| |
Тихо все. Ну, то есть, конечно же, относительно тихо - с тех пор, как Роберт оказался на этом диком - в плохом смысле этого слова - острове, в тишине ему, кажется, не довелось побывать ни разу. То стреляет кто-то, то что-то взрывается, то гудят движок какой-то. Что там за херь, кстати, катается-то?
- Короче, парни, как-то раз один мой знакомый решил сгонять к девочкам. Ну вы поняли, типа, туда-сюда, все дела...
Осторожно выглянув из-за "подоконника", сержант полуползком-полуприседом сместился к другой рукотворной дырке в местных интерьерах.
- А к нам в город как раз цирк приехал, в поле шатры свои ебучие разбили - все как положено...
Оценил обстановку с другой позиции, с иного ракурса - все, снова в путь.
- И, в общем, слухи пошли, что там местные эти, ну, кто они там, блять...
Утерев выступившую на лбу испарину - блядская жара, стоит пальцем шевельнуть, уже потеешь как свинья - пополз к противоположному краю их бастиона.
- Циркачихи, короче, клоунессы, жанглерши, в общем, кто-то разузнал, что они за доллар продают проход в первые ворота. Ну вы прикиньте - считай, как в кино четыре раза сходить.
В десятый, кажется, раз за последние минуты сплюнул осевшую на зубах пыль.
- Сука... Только не в кино. И, короче, знакомый слил с батиного "Форда" горючки галлонов шесть, может, продал его товарищу моего бати, выручил тот самый доллар, и пошел...
Добравшись до одного из входо-выходов, привалился спиной к деревяшкам, вытянул ноги.
- Так... И, блять... Короче, оказалось - реально, доллар даешь управляющему - и тебя запускают, типа, в такую темную комнату, в шатер, кабина предсказательницы, типа, и там на стул садишься...
Бросив быстрый взгляд на то, чего там такое громкое катается, тут же сунулся обратно.
- Темнота, все дела... И, короче, тебе там, ну, гадают, типа... Ну, короче, вы поняли...
На пару мгновений прижавшись затылком к бамбуку, прикрыл глаза, переводя дыхание.
- Так... И, типа, в общем, зашел он, сел - а там, реально, ну, типа, в темноте ему кто-то, ну, погадал, короче. Зубы, в общем, "Гарандом" его почистили. Ну и все, он довольный как Линкольн перед театром, выходит, такой, знаете, король жизни - за доллар-то...
Обратно пополз, загребая локтями мокрый от крови песок, вперемешку с засохшей грязью.
- И, в общем, задержался чего-то у этой палатки - ботинок заправлял.
Вернувшись на стартовую позицию, снова сел, опять ноги вытянул.
- А потом глядит - сзади, из-за шатра, тот мужик, управляющий, выходит, усы, такой, оглаживает, центы на ладони перебирает и, типа, "Доллар есть доллар, ребята".
Подхватив ладонью цевье ружейное, довернул ствол туда, к окну.
-
Стра-а-ашные истории сержант рассказывает, однако!
-
Ахахах)
Плюс есть плюс, ребята!
-
Концовка была ожидаемая, но всё равно заржал
-
Завязка, кульминация, неожиданный финал.
|
|
-
Наверное, вот так на самом деле и говорит Крот.
Trip Tarawa: Find your true self!
-
Единственно верный выбор в сложившейся ситуации!
|
-
Ништяк).
-
Протискиваясь мимо Скрипача, хлопнул его по плечу
Хлопнул по плечу — и сразу минус 45 патронов к карабину, да?
Вообще спасибо, народ, вам мой подвиг дорого обошелся, но вы прям не бросили в беде
-
Скрипун)))000
Вообще, такой харизматичный боец получается
|
Махиджан-хатун, как и подобает доброй женщине, услышавшей волю мужчины, опустилась перед тобой на колени, прижав лоб к цветастому ворсу ковра – только серьги звякнули горьким серебряным плачем:
- Если молодой господин так желает, то Махиджан-хатун может только возрадоваться в сердце своем, потому что слова Шамси отдаются в нем, подобно барабанам Муавелата! Иди, господин, и да будет сам Асеман стоять подле тебя в тот час, когда ты защищаешь честь своей семьи!
Впервые в жизни тебя назвали сахибом не в качестве уважения, но признавая, что ныне ты несешь ответственность за других. Впервые кто-то перед тобой склонился так, как склоняются перед носящими медное кольцо, признавая твое право на защиту дома. Махиджан-хатун, ставшая тебе учительницей и фактически заменившая тебе старшую сестру, надеялась на тебя, верила в тебя, ждала, что ты, юноша четырнадцати лет от роду, еще не ставший мужчиной, сможешь принять единственно правильное решение.
Как мог ты ее подвести, когда само сердце звало тебя поговорить по сердцам с дядей, что за столько лет даже ни разу не навестил тебя, а теперь приехал забрать то, что принадлежало твоему отцу?
Как был, в домашних шароварах и расписной жилетке, ты впрыгнул в растоптанные чувяки с благородной желтой канителью и выбежал во двор, откуда доносились голоса, не надев даже чалмы или хотя бы тюбетейки. Вся улица была полна народа: здесь были не только слуги и домочадцы, но и заскорузлые декхане с окрестных кишлаков, облаченные в серые одежды, и сухопарые рыбари с поселка на реке, пропахшие уксусом, и широкоплечие караванщики с кожей, обветренной семью ветрами. Протиснувшись ужом меж спин, ты вышел в первый ряд, чтобы увидеть того, кто по закону должен был стать тебе новым отцом.
В самом центре, у песчаного дикана с синими изразцами по краю, стоял высокий одутловатый человек с землистым лицом и редкой пегой бородой. Руки его, ты заметил, были рыхлыми и слабыми, объемный живот – тоже. Там, где округлость твоего отца свидетельствовала о его достоинстве, дядя Насрулло выглядел просто толстяком. Одежды его тоже не отличались важностью: белый халат, хоть и был в благородную голубую полоску, казался застиранным и выцветшим, зеленый жилет с белым шитьем – тусклым и потертым. Только чалма с небесного цвета хвостом, ниспадающим до красного кушака, казалась новой и тем только еще пуще подчеркивала всю неприглядность образа дядюшки.
- …а посему, - продолжал он начатую ранее речь на удивление важным и хорошо поставленным голосом, - я клянусь положить свою жизнь ради заботы о тех, кто доверен мне судьбой после трагичной смерти любимого брата, о котором я рыдаю вместе с вами – да встретят его чертоги Асемана распахнутыми вратами, ведущими к облачным пастбищам небесных скакунов!
Слова его были встречены одобрительным гомоном, и ты, оглянувшись, предположил, почему: возле ног Насрулло-эффенди стоял распахнутый оливковый ларец с золотыми уголками в форме созданий с телом льва и орлиной главой. Раньше ларь этот стоял в покоях отца, и в нем он хранил круглые дирхемы, которыми одарял отличившихся или заслуживших благодарность. Дядя же, судя по всему, все его содержимое раздал людям, и теперь те любили его, как отца родного. Ясное дело, что через пару дней это обожание к дарителю пройдет, но пока что большинство куплено с потрохами.
Глазастый, ты приметил, что в толпе, неподалеку от «нового господина», стоят посторонние. Казалось бы, что такого – но что это были за люди! Невысокие, с кривыми ногами, с плоскими лицами на которых даже возмутительно не было бороды – только тонкие вислые усы, спускающиеся на грудь. А их одежды! Узкие кожаные штаны, которые не каждый нищий согласится надеть, заправленные в юфтовые сапоги-гуталы с меховой – это по жаркому времени-то! – оторочкой, короткий халат-дегель вовсе без узоров… Только кожаные ремни с набором металлических деталей – пряжкой, оконечьем, несколькими обоймами с петлей внизу, и круглыми узорчатыми бляшками смотрелись хоть сколько-нибудь прилично, хотя и не могли заменить благородной пестрости кушака. На головах эти люди носили какие-то странные невысокие треухие шапки, и в целом выглядели откровенно нищими, если бы каждый не имел на боку саблю и маленький топорик, а за спиной – лук и колчан со стрелами.
- Насрулло-эффенди! – сделал ты шаг вперед и громко окликнул дядюшку.
- Кто это меня перебивает? – презрения в голосе мужчины хватило бы на семерых.
- Перед господином стоит юный Шамси ибн-Нияз, сын и наследник нашего покойного владыки Нияза ибн-Дариша, милосердие Неба ему! – подобострастно ответствовал Садег-арбаб, с которым ты так и не сумел найти общего языка, - Он только готовится надеть нам палец медное кольцо…
- Сам Шамси, мой любимый племянник, а ныне – один из сыновей? – протянул Насрулло, - Жаль, что мой покойный брат так и не привил этому ребенку почтительности и уважения к старшим… Научите его сыновьим приличиям, - дал он отмашку кривоногим чужестранцам, - только не до смерти.
Что мог сделать ты, оказавшийся один и без оружия в кольце людей, против пяти взрослых мужчин, доставших из-за сапог тяжелые ногайки? Первые несколько ударов, разорвав одежды и кожу, повалили тебя на колени, а удары сапог заставили скорчиться на земле, зажимая жизненно важные органы. Ты смотрел вокруг, и видел на лицах слуг, знавших тебя с детства, жуткую смесь сострадания и воловьего безразличия: раз так велят, значит, так нужно. Но еще более жуткими были черные глаза под малахаями – вислолусые били тебя безо всяких эмоций, словно мешок с зерном.
- Хватит, э-э-э! – прогремел знакомый басок. Это Джамал-толстяк вышел вперед, а вместе с ним и еще несколько твоих приятелей, - не сметь бить нашего кровного брата!
Четверо чужаков, повинуясь команде Насрулло, двинулись на твоих друзей, а один – ты хорошо запомнил эти сапоги с кисточками на голенище, от которых пахло навозом – продолжил «воспитывать» тебя. Ты был исполнен надежд, что «молодые волки» спасут тебя: они были вооружены и решительны, и не могли проиграть коротышкам! Однако же реальность быстро разочаровала – запели плети, зазвенело железо о железо, и вскоре Джамал и другие парни упали на колени, прижимвя ладони к земле: знак безоговорочной покорности судьбе. Потом их, связанных, били, не так сильно, как тебя, но тоже явно со знанием дела – только крики нарушали тишь, повисшую над твоим родным домом. А потом сознание милосердно оставило тебя, уступив место блаженной черноте забвения…
***
Дорогу в столицу, да стоит она вечно, ты не запомнил: отходили тебя по приказу «отца» знатно. И только милостью Земли да умелыми руками Махиджан-хатун ты остался относительно цел – пострадала только твоя гордость. Более или менее ты пришел в себя в небольшом двухэтажном глиняном домике с чахлым садом: как ты вскоре узнал, именно в нем и жил долгие годы Насрулло-эффенди, пока не стал твоим «отцом и попечителем». В доме, помимо тебя и твоей наставницы, жили несколько молчаливых слуг, давно принадлежащих дядюшке, и – проклятье Асемана на их головы! – четверо вислоусых, почти не понимающих вашего языка, но явно поставленных следить за тобой. Твои ли это обидчики, или кто-то другой, понять ты не сумел: до того они были похожи один на другого.
Потянулись унылые дни в заточении… За пределы сада тебя не допускали, посторонних в дом не приходило, возможности бежать под бдительными взглядами охранников не выпадало. Даже слуги тебя слушались только в пределах «подай-унеси-почисть-уйди», на все прочие повеления разводя руками и кланяясь! Самого «отца» ты видел только пару раз: переодевшийся в парчу и шелка, этот сын шакала проверял, жив ли ты, и не сбежал ли. Зато он объяснил «обоснованность» твоего заточения: дескать, ты пока что учишься благонравию, и волею Насрулло-эффенди огражден от искушений города; а живешь в стесненных условиях потому, что твой добрый покровитель строит достойный тебя особняк, дабы жил ты не в провинции, но в самом стольном Согдашахре. Вранье, понятное дело – но приличия соблюдены. Хотя вот насчет стройки, как потом подтвердила Махиджан-хатун, он не соврал – только, ясное дело, возводил особняк под себя. Ты же оставался лишь безмолвным, бесправным свидетелем, как богатство твоей семьи утекает сквозь чужие руки…
Так прошло полгода, прежде чем ты узнал, что скоро намечается новый переезд: в тот самый особняк на улице Трех Коней – просторный, огромный, роскошный. Как сказала Махиджан-хатун, которую периодически звал к себе Насрулло – ясное дело, не для того, чтобы поиграть в шахматы – для вас там оборудовали комнатушку рядом с гаремом. Судя по всему, новый «глава дома» собирался и дальше держать тебя в черном теле. Однако же, как упомянула единственная союзница, в новом обиталище было куда больше шансов остаться незаметным чужим глазам…
|
-
смерть не является оправданием провалу!
well done, son!
-
От Диаманти он бы еще стерпел молча этот "нненад", хотя он и подозревал капрала в латентном человеколюбии.
Ну уж это враки.
Ну а вообще, молодец
-
Становление настоящего морпеха!
Скрипач мог пойти по пути героической смерти, но я рад, что он вывел его на судьбу хорошего живого морпеха.
-
дотащу и сдохну
Полное ощущение что они ползут по берегу океана прямо в Рай.
-
"Скрипач", конечно, человек многих талантов - и ползун, и дипломат. Жечь, опять же, умеет
-
Post First Class.
-
Тащи, Скрипач, тащи!
-
За неумение врать!
|
|
-
У япошек, впрочем, свои планы счёт янки были. Простые и честные, Слипуокер сам такие же точно по отношению к ним вынашивать пытался.
План Хобо - 4-6 четких пунктов. Кажется, что лучше нельзя, но...
План Слипуокера всегда содержит 1 пункт. Просто и честно. Совершенство нельзя усовершенствовать.
|
И Джон рассказал ему все. Как было хорошо и как было плохо, где слаще – там пчелы кусаются, а что воняет дерьмом, то явно не мед залежавшийся. Оно то все более или менее просто по жизни. Ничего сокровенного, но отчего-то людям по молодости всегда эта наука дается с трудом, пока себе шишки настучат, пока дойдет… А бывает ведь и вовсе не доходит.
Джонсон говорил без умолку. Сколько себя помнил – никогда такого не было. Не тот это парень, что вот так сядет и станет языком плясать под кружку пива. Однако, вот прямо сейчас, на балконе отеля в Далласе, сидя в удобном кресле (пха-а, уж получше тюремной шконки, да уж, приятель?), его “рвало” словами и воспоминаниями. И ничего ведь такого не говорил, но для него это было важно. Как будто не будет уже ничего дальше, как будто вот все – конец, это и была цель его жизни: вырваться из Застенка и теперь уже не нужно напрягаться всю оставшуюся жизнь. Он пил и пил, но опьянения не чувствовал… Может нервы, может стейк огромный, заполнивший каждый укромный уголок его живота, а может дело было в том, что больше говорил, чем пил.
Изредка, он все таки умолкал. То ли Итан куда отходил, то ли тема заканчивалась, покуда новая не находилась – молчали, прихлебывая из кружек. В такие моменты он просто физически пожирал взглядом людей, тех кто был “снаружи”. Они ходили “там”, спокойно себе говорили между собой, спешили кто по делам или наоборот, вразвалочку прохаживались между домами, размешивая и без того равномерную грязь дороги. Они все были чужие, другие, такие… свободные. Да, это слово снова и снова появлялось в голове Джо, применимо к себе, но это было больше в значении, что не взаперти, не в тюрьме, а в отеле. А вот “они” все были свободными по-другому. У них была жизнь, казалось, такая, как они захотят. Например, держать салун или возить хлопок, строить железные дороги, да что, черт возьми, захотят! Можно было, конечно, обманывать себя, что, мол, и ты так можешь, стать такими же как они, здороваться на улицах, касаясь кончиками пальцев поля шляпы, спрашивать о новом рецепте запечёной индейки и с умным видом рассуждать о том, будет ли засуха или на этот раз обойдется. Да к черту: им хватало всего лишь этого, чтобы жить. Он – Джозеф Джонсон, тот кто никогда не перестанет смотреть на мир без прицела, тот кто чувствует себя живым мертвецом и лишь в редкие моменты, когда словно расплавленный металл течет по жилам и голову сносит к херам, он по настоящему дышит и живет. Это осознание витало где-то рядом всегда, всю его гребанную жизнь, но только прямо сейчас оно не только проявилось и утвердилось, но и не принесло какого либо дискомфорта. Это было похоже на то, если тебе чем-то не нравилось своё тело или лицо и каждый раз, проходя мимо зеркала, ты старался не задерживать взгляд или просто мысленно говорил что-то типа утешения. Но тут, все пошло по другому сценарию, Джо заглянул в зеркало, в полный, мать его, рост и вместо того, чтобы отвернуться – усмехнулся и можно было с уверенностью сказаться, что многие бы шарахнулись от этой улыбки.
Они все были по другу сторону, от Джо. Словно другого вида, а как известно, рано или поздно, но если сферы интересов двух групп сходятся на чем-то – сложно оказаться им в позиции одновременного выигрыша. У них была лишь эта свобода, выбирать тряпки, трепаться ради скуки, трахаться украдкой да жить в долг. Они кичились своими правилами, тем что якобы они дают им уверенность в завтрашнем дне и позволяют использовать других людей, но плевать Джо хотел на такие “жизни”. В пекло! Это рано или поздно заканчивается могилой, разница лишь в том, что тебя туда уложит. Зараза какая или еще хуже того – случай несчастный, а может и пуля, к примеру, или нож щербатый в спину меж ребер, да итог один ведь, так чего ради? Чтобы “по-тихоньку”? Чтобы по правилам? Чтобы что, мать вашу?
Джо прекрасно понял Итана, когда он ответил на вопрос “нахера”, вторя мыслям самого Джонсона. Да потому что только так ощущаешь себя живым! По настоящему свободным, способным на что-то больше чем могут большинство и дело тут даже в каком то самолюбии или гордыне. Дело в мироощущении, принятии себя: если человек рожден, чтобы нестись по прерии верхом на лошади, то только в этот миг он ощущает себя целостным, совершенным, настоящим. У каждого по разному, но это можно все свести к тягучему ощущению дрожащего кайфа.
Джозеф улыбался и кивал, подтверждая слова друга. Да, мол, точно! А потом долгим взглядом буравил его взглядом.
– Мы одной крови Итан.
Он отставил кружку с пивом в сторону и указал рукой на улицу, на людей, не открывая взгляд от товарища.
– Они все другие. Им никогда не понять, – он легко повел головой из стороны в сторону, нет-нет, – они думают, что нам нужны деньги или девушки, стрельба… Представляют, что нам плевать на закон, чтобы типа жилось легче. Им и в голову не может прийти, что нам это нужно, потому что мы другие… Без этого нам вообще все это нахер не нужно!
Джозеф откинулся на спинку и расплескал пиво, перевернув кружку, но не обратил на это внимание.
– Гарри нормальный мужик, я с ним одно дельце провернул, но куда он пойдет пусть сам решает… – и Джо никуда особо не спеша, рассказал товарищу про ограбление все в подробностях, не забыв упомянуть, что его излишняя доброта по отношению к мудакам стоила пули его подельнику и… можно сказать аресту.
Некоторое время погодя, Джозеф продолжил разговор, но уже более на приземленную тему.
– Золото и придурки это самое любимое мое блюдо, – Джонсон ухмыльнулся, прищурив глаз, словно карикатурный пройдоха, шутливо продолжил, – Монтана? Пусть будет Монтана. Там ведь китайцев не много?
Он подошел к Гарри и молча сел рядом. Глядел в глаза некоторое время и начал говорить прямо, не елозя.
– На суде я тебя сдал – ты молчал. – Джо кивнул после “я – ты” и продолжил, поводя итог, – Я тебя вытащил из Хантсвилля – мы квиты. – он конечно мог еще сказать, что когда того подранил скотина Пёрсел, то Джо не бросил его и тащил на своем горбу, но… чёрт возьми, упрекать еще в том, что не кинул подельника как конченая паскуда? Нет уж.
– Мы едем в Монтану, там что-то может подвернуться, ты с нами?
-
Джо заглянул в зеркало, в полный, мать его, рост и вместо того, чтобы отвернуться – усмехнулся и можно было с уверенностью сказаться, что многие бы шарахнулись от этой улыбки.ссылка
-
Крутое место, где он пиво разлил и не обратил на это внимания. Прямо веет от этого штриха чем-то таким волевым и сильным.
Ну и вообще персонаж неизменно цельный, а уж финальное признание и разговор прямой как нож, ух.
|
Кобылу Дарра назвал бы Окуньком, если бы она была конём, конечно. А так пришлось Пылинкой-Дасти назвать — за серовато-белёсый окрас. Или, по хорошему настроению, Серпик, Дасти-мун — потому что на сером боку белое пятно полумесяц напоминало. Впрочем, во время погони точно не до благодушия Дарре было. Не пожалел он о более простой кличке кобылки своей, уж столько ругани на неё удобно ложилось!
"Да тя ж ветром сносит, глиста, не весишь ни черта, ааргх!"
"Ну чего не ешь-то ничего, дура-скотина, правда пылинкой стать решила?"
"У-у-у, скелетина, тебя б на одеялко, так ведь всё равно никчёмное выйдет, холодное!"
Ругань позволяла выпускать пар и чуть меньше волноваться перед грядущей встречей с мошенниками... или с отчаянием, в случае если встречи никакой не состоится вовсе. Хорошо даже в каком-то смысле, что кобыла Дарре досталась. На Окунька бы он так ругаться не смог.
Дело у Дарры в целом не сильно спорилось. Шло, так сказать, ни шатко, ни валко. Только повезло с одним - упустил время с другим. Чёрт его дёрнул про бинокли эти дурацкие выспрашивать! Хорошо хоть девчонки с направлением подсказали, и без той громадины своей обошлись, хех. Ей бы указателем работать, издалёче видать!
В общем, плюсов как будто бы было больше, и дорогу Дарра встретил в напряжённо-азартном состоянии. Послание мисс Маккарти передал, совесть чиста. Вот только в дороге чистым долго не останешься — сначала пыль дорожная на пот хорошенько так легла, затем выветрился мало-помалу азарт, а напоследок и мысли тревожные в сердце вгрызлись.
Его-дурака мисс Маккарти от гибели уберегла, а он куда лезет? Всю её заботу насмарку пустил! Леди это же ориентир такой, как там Коул говорил, маяк, да? Он ему-дураку светит-светит, а он прямиком на скалы! И ещё про совесть что-то там придумывает. Послание он передал. Пацана того не видел что ли? Передаст такой, как же.
Досталось на той дороге Пылинке ещё не раз и не два — не получалось иначе у Дарры успокоиться. Эдак совсем перестанет на Серпика отзываться. И всё же лучше с ветром в прериях переругиваться да тварюшку безмолвную понукать, чем через плечо оглядываться и терзаться. Нет, никак нельзя иначе. Жить и не мочь в глаза посмотреть Прикли, Рин-Дин-Дину и Коулу — это и не жить вовсе. Это ж не какие-то оседлые, перед которыми тоже стыдно может быть, но от которых хотя бы на другой конец страны убежать можно. Ковбои — то такие же как Дарра бродяги, дорогой вскормленные и дорогой кормящиеся. Куда от них убежишь? Дорога одна на всех — рано или поздно пресекутся.
Что до суда и угрозы какой-то уголовной, то про это в дороге особо не думалось — страшновато было, конечно, но не так, как в глаза товарищам-партнёрам смотреть. Не знал ведь ничего толком Дарра про то, как суды устроены. Или вообще государство, если уж на то пошло. Так-то, конечно, в детстве громкие дела на слуху были — про Дредда Скотта того же или Джона Брауна тем более, но там и вопросы-то были ого-го, ничего себе, цельное рабство негр смелый оспорить решил, а белый ажно мятеж поднял, устроишь тут суд! Только всё равно это где-то далеко было, а в фермерской-то общине всё обычно внутри промеж собой решалось, максимум - с арендодателем, тем же мистером Крюгером. Да в общем-то большинство проблем с ним и решалось, потому как проблемы обычно там, где деньги, а фермерам-то что между собой делить. Из-за Окунька даже никто в суд не пошёл! Потом на ферме у брата тоже как-то не до судебных процессов было — Пэдди только чуток про банки и ссуды рассказывал, и в его словах оно как-то просто всё звучало, честно что ли. Вот тебе закон-Гомстед всеобщий, вот тебе договор займа со сроками и суммами, как у людей почти, только проценты какие-то там сверху накидываются, типа доля за интерес, чтобы не просто так. В общем, понять можно, особенно ежели рукопожатие представлять, брата и какого-нибудь хлыща в пиджаке, ну ладно, с приятным лицом хотя бы. На ранчо Джей-Арроу Соединённые вообще всё просто было — вот хозяин, вот условия. Нравится — работай, нет — уходи. И то мистер Риггс во многих вопросах по-человечески навстречу шёл, даже закорючек никаких в бумагах не заставлял ставить. Какие уж тут суды? Сколько раз Дарра кукурузу да кур воровал по мелочи, и что-то никто ни про какой суд не вопил, только с ружьишек вдогонку палили, этда, это понятно. Или вот во время перегона из Техаса попробовал бы кто про суд заикнуться из-за суровых порядков мистера Киммеля или из-за рукоприкладства Плейнвью того же — на смех бы подняли. Да, если так посмотреть, обошёл Дарра все суды стороной по жизни.
И тут вдруг такое. Купчая какая-то поддельная, итить-колотить, бороду накладную не разглядел! Охренеть просто, и что же теперь, за такое в суд? Да в чём он-то виноват, Дарра Дайсон? Вон этих лже-Тимберлейков и ловите! Они кашу заварили, а Дарре расхлёбывать, ну как так-то? И вообще, не зря же он про свидетельство так ловко вспомнил в разговоре с мисс Маккарти! Вот написала же она его наверняка, там в отеле в Эллсворте лежит, часа своего дожидается, и там всё чин-чинарём! Ведь так? Ведь правда?
Всё равно под ложечкой-то посасывало. Неприятно так, мерзко, словно в потёмках блуждаешь и нет-нет на хлам какой-то наступишь, головой висанину какую зацепишь. Понимал внутренне Дарра, что не будет никто мошенников ловить, время своё тратить. А вот ущерб с кого угодно возместить — это да, у оседлых это так принято наверно. Чтоб без разбора, до кого дотянулись, того и схватили. Тяжело им-оседлым тянуться-то ведь. Мошенников-то и след остыл, а Дарра-дурачок — вот он, крутится-вертится, правоту свою доказать пытается. Ну уж очевидно же, кого крайним проще сделать, с кого всё стребовать. Так что ли законы их работают? Вот дерьмовые-то законы.
И всё равно это больше в голове было. Догадки, сомнения. А как на него Коул посмотрит и остальные ковбои, это Дарра прям прекрасно знал. С разочарованием посмотрят. Ни хрена не как на того, кто стампид остановил. Как на того, кого Пират за жопу укусил, только вместе с жопой ещё и деньги общие сожрал, и ускакал куда-то в прерии с мстительным ржанием. Как будто плохо его Дарра чистил да мало кормил! Что он этим уродам такого сделал?!
По всему выходило, не мог Дарра Пирата этого не выследить. Не мог не достать деньги из брюха его. Если придётся, даже разрезав. Сможет ли только? Тяжело же. Не коровы ж тупые, что детёнышей собственных на перегоне давят. А Окунька оставлять не тяжело было? А с индейцами да мексиканцами в гляделки играть? А с Недом Сибили драться?! Ух, бывали же передряги, выкарабкался же как-то!
И всё равно в глубине души Дарра чувствовал, что в этот раз всё как-то иначе. Серьёзнее. Ближе, не смотря на то, что мошенников и на горизонте не видать. Да, ближе. Потому что когда на одной чаше весов неизвестная добыча, а на другой — риск пулю схлопотать или по лбу получить, то и в гляделки ещё можно выиграть, и в пьяной драке победить. А вот когда конкретно большие деньги уже в кармане, тут совсем другая игра получается. Совсем не в гляделки.
Примерно о том же самом Дарре сказал и Коул, когда они неожиданно встретились в Салине.
Пересеклись-таки на дороге.
***
— Ну не надо, так не надо, чё сразу в бутылку лезть, — угрюмо отбрехался тогда Дарра, сунув руки в карманы и повернувшись полубоком, дескать всё, мир-мир, — А всё же не давал бы мне батя морквы после подзатыльников, так наверно невзлюбил бы его.
Сочувствие? К Коулу? Сочувствовать оседлому можно, что всю жизнь свою в одном месте смертушки дожидается. Потерявшим мужа Дейдре и братьев Брэди. Галливеру, ни за что ларьятом схлопотавшему, а потом и под копытами стампида сгинувшему. Мало ли кому! Жертвам, не агрессорам. Агрессор на то дел всяких начинатель, что как начал, так и закончить может, а захочет в обратную сторону "агрессировать" — так и сможет, он же своей жизни хозяин, не жертва же!
— А ты всё равно партнёр мой, хоть по-свински себя ведёшь спьяну, хоть Соком Тарантула спаиваешь, а всё равно стараешься правильно жить. Не знаю никого другого такого как Коул Фоулман. И не надо мне.
Развернулся тогда Дарра и ушёл, насупившийся и так и не понявший, к чему сильному сочувствие. Не было у Дарры такой монеты в кармане, а вот признания звенело мало-немало. Сколько было, всё выложил. С тяжёлой головой и лёгким сердцем из разговора вышел.
***
...А Коул всё-таки поверил! И подошёл-то обрадованный — в глазах горело, в голосе трубило, да и явно не хотелось ему чувства скрывать. Видно же было, что искренне беспокоился.
У Дарры сразу от души отлегло, даже обнять партнёра захотелось. Сдержался, всё ж таки дело первей, и дело то серьёзное донельзя. И запутанное. И новое появление мисс Маккарти в том же отеле, где и мошенники заночевать решили, ни разу его проще не делало!
Только к вечеру ближе, когда умный Коул всё разложил по судам да засадам, стало Дарре по-настоящему страшно. Не поверят ему! В доверии всё дело-то. Твой не твой проступок, поди докажи-ка, что не сам эту купчую купил у адвокатишки какого-нибудь, ему же дольку с добычи нарезав. И вот так просто. На два года. В тюрьму, прям настоящую, с прутьями и решётками, гнилой соломой вместо лежанки и баланды вонючей на обед. Завтраков и ужинов там, вестимо, не бывает же. Короче, ужас.
Первой мыслью было — да ну к чёрту этих сукины детей! Будь хоть трижды головорезами они, своего же подельника порешившими, что ж теперь, из-за страха перед ними с чистым именем распрощаться?
Мысль же вторая обернулась совсем иным вопросом. А что лучше-то, чистые руки или чистое имя? И Дарра на всю свою звеняще-трезвую голову так и не смог из себя ответ выдавить. Крючок спусковой наверное легче бы шёл в засаде, чем ответ этот. Дурацкая какая-то игра. Гляделки лучше, честнее. Драка пьяная и то краше. А тут как получается? У тебя украли, но всего лишь деньги, не жизнь же, так? Ну и чё ты тогда пыхтишь в затылок, нарываешься, ставки до дула у виска повышаешь? Обдурился — проиграл, смирись.
В этой игре будто надо было в свой черёд у других красть, нового дурачка искать, исподтишка бить (можно и не насмерть) и мутные схемы придумывать. Тьфу, мерзость. Как у тех самых-то выиграть, которые в первый раз тебя обыграли? Никак, получается. Шериф-то или их арестует, или тебя, и всё от его настроения что ли зависит? Ну и ещё от того, как язык подвешен у одной стороны, и у другой. И от доказательств ещё, свидетельств! Да вон же оно, свидетельство главное, сидит-стейк-ковыряет!
— Коул, давай может всё же к шерифу, а? — сглотнув, попросил Дарра партнёра, прямо как в детстве, когда Брэди предлагал за разбитую чашку родителям не признаваться, — Смотри, мисс Маккарти же тут оказалась, мы только вот её попросим с нами сходить, и всё. Она не этсамое, ну ты чего? Стала бы она мне тогда про ворьё это рассказывать? Просто наверно в этом же направлении ей ехать надо было, потому и вот. Меня как раз дилижанс обогнал один на дороге. А ещё она говорила мне, что её ограбили недавно. Может, как раз в Эллсворте и ограбили? Потому и не хотела там оставаться. Вроде так-то складывается. И тогда, если так, повезло же, не? Тем более она кстати про тамошнего шерифа, ну из Эллсворта, всякие ужасы рассказывала, что Сатаной сам себя кличет и вообще лютует. Может, она к нему пошла, а он её к дьяволу послал? Ну то есть он же сам, тьфу. Ох, лишь бы здешний не такой был.
Дарра прикусил губу и нахмурился.
А что если такой же? Может они вообще одна шайка-лейка. Если всё же риск пополам будет, может да, может нет — рискнуть тогда или нет? Или в засаду, как Коул предлагает? Только там ты и руками, и жизнью рискуешь, а с шерифом только именем. Далось оно тебе?
Как тут в отчаянии не посмотреть ещё раз на мисс Маккарти? На леди-маяк или тогда уж леди-гирю, что на нужную чашу весов опустится легонько так, и в нужную сторону склонит. И никакого риска тогда. И руки чистыми останутся, и имя.
— Всё ж таки она же леди, — со слабой надеждой сказал Дарра задумавшемуся Коулу напоследок, — или нет?
"Или всё, что ты мне рассказывал про них, партнёр, — лихая ложь и неуклюжая шутка, и нет никаких леди, одни простушки, шлюхи да мошенницы, и ты всегда это знал, и потому и Доротее всыпал, а перед той дамочой, что через грязь перебраться не могла, просто красовался, чтобы лично себя лучше почувствовать? И если так, партнёр... то может быть нету в чистоте рук такой уж ценности? Некого же тогда обнимать ими, некого."
-
Интересно наблюдать, как жизненные обстоятельства закаляют Дарру, но как он ещё сохраняет юношескую наивность и честность!
-
Крутейший пост!
Ей бы указателем работать, издалёче видать!
Я реально заржал)
На ранчо Джей-Арроу Соединённые вообще всё просто было — вот хозяин, вот условия. Нравится — работай, нет — уходи. И то мистер Риггс во многих вопросах по-человечески навстречу шёл, даже закорючек никаких в бумагах не заставлял ставить.
Или вот во время перегона из Техаса попробовал бы кто про суд заикнуться из-за суровых порядков мистера Киммеля или из-за рукоприкладства Плейнвью того же — на смех бы подняли.
Вот это очень клево подмечено. Да, люди попроще обходились без волокиты.
А вот ущерб с кого угодно возместить — это да, у оседлых это так принято наверно. Вот это противопоставление себя оседлым тоже очень понравилось. Я буквально сейчас писал заметку про крестьян, и как раз там касался разницы в мышлении. Дарра-то для любых "оседлых" по большому счету чужак, и на него их законность не очень-то и распространяется. Кому охота возиться с проблемами "не наших"? Их побыстрее бы решить да забыть.
А ты всё равно партнёр мой, хоть по-свински себя ведёшь спьяну, хоть Соком Тарантула спаиваешь, а всё равно стараешься правильно жить. Не знаю никого другого такого как Коул Фоулман. И не надо мне.
Безмерно круто, ради таких фраз и стоило запилить ветку ковбоя)).
И если так, партнёр... то может быть нету в чистоте рук такой уж ценности? Некого же тогда обнимать ими, некого.
И вот это тоже сильный вывод!
-
+
На леди-маяк или тогда уж леди-гирю,
-
Отличный пост, наполненный внутренними переживаниями и сомнениями, которые в общем то едва ли разрешились)
|
-
Крот вдруг ужасно обиделся на Манго за то, что тот не был Дасти.
Какая прелесть!
-
Дасти тоже наверняка не знал, что делать, но как-то он так всегда спокойно не знал, что было понятно: все непременно образуется, если просто делать свое дело.
Аж тоже немного захотелось к Дасти
-
Крот вдруг ужасно обиделся на Манго за то, что тот не был Дасти
И правда. Чего он?
|
Янг пошел. Точнее, пополз. Это оказалось не так сложно, как он боялся. Если бы с него все начиналось — кто знает, может он и с места не смог бы сдвинуться, но он оказался как бы продолжением одного большого движения, начатого другими. Широкого жеста морской пехоты. Можно сказать, Айзек был той самой мышцей, которая оттопыривает средний палец, когда рука уже вскинута. Дело нехитрое. Конечно, ему нужно было еще встать и побежать через двадцать ярдов, но об этом Скрипач старался сейчас не думать: может, и не придется еще, чего загадывать. Вокруг жужжало, грохотало и хлопало совершенно неупорядоченно, и от этой безумной перкуссии у Айзека уже челюсть начало сводить. "Вот бы тишины," — подумал он — и тут же сердце ухнуло в желудок камнем в предчувствии беды. Не надо, не надо тишины! Ни тишины, ни темноты, ни покоя.
От воронки к воронке, ярд за ярдом, вдох за выдохом. Скрипач старался держаться того же курса, что и Борделон до него, потому что надеялся приметить, где тот упал. Чтобы вытащить его. После того, как подорвет пулеметное гнездо. Самому стало немного смешно — и как-то даже неудобно. Айзек был совсем не атлет, не капитан бейсбольной команды, никаких красивых блондинок, даже воображаемых, ему не светило. Он был не герой, и то, что на него свалился подвиг, казалось недоразумением, будто он занял чужое место.
Наверное, по-другому надо было на это смотреть. Скрипач — морпех, а это — его работа. Штаб-сержант сказал, что он достаточно для нее хорош. Именно он. Никакой ошибки тут быть не могло: Борделон назвал Айзека по имени. Айзека очень давно никто не называл по имени. Он даже как-то подзабыл, как оно звучит, а вместе с этим — и кто он такой. А тут вроде как вспомнил. И почему год назад записался в морскую пехоту — вспомнил тоже.
Двадцать ярдов. Встать и побежать. Скрипач прекрасно знал, что нельзя медлить. Это как сделать первый шаг на сцену или отодрать от раны бинт, лучше сразу. Вскочишь — и дальше уже все равно, куда и чего, везде смерть, вперед ничем не хуже, чем назад. И все же... так хорошо было лежать и дышать. Так славно слышать, и видеть, и чувствовать, и надеяться. Но где-то там, позади, с каждым выстрелом подставлялся Диаманти. Где-то там, впереди, может быть, зажимал рану штаб-сержант.
А, ладно, чего там. Улыбка, поклон, с первой цифры. "Прощание с пулеметом", солирует рядовой первого класса Айзек Янг.
Скрипач вскочил. Скрипач побежал.
-
"Прощание с пулеметом", солирует рядовой первого класса Айзек Янг.
Дай Боже услышать эту увертюру до мажорного конца!
-
Шедеврально.
-
Скрипач живи!
-
За рывок!
-
Так и быть, Скрипач. Если выживешь, можешь подкатить к моей сестре.
-
Все гениальное просто. А это ещё и сильно.
-
Кто, если не ты, Айк
|
|
Вот такие они, оказывается, славные будни американской морской пехоты. Вроде опытные пацаны как-то иначе про это рассказывали. Типа, придём, всех к тому времени снесут пушками- ну мы подберём тех, кто остался. А всё наврали, как всегда.
Кубинец не обижался. Он привык к тому, что все ему врали - и то, что в этой стае тоже кидалово, это само собой. Всё, как обычно - бей первым, кто самый борзый - тот в итоге всех и сделает. И даже пером удалось побаловаться, совсем как у нас в Кингстоне. В таком базаре думать нечем да и незачем - бери больше, кидай дальше. Жаль, патроны к бУхалу заканчиваются.
Потом, когда драка закончилась, его стало колотить...тоже ничего особенного, дело обычное. Скоро отпустит, наверное...главное, держи хвост пистолетом - чтобы пацаны не видели, как тебя трясёт. Вроде никто не смотрит...вот оно и хорошо.
В глубине души он был уверен, что на сегодня всё уже позади, и когда лейтенант приказал прыгать в амфибию, Кубинец даже позволил себе тихо - очень тихо - выматериться.
Ну куда? Мы же уже покрыли себя неувядающей славой. Мало, что ли, раненых?
Но воспитание, полученное в корпусе, не прошло даром. Куда идём - куда приказано. Почему - потому так надо. Начальству виднее. Поэтому Кубинец вёл себя образцово - прыгал, таскал, и не задавал лишних вопросов, про себя прикидывая, как бы во всей этой вакханалии сохранить башку. Надо э...надо пошутить, вот.
- Тупое, говоришь? Давным-давно, ещё до королевы Виктории, жил у нас Брат Жаба. Умный, толстый, ходил всегда в камзоле с золотыми пуговицами, что твой Лорд. Потом он навырубался на старую колдунью, которая хотела выйти замуж за принца, расстроил им свадьбу, а сам стал таким, как сейчас.- голым, склизким и разговаривать не умеет Интересно, зачем?
|
Ричард хотел трость. Нет, он страстно желал получить этот атрибут уважаемого джентльмена. А как иначе? Не спроста несколько недель Рик собирался с духом (или набирался наглости), чтобы озвучить просьбу отцу, а выдал её совершенно спонтанно. Эта была его меча, такая наивная детская страсть. Но когда отец, на удивление легко, дал согласие и привел в магазин – юный Мур растерялся как юноша с фермы, в жизни не видевший свет, впервые оказавшийся на балу. Кстати, на балах все было сильно проще и понятнее, а здесь, в лавке, средь всего многообразия молодой человек выглядел потерянным и ошеломленным. Он так и не решил какой именно набалдашник хочет, наивно полагая, что в магазине сможет выбрать из имеющегося ассортимента. Но все было несколько сложнее. Ричард еще не понимал, что владеть тростью – его Мечта. А мечта должна оставаться мечтой. Когда она воплощается в жизнь – это конец, её смерть. Неминуемая и неотвратимая. Что люди чувствуют, когда умирает мечта? Рик застыл в одном шаге от края, чего-то необратимого, хоть и не осознавал чего именно. В одном шаге. Одно решение, одно слово и он сам бросит последнюю горсть земли на могилу своей мечты. И он не мог найти в себе сил, чтобы сделать это. Рассеянно рассматривая трости, юный Мур не понимал, что именно с ним происходит. Черные и серые, с набалдашниками в виде птиц и животных, изогнутые, причудливые – все они были прекрасны, многие нравились, несколько он хотел взять в руки, но Ричард повернулся к отцу, посмотрел на него с печалью и несвязно пробормотал: - Сэр, вы были правы. Мне еще рано владеть тростью. Может быть, после колледжа? Но все же, все же… Когда-то Рик мечтал о трости. И тот момент наступил, когда мечта почти сбылась. Вот она – протяни руку и возьми, воплоти её в жизнь. Не оказалась ли она уже тогда в сырой земле, пусть и без последней горсти на могиле? *** О, Ричард пытался стать достойным трости. Может быть он и не взрослел стремительно, но старался. И как старался! У Рика по-настоящему раскрылся талант к образованию, помноженный на невероятное усердие и фантастическую память. Выучив один язык, юный Мур глотал второй, потом следующий. Это оказалось не так сложно, ведь многие слова означали одно и то же, предложения строились схожим образом. Или Рику это только казалось? Освоив клавишные инструменты, Рик попросил у отца скрипку. И получил её! Потертую, старенькую, какого-то мастера прошлого или позапрошлого столетия из Кремоны, но для начинающего – именно то что нужно! Знание музыкальной грамоты и весьма неплохой слух позволили быстро овладеть новым инструментом, и хоть мастерства в его возрасте достичь уже было вряд ли возможно, Ричард без устали работал над плавным ходом руки и кисти, которой удерживал смычок. Занятия музыкой перемешивались разговорами с Бассом. Ричард жадно хватал каждое слово, принесенное братом из колледжа, и записывал, записывал, записывал, словно боялся, что память его подведет в самый неподходящий момент. И, как впоследствии оказалось, делал совершенно правильно, потому что посещения суда с отцом случались совсем не так часто, как хотелось бы юному Муру, и каждый такой визит был полон волнений и эмоций. К мистеру Росселини присоединился еще один учитель: вечно надушенный француз средних лет, со свисающим животом и ухоженными усами. Мсье Дюваль. Он время от времени надевал причудливую шляпу с пером и тогда неизбежно приковывал к себе всеобщее внимание. В искусстве танцев француз заметно уступал коротышке, но когда речь заходила о стойках, о выходе на исходные позиции или о том, как правильно пригласить даму на танец, о чем с ней говорить на балу или о том как себя вести в свете, – толстячка было не остановить. Десятки и сотни деталей, о которых он мог говорить бесконечно, попадали на благодатную почву в доме на Хьюгер-стрит. Миссис и мистер Мур, видя, как команда их только что спущенного со стапелей новенького брига, усердно чистит палубу, поднимает паруса и основательно готовится к плаванию, должно быть, пребывали в неописуемом восторге. По крайней мере какое-то время, до тех пор, пока Рик не начал становиться мужчиной. А это, будем честны, случилось несколько позже. Все началось с любви, любови с первого взгляда, с первого шага, с первого па. Едва оказавшись на балу, Рик уже не представлял как можно жить без этого великолепия. Была ли причиной тому молодость или горячая юношеская кровь – кто знает, но после своего первого бала Ричард лишь удвоил усердие в занятиях с мистером Росселини и мсье Дювалем, лишь больше начал общаться с Фредериком Шоу и Эшли Хотторном, пытаясь разобраться как все устроено в высшем свете. Вся эта помпезность, общение и женское внимание. Да, он желал этого и усердно занимался, чтобы добиться успеха. Рик даже попытался опустить усы, но редкая юношеская поросль над губой выглядела нелепо, даже смешнее, чем шляпа мсье Дюваля. Через несколько месяцев после своего первого выхода в свет, на одном из балов, оставляя позади парочку юных леди в пышных платьях, пахнущих жасмином и лавандой, он услышал женское перешептывание за спиной: «Это же юный мистер Мур, лучший танцор Чарльстона». Насчет «лучшего» многие, конечно, могли бы поспорить, но Ричард все чаще начал чувствовать направленные на него безразличные взгляды юных и не очень (юных) леди(и не очень), в которых чувствовались то нотки заинтересованности, то ароматы желания. Для него и раньше получить отказ в танце было редкостью, но в какой-то момент Рик отметил для себя, что уже не помнил, когда ему отказывали в танце последний раз. И чем больше внимания ему доставалось – тем усерднее юный мистер Мур работал над собой. Раньше зацепка или соринка на рукаве, торчащие волосы или резкий запах лошади не вызывали у него такого негодования как сейчас. Такая, своего рода, педантичность, внимание к внешнему виду. Ричард органично влился в это общество, в этот свет Чарльстона, который старательно делал вид, что не замечает его. Но юный мистер Мур не сомневался, что это, по правде сказать, не совсем так. *** Когда Ричарда в первый раз пригласили в салон Ирвинов, он уже догадывался, что его заметили, что он что-то да значит и, по меньшей мере, вызывает некоторый интерес для части высшего общества. Но все равно, в тот первый раз, - это было что-то особенное. Своего рода признание, приглашение стать частью кружка, частью клуба. Такой изящный комплимент: «Мистер Мур, мы восхищаемся вами и почтем за честь, если вы разделите с нами этот вечер». И это было чертовски приятно. Но все же без танцев это было… как если с истинного южного джентльмена снять цилиндр. Он все равно останется джентльменом, но... Впрочем, и в такой ситуации Ричард сумел найти себя и проявить таланты, в первую очередь исполнения на фортепиано. И открыть для себя много нового и бесконечно интересного. Это были люди, общение. Не такое, как на балах. Здесь можно было иногда немного расслабиться, позволить себе чуть больше, чем в строгой помпезно-официозной обстановке парадного зала. А еще поведение. Рик научился обращать внимание на детали. Вот взять то же фортепиано. Если Ричарда просили сыграть на “фортепьяно” – можно было сходу понять, что человек далек от музыки и, скорее всего, не отличит си бемоль мажор от ре минора. Ведь название музыкального инструмента состоит из двух слов, знакомых каждому с первых уроков музыкальной грамоты. «Форте» - громко, “Пиано” - тихо. А слышать вместо “тихо” слово “пьяно”… публика в салоне Ирвинов нередко делилась рассказами, как какая-нибудь юная леди из Вудленда или Саммервиля, впервые оказавшись на балу, называла известный музыкальный инструмент “громко-пьяно”. Дальше, чаще всего, следовали обсуждения допустившей такую ошибку леди, платья, прически и поиск подходящей для нее партии, не менее колоритной. Впрочем, разговорами о “пьяно-леди” общение, к счастью, не ограничивалось. Ричарду больше нравилось говорить о литературе, музыке и обсуждать последние значимые судебные процессы (особенно, если в них успешно принимал участие отец). А еще о политике. О, политика затянула юного мистера Мура настолько, что лучше бы этого не случилось. Все началось в глубоком детстве, с пяток старого Джоша. Точнее, явилось на свет. И если поведение Ричарда родителям удалось исправить, даже на какое-то время изменить его взгляды, то сейчас, когда юный мистер Мур почувствовал твердый паркет под ногами, все то над чем отчаянно работали родители и учителя, рухнуло. Именно в салоне Ирвинов юный мистер Мур проникся идеями Брекенриджа. Он стал для Ричарда в каком-то смысле идеалом, образцом, к которому нужно стремиться, и по пути которого можно пройти. Впрочем, открыто демонстрируя свою политическую позицию, юный мистер Мур был сыном своего отца и не спешил навязывать взгляды окружающим. Рик мягко, но уверенно, говорил: «Джентльмены, рабство есть благо, в первую очередь для самих негров» или «Нам совершенно точно нужно отделиться от союза». А еще он любил повторять: «Джентльмены, почему закон о беглых рабах не исполняют на севере?» Ах, если бы только эти разговоры так и остались разговорами! Уже через две недели после первого посещения салона, Ричард признался отцу, что хочет учиться на офицера. И не где-нибудь, а в Вест Поинте! Или хотя бы в Цитадели, но лучше все таки в Вест Поинте. А потом добавил: «Сэр, посмотрите что пишут в газетах. Бостонцы в очередной раз не позволили отправить раба в Алабаму, которого по решению суда должны были вернуть хозяевам. Они снова нарушили конституцию и отобрали нашу собственность!». Прозвучало признание скомкано, но в голосе Рика можно было почувствовать твердость, какую-то внутреннюю уверенность. Это как небольшой причал для рыбацких судов: сверху несколько небрежно связанных шатких досок, а снизу, под водой, вколоченные на пару-тройку ярдов в дно опоры и укосы. Решение учиться на офицера хоть и было принято осознанно, но ему предстояло выдержать несколько испытаний. Шутка ли, юный мистер Мур мало что смыслил в военной науке и готовился к совсем другой жизни. В первую очередь Ричард вспомнил о чете Дентонов. Раньше его визиты случались нечасто, но теперь, загоревшись новой идеей, Рик посещал их не реже чем раз в месяц. Он с интересом рассматривал охотничье ружье и его механизмы, спрашивал как им пользоваться и даже попросил пострелять вместе с Дональдом по мишеням. И, конечно же, Ричард попросил научить его ездить верхом. Но эти визиты, это общение, может, и выглядели как воссоединение семьи, но все было намного сложнее. Дело в том, что это общество тяготило Рика. На одной чаше весов лежали родственные узы, но на другой – разные политические взгляды, разный образ жизни и разные цели. Разве мог Ричард представить, что прибудет на бал в сопровождении сестры? Нет, он конечно с удовольствием станцевал бы с ней кадриль, когда-то она чудно танцевала, но, простите, это как посадить раба за общий стол на званном ужине для гостей. Посадить-то можно, но как это воспримут окружающие? С другой стороны вряд ли Дентоны разделяли взгляды Ричарда, а потому некоторых тем в этом доме юный Мур избегал, стараясь сохранить ту когда-то прочную семейную связь, от которой, в общем-то, уже не так много и осталось, но за которую Рик почему-то держался. Даже если бы не его новое увлечение и новая жизнь, полная ярких моментов и удивительных открытий, он не порвал бы эту связь насовсем. Но это было далеко не главное. Мнение четы Дентонов в отношении планов Рика на жизнь не имело значения. Совсем иначе обстояли дела в семье. Ричард загорелся идеей, о которой когда-то мечтал Басс. Но брат хоть и не скрывал зависти, но поддержал это решение. Отец же отнесся поначалу с сомнением. Возможно, он ждал, что Рик передумает, перегорит или же напротив, утвердится в принятом решении. Матери же было все равно. И здесь стоит остановиться чуть подробнее. Только ближе к 19 годам Ричард осознал, как сильно ему нехватало внимания матери. Басском был её первенцем, любимым сыном. Потом любимцем стал Цезарь, которому она отдавалась полностью. А Рик… Рик был еще одним сыном, одним из сыновей. Других. Любимых. Нет, она, конечно, искренне радовалась успехам Ричарда и переживала, когда у него что-то не получалось, но внимания уделяла ему сильно меньше. Часто он слышал фразы, наподобие: «Не сейчас» или «Давай поговорим об этом позже». А Ричарду нужна была мать, вот здесь и сейчас. И её не было. А когда появился Цезарь, миссис Мур встречалась с Риком за семейным ужином, когда приходили гости и на лестнице. Не удивительно, что новую идею Ричарда встретила она без особого интереса. И все таки, долгое время мать была для юного Мура образцом. Не принимать же всерьез Элизабет и её поступок? А других женщин в доме на Хьюггер-стрит не было. Все изменилось, когда Ричард вышел в свет, но появился он там уже с багажом, с мнением. И мнение это весьма отличалось от того, что он увидел. А потому Ричард с присущим ему любопытством и усердием принялся заново узнавать, что из себя представляют дамы. Как отреагируют на то или иное действие, и что будет, если улыбнуться чуть более отрыто и добродушно и что случится, если наградить юную леди прохладным взглядом. В разговоры начал вплетать иностранные слова. Он изучал реакции и последствия своих осторожных попыток, не ограничиваясь дебютантками. О, мисс Вудс была настоящей загадкой, которую юный мистер Мур пытался разгадать не один месяц! Это было что-то вроде игры, которая немало увлекла Рика. Не обошлось и без нескольких разбитых сердец, но, откровенно говоря, Ричарду было все равно. Он вырос таким же сдержанным как мистер Мур, и таким же прохладным как миссис Мур. И думал, что так будет всегда. Но все изменилось в салоне Ирвинов. Это случилось за фортепьяно, произведенного никому неизвестным немцем из Нью-Йорка по фамилии Штайнвег, когда место за музыкальным инструментом заняла Джейн Колвил. Впервые Рику захотелось взять в руки топор и разрубить в щепы поделку, которая оказалась недостойна композитора. Он мог часами смотреть на её руки, которые становились словно продолжением клавиш, в её закрытые глаза, на тонкую линию талии. Когда она говорила, Рик слушал и на лице его, всегда строгом и сдержанном, то и дело уголки губ ползли вверх. Это была любовь с первого ре минора, с первой сюиты. Конечно, он согласился разучить Венгерское рондо, а потом сам нашел несколько партитур для дуэта. Он писал ей стихи. Нескладные, неказистые, а потому все чаще делал это на испанском и французском. Позже, когда в руках Ричарда совершенно случайно оказался ноктюрн номер 3, он разучил его до совершенства, думая только о мисс Колвил. Но так ни разу его не сыграл в салоне. Слишком много эмоций вызвала эта мелодия, слишком много чувств пробуждала и слишком много говорила окружающим. А потом он сделал ей предложение, и была роскошная свадьба, на которую собрался весь свет Чарльстона. Мисс Элла Вудс смотрела с нескрываемой завистью, а отец держал за руку Бетти. Эш с важным видом кивал гостям, а Фред стоял с молчаливым одобрением. Потому кто-то крикнул: «А я ведь говорил!». Затем новобрачным дарили подарки и все желали счастья, ведь разве союз, рожденный в любви, может оказаться несчастливым? Так Рик мечтал много раз. И тогда, когда Джейн призналась в любви, так и случилось бы, но она ушла, а юный мистер Мур не остановил её. Потерял ли дар речи или решил позволить леди уединиться, коль она того пожелала, – кто знает, но одно он знал точно: останься тогда Джейн Колвил за доской для шашек – Ричард сделал бы ей предложение. Джейн, а вовсе не её солидному приданному. Потом еще несколько раз Рик собирался сделать Джейн предложение, борясь с самим собой. Со своими чувствами и эмоциями, но их откровенный разговор так и не случился. Наконец, юный мистер Мур нашел выход. Он написал письмо для Джейн, которое много дней носил при себе, прежде чем отдать возлюбленной. Мисс Колвил,
позвольте заверить Вас в своей искренней дружбе, но, при всем уважении, я не могу выполнить Вашу просьбу. Я буду учиться на офицера и, если случится война, пойду сражаться, и буду сражаться в первых рядах, но не потому, что так велит поступить мне долг. Я сделаю это только ради Вас, мисс Колвил. Потому что за моей спиной - ваш образ, и он не позволит сделать мне ни одного шага назад. На моих устах - ваше имя, а в моём сердце - только Вы. Все о чем я мечтаю - чтобы Вы были счастливы. А когда мое обучение завершится и янки успокоятся - я буду принадлежать только Вам.
Я люблю Вас, мисс Колвил.
R.S. Moore Но перед этим, прежде чем отдать письмо, Ричард исполнил его. Исполнил для Джейн Колвил. Исполнил как в последний раз, не прерываясь, чтобы вытащить из нагрудного кармана платок и вытереть солёные капли с лица. ссылка
-
Характер настоящего южного джентльмена - и выбор жизненного пути такой же.
-
По-джентельменски трогательное и красивое признание. И вообще весь такой складный и легко читающийся пост. Здорово.
-
Отличный пост).
Молодо, так сказать, зелено))).
Некоторые места особенно понравились!
Ричард еще не понимал, что владеть тростью – его Мечта. А мечта должна оставаться мечтой. Когда она воплощается в жизнь – это конец, её смерть.
Это была любовь с первого ре минора, с первой сюиты.
Это случилось за фортепьяно, произведенного никому неизвестным немцем из Нью-Йорка по фамилии Штайнвег, когда место за музыкальным инструментом заняла Джейн Колвил. Впервые Рику захотелось взять в руки топор и разрубить в щепы поделку, которая оказалась недостойна композитора.
Так Рик мечтал много раз.
|
Отдышливый Джавад долгое время только кивал: короткий панегирик твоему мастерству – всплеск радости от того, что он сам жив – выпил у парня все силы. Он только переводил взгляд с тебя на мертвых чудищ, потом обратно, смотрел на выщербленный временем соседний дувал, на обломанные клыки каменных, таких непривычно капитальных жилищ. Пока была погоня, пока кипел бой, Джаваду было не до того, чтобы рассуждать и заботиться о том, что будет через секунду, а теперь его раскосые глаза были круглыми и огромными, как две полновесных шахских монеты.
- Да, брат, – выдавил он наконец, - ты прав, что лучше сказать правду. Захеддин умер, как мужчина, в бою с нечистью, и его теперь обласкивают Облачные Девы, - в утверждении звучал неловкий вопрос, будто толстяк сам до конца не верил, что из желудков тварей можно попасть на небо, - так что Бахтияр-эффенди должен им гордиться. А ты… - приятель явно опасался за тебя, - уверен, что сможешь здесь, ну, один? Может, я все-таки неподалеку буду, чтобы ты, случись что, криком подозвал меня?
Ты уверил, что в состоянии справиться в одиночку, и что быстрые, как у газели, ноги спасут тебя там, где может не спасти полумесяц сабли. Джавад, почесав подбородок с первым юношеским пушком, нехотя кивнул. Грузно поднявшись, он прижал к груди булаву, как самое дорогое, что могло только быть у человека, и неспешно потопал куда-то в сторону ворот, поминутно оглядываясь, пока вовсе не скрылся из вида.
Ты остался один в заброшенной крепости, полной гулей, змееногих дев и Асеман ведает, кого еще. Но ты знал, что делаешь.
Снова стена с лазом внизу, снова острые шипы на кустах – обратный путь показался длиннее. Может, дело в том, что раньше тебя подгонял страх за друга и неизвестность, а теперь ты представлял, что можно ожидать под крышей старого дома?
Все та же куча драгоценностей, все та же девушка с гибким кипарисовым станом – к прежней картине прибавились только здоровенный лук и колчан стрел, бережно прислоненные к одной из стен. Немигающие глаза Аминэ уставились на тебя, на изогнутых кочевничьим луком губах появилась легкая улыбка:
- Приш-шел, бача-богатур? Я думала, что ты уш-ше направил с-свои с-стопы к дому…
Приложив раскрытую ладонь ко лбу, губам и груди, ты поблагодарил лучницу за себя и Джамала, гадая, как она отреагирует. Но змеехвостая только мелодично рассмеялась, запрокинув голову – а потом одним движением под звон рассыпающегося золота оказалась прямо перед тобой. Ты уже знал, какой высокой может быть Аминэ, выпрямившись, но теперь она стояла, плавно покачиваясь, так, чтобы глядеть глаза в глаза.
- С-с-с твоей с-с-стороны было с-смело и опрометчиво прийти с-сюда: ведь мои с-сестры могут гадать на утробе человека также, как вы гадаете на внутреннос-стях барана, а некоторые могут и вс-сю кровь выпить. Но я этого делать не с-стану…
Еще одно ловкое, едва заметное глазу движение, и хвост змеедевы оборачивается вокруг тебя, лишь в пол-кадама не дотрагиваясь до твоих пыльных и рваных шаровар. Аминэ теперь стоит чуть сбоку и, кажется, веселится с ситуации – неужто бой разогнал холодную змеиную кровь? От нее пахнет миндалем и хвоей, и еще чем-то сладковатым, исподволь дурманящим разум.
- Мои с-сестры, и я вмес-сте с-с ними, вс-сегда ценили отвагу в с-сердце, и редко когда причиняли зло дос-стойным ас-скерам. Да, мы могли впрыс-снуть яд в его вены, но яд этот был с-столь долог, что у дос-стойного мужа ос-ставалис-сь впереди годы: годы, которые он мог потратить на выполнение прос-сьбы одной из нас-с, дабы получить противоядие. Но чаш-ше мы брали такого храбрес-са на одну ночь в муш-шья, ш-штобы привес-сти в мир еш-ше одну с-сестру.
Но ты, Ш-шамс-си-даляр, - в голосе назвавшей тебя древним, полузабытым титулом «Отважнейший» девы блеснула луной из-за туч искренняя тоска, - с-слиш-шком молод и для одного, и для другого. Мош-шет быть, когда-то, когда колес-со времен года с-совершит нес-сколько оборотов, белые ш-шапки в предгорьях будут нес-сколько рас-с обнаш-шены, мы с-снова вс-стретимс-ся. И ес-сли ты не утратиш-шь с-сегодняш-шнего задора, кто с-снает, что с-случитс-ся под мягким с-светом звезд?
А покаш-то я не с-стану тебя удерживать, - хвост Аминэ, от которого чувствовалось тепло, как от свернувшейся в ногах кошки, распрямился, давая тебе возможность спокойно двигаться, не опасаясь задеть его, - вс-се равно до с-следующей ночи гули нос-са не покажут из логовиш-ша. Я рада, что с-смогла преподать с-с ваш-шей помощью им урок не охотитьс-ся подле границы моих владений – так ш-што ты принес-с пользу и мне.
И прос-сти Аминэ, ес-сли я тебя с-сейчас-с обижу, но лучш-ше бы в твоем доме никто не узнал, что ты видел меня с-сдес-сь. Блес-ск золота туманит короткоживуш-шим разум, и они могут помеш-шать моему покою. Я не опас-саюсь их, вс-сегда зная, как с-спас-стис-сь, ес-сли с-стрел окажетс-ся недос-статочно, но мне донельзя не хочетс-ся ос-ставлять мой дом и возвращатьс-ся в горы…
А ты… - дева-змея на секунду задумалась, - не должен уйти отс-сюда с пус-стыми руками. Пожалуй, я…
Недоговорив, она ививистым движением опустилась к россыпи сокровищ, откуда вынула изогнутый серпом тонкий кинжал с простой деревянной рукоятью, смотревшийся на фоне остальной роскоши донельзя блекло. Протягивая его тебе, змея пояснила свой выбор так:
- Вручать ас-скру золото – ис-скушать его, а оружие – дос-стойный подарок для мужчины, даже ес-сли он еще не начал отращивать бороду. Я пока что не с-скажу тебе, почему этот кинжал хранилс-ся у меня – пус-скай это с-станет тебе с-сюрпризом, когда ты попробуеш-шь с-скрес-стить его с-с другим клинком.
И да хранит твое горячее с-сердце Трехликое Пламя, Ш-шамс-си-абид, - на сей раз змеехвостая лучница назвала тебя Искрой, и, кажется, в ее исполнении это все же был комплимент.
|
Дева-змея ожидаемо не стала спорить – только чуть поднялась на хвосте, сразу став еще выше. Сонливость в глазах ее постепенно рассеивалась, уступая место чему-то новому: ты еще пока не мог понять, чему. Так вы и стояли с десяток ударов сердца, и серебристый диск Луны бесстрастно очерчивал и замершие без ветра розовые кусты, и отполированную временем крупную каменную кладку, и переливчато блестящие драгоценности, и вас двоих: самоуверенного мальчика с шалыми глазами, сжимающего в руках уже познавшую вкус убийства нечисти саблю, и древнее создание с вальяжными медленными движениями, хвостом огромной змеи вместо ног, телом юной девы и глазами уставшей старухи. И только шумы и вскрики вдалеке говорили о том, что время еще не остановилось.
Аминэ первой нарушила молчание:
- Если нет выбора, иди, храбрый бача. За теми кустами, - плавный жест сопровождался мелодичным перезвоном монист, - ты найдешь еще один лаз, и успеешь быстрее, чем твой друг и его преследователи. И пускай Трехликое Пламя поможет достойному.
Что это за «Трехликое Пламя» такое, ты знать не знал и слыхом не слыхивал. Об Огне, как о Силе, ты мог сказать только одно – из него пришли дэвы, и он пытался пожрать вступивших в священный союз Асемана и Кешиден, принудив их на долгое время оставить своих детей-людей без покровительства. Пришла долгая ночь, и земля почти не плодоносила, одни земли были вечно объяты пламенем, другие, опустошенные, стали ледяной пустыней, вотчиной Хлада, коварной сестры Огня. Но люди, помнящие о своем начале, восстали против дэвов и их хозяев, и смогли обуздать и усмирить Огонь, а Хлад изгнали на вершины самых высоких гор.
Потом прошли годы, и самые дурные из людей стали поклоняться огню в надежде, что он сделает их сильнее прочих: этих-то предателей Неба и Земли вы, арьяни, любимые дети Асемана, и покорили, железом и кровью выбив из них лже-верие, и стали править там, где раньше творили колдовские ритуалы огнепоклонники. Оно и понятно: Бог и Богиня были на вашей стороне, а праведные рано или поздно всегда побеждают. Когда то эти земли называли, кажется, Мавар-ан-нахара, то есть Заречье, теперь же они разделены между Хазиристаном – да будет благословен он, и простоит тысячу тысяч лет! – и другими шахствами виднейших сыновей арьяни.
В общем, «наградили» тебя каким-то дэвовским напутствием: что еще можно было ожидать от женщины с телом змеи и ядом в клыках?
В общем, ты полез сквозь эти розовые кусты – колючие, бр-р! Порвал в нескольких местах свой добротный и нарядный адрясовый халат, исцарапался весь, но вылез-таки на бывшую улицу с противоположной стороны здания: и как только змея сквозь все это проползает? Чуть не переломав ноги о полузасыпанный арык, ты перемахнул сквозь полуобвалившийся дувал и поспешил туда, где раздавалось молодецкое хэканье – видимо, Аминэ все-таки просчиталась, и гули настигли Толстяка раньше, чем она предполагала.
Пара поворотов – и ты влетел на перекресток, где руины одного из домов превратили улицу в узкую осыпающуюся тропу: здесь твой друг, взмокший и тяжело дышащий, решил принять свой последний бой, пользуясь тем, что все гули не могли напасть одновременно и, в попытках пробиться к человеческому мясу, устроили самую настоящую базарную толчею. Ты не стал медлить, и врубился в чудовищ, не ожидавших твоего появления, с фланга, с первого же удара смахнув одному голову. Прочие повернулись к тебе, и Джаваду сразу стало попроще. Толстяк шумно, как вол в упряжи, выдохнул: «Шамси!», и могучим ударом вбил булаву в грудную клетку своего врага, отбросив того под ноги остальным.
Но трупоеды были все-таки слишком серьезными противниками: долго бы вы не продержались и, даже убив еще парочку гулей, здесь бы и полегли. Но спасение пришло, откуда не ждали – и им были не Муса с Махмудом. Внезапно в голове одного из мертвяков перед тобой вырос оперенный рог, буквально на миг – и тут же его голова взорвалась, как спелая дыня от удара нагайки. Потом у второго. Третий и четвертый получили стрелы в грудь – такие не смертельные, как удары твоей саблей, но достаточные, чтобы опрокинуть их наземь.
Потеряв двоих своих собратьев, гули, как по команде, припали к земле, и так, перебирая одновременно руками и ногами, как большие безобразные пауки, стремглав промчались мимо вас, скрывшись за поворотом, ведущем, видимо, к тому самому сардобу, где и было их логовище. Ты поднял глаза туда, откуда били стрелы, и увидел на фоне светлой луны на крыше знакомого дома изящную фигуру с хвостом вместо ног, сжимающую огромный, в твой рост, лук.
- Шамси! – прогудел знакомый голос. Ты обернулся к устало опустившемуся на камни Джамалу, - Ты меня спас, брат. Как ты разделал этих троих, ай! – он кивнул на три безголовых тела у тебя под ногами, - Я уж думал все, смерть пришла, а ты набросился на них, как Посланец Мести! Как они улепетывали от тебя, вай мэ! – видимо, приятель, занятый своими врагами, совершенно упустил из виду, что поразило двоих трупоедов и обратило в бегство прочих.
Ты снова посмотрел на ту самую крышу – никого там больше не было. Оставалось решить, как поступить теперь, когда бой окончен.
-
Встать рано поутру и прочитать пост про трехликое пламя, дэвов, гулей, сабли и женщину со змеиным хвостом... забыть налить себе кофе... Что может быть лучше?)
|
-
Тут главное — своих сослепу не перебить, а то неловко получится.– Дистанция 10 шагов! Выстрел по яблоку на голове у человека произведет лучник из Великобритании!
Пшить!
– Вот это меткость! Как вас зовут?
– I'm Robin Hood.
– Дистанция 20 шагов! Выстрел по яблоку на голове у человека произведет арбалетчик из Швейцарии!
Чпок!
– Браво! Как вас зовут?
– I'm Wilhelm Tell.
– Дистанция тридцать шагов! На этот раз выстрел произведет морпех США, рядовой перво...
БАХ!
– I'm sorry...
|
|
|
|
Не смотря на твой исполненный решимости крик, две пары ног за спиной и не вздумали останавливаться – ты только услышал, как еще бодрее захлопали чувяки по босым пяткам, унося трусов как можно дальше от места предстоящей схватки. Зато взбодрился Захеддин, переставший молиться и, выставив перед собой копье, наччавший отходить в сторону, освобождая место для тебя и Джавада. Как и ты, флегматичный толстяк не запаниковал, а только поудобнее перехватил булаву, готовый крошить черепа и старые кости. Гули или нет, ему было все равно: страх показать спину и прослыть бесхребетным тушканчиком оказался сильнее впитанного с молоком матери страха перед созданиями ночи.
И все завертелось! Запела песнь твоя сабля, разрезая плоть, загудела булава, хрустя костями, зачавкало копье, пронзая гнилостное нутро медлительных чудовищ. Но… к вящему ужасу своему, вы поняли, что все бесполезно. Яркая Дева-Луна, как всегда бесстрастная, бесстыдно демонстрировала вам, как гули, игнорируя все раны, с жадным, голодным упорством прут и прут вперед, размахивая узловатыми лапами с кривыми обломанными когтями.
Казалось бы, что они могут сделать против людей – только сбить с ног и начать терзать, мешая собственным весом подняться. Однако ж нет – на крепком дереве щита Захеддина уже появились глубокие светлые полосы, словно по нему чиркнули пятеркой острейших кинжалов, а отдышливый Джавад неловко прижимал к широкой мягкой груди кровоточащую руку: кто-то успел его полоснуть.
Бой превращался в фарс: будь на месте гулей люди, вы давно бы их перебили, но проклятые тела игнорировали все раны. Но вы не отступали, надеясь если не упокоить кладбищенских пожирателей, то хотя бы изранить их так, чтобы они лишились всякой возможности нападать. Так, возможно, и случилось бы, если бы не покатый камешек, так неудачно подвернувшийся под ногу вашего предводителя. Ты увидел, как Захеддин неловко взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, и в ту же секунду два ближайших гуля прыгнули на него, как бросаются тигры на ослабевшего джейрана.
Так ты впервые познакомился с насильственной смертью.
Твой товарищ закричал раненной птицей, замолотил руками и ногами, пытаясь отбиться от гулей, но те, разрывая его когтями, прямо сквозь одежды запустили зубы в плоть. Вы с Джавадом не могли ничего поделать: не смотря на то, что уже пять чудищ принялось терзать продолжающего надрывно кричать Захеддина, остальные – с десяток, не меньше, продолжали наседать.
Не смотря на то, что ситуация продолжала оставаться безрадостной, удача все-таки коротко улыбнулась тебе. Один из гулей отвлекся, когда брызнувшая кровь попала на его одежды, и ты мощным ударом, сделавшим честь даже сказачному Ахверди-богатуру, отек уроду голову, попрыгавшую по полу, как уродливый мяч для игры в човган. Безголовое тело покачнулось, дернуло лапами и… упало, больше не поднимаясь! Остальные гули все, как один, гневно взревели, усиливая натиск, и какое-то время вы с Джавадом вертелись волчком, отбиваясь от вездесущих лап.
Хотя твое оружие оказалось более опасным для мертвецов, булава толстяка тоже была полезна – от каждого меткого его удара гули отлетали, а потом какое-то время коматозно мотали головой. Не будь тварей так много, ваш тандем наверняка бы перебил их всех, но когда на место отброшенного вставал новый уродец, было не до того, чтобы пробиваться к оглушенному – свою бы шкуру сберечь.
Твоя спина и лоб уже покрылись испариной, и было видно, что грудь Джавада вздымается, как кузнечные мехи. Мертвяки теснили вас, и бой шел уже на лестнице: твой напарник сдерживал натиск, а ты не давал подобраться к нему. На ваше счастье, гули были туповаты, и перли в лоб, а то давно бы часть из них спрыгнула вниз и окружила бы вас.
- Надо уходить, - прорычал Джавад, - долго мы такую толпу не сдержим!
Ты кивнул – по всему выходило, что бой складывался не в вашу пользу. Пятясь, вы спустились почти до низу, смотря под ноги и стараясь не повторить ошибку Захеддина. И вот наконец ты понял, что ступеней больше нет – вы справились!
- Давай! – заорал толстяк, завертев булавой над головой с бешенной скоростью. Раскидав несколько не ожидавших такой прыти гулей – коротким выпадом ты сумел обезглавить еще одного – вы рванули прочь, выиграв фору шагов в тридцать. А потом вся эта рычащая, ревущая, когтистая орава устремилась в погоню. Петляя, как заяц, и расцарапывая лицо об острые шипы смоквы, ты сам не заметил, как отстал Джавад, а ты сам оторвался от преследователей. Прислушавшись, ты услышал в стороне утробное рычание и шарканье: судя по всему, чудища твоего друга еще не догнали.
Ты пошел на звук, сжимая в руках клинок, и, протиснувшись между остатками двух домов, уткнулся в высокую стену, обвитую плющом. Осмотревшись, ты увидел, что несколько блоков внизу отсутствуют – туда и поднырнул, торопясь успеть. А когда выпрямился, увидел, что оказался внутри какого-то здания, почти целого – даже крыша почти уцелела! – и, на диво, даже не заросшего ничем, кроме нескольких кустиков маленьких степных роз. И, что удивительнее… ты был здесь не один.
В серебристом лунном свете, пробивающимся сквозь дыры в потолке, перед тобой предстала невероятной красоты женщина, потирающая глаза, словно ты разбудил ее от глубокого сна. Пышную грудь ее прикрывали только длинные, до земли, волосы, да мелодично позвякивающее монисто. На талии, которую казалось, взрослый мужчина может охватить одной рукой, блестел золотом и драгоценными каменьями поясок, сделавший бы честь самой шахинэ. А вот ниже… Там, где должны быть стройные ноги, начинался змеиный хвост, прикрытый несколькими отрезами пурпурной ткани, символизировавшими, видимо, юбку. Сворачиваясь кругами, он покоился на россыпи драгоценностей, разбросанных по широкому ложу из цветастых мягких подушек и одеял и даже по плитам пола.
Потянувшись всем телом – кончик хвоста мелко задрожал, привлекая внимание, - женщина мелодичным грудным голосом, который не портило даже шипение, поинтересовалась:
- Ш-ш-што ты с-сдесь забыл, маленький с-сарбаз? Приш-шел отнять у бедной женш-ш-шины пос-с-следнее?
-
- Что опаснее, женщина с головой змеи или змея с головой женщины?
- Этого я сказать не могу, но могу сказать, что ты сейчас одной фразой описал моих жену и тещу.
|
Милостью Асемана, никому из взрослых не было интересно, зачем ты с приятелями по вечерам собираешься в тенистой беседке с приятелями, и о чем вы там ведете речи. Вам было от одиннадцати до четырнадцати, и вы, не став еще полноправными мужчинами, уже были не детьми, а, значит, не требовали постоянного пригляда. Вы были уже почти самостоятельными и способными на многое – так, по крайней мере, ты заявил единомышленникам, пересказав им услышанную от Махиджан-хатун историю, которую та сама в детстве услышала от бродячего сказочника-меддаха.
В ней говорилось о “Молодых соколах” – ваших ровесниках, потерявших родителей и кров и оставшихся без средств к существованию. В далеком Бахдэде, Городе Тысячи Путей, эти одиночки объединились в самое настоящее братство, смешав кровь над глиняной чашей, и бросили вызов самому Белоглазому Али, чья шайка наводила ужас на бедных горожан и прибывающих в город караванщиков. После долгих приключений “Молодые соколы” смогли подстроить так, что ополоумевший от жадности Али бросился за короной Змеиного Шаха в садок, полный змей, где и погиб, а призванный негодяем трехрогий дэв с глазами из драгоценных камней исчез, не сумев отгадать загадку: “Все ему покорится: зверь, цвет, лист, птица; железо, прочный меч — ничто не уберечь. Пойми: наша доля — принять его волю”. Тэврах, лидер “Молодых соколов”, занял место Белоглазого, и показал себя столь мудрым защитником обездоленных и покровителем слабых, что сам великий визирь выдал за него свою единственную дочь, а Арслан-шах, львиноголовый владыка Бахдэда, трижды опоясал его зеленым поясом вали и вручил власть над провинцией, где дикие люди с кожей цвета ночи восстали против своего несравненного господина, и чинили разбой и насилие.
Все согласились, что если “Молодые соколы” смогли, то вы – пятеро смельчаков, и подавно справитесь с какими-то там руинами. Сказано – сделано. Вечером, когда взрослые ушли на молитву, вы прокрались в арсенал и взяли с собой оружие по душе.
Захеддин длиннорукий взял острое копье и крепкий дубовый щит.
Джавад ширококостный булаву тяжелую в ладонях.
Муса крепкоспиный на плечо взвалил топор, на полумесяц похожий.
Махмуд невысокий кинжала два сунул за пояс.
А с саблею хищной отправился в странствие ты.
Конечно же, не с оружием единым вы, сыны своих славных отцов, отправились за сокровищами: глуп тот, кто считает, что одной решимости да надежной стали достаточно для успеха. Даже сам шах, да продлятся его годы бесконечно, скликая войска, заботился об обозе – а значит, и вам следовало. Тяжело груженную арбу, конечно, незаметно вывести не получилось бы, но вы вполне были готовы нести все необходимое на своих плечах, тем паче, что на пятерых мальчишек требовалось не так много.
Захеддин предусмотрительно взял мешки для добычи.
Джавад, добыл несколько горстей сушенных фиников и стопку лепешек.
Муса, помня, что вы пойдете ночью, принес факелы.
Махмуд – и как только сумел? – притащил кувшин вина-шароба.
Ты тоже был не с пустыми руками, добыв накидки, что носят караванщики в пустыне.
И вот на третью ночь, когда дева-Луна вошла в полную силу, один за одним вы перемахнули через ограду и поспешили к реке, где заботливо скрыли в камышах лодку-каик. Грести из вас никто не умел, но упрямство и упорство помогли вам полноводную Юмину, хотя и ниже по течению, чем планировали. А потом был долгий пеший переход по поросшим редкой травой барханам, усыпанным каменной крошкой. Муса, гордо оглаживая первые редкие волосики на подбородке, авторитетно заявил, что это – остатки древних строений, и минут пятнадцать вы собирали камни, в надежде найти подтверждение его словам. Бесполезно – ничто не напоминало обломки стен или крыш. Да и откуда им оказаться, если на всю округу каменным было только твое поместье, тогда как все остальные складывали и дома-ханэ, и заборы-дувалы из прессованной глины-пахсы или саманных кирпичей-гувалля? Муса получил от каждого по подзатыльнику, и вы отправились дальше, ориентируясь по луне, звездам и рельефу кажущихся бесконечными холмов.
Прошло два долгих часа, прежде чем вы, усталые и недовольные, взошли на очередную вершину, с которой увидели, как лунный свет резким контуром очерчивает неровные выщербленные стены впереди. Вы добрались до цели, оказались подле того места, которым суеверные декхане пугали друг друга, и ни человек, ни зверь, ни дэв вам не помешал! Теперь сокровища, надежно защищенные старыми слухами, были почти у вас в мешках!
Окрыленные увиденным – и куда только подевалась усталость? – вы побежали к развалинам, подгоняемые призывными, подзуживающими словами Захеддина, мнящего себя сейчас, наверняка, вождем целого отряда.
Судя по всему, здесь когда-то был кёшк – древняя крепость, но ныне от нее остались, снаружи, по крайней мере, только обломанные зубья крепостных стен-девори предельной высотой в два ваших роста. За чертой стен виднелись остатки фундаментов, среди которых нет-нет, да попадались почти целые гробницы-гурханы: небольшие глиняные коробки с полукруглым куполом на крыше. Их вы решили оставить на потом, предпочтя сначала проникнуть внутрь кёшка через обваленный портал ворот. Пройдя под сколотой плитой, на которой еще можно было угадать высеченного в камне крылатого льва, вы оказались внутри.
Обширный внутренний двор порос смоковницами и черным саксаулом, за которыми почти не угадывались остатки внутренних помещений. Здесь был настоящий лабиринт из колючих растений и стен, и после первых пяти минут исследования сразу стало казаться, что внутри крепость гораздо больше, чем казалось снаружи – вам уже немало пришлось попетлять, а остатки девори казались столь же близко, как и в начале пути. Возглавивший вас Захеддин уверял, что скоро вы доберетесь до каха – наиболее укрепленной части крепости, и вот там-то наверняка найдете и казну кёшка, и богатства коменданта. Все были уверены, что легенды не врут, и цитадель была оставлена гарнизоном в один день – а, значит, все сокровища до сих пор ждут своего часа.
Луна все еще была на вершине своего пути, когда вы, протиснувшись сквозь узкую щель обвалившихся стен, вышли в небольшой внутренний двор, окруженный зарослями узкого кустарника. В центре площади, свободной от растений, стоял давно пересохший колодец-дикан. Махмуд – кто бы сомневался? – бросил в него камень, ожидая плеска или стука, но ни звука не донеслось из глубин. Кто-то, кажется, Джавад, неуверенно предположил, что на дне песок, и поэтому вы ничего не слышали, но проверять никто не решился – все поспешили прочь.
Еще минут десять петляния по лабиринту – и вы вышли к обрушившимся стенам главной башни каха. Все переглянулись, довольные, ударили по рукам, поздравляя с находкой, и поторопились перелезть через стену внутрь. Вас встретила лестница, ведущая на второй этаж, и еще одна, уходящая куда-то вниз, в тесный провал подвала. Захеддин решил, что сначала надо подняться повыше – известное дело, что власть предержащие живут поближе к Небу, а потом уже спуститься в чернильную темноту подземелья. Он старался быть уверенным, но тебе показалось, что спуск вниз его пугает – Махмуда так пугал точно, потому что самый младший из твоих приятелей при словах о подвале весь побледнел и судорожно сглотнул, отступив за широкую спину толстяка-Джавада.
Поднявшись по крошащейся винтовой лестнице на второй этаж, вы увидели, что дальше хода нет – подъем еще выше давно обрушился, и от него осталось только несколько ступеней. Обвалилась и большая часть стен, и теперь широкая площадка была вся залита серебряным светом. А на ней – ты не поверил глазам своим! – стояли неподвижными изваяниями десяток человек, облаченных в рубище. В своих дранных халатах, с плешивыми головами они походили толи на нищих, толи на странствующих дервишей. Все эти люди, как один, смотрели на лунный диск и, кажется, вас не слышали.
За спиной ты услышал опасливое предложение Мусы уйти, но оно запоздало. Ваш предводитель, как и подобает славному арьяни, бояться каких-то бедняков не собирался, даже если те пролезли в считающиеся проклятыми руины. Захеддин выступил вперед, гулко ударив пяткой копья о каменный пол, на котором еще виднелись полустертые линии геометрически выверенных узоров-гирихов.
- Кто вы такие и что забыли на землях благородного Нияза ибн-Дариша, долгие лета ему! Отвечайте, жалкие шакалы, вшив…
Слова застряли у Захеддина в горле, когда нищие, дергаясь, как сломанные марионетки, повернулись к вам. В мягком лунном свете ты увидел запавшие щеки и открытые рты, полные кинжально-острых зубов, трупные пятна на синюшной коже и затянутые бельмами выпученные глаза. Сомнений быть не могло – ваш храбрый лидер невольно завел вас в логово гулей: мертвецов, проклятых Небом и отринутых Землей.
Стоявший прямо перед тобой Захеддин отступил на пару шагов, чуть не врезавшись в тебя, и забормотал молитву Асеману, выставив перед собой подрагивающее копье в хрупкой надежде остановить чудовищ. А за спиной уже послушался истошный визг Махмуда:
- Бежи-им!
Гули начали двигаться, приближаясь к вам, и с каждым ударом сердца начинали двигаться все быстрее. Тебе следовало решать, что делать, и, желательно, как можно быстрее.
|
Позднее Дарра неоднократно пытался вспомнить и понять то своё состояние, в котором ему удалось совершить немыслимое. Тот задор, ту отвагу, те чувства, что двинули его вперёд, почти на самые рога стампида. Задор? Разве что в начале, пока до стада было ещё далеко. Отвага? Улетучилась, уступив место жажде жизни и упрямству борьбы. Чувства? Шелуха. Можно долго перебирать одно за другим и находить место каждому, невольно замечая их скоротечность. Время, вот ядро, но как его расколоть?
Потом, уже на исходе перегона, он мимолётно понял, что случилось. Погрузился в работу, уже достаточно привычную для того, чтобы освободить голову для мыслей, и вдруг почувствовал то же, что и в тот раз. Поток. Он вошёл в поток.
Тело легче своего веса, когда слито с движением лошади.
Действие быстрее своей скорости, когда подхвачено инерцией.
Мысль несуществующе коротка, стоит закончить начатое в момент решения.
Растолочь время на секунды и выпить как микстуру без вкуса и запаха.
Главное — знать, что делаешь, помнить, что выбираешь.
Сохранять самообладание.
Не получится испугаться, если мчишься впереди страха.
Сэкономишь силы, позволив течению подхватить себя.
Изменишь будущее настоящим, если сам настоящий.
...Ну нет, не могло же всё быть так просто! Нельзя объявить землю собственностью, только стоя на ней. Жизнь — не песчинки под ногтями, не пыль на коже. Было что-то ещё... Воля! Окрик Плейнвью, его уверенные, звучные команды. Как ловкая рука, водящая игрушечную лодочку за шнурок по лохани воды, как дыхание могучих лёгких, направляющее парус от одного бортика к другому.
Но он же сам! Плейнвью же подтвердил, не стал забирать себе ни фунта чужой заслуги! Дарра Дайсон, вот кто остановил стампид!
А сумел бы он повторить сделанное? Без Плейнвью, один на один со стихией?
Скопившаяся в плотине души сила тихо давила на мельницу уверенности, но Дарра не видел ответа в мутной толще потока. К его удивлению, тревоги не было. Он понял, что может многое. Глупо требовать от жизни гарантий. Потом сама всё покажет, и станет ясно, чего стоит время, а чего — воля.
***
После Техаса всё стало казаться проще. Стада в Канзасе были меньше, работа — легче, пейзаж — приятнее. Вообще как-то жить вдруг захотелось, словно был голодный и к накрытому столу подошёл, словно шатался от усталости и упал на мягкую кровать, словно поймал улыбку красивой девушки, и её взгляд не обжёг, а согрел.
Двенадцать долларов и угостить выпивкой? Да почему бы и нет! Не было ничего, и вот оно всё, и не само собой, а своим трудом. После тяжелейшего перегона и суровейшей мужской компании уединиться с женщиной на втором этаже (где же ещё?) было самым естественным из желаний.
Дарра заметил, что в этот раз всё ощущалось иначе. Ярче, острее, быстрее. Пропали вопросы и терзания, а как было бы с той, а что там сейчас эта... Вот что перед глазами да под пальцами, то и происходит. Это было чертовски приятно.
С другой стороны, стали замечаться и те детали, что портили вкус жизни будто бы совсем незначительно, но всё же ощутимо. Запах конского пота, засевший в памяти несмываемым пятном и сейчас путавшийся с ароматом духов. Мозоли на руках, и то, как эта Доротея морщится при некоторых касаниях. Игривая пластика её движений, кое-где завораживающая, но порой раздражающая медлительностью.
Не то чтобы это убивало влечение или рушило весь процесс, вовсе нет. Запах менял настроение и держал в тонусе. Мимика лица отражала женскую реакцию и тем тоже заводила. Движения пускай где-то неспешны, зато лучше видны черты тонких рук, приятные округлости, краешек верхнего ряда зубов, прикусывающих губу на излёте стона.
Сначала ему казалось, что это всё отвлекает, мешает раствориться в потоке. Войти — да, плескаться — вполне, даже плыть! Но обидно, когда лишнее внимание каждый раз выносит на берег. Дышать всё сложнее, а водная прохлада тянет обратно.
А потом она помогла так, что стало ясно — это и есть поток.
Дарра был счастлив, как пьяный ирландский утопленник, прыгнувший в лужу из виски, а угодивший в полную цистерну.
Тем тяжелее ему далась последовавшая сцена.
Коул, конечно, повёл себя как-то ему несвойственно, непривычно напористо и даже грубо. Первой реакцией Дарры было изумление и спонтанное желание осадить друга; спросить, не перебрал ли он там уже с выпивкой. Но ведь и Доротею эту будто подменили — это ж надо было ей обязательно виски на Коула плеснуть?! Да что с ними двумя не так-то? Совсем другие люди были!
— Э-э-э, партнёр, — протянул Дарра, положив руку на предплечье Коула, — Ты это...
Что это? Что ему теперь, морду бить что ли? Да ну что за бред, за что? За кого? За то ли француженку, то ли канзашку, первый (и, может, последний) раз в жизни встреченную? Да что он её, убьёт что ли? Это же Коул! Весельчак и неунывающий жизнелюб, всегда знающий, что делать, душа компании, знаток историй и женских сердец!
Тяжело было связно мыслить после нескольких стаканов виски и постельной утехи. Дарра хорошо ощущал злобу и нетерпеливость друга, но ещё лучше помнил, сколько добра тот для него сделал, сколько всего они вместе пережили.
Как знать, не будь Дарра застигнут странным конфликтом врасплох, не будь он так пьян и доволен всем на свете, он может и заступился бы за ту, кто подарил ему столько наслаждения. Но у него уже было всё, о чём он тогда мог мечтать, а другу, прошедшему тем же путём, что и он, не хватало ласки. Дарра сказал только одно:
— ...Ты только с ней помягче будь, она вообще-то хорошая.
И отошёл с дороги.
И спустился по скрипучей лестнице в бар.
И заплатил за выпитый с Доротеей виски, заодно заказав себе ещё.
И вот там уже вспомнил и про волю Плейнвью, и про встреченную в Топике настоящую леди.
Холодный только что стакан словно вспыхнул в руке. Воля, воля, чужая воля! Он опять уступил ей? Думал, что, сторонясь, управляет потоком, а сам лишь беспомощно барахтался в нём? Но если и так, то что теперь, ломиться в дверь и оттаскивать друга от той, кто... кто что? Погоди.
Дарра сглотнул, выдохнул и напряжённо присел обратно на стул. Поднёс было стакан ко рту, но в последний момент отставил его на стойку и с опаской взглянул на лестницу, словно там уже мог маячить Коул с оторванной головой Доротеи в руках.
Коул говорил, что настоящая леди лучше согласится, чтобы её убили, но не поступит так, как не велят ей принципы. Доротея явно не готова была умереть за свой отказ. Да и принципы, были ли они у неё? Вот такие, чтобы прям до конца за них стоять. Работала бы она тогда той, кем работала?
А Коул? Он ту даму, ну ту Лору Фарби, чуть ли не за версту учуял и сразу стойку сделал как тот ещё охотничий пёс! Что ж он, даже спьяну, даже в спешке, даже в пылу обиды — настоящую леди не разглядит?
Ну а что, если не леди, то с такой всё можно делать? Да нет, ну не будет же он её ломать-уродовать, это же Коул! Не мог Дарра вспомнить ни единого раза, чтобы Коул как-то с женщиной себя ну совсем уж плохо и некрасиво повёл. Ну может будет там кувыркаться с ней пожёстче как-то, но за двенадцать-то долларов можно наверно и пожёстче, если уж хочется? Или как это вообще у проституток работает? Они же за деньги желания исполняют, ну, определённые, в определённых пределах. А пределы какие?
От размышлений про отсутствие свода каких-то общеизвестных правил стало немного спокойнее. Так-то наверно мужчина сам должен для себя пределы видеть, ну и женщина тоже подсказывать может, если уж до постели доводит. Но всё равно это дело двоих, и Дарра со своими сомнениями всяко лишний.
У Коула своя голова на плечах. И довериться тому, кого признал другом — тоже поступок. Только вот доверяй, как говорится, но проверяй. Когда Коул спустился наконец вниз, Дарра улучил момент и спросил его:
— Слушай, партнёр... а чего ты на неё так вызверился-то?
-
Верх рассудительности.
-
Про поток красиво написано.
Да и вообще хороший пост.
Дороти жалко. :(
-
Аккуратный, выверенный, логичный пост. Он напоминает мне канатоходца. Но знаешь, я очень жду, когда Дарра начнёт раскрываться. Вот всё то, о чем ты пишешь в посте, да.
|
Славься, десятитысячелетний Асеман, Отец-Небо, владыка всего сущего!
Славься, всеплодороднейшая Кешиден, Мать-Земля, дарительница жизни!
Славься, справедливейший из мудрых шах Халид из дома Мошатер, владыка земли Хазиристанской, надежда Неба и Защитник Земли! Все, что происходит во владениях твоих, осиянно неизбывной милостью твоей, и только ты ведешь свой народ к Свету!
...Так, вознеся хвалу владыкам божественным и правителю земному, начнем мы эту историю. Слушайте ее, чувствуйте ее сердцем, запоминайте все произошедшее, и, возможно, найдете в этой стародавней легенде ответы на те вопросы, что до сих пор беспокоят безусых юнцов и седобородых аксакалов, высокомерных кадиев и безумных дервишей. Но помните – россыпь песчинок, хоть и образует пустыню, являет собой и бархан, и горсть в ладони: вся разница в глазах смотрящего...
…Ты родился двенадцать лет назад в цветущем поместье «Сефид Ниязи» на реке Юмина, что берет свое начало с Белоголовых гор, и имя тебе дано было Шамси - "Солнечный". Как позже тебе довелось узнать, причиной тому было, что свой первый вздох ты издал на следующую ночь после Дэваришта – Дня всей нечисти, и родители твои решили дополнительно оберечь жизнь твою самым чистым, самым светлым словом: наименованием светила, которое так не любят живущие-в-ночи. Не в самый лучший день тебя угораздило родиться, честно говоря: впрочем, твоему погодке, сыну шаха, не повезло еще больше – его появление на свет произошло в самый пик Дэваришта.
Отец твой, благородный Нияз ибн-Дариш – долгие лета ему! – славный человек, самый достойный и знатный во всей округе. Он дороден, как и подобает обеспеченному мужу, и крепок, как корни гор – ведь молодость свою он провел в рядах «Айнауша» - личной гвардии самого Солнцеликого шаха! И это не удивительно, ведь Нияз ибн-Дариш – не простой смертный, как все вокруг, а происходит из дома Каджар: дальних родичей самого Владыки. И ты, Шамси ибн-Нияз, тоже один из Каджари: человек с золотой кровью!
Матушка твоя, прекраснейшая из всех женщин плодородных берегов Юмины, хоть и простой крови, была отмечена благосклонностью самой Нимтадж-ханум – да будет дух ее вечно пребывать на Небе! – и принята в услужение шахинэ: там, под сенью Дворца, и зародилась любовь твоих родителей, преодолевшая сотни преград и тысячи запретов, чтобы, наконец, быть замеченной Мудрейшим из Праведных.
Да-да, брак твоих родителей был благословлен самим шахом! Он вручил твоему отцу ключ от поместья, три сумы золота и белого тонконогого коня; твоей матери же досталась прекрасная диадема с восемью подвесками и паланкин, прежде принадлежавший самой Нимтадж-ханум. Одаренные Достославным, твои родители отбыли на земли, которые отныне и вовек принадлежали им – и которые однажды наследуешь ты.
Оставив острую саблю, отец твой пустил подарок шаха в оборот, став в скором времени одним из виднейших торговцев вилайята Баджестан, и теперь сам остандар, правитель провинции, почитает за честь с ним здороваться. Можно было бы сказать, что твой отец благословлен сами Асеманом и Кешиден, если бы не одно но: ни мать, ни четыре другие жены твоего отца не подарили ему детей. Единственный из всех детей окрест, ты не имел ни братьев, ни сестер – зато вся родительская любовь принадлежала тебе одному. Жаль только, благородный Нияз ибн-Дариш дома бывал мало, чтобы уделять тебе столько внимания, как, возможно, тебе хотелось бы – дела торговые из года в год вынуждали его странствовать с караванами по городам и деревням славного Хазиристана, лишь изредка возвращаясь в свои владения.
В те годы основными воспитателями твоими стали могучий Бахтияр, глава назмие – охраны дома, старый Садег Мерат – управляющий, и Махиджан-хатун – младшая из жен твоего отца. Матушка тебя любила и опекала, всегда была готова позаботиться и накормить, нарядить в расписную жилетку и цветастые шаровары – но вот богатством многих знаний была обделена, не умея даже читать. А вот отец – да преумножится богатство его! – хоть и нечасто бывал в пределах «Сефид Ниязи», никогда не забывал ни порадовать тебя дорогим подарком, ни принять участие в твоем образовании, проча тебя, как единственного наследника, продолжателем своих торговых дел.
...Бахтияр-эффенди стал одним из первых твоих учителей: хотя много поколений сменилось с тех пор, как твои предки пришли на земли Хазиристана, но древний зарок – учить ребенка держаться в седле сразу, как он научится ходить, и наставлять в боевых искусствах прежде письма, соблюдался накрепко. Много пота и крови ты пролил на пустынном пятачке за домом, где назмидар гонял тебя, практически не делая скидку на возраст. Впрочем, не ты один терпел мучения: большинство детей стражников, как и ты сам, были из народа арьяни, и ровно также должны были учиться верховой езде и фехтованию. Это было тяжело, но почетно: человек с саблей, могущий за себя постоять, всегда превыше слуги или декханина со сгорбленной спиной, покорно принимающего удары. Именно поэтому те, в ком кровь народов ллуби и кашши, пашут, смотрят за скотом и пприслуживают, а вы – правите, торгуете и воюете.
Высокой и благородной науке счисления, начертанию и искусству торговли тебя учил Садег-арбаб из дома Мерат – давний знакомый отца. Кажется, незадолго до твоего рождения он был разорен немилосердным морем, поглотившим его корабль и семью, и был готов наложить на себя руки – но добросердечный Нияз ибн-Дариш спас его от нищенской сумы, взяв к себе в услужение. Этот желчный и злой на язык старик явно раздражался, когда ты чего-то не понимал, и не боялся применять бамбуковую палку, чтобы закреплять результаты урока. Всему этому обучался ты в одиночестве – для детей назмие это не было необходимостью, а прочим и вовсе было не положено.
Наконец, Махиджан-хатун отвечала за занятия по письму и истории, равно рассказывая тебе как сказки, так и былины о давних временах. Со временем она должна была заняться с тобой танцем, живописью и стихосложением – благородными искусствами, вполне присталыми уважающему себя образованному мужу. По возрасту эта хилая и болезненная девушка годилась тебе скорее в старшие сестры, будучи старше тебя всего на шесть лет. В отличие от мужчин, она никогда не давила на тебя, не требовала и не настаивала, всегда готовая терпеливо пояснить непонятные моменты и даже, если ты просил, прикрыть тебя от остальных, объявив, что урок затянулся.
Так в перемежающихся учебе и отдыхе проходили твои дни. Два года оставалось до того, чтобы отец подарил тебе нож, официально признав мужчиной: тогда ты сможешь наконец увидеть города Хазиристана и даже спуститься вниз по древней Юмине к самому морю. А пока остается только ждать, когда с тебя снимут детский жилет и наденут расшитую по вороту Великими Змеями рубаху юного мужа.
Впрочем… Был вариант попробовать привкус взрослой жизни самому, не дожидаясь церемонии. Захеддин, один из сыновей Бахтияра, клялся Небом, что нашел где-то за чередой далеких барханов на том берегу древние, еще до-арьянские руины, и звал всех храбрецов отправиться в одну из ночей с ним в поход. Узнай об этом взрослые, они бы, конечно, выдрали и Захеддина, и всех, кто изявит желание идти с ним. Но если удастся найти там клад, или лампу с джинном, или еще что-то из древних времен… Победителей не судят, верно?
-
…Ты родился двенадцать лет назад в цветущем поместье «Сефид Ниязи» на реке Юмина, что берет свое начало с Белоголовых гор, и имя тебе дано было Шамси - "Солнечный". Как позже тебе довелось узнать, причиной тому было, что свой первый вздох ты издал на следующую ночь после Дэваришта – Дня всей нечисти, и родители твои решили дополнительно оберечь жизнь твою самым чистым, самым светлым словом: наименованием светила, которое так не любят живущие-в-ночи. Не в самый лучший день тебя угораздило родиться, честно говоря: впрочем, твоему погодке, сыну шаха, не повезло еще больше – его появление на свет произошло в самый пик Дэваришта.
Классная легенда, и да, я тоже смотрел значение имени).
|
Исследование разлома, как и ожидалось, принесло свои плоды – к сожалению, не те, на которые рассчитывали аколиты. Получив сигнал тревоги от Сифре и Экзуперанси, Лотта, Натаниэль, Альвий и Скай ринулись на помощь товарищам, но успели только к их бездыханным телам. Окровавленные пальцы, разорванные собственными ногтями глотки, экстатическое выражение лиц – все свидетельствовало о том, что священник и стрелок стали жертвами противоестественных психосил. Лотта предположила осторожно, что это колдовство похоже скорее на творимое культистами Князя Удовольствий, чем на что-то еще – данную версию и приняли за рабочую.
Как оказалось, разломом заинтересовалась не только инквизиция, но и многие иные силы, так что Лотта вскоре приказала сворачиваться, чтобы остаться незамеченными. Оставалась только одна надежная ниточка – «Ориент», и не без помощи полученных сестрой Александрой документов аколитам удалось попасть туда. Первый визит не вскрыл никакого преступления, однако количество подозрительных фактов достигло критической массы. Учитывая, что все покойники действительно оказались членами клуба, и их смерти вызвали в «Ориенте» немалое беспокойство, агенты Трона продолжили работать в этом направлении.
Им удалось установить, что раз в неделю в клубе проходят закрытые встречи – тут помогла помощь старшей Клиффорд-Бриггс, добывшей приглашения как для себя, так и для своих спутников. Прибывшие аколиты не ожидали, что окажутся на самой натуральной оргии: к счастью, без какой-либо явной демонической составляющей. В процессе развлечений команде Лотты удалось выяснить, что «ориентовцы» сами заинтересованы в расследовании гибели своих товарищей, а также то, что «внутренний круг» клуба все-таки является культистами Владыки Излишеств.
И как бы не хотелось слугам Императора покарать демонопоклонников, они были вынуждены повременить с этим. Кто бы не убивал культистов, он делал это с использованием темных сил, и страдали от его действий не только еретики, но и мирные имперские граждане, чего допустить было никак нельзя. По приказу Лотты был заключен этот странный и противоестественный союз – скрытая инквизиция и тайные слаанешиты, не подозревающие, кто вызвался им помочь.
Еще один труп из «внутреннего круга» и новый разлом-«лямбада» добавили пищу для размышлений, позволив предположить, что знак, который старательно наносится на плоть Раджи, может оказаться восьмилучевой звездой, половина которой уже нарисована. Всем заинтересованным лицам пришлось ускоряться и начинать копаться в грязном белье мертвецов, почасово пытаясь восстановить их последние дни. Без помощи еретиков такая кропотливая работа оказалась бы затруднительной, но хаоситы, сами того не зная, старательно помогали аколитам, помогая им выявить угрожающего станции колдуна и все больше копая себе могилу новой информацией, которую старательно собирали слуги Трона Терры.
Такое взаимодействие оказалось весьма непростым. Хотя все простые члены клуба и большая часть «избранных» пока что еще не были отмечены меткой своих темных хозяев, глава культа, та самая Дэви Чериан, и многие ее слуги, оказались сполна одарены своим покровителем. Оставить душу незапятнанной при взаимодействии с ними и потом противостоять темным видениям, приходящим ночью, было непросто, равно как сложно было и не сорваться, объявив хаоситам открытую войну.
Вскоре стало ясно, что все погибшие завсегдатаи «Ориента» незадолго перед смертью покупали или получали в подарок картины некого новомодного мастера, пожелавшего остаться неизвестным. Это было подозрительно и требовало проверки: с помощью Альвия, вышедшего на арбитров, удалось установить имя художника – Джавах Мишра, и место его проживания – сторожку в глубинах станционного парка.
Явление аколитов не прошло незамеченным – Мишра, оказавшийся еще бодрым стариком, был готов к визитерам, да к тому же запасся варп знает как полученным тяжелым стаббером, готовясь без колебаний пустить его в ход, наплевав, слуги Инквизиции перед ним, или поклонники хаоса. К удаче аколитов, Мишра не стал отмалчиваться, и с легкостью был выведен на разговор.
Художник признался, что мстит за дочь, изнасилованную и ставшую жертвой колдовского ритуала в том самом «Ориенте», а после наложившую на себя руки. После смерти Миры Мишры ее отец наплевал на работу паркового смотрителя и, запершись от всего мира, стал рисовать, рисовать, рисовать, только в картинах и находя утешение. Так продолжалось до тех пор, пока он не понял, что его кисть призвала к жизни кого-то еще, сначала начавшего просто помогать в творчестве, а потом и предложившего отомстить. Это создание, которое Джавах называл Полуденным Гостем, жило в картинах, и могло выходить из них только в двенадцать часов по полудни, убивая обидчиков Миры и потом снова скрываясь меж масляными линиями на холсте.
Так погибли «ориентовцы», чья гибель и привлекла внимание инквизиции. Вот только Полуденный Гость не удовлетворился этим, решив нарисовать свою собственную картину прямо поверх Раджи – и Мишра уже не мог этому помешать. Да и не собирался, как выяснилось: мужчину вполне устраивало, что сгинет весь мир, допустивший смерть его любимой дочери.
Так или иначе разобравшись с Джавахом, аколиты попали в его дом… только для того, чтобы узнать, что Дэви Чериан со своими спутниками уже жгут полотна, собираясь вызвать демона-из-картины. Однако все пошло немножко не так, и, вместо призыва Гостя в реальный мир, сами культисты, их демоническая покровительница – Полуночная Услада, к тому времени уже захватившая тело так в свое время понравившейся Дезидери горничной Ливии, и троица аколитов со своим инквизитором оказались внутри картины.
Что произошло дальше – доподлинно неизвестно. Ясно только, что четверо агентов Трона разобрались и с полоумными культистами, и с призраками Джаваха и Миры, после чего попали в эпицентр противостояния двух демонов. Сумели ли они стравить две сущности варпа между собой и добили победителя, прислушались ли все или кто-то один к их посулам и обещаниям, не знает никто. Можно лишь с уверенностью утверждать, что демоны лишились своей нарисованной плоти, а все четверо вернулись на пепелище дома Мишра. Но нес ли кто-то из них с собой нового друга – это совсем другая история…
-
Спасибо за игру! Это было здорово, ярко, интересно!
-
Вах, какие нас ждали повороты с виражами)))).
Спасибо за игру!
|
Уилу не спалось. Он лежал уже несколько часов, глядя в брезентовый потолок. Сна ни в одном глазу, хотя вечером казалось, что смертельно устал. Он сел, наощупь надел ботинки и, стараясь не шуметь, чтобы никого не разбудить, вышел из палатки. Закурил. Надо же, сколько звёзд. Впрочем, ни они, ни что-либо ещё Уила уже давно не радовало. Иногда он думал, а не попробовать ли выбраться из лагеря и скрыться в пустыне? Умрёт, но зато наконец-то всё это закончится… А может повезёт и случится какое-нибудь чудо? А так… Тянуть эту лямку ещё 4 года, а потом что? Он не представлял, как будет смотреть в глаза родным, если всё же доберётся до дома, который стал уже далёким воспоминанием. «Я уехал, чтобы не участвовать в войне на родине, но случайно застрял на 5 лет на другой, к которой вообще не имею никакого отношения. Почему? А, да просто мы с кузеном решили пожениться и нас обманули». Срам-то какой… То, как они с Альбертом оказались в легионе, казалось такой постыдной глупостью, что щёки каждый раз пылали едва он об этом думал. И как они могли на такое купиться и поверить хоть на секунду? Свадьба двух мужчин… И через тысячу лет такому не бывать! И всё же он с трепетом вспоминал тот единственный вечер, когда считал, что действительно возможно узаконить их союз на небе и на земле. Для Альберта это оказывается было важно. Уил с удивлением слушал его рассказ про курицу и про Мерседес. – Долорес взяла бы на себя наш общий грех? Значит её бессмертная душа тебя ничуть не волнует? Сам Уил не считал, что это так работает, но ему стало стыдно от того, что он не понял Альберта. Разве не должен он с полуслова читать его мысли? Он обещал себе постараться быть более чутким. Жаль, что такая возможность больше не представилась. Думал ли Уил сам о том, что то, чем они занимаются – прямая дорожка в ад? Бывало… Но им было так хорошо вместе, что он гнал от себя эти мысли как назойливых мух. Ну а после поспешного бегства из Парижа это и вовсе потеряло смысл. Грех убийства наверняка тяжелее желания любить и быть любимым. Так что если курица и поможет, то теперь только Альберту. А этот Винсент Д’Элонэ… Человек без души. Альберт открыл перед ним сердце, а тот втоптал его в грязь. Целоваться при всех было, конечно, безумием. Уил тогда почувствовал, что его сердце замерло, будто разучившись биться. И Уил не мог сказать, от страха ли или от странного запретного удовольствия делать это вот так при всех. Разум говорил: «Как можно, перестань!», а грешник внутри кричал: «Да, давай ещё!» А всё же… Если бы в Мексике и правда можно было бы жениться двум мужчинам, смыло ли это с них грех? Или такой брак был бы всего лишь формальностью, позволяющей надуть государство с налогами? А, какая разница… Всё равно это лишь выдумка одного подлеца, который готов продать в «рабство» не только двух молодых людей, но наверняка ещё и собственную матушку в придачу. Сколько он получил за их с Альбертом контракты? Больше 30 серебряников или меньше? «Гори в аду!», - не раз повторял сквозь зубы Уильям, шагая бесконечно долго по мексиканским пустошам. «Если встретимся ещё раз, я помогу тебе там побыстрее оказаться». Интересно, что подумал Дюнуа, когда они не явились в назначенное время? Отплыл ли сразу или подождал непутёвых пассажиров хоть пол часа? Уильям, когда их арестовали, то и дело тянулся в карман за часами, заставляя каждый раз напрягаться лейтенанта Дардена (вдруг там ещё один револьвер). В итоге тот сказал ему держать их в руке, раз уж время ему так важно. Уил следил за стрелками, подбирающимися к полудню так, как потерпевший крушение на необитаемом острове смотрит на проплывающее мимо судно, которое было так близко, но не заметило его. А вдруг, Дюнуа увидев, что они задерживаются, пойдёт в гостиницу, узнает, что они в беде и поможет? Но чудес не бывает. Контрабандист наверняка решил не упускать удобный прилив из-за двух балбесов. Поняв, что помощи ждать неоткуда, Уил начал высматривать возможность удрать, но сперва было слишком сложно (их даже в туалет одних не отпускали), а потом просто некуда. Попытки объяснить, что всё это страшная ошибка, само собой, ни к чему не привели. Так и началась их служба. Поначалу Уил и Альберт решили, что будут бойкотировать приказы. Зачем кому-то солдаты, которые не делают, что говорят? Но пара дней без еды, и они поняли, что скорее умрут тут не от жары и вражеских пуль, а от голода и «на волю» их точно не отпустят. Некоторые новобранцы отнеслись к их выходке пониманием, некоторые выказывали презрение и за глаза насмешливо обзывали «сосунками» и «маменькиными сынками». У командиров и потом находились поводы придраться, но с тех пор Уил с Альбертом хотя бы ПЫТАЛИСЬ выполнять что требовалось. В армии Уила бесило всё: жизнь по расписанию, смотры, переходы и патрули, тяжелый физический труд, невкусная еда и, пожалуй, больше всего, невозможность ни на секунду остаться одному. В учебке было тяжело, но это не шло ни в какое сравнение с тем, когда их разделили с Альбертом. Даже попрощаться нормально не дали. Уж эту поблажку – служить вместе они могли оставить? Или их главная цель – сломать жизнь целиком и полностью, чтобы не осталось ни единой капли надежды и радости? Образцовым солдатом Уил не стал. Всё что связано с физическим трудом у него неважно получалось, да он не очень-то и старался. Стрелять он, пожалуй, мог бы хорошо, но специально мазал, чтобы… Да он сам толком не знал почему. Показать, что ему тут не место? Не отсвечивать перед командирами? Не вызывать у сослуживцев зависть тем, как он хорошо стреляет? С сослуживцами отношения и так не складывалось. Историей о том, что Уил подписал документы по ошибке никто не проникся (это они ещё не знали, какие документы Уил ДУМАЛ, что подписывает). Он и сам в друзья никому не набивался. От этого их «Братства» просто тошнило. Honneur et Fidélité*? Вы же просто выполняете приказы. Своей кровью платите за чьи-то амбиции. И More Majorum** будете гнить в сырой земле. *Честь и верность (фр.)
**По обычаю предков (лат.)
И то и другое – девизы французского легиона. Сказочка о бравых вояках от сержанта Грабнера тоже не произвела на Уила впечатления. Во-первых, он сомневался, что эта история не вымысел – слишком уж она казалась неправдоподобной начиная от соотношения сил противников, заканчивая чудом выжившим барабанщиком. Во-вторых, даже если и правда, за что они в итоге умерли? За кучку золота, которая им даже не принадлежала? Ладно, за БОЛЬШУЮ кучу золота, но что толку, если их матерям пришлось хоронить сыновей. Хоть медальки-то дали посмертно? Уильям припомнил как их собственный отряд впервые попал под пули. Он даже не успел понять, что произошло. Спрятался за какой-то ящик. Услышав приказ, Уил выстрелил пару раз никуда особо не целясь и не рассчитывая попасть. Тогда им повезло – никто не был ранен, впрочем, противники тоже ускакали невредимыми. Потом, в других перестрелках у него БЫЛА возможность стрелять более прицельно, но мысль о том, чтобы убивать по приказу казалось отвратительной, и он специально стрелял в молоко. Если уж убивать кого, то того, кто это точно заслужил (Винсента Д’Элонэ, например). А эти бедолаги с другой стороны… Кто знает, быть может, они оказались на этой войне также случайно, как и сам Уил. Он не испытывал к ним ненависти. Что будет, если встанет выбор он или они? Наверно выберет себя из чувства жалкого животного самосохранения. А впрочем, нужна ли ему ещё эта жизнь? Порой казалось, что всё хорошее уже прошло и ничего подобного больше не будет. Так может и ну её? Пока Уил не был готов окончательно сдаться, но надолго ли?
-
Мистер О'Нил не изменяет себе).
-
И через тысячу лет такому не бывать!
Но будущее рассудило иначе)
А вообще, конечно, из поста видно, что Уилл прямо-таки попал в свой персональный ад.
-
Отличный пост органично продолжающий историю персонажа и раскрывающий её вроде бы и с новых граней, но на самом деле лишь подчёркивая то, о чем ранее было упомянуто вскользь или намёками
|
Скрипач рад был передышке. Этот проклятый пляж уже всю душу из него вытянул. Туда ползком, обратно скукожившись. Туда под снарядами, обратно под пулями. Еще эта миграция баллонов в прибрежной полосе... Конечно, Айзек за год в морской пехоте немного свыкся с мыслью о тщете сущего, но жарко же, и тяжело, и больно, и страшно — а зачем?
Рад был Айзек и тому, что Борделон его запомнил. Ну, не его-Айзека, а его-Скрипача. Но это и к лучшему: нечего Айзеку Янгу было тут делать, пусть уж Скрипач отдувается. Или, вон, Малой, этого вообще не жалко. Айзека беспокоило только, что он опять попался штаб-сержанту без баллонов. Это не без штанов, конечно, но все же неудобно. Ему ж английским языком сказано было: баллоны не терять. А он потерял. Даже, скорее, "проебал", то есть, не просто потерял, а в драматичном ключе. Ну, хоть от Диаманти не отстал. И да, вот, взрывчатка! Айзек поправил ремень так, чтобы ее было получше видно. Вроде, и не просто так он тут болтается, а по делу. Взрывчатку таскает. Туда, потом обратно, потом, конечно, надо будет снова туда... И хотя только что Скрипач мечтал избавиться от тяжеленной сумки, отдавать ее Борделону что-то не хотелось. Этак он будет как бы ничем не занят, а зачатки морпешьего чутья подсказывали Айзеку, что такого вот ничем не занятого рядового легко могут куда-нибудь послать. Хорошо если на хер, а вдруг в атаку?
В море Айзек ничего толком не разглядел, и чего там Борделон собирался делать с двумя ранеными один, он представлял себе плохо. Если б хоть один из них был ходячий, они б, наверно, и сами уже двигали бы к стеночке. Да и много ты высмотришь на этом пляже, постоянно стреляют не пойми в кого неизвестно откуда, только сунься. Затея была идиотская, поэтому Скрипач открыл рот и произнес:
— Одному их не вытащить все равно, если идти, то вдвоем, — Айзек принялся неловко выпутываться из сумки.
-
миграция баллонов в прибрежной полосе
-
За тщету сущего!
-
И Тарава у них в Отрадном!
-
Но это и к лучшему: нечего Айзеку Янгу было тут делать, пусть уж Скрипач отдувается.
Айзек не нужен, дядя Мрачный.
Айзек поправил ремень так, чтобы ее было получше видно.
Очень живо).
Хорошо если на хер, а вдруг в атаку?
Нострадамус какой-то просто))).
|
|
|
Распахнув рюкзак убитого, сержант пару мгновений немигающим взглядом изучал пустоту, разделяющую его - рюкзака - более материальное содержимое. Очень может быть, что совсем скоро кто-нибудь будет вот так же рыться уже в его - Роберта - собственном барахле. Не все ли ему тогда будет равно, впрочем?
- Привет, Джейн.
Повертев меж грязных пальцев фотографию девушки и в последний раз глянув ей в лицо, подполз к Тренчарду, сунул снимок ему в нагрудный карман.
- Хорошая она у тебя, брат. Повезло.
Похлопав товарища по плечу, понаблюдал за перевооружением Уоррена. Молодец, чего уж. Кивнул ему даже - мол, неплохая идея.
- Все в дело. Круговорот.
Вернувшись к вещам Энтони, Библию вытянул, уже в свой карман запихал. Хоть и не был Ковальски никогда - в отличие от своей матери - безумно набожным, но книжицу эту отчего-то подспудно уважал. Столько людей верит, а он, чего, самый умный? Нет, конечно же. Вот и вот.
А потом дальше полез чужие вещи проверять. И нашел шоколад.
- Шоколад.
Выудил размякшую на жаре плитку, раскрыл, на четыре части разломил. И передал-сунул - ультимативно так, не приемля отказов - по куску каждому из своих бойцов.
- У нас на ферме случай попозапрошлой весной был...
Когда нащупал-вытащил воздушный шарик и мышь, задрожали пальцы. Вдох. И выдох. Нельзя, потом.
- Батя шоколада на ярмарке как-то купил...
Спрятал зверя за пазуху.
- А бабуля моя, упокой Христос ее душу, решила зайчиков на Пасху из этого самого шоколада, короче, понаделать.
Шар убрал.
- Вот только нюх у нее не тот с возрастом стал, да и не могла она знать...
Потом письмо с адресом.
- Что мелкие наши весь шоколад из кладовой давно повытаскали...
Нет ничего больше в рюкзаке у Тренчарда.
- А чтоб батя не заметил и лозиной не нахлестал, они, в общем, воска свечного с сажей понатопили...
Да и самого Тренчарда тоже нет.
- В бумажечки позалепили - все как положено.
Отложил вещи прочь, бросил взгляд в сторону не менее мертвого, чем Тони, Хоббса.
- И вот представьте, сидим мы все за столом, а бабуля ходит, и внучатам зайчиков раздает - сестрам, мне, всем братьям моим, даже старшему...
Проверил гранаты - пара есть в запасе, живем. Стрелять сразу начали. Совпадение?
- Мелкие не едят, знают же, сестры куснули, давай кривиться, а я, в общем, задумался чего-то, откусил за раз половину целую - и давай жевать...
Основание приклада винтовочного в песок уперев, приподнялся, к стенке перебрался.
- И, короче, пока понял, что воск жру, зайчика, считай, целиком умял.
На самом деле, пропажа шоколада обнаружилась еще на исходе зимы, о чем младшие, минимум на неделю лишившись возможности нормально сидеть, горько сожалели, но пиздеж в таких историях - что кленовый сироп на панкейках, чем больше - тем лучше.
- А потом "свеча", короче, закупорила кишки так, что Пасху я встретил на нужнике - зайчика, Дьявол эту суку дери, призывал.
Скрючился было, чтоб показать, как обряд выдуманный проводил, да Ларсен помешал. "Смайли". Поделился новостями, так сказать. И не до шуток разом стало - атаковать будем.
- Так, парни...
Людям нужен план. Что ж, этого добра у нас в достатке.
- План такой. Оставшиеся гранаты и патроны у мертвых пособирайте, если еще не собрали. Это раз. Два. Ронни - ты мне свои запасы для "эмки" давай, и дуйте с Джоном наших прикрывать. И, это... Сука... Блять, три. Рили, Терренс - мы с вами здесь. Давим барак, где наши, местные япошки засели.
Доснарядившись, занял позицию у окна.
- Сразу говорю - никто не подставляется. Нас мало, их - до хера, сначала думаем - потом делаем. Ясно? Нормально.
Зажмурившись на пару мгновений, опять вдохнул поглубже и выдохнул. Карабин вскинул.
- Ну... К бою!
-
Лучше зайчик чем песец
-
- А чтоб батя не заметил и лозиной не нахлестал, они, в общем, воска свечного с сажей понатопили...
Даже я бы до такого не додумался).
Сержант топ). Как всегда.
|
-
По хорошему, их надо бы запретить Уставом, но пока до этого почему-то не додумалисть.
Люди, которые его писали, уже научились не думать.
-
Солдату нельзя думать
Иридия пару центнеров - и в формы, отливать
|
-
Тут хотя бы просто умирают
Если вам исполнилось 18 лет и вы готовы к просмотру контента, который может оказаться для вас неприемлемым, нажмите сюда.
-
страшный суд уже наступил.И черти вот такие:
-
SEMPER FI
|
— Полный? — негромко переспросил Пол, не глядя на лейтенанта Уоткинса.
Перед глазами рваным парусом хлопнул весь комок эмоций последнего часа, словно в смотанный улиткой пожарный шланг резко воду подали, и сразу на полный напор, словно специально, чтоб шланг — в решето, чтоб ничего не тушить. Пожар-то вон какой. Все сдохнем. Уже всё равно как бы.
"Полный пиздец" в такой ситуации от кого угодно другого услышать — нормально, даже естественно, пожалуй. Но от лейтенанта? И почти ничего больше? Нахера он вообще тут нужен тогда?! Не врубается он, где тут пулемёты... Врубаловку ему не выдали...
— Сползать? — Блондин дождался и прямого взгляда. Вздрогнул? Показалось?
Полу вспомнился Инджан, призраком каким-то дурацким проявился вдруг в контурах Блондина; на таком же расстоянии разговаривали они совсем недавно в "люкс"-воронке. Может воды ему дать попить, чтобы в голове прояснилось? Инджану, правда, не помогло. Убило Инджана. Вот так же сползать послали, и всё, Пол даже не заметил тогда, голову пригнув под обстрелом. Только сейчас дошло, что то тело неподвижное, в том месте лежащее, где он Инджана видел в последний раз — это Инджан и есть, только мёртвый. А теперь что, очередь Слипуокера? Порочный танец приказа и смерти. Кружатся до упаду, кавалеры без кавалеров.
— Тя контузило? — Пола аж перекосило от омерзения, эдак глянуть — сам будто контуженный! А вглядеться — добела обозлённый, — Приказ комроты поддержать атаку, а она уже вот-вот! А у вас там окна! Туда! Смотрят! Как вы отсюда их гасить будете?!
Пол даже вцепился в предплечье Уоткинса, как если бы собирался повернуть его в указываемом направлении, но на деле наоборот — чуть притянул его к себе и неожиданно прошептал с хрипящим присвистом:
— Полный пиздец — у нас. Снарядами прямо по взводу, кто выжил — в атаку, а они по нам в контру. Ротой, не меньше, прям штыками и гранатами, там знаешь щас сколько трупов? Я сам — двоих, хотя посыльный, от командира ни на шаг. И знаешь чё? Снова атака. Снова мы. А наших там — дюжина или около. Весь удар приняли, пока вы тут песок ебали. Не поддержите, одни останетесь.
Пол сам не заметил, как перешёл на подрагивающий от напряжения полукрик.
— Прям щас надо, слышишь?! Вперёд, и гранатами, чтоб наверняка. А от пулемётов справа дымом прикрыться. Кончились дымовухи, мою вот возьмите.
Он с остервенением всунул свою единственную M22 в руки Блондину.
-
Гроза лейтенантов
-
Тут уж если цитировать, то весь пост. Дроздовски в своем гневе чудо как хорош!
-
polska strong kurwa
Конкретно так наехал, на все три стресса).
-
Сливокер разошелся))
-
За экспрессию!
-
Весь удар приняли, пока вы тут песок ебали
|
Рик любил смотреть в окно. Иногда он видел там призрак свободы, тень того – чего он был лишен. Да, юный Ричард был абсолютно убежден, что детство его – тягостно и полно страданий. Он, конечно, понимал, что отпрыски негров живут совсем иначе, но, упаси Господь, где негры и где чета Мур? Даже думать об этом вместе сродни святотатству. Но наблюдая за тем как ребятня кружит у дома на Хьюгер-стрит, как бегают друг за другом знакомые, бросают грязь и дурачатся, Рич ощущал себя обделенным, лишенным чего-то, что ему отчаянно необходимо, чтобы дышать полной грудью. Конечно, прогулки на свежем воздухе входили в распорядок дня юного Мура… в котором родители уже видели подрастающего джентльмена, но, черт подери, а можно хотя бы не сразу, не в десять лет? Оказалось, что нельзя. Нравственность, стиль, манеры – они были во всем. Ими околотили Рика со всех сторон и сверху водрузили огромное ДОСТОИНСТВО. Прижали, придавили. Словно маяк, который указывает путь к гавани, родители видели в детях, в будущем, образец для общества. Но не только видели, они усердно работали над этим и делали все и даже больше, чтобы вырастить настоящих леди и джентльменов. Не удивительно, что у них получилось. А еще получилось сломать Ричарда, его мечты, желания и выбросить счастливое детство в залив. Почти удалось. Но… любовь к родителям не утонула, не опустилась на илистое дно. По всей видимости, сэр Юджин Мур и миссис Кристина Мур приложили достаточно усилий. У них был план и следовало его придерживаться. Тогда он, Ричард, придет к успеху. А если не верить собственным родителям – тогда кому верить? И взрослеющий джентльмен верил. Как верили Бас и Элизабет. В ежедневный распорядок дня входили занятия танцами и музыкой, правилам этикета, точные и гуманитарные науки. В еще совсем юном возрасте Рич любил шутить над старым Джошем: грязью в него кинуть, то облить ледяной водой, а как-то раз он поднес к пяткам спящего добряка тлеющую лучину. Ору было на весь дом. И орали все: Рик, Юджин, Джош. Юный Ричард никогда не видел отца таким… несдержанным. С тех пор занятиям по праву в семье Муров выделялось особое место. Решили ли родители обучить детей обращению с рабами, или приняли тот самый план – кто знает, но времени свободного с того случая у детей почти не стало. С рассветом в дом на Хьюгер-стрит приходил Луиджи Росселини, весьма скромного роста итальянский эмигрант, которого дети в семье между собой прозвали коротышкой. Никто не знает, чем он очаровал мистера Мура, но выглядел этот человечек весьма непрезентабельно. В странного покроя сюртуке с затяжками и в неизменно грязных штанах, ходил он в дом Муров пешком. А что творилось с его волосами! Рик и Бас не раз спорили, какого зверька коротышка носит под жесткой шляпой. Единственно достойным восхищения в его образе был изумрудно-зеленый шейный платок, небрежно повязанный вокруг шеи. Но стоило ему снять верхнюю одежду, привести себя в порядок и выйти в колонный зал первого этажа, насквозь пронзаемый лучами утреннего солнца, как этот человек преображался. Быть может, учителем он и был посредственным, но искусством танцев владел как никто другой в Чарльстоне. Луи знал все па и щедро приправлял речь французскими и итальянскими словечками. Дети Муров, попеременно, ходили меж колонн в Сицилийский Круг и гранд-марше, подпрыгивали в лансье и польке, кружились в вальсе и котильоне, ставили бесконечные кадрили и контрдансы, не упуская вирджинский рилл. Но все это, конечно, случилось много позже, после нескольких лет бесконечных утомительных занятий, изучения движений, шагов, прыжков и стоек. После 11 начиналось обучение наукам. Именно обучение, потому что учителя садили детей за стол, часто по очереди, потому что занятия чередовались, а материал для изучения был разный, открывали книги и объясняли каждый параграф, каждую теорему и каждый закон, чтобы на следующий день спросить и выяснить насколько материал усвоен. И если не усвоен – процесс повторялся. Танцы хоть немного позволяли Ричарду развлечься, но науки тяготили его не меньше чем Баса, особенно каллиграфия. Единственное, к чему питал хоть какой-то интерес Рик, было правоведение. Да и то потому лишь, что… ну не поймет же отец. И Ричард старался, и даже достиг в нем некоторых успехов. Чего не скажешь о музыке. О, в музыке юные леди и джентльмены блистали. И причина тому была проста. Бёзендо́рфер. Он был едва ли не самостоятельным членом семьи, угольно-черный, лакированный, на толстых резных ножках с колесиками, обитыми войлоком. И обращались с ним много лучше чем с неграми. В семье звали его сэр Бёзендо́рфер, но это было неправильно! Людвиг всегда поправлял: “Не «ё», дети. «ö». Как öстеррайх.” В английском языке не было ни такой буквы, ни такого звука, поэтому если запомнить звучание у детей еще кое-как получилось, то с написанием его имени частенько случалось даже не ошибки, а недопонимание. И никогда его не называли просто “рояль”. Им расплатился с мистером Муром один торговец, который ввозил предметы искусства и оказался главным героем весьма нелицеприятной истории в порту Чарльстона, из которой, не без деятельной помощи Юджина, выпутался. Детали тех событий, как и многих других, остались мало кому известны, отец редко рассказывал о своих клиентах, но со дня триумфального прибытия в дом Муров Бёзендо́рфер стал больше чем просто музыкальным инструментом или предметом интерьера. Еще бы! Мало того, что вносили его в дом исключительно белые наемные рабочие, но и к прибытию специально разобрали часть стены, ни в дверной, ни в оконный проемы этот исполин ручной сборки не помещался. Ломать стену все же доверили неграм, но и только. Рик даже поставил синяк под глазом Баса, а тот в свою очередь разбил губу Ричарду – дети не поделили кто первый займет место композитора. Ах, если бы они тогда знали! С тех пор этот джентльмен в идеальном иссиня-черном фраке прочно занял главенствующее место в колонном зале дома Муров. Но каким бы совершенным ни был сэр Бёзендо́рфер, обучить детей музыке он бы не смог. Если бы не Людвиг Нойманн. Этот респектабельный джентльмен был эмигрантом в первом поколении из Ёстеррайхской империи. Он называл себя последователем классической венской школы, что бы это ни значило, и давал уроки высшему свету Чарльстона, за что брал просто немыслимые деньги. Но он был лучшим, это признавали все в городе, и мог диктовать свою цену. Цена его услуг для четы Муров была символической. Каждый раз, приходя в дом Хьюгер-стрит, Людвиг снимал фрак, подходил к сэру Бёзендо́рферу, брал в руки цилиндр и несколько минут крепко держался за него, уперев взгляд в позолоченную надпись.  Затем он садился и начинал играть. Нет, не так. Он не играл. Он растворялся в музыке. Пальцы его легко срастались с клавишами, становясь их продолжением, а затем также легко разделялись. В те минуты, ожидая учеников, Людвиг уносился куда-то далеко. Австриец закрывал глаза и немного покачивался в такт мелодии. Его никто не видел таким, а если и видели – то случайно. Зато слышали, и еще как! Нередко прохожие на улице останавливались, чтобы дослушать очередную сонату или симфонию. А то и послушать следующую! Но все они спешили разойтись, когда начинались занятия с детьми. Может быть кто-то из них и думал, что боль в ушах – это единственное, что может быть неприятного в обучении искусству музыки, но большинство, пожалуй, вовсе о том не думало, полагая, что вот сел композитор за фортепиано, или пианино, или рояль (прохожим же все одно, без разницы на слух), и либо у него все получается и все такие “ва-а-ах”, либо не получается и все думают “фи-и-и”. А между этими “ва-а-ах” и “фи-и-и” разверзся настоящий ад и в нем не было чертей. Только один дьявол и имя ему - Людвиг Нойманн с небольшой тростью в руках, почти такой же элегантной как отцовская, но с блестящим шаром на навершии, в котором можно было увидеть свое отражение. А еще в этом аду был сэр Бёзендо́рфер. И в него падали дети Муров каждый день. Вообще-то в доме на Хьюгер-стрит не принято было бить детей. Конечно, им иногда доставалось. Реже – доставалось крепко, когда, например, малолетний Ричард подпалил пятку старому Джошу. Но никогда, никогда детей не били по пальцам и по тому месту, через которое вообще-то и принято вдалбливать любую науку. Но музыка – совсем другое. Мистер Нойманн имел некоторые «привилегии» и пользовался ими в полной мере. Наверное, многие из случайных прохожих думали, что играть на музыкальном инструменте – это “вооружиться” им, то есть сесть или взять его, и “играть”, то есть нажимать на клавиши, перебирать струны, водить смычком или дуть, зажимая пальцами нужные отверстия или придавливая рычаги. Мистер Нойманн имел совершенно иное мнение на этот счет! Занятие начиналось с того, как правильно подходить к сэру Бёзендо́рферу. И с этим-то не было никаких проблем. Затем нужно было правильно сесть на стул, пододвинуть его, поставить правую ногу на педаль, и, казалось бы, что может быть проще? Но плотный удар тростью по руке между плечом и локтем или по ноге выше колена каждый раз указывал на ошибки. Нельзя просто выбросить ногу вперед, нельзя нажимать на педаль и, упаси Боже, двигать, левой стопой. Нужно плавно вынести правую вперед так, чтобы она нежно опустилась на лапку, при этом не задирая ногу слишком высоко. Руки – о, это не кнут скотовода и не половая тряпка. Когда композитор готов начать - они должны описать ровную арку и замереть над вступительными аккордами так, чтобы подушечки едва касались клавиш. Голову нужно держать прямо, смотреть ровно перед собой. Ерзать, трясти ногами, чесаться, кашлять и еще несколько десятков естественных вещей – нельзя. Напоминание об этом стремительно следовало при каждой оплошности. И лишь затем, выдержав несколько секунд, композитор начинал исполнять шедевры мировой культуры. Но дети Муров не были композиторами, они были учениками. Да и выдающимися талантами не обладали. Так, способности, в большей или в меньшей степени. Но это и не было столь важно. Талантлив ты или нет – каждый композитор начинает с гамм. На самом деле нет, все начинается с музыкальной грамоты, но этой науке детей Муров обучили еще до появления дьявола во фраке. Так вот, после того как Рик научился правильно подходить к сэру Бёзендо́рферу, занимать место композитора и готовиться к исполнению, в аду начинало припекать по-настоящему. Гаммы на три октавы вверх и вниз, токкаты, этюды, циклы этюдов. Особенно нравилась мистеру дьяволу Железная дорога. Не та, которая в Бостоне или Нью-Йорке, а которая в ре миноре. Её Ричард научился исполнять поистине виртуозно. Но чего это стоило! Синяки на руках не проходили несколько недель. Если играть нужно в миноре - значит в ми…но…ре... Если форте - значит ФОРТЕ. Если легато - значит легато, если стаккато - значит ста! кка! то! И никак иначе. Холодная трость раз за разом напоминала о том, что сделано и сыграно неправильно, а мистер Нойманн объяснял как играть правильно, но делал это очень редко. И не от большой лени или самодурства, а потому что и так все было понятно. Искусство, настоящее искусство, требует усидчивости, предельной концентрации, усердия и упорного труда, труда и еще раз труда. И если с последним у Ричи все было ок’ей, то с остальным… Не редко юный Ричард представлял, как берет в обе руки отцовскую трость, с широкого замаха опускает её на спину Людвига, а затем плавно, почти грациозно ставит правую ногу на спину поверженного дьявола и взымает руки вверх в победном жесте. Насладиться победой, даже в мечтах, ему не давала все та же холодная трость с шаром и следовавшая затем боль в предплечье. А затем… сюиты, кантаты, сонаты, симфонии, а когда заканчивалось занятие… Все, конечная таковая черта! На следующий день - тушите свечи. Реприза. Но музыка занимала в доме Муров хоть и важное, но не главенствующее место. По меньшей мере у юного Ричарда. Вечерами он пропадал в книгах, у отца была богатая библиотека, а когда попадалась такая возможность – проводил время с Басом на улице, на набережной, на площади, и это были лучшие моменты в жизни! Брат рассказывал о войнах и оружии, а Рик - о пиратах и древних греках, которые уже тогда знали рабов-негров. Оба делились тем, что почерпнули из книг, что видели и услышали. Иногда братья спорили, иногда даже дрались, но оба ценили друг друга и знали, что они – самые близкие люди. И даже Элизабет не разрушила эти узы, хоть и бросила зловещую тень и развела на какое-то время братьев в стороны. Но это случилось не сразу. Поступок Элизабет Мур... это трудно описать словами. Это был удар, который, вольно или невольно, изменил жизнь в доме на Хьюгер-стрит, сломил спину уже немолодому льву, который когда-то лишил детства Рика. Но если отец действовал во благо, то Бет-Ли не думала ни о ком, кроме себя. И это было самое мерзкое. Семья отвернулась от нее, вычеркнула из жизни Муров. И Ричи, видя, как постарела мать, каким рассеянным стал отец, искренне считал, что этого мало. Еще бы! Мать всегда занимала особое место в жизни Рика. И времени, проведенного с матерью, ему остро нехватало. Кристина следила за хозяйством, за рабами, за мужем, за учителями. Конечно, за детьми тоже. И она их любила! Поправляла шейные платки, гладила по волосам и целовала перед уходом, но, Господи, эти мгновения… Она не могла дать больше. Или могла? Пока не родился Цезарь, ведь могла? Или до поступка Элизабет? После побега дочери мать перестала следить за собой. Нет, конечно, она одевалась соразмерно своему положению, мыла руки, укладывала волосы и умывалась. Но сначала на ней перестали появляться изумительные броши и заколки, которые придавали её образу невообразимый чарующий шарм. Потом она начала оставлять в шкатулке серьги и кольца, а дальше… Кристина часто запиралась в комнате и плакала. Она не рассказывала, что творилось у нее в душе. Вначале Ричи был уверен, что виной тому предательство. Но потом все стало несколько сложнее. Отец напротив, всегда готов был провести время с детьми. Да, его было мало. Но вечерами он часто сидел в кресле, курил, читал газеты и разговаривал с сыновьями. И чем старше они становились – тем душевнее проходили те часы. Рик обожал отца, видел в нем образец джентльмена, свет, на который нужно лететь и к которому нужно стремиться. А еще он был добр. Не то что Людвиг, которому, конечно же, попустительствовала мать. Теми вечерами Юджин рассказывал удивительные истории о дальних странах, о торговцах, о кораблях и о промышленности. На самом деле Рику было все равно что слушать. Лишь бы этот голос не прерывался, лишь бы снисходительная улыбка не покидала его лицо. Время в кабинете с отцом было незабываемым. Его хотелось провести снова и снова. Предательство Элизабет все изменило. Юные Ричард и Баском задумали убийство. Дональд должен был умереть, тогда Бет-Ли вернется в семью и все будет как прежде. Так они считали. И подошли к задуманному со всей обстоятельностью, со всем усердием и знаниями, которые в них вложили учителя. Браться сразу сошлись, что оружием убийства должен стать пистолет. Он небольшой и его легко спрятать, но долго не могли определиться с типом. Они несколько раз ходили в оружейный магазин. Брали в руки разные модели, примеряли, расспрашивали про каждый, и Дуглас, старый шотландец с большим пятном у левого глаза, тряся морщинами, охотно рассказывал юным Мурам про каждый заинтересовавший братьев пистолет. Он был словоохотливым дядькой, а поговорить доводилось редко. Бас считал лучшим выбором кольт Уокер, за счет большого калибра. Рик настаивал на деринджере, кольт для него был тяжеловат. В итоге каждый остался при своем, вопрос с оружием отложили. Убить Дональда должен был Ричард, а Баском – подтвердить, где Ричи был во время убийства, если дело пойдет плохо. Он был старше и ему должны были поверить. Потом Баском напросился на собрание милиции Чарльстона. И, конечно же, взял с собой Рика, посмотреть как взрослые мужчины проводят время. Но суровые дядьки с усами и бородами и солидные джентльмены стреляли в основном из ружей, ходили строем и готовились в общем-то совсем не к тому, что задумали братья. Но в первый раз уши у Ричи заложило от выстрела именно там. А еще ему дали подержать настоящее двуствольное ружье. Заряженное! В общем приключение вышло знатное, но то зачем братья шли они не получили. Какое убийство может быть без разведки? Было решено, что Рик съездит на ферму к Дональду и узнает обстановку. И тут-то случилось сразу несколько событий. Сначала Ричард случайно увидел, как горничная Мэри плакала на груди у Джоша. Не то чтобы ему было дело до отношений рабов, но Рик никогда не был обделен некой долей любопытства. Он несколько раз подслушал разговоры негров и выяснил, что все они, кроме кучера, весьма расстроены бегством малышки Бет-Ли, как они её называли между собой. Но именно что расстроены. По какой-то причине рабы любили сестру. Своенравная и импульсивная, она никогда не относилась к прислуге как-то особенно. Скорее наоборот! Свысока, подчеркнуто высокомерно, но сдержанно. Она была холодна, всегда. Возможно ли, Элизабет стала для непутевых домовых работников символом, за которым они хотели следовать? Стала тем, кем стал отец для Рика? Кто его знает. Почти сразу после этого Ричард имел долгую, обстоятельную и откровенную беседу в комнате матери, из которой вышел в состоянии подавленном, если не сказать больше. Тот разговор он оставил в себе, но от задуманного не отказался. О поездке к сестре он никому, кроме Баса, не сказал. Не то чтобы Рик собирался делать из этого секрет. Если бы его спросили за семейным ужином где он был – Ричард дал бы прямой и честный ответ. Но сам рассказывать о том не желал. Это случилось в воскресный день, после службы в церкви. Родители отлучились по делам, а Ричард нанял багги и отправился на крошечную ферму с двумя рабами и лохматой собакой, как он думал. На ней еще, должно быть, жили Дональд и когда-то любимая сестра Лизи. О, сколько мыслей обернулось в голове Рика за время поездки! Первоначальный план узнать обстановку на месте оказался позабыт. Гнев вытеснил все чувства. Ричард в свои неполные 15 жаждал заглянуть в глаза Дентона и обвинить его в… в том что он вор, разбойник, негодяй, который не думает ни о ком кроме себя! Что он обманщик, обольститель и лжец. Сжимая кулаки до побеления, юный Мур представлял, как обвиняет сестру в том, что она уничтожила их жизнь, что погубила родителей, измарала честь семьи и не будет ей прощения ни на земле, ни на небе. Но все они испарились, стоило Ричи увидеть Бетти и счастливую улыбку на её лице. Взгляд сразу скользнул вниз, на живот. Вроде бы, нет, талия на месте. Его пригласили отужинать. Элизабет интересовалась как живет семья. Рик отвечал на неудобные вопросы кратко, нехотя. Не врал, и выходило неловко. О себе говорил охотнее. Брат осторожно интересовался жизнью Дентонов. Беседа получилась скомканной. Было и несколько теплых слов, воспоминаний о детстве. Ричард своими глазами увидел, что так жить тоже можно. Так люди живут. И, вроде бы, счастливо. Стоило ли это счастье всего того, что случилось с семьей Муров после? Рик не переменил мнение, не стоило. Но выбор был сделан, и его мнения не спросили. Прощание получилось таким же, как и ужин. Неловкое. Нелепое. Странное. Дональд проводил Ричи до багги. Попрощался. Ричард пробормотал благодарность за ужин и пообещал застрелить мистера Дентона, если тот причинит боль Лизи. Должно быть, угроза прозвучала забавно из уст четырнадцатилетнего юноши, но Дональд отлично владел собой. Еще Рик ввернул какую-то любезность на прощание и уехал. Идея убийства Дональда выгорела сама собой. Толи вопросы отца про визиты в оружейный магазин насторожили братьев, толи поездка к Дентонам, а может оба о повзрослели наблюдая как на глазах стареют родители. Кто знает. Много лет спустя, если бы Рика спросили что он думает о той затее, он отшутится бы. Как мальчишки, вооружившись палками и воображая себя пиратами, бегут на абордаж брошенного дома - испанского галеона. Но кто знает что на самом деле случилось в те дни после поездки. С уверенность можно сказать лишь то – что место в сердце Ричарда для Элизабет осталось. И что-то там теплилось, упрямо тлело и не угасало. Еще дважды Рик ездил к Дентонам. Он хотел убедиться, что с Лизи все хорошо. О Дональде же он старался не думать. Ну живет и живет. И пусть его. Господь осудит по делам. Да и о сестре со временем вспоминал все реже. Тем более в доме появились совсем другие заботы. Баском, после неудачи с поступлением, окунулся с головой в учебу. Его было не узнать! Детские мечты о военной карьере не прошли, но говорить о них брат не желал. Его интересовало правоведение и будущее. Должно быть, так он хотел поддержать родителей, а может себя, ведь благополучие семьи дало трещины не только в отношениях. И Рич следовал примеру старшего брата. Идея поступить на один курс виделась ему великолепной, восхитительной. Они могли бы помогать друг другу, делиться опытом, а потом организовать какое-нибудь юридическое бюро братьев Мур или R&B Company. А потом… потом можно было взять в компанию Цезаря и стать лучшими во всем Чарльстоне. Во всей Южной Каролине! Выглядело как план, причем неплохой. Но разговор с отцом разрушил планы. Вернее, заставил их пересмотреть. Все еще было не так плохо. Родители разве что сильно сдали, да судьба младшего брата вызывала беспокойство. Нужно было всего лишь немного подождать, приложить еще немного усилий. Двум уже почти мужчинам под силу спасти положение семьи. Ричард предложил как поступить, и Баском согласился. Братья пришли к отцу в кабинет. Говорить должен был Рич. - Сэр, мы приняли решение. – официозно начал Рик и сразу смутился. Говорить почему-то было трудно, не смотря на то что все решено и никто из братьев не остался обижен. – Мы будем поступать оба, и если у Баскома получится – я буду готовиться еще год. Но у меня есть просьба, если позволите, сэр! – Рик посмотрел на носки ботинок, а затем продолжил смущенно. - Я усердно учился. Не могли бы вы начать брать меня на заседания? Практика стала бы отличным продолжением моего образования и с ней я смогу стать лучшим на потоке. Мне этого нехватает, сэр. – на этот раз Рик замолчал надолго. И только когда Юджин открыл рот, выпалил, словно опаздывая на поезд. – А еще я хочу трость. Как у вас, только не со львом, а… вы можете выбрать сами, сэр. Ну пожалуйста, па…
-
Не пост, а самый настоящий рассказ, маленькая жизнь со взлетами и падениями. Ах, этот сэр Бёзендо́рфер! Ах, эти страсти с предательством с последующим переосмыслением! Ах, это чувство семьи и семейственности!
По больше всего я, да и мисс МакКарти тоже, очарованы уроками музыки. Это само по себе уже соната принятия искусства душой!
-
+
Отлично.
-
Очень крутой пост.
В нем много классного, но мне хотелось бы отметить две вещи.
Во-первых, рояль)))). Вернее, не рояль, а учителя музыки. Это очень крутая метафора общества той эпохи. Ограничения. Держи руки правильно, спину правильно и мысли правильно. "В нравственном плане будь композитором, а тапер из тебя и так получится." Это метафора крута еще и тем, что она понятна современному человеку – в музыкалке-то все были или хотя бы слышали. А воспитание в викторианскую эпоху – это как бы "музыкалка во всем."
А во-вторых, я просто хотел отметить, что самое сложное в таком формате игр для мастера – это первый пост. Когда надо и что-то интересное про детство персонажа рассказать, и "не изнасиловать" его концепт своими "гениальными идеями." И я, например, сознательно описал отца, чтобы было от чего отталкиваться, но сознательно не описывал мать, чтобы ты это взял на себя. И так и вышло. Пост мало того что интересный, с кучей классных деталей, он еще и наполняет первый пост, как ветер парус (или наоборот, сейчас не так важно, у кого парус, а у кого ветер))) суть во взаимодействии). Это круто.
-
Юные Ричард и Баском задумали убийство.
С первого поста и уже криминал. :))) Ну правильно, чего тянуть-то.)))
А вообще пост классный.
-
Дети это воспитание, дааа. Очень круто уроки описаны и отношение там к ним, всё такое. С почином. Доброе начало. Вообще круто, если уж напрямую говорить.
|
-
Очень стильный пост!
-
Потеря баллонов нанесла ему удар в самое уязвимое место. У рядового Янга это была не печень, а вера в людей.
Так и предполагалось).
Никому нельзя верить, когда дело доходит до боекомплекта. Никому.
Скрипач познал Дао.
-
за заботу о баллонах!
-
Не унывать! Айзек не ведает страха, печали и усталости))) только милота, надежда и вера в старшого.
|
Пока ползли – вроде совсем попустило, пришел организм в норму. Ну как пришел. Мозг по-прежнему автоматически высчитывал траекторию прилетающих снарядов, а в носу нестерпимо и, такое ощущение, что навсегда, воняло дымом. А, ну еще с непривычки винтовка била прикладом по жопе. Ну тут уж ничего не поделаешь, не повесишь же "трубу" за спину.
Впрочем, это все были маленькие жизненные неприятности. А вот то, что Малой, как нарочно, умудрился потерять место, куда положил баллоны – это уже делало лицо Мрачного мрачным. Нет, ну как по другому-то?
– Слушай, ты точно помнишь? Подумай хорошо. Нам этот Наполеончик ротный башку отвернет же из-за этих баллонов... Не, ну точно, вон там мы ползли, даже я помню. Что за дерьмо!..
Ну а дальше, как в книжках, настало время неожиданных показаний неожиданного свидетеля. То, что свидетелем стал даже сейчас жрущий Обжора, было не то чтобы неожиданно, особенно то, что он прямо сейчас ел, а вот его показания стали настолько неожиданными, что у Мрачного будто лицо опустилось под тяжестью проблем, а в глазах начал разгораться нездоровый напалмовый огонек. Он махнул Обжоре рукой и со стоном уткнулся головой в песок. Зарываться, как страус, не стал, и то, наверное, потому, что не мог. А хотелось.
"Спиздили! Ну ты подумай, а! Ну пехота, ну ублюдки! Суки, пиздят все, пиздят все, ни совести, ничего святого. От пуговиц до бюджетных денег, даже гребучие баллоны, которые никому в этой сраной дивизии не нужны, и те спиздили! Что за народ, как так можно! Перл-Харбор, и тот из-за этих хапуг просрали! Ох, не мафию надо было отстреливать! Ну что за нахер!"
Мрачный глухо и коротко заревел, поднял голову и стал смотреть Янгу прямо в глаза. Казалось, что за прямым взглядом грязно-зеленых и бело-красных одновременно глаз последовала бы отповедь, мол, что же вы, юноша, так опрометчиво поступили с казенным имуществом. Но нет, Диаманти пока что продолжил свой внутренний монолог, перейдя к стадии принятия:
"Так, если Обжора не врет, то они просто собирали патроны... вечно голодное существо, сука... Наверное, какое-то подобие пункта боепитания уже есть. В принципе, не должно быть больших проблем. Если они батальонные, то, конечно, хуже. Но я и сам не добрый. Ух я не добрый, сука! Будут козлить – вообще спуску давать нельзя. А так, если что, ротным прикроюсь, я вообще прикомандированный. Ну пидоры!"
– Так, Малой. – Диаманти одновременно взял "трубу" в левой руку, а правой стал доставать пистолет, но расстреливать рядового Янга он пока не собирался. Поползли за баллонами. Смотри, где эти козлы кучкуются. Как приползем – сразу хватайся за баллоны и начинай ставить, команды не жди. А вообще – делаешь все, как я скажу. Как-то так. Вот ты видел меня злым? Вот теперь я злой. Все, поползли.
-
Просто кабар в спину, капрал. Что за люди-то, а?
-
Бриллиантли, как обычно. И да, это шутка про фамилию Мрачного.
-
Чот я прям соскучился по твоим фирменным диалогам-монологам и прочим хлёстким словечкам.
Чудо-харизма.
|
Весна особенное время года. Если уж ее чувствуют птицы, собаки, кошки и кони в замке, то что уж говорить о девушках! Даже воздух пах и чувствовался по особенному, несмотря на то, что было еще свежо. Можно было уже возобновить тренировки по стрельбе, но... не хотелось. А вот оседлать Зарю и пустить ее вскачь, во весь опор, так чтобы ветер в лицо и крылья за спиной и к далекому горизонту, очень даже. Потому что сердце билось слишком быстро, и при взгляде на молодых рыцарей в голову лезли всякие неподобающие принцессе мысли, и ночью снилось всякое. Да так, что с учебой опять начали чаще появляться ошибки, что приводило к очередной встрече с розгами. Скорее бы закончилась эта война, бездна ее побери, и папа с победой вернулся домой. Тогда бы он на радостях точно отменил все эти наказания. Ведь к нему уже уехал флажок, достойный тех вещей, что выходили из под рук мамы. Так что когда случилась история с разбитой губой Цензи, настроение у Эдворы было весьма противоречивым. Тем более, что почти день пришлось томиться, прежде чем Ворда не рассказала ей правду. Нет, конечно, как принцесса она могла и приказать амкельмарке, но Цензи была еще и ее подругой. А с подругами так не поступают. К тому же бойкая девушка так трогательно смущалась, что даже встала на колени. Правда этим она еще больше распалила фантазию и воображение Эдворы. Что же это такое, что ей нельзя даже слушать. К счастью, в этот вечер был очередной небольшой праздник при веселом дворе Зигды, так что она смогла сбросить там напряжение, натанцевавшись так, что ноги едва держали.
Это помогло переждать целый следующий день, пока они не остались с Ловордой наедине, в полумраке комнаты, где подрагивающее пламя свечей создавало приятный для глаз и откровенней полумрак. Да и то еще пришлось надавить на свою старшую фрейлину. Но, как оказалось, оно того стоило.
Одетая только в тонкое исподнее платье, принцесса слушала старшую подругу затаив дыхание. Конечно, она сразу же пообещала никому не рассказывать, что узнала все от нее. Эдвора даже встала с кравати, на крае которой сидела свесив ножки вниз и болтая ими.
- Слово Видроф, - серьезно сказала она, - и тут же совсем другим тоном добавила, - рассказывай скорее дольше.
И она услышала про город Сьелье и сьельский ветер, и вначале ничего не поняла. А потом губы Ворды оказались так близко от ее быстро покрасневшего уха, что принцесса чувствовала, как слова фрейлин обжигают его снаружи и изнутри. Проникают в голову, в мысли, в кровь, заставляют сердечко быстрее биться и кровь быстрее бежать по жилам. Да, очень быстро стало понятно, чего же застыдилась Цензи и за что получила от леди Корильды по губам.
Сир Утмер... опала... изгнание... посольство... небольшой прибрежный городок... поэма... «Сьельский сенокос или как пропал урожай»...
Смущение, азарт, предвкушение, огонь в крови, Эдвора сейчас не смогла бы внятно описать свои чувства. И она так же тихо ответила Ворде, чуть отодвинув голову и повернувшись, так что они даже задели друг друга носами, а их губы оказались напротив друг друга.
- Да. Ворда. Достань. Хочу. - четырьмя раздельными слова ответила она старшей подруге.
Сьельский ветер...
Сьельские сладости...
Сьельский взгляд...
Эдворе на миг стало завидно. Хотя ее фрейлина целовалась со своим оруженосцем не по сьельски, она то еще вообще ни с кем не целовалась. Да уж выстрел Ловорды глазами, был не слабее стрелы из лука. У Эдворы участилось дыхание и она чувствовала, как кровь прилила к шекам и ушам. Да что так, девушке казалось, что у нее и нас с шеей покраснели, а лоб горел, как во время детской простуды.
И даже когда разговор угас, как растаявшая слезами воска свеча, принцесса долго не могла успокоиться. Ворочалась, закрывала и открывала глаза, переворачивалась, вытягивалась и поджимала ноги, клала ладошку под щеку и раскидывалась на кровати откинув одеяло, сон не шел. Несмотря на вроде как тяжелые веки, вопреки пожеланию Ворды, которая сама же ее и разбередила. Эх, сир Утвер, как же вы так...
На следующее утро, принцесса, не смотря при этом на фрейлину, напомнила:
- Ты вчера мне обещала дать почитать одну поэму, помнишь. Буду ждать.
Эдвора в этот момент рассматривала себя в своем замечательном зеркале.
- И ничего не бойся, я никому не дам вас в обиду. Буду читать только в этой комнате, а сюда посторонние не ходят. Если ее даже найдут горничные, они все равно читать не умеют. И про тебя никому не скажу, помнишь же, что я дала слово.
|
Покинув похожие на светский раут похороны, аколиты свернули на одну из боковых улиц и вскоре скрылись от взглядов участников траурной церемонии. Проходя сквозь толпу, при виде рясы Экклезиархии расчищавшей дорогу, каждый думал о своем. Но если мысли Рейнала больше занимала душечка-Лидия, сулившая не только веселое времяпрепровождение, но и возможность попасть в Драгоценные кварталы, то Сифре мыслил всеобъемлюще, еще раз анализируя все сказанное и как прямым текстом, так и полунамеками.
Основной зацепкой пока что был Рудра Сингх: этот достойный представитель славной в первую очередь числом фамилии явно был уверен в сказанном, и при визите не указал бы священнику на дверь. Скорее всего, по прикидкам отца Экзуперанси, предложение было скорее формальным, чем выражением искреннего интереса, но это уже был первый камешек в фундамент собора – оставалось только не спугнуть «строителей».
Если с Рудрой было все просто, то с философско-медитативными практиками молодежи вышел полный провал, и виной тому был всего-навсего языковой барьер. Считая Сифре человеком посвященным, юные раджанские нобили не удосуживались разъяснять ту или иную терминологию, и аколит вскоре понял, что запутался во всех этих кармах, дхармах, брахмах, особенно когда один термин присоединяли к тому или иному слову, выдавая на-гора неудобоваримые конструкции, от которых можно было не то, что мозг, язык сломать. Пришлось священнику с неудовольствием констатировать, что результаты беседы околонулевые – откровенной ереси и отступничества в словах не было, а за непонятными словами могло таиться все, что угодно. Право дело, отцу Экзуперанси не помешал бы проводник в мир локальных верований, который бы разъяснил, чем отличается сатчитананда от просто ананды, ашрама от атмана, и какой мокши надо достигать.
Обсуждая увиденное и услышанное, мужчины успели только пройтись по верхам полученной информации, как у Рейнала требовательно запищал вокс, своими звуками вызывая воспоминания о будильнике, каждое утро будившим юных гиспалиских бандитов. Естественно, это оказалось сообщение от Лотты: кто еще, кроме леди Инквизитора, мог написать на закрытый канал? Вызов был по уровню «Дельта», так что пришлось отставить все дела и ловить ближайший кар, унесший аколитов к хорошо знакомой им рекафейне.
…Появившемуся спустя пару минут на том месте, где беседовали аколиты, долговязому мужчине, выгодно отличавшемуся от остальных горожан старомодным котелком и закрученными кверху широкими усами оставалось только недоуменно оглядеться и зло сплюнуть на затертый тысячами тысяч ног рокрит, раздраженно ударить себя по бедру и скрыться за спинами пассажиров прибывшего на остановку двухэтажного автобуса…
***
Вскоре большая часть аколитов, проведенная бесстрастным баристой в «затхлые катакомбы», как на сей раз назвала свое обиталище Лотта, расположилась вокруг знакомого стола, на котором на сей раз вместо кальяна была раскинута карта Драгоценных кварталов. Самолично разнеся по всем кружки с рекафом, по объему больше похожие на пивные, инквизитор доложиласб – на сей раз даже без шуточек и подколок:
- Так, ребята, дело серьезное. Мы – в заднице, и это не эвфемизм и не преувеличение. Сегодня в двенадцать в Драгоценных кварталах, а именно в Изумрудном и Сапфировом, произошло… - девушка раздраженно махнула рукой, - да варп знает, что произошло. Может, и он самый. В обшем, там произошло два разлома в форме буквы «Лямбада», знаете такую? Один из архаичных вариантов готика. – инквизитор нарисовала на расстеленной карте означенные разломы, один из которых, стартуя из границы Изумрудного квартала и самого центрального и элитного – Бриллиантового, прошел почти через весь Изумрудный, лишь немного не дотянув до Рубинового, второй же зацепив часть того же Изумрудного, перечертил не меньше семи секторов Сапфирового.
Глубина разлома – шестнадцать метров по вертикали, ширина – восемь метров. Длина большого – почти три километра, длина малого – восемьсот метров. Все, что оказалось в нем, разрушено в пыль, есть человеческие жертвы, и немалые. Причины выясняются, но, по моим сведениям, никакого варп-портала в разломах нет. Есть ли эманации Имматериума – на два часа назад еще выясняют. Арбитрат и энфорсеры следят за тем, чтобы слухи не расползлись, контролируют все инфосети, но слухи не пресекут – завтра вся станция будет знать. Пр-роклятье! Боюсь, нам предстоит работать в условиях паники.
А теперь самое интересное: центральная точка – поместье Чаттерджи, конец длинной – дом Сингхов. Конец короткой – один из офисов Адмиинистраторума, и я пока не знаю, что в нем такого. Такие дела, господа. Кажется, мы… Я проворонила ба-альшие проблемы: мнится мне, что это не терракт и не просчет механикусов. Боюсь, мы имеем дело если не с культистами, то с их хозяевами. Так что собирайтесь, вооружайтесь, и грузимся в мой кар. Поговорим по дороге, и тогда же доложитесь о том, что удалось нарыть за сегодня – пропуск за стены я добыла на эту ночь, но с утра нам предстоит вернуться. Броню и оружие не демонстрируйте, в разговор, если «фараоны» пристанут, не лезьте, я сама все разрулю. Кивайте только, как заводные болванчики, и достаточно. Ваша работа начнется, когда прибудем на место.
Вопросы, возражения, предложения? Есть? Нет! Принято единогласно. Отставили рекаф, девочки, и под музыку вальса двигаем.
Финальные реплики Лотты, обычно наслаждавшейся своими словами, прозвучали на удивление сухо и наигранно: по всему видно, инквизитор немало нервничала, и пыталась скрыть волнение за привычным поведением. Получалось так себе.
Вскоре все пятеро загрузились во вместительный кар девушки. Сама она, казалось, не изменилась, по-прежнему выглядя немного беспечной горожанкой с достатком чуть выше среднего. Ни брони, ни оружия на первый взгляд не было видно, и только те. Кто сидел с ней в машине, могли, приглядевшись, заметить под нежно-бежевым пальто плотный ворот ячеистого костюма, а в широком кармане – что-то, похожее на пистолет.
Вырулив на трассу, собранная Лотта кивнула, не обращаясь ни к кому конкретно:
- Ну что, ваши мысли, аколиты?
***
Альвий, единственный отсутствующий на этом докладе, тоже не бездельничал, хотя сторонний наблюдатель как раз бы предположил, что мужчина откровенно мается со скуки, разговорившись с первой встречной. Девушка закурила, почесала подбородок и, потянувшись вся, неторопливо ответила, как говорят люди. Когда тема разговора их совершенно не интересует, а беседа поддерживается исключительно из вежливости:
- Да знаю я, но что уж поделать? Вредные привычки так просто не искоренить, не так ли? А о вреде лхо мне говорил и Эдвард, папочка мой, и дядья Фридрих и Мориц. Вот буквально в унисон, одним голосом! Но, как видите, я все одно здесь, с пахитосочкой в зубах. Вы ж с папой в одной сфере работали, верно? Что-то там ядохимикатов… Дрянь всякую вычищали вроде, нет?
Бывший арбитр согласился, что да, было такое дело. Блондинка еще чутка пораспиналась о важности такой работы, сказала, что и сама не чужда отцовской профессии, о чем, естественно, ни мама, ни всякие прочие дальние родственники не знают, и даже решительно решила подтвердить свои слова, показав пикт с производства. Раскрыв привычным движением кошелек – недоработочка, как мог подметить Юлий: слишком уж жест был типичен для силовиков, а не для обывателей – она продемонстрировала жетон арбитра. Как оказалось, по делу Альвия прислали не следователя даже, а ажно целого агента – так понимающие люди могли прочитать метки на жетоне. Заодно выяснилось, как обращаться к девушке: Лидия Ронге.
Тепероь уже, в качестве запрошенного жеста ответной любезности, сам аколит продемонстрировал легатуру, изученную вдоль и поперек. Удостоверившись увиденным, Лидия уважительно кивнула:
- Достойно. Насчет книжки, которую вы просили почитать, папа вам уже ответил, кажется. Что же до коробки с моими старыми игрушками, то я могу выслать вам каталог – с него и показывать легче, чем вживую, и сами игрушки будут в сохранности: не хотела бы их терять. А о собачках, которые разводит тетя Фрида, я могу узнать. Она как раз завтра их мясом с кровью будет кормить, так что можно в процессе кормежки пообщаться. Вы главное скажите, что от щенка нужно-то? А то за вашим разговором в баре папочка, - она фыркнула, - и не понял, что конкретно нужно от него.
И еще, - блондинка щелкнула пальцами, - папа просил передать, чтобы ваши друзья новые не забывали о технике безопасности на объектах с ядохимикатами, а то можно же и в неприятности вляпаться, выныривать из которых им никто помогать не будет. Папа вообще предпочел бы, чтобы такие ненадежные работники на производстве не появлялись, а отдали все, что надо, профи, и разъехались по домам. Но, так как уволить их не в его власти, он вынужден просто просить, хотя позиция у него недвусмысленная.
Что скажете? А то я как раз почти докурила, пора бы и дальше двигаться: бег сам себя не пробежит, не так ли?
Снова зазвенел сообщением вокс от того же адресата:
«Выехали. Освободишься – свяжись. обернешься быстро – лови у ворот с проспекта Нойкирхенских Праведников в Драгоценные».
- Девушка написала, что не придет? – участливо поинтересовалась агент Арбитрата у агента Трона. Однако же, к чести ее, совать свой нос в написанное Лидия не стала.
|
Пробовать глубину реки обеими ногами было чертовски глупой затеей, но пустые нарекания еще никого не перенесли по ту сторону стен тюрьмы. Что толку теперь винить себя за неосторожность, опрометчивость и чрезмерную горячность? Хотя… Иногда Джо таки пытался заякорить себе на подкорке мысль о том, что впредь нужно быть более терпеливым. Думать, складывать, не гадать, а предусматривать. Черт, это старость, м? Джо усмехнулся, к слову сказать, улыбка теперь довольно часто появлялась на скупом лице бандита. Пусть и не такая открытая, как у нормальных людей, потому как походила эта улыбка на какой-то кривой шрам. Можно было сказать, что кто-то просто вскрыл ножом лицо Джонсона, как вскрывают консервную банку. Криво, сбоку, та похер. Но! Да, Джозеф улыбался, а не скалился и по большому счету ему было плевать как это выглядело ну и все такое. Он просто не так грузился как раньше.
Мужчина, опершись спиной о щербатый отвес тюремной стены, ощутил знакомую прохладу. Она плавно, даже нежно прошла от лопаток до крестца и обняла за пояс. Однако то жаркое лето, три года тому назад, он почему-то сразу вспомнил и представил воочию, будто и не было позади него толстой кладки.
Вопрос. Еще. Снова вопрос. Духота, зал и эти сраные парики и пот, струящийся из-под них. “Вы убили Шелдона Пёрселла?”... Нет, он тогда спросил: “Вы убили Шелдона Пёрселла из этого револьвера?”. Ага, точно, так и спросили. Ему на миг показалось настолько лицемерным все это заседание, что он едва не блевонул! Так просто все было в этой фразе, мол, самое-то главное, из этого ствола стреляли или нет? А что убили человека – ну дык бывает, верно? Черт. Потом вроде спрашивали, сколько всего убил – тоже такое, вот если меньше дюжины, то вроде и не плохой парень, а если больше – ну падаль редкостная! Не-а, ребята, первый кровник навсегда вас меняет, бывает, что кто-то эти изменения принять не может и вовсе. Мысли, тревоги и раскаяния разрывают сознание и терзают бедолагу так усердно, как голодный пес грызет оброненный в пыль мосол. Другие же – наоборот, просто принимают это мироощущение как утреннее озеро принимает в себя человека, захотевшего окунуться еще когда дымка стелется у самой поверхности глади водной. Медленно ли быстро, с брызгами или плавно, словно нож в масло, но озеро поглощает тело, и войти можно лишь единожды, словно навсегда изменившись…
Джо фыркнул и снова улыбнулся. Воспоминания иногда казались ему забавными. Самым не забавным, что ему пришлось узнать, так это то, что семь лет это охренеть как долго. Что же такое тюрьма? Многие сразу почувствуют на конце языка такие слова как “взаперти”, “решетка”, “несвобода”, да-да, все верно… Но если глубже, если глянуть глазами Джо, того кто там побывал, то можно с уверенностью сказать: тюрьма это самая гнусная иллюзия, какая только есть в мире, тюрьма – сосредоточение амбивалентности. Пройдут сотни лет, и если она останется, то никак не изменится, в этом Джо был уверен на все сто. Но чтобы понять что же в ней такого парадоксального, следует пройти через три пункта, которые врезались в сознание Джонсона. Во-первых, тюрьма это режим. Ну вот ты – Джо, обычный человек, оказываешься в полной власти других людей. Есть, спасть, ходить, говорить – все четко по регламенту, который утвердили и при этом так сильно насрав на твое мнение, насколько это возможно. Плевать, ты должен делать так, иначе получай, мразь!
Во-вторых, тюрьма это такое место, где ты – и это наверное самое странное ощущение, что испытал Джо – не остаёшься наедине. Спать - вдвоем, отдыхать под присмотром, работать толпой, всегда есть кто-то, который пусть и не смотрит на тебя, но ты его явно ощущаешь рядом. Остаться по настоящему одному – роскошь, и да, Джо конечно слыхал о том, что бывало люди сидели в одиночке и сума сходили от одиночества, но эт тоже перебор. До хруста зубы ломая друг о друга, Джозеф порой вспоминал бескрайнюю степь и солнце в зените, а вокруг… только орел и ветер под его крыльями или с тоской вспоминал ночь, её луну, костер тихо потрескивающий, койота, что глотку надрывает вдали.
Ну и конечно, в-третьих, тюрьма это неприятное место потому, что это бухта разбитых судеб. Сколько людей тут потеряли свои жизни? Кто-то, быть может, попал сюда еще младшим чем Джо, кто-то гораздо старшим, но каждый кирпич этих стен был пропитан их ощущением безвозвратно потерянных дней. Лет. Их забрали у них, выхватили как ловкий стрелок выхватывает револьвер, фьють – нет пары месяцев, фьють – уже пары лет. И все, тут не скажешь “я все понял, я больше не буду”, о нет, дружок. Тут у тебя забирают одно из самых ценных – время. Его забирают и при тебе же просто выкидывают. Это наверное похоже на то, как у путешественника отбирают флягу с драгоценной водой и просто на его же глазах выливают, тупо в песок. Их не вернуть никогда, вообще, понимаешь?
Поначалу Джо пребывал в таком… ощущении ожидания. Ну вот его привезли, его камера, так, окей. Столовая, раз в неделю купаться, работать – ага, но это все, как бы так, ну пока что, понимаешь, на первое время, да? Месяц прошел, ты вроде привык, обтерся, завел пару знакомых, огрёб пару раз от охранников, но так, не сильно, жаловаться не на что пока, но все равно, все как в день приезда. В гостях, все еще не веришь до конца, все как будто не с тобой. Сидишь с краю кровати, потому что оно же не твое, а на самом-то деле твое-твое, только ты еще не знаешь об этом, вернее не веришь. Вроде не на долго.
Сильно было когда прошел год. Неожиданно хлестко. Все еще “на чемоданах”, а потом бац – год прошёл, тю-тю. Да как так, мать его, что, правда? Целый год? ГОД? Сука, да я же только вчера приехал, ну как же так? О да, многие сейчас начнут елозить мол, да херня все это, время наоборот тянется медленно и будут отчасти правы. Вот тут то и открывается вся жуть этой заколдованной страны – тюряги: здесь все белое и черное одновременно. Все, от начала и до конца. Слова – ложь, говорят что друг, а потом пыряют в почку украдкой, в углу темном, потому как продали за “пуд соли”. Поступки – обман, потому что каждый миг ты делаешь вид, маску: ты никогда не должен быть собой, иначе пропал – тебя сожрут как креветку без чешуи, засунут свои грязные ручонки тебе в душу. Вывернут, изгадят и наплюют, всем насрать что тебе больно, тут каждый сам за себя, тут нет приятных джентльменов, увольте-с. Да все, все тут противоречиво, это самый жуткий обман, что, мол, тюрьма это сидеть, нет уж. Время течет медленно, как сопля из носа того выпивохи в углу бара. Он, чтобы не упасть, только и смог что упереться рожей в край стола, так что на щеке завтра будет виднеться багровый рубец от бороды до лба. Медленно текут деньки, ох как медленно, как представить только… Семь. Лет. А кому и больше, десять, пятнадцать, просто жуть, двадцать, да, но потом представляешь, что все ЭТО твоя жизнь. Она проходит только тут, с утра и до вечера, каждый день. И начнут они мелькать, да так быстро, что уши закладывает. Оглянешься – десяток уж пробежал, а ты вроде как только вчера въехал, только спальное получил и с соседом познакомился… Только на краешек кровати присел посидеть, так, на время.
Отдельными пятнами на фоне всего это кошмара были те дни, тьфу, часы, когда приезжала Мари. Ну или письма, тоже супер, на все сто, ага. Но и тут, сука, та же срань – Джо выходил и, видя мать, словно попадал в другой мир, в мир где все хорошо. Можно было для красного словца сказать, что он забывал обо всем на свете, о тюрьме, и эти часы пролетали как один миг. Не, чет сдвинулось в мозгу Джо наверное, потому что в эти моменты он не забывал ни на миг, где он находится. В эти моменты особенно больно и горько было буквально физически ощущать как текут сквозь пальцы, как песок, минуты до того, как ты вернёшься в клетку. Обратно. Джо был, конечно, благодарён ей, что не забыла. Это да, не она была виновата во всем этом, так что к ней вопросов ноль в итоге, только благодарность.
В итоге, когда Итан увидел рожу Джо, то его можно было легко описать как мужчину, вынужденного разменять третий десяток лет в самом ненавистном месте в мире. Исхудавшего крепко, на тюремных харчах не поправишься, да и работа не курорт. Слова выбраться, выйти, побег… о чёрт. На миг у него аж голова закружилась и в глазах поплыло все. Твою ж мать, с трудом “придавливая” эмоции, он тогда внимательно посмотрел на давнего товарища. Джозефу еще почудилось, что он почувствовал ветер на своем лице, но это лишь этот придурок Итан расхохотался ему в лицо. Джо дернул рукой, отгоняя наваждение и без промедления дал согласие на “операцию”.
Да – буду должен. Да – англичанин так себе кредитор. Но свобода того стоит, уж поверьте. И это не было решением с бухты-барахты, много бессонных ночей Джо провел пялясь в потолок и раздумывая, взвешивая, данное согласие. Особенно мыслей прибавилось, когда Билли Ягер вывалил свою порцию новостей с оружием и побегом… Да что ж они, сговорились что-ли? Хороший этот парень, Ягер, да…
Но как бы ни хотел Джозеф уйти от пути, где он должник чокнутого англичанина, ему не удавалось “стать на путь” товарища немца, с которым они совершат побег… Нет, это глупый риск, примерно такого же сорта, как тот, в который он ввязался с Гарри. Быть “хорошим” парнем, не сдавать парня и верить что они револьвером и шилом проложат дорогу к свободе, казалось полной чушью. И это, еще не говоря о том, что сев на лошадь по ту сторону стен, ты как бы на свободе, да, все супер, но ты по-прежнему прямо возле того места, где тебя подстрелят как сурка за пять секунд. Бежать, чтобы сдохнуть, прям мечта. Но сдать парня придется, хреново конечно, подло, ага, но знаете, что хуже? Пойти на поводу у жалости и сесть задницей на кактус, выкинуть еще четыре года жизни или сдохнуть у ворот этого сраного “Застенка”. Вот что.
Другой вопрос: что с Гарри? Сантиментов Джо не испытывал, вот поверьте. Ох, батюшки, залезу в задницу с долгами лишь бы вытащить старину Гарри, я ведь виноват в том, что он сел на дольше и пошел паровозом. П-ха! Джо снова улыбнулся, потом даже засмеялся. Что б его, но во главе были совсем другие мысли. Во-первых, если удастся вытащить этого оболтуса, то он станет должником Джо. Конечно, можно было сказать, что Джозеф лишь возвращает должок, ведь это он его сдал тогда, но так думать не хотелось, то было тогда, а свобода вот она, сейчас. Во-вторых, тогда Гарри не “спргынул”, сказал “да” и все – мужик, такого иметь за спиной огромная роскошь сейчас. Ну и в конце концов, работать в паре всегда легче, так что долг отдавать будет проще. Получалось Три Плюса против Одного Жирного, мать его, Минуса.
Джо хотел на свободу. Больше всего на свете.
-
Джо усмехнулся, к слову сказать, улыбка теперь довольно часто появлялась на скупом лице бандита. Пусть и не такая открытая, как у нормальных людей, потому как походила эта улыбка на какой-то кривой шрам. Можно было сказать, что кто-то просто вскрыл ножом лицо Джонсона, как вскрывают консервную банку. Криво, сбоку, та похер
Пробирающее сравнение! Да и весь пост страшный таким подспудным, нутряным страхом от осознания, каково там быть.
-
Блин, Физ!... неимоверно круто!!!
Я последнее время крутые посты разбираю на цитаты, чтобы игрокам было видно, что мне понравилось. Но тут... тут я даже не знаю, что выделить, потому что что ни абзац – то какая-то сильная мысль или "красивое" место.
Триумфально вернулся в модуль!!!
-
С блестящим возвращением! Рад видеть, что ты в порядке. Надеюсь, всё и правда не так плохо.
Пост же - интересен, рассуждения о течении времени и природе тюрьмы сильно описаны. Изменения в персонаже тоже чувствуются, что не может не интриговать) что же дальше?
-
Сильно! И здорово раскрывается внутренний мир персонажа, его трансформация и рождение чего-то нового. Очень интересно!
-
С возвращением!
Так вышло, что читаю я этот пост в больничке. И как раз сегодня, выполняя команды медперсонала мне думалось, что больница в целом чем-то похожа на тюрьму: живи по графику, делай, что скажут, сделаешь что не так - и наругать могут. И тоже пришли эти мысли про время, утекающее сквозь пальцы. Ужасное ощущение. Ну я понимаю, что сравнение в целом не корректно потому что я-то тут с определённой целью и всего на пару дней, но в общем плюсик за синхронность мыслей и отыгрыш тягучей безнадёги.
|
Слова Огдена вызвали еще одну вежливую короткую улыбку, после которой Кина, грациозно кивнув, поспешила в свой номер. Судя по ритму перестука каблучков, вышло у нее скорее поспешное бегство, чем исполненная достоинства походка, но, ей-Богу, еще пять минут разговора, еще пять минут лицезрения этих озерно-голубых глаз, этих красиво очерченных и наверняка умелых губ, этих таких крепких и нежных рук – и она бы не удержалась от такого манящего, такого сладкого греха. Большего падения, чем уже свершилось, мисс МакКарти не желала, и предпочла показаться поспешной, чем распущенной: тем более, что за стенами ее временного пристанища можно – и даже нужно! – хоть немного унять опаляющий разум жар старым, как мир, способом, для которого не нужно ничего, кроме уединения и, пожалуй, тазика теплой воды.
Так и случилось – стоило дверям номера захлопнуться за спиной Кины, как та сбросила с лица чинную маску благородной леди, устало сползя по стене на пол:
- Уф-ф, закончилось, - поделилась она наболевшим с безмолвной мебелью, - я уж думала, что исчерпала удачу до дна, и сейчас меня... Да еще и Микки, так вовремя и так поздно появившийся! Madonna mia, как я смогла удержаться только? Почему я удержалась-таки? Трусиха! Пуританка! Ладно, - перебила она себя, стукнув кулачком по полу, - правильно я все сделала, как хорошая девочка. Так что хватит тосковать о горячем мужчине – времени и без того в обрез.
Добравшись до постели, мисс МакКарти позволила себе немного расслабиться, чтобы натянутые струны желания не порвались с мелодичным звоном, или, вернее, страстным стоном, в самый неподходящий момент. Откровенно говоря, в эти минуты разум ее был кристально чист и не запятнан ничем, кроме самого желания – образы мужчин, вызывавших у нее томление, появлялись на миг и сразу же исчезали, не задерживаясь и оставляя кусающую губы девушку, не успевшую даже разоблачиться, наедине с оголенными чувствами.
Страстный и сводящий с ума Нат, совершенно здоровый мистер Куинси с нежными пальцами пианиста, сосредоточенный и осторожный Лэроу, тот сладенький офицерик, вежливый даже во фривольной позе дон Мигель, Чарли и Майк – почему-то одновременно, предупредительный и донельзя смущенный Шон, Кареглазый даже – все они мелькали перед внутренним взором распаленной авантюристки. Стоит отметить, что среди их лиц на несколько ударов сердца и Кейт – Кина даже задумалась на секунду, откуда в ней проснулась эдакая трибадическая, ураническая любовь, но горячечные, влажные движения вышвырнули на край сознания и эту мысль.
С зажатым ладонью ртом девушка наконец достигла той яркой, заставляющей изгибаться гармонии, о которой не переставала думать все это время. Отдышавшись и не без труда поднявшись, она привела себя в порядок, смыв все следы недавних торопливых движений. Одернув юбки и поправив лиф, мисс МакКарти придирчиво осмотрела себя в зеркало и, оставшись довольной увиденным, послала отражению воздушный поцелуй, чувствуя, как губы сами разъезжаются в широкой довольной улыбке. Сочтя на этом себя готовой к любым разговорам, она резким взмахом кисти поправила выбившийся локон, подмигнула зеркалу и отправилась в «МакКормак».
Приподнятое настроение и чувство глубокой удовлетворенности требовали выхода, и по дороге она негромко мурлыкала себе под нос «When Johnny comes marching home». Правда, перескочившие на далекий дом воспоминания привели к тому, что, начав петь классические строки, она вскоре сменила их на едкую переделку – «When Johnny fill up the bowl». Сейчас, когда неприятности остались позади, а сам местный Сатана был повержен, ей казалось, что сам этот дрянной городишко, укутанный в солнечную пелерину, улыбается в ответ, вокруг все думают только о хорошем, а любые беды столь же далеки, сколь и канадская граница.
Так было вначале, но чем ближе она приближалась к гостинице, тем больше опасений исподволь подтачивали ее уверенность в себе и в Майке. Как ни крути, а приличной леди в один момент остаться и без платья, и без денег весьма подозрительно: ну вот что такого могло бы случиться, что привело бы к такому неприятному финалу? Явно ничего хорошего! А если бы и вправду произошло что-то, от нее независящее, разве не помогли бы ей те из горожан, что еще сохранили достоинство? Мистер Огден – мужчина неглупый, и наверняка, оправившись от первой радости встречи, все поймет и придет к аналогичным выводам, особенно если поинтересуется в гостинице, что за беда приключилась с заезжей леди. И ему расскажут все, как пить дать – городок маленький, слухами полнится быстро… Захочет ли джентльмен после такого общаться с девушкой, фактически обманувшей его не принадлежащим ей статусом? Вряд ли, вряд ли…
В общем, к моменту встречи Кина вся извелась, напридумывав себе десяток самых паршивых сценариев. Однако ж реальность, слава Богу, оказалась не столь суровой к авантюристке – Майкл Огден все же был достойным мужчиной, и поднимать явно скользкую тему не стал, предпочтя поверить… Кто знает, чему, но явно не подозрениям. Поняв это и вновь успокоившись, воспрявшая духом мисс МакКарти позволила себе общение без опаски, отбросив в сторону прежнюю скованность и вернувшись к привычным плавным жестам и вечной полуулбыке.
Лишь раз ее царапнула фразочка Микки о том, что «жизненные неприятности – личное дело того, с кем они случаются»: с таким выводом девушка была категорически не согласна. И вроде разумом она понимала, что мистер Огден сказал это не по велению сердца, а обосновывая правильное и абсолютно джентельменское поведение – не лезть туда, куда его не просят, а все равно задело, будто он подразумевал, что помощи упавший не дождется. Глупость несусветная – а все равно досадно. Однако ж принять эту позицию следовало:
- Спасибо за вашу доброту, мистер Огден, - соглашаясь, кивнула она, - я в вас не сомневалась. Однако же, думаю, каких-либо просьб, и уж, тем более, необычных, от меня не последует. Дело даже не в том, что я не хочу вас утруждать – кажется, такого, в чем бы мне потребовалась помощь, слава Богу, нет. А что до неприятностей, - Кина пожала плечами, - то пускай это останется моей голубой розой. Что было, то было, что было – прошло.
Предложение же дать денег взаймы на неопределенный срок вызвало в сердце итало-ирландки бурную радость, которую она, впрочем, живехонько запихала куда подальше – нечего прилюдно демонстрировать такое. Но и принимать деньги так, словно делаешь одолжение, не следовало:
- Ах, мистер Огден, благодарю вас. Если вы настаиваете – я не откажусь от благородной руки помощи и постараюсь побыстрее уладить этот вопрос: он станет для меня знамением, что все вернулось на круги своя.
Разобравшись с денежными вопросами, в глубине души довольная, как объевшаяся сметаны кошка, авантюристка ответила на очередной вопрос, вполне пристойный и невинный:
- А я как раз остановилась в той второй гостинице, с крысоподобным хозяином. И, знаете, с вашим мнением о нем я соглашусь – пренеприятнейший тип. Ну да полно говорить о нем – в любом случае, я задержусь в Эллсворте еще на несколько дней, а потом отправлюсь, как и планировала, в Денвер. А раз и вы здесь задерживаетесь, то мы вполне можем еще не раз побеседовать.
***
…Теперь, когда появились какие-никакие, а деньги, можно было надеяться, что все наладится. Зеленые бумажки стали еще не лестницей, ведущей наверх, к светлому прошлому, но ее подобием. Распрощавшись с Микки, мисс МакКарти первым делом решила разобраться с терзающим ее вопросом – приехал ли Шон к своим коллегам. Самой подходить к ковбоям она не решилась, но зато с помощью мальчишек – не тех же ли самых, что преследовали грешницу-скворешницу? – можно было за небольшие деньги узнать все необходимое и, наконец, успокоиться. Ну или напротив, получить еще один повод для беспокойства.
Решив этот вопрос и прикинув, что до начала времени, когда игроки начнут собираться перекинуться в покер, есть еще достаточно времени, Кина уверенно направилась в церковь. Методистская или нет, она все же христианский храм – причаститься и исповедоваться, конечно, не выйдет, но хоть помолиться-то тихонько можно? Если, конечно, пастор О’Даффи не совершеннейший отморозок, считающий всех, верящих не как он, за слуг сатанаиловых. После молитвы леди собиралась поискать музыкальную лавку или, что скорее, кантину, где продается все, на что только есть спрос – пора было обзаводиться новой гитарой взамен утраченной.
В конце концов, путешествующая одинокая леди – это одно, а обыкновенная девица, направляющаяся в другой город – совсем другой коленкор. И объясниться будет непросто, и в приличную компанию все одно не позовут. А вот девушка-с-гитарой, ищущая новое место для выступления – уже более реальная история, к тому же убирающая много лишних вопросов. Да и, чего уж греха таить, музыкой тоже можно заработать – а в текущей ситуации лишняя денежка, пускай и небольшая, точно не помешает.
К несказанной досаде мисс МакКарти, а теперь, вернее, временно «просто Кины», с игрой не задалось – тяжело оказалось перестроиться, что столь малые для нее ставки для других игроков имеют такую же ценность, как если бы к ним добавили один, а то и два нолика. Вроде и просчитала все, и сложила оптимальную модель – а они бьются там, где по всем правилам должны были спасовать. Вроде и делаешь небольшой райз, чтобы окружающие повысили ставку – а они, coglione, пасуют! Непросто, ой как непросто привыкнуть к новой оценке ситуации – а делать нечего, приходится притираться.
Финансовые потери от первых игр девушка, скрепя сердце, была вынуждена расценивать, как необходимые убытки на «урок» - лучше уж так, чем признаться, что некоторые уроки мистера Лэроу укоренились в ней не так уж намертво, как хотелось бы считать. Зато, несмотря на то, что суммы теперь стали смехотворными, она исправно продолжила их заносить в записную книжку – правда, наученная горьким опытом, теперь перешла на шифр, где узкие и острые листики обозначали десятицентовики, листики широкие – просто украшение для запутывания, бутоны – единицы, цветы – десятки, а розочки – сотни. Ну исчеркивает девушка страницы флоральным узором и одними заглавными буквами – это уж точно не повод назвать ее профессиональным шулером, n'est-ce pas?
И тут судьба – вот уж не соскучишься! – выкинула новый фортель: уж чего-чего, а предложения поучаствовать в мошеннической подделке документов Кина даже представить не могла. Первым же ее побуждением было намеренно высокомерно уведомить негодяев, что она – девушка достойная, и таким низким делом и не подумает заниматься. Вторым включился голос рациональности – низко-не низко, а деньги-то нужны! Третьим накатил испуг – если согласиться, она станет уже не честной девушкой, пускай и зарабатывающей на жизнь несколько сомнительным способом, а самой натуральной criminale!
«И все же, все же… - билась в мозгу дрянная мыслишка, - это шанс нам, милочка, сделать не один, а добрый десяток шагов вперед, к привычной жизни. Один-единственный разок – что в этом плохого? К тому же от нас только требуют написания, а не участия: а уж кто там, кому, за что и за сколько – не мое дело. Ну, попросили они написать им новый документ с другими данными – может, они хотят, например, перед друзьями похвастать, какие сделки проворачивают, верно? Не верно, конечно… Но это же не мое дело, разве не так? Это не преступление – преступно использовать заполненный мной бланк. Что же до меня, то это просто милость Господня – знак того, что я двигаюсь верной дорогой, и Он благоволит своей непутевой дочери, и так уже немало настрадавшейся. Надо соглашаться – второй раз так не повезет. Это только на разок и все, никакого преступления и в помине нет, я от этого не стану бандиткой с большой дороги или злобной мошенницей…».
Решение было принято, оправдание найдено. Леди еще нервничала, а вот победившая Кина-с-рожками довольно отплясывала джигу с ирландкой и “скворешшницей”.
- Господа, - подняв взгляд на мужчин, ответила она, - Господь заповедует помогать ближним своим, оказавшимся в нелегкой ситуации. Это же про вас, не так ли? Я помогу вам, как умею – и уж точно постараюсь, чтобы все вышло в лучшем виде. Однако же у меня есть несколько “но”. Во-первых, не кажется ли вам странным, если сумма будет вписана явно другой рукой: боюсь, это может вызвать подозрения, не так ли? Во-вторых, я бы не была столь уверена в своей безопасности: если Святая Дева не оборонит вас, и случится то, что никому из нас не нужно, то мистер Паркер ни за что не поверит, что автором сего опуса является кто-то из вас. А, значит, выйдут на меня, просто узнав, с кем вы разговаривали и кто для вас что-то писал. Риск? Риск. Поэтому я для вас своим почерком напишу еще одно письмо – есть же у вас любимая девушка в другом городе? Если нет – советую придумать. Случись что – вы обращались ко мне за ним.
Выдержав паузу, Кина продолжила по-прежнему делово:
- В-третьих, мне надо больше света и время: корректнее... правильнее, - исправилась она на более понятное собеседникам слово, - будет изобразить почерк мистера Шеппарда, а для этого требуется попрактиковаться изображать буквы так, как это делает он: знакомая фамилия, знакомая подпись скорее уверят ваших... друзей, что с бумагой все в порядке. Кстати, я бы еще хотела уточнить, могу ли я при необходимости испортить этот, - кивнула она на заполненный оригинал, - бланк? Я бы хотела для начала вывести буквы поверх уже написанных, чтобы запомнить движения.
Ну и, подводя итог, хотела бы заметить, что, по моим сведениям, за такую помощь обычно берут десятую долю ото всей суммы, n'est-ce pas? Я же полагаю, что, с учетом обозначенных рисков, справедливой будет цена в сто долларов, из них десятку сразу. Заметьте, цену я называю, еще не зная стоимости сделки, но предполагаю, что она всяко больше тысячи. Однако ж я за десятой частью не гонюсь, и удовлетворюсь названной суммой: так будет правильнее для всех нас. Замечу еще, что я верю, что вы люди, держащие свое слово, и гарантий никаких не прошу, доверяя вам. Итак... Что вы думаете, господа? Сможем ли мы прийти к компромиссу?
Задачка выглядела непростой, но у Кины уже был план: подложив чистый лист, с нажимом пройтись по имеющейся купчей, неспешно повторяя текст, а потом потренироваться сначала поверх “продавленного”, а потом уже на обратной стороне, в изображении самых сложных для копирования элементов и, в первую и главную очередь, подписей, как наиболее важного элемента. Как только результат покажется приемлемым, тогда можно написать образец купчей на чистом листе, и только после того, как эта работа будет казаться похожей на оригинал, можно, помолясь, приступить непосредственно к созданию оригинала – для начала без подписей, которые нанести в последнюю очередь после еще нескольких попыток на свободной бумаге. И уж потом, удостоверившись, что все получается так, как надо, финализировать купчую.
Таким образом, спорным оставался только вопрос цены – подняв ее вдвое, мисс МакКарти справедливо ожидала, что мужчин это может не устроить, и была готова торговаться, мысленно поставив для себя нижний порог в семьдесят долларов: чтобы и заработать хотя бы полусотню, и компенсировать проигранное.
-
Оу, мне стыдно! Бедная мисс МакКарти! Заморочил ей голову со своими рассуждениями о прекрасном, а она теперь страдает в одиночестве, кого только не представляет)))
)))))))))))))))))))))))))))))))))))))))) Это не преступление – преступно использовать заполненный мной бланк. "Оправдана!" – сказали в один голос присяжные, все как один стараясь смотреть куда угодно, только не в декольте мисс МакКарти))). Отличный пост).
|
Пухленький Тагор был совершенно точно давно и безнадежно пьян: присмотревшись к мужичку, Скай убедилась, что ближайшие пару дней он точно не переодевался – костюм был мятый, со следами крошек и пятнами на манжетах. Да и запашок был характерный: если он и прикидывался, то к созданию образа подошел со всей тщательностью, откровенно избыточной для того, чтобы предполагать совершенно незнакомой девушке криминальное знакомство. Заплетающимся языком Тагор, культурно рыгнув в сторону, посокрушался, что и у него финансы поют романсы: из-за привычки жить на широкую ногу, неумения вовремя остановиться в казино и парочки досадных ошибок на ставках.
Озвученные собеседницей установки поддержал двумя руками, сообщив доверительно, что у него тоже есть «принс-сипы», и это выгодно отличает его – и Скай, само собой – ото всякой мелкой шелупони без совести и морального компаса. И, уж раз они такие стойкие в своих убеждениях, то и заход к патрону, о котором пьяница упоминал с неизменным закатыванием глаз и таким поцокиванием языком, словно он обсуждал вкуснейшее блюдо, надо обставить так, чтобы тот понял, что к нему явилась на пообщаться серьезный человек, а не какая-то мелкая сошка, которых на Радже и так, как блох на собаке. За подобной сентенцией, прерванной разок кромким иканием, последовала вполне ожидаемая просьба:
- М'ему патрону надо вручить подарок. Хар-роший пода-арок! И я знаю, как его добыть: у нужных людей все найдется, в том числе и то, что он пока еще не успел пр'купить. Отстегните мне от щедрот пятьсот, - посмотрев на кинжальный взгляд Скай, пьяница снова икнул и, вжав голову в плечи, торопливо поправился, - тр-р'ста тронов, я все добуду и от вашего имени вр'чу! П'нимаете, - извиняющимся жестом развел он руками, - мои комта… коста… кон-так-ты с незн'комцами не общаются, и вам самой не выйдет прикупить, никак не выйдет. К тому же мне лично они дадут ски-идочку, хар-рошую такую! Таш-што я сам в организую и свяжусь с вами к завтр'шнему вечеру! По р'кам?
Разговор с представившимся Джошем блондином вышел короче – тот спокойно выслушал тираду Скай и невозмутимо пожал плечами, уведомив, что тогда пока что и говорить не о чем. Но если появятся новые темы для продолжения старой беседы, то девушка всегда может явиться сюда… в белом платке на шее, допустим. А там уж ее сами найдут те, кто выслушает реальные предложения, а не надежды и возможности.
На этом Джош и отчалил, не удосужившись даже попрощаться – только смерил девушку внимательным колючим взглядом. Нехорошим таким, оценивающим, словно прикидывал, сколько та стоит, как товар. По его словам, по его повадкам и привычке себя держать авантюристка могла сделать вывод, что тип, общавшийся с ней, опасный малый. Он был явно не из тех, кто сам взрезает горло тем, кто ему не понравился, а скорее из тех, кто без зазрения совести платит тем, кто сделает грязную работу вместо него. При условии прямо-таки явной мнительности и злопамятности Джоша было понятно, что список, на что он может закрыть глаза, если его обидят, весьма скуден.
Впрочем, пока что не о чем было беспокоиться – на хвост блондинчику Скай пока еще не наступила.
…Но местная уголовшина местной уголовщиной, выходы на нее – выходами, но и о задании аколита не забывала, решив для начала установить персоны продавцов гладиаторов в наверняка уютненький, но почему-то требующий нехилой такой охраны «Ориент». Почесать языком пришлось знатно, да и настучать по загребущим лапчонкам, желающим состричь бабок за нихера – тоже. Но язык – он до Терры доведет, было бы желание и умение. Часа полтора просеивания местных завсегдатаев, самозваных знатоков и фанатов гладиаторского искусства, и вуа-ля – четыре имени продавцов у Скай в кармане, или, вернее, в голове.
Ажно семерых не самых плохих парней отжалели Иллавариси, от чего их рейтинги серьезно упали, еще с двумя расстался Картер – но для него проданные были посредственностями, и вряд ли такой мелкой сделкой занимался сам ланиста. По одному гладиатору ушло от неких Пармара и Чу, но если первый в неформальном рейтинге своей профессии болтался где-то в середине списка, то второй, продавший Деви Чериан здоровяка-огрина, только недавно оказался в нем. По слухам, Чу раньше был «серым» ланистой, чьи гладиаторы участвовали в таких боях, которые даже на весьма либеральной Радже были под запретом. И вот теперь, скопив деньжат, этот Чу решил, что пора бы обзаводиться еще и уважаемым в обществе статусом. Пока его люди никакими особыми заслугами себя не проявили, всегда доходя не выше, чем до второй половины первой десятки, но это, как считали «эксперты», вполне могло быть следствием того, что новичок выжидал, чтобы к его имени, или, вернее, прозвищу, зрители привыкли, и стали относиться как к одному из равных, а не хрену с горы.
Но не только нужными сведениями порадовали Скай Корни: самих боев девушка за вытрясанием информации из публики почти не видела, но дружные крики, скандировавшие «Гек-тор», «Гек-тор», разобрала вполне четко – а значит, получила незапланированную прибыль! Явившись к букмекеру и отстояв очередь среди таких же счастливчиков, авантюристка получила свою выплату – за вычетом процентов – грабительских, как и следовало ожидать – ей на руки досталось ровно полсотни тронов: фактически, аколита отбила свои затраты на поиск продавцов – мелочь, а приятно.
Теперь оставалось только понять, на беседу с кем спустить «экономию» - наверняка все ланисты сейчас на месте, и хозяева проигравших наверняка не откажутся от небольшого приработка за пару-тройку предложений. Ничего же тайного в деловых отношениях с Деви Чериан нет, не так ли?
***
- Спасибо за ваш прекрасный и благородный порыв, господин Эр, - против воли улыбнулась девушка, тронутая искренней реакцией собеседника, - Не перевелись еще благородные люди, думающие о большем, чем своя мошна и влияние семьи! Я должна была это сразу понять, когда вы спросили меня о возможности раскрыть себя: уже это показывает, что ваша душа рвется из оков унылого быта к чему-то горнему, и вы ищете себя не в еще большей низости, а в стремлении к совершенству.
Выступая с этим панегириком благородству, мисс Клиффорд-Бриггс вся раздухарилась, разрумянилась, даже голос стал проникновеннее, но стоило ей вспомнить, что послужило причиной такого бескорыстного предложения, она снова погрустнела, горестно вздохнув.
- Простите мне эту вспышку, господин Эр: такая откровенность и такое достоинство редки на Радже, где продается и покупается буквально все. Но я бы ответила чернейшей неблагодарностью, если бы согласилась использовать ваше чувство справедливости в своекорыстных целях…
Кажется, это было не кривляние и не набивание себе цены, а вполне честное нежелание обременять другого человека своими проблемами: не самая часто встречающаяся черта, будем откровенны. Натаниэль, как того требовало его амплуа и долг аколита, продолжал настаивать, мисс Эвелин – возражать, но апеллирование к чести и мужскому достоинству, не позволяющими взять слово назад, одолели девичью стеснительность. Сестра покойной, не найдя новых аргументов, сплела пальцы в замок и, вздохнув, капитулировала:
- Раз вы так настаиваете… Я расскажу вам свои подозрения и пойму и не буду в обиде, если вы сочтете в подобной ситуации невозможным помочь мне чем-то еще. Но, поверьте, ваши слова поддержи, ваше искреннее участие – это уже значит немало для меня. Подозрения и домыслы мои шатки, - она нервно поправила выбившийся локон, совершенно забыв об оставшейся перед ней еде, - и больше основаны на знании Бетти, чем на логических выводах.
Сестренка ушла к Нему от разрыва сердца – в прямом смысле, все сосуды, все кровотоки, к нему ведущие, в одночасье лопнули. При этом на лице ее застыло выражение неописуемого, первобытного ужаса, словно, словно… - она покачала головой, - я даже не знаю, с чем сравнить. Такого просто не бывает! Но… военный медик, осмотревший бедняжку, предположил, что гибель была вызвана кристаллическими наркотиками, разорвавшими своей плотной текстурой сосуды, и потом окончательно растворившимися в организме. Передозировка, то есть! Но Бетти не была наркоманкой – она, если и позволяла себе… э-э-э, расслабиться, то всегда очень осторожно и понемножку. Ба и кристаллические наркотики – это само звучит опасно. Я уговорила отца вызвать священника, - мисс Эвелин потупилась, - ну, на всякий случай, если она в своих изысканиях случайно нашла что-то не то: так-то она не была какой-то там культисткой, поверьте! Но и святой отец сказал, что не видит на ней следов порчи и какого-то аналогичного воздействия. Все решили, что она умерла от наркоты, и только я не поверила…
А потом я докопалась, что схожим образом умерло еще несколько молодых людей, и каждый раз их смерти признавались естественными. А я вижу в этом закономерность, только не пойму, какую. Вроде, погибшие и не связаны тесто друг с другом, и выгоды от гибели большинства из них никому нет – Бетти никому не мешала! – а идентичный почерк прослеживается. Я думала нанять детектива, но, - девушка нервно мяла белый манжет, - решила, что это пока преждевременно. Если есть убийца, и он узнает, что его ищет профессионал, Император ведает, что он сделает.
А я… Тарок не дает ответов, глубокая медитация тоже, и я пытаюсь только объять необъятное слабостью своего разума. Пока что, - снова глубокий вздох и ссутулившиеся на миг плечи, - безрезультатно.
***
Вскоре после того, как Альвий покинул форпост порядка и закона на Радже, на вокс пришло короткое сообщение от Лотты с указанием адреса и странной припиской D-243. Тайна «шифра» раскрылась сразу же после того, как аколит проверил адрес в инфосети – им оказался здоровенный, в пару кварталов величиной, торговый центр на окраине Средних кварталов, а номер, соответственно, обозначал магазин верхней одежды. Так как времени передачи не было, бывший арбитр здраво решил не медлить и, остановив ближайшего рикшу, отправился к месту встречи.
Центр с сомнительным названием «Дары Империума» встретил мужчину огромной толпой и буйством красок на витринах, где продавалось, кажется, все, что может только прийти в голову покупателю, у которого есть лишние троны в количестве, равном квартальной зарплате какого-нибудь работяги. Непривычно яркие надписи зазывали купить то или иное, покупатели шумно торговались с продавцами, нагруженные сервиторы тащили покупки за хозяевами, со всех сторон лилась разнообразная создающая какофонию музыка…
Где-то в стороне, забравшись на борт фонтана, вещал какой-то оборванец в рясе: толи нищенствующий клирик, толи простой фанатик, обещая всем скорую гибель за то, что они думают о довольстве плоти, а не о душе, призывая покаяться и отринуть культ вещей. Проповедника в основном не слушали, но и «попросить» не пытались – рядом с ним подпирали стену несколько крепких парней из фратерис милиции.
Путь Юлия лежал на четвертый надземный этаж, в сектор «D». Миновав заставленную стульями и столами площадь, на которую выходили вывески доброй полусотни едален, он прошел мимо магазинов с женским бельем и, свернув за очередной угол, остановился у искомого номера «243». Долго ждать не пришлось – заметив потенциального посетителя, из лавки верхней одежды вышла какая-то скромная светловолосая девица в очках, одетая в простую белую блузу и строгую юбку-карандаш, несущая объемистый пакет. Как ни странно, она остановилась перед аколитом и, дежурно улыбнувшись, передала пакет ему со словами:
- Ваш оплаченный заказ.
По этой улыбке Альвий и узнал за макияжем и прочей маскировкой Лотту. Инквизитор же, вежливо поклонившись, скрылась обратно за стеклянными дверьми лавки, подойдя к замершим в нерешительности покупателям – дородной матроне и ее высокому крепкому сынку, выглядящему донельзя уныло: судя по всему, выбор одежды для подростка дама почитала исключительно своей обязанностью.
В переданном пакете оказалась стильная кожаная куртка-авиатор, естественно, по мерке аколита. Мало того, в подкладке одежки был сделана не прощупываемая снаружи внутренняя кобура, а в самой коже пропущены армированые волокна – от пули не защитят, но против вооруженного ножом противника можно выгодить безбоязненно. В одном из карманов оказалась искомая легатура и короткая и емкая записка от Лотты: «Дома поговорим!». Ни пояснений, ни уточнений – догадайся, мол, сам.
Дезидери пока не отвечал, так что легат с чистой совестью отправился в главный офис планетарных сил правопорядка. Бардака там, как выяснилось, было, конечно, навалом – арбитрат по сравнению с местными выглядел, как монастырь со строгим уставом рядом с борделем. Поняв, что в очереди за справкой можно стоять до сошествия Его с Золотого Трона, Альвий материально попросил о помощи одного из местных сотрудников, и был перенаправлен в кабинет на третьем этаже. Там его выслушали и отправили на второй этаж, откуда снова на третий. Пришлось снова открывать кошелек, чтобы попасть на прием в отдел лицензирования. Там уже арбитр сразу предупредил, что за срочность готов поддержать блюстителей закона материально, и узнал, что выдача лицензии требует или полутора десятков справок и трех месяцев на проверку, или – абсолютно легально причем! – полутысячи тронов и трех дней на проверку самого будущего детектива и всех его сотрудников. Чиновники от правоохранителей вручили визитеру официальный шаблон заявления, реквизиты бюджетного счета для перечисления средств и перечень подлежащих оформлению бумаг. Если будет принято положительное решение, детектив и его сотрудники должны были явиться в офис для прохождения медицинского освидетельствования и полиграфа, предоставив свои I.D. для проверки по криминальной базе. Если все будет в порядке, то через три дня после прохождения тестов выдавалось гербовое свидетельство на право заниматься детективной деятельностью. Налогооблагаемой, само собой.
Со всей этой беготней до встречи с эмиссаром Шульц-Нейманна оставалось всего четыре часа. Можно было зайти куда-нибудь поесть и передохнуть, можно было проверить парк на предмет возможных проблем, можно было потрясти на предмет убийств золотых мальчиков и девочек энфорсеров, благо вот они, вокруг «работают», а можно было попробовать взяться за новую ниточку в расследовании.
|
Вот так вот, морпех. И даже спасибо тебе за винтовку не скажут. И даже не потому, что за ней приполз не очень приятный тип типа Мрачного. А потому что нефиг тут. Был бы живой, стрелял бы сам из нее. А так – отдай товарищу. А уж почему ты умер – уже никто разбираться не будет. Даже эти мысли не было смысла думать – свежепреставившийся рядовой морской пехоты уже был обыскан, и надо было ползти назад.
– О-о-о, вот это уже веселее. – прокомментировал работу пулемета Мрачный, наскоро обтирая винтовку рукавом. Да и вообще жизнь стала налаживаться. Капрал заменил пачку полной, разложил свой нехитрый скарб возле себе, собираясь взять высокую цену за бюджетную недвижимость на побережье.
А япошки чет не шли. Не шли, и не шли. Не шли, и не шли. У Серджио чуть ладони не свело, так он вцепился в Гаранд. А они, суки, не идут. Ну надо же. Че, все, что ли? Пробзделся дух сыновей Аматерасу? Или как их там, ёп.
Странно все это. Мрачный уже откинул голову на стенку блокгауза, начал отворачивать крышку фляги Ушастика, а чего-то адреналин не отпускал. Вот вроде пить пытается человек, а видно, что ему, чтобы сменить флягу на винтовку, меньше секунды надо.
Пока пил, увидел, что Крота, по ходу, убило несильно. Ну в смысле вообще не убило. Ну понятно. Пришлось думать, как его выносить. Если тащить, так ползком, а тут и так всего три человека. И вообще, донесем ли, надо понять, чего у него тут.
Окрик невесть откуда взявшегося Клониса также неожиданно, как и его явление, привело капрала в чувство. Какое тащить-то.
– Малой! Тащи Крота сюда, под стенку! Кюрасао, прикрой их. Давай живее.
Да и вообще, надо огнемет разбирать. Пока откручивал шланг, да пока закрывал вентили, Диаманти, повернув голову, заорал в ответ:
– Командир! (хер вам, япошки, а не звание) Здесь один – убит, один – ранен! Кроет только Кюрасао! Я ухожу!
Но перед тем, как уйти, он достал из противогазки гуталин и, замарав палец, вымазал на оставляемом баллоне: "ПУСТОЙ". Подумал, и прибавил на втором: "ПОЧТИ".
– Малой, давай вспоминай, где баллоны оставил. Забирать надо на ходу, пока время есть.
|
Пулемет, наконец, с веселым, уверенным колочением начинает работать по наступающим с фронта джапам. Вернее, как убеждается чуть приподнявшийся над краем воронки лейтенант, в направлении джапов, которые, наплевав на все, что рассказывали о них, ни в какие банзай-атаки не кидались. В итоге очереди рыхлят песок, выбивают крошку из руин, причесывают растительность, но вряд ли попадают хоть в кого-то. Досадно? Не без этого: но даже такая стрельба – а лучшей ждать и невозможно, Парамаунт и так выкладывается по полной – более, чем полезна – интенсивность стрельбы по переднему краю стихает, а пехота микадо перестает действовать столь же решительно, как и прежде.
Над головой свистит теперь уже постоянно – всем пулям не успеешь поклониться, а следить за ситуацией надо. Приходится рисковать, высовываться, стараться за короткое время увидеть как можно больше: в первую очередь, новую угрозу или возможную слабину своих. Больше всего Манго переживает за барак Хобо: да, оттуда не начали стрелять по морпехам, но что там происходит? Могут ли они еще держаться? Да и с Сиреной и его людьми неизвестно что творится… Тяжело, тяжело быть без информации – а получить ее сейчас никак не возможно. Остается только надеяться, что сержанты справятся.
А японский пулемет все строчит, заставляя нырнуть ниже и уткнуться лицом в песок. Ротный морщится, кулаком раздраженно ударяет по земле – куда только делись хваленое спокойствие и выдержка? Он видит, как наяву: сейчас контр-стрельбой неприятель заставит замолчать Парамаунта, а там снова нанесет удар.
«Лучше бы это были латиносы, - зло думает лейтенант, - они более предсказуемые и более понятные, чем эти, узкоглазые. Сейчас если прорвутся хоть где-то, то черта мне лысого, а не утверждение в должности – если вообще будет, кого утверждать или нет. Да уж, сестренка, знала бы, как я вляпался… М-морпехи… Нет, надо было идти во флот. Ага, и узнать о Перл-Харборе первым. Что же за невезуха-то…».
Стрельба смолкает. Офицер поднимается над краем аккуратно на ладонях, готовый в любой момент плюхнутся на грудь и ящерицей сползти назад. Раз вражеского пулеметчика прижали, самое время осмотреться, пока тот не очухался. Справа тихо, слева тоже, да и в центре, вроде бы, все спокойно – паршивым таким спокойствием, которое вот-вот снова взорвется пальбой.
Манго вжимает голову в плечи, инстинктивно ожидая очереди, но ее все нет. Удар сердца, еще один, и еще, еще… Японцы молчат, словно издеваясь. Донахъю кусает сухие губы, бормочет: «Ну давайте, не томите, м-мать, продолжайте, макаки…». А никто не продолжает. И вместе с этим затишьем приходит понимание, что враг не справился, а они устояли. Устояли, черт побери! Своей стойкостью и его грамотными приказами выдержали злую, страшную атаку по всему фронту!
Ротный вытирает взопревший грязный лоб, на часы смотрит, кивая сам себе. Вытаскивает из кармана сигарету, закуривает и глубоко затягивается, блаженно прикрыв глаза. Хочется вот так вот курить и не делать ровным счетом ничего, отдыхая, переводя дух и восстанавливая уверенность в собственных силах. Да вот только отдыхать нельзя – Ами очень не кстати напомнил о себе и о приказе. Тьфу ты, не Ами – Джордан: комбата-то подстрелили, д-демоны! В общем, не столь важно, кто распорядился – указание есть, и его надо выполнить, или хотя бы попробовать выполнить. Если бездельничать, если окапываться, не пытаясь даже взять вторую линию бараков, то повышения можно не видать, как чувства юмора у этого мрачного огнеметчика – а оно ой как полезно будет на гражданке!
Офицер поднимает глаза к чистому, восхитительно прозрачному южному небу, такому красивому и безразличному, и выдыхает в него густой клуб дыма, чувствуя неимоверное, острое никотинное блаженство. Губой дергает в нервном подобии улыбки – и все-таки они живы! Подбирается к Клонису и пулеметчикам, раскрытую пачку протягивая:
- Мы молодцы, налетайте! Анджело, - бросает он короткий взгляд на комвзвода-один, - приказ еще не исполнен, мы обязаны контратаковать.
Паузу делает, давая Клонису возможность высказаться и скупо обсудить подробности. Медлить нельзя, и надо воспользоваться передышкой сполна. Хотя бы просто пощупать, попробовать японцев на зуб, а там или разгрызть их, как орех, или доложиться, что имеющихся сил для наступления не достаточно.
«Прорыва, - поправляет он сам себя, - Как там говорит старая военная максима? Прорыв не терпит перерыва? Именно так!».
...Обсудив с Анджело приблизительный план действий, Фрэнсис подозвал Дроздовски:
- Слип, ползи или перебежками к Блондину, узнай ситуацию у него и передай, чтобы по возможности поддержали нас фланговым огнем, хоть по тому же бараку напротив Хобо. Потом ко мне.
Следующей жертвой лейтенантского внимания стал тихий, как мышь под веником, Москит, у которого до сих пор в глазах плескалась бесконечность. Ротный помял пальцами папиросу, прикинул, что делать с живым, но бесполезным телом, и съехал на дно воронки к бойцу:
- Морпех! Морпех! Ты меня слышишь, Москит? Ползи к Милкшейку, помогать ему будешь, - он потряс парня за плечо, повторил раздельно и максимально уверено, - Ползком. К санитару. Присматривать за раненными.
Подняв голову, он окликнул ангела-хранителя пострадавших:
- Милкшейк, принимай Москита! У него рассудка помрачнение, пускай помогает тебе, пока в себя не придет!
Пошел-пошел! Раз-два, раз-два! - дернул он подчиненного за плечо, направляя его к цели.
-
Ротныйбыстро освоился Манго в новой должности, смотрю)
чувства юмора у этого мрачного огнеметчика – а оно ой как полезно будет на гражданке!зочем *stone_face"
-
Карьерист-резервист - прекрасный образ).
или доложиться, что имеющихся сил для наступления не достаточно.
Не орите-с!
Вон, возьмите патроны.
Для гурманов есть молоток.
Разберитесь.
Накажите виновных.
Доложите в трёхдневный срок.
-
льше всего Манго переживает за барак Хобо: да, оттуда не начали стрелять по морпехам, но что там происходит? Могут ли они еще держаться?
Спасибо, мэм сэр
|
Смерть — это довольно обидно, особенно когда тебе 18. Столько всего в мире замечательного, что ты уже не успеешь: завести собаку, прокатиться за рулем новенькой машины, посмотреть на Большой каньон, попасть в Высшую лигу, поцеловать девчонку… Только для этого всего нужно воображение, а Крот был уверен, что с воображением у него туго. Поэтому о смерти никогда особо не задумывался. Конечно, умереть можно, что тут удивительного. Это немного как в детстве: вот сейчас зажмурюсь — и вы все исчезнете, совсем-совсем, будете тогда знать!
Только вот Перри зажмурился, а мир не исчез, он остался тут, большой, подвижный и шумный. Исчезал сам Крот, понемногу растворяясь в темноте. Да, на войне умирают. Он вспомнил сгорбившуюся фигурку над пулеметом. Острые позвонки, распустившуюся грязную обмотку. Или вот Мыло. Крот даже не сразу сообразил, что его друг теперь тоже годится в качестве примера. Такое с каждым может случиться, они с Чероки знали, куда шли. Крот вдруг представил себе, как Скрипач заботливо склоняется над ним, чтобы навсегда закрыть глаза. Его затошнило.
“Ты ползти можешь?”
Крот вздрогнул.
— Да! Могу! — отчаянно крикнул он.
Постой, я еще не умер, не трогай меня! И тут же сообразил, что никто его вообще-то не трогает, а очень даже наоборот. Вот сейчас Скрипач двинет — куда там? к бараку, он сказал? — а Крот останется здесь.
— Ой, подожди! Я не…
Крот вспомнил еще кое что. Обжору, стонавшего на солнцепеке, лежащих вповалку раненых и одинокого санитара, которого на всех явно не хватит. Пикник клуба аутсайдеров. Если сейчас выяснится, что от Крота теперь никакого толку, если его выкинут на скамейку запасных, то это навсегда. Скэмп ему этого уже не забудет. Может потом, когда все кончится, они встретятся на улицах Сан-Франциско. Скэмп, весь загорелый и в медалях, и Крот — убогий слепой калека, который сидит у остановки, протягивая в пустоту консервную банку. И Скэмп посмеется и бросит туда окурок. Вот сука! Нет, на такое Крот не подписывался! Надо просто немного подождать, это песок в глаза попал, сейчас проморгаться только. Вроде и стрелять пока перестали. Он отлежится немного в своем окопчике, и все с ним будет нормально. Пусть себе ползет Скрипач. Но ведь барак совсем недалеко, проморгаться можно и там. Нет смысла торчать тут, у всех на виду. Это был мерзкий, трусливый голосок, но Крот позволил себя уговорить.
— Скрипач, у меня глаза что-то… Не вижу, где барак. Вообще не вижу.
-
Богатая, однако, у Крота фантазия!
-
У-у-у Скэмпи скотина какая!
-
Скэмп, весь загорелый и в медалях, и Крот — убогий слепой калека, который сидит у остановки, протягивая в пустоту консервную банку. И Скэмп посмеется и бросит туда окурок. Вот сука!
That's my boy!)
|
-
Свежеиспеченного морпеха пост!
-
немедленно деградировал из морпехов обратно в интеллигенты.
Рубишь фишку, рядовой!
|
Вроде ничего не изменилось. Пыли на дороге было побольше, чем на ранчо, на за полгода на западе девушка успела к ней привыкнуть. Как и к жужжащим мухам, которые носились за коровами, быками и лошадьми. И солнце все так же было красным на закате. Вот только, блядь, она снова осталась одна. В который уже раз.
Вот он Запад, под ногами, покоряй, не хочу. Но вот что-то не сильно хотелось.
Кейт молча смотрела на дорогу. Настроение было ни к черту. Хотя целоваться ей понравилось и обниматся тоже. Может потому, что Картер ей нравился.
- Вот почему некоторые мужчины такие недогадливые. И правильные. Досталось же подруге счастье!
А ведь могли бы жить втроем. Может стоило предложить Сьюзьке?! Ага, вот уж бы она обрадовалась, - тут в мыслях девушки проскочило несколько ругательств, связанных в основном с естественными способами воспроизводства и неестественными видами секса.
- Ну не могла же я ему прямо сказать «возьми меня», блядь. У меня своя гордость есть. Не шлюха и не негритянка. Ладно, пусть тогда дальше беситься, раз такой недогадливый. Эх, Картер, Картер... как можно быть таким страстным и бесчувственным одновременно. Правильным, прости Господи ! Ведь я таяла и текла как воск у горящей свечи. Достаточно было просто подтолкнуть меня на дно повозки, без всяких слов о любви. И плевать было бы, сестры мы с Сью или нет. Сама тоже хороша! Но я же не догадывалась, что он сможет остановиться. Да что теперь-то?! Эх, коряво все получилось...
А колесо в повозке скрипело. Заднее, левое. Противно так. Вроде и не сильно, но раздражающе. А в небе висели несколько крестов парящих птиц, то ли хищники, то ли стервятники. Местную природу Кейт на ранчо и в окрестностях некогда было изучать, ну, кроме крупного скота. Возница тоже попался какой-то хмурый и неразговорчивый дядька в годах, который за всю дорогу удостоил ее не более дюжины слов. Впрочем. Это не мешало ему иногда оборачиваться и пялиться на фигуру Кейт. На ранчо Си- Овер- Даблью - Бокс она хорошенько отъелась на мясной диете и хорошо округлилась в нужных местах. По собственным ощущениям после голодной и холодной дороги она прибавила минимум десяток фунтов веса, а может и все полтора. Так что когда возница оборачивался, Кейт радовалась, что носит с собой заряженный револьвер.
Ей хотелось то кричать, то плакать, то выхватить свой «флотский» и разрядить его в воздух, камни, птиц, небо, солнце, Бога, Дьявола и всех присных его. Но дорога была длинной и скучной, так что уже через час Уолкер успокоилась и только без всякого желания и азарта смотрела в даль. Сто миль оказались не только долгими, но еще и скучными. И никаких индейцев, только кони отмахивались хвостами от мух и слепней. А вовремя не смазанное колесо повозки все скрипело.
Форт Морган оказался той еще дырой. Кейт остановилась там потому, что никак не могла решить, куда податься дальше. Можно было добраться до Денвера, но что там делать?! Или свернуть в сторону Хелл-он- Улисса, вот только она не шлюха, а танцовщица... Между тем, шестьдесят долларов оказались не такими уж большими деньгами. За неделю простоя Кейт лишилась четверти этой суммы, за жилье, еду и выпивку. Да, на второй день она купила бутылку сладкого вина. Как то, которое они распили с Киной на том чертовом пароходе «Султанша». Она первый раз в поездке на Запад вспомнила о своей случайной подружке, с которой так и не увиделась в Сент-Луисе. Где она сейчас бродит?! Так что мысль поиграть в карты родилась частично из этого воспоминания о девушке, которая собиралась стать профессиональной картежнице. Ну, и, конечно еще от вечеров с Картером и Сьюзькой, у которых она выиграла целую кучу спичек. Ну и скука с азартом сыграли свою роль. Это оказалось удивительно легко. Не сложнее, чем на спички. Тем более мужчины за столом были слегка поддатые, да еще и не воспринимали ее серьезно. Даже когда начали проигрывать. Да и играли они, честно говоря, еще хуже Картера. По крайней мере Кейт смогла пару раз их прочитать. В одном случае не купилась на откровенный блеф, а в другом вовремя спасовала. Хотя на руках после торгов был хороший такой трипс девяток. Просто почувствовала что-то и бросила карты на стол «рубашками» вверх, не открывая. Правда одна из них зацепилась за стакан и чуть не перевернулась. А вот один из солдат, с роскошными баками и в полу расстегнутом на груди синем мундире, остановиться не сумел и пошел с парой тузов до конца. То есть вытряс все остатки не пропитого жалования рядового. У и закономерного проиграл кузнецу, у которого собрался целый «стрит».У этого массивного дядьки Кейт взяла реванш через раздачу. Ей пришла пара «двоек», шестерка и дама с королем. Девушка скинула все кроме пары, а потом на первой замене замене получила еще двойку. Так что на последней смене Кейт даже не удивилась, когда добрала недостающую карту для каре.
А вот следующим вечером все пошло наперекосяк. То карта не шла, то шла, но у других игроков комбинации были еще лучше. И чем больше она проигрывала, тем сложнее было сосредоточится. Будто она опять попала в холодную реку и никак не может справится с течением. И мелочи, которые раньше не бросались в глаза. Так и норовили отвлечь. Расшатанный, заляпанный жиром стол чуть косил, стул под задницей противно скрипел, стоило перенести вес, а жужжание мух безумно раздражало. больше Кейт даже хлебнула виски в перерыве между раздачами. Думала. Что это поможет . Не-фи-га! Когда денег стало совсем мало, девушка гордо бросила «ол-инн»! И спустя пару минут едва удержала слезы. Криво улыбнулась и вышла на улицу. Вот какого хрена! За постой еще на пару дней она заплатила, и куда деваться потом? И денег, чтобы отыграться, не было. Уолкер подумала, было, что надо в следующий раз делать заначку. Но потом усмехнулась звездам. Нет! Она всегда будет идти до конца, каким бы он не был. А доллары, да дьявол с ними! Найдутся. Если нужно будет, она украдет, или кого-нибудь ограбит, или убьет. Но не будет голодать, не будет шлюхой и не танцевать за с парнями за жалкую мелочь. И идет оно все лесом. Как там говорили в Виксберге, кому суждено быть повешенным, тот не утонет, Но как же не повезло сегодня, блядь. В это время в ноздри проник запах табака. Она и не заметила, как ее победитель вышел покурить и пристроился рядом. Спустя минуту выяснилось, что намерения у него вполне понятные. Кобель, везучий. Или он передергивал карты?! В любом случае настрой Кейт был таким, что она с удовольствием ткнула стволом револьвера в его живот. У нее самой от этого мурашки пробежали по спине. По той самой, которую этот Дэн типа Браун прижал к деревянной стене сарая.
Взаимное напряжение тел. И... притяжение. Не как с Картером, по другому, но похоже. То, что так легко ощутить и так трудно передать словами. Она почувствовала, как твердый торс мужчины чуть сплющил ее грудь, ощущения в своих сосочках и тепло тела, несмотря на разделяющие их ткани рубахи и платья. А потом собственные пальцы на рукояти револьвера и легкое сокращение мышц живота в которые уперся ствол. Да, это не по банкам и бутылкам стрелять. Одно движение пальчика на спусковом крючке и он будет умирать долго и мучительно. Но этот мутный Дэн хорошо себя повел. Только немного ослабил давление, хотя мог потерять все. * Все случилось будто само собой, н раз, два, три. Как в детской считалочке.
Раз. Рука парня идет медленно пошла к карману и внезапно, как бросок змеи, схватила ее револьвер.
Два. Кейт нажала на курок и моргнула.
Три. Выстрела не было.
Она удивленно опустила глаза вниз и увидела палец Дэна, который зажало механизмом.
- Я его чуть не пристрелила?! И свидетелей нет. Доказывала бы потом, что это была самооборона..., - подумала она.
Резкая боль в собственном пальце смыла удивление, а револьвер покинул ее руку и улетел в темноту.
- Да, пушка из которой не можешь выстрелить становится бесполезной как луна из сыра, - промелькнуло в голове.
Но когда он подхватил ее на руки и его нос и глаза оказались близко - близко, Кейт процедила:
- Выстрелить можно и завтра, и... послезавтра. Был бы повод.
Нет. Она почему-то его совсем не боялась. Не после войны, голода и «Султанши». В какой-то момент она даже захотела, чтобы мужчина дал ей этот повод себя застрелить. Вот прямо сейчас дал. Но Не-Браун оказался настоящим южанином. В хорошем смысле этого слова. Потом он говорил, а она молчала. Просто смотрела на него и молчала. Даже и не сказать, что что-то думала и прикидывала. Просто будто снова оказалась за невидимым столом и на руках полный отстой. И непонятно, с кем играешь. С Дэном, Богом. Дьяволом, сучкой - судьбой или сама с собой?! Револьвер она засовывала обратно в свою своеобразную кобуру долго. Он почему-то все время цеплялся за край разреза платья и не хотел лезть внутрь. Обиделся на хозяйку, что-ли. После этого мятые доллары она просто зажала в кулачке. Звезды нагло подглядывали, но они же никому ничего не скажут, правда? Даже если их вызовут в суд. Кейт почувствовала, что молчание затягивается и выпалила:
- Ол - инн, Дэн, ол -инн. Поехали на восток. Чё, наверное там не хуже, чем на западе, севере или юге.
Кейт сделала короткую паузу, во время которой почувствовала, как будто с плеч свалился невидимый груз и добавила.
- Пойдем ко мне в номер. Там еще полбутылки недопитой, напарничек. Поговорим.
-
Все круто, и игра слов тоже, но вот это:
Звезды нагло подглядывали, но они же никому ничего не скажут, правда? Даже если их вызовут в суд.
Это маё у-уажэниэ!
-
А Кейт растет, взрослее становится. Но по-прежнему остается порывистой и импульсивной - и это подкупает.
|
9 сентября 1918 года. Где-то на участке Вологодско-Архангельской ж/д линии.
– Подъем. Баранов, стройте колонну в две шеренги. А-тставить ба-зар!!! Кульда! На правый фланг!
Это появились командиры, начальники, и личный состав уже несчетного количества красноармейских частей, меньше часа назад "перешедший в расположение частей СВУОЗ РККА", не успевший даже нормально согреться, был поднят неуемным, настырным, наглым, хамовитым, скандальным, упертым командиром диких латышских стрелков-держиморд для торжественной встречи.
Все было уже позади. Неуверенная попытка лично прорваться в деревню для помощи комиссару, фактически посланным Фрайденфельдсом на заклание. Отчаянный бросок под толпу отступающего стада красноармейцев с винтовкой на перевес, как шлагбаумом, точная очередь прямо за спиной прямо между одиноким латышом и ордой одичавших криевсов, пришедших в себя не то из-за страха наловить в спины свинца, не то от горящего безумного взгляда усатого комвзвода, орущего благим матом. Смачный удар стволом Кольта прямо в зубы пьяному начколонны, просравшему все свое воинство. Ожесточенные очереди трофейного Виккерса, научившие интервентов, что в данном случае преследование выйдет себе дороже. Две бессонные ночи и постоянное ожидание выстрела в спину. Трое павших красноармейцев, чьи раны не позволили вынести длинный лесной переход. Последний сухарь, разделенный со стоявшими в охранении псковичом, упрямо тащившим винтовку с гранатометом и питерцем, чье имя Вацлавс так и не запомнил.
Теперь все это воинство опять было среди своих. Латыши, стоявшие первыми, держали марку, и два пулемета, один свой и один трофейный, лежащие перед строем, говорили об их делах безо всяких слов. Рядом стояли рязанцы и петроградцы, спаявшиеся в одно целое. Колонна из скобарей и партизан стояла, как быки в поле, а глаза их битых командиров горели местью, но команды сейчас отдавал комвзвода:
– Становись! Ра-няйсь! Атс-та-вить! Ра-няйсь! Смир-на! Равнение на-право!
Несмотря на еле гнущиеся ноги, с трудом смотрящие перед собой красные глаза, Фрайденфельдс уверенно держал спину и старался тянуть ногу, и руку держать у козырька. Ничьи злые взгляды не мешали ему ярко обозначать тот стержень, который всегда есть в военных, действуют ли старые или новые уставы. И уж точно никто не мешал ему доложить так, как он считал нужным:
– Товарищ командир отряда! Командир пулеметного взвода Латышской пулеметной команды Фрайденфельдс! В пулеметном взводе на лицо шесть человек, два пулемета! Всего в частях, принятых мной под свое командование, на лицо...
Договорить он не успел – все слова были выжаты из взводного мощным объятием от старшего командира, говорившим обо всем безо всяких докладов. Фрайденфельдс же, несмотря на всю лиричность момента, и бровью не повел. Только отошел, как и положено, в сторону, и смотрел в лица своих солдат, пока перед ними начали стихийно выступать командиры и комиссары.
Бровью, может, Вацлавс и не повел, но все его лицо светилось от торжественности. А в глазах отчетливо читалось чувство непобедимости.
-
Идеально для эпилога!
-
Товарищ "фон дер Фельс", конечно, молодец: вот уж несгибаемый из несгибаемых. При этом не баран, прущий на пролом, а мужчина умный и даже дальновидный.
А ты сам, в свою очередь, прекрасно такие типажи отыгрываешь - как по мне, так у тебя выходят действительно образцовые военнослужащие.
Спасибо за игру, привнесшую в нее такой колорит!
-
Сделал все, канешн, неправильно, но командира сыграл правильного.
Человек-ракета - человек-парадокс.
А если серьезно - спасибо за игру!
|
Хреново все. Это ощущение нарастало, как короста на растираемой от непрерывного зуда ране, и достигло практически пика, когда в яму свалился Уистлер. Точнее, прыгнул, проорав "Свои" то ли в полете, то ли в приземлении. Сердце Вилли пропустило удар, когда он понял, что в принципе, с похожим воплем мог запрыгнуть сзади японец. Или подобраться по-тихому и продырявить им головы. Предполагалось, что сзади их прикрывали свои, и пляж был зачищен… но многое что в этот день предполагалось, но совершенно этим предположениям не соответствовало. Они даже обернуться не успели…
- Уистлер, черт возьми, не надо так пугать.
Домино ладно, ему говорить можно, а вот Винку пришлось возвращаться взглядом туда, где бегали до этого японцы. Дырявить глазами этот чертов просвет между домами. Бесполезный. Винка учили, как располагать пулемет. Да, конечно, он не проходил всяких офицерских школ или курсов или училищ или чего еще, но какую-то теорию ему разъяснили. И не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, насколько занятая сейчас ими позиция этой теории не соответствовала. Лейтенанту, конечно, виднее общая картина, но на местах куда лучше представление о локальных обстоятельствах.
А еще свербело, то ли в заднице, то ли в сердце, что он сейчас здесь штаны просиживает, пролеживает даже, в то время как рядом парней убивают, которым он помочь бы мог своим огнем. Прикрыть.
Срезать косоглазых до того, как они убьют еще кого-то. Подавить позицию противника. Вилли понимал, что от такого свербежа люди как раз на тот свет отправляются, но что-то сделать был с ним не в состоянии.
- Ну поставил, значит надо было зачем-то…
Винк бросил взгляд в сторону, пытаясь понять, какая тактическая идея была в том, чтобы Уистлер на углу стоял. Но надолго отвлекаться от прицела не стал, поэтому остановился на мысли, что это было чтобы с фланга не зашли.
- Хрен с ним. Мы тут пытемся стырить базу, а питчер замахивается уже. И мы этого не видим. Так что да, слева прикрой.
Задним умом все сильны, и Винк осознал, что по сути демаскировал свою позицию, срезав японцев в кустах, но это того не стоило. Да, больше они по этому маршруту не побегут, но что им мешает те же подкрепления на правый фланг перебрасывать чуть глубже в зарослях? Ничего. А вот отряд прибить пулемет неприятеля они могут отправить.
Стало еще более неуютно.
|
Они пройдут — расплавленные годы
Народных бурь и мятежей:
Вчерашний раб, усталый от свободы,
Возропщет, требуя цепей.
Построит вновь казармы и остроги,
Воздвигнет сломанный престол,
А сам уйдет молчать в свои берлоги,
Работать на полях, как вол.
И, отрезвясь от крови и угара,
Цареву радуясь бичу,
От угольев погасшего пожара
Затеплит ярую свечу.
Молитесь же, терпите же, примите ж
На плечи крест, на выю трон.
На дне души гудит подводный Китеж —
Наш неосуществимый сон!
М. ВолошинЧасть I.
Архангельск. Эклипсис левого пути, рассвет диктатуры К восьмому сентября тысяча девятьсот восемнадцатого года политические волнения в Архангельске совершенно прекратились: эсеры, частично кооптированные в правительство, предпочли худой мир доброй гражданской войне внутри гражданской войны, меньшевики из профсоюзных лидеров, пытающиеся устроить массовые забастовки, были на недолгое время не без помощи британцев арестованы, а оставшиеся большевистские подпольщики предпочли выждать и нанести удар тогда, когда это будет выгоднее, пока что сосредоточившись на том, чтобы не дать тлеющим огонькам народного недовольства потухнуть. Новосформированному белому правительству, консолидировавшему правые и левые антисоветсткие силы, пришлось с переменным успехом учиться компромиссам, чтобы не погрязнуть в бесконечных дебатах. Во многом соглашения достигались за счет разумной позиции Николая Васильевича Чайковского, «дедушки русской революции», и текущего председателя Временного правительства Северной области. С одной стороны, он сдерживал своих однопартийцев от слишком резких попыток контролировать дела внутренней безопасности и, в первую очередь, армию: так, например, была отклонена весьма спорная идея ввести в войсках новую должность, калькированную у идеологических противников – военных комиссаров. С другой стороны, Николай Васильевич стеной встал на пути попыток «армейской» партии пересмотреть вопросы перераспределения частной собственности, понимая, что люди ни за что не вернутся к довоенным порядкам. Стоит заметить, что и внутри самого эсеровского лагеря оказалось немало противоречий: большая часть министров принадлежала к левой ветви партии, но оставшиеся в меньшинстве правые эсеры, поддерживаемые кадетами и военными, явно не собирались останавливаться на достигнутом. Их лидер – беспринципный и самоуверенный Максимилиан Максимилианович Филоненко, бывший офицер, бывший комиссар Временного правительства и хороший знакомый Керенского, был твердо намерен шаг за шагом отвоевывать власть для себя, любимого. В этом ему помогал Степан Яковлевич Миллер, который, хоть и был недоволен своим лидером, но был вынужден следовать его политической канве, потому что без поддержки Филоненко быстро бы распрощался с министерской должностью и не смог бы никаким образом своей Родине, погрязшей в кровавом вальсе. Лидер мятежников, капитан второго ранга Георгий Ермолаевич Чаплин, стал главнокомандующим всеми русскими белыми войсками северного фронта, с энтузиазмом приступив к формированию трех пехотных полков. Не без помощи правых эсеров и англичан он смог договориться и с Мурманским краевым Советом во главе с бывшим большевиком Алексеем Михайловичем Юрьевым, после чего Муранский край официально вошел в состав Северной области, а из краевых войск, возглавляемых бывшим штабс-капитаном Александром Васильевичем Гапоновым, было образован второй Мурманский пехотный полк. Отныне на фронте вместе с солдатами союзников сражались не только немногочисленные русские добровольцы, но и кадровые части Северной области, что позволило сместить фронт несколько южнее, чем это произошло в реальной истории. Кроме того, белые части сразу начали формироваться на принципах армейской дисциплины, а все нелояльные и проблемные кадры отсеивались. Так как сам Север был небогат на людские ресурсы, основным источником пополнения стали пленные большевики – и не в последнюю очередь те, кто был захвачен в плен под Обозерской англо-американо-французскими силами под началом локал-лейтенант-полковника У. Поллока. Однако же, не смотря на ряд успехов, общая картина продолжала оставаться нерадостной. Главнокомандующий Чаплин, ставший ведущей персоной Северной области, определенных политических взглядов не имел, придерживаясь позиций абстрактного монархизма. На вопросы о том, что будет дальше, когда красные будут изгнаны, он отвечал: «Час пробьет, светлое будущее наступит и, как встарь, в сердце Страны, в освобожденной Москве, свободный Русский Народ изберет себе достойное правительство». Такое «непредрешенчество» устраивало далеко не всех как во властных эшелонах, так и в народе, и добиться внутренней стабильности и сплоченности белым не удалось. Но это было только одной проблемой, хотя и весомой. Главной неприятностью стала полная политическая зависимость Георгия Ермолаевича от его английских союзников, которые теперь опосредованно стали управлять архангельским осколком прежней России. Британцы во главе с генералом Пулем и полковником-контрразведчиком Торнхиллом смогли оттеснить на второй план дипломатический корпус Антанты, и теперь послы, склонные поддерживать скорее эсеров, чем монархистов, уже не имели прежней силы и возможностей. Как следствие, британцы смогли навязать новой пока-еще-не-колонии достаточно неприятные договоры, выступив заимодавцем для Правительства и получив контроль над перевозками из Архангельского порта, после чего принялись беззастенчиво заниматься лесодобычей прямо-таки в промышленных масштабах. Неприятно, конечно, но все могло бы быть гораздо хуже, если бы не успех одного из адъютантов Чаплина – ротмистра Рауш фон Траубенберга, сумевшего сохранить похищенный мятежным Беломорским конно-горским отрядом золотой запас губернии и советских органов власти. За счет возвращенных денежных средств правительство смогло не только чуть улучшить условия жизни чиновников и рабочих, в основном портовиков и железнодорожников, но и заняться торговлей не в кредит, а за твердую валюту. Власть в Северной области поменялась, и белая армия стала более крепким противником, чем была раньше. Но угли недовольства в тылу как тлели, так и продолжают тлеть, причем их стало даже больше. К тому же теперь свою волю правительству Области навязывают англичане, у которых, как известно, «нет постоянных союзников, а есть постоянные интересы». К чему это приведет? Покажет только время… Историческая справка:
Шестого сентября 1918 года в Архангельске состоялась попытка переворота под руководством командующего вооруженными силами Верховного управления капитана 2-го ранга Г.Е. Чаплина и губернского комиссара присяжного поверенного Николая Александровича Старцева, недовольных левым политическим курсом Верховного управления. В ходе переворота большинство членов Верховного управления были арестованы и заключены в Соловецкий монастырь, что вызвало протесты дипломатических представителей Антанты. В ходе переговоров между ними и Г.Е. Чаплиным была достигнута договоренность, согласно которой он оставил занимаемую должность и получил назначение в действующую армию, а арестованные в ходе переворота были освобождены. В результате этих событий Верховное правление, утратившее доверие прочих антибольшевистских сил, прекратило существование, и в начале октября под председательством Н.В. Чайковского было сформировано Временное правительство Северной области, включившее гораздо больше представителей правых сил, чем его предшественник. А что же наши герои? Белая гвардия, путь твой высок...Константин Александрович Рауш фон Траубенберг Ярко проявивший себя в день бескровного переворота ротмистр Константин Александрович Рауш фон Траубенберг был произведен в подполковники и назначен офицером для особых поручений при персоне главнокомандующего: должность ни капли не синекура, но зато дающая немало автономности по сравнению с обычными штабными должностями. Вот только к этой ложке меда была подана и здоровая такая бочка дегтя под названием «бывший Беломорский конно-горский дивизион» - орава диких кавказских горцев, о дисциплине и чинопочитании имеющих весьма смутное представление. Убив на дуэли их командира ротмистра Берса, прирожденного авантюриста, Константин Александрович «наследовал» у него командование этой беспокойной и склонной к самоуправству частью. Держать кавказцев в городе было опасно, и Чаплин благоразумно решил направить их с глаз долой, из сердца вот – на фронт, в Шенкурский уезд. Как командир, подполковник Рауш фон Траубенберг был направлен с ними, однако при этом, за счет своей второй, штабной должности, имел полное право по необходимости появляться в Архангельске, взваливая командование своими разудалыми подчиненными на заместителя. Статус человека, близкого к Чаплину, позволял ему опосредованно влиять на политику, но зато ожидаемо привел к ссоре с эсерами – те видели в молодом бароне идейного монархиста и опасались, что он вместе с Чаплиным может устроить новый заговор, на сей раз уже чисто монархический. Частная же жизнь гвардейца стала жертвой слухов: чей-то злой язык начал распространяться о том, что Константин Александрович-де, ухлестывают за баронессой Мёдем, персоной падшей и предосудительной. Одни поговаривали, что офицер взял ее силой, как трофей, прикончив ради этого на дуэли Берса, другие же утверждали, что барон настолько потерял голову от этой m-dame, что даже собирается взять ее в жены. Что из этого правда, и правда ли хоть что-то, знали только жертвы сплетен. Бывший лейб-кавалерист выбрал себе непростой и тернистый путь, на котором ждет множество трудностей и искушений, и одному Богу ведомо, как он закончится. Мария Карловна Иессен Волею коллежского асессора Михаила Константиновича Рындина, начальника контрразведки Северной области, Мария Карловна Иессен и ее подруга, Вера Антоновна Данилевич, занялись расследованием действий спекулянтов, подозреваемых в большевизме. Пока они собирали информацию, задержанных перевели из контрразведки в губернскую тюрьму, куда вскоре заявились и девушки для повторного допроса одного из задержанных – латыша-кочегара Петра Ансовича Балдориса. Главный следователь тюрьмы, Иван Филиппович Судаков, бывший начальник Нерчинской каторги, почти неприкрыто предлагал применить пытки к арестанту, но барышни отстояли несчастного. В итоге стороны сошлись на необходимости обыскав доме Балдориса, который не выявил никакой связи латыша с красным подпольем. Тюремщик был явно раздосадован, злился, но был вынужден согласиться, что Петр Ансович и другие спекулянты не являются большевиками, и, следовательно, выходят не только из ведения контрразведки, но и из его, Судакова, цепких лап. Доложившись начальству, что дело закрыто, контрразведчицы убыли в уездный город Онега, где неумелые действия центральных властей по мобилизации чуть не привели к восстанию. Но это уже совершенно другая история… К чему же привело первое дело двух барышень? Балдориса и других спекулянтов освободили из-под стражи, назначив штраф и приговорив к исправительным работам, которые те благополучно и отбыли. А по городу прошел слушок, что военный контроль не лютует, отправляя в Мудьюгский концлагерь всех подряд, а работает избирательно и четко, не трогая тех, кто не замечен в большевизме или шпионаже. Как итог, число недовольных не возросло, и красные подпольщики лишились быстрого и простого способа пополнить свои ряды. Казалось бы, незначительный момент, не приведший, по итогу, ни к какому результату – а последствия оказались весьма значимыми. Рындин же запомнил активных и деятельных барышень и, дав им возможность побольше попрактиковаться «в поле», то есть в тылу, планировал использовать их таланты на передовой, куда красные активно засылали своих шпионов и агитаторов. Справятся ли они там, где частенько сначала стреляют, а потом спрашивают? Грядущая зима покажет. Николай Борисович Рощин Неумолимая история закрутила военврача, словно осенний палый лист, побросав из тюремной камеры на свободу, от русских солдат к британским контрразведчикам, от прогулки по набережной к совещанию в общежитии правительства. Николай Борисович, не смотря на все перипетии, не только не растерялся, но и смог зацепиться за шанс покинуть раздираемую смутой страну, сменив белый халат врача на френч с погонами британского офицера. Мало того, за счет своего знания языков и отсутствия всякой личной заинтересованности он стал фактическим посредником между английской контрразведкой и ссорящейся опереткой сводного русского правительства. Именно разумность и осторожность Рощина привели к тому, что ни одна из сторон не восприняла британцев, как врагов, предпочитая с ними сотрудничать, а не противостоять. И именно Рощин же организовал проправительственные митинги как перед казармами флотского полуэкипажа, заподозренного в симпатиях к красным, так и на городском собрании профсоюзов, где по его указке были арестованы Диатолович, Бечин и прочие лидеры, пытавшиеся заткнуть представителя правительства Зубова и поднять народные массы на всегородскую стачку. В итоге сколь либо сильных волнений не произошло, что, с одной стороны, уверило обывателей в том, что власть крепка, а с другой – заставила Чайковского и Чаплина пренебречь опасностью, исходящей от профсоюзников. Вскоре освобожденные, краснобаи продолжили антиправительственную агитацию, только гораздо тише и осторожнее. Сам же военврач после переворота вознесся чуть ли не до третьего человека в Союзном военном контроле (или, говоря попросту, контрразведке), заняв должность начальника гражданской канцелярии, которую в истории занял уже упомянутый выше Филоненко. В отличие от большинства других участников этой истории, Николай Борисович стал сам хозяин своей судьбы. Он мог уехать в эмиграцию и даже получить британское гражданство, мог остаться служить Короне, как единственной силе, цементирующей Северную Область, а мог начать свою игру. О том, что решил отчаянный военврач, стало известно позже… Степан Яковлевич Миллер Иногда случается так, что даже сильные люди становятся заложниками обстоятельств. Степан Яковлевич, бывший офицер и правый эсер, поддался на уговоры своего приятеля Филоненко и присоединился к мятежу правых сил. Более опытные в искусстве конспирации и, соответственно, поимке скрывающихся от закона, эсеры помогли задержать большую часть министров Верховного Управления, одновременно склонив Чаплина к формированию кабинета не только из беспартийных (читай, настроенных промонархически) офицеров и правых кадетов, но из лояльной части эсеров. Задумка увенчалась успехом, хотя попытка надавать на обе стороны угрозой шашек освобожденных из заключения горцев и провалилась. Миллер получил должность управляющего отделом почти и телеграфов и, внезапно, осознал, что в глазах прочих стал тенью Филоненко, «свадебным генералом», нужным лишь для того, чтобы держать место в интересах своего покровителя. Эсерам теперь он, как «предатель партии», был даром не нужен, офицеры за своего не считали, и мужчине оставалось или уйти, наплевав на мечты о спасении страны, или пытаться сделать хоть что-то в текущих условиях. Он выбрал второе. А вот чем окончится этот выбор – зависит от действий других. От политических дрязг Степан Яковлевич предпочел дистанцироваться, решив, что лучшее, что он может – это обеспечить работу своего весьма немаловажного министерства. Наталья Григорьевна Симонова Жизнь, отняв у Ласточки небо, упорно не хотело его возвращать, настоятельно предлагая высоты политического Олимпа: редко кого выбирают министром без его на то согласия. Пускай даже должность управляющей отделом образования и была во многом фиктивной, но это были и статус, и влияние. Наталье Григорьевне они и даром были не нужны – именно поэтому она вняла просьбе Чайковского и отправилась поднимать железнодорожников, предводительствуемых убежденным эсером Петром Петровичем Кмпустэном. К сожалению, девушка и сама задержалась, и Капустэна долго не могли найти, да и потом «защитники интересов Родины и Революции» собирались весьма неспешно и по-северному обстоятельно. К тому времени, когда толпа прибыла к общежитию правительства, Чайковский уже был вынужден согласиться на компромисс, выторговав себе далеко не худшие условия. При такой картине агрессивно настроенные массы были излишни, так что железнодорожники после пламенной речи своего идеолога были вынуждены разойтись, хотя и затаили обиду на «продавшихся офицерью» однопартийцах. Зато политические акции Ласточки среди радикальной части эсеров взлетели до небес – авиатрисса показала себя женщиной правильной, политически грамотной и бесстрашной. Спустя пару недель после переворота англичане начали формирование СБАК – Славяно-Британского авиакорпуса, первой воздушной части Севера на английских аэропланах с русскими пилотами при британском начальстве. Естественно, свежеиспеченная управляющая отделом образования всю душу вынула из Чайковского, Чаплина и английского генерала Пуля, прямо-таки требуя зачислить ее в часть. Противиться бешенной и упрямой девице ни политик, ни военные не смогли, и Симонова получила назначение в единственную из эскадрилий СБАК с русским командиром – самым знаменитым русским асом Великой Войны Александром Александровичем Казаковым. Ласточка наконец расправила крылья. Но вот где сейчас нужнее ее талант: в небе или в политике, где монархисты стремятся урезать все больше свобод? На этот вопрос Наташе еще предстояло ответить. Павел Николаевич Грушин Иногда бывает и так, что немаловажные действия человека остаются никем не замеченными, даже им самим. Выполняя свой долг, Павел Николаевич не только случайно запустил цепочку событий, существенно повлиявшую на народное отношение к белой контрразведке, но и неглупыми речами подготовил флотский полуэкипаж к тому, чтобы не поднимать мятежа против правительства. К сожалению, никто не разобрался в том, кто стал причиной упомянутых последствий, и жизнь старшего лейтенанта после той знаменательной ночи ни капли не изменилась: все также будучи инспектором формирующихся частей при начальнике штаба ФСЛО, он исправно нес службу на берегу, мечтая однажды снова вернуться в море. С учетом его опыта и избытка флотских кадров, явно превышающих потребность Северной области в офицерах, вероятность того, что удастся скоро выйти в плавание, была невысока. Но вот если фронт выйдет на оперативный простор к Онежскому озеру, или, как его называли местные, Онего, тогда, может, и получится выйти если не в океан, так хоть на широкие просторы озера. Но будет ли это, нет ли, от Павла Николаевича совершенно не зависело. Свергнем могучей рукою гнет роковой навсегда...Виктория Натановна Владимирова (Аралович) Люди поверхностные считают, что надо действовать, как только представляется возможность. Люди рассудительные взвешивают все pro e contra, выискивая наиболее оптимальные возможность – и теряют момент. А вот люди умные понимают, когда необходимо бездействовать и ждать – и терпят до того момента, когда эффект от их действий будет максимальный, старательно подготавливая почву для сокрушительного успеха. Виктория Натановна относилась как раз к последней, весьма немногочисленной плеяде. Подпольщица понимала, что оставшиеся в Архангельске товарищи мало того, что немногочисленны, так еще и представляют собой не самый лучший человеческий материал – поднимать через них обывателей на восстания было слишком рискованно, на грани с преступлением – если подполье ликвидируют с корнем, то к возвращению своих некому будет помочь наступающим красногвардейцам. Приходилось ждать и тормозить горячие головы: раз уж эсеры решили предать идеи революции и слиться в экстазе с самой оголтелой реакцией, то нечего и пытаться использовать их вслепую. Даже если настроить всех против чаплинцев, то появятся новые кандидаты, к которым Чайковский со своей кликой, радостно повизгивая, прибежит. Офицеры и буржуи своим переворотом сделали подполью царский, простите за каламбур, подарок, вся ценность которого проявится со временем. Пускай закручивают гайки, пускай ложатся под англичан ради победы – народ будет роптать все громче и громче, и вскоре по головам безо всякой посторонней помощи начнет ходить мысль о том, что «при Советах было лучше». И вот тогда-то эту мысль-скакуна и можно будет «оседлать» и направить в нужном направлении. Главное – неспешно раскидывать свои сети и искать людей в самых разных сферах и на самых разных предприятиях. И, когда будет нужда и подготовлена благоприятная почва, именно эти незаметные «пташки» начнут «чирикать» в уши коллегам нужные слова – тогда-то и будут всходы. А что момент настанет, можно было не сомневаться. Собственно, как и в том, что его не упустят – товарищи прислушивались к словам Владимировой, и та, хотя формально и не была лидером, de facto держала все нити управления в своих руках. Остается добавить пару слов о главном трофее подпольщиков – Якове Тимофеевиче Дедусенко, опальном генерал-губернаторе и управляющем отдела продовольствия, торговли и промышленности. Не сообщить о таком ценном кадре подпольщики не могли, поэтому через третьи руки отправили весточку товарищу Кедрову в штаб Северо-Восточного участка отрядов завесы (будущей 6-й армии РККА). Оттуда ответили, что счастливы узнать, что в Архангельске еще остались партийцы, и приказали одновременно не привлекать внимания и стараться подорвать боеспособность беляков и интервентов, действуя на свое усмотрение. А вот насчет Дедусенки указания были самые недвусмысленные – переправить его через линию фронта и сдать в особый отдел. Эту задачу возложили на одного из немногих оставшихся в Архангельске «старых» партийцев – Макара Матвеевича Баева (партийный псевдоним – Боев), который, хоть и не без труда, ее выполнил, вернувшись в город с целой стопкой агитматериалов. Красное подполье готово было действовать – вот только не ошибется ли Виктория Натановна с моментом, найдет ли, куда нужно приложить силы, сумеет ли обмануть контрразведку? Ответ может дать только время… Родион Егорович Войлоков Родиону Егоровичу приходилось ничуть не легче, чем Виктории Натановне: с одной стороны, у него не было безответственных соратников, своей глупостью могущих все испортить, с другой – полагаться приходилось только на себя. К тому же парой ног и одним голосом много не сделаешь – просто не успеешь быть в десятке мест одновременно. Поэтому большевику пришлось действовать осторожно и поэтапно, сконцентрировавшись на том, что ему казалось важнее всего – разложении интервентов. А чтобы объяснить «двунадесяти языкам» политический момент и то, что их просто погнали на защиту не своей страны, а интересов капиталистов, требовалось наладить если не дружбу, то хотя бы приятельство хоть с кем-то из «союзничков». Для Войлокова таким пропуском послужил Джейкоб Гольдман, рядовой транспортного корпуса. Большевику удалось неплохо пообщаться с молодым человеком, и с тех пор Гольдман, а потом и некоторые из его сослуживцев, в свободное время не гнушались посидеть в пивной вместе с железнодорожником, общаясь, что называется, за жизнь. Родион Егорович был осторожен, не предлагая в лоб новым знакомым поднять мятеж, но осторожненько вкладывал в их головы идею, что русский Север – не то место, где должны служить бравые парни из Мичигана. Да и вообще, причем здесь Россия, если немцы, с которыми Америка воюет, где-то там? За несколько месяцев таких бесед Войлоков научился неплохо разговаривать на английском – в этом ему помог не только Гольдман, но и Агнесса Федоровна Ротт – убежденная эсерка и, волею случая, управляющая отделом труда нового белого правительства. Дав обещание наставлять Родиона в английском, ответственная женщина не отказалась от своих слов и после получения высокой должности, а подпольщик получил знакомства среди нынешних власть имущих в Архангельске. Это были очень полезные связи – если с толком их применять. Тем более, что и сама Агнесса Федоровна была не слишком-то довольна, что ее однопартийцев отодвинули на второй план. Стоит еще упомянуть, что среди железнодорожников, по большей части эсеров, Родион Егорович считался за своего и был на хорошем счету, что позволяло ему вместе с бригадами выезжать на разные станции, в том числе и прифронтовые. Как итог, после нового визита в Кандалакшу Войлоков мог здесь рассчитывать на нескольких проверенных парней, готовых во имя защиты Первого Государства рабочих и крестьян если не на все, то на многое. А вот в самом Архангельске, к сожалению, надежными товарищами обзавестись не удалось – слишком уж сильным было влияние эсерья и местного Искагорского царька Капустэна. Однако же и имеющихся достижений было достаточно для результативной работы – а вот как их использовал Родион Егорович, и как расставил акценты, стало известно далеко не сразу. Часть II.
Обозерская. Кровавая осень В жестоком бою, где большевики пытались отбить захваченную интервентами станцию Обозерскую, порядка с обеих сторон было не больше, чем в охваченном пожаром борделе. Отдельные лица пытались как-то упорядочить ситуацию, и даже умудрялись добиться слаженности действий, но все это было на одном небольшом участке – в прочих местах царили разброд и шатание. Тем не менее, действия этих самоотверженных людей смогли изменить ход истории, хотя и не столь радикально. Что же происходило на самом деле? Красные, несколько дней назад выбитые из Обозерской и в панике отступившие, перегруппировались и решили взять реванш. Идея была стара, как мир: зажать противника в клещи, окружить и уничтожить. Лобовой атакой командовал бывший поручик Михаил Сергеевич Филипповский, чьи войска численностью до двух кадровых батальонов собирались отвлечь все внимание союзников на себя, позволив обходному отряду – Онежской боевой колонне под командованием некого товарища Баранова, численностью около кадрового батальона, обойти Обозеро по противоположному берегу и выйти в тыл к ничего не подозревающим союзникам. К сожалению, отряд Баранова заблудился впотьмах, и задержался где-то на час, что позволило гарнизону серьезно проредить наступающих с юга, вдоль железной дороги, красноармейцев Филипповского. К тому же французский капитан Мишле организовал оборону на подходах к станции, что не позволило красным связать боем все части обороняющихся. Когда опоздавшая колонна Баранова все-таки начала нескоординированную и беспорядочную атаку по мосту через реку Ваймуга, она была встречена англо-американскими войсками, руководимыми лично комендантом локал-лейтенант-полковником У. Поллоком. Пьяный Баранов полностью утратил контроль над частями, и, если бы не усилия командиров одного из разбитых в предыдущем бою за станцию отрядов – В.Д. Фрайденфельса и И.П. Мухина, был бы разбит на голову. Как итог, поле боя осталось за союзниками, нанесшими своим противникам более чем существенные потери и взявшими несколько сот пленных. Потери солдат Антанты составили около трех десятков – из них добрая половина на счету отряда Фрайденфельса. Большевики же, хотя и понесли безвозвратные потери примерно такие же, как в реальной истории, оставили на поле боя куда меньше пленных, а значит, белогвардейцы получили меньше потенциальных солдат. Баранов, на которого была возложена вся вина за поражение, в этой реальности расстался со своей должностью на два месяца раньше, но с той же восхитительной формулировкой, как и в реальности: «за измену делу Революции через женщину». Командование Онежской боевой колонной принял товарищ Фрайденфельс, комиссаром стал товарищ Мухин. За несколько месяцев им удалось сколотить из боевитых, но совершенно недисциплинированных онежан достаточно боеспособное подразделение и, главное, сохранить ценные кадры, из которых впоследствии был укомплектован младший комначсостав ряда новых полков. Таким образом, большевики, хоть и потерпели поражение, смогли усилиться в перспективе. Союзники тоже смогли сохранить status quo, удержав важнейший транспортный узел, с которого можно продолжать наступление вдоль железной дороги: в боевых действиях на Севере линия фронта шла практически исключительно вдоль железных дорог и рек. Благодаря действиям гарнизона белые войска смогли продвинуться дальше на юг, как это и было по истории, выдавливая отдельные красноармейские части и освобождая от красных все большую территорию. «Крепость Обозерская» стала одним из узлов снабжения наступающих войск, и гарантией того, что парни на передовой без боеприпасов, продовольствия и снаряжения не останутся. В нашей свами истории союзники предпочли не встречать красных на подступах к деревне и станции, а распределили свои силы по домам. Ночью на узких улочках красногвардейцы ничего не могли противопоставить обученным солдатам, и были разбиты, оставив около тысячи пленных. Подозреваю, что небольшие потери союзников подобный формат защиты компенсировал значительными потерями гражданского населения, чьи дома стали полем боя, что тоже не добавило хорошего отношения к «камонам», как прозвали англичан архангелогородцы. Поллок же, приказавший сдерживать большевиков на окраинах, смог свести потери среди деревенских к минимуму, что, в свою очередь, не могло не сказаться положительно на отношении к интервентам, а, следовательно, и снизило количество возможных неприятностей в тылу. It’s a long way to Tipperary, it’s a long way to goУиллем Поллок Кадровый рядовой, бревет-лейтенант, локал-лейтенант-полковник Поллок сумел защитить честь британской короны и отстоять вверенный ему участок фронта. Его исторический визави (мне, увы, неизвестный), кстати, после боя за Обозерскую был снят с должности: судя по всему, формат обороны был совершенно не его заслугой. Уиллем же показал себя хорошим интуитивным офицером, был произведен в кадровые сержанты, награжден орденом «За выдающиеся заслуги» (Distinguished Service Order), и был отмечен в приказе, что в Королевской армии тоже считалось формой награды. Ясное дело, после того, как на Обозерскую прибыли другие британские офицеры, комендант лишился локального звания, вернувшись к командованию родным взводом, потерявшим за время боя троих человек. Сильно ли все это беспокоило Уиллема, знает только он. Где-то спустя месяц Королевские шотландцы были возвращены в Архангельск, где смогли отдохнуть и восстановить силы. Но командование не собиралось долго держать успешное подразделение в тылу, тем паче, когда каждый штык был на счету. Пополненный несколькими резервистами, взвод лейтенанта Поллока снова был переброшен на фронт. Пока что начальство планировало, что в зимнее время войска будут держать оборону, а с началом весны продолжат наступление на Котлас, Вятку и Петрозаводск. Но то – дела служебные, а свежеиспеченному орденоносцу, к тому же за свое двухнедельное командование, как лейтенант-полковника, получившего неплохую денежную сумму, не помешало бы разобраться в делах сердечных. К Марии Князевой, дочери раненного старосты малых Озерков, юноша испытывал весьма трепетные чувства, да и та, кажется, отвечала взаимностью. Но стоит получить приказ и покинуть Озерки – свидятся ли они вновь? Уиллем слыхал, что кто-то из соседнего батальона йоркширцев, не желая расставаться с полюбившейся ему русской девицей, женился на ней – и теперь, что бы не случилось, девушка оказалась под защитой Короны и получила право на выезд в Англию. Поллок мог последовать этому примеру, или же решить ситуацию по-своему, поняв, например, что все его чувства – это только трансформировавшийся в привязанность мандраж от назначения и близкой войны. Все было в руках мужчины, и выбор предстояло сделать ему: хотя бы в чувства высокое начальство не вмешивалось. Эжен Мари Мишле Капитан Мишле смог не только удержать фронт против превосходящего противника, но еще и грамотно представить это командованию, как свою заслугу: дескать, именно его рота и спасла станцию от атаки, нанеся коммунистам значительные потери в живой силе. Командующий союзными силами генерал Пуль предпочел проигнорировать данный факт, отделавшись вручением храброму капитану «Военного Креста» (Military Cross) – ведь это бы значило, что основная заслуга в победе – не британская. Зато собственное начальство – лейтенант-полковник Доноп, не оставило без внимания героя, сделав его кавалером Ордена Почетного Легиона и назначив представителем Франции в Управлении командующего войсками Северной области. По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год...Вацлавс Дзинтарсович Фрайденфельдс Будучи неглупым командиром, «товарищ Фрайден» не стал бросать свой отряд на ощетинившийся пулеметами бронепоезд, тем, более, что разбитый в деревне барановский Железный отряд начал отступление, вскоре переросшее в повальное бегство. Понимая, что после такого поражения людей не соберешь, латыш решил помешать бесконтрольной ретираде, пулеметным огнем заставив немало красноармейцев остановиться. Матом, угрозами и напористостью он предотвратил разложение боевой колонны, собрав большинство уцелевших в единый кулак, и интервенты, видя это, не решились переходить в контратаку, удовольствовавшись теми пленными, которые не смогли покинуть Озерки. Появившегося Баранова латыш чуть ли не под дулом пистолета заставил принять командование и выводить красноармейцев обратной дорогой по дальнему берегу Обозера. Барановское стадо роптало, страдало, норовило отстать, но фрайденовцы бдили – маршевые «потери» оказались минимальными. Спустя двое суток Онежская боевая колонна вернулась в распоряжение штаба Северо-Восточного участка отрядов завесы, где ее уже не чаяли увидеть. Всем воздалось по заслугам – Баранов и его помощник Водовозов были арестованы, а Фрайденфельс, раз уж вывел колонну к своим, ее и возглавил. Добровольцы настоящие и добровольцы принудительные, разбитные интернационалисты и хмурые онежские партизаны быстро ощутили на себе всю прелесть дисциплины по-латышски, и взвыли дурным голосом. Но перед Фрайденфельсом была поставлена задача сформировать боеспособное подразделение – а разумным приказам пулеметчик следовал неукоснительно. Вместе со своими «окруженцами» он драконовскими методами, заставлявшими ветеранов с тоской вспоминать о царской армии, навел порядок, превратив толпу вооруженных людей в спаянную воинскую часть. Бойцы пытались устроить командиру «тёмную» - не вышло, зачинщиков повязали и перед строем отправили в расход. С дезертирами поступали также. И, как ни странно, это помогло, хотя стопка жалоб на начкола выросла до неимоверных размеров – бумагам хода не давали. Какая судьба ждет краскома и его людей, как они покажут себя в первом полноценном бою, станет известно после того, как командующий товарищ Самойло отдаст приказ. А пока что – никаких послаблений бойцам. Иван Петрович Мухин Комиссару Мухину, ворвавшемуся в деревню вместе с барановцами, попросту не повезло – отступая из ненадежного пристанища деревенского дома, он и разведчик Расческин наткнулись на отряд настороженных янки, прибывших выручать замолчавший было пулемет, досель весело строчивший по мосту и дальнему берегу. Красногвардейцам пришлось поднимать руки в гору, пополнив собой немалый список военнопленных. Раненного моряка поместили в лазарет, наспех переделанный из одной из изб, вместе с остальными неудачниками. Британцы оказались не худшими тюремщиками – хотя они по большей части относились к пленникам, как к диковинным зверушкам, но лечить и кормить, хоть не от пуза, но весьма сытно, не забывали. Даже сигаретами делились, особо не чинясь – английский табачок по сравнению с привычной махрой был квинтэссенцией подлинного наслаждения. Пару раз в лазарет заходил поп – с матерком и отеческими увещеваниями уверявший, что краснюки суть бесы, иуды и антихристы, а те, кто им прислуживает, слепцы и филистимляне окаянные. Некоторые даже прислушивались, на ус мотали. Через неделю Мухина перевели в барак, где ждали отправки в Архангельск пленники. А пока эшелон не прибыл, красногвардейцев использовали на разных работах, в том числе по устранению следов боя и по разгрузке вагонов – станция была просто забита составами, многие из которых стояли на приколе уже второй год. Охрану рабочих несли в основном деревенские ополченцы – простые мужики, получившие от англичан винтовку и пайку. Они без зазрения совести отбирали выдаваемые пленникам консервы и сигареты, а на любую попытку выразить несогласие отвечали ударами прикладов. Отыгрывались, в общем, за то, пока Обозерскую занимали красные, сами с местным населением не считающиеся. Еще неделю Иван Петрович так отработал, а потом, собрав группку единомышленников из тех, кто никак не хотел к белякам, вроде того же Расческина, дал деру, когда ополченцы отвлеклись. Одного парнишку из питерских подстрелили, но прочие – без малого три десятка, ускользнули. Две недели они блуждали по лесу, питаясь, чем Бог послал, прежде, чем вышли к своим. Мухина чествовали как героя, в пример ставили, заставили перед батальонами речь толкать. А потом назначили в часть – комиссаром к старому знакомому Фрайденфельсу, ставшему начальником боевой колонны. Работы с идеологически близоруким личным составом, недисциплинированном к тому же, был непочатый край, но новоназначенное начальство смогло справиться со стойким нежеланием бойцов иметь какую-то дисциплину, помимо революционной. С Мухина семь потов сошло, прежде чем у красноармейцев появились хоть какие-то зачатки сознательности – но дело того стоило. А вот к чему это привело, и как сложилась судьба отчаянного моряка, стало ясно позже. Но всему свое время. Григорий Смирнов Рязанцы не успели добраться до Обозерской, когда закипел бой, но быстро поняли, что что-то неладно. Соваться в перестрелку, практически не имея патронов и не зная, откуда идут красные, они не стали, выбрав вместо этого укрепиться на охотничьей заимке неподалеку. Наверное, это их и спасло – присоединись они к филипповцам, пришлось бы познакомится сначала с крепкой французской обороной, а потом бы спасаться от артобстрела, и мало бы кто уцелел. Когда бой начал стихать, бойцы попробовали высунуться, но увидели, что лес впереди кишит интервентами, сгоняющими в одну толпу пленных и деловито обирающих трупы. Пришлось отступить и затаиться – и это промедление не позволило им догнать отступающих красногвардейцев. Когда опустилась ночь, рязанцы сами вышли на поиск оружия и припасов, и немного прибарахлились за счет того, что проглядели французы с американцами. Было принято решение идти к своим кружной дорогой. Правильное ли оно было, нет ли – остается только догадываться, но блуждали они почти месяц, прежде чем вышли к передовым пикетам 2-го Петроградского полка. Дезертиры или нет – никого не интересовало, когда вышедшие из лесу измученные, серые с недосыпу рязанцы, заросшие бородами, как старообрядцы, плакали, как дети, обнимаясь с другими красногвардейцами. После сытного ужина, баньки и сна они были отправлены в тыл, на переформирование и пополнение иных частей. Григорий Смирнов был назначен в 1-й отряд VIII особого полка железнодорожной охраны, стоящий на станции Шексна Череповецкого уезда Вологодской железной дороги. Как вскоре оказалось, в тылу было ничуть не менее спокойно, чем на фронте. Но это совсем другая история... Часть III.
Шенкурск. Жестокая бескомпромиссность или бескомпромиссная жестокость? Силы красногвардейцев, вышедших из Шенкурска на одноименном пароходе, и отступающих к селу Благовещенское на пароходе “Мобиль” местных белопартизан Максим Ракитина были примерно равны, и сторонам в грядущем противостоянии следовало полагаться на расчет и толику удачи, чем на численное превосходство. За красными было превосходство в скорости корабля и наличие пулемета, у белых – знание местности и разногласия в стане противника. Карты могли упасть по-разному, но случилось вот что. Когда “Шенкурск”, проходя пороги, сбавил обороты, чтобы не налететь на мель, с обеих берегов реки послышался сухой винтовочный треск, разорвавший важскую тишь. Погиб от него всего один красноармеец, но зато паника поднялась нешуточная. Красные палили в ночь, не видя ничего, суетились и перекрикивались. А пока был шум да гам, невидимые стрелки скрылись... только для того, чтобы на ближайшей излучине снова открыть огонь. И снова, когда “Шенкурск” нагнал брошенный “Мобиль”. Не смотря на то, что потери составили всего два человека, боевой дух у большинства архангелогородцев плескался теперь в районе трюма. На подходах к Благовещенскому была отправлена разведка, подтвердившая, что село занято ракитинцами. Было принято решение атаковать – без этого дни советской власти в уезде будут сочтены: все сомневпющиеся увидят слабость красных, и наверняка переметнутся к повстанцам. Да и уездному съезду Советов после такого навязать свою волю вряд ли получится. Вооруженные только стрелковым оружием, мятежники заняли дома на окраине Благовещенского – крепкие срубы, которые не пробивал пулемет. К тому же, когда оба взвода красногвардейцев перешли в наступление, по ним дали нестройный залп затаившиеся в подлеске партизаны, свалив несколько фланговых бойцов. Этого оказалось достаточно, чтобы атакующие цепи откатились. Уездвоенком Романов пытался поднять их в атаку, но один из взводных, Андрей Падалка, и раньше не выказывавший желания сражаться, попросту застрелил не ожидавшего такой подлости командира. Угрожая оружием чекистам и небольшому количеству оставшихся верными красноармейцев, бунтовщики скрылись в лесу. Как выбирались они – неизвестно, но их вожак, тот самый Падалка, через какое-то время появился среди махновской вольницы, заняв должность полкового командира. Чекист Бессонов, возглавивший жалкие остатки экспедиции, приказал отступать, чему партизаны, не знающие о конфликте в стане врага, помешать на смогли. Вернувшись на пароход, красные прорвались мимо Благовещенской пристани в Вельск, где и доложили о случившемся. У обеспокоенного переворотом в Архангельске местного руководства никакой возможности исправить ситуацию не было, и вскоре в Шенкурск вошли сначала канадцы, а затем и белогвардейцы. В городе установилась власть Верховного управления Северной Области. Андрей Романов, Андрей Вячеславович Бессонов Шенкурский уездный военком Андрей Романов был убит восставшими красноармейцами. Полагаю, не будет преувеличением, что, если красные победят, в Благовещенском, а, может, и в Шенкурске его именем назовут улицу, а история его гибели будет отредактирована и облагорожена. Андрей Бессонов же был временно инкорпорирован в Вельское ЧК, приняв самое деятельное участие в массовых чистках антисоветчиков. Когда же ситуация на фронте стала более определенной, его умения потребовались на передовой. Он был включен в состав особого отдела 6-й армии, вначале занимаясь борьбой с дезертирами и бандитами, а потом переброшен на противодействие белогвардейской контрразведке. Работать в условиях непрекращающегося хаоса было непросто, но твердый внутренний стержень и упрямство позволили ему сформировать, хотя бы в зачаточном состоянии, сеть осведомителей как в воинских частях на подшефном участке, так и большинстве волисполкомов. За эти месяцы в Андрея Вячеславовича дважды стреляли, единожды пытались банально подкупить и черт знает сколько раз угрожали. Он относился к этому с философским спокойствием, понимая, что работа чекиста в зоне боевых действий в разы более рискованна, чем у коллег в тылу, и даже чем у солдат в окопах. Удастся ли кому-то прервать жизнь этого, безусловно, опасного противника, или Бессонов сможет организовать свою работу так, что любая контра будет схвачена при первой же попытке что-то натворить – покажет все продолжающаяся война. Такова первая часть этой истории. Кто-то считает, что историю творят люди, кто-то говорит, что они лишь винтики, а бал правят смесь случайностей и закономерностей. Мы же просто рассказали о том, как могло бы быть, если бы кто-то принимал немного другие решения, делал отличные от исторических выводы. А изменили ли они историю – решать вам, дорогие игроки и читатели.На этом я не прощаюсь, но говорю “до встречи”, оставляя желающим возможность в течение нескольких дней оставить последний пост в модуле. Если будут вопросы, что еще случилось с персонажем до января грядущего 1919 года – пишите, я отвечу.
И мое огромное спасибо всем, то, какой получилась эта игра – ваша заслуга!
-
Спасибо за великолепную игру.
-
Я уже отписалась, как это все было круто, тут лишь отмечу, что в твоем исполнении образ Вики засиял новыми красками. Красная паучиха раскидывает свои сети, мне нравится!
До встречи в незабываемом 1919!
-
Спасибо за игру! Несмотря на посыпание головы пеплом, которое я тут выше прочитал, стоит сказать, что "Архангельск" – это, безусловно, бенчмарк исторических модулей, причем не исторических вообще (они бывают очень разными), а историческо-реалистичных (наверное, этот жанр во многом заложил ОХК еще в "Шахае 1935"). Такие исторические модули отличает не комната с инфо-материалами, а желание мастера задать вопрос: "Попади ты туда в шкуре того-то и того-то, что бы ты делал? Что бы чувствовал? Что думал?" – и желание качественно погрузить персонажей в контекст, чтобы получить от игроков ответ. Тут, конечно, за версту видно, что это – очень "твоя эпоха", тебя она штырит, и это чувствуется, и от этого такой модуль сильно выигрывает. Будем откровенны: я могла сделать лучше, чем вышло.Все всегда могли лучше! И игроки тоже. И вообще идеально не бывает). Такие исторические модули – одни из самых сложных проектов в принципе, и круто, что их делают вообще, и ты делаешь достойно, и это большое достижение. Тут, конечно, налицо была повышенная эпичность с кучей веток и подветок - по сути это кластер модулей. Поэтому неудивительно, что было тяжело и где-то провисало. Это не твоя вина, это законы физики: когда носишь на плечах горы, спринтом не побегаешь))). Но горы были размером с Эверест, и такие же красивые, и ты с ними отшагала больше и лучше, чем смогли бы большинство мастеров этого сайта). Что касается нашей с Фау ветки, то я бы сказал, она вышла, пожалуй, самой чернушной. Вот в одной из соседних веток разгневанная женщина пообещала устроить "гекатомбу" (так и сказала – "гекатомбу"), так вот, наверное, символ красноармейской ветки для меня – это сарай, набитый вперемешку разлагающимися и свежими трупами. В нашей ветке много всего было – и выборы командира, и уход рязанцев, и перестрелка, и бодания краскома с комиссаром, и спасение обкурившегося юнги, и блуждания по лесам, и бой на станции, но вот этот сарай, наверное, топовое место... Такая изнаночка, которую хочется предъявить другим веткам и сказать: "Господа хорошие, а вы понимаете, что пока вы занимаетесь политикой, деретесь на дуэлях и беседуете беседы, КАЖДЫЙ сука ДЕНЬ где-то происходит буквально вот это?" И возможно её ценность для модуля в целом была в этом. Хотя тут не мне судить. Но, в общем, Бабель, Шолохов и какой-нибудь Мамлеев всячески одобрили бы, я полагаю. И наверное поэтому матрос Мухин, несмотря на то, что с виду он – "бравость, лихость и зажигательный спич", на самом деле – самый чернушный из всех моих персонажей. И самое главное, что... само так получилось. Он же в общем-то с виду незлой товарищ – ему бы по набережной прогуляться, пива кружечку, солнца и чтобы барышни в легких платьях, а он весь такой в клёшах и с гармошкой. Но это был суровый 1918-й, и в итоге Мухин проворачивает схемку с выборами, расстреливает китайцев без суда, озверело добивает шотландцев, бросает товарища под обстрелом... И это совсем не Анчар, который думал: "А не сгорю ли я, как свеча, метая бомбы в людей?" Не-а. Он человек простой, и потому довольно страшный, как по мне. Жутковато подумать, что будет дальше). В этом модуле много хороших героев, про которых в послесловии вполне заслуженно написано про благородство духа, высокие душевные качества, принципы, нравственность. Вообще-то обычно я сам стараюсь играть таких персонажей). А вот тут у тебя и у ОХК получилось дать такой контекст, чтобы я мог не изгваздывая образ карикатурной черной краской, сыграть в то, как вполне обычный человек превращается в человека Гражданской Войны. И это круто! Спасибо и за это). Что я могу добавить от лица персонажа? Ну, канешн, жахну главный мем нашей ветки: – От такие щи съ мясом и кашею.
-
Спасибо за этот титанический труд! Читала как книгу, растягивая и смакуя. Долго обдумывала каждую сцену, даже испытывала муки. Образ, который вышел у меня наконец, очень мне в итоге помог в жизни (я часто задавала себе вопрос в этом году «А как бы поступила Машенька?»)
Без твоих потрясающе детальных постов, без сюжета, созданного с любовью и вниманием, не было бы моей Марии Иессен.
Благодарю и очень жду продолжения!
-
+
Поздравляю с промежуточным финалом отличной игры. Жду продолжение в следующей серии.
-
за яркий красочный финал феерического приключения!
-
Отличная игра, было очень приятно читать!
-
Спасибо
|
Схватка - это всегда быстро. Война, она долгая, а когда вот так, лицом к лицу, все решается секундами. Есть враг, есть ты: один из вас должен исчезнуть, чтобы второй мог уйти.
- Сука...
Думал ли "Хобо" о том, что у того японца тоже были родные? Что его ждали? Что он, может быть, так и не успел написать того самого - главного в жизни - прощального письма? Что он тоже боялся? Что тоже хотел его убить? Нет. Конечно же, нет. Удар, еще удар. Затем рывок, за ним - другой. Опять. И вновь, и снова, раз за разом. Убить или умереть? Умереть, но убить!
А потом, когда Роберт напрочь потерял и счет времени, и, как ему казалось, сам контроль над собственным телом, ставшим просто тряпичной - с той лишь разницей, что вместо тряпья набилось мяса, костей и кровавой злобы - куклой, один единственный выстрел враз, мгновенно, вернул его в "здесь" и в "сейчас".
- Что?..
Унтер упал первым, сержант - за ним. Вдох, потом выдох. Живой?
- Блять...
Одну ладонь на пол, вторую - на распоротый бок. Это первое. Утереть лицо рукавом: пыльно-соленым, пропитанным кровью и потом. Второе. Третье - винтовка. Любая, лишь бы целая. Что поближе, та и лучше. Нашарить, ползая по бараку не хуже луговой собачки, подтянуть к себе, проверить на "раз-два". Все.
- Кто живой?..
Скрипит голос, царапают горло слова.
- Гранаты в окна!
И действительно, кто - живой? Хоббса убили, ебаные твари. Остальные? Ньюмэн? Живой - с гранатой, вон, возится. Уоррен? Тоже живой, хорошо. Шен? Ранен?
- Шен, сука. Терренс! Подъем!
А сам, сам-то лежит.
- Держать оборону!
Так, кто там дальше? Паркер? Тоже живой, тоже с гранатой. Еще лучше. Тренчард? Ранен?
- Блять, Тренчард...
Подползти поближе, повернуть, осмотреть, под затылок ладонью подхватить.
- Энтони? Ты чего, брат? Ты...
Кровь. Ее столько, что не нужно заканчивать Университет Небраски в Линкольне для того, чтобы понять - "Красотка Джейн" умирает.
- Тони. Ты это...
Перевязать, а не разговоры разговаривать!
- Ты не дури...
Первая помощь? Что-то же должен помнить!
- Сам напишешь. Слышишь, Тони?
Разодрать форму - собственную ли, японскую: не суть - на жгуты-лоскуты.
- Слышишь?
Перетянуть морпеха, зажать раны. Чтоб хоть как-то остановить эту долбанную красноту. Хоть чем-то, хоть ненадолго, хоть чуть-чуть.
- Ты только не умирай.
-
Утереть лицо рукавом: пыльно-соленым, пропитанным кровью и потом.
Как сам там побывал.
- Ты только не умирай.
Если кто-то говорит тебе это, когда ты умираешь, значит, наверное, ты жил не зря.
Спасибо за пост!
-
По-настоящему проникновенно. Даже добавить ничего не могу: все звучит прям по-живому.
-
Пронзительно!
|
— Отступать? — Скрипач сглотнул вязкую слюну и закрутил головой, тщетно пытаясь хоть как-то разобраться в происходящем. — Куда тут... как тут... Эй! Скерцандо! Крот! Ты живой? — крикнул Янг, вглядываясь в фигуру Армстронга с надеждой.
С надеждой, что тот так и останется лежать, и Айзеку останется только его пожалеть, что, конечно, морально тяжело, но физически гораздо проще, чем тащить здорового парня на себе до "мертвой" (а правильнее сказать, "живой") зоны у барака. По факту, без прикрытия. Под обстрелом.
Айзек некстати вспомнил, как в детстве нашел в канаве изувеченного полумертвого котенка, еще более жалкое существо, чем он сам, и просидел с ним, наверное, полдня, не в силах ни бросить пищащий комочек, ни набраться храбрости, чтоб отнести его домой, где Айзека, конечно, ждала Тарава для восьмилетних. Странно, Скрипач не мог сейчас вспомнить, чем кончилось дело. Его точно отругали — но может быть, только за испачканную рубашку и пропущенное занятие по сольфеджио. И котенок определенно сдох (Айзек похоронил его в коробке из-под печенья). Но где и когда — до или после?
Крот шевельнулся, неловко заскреб руками по песку, и Скрипач чуть не расплакался от жалости к себе. Просто... он так устал, куда ему еще это? Отступил, называется. Тут же накрыло стыдом — что ж он за человек-то такой! — и Айзек уцепился за этот стыд, за эту злость на себя, стараясь не думать больше ни о чем. Глупо было вспоминать, глупо было сравнивать, но что ж поделаешь: за всю свою жизнь Айзек не видел, не испытывал ничего, что сгодилось бы, как линейка для Таравы.
Не важно.
Высунуться, выстрелить, спрятаться. Снять хотя бы этого, ближнего. А потом... потом может уже будет это... не актуально.
-
С надеждой, что тот так и останется лежать, и Айзеку останется только его пожалеть, что, конечно, морально тяжело, но физически гораздо проще, чем тащить здорового парняКак в старом анекдоте: Ожидание:
- Брось меня, друг!
- Нет, я не стану этого делать! Крепись! Я потащу тебя на себе.
Реальность:
- Ааааа!!! Б..я, тащи меня, тащи!!!
- Аааа!!! Е...ть ты тяжелый!!!! Суровое у Айзека детство выдалось). Хотя... дааа! - Как там в учебке КМП, тяжело пришлось?
- О чем ты? Я музыкалку отмотал!!! Деталь так деталь. Не в бровь, а в сердце.
-
выжимает суровую морпеховскую слезу
-
За котенка и воспоминания!
-
Тебе показалось, Скрипач, это судороги
-
Я че сюда плакать прихожу, что ты такие истории про котенков выкладываешь?
-
Айзек, Айзек
|
|
Бывают такие ситуации, когда ты ожидаешь худшего, и, когда оно не происходит, чувствуешь себя одновременно и радостным, и как будто обманутым – неудобное чувство, признаться. Еле высовываясь из воронки, Манго нервно кусает сухие обветренные губы, барабанит кулаком по земле в ожидании того переломного момента, когда надо будет вмешаться в ход событий новым приказом. Будь неподалеку Скрипач, он бы с удивлением отметил, что ритмика ударов – как у «Bonnie Blue». Какого Дьявола лейтенанту, никогда не испытывавшему симпатий к южанам, вспомнилась именно эта мелодия – одному Богу ведомо, но вот прилипла так, что он неосознанно ее отбивает по горячему песку, умытому кровью американцев.
Когда посыльные на левый фланг залегают, офицер дергается, сбивает ритм одному ему слышимой мелодии. Пальцы в кулак сжимает, острые песчинки меж пальцев перетирая, ждет с замиранием сердца – поднимутся ли? И людей жалко, и, еще больше, того, что подкрепление так и не дойдет до второго пулемета: а значит, придется отправлять Дроздовского и вовсе остаться без посыльных. Наконец Уистлер начинает ползти, а вот прибившийся к роте парень с прозвищем Инджан так и остается уткнувшимся лицом в песок. «Рядовой Робинсон, кажется, - вспоминает Донахъю, - или все же Робинс? Ладно, потом, все потом. Покойся с миром, солдат».
Кланяется просвистевшей шальной пуле, носом утыкаясь в скат воронки, снова на локтях поднимается упорно, отгоняя навязчивую мысль, что хочется не просто курить, а вовсе не выпускать изо рта сигарету, дымя одну за одной в поисках хоть чего-то привычного и знакомого. Вглядывается в барак справа, вслушивается в грохот боя, пытаясь понять, откуда что несется. Кажется, там, у Хобо, дело дошло до рукопашной – факаные желтые макаки добрались-таки до парней! Но, по крайней мере, оттуда пули не летят и оскаленные узкоглазые хари не выпрыгивают, а это значит, что сержант Ковальски стоит накрепко. Следовательно, теперь и Парамаунту нет смысла там работать… по крайней мере, пока что.
А вот людям ганни и Дасти помощь точно не помешает: враг давит профессионально и четко, прикрываясь пулеметами и гранатами. Это минус. А вот понимание того, что японцы решили, не мудрствуя лукаво, пробиваться через центр – плюс. В актив можно отнести и то, что неприятели, наступая, не знают, что за спинами первой линии ждет своего часа уже американский пулемет. Это козырь, и пора бы его разыграть.
«А не рановато ли? – спрашивает сам себя Донахъю. И отвечает, - Да нет, они уже ввязались в атаку, и отступать будут вынуждены под шквальным огнем, не Эм-Гэ, так морпехов. Сейчас снова поднимутся – и пора. А не поздновато ли? Нет, нет-нет-нет. Прорыв с фланга опаснее был бы, да и выждать надо было. М-мать, да хер знает, если по честному! Но уже не попишешь ничего. Делаем дело, а сожалеть потом будем… если успеем».
Над ухом бахает одиночный винтовочный выстрел.
- Сли-ип? Я же… - лейтенант не успевает закончить фразу, как боец поясняет, почему нарушил приказ. Фрэнсис дослушивает, не сводя глаз с фронта, кивает отрывочно, отвечает скороговоркой, - Молодцом. Так держать. Увидишь подобных ему – бей, не думай.
За спинами короткая суета – приполз посыльный от Шупа, желающего узнать, что происходит. Понятное желание, правильное – но сколько раздражения вызывает! Так и хочется в полный рост выпрямиться, руками развести и ёрнически так сказать: «Вот что происходит!». Но нельзя, никак не можно.
Лейтенант бурчит раздраженно:
- «Гольф» занял частично вторую линию укреплений, перетянул на себя часть сил, атакующих левый фланг. Нас контратакуют. Держимся. Все.
Многое хочется сказать, подкрепление затребовать, артиллерийскую или минометную поддержку, танки… Но нельзя. Пока еще справляешься своими силами, не проси лишнего – произведешь положительное впечатление. Особенно если приказ до конца не выполнен. Тем более, если приказ до конца не выполнен.
Сочтя доклад завершенным, поворачивается к пулеметчикам и руководящему ими взводному:
- Анджело, надо прикрыть фронт. Поднимутся джапы – жарьте.
-
+1 Суров
-
Сли-ип? Я же…
Ну я же просииииил!))))
Так и хочется в полный рост выпрямиться, руками развести и ёрнически так сказать: «Вот что происходит!»
Вот это прямо блеск))).
Вспомнился "Тора! Тора! Тора!"
You wanted confirmation, captain?! Take a look! There's your confirmation! (c)
-
Поднимутся джапы – жарьте
До золотистой корочки чертей
|
А как было бы с Джудит? Этот вопрос потом ещё долго не давал Дарре покоя, постепенно растворившись только где-то на просторах Техаса. Вот всё-таки как бы оно было? Нежнее, жарче или просто лучше? Неужели точно так же?!
И не было бы разницы, пьян ты или нет, один всего добился или с помощником, ноют ли костяшки пальцев и все те отбитые в драке места, или тело пышет здоровьем и тянется, тянется... к чему? Дарра не был уверен, что его прям так уж сильно тянуло к Фанни. Она была интересная, да, тёплая и приятная, да, пожалуй даже красивая, в том самом естественном понимании, что возникает в голове при взгляде на цветочную клумбу в солнечный день при хотя бы неплохом настроении. Только вот Фанни не была цветком. И самое главное, Фанни не была Джудит.
Она двигалась уверенно, она говорила непринуждённо, она думала, что знает, чего хочет человек перед ней. А ведь он и сам не знал. Он непроизвольно вздрагивал, когда она касалась его там, где ещё не касался никто, он терял счёт времени, завороженно глядя в её зрачки, сливающиеся в полумраке с радужкой, он так хотел "сначала сравнить", хотя и понимал, что это невозможно! Ну не мог же он хотеть последовавшей за близостью пустоты?!
С Фанни было интересно, тепло и приятно. Блаженно, как от славной помывки после долгого рабочего дня. И одновременно лихо, как на лошади в галопе — всасывающаяся в кровь прямо через ветер скорость и полное отсутствие мыслей кроме "да, да, вот так! А ещё быстрее можно? А ещё?!"... Совсем неплохо, в общем. Да всё, что угодно, только не плохо! Плохо стало без неё. Примерно так же, как было каждый раз, когда жалкие дюймы до касания руки Джудит проваливались в непреодолимую бездну, когда в её взгляде читалось непонимание, и разговор расклеивался на какую-то требуху сплетней, когда она по обыкновению должна была появиться на пастбище со вкусными гостинцами, но вместо неё на горизонте вырисовывался кто-то другой.
Дарра вышел от Фанни спокойным и грустно-мечтательным.
Куда тяжелее далось ему расставание с мисс Риггс. Невыносимо прощаться, не глядя в глаза, словно заранее вычёркивая человека из жизни. Она попросила вернуться и рассказать о Сан-Франсиско, но Дарра ещё до окончания её фразы знал, что будет обходить проклятый город за десять миль. Даже разочарование и досада мистера Риггса, славного мистера Риггса, давшего Дарре шанс в его новой жизни, било не так больно, как эти недоумевающие хлопки ресниц девушки, отчаянно пытающейся подольше не догадаться, из-за чего этот забавный милый паренёк выбрал уехать, хотя мог бы оставаться веселить её дальше. Видать, и правда счастливая у неё была жизнь, если не заставляла её отрывать от себя куски по-живому.
Большим облегчением было оставить ранчо "Джей-Арроу Соединённые" за спиной. Пускай Дарра лучше никогда не узнает, как было бы с Джудит, если при том не узнает и каково стало бы без неё.
***
Как бы сытно ни жилось Дарре у Риггсов, дорога захватила его с головой, наполнила его лёгкие каким-то особенным, сладким воздухом, развеяла все те тревоги, что скопились в его голове, пока он отъедался, работал, влюблялся и страдал. Как же приятно было снова хлебнуть лекарства для продления жизни — вернуться в движение! Когда не возвращаешься туда, где был час, день, неделю назад — словно саму смерть вокруг пальца обводишь. Следы путешественников малы, легки и недолговечны, оседлые же будто добровольно обувают ноги в капканы. Похожий на гроб дом в похожем на кладбище городе? Нет, спасибо. Ковёр из трав и вечно свежий ручей? Да, пожалуйста! Разве не лучше самому быть движением, а не памятью о нём, вбитой в рамочку и повешенной на пыльной стене?
Как ни странно, наивный настрой не вышел из Дарры ни когда они с Коулом поиздержались в пути и бесхитростно голодали, ни когда ждали исхода молчаливого противостояния с индейцами, ни когда выкручивались из мексиканской западни. Все эти угрозы были словно от какой-то другой смерти, той, которую ищешь и находишь сам, той, что будто бы потому чуточку добрее, что даёт тебе шанс подготовиться к страшной встрече. Наткнуться на злых индейцев в пути? Ну не пумперникель Шульцевский слопать, конечно. Но быть подстреленным в неожиданном ночном налёте после месяцев упорного труда? Что может быть хуже? В конце концов, Дарра не слышал, как кричал Пэдди, когда его мучили и убивали, а труп его выглядел хоть и ужасно, но ещё умиротворённо. Лучше чем бледный, болезненный, бесконечно долго балансирующий на краю Брэди.
Так что на прекрасный дивный мир вокруг смотрел Дарра не иначе как с улыбкой, урчащему брюху отвечал весёлым насвистыванием, далёким индейцам — озлобленно-азартным прищуром, а близко подкравшимся мексиканцам — лёгким оскалом. Ружьишко-то всё-таки было заряжено.
А может, дело было ещё и в том, что странствовать вдвоём оказалось куда легче и приятнее, чем в одиночку. И поговорить можно, и помолчать, зная, что ещё одна пара глаз высматривает возможности там, где не видишь их ты.
Поначалу везло. То дорогу кто добрый подскажет, то солнышко сверху улыбнётся, то горизонт безопасной своей чистотой порадует. Броди по свету сколько влезет, так-то! Если бы только не удача, переменчивая как сам ветер. Сегодня ты зверушку какую-нибудь подстрелил и сыт-счастлив, а завтра, поди ж ты, ни единой твари божьей поблизости! Уяснил Дарра быстро, что между поселениями да разными станциями почтовыми путь прокладывать всё ж таки выгоднее, чем как он тогда — без ничего да по голой прерии да по следам, что один чёрт дождь смоет! Домики-то так просто не смоет, это только Денвер наверно такой невезучий.
А где домики, там можно и курицу по дороге цапнуть. Ничем эти кражи в сущности не отличались от детских кукурузных "закусок", когда Дарра таскал вкусные жёлтые початки с чужих полей. Фермеры всё равно с лишней кукурузинки или цыплёнка не разорятся — мишень для индейцев на темечке нарисовав, по колоскам да пёрышкам не плачут!
Нет, Дарра не утратил уважения к чужому труду — помнил же, как сам за мечту брата пахал, как у тех же Риггсов научился-таки от честно выполненной работы удовольствие получать. Просто он... лис тех вспомнил. Брал столько, чтобы только прямо сейчас прокормиться, потому как питаться-то всё равно как-нибудь надо. Получится с курой — хорошо, а пальнут вслед — всё честно, дешёвая пуля да риск дорогую жизнь потерять на одной чаше весов, несчастная тушка средней клювастости на другой, плюс-минус равно. Всё ж таки не целое стадо скота, не голод и не разорение.
***
— И что, в этом Аламо прям все-все померли? — спросил Дарра Коула с лёгким недоверием, — а откуда тогда все рассказы?
— Да не знаю, — Коул пожал было плечами, но тут же продолжил рассуждать — кто говорит, всех перебили, а кто — что баб да негров пощадили. Мексиканцы хоть те ещё звери бывают, но всё ж не чистокровные индейцы какие-нибудь, так что... К тому же после Сан-Хасинто пленных было немало, они поди и рассказали нашим.
"Да и индейцы разные бывают", — хотел заметить Дарра, но смолчал, в очередной раз с грустью вспомнив тёмную ночь и полные страха, боли и неуверенности стоны Брэди.
Странно, конечно, было слышать про "наш славный Техас". Не клеились что-то все эти истории и виды пустынные с какой бы то ни было "нашестью". Конечно, оно тут всё в Нью-Мексико (да и позднее в самом Техасе) на Колорадо отчасти похоже было, но и Колорадо-то вон до сих пор толком не доосвоено, ну раз там краснокожие как у себя дома, кхм. Ну да. Они ж у себя дома как раз. Но, чёрт возьми, Аламо-то это когда было?!
Коул подсказал, что лет тридцать назад.
Ну вот. И что, как вот это вот всё такое недостаточно зелёное, недостаточно заселённое и вообще какое-то недостаточно родное уже тогда могло быть нашим? Настолько, чтобы прям костьми ложиться. Да ещё против таких головорезов!
Вспомнилась почему-то слава Джона Брауна. Вроде как тоже жил настоящий человек, боролся, хотя мог бы в потолок плевать. А потом хлоп, и нет человека, и сразу как-то будто и не было ничего. Но потом бац — и аж целая война с прослейверами, после которой рабов, наконец, освободили. Может оно всегда так? Кто-то яркий и неугомонный должен подняться, чтобы тыщи зароптали?
Хотя вот про Брауна хотя бы песню сложили душевную, а про парней из Аламо? Коул такой не знал. Словно в этих суровых краях одного призыва помнить было достаточно. Словно посреди таких пустошей всё равно не было ничего другого, достойного запоминания.
Потом Дарра как минимум дважды порадовался тому, что успел узнать эту историю. Играть в гляделки с индейцами и мексиканцами легче, когда помнишь, что до тебя кто-то в этих краях уже выходил из этой жуткой игры на своих условиях.
***
А Сан-Антонио Дарре понравился! Даже странно, что такой милый город так походил названием на имя кровожадного Санта-Анны. В честь одного и того же святого их что ли прозвали? Да, впрочем, какая разница.
Что-то такое наверно и ожидалось в конце выстраданного пути — большое, непонятно-красивое и знакомое-но-непривычное. Конечно, на самом деле таким символом финала станет чуть позже гигантское стадо лонгхорнов, но тогда Дарра просто не мог перестать крутить головой по сторонам, пытаясь запомнить все эти белые, сливающиеся с маревом от жары, дома, всех этих южан, кажущихся большими из-за пончо, шляп с действительно широкими полями и отбрасываемых ими длинных теней, всю эту петушино-бойцовскую крикливую суету, сменяющуюся благолепной тишью сиесты.
В Сан-Антонио всё было не такое, как в степенно-практичной Айове. Взять хотя бы местных жителей — ну чисто колдуны да ведьмы! Если и работают, то где-то за закрытыми дверьми и ставнями, а вообще такое чувство, будто деньги из воздуха делают, что все эти лошади, кони и коровы с быками были здесь испокон веков, а местные просто их нашли и стали продавать, совсем не дуя в ус! Нет, Дарра, конечно, понимал, что скотоводчество тоже по-своему тяжелый труд, но всё ж не такой, как землю пахать и от милости природы зависеть. Опять же, в Айове, например, такого количества скота никто отродясь не видал, а здесь стада из сотни-другой коров были будто бы нормальным делом (встречались такие Дарре и Коулу по пути не раз и не два). Бесятся местные с жиру, музыку свою бренчат тут и там, одеждой щеголяют — через одного-двух все то с пёстрыми угловатыми узорами, то какие-то амулетики носят и побрякушки, даже в гривы и хвосты коням их заплетают, и даже если в остальном босяк босяком, всё равно смотрятся броско и держатся лихо, грудь колесом, рукам покоя не дают — жестикулируют как припадочные. И бормочут, бормочут все что-то непонятное, то по-мексикански, а то и даже по-английски, и всё равно стоишь и как дурак глазами хлопаешь.
Взять хоть женщину ту, Мэри-Люси-Тапси. Ну колдунья же! Старая, а как посмотрит призывно — аж в дрожь бросает, Фанни такой взгляд и не снился. Но при этом с мужем, и дом есть, ну то есть вряд ли шлюха какая-нибудь бывшая. Вон как тот мексиканец о ней заботился! И аж из самого Сан-Франциско, ну ничего себе! Откуда она могла знать, что этот город для Дарры значит? И как это она здесь так далеко на юге оказалась, если даже такие прожжённые бродяги как Дарра с Коулом в пути чуть было копыта не отбросили? А если ведьма, то они ж это, летать умеют. А мужика этого приворожила, получается. А шлюха что, не может быть ведьмой? Да не, некогда ей наверно. А у этой племянник ещё какой-то в тюрьме... А что если это просьба-задание такое? Найти этого узника и, ну, освободить, например? А если рукой махнуть, то проклянёт? И ураганом каким-нибудь в самый этот самый Сан-Франциско зашвырнёт?
Да, местных Дарра не то чтобы побаивался, но на первых порах точно смущался, с готовностью и благодарностью уступая общение с ними Коулу. Может из-за этого как раз и не получилось у него перед мистером Киммелем выступить достойно?
***
— Коул... — Дарра смущённо подёргал партнёра за рукав, — Спасибо там, ну, что договорился. Мне б в голову не пришло всё так разложить по полочкам. Круто ты это, короче.
На отходняке после заключения договора до Дарры не сразу дошло, что если бы не Коул, он бы сейчас вообще понятия не имел, как быть. Так его накрыло это осознание, что даже слова путаться от волнения стали. Вот как же ж так? Вроде два с лишним месяца ехал и ехал по этим прериям, готовился, так сказать, мысленно к этому великому перегону, мир новый поглощая, а потом столько всего пережил, что в какой-то момент раз! И забыл напрочь, зачем вообще едет куда-то. Вымотала дорога, как ни крути. Хорошо, что Коул не подвёл и таким другом оказался.
И Дарра не то что Сок Тарантула ему окончательно простил в тот момент, а во что бы то ни стало решил такое доверие оправдать. Не хватало ещё, чтобы из-за каких-то его оплошностей такого славного парня без денег оставили, которые он к тому же под конец их пути ещё и в подарок обратил вместо займа (святой, ну просто святой)!
Потому наверно и не испугался Дарра, когда сам перегон начался. В голове уже достаточно пусто было после неудачи с боссом и триумфа человеческой доброты в лице друга. Как раз местечко для всех премудростей освободилось!
Запомнил Дарра и как всех-всех лошадей зовут, и где у кого в команде какое место, и кто-что на нём делает, и с каким опережением надо тут-там работать, чтобы другие как раз к важному моменту с тобой поравнялись (когда стадо поворачивать надо было, например), и как ветеранам не перечить, а именно что помогать, делая то, чему уже научился, и как себя вести на раздаче еды и при её потреблении, и почему повар-куки* по сути важнейший после босса человек у ковбоев.
Вообще, Герби Дарра нравился. Какой-то он добродушный был, в отличии от большинства суровых ковбоев, в обществе которых Дарра какое-то время чувствовал себя немного самозванцем, принятым не столько за умения, сколько потехи ради и заступничеству благодаря. Герби же был не такой, шутковал, подбадривал, усталые потуги Дарры изобразить что-то на скрипке похваливал. А потом даже повадился обучать Дарру знахарству!
— Укусила змея? Шо лыбишься, их тутова полно! Мчи сразу к корове, на худой конец куру хватай, ну или совсем если край, то коня своего. Режь кусок мяса потолще и к укусу прикладывай! Кровь и плоть, пока ещё не совсем отмерли, часть яда в себя оттянут. Ну иль луковицу хотя б примотай. А потом молочая завари и пополам с виски внутренности промой! Так-то.
От Герби Дарра узнал, как использовать пепел, муку и паутину для остановки кровотечения (и как ту же паутину добывать грамотно, чтобы и быстро, и не комкалась сильно), как спать с вложенной в носки разрезанной луковицей ("увишь, как почернеет наутро, всю заразу впитает!"), как унимать боль от ушибов отваром из коры ивы (в Техасе росла так называемая чёрная ива), как вить нити для зашивания ран из промоченного в виски ("шоб от заразы") конского волоса, как лечить кашель сиропом-тодди из вольной смеси лука, чеснока, лемона, мёда, кофе, полыни и, конечно же, виски, и ещё много чего другого.
— И вообще чеснок почаще жуй, а пополам с перцем-халапеньо так вообще сплошная польза!
Где-то половину россказней повара Дарра вынужденно счёл байками (как-то стыдно было переспрашивать и уточнять, когда такой матёрый дядька что-то такое спорное про силу стейка против змеиного яда говорит), но на всякий случай запомнил, а более убедительно звучавшую половину и вовсе накрепко на ус намотал.
Ещё Дарра с Джошем общался, по сути как изгой с изгоем. И да, не то чтобы другие их реально куда-то изгоняли или прям сторонились, напротив — Дарра чувствовал, что эти вечно сердитые и мучимые работой люди на самом деле где-то в глубине души благодарны каждому в команде просто за то, что каждый делает хоть что-то, чтобы облегчить всем жизнь. Просто у ковбоев не принято было давать поблажки — жизнь не даёт, а они что, не по жизни ходят? Нет, ковбои этой самой жизнью дышали, и потому любому, кто не мог себя поставить или за себя постоять, за честь считали влепить славный условный подзатыльник, просто чтобы не расслаблялся и не забывал, какое великое в сущности дело они все вместе делают и какой великой жизнью живут.
И хоть Дарра, к собственному сожалению, себя пока что истинным ковбоем не считал, но самой сохранившейся в нём жалости был в тайне рад. Ещё не заматерел он в этом жутком перегоне настолько, чтобы не подбадривать Джожа после того, как какой-нибудь Плеинвью задирал его просто потому, что мог, как и сама жизнь могла в любой день обрушить на Джоша песчаный смерч, пинок сдуревшей от чего-то лошади или какую-нибудь болезнь.
— Шкуру вы поди не так зачистили, как они привыкли, — объяснял Дарре Джош причину агрессивного поведения гостей фермы Дайсонов, — Ещё, сам говоришь, они женщину искали, а ты им про еду какую-то, и не сейчас, а потом. В торговле так нельзя. Хоть бы показал, что выращивали. Вот с флягами наверно угадал, вода всегда пригодится.
Джош много чего рассказал Дарре про то, как ведут дела индейцы. Про известные большинству жесты, про самые ходовые слова торгового языка, про племя мобиль, от диалекта которого многие из них и происходили. Эти бы знания, да пораньше! Может, и удалось бы не допустить того налёта...
Впрочем, грустить у Дарры не было ни времени, ни сил, ни, честно говоря, желания. Наконец-то он занимался настоящим делом! Он двигался куда-то в своём странствии и работал одновременно! Что вообще может быть лучше?! Конечно, неприветливые ковбои, ветераны этого тернистого пути, не сильно помогали влиться в команду, но, с другой стороны, и не шибко-то мешали. Они шли словно бы чуть в стороне, настолько рядом, чтобы суметь оценить вероятного собрата по достоинству, но достаточно далеко для того, чтобы он всему по-настоящему нужному научился сам. И это было... честно! Немного жестоко, весьма рисково и очень достойно. Все шишки (кроме той малости, что брали на себя партнёр-Коул и отдельные добряки-по-праздникам Джош и Герби) оставались у Дарры, но и все реальные заслуги признавались за ним как будто бы безоговорочно. Никто особо их не отмечал, не хлопал радостно по плечу и не угощал припрятанным виски, но Дарра читал во взглядах молчаливое одобрение, и оно грело кровь сильнее любого самогона.
С каждым пережитым днём Дарра чувствовал себя даже не просто более своим в этом кругу повидавших жизнь мужиков, а более близким к пониманию самой этой сложной жизни.
Так было до того момента, пока жизнь не решила устроить Дарре экзамен.
***
Стампид ужасал и восхищал одновременно. Не как великое творение рук человека — красиво сложенный дом или ладно организованная работа, а как великое движение самой природы. Как в детстве, тогда связанном лишь с одной коровой — ожившая стихия, ливень, потоп, бурлящий поток вышедшей из берегов реки! Только теперь это была не равнодушная прозрачная жидкость, а полная дикой паники красная сущность жизни, не вода с небес, а кровь тысяч животных! Громогласный рёв — дрожью в самое нутро, хватка стального кулака на кишках и надрывный шёпот угрозы: "не дёргайся, а то сам как дёрну".
Но Дарра дёрнулся, бездумно сорвавшись в галоп и не почувствовав ничего кроме щемящего сердце задора. Да, да, вот так! А ещё быстрее, громче, страшнее и безумнее можно? А ещё?! Стальной кулак блефовал — холодная рука в скрипящей перчатке принадлежала самому Дарре, и только он решал в тот момент, оправдать ею своё малодушие, или же поддержать решимость.
Он видел, что стало с Галливером, но в тот миг, когда тот скрылся под массой прущего вперёд скота, вспомнил лишь спокойную суровость негра, исправно работавшего и стойко вынесшего ларьят Плейнвью. Эти ковбои сами открыли в прериях именно такую школу. Сделай сам и получи своё, выдержи удар судьбы и отыграйся на ней сполна. Дарра промчался мимо.
А как же Коул? Вдруг эти беснующиеся коровы опрокинули его так же, как Галливера?!
Жуткая вспышка молнии высветила для забывшего обо всём Дарры не ближайшую участь друга, а его вероятную дальнейшую судьбу. Стадо разбежится по округе, и его будет уже не собрать, уж точно не в изначальном количестве. А значит, не видать денег ни мистеру Киммелю, ни тем более остальным ковбоям. И Коулу! Добряку и ловкачу Коулу, поручившемуся за Дарру и великодушно простившему ему долг, опять придётся голодать и побираться!
Дарра оправдает его доверие.
Остановит стампид.
-
Я опасалась, что все эти треволнения введут Дарру в уныние, а он молодец - сохраняет позитивный настрой. Да еще на подвиг решился!
-
Ну что тут скажешь!
Дарра возмужал на перегоне, а ты, как автор, пока писал этот пост.
Это НА ГОЛОВУ круче всего, что было раньше (хотя раньше тоже было круто).
Текст в разы чище и сильнее, очень серьезный, солидный такой даже.
Вот прямо после такого поста хочется сказать персонажу не "Неплохо, Дарра, неплохо", а "так держать, мистер Дайсон!"
А как было бы с Джудит?
А вообще-то круто начать пост с такого вопроса! И не найти ответа).
Она попросила вернуться и рассказать о Сан-Франсиско, но Дарра ещё до окончания её фразы знал, что будет обходить проклятый город за десять миль.
Топ!
Даже разочарование и досада мистера Риггса, славного мистера Риггса, давшего Дарре шанс в его новой жизни, било не так больно, как эти недоумевающие хлопки ресниц девушки, отчаянно пытающейся подольше не догадаться, из-за чего этот забавный милый паренёк выбрал уехать, хотя мог бы оставаться веселить её дальше.
Пушка!
Наткнуться на злых индейцев в пути? Ну не пумперникель Шульцевский слопать, конечно.
Как к месту всплыли пумперникели!
Так что на прекрасный дивный мир вокруг смотрел Дарра не иначе как с улыбкой, урчащему брюху отвечал весёлым насвистыванием, далёким индейцам — озлобленно-азартным прищуром, а близко подкравшимся мексиканцам — лёгким оскалом. Ружьишко-то всё-таки было заряжено. Супер-топ!
Брал столько, чтобы только прямо сейчас прокормиться, потому как питаться-то всё равно как-нибудь надо. Получится с курой — хорошо, а пальнут вслед — всё честно
Жизненно!
Может оно всегда так? Кто-то яркий и неугомонный должен подняться, чтобы тыщи зароптали?
Крутая мысль, и круто, что ты не стал её заворачивать в какую-нибудь мишуру. Она вот так и должна быть высказана – четко и просто.
Потом Дарра как минимум дважды порадовался тому, что успел узнать эту историю. Играть в гляделки с индейцами и мексиканцами легче, когда помнишь, что до тебя кто-то в этих краях уже выходил из этой жуткой игры на своих условиях. Same as the previous.
А Сан-Антонио Дарре понравился! Даже странно, что такой милый город так походил названием на имя кровожадного Санта-Анны. В честь одного и того же святого их что ли прозвали? Да, впрочем, какая разница.
Что-то такое наверно и ожидалось в конце выстраданного пути — большое, непонятно-красивое и знакомое-но-непривычное. Классное сравнение и классное противопоставление, и классно отмеченный конец пути...
И Дарра не то что Сок Тарантула ему окончательно простил
Тут я чуть не расплакался)))).
— Шкуру вы поди не так зачистили, как они привыкли, — объяснял Дарре Джош причину агрессивного поведения гостей фермы Дайсонов, — Ещё, сам говоришь, они женщину искали, а ты им про еду какую-то, и не сейчас, а потом. В торговле так нельзя. Хоть бы показал, что выращивали. Вот с флягами наверно угадал, вода всегда пригодится.
Мне понравилось место с поваром, и круто, что ты узнал настоящие рецепты, я сам половины из этих трюков не знал!)))), но вот это – это топ! Очень правильно и круто. Вот как-то так бы индеец ему бы и объяснял! Верю!
Никто особо их не отмечал, не хлопал радостно по плечу и не угощал припрятанным виски, но Дарра читал во взглядах молчаливое одобрение, и оно грело кровь сильнее любого самогона.
С каждым пережитым днём Дарра чувствовал себя даже не просто более своим в этом кругу повидавших жизнь мужиков, а более близким к пониманию самой этой сложной жизни.
Так было до того момента, пока жизнь не решила устроить Дарре экзамен.
Yeaaaah!
Как в детстве, тогда связанном лишь с одной коровой — ожившая стихия, ливень, потоп, бурлящий поток вышедшей из берегов реки! Только теперь это была не равнодушная прозрачная жидкость, а полная дикой паники красная сущность жизни, не вода с небес, а кровь тысяч животных! Громогласный рёв — дрожью в самое нутро, хватка стального кулака на кишках и надрывный шёпот угрозы: "не дёргайся, а то сам как дёрну".
Просто чистый восторг!
Он видел, что стало с Галливером, но в тот миг, когда тот скрылся под массой прущего вперёд скота, вспомнил лишь спокойную суровость негра, исправно работавшего и стойко вынесшего ларьят Плейнвью. Эти ковбои сами открыли в прериях именно такую школу. Сделай сам и получи своё, выдержи удар судьбы и отыграйся на ней сполна. Дарра промчался мимо. На добивашечку.
Дарра оправдает его доверие.
Остановит стампид.
И вот, в этот момент, после всего этого поста, я верю, что Дарра именно так бы и поступил. Потому что ему 17 лет, он не умеет читать и писать, он не был в Сан Франциско, но он кой-че повидал и кой-че понял, и в посте это отражено.
И это круто!
Продолжительные аплодисменты.
Мистер Дайсон! Айова! Настоящий ковбой!
|
"Пошли, блять. Ну давай, сука, давай, ну иди. Бля, неудобно будет отсюда стрелять. Отсюда не достать... а пока выйдешь на позицию, в ногах запутаешься, и срубят. Придется справа. Ща, пусть до пальмы той дойдут... Ага!"
Мрачный прошел вдоль блокгауза направо, и, кое-как изготовившись, приготовился к атаке. Маякнул Ушастику, чтобы подождал. Второй, молодец, сразу догадался, чего делать. Рука на спуске. Огонек у дульного среза горит. Очки на глазах. Надо только сделать шаг, повернуть корпус, перенести центр тяжести. Первый взрыв... Второй!
– Ну давай, сука! – скороговоркой Диаманти встречает наступающих, дублируя приветствие огнеметным залпом. В этот раз уже нет того чувства азарта, чувства контроля над обстановкой. Это уже просто работа, выполнение боевой задачи. Эмоции уже приглушаются всякими заметками типа "с фланга был пулемет", "не дольше трех секунд". Хотя, конечно, интересно посмотреть результаты, и, несмотря на отскакивающую от стену крошку пуль и бетона, Мрачный все-таки успевает оглядеть поле боя.
"Бля, чего они, сакэ обожрались, что ли? Вообще фиолетово им этот огнемет.
Перевел дыхание. Утер пот, наскоро смахнул его с очков. Вдох, выдох. Еще раз.
Уже молча высовывается Серджио Мрачный, но японцы совсем готовы. Уже сосредоточено бьют, откуда-то издали, наверное, группа поддержки огнем. Даже струя вышла короче, так что пришлось злость выплеснуть в ударе кулаком об стенку после второго выхода.
"Дерьмо эти огнесмеси. Не держатся нихуя. Густые смеси нужны... Смеси, блять. Хоть бы два ротных миномета! Утопили, они, блять. В каждом амтраке надо было по полрасчета посадить. Адмиралы, блять."
Даже дыхание тяжелее восстановилось. Зато, когда Мрачный чуть задержался, неудобно оперевшись локтем, в этот раз он заметил, что за пальмой действительно ныкался хотя бы один. И этого одного Диаманти уверенно обдал огнем, надеясь, что пальма загорится и перестанет быть надежным укрытием, и вообще заставит отойди из-за невыносимого жара. Куда там, сам еле бошку свою глупую убрал, прям в уголочек япошка попал.
– Сука, прямо в кочан ему зарядил, а ему вообще похую! Дерьмоеды! – не то к японцам, не то к конструкторам обратился Мрачный. Не понял криков пехотинца, но, в отчаянии повернув голову, сам увидел, что Ушастик был немножко неживой. Может, и живой, конечно, просто раненный. Но в данном случае это было почти похоже. Потом увидел, как бойца, ползавшего с рюкзаками, вышвырнуло из окопа, как одеяло. Похоже, тоже все, раз так близко граната рванула.
Серджио не то чтобы накрыло, просто стало тяжело дышать. Он расстегнул подбородочный ремень, натянул шлем с глаз на каску. Неужели, ну неужели придется умереть здесь, на этом пятачке, оставшись с пустым баллоном и сраным пистолетом, не дождавшись ни кавалерии, ни авиации, ни артобстрела, ни хотя бы пары человек с БАРом? Просто так, задарма, захватив и потеряв кусок бетона, с тупой и беспощадной эпитафией - "безвозвратные потери - 1000"? Или две тысячи? Или пять? Захлебнутся, оставят плацдарм, и оставят трупы тут, и зароют в какую-нибудь самую большую воронку. Голову, наверное, отрежут, раз огнеметчик...
И, казалось бы, вот оно, решение, пришедшее вместе с невидимым отсюда посыльным. Как легко прикрыться приказом об отступлении, даже несмотря на то, что отступать будет тяжело, можно просто взять – и уйти. Но Диаманти себя достаточно накрутил, чтобы... чтобы что? Ну останется тут один этот пацан. Что ему, легче станет, японцы стрелять перестанут? Да и действительно, ползком только отходить. И то не знаешь, откуда в спину войдет. Нет, отступать было смешно и некуда.
– Слышь, посыльный! – заорал Диаманти, расстегивая ремни огнемета. – Пиздуй обратно и скажи взводному, пусть уже поддержит пулеметом или пришлет людей! Мы первый накат почти удержали, пусть чешутся, пока вторая волна не пошла! Гранаты почти вышли! Дасти! Ганни! У меня двое - KIA!
Огнемет был мало полезен – смеси там осталось хорошо если секунды на три, но надеяться на золотой выстрел тоже было глупо. Надо выцепить винтовку и срезать подсумок у Ушастика. Диаманти достал пистолет, щелкнул предохранителем, засунул его за пояс, достал нож. И только тут, уже прикинув, как он прикроется трупом, он вспомнил о Янге. Он тоже должен был уйти. Мог ли решать за него Диаманти? Наверное, нет. Он мог отойти, имел на это право, данное приказом. Приказ свят. Но у Малого был карабин, Малой был еще одним штыком здесь, на линии огня. Может, сейчас на нем одном держится этот фланг. Блин, и кричать уже неохота. И не удобно. Хоть бы сам догадался. Хоть бы у него же зашевелились мозги о чем-то другом, кроме его домашних штучек. Да и что сейчас скажешь? "Мы остаемся"? Даже самому страшно сказать, челюсть сжимается. Или вообще "Щас, подожди, еще чуть-чуть"? Тьфу!
Диаманти натурально сплюнул и приготовился к низкому старту. Пора было добывать оружие.
-
Ещё один харизматичный пост в твоём стиле! Ух!
-
Я всегда знала, что у капрала большое сердце!
-
Диаманти прямо разошелся, у-у
-
Кстати, че я не плюсанул?
Крутой пост).
Почему-то большая часть сцены представлялась в рваном темпе aka боевики Кончаловского. Пара фрагментов, чтобы было понимание, о чем я.
ссылка
ссылка
И вот это тоже).
|
Когда Физик понял, что это именно танк сорвал атаку он обрадовался. Когда он понял, что это наверняка тот самый танк. Эту смесь чувств невозможно описать. Там было все и сразу, хорошее и плохое, острое и тупое, привычное и испытанное первый раз в жизни. А еще, хоть и не сразу, пришло понимание, что вода, которая течет по щекам это слезы. Наверное "папаша" думал, что это от страха. Но Омайо было все равно. Он то знал, что это слезы радости и благодарности. Благодарности рядовому Салливану, который отдал свою жизнь, но помог защитить тех, кто сумел высадиться. Для того, чтобы отбить эту атаку он сделал больше, чем любой из роты Фокс, включая и офицеров. Но понятно это стало только теперь, а до этого, до этого. Как же тяжело было не думать о том, правильно ли он тогда все сделал. Сомнения все равно останутся, но ответ на один вопрос был получен. Это было не зря.
- Спасибо рядовой. С меня причитается. Но задачу все равно надо выполнить. Сейчас мы отбились. Но это не последняя их контратака, да и мы сюда высаживались, не для того чтобы на пляже загорать, а единственный нормальный пулемёт который сумел доплыть вышел из строя. Чтобы его починить нужно чистое место по которому не будут стрелять. Это или этот блокгауз, или что-нибудь еще дальше от пирса. Я бы пошел туда, тем более там мои, но у вас пока кроме моего других пулемётов нет. Так что надо нам прикрыть парней, чтобы те пролезли в блокгауз и занялись ремонтом. Я к ним вернусь, а ты пока проверь, по прежнему ли держат на мушке. Если да, то надо побольше мешков сюда притащить, чтобы под их прикрытием можно было бы проползти внутрь.
Обратно Физик возвращался не торопясь, прижимаясь к стенке и раздумывая что именно он скажет.
- Ну что парни, вроде отбились. Танк помог. Айвенго, а ты трех человек спас. Если бы потащил пулемет, то все втроем бы полегли. У этих гадов вход в блокгауз пристрелян. Но вопрос с пулемётом это не решает. Его чинить надо. А еще наших найти. Айскрим, последнее на тебе. Не торопись особо, но если безопасно постарайся передвигаться быстрее, потому что неизвестно когда снова обстрел начнут. Надо найти Манго или ганни и получить приказ. Сколько нас ты сам видишь, про отсутствие матчасти знаешь. Теперь что касается пулемета. Чистить пулемет на песке, все равно что носить воду в дырявом ведре. Нам нужно в блокгауз. И Айвенго нужна медпомощь. Если у них санитар есть, то Айвенго к нему, если нет, то с нами в блокгауз. А мы вчетвером займемся пока есть время пулеметом. Вопросы, предложения?
-
А еще, хоть и не сразу, пришло понимание, что вода, которая течет по щекам это слезы.
True.
|
-
гордилась мной
Она будет гордиться.
Отличный пост.
Спасибо за игру!
-
Смерть стоит того, чтобы жить... (с)
-
Клонис обязательно похвалит тебя перед строем. Если доживет.
-
Сержант силен в эпистолярном жанре, так что адресок в надёжных руках, но на этом хорошие новости заканчиваются:(
-
Без тебя бы не справились! Semper Fi, морпех
-
Не сберег тебя, Тренчард. Прости
-
за описание
-
Неизреченной благости тебе
-
Плюсик
|
Переживать, страдать, вступать в схватку со своими личными демонами и покоряться им можно всегда. Много времени на это не требуется, да и окружающая действительность не всегда мешает, а, скорее, нередко даже способствует, вынуждая принимать решения, повинуясь не стройной математической концепции анализа ситуации, но сиюминутному порыву – экспромту, вдохновению, отчаянию, наконец. И нередко выясняется, правда, уже постфактум, что кураж или, напротив, обреченность тянут за собой те выборы, которые бы «аналитик», заранее предугадавший ситуацию, никогда бы не совершил. Иногда такое бросание в омут с головой приводит только к новым проблемам, по иногда, когда все уже, кажется, пропало, может вытащить буквально с того света. А логика… А что логика: она слишком часто не учитывает самую сложную, самую изменчивую переменную – человеческий фактор. И со всем этим Кине, чувствовавшей, что она уже танцует на грани в безумном тотендансе, предстояло столкнуться – на сей раз по большей части к радости, чем на горе.
Хотя горя тоже было изрядно – но тут не в последнюю очередь постаралась сама мисс МакКарти, поступки же других людей повлияли на него постольку поскольку.
Тем самым анализом всего случившегося, а равно и прогнозированием своих дальнейших действий, авантюристка занялась далеко не сразу: сначала ей понадобилось хоть немного прийти в себя и разложить все по полочкам. В чем-то ее рассуждения повторяли то, что приходило в голову в жалком сарае на окраине города, в чем-то были совершенно новыми. Но и на то, и на другое она теперь смотрела под несколько другим углом – и причиной тому была судьбоносная встреча с человеком, с которым бы они прежде прошли бы мимо друг друга, не задержавшись ни на минуту. Этот человек, хоть и не поколебал внутреннее «я» картежницы столь же сильно, как это сделал Кареглазый, все же оставил за собой гораздо более глубокий след, после которого Кина продолжала пребывать в возбужденном нервном смятении.
Привычный мир «южной леди» встал с ног на голову, и теперь ей надо было как-то осознать это и научиться жить в новых условиях, сходных по своей внезапности и влиянию с Откровением. Дурное ирландка, как она себя убеждала, еще могла пережить и остаться несломленной: хотя бы за счет гордыни, упрямства и южной привычки не унывать долго, так как занятие это совершенно бесперспективно. Но вот хорошее… Дядюшка Оуэн стал провозвестником нового мира, а случайный знакомый – невольным пророком его, и что теперь со всем этим делать, как подстраиваться под новые реалии, авантюристка не знала.
А ведь сначала никакой уверенности на благополучный исход не было: девушка не сомневалась, что ее сейчас будут использовать, как приятный перерыв между виски и сигарой. Ну или не очень приятный – кто их, мужчин, знает? Но вот уж то, что будут чувствовать ковбои, желающие любви по-дешевке, ее совершенно не волновало: Кина была сконцентрирована на себе, и только. Ширма ширмой, крепость в осаде крепостью, но от понимания, что эти веселые улыбающиеся парни без задней мысли – потому что все мозги сконцентрировались впереди и в одном месте, ага – сейчас сделают ее падшей женщиной, становилось тошно. Как бы ты не пряталась, какую бы броню отстраненности не носила, сколько бы потом объяснений не придумала, этот факт навек останется с тобой. Это как… метка, как клеймо. Как ожог от окурка на внутренней стороне бедра от сигары – только гораздо более яркий и болезненный. И далеко не факт, что менее заметный, чем напоминание от Кареглазого.
И если насилие после принудительного опаивания еще можно пережить, то как оправдать, что случится в ближайшие пять минут? Тем, что их было больше, и они могли избить и все равно заставить? И-и-извините! Так могут оправдываться кто угодно, но леди такое говорить невместно, потому что есть что-то важнее, чем целостность красивого личика и отсутствие боли. Избитой и брошенной еще есть шанс подняться и вернуться к прежней жизни, тогда как добровольно вручившая себя в руки мужчин, причем за деньги, ступит на лестницу, которая ведет вниз и только вниз. С нее тоже можно подняться – вот только это будет другая женщина: прежняя будет навек похоронена под гнетом стыда и позора.
Ковбои шутили, веселились, подначивали – даже готовы были заплатить больше. Они смотрели на нее – и не видели ничего, кроме женского тела. Их не волновал диссонанс, не беспокоило нежелание уличной девки не то, чтобы обслуживать – улыбаться. Похоть застила им глаза, и противостоять этому было нечего. Для того, чтобы идти против течения, нужны силы, а их у проигравшей свою ставку картежницы не было. Оставались только гордость да остатки самоуважения, в которые она куталась, как в обрывки одежды. Ни на слова, ни на эмоции, ни на что не было сил – только лишь на то, что держать спину прямо да не удариться в громкий, заливистый рев. А ведь как хотелось! Как тянуло выплеснуть весь свой страх вместе со слезами. И пускай плач не защитит от насилия, но хотя бы в груди не будет кипеть и клокотать этот обжигающий котел ожидания боли и позора.
Вот если бы кто-то типа нее попал бы в такую ситуацию и не покорился, став на пути жаждущих низменных удовольствий мужчин стеной сопротивления, если бы кто-то своим достоинством отпугнул их, осознавших, сколь они не правы – о, Кина бы гордилась таким человеком. А вот собой она гордиться не могла, потому что знала, что творилось за фасадом молчания. Знала, о чем она думала, и знала, что даже не леди – просто приличная девушка на такие мысли просто не способна. А, значит…
Рассказчик, поведавший однажды эту историю, не ошибся, говоря, что в Замке Души мисс МакКарти пребывало немало особ. Это было не раздвоение личности, и не их множественность – помилуй Бог, нет! Просто Кина, как особа любопытствующая и во многом противоречивая, подходила к такой непростой штуке, как жизнь, с разных направлений, рассматривая иногда те или иные события под несколькими углами зрения. А иногда просто было уместно то или иное поведение, не соответствующее привычному. Такая уж вещь – бытие: существованием по шаблонам от него не отделаешься. И, к тому же, положа руку на сердце, Кина не одна такая – кто из нас не состоит из нескольких личностей, мирно уживающихся в одном человеке?
Рассказчик, помнится, перечислил многих из них – но в то время, когда ковбои предлагали грязнуле-красотуле перестать ломаться, голос взяла та, что предпочитала в этих чертогах души обитать в самой глубине подвала, выходя к остальным только для того, чтобы поделиться «советами» и уговорить владелицу поступить так или иначе. У этой «Кины», если бы кто вздумал ее описать, были очаровательные острые рожки, звонкие копытца и нетерпеливо подрагивающий хвост с кисточкой, и дружбу, если, конечно, это можно назвать дружбой, она водила только с Грешницей, которая в приличном обществе тоже не особо-то часто мелькала.
Пассаж ее, возникший в мыслях Кины, был абсолютно прост и даже прямолинеен, при этом не лишен некоторой своеобразной логики. Если облечь весь тот сумбур, который проскочил за несколько минут, пока мисс МакКарти, пытаясь прикрыть срам рукой, жалась в углу полутемного сарая, в слова, то вышло бы что-то вроде:
«А стоит ли ломаться, дорогуша? Подумай сама: так или иначе, а тебя все равно бросят лицом в солому и отымеют. Только, если ты будешь изображать из себя ледышку, тебя изобьют и к тому же не заплатят. И мы умрем здесь, в грязи и сене! Ты умрешь, и больше не будет ни горячей ванной, ни мягких простыней, ни азарта игры, ни мести обидчикам, ни-че-го! Оно те надо?
Ты же ирландка, Кина! И раз уж ты в тупике, то надо извлечь из ситуации максимум выгоды. Раз все равно тебя сделали шлюшкой, то прими эти правила и сыграй так, чтобы у всех глаза на лоб полезли! У тебя же просто стоит выбор между тем, чтобы получить хоть что-то, или не получить ничего вовсе! А выбираться из этой клоаки надо, как ни крути. Ты же по-прежнему в ней, хоть и смотришь на звезды!
Ты же итальянка! Ты, может, и не самая опытная, зато горячая и страстная: покажи этим олухам, которые слаще морковки ничего в жизни не ели, что такое настоящая южная женщина! Дай им со всем пылом любовь по-французски, по-итальянски – да по-всякому! Пускай они уходить от тебя будут на широко расставленных ногах и с широкой довольной улыбкой на лице: думаешь, за такое они не отблагодарят тебя денежкой? Еще как расщедрятся, да еще и с приятелями поделятся, какая ты пламенная штучка. А это значит, милая, что ты очень быстро накопишь столь нужных тебе денежек: они же ведь тебе нужны, верно? А потом уедешь отсюда, и вне Эллсворта никто не будет знать, чем ты заработала на билет. Захочешь, продолжишь потом радовать собой мужчин и высасывать их кошелки досуха, нет – твое право.
Ты же умница! Здесь это так, разминка – а вот в «Куин оф Хартс» ты можешь действительно развернуться. Ты же красотка, и брать будешь наверняка неплохо. И ты знаешь, что
Говоришь, что ты леди все-таки? Даже не спорю! Только… Подумай, а? В чем долг леди? Разве не делать мир краше? Вот честно, он не станет лучше, если они уйдут, перевозбужденные, предварительно на тебе отыгравшись? Их совесть будет мучать, да и мысли будут только о грехе. Они уже искушены тобой, и будут искушаемы еще долго, если ты будешь упрямиться. А лучший способ побороть искушение – поддаться ему, верно? Ты сделаешь их мир чуточку лучше, если подаришь немного своего тепла: избавишь их от забот, от усталости и напряжения и не дашь согрешить с кем-то еще. Разве не благородно – пожертвовать собой ради них и ради других, тех, к кому они придут вместо тебя? Подумай, мисс МакКарти, достойно ли тебя вот так ныть перед ними, растекаться слезками – они это не оценят. Не мечи бисер перед ними, но шагни навстречу – измени их собой, дай понять, что даже ёрзанье в сарае может оказаться возвышенным.
Ну же, соглашайся, улыбнись им и взбей так игриво волосы, ножки чуть расставь, чтобы они почти все увидели, но не до конца раскрыли все свои тайны. Предложи им меньше болтать – ну или, напротив, чем-нибудь занять твой очаровательный ротик. Это твой единственный шанс!»
Это, конечно, был сильный удар, предлагавший самый простой вариант, практически гарантирующий возможность остаться здоровой и даже, возможно, сытой. А уж если стрясти с них деньги за порванные одежды… Зачем было пытаться остаться неприступной? Ради чего?
И все-таки Кина молчала, сохраняя кажущуюся невозмутимость и прямую спину. Она знала, что ее держит, и не собиралась отказываться от этого якоря: ведь без него мутные порочные воды сорвут ее со стоянки и унесут куда-то в неизвестность, откуда нет возврата. Имя этому якорю было простое – гордость. Хотя, как подозревала авантюристка, это добродетель в ней плотно граничила со смертным грехом – гордыней. Улыбнуться, покориться, признать себя проигравшей, стать, наконец, той, кем хотел бы видеть ее Кареглазый – как с этим можно жить? Как можно дальше уважать себя, если, когда смотришь в зеркало, чувствуешь только брезгливость?
Возможно, вся беда в том, что ирландка была о себе слишком высокого мнения. Даже сомневаясь, насколько она леди, «мисс» МакКарти не считала для себя уместным отдаваться первым встречным в подворотне, а равно в сарае, не то, что за изначальные полдоллара, но даже и за предлагаемые потом пять полновесных монеток. Да и в принципе за ту сумму, которую могли заплатить эти трое. Вот если бы она сейчас оказалась в просторном номере «Куин оф Хартс», умытая, чистая, благоухающая и немного пьяная, пускай и нищая, как церковная мышь, и за возможность провести с ней ночь предложили долларов триста, а то и пятьсот – тогда бы, возможно, слова Кины-с-рожками упали бы на благодатную почву, и история могла пойти по совершенно пути.
Но из песни слов не выкинешь.
Мужчины все больше распалялись, и девушке становилось все страшней. Пока двое все перешучивались, третий стоял в стороне с недовольной миной, и это пугало еще больше: что творится в голове у этого молчуна, какие темные фантазии и желания там гуляют, чем станет их реализация для самой ирландки, лишившейся всех путей к отступлению? От тех, смешливых, хотя бы понятно, чего ожидать! Но выбора уже не было: свои карты она уже кинула на стол, твердо заявив «райз», и пасовать теперь было нельзя; не перед этими – перед самой собой. Ведь нельзя же достойной даме метаться, как уж на сковородке, и ломать свои убеждения об колено просто из-за того, что кто-то сильнее, но при этом слеп, как новорожденный котенок?
Поддерживая так себя, Кина думала, что хуже уже не будет: что же, реальность доказала ей обратное. Устав от ее молчания, техасцы решились на то, чего она больше всего боялась – посовещавшись коротко, собрались позвать приятелей. И ладно бы просто позвать: ОНИ. СОБИРАЛИСЬ. ОТДАТЬ. ЕЕ. НЕГРУ!!! Вот тогда картежница чуть не сломалась окончательно. Вот уж это точно пережить было нельзя: ни за какой ширмой, ни в какой крепости не укроешься. Это… Это… Это же как с животным! Это же сразу можно ставить на себе крест – никакие оправдания не помогут! И не принесет воздаяния никто – юг далеко, да и там те господа, кто ходили в гражданские патрули, давно сложили головы на войне или лишились всего, что имели, и вынуждены не жить, но выживать.
Вся кровь отхлынула от лица девушки, ставшей белее мела. Еще чуть-чуть и, казалось, ее хватит удар: глаза расширились, еще пуще скривились губы, дорожки слез стали полноводными реками. Продолжая слабые попытки прикрыться от похотливых взглядов, Кина мелко задрожала, чувствуя, что вот-вот последует «совету» забыть обо всем самоуважении и пасть на дно: только бы не пустили по кругу, да еще и с участием негра! Уж лучше согласиться добровольно, тем более, что парни добрые, и еще готовы дать ей шанс! К тому же, раз не сделали больно до сих пор, может, и потом не обидят?
Да и подленькая, грязненькая мыслишка тоже заползла: а вдруг понравится? С Деверо она была на седьмом небе от экстаза, с Тийёлем поначалу тоже. В Батон Руже… Там она сама, когда дело дошло до тела, лежала неподвижно, рассуждая все больше о вещах отстраненных и о своем грехопадении. А если все-таки самой проявить инициативу и, в том числе, позаботиться о своем удовольствии самостоятельно? Если убедить мужчин не словами, но действиями, что за нежность и ласку, аккуратность и плавность им воздастся с торицей? Быть может, забыв о том, в каких она стесненных условиях и в каком позорном месте и представив, например, рядом милого Ната, она сама сумеет достаточно распалиться? В конце-то концов, мечталось же не раз согреться в чужом пламени, отпить страсти и жара не только за карточным столом, но и в любви! Пускай и искаженный, как в кривом зеркале, но теперь у нее есть шанс попробовать.
Искушение? Искушение, да – то самое дьявольское, черное, которое вроде и понимаешь, что отвратительное, но все равно не можешь до конца выкинуть из памяти. Оно живет где-то там, в глубине, и поднимает свою уродливую голову, когда ты чувствуешь слабость. И вот это-то, идущее от тебя самой, не менее опасно, чем-то, что творится снаружи. Перед самой собой спасовать всегда легче: тогда и оправдание найдется, и проблемы покажутся меньше, и, какая-никакая, а вернется уверенность. Вот только это искушение тебя подточит, как вода – камень, и не оставит и следа от прежних идеалов и стремлений, исподволь, шаг за шагом, подменив их на новые. И тогда прежние знакомцы тебя уж не узнают.
Кина МакКарти не была человеком со стальной волей, не была ни упрямой праведницей, ни искренней фанатичкой. Она уже раз усомнилась в себе – и теперь эта червоточина зияла, как открытая рана. Она не была всесильна, и держалась теперь только на остатках убеждений да собственной слабости.
Наверное, она бы выбросила белый флаг, если бы не сжавший горло от испуга спазм… и не внезапное выступление сделавшего шаг вперед Молчуна, после которого все изменилось.
Поначалу никаких оснований предполагать, что ситуация как-то изменится в лучшую сторону, не было: попросил он своих напарников «уйти погулять» - и то уже неплохо, что «клиент» будет всего один, а не трое и не толпа. Наверное. За это бы его следовало поблагодарить, но у и без того перепуганной Кины никаких душевных сил на такую благодарность не оставалось. Да и зачем говорить «спасибо» тому, кто так или иначе столкнет невольно ее в пропасть? Девушка, которую, наконец, выпустили из рук, упала на попу и спиной вперед резво начала отползать, пока не уткнулась в плохо обструганные шершавые доски стены, неприятно царапнувшие спину. По-прежнему молчаливая, она во все глаза наблюдала за перепалкой, понимая, что не сможет ни сбежать, ни противостоять мужчинам. Две бригады осаждающих сейчас уйдут от стен крепости, но и оставшейся достаточно, когда гарнизон слаб и держится только на ничем не обоснованном упрямстве.
Но Молчун – техасцы его называли Шоном, кажется – вместо того, чтобы продолжить торговаться или приступить к удовлетворению своих незамысловатых желаний, решил сначала поговорить. Доверия, конечно, это не прибавило, и Кина продолжила дичиться, зажимаясь в углу. Единственное, что она сделала – это дерганым движением притянула обрывки платья, прикрыв им грудь и покрытые мурашками плечи: слабая преграда, но лучше, чем вовсе никакой.
Вжимаясь в стену и подрагивая мелким бесом от холода и нервов, еле прикрыв почти обнаженное тело, Кина тяжелый взгляд к небесам. Но вместо голубой глади с бегущими тучками, вместо яркого солнца над головой по-прежнему был дощатый потолок, сквозь щели которого пролегали золотые дорожки, расчерчивающие яркими узорами утоптанную землю сарайчика и разбросанные тут и там пучки прелой соломы. Одна яркая полоса пролегала по напряженному лицу Шона и мозолистой загорелой руке мужчины, сжимающей папироску.
От такого зрелища итало-ирландка дернулась, припомнив, как на ней оставляли болезненные метки, требуя унизительного ответа. «Интересно, - подумалось ей, - и этот тоже решит прижечь меня, чтобы покладистее была? Господи, ну за что мне такое наказание-то? Француженку и этому тоже подавай, свет клином на них сошелся… Как они мне надоели, кто бы знал, как мне все это надоело… Боже, как я хочу, чтобы все это прошло, как страшный сон, и я очнулась в таком хорошем, таком уютном и спокойном Эбилине! А этот еще о месте рождения своего распинается… Мне-то какое дело!? Или уходи, или… Или делай, попытайся делать то, за чем явился, только не мучай меня ожиданием!».
Ожидание для Кины действительно было сродни пытке: одно дело, когда этого требуют карты, и ты просто выжидаешь удобный момент, и совершенно другое – когда от тебя ничего не зависит, и ты лишь подчинена воле обстоятельств. Чтобы пережить это острое, болезненное чувство, нужна добродетель смирения и терпения, но ни тем, ни другим авантюристка в должной мере не обладала. Она могла только нервничать, сидя как на иголках, да крепко сжимать пересохшие, как пустыня, губы, удерживая себя от поспешных слов, действий и громкого истеричного срыва, в котором ты забываешь обо всем, всецело отдаваясь душевным терзаниям.
Самоуверенная и при этом легкомысленная, ирландка любила, чтобы игра шла по ее правилам, но с приездом в Эллсворт все подобные стремления пошли прахом: став заложницей обстоятельств, она была вынуждена следовать им. Раньше, до всего произошедшего, она бы уверенно заявила, что для того, чтобы выплыть, надо барахтаться и плыть, пускай даже и против течения. Но теперь стало очевидно, что возможности ее ограничены, а слишком резкая игра в жизнь может принести гораздо больше бед, чем безоглядный риск за карточным столом. За какие-то два дня жизнь научила ее молчать, но принимать все происходящее со стоицизмом еще не научилась.
Но… вопрос был задан нейтрально, двойного дна, по крайней мере, на первый взгляд, не имел, и картежница не выдержала. Отведя взгляд в сторону, она бросила, словно в пустоту, что действительно является уроженкой Луизианы, но к подданным Наполеона III никакого отношения не имеет. Представилась – скорее по вбитому насмерть приличию, чем от желания, чтобы он знал ее имя. Ковбой представился в ответ.
А потом… Чтобы взрослый крепкий мужчина, пришедший к ней в компании парней, решивших снять шлюху, зарыдал у нее на плече? Это было как шок, как револьверный выстрел в голову, как лошадь, внезапно заговорившая с седоком? Несколько секунд ирландка, сама плачущая, прищурившись, смотрела на Шона, не имея ни малейшего понимания, что происходит, и не представляя даже, что вызвало такую бурю чувств. Она даже покачала головой в недоумении, словно надеялась, что все это только видение, которое сейчас развеется, и мир вернется пускай в злую и жестокую, но привычную и предсказуемую колею. Слезы мужчины выбили у нее землю из-под ног, и теперь она никак не могла обрести опору, не смея даже предполагать, что будет дальше.
Непредсказуемая неизвестность оказалась ничуть не менее пугающей, чем обреченное ожидание.
А потом он начал делиться наболевшем. Почему именно сейчас, почему именно с ней – Кина не понимала, да и не до понимания сейчас было. Ее нельзя было назвать излишне сострадательной или милосердной: той, кто обчищает людей в карты, подобные черты не к лицу, равно как и шпионке, пускай и любительнице. И все же плачущий мужчина, изливающий ей душу, мужчина, у которого наболело настолько, что он не смог сдержаться и выплеснул все свои боль и непонимание на незнакомку, не мог оставить Кину равнодушной. Ну не могла она спокойно сидеть и смотреть, слушать и сохранять олимпийское спокойствие! Кем бы она была, если бы оказалась такой черствой, как вашингтонский банкир?
Много времени на то, чтобы девушка сама перестала плакать – не потребовалось: слезы высохли, словно четырехлистный клевер к глазам приложили. Чуть помявшись, Кина неуверенно коснулась плеча Шона, и тут же одернула руку: а ну как тот поймет все не так? Убедившись, что подозрения так и остались домыслами, девушка осторожно начала гладить того по плечу:
- Чу-чу-чу… Может, передумает, может, не отошла еще от обиды? Или не верит, что после такого ее жизнь вернется в прежнее русло? Чу-чу-чу… Поверить не хочет, что ее примут в общество, не унижая, да и вообще – примут. А может, - Кина замялась, плечами передернула, и не закончила мысли, понимая, что идущие от бездны в душе слова о том, как притягательно падение, вряд ли утешат ковбоя. – А может, - закончила мягко она, - нужны не твои слова, но человека, который станет для нее дороже всех, и ради которого она оставит это предосудительное ремесло. Чу-чу-чу… Ты поступил так, как было правильно, и не вини себя за то, как все вышло…
Ирландка старалась утешить парня, но нет-нет, а перекладывала беду то Шона, то его сестры на себя. Осталась бы она шлюхой, если бы появился шанс все исправить? Ни за что на свете! Сказала бы нет брату, пришедшему помочь? Память услужливо подбросила искаженное от боли лицо Марко, и Кина сглотнула, сдерживая горький стон: это было вынужденно, но, если бы брат был хорошим и добрым, она бы не заставила его так плакать. Ранить сердце семье – что может быть хуже? Она и сама наверняка причинила родным немало горестей, сбежав, а потом не посылая ни строчки, но у нее на то были причины – она опасалась за свою жизнь и за то, что близких могут наказать за связь со шпионкой!
А поверила бы она в то, что на ней нет вины за то, что протянутую руку помощи не приняли, или бы, как этот бедняга, тоже бы винила себя. Уговаривать она его уговаривала, но верила ли в сказанное сама? Нет. Все-таки нет. Не бывает безвыходных ситуаций – бывают неубедительные слова и слишком мало приложенных усилий. Шон, может, и вправду сделал все, что мог – он парень простой, безыскусный, но она сама, образованная, не глупая, опытная, просто не имела бы права заявить, что ее не послушали – отказ был бы только ее виной, только результатом ее ошибок, и никак иначе.
Мы сами выбираем пути, сами идем по ним, сами строим себя из того, что дает нам жизнь. И сами отвечаем за все ошибки: игры не с теми людьми, одиночество, решение конфликта убийством. И за невозможность помочь кому-то, кто не может помочь себе сам – тоже. Легко винить другого, легко говорить о силе жизненных обстоятельств: куда сложнее признать свою неправоту. Но только такое признание – первый шаг на пути к исправлению и развитию. И в этом внутренняя сущность хорошего человека – не статика, но динамика, развитие и самосовершенствование. Путь к Богу, если говорить по-церковному, пускай тернистый и непростой.
Вот только не ото всех грехов можно отказаться с легкостью…
Шон с яростью швырнул бутылку об стену, и продолжил заливаться горькими слезами. Это было страшновато: а ну как он распалит в себе ярость и решит выместить ее сначала на стенке, а потом и на той, кто стала невольной свидетельницей его слабости? Кина решила не рисковать, и бросив короткое: «я сейчас», постаралась хоть как-то одеться – и просто самой было некомфортно сидеть полуголой, и не хотелось все отморозить – итак ночевка в сарае могла привести к пренеприятным последствиям: помимо того, что был немалый шанс заработать энфлюэнцу, можно было отморозить все по женской части и навсегда лишиться даже шанса все исправить, начав спокойную семейную жизнь с любимым человеком и, чем черт не шутит, с детьми. Не сегодня и не завтра, ясное дело, и даже, наверное, не через пару лет, хотя сердцу, встреть она снова Ната или кого-то, похожего на него, приказать было бы сложно – по лет через пять, может быть, семь… Это уж как карта ляжет, к чему гадать? Ведь не до старости ей ездить по городам и городишкам, обыгрывая в карты простофиль и рискуя собой? Когда-то все равно придется остепениться! Ну, наверное.
Так далеко и подробно Кина не загадывала, предпочитая здесь и сейчас туманным перспективам, но общее представление о том, как ей хотелось бы провести жизнь, она имела. Правда, не забывая о том, что тот, кто хочет рассмешить Бога, может поделиться своими планами. Но все равно – получать к вороху проблем еще и болезни она, понятное дело, ни в коей мере не желала.
Ковбой замолчал, продолжая всхлипывать, и девушка села рядом с ним, обняв ноги и уткнувшись носом в колени. Какое-то время они вместе молчали, и ирландке начало казаться, что за этой тишиной скрыто нечто большее, чем отсутствие слов: некое единение общей бедой, пускай и вызванной разными причинами. Ведь у нее самой все было хоть и не так, но с тем же результатом – с той лишь разницей, что сама картежница с радостью бы оставила такое существование, успевшее за два дня ей опостылеть донельзя.
Эти общность, желание самой выговориться, и попытка отвлечь мужчину от грустных развлечений и побудили ее к ответу. Вначале тон Кины был сухим и надтреснутым, безэмоциональным и холодным – так было проще отгородиться от собственной боли; но вскоре чувства, теснящиеся в груди, добавили словам пылкости, а лицу – несчастное выражение, словно у человека с больным зубом.
- Понимаю… Не до конца – но понимаю. Вот уже второй день как меня бросило на дно, и никакого желания оставаться здесь нет. А ведь я даже представить себе не могла, что все так обернется. Я ехала из Канзас Сити в Денвер, и решила остановиться здесь, в гостинице заночевать на мягких простынях. А тут узнала, что внизу играют в карты по-крупному. А я… Я считаю себя не самым плохим игроком, и решила, что это будет приемлемым времяпрепровождением. Двое сами ушли, остались двое. Подозрительные типы – но, думала я, джентльмены. А что мне может угрожать, я же девушка… Как же!
Сначала они меня спровоцировали, шулером обозвав, потом напоили насильно – ур-роды… А я не запойный пьяница, чтобы полбутылки бурбона без последствий пережить. Оттащили меня в номер – заботились, дескать. А там… - авантюристка снова сглотнула ком, чувствуя, как подступают к глазам слезы, и вновь воздела очи горе, стараясь сдержаться, - плохо мне там было, а я даже воспротивиться не могла, хотя, будь не опоена насильно, скорее бы умерла, чем позволила бы им так себя вести.
Они, - не удержавшись, девушка всхлипнула, сжав через сорочку крест, - решили поиграться со мной… Со мной! Негодяи ненормальные… Ты представляешь! Окурки об меня жгли, издевались, слова разные говорить заставляли, больно делая, из… Плохо мне сделали, - Кина закусила нижнюю губу и спрятала лицо в коленях, бубня оттуда, - а потом, чтобы окончательно растоптать, обокрали и испортили всю одежду и номер изломали. Владелец гостиницы как увидел это, не поверил мне и вышвырнула на улицу. И вот теперь я в чужом городе, без денег и почти без одежды, и не знаю, как мне выбраться отсюда…
А ведь я им зла не делала, видит Бог! – где-то внутри екнуло напоминание о выстреле в Кареглазого, вызвав одновременно досаду от неудачи и понимание того, что формальный повод у изуверов был, – Это не месть была никакая, не воздаяние, а просто… просто… Просто желание унизить, потому что они сильнее, а я – слабая девушка. И теперь, - раздался громкий всхлип, - ни одна живая душа мне не верит, потому что верят своим глазам. А ведь я, если бы была падшей, просто пошла бы в бордель – я же не страхолюдина какая-нибудь, чтоб на улице мыкаться! Но я все же воспитана иначе, и не могу себе позволить так унизиться… Думала, что надо хотя бы к кому-то на честную работу попроситься, на одежду приличную, - дернулось плечико, - да дорогу до дома, где деньги есть, заработать – а как иначе-то? А тут вы… Они, в смысле. Думала все, пропала я, сделают со мной то, что хотят, и я вовек не отмоюсь. И молчала поэтому – словам не поверят, так хоть уйдут, может, устав склонять меня к блуду.
Вот такие дела вот…
Кина не знала, на что рассчитывала, говоря все это – слова сами просились наружу. И все же недоверие в голосе Шона, поинтересовавшегося, правда ли все рассказанное, почему-то сильно ее ранило. Она ему душу в ответ открыла – а он, как Фома, не верит ни слову. А значит… Не такой же ли он, как и все, просто чуть более внимательный и чуткий? Да, наверное. Будь у него другая жизнь, светлее и чище, он бы поверил, но ковбой наверняка видел столько грязи, что теперь просто запер сердце на замок, убедив себя, что чистоты в этом мире не осталось, а то, что выглядит дурным, дурным и является по сути своей. Вот и теперь – сердце ему говорит одно, а разум другое. И послушается он наверняка второй голос, потому что от первого может стать слишком плохо. Наивные долго не живут – это картежнице было понятно, как божий день.
А если не поверит, то… Тут Кина похолодела: «Mamma mia! Он же решит, что он ко мне со всей душой, а я вру в глаза, напрашиваюсь на заботу и опеку! О, Мадонна! Вон как кулак сжал. Ударит сейчас, как пить дать ударит, и все, убьет на месте, а не убьет, так искалечит. О-ох, за что же мне такие испытания! Врать не могу, за правду сейчас пострадаю… Настаивает вон на ответе, давит… Ой что щас буде-ет, Киночка!», - девушка вжала голову в плечи, практически ощущая на загривке тяжелую длань Шона. Может, ну ее, эту правду?».
Страх быть избитой снова привлек «Кину-с-рожками». Наверное, если бы те мысли, что проносились в голове мисс МакКарти, можно было бы представить в виде образов, то ее самый порочный двойник, одетая в одно неглиже, наверное, сейчас бы подкралась сзади и, обняв «хозяйку», начала мурлыкать негромко, иногда прикусывая в порыве чувств ушко. Нервный хвостик тоже наверняка бы не остался без дела, пытаясь осторожными касаниями вызвать у девушки желание, забыв обо всем, нырнуть в море наслаждения и страсти. Ласково поглаживая то плечи, то талию, то сжимая грудь, персонификация внутренних демонов Кины, демонов, что живут в каждом из нас, ласково посоветовала отступиться и признаться в чем угодно – иначе же смерть или такие травмы, что лучше умереть на месте!
А смысл сопротивляться? Техасцы ушли – так придут другие, не сегодня, так завтра: вечно же скрываться не получится. Шон ей не поверил – не поверят и другие: а с чего бы, где доказательства, что все сказанное истинно? Даже если он сдержится и не ударит, что вряд ли, даже если уйдет, не притронувшись из-за нахлынувшего чувства брезгливости, то на его месте все одно окажется тот, кому будет плевать и на истории, и на грязность, и на то, что девушка будет лежать колодой под ним. А найти работу здесь будет непросто – как много людей готово принять шлюшку-побирушку и дать ей крышу над головой и одежду, не боясь, что она их обворует? Да и многим ли в таком городе, как Эллсворт, нужна домашняя прислуга? Вряд ли здесь много обеспеченных дам – а если даже найдется мужчина, готовый нанять работницу, где гарантия, что он спустя пару дней не залезет под юбку, предупредив, что слово «нет» будет равносильно выкидыванию на улицу?
Зачем суетиться, дергаться, пытаться отсрочить неизбежное? Чему быть, того не миновать, так не лучше ли не ждать, пока объявится новый Кареглазый, а сдаться этому хорошему парню: чай, памятуя о своей сестрице-блуднице, они тебя не обидит! А если будешь ласковой и старательной, так и вовсе растает! Вверх и вниз, подалась и отстранилась, прильнула на миг и вздохнула прерывисто, картечью из глаз жахнула наповал – и все хорошо. И, главное, ни-кто и ни-че-го не узнает!
Просто? Просто. Не зря слова страдание и страсть так созвучны, так не лучше ли выбрать то, которое наименее опасно?
И Кина не стала молчать, как того просили ее внутренние демоны, и сделала свой выбор. Выбор стоять на правде до конца. Выпалила «Да, это – чистая правда, мистер Пирс. Все. До последнего слова», - и зажмурила глаза, ожидая удара. Удара, которого не последовало.
Как и прежде, девушка затруднилась бы ответить на вопрос, почему так упорно стояла на своей позиции, готовая даже рискнуть здоровьем и даже жизнью, лишь бы еще больше не опозориться, пускай и перед самой собой. Что бы ей не шептали на ухо, как бы это заманчиво не звучало, сколь бы не было просто выбрать лестницу вниз, а не наверх, Кина не собиралась сдаваться. Может, она и не леди, а лишь ее тень, но и не проститутка. Больно будет или нет, но она больше не позволит себя никому втаптывать в грязь – ни Кареглазому, ни этому хорошему парню, в общем-то, так похожему на молодого бычка. Лонгхорн или нет, она будет для него матадором, и не даст поднять себя на рога… или, вернее, рог.
- Правда, - повторила она. И посмотрела глаза в глаза, уже не чего не ожидая, ни хорошего, ни плохого. «Делай, что должно, и будь, что будет» - древние мудрости же не ошибаются, не так ли?
А удара не последовало. Шон Пирс, простой ковбой безо всяких латинских мудростей и богатого образования, понял все так, как оно есть на самом деле. Оказался зрячим в стране слепых – и извинился. Именно этим он и перевернул с ног на голову весь мир Кины МакКарти, отчаявшейся уже достучаться до людей.
Многие видели веселую Кину, сдержанную, задумчивую, собранную, ироничную, задумчивую. Были и те, кто видел ее плачущей, слабой, опустившей руки. Кто-то видел ее истово молящейся, кто-то – обуреваемой унынием, иные – полыхающей гневом, видели ее и перепуганной. Но растерянной, непонимающей, как такое возможно, потерявшей дар речи раньше она была только на полыхающей «Султанше» - но там это было приправлено страхом, смешанным с апокалиптическим присутствием. Теперь здесь, в чужом сарае, на прелой соломе, полуголая, рядом с незнакомым мужчиной, она испытала почти тоже самое: только непонимание это было не смерти подобно, но воскрешению.
И как теперь реагировать, Кина не представляла, застыв в прострации и отвечая односложно только на те вопросы, что были обращены непосредственно к ней. Вот что сказать теперь? Поблагодарить сухо? На шею броситься, слезами заливая? Недовольно проворчать, почему так долго? Рявкнуть, что с леди так себя не ведут? Улыбнуться поддерживающе? Книксен сделать, наплевав на неподобающий вид? Или просто руку пожать и проникновенно посмотреть?
Ни на что она не решилась. После слов Шона как гора с плеч свалилась, а следом за тем мужчина развил бешеную инициативу, и было уже не до рассуждений и не до ковыряния в себе. "Я подумаю об это завтра" - примерно так можно было сформулировать мысли ирландки: уж больно быстро все завертелось.
Шон не просто поверил - он, как и подобает приличному джентльмену, даже если он ни разу джентльменом не считается, решил приложить все усилия, чтобы помочь той, кого он считал леди. Прикрыл своим пиджаком почти что наготу девушки, перенес на руках через грязь - Кину никогда раньше прилюдно на руках не носили, и ощущение это было незабываемое. Как будто она не просто достойная дама, но всамомделешняя графиня, которую спасает ее верный рыцарь. А он и вправду защищал ее: от чужих взглядов, от грязи, от насмешек уродца, словно вчера выползшего из зловонной канавы, где он раньше всю жизнь обретался, и где, не приди «кавалерия», могла встретить свой конец «графиня».
Теперь можно было бы расслабиться, если бы не опасение, что все хорошее может слишком быстро закончиться, да промелькнувшая подленькая мыслишка, не обманывает ли она парня невольно: не будучи леди, или, как минимум, будучи не до конца леди, она своей историей вынудила Шона обращаться с ней, как с достойной дамой. Правильно ли это, или она должна была испить чашу скорби до конца, полагаясь только на свои силы? Или, может, дело не в ней и в ее словах, а в сердце этого простого парня, и он ровно также бы помог любой попавшей в беду девушке просто потому, что так правильно?
Стоя за спиной мужчины, ирландка целиком и полностью доверилась ему, препоручив ковбою разбираться со всем самостоятельно: в конце концов, у того был какой-то план, так что ему и флаг в руки. К тому же, чего греха таить, где-то на краю сознания авантюристка ощущала, что это приятно – довериться кому-то, укрыться за его надежной спиной и переложить все свои проблемы на чужие плечи. Тем более, когда этот «кто-то» действует не из-под палки, а по зову сердца: вдвойне приятно, что в наш просвещенный девятнадцатый век, век победившего материализма и рациональности, благородные душой люди остались не только среди южных джентльменов, для которых такое поведение норма, но и среди тех, от кого подобных поступков не ждешь.
Идеи у Шона и вправду были – и оставалось только поражаться, с какой напористостью он их претворял в жизнь. Деньги, недовольство, возражения – все это было подобно хилым оградкам из веточек, которые стояли на пути увидевшего красную тряпку быка. А уж когда хозяин вякнул о том, что он пришел со шлюхой… От громогласного гарканья ковбоя Кина сама прижухла, радуясь, что на нее так никогда не орали.
Вот только стоящий за стойкой негодяй ничего подобного не чувствовал: гнилая душа, оно и ясно. Вместо этого он позвал охранника, хотя, может, тот и сам выполз на шум. Кина посмотрела на возвышающегося на Шоном громилу, оценила размеры кулачищ, похожих на два кузнечных молота, прикинула, какой у него может быть крепкий череп, потому что мозгов в голове было явно немного, и пришла к выводу, что бритый очень опасен: не так, как Кареглазый, походящий скорее на затаившегося каймана, а как озверевший кабан – благо, поросячьи глазки имелись в наличии.
А вот ее защитнику было хоть бы хны: парень, не чинясь, предложил бугаю определить, кто имеет право остаться под крышей, на кулаках. И тогда Кине снова стало страшно – не за себя, за парня. Она-то что – вернется к тем проблемам, в которые была утоплена еще четверть часа назад, а вот Шону придется нелегко после того, как по нему отходят такими орудиями убийства, как кулаки лысого. Как можно противостоять такому здоровяку, ирландка просто не представляла, и уже практически вживую видела, как в гостинице разворачивается полотно картины «Царь Ирод убивает младенцев», где в роли младенца выступал ее спаситель, а в роли царя – ломоносый баран. И чем закончится, тоже представляла – ничем хорошим.
Но пасовать горячая дочь итальянца и внучка ирландца не собиралась – это было против всех ее правил. Пускай драться для леди невместно, пускай даже дедушка, научивший ее жизни, ничего подобного не показывал – это не повод бросать своего рыцаря в беде. Пускай нет никаких подручных средств, пускай нет умения: их заменит пыл сердца и уверенность в своей правоте. Даст Бог – гигант отвлечется на Шона, а она успеет ударить его по тестикулам, где, вроде как, у мужчин самое уязвимое место. А если подойдет хозяин, то можно, завопив, подобно bean sídhe, кинуться на него ведьмой и, хотя бы, расцарапать этому хорьку лицо так, чтобы память навек осталась.
«Ну, изобьют нас двоих тогда, - зло думала ирландка, - ну выкинут в уже знакомую мне грязь – переживем. Я – не одна, мы вместе, и вместе справимся. Товарищи Шону наверняка помогут, или, по крайней мере, не оставят. А значит, его и подлатают, и с собой возьмут. А он уж наверняка добьется, чтобы я поехала с ним. Да хоть куда, только прочь из Эллсворта. Ну, стану я ковбоем… ковгерлом? – перетерплю уж как-нибудь. На дедушку готовила – поготовлю на ораву мужиков, чего уж. Обстирывать буду, не без этого. В седле я худо-бедно держаться умею, так что обузой не стану… А что уж там дальше, видно будет – Бог и Дева Мария не оставят свою дщерь в беде. Может, отработаю, может, займу и отыграю – разберемся.
А пока… Пока надо стоять за того, кто мне поверил, кто не испугался кабана этого. Кто нес меня на руках через всю эту паршивую дырень, наконец! Ну уж нет, я не позволю Шону оставаться в одиночестве. За добро воздавай добром – на том и стоит свет. Леди я, не леди – к дьяволу под юбку все это. Я должна помочь – это единственно правильно и истинно, не будь я Киной МакКарти… Камиллой д’Арбуццо!
Но для начала… Пускай мужчина начнет, а я присоединюсь, когда потребуется».
Как оказалось, не потребовалось: все было, как в картах – решимость одних заставила спасовать других, пускай даже с лучшими картами. Хозяин отеля сдался первым, тем самым сохранив свою рожу для того, чтобы она и впредь бесила остальных постояльцев. Кина, обозрев несостоявшееся поле боя взглядом полководца, узнавшего, что противник недавно ретировался, негромко фыркнула: райз и еще раз райз, только это и принесет успех! А поражения… Что же, и их можно пережить, если не выбрасывать белый флаг перед новыми неурядицами.
От предвкушения теплой ванной и горячего кофе душа Кины пела, словно в небесном хорале. Скоро ее мытарства закончатся, к тому же Шон – о, слава Богу и рассудительности ее спасителя! – потребовал купить ей одежду. Пускай простую – картежница сейчас была согласна на все, лишь бы прикрыться и не выглядеть больше блудницей… вавилонской, вспоминая, как детки-соленые конфетки цитировали местного падре. Кажется, на этом злоключения, если не все, то самые тяжкие, закончились, и можно было на какое-то время отрешиться от проблем и просто дать себе чуть-чуть расслабиться. Потом будет и анализ, и суета, и молитва, и нервное хождение по номеру из угла в угол, а пока что для начала надо почувствовать себя человеком, а не ползающей в канаве мокрицей.
Нежась в ванной и чувствуя, как теплая вода смывает с грязью и усталость, и слабость, Кина довольно щурилась, чувствуя себя совершенно умиротворенной. Теперь, после лишений, все ощущалось вдвойне и втройне острее: кофе был крепче, вода – приятнее, а сам простенький номер – приличнее. Опасливое, подрагивающее уныние растворялось, сменяясь прежней любовью к жизни. Даже она сама становилась лучше и чище душой, и только Шон Пирс оставался неизменным – не потому, что был все тем же парнем-просто-парнем, а потому, что выше расти было просто некуда.
Разбирая спутанные колтунистые волосы, ставшие из неприятно-грязных прежними – темно-каштановыми с медным отблеском, мисс МакКарти рассказала без утайки о своих обидчиках. От Шона она ничего не скрывала, и уже даже не стеснялась – это было фарисейством, хотя старалась излишне и не напрягать молодого здорового мужчину видом женского тела, которое, если верить словам Лэроу и личным наблюдениям самой Кины, весьма привлекало сильный пол. Говорила она это без задней мысли – слишком велики оказались умиротворенность и наслаждение от ощущения себя чистой.
Оставленные «в долг» доллары Кину не задели, а расческу она приняла с поклоном и словами благодарности. Но вот отпускать своего защитника под пули двух ублюдков… нет, на это она была не готова. Слишком велики риски – все равно, что посадить новичка играть с прожженными шулерами. Да и ставкой будут не деньги, а жизнь. Вот только когда честный мужчина принял решение, кажущееся ему единственно правильным и достойным – черта с два ты его остановишь или заставишь передумать. Она пыталась, пыталась как могла, и даже в какой-то момент поверила, что у нее все получится, но… Шон ушел, оставив ее в одиночестве, и еще долго в памяти Кины, продолжавшей сжимать в руках расческу ковбоя, отдавался стук спускающихся по лестнице каблуков, а на щеке горел прощальный поцелуй.
Задумчивая и неподвижная, картежница не сдвинулась с места до тех пор, пока вода вовсе не остыла. Лишь тогда, поднявшись, она прошлепала босыми ногами к зеркалу и, подняв взгляд исподлобья, долго изучала и опущенную голову, и поникшие плечи, и синяки от чужих пальцев на теле – одни уже начавшие желтеть, другие совсем свежие. Вздохнув, девушка покачала головой:
- Эх, Кина-Кина…
Так и не найдясь, что сказать, она опустилась на стул и принялась медленно и плавно расчесывать волосы, глядя на свое печальное отражение. Против обыкновения, она ничего не пела и даже не мурлыкала тот или иной мотивчик – на душе ее скребли кошки. Будущее, хоть и став чуть более светлым – словно солнце взошло после долгой безлунной ночи – оставалось безрадостным, перспективы были туманными, а тот единственный, кто ей поверил, уехал в неизвестность мстить за нее.
Приведя себя в порядок и примерив принесенные прислугой одежды, так и ни разу не улыбнувшаяся за это время ирландка легла в постель: от пережитого вновь навалилась давящая, тяжелая усталость, камнем давящая на веки. Девушка надеялась, что она, чуть полежав, придет в себя, или, на крайний случай, поспит пару часов, после чего вернется прежняя бодрость. Смежив веки, она, вымотанная от треволнений прошедших дней, мигом провалилась в густой вязкий омут сна без сновидений, и распахнула глаза только тогда, когда на лице уже вовсю играли яркие золотые лучики не по-осеннему яркого солнца.
Проснулась она, чувствуя себя бодрой и совершенно отдохнувшей, благо кошмары, возвращения которых следовало ожидать в отсутствие лауданума, тоже, по-видимому, испугались решительности Шона и решили пока не беспокоить хозяйку. Потребовав завтрак и быстро умяв его, хоть и без аппетита, но зато до последней крошки – у Оуэна было вкуснее! – картежница уселась в кресло, завернувшись в одеяло, занавесила тяжелые шторы, окончательно отгородившись от уличного света, и долго смотрела перед собой, иногда прихлебывая кофе.
Как на зло, хотелось курить – но на это лишних денег не было. Хотелось выпить, чтобы успокоить нервы – но вместе с тем алкоголь и отвращал: сразу вспоминались Кареглазый, вливающий ей бурбон в горло, и Шон, злобно бьющий бутылку, «от которой все беды». Оставалось довольствоваться тем, что имеется, и с тоской вспоминать тот крепкий кофе, от которого в голове воцарялась кристальная яркость мыслей, а в организме пробуждалась бодрость.
А еще – размышлять, размышлять, размышлять, размышлять.
Обо всем и сразу. И, вместе с тем, ни о чем конкретном.
Хотя нет – была одна постоянная мысль.
Не самая лучшая, если смотреть через призму морали.
О чем бы она не рассуждала, Кина постоянно возвращалась к тому, что жаждала отмщения. Она хотела смерти для Кареглазого и его партнера – и эта мысль отравляла. Раз за разом она представляла, как Шон, предпочтя топор револьверу, вспарывает брюхо Джетро и разбивает череп Кареглазику, и как те долго и мучительно подыхают. Это успокаивало. Но и пугало тоже.
Даже самый добрый и снисходительный священник вряд ли бы назвал Кину доброй католичкой, да и она сама считала также. Слишком редко она ходила в церковь, слишком уж от случая к случаю молилась, и даже на исповеди не могла сказать всю правду. А уж грехов за ней было… В Геенне Огненной ее, наверное, давно заждались с персональным котлом, а то и с предложением пополнить ряды рогатой братии. Есть семь смертных грехов – и все она опробовала.
Гордыня. Самый страшный из всех. Разве не считала она себя леди, таковой не являясь? Разве не ставила себя выше всех остальных, почитая себя и умной, и красивой, и удачливой? Все было.
Жадность. Алчность. Заповедь «не укради». Разве не воровство ее игра, когда она садится за стол, заранее зная, что будет разорять других, потому что умелее их? И, если этого недостаточно, то как назвать деньги, которые она украла у Лэроу?
Гнев. Заповедь «не убий». Марко – и больше добавлять нечего. И оправданий тут быть не может.
Зависть. Разве не хотела она жить так, как живут леди высшего круга? Наверняка это именно зависть, просто не столь явно проявляющаяся.
Прелюбодеяние. Даже если не вспоминать о любимом Нате, можно вспомнить Батон Руж и указать ладонью на грешницу с птичьим прозвищем – и все станет ясно.
Обжорство? В меньшей степени, но вкусно поесть и выпить она любит, а значит, грешна и в этом.
Уныние? Достаточно вспомнить день позавчерашний, и все станет ясно.
Может, стоило смиренно сносить все тяготы и быть милосердной к изуверам? Понять их и простить, как и положено доброй христианке? Положа руку на сердце, понять, хоть и не без труда, Кина могла. Но вот оправдать и простить… Это было выше ее сил. Да и не факт, что такой поступок был бы добродетелен. Разве «Каменная стена» Джексон не был образцом христианина? О, он был христианнейшим из генералов, хоть и кальвинистом! Но Господь его был словно ветхозаветный: строгий, суровый, к слабостям нетерпимый. Он не требовал щадить дурных людей и помогал тому, кто борется за правое дело – и разве Джексон с его помощью не громил янки? Не-ет, мягкость к тем, кто ее не засуживает, уже сама по себе грешна.
Почему? Все просто: тот, кто множит зло, и остается безнаказанным, творит еще больше зла, а тот, кто ему не препятствует и подставляет левую щеку, этому злу потворствует. Если зло малое, вроде пьянства да азартных игр – это еще не страшно, но если дело доходит до того, что творили парочка-два-подарочка… Тут само добродетельное смирение станет грехом.
Вскочив со своего места, Кина пала на колени, сжав в ладошке крест, и начала молиться: сначала по канону, как то подобает, а потом вовсе сорвавшись на простые слова. Она просила за себя, многогрешную, за Ната и за Оуэна, за мистера Биклза и за Найджела, за покойного Чарли и за Майка, за свою семью и за Лежонов. За добрых ирландских парней и за тех, кто в ее обществе пытался поднять голову и распрямить плечи.
И за Шона она молилась.
Истово, словно одержимая, она заклинала, чтобы хороший парень Шон Пирс… не нашел ее обидчиков! Дурные люди, конечно, должны понести воздаяние, но если ценой тому станет гибель такого честного, такого порядочного человека – к дьяволу такое общение! Он хотел попробовать – пускай, но за то, что ничего не вышло, его никто не осудит. Только бы он вернулся живым и здоровым! Только бы вернулся… Пускай даже те двое выживут – главное, чтобы из-за нее не погиб один из тех немногих, кто не стал черствым и ожесточившимся! Это не та цена, которую она готова заплатить ради удовлетворения своей гордыни – расплаты виновных.
Долго еще в полутьме старинная латынь путалась с английским и итальянским, долго в неверном свете виднелась склонившая голову простоволосая девушка в белой сорочке, стоящая на коленях и никак не не могущая окончить долгую, как ночь в прерии, молитву...
Почти весь следующий день мисс МакКарти то отдыхала, глядя в потолок, то бесцельно слонялась по номеру. Выходить на улицу не было ни желания, ни необходимости, к тому же никто не мог дать гарантии, что она не встретится с давешними техасцами, а те не решат продолжить начатое. Только к вечеру, когда ржавый диск солнца пополз вниз, она обрела некое подобие гармонии, так что и мысли стали умиротворенными, сместившись с Бога, в котором нередко ищут опоры страждущие, к прежней теме: себе любимой. Или, вернее, тому, кем же она являлась на самом деле. Вопрос этот был подобен занозе, и избавиться от него было не так уж просто. Да и ответ найти было столь же сложно, как вытащить застрявшую между лопаток щепку.
К тому времени, как ночь перевалила за середину, а луна снова спряталась за тучами, Кина было вынуждена признаться себе, что леди в полной мере этого слова она не является – так, лишь тень того, кем дóлжно было бы стать. Осознавать это было горько, но было и утешение: совсем уж пропащей она не является, раз уж чистое сердце Шона – о, Мадонна, как же он сейчас? – откликнулась на ее зов.
Да и майор Деверо не полюбил бы ее, если бы она была недостойной. Конечно, с того времени многое изменилось, и она стала из Милли Тийёль Киной МакКарти, но ведь то, что было в ней заложено изначально, осталось! Да и не столь хуже она стала с тех времен, когда жадно целовала губы Натаниэля! Нет, такой человек, как Деверо, не полюбил бы всем сердцем грешницу.
К слову сказать, в гибель Ната девушка просто не поверила. Вернее как – поверила, но старательно гнала от себя эти мысли, убеждая себя, что Мишель придумал смерть Майора в своих целях, а то и попросту соврал. Не такой человек Деверо, чтобы так просто позволить себя прикончить: он наверняка бежал из тюрьмы, обманув охрану, и уплыл куда-нибудь в Аргентину, а потом, когда война закончилась, не вернулся в державу наглых победителей. А, может, и вернулся, и теперь ищет ее! К тому же шпионов такого уровня, как Нат, так просто не казнят: это же несусветная глупость! Его наверняка обменяли на пленного янки, и все: раз обмены солдатами шли постоянно, почему бы не меняться разведчиками в тылу, тем паче что раскрытые они бесполезны! А о смерти все просто выдумали для общественности, да-да!
Но мы отвлеклись. Рассуждая о том, что характеризует леди, мисс МакКарти к явлениям видимым добавила и то, что леди стремится стать лучше – и передает это стремление другим. Она – не идеал, на который все смотрят и стремятся вверх, она сама пытается совершенствоваться и жить так, чтобы не чувствовать позора. Те, кто живут добродетельно, но замыкаются в себе – не леди, но монахини, потому что дамы вызывают у других женщин стремление соответствовать, а у мужчин – становиться выше себя прежнего, чтобы не ударить в грязь лицом. Из-под палки ли они будут стараться, из-за воспитания ли, по собственному почину – не столь важно. Смысл – он в самой цели и пути к ней, а высший смысл – в становлении тем или той, кто без указки старается развить в себе доброе и чистое. Именно поэтому Шон и был джентльменом, а Тийёль, например – нет. Лэроу – несомненно, Кареглазый – ни разу в жизни.
Кажется, она все же могла помогать другим стремится выше, и даже в чем-то пыталась сама. Но вот тот образ жизни, что она избрала, та жизнь, без которой она чувствовала, что не может обойтись, высокого обращения «леди» не была достойна. А значит, она только тень того, кем должна была стать, тень на стене от благородной дамы, хоть и похожая, но таковой не являющаяся. С этим следовало смириться. И все же оставаться такой, как прежде, Кина не собиралась: пускай лишь образ, она должна идти вперед по той тропе, по которой у нее получается идти, не боясь ни терний, ни пыли, ни грязи, ни поворотов. Пытаться самой стать лучше хоть в чем-то и помогать другим так, как умеет. Не совсем леди? Пускай. Но и не падшая женщина – а это уже чего-то да стоит на ее пути.
С такими мыслями Кина снова уснула, чтобы на третий день пребывания в номере совершить-таки маленький подвиг и спуститься на первый этаж. Решение посетить учительницу осталось неизменным, а вот с отцом О'Даффи следовало разобраться: надо ли обратить свое внимание на него, или лучше обходить десятой дорогой? Результат расспросов оказался… сложным и не обнадеживающим, хоть и не таким плохим, как Кина в глубине души опасалась.
Малообразованный, пьющий, хотя и не постоянно, методист – не самое худшее из англиканских течений – из Новой Англии. По отзывам местных – отличный парень, а значит, не совсем уж дрянь-человечишко, хотя в этой паршивой дыре такую оценку, наверное, могли дать кому угодно. В общем, противоречивая персона, если сложить воедино все, что довелось узнать, и лучше бы к нему за помощью и поддержкой не обращаться: разве что в самом крайнем случае.
Но, по крайней мере, он не мормон, которые во множестве водятся в относительно недалекой территории Юта – это уже не может не радовать. В целом мисс МакКарти не сильно интересовалась другими направлениями христианства, считая, что каждый идет к Богу своей дорогой, и просто полагая все эти новые пути гораздо более длинными и неправильными. Но если людям хочется идти в долгий обход, вместо того, чтобы мерно двигаться по торенной дороге – ей-то какое дело? Она – не фанатичка, не пророк и не проповедник, и даже не добродетельная верующая: с чего бы ей беспокоиться за чужие души?
Но земля слухами полнится – и подслушанные беседы о пастве мистера Янга заинтересовали авантюристку. Не в религиозном плане, конечно: она вполне довольна была своей верой – оценка шла скорее со стороны человеческой. И то, что удалось узнать, причем он не заинтересованных и не связанных между собой людей, оптимизма не внушало. Прямо здесь, под боком, цвела пышным цветом самая натуральная секта, пытающаяся силой оружия добыть себе побольше земли, готовая конфликтовать с соседями и правительством. Говорят, что в каком-то Маунтин-Мидоуз они перебили чуть ли не полтысячи переселенцев, не исключая женщин и детей, просто за то, что те прошли через их земли и отказались сменить веру! Сейчас мормонов, вроде как, охолонили, но неприглядный факт оставался фактом.
К тому же эти сектанты, скрываясь за внешней показной набожностью, бесстыдно практиковали многоженство! Мало того, как подсказали Кине ненадежные, но все-таки свидетели, женщин они держали в черном теле, считая изначально грешными, и не позволяли им даже той малости, которая считалась допустимой даже на пуританском Севере. Наслушавшись таких баек, ирландка полагала, что, попади она в руки мормонам, ее бы или сожгли, как ведьму, наплевав на то, что на дворе просвещенный девятнадцатый век, или бы отдали седьмой женой какому-нибудь сектанту, который бы держал ее на положении рабыни, не гнушаясь при этом и выполнять «супружеский долг». Карты, платья, табак, вино – обо всем можно было бы забыть, да и побег был бы малореален: куда бежать, когда вокруг единоверцы «хозяина», которые с радостью присоединятся к поимке беглянки?
Не-ет, попадаться мормонам картежница совсем не собиралась, но и к отцу О'Даффи, по зрелому размышлению, тоже не стала спешить: слишком уж сомнителен успех, тогда как при неудаче хлопот не оберешься. Та же визит к «мисс учительке» не столь рисковый, да и сам подобный риск – не то, что будоражит кровь и заставляет сердце биться чаще. Бывают моменты, когда надо действовать решительно, гореть и не оглядываться назад, а бывают такие, когда лучше быть осторожной и сосредоточенной – и сейчас выход из гостиницы требует второго.
Впрочем, в любом случае, выход пока что откладывался: барабанящая по стеклу пелена дождя отбивала всякую охоту высовывать нос наружу, хотя, по-хорошему, и надо было. Кина не надеялась, что такая эфемерная поддержка, как молитва, поможет Шону, но все равно где-то в глупене души трепыхался, словно на ветру, огонек лампдки веры в то, что закончится благополучно – для мистера Пирса, по крайней мере. И тогда – о, Кина не сомневалась! – он вернется к ней рассказать, как все было. Время все шло и уже вечерело, и сумрак под тучами становился все более и более чернильным – но никто не появлялся.
Девушка извелась вся, беспокоясь за судьбу этого доброго, правильного, хорошего парня. Понимая, что из окон гостиницы она не увидела бы ничего, даже если бы на улице было ясно и чисто, она все равно то и дело поднималась выглянуть, не покажется ли за пологом капель знакомая фигура. Не раз, стоило заскрипеть лестнице на второй этаж, девушка подскакивала, устремляясь к двери. Замерев, она вслушивалась в шаги и опасливо надеялась, что громогласное биение сердца не заглушит стука в дверь.
Но хороший парень Шон так и не появлялся. Где он сейчас, вернулся ли к своим напарникам? Едет ли, низко опустив голову, на лошади вслед за остальными, и дождь капает с краев шляпы, как переливчатая вуаль? Или ютится в тесной повозке, белозубо улыбаясь и рассказывая о своем приключении? Или застрял где-то в дороге, и сейчас мрачно сидит в каком-то клоповнике, глядя в стену? А может, его у… нет, об этом даже думать нельзя. Ковбой наверняка их не догнал – у тех вон какая фора! И хорошо, если так: хорошие парни не должны в одиночку выходить против двух ублюдков!
Не выдержав, мисс МакКарти спустилась вниз, еле удерживаясь от нервного оглядывания. Пришлось собраться с духом, чтобы держать спину прямой, голову – ровной, а тон – нейтральным. Дойдя неспешно – ох, сколько сил потребовалось на это! – она попросила направить к ней ближайшего боя, желающего заработать. Задачу мальчишке – mamma mia, только бы он не оказался одним из давешних преследователей! – она собиралась поставить простую: метнуться к ковбойским бригадам, выяснить – лучше не у самих ковбоев, в какой работал мистер Пирс, и узнать, не возвращался ли означенный мистер. Ссылаться, если что, на интерес его кузины. Ну и, естественно, сообщить об этом самой Кине.
Разобравшись со всем этим, девушка поспешила наверх, и выдохнула только тогда, когда за спиной глухо захлопнулась дверь.
«Мышка спряталась в норке, - кривовато усмехнулась картежница. – Да, здесь, конечно, комфортнее, чем в лобби, но долго так не высидишь: выставят. Пора, пожалуй, прекращать бояться людей и с завтрашнего дня выбираться на улицу – как раз те самые техасцы, которые были вместе с Шоном, наконец уедут. Жаль только, - вздохнула она, - и он тоже уедет… Ну а что делать: не удерживать же мне его, не заставлять менять свою жизнь под меня? Да и не разочаруется ли он, узнав, что я практически сирота при живых родителях, и живу игрой в карты? Нет, лучше отпустить – это благороднее и правильнее будет. Только адресок попросить чиркнуть: раз уж он сказал, что подарок – это займ, то долги надо возвращать, причем с теми процентами, которые я определю сама. Ведь если я попрошу ехать со мной – он не откажет, славный Шон, но как он будет жить, и в каком статусе? Нет, милая моя, не надо так поступать: у всех своя жизнь, и ты в ней – не смысл всего и все. Бог даст. И у нас еще будет время пообщаться в спокойной обстановке. Только бы… только бы… только бы он был цел!».
На следующий день Кина решилась, окончательно приняв решение в пользу учительницы: обойдется достопочтенный методист без лицезрения мисс МакКарти. Правда, было все равно немного страшновато – и по улице идти, ожидая если не увидеть не состоявшихся «клиентов», так услышать в спину «грешница-скворешница». Да и что ожидать от учительницы, картежница совершенно не представляла. В лучших традициях снова придумав кучу разных вариантов, ирландка в итоге послала все планы к черту и решила положиться на те слова, что идут от сердца: поймут ее – хорошо, а на нет, как говорится, и суда нет.
Как оказалось, опасения были бессмысленны: мисс Моррисон оказалась вполне приличной женщиной: даже кофе пригласила пить. Конечно, ирландка согласилась. Пообсуждав для начала нейтральные темы, она неспешно перешла к проблемам городка, а от них – на свои собственные: безо всяких предосудительных подробностей, упаси Боже. Ну и закончила сентенцией о том, что есть женщина, есть беда, есть потенциальный выход – почему бы не попробовать?
Оказалось, не все так просто: Кина оказалась слишком высокого мнения об учительских доходах. Ну, по крайней мере, в Эллсворте. С работой Рэйчел ничем помочь не могла, и это было досадно. Однако же плюсы перевешивали этот минус – наведя первые мостки с местной обитательницей, авантюристка могла теперь получить более или менее достоверную информацию, куда ей можно податься, а к кому лучше не соваться. Она осторожно поинтересовалась, а где же тогда приличная молодая девушка может заработать на дорогу из города, не уронив своего достоинства, а заодно продолжила расспросы о священнике, не желая держать резервный вариант слишком уж спорным.
Потихоньку беседа смолкла, и собеседницы присмотрелись друг к другу. Не надо было проходить уроков Лэроу, чтобы понять, что их объединяет общая беда: Эллсорт ломал не только проезжих неосторожных путешественниц, но и взымал дорогую плату со своих обитательниц – по крайней мере с тех, кто сильно отличался от общего уровня, возвышаясь над ним на голову, а то и две. Толи здесь собралось слишком много негодяев, толи приличные, но слабые духом люди сами от безысходности такими становились, но Кина поняла, что долго здесь находиться действительно опасно.
Ответив, что сделает все возможное, лишь бы не настал столь черный день, чтобы просить финансовой помощи у мисс Моррисон, девушка раскланялась и ушла с твердой уверенностью превратить пять долларов в более пристойную для молодой леди сумму. Местные мужчины так хотят от нее «делямура»? Что же, она обеспечит им это: отделямурит так, чтобы им небо с овчинку показалось! Только не так, как они хотят, а как умеет – в карты и за карточным столом, и уж точно не в приватной игре со всякими мерзавцами!
Под вечер, сидя за чашечкой кофе, мисс МакКарти, подперев голову, смотрела вдаль, на тонкую полосу, где небо сливается с горизонтом, и досадовала о том, что вот уже второй раз осталась без гитары: сейчас ей, как никогда, требовалась музыка. Грешным делом она даже подумала сходить в какое-нибудь заведение и предложить свои услуги как тапера, но опасалась, что из-за долгого отсутствия практики может запросто опозориться. Ей оставалось только тихо мурлыкать себе под нос разные песни да отбивать ноготками негромкий ритм.
Постороннему могло показаться, что девушка у окна умиротворена и расслаблена, пребывая в гармонии тела и духа, но сама Кина знала, что это не так. В сердце у нее сейчас был странный сплав азартной радости и страха по отношению к завтрашней игре: а вдруг она нарвется на профи, или просто карта не будет идти, или опять вылезет подспудный страх? Конечно, гадать о том, что будет завтра, можно было сколько угодно, и все равно остаться в дурах, но отвлечься никак не выходило. Ирландка то теребила волосы, то касалась инстинктивно до сих пор ощутимого следа от ожога, то поднималась, чтобы пройтись по комнате десяток-другой торопливых кругов. Все это облегчения не приносило, и она, понимая, что ожидание игры выжмет из нее больше, чем сама партия, предпочла волнениям тревожный сон.
Завтра лягут карты, и тогда начнется игра.
Вот только о том, что игра будет немного иного толка, она даже и не догадывалась…
На следующий день выспавшаяся и хорошо отдохнувшая Кина, бодрая и даже немного довольная, что являлось скорее следствием самоубеждения, чем и вправду хорошего настроения, прихорашивалась перед зеркалом, решив, что для первой игры после случившегося несчастья надо выглядеть достойно и сообразно тем высотам, к которым она стремилась. Пускай платье простенькое, пускай не получится ни макияж наложить, не хорошо уложить волосы – не в них все-таки заключается образ леди, хотя это и немаловажный элемент. Присутствие леди они должны чувствовать также, как старый ревматик – дождь, а забота о себе и максимально возможный в стесненных обстоятельствах уход за собой им помогут.
Осматривая свое отражение, мисс МакКарти впервые за все время пребывания в номере подметила, что что-то в ее внешности неуловимо изменилось. Толи лицо построжело, толи уголки губ оказались упрямо склонены вниз, толи каким-то другим встал взгляд. Девушка, желая удостовериться в увиденном, смотрела и так, и эдак, и даже на некоторое время отходила от зеркала, меряя шагами комнату – но то, что проявилось, упрямо не желало исчезать. Поняв, что ничего с этим не поделаешь и рационально списав все на пережитые беды, упрямая ирландка пожала плечами и решила продолжать следовать плану, отправившись искать место, где можно поставить всю свою удачу на «бешенное богатство» - пять долларов.
Толи размышления о той метке строгости, которая появилась на лице, толи предвкушение грядущей игры, к которой она настраивала себя, как гитару к выступлению, но что-то помешало еще не утратившей опаску Кине воспринимать ситуацию критично, так что приглашение помощника шерифа зайти в офис она восприняла совершенно нормально. Не смотря на то, что картежница вела не совсем праведную с точки зрения закона жизнь, с правоохранителями она еще не сталкивалась – не считать же за таковых федеральных солдат, поддерживающих порядок в Городе Полумесяца? – так что проблем от них не ожидала. Да и какие могут быть проблемы? Ее обокрали, живет она не на улице, ничем предосудительным не занимается и вообще носа на улицу не казала несколько дней кряду. Проблемы – да помилуй Боже, откуда?
Нельзя, наверное, и сбрасывать со счетов некоторую наивность: не смотря на ряд предательств и уверения себя, что на добро от незнакомцев лучше не рассчитывать, где-то в глубине души Кина еще верила в людскую порядочность. Ведь не может быть много таких, как Кареглазый с напарником: таких как Шон, правда, тоже мало, но «Оуэнов»-то всяко побольше! К тому же и выглядит она сейчас пристойно – а, значит, и относится к ней будут соответственно. К тому же она идет не куда-нибудь, а в офис шерифа, пускай и расположенный в таком паршивом месте, как Эллсорт – а это тоже что-то да значит.
Оказалось, и вправду значит – только не то, в чем так свято была уверена молодая авантюристка.
До самого визита к верховному правоохранителю всея Эллсворта все шло, в целом, неплохо: ну не обижаться же всерьез на помощников только за то, что у них за решеткой буянит пьяница, выкрикивающий всякие гнусности? К тому же его быстро поставили на место – с чего бы переживать? Хотя, конечно, обращение «шлюха» и царапнуло сердце, а помянутое имечко патлатого алкаша напомнило о загонявшей ее детской своре. Все-таки Господь к ней был милостив: попадись она вместо дядюшки Оуэна дядюшке Дугласу, и тогда бы можно было бы смело идти на речку топиться, потому что после того, что с ней сделал бы этот дикарь, даже «порченная пташка» из тех, кто поприличнее, долго бы приходила в себя, что уж говорить о ней, старающейся быть чистой настолько, насколько это вообще возможно на ее жизненном пути?
Вот только перешептывания служащих заставляли нервничать, но тоже не настолько, чтобы немедленно бить в колокола. Они явно обсуждали ее персону, и не факт, что в хорошем ключе, но разве этого достаточно для того, чтобы ретироваться и, таким образом, настраивать шерифа против себя?
В общем, не смотря на подозрения и на некоторые странности в поступках появившегося, наконец, шерифа Паркера, Кина была уверена, что сможет справиться со всеми трудностями, каковых, она была уверена, много не будет. И поначалу все подтверждало такие рассуждения, хотя внутренний голос уже настойчиво требовал быть на всякий случай бдительной и осторожной.
Попивая кофе, она обстоятельно делилась информацией о преступлении, упуская, естественно, всю грязь. И когда шериф сам стал тащить ее наружу, она чуть не подавилась горячим напитком, закашлявшись. Потом смерила нахала самым тяжелым и осуждающим взглядом, на который только могла, и надеялась, что на этом все и закончится. Но нет – трижды пришлось повторять почти одно и то же, справляясь с нахлынувшими воспоминаниями. Теперь уже в набат били все чувства, а кровь в висках стучала подобно индейским барабанам.
Девушка уже поняла, что здесь что-то нечисто, но вот насколько…
Когда она расширившимися от изумления глазами читала «контракт», ощущения были сродни тем, как ее насильно опаивали бурбоном, и даже хуже: настолько все нереальным и диким казалось. Короткий разговор, подтвердивший написанное, предъявленный дневничок – рука Кины сама инстинктивно потянулась к нему – и полное, всеобъемлющее осознание того, как крупно она влипла по собственной же безалаберности. Паркер был ублюдком подстать Кареглазику – и как и Кареглазого, его спровоцировала она сама.
Вот что ей стоило или лучше прятать его на всякий случай, или вовсе вести шифром? А вместо цифр, например, рисовать узоры? Тысяча долларов – роза, пятьсот – мак, сто – астра, десятка – алоэ какое-нибудь, а единичка – листик. Черта с два кто догадается, а такие рисуночки в женском дневничке не предосудительны и вполне ожидаемы! Имена и фамилии прятать под шифром, слухи и сплетни, могущие оказаться полезными – тоже, или вообще под видом отрывка из какого-нибудь рассказа, например. Планы помещений… Ну, тоже можно придумать, как скрыть под рисунком.
Положительно, мистер Паркер – негодяй, но идею для его подлости подала она сама своей безалаберностью. И как теперь предотвратить дурацкие последствия, грозящие снова отправить ее на дно? На дно и ниже, в самый Ад, откуда нет возврата…
Ад… Когда шериф гордо заявил, что он здесь – Сатана, ирландка даже отодвинулась, во все глаза смотря на заявляющего такое человека. На миг Кина даже поверила, что перед ним Владыка Преисподней, и ужаснулась всем сердцем, мелким движением руки перекрестив Паркера. Но тут голос подала даже не грешница, которою подобное предложение могло заинтересовать, а то самое темное и черное, что было в сердце авантюристки. Ее пытались, фигурально выражаясь, поиметь и выбросить, а такое прощать было никак нельзя.
Та самая Кина-с-рожками, услышав такое признание, сказала присутствующим леди что-то вроде:
«Спокойно, красавицы, он не из наших. Это просто паяц, решивший, что такой эпатаж позволяет ему творить все, что угодно. Он считает себя большой рыбиной в этом болоте – ну ничего, мы его сейчас на крючок-то подсадим и сожрем вместе с чешуей и хвостом. Не паникуйте, а слушайтесь меня – и не придется куковать годами в блядешнике не ради собственного удовлетворения, а отдавая несуществующий долг клоуну со звездочкой на шляпе. Леди – прошу за ширму, это зрелище не для вас. Девонки, - три хлопка, - работаем!».
И пошел штормовой девятибальный танец. Все как по нотам – хорошо, что леди на это предпочла закрыть глаза, заранее отнеся все, что случится, к «предосудительным, но шалостям». А девочки работали по полной, раскачивая Паркера, как волны – кораблю в бурю. Он, конечно, сопротивлялся для проформы, а еще, видимо, нутром чуя подлянку, но… Шериф был мужчиной, а устоять против красивой молодой девушки, которая недвусмысленно себя предлагает, смог бы праведник. А Юджин Паркер, разок назвав себя Сатаной, всякий шанс на праведность утратил вместе с ангелом-хранителем. Он сделал свой выбор и пошел по этой дорожке – и теперь должен был расплачиваться предсказуемостью. А еще, - вот смех-то!, - при всем его апломбе он был, похоже, даже неопытнее Кины в тех любовных играх, что отличаются от простого и унылого пыхтения. Стоило ему показать чуть больше, намекнуть, что его сила и любовь подавлять других могут распустить на женском теле розы – и корабль сразу дал течь. А экипаж, не зная о том, что происходит в трюме, начал, покорный песне сирен, открывать все люки и разнайтовывать главный груз, которому, по всему видно, было уже жуть как тесно.
Это… заводило. Где-то на задворках сознания Кина поняла, что сама млеет от такой игры, и не против ее повторить с кем-то более приятным, к которому будет расположено ее сердце. Но пока что имелся только Паркер, и в сладости игры с ним было куда как больше густой патоки, медленно стекающей вниз – потому что он еще не знал, что его ожидает, а Кину предчувствие следующего хода заставляло еще сильнее возбуждаться, так, что прочим леди, приходилось одергивать и грешницу, и чертовку, чтобы не заигрались.
Когда Кина грациозно опустилась на колени, глядя на мужчину снизу-вверх широко расширившимися глазами, ее так и подмывало сказать «чек», подтверждая, что приняла готовность шерифа принять ее ставку. Для Паркера ее приоткрытые губки как раз «пот», и он уже трепещет от нетерпения его сорвать, сам покрывшись потом – придется ему объяснить, что алый язычок и качающиеся в такт движению груди – это не то, что выставлено на кону, а лишь отвлекающий маневр. А пока – пускай насладится. Может, холодными ночами он будет вспоминать это зрелище и понимать, что теперь никакая шлюха не заставит его поблекнуть. Кто знает?
Чуть склонив голову на бок, Кина улыбнулась, неспешно проведя язычком по губам. Кина-чертовка, получив, наконец, карт-бланш, во всю уже резвилась. Это была уже не картечь от двухорудийной батареи – это целый линейный корабль один за другим давал бортовые залпы. И потрепанный штормом шлюп «Паркер» уже был готов пойти на дно или выбросить белый флаг. Дело оставалось за малым: немножко подтолкнуть.
Холодная опасность, внезапно образовавшаяся у тестикул мужчины, придала его лицу такое растерянно-напряженное выражение, что Кина – а еще Кина ли? – коротко и смешливо фыркнула. Такое зрелище было приятным – даже, может, более приятным, чем взгляд мужчины, который тебя неприкрыто вожделеет. Паркер заслуживал этого – и за себя, и за техасских ковбоев, и за тех двоих, и вообще за все беды Кины. Убивать его картежница, ясное дело, не собиралась – вот еще, из-за такого козла грех на душу брать, но проучить твердо собиралась. Хотя, конечно, тугой комок желания внизу живота требовал сначала порезвиться, а потом уже наказывать. Но это было, как сказала бы мисс Моррисон, не педагогично.
Ставший податливым, как воск, и в душе, и плотью, Юджин был согласен на все. К вящему сожалению Кины, этого «все» было немного – но зато, самое главное, дневничок вернулся к незадачливой хозяйке. А деньги… Деньги она еще успеет заработать, а чувство победы над желавшем ей зла мужчиной, к тому же наделенном немалой властью, стоило гораздо больше, чем все доллары мира. Оно давало уверенность в себе и своих силах, примиряло с этой паскудной действительностью и обещало не только светлое будущее, но и внушало уверенность в том, что получится выкрутиться и из других неприятностей – а в том, что они еще будут, и не раз, авантюристка ни капельки не сомневалась.
Извинения помощников ирландка встретила улыбкой, на сей раз просто очаровательной, безо всякого непотребства – хотя, если бы парни заглянули к ней в глаза, то убедились бы, что мысли у девушки совершенно иные, с правящим бал пороком. А вот на очередную эскападу Дугласа она ответила недовольным поцикиванием языком – мужчинам этого оказалось достаточно, чтобы поставить похожего на дикого варвара пьяницу на место, заслужив этим благодарный кивок. Ну а самой Кине достался в награду замечательный флотский «Кольт», на котором весело подмигивал новой хозяйке самый настоящий дьявол, которому шериф был не чета, и глубокое удовлетворение от того, что сжимающий в руках спичечницу озадаченный Паркер осознал, как его провели. Perfetto! Sármhaith!
Глубоко довольная собой ирландка шла по Эллсворту, широко улыбаясь, и ничего не могло испортить ее настроения. Ну, за исключением того, что безумно хотелось мужчину, а подходящих кандидатур, как на зло, на все это паршивое местечко не было.
«Была бы возможность, - полумечтательно-полусмущенно рассуждала Кина, - я бы сейчас прямо здесь отдалась бы. Дьявол пожри, как же мне хочется-а-а-а… Как кошка мартовская чувствую себя! Ну почему, почему для мужиков есть бордели, а как женщина хочет развлечься, так и пойти некуда! Ну что за жизнь, что за жизнь, все опять придется делать самой! Ну почему мне то так комфортно одной, то тепла хочется, хоть вой! Но как я его уделала, а? Только вот обратят ли на меня внимание в таком простеньком платье? Да и кому обращать? Эх, вермута выпить бы за победу на «Сатаной», хе-хе! Я, как добрая дщерь Церкви, самого дьявола победила – чем не свидетельство, что я не столь грешна? Ох-ей, все равно сначала в номер надо, платье застирать, поиграться чуть-чуть, а то ножки сводит… А в карты играть когда? Эх, чтоб ы сказал Лэроу, увидев меня в таком состоянии неподконтрольных эмоций? Язвил бы, как пить дать. И Чарли бы тоже! Ах, бедный Чарли… Вот будь он здесь, я бы ему прямо здесь бы такой лямур устроила бы, и пускай мне все завидовали бы! Ну и ему тоже, конечно! Хотя чему завидовать, я сейчас не в той форме… Нет. Точно надо помыться и выпить кофе, а потом идти играть! Эх, и расписку у душечки-Юджина забрать, что это он мне должен полтысячи долларов, иначе пойдет работать в бордель… Нет, обиделся бы, а так ему уроком будет. Как там, интересно, Рэйчел? Кто ее так надломил?».
Когда Кину окликнули, в очередной раз отвлекая от размышлений, она уже была готова ощериться и выдать назойливому дураку примерно тоже, чем порадовала дядюшку Оуэна, но, увидев внезапно никого иного, как Майкла Огдена, замерла, нервно скользнув язычком по губам, и несмело улыбнулась в ответ. Опешив, она несколько секунд молчала, пытаясь собраться с мыслями.
«А вот и шанс, дорогуша! Ты хотела мужчину – Бог послал тебе его! Ах, как же Микки тебя сейчас отъездит! Как нам будет хорошо-о… Океан ласки, море нежности, целая Миссисипи страсти! Давай, прильнем к нему. Поцелуем так, чтобы у него ноги подкосились, руку на штаны положим, чтобы не сомневался, и, наконец, получим все, чего так хотели! К чему тянуть, к чему сомневаться – добыча сама приплыла в руки, надо пользоваться! А потом, довольный и умиротворенный, он нам и платье приличное достанет, и денег на дорогу даст, и защитит от опасности, если Юджин решит отыграться… Давай сами просушим его пистолет и посмотрим, как можно он стреляет и какой у него калибр!».
Улыбка стала смелее:
- Мистер Огден! Не чаяла вас здесь увидеть!
А потом на плечо Кины словно легла чья-то заботливая рука: тяжелая, загорелая, с мозолями и неровными ногтями. Такая надежная, такая… правильная? А еще до боли знакомый голос будто произнес над ухом:
«Ну мисс МакКарти, что же вы? Вы же леди, неправильно так себя вести».
А еще один, женский, цинично добавил:
«Верно. Нечего его радовать преждевременно и давать воспользоваться нашей слабостью. Не отдавайся, не выпрашивай – сам все даст, сам все принесет, если ты ему и вправду небезразлична. А если нет, то пусть идет, куда шел. Мы знаем себе цену, и цена это не та, которую шлюхи называют. Кина МакКарти не дает на улице хорошим приятелям, даже если они обоюдно нравятся друг другу. Хоть мораль надо сохранить, если уж ты желаешь когда-нибудь стать леди, а не пребывать той, кем сейчас».
- Благодарю за предложение – я непременно им воспользуюсь. Я и вправду направлялась в Денвер, но по дороге решила заглянуть сюда, как видите. Но, наверное, нам все же лучше продолжить беседу не на улице, как вы думаете? Я была бы очень благодарна, если бы вы через полчаса… через минут сорок встретили меня в лобби местной лучшей гостиницы.
«Как раз, - мысленно закончила она, - хватит смыть грязь с платья и немного помочь самой себе, а то с трудом думается о чем-то, кроме его крепких рук и красиво очерченных губ. Пожалею же потом, вот точно пожалею, и о том, что сделаю, и о том, что не сделаю. Но о втором все же меньше. К тому же не уверена, что мне так уж хочется мужских рук после этих двоих – как бы не накрыло в процессе любви… А в оправдание… В оправдание надо честно сказать, что попала в досадную неприятность, после которого лишилась всех своих чемоданчиков и платьев. А без прочих подробностей обойдется. Узнает сам – пусть, а я промолчу. И о помощи заикаться не стану – это действительно с моей стороны будет низко: так пользоваться им. Предложит – разберемся. А пока что у него не должно возникнуть ни тени сомнений в том, какова Кина МакКарти, потому что иначе позора не оберешься. Ладно посторонние, но когда знакомые…».
-
Супер-пост! Ох ... Высшей пробы, во! Я, конечно, не смогу тут отметить все, но кое-что отмечу. Это как… метка, как клеймо. Как ожог от окурка на внутренней стороне бедра от сигары – только гораздо более яркий и болезненный. Это очень круто, потому что я хотел начать пред-предыдущий пост с того, как Кина находит у себя ожог на бедре и по нему все вспоминает. Но не сделал, потому что боялся, что всё заспойлерю. И тут такой подарок. А вот собой она гордиться не могла, потому что знала, что творилось за фасадом молчания. Знала, о чем она думала, и знала, что даже не леди – просто приличная девушка на такие мысли просто не способна.Кина очень самокритична, и это, конечно, очень попадает в эпоху. Это было не раздвоение личности, и не их множественность – помилуй Бог, нет! Просто Кина, как особа любопытствующая и во многом противоречивая, подходила к такой непростой штуке, как жизнь, с разных направлений, рассматривая иногда те или иные события под несколькими углами зрения. А иногда просто было уместно то или иное поведение, не соответствующее привычному. Такая уж вещь – бытие: существованием по шаблонам от него не отделаешься. И, к тому же, положа руку на сердце, Кина не одна такая – кто из нас не состоит из нескольких личностей, мирно уживающихся в одном человеке?Вот это очень круто, потому что я как раз описывал НЕ раздвоение личности, не субличности, а... вот мой знакомый психотерапевт описывает это, как то, что личность похожа на круги внутри древесного ствола. Они наслаиваются год за годом. Но только они живые, и какие-то круги в одни моменты оказываются ближе к поверхности, а в другие моменты – другие. Поэтому абсолютно здоровые люди иногда ведут себя... снаружи кажется, что странно, а на самом деле – абсолютно логично! Говоришь, что ты леди все-таки? Даже не спорю! Только… Подумай, а? В чем долг леди? Разве не делать мир краше? Вот честно, он не станет лучше, если они уйдут, перевозбужденные, предварительно на тебе отыгравшись? Их совесть будет мучать, да и мысли будут только о грехе. Они уже искушены тобой, и будут искушаемы еще долго, если ты будешь упрямиться. Вот это подача на все деньги от мисс с рогами и копытами! Лайк однозначно! Но вместо голубой глади с бегущими тучками, вместо яркого солнца над головой по-прежнему был дощатый потолок, сквозь щели которого пролегали золотые дорожки, расчерчивающие яркими узорами утоптанную землю сарайчика и разбросанные тут и там пучки прелой соломы. Одна яркая полоса пролегала по напряженному лицу Шона и мозолистой загорелой руке мужчины, сжимающей папироску.Чертовски кинематографично! Лонгхорн или нет, она будет для него матадором, и не даст поднять себя на рога… или, вернее, рог.«Делай, что должно, и будь, что будет» - древние мудрости же не ошибаются, не так ли?Нуууу... Я слыхал, что джентльмена, который так говорил, в итоге застрелили в спину. Где-то... где-то на полустанке между Гренобль-вилль и Милано-сити... а так-то да! как в гостинице разворачивается полотно картины «Царь Ирод убивает младенцев», где в роли младенца выступал ее спаситель, а в роли царя – ломоносый баран. Это топ) Истово, словно одержимая, она заклинала, чтобы хороший парень Шон Пирс… не нашел ее обидчиков! Дурные люди, конечно, должны понести воздаяние, но если ценой тому станет гибель такого честного, такого порядочного человека – к дьяволу такое общение! Он хотел попробовать – пускай, но за то, что ничего не вышло, его никто не осудит. Только бы он вернулся живым и здоровым! Только бы вернулся… Пускай даже те двое выживут – главное, чтобы из-за нее не погиб один из тех немногих, кто не стал черствым и ожесточившимся! Это не та цена, которую она готова заплатить ради удовлетворения своей гордыни – расплаты виновных.Как по мне - самое сильное место. Два абзаца назад "Вот бы он их топором расчленил". И вдруг "хоть бы не нашел". Круто! Девушка извелась вся, беспокоясь за судьбу этого доброго, правильного, хорошего парня. Понимая, что из окон гостиницы она не увидела бы ничего, даже если бы на улице было ясно и чисто, она все равно то и дело поднималась выглянуть, не покажется ли за пологом капель знакомая фигура. Не раз, стоило заскрипеть лестнице на второй этаж, девушка подскакивала, устремляясь к двери. Замерев, она вслушивалась в шаги и опасливо надеялась, что громогласное биение сердца не заглушит стука в дверь.Офигенное место. Как оказалось, опасения были бессмысленны: мисс Моррисон оказалась вполне приличной женщиной: даже кофе пригласила пить. Конечно, ирландка согласилась. Ты же понимаешь, что читая такие фразы, я буду думать каждый раз – это целиком про мисс МакКарти написано "ирландка" или про ирландку внутри))). Хотя вообще-то это одно и то же). Но есть нюансы). Что же, она обеспечит им это: отделямурит так, чтобы им небо с овчинку показалось! Только не так, как они хотят, а как умеет – в карты и за карточным столом, и уж точно не в приватной игре со всякими мерзавцами!Грозная маленькая мисс-Наполеон))). Та самая Кина-с-рожками, услышав такое признание, сказала присутствующим леди что-то вроде:
«Спокойно, красавицы, он не из наших.... Девонки, - три хлопка, - работаем!».Hell yeah!)))) Но это было, как сказала бы мисс Моррисон, не педагогично.Как же я катался в этом месте!!!)))))) «Была бы возможность, - полумечтательно-полусмущенно рассуждала Кина, - я бы сейчас прямо здесь отдалась бы. Дьявол пожри, как же мне хочется-а-а-а… Как кошка мартовская чувствую себя! Ну почему, почему для мужиков есть бордели, а как женщина хочет развлечься, так и пойти некуда! Ну что за жизнь, что за жизнь, все опять придется делать самой! Ну почему мне то так комфортно одной, то тепла хочется, хоть вой! Но как я его уделала, а? Только вот обратят ли на меня внимание в таком простеньком платье? Да и кому обращать? Эх, вермута выпить бы за победу на «Сатаной», хе-хе! Я, как добрая дщерь Церкви, самого дьявола победила – чем не свидетельство, что я не столь грешна? Ох-ей, все равно сначала в номер надо, платье застирать, поиграться чуть-чуть, а то ножки сводит… А в карты играть когда? Эх, чтоб ы сказал Лэроу, увидев меня в таком состоянии неподконтрольных эмоций? Язвил бы, как пить дать. И Чарли бы тоже! Ах, бедный Чарли… Вот будь он здесь, я бы ему прямо здесь бы такой лямур устроила бы, и пускай мне все завидовали бы! Ну и ему тоже, конечно! Хотя чему завидовать, я сейчас не в той форме… Нет. Точно надо помыться и выпить кофе, а потом идти играть! Эх, и расписку у душечки-Юджина забрать, что это он мне должен полтысячи долларов, иначе пойдет работать в бордель… Нет, обиделся бы, а так ему уроком будет. Как там, интересно, Рэйчел? Кто ее так надломил?».А этот внутренний монолог настолько крут, что напомнил мне, как я читал лет в двадцать "Улисса" Джеймса Джойса. Там весь роман про Стивена с Блумом, был там в конце кусок с внутренним монологом Молли Блум). Ну и канешн... Like a true lady! Applause: Clap! Clap! Clap! Louder! Короче, можно долго перечислять ещё всякие штуки отсюда, но, как говорил полковник Слейд из "Запаха женщины": 'I'm too tired, I'm too old, I'm too fucking blind!' Поэтому просто спасибо). У этой «Кины», если бы кто вздумал ее описать, были очаровательные острые рожки, звонкие копытца и нетерпеливо подрагивающий хвост с кисточкой и все же дайте телефончик))))
-
Вроде уже и знала чем всё закончится, а всё равно переживала. ))
Пост прекрасен.
-
Твои интерпретации даже весьма банальных оборотов читаются свежо и броско. Браво! Ну и конечно за между виски и сигарой. Грубо, цинично и ослепительно точно
-
Респект за игру, я бы такого беспросветного абзаца происходящего с моим персонажем не выдержала бы.
|
|
Сидя на коленях в раскисшей чавкающей грязи на берегу безвестного ручейка, безумно хохотала обнаженная девушка. Он смеялась в голос, с подвываниями и захлебывающимся клекотом, размазывая по лицу градины крупных слез. Безумица то стучала маленькими кулачками по земле, поднимая фонтанчики брызг, то пыталась утереть слезы, лишь еще больше размазывая грязь. Она хохотала и никак не могла остановиться, с этом смешенном со смехом плаче выплескивая всю боль, раздирающую душу. Она никак не успокаивалась, и сюрреалистичное, босхианское зрелище все длилось, и никто не пытался остановить ее, ни одна живая душа ни приходила на помощь. Девушка была совершенно одна: она и раньше предпочитала одиночество компании, но теперь эта оторванность от человечества ощущалась особенно остро, почти что болезненно, почти также, как револьверная пуля меж ребер.
Самосотворенная мисс Кина МакКарти, неверная жена Мила Тийель, молоденькая Милли Дарби и, наконец, беспечная девочка Камилла д'Арбуццо кричала, срывая голос, и никак не могла остановиться. Она рыдала над своей злосчастной скорбной долей, она хохотала над тем, как жизнь любит подшутить над ней, каждый раз давая подняться все выше и скидывая затем все дальше в Бездну. И на сей раз, кажется, она рухнула на самое дно. Если она отсюда выберется – когда она отсюда выберется – станет неуязвимой. Впрочем, если нет – тоже: кто способен уязвить мертвого? К тому же она за свой двадцать один годок немало нагрешила – и что есть все происходящее, как не кара по делам ее? Сдюжит – искупит все, нет – мучениями прижизненными врата в Эдем распахнет. Нагая, как в первый день творения, девушка все хохотала взахлеб, и в ее смехе слышался долгий стон.
Лицо ее, как сказал бы какой-то поэт, напоминало маску демона: в грязно-черных разводах под висящими сосульками волосами, покрасневшее от рева, искаженное болью и страданием, но при этом продолжающее хохотать. Кине не было весело ни на миг, но остановиться она не могла. Ее жизнь была разбита, гордость скомкана и отброшена, самоуважение и достоинство растоптаны просто ради жестокой, злой шутки – или кары небесной. Девушке – почти девочке, было до ужаса страшно. Не только за себя и свою жизнь, хотя она понимала, что Бесносая подобралась к ней так близко, как никогда ранее: превыше всего она страшилась тех демонов, что пробудил в ней насильник.
То, что он сделал, было противоестественно и отвратительно, унизительно и гадко – но вместе с тем в этом была какая-то поразительная греховная сладость, тот самый запретный плод во всей своей отталкивающей красе. Старающаяся все последние годы быть сильной, полагающейся только на себя, бедняжка впервые оказалась полностью зависимой от другого человека, и впервые познала смешанный с болью приторно-сладкий с острыми нотками кислинки порок. Это было похоже на бездну, на затягивающий омут, на разверстую пасть Преисподней. Картежница посмотрела в себя и увидела там скалящихся в неге демонов – и, ужаснувшись, в первый миг отшатнулась. Кареглазый вытащил на поверхность все самое темное, самое испорченное, и дал ей шанс взглянуть в глаза своих чудовищ – бесценный подарок, если смотреть на него в отрыве от ситуации. Этот мускус падения очаровывал и завораживал, пленил своей низостью и вседозволенностью, очарованием всего самого низшего, что таится в сердцах. И Кина потянулась было к этим демонам, уже подняла было руку, чтобы потянуться к ним, но остановила себя. Вера в Бога и остатки гордости, а также нежелание быть похожей на своего мучителя отпугнули ее: представив себя на миг на месте Кареглазого, она перекрестилась судорожно, бормоча вперемешку все молитвы и псалмы, которые знала. Демоны разочаровано взвыли, чувствуя, что упустили добычу.
Сильный страх могло перебить только не менее сильное чувство – яркая, слепящая, обжигающая ненависть, чистая и незапятнанная. И девушка, вцепившись пальцами в кудлатую мокрую траву, выплеснула всю свою боязнь в бессвязном, истерически злом бормотании, в котором практически священный ужас и отвращение мешались с испугом перед тем, кем она чуть не стала, и сжимающей горло до хрипоты злобой и желанием отомстить. Скривившись, сморщившись, она сквозь рыдания посылала в небеса грязные ругательства, достойные самого дедушки Хогана, обещая однажды отомстить обидчику, чья персона для нее нынче стала самой отвратной, самой дьявольской.
О, что за кары она призывала на головы Кареглазого и, иногда, его бесцветного напарника! Пожелание быть сожранным заживо и быть оттраханым взбесившимся мустангом проходили, например, по разряду самых мягких, чуть ли не нежных. А попади он в ее руки… О, тогда уже она не станет мяться и не побоится запачкать ручки! Она отрежет этому ублюдку член, чтобы больше никого не изнасиловал, пальцы переломает, чтобы ничего, тяжелее ложки, в руках не держал, исполосует ножом его смазливое личико, чтобы на него даже старая шлюха не посмотрела бы! Изъязвит все тело сигарными ожогами, своими инициалами грудь заклеймит, соски спалит сигаретами напрочь! А потом обмажет патокой и муравьям скормит! Или нет, выбросит на улицу, предварительно разрезав язык надвое, чтобы на своей шкуре познал, каково быть на самом дне! Заплатит самым грязным, самым отвратительным нищим, чтобы они сами его отодрали – пускай познает, каково это!
Никто, ни одна живая душа тогда не узнает, что с ней сделали! Ни одна тварь не усомнится в том, что мисс МакКарти – леди из леди, настоящая, как золотой доллар, и благородная, как бриллианты в короне испанского монарха! Красавчик считал ее потоскушкой, поэтому тау и обращался. Нет – он считал ее леди, и пытался сломать, сделав последней шлюхой. ДА ПОШЕЛ ОН К ЧЕРТУ! Она – МакКарти, она – д'Арбуццо! Она не сломается и ее перестанет быть той, кем была, не смотря на все ухищрения негодяев! «И пройдя долиной смертной тени, не убоюсь я!». Она, пускай без земли, пускай без пенни в кармане, полуголая и оболганная, живущая игрой в карты – все равно леди! Все равно приличная дама, и любому, кто с этим не согласен, она нос отгрызет! Платье, деньги, уважение, статус в обществе, это все херня, когда говорит кровь, а она – наследница итальянских графов и ирландских королей, она была воспитана, как леди, и это у нее в сердце, а там – не отнять! Проклятье на голову Кареглазого: он хотел ее сломать – не выйдет! Зубы обломает! Она стиснет зубы и выберется из любой пропасти – не ради мести, хотя и ради нее тоже, а только потому, что ее место не здесь, не среди отбросов!
Пускай она грязная и нищая, пускай от ее одежд остались обрывки, пускай ее, пьяную, отодрали, как последнюю шлюху – они этого добились только силой! При ней остался ум, сила воли и характер, неукротимый дух, наконец! Она еще увидит, как обидчик падет, осознавая, что всего ухищрения, все его изощренные издевательства всего лишь следствие подлости, силы и многочисленности. Она не сдастся, не опустит руки, не признает, что без тряпок и денег она ничто! Она будет драться до конца!
Выплеснув все эмоции, она упала, словно мертвая, и какое-то время так и лежала недвижно, не в силах не то, что слово вымолвить, но даже пальцем пошевелить. Вырвавшаяся на свободу истерика сошла на нет, и Кина обрела возможность мыслить более или менее рационально. Первой мыслью ее, однако, было не то даже, где поесть, хотя урчащий живот давно вплетал свой голос в яростный монолог ирландки, и даже не о том, как она будет выживать и где возьмет деньги: в мозгу молнией прорезалась мысль, что она, вообще-то, может понести от этих, этих... Девушку прошиб холодный пот: это казалось участью пострашнее смерти. Снова горло сковало рыданием, но пересушенные глаза, красные и воспаленные, как у кролика, плакать уже не могли. Вцепившись зубами в кисть до боли, она начала судорожно считать свои дни: по всем расчетам выходило, что у нее тогда был безопасный день, и все же, все же...
Одного опасения было достаточно, чтобы ирландка снова побежала в воду, забыв обо всем, и начала судорожно отмываться, словно это могло еще помочь. Сухую, стягивающую кожу корку на внутренней стороне бедер она отмыла еще прошлый раз, пока пребывала в прострации, закончившейся, стоило ей снова выползти на берег и увидеть свои новые “одежды”, но теперь казалось, словно она впиталась в плоть, и Кина яростно старалась избавиться от малейшего шанса забеременеть. Только когда пальцы на руках и ногах стало сводить от холода, а губы посинели, как у утопленницы, ее пыл остыл, и она на четырех точках опоры вылезла на берег, стуча зубами словно кастаньетами.
Обхватив плечи руками, она раскачивалась взад и вперед, прикусив губу. Студеная вода окончательно прояснила ее разум, и девушка отчетливо поняла, что забивать голову мыслями о мести и, уж тем паче, о том, достойна ли она зваться леди, сейчас не время и не место. Если она помрет – и ублюдок останется не отомщенным, и ее саму закопают в землю, не интересуясь, какой она была при жизни.
”Рассуждать об отмщении хорошо, когда ты уютно устроилась у камина в кресле с бокальчиком кьянти, а еще лучше чего-нибудь покрепче... Хотя нет, покрепче не стоит, – инстинктивно дернулась девушка, - Ну да, под вино, да неподалеку от теплого камина, когда разум кристально чист. А про статус, репутацию и прочее тому подобное – в горячей ванной, нежась и расслабляясь, когда ничего не отвлекает, а ты чувствуешь покой и гармонию. В общем, не когда я в таком блядском положении, как сейчас.
Хватит сопли размазывать, Киночка! Потом подумаешь обо всем этом, когда вернешься к прежней жизни. А пока нечего силы тратить: они мне и так понадобятся еще все, и сосредоточенность полная понадобится, безо всякого дерьма в мозгах. Соберись, соберись, соберись… Я сейчас должна перестать истерить и оторваться, наконец, от земли, и поискать место ночлега. С-суки, на улице я еще не спала. Господи, ну за что мне такое наказание! Надо найти хоть какую-то крышу над головой, а то подохну ни за пенни. А там надо найти как заработать… Ну, хотя бы на еду и пристойную одежду, чтобы не выглядеть, как… как… как я сейчас. Голова при мне, руки при мне, в карты я играть не разучилась, петь, если не простужусь и не посажу голос в конец, тоже.
Выберусь! Чтобы вам всем пусто было, выберусь, надо только решить насущные проблемы и хоть чуточку поднять голову из болота этого. Н-да, пора вспомнить доброе житье у дедушки на ферме и начать сколачивать стартовый капитал честным трудом… если меня до него пустит, конечно. Ладно, к чему гадать – все равно жизнь покажет, что да как, а я уж найду лазейку».
С кряхтением поднявшись, картежница выпрямилась, изобразив на лице довольную улыбку победительницы, резко дисгармонирующую с подернутыми туманом невыносимого груза на плечах глазами. Но надолго ее не хватило – стоило ей пройти пару шагов, как губы сами собой изогнулись вниз, опустились плечи и понурилась голова. По-цапельи переставляя босые ноги, чтобы, не дай Бог, не пропороть их случайно об колючку или острый камень, она пошла в направлении города, обходя его по дуге и высматривая, где можно спрятаться на ночь неудачнице вроде нее.
Подобравшись почти вплотную к окраинным домам Эллсворта, Кина начала двигаться осторожно, опасливо прислушиваясь к звукам: не залает ли где собака, не послышатся ли человеческие голоса. Видеться хоть с кем бы то ни было ей ни капельки не хотелось. После того, как содержатель гостиницы ее попросту выставил, никакого доверия к местным у нее не было – лучше уж поберечься от случайных встреч. Но так как все же придется взаимодействовать с людьми – а как иначе получить вещи и деньги, то лучше это делать на своих условиях, когда она сама будет готова. А пока, раз уж нечего есть, надо спать: сон – плохая замена пище, но лучшая из возможных для нее. А завтра будет новый день, и тогда уже можно будет начинать работать над ситуацией.
Как бы ирландка не была вымотана, как бы не болело в груди помимо боли, оставленной на память грубостями Кареглазика, ее раздирало противоречивое желание одновременно опустить руки и, скорчившись в уголке, завыть от жалости к себе, и неистово действовать, делать хоть что-то, хоть как-то, лишь бы не оставаться наедине со своими мыслями – хоть дрова рубить, хоть кругами бегать, хоть заполнять ныне отсутствующий дневничок. Но разум, а, скорее, рассудок, говорил другое – ляг, выспись, утро вечера мудренее.
Найдя, наконец, подходящий сарайчик и тяжело вздохнув – вспомнилась ферма дедушки – авантюристка, с устатку наплевав и на мышей, и на прочую живность, забралась на колючее сено и, поерзав от неудобства, закопалась в него поглубже, смежив веки в надежде уснуть. Сон, однако ж, никак не шел: слишком много случилось, слишком много мыслей роилось в голове. К тому же, как показала практика, итало-ирландка относилась к тому многочисленному типу людей, которые после сильной пьянки не забывают все напрочь, а помнят многое, пускай и как в тумане. Стоило закрыть глаза, как перед ними возникали яркие, пугающие образы: Кареглазый с сигарой, размеренное пыхтение Джетро над ухом, собственные непристойные выходки. Не-ет, надо было думать о чем-то ином, о чем угодно – лишь бы не видеть собственное падение.
Сначала, правда, она какое-то время корила себя за то, что не стала стрелять на поражение: хотя тоже не факт, что это помогло бы. Бесцветный был быстр, чертовски быстр, и она, даже успев убить «ухажера», попросту не успела бы прикончить его напарника. Ну то есть вся беда была в том, что она слишком мало тренировалась и удовольствовалась слишком слабеньким оружием – тогда бы у нее был шанс. А еще больший он был бы, если бы картежница проявила предусмотрительность и вышла из игры либо вместе с «клетчатым», либо, пускай даже потеряв в деньгах, после угроз: ведь это только деньги! Или же можно было просто выстрелить в потолок, тем самым вызвав встревоженный персонал и уведомив их, что джентльмены угрожают даме.
Вот тут уж можно было бы разрешить проблему бескровно и, возможно, даже оставшись в выигрыше. Но слишком уж сильно в ней взыграла гордость, а, вернее, даже гордыня – именно она, проклятая, и толкнула ее под руку, требуя ответить на угрозу действием. Наверное, узнав о таком ее поведении, Лэроу бы поморщился и покачал головой, напоминая о ширме, из-под которой не должны вылезать сильные чувства, и был бы прав. Хороший урок, если оценивать его беспристрастно, хотя и крайне болезненный. Зарывшись пальцами в волосы и сжав голову, авантюристка негромко дала себе зарок: впредь за карточным столом стараться быть холодной и расчетливой, анализируя не только карты и людей как игроков, но и людей как людей, оценивая исходящую от них угрозу и не делая скидки на то, что она, вообще-то, женщина.
Ну и, конечно, как все разрешится, следовало обзавестись напарником, желательно более спокойным, чем она сама… и, наверное, все-таки мужчиной. Но это дело будущего – сначала надо добраться до Батон Ружа и снять со счета деньги – славьтесь, святые угодники, которые надоумили ее не держать все яйца в одной корзине и иметь пускай и не слишком существенный, но надежный резерв! А чтобы добраться, нужны деньги – получается замкнутый круг. Но где их получить?
К маршалу идти бесполезно – погонится он за ворами, как же! Будь перед ним леди, выглядящая, как леди, тогда бы можно было рискнуть, а сейчас он вряд ли поверит полуголой оборванке. Может, конечно, клетчатый даст показания против них, что они мошенники и специально выгнали его с игры… а может, и нет. В любом случае, доверять законнику не стоит, потому что денег от него не дождешься еще вероятнее, чем если он будет гнаться за «двумя приличными джентльменами» по наветам «какой-то шлюхи». Чтобы посетить маршала, сначала надо узнать, каков он из себя. У кого? Вопрос остается открытым.
Добыть все самой? Ну, то есть, воровать? Ах, если бы она умела! Но не с ее неопытностью и не в маленьком городке, где каждая собака знает каждую кошку – поймают и повесят. А даже если не повесят, то черта с два кто-то протянет ей руку помощи. И останется она здесь на веки вечные на положении нищенки. И вечность эта пройдет очень быстро – до зимы, которые уже не за горами. Не вариант.
Искать добродетеля, который поможет даме в беде? Ха-ха три раза: отымеют за бесплатно и на улицу выкинут. Разве что к священнику обратиться, который должен помогать страждущим? Вариант, конечно, так себе: падре здесь не встретишь, а протестантский пастор может и отказаться помочь католичке, или, того хуже, за помощь потребует ее отречься от веры – перетопчется, если решит так сделать, дрянь! Может и просто выставить, как падшую женщину – но тут хотя бы есть варианты.
Как можно убедить «доброго пастыря» в обратном? Разве что заметить, что будь она грешницей завзятой, то пошла бы за помощью, а то и за работой, прости Господи, в бордель. Дополнительно показать, что она знает Священное Писание, псалмы многие может пропеть, жития и Послания, Блаженного Августина и Фому Аквинского читала, да и вообще, хоть и не богослов, но духовно не слепа. Да и в принципе показать, что она – женщина образованная, воспитанная, а не какая-то шлюха портовая, подзаборная. Последнее пастор, правда, может и не оценить, если у самого кругозор лишь немногим шире, чем у его паствы. В общем, священник кажется наиболее приемлемым вариантом, хотя и не без риска, конечно. Но по сравнению с другими возможностями – чуть ли не лучшее, что можно сделать.
Не в бордель же идти за помощью? Если заявиться туда и сказать «девочки, мы сами не местные, нас ограбили, помогите, чем можете, из женской солидарности» - посмеются только. Если вести себя при этом еще как настоящая леди – выставят, а то и придумают что-нибудь такое, что наверняка понравилось бы и Кареглазому: «веселые девочки» явно будут рады потешиться над достойной дамой, низведенной до их уровня и даже ниже, но все равно пытающейся сохранить статус, которого они никогда не имели. Если заявиться «просто Киной, безо всяких мисс» - чуть лучше, но все равно малополезно. Скорее всего, maman предложит ей самой заработать на жизнь так, как зарабатывают ее девочки, а при отказе в лучшем случае пожмет плечами и попрощается.
Ну не верила, не верила Кина в добросердечие и милосердие «испорченных голубок», тем паче в таком падшем месте, которым был Эллсворт. Тем более, что в здешнем борделе вряд ли можно встретить настоящих дам полусвета, которые, не смотря на свое ремесло, в чем-то еще все-таки леди: тут наверняка все больше женщины попроще да приземленнее. Те, кто постатуснее, моглми бы еще ей помочь… ну, наверное, а вот прочие – вряд ли.
Да уж, желая как-нибудь пообщаться с представительницей жриц любви, ирландка и не думала, что подобная возможность представится ей в таком неблаговидном формате. Нет уж, желание желанием, а реализовывать его в имеющихся условиях ни капельки не хотелось.
И, уж конечно, она не собиралась зарабатывать на дорогу своим телом, и было на то немало причин. Первую и самую явную предоставил «ирландский» голос разума, и она касалась все того же, из-за чего с Киной и случилась беда – денег. В нынешнем своем состоянии много она не заработает, будет ли «трудиться» сама или в борделе, а значит, прежде, чем скопить хоть сколько-нибудь нормальную сумму, уйдет немалое время, за которое с ней может произойти что угодно: от избиения и дурных болезней до беременности и алкоголизма. И это не говоря уж о том, сколько через нее пройдет мужчин – вовек не отмоешься и будешь до конца дней своих ощущать себя грязной и низкой.
Глас второй, принадлежащий «истинной южной леди», вторил первому – это же такой позор! Невместно приличной женщине продавать себя! Голос разума подтверждал – тем более за жалкие пенни, да даже доллары. Вот будь полтысячи долларов, тогда можно было бы подумать, хотя это столь же реально, как если бы к ней пришел сам святой Патрик и предложил бы всемерную поддержку. «Второй голос», естественно, мигом начал возражать, и Кина сжав виски пальцами, скривилась, как от зубной боли, теряя с трудом было достигнутое равновесие. Не без труда поднявшись, она, едва не оступившись, подошла к приоткрытой двери сарая, откуда сквозило холодным ветром, и тяжело облокотилась на нее, неотрывно глядя на темное небо с холодной безмолвной луной и далекими искорками блеклых звезд.
Она никак не могла понять – а кто же она теперь? И, раз уж это произошло именно с ней, а не с кем-то еще, кем она была раньше? Любая ли леди могла оказаться на ее месте, или она сама старательно проложила Кареглазому и ему подобным дорожку, украсила ее ленточками и расставила приглашающие таблички, а негодяй просто оказался самым удачливым и глазастым?
На эти вопросы у молчаливо замершей девушки не было ответа. Вернее, ответ-то был, но она ни в какую не хотела его принимать.
В тиши были слышны лишь стрекотание насекомых, далекий собачий брех да мерное гудение ветра. Сон не шел, а ирландка, хоть и было зябко, никак не находила в себе сил сдвинуться с места и зарыться обратно в теплый стог, сомневаясь, сомневаясь, сомневаясь. Что есть леди? Только ли кровь, как она думала в запале? Только ли благопристойный внешний вид да изысканные манеры, как видится окружающим? Можно ли быть леди в рубище, и безусловно леди та, которая соответствует всем внешним правилам? Можно ли оставаться благовоспитанной дамой, когда у тебя за спиной грехов столько, что не за год не отмолишь?
Да полноте, можно ли вообще гордо заявлять «я леди» той, кто живет игрой в карты, той, что наплевала на священное таинство брака, той, что бежала от мужа? Братоубийце, наконец? Она относилась к жизни легко, как к игре, и поэтому, не задумываясь, приняла предложение Лэроу разоблачиться – не потому, что не могла иначе, а потому что это казалось мелочью по сравнению с открывающимися перспективами: фактически, за учебу в карты она была готова заплатить собой.
А ведь Кареглазый прав: она – маленькая шлюшка, распутная дрянь, только маскирующаяся под приличную девушку, играющая ее роль так, как актрисы играют в театре, и делающая это только потому, что так можно заработать больше все тех же злополучных денег. Стоило открыться возможности – и она играла на гитаре на совершенно простую и непритязательную публику и заливисто хохотала, когда товарищ по «оркестру» делал вид, что лезет ей под юбку. Разве так ведут себя южные леди? Ответ очевиден: она просто делала то, что хочет, не оглядываясь на то, как делать правильно. Устав от приличий, от культурного общества, она развлекалась так, как развлекаются простушки: фермерские внучки да дочки мелких клерков – это ли не показатель, какова она на самом деле, подо всеми этими платьями, прическами и манерами?
Дочь графа? А не слишком ли много оговорок было у папы по пьяни? Может, они и вправду такой же граф, как она – леди, и именно от него пошла та дурная кровь, которая заставила Марко якшаться с преступниками, а потом привела к смерти от руки родной сестры, а ее – на путь платной шпионки и профессиональной картежницы, мошенницы, которая живет за чужой счет обманом, даже если не занимается неприкрытым шулерством?
Не поэтому ли Натаниэль вернулся к ней, и не поэтому ли соблазнил, когда открылась такая возможность? Как опытный шпион, он наверняка «читал» людей не хуже наставника, и сразу понял, что девочка перед ним не неприступней тех, что работают в борделях? И не поэтому ли она сама от скуки ли, от обрыдшего одиночества, от тоски по простому человеческому теплу переспала с мужчиной, чьего имени даже не запомнила – без желания, без страсти, без каких-либо эмоций. Сделала это так, как иные выпивают стакан воды: просто потому что хотела и могла. В тот раз ей не понравилось, но даже это ее не отвратило: наверняка, стоило еще чуть поуспокоиться, она бы снова решилась на интрижку. Как продажная девка, даже хуже – те это делают ради денег, а она – просто так. Дрянь. Она – настоящая форменная дрянь, тем более отвратительная, что рядилась в приличную и такой входила в общество, обманывая всех остальных, кто за фасадом не видел сути. Кареглазый вгляделся в истинную Кину – и только поэтому так себя и повел.
А она, она... Она его подозрения подтвердила. Своей жадностью, своим азартом, своими потугами выстрелить. Он умный был, этот Кареглазый, и сразу понял всю ее порочность. Она и потом упустила все шансы исправить ситуацию: могла же потребовать их удалиться, могла закричать и позвать на помощь, могла бы просто сбежать. Многое можно было сделать, чтобы предотвратить произошедшее: возможностей к тому, если прикинуть, у нее была масса. А она что? Оставила в своем номере, над шутками незамысловатыми до упаду хохотала, на коленях перед ними ползала... Даже корсет предложила ослабить: стыдоба какая! После этого ни у кого уж точно не могло возникнуть никаких сомнений в том, что “мисс МакКарти” никакая не мисс, а просто напялившая цветастые роскошные тряпки простушка, девочка-с-гитарой, корчащая из себя ту, кем ни разу не является, аферистка и прелюбодейка.
Кина хорошо помнила, что насильник даже не удивился, когда, войдя в нее, самым изысканным тоном, словно на светском рауте, заявил: “Мисс МакКарти, а вы, оказывается, не девственница”.
Ах, если бы она была тогда трезвее – сгорела бы от стыда. Даже теперь, спустя сутки, когда она об этом вспомнила, щеки запылали. Ле-еди... Да какая она леди? Настоящая приличная девушка, будь хоть на каплю в сознании, билась бы за свою честь, и овладеть ей смогли бы, только избив до полусмерти. А она ведь даже не сопротивлялась, позволив вертеть себя, как угодно, и даже не воспротивилась, когда сверху навалился второй. Есть ли такому оправдание, можно ли сказать, что ее принудили силой? Нет – это будет ложью. Другим она еще может запудрить голову, но не себе.
И, будто этого мало, авантюристка помнила, с какой легкостью Кареглазик заставил ее говорить то, что он хотел слышать. Говорить то, что даже не дама – просто приличная девушка не должна ни при каких обстоятельствах. Как просто ему было добиться своего! Чуть-чуть боли, чуть-чуть алкоголя, много настойчивости, и вот ее губы повторяют все, что требуется, тогда как она должна была бы молчать, даже если ее режут. И ведь даже половину содеянного в ту ночь на опьянение не спишешь: ей и вправду большую часть времени было весело. Смех, кураж, забавы – ей же это нравилось, верно? А не должно было.
Вот и кто она после этого? Разве та, кем себя мнила? Разве та, в чьем статусе пыталась себя убедить? Разве не пыталась она лгать себе, стараясь казаться лучше, чем есть на самом деле? Ложь, ложь, ложь... Половина ее жизни – одна сплошная ложь и себе, и другим. Но ночь, убирая все дневные заботы и проблемы и отодвигая их до утра, вытаскивает на свет правду, сколь бы неприглядной она не была. Камилла Тийёль, урожденная Дарби-д’Арбуццо, просто смазливая девочка с ветром в голове не меньше, чем сейчас за дверьми, и безо всякого морального стержня – а ведь именно он прокладывает по душе грань между леди и не-леди, а не манеры, средства, этикет и платья.
Или для нее еще не все потеряно? Может, то, что она оступилась в начале пути, еще не значит, что она пала? Может, для нее еще есть надежда и милосердие Господне? Может, такая, какая она есть на деле, еще не столь распущена, как увидел Кареглазый? Вдруг у нее еще получится стать чище и, если не праведней, то не грешней? Ведь звезды светят равно богатым и бедным, умным и дурным, настоящим и фальшивым и, быть может, кто-то под этим светом разглядит тот третий слой, до которого не добрался мучитель, удовольствовавшийся сокрытым под маской благопристойности? Ведь она не лишена шанса, что кто-то поверит в нее, не смотря на то, что она сама глодаема сомнениями? Ведь правда? Если, конечно, то, что под сердцем, не еще одно вранье, только такое, в какое поверила она сама.
Весь этот неравный бой с самой собой, этот Энтинем и Геттисберг, Чанселлорсвилль и Спотсильвания, Пи-Ридж и Колд-Харбор, измотал ее окончательно, а сомнения подточили силы не слабже, чем рейды Стюарта – армейские тылы федералов. Кина почувствовала, что ее уводит куда-то в сторону, и с трудом удержалась на ногах. Держась за шершавую стенку, еще хранившую остатки дневного тепла, она кое-как доковыляла до своего импровизированного лежбища, куда и рухнула, забывшись беспокойным сном.
Но и сон не принес с собой желаемого облегчения, обратившись в кошмар, а лауданума, чтобы отогнать ужасы и спрятать их в стеклянный флакончик, не было. На сей раз не треск пожарища, и не обгорелые покойники преследовали ее – ночью она переживала то, что с ней произошло. Снова и снова ощущала она леденящий страх, словно у кролика перед удавом, когда Джетро медленно-медленно, словно пробиваясь через плотную массу хлопка, поднимал свой револьвер, который, не моргая, смотрел на Кину своим черным бесстрастным глазом. Она практически чувствовала на себе грубую руку Кареглазого и то, как поганое пойло катится по подбородку и шее, и как капли, просачиваясь под изящное колье, стекают в вырез декольте. Не просыпаясь, она пыталась оттолкнуть эту руку, невнятно умоляла пощадить ее, звала, кажется, на помощь, но кошмар и не думал останавливаться, следуя по прошедшей ночи с той же прямотой и уверенностью, с какой поезд идет по рельсам.
Памяти были не знакомы слова “пощада” и “милосердие”, и время не успело стереть яркие краски былого. Во сне ирландка ясно помнила, как ее рвало, а потом как ее, полубесчувственную, эти два “джентльмена” волокли в номер – а она даже не отбрыкивалась. Отчетливо помнила она, как с наслаждением избавляется от развязанного “милым” Кареглазым корсета, как, запрокинув голову, смеется его скабрезностям, и потом пытается поддеть в ответ, доказав, что язычок у нее подвешен не хуже. Как пытается петь, путаясь безбожно, а потом танцевать с закономерным фиаско в виде падения в услужливо подставленные очаровательно-крепкие мужские руки. “Непосредственные игры”, заканчивающиеся пылким поцелуем – и напрочь позабытые правила о том, что к даме прикасаться нельзя, фривольные ладошки, уютно устроившиеся на широкой мужской груди, распавшаяся прическа и длинные локоны, ниспадающие на грудь. Шалое, шальное, почти первобытное веселье, дикое и прекрасное, как этот суровый край, в который можно только любить или ненавидеть, но который никого и никогда не оставит равнодушным.
Не канули в Лету и “шуточки” с сигарой, весь день напоминавшие о себе болью: “шуточки”, которые теперь, наверное, навсегда останутся уродливыми шрамами – несмываемым мерзким клеймом падения, после которого уже нельзя будет заявить, что ты – достойная и приличная женщина. Разве о воспитанных женщин тушат окурки? Не ушло, как на зло, и собственное признание – кровавая роспись в собственной грешности. И так ли важно, как оно получено, если факт остается фактом, а сказанное она помнит накрепко, лучше всех тех нежностей, что когда-то, кажется, что в прошлой жизни, шептала Нату? Кареглазый знал, куда бить: всего за несколько часов, а то и меньше, он сделал из девушки благородных манер падшую, низкую особу – а, вернее, вытащил на свет все то низменное, что она прятала за маской приличия. Так стоит ли удивляться после этого, что ее демоны, распаленные и жадные, полезли наружу, восхищаясь тем ужасом, что играючи сотворили с телом и духом Кины?
К сожалению – и уж это-то точно стоило забыть, с ней осталось и то, как ее грубо уткнули носом в подушку и отымели. Нет, не отымели – просто и без затей оттрахали, словно даже она была не человеком, а куклой. О том, что может быть и ТАК, Кина даже представить не могла: Тийёль, исполняя супружеский долг, о ее чувствах и удовольствии совершенно не заботился, но то, что делали с ней насильники... Даже спящая, девушка свернулась клубком, подтянув колени к груди, и мотала головой, рыдая сухими слезами и одними губами шепча: “Не надо, пожалуйста, не надо, оставьте меня, не надо...”.
Но все это снова вставало перед сознанием: тяжесть навалившегося тела, боль внизу живота, сжатые пальцы, зареванное лицо, медный привкус на языке от прокушенной губы. Запах, словно пропитавший ее всю, липкое семя на бедрах, слышимые как сквозь вату разговоры “людей”, в которых ни на миг не проснулась человечность, сивушные ароматы от запястья, в которое она вцепилась до алого следа. Боль, снова боль, не прекращающаяся и не ослабевающая, то тупая, то острая, но одинаково безжалостно терзающая ее. Боль, заполнившая собой весь свет, боль, в которой не осталось места даже для стыда и унижения, боль, вывернувшая ее наизнанку так, что пьяное забвение пришло подлинным благом – иначе бы она, не мудрствуя лукаво, повесилась прямо там, в номере, лишь бы не чувствовать ее.
И снова, как венец всего, ослепительно яркое, как южное солнце, и громкое, как выстрел из пистолета в маленькой запертой комнатке, осознание, что виноватый тут только один – она сама. Это она стала такой, что негодяй обратил на нее внимание и понял, что прячется за ширмой. Она и только она вымарала, по капле вымыла из себя весь тот золотой песок, который и составляет истинную леди, оставшись “просто Киной”, аферисткой и мелкой мошенницей, готовой ради больших денег практически на что угодно. Беспутной девчонкой без тормозов и инстинкта самосохранения, наивной дурочкой, считающей себя при этом самой умной. Это ее пороки, видимые и невидимые, спровоцировали Кареглазого начать эту игру – и спектакль он провел, как по нотам, чувствуя, что каждое нажатие ответит ему той мелодией, какой и требуется. Ведь если бы он ошибся, если бы его жертва была настоящей, не фальшивой леди, ему бы пришлось ее убить, но и это бы не помогло добиться желаемого. Нет, винить стоило только себя саму.
И это был конец – так увядающая модница, до конца борющаяся с неумолимым течением лет, в один прекрасный день понимает, что она уже давно старая карга, а все ее ухищрения, которые она почитала направленной на красоту, делают ее только лишь посмешищем: дряхлой ведьмой с морщинистым лицом, гусиными лапками на коже, шершавыми, как старое дерево, плечами и отвисшими брылями щек. Так проходит мирская слава. Так приходит осознание неприглядной истины.
Где-то на такой мысли, долгой и протяжной, как стадо коров на перегоне, и унылой, как прерия жарким сухим летом, уже-вряд-ли-мисс МакКарти провалилась в долгожданный черный сон практически без сновидений – где-то там приснился Лэроу, чье появление было хоть и ярким, но коротким, и горько покачавший головой Деверо, в чье плечо она уткнулась шмыгающим носом. К ее глубочайшему прискорбию, покой был недолгим.
Проснувшаяся от того, что ее тычут палкой, спасшаяся бегством из мигом потерявшего свой уют сарайчика, спасающаяся бегством от банды даже не подростков – детей, Кина и представить себе не могла, что окажется в такой дикой, сюрреалистичной ситуации. У нее просто в голове не укладывалось, что так может быть: ну где дети, а где взрослые? К тому же те дети, которых она видела и с которыми хоть немного общалась, были совершенно другими – воспитанными, пристойными, и помыслить не могущими о том, чтобы обидеть взрослого. Друг друга – бывало, конечно, так на то они и дети, но чтобы травить собакой взрослого, да вообще хоть кого-то, это было просто дикостью и форменным безумием.
Побег окончился полным провалом, и теперь ирландка, сидя в придорожной канаве, смотрела им в глаза и понимала, что обречена. Эти детки не знали пощады, не знали жалости и не собирались останавливаться. Они были словно стихия, жестокая и безжалостная, не ведающая, что разрушает людей и их судьбы. Эти сорванцы, «милые детки» попросту не знали, что творят, и даже не представляли последствий своих поступков. Жестокость для них была нормой, и они не видели в ней ничего дурного. Они были людьми – но были словно звери, жестокие по своей природе. Звери, у которых бесполезно просить пощады, ибо они не знают подобных слов.
Не надо было быть пророчицей, чтобы понимать, что они сейчас будут ее сечь этими розгами столько, сколько захочется, пока не устанут, и им будет глубоко все равно, что случится с жертвой их любопытства. К тому же они наверняка были любопытны, эти дети, и, когда от очередного удара лопнет кожа, каждый наверняка захочет повторить успешный удар. А дальше – больше, и как далеко они смогут зайти в своем стремлении узнать, на что еще они способны? Они просто забьют ее до смерти, а даже если нет, то, натешившись, просто бросят ее здесь, как сломанную игрушку, и им даже невдомек будет, что они убили человека.
Кина была совершенно растеряна и не знала, что предпринять. От голода, из-за короткого беспокойного сна у нее не было никаких сил, чтобы бежать или отбиваться, а просить своих мучителей прекратить было попросту бесполезно. Оставалось только, словно первохристианская мученица, принять свою судьбу и надеяться… Да Бог весть, на что надеяться – только на то, что им помешает кто-то: потому что на пробуждение совести или жалости рассчитывать не приходится.
Была, правда, одна идейка, но это был форменный олл-ин. Прикинуться ведьмой, забормотать заклинания всякие, проклятия тем, кто на нее руку поднимет, глазами завращать бешено и оскалиться, как хищница, пальцы скрючив птичьими когтями. Может, тогда эти дети с холодными каменными сердцами сами почувствуют страх перед сверхъестественным и убегут? Главное только, чтобы не убежали за взрослыми с криками «ведьма, ведьма», потому что потом их отцам и дядьям доказать обратное будет крайне сложно: люди здесь наверняка темные, диковатые и простые, да и то, что говорили ребятки о священнике, не внушало доверия. Не поверят, решат перестраховаться – и сожгут на всякий случай при скоплении народа. Обратная сторона медали, если они испугаются, но решат прикончить ведьму самостоятельно, в соответствии с библейскими заветами, естественно. Вот тогда смерть от костра или под розгами ей покажется долгожданной: одному Господу ведомо, на что способны эти злые, жестокие дети, не ведающие о добродетели.
Злая насмешка судьбы – она, собранными сведениями нанесшая немало вреда федералам, игравшая в карты на тысячи долларов, уцелевшая при гибели «Султанши», покорившая своей игрой всех ирландцев Канзас-Сити, будет убита всего лишь детьми, даже не понимающими, что они творят. Такой яркий взлет и такая нелепая смерть, что впору снова рассмеяться сквозь слезы.
Закрыв глаза, лишь бы не видеть этих охваченных предвкушением маленьких личек с пустыми глазами, Кина молчаливо взмолилась о спасении – и Господь не оставил ее без защиты, решив, видимо, что из чаши горестей она испила уже достаточно. Впрочем, как вскоре выяснилось, спасение само недалеко ушло от исчезнувшей было угрозы, представляя собой ничуть не меньшую опасность.
Когда следовавший по своим делам фермер, которого малолетние изуверы назвали «дядей Оуэном», прогнал детей, Кина немного успокоилась, поняв, что смерть откладывается на неопределенный, хотя и не факт, что очень уж долгий, срок. Она даже нашла в себе силы попытаться сохранить достоинство, беседуя со спасителем, потому что уважение к тебе начинается с уважения к самой себе. К сожалению, фраза «встречают по одежке» была куда более верной, чем она могла надеяться. Фермер видел перед собой полуголую оборванку – и относился к ней соответственно. Наверное, в его небогатом разуме все было предельно просто: «существует только то, что я вижу, и так, как я это вижу». Если женщина выглядит шлюхой, то нет разницы, как она себя ведет, она – продажная девка, и точка. Ведь не может быть леди одета, как работница борделя? Не может. А значит, та, кто стоит перед ним, никак не может быть леди. Логика у Оуэна простая и убойная, и в этой своей незамысловатой простоте одновременно и убийственная, и порочная.
Картежница пыталась объясниться, пыталась, фактически, оправдаться, но все было без толку. В пору было снова рухнуть в грязную канаву, из которой она было поднялась, и, обхватив голову руками, разрыдаться от бессилия и безысходности. Чтобы понять свою ошибку, люди должны были смотреть не на тело, но в сердце, а заглядывать в душу к проститутке кому надо? К тому же что там они увидят, если Кина сама не уверена, что все ее поведение как леди – не больше, чем игра? Так стоит ли винить этого Оуэна за то, что он остановился на самом явном варианте и продолжал ему упрямо следовать?
Как выяснилось – стоило. Когда в его взгляде появилась маслянистая, вязкая, похожая на патоку задумчивость, девушка вздрогнула, как под ударом бича. Этот тяжелый взор, по весу своему похожий на железнодорожную шпалу, буквально раздевал ее дюйм за дюймом, и был страшен своей несгибаемостью и уверенностью в своем праве. Побледневшей Кине сразу вспомнилось Евангелие: «А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Знал ли эти строки фермер, уже наверняка в фантазиях своих разложивший ее? Вполне возможно – но вряд ли это его остановит. Таких, как он, образумит, наверное, только выстрел из дробовика в упор, а что может сделать слабая девушка, голодная и обессиленная?
Картежница, неплохо разбирающаяся в людях, отчетливо понимала, что если Оуэн сейчас сломается, снова наступит ситуация, в которой ее никто не спасет. Если уж ему втемяшится, что он должен воспользоваться «герцогиней драной», то он сделает это, и желание или нежелание объекта своих страстей в расчет принимать не станет. Будет она артачится – изобьет вожжами до такой степени, что сил на сопротивление не останется, а потом все одно возьмет свое. И тогда уже будет не отмыться, не оправдаться – она останется замаранной навек. Кареглазик не сделал ее шлюхой, он лишь создал подобное впечатление. Оуэн, если решится – сделает, потому что будет уверен, что перед ним дешевая проститутка, с которой можно все, что только душе угодно. Кареглазик услужливо открыл место для позорного клейма, а этот мужик, совершенно не подозревая об этом, обожжет ее железной печатью порока. И это будет приговором: не отмыться, ни встать с колен, не вернуть себя прежнюю, да даже отдаленно похожую. Уж лучше пусть забьет насмерть в попытке заставить отдаться – лучше короткое и острое мучение, чем растянутое на всю жизнь опустошающее страдание.
А потом адское пламя потухло, и неприкрытое, грубое, собственническое желание ушло, и фермер… предложил ей свой обед! Вот уж чего Кина, привыкшая за сутки думать о людях только плохое, не ожидала, так это такой доброты. Гонящиеся за ней жестокие дети были сюрреалистическим ужасом, но такая человечность после взгляда, которым ее едва не изнасиловали, казалась совершенно не реальной. Разве может так быть, разве остался в этом испорченном городе неочерствевший человек? Свята Дева, да разве способен этот мужик с простоватым лицом увидеть за грязью и симпатичной мордашкой просто человека, отчаянно нуждающегося в помощи?
Как выяснилось – может. И может даже извиниться, пускай даже и не поверив, что перед ним «мисс», а не девка. В очередной раз мир в глазах Кины перевернулся с ног на голову, возвращая веру в людей. Еще не все потеряно, еще не все пропало – а значит, есть надежда на то, что и она, закоренелая грешница, сможет выбраться из той Преисподней на земле, куда ее бросили собственные ошибки и грехи. Оуэн, сам того не ведая, этим простым жестом и безыскусными словами вдохнул в нее жизнь, как в глиняную фигурку. Он спас ее – и остался в неведении, что только что совершил маленький подвиг.
Все эти эмоциональные качели раздирали грудь картежницы, которую раз за разом бросало от страха к облегчению и обратно. Она уже устала страдать, устала как-то дергаться, когда шансы были равны нулю, устала пытаться убедить весь мир в том, какова она на самом деле. К этой душевной опустошенности, наложенной на общую слабость, она уже начала привыкать – и теперь выдернута из этой раковины уныния грубой рукой и поставлена лицом к солнцу: «Встань и иди!». Кто же знал, что ее ангел-спаситель примет вот такой вот затрапезный вид простого канзасского фермера и для начала испугает до полусмерти? Ах, судьба! И нарочно не придумаешь все те коленца, которые ты выкидываешь!
Хило улыбнувшись, девушка суховатым болезненным голосом поблагодарила мужчину за еду и даже не стала снова пререкаться, что такой, как она, в борделе не место. Стоило телеге тронуться, она, не чинясь и наплевав на все правила, плюхнулась на обочину и принялась за еду, практически в мгновение ока, давясь и пачкаясь, сожрав и пирог, и бекон, и крекеры. Только яблоко она сгрызла размереннее, где-то в процессе поглощения пищи вспомнив, что в романах писали, что голодному надо есть малыми кусочками и растягивать трапезу на подольше – так вернее можно насытиться.
Протараторив благодарственную молитву и заодно попросив Бога присматривать за ее спасителем, Кина утерла рот тыльной стороной ладони, отряхнула от крошек свое рубище и, осмотревшись, тяжелым сердцем двинулась в направлении города – это был отвратительный и пугающий, но единственный вариант. А пока босые, исколотые, исцарапанные ноги отмеряли шаг за шагом, у нее было время поразмыслить над той нечаянной информацией, которую она услышала от «охотников за грешшнитсей».
Для начала можно было порадоваться, что она сразу не сунулась к маршалу: будет человек, который из-за шлюхи стрелял в своего же помощника, с ней разбираться! Не-ет, это было бы все равно что добровольно сунуть голову в петлю – если не выгонит, то надругается, особенно если убедится, что перед ним бывшая «настоящая леди». А то и того хуже – сделает, фактически, своей рабыней, девочкой для удовольствий. Нет, он в принципе может сделать все, что угодно, потому что он в Эллсворте – олицетворение закона: кто ему посмеет помешать?
Полезной была и информация о священнике: с одной стороны, «отец Даффи» вполне мог оказаться ирландцем и помочь ей из солидарности, но с другой, человек, истово вопящий «покайтесь, блудницы вавилонские!» - а дети это вряд ли придумали – вполне мог оказаться фанатиком, от которого добра не жди. Вряд ли он декламировал это перед работницами «Куин оф Хартс», или как там его: скорее всего, так запомнившаяся малолетним негодяям речь была произнесена перед обычной паствой и адресована вполне себе благопристойным матронам.
Если святоша везде видит грех и в меру своих сил искореняет его – интересно, кстати, по чьей инициативе какого-то несчастного обваляли в дегте и перьях? – это труба. Не будет он слушать, не будет разбираться: сразу навесит на нее метку грешницы и через эту призму и будет смотреть. Накажет, как пить дать, и заставит каяться Бог весть сколько времени – если не решит, конечно, устроить прилюдное покаяние той, за кого некому заступиться, чтобы и другим не повадно было. Дева Мария, соваться к такому смерти подобно!
Есть, правда, шанс, что пастор Даффи – простой выпивоха, и орал все это по пьяной лавочке, а на деле – добрейшей души человек, который и мухи не обидит. Но как это проверить, не на себе же? Цена ошибки слишком велика – обратишься за помощью к настоящему ублюдку и все, можно забыть и об Эбилине, и о Батон Руже, и о просто нормальной жизни.
Но все же один плюс в погоне был – мальчишки упомянули какую-то учительницу толи с больным зубом, толи здоровую, но оболганную прогульщиками. И это был шанс: как ни крути, учительница должна была быть женщиной образованной и на несколько порядков более приличной, чем фермерши. Кроме того, она была женщиной, а значит, могла, во-первых, тоньше почувствовать всю ту беду, куда угодила Кина, а, во-вторых, от нее можно было не ждать насилия: при самом худшем раскладе она просто выгонит «проститутку и побирушку», и все.
Да, идея навестить учительницу казалась самой безопасной: наибольшую проблему представлял не сам разговор, а попытка добраться до него. Для этого надо было сначала найти школу, а потом, не попадаясь никому, дождаться окончания уроков и последить, куда пойдет «мисс учителька». Это было, конечно, форменным шпионством – жаль только не тем, к которому привыкла ирландка. В общем, задачка выглядела нетривиальной, но, по крайней мере, решаемой.
Авантюристка рассуждала примерно так:
«Дальше уже придется играть, как по нотам – малейшая фальшь, и пиши пропало. Убедить, что я не шлюха, подтвердить воспитание, демонстрировать отсутствие угрозы. Если поверит – честно попроситься на работу: не милостыню же выпрашивать? Слава Богу, год на ферме дедули я отработала, руки растут откуда надо, да и вообще – многое могу делать. Плевать, пускай укладывает хоть в сарае, и даст прикрыть наготу каким-то старьем – переживу. Главное – зацепиться. Посчитаем: первый, допустим, месяц… Как долго, о Мадонна! Выкуплю пускай поношенное, но пристойное платье, или куплю готовое – уже хоть что-то. Месяц второй, берем по самому худшему… Ну, долларов пять я заработаю – смех, а не деньги! Но с этим хотя бы можно садиться за стол, пускай даже с обрыганами и на центы, и начинать выправляться.
Там посмотрим, какой здесь средний стэк и анте, умножим на два – это будет игровой резерв. С превышения резерва куплю себе гитару: поехать в Батон Руж как леди я не сумею, придется отправляться в дорогу певичкой. Позор, конечно, но что уж поделать, милая… Не в Эбилин же ехать, позориться: «А мисс МакКарти, оказывается, совсем не мисс, а так, никто и звать никак!». Many a little makes a mickle – будет старт, будут и игры, сначала дешевые, а потом, с повышением пула, все больше и больше. Главное тут – просто получить возможность удержаться, а потом уже осторожненько, шаг за шагом лезть наверх.
А вот что делать, если моя игра придется кому-то не по нраву, если снова захотят обыскать? "Господа, уберите хама" уже не поможет - не воспримут так, как должно. Ставить на место самой? А как? Не знаю... Ладно, будет день - будет пища, сначала надо за стол сесть, а потом уже думать, как решать возникающие трудности.
Итого торчать мне тут до весны, не меньше. Проклятье! Но делать нечего – это единственный шанс заработать, не унижаясь. Придется мне привыкать на ближайшее время к ручному труду и полунищему существованию, но уж лучше так, чем быть подзаборной давалкой или даже голубкой из борделя. И всяко лучше смерти. Леди я, не леди – честный труд, может, и предосудителен для статусной дамы, но не фатален, им я не опозорюсь. Решено – буду выкарабкиваться из Бездны своими руками, а потом уже и головой, картами, то есть. Только бы мне дали на это шанс! И учительница – лучший вариант из имеющихся, даже если это строгая старая грымза, которая порет детей почем зря и учит их, не вникая в то, что преподает. Если Бог со мной – она поверит в то, что я ее не обокраду и не сбегу, если она меня примет на работу. А если не примет – о, Святая Дева, помоги мне! – так пусть хоть даст самое простое платье и порекомендует служанкой хоть куда-то, только в пристойный дом.
Надо, надо попробовать – иначе можно терзать себя сомнениями бесконечно. Если здесь живет такой человек, как Оуэн, значит есть и другие добрые люди, и, выходит, надежда есть».
Приободренная и сытая – наконец-то! – Кина перескочила мыслями с частного чуть более общее, в форме некого диалога разбирая свой жизненный путь и пытаясь понять одновременно, что привело ее к такой трагедии, и кем она была все это время:
“И все-таки, вот влипла я. А, будь возможность, исправила бы я что-то? Выбрала бы другую дорогу на перекрестке? Семью не выбирают, ясное дело. Мужа... Муж тогда казался нормальным, приличным мужчиной, да и Виллу надо было спасать - пришлось бы поступить ровно также. Нат? Ох, мой дорогой Нат... Нет, я бы от тебя не отказалась! А вот от того, чтобы быть и нашим, и вашим, и Северу и Югу, лучше отказаться. Ан нет, стой-ка, родная! А если бы Нат предложил шпионить? Согласилась бы, куда я делась... А значит, пришлось бы пытаться стать своей у “синих”, н-да.
Марко? Предатель, сестру за решетку пытавшийся упечь. Но брат все-таки, заблудший брат... Эх, была бы моя воля – не стреляла бы. А что делала бы тогда? Села бы за решетку? Нет, на такое я не готова. Защищалась бы, все равно... С-сука, и тут все по-прежнему. Прости меня, Господи, я снова бы взяла сей грех на душу!
Дедушка – да безусловно! Может быть, даже задержалась бы на подольше. И правду бы рассказала, маленькая врушка: разве не принял бы он меня такой, какая я есть? “Султанша”? Так я ее не выбирала – и это тоже судьба. Китти? Осталась бы я с ней, зная, что не встречусь боле? Побежала бы за Лэроу? Ну-у-у... А, полно тебе! Помчала бы на рысях еще как, ведь ты эгоистка и сребролюбица, верно, милая? И разделась бы перед ним, и ноги бы раздвинула, если бы он настоял, поломавшись – ты же представляла, какой куш тебя ждет верно? Все было бы также, и даже сомнений бы не было...
А ушла бы я от него, недоучившись, фактически? Хороший вопрос, милая моя... Не знаю, наверное, поступила бы так, как и прежде. Слишком уж мне приятно быть птичкой вольной, самой лететь туда, куда хочу, и останавливаться там, где пожелаю. И на Запад бы поехала – здесь же золотой телец пасется вольготно... Ага, и снова бы столкнулась с этими двумя. Или нет? Не рисковала бы так безоглядно у дона Мигеля, напарника бы себя подобрала исключительно по деловым качествам, чтобы он мог меня остановить и напомнить, когда пора делать ноги. Опасно одной быть в таких местах, слишком опасно: спасибо, что вообще жива осталась.
Итак, и что мы имеем в итоге? А ничего не имеем: от этих проблем бы я, быть может, и увернулась бы, но то, что углядел во мне Кареглазый, цвело бы по-прежнему пышным цветом. Так и носила бы я масочку, так и не стала бы по-настоящему леди: была бы девочкой в очаровательном платьице, и на этом все. Прочее – наносное, шелуха, ширма, за которой прячется не самый хороший человек.
Неутешительные выводы... Выходит, прав был он, когда раскрыл меня, как створки моллюска? Я бы снова станцевала бы эту джигу, оградившись только от опасностей, о которых знаю заранее, но в прочем не изменив ничего. Хорошенький выходит результат, да уж! Не-ет, не его мне следует винить: то, что он сделал со мной – непростительно, и, коли выпадет шанс, я непременно возьму грех на душу и убью его с превеликим наслаждением, но это не изменит главного – повод ко всему я дала сама. Этот дьявол в человеческой личине просто увидел слабину, и ударил туда так болезненно, как только мог, но путь для него – дело моих рук, да и только. И, что самое паршивое, я ни в чем не раскаиваюсь, и ничего не хочу переменить. Ну и кто я после этого?”.
Под такие рассуждения авантюристка и не заметила, как добралась до окраин Эллсворта. Утро было в самом разгаре, и искать школу ради выслеживания учительницы и ее дома было рановато. Да и в принципе не стоило рубить с плеча: хватит, наломала дров уже так, что не разгребешь. Помассировав виски и снова вздохнув, картежница свернула с хоть и пыльной, но прямой дороги, и снова пошла обходить городок посолонь, высматривая, где бы ей переждать время с относительным комфортом, а еще лучше – в тенечке. Как на зло, выщерблины чередовались буераками, те сменялись кочками и острыми кустарниками, периодически встречались коровьи лепешки и играющие на солнце острые обломки бутылок.
Первая попытка пристроиться под навесом широкой крыши какого-то приземистого дома, практически вплотную примыкающей к соседнему строению, окончилась полным провалом: здесь резко воняло мочой и чем-то гнилостным, тошнотворным. Ирландка, зажав нос, не решилась зайти в дурно пахнущую полутьму, и двинулась дальше, чертыхаясь на людское бескультурье и отсутствие всякого обоняния.
В другой подворотне за грудой ящиков спал неопределенного возраста мужик, от которого разило, как от разгромленной винной лавки. Он всхрапывал, причмокивал губами и дергал ногой, словно отбиваясь от кого-то, и было видно, что в сапоге у него дырень, сквозь которую видны кургузые пальцы с грязными ногтями. У девушки мелькнула мысль проверить его карманы в поисках хоть чего-то, а то и отобрать куртку: ей-то она нужнее, чем этому горькому пьянице! Но сама мысль о том, что человек проснется и увидит, что она его обворовывает, пугала до дрожи в коленях: мало того, что докатиться до краж, так еще глупо попасться! До такой черты отчаяния Кина еще не дошла, хоть и видела уже ее очертания – и не без сожаления отступилась.
На третий раз повезло: на узкой тропке между двумя заборами, через которые и кошка перескочит, никого не было. Картежница еще раз огляделась и, присмотрев место почище, с тихим стоном опустилась на землю. Обняв колени и откинувшись на забор, она закрыла глаза, вновь и вновь обдумывая, как можно выбраться из ситуации с минимальными потерями, сохранив если не ставший эфемерным статус, то хотя бы достоинство и самоуважение. Следовало еще раз, не спеша, все обстоятельно взвесить, разделить на pro e contra, предположить степень и фатальность риска и твердо остановиться на наиболее оптимальном варианте. Попытка объясниться перед учительницей и попросить работу казалось хоть и небыстрое, но наиболее логичной и честной. Но, может быть, она чего-то не учитывает? Где-то смотрит привычно по верхам, не видя за деревьями леса? Не бывает такого, что выхода нет, и не существует только одного выхода. Времени у нее теперь достаточно, и надо расчетливо и холодно, как учил Лэроу, все проанализировать. А потом еще раз провернуть все в мозгу, ставя точку над избранной стратегией, и только потом действовать. И не забывать, что не в ее положении дожимать и настаивать, если шансов нет – переходить к следующему, а на сокрушаться и страдать в глубоком унынии.
Из задумчивости ее вывел мужской голос, и Кина, подняв взгляд, поняла, что рано обрадовалась. Судьба-злодейка поманила ее надеждой и тут же отобрала ее, вручив девушку в руки троицы ковбоев, которым, как на зло, захотелось утреннего блуда просто для того, чтобы разогнать кровь. “Сука удача”, - мелькнула в голове мысль, за озвучивание которой дедушка, светлая ему память, бы ее наверняка выдрал, так как был уверен, что хулить удачу – к еще большей беде.
Ситуация виделась простой и предельно ясной: парни видят перед собой подзаборную дарительницу наслаждений, Дженни-за-Полпенни, и свято уверены, что им перепадет сейчас немного тепла. Говори им, не говори – они решат, что девка ломается и набивает себе цену. Вскоре один, например, вон тот, в шляпе набекрень, не выдержит и пощечиной опрокинет ее на землю, решив, что время болтовни кончилось, пора и к делу переходить. А будет она вырываться – так парочка приятелей подержит, как это делал Джентро. Получат свое и уйдут, оставив деньги: они же не звери какие, все чин по чину. Вот и все: мисс Кина МакКарти станет шлюхой, положив в начало своего капитала полудолларовую монету. На которую, кстати, можно будет купить веревку и честно повеситься, потому что жить после такого ну никак нельзя.
Это была игра с заранее известными ставками, но авантюристка не была бы собой, если бы не постаралась сделать хоть что-то, чтобы не проиграть. С Кареглазиком у нее не хватило воли послать того далеким маршрутом – самое время попробовать это сделать сейчас. Может, избив ее до полубессознательного состояния, они не станут пользоваться неподвижным телом? Вот только... приличная девушка не должна останавливать пристающих к ней мужчин грязными ругательствами, верно? Это – удел женщин попроще, а та, кто уважается себя, должна ограничиться обжигающим взором и парой слов. Да, так и надо поступить, и плевать, что внешнее не соответствует внутреннему, и в глазах падшей распутницы это, наверное, выглядит просто смешно.
А если не поможет? Если не остановятся и все равно полезут, как голодные – за куском хлеба? И не потому, что так уж хотят ее: на такую замухрышку, какой выглядит она сейчас, всерьез может положить глаз только сильно пьяный человек. Просто потому, что не привыкли к отказам и не поверят ни слову, сорвавшемуся с порочных уст? Что тогда делать-то? Отбиваться? Руки отталкивать? Голосить, что они не посмеют? На помощь звать? Продолжать стоять неподвижно, как жена Лота?
Все эти мысли молнией промелькнули в голове Кины, когда та поднималась. Так и не решив ничего, девушка решила довериться чутью, а для начала – попробовать сказать хоть что-то, хоть как-то дать понять ковбоям, что они обратились не по адресу. Девушке было безумно тоскливо, безумно жалко себя, и крепкий дух ее не выдержал, дал трещину. Она смотрела на мужчин, и не могла произнести ни слова, чувствуя только, как слезы катятся градом. Расправив плечи, она стояла и не отводила взгляда, а слезы все бежали. Спазм сдавил горло, мешая выдавить хоть слово, кружилась голова так, что от резкого движения можно было упасть.
Это сражение, эта партия ей была проиграна. Оставалось только бросить карты на стол и бросить досадливое «пас». Оставалось только спрятаться за ширму – увести солдат проигравшей армии в форт, и там пережидать осаду. Там, за ширмой, не столь важно, что с тобой происходит: за ней ты всегда одна, в том уютном, прекрасном, комфортном одиночестве, где никто не побеспокоит и никто-никто не помешает, где нет стыда и смущения, нет отчаяния и унижения. За ней еще можно спрятать истрепанные, простреленные знамена гордости и надеяться, что когда-нибудь они снова взовьются вверх. А пока что силы есть только на то, чтобы не согнуться и не завыть от боли. Главное - не опозориться перед самой собой, а слезы… Это просто слезы, и ничего более. Это где-то там, далеко-далеко, а тут тепло и тихо. И никого, ни одной души рядом в помине нет. И это уже хорошо.
-
Тяжело.
Но какое-то странное светлое чувство в конце всё же формируется.
-
Настолько круто, что чуть не забыл поставить!!!)))
-
Сохранять достоинство несмотря на все превратности судьбы непросто, да... Но Кина превосходно справляется.
И написано классно.
-
+
Просто круто. Достойный ответ на подачу ББ.
|
Рвануло - потрепало. Потом снова рвануло. Хоббса убили. Был Лэндон - и нет. Кого еще? Кто? Ньюмэн? Паркер? Тренчард? Кто еще? Пыльный барак стремительно превращался в братскую могилу. Их братскую могилу. Дальше - больше. Дальше - хуже. Больше и хуже. Да? Верно? Так?
- Сука...
Подзаклинившие от жары, пыли, взрывов и беспрестанной пальбы "шестерни" мыслей, наконец, провернулись, и в какой-то момент - когда япошки уже были готовы хлынуть внутрь - "Хобо" вдруг со всей возможной кристальной четкостью, доступной его изрядно растрясенным утренними обстрелами и подрывами мозгам, осознал, что сейчас, возможно, умрет. Вот, прямо по-настоящему, возьмет - и умрет. Что его, Роберта Ковальски, не станет. Что он, со всеми его мыслями, надеждами и желаниями, со всеми планами, вообще со всем, просто перестанет "быть". Исчезнет. Как уже исчезли многие. Как еще исчезнут многие. С осознанием ушел страх. Зачем бояться того, чего не миновать?
- Сука...
Скорее выдох на слове, чем слово на выдохе.
- Сука...
Нет, страх все же не исчез до конца, но как-то разом померк, когда мир начал терять краски, а зубы заскрежетали о зубы.
- Сука.
Потом "Хобо" поднялся на ноги.
- Сука!
Потом перехватил винтовку поудобней - скорей как дубинку, чем как то, что может стрелять. Вытравило враз человеческое, одна первобытность осталась.
- Сука!!!
А потом начал без жалости к себе, к оружию и - тем более - тому, кто встанет на его пути, изо всех своих сил втыкать ствол, приклад - что угодно - во все, что хоть как-то напоминало ему врага.
- Сука!!!
В лицо, в тело, по рукам, по ногам. Чтоб, сука, кости в муку. Чтобы кровь - в потолок. Чтоб умыть и умыться. Сломается "Гаранд"? Штык! Штык сломается? Голыми руками давить тварей, топтать их, зубами грызть.
- Сука!!!
-
В вечность!
-
May the God's love be with you
-
Время собирать камни. И пули. И души.
-
Всему есть свое время,
и для каждого дела под небом есть свой час:
время рождаться и время умирать;
время сажать и время искоренять;
время убивать и время исцелять;
время разрушать и время строить.
А вообще очень живой, натуральный пост, передающий то, что внутри Хобо.
-
Подзаклинившие от жары, пыли, взрывов и беспрестанной пальбы "шестерни" мыслей, наконец, провернулись, и в какой-то момент - когда япошки уже были готовы хлынуть внутрь - "Хобо" вдруг со всей возможной кристальной четкостью, доступной его изрядно растрясенным утренними обстрелами и подрывами мозгам, осознал, что сейчас, возможно, умрет. Вот, прямо по-настоящему, возьмет - и умрет. Что его, Роберта Ковальски, не станет. Что он, со всеми его мыслями, надеждами и желаниями, со всеми планами, вообще со всем, просто перестанет "быть". Исчезнет. Как уже исчезли многие. Как еще исчезнут многие. Круто. С осознанием ушел страх. Зачем бояться того, чего не миновать?Еще круче). Я бы добавил пропуск между этими двумя абзацами. Но и так зашибись). Хобо - топ). А представим тех, кто это все понял ещё на корабле, ещё по сеточке спускаясь...
|
-
Не уверен, правда, как именно к этому можно подготовиться. Это тебе лучше... у кого-нибудь другого спросить. У эксперта, так сказать. К счастью, тут их каждый второй, если верить всему, что говорят.
Я не знаю, должен ли настоящий морпех быть экспертом по. Обязательно ли это. Но если после всего, что тут было, он так шутит, то он – настоящий морпех, без вариантов.
|
-
Ставлю плюс, как человек, которому никогда не обещали, что "вечер пройдет схерандо". Но всегда хотел)))...
Отличный диалог!
|
-
Пола беспокоят практически те же проблемы, что и его лейтенанта)
-
Отличный пост!
Начиная от
как будто на спор против всей роты стрелял
И до
— Сэр, так мы стреляем?
нет б** ежей рожаем (с) один пост со сценой высадки Monty
|
"Знал бы, что рою могилу, копал бы получше," — подумал Айзек. Но так, без надрыва подумал, а в ироническом ключе. Вроде как сам пошутил, сам посмеялся.
Во-первых, он и так копал как мог, потому что (почти) все, что приказывал Диаманти, Янг выполнял очень старательно. Просто вымотался уже, да и не было у него этакого таланта — копать. Он же не Крот, он Скрипач. И еще, кстати, очень удачно Малой, так что уж влезет как-нибудь и в эту ямку...
Во-вторых, собственную могилу Айзек, пожалуй, вообще не стал бы рыть. Да, даже ради Мрачного. Еще напрягаться, потеть... а кому это в итоге надо? Точно не Скрипачу. Не все ли равно, как и где лежать, если уже ничего не чувствуешь? Это, может, другим неприятно на него, мертвого, смотреть — ну так извините, кому нужно, пусть тот и копает.
Верил ли Янг, что в самом деле может вот прямо сейчас умереть? Верил, наверное, как умел, но в моменте это было не так страшно. Рядом были Кюрасао, и Мрачный, и Крот, и где-то там еще остальное третье отделение, и Айзек знал, что в случае чего будет не первым и — чего уж там — не последним, и это отчего-то успокаивало.
А то и вообще повезет. Много кому вокруг сегодня везло, просто это было как-то трудновато разглядеть в крови, грязи и песке.
Скрипач привычно сунул руку в карман, не нащупал там своей монетки и на мгновение обмер от ужаса, но тут же вспомнил, что все в порядке. Ну... за проезд Харону, правда, ему нечем теперь заплатить, но вряд ли тот высадит его посреди Стикса, как "зайца". А что если — мелькнула мысль — их жетоны были такими хитро замаскированными оболами? Тогда, выходит, Айзек еще и друга мог прокатить! Живем! В смысле... м-да.
Гранат у Скрипача больше не было, зато патроны еще были, и он даже точно знал, сколько их в магазине. Десять. И Айзек собирался на этот раз считать каждый выстрел. Не хватало еще высунуться под пули просто так, покрасоваться. Отступать? От одной мысли о том, что весь этот путь от берега до окопа придется проделать еще раз, а то и два, немедленно захотелось героически умереть. Нетушки. У Янга никогда раньше не было никаких землевладельческих фантазий, но теперь все эти вспаханные локтями футы песка он считал своими. Все, как говорится в морской пехоте, жопа встала — место потеряла.
-
"Знал бы, что рою могилу, копал бы получше," А я говорил. Я говорил? Я говорил. Вот то-то же.
Ну и вообще +1. Не +1 Суров, конечно, но тоже хорошо.
-
Не все ли равно, как и где лежать, если уже ничего не чувствуешь? Это, может, другим неприятно на него, мертвого, смотреть — ну так извините, кому нужно, пусть тот и копает.
Ему было все равно на чувства других, но он все же извинился перед ними из вежливости.
Характер выдержан))).
От одной мысли о том, что весь этот путь от берега до окопа придется проделать еще раз, а то и два, немедленно захотелось героически умереть.
И вот это хорошо.
- Почему вы так хорошо работаете?
- Я ленив.
- Какая связь?
- Лень переделывать потом.
|
-
Блять, это охуеннно! Так и надо! Давай, Лобстер! Кажи им жизнь!
-
Золотистые красавцы лежат аккуратными заострёнными иглами.
Блин, вот один эпитет на пост, зато какой!)
Круть).
Ну и в целом. Просто – но трушно!
-
Спасибо, пальнул на все деньги!
|
К приходу Дасти Мрачный успел успокоиться и принять привычный не очень умный вид и не очень эмоциональное состояние. Поэтому, несмотря на симпатию к сержанту, Серджио практически не вмешиваясь в беседу, ограничиваясь односложными словами типа "сочтемся" или "хреново", усмехнулся на "слишком пыльном Пыльном", и воспринял команду ганни остаться как должное.
Едва Мрачный подумал "что-то долго рота не подтягивается", как выяснилось, что рота подтянулась, но есть нюанс... Как минометы эти настоебали, сил нет. И японские, и наши, за то, что молчат. А ложатся левее. Как бы вперед не полезли, что ли...
Ну сука, ну ведь как по-другому, ну именно ведь сюда. Ради двух этих несчастных блокгаузов, из которых их вышибут через час, но за этот час они лишат жизни отделение морских пехотинцев с поддерживаем расчетом огнемета. Будьте прокляты те, кто придумал контратаки и активную оборону, будьте прокляты те, кто научил японцев воевать.
И ведь не на банзай брать собираются, вон, минометы подтянули, пулемет. А чего им. Взвод точно можно было собрать, а на них как раз хватит. А что за блокгаузами идут - точно. Конечно, постараются задаваить массой отделение Дасти, чтобы тупо вывести его из строя, но и сюда отделение обязательно отправят. Не сейчас, так потом.
И ведь даже не убежишь раньше. Если бы ганни раньше отвел, а так... Эх, посмотреть бы ему сейчас в глаза. А теперь отступать и боязно, и стыдно. Придется ведь эту штуку заново занимать. А справа за парней тоже серьезно взялись. Даже тут умудрились бойца, который меньше пиздел с Дасти, ранить. Ну суки!
Мрачный дернулся, помог раненому, подтащил его к стенке. Пока тащил – в голове уже всплывало решение, обретало какую-то форму... ну, хотя бы форму. Например, форму огнемета, мешающемуся под руками в деле эвакуации раненного. Есть огнемет. Гранаты были. Должны были быть.
"Так. Этот давал мне гранаты, значит, этот Ушастик". – Слышь, Ушастик, бинт есть? Мотайся пока. "Так, если этот Ушастик, значит, второй Кюрасао". – Кюрасао! Наблюдай, как можешь! Как попрут – отвечайте огнем и гранатами! Обязательно гранатами, не давайте им приблизиться! Пусть жмутся к центру! Если с вашей стороны подойдут к блокгаузу – обязательно кричите, слышите, пехота! Так, ты, ушастый. На тебе этот угол, я пойду к тому. Тоже кричи, если что.
План капрала Диаманти был прост и тем гениален. С какой бы стороны не подставились япошки – с фронта или с фланга их обязательно должна встретить геенна огненная, пусть и на пару секунд. Сбить темп наступающих это должно было. Больше ничего активного Диаманти предложить не мог ни себе, ни окружающим. И для этого он занял наблюдательную позицию у левого края блокгауза, очень надеясь даже не на удачу, а просто на что-то хорошее.
-
Даже тут умудрились бойца, который меньше пиздел с Дасти
Вот в жизни мы же людей так и запоминаем.
- Длинноносый, но без ушей
- Чернявый, который знает слово "рекогносцировка" (не тот чернявый, который, может, тоже знает, но другой)
- Человек с носом как у моего дяди.
- Жирный, забыл, как его.
- Тот боец, который похож на другого, но меньше пиздел с сержантом.
Жиза.
|
Уильям чувствовал себя как во сне. Будто лихорадка ещё не полностью прошла.
Ну а разве могло быть в реальности, что он в женском платье разъезжает по Парижу с Леру, да ещё направляется в один из самых «плохих» районов, где горы мусора и разбитые окна – естественная часть пейзажа, где люди смотрят друг на друга будто волки и в любой момент готовы вцепиться в глотки.
Быть может надо только проснуться чтобы это всё закончилось?
Сейчас он откроет глаза, нальёт себе стакан воды, Альберт спросит «что случилось» и они рука об руку снова заснут в безмятежном покое. Проснутся в своей большой французской квартире (в той, что на бульваре напротив церкви), пойдут в какое-нибудь кафе-шантан с друзьями. Альберт похвастается новыми рисунками, Уил расскажет об успехах в работе над новой пьесой, французы будут спорить о политике, а они с Альбертом маяться от приятной скуки, тихо переговариваясь за их спинами и тайком соприкасаясь ногами под столом.
Но нет, уже добрались до нужного адреса, а «сон» не прошёл.
– Не подъезжайте слишком близко, Жан – попросил Уильям. – Остановитесь за квартал или два. Лучше им не знать, что вы со мной.
– Держите, – Прежде чем вылезти из коляски, Уильям передал Леру то самое письмо, которое привело их сюда. – Если я не вернусь через пол часа, езжайте в полицию, расскажите им обо всём и передайте это.
Вылез из пролётки. Почувствовал дыхание холодного ветра на горящих щеках. Холод приятно бодрил. Собственные каблуки гулко стучали по брусчатке, подчёркивая пустынность улицы. Вот нужная арка.
Короткий разговор с «консьержем» («Борода» – один).
Голос немного подвёл, и первая фраза получилась «хрипловато». Ну да ладно, может у «мадемуазель» простуда.
Подошёл кудлатый молодчик («Шарф» – два).
К какому Рене? А к какому звали?
Борода побежал проверять улицу… Оставалось надеяться, что Жан будет достаточно далеко, чтобы его не посчитали компанией Мэри.
Лестница… Лестницы для Уила-Мэри представляли некоторую сложность. Попробуй ка пройти так, чтобы и не наступить на подол и не засветить нижние юбки (а то и ноги), и чтобы смотрелось изящно… Сложно, но кое-как справился. Вроде Шарф ничего не заметил, только поторапливал идти быстрее. Сам бы попробовал в таком наряде…
Комната, где двое играют в карты («Колпак» – три, «Глаз» – четыре).
Интересно, Альберт именно тут с ними играл? Или они уже потом его сюда приволокли? Да и здесь ли он?
Эти двое, вопреки этикету, вставать перед дамой не спешили. И кофе не предложили… Ну и ладно, не очень-то и хотелось.
Зато предложили (или приказали?) сесть. Уильям сел. Он предпочёл бы остаться на ногах, но это не то, из-за чего стоило начинать с ними спорить.
Ещё и курят? Интересно, люди из этого круга просто не знают, что перед дамами не курят, или делают это нарочно? Уил сейчас и сам покурить не отказался бы…
А вот и про Альберта речь зашла. «Может придёт…». Это «Может» Уил посчитал едва ли не за оскорбление. Он правда сомневался? Или просто хотел бы верить, что не придёт, чтобы уберечь от опасности? Нет уж! Не всё же тебе одному головой рисковать в эти дурацкие карты играя. Оставалось только надеяться, что обоим удастся уйти отсюда живыми и Альберт усвоит урок, что лучше зарабатывать как-то иначе.
«Кто Рене?». Все? Так разве бывает? Бессмыслица какая-то, ну да ладно, Рене так Рене.
«Кто ты?». Ох, если бы вы знали… Лучше бы прямо не отвечать, но если настаиваете… Пусть будет «невеста».
«Друг в коляске?» - чёрт, Леру всё же обнаружили. Только бы его не тронули – этого ещё не хватало.
Двое ввели в комнату Альберта: Шарф и ещё один… («Бородавка» – пять).
Живой, слава богу. Руки связаны… Интересно, он пробовал применить на них свой сават? Что ему пришлось тут пережить, пока не приехал Уильям?
«Деньги…» – опять эти проклятые деньги. А нету денег. Pardonnez-moi.
Уил не ожидал, что они бесцеремонно вырвут сумку из рук, поэтому не сумел удержать её как следует. Одним секретом в комнате стало меньше.
Взгляд Альберта, призывающий к бегству... Неужели думаешь, я тебя тут оставлю? Либо мы уйдём вместе, либо не уйдём вообще.
«Ты полная дура?» – Да нет… Разве что дурак, да и то вряд ли… Разве можно назвать дураком человека, который хочет спасти любимого? А вот Альберт, конечно, дурак, что с вами связался, ну чтож с того? Вслух Уил ничего не ответил.
Полотенце? А полотенце зачем? Ах вот зачем…
Когда на столе появился нож, всё внутри у Уильяма похолодело. Ему казалось, что он боялся и до этого, с того самого момента как сюда пришёл, но вот теперь он испугался по-настоящему. Все члены будто сковал лёд. Холод подобрался и к голове, сделав сознание кристально чистым. Уил будто стал лучше видеть, ощущать больше запахов, чувствовать в тысячу раз сильнее, время стало тягучей патокой. Когда жизнь (не обязательно собственная, но того, кого ты любишь) в опасности, она будто концентрируется. Как если испарить воду из кофе, напиток станет крепче, так и ощущения «на грани» без нормального течения жизни становятся острее.
«Не надо…».
А вот и к нему попытались применить силу. Рука Бородавки отдёрнулась как от огня. Нашёл что-то чего не ожидал? Кажется ещё одним секретом меньше. Чтож, пора тогда открыть и последний.
Уил боялся, что очень уж неудобно будет выхватывать револьвер из декольте. А нет, нормально…
Бородавка: «Сука! Убила меня!»
Когда уже убили не разговаривают. (Минус 1)
Колпак: «Ах ты…»
На даму со стулом? Похоже этикет вам совсем не близок. (Минус 2)
Шарф. Схватил со спины.
Это ты зря… Блин, ухо заложило. (Минус 3)
Глаз. Почти дуэль.
Промазал. Теперь моя очередь. (Минус 4)
Борода: «Что слу... о-о-о!»
Да так… Вечеринку устроили.
О! А вот и кофе. Что, всего лишь в руку мало было? Чёрт, последний патрон жалко…
Что? Уже уходите?
В книгах обычно один герой говорит что-то другому, держа того на мушке. У Уильяма никакого желания говорить не возникало.
В целом он предпочитал улаживать вопросы словами, а не пулями, но время для слов заканчивается, когда пистолет достаётся из кобуры, сумочки, декольте или где он там был.
Каждый выстрел будто взрывал маленький ледяной фейерверк где-то в груди. Уил чувствовал себя так, будто играет на сцене. И страшно, и волнительно одновременно и будто это уже не он, а персонаж, вызванный к жизни умело написанным сценарием, картонными декорациями и особым освещением. А неплохая пьеса могла бы получиться, не правда ли?
Уил подумал, что, если он когда-нибудь напишет пьесу или роман с перестрелками, его герои тоже будут убивать молча. Изюминка, так сказать.
Патроны закончились. А впрочем, есть ещё второй револьвер.
Борода: «Не надо!»
Уил презрительно смотрел на Рене-Бороду, склонившего перед ним колено. Я тоже говорил не надо…
– Где деньги? – Коротко спросил Уильям.
– Н… Не знаю.
Уил выстрелил прямо промеж глаз. Чтож… Теперь это не дуэль, а просто убийство. Внутри горел азарт. Наверно именно это испытывает охотник, убивающий добычу.
Уил навёл револьвер на Колпака, пытающегося ретироваться, и повторил вопрос:
– Где деньги?
Он не ответил, а только продолжал ползти.
Уил нажал на спуск. Теперь пуля вошла «как надо», продырявив и колпак, и голову.
– Где деньги? – перевёл ствол на лицо Бородавки, прижимающего окровавленную руку к животу. Тот кивнул на комод. Уил, не опуская оружия, подошёл к комоду и дёрнул дверцу. Заперто.
– Ключ?
Бородавка кивнул на Глаза.
Уил подошёл к телу на стуле, залез к нему в карман – пусто, в другой карман – есть!
Уил открыл дверцу. В основном какие-то побрякушки… Наличности не так много, как он ожидал.
Уильям набил ассигнациями и монетами сумочку. Остальное трогать не стал.
- Пошли, - бросил он Альберту, на ходу убирая оба револьвера, и направился к выходу.
Ах да, у него же руки связаны… Взяв ТОТ САМЫЙ нож, Уил полоснул по верёвке, стягивающей кузену руки. Зачем-то положил нож в сумочку.
На улице Уильяма начало трясти так, что зуб на зуб не попадал. От холода? Может быть… А впрочем, едва ли. Живот зашёлся в спазме. Уил согнулся пополам, опираясь рукой о стену, и его стошнило. Рвота забрызгала платье Уила и ботинки Альберта.
Чёрт, неужели это сделал он? Убил минимум троих, да и остальные двое неизвестно выживут ли. И главное КАК убил. Да, быть может сперва стрелял лишь защищаясь, но потом… Потом они ведь были безоружны, пытались спастись, а Уил их застрелил. БАМ и всё. Человек, который жил тридцать лет прекратил своё существование по одному движению пальца. Оправдывало ли Уильяма то, КАКИЕ это были люди? Вряд ли. Что-то в библии нет заповедей «не убий, но если убьёшь похитителя, грозящего отрезать кому-то пальцы, то ладно». Он был в ужасе от того, что сделал. И ещё больше от того, что ему это понравилось!
Леру, увидев их, подъехал поближе и они залезли в коляску. Там, сидя рука об руку с Альбертом и даже не глядя, куда его везут, Уил думал, как поступил бы, будь у него шанс вернуться в прошлое и понял, что ради Альберта не задумываясь сделал бы это снова. Он того стоил. Ценнее него у него нет ничего в жизни.
-
А Уилл-Мэри весьма опасен! Так хладнокровно, так математически рассуждает в бою - и такие эмоции после. Шарман, шарман!
-
Понравилось, как ты превратила реплики в пьесу))).
|
Вначале наступление шло по плану: группы заняли первую линию бараков, подпалили хвоста японцам, скрывающимся за развалинами. Перебазировался Винк с пулеметом, прикрывая фланг Андерсона, выдвинулся вперед Блондин, обеспечивая, в свою очередь, фланг роте «Гольф». Казалось, стоит еще немного подождать, выкурить противника из-за руин – и можно спокойно укрепляться. Манго даже собрался второй пулемет вперед выдвинуть – но тут в дело вмешался неприятель, и сделал это продуманно и капитально.
Еще со времен учебы лейтенант помнил, что практически самое опасное для бойца – это атака на укрепленные позиции противника, но хуже ее контратака, когда поднявшихся бойцов самих атакуют. Так узкоглазые макаки и поступили, причем, судя по всему, спланировали это заблаговременно – во время артобстрела, вероятно. Бешенная стрельба пошла сразу по всем флангам, и не за горами была минута, под ее прикрытием джаповские цепи пойдут вперед. Если надавят сильно – практически гарантированно прорвут тонкую линию парней в хаки и опрокинут оставшихся в океан. Правда, у морпехов был пулемет, стоящий практически напротив ожидаемого сектора наступления – пулемет, о котором неприятель не подозревал, видимо: хоть какой-то козырь в рукаве. Вот только хватит ли его, чтобы спасти выдвинувшихся вперед морпехов? Гадать можно было сколько угодно.
Бросив взгляд влево, Донахъю убеждается, что у Блондина такие же проблемы: а значит, на его помощь рассчитывать не приходится. Басовито гукают минометы, забрасывая, как шрапнелью, бетонной крошкой все вокруг. Теперь она скрипит на зубах вместе с песком, когда Манго недовольно скрежещет зубами, понимая, что все сейчас висит на волоске. Спокойный и выдержанный обычно, он хочет сейчас материться, как пьяный докер – на врагов, на командование, на всех вокруг. Но нельзя – подчиненные вокруг, а посему лейтенанту остается только в досаде треснуть кулаком по земле, вымещая все свое раздражение и, чего греха таить, испуг на безмолвной воронке.
Парамаунт напряженно интересуется, что делать, и у офицера хватает сил более или менее ровно выдать, перекрикивая гомон перестрелки:
- Отставить! Тут оставайся, работать будем здесь. – тавтология, за которую бы Донахъю в другое время сам себя осудил, сейчас вовсе не беспокоит его.
Клонис приходит в себя, командовать начинает. В целом говорит практически тоже самое, что собирался озвучить ротный: с мелкими нюансами, но все же. Хорошо знать, что мысли сходятся – может, они правильные? Кивает приятелю:
- Анджело? Рад. Приказ подтверждаю. Парамаунт – слушаешь лейта.
Оглядывается. Сейчас в воронке, пока еще не ставшей братской могилой, достаточно стволов, чтобы обороняться, случись что. Достаточно посыльных для передачи приказов, а значит, больше шансов консолидировать действия. И вместе с тем, из-за атаки сразу по всем фронтам, они же – не участвующие в бою единицы тогда, когда каждая винтовка может склонить чашу весов в пользу американцев. Их надо использовать на флангах, но кому помочь? Винку, который, кажется, обстрелял фланг атакующих позиции соседа, и Сирене, который держит левый фланг, но из-за гребаной дымзавесы не может прикрыть Дасти огнем? Или Хобо, с которым не успел объединиться второй взвод? Господи, дай прозреть и принять верное решение!
Манго на миг поднимает глаза к небу, крестик трогает через форму. Знамений, ясное дело, никаких нет – се есть дело человеческое. Все также облака крылья свои пластают по залитым потом спинам, все также ярко светит солнца, желтое, как яйцо. Опустив глаза к морпехам, Донахъю командует отрывисто:
- Уистлер, Инджан – на левый угол барака Сирены. Поддержите там ребят. Слип, - бросает взгляд на Дроздовски, - со мной.
Офицер перекладывает «Томпсон» поудобнее, приподнимается на локтях, осматриваясь и чуть не утыкаясь носом в край «окопа», еще хранящий след чьей-то рифленой подошвы. Сейчас, когда все указания розданы и распределены все роли в этом театре убийств и смертей, ему остается ничуть не менее сложное дело: наблюдать, не упускать ничего и своевременно понимать, когда и что можно поменять к вящей пользе своих парней. Как разобраться во всем этом хаосе, когда, кажется, поддержка требуется абсолютно везде, Фрэнсис не представляет, но отступаться не собирается.
Уходят на задний план мысли о доме, о близких, о себе самом. Их место нагло, ультимативно, захватнически занимает война, вытесняя все остальные и воцаряясь над разумом. «Убей или будь убитым» - древние максимы просты и неоспоримы. И если его идеи, равно как и идеи Клониса, верны, то тогда он убьет достаточно джапов, пускай и руками своих парней.
И дай Бог, чтобы как можно больше из неполного взвода, оставшегося от роты, уцелело!
-
отлично обыграла ситуацию!
-
И если его идеи, равно как и идеи Клониса, верны, то тогда он убьет достаточно джапов, пускай и руками своих парней.
А хочется своими, да, Манго?
В повести "Убиты под Москвой" есть крутое место. Там окруженцы выходят через позиции взвода курсантов, и их молодой лейтенантик видит подавленного солдата в простой шинели и без оружия и говорит ему возмущенно:
- Где ваша винтовка, товарищ боец?
А тот отвечает:
- Я воевал не винтовкой, а дивизией, лейтенант. Я – генерал-майор Переверзев.
|
-
Настоящий офицер - пришел в себя сразу, как враг атаковал, и сразу принял деятельное участие в схватке!
-
Первый абзац - просто блеск!
|
Чего у старшей Клиффорд-Бриггс было не отнять, так это умения слушать. Когда собеседник начал говорить, она аккуратно отложила приборы – уже знакомые Нату деревянные палочки – в сторону и, положив перед собой руки, внимательно выслушала все сказанное. Доктор отметил мимоходом, что девушка, в отличие от большинства разговаривающих с незнакомцами, не скрещивала руки и не замыкалась инстинктивно, а значит, была, вероятно, была готова к более или менее открытой беседе. Да и в принципе Клиффорд-Бриггс производила приятное впечатление неглупой и воспитанной девушки, и ничего, что могло бы позволить заподозрить ее к отношению к каким бы то ни было культам, не наблюдалось. Конечно, это было только первое впечатление, а в тихом омуте известно кто водится, но, по крайней мере, пока что было так.
Когда доктор договорил, Эвелин осторожно кивнула с небольшой задержкой, подтверждая, что все услышала и поняла, и, отпив рекафа, ответила несколько извиняющимся тоном:
- Господин Эр, мне очень лестно, что с вашим вопросом вы обратились к мне, но, - она пожала плечами, чуть разведя руками, - боюсь, не смогу в должной мере оказать вам содействие. Видите ли, - девушка на секунду прикусила губу, что не укрылось от внимательного взгляда выглядящего беспечным аколита, - я сейчас пребываю в несколько затруднительном положении, и времени на лекции у меня пока что нет. К тому же из-за некоторых… - она замялась, отведя взгляд, - жизненных обстоятельств я сейчас и сама не занимаюсь практиками: для них нужна гармония и равновесие, чем я пока что похвастать не могу.
Отпив еще рекафа и отставив чашку в сторону, она замолчала. Впрочем, вряд ли пауза эта была знаком к продолжению разговора – скорее девушка обдумывала, что еще добавить. Так и оказалось – спустя некоторое время она задумчиво продолжила.
- Но я рада познакомиться с уроженцем Мальфи – о вашем родном мире говорят разное, но никого он не оставляет равнодушным. К тому же мальфийское искусство всегда на высоте – одно это уже есть повод пообщаться с Вами. Если вы не против, я, после решения некоторых проблем, обязательно свяжусь с вами. Вот только, - вид у Эвелин и вправду был виноватый, - я не могу пока знать и даже предполагать, сколько это времени займет…
Ежели вам интересны духовные практики, то я бы порекомендовала все же побольше пообщаться с Учителем Джи – пускай он проверит Ваши чакры и подберет вам проводника на первых шагах по пути Познания. Видите ли, он зависит от многого: Вашей физической формы, предрасположенностей, того, какие чувства в Вас доминируют… Когда будет составлена карта Вашей нижней души, тогда можно будет определиться, какие медитативные практики и упражнения следует поставить во главе, чтобы исправить дисбаланс внутри. Плюс к тому, одновременно с достижением гармонии, необходимо поднимать нижнюю душу на иные планы, чтобы она приближалась к Свету и Форме Его – а это тоже требует, скажем так, анализа.
Говорила она увлеченно, но сохраняя достоинство: не орала на всю залу, не жестикулировала, как мельница, не тараторила пьяным автоганом. Речь она держала четко, выверено внятно, но сквозь подобную плавность пробивался внутренний огонь.
Нат посокрушался, что мисс Эвелин ему помочь не сможет, и тогда выложил на стол вторую карту: Джи говорил об обеих сестрах, как о живых, и аколит сыграл в неведение. Кажется, ему поверили – сестра покойной снова отвела взгляд и чуть ссутулилась:
- Увы, Бетти тоже не сможет помочь Вам – она мертва. Собственно, это и есть причина того, что я не могу Вам помочь и провести к Свету по узкой Тропе-меж-Тенями…
Несколько наводящих вопросов, выражение понимания, как сильно подкашивает смерть близких, небольшое растравливание нервов – и вот и дополнительные пояснения:
- Да, я тоскую по младшенькой, но не в этом дело. Вернее, не только в этом: мне кажется, что ее смерть была неестественной. Что? Да, насильственной – но каким образом, я не пойму. Я пока что пытаюсь разобраться в этом деле, успокоить себя, поняв, что это только несчастный случай или болезнь, как нас в том уверяют, но пока что не нашла подтверждения ни сказанному, ни подозрениям. Именно поэтому я пока что не равновесна и не могу Вас поддержать: слишком много сил душевных и физических уходит на то, чтобы докопаться до истины тогда, когда все уверены, что она и без того на поверхности и всем известна…
Впрочем, что я распинаюсь? – смущенно продолжила она, - Вам наверняка это не интересно, да и негоже на постороннего человека вываливать свои беды – простите, это от нервов. Даже на учебе я все не могу отвлечься, и отвечаю подчас невпопад. В общем, господин Эр, примите мои извинения, - девушка вымученно улыбнулась, - но я пока что вынуждена ответить отказом.
***
О, содержимое дамских сумочек, ты творишь чудеса! Будь то леди или работница, законопослушная матрона или молодая авантюристка, у любой ты найдешься, и любая может воспользоваться твоими чудесами, распахивая тебя, как ящик Пандоры!
Но не каждая может, как Скай, с помощью одной только косметички сменить образ столь радикально, что мало кто сможет соотнести двух виденных женщин. И пускай результат десятиминутной работы не обманет настоящих профи, привыкших считывать человека от и до и запоминать не внешность, а повадки, и продвинутых сканирующих духов машины, чей алгоритмизированный разум не берет в расчет подобные ухищрения, но для обычных обывателей, верных подданных Его-на-Троне, и проделанного хватит за глаза и за уши.
Чуть сменив манеру речи и походку, став чуть более громкой и развязной, аколита прошлась кругом по рынку, где-то обмениваясь с собеседниками всего парой слов, где-то останавливаясь погрызть сушеных фиников, пока человек распинается о том, что знает и не знает, где-то общаясь почти лоб ко лбу, чтобы посторонние остались в неведении. Разные способы были: с кем-то срабатывало, с кем-то – не очень, и тогда девушка отчаливала, не нервируя дальше объект.
Помимо дел, связанных непосредственно с расследованием, пообщалась она и на темы, ходящие на «серой» стороне закона. Пока выходило ни шатко, ни валко – основная загвоздка была в том, что местные преступники работали уровнем ниже, и идеи сотрудничества с инопланетниками были от них далеки – не по карману просто. Зато за это время Скай трижды зазывали поиграть в карты, наперстки и так далее, явно с целью облегчить ей кошелек, разок откровенно предложили поработать карманницей, и еще – передать хрен пойми кому хрен пойми с чем пакет. Пару раз мужики откровенно бандитского вида лапали ее за задницу, однажды даже предложили без обиняков пойти за угол за десятку.
Из более или менее интересного можно было назвать два разговора: с невысоким круглолицым толстячком Тагором из аборигенов и с прилично одетым блондинистым парнем, представившимся после заминки Джошем.
Тагор, откровенно нетрезвый, показал ей переплетающиеся электро-тату на руке и сообщил, что является правой рукой одного из местных заправил, и готов и свести Скай со своим патроном – за процент от сделки, естественно – и на подпольные бои пропуск помочь получить, и в банду принять. Правда, звучал он как-то фальшиво: мог и цену себе набивать. А мог и действительно по пьяни язык распустить.
Джош был сдержаннее, воспитанным и приличным – почти белая кость. Покивав на слова собеседницы, он непрозрачно намекнул, что его в первую очередь интересует живой товар. Вот если Скай сможет свести его с людьми, которые могут поставить на арену новое интересное мясо вне зависимости от его, мяса, согласия, то… Глубокомысленная пауза давала понять, что в накладе девушка не останется. Чуть продолжив разговор, она узнала, что подойдет и не бойцовый товар: красивые мальчики и девочки будут в не меньшей цене, особенно если они хороших кровей и должным образом воспитаны. Ну и, желательно, девственны. Прочий подобный товар тоже подойдет – но к нему уже будет избирательный подход. Вот это уже был самый настоящий криминал, хотя и не совсем в той сфере, где искала Скай.
Что же до детективных вопросов, то тут тоже были «качели». Арсланчик был явно птицей более высокого полета, чем собеседники Скай, и те сказать о нем ничего не могли. Кто-то припомнил, что он частенько ставил на победу того или иного гладиатора, но и все тут – не густо, в общем. Зато подтвердилось, что в «Ориент» набрали, как минимум, десяток гладиаторов, и один из невольных информаторов упомянул даже, что выкуплены они были некой – или неким? – Деви Чериан. Короткая «пробежка» по инфосети подтвердила, что Черианы – влиятельный и знатный род, и их фамилия не раз встречалась рядом с теми же Сингхками, например. По «Деви Чериан» пока найти не удалось ничего – имя было и мужское, и женское, и в самом достойном семействе встречалось неоднократно. Но… это было уже хоть что-то, верно?
Немало удалось вызнать подробностей и по самой арене – теперь Скай могла считать себя если не знатоком Корней, то уж точно не профаном. Много было полезного, много было и шлака, но пригодиться равно могло и то, и другое, особенно для создания образа «своего» человека. Тем временем потихоньку начали открываться и букмекерские: сначала мелкие, сидящие в халупках или на улице под тентом, а потом уже и серьезные, где порог входа был от сотни тронов. Бордель тоже открылся, к слову. Так что можно было с уверенностью предположить, что прибыли или скоро прибудут и ланисты со своими клевретами – а значит, можно постараться, сунув барашка в бумажке сторожевым псам на входе, к кому-нибудь из них наведаться: например, к бывшим владельцам ныне свободных охранников небезызвестного клуба для золотой молодежи.
***
По поводу персоны связного Шульц-Нейманн кивнул, не раздумывая:
- Тогда в одиннадцать вечера в… нет, пожалуй, лучше в Общественном парке, что неподалеку от собора Хлодвига. Седьмая аллея, лавочку можно любую. Лучше вам появиться лично, чтобы мой эмиссар знал, к кому обратиться. Он сам вас узнает и первым обратится. Договорились?
Откинувшись на спинку стула и подвинув пепельницу, магистрат закурил, не сводя с собеседника холодного прощупывающего взгляда. Не смотря на достаточно расслабленную позу собеседника, Альвий понимал, что тот сейчас весь собран и напряжен, как готовый к выстрелу болт-пистолет. Наверняка он сейчас, как сканер, анализирует мимику, посадку, слова и интонации, формируя некий портрет своего визави и делая определенные выводы. При этом, к псайкеру не ходи, наверняка Шульц-Нейманн предполагал, что человек перед ним может изображать то, что сочтет нужным – да и сам магистрат вполне мог демонстрировать то, что хотел. И эта игра «ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь», могла иметь сколь угодно много слоев, и весь вопрос был в том, кто кого переиграет, если в том окажется необходимость. На стороне арбитра были «своя» земля и то, что он был Юлию нужен больше, чем тот ему, за аколита же играл гораздо больший и разнообразный опыт, полученный на службе Sanctum Officium.
Выслушав все сказанное, магистрат затушил сигарету и высказался:
- Думаю, я знаю, о каких смертях идет речь. Думаю, не будет нарушением протокола, если я официально заявлю, что гибель данных персон проанализирована и вынесено заключение, что в ней нет признаков нарушения Lex Imperialis, то есть преступлений против Империума. Для получения более актуальной информации рекомендую обратиться к станционным энфорсерам, в чьей юрисдикции дело в настоящее время пребывает.
Тем более, - с легкой насмешкой продолжил он, - лицензирование частной детективной деятельности осуществляется ими же. Мы можем только легализовать право на межпланетное расследование. По всем прочим вопросам ответ будет представлен после подтверждения ваших полномочий: мой представитель будет говорить от моего имени, и можете считать, что все сказанное и услышанное им равносильно беседе со мной.
Ну а пока… - он щелкнул пальцами, - интересно следить за вашей логикой, почему от магистрата следствия утечка информации ожидается в меньшей степени, чем от иных начальников или уполномоченного по связям с Инквизицией, который, по-хорошему, и должен отработать вас и, получив подтверждение, обеспечить максимальную секретность вашему взаимодействию. Правда, без предъявления легатуры, розетты или инсигнии он вас бы вряд ли выпустил.
Намек на возможность отличиться Шульц-Нейманн демонстративно проигнорировал, прокомментировав только:
- «Необычных преступников» не бывает – они все так или иначе имеют общее. Ну или, с противоположной точки зрения, каждый уникален по-своему. Но, если я правильно понимаю ваши слова, то, опять-таки, лучше бы вам обратиться к «святошам», - он явно имел ввиду не Экклезиархию, а отдел благочиния, - вы, как бывший, должны знать это. Но, - новая полуулыбка, - воля ваша.
Надеюсь, время на беседу было потрачено не зря. – магистрат нажал кнопку селектора, пробуждая машинный дух, и огласил сообщение, - следователь Дэвис ко мне в кабинет.
Вскоре дверь распахнулась, являя вызванную персону.
- Проводите господина Юлия к выходу, - последовало короткое указание начальства.
- Так точно, – сдержанно кивнул подчиненный.
- До свидания, господин Юлий, вы нам очень помогли.
***
Темная ряса священника – хорошее средство для маскировки, одновременно и привлекающее внимание само по себе, и делающее ее носителя незаметным, как личность. Любой посмотревший сразу запомнит, что видел церковника, но вот каким он был, вряд ли сможет вспомнить точно – подсознательное клише, сразу повешенный ярлык закроют дорожку памяти. Но на сей раз Сифре не собирался быть незаметным – чтобы что-то выяснить, надо было появиться на «передовой» общения с потенциальными еретиками – или, как минимум, их родственниками. Действовать приходилось нахрапом и даже в чем-то экспромтом, что, конечно, было опасно – одна ошибка, и за последствия никто не станет ручаться. Мешало и то, что время было ограничено, а вот сколько его осталось – было неизвестно. А ведь разговорить надо было не одного человека, и даже не одну группу, а целых три, и при этом не вызвать подозрения у остальных!
Первыми священник решил «отработать» семью – и тут чуть не прокололся. Начав петь дифирамбы покойному, он столкнулся с недовольством: Раджван, хоть и был Сингхом, но все же был дурной овцой в стаде, и похвалы ему были не по нраву более благочестивым членам семейства. Но, ясное дело, открытой хулы они бы точно не приняли – свой все же, хотя и недостойный. Пришлось Сифре с легкой понимающей улыбкой выкручиваться, что все сказанное – то, как должны считать все со стороны, потому что юнец дурного нрава даже мертвым может подпортить репутацию семьи. Это было уже близко и понятно всем ревнителям славы рода – с клириком согласились, что обществу лучше знать только то, что положено знать.
Не удержались Сингхи от того, чтобы не подколоть и другие дома, явно стараясь показать, что Раджваново поведение не слишком-то отличается от некоторых представителей других домов: досталось и Чаттерджи, и Нангам – родственникам лорда-председателя, и Ядавам, и Сук Рамам, и Талванди, и даже, что добавили уже шепотом, Бандопадхьяйям – родственникам станционного кардинала. В общем, прошлись по всей старой «аборигенской» аристократии, с которыми они наверняка были «заклятыми друзьями».
Беседа прошла хорошо, и даже очень. Рудра Сингх, представительный седовласый мужчина с острыми усами и аккуратной бородкой, один из младших сыновей самого патриарха рода, высокомерно предложил:
- Вы, святой отец, человек, вроде неплохой – даже странно, что вы общались с нашим беспутным родичем. Но заходите к нам, если что – приятно будет пообщаться.
Было ли приглашение формальным и сделанным только во имя правил приличия, или же Рудра говорил искренне – неизвестно, но, так или иначе, вариант попасть к Сингхам появился.
Следующими жертвами обаяния Экзуперанси стала молодежь, хорошо знавшая Раджвана – эти поначалу относились к священнику осторожно и опасливо, подозревая, что он им будет сейчас читать нотации, но когда тот завел разговор о духовных практиках и совместных медитациях, расслабились. Какой-то моложавый накачанный мужчина с набриолиненными волосами, представившийся мистером Эдом Донделли, поддержал Сифре, подтвердив, что Радж крепко уважал старораджанские практики, и даже пытался их развить – не сам, конечно, а с помощью какого-то Учителя, которого, увы, по имени не называл.
Сразу начался короткий спор, в котором молодые люди пытались понять, кто же это был. Консенсуса они так и не достигли, зато упомянули знакомые имена сестричек Клиффорд-Бриггс. Одна девица, по макияжу скорее напоминающая гангерку, чем приличную барышню, например, заявила, что ныне покойная Элизабет тоже искала новые пути просвещения, а вот Эвелин, старшая, напротив, была не согласна с тем, что надо как-то модернизировать имеющееся. Сразу же пошли конспирологические теории, что и Радж, и Бетти не смогли достичь нирваны, и посему толи умерли от огорчения, толи были пожраны демонами, толи скончались от диссонанса и осознания собственного несовершенства. Вряд ли молодые парни и девчонки всерьез в это все верили – скорее, это был просто повод поболтать и щегольнуть эрудицией.
Отговорившись от настойчивых вопросов тем, что даже не представляет, чему еще мог учиться Раджван, Сифре плавно скользнул к третьей группе.
Беседа с официалами вышла спокойной и совершенно нейтральной: поздоровались, раскланялись, попили тэ из фарфоровых чашечек, поднесенных услужливой прислугой. Ясное дело, что ни о чем важном на похоронах речи и не шло, да и с незнакомым клириком никто не хотел откровенничать. Так бы все и прошло впустую, если бы два господина в твидовых пиджаках не обронили фамилию Холлидей. Экзуперанси прислушался и выяснил, что за наследство покойного начинается самая настоящая война: ажно две женщины пытаются установить материнство и отсудить у родителей бизнесмена право опеки над ребенком. А буквально вчера какой-то никому неизвестный тип подал заявление о признании его душеприказчиком умершего – дескать, так было указано в завещании, но родня его и на порог не пустила.
Прочие подробности остались покрытыми флером тайны – народ позвали на церемонию прощания с Сингхом. Ушли близкие родичи, ушли официальные представители. Дальняя родня сгрудилась за столами, молодежь повытаскивала фляжки и бутылки, решив начинать поминки прямо сейчас.
Сам же священник, разобравшись с церемонией, знал, что после молитв пойдет сожжение и развеивание праха, после чего похороны вступят в свою завершающую стадию – поминовение «до срока покинувшего мир благородного юноши». Следовало решить, остаться ли и попробовать потрясти народ еще, дождавшись, когда все будут в подпитии – и надеяться, что скажут что-то полезное, или не мозолить глаза и, раскланявшись, исчезнуть, отправившись по своим делам.
***
Поболтать свитские, которым было глубоко плевать что на Раджвана, что на Сингхов, что на похороны, были горазды: для них это было просто еще одним мероприятием их знатных хозяев, причем таким, где прислуга и помощники большую часть времени не требуется. Красота, не так ли? Тем паче, многие из них были между собой знакомы, а Рейнал был новым лицом, к тому же инопланетником, так что априори вызывал интерес. Его легкий нрав, готовность позубоскалить и открытость без панибратства тоже оказывали свой эффект. Так что никто не стал воротить нос от беседы.
Первым стрелок зацепился языками с Джейкобом, охранником Селима Сингха – одного из старших членов семьи, что управлял несколькими ресторанами и складами. Сам Джейкоб – светловолосый гигант с не сходящей с лица широкой улыбкой, был парнем простым и безыскусным, интересовался все больше девочками и хорошими стволами, показав себя и в том, и в другом истинным ценителем. Несмотря на то, что на зарплату он не жаловался, честно говоря, что получает раза в два больше, чем большинство его коллег, необычное оружие и редкое оружие он позволить себе не мог, но зато на зубок знал все его технические характеристики.
Свою невеликую коллекцию он все больше пополнял за счет разных необычных самоделок и того, что продавали из-под полы в Корнях. Ничего полезного из него вытащить не удалось – его хозяин, кажется, был обыкновенным бизнесменом, и ни в чем предосудительном замечен не был: ну или, по крайней мере, на сборища культистов, еретиков и отступников охрану с собой не брал. Намек же Рейнала на смену работы остался практически без внимания: телохранитель, пожав могучими плечами, ответил, что на станции варпова туча всяких охранных агентств, и те хорошего спеца оторвут с руками, не поскупившись на его ставку.
Чуть интереснее показался Маниш Сосидоса, слуга покойного Раджвана Сингха. Это был смуглый парень, вертлявый и непоседливый, с легко парящими руками настоящего мошенника. Одетый скорее подстать нобилю, он носил костюм с легкой нарочитой небрежностью, свидетельствующей о том, что парень очень любит форсить и производить впечатление лихое и бесшабашное: женщины от таких типажей частенько млеют, а у мужчин нередко чешутся кулаки.
Маниш был парнем общительным, если не сказать болтливым. Однако его разговорчивость, забивавшая эфир не хуже имперских новостей, на поверку оказывалась совершенно бесполезной: ни имен, ни мест он упрямо не называл, хотя явно присутствовал со своим господином на многих тусовках. Одно можно было сказать точно: парень в дела Раджвана был посвящен больше, чем кто бы то ни было, но не горел желанием распространяться о них. Из полезного можно было обозначить только то, что служба на Раджвана помогла ему сразу после смерти нанимателя найти нового работодателя, готового платить даже больше предыдущего. Обмолвился он и о том, что смерть Раджа, которой он вовсе не желал, все же оказалась ему полезной: теперь он финансово очень неплохо поднялся, и может позволить себе, скажем так, многое.
Оттерев Джейкоба, пытающегося ухлестывать за милостиво принимающей его сделанные с медвежьей грацией ухаживания Ливией, Дезидери сам подкатил с старшей горничной семьи Чериан, благо поухаживать там было за чем. Высокорослая и изящная, молодая девушка обладала классическими пропорциями гиспалиской гитары, высокой грудью и изящными манерами. Ее бледная кожа пустотницы и светлые, почти что белые волосы сразу выделяли ее из толпы раджанцев, все больше смуглых и черноволосых, а природная красота и сама по себе приковывала взгляд.
На поверку душечка-Ливия оказалась совершенно открытой и ни капли не чопорной, мило посмеявшись над шутками ганфайтера и позволив взять себя под локоток. Беседуя за бокалом шампанского о том, как Дезидери как-то спас одну девушку из лап торговцев живым товаром, положив в тот день добрую дюжину бандитов, горничная, совершенно искренне восхитившись смелостью мужчины, даже прильнула к нему, наградив аколита горячим поцелуем в небритую щеку, причем практически рядом с губами. Отстранившись, она блеснула из-под длинных ресниц сапфирово-синими глазами, проворковав, что с радостью послушает еще подобных историй – да и увидеть воочию способности такого отчаянного парня не против.
Расспрашивать ее о делах семьи Чериан и о Раджване сейчас представлялось не слишком логичным шагом – она явно была из тех, кто предпочитает слушать, а не говорить. Да и странно бы звучали такие вопросы от мужчины, пытающегося закадрить девушку, которая и без того явно выражает интерес к ухажеру.
Ее глубокий грудной голос и вправду очаровывал и завлекал, особенно когда прикрытая лишь легким платьицем пышная грудь тыкалась в плечо стрелка. От Ливии, укатанной в полог сладковато-пряных духов, буквально распространялся аромат фривольной доступности: она не была в полном смысле шлюхой, готовой всегда и со всеми, но явно привыкла не отказывать себе в наслаждениях ни на йоту. Притягательная, по-кошачьи грациозная, она приковывала взгляд и надолго оставалась в памяти.
К сожалению, дальнейшему развитию отношений помешал колокол, возвестивший начало поминальной церемонии. В отличие от подавляющего большинства слуг, Ливия должна была сопровождать своих господ и в соборе, держа канделябр с освященными свечами, так что она, поцеловав Дезидери во вторую щеку и подставив ручку Джейкобу, упорхнула, напоследок подсказав Рейналу адрес поместья семьи Чериан и сообщив, что готова продолжить беседу хоть после поминок, хоть на следующий день. Охранник, грустно посмотрев ей в след, предложил хлебнуть пивка – все равно ближайший час делать нечего. Ганфайтеру следовало решить, что делать дальше: оставаться ли на месте, ожидая Ливию и разговаривая с другими присутствующими, отыскать ли Сифре, поделившись своей информацией и узнав, что удалось узнать священнику, или же просто удалиться, сочтя, что ничего полезного больше не вытянуть.
|
О том, как пьянит аромат легких денег, Кина хорошо знала. Это для нее карты стали работой, приятной, приносящей удовлетворение, но выматывающей, а вот для тех, кто привык брать свое в других сферах, а за зеленое сукно сил с целью разыграть лопухов и отправиться дальше по своим делам, карты были сродни алкоголю. Знала – и все равно не ожидала, когда эти парочка-два подарочка фактически поставили ей ультиматум. В то, что подобное может случиться в принципе, картежница верила – еще бы, насмотрелась уже, но вот в то, что жертвой станет она сама… Нет, о подобном Кина никогда не думала даже, и теперь пребывала в смятении.
- Г-господа, п-позвольте! – только и нашла она в себе силы пробормотать, пока мозг лихорадочно просчитывал варианты действий.
По всему выходило, что приемлемых путей оставалось всего ничего. Идти у них на поводу она не собиралась: вот еще! И дело даже не в том, что стыдно было, или непристойно – Лэроу хорошо отучил от подобных чувств. Для дела бы она и голой прошлась через весь город, и даже не покраснела бы, но сдаваться шантажистам, особенно когда есть шанс, что найдут карту из резерва – увольте! Делить банк пополам – расписываться в своем опасении и бессилии, то есть опозориться, как профессионалка, перед самой собой. Спасует сегодня, потом завтра, а потом что? Страх играть и выигрывать? Нет уж, перетопчитесь, господа хорошие!
Оставалось только вспомнить Шекспира: «Я буду драться до тех пор, пока есть мясо на костях». А говоря проще, ни в коем разе не отдавать негодяям честно выигранное, пускай это и опасненько. Но игра в карты – это и без того риск, так что стоит ли опасаться поднять ставки? Да, их двое. Да, они мужчины и сильнее. Да, кареглазенький красавчик нахрапист и так и источает угрозу, что, к слову, добавляет ему магнетизма, притягивающего и отталкивающего одновременно. Но, слава Богу и Деве Марии, пистолет уравнивает шансы – зря, что ли, в Эбилине она семь потов спустила и угрохала целую пачку честно выигранных долларов на патроны, чтобы научиться стрелять и не промахиваться?
Никаких душевных терзаний от того, что, может, придется стрелять в живых людей, девушка не испытывала: они покусились на святое – на ее честь, на ее деньги, на ее будущее, наконец! Они хотели отнять память о дедушке и право на месть, а такое не прощается. Естественно, убивать этих кретинов она не собиралась – достаточно прострелить загребущие грабли, и они отстанут. Ну, наверное. Если нет – то и во вторую корявку придется всадить пулю, что уж делать? Она и без того уже раз совершила смертный грех, который вовек не отмолить, не усугублять же его? Да и проблемы с законом за двойное убийство не нужны – будет непросто доказать, что она лишь защищалась.
- Уф-ф… Ах… М-момент… - изобразить испуг и смятение не так уж и сложно, это одновременно и расслабит оппонентов, и усыпит их бдительность, и даст время выхватить предусмотрительно носимый с собой дерринджер.
Дальше уже – дело техники. Наставить ствол на кареглазого, глаз не спускать, говорить убедительно, чтобы не рискнули проверить. Объяснить, что джентльмены, pardonne moi, ведут себя совершенно не по-джентльменски, и не умеют ни проигрывать, ни вызывать у леди желание раздеться. А если они желают проверить, не блефует ли сейчас она, целясь в них, то милости просим! А пока что лучше бы им держать ладони прижатыми к столу и не заставлять ее нервничать и делать то, что потом придется долго отмаливать.
Правда – и тут уроки планирования от Лэроу не прошли даром – на этом история точно не закончится. Мальчики наверняка захотят взять свое, поэтому придется или бежать из города, или нанимать пару крепких молодчиков, которые в случае чего прикроют ее от мести негодяев, посмевших обвинить ее, Кину МакКарти, в жульничестве! А это уже определенный дискомфорт для нее, как для девушки, привыкшей уже быть одной. Да и за спину постоянно оглядываться не хочется. Но, в любом случае, все подобные проблемы – не повод сдаваться. А посему пора начинать выступление, и да помогут ей в том Бог и святой Бальтазар!
Кина была свято уверена, что настоящая леди никогда не склонится перед угрозой. Но вот была ли настоящей леди она сама? На подобный вопрос она бы, не сомневаясь, ответила: «Конечно же!», но потом бы задумалась. Она как Камилла, спящая под личиной Кины, безусловно была чистой воды благородной дамой, но вот та, кем она стала… Тут было все сложно. Тут, положа руку на сердце, пришлось бы ответить и да, и нет. Чтобы быть леди, надо иметь свою землю, свой дом, место, где ты – хозяйка, и куда в случае чего, можешь вернуться. А она пока что была перекати-полем, и жила дорогой. В этом была своя романтика и очарование: каждое новое место – как следующая страница романа, рассказывающая новую увлекательную историю, а предвкушение неизвестности за поворотом – как желание узнать, что произойдет дальше. Девушке безумно нравилось смотреть на меняющиеся пейзажи, общаться с новыми людьми, открывать окно и смотреть на раннее невиданное место – но все же это было удовольствие для авантюристки, мошенницы, которой она, положа руку на сердце, и являлась.
В этом плане Кина достойной представительницей общества не была. Ее азартность, тяга к риску, златолюбие, чего уж греха таить, и умение чувствовать себя на равных с людьми простыми, а также, как она сама считала, весьма подвижные принципы делали ее простой девочкой с фермы. Но при этом она понимала, что дочке фермера, сколь бы она ни была симпатична и умна, делать в высшем обществе, где идет игра на реально крупные суммы, нечего. Там – место для леди. И Кина была таковой, не считая при этом себя подлинной представительницей света. Она не играла в леди – фальшь мигом почувствуют, а была ей – и вместе с тем оставалась собой, простой девчонкой, наслаждающейся свободой и почти позабывшей и о том, что она дочь графа, пускай и фальшивого, дочь плантатора и жена предпринимателя.
Стоит добавить при этом, что все то уважение, что оказывали ей, как леди, она воспринимала, как должное, и считала совершенно естественным, что ей помогают, относятся с уважением, не курят в ее присутствии и так далее. Посмей кто поступиться этими правилами, и обращаться с ней, как с простушкой, буря негодования была бы обеспечена. А укажи кто, что ее мнение о себе «истинной», и те требования этикета, которые она предъявляет к окружающим, сильно рознятся, она бы искренне удивилась. Как итог, она вела себя, как подобает благовоспитанной девушке из приличной семьи, а все мысли о «просто внучке дедули Хогана» так и оставались мыслями, которыми она себя успокаивала, не имея необходимых для леди владений и живя, полагаясь исключительно на свой талант и простоту окружающих. Все это было наравне с сетованиями «жизнь – боль, и мне так тяжко, надо уйти в монастырь и замолить грехи, ведь именно они мешают мне дышать полной грудью». Представлять подобное она могла сколько угодно, но вот реализовывать подобный жизненный путь на практике не собиралась. Без крайней на то необходимости, по крайней мере: так-то монашеская жизнь лучше сумы нищенки или арестантских одежд.
Подобный подход – необходимость быть достойной девушкой, накладывал отпечаток и на личную жизнь Кины. Хоть она и скучала по чужим рукам, хоть ей и не хватало ласки, она просто не могла себе позволить удариться в разгул. Репутация и самоуважение останавливали ее, и часто, засыпая в холодной постели, она мечтала о своем Нате. Иногда, однако же, возникал образ Кейт – но если фантазии с участием Деверо были жарки и горячи, то с девицей Уолкер они просто засыпали в объятиях, подобно сестрам.
Помимо чувства собственного достоинства останавливало ее еще одно. В Батон-Руже, напившись с горя после отказа ублюдка-Крэнстона она, напившись с горя, соблазнилась каким-то типом, чьего лица даже не помнила, и отдалась ему. На утро выяснилось, что ожидаемого смущения в помине нет – сломал, все же сломал ее Лэроу, когда заставил играть с ним обнаженной. Но при этом нет и никакого удовольствия: хоть телу и было приятно, сердце осталось холодно и черство. Это напоминало последние ночи с Мишелем – смесь брезгливости и грусти. Где тот пожар, что будил Натаниэль, где та обжигающая страсть, от которой щемит сердце, а на глаза наворачиваются слезы, где тот сумасшедший экстаз, подлинный катарсис плоти и духа? Все было пусто и уныло, как ночное бдение в пустыне.
Для чистоты эксперимента в Далласе, стремясь проверить свои догадки и пытаясь забыть сухой хруст пальцев под ударами канделябра, она сошлась с одним милым мальчиком-лейтенантиком, едва ли старшее ее. Тот был очарован Киной, восторгался ей, но… Все это было не то: ей-то он был безразличен. В итоге дальше поцелуев и объятий дело не дошло: мисс МакКарти «вспомнила о приличиях», и раздосадованный юноша остался, с точки зрения привыкшей к более свободным нравам Города Полумесяца ирландки, без романтического вечера. Кина же пол-ночи проплакала в постели от того, что в сердце ее пустота, и что она такая разборчивая, и не может просто получить то, чего желает, без лишних премудростей. Молодой офицер, же, который, в отличие от картежницы, был в восторге от подобной близости, с его точки зрения, практически непристойно-интимной, потом еще несколько дней досаждал девушке хоть и куртуазными, но назойливыми просьбами сказать ему адрес, куда он может писать письма очаровавшей его изящной прелестнице. Жертва влюбленности была вынуждена указать на придуманный адрес, после чего немного поспешно покинула Даллас.
Утерев, наконец, слезки, девушка решила, что лучше пока что обойдется без мужчин: разве что понадобится разделить с кем-то постель для дела. Правда, такой подход отчетливо попахивал «древнейшей профессией», но что поделать, никто не совершенен! Ведь, в конце-то концов, это будет только в крайнем случае, когда все остальные варианты будут исчерпаны! Само собой, если найдется Нат, или кто-то тронет ее сердце также ярко и чувственно, то она строить из себя невинность не будет. Ну а если таковых не попадется, то специально искать она не будет: время всякой вещи на земле. И пускай иногда до одури хочется забыться в чужом тепле, но подобные порывы она переживет – уж лучше никак, чем как-нибудь. А скуку можно развеять музыкой и книгами, алкоголем, наконец. Или, если уже на стенку захочется лезть от одиночества, можно и рискнуть увеличить дозу лауданума: исследование нового мира наверняка увлечет ее – главное, не потеряться в грезах без возврата.
Впрочем, иногда накатывающее чувство одиночества было самой масштабной из проблем, пускай и не единственной. Были и «внешние» затруднения – как себя позиционировать. При игре с Лэроу она сменила множество личин, но все они были для «простых» игр. Когда карты бросали на стол в высшем обществе, легенду на себя брал наставник, и сам же служил зеркальным щитом, отвлекая внимание от Кины на себя. Ныне же, став самой себе голова, девушке предстояло придумать обоснованную и не вызывающую сомнений легенду, причем такую, которую можно с минимальными изменениями повторять от города к городу, чтобы не ошибиться. С незначительными изменениями к моменту приезда в Остин картежница наконец сформулировала непротиворечивую версию событий.
Теперь, если к ней был неподдельный интерес, в котором только вежливость мешала спросить в лоб, она без стеснения с милой улыбкой отвечала примерно так:
- Вы, наверное, хотели бы поинтересоваться, почему я здесь совершенно одна? Ах, скажи мне кто, что я буду в другом городе без слуг и родни полгода назад, я бы и сама не поверила! Однако же так сложились звезды: дядюшка мой, Льюис МакКарти, скончался, не оставив детей, и по завещанию все ушло моему отцу, Филиппу. И, конечно же, встал вопрос о том, что кто-то должен вступить в права, как же иначе? Случилось так, что брат мой ныне в la Belle France, в Марселе, по делам бизнеса – я не сильно понимаю, в чем тем дело, но, кажется, что-то, связанное со станками, а papa уже стар, к тому же ранен на войне еще с мексиканцами, и долгий путь из-под Александрии будет ему в тягость.
Но ведь кто-то должен, верно? Вот я, поразмыслив, и попросила папеньку отпустить меня. Ох и долго они с мамой ругались, но разрешили все же: сами понимаете. Тем паче, что наследство это, как планируется, как раз отойдет мне, как приданное. В таком случае, дайте угадаю, вам наверняка любопытно, почему же я задержалась здесь, а не мчу на всех парах обрести право собственности? Что же, все просто и даже банально: признаться, я так устала от долгой дороги, что хочется немного передохнуть, к тому же ваш город мил и приятен: почему бы в нем не задержаться на пару недель? К тому же батюшка всегда говорил, что чем шире кругозор, чем больше человек видел, тем больше ему по плечу! Правда, он говорил это чаще Джеймсу, моему брату, но я полагаю, что к приличной леди это можно отнести не в меньшей степени!
Правда, есть еще одно, но, прошу, никому ни слова: это же такой удар! Кеннет, наш домашний слуга, который должен был меня охранять, сбежал с какой-то креолкой, представляете? Даже расчета не попросил, стервец: у него любовь, видите ли. Ну а я, как вы понимаете, не могу позволить себе отступиться. Так что приходится, фактически, бросать обществу некоторый, я бы сказала, вызов. И это в чем-то даже интригует: смогу ли, не сломаюсь ли? Ведь, право дело, если не справлюсь с таким, как я смогу быть хозяйкой дома, вы согласны?
Первым испытанием легенды на прочность для «отправляющейся в Калифорнию» Кины стал Сан Антонио. В этот город итало-ирландка сразу и незамедлительно влюбилась: он чем-то напоминал ей сводного брата Города Полумесяца – такой же аристократичный, манерный и чувственный. Его архитектура, люди, говор были словно родные, и впервые за долгое время Кина ощутила себя на своем месте. Ей импонировали техано с загнутыми кверху усами, в широких сомбреро и пестрых жилетках, и старое испанское дворянство, столь естественно чопорное и одновременно горячее, что это завораживало.
Она пьянела от фанданго и веселых напевов, и не раз, не удержавшись, пускалась в пляс, светя нижними юбками и не думая ни о чем, кроме захватившего ее ритма. Она танцевала и хлопала, смеялась искренне и беззаботно, и вся прежняя тоска, пускай и не ушла совсем, но отодвинулась на второй план. Стоит ли упоминать, что Кина, как любительница музыки, не отстала от местных музыкантов, пока не разучила с их помощью правильное исполнение «Желтой Розы», «Одинокой звезды», «Память Аламо» и других, столь же популярных песен? Естественно, тягаться с местными ансамблями она не собиралась, и зарабатывать музыкой на жизнь пока что тоже – но для себя любимой была просто обязана накрепко запомнить подобные композиции и, чем черт не шутит, как-нибудь сыграть их в достойном обществе и насладиться всеобщим вниманием и тишиной, когда она будет выводить красивым голосом всем известныестроки.
Город бурлил жизнью, он кипел эмоциями и страстями, и тем покорял восторженную путешественницу. Он был очарователен, и перед таким «кавалером» Кина не могла устоять. К тому же Сан Антонио был хорош и для серьезной игры – а это было немаловажно, ведь любоваться красотами и дышать полной хорошо тогда, когда у тебя достаточно долларов. Как, наверное, и все места в этом мире, Сан Антонио был беспощаден к низшим – и ознакамливаться с этой его стороной авантюристка не собиралась.
Большим плюсом стало то, что Сан Антонио был все же не столь требователен к статусу игроков: без этого было бы затруднительно получить доступ к настоящим играм. Средний класс, что составлял основу «дойных коровок», не требовал подтверждения безупречного статуса – а значит, можно было учиться соответствовать ему, не боясь остаться без средств к существованию. И ладно бы только это мешало вести игру самостоятельно! Как подтвердила практика, Лэроу тащил на себе целый воз не самых заметных, зато важных дел, оставшихся вне сферы обучения, и изучать их пришлось, что говорится, «в поле».
Кина, когда это осознала, поначалу долго ругалась: скорее на себя, чем на наставника. Однако же бесполезные сотрясения воздуха ничем не могли помочь, и девушка договорилась сама с собой, что этот прелестный городок и станет тем полигоном, на котором она отточит недостающие умения. Голова на плечах есть, руки растут, откуда должно, обаяние по-прежнему при ней – а значит, все ингредиенты будущего блюда под названием успех при ней. Учитель дал необходимые базу и понимание, а дальше уж она справится сама, без посторонней помощи. Раз уж она сама, почти без посторонней помощи, выучилась шпионским играм, и на пару с одним майором нанесла янки урона не меньше, чем полноценная бригада, то и жизни успешного игрока научится!
Скрепя сердце, девушка приняла решение, что может спустить до тысячи долларов на учебу на ошибках. Это обидно, но не смертельно: лучше выявить свои слабые стороны и научиться с ними либо бороться, либо жить, а потом отыграть потраченное, чем вечно обжигаться на одном и том же, или чем игнорировать один из способов преумножения благосостояния.
Фактически, интересные игры делились на нее два типа: будничные игры, стратегия игры в которых была быстро выработана, являлись лишь работой, направленной на обеспечение текущего статуса, а не на преумножение богатств.
Для настоящего дохода существовали игры по приглашениям, где от одной суммы банка текли слюнки. И вот по отношению к ним самой главной работой являлась не игра, но подготовка к ней – создать себе такую репутацию, чтобы благородные и обеспеченные господа сами ли, через супруг ли решили, что присутствие мисс МакКарти как игрока будет не просто приемлемо, но станет чем-то самим собой разумеющимся. Это требовало особой бдительности в выборе круга общения и особого подхода и к себе, и к окружающим. Она должна была быть как жена Цезаря, вне подозрений. Но только доброй репутации было мало: она должна быть умна и интересна, как собеседник, а не как фарфоровая кукла. Но даже общение не было гарантией приглашения – она должна была интриговать и вызывать любопытство, и вместе с тем не выходить за рамки приличий. Это было сродни игре на каком-то изящном и требовательном музыкальном инструменте: недожмешь или пережмешь – выйдет фальшь. Сыграешь, как по нотам, что-то обыденное – и никого не заинтересуешь. Это был вызов, а вызовы Кина сердечно любила. Успех же обещал большой приз – а подарочки от судьбы тоже были ей по душе.
Забегая вперед, стоит заметить, что игра в высшем свете в Сан Антонио, у дона Мигеля, натолкнула авантюристку на еще одну мысль. А скорее даже, не натолкнула, а пробудила от дремы Камиллу: девушке подумалось, что общение со власть имущими – хороший способ получить информацию, в которой кто-то нуждается, но не может получить. На такие знания наверняка есть спрос, и птичке за то, что та начирикает о том, что услышала и увидела, полагается благодарность: в материальном эквиваленте, естественно. В конце концов, если сенатор и ранчер из крупнейших обсуждают необходимость перегона коров в другой штат, например, или два фабриканта сетуют, что в городе закончилась хорошая пенька, то кто-то сторонний наверняка найдет в этом для себя выгоду!
Проблема была в том, что получить в аккуратненькие ручки новости было проще, чем избавиться от них: покупатели подобного редкого товара о себе старались не заявлять. Искать их самой было бы долго и не факт, что результативно, а посредники платили бы с немалым дисконтом – и то, их тоже надо было сначала отыскать. Так что Кине оставалось завести обтянутый сафьяном изящный дневничок и привычным убористым шифром вписывать в него все показавшееся важным и интересным в надежде, что оно когда-то пригодиться – слухи, деловые вопросы, планы домов, вкусы и интересы достойных персон и тому подобное. А пока – не гнать лошадей и прислушиваться да приглядываться к окружающим, искать подходящих покупателей на слова и пытаться сформировать их типажи и отличительные признаки по концепции, отработанной еще с Лэроу: в будущем это должно помочь быстро находить нужных и полезных людей.
Для подогревания же азарта и общей бодрости, равно как и для развеивания скуки, существовали игры в казино. Кине хватило ума быстро понять, что использовать их как альтернативу приглашениям затруднительно: как оказалось, вот смех-то!, для них она недостаточно жуликовата. Привычка играть от логики и расчета сыграла дурную шутку: обманная карта просто ломала все планы, словно на дуэль на револьверах кто-то пришел с «Гатлингом». Но зато, помимо немалого бесшабашного куража и дурного, злого, избыточного веселья под маской доброжелательности, подобные дикие игры давали немало ценных уроков для той, кто умеет наблюдать.
Пускай одним только зорким глазом не научиться профессиональному мухлежу, но можно хотя бы наловчиться понимать, когда тот или иной господинчик призывает на помощь deus ex machina, и своевременно пасовать. К тому же в казино был столь разнообразный контингент, что не соответствующий к тому же классическим типажам, что игнорировать возможность расширить свои знания о людях и том, что у них за душой, было бы просто преступно!
Пришлось записать в возможные расходы во внутренней бухгалтерии и этот риск: кто сказал, что леди не должна считать, а картежница – планировать траты на играх и потом анализировать их, фиксируя, кто и каким способом вытянул у нее из кошелька пухлую стопочку? Вдохновение и экспромт – это, конечно, два коня хорошей игры, но тысячу раз прав Учитель, что для безупречности нужны иные скакуны: логика и аналитика, учет и контроль. А раз возникают неучтенные переменные, ее дело – устранить их, пускай и с некоторыми потерями. Так что в беседе с самой собой – диалоге Кины и Милы, как шутила сама авантюристка – было принято решение не избегать казино, но и не ставить там слишком много.
Отметила Кина и то, сколь ей повезло родиться девушкой – к мужчинам за столом было гораздо более пристальное внимание, как к потенциально более опасным соперникам. К тому же она, проштрафившись, поводов к чему, впрочем, она не была намерена давать, отделалась бы, вероятно, конфискацией выигранного и изгнанием, а вот провинившийся мужчина мог заплатить за ошибку дорогую цену, вплоть до того, что стать калекой или вовсе – безмолвным и тихим покойником. «Добрые джентльмены» в казино, особенно те, кто играл более или менее профессионально, обычно были круты нравом и склоны к насилию, что, естественно, пугало девушку, но, слава Богу, выплескивали ярость на представителей своего пола, относясь к леди как к леди, что уже было приятно. И все же, все же… При всех своих плюсах недостатков в подобного рода играх пока что было больше – но с ними приходилось мириться, воспринимая все происходящее как жестокие, но необходимые уроки.
Остается добавить, что не только игры в казино – бесовские игрища, как весело их называла Кина, пребывая в хорошем настроении – помогали расслабляться, и не только лауданум помогал справиться с унынием и страхами. Не панацеей, но помощником ото всех бед стал алкоголь: девушка и раньше его не чуралась, но теперь, когда следовало взбодриться, бестрепетно заказывала себе еще один бокал. Не какую-нибудь бормотуху, естественно – для этого у нее был слишком взыскательный вкус, и никогда не до потери концентрации – игра требует остроты разума, да и в принципе пьяные люди, особенно женщины, смешны и глупы, если не озлоблены. Нельзя сказать, что она превратилась в тонкого ценителя – но разбираться в хорошем вине, коктейлях и ликерах научилась.
Ну и, раз уж с безумством в ритме вечных движений не складывалось, а как-то радоваться красоте хотелось, девушка не могла отказать себе в удовольствии обновлять гардероб. Правда, подходить к обновкам пришлось очень избирательно – место в чемодане не безразмерное, а тащить с собой скарб, распиханный по двум десяткам саквояжей и коробочек было попросту глупо для той, кто жила вольным ветром. Вот когда появится свой угол… Тут обычно Кина, предававшаяся мечтаниям перед сном, по-кошачьи тянулась и блаженно щурила глаза, представляя уютное гнездышко с обширным гардеробом разных фасонов на все случаи жизни, от весьма авантажных до самых неброских и незаметных.
И все же отдых, интеллектуальный и активный, каким бы он ни был, не мог занять главенствующего места в жизни итало-ирландки, особенно когда она поставила перед собой цели, требующие немалых финансовых затрат: выкупить-таки дедовскую ферму и убить мужа, которому она объявила форменную вендетту. В совокупности, по прикидкам Кины, на все про все выходило десять тысяч без учета дополнительных трат. Перестройка фермы во что-то достойное мисс МакКарти тоже требовало вложений, как были необходимы немаленький резерв на игры и на защиту от закона, если его длинные руки потянутся от исполнителей – само собой, стрелять в Мишеля самостоятельно она не планировала – к заказчице. А это, между прочим, еще запросто может достигнуть десятки! Итого, чтобы исполнить все намерения и жить при этом спокойно и комфортно, требовалось без малого тысяч двадцать – астрономическая сумма, даже если бы она играла с Лэроу, и тот отдавал бы ей весь выигрыш до последнего цента!
Приходилось рисковать, и не всегда этот риск оправдывался. Да и, признаться, не всегда шли рука об руку со здравым смыслом. Но азарт – дело такое, и когда внутри все пылает и кипит, как в пароходном котле, прислушиваться к доводам разума, мягко говоря, затруднительно. Живым примером тому была игра у дона Мигеля, где авантюристка проигралась в пух и прах.
А как все хорошо начиналось в прекрасном Сан Антонио! Завелись полезные знакомства вроде Сэнти, удалось получить осторожными действиями закрепить достойную репутацию, получить приглашение за столики для «своих» и, как венец всего, попасть туда, где мечтали побывать все местные карточные эксперты! Казалось бы, тут и следовало быть осторожной, как траппер в глубине индейской территории, но вышло так, как вышло.
Сам дон Мигель умел быть очаровательным – но не тем лоском, который свойственен вирджинцам, не новорлеанской учтивостью, и уж конечно не техасским напором. Более того, он сам, вероятно, до конца не понимал, какое впечатление производит на женщин – осознание и принятие этого шло в разрез с той рыцарственностью, которую он в себе пестовал. Его шарм был совершенно естественным – импозантная внешность, благородство манер и речей, плавность в движениях и ощутимое чувство собственного достоинства могли разбить не один десяток сердец. На удачу Кины, идальго был уже староват, хоть серебро висков и нитяные дорожки морщин ничуть не уменьшили его привлекательности, добавив его чертам некой надежности и еще пуще подчеркнув величавость.
Право дело, будь ему хотя бы лет на десять помоложе, авантюристка бы сама постаралась намекнуть, что ей будут приятны знаки внимания с его стороны, и даже не имела бы расчета наложить ручку на его богатства: с рыцарственными мужчинами нельзя себя так вести, равно как и нельзя общаться с благородной леди, как с простушкой из Кентукки. Но такая разница в возрасте все же давала о себе знать – воспринимать дона Мигеля, как мужчину, который будет рядом, станет обнимать и целовать, было сложновато. Зато вот возможность пообщаться с ним представлялась Кине чем-то сродни подарку на Рождество: безусловно любопытному и неординарному подарку. В конце концов, когда еще удастся пообщаться не просто с джентльменом, а с самым натуральным рыцарем, словно сошедшим со страниц романов?
К тому же, стоило чуть пообщаться с настоящим кабальеро и почувствовать, как трепещет сердечко, как оформилась ранее витавшая неоформленной мысль, такая яркая и натуральная, что девушке пришлось попроситься отойти из-за стола, иначе грезы просто не позволяли сосредоточиться. Сидя в белом плетеном кресле на веранде гасиенды с сигареткой и бокалом терпкого вина, она размышляла о показавшейся ей в начале кощунственной идее – наплевать на ферму дедушки, а «сэкономленные» деньги пустить на приобретение скромненькой эстансии в колониальном стиле где-нибудь под Сан Антонио, куда потом приобрести прах Хогана.
А почему бы, собственно, и нет? Здесь – католическая земля, и она не будет чужачкой среди разного рода лютеран, здесь завораживающе красиво и витает дух, близкий к Новому Орлеану, здесь живут не забывшие о романтичности и благородстве мужчины. И вот, став землевладелицей и извлекая доход не из воздуха, а из своего имущества, она поднимется еще выше по статусу, войдя в круг достойных господ, будет общаться с ними на равных и впитывать кожей эту старомодную учтивость, будет жить и вести себя соответствующе новому положению.
Конечно же, запираться на маленьком пятачке одного города и окрестных гасиенд она не будет: карты – это яд, который не вытравить из сердца, да и лишаться возможности дополнительно заработать просто глупо. Наняв хорошего управляющего по совету того же Сэнди, можно будет отправиться в путешествие, откуда вернуться с разрывающимся от купюр кошельком в этот прекрасный край, где со временем можно будет, найдя того, кого она полюбит всем сердцем – а среди благородных идальго это сделать проще – остепениться и начать вести жизнь благородной леди, лишь иногда со светлой тоской вспоминая безрассудную рисковую молодость.
Фантазии были, конечно, завораживающими, но все же Кина была не столько теоретиком, сколько практиком, и нашла в себе силы подавить растекшиеся восторгами мысли и отодвинуть их хотя бы на время в дальний угол. Для того, чтобы вести достойную светскую жизнь, нужно, в сущности, тоже самое, что требуется для войны: деньги, деньги и еще раз деньги. А значит, пора заняться их добычей из чужих карманов, как старатель добывает золото из земли. А вот как они будут в достаточном объеме – тогда и решать, на что их тратить и стоит ли тратить вообще. А то вон как получается: неделю назад она была готова за дедовскую ферму любого удавить, сегодня желает обзавестись гасиендой в Сан Антонио, а завтра увидит еще что-то и решит купить землицы под будущую станцию на железной дороге и жить за счет предоставления приезжающим жрачки и койки?
Достигнув некоторой душевной гармонии с самой собой, она вернулась за стол с твердым намерением победить, и поначалу все шло, как задумано. Пройдя первый стол и удвоив стек, Кина позволила себе погулять по парку и насладиться пением как павлинов, так и маленьких певчих птичек и мексиканских оркестров. Пребывая в приподнятом, воодушевленном настроении, она даже попросила исполнить что-нибудь староиспанское, что соответствовало бы поместью и его благородному владельцу – и вскоре, замерев, вслушивалась, как вислоусый романсеро под гитарный плач выводит чеканный восьмистрочник об инфантах Лары.
Картежница даже не представляла, что можно играть так: словно у музыканта в пальцах минимум пять суставов, и гнутся они, как щупальца у спрута – столь затейливы были переливы, кардинально отличающиеся равно как от классической школы, так и от тех песенок, которые она разучила у дедушки. Эти мелодии, чуждые и непонятные, как и слова чужого языка, словно играли на струнах души, одновременно возвышая ее и ввергая в печаль, горькую, но вместе с тем по-христиански светлую. Промокнув платочком непрошенные слезы и поблагодарив музыкантов, Кина летящей походкой вернулась за стол.
И когда карта пошла, пускай и не самая лучшая, но вполне надежная, окрыленная музыкой и запахом богатства Кина ошиблась. Тут бы ей самой не перегибать палку, а дать дону Мигелю чуть отыграться, потом снова немного проиграть и остаться, как итог, непобежденным. Он бы получил чувство глубокого удовлетворения, она бы – свои законные плюс пять тысяч, и все бы расстались, довольные друг другом. Более того, у нее бы остался самый важный актив – связи и задел на будущие игры. Но… все шло так хорошо, и победа была так близка, что головокружение от успехов просто пьянило. Захваченная этой волной, ирландка больше не думала останавливаться, желая выпить оппонента досуха и уйти отсуда королевой.
Как итог, она нарушила заветы Лэроу, став играть от сердца, а не от разума, за что и поплатилась. Вседержитель руками дона Мигеля поставил ее на место, показав, что зарываться в игре смерти подобно. Этот проклятый «коровий» медальончик, этот маленький кусочек серебра стал той соломинкой, которая сломала спину верблюду. Пятидолларовая безделушка вмиг стала золотым тельцом – и ослепила ее. Да еще ажиотаж других игроков, страстно желающих ей победы – она была подобно примадонне на сцене, и все глаза были устремлены на нее. Это тешило гордыню, это сводило с ума и заставляло действовать безоглядно, и Кина сломалась.
Надо было отступиться, надо было быть разумнее и осторожнее, но для этого надо было быть Лэроу, а не Киной. Ну или иметь рядом человека рассудительного. Не ослепленного златом, который отвел бы ее в сторонку и сказал, что иногда мудрее проиграть сейчас, чем совать голову в петлю. Но Кина была одна, и никто не мог накинуть уздечку на скакунов ее страстей. Она бросилась олл-инн, словно в атаку Пикетта, и ровно с таким же итогом.
Флэш! Флэш, Madonna mia! Оставалось только поставить памятник несбывшимся надеждам и, держа тон, откинуться на спинку кресла, обворожительно улыбнувшись:
- Ах, это была прекрасная игра! Столько удовольствия от карт я, наверное, никогда не получала! Жаль, конечно, что мне не повезло, но Фортуна любит отважных – и на сей раз она не ошиблась. Ну что же, сеньоры, я думаю, мы сейчас должны поднять наши кубки во славу победителя, no es así?
И, склонив голову чуть на бок, плавным кивком принять предложение дона Мигеля:
- Ежели когда-то, после того, как мое путешествие завершится, я снова вернусь в этот город, навек меня покоривший, я обязательно воспользуюсь вашим предложением, если оно еще будет в силе. Ведь счастье не только в победе, но и в самой игре, verdad?
По возвращении в номер Кина, запершись ото всех, просто и незамысловато напилась, изливая душу зеркалу и коря себя, неудачницу, за все просчеты. Винила она в проигрыше только себя, откровенно не считая, что дело в ком-либо еще. Ну, еще, правда, малек похулила удачу, но быстро остановилась, вспомнив дедовы заповеди о том, что судьба от ругающего ее обязательно отвернется. Перемежая сбивчивую речь плачем, она снова вспоминала монастырские стены, которые наверняка примут такую бесталанную, ни на что не способную дуру, как она.
Вспомнилась и Кейт, которая, став однажды спасительницей, снова бы оборонила ее от необдуманных поступков и позволила бы уйти из игры если не победительницей, то хотя бы не проигравшейся в пух и прах. Но Кейт сейчас далеко-далече, на письма не отвечает и, может быть, давно забыла о ней, несчастной. Но это не столь важно – она обещала Кейт помочь с картами, и она это сделает, не будь она внучка Хогана! Отступиться – да ни за что!
Снова выругавшись так, что у благородных сеньоров-картежников уши бы завяли, нетрезвая авантюристка, прикусив кончик языка, принялась писать подруге письмо в этот самый чертов Джулесберг. Расчет картежницы был прост: мисс Уолкер не ответила и собиралась уехать, а значит, письмо пришло после ее отъезда. Дело случая, и только: не могла же Китти оказаться настолько грубой, что получив послание, оставить его без ответа!
Рассказала о том, что умер дедушка, о том, что за его ферму просят пять тысяч долларов, о том, что сама играет успешно и сейчас в Техасе, но, наверное, скоро отсюда уедет, так что лучше писать ответ… да все в тот же Сент-Луис! Посетовала, что жизнь – череда не только побед, но и поражений, и носа вешать она не намерена, если все же Господь не сподобит ее принять постриг, ниспосылая все семь казней египетских. Честно призналась, что до уровня лучших из профи ей еще далеко, но обычных игроков она уже оставила далеко позади, и теперь, узнав на своей крепкой ирландской шкуре, каково это – играть самостоятельно и быть в ответе за все, с радостью увидит свою спасительницу в напарницах. В последних строках письма, решив, что слишком уж она разошлась, зазывая подругу в игру, Кина сбавила обороты, добавив, что поймет и не обидится, если Кейт откажется, предпочтя мирную добродетельную жизнь пути, полному терний и далекому от звезд, и попросила ответить в любом случае и при любом решении, положительном или нет.
На утро письмо было сдано на почту, а попутно Кина дала себе зарок, оказавшись в Сент-Луисе, зайти на местный почтамт и проверить, действительно ли письмо не получено. Если все окажется так – забрать его: не оставлять же полсотни долларов в конверте для никого, тем более сейчас, когда она немногим богаче мексиканского вакеро! Заодно можно будет и поспрашивать на удачу у тех же почтальонов, знают ли они Кейт Уолкер – может, подруга заходила к ним, ожидая ответа? Если удастся выйти заодно и на новых знакомых подруги – будет просто прелестно! Ну а коли никто ничего не будет знать, значит, не судьба, и останется только надеяться на то, что письмо достигнет адресата по новому адресу, да на удачу – хотя последней стерве МакКарти последнее время не особо-то доверяла.
Спустя пару дней добровольного заточения, Кина пришла к выводу, что, написав Китти, сделала все правильно. Посудите сами: даже Лэроу, на что уж мастер своего дела, нуждался в напарнике, а не делал все в одиночку. Значит, и ей следует обзавестись кем-то, с кем можно будет садиться за стол вместе. И мисс Уолкер была для этого лучшим вариантом – ей можно было доверять. Вот только Кейт была далече, и, даже если все сложится в лучшем виде, нескоро сможет сыграть вместе с подругой. А значит, следовало обзавестись кем-то временным, кто поможет ей и кому поможет она, при этом не имея обязательств на долгую совместную игру.
И вот тут-то начинались проблемы: при всем своем кажущемся дружелюбии и общительности, Кина никак не могла научиться доверять посторонним. Было ли тому виной предательство Марко, или она сама, кинув Лэроу, подсознательно ожидала, что с ней поступят также, она разобраться не могла, но чувствовала, что не может подавить опасения. Пришлось признать, что если она хочет заручиться поддержкой напарника, придется быть весьма избирательной. Отобрать человека, недоверие к которому меньше, чем к остальным, при этом умеющего профессионально играть в карты – задача, признаться, нетривиальная, усугубленная еще тем, что на меньшие условия, чем разделение выигрыша поровну, девушка не собиралась соглашаться.
Как итог, подлинные мастера своего дела, вроде Лэроу и Грейвз, из обоймы выпадали – они бы попросту не согласились на подобные условия. Оставались только ровесники, небесталанные юноши и девушки, готовые принять требования Кины как по финансам, так и по возможности ограниченного срока сотрудничества. По прикидкам Кины, шансы на то, что таковая личность найдется, были невелики, поэтому поиск напарника следовало признать не самоцелью, но возможностью, за которую следовало ухватиться, но не стоило целенаправленно искать.
Дисциплинированно зафиксировав в дневничке решение как обязательство перед самой собой, мисс МакКарти решила, что в Сан Антонио ей делать больше нечего – ходить без денег по городу, где она так опозорилась, было нелегко, да и, стоило взяться за карты, руки опускались, а на глаза наворачивались злые слезы. Так что, тепло распрощавшись с Сэнти и другими приятелями, девушка собрала свой невеликий скарб, повесила на плечо гитару и, наиграно-беззаботно насвистывая «Желтую розу», отправилась в тщательно спрогнозированную неизвестность.
План был прост: ее епархия – пароходы, и на них играть легче всего. Там, конечно, игр по приглашениям не сыскать, зато и риск продуть последнее минимален. А как удастся поднять хотя бы долларов тысячу, тогда и можно будет подумать о том, как дальше покорять Запад. Но снова – гладко было на бумаге: привычка Кины к некоторому верхоглядству, помноженная на порывистость, опять привела к тому, что она учла не все переменные. Хотя, положа руку на сердце, конкретно эту она доподлинно спрогнозировать не могла: до этого, в плаванье рядом с Лэроу, никаких эксцессов практически не было. Но стоило взойти на борт парохода одной, как былые демоны возвращались в гротескных, сюрреалистичных кошмарах. За время на суше они окрепли, вовсе перестали бояться алкоголя, и уже не шарахались от опия, как черт от ладана – просто переставали быть столь настойчивыми и скорыми на появление.
Большие дозы еще спасали – но с ними не было никакой игры, когда в голове один сплошной туман и луизианские болота. А без них… Со страшным грохотом взрывались котлы, и распахивались врата в Пандемониум, откуда незамедлительно лезли босховские черти, пытающиеся утащить всех вокруг в свое смрадное царство. Стон и плач стоял над утлым суденышком, молитвы переплетались с богохульствами, и голодное пламя пожирало людей заживо. Сколько раз Кина молилась истово, чуть не доводя себя до религиозного экстаза, когда мир реальный меркнет! Сколько раз она выскакивала из клетки каюты как была, в шелковом пеньюаре, и, вцепившись в поручни, не могла отдышаться. Сколько раз ее истошный крик будил окружающих, пытающихся выломать запертые двери, пока она, не в силах проснуться, металась на взбитых простынях, пытаясь спастись!
На утро снова и снова она поднималась, разбитая, с кругами под глазами и унынием на сердце, и ни кофе, ни коктейли, ни табак не могли вернуть бодрость. Она клевала носом за карточным столом, допускала ошибки, присталые только новичкам, терялась, когда ей задавали вопросы, а однажды даже забыла застегнуть сережку, которую потом искала по всему салону добрая дюжина джентльменов. Изящное украшение – серебряная веточка с мелкими изумрудными листочками, нашлось, но память о собственной невнимательности осталась.
Передоз лауданума тоже не помогал – ночи становились яркими и необычными, как цыганская шаль, и загадочными, как откровения волхвов, но на утро разум был опьянен грезами, а бодрое приподнятое настроение не помогало сконцентрироваться, и в итоге все было также, как после кошмаров: ошибки, путаница, разгильдяйство и рассеянность. И неизвестно, что лучше – на безудержном веселье проигрывалось легче, но и суммы были весомее.
В общем, с пароходами пришлось завязать. Единственное, что в этой попытке оказалось позитивным, так это визит в «Шентлуиш», на который у нее все равно были планы. Теперь их можно было с чистой совестью вычеркнуть из заметок и двигаться дальше, навстречу судьбе, испытаниям и – иного и быть не может! – грядущему счастью. С легкой улыбкой, в новой шляпке и изумрудном платье, с объемистыми саквояжами и верной гитарой Кина села на поезд до Канзас Сити, и когда тот тронулся в путь, напевала «Лорену» и «Аура Леа». Край, с которым столь многое было связано, уходил за горизонт.
Канзас Сити оказался форменной деревней, при одной мысли о которой приличные девушки должны морщить носик и говорить «фи!» - в общем, самое подходящее место для обнищавшей картежницы. Что такое пятьсот долларов в кармане – три, ну край четыре месяца пристойно жизни и все, дальше тьма и беспросветное существование. К хорошему быстро привыкаешь – и внучка Хогана уже и забыла о том, как трудилась на дедовской ферме. Но Господь был милостив, напомнив ей, что счастье не исчерпывается роскошью, а гармонию можно найти там, где ее не ожидаешь. Сан Антонио напомнил ей о высоком духе и горячности нравов, Канзас Сити же – о домашнем, родственном тепле, и это было бесценно.
Поначалу город вызвал в ней стойкую неприязнь: его грязные, пыльные улочки не могли вызвать ничего, кроме сдержанного отвращения, и даже осознание того, что он из них скоро вырастет и станет красивым и пристойным, не помогало – сейчас-то этого нет! Праздно шатающиеся толпы переселенцев, большинство из которых не имели за душой ни цента, раздражали не меньше – их было слишком много, они были слишком шумными и считали, что их мелкие беды важнее, чем несчастье, постигшее Кину. К тому же, обирая их, как липку, ирландка поначалу испытывала жалость и муки совести: как же, отбирает у людей последнее и ставит их на грань голодной смерти, причем не только мужчин-игроков, но и их семьи. Страдать от побед было глупо, и девушка быстро убедила себя, что за ней греха в этом нет: посудите сами – мигранты сами добровольно садятся за стол, их за руку никто не тянет, а значит, именно они и отвечают за все, что произойдет. К тому же своими невеликими сбережениями они помогают ей идти навстречу мечте и спокойствию – вот и смысл мучиться и терзать себя переживаниями?
Но даже такая позиция, помогающая спокойно спать даже после того, как незадачливый визави пускает себе пулю в лоб, не позволяла наслаждаться пребыванием в Канзас Сити. Но не было счастья, да несчастье помогло. Встреча с Фредди и ирландской общиной в очередной раз перевернула мир мисс МакКарти. Впервые за то время, когда она стала профессионально играть в карты, авантюристка сделала выбор не в пользу заработка, а в пользу комфорта – не пригласят ее в высшее общество этой пыльной дыры, ну да и черт с ним! Ну не выиграет она за раз тысячу долларов, так и в чем печаль? Ведь ни за какие деньги не купить той теплоты и заботы, которой окружили ее мамины соотечественники – с ними поневоле вспоминалась та родная, уютная обстановка, в которой росла Кина до того, как стала супругой Мишеля. Среди ирландцев она была своей, и при этом оставалась уважаемой – и сколь дорогого это стоило!
К тому же, ах!, ей выпала великолепная, нет – божественная возможность играть на гитаре на публику! Это стало подлинной панацеей ото всех бед, лекарством от тоски и пресыщенности картами. Поневоле вспоминался Лэроу, уставший от игр: вот если бы у него в сердце жила музыка, бедняга никогда в жизни не стал бы унывать! Ведь когда в руках поет гитара, когда все взгляды устремлены на тебя, когда ты выводишь хорошо поставленным голосом «Виски во фляге», тогда чувствуешь себя и живой, и нужной – это сродни азарту от предвкушения скорой победы, но, в отличие от него, куда как более чистое и светлое чувство.
Никогда прежде она не испытывала такого единения с людьми, и посему пела со всем вдохновением, и тренировалась до устатку, разучивая новые тексты, мелодии, переборы. Одной гитары ей показалось мало: для некоторых композиций были хороши две скрипки, для других – перекличка флейт. И Кина не сомневалась ни секунды, восторженно меняя вечер за картами на музыку. Впрочем, сколь бы много восторга не переполняло ее, манкировать играми она не собиралась – в том ее основная работа и заработок, и даже если выступления в «Фредди'з Файнест» и приносят доход, то его категорически недостаточно.
Чувствуя себя среди простых ирландцев как рыба в воде, авантюристка даже решилась на благое дело – предложила открыть кассу взаимопомощи, где любой уроженец Зеленого Острова мог взять краткосрочный беспроцентный заем до зарплаты. Само собой, первый взнос в полсотни-сотню долларов она собиралась внести туда самостоятельно. Своим надо помогать – в этом она была твердо убеждена, и, кроме того, придя к такому мнению, она решила с ирландцами не играть, а если уж сведет судьба за столом, то охотиться за кошельками других лопухов, а не соотечественников: ведь это же правильно и достойно уважения, не так ли?
Скрипач Демиан и флейтист Фин обучили ее многим новым песням и напевам, как классическим, так и современным, да еще и научили добавлять в выступления элемент театральности – как же публика плакала от смеха, когда она, пылая, как маков цвет, на два голоса исполнила с Демми «Семь пьяных ночей», в лицах изображая диалог между вечно датым муженьком и неверной женой-вертихвосткой, вечно его обманывающей! Может, конечно, зрители были и невзыскательные, но их искреннее веселье и задорные аплодисменты были подлинной наградой: Кина была на седьмом небе от счастья, когда, все также алая от смущения непристойными строками, принимала благодарности и выражения глубочайшего удовлетворения игрой!
Когда на тебя неотрывно смотрят сто пар глаз – это настоящая эйфория, катарсис смеси гордости за себя и пищащего восторга: я могу, у меня получается, им нравится! Авантюристка получала подлинное наслаждение от такой жизни, и то высокомерие, что начало у нее было проявляться, растаяло, как лед под солнцем – ну или как девушка в руках умелого любовника. В коем-то разе она могла быть самой собой не наедине с подушкой, но в обществе, и это оказалось захватывающе.
Но не только отношение к ней, как к певице, делало жизнь светлой – вспыльчивая и эмоциональная, не смотря на все заветы Лэроу, Кина иногда нуждалась в простой и банальной поддержке, успокаивающих и подбадривающих словах. Они могли быть самыми банальными, она могла и без того все это знать и понимать, но все равно – произнесенные чужими губами, слова обретали некую мистическую силу, а подкрепленные стоящей за ними уверенностью, давали девушке столь необходимые успокоение и силы продолжать начатое, не изводя себя постоянными сомнениями.
Это светлое чувство близости, напомнившее ей о доме, в итоге побудило Кину написать родителям, что она жива и в порядке. Правда, тут была одна загвоздка: по-хорошему, письмо не должно было попасть в руки Тийёля, более того, муженьку о его существовании лучше было бы не знать. Выходило, что прямое направление письма на адрес Дарби было невозможно – его надо было передать черед третьи руки. Это могла сделать тетушка Жозина – дама ответственная, строгих правил и наверняка не пошедшая бы на грех разглашения чужой тайны. Но она была немолода уже в те годы, когда Камилла выходила замуж – кто знает, может, она теперь в райских кущах? Писать ей выходило опасно, как и остальным знакомым, в чей честности Кина не была уверена.
Оставался один вариант, тот, о котором знал весь Новый Орлеан, но к чьим услугам прибегали немногие, а прибегая – не афишировали. Мари Лаво, оккультистка и вудуистка, всегда была готова помочь страждущим… за вознаграждение, естественно. Свою просьбу – передать письмо лично в руки Флоре Дарби и сохранить это в тайне, а при наличии ответа – отправить и его, Кина, скрепя сердце, оценила в целых пятьдесят долларов. Поначалу она думала написать папе, но быстро передумала: будучи навеселе, тот мог случайно проговориться, так что мама в этом плане была надежнее.
Письмо было от третьего лица: автор сообщала, что дочь получательницы жива и здорова, ведет хорошую достойную жизнь и ни в чем не нуждается. Указала она и на то, что не след верить супругу означенной дочери: он подставил жену и всех мастерски обманул, выставив себя тем, кем не являлся. В конце письма, оказавшегося, на удивление самой Кины, крайне лаконичным, она написала, что блудная дочь очень любит свою семью и скучает по ним, но, оболганная мужем, не может вернуться домой и упасть перед родителями на колени. Ответ авантюристка попросила передать тем же способом, каким получательница обрела письмо, и направить его в Денвер.
Подписала все это девушка, по некоторому размышлению, именем «Саломея О'Ши», и потом еще долго хихикала над понятной только ирландцам шуткой.
На сем свой дочерний долг, равно как долг перед совестью, Кина сочла исполненным, хотя потом еще долго мучилась ночами на холодных простынях, когда ей в красках представлялось, как сенатор Тийёль перехватывает письмо, или еще хлеще – пытками отбирает его у мамы, после чего организовывает в Денвере засаду на нее из трех десятков злобных головорезов, которых ради этого освободил из тюрьмы. Или того хлеще – вспомнив о ее существовании, узнает о вкладе Кины МакКарти и ее потугах купить ферму, после чего организовывает настоящую облаву с единой целью – как можно более жестоким и кровавым способом расправиться с той, кто единственная может разрушить его богатство, построенное на лжи и страхе. Да даже если он отправит по всем штатам слух, что девушка с ее внешностью, скрывающаяся под именем Кины МакКарти – убийца, воровка и диверсантка, ее жизнь будет кончена также верно, как если здоровенный одноглазый убийца с волосатыми руками и гнилым запахом изо рта перережет ей горло ржавым «Боуи», предварительно вместе с толпой таких же отвратительных дружков-подельников надругавшись над ней!
Накрутив так себя, впечатлительная девушка уже пожалела, что направила письмо, да еще указала обратный адрес. Но сделанного не воротишь – и она дала себе зарок не расставаться с пистолетом и заодно подучиться стрелять из него: а ну как ей удастся все же отбиться от бандитов, выполняющих приказ Мишеля! Ведь Дева Мария на ее стороне, потому что на ее стороне правда!
Как ни печально, но все хорошее быстротечно. Подошел к концу и полусемейный отдых в Канзас Сити. Разъехались поселенцы – основной источник наживы, разъехалась часть рабочих и собрался в Бостон к дяде Фредди. Это было досадно, но все же ожидаемо: ведь, пока она не обзаведется своим домом, везде ей быть как птице – перелетать с места на место, нигде долго не задерживаясь. К тому же на сей раз можно было не страдать муками выбора – предложение бармена посетить Денвер и все дома до него было весьма занимательно. Тем более, что интуиция ирландки подсказывала, что этот маршрут и вправду пахнет прибылью. Опасностью, правда, тоже, но тут уж приходится принимать риски, как должное. Удача любит отважных – а значит, надо смело бросаться в бой и верить, что у нее все получится. А что там будут толпы пьяных ковбоев, так то не беда: они не посмеют обидеть даму, а если и рискнут, то всегда найдутся заступники, верно?
В общем, Кина тепло попрощалась с друзьями, устроив им прощальные посиделки, на которых было много музыки и алкоголя, а на утро уже садилась с немного нервной улыбкой в дилижанс, насвистывая «Вступай в кавалерию». В конце концов, за столом наставник учил ее быть кавалеристом, так что не дурно бы самой себе об этом напомнить, запасшись лихой, бравурной силой песни отчаянных рубак.
Как оказалось, Господь, хоть и играет иногда против нее, все же любит свою заблудшую дочь, хотя иногда и странной любовью. Эбилин оказался раем для игрока, вот только атмосфера в этом Эдеме была сродни Пеклу. Если бы не Канзас Сити с его толпами переселенцев, непролазной грязью и вечной стройкой, если бы не ирландская община, напомнившая о том, что средний класс – не минимальный порог общения, авантюристка не выдержала бы этого упрямого, бодливого, кусающегося и лягающегося городка, где приходилось держать ухо постоянно востро и держать тон перед людьми, которые вилку для рыбы от вилки для мяса отличить не могут, а дешевый виски, от которого воротит даже портовых грузчиков, считают нектаром богов. Если бы не выпавшие на ее долю испытания – она бы не сдюжила, и никакое золото мира не дало бы сил остаться здесь больше, чем на неделю. Но ныне Кина была гораздо более терпима к незамысловатой простоте, и не столь требовательна в части комфорта, как раньше, и все ей вернулось сторицей.
А, самое главное, она приобрела то, что не купишь ни за какие деньги – опыт игры с суровыми, нетерпимыми людьми в постоянно опасной обстановке. Это позволило мобилизовать на серьезные партии все душевные силы и, зорко наблюдая за столом, не спускать при этом взгляда с окружающих. Логика – залог успеха? Верно: но зоркость и чутье угрозы – залог жизни. Научилась она и немаловажному умению ставить зарвавшихся парвеню на место, или же требовать этого от окружающих: приятно было знать, что люди, сморкающиеся в пальцы, а не в платок, все равно достаточно джентльмены, чтобы прийти на помощь даме.
К другим людям они, кстати, были не столь учтивы: столько насилия, как в Эбилине, Кина не видила за всю свою жизнь – а она-то считала себя девушкой искушенной в опасностях! Поначалу она ойкала, дергалась, нервничала, когда у нее на глазах одни добрые люди били смертным боем других, но потом привыкла. Жалость к жертвам она растратила в Канзас Сити: раз уж ей стало наплевать на беды переселенцев, то проблемы пьяных ковбоев, любящих нарываться на неприятности, были ей столь же важны, сколь жителю Аппалачей – итоги «опиумной войны». Теперь же милую улыбку с лица не стирал и вид лица, разбитого о барную стойку: внутри все еще ёкало, но уже скорее дежурно, чем испуганно.
Местные задиры напоминали ей бойцовых петухов, на бои которых она насмотрелась в Сан Антонио: такие же пестрые горлопаны со шпорами, только и ищущие возможность распушить хвост и показать всем, и самим себе в первую очередь, кто тут самый сильный, ловкий, меткий. Они свято верили, что только за одно это женщины должны были в них влюбиться, как мартовские кошки – вот смех-то. На счастье ирландки, петухи забывали о том, что однажды могут попасть в суп: и за карточным столом становились главным блюдом. Уходя с пустыми карманами и поникшими гребешками, они верили, что назавтра-то они ух!, отыграются – и девушка радостно соглашалась с этим, зная, что все повторится вновь и вновь.
Все было хорошо, и, казалось, переживаниям не найдется места. Но однажды Эбилин смог доказать, что не столь уж Кина невозмутима, как хочет себе казаться… но обо всем по порядку.
А еще, к вящему удивлению своему, картежница с немалым удивлением осознала, что простота местных людей импонирует ей! Их искренность и не показушное геройство были чем-то непривычным, и потому удивительным. Здесь могли без разговоров двинуть в зубы, но в спину выстрелило бы только отребье. Здесь не умели и не собирались уметь интриговать, и были готовы прийти на выручку незнакомцу не ради денег, а потому что «сегодня я помог тебе, завтра ты поможешь мне». Это было что-то среднее между дикими варварами и древними римлянами – и такие люди или априори нравились, или навсегда оставались в восприятии их увидевшего злобными деревенщинами. И слава Богу, что Кина научилась видеть за мишурой суть – это дорогого стоило.
Еще, кстати, она поняла, что подобная резкость и решительность ей также по нраву. Она и сама считала себя девушкой рисковой, боевитой и в немалой степени упрямой: и если на Востоке это были не те черты, которые стоит в открытую демонстрировать приличному человеку, то на Западе они почитались за норму – а значит, продолжая вести себя, как подобает истинной леди, можно было быть чуть больше собой истинной: поразительно приятное ощущение!
Правда, все эти плюсы изрядно подтачивало отсутствие изящества в манерах и действиях – лишь немногие, прибывшие сюда со Старого Юга, могли похвастаться ими. Запад, на вкус Кины, был слишком уж прост и прямолинеен, и, не смотря на все свои достоинства, слишком безыскусен, и пер почти всегда напролом, рискуя сломать шею если не противнику, да себе. Картежнице были по нраву все же несколько более тонкие поступки, и несколько более изысканное отношение ко всему: местные, например, за трудностями прерий просто не видели их красоту, просто потому, что все это любование не могло принести ничего ощутимо полезного. Здесь было царство материалистов и практиков: а Кина полностью отказываться от более чувственного и созерцательного подхода, не смотря на весь свой прагматизм, не собиралась.
Однако ж не материалистами едиными жил Эбилин, были здесь и достойные господа, при общении с которыми хотелось быть лучше, чем на самом деле, хотелось подниматься над собой и быть достойной тех знаков внимания, которые они ей оказывали. И пускай эти господа по врожденной рыцарственности не дотягивали до дона Мигеля, но их куртуазия в полудиких условиях, среди лонгхорнов и их погонщиков, была сродни глотку свежего воздуха после пропахшего потом и дешевой спотыкаловкой кабака. Она позволяла не увянуть и не переродиться в нечто более простое и приземленное, а всегда оставаться собой: Киной МакКарти, почти леди, чья жизнь – дорога. «Королевой без королевства», как иногда иронично называла себя девушка наедине с самой терпеливой и понимающей собеседницей – с самой собой.
Беседы с Майклом Огденом, Джефферсоном Перри, Николя Бовэ, Чарли Аденом, Генри Мейером и некоторыми другими достойными людьми убеждали Кину, что можно оставаться человеком даже в самых стесненных условиях; поступки же и внешний вид некоторых других людей убеждали в том, что человек, слабый духом, с легкостью деградирует до полуживотного состояния. Запад был эдакой лакмусовой бумажкой для внутренней сущности: он вытягивал на поверхность все дурное и дистиллировал от примесей все хорошее – и итог обыкновенно выходил весьма необычным. Понаблюдав за остальными, авантюристка даже задалась вопросом – а каким Запад сделает ее, что поднимет к поверхности, а что смоет, как шелуху? Какой она станет безо всего наносного?
Ответ на это был делом времени, а ныне, пользуясь благоприобретенной толерантностью к пониженным стандартам жизни, можно было посвятить все себя картам, благо в Эбилине ныне неумех при деньгах было больше, чем на всем Юге, вместе взятом. Ошалевшие от свалившегося на нах богатства ковбои пьянствовали, ходили по борделям, играли и стрелялись, не зная, куда потратить деньги. Что же, Кина была готова со всем христианским милосердием избавить их от мук неожиданного богатства и очистить их руки от праха золотого тельца: все равно ей деньги важнее, чем этим охламонам, не знающим, зачем им такие суммы.
Стричь этих зубастых овечек было одно удовольствие: забывшись, они снова и снова бросали на стол мятые купюры в надежде отыграться – а ей только того и было надо. Тем более – тысячу раз спасибо тебе, Господи, что я женщина и леди! – что на нее озлобленность проигравших почти никогда не изливалась, а если кто-то, вроде того немца с длинной фамилией, и пытался устроить безобразия, всегда находились те, кто готовы были охолонуть дебоширов, потому что «мужиков бей, если хоцца, а баб… леди не трожь, песий сын!». В общем, общая нервозная обстановка не слишком-то мешала играть и восстанавливать равно просевший бюджет и пошатнувшееся душевное равновесие.
Эбилин оказался примечателен еще и тем, что здесь почти не было женского общества, и уж тем паче не было судачащих обо всем и вся кумушек, чье мнение в других городах нередко становилось решающим. Зато здесь было предостаточно жриц продажной любви, самым изначальным способом помогающим толпе оголтелых мужиков сбросить напряжение. Фактически, наравне с хозяевами салунов, они были главными конкурентами картежников по насосному выкачиванию денег из горожан. Долго Кина присматривалась к «порченным голубкам», долго не решилась заговорить – это же невместно для леди!
Но все же ей было любопытно, как до такой жизни доходят самые видные и кажущиеся приличными из них, и как они умеют заставлять мужиков пускать слюни одним поворотом головы. Понятное дело, приличной девушке такое знать не подобало, не говоря уже о том, что, о Боже!, делать – но разве это мешало удовлетворить любопытство хотя бы простой «случайной» беседой с кем-то из падших женщин, кто выглядит достойно? Может, интерес был вызван бездельем, может скукой, может тягой к запретному, а, может, просто нехваткой женских разговоров – кто знает? Как бы то ни было, но мисс МакКарти, привычно потерзавшись сомнениями и пострадав по поводу своей распущенности, решила как-нибудь невзначай пообщаться с кем-нибудь из подобных закостенелых грешниц.
К тому времени к одиночеству Кина почти привыкла, не видя в нем никакой проблемы. Будучи без какого-либо тыла за спиной, без утешения и поддержки, она могла полагаться только на себя – но зато сама решала, что, как и когда делать. Ей никто не указывал, никто ничего не требовал, и она могла когда хочет, играть или бездельничать, наслаждаться закатами и музицировать, выпивать в баре и без оглядки общаться с тем, с кем сочтет нужным. Такая свобода была важна уже сам по себе, но, помимо этого, она гарантировала, что никто не предаст и не ударит в спину в самый важный момент. Кроме того, не имея ничего, кроме денег, она ничего не могла потерять – а значит, душа ее была ограждена от боли и была практически неуязвима: больше никакой Марко не посмеет ранить ее, а Мишель, счет к которому еще не погашен, рано или поздно заплатит за свою ложь!
Наслаждаясь вкусом убойного кофе, от которого в Новом Орлеане все благородное собрание бежало бы, роняя веера и шляпы, картежница чувствовала себя совершенно удовлетворенной. Пытаясь представить свою жизнь без Деверо, – ах, где ты, любовь моя? – то есть скучное тягомотное бытие жены Тийёля, где балы и сплетни были единственным развлечением, она снова и снова понимала, как же ей повезло: запертая в рамки правил деятельная натура, вынужденное подчинение супругу погасило бы божественную искру в ней, оставив после себя только пустую оболочку.
Ведь она – истинная дочь своего отца! Граф ли он, нет ли – здесь, за океаном, он сделал сам себя, и достиг всего своими головой и руками. Она – такая же, только пошла дальше, и причина тому – одна: в ней нет тех слабостей, которыми характерен сильный пол, и поэтому она не теряет то, что обрела, а потеряв даже – не вешает руки. В этом вся она: милый Нат показал ей эту дорогу, дедушка дал сил пройти по ней, а Лэроу осветил путь – и теперь она может двигаться вперед самостоятельно, презрев то, что женщина так жить не должна.
Ведь, не смотря на все трудности, ее жизнь такая интересная, такая разнообразная! Она столько всего увидела, столько узнала, повстречала столько людей! Проверив себя в разных условиях, она не сломалась и не одичала, а лишь расцвела, как цветок. А ведь ей всего два десятка лет, а она прожила больше, чем многие видели за всю жизнь. У нее впереди столько путей, столько предстоит нового: поистине переживать и унывать ей грешно, хотя, признаться, иногда по-иному нельзя.
Но береженного Бог бережет, и не всегда милая мордашка и приятный нрав могут стать защитой, и не всегда найдутся те, кто придет на помощь. Подарок замечательного мистера Огдена – двуствольный карманный ремингтон «Модель 95» пришелся как нельзя более кстати. Маленький, незаметный, достаточно мощный, чтобы пробить сосновую доску в три четверти дюйма, он был идеальным оружием для тех случаев, когда окажется, что только насилие может решить проблему.
Сколько коробок с .41 Rimfire извела Кина – не счесть, и это все стало возможным только благодаря ее поклонникам: сама бы она ни в жизни не добыла бы в этой глуши шорт-патроны, тем паче, в таком количестве. Джентльмены ей помогли не только со стрельбой, но и с выхватыванием оружия: здесь, на Западе, чаще побеждал тот, кто успевал первым выстрелить, хотя были и исключения, вроде дуэли душечки-Чарли и негодяя Холта, когда выдержка на голову разгромила скорость и поспешность. Впрочем, не без радости отметив это, картежница не прекратила тренировки: у нее все равно нет такой выдержки и опыта, поэтому лучше не изгаляться и поучиться быстро доставать револьвер из-под платья, чтобы не запутаться и не вляпаться с головой в неприятности, которых в ином случае можно было бы избежать.
Мистер Аден, коллега по карточному ремеслу, стал ей настоящим другом, и Кина всерьез подумывала предложить ему партнерство. В глубине души она чувствовала, что Чарли, с его учтивостью и легким юмором, с его прекрасными сюрпризами и взглядом, от которого хотелось улыбаться, мог бы стать и больше, чем просто другом. И пускай до этого не дошло, но девушка поняла, что привязанность и комфорт могут, хоть и не столь быстро, породить то же светлейшее из чувств, что страсть и накал страстей. Это понимание ей было в новинку, и немного испугало, из-за чего она не решилась форсировать события: но Господь распорядился так, что такой возможности у нее и не оказалось.
Она убила Чарли Адена. Вернее, убил его Холт – мерзкая тварь и трус. Убил подло, со спины, без предупреждения. Но он только нажал на курок, а причиной же смерти джентльмена послужило то, что она, именно она заняла его место спиной к стене, и позволила убийце остаться незамеченным. Глупая ошибка, простое желание поддеть ухажера – и все, его больше никогда не вернуть. И то, что его убийцу покарали еще на этом свете, ничего не изменит: тот, кто стоил сотни таких, как он, уже не вернется.
Когда прогремел выстрел, Кина обомлела вместе со всеми, забыв даже о своем маленьком дерринджере. Только спустя десяток ударов сердца после того, как убийца скрылся, она, бледная, как полотно, поднесла пальцы к лицу, стереть что-то липкое и противное, а когда отняла их – они были все в крови и чем-то еще. И только тогда она закричала от ужаса. Ее, полусомлевшую, кто-то потащил наверх – она сомнамбулически переставляла ноги. Ей заказали горячую ванную – она мылась рваными, неосознанными движениями, вздрагивая от каждого резкого звука. Она терла кожу, пока та не заболела, и ей все казалось, что она до сих пор покрыта кровью несчастного. Когда вода уже остыла, она, не одеваясь, рухнула в постель, забывшись тревожным, болезненным сном, полным повторяющихся кошмаров – новых, и от того куда более страшных.
Несколько дней она не могла прийти в себя, и сидела, запершись в номере, через силу заставляя себя есть и пить. Она плакала и корила себя, молилась за упокой души Чарли и о себе, грешной, обещала Богу, что приложит все усилия, чтобы из-за ее глупости ни один хороший человек не погиб. Жизнь, казалось, потеряла все краски, кроме серой, и стала пустой. Но прошло время, и снова в окно глядело заходящее красное солнце, снова хотелось крепчайшего кофе и прогулки, снова руки сами тянулись к картам. Чарли не был забыт – но обреченность ушла, и Кина снова была готова жить прежней бурной жизнью, за себя и за покойника. Ведь мистер Аден наверняка не был бы рад, если бы она закопала свой талант в землю, а красивый облик сменила бы на красную от постоянных слез изборожденную морщинами мину с вечно опущенными вниз губами. Он наверняка желал бы, чтобы она оствалась, как и прежде, цветущей и радостной, чтобы он, невинноубиенный, мог наблюдать за ней из райских кущ и тихо радоваться.
Но, помимо горести, смерть эта преподнесла с собой и урок: лучше всего не рисковать и садиться спиной к стене: так всяко будет безопаснее. Кто знает, может, другой «Холт» наплюет на то, что перед ним девушка, и выстрелит, движимый своим скотским характером? Лучше не проверять, и постараться избежать подобных рисков, тем паче что это не представляется чем-то проблемным: ну какой джентльмен не согласится уступить даме желаемое той место? В общем, лучше садиться у стены, лицом ко входу, но и не забывать о револьверчике в потайном месте – чтобы уж точно быть готовой ко всему.
Некоторое время после возвращения к людям авантюристка еще поиграла, но поняла, что морально ей пока что слишком тяжко здесь находиться – уж больно ярки были воспоминания о Чарли. Эбилин стоил того, чтобы вернуться, но пока что она тут засиделась – пора и меру знать. Ее ждал дилижанс до следующей точки на пути в Денвер: городка под названием Эллсворт. К слухам о том, что это место – дурное и развращенное, Кина не прислушивалась: Боже мой, это все преувеличения, и то же самое можно сказать что о Канзас Сити, если не общаться с местными ирландцами, что об Эбилине. Слухи на то они и слухи, чтобы в а раздувать до неимоверных величин. А окажутся они, против ожидания, правдивыми – так и не страшно: всегда можно собрать вещи и отправиться дальше.
Распрощавшись с немногими хорошими знакомыми и даже поцеловав в щеку мистера Одена, Кина покинула Эбилин под столь любимый покойным «Бонни Блю Флэг» - и на сей раз не оглядывалась назад, видя перед собой только новую дорогу в неизвестность.
Поначалу Эллсворт произвел на ирландку тягостное впечатление: дырой он оказался знатной, похлеще всех, где раньше Кине довелось побывать. Закономерно недовольство вылилось в раздражение, которое, в свою очередь, рассеялось, как дым, после прибытия в отель; приветливый персонал, теплая вода, «убойный» кофе и легкие закуски – что еще надо, чтобы почувствовать себя хорошо на новом месте? Разве что денежная игра – и такую возможность городок ей случайно предоставил. Такой шанс выпадал раз на тысячу – и авантюристка не преминула им воспользоваться.
Поначалу все шло, как по маслу, и стек девушки быстро и капитально возрос. Правда, те ее визави, которые явно были не из местных, ей категорически не понравились, но они и не доллар, чтобы всем нравиться. Не выходить же ей за них замуж, в конце-то концов? Ну, неприятные люди, а скорее даже подозрительные, и что с того? Она и сама заслуживает немало подозрений, так что на других коситься-то? И Кина проигнорировала шестое чувство – и, как оказалось, зря.
А ведь прислушаться было к чему, но снова азарт привел на ее порог проблемы. Здоровые такие проблемы, очень решительные и самоуверенные. И ведь Дева Мария давала ей шанс уйти – можно было покинуть игру вместе с клетчатым, сославшись на то, что визави допустили изменение правила игры до полуночи, а у нее, к тому же, мигрень начинается после долгого нахождения в прокуренном насквозь помещении. Могла – но не стала, понадеявшись на неуязвимость леди.
Ах, если бы она решила чуть помедлить и еще раз проанализировать все неприятные звоночки, все могло выйти совсем иначе! Совершенно непонятный статус оппонентов, их вроде как сотрудничество, до полноценного партнерства не дотягивающее, повадки шулеров при явно недостаточном для профессионала умении, да даже просто не соответствующие приличным господам манеры – и это не считая невнятного, но сполна ощутимого чувства полуприкрытой угрозы! Сам диалог кареглазенького и клетчетого мог дать понять, что первый предпочитает играть по им придуманным правилам и навязывает их жестко, если не сказать жестоко. Так что возникшие неприятности не были внезапными и, если бы не азарт и самоуверенность, их можно было предугадать и избежать, оставшись с неплохой прибылью.
Кто же они были? Скорее всего, аферисты, просто промышлявшие не картами, а чем-то иным, вроде некогда обсужденной с Лэроу схемы с конфедеративными векселями. Но хуже, если это были грабители или, что совсем плохо, настоящие разбойники, которых не страшат пули и сабли, чего уж говорить о маленьком дерринджере. Если последнее верно, тогда угроза пистолетом может вызвать у них не капитуляцию, а готовность проучить нахальную девку – и тогда вся надежда остается на то, что на звук выстрела прибегут другие люди, за чьими спинами можно будет укрыться.
Но чего гадать – расклад выпал такой, какой выпал, и данного было уже не изменить. Что же, придется играть с теми картами, которые есть, и да поможет ей Бог!\
-
+
Франческа включилась в режим романа.
-
Ну, ты, канешн, дала стране угляБольше всего в этом посте мне нравится сочетание психологических моментов с какими-то мелочами или деталями, которые обогощают мастерский пост, вроде названий песен или рассуждений об игроках. И мне нравится, что ты дожимаешь какие-то места, которые я сознательно обошел или не стал трогать – например, те же письма. И, конечно, не могу не отметить вопросы, которыми задается героиня. Больше всего вот этот: Понаблюдав за остальными, авантюристка даже задалась вопросом – а каким Запад сделает ее, что поднимет к поверхности, а что смоет, как шелуху? Какой она станет безо всего наносного? Собственно, модуль и есть ответ на этот вопрос))). И, наверное, больше всего мне нравится, что можно чувствовать себя в какой-то степени свободно, беря на себя одни детали биографии и отдавая другие. Конечно, когда я беру на себя выборы "куда поехать и что там делать" – я стараюсь продумывать их, чтобы они казались логичными и с точки зрения эпохи, и с точки зрения местности, и с точки зрения персонажа (и здесь я вступаю на зыбкую почву – персонаж-то не мой), и, в конце концов, с точки зрения того, чтобы это потом как-то могло пригодиться))). Поэтому приятно, когда игроки играют в это, а не начинают с подозрением задавать вопросы: "А почему так? А почему не эдак? Почему мой персонаж застыл в оцепенении, как и все, а не достал револьвер и не пристрелил Холта? Почему она не поселилась в Сан Антонио на веки вечные? Почему это дерринджер ей кто-то там подарил!? Да она бы сама его купила первым делом! Почему это в Канзас Сити она выбрала играть в каком-то пабе и раздевать в карты переселенцев, а не забуриться в высшее общество? Почему это ты, БигБосс, решил, что ей там было хорошо?! Это только наше с ней дело!" В каких-то играх такие вопросы – норма, но в такой "биографической" было бы сложно донести историю, не касаясь их и не вставляя что-то своё. Мне очень нравится, когда я чувствую, что игрок думает: "Да, это логично. А это, в конце-концов, не так важно. А так могло бы быть, но могло бы и не быть. А это важно, это я возьму на себя!" – и вместо того, чтобы взбрыкивать, развавает сцены. В такие моменты, я чувствую, как ручьи стекаются в реку))). Короче, ты – топовый игрок))).
-
Читала на одном дыхании. Кина отлично вписалась в "дикий запад".
-
Прекрасный текст!
-
За литературность и жизненность!
|
Тут грохочет, там хлопает, а там, вон, вообще шипит. Добавил и своего "баха" в окружение.
- Сука...
Ругнувшись чуть слышно после, мягко говоря, не самого результативного гранатометания, снова за "монолитом" барачной стенки укрылся.
- Наступают, Терренс.
Глянув на товарища, кивнул в довесок к словам. Чтоб наверняка. Раз наступают, значит все в порядке. Раз есть, кому. И есть, куда. И вообще.
- Наступают.
Напряжение растет, бегут струйки пота по спине. Так оно обычно в бою и бывает, когда между "пиздецом" и "полным пиздецом" вклинивается момент относительного затишья, но все - и ты, и парни вокруг, и япошки - понимают, что это ненадолго. Ничего не понятно, но страшно.
А потом захлопало справа. Вот и конец затишью, самое время для "ПП". Пока не по их сараю, уже что-то. Прелюдия?
- Тише, Уоррен, блять!
Это уже "Заусенцу", едва ли не громче его собственного выкрика.
- Хочешь, чтобы нас эта... Как ее... Роза эта Токийская на островах своих ебаных ус...
Стук очереди заставляет прикусить язык. Прелюдия закончилась, всех просим на танцпол. Мгновение на то, чтобы решить - бежать или остаться. Да нет мгновения, на самом-то деле. Рефлексы бьют молниями, обгоняя неспешные "повороты" мыслей-шестеренок.
- Всем укрыться!!!
Так, чтоб крабы на берегу в песок зарываться начали.
- Держим строй!!!
И добавил, от себя.
- Бля!!!
А потом, потом метнулся-упал за нары - подальше от японских "подарков", ногами к ним. Не прямо "потом", конечно, в процессе уже, но все же больше "потом". Уши зажал ладонями, по возможности. И скорей осознал как состоявшийся факт, чем додумал в результате долгих и мучительных измышлений. Был приказ занять барак? Был. Был приказ приготовиться к обороне? Был. Приказ есть приказ. Потерять эту "коробочку" - открыть фланги ребятам из второго взвода. И не только им. Все. Сбежать, отступить - обречь кого-то из морпехов на смерть. Остаться - да, сука, тоже обречь кого-то из морпехов на смерть. Мучался ли сержант с выбором? Туда ли? Сюда ли? Нет, не мучался. Он просто остался там, где ему было приказано оставаться. И думать о том, правильным ли был его выбор, "Хобо" не собирался. Он собирался убивать японцев. Проявить щедрость и раскидать в окна оставшиеся гранаты, например. А потом, потом будет видно.
-
Наступают, Терренс.
При этих словах некая оперативница дернулась нервно)
А вообще - очень хороший и реалистичный пост, достоверный своим сумбуром.
-
- Хочешь, чтобы нас эта... Как ее... Роза эта Токийская на островах своих ебаных ус...
-
Так, чтоб крабы на берегу в песок зарываться начали.
Да, лучше заранее подумать об этой серьезной угрозе для личного состава
-
- Хочешь, чтобы нас эта... Как ее... Роза эта Токийская на островах своих ебаных ус...
!!!
|
На глазах принцессы громада Вершварда изменилась изнутри, хотя никакой неприятель к ней даже не подступал. Жизнь внутри стен стала более шумной, многолюдной, и, пожалуй, веселой. Это случилось как то незаметно для Эдворы. Может из-за того, что она была слишком загружена своими собственными проблемами и отцовским наказанием. Вроде все было как всегда, а потом «ррраз», и уже вокруг много каких-то незнакомых лордов, леди, рыцарей, оруженосцев, дам, миз и детей; в малом зале вовсю идет какой-то пир, слуги еле ползают, а по дальним уголкам замка целуются парочки. С одной стороны это было неплохо. Занятия у сира Фромора были по прежнему через три дня, и в одно из них никаких вопросов не было. И за этот перерыв ее тело вполне успевало оправиться. Да и вообще, девушка не то чтобы привыкла к боли, а немного притерпелась. Да больно, да обидно, очень. Но на самом деле ничего страшного. И после того, как Эдвора немного поменяла свое отношение к наказанию, она и ошибаться стала реже. Нет, ошибки, конечно, никуда не пропали, и рука у старика Фомора осталась тяжелая, Зато исчезли ошибки глупые, которые вызывало отчаянное нежелание не получить наказания вообще. Она даже принесла на занятия к учителю игрушечные фигурки Ромора, которые изображали рыцарей, оруженосцев, пехотинцев и стрелков. Маленький брат устраивал с ними сражения, но когда вырос не стал брать в свое новое владение. Так что принцессе никто не помешал зайти в его бывшие покои, которые были недалеко от ее собственных, и забрать игрушечную армию. Теперь их можно было выстраивать на столе учителя. Чтобы лучше понимать его слова про войну. С ними все было значительно понятнее и проще. И еще она теперь перестала отчаянно бояться, что следы на ее теле увидит служанка во время купания. Ведь теперь с ней ходила старшая подруга и фрейлина, которая оказалась посвящена в тайну. И принцесса была практически уверена, что дочь маркграфа ее не разболтает. Так что Эдвора вполне могла принимать участие в веселой жизни, которая настала при королеве Зигде. Если исключить те два дня после учебы, когда она получала неизбежную порку от учителя. Тем более, что девушка прекрасно танцевала и любила это дело.
Но... тут сразу всплыли несколько проблем. Первая, разумеется была с платьем. После того, как Ловорда и Цензи сшили себе новые платья, она стало смотреться слишком невзрачно на их фоне. А это было не только немного обидно, а просто не соответствовало ее статусу принцессы. Так что ситуацию срочно надо было исправлять. Эдвору, кстати, еще совершенно не устраивала милая мизе Олора в качестве новой и главной фрейлины ее любимой мачехи. Называя ее так принцесса даже не кривила душой. То есть немного кривила, конечно, но в рамках того, что сама назвала сиру Фомору «военными хитростями». Жена у ее папы одна, значит «самая любимая», других-то нет, правда «самая нелюбимая» тоже, но об этом лучше молчать.
Так вот, с самого назначения Фрабегор, принцесса стала больше общаться с Хельворой Совербрах, которую расстроило это назначение. Теперь, вместо того, чтобы обмениваться подарками на расстоянии они могли видеться лично. Принцесса время от времени приглашала ее в свои покои и на людях демонстрировала свое расположение. Лови же она сказала, когда они были наедине:
- Почаще вспоминай девиз своего рода, «На собак внимания не обращаю», особенно, если эта выскочка Олора попробует тебя как-то задеть. Когда вернется отец, я с ним об этом поговорю! Когда Конвар был в замке, соломбарка себе такого не позволяла. И после войны все будет по прежнему».
Так вот, Эдвора, для начала, отправила к Олоре щеголявшую в новых серьгах Золь с запиской: «Мизе Олора, я так счастлива, что вы разгрузили королевского казначея от мелких дел и взвалили их на свои хрупкие плечи. Посему, выдайте моей фрейлине девяносто девять марок, одиннадцать шиллингов, на мое новое платье». И роспись поставила подлиннее. «Эдвора Видроф, милостью Создателя принцесса Таннвера». Сумму такую Эдвора поставила нарочно и надеялась, что остроумная Олора оценит этот посыл. Она была как раз на самой границе тех самых ста марок, с которыми ей дозволила распоряжаться королева. И вот пусть только попробует не дать! Тогда у нее появиться повод закатить Зигде скандал и обвинить ее главную фрейлину в оскорблении королевской семьи. Ну, а, если даст, то можно будет просто заказать новое платье. Вообще-то этим можно было напрячь старого мастера Карке, но сумма была не маленькая, да и принцессе захотелось «подергать кошку за хвост».
На этом девушка не остановилась. Раз уж она терпит несправедливое папино наказание, то за все страдания можно себя немного вознаградить. Поэтому она с тем же вопросом про деньги, обратилась и к барону Хайгро. Тем более, что она считала, его своим должником, после той истории с городом. В отсутствие короля и канцлера заседания Малого Совета не проводились, поэтому пришлось найти барона в его кабинете и гордо прошествовать туда вместо очередного просителя. Принцесса вежливо раскланялась с бароном, посочувствовала тем что творят в финансовых делах королева и ее новая Старшая фрейлина. А потом намекнула, что дочери его сюзерена нужны деньги на обновки.
- Конечно, не хочется отвлекать ваше внимание такой мелочью как сотня - другая марок на платье единственной дочки вашего сюзерена, - улыбнулась она, стараясь выглядеть мило, - но не может же у меня быть платье хуже чем у моих собственных фрейлин. Вы же барон и дальше можете рассчитывать на мое хорошее к вам отношение. Ну не папе же на войну мне писать?! У него там хватает действительно важных дел.
Про себя Эдвора решила, что если ей дадут деньги и королева, руками своей фрейлины, и казначей, то она всегда сможет вернуть излишки в казну. Или не вернуть. Золь тоже бы не помешало новое платье, да и рыцарям своим следовало подкинуть немного денег, и, можно было расширить свиту за счет кого-то из приезжих.
В конце она еще добавила, что когда отец вернется с войны, то несомненно вернет дела так, как они много лет шли раньше.
Брату письмо Эдвора тоже написала. Она не сомневалась, что ее него есть люди, которые докладывают о положении дел и на войне у папы и в родном замке у мачехи. То есть она не знала этого точно, но согласно урокам сира Фромора такой человек у принца должен быть, а лучше несколько. Хотя ее отважный брат никогда не отличался предусмотрительностью и усидчивостью на уроках. Но ведь нашлись рыцари, которые пошли с ним увозить Мальдру, несмотря на возможный гнев короля. В любом случае любимая сестра должна его поддерживать и сообщать о новостях. Так что принцесса написала большое и подробное письмо о положении дел при дворе Зигды. И о людях, которых она приблизила, и то, что разрешила не соблюдать траур, и о решении споров в пользу соломбарцев. О хорошем тоже написала, о беженцах, и постоянной подмоге, которая шла отцу от гостей Вейшварда. Короче одну правду и не слово лжи. Ну и в конце скромно приписала, что отец сильно на нее рассердился за то, что она не донесла ему о Мальдре и наказал, перед тем, как отправится на войну. А в самом - самом конце традиционное, что любит Ромора и скучает по нему. У брата деньги она просить не стала. Вот еще! Сам должен догадаться, что наказанной из-за него сестричке не помешают подарки.
Вообще, у Эдворы этой зимой была масса свободного времени. Уроки раз в три дня и редкие выезды, чтобы разогнать кровь себе, кобыле и своим рыцарям. Восемь — десять часов,которыми она может распоряжаться по собственному выбору, каждый день. Так что стрелять принцесса не бросила, зато с удовольствием окунулась в веселую придворную жизнь. Она со своими фрейлинами неприметно посещала все пиры, балы и турниры. Там она блистала в танцах, демонстрировала манеры и бравировала своим отличным ольсверским.
Но не только.
Эдвора решила помирится с папой и решила вышить ему флажок на копье. Золь привычно была отправлена к старшей фрейлине за девяносто девятью марками, так как для герба Видрофов нужны были и золотые нити. По планам девушки вышивка должна была помочь коротать вечера. И, конечно, чтобы это было быстрее, она собиралась привлечь своих фрейлин к вышивке. Если она отправит папе письмо о том, что тут делают неправильно, то Конвар скорее всего отмахнется. Как от пустяков, у него же там война. А вот если с флажком, то поймет, что Эдвора его продолжает любить, несмотря на наказание, и хоть письмо прочитает.
Еще она подумала, что при их отношениях с Олорой ей не помешает иметь на новую любимицу что-нибудь компрометирующее. Если она имеет каждый день дело с прошениями и деньгами, то неужели ничего не прилипает к ее пальчикам. Имея опыт общения с бароном Хейгро, она не верила в такое. Да еще имея перед глазами королевского судью, который резко разбогател, пока ее папа воюет. Поэтому велела своим служанкам и попросила Цензи с Золь выяснить этот вопрос о Старшей Фрейлине, ну и собрать про нее другие слухи.
Веселье при дворе молодой девушке больше нравилось, чем нет. Единственное, она считала, что Хигда слишком перегнула палку со своей любовью к соотечественникам. А граф Рунгмер Ховенвор со своим обогащением.
Так что Эдвора несколько раз осторожно высказывалась на людях о том, что порядка могло быть побольше. Еще она запустила через служанок сплетню, что пока король Конвар Воитель воюет, в оставленном им Вершварде началось тартвартское правосудие.
И другую сплетню, что если граф Раймер будет и дальше так усердно помогать королеве, то почернеет. Такой себе понятный намек на Черного кастеляна.
А на балу отпустила милую шутку. В ней она переиначила детскую сказку про лисицу, которая выгнала зайца из дома. В ее истории лисица оказалась соломбарской, поэтому ее оправдали.
Кроме того, они с Цензи, которая больше всего подходила для такого приключения, несколько раз тайком подсматривали за целующимися и обнимающимися парочками. Интересно же. Для Эдворы, которая знала замок как свои пять пальцев, не было в нем запретных и незнакомых мест, и поэтому наблюдение велось так, что их просто не могли заметить. Оба раза после таких развлечений принцесса возвращалась с пылающими от смущения щеками.
Эдвора, как-то поначалу незаметно для себя самой, начала присматриваться к тем молодым рыцарям и лордам, что выступали на маленьких турнирах и после этого не исчезали на войну или домой. Вдруг найдется какой-то рыцарь, которого она захочет включить в свою свиту?! Ведь скоро папа разобьет эльфов и фломмарцев и кому-то надо будет выступать на турнире в честь победы с ее венком. А то вдруг, как на свадебном турнире, не найдется храбреца?!
Правда, потом, по ходу дела всплыла парочка проблем. Стрелять зимой оказалось холодно и неудобно. Так что Эдвора выдала своему учителю наградную золотую марку "из рук принцессы" и сказала, что продолжит стрельбу весной. Да еще как-то так получалось, что в свою комнату она возвращалась обычно уставшей. Так что основная нагрузка по вышиванию флажка легла на плечи и руки Золь, а сама принцесса больше руководила процессом, чем орудовала иглой.
|
-
С другой стороны, зарабатывать аут, позволяя мячу влетать в страйк-зону, тоже не хотелось.
Тематично!)
|
Уильям идет по проходу церкви. Всё будто в тумане. На скамьях много людей. Французские друзья: Клотье спорит с Дардари, Леру чему–то хмурится. Трупа театра в полном составе: карлик треснул толстяка, сидящего в ряду перед ним по голове и притвориться что не он. Здесь и родственники из Саванны тихо о чем-то переговариваются. На первом ряду справа семья Альберта. Слева его собственная. Мать и отец держатся за руки. А вот и Альберт. Стоит перед алтарём в белом фраке. Уил встал рядом и заметил, что и сам весь в белом... В белом платье невесты, а видно плохо не из-за тумана, а потому что лицо закрыто вуалью. – Готовы ли вы взять эту леди в жены? – спрашивает священник. – Да. – Твёрдо отвечает Альберт. Он никогда ни в чём не сомневается… – А вы готовы принять этого джентльмена в мужья? – Обратился священник к Уильяму. Повисло молчание. Зал затих. Уил не был готов к тому, что ему придётся что–то говорить. Это точно его спрашивают? Все смотрят на него. Тишина затягивается. Надо что-то сказать… – Да… – Едва прошептал он, почти беззвучно шевеля губами. Священник принял ответ: – Объявляю вас мужем и женой. Можете поцеловаться. Альберт и Уил повернулись друг к другу. Альберт аккуратно, будто боясь порвать, поднял вуаль с лица Уила. Приблизился чтобы поцеловать… – Да они же оба мужчины! – Раздался из зала возмущённый голос Леру. Его подхватили другие и церковь наполнилась криками. Все вставали со своих мест и направлялись к молодожёнам. В руках гостей откуда–то появилось оружие: ножи, вилки, у кого–то даже лопата. Голоса слились в единый и начали скандировать: «умри», «умри», «умри». «У меня же есть пистолет», – вспомнил Уильям. Он выхватил свой Смит–Вессон (и откуда он взялся в свадебном платье?) – Ты правда будешь в них стрелять? – Альберт в удивлении приподнял брови. – Там же твои отец и мать. А ведь и правда. Вот они – прямо перед ним. У отца в руках вилы и кричит он громче всех. Уил не опускает револьвер, но и стрелять не хочет. Толпа настигает. Вилы вонзаются в живот. Уил проснулся и сел на кровати, хватая ртом воздух, будто выброшенная на берег рыба. – Всё в порядке? – сонно спросил Альберт, приподнявшись на локте. – Да. Просто кошмар приснился. Уил встал и прошёл до комода, на котором стоял графин с водой. Налил себе бокал и выпил залпом. На Уильяме не было одежды, но он уже не смущался перед Альбертом. После всего что между ними было это выглядело бы попросту глупо. Уильям хотел посмотреть сколько времени, но понял, что часы остались в его комнате. Хотя они и спали иногда вместе, спальни у них всё ещё были отдельные. Было не очень удобно хранить вещи не там, где ночуешь, но Уил не решался попросить у Альберта разрешения переехать сюда насовсем. Уил вернулся в постель, прислонился к Альберту и положил голову на его плечо. Почувствовал, как под одеялом Альберт нашел его руку и сжал крепко, но нежно. Уил закрыл глаза. Всё же хорошо, что они есть друг у друга. – Сегодня мы идём на плэнер! – объявил Альберт поутру за завтраком. – Куда-куда? – На плэнер. Ну рисовать на природе, – пояснил Альберт. – А, ну да, ты же у нас теперь великий художник, – усмехнулся Уильям. – Великий – невеликий, mais pourqoi pas*? *а почему бы и нет Учитывая, что театр всё равно простаивал, а других дел вроде бы не намечалось (денёк можно и без репетиций обойтись), Уил согласился провести весь день в блаженном безделье. Поехали в Венсенский парк. Уил уселся читать «отверженных» под раскидистым клёном с пожелтевшими листьями. Альберт долго выбирал место, где расположить мольберт и в итоге встал так, чтобы на картину попало дерево Уила. – Ты что, меня рисовать собрался? – А что? Уил пожал плечами. Пусть рисует что нравится. В парке пробыли до самого вечера. Отдельные фрагменты из отверженных Уильям зачитывал вслух: – «Окна этих комнат выходили на окрестные пустыри. Все здесь было темно, безобразно, грустно, сумрачно: в доме хозяйничали сквозняки из-за щелей в кровле и в стенах. Интересная и живописная особенность этого рода жилищ — чудовищные размеры пауков». – Господи, я бы повесился, если мне пришлось так жить! – высказал свои мысли Альберт. – Так пол Парижа живёт. – Только какой в этом толк, если не получать от жизни удовольствия. Иногда Уил уставал сидеть и вставал пройтись, а Альберт закрывал от него картину, говоря, что пока не готово смотреть нельзя. Впрочем, и когда солнце уже клонилось к горизонту, изменив все краски вокруг на сочные цвета заката, картина всё ещё не была закончена, должно быть потому, что они очень уж много дурачились друг с другом вместо того, чтобы заниматься делом, но Альберту надоело рисовать и он начал убирать пастель. – Сейчас-то посмотреть можно? – спросил Уильям. Ему и правда было очень любопытно что получилось. – Ладно уж, смотри, – снизошёл Альберт. Краски на полотне были намного ярче, чем те, что природа использовала в действительности. Все осенние тона смешивались и переплетались друг с другом словно в танце. Юноша сидел под деревом с книгой в руках подогнув под себя одну ногу и вытянув другую – «И правда на меня похоже», – подумал Уил, – «Только вот над анатомией ещё поработать» – поза выглядела немного неестественной, но что тут удивительного – Альберт только учится. Лицо на картине Уильяму показалось куда женственнее его собственного. Он правда так выглядит или это фантазии кузена? – Ну, что скажешь? – спросил Альберт. – Из тебя выйдет толк, если будешь тренироваться. Неплохо получилось. Кстати о тренировках, пойдёшь завтра со мной в тир? Уильяму показалось хорошей идеей совместить приятное (проведение времени с Альбертом) и полезное (оттачивание навыков стрельбы). А впрочем, стрелять ему тоже нравилось и ходил в тир он зачастую не чтобы учиться. Особенно стрельба помогала восстановить равновесие, когда на душе не всё спокойно, как было тогда, после дня рождения, когда Альберт вроде и стал ближе, но совсем не таким, как его себе представлял Уильям. Тогда они оба пытались делать вид, что ничего особенного не произошло, при этом внутри кошки скребли. Уил пытался избавиться от ощущения, что Альберт его использовал, с головой уйдя в дела театра, написание пьесы и занятия стрельбой. Они тогда и вместе-то почти бывать перестали. Палец на спуске и ясная мишень перед глазами помогали освободить голову от дурных мыслей. Решиться на что-то такое второй раз было непросто. Да Уильям и не решался – как-то само-собой получилось. Примерно через неделю после того памятного дня Уил вернулся домой поздно. Альберт спал на диване в гостиной. Его рука свесилась на пол. Он выглядел беззащитным и милым. Уил принёс одеяло и накрыл его. Залюбовался спящим любимым лицом и отметил, какой он красивый: мягкие, короткие, слегка вьющиеся волосы, длинные ресницы, ямочка на подбородке, пухлые чувственные, слегка приоткрытые губы. Не удержался и поцеловал. Альберт ответил на его поцелуй и снова будто весь мир растаял для Уила. Поцелуй из нежного постепенно стал страстным. Альберт перевернулся, подмяв Уильяма под себя, рванул рубашку, так что пуговицы разлетелись по комнате. Провёл рукой от живота до шеи, из уст Уила вырвался стон. Удерживая Уильяма за подбородок, Альберт поймал его взгляд: – Je pensais que tu ne viendrais pas, ma miette.* *Я уж думал ты не придёшь, моя крошка. И не давая ничего ответить, накрыл его губы своими. Было почти как тогда – и больно и сладко одновременно. И ради второго Уил, пожалуй, был готов терпеть первое. В тире Уил показал Альберту как заряжать оружие, как целиться. Тот нечастый момент, когда можно прикасаться к нему на людях, не опасаясь вызвать каких–то подозрений. Поразив мишень несколько раз подряд, Уил передал револьвер Альберту. Тот долго примерялся и целился. В итоге промазал все 6 выстрелов. – Ну и ладно, в городе, как мы уже выяснили, сават всё равно лучше револьвера, а в кого ещё стрелять-то? Эта бравада выглядела так, будто Альберт был недоволен тем, что Уил оказался в чём-то лучше него. Уильяма это задело и в тир он Альберта больше не звал. Стрелять получалось всё лучше и лучше. Однажды Уил 6 раз подряд поразил игральную карту, что ему самому казалось почти невозможным. Получив похвалу от мсье Делора, он спрятал то что осталось от карты во внутренний карман – на удачу. От предложения француза выпить не отказался. За рюмочкой Уил рассказал историю о том, как на них напали в Марселе и что спасла их тогда совсем не стрельба. – Так вот о чём я… Быть может кузен прав? Что думаете, мсье Делор? – Ситуации бывают разные, – отвечал тот, – если не получилось тогда, не значит, что не пригодится потом. Да и подготовка сейчас у вас лучше. А ваши с кузеном способности могут дополнять друг-друга. Вдвоём вы горы свернуть сможете. Сказанное мсье Делором ободрило Уила. Пусть Альберт думает что хочет. Вернувшись домой, Уильям застал в квартире всю французскую компанию. Передавая бокал за спинами остальных Альберт закатил глаза, давая Уилу понять, что «опять о политике спорят». Ну хоть разворачивайся и уезжай – придумать что-то скучнее трудно. «Линкольн!», «Джефферсон!» «МакКлеллан!» – да какая разница, лишь бы уже прекратили стрелять. – Господа, господа, предлагаю закончить эту тему, – осадил всех Альберт, которому спор тоже изрядно поднадоел. – Лучше посмотрите, какая чудесная картина давече вышла из-под моей кисти. Альберт вынес из комнаты, которую теперь использовал как мастерскую, недавний осенний пейзаж (или, вернее сказать, портрет?) Уил нахмурился. Ему нравилась сама картина, но из-за особой «мягкости», с которой он там получился, он считал её слишком личной. – Не стоило её показывать. – Сказал чуть позже Уил, когда удалось перекинуться парой слов с Альбертом наедине. – Это почему? – Потому что в твоих глазах я выгляжу не так, как меня видят остальные. В тот же день, среди набросков, которые Альберт дал всем посмотреть, Уил заметил в руках Леру изображение «Мари» (или Мэри, как он называл её по-английски). В сердце шевельнулось беспокойство. Не так уж похоже и вышло. Они ведь не заметят? Французы разошлись рано напрочь переругавшись друг с другом. Уильям чувствовал себя так, будто выдержал осаду в средневековой крепости. И когда друзья начали его раздражать? Он с момента своего прихода с трудом удерживался от того, чтобы не сказать «посиделки закончены, расходимся», но это уж слишком невежливо было бы. Уил блаженно уселся на диван. – Лучше встречаться с ними в других местах, – высказал свои мысли Уильям, – оттуда хоть уйти можно, когда надоест. – Ага, например, у Дардари? – усмехнулся Альберт, садясь рядом. Он явно намекал на особенных характер встреч у этого любителя востока. Уил вспомнил тайные прикосновения и безудержный смех. – Ну да, как у Дардари. Уил дотронулся до колена Альберта и провёл по бедру, подражая тайному движению в гостях у француза. Сейчас это можно было делать не таясь. Хотелось дотрагиваться до Альберта снова и снова, а ещё лучше заключить в объятия и никогда не выпускать. Уил стянул с кузена галстук. Хотел было помочь Альберту избавиться от рубашки, но тот перехватил его руку. Уильям почувствовал укол страха. Он не хочет? Скажет что-то вроде «уймись, поиграли и хватит»? – Что насчёт косметики и локонов? – Спросил Альберт. – Я думал ты не хочешь, чтобы я переодевался. – А я и не про платье. Просто тушь и всё такое… Тебе идёт. Я буду ждать у себя. Альберт поднялся, чмокнув Уильяма в щёку. Подведя глаза и закрутив волосы, Уильям пытался оценить своё отражение в зеркале. В мужской одежде косметика казалась неуместной. Переоделся в домашний халат. Чтож, если Альберту так нравится… Подойдя к его двери Уил замешкался на секунду – он всё ещё не привык входить к Альберту без стука даже при том, что иногда и сам тут теперь спал. Он слышал, как колотится собственное сердце и волновался точно актриска перед выходом на сцену. Альберт читал на кровати тоже в домашнем халате и сразу же отложил книгу, как только Уильям вошёл. «Три мушкетёра». Уж не изобразить ли Констанцию? Остановившись сбоку от кровати Уил сделал книксен, снова примеряя на себя роль леди, как учила мадам Живо. – Могу ли я вам доверить судьбу королевы и мою жизнь? – Понятия не имею о чём ты. Я до этого ещё не дочитал. Но мне нравится, когда твоя жизнь в моих руках. С этими словами он привлёк Уила к себе, дёрнул за пояс халата так, что тот слетел. Оставшись обнаженным, Уил почувствовал, себя беззащитным. Хищные искорки во взгляде Альберта пугали... Пугали каждый раз, когда появлялись. Приходилось напоминать себе, что это все тот же Альберт и он умеет быть не только таким. – Ta vie est entre mes mains*, – переиначил Альберт фразу на французский с какими-то нотками жестокости в голосе. * Твоя жизнь в моих руках. И Уил подумал, что так, пожалуй, оно и было… Так оно и было… – À genoux*, – скомандовал Альберт, положив руки Уильяму на плечи и надавив сверху. * На колени. Уил, пожалуй, мог бы упереться и не подчиниться, но ведь тогда он не услышит и чарующего «Mon ange», а ради этого он на многое был готов. Альберт выпрямился над ним в полный рост. Он сбросил свой халат. Его набухшая мужская плоть оказалась прямо напротив лица Уильяма. – Sais–tu ce que je veux, coquette*? – Спросил Альберт, возвышаясь над ним как башня. * Ты знаешь, чего я хочу, кокетка? Чтож… Уил догадался… Раз он уже зашёл так далеко, почему бы не сделать и это? Он ласкал Альберта так, как волны ласкают песок: то накатываясь на берег, то возвращаясь в морские пучины и стремясь разбудить древний подземный вулкан. В каком–то смысле это было похоже на поцелуй… «Que veux–tu, ma chérie*?» – спрашивал потом Альберт, когда его внутренний зверь, получив добычу, снова засыпал где–то внутри. * А ты чего хочешь, дорогая? И угадывая мысли Уильяма с полуслова, целовал его шею, грудь, живот. Ласкал, заставляя спину выгибаться. А руки комкать одеяло, пока и энергия внутри Уильяма не находила выход. Едва не больше этих ласк Альберта, Уильям любил лежать, положив голову на его плечо. Будто бы после сплава по бурной реке, течение выносило их лодку на гладь горного озера и в этом была особенная близость уже не тел, но душ. На следующий день состоялась судьбоносная встреча с послом. Точнее это уже потом Уильям понял, что она была «судьбоносная», а тогда он просто старался показать их театр с лучшей стороны и считал, что не так, так эдак, разрешение им дадут, потому как дело и яйца выеденного не стоит. Когда пришёл конверт с ответом из мэрии, Уил с приподнятым настроением подумал «ну наконец-то» и почти уверенный в положительном решении посла разломил печать. Сперва Уилу показалось, что он неправильно понял канцелярский французский. Перечитал ещё раз. Да нет, что ещё, чёрт возьми, могло значить «ЗАПРЕЩАЕТ ЗАНИМАТЬСЯ ТЕАТРАЛЬНОЙ И ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬЮ В ПАРИЖЕ». Уил со злостью ударил ладонью по столу, так что дерево зазвенело, а по всей руке прошла волна боли, пнул ногой ни в чём неповинный стул. Альберт вышел из своей мастерской с мелком в руках посмотреть, что случилось. Уильям молча передал кузену письмо. Говорить сил не было – в горле стоял ком. Кулаки сжимались в беззвучной злобе. Вот и всё. Остаток дня Уил пролежал на диване смотря в потолок, прокручивая раз за разом диалог с послом и думая, почему так случилось. Что он сказал такого, что привело к закрытию театра? Или чего не сказал? Сперва Альберт старался Уильяма не трогать, потом попытался утешить в своём репертуаре: «Не беспокойся так, на мои выигрыши проживём». Уильяма это разозлило ещё больше сразу по нескольким причинам. Во-первых, Альберт выигрывал куда меньше, чем они тратили. Во-вторых, это слишком рискованно. В-третьих и, пожалуй, в главных – он не хотел быть финансово зависимым от Альберта. – Выпей, полегчает, – Альберт поставил бокал с вином на журнальный столик возле Уильяма. – Они отказали нам не из–за театра. – Что? – Переспросил Альберт. Уильям сел. – Не в театре дело, а в нас вот что! Почему ты думаешь этим занялся сам посол? Да он же Янки! Уехав во францию в самом начале войны, Уил не привык делить американцев на «чужих» и «своих». Но сейчас, подумав хорошенько, понял, что посол ведь северянин… А они южане… Значит враги вроде как получается? А впрочем… Какая разница. Это дела не изменит. Так считал и кузен. – Родителям бы написать бы надо… Денег, чтоб прислали. Они, вроде, не бедствуют, – сказал Альберт и Уил был вынужден с ним согласиться. На следующий день он написал родителям обстоятельное письмо о том, что их дело потерпело крах. Он описал всё как есть: и требование надуманного разрешения и визит к послу. Даже про бегство управляющего упомянул. Разве что про «изюминку» театра по-прежнему не рассказывал. Уильям занёс письмо на почту и поехал в Куртий. Все собрались на репетицию, но вместо этого Уил сам вышел на сцену. – Спектаклей больше не будет, – объявил он. Театр закрывается. – Как же так? – возмутился толстяк. – Нам с кузеном запретили вести дела во франции. – А деньги? – вспомнил карлик о самом главным. – Заплачу всем сколько обещал. А на этом всё. Освободите комнаты до вечера. Уил с поникшим видом спустился с подмостков. Он в последний раз оглядел свои владения. Вот занавес, который они покупали с Альбертом. Вот доска, которая всё время проваливалась и пришлось договариваться с плотником о ремонте. Эти рисунки в фойе Уил купил на каком–то блошином рынке, а Альберт недавно обещал нарисовать другие… Но уже не нарисует. Странно, и когда это второсортное заведение успело стать таким родным и близким его сердцу? Выходя из театра, он в последний раз оглянулся на вывеску «театра диковин». Прощайте, братья Уильямс… Покончив с театром, Уил решил навестить Жана Леру. – Вы одни? Удивился тот, открыв дверь Уильяму? Это и правда было необычным. В гостях Уила было почти невозможно застать без Альберта, да ещё и когда пьянки не намечается. Квартира француза была обставлена по-холостятски скромно, но со вкусом. Никаких кинжалов и ковров на стене, как у Дардари. Никаких изысканных, но немного «кричащих» интерьеров, как у них с Альбертом. – Как ваш театр? Дали разрешение? – Спросил Леру Уил уныло покачал головой: – Рассчитал сегодня наших актёров. Театра больше не будет. – Жаль. Своеобразное было заведение, но по-своему интересное. Хотите что-нибудь выпить? – любезно предложил Жан. – Нет, я вообще-то по делу… Помните, Жан, вы предлагали работу? Попереводить что-то на английский? Если можно, я бы взялся… – Простите, но я другим её отдал… – сожаление Леру выглядело искренним. – Жаль. Ну если вдруг что–то такое появится, имейте меня в виду, – сказал Уильям. Он не стал долго злоупотреблять гостеприимством француза. Был ещё один способ, которым он мог бы достать денег, но на это нужно время… Вернувшись домой, Уил снова взялся за свою пьесу. Он стал проводить очень мало времени с Альбертом и очень много в своём кабинете за письменным столом. Ещё с неделю пытались жить почти как раньше, но очень быстро стало понятно, что ещё чуть-чуть и они просто не смогут оплачивать счета. Точнее Уильяму стало понятно, а вот Альберта ещё долго пришлось убеждать. – Смотри, – Уильям тряс у него перед лицом цифрами, выписанными на листе бумаги в аккуратные столбцы. – Чтобы жить как раньше, надо чтобы ты своими играми по 100 франков в день «зарабатывал». Это даже теоретически невозможно. Ещё через неделю Альберт был вынужден признать факты и сдался. Предупредили хозяйку апартаментов, что съезжают в конце месяца и начали искать новую квартиру. Альберт норовил выбрать если не шикарный вариант, какой был у них сейчас, то всё равно дорогой. Уильям подводил баланс и спускал его с небес на землю, пока не остановились на двух маленьких комнатах. – Кажется у графа Монтекристо примерно такая же камера была, – высказал мнение о комнате Альберт, когда впервые её увидел. Это было конечно же преувеличением, но, если сравнивать с их прошлым жилищем, не сильным. Уильяма больше всего смущало отсутствие бытовых удобств в квартире. В уборную приходилось ходить по тёмному длинному коридору, в который выходили двери всех комнат на этаже, а о мытье в тазу и вовсе лучше не вспоминать. Чтобы остаться на ночь в комнате Альберта тоже речи теперь не шло – кто-нибудь из соседей или горничная могли бы это заметить. Уил с печалью наблюдал, как что-то медленно увядает в Альберте. Не было в нём уже того блеска и задора… Он всё ещё пытался рисовать, но теперь им порой приходилось выбирать купить ли пастель или ужин. Предпочтение обычно отдавали второму. Да и от самих от картин, которые всё чаще были нарисованы углём, теперь веяло мраком и безнадёжностью: однообразные серые дома, низкое свинцовое небо. Пора золотой осени миновала и с деревьев облетели листья. «Я бы повесился, если мне пришлось так жить…» – Уил надеялся, что это тогда просто к слову пришлось, но на всякий случай старался пореже оставлять Альберта одного. К началу декабря пьеса была готова. Уил переписал всё начисто, вот только даже сам перечитывая понимал, что его французский далёк от идеала. Он как раз был в комнате Альберта и зачитывал ему отдельные фрагменты своей рукописи, когда пришёл Леру. Жан – был единственным из их французских друзей, кто продолжил общаться с ними, когда закончились деньги, и американцы сразу же стали «людьми не их круга». Иногда он вот так как сейчас заходил в их жалкое жилище и приносил что-нибудь выпить. Когда пропустили по рюмочке анисовой водки, к которой, как и к другим крепким напиткам, Уильям так и не смог привыкнуть и пил лишь за компанию, а не ради удовольствия, Альберт спросил Леру: – Дружище Жан, быть может, Вы поможете Уильяму? Нужно чтобы кто–то, для кого французский родной, отредактировал его пьесу. – Не бесплатно, конечно, – добавил Уильям, испугавшись, что сейчас и Леру развернётся и уйдет. – Сейчас у нас денег нет, но как насчет процента от суммы, которую получим после её постановки? Скажем… Десять процентов? Уильям понятия не имел много или мало. Сколько заплатят за постановку? Окупят ли эти 10% редакторские услуги? Пока своим писательством он заработал ровно 0, а 10% от нуля – тоже ноль получается… – Но, я ведь не понимаю ничего в этом. – Сказал Жан. – Да там и не нужно ничего понимать просто переписать немного так чтобы фразы естественнее звучали, – попытался уговорить его Альберт. – Простите, но словесность не в сфере моих интересов… Попробуйте найти того, кто справится с этим лучше, – твёрдо отказал он. Уильям всерьёз размышлял, кто бы мог взяться за редактуру и так ничего и не придумал. Из их друзей Клотье наверно мог бы этим заняться, но, учитывая то, что он «исчез с горизонта» из-за их бедности и то, что они не сошлись во взгляде на репертуар театра ещё раньше, на него, пожалуй, не стоило рассчитывать. В общем, Уильям решил отдать пьесу как есть, понадеявшись на то, что за год он выучил французский достаточно, чтобы это выглядело сносно. Поставят, так поставят, а нет… Оставалось надеяться, что отец пришлёт деньги и почта не слишком задержится. Свои последние деньги Уил потратил на билет в Камеди Франсез и вовсе не ради развлечения, как можно было бы подумать. К тому же «Ифигению в Авлиде» он уже видел. После спектакля он попытался было пройти за кулисы, куда его предсказуемо не пустили. Тогда он передал охраннику записку и спустя десяток минут его пригласили пройти. Уильяму нравилась обратная сторона сцены. Лёгкий запах пыли, приглушённый свет, люди, деловито снующие туда-сюда. Именно здесь в суете и тесноте рождается магия, которую видят зрители. Он наслаждался тем, что мог находиться тут, пусть и в роли случайного странника. Уил постучал в дверь со скромной табличкой и получил приглашение войти. – Давно не виделись, месье О’Нил. – Да. А вы, я вижу, так и не послушали моего совета и всё ещё тут? Она махнула рукой. – Всем нам в жизни страшно что-то менять, не так ли? Как ваш театр? – Закрылся. – Вот как? Неужели публика его разлюбила? – Нет, политики постарались. – Жаль. И вы сдались? – Пришлось… Уилу не нравилось куда заходил этот разговор, и он решил перейти к делу: – Мадемуазель Бернар, я, сказать по правде, пришёл к вам по делу… – О нет, а я думала вы решили просто навестить меня, – она рассмеялась своей шутке и Уил тоже улыбнулся. – С моим собственным театром уже ничего не поделать, но мне не хотелось бы совсем оставлять это ремесло. Я написал пьесу… Я подумал… Быть может вы могли бы направить её тому, кто оценит её по достоинству и поставит на сцене? Он не стал многословно убеждать её, а лишь пристально посмотрел на неё, ожидая ответа, от которого зависела, быть может, их с Альбертом судьба. – Тот самый взгляд, которому я вас научила да? А вы способный ученик… – Так вы поможете? Она подошла к нему почти вплотную и посмотрела в глаза так, как какой-нибудь энтомолог разглядывает особо редкую бабочку. Не знай она его секрет, Уил подумал бы, что Сара хочет его поцеловать. – Сложно отказаться, когда на тебя вот так смотрят. Знаете, это и на меня работает. Давайте вашу пьесу. Я сделаю, что смогу. Из театра Уильям вылетел будто на крыльях. Он сам себя убеждал, что радоваться нечему. Пьесу ещё никто не обещал поставить, а уж тем более заплатить за это денег. И всё же сердце ликовало, чего не было уже давно. Уил, светясь изнутри дошёл до стоянки наёмных экипажей и тут понял, что, заплатив за билет на спектакль, забыл отложить деньги на обратный путь. Можно было бы доехать, попросить кучера подождать и вынести деньги, но в последнее время Альберт всегда где-то пропадал вечерами, а у Уильяма их и в комнате не осталось. Чёртова бедность. Уил сжал кулаки в карманах в бессильной ярости. А ведь ещё недавно он носил по паре сотен франков на всякий случай. Ничего не попишешь. Придётся идти пешком и хорошо, что Смит-Вессон в кармане. Револьвер Уилу, к счастью, не пригодился, а вот одежда потеплее была бы кстати. Пока он шёл в своё жалкое жилище, разыгралась непогода. Хлестал дождь вперемежку со снегом, а ветер, бьющий прямо в лицо, не обращал внимания на поднятый до носа воротник, пробирался внутрь и поселялся внутри костей. Руки в тонких перчатках закоченели даже несмотря на то, что Уильям прятал их в карманы, пальцев на ногах он уже не чувствовал. На середине пути Уил забыл куда и зачем идёт – сосредоточился лишь на том, что после очередного шага нужно делать ещё один. Когда добрался до дома у него едва хватило сил стянуть с себя мокрую одежду и, сжимая зубы, чтобы они не стучали от озноба, укутаться в одеяло, которое было холодным как лёд и вовсе не грело. На следующий день Уил проснулся с жаром. Приходя в себя в полу-бреду он неизменно видел рядом Альберта. Тот то клал Уилу мокрую повязку на лоб, то укрывал лишним одеялом, то пытался влить ему в рот бульон. Кажется врач приходил, но Уил не запомнил этого человека и что он говорил, а может и вовсе померещилось. Через несколько дней Уильяму начало становиться лучше. Он был всё ещё слаб, спал по пол дня и не хотел есть, но во всяком случае начал осознавать действительность. Альберт уходил только на ночь, а днём бывало ложился к нему под одеяло и согревал своим теплом. Иногда Альберт читал вслух: — Конфедерация ввела воинскую повинность, — объявил он, сидя с газетой в постели Уильяма. — Значит правильно сделали, что уехали… — ответил Уильям. Альберт промолчал. На следующий день, вернувшись с улицы, Альберт сиял. – Посылка от твоего отца, открывай быстрее. – Открой ты, – попросил Уил. Ему всё ещё было тяжело что-то делать. Не церемонясь, Альберт разорвал почтовую бумагу. Внутри обнаружился пухлый конверт с ассигнациями. Неужели все проблемы решены? Можно будет снять нормальную квартиру… Возможно не такую как раньше, но уж по крайней мере с душем. Пачки банкнот высыпались на кровать. – Что это? «Доллары конфедерации?» – спросил Альберт, разглядывая одну из них. – Ну деньги есть деньги, да? Альберт сразу же отправился в банк, чтобы обменять полученные доллары на франки. Быстро вернулся. Уселся за стол, подперев лоб ладонью. Уил, пожалуй, ещё никогда не видел его в более расстроенных чувствах. – Ничего не вышло, Уил. Во Франции это просто бумага… А что в письме? Уилу хотелось хоть чем-то утешить кузена, но какие слова тут помогут? – Пишет у них всё хорошо. Зовёт вернуться. – Вернуться? А мобилизация? – Вроде как если в семье больше 20 рабов, то 1 мужчина может остаться. В комнате ненадолго повисла тишина. – Может вернёмся, а? – предложил Альберт. В его голосе будто слышалась мольба. Уил и сам об этом думал, как прочитал письмо. И правда, что им теперь делать в Париже? Его пьеса? Так то что её поставят ещё большой вопрос. Работать они не умеют (да на приличную жизнь и не заработаешь), бизнес теперь не откроешь… – Давай вернёмся, – согласился Уил. Казалось, на этот разговор и чтение письма ушли все силы. Он тяжело повалился на подушки. Кажется опять жар… – А деньги на дорогу откуда возьмём? – Не беда! – сказал Альберт, щелкнув крышкой часов. – Я знаю, где их достать! Считай, к утру билеты будут у нас в кармане. Всё у него просто… Но возражать не было сил и Уил только кивнул. Альберт подошел, закутал Уила поплотнее в одеяло, дотронулся губами до лба и провел по щеке рукой. – Je t'aime, – сказал он по-французски. В груди что–то ёкнуло. Даже накатывающая дремота отступила. Почему сейчас, когда собирается уйти? В душе нарастало беспокойство, но даже с этим червячком тревоги, от слов Альберта внутри разливалось тепло. Уил подумал, какой же он был дурак если считал, что для Альберта их отношения лишь игра. – Я люблю тебя, – прошептал Уил в ответ по-английски. Он хотел добавить ещё «не уходи» или хотя бы «будь осторожен», но голос предал его, а Альберт захлопнул за собой дверь. Уил проснулся от того, что солнце ласкало его лицо. Потянулся и открыл глаза. Впервые со встречи с Сарой он чувствовал себя почти здоровым. Сколько времени? Уже полдень наверно. Альберт вернулся и решил его не будить? Уил кое-как оделся. После болезни он ещё чувствовал слабость во всём теле. Постучал в комнату Альберта – никто не ответил. Может спит? Есть хотелось ужасно. Уил спустился в общую комнату. – Завтрак уже прошёл, месье О’Нил. – Сказала внизу горничная. – Да, я знаю. А вы не видели кузена? Он должно быть вернулся рано утром? Она пожала плечами: – На завтрак не приходил. Уил собирался пойти обратно в свою комнату, но она окликнула его и предложила разогреть сэндвичи. Он с благодарностью согласился. На обратном пути снова постучал в комнату Альберта, на этот раз настойчивее: разбудит – плевать. Тишина. Уил снова почувствовал себя нехорошо. Разделся и лёг. А что если Альберт так и не придёт? Он отогнал от себя эти мысли. Уил не заметил, как снова заснул, а проснулся от стука в дверь. Это он! Вскочил и, как был, в кальсонах и мятой рубашке, распахнул дверь. Но это был Леру. – О, простите за мой вид, – опомнился Уильям, – Я думал это кузен… – К сожалению, это всего-лишь я, – улыбнулся Леру. – Принёс вам польской перцовки, – сказал он, ставя бутылку с золотистой жидкостью на столик. – При болезни – самое то. Уил пытался немного привести себя в порядок – надел за ширмой брюки, пригладил волосы рукой. – Вижу идёте на поправку? – Спросил Леру, разливая перцовку по рюмкам. А кузен ваш где? Уил пожал плечами: – Я бы тоже хотел знать… Уил сделал глоток и поперхнулся. Господи, что же у Леру всё крепкое такое? Всю рубашку залил. Француз засуетился и начал извиняться, подскочил к шкафу. Уил хотел сказать ему, чтобы не трогал дверцу, но всё ещё не мог говорить из-за попавшей не в то горло перцовки, а Леру уже распахнул шкаф, увидев то, что ему видеть совсем не следовало. – О! – сказал он. – Вы где–то тут ещё и даму прячете! Ничего себе. Он закрыл шкаф и смутился. – Простите, – смутился он. – Глупо! Зачем я полез в ваш шкаф без спросу? Ужасно! Уил не знал, что сказать и красный от стыда пытался придумать оправдание тому, как женское платье попало в его шкаф, когда стекло разлетелось вдребезги. Камень, отскочив разок от пола, выкатился на середину комнаты. – Ну и район! – посетовал Леру. – Мне стыдно за моих соотечественников. А впрочем, всякое отребье найдется в любой стране. Уил открыл раму и выглянул в окно, пытаясь разглядеть того, кто кинул камень. Ничего не увидел – улица уже опустела. Пригляделся к «снаряду» и заметил, что к камню примотана шпагатом записка. – А, так это здесь так почту приносят! – пожал плечами Леру. Самообладание француза впечатляло. Уил размотал верёвку и прочёл записку: Ваш друг А. задолжал нам денег. В случае, если его судьба вас волнует, советуем принести их через неделю. Если жизнь А. вам дорога, не обращайтесь в полицию, так как это может иметь необратимые последствия.
PS:
Ваш друг сейчас в добром здравии. Если через неделю денег не будет, в следующем письме мы пришлем его ухо. Затем – финал.Уила прошиб холодный пот. Доигрался… Дрожащими руками он передал Леру записку. Леру помолчал, потом положил Уилу руку на плечо и сказал: – Мужайтесь, мой друг. Если вы пойдете, я могу пойти с вами. Остолбенение сменила злость. На Альберта, за то, что он, кажется, вполне осознавал как рискует и всё равно пошёл. На полицию за то, что в Париже она совершенно никчёмная и ни на что не способная. На друзей, которые, если не считать Леру, оставили их в беде. На посла, который запретил им заниматься делом из-за политики. На отца, который вместо нормальных денег прислал конфедеративные доллары. На самих конфедератов, которые развязали войну. На тех, кто похитил Альберта, в конце концов. Неужели правда существуют люди, которые ради денег могут отрезать человеку ухо и даже убить? Уильям стукнул кулаком по столу так что подпрыгнули и звякнули пустые рюмки: – К чёрту неделю. За эту неделю они что угодно с ним сделать могут. Уилу было невыносимо представлять как Альберт сидит связанный в каком-нибудь подвале. – Жан, я благодарен вам за это предложение и было бы действительно хорошо если бы вы поехали со мной. Но не через неделю, а прямо сейчас. Денег всё равно взять неоткуда, так что… Уил решил уточнить роль Леру: – Вам не придётся рисковать. Просто подождёте в экипаже, пока мы с Альбертом не вернёмся, а если меня не будет слишком долго, то вызовете полицию. Если готовы пойти со мной, подождите снаружи и наймите пролётку. Оставшись один, Уил распахнул шкаф. Оглядел оборки и белые кружева. Чтож… Что за Альбертом придёт леди они не ожидают и это может сыграть на руку. Уильям закончил облачение. Посмотреть, что получилось было нельзя – ростового зеркала у него не было. Оставалось надеяться, что получилось сносно. К счастью, уже начинало темнеть и Уил надеялся, что недостатки в облике, которые он допустил, скроет ночь. Краситься пришлось у маленького зеркальца возле входа, куда свет из окна добирался с трудом. От перенесённой болезни лицо было бледным, а на щеках наоборот пылал румянец – для дамы идеально. Волосы заняли больше всего времени, но и с ними как–то удалось справиться. Правильно ли он поступает? Если что, бегать в таком платье будет куда сложнее. А впрочем, бегун из него и в мужской одежде так себе. Наспех собрал вещи. Вряд ли они с Альбертом сюда вернутся. Закинул в чемодан два комплекта дорожной одежды, черновик своей рукописи, альбом с рисунками Альберта, который тот забыл в комнате Уила. Подумав немного и решив, что осталось достаточно свободного места, положил в чемодан «отверженных» как память о том, что они и сами стали «отверженными». Ну и самое главное… Смит-Вессон. В коридоре Уил встретил горничную. Что он скажет, если она его узнает? Опустил глаза и прошёл мимо. Леру стоял неподалёку от входа. Уил направился прямо к нему. Протянул руку, затянутую в белую перчатку ни то для рукопожатия ни то для поцелуя. А впрочем, он не удивился бы если Леру ему руки не подал. И даже не расстроился бы – не до того сейчас. – Мари – сестра Уильяма, – представился он, чтобы Леру знал как к обращаться к этой «даме». –Если вы готовы, нам лучше поспешить.
-
Как всегда прекрасно!
Вот знаешь, иногда ты додумываешь какие-то элементы мира не так, как я их себе представлял, но когда я читаю, я вижу, что не хуже, а то и лучше, чем у меня в голове))).
Возможно, это и есть совместное творчество).
-
Переплетение бытовых проблем и романтики - просто великолепное! Как и их описание) В общем, текст я читала с превеликим удовольствием!
|
-
Точно.
-
Злой Диаманти напугал бедного Кротика)))000 "Немужественно ойкнул" – это просто 10/10.
-
Даже, кажется, очень немужественно ойкнул.
пылая от усердия ушами.
У тебя есть винтовка ценой 85 долларов, гранаты и значок с якорем, ты только что убил японского пулемётчика, который мог перехуярить вас всех одной очередью, но твои уши всё равно пылают.
|
|
Первый день самостоятельного путешествия, где она сама себе голова, был исполнен самого натурального восторга: Кина не ходила, а летала, расточала направо и налево улыбки, и вообще чувствовала себя самым счастливым человеком на свете. Перед тем, как улечься спать, она даже порадовала себя парой бокалов шампанского, празднуя начало новой жизни. Но выпивка, видимо, оказалась лишней, и сон никак не шел. В итоге, покрутившись и так и не задремав, беглянка заложила руки за голову уставилась в потолок, неспешно строя планы на дальнейшую жизнь.
И вот тогда-то на мягких кошачьих лапах пришли опасения, с каждой минутой становившиеся все больше и больше. Раньше она никогда, за исключением недолгого бегства из Нового Орлеана, не оставалась одна: всегда рядом был человек, с которым можно хотя бы просто пообщаться и почувствовать, что ты кому-то нужна. Теперь же у нее оставалась она сама, и опереться было не на кого. Ошибется она, оступится, сглупит – никто не поддержит, никто не протянет руку помощи. И это пугало до стиснутых кулачков и паники в глазах.
Но ничего не попишешь: карты брошены и назад дороги нет. Кина сама выбрала подобный путь, и должна теперь пройти по нему до конца – ну или хотя бы до того момента, пока не достигнет нового перекрестка. К тому же, как уверяла себя картежница, все новое всегда поначалу страшно: надо только чутка освоиться и привыкнуть полагаться только на себя, и тогда все эти страхи покажутся просто смешными.
Провозившись с такими мыслями до трех часов ночи, она сама не заметила, как задремала, уткнувшись лицом в подушку и с головой спрятавшись под одеялом.
Оставшееся время пути до Дональдсонвилля Кина вела себя скромно и тихо, все больше держа ушки на макушке – просто на всякий случай, а то мало ли что может произойти с одинокой девушкой в дороге? Играть она, хоть и играла, но без серьезных ставок – скорее, чтобы отбить затраты, чем остаться с прибылью. По прибытии в город чуть поуспокоившаяся авантюристка прошлась по рынку, приглядываясь к сельскохозяйственному инвентарю, рабочей одежде и тому подобным вещам, всегда необходимым на ферме: не приобрести ли Хогану немного полезных подарков? Поразмыслив, от этой идеи она на время отказалась: не надо торопить события, лучше сначала узнать у деда, что ему надо, чем выслушивать ворчание о том, куда он денет третью лопату и седьмую мотыгу.
Приняв такое решение, Кина вернулась в гостиницу, переоделась, сменив авантажное платье на более простое и дорожное, и в таком виде отправилась на ферму, весело насвистывая «Молли Малоун». Возвращаясь спустя год с лишком обратно, она чувствовала, что сейчас идет к дому, и представляла, как увидит широкую спину работающего в поле дедушки, окликнет его, а когда тот обернется – с радостным визгом повиснет на шее. А потом уже, после радости встречи и счастливых слез, они сядут с бутылкой виски за небольшим столом, где так хорошо знакомы все потертости и трещинки, и она расскажет Хогану все-про все: как ей жилось, что чувствовалось, как пугалась пожара и как училась и Лэроу. Расскажет о пароходах на реке и об огнях Чикаго, о партиях в шумных поездах и о красивых песнях в опере. Ей стольким хочется поделиться!
Реальность, однако же, внесла свои коррективы. Слова нового обитателя фермы, мистера Биклза, были словно обухом по голове. Уронив саквояжик из внезапно разжавшихся пальцев, девушка сделала шаг назад, с неверием и непониманием переспросив: «Как так – умер?». Это просто в голове не укладывалось: дед казался сильным и мощным, как старый дуб, и, верилось, что старуху с косой, явись та по глупости за ним, он попросту прогонит под громогласные ирландские ругательства.
Кина не верила, не хотела верить – как же так-то случилось? Она же так ждала этой встречи, так ярко представляла себе, как обнимет Хогана! А теперь… теперь его больше нет! И она снова осталась совершенно одна, никому не нужная и ни в чьих молитвах не поминаемая! Сглотнув непрошенные слезы и призвав на помощь всю выдержку, которой ее так усердно обучал Уильям, картежница смогла справиться с собой и ответила более или менее ровным голосом, хоть и нервно прикусывая губу:
- Понятно. Лет дедушке было и вправду немало, хотя он был такой крепкий, что, казалось, до ста лет доживет, - вздохнув грустно, она кивнула, - Спасибо вам за христианское милосердие, мистер Биклз: мне будет чуть проще, зная, что за его могилой будут следить и ухаживать… Проводите меня к ней, прошу. Я… - повисла неловкая пауза, пока Кина собиралась с духом, чтобы вслух признаться, что старика больше нет, - хочу с ним попрощаться.
Когда показался простой деревянный крест, девушка остановилась, неловко споткнувшись и опершись на руку своего спутника. В сердце ударила щемящая, тянущая боль, а перед глазами, как живой, предстал образ Хогана. Сглотнув, она поинтересовалась:
- Мистер Биклз, а вы не подскажете, где я могу найти этого Оди Крэнстона? Я бы, возможно, выкупила у него ферму? Не переживайте, если что, с вами договор я расторгать не собираюсь: я здесь проездом, и жить не буду, но хотела бы, чтобы дедушка покоился на земле МакКарти, а не чьей-то еще. А пока, - сунула она мужчине из кошелька три десятидолларовых купюры, - примите это, чтобы вам самим на уход, оградку и так далее не тратиться. Кстати, его же не просто похоронили, а отпели честь по чести, ведь правда? – испытующе посмотрела она на Роберта.
Выслушав ответ, авантюристка попросила оставить ее на какое-то время одной. Подойдя к могилке, она перекрестилась и, сняв шляпку, склонила голову:
- Прости, деда, что я так поздно приехала. Что ты умер один, не в окружении семьи. Я не знала, правда не знала, и верила, - она дергано усмехнулась, - что ты еще меня переживешь. А оно вон как вышло… Верю, что ты сейчас в райских кущах и тебе там хорошо – ты заслужил их. А я по возвращении закажу молебен за тебя. Знай, дедушка, я тебя помню и люблю. Вот даже приехала навестить, соскучилась сильно. У меня же, кроме тебя, семьи-то по-настоящему и нет…
Постояв какое-то время в скорбном молчании, девушка вернулась к ферме и думала уже попрощаться с ее новым обитателем, как тот, к вящей неожиданности, сообщил, что от Хогана остались письма. Конечно же Кина не могла от такого отказаться и, устроившись за столом, тем самым, до боли знакомым, с тоской во взоре пролистала их, пока не наткнулась… на письмо Тийёля!
Пробежавшись по строчкам, написанным муженьком, она сначала даже не поверила глазам своим, и перечитала еще раз, более внимательно, чувствуя, как в сердце зреет ядовитый цветок злобы и непонимания. Убедившись, что ей не померещилось, Кина поднялась с места, горделиво расправив плечи. Лицо ее закаменело и стало холоднее льдов Антарктики, и только злое черное пламя в глазах выдавало распиравшие изнутри гнев и боль.
- Я возьму это с собой. Благодарю, мистер Биклз, доброго дня. Здоровья вам и вашему семейству. До свидания.
Запихнув письма в саквояж, она торопливо пошла прочь от фермы, чувствуя, как ее разрывает от пожарища в груди, как адски болят виски и подрагивают пальцы. Только когда дом скрылся за поворотом, она прислонилась к стоящему на обочине толстому дубу и закричала.
Боль от предательства нелюбимого, но все же когда-то близкого человека, грязный обман, тень, брошенная на ее имя перед всем белым светом, рухнувшие надежды когда-то увидеть папу с мамой, понимание, что на самом деле убило дедушку – все это разбило хилую плотину холодной отчужденности, на краткое время ставшую броней перед чужими глазами, и вырвалось с исполненным боли воплем и градом крупных слез. Закрыв лицо руками, Кина сползла по дереву на колени, плача над своей погубленной жизнью. Жизнь, словно в насмешку, наносила ей удар за ударом, и, стоило ей чуть расслабиться и увериться в том, что все хорошо, следовал новый удар, еще сильнее прежнего.
Первым желанием у нее было отправиться в Новый Орлеан и убить предателя-Мишеля. Вторым – явиться в город и обличить его во лжи. Но сколь бы не была она зла на мужа, сколь сильно бы не желала ему сгореть заживо, у Кины хватало рассудка понять, что ее тут же повяжут и приговорят к пожизненному заключению, где она и сгниет заживо. Рваться туда прямой сейчас было бы глупостью, но прощать «милого Мишеля» она не собиралась, возненавидев его всеми фибрами души.
Чуть придя в себя, так и не поднявшаяся Кина размазывала кулачками горючие злые слезы, ругаясь на смеси итальянского, ирландского, английского и французского, выплескивая боль в обещании негодяю и рогоносцу самых страшных кар. Не зря говорят, что месть – блюдо, которое подают холодным. Тийёль заплатит жизнью за свои слова – в том она поклялась перед Господом, но не сейчас. Придет время и откроется возможность – тогда она ударит. Не своими руками, упаси Боже: найдутся люди, готовые за доллары здесь и сейчас принять кару за смертоубийство там и потом. А пока что остается сжать сердце в кулак и жить как прежде, только лишь не забывая, что все могло быть иначе.
Ну и ныне надо перестать ныть, подняться и привести себя в порядок. По возвращении в город надо, пожалуй, положить в банк тысячу долларов резерва, попросить во храме заупокойную мессу, после чего решать вопросы с этим, как там его, Крэнстоном. Ну а как все будет завершено… К дьяволу Мишеля, гори в аду все его предательство – по крайней мере, пока что. Встречай, Запад, тебя едет покорять Кина МакКарти! Там, в бытие на грани, в вечной опасности и риске, можно будет, наконец, забыться и заглушить душевную боль пряной остротой жизни.
-
Прощай, Хоган, я тош буду скущать потвому кценту.
-
+
Не везет с родственниками.
-
За деда!
|
-
Окапываться Айзек, конечно, не собирался
Начальник! Пошел в жопу начальник! Пойдем-ка покурим-ка, пойдем-ка покурим-ка! (с)
Еще один замечательный пост).
-
Нормально!
-
-
За огнемет!
|
-
злобы. Ему даже в голову не приходит, что это пытка. Вот и крутобокая железная тварь тоже не терзалась сомнениями. Она просто дышала и, как Лернейская гидра, губила все живое своим дыханием
Хорошие сравнения, яркие и образные!
-
Оно не было даже злым, это существо. Паук оставляет связанную жертву медленно умирать, растворяясь в кислоте, не из мелочной злобы. Ему даже в голову не приходит, что это пытка.
-
Ну вот, я-то думала Крот копнет за себя и за того парня (который Айзек)
|
|
Музыка цвайхавера закончилась и Кейт, улыбнувшись на прощание крепкому белобрысому парню, незаметно вытерла пот со лба. Ткань платья на спине тоже была мокрая и липла к коже. Дышалось тяжело, «Эдельвейс» был битком набит народом, да еще несло табачным дымом от трубок и сигарет тех сейчас кто пил, а не танцевал. Кавалер, имя которого она даже не пыталась запомнить, успел во веря танца, словно случайно, прихватить мозолистой ладонью ее грудь. А его вторая рука во время вальса так и норовила опуститься с поясницы пониже. Да, и целых три комплимента. Получалось как раз по пятицентовой монетке за комплимент. Прямо обидно до чего дешево. Вот если бы с каждого танца ей шел хотя бы доллар, о, тогда бы они со Сьюзькой давно накопили денег на билет. Почему в Сент-Луисе нет золота и золотоискателей? Нет, как только будут денег на билет, надо отсюда уезжать. Иначе придется все-таки мыть посуду. Работать шлюхой Кейт все еще решительно не хотела.
Тут к ней подошел следующий парень, который изо всех сил старался быть или, хотя бы, казаться джентльменом. Правда при его нескладной фигуре, а он оказался выше девушки почти на голову, это у него получалось плохо. Ну, и, конечно, этот кавалер взял ей и себе «шипучку». Эту пародию на игристое вино Уолкер любила меньше всего, она и само-то шампанское не жаловала. Лучше уж чай с глотком сидра для запаха. Тоже та еще бурда, но хоть слаще. Вообще тридцать с лишним раз хлебнуть за вечер было тяжело. Того и гляди из ушей сочиться начнет. А сходить попудрить носик, значит пропустить танец и заработать меньше. Неудивительно, что Кейт при таком питье сильно потела от веселых танцев.
Тут заиграли райландер, и сразу стало не до размышлений и разговоров.
Парень под музыку ухватил Кейт а обе руки и стал крутить вокруг себя.
Размытых лиц круговорот вокруг.
Потом Кейт прыгала и хлопала под музыку.
И думала при этом о том, чтобы жетончики не выскочили из кармана, а то потом не соберешь.
А потом следующий парень и следующий жетон.
И посетители вокруг пьянеют прямо на глазах.
Да и сама Кейт давно навеселе. Глоток, глоток и глоток, и вот спирт уже горит в крови и желудке.
Танцы, танцы до упада, и если уже падаешь, все равно танцуешь. Только тогда приходится покрепче держатся за парней, а они и рады.
И так, пока не закончиться вечер.
Работа вместо удовольствия.
И приклеенная к губам улыбка...
Честно сказать маленькая Кейт мало что запоминала из рассказов и проповедей преподобных, да и из уроков в школе. Но вот сложилось у нее твердое убеждение, что древние цари и герои обожали жечь свои собственные корабли и рушить мосты, чтобы было некуда возвращаться. И у нее сейчас тоже самое! Вся жизнь девушки прошла около Большой Реки и она первый раз уезжала от нее так далеко. На Запад! Йохоу!
Первые подозрения, что это будет сложно начались еще в холодном поезде. Отдавать Сьюзке ее же сьюзкину муфточку и мерзнуть решительно не хотелось, приходилось каждый раз буквально отрывать пушистость от сердца. От этого сразу мерзли руки, а пар изо рта выходил, что с муфтой, что без. Вот не мог этот олух Шрайфогель потерять кошелек летом?!
Путь от Сент-Джозефа не мог бы присниться Кейт и в кошмарном сне. Хотя ей было легче, чем подруге, после того как она выжила на улицах в последний военный год. И все равно, было тяжело.
Бегать искать кто подвезет от городка из десяти домов, до местечка из пяти. Иногда просто стоять у выезда в грязи с поднятой рукой и улыбаться, может кто-то возьмет в свою повозку. Иногда, казалось, что проще дойти до следующего места ножками, но одежда. И, особенно, обувь девушек к этому была решительно не приспособлена. Деньги таяли, словно снег в тепле. Кейт пыталась заработать как могла, то есть пела хриплым голосом и танцевала. Иногда за это даже что-то давали, кроме улыбок и слов. Еще, по старой памяти, она прихватывала что-то чужое, но только если это было совершенно безопасно и можно было отговориться «Нашла, думала брошенное лежит». Один раз приобретя плохую репутацию Кейт твердо решила больше не попадаться, и не рисковать из-за мелочи. Сьюзи вон сама кошелек не вернула, чем она хуже? Тем более, что у них все было на двоих: дорога, холод, голод и неизвестность впереди. Если в Сент-Луисе они подружились, то по пути на запад стали практически сестрами. Когда вместе преодолеваешь сложности и спишь в одной постели это сближает, может и получше чем кровное родство. Иногда хотелось решить вопрос с деньгами самым простым путем, но Кейт держалась. Может она немного и воровка, он точно не шлюха.
Единственно, она расцеловала так и не представившегося бородатого хозяина магазинчика в Форт-Кирни,который, неожиданно, выступил в роли местного святого. Потом Кейт не раз воспоминала его спасаясь от холода внутри бизоней шубы. А загустевшая от холода сладкая сгущенка, которая липла к ложке, казалась лучшим блюдом на свете.
В какой-то момент Кейт, во время пути а очередной телеге, стало казаться, что они никогда и никуда не доедут, и всю оставшуюся жизнь проведут в пути до этого богом забытого Джусельберга. Будут скитаться по Западу пока не умрут от старости или не замерзнут. Захотелось поднять голову к низкому ночному небу с тяжелыми тучами и завыть как зверю. Но потом наваждение сгинуло, и девушка прижалась поближе к телу подруги, чтобы сохранить побольше тепла.
После этого пути ранчо Си-Овер-Даблью-Бокс оказалось просто землей обетованной, даже не пришлось добираться сорок лет. Да и Картер Уоррен ей сразу понравился, настоящий пионер, прямой и решительный, но не без галантности. Было в нем что-то первобытно правильное, от чего сердце Кейт начинало биться быстрее. Так что она искренне завидовала Сьюзке. Особенно ночами, слушая через стену ночные звуки из спальни молодоженов. Ей самой уже хотелось замуж, аж невтерпеж было. Да не за кого тут было. Такая красотка как она не для работников. Приходилось ждать железную дорогу. За исключением этого, все было «зашибись», если использовать словечки Картера. Крыша над головой, тепло и бесплатная еда, так что даже деньги были не особо нужны. Кейт помогала подруге по дому и ухаживать за скотиной. Последнее было для дочери лавочника делом непривычным и не слишком нравилось, так что она больше напирала на домашние дела. Ну и в карты резалась до упада, а что еще делать. При этом она нет-нет да поминала Кину, которая тоже отправилась играть, да и заигралась где-то на просторах Нового Света. Получалось у нее хорошо, так что скоро она скопила целую горку спичек, хоть продавай.
Вот только такая жизнь леди, которая и в чем не нуждается, как-то резка пошла наперекосяк после беременности Сьюз. Точнее с того ее момента, когда они с Картером перестали заниматься любовью. После этого не замечать и игнорировать взгляды мужчины уже не получалось. А там и до прикосновений дело дошло. Когда мужчина облапил ее сзади, она вполне почувствовала его напряжение, сквозь ткань брюк и платья. Причем Кейт видела, что и лихой Картер сам не считает заигрывание с подружкой беременной жены правильным. Только поделать с собой ничего не может. Слишком привык добиваться своего. В общем Кейт поняла, что пора сматывать удочки и плыть в другое место. Не хотела она портить счастье своей подруге, с которой столько вместе пережила, да и ссорить ее с муженьком ненужной и болезненной правдой. Неправильно это было. Не так как в разных душеспасительных брошюрках пишут, а просто неправильно. Хотя и хотелось, что уж тут себе врать.
Правда и уходить с ранчо без гроша в кармане девушка не хотела. Поэтому, уже вечером после обнимашек с ружьем и его хозяином она предложила Картеру сыграть на желание. И на естественный вопрос какое, ответила:
- Куколке нужен револьвер! Ты же меня стрелять учишь, значит мне свой нужен. У тебя же он явно не один, а мне и старый сойдет.
Она подмигнула мужчине и добавила:
- Но ты же можешь и выиграть.
А на следующий день пришлось говорить со Сьюзькой. Кейт ее аккуратно обняла, прижавшись грудью к груди и ощущая через ткань выросший живот.
- Прости, - сказала, - Не могу я уже ждать, пока сюда железная дорога женихов привезет! Пойду себе искать своего Картера миссис Сью Уоррен , - и улыбнулась. - Загостилась я у вас. Вот будет у меня дочка, точно назову Сьюзен.
Ну и попросила у подружки немного денег на дорогу.
- Я отдам. Пришлю с письмом. А может и в гости буду ездить, если устроюсь неподалеку.
Потом выбрала время поболтать наедине и с Картером. Он был мужчина прямой, поэтому и говорила с ним девушка прямо. Ну, почти.
- Картер, ты же не мормон?! - спросила, - значит тебе одна жена положена, а не две. Так что давай, довези меня до Джулесберга, а дальше я сама. А так как ты хороший, да еще меня кормил - поил полгода, то там в городе и попрощаюсь с тобой хорошо.
Очень уж ей хотелось попробовать наконец мужчину и Картер представлялся для этого хорошим выбором. Один раз не считается, да и Сьюз никто не расскажет, так как на ранчо из города гостей ни разу не бывало. Ей же легче будет, что муж выпустит пар и перестанет на некоторое время бесится, лезть на стену и стрелять в индейцев.
Девушка понятия не имела где искать свое счастье, так что решила в городе доверится судьбе. В ту сторону куда подвезут, туда и поехать.
-
В общем Кейт поняла, что пора сматывать удочки и плыть в другое место
Рисковая девка, ей-ей!
- Картер, ты же не мормон?! - спросила, - значит тебе одна жена положена, а не две. Так что давай, довези меня до Джулесберга, а дальше я сама. А так как ты хороший, да еще меня кормил - поил полгода, то там в городе и попрощаюсь с тобой хорошо.
Очень уж ей хотелось попробовать наконец мужчину и Картер представлялся для этого хорошим выбором. Один раз не считается, да и Сьюз никто не расскажет, так как на ранчо из города гостей ни разу не бывало. Ей же легче будет, что муж выпустит пар и перестанет на некоторое время бесится, лезть на стену и стрелять в индейцев.
Оригинальное и почти соломоново решение!
-
Вообще тридцать с лишним раз хлебнуть за вечер было тяжело. Того и гляди из ушей сочиться начнет. А сходить попудрить носик, значит пропустить танец и заработать меньше.
А загустевшая от холода сладкая сгущенка, которая липла к ложке, казалась лучшим блюдом на свете.
Обожаю такие детали.
Картер, ты же не мормон?!
Картер: Теперь я понимаю этих странных ребят...
Куколке нужен револьвер!
А вот это вообще топ. Звучит, прямо как название главы или новеллы в цикле или серии в сериале))))
-
попрощаюсь с тобой хорошо.
С почином. :)))
Ну точнее почин будет уже наверно уже в следующем посте, но вы поняли. ))))
Смелое решение для незамужной девушки.
|
Какой все-таки восторг. Это тебе не из винтовочки палить куда-то туда. Не дергать за веревочку пушку, даже не видя, куда ты стреляешь. Это даже не рукопашная. Тут ты не взял Бога за хвост исподтишка. Тут ты даже не наравне с Богом. Сейчас – ты сам Бог. Жизнь отделения японцев, занявшего эти злосчастные развалины, сейчас в твоих руках. И пока шипит огнемет – они будут умирать.
Огнемет погас. Шипение прекратилось. Откуда-то с полуфланга заработал пулемет. И умирать сейчас будешь, судя по всему, ты.
Мрачный развернулся, припав плечом к стенке, и на лице его сослуживцы видели не страх даже, а какую-то растерянность. Пулеметчик, скажем прямо, был лопух – нормальный первый номер уже снял бы сидячего человека не первой, так второй очередью. Но на рывке маленький по сравнению с мощью ручного пулемета капрал морской пехоты все равно представлял собой отличную мишень. И пули сыпятся, и джапы что-то на своем ублюжьем языке кричат, и сейчас, кажется, прилетит граната. Но вот командует ганни, командует так, что слышат, наверное, даже япошки, и ты понимаешь, что тебя прикрывают огнем, и на душе просто немножечко полегче. И пулемет на мгновение затыкается. Может, парни сняли пулеметчика, может, у него магазин закончился. Но Мрачный почуял затык, почуял момент, как чувствуют его каким-то верховым нюхом бывалые солдаты, и рванул к спасительному укрытию. Спасибо тебе, комендор-сержант, слава тебе, слава сержантам морской пехоты!
Правда, на войне достаточно даже миллипиздрического осколочка, чтобы ухлопать там какого-нибудь генерала-адмирала. А уж тебя, капрал, и подавно. Вроде бы, обычный стук металла об металла, но этот "цвирк!" раздался эхом в ушах Диаманти, со страху перевернул все его внутренности, как будто он зашел в лифт со скоростью выстрела из зенитного автомата. Последние футы он прямо-таки летел, исполняя такое буги-вуги, что все новозеландские девчонки отдались бы ему не глядя, если бы видели. А он еще и пытался на ходу расстегнуть свой огнемет. Ведь знаешь же, что все враки, что не успеешь. Попадет пуля – и нет спасения. А все равно жажда жизни берет свое.
Расстегнуть лямки получилось уже только лежа за стенкой, откуда выходил. И то силы вышли, Диаманти не сбросил с себя огнемет, а как-то безвольно вылез. Конечно же, сбил дыхание и задохнулся, поэтому громко сипел и жадно глотал воздух, не обращая внимания ни на песок, ни на бетонную пыль. Казалось, будто сил нет совсем, однако, когда подошел ганни, Мрачный подсобрался, похлопал его в ответ по затылку и негромко, чтобы слышали они двое, произнес:
– Ганни... ганни, бля... я обосрался, на...
И захохотал. Захохотал с облегчением, осознавая это прекрасное чувство – жизнь.
Сержант ушел. А Диаманти остался. И те, кто с ним. Мрачный подполз, волоча огнемет, шумно вдохнул и сказал:
– Спасибо, парни.
Выдохнул и продолжил:
– Малой, Крот – окопаться. Остальным – наблюдать. Потом меняетесь. Все.
Можно было бы и не копать, наверное. Но кто его знает, может, сейчас опять джапы начнут минами сыпать. А то и в атаку попрут. Пусть покопают, нечего тут. Пот, как известно, сберегает кровь, а кровь и на войне – не вода. Правда, у самого сил было маловато, так что если бы ему кто принес лопатку, то он был рыл лениво, с важным лицом какого-нибудь тылового офицера.
Вместо этого он стал натягивать на себя огнемет. На вмятину на баллоне смотреть не хотелось.
|
Камилла д’Арбуццо мертва – в ту ночь, когда Лэроу играл с мисс Грейвз, Кина это поняла окончательно. Вот только когда это случилось? Там, на «Султанше», когда голодное пламя лизало носки туфелек, или уже потом, в холодной воде? А, может, чуть позже, когда она приняла решение отправиться в Сент-Луис и поставить свою дальнейшую жизнь на игру в карты? Или потом, когда сидела нагой перед Уильямом, пытаясь сосредоточиться на игре, но не на стыде? А, может, она тихо ушла в прошлое где-то в дороге, когда между флиртом в салоне парохода и быстрой партией в покер на чемоданах?
Как бы то ни было, Милли Дарби, Камилла Тийёль, урожденная д’Арбуццо, стала мертва окончательно и бесповоротно – она бы никогда не привыкла к такой суматошной жизни, где вместо дома есть только дорога, и где благосостояние зависит лишь от собственных сомнительной законности умений. Да, Мила была шпионкой, и неплохой – но он не был самой жизнью, он лишь привносил в нее смысл и ощущение важности. Она бы смогла так жить – и спасибо дедушке за то, что тот за год сделал из Камиллы Кину: та способна куда к большему и гораздо более гибка, чтобы выжить одной, надеясь только на себя.
Теперь есть только Кина – и ей снова предстоит принять судьбоносное решение. Оставшаяся еще от Милы ответственность вопияла о том, что уговор дороже денег, и Лэроу, что бы он не говорил, еще два года должен быть ее напарником. Любопытство звало в Париж – и действительно, почему бы не посмотреть Европу и не попробовать себя там, за океаном? Наконец, интуиция звала на Запад – это было опасно, ведь приличной леди не место среди нуворишей золотодобытчиков и скотовладельцев. Но там, где рождалась цивилизация, крутились деньги и пьянил риск, и это был шанс расправить крылья и взлететь выше – ну или потерять все: и жизнь, и достоинство. Там не было крупных городов, не было манящего комфорта, не было светского лоска – это останавливало. Но зато там можно было танцевать по лезвию ножа и каждый день музицировать риском на нервах, и это манило, как манит мотылька пламя свечи.
Кина уже знала, какое решение она примет, но никак не решалась признаться в этом себе. Утопая в удобном кресле с гнутыми ножками на балконе гостиничного номера, она задумчиво смотрела в ночь, вертя в руках бокал с вином и изредка, не глядя, тасуя карточную колоду. Несколько раз девушка порывалась постучаться в номер Лэроу и уведомить напарника, что остается, но каждый раз останавливала себя – не время. Душа и разум еще не пришли в согласие, а картежник и без того дал ей карт-бланш на вольное плавание.
Авантюристке было страшно до одури – стоит ей расстаться со старшим товарищем, и она останется совершенно одна. Подле нее всегда кто-то был: отец, муж, дед. Пускай не о всем можно было рассказать, не на любую тему можно поговорить, но все же рядом была живая душа. А теперь, стоит сесть на поезд, и она останется одна против целого мира. Можно попытаться забрать Кейт из той глуши, куда ее занесло, но это требует времени и усилий. Да и согласится ли она?
Грядущее одиночество пугало и одновременно манило. Как птенец однажды вылетает из гнезда, так и ей, видимо, настала пора жить своей головой, а уж что из этого выйдет – Господь свидетель. Отставив бокал к полупустой бутылке, Кина поднялась на ноги и, пошатнувшись, облокотилась на перила, глядя на спящий город. Увидит ли она его снова, вернется ли он в принципе когда-нибудь в большой город? Нервно кусая губы, девушка еле слышно говорила о чем-то, понятном только ей, и выглядела абсолютно потерянной. Наконец, так и не найдя равновесия в себе, она снова упала в кресло и, плеснув себе еще вина, закрыла глаза, углубившись в воспоминания – единственным шансом собраться с духом оставалась попытка прожить вся заново, вспомнить все те перипетии, что привели ее в просторный номер гостиницы Аллертона.
Вероятно, тем камешком, что столкнула с горы лавину, была та игра, где Кина в одних чулках сидела перед своим наставником, не избавившись еще от опасений, что платой за учебу будет ее тело: ведь до этого момента она могла еще отказаться, восстать против таких требований и обратить свои стопы прочь от унижения. Но она согласилась – и именно тогда в мир легкой летящей поступью вошла Кина МакКарти. Человек приходит в мир нагим – и нагой же родилась та, что сначала была только именем, личиной, за которой скрывалась она прежняя.
Многое ей пришлось выслушать, пока Лэроу отвлекал ее от игры, многое вызывало негодование и трепет. Но она бы не была собой, если бы чужие слова не стали пищей для разума – потом, по возвращении в свою каюту, ей пришлось провести немало часов, пытаясь найти ответ на кажущийся таким простым вопрос: «почему вы разделись, почему согласились на навязанные условия?».
Многие ответы при чуть более глубоком приближении оказывались ложью, и, наконец, остались только два – желание хорошо жить при минимальных усилиях и тяга к тому, что будоражит кровь. Первое могло бы решить замужество – красота и образование должны были в этом помочь, но вот второе было тем ядом, что исподволь впустил в вены майор Деверо – удовлетворить ее чинной и мирной жизнью благовоспитанной леди было невозможно. Оставалось только одно – идти вперед и не оглядываться, веря в свою счастливую звезду. А если для этого придется переступать через то, что раньше казалось незыблемым… Что же, c'est la vie, чем-то приходится жертвовать. Стыд и скромность – не семья, не Господь, не внешность и не разум, без них можно жить, и жить неплохо. А значит, если для дела нужно, настала им пора не уйти, нет, но отступить в сторону и не мешать творить новую себя.
Откровенно говоря, игра увлекла девушку достаточно быстро, чтобы забыть о своем неподобающем виде. Лэроу напомнил – и смущение вернулось, но когда речь зашла о том, как ему удалось провести напарницу, весь дискомфорт снова позабылся. Кошачье любопытство взяло вверх – и сразу же все остальное померкло. Само осознание, как можно так просто и уверенно задурить голову другому человеку, тем более ожидающему подлянку, пьянило не хуже бурбона. И наставник был, безусловно, прав – без демонстрации она бы не поверила в такую возможность, гордо считая себя внимательной и зоркой. Что же, это был хороший урок даже не смотря на сопутствующие ему странности!
- К черту так к черту! – азартно хлопнула она ладонью по столу. – Если что-то мешает, подобно веригам, то это действительно надо отбросить! Я же, - закинув ногу за ногу, Кина откинулась на спинку стула, резким жестом цапнув бокал мадеры, - не предаю Бога этим, против морали не иду и вообще, - повела она рукой, - ничего плохого не делаю. Грешу, правда – но кто не без греха? Отмолится. – картежница старалась казаться уверенной и, по совету Лэроу, прячущей себя за «ширмой», но пылающие щеки выдавали, сколь не просто ей было казаться уверенной и беззаботной.
Посмеявшись вместе с «учителем» над незамысловатой историей, как мошенник провел мошенника, итало-ирландка отметила для себя, что сам подобный подход к дурению ближнего и дальнего своего ей близок: но для того, чтобы владеть им сколько-нибудь успешно, требовались непробиваемая самоуверенность и умение актерствовать – в этом мог помочь Уильям – и недюжинная фантазия, способная прямо из воздуха создавать новые схемы и делать это быстро, без долгих размышлений. И вот с последним-то и могла оказаться беда: стоило рассудительности взять вверх над горячностью, как вдохновенный экспромт уступал место долгим сомнениям. Наверное, это было все же не лучшей чертой для авантюриста – следовало поучиться хватать удачу за хвост. Для этого Кина видела только один способ – перестать бояться рисковать.
Уже потом, одевшись и почувствовав себя увереннее, девушка вернулась к оброненным между делом словам коллеги:
- Мистер Лэроу, и все же. Вы упомянули об Игре, когда у человека можно получить… скажем так, что-то нужное, действуя не по заранее продуманным правилам, а вдохновенно, придумывая способ на ходу. Вы привели историю с цыганской цепочкой: ее, в принципе, можно отнести к тому, что вас привлекает больше карт, верно? Но это случайность, удача, которой сумел воспользоваться находчивый человек. А что о том, что можно спрогнозировать «на берегу»? Мне, честно говоря, мало что приходит в голову. Например, - воздев очи горя и сморщив нос, - Кина медленно начала рассуждать, - можно запастись рекомендательными письмами от уважаемых людей Юга – не важно, подлинных или нет, а там уже ездить по городам и поместьям недовольных, организуя антиправительственные ячейки, которые будут готовиться к вооруженному выступлению по команде, и собирать взносы на… ну, например, диверсию.
От Игр с большой буквы разговор закономерно перешел к альфе и омеге их взаимодействия – покеру. Начинающая картежница, хоть и без особого желания, была вынуждена согласиться со старшим товарищем, что для зарабатывания денег игрой тяга к риску излишня. Однако чего-то, столь же будоражащего кровь, как шпионские игры, хотелось – но его явно придется искать в других сферах: не след мешать способ хорошо жить и щекочущее нервы удовольствие.
Когда же Лэроу перешел к определению типов игроков, все прочие мысли мигом покинули очаровательную головку Кины. Прикрыв веки, она внимательно слушала напарника, анализируя тех профессионалов, с кем им приходилось сталкиваться за время обучения. Заодно представляла и собственную реакцию – в соответствии со словами старшего товарища она видела себя сидящей за очередной партией и ведущей себя так или иначе в соответствии с типами оппонентов. Легкая загадочная улыбка, касающаяся краешков губ, выдавала живейший интерес, резко контрастировавший с внезапной серьезностью, когда речь зашла о том, что для покера лучше всего быть «кавалеристом» - там, где была суть всего, места для шуток не оставалось. Ей придется быть одной, но казаться при этом другой, притом всякий раз разной – непростая задача, но, как ни крути, интересная сама по себе, даже без финансового поощрения за блестящий образ.
Дальше – больше: играть приходилось в любых, даже самых стесненных условиях. Станции и каюты, экипажи и тесные номера, день и ночь – если есть время, надо играть. Привыкать к картам, чувствовать карты, становиться картами. Оттачивать до автоматизма движения и мимику, ощущать соперника и запоминать его реакции, анализировать, анализировать и еще раз анализировать. Быть готовой всегда и везде, уметь менять личины от раза к разу и жить какое-то время тем образом, что выбран. И, конечно же, не обращать внимания ни на что, что может помешать – “ширма” должна быть плотной и надежной.
С последним было тяжелее всего: каждый раз, когда Кина уверялась, что ее незримая броня непробиваема, Лэроу находил новый ключик. Насмешкой ли, нарочитой грубостью, огульными обвинениями или неожиданным ворохом комплементов он раскачивал душевное равновесие, как волна раскачивает корабль, и, отыскав брешь, был в нее, выводя девушку из себя и заставляя ту ярко и бурно эмоционировать или, напротив, закрываться в себе, словно в раковине. Но вода камень точит – и со временем итало-ирландка научилась терпеть любые действия оппонентов за столом, и улыбка Джоконды не сходила с ее лица.
Правда, когда Лэроу начинал шутить вне игры, когда Кина не ожидала никаких подколок – вот тогда природные горячность и эмоциональность брали вверх, и ответом картежнику становились то искреннее, неприкрытое веселье, то бурное раздражение, подчеркнутое торопливой речью и активной жестикуляцией. Одной из таких тем для ёрничанья была, например, гитара, купленная Киной взамен безвременно почившей в огне. Сколько было сказано слов об несоответствии облика благородной молодой леди стаскаемым за собой музыкальным инструментом – не счесть! Но тут в девушке проявилось дедушкино упрямство – она ни в какую не желала расставаться с музыкой, и в свободные от игры и отдыха часы нередко перебирала струны, уверенно заявляя, что ее это успокаивает и настраивает на гармоничный лад.
Впрочем, для душевного равновесия использовалась не только и не столько гитара: самой великой панацеей, настоящим даром Асклепия был благословенный лауданум. Сколь страшны и тяжки были сны без него, сколь тревожны и подчас громки были пробуждения, столь же спокойно и плавно они текли после принятия эссенции. Ничего такого, о чем писал де Куинси, и в помине не было – никаких иллюзий, никаких таинственных образов и фантастических происшествий, потусторонних звуков и запахов и в помине не было. Было ли это следствием осторожности в лечении или преувеличениями автора, девушка не знала, и любопытство подталкивало ее разобраться, однако рассудок останавливал от таких экспериментов. В итоге девушка продолжала употреблять свое волшебное зелье по-прежнему аккуратно: не каждый риск стоит того, чтобы к нему прикоснуться.
Карты оказались хорошим уроком жизни, полезным не только за зеленым сукном, но и во всех прочих ситуациях. Но этим Лэроу не ограничился – как оказалось, первоначальный уговор не есть нечто монолоитное и неизменное, но динамичное и подверженное пересмотру. Для Кины это было немалым удивлением: досель она продолжала считать, что обещанное есть константа, и человек приличный и уважающий себя – а девушка несомненно относила себя к таковым – будет держаться своего слова сколь то возможно, особенно если такая честность не угрожает жизни, здоровью и душевному спокойствию. Но если уж мистер Лэроу допускает возможность пересмотра соглашения...
Пришлось пересматривать свое отношение к ранее достигнутым договоренностям и убеждать напарника, что пора бы уже досрочно перейти к следующей стадии – игре на деньги, благо она уже достаточно наловчилась для того, чтобы испытать себя в реальной игре и, более того, почувствовать, что означает настоящий выигрыш. Пришлось немало постараться, но это стоило того: ведь сама перспектива так или иначе склонить чашу весов себе на пользу всегда манит и чарует! Убедить человека пересмотреть взгляды, стать чуть более благосклонным, пойти на встречу, наконец – не было ли это отголосками той Игры, которую ее наставник ставил превыше предопределенного покера?
Проницательностью Уильяма можно было только восхищаться: в очередной раз картежник смог удивить Кину, продемонстрировав завидную наблюдательность. Сама же девушка вновь расстроилась: ее маскировка, кажущаяся такой надежной, не выдержала более пристального внимания, и посыпалась как карточный домик под порывом ветра. Наставник угадал все: родной город, достаток, даже характер отца! “Ах, - сокрушалась Кина, - мне бы научиться также глубоко и пристально читать людей! Это же талант – узнать о собеседнике все то, что он скрывает! Узнать – и обернуть к своей пользе! Но как же хорошо, что даже такой талантливый человек, как он, не узнал, что я... то есть я прошлая, запятнала себя смертным, несмываемым грехом!”.
В тот вечер Кина впервые за долгое время вошла со склоненной головой под церковные своды. Стоя на коленях, она истово молила Господа о милосердии, просила о прощении ее грехов и говорила, что душе ее до сих пор больно от сделанного. Но молитвы ей было мало: чувства и эмоции клокотали, как суп на забытой кухаркой кастрюле, и были готовы сорвать крышечку. Ей надо было поговорить хоть с кем-то, хоть как-то выплеснуть все то, что переполняло сердце. Будь здесь дедушка, или Кейт, или Нат, она бы вволю поплакала бы у них на плече, делясь всем происходившим: дурным и хорошим. смешным и страшным. Но она была по-прежнему одна, и некому было выслушать о наболевшем: право дело, не мистеру же Лэроу изливать душу?
Сидя в исповедальне, она рассказывала обо всем, каялась, что живет неправедной жизнью, что фактически предала пускай постылого, но супруга. Рассказывала о том. что живет обманом и не видит в себе сил вернуться к тихой жизни домашней матроны, рассказывала, что испытывает тягу к бесовскому развлечению - картам. Она каялась и просила отпустить грехи, но в глубине души знала, что ни от одного из них не откажется - жизнь без них толкнула бы ее на еще большее преступление перед Богом - в тоске и унынии она бы просто наложила на себя руки. О многом она поведала, но в самом тяжком признаться не нашла в себе сил. Что же, оставалось только жить с этим вечным тяжким камнем на душе, с этим непоправимым, невосстановимым деянием, и надеяться, что раскаяние в сердце и искренность молитв будут однажды услышаны.
А на утро все продолжилось по-прежнему. Кина терпеливо училась фальш-тасовкам и секретным знакам для напарника, учила фразы, которые, выглядя совершенно невинно, полностью раскрывали бы для партнера ситуацию. И каждое новое открытие. каждая новая победа затягивали все глубже, словно омут - случайного путника. Она горела, она желала узнать, что еще можно сделать и, главное, как. Но, помимо проклятого кошачьего любопытства, была еще и гордость за себя: умелую, быстро обучающуюся. артистичную. Такая самоуверенность была не лучшей чертой для профи - но полностью избавиться от нее картежница никак не могла. Ей хотелось одобрения и, когда она не получала его от Лэроу, то хвалила себя сама. Мысленно, конечно же - хвастать в слух казалось чем-то диким. Впрочем, Кина старалась, чтобы подобное самодовольство не переросло в самоуверенность и, садясь за карточный стол, старалась по совету напарника избавиться и от этих чувств, оставляя их все за той же ширмой.Это помогало - кажется, мало-помалу гордыня стала отступать.
Помимо же покера, периодических походов в церковь и гитары, ее действительно волновало только одно: судьба дорогих сердцу людей. С майором Деверо все контакты были утеряны. и приходилось с этим смириться, а вот судьба Хогана и Китти беспокоила ее куда как больше. Молчание деда вызывало обоснованные опасения - не молодой уже, чай, к тому же живущий бобылем. А ну как что случилось, а она далеко? Несколько раз Кина порывалась потребовать от Лэроу съездить на ферму, но каждый раз не находила в себе ни сил, ни аргументов убедить напарника потратить бесценное время на то, что нужно только ей. Да и, если уж быть честной с собой, раскрывать родню коллеге она не собиралась: не настолько уж у них доверительные отношения.
С Китти же все было немногим проще: та смогла отыскать-таки свою довоенную подругу и теперь собиралась переехать в какой-то Джулесбург, вернее в его окрестности. Полюбопытствовав, где же находится подобный городок, Кина уверилась, что это - глушь несусветная, к тому опасная и полня дикими аборигенами, убивающими мирных людей и сжигающими их дома - ужас! Вот уж действительно, ее случайная подружка была девушкой отчаянной - вот уж кто в картах без труда станет "кавалеристом"! Тем не менее, за Кейт можно было только порадоваться, о чем авантюристка не преминула написать. Но в длинное, пространное письмо - экономить на переписке Кина не собиралась - пришлось добавить и ложку дегтя, а скорее целый половник: пришлось признаться, что обучение тонкостям игры займет года три, а не несколько месяцев, как на то рассчитывала "ирландка". Впрочем, добавила она после горького признания, это ни в коей мере не станет помехой обещанию и дальнейшим планам: коли предложено, значит, будет исполнено., только с вынужденной отсрочкой. Предупредила девушка и о том, что впредь будет писать в Джулесбург, а обратным адресом все также предложила указывать Сент-Луис, заметив, что из-за постоянных переездов не сможет отвечать часто и своевременно, но как только окажется в окрестностях города святого Луи - непременно поспешит на почту в ожидании ответа. В конверт, помимо самого письма, она вложила пятидесятидолларовую купюру с последнего выигрыша - надо же было как-то оправдаться за вынужденное неисполнение обещаний? А коли расстояние мешает сделать это как-то иначе, то остаются или слова, или вот такая дружеская помощь.
Как выяснилось вскоре, написанные для Кейт слова о нечастой возможности посетить Сент-Луис оказались более чем пророческими - ей предстояло оставить старый добрый Юг и отправиться в далекий, находящийся на другом конце страны Чикаго. Не то, чтобы Кина была сильно против, но путешествие на север вызывало смутное беспокойство: почему-то казалось, что сначала все будут тыкать в нее пальцами, как в южанку, а потом в сопровождении взвода солдат заявится некий усатый лейтенант, который в фантазиях девушки щеголял сабельным шрамом через всю морду, и заявит, что арестовывает ее, как шпионку. Но ведь невнятными страхами нежелание не оправдать, не так ли? К тому же, чтобы перестать беспочвенно опасаться, был только один рецепт - ехать туда и все узнать самой. К тому же перед носом маячил сладкий подарок: возможность попробовать себя ведущей, а не ведомой. Это, хоть и заставляло нервничать не меньше, чем выдумки, манило, как манит пчелу прекрасный цветок.
Решение было принято и, как оказалось, оно было совершенно верным: плевать Чикаго хотел, откуда приехали гости города. Уильям поразительно быстро нашел выходы на респектабельное общество - вот чему, кстати, следовало бы у него поучиться! - и вот тут-то и начался настоящий экзамен! Поначалу Кине казалось, что она поседеет за неделю: как же можно решать самой такой ворох дел? Но на практике все оказалось не так уж плохо: хотя благодарить за это стоило не в последнюю очередь Лэроу, всегда страховавшего ситуацию. Уверенность начала возвращаться - а вместе с ней голова начала думать о чем-то ином, кроме как о потугах не опростоволоситься. И сразу оказалось, что в городе немало мест, где может отдохнуть благовоспитанная юная леди: можно фланировать по парку, посетить оперу, прогуляться на лодке по озеру - у самого берега, естественно, а то вдруг вода решит взять свою ускользнувшую было добычу, полюбоваться прекрасными цветами в оранжерее и отведать утонченные блюда в роскошных ресторанах - всего не перечесть!
После такого отдыха открывалось второе дыхание, и девушка была готова играть ночь на пролет: самым важным становилось просто настроиться на нужный лад и поймать кураж - фактически, взбодрить себя, после чего блефовать становилось проще простого. Да и удача под такой настрой сама шла в руки: деловой подход деловым подходом, но толика вдохновения никогда не станет лишней. Тем более, что старший товарищ честно говорил, что у многих профессиональных игроков есть свои ритуалы, помогающие в игре скорее на духовном, чем на практическом уровне: почему бы не отнести к ним отношение к себе, как к гитаре, на которой перед исполнением новой песни после перерыва не помешает подтянуть колки?
Все шло своим чередом, и Кина жила, не думая о завтрашнем дне, целиком и полностью отдавшись времени сегодняшнему. Она была уверена, что завтра,равно как и через неделю, и через месяц, будут продолжаться учеба и парная игра. Но человек, как известно, предполагает. а Бог располагает - никто не застрахован от случайностей. которые могут в один миг перевернуть все с ног на голову, став внезапно той соломинкой, что ломает спину перегруженному верблюду. Так случилось и на сей раз, и именем этой случайности было "мисс Грейвз".
До этого Кина видела только, как за зеленым сукном играют - теперь же она стала свидетельницей войны. К тому же не просто битвы, но столкновения между вчерашними, как минимум, союзниками - а заодно увидела, какой может стать, если продолжит обучение у своего партнера. И нельзя сказать, что увиденное ее не радовало - "мисс Грейвз" была настоящим виртуозом, и их пикировки с Лэроу можно было описать одним лишь эпитетом - нашла коса на камень. Ни одна из сторон не была слабее другой, ни одна не собиралась сдаваться. Кине, которая к третьему часу ночи и Бог весть какой партии начала соловеть, пришлось даже пару раз просить короткого перерыва, чтобы выйти на улицу и немного проветрить голову - мысли начинали путаться, а держать лицо становилось все труднее. В один из таких выходов картежница даже закурила, хотя прежде баловалась табаком всего несколько раз. Небольшой перерыв, скрашенный бокалом горького ароматного фернета, помог восстановить силы и продолжить игру.
Как вскоре выяснилось, просить прерваться было правильным выбором: первой ошиблась все-таки не она, а напарник Грейвз. И как ошибся! За такое в чуть менее приличном обществе сразу били канделябром по морде, а в совсем неприличном - начинали стрелять. Уильям давил, оппонент отнекивался, ситуация накалялась. Кина раздумывала, какой бы компромиссный вариант предложить, вроде того, что если Лэроу ошибся, потерпевший подозрения забирает удвоенный кон, как вдруг вечер, вернее ночь, перестала быть томной. Напарник, поняв, что словами дело не решить, решил привнести в изящную атмосферу "Леди Озера" немного нравов портовых кварталов. Услышав щелкнувший курок, ирландка вжала голову в плечи и затравленно посмотрела на старшего: ужели он будет стрелять?
Но незадачливый шулер на стал доводить ситуацию до крайней точке, и предпочел спасовать - и тогда стало ясно, что все было лишь блефом. Поняв это, Кина откинулась на кресло, утерев покрытый холодным потом лоб - да уж, она бы ни в жизни не смогла действовать столь хладнокровно и изобретательно! Дальнейшее было делом техники - вдвоем разгромив единственную соперницу и принудив ее к капитуляции, напарники завершили сегодняшнюю игру, после которой девушка чувствовала себя, как выжатый лимон.
Едкие слова мисс Грейвз, сказанные на прощание, пробудили в Кине, кажущейся самой себе скорее заводной игрушкой, чем человеком, немалый интерес: да что же это за Игра-то такая?! Она явно была направлена на получение денег, но, видимо, менее прямолинейным способом. Думавшая спросить коллегу о случайно затронутой тайне, картежница была шокирована, что ей предоставят право дальше двигаться по жизни самой: а именно так и никак иначе она восприняла слова Уильяма, подчеркнувшего, как он устал от покера. Это была возможность - но мог быть и тупик. Если она переоценит свои силы, если, очертя голову, ринется в неизвестность. то все закончится крахом. Но может, венцом самостоятельного путешествия станет и исполнение всех мечтаний - про то один Вседержитель ведает. В общем, тяжелый день принес с собой не только немалый доход, но и дал немало пищи для размышлений, чем сразу же как рукой снял всякую сонливость.
После долгих мысленных сражений, фланговых обходов и ретирад победа осталась за авантюризмом: раз уж в раскладе ее судьбы выпала картав свободы, то она будет дурой, если ей не воспользуется. И если уж рисковать, так на все деньги - ехать на Запад, где опасность разлита в воздухе. Роскошь и сияние больших городов манили, Париж пленил неизведанностью - но если уж настала пора вскрываться, то надо отправляться туда, где рождаются и проигрываются состояния. На Запад. На пугающий фронтир. Но прежде чем с головой ринуться в водоворот, Кина собиралась навестить дедушку: коли не доходят письма, она явится самолично! А вот от идеи забрать Уолкер из Джулесбурга она отказалась - ехать чертовы три с половиной сотни миль туда и обратно выглядело форменной глупостью. К тому же, прежде, чем тянуть подругу к себе, сначала следовало хоть немного освоиться в этой Terra Incognita и убедиться, что она на что-то способна без посторонней помощи.
Решено - значит, будет сделано. Завтра, а вернее, уже сегодня утром остается купить билеты на поезд и прости-прощай, Чикаго. А раз уж восток уже розовеет, то и смысла спать нет - надо собирать вещи и, конечно же, написать прощальное письмо напарнику, в котором извиниться за столь спешный отъезд, поблагодарить за науку и выразить надежду, что когда-нибудь их пути вновь сойдутся. И, конечно же, оправдаться, в первую очередь в своих глазах, тем, что не хочет неволить учением в карточные премудрости человека, который от них устал. Аргумент слабый и надуманный, но pourquoi pas?
-
Ух! Какие переживания!
Отличный пост!
Аргумент слабый и надуманный, но pourquoi pas?
Действительно).
-
+
Карты есть, деньги есть, осталось найти стволы. :)
-
Мне нравится слог и фразочки типа: "привнести в изящную атмосферу "Леди Озера" немного нравов портовых кварталов".
А ещё начало очень понравилось.
|
В драке было как в любви: сначала круто! Стояли Дарра с Нэдом в круге приятелей, дышали бурно и руками махали, разогреваясь и наконец-то меряя друг друга лучшими мерками — полными высшего признания взглядами. Круто, когда тебя признают достойным драки соперником! Будоражит, стержень какой-то внутри закручивает так лихо, что почти что сверло получается, веришь без проблем, что любую скалу таким сковырнёшь, любой, матьиго, сейф продырявишь!
Потом стало не очень. Кулаками махать будто бы большого ума не надо, а только получалось по всему, что коли вдаришь бездумно, то и попадёшь бестолково. Какой выхлоп предплечья да плечи друг другу отбивать, синяками мелкими сыпать? Только дыхание спирает понемногу, ноги в грязи скользят, и тут р-раз, встречный хук в скулу! Или куда там? Не понять, искры в глазах, кровь на руках. Даррина кровь! Ух, понеслась!
В какой момент произошёл перелом, Дарра не понял, но почувствовал. Был ещё запас сил. Хватало ещё терпения от боли зубами скрипеть, а не стонать. Получалось ещё ногами двигать да туловище вертать, руки пускай как свинцовые, но слушались, а самое главное — запершийся в голове упрямый барабанщик не стёр ещё пальцы до костей, долбил и долбил свой ритм. Вот это чувство своих возможностей при кажущейся загнанности и стало причиной победы, его-то Дарра и хотел бы запомнить, да куда там!
Как оттащили его от Нэда, как разогнал всю свору Коул, так Дарра один только гул в голове и услышал, как у паровоза вдали, про который сколько ни вслушивайся, ни за что не скажешь, приближается он или удаляется. Тело тоже не отставало — ныло от побоев, а ещё было дурацкое ощущение, будто на каком-то пальце ноготь треснул.
А вот дышалось привольно. Холодок вечерний нипочем был, а хмель и что-то ещё задорное в крови так радостно вопили, что даже гул дурацкий постепенно из ушей вытек куда-то. Получилось наконец разобрать, что там Коул говорит, да и водичка на лице помогла изрядно.
— Да мы так-то тож Святого Патрика уважаем, — важно возразил Дарра товарищу и даже хмыкнул, дескать смотри-ка, я и такой разговор после драки поддержать могу, а уж борделя твоего и подавно не боюсь, — И кстати про дьявола-то я смекнул, что ты шутишь. Ну не может же он всех успевать нюхать на входе, да во всех бр-рделях разом! Да и крест, я тя спрашиваю, на что? Видал я, как один из посетителей там в дверях крестился, и ничего ему не было, я через проём видел! Так что ты врать ври, а сам веди давай! Поглядим, чё там!
И они пошли, расстреливая по пути бутылки и громко хохоча. Расстреливал и хохотал, впрочем, по большей части Коул, а Дарра лишь поддакивал, стыдливо вплетая в смешки стоны боли (поспевать за Коулом было непросто), но ему казалось, что и у него в руках дымился какой-нибудь красивый револьвер, что и он метил осколками направо и налево, и даже вон та дырень в бизоньем черепе над баром — его рук дело, знаете ли! В душе у Дарры в тот момент воистину сами ангелы пели. В борделе же они моментально заткнулись.
Пронзительная музыка под сводами дома греха останавливала и сковывала, вынуждала даже дышать медленно и осторожно, как на пламя маленькой свечки. Не такого приветствия ожидал Дарра от блудниц!
Впрочем, блудницы себя ещё потом показали, а пока что Дарра не без восхищения слушал трёп Коула и поражался, как этот лихой парень может так непринуждённо себя вести в этом поистине странном месте да в такой ужасно неловкой компании. Женщины-то тут были ну совсем на себя не похожие, по сравнению даже с теми певичками из Совы, что одевались легкомысленно и вели себя раскрепощённо, но всё же в целом по-женски, вовремя сворачивая с кривой тропки разврата на проторенный путь благопристойности (что и завораживало). Обитательницы борделя же раздеты были больше чем одеты, и не холодно им? Лица в какой-то краске, лоске, тоске... или показалось? Да нет, приветливые, шутят, смеются, и опять не как женщины, а очень даже близко мальчишечьей простоте и вольности — Дарра как-то так с друзьями на ферме под Демойном перешучивался, ну правда! Только эти ещё и держались похоже (хотя и совсем не так!) — плечики расправлены, коленки расставлены, кто-то подбоченившись, кто-то голову набок склонив. Была в их позах такая расслабленность, какой не видел никогда Дарра у вечно горбатящихся над стиркой, уборкой или готовкой матери, Дейдры или миссис Риггс. Даже веселушка-Джудит будто самой жизнью приучена была когда надо потуплять взор и складывать руки на переднике платья, скромно семенить при ходьбе и не перебивать мужчин во время важных разговоров. Эти же непонятные существа и смотрели открыто да с вызовом, и ходили важно чуть ли не враскачку, и Коула перебивали ничтоже сумняшеся! Это откуда они такие взялись?
Изумление сменилось лёгким страхом, когда пришла пора выбирать. Лёгким — потому что вроде бы как ничего жизни Дарры здесь не угрожало; в конце концов все, кого Дарра знал и кто ходил в бордели, возвращались обратно живыми. И вроде бы как обстановка была даже шутливая, на игру похоже (хотя когда его руку засунули между ног, Дарра заподозрил жульничество), и вроде бы улыбки на лицах, и интерес к нему живой, и все эти округлости, от которых в жар невольно бросает... Вот только чувствовалось и то, что ставится здесь что-то на кон, что-то забавное и в чём-то милое, но в сущности своей бесполезное. А ещё проступала посреди всего этого весёлого сумасшествия безразличная глыба уверенности: "и эту ставку ты точно проиграешь".
Но даже если так, жалко что ли? Да будь у Дарры коробок какой-нибудь разукрашенный, но пустой и слишком маленький, пуговица блестючая, но не по размеру и не понять куда подходящая, или самолепная глиняная фишка из старой-старой детской игры, о которой одни только воспоминания приятные и остались, а сама она — тьфу, только карман пачкает! Да ужели не проиграл бы такой хлам Дарра таким красоткам? Да хоть каждой, да хоть до утра!
А вот так-то как раз и не получится. Это только на один раз, и дальше ставки другие будут, когда деньги, а когда и взгляд, и стук, и вздох. Сейчас иначе. Поэтому так важно выбрать, а ещё важнее — не забыть прислушаться к советчику внутри себя. Упрямый барабанщик как раз снял с шеи барабан и с усталой улыбкой откинулся на спинку стула, словно зная, что через час будет уже другим.
— Фанни.
Дарра не узнал свой голос. Зато узнал что-то другое — тепло рук, тьму волос, тонкую изморозь на голубых глазах, узнал не потому что знакомо, а потому что желанно, узнал то в себе, что в десяти случаев из десяти выбрало бы теплые руки, чёрные волосы и голубые глаза.
Он встал и взял высокую, выше себя на голову, девушку (почему-то только в этот миг он и подумал про неё как про девушку) за руку и с ухмылкой на пол-лица, но с хмурым лбом повёл за собой вверх по лестнице, стараясь делать всё точь-в-точь как перед этим делал Коул, разве что не запнулся ни на одной ступени.
Должен же он был что-то сделать и по-своему.
|
Естественно, принцесса не могла согласится с тем, что потеря ей рубашек была делом не только бесполезны, но и бесчестным.
- Это было военной хитростью, - заявила она сиру Фрамору, - Можно сказать, что я заботилась о вас учитель. Я же видела, что вы не в восторге от приказа моего отца. Так что я дала вам прекрасную формальную возможность его не выполнять.
Тут Эдвора фыркнула и добавила:
- Но раз ваша честь требует исполнения духа, а не буквы приказа, можете шлепать беззащитную деву.
А вот то, что случилось в конце урока было не только больно, но еще и очень обидно. Эдвоа шипела и стонала сквозь стиснутые зубы, чтобы не кричать. Все ее ловкое тело требовало движения, убежать, увернуться, да он ее никогда не сможет поймать. Да хоть заорать, чтобы выплеснуть боль наружу. Вот только если бы учитель был виноват! Вот только в этом случае сир Фрамор просто выполнял приказ папы, причем ему самому это явно не нравилось. После девятой или десятой розги Эдвора наплевала на правила этикета и выругалась, причем даже не по амкельмарски, а на таннверском простонародном. Девушка чувствовала, что у нее пылает не только задница, но и лицо. А под конец она просто рычала и скрипела зубами. В этот момент она была зла на весь белый свет, начиная с папы, который отдает дурацкие и жестокие приказы и заканчивая покойной Мальдрой, которая умудрилась так глупо и не вовремя умереть, из-за чего вся эта «каша» и заварилась. Причем Эдвора была твердо уверена, что если бы не угроза наказания, то материал она бы выучивала и отвечала гораздо лучше. С этого урока она вылетела, как застоявшаяся кобыла из стойла. Собственно на конюшню она и отправилась. Пускай состояние нижней части тела не позволяло оседлать Зарю и отправиться кататься, но можно было обнять кобылу за шею и постоять, уткнувшись в нее лицом. Она угостила кобылу большим сладким яблоком и смотрела, как она им хрумкает.
На следующем уроке она поцапалась с сиром Фрамором. В конце урока, естественно. На его угрозу позвать стражников или фрейлин она заявила:
- Это будет нарушением королевского приказа, сир! Который требовал хранить все в тайне. Вы же не станете его нарушать!
Потом принцесса схватила со стола чернильницу и со всей силой грохнула ее о каменный пол. Это помогло вытерпеть очередную порку. В этот раз было больно даже просто подниматься по лестнице. Там Эдвора сняла со стены какой-то древний меч и хватила по черепу дракона, в котором пряталась маленькой. Руки тряхнуло и лезвие отлетело назад так, что чуть не зацепило саму девушку. Что удивительно, ни меч, ни череп от этого совсем не пострадали. Вот же крепкие твари были эти драконы.
Эдвора гневалась.
Эдвора страдала.
Особенно раздражало невозможность рассказать о своих бедах фрейлинам.
И чем дальше продолжались уроки, тем сложнее было терпеть.
Эдвора возненавидела эльфов, к ним у нее были теперь личные счеты, а не только то, что они напали на королевство.
Вот сира Фрамора возненавидеть не получилось, ему самому было тяжело, да и уроки без вопросов позволяли принцессе прийти в себя. Хотя на кобыле она теперь делала только короткие скачки, не садясь в седло, просто в стременах. Так что она терпела, медитировала, училась и старалась делать меньше ошибок. Она из королевского рода и каким-то розгам ее не сломить.
Пример папы был слишком наглядным, чтобы рука даже на тянулась к чашей и бутылям с вином.
Один раз девушка сорвалась на служанке и надавала ей пощечин. Вот только результат ей не понравился. Настолько, что на следующий день она сунула ей в руки какую-то цветную ленту для волос.
Одних медитаций оказалось маловато, чтобы прожить от урока до урока. Принцесса велела исполнительному сиру Ульке найти ей самострел и сержанта, который научит ее стрелять. Лук был для ее рук и тела слишком тугим, а вот с арбалетом принцесса собиралась справиться. Тем более, что охота была вполне благородным делом, да и без этого, кто здесь в замке мог ей возразить из-за такой мелочи. Было жалко, что сир Дитвор, который так хорошо стрелял, отправился с папой на войну. Он бы, конечно, научил еще лучше какого-то сержанта. О дальних прогулках вокруг замка пришлось забыть. На кобыле Эдвора могла теперь устраивать только короткие скачки, не садясь в седло, просто в стременах. Зато теперь она была на тренировках своих рыцарей и сама выпускала по различным мишеням десятки коротких болтов. Эдвора стреляла и в простую круглую мишень с «яблоком» в центре, и в качающуюся на веревке чурку, и, даже, в чучело воина в шлеме, кольчуге и со щитом. Девушка старалась научиться бить в уязвимые места такого "болвана" . И с каждой выпущенной стрелой накопившееся напряжение падало, ну, до следующего урока, конечно.
Проблему с мытьем Эдвора выбрала решить самым решительным образом. Когда в следующий раз ей натаскали горячей воды в ванну, она позвала с собой Мелегер. Вот просто улыбнулась и предложила:
- Пойдем, посекретничаем в теплой водичке.
Если уж они с Вордой болтали ночами о любви, а теперь и о войне, то кому еще доверить такую тайну. Она собиралась продемонстрировать дочке маркрафа свою проблему в области ягодиц и попросить ту о помощи. Объяснять?! Да что тут объяснять-то «дела семьи» и «приказ короля», дочка маркграфа должно хватить этих слов. Ворда достаточно умна, чтобы самой все понять и помочь. По крайней мере принцесса на это надеялась.
Вот после новости о том, что сир Фрамор себя избивает ремнем, ее густая и могучая кровь Видрофов вскипела. Она тут понимаете терпит и страдает, а учитель, вместо того чтобы лучше ее учить, решил наказывать еще и себя! Причем намного сильней, чем лупил ее саму. Так что она прихватила Мелегер в качестве поддержки, явилась в покои сира Фрамора, и, запретила ему истязать себя.
- Если вы не прекратите, я буду очень разочарована. Вы не мой вассал и я не могу вам приказывать, но прошу вас как принцесса и ученица. Я понимаю, как вам тяжело, но по замку уже гуляют самые нелепые слухи. И их надо прекратить. Иначе мне придется написать самому королю, чтобы он вам приказал. Или пойти с этим к сенешалю. Думаю, он меня послушает. В общем, заканчивайте с этим ужасом, сир Фромор, так как вы то не в чем не виноваты. Лучше придумайте какой-нибудь новый урок. И, давайте уже, добавим к эльфийскому и истории, собственно военное дело. А то папа скоро войну выиграет, а я не смогу понять как.
|
|
Еж, жвух, хрым, хлюп. Первая воронка. Хрым, хлюп, фьють, фьють, шлеп. А вот и вторая. Так все и было. Пока. Пока Физик не вспомнил поговорку. "Пулю, что предназначается тебе, ты не услышишь". А эти две пули он очень отчетливо услышал. Настолько отчетливо, что даже все мысли проветрились. Как быть. Он, сержант, тот кто лучше всех может стрелять из пулемета, уже так далеко. Атака при этом все сильнее, все ближе, а их пулемёт молчит. И Дойчи все не видно. Неужели пропустил. Честным надо быть, меж воронок особо времени смотреть не было, только пока в воронке лежишь, да и то, не пристально, времени особо нет, плюс опасно.
До берега было всего ничего и сержант уже решил, что все было зря. И как раз в этот момент увидел Дойчи. Эх, ну не учили их в воронках лежать. Ноги подогнуть и набок. Да кому учить то было. Не было еще ТАКОГО. Ни у кого не было. Вот те кто вернутся, если конечно не в тылах отсиживались, вот им уж будет что рассказать. А, пока эти мысли роились в голове, Омайо изо всех ног бежал к Дойчи. Места для второго в воронке уже не было. И дела были плохи. Без сознания или... или. Что тут гадать, надо проверить. Жив. Улыбка, возникшая непроизвольно, была не по делу. И она медленно, словно в замедленном повторе, менялась на выражение горя, застыв в нем, когда Дженнингсу удалось повернуть Дойчи на бок. Шанс был. Точнее был бы. Если бы тут была хотя бы пара санитаров с носилками. А так. Так это не шанс, это слабая надежда.
Мозг не позволял себе раскиснуть от горя, он только сбросил напряжение дав команду пустить кровь и себе. Теперь у Физика она текла из прикушенной губы. Но руки продолжали делать свое дело. Дойчи оказался на спине, от его форменной рубахи был оторван кусок, который сержант запихнул в рану. Кровь это остановит ненадолго, но лучше чем ничего. А потом Дженнингс заорал что есть мочи.
- Здесь раненый, срочно эвакуировать на берег.
Все Дойчи, подумал Омайо, я сделал для тебя все что смог. Думал он конечно уже по дороге, схватив ящик с лентами и припустив обратно в сторону пулемета тем же порядком что и бежал сюда, от воронки к воронке, с паузами. Надеясь на том, что добежит, да еще и не сдохнет от усталости настолько, что руки трястись начнут. Если быть откровенным чувствовал себя Физик еще вполне сносно, но это ДО бега с ящиком по воронкам.
|
- Никуда! – нервно огрызается Манго, и без советов Парамаунта понимая, что его жизнь сейчас, в моменте, важнее, чем любого рядового бойца. Не потому что он такой хороший, не потому что он такой нужный – просто дело в том, что он делает вид, что знает, что нужно делать, и принимает решения за других. Плохие или нет – не столь важно, весь смысл в том, что без единой воли, хоть цементирующей, хоть эфемерной, рота превратится из монолитной части в скопление людей: а значит, и справляться с ними джапы будут по одному. Сейчас они один за всех, а будут каждый сам за себя, и каждый, даже самый тупой морпех понимает, что потерять плечо товарища – смерти подобно.
- Никуда я не поползу, это на всякий случай. – добавляет, словно оправдываясь, хотя и не должен. А ведь хочется: не именно хоть одного японца убить, а просто хоть что-то сделать, хоть как-то оправдать свое присутствие. Пока что здесь, на Тараве, все его заслуги эфемерны: орал что-то, песок взрывал, курил безбожно, снова орал, заставил кого-то куда-то ползти – и все на этом. Это ощущение собственной ненужности, невозможности своими глазами увидеть дело рук своих давят, требуют исподволь совершить хоть что-то, как-то оправдаться перед собой за сам факт присутствия на острове и тяжелое право отправлять остальных на убой.
- Смайли, тогда страхуй, – внешне надо держать лицо и не давать голосу срываться на высокие, пронзительные ноты. Все идет путем, все идет как надо, солдат воюет, а командир излучает уверенность, которой у самого и в помине нет. Кому-то же это, как тому же Болоньезе – как он, кстати? – помогает самому быть увереннее, а, значит, эффективнее, верно?
Вместе со всеми находящимися в воронке и не участвующими в охоте на охотника Манго замирает, продолжая жевать так и не зажженную сигарету. Вот этот новичок через край переваливается – офицер смотрит ему в след, удивляется как-то отстранено, как много песка налипло на подошвы берцев и как это, наверное, мешает передвижению. Но вот ноги скрываются куда-то в бок, и теперь за общим грохотом и шумом его даже не слышно. Теперь остается только верить, что у парня все получится, да молиться одними губами, вымученно вспоминая накрепко, казалось бы, вбитые слова.
«Готов!» - задорно орет приподнявший было голову Смайли. Вряд ли он так радуется смерти товарища – значит, Слипуокер сделал свое дело.
- Молодец, Дроздовски! – приподнявшись на локте, Донахъю хлопает подчиненного по плечу, куда только что бился приклад винтовки. – Тебе бы на марсмена отстрел сдавать! Робинсон - как тебя, кстати, прозвали? - ты тоже хорош: нервы у тебя стальные.
Лейтенант улыбается, выдыхает успокоено – одной желтоглазой смертью меньше, и даже никто не пострадал. Ах, если бы все бои проходили так бескровно – для правильной стороны, естественно. Близкая опасность миновала, и теперь Манго наконец вспоминает о сигарете, чей жеванный мундштук давно потерял форму. Закуривает облегченно, чувствуя, как дым заполняет живые и целые легкие. Как все просто здесь, на Тараве – «Я курю, а значит, я существую»!
- Надо, - отвечает офицер пулеметчику, - естественно надо.
Робинсон, Уистлер! – окликает он посыльных. Клонис пока что не в состоянии командовать, а, значит, договоренности о «разделении полномочий» пока не действуют. – Прикрывая друг друга, проверьте, есть там еще джапы? При обнаружении угрозы в бой не лезьте, сразу сюда.
Слипуокер! – вот и следующий кандидат оставить уютное убежище. А надо ли? - Сиди пока что, отдыхай.
Парамаунт, - поворачивается он к командиру расчета, - готовься к передислокации, как только ганни и его люди укрепятся в блокгаузе. – О, - криво усмехается Фрэнсис, когда саперы протяжным гулом обозначают, что начали штурм, - вот и огнемет подал голос! Думаю, уже скоро.
|
Костюм сидел почти как влитой, да и смотрелась в нем Скай весьма авантажно: ни дать ни взять, склонная к экстравагантности нобильша, или около того. Ну, по крайней мере, ни в коем разе не простая девушка – а, значит, пропуск в мнящее себя достойным общество уже у нее в кармане! Да и приказчик подтвердил, восхищенно поцокав языком и воздев руки горе, что теперь перед ним самая настоящая сахиба благородных кровей!
А вот последовавший вскоре вокс-вызов от Лотты оказался не столь радужным. Инквизитор, по крайней мере, по ее словам, не имела ничего против подобных трат – ее возмутило, что авантюристка приобрела костюм в магазине готового платья. В итоге от рыжей последовала целая лекция о подобающем для аристо внешнем виде – и откуда только такие знания, если по поведению она ни разу не походила на высокородную леди?
«Послушай меня, милочка, - яда в голосе Лотты хватило бы отравить весь станционный Совет Раджи, и еще на половину Драгоценных кварталов осталось бы, - если ты хочешь казаться своей среди людей высокородных, кичащихся своим происхождением, а не среди торгашей-нуворишей, то проконсультируйся сначала с теми, кто шарит в этом побольше тебя – хоть со мной, хоть с Натаниэлем! Не надо казаться самой умной и самой прошаренной, лучше спроси, от этого не убудет!
Запоминай, а лучше записывай! Ни-ка-кой покупной одежды! Если хочешь произвести впечатление и сойти за свою – найди мастера, который построит тебе платье по фигуре, и оттени его подходящим аксессуарами. И помни: никакого яркого кича, никакой массивности и вульгарности, никакого роскошества и сорочьей тяги к блесткам! Здесь этим многие грешат, но они, во-первых, уже имеют имя и определенный вес, чтобы позволить себе отступать от неписанных правил, а, во вторых, о них из-за этого уже формируется определенное мнение. Хочешь, чтобы ты выглядела благородной хотя бы внешне, на первых порах, делай так, и никак иначе! В противном случае…» - язвительный смешок поставил точку в нравоучениях.
Следом инквизитор перешла к вопросам материальным:
«Я считаю, что глу… самоуверенность должна быть наказана – как минимум, тронами. Я оплачу из казенных средств половину твоего чека, а остальное ляжет на твой собственный карман напоминанием о том, что рот человеку даден не только для того, чтобы в него есть, но и чтобы задавать вопросы, а голова – не только для ношения шапки, но и для размышлений. Приедешь в кофейню «Золотое зерно» - получишь наличку: купюры «чистые», ими можно везде рассчитываться без опаски.
…В противовес проблемам с Лоттой, разговорить местный народец о том, о чем они не желали распространяться, оказалось не столь непосильной задачей, как оказалось поначалу. Пришлось, правда, чуть погулять по проспекту Святой Камиллы в поисках какой-нибудь букмекерской конторы, а потом потратиться на ставку на какую-то местную игру, где народ пытался палкой загнать шарик в лунку, но полученная информация компенсировала все, к тому же по итогам матча девушка разбогатела на тридцать четыре трона.
Поболтав за бокалом светлого, почти что не разбавленного пива и намекнув пару раз, что хотелось сделать ставки на что-то более зрелищное и жесткое, чем гоняние шаров в том или ином смысле, Скай узнала, что сегодня вечером, за час до полуночи, в тех самых Корнях состоятся Игры: накаких известных и знаменитых гладиаторов, правда, не ожидалось, но зато на открытии планировались бестиарии, а перед финальным поединком ожидался самый натуральный ксеноцид.
Посмотреть на это зрелище можно было как с экрана монитора буквально в этом же заведении, так и лично посетив арену: сегодня вход на нее был с Драконьих ворот. Почитая авантюристку опытным игроком, бармен недвусмысленно выразил недовольство последними травлями, ожидая от девушки подтверждения. Скай покивала и получила в ответ домыслы, что все дело в том, что сменился устроитель звериных боев, а вкусы у нового попросту отвратительны своей скукотой и однообразностью. Толи дело схватки бойцов! …И вот здесь-то за скромное вознаграждение он, рассказчик, готов посоветовать, на кого ставить: гарантии, конечно же, никакой, но знающие люди сказали, что один из новых гладиаторов ланисты Рагавендры Рао – самая настоящая находка, а вот кто именно… Потирание пальцев один о другой дало понять, что бесплатные новости на этом заканчиваются.
Разобравшись с предстоящим маршрутом и отделавшись от говорливого бармена, желающего раскрутить гостью на ставку покрупнее, Скай отправилась по указанному Натом адресу. Самого доктора на месте не оказалось, а вот парочка-два подарочка, священник и стрелок, были тут как тут.
***
Говорят, что добрым словом и пистолетом можно сделать гораздо больше, чем просто добрым словом. Что же, сегодня лорд Натаниэль Эр был живым опровержением этой истины. И пускай шестьдесят тронов были выкинуты на всякую мелочь, вежливый интерес, красивая речь и неплохие познания сделали свое дело: как минимум трое антикваров заинтересовались потенциальным покупателем. Это был пока что еще не результат, но, по крайней мере, первый шаг к нему.
В лавке господина Бриджмена, поразительно молодого для такой степенной профессии, как антиквар, все больше были статуэтки, картины и разные предметы домашнего декора, как раджанского, так и иномирского. Он бы так и оставил без внимания ничего не взявшего покупателя, если бы тот, указав на одни из множества настенных часов, не поправил бы сведения, указанные в табличке, что они сделаны в мальфийском, а не в венетийском стиле – заостренные виньетки вверху и по бокам корпуса были отличительной чертой именно мальфийских часовщиков.
Торговец и клиент разговорились, обсудив разницу и общность стилей разных планет, посокрушались вместе, что многие покупатели не ценят того, что берут, а многие владельцы раритетов не представляют, какое сокровище они могут иметь. Лорд Эр высказал мнение, что самые «несчастные» в этом плане из предметов книги – большинство покупает инкунабулы только ради пафосной обложки, годами не заглядывая внутрь. Бриджмен согласился и признался, что сам не слишком разбирается в литературе – а вот некий Исмаил Файзани, что держит свою лавку на Ильхазе, одном из рынков в Пристенье, считается экспертом в букинистике, хотя и весьма экстравагантным: например, он может непонравившегося покупателя просто выгнать, не став с ним разговаривать вовсе.
Магазин Баба Дайя Гаяпати представлял своим клиентам разнообразные раджанские диковинки, как новоделы, так и вполне аутентичные предметы старины. Здесь было все: украшения и книги, одежды и предметы утвари, оружие и старые пикты. Так как содержимое было явно недешевым, в лавке околачивалось несколько мордоворотов, вооруженных стаб-пистолетами и короткими, похожими на лист осоки мечами. Проявленный лордом Эром интерес привел к тому, что сразу три консультанта окружили его, напропалую расхваливая разные товары, и предлагая купить то золотое колечко с изумрудом, то статую императора-слона в полный рост, то оформить его дом самым натуральным декором тысячелетней давности, то купить расшитое драгоценными камнями верхнее платье с элементами одежды времен еще до Августинианского крестового похода.
Переключить внимание торгашей на книги оказалось нелегко, но доктору это все же удалось. Ему был притащен толстенный каталог, где каждой из антикварных книг было уделено несколько фотографий с описаниями. И все бы было ничего, если бы не то, что подавляющее большинство старинных произведений было написано на местном диалекте готика, настолько далеко ушедшего от материнского языка, что представлялся не знающему его человеку полной тарабарщиной. Среди же понятной литературы при первом приближении ничего явно запрещенного не было, однако продавцы обмолвились, что в списках представлены не все товары – самые интересные и дорогие хранятся отдельно и демонстрируются только постоянным обеспеченным покупателям.
Наконец, третьим заслуживающим внимания местом оказалась лавка смуглого, похожего на высохшее дерево старца, представившегося коротким толи именем, толи прозвищем «Джи». Само помещение, выложенное изнутри угрюмым серым камнем, пустовало – лишь яркие, кричащие ковры на полу да сам владелец в одной лишь белой набедренной повязке оживляли его. После короткой беседы выяснилось, что Джи «обменивает» разные приспособы для медитации и самопознания – по факту продает, но признает и натуральный обмен баш на баш. У него были и зелья, и рецепты для них, и старинные четки, музыкальные проигрыватели с соответствующей музыкой, и некие «танцующие Примархи», и, конечно же, книги по духовным практикам. Вот только демонстрировать ассортимент он не собирался: следовало сказать, что хочется, назвать свою цену и только потом узнать, согласится ли Джи на «обмен».
Это могло стать проблемой, однако нет худа без добра: когда Натаниэль осторожно признался в своей неосведомленности, но желании просветиться, сморщенный старик посоветовал обратиться за разъяснениями к кому-то духовно просвещенному и готовому поделиться собственным внутренним светом. А так как господин Эр, по всему видно, из тех, кому ближе драгоценные кварталы, то и искать наставника следует там. Например, - тут Нату впору было навострить уши, - таковыми Учителями с большой буквы могут стать сестры Клиффорд-Бриггс. Девушки они образованные, интересующиеся духовными практиками, но при этом пока что не настолько сроднившиеся с ними, чтобы держать рот на замке, а, значит, вполне могут помочь любопытствующему.
Судя по всему, о смерти одной из сестричек Джи не знал. Ну или напротив, знал что-то такое, что могло в корне перевернуть все известное аколитам.
***
Широкоплечий арбитр, услышав знакомую любому носящему черные одежды аббревиатуру, только крякнул удивленно, посмотрев на новоприбывшего уже другим, более внимательным и менее равнодушным взглядом. Своих сослуживцев по Радже он наверняка всех знал, так что сделал правильные выводы о том, что гость прибыл с другого мира. Мало того, что с другого мира – так еще и с сообщением о нарушении закона, причем не станционного, а общеимперских параграфов! Уже необычно – а еще более нетипично то, что мужчина был выведенным за штат! Как известно, что в арбитрах, что в Астра Милитарум, например, в отставку выходят или по достижении дряхлости, или при тяжелом ранении вплоть до инвалидности, или, что бывало чаще, ногами вперед. А тут вполне здоровый на вид молодой мужчина – есть о чем поразмышлять.
Но домыслы домыслами, а дело – делом. Для начала сержант, просканировав личную карту визитера, отправил ее данные на обработку через списки зарегистрированных в субсекторе мортиургов и карателей – а ну как Альвий один из этих не самых приятных типов, доставляющих проблемы своим правильным сослуживцам наплевательским отношением к Закону и легальным процедурам правосудия? А пока духи машин под негромкое гудение проводили ритуалы поиска, был начат обыск со сканированием.
Постояв в кабине со встроенным ауспиком и сдав под роспись оружие в камеру хранения, аколит благополучно миновал следующий этап, которому был бы подвержен прибывший гражданский – генетическому сканированию. Магос Биологис, который должен был ее проводить, заглянул на КПП, вопросительно покачал оптическим механодендритом и, удостоверившись, что в его услугах не нуждаются, скрылся из виду под перестук паучьих металлических лап.
В списках обособленно действующих арбитров «Альвий Юлий» не значился, зато сам циферно-буквенный код был помечен как недействующий в связи с отставкой: таким образом, легенда была подтверждена, и дальнейшие расспросы не требовались. В итоге у дежурного не было никаких оснований задерживать визитера – ему была выдана металлопластиковая пропускная карта и даже приставлен провожатый: совсем юный парень, лишь недавно окончивший, видимо, Схолу.
Представившийся благородным именем Северин сопровождающий был долговяз, лопоух, выбрит почти до синевы столь старательно, что на щеках можно заметить незажившие порезы. Высокомерная мина на лице гордого производством юноши совершенно не вязалась с любопытно бегающими глазами, да и невозможно рыжая шевелюра резко контрастировала с показной строгостью, от чего Северин казался еще большим ребенком. Твердо и звонко чеканя шаг, словно на параде, он вел Альвия за собой, держа спину прямо и широко расправив плечи.
Но Юлий, проведя столько лет в арбитрате, научился неплохо разбираться в людях и, уж тем более, в коллегах. Горделивый юнец наверняка чувствовал себя донельзя неуверенно, каждый приказ, даже самый банальный, воспринимал как важное и ответственное задание, и всячески пытался скрыть робость за напускным обликом утомленного профессионала – так, по крайней мере, как он себе это представлял. Разговорить его представлялось несложной задачей, однако вряд ли он знал что-то серьезное. Впрочем, легат-следователь хорошо знал, даже среди плевел иногда можно было найти зерна, не видимые по неопытности самим знающим.
Кабинет следователей, расположенный на втором этаже Крепости, был ровно таким же, как, вероятно, на сотнях других миров: заваленным грудами документов на столах и в шкафах, шумным, вечно куда-то спешащим и суетливым. Кто-то орет благим матом на свидетеля, кто-то обсуждает с коллегой, какой протокол правильнее применить к досмотру объекта, а большинство, не поднимая головы, аккомпанируют рабочему гомону дробным перестуком по клавиатуре когитаторов. За стеклянной стеной – обширная вотчина вериспексов, которые вместе с парой механикумов сейчас ставят эксперимент над каким-то блок-контейнером с символами одного из крупных торговых домов.
Провожатый указал на массивную дверь в конце кабинета и, козырнув, отправился восвояси тем-же торопливо-маршевым шагом. Аколит же, протиснувшись между плотно наставленных столов, добрался до кабинета начальника и, прочитав табличку «Э.Ф.М. Шульц-Нейманн, магистрат следственного отдела», после короткого стука вошел внутрь.
Кабинет магистрата размерами недалеко ушел от собачьей будки – места в нем хватало ровно на огроменный стол, заваленный целой горой документов, окружающих когитатор и небольшую долину свободного пространства перед ним, стандартный черный сейф с биометрическим замком, забитый бумагами шкаф с незакрывающимися до конца дверцами и скрипучий стул для визитеров. Ни одного предмета роскоши, ни одной картины, никаких милых сердцу мелочей – все рабоче и делово.
Сам хозяин помещения обладал вытянутым породистым лицом, на котором особо были заметны выдающийся острый нос и распахавший всю щеку тонкий длинный шрам. Пригладив жидкие светлые волосы, он смерил Альвия спокойным взглядом блекло-голубых глаз и поинтересовался:
- Приветствую, господин Юлий. Что вы можете сообщить нам?
***
Недолгая беседа – и Рейнал устроился на кровати с инфопланшетом, дрянным рекафом и нехитрой закусью, приступив к поискам информации о покойничках и некоторых их родственников. О ком-то было больше сведений, о ком-то меньше, некоторые сведения противоречили одно другому, а всякие желтые таблоиды в принципе не заслуживали доверия: если им верить, то все блудили со всеми, скандалы и сплетни были неотъемлимой частью бытия, а слово «мораль» считалось, судя по всему форменным ругательством.
За такими экзерсисами время пролетело незаметно, и следовало принять решение, кто и куда направляется. И вот тогда-то и выяснилось, что Дезидери, увлекшийся сбором сведений, вовсе забыл поискать новости о покойном Раджване, и в итоге не мог поведать своему напарнику ровным счетом ничего, кроме сообщенного Лоттой. Это могло стать проблемой – а, впрочем, священнику было не привыкать к экспромту.
Но прежде чем друзья приняли решение, раздался звонок в дверь. Когда ее открыли, выяснилось, что на пороге стоит Скай собственной персоной.
-
Здорово! Вот прямо очень классно!
-
Крутой пост! Всем сестрам по серьгам)
-
Все же отличный детектив выходит - столько намеков и зацепок, неважно ложных или нет!
-
У меня часто возникало желание отыграть священника совращающего маленьких мальчиков... и моё желание наконец-то сбылось!.. своего рода XD
-
Вот это проработка хода!
Я впечатлен.
|
-
Куроту-сан, ахахах! Классный пост)
Вообще, крот по-японски будет "могура", а иероглифы означают земляной дракон))) 土竜
-
Дружба тут ни при чем. Тут совсем другое, особое родство. Все они пили из одной кровавой чаши, принимали одно причастие. И по ту сторону сейчас то же самое. Какой-нибудь японский Куроту-сан готовится драться за своего сержанта, потому что они с Чероки-саном (кто, интересно, у япошек вместо индейцев?) решили, что так будет правильно.
Здорово!)
|
Резко развернувшись к столу Эдвора одним нервным движением смела со стола все выставленные атрибуты. Взгляд неведомого зла в спину был слишком пугающим и реальным, чтобы продолжать без страховки и учителей. А то вытащит она случайно сюда какого-нибудь духа или демона и что потом с ним делать?! А на учителей отец никогда не согласится. Придется опять забыть про детскую мечту. Может быть потом... Когда она выйдет замуж... Немного успокоившись, принцесса позвала служанку и велела тут все убрать. И она ничего не сказала о случившемся архисвященнику при их следующей встрече. Ваблан свой шанс на дружбу упустил, когда слишком медлил во время всей этой истории с побегом и женитьбой Ромора. Да и о чем там рассказывать, ничего же не получилось, ничего она не начала и не кончила, так побаловалась.
После случившегося в библиотеку совсем не хотелось заходить, да и вообще находится в замке. Так что пользуясь отсутствием сира Фромора Эдвора сделала перерыв в учебе. Хороший такой перерыв, просто забросила ее. А что траур же, какая тут учеба. Так что она собирала своих фрейлин, своих рыцарей и отправлялась исследовать земли вокруг замка. Познавала жизнь королевства за стенами Вершварда. Вдыхала ее с ветром, принимала на кожу со снежинками и каплями дождя, пила с молоком крестьянских дворов, терпким пивом харчевен и вином окрестных рыцарей, пробовала с хлебом и сыром. Принимала с песнями, которых не было в траурном замке, и со страшными историями сира Дитвора. Эдвора чувствовала себя словно в походе. И была почти счастлива. Почти, потому что рядом не было ни отца, ни брата. И на их месте в душе была пустота. Она часто писала Ромору, но следуя совету дяди, совсем не упоминала папу и его дела. Писала только о себе и своей жизни и интересовалась делами брата на новом месте. Она надеялась, что молодая и горячая кровь Ромора поможет ему если не забыть, первую любовь, то перестать страдать. Как папа пережил смерть мамы. И, при таких мыслях девушка еще краснела, что Ромора, отчаянного, красивого, сильного и несчастного, утешит одна из красавиц его герцогства. А так все было отлично. Можно было поболтать с Вордой по ольстерски, пуститься вскачь наперегонки с Цензи или обсудить что-то с умненькой тихоней Золь. Дать какое нибудь поручение «дубовому рыцарю» и смотреть как он смешно будет его исполнять. Послушать песни и речи сира Зеггера и страшилки сира Дитвора. Она очень быстро привыкла к этим своим постоянным спутникам и стала действительно считать их своими. Ну и что, что это вроде как папины рыцари, в ее же свите. Правда явно она никакого из них не выделяла. Они были хорошими людьми, каждый по своему, но не настолько, чтобы поразить ее сердце. Может она слишком часто общалась с папой, дядей и сидела на заседаниях совета, чтобы восхищаться даже куртуазным сиром Зеггером. Ей больше нравилось в нем то, что он тоже был не в восторге от королевы Зигды. Зато, раз уж она считала этих рыцарей своими, принцесса позаботилась о том, чтобы их служба была отмечена. Так что при удобном случае подошла к дяде и стала усиленно ему намекать, что таких хороших рыцарей, которые так хорошо охраняют единственную принцессу Таннвера, неплохо бы и наградить. Королевство богатое, и от этого точно не обеднеет. Так как рыцари подружились между собой, а у самой Эдворы не было любимца, то она просто и практично попросила у Индмара тяжелый кошель с золотом для награды. Его можно было разделить между рыцарями, а богачей среди них не было.
Приключение с Киргом не показалось принцессе чем-то по настоящему опасным. Она посчитала, что даже полсотни разбойников не смогут победить пятерых рыцарей с сержантами. Да, конечно, в одну из фрейлин или ее саму могла прилететь случайная стрела, но это опасность воспринималась только умом, а никак не душой. Да она во время пробы магии, да и некоторых страшилок сира Дитвора, пугалась сильнее. Так что когда все закончилось, она даже высказала некоторые претензии осторожному сиру Зеггеру, на своем отличном олстерском.
- Сир, я вполне понимаю ваши опасения во время этой неприятной истории, и не в коей мере не считаю, что вы поступили слишком осторожно. Но прошу вас в следующий раз не решать за меня, а давать советы. Я понимаю, что вы отвечаете за меня перед отцом, но это вы сопровождаете меня, а не наоборот. Надеюсь, что вы меня поняли.
А вот сама принцесса не поняла, как такой разбойник как Кирг, может существовать не где-то в диких окраинах, а буквально в самом сердце королевства. Так что по возвращению домой она написала письмо шерифу Хоркмара. Все таки простой разбойник это не то, из-за чего стоит беспокоить членов малого совета. Да и на шерифа письмо принцессы должно подействовать сильнее, чем на дядю или сенешаля. Которые прекрасно знают ее саму и ее место в придворной жизни.
Кроме того, когда они вернулись в замок, принцесса попросила остаться с ней сира Дитвора, чтобы перекинуться с ним парой слов.
- Сир Дитвор, я слышала, что у вас есть какие-то идеи как поймать этого разбойника. Я считаю, что такой злодей не должен бесчинствовать в самом сердце королевства. Так что если вы решите устроить на него охоту, то я переговорю, чтобы вам для этого выделили достаточно людей.
После истории с разбойником, охота с птицами показалась девушке обычным развлечением. Она скорее понравилась Эдворе, чем нет. Но скорее компанией, чем тем, как хищные птицы бьют гусей. И уж она никогда бы не согласилась разделить любовь к своей замечательной кобыле Звездочке с какой-то глупой птицей. А что касается неприятности с перчаткой, то она не какая-то неженка, чтобы испугаться боли и капельки крови. Да она в детстве сильнее о розы в саду царапалась. Когда сокол вцепился в ее руку, то Эдвора просто растерялась от неожиданности. И, конечно, пока она приходила в себя. Мужчины успели сцепиться. Поэтому ей пришлось, как самой главной и умной, еще и барона с сиром Зегерром успокаивать. Одному сказать, что ничего страшного с ней не произошло, а другому, что охота получилось отличной.
Так что на вопрос дяди она ответила, что съездили хорошо, но ничего особенного не произошло.
|
– Чего я тебе кину, зажигалки, что ли? – уже возмущенно воскликнул Мрачный, но осекся: плюс одна метающая рука это все-таки плюс одна метающая рука. Он обернулся к незнакомому пехотинцу и спросил у него задиристо, словно задача "высунуться под огонь япошек" его и не касалась:
– Слышь, боец, дай-ка пару яиц. Нет, ты мне давай две, а я тебе одну. – это капрал вспомнил про ту гранату, что он отжал у Малого. – Да не жалей ты, все равно с собой рай все не унесешь. Во-ооо...
Капрал стал отжимать усики, бормоча так, чтобы нарочно все слышали:
– Ну ты, ганни, придумал тоже...Мне с этим пылесосом щас так удобно кидать, конечно... Хули нам-то, инженерам... Вот щас я руку дерну, а дальше что?.. Да не ори ты так, драть твой рот, джапы же слышат, что тут пошли маневры! – это уже полным голосом, потому что ну действительно чего тут орать, не казарма.
Вторую гранату он готовил молча и бросал на отгребись, так как после окрика на ганни он сбился с мыслей и переключился на дальнейшую задачу. Вот добежит он до края стены, а дальше? Ложится там, с виду, не удобно, да и на ширину водить стволом неудобно. Значит, надо присесть. Блокгауз, конечно, будет давать ориентир, но с флангов его так и так достанут, а с фронта поди-ка высунься под напалм. Назад. Назад надо как-то уйти, залечь и ползком не вариант. Оставаться точно нельзя, сразу хана. Хотя, можно просто добежать до угла, где собрались, и залечь там и не высовываться. Только как же...
Команда ганни раздалась будто бы издалека: разовый взрыв гранат все-таки приглушил слух. Но слышно все равно отчетливо и разборчиво, и после первого же "Пошли!" Диаманти подорвал вперед, пытаясь не перебежать лишнего и не залечь раньше, не оступиться и не тормозить одновременно. Всякие мысли проносятся стремительно, даже не успеваешь за них взяться. И ведь вроде все знаешь, и все уже делал, и даже благодарность по дивизии есть, а все равно, блин, такое ощущение, как бы не обосрать дело и не обосраться просто так. Ну это просто сейчас в первый раз так, дальше будет легче, после первого боевого огнеметания здесь, на атолле, а дальше...
А дальше Мрачный ухнулся на правое колено, чуть не провалившись в песок из-за тяжести огнемета и выдал первый пристрелочный залп. Залп, конечно, был пристрелочный, и пошел явно выше, но Диаманти все равно выдал на всю ширину фронта, какую мог тут рассчитать. От пламени сверху кишечники тоже мгновенно опорожняются. Сразу лицо обдало жаром, и огнемет так гудит стремно, даже не знаешь, что и страшнее – огонь или этот монотонный гул. А если уж тебе страшно, то каково япошкам? У, суки гнилозубые, бойтесь, на! Вот вам на второе! И на третье вдобавок!
-
Ну, приятно было познакомиться, капрал!
-
даже не знаешь, что и страшнее – огонь или этот монотонный гул.
|
Остаток весны и лето дались Дарре так тяжело, что казалось ему порой, будто Пэдди не умер, а ночью гоняет его распахивать поле при свете фонарей, что Дарра сам сбегает от такой жизни на поиски "правильных" индейцев, чтобы пожаловаться им, чтобы пришли уже и убили или Пэдди, или мистера Риггса, ну или хотя бы Айка, а то сколько ж можно лютовать, то ранчо, то ферма, давайте уже что-то одно. Дурные сны снились Дарре, неприятные. Не то чтобы в холодном поту от них вскакивал, но с трудом мысли в кучу собирал по пробуждению, каждый раз лежал неподвижно несколько минут в попытке сморгнуть сомнения.
"Я бы ни Пэдди, ни мистеру Риггсу, ни даже Айку такого не пожелал".
Что-что, а жить двумя жизнями сразу для Дарры было перебором, оттого и терзался.
Понять бы ему ещё вовремя, что это не про ферму и не про ранчо, а про "сейчас" и про "не сейчас", да куда там.
С одной стороны, конечно, после поездки на многострадальную ферму камень у него с души упал. С другой же он, получается, тут же себе другой нашёл и на шею повесил. Влюбился как дурак. Так ведь это называется. Да и почему "как"? Просто дурак.
Не сразу Дарра понял, что к чему, вот в чём загвоздка подлая. Всю весну и половину лета проработал он взмыленным и недоумевающим, почему это ремесло своё новое осваивает он всё лучше, а выматывается при этом всё больше? Да, скотинка она живая и внимания всегда требующая, но должен же опыт рано или поздно нарабатываться!
Как будто бы можно было усталость свою объяснить так: лучше дело понимаешь — тщательнее сделать его пытаешься; на те промашки, что раньше не замечал даже, больше рукой махать не получается. Будто бы верно всё. Да только ведь хватало же при том Дарру и на выпить, и на покурить (табак ему кстати нравился меньше виски), и даже танцы всякие под присмотром Коула разучить! Даже с суровым Айком он как-то худо-бедно сработался (главное, самому Айку про это не говорить) и ни с кем на ранчо не поссорился. Что ж тогда работалось всё тоскливее и тяжелее? А собака-то порылась там, где он и не подозревал, пока наблюдал за каждым вздохом Джудит. Прям под ней самой, можно сказать, и порылась.
Сперва было в этом что-то простое и приятное. Милое личико, мягкие даже на вид волосы, улыбки, взгляды — залюбуешься! Глаза у дочки мистера Риггса были просто очаровательные, представишь на их месте два озерца, и утонуть раз плюнуть, а выплывешь да с хрипом напополам надышишься, так обратно нырнуть тянет.
Первое общение, разиваемое Даррой по Коуловским премудростям.
Первое молчание, уносимое в небеса игрой на скрипке.
Первое неравнодушие в мелкой взаимопомощи.
Это было прекрасно, от этого дух захватывало как рыбину на крючок, а незаметная даже на солнце леска тянулась ввысь! Танцевать хотелось, гнать лошадку галопом, смеяться без причины, хоть под суровым взглядом Айка, хоть в полном одиночестве. Что и говорить, сперва всё было здорово.
Потом стало не очень. Потом пришло первое раздражение от первого непонимания. Как это она так над путешествиями смеётся, в них же смысл жизни, чтоб на месте не засиживаться! Ну и что, что не сразу сообразил, где этот дурацкий Техас? Как будто ему больно туда надо! И вообще это не главное, главное куда-то идти! А то будешь как... как... да как любой тут, кроме Коула, пожалуй...
"Ты ж так тут и умрёшь, дурёха", — хотелось Дарре выпалить прямо в лицо Джудит, — "а я шёл, шёл и шёл, и живой! И буду идти дальше, и всегда выживу!"
Конечно, умом он понимал, что бредит, потому и молчал, но чем-то поумнее втихаря бунтовал против корней, медленно врывающихся в очередную чужую землю.
...И чем этот Сан-Франциско ей так угодил? По рассказам же выходило, что это просто жуткое местечко! Не сосчитать людей! Домов красивых понастроили, а едят-то они все там что? Это ж точно каждому не хватает, а и тем, кому хватает, поди мало. Рыбу с этого их океана? Ну может быть, да только ж её поди-поймай ещё, доставь, приготовь. И даже если со всей округи ещё чего-то подвозят, это ж вечная потогонка, только успевай всех кормить. А тем "всем" ведь ещё работа нужна, чтоб за еду платить, а откуда ей взяться столько? Вон даже тут в Денвере женщинам дьяволу души продавать приходится, а Дарру не иначе как ангел-хранитель в лице мистера Риггса спасти успел. А те в Сан-Франциско ж там поди жрут друг дружку потихоньку, не иначе, ну то есть не напрямую, конечно, но всё равно в итоге у кого-то кусок потолще, а у кого-то крохи.
Впрочем, вскоре выяснилось, что, видимо, так оно как-то везде устроено. Вот жил не тужил Дарра Дайсон, работал в поте лица (сам себе дивился, но ведь долг-то надо было отрабатывать!), на плохом счету не водился. А вот по соседству, оказалось, Нед Сибили такой проживал, и уж кто его там знает, как он работал, но уж точно не настолько лучше и усерднее чем Дарра, чтобы вот так вот как сыр в масле кататься.
Дарра ещё на свадьбе его заприметил, и уже тогда не очень-то он ему понравился, и это при том, что сама свадьба расчудесная была! Дарра там даже тарелки не вылизывал, потому как сколько ни ешь, а меньше будто бы не становится, да и вокруг поинтереснее занятий полно. Понятно хоть стало, почему Майкл его против старшего Фицгиббонса поставил бы. Если он такой же неповоротливый как сестра его, то всяко уделал бы Дарра Фицгиббонса! Впрочем, Сара-то ничего так была, приятная, может и брат у неё нормальный, и зачем тогда кулаками махать? А ещё там подковы на штыри метали и другие игры были — глаза разбегутся! Один только танец с Джудит уже всего праздника стоил! Но потом с ней и Нед станцевал... и Дарра так и не понял, кому она больше улыбалась.
Только так ли это важно было — больше, меньше? Ведь так, как раньше она улыбалась Дарре, теперь Джудит не улыбалась никому. Тут-то и почувствовал Дарра, наконец, что с ним происходит. Поблекло всё сразу — почувствовал ведь и другое. Он-то влюбился, а Джудит нет. Доказать не докажешь, но сердце не обманешь.
Плохо он с ней что ли общался, разговаривал? Да как умел, конечно, но по советам Коула выправлялся потихоньку, придумывал всякие шутки пока по пастбищам гонял, пересказывал новости, что в городе слышал. Старался! Воняло от него? Ну может в начале, пока ошалевший ещё был после скитаний. Потом по тем же заветам того же Коула тщательней мыться начал, с мочалкой даже, а шею до красноты натирал. Может мало жентельменил? Да вродь не ругался и не плевался, да и вообще, что за вздор?! Коул тот ещё умник, легко ему рассуждать про девчонок в целом, а они ж все разные, и что для одной аромат цветочный, другой всё равно что навоз! В сущности же главное другое что-то. Как смотрит, как дышит. Дрожит голос или нет, когда заговаривает робко. Да одно такое вздрагивание целой интереснейшей беседы может стоить! Доказать не докажешь, но сердце не обманешь. Одно оно, и то не на месте.
Так и встретил Дарра Коула в тот злополучный день, когда в одном баре собрались двое расстроенных жизненными фокусами юнцов и компания того же "фокусника" любимчиков.
Боль друга быстро Дарре передалась, до возмущения, до гнева! Ну как так-то, даже такого ловкача как Коул и то обдурили, да так, что он до самого конца не понял?!
— Ну да, ты с приколами своими берегов иногда не видишь, приятель, как с "тарантулом", будь он проклят. Ну да, ты порой чуши всякой намелешь пополам с правдой, как про бордель тот же. Но работаешь ведь искренне, с отдачей! Ни в жизнь не поверю, будто у тётки своей отлынивал, плохо ей помогал! А она тебя вот так вот опрокинула. Вот ведь дерьмище-то конское, приятель! А наливай!
Чужая беда словно и своим тревогам путь пробила. Через пару рюмок Дарра уже и сам душу рвал, сквозь зубы цедя напраслину обидную про Джудит, как на всём готовом живёт она и сама не знает, чего хочет, как сердца Дарриного не слышит, как о Сан-Франциско дурацком своём мечтает, а ежели за этого Неда пойдёт, так никогда до океана своего заветного и не доберётся!
Выжег тогда Дарра спиртом зарождавшуюся привязанность к Джудит, словами злыми выкорчевал, а под конец из-за стола встал точку финальную поставить, чтоб уж наверняка.
— Нед Сиббиллиз, — хохотнул Дарра за самой спиной у визави, спьяну услышав в его им же самим искажённой фамилии рифму на "сифилис", — Высокий, смазливый и богатый, ты что ли?
Парень поднялся на ноги и обернулся, вынудив пошатывающегося Дарру задрать голову.
— Ха, и правда немаленький! А вот в седле-то ты как держишься? Как настоящий мужик или как этот... пижон избалованный? Айда на гонки! Выясним, кто самый быстрый ковбой в Денвере!
|
Болеть было скучно и неинтересно, а когда Кина отправилась к своему картежнику, еще и одиноко. Ей было почти не о чем говорить с другими спасенными. Нет, можно было разок выслушать историю о чудесном спасении и сравнить с тем, что пережила сама. И все. Кейт, чтобы не выбиваться из общества, иногда рассказывала слезливые истории о войне и несчастьях, которые обрушились на ее семью, но это не доставляло девушке никакого удовольствия. И, конечно, она не словом не обмолвилась о том, что ей приходилось брать взаймы без возврата чужие вещи, дрова и еду. Все было совсем не так, как когда они пили и болтали с любительницей гитар и чемоданов. Кто бы мог подумать, что этот плавучий чемодан их спасет. Кейт вообще хотела забыть ужас огня-и-воды, да и всю эту последнюю военную зиму как страшный сон. Иногда девушка целыми часами лежала на койке и смотрела в стену. А они в палате были белесыми и тусклыми, нагоняя дополнительную тоску. Не помогла даже бутылка домашней настойки, которую привез ее соседке по палате какой-то джентльмен с юга. Кейт нагло выпросила себе большую часть напитка, чтобы «лечиться от мигрени». Вот только вместо приятной легкости и расслабления на самом деле заработала ту головную боль, от которой якобы собиралась лечиться. Может напиток был не так хорош, или его было слишком много,
начале Кейт тосковала от плохого самочувствия и воспоминаний, а потом от того, что осталась одна и не слишком представляла чем заниматься. Раньше все было просто, она собиралась содержать семейную лавку, и, даже расширить ее. Встречать брата — капитана, благосклонно принять ухаживания одного из местных парней, конечно, лучшего, выйти за него замуж и родить парочку ребятишек. А теперь все было как в тумане. Во время войны и оккупации она просто выживала, не думая о том, чем заняться завтра, так как нужно было просто пережить сегодняшний день и не замерзнуть ночью. Вот и лезло в голову всякое. И что-то ни один из мемфиских джентльменов не взялся ухаживать за тощей полуутопленницей. К тому же Кейт после холодного купания не только кашляла. Но и мерзла почем зря, а еще на нее временами накатывали просто дикие приступы голода. Словно вытянувшееся тело пыталось наверстать все не съеденное им за последний год.
Но все, рано или поздно, кончается. Так что поеживающаяся девушка после утреннего завтрака вышла из больницы с тощей и почти пустой сумочкой. В которой была зубная щетка, начатый кусок мыла, который она по старой привычке прихватила без спроса, и зеркальце, которое досталось от одной сердобольной вдовы. В кошельке были пятнадцать долларов северян, восемь серебром и семь бумажных и билет на пароход. Вот честно, девушка бы предпочла не приближаться к мутной воде, а поехать на поезде. Только ее мнения добрые мемфисцы забыли спросить. Нетвердой походкой Кейт сделала первые шаги в новую жизнь.
Первым делом она посетила ближайшие магазины, где девушку очень неприятно удивили цены. Что, коробок спичек за пять центов?! Да она прекрасно помнила, что перед войной продавала их за два. Цены на еду выросли еще больше. Все же какие-то покупки сделать пришлось. Во-первых, билет третьим классом за пять долларов шестьдесят центов не включал питание. Так что Кейт купила с собой галет, лакричных леденцов, сушенных яблок и банку сгущенного молока. Так же пришлось приобрести расческу, чтобы содержать волосы в приличном виде. Во-вторых, она не могла явиться к давней подружке с пустыми руками. Так что для Сьюзен были приобретены симпатичный шарфик и соломенная шляпка в южном стиле. Ну, и, последнее, девушка бы посчитала себя неблагодарной сучкой, если бы ушла не поблагодарив своего спасителя. Конечно, мужчина спасал Кину, а она шла только довеском, но без его участия она бы просто сгорела не добравшись до воды. Так что для мистера Куинси была приобретена бутылка бренди. Которую Кейт отправила ему в палату с коротенькой запиской. Больше ее в Мемфисе ничего не держало. И она осторожно отправила на пристань. Видимо Господь на небе решил, что одного взорвавшегося парохода ей хватит, два будет уже перебором, так что до Сент-Луиса она добралась без происшествий. И, даже, в конце пути уже без содрогания смогла смотреть на знакомую с детства Миссисипи.
Сент-Луис оказался огромным городом. Но Уолкер его размеры, большие дома и толпы народа не сколько подавляли, сколько раздражали. Если бы не омнибуы, то ей пришлось бы неизвестно сколько плестись по бесконечным улицам в этот «голландский городок». По старой привычке девушка прикинула, что это неплохое место для того, чтобы выходить «случайно» прихватив чужие вещи. Вот только поразмыслив, Кейт от этой идеи отказалась. Слишком опасно, для того, чтобы заниматься этим постоянно. Это скорее для парней. В случае чего можно бросить чемодан или другую добычу и пуститься наутек, а в платье так не побегаешь. Карманницей она тоже не была. И совсем уж не хотелось попадаться на новом месте, где о Кейт-воровке никто не знает, где она чистенькая и невинная. Здесь побоями и собакой дело могло не кончится, а в тюрьму жутко не хотелось. Да и владельцы омнибусов наверняка как-то страховались от любителей легкой наживы. Короче девушка решила, что будет использовать омнибусы по их прямому назначению, а не как место опасной работы.
Воссоединение с Сьюськой получилось эпическим. Кейт прямо почувствовала себя актрисой на большой сцене в главной роли, когда они обнимались, а зрители кругом восхищались и аплодировали. И было чертовски приятно, что ее, пусть и на ломанном американском, называли красавицей и предлагали пиво. Пива она не хотела. А вот комплиментов не слышала уже давным - давно, так что даже почувствовала, как кровь приливает к лицу. Наверняка все вокруг видели, как она покраснела, но сейчас, в объятиях давно потерянной подружки, она ничего не стеснялась. Немцы вообще оказались забавными людьми. Тот же Шнайдер даже из пивной умудрился сделать что-то вроде завода или паровозного депо. Только тут часы и не заправляли паровозы углем и водой, а заправляли мужчин пивом, мясом и капустой. Так что засыпая в каморке Сьюзки под крышей, девушка в первый раз, после суматошного, пьяного разговора с Киной, почувствовала себя не одинокой. И это было очень приятно.
На следующее утро вымахавшая и раздобревшая на бесплатных харчах подружка упорхнула на работу в пивную, а Кейт осталась дома. Пару дней она отдыхала и прикидывала свои шансы. Ей хотелось всего и сразу. Замуж и на работу. Второе вынужденно, так как жалкие семь долларов, с которыми она достигла города святого Луиса, таяли очень быстро. Потом состоялся этот ее разговор со Шнайдером, где ее в очередной раз назвали красоткой. И, после некоторых колебаний, Кейт попросила его переговорить со своими знакомыми. Раз уж петь она больше не могла, то почему бы не потанцевать?! По крайней мере это не так рискованно, как воровать, и оставляет массу свободного времени чтобы искать еще какую-то работу. Тем более. Что ей надо было еще как-то отыскать Кину, которая обещала научить ее играть в карты. Что до репутации, то хуже, чем в Виксберге быть уже не может. К тому же платная партнерша по танцам, это не проститутка. Да и где еще найдешь место лучше танцев, чтобы посмотреть на парней и себя показать. Если она такая красотка, то может ее и замуж позовут. А то, что туда ходят в основном немцы, так они на первый взгляд люди работящие и не плохие. Ну не белье же ей стирать в конце концов?! А работать в лавке, девушка прекрасно знала эту кухню изнутри, там и у хозяев-то, если это не крупный магазин, выручка небольшая, что уж говорить о наемном персонале. К тому же хозяин еще приставать начнет или командовать... ну ее к черту такую работу. А танцы это красиво, под музыку и свобода, да и Сьюзьку объедать перестанет.
Идея подруги выйти замуж по переписке показалась Кейт немного странной. А вдруг этот Картер Уоррен окажется не таким красивым, как на фотографии, и не таким хорошим, как сам себя расписал?! Что тогда делать, возвращаться обратно в Сент-Луис? Искать другого парня на Западе? После одного броска в неизвестность, Уолкер была как-то не готова прыгнуть еще раз. Так-то на словах она поддержала подругу, что идея неплоха, но при это предлагала накопить для поездки денег побольше. При этом и расставаться со Сьюзен она не хотела. Так что решила пока просто потянуть время. Вдруг она найдет своего принца прямо тут?! Вот буквально на следующих танцах.
-
Здорово!
Воссоединение с Сьюськой получилось эпическим. Кейт прямо почувствовала себя актрисой на большой сцене в главной роли, когда они обнимались, а зрители кругом восхищались и аплодировали. И было чертовски приятно, что ее, пусть и на ломанном американском, называли красавицей и предлагали пиво. Пива она не хотела. А вот комплиментов не слышала уже давным - давно, так что даже почувствовала, как кровь приливает к лицу.
Круто! О чем-то таком я и думал!
И вообще очень классный пост.
Вдруг она найдет своего принца прямо тут?! Вот буквально на следующих танцах.
))))))))))))))))))))))))))
-
Очень натурально вышла юная девушка, буквально выброшенная в чужой город.
|
|
|
|
1862 г.
Весь 62-й был для ирландцев полон крови, потерь и тяжкого труда. Аж вспоминать не хотелось.
Сначала был Малверн-Хилл. Под командованием Джорджа Макклеллана федеральная армия стойко отразила все атаки южан. Были там и ирландцы. Опять над головой свистели пули и рвались снаряды, но второй раз было не так страшно - как минимум вас не бросили в самое пекло.
Был Энтитем. Вот здесь Шимати вдруг понял, что ничегошеньки-то ирландцы про настоящую войну и не знают. Бригада атаковала "утопленную дорогу", грунтовку, слегка ниже уровня земли, занятую южанами. Была пальба, дым, кровь и куча трупов вокруг. Южане дрались как черти, пули свистели над головой, справа и слева, попадая в ирландцев с отвратительным звуком - будто в воду камешек бросили. Только не камешки то были, а пули. Здесь
А потом... был Фредериксберг.
Был декабрь и холод сковал землю, украсил траву инеем, а реки покрыл тонким слоем льда. В такую погоду вовсе не хотелось воевать, а уж тем более паршиво было бы умереть на холодной твердой земле, поливая ее кровью, в тщетных попытках согреть.
Именно зимой вам предстояло самое кровавое сражение.
Для простых солдат все выглядело просто: мятежники засели у города, их надо оттуда выбить. Вся Потомакская армия шла вперед и разве мог кто-то ее остановить?
А потом вы попали в ад.
- Вперед, ирландцы! Ускоренным шагом!
И вы побежали. Спотыкаясь о тела в синей форме, которыми было завалено поле боя. Уже тут многие смекнули: дело-то плохо, раз столько янки положили, а мятежники даже на дюйм не сдвинулись.
- Держать строй, черти!
И вы держали. Вокруг свистели пули, над головами рвались снаряды, а Ирландская бригада перла вперед со скоростью разъяренного носорога. Изумрудное знамя развевалось рядом со звездно-полосатым, офицеры были рядом, а враг вон, впереди, за невысокой каменной оградой. Ее было почти не видать в дыму, но вспышки выстрелов и боевой клич, доносившийся оттуда, явно показывал: южане там.
Вы подобрались ярдов на 50. Ты оглянулся - вас вроде меньше стало. Куда-то пропал твой друган Билли, Шон на твоих глазах вдруг пошатнулся и рухнул на спину. Знаменосец, славный мальчуган из Джерси лет восемнадцати, тоже свалился, флаг подхватил какой-то сутулый парень из роты С и тоже упал.
- Огонь!
Вы стрельнули. Пока ты заряжал, рядом свистели пули. Сотни пуль! Тысячи! Ирландцы падали, офицеры бегали за строем и орали:
- Помните о долге! Заряжайте и стреляйте! Не отступать!
Боб за шиворот тащил пытавшегося уползти на четвереньках парня.
- В строй, чтоб тебя! Уебу!
Вы стрельнули еще раз. И еще. Из-за каменной стены палили не переставая, и бригада таяла на глазах, но не отступала.
Ты выдруг увидел, что вокруг тебя на несколько ярдов нет никого, кто стоял бы на ногах. Шон пытался подняться, но получил вторую пулю и рухнул вновь - на сей раз лицом вниз. Рядом лежали твои товарищи. Кто-то пытался уползти, кто-то не своим голосом кричал, кто-то - стрелял лежа. Но стоял ты один.
А потом офицеры скомандовали:
- Назад, ирландцы! Отходим!
Вы отходили в порядке. Шаг за шагом, не переставая стрелять.
- Эрин го Бра!
Какой мулдак додумался сейчас орать боевой клич? Ты завертел головой, как и многие другие парни.
- Эрин го Бра!
Орали из-за стены.
- Твою мать, - прошептал Боб, еще минуту назад яростно оравший, чтобы все держали строй, вдруг весь как-то сжавшись, - Там что, ирландцы?
А потом пуля настигла и тебя.
Ударило, будто в челюсть кто заехал, лишь немного промазав и по щеке скорее попав. Ты плюхнулся на задницу, в голове будто звезды вспыхивали одна за другой. Почувствовал, как сержант поднимает тебя на ноги, тащит за собой.
- Пошли, Шимати, давай!
По лицу хлестала кровь. Твоя кровь, которой было бы куда лучше внутри Шимуса, а не снаружи.
Первое ранение - оно как первый секс. Ничерта не понятно, зато, если справишься, запомнится на всю жизнь.
-
А потом... был Фредериксберг.
Говорила мне мама, не ходи в ирландскую бригаду, сынок.
- Эрин го Бра!
Орали из-за стены.
- Твою мать, - прошептал Боб, еще минуту назад яростно оравший, чтобы все держали строй, вдруг весь как-то сжавшись, - Там что, ирландцы?
Отличная деталь!
|
|
|
Недалеко же продвинулось их ползучее наступление! Пол пока дыхание выровнял да оружие подрастерянное нашёл, огляделся да комок напряжения в горле сглотнул — несильно-то народу вокруг поубавилось. Винк с Домино уползли, Харлок с Клонисом приползли, кто-то ещё куда-то делся, но в целом-то догонять будто бы особо некого. Вон он, Манго, рядом.
Нехотя добрался Пол до большой воронки у стены.
Подутихшая было битва вновь набирала обороты. Вновь ни черта непонятно, где враг, что делает, как самим быть? Стреляют — всюду, взрывается — везде, крики и ругань, стоны и приказы — поди разбери, кому помогать, а кого слушать! Но то первичное ощущение, на отбитую снарядами голову.
Стоило Полу прищуриться и прислушаться, как сразу понял, что фронт впереди — всё тот же куцый пальмовый пунктир между пробелами-постройками. Хочешь наступать? Выбирай любую заросшую растительностью щель и вперёд! Если противника не видно, ему же тоже нас не видно, так ведь, Смайли? С построек-то ближайших выбили гадов... ведь выбили?
Пол вдруг понял, что не помнит. А сколько они там лежали-корчились под обстрелом? Вдруг уже казармы да блокгаузы снова за японцами?! Вдруг стоят себе в тени помещения поодаль от окон и бойниц, и знай себе целятся в глупых янки? Вот дьявол!
Взвизгнула пуля, брызнул в стороны песок. Ну вот, пожалуйста.
— Я ващет япошку-другую ещё подстрелить хочу, — буркнул Слипуокер в ответ на гениальную мысль Шахтёра, — Мож сам в приманку попробуешь?
Но ведь там совсем неподалёку Винк! Успел он добраться до нормального укрытия? Вроде живой был только что, но ведь этот грёбаный недоснайпер может и на него теперь огонь переключить, а бедолаге уже и без того досталось, не говоря уж о том, что он так-то ценным пулемётом орудует, без которого им тут всем резко печальнее воевать станет.
— Парни, я смогу, — Пол моргнул, поморщился и утёр с бровей пот, — Я пулемёт их разглядел в маскировке, как-нибудь и стрелка высмотрю, дайте только несколько секунд.
Он стиснул винтовку в руках, сделал пару вдохов-выдохов, окинул взглядом товарищей, задержавшись на новичке из, кажется, третьего взвода. Ну да, точно из третьего. Как его, Инджан вроде?
— Ну? — С вызовом кинул, не спуская глаз с "гостя", — Затупим надолго, и он Винка с Домино грохнет, у них там воронка не люкс как у нас.
|
Уильям уже давно ничего не писал в дневнике. Он, ещё будучи мальчишкой, решил, что не будет записывать то, что не хочет, чтобы кто-то прочитал. А в последнее время только об этом ему и хотелось писать. Впрочем, все эти истории находили отражение в его пьесе. Даже то, что произошло между ними с Альбертом на день рожденья Уильяма.
Уил отложил перо и положил голову на руки, будто решил спать прямо за столом. Со сном, кстати, тоже было неважно, вот он и писал всю ночь, стараясь вымотать себя настолько, чтобы забыться под утро.
- Ну может хотя бы у неё получится… - вслух сказал он, хотя был в кабинете один.
Он думал о героине пьесы… А, впрочем, глупо отрицать, что с ней он олицетворял себя, но это только Альберт бы понял, да и то не факт.
Она – талантливая, но бедная актриса. Он – женатый хозяин театра. Она любит его. Он её использует. Смогут ли они быть счастливы? Уил ещё не придумал концовку, но чувствовал, что хэппи энд вряд ли возможен.
Он вздохнул, сел ровно и перечитал последнюю страницу.
Она пристально смотрит на него и задувает лампу. Комната освещается только лучами заходящего солнца. Он встаёт, подходит к ней и страстно целует. Его руки уверенными движениями развязывают корсет. Платье падает к ногам. Он берёт её на руки, несёт к постели, наваливается сверху…
Уил почувствовал, что кровь прилила к щекам лишь от воспоминания о том, на чём основана эта сцена. Он покачал головой, скомкал лист и бросил себе за спину. Такое не поставят в приличном театре. В темноте зрителям будет мало что видно (или в такой сцене это наоборот хорошо?), да и платье (он теперь по опыту знал) снять не так просто. Нет, надо как-то иначе написать.
Пьесовый жанр Уильяма немного разочаровывал. Весь сюжет надо было передать только диалогами. Никаких пространных описаний, мыслей и чувств героев. Ещё и приходилось задумываться о том, как это поставить. Может всё же переложить уже написанное в роман? Нет, после того, как он, можно сказать, связал свою жизнь с театром, после знакомства с Сарой хотелось бы увидеть своё творение именно на сцене. А значит нужна пьеса.
Уил вспомнил тот вечер, который стал прообразом этого отрывка и то с чего всё началось: нелепое клетчатое платье, смех кузена. Уильям улыбнулся. Сейчас и ему тот наряд из Ниццы казался забавным. Но в тот момент хотелось провалиться сквозь землю. Если можно умереть от стыда, тогда он, кажется, был к этому ближе всего.
– Как ты... зачем ты... о, Боже! – Воскликнул Альберт еле сдерживаясь от смеха.
Уил хотел защищаться и сказать, что и сам видит, что идея дурацкая, но слова застряли в горле и когда Альберт просил его встать то так, то этак, он повиновался, изо всех сил стараясь казаться женственнее.
Кузен заикнулся про «давай наймем тебе одну» и Уил уж было подумал, что он опять про проституток. Не то чтобы сильно ошибся, хотя именно мадам Живо имела особую специализацию.
После первой встречи с ней Уила никак не покидал один вопрос: неужели полноватая, улыбчивая мадам Живо в молодости тоже работала эээ… «Ночной бабочкой»? Или работает до сих пор для «любителей»? Как у них это устроено? Продвигаешься по карьерной лестнице и вот к сорока годам у тебя свой публичный дом? Или же она сразу взялась за этот «бизнес» с другого конца?
Когда она впервые пришла к ним в дом и Альберт начал рассказывать ей о «театральных целях», Уил не знал, куда деться от стыда (снова) и всю встречу смотрел то себе под ноги, то на руки. Всё что говорил кузен так неправдоподобно звучало, что казалось ясным, что она уж точно догадается зачем НА САМОМ ДЕЛЕ нужен маскарад. Может и догадалась, но предпочла сделать вид, что нет.
Услышав сумму, которую мадам Живо требовала за свои услуги, Уил опешил. Сколько-сколько? Не дороговато за один визит? Было неловко, что Альберт тут же заплатил из своих денег. В конце концов, платье же для Уильяма. Но кузен наотрез отказался брать деньги, когда мадам Живо ушла.
А потом эти уроки переодевания… Уилу вспомнилось, что когда мадам Живо пришла для первой примерки с двумя саквояжами, он поверить не мог, что женщины надевают на себя всё это ОДНОВРЕМЕННО. А ещё причёска, макияж... Да степень доктора получить проще, чем запомнить, как это правильно носить.
- Ну что же, примерите, Мсье Ониль? – спросила, наконец она, закончив раскладывать все эти вещи по его кровати (кровать под ними было не видно).
Уил нерешительно кивнул и она вышла из комнаты. Он старался относиться к ней как к доктору. Ну не запрещать же ему себя осматривать, если что-то болит? Так и тут. Ей приходилось видеть его не совсем в приличном виде и прикасаться чтобы что-то показать или поправить. Впрочем, она была настолько деликатна, и они столько времени провели за этим странным занятием, что вскоре смущение Уильяма перед ней сошло на нет.
В этот раз надев платье и всё, что к нему прилагалось, он почувствовал и какое-то внутреннее преображение. Будто он уже и не он вовсе… Он думал, что каждый раз, когда надевает женские вещи придётся стискивать зубы и переступать через себя, но ему это даже нравилось. Нравилось не столько притворяться женщиной, как быть кем-то кроме себя.
Кто эта незнакомка в зеркале? Неужели он? Она… Полюбит ли её Альберт или это всё зря?
Он не сразу снял платье даже когда проводил мадам Живо. Надо попробовать «обжиться» в таком виде. Хотелось закурить и он было потянулся за портсигаром, но потом подумал, что леди бы курить не стала. Так… А в туалет как ходить? Когда услышал звук отпирающейся двери (вернулся Альберт), Уил спрятался у себя в спальне и не позволил ему увидеть, что получилось. Пока рано.
Когда на следующий день не удалось даже приблизиться к такому идеалу, Уильям было разозлился и хотел всё бросить. Но уже переодевшись в обычную одежду и наткнувшись в гостиной на Альберта вспомнил для чего всё это делает и написал мадам Живо. За её визиты платил теперь сам. Через несколько раз стало получаться преображаться вполне сносно.
А потом наступил день рождения. Уил заранее решил, что если уж переодеваться перед Альбертом, то именно тогда. И если передумает в этот раз, то больше уже никогда не решится.
К счастью, на пирушке Альберт не настаивал и легко согласился отпраздновать вдвоём.
Начали так, будто это семейный ужин – выпили, перекусили. Уил оценил пистолет (особенно гравировку), показал «новый трюк», выхватывая его и одновременно крутя на пальце. Вряд ли этим методом стоило пользоваться в боевой ситуации, но выглядело круто.
Всё же не зря Уильям тренировался последние месяцы в Тире.
Его усилия заметил даже мистер Делор и дал несколько дельных советов. Не то чтобы он все их понял... Пояснение про «девушек» и что там с ними надо делать, например, прошло как-то мимо него. Но в целом стрелять стало получаться намного лучше и появилась внутренняя уверенность.
С новым пистолетом тоже надо будет потренироваться…
Когда Альберт спросил про развлечения, Уил решил, что самое время сделать то, к чему так давно готовился.
Наверно актёры за сценой перед премьерой спектакля чувствуют себя примерно так же, как Уильям тогда. Он причёсывался и одевался тщательнее чем на «репетициях» и при этом всё равно казалось, что всё не идеально. Когда было готово, Уил несколько минут стоял за дверью собираясь с духом. Что если он опять рассмеётся? «Ну значит просто забудем о переодеваниях», - убеждал себя Уильям. Он сделал уже достаточно эм… Странных вещей и если Альберт не отвернулся от него до сих пор, вряд ли закончит их дружбу от того, что увидит Уила в платье, которое, в отличии от первого, сидит довольно неплохо, да и мадам Живо он сам пригласил.
Набравшись смелости, Уил повернул ручку двери и зашёл в гостиную – будто прыгнул в холодную воду. Встретившись взглядом с Альбертом, он с удовольствием отметил, что в этот раз вместо смеха у него отпала челюсть от удивления.
Уил прошёл через комнату, стараясь двигаться и главное чувствовать себя так, как учила мадам Живо.
- Серьезно... это ты? – спросил Альберт. – Ну то есть, я вижу, что это ты. Но если ты, который на самом деле ты, сейчас тоже выйдешь из комнаты, и окажется, что ты прятал там эту леди всё это время, я не удивлюсь, – добавил он потрясенно.
- Ну ваш друг всегда найдёт чем занять себя наедине, неправда ли? – Уильям лукаво улыбнулся.
Говорить нараспев.
- Ну что же, мистер О’Нил нальёте и мне бокальчик? – Уил удовлетворённо наблюдал, как кузен суетливо и, едва не уронив бутылку, налил шампанское в новый бокал.
- Благодарю.
Держать бокал кончиками пальцев, мизинец слегка отогнуть.
Уил сел.
Спину прямо, плечи опустить.
Исполнять все советы мадам Живо требовало от него всех умственных сил, хотя он не делал ничего особенного. Наверно надо очень много практиковаться, чтобы быть леди не задумываясь.
- Как мне теперь тебя называть? – спросил Альберт.
- Зовите меня Мэри.
Уильям взял куда более официальный тон, чем тот, с которым они общались обычно и будто заново знакомился с Альбертом.
- Мистер О’Нил, быть может прогуляемся? – Уил-Мэри и сам не ожидал(а) от себя такого вопроса, но мысль о том, что они с Альбертом будут идти по улице рука об руку как пара заводила.
Альберт удивлённо поднял брови.
- Только до конца улицы и обратно.
- А давай! – согласился кузен.
Ещё спускаясь по лестнице и старательно приподнимая юбки, чтобы на них не наступить (в этом надо бы потренироваться), он подумал, что будет, если они встретят знакомых? Его переодевание не меняло черт лица, и он выглядел как женская версия себя же. «Скажу, что сестра Уильяма», - решил он и перешагнул через порог двери, любезно открытой Альбертом.
Почти сразу же пожалел о том, что предложил такую авантюру. Казалось все смотрят только на него. Вон тот извозчик чего уставился? А нищий на паперти вместо своих банок явно его разглядывает. Прошедшая мимо леди бросила взгляд. И господин на другой стороне улицы смотрит так, будто что-то знает.
- Ну же, идём? – обратился Альберт к «Мэри», застывшей на пороге, и предложил свой локоть, чтобы за него было удобно ухватиться.
Уил вцепился в его руку, будто это был спасательный круг для утопающего. Ну с ним вроде не так страшно…
Чем дальше шли, тем больше Уильям привыкал к своей новой личине. Полицию ещё никто не позвал и на смех не поднял, а если прохожие о чём-то и догадываются, оставляют это при себе. Уил надеялся, что, если такие и есть, думают они всё же «какая странная леди», а не «погляди, переодетый мужик».
– Зайдем в кондитерскую! – предложил Альберт.
И не успел Уильям возразить, что тесные помещения не для него – там в замкнутом пространстве вблизи уж точно кто-нибудь что-нибудь заподозрит, как оказался внутри.
Глупо было сразу же выходить – это бы лишь привлекло внимание. Придётся ждать, пока Альберт купит что хотел и тщательно исполнять заветы мадам Живо.
– Что-нибудь приглянулось, мадемуазель?
Уил резко поднял глаза. Чуть за спину себе не посмотрел в поисках «мадемуазели», но до него вовремя дошло, что это же к нему обратились. Уил пытался найти во взгляде приказчика следы насмешки или осуждения, но видел лишь учтивость по отношению к даме.
- Да, лимонных тянучек, пожалуйста, - сказал Уил как можно мягче.
Альберт добавил их к своим покупкам, разумеется, не позволив леди платить. Если так пойдёт, придётся увеличить долю Альберта в их бюджете, раз уж ему приходится за двоих рассчитываться.
«Обманув» приказчика, Уил почувствовал себя куда увереннее и назад шёл почти не стесняясь, а на губах играла улыбка.
- Ну, не так уж плохо получилось? – Спросил Уильям, когда они вернулись, и получил в ответ похвалу.
- Вообще-то это довольно любопытно. Будто не ты, а сам мир немного меняется. Совсем другой «угол зрения», – объяснил он, что чувствовал там на улице, - в начале страшно было и казалось, будто только на меня все и смотрят, а потом вроде ничего.
Уил ужасно устал от постоянного напряжения и необходимости держать себя как дама, так что сейчас ослабил внимание и, наверно выглядел уже не так женственно, как в начале. Надо собраться. В конце-концов весь этот театр для одного зрителя и именно сейчас начинается самая важная часть спектакля.
Пожалуй, в том, что произошло дальше благодарить (или винить?) нужно Сару Бернар. Ведь именно она открыла Уильяму «секрет взгляда», которым он тогда впервые и воспользовался.
- И как она тебе? По-моему, играет так себе, а барышня интересная! – сказал Альберт о ней в экипаже, когда они ехали с вечеринки, где с ней познакомились.
А Уильям принялся горячо доказывать, что она-то как раз играла хорошо, это остальные скверно. И вообще у неё большое будущее и о ней рано или поздно заговорит весь мир.
- Да ты никак влюбился, - посмеялся тогда Альберт.
Уил махнул рукой – всё равно не поймёт.
Влюбился-то Уильям уже давно и далеко не в Сару. И что же, актриса с великим будущим, работает твой совет?
Ещё как!
Этот поцелуй, который подарил ему Альберт, когда умер искусственный свет, не шёл ни в какое сравнение с тем мимолётным прикосновением, на которое решился когда-то Уильям. Казалось, что он длится вечность и эта вечность прекрасна.
Уил впитывал в себя запах Альберта, прикосновения его рук, ощущение его тёплого и крепкого тела рядом со своим.
Когда завязки корсета ослабли, дышать стало легче. Но и червячок страха пошевелился в мозгу: что если вся магия именно в платье? Впрочем, пока Уил колебался, Альберт действовал. Панталоны долой. Его рука ТАМ?
Сказать по правде, фантазии Уильяма не шли сильно дальше поцелуев и ласк. Напор Альберта обескураживал, но Уил подумал, что, пожалуй, у него больше опыта. Он лучше знает, что делать.
Альберт повалил Уила на кровать и оказался сверху. Тяжесть мужского тела возбуждала так, что по позвоночнику бежали мурашки. А потом он надавил… И…
Это уже не было приятно, а лишь больно и… Стыдно.
Уил запаниковал, попытался оттолкнуть, что-то сказать – не тут-то было. Альберт лишь схватил его руки так, что теперь он не мог двигаться, а когда Уил попытался вертеть головой, то и этой возможности его лишил. Так вот что чувствуют женщины? Слабые и беспомощные?
А потом пощёчина. Слёзы сами собой брызнули из глаз не от боли, а от обиды. Зачем он так?
Не оставалось ничего другого, кроме как терпеть, глотая слёзы.
Но Уил и не заметил, как движения стали более плавными, почувствовал пальцы на своей щеке. Показалось даже, что сейчас он извинится и поцелует. Не извинился, не поцеловал. Но это уже казалось неважным.
В глубине его существа снова нарастало удовольствие, пока не заполнило каждую частичку его тела. Это была будто обратная сторона боли. Альберт уже не держал руки, но и Уильям теперь хотел его не оттолкнуть, а прижать как можно ближе к себе. Обхватил его плечи, выгнулся дугой и закричал.
Уил чувствовал себя опустошённым. Не хотелось вообще ничего, а впрочем… Разве что лежать так головой на плече Альберта целую вечность. Закурить? Почему бы и нет.
- Ну и как тебе… Понравилось? - как бы между прочим спросил Уил. Сил притворяться уже не было, поэтому несмотря на остатки косметики на лице, говорил он как обычно.
- Ммм… Ну да, а тебе?
– Скорее да, чем нет, хотя я бы предпочёл, чтобы ты меня не бил.
Уил испугался своему ответу. Вдруг Альберт подумает, что тогда лучше и вовсе отдалиться?
Уже позже кузен рассказал, что имел в виду под «ну да». И это расстроило Уильяма, хотя он попытался не показывать своих чувств. Он бы предпочёл, чтобы Альберт был только «ангелом». «Да нет, не хочу никого звать», - ответил на его предложение. Уил бы слукавил, если бы сказал, что никогда не думал о других мужчинах. Бывали случаи, когда он испытывал возбуждение, увидев красивого парня в салоне и даже оценивал «с этой точки зрения» их французских друзей. Но он ни с кем из них не хотел быть так, как с Альбертом. Нет, он не хотел видеть в своей спальне кого-то третьего. И дело вовсе не в том, кто сверху.
Тем вечером Уильям пошёл один прогуляться по той же дороге, что они ходили в его день рождения вдвоём. Интересно, узнает ли его приказчик в мужской одежде. Хотелось проверить и плевать если да. Уил зашёл в кондитерскую.
- Лимонных тянучек, - попросил он. Приказчик взвесил товар и отдал пакетик как ни в чём ни бывало. Не узнал.
Возвращаясь домой Уил зашёл в костёл, что возвышался напротив их дома. Тот самый у которого он подобрал карлика. Уильям не был религиозен, но сейчас хотелось посидеть и подумать. Тишина церкви подходила для размышлений как нельзя лучше.
В будний день в здесь было пусто. Эхо шагов отражалось от стен. Он сел на скамью недалеко от входа. Закинул в рот тянучку. Кисло-сладкий вкус наполнил рот. Кисло-сладкий… Прямо как ощущения после той ночи с Альбертом. А тянучки всё же не плохи. Ну и что, что Альберту нравится так… Не так уж больно было, можно и потерпеть, а потом и вовсе хорошо.
Но… Что всё это значит для Альберта? Одолжение? Игра? Развлечение?
Больше всего на свете Уильям хотел бы услышать от него «Я тебя люблю». Но на это не приходилось рассчитывать, верно? И всё же зато он рядом.
Когда он жил с родителями в церковь ходили каждое воскресенье. Куда он катится сейчас? Быть может правы люди? Такие как он противны Богу и обществу и не заслуживают существования?
***
Уильям вынырнул из пучины воспоминаний. Небо уже посветлело настолько, что можно было читать без лампы. Он задул её. Надо поспать хоть пару часов. И в театр зайти… Что-то давно Буле ничего не писал.
Сон всё равно не шёл. Проворочавшись час, Уильям оделся и, не став будить Альберта, поехал в Куртий. Он никогда не бывал тут так рано. Ему нравилась сонная тишина улиц. Прохожих почти нет, лишь дворники метут улицы, убирают мусор, который оставило после себя вчерашнее веселье. Воздух кажется чище и свежее. Несмотря на бессонную ночь он чувствовал себя необычно бодро.
Дошёл до театра и, увидев заколоченную дверь, не поверил глазам. Холодок пробежал по спине.
Это ещё что такое? Приставы пришли за разрешением, а его не оказалось? Ну а взятка что? Не сработала? А почему Буле ничего не написал? Обошёл здание. Чёрный ход открыт. Взбежал на второй этаж, перепрыгивая через ступеньку. Толкнул дверь в комнату Буле. Пусто. Распахнул дверь «общежития». Подумал было, что и тут никого нет, но потом что-то шевельнулось в груде тряпья на одной из коек. Карлик!
Уил подошёл и со всей силы пнул ногой кровать так, что та с жалобным лязгом сдвинулась.
- Вставай! Что тут произошло?! – бесцеремонно разбудил Уильям своего «сотрудника».
Карлик сел и по-детски потёр глаза кулачками.
- Аааа… хозяин явился…
- Рассказывай! Где все? Где Буле? Почему дверь заколочена?
- Уехал ваш Буле…
- Куда уехал?
- Да мне почём знать? Взял денюжки, получку нашу и тюююю… Кстати… Получка-то будет?
- А остальные где?
Карлик пожал плечами:
- Да разошлись кто куда. Жить-то надо на что-то. Надо бы их собрать. А то того, мсье Ониль... тоже разбегутся.
Уил кивнул. Дал карлику 50 франков:
- Собери всех. Скажи, что всем заплачу за сентябрь, как только вернутся. А тебе ещё сверху за труды и… Верность.
Из театра Уил направился прямо в полицию. Там даже не стали врать, что «постараются». А прямо заявили, что свои деньги он вряд ли когда уже увидит. Зачем вообще нужна эта полиция? Они хоть с чем-нибудь справиться могут? Насчёт разрешения Уильям заверил, что когда театр снова откроется оно будет (оставалось надеяться, что это правда). Кстати, а открыть без буфета-то его можно?
Сколько часов Уильям обивал пороги мэрии – не сосчитать. Впервые придя туда, Уил попытался сразу же пройти к нужному кабинету. Но люди в коридоре заявили, что вообще-то все туда и, если у него есть дело, надо занять очередь и ждать.
Просидев час и не наблюдая перемен, Уил спросил у джентльмена рядом:
- А когда примерно нас примут?
Тот усмехнулся:
- В первый раз, да? Ну когда-нибудь примут.
Уил промучился в очереди весь день. То сидел на «заботливо» расставленных стульях, то ходил взад и вперёд по коридору, курил сигареты одну за другой, заменяя этим и обед, пересчитал людей в очереди несколько раз. А когда настал конец рабочего дня, вышел чиновник и как ни в чём не бывало сказал: «На сегодня всё».
В смысле всё?!
- Извините, но мне нужно… - начал было Уил.
Тот отмахнулся от него как от мухи.
- Месье, всем тут чего-нибудь нужно. Вас много, а я один. Приходите завтра и занимайте очередь пораньше.
Уильяма переполнял гнев. Ещё чуть-чуть и кинулся бы на этого чинушу с кулаками.
Однако разрешение получить было всё же нужно, поэтому Уильям пришёл и на следующий день. В этот раз сделал над собой невероятное усилие и поднялся как нельзя раньше (часов в 9). Однако коридоры уже в это время были забиты людьми. Да во сколько они приходят, чёрт возьми? В этот раз он взял с собой книгу, чтобы было не так скучно, но от чтения постоянно отвлекало шаркание людей, разговоры, необходимость следить за тем, чтобы никто не влез в очередь перед ним. К обеду он понял, что и сегодня ловить тут нечего и сам ушёл. Кажется нужно приходить ещё раньше, но тогда уж проще вообще не спать. Интересно, а даму пропустили бы без очереди?
В третий раз Уил подошёл к дверям мэрии в 6! И даже в такую рань он не был первым. Люди стояли кучками у ещё закрытых дверей. Как же это унизительно.
На этот раз удалось попасть в кабинет столоначальника к полудню.
- Ваше дело будет разобрано примерно… Через неделю.
- А побыстрее никак?
- Никак.
Когда Уильям стоял в очередях, ужасно раздражали люди, приходящие «только спросить». Но не сидеть же снова весь день чтобы просто узнать готово у них разрешение или нет. Да и что они вообще там делают так долго? Написать бумагу минут пять займёт. Но ни через неделю, ни через две дело не сдвинулось с мёртвой точки. А потом, после очередной бессонной ночи и длиннющей очереди заявили, что нужно записаться на встречу с послом.
Да посол-то тут причём? Но надо, так надо…
Встреча с послом была назначена через неделю после того, как обнаружилась проблема с театром.
Уильям уже настроился на то, что придётся опять несколько дней провести в очередях, но, к своему удивлению, попал к послу без особых проблем. Мда, французам есть чему поучиться у американцев.
Уильям думал это будет обычный клерк, пусть и званием повыше, и такого помпезного кабинета не ожидал. Серьёзно? Этот министр лично разбирается с делами каждой забегаловки? Или их разрешение какое-то особенное?
Дождавшись приглашения, Уильям сел в кресло. Среди всей этой чопорной мебели он казался самому себе маленьким и незначительным.
Рассказать о себе и о театре?
Мы просто бежали от войны чтобы в армию не загребли и не убили, а потом подобрали каких-то уродов, чтобы они зарабатывали нам денег, кривляясь на сцене с непристойными представлениями… Такой рассказ вряд ли бы понравился министру, но и лгать не хотелось. Уильям попытался говорить правду, насколько можно, но местами лукавя и приукрашивая. Главное, посчитал он, сказать, что министр хочет услышать, а не то, что есть на самом деле.
Уильям рассказал примерно следующее: «Мы с кузеном приехали во Францию учиться. Изучали французский, театральное дело, основы ведения бизнеса… Ну и театр открыли в качестве практики. Да, там не совсем обычные актёры. Но ведь чтобы бизнес был успешным должна быть изюминка? К тому же и наши актёры занимаются теперь честным ремеслом вместо попрошайничества. Социальный проект, можно сказать. А разрешение… Сказали, что оно нужно чтобы торговать едой и напитками в театре. Что за театр без буфета.» Добавил на всякий случай, что ему очень жаль отвлекать такого важного человека таким пустяковым делом (немного лести не повредит).
Подойдёт ли такой ответ или их дело обречено?
Уильяма раздражало с какой лёгкостью воспринял новость Альберт.
- Альберт, но это же не пустяк. Неужели ты хочешь всю жизнь зависеть от родителей или от шального везения?
Впрочем, Уил не стал спорить, пусть делает как знает.
А вот своей семье про деньги писать не стал. Неловко было после того, как рассказал им, что зарабатывает теперь сам, да и вообще… Не всё так плохо, верно?
Театр не работал уже 2 недели. Уильям решил, что подождёт ещё две и если разрешения так и не будет, то откроет театр, но без буфета. В нём ведь вся проблема?
Ездил теперь туда каждый день, чтобы всё контролировать. В бывшей комнате Буле оборудовал кабинет. Даже ночевать там пару раз оставался. Нового управляющего нанимать не спешил. Пожалуй, ему даже нравилось, что театр снова отнимает столько сил – это спасало от меланхолии по поводу их с Альбертом отношений.
Что же до платья… На переодевания теперь не было ни сил, ни времени, да и хоть опыт получился любопытным, делал он это только ради Альберта, а раз ему не надо… Отправил платье и прочие вещи мадам Живо на стирку, а когда она их вернула, запер на ключ в шкафу.
-
Великолепно подано то, как мечты, став явью в искаженном варианте, причиняют не радость, но боль, но и такая радость все равно бесценна. Очень, очень проникновенно написано.
-
Отличный пост).
Но самый топ, конечно, вот это:
– Скорее да, чем нет, хотя я бы предпочёл, чтобы ты меня не бил.
)))
|
- Я не знаю, куда уехал Ромор, - честно ответила она, - и где его сейчас искать.
А чуть позже принцесса кивнула:
- А я на людях и не ругаюсь папа, этикет я прекрасно помню. Просто иногда без этого никак не получается выразить свои чувства. А эти амкельмарские словечки такие выразительные и приставучие. Шче!, - громко фыркнула она в конце. Все таки незабвенный граф Кривтош, который вынудил ее принять первое в жизни важное самостоятельное решение, навсегда остался в памяти Эдворы. Да и общение с Дезькой и той же Цензи сказалось.
А потом, с рукой отца на волосах, подалась ему на встречу, как кошка, которая ластиться к человеку. И простояла так несколько секунд, стараясь без слов передать свою любовь и нежность.
- Обещаю, что я не буду воровать себе жениха, папа, - сказала она перед тем, как покинуть комнату.
А когда вышла, то на прислонилась спиной к холодной стене Вершварда и простояла так несколько долгих секунд, рукой сделав знак Цензи, чтобы не лезла. Она снова справилась, снова доскакала и не свалилась с лошади, но это было тяжелее чем на самом деле нестись на звере, на самой грани падения. Отец конечно справится, он сильный, а Ромор будет счастлив со своей Мальдрочкой. Наверное, по крайней мере девушка на это надеялась, иначе все ее мучения и переживания были вообще зря.. Но как же это было тяжело, распри между своими, теми, ближе которых никого нет.
А вот поведения Наместника Воблана принцесса не простила и прощать не собиралась. Она решила, что в этой ситуации мужчина слишком долго медлили и выжидал. И, вообще, поступил не как добрый пастырь, а как политик, член Малого Королевского Совета, со своими чаяниями и устремлениями. Совсем как барон Хайгро, который заботился не только о благе королевства, но и о своем собственном, причем не понять о каком больше. После той истории с доносом, Эдвора эту черту королевского казначея прекрасно поняла и запомнила. Да, архисвященник спас трех рыцарей Ромора, но никак не помог помириться отцу и сыну. Просто постоял в стороне, не желая попасть между королем и принцем. Конечно, Эдвора не стала устраивать ему истерику, ругаться или, тем паче, перестать общаться. Но кроме непосредственного подхода бывших стенняков, существует масса более тонких способов выразить человеку свое неудовольствие. Вот и в общении с Вобланом принцесса просто перешла на полностью формальный стиль общения. Все по этикету, очень пристойно, вежливо, по правилам, так что и придраться не к чему, но ворота крепости закрыты, решетки опущены, а подвесной мост поднят.
Два месяца до свадьбы тянулись и тянулись. За это время у Эдворы множество раз менялось настроение. Конечно, она была рада, что Ромор будет счастлив и все почти хорошо кончилось, но все равно, пыталась понять, все ли правильно сделала и нельзя ли было сделать лучше. Когда у нее было хорошее настроение, она болтала с Мальдрой, налаживая хорошие отношения. И познакомила с будущей королевой всех своих фрейлин. Когда настроение было плохое, Эдвора уединялась где-нибудь с книжкой или ехала кататься. Один раз в таком настроении на попыталась подсчитать, что стоит казне королевства подготовка свадьбы брата. Посмотрела на полученные цифры, вначале ужаснулась, а потом подумала, что папа все равно любит Ромора, несмотря на все его выкрутасы. Мелькнула даже детская мысль, что раз ее отец любит больше, то и свадьба у нее будет лучше. И, вообще, принцесса стала чаще обращать внимания на молодых людей вокруг. И вспоминать уроки, у кого в соседних королевствах есть принцы подходящего возраста. Иногда ей просто хотелось спросить папу о его планах насчет ее будущего. Но каждый раз Эдвора убеждала себя, что сейчас Конвору не до нее и так забот много. Но вот когда братец уедет в свое новое графство, она обязательно выяснит этот вопрос. Принцесса надеялась,что у нее будет хоть какой-то выбор, как во время выбора своих фрейлин.
Турнир оставил у Эдворы вызвал в душе Эдворы целую бурю чувств. С одной стороны она сама знала, какой это азарт, нестись на лошади во весь опор, так, чтобы воздух становился плотнее и волосы развивались. Когда кажется, что еще немного и скачка превратится в полет, когда будто сливаешься со зверем между ногами в единое целое, которым управляет твоя воля. Поэтому могла представить, что чувствуют рыцари, когда к этой скачке добавляется копье в руках, доспехи и противник впереди. Которого нужно сбить на землю или пасть самому. И со стороны это смотрелось великолепно. Флаги, гербы, блеск доспехов гордых рыцарей, стремительное сближение противников, удар, треск копий, падение тела неудачника, или, если оба удержались в седле, новая сшибка. Но, помилуй Спаситель, как могло произойти так, что во всем Таннвере не нашлось смельчака, который попросил бы ее привязать платок на его копье?! Королеву попросили, Мальдру попросили, а ее нет! А ведь Эдвора ждала до последнего, до самого начала схваток. А потом ей пришлось приложить всю свою волю, чтобы удержать на лице выражение вежливого интереса. А хотелось ругаться, кричать и плакать. Она что, хуже всех?! Вот если бы сир Коргир или сир Даммер участвовали, а не судили, они-то бы наверное не испугались! Или, если бы северяне успели прибыть на свадьбу вовремя и их не задержала война. Конечно, потом Эдвора чуть успокоилась. И, конечно, она разрешила своим фрейлинам оказывать знаки внимания рыцаря. В конце концов удачная свадьба это вполне справедливое вознаграждение за службу ей. Особенно это касалось Золь. У Ворды Малегер и так отбою от женихов не будет. А шансы Цензи она оценивала как средние. Между двумя другими фрейлинами. В самом худшем случае она просто найдет себе жениха среди соотечественников амкельмарцев. Так как своего «рыцаря-с-платком» у нее не было, то принцесса болела за рыцарей своих фрейлин, за родственников и вассалов своей подруги Хеви Совербах, а так же за рыцарей, которые были непосредственными вассалами ее отца. Ну, и, конечно, она болела против рыцарей королевы и «почти-принцессы Мальды». Но и тут Эдвору постигло разочарование, когда виконт Найгир выиграл турнир. Она даже не смогла скрыть своего разочарования. Королева из Соломбара, жена брата из Соломбара, и, даже, турнир выиграл рыцарь из Соломбара. По мнению Эдворы это был слишком много. Только на общей схватке девушка отдохнула душой, так как это было первое сражение, пусть и турнирное, которое она наблюдала. И там можно было просто наслаждаться столкновением силы против силы, и восхищаться мощью и доблестью таннверских рыцарей, не оглядываясь на политику и личные предпочтения.
Вообще, когда шла подготовка к свадебному пиру, то Эдвора подумала, что история получилась как в лучших романах. Тут была и любовь, и риск, и побег, и интриги, и гнев отца, и отважная принцесса, и счастливый финал, вот прямо ух! Прямо как у сира Утмера. Такое не каждый автор и придумает, а он во всем этом еще и поучаствовала. Вот только несмотря на то, что все кончилось вроде как хорошо, Эдвора чувствовала себя немного виноватой перед отцом. Поэтому большую часть времени во время пира и свадьбы она провела возле отца. Папа, конечно, большой и сильной, но этот конфликт с Ромором сильно по нему ударил. Она-то его отлично знала и прекрасно это видела. Поэтому старалась его поддержать, лишний раз улыбнуться или обменяться взглядами. Она с детства не боялась смотреть ему в глаза. Брат с невестой уедут, а она останется с папой. До своей собственной свадьбы, конечно. И больше не будет его огорчать. А брат с Мальдрой, ну, честно сказать, Эдвора думала, что выйдет замуж за принца. Так что Мальдра будет королевой ромора и таннвера, а у нее будет свое собственное королевство.
Когда принцесса увидела беседующих казначея и сенешаля то улыбнулась. Просто припомнила, как сама, лично, выслеживала королеву и ее фрейлин. Хорошо, что теперь у нее есть собственные! За это время она успела не только сблизиться с девушками, но и начала использовать, опять благодаря книгам и урокам этикета от леди Корильды, их собственный язык жестов. Если положением веера дама может понять кавалеру свое настроение, то можно и заменить некоторые простые слова жестами, чтобы никто ничего не подслушал и не понял. Так что она улыбнулась Вигевер и жестом отправила фрейлину подслушать эту парочку. Вряд ли на пиру они будут строить заговор или обсуждать что-то по настоящему серьезное, но лишних знаний при дворе не бывает.
А когда образовалась небольшая пауза, то Эдвора пошла пообщаться с северянами. Вот уж кто бы не испугался попросить ее платок, после настоящей-то войны.
-
Ух, отличный пост! Особенно вот это место.
Вообще, когда шла подготовка к свадебному пиру, то Эдвора подумала, что история получилась как в лучших романах. Тут была и любовь, и риск, и побег, и интриги, и гнев отца, и отважная принцесса, и счастливый финал, вот прямо ух! Прямо как у сира Утмера.
|
|
Стихает все вокруг, но там, под клеткой ребер, у сержанта все еще продолжает бить своя, заставляющая кровь шуметь в ушах, а руки - трястись, "артиллерия". Приходит осознание. Кажется, он живой. И даже, вроде бы, целый. И "Ферма" тоже. И "Сутулый". Но не "Абориген".
- Джасти, сука...
Хрипит скорее Ковальски, вжимая скрюченные пальцы в песок, чем говорит, отворачиваясь и зажмурив глаза - крепко-накрепко - на пару секунд. Как же так-то, а? Тогда смыло-унесло - как-то и мысли не было, что все, вот оно. Может, не догнало и не накрыло просто, но не было ощущения, что "Аборигена" больше нет. А теперь все, "Аборигена" больше нет. Его убили. И не снаряды, япошки. Твари рисожуйные. Ужас и ярость, смешавшись, выжигают остатки всего, что планировал, что хотел сделать, о чем вообще думал сержант. Растерянность - наверное, единственное, что он сейчас чувствует. Не знает, куда ползти, не понимает, что делать. А потом начинает шевелиться "Ферма". "Ферма" молодец, он живой. Ползет куда-то. Назад? Да, назад. К своим, к живым.
- Назад, парни.
На этот раз - говорит уже больше, чем хрипит.
- Все назад.
Находит взглядом "Сутулого". Все ты, Лэндон, все ты. Потому, что Джон начал выполнять команду своего комода еще до того, как она была озвучена - образцовый морпех.
- Артподготовка.
Зацепив винтовку, толкает локтями проклятый и вездесущий песок Роберт. Ползет к хлипкому строению. Туда, где осталось его отделение. Свои.
- Это может быть...
Не знает зачем, но шепчет, так, чтоб хоть кто-то - Хоббс ли, Паркер: не так важно - услышал.
- Артподготовка перед наступлением.
То ли оправдываясь, то ли оправдывая себя, но ему жизненно необходимо подкрепить действия словами.
- Может быть...
Показать "Аборигену", что он не просто так уползает песчаным червем, оставив его оторванную голову валяться в пыли.
- В атаку подняться могут.
Что - вот, всякое может быть. Даже наступление.
- Надо... Надо закрепиться. Занять оборону.
|
-
Просто замечательно!
-
Глаза пустые и блестящие, будто стекляшки, а рот глуповато приоткрыт — прямо детская кукла. Если уронить набок, скажет
смерть японскому империализму!
|
|
— Ммгммм, — донеслось откуда-то со стороны Скрипача, поскольку едва он попытался открыть рот, туда тотчас набилась Тарава.
Технически Айзек был жив, но толку от этого было сейчас немного. Вот он попал в ад и пережил ад, но вместо того, чтобы почувствовать себя, наконец, морпехом, превратился в дрожащий сопливый комок. Страшная мысль поразила Янга в этот момент. А что если "быть морским пехотинцем" — это и означало орать от ужаса под обстрелом, вжиматься в землю, хрипеть от боли. Просыпаться по ночам от кошмаров. Знать больше мертвых людей, чем живых. Захлебываться кровью в тысячах миль от дома.
Может, когда воевавшие на Гуадалканале говорили ему, что он не один из них, они мысленно добавляли "и радуйся, пока можешь"?
Ну, теперь Айзек не мог.
— Баллоны целы. Адама убили, — бесцветно сообщил Скрипач, откашлявшись. Про Адама — это не Мрачному (тот и сам видел), а самому себе, чтобы свыкнуться с фактом. Значит, их всего двое осталось. Диаманти и он. Их и раньше было как бы двое, но по-другому. Айзек подполз к Мылу, зажмурился, пару раз глубоко вдохнул и выдохнул, после этого решительно открыл глаза и, закусив губу, осторожно потянул за шнурок догтагов. Влажный коричневый песок на груди Олсоппа зашевелился, и выглядело это жутко, будто что-то собиралось выбраться или прорасти из кровавой каши. Айзек отцепил один жетон, замер, пытаясь сообразить, обо что вытереть его и руки. Почему-то использовать дангери Мыла казалось невежливым. В итоге, Скрипач кое-как соскреб кровь песком, а песок отряхнул о штаны. Жетон он пока что сунул в карман. Может, у Мыла в кармане точно так же лежал сейчас жетон Занозы, но проверять Айзек не собирался. У кого к концу дня окажется его собственный? Может, у Диаманти. Такая вот цепочка, звено за звеном, будто один за другим морпехи похлопывали друг друга по плечу. "Ну, я пошел, а ты еще поживи."
Наконец Скрипач закрыл Адаму глаза и поправил очки. А то промахнется еще мимо Райских Врат, или куда ему там. Зрение-то у него и правда было не очень.
На этом, Айзек был вполне уверен, подвиги для него на сегодня закончились. Лейтенант мог сам наваливаться всем вместе, сколько ему вздумается, выбивать зубы и имитировать атаки. У Скрипача в планах было выкопать у стены ямку, забиться в нее и тихонько выть.
-
Лейтенант мог сам наваливаться всем вместе, сколько ему вздумается, выбивать зубы и имитировать атаки. У Скрипача в планах было выкопать у стены ямку, забиться в нее и тихонько выть.
Весьма натурально, однако!
-
Замечательно).
-
Браво! Очень натурально. Уверен, что так всё оно и было!
-
Адама убили
Bastards
-
*обнимаит Аййзека
-
едва он попытался открыть рот, туда тотчас набилась Тарава
"В кругу друзей не щёлкай клювом" или как там было в той древней рекламе.
|
Сверху кроет так, что головы не поднять. Какое там глубокомысленное совещание и построение победных планов, какой там предстоящий бой! Какая там гордость за пускай и временное – пока что! – но командование ротой! Сейчас у лейтенанта только одно желание: став маленьким и незаметным, как капля воды, просочиться сквозь песок и спрятаться от убийственного огня над головой. Какое сейчас дело до потерь вверенной ему части и до проблем соседей, с решением которых было связано столько надежд – сейчас выжить бы!
Песок горячит щеку и липнет к губам, что-то металлическое колет в один бок, а с другого прижимается кто-то в хаки. А все вместе они словно тараканы на столе, которых пытается прихлопнуть нерадивая хозяйка, только, в отличие от тараканов, никто не бегает и не суетится, а все пытаются, словно страусы, спрятать головы в песок. Разрывы продолжают надсадно бить по ушам и закидывать спину комьями земли – и слава Богу, что пока что не раскаленными жалящими осколками.
Сквозь взрывы, от которых трясется земля, слышится захлебывающийся лай пулеметов и хаотичная какофония винтовочных залпов – кажется, противник решил бить морпехов по частям, блокировав одних обстрелом и пытаясь уничтожить других штурмом. «Надо помогать Андерсену», - неспешно проползает длинная, как поезд Алабама-Вайоминг, мысль. – «А хрен там. Кто поднимется – сразу решетом станет. Да и черта с два послушают – не приказ будет, а самоубийство. Я бы сделал вид, что оглушен… Надо ждать, не вечно же они будут…».
А потом небо с землей внезапно становятся каруселью, а сам лейтенант – кусочком фрукта в коктейльном стакане, который бармен решил капитально так перемешать. Не было никакого понимания происходящего, анализа ситуации и попытки определить, все ли части тела еще при хозяине – осталось только одно длинное немое «ОЙ», вжатая до боли в плечи голова и зажмуренные глаза – как будто если ты не видишь угрозу, она не видит и тебя.
Проходит секунда, другая. Бок отдается тупой болью, и Манго, осторожно пропустив руку под собой щупает его. Влажно. Первая испуганная мысль – кровь? Да нет, вроде только пот., пропитавший форму насквозь. А значит, он жив! Офицер коротко смеется: «хы-хы!», сплевывает песок. Град разрывов тем временем стихает, словно метроном дождя. Барабанивший по жестяной крыше, сменился отдельными каплями, все еще стучащими гулко, но уже не столь частыми. Надо что-то предпринять, и Донахъю осторожно поднимается на локтях, осматривается расширившимися глазами.
Вроде все не так плохо: груды трупов не видно, зато пейзаж напоминает какую-нибудь Сомму или Верден с поправкой на тропики. Рядом лежит Слипуокер, чуть дальше – ганни и новенький. А вот Клониса нигде не видно – отполз, убит? «Скверно!». Снова гукает снаряд, раскидывая во все стороны песок, и Фрэнсис снова утыкается лицом в землю, бормочет сухими непослушными губами:
- Проклятье!
Снова приподнимается. С левого фланга идет перестрелка, впереди и с правого все относительно спокойно, и только здесь, на маленьком пятачке желтой земли рвутся снаряды. Офицер смотрит на часы, машинально отсекая время, и поражается тому, как мало прошло – вечность обстрела уложилась во всего ничего. А бой все кипит, и надо что-то делать.
«После артобстрела обычно следует атака на деморализованного противника…» - голос инструктора звучит словно над ухом.- «Полезут сейчас на нас? Да нет, не разумно. Они нас прижали к земле, и теперь спокойно утюжат ребят Андерсена, читая что мы уже не угроза. Тогда что, атака «все вдруг»? Заманчиво, но нет, они наверняка оставили заслон…» - мысли ползут медленно, словно нехотя, в ушах неумолчный набат.
Снова рвется снаряд, и снова Манго дергается.
«Черт! Хватит бояться, я – ротный, вашу мать, и это мой шанс им и остаться!» - Лейтенант скалится, зачерпывает скрученными грязными пальцами песок, размазывает его по щекам и подбородку, словно это освежающая вода. – «Нельзя тупить, и ждать нельзя! Плевать на все, надо продолжать атаку, пока еще не поздно! Соберись, тряпка, что бы сказала Флорэнс и подумал бы Эдди?».
Песок скрипит на зубах и рвет гортань, а сплюнуть нельзя – слюны нет. Но и молчать тоже нельзя. Фрэнсис поворачивается к Дроздовски.
- Цел? – в ушах звенит «э-эл, э-эл». Не дожидаясь ответа, Донахъю кивает и зовет. – Ганни! – и снова «ан-ни, ан-ни». – Действуй вместо Клониса, поднимай морпехов! Робинсон, - следующим приказ получает новоприсоединившийся боец. – Ползи к Блондину и передай, что все по плану! Если он атакует, вертайся!
Ротный надсадно и хрипло кашляет, чувствуя, как все внутри сжимается, словно канатами, морщится.
- Парни! – орет хрипло изо всех сил – давно он настолько сильно голос не повышал. – Продолжаем наступать, иначе нас передавят по одному! А вот хрен им, мы им зубы щас повыбьем! Навалимся все вместе! Не медлим, чем быстрее, тем целее будем! Пулеметчики, открыть огонь!
|
Вопрос Лотты оказался довольно непростым, и выигрывая время на обдумывание Сифре снял очки и достав шелковую тряпочку из кармана принялся протирать их, размышляя как бы лучше ответить. К счастью инквизиторша не торопила его и даже сама отбежала за ещё одним пополнением.
Услышав зубодробительно-казённую речь новоприбывшего священник на мгновение даже прекратил полировать линзы очков и с лёгким удивлением посмотрел на Альвия. Он говорил не тоном человека, который хотел работать вместе с остальной группой — Лотта подогнала им очередную сестру Александру, только на этот раз со значком и отношением “я начальник — ты дурак”.
Что ж, по крайней мере он хотя бы вёл себя честно. Будь Альвий хоть немножечко умнее — попытался бы прикинуться дружелюбным типом чтобы втереться в доверие, но похоже это не входило в должностные инструкции намертво вбиваемые в выпускников Схолы Прогениум. Пусть Альвий и не успел ещё поделиться с членами группы своим трагичным прошлым, для Сифре не составляло особого труда догадаться откуда он такой красивый взялся на службе Ордосов.
Имя на высоком Готике, служба в Арбритрате — мало кто ещё мог относительно легко призвать на помощь отряды арбитров — отсутствие манеры разговора и расслабленности характерных для знати, общение через губу, общая надменность и кое-какие характерные обороты речи рисовали вполне чёткую картину выпускника Схолы.
Причём, судя по реакции Натаниэля, удивлен такому пополнению был не только Сифре, а резкий ответ Альвия лишь убедил священника в правильности своей оценки. А вот Лотте происходящее похоже что нравилось. Священник даже задумался — она следовала старому как Терра принципу “разделяй и властвуй” или просто хотела чтобы иерархия в её временной ячейке установилась сама собой?
Впрочем, возможно действительно следовало вмешаться, благо что ему задали вопрос, на который Сифре ещё не дал ответа.
- Спокойней, Натаниэль. Я полагаю Альвию действительно виднее кому лучше руководить, – улыбнулся Сифре. – И раз уж он решил взять на себя всю ответственность за это непростое дело, то нам следует лишь возблагодарить Императора за ниспосланный нам дар, – продолжил он почти не соврав.
В конце концов доля истины в словах этого дуболома и вправду была, и раз уж в него полетят все шишки при разборе полётов, всё что оставалось сделать ячейке леди Комнины — это подчистить за собой следы, чтобы у Альвия не было никакой возможности накропать отчёт где он выставит себя самим Сангвинием, а остальных содомитами-слаанешистами.
- Что же до вопросов, то прошу меня простить, Альвий, но у нас на Гиспалисе дамам во многих вопросах отдаётся приоритет, и раз уж мисс Лотта задала мне вопрос первая, то на него я сначала и отвечу, уж не обессудьте, – вежливо продолжил Сифре.
- Колдунов отличить от простых смертных, по крайней мере на первый взгляд, куда сложнее псайкеров-несанкционатов. Они действительно не используют энергии эмпиреев напрямую, а потому проявление их сил может быть куда менее заметным, однако… – Сифре ткнул пальцем в потолок.
- Всё это колдовство и ритуалы, особенно у начинающих колдунов и не имеющих обучения у кого-то из более опытных собратьев по их тёмному ремеслу, оставляет след на теле и душе практикующего. Так что самый банальный способ опознать такого малефикара — это поискать на его теле характерные для воздействия эмпиреев мутации, – пояснил священник.
- От опытного взгляда не ускользнут даже менее заметные признаки чем искаженные конечности, поплывшие черты лица или изменённые глаза. Главное не поручать это дилетантам, которые не отличат родимое пятно от глаза на языке, – добавил он, с лёгким расстройством вспоминая как излишняя ретивость некоторых дилетантов вооруженных лишь книжными знаниями только мешала своевременному нахождению колдунов и ведьм.
- Если же колдун был более осторожен и обучен нежели типичный практик этого тёмного ремесла, то тогда стоит обращать внимание на интерес ко всякого рода эзотерике, причём с обеих сторон. Таким людям нередко бывают интересны как и тома с запретным содержанием, так и имперские реликвии чьё осквернение, – Сифре поморщился — сама мысль об этом была ему противна и вызывала горечь во рту, – может усилить их колдовство.
- Ещё одним признаком я бы назвал… тщеславие и гордыню, – продолжил священник, вспоминая случаи когда он сталкивался с подобного рода типами. – Даже те кто колдует тайно, соблюдая осторожность и не выдавая свою деятельность внешними проявлениями, всё равно нередко подвержены этому греху. В своих глазах они, подобно псайкерам, зачастую считают себя выше других смертных и почти всегда готовы продемонстрировать это, пусть даже окольными путями. Они будут намекать, ехидно комментировать и язвить в разговорах о всевозможной эзотерике, всячески демонстрируя более глубокое понимание этого предмета чем у человека его статуса должно быть. Помнится как-то раз я поймал за руку одного такого колдуна специально проявив вопиющее невежество в вопросах эзотерических, и тем самым вызвав у малефикара по-настоящему праведное возмущение и гневную отповедь, – закончил Сифре усмехнувшись.
Он находил весьма ироничным что при всех громких заявлениях даже самые могущественные колдуны нередко подвержены таким человеческим грехам.
- Надеюсь я ответил на ваш вопрос, – подвёл итог Сифре, заказав у официантки бокал хорошего вина, чтобы промочить горло. – Теперь к вашим вопросам, Альвий, – добавил он качнув бокал в сторону легата.
- Я склонен считать что причина смертей имеет под собой сверхъестественную природу, но о чём-то более конкретном говорить пока не готов. С равной вероятностью это может быть и умелый псайкер, и опытный колдун, и даже порождение эмпиреев в телесной оболочке… хотя насчёт последнего я всё же сомневаюсь. Такие существа редко умеют действовать тайно и скрывать свои проявления от глаз обычных людей… если не работают в привязке с кем-то, разумеется. Но пока что я склонен считать что мы противостоим одиночке — вряд ли настолько серьёзная организация в Драгоценных кварталах ушла бы от взгляда нашей многоуважаемой мисс Лотты, – Сифре кивнул инквизиторше с тенью улыбки на лице.
-
- Что же до вопросов, то прошу меня простить, Альвий, но у нас на Гиспалисе дамам во многих вопросах отдаётся приоритет, и раз уж мисс Лотта задала мне вопрос первая, то на него я сначала и отвечу, уж не обессудьте, – вежливо продолжил Сифре.
Какой Версаль, Йопт! Очко в пользу экклезиархии))))
-
Спокойней, Натаниэль. Я полагаю Альвию действительно виднее кому лучше руководить
Вот чего у Сифре не отнять - так это умения лавировать и быть осторожным.
С равной вероятностью это может быть и умелый псайкер, и опытный колдун, и даже порождение эмпиреев в телесной оболочке…
И умения рассудительно отделять зерна от плевел, когда надо, и не спешить с выводами, когда еще не все известно - тоже.
|
О том, что мистер Лэроу может отказать ей, или его вовсе не окажется в «Маркграфе», Камилла даже и не думала. Прошедшие годы и испытания внушили ей уверенность, что слово, данное ей, обязательно будет исполнено: ее красота и умение расположить к себе есть тому непреложный зарок. То же предательство, что шрамом легло на сердце, девушка старалась не вспоминать, а если и припоминала, то убеждала себя, что виной всему родственные связи – никто иной не смог бы обвести ее, ученицу и наперсницу самого майора Деверо, вокруг пальца. Что же, недавний знакомый эту уверенность изрядно пошатнул.
Когда Лэроу сначала не признал ее, а потом озадачил новостью, что нашел иного напарника, Милли была попросту огорошена: все те воздушные замки, что она строила тягостными часами в больнице, словно ветер унес. Девушка отвела взгляд, словно ее заинтересовал вид за окном, а пальцы в это время мяли и теребили грубоватый ситцевый манжет платья, то сжимая его, то с нажимом пропуская между пальцами. Дальнейший разговор был ей понятен: «извините, но..», так что оставалось только одно: решить, здесь ли ей дожидаться Кейт, или заложить что-то из драгоценностей и не солоно хлебавши вернуться в Мемфис. Кусая губу, чтобы итальянские эмоции не прорвали ирландское гордое стремление не демонстрировать душевной боли, девушка склонялась к первому варианту – вот только чем зарабатывать на жизнь в ожидании лучшей подруги, она не знала. Спонтанных идей было громадье, но ни одна из них не была продумана – так она была уверена в словах картежника.
И тут новая неожиданность – мужчина закончил свою речь согласием, живо отозвавшимся на лице его собеседницы широкой довольной улыбкой и прищуренными глазами. В душе Милли бурлила и клокотала эйфория – ее научат играть так, что она никогда не познает нужды и не будет зависеть от мужчин, какими бы они благородными не были! Она сможет войти в общество, достойное ее ума и благородства, и сможет положить свою жизнь на алтарь музыки, не оглядываясь на то, как жить. Это был самый настоящий катарсис – так, наверное, ощущает себя приговоренный к казни, которому прямо на эшафоте объявили об амнистии и компенсировали все нравственные и духовные страдания.
Правда, не обошлось без ложки дегтя: зная, что Уильям собирается на Запад, Кина была уверена, что с его отъездом обучение и завершится. В ее фантазиях за те полгода, пока «врач» будет решать наследственные дела, он ее – а может и Кейт! – натаскает и обучит всем премудростям той игры в карты, где ты сама для себя работаешь Госпожой Удачей, а там уже две девушки отправятся в вольное плаванье своей дорогой, а картежник – своей. А что, все честно: будучи шиллом, она за эти полгода – почему именно такой срок, начинающая авантюристка не знала, но приняла его за истину – поможет ему подзаработать, а он за это заплатит знаниями.
Увы, все оказалось куда сложнее: обучение карточной игре было сродни учебе в каком-нибудь университете – прежде, чем стать самостоятельным игроком, пройдут годы, Madonna mia! К тому же Лэроу брал на себя все расходы – а значит, на еще одну душу он вряд ли согласится. Это было досадно, но Камилла быстро убедила себя, что Китти не обидится, и будет терпеливо ждать окончания ее обучения, попутно занимаясь… ну что-то же она умеет? А потом Мила передаст своей спасительнице все новоприобретенные знания, и тогда они вместе отправятся навстречу счастливой, роскошной жизни! В общем, наброски плана в голове были согласованы, и девушка осторожно кивнула.
Сама мысль о том, что ее взаимодействие с Уильямом будет проходить под эгидой контракта, итало-ирландку не смущало: во-первых, северяне страсть как любят все эти контракты, договоры и соглашения, а во-вторых, дело-то действительно непростое и, выходит, на первых порах для наставника насквозь убыточное, так что ничего такого в изустном пакте нет – здравая предусмотрительность, да и только. Помолчав, словно она взвешивала все pro e contra, а на деле не желая унижать себя немедленным и радостным «да!», она все же ответила, стараясь, чтобы голос звучал твердо и уверенно:
- Я согласна, и считаю даже это разумным. Это, как говорят на Севере, деловой подход. К тому же, - она неловко улыбнулась, - такое крючкотворство равно демонстрирует серьезность и ваших, и моих намерений. Вот вам моя рука… партнер.
…Будущая великолепная картежница была свято уверена, что обучение начнется прямо на следующий день после контракта, но жизнь в очередной раз показала, что домыслы Камиллы не всегда соответствуют действительности: вместо зеленого сукна ей пришлось довольствоваться унылыми четырьмя стенами и осточертевшими уже мыслями о прошлом, неизменно скатывавшимся к «а если бы я…». Единственно, что скрашивало тягомотное ожидание, так это мысль о том, что скоро ей построят новые платья, и тогда она сможет с подлинным удовольствием избавиться от постылых и скучных серых тряпок. Нет, смена гардероба должна была обязательно пойти на пользу!
Впрочем, признаться, вспоминать то, как прошел выбор обновок, было неприятно. Никакая радость от выбора тканей и цветов не могла заглушить ощущение, что она – кукла, которую наряжают хозяева для своих целей. И хорошо если кукла, а не содержанка, которую решили сделать более привлекательной! Однако нет худа без добра: у Лэроу и вправду был хороший вкус, так что одежды должны были получиться достойные, в которых не стыдно выйти в общество. Ну право дело, не казаться же на улице беднячкой, едва сводящей концы с концами!
Так что стыд от того, что ее наряжает едва знакомый мужчина, густо мешался с предвкушением возможности облачиться в хорошие вещи – по такому ощущению Милли весьма соскучилась: ведь грамотно подобранное платье добавляет и красоты, и уверенности, и хорошего настроения, и даже здоровья. К тому же можно будет наконец выгулять украшения, и новые, и старые. Только бы дождаться!
Вот ожидание и бездействие и были-то самыми главными врагами девушки: дома и у Мишеля она могла всегда почитать, помузицировать, отправиться на прогулку, наконец! Про житье в дедушки и говорить нечего – в доме у Хогана о безделье можно было только мечтать. А тут… Лежишь себе, шарик меж пальцев катаешь, забыв уже, что ищешь на нем царапинки, и только иногда, вспомнив, зачем он нужен и ощутив что-то, подпрыгиваешь с кровати, чтобы понять, что ощущение обмануло – и тогда снова продолжается бесцельное и унылое таращенье в потолок.
С беспроглядным мраком действительности немного примерили похождения Фабриччо, читать о которых было действительно интересно – хотя Миле был скорее был по душе более повествовательный и плавный формат. Тем не менее, как и все хорошее, книга быстро закончилась, и осталась совершенно не привлекательная обязанность зубрежки: благо написано хоть было достаточно четко и ясно, а диалоги врезались в память крепче описаний, оседавших не словами, но образами. Девушка с радостью бы проигнорировала совет, но по зрелому размышлению она поняла, что для насквозь незаконной игры хорошая, а вернее безупречная память – штука необходимая. Так что приходилось, сцепив зубы, или лежать подобно истукану, или мерить номер шагами, раз за разом пытаясь воспроизвести написанное вслух. И если с запоминанием в моменте особых проблем не было, то вот вспомнить то, что было страниц пять назад, было нелегким делом – быстро заученное столь же быстро испарялось.
Но хуже дней были ночи: исполненные хруста трескающегося дерева и звука лопающихся струн, все подступающих языков голодного пламени и неимоверной духоты, тошнотворного запаха сожженной плоти и неумолчных стонов. Девушка мяла простыни, вскакивала в холодном поту посередь ночи, просыпалась от собственных вскриков. Это был ужас, возвращавшийся вновь и вновь, и нередко поутру она чувствовала себя совершенно разбитой. Доходило до того, что ей стали приходить мысли о том, что надо уйти в монастырь: там, в Божьем доме, ад на земле должен был оставить ее.
Но тут пришли заказанные платья: такие, ах!, прекрасные и изящные, что всяческая мысль о том, что прожить оставшиеся дни где-нибудь в обители кармелиток, растаяли, как снег под палящим солнцем. До глубокой ночи Кина вертелась перед зеркалом, любуясь обновками и по-разному сочетая их с аксессуарами и прическами, и не могла налюбоваться собой. Благодарность к напарнику взлетела если не до небес, то оказалась немногим ниже их.
А потом был званный вечер у местного заправилы, на котором бывшая шпионка убедилась, что ее представления о богатом обществе несколько, эгм… не соответствуют действительности. Относя себя к без пяти минут высшему свету, Милли и подумать не могла, как она заблуждалась и какой наивной была. Что же, теперь планку желаний пришлось поднимать куда как выше. И пускай Лэроу наделал с утра кучу замечаний, это не обескуражило его подопечную – та горела желанием узнать все тайны этикета и общения в столь высоких сферах. Само собой, все это, она понимала, должно быть не в ущерб основному обучению: занимать роль содержанки сколько бы то ни было уважаемого человека Камилла не собиралась, веря в свой талант и счастливую звезду.
К тому же это было так занимательно – вести себя среди чужих, как своя! Так что идея изображать обитателей городского дна нашла в душе картежницы не меньший отклик: а почему бы, собственно, и нет? Это так увлекательно – играть роли, и так похоже на то, когда она помогала милому Нату!
В общем, на следующем мероприятии Кина выложилась по полной, действуя на ярких эмоциях и некоторой браваде – мол, смотрите, мистер Лэроу, я еще не так могу, я все ваши советы запоминаю! Как итог, общество оценило ее труды, дав наконец возможность попеть не для себя и не для дедушки, а для самого настоящего общества! И, вроде как, северяне остались довольны: еще бы, она на эмоциях просто блистала! Уильяму, вроде как, ее старания тоже пришлись по душе – а это было еще более важно, ведь именно от него зависело, получит ли она золотой ключик в прекрасный новый мир, или так и останется разыскиваемой шпионкой и убийцей.
Доя полного удовлетворения не хватало только одного – гитары взамен потерянной, так что спустя пару дней пока-еще-мадам-Тийёль, набравшись смелости, попросила у коллеги подарить ей инструмент взамен безвременно сгоревшего: вещь же не самая дорогая, но весьма полезная, когда не забываешь о практике. Больше ни о чем просить – и об этом она предупредила – девушка не собиралась.
….Да, уметь подстраиваться под публику было завлекательно, но еще больший ажиотаж вызвала возможность научиться читать людей словно книги. Ни о чем подобном Камилла раньше не думала, полагаясь все больше на первое впечатление, и глубоко в детали не вдавалась, хотя и знала, что к каждому особый подход нужен, и использовала его – но все больше интуитивно. Но теперь, когда напарник приоткрыл калитку в мир тайной сущности открытых, казалось бы, людей, все предыдущие ухищрения стали казаться по-детски наивными, грядущие же знания – чем-то сродни мистическому откровению. И, словно в омут головой, Кина со всей своей пылкостью отдалась новому искусству: восторг был столь силен, что на пару дней даже прекратились кошмары.
Правда, потом они вернулись, и девушка снова была вынуждена искать от них спасение. Подсказка пришла с неожиданной стороны: один из тех, кого она «читала», оказался доктором, порекомендовавшим пожаловавшейся на дурные сновидения девушке принимать лауданум. Правда, эта панацея таила в себе немало опасностей, о чем Мила вскоре убедилась, прочитав великолепнейшую книгу де Куинси – вот отрывки из «Исповеди…» она потом могла цитировать практически дословно. И все же крепкий сон был куда ценнее всех возможных побочных эффектов – от лауданума можно было сойти с ума или умереть, если не рассчитать дозу, а от еженощных ужасов безумие было неминуемо. К тому же бессонные ночи сказывались и на лице, заострившемся и резком, и на характере, становившемся скверным, и на внимательности, рассеянной, как кавалерия федералов под огнем батареи. Предупредив для порядка Лэроу, Кина решила все же прибегнуть к опиумному настою, предварительно расспросив всех, кого могла, как сгладить возможные острые углы и избежать проблем.
А пока плаванье продолжалось, картежница с наслаждением осваивала то роль молодой ревнивой жены, то забитой племянницы, то самоуверенной невестки, то вовсе незнакомой девушки. Это было завлекательно – преображаться и менять эмоции по щелчку пальцев. Не меньший азарт был и когда требовалось «узнать» соперников Лэроу лишь за пару минут разговора, почти что не глядя на них. Было непросто, и ошибок была тьма – но зато сколько интереса и радости, когда старший партнер подтверждал догадки!
Но сколь бы много удовольствия не было от «чтения душ людских», как это иногда выспренно называла Камилла, а все же она пришла к Уильяму за другим – и вот в этом-то направлении подвижек не было. Оставалось только терпеливо ждать да иногда злиться на неторопливого учителя, а свободное время, когда людское общество уже обрыдло, гладкость стального шарика вызывала желание зашвырнуть его куда подальше, а буквы в книгах плыли перед глазами, посвящать эпистолярному жанру.
К написанию писем девушка подошла со всей серьезностью. Первое письмо, подготовленное в трех экземплярах, было адресовано Китти: первое должно было быть направлено в больницу в Мемфисе, второе храниться на почтамте в Сент-Луисе «до востребования», третье – в «Маркграфе», на случай, если Кейт придет в ее отсутствие. Текст был везде идентичен: она сообщала, что планы сбылись и теперь ее занятие – то, что было обговорено. Дальше следовало признание в том, как сильно она соскучилась по лучшей подруге, вопросы о самочувствии и необходимости помощи. В заключение Мила выражала надежду вскоре обнять свою подругу и расспросить обо всем лично.
Второе письмо, гораздо более пространное, предназначалось Хогану. Сообщив во первых строках, что она в порядке и проблем не имеет, девушка описала коротко свои злоключения и счастливый их исход, поинтересовалась, как живется дедушке и не послать ли ему что-то с оказией, а следом просила списаться с мамой и узнать, как живет семейство Дарби, и не ищут ли до сих пор их старшую дочь. Обратным адресом был указан все тот же «Сент-Луис, до востребования» - так она сочла надежнее всего, а то вдруг из номеров придется съехать?
…Письма позволили на некоторое время разогнать затянувшееся ожидание, но вскоре сомнения вернулись с новой силой. Столько времени уже прошло, а ее до сих пор не учат картам. Так не то, что новому не научишься – старое забудешь! Так что однажды Мила не выдержала, и прямо заявила Уильяму, что она, вообще-то, ждет несколько другого. Умение узнавать людей и играть в эмоции бесподобно – но все же не та цель, ради которой она стала шилл.
И Лэроу согласился. Но сделал это так, что лучше бы ответил самым грубым и матерным отказом.
Такой подлянки от напарника она не ожидала, и сразу же густо покраснела – словно вспыхнула вся. «Да как он себе позволяет!» - первым же желанием было отвесить негодяю хорошую затрещину и выйти вон, лишь бы больше никогда его не видеть. Вторым – закатить скандал с битьем посуды: «Да я… Да никогда… Свинья!». Третьим голос подал разум, полностью проигнорировавший последнюю реплику, потерянную за бешено стучащей в висках кровью: «За все надо платить, а он пока что работает себе в убыток. А у меня есть только одно – я сама. Хочу научиться – придется…» - нахлынуло скривившее рот омерзение. – «Или возвращаться с пустыми руками и без шансов на будущее. Такова цена, а Нат все одно далеко – свидимся ли вновь? А значит, придется… Тварь! Как это низко и мерзко… Но я не могу, никак не могу иначе: Господи, прочти меня, грешную – это его грех, не мой!» - понурив голову, девушка ушла за ширму, горя яростью и стыдом.
Раздеваться пришлось донага, оставшись в одних чулках, и, прикрываясь, как можно, руками, выйти к насильнику. И сгорать от смущения, ощущая каждый шаг как ведущий на Голгофу. «Надо было опиума принять – было бы проще».
Камилла была готова платить – но что придется выслушивать монолог о столетней давности стремлениях, она не подозревала. Это было дико, противоестественно, странно – но вспоминалось при этом лицо Марко, когда в него выстрелили. Желание проделать то же самое с «добрым мистером Лэроу» все крепло, и от этого было еще некомфортнее – негоже желать смерти другому, да еще представлять, как ты его сама убиваешь! Но настоящим ударом стало осознание, что Уильям не собирается брать ее, но лишь учить избавляться от страхов и стыда.
Поняв это, дрожащая осенним листом Кина коротко рассмеялась, совершенно не чувствуя веселья – только камень, свалившийся с души. А вот неуверенность и опасения никуда не делись: сидеть обнаженной перед чужаком было все также неудобно и неприятно. Какая уж тут игра, когда все мысли только о том, как прикрыться от глаз этого ненормального? Coup de grâce стала совершенно сумасшедшая просьба закурить. Девушка хрюкнула и в голос расхохоталась, пряча лицо в ладонях. Плечи ее тряслись от несдерживаемых рыданий, в которых переплеталось все: облегчение и страх, срам и непонимание, дикость происходящего и его холодная логика.
Только через пару минут она, все еще всхлипывая от смеха и слез, выдавила:
- Иисус, Мария и Иосиф! Щас 'аздам, – и добавила одно из любимых дедушкиных словечек, когда тот был совершенно не в духе. – фокайллет!
|
-
Ковальски просто обнимает свою винтовку и лежит
|
-
Сочно, красиво! Особенно про "хотя бы на двоих" понравилось, душевно.
-
Держу кулаки за Скрипача!
-
Все мы тут добровольцы на всю голову ><
-
Ошибка — в восемнадцать пойти добровольцем в морскую пехоту, а это так, небольшой просчет
Da
-
Ошибка? Ошибка — в восемнадцать пойти добровольцем в морскую пехоту,
Da.
|
-
Бог войны сам знает, кого казнить, а кого миловать.
Классный пост. Про глоток воды и дельную мысль красиво было.
-
Всё равно это были прекрасно потраченные минуты — освежающий глоток воды, тенёк от пальмы, расслабленные мышцы, дельная мысль.
Всё, что делал Пол – делал он красиво,
А такого не бывает, если жить на пиве.
Это Слипуокер не знает, того и страшится.
Пал ниц перед гневом свыше.
К наиболее известным, мощным пушкам относились с уважением, наделяли их таинственной сверхъестественной силой, давали им имена собственные: Волк, Лев и др. На стволах орудий были такие надписи: «Лев зовусь я, мой рев пронзителен»; «Я зовусь Петух. В драке я вперед прорвусь»; «Внезапный конец я. Падай ниц передо мною, советую я. К тебе резким прыжком иду я...». Эти примеры помогают школьникам представить себе уровень сознания людей того времени, опутанного суевериями. (с)
-
Пал ниц перед гневом свыше.
Да уж, урок смирения...
-
Чего началось-то, да? Нормально же сидели...
|
— Я командир Псковского отряда, помком Озерской боевой колонны, а ты что за хрен с горы?! — заорал Водовозов Фрайденфельдсу в лицо, обдав его капельками слюны и густым водочным перегаром. На второй вопрос Фрайденфельдса он не ответил, но и так было ясно — да, Водовозов пьян, пьян до такой степени, когда человек ещё относительно твёрдо стоит на ногах, но соображает уже плохо.
— Вася, здесь стреляют! — чуть не плача, надрывалась дамочка, безуспешно пытаясь остановить Водовозова.
Пятеро бойцов следовали за Водовозовым без особого энтузиазма, пригибаясь и оглядываясь по сторонам.
Вацлавсу стало в душе так страшновато. Водовозов с виду был и крупнее, и сильнее, да и водка инстинкт самосохранения отлично убивает. Вон, орет себе, как у себя дома, скобарь чертов.
Однако страх страхом, а нужные слова неожиданно приходят сами собой:
— Та-ааа-ак. Значит, Карпов твоих бойцов привел?
Хотя черт его знает, какие тут слова нужные. Ща этот разозлится да как даст по кумполу. Хоть бы кто из своих подошел, прикрыл, что ли.
— Чьих ещё-то, бля?! Где этот предатель?! — закричал Водовозов, оглядываясь по сторонам, будто рассчитывая отыскать Карпова спрятавшимся где-то под ёлочкой. — Щас поглядим, кто кого расстреляет!
В этот момент протяжно и гнетуще засвистело, казалось, что прямо над головой, и через мгновение за речкой будто с размаху хлопнули огромной дверью. Куда-то туда начала палить артиллерия. Дамочка взвигнула, приседая и закрывая голову руками. Водовозов же в своём бычьем бешенстве на снаряд внимания даже не обратил.
Фрайденфельдс дернулся от снаряда, но, кажется, Водовозов этого не заметил. Хорошо, что он не мог в любом случае заглянуть внутрь человеческой души, а то бы увидел, как у него все от страха упало, когда он все-таки решился и сделал еще один шаг, сократив дистанцию до неприличия. И металлическим, хоть и все-таки, зараза, чуточку жидковатым голоском заговорил:
— Слушай-ка, ты! Я — старший по команде командир Латышской пулеметной команды Фрайденфельдс. Я принял под команду твоих бойцов и поставил им задачу, которую сейчас и выполняют. И ты для меня — пьяный разнузданный хрен с одним только обрезом. Так это хрен бы с ним, ты еще, харя, просрал своих людей, их у тебя увели, как у дряной овчарки баранов, а теперь ты тут пытаешься права качать. Только за одно это я могу тебя расстрелять, и если с...
Фрайденфельдс не договорил и половины: где-то на середине речи Водовозов, коротко крутанув свой обрез, саданул латыша обрубком приклада в бок, под ребра, тут же перешибив дух, согнув в поясе. Удар был хоть и сильным, но каким-то размашисто-бестолковым, как бывает у пьяных, — Фрайденфельдс удержался бы на ногах, но Водовозов тут же налетел на него, и они оба, сцепившись, рухнули на серый усыпанный иглами и шишками песок. «Ты говно!… командовать мною!… сговорились, бля!…» — обдавая Фрайденфельдса водочным духом, хрипел Водовозов, придавливая его к земле и то молотя по бокам, то пытаясь ухватить большими волосатыми ладонями шею. Обрез отлетел куда-то в сторону.
Отбиваясь и запрокинув голову, Фрайденфельдс видел перевёрнутые, подбегающие фигуры своих бойцов, вскидывающего винтовку Верпаковкиса, дамочку, которую хватал за руки юнга Петров, Живчика с пистолетом у ёлки, а с другой стороны — пятерых бойцов Водовозова, застывших в нерешительности, полуподняв винтовки, будто ещё не решив, стоит им вступать в стычку с латышами или нет.
— Цыц, шелупонь! — кричал Живчик, вскидывая пистолет.
— Командир! — кричал Землинскис совсем рядом.
— Прос оружии! — одновременно с ними кричал Пярн.
И тут где-то совсем близко над нависшей сверху лысой мордой Водовозова мелькнул приклад и со смачным мясным звуком и хрустком врезался Водовозову в лысый бугристый череп между виском и затылком: это Кульда, перехватив винтовку за цевьё, наотмашь приложил пьяного помкома, — тот с нутряным хрипом перевалился набок и обмяк.
— Ааааа! — завизжала пуще прежнего дамочка, вырываясь от Петрова, который хватал её за руки.
— Д-да стой ты, дура! — увещевал её Петров, и не успел он закончить, как грохнуло прямо над головой — куски коры, ветки и хвоя посыпались прямо на Фрайденфельдса, и с криком рухнул на землю, выронив винтовку, один из бойцов Водовозова.
Вот теперь гранатомётчики точно начали бить на звук.
Несколько мгновений прошло в ожесточенный возне. Ощутимые, но не такие и страшные, видно, из-за очередного прилива адреналина, удары Водовозова достигали цели, но и Фрайденфельдс давал ответ правой рукой куда-то в район почки, а левой рукой пытался расцарапать или защипать лысому шею, как получится. И неожиданно Водовозов от таких приемов взял, да и опал, но это просто Кульда отреагировал быстро, как и положено командиру, пусть пока что только расчета. Фрайденфельдс, несмотря на поражение по очкам, вскочил и с размаху ударил поверженного противника прямо по лицу ботинком, зло гаркнув:
— Васенька, блять!
От сцены расправы всех снова отвлек противник, в этот раз, похоже, нащупавший командный пункт. Сука лысая.
Вацлавс резко подхватил винтовку и, встав в позу обезьяны с палкой, зашипел на растерянных псковичей:
— В цепь, сучье племя. Быстро следом за этим отправлю. Все, в цепь, я сказал, бегом.
И нарочно выбрал самого слабого и вообще женщину, пихнув ее за шкирку в сторону цепи:
— Все в цепь, я сказал. Где оружие, мать твою?
Подхватил обрез Водовозова и, дернувшись от второй гранаты, стал также злобно, но уже командовать:
— Пулемет тоже передвигайте, пристрелялись, гады. Давай, puiši, поскорее.
Побродил, пораспоряжался и, смотря в сторону тела Водовозова, спросил на родном у Кульды, к которому подошел нарочно:
— Думаешь, ты его совсем убил? А то вдруг убежит. Надо бы осмотреть его, по-хорошему. Так стреляют.
|
- Привыкай, детка! Такова жизнь: но у тебя еще будет шанс наверстать упущенное, так или иначе. – характерно пожала плечами инквизитор и, подняв бокал, посмотрела на игру искорок в переливающимся свете стробоскопов. Увиденное, видимо, ее не разочаровало, и она продолжила пить небольшими глоточками.
Больше трепать эту тему она не стала, сосредоточившись на обсуждении – разве что закурила вторую сигарету.
- Насчет прически, милочка, я просто обратила твое внимание – дальше решай сама, какая масочка подойдет больше. С документами, которые добыла сорорита, проблема заключается в том, что и она сама, и особа, что выписала временный пропуск – дамы весьма достойные и сдержанные, благопристойные по самую задницу и даже, эгм, в чем-то чванливые. Такая особа, как Александра, просто не станет держать в прислуге столь одиозно для местного нобилитета выглядящую личность. Не факт, конечно, что кто-то эти веревочки свяжет, но риск имеет место быть. «Невинные развлечения» - это идея хорошая, но опять же – не через госпожу Лавланэ: не тот у старушки профиль. Надо искать кого-то другого: благо, на Радже ищущих острых ощущений дворян предостаточно. Проще всего их, кстати, помимо родных стен, найти на Арене. Она, правда, подпольная, - хмыкнула женщина, - но о ней все знают.
Что же до вашего присутствия в Кварталах – не волнуйтесь. Тех, у кого есть пропуск, не спрашивают, зачем они приперлись и в каком составе. Ну да. Вы без госпожи – но мало ли какие у нее дела? Или вы часть свиты, а она прибыла через другой въезд, например: вряд ли энфорсеры будут этим интересоваться, если вы не будете привлекать к себе лишнего внимания. И, ты верно заметил, умница, часть ее обязанностей может выполнять свита – например, искать того, кто даст приглашение или обеспечит протекцию.
А вот идея проверить списки приглашенных в Драгоценные Кварталы бесполезна – их будет тьма-тьмущая: новые корабли, родственники и контрагенты с иных планет, вызванные из Срединных работники и всякий обслуживающий персонал, новонанятые слуги, те, кто был вызван на совещания и переговоры… Имя им – легион, так что искать там кого-то странного все равно что искать иголку в стоге сена.
Следом тема беседы свернула в сторону порта, и тут девушке тоже нашлось, что сказать, хотя на сей раз ее речь была предельно сжатой и короткой:
- Ну что же, если других идей нет, то я вас оформлю через один из торговых домов. Все будет вполне легально – у меня в загашнике как раз на подобный случай есть патенты ряда вполне официальных транспланетных обществ. Предпочтения есть? Нью-Арк или что подальше? Имена указываю известные мне или альтернативные?
Дав возможность Скай пояснить, что она уже арендовала ИЖЯ – индивидуальную жилую ячейку, Лотта продолжила рассуждать.
- По моей информации, паники в Драгоценных кварталах пока что не наблюдается, так что если она и есть, то хорошо скрытая и не выходящая за ограды поместий. По крайней мере, никто убийцу по официальным и не очень каналам не ищет, билеты на ближайший хартистский рейс не выкупает и поисками вольных торговцев не озабочивается. Ну то есть мы можем сделать вывод, что паники смерти не вызвали: они были либо ожидаемы, либо не связаны с чем-то неестественным. В принципе замечу, что на Радже Большая Игра более чем популярна, и смерть от апоплексического удара… чем-нибудь тяжелым по голове здесь не менее естественна, чем от старости.
А что до системы… - Лотта в задумчивости сморщила носик. – Ну, я ее тоже не усмотрела. Хотя пыталась состыковать не только календарно. Но и астромантически, и с прибытиями судов, и с происходящими событиями, и с интенсивностью работы механизмов, но все тщетно. – она развела руками, так что сигарета на длинном мундштуке мелькнула перед самым носом Сифре. – Perkele! Ой, извините, падре!
В общем, - затянувшись, продолжила инквизитор, - я согласна, что мы можем гадать на Таро хоть до Сошествия Его с Трона, и все равно это будут только домыслы. Одно ясно: убийца или убийцы имеют возможность устранять жертв небанальным способом: с использованием малефиции, оккультных практик, демономантии et cetera. В общем-то, это сужает круг подозреваемых, но не сильно. Само то, что он или они не попались, уже звоночек, что перед нами не фрагов новоявленный колдун, который только что обрел силы и разбрасывается ими направо и налево, и человек расчетливый.
- Кстати. – на сей раз сигарета предусмотрительно была воздета вверх. – Мне понравилась идея о неком артефакте: можно поискать, что за некоторое время прибыло в собственность мертвецов и потом было отдано следующей жертве. Как наследство там, или как подарок, или было украдено – вариантов перехода артефакта из рук в руки много.
Повернувшись к священнику, инквизитор, склонив голову на бок, поинтересовалась:
- Отец Экзуперанси, вы, как я вижу, неплохо разбираетесь в видах мелефикаров – это более чем похвально, особенно если учитывать, что многие наши коллеги ставят их на одну гребенку. Поясните, можно ли как-то определить колдуна, пользующегося силами Имматериума не напрямую, от всей остальной публики?
Тем временем Рейналу принесли новую порцию амасека, а выяснилось, что стрелок оказался предусмотрительным: Лотта, извинившись, отошла и вскоре явилась в сопровождении незнакомого остальным мужчины. Дав тому возможность представиться, инквизитор поименовала остальных, после чего обстоятельно и четко разъяснила новоприбывшему суть дела, упомянув и о достижениях, и о подозрениях, и о домыслах.
***
Приведенный Лоттой мужчина был никем иным, как легатом-инвестигатором Альвием Юлием, прибывшим на планету, как и Скай, на «Звезде Офлии». Как и авантюристка, он не стоял в общей очереди, а двигался через «белый» коридор, предназначенный для официальных лиц Империума. Помимо Юлия, им же воспользовались несколько разных группок клерков Администраторума, делегация Муниторума во главе с сухоньким, словно бы изможденным подполковником, и фактор механикус с Ноктуса.
Сидящий за стойкой молодой арбитратор проверил документы, сличив их с базой, чуть ли не обнюхал командировочное и накладные, убедился, что коды доступа новоприбывшего превышают уровень возможностей таможенного поста и, нацепив на лицо официальное выражение, отпустил новоприбывшего, порекомендовав тому, как будет возможность, отметиться в Форте Юстиции.
Пока шла проверка, на инфопланшет легата пришло короткое сообщение с неизвестного номера:
«Жду. Ссылка на адрес в приложении.
Лотта»
С инквизитором Лоттой, а, вернее, тогда еще дознавателем Кларой-Лоттой Хямёсаари, Альвий сталкивался всего раз, на единственном совместном Исполнении, и она показалась ему достаточно талантливой особой, хотя и взбалмошной, неорганизованной и действующей скорее по наитию, чем по логике и расчету. Но удача ей пока что улыбалась – до поры до времени, наверняка. Не смотря на это, Лотта гораздо быстрее многих добилась заветной инсигнии – правда, долго в действующем составе не продержалась, оказавшись отправлена на Раджу фактически в ссылку. Причины этого легату-дознавателю были не известны, хотя, возможно, в имеющихся на когитаторе архивах машинные духи и сохранили нужную информацию. Правда, архивы были… ну, не то, чтобы совсем уж неофициальные, но прямого допуска к их пользованию Юлий не имел, хотя и располагал соответствующими ключами доступа.
Добравшись до затрапезного кабака, встретившего арбитра бешенным миганием красок и бьющей по ушам музыкой, он вошел внутрь и был встречен инквизитором, практически не изменившейся за прошедшие годы. Она была все такой же огненно-рыжей, бойкой и самоуверенной. Обнявшись с Альвием, как со старым знакомым, она ткнулась влажными губами в щеку мужчины, обдав того легким запахом какого-то алкогольного напитка и терпким ароматом духов и потащила за собой, извинившись на ходу, что совещание спонтанное и проводится варп знает где – зато в этом «варп знает где» точно никто не подслушает беседу аколитов и их временной начальницы.
-
Поехали!
Обнявшись с Альвием, как со старым знакомым, она ткнулась влажными губами в щеку мужчины, обдав того легким запахом какого-то алкогольного напитка и терпким ароматом духов и потащила за собой, извинившись на ходу, что совещание спонтанное и проводится варп знает где – зато в этом «варп знает где» точно никто не подслушает беседу аколитов и их временной начальницы.
- Простите, а вы точно Инквизитор?
- Что?
- А хотя неважно, продолжайте!
-
С долгожданным пополнением!
-
она развела руками, так что сигарета на длинном мундштуке мелькнула перед самым носом Сифре. – Perkele! Ой, извините, падре!
Инквизиторша ругающаяся на финском - это просто чудесно!
|
Мухин
Перетащив пулемёт за стену дома и опустив треногу наземь, Мухин оглянулся и сам удивился, сколько людей, как оказалось, уже вокруг него — стоя за пулемётом, он не видел, как набегали они с речного берега, перебегали мостик, разбегались по огородам, домам, а вот теперь увидел — какие-то люди в шинелях тащили через мостик «максим» на станке и патронные ящики, другой, в папахе, высоко подняв винтовку, высаживал прикладом раму окна избы напротив, ещё трое, крестьянского вида, но с красными лентами на шапках и с винтовками, пригибаясь, шлёпали по грязи куда-то мимо телеги. Взгляд зацепился за двоих, в облепивших тело мокрых нерусских мундирах, простоволосых, с чернявыми лицами, — эти двое как раз выбрались с поросшего осокой плёса и прошлёпали (из сапог с каждым шагом толчками выплёскивалась вода, на голенище налип пучок водорослей) к стене той же избы, у которой стоял Мухин. Брякнувшись под стену, они что-то закричали друг другу, но Мухин не мог разобрать, что — в горящем левом ухе тонко и оглушительно звенело, будто рядом кто-то приложился молотом по чугунной рынде. «Элленьшигек», «гепушька» — разобрал Мухин странные слова, когда повернулся к ним правой стороной. Точно так же, одной лишь правой стороной, Мухин слышал частый треск стрельбы вокруг. Однако сейчас, за углом дома, было безопасно.
Отчаянно мутило и больше всего на свете хотелось устало опуститься, как вот эти басурмане, на траву, прислониться к тёмным, старым брёвнам избы и сидеть так день, два, неделю, до наступления мировой Революции — но Мухин заставил себя подняться и заглянуть в разбитое, щерящееся гребёнкой осколков окно. Стол с керосинкой и чугунком, покрытые циновками лавки, кубоватая печка, ухваты, горшки, утварь. Дощатые полати под низким потолком, городской комод с тёмным зеркалом, какая-то олеография на стене. И как будто не сразу обнаружилось, не сразу выхватил глаз несколько бледных, как очищенные картошины, лиц — две бабы в платочках, девка, белобрысый мальчик в длинной домотканой рубахе, бородатый старик, прижимающий полотенце к окровавленной голове, — все, сгрудившись на полу у печки, цепляясь друг за друга, оцепенело и молча таращились на заглядывающего в окно Мухина. Расчёскина видно не было.
Мухин отпрянул от окна, оглянулся ещё раз. Валко тащат пулемёт по ухабам. Иностранцы у стенки лопочут что-то на своём — «менькёрбе», «лёвесет». Бегут люди. Кто-то плюхается в грязь у телеги, дёргает затвор мосинки, припадает к прикладу щекой. Где-то между избами промелькнуло и скрылось красное знамя. И вдруг глаз выцепил знакомую фигуру — верзила в каракулевой папахе с разукрашенным кинжалом на поясе. Фукс, ищуще вертя головой, вышагивал от моста к телеге с маузером в руке. Кривоватый мужичок-переводчик Трошка всё так же был рядом — семенил за Фуксом, тоже вертя головой, но скорей от страха, вжимая голову в плечи. Фукс что-то орал всем вокруг — Мухин не слышал, что, — тыкал стволом маузера в разные стороны и вообще имел вид человека, который твёрдо намерен здесь всеми командовать. Мухина он то ли не замечал, а то ли не узнавал.
И тут сквозь звон в ухе прорвался протяжный посвист, нарастающий и уплотняющийся в пронзительный визг, и, когда уплотнился до высшей точки, вдруг смолк на мгновение, а после этой моментальной паузы — разорвался грохотом, взметнулся чёрным фонтаном огня, земли и брёвен на том месте, где в сотне шагов стояла изба, за которой ранее промелькнуло и скрылось знамя. Собственно, изба и продолжала стоять, но с вывороченным, будто откушенным углом, с повисшей на обломке бревна рамой и занавеской, с проглядывающей внутренностью, — печкой, лавками, опрокинутым столом, — так же жутко и неестественно выглядящей, как требуха распоротого человека. Вокруг избы копошились и беззвучно разевали рты несколько человек, уползал куда-то в огород полный бабий зад, обтянутый ситцем, прижимал руки к животу распластавшийся на земле простоволосый боец.
Фрайденфельдс
— Отделкомов у них нет, кажется, — неуверенно сказал Карпов. — Я только что командование принял!
Дальнейшие распоряжения Карпов слушал с оторопелым выражением, будто говорящим: «Неужели это я должен всё это сделать, всеми командовать? Неужели сейчас — натиск, напор, штыковая? И успех всего этого — только от меня зависит? И если я ничего в этом не понимаю, как мне сделать правильно, чтобы всех не подвести? Не знаю, как, но расскажите мне, товарищ латыш, я обязательно сделаю, как надо!»
— Ага, ага, — мелко кивал Карпов на каждое слово Фрайденфельдса. — Обхватываем, — повторил он за латышом, облизнув растрескавшиеся губы. — В штыковую, и жмём к речке. Ясно. Так точно. Сделаю, чего не сделать!
Юноша, конечно, храбрился, но Фрайденфельдс отметил — слушая указания, Карпов не побледнел, как побледнел бы трус, а густо раскраснелся. Волнуется? Конечно, ещё как. Первый раз, к гадалке не ходи. Запомнил сказанное? В голове у него сейчас кавардак: дай бог, чтобы десятую часть запомнил. Может натворить глупостей? Запросто. Струсит? Нет.
— Псковичи! — не закричал, а взвизгнул Карпов, рывком вставая с земли и высоко поднимая руку с наганом. — За Республику, за свободу, за мной! — и в пандан к его словам над головой грохнули, в этот раз одновременно, две гранаты, просыпав на землю ворох хвои и куски коры. Взрывов Карпов, кажется, даже не заметил, быстро зашагав вглубь леса, хлопая своими планшетками по бёдрам.
— Давай, давай, двигай, — заторопились толпившиеся рядом псковичи, оглядываясь по сторонам в ожидании следующей гранаты. Пригибаясь, отряд потянулся за уже скрывшимся в лесу юным командиром. «Гусёныш экий резвый-то, не поспеешь», — донеслись до Фрайденфельдса насмешливые слова протопавшего мимо псковича.
Псковичи скрылись вслед за Карповым, гранаты бахнули ещё раз — теперь сильно левее: видимо, гранатомётчики переводили прицел туда-сюда наугад. Карпов в бой пока не вступал, и Фрайденфельдс выжидал, как вдруг за спиной, совсем близко, грохнул винтовочный выстрел.
Фрайденфельдс и остальные бойцы у пулемёта оглянулись и увидели, как сквозь ельник продираются несколько человек. Первым разлаписто шёл взмыленный, будто только из бани, ражий лысый мужик с «противогазными» короткими усиками, в расстёгнутой на вороте гимнастёрке (проглядывала густая шерсть на груди), без ремня, с обрезом мосинки в руках. Бешено рыскнув глазами по сторонам, лысый уверенно, но не вполне твёрдо двинулся к Фрайденфельдсу, передёргивая затвор обреза и раздражённо отмахиваясь от дамочки в мужской одежде, цепляющейся ему за рукав.
— Где этот щенок?! — дико заорал лысый, переводя взгляд то на Фрайденфельдса, то на остальных пулемётчиков.
— Васенька, не надо! — умоляюще причитала дамочка, едва поспевая за лысым.
Дамочка была молодая и субтильная, стриженная под мальчика, и в мужской одежде — кожанка, сапоги, шаровары, — выглядела почти пареньком-подростком. Но Фрайденфельдс такого типа модерновых партбарышень уже видал и знал — это никакая не профреволюционерка вроде товарища Пластининой, эта ещё год-другой назад была какая-нибудь гимназисточка с томиком Надсона под подушкой. Когда б не революция, так и щебетала бы по гостиным, как канарейка, но повернулось так, что бывшие висельники из подполья стали хозяевами жизни, и вот, некоторые провинциальные полуинтеллигентные барышни решили — натянем-ка мужские шмотки, покрасуемся на митингах и партсобраниях уездного города, как в прежние времена в ресторанах и городском саду, пособираем на себя взгляды новых хозяев жизни, захомутаем какого-нибудь из них — а потом кое-кому из нас не повезёт обнаружить себя в архангельских болотах, цепляющейся своему Васеньке за рукав.
Вслед за лысым Васенькой и дамочкой поспевали ещё пятеро бойцов крестьянского вида, таких же как псковичи.
— Где он?! — рычал лысый, не обращая на дамочку внимания и подступая к Фрайденфельдсу.
— Vodovozovs, — удивлённо сообщил Фрайденфельдсу Верпаковскис.
-
— Ага, ага, — мелко кивал Карпов на каждое слово Фрайденфельдса. — Обхватываем, — повторил он за латышом, облизнув растрескавшиеся губы. — В штыковую, и жмём к речке. Ясно. Так точно. Сделаю, чего не сделать!
Юноша, конечно, храбрился, но Фрайденфельдс отметил — слушая указания, Карпов не побледнел, как побледнел бы трус, а густо раскраснелся. Волнуется? Конечно, ещё как. Первый раз, к гадалке не ходи. Запомнил сказанное? В голове у него сейчас кавардак: дай бог, чтобы десятую часть запомнил. Может натворить глупостей? Запросто. Струсит? Нет.
Проза о гражданской войне
-
Колоритны описанные господа, ой как колоритны!
-
На самом деле плюс больше за следующую сцену-постановку. Прям от души эпизод вышел, согласен.
|
Как-то бестолково все: туда-сюда, там что-то делается, тут гремит — как на карусели. Нихрена не успеваешь сообразить. Ну, Крота хотя бы не укачивает, в отличие от Скрипача. Он усмехается, вспомнив бледно-зеленого огнеметчика, смотрит на волны.
Везде, во все стороны, война. Неужели не осталось на свете мест, где не стреляют? Крот уже и забыл, сколько они возятся тут, в пыли. Год? Два? Может, поэтому у всех тут новые имена? Невозможно, чтобы с тебя содрали твою гражданскую кожу, целиком, до последней бейсбольной карточки, и ты остался бы Перри. Или Джоном. Или Адамом. Или Полом. Когда все это закончится, что он будет делать с Кротом? Сумеет просто повесить его на гвоздь? Или так и потащит с собой назад, домой?
Здесь, на Тараве, какая-то совсем другая жизнь. Очень ползучая, как у жуков. Он и ощущает себя сейчас жуком, на которого какой-то малолетний придурок навел лупой солнечный луч. Только он не жук нихрена. Он чувствует, думает, ему жарко и винтовка мешается. Он не просто песчинка, одна из многих! Хотя сейчас лучше сливаться с песком, потому что песку не больно, когда в него попадает пуля. Злой визг заставляет дернуться.
— Ой.
Так и без башки остаться недолго. Дасти бы опять сказал, что он уснул. Ну чего тут сложного: ползешь и ползешь! Крот ползет вместе с парнями со второго и очень старается не отвлекаться. Отвлечешься тут, когда тебе япошки в жопу целят. Хороший парень этот Кюрасао. Гуадалканал видел. Хотя в собственном отделении Крота почти все видели.
Знакомая песня. Крот уже бывал в такой ситуации, когда перевелся в новую школу. Все между собой знакомы, все лучше тебя, желторотика, знают что к чему и смотрят выжидательно: давай, мол, соответствуй. Но он справился. Слушал, наблюдал и учился — соответствовал. А еще у него тогда был Чероки. Хотя сейчас тоже все неплохо. Ты просто смотришь на их лица, копируешь их спокойствие — и кажется, что сам его чувствуешь. И все равно, вопреки очевидному Крот выделял Скэмпа из прочих, потому что тот был «такой же»: новичок, необстрелянный. Не выйдет быть круче Парохода или Дасти, но в чем-то уступить Скэмпу было бы обидно. Пива ему, блядь. Перетопчется! Возьму и не потащу его рюкзак.
Крот как-то неожиданно остался вдруг без винтовки. Ладно, потом разберемся, сейчас ползем дальше. Рюкзаки — вот они, родные, и хочется похлопать по ним, как по плечу старого товарища. Блин, они реально такие тяжелые? Надо было еще кого-нибудь с собой позвать, а то как теперь… Ой, и не забыть доложить Клонису, что у них тихо, и спросить, надо ли окапываться или чего. Сейчас только он там насоветуется со всеми. Как раз, может, Кюрасао с остальными вернутся. Вот, кстати, и винтовка нашлась.
Крот оглядывается по сторонам — и посреди раскаленного Бешио его вдруг пробирает озноб. На раненых смотреть почему-то страшнее, чем на мертвых. Они шевелятся, стонут. Вот Шорти. И Обжора. И кровавые тряпки на ноге. Заколебешься теперь заматывать. Крот тяжело сглатывает, трясет башкой. Хреново Обжоре. Наверное, надо дать ему попить? Но лезть санитару под руку не хочется, а хочется тихонько отойти, как в церкви, чтобы не тревожить. Как будто, если подойдешь слишком близко, заразишься смертью. И Крот позорно отводит глаза. Больше… Надо больше аптечек взять с собой, вот что. Он принимается потрошить рюкзак, на песок летит всякое барахло: носки, швейный набор. Нахрена он потащил сюда швейный набор? Взять пайки и лекарства, еще, может, что по мелочи. И рюкзак Дасти, конечно, целиком. Знакомые голоса заставляют навострить уши. Мыло! Смайли!
— Эй, парни! Как отдыхается?
Хочется звучать браво, но голос подводит. И лыба идиотская на пол-лица. Но Крот ужасно рад, он сейчас — самый щедрый человек на свете.
— Курить хотите? У меня есть!
Пихает кое-как к себе добытые у кого-то аптечку и паёк (но не у Джока и не у Гуся — нечего хватать чужое без разрешения), затягивает рюкзак и спешит к своим: хлопать по плечам, переглядываться. Одежда мокрая на ощупь, заметно липнет к телу, но все равно приятно ощутить живого человека.
— Чего, где Красотку потеряли? Вам щас куда? Ой! А я ж должен спросить… Погодите, мужики, я на минутку.
Клонис занят, и людей вокруг собирается все больше. Крот дожидается паузы и выпаливает:
— Разрешите обратиться, сэр! Сержант Дасти, э-э, Томпсон докладывает, что у нас там тихо, и запрашивает дальнейшие указания. Ну там, окапываться или куда…
-
Что за жизнь такая пошла ползучая
-
Пива ему, блядь. Перетопчется! Возьму и не потащу его рюкзак.
Поддерживаю!
-
Про жуков и Тараву, и гражданскую кожу классно вышло. Ползучая жизнь.
|
|
Сколько ни дёргался Уиллем при каждом удачном, как ему казалось, выстреле союзников, болос продолжал строчить как заговорённый. С другой стороны, из-за того, что янки рассредоточились вдоль заборов и начали просачиваться меж домов, кровавая жатва вражеского пулемёта тоже усохла до злого и бодрого, но всё же ручейка. Все вокруг стреляли, стреляли и стреляли, и как будто бы не могли никого убить, что шло вразрез с началом боя, когда на глазах у Уиллема погибло не меньше десятка человек за какие-то жалкие несколько секунд. Сам Уиллем теперь только и успевал, что головой по сторонам крутить. Ситуация развивалась то резкими рывками, то убогой вознёй.
Несколько своих перевалилось через забор — лихо, быстро, только что там с ними потом стало? А тут какой-то бледный парень едва ярд прополз, с открытого места до раздёрганной пулями поленницы. Там поодаль сразу трое американцев, сговорившись, привстали разом над укрытием и дали красивый слитный залп, но куда он там попал, попал ли вообще куда-то — загадка, спасибо хоть эти трое успели обратно спрятаться, пока ответный огонь не пробарабанил по стенке дома за ними. Рядом кто-то сдавленно всхлипнул, и тут без сомнений, одним трупом больше, но точно ли? Может, только ранило? А что там надо тогда, выносить его куда-то назад? Да некуда же! Почему комендант ничего не знает о медпунктах обороны?!
Да потому что не его ума дело. Уиллем сглотнул и, пересиливая дрожь, всё-таки сумел взять себя в руки. Самое важное сейчас — развитие боя, и эти лишние минута-другая раненым погоду не сделают, а вот всех своих спасти могут или обречь. Так, так, трупы в оливковой форме — боль на потом, а рядом проклятый пулемётчик, мечется между суетящимися целями, как будто не может толком выбрать, какое направление отсекать, а ещё явно нервничает под огнём. Хорошо, значит, осталось дождаться успеха фланговых манёвров, уж тут-то на американцев можно положиться, у них не на жизнь, а на смерть драка, должны выложиться!
— Капитан! — Уиллем схватил Мура за рукав и дёрнул, привлекая внимание, — Возглавьте одну из фланговых групп, ту, что ближе к мостику. Кинжальный огонь по переправе! И добейте пулемётчика, хоть гранатами, хоть как!
Он едва успел договорить, как над головами просвистели снаряды орудий бронепоезда. Дьявол! Наверно радисты запросили поддержку, он же послал их вперёд, они должны были размотать свой проклятый провод и установить радиостанцию в одном из домов.
Уиллем привстал на полусогнутых, вытянул голову и, тиская револьвер побелевшими от напряжения пальцами, заозирался. Где, где длинный серый хвост слепой мыши, сжирающей незримыми небесными зубами и своих, и чужих без разбору? Он должен успеть добраться до радистов и выяснить, куда собираются бить пушки!
-
Очень живое восприятие происходящего хаоса, и очень натуральное непонимание и осознание одновременно.
-
И добейте пулемётчика, хоть гранатами, хоть как!
Прально, так и надо! ;)
|
|
-
Угу
-
Будто "колы" прямо из холодильника жарким днем на ферме выпил.
Бесценно)
-
Может, хоть гранатой какого самурая зацепит...
Вот и поглядим
|
Каска вылетела из под танка как осколок. Осколок, который попал прямо в сердце. Физик даже пошатнулся, настолько реальным было это ощущение. Ощущение резкой боли в сердце, оно длилось лишь одно мгновение, но это мгновение казалось длилось целый час. А еще, Физик почти буквально задрожал от ужаса. Нет, он не боялся снарядов или пуль. Он боялся самого себя. Недавнего студента, с легкостью променявшего человека на танк. Нет, черт возьми, не с легкостью. А, какая впрочем разница. Легко или тяжело. Рядовому Салливану вот точно все равно. Ты, сержант, мог просто выстрелить ему в голову в упор, результат бы не изменился. Нет, изменился бы, танк бы не дошел.
Неизвестно к чему привели бы размышления Физика, может он бы не дошел до берега, может пустил бы себе пулю в висок. Но берег появился как раз вовремя. Горло еще было стянуто спазмом, спасибо Подошве, выручил. К моменту когда побежали за Дюпре Физик уже снова обрел способность говорить.
- Салливан, ты прости, если сможешь.
Черт. Черт, черт, черт. Хватит раскисать. Потом, на корабле. Если доживешь конечно. А сейчас ты отвечаешь за людей. Пусть их осталось только трое. Но ты за них отвечаешь. Надо думать, что же тебе делать, что вам делать. Ползти направо искать Манго? Посмотри вокруг. Сколько ты видишь трупов, а сколько живых? А сколько просто сюда не дошло. Неизвестно жив ли он, Манго. Неизвестно где он и можно ли туда дойти живым под таким обстрелом. Неизвестно нужнее ли пулемёт там, чем здесь. Нет, это не вариант. Уйти назад, подождать еще троих? Вариант. Вот только еще один пулемёт они с собой не притащат, а на один пулемёт их четверых итак слишком много. А просто пережидать. Нет. Физика можно было назвать сволочью, можно было обложить факами, да даже солдатом можно было назвать, но только не трусом. Нет назад он не пойдет. Впрочем время у них было.
- Так, ждем приказа. Кто не завтракал и на пирсе похавать не успел, сейчас самое время перекусить. Подошва, Дойчи, постарайтесь прихватить по паре касок с павших, пригодятся.
В карманах оставалась напиханная по карманам еда с завтрака. Мокрая, раскисшая, она все же не теряла колорий. И Физик постарался как можно быстрее запихнуть ее в себя и прожевать. Неизвестно, когда еще удастся поесть, если вообще удастся.
|
-
Иридий
-
Просто лучший пост в данной ситуации.
-
Я хочу, чтоб этот пост повис на глагне ближайшую неделю
-
Я хочу, чтоб этот пост повис на глагне ближайшую неделю
Согласен.
-
Лаконичность и детерминированность этого поста навевает мотивы в стиле лучших работ Торантино. Впрочем, весь диалог достоин внимания.
-
Картинка удалена по причине нарушения правил ресурса
-
Хороший текст; по всем канонам литературного искусства. Неожиданные повороты, конечно, были предсказуемы, да и к кульминации я уже начал скучать. Но развязка поразила в самое сердце. Плюс один.
-
Достойный пост.
-
Лич уже запостил официальную картинку, поэтому мне осталось плюсануть только официальной музыкальной темой поста: ссылка
-
Абсолютно.
-
База.
-
+1 суров
)
-
Пост года.
-
Автор не побоялся высказать это. Подобной смелости можно только аплодировать.
-
Просто Да
-
Краткость - сестра таланта
-
По делу, без воды!
-
Между нет и да выбор только да
-
- Вызывает антирес. И такой ишо разрез: Как у вас там ходют бабы — В панталонах али без?
- Йес! ©
-
Меня заставил Ли
-
-
Уровень литературности, к которому я всегда буду стремиться.
Мои поздравления.
-
Leeвый коронный, правый похоронный
-
Универсальность, краткость, емкость. Пост, который подойдет практически для любой игры и ситуации.
-
+
-
Прошлый лучший пост был тоже ничего так, но этот превосходит его по всем параметрам. 10 репрессированных Ищущих из 10.
-
+
-
Да это же лучшее, что я видел на этом сайте!
-
- Я уже говорил тебе, что такое безумие?
- Да.
-
- Нет.
-
29 - некрасиво. 30 - красиво! :D
|
- Я там смотрел! Нету ничего! - Все ещё на повышенном тоне выкрикнул Хельги, но уже было заметно, что он остывает, и понимает, что хватил лишку. - Может, кто-то из наших уже нашёл... Спросить надобно.
Может, думал Хельги, они его и дурят, но по лицам видно, что не насмехаются. Они похожи на людей, которые верят, во что говорят. Да и какой им смысл раздражать и дальше людей, которые бросили им под ноги отрубленную человеческую голову. К слову о ней - господи, да она ж ещё страшней стала. Глаза жуткие, замутневшие, прямо по глазному яблоку ползает муха, рот открыт, челюсть набок, кожа вся будто сморщилась, усыхать начала, а на месте отреза так и запеклась кровавая корка. Самого замутило.
- Ладно, ладно, верю. - Проговорил Хельги "бурчащим" тоном, как будто бы родитель, который понял, что несправедливо наказал ребёнка, но не хочет это признавать, боясь проявить этим слабость и потерять сыновье почтение, которое наполовину строится на страхе. - Мартин, надо у наших спросить, не прибрали ли контрабанду. - А потом задумался. - Или не надо.
Подойдя ближе к товарищу, он отвернулся вместе с ним от пленников, и тихо, чтоб ни они, ни ещё кто не слышал, спросил у того.
- А ну как ежели это наш колдун прикарманил какую-то иеремитскую колдовскую штуковину? А командиру про то не сказал. Если мы его нечаянно сиру Уолтеру заложим, он же на нас может зуб затаить. Сир Уолтер с брата-то строго спрашивать не будет, если что, а вот у сира Эдриана с нас, с простых, спрос совсем другой будет. Как думаешь, что нам делать, докладывать или помолчать?
-
Дельная мыслишка!)
-
- А ну как ежели это наш колдун прикарманил какую-то иеремитскую колдовскую штуковину? А командиру про то не сказал. Если мы его нечаянно сиру Уолтеру заложим, он же на нас может зуб затаить. Сир Уолтер с брата-то строго спрашивать не будет, если что, а вот у сира Эдриана с нас, с простых, спрос совсем другой будет. Как думаешь, что нам делать, докладывать или помолчать?
Рыбка умнее, чем кажется)))
|
-
А чё? Роли распределены, можно работать!
-
Вы должны мне две бутылки амасека.
"Мне нужны твоя инсигния, твой парикмахер и твой амасек."
Скай – барышня с характером)))
|
Хотя Винк и заебался таскать мешки, это было лучшим, что случалось с ним на этом проклятом острове. Объективно, субъективно и вообще неоспоримо. Потому что, пока он это делал, никто не пытался его убить, никто не убивал других морпехов, и можно было забыть все и отдаться тупой физической работе. Посмотрел на мешок. Присел. Ухватился. Поднял. Понес. Положил. Вернулся. Присел. Ухватился. Поднял. Понес. Положил. Вернулся. Повторять, пока не заебешься. Таскать на карачиках, конечно, паскудно, после этого и спину рвет, и мышцы ног спереди, но это кое-как отвлекает от мыслей о произошедшем. От ощущения, что ты виноват в том, что Подкову убили. Который жизнь спас тебе, и не раз. А ты его подставил, не послав Манго с его охеренным планом куда подальше. Или хотя бы не объяснив, что пулеметом гнездо не напугаешь, и что чтобы подавить, надо стрелять долго и с оттяжкой, а если стрелять долго и с оттяжкой, то по своим попасть можно, можно своих заставить на последнем рывке залечь – пулеметная пуля она такая, на траектории огня свой-чужой не разбирает.
Куча мыслей, куча оправданий, куча объяснений… а Подковы больше нет. Вышибли мозги Подкове, потому что заранее об этом Винк не подумал. Подчинился приказу. Выполнил, блядь, приказ.
Казалось бы, повидал за службу немало смертей, и сам постоянно по лезвию ножа ходил. Казалось бы, должен был давно очерстветь. И даже малец случилось, сердце не рвало жутко, как в первый раз, когда люди погибали. Но вот то, что человек, который тебя понимал, который думал так же, как ты, и который тебе жизнь только что спас, откинулся из-за твоего нежелания сказать нет, вызывало совершенно непередаваемое чувство.
- Да, Подкова всё…
Лицо Винка пыталось не выдать эмоций. Или было неспособно их выдать. Возможно, все эмоции, которые были, оно выдало в тот промежуток, который был между тем, как отряд Клониса прорвался к бункерам, и тем, как Винк обнаружил себя таскающим мешки. Радость выветрилась, когда, вопреки науке и практике боя подавив из "тридцатки" укрепленную позицию вражеских пулеметчиков, он увидел, что Подкову отбросило на дно их неглубокого окопчика. Который должен был стать их неглубокой же могилкой. Оскал победы, яростный и торжествующий сошел на нет, когда он понял, что командира ранило. Страх и беспокойство сменились ужасом, который быстро сошел на нет в какую-то мертвую апатию, где зачем-то Винк думал про вывалившиеся мозги Подковы, что их надо оставить в каске, а не собирать. Тот момент, когда эмоции переходят какой-то барьер, уступая место просто созерцанию и каким-то вспышкам полуразумных выводов и поступков. Винк не знал, сколько он длился. Он был уверен, что в какой-то момент уткнулся лицом в грязь и заорал, но никак не мог понять, когда именно. Все было в тумане. Возможно, там же, в окопчике. Возможно, спустившись уже к Манго и остальным, после того, как отрапортовал командиру о выполненной задаче. Возможно, позже, когда Манго уже убежал. Там же, во время рапорта, выветрилась и злость с лица. На себя, на Манго, на японцев… Вилли был почти уверен, что когда он спустился обратно, к остаткам их отряда, он выглядел как человек, который готов убивать.
Но он никого не убил. Слова лейтенанта прошли, как пуля над головой – вроде бы были, но не попали, и хорошо. Может быть, Манго хотел как-то утешить или приободрить, но в тот момент кроме странного слияния созерцательного спокойствия и злости Винк ничего особо не ощущал, и что бы Донахью ни говорил, изменить это состояние он не мог. Отчасти из-за своей вины в произошедшем, отчасти из-за того, что чувства Вилли были направлены вовнутрь.
Винку было не суждено умереть в этом бою. Но из-за его ошибок умирали другие. Из-за его действий умирали другие. Из-за его бездействия умирали другие. Может быть, он бросился бы помогать зашивать шею Болоньезе (или что там санитар делал), но он не знал, просто не знал, что делать. Единственное, что он мог сделать, что могло не навредить, что могло как-то пробиться сквозь ступор – это помолиться. И то, он, похоже, это сделал, собезьянничав с Милкшейка, который явно что-то такое шептал, работая ножом сейчас. Сам бы не додумался, не было мыслей тогда. Если кто-то наверху смотрел, может быть, ему придется это по вкусу. Он рваным, механическим движением достал из кармана блокнот, оставляя на нем грязные следы, пролистал, пока не нашел что-то подходящее.
- Господь, о Опекающий людей! О устраняющий беды! Исцели, ведь Ты – Исцеляющий. Лишь ты исцеляешь. Исцели так, чтобы целительная сила Твоя попала прямо в цель.
Что-то наверху могло услышать. Но избавиться от ощущения, что Болоньезе тоже поплатится за то, что Винк выжил, у пулеметчика никак не получалось. Даже когда Милкшейк закончил, он просто смотрел частично на раненного, частично сквозь него, и лишь чей-то толчок заставил его частично выйти из ступора. И ползти собирать пулемет и ленты.
Дважды. Пулеметное отделение перестало существовать, превратившись в одинокого пулеметчика. Где-то был Флаин-Фиш, но где именно? Его отправили вместе с группой Физика, а что случилось дальше Винк не знал. Он попытался было расспросить, равно как и про Флориду-Кида, которому советы давал, кажущиеся теперь столь бессмысленными перед лицом того, что их встретило на берегу, но тут уже подбежал Смайли, с приказом, не настолько самоубийственным на этот раз. Мешки таскать.
И так вот он и оказался занят физической, освобождающей от мыслей работой. Присел. Ухватился. Поднял. Понес. Положил. Пот в три ручья, спина уже чувствует, что пора бы перерыв сделать. В порту вот мешки таскал. Правда, там было понятно, чаще всего, когда стрелять начнут. Участие было не обязательным, правда. Тогда Винк, не будучи еще Винком, ценил это гораздо меньше. Но перерыв – это мысли. А думать не хочется. И Домино свои дурацкие вопросы задает. Выберемся. Не выберемся.
- Выберемся. Наверное. Как судьбе будет угодно.
Не ложь, но и не правда. Винк помнил последний расклад, который делал, но не помнил, откуда он взялся. Был ли он вообще. Как раскладывал карты после гибели Подковы он не помнил, но больше времени особо и не было. Зато значения карт в голове светились, будто огнем.
- Шут. Восьмерка кубков. Двойка пентаклей, обратная Колесница.
Он устало кинул мешок на землю, и чуть было не выпрямился, но потом вспомнил о снайперах. Потому плюхнулся на землю задницей и потянулся, руки не высовывая из укрытия.
- Безрассудство, которое может окупиться. Если кто скажет, что это не про нас, я ему по роже съезжу. Но при этом мы вроде как должны верить, что это окупится, и идти вперед, чтобы обрести совершенство. Дословно из трактовки. Я думаю, что победа тут имеется в виду.
Последние слова он произнес, прикрыв глаза, будто читая смыслы на память.
- Это самая мощная карта из возможных, Домино. Может, судьба улыбнется нам. Без артиллерии, без огнеметов, без базук, без танков же мы взяли этот гребаный берег!
Последние слова вырвались чуть громче, чем должно было быть. И в них было чуть больше эмоций, чем Винк думал, что в нем осталось.
- Кубки говорят о разочаровании, попытке уйти в себя, сбежать от ситуации. Пентакли это внутренняя борьба, попытка сохранить разум в нашей ситуации, я бы сказал. Крышей не поехать. Они не перевернутые были, так что мы хорошо с этим справляемся, видимо. Обратная колесница говорит, что если мы соберем яйца в кулак, то победим. Вот как-то так.
Стэнтон посмотрел на набросанные сейчас рядом с ними мешки. Пока что они на укрепленную позицию не походили.
- Ладно, мы тут даже близко не закончили. И это, Болоньезе глупо подстрелили, высунулся не вовремя. Не будем повторять его ошибку.
-
Да хорошо написал, люди же разные. У всех разные реакции, и это круто, что Винк не шаблонный, а по-своему чувствует всё. Пусть даже для Слипуокера места не нашлось в посте (хотя он был рядом и шансы Болоньезе выжить повысил), но всё равно крутой пост!
-
Очень настоящий и реальный в плане эмоций пост, передающий действительно сильные чувства персонажа во всей их мешанине.
-
Там было что-то о том, что пост у Альфы не пишется. Да ну тебя! xD
-
Таскать на карачиках, конечно, паскудно, после этого и спину рвет, и мышцы ног спереди
Битва за Тараву, когда тебе за 30.
|
Мухин
Тело пулемёта колотилось в руках, в нос била едкая машинная гарь, было одновременно и жарко, и холодно, и, вероятно, оглушительно всё грохотало вокруг. Мухин водил носом пулемёта влево и вправо, хлеща пулями то по одному концу улочки, то по другому — то по разлетающимся от выстрелов зарослям бурьяна, то по изгороди (одна из жердей переломилась и ткнулась в землю), то по ухабистой грязи и лужам, выбивая цепочки фонтанчиков. С той стороны, куда летели пули, копошились маленькие фигурки — разбегались в стороны, спотыкались, падали на колени, а потом навзничь. Кто-то оставался лежать, кто-то отползал дальше — голову застилало огненным жаром, в глазах плыло, понять точнее, что происходит с этими фигурками, не удавалось. Вероятно, в кого-то он попадал, в кого-то нет. Торопливо и беззвучно вспыхивали с той стороны огоньки: сначала один (Мухин повёл стволом в его сторону, но выпустившая огонёк фигурка тут же скрылась за углом дома), потом другой, третий.
«Снова стреляют» — через вихрь обрывков мыслей, не складывающихся один с другим и крутящихся в голове безумной мельницей, вдруг пробилась одна оформленная, законченная. Да, в него снова стреляют, и, видимо, вот-вот убьют.
Фрайденфельдс
— Коль не убьют, не потеряю, — хрипло заверил Фрайденфельдса Живчик, с благодарностью принимая оружие. Только он успел сунуть магазин в карман и взять пистолет, как снова где-то рядом грохнула граната, а за ней сразу же ещё одна.
Действительно, гранатомётчиков должно было быть двое. Кроме того, — понимал Фрайденфельдс, — гранаты в таком лесу можно было запускать только по высокой параболе, а следовательно, гранатомётчики должны быть совсем недалеко, метрах в пятидесяти. Однако, высмотреть их не удавалось — лес был густой: разлапистые нижние ветви елей совершенно скрывали обзор в десятке-другом шагов.
Юнга Петров, поднявшись с земли, пригибаясь, побрёл передавать приказ дальше по цепи (оставалось только надеяться, что он сможет высмотреть в лесу товарищей и сам там не заблудится). На короткое время повисла тишина, нарушаемая только стрекотом пулемёта и частыми выстрелами с другой стороны речки, и снова, один за другим, дважды бахнуло далеко за спиной. Стало понятно: запускают вслепую: как Фрайденфельдс врага перед собой не видит, так и эти — лупят наудачу.
— Фот, фот он, тут! — донёсся из-за спины одышливый голос с латышским акцентом. Фрайденфельдс оглянулся и увидел Верпаковкиса, показывающего пальцем на командира. Вместе с Верпаковкисом были ещё какие-то люди.
— Фот, суда, суда! — оборачивался Верпаковкис к юноше, который, пригибаясь и оглядываясь по сторонам, торопливо пробирался между елями. Юноша этот выглядел так, будто гимназист решил играть в войну, только ещё не решил, кем: то ли шофёром, то ли офицером: чёрная кожанка, кожаный же картуз с шофёрскими очками, заляпанные грязью на коленях армейские шаровары, портупея с шашкой и кобурой, чехол с огромным, видимо, морским биноклем на боку, а на другом — не одна, а аж две офицерские планшетки: ремешки от всего этого в беспорядке пересекали кожанку вдоль и вкось, и надо думать, что если бы юноша захотел всё это с себя снять, он бы десять раз запутался в своей сбруе. Выглядел он лет на девятнадцать-двадцать, а лицо имел, иначе не сказать, — ангелическое. В руке он держал наган.
За юношей и Верпаковкисом следовали какие-то люди в крестьянской и солдатской одежде, с винтовками, по виду напоминающие калужан.
— Es nevarēju atrast Baranovu, es atradu tikai kādu Vodovozovu, bet viņš bija piedzēries, — сходу доложил Верпаковкис, бухаясь на локти рядом с Фрайденфельдсом.
— Вы тот самый Фрайден с пулемётом? — брякнув сбруей, юноша бухнулся с другой стороны от Фрайденфельдса. — Карпов! — гаркнул он, видимо, представляясь. — Я привёл псковичей, это наш резерв! Нас пятьдесят бойцов! А Водовозова не ждите, я приказал его расстрелять! — петушино воскликнул он. — Где враги? Там? — рубанул он ладонью вперёд. — Может, бросимся на них, а?
Говорил юноша всё это так браво и бодро, как обычно говорят, когда не знают, что делать, и не хотят подать виду.
|
Адам, лихорадочно пыхтя, перевалился на спину и выпустил из рук карабин, который он цепкой хваткой, не обращая внимание на дикую боль в плече, держал весь бой. Обстрел транспортника-амфибии, вогнанный в плечо, словно штык-нож, осколок, обстрелы с гаубиц - и смерть, кругом смерть - всё это длилось лишь какие-то мгновения. Однако, в восприятии Мыла, время расплывалось в невыносимую, сводящую с ума вечность.
**********
Наконец - хоть лишь на мгновение - всё кончилось. И если до этого психика Адам была защищена от творившегося вокруг безумия, глубоко укутавшись в бессознательное и погрузившись в полный автоматизм инстинктов - то теперь же маска боевого транса предательски сползала, вновь открывая глаза реалиям происходящего.
И реалии эти ударили Мылу в лицо словно кувалдой, не жалея сил: Это не сон, и не кино. Они действительно остались совершенно одни. Остались одни на этом проклятом богом куске суши посреди бескрайнего океана. Несчастные грешники, брошенные командованием на мучения сквозь семь кругов Ада на земле. И что не видать ему лёгкой и приятной службы при штабе. Его привезли сюда умирать.
**********
Накрывшие Адама мысли и сухая жара вызывали у него тошноту и головокружение. Слёзы, перемешавшись с потом, безжалостно жгли глаза. Голова становилась ватной. Командиры и сотоварищи что-то обсуждали в нескольких метрах от него - но удар по психике оказался почти фатальным, сосредоточиться на словах Мыло так и не смог. Надо было как-то держаться. Перевести мысли в полезное русло - пока они с отчаянья не полезли в гораздо более мрачные дебри.
Дотянувшись дрожащей рукой до фляжки с водой, морпех жадно присосался сухими губами к горлышку. Горячая влага морщила лицо - но утоляла жажду. И лишь после нескольких мгновений его, словно молнией, ударило осознание того, что он только что, вероятно, выдул весь запас воды. Трухнув флягу, Адам с облегчением выдохнул, услышав, что там ещё что-то плескается. Сняв очки и вытерев запястьем глаза от солёного пота, Мыло почувствовал сильное желание вылить остатки воды себе на лицо - но, поколебавшись, всё же спрятал фляжку обратно за пояс.
**********
Погруженный в возню с экипировкой, Адам не заметил, как к нему спустился его товарищ - Скрипач. Что-то начал расспрашивать про Занозу. Мысли снова ушли в воспоминания про ту злополучную высадку. Про бездыханное тело его побратима, побитого осколками. Про то, как они вместе сидели за одним столом всего пару часов назад, на палубе корабля. И это кровавое месиво вместо головы водилы, свисавшее с ошмётков шеи...
Адам посмотрел прямо в глаза Айзеку. Ему хотелось что-то ответить - но слова застряли на полпути в горле, вывалившись наружу судорожными всхлипами диафрагмы. Зажмурив мокрые глаза, Мыло отвёл взгляд в сторону, обхватив руками колена и старательно делая вид, что не услышал вопроса. Ещё один-два таких вопроса - и его точно стошнит прямо в воронку.
-
Бедняга Мыло!
-
Всегда приятно, когда кому-то хуже, чем тебе :3
-
Бедолага... Ничо, глядишь, не помрем. Еще мемуары напишешь.
|
-
— Брукс, бери добровольца, Коннера например
– Я ж не вызывался!
– Я по глазам вижу, что хочешь.
-
— Брукс, бери добровольца
добровольца
-
орать на личный состав - тоже
Это не "тоже", а самое первостепенное.
Япошки очень старались, но шило в жопе не в бедре находится.
Глубокая мысль)))
— Брукс, бери добровольца, Коннера например
Классика!
-
Некогда отдыхать)))
|
– Бля... слава Богу, не убили! – в припадке эйфории от успешного полета "за стенку" выдал Мрачный, лежа на животе. Даже песок на зубах не поколебал его веры в собственное превосходство. Сейчас он достиг, казалось, высшей точки боевого духа, и если его одного послать на какой-нибудь дзот, то от дзота остались бы дрова. Даже к лейтенанту он вроде полз на карачках так, словно его возносило вверх, и с трудом приходилось держать себя на земле. Позволил себе даже сделать лейтенанту втык небольшой, как бы невзначай играя ножом в руке:
– Сэр, приказ выполнен. Двоих ублюдков мы мочканули. Надо будет при переходе в глубину обратить внимание на канаву. На нашем участке вроде всё, а вообще еще могут прятаться. А наступающие проворонили. Вот так. Жду дальнейших распоряжений.
Задач не получив, он вернулся обратно, к любимому огнемету, который без него, конечно, никуда не уперли, был бы он кому нужен, а все-таки Серджио за него переживал. Взводный за него убил бы нафиг, с него сталось бы, никакой начальник службы бы не спас. Ткнул Малого, пока его не заколотило с первораза:
– Всю воду выдуешь ща, я с тобой делиться не буду. Давай помогай надевать.
Впрочем, попил и сам. Сердце колотилось от адреналина, как припадочное, да и жара эта, опять же. Надрать бы зад этому Хирохите за то, что догадался в такой жопе мира воевать, где ходить-то трудно.
– Кровью вон рубашку заляпал. Козел. Ну ты видел, видел? Фух, бэээ... Ща бы пивка, а. Или колы хотя бы. А, Малой? Ладно, поползли, там нас лейтеха, наверное, потерял уже.
И снова "в ваше распоряжение", и снова ожидание команды. Лежи и радуйся, пока пехота страдает. Пусть офицеры разбираются, кто из них начальник, мы то знаем, что приданы в подчинение взводного, по плану приданных подразделений. Нет, надо быть всюду затычкой в жопе, да, рядовой Янг? Уж, как отвесил бы леща отцовского, если бы не каска.
– Тут сиди целиком. Я скажу – тогда и поползешь. Смотрю, баллоны совсем не давят?
Сам Мрачный лежал на боку и был вполне доволен жизнью. Баллоны только вниз тянули, зато живот не болит.
На последний вопрос Айзека Диаманти долго не отвечал, оценивающе сверля его взглядом, а потом неожиданно снизошел до оценки:
– Ну, япошку убил не ты. Это минус. Япошка тебя застал врасплох. Еще минус. Не зассал, что пошел. Это плюс. Не дал себя сразу убить. Тоже плюс. Как-то так. А вообще, мы тут не на охоте. Чей последний выстрел. В сводке пишут, сколько все убили, а не кто больше всех. Понял? А вообще, скажу, нормально пока идет. Не так худо, как могло бы быть.
-
А вообще, мы тут не на охоте. Чей последний выстрел. В сводке пишут, сколько все убили, а не кто больше всех.
Золотые слова. Война - командный вид спорта.
-
Только каска и спасает от беспощадной родительской любви
-
Отцовский лещ))))
|
Крот сидит с приоткрытым ртом, дышит шумно, по-собачьи. Горячий воздух затекает внутрь, забирает последние остатки влаги и вытекает обратно, обжигая губы. Тело гудит, как пустая бочка, по которой хорошенько вдарили. Глаза бесцельно шарят по песку, но все время возвращаются к Джоку, как-то само собой так выходит.
Еще минуту назад было весело. Как после бейсбола или как на аттракционе: когда ветер в ушах и не успеваешь по сторонам смотреть. А теперь осталась только эта гулкая пустота. Крот думал, там будут враги. Он не слишком ясно представлял себе, что это такое, но вся свистопляска последних часов как-то в целом складывалась в образ япошки: злобной безглазой твари, которая шутки ради оставила Гуся с пробитой спиной, и Джока вот, и еще…
Вместо этого был просто какой-то парень, кажется ростом даже ниже Крота. Неровные выступы на сгорбленной спине. И обмотка. Крот почему-то заметил, что на ноге у парня распустилась обмотка. Она вся была грязная, в пыли, но там, где витки перекрывали друг друга, осталась светлая полоса. Ужасно неудобная штука. Заколебешься теперь заматывать.
Бандит его окликает, и Крот бессмысленно пялится в ответ — рот до сих пор открыт — и выглядит, наверное, полным придурком. Он поджимает губы. «У них любовь-морковь»…
— Не ревнуй, Скэмпи, ты же знаешь, я никогда тебя не брошу, — походя огрызается Крот.
Скэмпу больно, а может, мутит от жары — даже доебаться как следует лень, совсем не старается. Где сейчас Скрипач? Отсюда не видно. Мыла тоже. Но вроде саперов никуда не посылали? Или посылали? Черт его знает. Красотки тоже не видно, но вон там, рядом с дохуя важным Клонисом, торчит Смайли, вполне себе живой — и это уже хорошая новость.
При словах Дасти о жене Крот смотрит на него с завистью. Везет человеку: уже и развестись успел, а он что? Даже на письмо ответ не придумал. «Привет, птичка, у нас тут жара, песок и…» В голове опять всплывает картинка со светлой полосой на обмотке, и Крот чувствует, как в желудке ворочается подыхающая рыба. А много было крови? Как можно не запомнить, текла ли у человека кровь? Наверное, текла. Вон Джок весь в крови. И Скэмп, хотя он сидит и выпендривается, но лоб мокрый от пота, и его трясет так, что даже со стороны видно.
Крот хлопает по карманам, чтобы найти «честеры», но натыкается на шоколадку. Ну, на ту хрень, которую тут так называют. Достает и тупо смотрит на блеклую обертку. Этот, в пулеметном гнезде, был даже ближе, чем вон сейчас Лонг-Айленд, а лицо вспомнить никак не получается. Зачем вообще его вспоминать? Жрать охота, но в желудке — дохлая рыбина, а еще от этой дряни наверняка захочется пить. Крот проводит языком по пыльным губам, вязкая слюна застывает противной пленкой.
«Гранаты были нормальные». И Крот подрывается с места, потому что невозможно, блин, вот так просто сидеть на этой жарище и смотреть на Джока.
— Дасти, дай я метнусь за рюкзаками? Пусть Лонг отдыхает. На вот, Лонг, пожуй, или Скэмпу отдай, чтоб не грустил.
Нормальные же были гранаты? Нельзя же настолько облажаться и, не знаю, кольцо не выдернуть или что?
-
Эх, а могли бы романтично встретиться посередине...
-
Вот это качество!
Круто.
-
— Не ревнуй Скэмпи, ты же знаешь, я никогда тебя не брошу, — походя огрызается Крот.
Какой храбрый!
|
Знакомая "светлая" сторона стены. Айзек нашел ровно то место, где он сидел до этого, по приметному узору царапин на выщербленной пулями древесине, привалился к бревнам спиной. Вот, дорогая вселенная, я вернулся живой, а ты беспокоилась, глупая.
Жарко. Пот собирается под каской, крупными каплями стекает по лбу, по вискам, разъедает глаза.
Скрипач вымок насквозь, Скрипач извалялся в песке, и ему кажется, будто это Бетио соскребает с него жалкие остатки человеческого наждачкой. "Да подожди ты, само облезет," — думает Айзек.
Да, слишком много всего, и Айзеку хочется... да ничего не хочется. Нет, неверно. Ему хочется ничего. Чтобы никаких звуков, никаких ощущений, никаких мыслей. И, боже, пожалуйста, никаких запахов. Кажется, дангери насквозь провоняла — как бы это описать, чтобы без вульгарщины? — скажем так, Таравой. Вот бы сейчас разбежаться — и нырнуть в прохладную воду с головой. Почувствовать... точнее, перестать чувствовать. Жару, жажду, усталость, вес собственного тела. Спрятаться на глубине, перестать существовать.
Айзек лениво поворачивает голову, задумчиво смотрит на собственный рюкзак. Надо бы что-нибудь съесть: он толком не ел с самого утра, и желудок у него сводит от голода. Но при мысли о том, что нужно будет что-то класть в рот, жевать и — главное — глотать, у него снова подкатывает к горлу. Впрочем, на этот счет можно не беспокоиться. Что у него там в желудке? Песок и батончик?.. Да черт с ним, с батончиком. Пусть валит на все четыре стороны. Ну, не на четыре, это было бы невежливо по отношению к сидящему рядом Диаманти. Тем не менее.
Скрипач отхлебывает из фляжки, чтобы избавиться от мерзкого кислого привкуса во рту, и только тогда понимает, что все это время умирал от жажды. Вода отвратительная — теплая, отдающая металлом. (Почему металлом? А, это он прокусил щеку, пока извивался там под японцем, и даже не заметил). И все же Айзек пьет, глоток за глотком за глотком за глотком, и никак не может остановиться. "Надо было обшарить того, одноглазого," — отрешенно думает он, будто обыскивать трупы — это самое обычное дело. Впрочем, наверняка у японцев какая-нибудь неправильная вода. Японского вкуса, цвета и запаха. Не полезет.
Краем глаза Скрипач наблюдает за капралом. Тот только что убил человека, и куртка у него в чужой крови, но его это, кажется, не слишком беспокоит. Впрочем, по Мрачному трудно понять. Возится себе с огнеметом. Надо бы встать и помочь. Спросить, все ли в порядке. Выслушать что-нибудь язвительное или насмешливое в ответ. Сейчас, еще минуточку.
Вот он, Айзек Янг, сидит рядом с убийцей. Что бы сказала мама? Ничего не сказала бы, наверное. Посмотрела бы так, как умеет только она, поджала бы губы и отвернулась. Айзек всегда завидовал этому ее умению отвернуться от того, что не вписывается в твою картину мира. Вычеркнуть, заклеить обоями оттенка "лунный свет", забыть — и так, пока вселенная не одумается. Он пробует поджать губы — вдруг в этом вся штука? Нет, не помогло. Может, закурить? Назло маме?
Айзек поворачивает голову в другую сторону. Еще убийцы. И там, за стенкой, десятки их. Сотни. Тысячи. Есть ли на этом пляже вообще еще такие, как он, ущербные, с условно чистыми руками? Смайли? Наверное. Лейтенант Донахъю, может быть? Хотя — и Скрипач чувствует, что губы у него теперь поджимаются как бы сами собой, без сознательного усилия — это как сказать. Если выбирать между пулеметом и голосом лейтенанта, еще неизвестно, какое оружие более смертоносно.
Или Мыло! Мыло точно ничем не лучше Скрипача. Хотя... Айзек щурится, прикладывает ладонь ко лбу козырьком. Рукав у Адама в крови. Да что ж такое. Предатель. Надо бы спросить, где Заноза.
До рюкзаков морпехов из третьего отделения всего пара шагов, и Айзек зачем-то пытается угадать, которые из них принадлежат Джоку и Гусю. Вон тот — Скэмпа, это он запомнил. Этот — Крота, ближе всего к нему. Скрипач сглатывает. Как они там, на солнце, без пайков и всего остального? Айзек прислушивается к себе.
Устал. Страшно. Плохо. Пусть все закончится. Пусть все закончится. Пусть все закончится.
(Не успел. Не смог. Не дотянул. Даже человека убить не осилил, а еще консерватории кончал.)
Теперь Айзек накручивает себя сам, и это даже немножко приятно — хоть какая-то иллюзия контроля.
— Капрал, я бы оттащил рюкзаки ребятам из третьего? У них там ни еды, ни бинтов, — Малой заискивающе улыбается Диаманти, склонив голову к плечу. Мол, понимаю, что ты уже устал меня выколупывать из задницы, но вот что поделать, люблю пышные формы. — Одна нога здесь, другая там!..
Мрачный смотрит на него так, что не нужно даже никаких слов. И все-таки произносит:
— Тут сиди целиком. Я скажу – тогда и поползешь. Смотрю, баллоны совсем не давят?
Ожидаемо. Но Айзек, если честно, и не ему это говорил. Лейтенанты совсем рядом, Скрипач прекрасно слышал, как они цапались из-за Смайли (может, поэтому и мама вспомнилась, чем-то похоже на их разговоры с отцом). Видел, как улыбался, получив командование, Манго (помолиться бы, но с молитвой едва ли не хуже, чем с водой, начнешь — и трудно остановиться). Значит, и лейтенанты его слышат и видят. Для Диаманти, может, Скрипач и ценный ресурс, уникальный даже. А для лейтенантов — просто какой-то морпех, второй… а, нет, третий слева. К тому же инициативный. Грех такого не послать куда-нибудь таскать или катить.
Так от него будет хоть какая-нибудь польза.
— Думаешь, я бы не справился сам? — тихо (вот это офицерам слышать не обязательно) спрашивает Айзек у Мрачного. Спрашивает скорее с любопытством, чем с обидой, досадой или беспокойством. Как у специалиста по тому, чтобы справиться.
— Ну, япошку убил не ты. Это минус. Япошка тебя застал врасплох. Еще минус. Не зассал, что пошел. Это плюс. Не дал себя сразу убить. Тоже плюс. Как-то так. А вообще, мы тут не на охоте. Чей последний выстрел. В сводке пишут, сколько все убили, а не кто больше всех. Понял? А вообще, скажу, нормально пока идет. Не так худо, как могло бы быть.
Айзек кивает и отворачивается. Плюс на минус, ноль без палочки. Опять — в который уже раз за последние пять минут, стрелок, блин, нашелся — щелкает затвором карабина. Везде песок. Может, оно и хорошо. Все уйдет в песок, и следа не останется.
|
Только удалось достигнуть консенсуса с Клонисом, как внезапно появился Кремень. Это была хорошая новость – значит, у соседей все не так плохо. Однако, как оказалось, рано лейтенант радовался: группа ротного сержанта оставалась прижатой к прибрежной полосе, но, видимо, контролировала теперь несколько больший сектор, чем до этого. Ну до есть вывод напрашивался только один: фланг прикрыт был слабенько, и оттуда, следовательно, на занятый морпехами плацдарм могла последовать японская атака. Да что там «могла» - наверняка должна была быть. Если у Андерсона прорыв тоже не увенчался успехом, его с Клонисом люди оказались вбитыми клином – ладно, ма-аленьким клинышком – между японскими позициями, а такую угрозу, как читал взводный из генеральских мемуаров времен Великой войны, всегда пытались устранить в первую очередь.
Офицер закурил, стараясь унять так и не прошедшую дрожь пальцев, предложил затянуться Анжело и Гарри, понимая, что табак убывает стремительнее патронов. Эдак скор трупы предстоит обшаривать в поисках хоть какого-то никотина, который на войне слаще воздуха!
- Рад, что вы все же держитесь, комендор-сержант. Насчет их позиции, - кивнул он на солдат у блокгаузов, - понимаем, спасибо. Мы сейчас перераспределяем силы и займем эту чертову точку. Лучше доложите, как там ситуация у вас: сколько людей в строю, кто есть из специалистов, насколько выйдет прикрыть наши фланги.
Фрэнк почесал нещадно саднящую от пота шею под воротником – паршивый жест, который он еще в бытность свою инспектором United Fruit почитал бескультурной и недостойной американского персонала выше уровня хотя бы бригадира. Теперь же не было ни стыда, ни мыслей о том, как он себя ведет: все заняли более важные вопросы.
К тому же появился Смайли, притащивший с собой неизвестного подполковника. Сначала Манго подумал, что это офицер из дивизионного штаба, но все оказалось чуточку сложнее: темная лошадка по имени Джордан оказался прикомандированным наблюдателем. С целью закрепления своего авторитета подполковник немедленно наорал на новоявленных подчиненных, от чего Манго чуть не подскочил, выпрямившись во весь рост – только свежая память о том, как пули вцепляются в тела, заставила его остаться на месте.
Как бы то ни было, взводный был рад, что прибыло вышестоящее начальство: теперь будет, кому решать глобальные вопросы, обеспечивать связь и взаимодействие с другими ротами и командованием и вообще быть головой, за все отвечающей. Несколько более спорной была новость о том, что Уэлл-Уэлл и Пудинг так и не появились: с одной стороны, Донахъю не желал сослуживцам зла, а с другой – это был шанс принять роту и, проявив себя, на ней и остаться сначала как исполняющий обязанности, а потом и как полноценный ротный.
Клонис отреагировал на появление подполковника Джордана вяло. Было очень жарко, и Анжело был на гране нервного срыва, хотя и старался не показывать это другим морпехам.
- Лейтенант Клонис, командую первым взводом роты Гольф. Захватили плацдарм, вклинились на тридцать ярдов. Несем тяжелые потери, много убитых и раненых. Так точно, сэр, принял. Мне доложили, что подполковника Ами убили там, ближе к пирсу.
Новый комбат убыл, прихватив вместе с собой Кремня, и только тогда Манго понял, что совершенно забыл о сигарете. Торопливо затянувшись несколько раз, он вопросительно посмотрел на Клониса:
- Кажется, у нас теперь новое начальство. Как думаешь, сумеет он наладить связь и объединить наши усилия? – Лейтенант побарабанил пальцами по прикладу «Томпсона», губу прикусил. – Надо решать вопрос с временно заменяющим Кеннета – Джордан, как ни крути, прав, пускай раньше нам было не до того, чтобы разбираться, кто поведет остальных. – Вздохнул протяжно, снова затянулся. – готов принять командование на себя: тебе сейчас надо вести за собой парней, а я уж с парой пулеметов и взаимодействием с комбатом справлюсь.
На начальственный ор Клонис отреагировал чуть более чем никак. Дурак какой-то этот подполковник. А может так его стресс выходит, черт его знает. Смолчал. Джордан уполз, а лейтенант Донахъю вдруг предложил взять командование на себя. Клонис посмотрел на Манго чуть стеклянным взором, как будто слова доходили до него очень тяжело. Потом он повернул голову в сторону уползающего Джордана. Почему бы собственно и нет, пусть возьмет на себя координацию с другими подразделениями, а Клонис займется своими парнями. Конечно, Клонис считал, что он справиться с командованием лучше, чем Манго. С другой стороны Анжело уже обещал что-то такое, когда просил у Донахъю пулеметы. Обещал? Ну вот держи слово.
- Хорошо, Донахью, бери на себя командование ротой, я помню, что мы обсуждали, и почему это важно для тебя. Но давай сразу обговорим, что ты не лезешь напрямую приказы моим парням отдавать. Скомандуй мне, я доведу до людей. Добро?
На осунувшееся лицо Манго сама собой наползла широкая улыбка, искренняя, как у ребенка, которому на Рождество Санта-Клаус подарил набор шоколадных конфет и всамомделешний игрушечный пистолет:
- Договорились! Само собой, поперек твоей головы я лезть не буду! Твои люди - это твои люди, а мое дело - общая координация и так далее. Ну вот и хорошо, порадуем подполковника, как он вернется, что мы определились. А пока тогда пускай твои парни следуют нашему плану, занимают позиции, разведывают, что там со стороны их минометов и так далее. А заодно надо послать кого-то поддержать связь с Андерсоном - надо узнать, что там на левом фланге.
Повернувшись к посыльному, он скомандовал:
- Смайли! Передай Парамаунту и Винку перетащить мешки с переднего края бруствера на задний и вообще оборудовать гнезда. И пускай Парамаунт пошлет одного из подносчиков в расчет к Винку, а сам сформирует запасной расчет на случай обнаружения целого японского пулемета. Узнай, как там Болоньезе, а Слипуокера направь ко мне.
- Френсис, - немного набычившись, но еще терпеливо сказал Клонис, - мы же только что говорили что я сам командую своими парнями. И ты сказал "договорились". И что началось то? Смайли - мой посыльный, не надо дергать его напрямую. Хочешь отдать приказ - отдай мне.
- Гос-споди, Анджело... - воздев очи горе, протянул Донахъю. - Если тебе так проще... Мы договорились, это я сказал. Мог просто кивнуть "подтверждаю". Ладно, проехали. Пошли человека к моим пулеметчикам с приказом перетащить мешки на задний край бруствера и вообще подготовить гнезда, а Парамаунта и Слипуокера направить ко мне.
- Хорошо, но тут лучше сразу настроить, чем потом править, - кивнул Анджело и махнул рукой Смайли, мол иди, - А какой у нас вообще дальнейший план атаки?
- Хорошо. – в тон ему ответил Донахъю. – Думаю, атаковать пока рано. Нам надо укрепиться, подготовиться и ожидать нападения джапов. - Фрэнсис поправил каску и затушил докуренную сигарету о песок. - Разобраться, что творится впереди и вокруг, опять же. Если, конечно, у комбата на этот счет нет иных идей.
- Ага, укрепиться это мы сделаем. Давай я пока ты у комбата идею спросишь, линию соприкосновения прощупаю. Мне не нравятся, как наши бойцы лежат у блокгаузов. Открыто все, укрытия только с фронту. Может, увидим варианты?
- Нет. - покачал головой пока-еще-не-ротный. - Джордан сказал всем офицерам ждать, пока он возьмет Блондина и сюда вернется. У него, видимо, в планах совет или раздача приказов. Так что пускай кто-то из твоих сержантов проверит, а ты потом уже - после совещания или если комбат не станет задерживать – прощупаешь по уже разведанным данным.
- Разумно, - похвалил Клонис Донахью, хотя, собственно, и не собирался никуда ползти сам, а размышлял кого бы отправить на это задание, - пойду отдам приказание и ждем что там прикажет подполковник.
-
Класс!
-
Мне все понравилось, но особенно вот это место:
Повернувшись к посыльному, он скомандовал:
- Смайли! Передай Парамаунту и Винку перетащить мешки с переднего края бруствера на задний и вообще оборудовать гнезда. И пускай Парамаунт пошлет одного из подносчиков в расчет к Винку, а сам сформирует запасной расчет на случай обнаружения целого японского пулемета. Узнай, как там Болоньезе, а Слипуокера направь ко мне.
- Френсис, - немного набычившись, но еще терпеливо сказал Клонис, - мы же только что говорили что я сам командую своими парнями. И ты сказал "договорились". И что началось то? Смайли - мой посыльный, не надо дергать его напрямую. Хочешь отдать приказ - отдай мне.
Очень живо))).
|
Попал. Попа-ааа-ал. Вот так с восторгом от самого себя, прям попа-ааа-ал! Черт его знает, куда, но уже точно насмерть, наглушняк, намертво, отправил прямиком к их язычным богам, да каким богам, безбожники они. И пофиг, что там уже труп был, что там резать то даже не спортивно, а все ж таким слепой, в первый раз, а попал. Ну... теперь можно и проморгаться.
Проморгаться выходило с трудом, уж больно сильно Серджио извазюкал себе все рукавом, но все же две фигуры различить смог. И одна из них, верно, Малой, не зассал все-таки, пошел следом и вот попался. Но вроде живой, вроде борется. Молодец, значит. А в благодарность, значит, за то, что не зассал, и пока еще жив – рояль тебе из кустов.
Надо бы, по-хорошему, подобрать пистолет, да и бахнуть, но зачем, когда уже познал то чувство, когда клинок входит в чужое тело, как в масло, как тебе и надо, и человек умирает, и вообще все хорошо идет? Ну и глаза еще плохо видят, это тоже.
А так пока ползком, ползком. Япошке, кажется, тоже досталось. Или он просто занят Янгом, как легкой добычей. Вот поэтому, Малой, карабин надо держать всегда наготове. А узкоглазый, видно, позабыл, что война – командная игра. И поэтому... еще пару ползков... собраться... поэтому ты проиграл!
Бросок! Удар! И!... и все.
Удар, конечно, получился хорошим. Оказывается, надо только захотеть, точно выбрать цель, точку – и все получится. Даже удивительно. А ведь действительно, в первый раз в рукопашную шел. В кино, в книжках, даже на полигоне, оно все какое-то вычурное. А тут раз, два – и все.
Взорвалась мина, напоминая, что война еще не вся. Диаманти упал прямо на поверженного врага, и не сдержался, вогнал еще удар куда-то под лопатку. Прям до рукоятки, от всей широкой души, так сказать. И только тут догадался спросить:
– Малой, ты там живой хоть?
Вроде и глаза проморгались.
-
Н-на тебе, Скрипач, роялем из кустов! Потому что кустов надо опасаться, особенно на пляже! (Клевый пост! Повезло некоторым с капралами.)
-
Классно.
-
Ладно, про рояль смешно ><
|
Мухин
Жирная, бугристая грязь с длинными мутными лужами в тележных колеях, серо-зелёная трава, заросли бурьяна у чёрной бревенчатой стены — всё крутанулось волчком и рухнуло Мухину в лицо, когда он повалился наземь.
Раз, — считал Мухин, — тяжёлый топот ног, пыхтение, пистолетный выстрел. Два: винтовочные выстрелы за спиной, уханье пушки совсем издалека, стрекот пулемёта, неразборчивые вопли, приглушённый огненный жар в ухе, будто льют кипятком через три слоя ваты. Три: ещё пистолетные выстрелы, глухое падение, слабый плеск, стон совсем рядом, пулемёт замолк. Четыре: грохот, дребезг откуда-то совсем близко сверху, и на Мухина посыпались стеклянные осколки. Против воли Мухин открыл глаза и сперва не понял, что видит перед собой.
Совсем рядом с ним, в паре шагов, в грязи лежало что-то вроде свиной туши из мясной лавки — бледная, рыхлая куча плоти, в которой сперва было не разобрать округлого плеча, подвёрнутой толстой руки, бритого мясистого затылка, складок на боках, россыпи родинок по верху спины, и только через мгновение мозг сложил в уме картинку и стало понятно — это Шестипал недвижно лежит ничком в грязи, выронив винтовку. Мёртвый? Вдруг стало понятно — мёртвый.
Вспомнилось, вспышкой промелькнуло к чему-то — яркий, будто стеклянный осенний день, Красное Село, разгромленный сарай, колода с топором и отрубленной петушиной головой, вкусный запах варёной пшёнки и дыма, Шестипал пудовыми кулачищами мутозит кого-то из товарищей, а на Мухина с матершиной налетает другой красногвардеец. Это в прошлом октябре было.
Собственно, там, в Красном Селе, Мухин с Шестипалом и познакомился. Слышал о нём и раньше, — об этом шестипалом все в Красной Гвардии слышали, а познакомился только в конце октября, на Пулковских высотах. Когда атака казаков Краснова — представлявшаяся такой жуткой, а оказавшаяся чистым шапито, — захлебнулась и стало понятно, что продолжения не будет, Мухин с братишками пошли пожрать к полевой кухне на окраине Красного Села. Седой и Живчик там тоже были, а вот юнги Петрова не было: чёрт его знает, где он шлялся в те дни. Там у разбитого артиллерией сарая сидели, как бездомные собаки у стены, красногвардейцы в рабочих куртках, свитерах и картузах. «Ты чего, и есть тот шестипалый?» — спросил кто-то из матросов, хотя Шестипал как раз держал ладони над костром и второй большой палец его был виден всем. «Ну», — по-коровьи промычал Шестипал, которому этот вопрос задавали уже в тысячный раз. «А чё, дрочить удобно такой рукой?» — нагло лыбясь, спросил кто-то. «По морде бить удобно», —прогудел Шестипал, не задумавшись: подобные вопросы ему тоже задавали в тысячный раз, и ответ на них у Шестипала был давно готов. В общем, закончилось всё потасовкой, но без оружия и особой злобы — так, поваляли друг друга в грязи, а потом, как повар крикнул, что каша с курой готова, пошли шамать все вместе, утирая расквашенные носы. Все тогда были рады, что Краснова отогнали, вот и не злились друг на друга сильно. А настоящая фамилия у Шестипала, — вдруг подумалось к чему-то, — была то ли Мочалин, то ли Маркелов… нет, не вспоминалось.
Бахнуло над ухом совсем близко, и только тогда Мухин перевёл взгляд на телегу и увидел, как валится наземь тот самый блондинчик с квадратиками на шапочке. Это Расчёскин, высадив стекло прикладом и длинно выставив ствол мосинки из окна деревенского дома, выстрелил почти над Мухиным. Блондинчик уже бежал прочь, но не успел далеко убежать. Двое его товарищей по-заячьи, пригибаясь, улепётывали к ближним огородам, оставив пулемёт, а из садов с другой стороны улицы тоже палили им вслед какие-то люди с винтовками — с трудом понималось, какие, так всё звенело и крутилось в голове, а в ухе начинало разгораться, будто кто-то дул на сидевший там уголёк. Мухин поднял маузер, два раза пальнул вслед убегавшим — один упал, но непонятно, от его ли пули, от чужой ли.
Мухин снова оглянулся на замершего в грязи Шестипала и разобрал, что за ним, чуть подальше, в длинной оставленной тележным колесом луже лежит ещё один человек: седой, в перемазанной грязью серой от воды рубашке, городских брюках с помочами, с карабином в руках — Тюльпанов. Пожилой слесарь был жив: он, по-ящеричьи извиваясь, полз прямо в луже, загребая локтями мутную жижу. Ранен он, что ли, или просто залёг и отползает? Ранен, ранен: на правом боку на серой мокрой рубашке проступает кровь.
— Ваня! — просипел Тюльпанов, по-собачьи глядя на матроса. Рядом с Тюльпановым вжикнула пуля, подняв фонтанчик мутной грязи: По Мухину, кажется, не стреляли, а вот Тюльпанов оставался на середине широкой улицы, с дальнего конца которой всё палили.
Вдруг что-то сдвинулось в голове, будто один рычажок гладко зашёл за другой, повернув шестерёнку, и наконец вспомнилось — Мотыгин. Максим Мотыгин.
Фрайденфельдс
— Ja, komandieri, — ломким голосом откликнулся Верпаковскис. По-русски он вообще говорил плохо и не любил, но всё-таки знал достаточно, чтобы понять приказ, и с Барановым, наверное, смог бы объясниться. Не мешкая, он тут же скрылся в лесу.
— Сказано вам, в цепь, тля питерская! — зло шикнул Дорофей Агеев на Рахимку, Бугрова и Зотова, которые побаивались удаляться от пулемёта — он в их представлении давал какую-никакую, а защиту. — Туды, туды! — ткнул он пальцем в разные стороны леса.
Когда бойцы скрылись за елями, в поле зрения Фрайденфельдса остались только Кульда, Землинскис, Калиньш, Пярн у пулемёта, с ними растерянный юнга Петров да двое бойцов в непосредственной близости — один калужанин из той троицы, что били на хуторе питерца Зотова, рыжий, рябой: его имени Фрайденфельдс сходу не припоминал; другой — Живчик: этот не залёг, а сидел спиной к ёлке, как был. Живчик злобно зыркал по сторонам и матерился под нос: пистолета у него не было, винтовкой он пользоваться не мог и, видимо, полагал, что, если враг появится перед ним, придётся испепелять его взглядом.
На какое-то время всё вблизи стихло: из-за реки стрекотал, потом притих пулемёт, наперебой палили винтовки и доносились крики, ещё более издалека так же ухала артиллерия. Кульда, присев за еловым стволом, принялся суетливо поправлять на шее своё нелепое кашне из наволочки. Землинскис лежал за пулемётом и зачем-то тихо цокал языком, изображая из себя то ли хронометр, то ли метроном. Калиньш придерживал ленту. «Мне что делать-то тут?» — шёпотом спросил присевший рядом на корточки Петров, опасливо поглядывая на латышей. Калиньш скосился на него и криво ухмыльнулся, но ничего не сказал. Сидевший рядом Пярн звучно хлопнул севшего на щеку комара, а затем снял фуражку и яростно поскрёб себя по макушке. Потом он, будто перед зеркалом, аккуратно пригладил засаленные светлые волосы и только собирался надеть фуражку обратно (ещё бы, небось, и выровнял, взявшись за тыльную часть и козырёк, будто гвардейский офицер какой), как где-то впереди, за деревьями, глухо хлопнуло, сверху просвистело и тут же бахнуло.
Граната бахнула где-то высоко в верхушках елей и сильно позади, но все равно бойцы вжали головы в плечи, заоглядывались было — но тут бахнула ещё одна, тоже на безопасном расстоянии. Ружейные гранаты, — понял Фрайденфельдс, — артиллерию им и не требуется наводить, у них своя ручная есть. Сейчас ещё полетят.
А Пярн тем временем-таки надел фуражку и — да, хладнокровно выровнял, взявшись за тыльную часть и козырёк, будто гвардейский офицер какой.
|
«Спустя пару месяцев в Париже я чувствую так, будто провёл тут всю свою жизнь, а Америка была лишь сном», - гласила одна из записей в дневнике.
Уил вполне освоился с французским. Говорил конечно с акцентом, да и грамматика была далека от совершенства, но с общением проблем уже не возникало. К местным диковинкам тоже прикипел. Раньше, если бы он увидел осла в карете подумал бы, что либо он сумасшедший, либо тот, кто этого осла туда посадил. А теперь… Он и сам как-то участвовал в чём-то подобном. Однажды они с друзьями нарядили лошадей в дамские платья (разрезали платья спереди и привязали к крупу лентами) и так весь вечер катались по городу. Уил уже не помнил, кому пришла в голову такая идея, но сам помогал завязывать ленты.
Уильям даже от светской жизни, к которой испытывал стойкую неприязнь в Атланте, здесь получал удовольствие. Там он почему-то считал себя обязанным кому-то что-то доказать (в первую очередь отцу) а здесь – делал что хотел. Да и развлечения были куда разнообразнее – от скромных кафе-шантан до разнузданных кабаре. И пусть обнаженные женские ножки, выплясывающие замысловатый танец оставляли его равнодушным, посмеяться над сатирическими сценками он был не прочь.
А что касается войны… По началу Уил с жадностью читал все вести, доходящие сюда из родной Америки, а потом… Как-то подустал от неё и перестал следить за новостями так пристально. Дома всё в порядке и ладно. Жалко, конечно, парней, которые гибнут там ни за что. Но повлиять на это Уильям никак не мог, а значит, можно загнать эту жалость в тёмный угол своей души и продолжать наслаждаться жизнью.
А вообще, говорить про войну Уил предоставлял Альберту. Тот мог рассуждать о ней за них двоих не столько оперируя фактами, сколько оправдывая их приезд сюда. Говорил он так убедительно, что и сам Уильям ему верил. Конечно они приехали сюда потому что дома дела лучше некуда почему же ещё…
А вот заседания в Парламенте, которые любил Альберт навевали на Уильяма скуку. Он сходил на парочку, но решил, что на этом с него хватит и Альберт вполне может слушать эту чушь и без него. К тому же после того, как появилась безумная затея открыть «театр» времени стало катастрофически не хватать. Казалось будто солнце теперь решило бегать по небу в пять раз быстрее специально чтобы досадить Уильяму и он ничего не успел.
Альберт и Уильям разделили между собой заботы по финансированию и по устройству самого театра и в дела друг друга не вмешивались. К счастью, оба оказались достаточно увлечёнными общим делом, чтобы довести его до конца. Спустя месяц Уильям любовался новенькой вывеской «Театр диковин братьев Уильямс». А в глубине сознания его терзал страх: «А вдруг никто не придёт».
Уил не спал в ночь перед открытием и то ему казалось, что их дело будет иметь оглушительный успех, то, что оно обречено на сокрушительный провал и ни на секунду его не посещала мысль, что может быть и что-то среднее, а именно так оно и оказалось.
Хорошей новостью было то, что вложения удалось отбить (кое-как). Плохой новостью – разбогатеть на «театре» или хотя бы жить в Париже с прежним размахом за его счёт вряд ли получится. И это было проблемой.
- Вот увидите, это только начало, - говорил он друзьям сам не особо в это веря. По идее выручка за первые дни должна быть больше, чем за последующие за счёт «новизны». И дураку было понятно, что потом если ничего не изменить, она будет только падать, а Уильям дураком не был. Но и друзьям не врал – сидеть с опущенными руками он не собирался. Его задели слова Клотье. Из всех друзей с ним он свёл наиболее близкие отношения, хотя больше из-за вклада Клотье в их с Альбертом предприятие, а не из-за личных качеств француза. «Советы вообще-то дельные» - подумал Уил и решил ими воспользоваться.
Во-первых, надо изменить репертуар. Хотите остро-социального? Будет вам. Тут помог и Альберт, который любил греть уши в Парламенте, и французские газеты. Так толстяк стал Фавром*, высмеивая его «фракцию умеренных», карлик, громко пердя, изображал Пельтана**, а бородатая женщина перевоплотилась в Руэ*** и никак не могла определиться с любовником. Впрочем, имён не называли, но грима, чтобы подчеркнуть портретное сходство добавили.
- Это что, опять стишки ваши учить? – возмутился карлик новой пьесе.
- Ещё как учить. – Уильям смерил уродов строгим взглядом. – И слушайте внимательно: кто будет играть достойно, получит двойную плату, а если будете отлынивать и опаздывать, будете сами платить!
Так зарплата «артистов» увеличилась и появились штрафы.
Уильям вообще был строгим хозяином - и оплеуху мог отвесить за невыученную роль или опоздание.
И что касается опозданий…
С местом надо тоже что-то делать. Просидев пару вечеров над картой Парижа Уил решил, что Лё Куртий подойдёт куда лучше центра. Хорошо, что аренду платили помесячно и ничего капитального не построили. Переехать должно быть не сложно. На этот раз «театром» стал двухэтажный дом. Отдельную комнату на верхнем этаже сделали «общежитием» для артистов. Ещё одну заняли Буле с женой.
- Если теперь кто опоздает, точно получит на орехи! – объявил Уильям. В последнее время он «поднабрался» простолюдинских словечек и при разговоре с уродами часто вворачивал их чтобы быть с ними на одной ноте.
А ещё ему хотелось бы поменьше участвовать в организации этого балагана. Вот бы можно было получать доход, а «грязную работу» предоставить кому-то ещё. Его взгляд упал на Буле. С постановкой пьес он неплохо помогает, быть может сможет взять на себя больше работы?.. Стоит попробовать.
В тот день Уильям допоздна засиделся с Буле, передавая тому «дела». Альберт же, которому всё это было смертельно скучно умчался на свидание с какой-то певичкой. «Поучавствовать в светской жизни», ага… Уил ловил себя на мысли, что ему неприятно видеть Альберта с женщинами. Что-то ёкало в груди каждый раз, когда тот променивал компанию Уильяма на общество девиц. Уил раз за разом говорил себе, что «ему нет до этого дела» и делал вид, что это действительно так.
Он возвращался в их квартиру один в подавленном настроении. В воображении одна за другой прокручивались сцены: вот Альберт в комнате со своей la passion, ласкают друг друга, целуются так будто остального мира не существует, освобождаются от одежды, падают на широкую кровать… Только вместо той певички Уильям представлял себя.
Фантазии грубо прервали двое незнакомцев. После их «приветствия» Уил сперва остолбенел, потом попытался пройти вперёд, но ему загородили дорогу.
– Что... что вам нужно? – Произнося это Уильям чувствовал всю глупость вопроса. Уж точно не пожелать хорошего вечера. И лезвие у живота вскоре это подтвердило. Уил почувствовал себя как тогда на дуэли. Сердце ушло в пятки, кровь прилила к голове. Уил будто смотрел на своё тело и незнакомцев со стороны и ничего не мог сделать.
Кошелёк и часы забрали. Уходят. Легко отделался? Нет, им показалось этого мало, куски ослиного дерьма. Впрочем, ругательства и другие выражения, подходящие случаю, в голову пришли намного позже, а тогда Уил лишь стоял столбом полумёртвый от страха… А потом стоял на коленях почти мёртвый от стыда. Но что он мог сделать?.. Даже плюнуть вслед не хватило сил и смелости. Когда они ушли хотелось забиться в тёмный угол и умереть. И всё же холодные камни мостовой, промозглый ветер и мысль, что его могут увидеть в таком виде заставили встать и кое-как добраться до дома.
Ещё раздеться не успел, когда в таком виде его и застал Альберт. Пришлось рассказать… Почему-то утешение приносило то, что в передрягу попал сам Уил, а не Альберт. За него Уильям переживал бы больше…
Уильям предпочёл бы забыть об том происшествии как о страшном сне, но Альберт придал делу гласности. Уил сидел красный как помидор, когда друзья обсуждали, как лучше поступить в его ситуации. И всё же смысл в их словах был. Он решил воспользоваться некоторыми советами.
Сразу после встречи Уильям пошёл в полицию.
- Я как-то по-другому себе всё это представлял, - делился он позже с Альбертом.
- И как же?
- Ну не знаю… Думал, нападение тут же поставит на уши весь Париж, на каждой улице организуют заставу и будут допрашивать проходящих, зачистят все подвалы и чердаки, выставят бродяг в шеренгу и спросят нет ли среди них тех, кто на меня напал. А он просто записал мой рассказ, задал несколько вопросов, попросил расписаться и всё. Больше на обычного клерка похож, а не на того, кто гоняется за преступниками.
Уильям пришёл к выводу, что должно быть Бертолле был прав и от полиции толку мало. Надо уметь постоять за себя самому.
- Альберт, ну какой из меня боец? – отверг он сразу же идею друга о савате. - К тому же их двое было. Их надо в первую очередь напугать, чтобы отстали, а я сам по себе вряд ли выгляжу сколь-нибудь устрашающе. Трость… Слишком специфично. Не представляю себя с тростью, будь она хоть стреляющая, хоть нет. А вот револьверы кажется хорошая идея. К тому-же кое-какой опыт у меня есть...
Уильям сделал свой выбор в пользу револьвера системы Лефошо. При встрече с грабителями ему хотелось иметь при себе всё же настоящее оружие, а не «пугалку». Почему именно Лефошо? А всё равно Уил в них ни черта не понимал. Раз Бертолле посоветовал, хороший наверно…
Стал ходить в тир – уж если владеть оружием, то надо уметь им пользоваться. Бандиты едва ли будут также благородны, как Росс. От непривычного дела болели руки и плечи. Ну ничего, оно того стоит. Зато если сунутся ещё раз, Уил сможет постоять за себя.
А жизнь тем временем шла своим чередом. Уил отправил к рождеству родителям и Элизабет небольшие подарочки, написал что открыл свой театр, о том, что сам пишет пьесы для спектаклей и надеется, что родительские деньги и вовсе вскоре будут ему не нужны… Он правда забыл упомянуть, что это не просто театр, а эм… С особой спецификой. Ну да кому такие детали интересны.
Отпраздновали рождество почти по-семейному в их с Альбертом квартире. Когда все разошлись, Уил был счастлив, умиротворён и считал, что жизнь, похоже удалась. Он как раз собирался снова наполнить их с Альбертом бокалы и выпить за это, когда друг заговорил об «особом заведении». Уил чуть бокал не выронил.
- Я не хочу. – Сухо ответил он.
- Брось. Париж создан, чтобы веселиться.
Стоило наверно придумать заранее отговорки на такой случай, но Уил не придумал.
- Я устал.
- Время ещё детское!
- Детское-недетское, а не хочу.
- Ты просто не знаешь о чём говоришь. Если ты только увидишь как там…
- Слушай, иди без меня, если хочешь. – С раздражением ответил он.
- Без тебя не то будет.
- Меня такие развлечения не интересуют.
- Уил у нас слишком серьёзен, чтобы заигрывать с девочками? – Альберт с усмешкой толкнул Уила плечом.
- Да! Не заигрываю я с девочками! Они меня не привлекают. И знаешь почему? Потому что я люблю мужчину! Тебя! – выпалил Уил и тут же пожалел о своих словах.
Он отошёл и отвернулся к окну. Перед собой он ничего не видел – городской пейзаж расплывался перед глазами, потому что их застилали слёзы.
- Прости. Мне не следовало этого говорить. Я завтра же соберу свои вещи.
-
Конечно они приехали сюда потому что дома дела лучше некуда почему же ещё…
Вот бы можно было получать доход, а «грязную работу» предоставить кому-то ещё.
Порадовал папу))))
- Ну не знаю… Думал, нападение тут же поставит на уши весь Париж, на каждой улице организуют заставу и будут допрашивать проходящих, зачистят все подвалы и чердаки, выставят бродяг в шеренгу и спросят нет ли среди них тех, кто на меня напал.
Для такого эффекта надо идти не в полицию, да)))
Почему именно Лефошо? А всё равно Уил в них ни черта не понимал. Раз Бертолле посоветовал, хороший наверно…
"Ну вот есть Бомонт-Адамс времен крымской войны. Но совсем ненадежный! Время! Сточило ударный механизм..."
Только вместо той певички Уильям представлял себя.
Romantique)))
В общем, отличный пост, с тобой очень интересно играть).
Посмотрим, куда это всё заведет Уильяма).
|
И опять Рыбка пребывал в тревожном мандраже - впереди маячила самая настоящая схватка. Только теперь не предполагаемая, а совершенно неизбежная. Но теперь мандраж был уже не такой сильный(все же инициатива на их стороне, да и неясность не пугает), и мешался пополам с возбуждением, напоминающим охотничье - что-то вроде такого Хельги чувствовал, когда ходил с отцом на охоту и впервые стрелял из лука в живую дичь.
Тогда это был тетерев, токующий на ветке, и отец сначала хотел, как обычно, свалит его сам, но затем, убедившись, что добыча их не заметила и не поняла их намерений, вдруг повернулся к сыну и без слов передал свой лук ему в руки. И, чёрт возьми, Хельги отца не подвёл. Один меткий выстрел, и стрела пронзила грудь птицы, впившись в сердце и мгновенно её убив. Отцу оставалось лишь подойти к свалившейся с ветки тушке, поднять её, а затем одобрительно похлопать сына по плечу с негромким.
"Молодец. Хорошо попал."
В тот день отец им гордился. Он не говорил этого прямо, но Хельги видел отцовскую гордость в его глазах, в его улыбке, слышал в голосе и улавливал в каждом движении, когда папа связал тетереву лапы и передал сыну, как его законный охотничий трофей. Отец впервые увидел в своём мальчике мужчину. Увидел человека, на которого можно всё оставить, если вдруг что-то случится, и который не пропадёт, если останется без кормильца, и сможет прокормить и себя, и семью. Воспитание и обучение не пропали даром. Вспоминая об этом, Хельги вдруг понял, почему отец был так сильно против того, чтобы сын пошёл в Дозор. Но всё же, здесь было его призвание, и он был абсолютно уверен в этом. Помогать семье, быть опорой для стареющего отца - дело безусловно хорошее, но разве может быть дело лучше, чем беречь людей? Всех людей, которые живут рядом с этими лихими местами, таких же, каким был и его отец, и каким был сам Рыбка когда-то? Нет, лучше и полезней дела быть не может! А значит надо точно так же, как на той охоте, не сплоховать, и показать, что ты не даром пожрал столько казённых харчей. Всего-то делов, пустить стрелу да и шлёпнуть этого Иерима как того чёртова тетерева много лет назад. И - кто знает - может быть, сегодня им так же будет гордиться его командир, как гордился когда-то отец? Ну, может не так же, но хотя бы похлопает по плечу и назовёт наконец по имени, а не по этому дурацкому прозвищу, намертво прилипшему к парню?
Но страх всё равно был, куда тут денешься. Он даже усилился после того, как поворожил там по-своему брат сира Уолтера. Пока Хельги на это смотрел, он сжал в кулаке маленький железный ключик, висевший на его шее. Не молился правда - все молитвы из головы повыскочили. С одной-то стороны это впечатляло - камень светится, человек шепчет, а потом не моргнув глазом всё рассказывает, что нужно, как будто рядом с этими бандитами стоял. А с другой, колдуны эти все - еретики, от них чего хочешь можно ждать. А у Эдриана, вдобавок, и характер такой... противный. Смотрит на всех, как солдат на вошь, брезгливенько так, а сам весь такой манерный, спесивый, умными словечками сыплет, и в каждой фразе насмешка или издёвка. До этого всего Хельги вообще думал, что Эдриан никакой не колдун на самом деле, а просто заносчивый, но образованный балабол, которого более разумный брат держит при себе, чтобы не беспутничал по кабакам и не чинил семье убытка. Но видать, не зря его при отряде держат - и правда колдун. Только вот уважения к нему от этого у Хельги не прибавилось, а вот страха - да. Эдак ведь он может в свой кристалл глянуть, да и - чем Зверь не шутит - узнать, что сам Хельги про него тут втихомолку думает. Не спустит ведь, как пить дать. В лицо будет улыбаться, а потом поймает момент, да отомстит как-нибудь так, чтоб самому руки не марать. Благородные они все гордые крепко, они даже друг другу кишки выпускают за косой взгляд на дуэлях.
- Понял. - Коротко ответил командиру Рыбка, уже уводя лошадь с дороги и собираясь затаиться с луком наизготовку. А сам всё думал про себя - и как это у сэра Уолтера может быть такой непохожий на него брат? И как его до сих пор никто Инквизиции не заложил за все эти его ворожейские штучки? Сам-то Рыбка будет помалкивать - командиру-то виднее, кого в отряд взять, да и польза, как Рыбка убедился, немалая есть. Только вот всё равно нехорошо это, с еретиками якшаться, да на ворожбу нечистую полагаться. Не доведёт до добра. Особенно если этот сэр Эдриан сейчас хитро воспользовался тем, что никто всё равно ничего не понимает, да и насвистел им, простакам, про порчу на грузе, чтоб в телегу не лезли, а сам примеряется прикарманить оттуда что-нибудь запрещённое, и натворить потом делов. А что? Хорошему человеку колдовские знания и светящиеся каменья вообще были бы ни к чему.
-
Обожаю посты, в которых персонаж такой вспомнил дом и отца, подумал о товарищах, почему он хотел в патруль пойти, как относится к сопартийцу и куча еще всего интересного.
А из слов:
"Понял."
|
Нащупал оружие - живем. Проверил, пощелкал - хотя, чем там особо щелкать-то - всяким, продул: пойдет. А тут и стрельба на нет сошла. Осмотрелся, головой, словно свинцом залитой, из стороны в сторону ворочая. Как танк - башней, но не танк. И не башней, да. Контузило, похоже. Подумав мимоходом, что могло быть и хуже, заметил "Счетовода". Свой - чужой, разницы нет: все они были морпехами, все разом варились в гребаном котле этой гребаной войны. Гребаная война, гребаный остров, гребаное все.
Кивнув мертвецу - мол, спасибо тебе: я увидел и понял, что ты для нас сделал, я тебя запомнил - осмотрел бегло выживших. Этого посекло, того посекло, тот с края на дно воронки хряпнулся, "Землекоп" вообще обоссался. Да хоть бы и "кукурузы в закрома отсыпал", позицию-то держит. Удивил Роберта, впрочем, не этот факт, а тот, как он сам в штаны не напрудить после всей этой круговерти пляжной умудрился. И вздумай сейчас кто хохотнуть над "Землекопом", Господь свидетель - нашлось бы у сержанта сил прикладом в дышло сунуть.
- Не высовываемся!
Хрипло как-то вышло, ну да ладно.
- Держим позицию.
Крикнул сначала, песком на зубах скрипнув, закончил почти шепотом. Все и так все понимают. Да и Тарава, вон, тоже наверняка понимает, что никуда мы отсюда не денемся. Жрет по одному, смакует. Этого дернет, разжует, того утянет, разорвет. Алабамский аллигатор, выросший до масштабов, достойных нанесения на карту. Чужое, все чужое. И что-то со всем этим не то, причем в самой сути, в основании, фундаменте или корнях: кто знает, что там "на дне" у этих островов. Вельда Холлоу, вспомнилось же. А хотя, почему бы и нет? Люди ж живут повсюду, так почему бы и злу этому, "земляному" - покатав мысль под сводами гудящего черепа, Ковальски снова вспомнил того писателя, который про всякую дичь писал - не жить? Древнее зло, дремлющее где-то в забытых всеми местах. А потом кто-то очень важный - всякие аристократы, главы экспедиций, адмиралы какие-нибудь - решает, что было бы неплохо отправить в такие места каких-нибудь условных "морпехов", да и подергать зло за щупальца. Вдруг не проснется? Но оно, зло, всегда просыпается. Люди же, люди необучаемы. Как, например, долбанный, "Москит".
- Москит! Джонни, мать твою! Назад!
Сунувшись из уютной ямы чуть, попытался образумить парня. То, что стрельба стихла, еще не значило, что в окрестностях закончились бамбуковые дьяволы. Могло статься и так, что у окрестных бамбуковых дьяволов просто закончились цели. Хорошо, что всегда найдется добряк, готовый исправить ситуацию.
- Назад! Застрелят же, сука!..
Полуобернувшись, глянул на оставшихся - никто больше не решил москитнуть?
- Все на месте! - Поколебавшись секунду, добавил. - У кого есть дым - дайте по курсу ебучего Москита!
Что та завеса для пулемета? Справа налево, да сверху вниз полоснет очередью - и весь разговор.
- Когда япошки начнут по нам гвоздить - придавите огнем!
Не "если", а "когда", Роберт, все правильно. Не "если", а "когда".
- И еще...
Тряхнуло даже от осознания того, что снова придется голову в пасть дракону совать.
- Если меня или Москита срежут, все на месте, все на позиции - никаких ебаных каруселей из трупов! Это приказ.
-
План, конечно, шикарен своим изложением, равно как и отвлеченные рассуждения.
-
Прекрасный пост. Да и вообще Хобо крут!
-
И вздумай сейчас кто хохотнуть над "Землекопом", Господь свидетель - нашлось бы у сержанта сил прикладом в дышло сунуть.
От души.
-
Нет покоя сержанту Ковальски <__<
-
Сержант: никаких ебаных каруселей из трупов!Подчиненные:
|
|
|
Соображал Айзек все еще очень плохо. В голове звенело, в глазах плыли рубиновые пятна: зрение отказывалось фокусироваться на изуродованном теле. Слишком много красного, откуда в человеке столько красного? "Это мы сделали, — осознал Скрипач с ужасом и немного даже с какой-то неуместной гордостью. — Это я сделал. И даже если бы передумал сейчас — ничего уже не исправить, не вернуть, не собрать." Ствол карабина, направленный куда-то в сторону японца, ходил ходуном. Руки-то у Айзека не дрожали — руки у него никогда не дрожали — просто он трясся весь целиком. Может, он и промахнулся бы даже с двух метров. Может, он промахнулся бы и с двух шагов. Может, он бы не смог выстрелить. Но этого мы никогда не узнаем: кто-то тяжелый навалился на Скрипача со спины и вжал в землю.
Тут следует пояснить, что это был далеко не первый случай, когда с Айзеком что-то такое происходило. Наверное, поэтому и испугался он очень не сразу. Сначала накатила апатия, поднялась к горлу злость, но не такая, от которой сами самой сжимаются кулаки, а вот эта, тоскливая и бессильная, от которой начинает предательски щипать в глазах. Да, дружище, никогда такого не было — и вот опять. Кричать бесполезно, уж это Янг знал наверняка. Никто не услышит, а кто услышит — вожмет голову в плечи и прошмыгнет мимо, ускорив шаг. Этих вопли только раззадорят или разозлят. Нет, тут два варианта: прикинуться мертвым или попытаться хоть пару раз врезать кому-нибудь как следует. Разбить затылком нос, прокусить руку, пнуть по колену… Все равно, конечно, потом побьют, но зато в другой раз, может, и не захотят связываться. Жаль, руками драться нельзя, пальцы надо беречь. А то…
А то что?
Это ведь уже год как его и только его руки. Кому какое дело, если он разобьет костяшки в кровь или, как в том фильме, выдавит кому-нибудь глаза. Он ведь морпех, он…
…Только теперь Скрипач вспомнил, кто он и где он, только теперь по-настоящему испугался — и замычал, задергался, закрутил башкой, пытаясь врезать японцу каской по лицу. Чего он там нашептывает? "Сдохните тихонько, будьте так добры, если вам не трудно, большое аригато?" Ну уж извините. Неудобно, конечно, отказывать в такой малости, но идите, пожалуйста, на хуй. Нож! Дотянуться бы до ножа, резануть по грязным пальцам, зажимающим рот. А если не выйдет, в кармане есть пилочка для ногтей. Только бы глотнуть еще воздуха, только бы протянуть еще немного, а дальше… дальше как пойдет.
-
И этими губами ты дуешь в саксофон!
-
Бей, бей, бей!!!
-
Ох уж эти пилочки для ногтей! Оружие последнего шанса!
-
Руки-то у Айзека не дрожали — руки у него никогда не дрожали — просто он трясся весь целиком.
Топ!
"Сдохните тихонько, будьте так добры, если вам не трудно, большое аригато?"
Угу, оно).
А если не выйдет, в кармане есть пилочка для ногтей.
А лучше, чем ничего-то!
|
Мухин:
Мир зашатался, сжимаясь до узкого туннеля, на дальнем конце которого тряско плясала из стороны в сторону телега с наваленными на ней рогожными мешками, английский пулемёт за ней да трое врагов. Пулемёт не переставал долго строчить, казалось, что беззвучно — настолько всё в голове слилось в один грохот, как у проезжающего над ухом товарняка. Однако, чёрное рыло пулемёта смотрело не в сторону Мухина, а прочь и вкось от него, по направлению к дворам с другой стороны моста. Видимо, оттуда тоже набегали наши, но сейчас в этом было не разобраться: ходило всё в глазах, мешалось как в мясорубке, непонятно было даже, бежит кто-то из своих сейчас ли за Мухиным, кричит ли вместе с ним, палит ли из винтовки вслед: всё это было за пределом узкого туннеля, а в конце его — только телега с обитыми ржавым железом колёсами и дощатыми бортами, пара уткнувшихся в жирную грязь оглоблей, на телеге рогожные мешки с выпукло торчащими кромками и за ними — пулемёт. Двое склонились над пулемётом, а третий — тот самый, который Мухина и заметил у угла, — долговязый безусый молодой блондин с узким, нерусским лицом под странной синей пилотской шапочкой с двумя рядами пижонистых белых квадратиков по краю, с неотрывным ужасом глядел на него, дёргая из кобуры револьвер.
Почти у самого уха мерзко вжикнуло, и как-то отстранённо подумалось о том, что появившиеся сзади солдаты, оказывается, в него стреляют — и десять раз могут подстрелить, пока он добежит до телеги.
Фрайденфельдс:
Ерошка Агеев, поднявшись на локте с серой земли, мрачно зыркнул из-под кустистых бровей на Фрайденфельдса — в самое пекло, мол, посылаешь, морда латышская? — но ничего не сказал.
— Обходят! Обходят! — пронесся шепоток между бойцами, но Ерошка спокойно обернулся к своим:
— Не ссы, не ссы… Дорошка, Терёшка, Влас, айда за мной!…
Кульда с Землинскинсом и Калиньшом принялись деловито разворачивать пулемёт, все питерцы попадали на землю, поводя стволами винтовок, всматриваясь в пересечения сизых еловых лап, в перерезанные тенями глубокие просветы между ними. Ерофей Агеев с названными быстро, по-ящеричьи пополз в указанном направлении — но проползли они только с десяток шагов, едва скрывшись за ближайшими ёлками: неизвестные, похоже, сами шли по лесу, выходя ровно на отряд, и первые заметили то ли пластунов, то ли пулемёт, то ли питерцев. Оглушительно треснул винтовочный выстрел, за ним ещё один, полетели иглы с еловых ветвей где-то сбоку. «Болос, болос!» — послышался нерусский голос, в ответ, протяжно прокатывая два слога, закричал другой, что-то приказывая на английском, — по интонации было не понять, что. Но более выстрелов не последовало.
— Отходят! — закричал Ерошка Агеев, прильнув щекой к винтовке, но вслед интервентам не стреляя. А Землинскис бешено оглянулся на командира — мол, причесать их вслед? Кого причёсывать, было, впрочем, не разглядеть — разве что пустить длинную очередь наугад: авось зацепит или хоть напугает.
|
Я беззвучно смеюсь.
«Могу ли я?»
Такую мелочь?
Забавный вопрос, брат.
Спроси лучше — могу ли я заставить светила остановиться, могу ли поднимать мертвых, могу ли летать по небу без крыльев?
Спроси — в силах ли моих повергнуть армию одним лишь словом, заставить клинок в руках врага рассыпаться пылью, низвергнуть стены и обрушить башни?!
Спроси — способен ли я обернуться зверем и бегать по лесам, способен ли стать женщиной, ребёнком, стариком?
Тогда я отвечу: «Не знаю, брат мой, ибо Бездна открывает предо мной возможности, которые многими считаются чем-то невозможным. И если я чего-то пока не сумел сделать, это не значит, что я не сумею этого и дальше. Путь мой — путь друида, ведуна. Тайны этого мира подвластны мне, и с каждой новой тайной я становлюсь сильнее. Я жертвую чужие жизни Бездне, чтобы мир стоял — но Бездна одаряет меня невероятным могуществом в ответ. Иногда я слышу ее шёпот, чувствую пронзительный взгляд и холодное дыхание. Она может уничтожить меня, а может возвысить, может одарить бессмертием или низвергнуть в небытие! И раз сила моя от нее, а для нее нет ничего невозможного — то и для меня нет дверей, которые закрыты окончательно!»
Так я бы ответил.
Но Уолт спросил о сущей безделице.
Подобное я делаю каждый день перед завтраком просто чтобы поразвлечься.
Даже как-то неловко.
Кем мой брат меня считает, ярмарочным фокусником?
Осознаёт ли, что я самое могущественное существо в этом отряде?
— Да, я это могу.
Отвечаю с улыбкой.
Жаль придётся снова спешиваться, но момент того стоит.
Встаю так, чтобы солнце, скрыто оно облаками или нет, было прямо напротив моего лица. Опускаюсь на одно колено.
Пальцы в перчатке чертят что-то на земле.
Священные знаки.
— Melem thuga athu. Ri Ighidu! Tag namh ghuru id abzuu!
«Ужасающий Свет услышь меня. Направь взор мой. Открой предо мной течение подземных вод, переносящих судьбы — всё, что было, есть и будет»
Извлекаю кристалл королевы Изабеллы.
Он холодный — не случайно же говорят, будто сделан он из изначального льда, коим полнится Бездна, и хранит в себе частичку ее хлада…
Заглядываю внутрь, представляя себе всё, о чем говорил Корог.
Да, я вижу. Фургон.
Восемь человек.
Вот их старший, Хагер. Вот тот кого Корог назвал торговцем и другой, иеримит. Пять мужчин с оружием.
Всё это я вижу и ведаю со слов.
Но яви же мне, Мать, от которой мы ушли и к холодным объятиям которой вернёмся, яви что внутри…
|
|
««Всякая болезнь есть перерождение», — мысль, явившаяся мне в бреду.
О, у меня была очень стройная теория на этот счёт! Бывают в жизни моменты, которые человек просто не может «переварить», перевернуть страницу. Тогда организм и говорит, мол, всё, хватит, я лежу. Неделю, месяц. И наконец поправившись, каким бы ты ни был тощим и голодным, ты переживешь нечто вроде катарсиса, очищения. В Луизиане с «Желтым Джеком» слёг бывший офицер Конфедерации, а вот кто встал… этого я и сам не знал».
Так писал Эдвард Босс в Старом Боссланде, там же, где некогда начал вести дневник. Жизнь очертила полный круг.
Ровно пятнадцать лет назад, четырнадцатилетний Эд выписал в записную книжку строки из «Европы» Уитмена:
«А в свежих могилах лежат окровавленные юноши,
И веревка виселицы туго натянута, и носятся пули князей,
и победившие гады смеются,
Но все это приносит плоды, и эти плоды благодатны
Эти трупы юношей,
Эти мученики, повисшие в петле, эти сердца, пронзенные серым свинцом,
Холодны они и недвижны, но они где-то живут, и их невозможно убить.
Они живут, о короли, в других, таких же юных,
Они в уцелевших собратьях живут, готовых снова восстать против вас»
Сейчас, он перечитывал написанное, и до чего пророчески звучали поэтические строки! «Ведь это про нас!» — грустно улыбался двадцатидевятилетний капитан Железной Бригады, — «Возможно, выписав тогда эти строки, я определил всю свою дальнейшую жизнь…»
«В каждой могиле борца есть семя свободы, из этого семени
вырастет новый посев,
Далеко разнесут его ветры, его вскормят дожди и снега.
Кого бы ни убили тираны, его душа никуда не исчезает,
Но невидимо парит над землею, шепчет, предупреждает, советует».
Верил ли Эдвард «Европе»? Пожалуй, не верил. До болезни прочувствовав поражение своей страны он, как когда-то отец, решил, что навоевался раз и навсегда. И если когда-нибудь сын скажет ему, что задумал повоевать за свободу, бывший офицер Конфедерации предложит ему вспомнить, что цветы свободы растут на могилах юношей только в стихах.
В реальности люди просто умирают.
Хорошие люди. И плохие. Всякие люди.
На их могилах не вырастут цветы. В сущности, эти могилы рылись до того впопыхах, что едва ли даже сам хоронивший друзей Эд вспомнит, где сейчас лежат их тела.
Было и то, о чем капитан Босс никогда не напишет в своём дневнике.
Как упал на колени подле Элис. Как плакал, прижавшись лицом к ее по-прежнему мягкой руке.
«Мне сказали, ты умерла», — пытался произнести он, и не мог, так и не сказал ни единого слова. Только заключил пальцы жены в дрожащую руку.
Тем вечером он молился.
Молился — и благодарил Бога за то, что тот забрал не всё.
«Теперь моя жизнь принадлежит только вам», — так Эдвард не сказал жене и сыну, но твёрдо решил про себя.
Было ещё и иное чувство кроме радости.
Вина.
Идиотские, юношеские мысли.
«Если бы я сражался лучше…»
И вроде бы рассудок говорит: «Ничего бы не изменилось, Эдди. Ты отдал себя всего без остатка. Отдал этой стране всё, и это не привело ни к чему кроме боли. Ты не мог сражаться лучше потому что и так сражался на пике сил!» — но и от этого не становится легче.
Война всё меняет.
С содроганием, вспомнил Эд как чуть не застрелил кузена, как по молодости злился на Глэдис — то и другое почему-то встало вместе в длинном и уже местами путающемся ряду воспоминаний.
А рядом с этими двумя картинами — нечто совсем неожиданное!
Луизиана.
«Сейчас важно другую битву выигрывать!»
«Важно уметь остановиться», — ещё одна запись в дневник.
Да, пожалуй, именно это Эд и сделал. Остановился. Всецело сменился с тем, что вопреки всем усилиям отца превратился в дядю Рональда до отъезда в Калифорнию — в бедного родственника, живущего на подачки родных. Вот только было важное отличие.
Семья.
Элис, малыш Дэн…
«Спасибо, Боже, что забрал не всё…»
«Ради них я был готов выступать даже в роли безумного родственника, которого стесняются, но хоть не выгоняют за порог.
И когда я дрожащим голосом благодарил кузенов за то, что они позаботились о моих родных, последнее о чем я думал это какое-то там самоуважение.
Его теряют только раз… Так Шелби сказал.
Плевать. У моих жены и сына есть крыша над головой. Есть люди, которые о них заботятся. Нас не вышвырнули на улицу.
Я облажался в жизни и подвёл всех.
Элис вышла замуж за неудачника.
И если порядочные родственники это всё, что у нас осталось — я буду делать всё, чтобы оправдать человеческое ко мне и моим близким отношение.
Первым делом я поговорил с Каспером. Серьезно поговорил, заверив, что понимаю как много он делает для меня и для моей семьи. Я всё сделаю для того, чтобы от меня не было проблем.
А если вдруг так получится, что я чем-то могу помочь — чем угодно — то я это сделаю без колебаний».
Особую часть разговора заняла потенциальная книга. Скрывать её от родных Эд не собирался, и прямо рассказал о своих планах — а ещё о готовности подождать с изданием до конца избирательной кампании, чтобы не создавать скандала.
Когда Каспер предложил издать книгу в Новом Орлеане — согласие последовало незамедлительно.
Была и ещё одна существенная просьба. Землю в Канзасе следовало продать, при этом самому Боссу в штат соваться было нельзя — проклятый ордер! Вот почему от кузена пришлось попросить уточнить у кого-нибудь из знакомых в Канзасе на предмет потенциальных покупателей Нового Боссланда.
А вот разговор с женой Эдвард откладывал очень долго, хотя и чувствовал в нем необходимость и даже потребность.
Этот разговор был куда труднее.
Собственно, объясниться толком не получилось.
Вместо этого, Эд постарался окружить жену заботой и вниманием.
Всячески давал понять — теперь он рядом.
Теперь он живет ради своей семьи.
***
Оставались ещё, впрочем, неразрешенные дела.
Была ведь у капитана Босса и другая семья — фронтовая.
Их всех следовало разыскать.
В первую очередь конечно Эгертонов и Гаса, потом родню Грега и Колкинса.
Если выжили — хорошо. Камень с души.
Если умерли или пропали — долг командира сказать родным своих боевых братьев… хоть что-то.
И, наконец, оставался Джорджи.
— Я не знаю, что делать, Элис.
Честно признался Эдвард жене.
— Всё во мне кричит о том, чтобы поехать туда и оттаскать его за уши, но выдернуть из всего этого. Пока ещё не поздно — выдернуть! Но стоит мне показаться в Канзасе… Это ведь заметят. Да их же выследят просто следуя за мной!
В таких вещах капитан Босс теперь понимал очень, очень хорошо.
— Я думаю если кто и знает где он — то это мама. Съезжу к ней. Может быть, если Джорджи иногда ее навещает, у меня получится поговорить с ним…
А потом вдруг как прорвало.
— Я хочу чтобы ты знала. Я всегда буду заботиться о тебе. Всегда. Мои кузены — добрые люди, но я добуду денег. Я нашёл письмо от дяди — он занимается золотодобычей в Калифорнии. Поеду туда как в стране всё немного успокоится, если дядя жив то попрошусь к нему на работу. Я смогу сделать так, чтобы у нас снова был собственный дом, Элис. Чтобы ты и Дэнни никогда и ни в чем не нуждались.
Постарался улыбнуться.
Не получилось.
— Больше никаких войн.
-
И если когда-нибудь сын скажет ему, что задумал повоевать за свободу, бывший офицер Конфедерации предложит ему вспомнить, что цветы свободы растут на могилах юношей только в стихах.
В реальности люди просто умирают.
Хорошие люди. И плохие. Всякие люди.
!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Грустный, но очень красивый пост!
|
|
|
А Рыбка опять остался лишь наблюдателем, молча переживающим свои противоречивые чувства. Пока он терялся в догадках, стрелять ему или не стрелять, Мартин уже настиг Осу, и отвесил ему такую оплеуху, что тот кувырком слетел с седла, и покатился по пыльной земле. Рыбка не сдержал краткого восторженного вскрика. Вот так тебе, бандюга, знай наших, думал он. И тут бы уж можно было расслабиться, показать большой палец Мартину, и скорей соскочить с седла, спеша принести верёвку и помочь связать прыткого разбойника, как вдруг сэр Эдриан предложил учинить жестокую расправу.
Тут-то у Рыбки и вновь всё похолодело внутри от такой перспективы. Он опять замер, как оглушённый, держа в руках ставшую уже вроде как ненужной верёвку. Он вглядывался в сира Эдриана, надеясь, что он как-нибудь даст знать тайным жестом или подмигиванием, что он не всерьёз, что он просто пугает беглеца, и с нарастающим страхом осознавал, что не видит в лице Эдриана ничего такого. Спокоен, расслаблен, и предвкушает кровавое зрелище, как будто барин на соколиной охоте, отпустивший своего любимого ястреба, чтобы тот настиг стремительно убегающего в лес зайца и растерзал его когтями и хищным клювом. Но ведь не кролик же, душа человечья! Хоть душегуб, лиходей, а всё ж человек! А самое главное - Мартин же не палач! Мартин, как и Рыбка, были людьми из простого народа, но даже таким людям противно было бы даже ходить с палачами по одной улице, а тут крестьянскому парню приказали самому руки казнью замарать.
Да и что уж там - не хотелось Рыбке видеть такую кровавую расправу. Корог вон сказал, что будет долго голову пилить ножиком, и Рыбке сразу аж поплохело от представления такой картины. Близко видеть смерть ему доводилось редко - пару раз только в детстве побыл на похоронах у соседей. Даже когда тот налёт, перевернувший его жизнь, случился, он отсиживался в подполе дома, а когда его с семьёй нашли и вызволили, с улиц уже убрали тела - осталась только кровь да пепелище. Впрочем, он видел, как инквизиторы прямо на месте сжигали пойманного друида - и даже не отвернулся тогда, хотя крики стояли страшные и запах был тошнотворный. Да, не отвернулся. Но тогда это выглядело как справедливое воздаяние за перенесённый Рыбкой ужас, а в том друиде он даже человека не видел, а видел какое-то чудовище. И ещё он был в толпе селян, никоим образом не относясь к исполнителям казни. Это совсем другое дело.
Честно говоря, Рыбка уже был близок к тому, чтобы - о, ужас! - начать перечить высокородному господину, просить за Мартина, приводить какие-то свои смешные доводы! Уже даже лицом стал краснеть заранее. Но положение спас сир Уолтер, человек намного более милосердный и здравомыслящий - по крайней мере пока его что-нибудь не разозлило. Уф, аж от сердца отлегло. С благодарностью кивнув сиру Уолтеру, Рыбка приблизился к Мартину, и протянул ему верёвку.
- В-вот. Чтоб связать его. - Проговорил он сбивчиво, передавая моток верёвки из рук в руки. - Т-только это, теперь вяжи так, чтобы он не освободился, л-ладно?
Натянуто пошутив, Рыбка натянуто посмеялся сам себе, и поспешил убраться обратно в хвост отряда, торопливо жуя свою солонину и набивая урчащий желудок.
Да, совсем не так он себе представлял свою важную и нужную службу. Совсем не так.
-
Понабрали по объявлению! (с)
Классный пост!)
-
Мне очень нравится, когда персонаж это не плоская картинка, не просто кто-то. А ещё мне нравится как он раскрывается, у него есть мысли, такие живые взгляды, это делают его интересным. Здорово наблюдать!
|
-
Воскрешению сержанта Хобо рядовой Паркер обрадовался так, что вся меланхолийная пассивность с него слетела в один миг
-
Он видел одного такого - ветерана, просящего милостыню в Топике. Вместо половины лица у него была маска и смотрелось это жутко.
Крутая деталь.
-
Чо ты ужасы-то рассказываешь ><
|
Время, как вдруг совершенно неожиданно для себя открыл прямо сейчас Роберт, иногда может напоминать туго намотанную на бобину кинопленку, что проворачивается через не совсем исправный проектор. Как-то раз он был в кино, где в прокуренном полумраке тесного зала толпа наблюдала за тем, как на растянутой поперек стены простыне Госпожа Сатана пытается вернуть себе расположение мужа путем казавшихся тогда "Хобо" форменной магией манипуляций с обтягивающими платьями, а уж ее рогатую маску он помнил и сейчас, чего уж там. Но суть не в этом, суть в другом. Как тогда, когда мерцающий аппарат под управлением киномеханика вдруг вжикнул, прокрутив перед удивленными зрителями сразу пару-тройку сцен, а потом просто пыхнул светом - чистой воды прожектор - так и сейчас события как-то то ли и правда крутанулись перед не глазами, но самим мировосприятием сержанта, то ли сам Ковальски начал слегка сходить с ума на фоне устроенного им бамбуковыми дьяволами приема, бредя наяву.
Вот пляж. Вот лейтенант раздает указания. Раненые - осмотреть, перевязать. Сделаем. Вжик. Воронка? Пыльно и страшно, но "Ферма" - да и остальные - рядом, а значит будем жить. Наверное. Вжик. Снова приказы. Атака? Атака. Вжик, вжик, вжик: пленка человеческих судеб шипит и ползет тягучими кляксами, неумолимо прокручиваясь через раскаленный докрасна проектор войны. Собственный голос звучит как-то странно, словно со стороны. Позиции, огонь. Приказ есть приказ. Вжик, вжик, вжик. Еще приказ? Надо установить БАРы. Надо продолжать огонь. Надо уничтожить точку. Кадры мелькают - один другого краше. Пальба, реки гильз, пороховой гар. Надо стрелять. И не просто стрелять, а в япошек. Легко сказать, легко сделать самому, но как же тяжело донести смысл своих слов до других. Или это только кажется? Вжик, вжик, вжик. Все меняется. Опять. И - взрыв.
Роберт даже не понял, что произошло. Хлопок - все погасло. Вечность и бесконечность. Смерть? Вспышка.
Закашлявшись, сержант кое как вывернул руку к груди.
- Смайли... Блять... Что?..
Лично удостоверившись, что в ухе и правда кровь, Ковальски из всего сказанного своим тезкой понял только то, что надо дать по бараку из пулеметов. Какой барак? Какие пулеметы? Вон барак, вот пулеметы, сержант - кино закончилось, а вот бой идет полным ходом.
- По баракам! Сука...
Кашлянув и сплюнув в сторону скорее ставшую грязью пыль вперемешку с песком, чем что-либо еще, себя самого охлопал между делом, попытавшись понять, не оторвано ли чего нужного.
- Давай! Давай!!!
Потом руками вокруг пошарил, оружие пытаясь нащупать. Вдохнул и выдохнул, фокус на происходящем - здесь и сейчас - ловя. Поймал ли?
-
Мне на мистический триллер два билета на последний ряд, пожалуйста
-
Хобо, живи!
-
Хобо вернулся!
-
Суперский пост!
И флеш-бек классный, и ощущения, и вот это вот:
Какой барак? Какие пулеметы? Вон барак, вот пулеметы, сержант - кино закончилось, а вот бой идет полным ходом.
И отдельно вот за эту деталь:
Пальба, реки гильз, пороховой гар.
Гильз отделение и пулемет настреляли, конечно, уже россыпи.
|
Пространство за стеной — как сцена накрепко забытого кошмара, о котором и не вспомнил бы, если бы тот не повторился вдруг наяву.
Получается, он, Пол Дроздовски, вот там только что был? Прям вот вылез на это поле смерти и бегал по нему наперегонки с пулями, минами и гранатами? Да это ж дьявольский полигон, демонам узкоглазым для тренировки, морпехам-мишеням на погибель! Там выжить-то лишь чудом можно, а штурмовать вот это всё вообще как?!
Вот как-то "так" товарищи там и штурмовали.
Пол опустил голову, спрятался за краем стены. Японцы мёртвые особых чувств не вызывали (мало ли их довелось на Гуадалканале повидать!), а в то, что среди них может какой-то живучий гад найтись, верилось с трудом (давно бы уже гранату через стену перекинул). Вот смотреть, как чуть поодаль одних знакомых ещё рвут на части мины, а другие уже лежат на песке бездыханные — было страшно. Невыносимо тянуло присмотреться и узнать, опознать, просто по естественной какой-то мысленной цепочке связать причину со следствием, этап — с итогом, жизнь — со смертью. Не то чтобы Пол был с кем-то сильно дружен. Просто тянуло провести аналогию, примерить чужую могилу на себя, сложить два и два, чтобы спросить себя: "зачем?". Сильно тянуло.
Пришлось врезать себе по скуле, в мыслях — со всей дури, в реальности даже шлепка громкого не вышло.
А вот дурь вышибло.
Да, чёрт возьми, да. Вот там бегал, и ничего. Ещё и гранатку в барак закинул (откуда больше не стреляют, к слову), и раненого вытащил. Значит, вполне реально. Значит, так надо. Бегать, метать, стрелять, таскать. Не думать, как всё страшно, а делать так, чтобы всё стихло! Потому что никто другой не записался в Корпус, не выдержал муштры, не вынес тягот и лишений службы и первых боёв. Других тут нет.
Пол резко выдохнул и сделал глубокий вдох. Ненамного, но всё же получше стало. Нет, он, конечно, ветеран, но в такой лютой переделке всё-таки бывать ещё не доводилось! И хорошо, что на эмоциях за Джонатаном сбегал, да ещё по сравнительной тишине. Ух сейчас бы тяжко было подняться, да и смысл? Там этих раненых поди каждые несколько секунд прибавляется. Там сейчас вообще не до них, там врага перестрелять, пересилить, перехитрить как-то надо!
— Сэр, лейтенант, сэр, — нервно облизав губы, обратился Слипуокер к Манго, — а может гранатами? Прямо отсюда, а? У нас их хоть обвешайся, а дистанция-то почти нормативная, я на такие бросал.
Вовремя удержался, чтобы не добавить "трупам гранаты всё равно ни к чему". И так видно было по сбледнувшему с лица морпеху, что не очень его вдохновляет идея лезть на верную смерть. И даже неприязнь к разбившей сердце девушке и ненависть к её любящим пытки соплеменникам угрюмо пасовали перед шквалом огня, бушевавшим сейчас по ту сторону стены из пальмовых стволов.
-
За серьезным обвмом всегда только к Слипуокеру!
-
Там выжить-то лишь чудом можно, а штурмовать вот это всё вообще как?!
Отлично! Именно то, что я хотел показать!
"Сэр, какого черта мы не оставили остров япошкам!?"
|
-
Не помню, почему я не заплюсовал этот пост, а он крутой!
И тут пятидесятка замолчала. Клонис дернул взгляд на нее и застыл. Оба его посыльных были убиты. Мальчишки, которых он послал на убой, чтобы Дасти и его отделение смогли выгадать пару минут на отход. Джелли с раной в груди упал внутрь амфибии, взгляд сразу зацепился за тело Умника, лежащее у амфибии с раной в спине. Звуки как будто стали тише, и Клонис ощутил, что предательски дрожат руки. Пространство вокруг стало каким-то зыбким, и чертовски не хватало воздуха.
Кто-то должен умирать, чтобы кто-то выжил. Замкнутый круг.
|
И как лихо всё завертелось-то! Рыбка отчаянно не поспевал за стремительно развивающимися событиями, а его эмоции походили на то, будто он сейчас скользил на санках вниз с очень холмистой ледяной горки. То сердце упало в похолодевший живот от того, что получил нагоняй, то резко выпрыгнуло оттуда и толкнулось в горло с испугу, когда Оса вдруг освободил руки и сорвался, и уже потом, немного запоздало, согрелось, ободрённое похвалой командира. Проявил себя всё-таки! Хорошо!
Вообще, если бы о судьбе Осы спрашивали Рыбку, он бы наверное не стал так ретиво высказываться за то, чтобы с ним покончить. Он бы, разумеется, непременно позубоскалил насчёт того, что вора и убийцу пристроят под топор или вздёрнут на ветке, и обязательно бы вставил свою неуклюжую шуточку невпопад в общий диалог, но тут ведь вот в чём штука - казнить-то его будут по приговору, что справедливо и как-то даже... по-человечески чтоли. Не знал Рыбка слова "цивилизованно", что тут поделать. А самое главное, что убивать-то будет не он и не его товарищи, они вообще в итоге этого не увидят! А тут... Как бы Рыбка ни храбрился и не ждал с нетерпением боя, а всё-таки он ещё не был уверен, что готов просто так взять и хлопнуть человека. И ладно бы в бою - так он ведь в верёвках! Был, по крайней мере. Теперь-то верёвок на нём нету, но всё равно ведь он не нападает, а удирает. Сказали бы догнать там, повалить, и Рыбка бы первый кинулся вперёд, так ведь сир Уолтер ясно сказал "завалить". Ясное ведь дело, что он его предлагает завалить не в том смысле, чтобы на сеновал. Хотя, про его странного братца ходят разные слухи, конечно...
Впрочем, Рыбка хоть и сомневался, что сможет вот так запросто шлёпнуть человека выстрелом в спину, но, даже сомневаясь всё равно стаскивал с плеча свой лук. Эх, и вроде уж сколько раз отрабатывал это движение, кажущееся непосвящённому таким простым, и на тренировках через секунду уже мог пустить стрелу в мишень, а сейчас вот на нервах замешкался. Слишком всё резко сделал, слишком торопливо, вот и пожалуйста, и тетива цепляется за что-то за спиной, и плечи лука упираются в поклажу за седлом. Пока Рыбка рывками стащил с себя лук и положил стрелу на тетиву, брат командира, сир Эдриан, уже взял беглеца на мушку своего арбалета. Рыбка опять замешкался, стрелять ему или подождать выстрела сира Эдриана - а тут ещё командир ему велел, следи мол, смотри по сторонам, хотя только что приказал всем стрелкам стрелять. Одуреть можно, как быстро всё меняется. А тут ещё и Мартин, леший его задери, за беглецом вдогонку кинулся поперёк приказа, прямо под прицел своих союзников. Рыбка окончательно потерялся в обилии событий, и только хапал беспомощно ртом воздух, оправдывая свою кличку. Рот-то он открыл вроде бы в порыве предупредить, а кого предупредить и о чём - сам уж запутался. То ли Мартина окликнуть, чтоб под болт сэра Эдриана не угодил, то ли самого господина де Мура-младшего остановить, пока в спину своему напарнику болт не залепил. Так ничего и не сказал, только стоял со своим луком как дурак оглоушенный.
|
|
|
|
Галби взбеленился на слова Корога, видимо ещё больше задело то, что он то считал его типа своим.
— Сука, кому я чё тру, а мразь? — Оса даже немного подпрыгнул в седле, — да я правду говорю! Меня спросили — я ответил, матерью клянусь!
Любое, даже самое тупое животное, а этот Галби несомненно был обыкновенным двуногим быдлом, имеет инстинкты выживания: упертое желание жить, дышать. Попав в капкан, зверь не пытается открыть его, а дёргает что есть сил, норовя выскочить как нибудь, или в конце концов отгрызть себе лапу, чтобы выбраться и убежать! Ровно также, ситуация складывалась и тут: Оса нихрена не понимал почему и как, но нутром чуял, что невидимая петля сходится вокруг его грязной шеи все плотнее и плотнее. Он вроде бы делал все как нужно, рассказывал, заверял, но что-то в глазах этого старшего, говорило что все закончится не хорошо.
— Хочу сказать, конечно хочу! — энергично закивал пленник, смешно дёргая руками за спиной. — да это вакхи, по-любому, ну!
— Да! — чуть ли не закричал Оса, отвечая сиру Эдриану, на его предложение, что, дескать, тут говорят только правду, — я же и говорю, а мне, бля, никто не верит! Да не резал я их, ну как же вам объяснить? Конечно меня нужно отпустить, меня то и забрали просто так! Пусть в задницу этот судья себя оприходует!
Наверняка, если бы была возможность, Галби мог бы дать изрядное количество советов, как поступить всем окружающим и тому самому судье, который непременно вздернет его как только он окажется в городе. Но именно в этот момент Хельги начал рапортовать о замеченном всаднике. Примерно на последнем слове Оса последний раз дернулся и освободил руки. Долго же он старался, почти пол дня. Лицо и без того немного страшное, перемазанное кровью, теперь и вовсе исказилось гримасой гнева и ярости, стало походить на жуткие маски дикарей.
— Да хер вам! — теперь петля бесполезно упала вниз, повиснув на рожке седла Мартина, и больше не держала Осу. Он наотмашь хлестанул обрывками веревки. В голове не было никаких мыслей или планов, только отчаянное желание жить. Он рванул с места что было сил, ударяя в бока лошади. Остался только один шанс: красиво уйти прямо из-под носа целого дозора! — Хэй-я, хэй-хэй, ну сука!
Это было даже забавно, все вроде как подтверждало его прозвище: он как настоящая оса, всколыхнул весь улей и теперь пытается вырваться с заветной "баночкой" меда — собственной жизнью.
Тем временем, Чак все также размеренно шел впереди. Он издалека слышал как верещал тот, с разбитой рожей. Однако большая часть внимания следопыта была сконцентрирована на том, что творится по бокам от дороги. К счастью, пока не было ни одной причины, которая заставила бы Барсука тревожиться — степь и ветер, все по прежнему.
-
Молодец, Галби, дурак, а сообразил, к чему дело идет).
-
Вот и завелось!
|
|
21 июля 1861 года
Первая битва при Булл-Ран
- Да шлепнули уж полковника, - отвечал кто-то из толпы.
- Это я тебя щас шлепну, - говорил Шон, - Полковник просто... куда-то подевался.
Он растерянно пожимал плечами.
- Подполковника Хаггерти вот шлепнули наверняка, - сообщил тебе сержант, но тихо, чтобы не слышали другие, - Точняк, сам видел. Сейчас тут капитан Келли командует, вон он, бегает перед строем, пытается хоть кого-то из янки заставить сражаться.
Ты действительно увидел крепкого мужчину лет тридцати с модными бакенбардами, как раз в данный момент орущего на съежившегося солдата и поминавшего его матушку, отца, братьев и весь его род до седьмого колена. Такие слова ты последний раз слышал в родном Файв-Пойнтс.
Потом вы увидели Коркорана. Он не был убит и солдаты встретили его появление радостным ором. Полковник, бледный как смерть, с перевязанной рукой, пытался улыбнуться. Видно, ему тоже досталось: он потерял шляпу, был без револьвера.
- Эрин го Бра, парни! Вы, наверное, заметили, что битву янки просрали! - некоторые из солдат засмеялись, кто-то подхватил: "Да уж, трудно не заметить, как их пятки сверкают!" Коркоран подождал, пока утихнет шум и продолжил:
- Но мы сейчас можем спасти всю армию! Там, - он показал за спины солдат, - Вашингтон, туда бегут трусы. А там, - махнул рукой вперед, в сторону предполагаемого врага, - Мятежники уже собираются навалиться на нас, чтобы добить и разгромить окончательно. Но хрен им! Парни, вы отважно сражались и я знаю, что прошу много... но останьтесь здесь еще на час - и покроете себя славой! Спасете всю армию! Вы со мной, ирландцы?
Ирландцы дружно проорали, мол, с тобой, полковник, куда ж мы денемся-то.
А потом на вас налетели южане.
Были это кавалеристы, сплошь в дорогих шляпах, вооруженные револьверами и саблями. Ты успел выстрелить куда-то примерно в сторону врага, а потом вокруг закипел бой. Враги рубили ваших с седел, а твои парни кололи их штыками и стаскивали с лошадей.
Тебе повезло - в первые же мгновения схватки какой-то рысак лягнул тебя прямо в лоб. Да так, что очнулся ты спустя пару минут - этого времени хватило, чтобы бой закончился. Рядом ничком лежал кто-то из южан, его лошадь стояла рядом. Возможно, она тебя и лягнула. Билл поднял тебя на ноги, осмотрел.
- Живой вроде. Дружище, ты цел?
В голове гудело, во рту была кровь. Кажется, ты не досчитаешься зуба. Или пары. Хоть не передних, хвала Господу.
- Эй, эти ублюдки украли знамя! - возмутился вдруг Микки, - Какого черта!
Позже ты узнал, что кроме вашего знамени, в этой схватке пропал и полковник. И теперь, кажется, окончательно.
*****
Июль-август 1861 года
После первой в твоей жизни битвы ваш изрядно уменьшившийся полк помаршировал на север, теми же дорогами, что и пришел. Вдоль пути вы видели брошенные двуколки (некоторые богатенькие решили посмотреть на победоносное шествие армии Союза, но не сложилось), ранцы, фляги, даже винтовки. Армия бежала без оглядки.
А спустя пару дней, остановившись на привал возле фермы какого-то янки, Шон собрал весь первый взвод.
- Парни, - начал он, неловко переминаясь с ноги на ногу, - Тут дело такое. Почти у всех контракт закончился уж. Так что можете с чистой совестью отправляться на гражданку. Знаю, не так вы войну представляли. Знаю, страшно. Я сам чуть не обосрался, честно говоря. Но тут же дело такое... Я лично никуда уходить не собираюсь. Южане убили много хороших парней - так кем я буду, если оставлю это просто так? К тому же тем, кто пожелает в армии остаться, платить будут. Не надо будет думать, где доллар достать. А к тому же вернетесь после победы героями, а не швалью подзаборной. Ну, кто со мной?
Ирландцы молчали, ворчали, сомневались. А потом вперед неожиданно вышел Билл.
- Серж, я остаюсь. Чё я там в Файв-Пойнтс не видел, грязищи или девок гулящих? Да пошло оно нахер. Тут хоть интересно.
После того, как ты поговорил с Биллом, он присмирел и твою точку зрения зауважал. И правда ведь, своих вверх пихать надо, а не залетных! Тогда будет брат-ирландец как сыр в масле кататься, виски попивать да о завтрашнем дне не думать. А это была прямо-таки Биллова мечта - не думать про завтра. Не размышлять о том, где достать еды, новую рубашку или пару долларов. В общем, Билли, как и ты, хотел не работать, но денег чтобы давали. Желательно просто так. Ну или хотя бы чтоб стабильно.
За Биллом вышел Микки.
- А я имею всю эту службу в одном месте. Ну его нахер, простите уж, парни, но мне моя шкура так-то милее.
Сержант покивал, промолчал. Вперед вышел Боб. При его огромном росте, он слегка сутулился, будто стесняясь. Парень в целом не любил лишнее к себе внимание.
- Я остаюсь, - и шагнул назад, будто испугавшись собственной храбрости.
Говорили и другие. Многие оставались, где-то четверть собиралась свалить при первой возможности. Их не осуждали, но смотрели так, будто какая-то черта пролегла между ними и теми, кто решил тянуть лямку дальше.
-
Тебе повезло - в первые же мгновения схватки какой-то рысак лягнул тебя прямо в лоб.
Охуенно повоевали! (с)
- Эй, эти ублюдки украли знамя! - возмутился вдруг Микки, - Какого черта!
И множество других классных деталей)
|
-
Однозначно плюс!
Я считаю, битва получилась просто блеск, именно потому что с одной стороны был старый солдафон, а с другой – утонченный интеллектуал! И с одной стороны "этих сюда, а этих сюда!" – а с другой внутренний монолог на полчаса).
Они сошлись – волна и камень!
Стихи и проза! Лед и пламень!
Я даже в каком-то смысле рад, что битва не закончилась полным разгромом одной из сторон – это следует повторить))).
|
|
– Сэр, есть убить засранца, сэр!
Удивительно. Капрал Диаманти, заноза в жопе взводного лейтенанта и кость в горле взводного сержанта, ответил на приказание бодро и весело, как и подобает порядочному морпеху. Чудны дела твои, Господи!
Это не от хорошей жизни. Выполнение приказа не обещало ничего хорошего, кроме очередного ползания на брюхе по местным говнам под угрозой получения осколков в спину. А что делать. Люди стремительно выбывают. Ох, плохо-плохо-плохо. Канава еще там, говорите...
Капрал грубо толкнул подчиненного в спину, задав направление прямо до освободившейся стены.
– Помогай! – потребовал он у рядового, начав расстегивать ремни огнемета. Дистанция стрельбы все равно велика, задача не предполагает прорыва, а если он будет возможным – всегда можно будет за ним вернуться. А так – ну, хоть останется огнемет кому-то. Подберет кто-то этот огнемет какой-то другой морпех, не такой хороший, но и не такой другой, обратит внимание на выцарапанную на корпусе надпись "МРАЧНЫЙ", может, вспомнит он что-то об этом прозвище, и пойдет дальше по своим делам. А надпись потом закрасят, или неаккуратно пошкрябают ножиком, но ее будет все равно видно. Так, стоп. Че за нах, что за соплячески-похоронные настроения? Тут товарищей убивают твоих нафиг. Слишком рано помирать собрался, еще пожить надо.
Пока раздевались, Диаманти спешно, скомкано давал команду, прикидывая план:
– Так, смотри. Оставляем огнемет, баллоны. Заряди карабин. При мне вот щас заряди, чтобы я видел. Так. Перескакиваем, и сразу залегаем. Сначала ты влево, я вправо. Нет. Я влево, только на спину, осмотрю право, и перевернусь. Осматриваемся. Если никого не видим – ползем, если видим – присмотрись, если сможешь, если не сможешь – просто стреляй, высади патронов семь-восемь, весь магазин не стреляй. Ползем до трупа, осмотримся, может, и вправду какой ход сообщения есть. Потом возвращаемся. Вроде ясно все? По-моему, ясно. Нож держи наготове, посмотри, сможешь ли быстро достать. Если там будет тесно с карабином или идти не сможешь, скажи мне, я прямо через тебя переползу первым. Смотри внимательно все время, могут и мины быть. Так. Дай-ка мне еще парочку гранат, у тебя, видел, четыре.
Освобожденный от тяжелой ноши и от этого готовый к вертикальном взлету истребитель класса "Мрачный" проверил, легко ли достается нож из ножен, одну гранату засунул в карман, вторую положил рядом, намереваясь взять ее в левую руку, сумку со своим шмурдяком он забросил на бок, чтобы сначала на спину можно было лечь. Потом достал свою личную гордость и зависть остального огнеметного взвода, офицерский Намбу, взятый им из сожженного им же НП, который был в пещерке и который ротный, отец-командир, разрешил сохранить, лишь бы он не подавал свой пятистраничный доклад о личном оружии огнеметчика и перспективах его развития. Дернул затвор и на пару секунд выпал с отрешенным взглядом. Какое-то время помолчал, а потом неожиданно выдал:
– Я тебе покажу "Марин юдай", сука гнилозубая.
Потом моргнул, вернул глазам привычную грусть и спросил:
– Готов, морпех?
|
«Может статься так, что я никуда и не поеду…»
Так заканчивалась одна из записей в дневнике Уильяма. Да и вообще большинство из них в тот период имели упадническое настроение: угроза мобилизации, блокада – всё это не добавляло радости. Бывало Уильям часами ходил по своей комнате из угла в угол, то размышляя, что он будет делать, окажись он в армии, то представляя себя на пароходе, то думая о том, чем займётся во Франции. Из воображаемого Парижа мысли вновь возвращались к тому, что из Америки теперь никуда не деться. Как он переживёт войну и переживёт ли?
Но отец нашёл способ всё устроить! Уильям был ему безмерно благодарен. В последнее время они сблизились и вот, надо уезжать.
Уил всегда хотел путешествовать. И в Париж хотел. Но теперь, когда ему ПРИХОДИЛОСЬ туда ехать, он чувствовал будто его выгоняют из собственного дома и в нём поднималась неудержимая злость к политикам, развязавшим войну, к британцам, не явившемся на помощь, к соседям, бравировавшим «покажем этим Янки».
Прощаясь с семьёй на причале, закралась мысль «а как же тут они». Но Уил отогнал её: «Ничего, до сюда война не доберётся». Обнял сестёр и мать, пожал крепко руку отцу. Уил смотрел на них с кормы отходящего корабля сколько мог. «А вдруг он видит их в последний раз?». Что за ерунда в голову лезет…
На корабле, перевозившем соль, жизнь была не сахар.
Одна тесная каюта на них двоих с Альбертом – «а вы хотели во время блокады на круизном лайнере путешествовать?».
Нескрываемое презрение экипажа – «вы почти дезертиры – привыкайте».
Альберт ещё и «рыб подкармливал», хотя бы эта участь Уила миновала.
Отношение команды сразу же сблизило Уильяма и Альберта. Рассчитывать на кого-то извне не приходилось, а поддержка была просто жизненно необходима. Да и Альберт оказался классным парнем. У них были общие интересы, поэтому было о чём поболтать.
Здесь на корабле Уил впервые испытал чувство, когда хочется со всей силы вмазать кому-то по лицу. Кому? Ну тому самому матросу, что поставил Альберту подножку. Спокойно… Нужно просто добраться до берега и больше они никогда этих тупых ублюдков не увидят. Он почёл за лучшее проглотить обиду. Смерил матроса презрительным взглядом, помог Альберту встать и увёл в каюту.
- Ты как? Нормально? – Спросил Уил.
- Жить буду, - отшутился Альберт.
Он стянул рубашку и в маленькое зеркальце на двери попытался разглядеть синяк, расползающийся возле ключицы.
Уильяму было неловко смотреть на его обнажённый торс, и он отвёл взгляд в сторону.
Чтобы скрыть смущение, Уил взял книгу из-под подушки, улёгся на свою койку и стал читать… Ну или по крайней мере притворяться, что читает.
Неважное начало путешествия. Оставалось надеяться, что это будет их самая большая неприятность.
«Если не считать этого происшествия – всё обошлось. Под ногами чужая земля и даже воздух тут пахнет не так, как в родной Атланте», - записал Уильям в дневнике по прибытии.
Вообще, хотелось эту «чужую землю» покинуть как можно скорее, но проще сказать, чем сделать.
Уилл и в клуб-то ходил в основном лишь за тем, чтобы познакомиться там с кем-то, кто поможет достать билеты на пароход. Ну и ещё потому, что на этом богом забытом острове было больше нечем заняться, а запас взятых в дорогу книг подходил к концу.
Нашёлся человек, согласившийся добыть билет за 10 долларов сверху и Уил уж было думал, что проблема решена. На следующий день, когда путешественники рассказали уважаемому в местном клубе Пибоди, что уезжают, и им вот-вот принесут билеты, он рассмеялся, но не зло, а как-то по-доброму – по-отечески:
- Друзья, боюсь ваши 10 долларов были платой за урок о доверии чужакам в незнакомом городе.
Уил и Альберт переглянулись.
- Что вы имеете в виду?
- Что своих денег вы больше не увидите. Чтож, если вам нужно в Европу, думаю, смогу помочь…
В отличии от того прощелыги, Пибоди денег не взял, а лишь сказал: «Когда будут билеты, тогда и отблагодарите по своему усмотрению».
Дальше оставалось только ждать и когда Уильям уже думал, что, спасшись от пуль в Америке, умрёт от скуки здесь на Багамах, они с Альбертом познакомились с Джонатаном Гилфи.
«Господи, хоть ещё один адекватный человек», - подумал Уилл, когда тот поддержал их отъезд.
Поехать на рыбалку? Почему бы нет? Хуже, чем есть уже не будет. Ни Уил ни Альберт ни на секунду не пожалели об этом решении.
Собирались – всё равно что на бал с той разницей, что на бал одеваешь самую лучшую одежду, а тут наоборот – выбирали поплохее и то, что не жалко. И всё равно в сравнении с Гилфи они казались франтами.
В городе, ограниченном клетками улиц, остров казался унылым и выцветшим под палящими лучами солнца. Зато за его пределами природа будто вырвалась на волю – вот какое синее бывает море, вот какая яркая бывает зелень. Шатающаяся палуба под ногами и солёный ветер в лицо. Сейчас бескрайнее море не казалось унылой пустыней, как с борта блокадопрорывателя, а играло всеми цветами радуги, качая яхту на мягких волнах.
- Наживку сюда. Потом забрасываете и ждёте, - Наставлял их Гилфри.
Вроде не сложно. Один раз правда Альберт «поймал на крючок» сам себя и Уилу пришлось ему помогать освободиться. Хорошо провели время и даже что-то поймали.
Ближе к вечеру зашли в какую-то бухту. Скалы возвышались по кругу вокруг пляжа с жёлтым песком. На их фоне люди казались маленькими и незначительными. Попасть сюда можно было только с моря. Развели костёр, чтобы приготовить добычу.
- Искупаемся? – предложил Гилфи.
Альберт и Уильям переглянулись:
- Мы купальные костюмы не взяли…
- Бросьте, ни одна дама нас тут не увидит, ну а друг друга чего стесняться…
С этими словами Гилфи начал раздеваться. Альберт пожал плечами и последовал его примеру. Уильям потушевался немного, но решил не отставать от друга.
Гилфи сразу же поплыл прочь от берега, а Уил с Альбертом плавать не умели, а потому, точно дети, плескались, стоя по грудь в воде, дурачились и смеялись от захватившего их веселья. Вместе с изрядной порцией солёной воды, Уилу в глаз попала какая-то соринка. Он тёр глаз, пытаясь достать её, но ничего не выходило.
- Дай посмотрю, - сказал Альберт. Он положил руку на плечо Уильяма, приблизился, чтобы рассмотреть. Уильям ощущал его дыхание. Тёплые пальцы друга приятно согревали кожу.
Уил почувствовал нарастающее в душе волнение и отпрянул назад.
- Ты чего? – Удивился тот.
- Всё нормально, уже прошло. – Уил старался говорить спокойно, но отчего-то сердце быстро билось, будто он пробежал несколько сот футов.
- Ну, прошло и прошло. Пойдём на берег?
- Ты иди… Я хочу ещё плавать поучиться, - ответил Уил.
Чуть позже все трое сидели на желтом песке и ели приготовленную на костре рыбу.
- Еда, добытая своими руками, кажется вкуснее, чем рыба, пойманная кем-то другим. Верно? – спросил Альберт, откусывая кусок от бока своей рыбины. Сейчас в наполовину распахнутой рубашке, босой, в завёрнутых до колен брюках, он был похож на дикаря, а не на джентльмена.
Уильям кивнул. Не поспоришь. Хороший был день.
Когда Гилфи пригласил их на рыбалку во второй раз, молодые люди подошли к делу куда серьёзней. Заранее купили подходящую одежду и плавательные костюмы. Да и в «рыбацком» деле ко второму разу они новичками себя уже не считали – было приятно чувствовать себя «бывалыми моряками». А с Альбертом Уильям старался держать дистанцию. Так… На всякий случай. Право же, тогда было какое-то недоразумение.
Когда Уильям уже начал думать, что и Пибоди – такой же проходимец, как тот, который «обокрал» их на 10 долларов, он передал им долгожданные билеты.
Уильям предложил ему деньги в плату за услугу, но тот отказался. Сказал, что у него самого есть сыновья и, быть может и им, где бы они там ни оказались, кто-то так же поможет.
Корабль… Прощай Нассау, здравствуй Ливерпуль. Если не считать всепоглощающей скуки, которую и общение с Альбертом не могло разогнать, путешествие проходило нормально. Там Уильям и Альберт впервые попробовали играть в карты. Проиграли. Ну и ладно, хоть время провели.
Когда добрались до Шербура, Уильям уже смотреть не мог на пароходы. И это при том, что он даже не страдал морской болезнью в отличие от Альберта. Хотя к концу путешествия и Альберт к качке, кажется, попривык.
Ступив на французскую землю, Уильям решил, что пора переходить на французский.
Deux billets pour Paris s'il vous plait – сказал билетёру едва не с гордостью и… Его не поняли. В итоге вмешался Альберт и купил таки им билеты. Мда, выучил французский…
Ещё почти день в пути и вот, долгожданная цель. Бросили вещи в первой попавшейся приличной гостинице и пошли гулять. Тогда на набережной Сены Уил впервые в жизни почувствовал себя по-настоящему свободным. Тёплый вечерний ветер дул в лицо и ещё никогда воздух не казался таким сладким. Купили бутылку вина, чтобы отпраздновать прибытие, познакомились с компанией молодых французов, потратили круглую сумму даже непонятно на что, вернулись домой под утро. Уил, пожалуй, не мог бы сказать, что его опьяняло больше – вино или свобода.
В гостинице прожили всего пару недель, а потом сняли меблированные комнаты. Было решено снять одну квартиру на двоих. Не из экономии, а чтобы не надо было «далеко ходить в гости». Всего комнат было 5. Две спальни, общая гостиная, в ещё одной Уильям обустроил библиотеку, точнее, начал обустраивать – пока там в больших шкафах сиротливо стояли те несколько книг, что он привёз с собой. Ну а ещё одна комната отошла Альберту. Он там сделал что-то среднее между личной гостиной и кабинетом.
Сказать по правде, библиотекой, не было времени пользоваться. Утром, если утром можно назвать полдень, когда Уильям привык тут вставать, он брал уроки французского и немного писал. Вечер они с Альбертом проводили со своими новыми знакомыми то в каких-то клубах. В коем-то веке и Уильям иногда становился центром внимания и ему это нравилось. Он уже несколько раз рассказывал в разных интерпретациях о своей дуэли и с каждым разом история становилась всё более «героической». Вечера проводили в кутеже, играх в карты или же шли в оперу. Уильям полюбил театр всем сердцем. Надо сказать в Атланте он был там лишь однажды и решил, что это «не его». Но можно ли то местечковое заведение с выцветшем занавесом и скрипящими стульями сравнить с парижской оперой, которую в былые времена не гнушался посещать и французский император (пока его не попытались здесь убить). Уильям стал и сам пытаться писать пьесы.
Случались в Париже и неприятные моменты. Один произошёл, когда вся компания решила отправиться в maison de tolérance или, как его французы именовали короче, bordel.
Началось всё с обычного кутежа. Пили, общались, смеялись, переходили из одного кафе в другое, когда, наконец, в самом последних из них владелец извиняющимся тоном не сказал, что уже слишком поздно, они закрываются и не будут ли молодые люди добры покинуть сие заведение.
- Господа, я знаю одно место, которое и сейчас будет радо принять нас в свои объятия! – Воскликнул кто-то.
Остальные откликнулись радостным гулом.
Как оказалось, под «объятиями» понимался не только переносный смысл, но и прямой.
От такого предложения Уильям испытал смесь любопытства и смущения, но любопытство всё же перевесило.
Бордель располагался в непримечательном доме. Вывески на двери не было и лишь розовая лампа на окне, да свет, пробивающийся из-за плотно занавешенных штор, говорили о том, что это не обычная квартира, где хозяева в такой час уже наверняка спали бы.
В просторной прихожей их встретила пожилая дама в чёрном платье.
- Здравствуйте, господа. Отдельную гостиную?
- Конечно, мадам Дюпон, как всегда - ответил Луи, который и предложил отправиться сюда.
Их провели в отдельную комнату, которая вообще-то мало отличалась по обстановке от большинства клубов, где они проводили время: несколько диванов и кресел, игральный стол. Мадам Дюпон спросила, не желают ли они выпить и удалилась. Через несколько минут с заказанным шампанским явились девушки.
Стали заниматься кто чем. Кто-то пошёл играть, кто-то то просто болтал. В целом это весьма походило на какое-нибудь светское мероприятие. Разве что вырезы платьев у дам были несколько глубже обычного, и некоторые юноши не стеснялись трогать их так, как не осмеливались бы прикасаться ни к одной порядочной девушке, а девицы на это лишь улыбались и шутили.
Уильям начал нервничать, но уйти сейчас выглядело бы глупо.
К нему подсела одна из девушек. Она села вплотную, касаясь его бедра своим, хотя на диване было полно места, чтобы разместиться более свободно.
- Привет. Впервые тут? – спросила она и пригубила шампанское.
- Ну да, - не стал отпираться Уил. Он был бы рад отодвинуться подальше, но было некуда. Не вскакивать же с дивана.
От неё пахло одеколоном несколько сильнее, чем это было бы приятно. Из-за обильного макияжа сложно было определить её возраст, но навскидку Уил предположил бы, что она его ровесница. Рыжеватые волосы были убраны в свободный пучок, а веснушки не могла скрыть даже пудра.
- Куришь? – Она достала портсигар и протянула ему.
Он взял сигарету, она тоже. Закурила, дала ему прикурить от своей. Уил почувствовал себя увереннее. Теперь вроде как при деле, а во время неловкой паузы в разговоре можно сделать затяжку.
- Меня зовут Анет. Пойдёшь со мной?
Уильям замялся с ответом. Он заметил, что остальные парни один за другим начали расходиться с девушками по комнатам. Альберт как раз выходил из комнаты, держа за талию какую-то брюнетку.
- Или ты ещё кого-то присмотрел? – спросила Анет.
- Да нет, - от волнения, а быть может от табачного дыма, голос Уильяма стал хрипловатым. Он был даже не уверен, что ответил по-французски, а не по-английски.
Анет поднялась и взяла его за руку. Он пошёл. Это напомнило ему тот день, когда почти так же его вела за руку Элизабет танцевать. Ничем хорошим это не закончилось…
Анет пропустила его в комнату, закрыла за собой дверь, повернула ключ.
Главной и почти единственной мебелью здесь, ну если не считать занавесок, картин и ширмы, была, разумеется, кровать. Большая на четырёх столбиках с тёмно-зелёным покрывалом.
Анет повлекла его к кровати, а когда он сел, уселась Уилу на колени, принялась расстёгивать жилет, потянулась к его губам своими.
Он поймал её руки и отстранился от поцелуя:
- Постой.
Она усмехнулась:
- Многие не любят целоваться, можем и без этого обойтись.
- Я не о том.
Уил отстранил девушку от себя, пересадил со своих коленей на кровать и встал.
- Просто… Я не могу так… Мы впервые встретились и… В общем, понимаешь, я считаю, что этим следует заниматься только с человеком, которого любишь. – Он с трудом подбирал слова на французском. – Давай просто поговорим и ты получишь ту же оплату.
Она поднялась и положила руку ему на грудь.
- Как думаешь, для чего нужны шлюхи? Неужели у тебя никогда не было неприличных мыслей о той, кто тебе нравится? Любимая, если ты относишься к ней с уважением, никогда не сможет дать всего, чего ты хочешь. – Её слова выглядели будто заученными.
Чего он хочет… Прямо сейчас Уильям хотел убраться отсюда. Возникали ли у него «неприличные мысли»? В голову почему-то пришёл тот случай с Альбертом на пляже.
- Я просто не хочу, понимаешь?
- Аппетит приходит во время еды… - она прижалась к нему.
Он оттолкнул девушку несколько грубее, чем хотел так, что она упала на кровать.
- Прости.
Она не обиделась, будто с ней такое постоянно происходит.
- Быть может тебя не девушки интересуют? – Игриво спросила она.
Уильям вспыхнул.
- Да ладно, шучу, - отмахнулась Анет ещё до того, как он успел что-то сказать. – Если что, я пыталась. – На последней фразе она повысила голос, будто говорила это для невидимого зрителя.
Уильям оставил Анет двойную плату. На всякий случай… Чтобы не взболтнула случайно остальным, что ничего не было.
Если не считать этого инцидента, жизнь в Париже была замечательной, вот только… Однажды подсчитав оставшиеся средства Уил понял, что хватит их не на долго. Спросил у Альберта, как у него с этим дела? Оказалось также. Альберт не задумываясь написал семье, чтобы прислали ещё денег. Уил тоже написал… А потом скомкал письмо и швырнул в мусорную корзину.
Нет, просить ещё денег он считал не достойным. Ну да, жизнь в Париже оказалась куда более затратной, чем думали родители, но не вечно же «сиську сосать». К тому же письма-то с трудом доходили, а уж деньги…
Сразу по приезду во Францию Уильям писал домой раз в неделю. Ответов долго не было, и он уже начал было думать, что дома что-то случилось. Но в первом же, полученном недель через пять письме, отец разъяснял, что письма идут не регулярно из-за блокады. Уил стал писать раз в месяц – и родителям с сёстрами и Элизабет, с которой всё ещё поддерживал письменную связь. Уил рассказывал о том, как учит французский, упражняется в писательстве, иногда ходит в оперу (про кутежи он благоразумно не упоминал). Они писали, что пока особых изменений нет и всё по-прежнему.
Но если не просить у родителей, то где ещё можно взять деньги? Занять? Но отдавать потом как? Уильям был бы не прочь зарабатывать писательством, но его французский не то что хромал, а, можно сказать, был без ног. Если уж в Америке рассказ на английском не приняли, рассчитывать, что тут напечатают что-то на его убогом французском не приходилось. Заняться переводами? Весь день просидишь, 10 сантимов заработаешь… Выживать может и получится, но нормально жить вряд ли.
Как получал деньги отец? От плантации и от отеля… То есть от собственного дела, но организовать дело в чужой стране, если у тебя ничего нет не так-то просто.
Занятый этими мыслями Уильям закурил и облокотился на перила у открытого окна. Внизу бурлила жизнь. Окна квартиры выходили на оживлённую пешеходную улицу. Почти напротив возвышался костёл. Несколько нищих у входа стояли с кружками. Один из них был, пожалуй, самый занятный. Сперва Уил подумал, что ребёнок, но нет, взрослый. Карлик. «Мог бы играть Квазимодо в Соборе Парижской Богоматери», - подумал Уильям.
- Эй, - подозвал его Уил. – Хочешь монетку?
Тот закивал и подбежал к окну выставляя вверх кружку. Уильям бросил монетку. Конечно же не попал, но смотреть, как карлик пытается её поймать было уморительно, так что Уильям бросил ещё несколько. Остальные нищие тоже подтянулись «подбирать не пойманное». Карлик верещал пронзительным высоким голосом: «Не трожьте, моё!»
Посмотреть «представление» уже начала собираться небольшая толпа. Некоторые тоже начали кидать монетки, чтобы посмотреть, как нищие и особенно карлик будут драться за них. И тут Уильяму в голову пришла идея. Давным-давно Уил читал в газете про музей Барнума. Почему бы не попробовать организовать тут что-то подобное. Что для этого надо? Уроды? Ну им считанные сантимы платить можно, некоторые и за еду небось работать согласятся.
Уил изложил свои мысли Альберту. Он был так возбуждён новой идеей, что не мог сидеть, а ходил туда-сюда по комнате в то время, как Альберт сидел в кресле.
- Но кое-какие деньги всё же понадобятся, - говорил Уильям. – Нужно арендовать место, построить там что-нибудь…
- Предоставь это мне, я знаю, где взять начальный капитал.
- Не думаю, что родители пришлют тебе столько, да и когда это будет...
- Не у них. Возвращать придётся. Но с прибыли и отдадим.
На некоторое время забыли о кутежах. Альберт занялся добычей денег, Уильям организацией дела.
Для начала отправился поговорить всё с тем же карликом. Обещал ему заработки больше чем на паперти и ещё по франку за каждого убогого, которого приведёт.
- Только это должны быть не просто нищие, а «необычные люди». Вроде тебя. Понял? – наставлял Уильям.
- Понял-понял.
И всё же большинство из тех, кого привёл карлик оказались обычными оборванцами их Уильям отправил восвояси. Но было несколько и тех, кого он действительно искал: очень полный мужчина, женщина с бородой, ещё одна карлица и самое необычное – два подростка-близнеца, сросшиеся друг с другом в области таза. Уилу особенно понравились подростки он сам от них взгляда оторвать не мог, а уж если заставить их делать что-то забавное…
Альберт достал деньги довольно быстро, но не так много, как хотелось бы, так что приходилось экономить. Много времени ушло на то, чтобы найти место. В центре Парижа не так уж много было пустующего пространства, чтобы организовать то, что Уильям хотел или же слишком высокая рента. А на окраине меньше народу и люди беднее – а значит будет не так выгодно. В итоге Уил арендовал недалеко от центра сгоревший особняк с большим участком земли. У хозяина не было денег на восстановление, и он был рад получить за непригодный для жилья дом хоть что-то, не продавая фамильное имение. Из остова дома Уил решил сделать «дом ужасов», чтобы щекотать нервы посетителей – не уродами едиными…
Нанял строителей для возведения сцены, временного жилья для артистов, кассы и других служебных построек. Впрочем, оказалось, что делать все строения деревянными слишком дорого, а потому построили только сцену, сделали скамейки, а для остального использовали шатры и те полуразрушенные строения, что тут уже были.
- Нам нужен профессиональный ведущий, - сказал Уильям как-то Альберту.
- А сами не сможем?
Уил покачал головой:
- Мы говорим с акцентом. К тому же у него должен быть хорошо поставленный голос и харизма… Ни ты ни я для этой роли не годимся.
Вместо французской оперы Уильям начал посещать захудалые театрики на окраине, разыскивая там среди актёров подходящий типаж. Искать долго не пришлось и к их «труппе» присоединился Шарль Буле с женой. Мадам Буле решили сделать гадалкой.
Уильям сам написал небольшую пьесу, которую предстояло разыгрывать уродам. Буле подредактировал её, чтобы она нормально звучала на французском и помог поставить.
Уильям пригласил лоточников торговать в его заведении. Людям надо где-то есть и пить. Первый день аренда за торговое место не взимается.
Не забыли и про рекламу: Уил заказал изрядное количество афиш у художника и нанял пару мальчишек для их расклейки, дал объявление в несколько парижских газет.
Спустя месяц приготовлений всё было готово к открытию и мало кто из парижан не знал, что вот-вот откроется «театр диковин братьев Уильямс». Вот и псевдоним, который Уильям придумал когда-то снова понадобился. Оставалось надеяться, что в этот раз он принесёт больше удачи.
-
Отличная интерпретация и дополнение событий, предложенных мастером!
- Ты иди… Я хочу ещё плавать поучиться, - ответил Уил.
Ну, а это вообще бомба))))
|
Служба в Дозоре чем-то напоминает оргию, на которую не приехали девочки — сначала все просто угрюмо бухают, а потом на тебе, уже и тот паренёк выглядит весьма и весьма соблазнительно…
Одним словом, если сперва меня раздражало буквально всё, то теперь я вполне пообвык и даже стал находить в моем положении нечто приятное. К примеру, я мог наконец поблагодарить Уолта за то, что тот много лет оплачивал моё обучение в университете. Говорил (точнее, писал, высылая деньги), мол, Эдри, станешь юристом, выбьешься в люди… Я, конечно, в итоге всё проебал, но эй, это не делает меня менее благодарным!
Еще в Дозоре есть Марти. При взгляде на этого угрюмого лесоруба, на губах моих невольно проступает улыбка. Какой мужчина! О, эти крепкие, умелые руки, острый подбородок, маленький рот, густые темные волосы… Мыл бы он ещё их почаще, но это мелочи, мелочи!
Уолт, конечно, четко сказал, цитата: «Шоб на службе никакого пидорства, ясно?!» — и я честно вёл себя паинькой, но мы ведь едем в увольнительную в город.
Там я буду не на службе, а Марти?
Пошёл в солдатики, так давай я тебе преподам пару уроков военной науки — особенно в части засад и организации ударов в тыл.
Беззвучно смеюсь собственным мыслям, когда замечаю пропажу кристалла. Это плохо. Очень плохо. Магический шар это мой третий глаз, ему я доверяю куда больше чем разведчикам — даже несмотря на поистине выдающиеся таланты мистера Барсука (не уверен, впрочем, что это фамилия, но с чернью в таких вопросах никогда и ничего нельзя сказать с определённостью).
Не без подозрения оглядываю холопов вокруг.
Кто из них мог позариться на моё имущество и прихватить его.
Может быть Корог «Ловкач»? Знал я одного парня по прозвищу «Ловкач» — он умел сам себе отсасывать. Так что теперь встречая «Ловкачей» я заведомо знал, что для них нет ничего невозможного.
А может это были Вы, мистер Эк? В конце концов, это Ваш первый дозор. «Эк меня занесло!» — подумала рыбка, оказавшись в руках у повара.
Пожалуй, только Турберт вне подозрения. Милый мальчик. Милый — и свято следующий первому правилу поведения всех дам.
Женщину должно быть видно, но не слышно.
А, нет, сглазил.
Верный оруженосец заныл, следуя второму правилу поведения всех дам.
«Нечем заняться — начинай ныть и ебать всем мозги»
Снимаю одну из перчаток.
— Дай мне руку, Турберт. Нет. Другую руку. Левую.
Наш мир лишь один из множества.
Знающий может черпать из каждого.
Я всего лишь собираюсь поделиться с верным оруженосцем ничтожной частичкой мира тонкокрылых фей…
Энергией, которая так нужна моему спутнику.
— Легче?
Улыбаюсь.
— Я не могу найти камень. Ты знаешь какой. Может он попал в одну из твоих сумок?
|
|
|
|
|
|
Джо увидел это словно воочию: песок под колесами летит в разные стороны, в задницу снизу бьет жесткая сидушака возницы, руки пытаются удержать вожжи, а в спину стреляют… ИЗ ДЕСЯТИ, МАТЬ ИХ, ОГРОМНЫХ СТВОЛОВ. Которые, к слову сказать, держат столько же разъяренных и голодных – поесть то они не успели – мудозвонов, у которых в голове засела одна единственная мысль: перестрелять к чертовой матери тех засранцев, угнавших дилижанс, и спокойно доесть свой гребанный обед!
Джонсон уперся кулаками в стол и навис над подельником, сверля его взглядом. Это не план, а инструкция к тому, чтобы сдохнуть меньше чем за дюжину секунд. Бред. Слишком опасно. Слишком дико… Никто такой наглости не будет ждать… да никому и в голову не придет такое исполнить!
– Это может сработать, Гарри, – да, именно так он тогда и сказал ему. Кивнул, хмурясь. Сел обратно за стол, продолжая смотреть прямо в глаза товарищу, но теперь чуть смягчив взгляд
– Только нужно сделать чуть по другому. – он залпом выпил виски и поставил стакан на стол, стукнул им несколько раз, мол хочу еще добавки и придвинулся ближе к товарищу. Хоть и были они лишь вдвоем посреди шумного зала, но в таких делах лишняя осторожность не помешает, если не хочешь стать немножко мертвым. Джозеф достал сигарету и закурил, затянулся сильно, потом еще раз, не вынимая изо рта, от чего их головы окутало облако белесого дыма.
– Я никому из них не доверяю. Поэтому угоню дилижанс я, а ты пойдешь со мной и будешь прикрывать, – по большому счету он и Гарри особо то не доверял, поэтому считал, что пристрелить одного удобнее чем двоих, если получится недопонимание. – Я на козлах – ты стреляешь. Вот. Бен пусть займется лошадьми. – Джо умолк, пока в стакан наливали, бросил монетку и, подождав пока они снова останутся вдвоем, продолжил, зыркнув по сторонам, – Он займется лошадями. Пёрселл должен будет на лошади занять место возле выхода из столовой, ну не на виду там, чуть в стороне, сзади. Когда все начнется, и мы будем уматывать на дилижансе, а эти сраные кавалеристы выскочат на улицу и начнут палить нам в спину – он должен пару-тройку раз выстрелить в спину им, а потом уйти. Они не станут его преследовать, – опять таки, Джозефу было плевать будут ли Шелдона преследовать или нет, но сказать нужно было что не будут, а то сдрейфит, – А Бен до этого должен смыться и забрать лошадей. Все встретимся, после того как уйдем и поделим куш. – Джонсон вопросительно посмотрел на Гарри. Замолчал на пару мгновений, давая время обдумать, а потом продолжил.
– Мне не нравится этот Пёрселл. – Джозеф склонил голову на бок и ухмыльнулся, – Мы поделим деньги поровну, тебе и мне. – тут он даже показал руками в воздухе, как делит ладонями что-то на две части, – Дадим долю Саламанке – он нам еще пригодится. Немного, но так чтоб в карманах пусто не было. – успокоил товарища Джо, – Хороший парень, с него будет толк если останется с нами, а тому старому козлу отдадим лошадей.
Джонсон затушил окурок – задумчиво раздавил.
– А может и не будем давать, м? Я позабочусь о нем, Гарри. Да и черт с ним! – он махнул рукой, дескать чего вообще переживать за какого-то придурка, если его можно просто пристрелить.
Джозеф откинулся на спинку стула и вытянул ноги. Он сделал пару долгих глотков и поставил пустой стакан обратно на стол. Вид у него был такой, словно они уже провернули это дело. Спиртное расслабило. Он задрал голову вверх, блаженно прикрыв глаза, выдохнув столб сизого дыма в грязный потолок, а потом снова посмотрел на подельника. В глазах плясали озорные огоньки.
– Возьмем с собой Саламанку и рванем в Небраску или Калифорнию. Посмотрим на поезд, там гляди еще что-нибудь подвернется, м?
|
Айзек смотрел, смотрел и все никак не мог перестать смотреть — очень долго, три секунды, а может пять минут, а может час. А когда его наконец отпустило, сполз по стене и ткнулся в бревна каской. Мир качнулся, подкатило к горлу, и Скрипач наконец понял, зачем люди придумали бессмысленные, казалось бы, ругательства. Для таких вот случаев, когда боишься лишний раз рот открыть, чтоб случайно не сблевать или, хуже того, не зарыдать в голос. И все же очень тянет высказаться, потому что — ну а что ты еще можешь сделать?
У бараков ничего толком было не разобрать: не видно было крови, не слышно звуков, с которыми пули прошивали тела, но Айзек только что сидел с этими людьми рядом, и это делало все настоящим. Более настоящим, чем труп под пончо в десяти ярдах. Более настоящим, чем изуродованные пальцы Болоньезе. Скрипач знал, что у Скэмпа прилип песок к правой руке, чуть повыше локтя. Только что видел, как Гусь морщит нос от сигаретного дыма. Слышал, как Джок прохаживается насчет какой-то худощавой евре... Господи Всевышний! Вот так ляпнешь что-нибудь, а это окажется последним, что ты скажешь. Кроме, может быть, "а-а-а-а-а-а-а".
Одно радовало. Еще на "Зейлине" Скрипач немного волновался: вдруг он, будучи не совсем настоящим морпехом, не сможет "умереть за Родину"? Так вот, насчет этого можно было расслабиться. Умереть за Родину оказалось очень легко и доступно каждому, вот выжить за Родину, похоже, было той еще задачкой.
С Таравы вело два пути: простой и маловероятный, и желающих проводить Айзека по первому маршруту было полно. Теперь японцы мерещились ему повсюду — во всех окнах, за всеми камнями и кустами, он не удивился бы, если б оказалось, что джапы начали выскакивать из-под земли прямо у них под носом. Надо что-то делать. Надо что-то делать. Срочно надо что-то делать, а то...
(А то что?)
(А то придется думать.)
Скрипач вцепился в рукав Диаманти.
— Кх... кха... кхапрал, — с третьей попытки осилил он. — В Гуся... в отделение Дасти стреляли от стены, вон оттуда, — Айзек кивнул влево. — Я точно слышал, — добавил он, чтобы у Мрачного не осталось никаких сомнений. Уж на слух Скрипач не жаловался.
Ясное дело, с этим нужно было разобраться немедленно, пока командирский голос лейтенанта Клониса не резанул и по их именам, будто ножницы Атропос по нитям судеб. (У-у-у, мойра хренова.) Никак нельзя было соваться за стену с японским стрелком за спиной: на спине у огнеметчиков находились баллоны с напалмом, требовавшие деликатного обращения. Да и Дасти там у бараков как на стрельбище. Диаманти должен был это понимать. И все-таки на всякий случай Айзек озвучил очевидное:
— Кому-то нужно слазить посмотреть.
И опять же, дураку было ясно, что этим "кем-то" являлся Айзек. Скрипач даже покрутил головой — нет, никого подходящего больше не было, все кончились. Но за сегодняшний день Янга столько раз уже подсекали, что он решил не пускать дело на самотек:
— Мне, например. У меня карабин и гранаты. Не с огнеметом же лезть.
Можно было, конечно, просто молча сигануть за стенку, и Айзека почему-то так и подмывало именно это и сделать. Вообще-то, он отлично умел слушаться. Всю жизнь только и делал, что слушался свою не очень худую, но и не слишком толстую маму. Но вот один поцелуй красотки-Таравы (с терпким вкусом песка, с нотками ужаса и бессмысленной гибели) — и вот, на тебе, пошел по наклонной.
— Все равно мне умирать молодым, — совсем уже зря добавил Скрипач. — Не в смысле... а в смысле у меня фамилия... Ну ты понял... Ладно, забудь.
-
Как всегда много всего прекрасного:
Так вот, насчет этого можно было расслабиться. Умереть за Родину оказалось очень легко и доступно каждому
И опять же, дураку было ясно, что этим "кем-то" являлся Айзек. Скрипач даже покрутил головой — нет, никого подходящего больше не было, все кончились.
Теперь японцы мерещились ему повсюду — во всех окнах, за всеми камнями и кустами, он не удивился бы, если б оказалось, что джапы начали выскакивать из-под земли прямо у них под носом. Надо что-то делать.
Это особенно ценно, учитывая, что ни одного японца Айзек до сих пор вблизи не видел. Да даже издалека не факт, что видел.
-
Срочно надо что-то делать, а то...
(А то что?)
(А то придется думать.)
Вот это прям чудесно!
-
Срочно надо что-то делать, а то...
(А то что?)
(А то придется думать.)
В голос рассмеялся)
-
Война - дело молодых
|
Есть странное состояние, между сном и явью, когда ты вроде проснулась, я вроде и нет. Мир еще расплывается кругом, но в нем неожиданного четко и явно начинают проявляться какие-то вещи, которые в обычной жизни и не замечаешь. Вроде тиканья часов, которые отсчитывают секунды твоей грешной жизни. По молодости девушка еще не знала, что в такие моменты губы бывало шепчут "я тебя люблю" или "я тебя не люблю". Но не Кине же ей было признаваться в любви?! Сейчас же Кейт, всем кожей. всей плотью, а может и душой почувствовала страшную дрожь и трепет корабля. Раненного. Смертельно?! И сразу, вместе с переходом в явь, пришел страх. Война никуда не делась из памяти девушки. Слишком недавно она закончилась, слишком явные оставила следы внутри. И первым порывом путешественницы было спрятаться под кровать. Не так уж глупо на самом деле во время обстрела. Погреб, конечно, лучше. Но если дом деревянный и нет риска, что обвалятся тяжелые перекрытия, кровать тоже сойдет. Не от прямого попадания, понятно. Но от шрапнели сойдет, ядро, если не вгрызается в землю, рикошетирует, а не катиться по земле, да и разрывной снаряд кидает осколки вверх и в стороны. Поэтому и в бою, безопасней всего во время обстрела лежать на земле.
Вот только она остановилась после первого же рывка, когда перешла в положение сидя на кровати, одетой и помятой. К счастью, выпившая Кейт не нашла сил на то, чтобы раздеться. и теперь ей не надо было терять время, чтобы натянуть свое, почти приличное, облачение.
- Какая, мать вашу, война?! Кончилась она, нафиг. И некому палить по пароходу. - мелькнуло в голове.
А потом там, огнем в ночи, всплыли откровения пропавшего брата. Несмотря на его исчезновение, Слай до сих пор оставался в душе девушки самым значимым и любимым человеком из всех, живых и мертвых. А он говорил, как опасны пожары на этих пыхтящих посудинах, особенно, если еще и котел взорвался. У Кейт не было никаких оснований в это не верить. Поэтому, она быстро, хоть и чуть неловко, поднялась на ноги, оперевшись для этого обеими руками на кровать. И громко зачастила для новой подруги. С громкостью голоса. несмотря на хрипоту, у бывшей певуньи все было хорошо.
- Надо бежать! Вот-прям-счас!
- Мне брат говорил, который почти капитан.
- Почти наверняка все загорится.
- Бери только ценное и легкое.
- Мы же не хотим сгореть!
Сама Кейт точно не хотела. Не для этого она выжила в войне, холоде, голоде и болезни. А на веру Кины ей было, по большому счету, плевать. Ну, католичка. Зато подружка. Мало ли у кого какие недостатки. Достаточно посмотреться в зеркало.
А потом, после небольшой паузы. Кейт вздохнула и у нее оказалось в легких достаточно воздуха на самый главный вопрос:
Очень простой. Это было не "что-делать", "где-взять-миллион-долларов", и, даже, "ты-меня-любишь". Она спросила подружку:
- Ты плавать-то умеешь?!
-
Кейт вздохнула и у нее оказалось в легких достаточно воздуха на самый главный вопрос:
Красивый подвод к самому основному)
-
- Ты плавать-то умеешь?!
Да, это было здорово)
|
Новый день. Новая тетрадь. Новая жизнь.
Если бы всё было так просто.
Железная Бригада ушла в Мексику. А Эд… не смог. Да, у него был наготове фиговый листок, вроде тех, которыми целомудренные художники эпохи Ренессанса прикрывали лобок Евы, но… кого мы обманываем? «Я не в Мексике потому что не сумел дойти до Мексики. Потому что я… больше не был Конфедератом. Потому что я сдался. Разные люди проиграли эту войну в разное время. Я проиграл ее в битве под Рио-Гранде. Это было маленькое, незаметное сражение, о котором никогда не напишут в книгах, даже толком не связанное с Гражданской войной. Давайте назовём его скромно — «История против Эдварда Босса» — уже очевидно чем закончился тот бой, да?»
Нельзя сказать, чтобы Эд был в отчаянии. Для этого он уже слишком многое прошёл и слишком многое повидал. Скорее уже не столь юный Босс ощущал себя на редкость потерянным.
С февраля шестьдесят первого по лето шестьдесят пятого минуло пять зим. Пять зим в течение которых капитан Железной Бригады Эдвард Дэниэл Босс жил исключительно верой в Конфедерацию. В настоящую Америку. Новости падали на него, одна горше другой — а он знай себе крепче сжимал зубы, сжимал до хруста, до боли! Должно было произойти что-то, что оправдало бы все жертвы, все потери! Должно было произойти… и не произошло.
«У меня ничего не осталось» — странная мысль.
Более легкая, чем могло бы показаться, но побуждающая к иным мыслям. Побуждающая срывать корочку с раны снова, снова и снова. Пройти унизительную капитуляцию, в ходе которой отберут даже пряжку от ремня? Извольте, сэр, Эдди к Вашим услугам!
Пить с дезертиром, которого ещё недавно бы расстрелял к чертовой матери? Да всю жизнь мечтал!
Эдвард словно бил себя — по одной щеке, затем по другой — сознательно топтал всю ту легенду, которую с таким трудом создавал последние пять лет.
«Вот я воевал, сука, героически! Ходил под пули, в лепешку расшибался! Этого Блейна не расстрелял только потому что был в хорошем настроении. А потом мы с ним встречаемся в Техасе, и это он угощает меня выпивкой!»
Во всем этом была какая-то глубинная ирония.
Словно Бог этого мира ненавидит героев, зато с сочувствием относится к негодяям.
«Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии»
Каялся ли Блейн? Вряд ли.
«Я ни о чем не жалею», — записал Эд на первой странице нового дневника, — «Если бы мне предложили выбор начать с начала, принять каждое решение заново, я выбрал бы абсолютно то же. Я поступал правильно, и на Страшном Суде мне будет что сказать в свою защиту»
Может потому и не было отчаяния.
Да, победы не случилось.
Но глубокое ощущение правды, осознание собственной правоты, никуда не ушло.
Худшие из тягот теперь уже минувшей войны вспоминались с улыбкой. Даже та проклятая зима. Колкинс кричал… теперь жив ли? Или сгинул?
«Теперь — я словно тень от человека. Я как мертвец. Живой призрак погибшей армии. Я не имею ни малейшего представления ни кто я, ни зачем я — лишь понимаю, что когда-то у меня было осознание и того и другого. Было — и ушло. Я был солдатом Конфедерации, и боролся ради Свободной Америки — и нет больше ни Конфедерации, ни Свободной Америки. Так чей же я солдат теперь?»
На самом деле, Эдвард конечно лукавил.
Своё будущее он представлял довольно ясно — вернуться домой, возобновить хозяйство, доживать дни в терпении и смирении как подобает христианину. Если землю конечно не конфисковали, но и тогда, как некогда дяде Рональду, Эду наверное достанется место приживалки в Старом Боссланде — и возможность оттуда трезво оценить перспективы. Быть может, Калифорния?
Плевать на золото — просто стареть всегда лучше у моря…
Ну да это дело будущего.
Дела же настоящего казались не то, чтобы незначительными…
Просто капитан Эдвард Босс командовал ротой и уж точно представлял себе собственные сильные и слабые стороны. Например, он понимал, что неплохо умел ладить с людьми. Много их было, этих людей… кого-то следовало поддержать, кого-то напугать, к кому-то просто не лезть, а кого-то и расстрелять нахер.
Вот почему стратегия заработка сложилась очень и очень быстро.
Старое-доброе попрошайничество.
После унизительной присяги Союзу, пробить дно подобным образом уже не казалось чем-то совершенно омерзительным.
Приезжая куда-то, Эд первым делом расспрашивал о том, есть ли здесь кто-то из Конфедератов побогаче и желательно всей душой горевших за дело Юга (конечно, вопросы он формулировал намного тоньше, а то ещё примут за шпика…) — потом отправлялся к избранному объекту и просил аудиенции, где подробно и в общем-то честно объяснял ситуацию.
«Я капитан Эдвард Босс, «Железная Бригада». Меня послал генерал Шелби — на протяжении похода я вёл дневник, который мне теперь приказано переработать в книгу о войне. Да, мы проиграли — но следующая битва только начинается. Битва за память будущих поколений. За то, кто расскажет, кем мы были, за что жили, за что сражались и за что умирали. Вот, кстати, посмотрите мои черновики. Здесь я рассказываю про начало войны. А здесь — про тот самый рейд.»
Чертовски хорошая история, верно?
И когда «клиент» — раз уж мы теперь воры, то и говорить будем как воры — развесит уши, нужно перейти к досадной мелочи.
«Вот только книги сложно издавать бездомному на улице, сэр. Я миссуриец. Мне предстоит долгая дорога до дома, а из денег у меня только доллары Конфедерации. Мне посоветовали обратиться к Вам как к честному человеку и настоящему патриоту, сэр. Не поможете ли мне добраться до дома? Разумеется, я вышлю Вам всю сумму как только представится возможность — в Миссури у моей семьи земля».
И опять же — Эд честно готов был изложить маршрут моего следования.
Если вдруг по каким-то причинам клиент не желал платить — просил его помочь чем-то ещё. Может подсказать тех, к кому обратиться с такой просьбой? Или просто знакомых в городах где-то по пути? Честных людей, у которых можно остановиться на ночь или занять денег?
Единственное, в чем бывший капитан Босс несколько лукавил — так это в том, что рассчитывал собрать сумму несколько большую, чем просто билет на пароход.
Восемьдесят миль без лошади это правда тяжело.
Стоит собрать денег хотя бы на дилижанс.
«Участь нищего попрошайки на удивление хорошо вязалась со всем остальным. Я больше не был офицером — у меня забрали звание, забрали армию, забрали страну. Самоуважение можно потерять только раз — и как ни парадоксально, попрошайничество было для меня способом сохранить достоинство. Я не стал убийцей, вором, налетчиком. Занимая деньги, я собирался их отдать. Я был честным человеком, попавшим в дерьмовую историю — только и всего».
Затем чуть подумал и приписал ниже
«Я просто хотел вернуться домой».
-
Во всем этом была какая-то глубинная ирония.
Словно Бог этого мира ненавидит героев, зато с сочувствием относится к негодяям.
«Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии»
Каялся ли Блейн? Вряд ли.
Вот это особенно понравилось.
|
|
Сдернутый вниз чьими-то крепкими руками, лейтенант не сразу понял, что за свист раздался над головой, а когда до него дошло, ЧТО едва не произошло – обмяк и мешком сполз на землю. На любу офицера выступила испарина, будто он только что пробежал кросс, сжимающие автомат руки треморили мелким бесом, сквозь зубы пробивалось судорожное, прерывистое дыхание. Серые дождевые глаза, обыкновенно слегка прищуренные, теперь были распахнуты и будто наполнились туманом. Барабанный бой в ушах заглушал практически все звуки, и слова Подковы доносились до Донахъю словно через толстый слой ваты.
В мозгу навязчиво, как комар в стекло, билась мысль о том, что эти пули предназначались ему, и если бы не инициатива капрала, лежать бы ему сейчас распластанным на бело-желтом песке в луже собственной крови. Картинка эта, вставшая перед внутренним взором взводного, была настолько яркой, что он несколько раз помотал головой, силясь, от нее избавиться, в этот момент один в один походя на боксера, словившего крепкий хук и теперь пытающегося прийти в себя.
Смерть, до этого без разбора косившая морпехов, хоть и била рядом, но еще ни разу не была так близко, а теперь… Теперь он почувствовал на плече ее костлявую руку, и был на волосок от того, чтобы следующий свой рапорт представлять апостолу Петру. Она была рядом – и все же, пускай и не своими усилиями, но Господним попущением и чьей-то смекалкой, был жив.
Жив… От одной мысли об этом губы лейтенанта сами расползлись в широкой идиотской ухмылке. Жив! Может дышать, двигаться даже – в подтверждение последней сентенции он дернул рукой. Жив! Жив! Жив! Подняв каску практически на макушку, Фрэнсис рассеянным жестом вытер мокрый лоб и зарылся пальцами в коротко стриженные волосы, который тоже были словно после купания. Поежившись от скатившейся по хребтине капле, он все же нашел в себе силы оглядеться, невпопад и с задержкой ответив Подкове, который, по всему видно, и был тем самым спасителем.
- Нахер послан, умник, бля… И… спасибо. – в коем-то разе в голосе взводного была неприкрытая искренность.
Прикрыв веки, он коротким жестом чуть надавил двумя пальцами на глаза и с нажимом повел их к носы, пока персты не сложились в щепоть. Покачав головой, лейтенант опустил руку и снова открыл глаза. Скользнул взглядом по растерянному Болоньезе, нервному Подкове, Винку и Слипуокеру, по еле живому раненному – но все же еще живому. Снова улыбнулся – только как-то жалко. В трепещущей птицей в клетке душе шевельнулся светлый огонек радости: как бы криво все не получилось, они все же смогли, не потеряв никого, вытащить бедолагу! Вот уж действительно, видимо, Бог случайно бросил взгляд на этот маленький островок и копошащихся на нем людей и японцев! Теперь главное было не упиваться «победой» и радостью от того, что цел – обидно будет, если этот безвестный парень, ради которого пришлось затратить столько усилий, окочурится.
- Геро-ой. Но безумец. – выразил он свой вердикт Слипуокеру, похлопав аккуратненько рядового, до куда дотянулся. – Приходи в себя пока. Перевязаться сам сможешь? Подкова – каску надень. Сам знаю, что не в кино, но, сука, делать надо. Вместе с Болоньезе займитесь «Фоксом», я, если надо, ИНПП дам и флягу с водой.
Переведя сбившееся дыхание, Фрэнсис вытер тыльной стороной ладони губы и продолжил:
- Винк, а мы с тобой меняем позицию, чтобы закрыться от дальнего пулемета. Парни, вы потом к нам. Сами или с раненным – как он сумеет.
А ты, дружище, держись. Ты теперь среди своих, и до сюда джапы вряд ли достанут. – как на зло, вспомнились японские минометы, которым никакая засека не помеха. – Н-да. Подкова, как перевяжите – оттащите все же хоть немного с позиции, а то сверху, - подтвердил он кивком головы слова, - могут дать жару.
Тем временем очнулся Слипуокер. Посыльный точно решил стать героем этого боя – не смотря на свой рывок, не смотря на то, что его чуть не подстрелили, он готов был, вместо того, чтобы отлеживаться, прямо сейчас идти за медиком. Ну точно герой. Офицер вздохнул тяжко, посмотрел на подчиненного уважительно, протянутый пистолет забирая. Прикинул: как люди Клониса пойдут вперед, так кому-то медик точно может понадобиться, и не, скорее всего, одному. С другой стороны, некоторая дельта времени до атаки есть, плюс пара минут на первую стадию боя. Офицер посмотрел на экспроприированные часы, собираясь прикинуть, успеет ли Пол сползать туда, вернуться обратно с медиком, который, в свою очередь, окажет первую помощь и успеет вернуться к своим до тех пор, когда его услугах уже отпадет необходимость.
|
Тело болело так, будто это оно собрало все те пули, что достались спасённому Полом бедолаге. Лихорадочные вздохи, суматошные ощупывания, пробуждение мозга из ступора. Как ещё понять, сколько вообще теперь жить осталось?! Как это одна лишь царапина? Да там за стенкой жизни на пару лет минимум нервами выгоревшими осталось! Да вот так — хочешь верь, хочешь не верь, а дышать не забывай. Жизнь, она вся в этом, для начала. Дальше сам разберёшься.
Пол привалился спиной к бревенчатой стенке, сейчас — самому уютному месту на Земле, и обессиленно вытянул ноги, раскидал в стороны руки. Нашарил одну из своих фляжек, отвинтил крышечку, приложился к горлышку... и ничего не почувствовал. Тёплая жидкость, солоноватый привкус металла. Никакого облегчения по сравнению с тем, что уже накатывало шквальной волной. Хотелось одновременно хрипло хохотать, поддакивать Подкове и подшучивать над Манго, обнимать Болоньезе и Винка, смотреть на синее небо и... перевязывать вытащенного из-под огня раненого. Вон он, лежит-дышит, а крови под телом всё больше, жизни в теле всё меньше. Неужели сам Дроздовски мог стать чем-то подобным? А зачем он тогда туда полез? Зачем он вообще здесь?
Слипуокер моргнул, сглотнул и заёрзал. Ему уже ничего не хотелось. Не нашлось сил на безделье, на войну бы наскрести, на выживание. Казалось, только расслабься, и провалишься в трясину беспамятства, проспишь любые артобстрел и контратаку, захлебнёшься в воде, задохнёшься в песке, сгинешь! Нельзя. Нужно двигаться. Нужно что-то делать.
— Хорош, Подкова, — кое-как ворочая языком, произнёс Слипуокер, — Лейтенант как лучше хотел. По-человечески. А тут, блядь, так нельзя... Но чо ж терь? П-парня п-перевяжите. Я, я за медиком... разрешите, лейтенант, сэр? Тут медик нужен.
Потяжелевшей, едва поднимающейся рукой посыльный нащупал за пазухой так ни разу не выстреливший пистолет и передал его хозяину рукояткой вперёд. Нашёл в себе силы в глаза заодно посмотреть. Вроде как чуть виновато, дескать, "неверно выразился тогда, не подумал". Но в то же время и не без твёрдого достоинства мало-мальски повоевавшего ветерана. С пониманием.
"Ты тоже таким станешь, Манго"
И всё же смущённо кивнул, спрятав глаза в движении, утаив концовку мысли, размыв её до двусмысленности: "и тогда нам хана" против "и тогда щёлкнет твой пазл, сложится вся картинка".
— Мне там что-то ещё передать, сэр?
|
|
-
Пришла пора социализироваться с неписями и гиперреализировать картину.
Прослезилас
-
Отлично! Конечно, заниматься этим должен помощник стрелка, но Обжора-то как раз ранен.
|
-
группа крови на рюкзаке
-
(Подождите, полчаса? Серьезно?)
Чуть больше, почти час. Но все равно здорово!
Скрипач с удивлением обнаружил, что магазин у него полный.
Лайк)
А людей у этих имен, может статься, уже не будет.
Приказ Клониса поймал Скрипача прямо, что называется, посередь личного катарсиса. "Как смычком по яйцам,"
В мемы!!!
|
-
Ух ты, Ферма!
В конце концов, герои войны (а именно героем войны в будущем видел себя Ферма) не мочат штаны. Ну, или почти не мочат.
Вот как раз сейчас можно лично это проверить).
|
|
«Кажется, отец смирился с тем, что из меня не выйдет ни бизнесмена, ни юриста, ни врача. Оно и к лучшему.» - Написал как-то Уильям в своём дневнике.
В последние годы он много писал. Писал мысли в своём дневнике, небольшие рассказики и повести. Рассказы были в основном «зарисовками из жизни». К примеру, о том, как мальчик нашёл щенка, а родители запретили заводить собаку. Или о том, как девушка забыла зонтик от солнца на скамейке, а один парень разыскивал её, чтобы зонт вернуть. Или о том, как мальчишка подшутил над негром, сказав, что тот свободен. Уильяму казалось, что выходит неплохо. Настолько неплохо, что однажды он решил отправить своё творение в местную еженедельную газету.
«Уважаемая редакция.
Отправляю на ваш суд рассказ. Надеюсь, он придётся по вкусу вам и вашим читателям...
...
Нил Уильямс»
Псевдоним Уильям сочинял едва ли не дольше, чем сам рассказ и остановился на «Ниле Уильямсе». На его собственное имя похоже, но что это он никто не догадается. Не догадается же?
Следующая неделя прошла как на иголках. Уил едва ли не дежурил у почтового ящика, чем вызывал насмешки сестёр: «Письмо от подружки ждёшь?». Уильям лишь ухмылялся в ответ, не спеша развеивать их предположение. Уж лучше пусть думают, что от подружки.
И вот долгожданный конверт в руках. Выхватив его из пачки, он небрежно бросил остальные письма в гостиной, взбежал по лестнице и заперся в своей комнате.
«Уважаемый мистер Уильямс...»
Уил на секунду подумал, что письмо не ему, но вспомнил псевдоним, который сам же придумал и продолжил читать.
«Вынуждены отказать в печати вашего рассказа. Однако, в вашем тексте видны зачатки таланта. Вам следует лучше ознакомиться с предметом, о котором пишете и тогда...»
Там было что-то ещё, но у Уильяма опустились руки. Ну хоть «зачатки таланта» нашли...
Уильям не выходил из своей комнаты весь день. Он раз за разом перечитывал письмо редактора и свой рассказ. Что он написал не так?
- Уил, - услышал он робкий голос матери из-за двери.
- Это ничего, что она не ответила на твои чувства… - Продолжила она, не дождавшись ответа.
Чувства? Уильям поднялся и открыл дверь.
- О чём ты? - спросил он мать, оказавшись с ней лицом к лицу. Он был уже выше и смотрел на неё сверху вниз. А вот глаза у неё были почти такие же, как у него. Всё равно, что в зеркале.
- Ну... Девочки рассказали... Тебе написала одна леди и ты... - Уильям, поняв, о чём мать толкует и откуда идут ноги у этой сплетни рассмеялся.
- Вот про это я и напишу в следующий раз! - Сказал он и потянулся за бумагой.
Тот рассказ показался блёклым самому Уильяму и он его никуда не отправил, зато понял, что имели в виду редакторы. Он переживал чувства людей из книг, но никогда не жил сам. Ну о чём ему писать? О любви? Он никогда никого не любил (родители и сёстры не в счёт). О дворовых играх и хулиганствах мальчишек? Он никогда в них не участвовал. О бизнесе и политике? Это уж увольте.
С этого дня он старался не избегать жизни, а идти ей навстречу. Уроки танцев? Ладно. Балы? Хорошо!
Господи, да кого он обманывал. Он проклял день, когда пошёл на один из них.
А дело было так.
Отбывая повинность Проводя время в светском обществе, Уильям всегда старался приходить попозже, а уходить пораньше. Так было и в этот раз. О’Нил явился, когда танцы были уже в разгаре.
Едва только Уил вошёл в общую залу, где музыканты ненадолго умолкли между танцами, как на него буквально налетела незнакомая девушка:
- Потанцуйте со мной. - Без предисловий заявила она, в своём пышном платье похожая на сине-зеленую птичку - Ну же, как раз вальс начинается.
Уильям оторопел от такой наглости, а она тем временем взяла его за руку и повела к центру зала.
Уил вёл не слишком умело, ну как мог. Она же всё время высматривала что-то.
- Куда вы там смотрите? - Спросил Уил.
Она пожала плечами:
-Да так, ерунда,- но Уильям уже успел заметить по направлению взгляда, что смотрела она на молодого джентльмена, который сейчас, стоя со скрещенными на груди руками, пристально смотрел на них. Уильям знал его - Бенджамин Росс. На несколько лет старше Уила, хотя усы заставляли его казаться ещё старше. Рослый. Руки как у гориллы. В детстве он был тем ещё задирой. Да и повзрослев не слишком-то изменился. Уил слышал краем уха, что из-за Росса произошло нескольких очень неприятных историй.
- Это из-за него вы на меня напали?
- Он считает, что я должна только с ним танцевать.
- А вы должны?
- Вот ещё! С кем хочу, с тем и танцую.
- Как вас хоть зовут?
- Элизабет.
Уильяму не хотелось, чтобы этот танец заканчивался. Не потому, что ему нравилось танцевать или прельщало общество новой знакомой, а потому, что он предчувствовал неприятный разговор с Россом. И всё же всё имеет конец.
- Уил, дружище, как насчёт того, чтобы прогуляться, подышать свежим воздухом, а? - Обратился к нему Росс после танца нарочито изображая приветливость.
- Я только что пришёл. Ещё не хочется. - Уил попытался сделать вид, что не понимает, куда клонит задира.
- А уводить чужих невест тебе хочется?
- Никакая я тебе не невеста! – возразила Элизабет. Пожалуй, намного громче, чем это хотелось бы всем участникам разговора. На них уже поглядывали остальные.
- С тобой, Бет, мы потом поговорим. – Фамильярно ответил Росс. – А от тебя, Уильям я требую извинений.
- За что?
- За то, что компрометируешь Элизабет.
- Бен, он не… - вступилась девушка.
- Ладно, извини.
- Значит признаёшь, что виноват?
- Чего ты от меня хочешь? – Вздохнул Уил, не зная, как выйти из этого положения.
Росс стянул перчатку и швырнул её Уилу в грудь. Тот машинально поймал. По спине пробежал холодок. Дуэль?
- Завтра в семь. На пустыре за амбаром на Лэйн стрит.
Росс и несколько его приятелей вышли из зала.
- Прости… Я не хотела… - сказала Элизабет, но Уил её уже не слушал.
Стоит ли говорить, что Уильям не спал всю ночь? Даже не раздевался. Было о чём подумать, знаете ли. Не ходить? Слишком многие видели эту сцену - клеймо труса на всю жизнь и позор для семьи. Идти? Да Росс прирежет его как щенка.
О’Нил выехал тайком, чтобы никого не будить. Интересно, что родители и сёстры будут делать, когда узнают, что Уильяма больше нет? Женщины наверно расплачутся. Мать особенно жалко. Показалось или он видел свет в одном из окон? Неважно.
Он прибыл на место за пол часа, но Росс с приятелями уже были тут. Спешился, привязал лошадь. Было ощущение, будто его тело стало деревянным и больше ему не принадлежало. Он начал обращать внимание на мелочи, которые не замечал никогда: как ветер колышет волосы, как стучит сердце, как вздымается грудь, чтобы принять глоток воздуха. А ведь у него чертовски круто получается дышать… Жаль бросать дело, которое так хорошо удаётся.
- Думал ты не придёшь, - ехидно заметил Росс.
Уильям не ответил.
- Ножи или револьверы? Я и то и другое взял.
Уильям с роду никакого оружия в руках не держал. Битва на ножах с рослым Бенджамином была бы унизительным зрелищем. Нет, он не доставит им такого удовольствия. По крайней мере умрёт достойно.
- Револьверы.
Друзья Росса подали оружие.
Бенджамин взял один, умелым движением крутанул барабан, защелкнул, взвёл курок, протянул Уилу рукоятью вперёд.
Пальцы Уильяма сомкнулись на холодном металле. Тяжёлый...
- Правила знаешь? - спросил Росс, но не дожидаясь ответа, начал объяснять. - Становимся спинами друг к другу. Отходим на 10 шагов. Поворачиваемся. Когда Билл даст сигнал, стреляем. В каждом револьвере по одной пуле. Готов?
Стоя спиной к Россу, Уил думал о том, как хорошо начинался вчерашний день. И как всё дошло до этого?
Шаг первый, второй.
В обувь будто налили свинца.
Третий, четвёртый.
Сердце стучит так, что слышно, наверно, за пару миль.
Пятый, шестой.
Оружие тяжелее с каждой секундой.
Седьмой, восьмой.
Воздух стал густым, как патока.
Девятый, десятый.
А револьвер точно заряжен?
Поворот. Сигнальный выстрел. Рука, словно чужая поднимает револьвер. Бам!
Мимо.
А Росс не выстрелил. Стоял, самодовольно ухмыляясь:
- Так и думал, что ты промажешь.
Теперь револьвер поднял он. Уил стоял с бесполезным оружием в руке. Ствол наведён точно в лицо. Уж Росс с двадцати шагов не промажет.
Бенджамин демонстративно поднял руку вверх и выстрелил в воздух. Улыбнулся сквозь усы. Размашистым лёгким шагом подошёл к Уилу и похлопал по плечу:
- А ты молодец. Я думал сдрейфишь. Ну что ребята, поехали?
Уил остался один. Даже не заметил, когда Росс забрал у него револьвер. Кое-как доехал до дома и проспал до вечера.
Когда он спустился на ужин, ему передали записку:
«Спасибо, что защитили меня от мистера Росса на балу и мне жаль, что вы сами пострадали от этого. За Росса я точно ни за что не выйду. А вы, если окажетесь в Саванне, всегда будете желанным гостем в моём доме. Адрес: …
Надеюсь, когда-нибудь ещё встретимся.
Элизабет Олсен»
Уил смял записку и выкинул её, стараясь побыстрее забыть и дуэль и всё, что с этим было связано.
Он думал, что никогда больше не увидит Элизабет, но судьбе было угодно распорядиться иначе.
Прошло полгода с той злополучной дуэли, когда Уил с семьёй отправился в Саванну. Знакомство с семьёй Белтроп… Балы, приёмы… Всё как в Атланте, только жить приходилось у родственников. Вот на одном из приёмов, Уил снова повстречал Элизабет.
Сказать по правде, когда он её увидел, подумал, что нужно выскользнуть из дома так, чтобы никто не заметил и вовсе с ней не общаться. Но она заметила его и подошла.
- Мистер О’Нил! Не ожидала вас встретить здесь.
«А я-то как не ожидал», - подумал Уил, но вслух сказал положенное в таком случае приветствие и поведал о том, что они приехали в гости к родственникам.
После обмена любезностями, Элизабет посчитала правильным рассказать об их истории с Россом.
Их родители договорились о помолвке ещё лет шесть назад, когда она была ребёнком. Да и она в то время была благосклонно к нему настроена, однако, когда она приехала в Атланту пол года назад, Росс вёл себя так, будто они уже женаты. Так, будто она его собственность.
- Это ужасно, - говорила Элизабет. – Я решила, что если уж выйду замуж, то за человека, который будет относиться ко мне ка к равной.
Они поговорили ещё немного о правах женщин (у Уила не было определённого мнения на этот счёт). А потом о литературе (а вот тут ему было что рассказать)… Задержавшись допоздна Уил осознал, что впервые ему не хотелось уйти с приёма как можно быстрее. А вот Сюзанна, кажется, на него немного обиделась. Ну да вроде не слишком.
В целом поездка в Саванну Уилу даже понравилась. Они с Элизабет стали иногда писать друг-другу.
А потом началась война. Уил её сперва не очень-то и замечал, но потом и до него стали доходить тревожные слухи. Он стал читать не только книги, но и газеты, чтобы быть в курсе событий.
Больше всего его беспокоила мобилизация. Он один раз был под прицелом и ему не понравилось. Жить так несколько месяцев что-то не хочется. В отличии от большинства сверстников он не видел в войне особой романтики, зато чётко видел возможность умереть. А умирать не хотелось. Особенно на войне, смысла в которой он не видел.
Его удивил случайно подслушанный разговор родителей. Не темой как таковой, а тем, кто из них какую сторону выбрал. Он считал, что это мать попытается всеми силами обезопасить его, а отец будет стоять на том, что сын должен защищать честь семьи. А оно вон как оказалось.
Когда отец спросил: «Уил, почему бы тебе не поехать в Европу?», - Уильям едва удержался от того, чтобы расцеловать его и помчаться собирать вещи. Ответил «почему бы и нет». А на вопрос «куда бы он хотел отправиться» без колебаний сказал «в Париж».
Почему именно Париж? Потому что там центр Европы. Там жили многие из героев его любимых книг. Да и французский, выученный по книгам, попрактиковать не помешает. Ко всему прочему, хотелось свободы и самостоятельности, а не быть нахлебником у родственников.
Выбор сделан! Европа ждёт. А тут… Тут и без него разберутся.
|
Как Мухин и ожидал, калужане энтузиазма не проявили: Дорофей Агеев потупил взгляд, встретившись со взглядом матроса, а Ерошка сам зыркнул в сторону товарищей — сидите, мол, не высовывайтесь. И, столь же ожидаемо, первыми вызвались питерцы.
— Я пойду, — первый сказал Максим Шестипал.
— Я тоже, — тут же присоединился к нему Нефёд Артюхов.
— Ладно, я с вами, — хмуро сказал Тюльпанов, тяжело поднимаясь с земли, хотя по пожилому слесарю было видно, что лезть в ледяную воду ему отчаянно не хочется.
— Я тоже пойду, — хлопая глазами и сам, видимо, не до конца понимая, куда идти, встрял юнга Петров.
— Сиди уж, марафетчик, — устало хлопнул его по плечу Седой, останавливая юношу.
Седой тоже вызвался было идти, но Мухин сказал ему, чтобы тот оставался здесь за старшего, и матрос спорить не стал. Мухин оглядел остальных питерцев, но несостоявшийся мародёр Зотов, вечно простуженный Бугров и глупо пялящийся на товарищей Рахимка вызываться добровольцами не собирались, понуро отводя взгляд. Латыши от пулемёта наблюдали, не вмешиваясь, молчали и калужане.
— Вызываюсь, — неожиданно донеслось из-за спины. Это рябой и лопоухий калужанин Саша Расчёскин, уже скинувший шинель, сейчас торопливо стягивал через голову линялую, в пятнах пота косоворотку, обнажая тощую спину. Про него говорили, что он на фронте был разведчиком, — припомнил Мухин. Всё помалкивал-помалкивал, а сейчас гляди-ка — вызвался добровольцем. Оголившись до пояса, Расчёскин, дрожа от холода, принялся цеплять себе на пояс шинельный ремень с подсумками.
— Санька… — с неясным выражением окликнул его Ерошка Агеев с земли.
— Цыц, Ерошка, — отозвался Расчёскин. — Слышь, шестипалый, сапоги не сымай, — деловито обернулся он к Шестипалу, который по примеру Расчёскина уже скинул свою замызганную куртку и сейчас собирался разуваться. — Небось не утонешь, а босиком много не навоюешь.
Мухин и четверо добровольцев спустились к речке, настороженно следя за домами на той стороне. Никого не было видно — только серые сараи, косые изгороди, заросшие огороды, тёмные избы. Вражеский пулемёт притих, но захлебнулась и атака отряда Баранова — через мост переть уже опасались, хотя кто-то и пытался пересечь реку за мостом — но Мухину с берега это было не разглядеть. Да и думать об этом было нечего — пора было лезть в воду.
Уже подступая к тихо струящейся чёрной воде в зарослях осоки, Мухин почувствовал, как тянет от воды погребной, колодезной стужей. Не так с морем: бывает, что море холодное, и на широкой полосе берега всё тоже тонет в промозглом, сыром тумане; бывает и наоборот, что море холодное, а на пляже пригревает солнце, и море с берега обманчиво кажется ласковым и тёплым. С рекой иначе — если она холодная, она честно об этом предупреждает всякого, но предупреждает уже у самой воды, обдавая волглым холодком у глинистого бережка. Стуча зубами от холода, добровольцы остановились у воды. Переглянулись. Все по примеру Расчёскина уже скинули верхнюю одежду — Шестипал разделся до пояса, обнажив крупное, рыхлое и бледное тело, другие — до нательных рубах. «Ну, буде ждать-то», — обернулся Расчёскин на остальных и первый решительно зашёл в воду.
Студёная вода тяжело хлынула за голенища сапог, когда вслед за Расчёскиным и Мухин вступил в реку, нетвёрдо переступая по полужидкому, студенистому дну, затянутому зелёными колыхающимися водорослями, протянутыми по течению как русалочьи волосы. По мере того как Мухин заходил в реку глубже, ноги, бока, потом грудь обжигало холодом: дыхание перехватывало, нутро сжималось, скулы деревянели, крупно стучали зубы. Чем дальше, тем сильнее било в правый бок ледяной струёй течения: идти становилось всё сложнее.
Товарищи шли рядом — Мухин видел, как слева и спереди, высоко подняв винтовку над головой, бурунцами взбивает воду Расчёскин — голый до пояса, но в пехотной фуражке без кокарды, со сбившимися за спину латунным крестиком и чёрной иконкой на цепочке. На покрытом гусиной кожей боку Расчёскина виднелась бледная звёздочка шрама — вот лизнула её мыльная сизая волна, ещё раз лизнула, и скрылся шрам под водой: вода доходила до пояса, затем до груди, а они не прошли ещё и середины реки.
Сзади послышался шумный плеск — Мухин оглянулся и увидел, как над водой появилась кашляющая и отплёвывающаяся голова Тюльпанова. Матерясь, Тюльпанов с брызгами поднялся из-под воды, вытащил из воды карабин, попытался поймать слетевший картуз, но не смог — он, качаясь, как мячик на волнах, быстро уплывал прочь.
Пронзительная стужа от воды лизала бока, толща свинцово, тяжело плещущейся воды поднялась совсем близко к лицу, захлёстывая уже плечи, подбираясь к подбородку, отчаянно давило течение, грозя свалить с ног, — а было всё ещё неясно, уйдёт ли дно ещё ниже или вот-вот пойдёт вверх.
-
нетвёрдо переступая по полужидкому, студенистому дну, затянутому зелёными колыхающимися водорослями, протянутыми по течению как русалочьи волосы. – мастер художественного слова))).
А если серьезно, как всегда крутой язык!)
-
Колоритнейшие описания! Настолько, что прямо чувствуется все, что написано, буквально кожей.
|
Клонис задумчиво повертел в руках жетон Ч. Додсона. Он совершенно не помнил парня, и от этого было почему-то совсем грустно, словно он, Анджело даже не мог почтить память покойного несколькими воспоминаниями о нем. В детстве он слышал как-то от матери, что, мол, люди живут, пока о них вспоминают. Интересно, будет ли кто-то вспоминать о Ч. Додсоне? И будет ли кто-то вспоминать об Анджело Клонисе?
Чтобы отогнать грустные мысли, убрал жетон в карман кителя к остальным его жетонам и постарался заняться более насущными делами. Джелли уже разложил найденные стволы: пара японских винтовок арисаку, автоматическую винтовку Хеви и пояс с патронами от неё, и ещё несколько стволов, штук десять гранат, несколько пачек сигарет и четыре фляжки. Клонис хозяйским жестом прикарманил себе две пачки сигарет. Курить хотелось сильно, а свои он потратил еще на корабле и с тех пор только стрелял, что напрягало.
- Японские винтовки без патронов? Сними с них штыки и припрячь. Я обещал один из них доктору за морфий. Я прям чую, что мы его еще до рассвета весь потратим.
Первые выстрелы звучат неуверенно, как будто не хотят разрушать эту хрупкую тишину, эту лживую картинку затишья посреди боя, когда вроде бы никого не убивают. Но сидеть так нельзя: очень скоро японцы просто перезарядят и перенацелят на нас свою артиллерию и начнут вести огонь. На рифе достойных целей для них больше не осталось. Но все же никому не хочется первым обозначать себя. Только после второго приказа Парамаунт начинает вести огонь. Вскоре к нему присоединяются стрелки первого отделения. Японцы не остаются в долгу, отвечают. Отвечает и пулемет откуда-то со стороны барака. Похоже, что тот самый замаскированный пулемет, о котором говорил Манго. Оставалось надеяться, что парни поняли откуда он ведет огонь. Расстояния там плевые, ярдов тридцать, поменять свою позицию он не может. Скорее всего, ходов сообщений у него там нет, уйти он не может, и никто ему на смену не придет. Достаточно одной пуле попасть в стрелка и все, пулемет замолкнет. Ну разве что помощник стрелка подхватит. Но и ему пуля найдется, главное продолжать стрелять. А вот бежать в атаку, когда прямо на тебя смотрит пулемет с тридцати ярдов - вот это самоубийство.
Из воронки тем временем кто-то, кажется Сутулый, кричит, что врагов много, аж три пулемета, никого не видно и кого-то ранили. Клонис несколько пулеметов не слышит, зато слышит, что огонь с нашей стороны и правда становится как-то жиже. Похоже, стреляют дай бог пара человек, остальные залегли в воронке. Хобо сам, наверняка, на передке, герой хренов.
- Хобо! - орет Клонис в сторону воронки - сам не маячь, а обеспечь мне непрерывную огневую работу отделения. Установить БАРы! Продолжать огонь! Интенсивней. Уничтожить пулеметную точку, она от вас в тридцати ярдах всего! Раненых сюда, перевяжем.
Анджело смотрит на часы - 10:08. Еще пара минут, и надо идти в атаку, иначе Андерсон и Кремень останутся с голыми флангами. А значит много хороших парней погибнет, потому, что он тут копается. И все же обстрел, кажется, идет откуда-то правее. Сверился со своей схемой - там вроде какие-то развалины. Поднял голову к сержанту Томпсону.
- Дасти, Бандит - гляньте осторожно, где пулемет и еще, похоже, из развалин справа стреляют. Через две минуты пойдем в атаку, вам надо будет японцев там перестрелять или задавить хотя бы. Сейчас поймите, где они, потом по команде вы и отделение по вашим выстрелам начинайте стрелять.
Поймал взгляд Брукса, постучал по часам своим и потом два пальца показал ему. Мол, две минуты осталось, и атака. Брукс, не дурак, скорее всего уже не раз глянул над бруствером куда бежать будет. Сирена вроде рядом с ним тоже, как всегда курит свою сигару и имеет вид бравый и бодрый. Вот у кого можно поучиться храбрости и тому, как не унывать.
Стрелки неминуемо ползут к 10 минутам, Клонис уже несколько раз прикладывался к биноклю, смотря налево и направо. Начинают ли соседи, готовы ли? Не ползет ли кто с просьбой повременить? Но уж больно неудобный ракурс, ничего не понять. И наступает время отдать приказ. Черта, после которой уже от него, лейтенанта, мало что будет зависеть. А от успеха наступления зависит жизни сотни мариносов на этом пляже. Оставалось только надеяться, что Андерсон и Кремень тоже готовы. Секундная стрелка перешагнула двенадцать и даже уже коснулась минутной. Клонис выдохнул почти со стоном, потом вдохнул побольше воздуха и рявкнул:
- Дасти, третье отделение - огонь на подавление. Брукс, Сирена, второе отделение - В АТАКУ!
-
Сними с них штыки и припрячь. Я обещал один из них доктору за морфий. Я прям чую, что мы его еще до рассвета весь потратим.
Пророчески!
-
Повезло нам с командиром!
|
До Пола только у сарая дошло, как мало их осталось, и как это странно — без особых потерь, без панического бегства, просто потому, что такой тактический план, так распределил силы лейтенант, а значит, где-то там рядом они нужнее. В рамках более крупной картины. Для большего блага. Во имя великой цели. Всё так. Но, чёрт возьми, как дорого бы дал сейчас Слипуокер за прикрытие в добрый десяток стволов и поддержку десятка инициативных товарищей! Словарик свой. Воды из запасной фляги. Все сорок три доллара заначки. Услуга за услугу. Юморной номер на пьянке. Благодарная память.
Господи, какая шелуха. Там только Подкова, Винк и сам Манго, и этого достаточно. Хватило бы и никого — япошки поди меньше пасли бы этот сектор, на одного придурка могли бы и поберечь патроны.
Тут вообще могло бы быть пусто, ни япошек, ни янки, только первозданная природа тихоокеанского острова, нелепые постройки древней цивилизации и двое незнакомых парней в странной одежде, один почему-то поранился, а второй спокойно собирается ему помочь.
Все те же самые действия. Без сомнений, без колебаний. Как у грёбаного дзен-буддийского монаха, познавшего своё грёбаное ничто-"му" (無). Весь страх позади, все нервы потом, когда двое окажутся за пальмовой стенкой. Здесь и сейчас только щекотливый задор, любопытство и жар паники в затылке, нагоняет, стремится добраться до мозга. Слипуокер быстрее.
Перекат на мешки с песком, по ним змеем-змеем, и снова перекат, но боком-колбаской, до самого сарая. Не стреляют. Щёлкает в руке пистолет, рывок в окно, но внутри никого, словно так и должно быть. Не стреляют, хотя вокруг всё кричит о жесточайшем огневом бое — десятки дыр в стенах, вёдрах, даже грёбаной лопате досталось! Ползком к выходу, и вон уже бедолага, цель спасения, а дальше выглядящий пустым барак. Не стреляют.
Полу хватило силы воли проморгаться и удержаться от окончательного падения в собственную глупую фантазию. Мир не следует за мыслью. Вокруг одни опасности, но есть и свои, кто помогут, просто дождись хлопка дымовой гранаты и действуй. Действуй как задумал, с тем же настроем, без колодок сомнений и тревог. Действуй как монах, просто... не теряй голову. Ты не монах. Ты не переродишься.
Слипуокер сглотнул и, ещё раз щёлкнув предохранителем пистолета, убрал его за пазуху, подоткнул изнутри кончиком ствола за ремень. Ему нужны будут обе руки, чтобы тащить раненого, а свою гранату он бросит. Вот она, рифлёная, лёгенькая, почти родная после всех тренировок и учений.
Ну давайте, парни, не подведите. Готовность, блять, номер один.
-
Действуй как монах, просто... не теряй голову. Ты не монах. Ты не переродишься.
Шаолинь-шмаолинь!
-
Самый быстрый Слипуокер на дикой Тараве
|
Я всегда шел по линии наибольшего сопротивления.
Николай Гумилев
Прощай, Хира.
Я всю жизнь шла бок о бок с предательством – и предательством заканчиваю свое бытие. У меня, одинокой на обширном ложе, нет сил никого позвать, нет сил даже отверзнуть уста для молитвы. Но мне осталась память – и к ней я обращаюсь в последние минуты. Я ни о чем не жалею: сделанном ли, не сделанном – все свершилось так, как свершилось. У меня получилось преломить свою судьбу – и этого достаточно. Не печалит меня, что я ухожу – я покидаю Огонь Возженный не старой развалиной, немощной и больной, но той, кто сохранила силу рук и чувств. Я ухожу не рабыней и не изгнанницей – а значит, я останусь непобежденной.
И мне доподлинно известно, что когда истает плоть моя на погребальном костре, дух мой освободившийся войдет в чье-то спеленатое тело – ведь в том воля Бога. Моего бога, обретенного на грани жизни и смерти, на тонкой полосе меж безумием и нормальностью. Я вернусь – я всегда возвращаюсь, через боль и страдание пытаясь изменить мир… и платя по старым счетам: не тем, кому должна, так их далеким потомкам.
Я – не Скорпион. Я – стрела в деснице Его.
А пока нет сил держать веки открытыми, я возвращаю себя в прошлое. Я помню бешенную скачку и свист камчи в руках ребенка, помню презрение к сыну Царя Царей, порочному дитю великого шахиншаха. Помню дворец, где скрыт кинжал за каждою улыбкой, и чистую, незамутненную отравой ярость поля боя. Помню предательство – первое в череде прочих, и изгнание. Ни на миг не позабуду, как подняла под своими стягами тех, кто не побоялся поднять голову против ломающей спины власти – и то, как я мнила себя новым Двурогим. И уж точно не сотрутся шрамы от поражения, когда трусость баранов и коварство змеи оказались сильнее Львицы.
Никогда не уйдет из памяти та, что звала себя Шэри – рожденная в неволе гротескная копия меня, познакомившая свою хозяйку с пепельным вкусом безумия и мускусным запахом беспамятства. Долгие годы она была мной – дэвом ли, вторым ли я: никто не ответит доподлинно – и я, по прежнему ненавидя ее, иногда вспоминаю с тоской, как потерянную часть себя. Я не вычеркну из памяти Аврелианов, давших мне шанс, что легче перышка, и надежду, что не прочней морской зыби.
И уж точно я не позабуду тот поход, что привел меня, пускай и кружной дорогой, обратно в Хиру. И пускай стерлись мелкие подробности, пускай не припомнятся дословно диалоги и все имена, я до сих пор как вживую вижу лица тех, кто меня окружал.
Так и не ставший соратником мужчина, обучивший меня сдержанной мудрости и жестокой, бескомпромиссной любви к своей родине – тот, с кем я была рада идти одной тропой, но имела прискорбно разные стремления.
Тот, кто был отдан мне, словно вещь, но кто сумел увидеть за царицей, воительницей, рабыней ту женщину, что могла бы быть – и заплатил своей жизнью за мою свободу. Тот, кто мог стать для моей стрелы луком, но остался только горьким прошлым.
Рабыня, оказавшаяся честнее и справедливее большинства свободных, показавшая мне, что в плате добром за жестокую справедливость может не быть постыдной слабости. Та, что оставалась свободной и в рабстве, и в плену.
Другие, не пролегшие столь же ярким следом на моей истории, но не забыты. Единственный подлинный маджис, для которого знание было дороже всего. Лекарь, возвращающий зельями гармонию телу, а рассудительной беседой – душе. Воин из тех, на чьих плечах стоит войско, и способный поставить приказ выше личной ненависти. Юноша, пылкость которого была очерчена богатством знаний. И все прочие, ставшие свидетелями моей дороги к перерождению.
Все они капля за каплей, сами того подчас не осознавая, сделали меня такой, какая я есть сейчас, своими действиями и бездействием толкнули меня на тропу, приведшую домой. Я им всем благодарна за это – и даже попытка убить меня, нанеся удар тогда, когда я его не ожидала, не меняет моего благорасположения: сталь закаляется огнем.
Прощайте, соратники и недруги.
Прощай и ты, граница, идущая по душам людей.
Прощай, Лимес.
|
 Холодный ветер, холодный пот. Всадники приближаются. С визгом взлетают разящие стрелы. Полуденное солнце скрывается за пушистым, словно плюмаж на шлеме Луция, облаком. Молодая трава покрывается кровью. Это Север, дети великих детей. Здесь не расправит крылья римский орёл. Лишь пленников в цепях приведут в эту жестокую землю, где сгинут они, поднося варварам чаши — и даже если вернутся на Родину, вы увидите в их глазах, увидите, словно заходящее солнце... Часть их души Север забрал навсегда. Хрустят под лошадиными копытами тела. И не молят о спасении умирающие — лишь о быстрой смерти. Есть ещё те, кто сражается, те кто стоят. О, Татион — скала, неподвластная буре! Пеший иль конный — никто не сумел одолеть! Ранен четырежды. Снова красный — твой запылённый воинский плащ — будто из красильни только что. Рим! Смотри! Смотри через море, сквозь лес! Смотри — как мы за тебя умираем! Отпрянули варвары, бросают верёвки, как рабочие повязывают стволы деревьев, прежде чем дернуть, все вместе. Пал Татион. Луций! Не стар ты в тот день! Бьешься как молодой! Сполна сквитался за призраков Мурсы — не с врагами, с собой. Больше не будет измены. Смотришь — не дышит. Глаза, устремлённые в Небо. Иль на тебя? Непонятно. Уходит Тамар, уходит как женщине должно уйти — непознанной. Выбор её — ты — до последней стрелы, до последнего сна. Кашляет Марк в кустах. Ждать велел Эрвиг. Многоопытный — будет погоня, бежать значит сгинуть. Нет, стоит скрыться в подлеске, где конь не пройдёт. Переждать. День. Ночь. День. Только бы кашель не выдал... Несите весть. Последнюю весть — нет дороги на Север! Ни римлянину, ни эллину, ни готу. На Севере царствует Смерть. Луций идёт — на своих ногах. Лицо как камень холодный — только бюст изваяй, и времени век непокорен будет, агент императорский по делам особым. Вокруг — повозок тысячи. Палатки, шатры. Бродячий город, с каждой зимой надвигающийся как вал, на плодородные южные земли. Вокруг — всадники с иссечёнными лицами. Показывают пальцами — без презрения. Вы хорошо сражались. Вдали — златоглавый шатер. Преклонись, преклонись перед Сыном Неба. Небесный каган — сам как целый мир, или может как демон, что целый мир пожрал. Он ходит с трудом, к земле тянет многосытое брюхо. Он смотрит — как волк, как медведь, насытившийся, но всё ещё алчущий крови. Указывает рукой — священник, переводи. Переводи, Марк Кальвин из рода Домициев. — Небесный Каган дарует вам жизнь, римляне. Позволит вернуться домой. Идите и расскажите зелёным землям, что белый пепел покроет их поля, что голубые реки окрасятся кровью, что тысячи тысяч коней проскачут по телам их жён и детей. Идите и скажите, что нет владыки под Небом выше чем Небесный Каган. Что во имя Бескрайнего Синего Неба осквернит он ваши храмы, низвергнет идолов ваших, поместит семя своё во чрево ваших дочерей, прежде чем вспороть им животы. Идите — скажите — отныне ваша Империя не будет в безопасности, ибо сегодня начинается закат её последних дней. Так сказал Небесный Каган! Звенит оружие. Гремят щиты. Бьют барабаны. Ревут рога. И люди подхватывают рёв словно звери. Война идёт. Последняя война. И конца её не увидят ни те, кто начал её, ни дети их, ни внуки. Чем же закончились ваши истории? Луций
Был вечер.
Морские волны неспешно перестукивали друг о друга лежащую на берегу мелкую гальку — затем с шипением отшатывались, словно огромная кошка, и снова бросались вперёд.
Мужчины возлежали на открытой террасе, купаясь в лучах персикового закатного солнца и потягивая выдержанное фалернское вино.
— Никогда не думал, что буду радоваться отставке.
Софроний усмехнулся и подал знак рабыне-флейтистке.
Над берегом разнеслась протяжная, чуть грустная мелодия.
— Знаешь, когда я понял, что всё? Когда принёс Августу твой отчёт о гуннах. Ты просто в лоб написал — «они идут на юг». Знаешь, что сказал Валент? «Разберёмся с готами, а там и до гуннов доберёмся» — разобрались...
Бывший магистр оффиций чуть покрутил в руках чашу.
Вино как танцовщица откликнулось, сделав несколько пируэтов по кругу, а после застыло.
— Хотя нынче с гуннами чуть ли не целуются, знаешь? Они теперь в римской армии. «Уннигард» — гуннская стража. Говорят, варвары боятся их больше чем римлян. Впрочем, что я всё о политике. Поистине, старому псу сложно учиться новым трюкам. Поднимаю эту чашу за тебя, друг мой! Презид провинции — это немало, но для тебя, я уверен, и это не предел.
Софронию и верно грешно было жаловаться на какую-либо несправедливость в отношении одного из вас.
В 382 году, сразу по окончании войны, твой начальник получил от Феодосия пост Praefectus urbi Константинополя, и отбыв годовой срок удалился в почетную отставку, сохранив за собой номинальное присутствие в Сенате.
Что до тебя, ты обзавёлся пурпурной полосой на плаще.
Пока что — лишь клариссим, отправляющийся в первое назначение.
Но отбыв пару лет президом ты станешь спектабилем.
Надежные люди утверждали, что в 386 году освободится место консуляра Сирии, и что пара слов в нужное время Августу принесёт эту позицию тебе.
Ты — герой.
Твой отчёт о гуннах позволил римлянам лучше понять этот жестокий народ, найти ключи к их алчным сердцам, превратить врага в союзника...
За такими речами тонул тот простой факт, что твой доклад в принципе стал кому-то интересен только когда гунны внезапно объявились под Адрианополем.
Всего этого можно было избежать.
Если бы только к тебе прислушались.
Конечно, в новой жизни тоже есть проблемы. Валерия совсем отбилась от рук и снова сбежала из дома — она пошла в тебя, эта девочка. Её можно провести, но невозможно провести дважды одним способом. Луций Младший хочет в службу. Это проблема? Или нет? Жена как никогда ласкова — но ты понимаешь, она опасается что появится ещё одна сарматка.
Как будто можно заменить Тамар.
Временами, ты вспоминал тех, кто были с тобой в том походе.
Где они теперь?
Ты не знаешь.
Может оно и к лучшему.
Больше ты не агент по особым поручениям.
Ты сенатор. Презид провинции.
Пусть Империю спасают молодые.
Закончив службу спектабилем, Луций Цельс Альбин в конце жизни вернулся в Испанию, где привёл в порядок семейные поместья.
Дом свой он построил на холме, получившем с тех пор его имя.
И ещё много веков Династия Скорпионов ощущала тяжелую руку первого из них.
В XIV веке Луций и Руис столкнутся в последний раз, руками своих потомков.
Родриго Бланк и Рамона де ла Регера упокоят готского колдуна навсегда.
Династия Скорпионов просуществовала до XVI века, когда последний Бланк пропал без вести в Новом Свете.
Как говорят — он бросил вызов самому Бескрылому Антариэлю, дабы раз и навсегда прекратить его влияние на мир.
Итоги той попытки нам неизвестны.
Некоторые души приходят в мир добровольно, дабы бороться со злом.
Твоя душа — определённо одна из таких.
Ты должен был погибнуть на Севере.
Почти все погибли.
Ты вернулся.
Ты должен был погибнуть под Адрианополем — твою часть перебросили для обороны столицы.
Ты должен был погибнуть...
Но в жизни не бывает четких правил.
Вернулся. Восславлен был.
Гектор Марк Татион, старший трибун легиона.
Уже не просто солдат — военачальник.
Позднее сенатор!
Слуги готовили тебе еду, стирали платье.
Когда ты становился на постой в городе, местная курия предоставляла в твоё распоряжение дворец или виллу.
Любая женщина почла бы за честь удостоиться твоего внимания.
— Я пью за здоровье настоящего римлянина!
Восклицает кто-то на пиру.
— Ave!
Отвечают гости.
Ты на почетном месте.
Оглядываешься — словно в оцепенении.
Они пьют в твою честь.
Благородные сенаторы и всадники, те, кто даже не смотрели на тебя большую часть твоей жизни — теперь они наперебой сватают тебе своих дочерей...
Этого ли желал ты? Этого ли желала твоя душа?
Нет. Не этого.
Ты пришёл сражаться.
Пришёл бороться со злом.
Медовые речи, воздаваемые почести, вино...
Ведь не ради этого всё затевалось!
Ты воин Рима!
Ты должен сражаться!
Вместо этого — политика.
За готов ты или за гуннов?
Рим балансирует меж двух этих огней, поддерживая то тех, то других.
Те и другие ходили по римской земле, получали участки для поселения...
Временами ты видел издали Эрвига, Аспурга, даже Тингиза... все они служили Риму. Потом что-то менялось, и внезапно оказывалось, что Рим вместе с гуннами воюет против готов или вместе с готами против гуннов.
В годы твоей юности ведь было не так!
Вы громили германцев, потом громили сарматов, потом персов...
Или если громили вас — вы собирались с силами!
Поднимались!
Изгоняли варваров прочь или добивались их полной покорности — и уж точно не заигрывали со всеми подряд чётко зная, что в конце этого пути ждёт предательство!
Что-то менялось. Рим менялся.
Теперь господствовали дипломаты.
— Вчерашний враг может завтра стать союзником, должно лишь умиротворить его должным образом...
И кругом интриги. Разные придворные клики отстаивают то, во что не верят, если чей соперник вдруг высказался в пользу союза с готами, так сей человек сразу же начнёт петь дифирамбы гуннам. Иначе никак.
Никак?
Ты не знал.
Может ты поговорил бы об этом с Луцием, но он уехал консуляром в Сирию.
Может поговорить с Марком?
Но Марк — мятежник, поддержавший восстание против Империи, восстание, которое ты давил...
Тебе приказали креститься. Так и сказали: «Верь во что хочешь, но креститься обязан» — приказ есть приказ.
На рубеже столетий, тебя снова перевели на восток.
Дукс Арабского Лимеса.
Спектабиль.
Как-то раз, ты поехал осматривать позиции и вас подловила группа налетчиков-арабов. Ты был уже не так крепок, и всё же никогда не уступил бы этим варварским псам! Обнажаешь клинок, бросаешься прямиком на предводителя. Вдруг что-то знакомое видишь.
Кругом песок. Темные глаза смотрят на тебя. В руках врага — копьё.
Фейруза!
Снова?
Возможно ли?
Нет. Это мужчина. В расцвете сил, умелый в воинском искусстве.
В юности ты справился бы.
Но никто не становится моложе.
Вы обменялись ударами.
Ты лишил противника глаза.
Он лишил тебя жизни.
Ан-Нуман Одноглазый, «Сын Львицы», закончил то, что когда-то под Ктесифоном начала его мать.
Голубое небо.
Горячий ветер заметает тело твоё песком.
Всю жизнь ты боролся со злом.
Стало ли меньше зла в мире?
Стало ли?
Ты смогла убедить славян, что римляне дадут за вас с Аттией больше гуннов. Дадут им безопасные земли для поселения. Ты солгала. Не в первый раз и вероятно не в последний. Вас отвезли обратно к кораблю, где Саваг, хорошенько поразмыслив, решил всё же предоставить решать твою судьбу Аврелиану — и согласился доставить домой всех без исключения.
Ты вернулась в Империю раньше всех.
Раньше Эрвига и Марка, уж точно раньше Луция и Татиона.
Может поэтому тебя успели наградить — официально признать твой статус союзницы и сразу же бросить в бой против готов в составе арабского подразделения.
Было нелегко.
Многие погибли.
Та война не завершилась победой.
Но и поражения ты не стала ждать.
Предательство Луция многому тебя научило, заставило повнимательнее приглядеться к покровительствующему тебе Аврелиану и наконец задать в лоб наиболее трудные вопросы.
«Собирается ли Рим вообще помогать тебе отбить твоё по праву? Если собирается, то когда? На какую численность войск можно рассчитывать?»
Флавий Тавр Аврелиан был умным человеком.
Он не ответил «нет».
Раньше это бы сработало, но сейчас важно было лишь то, что ты не услышала однозначного «да».
Рим не собирался помогать тебе.
К тому же вернулся Альбин, в прошлом грозивший тебе судом.
Ты не стала ждать.
Взяла всё, что сумела скопить в качестве гостьи Аврелиана, наняла корабль и бежала — в Палестину, а оттуда домой...
Домой!
Босыми ногами ходила ты по горячему песку.
Закашливалась от пыли, занесённой в горло ветром — и не могла сдержать улыбку.
Иногда — не так важно, как умирать.
Важно сделать это дома.
Слышать родную речь.
В глубине души ты знала, что эта последняя попытка будет стоить тебе жизни — и испытала почти что удивление, когда выяснила, что оказывается тебя не так-то просто убить.
За годы, что тебя не было, шахиншах отстранил Лахмидов от власти и поставил в Хире персидского наместника Ауса ибн Каллама.
Твоё копьё пронзило его грудь.
Началась война.
Война долгая, кровопролитная, война, сплотившая семью.
Не было больше дяди Амра, убившего твоего отца — а сын его, Имру, пострадал от фарси так же сильно, как и ты. Двоюродный брат предложил тебе браком покончить с кровной враждой и вместе выступить против шахиншаха.
Ты согласилась.
В ту пору Фарсу лихорадило.
Шапур Великий умер — права его наследника были не бесспорны.
Началась война — и Хира была в числе десятков шахров, выступивших против Ктесифона.
Снова шла ты в бой, снова руки твои покрывала кровь, снова фарси бежали, едва слышали имя твоё...
Фейруза, Львица Хиры, Безумная Царица...
Ты всё же обрела свой трон.
Вернула твоё по праву.
Познала наслаждение победы — шахиншах Ардашир унижен был и свергнут.
И словно победа очистила тебя, внезапно для всех твоё чрево вдруг зачало и родило живое дитя! Дитя божественной крови, что получило имя Ан-Нумана.
Упоенная, но не удовлетворённая, баюкала ты младенца, и мечты твои устремлялись дальше и дальше. Ты не довольствуешься тем, что унизила шахиншаха в бою, нет, ты, царица Хиры, добьёшься независимости всех арабов от фарси. Ты сплотишь их под знаменем новой веры, веры, открывшейся пока лишь тебе, веры в Божественного Скорпиона, в Серебро Зимы, в Антареса...
Ночами бродя среди звёзд, рассказывала ты ангелу свои грезы. Если дать ему другое имя, имя бога арабских язычников, имя Эла, то многие поверят...
Бог-Скорпион печально улыбнулся тебе.
Он уже знал, что в этот самый миг заговорщики заносят серебряный кинжал над твоей грудью.
Ты умерла во сне — и не заметила своей смерти.
В 399 году, юный Ан-Нуман унаследовал престол своего отца — и обнаружил бешеный нрав матери. За тридцать лет царствования, он совершил двадцать набегов на Римскую Империю. «Львица кормила его кровью» — говорили о нем.
Потом твоё прозвище перешло на него.
Ан-Нуман, Лев Хиры.
Тот, кто взял в плен тысячу римских воинов, а затем закопал их всех по шею в песок.
В одном из сражений ему выбили мечом глаз, и Лев Хиры стал «Одноглазым Львом».
Об Ан-Нумане говорили, что он говорил с ангелами и втайне исповедовал что-то, в чем современники видели христианство.
Был ли твой сын одним из Скорпионов — или тем, кто восстановил кровавый договор с джинном?
Кто знает.
Но царствование Ан-Нумана Одноглазого стало временем расцвета Хиры, когда город красотой своей мог сравниться с самим Ктесифоном, а дворец Аль-Хаварнак, как говорили, превосходил роскошью все дворцы вселенной.
Кровь твоя жила.
А значит, в каком-то смысле, жила и ты.
Прощай, Фейруза аль-Лахми.
Львица Хиры.
Возвращение к гуннам.
Возвращение домой.
Пленником ступил ты на северный берег Дуная — в следующий раз ты ступишь сюда уже вождем.
«Аспург Благородный» — так прозвали тебя римляне, ибо во времена, когда готы и гунны раздирали Империю, ты убедил языгов остаться нейтральными, не поддерживать в той войне никого.
А когда война закончилась, именно через тебя римляне пытались договариваться с гуннами, конечно же хорошо оплачивая твои рискованные посольские действия.
В 384-388 гг. ты сумеешь выбить для гуннов, аланов и, конечно, языгов, выгодный военный контракт — и примешь участие в войне против римского узурпатора Максима — после того как его отец хотел казнить тебя, это было в некоторой степени личным.
Домой ты вернулся баснословно богатым — и единогласно был избран верховным вождём всех языгов. Римляне даровали тебе почетный титул военного магистра.
Твои жёны носили жемчуг, тамга твоих детей была сделана из золота.
То было время расцвета гунно-римского союза — и языги под твоим началом сумели пройти меж молотом и наковальней.
«Аспург Мудрый» — так называли тебя во дни старости.
В последний раз ты выступишь на войну в 394 году.
Август Феодосий для борьбы с язычником Евгением призвал в своё войско все народы вселенной — были в той армии гунны и готы, аланы и языги, арабы и армяне. Тогда в последний раз повстречал ты Эрвига, уже сделавшегося военачальником римской армии. Дружба между вами выдержала десятилетия, и идя вместе в бой, вы оба не оглядывались, зная, что другой непременно прикроет спину. Ты этого не знал, но и по другую сторону тоже сражались старые знакомые — за Евгения выступил Марк Контаренон.
Битва была тяжёлой. Казалось, поражение неизбежно.
Но вы победили — два друга, языг и гот, пили из одной чаши на пиру.
Это была ваша последняя встреча.
Эпоха уходила. Гунно-римский союз дал трещину.
Новый Небесный Каган, Улдин, подобно Булюмару жаждал господства над вселенной.
В 401 году, готские мятежники вторглись в страну гуннов. С ними был Эрвиг. Тингиз Зур лишил жизни твоего старейшего друга.
Спустя всего год та же судьба постигла и тебя — памятуя о твоей дружбе с римлянами, Улдин послал Тингиза отрубить тебе голову, что тот и сделал.
В память об Аспурге Мудром, языги установили идол.
Долгие столетия каждый степняк, что проезжал мимо идола, оставлял что-то в дар каменному предку — козу, стрелу, дитя.
Уже и забыто было кто ты есть, уже и племя твоё растворилось в море кочевых племён — а степняки всё продолжали оставлять стрелы у Аспург-Камня.
Долго простоял тот камень, пока однажды не ушёл наконец в землю.
В 1980 году Аспург-Камень раскопал советский археолог В.С. Титов, включивший находку в свою книгу «Археология Венгрии».
Гунн оказался хитер. Однажды, он улизнул.
Не то, чтобы у тебя были силы расстраиваться.
Ты был голоден. Ты подозревал, что заблудился.
День за днём вёл больного римского паренька на юго-восток, пока однажды по невероятной удаче вы не достигли места корабельной стоянки...
Корабля не было. Никто не ждал вас.
Иной испытал бы отчаяние. Но не ты. Ты лишь крепче сжал зубы.
Спустя несколько недель вы объявились в Таврике — оборванные, бородатые, но живые. Ты знал, что здесь живут готы — и не прогадал. Вам удалось раздобыть корабль. Вернуться домой...
Здесь оказалось, что привезённый тобой куриал вёз какую-то очень ценную бумагу. Настолько ценную, что за этого задохлика тебя буквально завалили золотом! И пригласили на службу в армию — конечно, ты согласился!
Первым испытанием твоей лояльности стала готская война. Тогда многие твои соплеменники дезертировали, чтобы сражаться за своих. Ты принял решение связать свою судьбу с Римом — и не прогадал! Храбрость, сметливость и непререкаемая верность принесли тебе славу, богатство и высокие чины.
В основном воевать приходилось с готами.
В какой-то момент, посреди боя ты с удивлением заметил, что не чувствуешь с этим грязным сбродом ничего общего.
Ты был римлянином.
Ты чувствовал себя римлянином.
Должно быть нечто подобное ощущал и Аспург. Много раз вы встречались — два друга, вместе прошедшие Ад. Два вождя, ведущих свои дружины в бой — во славу Рима.
В 394 году во славу Рима ты в очередной раз сражался с римлянами.
Битва была невероятно тяжёлой, десятитысячный готский корпус был истреблён почти целиком. Один миг ты запомнил ярко — светловласый муж бросился на тебя с копьём. Вдруг застыл как вкопанный
— Эрвиг?
Ты ударил его мечом.
Ты вообще не привык сомневаться в бою.
Лишь потом вспомнил, где же видел его, видел ещё юнцом, когда волок его, полумертвого, сквозь леса Готии.
Ты убил Марка Аврелия Контаренона.
Что же — можно сказать забрал жизнь, которую сам подарил.
Не было скорби, не было грусти.
Был пир победный, и стук чаши о чашу.
Были девы, похожие словно сестры — холодные сердцем, горячие телом.
Лишь одно не давало тебе покоя — твоя месть гуннам так и не свершилась.
В 401 году ты оказался заложником чужих решений.
Твой командир, военный магистр Гайна, поднял бунт против Империи.
Вы потерпели поражение — и тогда Гайна, опасаясь, что его выдадут Августу собственные люди, выбросил последнее колено.
Словно великие вожди древности, призвал он вас против гуннов, пересечь Дунай, отбить страну Ойум, край ваших предков!
Ты огляделся вокруг — с этими людьми ты прошёл десятки битв.
Если умирать — то бок о бок с ними.
Было много схваток.
Победы. Поражения.
Призрака прошлого убил ты — и призрак прошлого убил тебя.
Тингиз Зур, Кошмар Севера, оставил стрелу в груди твоей.
Готы сложили о тебе песнь, что ходила от Таврики до Иберии, и лишь когда потомки Фейрузы аль-Лахми низвергли память о народе твоём в небытие, песнь та была забыта.
Вы сокрушили Империю.
Ты был там в тот день.
Ты вёл авангард, посланный Небесным Каганом даже возвестить начало Великой Войны.
Огнём и мечом прошли вы по зелёным землям юга.
Низвергнутые знамёна. Истреблённые легионы. Тысячи рабов.
В степь вернулся не Тингиз Гейр, но Тингиз Зур.
Непобедимый вождь. Готы и сарматы, славяне и германцы — все дрожали перед тобой!
Когда Эрвиг Гардерихсон повёл дружины дабы вернуть древнее царство своих предков, ты положил конец этому пути.
Когда вождь языгов Аспург Мудрый начал сомневаться в верности кагану — ты лишил его головы.
Ты вёл вторжение в Галлию!
Ты давил восстания гревтунгов и аланов!
Ни мечу, ни луку неподвластный — как и весь народ хунну!
Но у римлян было и ещё одно оружие, оружие, тебе неизвестное.
У римлян был стиль.
Тонкий стержень для письма из кости или металла.
Тот стиль, что поверг гуннов, принадлежал Луцию Цельсу Альбину.
Находясь в плену, он подмечал детали, фиксировал закономерности.
«Хоть ряды гуннов и кажутся бесконечными», — писал магистриан, — «Они многократно уступают рядам покорённых гуннами народов... Посей смуту меж ними, и гунны не смогут воевать с Римом»
После первого вторжения, много раз собирались вы начать Великую Войну.
И всякий раз вынуждены были отложить свои планы — то одно то другое племя вдруг вновь вооружалось, обретало союзников, получало помощь наемников из-за рубежа. Год или два приходилось вылавливать мятежников по лесам и холмам, а после всё повторялось с начала.
«У гуннов много вождей», — продолжал Луций, — «И хотя главный вождь является для них фигурой культовой, почти богом, многие захотят оспорить его место, получив к тому достаточно золота и оружия...»
После смерти Булюмара, место кана оспаривалось его сыновьями.
Долгая распря привела к тому, что вместо одной орды стало несколько орд — одна такая ушла на юго-восток, где была истреблена совместно персами и римлянами.
«Гунны не знают вина и масла. Жизнь их сурова и лишена радости, оттого и они суровы и радость ненавидят...» — ты не помнишь, когда впервые увидел чарку с вином в руках гунна. Это казалось сущей мелочью. Каждый ведь пьёт что хочет, верно?
Знал бы ты к чему это приведёт — отрубил бы ту первую руку.
Бочками и обозами ехало с юга вино.
Пир за пиром устраивали гунны в честь побед.
Вожди строили себе дома и заводили гаремы.
Временами они все ещё гадали по кости на благоприятный исход войны.
Но знамения были неблагоприятны. Напротив, если римляне просили вас о помощи за звонкую монету — знамения обычно были наилучшими.
Так и тебе несколько раз случалось воевать за Империю.
«Гунны суеверны. Подкупи гадателей — и непобедимые степняки станут лишь ордой пьяных и вечно режущих друг друга варваров»
Но Луций ошибся.
В этом — в главном — ошибся.
Вы пережили все испытания.
Нерушимые — как прежде.
Вас можно споить вином, можно обмануть речами колдунов, можно рассорить с миром — и что же?!
Это всё?!
Прошло время, и воцарился сильный каган.
Улдин — старший внук Булюмара, начинавший как союзник Рима, даже оказавший помощь Империи в истреблении готов Радагайса, но едва упрочивший власть — явивший истинные помыслы.
Указал Улдин на солнце — и нерушимую клятву дал, что не успокоится, покуда не покорит всё, что оно освещает!
Ты уже был стар, но в тот день трепетал от радости как молодой.
Великая Война началась.
В 408 году по римскому счислению, вы вторглись в земли Рима.
Вы сокрушили все войска, посланные против вас.
Даже стены городов — и те научились вы низвергать, используя магию пленных римских шаманов.
Наконец, император выступил против вас.
Войско встало напротив войска.
Ничтожества снова молили вас о мире, обещая золото — вы презрительно отвергли их мольбы.
Потом ты умер.
Последнее, что ты помнишь — острие гуннского меча, вдруг родившееся из груди.
Ты упал, и земля приняла тебя.
Поход Улдина 408 года завершился катастрофой — римляне подкупили гуннские отряды. Сказались тридцать два года промедления, гунны, пришедшие под Кастра Мартис были уже не теми, кто некогда наводил ужас на вселенную.
Они научились пить вино, строить комфортные деревянные дома, носить одежду римского производства. Со многими вождями Империя установила связи.
В итоге Улдину с немногими верными пришлось бежать обратно за Дунай, где его и нашла смерть в лице гунна Харатона, ставшего новым каганом.
Первый Гуннский Каганат раскололся — часть племён ушла на римскую службу, где стали известны как элитная конница «Уннигард», часть племён перешла на службу к готам. Ряды вернувшихся в степь сильно поредели, начиная с эпохи Харатона большую часть приближенных каганов составляли этнические готы и германцы.
Это ослабшее гуннское государство будут преследовать военные неудачи и косить чума.
В последний раз гунны поднимут голову только в середине V века, когда к власти придёт Аттила. Но его правление окажется полным провалом — неудачи походов
447 года на Константинополь, похода 451 года в Галлию и похода 452 года в Италию, вкупе с преследующей гуннов чумой, истребили весь цвет гуннской аристократии. Катастрофические потери и отсутствие дани после этих походов привели к тому, что сильно ослабшие гунны лишились авторитета у покорённых племён. Когда в 453 году умер Аттила, то участь народа гуннов была решена.
Уже в 454 году восстают германцы — в битве при Недао гибнет Эллак, ставший каганом старший сын Аттилы. Поражение в этой битве привело к восстанию не только всех германских племён, но также готов и славян, до тех пор остававшихся лояльными.
Младшие сыновья Аттилы делят между собой остатки войска. У них остаётся лишь жалкий клочок земли у Чёрного моря, примерно соответствующий Бессарабии, отнятой Россией у турок в ходе русско-турецких войн.
В 466 Денгизик и его брат Энрак, сыновья Аттилы, попытались поступить на римскую службу, а когда получили отказ, то начали войну. Империя загнала гуннов в окружение — прорваться смог только Денгизик, с небольшим отрядом ещё три года партизанивший, пока не был пойман и казнен.
В 469 году голову Денгизика отправили в Константинополь.
Это был конец.
Верная служба и польза от неё твоему хозяину — ведут к свободе.
Даже у гуннов.
Ты долго служил голосом Тингиз Зура.
Свобода застала тебя врасплох.
Тебя — уже вполне владеющего местным языком, уже обзаведшегося паствой из тех, кто готовы были слушать...
Вернуться или остаться?
Господь ничего не делает просто так, и не просто так отправил тебя в эту дикую землю.
Но сейчас судьба твоя — в твоих руках.
Не тоскуешь ли ты по дому, Марк Домиций Кальвин?
Не желаешь ли снова увидеть святых наставников?
Сказать своё слово в бушующих диспутах о вере?
В тебе были амбиции.
Во всех они есть.
Но служение твоё стояло неизмеримо выше этих амбиций.
Ты остался. Поселился среди славян, уже как свободный человек.
Проповедовал им — и с радостью смотрел как посреди деревень поднимаются первые церкви.
Лишь раз посетил ты Империю — дабы быть помазанным в епископы земли, жителям которой ты проповедовал.
Это была долгая и спокойная жизнь, посвящённая служению другим.
Одно беспокоило тебя в преддверии смертного часа, ученики твои хоть и тверды в вере, и наставлены тобой в латыни и в греческом, но так малочисленны...
В языческой стране обитая, не растворятся ли они в варварском море, не сгинут ли? Смогут ли донести до конца факел, который ты зажег, принести Крещение в земли Севера?
На всё воля Божья.
Марк Домиций Кальвин скончался в 422 году от Рождества Христова.
Созданная им христианская община в Археймаре хоть и будет невелика, но продолжит своё существование. Поскольку ты был единственным христианским миссионером известным местным, они называли христиан «Кальвинянами». Но их потомки уже с трудом выговаривали «Кальвин», постепенно зазвучавшее как «Кивин» и переставшее обозначать лишь христианскую диаспору, но ставшее именем всех живущих на этой земле.
В IX веке «Кияне» (что стало сочетанием произношения твоего имени и слова «христиане») уже будут по названию рода своего именовать Археймар просто «Киевом».
В 882 году Киев будет захвачен новгородским князем Олегом и станет столицей первого Русского государства.
В 988 году один из правителей этого государства, русский князь Владимир, наконец крестит Русь, исполнив мечту Марка Домиция Кальвина.
Аделф выжил.
После всех мытарств, терзаемый смертельными ранами — всё же выжил.
Его подобрали местные и укрыли от гуннов.
На одном из привалов, наблюдая невидимые за римским отрядом, они видели, как ты лечил раненых, и сочли, что такой человек может быть им полезен.
Ты прожил на Севере жизнь спокойную и свободную, завёл семью с красивой женщиной, вырастил детей и умер уважаемым человеком.
Долго ещё местные будут вспоминать чудо-лекаря к которому стекались со всех окрестных деревень и от которого живыми возвращались чаще чем мертвыми.
Похоронили тебя на Иэкомовой горе.
Язык и здесь сотворил чудо — спустя несколько поколений «Иэкомова» стала «Щекомовой», и наконец сделалась просто «Щекавицей».
Так Аделф войдёт в местный фольклор под именем «Щек».
Иронично, но потомки сделают тебя-язычника в своих сказаниях братом христианина — Кальвина-Кия. Свобода.
Что сравнится с ней?
Лишь благодарность той, кто эту свободу подарила.
О госпоже говорили много плохого, и сама она никогда этого не отрицала, но ты твёрдо знала, что обязана Фейрузе многим и уже как свободная женщина добровольно продолжала служить ей долгие годы.
Когда госпожа отплыла на восток, и здесь ты сопровождала её.
Но впереди была война, и раз чуть не оставив кости в чужом краю, ты совсем не желала испытывать милосердие Его второй раз. Вот почему в земле палестинской, ты сообщила Фейрузе аль-Лахми о своём решении покинуть её, если конечно она ничего не имеет против.
Вы тепло попрощались, и в благодарность за годы верной службы, Фейруза щедро одарила тебя — даже слишком щедро.
Теперь ты могла бы купить и дом и землю...
Но сердце твоё желало не этого.
Много раз слышала ты об обителях, где люди обитают во Христе, умы и сердца свои обращая на помощь больным и бедным. Не совсем монастыри в полном смысле слова, хотя были там конечно и монахи.
К одной такой общине парабаланов близ Антиохии и примкнула ты, раздав беднякам что имела.
Дважды встречала ты тех, с кем некогда шла в земли гуннов.
В первый раз — когда по улицам Антиохии проносили в паланкине консуляра Луция Цельса Альбина — он не заметил тебя в толпе.
Во второй — когда тебе выпало омывать мертвое тело Гектора Марка Татиона, убитого на арабской границе. Сам дукс Лимеса так и не узнал, что его похоронили по христианскому обряду, хоть и без отпевания — в ту пору так еще делали.
Господь послал тебе долгую жизнь, полную бушующих вокруг бурь и спокойствия в сердце. Ты, родившаяся при арианине Констанции, возросшая при язычнике Юлиане и молодость проведшая при арианине Валенте, могла воочию лицезреть как Христианство сделалось единственной религией Империи, как возвысились и были низвергнуты гунны...
Мир стал другим и жизнь в середине V века была для родившейся в IV веке словно сон.
Аттия скончалась в 456 году.
Стрелы Тингиза стали для Тамар смертельными.
Тело её было передано аланам для погребения.
В смерти она стала едина со своим народом.
Эохар гибель сестры возложил на римлян.
С отрядом, включающим в себя готов и гуннов, он перешёл Дунай, но был разбит Грацианом и погиб в бою.
О вас сложили песню — чужеземец забрал дочь вождя в рабство, аланы пришли за ней, но злодей-римлянин умертвил свою молодую жену.
В гневе, аланы бросились на бесчисленные полчища врагов, брат убитой прорвался к предводителю римлян и зарубил его, но и сам погиб, поражённый тысячей стрел.
Потомки Эохара помнили эту песню — и почитали наравне с основателем своего рода его сестру Тамар.
Твоё погребение будет раскопано советскими археологами, которые опознают его как сарматское женское захоронение номер 456.
«Молодая женщина.
Воительница — тело погребено с оружием (акинак сарматский, церемониальный).
На теле сохранились остатки одежды (римского производства).
Смерть наступила в результате двух ранений стрелой (гуннская тип 1). Костяные наконечники остались в ранах и также были найдены.
Предположительно — погибла в ходе гунно-сарматских войн третьей четверти IV столетия»
Став царицей Хиры, Фейруза распорядилась изготовить и поставить в храме язычников статую Архип-сарбаза, лучника, спасшего жизнь царице. Долгое время, к этой статуе совершались подношения.
Хотя Архип предал общину митраистов, языческие боги, которым он долгое время был верен, не знают слова «отступник».
К тому же он развлёк их, этот храбрый лучник! Наблюдать за ним было всегда интересно!
И хотя милосердие чуждо старым богам, существуй они в самом деле, кто знает, не заслужил ли Архип Элизий?
Как бы то ни было, статуя простояла в Хире, периодически меняя святилище, до самого разрушения города арабами-мусульманами.
И лишь с восходом ислама забыты были сказания о том, как румский лучник спас Львицу Хиры, когда ту продали в рабство жестокие румы, отдал жизнь свою за ту, кого даже не знал, ибо узрел и узнал в той женщине величие.
Имя Ар-Рахиба было стерто из истории вместе с именем Фейрузы аль-Лахми.
На остров где был казнен Клавдий ещё много столетий свозили смертельно больных из всех окрестных деревень — считалось, что дух убитого здесь когда-то лекаря мешает болезням покидать остров.
В настоящее время этот остров до сих пор носит название «Карантинного» хотя время и река и сделали из одного островка два.
Клавдия не ждали похороны по христианскому обряду, не был он и отпет.
Но многие спасённые им молились за упокой души его, вот почему ничего не скажем мы о посмертие или Спасении души лекаря.
Велико милосердие Господа.
Сохранились и медицинские труды Клавдия, но подобно трудам его отца они в более позднюю эпоху были ошибочно приписаны Тиберию Клавдию Квирине Менекрату, лекарю I века новой эры.
В Средние века эти труды активно использовались на арабском востоке, а в эпоху крестовых походов и Салернской школой.
К сожалению в настоящее время все имеющиеся списки считаются утраченными.
Записи о Клавдии сохранились также в гримуаре Тиеста Метаксаса.
Из гримуара потомки узнали о существовании такого человека, о том как жил он и как умирал.
Несколько авторов из Оксфорда в конце XX века издали статью: «Клавдий Квирина: гений IV века против римского авторитаризма»
Статью широко обсуждали в узких кругах. Проблемный ребёнок Луция оказалась достаточно проблемной, чтобы сбежать из дома второй раз.
Не сильно доверяя отцу после его поступка, девушка сменила имя и осела в Александрии, где обучалась философии и магии.
Валерия считалась большим знатоком египетских древностей, её гностические идеи, сочетающие Христианство и язычество притягивали к ней учеников среди мистиков начала V столетия.
Подобно Тиесту Метаксасу, Валерия создала собственный гримуар, в настоящее время служащий одним из источников по ранней гностике.
Разгром языческой общины Александрии в 391 году не коснулся её.
Как говорят, она пропала где-то в египетской пустыне, в поисках знаний пытаясь забраться в запечатанную гробницу одного из фараонов.
Яд, подмешанный Львицей Хиры не убил Флавию.
Затяжная болезнь сошла на нет.
Верная жена, любящая мать — такой запомнят её.
Пока Аврелиан боролся за власть над Империей, которую в какой-то момент даже получил, Флавия помогала больным и сиротам, строила храмы, больницы и приюты.
Может ей и не удалось полностью стереть с фамилии навлечённый отцом позор, но по крайней мере Лупицину вспоминали уже не только как «дочь того-то».
И — что тоже было немалым достижением — её не запомнили по участию в придворных интригах или разного рода скандальных историях.
После смерти Аврелиана в 418 году, Флавия удалилась в монастырь.
Ей суждено было пережить супруга всего на год.
Марк Аврелий Контаренон по возвращении в Империю так и не нашёл себя ни в аппарате магистра оффиций, ни на Востоке вообще. Ему глубоко претила политика Феодосия, запретившего язычество.
Марк нашёл себя в Медиолане, где поступил на службу в Священную Скринию, под началом Флавия Евгения — а на самом деле к языческому подполью, готовящему восстановление Империи на древних началах согласия с сенатом — и старыми богами.
Когда магистр скриний Евгений с помощью военачальника Арбогаста сделался императором — юный Марк Аврелий Контаренон состоял императорским секретарём.
По собственной воле вступил он в ряды войска накануне решающей битвы на реке Фригид.
Сражение началось успешно — войска Евгения полностью истребили авангард Феодосия.
Марк заметил некогда спасшего ему жизнь Эрвига на поле боя, и окликнул его — но гревтунг не узнал Контаренона и снёс ему голову.
Это уберегло потомка консулов и императоров от позора поражения и мучительной казни.
Тиест Метаксас не вернулся в Империю.
Говорили — сгинул, пропал без следа.
Можно и так сказать.
«Рим — часть проблемы, а не решение» — решил чародей.
Какое-то время он провёл на Севере. Учился у местных шаманов.
Но потом духи поманили его к себе и Тиест последовал за ними, последовал далеко на восток, в страну Син, похожую на Рим как зеркало, отраженное в зеркале...
Здесь Метаксас постиг законы истории.
Две силы господствовали над ней — центробежная и центростремительная.
Люди жаждут того, чего не имеют.
Будучи разобщены они тоскуют по единству, а будучи едины желают свободу и своеобразия.
Таков жребий рода человеческого — Империи собираются и распадаются.
Страна Син распалась на шестнадцать варварских держав.
Так распадётся и Рим.
Но однажды соберутся новые Империи, и тоже будут страдать от своей громадности, пока не распадутся и не соберутся вновь, никогда не повторяя что было, но всегда подобные былому.
Над магией — господствует сходный жребий.
Она не исчезает.
Она вращается в воздухе, пронзает землю и воду.
Она движется.
Уходит оттуда где используют её слишком сильно.
Приходит туда, где о ней ничего не знают.
Магия — есть чудо, а люди должны верить в чудеса.
Это — тоже человеческий жребий.
Не магия следует за тобой.
Ты следуешь за магией.
И в Горах Бессмертных Саньшань завершился твой путь.
Лишь гримуар, оконченный до конца, отправился на Запад по Шелковому Пути.
Книга та как говорят обладала собственной волей, сама находила своих владельцев и покидала их. Много раз попадала она в библиотеки и исчезала из библиотек, многие читавшие её ручались, что словно слышали голос, говорящий с ними.
Чтобы стать бессмертным — следует стать идеей.
Ибо всякий голос должен быть услышан.
Прогнозы Требония Пульвиса о судьбе Империи не оправдались — она простояла ещё больше тысячи лет.
Но Луций сам того не зная создал Требонию имя. Долго ещё в аппарате магистра оффиций ходила история о багауде, желающем разрушить Империю, внедрившемся в армию и вступившем в сговор с варварами для достижения своей цели.
Подлинная история Требония вскрылась лишь спустя годы, когда на Запад попал гримуар Метаксаса, подробно излагающий, что произошло на самом деле.
Имя Пульвиса было очищено — хотя едва ли кто-то тогда уже помнил кто такой был этот Пульвис. Атаульфа освободили из рабских колодок соплеменники, но едва ли он сумел воспользоваться этим даром судьбы. В 378 году, движимый жаждой мести, он собрал шайку головорезов и попытался совершить ночной налёт на виллу бывшего господина, дабы перебить его семью и детей.
Чего Атаульф не знал, так это того, что Луций уже вернулся.
Скорпион встретил врагов с оружием в руках и расправился с бывшим телохранителем.
На этот раз рядом не было Тамар, чтобы спасти жизнь тервинга ударом по голове. Эйтни продолжила свою войну против Рима.
Она примкнула к багаудам — повстанцам, веками сражающимся против Империи. Всякому завоевателю вы указывали путь, всякому мятежнику давали оружие, всякому узурпатору рукоплескали.
В 408-411 гг. всю Галлию охватило восстание, подготовке которого ты посвятила жизнь. Чтобы подавить это восстание, Августу Гонорию пришлось вывести из Британии последние оставшиеся войска.
В 410 году римскому владычеству над твоей Родиной навсегда пришёл конец.
Когда тебя всё же поймали, когда тащили к костру, духи шептали тебе: «Больше они не вернутся»
Крещеный еврей Иосиф Сайфер вёл своё дело с умом и не упуская должной выгоды. Однако, Луций так и не простил ответственному за снабжение самовольного бегства из отряда.
Безлунной ночью на исходе 380 года, Сайферу постучали в дверь неизвестные.
Тело так и не нашли. Летом 377 года, восстание готов охватило все балканские провинции Империи. Август Валент со всей армией выступил против варваров, но потерпел сокрушительное поражение под Адрианополем из-за внезапно появившейся в тылу армии гуннов, заключивших союз с гревтунгами. Сам император был ранен, нашёл убежище в каком-то доме. Его заперли внутри и подожгли здание. Властелин Вселенной ушёл в погребальном огне по примеру далеких предков. Смерть Валента ознаменовала конец веротерпимости в Римской Империи. На Востоке к власти пришёл фанатичный христианин Феодосий. На Западе низложил юного Валентиниана II фанатичный же язычник Евгений. Армии язычников и христиан сошлись на реке Фригид — победу Феодосию принесли отряды готов и гуннов, прежде умиротворенных им. Язычество было официально запрещено. Царствование Феодосия, прозванного христианами Великим, продлилось несколько месяцев и ознаменовалось окончательным разделением Римской Империи на Западную и Восточную. Западная Римская Империя оказалась в руках военачальников, оспаривающих друг у друга власть над слабыми императорами. Эта держава будет постепенно угасать — различные варварские племена будут делить римскую землю, создавая свои примитивные королевства. Вестготы и остготы, вандалы, аланы и свебы, франки и саксы — словно черви вгрызутся они в ещё живое тело. Будут у угасающего Запада и победы. Отброшены будут гунны на Каталаунских полях. Но под конец Запад будет ждать бесславнейший из концов — последний император умрет от старости как частное лицо на Востоке. Наследников ему так и не назначат. Восток переживет нашествие гуннов и других варваров. Здесь дело Феодосия попадёт на благодатную почву, и начнётся стремительное возрождение Империи под эгидой подлинно Вселенского Христианства. В кровопролитных войнах возвращены будут Италия и Африка, возвращена будет часть Испании. Даже независимые варварские короли формально вновь признают верховенство римского императора. Императоры считали себя наместниками Христа на Земле — в Большом дворце государи сидели на маленьком стульчике подле гигантского трона, приготовленного для Господа Воплощенного. В VI веке будет казаться, что кризис Империи был чем-то временным, что совсем скоро римляне, теперь именующие себя по эллински ромеями, снова будут властвовать над всеми народами земли. VII век навсегда похоронит эту мечту. На Западе поднимет голову франкское королевство Карла Великого. Во дни наивысшего расцвета, Карл поможет Папе Римскому, до тех пор бесправному слуге Римского Императора обрести независимость и собственное королевство, за что Папа объявит Карла Императором Запада. На Востоке из песков Аравии явятся дикари на лошадях и верблюдах, объединённые Пророком под знаменем новой веры — ислама. Арабский Халифат низвергнет Персию Сасанидов. Константинополь, Новый Рим, не падет и тогда — арабы обломают зубы о неприступные городские стены, две осады завершатся ничем. И все же Халифат оторвёт от Империи такие провинции как Египет, Сирию, Африку... Каролинги и Халифы сделают то, что казалось невозможным — разорвут с двух сторон средиземноморское единство. Пока Средиземное море было внутренним морем Рима, Империя была непобедима — даже утратив один берег, римляне с лёгкостью могли собрать колоссальные силы на другом берегу. Теперь мир изменился — Империя навсегда утратила Рим. Власть Августов отныне охватывала Балканы, Малую Азию и юг Италии. У этой Империи были свои периоды возрождения, когда римские знамёна вновь поднимались над Антиохией, в Армении, в Неаполе — были и периоды упадка, когда власть римских императоров оказывалась ограничена Константинополем, под стенами которого бушевали варвары. Даже эта ослабленная Империя пережила всех своих врагов — распалась держава Каролингов, распался Арабский Халифат, пали державы викингов на Руси и в Сицилии. Но на смену этим врагам пришли новые — Франция, Священная Римская Империя, турецкие султанаты. До самых последних дней, Римская Империя не забывала о своём праве на вселенское господство. В Средние Века, когда уже давно решали свои дела Англия и Франция, когда испанцы боролись за возвращение у мусульман своих земель, Константинополь словно существовал в другом мире — на страницах хроник до сих пор жили «франки», «алеманны», «иберы», «гунны», «скифы». В 1204 году, когда французские рыцари осаждали Константинополь, император был всецело поглощён предсказаниями своих придворных колдунов, клянущихся, что совсем скоро Римская Империя вернёт все свои земли и вновь будет господствовать над вселенной. Город был взят и сожжен. Европейские бароны распилят державу на феоды. Даже тогда остатков римского духа хватит, чтобы спустя полвека изгнать захватчиков. В Константинополе возродится династия Палеологов — поглощенная внутренними распрями и дворцовыми интригами. Это совпадёт с новой волной продвижения мусульман в Европу. Город за городом, турки-османы будут отбирать земли Империи. В 1453 году, они в пятый раз осадят Константинополь. Последний император — Константин XI — ушёл в бою как подобает римлянину. Римская Империя прекратила своё существование. Многие державы обращались к наследию Рима ещё когда Империя существовала — но и после её конца «римское наследство» оспаривали друг у друга германский император и французский король, испанские монархи и турецкие султаны, всё сильнее погружающаяся в анархию Польша и молодая, набирающая силу Россия. В умах и сердцах Рим стал не просто ещё одной империей — он стал символом Империи вообще, архетипом государства как такового. Даже в землях, никогда не входивших в состав Рима — у русских, арабов, шотландцев, индусов — живет память о державе, раскинувшейся на трёх континентах, протянувшей руки так далеко, что в разные эпохи имперские дипломаты добирались до таких удалённых территорий как, например, Китай, ставший чем-то сходным с Римом для Восточной Азии. Вплоть до конца XIX века анализ римского опыта и римской культуры будет основой политической и исторической мысли. В истории Рима будут черпать вдохновение консерваторы и либералы, даже зарождающиеся коммунисты отыщут своих героев в лице восставших рабов. Только в XX веке «римский опыт» уйдёт из массового сознания — по меткому выражению Адриана Голдсуорти, первое и единственное, что подавляющее большинство людей XXI века узнает за всю жизнь про Римскую Империю — она пала. Даже заинтересованные историей люди часто говоря «Римская Империя» в действительности представляют себе Позднюю Республику. С Поздней Римской Империей и вовсе отождествляется фильм «Гладиатор» Ридли Скотта, в действительности повествующий о событиях II века новой эры. О самом-самом же Позднем Риме достаточно сказать, что для него в историографии был придуман абсолютно неисторичный термин «Византия», и когда Магистр как-то спросил у не самых глупых юношей что это такое, они сказали «Греция». Рим — наиболее длительно существующая Империя в истории человечества. Титул этот у неё могут оспаривать разве что китайцы, так что сделаем оговорку — существующая непрерывно, никогда не переживавшая периоды полного и окончательного распада или не оказывавшаяся целиком под властью чужеземцев. Почему же эта Империя погибла? Эдвард Гиббон считал, что Рим погубили христиане и евреи, из-за влияния которых были забыты нравы и порядки древних римлян, возникла тирания, и история Империи стала историей непрерывного гниения вплоть до 1453 года. Собственно именно воззрения Гиббона обычно можно встретить в массовой культуре — есть великий языческий Рим, Цезарь-Август-легионы, потом к власти приходят христиане и остаётся какой-то «поздний Рим» который бьют все кому не лень. Основания такого взгляда закладывали языческие авторы начиная с III века. Но на практике такой взгляд не выдерживает критики. Современные историки внимательно исследовали те «быт и нравы древних римлян», которые по Гиббону были основанием благополучия Империи и обнаружили много интересного. Например, что языческие верования и даже основа имперской идеологии — Императорский культ, имели свои объединительные пределы поскольку не содержали в себе никакого догматизма. Казалось бы, это же хорошо?! Каждый может верить как хочет! Но именно это делало Империю катастрофически уязвимой к религиозным расколам — Христиане и Митраисты обладали перед язычниками тем преимуществом, что могли доходчиво объяснить простому человеку как устроен мир, дать непротиворечивый ответ на все основные вопросы, в то время как язычники могли предложить только двести разных толкований двухсот разных философов. В позднем язычестве, кстати, наметилась тенденция к унификации, так называемому «солярному монотеизму», но это во многом осталось лишь декларацией. Двести первым толкованием. Что же до «нравов древних римлян» то они со временем оказались просто чересчур оторваны от социальной реальности. Например, представление о том, что родовитость человека равносильна его добродетели породило практически все социальные взрывы II-III веков, когда старая знать намертво зарубилась с талантливыми выдвиженцами из армии. «Нравы» оказались недостаточно гибки, чтобы обеспечить эффективное управление огромной Империей не представляющее собой непрерывного конфликта населения Италии с этой-самой Империей. И то, чем все закончилось — римская знать осталась вариться в своём маленьком мирке, когда управление Империей буквально уехало от них в Константинополь — это возникло не на пустом месте. До эдикта Каракаллы (212 года) крайне небольшая часть населения Империи обладала даже гражданством — в результате многие жители Рима, считающие себя римлянами, таковыми не признавались. Тенденции в римской культуре носили объективный характер — они возникли как ответ на вполне конкретные проблемы Империи, приведшие в конце концов эту Империю к распаду в III веке и служили средствами преодоления этого распада. Проще говоря, Гиббон спутал причину и следствие. В чем же тогда основная причина? Очень осторожно попытаюсь предположить — в развитии. Когда Рим только начинал поднимать голову, его окружали достаточно примитивные в общественном отношении царства. Даже Карфаген или эллинистические монархии не создали ничего, подобного римскому праву, римской идеологии, римской армии. После вхождения в состав Империи, провинциальные элиты с самого начала обладали известной долей автономии — почитали своих богов, сами управляли своими городами. И богатели, богатели, богатели... Империя — это выгодно. Империя позволяет купцу из Египта спокойно торговать с Британией. И если поначалу, в I - II веках Рим был центром Империи и формально и фактически, то в дальнейшем ощутимо начал отставать. На первый план стали выходить наиболее экономически успешные или сильные в военном отношении регионы — основные армии стояли в Галлии, основное экономическое развитие пришлось на восточные провинции. При этом изначально в Римскую Империю было заложено неравноправие, перекос в стороны итальянской знати, которая эту Империю и построила. «Регионы» периодически бастовали против Рима, как это было в III веке, когда Галлия на Западе и Пальмира на Востоке попытались пересмотреть вопрос о центре Рима. Вопреки расхожему заблуждению, ни Галльская Империя ни Пальмирское Царство никогда формально не отделялись от Империи — они лишь претендовали на первенство в ней. Императоры реагировали на меняющуюся фактическую обстановку — перенос центра политической жизни в Константинополь был просто закреплением уже случившегося «поворота на восток». В V веку образовалась уникальная историческая ситуация, когда «дотационные регионы» Запада повисли грузом на богатом Востоке. Просто чтобы было понятно — Восток пересобирал Империю шесть раз. Шесть раз, Карл! Естественно, в умах восточной элиты в определенный момент возник проект «передать полномочия на места» — зависимого пояса государств к западу от Балкан. На измученном варварскими нашествиями Западе были сходные чувства — каждый варварский дукс хотел решать проблемы своего племени, а не плыть непойми куда непонятно зачем. Желательно, чтобы при этом он ещё и получал «за дружбу» денежку от Константинополя. Бывают в истории моменты когда интересы разных действующих лиц не просто не совпадают — они противоположны. Военная знать хочет получить землю и стать феодалами. Высшая бюрократия хочет прижать армию, чтобы сидела тихо и ждала указаний. Церковь хочет чтобы повсюду царило единогласие и лавирует между теми и другими — насмерть зарубаясь с каждым, кто хоть на миг лаял в сторону церковной собственности. История позднего Рима начиная с V века — это история именно такого конфликта элит, растянутого на столетия момента, когда Флавий Лупицин и Флавий Аврелиан уже не будут союзниками, а будут прямыми конкурентами за власть в Империи. Собственно, большая часть жизни Аврелиана и прошла в борьбе за власть с разными военачальниками. В XIII веке это будет все так же актуально — катастрофические события 1204 года возникнут почти исключительно потому, что опасаясь власти военачальников высшая бюрократия напрочь развалила армию. Рим начал падать когда стоящие во главе Империи потянули её в стороны, оказавшиеся несовместимыми. Теория модернизации учит нас, что в основе лежали конечно объективные экономические процессы — по всей Европе знать садилась на землю и крупные территориальные образования распадались на более мелкие. Римская Империя адски долго сопротивлялась исторической инерции — в X веке (!!!) государство было ещё абсолютно унитарным. Сказалась буквально тысячелетняя традиция централизации, пока на Западе феодалы слали своих королей эротическим маршрутом, Империя била своих военачальников по рукам. Кризис XI века поставил точку в этой государственной традиции — в XII веке Империя распалась на феоды, сначала в рамках единого государства, а потом и вовсе окончательно развалилась. Римскую Империю убило историческое развитие. Убила деглобализация, если угодно искать конкретного виновника. Завершить основную часть игры я хочу цитатой из Теодора Моммзена, получившего Нобелевскую премию по литературе за свою «Римскую Историю». Моммзен обладал типом личности очень близким Риму — он был либеральным роялистом, совмещающим мечты о республике с германским национализмом и верностью кайзеровской монархии. Если кому-то вдруг не понравилось мое объяснение причин падения Рима —Моммзен этими причинами считал то, что включив в свой состав большое число варваров и возложив на них защиту границ, Рим не сумел их культурно переработать — Рим погубили варваризация армии и пацифизм элит. Римский народ отошёл от войны, возложив свою защиту на варваров, и неизбежно оказался под игом. Главной же причиной падения и вовсе стал упадок воинской дисциплины. Но нам важно не это. Вот что Моммзен писал в 1902 году: «Ещё и сегодня мы продолжаем смотреть снизу вверх на достижения того времени — геополитическую стабилизацию и, несмотря на все злоупотребления властей, относительное благосостояние народных масс при лучших императорах. Время, когда рядом с каждой казармой стояли термы, нам ещё неминуемо предстоит пережить в будущем, как ещё и многое, что было в ту эпоху» Предсказанная Моммзеном эпоха очевидно наступила. Мы живем в ней. Мы познали геополитическую стабилизацию, благосостояние, сытость и покой. Может потому местами Лимес смотрелся так современно, потому что новые римляне — это мы. Но современная история движется подчас в совершенно бешеных исторических ритмах. То, что прежде занимало порой столетия, проносится перед нашими глазами за год или два. И кто знает, познав величие Рима — не познаём ли мы и его падение?
-
Это было... монументально. А еще - безумно интересно, причем следить за своим персонажем было ничуть не более любопытно, чем за прочими. А еще, что тоже не отнять, в игру аккуратно включено много интересной матчасти, о которой я не знала. Так что огромное спасибо - за все, за каждую строку!
-
Монументальный пост, как и положено окончанию великой игры. Спасибо огромное, это был шикарный опыт.
-
Спасибо за эту историю. И за то, что нашел в себе силы поставить в ней точку
-
Спасибо! Очень интересный опыт
-
За грандиозный и трагический финал эпической истории!
-
Спасибо за игру!
-
+
Твоё погребение будет раскопано советскими археологами, которые опознают его как сарматское женское захоронение номер 456.
«Молодая женщина.
Воительница — тело погребено с оружием (акинак сарматский, церемониальный).
На теле сохранились остатки одежды (римского производства).
Смерть наступила в результате двух ранений стрелой (гуннская тип 1). Костяные наконечники остались в ранах и также были найдены.
-
Крутое завершение эпичного модуля.
Часто когда модуль завершается до запланированного финиша, чувствуешь сильную скомканность, но здесь этого нет из-за крутой проработки финальных историй БУКВАЛЬНО ВСЕХ. Отдельно, конечно, доставляют вот эти вот "Могила номер 4".
Спасибо за игру и за всё.
-
Поздравляю с завершением такого большого труда. По сути почти книга полу-интерактивная, а не игра/модуль. И это при такой толпе народа, при многих экспериментальных штуках, при разной вне-игровой турбулентности. В общем, хорошо, что до конца довёл. Лимес по сути уникальный модуль, при всех его плюсах и минусах, он дал игрокам в том числе и то, что ни один другой ролевой проект не давал. Ну по крайней мере из тех, которые я знаю.
-
Действительно.
-
За труд и талант. Отличный пост, отличная игра.
-
За финал. За то, о чем я сегодня говорила - восхищаюсь теми, кто способен довести игру до завершения. Тем более такую игру!
-
В конце концов Тиест нашел то что искал. Заслуженный отдых в конце пути.
-
Спасибо за игру!
-
Эпично и замечательно.
|
— Держись, Брэди, держись. Помнишь, как на чердаке было? Вповалку спали, кто-то мёрз, кто-то грелся, а теперь вона, дом, одеяла, нормальная печка! Хорошо же, наладилось. Всё хорошо будет.
Ещё один плед на ноги брату. Знобит одного, а холодно другому. Постоянно чудится сквозняк. Можно закрыть двери и окна, но не пулевые отверстия в стенах, пусть большинство и просто вмятины да трещины, но морозят одним своим видом. Напоминают о ночном налёте.
Снаружи ветер воет. Прерии кажутся бескрайними. Зима уже вот она, почти за поворотом.
***
— А помнишь нашу кружку? Миску... один набор на двоих, то ты ел, то я. А мама ещё подгоняла, когда остывало, а то мы вечно забегаемся, а за стол сядем, языки через плечи, чумазые, довольные. Когда уже накукурузились, а когда в тон желудкам подвываем. Теперь еды хватает. Пока хватает. С голоду-то не помрём! Ты держись.
Похлёбка дымится в тарелке, а брат скрежещет зубами по ложке, едва втягивая питательную жижу ослабевшими губами. Никакого интереса к запасам. Какое до них дело? Они вообще могут ему не пригодиться.
Дейдра шмыгает носом позади. Утром пустили курицу в суп, чтобы сделать бульон. Живности на ферме всё меньше.
***
— Саблю-то какую тебе Пэдди привёз, а? С такой наверно капитан цельный ходил! Ух, тяжёлая. Пэдди говорил, "кистеломками" такие звали у них там, ну в армии. Помнишь, он рассказывал, как добыл её? То ли после битвы, то ли выменял. Ну, как оно там было? Он же тебе рассказывал.
Брэди молчит, только изредка улыбается слабо. Ему заветный трофей не поднять, даже просто в руках удержать сложно. Он и не пытается. Смотрит прямо перед собой обычно, когда не дремлет. Пустой взгляд.
Из сарая доносится песенка Лиама. Что-то бравурно-военное, почти марш. Боевого духа нет.
***
— Штуццер-то как бабахал! Поставим камни побелее на камни почернее, камыш там посерёдке воткнём, банку ту консервную притащим, и сбоку, хах. Потом шмалять. Ух, брыкался! Помнишь, сколько дыма было? Чёртов фершайн фершс, хех. А Кон, шарпшутер наш, потом её на нормальный курок переделал и лису подстрелил. Сейчас-то у нас ого-го ружья!
Что-то не помогли ружья-то. Ни две винтовки Генри, ни кавалерийские карабины, ни равнинная винтовка на бизонов, ни дробовик двенадцатого калибра. Пэдди всё рассчитал. Но где он теперь? Без него всё валится из рук.
Дом кажется безликим и заброшенным. Недостроенная крепость на позабытом участке фронта. Какой штурм, какая осада? Хватило одного налёта.
Брат даже не поворачивает голову на очередного дежурного у изголовья кровати. Смотрит потерянно туда, где рухнул роковой ночью. Кровь давно оттёрли, но она словно тянется к проклятому месту. Нужно сменить повязки.
***
— Если б не ты, Брэди, так бы и думал, что девчонок только за косички дёргать. Помнишь, я за Дейдру перепугался посредь ночи, а ты такой, "да это они детей делают", ахахах! Хорошо, ты мои глаза-коины не видел в темноте. А эти гады...
Нет, про это лишнее, вовремя осёкся. Этим гадам всё равно, что бабу в племя своё увести, что стадо. Не одно так другое, сучье племя!
Гнев душит. Брэди впервые за долгое время смотрит прямо в глаза, и это отражение слишком знакомо по бадье для умывания. Дарра каждое утро и каждый вечер видит там осунувшегося и обозлённого паренька с взъерошенными волосами. Каждый раз бьёт по водной глади, чтобы прогнать растерянность.
***
— Была забава сверчков слушать, да? Столько-то скрипят — холодно, а столько-то — потеплее. Ты где такую дурь подслушал, брат? Полночи считали, со счёта сбились! Умники городские, понапишут в газетёнках, а честным людям потом голову ломать.
Мирное было время, хорошее. Брэди мечтательно прикрывает глаза, молчит. Наконец-то безмятежный сон.
Дарра с облегчением отходит от кровати, но за пределами обители раненого всё тот же безразличный мир неопределённости и нервоза. Все оставшиеся на ферме собираются на кухне и угрюмо спорят о будущем. Вечер обволакивает дом усталой тревогой.
***
— Ну ты пахать-то горазд был, силища, и без быка бы поди управился! Ты сильный, брат, ты выкарабкаешься! Благодаря тебе ведь ферму-то подняли, ну. Пэдди помнишь как нахваливал. Я вот завидовал и обтекал только, а ты знай себе хмыкал и н-на борозду, н-на борозду! Отвал за отвалом. Ты на руки-то глянь свои. Оклемаешься, подковы гнуть будешь.
Будет ли? С такой слабой улыбкой едва ли. Тогда оскал был. Тогда брат горел работой, верил в мечту старшего. Тогда все верили.
Брошенный в амбаре плуг покрыт мелкой песчаной пылью. Без скота на ферме так же тихо как дома, но это место язык не повернётся теперь назвать домом.
***
— Держись, брат. Держись.
Брэди молчит, закрыв глаза. Неровное дыхание. Маленький чахлый силуэт. Тень некогда здорового человека.
***
Дарра сидел с братом больше всех. Ухаживал, отвлекал разговорами, поддерживал жизнь.
Больше нет сил. Больше нет воспоминаний.
Одни злость и обида.
|
-
А он не рыба. Рыбы были сотворены на пятый день, а он - человек. Человека Бог сотворил на шестой. Это Катахула твердо помнил. А пулеметчик хочет заставить его сделаться рыбой.
Узкоглазый безбожник!
Чарли почувствовал нарастающую злость.
Он дойдет для острова, найдет пулеметчика и его застрелит.
Но для этого надо выжить.
И, значит, нырнуть.
Я вот не отметил, а это здорово).
|
|
Апрель-июль 1861 года. Тебе выдали красивую синюю форму, винтовку, ранец, одеяло, ботинки (даже по размеру!), флягу, подсумок. Научили маршировать. А что - дело нехитрое. - Нале-во! - поворачиваешься налево. - Напра-во! - поворачиваешься направо. - Шаго-о-ом... марш! - и идешь в ногу с товарищами. Вот заряжать ружье - то была целая наука. Опустить приклад на землю, установив его между ног. Ствол держать левой рукой. Да левой, дубина, правой патрон доставай! Зажать пороховой конец патрона между зубов. Оторвать часть гильзы зубами. Засыпать порох в ствол. Протолкнуть пулю большим пальцем правой руки. Извлечь шомпол из-под ствола и установить его конец в дуло напротив пули. Дослать пулю шомполом внутрь ствола. До упора. Извлечь шомпол и вставить его в гнездо под стволом (или воткнуть в землю до следующего заряжания). Большим пальцем правой руки взвести курок в позицию полувзвода. Взять из сумочки на поясе капсюль и надеть его на шпенек. А потом стрелять. С этим справлялись не все. Сложно было простым ирландским парням с таким разобраться. Вот штыком колоть - это дело. Берешь винтовку поудобнее и р-раз! Прямо в чучело острым металлом! И еще раз! И еще! Вашим полковником был Майкл Коркоран. Мужчина суровый, но отходчивый. Его в полку любили. Ты быстро узнал о том, что Коркоран отказался вести полк на парад в честь прибытия в Штаты принца Уэльского в 1860-м и вроде бы сидел в карцере или даже тюрьме за это. Но потом началась война и вашего полковника освободили - ведь куда этим янки без ирландцев-то? Да никуда! Майкл Коркоран  Большинство в полку - парни из Нью-Йорка. Но попадилсь и ирландцы из Огайо и даже какие-то понторезы из Пенсильвании. Так ты немного узнал о географии Соединенных Штатов. Вы с Биллом Кларком и Шоном Уиланом держались вместе, ведь были все с одного ж района. Еще к вам прибились Микки О`Брайен (он был шулер и мелкий вор, но в целом славный малый), и Боб Смит. То была ненастоящая фамилия, все об этом знали, но все помалкивали. Боб был огромного роста, один кулак - что твоя голова. А еще ему едва исполнилось восемнадцать. Вы впятером попали в первую роту и в первый же взвод. - Да мы этих мятежников размажем, - говорил Билли в перерыве между маршированием и упражнениями по стрельбе, - Вы, парни, вообще видали, сколько Эйб сил собрал? Им точно хана, говорю вам! Через пару месяцев вернемся по домам, нутром чую. Даже жаль как-то, я б послужил еще. - Хера с два, Билли, - говорил Микки, - Ты думаешь они там что, пальцем деланы? Как стрельнут, дак ты и обделаешься, доллар ставлю! Но с моей помощью мы их за годик, может, уделаем. А там и по домам можно, с медалями да орденами от Дядюшки Сэма. - Вы оба идиоты, - мрачно отвечал им Шон, - Эта война не на три месяца и не на год. Это надолго. Но черта с два Шона кто тогда слушал. ***** Вы стояли лагерем где-то под Вашингтоном. Несколько сотен ирландских молодых парней в синей форме, жаждущих боя, еды и своих законных долларов. Все подписали контракт на три месяца, почти все верили, что война за это время кончится. Кроме Шона, конечно, который тут же заслужил прозвище Зануда. А еще получил звание сержанта лично от полковника. Что-то такое тот в Уилане разглядел. Звание никак, впрочем, на твоего знакомца не повлияло. Ну, он, конечно, вами командовал, но делал это, будто извиняясь, мол, парни, ну сами понимаете, должен я. И вы понимали. И слушались. Кроме Билла - тот все время норовил подколоть новоиспеченного командира. - Слыш, сержант, а ты устав читал-то? Ты читать-то умеешь вообще? - Слыш, командир, а что мне делать, ежели вот Бобби на поле боя обделается? Это типа ранение считается или чего? Шон сносил подколки стоически. А потом в один день Боб подошел к Билли и вмазал тому по морде. - Не обижай сержа, - сказал гигант, потирая кулак, - А то еще раз въебу. Боба отправили на гауптвахту на трое суток. По сути - просто закрыли в небольшом сарае и носили туда воду с сухарями. А когда он вышел, многие хлопали парня по спине, выражая поддержку. Только Билли бесился. - Этот уебок меня ударил! Да если б он не так внезапно, я бы его... я бы ему!.. Билла слушали, кивали, молчали, улыбались. Сам, дескать, напросился. ***** Летом 1861 года ты впервые в жизни шел на войну. Огромная армия Союза двигалась на юг. Ваш полк плелся вместе со всеми по пыльными дорогам, вы потели, хотели пить, порой самые отважные отлучались к ближайшей речке или пруду - наполнить фляги. - Веселей, парни, - говорил Коркоран, гарцуя на лошади перед вами, - Ранцы не бросать! Ружья вверх! Скоро в бой, ирландцы! Эрин го Бра*! - Эрин го Бра! - нестройным хором отзывался полк. Ты видел возле грунтовой дороги, по которой вы двигались, брошеные ранцы, одеяла, кепи, плащи, штыки. Янки сбрасывали все, что мешало им идти и плелись, как мулы. Впрочем, для тебя это тоже была самая утомительная дорога в жизни. Если бы не пример других парней, ты точно сбросил бы тяжеленный ранец. Или хотя бы кепи - солнце пекло нещадно. - Эрин го Бра, парни! - Эрин го Бра! Вскоре Коркоран спешился и шел вместе с вами, вед, лошадь в поводу. Он так же потел, так же хотел пить, но не показывал этого, подбадривая вас всех. - Эй, Падди, ты хотел бы шляпу Джеффа Дэвиса или саблю кого-то из мятежных генералов? - казалось, полковник знает вообще всех солдат по именах. - Шляпу, сэр, было бы лучше, а то моя совсем прохудилась, а кепи я уж где-то посеял! - Ха-ха, хорошо! А ты, Микки? Хотел бы южанку за всё нужное потрогать, а, разбойник? - Так точно, сэр, хотел бы! Но сначала пару мятежников бы убить, чтоб не стыдно дома показаться! - Добро, парень! Будет у тебя такая возможность, уж я тебе обещаю! Эй, а ты, Стив, готов мятежникам задать жару? - Готов, сэр, ох как готов! Лишь бы платили вовремя да жрачку давали, а то с пустым животом много не навоюешь! Так вы шагали по грунтовым дорогам на юг. Где-то там мятежники собирали силы, где-то там был первый бой, свистящие пули, смерти и кровь. Где-то там. ***** 21 июля 1861 года Первая битва при Булл-Ран Когда ты позже пытался вспомнить сражение, в памяти всплывали отдельные эпизоды, но никак не цельная картина. И страх. О, страха ты тогда натерпелся будь здоров. - За мной, ребята! Покажем им! - Коркоран увлекал вас за собой. Свист пуль, крики, упавшие на землю товарищи. Где-то рвались снаряды, кто-то кричал "Мама! Мама!", какой-то парень в синем, лежащий на земле, схватил тебя за ногу. - Помоги, друг! Не бросай меня! Как же больно, блядь! Его живот превратился в кровавое месиво, лицо было бледнее луны. - Ураааа! - орал кто-то тебе на ухо. - Где полковник? Где полковник? - Полковника убили, полковника нет! - Назад, парни, назад, отступай! - Меня задело, аааа! Сука! Сука! Сука! Сука-а-а-а! Настоящий бой - это бардак. Не сражение благородных рыцарей. Не дуэль. Не стенка на стенку, как в Файв-Пойнтс. Всё вокруг заволокло дымом, ничего не было видно дальше нескольких ярдов, полковник исчез, знамя полка тоже пропало. На земле лежали убитые и раненые, над головой рвались снаряды. Ты отстал от своих, сам не поняв как. - День наш! День наш! - проорал кто-то недалеко и унесся на лошади прочь. Какой он, блядь, наш? Ты стоял в дыму, в чужой крови, не понимая, где свои, где чужие, куда идти. Один, отбившийся от полка, не сделавший ни единого выстрела. - Блядь! Блядь! - какой-то янки полз к тебе. На нем были широченные красные штаны. За ним оставался кровавый след. Кажется, ранен в ногу. А еще он матерился во весь голос, не переставая. - Суки, блядь, уёбки, блядь, нахуй! Ёбаные южане, блядь! Ты прибился к каким-то янки. Они вроде шли вперед, а ты с ними. Вверху рвались снаряды, ты переступал через убитых и раненых в синей форме. Спереди стреляли, но пули свистел над головами. Изредка кто-то перед тобой падал. Но впереди было звездно-полосатое знамя и ты шел вперед, шаг за шагом, не чувствуя усталости. Затем вы остановились, приготовились стрелять. А потом откуда-то спереди услышал: - В штыки, парни! Отправим их в Вашингтон! В штыки! И крик. Будто банши орала тебе прямо в ухо. От этого звука хребет, кажется, проваливался вниз, а ноги подгибались в коленях. Внезапно прямо перед тобой как черт из табакерки выскочил здоровенный бородатый мужик в соломенной шляпе. Он закричал и бросился прямо на тебя со штыком наперевес. Спустя долгое время, когда битва была далеко позади, ты понял, что мужик-то был не так уж огромен, как показалось вначале. Да и боялся он не меньше твоего. Но тогда... Ты выстрелил и южанин рухнул на землю, сразу как-то скрючившись, будто ребенок. Янки вокруг тебя бежали, звездно-полосатое знамя лежало совсем рядом на земле, а знаменосец стоял на коленях прямо на нем подняв руки и почему-то все время икая. Ты бросился бежать. ***** - Эй, да это же чертов Шимус! Эй, Шимус, чертяка! - тебе махал рукой Билли. Ты вдруг оказался среди своих, они хлопали тебя по спине, кто-то сунул флягу с водой в руки (свою ты где-то посеял). - Мы тут задницу всей армии прикрываем, - злобно плюнул на землю сержант, - Побежали, только пятки засверкали. Ничего, сейчас мятаженики подойдут, устроим им ирландский прием. Парней в полку быдо ощутимо меньше, чем раньше. Некоторые были ранены, у Боба левая рука висела на перевязи. Зато знамя полка, разорванное пулями в нескольких местах, было тут. Янки бежали прямо сквозь вашу позицию. Молодые парни, многие без оружия. Некоторые останавливались и готовились воевать вместе с ирландцами, но таких было мало. А канонада приближалась.
|
-
про-е-бу, — по слогам произнес Айзек с некоторым оттенком гордости в голосе.
Да, бля! Ты сделал это, морпех!
-
За-е-бись
|
|
Облокотив подбородок на большой палец, Камилла с любопытством слушала словоизлияния новой знакомой, так быстро захмелевшей. Девица, представившаяся Кейт, оказалась совсем молоденькой, но уже пережившей в свои годы такое, что не каждому взрослому мужчине выпадало. Сбивчивая речь дитя войны лилась и лилась, амаретто все таяло, а итало-ирландка никак не находила возможности перебить собеседницу и повести свою историю. Ну как «свою»? Ту, которую она себе старательно придумала на случай, если кто-то настойчиво заинтересуется судьбой Кины МакКарти. Кейт представлялась авантюристке, самой находившейся в некотором подпитии, превосходной мишенью для того, чтобы проверить реакцию обыкновенного слушателя и определить все скользкие моменты истории. Но гостья никак не умолкала: ей, видать, давно хотелось выговориться хоть перед кем-то, и сейчас представился удобный случай. «Что же, - решила для себя Мила, - раз уж взялась помогать, так надо делать это до конца. Пускай расскажет о наболевшем – от меня не убудет. Тем более интересно же!»
И верно: история девушки заслуживала внимания. Ох и помотало ее – и это не покидая родных стен! При этом, не смотря ни на что, Кейт умудрилась сохранить изрядную долю оптимизма, не разуверившись в жизни и не озлобившись на весь белый свет. Да еще и решилась на такой отчаянный шаг, как одинокое путешествие в чужой город! Поистине, юной гостье отваги было не занимать! Не того типа, конечно, чтобы в оккупированном городе шпионить на Конфедерацию, рискуя ежечасно головой, но все равно немаленькую. Да еще, как показалось Камилле, ее новая знакомая, оставшись одна, вела, скажем так, не совсем праведную жизнь.
Тут мысли Милы вильнули в другую сторону: а что если предложить оставшейся, судя по всему, без средств к существованию девице партнерство в нелегком, но столь пьянящим азартом искусстве карточной игры? Вон, мистер Лэроу говорил, что любому игроку нужен шилл: так почему бы, не став самой напарницей профессионала, не подготовить юную знакомую к тому, чтобы она впоследствии сама стала шиллом Милли? Вполне возможно, «наследственное дело» Уильяма не затянется надолго: и что тогда делать ей, несчастной? Снова играть, как дилетантка, в гордом одиночестве? Ну уж нет, пора думать о будущем!
Опасненько, конечно, вот так раскрывать карты перед человеком, которого она знает всего ничего, но чем черт не шутит? Не выдаст же Кейт ее, а если и попробует, то чем докажет? Можно будет просто сослаться на пьяный бред, например, или еще на что. Зато сколько положительного принесет с собой успех! И помощь, и поддержку, и прикрытие, если что. К тому же, гостья – девушка весьма милая, а если ее отмыть и пристойно одеть, так вообще расцветет подобно розе: ради самой возможности сыграть партию-другую с двумя такими красотками мужчины будут рады еще и приплатить!
Под такие рассуждения Камилла и не заметила, как веки ее собеседницы отяжелели, глаза закрылись, и сама она плавно ушла в объятья Морфея. Хмыкнув, Милли устроила прилобонившуюся к стеночке соню поудобнее на кровати, по зрелому размышлению решив, что гостья вполне переживет сон в выходном платье: право дело, ну не раздевать же ее ко сну? Это было бы уже перебором, к тому же могло разбудить бедняжку, наверняка не спавшую ни минуточки с того момента, как на борт поднялись солдаты.
Сама Кина, долив себе остатки амаретто, устроилась перед зеркалом, спрашивая у Камиллы-из-Зазеркалья, что делать дальше? На ближайшие несколько лет планы были известны: заработать за счет местных ротозеев сумму, позволяющую вести достойный образ жизни и не отказывать себе в маленьких и не очень удовольствиях. Это было понятно и реализуемо, но следом вставал вопрос: а что, собственно, делать дальше? Ну не двадцать-тридцать лет подряд заниматься одним и тем же – так со скуки помереть можно! Не-ет, много долларов на счету – это не цель, а средство. Вот только на что их пустить? Иной мысли, кроме желания обрести славу через музыку, в очаровательную головку беглой мадам Тийёль не приходило, и это ее угнетало: всегда должен быть запасной вариант! Но его, увы, не было видно, даже тень возможного будущего не рисовалась в глазах той, что в зеркале.
Мила грустно всхлипнула.
И вдруг мир треснул напополам, и безумный, исполненный яростного торжества рев заполнил все вокруг. И раскололось отраженье, и вырвало лафитник из разжавшихся пальцев. Плечо ожгло короткой и резкой болью, но не успела девушка даже вскрикнуть, как неведомая сила, словно шутя, играючи отшвырнула ее в сторону – словно из зеркала вырвался могучий безумный бес, отбрасывающий с пути все препятствия. Влетев в Кейт, наверняка перепуганную не меньше ее самой, Милли вжалась в стену и, вслушиваясь в какофонию погибели, куда вплелись болезненные нотки сминаемого рукой злобного великана металла. Это был Армагеддон, и добрая католичка Камилла д'Арбуццо вцепилась в крестик, прерывисто забормотав подрагивающим голоском:
- Áve, María, grátia pléna…
Спроси ее кто-то, почему она взывала к Деве Марии, а ни к кому другому, Милли затруднилась бы с ответом. Наверное, дело в том, что Дева еще могла бы понять и простить ее мелкие грешки (ни и один подлинно смертный, увы) – но Господь столь милосерден не был бы. Святые, хоть и излишне торопливые строки закончились твердым, вопрошающим Amen!, но ни свет ни снизошел на каютку, ни ангел, расправивший крылья не явился. Но зато и дверь не трещала под напором тварей из преисподней, что хоть немного, да радовало.
А демоны все пировали, и волосы дыбом вставали от страшных криков. И пускай страх искажал лицо, но в сердце стучал абсолютно ненормальный интерес: вот бы хоть одним глазком увидеть живых чертей! Какие они, как выглядят? Похожи ли на то, что писали всякие богословы, или столь жутки, что и слов описать не найдется?
- Я… только выгляну. – сухими губами уведомила Кейт мигом протрезвевшая Мила. – Только одним глазочком…
Нервным жестом девушка коснулась драгоценностей. Может, с демонами удастся договориться, раз уж Рай и даже Чистилище даже не исповедовавшейся братоубийце вряд ли светят? Коррупция же в их ведении, верно? Можно же подкупить какого-нибудь рогатого начальника, чтобы сковорода была не слишком горячей, а бесы при ней – самые ленивые?
Прерывисто вздохнув, неуверенными Камилла направилась к двери, кусая губы и вздрагивая, когда вопли терзаемых грешников достигали крещендо. Каков он, Ад на земле?
-
И пускай страх искажал лицо, но в сердце стучал абсолютно ненормальный интерес: вот бы хоть одним глазком увидеть живых чертей! Какие они, как выглядят?
Не очень).
Классный пост и рад, что мы снова играем!
|
Собор, куда ворвались аколиты, был пуст – только мертвецы лежали средь разгромленных лавок. Но алтарная часть, хоть и была испещрена пулями и обожжена лазерными лучами, осталась нетронутой – верное свидетельство того, что сюда не добрались те, чьи сердца затронула скверна. Агенты Трона, готовые к любой опасности, разделились, исследуя величественный дом Его. Одни осмотрели кельи братии: нигде не было ни следа живой души, но не было и символов темных богов. А вот спуститься в подвал им не удалось: пройдя несколько ступенек вниз, они наткнулись на густую колышущуюся маслянисто-черную жижу, которая, как было установлено опытным путем, разрушала все, что туда помещалось: даже металл электроподсвечников, погруженных в него, оказался ровно срезан по краю погружения. Вторая группа поднялась на колокольню, и чем ближе к вершине, тем отчетливей им слышался болью в ушах меднопевный перезвон. Взобравшись на площадку, они поняли, что в огромном колоколе поселилась тьма, сводящая своим звоном с ума: Вероятно, по одному ему ведомому графику демон, вырвавшийся в реальный мир через тело пономаря, запускал механизмы, волной распространяя по городу сумасшествие. Люди убили его, но дорого заплатили за победу: сестра Саломея и охранник Тийберт пали в бою, а вслед за ними скончался от ран и отец Маченко, волею своей изгнавший тварь обратно в варп.
Но этого словно было мало: не успели аколиты прийти в себя, как на далекой ратуше часы отбили полночь, и неподвижные раньше мертвецы восстали. Но слуги инквизиции оказались сильны, снова упокоив их и предав очищающему пламени. Раску даже показалось, что, когда огонь вцепился в немертвые тела, появились легкие, еле заметные оттенки алого – словно сама серость отступила. Очистив собор, аколиты сделали его надежные стены своей базой.
Какое-то время исследования Эльдерна не приносили никаких плодов: город был наводнен мертвецами и сумасшедшими, но ни демонов, ни источников заразы не было. Спать становилось все тяжелее, черная меланхолия мало-помалу отравляла сердца. Все шло размеренно и относительно спокойно, пока, наконец, агенты не вошли в один из домов: на удивление хорошо сохранившийся, с целыми стеклами и даже часами над входной дверью…
…Перешагнув через порог, они оказались спиной к двери этого же дома в рассветном, живом и суетливом Элдерне. Шаг назад, в дом, и снова перед ними серый туман. Решив исследовать загадочное явление, они вскоре поняли, что оказались в городе в день его падения. Люди, ведущие себя как живые, знать не знали ни о какой опасности: они работали, торговали. Занимались своими делами. А еще – собирались посмотреть на казнь ведьмы. Как выяснилось, медицинской сестры, превратившей своим колдовством пациента в безумное орудие убийства. Ведьма, конечно, кричала. Что не виновна, плакала, молила о пощаде, но была сожжена заживо при большом скоплении ликующего народа. А потом, и часа не прошло, город заполонила мигом павшая на него тьма, и аколиты оказались выброшены обратно, в ту мрачную реальность, откуда пришли.
Несколько раз они возвращались в Элдерн-до-падения, и каждый раз их не узнавали. Сами же они узнавали все больше и больше. Например, выяснилось, что жертвой «ведьмы» был местный буян и пьяница, который и до этого не отличался тихим нравом. Раненного в пьяной драке, медсестра исцелила его, и он принялся за старое, на сей раз припомнив все обиды и устроив в порту кровавую бойню. Люди же, вместо того, чтобы признать вину за энфорсерами, выпустившими его из-под стражи, и портовым начальством, наплевавшим на порядок во вверенной ему территории, предпочли во всем увидеть руку колдуньи – ведь это значило, что виноваты не они, а кто-то другой.
Аколиты однажды даже спасли несчастную девушку, и без того близкую к порогу смерти от многочисленных побоев, но ничего не помогло: в назначенный час тьма снова пала на Эльдерн. Агенты вернулись назад, но Маркус, погибший в перестрелке в том городе, так и не вернулся. Стало ясно, что смерть там – окончательная. Также они узнали о женихе ведьмы – часовом мастере с лицензией механикус, который, кроме своей основной деятельности, числился вольнонаемным консультантом при экспедиции эксплораторов. Это уже было похоже на зацепку, и аколиты взяли часовщика в оборот.
Выяснилось, что именно он, одержимый ненавистью к людям, приговорившим его любимую к смерти, в сердцах и бросил разорвавшие ткань реальности слова. Попытки помешать ему, вплоть до убийства, ни к чему не привели: озлобленность его была столь сильна, что даже душа, лишившаяся плоти, оказалась способна на роковое заклинание – самое сложное, самое неразрушимое, идущее не от разума, но от больного сердца.
Наконец агенты, сами за столь долгое время затронутые скверной, но не покорившиеся ей, решили его переубедить, и нашли подходящие слова. Взывать к долгу, чести, совести, страданиям невинных было бесполезно – они решили рассказать все, что случится в будущем, и объяснить, что душа его возлюбленной, ежедневно сгорающей на костре, также страдает. Подействовало – несчастный осекся и понял, что натворил.
Но рано радовались агенты Трона – стоило часовщику отказаться от мести, как все вокруг завертелось, и каждый из них предстал перед искаженной, подрагивающей, словно в мареве, человекоподобной фигурой, чьи черты никак не выходило уловить взглядом. На неуловимом лице проступила улыбка, и демон – а кем еще он мог быть? – любезно предложил аколитам вручить богатые дары: силу, знания, везение. И даже, предупредил он, никаких мутаций и обманов, все честь по чести: они оставляют его с бесконечным пиршеством, а сами, одаренные, возвращаются назад – за то, что они вчетвером (не считая примазавшейся к ним гражданской) не смогли спасти захваченный могущественным демоном город, их никто не накажет.
Искушение было велико, но люди устояли. Никто не сдался посулам и уговорам. Демону ничего не оставалось, кроме как попытаться уничтожить наглых смертных. И завязался бой, жестокий. Страшный, последний. Люди одолели искусителя, и когда он с воем отправился в Имматериум, все снова закружилось в вихре. Перед аколитами снова предстал серый, мрачный и пустой город – все было ровно так, когда они снова выбрасывались обратно, так и не сумев изменить судьбу.
И вдруг сквозь туман пробился первый золотой лучик солнца…
-
Спасибо за игру!
-
+
Круто. Жалко, что не смогли доиграть из-за разных помех реала.
Вообще модулям по Вахе не везет, у меня ни один до конца не дошел.
Мастерица молодец. Разве что в финальном бою достовернее было потерять еще 2-3 аколитов. :)
-
Спасибо за игру)
-
Мне правда нужно писать красивую причину, почему понравился пост?
|
|
Скрипач был довольно-таки готов. Ну, по собственным внутренним ощущениям. Особенно учитывая, что лейтенант вроде передумал посылать их к японским дятлам.
Он, пожалуй, даже чувствовал некоторое превосходство над тем же Газолином, которому приходилось беспокоиться о чем-то, что уже никак нельзя было исправить. Недописанные письма, неотправленные конверты, не доведенные до конца дела — все это было не про Айзека. Оставалась некоторая недосказанность между ним и Скэмпом, но, бросив осторожный взгляд на Дасти, Скрипач благоразумно проглотил вертевшийся на языке остроумный ответ, хоть тот и скреб горло не хуже овсянки с песочком (Айзек высунул язык в надежде, что песок как-нибудь ссыплется с него — ну, типа, прах к праху, пепел к пеплу, Бетио к Бетио — но чуда не произошло).
Где проходила грань терпения сержанта Томпсона, Скрипач пока не знал, но намеревался при случае выяснить. Вообще, ни Скэмп, ни Крот, ни Дасти не могли и представить, с каким социальным чудом-юдом они связались. Айзек не особенно умел общаться с людьми, но хотел. Очень. В итоге он действовал примерно как бродячий пес: внимательно присматривался к каждому проходящему мимо, и едва замечал в ком-то хоть каплю интереса, увязывался за бедолагой: заглядывал в глаза, таскал палочки и подавал лапу. Отпихнуть его можно было разве что ногой, да и то ненадолго: Скрипач был парень необидчивый и к тому же имел склонность видеть в людях исключительно хорошее. А когда хорошего было маловато, Айзек просто выдумывал его в кредит. Так что если Скэмп собирался продолжать кидаться в Янга песком, а Крот — спасать от неприятностей, то обоим грозила реальная опасность стать воображаемыми друзьями Скрипача вместе с "заботливыми" Наггетом, Стилом и Сайленсом, замечательным Винком и, конечно, самым лучшим другом Айзека — Серджио Диаманти.
Только Дасти — благодаря сержантским лычкам — был пока в некотором роде вне опасности, но после первого же боя, где Айзек, конечно, рассчитывал показать себя с самой лучшей стороны, и это вполне могло измениться.
Скрипач покрутил надкусанный батончик в руках и, пожав плечами, сунул его в рот целиком.
— Вкуф не офень ифменилфа, толко конфифтенфия, — поделился он наблюдениями с окружающими. — Дерфы, — Айзек протянул таблетку бензедрина Лонг-Айленду. — Кому ефе? Мрафный, будеф? Или... как это... офуфения не те?
-
Айзек высунул язык в надежде, что песок как-нибудь ссыплется с него — ну, типа, прах к праху, пепел к пеплу, Бетио к Бетио — но чуда не произошло
|
Если Уилла спросить: «какое твоё первое воспоминание»? Он, пожалуй, рассказал бы о том, как мама с сестрой-младенцем на руках читала на ночь книгу вслух. А потом с двумя сёстрами… Одно из самых счастливых воспоминаний.
В игровой была целая полка с детскими книгами. Вот только днем дети в основном проводили время с нянюшкой, а та читать не умела. Уилл часами разглядывал картинки, сочинял истории, которые в этих книгах могли бы быть и декламировал их вслух.
«Мастер, да вы никак читать умеете!»- восклицала нянюшка. Уилл был бесконечно горд собой.
Читать он и впрямь научился рано, выпытывая у матушки «что это за буква» или «как читается это слово». Увидев, что Уилл сам читает, отец ласково потрепал его по затылку и вернулся из следующей поездки с красивым иллюстрированным букварём. Уильям был счастлив.
Среди книг он и рос, так и не обзаведясь друзьями. Не то что бы он намеренно избегал общества. Просто у него и других мальчишек совершенно не было общих интересов. О'Ниллу было скучно беситься во дворе и отрывать хвосты ящерицам, а другие не понимали, как можно просидеть весь день уткнувшись в пыльные страницы. Дальше «привета» при встрече общение не заходило. Куда больше времени он проводил в обществе сестёр и матери. И книг…
С книгами у Уилла было связано много воспоминаний. Вот, к примеру, другое… Ему было лет восемь, когда он решил во что бы то ни стало пробраться в библиотеку. Туда ему был ход заказан. Взрослые боялись, что «малыш испортит книги».
Уильям потихоньку стянул ключ с отцовского стола. Несколько дней выгадывал момент, когда можно будет проникнуть в «святая святых». Отец-то уезжал часто, а вот мама и сёстры всегда были дома, да и негры никуда не девались.
За это время ключа даже не хватились! Библиотека была в доме «потому что так принято» ну и бумагами там отец иногда занимался. Чаще же всего О’Нил старший был в отъезде, а библиотека на замке. Отец коллекционировал книги, покупая то, «что должно быть в каждой приличной семье», но сам их почти никогда не читал.
Для Уильяма же это были сокровища. Книги немало стоили и сами по себе, но настоящая драгоценность – это хрустящие страницы, на которых, будто мелкие птички, выстроились буквы. Они превращались в слова, а слова в иные миры…
О, сколько счастливых часов Уилл провёл позднее в этой библиотеке. Тут его ждали Гулливер и Айвенго, Дон Кихот и Манфред, Король Артур и Гамлет. Позже, когда он подрастёт, отец разрешит выписывать ему и новые книги по почте. Ну а пока… Пока его даже на порог этого Рая не пускали.
Пришлось решиться на хитрость. Уил подговорил негритёнка (сына одной из служанок) отвлечь взрослых. Взамен обещал целую горсть лимонных тянучек. Как именно тот будет отвлекать не договорились. А зря!
В час Х начался переполох. Какие-то крики снаружи. Ну Уилл ведь этого и добивался, поэтому дождавшись, пока все уйдут смотреть «что же там такое», отпер заветную дверь.
Сказать по правде, на этом план и заканчивался. Вот он внутри. От собственной дерзости и бумажного счастья вокруг выпрыгивает сердце. Но что делать дальше?
Уилл подошёл к ближайшей полке и провёл рукой по кожаным корешкам. Красота какая. А запах… Запах! К вкусному запаху бумаги и чернил примешался едкий запах гари. Это что ещё такое? Уилл услышал, как забегали по комнатам.
«Его нигде нет», - говорил голос няньки.
«Он в доме! Ищи!» - отвечал срывающийся на крик голос матери.
Кто-то догадался дёрнуть дверь библиотеки. А вот и он…
Мать застыла на пороге.
Уилл сжался, ожидая ни то окрика, ни то удара, но вместо этого она наклонилась и крепко-крепко обняла его. Объятия длились всего секунду.
«Идём быстрее», - сказала она, отстраняясь и беря его за руку.
Выйдя из дома, Уилл понял КАК негритёнок решил всех отвлечь. Этот идиот подпалил сено у конюшни. У ДЕРЕВЯННОЙ конюшни, которая примыкала к дому. К счастью, совместными усилиями всех домашних и соседей огонь удалось потушить до того, как станет слишком поздно. Лишь одна стена обуглилась. Дебил черномазый! Правильно говорят, что негры ничего не соображают! Выпороть его, а не тянучек! Обидней всего, что почитать ничего не успел…
Во время «пожара», отца дома не было, но, когда вернулся, Уиллу досталось. Нет, никто не узнал, что фактически это господский сын чуть не спалил дом (с негра-то спрос не велик). И даже негритёнка никто не заподозрил. Подумали, что кто-то сигарету не затушил… И кинул в сено? Ну да, ну да… Нет, к пожару Уилл «отношения не имел», а досталось ему за то, что без спросу зашёл в библиотеку. Мать рассказала, что именно там его нашла.
Уильяму пришлось выслушать долгую лекцию о том, что «у мужчины есть долг». Это-то тут причём? Короче говоря, «долг мужчины» оказался в том, что, помимо прочего, нельзя заходить в библиотеку даже если она оказалась не заперта. Ха! Так они и про ключ не узнали!
В качестве наказания за проступок отец решил, что Уилл неделю проведёт под домашним арестом. Но так и быть, если ему так уж нужны книги, он может заходить в библиотеку с отцом, выбирать что ему надо и читать под надзором матери или няньки в гостиной.
А наказание-то где? Уильям торжествовал. Его не только не наказали, а, можно сказать, наградили. Пожалуй, надо вместо одной горсти тянучек дать негру две!
Так началась его библиотечная жизнь.
Когда Уилл подрос, стал проводить в библиотеке времени больше, чем отец.
«Если любишь читать, из тебя выйдет отличный юрист»- говорил отец, похлопывая сына по плечу. Иногда О'Нилл старший подкладывал на стол Уилла ту или иную книгу по праву. Уилл прочитывал их по диагонали, чтобы не расстраивать родителя и снова брался за страстно любимые романы.
Время шло. Уже не мальчик, но юноша начал задумываться о будущем. Чего Уилл хотел?
Чего НЕ хотел он знал точно - того, чего больше всего желал для него отец.
Он НЕ хотел заниматься плантацией.
НЕ хотел становиться торговцем.
И уж точно юриспруденция была не для него. От всех этих законов со скуки сдохнешь.
Вот только Уилл скорее съел бы носок, чем признался бы в этом отцу.
В глубине души Уильям хотел стать писателем. И хотя порой он пописывал повести и стихи, которые старательно прятал от окружающих, это ему казалось такой несбыточной мечтой, что он и себе-то не признавался.
Ну а если из более реального… попутешествовать было бы здорово… Европа… Россия… Индия… Китай...
Как-то раз Уильям взял глобус и почти всерьёз размышлял о возможности кругосветного путешествия.
Но первым начинать разговор с отцом о путешествии Уилл опасался. Быть может когда-нибудь потом, когда представится случай.
|
-
Сказал то, чего варвар желал все это время, ради чего вызвался проводником, но почему теперь он хотел остаться здесь, где всех их ждёт смерть?
Эрвиг в этом модуле реально тут человек, который мало говорит, и делает дело.
Респект за такого персонажа!
|
-
Реакция богобоязненных испанцев попавших в Индию:
-
Приятно видеть, как игрок уловил посыл и поддерживает картину мира!
-
А то не знаю как тебе, но мне хочется хорошенько пройтись по местным трущобам в компании наших славных гиспальских терциеров и спалить здесь все к фраговой матери
А потом прикурить от огнемета, пожать плечами и задумчиво так: "А хер знает, может, и симпатичная была станция..."
|
-
С возвращением!
-
Косопузые :D
|
9:45
Лейтенант Клонис и лейтенант Донахью встретились у забора как раз напротив изрешеченной будке на сваях. За Клонисом полз еще один морпех, который, как помнил Манго, был у Клониса посыльным и носил прозвище "Умник". Клонис был явно рад увидеть знакомое лицо.
- Привет Френсис! Живой! Что там у тебя случилось, почему отклонился с курса? По плану ты должен был высаживаться радом с нами, прикрывать мне спину - Анджело махнул куда-то себе за спину, где стояли две амфибии его отделений.
Офицер и неразговорчивый штаб-сержант поползли вперед. Змеей переползая за баррикадой, Манго нервно кусал кубы и тяжело дышал, убеждая себя, что все будет правильно, что Клонис не станет валять дурака и что первая в его жизни наступательная операция, где он сразу стал сам себе голова, не окончится крахом. Уверенности не было ни на цент, так что лейтенанту оставалась только вера, не подкрепленная ничем, кроме надежды на удачу.
Вскоре Донахъю почти нос к носу столкнулся с командиром первого взвода, прибывшим на совещание с посыльным. Неуверенно улыбнувшись, офицер приподнялся на локте и вытер рукавом лоб под каской, ответив приглушенно:
- Живой-живой, куда я денусь… Рад, кто ты тоже цел, Анджело. А высадка… Куда уж занесло под обстрелом: остальная часть моего взвода вообще пропала. Надеюсь… - он не закончил, суеверно побоявшись озвучить свои мысли. - Но не об этом речь. Слева «Фокс» в атаку на поле скоро пойдет, мы должны их прикрыть и расхерачить блокгауз, что поближе к тебе. Сидеть ждать ротного или комбата бессмысленно – минометы нас всех положат. Надо наступать, хочешь-не хочешь. – сделав упреждающий взмах рукой, пулеметчик коротко и быстро обрисовал известную ему диспозицию неприятеля и обрисовал свои силы.
- Есть идеи? Я предлагаю под прикрышкой пулеметов идти с двух флангов – от меня идет Дасти с огнеметчиком, а ты и подрывник, - он кивнул назад на штаб-сержанта, - пойдете справа, соответственно. Я же буду стараться подавить джаповские пулеметы и переносить огонь по необходимости.
Клонис нахмурился и потянулся в карман. Похлопав по нему и убедившись, что сигарет нет, он чертыхнулся и передвинул планшет на колени. Внимательно выслушал Донахью и уточнил
- Так сколько под твоим началом солдат сейчас, не считая отделения Дасти? Одиннадцать, я правильно понял? И два пулемета, так?
- То, что наступать надо - это не обсуждается, со всеми аргументами согласен. Но твой план мне видится слишком лобовым. Идти в атаку с наших позиций это самоубийство. Справа пулеметная точка, в глубине по минимуму три пулемета. Атакующих просто смахнут, как крошки со стола. Вот, смотри, что я обнаружил.
Клонис достал из планшета лист с корявыми рисунками и условными обозначениями.
- Вот тут у японцев разрыв в оборонительных траншеях и там же слепое пятно для пулеметов. Я взорву там забор, в воронку посажу пулеметчиков. Они закроют сектор, и мы сможем оттуда атаковать вправо, до дома, и гранатами выкурим пулеметчика за домом. А там сможем и по прямой до блокгауза и взорвать его. Так вот, в воронку я хотел посадить парней с БАРами. Но если ты пойдешь со мной, то мы сможем посадить туда твой пулемет, и тогда наша позиция сразу станет гораздо сильнее, смекаешь?
- И еще. Если у тебя есть раненые, то у меня есть прикомандированный медик, он сможет перевязать их. К сожалению, я уже отправил амфибию с самыми тяжелыми на корабль, но надеюсь, что они скоро вернутся.
Недвусмысленное прихлопывание по карманам не укрылось от глаз Манго – как курильщик курильщика, он хорошо понимал Клониса, так что, пока его визави рассказывал свое видение атаки, вытащил из кармана пачку и прикурил две сигареты, одну оставив себе, вторую отдав собеседнику. Склонившись над листом, он дополнил схему информацией, полученной от Слипуокера и, не отрывая взгляда от бумаги, выдохнул через нос струйку дыма:
- Ага, ясно. При таких раскладах мой план действительно подлежит некоторой корректировке: у нас из средств подавления два наших пулемета, джаповский «дятел», - Фрэнсис, как и многие не понюхавшие пороху, исправно старался называть технику в соответствии с жаргоном ветеранов, словно тем самым хотел приобщиться к их опыту, - с неустановленным количеством патронов, и твои два BAR'а. Негусто, н-да… Но зато действительно имеет смысл сместить одну пулеметную позицию, куда ты указал, а вторая пускай остается на месте, чтобы прикрывать атаку Дасти – предлагаю, что они пойдут, как мы разложим пулемет за домом. Мои их прикроют огнем по вот этому, - он указал на местоположения предполагаемого пулемета, обозначенного условной цифрой «один», - мы с твоими ручниками будем контролировать сектор и блокгауз до тех пор, пока вы не подойдете к нему вплотную. Так мы заставим узкоглазых распылить силы на оборону и прикроем фланг основной атаки.
Стряхнув пепел, Манго чертыхнулся и сдул с бумаги серые кусочки:
- Медик – это хорошо. Раненые есть, но, вроде, без тяжелых, эвакуировать никого не надо. Пускай он пока займется левой группой, пока первой скрипкой заиграет правая: после боя работы у него, боюсь, прибавится.
- О, благодарю - Анджело затянулся, на миг закрыв глаза. Выдохнул через нос, помолчал некоторое время, рассеяно глядя на берег. Не такой уж и далекий взрыв быстро вернул его в реальность.
- Послушай, атака слева вообще бессмысленна до подавления пулеметов справа. А если мы их выбьем, то проще уж будет через прорыв атаковать, нежели в лоб. Отделение Дасти мне будет нужно на прикрытие, так что я его забираю к себе, и огнеметчиков тоже. Я планирую начать через пятнадцать минут, - Клонис глянул на часы - сейчас 9:45, значит в 10:00. Успеешь прислать пулеметный расчет?
Лейтенант повернулся к своему спутнику и приказал
- Умник, быстро ползи к Дасти и скажи чтобы немедленно тащился к нам со всем отделением и приданными специалистами. Скажи, что это мой прямой приказ! И если он задержится еще хоть на минуту, я лично приползу к нему и выбью дурь у него из башки.
- Diavolo! – в раздражении обыкновенно спокойный агент «United Fruit» перешел на более экспрессивные ругательства тех аборигенов, с кем работал долгое время. – Нет у нас пятнадцати минут! «Гольф» атакует в девять пятьдесят, а рассинхронизированная атака ничего не даст – нас перебьют по частям! Стой, ретивый, не спеши!
- В прикрытие у тебя пулемет будет, и он решит то, что может решить одно отделение. А второй пулемет с неполным расчетом кто прикрывать будет? Их единственный джап с гранатой заткнет же. Плюс мы с без пехоты не возьмем контроль над левым флангом, и нас могут обойти и расстрелять вне секторов обоих расчетов! Понимаю, это твои люди, но не консолидируй все в один кулак – может боком выйти. Бьем сначала хуком справа, а потом, подавив пулемет, добавляет слева! – Манго нервно хлопнул по земле, словно призывая ее в подтверждение своих слов. – Нам некогда спорить – цейтнот.
Анджело вздохнул, еще раз глянул на часы и покачал головой.
- За пять минут по-любому не успеем. Пока туда-обратно сползаем, пока взорвем. Так что лучше дай знать Андерсену, что атака откладывается до десяти ноль ноль. Насчет остального - с тобой согласен. Без прикрытия пулеметы очень уязвимы. Так что оставлять кого-то слева бессмысленно. Давай ударим вместе в слабой точке, и заодно уберем пулеметы с фланга Андерсена, чтобы он смог атаковать не умывшись кровью.
Манго скрипнул зубами:
- Если не успеешь ты – лучше и вправду приказать отложить. Пускай твой, - кивнул он в сторону Умника, - сползает так быстро, как может только, к Андерсену, и передаст приказ лейтенанта Манго отложить атаку ввиду обнаружения твоего взвода и подготовки к одновременной атаке.
Затушив сигарету о землю, Донахъю продолжил:
- А мы как раз покумекаем. Я очень не хочу собирать силы в кулак – у косоглазых есть где-то группка с коленными минометами, и большое скопление им накрыть будет легче, чем рассредоточенный огонь – это мой главный довод против мощного удара в таких условиях. К тому же, заняв левый сарай, мы сможем взять под огневой контроль тот сектор.
Клонис бросил взгляд за спину лейтенанта Донахью, где под забором сгрудилась большая группа военных, среди которых, Анджело кажется узнал пару солдат его взвода.
- Ты опасаешься минометов, но примкнул к большой группе морпехов первой волны? Как-то не клеится. Ну и тут мне кажется достаточно морпехов. Не вижу, чтобы мое отделение что-то тут поменяло. А вот там, за мной, только мои бойцы.
Там они будут нужнее.
Было видно, что Клонис по этому вопросу принял решение и его уже не сдвинешь.
- Поэтому и опасаюсь, что примкнул и получил подарочков на Рождество сверху! – огрызнулся Донахъю. – К тому же мы еще не начали атаки, чтобы вызвать со стороны джапов повышенный интерес. – закусив до боли губу, лейтенант в задумчивости поднял взгляд к небу, обрезанному краем каски. В душе его боролись два противоречивых чувства: желание упереться рогом и продавить свою позицию и понимание того, что Клонис упрямо вцепился в свою идею, и пытаться сдвинуть его с места – только терять время, которого и без того катастрофически не хватает.
В бессилии вжав кулак в теплый песок, Фрэнсис пожевал слова и, поморщившись, выдавил:
- Хрен с тобой, пехота-то твоя. Пошел я тогда передислоцировать своих орлов – оставлять расчет в гордом одиночестве бессмысленно.
Согласившись с Клонисом, Манго успокаивал себя тем, что его сослуживец уже понюхал пороху, и знает, что делает. И пускай его план не самый лучший, но пока еще приемлемый. Остается быть мудрее и не спорить, а исполнять свой долг со всей самоотдачей: запомнят по делам, прикончат – поделом.
- Спасибо Френсис, - сказал Клонис, видя что лейтенант сдался под его аргументами, - я знаю что для тебя это важно, так что если все получится, то я скажу капитану что это ты план придумал, ок?
- Нам сначала дожить надо, чтобы доложить хоть кому-то. – буркнул Донахъю. – И сделать все так, чтобы потом не смотреть в пол и слушать, «какой мудак это придумал». Ладно, я назад, собирать людей и перебазироваться к тебе. Сержант, - повернулся он к саперу, - вы идете с лейтенантом Клонисом.
- Штаб-сержант, - обратился Клонис к спутнику лейтенанта Донахью, - простите, не услышал вашу фамилию и какой у вас приказ?
- Штаб-сержант Борделон, - ответил морпех. - Приказ какой вот лейтенант отдаст, такой и будет, сэр.
- Так, а я правильно понял, что ты сапер и у тебя есть взрывчатка?
- Так точно!
- Тогда ползи за мной. Умник! Ты ползешь с лейтенантом Донахью, он покажет где искать комендор-сержанта Андерсона. Передай ему, что рота "гольф" постарается выбить фланкирующие его пулеметы справа. Начнем через пятнадцать минут, скажем в 10:10, чтобы точно все успеть. У тебя часы есть? Сверь с моими и сверь с часами Андерсена. Передай еще, что как будет взрыв и наши пулеметы заработают, так значит и сигнал к его атаке. Понял? Тогда быстро, в темпе к Андерсену и ко мне обратно передашь что он сказал.
-
Хорошее совместное планирование грядущего боя!
-
Ммммм, планы :3
-
- Спасибо Френсис, - сказал Клонис, видя что лейтенант сдался под его аргументами, - я знаю что для тебя это важно, так что если все получится, то я скажу капитану что это ты план придумал, ок?
- Нам сначала дожить надо, чтобы доложить хоть кому-то. – буркнул Донахъю. – И сделать все так, чтобы потом не смотреть в пол и слушать, «какой мудак это придумал».
Жизненно.
|
Клонис пригнулся с ужасом слыша удары пуль в то место, где только что была его голова. Тут же решил, что пока не стоит рисковать ей больше. Тем более общую картину японской обороны он получил. И на первый взгляд она была не слишком подготовленной, но весьма грамотной. Вытащив офицерский планшет, Анжело короткими штрихами набросал начертание переднего края. Получалось, что у японцев есть "слепое пятно", где-то в двадцати ярдах справа от его позиции. Нет, враги туда стрелять могут, но там нет пристрелянных позиций для пулеметов, а значит там и надо прорывать оборону.
- Тимберлейк, тебе пришел приказ на эвакуацию наших раненых на Зейлин. Сейчас мы погрузим и давай спешно на корабль. Не гони, чтобы топлива хватило. Кстати, вон с той амфибии слить себе топливо сможешь?
- Да... но у меня ни шланга ни канистры. Да и главное, чтобы до рифа хватило, а там лодки
- Как они поймут, что тебе нужна помощь?
- Да разберемся, не дураки чай.
- А перебросят как?
- На лодке там четыре человека по штату. Справимся.
- Оки, понял. Спрячься пока.
Перевел взгляд на Хобо, чьи люди сейчас грузили раненых.
- Из наших эвакуируем Гиннеса, Лафайета и Торопыгу. Милкшейк, посмотри раненых. Особенно тех, кого несут с той амфибии. Если надо - перевяжи их по-быстрому. Легких, умерших и кто поездку точно не переживет, оставляем до разворачивания полевого госпиталя.
"Т.е. никогда" - мрачно подумал Клонис, - "самым тяжелым я просто отказываю в шансе спастись. Зато тем, у кого шансы реальные, и кто вероятно дотянет до корабля, тем будет чуточку проще, если мертвое тело не будет давить им на раны. Боги, как же я не хочу сейчас решать кому дать шанс на выживание, а кому не давать. Но есть ли у меня выбор?" Взял себя в руки и повторил Милкшейку:
- Еще раз, грузим только тех, кто точно доедет до госпиталя и кому это реально нужно! Понял меня?
Вернулся к плану атаки. Набрасывая короткие обозначения: "Д1, Д2, Б1, Б2", лейтенант почему-то совершенно не в тему вспомнил того нелепого помощника огнеметчика, что остался с Дасти. Показал план "офицерскому составу" взвода:
- Вот тут мы, вот их позиция. Вот там, ярдов в двадцати отсюда слепая зона их пулеметов. И как раз перерыв в мешковых укреплениях. Вот там и будем прорываться. Взорвем забор и в воронке установим пулеметную позицию. Сразу поясню для тех, кто думает, что мы сможем отсидеться и дождаться танков. Ни черта мы тут не высидим, кроме того, что по нам начнут работать минометы и артиллерия. Они пока утюжат наших соседей, но мы следующие. Единственный наш шанс - вцепиться им в глотку и выбить их с позиций. Вот там уже можно ждать танков.
Внимание лейтенанта отвлек вернувшийся "Умник", сообщивший, что Манго жив и просит переговорить. А также что Дасти у него и почему-то не последовал приказу прибыть к Клонису. Выругавшись, снова обратился к командирам отделения.
- Стэчкин, бери прикомандированного сапера и пусть заложит заряд под забор вон в том месте, там как раз заканчивается линия мешков и есть разрыв до следующей линии. Заодно сам посмотри, что это слепое пятно и я никакой замаскированный пулемет не упустил. Но пока не вернусь - не взрывай.
- Ковальски, готовь два расчета БАРа, чтобы заняли позицию и зачистили сектор. Заодно забери у Тимберлейка патроны к пятидесятке. Может быть удастся использовать позже пулемет на вон с той подбитой амфибии. Без станка, как я понимаю, человек с отдачей от нее не справится, а жаль, могли бы ее в слепое пятно установить.
- Брукс, готовь отделение к атаке. Возьмите побольше гранат, надо будет выкуривать пулеметчика из-за блокгауза. И не ослабляйте бдительность, следите за флангами, чтобы нас не застали врасплох, пока готовимся.
- Так, я сползаю к четвертому взводу, согласую атаку. Может быть они нас поддержат пулеметами, тогда проще будет. До моего возвращения командует Стэчкин, если с ним что-то случится - Ковальски. Раненых, как погрузите, сразу отправляйте, меня не ждите.
-
Вернулся к плану атаки. Набрасывая коротки обозначения "Д1, Д2, Б1, Б2" лейтенант, почему-то совершенно не в тему вспомнил того нелепого помощника огнеметчика, что остался с Дасти.
Помощник огнеметчика подавился чаем, но в хорошем смысле :DD
-
Внимание лейтенанта отвлек вернувшийся "Умник", сообщивший, что Манго жив
лайк!
|
Раз-два. Раз-два. Ползти надо быстро и четко, не поднимая головы и не отклячивая седалища: Манго хорошо помнит байку о том, как капралу Заднице, неудачно попытавшемуся сменить позицию в ходе боев на Гуадалканале, японский снайпер попал в самое прозвище. Когда он видит, как его люди обрушивают шквал огня на будку за своими спинами, сердце офицера начинает колотиться, словно желает вырваться из груди: насколько же безразличен к своей жизни враг, если занял позицию там, где он ни за что не уцелеет? И как сломить такого противника – не придется же перебить их всех, чтобы взять этот чертов остров?
Раз-два. Раз-два. Ноги в гетрах у лица – вот и свои.
- Подвиньтесь. – бросает коротко и, опершись на локоть, откатывается к стене.
Сразу Слипуокер налетает, не дожидаясь вопросов – информация жжет рядовому язык. Что же, поляк, хоть и шебутной, а попусту сотрясать воздух не станет – и офицер молча кивает, слушая сбивчивую речь рядового и внимательно изучая каракули на песке, пытаясь совместить их с результатами визуального наблюдения.
- Пулемет, значит… - кривится он. – Ясно. Благодарю – это полезные данные. – Домино, - чуть отодвинувшись от стены, окликает он разведчика правого фланга, вернувшегося с одним из клонисовских парней, – что там у тебя?
Пальцы офицера снова тянутся к помятой печке белого картона, но он себя одергивает – такими темпами он скоро вовсе без табака останется, и жить станет в разы тяжелее. Успеет еще накуриться так, чтобы дым из ушей шел – после боя, например.
- Ясно. – кивает. – Напротив какого строения, говоришь? Сколько боеспособных? Это хорошо, это очень хорошо…
Разобравшись с ситуацией и приняв судьбоносное, по крайней мере для себя, решение, отдает распоряжения:
- Ты, рядовой. – указывает пальцем на морпеха из первого взвода, чье имя и прозвище он запамятовал. – Споро ползи к лейтенанту: пусть предупредит своих людей, чтобы готовились к атаке. Самого Клониса попроси двигаться мне навстречу – я скоро поползу за тобой. Свободен, прочие остаются и слушают. Сержант, - повернул Донахъю голову к Дасти, - вы тоже остаетесь здесь.
- Морпехи, - возвысив голос, - начал он. – Наши соседи из «Фокса» готовятся к атаке на аэродром, и мы должны помочь им, а заодно и самим выбраться из этой норы, где нас по одному перебьют минами! – дерганный и осторожный взмах рукой перед собой символизирует, видимо, в понимании офицера, призывный взмах. – Цель – уничтожить правый бункер, являющийся опорным пунктом японской позиции. Под прикрытием пулеметного огня мы и группа Клониса выбьем джапов, отвлеченных атакой «Фокса», с их позиций, и займем новую линию обороны.
Приготовьтесь к атаке, я – на встречу с Клонисом. Штабс-сержант, - в очередной раз лейтенант понял, что не знает, как зовут его спутника, но времени знакомиться не было, - вы со мной. С позиций первого взвода при нашем диагональном огне до бункера будет добираться удобнее.
Так. – офицер на секунду замолкает, понимая, что старый принцип о том, что «офицер определяет цели, сержант – способ исполнения приказа», сейчас не сработает в связи с отсутствием командиров отделений. Придется, значит, ему быть сам-себе-сержантом, и решать и оперативные, и тактические задачи одновременно. – За мной с пулеметом двигается второе отделение и прикомандированный к нему Счетовод. Размещаетесь в районе уничтоженной будки, при начале атаки подавляете огнем пулеметную точу, раскрытую Слипуокером.
Дасти, твои после открытия пулеметного огня работают на подавление по бункерам, чтобы первое пулеметное заняло окоп прямо перед нами, - Фрэнк показал за спину. - Парамаунт, твоя задача – перебраться в окоп и начать стрельбу по правому флангу с пулеметом, ориентируясь на огонь второго. Получится – воспользуйся и джаповским «дятлом». Подкова, как тебя поддержит первое – чуть меняешь позицию при необходимости и поддерживаешь наступление Дасти и саперов к сараям. Дроздовски – продолжашь наблюдение.
Случись что, - спохватывается отползший было от стены офицер, - время атаки – девять пятьдесят. - Покосившись на пустое запястье, он переводит взгляд на Стэнтона, - Винк, я видел у тебя часы. Дай их мне на время. – требовательно протягивает он руку.
Ну, готовьтесь, парни. – криво улыбнулся офицер и пополз на встречу с коллегой.
-
Когда он видит, как его люди обрушивают шквал огня на будку за своими спинами, сердце офицера начинает колотиться, словно желает вырваться из груди: насколько же безразличен к своей жизни враг, если занял позицию там, где он ни за что не уцелеет?
Примерно на 99,6%.
|
-
Он, на самом деле, был немного ошарашен, даже при том, что не первый день воевал, тем шквалом огня, который морпехи на сарай обрушили. Это странное ощущение, когда ты ткнул пальцем, проорал несколько слов, и цель просто перестает существовать у тебя на глазах.
Неплохо!
|
Шорти выглядел откровенно плохо.
Тогда, под обстрелом, Айзек не особенно разглядывал, что там у него, куда и как. Не то чтобы нарочно... хотя... нарочно, конечно, чего уж там. Пока они с Пароходом тащили Замору в укрытие, было не до того. Под амтраком — слишком темно. Но сейчас-то деваться было некуда. Рану перевязали, но не оставалось сомнений, что в ближайшее время Шорти на своих двоих никуда не пойдет. "Ощущение, как будто мы сачкуем", — это ведь он говорил? Вот и повоевал морпех. Бессмыслица какая-то. Все это — месяцы в лагере, дюжина учений, тысячи пройденных километров, пересеченный океан — все это ради... ради... Ради чего?
Вот где ужас-то.
Не-ет, если уж сдохнуть на этом острове, то хотя бы так, чтоб мрачный жнец, глядя тебе в глаза, сказал "А-а-а, это ты!", а не "Э-э-э, а ты вообще кто?"
Погруженный в такие героические мысли, Скрипач чуть не пропустил вопрос Скэмпа мимо ушей. Но все-таки не пропустил. Скэмп начинал ему нравиться своими последовательностью и целеустремленностью: если уж решил до кого-то докопаться, то шел к цели, не видя препятствий. Возможно (прикидывал многоопытный Айзек) рано или поздно все-таки придется с ним подраться. Но в хорошем смысле. Эта перспектива отторжения не вызывала: Скэмп выглядел как человек, который проставляется после драки. Может, удастся развести его на лимонад, а от пары синяков еще никто не умирал.
— С чего бы нам задохнуться? — брови Скрипача аж уползли под каску. — Тебя-то с нами под амтраком не было.
Слипуокера Айзек сразу узнал. Ну... не совсем его, скорее, его руки. С памятью на лица у Скрипача было не очень, а в касках вообще все выглядели одинаково. Зато руки он не забывал. Тем более такие характерные, как у поляка. И Винка он тоже вспомнил. Заулыбался, подполз поближе.
— Слушай, Винк, по-моему, перевернутое солнце было все-таки не про армаду, — поделился своими наблюдениями Айзек, дождавшись паузы в докладах. — По-моему, оно все-таки было про тщеславие, невежество и облажавшуюся разведку. И с шестеркой ностальгии ты прямо в точку попал. Не знаю, как вы, а я уже скучаю по "Зейлину"... Винк раскладывал карты на то, как пройдет высадка, — пояснил Скрипач для Слипуокера.
Тут он заметил Болоньезе с его повязкой на руке и слегка позеленел.
— Господи, что тут у вас творится...
-
Эх, "Скрипач"
-
Дерзкий Айзек
-
Хорошая трактовка предсказания задним числом)
-
Не-ет, если уж сдохнуть на этом острове, то хотя бы так, чтоб мрачный жнец, глядя тебе в глаза, сказал "А-а-а, это ты!", а не "Э-э-э, а ты вообще кто?"
Это топ.
|
Скрипач ползет рядом со штаб-сержантом, и все восемнадцатилетнее в нем восстает против этой лекции. Вслух у Айзека, конечно, нет оправданий, зато про себя он достойно отвечает Би-Джею выпадом на выпад.
"Сам знаю!" — мысленно огрызается взрослый сознательный Айзек.
Он пытается как-то поудобнее ухватить переноску: толкать ее по мокрому песку совершенно невозможно, тащить тяжело, на спину не взвалишь. Только что казалось, что угодно был готов отдать за эти проклятые баллоны, а теперь сплавить бы их уже...
"Они не валялись, они лежали, — думает Айзек. — И я их не терял, я точно знал, где они валя... в смысле, лежат."
"Рассчитывает он на меня, как же, — думает Айзек. — Мрачный не дурак — на меня рассчитывать."
Скрипач шарит взглядом по пляжу, по телам, по лицам — обеспокоенным, пустым, искаженным. Вот сейчас увидит раненого Диаманти, стонущего упрямо стискивающего зубы от боли. Или того хуже...
"А что я мог сделать? — думает Айзек. — Шорти кричал. Ты сам бы смог мимо проползти?"
(Конечно, смог бы. Если капрал — полубог, Би-Джей значит, штаб-бог. Он может примерно все.)
"Если бы ты был мной, — поправляется Скрипач, — если бы ты был мной, тогда — смог бы?"
Удивительный остров — Бетио, где тебя распекают за то, что ты помог раненому товарищу. Удивительная штука — война, где сначала тебя учат, как перестать быть животным, а потом — и человеком. Инстинкт самосохранения, милосердие, здравый смысл, прочую мишуру — все в задницу и перетянуть патронташем, чтоб не разорвало.
А что тогда остается, после всех этих вычитаний? Что ж это за метаморфоза? Что за ступень развития? Нихрена не бабочка, в этом Айзек вполне уверен.
Вот и Мрачный. Живой, целый и невредимый (конечно, что ему сделается). Скрипач выбирается из кильватера Би-Джея и подтаскивает баллоны поближе к Диаманти. Огнемет его не беспокоит: пока, кажется, не стреляют, да и вообще... Нет смысла с утра причесываться, если на полдень у тебя назначена декапитация.
С капралом Айзек не может спорить даже мысленно. Ясное дело, он виноват. Но ведь даже у апостола Петра, кажется, было три попытки?..
-
Очень нравится, что Скрипач всегда найдет с кем пос... поговорить. И хороший вопрос, что остается после вычитаний.
-
Они не валялись, они лежали
– Да какой ты большевик! Так, попался с нами...
– Я не попался! Я воевал вместе с вами!
Рассчитывает он на меня, как же, — думает Айзек. — Мрачный не дурак — на меня рассчитывать.
)))
Если капрал — полубог, Би-Джей значит, штаб-бог. Он может примерно все.
Недалеко от правды.
где сначала тебя учат, как перестать быть животным, а потом — и человеком
Но ведь даже у апостола Петра, кажется, было три попытки?..
В общем, как всегда блесятще.
|
-
А вдруг они решат что он джап, который полез вытаскивать товарища?
Разумнып рассуждения!
-
Первое что нужно делать когда слышишь внезапно стрельбу - прижмись
Da
|
Выводы. У Кристобальда были выводы. Но не в этой ситуации было их выкладывать в полном объеме. Вместо этого он просто закрыл лицо рукой и тяжело вздохнул, собираясь с силами.
- Выводы, Кассий, неутешительные. Я надеялся, что они не сохранили ничего, кроме базовых моторн…
Гёссер оборвал себя. Он уже обжегся конкретно так со сложными словами. Изолированная цель. Эффективнные способы. Аргументы...
-…что они ничего, кроме как драться и кусаться не умеют. Думаю, Сестра Саломея может рассказать пару историй. Но они помнят, как стрелять. Не слишком хорошо, но если столкнемся с большей частью десять сорок третьего, будут проблемы. Из положительного, они не восстанавливаются из разрубленного состояния. Или восстанавливаются, но слишком медленно, чтобы это играло роль в коротких столкновениях.
Он откинулся назад, на сиденье. Провел рукой по лбу. Затем приложил ее к бусине.
- Гравель, когда оторвешься, примешь на борт Кассия. И я все еще жду объяснений.
После чего посмотрел на Каллахана.
- Я бы не стал торопиться с выводами.
Он поморщился.
- Мы знаем, что мертвые тут обретают подобие жизни. Только подобие, леди Ван Хеккинг, истинную жизнь способен вернуть лишь Бог-Император. Нет смысла испытывать колебания или сожаления, уничтожая бренные оболочки.
Упоминая Повелителя Человечества, Гёссер осенил себя аквиллой.
- Источник этого не слишком важен, куда важнее сейчас то, почему люди стали мертвы в первую очередь. Если бы это было естественное развитие событий – естественные смерти, ожившие в моргах тела, статистические убийства и несчастные случаи… даже с учетом невысокой квалификации арбитраторов, это не должно было вырваться из под контроля. И да, даже целый город бродячих мертвецов не остановил бы штурмовиков.
Он вздохнул.
- Простейший вариант – культ. Несколько террористических актов в местах скопления людей могли дать стартовый толчок. Вряд ли это были похищения, в таком количестве заметили бы. При определенной удаче знания территории, характерного суицидального безумия и нескольких профессионалов хватило бы, чтобы нанести серьезный урон передвигающейся в пешем строю или на машинах роте, особенно с учетом того, что к тому моменту десять сорок третий должен был столкнуться с мертвецами.
Голос Гёссера, впрочем, не был слишком уверенным. И тому были обоснования. Слишком много допущений. Два важнейших – уничтожение штурмовиков и отсутствие спланированного нападения на отряд инквизиции. Правда, действия культистов нередко приводили к гибели самих инициаторов – проклятые божества, которым те поклонялись, требовали лишь результата, неважно, какой ценой.
- Эту теорию мы можем по-разному изменять, подбирая силу и способности противника. Например, в его рядах могло быть что-то, способное нанести серьезный урон после того, как штурмовики встали где-то лагерем. И этот урон запустил цепную реакцию. Или же имелось псайкерское или колдовское воздействие на разум, заставившее одну часть штурмовиков обрушиться на другую. Или предатель уже был внедрен в ряды роты, занимал там важную позицию, которая позволила ему стравить части отряда. Не обязательно победить…
Он вздохнул, и глаза чуть затуманились. Но это была секундная, мимолетная слабость.
- Этот вариант предпочтительней. Но чтобы не попасть в ту же ловушку, что и другие, мы должны добыть информацию о враге. И после этого действовать. Куда хуже другой. Если охватившее людей безумие, если источник смертей не имел олицетворения. Если это был какой-то эффект, произведенный Имматериумом или артефактом. И тогда у нас есть время лишь до того момента, когда либо его воздействие станет сильнее, либо он в очередной раз активируется.
Взгляд комиссара перешел с Кассия на Николетту и ее спутников.
- Вера в Бога-Императора, леди ван Хеккинг, это великая сила. Некоторые отдают Ему лишь словесные похвалы, но реальность такова, что Он – Защищает. И именно поэтому я и поддержал идею двигаться к собору. Либо там есть те, чья вера была достаточно крепка, либо его охраняют священные мощи, либо там произошло нечто, что прольет свет на происходящее.
-
Некоторые отдают Ему лишь словесные похвалы, но реальность такова, что Он – Защищает.
...громким, троекратным "ура"!
|
Все окончательно осточертело. Беготня. Война. К черту. Все, мать его так, к черту. Блэйн устал, очень сильно. Вставая по утрам, он ощущал в теле такую тяжесть, как будто бы он провел в седле целый день и только-только наступил вечер. Парень послал все эти грабежи, кровь и прочее куда подальше. Спал на ферме, иногда выходил на охоту, но большинство времени спал. Бывали такие дни, когда он просто не вставал, а лежал, глядя в потолок с закрытыми глазами. Если глаза открывал, то пыль быстро заставляла тереть кулаком, а шевелиться не хотелось.
Сны пропали давно. Последний сон, который приснился Блэйну — может быть они и снились, но на утро он ничерта не помнил — был соткан из ужасов. Он бежал по прерии, а за ним гнался огромный индеец с огромным луком, размером с двухэтажный дом. В конце-концов он догнал его и схватил гигантской рукой, начал сжимать и все время пока из Блэйна лезли кишки наружу, тот пел, протяжно так, чуть ли не камлая, свою индейскую песню, смотря на облака.
Блэйн пробовал резать по дереву. П-ха, в руке нож и он никого не убивает. Толи обстановка тому способствовала, а может количество времени, хрен его, но получалось лучше. Сначала проступили уши, нос, потом рот, но глаза всё равно долго не проявлялись. Он старался, пыхтел, но никак, а потом все произошло само по себе, словно все что нужно было сделать — успокоиться и позволить ножу делать свое дело. Потом он долго всматривался в лицо индейца, проступившее на дереве. Непонятно почему, но на него смотрело лицо из того сна, проклятие. Статуэтку он не выбросил, последний сон как ни как, жалко ведь.
Бывало, что иногда его спокойствие прервалось кем то. Люди всегда норовили что-то спросить или наоборот, ляпнуть свое мнение, не спросив нужно ли это ему. Союз, Конфедерация — два сапога пара и так забавно было смотреть на них, ну тех кто говорил что кто-то из этих фанатиков — хорошие ребята. Ага, только у хороших ребят, обычно, руки не в крови по локти. Да, да, Блэйн тоже не из хороших, окей, но ему хоть хватает смелости смотреть в своё отражение и видеть там того, кем он есть на самом деле. Каким то внутренним чутьем он понимал, что войны было не избежать, что так и происходит тяжёлый ход истории, конечно. Где-то там, наверху происходит что-то хорошее, зарождается совсем новое, лучшее, но всего этого он тут, сидя по уши в дерьме, как и сотни таких же простых людей, попросту не видел. "Оно" было там, в мыслях, на бумагах и в будущем, но прямо сейчас лилась кровь и куча ублюдков пользовались этой войной как девкой из притона.
Потом был арест. Петля для Фезерспуна и... Чёрт возьми, если бы не тот парень то и для Блэйна тоже! Было страшно. Да, но чувства были каким-то тусклыми, усталость не только забирала силы, но и саму жизнь парня. Такие невыразительные чувства он испытал и тогда, когда увидел свой запустелый дом. Он вернулся обратно, только куда? Сев на потрескавшиеся ступени у входа, он молча посмотрел на дорогу, по которой пришёл. Что было позади и что его ждёт там, впереди? Не нужно быть гением, чтобы понять — ничего. Хандра только усиливалась, как крепчает ветер перед бурей.
Мысль о матери возникла внезапно, запоздало. Он начал искать, сначала полагая, что она уже почила. Ну а что, собственно, должно было произойти, она что, вышла замуж и стала жить счастливо и спокойно? Твою мать! Как это было невероятно, но прекрасно. Наверно самым запоминающимся и хорошим моментом за последнюю дюжину лет был тот, когда она вышла ему навстречу в этом смешном чепце. Был бы он эмоциональным парнем, ей богу бы расплакался! Она называла его Джо — было очень странным слышать своё настоящее имя. Непривычно. Ну да ладно, с ней-то было все в порядке, она была счастлива, здорова и в безопасности. Ей не нужно было никуда больше бежать и торговать собой... Смотря на неё, Джо вдруг словил себя на мысли, что хоть чем-то причастен к по-настоящему хорошему делу. Хватило одного взгляда на виноватую улыбку. Он сразу все понял и ушел. Нет уж, столько сил приложить, чтобы она обрела хоть в старости нормальную жизнь и все в конце испортить? Он по прежнему был мерзавцем и убийцей, но не мудаком.
"Ветеран-дезертир" стал перебиваться от случая к случаю проходной работёнкой. Люди сторонились его, возможно презирали, но главное не лезли к нему. Пусть. Ему даже лучше было. Пребывая в таком вакууме, Блэйн не мог уловить одного: как же жить в этом мире? С одной стороны закон, с другой стороны мораль, с третьей стороны условия, которые ставят говнюки вроде того мудозвона из Барбари Кост... как там его, Перси вроде бы. А ещё куча всякой херни, и куда ни ткнись — становится только хуже. У него было предостаточно времени, чтобы все вспомнить и хорошенько обдумать. С самого начала его никудышной жизни, этот грёбаный мир имел его каждый день с понедельника по субботу, а в воскресенье ещё и друзей звал с ним поразвлечься. В конце концов он отправился на войну, чтобы сохранить дом и получить статус, чтобы жить как свободный человек. А теперь что? Этот вопрос в который раз ставил его в тупик, но в этот раз что-то пошло не так как обычно. Он словно услышал слова от куда-то со стороны и внутри головы одновременно: "Ну и живи... " Все, поехала крыша? И тут его накрыло. Он вспомнил каманчей, которые скачут на прекрасных лошадях под прекрасным небом. Вспомнил старину шефа и содрогнулся. Эта мысль пришла ему как раз тогда, когда он напивался очередной раз в одиночестве, в салуне, но тут же в спешке вернулся домой и отыскал вырезанную фигурку индейца. Взял её в руки и впился немного пьяным взглядом. Да! Вот они — живут. Как хотят, где хотят и делают что хотят. Не то чтобы он захотел стать индейцем — от этой мысли он даже хохотнул, стоя посреди пустого, пыльного дома. Нет, он будет жить как захочет, теперь он возьмёт что захочет и будет делать что и когда захочет. С каждым рассветом, вставая поутру он будет прав. Каждый шаг — шаг человека, который имеет на это право! Вутри него, поначалу робко, но с каждым днём все сильней и сильней, проростало зерно, заложенное Баксдейлом: быть всегда правым, а сомнения потом. Всегда ощущать себя в седле — вот новая цель Джозефа—Блэйна.
Старый знакомый подвернулся как никогда вовремя и хоть задумчивость и хандра все ещё оставались, но быстро проходили, а когда объявился Гарри — стекли и вовсе, как снег на солнце. На его предложение он согласился сразу же. Осталось дело за "малым": все продумать и сделать, при чём каких либо моральных сомнений по поводу самого подельника Блэйн не испытывал. Да знакомый, да они на одной стороне реки, но если лодка возьмёт лишь одного, то уступать Финч не желал.
Капитан был послан самой судьбой... Или нет? Парень не стал гадать и решил покуда проверить почву, так сказать. Сплюнув в сторону, он подошёл к нему и удивлённо развел руками.
— Ба! Ты тот самый... — Блэйн щёлкнул пальцами пару раз, — ну тогда, на реке Уайт! Хехе, да уж... — он задумался на миг и продолжил, — может я угощу тебя парой виски, м?
Для начала нужно было понять что за птица этот капитан вообще, поговорить о том, о чём, а там видно будет, но если он согласится — у Блэйна было такое чувство — все пройдет как по маслу!
|
-
Как по мне, аргумент неплохой! А Трещетка молодец, не боится отстаивать свое мнение!
-
Идите вы к пирсу, сэр!
-
Трещотка молоток).
-
А ведь логичные вещи говорит))
Ну и настрой такой, верю, одним словом.
Battle fatigue практически.
-
Ощущение крайней усталости хорошо передано
|
"Началось."
А что началось-то? И главное — когда закончится?
Откуда стреляют? По кому? По нему, Айзеку? За что? Кому он сдался? Ерунда какая-то.
Рвануло совсем рядом, кто-то закричал. Как же страшно, когда так кричат. Скрипач, кажется, впервые в жизни страстно вдруг захотел стать меньше. Он сжался, стиснул зубы, опустил голову. Айзек бы и в песок ее воткнул, будто страус, но так далеко не уползешь. А нужно было ползти. Только бы не отстать от Диаманти.
Диаманти знал, что делать.
Крик оборвался, и эта заполненная тишиной дыра в месиве звуков ударила по ушам сильнее взрыва.
(Как же страшно, когда перестают кричать.)
Почти тут же второй партией взвыл Шорти. Айзек помотал головой, будто пытался вытряхнуть крик раненого из ушей.
Это не к нему.
Хорошо, что они с капралом заранее все это обговорили. У Скрипача есть его работа. У Шорти есть все его отделение. Каждому свое. Может, именно это настоящее мужество — делать то, что должен. И верить, что остальные тоже не подведут. Звучит логично. Он ведь, кажется, что-то такое и сказал этому... как же его... Шерроду. Тогда, на "Зейлине", тысячу лет назад.
Диаманти скомандовал "Вперед!", и Айзек последовал за ним, как привязанный. Весь его мир сузился до полоски между песком и краем каски, в которую попадало только чуточку ужасов войны и ботинки капрала.
Мысль, что можно ослушаться или, скажем, бросить баллоны, даже в голову ему не пришла. Мрачный — заместитель Бога (на время, пока Айзек с Господом в натянутых отношениях), а с напалмом Скрипач вообще почти сроднился за эти несколько часов. Да он скорее бросил бы дышать, чем напалм.
...Именно поэтому Айзек чрезвычайно удивлен, обнаружив себя совершенно без баллонов, но зато рядом с Шорти.
— Потанцуем? — с жалкой улыбкой произносит он. Вот бы сейчас кто-нибудь выстрелил ему в голову, чтобы он наконец заткнулся. Шорти не выглядит как человек, который в ближайшее время сможет с кем-то станцевать. — Я поведу, — добавляет Айзек, пытаясь ухватить рядового поудобнее. Потому что если выставлять себя идиотом, то уж хотя бы полным.
Пожалуй, в этот момент Скрипач не очень боялся смерти. Он бы, наверное, предпочел умереть под обстрелом, нежели узнать, что капрал имеет сказать по поводу положенной на его приказ большой толстой блокфлейты.
-
Он бы, наверное, предпочел умереть под обстрелом, нежели узнать, что капрал имеет сказать по поводу положенной на его приказ большой толстой блок-флейты
Вот уж не ожидала от Скрипача такой храбрости!
-
#Айзекжыви
-
— Потанцуем? — с жалкой улыбкой произносит он
-
(Как же страшно, когда перестают кричать.)
+
-
Страшно, когда кричат, страшно, когда перестают. Да-а, цепляет.
Ну и с "потанцуем" хорошо вернулся пас))
Клёвый Скрипач клёв!
-
как обычно прекрасно)
|
-
В конце всегда ползут якоря, которые еще и каблуком пытаются по роже попасть, размахались, суки, как крыльями.
Жизненно.
-
Я всякое разное пишу в комментариях для маскировки, но правда в том, что я ставлю плюс за каждый пост, где упоминается музыкальная тема :DDD Надеюсь, капрал нам еще сбацает на рояле.
(На самом деле емко, образно, в характере и, блин, решение правильное, ну или мне так кажется.)
-
Мрачный сам колорит во плоти)
Конечно, всякие там лихие огнеметчики и подрывники в нужный момент могут переломить ход боя, но чтобы сыграть на рояле, надо его сначала принести.
Хорошо сказал, аминь!
|
-
Kill! Kill! Kill!
-
Мощь!
-
- Аррррааа! - зарычал Кеннет распаляя себя и давая понять японцам, что он здесь не сдохнет и сейчас они отведают боль и страх, произведённые в США, закалённые в учебке.
Private Lobster – Made in USA
-
Классный пост и классное использование адреналиновой механики, оч тематично вышло, браво!
Покажи им!
|
-
Гранаты начинают нагреваться, обжигая, и Бэтс срывает шлем, бросая их в него и неся, как в котелке.
Красава!!!
|
Луций
Ты не успел договорить — Тамар внезапно влетела в тебя на лошади. Твой конь чуть не упал, ты едва усидел в седле! Да что она себе позволя...
Что-то стукнуло по шлему. Невольно касаешься ладонью металла, чувствуешь вмятину. А на земле из ниоткуда выросла стрела.
Стрела, предназначавшаяся тебе!
Гунны хотят убить тебя!
Сарматка не ждёт благодарностей. Она поднимает лук и стреляет в кого-то, одной ей известного.
Всё идёт плохо. Очень плохо. У вас не хватает щитов чтобы прикрывать всех, а враг разделился, чтобы обстреливать вас с трёх сторон. Охватили — словно клещами! Алия и две ее выжившие всадницы — третью нашли сразу две стрелы — бросаются прочь из окружения, следуя твоему приказу, но ты чувствуешь, гунны, если захотят, с лёгкостью поймают их.
Пока что степняки выцеливали лучников. Дожидались, пока стрелки вынырнут из-за щитов или повозки, чтобы выстрелить, и выбивали из одного за другим.
Вы продолжали отход — но за вами оставалась дорожка из трупов и раненых...
Легионеры ещё держатся — а вот рабы уже нет. Они бросаются к холму, кто-то по приказу Аделфа схватил воду, а кто-то нет...
Сам лекарь пытался их собрать — но внезапно на твоих глазах получил ещё одну стрелу.
Он остался у обоза, который некому стало везти...
Несчастная судьба хромого, быть раненым и снова в ногу.
Гектор
Вы проигрываете. Ты чувствуешь это. И все же понимаешь, что твои люди смогут добраться до холма. У вас достаточно щитов, чтобы организовать круговую оборону, и ваши щиты достаточно велики чтобы вы могли нести наименьшие потери от обстрела, но...
Всегда есть какое-то «но».
Есть рабы.
Есть гражданские.
Есть раненые.
Если сосредоточиться на обороне — не отстреливаться, не прикрывать гражданских, не утаскивать раненых — вы сможете минимизировать потери.
Это тяжелое решение, но необходимое.
Или нет?
Тингиз
Тингизу не составило особого труда найти свою добычу. Вождя римлян сложно было не узнать — его выделял позолоченный шлем с гребнем, к тому же его окружала свита, и именно он отдавал приказы...
Ты прицелился и выстрелил.
Ты знал, что попадёшь.
Но в последний момент какая-то женщина чуть ли не врезалась верхом на лошади в римлянина. Он отшатнулся — стрела ушла в молоко.
Хуже того, эта степнячка вдруг подхватила лук и выстрелила в ответ! Выстрелила в тебя! Стрела ударила в грудь всадника рядом с тобой, тот зарычал от боли, но усидел в седле.
Ты выстрелил ещё раз, но снова не попал — что за духи защищают этого человека?!
А потом римляне дали залп. Хитрый Золотой Шлем! Подпустил вас поближе и велел бить по лошадям, да ещё и выцеливать отдельных конников вместо того, чтобы бить на дальность! Два скакуна упали, вмиг покрывшись стрелами словно росток дерева, пускающий ветви! Один из всадников сумел выскочить из седла. Другой оказался придавлен телом собственного коня.
Единственное что обнадеживало — потери римлян были явно больше. Разделившись по твоему приказу, гунны теперь били с разных сторон. Люди равнин пытались отступать под прикрытием щитов, но у них было слишком мало щитоносцев и слишком много людей...
Ты видел трупы, которые они оставляют за собой. Четыре лучника. Ещё пара рабов. Одна диковинно одетая женщина. Ваши стрелы буквально выкашивали отряд...
Внезапно, из «войска римлян» отделились три всадницы, рванувшие к холму. Не иначе первые, у кого не выдержали нервы. Слабые духом...
А ещё твой взор привлекла свита Золотого Шлема. Юнец в богатой одежде, очевидно без доспехов. Девка, осмелившаяся выстрелить в тебя. Здоровенный гот, зыркающий по сторонам как загнанный зверь. Все они прикрывают своего господина, если не щитами так телами. Но может быть когда их тела соединятся с землёй, падет и древо, которое они поддерживают словно корни?
|
- Не дрейфь, - добродушно оскалился Дойчи на реплику Зубастика, - на пляже смуглые девчонки уже подают писко панчи* и все ждут только нас! Дойдем, сядем в шезлонги с холодным стаканом в одной руке руке и горячим догом в другой, позагораем... и всего-то надо, прогуляться по пирсу, я!?
Пока шли по кораллу, Билли перестал дрожать и кашлять, сердце прекратило безумную пляску и к нему вернулось прежнее расположение духа. Только на губах выступила белая корка соли от проглоченной морской воды и очень хотелось пить. А еще больше хотелось выбраться, наконец, из этого сраного океана на что-то твердое и сухое, пускай это будет даже пирс, пускай даже под обстрелом снайпера.
"Вот будет у меня, наконец, опора под ногами, мы еще посмотрим кто из нас тут снайпер," - с каким-то животным удовольствием думал Смит, предвкушая, как всадит пулю в незримого японского стрелка. Дойчи не имел ничего против ни японцев в целом, ни против конкретного снайпера, но за утро он натерпелся столько, что банально хотелось кому-то вломить.
Даже полная раненых амфибия не сильно подпортила настроение рядового, это ведь война, он знал, что тут могут ранить и даже убить. И кого-то наверняка убьют, не бывает так, чтобы война совсем без жертв. Этот фатализм, который можно было ошибочно принять за безразличие, сейчас помогал сохранить спокойствие и не дергаться каждую секунду от мысли "а что если меня?" Если так, ну, что делать, значит так. Наверное, именно это Дойчи и пытался объяснить Флаин Фишу, когда тот стал докапываться по поводу Счетовода, да только красноречия не хватало. Вот он переживал за О'Нила, а теперь тот был где-то на берегу, а они с Паркером по пояс в воде и по шею в дерьме, причем в трех ботинках на двоих. Может, Счетоводу уже оторвало голову, а может он попивает холодную водичку из фляжки, пока резерв тает под огнем японского пулемета. И может никому из них не суждено добраться до берега. А может, наоборот, пока они доковыляют по пирсу до берега, вся заварушка уже кончится и из всего первого отделения выживет один Дойчи. На хрена гадать, все равно не угадаешь.
Поэтому Билли и не гадал. Пригнулся, когда начали стрелять. Поднялся. Выслушал команду Физика. Кивнул, все также без лишних слов, и, вдохнув поглубже, сиганул, насколько хватило сил, через канал, подняв волну брызг.
-
на пляже смуглые девчонки уже подают писко панчи
На пляже и писк, и визг, и панчи, это да.
Этот фатализм, который можно было ошибочно принять за безразличие, сейчас помогал сохранить спокойствие и не дергаться каждую секунду от мысли "а что если меня?"
Это один из классических подходов, и один из моих любимых)))
Поэтому Билли и не гадал. Пригнулся, когда начали стрелять. Поднялся. Выслушал команду Физика. Кивнул, все также без лишних слов, и, вдохнув поглубже, сиганул, насколько хватило сил, через канал, подняв волну брызг.
Возможно, путь к успеху.
-
Дойчи не имел ничего против ни японцев в целом, ни против конкретного снайпера, но за утро он натерпелся столько, что банально хотелось кому-то вломить.
И это совершенно оправдано! А еще приятно видеть в посте много ярких деталек того времени, придающих посту колорит и натуральность.
-
Жизнерадостный Дойчи жизнерадостен)
Хотя я не понял, как это он ничего против конкретного снайперов не имел?! Это ж конкретный снайпер!))) Но вообще милота, конечно.
-
- Не дрейфь, - добродушно оскалился Дойчи на реплику Зубастика, - на пляже смуглые девчонки уже подают писко панчи* и все ждут только нас!
Люблю такие детали).
Отчасти, кстати, угадал, ждут. Причем что те, что эти))).
Вот он переживал за О'Нила, а теперь тот был где-то на берегу, а они с Паркером по пояс в воде и по шею в дерьме, причем в трех ботинках на двоих. Может, Счетоводу уже оторвало голову, а может он попивает холодную водичку из фляжки, пока резерв тает под огнем японского пулемета. И может никому из них не суждено добраться до берега. А может, наоборот, пока они доковыляют по пирсу до берега, вся заварушка уже кончится и из всего первого отделения выживет один Дойчи. На хрена гадать, все равно не угадаешь.
Ощущение, которое я старался передать! Рад, что ты поймал!
|
Решение было принято, время на отдых шло и поиски снаряжения должны были дать возможность мозгам немного стать на место. В животе начало урчать, завтрак он пропустил, а бутерброды остались в рюкзаке, который сейчас полным ходом шел обратно к кораблю. Все что могло бы быть полезным уже благополучно утонуло. Можно было поискать только на лодках, которые застряли на рифе. Но уже первая отбила все желание искать дальше.
Сначала все шло хорошо. Гранаты штука полезная, да и из трех карабинов хоть один да оказался целым. А потом Физик полез за биноклем. Лучше бы он этого не делал. Когда до взводного дошло что именно он принял за ноги давнего знакомца, ему пришлось приложить всю силу воли, чтобы не выплеснуть содержимое желудка наружу. Омайо подумал, что если бы он плотно позавтракал, то наверное удержать рвотный рефлекс бы не получилось. И все же спазмы содрагали всю его пишеварительную систему, так что пришлось заглушать их, благо на лодке нашелся анкерок.
- Слушай мою команду. Сейчас двигаемся к пирсу. Там по обстановке, или наверх залезем или под ним пойдем. Дойчи, держи гранаты, Айскрим, тебе карабин.
Ага, заставь бога рассмеяться, расскажи ему о своих планах. Сзади полоснули, да еще и довольно прицельно. Просто чудо, что не попали. Но чудеса, не распродажи, по расписанию не случаются, так что больше такого чуда ждать не будем, надо понять кто по ним палит. Как бы не свои с перепугу. Но нет. Старое ржавое корыто, на которое проходя мимо никто не обратил внимание, вдруг полыхнуло пулемётным огнем. Это знание стоило Физику жизни. Ну почти. Ни отпрыгнуть, ни нырнуть. Только смотреть как пули ложатся все ближе, ближе, по абсолютно точной траектории. Ложатся и... останавливаются в трех метрах до того как отправить кишки Физика в качестве деликатеса на стол местных раб.
Выдох был долгим. Таким долгим что в него успел попасть и вскрик Черри и пояснение происходящего и даже матерный комментарий от одного из новеньких. Но эти мгновения обрисовали план, которому только и стоило следовать. Потому что в этот момент на глаза Дженнингса попали ящики. которыми густо был набит пирс.
- Отставить. Снаряжение все с собой. Друг друга страхуем. Эй новенький, ты, ты, как тебя там, Лежон. Идешь замыкающим, смотришь за пулеметчиком. Если видишь что по нам палит даешь команду ложись. Под пирсом не задерживаемся, уходим на другую сторону и залезаем на пирс, так чтобы он нас от пулеметчика прикрывал, пока лезем. По пирсу не шастаем, сразу укрываемся за ящиками. Ящики которые с той стороны где залезать будем, вскрываем и ищем все полезное. Кальмар, дуешь по пирсу на берег, находишь там офицера, ганни или взводного, пусть трассером обозначат куда нам стрелять. Все, пошли, пошли, пошли. Крэйзи Хорс первый, Лежон последний, остальные в свободном порядке.
Омайо собрал около себя Бэтмэна и Голливуда с минометом и пошел с ними ровно в середине группы, приглядывая чтобы не утопли и миномёт не потопили. Айскрима поставил следить, чтобы плита тоже благополучно дошла до пирса.
|
Запоздало поняв, что трещат и закручиваются, гарью становясь, не только языки пламени, но и его собственные волосы на его собственной руке, зашипел Ковальски не хуже гаснущего огня, тряхнул кистью раз-другой. Да только чего сделаешь-то уже? Унимается пожар, прячется под металл, умирает. То ли от железок, то ли от огнетушителя, то ли от самого морпеха воняет жженым пером, какой-то химической дрянью: от чего именно, так, сходу, не понять. Тяжело дышать отчего-то, в голове шумит.
- Я, это...
Не понятно к кому обращаясь, закашлялся сержант, к глазам ладони прижав на пару мгновений - чтоб не выскочили, ага - вздохнул полной грудью. Снова откашлялся, в море плюнул.
- Все, короче, погас движок.
В воду влез, за кузов амфибии прячась - так и так вымокнуть придется, так какая разница, поздно или рано? Еще покашлял, просморкался, продышался. Легче ж? Кажется, да.
- Дэнни, чего там? Надо к песку двигать...
И тут увидел "Хобо", что на войне слова убивают не хуже пуль и осколков, со штыками заодно, когда им же "призванный" боец японским свинцом угостился.
- Сука, ебаный я ишак... Ползи, морпех! Не тормози!!!
Чего делать-то? Не бросать же, помрет ведь к чертям.
- Дым, у кого есть дым?
Запоздало прикинул, а оно вообще в воде работать будет? Или на себе ее, гранату эту, запалить? И кто там целый у нас?
- Заусенец, Джейн!
Каждого взглядом нашел, убедился, что слышат и слушают.
- Я за пацаном! Вы, оба - смотрите в оба! Берег! Сраная стена, ебучий лес! Прикрывайте!
Скрипнув зубами, винтовку свою в кузов сунул попутно. Сейчас она на хрен не нужна, только намокнет или потеряется.
- Держись! Слышишь?!? Я сейчас!!!
Это уже барахтающемуся на мелководье крикнул. А потом на четвереньках, прямо по дну, пополз к нему же. Если нашлась граната дымовая до того, то на рюкзаке ее перед этим закрепил и "раскурил". А если не нашлась, то как есть, так и пошуровал.
-
Ковальски, не расходуй мне последний нерв!
-
Как-то это... чувственно, натурально. Пробирает
-
Это героически.
-
И тут увидел "Хобо", что на войне слова убивают не хуже пуль и осколковХобо – простой парень. Увидел, что кто-то умирает, побежал сам, на верную смерть практически. Респект.
-
- Держись! Слышишь?!? Я сейчас!!!
Ковальски, конечно, парень отчаянный.
-
Живи, Ковальски, живи!
Эх, кулак кусаю!
|
«И все-таки Патрик невозможно милый, когда смущается», - думает Кэйли, испытывая прилив нежности к сидящему перед ней парню. Она бы даже, пожалуй, взяла сейчас его лицо в свои ладони и нежно поцеловала, чтобы растерянность сменилась улыбкой, но вовремя вспоминает, что она же маленькая, и это будет, наверное, неуместно… Какая-то часть ее возмущается: почему неуместно? Они же здесь одни, их никто не видит, и они – это они… Но Патрик же видит ее ребенком и не может быть уверен в том, что внутри она осталась прежней и взрослой. Ей то и дело кажется, что она и сама не смогла бы за это поручиться…
Какая часть тебя – твое тело?
Кэйли тоже слегка смущается. Она же просто так ляпнула, чтоб что-то сказать, без намерения напрягать парня. Ему, бедному, с ней и так досталось, а тут он, похоже, действительно растерялся. И Кэйли уже собирается как-то отшутиться, но Патрик, судя по всему, всерьез надумал выпутаться, и она не перебивает его, наблюдая за немного нервными движениями и слушая сбивчивые объяснения. Улыбается, говорит негромко:
- И я тебя…
Замирает при виде подарка. Ее и без того большие глаза расширяются, наполняясь неподдельным восторгом:
- Какое красивое! Можно? – аккуратно вынимает кольцо из коробочки, вертит в руках, рассматривая с разных сторон. Ей очень нравится – и само кольцо, и легенда, и мягко играющий в неярком свете камень – зеленый, как ее глаза. Примеряет на тонкие пальчики – да, даже на большом не держится. Но это ерунда. Действительно, можно повесить на шею, будет кулончик. Красота же! И конечно же она вырастет! Дети всегда вырастают – оглянуться не успеешь!
- Безумно нравится! Спасибо! – она все же целует Патрика, порывисто, неловко и на всякий случай в щеку, чтобы это не выглядело… ну, неважно, как именно, как-нибудь не так.
А потом до нее, наконец, доходит, что это могло бы значить, если бы она не стала маленькой. И она медленно садится на кровать и поднимает на парня стремительно влажнеющие глаза:
- Боже… Мне так жаль…
|
Когда дан приказ – в гвардии его выполняют без сомнений. Кассий мигом прервал бой, бегом оторвавшись от медлительных мертвяков. Настойчивый покойник в рабочем комбезе, попытавшийся помешать десантнику совершить тактическое отступление, лишь бесполезно схватил руками воздух и, споткнувшись о бордюр, повалился вперед, на застывшую гладь рокрита. А вот его «приятель» снова разрядил стаб-револьвер в живого, и на сей раз более успешно. Тупоносая пуля, выпущенная с опасно близкой дистанции, чиркнула по шлему, ломая армпластовые пластины, и застряла в металле. Каллахан почувствовал, словно в голову ему прилетел здоровенный кулачище, а через секунду ощутил саднящую боль и тепло побежавшей по черепу крови. В глазах аколита чуть помутилось, но его не прозвали бы «Гориллой» если бы он не мог держать даже такой удар. Кас даже не сбился с бега, вскоре достигнув лимузина.
Тем временем, пока один из живых отступал, сразу двое бросились вперед. Яростная ассасинка метнулась к фургону, а напряженно косящийся на неупокоенных священник подскочил к Саломее, с коротким «Позвольте!» перехватив у госпитальеры часть груза, и вместе с ней ринулся назад. Когда парочка проходила мимо, Гёссер услышал, как всезнайка-сорорита, чуть посеревшая от опаски, торопливо бормочет:
- …Наблюдение пятое – все они имеют видимые повреждения, приведшие к насильственной смерти. Возможно, чтобы восстать, надо быть убитым, а не умершим своей смертью? Разобраться. Наблюдение шестое – следов, характеризующих печать того или иного бога, не обнаружено. Либо их поднял не Хаос, либо это сделал один из слуг Неразделимого Пути. Или это слуга Тзинча маскирует следы своего присутствия? Запишем в актив противнику непредсказуемость. Наблюдение седьмое – не видно следов варп-воздействия. Что-то воздействует на них пассивно?...
Перед вырвавшейся к разбитому фургону Яррой предстали двое: женщина средних лет в фартуке с цветами, на чьем горле был виден глубокий, хлюпающий при движении кровавый разрез, в котором просвечивало что-то белое, и мужчина-охранник с дырой в груди. Не успели восставшие после смерти что-то предпринять, как убийца закружила их в стальном вихре. Звонко свистнул хлыст, обвившийся вокруг руки с пистолетом, вырывая ее с корнем, блеснул гневом небесным силовой клинок, располовинивая ближайшего покойника. Грациозный, почти танцевальный пируэт, новый взмах клинка – и голова однорукого, отделившись от тела, улетает в сторону. Несколько секунд – и все кончено. Удостоверившись, что наиболее уязвимым союзникам больше ничто не угрожает и понимая, что Раск при необходимости без лишних трудностей всегда может выйти из боя, она также грациозно отступила назад, держа свое оружие наготове.
Тем временем на правом фланге закипел самый настоящий бой. Влетевший в толпу псайкер раскидал покойников словно шар – кегли, ударом ставшего рыцарским копьем посоха отправив одного из врагов, обожжённого стрельбой Николетты, в короткий полет. Восставший рухнул на землю и больше не поднялся, замерев неопрятной грудой. Рядом свалился еще один, с оплавленной дырой вместо лица: кажется, продолжавшая вести стрельбу леди даже не задумывалась о том, что в подобной толчее может случайно попасть в союзника. Поднявшиеся на ноги Бездушные облепили Гравеля, с маниакальным упорством пытаясь стянуть его со стального коня, но резкие повороты байка и тяжелый посох какое-то время позволяли псайкеру сохранять дистанцию. Но все же мертвяков было слишком много. Блондинистый парень с дымящимся после попавшего в него лазерного луча сумел подобраться ближе – и тут же ударил растопыренной пятерней в бок своего еще дышащего противника. Рев двигателя заглушил треск ломающихся пальцев поднятого чуждым колдовством человека, но сир Ральтус ощутил, как острые обломки пробивших флак-шинель костей впиваются в плоть. И практически сразу же боль вспыхнула в плече – хлипкий очкарик в потертой робе адмнистраторума самой настоящей мертвой хваткой ухватился за аколита и рывком попытался стащить его с мотоцикла.
Грак поднял своего железного друга на заднее колесо, сбрасывая руку, и, уперевшись ногой в рокрит, сделал резкий полуоборот, вновь раскидав нападавших. Бездушный в очках, отброшенный резким движением, схватился костлявой, в бахроме содранной плоти рукой за амортизатор задней вилки, напрасно пытаясь удержать байк. Бесполезно: взревев мотором, вирибиец подал газу и вырвался из кольца окружения. Покойник какое-то время тащился за ним, но вскоре пальцы разжались, и он остался за спиной. А когда поднялся – на него нельзя было смотреть без содрогания: содранная до мяса кожа, изорванные в клочья одежды, отвратительно вывернутая на бок челюсть и черная бесстрастность в пустых глазах. Но хуже того, все эти повреждения не мешали ему двигаться за уводящим за собой неприятелей байкером.
Тем временем, увидев приближение агентов трона, из лимузина вылез бледный Маркус. Охранник шевелил непрестанно губами, судорожно сжимал в пальцах автопистолет, но, кажется, и не думал им воспользоваться. Тесно прижимаясь к машине, он дошел до задней двери и распахнул ее, после чего застыл рядом соляным столбом, во все глаза глядя на побоище и даже не попытавшись помочь служителям Экклезиархии, первыми достигнувшими кара, погрузиться. Также неподвижно он стоял, что-то бормоча, когда загрузились остальные аколиты, и только резкий оклик хозяйки, приказавшей ему возвращаться на свое место, заставил его торопливо захлопнуть за всеми дверь и также бочком-бочком вернуться на сидение рядом с водителем. Мерно зарокотал двигатель, и лимузин двинулся дальше по улице, в сторону собора. Соуни и преследовавшие его неупокоенные двинулись в противоположную сторону.
Разместившись в салоне рядом с несколько растрепанной Николеттой, чьи шалые глаза были полны смеси страха и азарта, аколиты оказались в относительной безопасности: бронированный корпус машины защитит не только от рук восставших из мертвых, но и от стрельбы из мелкокалиберного оружия. Подрагивающим от возбуждения голоском хозяйка поприветствовала новых пассажиров:
- Рада, что вы все живы! Как там сир Ральтус, вы уверены, что он оторвется? Может, мне приказать Тийберту сменить маршрут? Я уверена, что из моей крепости на колесах мы… спасем всех несчастных, гонящихся за ним? Это же их спасет, господа?
- Я бы не была столь уверена, - начала негромко и размеренно Саломея, но отец Маченко перебил ее.
- Весьма вероятно, дочь моя. Скованные оковами одержимой варпом плоти, их души страдают, и мы, проделывая в их телах дыры и разрывы, открываем душе доступ на свободу, к подножию трона Его?
- Правда? – обрадовалась юфроу. – Тогда мы должны им всем помочь! Мне, правда, немного страшненько, - потупилась она, - но я знаю, в чем мой долг! – миг слабости прошел, и девушка снова вскинула голову, смело обозрев агентов. – Располагайте мной и моими людьми, мэнейр Гёссер – мы должны спасти несчастных, чего бы нам это не стоило!
Но где мои манеры!? – спохватилась она. – Пока вам ничего не угрожает, вы, наверное, хотите кушать, ведь уже, - глянула она мельком на тоненькие наручные хроно, - половина седьмого! У меня тут есть несколько сэндвичей, рекаф, танна и некоторый запас алкоголя: чего желаете? А пока, - продолжала трещать она без остановки, - позвольте мне на секунду напомнить моей охране об их долге?
Активировав связь с водителем, юная леди обвиняющим тоном заявила:
- Маркус! Почему вы не стреляли, когда наши друзья были в опасности? Этим вы подвергли опасности и мою жизнь, между прочим! Вы пренебрегаете своими обязанностями!
- Простите, юфроу. – раздался искаженный динамиком голос телохранителя. – Я счел своим долгом контролировать подходы к двери в салон, чтобы никакая внезапная опасность не подобралась к вам.
- Не убедительно! – возмущенно фыркнула ван Хеккинг! – Если это повториться, я буду вынуждена сообщить отцу о ваших действиях. Вы меня поняли?
- Да, юфроу Николетта. – протянул охранник. – Этого больше не повториться.
- Надеюсь. – высокомерно завершила разговор девушка и повернулась к аколитам. – Прошу простить за прерванную беседу. Итак, что я могу вам предложить и что должна делать?
|
1853 - 1861 гг.
Южная Каролина, плантация Роджерсов
Занятия физическим развитием не проходили даром: ты рос крепким, редко болел, быстро бегал. Вскоре взвод курка на пистолете уже не казался такой сложной задачей. Да и занятия историей самым положительным образом сказывались на твоем кругозоре, а к тому же вызывали горячее одобрение отца и дяди. Отец взял за правило привозить из своих поездок (а ездил он то в Чарльстон, то в Колумбию, столицу штата - торговля хлопком часто требовала личного присутствия плантатора) одну-две книги по истории. Так ты познакомился с "Записками о Галлськой войне", "Сравнительными жизнеописаниями", "Исторей упадка и разрушения Римской империи" и многими другими трудами известных мыслителей.
А однажды глава семейства привез тебе "Хижину дяди Тома". Это была новехонькая книжка, но ты уже о ней слышал: как-то ее упомянула тетушка в том смысле, что вот, о нашей жизни что-то написали, не то что глупости всякие про разных, пусть и известных, покойников. "Хижину" она, правда, не читала, а если бы прочла - изрядно бы удивилась.
Книга была неоднозначной. Написанная легким языком, она повествовала о добром, трудолюбивом и мудром негре, дяде Томе и злых рабовладельцах, от рук одного из которых дядя Том в конце погибает. Тебе сразу бросилось в глаза, что автор, некая мисс или миссис Бичер-Стоу, судя по всему, ни разу в жизни не была на плантации. Она будто писала о каком-то воображаемом, карикатурном Юге, где негры трудятся в поте лица (и не нужны им вовсе бригадиры, которые будут подгонять и следить, чтобы не отлынивали при первой возможности), плантаторы избивают рабов до полусмерти (хотя это же глупо! Все равно что намеренно убить свою лошадь; к тому же Господь, как говорил отец Иезекииль, не одобрял насилия ради насилия), а единственный настоящий южный джентльмен, мистер Шелби, показан добрым, но совсем безвольным и слабохарактерным.
Дядя Ричард прочел ее после тебя и долго еще плевался.
- Эти янки вообще не знают, о чем пишут! Пусть бы автор приехала на Юг для начала, да хоть бы и к нам на плантацию, посмотрела своими глазами. Заодно увидела бы, что такое настоящее южное гостеприимство! Уж я бы ей показал, какие негры работящие, ага. И пусть найдет хоть одного джентльмена в округе, который бы своих рабов избивал до полусмерти! Да это даже законом запрещено, я уж молчу про то, что так делать нет вовсе никакого смысла! Стала бы она свою корову убивать ради забавы?
Возмущению его не было предела. А вот маме книга понравилась.
- Конечно, эта добрая женщина никогда не бывала на настоящем Юге, - говорила матушка, успокаивающе гладя Ричарда по плечу, - Ты прав, Дик, но как она владеет языком! Да и преследует явно добрые цели. Она просто указывает нам на наши недостатки, пусть и преувеличенные.
Споры про "Хижину" длились в вашем доме больше месяца, пока наконец домашние не уговорили отца прочесть ее. Его вердикт был краток:
- Глупость и навет, - и на этом дискуссии кончились.
*****
1856 год
Вы прикупили хороших негров: двоих крепких парней лет двадцати и девчонку. Ее отец брать не хотел, уж больно была мелкая. Но торговец так слезно упрашивал взять Вильгельмину (что за имечко!), ведь она - сестра одного из купленных ранее негров... в конце концов Джон Роджерс согласился.
- Будет в доме убираться, - постановил он.
Очень быстро оказалось, что ничьей сестрой Вильгельмина не была. Почему не узнали при покупке? А как? Негров самих спрашивать, что ли? К тому же эта девчонка ни слова не знала по-английски, кроме "Спасибо". Говорила она на странном языке, который тетушка Мириам опознала как нидерландский. Уж один Бог знал, откуда эта негритянка набралась такого, сама-то она объяснить ничего не могла.
Вильгельмину нарядили в простенькое, но опрятное платьице и приставили помогать Джейкобу. Она ходила за ним хвостиком, а старый негр ворчал, что эта юная мисс сведет его с ума. Вообще в вашем доме быстро вошло в моду называть рабыню "юная мисс" - это было забавно. Ее учили английскому все подряд, и спустя полгода она уже сносно могла объясниться. Оказалось, раньше она была рабыней-прислужницей какого-то бизнесмена из Голандии, но он прогорел и продал ее.
- Джон, я говорить спасибо, ты очень добрый! - так она охарактеризовала отца. У Вильгельмины не укладывалось в голове, что к хозяину надо обращаться "масса", но отца это забавляло.
- Миссис Дженни, вас люблю! - она жалась к твоей матушке, будто котенок. Впрочем, мама умилялась и не прогоняла ее, даже пыталась научить вышивать.
- Мириам злая, но... - негритянка задумывалась на мгновение, подбирая слово, а потом, будто просветлев, продолжала, - Но хорошая! И Господь! Библия! Ооооо!
- Ричард громкий, пьет, пьет, плохо! - такую характеристику заслужил твой дядя.
Дядя и правда много пил в последнее время. Предпочитал виски, но не отказывался и от сидра, пива, вина. Обычно он напивался раза два в месяц, садился на коня и скакал куда-то, мрачный, горделивый, самой своей фигурой выражая отчаянье и опасность. Несколько раз он конем наезжал на добропорядочных работников плантации и платил штрафы твоему отцу. До шерифа эти дела никогда не доходили.
Еще дядя прикупил себе пару новомодных револьверов от м-ра Кольта и теперь упражнялся с ними. Оружие он в руки брал исключительно трезвым.
- Револьвер и алкоголь несовместимы, - говорил он тебе, обучая премудростям стрельбы.
*****
1858 год
На праздник в поместье Маккалистеров по случаю дня рождения главы рода, Герберта, вы поехали всей семьей. Даже дядя Ричард согласился составить вам компанию и теперь, слегка взбодрившись двумя стаканами виски, увлек куда-то в сад одну из дальних родственниц "горцев". Тебя же заставили нарядиться в приличный костюм и приставили опекать дочерей Герберта: Джессику и Эбби. Обе они пошли, видимо, в покойную матушку, так как были совсем не огромные, не крепкие и на отца были похожи разве что ростом - для девушек довольно высоким.
Джессике семнадцать. Она серьезно смотрит на тебя большими зелеными глазами, порой, после особо удачной остроты, прикрывает рок хрупкой ладонью, пряча улыбку. Сама она поддерживает разговор на любую тему, кроме, пожалуй, военного дела. Даже в истории она кое-что понимает.
- Вся библиотека, по сути, моя, - говорит Джессика, - Никому среди Маккалистеров не интересны книги. Им куда больше нравится охотиться, гоняясь за лисами, выращивать хлопок и стрелять из всего подряд.
Эбби пятнадцать. У нее длинные светлые волосы, уложенные сейчас в несложную прическу, маленькие, но полные губы и бледная кожа. Она смеется над всеми твоими шутками, шикает на сестру, когда та пытается рассказать что-то слишком, по мнению Эбби, серьезное. А еще она ведет тебя в сад и показывает две статуи, установленные там совсем недавно.
- Это Ахиллес! Он убил Гектора ради любви Елены Троянской! - мечтательно рассказывает Эбби, путая события, - А вот наш дед! Но про него я мало знаю, пойдем дальше!
Статуя деда стоит прямо возле входа в сад. Огромный мужчина в высоких сапогах и охотничьей куртке, в одной руке он сжимает ружье, а другую приложил козырьком ко лбу, будто высматривая кого-то вдали. Он бородат, внушителен и суров. И на полголовы выше Ахиллеса.
Герберт Маккалистер вообще любит статуи и статуэтки, в доме их целая куча. Там и Венера (с голой грудью!), и Геракл, а еще есть бюст Веллингтона и десяток маленьких, с палец, британских гренадеров в огромных шапках. Джессика, как ты узнал, переняла эту отцовскую страсть. В ее личной коллекции уже несколько десятков статуэток животных, от лошадей до гончих.
На этом же вечере присутствуют и Питерсоны. Они пользуются расположением хозяина, но, зная об их отношениях с вашим семейством, Маккалистеры пытаются развести вас по разным углам.
Под конец вечера отец тихонько отводит тебя в сторонку.
- Присмотрись к девчонкам Маккалистеров, сын. Они - выгодная партия, - и уходит, оставив тебя в раздумьях.
*****
1860 год
Этот год был полон событиями. Весной в Вест-Пойнт уехал Уильям. Вся семья очень им гордилась, а домашние негры вздыхали с облегчением: уж больно масса Уильям был проказник и сорвиголова. Брат страшно собой гордился.
- Стану генералом! Или хотя бы полковником! Эх, жаль, войны нет... - говорил он.
Летом к Генриетте посватался Стивен Маккалистер. "Посватался" - громко сказано, конечно, но сделка была заключена. Ты подозревал, что тут не обошлось без отцовского сговора. Впрочем, Генриетта, выросшая в настоящую юную южанку, вовсе не противилась, только краснела и хихикала, завидев будущего мужа. Порой ты замечал, что они перешептываются о чем-то и начал подозревать, что здесь не только отцы сговорились, но и дети. Стивен был высок, крепок, задирист, но к тебе проявлял должное уважение. В конце концов, ты старший брат его будущей жены, а значит тоже несешь за нее ответственность и абы кому в руки не отдашь. А Стивен очень не хотел быть "абы кем".
Осенью женился твой напарник по детским играм Луис. Женился на Вильгельмине - она выросла в статную негритянку с широкими бедрами и узкой талией. Теперь Вильгельмина командовала домашними неграми, ведь Джейкоб постарел и был слаб. И командовала она жестко, несмотря на молодость.
- Ниггер, брысь отсюда, не видишь, масса Александр идет! - говорила она с неискоренимым нидерландским акцентом, завидев твою фигуру. Даже если негр и близко не стоял у тебя на пути. Она будто считала своим долгом руководить всем, что происходило в доме и несла личную ответственность за любое событие. Вильгельмина очень огорчалась, если ей делали замечание - это значило, что она плохо делает свою работу. Негритянку в доме любили, ведь она управлялась с хозяйством, как никто более, переплюнув даже старого Джейкоба. Она знала, сколько у вас в доме муки, хлеба, вина, куриных яиц, мяса, конфет и могла приготовить еду, кажется, вообще из всего. Впрочем, сама готовила редко - для этого были ее подручные.
А зимой... зимой Южная Каролина вышла из Союза. И все из-за чертовых янки!
Уже давно они давили Юг пошлинами, давно хотели освободить ваших рабов и посягали на ваши права. Ты знал все это, потому что отец и дядя часто, усевшись у камина и взяв по бокалу виски, говорили о подобных вещах и вовсе не препятствовали твоему присутствию при их беседах. Отец был настроен радикально:
- Какого черта я должен покупать инструменты на Севере? У британцев я могу взять их куда дешевле! И в конце концов, мы кормим эту страну, мы даем им больше половины бюджета, а взамен? Взамен янки хотят отнять у меня мою собственность! Да куда эти негры пойдут, если их вдруг освободят? Они ж перемрут с голоду!
Дядя в целом соглашался с братом, но высказывался чуть умереннее:
- Нет, я понимаю, что янки хотят и себе выгоду поиметь. Но почему они лезут на Юг? Пусть идут на Запад, гоняют голозадых индейцев и делают там, что хотят. Наша земля - наше право распоряжаться ею по своему усмотрению!
В 1860-м президентские выборы выиграл некто мистер Линкольн. Вы сначала недоумевали - кто это вообще такой? Его имени даже в бюллетенях не было, как он мог выиграть? Потом отец привез из Чарльстона кипу газет и принялся читать. И прочитал такое... Оказывается, этот Линкольн был не джентльменом, а сыном фермера. И хотел отменить рабство! Вот прямо так и говорил: рабство - это мерзко. Потом, конечно, оправдывался, мол, меня не так поняли, живите на Юге как хотите... но южане ведь не дураки. Им все было понятно.
*****
1861 год
Вслед за родным для тебя штатом последовали другие. Весь Юг восстал против федерального правительства, пытающегося сунуть свой нос в дела штатов. Запрета на выход из состава Союза не было, а потому, говорили все вокруг, мы вольны покинуть это объединение, когда пожелаем. В марте оказалось, что вы живете в новом государстве - Конфедеративных Штатах Америки. Ликованию не было предела. Ну наконец-то у вас есть своя Конституция, где права штатов оберегаются, а не попираются! Наконец-то Север не будет указывать вам, откуда закупать товары и куда продавать хлопок!
А потом... потом началась война.
Янки отказались признать южные права. Справедливое требование сдать федеральные форты, по недоразумению оказавшиеся на территории Конфедерации, встретило отпор. Линкольн к тому же объявил о наборе едва ли не ста тысяч добровольцев в армию! И провозгласил, мол, южные штаты - в состоянии мятежа. Это уж было слишком.
Твой дядя записался в ополчение штата одним из первых. Достал откуда-то свой старый синий мундир с капитанскими погонами, организовал несколько десятков добровольцев и назвал их "Отдельной ротой ополчения Южной Каролины". Вскоре эта рота влилась в состав 8-го Южнокаролинского добровольческого пехотного полка. Дядя немного жалел - он хотел служить в кавалерии, но офицеров не хватало и его уговорили возглавить пехотинцев. Так он стал, во-первых, майором, а во-вторых, заместителем командира полка. Он даже бросил пить.
Отец закупил три десятка ружей для армии родного штата, десяток револьверов, пять лошадей и две сабли.
В апреле Конфедерация объявила о призыве в армию, но добровольцев хватало и так. На призывные пункты приходили в форме еще Континентальной армии Вашингтона, с ружьями той же поры. Формы на всех не хватало, поэтому многие полки снабжались синей формой федеральной армии, которая осталась на складах. Так же и с оружием: снабженцы выгребали всё, что только могли, но оружия катастрофически не хватало. Впрочем, поток добровольцев не иссякал.
Юг был готов сражаться за свою свободу.
-
- Револьвер и алкоголь несовместимы, - говорил он тебе, обучая премудростям стрельбы.
|
|
|
1853 - 1861 гг.
Нью-Йорк, Соединенные Штаты.
Кларки были веселыми. Они почти не работали, разве что порой нанимались грузчиками или подсобными рабочими. Они играли в фаро, брэг, блэкджек. Мухлевали нещадно.
Отвлечь противника, пока твой кореш играет? Да легко! Сыграть вдвоем против одного, не показывая этого, вовремя подать знак и сорвать куш? Как два пальца. А лучше всего было то, что глава семейства Майк Кларк водил дружбу с парнями из Таммани-холла. О их делах ты ничего не знал, но если вас вдруг хватали за руку (а тебя к карточным играм Кларки пристрастили и пристроили быстро), тут же появлялись те, кто вступался за вас. Их называли "крышей" и они постоянно менялись, да так, что ты не успевал запомнить ни имен, ни лиц. Ты был далек от их мира, но был ирландцем. Этого было достаточно. Тебя оберегали вместе со всеми остальными.
В карты тебе везло. Порой получалось выиграть даже десяток долларов за раз. Правда, половину забирали те, кто эти игры устраивал, да еще приходилось отваливать тем, кто из Таммани. Вовсе не были они негодяями, как маменька говорила: защищали ирландцев, ходили такие все важные, в церкви каждое воскресенье молились. И вовсе не были страшными бандитами! Разве что немного. До тебя все же доходили слухи об их делах.
Вот уж кого следовало бояться ирландскому парню из Файв-пойнтс так это полиции. Эти хватали всех без разбора, могли дубинкой стукнуть, были злые, как собаки. "Это оттого, что им мало платят, а взяток от местных не дождешься", - так говорил Шон.
Билл Кларк, остававшийся твоим другом, воровал ботинки. Делал так: прикидывался чистильщиком обуви, поджидал богатенького и говорил:
- Давайте туфель, сэр, снимайте, я так лучше почищу, блестеть будет, что у кота причандалы, - а почистив, говорил, - Вы и второй снимайте, сэр, пока первый просохнет, я ж его жиром намазал, чтобы не промокал в нашей-то грязи, так-то оно получше будет, мистер.
И стоило богатенькому снять второй ботинок, как Билл бросался наутек. А потом продавал добычу местным скупщикам. Схема была не то чтобы идеальная, но доход приносила.
Ты же стучал молотком в мастерской. Мог сам себе починить обувь, а заодно подрядился к местным авторитетам. Теперь ести у кого-то из Таммани-бойз возникала необходимость в ремонте, они несли свои ботинки тебе. Маменька не одобряла такого, а вот отец был рад. Это приносило деньги, о которых, к тому же, не знал мистер Джонсон.
Оуэн работал не покладая рук и вскоре мистер Джонсон сделал его главным в мастерской. Главнее даже отца. Но это было честно - твой брат проявлял настоящий талант к обувному делу. Латал дырки, делал подошвы, изготавливал крепкие сапоги, умел разбираться в материалах.
А вот Патрик пропадал на улицах. Он разругался с родителями, ночевал неизвестно где, но порой побрасывал тебе и Оуэну пару долларов.
*****
1856 год
У вас появились новые соседи. Семейство Филитиарн, которых американцы называли Уилан. Почему так? Да потому что настоящие ирландские фамилии были сложны для янки.
Их отец умер по дороге в Америку, теперь главой рода был Шон, двадцати лет от роду. У него была матушка, Дейдра, крепкая и сохранившая остатки красоты женщина. А еще в семействе было три дочки: Анна, старшая, четырнадцатилетняя, медноволосая, не худая и не толстая, но с той крепостью в мышцах, которая характерна для потомственных крестьян. Мария, Мэри, средняя, двенадцати лет. Смешливая, бойкая, богобоязненная, огненно-рыжая. Единственная из всей их семьи, у кого волосы были такого цвета. А еще была Мюриэл, десятилетка, совсем худышка, пугливая и застенчивая.
Этих троих девчонок опекали едва ли не всем районом. К тому же за Анной приударили сразу несколько парней, даже твой брат Патрик. А что? Девица видная, крепкобедрая, не уродка, да и порядочная. Она даже отходила полотенцем по морде Льюиса из парней Таммани. Тот пытался ухватить ее за причинное место прямо посреди улицы, за что и поплатился. Долго еще над ним потешались "коллеги", а вот авторитет Анны среди парней вырос. Знали - девушка эта не простая, не чета тем, что в порту и на Саут-стрит просят доллар за любовь.
*****
1859 год
Шона посадили весной. Он своровал что-то, а отмазаться не смог. Ему впаяли два года.
В этот же год умерла твоя мать. Заболела зимой 58-го, а весной уже не стало ее. Похоронили, поплакали, поминки справили, где гуляли Кларки, Филитиарны, Райаны и вообще все, кто проходил мимо. Отец запил, Оуэн вместе с ним. Но спустя неделю оба вышли из запоя, вернулись к работе, но в доме стало как будто пусто. Кто поштопает штаны? Кто помоет посуду? Кто приготовит ужин? Да никто, мать его. Теперь приходилось рассчитывать только на себя.
Отец работал теперь еще больше, а вместе с ним и Оуэн. Оба будто пытались не вспоминать о смерти Мэри О'Лири, в девичестве О`Рурк. Патрик вовсе исчез из дома. Он водился с темными личностями, порой внезапно появлялся дома пьяный, в грязном костюме, с сигаретой в зубах. Отец выгонял его, едва завидев, а вот Оуэн сочувствовал и часто пытался всучить брату денег. Хотя Патрик вроде и сам зарабатывал. Каким путем - другой вопрос.
Ты трудился по 12 часов, но едва мог заработать себе на новые брюки. Да и все вокруг жили так же, а потому многие не слишком задумывались о своем бедственном положении. Кроме того, многих ирландцев, из тех, что постарше, больше всего заботило другое: в Америке они равны прочим белым. Нет английских притеснений, нет голода (хотя голодные дни - бывают), а еще все обращаются друг к другу "сэр", будто к лорду какому. Ирландцы быстро переняли эту привычку.
В грязных дешевых пабах, которых в Файв-пойнтс было великое множество, ирландцы могли беспрепятственно обсуждать будущее своей старой Родины. Многие мечтали когда-нибудь вернуться и гнать бриттов до самого Лондона, некоторые грезили новым будущим уже здесь, в Америке. Первых считали патриотами, вторых - приспособленцами. Порой случались драки из-за политических убеждений, ведь каждый честный ирландец имел свое мнение по поводу политики и истории родного зеленого острова.
Оуэн ходил на заседания одного своеобразного "клуба": десятка два молодых парней собирались в забегаловке, пили пиво и обсуждали, как построить лучшую жизнь в Ирландии и в Америке. Твой брат был не слишком образован или идеологически подкован, а потому просто слушал, пересказывая услышанное тебе и отцу. Папенька обычно говорил, что всё это ерунда, жить надо здесь, работать и не думать о таких фантастических вещах как освобождение Ирландии от английского гнета. Вот откуда взять денег на еду - об этом думать надо, так что идите-ка, сынки, поработайте, это лучше, чем языками молоть.
*****
1861 год
Только и разговоров было вокруг, что про Линкольна, нового Президента. За него вбрасывали бюллетени парни из Таммани. Делали это открыто, совсем не заботясь о скрытности: у них все было схвачено. Впрочем, ирландцы, не важно имели ли они право голосовать или нет, и так были за Эйба. Он был выходец из народа, своей личностью и биографией олицетворяя в глазах бедняков возможность добиться высочайшего положения трудолюбием и честностью. Еще он что-то там говорил, мол, надо бы рабов освободить. Или что-то в таком духе. Это тоже нравилось твоим соседям и друзьям: рабство было противно ирландской природе, даже англичане уже отменили его. Никто, естественно, не говорил о равенстве черных и белых, но владеть людьми как вещами... это слишком.
А потом завертелось. Да так, сука, быстро, что ты вообще не понимал, когда ж оно всё произошло и с чего вдруг так много событий разом.
Твоя новая Родина вдруг раскололась. Южная Каролина объявила о выходе из состава Союза в декабре 1860, а еще месяц спустя к ней присоединились Миссисипи, Флорида,
Алабама, Джорджия и Луизиана. В марте откололся Техас и это был не конец.
Для тебя, ирландского парня, эти названия штатов ничего не значили, да и статьи в газетах с объяснением причин раскола прошли мимо тебя. Но вот чего ты пропустить никак не мог так это набора в армию. Множество ирландцев вдруг стали записываться добровольцами, в основном в 69-й полк Нью-Йоркского ополчения.
- Там платят за то, что носишь форму и маршируешь, - так говорил твой друган Билли Кларк, поспешивший записаться добровольцем одним из первых, - А еще дают жрачку. Да и слава там, почет, все дела. Девки опять же...
Девушки солдат любили. Махали платками, шили звездно-полосатые флаги, дарили собственноручно испеченные булочки и пироги. Шона Уилана провожали в армию все его сестры, едва сдерживая слезы. Впрочем, в отличие от Билла он отправлялся воевать осознавая "великую миссию ирландского народа", как сам говорил. Что это такое Шон не объяснял, лишь многозначительно улыбался.
В армию записывались на три месяца. Считалось, что этого времени с лихвой хватит, чтобы показать мятежникам, как они нехорошо поступили, предав общее дело. В конце апреля полк должен был выдвигаться из штата, а до того времени все желающие, если имели две руки, две ноги и два глаза могли записываться в его ряды. Конкуренция, правда, была: совсем уж хилых не брали, да и тех, кого знали как отъявленных бандитов - тоже.
В 1861 году тебе исполнялось двадцать лет.
-
Отличный пост с кучей персонажей и интересных финтифлюшек!
- Давайте туфель, сэр, снимайте, я так лучше почищу, блестеть будет, что у кота причандалы, - а почистив, говорил, - Вы и второй снимайте, сэр, пока первый просохнет, я ж его жиром намазал, чтобы не промокал в нашей-то грязи, так-то оно получше будет, мистер.
И стоило богатенькому снять второй ботинок, как Билл бросался наутек. А потом продавал добычу местным скупщикам. Схема была не то чтобы идеальная, но доход приносила.
Идеальное преступление!))
Нет английских притеснений, нет голода (хотя голодные дни - бывают), а еще ве обращаются друг к другу "сэр", будто к лорду какому. Ирландцы быстро переняли эту привычку.
- Сэр, вы наблевали на мои ботинки!
- Но я наблевал на них с большим уважением, сэр!
- Аха-ха, давай ещё по одной!
А потом завертелось. Да так, сука, быстро, что ты вообще не понимал, когда ж оно всё произошло и с чего вдруг так много событий разом.
Для тебя, ирландского парня, эти названия штатов ничего не значили
Техас какой-то... че за Техас? Это на луне где-то, да?
|
|
-
Надо было брать с собой Слипуокера, он бы хоть переводил анекдоты
+++
-
Действительно, каской можно хотя бы воды зачерпнуть и ополоснуть голову, чтобы не припекало.
А вообще досталось Дойчи, конечно, эх. Впрочем, все там будем. Тогда и натравимся байками.
-
Вроде, самое страшное позади
Это вряд ли
-
Издав нечленораздельный вздох, рядовой хотел было поправить каску, но понял, что и каски нет. Это, пожалуй, было самым отвратительным во всей ситуации. Ну какой из него морпех без каски?
Если был бы первого класса, то да, непорядок. А просто рядовому можно).
Нахуй эту высадку, нахуй этот остров с его япошками, нахуй эту блядскую войну.
Поддерживаю!
|
Лязгало, трещало. Жахнуло когда в борт - или, может, в лоб куда-то, не понял даже - за малым сердце не встало. Но повезло-пронесло, цела нога, отличные дела, а ботинок всегда новый раздобыть возможно, когда есть на что его напяливать.
- Да сук...
Лупило нещадно, бояться даже некогда. Потом, оп, пирамиды какие-то подводные, как у этого, брат младший рассказывал, писателя-то, Ловкофта, вроде. Щупалец не видать, живем. Хотя, вон, гниды имперские проволоки щедро понасовали, не поскупились. Представилось живо, как греб бы, рюкзаком и винтовкой топимый, как зацепился бы за выверт колючий штаниной, рукавом. Как вспорола бы до мяса железка руку, ногу. И все. И привет. Потом ляпнуло в машину. Страх получить пулю тут же вытравил страх потонуть, изрезавшись и запутавшись. Замечательно.
- Сука...
Вот и пальмы, вот и пляж. И стена. Наших - ну, до нас - тут не было: ясно, значит, кто постарался, отстроился. И ясно, кто сидеть за ней может прямо сейчас. Кричит кто-то: то ли сверху, то ли сбоку. И правда отъездились.
- Понял!
Заглушив "грузовик" и выбравшись из его едва не ставшей склепом кабины, за балки-переборки-листы спрятался: за железо, в общем. Пары мгновений хватило, чтобы понять - конкретно, так, не дотянули до грунта. А ну там снайперы, а ну пулеметчик где засел? Того жизнь не жил, скакать по мелководью, у долбанных япошек как на ладони, когда не понятно ни хрена: где бамбук, а где свои.
- Все на месте! На месте! Кто умеет - помогите раненым!
Разобраться, чего и как, надо сначала. Прикинуть, что к чему, перевязать тех, кого побило, чтоб кровью не истекли на раз.
- Остальные - занять позиции! Не высовываться! Оружие к бою!!!
Зацепился взглядом за "пятнистого" товарища, что решил в прятки поиграть, там, в стороне. Махнул, надеясь внимание привлечь.
- Эй! Морпех!!! Если один остался, чеши сюда!!!
Потом сержанта окликнул.
- Дэнни! Надо понять - что за пиздец, где все!
Огонь трещит под боком. Нехорошо. Полез за огнетушителем.
- По-быстрому осмотримся, и двинем. А я пока движок потушу - горючки там на дне, но ну его на хуй.
Нашел если баллон, "запустить" его: залить-засыпать то, что ярче и жарче горит. А там, там уже как повезет.
-
Потом, оп, пирамиды какие-то подводные, как у этого, брат младший рассказывал, писателя-то, Ловкофта, вроде
Почему-то проорал. Это отлично, начитанность сержанта поражает)
-
Потом, оп, пирамиды какие-то подводные, как у этого, брат младший рассказывал, писателя-то, Ловкофта, вроде.
Хребты Безумия!
Представилось живо, как греб бы, рюкзаком и винтовкой топимый, как зацепился бы за выверт колючий штаниной, рукавом. Как вспорола бы до мяса железка руку, ногу. И все. И привет.
- Дэнни! Надо понять - что за пиздец, где все!
-
когда не понятно ни хрена: где бамбук, а где свои.
Идеально точное сравнение!
-
6. Надеяться на лучшее.
Это нам всем нужно
|
-
— Азал.
Коротко бросил Аркут.
«Смерть»
Мгновенно поднялись клинки.
Арабки не успели даже закричать.
Их тела падали с седел — одно за другим.
Все четыре.
Why am I not surprised?
Я, канешн, проиграл, но сцена стильная.
|
|
-
Телохранитель здорового человека.
Ну... не совсем здорового... не совсем человека... но не в этом суть.
-
Телохранительской солидарности плюс.
Но вообще, помимо всего прочего красивого идея понравилась:
- Зеленая трава только пошла в рост, а прошлогодняя старая высохла. Можно попробовать пустить пал, а самим уйти в подветренную сторону!
-
за ярость и вдохновение конной схватки!
|
Вначале все идет хорошо, почти как задумывалось, не считая перфоманса рядового Бэя. Дым отвлек от нас огонь пушек, по крайней мере так хотелось думать. Не злой рок и слепая судьба, а наши действия влияют на нашу жизнь. Потом пулеметчик срезал вражеский расчет на пирсе и Клонис внутренне возликовал. Потом дым стал мешать стрелять и лейтенант уже хотел приказать прекратить огонь, как японцы нанесли ответный удар. Оказалось, у них есть в запасе не только орудие. Пулеметная очередь смахнула пулеметчика за борт, сбросила строптивого Берца на дно железного корыта. Матрос Харлок бросился ему на помощь, но Анжело сразу понял - не жилец. Кровь пузырями лезет из рта, даже вздохнуть не может. Хорошо бы Харлоку не тратить на него пакет, но приказать это лейтенант не смог, слова просто застряли в глотке. Может и к лучшему, никто бы такого приказа не понял.
- С-с-святое дерьмо, - на миг Клонис закрывает рукой глаза, размазывая пот и соленые брызги. Хочется не видеть всего этого, как жмуться его бойцы за железными бортами, как умирает рядовой у него на глазах. Не вижу и нет всего этого.
Водитель внезапно заводит машину и проталкивается мимо солдат в кабину, не обращая внимание на попадания в амфибию. Клонис провожает его взглядом, кивает совершенно в прострации. Амфибия дергается и проходит мимо надолбов в сторону берега. Надо бы встать и направить матроса в нужное направление, но страх перед невидимым пулеметчиком сковал все мышцы, и лейтенант только и мог, что смотреть на истекающего кровью морпеха. Наконец Харлок констатирует смерть, протягивая Клонису медальон солдата, машинально взял его и убрал в карман и только это привело его в чувство.
- Так, отряд! Собрались! Через несколько минут мы увидим врага и каждый сможет лично вернуть должок за Голодного Берца. Поняли меня? Я не слышу, поняли? Так вот! К бою!! Оружие зарядить, снять с предохранителей, достать гранаты.
– Всё, мы на берегу, – говорит водитель негромко из своей кабинки и в тоже мгновение Клонис слышит японскую речь. Пронзает током осознание, что они уже тут, так близко что их уверенный голос слышен без всяких усилий, несмотря на работающий мотор и бешено бухающее сердце. Значит, еще мгновение и в амфибию полетят пули и гранаты и мы все станем мертвы. Если только не успеем сделать это первыми. Убей или будь убит. Адреналин подстегивает, прогоняя ступор.
Не своим голосом лейтенант орет рулевому:
- Тимбер! Полный вперед! Вплотную к стене и сам пригнись!
И повернувшись к своим бойцам отдает приказ, сам доставая гранату:
- Отделение, боевые гранаты к бою! Готовьсь!!! По моей команде, три, два, один...
Амфибия преодолевает метры пляжа за несколько секунд, с глухим стуком и деревянным треском врезается в пальмовый ствол ограждения и, Клонис, хотя и ожидавший резкой остановки, снова ударившись спиной и каской о жесткую стену кабину, кричит:
- СЕЙЧАС! Огонь в дыре!!!
Отработанные движения - дернуть чеку, на миг высунуться и бросить гранату туда, где звучали японские голоса или мелькали фигуры чужой расцветки и оружия. И сразу назад, за железную стену, вниз, дать возможность бросить остальным. Главное - перекинуть ее за пальмовое ограждение, тогда все осколки достанутся тем, кто за стенкой и не достанутся морпехам на берегу. Замереть на пару секунда, как только отгремят взрывы и япошки попрячутся и сразу следующая команда.
- Покинуть амфибию! Занять позицию за оградой. Бегом! Рассредоточится.
Сам лейтенант пока оставался в амфибии, намереваясь покинуть ее, когда бойцы освободят проход назад. Или же скомандовать Тимберлейку отвести амфибию, по обстоятельствам. Прежде всего надо оглядеться, посмотреть что твориться по флангам и на пляже. Как раз с амфибии это удобно сделать, лежа на спине, чуть привставая на локтях над бортами и не высовывая голову за кабину, чтобы не попасть под огонь японцев.
-
Хорошо бы Харлоку не тратить на него пакет, но приказать это лейтенант не может, слова застевают в глотке.
Да, и я об этом думал, когда писал.
-
Не вижу и нет всего этого.
Вот тоже отличный способ. Умеем, практикуем.
|
Скрипач и сам собирался облобызать твердую землю, когда они с ней наконец встретятся. Но красотка-Тарава не стала дожидаться, пока он там решится и сложит губы правильной трубочкой, и взяла инициативу в свои руки. Отплевываясь от песочка, скорчившись в ногах Диаманти этаким бойцовским чихуахуа, Айзек подумал, что учения напоминают реальную высадку, как онанизм игру на тромбоне — лишь в самых общих чертах
(Объективно, не очень удачная метафора, но Скрипач поставил себе очко стиля за "онанизм". Правда, тут же снял два за "тромбон". )
На учениях бывало всякое, но Айзек всегда представлял хотя бы приблизительно, где его командир, где он сам, а главное — зачем он там, где он есть. Сейчас же он вообще не понимал, что происходит. И подозревал, что не он один.
Перебравшись за подбитый амтрак, народ начал доставать сигареты. Скрипач воспринял это как знак, что в ближайшее время они больше никуда не поползут, и полез в рюкзак. К его огромному удивлению, тосты даже не намокли. Наверно, самые удачливые тосты на всем побережье. Хотя конец-то все равно один. Айзек протянул один тост Диаманти, во второй вгрызся сам. Ему совершенно необходимо было понять: вот это мерзкое холодное сосущее ощущение в желудке — это страх или все-таки голод? Ведь голод, да? Взгляд Скрипача упал на один из трупов, и он едва не подавился куском, но заставил себя сглотнуть. Жутко, но не очень. Не вполне верилось, что вот это — человек. Ну, было человеком еще четверть часа назад. С именем и прочим. Будто... будто статист в кино, которого даже в титрах не упомянут.
(А ты, по-твоему, кто? Главный герой?)
(Смерть всех видит вот так — одинаковыми.)
Сердце снова пропустило удар. Нет, все-таки не голод, страх.
Поразительно, как по-разному можно было бояться! Спускаясь в лодку, пригибаясь под обстрелом в амтраке, глядя на зажимающего рану Водокачку. Тогда, изнывая от невозможности что-то сделать. Сейчас, когда сделать можно было что угодно, да только никто не знал, в какой стороне смерть, а в какой спасение. Если вообще была такая сторона. Айзеку не хватало слов для всех этих оттенков. Вспомнилось почему-то, как мама пыталась объяснить отцу разницу между занавесками цвета “белый шепот” и оттенка “лунного луча” (колоссальная, дорогой, как же ты не видишь!).
Нужно было что-то делать. Нельзя сидеть тут и ждать, и думать. Айзек боялся страха больше, чем смерти. Смерть была где-то там, а страх — вот он. Антрацитового цвета, темный и тяжелый.
Диаманти заметил, что Малой как-то… нездорово приободрился. Завертел башкой во все стороны, заерзал тощей задницей. Это определенно было не к добру. И когда Дасти начал вызывать добровольцев, Скрипач разве что не подскочил.
— Я могу по…
Мрачный произвел едва заметное, но энергичное движение ногой.
—...сидеть тут с баллонами и не выеживаться, — закончил понятливый Айзек.
-
Ах, какие метафоры, ах-ах!
-
Отплевываясь от песочка, скорчившись в ногах Диаманти этаким бойцовским чихуахуа, Айзек подумал, что учения напоминают реальную высадку, как онанизм игру на тромбоне — лишь в самых общих чертах
Наверное, там дальше в этом посте много всего хорошего, но после этой фразы мне пришлось сделать паузу, чтобы проржаться))).
-
Нда, у всех такие разные ассоциации и метафоры, просто залюбуешься. И потом начнешь всякие подтексты даже там, где не предполагалось искать. Но да, замечательный пост в целом.
-
#Айзекжыви
-
— Я могу по…
Мрачный произвел едва заметное, но энергичное движение ногой.
—...сидеть тут
всем бы такого капрала!
|
Тугодума убили. Был бы Пол в бою впервые, может, ещё подумал бы, что парень, наверно, жив. Что просто упал и ударился, что ответит, как очухается, попозже. Но всё было не так. И тягостная пауза после вопроса Подковы стала молчаливым коллективным приговором. Был бы Пол в бою впервые, наверняка подумал бы на миг, что это они так Джонатана убили, вот этим вот всеобщим неверием в его удачную судьбу. Но это тоже было не так.
Просто война.
Просто тут убивают.
Думать тут о живых надо, себя посчитать не забыв.
А то, что вокруг какой-то армагеддон творится, и так ясно. Дроздовски ехал отстреливать бешеных псов Тодзё, а попал на грёбаную псарню, в целое, матьиго, предприятие, организованное, с охраной, арт-отделом продаж и подпольными собачьими боями! И чего теперь? Назад не попросишься! Псарня или мусорка, всё тут надо сжечь к чёрту и вручную, раз уж весь флот и вся авиация не справились!
Вот только накручивай себя не накручивай, а всё одно в итоге под пули сперва вылезти придётся.
Домино, Ньюпорт и Счетовод зелёные совсем, не то что Подкова, Парамаунт, Болоньезе, Ветчина и Шахтёр, хотя и те-то с лица сбледнули. Неудивительно. Тугодум вон тоже Гуадалканал прошёл, и что, где он теперь? Слипуокер и сам подрагивал. Только сидеть на месте и ничего не делать было ещё страшнее. Поэтому когда лейтенант завёл речь про добровольцев, Пол быстро оглядел других ветеранов (большинство отвели глаза в сторону) и вызвался вторым, после Винка.
Только Манго что-то зачудил. Отрешённый какой-то стал будто, взгляд медленный, голос нарочито-спокойный, да что с ним, контузило что ли? Куда он в первую партию лезть собрался? Кто потом командовать будет?
— Сэр, втроём разом, и это треть шанса, что пуля ваша будет. Треть шанса — штука паршивая! Давайте я высунусь-пальну-спрячусь, а Винк вон там в сторонке за борт махнёт. После Винка я, после меня вы, там же где Винк. Выстрел одиночный был, вряд ли пулемёт. Будем вразнобой лезть то тут, то там, и стрелок запутается.
Пол дождался кивка Донахъю и, приободрённый, ткнул Стэнтона кулаком в плечо, кивнул — прикрою, дескать, отвлеку внимание на себя. Пол знал, как тяжело идти вперёд первым и был благодарен товарищу-добровольцу. Да и вообще, уважал он старину-Вилли, и побольше чем других морпехов, пожалуй. 35 лет, как-никак! Осознанный, матьиго, выбор сделал, не иначе. Не то что тот же Пол — эмоции, психоз и срыв. Да мало кто вообще вокруг хладнокровно башкой думал, в Корпус записываясь! И это не то, чтобы плохо... просто Винк какой-то не такой был, как все. Вроде переросток, а лямку тянет наравне, не ноет. Вроде хмурый вечно (после Гуадалканала так точно, ну а кто веселее-то стал?), а что делать, знает. И делает. Ровно, аккуратно, без пыли и шума. А ещё Вилли везло, и по слухам — крупно. И это всё вместе, и возраст почтенный, и спокойствие, и компетентность, и удача с таинственно-суеверным ореолом — и вызывали у Пола уважение на грани зависти. А ещё наивную слепую веру в причастность.
Поэтому когда Слипуокер, выдохнув, встал в полный рост и сделал два выстрела куда-то в сторону пальм, ему не было так уж страшно. Он не первый на песок лезет, но первому помогает, и первый этот — не абы кто, а везунчик-Винк. А значит, часть его удачи и Полу достанется.
-
А значит, часть его удачи и Полу достанется.
Цепочка рассуждений Пола, да и вообще сам пост, интересны и красиво поданы.
-
Придумай любую механику, и Драаг обязательно постарается её использовать).
Лайк!)
-
всё тут надо сжечь к чёрту
Джентльмены, ползите левее!
Только сидеть на месте и ничего не делать было ещё страшнее.
Вот у меня то же ощущение.
И про Винка клево, особенно — учитывая, _что именно_ в его истории написано про то, почему он в корпусе.
-
Приятно видеть восприятие своего персонажа со стороны. И да, в принципе, все предположения верны. Винк про настоящую причину не распространялся, и про везение вполне могут слухи ходить.
-
вовремя прибиться к чужой удаче это очень правильно
|
Манго флегматично смотит на кажущуюся с борта амтрака бесконечной линию побережья, где в иной день и час хорошо бы было, вдосталь накупавшись, вытянуться на белом теплом песке и неспешно беседовать с Флорэнс обо всем и ни о чем. Сестренка наверняка бы начала рассказывать историю открытия этого клочка суши, чем он знаменит и чем здесь можно заняться помимо безделья, а он бы спокойно курил и слушал, неспешно потягивая виски с колой. А под вечер в уютном бунгало можно было бы поиграть с Эдом, помогая малышу делать первые шаги во взрослую жизнь. Но... песок был на месте, пальмы - проклятье на головы косоруких артиллеристов, не могущих грамотно зачистить плацдарм! - тоже, а вот вместо семьи была толпа узкоглазых, желающих только одного: зверски убить именно его, Фрэнсиса Джеймса Донахъю. Ну и прочих морпехов заодно, н-да.
Злым коротким перестуком ударила в борт очередь, похожая по звуку на то, как смуглые аборигены высыпают в жестяные баки свежесобранные плоды манго. Прикусив губу, офицер ныряет под броню, не собираясь по глупому подставляться. “Ничего, - убеждает он себя, - сейчас доедем до сектора, занятого уже нашими, а там будет проще. Главное – успеть”.
А потом неизвестный джаповский стрелок вцепился в бедную машинку, как мастиф в кролика, желая всю ее изорвать пулями, прикончить каждую живую душу внутри. Манго бледнеет, бесконтрольно перестукивает пальцами по бедру, напряженно думая. Новая очередь и разрывы, водитель орет вылезать, а морпехи желанием лезть под пули ожидаемо не горят. Не хочется покидать относительную безопасность амфибии и лейтенанту, но тут разум сильнее страха: “Если остаться под броней, то рано или поздно косоглазые или изрешетят ее, или пальнут пару раз из минометов, и тогда точно крышка. Пора спускаться на грешную, чтоб ее, на землю – только где ж для этого сил найти?” Фрэнк ловит себя, что в задумчивости начал грызть ноготь на большом пальце, и отдергивает руку ото рта – хорошо, что вовремя опомнился.
Парамаунт трясет с вопросами, как будто не понимает, что его командир судорожно ищет выход из той задницы, куда они по милости командования угодили.
- Выходим-выходим. – с деланным спокойствием отвечает офицер. – Сейчас только разберемся, куда лучше, обожди.
И капрал обождал, а вот Тугодум – нет. На долю секунды промедлил рядовой, прежде чем прыгнуть, и этого оказалось достаточно. Мертв – отчетливо понял Фрэнк, чувствуя, как начинает бешено биться сердце, так и норовя вскрыть изнутри клеть ребер. Одно дело – знать, что погибают другие: такие же морпехи, но из других взводов, а терять своего, за которого ты, как командир, в ответе... Такому ни по одному наставлению не научишься.
Страх вцепляется во всех, как пулеметная очередь в тело неудачника, и Манго – не исключение. Но он осознает, что кто-то должен попробовать. Стать первым. Если сейчас послать на смерть кого-то из бойцов и его положат, то ни в жизни эти парни, собранные со всех Штатов, не прикроют больше командира, случись что. А значит, пример должен быть личным. Но как же мечты о капитанском чине, как же обещание увидеться вновь? Все это держит, сука, как якорями. Что же, настала пора сбросить это все мешающее и потягать удачу за хвост – тогда еще фифти-фифти, а иначе – не будет больше ни солнца, ни улыбки сестры, ничего не будет. Трус всегда найдет свою пулю.
И все же, все же... Есть шанс обмануть Костлявую, и этого слишком меткого стрелка заодно. Прижав ладонь к борту, а вторую положив на “Томпсон”, лейтенант обводит взглядом поредевший отряд и уведомляет всех спокойным тоном, каким обычно в Новой Зеландии говорил, что уходит на квартиру. Только сердце бьется по-прежнему дико, отдаваясь в ушах гулом.
- Я пойду первым. Нужно еще два добровольца. Прыгаем одновременно, на “три”, чтобы джап запутался в мишенях. Прочие – следом. Перемахнули - даем место остальным и залегаем.Ветчина – снимаешь пулемет, потом прыгаешь. Ты, - смотрит он на второго номера амфибии, - потом перекидаешь нам пулеметы, коробки и все такое – высовываться для этого не надо. Ну, кто со мной?
Думать надо быстро. За броней много не высидишь, надо идти вперед. К тому же, как на зло, на самой кромке воды не окопаешься – коралловый, мать его, риф, только присыпанный песочком – не тугая ноздреватая земля где-то на Сомме или под Обозерской, где воевал отец. А зарыться в землю хочется чертовски, и только потом уже думать, что делать. Пинком под зад настигает досада – плыл бы сейчас с минометчиками, так из-за борта можно было бы спокойно обстрелять японцев. Но рядом только пулеметы, которым надо бить прямой наводкой, и лучше будучи в укрытии. Может, потом рвануть к той маленькой стеночке, у которой скорчились парни в хаки? От миномета не поможет, но лучше что-то, чем ничего, верно? Но сначала – выбраться.
- Спаси и сохрани. Аминь. – шепчет Донахъю, скидывая рюкзак. – Погнали!
-
Ничего, - убеждает он себя, - сейчас доедем до сектора, занятого уже нашими, а там будет проще.
Как я люблю такие надежды в постах).
Манго флегматично смотит на кажущуюся с борта амтрака бесконечной линию побережья, где в иной день и час хорошо бы было, вдосталь накупавшись, вытянуться на белом теплом песке и неспешно беседовать с Флорэнс обо всем и ни о чем. Сестренка наверняка бы начала рассказывать историю открытия этого клочка суши, чем он знаменит и чем здесь можно заняться помимо безделья, а он бы спокойно курил и слушал, неспешно потягивая виски с колой. А под вечер в уютном бунгало можно было бы поиграть с Эдом, помогая малышу делать первые шаги во взрослую жизнь
Вот я ждал, что кто-нибудь об этом подумает).
В принципе, сейчас на Бетио примерно так и есть). Только пушки остались ржавые, бункер Сибадзаки, несколько дотов и, кажется, всего один танк в полосе прибоя. И много-много пуль и гильз под водой.
Но очень скоро лейтенант Донахъю получит совсем другое впечатление об этом острове. Едва ли будет в мире место, меньше похожее на тропический рай.
От миномета не поможет, но лучше что-то, чем ничего, верно?
Верно. Вот хрен знает, на самом деле, напортили себе этой стеной японцы или помогли. Она в обе стороны сработала.
-
разум сильнее страха
Суперсила лейтенанта Манго :)
Вообще, не завидую я, конечно, офицерам.
-
Я в таких играх командирам не завидую никогда. Это всегда жесть какая тяжелая роль. И всегда приятно видеть, когда игроки с ней отлично справляются.
-
сразу видно, настоящий лейтенант, все проверяет тактическим чутьем!
|
|
- Ты!!!.. Ты!!!.. Ты, сука, ты куда смотрел??? Ты,.. ты,.. сука!!!.. - Бэтмен отпихнул Крейзи-Хорс'а, которого держал за грудки и тряс, плюя слюной тому в лицо, к борту и сам обессиленно сполз по противоположному, схватившись за голову под шлемом растопыренными пальцами и таращась безумно выпученными глазами из стороны в сторону. Как он схватил того, он не помнил - когда выяснилось, что Энкл пропал, пелена опустилась ему на глаза. Обнаружил он себя, как буд-то чуть в отстранении. Кулаки добела стиснуты на воротнике капрала, испуганное лицо над ними и кто-то грипло орет - Бэтмен не сразу понял, что кричит он сам. Испуг и растерянность подчиненного сбили его ярость. И на место ее пришло отчаянье и бессилие. Привычный, зазубренный в мэнуалах, выхолощенный ежедневной тренировкой, отработанный на учениях, порядок действий... порядок Вселенной рушился прямо на глазах, за секунды, и он ничего не смог поделать. Он смотрел то на одно лица ребят, повернутые к нему после момента потери самообладания, но встречал там, как в зеркале, то же самое отчаянье. Комок подкатил к горлу и глаза помокрели, еще секунда, и он заплачет...
- Вы маринес или солдатские подстилки?!!
Ровный, стальной голос Физика как пощечиной хлестнул по нему, заставив вздрогнуть. Бэтс как в откровение Господне вслушивался в его слова, находя в них спасение от ада беспомощности. Как хорошо, что раньше они успели укутать трубу миномета в плащи!
- Сэр, может навязать запасные жилеты на плиты и трубу, а не на бойцов, так меньше шанс их утопить? Сделаем, как скажете!
Голос его обрел хоть какую-то долю прежней уверенности, жать что это все на что его хватало. Сосредоточиться и следить за всеми, как он привык, не получалось, и все что ему оставалось - только орать:
- Нах, с Энклом, потом! Выполнять приказ сержанта, надеть жилеты! Стволы защитить от воды, мне пох, что вы туда запихнете: тряпку, гандон, говна кусок, - главное, чтоб оно было в масле и держалось! Маслом полить затворнуюю групу, щедро! Винтовку закрепить на спине, стволом вверх! Те, кто тащит трубу и плиты - винтовка на грудь! Выполнять!
Ну все, все вроде, собрались, или не все, он уже не понимал. Нет времени разбираться!
- В указанном порядке - к борту. Готовы? Пошли-пошли-пошли! ГУН-ХО!!!
-
- Ты!!!.. Ты!!!.. Ты, сука, ты куда смотрел??? Ты,.. ты,.. сука!!!
Комок подкатил к горлу и глаза помокрели, еще секунда, и он заплачет...
Чертовски естественная реакция!!! ++++
-
крутая эмоциональная перемена
|
Мертвец – если тех, кто теперь населял Эльдерн, можно было назвать мертвецами – продолжал стоять неподвижно, пряча руки в карманах свободных домашних брюк, и только узкая полоска сухой пергаментной кожи виднелась между жестким манжетом рубахи и краем кармана. В отличие от остальных своих собратьев по несчастью, сразу же реагирующих на движения живых людей, этот даже голову не повернул к Кассию, не отводя взгляда от проулка. Приближающийся десантник мог видеть не тронутую трупными пятнами дряблую старческую кожу, до синевы выбритые щеки, подслеповатый прищур единственного блекло-голубого глаза. Видел он и не выпавшее еще содержимое черепной коробки, а вот мух и червей, верных спутников любого покойника, не наблюдалась.
Ни голодный рев активированного пиломеча, ни приближение поразительно ловкого для своих габаритов мужчины не отвлекли тело от созерцания, хотя с приближающегося Каллахана хоть сейчас можно было рисовать аллегорию угрозы. Тут бы и самый тупой понял бы, что дело пахнет смертью, но толи отсутствие части головы, толи та неведомая сила, что подняла старика и вернула в мир живых, а, может, и что-то еще убили весь инстинкт самосохранения тела напрочь.
Размахнувшись, приготовившийся нанести удар аколит почувствовал, как теряет равновесие: кирпичные обломки не были рассчитаны на немаленький вес «Гориллы», и теперь крошились под ребристой подошвой, дробным градом стуча друг по другу и по щербинистому рокриту. Но Кас не был бы Касом, если бы и в такой ситуации не сумел бы нанести удар. Адамантивые зубья вгрызлись в бледную кожу, переламывая и гортань, и позвоночник. Миг – и голова отлетела в сторону, а тело рухнуло навзничь. Покинувшие укрытие карманов ухоженные руки бессильно раскинулись на обломках, и гвардеец заметил, как меж костлявыми пальцами серебрится тонкая цепочка, на которой подвешена валяющаяся ныне в красной пыли гордо раскинувшая крылья аквила, так и не защитившая своего хозяина. Дважды мертвец лежал неподвижно, не пытаясь встать, и от обычного покойника его отличало только отсутствие луж крови – ни дать ни взять манекен сломали.
В отличие от старика, те «хозяева», или, как назвал их псайкер, Бездушные, изображать из себя статуи не собирались. Потоптавшись за фургоном, они в итоге двинулись в обход, через пустые дома. Так что, когда Горилла расправился со своей целью, прочие могли наблюдать, как из домов напротив неспешной шаркающей походкой выходят те, кто раньше были местными жителями: в большинстве своем все со следами насильственной смерти. Можно было продолжить «эксперимент» на них, а можно было удовольствоваться содеянным: со своей скоростью мертвяки помешать эвакуации при всем желании не сумели бы.
-
и гвардеец заметил, как меж костлявыми пальцами серебрится тонкая цепочка, на которой подвешена валяющаяся ныне в красной пыли гордо раскинувшая крылья аквила, так и не защитившая своего хозяина.
T_T
Каллахану некогда рефлексировать, а меня цепануло. Старичок молился, а я его распилил, как чиновник бюджет(((.
Боль, тоска, сорок первое тысячелетие.
|
Расставаться с родителями и друзьями было невероятно тяжело. За время подготовки к выезду Дарра уже успел и сам проклянуть всё это предприятие (предвосхищая отца), опомниться, добраться до церкви в соседнем городке, отмолить сквернословие и снова загрустить. Редко он обращался вот так вот к Богу-на-небесах, потому как тот ведь тоже не то чтобы часто в гости захаживал, наоборот, то водой из ушата окатит, то за питомцами рыжими не уследит... но вот брат вернулся с войны живым, и тут уж Дарра решил ответить. В конце концов, с Донахъю же получилось, а там и вовсе первый шаг за ним был, это сложнее.
"Вот хоть бы всё хорошо прошло! Пэдди же Тебе нравится, ну явно ведь. Ну вот и помоги ему! А я, ну да, не прав я был, когда приуныл, отказ Дуэйна и Ника получив, каюсь вот. У них своя жизнь, у меня своя, и им есть за кем присмотреть и кому помочь, и мне..."
Он неуверенно поёрзал на месте, и жёсткая ребристая церковная скамья врезалась в непривычное к самоистязанию тело, но упрямый гость дома Господня сцепил руки посильнее и упёрся лбом в такой же край доски скамьи передней.
"Да, а что! Без сыновей-помощников придётся отцу-то наверно подзавязать с выпивкой, куда он денется? А то ж день ото дня смотреть всё страшнее на эдакую пьянь. Брр, и чего такого находят люди на дне бутылки? А мы, мы да, мы так помогаем дому, когда уходим; меньше ртов опять же, да и младшие подрастут скоро, больше помогать смогут. А потом и мы с выручки часть денег зашлём! Всё будет хорошо!"
Странное то было успокоение, как истончившийся к весне лёд, ждущий лишь капель очередного дождя.
Стоило родной ферме скрыться за горизонтом, и Дарра вновь приуныл.
А потом ему быстро стало некогда.
Жизнь — череда интересных событий, а не праздная вечность хандры!
Лишь сдвинувшись с места, Дарра понял, насколько засиделся дома. Конестоги быстро вынесли переселенцев за пределы нечастых походов в Де-Мойн или окрестности, а потом и за крайний рубеж детства — местность, где трое друзей ловили сбежавшую корову. Так далеко никто из них не забирался.
А потом пошло-поехало! Прерии, пыль, попа скулит! Странное горько-приторное чувство, вроде и двигаешься, а сиднем сидишь. Прошло лишь как с телеги на лошадь пересел — там-то больше мускулов используешь, то привстанешь в стременах, то боком повернёшься, то отъедешь-ускоришься кроликов пострелять. Движение, свобода!
И хоть на первый взгляд немного бестолковым делом всё это казалось, просто идти в никуда, запасы еды по пути проедая, но с таким лидером как Пэдди сознание будто раскрепощалось и на иной уровень поднималось! Стоило хотя бы над простенькой (даже без разметок и легенды) картой постоять, когда он быстро-толково точки маршрута намечал и каждую местность хотя бы парой слов обозначал важно так, будто уже бывал там не раз, ух, после такого сразу будто сам на высоту птичьего полёта поднимаешься, видишь вширь и вдаль! Тут день пути, тут переправа, там дальше ещё пару суток, и торговый пост будет, станция, отдохнём малость, дальше проще, а вот тут поднапрячься. И пусть в реальности далеко не всегда всё выходило так, как планировалось (всё-таки карту Пэдди раскладывал больше для важности, а ориентировался больше по местности), но с картой и чётким пониманием цели неопределённость бессмысленного движения оборачивалась дроблёной на легко преодолимые участки конкретикой. Видением будущего. Дарра не знал, понимают ли это всё другие хотя бы также смутно, как он сам, но лично у него уважение к старшему брату выросло за время пути просто до каких-то тридевятых облаков.
К тому же в дороге было и веселье тоже. Охота на мелкую дичь, обмен опытом, обучение. Или тот случай с бизоном, когда и Кон всем свою меткость доказал, но и Дарра в грязь лицом не ударил, догадавшись подтащить лошадьми тушу к незаметному склону в паре десятков ярдов — крови-то много, а течь вниз удобнее, да и свесившуюся голову с растянувшейся шеи так оказалось проще отпилить.
Даже просто общаться без взрослых было приятно. Рассказы, истории, мечты. И даже смех такой, "на равных", без этого родительского всезнайства, дескать, иди огород пропалывай, мечтатель хренов. Тут все были мечтателями, даже если собирались, как потом выяснилось, точно так же пропалывать и возделывать. Зато мечтали по-крупному, и это будто бы всё оправдывало.
...Так себе твердил усталый Дарра, падая в сон в первые трудовые недели на месте прибытия. Увы, наглядной "карты" работ у Пэдди не было, да и не сумел бы он наверно объяснить нужду такой адской потогонки даже сумей сам Дарра сформулировать правильный вопрос. Ведь то, что "надо", было понятно всем. Непонятно было, почему именно так, и никак иначе, но как это спросишь, чтобы трусом и лентяем не показаться? К тому же Пэдди был главным и уже успел завоевать авторитет в пути и там, дома, поэтому его решения оставалось лишь выполнять, не сетуя. Дарре ещё везло, что брат хотя бы перенаправлял его на другие, более подходящие торопыге-недодельщику работы, а ведь мог бы до упора гнобить на той же пахоте. Так везло не всем.
— Да я скажу, скажу, — почему-то виновато обещал Дарра Кону, хотя сам понятия не имел, с какого конца подступиться к такому разговору, — Ты только сам-то не кипятись, это ж правда поначалу только так. Нашим-то родителям разве что чуть проще было, всем скопом потому что селились. Зато у нас и славы больше будет! Представляешь, первые люди Южного Платта! Ну, после индейской войны этой первые. Ну, после солдат, конечно. Ну ты понял, короче. Через пару лет, как тут и там селиться начнут, к кому за советом пойдут, за помощью? К нам, конечно. Уважать будут. Тебя вон по шапке одной все узнают... (при взгляде на головной убор Кона, впрочем, Дарра всё ещё ёжился) Эти, ну, девчонки глядеть будут, как Дейдра на Пэдди.
Сложно было сказать, помогали ли Кону увещевания Дарры, тем более, что с последним аргументом он и сам был не очень-то уверен. Дейдра день ото дня смотрела на Пэдди всё страннее и страннее, с каким-то голодным и отчаянно-тоскливым блеском в глазах. В охотничьих байках мистера Шульца мелькало схожее описание, когда речь заходила про попавших в капкан зверей, которые, вгрызаясь в свою же ногу, будто бы понимали, что воля дороже.
Дарре тоже было страшно от бескрайних просторов вокруг, от осознания, что нельзя просто так взять и сбегать при скверном настроении в гости к Донахъю на лошадке покататься или к Шульцам на чай с пумперникелем. Одиночество и... недоверие? У Дарры-то с друзьями и братьями была хотя бы общая работа, чувство локтя — тут подержи да то передай, погоди, перехвачу, так, взялись-понесли! А Дейдра почти всегда работала одна, и Дарре было её жалко, потому что он чувствовал, что ей обидно во многом ещё и из-за того, что ей словно не доверяют. Быть может, по прагматичным причинам (ну куда ей доски тягать?), но без каких-либо объяснений, а потому... Что она могла себе надумать? Была бы при том так уж не права? Ведь были же и такие работы, которые тянула бы и Дейдра наравне и, главное, вместе со всеми...
Возможно, отчасти ради неё он так усердно разучивал мотивы и приёмы на скрипке и концертине Лиама (хотя так-то с ним на удивление приятно оказалось общаться). Развеселить хотел хотя бы музыкой, и ведь получалось порой, да ещё и не только одну Дейдру, а всех. Один инструмент и один музыкант — неплохо, а два всё же лучше! И дуэт поинтереснее звучит, и сменять друг друга могут. Кстати, Лиам-то нечасто домашних радовал, а вот Дарру упрашивать что-то сыграть не было никакой нужды. Всегда готов! И вроде и сам чуть поменьше работает, а другим веселее крышу доделывать или зерно молотить, и результат порой даже лучше, чем если бы в тишине горбатились.
Сэкономленные таким нехитрым методом силы Дарра пускал на то, чтобы помогать Дейдре по дому. В конце концов, кроликов он в прериях очень даже недурно готовил, никто не жаловался! Вообще, готовка, стирка и уборка Дарре нравились больше чем долгие монотонные полевые работы. Процессы тут были покороче, и многие не требовали непрерывности. Воду кипятишь пока, чисть овощи, руби мясо, побросал-посолил, подмети да помой лишнюю посудину, помешай-добавь, теперь можно и бельё замочить, заодно руки помоешь, и так далее. Не успевало надоесть, переключался быстро Дарра. Не забывал и языком трещать, "новости" Дейдре пересказывать с полей, загадки загадывать про то, где такие красивые цветы растут, чтобы торчащая дома и во дворе девушка память напрягала, вспоминая ориентиры в окрестностях. Или тем же приметам погодным обучать можно было. Да в общем-то без разницы было, о чём говорить, лишь бы говорить. Чувствовалось, как не хватает жене брата общения. Красивая она была, и так пропадала. Но нет, странные склизкие мысли откуда-то из нутра своего Дарра в себе давил в недоумении. Это ж брата родного жена, ну как можно-то такое думать! А всё ж красивая...
...Ошибка! Вот какое слово в голове Дарры вспыхнуло, когда он от индейцев с улицы в дом вломился и увидел, как Дейдра рот себе испуганно зажимает. Неверно, неправильно, ненормально!
Сказать, что Дарра просто напугался, увидев во дворе четвёрку похожих на призраков краснокожих, значило бы ничего не сказать. Это было как снег летом. Как солнце ночью. Как лиса в городе. Невероятно! И никакого улюлюканья и боевых кличей, какими все рассказы об индейцах полнятся, никаких грозных взглядов, да и не тысячи их вокруг, от горизонта до горизонта, всего четверо. Подумать если, Дайсонов с друзьями даже больше, хоть и порознь все оказались. Нет, индейцы не испугали Дарру, но он вдруг отчётливо понял, как же крупно он где-то ошибся. Уехав из родного дома. Сдружившись с мутным весельчаком Лиамом. Завистливо отстранившись от ловкача-Брэди. Сблизившись с Дейдрой. Не думая схватив шкуру бизона и связку сменных фляг, и вывалившись наружу.
— Подождите! — крикнул ломающимся голосом сгибающийся под тяжестью вещей и изначально-то не очень высокий Дарра, — Ух, припекает! Жара!
Он сбросил шкуру на ступеньку и наигранно утёр со лба пот. Ноги отказывались приближаться к всадникам. Отыгрываться пришлось безжалостно растянутым в улыбку губам.
— Возьмите воды! Вода! Подарок!
Ну пожалуйста, всего несколько шагов! Дарра открутил крышечку с одной из фляг и опрокинул себе в горло пару глотков, держа руку на расстоянии, так, чтобы гости видели струю. Дайсоны с друзьями держали в хозяйстве два комплекта фляг, один при себе, один дома в холодке, чтобы можно было пополнять запасы воды без траты лишнего времени.
— А вот смотрите-ка, шкура! Бизон! А у вас поменьше кто-то, да? Обмен? Бизон на три шкуры поменьше, ага?
Дарра, сам не веря в то, что говорит, показал индейцам три пальца, ткнув потом указательным в их нагруженную лошадь, и принялся трясти чёрной шкурой, а потом даже накинул её себе на плечи и голову и прошёлся, важно покачиваясь, из стороны в сторону.
Ошибка, ошибка, пульсировало в висках.
Но ведь не каждая ошибка ведёт к последствиям обязательно ужасным.
Какие-то учат. Какие-то пробивают неожиданный путь. Господи, хоть бы это была одна из таких.
|
-
Что, мелочь, ссышь? Не ссы! Полторы сотни футов осталось! Планы не работают у этих, у штабных! Твой план - делай, что я говорю. Если я не говорю – делай, как я! Все просто! Проще, чем на флейте.
|
-
Этот рваный, путаный текст полный ненужных отступлений — наверное лучшее изложение основной идеи игры на которое я вообще способен. Честно говоря я до сих пор сомневаюсь в необходимости такого объяснения — но раз уж поступил запрос, то почему бы и нет.
Ну хз, мне очень интересно было почитать!
И параллель с Петром круто проведена, и на различия хорошо указано, красота.
|
-
Благостно, че.
-
И подхватил стонущего Флориду, потащил его через борт. Как же ещё, они ж, типа, морпехи, а морпехи - значит братаны, разве не так?
Да, в корпусе считалось, что взаимовыручка – это краеугольный камень всего.
Хорошо передано с точки зрения простого парня из глубинки.
"Морпехи – это как братаны".
-
У тебя получается создать очень целостный и запоминающийся образ без стен текста и всяких там экскурсий в богатый внутренний мир. Это, мне кажется, крутой скилл
|
Бахнуло сверху и отряд осыпало каким-то песком. Клонис некоторое время подвис, пытаясь вспомнить, как выглядит химическое оружие японцев. Но вроде бы там что-то говорили про газы. Матюкнувшись, убедившись что обстрел прекратился и постаравшись сбросить с формы этот чертов черный песок, Клонис снова осторожно поднял голову над бортом. Над островом заходили самолеты. Видимо это те, последние, прям перед высадкой которые. Ну значит и мы скоро там будем.
Амфибия с бойцами забралась на риф и начался Дисней-ленд. Бронированная машина то взбиралась на горку, то с плеском въезжала в какую-то воронку. То справа, то слева в воде возникают бетонный тетраэдры, опутанные колючей проволокой. Гребанная разведка пропустили гребанные бетонный блоки размером с автомобиль! Слева горел пирс и суетились какие-то люди. К острову подходили амфибии первой волны. Пулеметчик в кого-то стрелял. Полная анархия, хаос и дым. Где-то справа горела непонятно чья эл-вэ-тэшка и люди прыгали за борт. Кто это и что случилось было непонятно. Вообще ничего не понятно, но сердце бухает как заведенное.
Соседняя амфибия внезапно сблизившись, врезалась в 47ю опрокинув Клониса обратно в бронированное корыто. Кто-то кричит, что надо брать превее, но это не особо помогает. Справа еще раз раздается лязг железа о железа, а потом удар, от которого падают с ног все, кто еще стоял. Клонис бьется затылком об кабину, но каска спасает. Господи, благослови создателя пехотной каски. Аминь.
Машина стоит и не двигается. Анжело орет на водителя:
– Что случилось?
– Мотор заглох!
– Попали в нас?
– Нет, вроде.
– А почему?
– Хер знает!
– Ща попробую рукояткой завести.
– У тебя пять минут, или мы пойдем пешком!
В воде вроде бы совсем не глубоко, но покидать бронированный кузов совершенно не хочется. Да и сможем ли мы идти по этому рифу с ошметками колючей проволоки совершенно непонятно. Хотя Долговязый безусловно прав - неподвижный армтрак превосходная мишень для артиллерии. Надо как-то прикрыть нас, пока мы не двинемся. Или по крайней мере сделать так, чтобы мы казались не приоритетной целью.
- Рядовой Кеннет, рядовой Остин - активируйте дымовую гранату и закрепите ее над кабиной.
- Но сэр, мы врятли сможем скрыть весь армтрак.
- Нам и не надо скрывать его! Пусть видят, что мы горим. Меньше желания стрелять в нас будет.
Пулеметчик над головой дает длинную очередь, мимо лейтенанта протискивается Берец и тоже лупит в белый свет. Куда они ведут огонь, мать вашу?
- Морпех, прекратить огонь! Вернись в кузов.
- Сержант Брукс! Проверь, никто ли не ранен, у всех есть рюкзаки и оружие и что все готовые выступать. Если за пять минут мотор не восстановят, то пойдем пешком. Проинструктируй, что делать в воде, держаться вместе, пригибаться, поднимать споткнувшихся. Пять минут на ремонт или выступаем.
Дернул пулеметчика за ремень.
- И ты прекращай садить по спинам наших товарищей. Вон, слева пирс, видишь. Наведись туда, я дам корректировку.
Сам Клонис протиснулся по наклоненной палубе на левый борт, навел бинокль на пирс и попытался понять где там наши, а где джапы. Учитывая, что мы в стороне и чуть под углом это должно быть понятно. Джапы стреляют в сторону ОТ острова. Вот их пулеметом мы и причешем, поперек позиции, как по учебнику.
- Вон, глянь от пожара на два пальца. Давай короткую. Правей. Еще правее короткую. Отлично. И еще правей. Вот туда и долби давай, вправо смещая. Давай!
-
Пулеметчик над головой дает длинную очередь, мимо лейтенанта протискивается Берец и тоже лупит в белый свет. Куда они ведут огонь, мать вашу?
- Морпех, прекратить огонь! Вернись в кузов.
Как я тебя понимаю (фейспалм).
У меня всегда было ощущение, что офицер в армии – это нечто среднее между надзирателем в тюрьме, тренером/капитаном спортивной команды и воспитателем в детском саду. Тут прямо отдается.
-
Крепись, быть боевым офицером - дело такое, обычно не самое веселое
|
Громыхнуло, плеснуло, посыпалась гарь. Сердце стучало как барабан. Все мысли давно испарились, все чувства сжались в крепкий - крепче, чем пальцы цевье сжимают - клубок. Минута? Больше? Спроси "Хобо" сейчас, давно ли высадка началась, не смог бы ответить. А потом машина налетела на долбанный коралл, и сержант едва не сломал себе эти самые пальцы, когда качнуло, придавило, оружие зажатое вбок вывернуло. Но "едва" не считается, вовремя перехватился. Ничего, зато умыло, освежило, водой соленой пропитало сверху донизу. Красота, да и только. Снова полезло в голову всякое, про шальную пулю, про снаряд, точно в нос их плавучего куска железа бьющий. Думал, думал, а додумать уже не успел: захлопало, защелкало, застрочили пулеметы. И началось.
Удар. "Замороженная" кровь закипает, ужас смешивается с яростью, страх скручивается тугим канатом с осознанием необходимости не стоять на месте, дроча, а что-то, сука, делать.
Глянул на бойца, сверху ляпнувшегося, перевернул, проверил: все, пиздец. Глянул по сторонам: армтрак побило, но движок явно живой, тянет упрямый "кораблик" вперед. Глянул на еще живых бойцов отделения: кто-то ж точно за борт - на не пойми какой глубине, фиг знает где - кинется.
- Все на месте! На месте!!! В снаряге потонем к хуям!!!
Рабочий, но неуправляемый транспорт в любую секунду мог выкинуть любой фокус: на мель с наскока напоровшись, опрокинуться, потащить их точно к какой-нибудь японской батарее, на мины, да к самому Богу даже навстречу.
- Двое к пулеметам! Живо!!! Живо!!!
Сержанта взглядом нашел.
- Дэнни, я в кабину! До берега тянем!
В амфибию сунувшись, определился сразу, что удобней: вбок - ногами ли, руками - пихнуть труп безголовый с сиденья, либо выдернуть его наружу, сбросив в воду, и сделал дело. Место мертвеца заняв, но иронию ситуации оценить не успев, начал с рычагами возиться, с педальками. Что заляпаны красным они, то плевать, не сейчас, так через минуту Роберт вполне мог своей красноты сюда же добавить. Тропический коктейль "Первое знакомство с Таравой", на морской воде, с кровью морпехов заодно. Но про это Ковальски, конечно, потом уже начал размышлять, когда удалось упрямый и к тому же раненый грузовик усмирить малость, и в сторону песка его направить.
-
Тропический коктейль "Первое знакомство с Таравой"
А сразу после будет «Секс на пляже».
-
Хобо спасает пацанов).
-
Место мертвеца заняв, но иронию ситуации оценить не успев, начал с рычагами возиться, с педальками
Действительно, как-то не до иронии.
А еще пост очень грамотный и четкий.
-
Хорошо, когда в твоем амтраке есть Ковальски, а у Ковальски есть план
-
главное, это вовремя взять ситуацию под контроль
-
Тропический коктейль "Первое знакомство с Таравой"
Это да, это лайк.
-
Живописно
|
Джо сидел у своего порога, когда те два мудозвона решили наведаться к нему. Мэри спала. Вчера она сама вдула бутылку виски, и теперь проснется только после обеда. Он ещё не знал кто к нему пожаловал, потому лишь сел удобнее, так чтобы можно было легко достать пистолет и выстрелить.
В последнее время у них с Тапси не ладилось как-то. Джо частенько засиживался в городе или возле соколиной горы, в общем где угодно, но лишь бы не дома. Охренеть — впервые в жизни у него был свой собственный дом, но он избегал его. Там было тяжело, сложно вот так сказать, что именно, но каждый раз Джо пытался как можно быстрее уйти. Дурацкие разговоры, всякий раз об одном и том же, эти грёбанные воспоминания, чёрт. Невозможно было слушать этот бред каждый раз! Джо понимал, что должен ей по гроб жизни, и поэтому трепел, молча. Но пересилить себя не мог, как ни старался: она тупо бесила, медленно впадая в какую-то гремучую смесь маразма и алкоголизма. Поначалу он пытался играть в строгого няня, даже мог ударить (все ограничилось делом не больше пощёчины), но это все быстро сошло на нет. Как и крики, о боже, как же много было криков. Но увы — никакого толку. Хотя может Джо не так сильно старался... Чёрт его знает, но в конце концов, он просто стал избегать её, за исключением тех редких деньков, когда она была как прежней.
Награбленного барахла было не много, но его все равно стоило хорошенько припрятать. Во-первых, прямо сейчас у Джо водились деньжата, поэтому необходимости продавать, как таковой и не было. Во-вторых, было приятно ощущать, что ты не просто голодранец без гроша в кармане! Ну не то чтобы магнат, но блин, все равно приятное чувство хоть какого-то прикрытого тыла. И да, в-третьих, оставлять сокровища Мари— привет десятилетнему Джо, и его сражениям с пиратами — было уж точно нельзя. Он обеспечивал её всем и по правде говоря, ему ни сколько не было жалко, но доверять деньги не стал был. Может дело было в её пристрастии к алкоголю, а может и в самом Джо — он был не очень таки доверчивым парнем, что касалось денег так уж точно.
Все свободное время, Джо тратил на две кардинально противоположные вещи, при чём делал он это вне зависимости от настроения, хорошего или плохого. Скорее так: когда было очень хорошее настроение и в голове порядок — он ехал в прерии и резал по дереву. Для этого дела у него было три маленьких ножа. Один совсем маленький, не больше пары фаланг, второй чуть больше, уже размером с палец. Третий такой же как и второй, но лезвие чуть шире и такое...м... как маленькая лопата. Да, прямо как лопата, только размером с палец. Именно этими ножами он и резал всякие штуки из дерева. Однажды, Джо не помнил как, он поднял с земли какую-то корягу. Нахрен это делать было — неизвестно, не было никакого озарения, типа он увидел в этой деревяхе образ, или ещё какую-нибудь такую ерунду, нет. Он просто поднял и сунул в сумку. Потом, когда был один, достал и от нечего делать, начал понемногу резать и сразу нихрена не получилось. Ну, получилось непонятно что, но когда Джо это делал — внутри было необычное чувство... Он никогда раньше такого не испытывал. Спокойствие. Не было индейцев, белых, мексиканцев, немцев, штатов, армии, дилижансов. Никого. Денег, Мари, судей, никакой херни, просто ты и ветер. Свобода. Тихий шёпот ветра.
Поэтому иногда Джо подбирал всякие деревяшки. Понемногу начинало получаться вырезать что-то похожее на настоящие вещи. Больше всего он гордился лошадью, кораблём и собакой, а индеец все никак не получался, гадёныш.
С другой стороны, можно было поехать и спустить пару десятков баксов на рулетке или на скачках. Не особо интересно, впрочем. Лучше в карты, где видно своего соперника. Азарт примерно тот же, но приятней же уделать кого-то, а не просто понять, что тебе повезло. Покер и скачки — неплохо. А ещё девчонки по горячее! Ну, можно в морду кому дать, но драться Джо не очень любил, эта вся пьяная возня и прочее — хрень по сути.
И вот Конви и Тэйлор. Хитро придумали: когда не нужно, то ты чужак, когда нужно — ступай-ка, дорогой братец, и подохни за свою "землю"... Чёрт. Очень удобно.
Джо мысленно вернулся в шкуру Блэйна и быстро прикинул. Варианта два: достать ствол и пристрелить обоих к чертям собачьим или улыбнуться и пойти с ними. За этими вариантами, естественно, крылись логические последствия. В первом варианте снова скитания, снова все заново, снова эта хрень, когда ты бежишь не зная что тебя ждёт впереди. Не то чтобы Джо это сильно пугало, просто... Это было понятно, знакомо, но очень выматывало. Это походило на привычную, но ненавистную работу. Второй вариант же, был абсолютно неведом, опасный до усирачки, но, чёрт возьми, очень интригующий. Армия. Там его ещё не бывало. Плюс ко всему прочему, Мари может остаться тут и не нужно будет думать как её куда-то тащить. А ещё если все пройдет удачно, и он не подохнете где-то там, на полях, мать его, Великой Славы, то он может тоже что-то урвать! Конечно, если ему не оторвёт ногу. Больше всего Джо боялся стать инвалидом, но решение на этот счёт, он уже продумал. Главное чтобы не оторвало обе руки, тогда не будет чем пустить себе пулю в висок. Это хреновый расклад.
Решение было принято. В тот день мистеру Конви и мистеру Тейлору повезло — мистер Блэйн Финч оставил денег любимой тёте и пошел в армию.
|
Грязная Герти неслась по волнам, аки снаряд возмездия, летящий в самое сердце укреплений ненавистного врага, и не было ничего, что могло бы ее остановить. Подобно древним викингам, несущим смерть и разорение врагам, они мчались к укреплениям япошек, и ничто не могло спасти косоглазых от гнева лучших воителей Америки. Молот богов обрушился на жалкий кусок грязи, сметая те силы, что фашисты смогли накопить в преддверии смерти, и сейчас Корпусу предстояло завершить то, что начал флот. Нетерпение заставляло ерзать на месте, и внезапно Винк понял, что ногами барабанит по полу ритм «Залов Монтесумы», и, кажется, даже подпевает. Руки при этом вцепились в лямки рюкзака, подергивая их из стороны в сторону, взад-вперед, вправо, влево… хотелось вскочить и орать что-то про Вальгаллу, но могли не так понять, и поэтому Стэнтон только быстрее задвигал ногами. Пока не прилетел куда-то рядом трехдюймовый. Не долетел, разумеется. Снарядам недостойных не дано поразить колесницу богов! Амтрак несся по просторам воды, изредка подскакивая на волнах, тем самым – превращая свое движение в кратковременный, но полет, а потом, когда он доберется до берега, гусеницы понесут его в бой, и помощник водителя изольет на головы всех, кто окажется на пути, всю мощь пятидесятого калибра. Хороший парень, явно понимавший свою роль в операции. Снаряды… трехдюймовые, да. Они взрываются, расцветая в воздухе облаками дыма и осколков, но разве могут японцы попасть в них?
- Ха, японцы, оказывается, косоглазые!
Полным презрения голосом прокомментировал Винк не попавший в них снаряд, смахивая со лба то ли капли пота, то ли брызги воды. Сам он был не уверен, но судя по стоявшему вокруг пеклу, это был все-таки пот.
- И это даже не анекдот!
Однако голову пригнул. Величественный флот, он же рассветная карающая десница Штатов, и восходящее во всем своем сияющем багровом многоцветии солнце уступило место металлическому полу амтрака, на котором плескалась, завораживая своими попеременно ритмичными и артимичными движениями вода и который попирали затянутые ботинки современных спартанцев.
Они были в руках судьбы, сейчас от них ничего не зависело, и не было смысла беспокоиться о будущем. Прошлого не было. Было только настоящее, и оно было прекрасно! Завидно было только немного, что Манго назначил на пулемет Ветчину. Ну ничего, у каждого будет еще мгновение славы!
|
-
Несколько раз пытался плюс поставить за этот пост – то отвлекали, то плюсомет остывал. А история классная))). (Меня в детстве щипал рак за руку))). Правда, не так ужасно)))
|
Слипуокер не сразу понял, что его просят рассказать не какие-то забавные иероглифические тонкости. Хотя скорее он не сразу понял, что банально не сможет их объяснить. А ведь вспомнилось почему-то мигом, как Ариса, будучи в хорошем настроении, показывала, смеясь, как добавить один знак в пропагандистский плакат, изменив его смысл на прямо противоположный декларируемому. 「贅沢は敵だ！」, "дзеитаку-ва теки-да", "роскошь это враг"! ...но стоит добавить к врагу лишь один иероглиф 素 ("первооснова", "простой, необработанный, первозданный"), и теки уже сутеки, и не "враг" это, а "прекрасно, чудесно, замечательно"! Такой вот "прекрасный незамутненный враг", хаха. Как это работает, Пол даже до войны не понимал, сколько не слушал путанные объяснения Арисы. А вот то, что даже в таком авторитарном полицейском государстве находились смельчаки-юмористы (пусть анонимные), "исправляющие" таким образом агит-плакаты, не впечатлить не могло. Да только как такое перескажешь? Ни счастливо-пьяной с пары бокалов вина девушки рядом, ни своего подзуживающего хмеля в голове, ни смеха и шутливых (тогда ещё шутливых!) споров. Даже нормального листа бумаги нет под рукой, да и промокнет же, да и качает на волнах. Да почему ж она так и лезет в голову!? Прямые чёрные волосы, стрижка каре, лукавый и изучающий одновременно взгляд. Милые ямочки-обиженки на наигранно дутых щеках. Почему сейчас даже в мыслях не получается назвать её фанатичной сучкой-японофилкой? Потряхивает. Столько бомб и снарядов, а эти гады всё отвечают. Никакие не младенцы, никакие не крошки, ждущие, чтобы их "смели со стола". Всё серьёзно. Смутные предчувствия уже сформировались там, в низу живота, уже холодят нутро. Хочется вспомнить хоть что-то хорошее. Женский смех. Изгиб тела. Близость. Пол скрипнул зубами, помотал головой и, сбросив уже ставшее жарким пончо, озлобленно затараторил: — Анекдот? Да легко! Сбили, значит, лётчика нашего над островами, ну да он катапультировался, и на парашюте в самые дебри. Выпутался кой-как, стропы посрезал, пошёл наших искать. Скитается, бродит, голодает... и выходит такой на деревню аборигенов-каннибалов! А у них, гляди-ка, "ресторанный" бизнес! Научились, стал-быть, один так и вовсе приодет по нашему, с подносом мятым, по-английски болтает: " Хошь", грит, " кушкать, мерикана? Есь мисьонер, но готов только к ночи буит". Лётчик дивится: " а чего так долго?". А "официант" ему: " так сперьва проповедь! Но есь политик залётный, жырный, вкусьный, астралийский. Этот готов почи-почи. За него щёлк гони, раетницу гони, очки гони!" Пилот хмурится: " а чё так дорого-то?!", а ему в ответ: " а ты политика отмыть пробовал? Издержки ого-го!". Пилот уж чуть не плачет: " да нет у меня ничего! И вообще дайте хоть что-нибудь нормального поесть, что вы сами не жрёте!". Абориген репу чешет, вздыхает и рукой машет: " ладна, мерикана, если смелый, забьём для тя пару япошек". Лётчик в шоке: " а при чём тут смелость?", а каннибал ему шёпотом: " ну как при чём? Уже одни кожа да косьти, а так друг друга и не сожрали! Ядовитые наверна!" Вспомнились раскуроченные снарядами и изрешечённые пулями тела в грязной японской форме. Горящие хижины их захваченного лагеря. Худощавые пленные. Ариса забылась. Легче не стало.
-
Ариса забылась.
Легче не стало.
Все хорошее и вправду нередко скоротечно. Но дай Боже, чтобы оно возвращалось.
-
Конкурс на самый отвратительный анекдот
-
чет не смешно
-
Роскошь это враг.
Выбор - это роскошь.
Не выбирай жизнь. Не выбирай работу. Не выбирай карьеру. Не выбирай семью. Не выбирай радиоприемники, стиральные машины, автомобили, консервные ножи. Не выбирай службу в Императорском флоте. Не выбирай плохое здоровье. Не выбирай запоры от постоянной рисовой диеты. Не выбирай дот из кокосовых пальм, просто аккуратно укрепляй стенки. Не выбирай свой первый окоп. Не выбирай своих товарищей. Не выбирай остров, на котором будешь служить. Не выбирай вещмешок. Не выбирай парадную синюю форму рикусентай. Не выбирай бумагу, чтобы складывать оригами раз в неделю. Не выбирай удобный гамак, чтобы повесить его в блиндаже и читать томик Акутагавы. Набивай свое брюхо вяленой на солнце рыбой. Не выбирай загнивание в конце всего, не вспоминай напоследок со стыдом своих дружков-подонков, которых ты заложил чтобы выкарабкаться. Не выбирай будущее. Не выбирай жизнь.
Зачем тебе все это? Ты не стал выбирать жизнь... Ты выбрал кое-что другое...Почему? Да потому... Какие могут быть почему, когда ты воин Императора? Когда есть тэнно хэйко бандзай...
|
К третьему часу Скрипач окончательно закончился как человеческое существо и превратился в функцию. Притом не в какую-нибудь героическую вроде "храбро сражаться за свою страну" или хотя бы "убивать", а в очень приземленную — "сокращать желудок". К четвертому часу мозг наконец сжалился (или не выдержал) и отключился. Айзек потерял счет времени, хоть при этом и сгибался пополам каждые несколько минут этакой блюющей из часов кукушкой. Так что Кроту он ответил не сразу. Сначала несколько секунд таращился на него большими грустными глазами, пока башка вспоминала, как соображать и вежливо улыбаться, а также через какое отверстие разговаривать.
На первый вопрос Айзек коротко кивнул — да, мол, играю.
На последний, про Сан-Франциско, неопределенно качнул ладонью — почти.
На вопрос про сестру жестами ответить было сложно, и Скрипач рискнул все-таки расцепить зубы.
— Как... зовут? — просипел он. Горло драло нещадно. Собственный голос казался чужим, будто Айзек слышал его в записи. Как обычно, запоздало пришла мысль, что надо было изящно пошутить про "близкое знакомство" с сестрой Крота, и как-нибудь бы еще приплести флейту, которая — очень удачно! — имела фаллическую форму, и вставить уже куда-нибудь "гы-гы-гы", но сил не было никаких, да и момент упущен. Все-таки где-то в глубине Айзека жил настоящий морпех! Он ведь все нужные слова знал! Все правила, если их можно так назвать! Просто это как иностранный язык: пока сообразишь, поезд уже ушел. — Флейта... какая? — вместо смешной шутки спросил Скрипач. — Такая? — он пошевелил пальцами сбоку от лица. — Или?.. — теперь Айзек изобразил игру на блокфлейте.
Конечно, не знал он никаких флейтисток из Сан-Франциско. Ни тех, что играли на блокфлейтах, ни тех, что на поперечных (и даже на флейте-пикколо, хе-хе, ему никто никогда не играл). Разве что имя девушки было уж совсем на слуху. Но почему-то не верилось, что Крот сидел бы тут по колено в блевотине, если бы его сестра была такой популярной исполнительницей.
Хотя... он-то, Айзек, сидит. И тоже по колено. И, может, рожа у него в соплях, прямо как у Крота (Скрипач машинально вытер лицо рукавом). Не то чтобы Айзек считал себя очень известным музыкантом, скорее "подающим надежды", но ведь было же это — стипендии, конкурсы, концерты, приглашения в оркестры?.. Или все-таки не было? Хорошо бы было, наверное.
— Название... оркестра... знаешь?
Вот слышать хоть раз оркестр Скрипач вполне мог. Скажет Кроту, что видел, кажется, на концерте его сестру, и что она здорово ("охрененно", Айзек, "охрененно") играла, и что он не помнит, как она выглядит, но помнит, что красивая. Может, Крот тоже сейчас сомневается, существует его сестра или нет. Надо помочь человеку.
Когда пошли разговоры про то, чтобы выкинуть баллоны с напалмом, пусть и гипотетически, Скрипач намертво вцепился в лямки переноски аж до побелевших костяшек. Стало ясно, что Иоганн и Себастьян отправятся за борт только в комплекте с Айзеком (не то чтобы это было большой проблемой для третьего отделения, просто как факт). И по команде "Ложись!" Айзек просто скрючился над своим драгоценным грузом, вжимаясь боком в борт амтрака, не пытаясь даже побороться за место пониже. Судорожно нашарил в кармане монетку, провел ногтем по царапине.
"Вот, только разок потанцевали — и уже "ложись", Скэмп не теряется", — промелькнула очередная своевременная мысль. Потом стало очень страшно, и мысли кончились.
-
Ну тут все прекрасно!
этакой блюющей из часов кукушкой
Флейта... какая? — вместо смешной шутки спросил Скрипач. — Такая? — он пошевелил пальцами сбоку от лица. — Или?.. — теперь Айзек изобразил игру на блокфлейте.
Скрипач машинально вытер лицо рукавом
Может, Крот тоже сейчас сомневается, существует его сестра или нет.
не то чтобы это было большой проблемой для третьего отделения, просто как факт
-
за кукушку и зыбкость бытия
-
но сил не было никаких, да и момент упущен
|
Мерно качается на волнах лодка, укутанная в одежды рассветного тумана. Свежий ветерок холодит своими осторожными прикосновениями горячую кожу, заставляя еще глубже кутаться в испачканный в крови плат. Это неприятно, и привыкшая к теплу Фейруза иногда вздрагивает, вжимая голову в плечи. Ей хочется, чтобы наконец взошло скупое северное солнце и рассеяло, наконец, всю эту сырость, чтобы прекратился пронизывающий легкие одежды ветер. Но одновременно с этим она понимает, что если опустится штиль, утлое суденышко встанет посреди реки, и тогда преследователям не составит труда догнать их.
Тонкие смуглые пальцы царицы, облокотившейся на борт, опущены в спокойные воды Данаприя. Темная река морозит кожу, покалывает тысячей незримых иголок. Неприятно почти до боли – но зато помогает удержаться в относительном спокойствии. По крайней мере, не сорваться в плач и вой от режущего душу осознания, что она только что лишилась своего самого верного, самого надежного щита – и от того, что раньше не ведала о том, каков он. Сука удача – обретя одно, она немедленно потеряла другое. Вот уж действительно, злой рок преследует ее. И дело даже не в Шери, и не в ифрите – такая просто судьба. Можно спорить, можно плыть по течению, но ничего не изменится. Нет, это не значит, что надо сдаваться – но принять осознание того, что от роз на пути остались не лепестки, а только лишь шипы, придется.
Нервное напряжение отпускает, и царица, усталая, горбится. Сейчас она кажется даже старше своих лет: на скуластом лице видны тонкой сеточкой морщины, выбивающиеся из-под плата пряди тронуты первой сединой. Бездонные глаза на побледневшей смотрят сквозь время и пространство вникуда, пытаясь нашарить там, за гранью сознания, хоть что-то, что рассеет морок горьких дум. На осунувшихся щеках видны разводы крови и грязи, проборожденные влажными дорожками непрошенного плача.
Сознание изгнанницы колышется подобно лодке – лишь риск перевернуться и вновь оказаться в пучине безумия отличает ее от кораблика, несущего беглецов в неизвестность. Кашель и хриплый голос Архипа-азадана вырывают ее из этой беспросветной мути. Черноволосая женщина тяжело оборачивается, смотрит измученно на своего телохранителя, поражаясь, какие вопросы волнуют его. Лучник умирает – но все равно его беспокоит судьба сахибы и ее слова.
- Ну если Тиест говорит… - полураскрытые губы искажает полынная улыбка. – То, что маджис не увидел Шери – не значит, что ее нет. Она… умеет прятаться. И лгать любит. Например, о том, что убила Валерию Альбину, и если я не буду ее слушаться, то раскроет магистриану, где покоится тело его дочери. Думаешь, мое безумие объявило войну моему сознанию? – уголок губ зло дергается, голос становится громче. – Нет, Архип, я и вправду одержима. Была. Это безумие нельзя изгнать самой, а дэва можно. И я сделала это, хотя и пришлось умереть в бесплодной пустыне моей души. Я мертва – но я здесь.
Наконец Фейруза поворачивается всем телом к стрелку, берет его коченеющую руку в свои ладони, словно пряча в раковине. Во взгляде тоска. Звериная, волчья, от которой хочется выть от боли, кататься по земле, расцарапывая кожу. Лоб арабки проборождают глубокие морщины. Тяжко вздохнув, царица-изгнанница чуть крепче сжала пальцы.
- Не я – она. Знала, как это подействует, и сказала то, что будет болезненным, и так, как хотела сказать. Нет, Архип, я не шпионка гуннов – моя цель лежит куда дальше…
|
Злость, обида и боль в сердце – вот те три демона, что, объединив усилия, заставили Милу вскинуть руку и выстрелить в того, в ком воплотились на миг вся злость и несправедливость мира. О, в ту минуту девушка не мыслила и ни о чем и не желала ничего большего, кроме как изжить со свету того, кто сломал ей жизнь и отнял возлюбленного просто из мелочной, низкой и подлой зависти. Как же она желала кровью стереть с лица эту поганую, исполненную брезгливой насмешливости улыбку! И вот, повинуясь движению пальца, сухой веткой раздался выстрел! А обидчик остался стоять – более того, став внезапно огромным, словно гора, он надвинулся на нее, и в его темных, гневных глазах итало-ирландка прочла свой смертный приговор: также ясно, как если бы он был написан на передовице газеты. И тогда песочные часы сердца перевернулись, и место гнева заполнил безбрежный ужас.
Бессвязно пискнув, перепуганная Камилла сделала шаг назад и выстрелила снова в тщетной попытке остановить нависшую над ней гибель, понимая, что это все равно что пытаться остановить наводнение дамбой из трех травинок. Вместо жажды чужой смерти пришло острое, болезненное осознание: «Мама, мамочка, я не хочу умирать!» Слезы сами брызнули из глаз от страха и жалости к самой себе, и девушка снова выстрелила в полускрытого влажной пеленой убийцу. А потом пальцы разжались, и пистолетик тихо звякнул о пол. Втянув голову в плечи, Мила замерла, всхлипывая и уже представляя, как руки Марко смыкаются на ее шее. Сердечко оглушительно стучало о клеть груди, словно норовя выскочить наружу, но удар следовал за ударом, а ничего не происходило. Беглянка опасливо открыла глаза.
Прямо перед ней лежал ее несостоявшийся убийца, неподвижный и тихий. Напряженная, не до конца верящая в произошедшее, Милли опустилась на колени и перевернула тело, вглядываясь в его черты. И только теперь, когда все было кончено, склизким комком в горле пришло осознание, что она натворила. Своими руками, вот этими вот смугловатыми руками она убила человека. Нет, не просто человека – брата. Пролила родную кровь, совершив самый страшный грех, какой можно только себе представить.
- Марко… - тихо прошептала она в дикой надежде, что брат откроет глаза, окажется жив и перестанет даже думать о том, как продать свою маленькую сестренку федералам. Но тот был недвижим, а глаза были стеклянными и пустыми. Соленые капли слез убийцы падали на лицо мертвеца, и ничего уже было не обратить вспять. Камилла вскинула голову к небесам и беззвучно закричала. Опустив бессильно завалившуюся на бог голову покойного, она уткнула лицо в ладони, осознавая, что одним выстрелом отрезала кусок собственной души.
- Марко, Марко… - всхлипывала она, позабыв о том, что еще минуту назад пылала яростью и алкала его смерти. – Боже… - Оторвав наконец лицо от чаши рук, девушка осмотрелась, пытаясь уцепиться взглядом, хоть за что-то, что может помочь. Негромкий, спокойный, в голове раздался голос: «Вообще-то мертвецу доллары не нужны, а вот мне – вполне. Пора бы поискать». Поняв, о чем она только что подумала, Камилла затрясла головой, силясь отогнать такие рационально-злые, такие… марковские мысли.
А потом в коридоре раздались шаги, и девушка ясно поняла, что у нее остается только единственный выход – немедленно бежать. Прочь из этого дома, из этого города, прочь от жестокости и предательства от войны и лжи. Спрятаться, укрыться, затаиться ото всего, лишь бы не видеть и не вспоминать пустые глаза мертвого брата. Бежать, бежать!
И Милли бежала. Первой ее мыслью было укрыться в церкви – очистить душу исповедью, попросить убежища, может даже принять постриг, чтобы искупить свои грехи. Она почти даже добралась до церкви Святого Альфонса, недавно построенной для ирландской общины, но не решилась войти под ее своды, чувствуя себя слишком грязной даже для таинства конфессии. Да и, откровенно говоря, чуть успокоившись, Камилла уже не была готова становиться монахиней. Боль, стеснившая грудь, страх раскрытия и отчаяние от предательства никуда не делись, но вернулось рациональное осознание того, что лучшим выходом станет вовсе исчезнуть из города Полумесяца. К деду, например. Не выгонит же он внучку, пускай и не видел ее, почитай, лет пятнадцать! А к тому же, раз уж они по пути, можно будет посетить Лежонов.
Опасающаяся всего и вся, а пуще всего – синих мундиров, Камилла не без труда добралась до порта и смогла-таки пробраться на пароход, возблагодарив Господа за свою предусмотрительность, позволившую начать путь в неизвестность не нищенкой, а с некоторым денежным запасом. Без этого, ясно осознала она, бегство могло закончиться, не начавшись. Стоя на корме уходящего кораблика, облокотившаяся на перильца шпионка меланхолично смотрела на белопенный след за кормой и все удаляющийся город, тихо шепча молитвы за упокой души раба божия Марко д’Арбуццо и во спасение себя, многогрешной. В сердце ее сплетались в тесный клубок самые разные чувства – облегчение от того, что она жива и удаляется от преследователей, печаль от того, что она уже точно никогда не вернется в ставший ей родным дом Мишеля, отчаяние от предательства брата и острая боль от того, что она стала убийцей, гордость за то, что она всех оставила с носом и досада за свой выбор, приведший к таким непредсказуемым последствиям.
…Приближаясь к ферме Лежонов, Камилла все больше сомневалась в правильности сделанного выбора и все чаще теребила шаль, то поднимая ее, то спуская на плечи. В конце концов, семья Джеффри ей не родня, и они ни в коей мере не обязаны помогать посторонней девице, к тому же замужней. Они – посторонние люди, у них своя жизнь, и места для Милы в ней попросту нет. Стучась в ворота, девушка уже была внутренне готова к тому, что с ней поздороваются и, как максимум, напоят чаем перед тем, как указать на дверь. Но Лежоны встретили ее с настоящим, прямо-таки семейным гостеприимством, удивительным от совершенно чуждых людей. Их теплые слова, настоящая не показная забота, интерес и гордость за то, что их гостья, не смотря на юный возраст, как и их сын воюет за правое дело – все это несколько успокоило расстроенные чувства мадам Тийёль и позволило понять, что она – не демон в человечьем обличье, на которой братоубийство поставило несмываемую каинову печать, а всего лишь обычная девушка, на чью долю выпало суровое время и тяжкие испытания. Полночи Милли проплакала в подушку над своей печальной участью, а проснувшись, твердо решила продолжить путешествие. Добросердечные хозяева, попроси она, наверняка приютили бы возлюбленную своего сына, на совесть итало-ирландки не позволяла ей садиться на шею сторонним людям, тем паче когда у нее есть дедушка, наверняка готовый приютить внучку. К тому же, останься она сейчас, по возвращении Джеффри с войны ей пришлось бы, хотя бы из благодарности, жить с ним – а это в планы теперь уже бывшей шпионки совершенно не входило. Спору нет, Лежон-младший был милым и приятным парнем, и читать его письмо было настоящим удовольствием – но этого было недостаточно для совместной жизни, пускай даже во грехе.
Позавтракав, беглянка тепло распрощалась с гостеприимными хозяевами и поспешила на пароход до Дональдсонвилля. Если дорога до Батон-Руж прошла в черных мыслях о событиях ночи и утра, то теперь Камилла не отказала себе в удовольствии поглазеть по сторонам. Она никогда не выбиралась так далеко и никогда не путешествовала одна, и теперь ей было страшновато: случись что, не приведи Господь, как она сможет себя защитить? А что делать, если заблудится? Или обворуют? Или еще что: мало ли дурного может случиться с одинокой девушкой? Вопреки опасениям, ни плавание, ни поездка для местечка с романтичным, но попахивающим крепким самогонным душком названием, не повлекли за собой проблем, да и дедушку она нашла достаточно быстро. Тяготы начались потом, когда она начала жизнь на ферме МакКарти, так разительно отличающуюся от всего, что девушка раньше знала.
Ох как Милли поначалу ненавидела старика, его проклятое хозяйство и необходимость заниматься физическим трудом! Как она взвизгивала, получая хлесткий удар розгами и начиная ругаться на смеси английского и итальянского, снова получая за это быстрое возмездие! Какое бешенство вызывала дрянная соломенная подстилка в сарае и паршивое платье, которое она раньше бы под угрозой жизни не надела! Сколь мучительно больно было слушать неразборчивую речь Хогана и следовать его указаниям! Насколько обидно было слушать дедову ругань и знать, что если начнешь ругаться в ответ или спорить и возражать, то хворостина снова будет использована как орудие воспитания! Как же долго, мучаясь на своем колючем ложе, она мечтала о том, чтобы вырваться из-под тяжелой дедовской руки, а дальше хоть трава не расти: иногда даже подполковник Миллс по сравнению с Хоганом казался милой и совершенно не страшной альтернативой! Насколько же часто она плакала от осознания собственного бессилия и никчемности!
Но дни сменялись днями, дела повторялись одно за другим по кругу, и незаметно для себя Камилла обнаружила, что не столь дедушка и вредный тип, да и работа, которую он заставлял делать, не так уж и невыносима. Да и платье, при всей своей неказистости, вполне удобное и прочное – попробовала бы она собирать хворост в одном из тех роскошных одеяний, которое носила в городе! В общем. Мало-помалу жизнь вошла в нормальную колею, и девушка даже начала находить некоторое удовольствие в таком спокойном и размеренном существовании. Было, конечно, нелегко, да и порядком скучно после яркой жизни в Новом Орлеане, но нашлось и то, что серый быт скрашивало. Сначала такой отдушиной были посиделки с выпивающим Хоганом, оказавшимся просто кладезем всяких историй, а потом, когда Мила смогла после долгих просьб уломать старика и тот купил ей гитару – музицирование. Правда, дед запрещал играть иначе как в праздники, на что внучка поначалу крепко обижалась, но вскоре девушка поняла, что, когда МакКарти в отъезде, никто ей не мешает заняться любимым делом. Гитара, конечно, не фортепьяно, и таких лиричных переливов не выходит, да и отсутствие партитуры мешало, но со временем девушка научилась, по своему мнению, играть и на нем даже не «вполне сносно», а даже хорошо. К тому же Хоган оказался неистощим на красивые и печальные ирландские песни, которые Милли с удовольствием разучила, разбавив ими свое знание классических и современных мелодий. Когда старик запевал, внучка негромко подпевала, а если получала добро, и аккомпанировала.
Да и другие дела, о которых Камилла раньше и думать не думала, оказались по-своему интересны. Ну вот, скажем, стрелять из дробовика. Это ж, оказалось, целая наука! Раньше Милли думала, что секреты есть только во владении клинками: всякими мечами и рапирами, и именно поэтому прекрасные рыцари и благородные мушкетеры проводили в тренировках столь много времени в ущерб своим дамам. А всякие винтовки, карабины, дробовики и тому подобное – чего там уметь? Навел в сторону врага, выстрелил, и дело с концом. Вот только на практике все это оказалось не так уж и просто.
А что уж говорить о готовке! Раньше Милли практически не доводилось стоять у плиты. Теперь же дед не собирался готовить сам, когда дома есть «женшшина», пусть даже такая «безрука». Девушка поначалу отказалась – и он просто пожал плечами. А когда внучка проголодалась и попросила покормить ее, сказал готовить самой. В итоге то, что получалось у Камиллы, сначала мог без отвращения есть только такой неприхотливый тип, как Хоган. Но даже ему это надоело – а, может, просто сжалился над неумёхой. Ругаясь на чем свет стоит, он все же научил Милу неплохо готовить – раньше она даже в теории не подозревала, сколько разных блюд можно приготовить из одних и тех же ингредиентов! Как итог, теперь кухня не вызывала у изнеженной горожанки приступа зубной боли но, в отличие от такого веселого занятия, как стрельба, любви к кулинарии она не испытывала, видя в ней скорее насущную необходимость.
Но если и готовку, и стрельбу, и охоту, не говоря уже об уборке урожая и поддержании дома в чистоте и порядке, можно было ожидать, то умения играть в покер у старика, который раньше никогда такими мудреными играми не интересовался, она не ждала. И когда в очередной раз МакКарти победно улыбнулся, Камилла бросила в раздражении карты, чувствуя себя форменной дурой. Так повторилось не раз – но играть она не прекратила. Что еще делать зимой? Да и неплохим средством борьбы со скукой были карты. А потом Хоган снизошел до объяснений и демонстрации – и, конечно же, Милли, как примерная ученица, трюк запомнила и отточила.
А в середине весны она узнала, что война наконец закончилась, и всех тех, кто проиграл, амнистировали. В тот день, презрев все ворчание деда, Мила радостно танцевала – вдохновенно, паряще, словно когда-то на балу. А на завтра пришла к дедушке с извинениями, что должна покинуть его: надо проведать маму с папой, узнать, как проходит жизнь за пределами фермы, да и вообще – настала пора двигаться дальше. А потом плакала навзрыд на плече Хогана, что не может остаться – но будет обязательно навещать и писать, честно-честно, и потребовала обещания, что и сам МакКарти будет приезжать к ней в Сент-Луис, или хотя бы писать письма.
Собрав свой нехитрый скарб, Камилла Тийёль, урожденная графиня д’Арбуццо купила билет на пароход с восточным названием, и была готова с гордо поднятой головой двинуться в счастливое – а как же иначе! – будущее. Планов у итало-ирландки, конечно, было громадье. Для начала – переселиться в «шентлуиш», а там уж попробовать себя в картах: зря она, что ли, училась у дедушки заставлять везение играть на своей стороне? А в свободное от карт время наконец испытать на публике свои музыкальные таланты: она хорошо поет, неплохо музицирует, так почему бы не заставить красотой и чистотой голоса замирать чужие сердца? А там уж, скопив достаточно денег, найти человека, который съездит в Нью-Орлеан, узнает, что там ждет шпионку Конфедерации, а заодно заедет на Villa d’Arbuzzo сообщить, что блудная дочь вопреки всему жива и здорова. Дело оставалось за малым – начать, а дальше уже все случится само. Пора, пора уже отбросить тоску фермерской жизни и снова блистать. Только пока что, на всякий случай, как Мила МакКарти, пожалуй – береженного Бог бережет.
С довольной широкой улыбкой Милли была готова взойти на борт. Скоро, совсем скоро два огромных колеса, оставляя за собой пенный след, смывающий все былое, увезут ее в новую жизнь. Осталось ждать всего ничего – вдали уже виднелись дымы. Высокий и изящный белый пароход с парой тянущихся вверх здоровенных труб, именуемый, кажется, “Sultána”, приближался к пристани.
|
-
Я еще не дочитал, но уже видно, что
|
Муть в голове и в кишках не покидала Бэтмена, но почему-то перестала быть гнетущей. Мир вокруг вдруг стал ярче, выпуклее, многограннее, страх предстоящего боя был смыт накатившей волной ощущений. Запах моря и соляры заливал потоком его расширившиеся ноздри, руки то гладили ткань формы, то перебирали снаряжение, язык облизывал ставшие сухими губы. Огромные зрачки вмещали в себя одновременно всех и каждую деталь их снаряжения, море и небо вокруг. Сквозь аритмичный шум волн и хаос звуков вокруг он явственно начал различать урчание дизеля LCVP. Тот играл "буги" и Бэтс начал кивать и притоптывать ему в ритм. "Да, детка! Давай-давай!" - пробормотал он закусив губу, сглотнул кислую слюну и вытер рот кулаком. А здорово ведь, а? Как-будто на танцах стоишь с бутылкой пива в лапе, с лучшими друзьями вокруг, лабает тапер и вокруг веселый гомон. Ох и вечеринка будет! Эй, эй, как это забирают Трещеточку и рассчет Подошвы на армтраки? Мы же хотим веселиться вместе! Ладно, это война, мы выполняем приказы тут. И так все будет отлично, когда встретимся на берегу!
Глаза навыкате, ухмылка кривая, он кивает всем словам Физика, тот как будто подпевает двигателю. Черт, что же он говорил?!! Черт-черт-черт!!!
- Эй ты, сюда д`вай! - тыкает он пальцем в оставшегося поднощика из отделения Трещетки, сыпя фразами, как пулемет гильзами - О'Нэйл, О'Нил, как тя там? Крейзи, Айс, давайте сюда! Крейзи, повтори, чо сказал Физик? Да-да-да-да, круть-круть-круть! Вы все слышали?! Отлично! - лихорадочно скачет глазами по их лицам, кивая словам капрала. Хитро он придумал его переспросить, ха!
- Знач так, знач так! Ты, - вытирает он кулаком рот и тыкает пальцем в О'Нила, нанизывая слово за слово в одну длинную команду, - ежли Тр`щетка назначил кто за главного передаешь ему если не так ты за главного у пулеметов оставляете Физику место впереди садитесь за ним дистанция вытянутая рука при высадке подчиняетесь Физику лично доложишь чо в его распоряжении как сядет. Понял, ну? Вы впер'ди, дистанция - рука, доложишься Физику, усек?! Молодец-давай-вперед-выполнять!.. Га-га-га!!! Косожопорылыечерти, реально ж! - тыкает пальцем в сплеск от снаряда, упавшего неприятно близко и, неподдельно радуясь ему, вытирает кулаком рот, - Так чо там дальше, чо дальше? А! Помошники наводчика отдают пончо и заворачивают минометы. А то ж тут брызгает, видели ж, га-га-га! Дистанция - вытянутая рука в порядке счета все докладывают чо как плавают. Умеющие с'дятся сзадей и приглядывают при высадке. Прав-борт - второе отделение, левый - третье, вы двое самыми последними, я замыкаю, сохраняем порядок при высадке. Поехали!
- НЕ ВЕШАЕМ НОСЫ, ПАРНИ! НА БЕРЕГУ ПОВЕСЕЛИМСЯ КАК СЛЕДУЕТ!!! - орет он уже на всю лодку, бесшабашно разместив жопу на задней переборке десантного отделения, как на заборе и болтая ногами. Мутит, охота блевануть, та и наплевать. Губы опять сухие, он машинально облизывает их и вытирает рот кулаком. Мотор не переставая крутит пластинку с "буги", Бэтмен кивает ей в такт, косо улыбаясь. "Местечка нет лучше, чтоб кайфу отгрести. Оно открывается с пол-ночи до шести*" - крутятся в голове слова песни. Ну что за расчудесный денечек, а?!!
|
-
Отличная сцена! И что-то как-то забылось, что у тебя куча денег не отправленной осталась, да?
Кстати, классный момент.
-
- Ну можно. - удивился отчего-то он такому вопросу, - Оставайся. И ты, Флаин-Фиш, останься тоже!
будь проклят мой длинный язык )))
|
Что там этот попугай говорил, ноги в продольные, руки в поперечные? Нет, наоборот. Или наоборот?
Дойчи вцепился в сетку до побелевших кончиков пальцев и болтался на ней, как собачьи яйца на бегу. Еще не поздно вернуться назад и прищемить себе палец, а? Это же всяко лучше, чем прищемить всего себя лодкой. Или упасть в воду. От одной мысли о черной пучине океана внизу, в которую он, со всем своим снаряжением, уйдет камнем, Смит вцепился в сетку еще сильнее.
- Билли, твою мать, ползи уже, - ругнулась жопа Болоньезе сверху, - Хорош тормозить.
- Да помогите ему!
- Нет! Я сам! - запротестовал Дойчи, представив, что сейчас кто-то его начнет хватать и он точно сорвется.
- Тогда шевелись, блядь!
Ну почему, почему он не пошел в пехоту? Уже бы освобождал Италию вместе с Эйзенхауэром, пил бы местное вино и знать не знал этого чертового океана. Но нет, угораздило же. Медленно, шаг за шагом, Дойчи стал спускаться вниз. Сначала опустить ногу, сжимая сетку, потом вторую, потом опустить одну руку. Повторить снова. В самом низу его все-таки ухватили за рюкзак и с силой затащили в лодку, где Билли тут же забился в центр, ухватился за ремень и только после этого почувствовал себя легче. Высокие металлические борта скрывали воду из виду, поэтому Смит понемногу расслабился и вскоре уже вместо со всеми глазел на канонаду артиллерийской дуэли между мощью и гордостью флота Юнайтед Стейтс оф Эй и жалкими плевками японских пушек. Почему-то в памяти у Билли отложилась реплика майора во время инструктажа, что эти пушки были времен начала века, купленные японцами у русских. Смешно подумать, что нипы собирались воевать с корпусом вот этим дерьмом.
Лодка качалась на волнах, не давая расслабиться окончательно - как не уверял себя Дойчи, что она не может кильнуться просто так, получалось плохо. Стоило лодке подскочить, как фантазия Билли начинала рисовать апокалиптичные картины того, как они всем взводом идут на дно. Как хорошо было на Зейлине еще буквально пару часов назад. Да, тесно, зато не качает и надежно. И кормят хорошо! Пока другие бойцы вяло ковыряли вилками завтрак, Смит навернул и свой стейк, и не побрезговал забрать тарелку у кого-то, кто не нашел в себе аппетита, и тосты с джемом, и яичницу, и даже взял немного с собой. А что, ротный же сказал, что обед может задержаться, значит, надо хорошо покушать.
Ладно, в пехоту не получилось, но можно было пойти на флот! Эти, вон, сидят на кораблях и не лезут в железные гробы, как провожавший десант матрос. Подпирающие его плечи товарищей немного успокаивали, как минимум, не давали показывать страха - все-таки, тыжморпех, Билли. Поэтому он держался, даже шутил сухим голосом, дежурно огрызался на подколы о боязни воды и даже набрался храбрости привстать, чтобы рассмотреть как снаряды падают на Бетио, но тут же уселся обратно, едва лодка качнулась. Ему и со дна все отлично видно!
А потом лейтенант отдал приказ перелезть в амтрак и Билли в третий раз за утро пожалел, что записался в эту блядскую морскую пехоту. Теперь уже лодка Хиггинса показалась Билли целым Зейлином, таким спокойным и надежным. От перспективы снова лезть с борта на борт, но теперь уже без страховки сети, у Дойчи похолодело нутро.
- Может... Может я тут останусь? - почти Жалобно спросил рядовой. Кто-то же один от отделения должен был остаться позади.
-
- Может... Может я тут останусь?
Лул
-
- Может... Может я тут останусь?Это, канешн, вин))). И вообще классный пост). Позволю себе только одно маленькое замечание. Почему-то в памяти у Билли отложилась реплика майора во время инструктажа, что эти пушки были времен начала века, купленные японцами у русских.
Это классная деталь, но неточная.
Во время войны американцы считали, что это 8-дюймовки, захваченные у англичан в Сингапуре в 1942, потому что там были такие же или очень похожие. Их даже называли "сингапурские пушки". Уже сильно позже, в 1977, разобрались, что это скорее всего были пушки, снятые со старых японских крейсеров. Куплены они были у англичан для русско-японской войны.
-
Ладно, в пехоту не получилось, но можно было пойти на флот!
Звучит как план
-
Бедный Дойчи не просто собирает все проблемы - он еще и просит накинуть еще)
-
Судя по постам, не зря, очень не зря там стоит мужик, который повторяет про продольные и поперечные...
-
Да, тут всё есть, и классное взаимодействие с нпц, и моя любимая рефлексия, и игра в отличающиеся от "усех убью адын астанус!" эмоции. Душевный персонаж, в общем) Ну и отдельно ещё добавлю за мирное разрешение "нашего" конфликта в другой ветке))
|
Кто-то толкнул Роберта посреди душной, полной мутных снов про сны без снов ночи. Тот, очнувшись, на автомате соскочил с лежанки, и пару мгновений соображая, в чем, собственно, дело, в свою очередь тоже тихо пихнул в бок кого-то из все еще дремлющих товарищей. Цепная реакция толканий и пробуждений быстро охватывала корабль, лесным пожаром расползаясь по палубам, пока сержант брел в душ. О чем он думал в те моменты? Спроси его полминуты спустя - не вспомнил бы.
Помывшись и переодевшись, солдат направился в столовую. Еды было много, еда была всякая, но теперь, в полной мере проснувшись, Ковальски слишком хорошо осознавал, что же будет дальше. Дальше будет высадка. Будет морская вода, будут волны, если повезет - песок пляжный под ногами, вид на тропический остров, если нет - будут еще и японцы, которые обязательно будут делать чего? Правильно, убивать. Убей или будешь убит - закон не жизни, но войны.
"Убей или будешь убит": то ли прошептал, то ли проговорил он про себя, ковыряя стейк вилкой. Убей или будешь убит. Сука, нет, ну это реально невыносимо: духота, чье-то чавканье, жужжание лампы над головой. Апофеозом завтрака для мужчины стали звуки блюющего в проходе сослуживца. Отодвинув стакан недопитого кофе, сержант просто встал и вышел прочь. Напряжение прошлых дней, преследовавший его образ "Д. Коннелли", навязчивый страх смерти, дурные предчувствия, мысли о том, что зря он написал те письма - теперь точно пригодятся - все смешалось в гремучий коктейль, напрочь отравивший не только общий настрой, но, кажется, пропитавший саму душу Ковальски.
Потом было указание проверить снарягу. Надо значит надо, проверил. Потом было велено строиться. Пусть, построился. Крикнул: "Здесь!", услышав свою фамилию. Надо что-то своим сказать, верно?
- Держимся друг друга, зря никто не высовывается.
Добавил зачем-то.
- Это уже там, на берегу.
Если доберемся. Но этого говорить все же не стал.
Лодка, море, японские снаряды - так и знал, что всех их не перелопатит артиллерией, с авиацией заодно - погрузка на армтрак: все как в тумане. Руки отчего-то трясутся, пальцы не гнутся, соленых брызг жгучая влага. Стучит сердце: бух, бух, бух. Клац, клац, клац: вторит ему носок ботинка, постукивая об борт амфибии. Смерть близка. Убей или будешь убит. До хруста в суставах сжимая винтовку и вглядываясь в быстро светлеющий горизонт, Роберт все больше понимал одну простую вещь: смерть и правда близка. Его, товарищей, японцев. Чья-то. Чья - скоро станет ясно. Совсем скоро.
-
Цепная реакция толканий и пробуждений быстро охватывала корабль, лесным пожаром расползаясь по палубам, пока сержант брел в душ. О чем он думал в те моменты? Спроси его полминуты спустя - не вспомнил бы.
Очень ярко и образно передана картина.
-
Роберт все больше понимал одну простую вещь: смерть и правда близка. Его, товарищей, японцев. Чья-то. Чья - скоро станет ясно.
В масштабах вселенной — не принципиально : )
Еще порадовал продуманный план, как всегда.
-
Прекрасно отражает характеристики, с которыми Хобо подошел к этому моменту!
-
Кровь к крови, прах к праху.
-
Чавканье соседа это совершенно омерзительно, поддерживаю
|
Тихий сон, про дельфиний заплыв в никуда, наполненный блеском белых перьев и пальмовыми листьями тонущими в толще зеленоватой воды, сменился толчком от сослуживца. Сердце сжалось от предчувствия, а в животе забил плохо закреплённый барабан предчувствий. Почему-то вспомнился дядюшка Грегори, лесоруб, которого он и видел всего-то два раза в жизни, второй раз перед тем как он угорел в своей хижине. Могучий был мужик, с татуировкой в виде номера социального страхования на бицепсе, щегольскими усами и набриолиненой причёской. Хороший старик. Хотя стариком назвать его сложно. Сейчас бы ему тридцатник был, а угорел лет пять назад. Новый курс Рузвельта, хорошо помогал ему пережить тяжёлые годы, но сейчас он Коннеру не только потому, что тот был мёртвый. Фермерская жизнь, она приучает к некоторой стойкости, и смерть этого мужика мало затронула Коннеров. Не их беда, не их проблема, хотя они и скидывались на похороны.
Странные мысли перед боем. Нервные. Душ не помог их смыть. Одно дело погибнуть при нелепом несчастном случае, а совсем другое погибнуть при исполнении воинского долга родиной, сознательно шагая..ну или плывя навстречу джапам. Да. Но Грегори в последнюю встречу, на чьей-то свадьбе раздавал дельный советы. "Мальцы, перед хорошей работой, или даже без онной ешьте впрок. Никогда не знаешь, когда удастся наестся досыта в следующий раз." Вообще-то это был единственный совет, тогда дядька Грегори здорово набрался, и дальше выдавал только бессвязную лабуду о политике.
И Кеннет старательно последовал этому совету. Он не ел. Он медленно и раздельно употреблял еду. Говяжий стейк был порезан на крохотные кусочки, и тщательно пережёван. Раз-два-три. Яичницу бросили в топку парохода "Лобстер" и она сгинула в сытой отрыжке. Кофе лишь едва утолил жажду после солоноватой картошки, сгинувшей в пасти морпеха, словно неудачник под гребневым колесом, но его сладкая горечь разогрела голову и сердце завтракающего рядового. Напоследок закусив жаренным хлебом с густым слоем джема, Лобстер оглядел своих товарищей. Кто-то ел вяло, кто-то с воодушевлением, кто-то и вовсе сблевал. На секунду взгляд Кеннета задержался на почти не тронутой порции картошки, которую кто-то не съел.
Кеннет прищурился. Эта тарелка бросала ему вызов своей полнотой. Однако была проблема. Безусловно, Коннер мог схарчить и её, и даже закусить самим блюдом - при необходимости. Но он не был уверен, что сможет после настолько плотного завтрака ещё и надрать задницы джапам. А он должен был. Как-никак, теперь морпех. В конце-концов, утонуть при высадке под тяжестью собственного желудка было бы полной глупостью.
- Я вернусь к тебе позже. - пробубнил себе под нос обжора, и отвернулся от золотистой корочки, наконец-то отчаливая от стола. И пожалуй, для Кеннета это было важным решением. Теперь он точно не сдохнет, ведь его ждёт тарелка картошки на борту Зейлина, консервной банки, чьи стальные стенки отделяют его от бездны под ногами. Банки, которая стала ему домом на долгие недели.
Юноша не был последним, кто поднялся из-за стола, но уж точно во второй половине. Долгое ожидание на палубе. Этот рядовой был точно не первым из тех, кто сообразил почему стало тихо. Он уже привык к рокоту корабля, и не сразу сообразил, что тот утих. Непривычная тишина. Можно было услышать как волны потихоньку бьются о борта. Если бы не целая толпа народу, стоящая на палубе, конечно же.
Ожидание. Кеннет почему-то вспоминал сонную негу фермы. В это время, он ещё совсем недавно спал бы в кровати. Солнечные жуки ползли бы по одеялу, до тех пор пока его бы не разбудила работа. Мало ли её, работы, на ферме - пока был мелким, помогал матери с цветами, она была большой любительницей разных цветов - но больше всего георгины. Их клубни требовали особого ухода, но зато некоторые вырастали такими громадными. Это было так давно - он тогда стремился вырасти чтобы узнать что скрывает буфет. А теперь стоит с винтовкой на борту стальной громадины.
Посадка ничем не запомнилась. Всё как на тренировке, только почему-то было ещё тесней и страшней. Кеннет чуть не сломал ритм, но вовремя отлип от сетки. Очень страшно смотреть вниз, в эту холодную мокрую бездну. А вот обстрел...оо, это было совсем иное. Не избалованный фейерверками и грохочущими взрывами Лобстер наслаждался мощью артиллерии. Он был словно их домашний питомец, кот Мило, наблюдающий за пляской огня в камине. Его буквально заворожила та мощь. Рядом с этим их винтовки, пулемёты, гранатомёты, всё это казалось словно бы игрушечным. Эта мощь. Этот грохот, эти взрывы! Однажды Мило прыгнул в огонь, старый мышелов желал согреть свои косточки - его тогда перехватили буквально в прыжке. И на какой-то краткий миг гренадёр его понимал. Юноша тоже бы хотел почувствовать эту мощь чуть ближе. Хотя куда уж ближе. Сила, сотрясающая море. Будто стадо быков которые разогнались и бодают стену. Умножь в тысячу раз, и получишь десятую долю того что творилось на острове.
Ответ японцев не заставил Лобстера съежиться. Напротив, он только ещё сильнее впился в силуэт острова, пытаясь отгадать - кто из кораблей сейчас погасит батарею противника. Оставалось только ждать команды на высадку. К сожалению, взрывы закончились раньше чем хотелось бы. И их пересадили в амтраки. Чудные машины, вот только там было тесно. Ещё теснее, и плотнее чем раньше. Да и представление закончилось. И они просто болтались на воде, медленно замерзая. А Лобстер просто сидел и ждал приказа, морщась временами от холода.
-
Классные сравнения!
Он был словно их домашний питомец, кот Мило, наблюдающий за пляской огня в камине. Его буквально заворожила та мощь.
Очень нравится, как ты отыгрываешь простого парня, но при этом язык не бедный.
-
Какая чудная ода еде!
|
С аппетитом позавтракав, Манго, как всегда невозмутимый и спокойный, легко поднялся из-за стола и поспешил к выходу. Он даже. К вящему изумлению тех, кто хорошо знал его, лейтенант сподобился по дороге пошутить на жалобы кого-то из рядовых, что кусок в горло не лезет:
- Отставить «не лезет». Голодный будет думать о том, когда можно будет пожрать, а не о войне. И не надо вспоминать о том, что рану в живот легче лечить, когда он пустой: мы – морпехи, а сытый морпех в состоянии защитить и полное брюхо.
Покинув столовую, офицер вернулся в свою каюту, где, пользуясь одиночеством, неспешно и вдумчиво собрался – вряд ли начальство будет долго тянуть с высадкой, а посему лучше быть готовым заранее. Повесив на плечи рюкзак и тяжелый «Томпсон», Донахъю пару раз подпрыгнул, удостоверившись, что ничего не звенит, в очередной раз проверив, что сигареты в кармане, а зажигалка заправлена на максимум, и, не оглядываясь, покинул свое временное обиталище. Задумчиво осмотревшись и убедившись, что вокруг слишком много нижних чинов, лейтенант поднялся на палубу выше и, привалившись к ограждению зенитного орудия, торопливо закурил в кулак, смоля одну сигарету за другой и совершенно не чувствуя крепости табака. В мозгу навязчивая, прилипающая к зубам, словно дрянная жвачка колотилась мысль: «Сегодня высадка и первый бой… Сегодня высадка и первый бой… Сегодня мне впервые лезть под пули…» Бросив очередной бычок под ноги и коротким движением раздавив его, Фрэнсис коротко ругнулся и, подняв окурок, убрал его в карман – нельзя, нельзя бросать сигареты туда, откуда они могут быть смыты и попасть в джаповские руки. И пускай гарнизон Бетио уже достаточно убедили в том, что янки пришли по их головы, приказ никто не отменял. А приказам надо следовать!
Прикусив нижнюю губу, Манго с силой потер виски, отгоняя недостойные офицера мысли. Сейчас не время предаваться сомнениям и переживаниям: скоро они залезут в десантные суда, а там уже до твердой земли под ногами недалеко. А дальше все просто – надо просто хорошо, а еще лучше отлично, делать свою работу и не волноваться ни о чем. И все же, все же…
Донахъю как сейчас помнил один из последних вечеров дома. Развалившись в широком кресле и неторопливо потягивая сигарету, он рассуждал о том, какие приемлимые подвиги стоит совершить, чтобы быть отмеченным командованием и награжденным так, чтобы впоследствии можно было похвастаться избирателям своим военным прошлым. Ну, например, вынести раненного подчиненного из-под огня и спасти ему жизнь – хороший штришок к карьере политика, не так ли? Луиза, как хорошая жена, со всем соглашалась, а вот Флорэнс было так просто не убедить. Устав расписывать все риски, девушка перешла от слов к стихам, продекламировав брату стихи одного лайми, так и не выбравшегося живым из окопов Великой войны. Тогда они показались Фрэнсису надуманными и пустыми, и были забыты спустя пять минут. А сейчас – гляди-ка! – вспомнились.
И если б за повозкой ты шагал,
Где он лежал бессильно распростёртый,
И видел бельма и зубов оскал
На голове повисшей, полумёртвой,
И слышал бы, как кровь струёй свистящей
Из хриплых лёгких била при толчке,
Горькая, как ящур, на изъязвлённом газом языке, —
Мой друг, тебя бы не прельстила честь
Учить детей в воинственном задоре
лжи старой: «Dulce et decorum est
Pro patria mori».
Фрэнк и раньше не считал, что на Тараве будет легко, но сейчас, когда время шло не на часы даже, а на минуты, будущее рисовалось ему все более и более мрачным. Одному Богу ведомо, до чего бы такими темпами додумался бы Манго и как бы себя накрутил, если бы на весь корабль не прогремел приказ строиться на палубе. А значит, время на раздумья и воспоминания утекло вместе с водой за кормой, и осталась только работа – лучшее средство от тоски и дурных мыслей. Офицер в последний раз встопорщил волосы пятерней, натужно и криво усмехнулся, пытаясь настроить себя на боевой лад, и поспешил на построение.
Прибыв к расположению своего взвода, Донахъю замер, сцепив руки за спиной в замок и словно превратившись в статую имени самого себя. Так недвижно он простоял, пока из динамиков лился гимн, пока загружались другие роты, и только когда «Зейлин» начал маневрировать, офицер переступил с ноги на ногу, устраиваясь понадежнее, и скрестил руки на груди.
- Нервничаешь, Дроздовски? – безэмоционально поинтересовался он у вычерчивающего непонятные фигуры на краю борта посыльного таким тоном, словно от скуки обсуждал погоду где-то во Флориде. – Напрасно. Нас здесь столько, что уцелевших после обстрела япошек мы сметем, как крошки со стола. Представьте, парни, - чуть повысил он голос, - какой у них там на острове Содом и Гоморра! Избиение младенцев, - с нервяка Манго потянуло на библейские эпитеты, - не обещаю, но жару мы им при высадке зададим, верно?
Ну что, морпехи? Все готовы? По катерам, герои!
Высказавшись, офицер снова скрыл улыбку с лица. Снова из кармана возникла мятая пачка, и вновь лицо Фрэнка осветило колышущееся пламя. Несколько глубоких судорожных затяжек – и сигарета скурена до фильтра.
- Ладно, джентльмены. – кивает он сержантам. – Теперь наша очередь.
Осторожно и вдумчиво офицер спускается вниз, игнорируя советы флотских и стараясь не смотреть вниз, на черные воды, ритмично бьющиеся о борт транспорта и немилосердно раскачивающие утлые десантные суденышки. Донахъю не боялся воды, но все равно было страшновато: коли упадешь неудачно, шансов на спасение не будет. А погибнуть по досадной случайности, так и не добравшись до своего первого боя, было бы вдвойне досадно.
И тут корабельная артиллерия начала смешивать небо с землей. Весь атолл вмиг становится усыпан алыми цветами и обрамлен высокими – в несколько раз больше амтрака или десантного бота – фонтанами воды. Вот оно и началось – теперь назад дороги точно нет. После такого расхода боезапаса и топлива никто точно операции не отменит.
Напряженный, собранный взводный смотрел на Бетио и ждал, когда прибудут выделенные его людям амтраки. Прибыли – но легче от этого не стало. Все в лучших традициях: как ни планируй, как ни старайся, а какая-то жопа обязательно случиться. И самое паршивое, когда она от тебя совершенно не зависит, и остается только, кипя злобой, принимать ситуацию такой, какая она есть.
- Твою мать! - сквозь зубы ругнулся Манго. - Два амтрака, всего два. И ни туда, и ни сюда! Двенадцать, двенадцать, черт бы их побрал! - офицер нервно потеребил ворот, словно ему было тяжело дышать. - Физик! - позвал он сержанта. - Сам слышал, что и сколько нам выдали. С амтраками пойду я и один из посыльных - это не обсуждается. А вот что дальше, надо срочно решать. Думаю на один посадить Трещетку с одним отделением и одно отделение минометчиков. На другой, где буду я, еще одно минометное и одно пулеметное отделение - без одного пулеметчика, правда. Твои соображения?
У сержанта злость буквально сочилась в голосе, хотя было предельно ясно, что направлена она не на лейтенанта, а на кого-то с гораздо большими звёздочками.
- Китайский мандарин. Пригнать целую армаду и экономить на армтраках. Засунуть бы их туда всем скопом.
Физик со злостью ударил себя сжатым правым кулаком по левой руке.
- Ладно, пустое это все. Если вы на армтраке, то значит я на лодке, там порядок будет нужен. В армтраки лучше взять всех пулемётчиков, в самом начале от них толку будет больше, а миномётов и одного отделения хватит. Пока маринес сдвинутся на дальность выстрела и мы уже подоспеем.
- Засунуть, засунуть... Но лезть туда все равно нам, а не им. - лейтенант еле удержался от того, чтобы не сплюнуть. - Ладно, это пустое. Пулеметы нужны, не спорю, но выходит, что у нас оба отделения будут без одного номера. Справятся, думаешь?
Сержант злорадно улыбнулся.
- Меньше дерьма убирать. Потому что обдристаются, но справятся, хоть полным составом, хоть уменьшенным.
- Ну раз ты в них уверен... - криво ухмыльнувшись немудрящей шутке, кивнул Манго. - Добро, тогда так и сделаем. При высадке недобор пульгруппы посылай сразу ко мне.
Лицо Физика стало серьезным.
- Есть, сэр. И да поможет нам бог.
- Воистину. – негромко сказал офицер, перекрестившись, после чего гаркнул. – Сержантов групп ко мне! Получаем инструкции и грузимся. Шевелимся, шевелимся!
-
И если б за повозкой ты шагал,
Где он лежал бессильно распростёртый,
И видел бельма и зубов оскал
На голове повисшей, полумёртвой,
И слышал бы, как кровь струёй свистящей
Из хриплых лёгких била при толчке,
Горькая, как ящур, на изъязвлённом газом языке, —
Мой друг, тебя бы не прельстила честь
Учить детей в воинственном задоре
лжи старой: «Dulce et decorum est
Pro patria mori».
Очень в тему! Браво!)
-
Такой хладнокровный Донахъю и так быстро сгорающие сигареты. :) Филигранная деталь!
-
да уж, легко нам точно не будет
|
Если бы можно было оказаться на острове сразу, как отзвучал гимн... Или после того, как ответил Мрачному "Готов*!" (* очень мелким шрифтом: "настолько, насколько можно быть готовым в сложившейся непростой ситуации"). Или после того, как товарищ стиснул твою руку до хруста пальцев и похлопал по спине... Было бы лучше. По многим причинам.
Поиск своих, ожидание, передислокация, еще ожидание. Долго, как же долго. С каждой секундой драгоценные крупицы спокойствия пересыпаются из сердца в желудок, оседают свинцовой тяжестью. Выйдет ли еще перевернуть эти часы? Сколько раз? Когда откажет механизм?
"Нет ничего тягостней мучительной неизвестности." То есть, хуже уже не будет? Хорошие новости. Кто это написал, Оскар Уайльд? Можно ли ему верить? На какой войне он сражался? Сколько весили баллоны, которые он таскал на своем горбу?
Шаг, шаг и пауза на два счета. Шаг, шаг, пауза. Четыре четверти — хороший, надежный размер. Мир разбивается на продольное и поперечное: шахматная доска, все клетки которой одного цвета — серого. Кто-то поленился, слил черное и белое в одну банку и закрасил все этой бурдой. Это не очень удивляет Айзека, он не первый день в морской пехоте. Сетка качается, но это еще ничего. Скрипач наслаждается последними мгновениями, когда он может думать, что все не так плохо.
(Когда он вообще может думать. )
Айзек отползает к борту лодки, не обращая внимания на брызги, холод и отдавленные ноги товарищей, отпихивает кого-то локтем, бормоча что-то про огнемет. Он сейчас не морпех, он маленькое стихийное бедствие, мини-чума. Трудно сохранять боевой настрой, когда рядом с тобой кого-то постоянно выворачивает наизнанку. Уж лучше Айзек будет топтаться по ногам, чем по боевому настрою. Он едва успевает сжаться в комок и отгородиться от мира своими баллонами, как его выворачивает в первый раз. Ха-ха, хорошая попытка, море, но в этот раз рыбкам придется остаться голодными, эта кормушка пуста. Море не отчаивается. Помимо содержимого желудка есть ведь и он сам. Легкие, печень, почки, в конце концов, если копнуть глубже. Терпение и труд, все такое. Морю не занимать терпения. Скрипач бы сейчас у кого-нибудь занял.
Он зажмуривается, пытается петь — про себя, конечно, одними губами. Это обычно немного помогает, ну или ему хочется так думать. Равномерные вдохи и выдохи, вот в чем штука. В голову не лезет ничего, кроме прилипчивой песенки сестер Эндрюс про паром. Боже, почему паром? Мистер Уайльд, может, вы в курсе? На словах "I am happy, very, very happy when we're on the ferry" Скрипача выворачивает снова. "Будем считать, тут инструментальный проигрыш," — думает он. Не хотелось бы нарушать общую композицию.
Может, уже недалеко?
Нет, лодка еще даже не отошла от борта. Сколько тут до берега? Десять песен про паром? Двадцать? Пятьдесят?
Айзеку нет дела до шестнадцатидюймовок. Айзеку нет дела до японских снарядов. Главное, чтобы не раздолбали остров с концами, чтобы там остался хотя бы клочок земли и чтобы этот клочок не качало. Скрипач готов его захватить и оборонять, пока не изобретут телепортацию.
(Кажется, лодка вовсе не движется к острову. Кружит, будто карусель.)
(Не надо было думать про карусель. Сколько там уже? Семь-ноль в пользу моря.)
Амтраки наносят Скрипачу серьезную психологическую травму. "Диаманти, Янг — в третью," — слышит он. Третья ничем не хуже первой, но, к сожалению, и не лучше второй. Все они одинаковые. Хорошо было бы забыть о морской болезни от ужаса, но море могущественнее и древнее человеческого страха. Может быть, даже его источник. Глубокая мысль, Айзек, но несвоевременная. Десять-ноль.
— Помоги, — сипло просит Скрипач какого-то морпеха покрупнее, добравшись со своими сорока фунтами радости до аттракциона. Хорош он будет, если утопит напалм еще до операции. Это ему всю жизнь будут припоминать, сколько б ее ни осталось. Наверно, другого такого растяпы во всей дивизии не найдется. Хотя на "Зейлине" ходили легенды о каком-то герое, который, якобы, утопил спасжилет. Но на то они и легенды...
-
меня укачало
-
Как обычно прекрасно, но больше всего мне понравилось вот это:
Хорошие новости. Кто это написал, Оскар Уайльд? Можно ли ему верить? На какой войне он сражался? Сколько весили баллоны, которые он таскал на своем горбу?
Личный опыт – он такой, заставляет сомневаться в книжном опыте). Айзек прямо на глазах взрослеет).
-
Кайф чистый
|
Считалочки оказалась очень жизненными. Без родителей, дома и брата Кейт оказалась нищей и воровкой. Да, в списке «нищий» и «вор» были только в списке мужей. Видимо, считалось, что женщина может выйти замуж за подобное отребье, а вот сама этим заниматься не будет. Хотя еще непонятно, что хуже. Так что выходила Кейт цыганкой — цыганочкой, перекати — поле. Куда ветер подует, туда и понесет. И носило девушку между разрушенных домов и чужих домов, «девять» и «десять». Было полно «три» и «четыре», поменьше «шесть», много «восемь» и почти никакого «семь». А пару раз ее чуть не занесло в «единицу».
За эту зиму Кейт убедилась, что падать вниз намного легче, чем летать. Желающих помочь было намного меньше, чем тех кто норовил обругать, ударить, натравить собаку, бросить камень или злое слово. Иногда, свернувшись на холодной лежанке и глядя в темный потолок, девушка со злостью думала, что в Виксберге Христу не удалось бы спасти шлюшку Магдалину. О, тут наверняка нашлись бы те кто первым бросил камень, нашлись, вот хотя бы миссис Фелпс. Она никогда не испытывала такого унижения, как в момент когда эта корова таскала ее за волосы, била палкой и давала пощечины. Если бы тогда у Кейт под рукой был пистолет, она бы пристрелила эту бешеную суку без всяких раздумий. Ее бы любые присяжные оправдали... наверное... Почему на Юге вообще идет снег, это нечестно?! Девушка на собственной шкуре научилась науке, которую всякие индейцы и прочие эскимосы впитывают с молоком матери. Что озябшие руки проще всего греть под подмышками. Что куча тряпок заменяет теплое одеяло, а если свернуться в клубочек, то будет не так холодно.
И все равно холодно было.
Все время хотелось есть. Нет, жрать.
Тело не хотело ничего знать про мир вокруг.
Оно просто росло, как прорастает маленький зеленый стебелек даже на скудной почве. Человеческая машина требовала топлива: сочных стейков, зажаренных куриных ножек, кукурузы, сладкой патоки, молока и свежего хлеба.
Когда ее вкусно и сытно накормил, напоил сладким и спать уложил Самуэль Грин то Кейт подумала, что зря не пошла работать в госпиталь. В конце концов у этих раненых парней где-то тоже есть сестры, ну, у некоторых. Вот только что-то менять было уже поздно. Этой ночью, в первый раз за долгое время засыпая в блаженном тепле, она решила, что будет платить за добро добром, а за зло злом. «Око за око», все как в библии. Когда она разбогатеет, то обязательно постарается найти этого янки и сделать ему какой-нибудь подарок.
Убивать птиц было тяжелее, чем ловить рыбу. А с мальчишками стало намного веселей. Это же так здорово знать. Что твою спину прикрывают и, хотя бы, крикнут в случае опасности. Да за свои скитания Кейт так редко с кем-то нормально разговаривала, что для нее любая глупая болтовня была как мана небесная. Пускай все они будут не тем, кем сейчас мечтается. Главное, что горит огонь и слова режут тишину, ты общаешься. И здесь уже не важно, что они грязные и глупые, шутки не смешные, а деньги делятся не поровну. Потом найдет себе других, а пока замарашке Кейт и такие сойдут.
И сошли, когда она заболела. Было так плохо, что она мало что запомнила. Кейт даже не боялась умереть, боялась, что ее бросят, и она умрет одна, брошенная и никому не нужная. Может поэтому она и поправилась, что были те, кто этого ждал.
Зато когда в тебя стреляют оказалось совсем не страшно. Хотелось бежать, смеяться или стрелять в ответ, а не падать на землю и прятаться. Потом Кейт ворочалась ночью и вспоминала эти чувства раз за разом. На нее волнами накатывали жуткие и странные мысли, что нужно еще раз пойти к складам. Чтобы снова выстрел,чтобы снова бежать сквозь тьму. Она к тому времени уже не ждала, что Сайлас вернется. Еще совсем немного надеялась, но просто по привычке. Утром надо вставать, в тишине петь, а перед сном мечтать, как все будет хорошо, когда солдат вернется с войны домой. Но пелось плохо, а мечталось почти никак.
Весной то что происходило в стране давно уже не волновало девушку. Какая разница, если южане из города, который она считала своим, повели себя хуже янки. А спас ее северянин, который не пожалел для девчонки немного еды и казенных шмоток. Какой там Ли, какой Аппоматокс?! Если бы не война, она бы про прежнему жила в большом и красивом доме, па и ма были бы живы, а Сай не сгинул бы неизвестно где. Не пришлось бы мерзнуть и голодать, получать укусы и побои. И все зря. Все равно проиграли. Линкольна не жалко, собаке собачья смерть. Но другой президент будет не лучше.
Большое дело их маленькой банды обрадовало, но к тому времени Кейт уже опостылел сам Виксберг. Она просто чувствовала, что слишком долго здесь задержалась. Поэтому слова Бри о солдатской облаве приняла даже с некоторым облегчением. Сама судьба дает ей знак, что ловить здесь больше нечего.
Билет на пароход должен был стать билетом в новую жизнь, в которой не будет холода и голода, может быть, даже, не придется снова воровать. Но от этого Кейт уже не зарекалась. Но там, по крайней мере, никто не будет знать о том, кто она. Не будет дразниться Замухрышкой, бросать подозрительные взгляды, кидать камни и натравливать собак. Она еще не стала настолько плохой, чтобы ее кто-то стал искать, если она уедет. И платье у нее хоть и ситцевое, зато новое и красивое. Вполне можно сойти за приличную девицу. И в этой новой жизни она никак не видела Бри. Пускай себе топает пешком к родичам в Канзас. Она была благодарна парню, что он не бросил ее во время болезни, но не более того. А она поплывет по реке. В Святом Луисе живет Сьюзан, которое на первых порах поможет разобраться что и как. Там просто не может быть хуже, чем в Виксберге, который из родного города превратился во враждебную территорию, хуже индейской. Поэтому девушка решительно распрощалась с Бри:
- Удачи тебе в Канзасе. Спасибо за все. Может еще увидимся. - она улыбнулась, - а я поплыву по реке.
Выбор сделан. И четыре коротких предложения подвели его итог. Она не стала даже говорить про Сент-Луис и подружку из приюта, чтобы не сглазить. Да и к чему бывшему подельнику теперь про нее что-то жзнать. Тогда, в первую зиму,она сожгла учебник чтобы спастись от холода. А сейчас, без тени сомнений, словно сожгла свои два последних года в Виксберге, чтобы отправится дальше. Повернулась к Бри спиной и пошла покупать билет, протискиваясь между синих мундиров, тихонько бормоча под нос хриплым голосом:
Dip Dip Dip
My blue ship
...
|
Эх, Дуэйн-Дуэйн, так осерчал, так разгоревался, что будто бы совсем не услышал Дарру. Ведь тот, выкупивший ружьём перемирие между семьями, именно о том другу и говорил, что новый конь не замена старому будет, а память о нём же. Ведь если коня назвать тем же именем, волей-неволей вспоминать будешь того, кто всех спас в тот дождливый день, что для троицы охотников за сбежавшими коровами чуть было последним не стал. А так как новый носитель имени жив-живёхонек, так само собой и про жизнь подумаешь, про то, как хорошо всё закончилось хотя бы для самих Дарры, Дуэйна и Шульца.
Да уж, Дуэйн вообще изменился будто бы, и за время разлуки, и после воссоединения. Более тихим стал, замкнутым что ли, Дарра всё никак не мог понять. Потом-то связал как-то со смертью брата, но то потом, а общались-то всё время. Конечно, никто после тех событий прежним не остался, даже недотёпа-Шульц всё ж таки меньше глупостей стал говорить, по разумению Дарры, больше на человека серьёзного стал походить. Сам же Дарра, помимо всего прочего, нет-нет да на горизонт заглядываться привычку заимел дурацкую, а ещё про приметы погодные стал людей расспрашивать. Так-то слышал, конечно, многие (и теперь решил вспомнить и накрепко запомнить), но были и незнакомые.
"Закрыты наутро, лить будет нудно", эге, вона чего, на цветы, оказывается, можно внимание обращать. Лютики-тюльпаны, но вообще мало ли что растёт вокруг, оглянись! Если бутоны утром не раскрылись, быть дождю. Цветки, они чуткие, пыльцу от влаги берегут спозаранку.
"Сегодня опадает с трубы дым, а завтра грянет проливным", так-так, влажность-то до ливней и бурь накапливается в воздухе, вот дым и тяжелеет, стелется по земле, и ведь точно, ха!
"До семи всё льёт? К одиннадцати пройдёт!" Хм, ну а что, без надежды тоже тоскливо. Уж если всю ночь по крыше барабанило, то уж до полудня-то точно развиднеться должно, иначе сколько можно-то? А ещё говорят, что за утренние часы солнце-то коли вжаривает как надо, то и тучи развеиваются.
Кошки те же перед дождями иначе себя вести начинают вроде как, моются активнее что ли, а может чихают чаще? Дарра проверял, но закономерностей установить не смог, и всё равно как кошку видел где, прищуривался сразу — а ну не вылизывается ли как-то по-хитрому?
Скрипы сверчков считать ещё можно было, но то ещё мученье. А ведь Брэди же подслушал где-то, что будто бы можно как-то градусы какие-то по количеству скрипов высчитать, и братья полторы башки себе чуть не сломали в попытках примету проверить (половина-то у Брэди уже давно отбита была, не иначе). Так и не поняли, что им с тех градусов? Словно от одной цифры холоднее чем от соседней. Холодно от холодной воды, что на ветре остудилась, например. Или просто зимой без хорошей одёжки, чем меньше её, тем холоднее, всё просто. Или ночью. А уж зимней ночью да под водой, бррр...
То ли дело перистые облака! Или вот высококучевые такие. Вот по тем иль другим легко о дождях судить заранее, знай себе на небо гляди!
А ещё...
Тут обычно прилетало уже Дарре по шее от утомлённого такими заумствами отца, а Дуэйн или Шульц вспоминали, что дела их какие-то важные заждались. Ну и ладно, не больно-то хотелось с неблагодарными слушателями премудростями людскими делиться!
Обижался и расстраивался Дарра недолго. Как бы не сосало у него под ложечкой при звуках дождя, но в целом рос он пареньком весёлым и неунывающим, правда, непостоянным тоже. Не любил подолгу одним и тем же делом заниматься, и из-за того в работе на ферме толку от него было не очень-то много. Недоделывал, бросал на полпути то одно, то другое. За курями прибираться начинал — четвертинку курятника грязной оставлял, и так сойдёт. Грядки от сорняков пропалывать — ну сколько можно, вон те штуки три завтра можно дополоть. Дрова рубить впрок? Не, ну на пару дней уже и так хватит, это ж тоже "впрок", да? А даже если урожай собирать время настало, посреди процесса ну как зачешется спина вдруг иль почтальон покажется вдали, а ведь письмо от Пэдди, это ж святое. Частенько у Дарры этот трюк срабатывал.
Впрочем, безответственным его было сложно назвать. О семье-то ведь тоже думал. Просто веселее и ловчее Дарре было много дел нахватать, всего понемногу поделать, а потом рыбу сходить поудить или кукурузу потаскать, или слухов каких нахвататься, чтобы было потом, чем родных повеселить. Всё в дом, всё в дом!
— Под Дакотой*-то, говорят, кости ящура какого-то гигантского понаходили!
— Ящера.
— Ну да, мам, ящера. Здоровенный, говорят, больше телеги!
— Врут эти дакотцы как дышат, сынок, поменьше их слушай. Десять лет как обосновались, вот и пыжатся, прославиться мечтают.
— ...А ещё офицер один проезжий болтал, будто до войны горбатых лошадей в армию закупали!
— Да он дакотец поди!
— Ну пап!
Что и говорить, впечатлить Дайсонов было непросто. Может, умей Дарра читать, не испытывал бы он таких сложностей в деле этом, но к чему душа не лежала, к тому не лежала. Читать, это ж сколько времени сиднем сидеть! И пока научишься, и даже потом, пока буквы в звучи переводишь, за то же время можно целую историю рассказать или услышать! Общаться с людьми Дарре нравилось больше.
— Хорошая шапка... — Кон с лисячьей шкуркой на голове выглядел браво и как-то немного зловеще. Вроде бы всё верно он сделал — на своей земле воровку наказал. А всё ж таки заныло как-то нехорошо у Дарры на сердце. По-другому на ружьё подаренное взглянул и примерить шапку отказался молча, просто головой помотав. Впрочем, как оторопел, так и отогрелся. Честной воришке честная смерть. Лучше уж так, чем дома на водопое при детях. Улыбнулся Дарра кисловато, плечами пожал.
— Да не, Кон, шарпшутеры же вдалеке цель бьют, а ты откуда в неё стрелял? Через двор поди, ярдов за тридцать? Ночью-то. Не взяли бы тебя, думаю.
Может, обиделся брат Дуэйна, а может задумался. Дарра не сильно на этот счёт волновался, но на всякий случай посмешил Кона рассказом о своём собственном противостоянии с лисами. Смеялся тот вроде бы искренне. На том и расстались.
А потом Пэдди вернулся! И уж так рад был Дарра, потому что не только живым-здоровым брата увидел, но и сильным, умелым и уверенным в себе. Даже отец при нём притих, а то ж ведь с ним в последнее время совсем сложно стало из-за пьянства, то обругает ни за что, то оплеуху отвесит помощнее обычного, то обсмеёт перед братьями и сёстрами, и уже не по-доброму, а с каким-то болезненным надрывом. Это Дарру пугало, хотя думать об этом он и не любил.
Да, с возвращением Пэдди всё сильно переменилось, просто-таки ветром перемен повеяло, и для Дарры ветер тот могучими мехами нагонял именно брат, а никакое не завершение войны. Что там война эта, далеко и грустно, вона даже президентов стреляют, а уж простой человек и вовсе в рубашке должен родиться, чтобы в эдакой мясорубке уцелеть. Столько народу померло, вообразить сложно, а многие калеками вернулись! Если раньше Дарра даже представить себе настоящих масштабов всего этого не мог, то со временем уловил всё же, сопоставил свои шансы удержаться на плаву в океане материнских слёз.
Даже Киту не повезло, и именно его пример (или даже скорее отношение к этой тоскливой истории Дуэйна) забил последний гвоздь в гроб того старого детского желания Дарры записаться в солдаты. В 63-м ещё задумался он над этим, когда день за днём наблюдал, как получивший похоронку на брата Дуэйн чернее тучи хмурый ходит.
Так что нет, война войной, но для Дарры она чем-то вроде бури в итоге стала ощущаться — гремит где-то гром, стучит ливень, и кто-то должен идти крышу латать, но его и смыть может, или заболеет, например, с холода. Стихия, её только переждать можно. Поэтому именно возвращение Пэдди и стало для Дарры настоящим счастьем. Именно за ним он решил последовать в поиске лучшей доли. Уж оставаться на ферме со спивающимся отцом — точно так себе вариант.
Да и родителям спокойнее будет, если братья друг друга держаться будут, всё ж таки трое не двое, всяко легче на новом месте будет. А то, мало ли, удастся ещё кого с собой зазвать. Тогда и вовсе весёлой компанией жизнь новую обустраивать будут! Конечно, банкам Дарра (вслед за отцом) не доверял, но уж героя-то войны не должны со ссудой обмануть! Да всё хорошо будет, о чём тут вообще можно беспокоиться!
-
Отличный пост и поговорки топ!
-
+
Пока вполне положительный парень, даже не верится, что будет грабить поезда. :)
|
В Сан-Антонио, Эдвард увидел бродягу. За годы войны он хорошо научился узнавать дезертиров. Вот немытые патлы, всклокоченная борода, вот рано выступившие на щеках и в уголках красных от постоянного напряжения глаз морщины. Ему можно было бы дать лет сорок, если не пятьдесят, таким он был сморщенным, такой от него веяло внутренней усталостью. Рваный мундир — но револьвер вычищен до блеска. На шее болтается бинокль полковника Хантера. «Стой, вор!» — захотел крикнуть снова-сержант Босс, но слова застряли в горле. Он понял, что смотрит в зеркало.
Раздобыв где-то ножницы и бритву, Эд остриг бороду и побрился — но морщины никуда не исчезли, въелись в плоть словно язвы прокаженного или следы от кнута в спину негра.
Может если бы не проклятая хромота...
И взгляд... Боже, как он ненавидел этот взгляд! Стеклянные, ничего не выражающие глаза смотрели куда-то вдаль... Нет, Эдвард Босс, не следует тебе больше стоять в карауле! Пусть прикроешься ты биноклем, пусть приобретёшь на несколько мгновений вид достойный и даже величественный, пусть подчинённые не увидят поразившую тебя болезнь...
Кончено. Всё кончено.
В следующем году Вам должно исполниться тридцать лет, капитан-сержант Босс. Лучшая половина жизни подходит к концу — а вокруг ничего, руины, пустота! Каким бы одиноким Эд себя не чувствовал, он никогда прежде не был совсем один. А теперь? Нет больше отца, наверняка умер в Калифорнии дядя, умерли Алисия и маленький Дэнни, брата повесили в Канзасе, сожжен фамильный дом... Даже друзья, и те исчезли, один за другим, погрузились в реку времени — вот лицо застыло над поверхностью, вот плавно стало погружаться — а вот уже ничего и нет, и лишь бегущие во все стороны круги тревожат спокойную гладь...
Грег, Колкинс, даже Гас...
Помнишь, как мы прощались, дружище? Ты не предлагал поехать с тобой, но я все равно чувствовал, впервые в жизни чувствовал, что ты прав, а я нет. Сейчас, даже получи я прямой приказ, я не смог бы повесить тебя на телеграфном столбе.
Честно говоря, не думаю, что я смог бы повесить хоть кого-то.
Наоборот, я чувствовал необходимость оправдаться.
Чувствовал, вину...
— Гас, если вдруг случится чудо и Алисия жива... и Дэниэл жив...
Голос изменил мне. Я удержался, чтобы не сглотнуть.
— Прошу, позаботься о них. Скажи им, что мне жаль, что я пока не смог вернуться. Я... должен выпить эту чашу до дна. Вокруг них будут мужчины, которые возвращаются с войны, а меня всё не будет и не будет, и виновато в этом только моё упрямство, но я должен, понимаешь? Просто должен пройти этот путь до конца... За всех, кого мы потеряли... За Грега, за Колкинса... За нашего генерала... Он не заслужил чтобы сейчас его бросили все...
««Он не заслужил, чтобы его бросили все» — я представлял, какой глупостью это прозвучало бы для моей жены, будь Алисия жива. Но по правде я не думал, что Гас в самом деле кого-то отыщет в Миссури. Мне важно было только, чтобы он поверил, что я верю... А значит, может, поверил и сам. Новое начало, Гас Эгертон, для тебя ещё может быть новое начало... Но этого я уже не сказал».
В Сан-Антонио Эдвард уже приготовился принять свой последний бой. Даже не забрать с собой побольше врагов, это уже неважно... Просто умереть стоя. Получить пулю в грудь, а не в спину.
«Я верил.
Верил до последнего.
Когда мы отбросили врага от Техаса — я верил.
Когда мы наступали на Миссури — я верил.
Даже когда Шелби сказал про Империю Юга — я верил.
Проклятье, я почти видел моего генерала императором, Бонапартом восемнадцатого брюмера...
Я готов был быть его маршалом.
Готов был пройти с ним до конца, построив... хоть что-то!
И даже когда выяснилось, что ничего построить мы не сможем, когда Шелби дал клич: «Вперёд, за Юг и за Свободу! На Шривпорт!» — я готов был пройти за маленьким капралом его Сто Дней...
Три сотни против могущественной Империи Линкольна!
И хуже бывало!
Но дождь лил, капли бежали по моему вмиг обросшему щетиной лицу...
Я больше не верил.
Осталось лишь упрямство.
Лишь сжатые зубы — словно в этом был какой-то смысл...»
Но бой так и не начался.
А потом мы стояли на берегу Рио Гранде.
И в самой мрачной торжественности, с какой мы хоронили Железную Бригаду было что-то такое, от чего расправились мои плечи, от чего снова горели огнём глаза.
Врагу не достанутся наши знамёна.
Никто не сможет похвалиться, что победил нас.
Капитан Босс стоял, держа голову высоко поднятой.
А потом Шелби протянул чёрный плюмаж...
Вот тут-то Эд и сломался.
Переломился пополам.
И вроде бы незаметно — как отсечённая умелой рукой голова ещё лежит на плечах — но потом тело начинает оседать, и наконец раздаётся стук.
Катится голова, и кто знает, видят ли ещё что-то открытые глаза...
Можно было многое сказать.
«Для меня это честь, сэр», — так сказал бы Эдвард Босс образца начала шестьдесят пятого года.
Но сейчас он не смог сказать ничего.
Отдал честь — с такой силой, что рука чуть стукнула по лбу.
И исполнил приказ.
...
«Прости нас, Америка. Мы проиграли»
Последняя запись в дневнике Эдварда Дэниэла Босса.
...
Четыре года он давил в себе все сомнения на корню.
Четыре года следовал приказам.
И если бы сейчас Шелби сообщил, что дабы начать Революцию заново, необходимо передислоцироваться на Мадагаскар, Эд коротко ответил бы: «Есть!» — и даже не спросил бы, где находится этот проклятый остров.
Но Шелби больше не отдавал приказов.
Он сказал «война окончена» — и в этом была проблема!
Если война окончена...
Что тогда мы здесь делаем?
Кто мы вообще?
Нет, помилуй Боже, капитан Босс никогда бы не смог подойти к командиру и задать ему этот вопрос прямо. Авторитет Шелби был абсолютен, непререкаем. Если командир не даёт объяснений, значит на то есть причина.
Ещё Эдвард знал, что не сможет просто уехать — он слишком хорошо выучил, что самоуважение нельзя потерять дважды. Уйти сейчас, ощущать взгляды тех, кто остался, самых стойких, самых смелых, «Непобежденных»... Нет, этого он бы сделать никак не смог.
Но ещё у него кончились силы.
Разжались зубы.
«Они победили, мы проиграли».
По правде, Эд всегда считал, что они с Гасом если и вернутся, то вместе. Отъезд друга подкосил его куда больше, чем сам Босс был готов признать. Раньше как, когда тяжело, всегда можно было оглянуться: «Вот Гас держится, значит и я как-то выдержу!» — или наоборот, — «Парни колеблются, я должен быть сильным, чтобы они были!»
А теперь... зачем?
Ради чего?
И как всегда бывает с людьми колеблющимися, не ощущая силы в себе, Эдвард пошёл к единственному, в ком ещё чувствовал эту силу, к своему генералу Шелби.
У него ведь семья в Миссури, но он не возвращается. Почему-то он продолжает идти вперёд, этот человек из железа...
Однажды так уже было, когда после смерти Эйбена Клиффорда, Эд целиком посвятил себя отцовским планам. Не знаешь, что делать? Обратись к тому, кто знает!
— Сэр, я хотел сказать...
И вот тут капитан Босс, шедший на пули и картечь, не выдержал и покраснел.
«А что, собственно, ты собираешься сказать Эдди?» — спросил внутренний голос, — «Я чувствую усталость и малодушно хочу вернуться домой, но я на месте застрелюсь если дезертирую, потому поддержите меня пожалуйста? Или, ты хотел сказать — отпустите меня? Дайте какой-нибудь приказ? Вроде, капитан Босс, отправляйтесь на вражескую территорию и попытайтесь договориться об условиях нашей капитуляции! О, это было бы идеально! Я не дезертирую, я выполняю приказ! И не стыдно, Эдди?»
Стыдно.
Жуть как стыдно.
— Я хотел сказать, что несмотря на любые изменения обстоятельств, Вы можете располагать мной. До конца.
Должно быть, вид капитана Босса говорил сам за себя.
Вид дезертира, который не мог дезертировать.
Солдата проигравшей армии, который не умел сдаваться, но едва ли сам мог сказать, трусость это и неспособность признать поражение или отвага...
-
Солдата проигравшей армии, который не умел сдаваться, но едва ли сам мог сказать, трусость это и неспособность признать поражение или отвага...
Для одних одно, для других другое, и те, и эти, наверное, правы.
-
Наконец-то дочитал похождения Эда Босса (до текущего момента т.е.), и хочу просто честный плюс влепить за верность характеру что ли, за веру в себя и свои идеалы. Оч ярко передал, и как-то это в тему южанам, мне кажется. Сильная ветка, сильный персонаж, который остаётся сильным даже будучи сломанным. С одной стороны именно война закалила его, с другой есть ощущение, что он не деградировал бы, даже если бы войны не было. И как знать, кем бы он стал? Неким "идеальным американцем", чьм потомки сами бы отменили рабство эволюционным методом, подготовив всю инфраструктуру и общество к таким переменам? Идеал недостижим, но помечтать, глядя на Эда, хочется. А так-то в любом случае крутой персонаж.
|
Заиграл марш, и Бэтмен будто очнулся ото сна, лихорадочно пытаясь сообразить, где он и что происходит. Утрений воздух холодил свежевыбритые щеки, неудобно давили на оцепенелое тело ремни амуниции, трубили бравую музыку динамики. "Трубы Иерихонские" прошептал он одними губами и оглянулся вокруг. Минометная группа была в сборе, каждый боец на своем месте. "Сержант Кёртис Витт готов выполнять приказы! Вперед, Темный Рыцарь!" - доложил он сам себе, чтобы окончательно вернуться в реальность. Пустой желудок свернулся жгутом, замутило, воспоминания о качке и джеме поднялись к горлу металлическим вкусом желудочного сока. Бэтс поморщился и не глядя выдавив таблетку сульфата бензедрина из упаковки, отправил ее на язык. Коротко глотнул из фляги смывая ее в желудок вместе с неприятным привкусом во рту. Ему нельзя сегодня подвести группу, роту, Страну. В этот раз он должен быть в лучшей форме.
Все что случилось до звука марша было как в тумане. Дни были похожи один на другой - он на автомате муштровал группу каждодневным осмотром и пересборкой минометного хозяйства, все по полевой инструкции, следите, черт вас дери, чтоб грязь не попала на штырь бойка, лениво принимал участие в немудренных розыгрышах, лениво гонял мяч с ребятами, жрал, срал, мылся теплой соленой водой, спал в душной, где воздух запержен до густоты морпехами на бобовой диете, каютке на насквозь мокрой от пота простыни, чистил зубы зубным порошком "горная свежесть", брился, на автомате муштровал группу, все по инструкции, лениво принимал участие в розыгрышах, лениво гонял мяч, жрал, срал, мылся водой, спал в душной каютке, чистил зубы и брился, муштровал группу, лениво принимал участие в чем-то, лениво что-то делал, жрал, срал, мылся, спал, брился-чистил-зубы, муштровал... По кругу, раз за разом, как сомнамбула, как голем, он выполнял одно и то же. Мысли ушли из головы напрочь, осталось только мутное душное движение через железное брюхо корабля и набор одинаковых картинок в той же самой последовательности...
Единственным ярким пятном во всем этом был карточный турнир и выигрыш Трещотки. Паренек запал в душу увальню Бетмену и тот болел за него всем сердцем, радовался как ребенок его победе и каждый раз когда видел рыжую шевелюру, мелькавшую то тут, то там, невольно улыбался.
Но и это смазалось бесконечной чередой дней, затопленных болотом безмыслия - не думал он ни о родных, ни о предстоящем сражении, забыл предупреждения Физика о погоде и Крейзи-хорсе, с тудом иногда вспоминал свое имя. Бэтмен лыбился когда все ржали, жевал, не чувствуя вкуса, когда все жевали, чертыхался как и все от запаха в каюте, но искра божья не вспыхивала на дне его пустых глаз. Когда объявили высадку, он тоже не проснулся. И поесть так и не смог. Даже вилку не воткнул в еду - просто не лезло. Отвернулся, встал и вышел из столовой.
И вот он наконец очнулся, он на палубе, в строю, гремят трубы. Накатил, наконец, страх, за ним возбуждение и злость, за ними пришло воспоминание об обязанностях:
- Ком. отделений - проверить наличие дымовых гр'нат и штатную комплектацию! На п'грузке не толпиться, не дергаться, п'мочь пулеметам погрузиться в-перво! Ящ'ки держать крепко обеими клешнями, как жопу подружки! Пускать ток если уверены, что приняли! Кто утопит мины или, спаси Господь, миномет, сам отправится нырять за ним, пока не достанет! Д'вайте ребята, не облажайтесь, Уэлл-Уэлл и Иисус смотрят на нас прям щас, лично!
...
Осень, яблочный сад старика О'Нила. Ветер шумит в кронах, ласково греет макушку солнце, спину ломит, руки тянут вниз тяжеленные корзины яблок - старик сказал, что по окончанию сбора можно унести сколько поднимешь за раз и Курт из последних сил радостно тащит неподъемные для пацана корзины, чтоб принести домой побольше, он счастлив и горд... Палуба. Руки тянут вниз ящики с боеприпасами. Бэтмен тащит их и еще подсумок гранат сверх выкладки, не помешает. Спины товарищей впереди согнуты под весом снаряжения. Скрипят тали на шлюпбалках, отправляя вниз вдоль борта тяжелое добро минометной группы.
- Индюк, двумя руками, черт тебя дери! Подошва, принял? - Бэтс подхватывает падающий из рук неловкого салаги ящик, не давая тому упасть. Его широкие плечи то тут, то там на погрузке, помогают справиться с тяжелым снаряжением, поддерживают высаживающихся. Наконец, сдерживая вновь подступающую тошноту он сам ползет по канатам сети вниз. Ботинки стукаются об пайолы десантного катера, те чуть качаются под ногами и Бэтмен, стиснув зубы, чтоб тут же не блевануть, впечатывается в борт для хоть какой-то опоры.
- Ком. отделений, пр'верить личный состав и снаряжение, - цедит он сквозь муть, - Доложить.
...
Осень, ярмарка. Кёртиса-подростка тошнит молочным коктейлем после карусели. Молочным котейлем, за который его отец заплатил целый четвертак по ярмарочной цене. Ему вовсе не так весело, как обещал зазывала. Совсем не весело. Желваки играют на скулах отца, он молчит и не смотрит на Курта и это хуже всего. Он разочарован и ему стыдно за сына. Кёртису тоже стыдно, он стискивает зубы и не дает очередному рвотному позыву пройти дальше горла. Ему гадко, его мутит, но он не может продолжать разочаровывать отца... Борт десантного катера, над головой качается небо, неизбежно подымается по пищеводу очередной рвотный позыв. Бетмен стиснул зубы до хруста, не слушая кивает докладам капралов. Ему вовсе не так весело, как обещал вербовщик. Совсем не весело. Но он не может разочаровать Корпус. Веки с силой сжаты, так что в глазах плавают огненные круги. Бэтмен нащупывает в нагрудном кармане бензедрин и с трудом, в паузе между волнами, глотает вторую таблетку. Чертов коновал, подсунул порченное снадобье, совсем не помогает!
-
Как обычно замечательно от первой до последней буквы! Он разочарован и ему стыдно за сына. Кёртису тоже стыдно, он стискивает зубы и не дает очередному рвотному позыву пройти дальше горла. Ему гадко, его мутит, но он не может продолжать разочаровывать отца...
Ох, вот отозвалось! У меня был персонаж, лейтенант, который в заснеженном лесу в Арденнах вспоминал, как в детстве простудился, потому что под рождество провалил экзамен по химии и слонялся по улицам города, потому что не хотел идти домой разочаровывать папу.
-
"... Вперед, Темный Рыцарь!" - доложил он сам себе, чтобы окончательно вернуться в реальность.
Максимально реальная реальность сержанта Витта
-
Единственным ярким пятном во всем этом был карточный турнир и выигрыш Трещотки
Каждому свое, сержант
-
Такой живой пост, вот прям веришь! Прекрасно!
-
отдельный респект за идеи и участие в розыгрыше
|
– Побили. – утвердительно кивнул головой Диаманти и хлопнул Малого по плечу. Пока с него достаточно, похоже.
День высадки был бы, в теории, обычным, если не считать, что их подняли в какую-то срань, когда даже япошки спать должны. Диаманти тоже предпочел взять с выдуманных японцев пример и поспать лишние полчаса, гаркнув что-то злое на бедного вахтенного. А вообще, все будто бы как обычно началось. Покушать только можно хорошо, и старые со своих столов с неким цинизмом посмеивались с молодняка, давящегося от превосходнейшего стейка и лакаюшего отличный кофе, как рыбий жир. Блин... слишком отличный кофе, ой-ой-ой...
Наконец, пошли задачи. Для начала - проверка снаряжения. И тут уже все серьезно. Это уже не просто посмотреть, нет ли на чехле дыр, а на патронах ржавчины.
Сержанты и отдельные представители рядового сержанта под присмотром взводного начали изготавливаться к бою. Проверяли все, от надежности шнурков на ботинках до ремней на шлемах. Укладка вещей в рюкзаке. Шпеньки застегнуты, ремни затянуты. Идеальный боец свободы, вашу мать.
Потом огнеметчики идут чуть отдельно. Первого номера надо подготовить почти как водолаза. Конечно, семьдесят фунтов геенны огненной может поднять и один человек, но зачем, когда у тебя есть почти штатный помощник? Ремни тоже надо подтянуть, но надо и целостность баллонов проверить, и работу батареек. Со стороны, наверное, кажется, как священнодействие какое-то. Помощникам тоже надо баллоны проверить. Потребовать еще показать пальцами, помнят ли, что крутить. Шмурдяк всякий выбросить. Впрочем, Диаманти оставил Малому даже ручные гранаты, несмотря на неодобрительное хмыканье. Наверное, бой тоже вести придется, пусть уж будут.
Раздался приказ лейтенанта, следом окрик взводного сержанта. Даже не окрик, на удивление, а более дружелюбное: "Ребята, пора!". Серджио в очередной раз подергал за ремешки каску Янга и спросил:
– Готов? – и затем уже сказал всем: – Пошли, факелоносцы.
На палубе уже пошла движуха. В последний раз перед высадкой взводы доблестного Первого инженерного, бывшего Второго, строятся вместе. Офицеры оглашают, какой роте какое отделение и какому взводу какая четверка. Все уже обыгрывалось на учениях, и изменений немного, но в данной обстановке все равно выглядит как-то торжественно, что ли. Звучит команда "Разойдись!", но никто не расходится сразу. Все поворачиваются друг к другу и начинают жать руки, обниматься, просить какие-то дебильные просьбы и выкрикивать последние дебильные шуточки. Мрачный, конечно, мрачный, но обнимаются и с ним, и Малому руки жмут, дружелюбно прохаживаясь на его счет. Один хрен тут все морпехи. И инженеры, вдобавок.
Рано или поздно все переобнялись и пошли искать "свои" пехотные взвода. Рога Гольф, первый взвод. Рота Гольф, первый взвод... Серджио уже видел и лейтенанта, да и ряд парней примелькались на тренировках, но черт, как же тут много народу! Будто хотят слепить из кучи морпехов одного большого Джи-Айа, который будет топтать япошек огромными ножищами. О, наконец-то.
Диаманти подходит к уже возрастному для своего звания лейтенанту и докладывает сходу, удерживая правую руку на огнеметной "трубе", а не стремясь отдать честь:
– Лейтенант, сэр, саперы Первого инженерного прибыли в ваше распоряжение.
-
Вот я поторопилась, как всегда, и кучу деталек продолбала :)
-
Здорово! Особенно вот про это, как саперы между собой прощаются. И вот эта фраза: Потом огнеметчики идут чуть отдельно. Первого номера надо подготовить почти как водолаза. Технически я сомневаюсь, что огнеметчики ползли по сетке с огнеметами, а не спускали их отдельно, но, во-первых, наверняка я не знаю, а во-вторых, просто круто, атмосферно звучит. Иногда мне кажется, что ты тут не игрок, а ассистент)))).
-
Будто хотят слепить из кучи морпехов одного большого Джи-Айа, который будет топтать япошек огромными ножищами.
GI-Zilla: Attack on the D.Lagoon
|
Пока остальные готовились к одной битве, Айзек — к целым двум. И если с первым противником оставалось много неясностей (есть там японцы, нет ли, сколько, где), то второй был ему очень хорошо знаком.
Мандраж.
Удивительно, но первый бой в этом плане мало отличался от какого-нибудь важного экзамена или концерта. Может, потому что экзамен в свое время был самым страшным (заранее предопределенным) событием, которое могло произойти с Айзеком. Шкала, вот, поменялась, а симптомы остались. И методы борьбы с ними тоже.
Айзек проверил снаряжение и оружие много-много-много раз. Иначе — он знал — ему предстояло просыпаться в холодном поту по пять раз за ночь с мыслью “что-то не так”. Огнеметные баллоны он вообще едва не облизал со всех сторон, чтоб уж наверняка убедиться, что никаких трещин там нет (но не облизал, потому что здравый смысл и антисанитария). Скрипач слышал, что многие бойцы дают имена своему оружию — не то на удачу, не то по какой-то очередной загадочной традиции — и, чтобы не отставать, мысленно окрестил баллоны Иоганном (Божья благодать, ирония) и Себастьяном (по остаточному принципу).
За три дня до высадки Айзек начал заставлять себя есть и спать. Систематически, сколько лезло — и того, и другого. Перед высадкой он не сможет сомкнуть глаз, и никто не приготовит ему персонально чашечку легкого куриного бульона с тостом и успокаивающей желудок травяной настойки. Да и, учитывая морскую болезнь, какой от этого был бы толк, один перевод продуктов. Выданную ему пачку бензедрина Скрипач засунул глубоко-глубоко в рюкзак, чтоб ручонки не потянулись во время высадки. Адское зелье, этот ваш бензедрин. “Зов ехидны, клюв совиный, глаз медянки, хвост ужиный, шерсть кожана, зуб собачий вместе с пястью лягушачьей.” На учениях Скрипача так скрутило от побочек, что он едва ползал под своими (безымянными) баллонами. Увлекательно, когда одновременно и жрать хочется, и сблевать, и голову сунуть под гусеницу, чтобы перестала трещать. Спектр ощущений, полный неожиданностей. Лучше уж определенность морской болезни.
За двое суток до боя Скрипач повадился на день заматывать руки чуть не по локоть. Каждый палец отдельно. Будто решил начать мумифицироваться заранее, на всякий случай. Выходило это у него ловко и аккуратно, видимо, не в первый раз. Но ходить в этаких перчатках по жаре было тем еще удовольствием: бинты почти моментально пропитывались потом. “Привычка,” — отвечал Айзек на немногочисленные вопросы. Конечно, высадка — не концерт. Но со сломанной ногой на берег не пошлют, а с сорванным ногтем или выбитым пальцем — это запросто, и чего? Корячиться из-за такой ерунды?
Последний день был, конечно, самым тяжелым. До полудня Айзек еще как-то смог вздремнуть, убаюкивая себя ставшей привычной мантрой “не сейчас, еще не сейчас”, день провел в каком-то ступоре, вечером поужинал кое-как, а как погасили свет, обреченно улегся на свое место. Думал, не заснет, но почти сразу провалился в мутную дрему, когда не можешь различить сон и явь. Скрипач поднимался по команде, одевался, шел в душ, на завтрак, строился, толкался в очереди у борта. Вскакивал в ужасе — забыл баллоны! А, всего лишь сон… и снова — подъем, душ, завтрак, построение, спуск, укол страха — где Диаманти? Почему его нет в лодке? Нет, приснилось. Подъем, душ, завтрак, построение… Ох, дьявол, какие?? Какие из них продольные, а какие поперечные? Звон в голове, никак не вспоминается… После этого (совсем уж нелепого) кошмара кто-то толкнул Айзека в плечо — пора вставать.
Завтракать Скрипач не стал. Взял поднос на случай, если кому-то из товарищей захочется добавки. Завернул пару тостов в салфетку, сунул в карман. Скорее всего, превратятся в просоленную кашицу с песочком, но случаются ведь и чудеса. На страдающего в проходе Кида Айзек посмотрел с сочувствием, смешанным с превосходством. Сам-то он додумался заранее дойти до гальюна, а там и волшебные два пальца не понадобились, стоило только позволить себе подумать.
На построении Скрипача начало трясти. Все словно заволокло вязким туманом, лица стоящих рядом морпехов сделались вдруг какими-то усредненными, будто их сложили вместе и разделили на всех поровну. “Наверное, смерть видит нас вот такими, одинаковыми,” — пришла в голову совсем лишняя мысль. Капрал повернулся, чтобы затянуть какой-то ремень, и баллон (Вольфганг, определил Айзек) легонько впечатался Скрипачу в бок. Отпустило. Вот же — Диаманти. Вон Винк, который умеет исполнять реквиемы на картах таро. Дойчи, с легкостью играющий на струнах души. Слипуокер со своей особенной нотной грамотой (воспользовался советом или нет? рука, кажется, в порядке). Мыло и Заноза (которого Скрипач начал мысленно называть Веревкой, потому что утонченное чувство юмора не проблюешь). Где-то там, в строю, Стилл, Сайленс и Наггет, благослови их Господь за их небезразличие (что угодно, только бы не оно).
Отпустило.
В спину ударили духовые, будто просветили насквозь, и Айзек почувствовал себя почти прозрачным, но не невидимым, не одинаковым, не взаимозаменяемым. Смерть не обманешь, от нее, наверное, не скроешься, но ведь она и не враг Скрипачу.
У Айзека два врага.
Один там, на острове. Другой тут, под сердцем.
-
Это офигенно, начиная с Иоганна и заканчивая Себастьяном.
А в конце Бах!
И особенно меня порадовали сны – я бы тоже скорее всего видел какие-то похожие кошмары, что забыл что-то, к примеру.
-
Смерть видит нас всех одинаково...
Сильно и деловито-отрешенно. По-интиллигентски так, на самом деле. Что останется, если унять страх? Суета и концентрация. И тошнота.
-
Потрясные метафоры, звонкие образы, каждое слово на месте, приятно прочитать. Айзек очень живой и настоящий.
-
Иоганн Себастьян Бабах :)))
-
А мне очень нравится этот парень!
|
-
И Фитч поклялся себе и всем своим предкам, что лучше умрёт, чем повернёт назад.
Nowhere to run, nowhere to hide
You've got to kill to stay alive
-
Все ошибаются, даже Unkle
|
|
От внезапности пробуждения мысли не поспевают за телом, а фобии — за душой. Тесно и душно? Ещё нет. Стены и потолок давят? Ещё нет. Хотя вроде бы уже должны начать. Странно. Может, темнота скрадывает пространство, расширяя его, успокаивая? А может уже проснулся с ощущением свободы? Снилось же, кажется, что-то такое... что же там было-то? Что-то синее на каком-то красном, только синее не синее, а голубое и белое, а красное тоже скорее чёрное и коричневое. Когда смотрел вниз, трепетал. Когда вверх — парил. Приятные чувства. Только почему пальцы дрожат?
***
Завтрак Пол отдал врагу, сознательно перепутав установки известной поговорки. Кофе попил неспешно (и то не допил), тост с джемом пожевал (долго разглядывал липкую корочку и всё же бросил на поднос), пару палочек фри погрыз (пересолили). Не лезло, но и не больно-то хотелось. Хотя вот перед Гуадалканалом нормально хавал, а тут никак. Но там вообще по-другому всё было. А тут все мысли — о войне. О смерти. О возмездии.
Окончания трапезы Слипуокер ждал, выстраивая из крошек стрелковую цепь, а потом двигая хрустящих солдатиков вперёд, к другому краю подноса, периодически давя большим пальцем то одного, то другого. От бравых вояк оставались то пыльные круги, то мутные лепёшки.
Пальцы вдруг зачесались. А, это остатки джема размазались. Отмыться бы.
Пол откинулся на спинку стула и посмотрел наверх.
А там отмоются?
***
Когда на сумбурном построении заиграла музыка, Дроздовски сперва замутило от нахлынувшей волны напряжения, от оцепенения какого-то, от стиснутых зубов и сжатых кулаков, ведь не на параде же, не дома на диване напротив радио! Бой, они идут в настоящий бой, и на этот раз всё точно будет не как на Гуадалканале! Почему? Да на карту достаточно глянуть, на грёбаный макет в грёбаной кают-компании! Островок-то мелкий, как чёртов угол, куда уже загнали чёртову крысу! Крысы всегда выживают в своих крысиных норах, и даже если она там всего одна останется, ей уже некуда бежать. И все крысиные пули и крысиные снаряды полетят прямо в морпехов, к гадалке не ходи!
А потом его быстро отпустило и вознесло. Кулаки разжались, струны губ искривились в улыбку. Тело вновь показалось большим, даже гигантским, но стены и потолок не давили, наоборот! Словно это он, Пол Дроздовски, играючи смял все преграды и встал в полный рост в ночном океане, лишь чуть-чуть не дотягивая до луны и лишь по колено погрузившись в воду. Корабли показались игрушками, остров Бешио-Тарава — измятым и издырявленным мусорным ведром, а япошки — коллективной крысой, коей они и являлись. Корпус морской пехоты сомнёт врага, отдавит ему мерзкий хвост, перебьёт прикладом хребет и добьёт громогласным контрольным прямо в сморщенную морду.
Пол облизал подсохший на пальцах джем, представляя себе кровь.
И тут подбило его что-то кинуть взгляд наверх и подмигнуть кому-то за потолком.
Пальцы перестали дрожать.
***
— Спасибо, парень, грохну одного и за тебя! — Кивнул Слипуокер желавшему всем удачи матросу-страховщику. Помощь его не принял, до лодки добрался сам, других поддерживать не стал. В бою и примет, и поддержит, а тут... не маленькие, справятся. Эх, скорее бы уже.
Пока все толпились в центре отсека, Пол пробрался до борта. Да, риска больше, но и "фейерверк" видно лучше, и до берега на шаг ближе. И до врага. Не видно, правда, пока что ни черта. Но ничего, скоро рассветёт. Всё ж по уму. И тело уже проснулось, нет полусонной вялости и тяжести. И готовность зашкаливает.
Рюкзак Пол втихаря скинул и затолкал ногами в уголок. Нахер надо. Только стрелять мешать будет, а пострелять Пол собирался на все патроны. А потом подобрать с павших и ещё пострелять. А потом поклянчить у живых и по новой. Он каждую пальму этого грёбаного острова пометит, каждый гребень каждого грёбаного холма, и лучше бы быть там чёртовым япошкам, потому что за стволами и на обратных склонах он всё равно достанет их гранатами, и лучше бы им сдохнуть сразу, потому что плен для них слишком хорошая судьба.
Кровожадные мысли под оглушительный аккомпанемент флотских пушек.
Мрачные думы под огрызающиеся выстрелы пушек японских.
Тревожные ожидания в затишье.
Парни шутят про жён и вдов, про уродство утешающих их морпехов, про неузнаваемый остров, про мёртвых япошек. Пол смеётся не только над последним. Он вообще сейчас какой-то другой, явно навеселе, с лихорадочным блеском в глазах, то ли дёргающийся, то ли пританцовывающий при близких взрывах.
"Что это с руками? Не трясутся, не трясутся же? Не шалить мне тут. Не дрожать."
Настороженный набухающим под ложечкой комом Слипуокер принимается чертить пальцем по краю борта.
Вниз с острым отхлёстом, вернуться и вправо-вниз с отхлёстом крючковым, и пару перекладин на эту лестницу. Луна, 月. Сместиться правее, и сверху-вниз: запятую-обрубок, под ней черту, под ней две колонны, под ними черту подлиннее, под ней квадрат с перекладиной внутри, под ним самый смак — три запятые и змейку, словно фермы у вьющейся дороги на карте. Мысли, эмоции, 意. Вместе 臆, вроде не ошибся.
Второй проще, но кривее: запятая-обрубок, под ней черта, но с левого её края скат вниз с острым отхлёстом. На скате две запятых, словно трупики япошек сбросили в могилу. 疒, болезнь, хотя это только ключ-радикал. Нет же, надо им обязательно внутрь "под крышку" напихать черту, под ней скобку, и от черты в скобку отросток с отростком: 丙, "третий" блядь, а если зарыться в словарь, то даже и "огонь" будто, какая-то заумь то ли из китайских пяти элементов мироздания, то ли из китайских же календарей. Третий элемент огонь, блядь, понапридумывали, суки. И что же происходит, когда огонь болеет? 病, болезнь, етить её в рыло!
— Парни, а знаете, как будет по-японски "трусость"? — решает вдруг пошутить и позлорадствовать Слипуокер, — "Болезнь лунных мыслей" нахуй! 臆病 (окубё:) блять! Ток это тут светает, а с грёбаным Токио разница три часа, спят, уродцы, лунные сны свои видят! А вот в Калифорнии утро, прям почти десять утра, парни! Наши уже проснулись и мысленно с нами, а мысли у них уж точно "солнечные"! Всё будет ништяк!
-
На скате две запятых, словно трупики япошек сбросили в могилу. 疒
Не, ну это однозначно топ!
-
От внезапности пробуждения мысли не поспевают за телом, а фобии — за душой.
Перк "Проворный" этому джентльмену!
Что-то синее на каком-то красном
Я знаю, это в "Что? Где? Когда?" было в девяностые. Это синий кит в Красном море. Но вообще отличное описание абстрактного сна — цветовой гаммой и ощущениями.
От бравых вояк оставались то пыльные круги, то мутные лепёшки.
Спасибо, поплохело :)
А там отмоются?
Спасибо, поплохело еще раз, но по-другому.
Пол облизал подсохший на пальцах джем, представляя себе кровь.
И тут подбило его что-то кинуть взгляд наверх и подмигнуть кому-то за потолком.
Пальцы перестали дрожать.
Я просто буду плюсовать все упоминания рук в этой игре, и никто меня не остановит.
Ну и "болезнь лунных мыслей" — это то, за что мы все любим японский язык.
|
- А, это…
Винк, до этого сосредоточившийся на том, что значил очередной расклад, отвлекся.
- Нет, на самом деле. Это конец чего-то. Переход из одного состояния в другое. Не обязательно худшее. Думаю, из морского в сухопутное у нас…
Он смешал карты и снова начал их раскладывать. Простейший расклад – три карты. Но гневить судьбу, пытаясь угадать слишком многое – так себе затея, и более сложные расклады Винк предпочел сейчас не делать. Ну и относительный недостаток места тоже сказывался. Карты старые, потертые, и требуют уважения. Как любой предмет, который связан с шансом. А тут случайно их на пол могут смахнуть, наступить, облить, порвать…
- Так… жезлов четверка. Заслуженный отдых, процветание. Но сейчас скорее церемония перехода из одной части жизни в другую. Построят нас, дадут окончательные инструкции, вот и будут жезлы. Это о прошлом.
Следующая карта оказалась перевернутой.
- Эм… а вот это нехорошо. Перевернутое солнце, "Скрипач", это частичный успех обычно. Но еще тщеславие, хвастовство, невежество… я не хочу пугать, но если это к высадке, то либо разведка уже облажалась, либо командование просчиталось.
На лице Вилли проявилось самое настоящее беспокойство. Но оно довольно быстро сгладилось, оставшись лишь в чуть заметно пролегшей по лбу морщине. В другом освещении, быть может, и не заметно было бы.
- Правда, эта карта про сейчас. Настоящее. Возможно, про нашу армаду. Уверен, она не только про то, чтобы косоглазым шатаут* устроить, но и чтобы показать дома, как все хорошо. Бобби тут не просто так кружится.
Следующая карта обычно обозначала будущее. И, надо сказать, увидев ее, Стэнтон был несколько удивлен. Настолько, что почесал голову, вспоминая, что в принципе применимого к их ситуации она может обозначать.
- Кубки, шестерка. И как ее лепить к нам, я не понимаю, если честно. Ностальгия это по определению. Воспоминания о прошлом…
…Говорят, перед смертью вся жизнь проносится перед глазами…
- …да, о прошлом. Там было еще что-то про применение навыков, которые давно не использовались. Не знаю, что это может быть, правда. Но еще один смысл – не бояться чего-то из прошлого, возможно, даже вернуться к этому.
-
Забавно, что если примерить не на ситуацию в целом, а на Айзека, то вообще получится очень в тему.
-
Здорово! Интересно, не зря ждали)
|
Чарли смеялся вместе с парнями. Вот это было по нему. В конце концов, они были теми, кто вместе делает работу - типа бригада ковбоев, или на ферме, бывает, своими силами не справиться и зовешь соседей или сам кому помогаешь. Вместе работаешь, вместе ешь, вместе отдыхаешь. О будущем он не задумывался - чего там, будет работа и они ее сделают. Даже если будет тяжело. У них в округе не было принято оставлять работу несделанной.
- У нас дядька мой хорошо гонит - мечтательно поддержал Катахула затронутую тему - Мы на танцульках однажды подрались с парнями из-за ручья... Ну, подрались не однажды, но в тот раз однажды, и мне бутылку пивную об голову разбили. Только поцарапали, но крови много. И все подумали, что меня убили и драться прекратили, а меня не убили. И мы стали мириться и дядькиным самогоном так намирились, что брательник - ну, не мой брательник, у меня только Джонни, маленький, а двоюродный, домой нес. А ма увидела у меня кровь на голове и перепугалась, а па потом надавал мне подзатыльников. Сказал, что раз уж у меня не хватает ума голову не подставлять, так хоть бы ма не пугал.
...
На шутку Дойчи Чарли неизвестно как бы отреагировал - скорее всего, посмеялся бы, так-то он парень простой и необидчивый - но он ее... не понял. В смысле, не связал запрос масла кода как-там-его с последующими физическими упражнениями. Ганни припахал - так на то он и ганни. Он всегда недовольный и всегда припахивает. Тем более, что все упражнения, где не надо было шевелить мозгами, Катахула делал на твердую пятерку. Вернулся к своим, развел руками:
- Это... Масло у него... не той системы.
Он сделал паузу, не обращая внимания на общий смех, задумался о чем-то, потом выдал:
- Рейзор, ты сам сходи, а то и вправду без масла останемся.
Масло касалось пулеметов, а к пулеметам Чарли относился серьезно. Он только снаружи железный, а ухода за ним как за теленком. Но теленок сам околеет, если плохо ухаживать, а если за пулеметом плохо ухаживать - околеешь ты. Вот Катахула и морщил лоб, доставая Рейзора.
- Так это... масло-то нашли?
Упоминание о семерке Катахула понял - со второго раза - покраснел и засмущался.
- Так это, парни... У нас на ферме работы много. Вот я и крепкий такой.
Он замолчал, не понимая, почему все смеются. Но на следующий день морпехи 3 отделения могли заметить, что на деревянной накладке рукояти пулемета появились написанные несмываемым химическим карандашом цифры: "77".
-
Аааа, блин, у меня такой случай был в детстве! Я ударил брата по башке кулаком, а у него пошла кровь из носа. Я побежал и кричу: "Мам, я брата убил!"
Прямо ностальгией повеяло). Жизненно!)
|
|
Первым желанием обнаружившего диверсию Тодзё Дроздовски было сорвать измаранную простыню с койки, скомкать её в очередной пинательно-метательный снаряд и зашвырнуть в дальнюю (но совсем не далёкую) стену. Однако он всё же взял себя в руки, вытащил из-под подушки верный словарик и завалился прямо поверх букв и рисунков. Пальцы лихорадочно листали страницы, а искусанная губа сдавала значение за значением, лишь бы отстал зуб-палач. Что это? Что же это? Что это, матьихзаногу, за иероглиф?!
Ну конечно! Касикомару! Слушаться, повиноваться, бояться и уважать! Ну Дойчи, ай да сукин сын!
Взломавший вражеский шифр Пол бросил словарь, откинулся на подушку и впервые за весь переход от души рассмеялся, сперва тихонько, а потом уже не сдерживаясь, в голос. Как со стороны себя увидел, вспомнив вечно трясущегося над крючковатыми письменами сутулого затворника, то озлобленного, то раздражённого, то витающего в облаках. И как его не побили-то до сих пор за кислую рожу? Жалели наверно. И тогда неудивительно, что более жизнелюбивому товарищу захотелось "разукрасить" именно такого буку. Какой же ты всё-таки лунатик, Пол Дроздовски!
Он свесил ноги с койки и спрыгнул на палубу, не пошатнувшись и не задев никого и ничего плечами. Стянул, не глядя, простынь (словарь хлопнулся на пол, но Слипуокер не обернулся), накинул её как плащ на плечи и торжественно зашагал в расположение Смита.
Хотелось что-то официозное потешно декларировать по пути на японском, навроде как "внемлите и склоняйтесь!", но вся эта шелуха словесная вдруг слетела с прорезавшегося сплава американской широты душевной и польской придури бесшабашной, никчёмной показалась, неуместной. Да и точно уж тогда за психа воспримут однополчане, ещё чего не хватало. Вместо декламаций посол доброй воли просто раскланивался театрально и смешливо подмигивал встречавшимся морпехам, не в силах удержать в себе волну хорошего настроения.
— Здаров, ловкач! — Пол улыбнулся Билли и его дружкам-подельникам, настороженно поглядывающим на визитёра, — Чего сказать хочу...
Он перекинул простынь со спины в руки и потряс получившимся "трофейным" знаменем на уровне пояса, как делали бившие нацистов парни на победных фотографиях с Африки или Италии.
— Польша капитулирует! — сыгравшая свою роль простынь оказалась небрежно скомкана и перекинута через плечо, — Но не Германии, конечно, а тебе лично, Билли Смит, да и не вся Польша, ну как я за всю-то скажу? Хотя думаю, познакомься она с тобой получше, сердце её было бы покорено!
Пол усмехнулся и протянул Билли ладонь.
— Слушай, нахер эту нашу войну, а? Проехали? Я на тя зла не держу... больше. Понимаю, ты тогда ужратый был, вона как ботинки подполковнику утопил. Я бы на твоём месте мож сосиску тебе с капустой в штаны бы запихал, счастье твоё, что не бухаю как ты. А это...
Другой рукой Слипуокер похлопал по гуталину на простыни.
— Малярия всё, сука, виновата. От неё знаешь как мозги плавятся? Сущий дьявол в душу лезет, вот те крест.
-
Должны они там вообще знать, что сынок и братец меченым-палёным вернётся, пол-уха, девять с половиной пальцев?
Ладно, не все потеряно! Есть же перкуссия! Горн! Арфа, в конце-то концов!
-
Ну конечно! Касикомару! Слушаться, повиноваться, бояться и уважать! Ну Дойчи, ай да сукин сын!Здорово))). Я имел в виду "бояться", но так даже круче))). Но еще больше мне понравилась часть про письмо в комментарии. Такая, очень живая. Особенно это:
Нет, лучше, конечно, чем безногим-безруким, грех жаловаться
|
Малой стал пользоваться добротой Диаманти и решил, что он охеренный друг и товарищ. Можно было бы ему в легкой форме насилия пояснить, что так просто это не работает, но в корабельной санчасти была преимущественно одна пехота, которая и варилась в собственном соку. Поначалу на вопросы Скрипача Серджио отвечал односложно, но потом группа картежников, в которой нашлись даже братишки по Гуадалканалу, тоже стала поддакивать и спрашивать, так что Мрачный был вынужден отвечать полнее и интереснее обычных первых ответов "Ну, типа". В общем, Янг ближе к высадке уже мог начать писать письмо-байку своей мамуле, какой он офигенный моряк Попай, череп японского адмирала выслал домой на прошлой неделе.
На палубе Малой поймал Мрачного очень вовремя, блять. Надо в школе учить людей тому, что если человек шляется на палубе корабля в одиночестве, то вот не желательно лезть к нему со своими вопросами. Вопрошающему-то ничего за это не будет. А конкретно взятый ответчик сейчас стоит и ловит глюки.
Январь. Где-то южнее умываются кровью морпехи на склонах горы Остин. В районе побережья же 8-й полк с приданными подразделениями идет куда легче, но тоже с трудом, с треском. Не то что безымянный, а даже не номерной холм, даже не холм, а так, возвышение, видимое только на мелкой топографической карте. Но, когда на холме внезапно оказывается японский Гочкисс, каждый морпех любую складку местности кожей чувствует, лучше всякой гороховой принцесски. Какой-то уникум орет: "Огнеметчика вперед!", а куда вперед-то, дурачина, когда до пулемета футов еще четыреста, не меньше. Срезает даже не пулеметчика, просто стрелка. Он как-то заваливается, в какую-то мертвую зону, лежит там и орет. Он в шоке, ничего осмысленно сделать не может. А воевать-то еще толком не умеет никто. Первый побежал – упал. Второй побежал – упал. Третий даже не побежал, только поднялся – и тут же рухнул под собственным мертвым весом. Тук-тук-тук, тук-тук-тук. И этот все орет. Капитан выдвинул какое-то отделение в обход, а пока они обходят: тук-тук-тук, и все будто рядом с головой. Неприятно.
Никто не додумался, да и знал про такую штуку, как выстрел из милосердия (а если бы не стал – поди-ка выстрели), и, когда до парня все-таки добрались, то он еще жил, уже не кричал, а тихо стонал, а в груди большое размытое пятно из крови и грязи. Не донесли, конечно. Если бы кто-то добрался, может, и выжил бы, кто знает. А так вместо одного трупа – четыре. И как дальше быть?
Диаманти посмотрел на Малого глубоко, будто насквозь, и грустно. И как такое этому сопляку рассказывать? Потухнет ведь. Да и не мастер он байки травить. Тут сержанта бы какого-нибудь. А так...
– За пулемет или пулеметчика тебе медаль дадут. Потому что ты совершил героический поступок. – бодро, но совсем не бодрым голосом, оправдывающим свое прозвище, начал он. – А героический поступок – это прикрытие собой чьего-то косяка. За то, что я спалил несколько дзотов и ущелий, мне никто не дал медаль. Потому что это – моя работа. Если бы я накосячил – кто-то бы получил медаль, прикрывая мой косяк. И, может быть, умер. Потому что это – не его работа. Носить оставленные пулеметы и раненных пулеметчиков – не твоя работа. Если каждый будет прикрывать чей-то косяк – будет больше медалей. Если каждый будет делать свое дело – будет меньше трупов. Решай сам. Впрочем, если меня ранят, я буду благодарен, если ты оттащишь меня за какой-нибудь камушек, где пуль поменьше.
-
Надеюсь, Скрипач хоть что-то понял.
-
Отличные "сказки на ночь". И вообще персонаж отличный, ну да как и все они у тебя. Душевные, но не одинаковые ни разу. Колоритные и настоящие.
-
Ситуация, когда ты ожидаешь по шее, а получаешь крутейший пост с блекджеком флешбеком и советом, про который явно ещё не раз вспомнишь
-
*хрустит стеклом
|
Довольно осклабившись на двусмысленный комментарий стрелка, инквизитор на миг нацепила на себя такую высокомерную и посконную личину, что, казалось, все молоко на милю вокруг должно было скиснуть. Мягким повелительным жестом прирожденной вельможной леди она отмахнулась от мужчины и процедила тоном, исполненным ледяной надменности:
- Тогда, юноша, извольте прибыть ко мне без пятнадцати полночь в подобном облачении для проверки правдивости ваших слов. Кроме упомянутых ремней прочая одежда будет излишней. И помойтесь с лавандовой водой заодно. Свободны.
Демонстрируя неплохие способности в актерстве, Лотта вмиг стала серьезной и собранной, когда, прекратив дурачиться, занялась обсуждением технических вопросов с лордом Эром. Толи вся ее веселость была наигранной, толи, напротив, она при необходимости умело прятала жизнелюбие и склонность к простоватому юмору под личиной сосредоточенного человека. А, может, просто была способна быстро переключаться между разными проявлениями чувств и эмоций. Скрестив перед собой руки домиком, прищурившаяся женщина задумчиво протянула:
- Удостоверение коронера… Ну, можно попробовать… Только, - нахмурилась она, - это займет не пару-тройку дней, если мы хотим легальные документы, а не липовую бумажку с кривенькой печатью, которая не выдержит мало-мальски серьезной проверки. – Расцепив замок пальцев, рыжеволосая задумчиво побарабанила по гладкой поверхности стола. – Да, пожалуй, грубой подделкой в нашем положении прикрываться будет опасно. А за необходимость демонстрировать розетту или что-либо еще не волнуйся: тело тебе дадут по знакомству, а не как сотруднику Ордосов. Мне один субедар-майор кой-что должен, поэтому вопросов задавать не будет. Так что пока что будешь ходить без подобной прикрышки, а дальше будет видно. А квартирку, кстати, вы и сами можете снять, без моей на то помощи. Почитайте газеты, посидите в станционной инфосети, и все найдете. Только в сеть лучше выходите из общественных точек. А не из вашего номера, чтобы никто даже случайно связей не построил, случись что.
Так, теперь ты. – переключилась женщина на небритого охотника за головами. Вопросы были серьезные, дельные, и отвечала на них инквизитор также. – Местная знать достаточно закрыта, но не абсолютно. Они торговцы в первую очередь, а значит, вполне готовы общаться даже с отбросами общества, если видят в этом свою выгоду. Так что до определенного предела попасть в их круг могут многие, но вот продвинуться дальше и быть допущенным туда, куда пускают только своих, могут лишь единицы. Для этого надо иметь или немалую популярность, либо статус, ценимый даже здесь, либо быть баснословно богатым. То есть лорду Эру, - улыбнулась женщина, понимая, к чему ведет собеседник, - просто вот так, как есть, попасть внутрь и быстро завести связи будет затруднительно. Это о минусах для нас.
Но есть и плюс: на обслуживающий персонал они внимания частенько не обращают, говоря при слугах или наемных работниках, типа организатора рекафных посиделок, как при пустом месте. Проблема только в том, что для этого надо оказаться рядом с нужным человеком в нужное время, чтобы погреть ушки – но это, думаю, и без моих комментариев понятно.
Помимо собственно нобилей и их прислуги доступ в Кварталы имеют все чиновники, все правоохранители и прочие сотрудники сугубо имперских структур: то есть, отца Сифре не остановят, а вот его спутников могут развернуть, даже если они назовут себя послушниками благочестивого священника. Понятное дело, что пройти могут и приглашенные: это может быть кто угодно и зачем угодно. То есть патентованный охотник за головами, как в твоем примере, официально пройдет через пост охраны, если продемонстрирует письмо с печатью от кого-то из тех, кто владеет в Кварталах имуществом. Подчеркну: именно владеет: то есть седьмой сын седьмого сына хозяина поместья сам пригласить наемника не сможет. Ну а преступники… - Лотта пожала плечами. – Они вездесущи, как ты понимаешь. Драгоценные кварталы «держат» несколько банд, не собирающихся делиться своим лакомым местечком. Они, думаю, провести смогут в любое место: вот только вопрос, сколько за это попросят.
Что же до благочестия, - женщина снова откинулась на диван, закинув ногу за ногу, - то сомневаюсь, что это удачный путь. Они, конечно, верят в Императора – еще бы! – но в троны верят чуточку больше. Так что кузнец душ скорее потребуется в беседах с простолюдинами, в том числе и служащими в благородных домах… ни ули с экзальтированными дамочками, которых тоже немало. – губы Лотты скривились в насмешливой ухмылке.
Инквизитор, снова взяв ароматную с густым парящим напитком, оглядела гостей, ожидая новых вопросов, которые тут же не замедлили последовать. Сказанное Фенрией заставило рыжую скривиться, но она, подавшись вперед, терпеливо выслушала и фиксера, и поддержавшего ее священника. Все это время крылья остренького носа Лотты гневно трепетали, а пальцы сжимали чашку так крепко, что, казалось, она вот-вот лопнет, разбрызгав все свое горячее содержимое по негодующей женщине.
Дотерпев до вежливой улыбки, ознаменовавшей собой конец речи Сифре, хозяйка кофейни обвела агентов Трона злым взором и гаркнула:
- Вы что, блядь, совсем охерели, я не поняла? Страх потеряли? Вам приказывает инквизитор, аколиты, если вы забыли, и делает это с разрешения вашей непосредственной начальницы. «Почему мы», «а у нас легенды нет», «а почему нам это надо расследовать»… - весьма похоже передразнила она Фенрию. – Да потому что я так сказала! – снова рявкнула она. – Вы не на курорте, а на задании, и знаете ровно то, что вам положено знать, и в тех объемах, в которых положено! Нет у меня своих людей – глава конклава считает, что долгое пребывание на Радже людей развращает! Я одна тут сижу, как дура, за… разное, и отнюдь не от большого удовольствия. Да у меня, мать вашу, за это время одних проверяющих было больше, чем мужчин за всю жизнь!
В одиночку я горбатиться не собираюсь, а выв под руку подвернулись. Есть и еще варианты – но с Филь я вопрос уже решила, а с другим своим визави – еще нет. Поэтому, нравится вам это или нет, а вы будете делать то, чего от вас хотят Ордосы! Я понятно сказала, или тут есть тупицы, которым надо повторять дважды? Тогда встали и объявили об этом! Подвязок у них нет! Вам что, нужно, чтобы дело дали на блюдечке с голубой каемочкой, и выложили путь красной ковровой дорожкой? А вот хрен, будете работать в тех же условиях, что и я сама!
И, милочка, - яда в тоне Лотты хватило бы, чтобы убить орочью банду, - я немного больше провела на Радже и знаю и стиль местных убийств, и круг потенциальных жертв. «Кому выгодно?» - вот один из главных вопросов, а от смерти доброй половины этих молодых имбецилов выгоды нет никакой и никому. Подозрительно? Вполне, особенно если учесть, что они тусуются в том же клубе, где ранее отдыхали самые натуральные культисты, чей веселый утренник разогнала, между прочим, ваша хозяйка! Так что, - инквизитор вновь обвела всех четверых тяжелым взглядом, - считайте это паранойей, чуйкой, как хотите, но я считаю нужным факт смертей проверить. Удостоверитесь, что это банальный яд и политические разборки – пиздуйте на все четыре стороны. А если окажется, что нет, то засуньте язык в задницы и беритесь за работу или сбор информации, а не выяснение, за что же именно вас припрягли к этому делу.
Вопросы? – стеклянный столик жалобно звякнул под резко поставленным на него бокалом, ставя в словах Лотты жирный вопросительный знак.
-
Спасибо за возможность отыграть серебрянный язык персонажа :)
-
фейерверк эмоций
-
Ачивка получена: инквизитор сагрен на третьем посту :)
-
- Вы что, блядь, совсем охерели, я не поняла? Страх потеряли? Вам приказывает инквизитор, аколиты, если вы забыли, и делает это с разрешения вашей непосредственной начальницы. «Почему мы», «а у нас легенды нет», «а почему нам это надо расследовать»… - весьма похоже передразнила она Фенрию. – Да потому что я так сказала! – снова рявкнула она. – Вы не на курорте, а на задании, и знаете ровно то, что вам положено знать, и в тех объемах, в которых положено! Нет у меня своих людей – глава конклава считает, что долгое пребывание на Радже людей развращает! Я одна тут сижу, как дура, за… разное, и отнюдь не от большого удовольствия. Да у меня, мать вашу, за это время одних проверяющих было больше, чем мужчин за всю жизнь!
Нельзя просто так взять и не заплюсовать это место))).
|
Краткое изложение произошедшего в игреГлава IV (все части) Краткий комментарий мастера: Данная часть получилась одной из самых трудных для чтения — она почти исключительно была посвящена ПВП и потому в ней много приватов. Ещё она очень плохо (mea culpa) структурирована — в ней куча флешбэков. Иногда игроки путались и выкладывали флешбэки в тему для основной игры. А когда ДМ ложился то мы играли в Дискорде, и некоторые отыгрыши так и не были опубликованы.
В общем, я понимаю, почему Лимес на четверке потерял множество читателей, в том числе сопровождавших игру с самого начала.
Однако, с точки зрения раскрытия характеров это едва ли не лучшая часть игры. Все конфликты прошлых глав в этой части нашли свое разрешение, свой катарсис.
И уж точно у нас ещё не было более напряженной главы.
В этом изложении я использую хронологический порядок, так что не удивляйтесь, что начало в действительности отыгрывалось не в начале — зато конец это действительно конец. Либурна «Флавия» совершает переход по Чёрному морю из Новиодуна к устью Днепра. Отряду не везло с погодой — судно регулярно приходилось спасать от шторма, вытащив на берег, да и ночёвок в море капитан рекомендовал не устраивать, так что путь занял неделю. Люди страдают от холода и морской болезни. Фейруза заняла нижнюю палубу — и единственную каюту. Луций разбил шатёр на верхней палубе. На второй день плавания, Фейруза и Луций решают наладить взаимоотношения. Мужчина и женщина собираются в шатре, обмениваются подарками, пьют вино. Фейруза признаётся, что была рабыней гуннов. Луций пытается переманить женщину на свою сторону, убеждая, что для Аврелиана она лишь разменная фигура, которой нотарий не собирается помогать — но Фейруза будто не понимает, о чем именно он говорит. Тогда магистриан пытается выяснить мотивы царицы — она открывает, что желает вернуть своё царство. У них случается диспут — Луций утверждает что задача правителя обеспечивать общее благо, Фейруза же убеждена, что власть это право, а не обязанность, зато легитимный правитель приносит своим землям божественную благодать. Но расслабленная вином Фейруза в также неосмотрительно раскрывает свой план убедить гуннов вторгнуться в Персию через римскую Армению. Луций воспринимает слова царицы как идею гуннского вторжения в Империю, только прикрытого красивыми словами о Персии. Между союзниками пролегает трещина. Луций переводит разговор на теологические темы — теперь они беседуют о язатах, звёздах, судьбе и свободе. Их взгляды снова расходятся — но Луций уже не спорит, а исподволь пытается понять будет ли Фейруза, став царицей, прислушиваться к римским советникам… Ответ его разочаровывает. Внезапно, у Фейрузы случается некий приступ, после чего оба переживают мистический опыт. Вливавшийся в палатку Марк находит царицу в разорванной одежде, а Луция со спущенными штанами. Той же ночью, у Фейрузы случается ещё один приступ, который она снимает с помощью Архипа. Затем царица зовёт Аттию, чтобы та вымыла ее, но масло вызывает аллергическую реакцию – Фейруза наказывает рабыню поркой. Архип тайно рассказывает о приступах Аттии, Тиесту и Клавдию, они решают исцелить Фейрузу — Тиест выдвигает предположение, что болезнь может быть следствием магического влияния Луция, который на встрече намеренно или нет атаковал разум царицы… Чтобы противостоять злу и спасти Фейрузу, Архип решает противопоставить темной магии светлую ради чего принять Митраизм. Ему удаётся убедить Гектора взять себя в общину. Сам Луций в разговоре с Фейрузой убеждал ее в том, что царица проклята от рождения. Кто же прав? Загадка. Загадку пытается разрешить Тиест, который приходит к магистриану и прямо спрашивает у Луция о его сверхъестественном покровителе. Луций уходит от ответа, но уверяет, что все, что он делает, способствует исключительно благу Рима… Луций с Тиестом во многом сходятся — особенно в том, что Аврелиан их использует. Луций намекает Тиесту, что может помочь вернуть его силу. Они поладили, и в дальнейшем Тиесту это здорово поможет… Наконец, корабль подходит к цели пути. Вдали виднеются обгорелые руины разрушенной гуннами Ольвии. «Флавия» входит в днепровский лиман. На одном из островков на реке, с судна замечают признаки жизни. Архипа и Эморри посылают на разведку — они обнаруживают небольшое поселение славян. Но после доклада Луций и Фейруза решают не тревожить местных и проложить путь. На следующий день наступает апрель – и сразу несколько религиозных праздников. Язычники хотят отметить Венералии, митраисты — день тельца. Луций принимает решение провести праздники на берегу и дальше продолжить путь пешими. Он убеждает Фейрузу дать еду на проведение праздников из доли ее отряда. Но стоит всем сойти на берег, магистриан проводя военный совет уже не зовёт на него царицу. «Ты не единственный руководитель этого похода», — велит передать ему Фейруза. Трещина становится глубже. Митраисты уходят в совершать свой ритуал в тайне. С ними уходит Архип — его должны посвятить в члены общины. Языческий праздник начинается с роскошного шествия, в котором участвуют солдаты, некоторые рабы, а также Марк, Аделф и Эморри. Процессию возглавляет Тиест — он же приносит жертву. После того как жертва принесена, Тиест начинает ампедронию — бег с факелами нагишом. Луций начинает христианский праздник с проповеди, производящей огромное впечатление на всех – включая арабок-телохранительниц Фейрузы. После разговора с их негласной предводительницей Алией, Луцию удаётся переманить на свою сторону охрану царицы. От арабок он узнает, что Фейруза велела привести к себе Сунильду — готскую рабыню, в прошлом издевавшуюся над самой Фейрузой — у него возникает подозрение на человеческое жертвоприношение. Магистриан велит солдатам вооружаться. Алия и остальные арабки приходят на языческий праздник. Их задача — переманить на сторону Луция оставшуюся часть своей группы. Между сторонницами Луция и верными Фейруза завязывается перепалка, в которую вмешивается Эморри. Вмешательство алеманна привлекло влияние Тиеста — колдун использует магию, чтобы привести в боевую готовность пирующих рабов, но не решается начать поножовщину и магией же всех успокаивает. Марк арестовывает Метаксаса и отводит к Луцию. Тот оставляет Тиеста в живых, памятуя о достигнутом в ходе разговора взаимопонимании, но заставляет дать клятву не вмешиваться. Отряд в полном составе выступает к шатру Фейрузы. Сама Фейруза ни о чем не подозревает. Она завершила жестокую расправу над Сунильдой, которую остригла и освежевала заживо, и вышла из шатра подышать воздухом. Ее находит Клавдий, посланный Луцием — магистриан втайне надеется, что Квирина застанет царицу за жертвоприношением демонам, и перейдёт на его сторону. Лекарь не раскрывает госпоже, что был послан Луцием и уходит — но по пути видит приближающихся солдат и бежит предупредить царицу. Вот только императорский агент предусмотрел и это — двое следивших за Клавдием легионеров перехватывают его и жестоко избивают. Луций объявляет Фейрузе, что она арестована. Царица просит возможности поговорить наедине, но категорически отказывается сдаваться. Магистриан велит легионерам взять её живой. Фейруза завладела копьём одного из солдат, прорвалась к Луцию и сумела даже ранить его, но тот наносит ей в голову удар мечом. Женщина оказывается под арестом, её раной занимается Квирина. Луций завершает переворот, взяв на себя управление рабами и прочим имуществом Фейрузы. Свита в лице Клавдия и Тиеста от командования отстранена полностью, хотя и не арестована. В то время как в лагере разворачивались эти драматические события, митраисты в пещере совершают свой ритуал — Гектор приносит Митре в жертву лошадь. Потом настаёт время посвящений. Трибун пронзает Архипа клинком, а затем силой Митры возвращает к жизни, демонстрируя могущество Непобедимого бога. Архипа посещает видение, в котором божество сжигает сердца Луция и Фейрузы — Архип видит в этом знак, что со злом можно бороться только самому, ни от кого не ожидая решений... Его посвящают в Вороны — низшую ступень общины. По дороге обратно, отряд заблудился в магическом тумане. Гектор и Архип видят призрак Фейрузы, обрушившей под ними берег. Всем кроме Архипа вдалось уйти — лучник падает в воду. Ниже по течению, его выловила из реки арканом Тамар — девушка с Аспургом и Эрвигом стояла в дозоре. Вскоре Луций призывает к себе дозорных. Архип узнает о перевороте. Луций раздаёт указания — Аспург официально поступает на римскую службу и становится этериалом. Эрвиг, Эморри и арабки переходят в его подчинение. Вот только вышел курьёз — Эрвиг попросту послал своего нового командира. Архип в палатке разговаривает с Луцием и рассказывает о том, что Тиест считает безумие Фейрузы делом рук магистриана, но императорский агент высмеивает его и отправляет гулять. За лучником присматривает Татион, но опытный разведчик заметил слежку. Луций с Марком, Тамар, Тиестом и Клавдием отправляются проверить шатёр Фейрузы. Они находят тело мертвой Сунильды. Внезапно, над лагерем разносится крик: «Пожар!» Пожар — дело рук Архипа. Ему, сговорившемуся с Аттией, удалось выбраться из своей палатки, пробраться туда, где экспедиция хранит припасы, облить маслом и поджечь их. Диверсия — прикрытие для спасательной операции, лучник и рабыня пробираются в палатку, где держат Фейрузу. Вместе, всем троим удаётся прикончить декана Юния, лично охраняющего пленницу и оглушить второго караульного, после чего беглецы пускаются в обходной путь к лодке. Татион отправляется проверить посты и находит тела Юния и караульного. Мигом осознав, что происходит он и присоединившийся Аспург бросаются к лодке. У самой воды, Архип сталкивается и вступает в поединок с Эморри. Ценой огромных усилий, лучнику удаётся задушить алеманна веревкой. Лодка отплывает от берега. Татион метает в Фейрузу копьё, но промахивается, лишь слегка оцарапав царице щеку. Аспург прицеливается из лука и стреляет — но Архип закрывает госпожу собой. Рана оказывается смертельной. Через несколько часов, лучник умирает. Аттия и Фейруза собирают ему погребальный костёр. В лагере Тиест неудачно пытается вызвать дождь и потушить пламя. Через час пожар наконец удаётся победить — но большая часть припасов уничтожена. Экспедицию от голодной смерти спас Эрвиг, который героически вытащил из огня недельный запас провианта. В ходе побега Фейрузы и последовавшего хаоса погибли — Архип, Эморри, Юний, два легионера и четыре раба. Людям следовало найти виноватого — они нашли Клавдия Тиберия Квирину. Это он пытался предупредить Фейрузу о готовящемся аресте, а после настоял на том, чтобы не одевать на неё цепи. Наконец, это Клавдий не стал приносить Луцию клятву верности. У них происходит разговор, в котором Луций спрашивает почему врач выбрал сторону Фейрузы, почему сидя на горящем заборе раз за разом прыгал к царице. Тот ничего не отвечает, но думает: «Потому что это ты, магистриан, велел поджечь забор, чтобы заставить меня сделать выбор». То сих пор принципиальность и честность Квирины приносили ему только почёт и уважение. Теперь они стоили ему жизни — подозревая, что в будущем лекарь отвернётся от него и предаст, Луций приказывает утопить Клавдия в Днепре. Отряд продолжает путь на север по суше. В это же время, в Империи начинается война с готами...
-
Вот даже несмотря на искажение некоторых моментов двое следивших за Клавдием легионеров перехватывают его и жестоко избивают. (facepalm) не могу не отметить, что стиль краткого изложения – довольно крутой и изящный.
|
Как и следовало ожидать, постепенно Скрипач попривык к обществу Мрачного и начал, что называется, наглеть. То есть, он все еще смотрел на Диаманти широко раскрытыми глазами, полными священного трепета, но и рот теперь тоже не закрывал, забрасывая капрала вопросами разной степени тупизны. В основном о Гуадалканале, конечно. Как проходила высадка, много ли работы было для огнеметчиков, кто раньше ходил с Мрачным в паре, и куда он делся, откуда у Диаманти ожог на руке — от огнемета или так, бытовая травма?
Видно было, что ожидание действует Айзеку на нервы, хоть он и пытался бодриться. К концу третьей недели плавания Скрипач напоминал маленький баллон напалма под давлением. В один из таких дней он, как обычно, нашел Диаманти на палубе, долго вздыхал, мялся, и наконец задал очередной волнующий его вопрос:
— Я вот думаю... Тяжелое вооружение... ну, минометы, пулеметы... его же нельзя оставлять врагу? Но если, например, чисто теоретически, нужно отступать, а... эээ... пулеметчик... да, пулеметчик... ранен, то вытаскивать нужно его, а не пулемет? Потому что если, чисто теоретически, рядом буду я, а не кто-то вроде Берца, то и пулемет, и пулеметчика мне не утащить.
***
Айзек наворачивал круги вокруг Винка, раскладывающего карты, подобно акуле.
Ну ладно, не круги: места-то особо не было. Скорее, просто ходил туда-сюда и бросал любопытствующие взгляды.
И с акулой — это тоже преувеличение. Скрипач больше напоминал бродячего пса, который надеется, что человек, вышедший из лавки мясника, случайно прикупил пару совершенно лишних сосисок.
— Можно посмотреть? — наконец, решился он. — Это на высадку? И как? А вот эта карта, со скелетом, это же ничего плохого не значит?
|
- Что, ребят, как переносите эту душегубку внизу? - Сочувственно спрашивает Шеррод, раздавая сигареты. Сам корреспондент ночует в комфортном шестиместном "офицерском гробу" и пулеметчики отделения посмеиваются над вопросом. Мол, не тебе говорить про душегубки.
- Да нормально, - пожимает плечами Домино, - Только от Коротышки воняет как от сыроварни. Мы его против япошек вперед кинем, они сами сдадутся.
Нормального, на самом деле, было мало, особенно после райских условий в Веллингтоне, когда нет-нет, да и забывал, что вообще служишь в корпусе. Если теснота не особо смущала Дойчи, он вырос с тремя братьями и двумя сестрами в не самом большом доме, так что с трудом мог вспомнить момент, когда рядом никого не было, то душная, кислая жара взводной каюты, где, казалось, не осталось воздуха, а был только пот, воняющее псиной белье и резкий запах полусотни еще вчера подростков, рядовой переносил с трудом. Ему хотел встать под лейку душа и стоять так до самой высадки. Ага, держи карман шире. Может еще и Лана Тернер* заскочит поплескаться с тобой!
После того, как в Веллингтоне показали сначала Хонки Тонк, а затем Где-нибудь я найду тебя, вся рота пару дней только и могла думать о притягательно невинной платиновой красотке, один дерзкий, но в то же время обольстительный взгляд, который мог поставить на колени любого мужчину, даже недосягаемого Кларка Гейбла, который мог сопротивляться ей не дольше часа экранного времени. А уж японская армия от этого взгляда вообще капитулировала бы без боя. Так что Билли, конечно, не отказался бы от подобного рандеву, но он был согласен помыться и в одиночестве, можно даже не три недели, а хотя бы минут пять, уже было бы неплохо. Угадайте, перед чьей очередью закончилась опресненная вода, когда он уже переступал через порог душевой? И кто оказался тем счастливчиком, с который подобное случилось не один, не два, а три раза? Билли даже попробовал сунуться в душ с морской водой, но быстро отказался от этой затеи - лучше уж ходить грязным, чем грязным и чешущимся от соли.
- Блять, Дойчи, ты можешь хотя бы три недели обойтись без какой-нибудь херни!? - Смеялся Ветчина над злоключениями товарища, - Хотя ладно, с твоими подвигами мы с братом войну лейтенантами закончим, ха!
- Чтобы вас, повысили до лейтенантов, сначала меня должны из них разжаловать, я? - Это "я", точнее, "йа", ничего особо не значило, сын северной звезды** то и дело добавлял его в конце предложений, неожиданно превращая утверждения в вопросы, - А для этого сначала должны в лейтенанты произвести. За какие такие заслуги подносчика боеприпасов летехой делают, эй?
- А ты слышал, что Манго сказал? - вклинился в разговор Ньюпорт, - Ты теперь образцовый морпех! И скоро станешь сержантом.
- Ага, и вулканируешь на кого-то постарше, - прыснул Рейзор.
- Это получается, - задумался Билли и стал загибать пальцы, считая звания, - первый класс - подполковнику, а сержант... значит... бригадному генералу?
- Кто тебя к Голландцу*** пустит-то? - поинтересовался Ветчина, - и за какие заслуги?
- Ты сам хотел меня лейтенантом делать, - парировал Смит, - а для этого, небось, надо подвиг совершить. Вот, будут награждать за подвиг всем штабом. А кто перед награждением не отметит событие?
- Дойчи, су-ука, - сквозь смех выдавил смекалистый Рейзор, - ты только лейтенантом не блюй на четырехзвездочного, я тебя всем святым прошу!
- А что дома? - расспрашивает корреспондент, пока морпехи с энтузиазмом отвечают. До высадки всего пара дней, уже даже скучать нет сил, а тут какое-никакое отвлечение, - Много пишите своим?
Билли, конечно же, писал письма. Сначала матери, она наверняка волнуется. Ты не волнуйся, мам, выводил рядовой слова, у меня все хорошо, я жив, здоров. В Веллингтоне было круто. На корабле тесно, но скоро уже на берег. Я сразу же напишу тебе!
Через пару дней от нечего делать написал отцу. Па, как охота? Уже ходил на оленя? Этот сезон я пропущу, но в следующем году обязательно пойдем вместе, вот увидишь! Летом япошки сдадутся и в сентябре я уже буду дома. А уроки даром не прошли. Я бы даже значок получил за стрельбу, да карабин заклинил, скотина.
Неделю спустя, изнывая от скуки, стал писать братьям. Придурки! Если разорите мою нычку, надеру ваши жалкие гражданские задницы!
Писал рядовой быстро, но небрежно, делая помарки, перечеркивая слова, неизбежно пачкая руки чернилами, когда задевал очередную кляксу на бумажном листе. Поэтому, написав семье по кругу, Смит бросил это занятие и только дивился тому, как некоторые сутками напролет что-то строчили. Да и о чем рассказывать родным? Ну, сегодня плывем. Ну, завтра плывем. Ну, послезавтра будем плыть. Сегодня кок пережарил кашу. Вот домашним удовольствие читать будет. Можно было бы вместо всего этого целую книгу написать! И тебе есть чем заняться, и товарищам будет что почитать. По взводу гуляло несколько книжек, которые сослуживцы меняли друг другу, и Дойчи, конечно же, не упустил возможность попыриться в страницы - всяко лучше, чем по третьему кругу смотреть в кинозале Друзей по седлу.
Чтение было единственным, что позволяло Билли находиться в трюме в дневное время - забившись на свою койку, он растворялся в выдуманных мирах Берроуза, перелистывал страницы Странных Историй, удивляясь тому, какая у некоторых людей необычная фантазия, и на время забывал о происходящем вокруг. В остальное время, при любой удобной возможности, Дойчи старался проводить на палубе. Даже на службы начал ходить, хоть преподобный МакКуин и был методистом, а сам Смит, естественно, лютеранином, как и вся его община. Господь, решил парень, не будет возражать. Тем более что лютеране вроде как старшие браться всем остальным, кто не католик, так что выходит, что Билли просто приглядывает за младшими, чтобы те не начудили. Ага, прямо как дома.
Домой иногда хотелось порой даже до глухого стона. Тогда рядовой упирался руками в борт и долго смотрел в одну точку где-то на горизонте. Он даже не думал ни о чем конкретном в этот момент, кроме ощущения щенячьей жалости к себе и желания свернуться калачом под детским одеялом. А потом кто-то хлопал Дойчи по плечу, выдергивая его из ступора, парень разворачивался с извечной улыбкой и, хлопнув товарища в отчет, шел куда звали.
- Слышали про покерный турнир? - Между делом интересуется Шеррод, - Повезло парню.
И замолкает, не договаривает. Мол, повезло-то, но успеет ли потратить? Вслух не говорит, дает бойцам самим догадаться. Дойчи чешет нос, кивает, мол, и правда повезло.
- У нас тут свой турнир был, ничем не хуже, - с гордостью отвечает рядовой.
- Да Вулкан просто скромничает, это ж он устроил!
На самом деле, участие Смита в организации ротного турнира была не такой значительной. Это даже была не его идея. Она была ничья конкретно, просто что-то такое витало в воздухе, и вот после очередной партии в карты кто-то материализовал мысль, произнеся ее вслух. "А может рубанем по-крупному?" К этому моменту Дойчи уже успел проиграть месячное жалование и начал задумываться о том, что карты, возможно, не для него. Зато он перезнакомился почти со всеми бойцами из взвода и многими из роты, так что когда дело дошло до того, чтобы разнести благую весть о турнире, выбор естественным образом пал на Билли. Отказывать товарища рядовой не стал, и пока мотался, что твой посыльный, от одного капрала к другому, пока пересказывал условия Бэтмену, пока отыскал Медузу и добился обещания, что тот передаст все своему взводу, пока договаривался с Хобо, по роте уже разнеслась новость, что "там Дойчи карты мутит".
И правда, кто еще, если не Дойчи? Представляя, как изнывают от скуки его товарищи, ровно также, как и он сам, Билли по домашней привычке старшего брата взялся развлекать сослуживцев как мог. За неделею до идеи с картами Смит почувствовал, что тупеет от жары и безделья. Почти месяц перед отбытием из Веллингтона их дрючили как в последний раз, а теперь морпехи ограничивались легкими тренировками и зарядками. Тело требовало нагрузок, мышцы ныли от недостатка активности, и Билли стал эту активность придумывать. И ведь в роте каждый второй был отличником физической подготовки. Один пловец, другой бегун, третий бейсболист, четвертый просто шкаф, за день не обойдешь. Ну и сам Дойи тоже, чего уж там. А что объединяет все эти чудесные и разные виды спорта, которыми занимались бойцы? Правильно, футбол.
Выбора, в общем-то, особо не было. Мяч не бросать - не напасешься мячей. Баскет отпадал по тем же причинам. Бегать негде. Плавать тоже не получится, и слава богу! А вот потолкаться на палубе местечко найти можно. На корме и ближе к центральной секции были достаточно свободные площадки. Конечно, не 100 ярдов, но у нас тут не Нотр-Дам играет. Дело было за малым, раздобыть футбол**** и собрать команды.
- Рядовой Смит, - старшина сверлит Билли взглядом, - У вас отметка в личном деле об утере... - он смотрит в журнал, - спасательного жилета. Вы хотите, чтобы я выдал вам мяч? На корабле?
- Так точно! - Дойчи вытягивается по струнке, - А жилет, ну, вы понимаете... Это случайно получилось... Он зацепился и его утащило на дно... Но в этот раз все будет по-другому! Я же не для себя, а для взвода, парни скучают, а так мы развлечемся немного.
Опасения старшины были понятны и даже оправданы, одно неловкое движение, и мяч полетит за борт. А если япошки выловят из океана новенький кожаный футбол, заподозрят неладное. Хотя они там у себя в Японии вообще знают, что такое футбол? Надо спросить будет. Но так и на то корпус и корпус, чтобы находить выход из любой ситуации. Надо было всего лишь немного изменить правила. Во-первых, команды по 11 человек были слишком большие. Во дворе часто играли восемь на восемь, но и это Дойчи показалось слишком много. Пусть будет шесть игроков. Как раз отделение получается. Играть полный матч нельзя, иначе всем желающим не хватит времени, значит, будет половина. Поле тоже покороче да поуже, играть пришлось на трети от обычного размера. Ну и, естественно, никаких бросков, тем более ударов ногой. Мяч надо занести за линию и никак иначе. Легко? Да ты попробуй, когда на тебе висит четыре защитника соперника.
Если бы за этими приготовлениями наблюдал англичанин, он бы посмеялся иронии ситуации - смотрите, американцы изобрели регби. Но брита поблизости не было (или он никак не выдавал себя), поэтому рядовой с полным правом считал себя новатором и первооткрывателем нового вида спорта. Кто знает, может в него однажды будут играть профессионально!
- Парни! - влетел Билли в трюм, подкидывая в руках добытый мяч, - Айда в футбол, отделение на отделение! Кто проиграет, тот отрабатывает наряд победителя!
Тут же послышались возгласы протеста - получать лишний наряд за просто так никто не хотел, и Дойчи пришла в голову отличная (как он считал идея). Рядовой отыскал взглядом командира группы и рысью подскочил к нему.
- Трещотка, слушай, вы же с Бэтменом в хороших отношениях. Брось ему вызов от нашей группы. Я бы сам подошел, но субординация, я? Ну или сходи со мной, для солидности, я сам все расскажу. А то это, - Билли заговорил громче, обращаясь к пулеметчикам, - Говорят, будто в четвертом вводе одни минометы на что-то способны! Я не согласен! Ничем мы не хуже. А то, что у этих железяк задержек больше, чем в публичном доме, так это же не наша вина, эй! Давайте покажем им всем! Разберемся, по-честному, так сказать, на ровной палубе.
- В общем, такое дело, - принялся объяснять Смит командиру минометчиков. Он держался рядом с Трещоткой, показывая всем видом, что это не частная инициатива одного рядового, а все официально, от группы к группе, - Предлагаем играть до двух побед, Команды по шесть человек, один и тот же игрок не может быть в двух играх подряд. Броски и удары мяча запрещены, только тачдауны. Играем две четверти, отдых и меняем команды. Проигравшие отрабатывают неделю нарядов победителей.
В таком формате играть было интереснее. Во-первых, часть морпехов валялась с лихорадкой, так что даже у пулеметчиков не было полных команд, да и кто-то мог не хотеть играть (вот дурень). Во-вторых, перетасовывать наряды внутри группу желающих было мало, а вот утереть нос минометчикам, пускай и рискуя получить лишний наряд, хотели все. Да и те, наверняка, были не против укрепить свое реноме лучшей группы взвода. Ну а если все пойдет хорошо, то можно будет потом погоняться и с остальными взводами, устроить мини-турнир.
Так что никто не удивился тому, что теперь Билли собирал сослуживцев играть в карту. Ну, конечно Дойчи опять что-то придумал, кто же еще.
Только на этот раз рядовой не ограничился своим взводом, а пошел сразу по всей роте и подкатил даже к саперам.
- Слушай, - рядовой плюхнулся на койку рядом со Скрипачом, - А не хочешь с нами в картишки? Мы тут собираем турнир, наш, свойский. Вон, Берец уже записался, Родео и Лаки тоже. Я видел, что Слипвокер и Лобстер играют, может подтянутся. В общем, будет весело. А то ты сидишь, без своего Донки Хота, - Билли именно так и произнес, в два слова, Горячий Осел, - вянешь.
- Корпус славится на все Штаты своей особой атмосферой, - продолжает говорить Шеррод, - ни один другой род войск не может похвастаться взаимовыручкой и особым братством, которое есть у морпехов. Но даже вам должно быть тяжело все время проводить вместе?
- Вообще фигня. У нас брат за брата, может кто повздорит, но ведь так в любой семье, но когда доходит до дела, то друг за друга горой.
К третьей неделе нервы стали сдавать, даже флегматичный Дойчи иногда думал, что было бы неплохо кого-нибудь придушить. И после того, как Дроздовски сначала избил ни в чем не виноватую каску, а затем попытался нагуталинить его, Билли решил - не я начал эту войну, но я ее закончу. Надо было разрядить обстановку, пока кто-то кому-то не съездил по лицу уже всерьез. Морпехи, конечно, были мотивированы, никто не хотел попасть на губу и пропустить высадку, но на эмоциях можно наделать глупостей. А значит, одному надо принять разок за всю команду. Ничего личного, братан, просто всем надо немного посмеяться. Неприятно, но не смертельно, уж Билли, который регулярно смешил взвод своими приключениями, это прекрасно знал.
Ситуацию осложняло то, что взвод был на чужой территории. Хороший прикол всегда был спонтанный и очень ситуативный. То, что прокатывало в одном месте не прокатывало в другом. И желательно, чтобы ты знал территорию лучше жертвы, поэтому так часто объектами розыгрышей становились новобранцы. Сейчас же морпехи плыли на корабле, у которого был свой экипаж и многие заготовки, которые были у Дойчи, не работали. Да и еще и ситуация. Не отправишь же кого-то чертить новую ватерлинию, когда транспорт идет полным ходом. Хотя если сказать, что линию надо начертить внутри, мол, чтобы следить, не просел ли корабль... Идея была хорошей, но после вторжения в Дроздовского краску от Смита прятали. Поручение замерить густоту дыма из корабельных труб тоже пришлось отбросить. И уже было слишком поздно для классической шутки о том, что при выдаче боеприпасов ганни должен расписаться на каждом, ленты и магазины были заправлены. В Веллингтоне можно было бы отправить кого-то проверить подшипники в выхлопной трубе джипа. Или другой классический прикол - замотать веревкой или липкой лентой покрывала, которыми некоторые бойцы завешивали свои койки. Но в духоте трюма никому бы и в голову не пришло закрываться, черт с ним с личным пространством.
Билли перебрал еще с десяток других вариантов и уже было почти отчаялся придумать что-то стоящее, когда во время проповеди ему пришло озарение. Не иначе, ангелы передали весточку с Небес. Оставалось выбрать жертву. Шутить в ответ над Слипуокером было неправильно, это бы уже смахивало на вендетту, а зачем взводу такие страсти? К тому же посыльный валялся в лазарете, что сужало пространство для маневра. После непродолжительных размышлений подходящим объектом был признан Катахула, пулеметчик из третьего отделения, который был достаточно тупым и исполнительным, чтобы идеально подходить под задумку Смита.
Еще для качественного розыгрыша был нужен соучастник, которым стал Парамаунт. Во-первых, он капрал, а значит мог кого-то куда-то послать. Во-вторых, он был высокий, а значит с ним вместе было проще вывернуть лампочки в душевой. Сделано это было, естественно, в неурочное время - задумай морпехи подобное во время помывки, им бы вместо лампочек открутили головы. За пару часов до подачи воды к Бриггсу подскочил взлохмаченный, по пояс голый Дойчи и дернул его идти за собой:
- Катахула! Ты срочно нужен, тут с душем проблема, идем! - на месте рядовой нырнул в темноту комнаты и принялся объяснять, - Мы готовим душевые к помывке, а тут свет погас, ни хрена не видно. Если не починить, то никого не пустят, будем вонять всю ночь. Нужна твоя помощь, мы с Парамаунтом крутим вентили, чтобы вода шла, нам нельзя отвлекаться.
- Ага, не можем, - включился капрал, - Надо крутить. Метнись до 16ой каюты, там четверо будут. Скажи им, что у капрала Мэттьюза и рядового Смита в душе потемки. Нужна срочная помощь!
Конечно же, в каюте 16 был расквартирован корабельный капеллан, Питер МакФи Младший. Билли несколько раз видел Бриггза у МакКуинна, поэтому отправлять морпеха к кому-то из полковых священников не имело смысла - узнает его сразу. А вот корабельного никто толком и не видел, службы для морпехов он не проводил.
На этом можно было бы и закончить, но по-настоящему хорошая шутка это та, что работает на раз-два. Раз был капеллан, дальше нужно было реализовать два.
- Билли, как ты собираешься его развести второй раз? - поинтересовался Счетовод, - Катахула не самый острый карандаш в наборе, но даже он должен сообразить, что ты опять прикалываешься.
- Так я и не буду ничего делать. Точнее, как раз я буду делать, а говорить будешь ты, эй.
В этой части розыгрыша нужен был еще один подельник, который не будет вызывать подозрений, а с этим была проблема - все дружки Дойчи были хорошо известны. Тут-то и нашлась неожиданная выгода от картежных игр. Во время одной из партий Билли разговорился с Бэтменом, морпехи нашли общий язык и после этого стали частенько поигрывать друг с другом. Билли чаще проигрывал, чем выигрывал, и после очередной серии поражений, было решено сыграть не на деньги, а на услугу. Мол, кто проиграет, будет должен победители. Казалось бы, легкая добыча для Кертиса, но неожиданно Дойчи повезло с рукой и он сумел выиграть. Как там говорят? Даже сломанные часы дважды в день показывают точное время? Вот и Билли раз в год везет.
Никакой сиюминутной нужды у Смита не было, услуга так и висела непогашенной, пока не пригодилась во время розыгрыша. "Только чтоб мне не прилетело, если начнут разбираться," - предупредил Бэтмен, соглашаясь вернуть должок. Прикрыть свою задницу от возможных последствий и правда было нужно, все-таки, не рядовому краской волосы измазать. Поэтому после короткого мозгового штурма, заговорщики придумали достаточно изящную формулировку.
- Значит, делаем так, - подвел итог Дойчи, чтобы никто не забыл своей роли, - Мы собираем-разбираем оружие, без фокусов. Ты, Счетовод, находишь Каталуху, и говоришь, что тебе нужно шомпольное масло, типа, закончилось, шопмолы смазывать нечем. Оно есть у ганни, но вот незадача, ты забыл правильную номенклатуру, а без нее комендор-сержант ничего не отпустит. Номенклатур знает сержант, но идти к Трещотке стремно, после всех муштры в лагере за проеб на учениях, если выяснится, что мы даже форму шомпольного масла не помним, будем спать стоя в наказание. Поэтому, говоришь ты, иди к сержанту Витту, он не из нашей группы, докапываться не будет и Трещотке не сдаст. Он тебе назовет номенклатуру, после чего иди к ганни и попроси что нужно. Только не перепутай!
- Затем, - продолжил Билли, уже обращаясь к Бэтмену, - Чарли придет к тебе, и ты ему называешь "правильную форму": Хау -Роджер-Нан-Изи-7***** и отправляешь его дальше, то есть к ганни. Если кто потом спросит, то ты не приделах, мало ли что там боец перепутал. Вот и получится, что послали бойца за хреном ганни. Вроде и не оскорбили никого, все же знают, что у ганни хрен - танки пробивать можно...
Планирование подобных розыгрышей позволяло не только скоротать время, но и ненадолго забыть о том, что ждет впереди. Билли относился к предстоящей операции спокойно - послали, значит надо идти, не возвращаться же. Но, все-таки, это была первая боевая операция рядового и, несмотря на браваду некоторых морпехов о том, что после обстрела на острове не останется и живой души, чем ближе становился день высадки, тем чаще рядового охватывала легкая дрожь.
- Не страшно тебе перед высадкой? - Все сигареты были розданы, заметки сделаны и военкор собирался идти дальше, но не удержался задать последний вопрос.
- Никак нет! - бодро отозвался Дойчи, - Яжморпех!
-
Не зря, ой не зря ждали пост! Он и интересный, и забавный, и яркий!
-
Перечитал. Отлично написано, ладно собрано - больше добавить нечего
-
Ну ты выдал!
-
Ну ты роман расписал) Тыжнеморпех. Тыжписатель просто!)
А вообще круто, конечно, хотя и местами подзатянуто чуток, темп будто бы проседает, но лишь эпизодически, а в целом всё равно залпом читается, весело и мило.
-
Могуче!
-
- Затем, - продолжил Билли, уже обращаясь к Бэтмену, Долго искал картинку к этому посту. Все-таки вот эта:
-
Клинило плюсомет, забыл проголосовать. Очень крутой развернутый ход!
|
|
Кеннет задумчиво пялился вверх. Надо бы написать что-то семье. Но ему было проще не думать об этом. Просто не думай. Думай о японцах. О фильмах, которые крутили чуть ли не каждый день. Для него, жителя маленькой заштатной фермы, это было впечатляющие действо. У них такое было конечно - в самом городе, но на эти фильмы он попадал нечасто, и там было всё совсем по другому. Одним вечером он таки собрался с духом, и долго сидел над бумагой. Слов выходило мало, и он даже, слыханное ли дело - смял её и выкинул к чертям собачьим, и переписал начисто. Слишком много помарок, зачёркнутых мыслей и всякой ерунды, которой не должно быть. "Привет, семья. Я пишу вам с огромного плавучего судна. Я получил письмо от Это штуковина даже больше чем чем тот лесосплав, что мы видели на Теннеси. У них такие пушки - голову быка можно засунуть. Я не знаю куда мы точно плывём. Мне - так-то пофигу, как бы нашу цель обозвали, так и так нам туда высаживаться. Подымем джапов на штыки! Хотя лучше бы издали - сержант рассказывал, что они саблями машут как мельницы. Ну не саблями, а этими их мечами. Жёлтые идиоты, лучше бы стрелять учились, но нам же лучше! Мне доверили такую штуку - гранату можно швырнуть так далеко, что рукой не забросить, даже если ты сам Бейб Рут! Всё-таки техника - великая сила. Ладно, о себе рассказал. Я когда письмо получил, в драку дурную полез. Ничего, даже не оштрафовали. Повезло.
Клятые негры! Эти сволочи за всё заплатят, Па. Я знаю, что ты не очень-то веришь в силу нашего закона, но пока я сижу в морпехах, такие же бравые..ну ладно, не такие, похуже чем я, всё-таки я - Морпех! Короч, они ищут этих подонков. И соблюдают всю законность момента. Уверен, они сделают всё, чтобы этих козлов наказали. Не знаю, я в законах не силён, но это кажись, вооружённый разбой, нападение на дом, похищение, да им, чёрт побери, казнь грозит! И они вряд ли до неё доживут. Ты знаешь, как у нас жалуют таких.
А потому им терять нечего, и они способны на любую дурь. Я знаю, это унизительно, но если они потребуют выкуп - лучше заплатить. Их потом поймают и всё вернут.
Ваш драчливый Морпех, Кеннет.
Стальная палуба под ногами. Драить такую каким-то дурацким камешком? Слава богу, что Лобстер не ляпнул это при настоящих флотских. А то быть позору. Качка, морской воздух. Нет, для него это было не в новинку, он же добрался до Новой Зеландии, но Кеннет всё равно наслаждался моментом. Ну, относительно конечно. Кормёжка была не очень, но вполне сносная. Батя на ферме иногда готовил - выходило похоже. Ну, здесь может чуть похуже. Всё-таки там свежее, всё своё. Коннер честно пытался читать. Устроился сначала с газетой на палубе. Прочёл раз. Прочёл два. Новости с родины, как-никак. Но удовольствия это не принесло никакого, и потому, следую совету, просто сменял часы отца на книжку. Даром что те не были водонепроницаемыми, но какой-то морячок пожалел скучающего морпеха. Книжка была хороша - толстая обёртка, хорошие, пусть и потрёпанные страницы, а в самом начале, за аннотацией красовался рисунок, сделанный кем-то из читателей. Море, солнце, пальма, абрис, скупо набросанный абрис женского тела на песке. Кто-то явно постарался, и хотя девушке уделили довольно мало внимания, но эти волны и барашки на волнах вышли особенно хорошо. Но и книжка не пошла впрок. За авторством какого-то французского писаки, Жюля Верна, она повествовала о детях и людях, которые мало волновали Коннера. От скуки, Коннер было попробовал сам что-то изобразить на полях - но вышло так блекло, что он лишь пару раз изобразил коровью голову говорящую "муу!" и за этим отложил книгу. Не то, всё не то. Кеннет несколько раз посещал протестантскую мессу. Пробовал молиться сам - за брата, но выходило туго. Не было какого-то огонька, или чего-то такого, что давало ему право на ответ. Будто кинул в пустоту бутылку с запиской - и сидишь у моря, ждёшь. То ли её о камни разобьёт, то ли подберёт какой-нибудь прохиндей. А чёрт побери, чёртов Верн! Даже после мессы мысли лезли какие-то неправильные, французские, с этими тараканьими усиками, и оттопыренными пальчиками в белых накрахмаленных перчатках! Походив пару вечеров на мессу, Коннер перестал. Людно там, тесно. И занялся тем же чем и все остальные - просаживанием денег. В конце-концов, если господь на молитвы как-то не особо отвечает, то человек сам себе находит занятие. И Кеннет нашёл. Сел за стол, не особо умея играть. Просто за компанию. Сначала проиграл пару долларов. Потом выиграл целый доллар! Видимо прятал лыбу плохо, вот соперники и почуяли неладное. Не зря же новичок скалится как акула. Пару раз сидел с Трещоткой за столом, в покере. Вот уж кто мастерски прятал все эмоции. Если рядовой Коннер, чуть ли не грыз ногти, глядя на свои карты и искоса поглядывал на остальных - поддерживая ставку, то сержант Кристи вальяжно развалившись на стуле надменно, будто видел карты насквозь, и знал у кого четыре туза. В конечном итоге, просадив немалые, по его меркам конечно же, деньги, Коннер отваливался от стола, и шёл спать. На душе становилось чуть спокойней. Да, это не молитва, да и Отец азартные игры ругал, но это же так, лишь чуточку, считай ничего и не проиграл. Ну спустил с десяток долларов, кому от этого плохо? Точно не ему, Коннеру. Зато посидел в весёлой компании, и кажется даже мыслить стало чуть легче. * * * * * Уже перед самой высадкой до Кеннета наконец дошло. Скоро японцы. Скоро высадка. Мы конечно, ух, силища, но внутри то что-то дёргает, грызёт понемногу. А ну как японцев там целая рать, и всех не перестрелять? От нервов Коннер даже начал слушать старших лучше. Не только офицеров, но и тех кто раньше воевал. Он и раньше не особо был замкнутым, а сейчас и вовсе начал заглядывать в рот каждому встречному. И усы отрастил. Ну такие, усишки скорее. Жидкая, едва заметная полоска над губой. Хорошо что офицеры перестали за такое нарушение устава ругать - должно быть понимали, что такая ерунда перед настоящим боем не должна слишком уж сильно солдата грузить. Таким Кеннет и встретил корреспондента. Тот сразу ему понравился. Угостил сигареткой, от которой простодушный фермер не стал отказываться, как и от разговора. - Мистер Шеррод. Я точно уверен, там есть узкоглазые! Сколько их там - не знаю, но они на своём островке не зря свой рис жрут. Инструктор говорил нам так - джап, хитрый, воинственный бес, который не боится ни огня, ни смерти, ни даже танка. Иначе бы нас и не гнали с такой силищей сюда. Посмотрите вокруг - да нас же тут наберётся больше чем в Колумбии людей! Ну, в моей Колумбии, конечно, это та что в Теннесси, мистер. Чёрт, да таким табуном кого хочешь затоптать можно! Но кхм..всё равно немного боязно, мистер Шеррод. Я-то ещё в бою толком не был. Но мы точно справимся, не мы же морпехи! -
-
Книжка была хороша - толстая обёртка, хорошие, пусть и потрёпанные страницы, а в самом начале, за аннотацией красовался рисунок, сделанный кем-то из читателей. Море, солнце, пальма, абрис, скупо набросанный абрис женского тела на песке. Кто-то явно постарался, и хотя девушке уделили довольно мало внимания, но эти волны и барашки на волнах вышли особенно хорошо.
...
От скуки, Коннер было попробовал сам что-то изобразить на полях - но вышло так блекло, что он лишь пару раз изобразил коровью голову говорящую "муу!" и за этим отложил книгу. Не то, всё не то.
Как клёво! Вот вроде маленькая деталь, но как доставляет!)
К слову, мне вспомнился у Следжа такой эпизод, как два морпеха подрались на Окинаве из-за учетной карточки, прилагавшейся к ящику снарядов, потому что девушка на заводе оставила на ней отпечаток помады).
И финальная часть тоже порадовала).
|
- Капитан, на учениях лодки встали за два десятка метров до берега. Если колючка будет прямо у прибойной линии, то нам придется перебираться через нее. Но вы правы, амфибии и инструмент саперов с ними справятся. Капрал Диаманти, рядовые Янг, Гилл, Олсопп, принято. Что касается санитаров, то при всем уважении, сэр, один мало что может сделать. Их нужно использовать парами, с носилками. Иначе мне придется вместе с раненым выводить из боя и еще одного солдата, снижая силу подразделения. Прошу добавить ко мне второго санитара. Ну и армтраки, надеюсь будут нас поддерживать при высадке. Пулемет за броней это весомый аргумент. Спасибо что разъяснили мне все сэр. Приватную информацию я, разумеется, до личного состава доводить не буду. Но может быть имеет смысл рассказать ее лейтенанту Донахью и лейтенанту Хокинсу? На ваше решение, сэр.
***
Анжело с удовольствием принял предложение разделить спиртное. Ночью на палубе было не особо людно и офицеры нашли какой-то отнорок, поставили раскладные стулья, использовав в качестве стола массивную тумбу крепежа якорной цепи. Отпив щедрый глоток рома, щедро разбавленной колой - лейтенант выслушал Донахью и потянул:
- Ну я бы не сказал что тебя прям все не любят. Только начальство и подчиненные, как я заметил.
Лейтенант коротко усмехнулся и продолжил.
- Ну с подчиненными думаю понятно. У них с офицером есть такой негласный договор. Офицер командует, подчиненные выполняют. Но есть и обратная сторона этого договора. Офицер, как отец, закрывает подчиненных от гнева вышестоящего начальства. Конечно, если кто-то реально виноват, то его и наказывают. Но срывать на подчиненных свое плохое настроение после приватного разговора с Ами как-то... не очень хорошо. Вот возьмем например проступок нашего Вулкана. За него он был наказан - усиленным марш броском. Как и вся рота, что не уследила за ним. Но вот твоя выволочка, это уже, как там у нас называется... Никто не может быть наказан дважды за одно преступление. Так что солдаты увидели, что ты свою часть договора не выполняешь, просто используешь свою власть, чтобы сделать хорошо себе. Это естественно не любят. У тебя кстати закурить не найдется? А то я тут книгу выменял на все свои сигареты, а курить охота.
- Как это не найдется? – с немного нетрезвой обидой протянул Манго. – Куда ж я без табака!
Выложив на импровизированный стол початую пачку «Лаки», взводный кивнул:
- Угощайся! А я себе книгу на часы выменял. Подумал, знаешь, что без часов еще проживу: не один я во взводе, кто за временем следит. А вот без табака, особенно когда все начнется, точно не сдюжу. И, чую, дымить буду, как паровоз. И не один я. Ну не рядовых же обирать?
- Вот спасибо! - одобрительно потянул Анджело, вытаскивая сигарету из пачки, прикуривая, затягиваясь и с наслаждением выпуская дым в унизанное звездами небо, - А я часы проиграл своему новому сержанту. Оказалось, шельмец чертовски метко стреляет, любо дорого посмотреть. Ну да ничего страшного, тут на борту несколько тысяч человек, думаю что найду какие-то взамен. Кстати, когда книгу прочтешь, можем обменяться. Я тут читаю очень увлекательное чтиво про приключения Эдварда Босса и его друзей времен гражданской войны. Название пафосное, но читается очень легко. Гарантирую, тебе понравится.
- Незадача! – одними губами улыбнулся Манго. – С другой стороны, хороший стрелок рядом никогда не помешает. А часы найдешь, думаю. Вон, сменяешь книгу на часы, например! А мы махнемся, как дочитаем, конечно. Я, правда, не в восторге от подобного чтива, но уж лучше его листать, чем крутить в памяти кривые письма наших морпехов. Фицжеральд с этим справляется, да и пищу для размышлений дает. Ну ладно, посмотрим, что там с твоим Боссом.
Хлопнув очередной бокал виски с колой, Донахъю тоже закурил. Не с первого раза, правда: бензин в зажигалке почти закончился, и пришлось потрудиться, чтобы добыть огня. Наконец в легкие поступил долгожданный дым, и офицер продолжил, упрямо склонив голову:
- Ты не смотри, что если я тебе щас возражаю, это я считаю, что ты не прав. Это просто, мать его, диалог. Договор, говоришь, негласный. Понимаю, о чем ты: выгородить этих засранцев я и вправду не смог. Растерялся сам, если между нами. Но дальше, - он назидательно покачал пальцем, - я их не перс… прос… не прес-со-вал! Сержантам на вид ситуацию поставил, да. Но они, черт побери, были на месте, когда все случилось, и тоже могли поучаствовать, а не сопли жевать. Что, я один, что ли, за каждым вшивым морпехом должен ходить и нос вытирать? Нет, это работа. Тьфу, армия! Все взрослые и самостоятельные, м-мать их, должны уже быть. Ну тому олуху, который не разлепил веки, когда ему череп красили, устроил разнос. А нехер спать, как убитый. Ты вот, - Донахъю взмахнул рукой с зажатой меж пальцами папиросой, - говоришь, что наказаны марш-броском. Э-э-э, нет. Это наказание для всех, правых и виноватых. А вот реально виноватые получают еще и свое, а то выходит, что они обделались… отделались легким испугом, и все. Я ж свое получил не за то, что сам такой вод мудак и хреновый офицер, а потому что они решили, что запоминать работу с заклинившим пулеметом не надо, а вот бухнуть – завсегда.
- Диалог, да, это я понимаю! - лейтенант Клонис поднял бокал, стукнул его о бокал Донахью и сделал еще глоток, - Кто его знает кто там виноват, кто рисовал или кто подначивал или тот, кто спит и ничего не чувствует или сержант, что не может свое отделение держать в узде. Круговую поруку не тут придумали. И придумали умные люди. Теперь за Вулканом буду следить все, чтобы не пил. И не нальют если что и остановят, да и морально задавят. Потому что понимают - он всех подставил, все пострадали. Не, это мудрая штука. А с офицерами, честно говоря, сложнее. Я, как ты знаешь, тоже резервист. И тоже наблюдаю это от кадровых офицеров некоторое снисходительное отношение. Типа война кончится, ты домой поедешь, а для нас это вся жизнь. Ну вот с тобой тоже самое. Только я вот совсем на место капитана не рвусь. Нее, если предложат, то почему нет, но прям "работать" для этого...
Лейтенат Манго задумался на миг и потом чуть нетрезво продолжил:
- Насчет наших кадровых «друзей» ты в целом прав. Но, подумай, если какой-то резервист за счет своих навыков кадрового в производстве обскачет, что это значит? То-то же! Ну и к тому же, я ж говорю тебе, - настойчиво продолжил Фрэнк, - я же не собираюсь идти по головам. Все честно! Это их жизнь? Ну так пускай делают свою работу лучше, чем я, вот и все. Это, если можно так сказать, - новый взмах рукой, - соревнование! Ты меня понимаешь?
Выслушав тираду про соревнования, Анджело рассмеялся.
- Слушай, Френсис, ну брось. Ты реально думаешь, что хорошей работой можно в чины вылезти? Линейные части, это последнее место, где можно стать майором. Это надо куда-то в штаб идти, бумажки писать, да портфель за генералом носить. Вот это дело тебя быстро продвинет и накинет звездочек. А тут скорее война кончится, да демобилизут нас.
На искренний смех Анджело Донахъю ответил кривой невеселой улыбкой:
- Думаю, да. Я мог бы через руководство Компании попробовать выбить себе теплое местечко если не при штабе, так хоть в учебке, но это, хоть и может помочь росту в чинах, не скажется на дальнейшей карьере: а я, Анджело, думаю, что пора уже попробовать себя и в политике. А фронтовик, получивший повышение за бои, в глазах избирателей более яркая персона, чем тыловая крыса. А так, смотри, меня отделяет от капитана одна ступень. Хорошее управление взводом, несколько правильных и точных действий в бою с пользой для всех – и шанс на производство высок. А там уж дожить до майора, хотя бы и получаемого в день демобилизации, это дело, так сказать, техники. Главное – не косячить, быть на хорошем счету и показывать, что ты и можешь, и нужен. Вот как-то так. Сумбурно вышло, - вздохнул Манго, - но это все вискарь, а не непродуманность.
- Политика? Тут я ничего не понимаю. Думаешь боевой опыт поможет в сенате? Хотя, кто знает. В любом случае - уважаю. Высоко берешь. Давай выпьем за наши амбиции, что помогают нам быть лучше.
- Да и потом мы все хотим хорошо делать свою работу, заставить чертовых япошек сдаться на их островах, и потом спокойно вернуться домой к женам и детям. Но получается всегда хуже, чем планируем. Япошки отступают, но не сдаются. Мы бьем их, а их меньше не становиться. Мы собираем огромные силы, чтобы захватить остров размером с три футбольных поля. Дела....
Клонис прикончил сигарету, затушив ее о железо стола, замахнулся, чтобы бросить и едва успел остановить себя.
- Чуть не забыл, за борт ничего нельзя бросать. Нда, так о чем я? Офицеры, да. Так вот, за что тебя персонально Ами приложил, я, если честно, вообще не понимаю. Учения на то и нужны, чтобы косяки выявлять, вроде тех же задержек. Выявили - так молодцы. Значит отработаем, значит в бою такой косяк не вылезет. А Вулкан этот... ну мелочи же. Разве что он обиделся, что мы полчаса в строю ждали, пока ты с квартиры прибудешь. Лицо у него прям недоброе было, когда ждали.
- Да, ясное дело, виноваты все: и сами залетчики, и я, как их командир, и большое начальство, которое создало все условия для этого казуса. Ну, будем! – зазвенел он бокалами с Клонисом. – А Ами, думаю, взгрел меня по совокупности: раз, два, три, вот и терпение кончилось. Ни и заодно использовал меня как демонстрацию для прочих взводных – вот что может быть и с вами. Мнится мне, не один лейтенант после моей показательной порки решил почаще дрючить свое стадо.
- Так вот, а еще в нашем деле не совсем понятно, что значит хорошо сделать свою работу. Вот ты, например, в ходе учений выявил пробелы в знаниях своих подчиненных. Это хорошая работа или нет? Или вот, идем мы на этот остров, а там японский бункер. Ты его приказываешь взять, и парни его закидывают гранатами. Но пятеро погибают. Это как, хорошо сработано? А если наоборот, отступаете, сохранив всех живыми. Это как поработал? Только не говори, что хорошо исключительно тогда, когда ты и победил и плату за это не заплатил. Так в жизни особо не бывает.
Почти докурив одну сигарету, Манго сразу закурил от нее вторую:
- А насчет «делать хорошо» все и правда сложно. Устранить пробелы и научить нужному – бкзусловно хорошо, как и подтянуть дисциплину. А вот с примером с бункером все уже непросто. Надо его брать или мы могли обойти, можно ли было вызвать корабельную артиллерию или бомбардировку, насколько сильно он угрожал ходу операции, ну и так далее. Это бизнес, Анджело: если пять трупов стоили его взятия – то все правильно. Если нет – я нанес убытки полку, и могу быть подвергнут взысканию.
Клонис филосовски покрутил ладонью, выставил палец вверх:
- Вот тут уже будет важно, кто оценивает наши дела, кто решит, стоило оно того или нет. Критериев то не. Кстати, что думаешь про нового комполка?
Откинувшись на спинку стула и вытянув ноги, Фрэнсис посмотрел на звезды и перевел взгляд на собеседника:
- Шуп-то? Да хрен его знает: далековато от нас до него. Но вроде инструктор он хороший. Я с «экзо» из «Эхо» говорил, с Рейхелем, может, знаешь его. Он рассказал, что Шуп раньше еще был инструктором нашей дивизии, и вроде неплохим. Был еще наблюдателем от КМП в 43-й пехотной, ранен был. Ну то есть наш полковник – не совсем уж желторотик. А то, что он раньше даже батальон в бой не водил – не велика проблема, думаю. На этой Тараве роте как единому целому негде развернуться, да к тому же при таком обилии старших офицеров вопросы масштабных операций и без него будет, кому решать. Поживем, в общем, увидим, - философски пожав плечами, закончил Донахъю.
- Ну, в общем, ты меня успокоил. А то, я уже думал совсем штабного теоретика над нами поставили. Ладно, бутылку мы добили, коле тоже конец, так что предлагаю закругляться. Хорошо посидели. После Тарравы - я проставляюсь. И надеюсь, что уже капитану Донахъю!
-
Диалог, конечно, получился очень сочный и вообще шикарный. Я им очень довольна и благодарна за возможность так раскрыть перса!
-
Классная отсылочка)))
-
Отлично, просто отлично
-
))))))))))))))
Хороший диалог).
|
-
Телохранитель!
-
Хорошенько вымыть, согреть и размять, прежде чем разговоры разговаривать. Я заинтригован списком тем этой беседы!
|
-
Архип: Я занимался делом! Я устроил пожар и спас Фейрузу! Аспург: Я занимался делом! Я ловил Фейрузу! Татион: Я занимался делом! Я ловил Архипа! Марк: Я занимался делом! Я искал клад! Тиест: Я занимался делом! Я вызывал дождь! Эморри: Невнятно булькает со дна. Адельфий: Я занимался делом! Я осматривал тело! Квирина: Я занимался делом! Я тоже осматривал тело! Луций: Все с вами ясно... Эрвиг, а ты-то что? Эрвиг:
|
Пожар потушили только через час. Огонь перекинулся на палатки и унёс жизни ещё двух легионеров и четырёх рабов — солдаты гибли героически, вытаскивая из под пылающего навеса припасы, рабы попросту надышались едким дымом. Попытки Метаксаса вызвать дождь окончились не то, чтобы провалом — его сил хватило только на легкую морось. Тиест переоценил себя. По крайней мере, так звучала официальная версия. Незачем Луцию было знать о разговоре, прошедшем между колдуном и духом. Эрвиг всех спас — легионеры в один голос рассказывали, как гревтунг выносил ящики из охваченной огнём палатки. Потом выяснилось что в ящиках была аннона — натуральные пайки всех участников экспедиции! Когда Луций получил Марку провести инвентаризацию, получилось, что перспективы голода удалось избежать, или, по крайней мере, удалось избежать прямо сейчас. Запас еды на месяц стал запасом еды на неделю даже без учета лошадей — аппетиты конечно придётся поумерить, ведь аннона состояла из солонины, сухарей и вина, но с учетом обстотельств даже такая перспектива выглядела не так уж и плохо. К тому же Саваг уверил Луция, что Днепр как большая река наверняка должен быть полон рыбы, да и зверь в местных лесах непуганый — а значит по крайней мере часть отряда, которая останется у корабля, сможет как-то себя прокормить. В общем, прощальный подарок Архипа хоть и стал чувствительным ударом — но не обернулся немедленной катастрофой. Пожар имел и иное, не хочется говорить «положительное», следствие. Возможно, случившееся и было личной инициативой Архипа, но для свиты Фейрузы все выглядело иначе — царица сбежала с любовником и рабыней, а напоследок сожгла общую пищу. Если до сих пор даже в Алии порой чувствовались сомнения в правильности принятого решения, то теперь на сторону Луция стал даже Саваг. — Царица сбежала оставив нас умирать голодной смертью. Весть быстро облетела лагерь. Вопросов «почему нами командует не кто-то из свиты» больше не было. Самого «виновника торжества» поминали едва ли не как демона. Ему вспомнили все — выбитый глаз чародея, изнасилованную девушку в Новиодуне, заигрывания с митраистами и их немедленное предательство, смерть Юния, которого все если не любили, то ценили... — А может он того... гуннский шпион? Спросил как-то один из солдат. Ещё вчера все бы рассмеялись такому предположению. Теперь никто не смеялся. Кому доставалось, причём незаслуженно, так это Клавдию. Люди откуда-то узнали, что Луций велел связать его в шатре — и что он был лечащим врачом Фейрузы, а по слухам ещё и Архипа. Припомнили и то, как будучи отравлен, Луций не пустил Квирину к себе. А легионеры рассказывали, как в готском лагере Клавдий якобы отказался помогать местным женщинам, побрезговав их мольбами. Вспомнили и попытку предупредить царицу о готовящемся аресте. — Клавдий Меллей. Так прозвали его. «Медовый Клавдий» — льстивый, лицемерный. Молва возлагала на лекаря ответственность за все случившееся — якобы он приготовил Архипу и Фейрузе зелье, сделавшее обоих невидимыми. Поговаривали также, что именно Клавдий своими микстурами свёл обоих с ума. Имя «хозяина чёрной желчи» и «заклинателя души» предстало в немного ином свете — теперь легионеры скорее умерли бы чем оказались пациентами Квирины. Тиеста злые языки миновали — он был у Луция в явном почете и наряду с Алией стал «одним из первых, кто осознали куда все идёт». На следующий день вы не смогли переправиться — благодаря Архипу вы потеряли единственную лодку и весь день легионеры валили деревья, пилили их и стягивали в бревенчатые плоты на которых, используя шесты, и планировалось пересечь ледяную реку. Зато в третий день апрельских календ, отряд наконец продолжит свой путь...
-
Как всегда замечательный пост, с кучей детайлей и подробностей. Видно что мир живой, НПС не просто болванчики безымянные. Даже те кто не зайдействован напрямую, имею свои имена, должности, мотивы, цели.
Но особенно порадовали вот эти моменты:
— Почморить Эрвига, сделать его твоим слугой-оруженосцем. Он герой так что люди воспримут это плохо. Но кто тебе запретит?
— Все знают что Клавдий Тиберий Квирина помогал Архипу и Фейрузе. Ты из-за этих пидоров руки обжег. Если ты пару раз укажешь в его сторону как на виновника — люди тебя услышат.
-
Как всегда: здорово, одни вопросы, ни фига ответов.
-
У всех есть интересный выбор, и ещё более интересный выбор у соседа! ;) Отличный прием!
|
В последнее время я часто думаю о проигранных войнах. О том, как жить дальше. Только представь себе — ты на сто процентов уверен, что твоё дело правое, уверен, что за тобой будущее. Ты идёшь на войну. Ты сражаешься — более того, ты чертовски хорошо сражаешься! Раз за разом ты делаешь невозможное! Собираешь разбежавшихся ополченцев, ездишь на овечьем руне, убиваешь генералов (ладно, только одного — зато какого!) — и проигрываешь войну.
Это до того контринтуитивно, что просто словами не передать! В романах так не бывает!
«Мы собрались с духом, сделали невозможное и проиграли»
Причём вину за поражение не выходит возложить на кого-то одного. Это вам не Ватерлоо — к Веллингтону подоспел Блюхер, а к императору не успел заплутавший Груши..
А что потом?
Приехать к сожженному фамильному дому? Просто жить как жил до этого? «Я стал частью чего-то большего, но всё кончилось?» — видимо так.
И сколько героев нашли такой совершенно бесславный конец? Сколько солдат, бежавших грудью на картечь со знаменем в руках, остаток жизни проводили возделывая в одиночестве землю, пока хватало силы рукам, а затем подыхали... и всем было плевать?
Эдвард чувствовал, что что-то в мире устроено неправильно, очень неправильно. Не должно быть так. Те кто выступают за правое дело не должны терять в борьбе за него всё — и даже после этого проигрывать. И даже если проиграли — они должны славно умирать, а не доживать жизнь в полном забвении.
Представьте себе — сегодня вы решали судьбы страны, каждое ваше решение отзывалось на жизнях тридцати двух миллионов человек, а завтра вы уже просто частное лицо, пьёте виски в кабачке и ругаетесь с каким-нибудь Стими из-за политики...
Каково это — всю жизнь говорить себе «мы сражались. У нас было железо, у них было железо, у нас были люди, у них были люди. Они победили, мы проиграли»?
Эдвард не знал. Но чувствовал, что если ему не повезёт выжить, то остаток дней своих, он будет гадать: «Моя ли это вина? Если бы я, скажем, посвятил жизнь Джейхокингу сразу, или, например, занялся политикой — может быть моих сил хватило бы, чтобы переломить хребет верблюду? Может быть Миссури единым фронтом выступил бы за Конфедерацию? Или например, пойди я сразу в армию, а не в гвардию? Не набрал бы я быстрее боевой опыт? Не смог бы сделать больше?»
Интуиция подсказывала Эду, что он переоценивает себя. Что он, в сущности, ноль без палочки. Но так хотелось хоть на миг почувствовать себя... кем-то значимым! Почувствовать, что ушёл на войну не зря. Что оно того стоило.
Избавиться от чувства вины...
За этими мыслями, капитан Босс как-то упустил момент, когда мысли о «последней пуле для себя» перетекли в «что дальше», а самобичевание переросло в какое-то мелочное, эгоистичное стремление к искуплению — конечно на поле боя.
«Все будет не зря, папа. Все будет не зря... я смогу... хоть что-то, я не знаю, что. Но я смогу. Ты будешь мной гордиться... Хотя бы на Небесах, но ты будешь мной гордиться, упокой Господь твою душу...»
Он не стремился стать лучшим офицером в бригаде.
Он просто получал приказы и выполнял их — безукоризненно.
А если приказов не было то старался уберечь своих людей. Наконец, общий офицерский стиль мышления настиг Эда — он отнюдь не желал быть ответственным за катастрофу. Даже совсем маленькую.
Война — это люди.
Уберечь своих людей — значит они смогут сражаться и дальше. Значит война продолжится.
Пусть мы проигрываем.
Пусть отступаем.
Из Миссури в Арканзас.
Оттуда если надо будет, уйдём в Техас — и попробуйте, суки, нас оттуда выкурить...
Преодолев собственный «кризис веры» Эдвард освоил нелегкую науку распознавать симптомы собственной болезни в других. Наверное потому он так легко мог отличить дезертира. Не всегда по выговору — хотя и это работало — просто по манере держаться. Было что-то в их взгляде такое...
«Самоуважение нельзя потерять дважды»
Многие пытались оправдываться. Говорили, что у них осталась семья в Миссури. Таких расстреливать было приятно. Как будто пускаешь пулю самому себе в голову, раз за разом — чему-то в душе, что дрожит и трясётся, маленькому, тщедушному человечку, вечно ноющему и скулящему.
Потом дезертир падал, и этот «маленький человек» затихал. Нет пощады изменникам.
Ночью «маленький человек» возвращался.
Он шептал: «Насколько же ты был близок к тому, чтобы и тебя вот так расстреляли. Ты знаешь, что это просто люди. Люди которые любили свои семьи».
И... сочувствовал.
Врагам сочувствовал.
Дезертирам сочувствовал.
«Я же понимаю, я же всё понимаю!»
Тем важнее сжать зубы.
Крысы бегут с тонущего корабля. Но мы не крысы.
Мы солдаты Конфедерации.
Мы живем и умираем ради свободной Америки.
История не сохранит наших имён, победители вымарают их и назовут нас изменниками, они будут копать любые мелочи, чтобы втоптать наше дело в грязь — но мы не дадим удовольствия лицезреть наш позор.
Они увидят лишь наши дела.
Мы сражались и умирали.
Мы не сдавались.
В битве при Маршалле, Эдвард снова почувствовал тень того, что некогда испытал, когда бился с генералом Лайоном. Чувство локтя, общего дела.
Он часто колебался — но не в тот раз.
Он доверял своим командирам — Шелби, Хантеру, Хуперу. И — что оказалось важнее — он доверял майору Шэнксу.
Спасёмся — значит все спасёмся.
Умрем — значит все умрём.
— Сэр, если мы все резко отступим — они бросятся за нами. Мы должны создать иллюзию сопротивления, чтобы северный отряд продолжил движение на юг, надеясь взять нас в клещи. Тогда полковник Хантер сможет уйти на северо-восток — там в окружении образуется брешь. В связи с этим прошу Вашего разрешения устроить янки засаду.
Майор разрешил.
Мог запретить — и Эд последовал бы приказу.
Но майор разрешил...
— Парни. Мы с вами с шестьдесят первого. С тобой, Гас, и того дольше. Мы вместе пережили ту зиму. Вместе шли в бой. У меня есть план, и я верю что этот план спасёт и нас, и отряд полковника Хантера. Но если я ошибаюсь — вероятно мы все погибнем. Если кто-то из вас, зная это, захочет присоединиться к майору Шэнксу и его отряду, я не буду против. Но я прошу вас довериться мне. И да поможет нам Бог.
-
Крутой пост!
И особенно мне понравилось
Не всегда по выговору — хотя и это работало — просто по манере держаться. Было что-то в их взгляде такое...
«Самоуважение нельзя потерять дважды»
И вот это.
Многие пытались оправдываться. Говорили, что у них осталась семья в Миссури. Таких расстреливать было приятно. Как будто пускаешь пулю самому себе в голову, раз за разом — чему-то в душе, что дрожит и трясётся, маленькому, тщедушному человечку, вечно ноющему и скулящему.
Расстреливая других, расстреливаешь и себя. Просто по кусочку.
К 1863-му мы добрались до войны "во всей красе" с расстрелами и пожарами, а не вот эта вот "айне колонн марширт" и вся в белых перчатках.
-
+
Сага продолжается.
|
Когда так много времени проводишь в ограниченном пространстве, мозг начинает чудить. Голова кажется больше реального своего размера, а конечности длиннее, стены, потолок и пол видятся ближе, чем на самом деле, а ширь и гладь водного пространства — не просто дальше, а сюрреалистически загранично. Словно там, у горизонта — сам конец времён, и это даже воспринимается логично. Корабль ведь в хорошую погоду при определённом ракурсе застывает как в одном положении, как в какой-то фантастической ловушке безвременья, хмурой и злобной, не смотря на жаркое, яркое солнце. Чем больше смотришь на гигантский стальной корпус прямо по курсу, не отвлекаясь на дымок из труб, тем больше сходишь с ума, мечтая поскорее достичь конечной остановки на вечно недосягаемом горизонте. Достичь проклятой Таравы.
***
Потолок не перед самым носом, спокойно. Протяни руку и убедись, если хочешь (не буду). Скрип-скрип, на бок. Стена не у носа, спокойно. Руку не хочешь, язык попробуй выкати, не дотянешься. Скрип-скрип-скрип, на 180, вглубь казармы.
— Бля, Кальмар, свали от моего носа!
— Нахер мне твоя волосатая сопатка? На Гуадалканале и то таких зарослей не было!
Грёбаный шутник-Прайс (одного поля ягоды с "вулканологом"-Дойчи) встал ровно на уровне лица, как нарочно. Ну а как ему ещё вставать, коли на нижней койке валяется? Ноги на пол скинул, поднялся, развернулся, вот тебе и харя Дроздовски. Просто совпало. Не развернулся бы, в другую какую-нибудь харю бы уткнулся, кто там через проход потолок глазами сверлит? Флорида Кид? Он вообще дышит там? Чёрт, ну точно сардины в банке.
— Не гони, Кальмар, не было тебя там. Нихера ты не знаешь.
Скрип-скрип, на спину. Закрой глаза, не смотри перед собой, хочешь, руки за голову закинь, а ногу на ногу. Тесно. Хочется ступни выпрямить вдоль тела, но боязно, какбы в коридор не вылезли, не задели мимо проходящих. Всё давно уже затекло. Темно под веками. Мыслей нет, только дыхание. Может, открыть глаза? Но там у носа потолок. Не у носа. Всё равно не открою. Темно и тесно. Ноющий от безделья мозг распирает черепную коробку, а та, а та... чёртову... каску!
— А-а-а, сука, заебало!
Койка заскрипела навзрыд, словно в страхе, что после каски окажется следующей на расправу. Всё ок, кроватка, уже не до тебя — за пять секунд аннигилирующей ярости Пол содрал кожу на костяшках правой руки, треснулся макушкой об потолок, а левым локтём чуть не пробил железную стену. Ну, в мыслях. Чертыхаясь сквозь зубы, спрыгнул на палубу и от всей души саданул всё ещё зажатой в кулаке каской по безразличному металлу под ногами. А потом ещё и ногой добавил, взвыв утробно от пронзившей пальцы боли. Снаряд гулко зарикошетил куда-то под дальнюю кроватную стойку, только чудом ни в кого не попав по пути.
Слипуокер развернулся на месте, тяжело дыша. Люк, Дуэйн, Дуглас — словно облепили, как в грёбаной античной оргии какой-то, пот с их тел вот-вот самому Полу глаза зальёт! Тряхнул головой, отшатнулся и упёрся лопатками в каркас койки. Никто никого не облеплял, парни наоборот отпрянули насколько смогли, осоловело-охреневше уставившись на психанувшего в кои-то веки тихоню с всё ещё краснющщей шевелюрой.
— Чё вылупились? Тренируюсь япошек херачить, — Пол и в гневе-то не кричал, шипел скорее с придыханием, а тут и вовсе уже ровно говорил, раздражённый только, взъерошенный весь, — Сука, где эта тварь...
Достал из угла каску (вот мразь, даже не помялась!), нахлобучил, от хлопка по макушке поморщившись, и на выход направился. Надо будет япона-рожу на ней нарисовать, под чехлом маскировочным.
***
Вниз-вернуться-вправо, чуть ниже, и вправо, чуть ниже, и вправо, чуть ниже, и вправо, но с отступом слева, а от этого основания вниз-вправо закорючку с запятой на конце. 镸. Почти как "длинный" — 長, сука, но не длинный же, ну что за люди! Явно же длинный имели в виду! Справа три запятые швырнём: 彡, ключ-радикал "украшение". А под всем этим накалякаем напоминающего пьяного танцора "друга" 友.
髪
Волосы, ебать. "Ками" нахуй. "Длинное украшение друга", ну атас просто, а ещё и с их богами-ками созвучно, совпадение?! Да щас! Знают, суки, что волосы штука священная, даже грёбаные япошки знают! А Дойчи, сукин сын, не в курсах был! Не сказали ему в школе, если ходил он в неё вообще, и даже дома родаки не просветили. Ну охереть просто!
Да, краска всё никак не вымывалась. Увы, с такими ограничениями на время в душе проклятую каску можно было носить ещё очень долго. Ну, "пока краска не сойдет естественным путем", как там командование сказало. И где этот маляр только нашёл такую хорошую краску!
В лютой тесноте и безумной скуке морского перехода озлобление на давнюю уже выходку Дойчи вновь разгорелось в Дроздовски с прежней силой. Отвлекающей муштры-то уже никакой не было, а вот сил и времени спланировать какое угодно коварное возмездие — вполне были.
Правда, это только так казалось.
На самом деле от разыгравшейся снова малярии и сорванного ко всем чертям распорядка дня тупили многие морпехи (и среди них сам Дроздовски) по-чёрному. Куда ни пойди, чем не займись, в глаза будто песка сыпанули, а между костями да кожей как ваты напихали. Из рук всё валится, на языке путное не вяжется, в башке мысли не варятся. Ладно ещё при тренировочной высадке человеком себя чувствовал! Но потом просто мрак, словно электропитание в сети вырубили.
И всё же кой-какую гадость Пол для Билли придумал. Раздобыть решил шприц пустой, без иглы даже, да вот хотя бы у санитара того, Харлока. Выменять на что-нибудь или с работкой какой пособить, а то даже и разговориться и признаться, что для шутки, коли выясниться, что нормальный парень, понимающий. Конечно, ему бы Пол тогда сказал, что просто чтобы спящему трусы да простынь намочить медленно под утро, чтоб типа будто обоссался во сне. Умора, да? Невинная ж шутка, не мочой же настоящей, так, водой обойтись. Только вот на деле Слипуокер собирался пасту зубную из тюбика Смитовского выдавить втихаря, а внутрь гуталина чуть смоченного через шприц нацедить. Гуталин М1, парни! Без него никуда! Гляньте, какой Дойчи ответственный, и ботинки защитил, и зубы! И ведь в ночи блестеть не будут, япошки не заметят!
И чем только Пол думал, про дичь эдакую фантазируя? Ну точно спеклись мозги морпеха в духоте экваторской.
-
Вот уж правда - едит крышей. Мастерски передано!
-
По-моему, здорово передано это стремное ощущение, когда в собственной голове становится тесно
-
Ебучая каска!
-
Вот хоть у кого-то башня съехала!
|
Теснота кают, вонь собственных носков и чужого пота, дни, сливающиеся в бесконечную череду подъемов, приемов, отбоев: все это действовало на нервы, и чем дальше - тем хуже. Завалившись на узкую лежанку, Роберт то и дело вспоминал о письмах, что хранились в рюкзаке. Снова и снова мыслями он цеплялся за ситуацию, связанную с последним из них, вновь и вновь предполагал, додумывал, возвращался к предположениям, отвергал и опровергал их перед самим собой, после чего убеждал себя же в обратном, и так по бесконечному, замкнутому кругу. Как "цепкая" корочка на ранке, которую дергаешь, сковыривая, опять и опять.
...
Закончилось все тем, что "Д. Коннелли" - хоть убей, сейчас не вспомнить, какой именно по счету ночью - ему приснилась: неясный, неуловимо-неузнаваемый образ, обрывки фраз, полутени, смазанные черты, но проснувшись, он точно знал, что это была она. Промаявшись все утро, в один из послеобеденных часов он все же вытянул несколько смятых листочков, заприметив на них крупицы того самого веллингтонского песка, которые одним своим видом тут же вернули сержанта в те беззаботные, наполненные спокойствием месяцы, проведенные на пусть и чужой, но такой приветливой земле. Растерев песчинки меж пальцев, сержант на какие-то мгновения будто бы вернулся туда, откуда они были родом: шелест прибоя, беззаботные улыбки прохожих, прохладного пива, за стакан которого сейчас бы убил, чуть горьковатое послевкусие. Суровая реальность, однако же, быстро стерла наваждение, когда откуда-то потянуло густо замешанном на смраде немытых тел жаром. Перебирая исписанные витиеватым почерком клочки бумаги, аккуратные строчки на которых складывались в истории о найденном за амбарами котенке, неудачной стрижке, покупке овец соседями, засахарившемся меде, танцах, на которых какой-то Саманте оттоптали ноги, граде, побившем "цвет" у вишни, волках, которые гнались за "Старым Биллом", почтальоном из соседнего городка, купленной на ярмарке брошке с желтыми камушками, которые на самом деле оказались янтарем - пусть и давно знаком их смысл, перебили дыхание, когда Роберт понял, что, возможно, так и не получит возможности что-то сказать лично автору, сдохнув где-то там, неизвестно где.
...
Конверты вернулись в рюкзак, но вечером того же дня в канцелярию ушло два "посмертных": матери и, да, "Д. Коннелли". И той, и той он писал, что любит, и ту, и ту просил не держать зла, если что не так. Старый "Винчестер", подаренную еще дедом винтовку, пусть отдадут старшему из младших братьев, а самому младшему, чтоб не так огорчался - спрятанные в жестянке из-под леденцов за комодом две с половиной сотни долларов, все сбережения. Умереть за благое дело, написал Ковальски матери, не так плохо, как спиться, сдохнув на собственной кухне от какого-нибудь приступа. А потом скомкал недописанное письмо, и переписал с нуля, но уже без этого, просто добавив под конец, что любит всех, обнимает, и попросил жить дальше. А "Д. Коннелли" дописал, что зла на нее не держит, и жалеет только о том, что не смог сказать ей все это лично.
...
Пару дней спустя, встретив на палубе приятеля, "Аборигена", и поделившись с ним сигаретой из полупустой пачки, Роберт долго смотрел на резвящихся вдалеке дельфинов.
- Думаю, добром это не кончится. - Когда тлеющий огонек едва не опалил пальцы, наконец, подал голос он. - В штабе не дураки сидят: ты сам подумай, столько горючки зря палить никто не станет, да и столько народу тащить неизвестно куда из-за херни - тоже. Что-то серьезное намечается. Какая-нибудь ебучая мясорубка, вот увидишь.
Докурив, Ковальски смял, раздавил и спрятал окурок.
- Сука, еще неделя под палубой с нажравшимся сраных бобов "Землекопом" - и я после высадки первым на пулеметы полезу.
...
По слухам. через пару дней должно было начаться веселье, а сержант, между тем, окончательно погрузился в сумрачные пучины дурных предчувствий. Поэтому, когда непонятный мужик, корреспондент какой-то, под своячка косящий, начал задавать мутные вопросы, щедро делясь куревом - что бусы папуасам раздавая - ответ на них тоже не цвел витиеватыми метафорами на манер тропических лесов, где совсем скоро морпеховские кишки наверняка начнут наматывать на штыки визжащие япошки.
- Мысли, сэр? Думаю, ничего хорошего нас там не ждет - не стягивали бы иначе неизвестно куда столько техники, такие силы. А вот япошки, да, те ждут наверняка.
"Страйк" у Боба этого тоже брать не стал, свой есть.
...
Три недели. Долбанный Ад.
-
Как "цепкая" корочка на ранке, которую дергаешь, сковыривая, опять и опять.
Кому не знакомо это ощущение?
Умереть за благое дело, написал Ковальски матери, не так плохо, как спиться, сдохнув на собственной кухне от какого-нибудь приступа.
И вот я читаю и думаю: "Блядь, Боб, так ведь матери от этого разве легче? Только тяжелее." А потом:
А потом скомкал недописанное письмо, и переписал с нуля, но уже без этого
И мне вкатило!
пусть и давно знаком их смысл, перебили дыхание, когда Роберт понял, что, возможно, так и не получит возможности что-то сказать лично ее автору, сдохнув где-то там, неизвестно где.
И вот это тоже понравилось. Отлично пойман момент – уже, может быть, и придумал, что скажешь, и вдруг понимаешь, что, может быть, зря придумывал. "Уже неважно". Атмосферно!
P.S.
Поэтому, когда непонятный мужик, корреспондент какой-то, под своячка косящий
Ну тут такое дело, что он пошел туда вместе с вами, так что панибратство было уместное).
-
Да уж, письма "Д. Коннелли" стали для бедного Роберта многим. И это и очень показательно, и красиво и, думаю, правдоподобно.
-
Трагедия, что мы, вероятно, так и не узнаем, чем закончилась история с Д.Коннелли
|
В случае моей смерти, прошу отослать это моим родным...
Закончив писать, Денни выдрал из блокнота листочек с рисунком, скорее даже простым наброском, из моря, солнца и дельфинов с подписью "Тут очень красиво", вложил его в письмо и сложив несколько раз, убрал в нагрудный карман. Не то, чтобы сержант собирался умирать от шальной японской пули, но... Бог бережет, а соломки-то подстели. Так говорил один хороший приятель, что с Соломоновых островов не вылез, но зато немного простых вещей передать успел. Поначалу-то Денни и не думал с этим заморачиваться, подумаешь, чего они ещё не видели. Но постепенно мандраж и нервозность сделали свое дело и в итоге вместо обычного письма о том, как он любит матушку с отцом, как посещает местные проповеди, как рисует день ото дня, как хочет утонуть в глазах Кристи, словно в этом океане, который вообще ни в какое сравнение по красоте не идёт с ней... в общем, в этот раз Стэчкин сидел и писал посмертное письмо с извинениями, за то, что так облажался. В конце-концов, если его грохнут, то это для него наименьшая проблема, ведь не ему с этим жить. Кто собаку кормить будет? Кому мать утешать? Кому его женщине замуж выходить?
Куда ни плюнь, а словил пулю и резко жизнь не себе испортил, а вообще всем кому до тебя хоть какое-то дело было и кому ты нужен был. И вот почему бухло закончилось? Он не мог что-то придержать на потом?
Сирена закатил глаза. Было бы у него пиво, он бы занимался нормальным делом, а не сидел а палубе и не писал прощальное письмо, которое все одно выберется - сожжет. Ещё и рисунок сегодня выдался особо мрачным, под стать настроению. Кромешно заштрихованное солнце, мрачно нависающие над кораблем тучи, невнятные чайки, то ли пикирующие в воду, то ли падающие, потому что их сбили. Не хватало ещё нарисовать перископ и торпеду под кормой корабля.
Может это такое творческое похмелье? И как, спрашивается, его лечить? Доебаться до кого-нибудь? Где посыльный?
— Ларсен! Где ты там? — он вроде видел тут этого рядового краем глаза, или показалось? Где этот пацан?
Тут твоему начальству впиздило, что раз ты Смайли, то явно шутки придумывать любишь. Так что вот и придумывай, чтобы под карикатурки подходили. Или или найди того, кто умеет. Бравые американские морпехи ведь намерены напихать полную жопу штыков япошкам не только физически, но и морально! И что может быть лучше, чем издевательски нарисованный жестоко страдающий противник? Только шикарный плакат с шикарной женщиной, но Сирена уже проебался добыть такой, когда была возможность.
-
Классный пост! Я прямо представил, какого это, получить последнее письмо с картинкой и надписью "Тут очень красиво". Отлично передаёт беззаботный характер персонажа.
Было бы у него пиво, он бы занимался нормальным делом, а не сидел а палубе и не писал прощальное письмо, которое все одно выберется - сожжет.
Кстати да, не знаю, как у янки, а у англичан хранить посмертное письмо было плохой приметой. Я читал, что когда готовили операцию маркет-гарден, её отменяли что-то около 8 раз, и КАЖДЫЙ РАЗ десантники писали эти письма, а потом каждый раз рвали.
Может это такое творческое похмелье? И как, спрашивается, его лечить? Доебаться до кого-нибудь?
Универсальный метод))).
|
-
Вот из-за таких, как Берец, Манго и страдает!
-
Письмо огненное!
-
Мне очень нравится, как ты отыгрываешь ограниченного бугая, не скатываясь в балаган и клинического идиота))).
Получается трогательно!
|
Дерьмо.
Знаю, до сих пор я казался тебе охрененно самоуверенным типом. Hey, this is Happy! He’ll be OK!
Сюрприз, ублюдки!
Я не справляюсь!
И дело не в корабле. Дело даже не в том, что я попытался сыграть в картишки и проиграл (хоть хватило ума поставить мало — азартные игры никогда не были моим коньком).
Во всем виновата малярия.
Сучья малярия.
Будто ледяную воду качают по венам, да под таким напором, что все тело ломит — а затем вода выходит наружу холодным потом...
Я не могу есть.
Не могу спать.
Я, блядь, не в порядке...
Жизнь шла мимо меня.
Я даже не мог выйти на палубу — и это в тридцатиградусную жару.
Бля, тридцатиградусную жару в ноябре! В Чикаго о таком только мечтать можно!
Но когда ты в стальном гробу...
Я чуть не сдох.
Буквально.
Так херово не было даже на следующее утро после абсента, водки и гадкого ирландского виски, употреблённых вместе с просроченной тушенкой...
А уж когда выла тревога, очко прям играло-играло.
Сам представь — судно идёт ко дну, и будь ты здоров как бык, ты бы может ещё и выплыл. Я от одной пизды-серферши слышал, что главное мог не думать что под тобой дохуя километров.
Ну и чтобы акула яйца не откусила.
Короче, у меня были все шансы.
А так?!
Да я бляха когда срать хожу, возвращаюсь чуть не на четвереньках! А тут океан!
Дохнуть не хочется.
Совсем не хочется.
Потом, правда, мне стало лучше. Я даже начал читать. Тоже херню какую-то. На дне океана живет хердобина с тентаклями, которая однажды встанет и всем будет пизда. Что, правда?!
А может она встать где-нибудь поближе к японцам?!
Ещё мне попался «Великий бог Пан» Мейчена.
Честно говоря по названию я решил что это что-то про древность.
Оказалось, про декадентов, которые умирали в своих постелях с выражением невероятного ужаса на лице.
Я думал интрига в том, что всем им баба говорила: «Дорогой, твой французский подарочек порвался»
Оказалось, нет, «демон убивает в полночь».
Тьфу на вас.
А потом тьфу на вас ещё раз.
Когда я немного окреп, то задумал написать письмо родным. Такое, знаешь, по еврейски обстоятельное письмо. Типа, что кому оставлю.
Потом вспомнил, что у меня нихуя нет, и писать письмо раздумал.
Позвонил бы бывшей, да связь из Тихого Океана не ловит. Да и хер с ним. Все равно звонок был бы короткий: «Пошла нахуй, блядища! Нахуй!»
Когда я немного окреп, то смог наконец пройтись по палубе. Здесь меня поразила новая болезнь — мне внезапно захотелось пообщаться! Две недели в лазарете, две недели бубнежа себе под нож в бреду чего-то о бывших пёздах...
В общем, даже такой психопат как я истосковался по трепу.
На пути мне попался Счастливчик.
— Эй, Фитч!
Окликнул я его.
А потом подумал — что я ему скажу?
«Мы с парнями поспорили на десятку, что ты написал письма в количестве не меньше двух штук, и в каждом какая-нибудь сентиментальная хуета! Спасибо за все, вспоминаю, поцелуй кого-нибудь, ток не моего лучшего друга, а если его, то не взасос»?
Не слишком-то дружелюбно звучит, а?
Вот так всегда, захочешь с человеком поговорить, а он думает ты его хуями обкладываешь.
Жизнь несправедлива.
— Уже когда-нибудь наступал под каннонадой? Пиздец будет. Всюду дым, огонь, ошмётки тел, деревянные щепки разлетаются шрапнелью, япошки вопят... А иногда у наших будут недолеты, и тогда наша же артиллерия по нам и въебет, как на этой... Киске.
«Хм, кажется тоже вышло не слишком дружелюбно...»
— Но ты не парься если что. Я рядом буду.
Минутка мотивации.
-
Жизнь и страдания Сола Хэппи.
Потом вспомнил, что у меня нихуя нет, и писать письмо раздумал.
Логично!
Да всё зашибись!
Yeah!
-
А может она встать где-нибудь поближе к японцам?!
Да, пожалуйста
|
1841 - 1853 гг. Коннемара, Ирландия. Затем Нью-Йорк, Соединенные Штаты. Если бы кто-то описывал Коннемару, первое пришедшее на ум слово было бы "горе". Продуваемый атлантическими ветрами, весь будто съежившийся, холмистый, заболоченный регион. Эта земля - твоя земля. Люди Коннемары, - с их особым акцентом, гордостью без повода, мечтательностью и страстью к потину*, - это твои люди. Бедные, озлобленные, искренние в своей ненависти к любой несправедливости, вранью и англичанам. Твои предки были потомственными вольными крестьянами в селении Лоуэр Лок, что всего в пяти милях на юг от пологих склонов гор Твелв-Бенз, еще во времена, когда клан Кили правил всей Коннемарой. Потом пришли О’Флаэрти, затем Ирландия стала колонией** чертовых британцев, а твои прадеды все так же обрабатывали не слишком богатую землю, пытаясь выжать из нее все соки. Им было глубоко наплевать, кто там в далеком Лондоне носит корону. "Мы люди простые" - говорили они, ни чуточки не лукавя. Куда больше политики твоих родичей интересовало, за кого выйдет Бэтти О`Брайен или сколько урожая удастся собрать в нынешнем году. Но к твоему рождению род О`Лири представлял собой не лучшее зрелище. Все время в бедности, работающие, не разгибая спины, на земле, арендованной у сэра Генри Блейка, эсквайра. Твой отец, Джозеф, был мужчиной крупным, горячим и не слишком сдержанным в высказываниях, а потому после женитьбы на прекрасной Мэри О'Рурк ("из тех самых О'Рурков,** просто обедневших", - как любила говаривать сама Мэри) рассорился со всеми родичами со стороны жены. - Чертовы О`Рурки, - говорил отец, - Задирают нос, будто нас всех вместе не поставили раком проклятые бритты, - ""Джозеф!" восклицала матушка. Она в этой жизни терпеть не могла трех вещей: англичан, протестантов и пошлости. И так уж сложилось, что отец семейства слушался жену. Джозеф, получая замечание, смущался как мальчишка, краснел, кашлял в кулак, бормотал что-то и уходил во двор рубить дрова или выгребать дерьмо из-под единственной вашей коровы. Еще твой отец пил. В пятницу он ходил в местный паб, у которого и названия-то не было, все звали его "У Майка", так как построил его лет пятьдесят назад какой-то Майк из Дуэйнов, ваших соседей. Джозеф напивался, возвращался домой поздно, пел развеселые песни и матушка долго пыталась его уложить, а затем с самого утра приносила мужу похлебку в постель, ибо папаша сам встать уже не мог. Однако, в отличие от многих иных отцов, твой папенька никогда не позволял себе ни грубого слова, ни какого-либо насилия в отношении жены. "Она святая женщина", говаривал он даже после семейных ссор. Матушка всегда смущалась, заслышав такое и прятала улыбку в ладонь. Впрочем, для тебя и братьев пьяный отец - это был ураган, непредсказуемый и опасный. Может треснуть по лбу, может наорать, а может - принести вкусную булку или дать шиллинг. Предугадать его поведение было абсолютно невозможно. И отцовскому воспитанию мама не препятствовала. "Отец лучше знает", - строго говорила она, если дети прибегали жаловаться на родителя и показывали новый синяк. Оба твоих старших брата, Оуэн и Патрик, пошли в отца: крепкие, выносливые, упертые. И рыжие, конечно. Оуэн старше тебя на четыре года, Патрик на два. Оба с ранних лет отличались добрым здоровьем и страстью к авантюрам. "А пойдем потрусим гнездо шершней!" - говорит тебе Оуэн. "А давай переплывем речку!" - предлагает Патрик. После первого случая у тебя неделю не сходили следы от укусов. После второго - матушка отхлестала тебя с братом ремнем так, что сидеть вы не могли несколько дней. Хотя, подумаешь, немного воды нахлебался... Отцу, правда, ничего об этих случаях не говорили. Все в семействе знали - лучше уж получить нагоняй от матери, ибо она, даже орудуя ремнем, помнила о материнской любви. А вот отец однажды так треснул Патрика, что тот отлетел на несколько футов и пробил спиной стену сарая. Стена, правда, была дырявая и хлипкая, но все же. Семья Джозефа О`Лири считалась зажиточной. У вас был крепкий каменный дом, хлев, сарай, корова и коза. На Рождество тебе и братьям всегда перепадало мясо, а на Пасху - леденец. У вас было по две рубашки и столько же штанов. Тебе, как младшему, доводилось донашивать одежду за братьями, порой подпоясываясь веревкой. Но и выходные брюки у тебя тоже были - темно-коричневые, узкие, слегка коротковатые. - Брюки как у сраного денди, - сказал как-то Микки Финниган, живший в соседнем доме. За эти слова твои братья здорово его поколотили. Все знали: денди живут в Англии, а значит они англичане, богопротивные, коварные, жестокие... в общем, отвратительные существа, почти как огры! Или как гоблины! Назвать тебя англичанином - значило оскорбить. Оскорбить ужасно! Так, чтобы ответом мог быть только удар в лицо. Хуже - только нелестно отозваться о родителях или Господе Боге. Так что Микки побежал домой с расквашенным носом, а твои братья гордились своей победой еще несколько дней - Финниган был крепкий малый даже в свои детские годы. Ты знал, что Патрик и Оуэн всегда вступятся за тебя. Но и ты должен быть всегда за них, потому что вы семья. Даже если Патрик щипает тебя под столом за обедом, а Оуэн дает щелбаны, пока родители не видят. Даже если они дразнят тебя beag`ом****. Вы - семья. ***** А потом исчезла еда. Это не случилось в один момент, конечно. Ты даже толком не заметил, что произошло. Просто в один день в доме исчезло мясо. Потом картошка. Казалось бы, картошка - нерушимая, как горы, она всегда на вашем столе, ее готовят по-разному: запекают, жарят, варят, смешивают с овощами или мясом, если оно есть. Картошка у вас была всегда. И вдруг - исчезла. То была зима 1845 года. За следующий год ты поправился едва ли на два фунта. Есть было нечего, многие ваши соседи исчезали. - Мы едем в Америку, - гордо сказал тебе Билли Дуэйн, вытирая нос грязным рукавом, - Там везде золото и вдоволь мяса. Но ваша семья держалась. Подумаешь, неурожай. Подумаешь, сэр Генри Блейк, эсквайр, поднимает арендную плату. Подумаешь, деньги заканчиваются. Господь с нами, Он не допустит беды. Помолимся Ему, поблагодарим за еду на столе и за милость к нам, аминь. Год спустя дела пошли совсем плохо. Ваша корова умерла, коз продали. Еды не было, денег тоже, отец пил и злился, а матушка зачастила в местную церквушку. Все чаще ты слышал магическое слово - "Америка". Там нет голода. Там все - богачи. Там ирландцы равны англичанам! А еще там есть негры. Это такие черные (и глупые) люди - как объяснила матушка. Черные люди, даже представить страшно! А ведь в Америке их много... Осенью 1846 года ваша семья, потратив почти все деньги, купила билет на "Морскую звезду", корабль, шедший рейсом Уэстпорт - Нью-Йорк Прощай, старая добрая Ирландия. Прощайте зеленые луга, торфяные болота и голод. Прощайте чертовы британцы, гореть вам в аду. Америка - вот что было впереди. Слово - будто огонь, яркое, сочное и опасное. Чего ждать? На что надеяться? Правда ли, что в Америке нет англичан? И есть черные люди? Вы плыли третьим классом вместе с сотней таких же обездоленных, голодных, отчаявшихся ирландцев, большинство из которых говорили по-английски едва ли лучше тебя, пятилетки. В первый же день после отплытия трое ваших товарищей по путешествию умерли от истощения. После краткой молитвы (хвала Господу, на борту "Морской звезды" был священник) их тела, обернутые парусиной, сбросили за борт. Ты запомнил капитана: мрачного усатого шотландца с обветренной кожей. Он глядел на мертвецов с выражением брезгливости и ярости на суровом лице. А потом увидал твой внимательный взгляд и внезапно улыбнулся тебе. Немного жутко из-за нескольких отсутствующих зубов, но искренне. Капитан подмигнул, будто говоря: ничего, пацан, жизнь продолжается, ты не гляди, что кто-то помер, тебе еще жить да жить, ты не унывай, смерть - это часть жизни. Затем пассажиры умирали регулярно. Вы спали на третьей палубе на тонких матрасах, а кому повезло больше - подвешенных к низкому потолку гамаках. Здесь жутко смердело немытыми телами, крысиным пометом, подгнившими овощами, человеческими испражнениями и смертью. Большинство путешественников предпочитали проводить день на палубе, слоняясь без дела или приставая к матросам с дурацкими вопросами. Твой отец завел знакомство с неким мистером Льюисом Джонсоном, пассажиром второго класса. М-р Джонсон был высокий и сухощавый американец, самый, так сказать, настоящий: по его словам, он вел свой род от тех Джонсонов, что прибыли в Америку еще двести лет назад (этим фактом он очень гордился, даже будто раздувался от самоупоения). Говорил этот мужчина со странным для твоего ирландского уха акцентом и совсем не понимал вашей речи. Зато в Нью-Йорке у него была своя компания - м-р Джонсон делал ботинки, сапоги и даже дамские туфли. Твой отец напросился к нему в работники. ***** Вы прибыли в Нью-Йорк в самом начале декабря 1846 года. Нью-Йорк и Ист-ривер в 1848-м:  А вот город в 1851-м:  Здания выше трех этажей! Мощеные улицы! Уличное освещение! Негры! Удивлению твоему не было предела. Впрочем, братья и родители удивлялись так же. В первый же день ты увидел на улице еще и китайцев: желтых, узкоглазых, в странных шляпах. Они чем-то торговали, но родители за руку потащили тебя дальше. М-р Джонсон дал вам жилье: конуру на цокольном этаже его мастерской в районе Файв-Пойнтс. Скопище узких грязных улочек, дешевых многоквартирных домов, кабаков, куда ни один джентльмен не согласился бы зайти под страхом смерти, и борделей. В самом центре района - огромное здание бывшей пивоварни. Тут творилось такое, о чем приличному ирландскому мальчику знать не стоило. Здесь дрались на кулаках, проводили петушиные бои, играли в карты. Здесь можно было с равной вероятностью получить нож под ребра и выиграть небывалый куш в пару сотен долларов. А еще этим местом заведовали парни из Таммани-холла. "Таммани-холл - это сборище негодяев", - так говорила твоя мама. "Таммани-холл заботится обо всех обездоленных. Особенно об ирландцах", - так говорили на улицах. Парни из Таммани-холла ходили в дорогих (но зачастую грязных) костюмах. Они стояли выше мелких разборок вроде драк протестантских банд из Бауэри против католических группировок. А еще этим молодым парням, кажется, все были что-то должны. Вот мистера Робинса они пристроили на работу в полицию - теперь он закрывал глаза в нужные моменты. Вот у миссис Коллинс, которая держала булочную вверх по Леонард-стрит исчезли проблемы с налоговиками. А взамен она всегда посылала мальчонку-негра принести свежий хлеб нескольким главарям местных банд. Еще в Файв-Пойнтс было здание, которое обходили стороной. Серое, монументальное, величественное, выполненное в египетском стиле. Будто некий фараон решил построить себе дворец посреди Нью-Йорка. Тюрьма Томбс. Это фото 1872 года, позже описываемых событий, но представление о внешнем виде тюрьмы дает хорошее.  Вы спали вповалку, а в одной комнате с вами еще двое: худой как щепка Шон по прозвищу "Это-не-я" и крепкий парень по имени Стивен Кроули. Первый тащил все, что попадется под руку, а еще умел крайне убедительно врать, если попадался полиции. Второй был шотландец, лет двадцати пяти от роду, крепкий, мрачный, трудолюбивый и пропадающий на уикэнд в местных пабах. Отец целыми днями трудился теперь в мастерской, мастеря сапоги и ботинки, матушка занималась вашим новым домом, Оуэн помогал отцу, а Патрик пропадал где-то на улицах Нью-Йорка. Говорил, что чистит обувь, но ты знал, что он еще и подворовывал по мелочи у богатых американцев, зарабатывая при этом не меньше отца. У вас были соседи. Райаны жили через дорогу, их отец был запойным пьяницей, а двое взрослых сыновей торговали овощами и порой подбрасывали вам пару фунтов огурцов или помидоров. Взамен твоя мать штопала им рубашки и брюки. Кларки, которых было очень много, пользовались дурной славой. Говорили, они играют в карты и не ходят в церковь. Но с их детьми было очень весело играть! А Майк Кларк, полный и лысоватый глава семейства, всегда был приветлив и очень любил тебя и братьев. Еще он носил на поясе большой нож, как и все его старшие сыновья. ***** Свое двенадцатилетие ты встречал в семейном кругу. У вас не было денег, чтобы позвать гостей, но Уильям Кларк, твой ровесник, прыткий малый, у которого настроение менялось быстрее, чем ты успевал сказать "Господи помилуй", а кулаки и коленки всегда были сбиты в кровь, завсегдашний приятель по играм, пришел без спросу, принеся большую рыбину, выловленную им самолично в Ист-ривер. Мать запекла ее и теперь у вас был какой-никакой праздничный ужин. Мама подарила тебе большой сладкий леденец на палочке, а отец - двух оловянных солдатиков. Это был очень, очень дорогой подарок! Неизвестно, как папенька достал этих стоящих по стойке "смирно" пехотинцев в старомодных треуголках, но такого не было ни у кого в вашем районе. Даже Оуэн, отпраздновавший уже свое шестнадцатилетие, с завистью посматривал на подарок. Патрик же вовсе не скрывал зависти и первым делом попытался отобрать одного из оловянных воинов, за что тут же получил подзатыльник от отца и обиженно глядел теперь на тебя, забившись в дальний угол вашей комнатушки. Еще подарок презентовали Шон Это-не-я и Стивен Кроули. Первый подарил металлический свисток на веревочке, а второй - карманное издание Нового Завета в кожаном переплете. Матушка охнула, увидев такое. Свисток ее не заинтересовал вовсе, а вот Новый Завет... - Мы не можем принять такой подарок, мистер Кроули! - сказала матушка. - Можете, можете, миссис О'Лири. Мальцу пригодится, вот что я могу наверняка сказать, даже ежели он сейчас не оценит, - ответил Стивен. Рыба оказалась очень вкусной, а к концу празднества отец (под неодобрительным взглядом матушки) угостил тебя парой глотков терпкого и очень сладкого вина. Сам он к тому времени уговорил целую бутылку, но был трезв как стекло. Даже британцев проклинал не слишком часто. Затем он вместе с Оуэном и Шоном начали петь песни. Так ты прожил двенадцать лет.
|
Милостью божественной или просто слепой удачей, но у преследователей оказалось не так много стрелков. Впрочем, для трех беглецов этого оказалось вполне достаточно, чтобы экипаж утлого суденышка пролил кровь. Ярко вырисовывающаяся в колышущемся свете факелов и пожарища фигура безвестного римского солдата была похожа на старинную статую – такая же пропорциональная, столь же могучая в застывшем на миг движении – зримый символ могущества Рима, который, раз приняв в свои крепкие, удушающие, похожие на тиски объятия случайных жертв, просто так их не отпустит. С тяжелым гудением, вмиг воскресившим в памяти далекий год боев под Ктесифоном, пущенное крепкой рукой тяжелое копье просвистело мимо, глубоко распахав щеку беглянки. Несколько пальцев в сторону, и быть бы Фейрузе мертвее, чем камень на морском дне. Везение – еще одно маленькое везение в череде прочих. Но их-то и стоит бояться: они вычерпывают до самого дна чашу удачи, и в тот момент, когда жизнь не одного, но многих повисает на волоске, вновь отпивающий из нее видит только сухое, словно глубины Бадията, медное дно. А вот момент, когда незримый лучник сорвал стрелу в песнь, царица-рабыня упустила. Она только увидела, как сдвинулся в сторону Архип, и как удар бросил мужчину на дно лодки. И почти сразу же над головой крылом ибиса хлопнуло белое полотнище паруса, принимая собой могучие порывы попутного ветра и унося суденышко и беглецов от людей скорого на расправу магистриана. То-то Альбин будет локти кусать! Вот только… Все негодование магистриана не сможет изменить того, что его присные все же смогли напоследок отомстить за гибель своих соратников. Не надо быть лекарем, чтобы понять, что чернооперенная стрела, выпущенная меткой рукой кого-то из цельсовых варваров, оборвала нить жизни Архипа. Ах, если бы здесь был Тиберий-шифокор, он бы мог как-то исправить ситуацию! Но лекарь толи не успел за беглецами, толи не захотел подвергать свою жизнь угрозе – как бы то ни было, помочь сагиттарию было некому. Фейруза догадывалась, сколь нестерпимую боль причиняет мужчине рана. Но понимала, что стоит вынуть стрелу – он быстро умрет от потери крови. А еще лахмидка отчетливо поняла, что тот, кто обещал защищать ее, сдержал свою клятву. Если бы не Архип-азадан, то оперенная смерть нашла бы ее грудь. И как отреагировать на это, арабка не знала. Традиции и воспитание требовали скупо поблагодарить выполнившего свою работу слугу, а сердце плакало кровью за верного соратника, так и не успевшего стать …другом? Тонкая рука бледной от ран царицы мягко ложится на щеку мужчины. В темных глазах – печаль, губы, изгибавшиеся некогда парфянским луком, горько смотрят вниз. Подрагивающие пальцы аккуратно гладят умирающего. Таш... Спасибо, Архип. Я… Я знаю о серебре и о том, что оно значит. И ты прав, мой спаситель, мне действительно стало легче. – Измученная женщина прерывается, переводя дух. - И от того, и от того, что я очистила свою душу от дэвы, сумев победить ее. – Лахмидка слабо улыбается, но грусть никуда не уходит. – За это, пожалуй, следует быть благодарной Альбину: если бы он не убил меня, я бы не смогла стать свободной. И не стала, если бы… - царица сглотнула и отвернулась, кляня себя за слабость, - не ты. «Язат Антар! – взмолилась женщина. – Я не знаю, взывать к тебе, и могу ли я вообще просить тебя о помощи. Но если ты меня все-таки слышишь, даруй жизнь этому человеку – без него мне будет сложнее исполнить волю твою. Заклинаю тебя, о Стоящий-среди-смертных, откликнись на мою просьбу и не дай умереть Архипу! Он еще нужен живым.
-
В тот раз я тоже сравнивал Фейрузу со статуей. Спасибо за симметричный ответ, это правда было... приятно и мило.
И вообще, за всё.
-
А Тиберия никто и не звал
-
Царица!
-
Проникновенно! А еще лахмидка отчетливо поняла, что тот, кто обещал защищать ее, сдержал свою клятву. Если бы не Архип-азадан, то оперенная смерть нашла бы ее грудь. И как отреагировать на это, арабка не знала. И вот это круто! Таш... Спасибо, Архип. T_T Ну и... Луций: Не стрелять! Не убивать! Луций: Врачей позовите! Луций: Я не стану надевать на неё цепи, которые могут её убить. Фейруза: Следует быть благодарной Альбину: если бы он не убил меня... Луций:
-
Лишь мы с тобой видим горькую иронию этой сцены. И ее ты отыграла блестяще.
-
грустно это все
|
— Знаешь, Боб, — прищурился Райз против солнца и опустил стенсон ниже на лоб, чтобы тень закрыла глаза, — там они. В кишках чую, — шлёпнул себя по голому пузу. — Они ж как крысы, в норы зароются и сидят. Много ли места надо японцу? Они у себя к тесноте привыкли, вот и расползаются теперь. Паразиты!
А больше ничего журналисту не сказал, только сигареткой его угостил. После того, как весь лагерь перерыл, чтобы слухи поганые пресечь, как-то самому нагнетать, тем более публично, прессе, и не к лицу. Улыбнулся объективу фотокамеры — полуголый исхудалый морпех в ковбойской шляпе и правда являл из себя любопытный вид, достойный увековечивания. Но на душе скребли кошки. И сколько не убеждал себя Эд, что всё дело во вновь проснувшейся малярии, или противных таблетках, или всепожирающей скуке, всё равно гудело брюхо, предупреждая об опасности. На Соломоновых их тоже было мало, они голодали, но опять-таки подобно крысам, бились до последнего. И даже заражали своими японскими болезнями. Снова как грызуны.
От воспоминаний о лихорадке Родео тряхнуло и он полез в карман за атабрином. В лазарет не шёл — чем лежать на больничной койке лучше утопиться. Тут, на палубе, хотя бы воздух свежий и солёный, солнце светит, дельфины плещутся. Не Техас, но тоже хорошо. Лучше, чем в Зеландии — все свои. Хоть, конечно, увольнений с прелестями городской жизни сержанту не хватало немного. Да и держаться подальше от человеческих скоплений тут было значительно сложнее. Скэмп и Бандит, что помогли с Розой, почти не мешали, но за недели вдали от суши даже они начали побешивать. Эд, впрочем, этого не показывал ни им, ни кому-либо другому — морская пехота была, прежде всего Братством, если не по крови, то по духу, выделяться не стоило.
Да и нашлась социальная активность по душе даже Райзу — карты. И рутину разнообразили, и денег шанс подзаработать предложили. Не то, чтобы они в бою хоть какую-то ценность имели, но всё равно приятно. И воспоминания о доме навевает — покер почти национальный спорт Техаса. Недолго думая, Родео записался на турнир. И даже обещание себе дал: победит — новую наколку набьёт. На груди. Карту с бабой-джокером.
И была ещё тревога: письмо родителям. Многие сослуживцы строчили как печатные станки, исписывая десятками страницы, а Эд, как ни старался, но за несколько подходов даже пары строчек выдавить из себя не смог. Не шли слова. О чём писать? О том, что происходит, нельзя — цензура зарежет, о политике тоже. О Зеландии? Отец не одобрит. Прощаться? Сглазишь. Да и слабость это — в семье Райзов душевные разговоры не велись. Случись в гробу вернуть и то, сомневался сержант, что кто-то (кроме, может, пары соседских девчонок) хоть слезинку прольёт. Гордиться будут, в этом был уверен. Хвастать, может. А горевать? Нет, как ни пытался, не нашёл Родео, что написать.
-
Нет, как ни пытался, не нашёл Родео, что написать.
Во, знакомые проблемы
-
Хороший пост).
|
Дни следовали за днями, жара и безделье собирали свою кровавую потную жатву, Айзек маялся от неясной тревоги, одиночества и отсутствия возможности нормально помыться. Ближе к третьей неделе плавания с ним случилась новая (точнее, хорошо забытая старая) напасть, на корабле, полном морпехов, неуместная от слова "совсем". Сначала он толком даже не понял, что произошло. Смутное ощущение, будто что-то (причем не обед) подкатывает к горлу. Легкое покалывание в кончиках пальцев. Проступившие чуть ярче контуры действительности. Через несколько дней желание сделать с этим что-нибудь стало напоминать манию. Особенно нелегко было в присутствии Диаманти, тогда ладони прямо-таки начинало жечь огнем. Айзек улыбался и прятал руки в карманы.
Он не собирался сдаваться.
Не собирался.
У него была сила воли.
Спину этого верблюда, сам того не подозревая, переломил военный корреспондент Шеррод со своим проклятым блокнотом для записей.
Айзек как раз мчался по очередному поручению, думая о важном, и едва не сбил военкора с ног. Виновато улыбнулся, извинился четыре с половиной раза и уже собирался испариться, как Шеррод озадачил его своим фирменным вопросом. Скрипач даже огляделся по сторонам — может, это он не ему? Кому какое дело до его, Скрипача, мнения о войне и высадке на Тараве? Но нет, корреспондент смотрел именно на него и даже готовился что-то записать в очень хорошем блокноте с прекрасной разлинованной бумагой.
Скрипач помотал головой, отказываясь от сигарет. Облизнул пересохшие губы, не отрывая от блокнота глаз.
— Большая честь — сражаться за свою страну, — заученно начал он. Правда, тут же тон его из пафосного стал, скорее, виноватым. — Я... Что меня спрашивать? Я в бою ни разу не был. Но на Гуадалканале справились, и тут, значит, справимся. Я, конечно, за себя беспокоюсь — не в том смысле, что боюсь! — в смысле, что вдруг не потяну. Только вы это, пожалуйста, не записывайте. Но за остальных беспокоиться не приходится, они-то потянут. Может, так оно и работает, я не знаю. А джапы на острове останутся, сержант говорит, они как тараканы, — Айзек не считал, что японцы похожи на тараканов, просто очень боялся сглазить. — Извините, курить я не курю, а можно мне пару листов из вашего блокнота?
Шеррод вырвал из записной книжки два чистых листа. Скрипач продолжал смотреть на блокнот с вожделением. Военкор удивленно вскинул брови, но добавил еще парочку. Видимо, человеку было что написать.
Со своей добычей Айзек забился в брезентовую нору у спасательных шлюпок. Достал огрызок карандаша, старательно заточил его, извлек из кармана пилочку для ногтей и принялся чертить на листах линии, а затем рассаживать на них, как на полочках, точки, похожие на жирных жуков с хвостами.
Уважаемый господин Риттер, надеюсь, вы находитесь в добром здоровье и артрит вас не беспокоит.
Герберт Риттер — учитель Айзека — приехал в Штаты из Германии лет пятнадцать назад. Он был человеком глубоко аполитичным, в первую очередь по причине своей крайней рассеянности. Его не интересовало ничего, кроме музыки, пива и скачек. Мало кто в Штатах, по предположению Айзека, смог бы показать на карте Бешио, но Риттер с первого раза не нашел бы даже Японию. Писать ему было безопасно, потому что можно было опустить пассажи про "пролить кровь за Родину" (честно говоря, о своей стране Айзек вообще мало думал, что бы там он ни наплел Шерроду), не имело смысла бодриться или, наоборот, нагнетать, а главное — шансов, что Риттер ответит, практически не было. Расстались они на том, что пухленький немец в очках с толстой роговой оправой едва не сломал о голову ученика скрипку, когда тот объявил ему, что записался в морскую пехоту.
"Неблагодарный мальчишка, — кричал Риттер, размахивая инструментом. Айзек стратегически отступил за концертный рояль, и немец пытался достать его, перегнувшись прямо через закрытую крышку. — Десять лет! Десять лет работы den Bach runter! Как это... под хвост! Ты думаешь, это твои руки?! Это наши руки! Мои руки! Да я скорее!... — возраст давал о себе знать, и Риттер начал слегка задыхаться, — ...чем в эту мясорубку..."
Айзек помнил, что даже слегка испугался и спрятал руки за спину, мало ли что. Но, конечно, делить его пальцы пополам никто не стал, Риттер просто выгнал его взашей и велел никогда больше не показываться. А про письма речи как-то не зашло.
Надеюсь также, что вашего любимого Хофнера удалось отреставрировать, в противном случае это была бы грандиозная потеря. Рад сообщить, что мне, в свою очередь, даже швов накладывать не пришлось.
Я нахожусь очень далеко от дома, скоро мне предстоит первый бой, но я пишу вам не поэтому. Вы упрекали меня в том, что, став добровольцем, я отказался от своего предназначения и от Божьего дара, которым является талант. Что война — гиблое дело, удел недалеких варваров, и там нет места музыке. Вы ошиблись. Я теперь слышу ее очень явственно. В ритме шагов, в рокоте моторов, в людях, которые меня окружают. Иногда мне кажется, что ее можно увидеть и даже дотронуться до нее, но не исключаю, что это побочный эффект бензедрина.
Я приложу к письму доказательства. Конечно, обстоятельства не располагают к сложным формам, но, думаю, и этого будет достаточно, чтобы составить мнение.
Обратите внимание на мелодию, которая называется "Мрачный жнец". Если я погибну, мне бы хотелось, чтобы последние четыре такта выбили на моем надгробье. А если нет, то, по моему мнению, это очень хорошее упражнение на постановку мизинца для начинающих. Может, вам пригодится.
Искренне ваш,
Рядовой первого класса Айзек Янг
P.S. Помните, вы говорили, что я еще поблагодарю вас за те изуверские упражнения для борьбы с волнением и твердости рук? Спасибо."
-
слышу ее очень явственно. В ритме шагов, в рокоте моторов, в людях, которые меня окружают
да
-
Отличная история, и про блокнот здорово! Обратите внимание на мелодию, которая называется "Мрачный жнец".
-
Мрачный сапер - лучшее средство борьбы с волнением, помогает твердости рук
-
Скрипач хорош
-
с ним случилась новая (точнее, хорошо забытая старая) напасть, на корабле, полном морпехов, неуместная от слова "совсем". Сначала он толком даже не понял, что произошло. Смутное ощущение, будто что-то (причем не обед) подкатывает к горлу. Легкое покалывание в кончиках пальцев. Проступившие чуть ярче контуры действительности. Через несколько дней желание сделать с этим что-нибудь стало напоминать манию. Особенно нелегко было в присутствии Диаманти, тогда ладони прямо-таки начинало жечь огнем. Айзек улыбался и прятал руки в карманы. ссылкаЯ нахожусь очень далеко от дома, скоро мне предстоит первый бой, но я пишу вам не поэтому. Вы упрекали меня в том, что, став добровольцем, я отказался от своего предназначения и от Божьего дара, которым является талант. Что война — гиблое дело, удел недалеких варваров, и там нет места музыке. Вы ошиблись. Я теперь слышу ее очень явственно. В ритме шагов, в рокоте моторов, в людях, которые меня окружают. Иногда мне кажется, что ее можно увидеть и даже дотронуться до нее, но не исключаю, что это побочный эффект бензедрина.+
|
Огромное, в полнеба тропическое солнце медленно тонуло в океане, оставляя после себя яркие дорожки на воде и украшая золотом борта стремительных остроносых кораблей, что подобно выпущенным из лука стрелам мчали вперед, неся с собой два десятка тысяч человек, которые еще не знали, какой билет им предстоит вытащить в лотерее под названием «война». Но скоро все станет по своим местам, и будет ясно, кто кто сможет также выйти в распахнутом кителе на качающуюся, все еще теплую после дневной жары палубу и под мерный рокот машин будет также смотреть на резвящихся китов и на новый закат, багровый от крови тех, кому не повезло.
Лейтенант Донахъю не верил, что высадка на затерянный в Тихом океане клочок суши пройдет без проблем. Дело было даже не в рассказах ветеранов Гуадалканала, хотя они тоже способствовали правильному настрою: из пушки не стреляют по воробьям, такую эскадру не собирают ради того, чтобы провести десантную операцию в тепличных условиях. Сегодня офицер наконец добрался до дневника, благополучно отложенного в сторону. Пока он решал проблемы со взводом и старшими офицерами. Оставив несколько листов свободными, чтобы потом – может, уже завтра – записать все перипетии, связанные с нелегкой должностью взводного, он поделился с линованной сероватой бумагой своими соображениями о недалеком будущем.
«Война — слишком серьёзное дело, чтобы доверять её военным»
Шарль Морис Талейран
Старательно выведенный красивыми буквами эпиграф, на который ушло немало времени – качка не способствовала хорошему почерку – предварял мысли самого Манго.
Война – это бизнес, и я готов поклясться в этом на Библии. Обзавестись десятком тяжелых пулеметов на роту, стрелять на каждое движение в кустах, прикрывать атаку взвода эскадрильей истребителей и огнем с дивизиона эсминцев можно – звучит так, что это сбережет жизни не одного и не двух неплохих американских парней. Вот только каждый снаряд, каждый самолетовылет – это деньги, и немалые, и обеспечив так выживаемость нескольких человек сейчас, потом страна может столкнуться с тем, что новые боеприпасы и технику производить попросту не на что. Не знаю, понимают ли это генералы – но политики точно понимают. Те, кто правит страной, умеют считать деньги, и знают, где дешевле заплатить кровью – нашей кровью, а где артиллерией и бомбардировкой.
Наша операция – живой тому пример. Только дураки могут считать, что она пройдет легко. Чтобы вывести в море все эти силы, чтобы кормить и содержать такую ораву солдат, нужны огромные суммы, и не надо быть пророком, чтобы понять, что тратятся они не просто на то, чтобы бравые морпехи погуляли по почти курортному островку и пофотографировались у уничтоженных японских позиций – это попросту невыгодно. А значит, предстоит бой, и непростой: ну не перепашут же наши снаряды и бомбы весь остров подчистую?
Однако предстоящие тяготы не означают, что мы понесем катастрофически большие потери или, того хуже, будем отброшены с побережья. Мы – чертова армия США, а значит, мы отобьем затраты на нашу транспортировку и снабжение, сведем дебет с кредитом к прибыли. Одним словом, сколько бы там джапов не осталось, они нас не остановят. И пускай будет нелегко, мы справимся, ведь мы – народ, освоивший дикие земли, построивший в местности, где дикари гоняли бизонов и снимали скальпы друг с друга, величайшую Страну Свободы! Мы, – часть текста аккуратно перечеркнута.
Что-то меня не в ту сторону понесло: сказывается долгое отупляющее сидение в ограниченном пространстве без каких-либо определенных занятий. Все интересные теми по сто раз обмусолены, все мысли передуманы, и голова подчас становится похожа на заевшую пластинку, повторяющую одно и то же. Наверное, это признак того, что пора заканчивать писать и возвращаться к нудному безделью – затишью перед бурей».
Облокотившись на борт, Фрэнсис задумчиво закурил, продолжая меланхолично смотреть на горизонт. И только когда тяжелый густой дым заполнил легкие, чтобы потом с выдохом раствориться в небе, офицер улыбнулся: в коем-то разе не делано и вымучено, а вполне искренне. Причина для радости была проста: ему удалось и сохранить табак, и скрасить долгие часы чтением. Дело обстояло так.
На третий день похода мающийся в ожидании хоть каких-то событий лейтенант слонялся по кораблю, ища, чем себя занять. Готовясь оставить Новую Зеландию, он планировал закупиться книгами, чтобы скоротать время плавания, но выход на учения произошел так внезапно, а дел с «проштрафившимся» взводом было так много, что реализовать свои намерения офицер попросту не успел. Валяясь в первый же день на койке и смурно глядя в потолок, Манго размышлял о том, не воспользоваться ли ему своим командирским положением и не изъять у подчиненных хоть какую-то литературу: на время, конечно. Мысль была заманчивой, но все же плохо вязалась с тем обликом, который должен быть у хорошего офицера, так что пришлось от нее отказаться.
Читать, подобно Бэтмену, комиксы Донахъю не собирался, дешевые детективы и приключения гангстеров, ковбоев и тому подобной публики, написанные плохим и унылым языком, его не интересовали, а найти среди макулатуры хоть что-то неплохое представлялось нетривиальной задачей. На удачу Фрэнсиса, он заметил у какого-то парня, оседлавшего спасательную шлюпку, «This Side Of Paradise» Фицжеральда. Читать классика современной литературы лейтенанту еще не доводилось, но зато он немало был наслышан о его творчестве. Кажется, сейчас выпал замечательный шанс с ним ознакомиться. Побарабанив костяшками по борту шлюпки и обратив на себя внимание читателя, офицер попытался изобразить дружескую улыбку:
- Лейтенант Манго, рота «Гольф». Без чинов, лады?
- Сержант Парадиз, рота «Браво». В чем дело? – настороженно отозвался обитатель шлюпки.
- Фицжеральда, вижу, читаешь?
- Перечитываю. Вещь!
- Неплохо! За сколько уступишь?
- Ну-у-у… - Сержант смерил просителя хитрющим взглядом. – Любимая книга ведь… Так не хочется отдавать! Но, положим, пять пачек устроит? А то у меня, - он вытащил мятую пачку «Честерфилда», где болталась одна единственная сигарета, - сам видишь.
- Да это грабеж! –возмутился Манго, инстинктивно схватившись за карман, словно Парадиз мог запустить в него руку и обнести собеседника на весь табачок. – К тому же у меня только три пачки.
- Три? – парень в шлюпке поскреб начавший зарастать щетиной подбородок. – Ну давай три. Только из уважения к лейтенантским погонам!
Фрэнсис замялся. Дело было не в жадности: просто стоило представить, как на поле боя он остается без сигарет, как внутри сразу поднималась волна возмущения: да он же крышей тогда поедет, если нечем будет успокаивать расстроенные нервы!
- Слушай… - протянул он. – И без того курить нечего. Зато, я вижу, у тебя рука пустая. Не хочешь часы за книгу?
- Время за время? – хохотнул Парадиз. – Дай позырить! – повертев в руках часы Донахъю и примерив их на руку, сержант закашлялся и махнул рукой. – Ладно уж, так и быть, бери! От сердца отрываю!
- Спасибо… - печально вздохнул Манго и, приняв книгу, поплелся в свою каюту.
До сих пор лейтенант был не уверен в правильности сделанного выбора. С одной стороны, часы для командира – вещь необходимая: не спрашивать же каждый раз время у Физика? Но сигареты еще важнее – без них на пальму полезешь, воя от нехватки никотина. А стрелять табачок у солдат – дело позорное. Можно было бы, конечно, вовсе от сделки отказаться, но… Нет, коротать время в пути без хорошей книги лейтенант не хотел – после потуг морпехов в эпистолярном жанре до черта хотелось почитать хоть что-то нормальное, от чего глаза на плачут кровью.
Все сомнения развеялись, как дым, когда Манго приступил к чтению. Помимо прекрасного языка, «По эту сторону рая» дало немалую пищу для размышлений: читая, как все успехи Эмори разбились о то, что окружающие – читай, сослуживцы – считали его форменным эгоистом, лейтенант узнавал в персонаже себя. Точно также, как Блейна за его малообщительность и обостренное самоуважение не любили одноклассники, точно также и сослуживцы не испытывали никаких положительных эмоций к самому Донахъю, стремящемуся подняться наверх – то есть стать лучше прочих. Но рецепт, избранный Эмори, не принес ему никаких дивидендов – и тут тоже было, над чем подумать. Нужен был баланс: с одной стороны, уменьшать количество усилий чего-то достичь не стоило, а с другой – требовалось как-то исправлять ситуацию. Нужно было что-то помимо нужной, но нудной работы цензора.
Донахъю уже и сам был не рад взваленной на себя дополнительной нагрузке. Предлагая Уэлл-Уэллу себя в качестве добровольного помощника в перлюстрации солдатской переписки, Манго и предположить не мог, что бойцы роты от безделья будут писать письма пачками кому не попадя: папам, мамам, братьям, сестрам, троюродным теткам из Канзаса, бывшим школьным любовям и случайным знакомым по Нью-Йоркским пивнушкам. И ладно бы письма состояли из «жив-здоров, люблю-целую», так нет же: добрая треть расписывала во всех красках свое пребывание в Новой Зеландии и скуку на корабле идущем… кто-то, и на том спасибо, писал «на проклятых япошек», но некоторые, особо умные, прямо указывали место будущей высадки. Все это приходилось безжалостно вымарывать. Еще треть от избытка свободного времени писала целые поэмы о нелегкой, или, напротив, вольготной морпеховской жизни. И через эти заросли приходилось продираться несчастному добровольному цензору, чувствующему, как от всех этих однообразных историй, от стиля изложения, от обилия ошибок в тексте хочется попросту надраться. Фицжеральд помогал справиться с тоской – но не до конца.
Но нет худа без добра: вникая в письма бойцов своего взвода, офицер имел возможность узнать их чуть лучше и понять проблемы, которые их тревожат. Например, многих пулеметчиков задела та строгость, с которой Физик обходился с залетчиком-Дойчи. Не то, чтобы Манго был не согласен с действиями взводного сержанта, но раз уж сослуживцев незадачливого алкоголика так тревожат проблемы их сослуживца, значит, пора вмешаться командиру. На очередном сборе пулеметной группы Манго придирчиво проверил вооружение и знания подчиненных, после чего, вопреки своему обыкновению сухо кивать и говорить «все с вами ясно», выступил с небольшой заранее подготовленной и даже отрепетированной речью:
- Морпехи! Близится час нашей высадки на Бетио! Для кого-то это станет еще одной битвой в череде славных побед, для других – боевым крещением. Не стоит обольщаться: враг коварен и силен, и вряд ли нам придется легко. Но сколь бы много трудностей не встало на нашем пути, мы с честью преодолеем их, и переломим об колено любого неприятеля, веди их в бой хоть Тодзё, хоть сам микадо – ведь мы – морская пехота США! Мы – лучшие, и докажем это любому. Вон, посмотрите на рядового Дойчи! Да, он оступился и подвел взвод. Но что мы видим теперь? Парень все осознал и проникся, понял свои ошибки и старательно работает над их исправлением: и на все вопросы ответил, и сам больше никаких глупостей не делал. Еще чуть-чуть, и станет образцовым морпехом, вернет себе первый класс, а там, глядишь, закончит войну с сержантскими лычками. Молодец, рядовой – твои друзья и командиры в тебя верят и знают, что ты нас не подведешь. А я знаю, что все вы – отличные парни и хорошие морпехи, и когда мы ступим на пески Бетио, продемонстрируете отменную слаженность и выучки. Вами будут гордиться не только я и Уэлл-Уэлл, но и Ами, и Шуп. Да что там Шуп – вся Америка! Вы все вернетесь домой героями, и слава будет лететь впереди вас! Любая девчонка будет счастлива расцеловать вас, ветераны Великой войны будут гордиться, что пожали руки вам, а те, кто остался дома, будут завидовать и угощать дармовой выпивкой! Потому что вы – славная морская пехота! Потому что вы исполните свой долг сполна! Потому что вы – semper fidelis!
Донахъю не знал, как подействовали его слова на бойцов. Сам он в сказанное не верил ни на йоту, с тоской глядя на новые горы солдатских писем и понимая, что, кроме них и книги, его ждут только бесцельно проведенные в ожидании часы. Это было препаршиво, но хотя бы мессы преподобного Келли несколько примеряли с объективной реальностью и связанными с ней проблемами. Фрэнсис никогда не был набожным человеком, не стал им и сейчас, но службы вносили хоть какое-то разнообразие в пресные дни. К тому же, кто знает, вдруг молитва поможет? Ведь поддержка так нужна! Самому Фрэнсису – здесь, на борту транспорта, и потом там, на маленьком клочке суши посреди огромного океана. А оставленной братом, отцом, мужем семье – там, в кажущихся несказанно далекими Штатах.
Наслушавшись речей падре, взводный твердо решил, что и ему не помешает написать письма домой, но прежде чем ему удалось осуществить задуманное, подвернулась возможность немного расслабиться и заодно сгладить острые углы в общении с другими офицерами роты. От скуки Манго присоединился к пари, которое держали два лейтенанта из «Изи» - в каком порядке будут объявлены следующие три тревоги. Фрэнк поставил сигареты на то, что будет «вода-вода-воздух», и, к своему удивлению, угадал, сорвав банк – две бутылки рома и три банки колы. Оба «Изи» наверняка надеялись, что «Гольф» разделит выигрыш с ними, но у Фрэнсиса были на выпивку другие планы.
Подходить к капитану с предложением выпить было как-то не с руки, к Тэгерли – всем бы сразу понятно, что Донахъю решил подмазать старшего офицера роты. К тому же записные острословы наверняка начнут шутить про «пудинг с манго» - не отделаешься от подколов. А посему выбор пал на Клониса – тоже резервист, тоже первый лейтенант – кому, как не ему, понять проблемы комвзвода-четыре? К тому же «первый» - уже, как ни крути, опытный вояка, а значит, может подметить то, что ускользнуло от взглядов Фрэнка. Решено – сделано. Прихватив алкоголь и колу, Манго пригладил волосы и уверенной походкой направился к сослуживцу. Если Анджело все же откажется, сославшись на какую-то надуманную причину, то… А, черт с ним, тогда придется идти к Тэгерли, и пускай шутят о чем хотят!
…Давненько Фрэнсис не выпивал чего-то больше пары бокалов – все как-то не с руки было. Да и в принципе он не относился к любителям пьяных посиделок, предпочитая сохранять контроль над телом и поступками. Стоит ли удивляться, что после долгого воздержания от крепких напитков его несколько развезло? Не так, конечно, чтобы пуститься во все тяжкие, но достаточно для того, чтобы поделиться с собутыльником наболевшим:
- Вот слушай, ответь мне, как офицер офицеру, почему меня все не любят? Вот только не надо заливать о том, что я поперек них карьеру пришел делать! Во-первых, что в этом плохого? – Донахъю сухо щелкнул пальцами, обозначая мысль. - Во-вторых, я же не собираюсь никого подсиживать! Я честно хочу своей головой и своими умениями заработать военный бонус для гражданской карьеры. Выйдет – отлично, а если нет, я гадостей тому, кто меня обойдет, делать не стану. Это как в спорте – все бегут к финишу! И что же, из-за того, что на поле пришел новый игрок, он теперь негодяй и карьерист? Глупости! – новый щелчок. – В-третьих, я никому из вышестоящих задницу не лижу и на штабную работу при генеральских персонах не лезу: то есть не делаю ничего такого, из-за чего мог бы лишиться уважения. Да, я хочу закончить войну капитаном, а лучше майором, но я же тружусь для этого, ра-бо-та-ю! Понимаю, с этой чертовой проверкой я залетел и не только сам вляпался, но и Уэлл-Уэлла подставил! Бог с ним, что из-за тупости рядовых так мог опростоволоситься любой из нас – это произошло со мной, мне и отвечать. Но я же никого не виню, а терпеливо и спокойно пытаюсь исправить ситуацию! Не понимаю, хоть убей не понимаю, что не так!
Донахъю уронил голову на скрещенные руки и какое-то время молчал. Затем, собрав нервы в кулак, закурил и продолжил:
- Черт побери, я никому не враг и не оппонент! Выйдет карьера у кэпа, у тебя, у кого другого – я первым поздравлю! За что ж-то так со мной? Но я, - лейтенант скрипнул зубами, - еще докажу, что я хороший офицер и боевой товарищ, а не падаль какая, которому чины важнее людей!
К вящей досаде Манго, привыкшего отстраняться от людей, это был не единственный случай, когда ему захотелось выговориться. Другой жертвой лейтенантских нервов стал Трещетка. Зная, что отец сержанта, как и самого Фрэнка, тоже служил в далеком крае снегов, и тоже защищал никому не нужную станцию со смешным названием Oboserska от озверевших орд болос, Донахъю чувствовал к подчиненному некоторую симпатию и душевное родство – как-никак, они оба повторяли путь своих родителей.
- Послушай, Трещотка. – офицер облокотился на ограждение борта. – Я вот никак в толк не возьму. Вот ты с рядовым составом общаешься больше, может, ты меня просветишь? Почему у них хватает мозгов бухать, когда не попадя, творить всякую дичь и вообще вести себя как имбецилы? Ведь если вести себя пристойно, служить ревностно и не косячить, можно получить гораздо больше. Не хотят – ладно, но так понять-то, что дисциплинированный и умелый отряд, где, например, каждый зазубрил способы устранения задержек пулемета, это их, вот именно их шанс закончить войну живыми и здоровыми! Так нет же, тупят и тупят, тупят и тупят, свинячат и свинячат, создавая себе проблемы! Ну разве так сложно – мозг отрастить и начать им пользоваться? Вот скажи мне, с твоей точки зрения, почему они такие? Только не говори, что дело в возрасте, - Манго сморщился, как от глотка уксуса, - ты сам не сильно старше их, но знаешь, что голова нужна, чтобы думать, а не чтоб на ней каску носить.
Но не только сам Фрэнсис инициировал беседы. Случалось, что и от сержантов прилетали вопросы, ставящие офицера в тупик. Когда Бэтмен внезапно заинтересовался погодой на день «Д», удивленный лейтенант прокашлялся и с интересом посмотрел на подчиненного. И что, скажите на милость, ему ответить? Офицеру не к лицу признаваться в том, что он чего-то не знает! А посему Манго ответил уклончиво:
- Погода, сержант, планируется ровно такая, как установили метеорологи, если только какой-либо внезапный циклон не настигнет остров. А посему готовься воевать в тех условиях, которые будут на острове. Или ты думаешь, что из-за мелкого дождика и легкого ветерка, например, отложат высадку? Лучше потренируй-ка своих орлов на действия в любую погоду, чтобы для них ничего не стало неожиданностью. Или ты думаешь, что всегда погода будет ясной и комфортной? Вопросы есть?
Впрочем, разговоры разговорами, скука скукой, а письмо домой Фрэнсис написать все же сподобился. Правда, вместо стопки индивидуальных писем предпочел написать одно: но зато сразу для всех.
Здравствуйте, мои дорогие!
Наконец-то я покинул место последнего пребывания, и сейчас нахожусь, как пишут про нас в газетах, «где-то на Тихом океане». Служба моя проходит отменно, и все возникающие эксцессы – куда же без них? – я с честью решаю: спасибо опыту в Компании. Знания и умения, полученные там, помогают мне тут, а то, что я изучу здесь, поможет мне дома. Так что не стоит за меня переживать: относитесь к моему отсутствию, как к затянувшейся командировке.
Я здоров и бодр, настроение и самочувствие на высоте. У нас хорошие командиры, опытные морпехи и, по сравнению с неприятелем, прекрасная современная техника, а значит, шансы каждого из моих людей вернуться домой здоровым весьма велики. Ну и мои тоже, конечно. Хотелось бы многое написать, рассказать, как я сравниваю свою службу с той, что была у отца. Кстати, папа, пользуясь оказией, передаю тебе привет и сыновьи благодарности за те уроки, что ты мне преподал, и за те рассказы о службе в снегах, что я, затаив дыхание, слушал. Они мне очень помогают. Скорее всего, письмо это ты получишь по почте, уже после того, как его прочтет Луиза, и будешь читать его вместе с мамой. Обними ее за меня крепко-крепко – я вас помню и люблю. А приеду, обниму самолично.
Луиза, надеюсь, у тебя все хорошо, и мое длительное отсутствие не нанесло непоправимого удара по семейным финансам. Знаю, что пишу это не в первый раз, но этот вопрос меня беспокоит по-прежнему. Если что не так, ты знаешь, что делать. Надеюсь, ты гордишься своим мужем и понимаешь, что я сделал все правильно. Как там Эд, растет? Здоров? Целуй его от меня и не забывай рассказывать, что папа бьет плохих япошек. Обнимаю и целую.
Флоренс… Ты все и так знаешь, дорогая сестренка. Ты у меня умничка и я знаю, что у тебя все хорошо. Все, что я хотел бы написать, но не могу, расскажу при личной встрече.
Скучающий по вам Фрэнсис Джеймс Донахъю,
любящий отец, муж, брат, сын.
-
Много всего хорошего, но больше всего мне про нелегкую работу цензора понравилось : ) Это и правда, должно быть, кошмар, особенно для человека, который знаком с правилами орфографии и пунктуации
-
Отличный обстоятельный пост и отдельно хочу отметить взаимодействие с другими игроками!
-
За изящное решение проблемы со стрессом и хорошее раскрытие персонажа
-
Хороший пост хоть и очень большой, мне сложно
-
чувствуется, конечно, что Манго не вполне искренен, но я что? я не гордый, я отказываться не буду!
|
"Жаль, мне не довелось увидеть твой Рим, трибун, не удалось согреться в лучах его Света," — думает Архип, бросая Гектору в ответ последний горький взгляд вместо заострённого металла, — "Мой Рим неуютный дом, разорённый, полупустой и обжитый безразличными незнакомцами. Мой Рим, это повязка дисциплины на глазах, которую снимают, когда очередному вознице-императору нужна кровь варваров, и которую повязывают обратно, чтобы забытый на лимесе легионер не видел мира с врагами. Мой Рим — это бесконечное состязание господ, их интриги и потеха, их тени-стрелки, не ведающие правил, мишень — любой и каждый, а ставка — целые провинции, уж точно не медяк в латрункули. Я вернусь и застану свой Рим всё тем же — реки и поля, предгорья, вершины. И зло. Жаль... и спасибо, что не успел научить иному. Что не повязал поверх той повязки ещё одну. Что дал ровно столько, сколько надо было для простого шага вперёд. Предательство — ужасная плата за такое добро, но я не мог позволить безумию победить. Не с этой жалостью в сердце. Мне нет прощения. Мне нет Рима."
Он поворачивается к спутницам и кривится, силясь выдавить улыбку, хотя внутри всё кричит от самоненависти.
Если бы он только знал, что поджог отвлечёт не всех.
Если бы знал, что Фейруза оставит Юнию лишь тень шанса выжить.
Если бы знал, что убьёт Эморри, но погибнет и сам...
Он бы сделал всё то же самое.
Митра прав: демоны — тоже мы.
Непрошенной и нежданной ночной гостьей приходит судьба.
Напрыгивает сзади, обнимает за шею, резко целует в спину.
Нашла тебя, глупый — спасибо, что дал знак. Наконец-то мы вместе...
Архип падает и не чувствует боли от ударов о жёсткие рёбра лодочного каркаса, углы лавок, уключины.
Только жар по позвоночнику, оторопь, гул в голове.
...Но если бы знал он, то знала бы и добрая Аттия, так же честнее? Прошла бы тем же путём? Поддержала бы, помогла бы?
А он решился бы, останься в полном одиночестве?
Теперь уже неважно.
— Помнишь... — сипит Архип, не видя в темноте лица рабыни, но помня каждую её черту, — я же та фишка, что когда надо... меж двух вражеских вклинивается. А ты... несёшь... знамя.
Он нащупывает её руку и сжимает как может крепче — едва-едва, не понимая, что это она уже давно греет его ладонь своими.
— Госпожа? — телохранитель вяло крутит головой и мокро кашляет, чувствуя на зубах солоноватый привкус, — Не приближайся... к Луцию Цельсу Альбину. Тиест видел его... Серебро. Внутри. Как свечение. Это оно... сводит тебя с ума. Ты же... ты же уже чувствуешь себя... лучше?
Впервые после смерти на посвящении — страх. Не перед смертью окончательной. Перед возможной ошибкой. Главнейшей из всех вероятно допущенных.
-
Что тут скажешь...
Архип все время ходил по тонкой грани.
Архип мог бы быть обезглавлен, как опасный раздолбай, на Дунае.
Архип мог бы быть повешен, как насильник и лжец, в Новиодуне.
Архип мог быть приговорен, как командир, которого подставили собственные подчиненные, во время заговора Кая Бозы.
Архип мог быть казнен, как легионер, прозевавший собственный лук.
Архип мог бы утонуть, как наивный мечтатель, в Данаприсе.
Архип мог бы быть растянут на дыбе, как изменник, в лагере. И просто заколот, как дерзкий мальчишка.
За весь модуль, не считая кабана, он убивал и калечил только своих товарищей.
И все же... Кто он, косячник-предатель или герой?
С точки зрения Луция – недалекий человек, который во всех ситуациях всегда делал неправильные выводы, и поплатился за это слишком поздно. С точки зрения митраистов, наверное, предатель.
Но с точки зрения истории, сюжета этого модуля – он однозначно герой, закрывший собой того, кто был ему дорог, и глупо с этим спорить). И в итоге умирает он, как герой.
Мне кажется, это крутой путь.
-
Интересный персонаж
-
Самоотверженная отвага и прекрасный пост!
|
Анджело Клонис всегда любил большие числа. Одно число стыкуется с другим, на них накладывается процент и вот уже ровные столбики показывают тебе ежемесячные платежи, расписывая твою жизнь на года вперед. Так и тут - одного взгляда на эту мощь лейтенант Клонис ощущал себя такой циферкой в общем счете к японцам. Ощущение было честно говоря приятным.
Вот только гордость за мощь военной машины Соединенных Штатов Америки как-то быстро отступила под гнетом житейских проблем. В каюте было душно, в проходах корабля тесно, воду давали по расписанию, а кормили скверно. Не так скверно, как на Гуадалканале, но по сравнению с Новой Зеландией - скверно.
Кроме как обсуждать и обдумывать детали предстоящей операции делать было особо нечего. На корабле было скучно и скучено. Чтобы как-то себя развлечь лейтенант выменял книжку за все свои сигареты и погрузился в чтение. На некоторое время удалось отвлечься от тяжелых мыслей и неприятных предчувствий. Также удалось решить проблему с проигранными часами. Один из приятелей Анджело выиграл их у моряка в карты, они ему были не особо нужны и он недорого продал их лейтенанту.
Зато провели учения. Вот чем армия США была сильна - так это подготовкой. Учения, учения и еще раз учения. Тренировки хороши тем, что в них обнажаются все ошибки и недочеты, а их масса. Не говоря уж про то, что амтраки так и не были задействованы. А как вылезет чего с ними? А уж потом, когда узнал цель и посмотрел макет этого Бешио, это острова-авианосца, так сразу подумал, что как-то несерьезно командование к этой высадке относятся. Американцы свой авианосец защищали бы до последнего матроса. Почему японцы будут делать иначе - не понятно. Вообще много было не понятно. Детали отбрасывались, а ведь каждая непродуманная деталь это потери, и дай бог если только времени. Обычно за каждую ошибку платят жизнями солдат. Новый комполка тоже не внушал оптимизма. Хоть и кадровый военный, но назначен прям перед операцией, людей не знает, матчасть изучить как следует не успеет. Да и боевого опыта у него нет. Хорошо, если будет легкая прогулка. А если нет?
В время брифинга подполковника Ами, Клонис не возникал, считал что ему не по чину, зато потом довольно откровенно и подробно обговорил план высадки с капитаном Хиллом, которого хорошо знал еще с Гудалканала.
- Капитан, по этой высадке много нюансов, мне не понятных. Что у нас со связью? Будет ли флот оказывать какую-то поддержку, если мы, например, на какой-то бетонный дзот наткнемся, который проглядели летчики? Еще меня волнует эта колючая проволока, что обнаружили в нашем секторе, этот "двойной фартук". На Эфате мы с плацгаутов по воде бежали к берегу, это правильно, занять берег до того, как японцы вылезут из своих нор. Но что если там колючка? Пока будем искать разрывы в этом "фартуке", быстро уже не получится. Да и не только в воде. На суше тоже вполне могут быть такие заграждения. У наших саперов будут какие-то средства преодоления заграждений? Кстати про саперов, вы планируете разделить их по три человека на взвод или выделите отдельной группой со своим командиром? Если первое, то я хотел бы знать кто будет под моим командованием, чтобы познакомиться с ними до того, как мы окажемся под огнем. Тот же самый вопрос про санитаров. Если вы планируете их разделить по взводам, то где будет установлен временный госпиталь? Если же они будут у вас в прямом подчинении, то как дать сигнал, что у меня во взводе раненые? И эти вот армтраки. Я слышал на них пулеметы устанавливаются. Это пулеметы с нашей роты или у них собственные? А если собственные, то кто там из них стреляет? И куда эти армтраки денутся после того, как нас доставят на пляж? Развернуться и уйдут обратно к флоту? Или будут нас поддерживать пулеметами с берега? И что там с подчиненностью? Они нам подчиняются?
-
Хорошие вопросы задает лейтенант Клонис).
И что особенно ценно не задает вопросов, связанных с учетом послезнания. Потому что вообще-то ответы на эти вопросы план предусматривал, и Хилл на них с удовольствием ответит.
Но гладко было на бумаге.
-
Хорошо быть цифрой. Стоишь себе на своем месте, никто тебя не трогает. Бывает, конечно, складываешься или вычитаешься... Но иногда ведь умножаешься! Или даже делишься.
|
Скучал ли Диаманти по Новой Зеландии? Немножко, пожалуй, да. Как тут не заскучать по приятному солнцу, теплому нежному ветру, мягким пляжам, холодному пиву и черноволосой стервозине, которая долго играла на нервах, прежде чем все-таки пригласить на чай?
Но, справедливости ради, Диаманти также немножко и радовался, что Новая Зеландия сначала превратилась в полоску берега на горизонте, а потом в воспоминание. Он был далек от мещанства, чтобы на всю оставшуюся жизнь предаваться низменным наслаждениям, как писал какой-то умный дядька в какой-то книжке. Ну и, страшно сказать, он уже побывал в бою, и не сломался, и не нашел для себя ничего сложного. И теперь организм требовал еще, сильнее всякого бенни и морфия.
Так что первую репетицию он прошел на отлично, заслужив еще одну благодарность перед строем – шел рядом с пехотой, не отставая и не вырываясь, реагируя на вводные и в конце четко и уверенно ответив на поставленные вопросы по месту в бою. Вторую он прошел куда хуже – ноги заплетались, огнемет был на удивление тяжел, какой-то штабной писюн докопался, куда подевался карабин, а вечер Диаманти уже встречал в медсанчасти. Маляра, драть ее в рот.
В начале года Диаманти перенес малярию довольно плохо, вот и сейчас он два дня дрыгался в лихорадке. Да еще неделю отлеживался со впавшими глазами и увеличенной печенкой. Потом ему стало получше, но врач решил перестраховаться, а Серджио – закосить. Всех все устраивало. Еду носили, народец здесь был подходящий, да еще и Малой с преданными щенячьими глазами забегал по поводу и без. Время коротали за картишками – сиротская жизнь научила Диаманти и этому навыку, ну и заодно решил научить Скрипача чему-то полезному, это не просто на гитарке бренькать, тут мозги нужно уметь.
Постепенно Мрачный начал выбредать на белый свет, так что в обстановке он мало-мальски ориентировался. Во всяком случае, диспозицию он знал, место в бою тоже, а больше ничего и не надо – S-2* и сами не знают. Правда, всеобщую шапкозакидательскую точку зрения он не разделял, и, когда на него наткнулся писака прямо оттуда, Серджио не сдержался и поделился своим важным мнением:
– Я думаю, просто нам не будет. Я еще возьму, парням в каличке потянуть, а то доктора жмотятся. Так вот... Японцы уже знают, за что мы их будем брать, и за аэродромы на островах будут держаться зубами. А уж в клыкастости им не откажешь, нет, сэр. Артиллерия, авиация, это, конечно, здорово, только вот любого, кто уже пороху нюхнул, спроси – никто не скажет, чтобы снарядами кого-то наглухо задавили, ни разу такого не было. Вот этими ручками придется вычищать. А впрочем, что нам, в первый раз что ли? Возьмем мы этот ебучий остров, не потому что это будет легко, а потому что трудно, задачка для таких, как мы. Вот так думаю, да.
-
И теперь организма требовал еще, сильнее всякого бенни и морфия.
"Кто познал охоту на вооружённых людей, и полюбил её, больше не захочет познать ничего другого." (с) Эрнест Хемингуэй
Вторую он прошел куда хуже – ноги заплетались, огнемет был на удивление тяжел, какой-то штабной писюн докопался, куда подевался карабин, а вечер Диаманти уже встречал в медсанчасти. Маляра, драть ее в рот.
Я еще возьму, парням в каличке потянуть, а то доктора жмотятся. Так вот...
Обожаю такие детали в твоих постах)
-
Мне ответ Диаманти военкору зашел. И трогательно, что он о парнях в лазарете заботится.
|
Еще сутки назад Мила, затушив свечи и уютно устроившись на мягких перинах, убрав на туалетный столик заложенный ажурной, вышитой собственноручно закладкой роман, могла представить прекрасную романтическую картину, как ее находят федералы и, арестовав, ведут на расстрел. Она, босоногая, в легкой ночнушке, сползшей на одно плечо и практически обнажившей грудь, с гордо поднятой головой идет на смерть, простоволосая, но несломленная. Вся улица забита новоорлеанцами – ее хулителями, считавшими, что она продалась северянам. По толпе бежит сочувственный шепоток – все поняли, сколь глубоко заблуждались. Женщины вытирают слезы, мужчины, не сводя глаз с полуобнаженного тела, сжимают кулаки в бессилии, а синие солдаты чувствуют себя, словно они легионеры Пилата, которым приказано совершить величайший грех в их серых скучных жизнях: убить ангела.
Вот она застывает у стены, гордо отказавшись надеть повязку. Бьют барабаны, молоденький лейтенантик плачет, готовясь отдать приказ стрелять неуверенным солдатам, рвет платок на части Миллс, осознавший, что он сотворил. И тут верхом появляется Нат, добрый милый Нат. Широкой грудью коня он сносит цепь стрелков, зарубив подполковника и, изящно спрыгнув с седла, страстно целует свою обреченную любовь. «Беги, милая, я прикрою. Живи и не забывай: я всегда любил тебя больше жизни, больше родины»! И она, заплаканная, мчит на коне, не разбирая дороги, туда, где ее ждут верные люди Деверо, а за спиной слышен лязг стали о сталь и предсмертные крики северян. И вот она среди своих, в безопасности. Бросив поводья взволнованному пехотинцу, ни слова не говоря, идет по высокой траве, ранящей в кровь босые ноги, к плакучей иве, склонившейся над берегом реки, и замирает у нее, приложив пальцы к губам, словно бы навсегда пытаясь сохранить последний поцелуй. И только крупные, похожие на жемчужины слезы медленно катились по бледным как полотно щекам…
Реальность вышла гораздо более страшной и куда как более торопливой. Не было ни долгих разговоров, ни презрения к палачам, ни рыдающих зрителей. А вот поцелуй был. Недолгий, но такой, от которого ноги подкашиваются и сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Одно лишь это касание губ значило больше десятков объятий и самых нежных и страстных ласк. Но, Madonna mia, сколь же он короток был. Прерывать его было самым настоящим преступлением – вот только иначе было нельзя.
Камилла всегда считала себя умнее многих мужчин и сверху вниз смотрела на тех домашних наседок, которым мнение супруга – свет в окошке посреди темной ночи. Смешно: при всей своей гордыне и готовности бросить вызов мужскому миру, она сама оказалась такой же слабачкой, вручив свою жизнь одному мужчине и надеясь найти защиту у другого.
Повинуясь команде Натаниэля, итальянка отошла на указанное место, подрагивающими пальцами сжимая те немногие вещи, что успела схватить. Как и в прекрасных романтических фантазиях, она плакала, беззвучно и горько. И ни капли эти слезы не облегчали душу, страдающую и по себе, и по добровольно отдавшемуся в лапы врага возлюбленному. Именно возлюбленному – потому что никем иным после такой самоотверженности и такого поцелуя Нат быть не мог. Может быть, было бы правильным, если бы она осталась вместе с Деверо, и также вместе приняла любую участь, к которой приговорили бы их синие мундиры. Вот только это разбило бы мужчине сердце стократ вернее, чем любая пуля – и Камилла, очертя голову, бросилась в ночь.
Один только Господь уберег ее, когда за спиной раздалась грязная ругань и загрохотали выстрелы, один лишь страх позволил не упасть ничком на землю, закрывая голову руками и дрожа, как осенний лист на ветру. Выстрелы придали ногам прямо-таки поразительную летучесть, а телу – силы бежать и петлять подобно зайцу, на чей след вышли борзые. Девушка неслась вперед, прижимая к себе вещи, словно в них заключалось спасение, и меняла маршрут, петляя и прячась, не по расчету разума, но по воле одних лишь сердечных порывов. В голове билась только одна мысль: «Бежать, бежать, только бы бежать»!
И только когда ноги до самых колен уже начали гудеть, когда каждый вдох стал отдаваться резью в груди и силы почти оставили ее, перепуганная шпионка остановилась, привалившись спиной к остывшему за ночь камню чьего-то дома. Согнувшись вполовину, она судорожно дышала, пытаясь прийти в себя и успокоиться. Сейчас, когда не слышно было больше топота тяжелых сапог и сухих, похожих на звук переломленной ветки выстрелов, сердце больше не стискивала паника, позволяя беглянке собраться с мыслями. Милли хорошо понимала, что долго скрываться в городе она не может, но и появляться в подобном малопристойном виде на публике было позорно, и, к тому же, это привлекало излишнее внимание. Но делать было нечего: добыть себе новое платье она бы все равно не сумела, а значит, оставалось только, скрепя сердце, прикрыться зонтиком и, сделав невозмутимую мину на лице, отправиться на поиски извозчика, который доставит ее к брату. Вариант тоже не безопасный, но чуть менее рисковый и печальный, чем проделать весь путь пешком под насмешливые взгляды новоорлеанской публики.
Быстрее, быстрее, под крылышко к Марко! В самый тяжкий час, в самую трудную годину только на семью можно положиться. Ни муж, ни подруги, ни случайные знакомые – они никто, они могут предать и выдать беглянку. Но семья… Только она есть опора. Только те, кто с тобой одной крови, выручат и помогут подняться. Вскормленный одним молоком брат, даровавшие жизнь мать и отец – кто, кроме них, будет готов протянуть руку помощи? Да никто! Только родные – вот единственная надежда, только они те, кто никогда не предадут и не подведут.
Марко… Любимый брат, потерянный и вновь обретенный. Пускай появляющийся редко, но всегда встречаемый с распростертыми объятиями и горячими поцелуями. И пускай он поссорился с папой, все это временно: однажды он обязательно вернется в семью, наступив на горло собственной гордости. Потому что отец – Мила не сомневалась – примет блудного сына с распростертыми объятиями. Что уж говорить о маме, которая будет рыдать от счастья, когда семья воссоединится! И сколь счастлива будет она сама, когда настанет тот момент – а он обязательно настанет! – когда под черепичной крышей Villa d'Arbuzzo встретится все семья! Это будет настоящий праздник, исполненный слез счастья и искренних улыбок, крепких объятий и тихой радости – как после исповеди в церкви! Скорее, скорее к брату!
Ни простенький вид обиталища брата, ни его готовность пить с утра крепкие напитки не поколебали радости Камиллы: своих близких принимают такими, какие они есть, а если что-то кардинально не нравится, то помогают исправиться, но ни в коей мере не тратят силы на пустое и глупое критиканство. Да и к чему оно сейчас, когда федералы даром что не в спину дышат!?
Сбивчиво выложив Марко свою историю, сестра послушно села в кресло и даже не отказалась от кофе, который, впрочем, так и остался нетронутым: захваченная собственным рассказом, активно жестикулировавшая в поддержку сказанного Мила попросту забыла о напитке. И ее не волновали ни странные, нетипичные интонации брата, ни его недобрый прищур – все это просто игнорировалось, потому что зло может прийти отовсюду, но только не от семьи.
А потом Марко начал говорить.
Задеревеневшая, Милли сидела в кресле ни жива, ни мертва, со всевозрастающим ужасом слушая откровения брата. Сначала ей казалось, что это какая-то дурная шутка, и скоро старший из детей Фелипе оборвет себя на полуслове, рассмеявшись, и спросит: «Да как ты могла поверить в такое, глупая сестренка»? Но нет, он говорил правду, а девушка ужасалась услышанному, только раз пропищав, когда брат кинул ей обвинение в том, что она его и не искала:
-Я-а не знала, что ты… - но это прозвучало так тихо и так жалко, что вдохновенный оратор попросту не обратил на этот лепет внимания.
А потом мужчина допустил ошибку. Оплеуха ожгла щеку разрыдавшейся девушки, и вместе со слезами и всхлипываниями голову подняла жестокая, багряно-алая, мстительная ярость. Его откровенные признания, его грязные обвинения – как у него только язык повернулся назвать ее шлюхой! – бравада тем, как он ее использовал даже в картах, высокомерно брошенные слова о том, что даже Лиззи работает на него – все это попросту переполнило чашу терпения Камиллы.
После всего сказанного несчастная поняла одно: нет у нее больше брата. Человек одной крови с ней предал семью и растоптал свое я, став не просто чужаком – волком в овечьей шкуре, подлецом и предателем, не постеснявшимся обмануть ту, кто называла его братом. Он отвернулся от всего, что делало его человеком, отвернулся от семьи – а это ничуть не лучше, чем отвернуться от Господа. И разрубить этот гордиев узел противоречий можно было только одним способом.
- Ну тогда попробуй, вяжи! Bastardo! – заверещала фурией рыдающая Камилла, порывисто вскочив с кресла. В тонкой женской руке серебром блеснул пистолет. Исполненная гнева и боли, она стреляла, прямо в ненавистное лицо, пока не кончились патроны. – Не брат ты мне больше, гнида! Не брат!!!
…И ни одной мысли о том, что братоубийство – страшный, смертный грех, у нее не было. Только боль и пустота от предательства.
-
+
Братом больше, братом меньше. :)
-
Это в целом крутой пост, тут и драма, и экспрессия, и ошеломление, и братоубийство, и пощечина, которая вместо того, чтобы унизить, приводит в чувства, и мы даем сдачи, и вроде не хочется ничего выделять, чтобы чего-то не забыть.
И все же... конечно, для меня самый сок, это первые два абзаца.
Ожидания 16-летней девочки (легионеры пилата убивают ангела, и тут приходит Он, Обреченный Герой на Коне) – vs реальность (он торопливо поцеловал тебя, и ты бежишь, как заяц, по темной улице, умирая от страха, а потом сгибаешься пополам и ДЫШИШЬ).
Эта ветка довольно кинематографична, что я всячески поддерживаю, почему нет! Ни в коем случае не критикую это! Круто когда все как в кино))). Но все же... все же я очень люблю такие вещи, когда "все не как в кино", когда "да я просто очнулся, увидел рядом знамя и поднял, я не собирался его спасать", когда "честно говоря, я особо-то и не целился", когда "да, собственно, вот этот смешной дрищ в драной шинели и есть наш генерал"... и очень доволен, что оно и в этой ветке есть, а не только "Унесенные ветром" и графиня Д'Арбуццо в паре с любовником побеждает одного генерала за другим).
Спасибо!
|
-
С Миссисипи у меня тоже проблемы -__- На английском вроде до кучи еще и по-другому, чтоб проще было запутаться...
-
Родственная душа)
-
Отдельное удовольствие – додумывать, откуда взялись места типа "он как часы".
Типа.
Сержант:
– Это – пулемет, и он должен работать, как часы, салаги!
Катахула:
"Мне дали пулемет. Он как часы па, только больше и другой."
И вот это бесспорно классный отрывок!
- ...Я видел кита и дельфинов, а рыбу ловить не разрешают. И вокруг много кораблей. И еще есть рыбы с крыльями, Бог мне свидетель! Одна такая выскочила и упала на палубу. У нас в морской пехоте не пол а палуба. А еще я говорил с корриспондентом. Обнимаю Ма, и Дженни, и Джуди, и Молли, Джонни привет! Поцелуйте Микки в нос. Ваш Чарли.
Я точно не уверен, может ли летучая рыба выпрыгнуть на такую высоту из воды (мне кажется, борт у Зейлина был выше 5 метров), но в этой части Тихого Океана их водится около 20 видов, наверняка могло и такое быть! И да, именно летучая рыба должна была произвести впечатление на парня из глубинки (это ж как грибы с глазами!), а не масштаб события, который он до конца не осознает.
В общем, здорово!
|
"Дорогая Дженни
Если ты помнишь, я рассказывал тебе об этом - мир, несмотря на всю жестокость и несправедливость, полнится людьми добрыми и светлыми, а все плохие поступки они совершают не со зла и не из корысти, а исключительно по глупости своей, и держать обиду на них ни в коем случае нельзя. Просто напоминаю тебе об этом, потому что совсем недавно я, вроде как, получил возможность доказать, что я - не плохой человек. И я, вроде как, доказал это.
Однако, война, которую все вокруг ждут и восхваляют, доселе обходившая нас всех стороной, всё-таки пришла, и мы скоро выдвинемся на встречу с ней - и всем, что ей сообразно и соответствует её описанию. Хочу сказать, что не боюсь ничего, что меня ждёт, и попрошу тебя не бояться за меня - ведь никто не может причинить вреда тому, кто искренне верит в правое дело, ради которого готов пересечь океан. Что со мной может случиться?
Я смотрю на твою фотографию и вижу в твоём лице лица наших детей и внуков. Я тысячу раз пожалел о том, что не сделал тебе предложение, и тысячу тысяч раз - что мы расстались так быстро там, на вокзале, и я не успел сказать всего, что хотел. Я люблю тебя, моя милая Дженни, и с нетерпением жду момента, когда смогу обнять тебя и вновь почувствовать вкус твоих губ
Твой Кайл" - Ставлю всё, - рядовой первого класса Лаки с голым торсом и взъерошенными мокрыми волосами, с покрытым капельками пота загорелым лбом, не думал ни о женщинах, ни о войне - он думал о том, лжёт ли Ист-Сайд, и что там за ехидной ухмылочкой прячет Команчи. "Дорогая мама
У меня всё отлично. Мы скоро отправимся туда, где говорят на японском, и вернёмся оттуда с победой. Не волнуйся за меня и не плачь, мне больно читать об этом, и я не прощу себя, если ты не перестанешь. Передавай привет отцу. Нет, я не жалею ни о чём, и об этом нет смысла говорить более.
Поцелуй за меня малышей и передай Эрику, что если он не перестанет обижать малышку Маргарет, я приеду и наваляю ему по заднице. Я люблю вас всех и безумно скучаю.
Ваш оловянный солдатик Кайл." Лаки крутит мирный доллар в пальцах левой руки, гоняет серебряный диск туда-сюда ручейком, улыбаясь. Сегодня ему повезёт. Как и всегда. "Дорогая миссис N*
Я не сказал вам этого сразу, но просто обязан сказать, иначе, думаю, никогда не найду покоя - я был счастлив в тот день, когда встретил вас, безмерно. И не только потому, что мне было приятно познакомиться с вами и узнать вас поближе, но и потому, что я помог человеку в беде и, быть может, сам оттого стал чуточку лучше. И за этот шанс, и за то, что было после - я благодарен судьбе и вам лично. Я надеюсь, что у вас всё будет хорошо, и вы найдете в себе силы, чтобы продолжать жить так, как вам хочется, и сеять добро в своей душе и душах тех, кто вам дорог, кто живёт и не понимает своего счастья - когда вокруг столько безмерно красивого и удивительного, и всё, что требуется от вас - просто пойти и посмотреть на мир, и понять, что никакая война, и никакие невзгоды не отберут у вас небо над головой и этот маленький огонёк внутри вас, имя которому - Душа.
Я искренне желаю вам всего самого доброго и надеюсь, что когда-нибудь вновь смогу посетить Новую Зеландию - и мы сможем вновь зайти в воды океана, теперь уже без спешки и борьбы за жизнь, и вместе полюбоваться закатом, сидя на песке на безлюдном пляже.
Спасибо вам за всё.
Рядовой Фитч"
|
-
Безвозвратность, да. А еще, еще страх. Банальный, такой, самый обычный страх. Крабу пляжному понятно, что не учения это
Чуда, однако же, не произошло, и страх не ушел. Просто отступил на заранее подготовленные позиции в душе Роберта, став неясным беспокойством, которое еще обязательно даст о себе знать.
Страх не умирает, он отступает для перегруппировки.
|
|
Физик тяжело переносил это плавание. Общался по минимуму, редко вылезал из своей каюты. Разве что подышать свежим воздухом или сходить в душ. Он не играл в карты, не бухал, даже когда предлагали. Его угнетало то, что все выглядело слишком гладко. Омайо был не дурак и понимал, что такую армаду не пошлют, если можно справиться одним кораблем. Дивизию не посылают, если может справиться батальон. Что-то там наверху знали. А раз знали и не говорили, то значит боялись, что найдутся те кто обосрутся. Конечно маринес не бздят, но это только в поговорке. Радовало только одно, островок был маленьким, а значит мест для засад и ловушек было мало. И еще радовало, что высаживаться им не первыми. Там внутри все же твердая земля под ногами.
Дженнингс постоянно качал головой, когда слышал расстроенные разговоры, что на их долю нипов не хватит. Если б было так, это было бы за счастье. Что-то пыталось пробиться через его сознание, какая-то мысль. Это было подобно тому как лучик солнце пытаются пробиться к земле во время сильной грозы. И все же уже под конец, когда они вошли во вражеские воды, Физик попытался ненадолго развести эти тучи и дать лучику пробиться. Мазефак, он прошел через две операции и вышел из них почти невредимым, неужели он взводный сержант, морпех самой сильной в мире армии будет заранее ставить на происходящем крест. Да ни за что. Получилось. Почти. Крест то он не ставил, вот только как бы не пришлось к концу операции ставить деревянные кресты.
Свободного времени было много, поэтому Омайо писал письма. Много писем. Отцу, матери, братьям, сестрам, однокурсникам и братанам одного призыва. Письма были разными. Отцу и матери он писал письма, которые было тяжело читать без розовых очков. Как все здорово, как все интересно, какая красивая Новая Зеландия, как ему повезло с сослуживцами, как красиво в море, киты, дельфины, какая тут прекрасная погода. С братьями и сестрами розовая краска чуть облезала. В строчки писем проникала вонь коридоров, жара, от которой слезает кожа, счастье от того, что малярию ему успели полностью вылечить и сейчас он не валяется в лазарете, стараясь не выблевать принятый хинин, сожаление, что идиллическая Новая Зеландия осталась позади. К однокурсникам письма были совсем другого плана. Никакой бытовухи и пасторальщины. Эти письма были наполнены гордостью. Гордостью за страну, гордостью причастности к самой сильной в мире армии, гордостью за то, что он ведет в бой пару десятков лучших сынов своего отечества и за промышленность, которая выпускает такие вооружения, что япы сматываются еще до того, как морпехи успевают к ним доплыть. И только братанам он писал правду. Всю правду, за исключением той, что писать нельзя по правилам цензуры. Он писал и о том как тяжело, когда переживаешь не только за себя, но и за пацанов, которых придется вести на смерть, о том как тяжело смотреть на тех кто возможно доживает последние дни и даже не подозревает об этом, об офицерах, которые предпочитают выслужиться, а не подготовиться к операции, тут он благоразумно не стал конкретизировать, хотя можно было понять, что речь идет о высшем начальстве, о пацанах, которым еще сиську сосать, а не подыхать на безвестном острове на краю мира.
Еще одной отдушиной были разговоры с Голландцем, с которым они оказались в одной каюте.
- Факап мазафака, еще один идиот напился и выблевался прямо перед главным трапом.
- Голландец, ну нам же еще не сегодня высаживаться, ототрут матросы, никто и не заметит.
- Физик, не гунди, это уже третий раз, думаю в следующий Уэлл-Уэлл заставит меня самого оттирать блевотину.
- Ладно, давай о хорошем, слышал какой-то обалудуй поднял 16 штук в покер.
- Да, об этом даже офицеры с завистью говорят.
- Вижу о чем ты думаешь, сможет ли он потратить хотя бы цент из них.
- Физик, ты что тоже думаешь, что вся эта радость преждевременная?
- Гребанный океан, гребанная нехватка воды, гребанные очереди.
- Чего расшумелся Голландец?
- Вода кончилась за 3 человека до меня.
- Нашел из-за чего переживать, вчера вода кончилась, когда я уже входил в душевую.
- Белая кость, как что-то случается, так у них первая реакция "Сержаааант", а отдельную душевую выделить не могли.
- Да они о нас вспоминают только когда сами руки марать не хотят, а в душевой руки не замараешь.
- Гы-гы.
- Голландец, тебя тоже смущает что такую армаду на такой маленький островок бросли?
- Физик, ты же знаешь, что я не имею право обсуждать такие вещи, даже если бы знал, а я ни черта не знаю.
- Но ты же не зеленый новичок, как некоторые из офицеров.
- Два варианта. Всего два. Или этот остров куда серьезней, чем нам говорят.
- Или?
- Или это и правда своего рода учения, чтобы мы проутюжили островок, молодые понюхали запах пороха и потом уже не дристали бы на серьезном деле.
- Тоже думал об этом.
-
- Или это и правда своего рода учения, чтобы мы проутюжили островок, молодые понюхали запах пороха и потом уже не дристали бы на серьезном деле.
- Тоже думал об этом.
Отчасти так оно и планировалось, но скорее это воспринималось как наработка опыта не столько рядовыми, сколько штабами, командирами и инженерами.
В частности, пока я решил вас не грузить этим, но в вашу дивизию прислали офицеров-наблюдателей из других дивизий.
-
Мне вот это понравилось:
В строчки писем проникала вонь коридоров, жара, от которой слезает кожа, счастье от того, что малярию ему успели полностью вылечить и сейчас он не валяется в лазарете, стараясь не выблевать принятый хинин, сожаление, что идиллическая Новая Зеландия осталась позади.
|
-
Айзек знает, конечно, что нет никаких "ступенек", как не существует ступенек между Землей и луной.
Аж сердце защемило, черт!)
-
(Айзек не думал о том, чтобы сунуть голову в петлю, с того самого дня, как пошел на призывной пункт.)ссылка
|
Кейт потом удивлялась, как мало нужно для того, чтобы безнадежно испортить такой отличный город, как Виксберг. Всего то и надо, повесить на флагшток тряпку другого цвета. Это ей так не повезло, что она потеряла и дом и родителей, у других-то дома остались. Но прежнего города уже не было. И, даже, будто сам воздух вокруг стал какой-то тревожный и неуютный. Люди стали черствей, слова злей, товары дороже и еды все время не хватало. Что-то ушло безвозвратно,будто маленькая звездочка из детской песенки свалилась с небес на грешную землю, политую кровью южан...
Молодая девушка шла по улице города, который вначале был не родным, потом родным, и, снова не родным. Вернуть его в нормальное состояние могло только возвращение брата. Хоть больного, хоть кривого, главное живого. Можно без руки или без ноги, лишь бы с головой. Вместе они точно справятся. Одно его присутствие, даст тепло зимой и летом. А капитаном можно быть и без ноги и без руки и без глаза. Она на миг представила себе Сая в виде пирата, с черной повязкой, на деревянной ноги и с крюком вместе с левой руки и тут же выругалась под нос, чтобы отогнать видение. Нет он вернется здоровый. А она тут пока выживет,найдет немного еды и денег. Ну, как найдет, возьмет в долг. А потом, когда они разбогатеют, вернет всем все, что позаимствовала, если вспомнит и найдет. Кейт с утра до вечера шаталась по улицам в поисках добычи, туда и сюда.
ONE for death and TWO for birth,
THREE for wind and FOUR for earth,
FIVE for fire , SIX for rain,
SEVEN's joy and EIGHT is pain,
NINE to go, TEN back again!
Тихонько напевала и насвистывала она себе под нос. С песенок на считалки она перешла в подвале. Там не было сил громко петь, но и сидеть в темноте, тишине и пустоте было невмоготу. Иногда Кейт казалось, что все это страшный сон, который ей приснился. Иногда она с криком просыпалась от ужаса ночью. Когда ей снилось, что она снова попала туда. Все было размыто, нелепо, нечетко. Ведь такого никогда не может произойти с девочкой, пока бог из проповедей хранит землю, правда? И войны не было, ага. И снаряд янки не разрушил их дом... И па с ма не умерли... Но среди кошмара безымянных теней, лица своего мучителя она запомнила. Одно четко,как на гравюре в книгах. И лицо, и руки на своем лице. Знала, что если встретит четкого, то выследит и попробует убить. Такие мрази жить не должны, хуже янки и плохих негров.
Eeny... Кейт не сразу пошла воровать, но какой был выбор? Нет, так то она посадила что-то на огороде, но когда еще вырастет и сколько? И на рыбалку девушка ходила. Когда корабли янки перестали стрелять. Но этого было явно мало.
Meeny... Можно было устроиться прачкой в лагерь северян. Ага, к врагам. Если бы не было никакого другого выхода, ну вот совсем никакого, можно было, наверное, и туда. Но платили там мало. Так и не хотелось, и противно было, и страшно, вон сколько там солдат, скучающих по женской ласке, и негры есть. Если ее там обидят или убьют, то потом будет уже все равно, что там сделают с ее обидчиками, если вообще будут что-то делать.
Miney... В госпитале даже денег не платили, работать за еду, как негритянке на плантации?! Да пошли они. К тому же вот вернется Сай и что она ему скажет? Ты там в янки стрелял — стрелял, а я тут недостреленных лечить помогаю.
Moe... Шлюхи вроде как были девки богатые, кроме самых дешевок. А к солдатне идти, такой дешевкой и будешь. Кроме того и залететь можно и дурную болезнь подцепить и бесплатно обслуживать могут заставить и... и... и... Нет, не вариант. Тем более, тут все будет еще грустней, когда брат вернется. «Сай, я тут шлюхой работаю. Мне так стыдно. Ты посиди, чаю выпей, а я пока пойду повешусь от стыда».
Девушка остановилась, чтобы оглядеться. Вчера она ответила на письмо Сьюзьке. написала. что была война. было плохо, а сейчас почти все хорошо. Только Сайлас еще не вернулся из армии. Вот она его дождется, а потом можно будет и в Сент-Луис в гости съездить.
Вот и рыскала Кейт по ставшему другим Виксбергу и тащила все, что плохо лежит. Ночевала где придется, ела когда как, то густо, то пусто, мерзла, и, несмотря ни на что, росла. Она загадала, что если Сай не вернется к весне, то перестанет его ждать и попробует найти себе хорошего парня, чтобы не бродить одной. Без напарника тяжело. Интересно, кто это будет. Кейт хмыкнула и, стреляя навскидку глазами по сторонам, пошла дальше,тихонечко бормоча в ритм шагам:
When shall I marry?
This year, next year, sometime, never.
What will my husband be?
Tinker, tailor,
soldier, sailor,
rich-man,
poor-man,
beggar-man, thief.
What will I be?
Lady, baby, gypsy, queen.
А если не королевой, то может махнуть к Сьюзан в этот-ее-гребаный-Сент-Луис и стать там великой певицей?! Голос-то никуда не делся. Просто пока петь не хочется.
-
Что-то ушло безвозвратно,будто маленькая звездочка из детской песенки свалилась с небес на грешную землю, политую кровью южан...
И считалочки просто топ)
Вчера она ответила на письмо Сьюзьке
Сьюзьке))))
-
Чудные считалочки, да и вообще музыкальное сопровождение постов всегда на высоте!
|
|
|
Дышать. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Надо дышать. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.
Вот и все мысли, что остались в голове Дойчи к третьей миле марш-броска. Легкие горят огнем, каждый вдох будто кипящее масло в горло, ноги свинцовые и едва отрываются от земли. Мир сузился до затылка бегущего впереди, все остальное просто перестало существовать. Наконец, замедлились. Кажется, прибежали.
- Кто дал команду сбавить темп?! - орет ганни, - Хотите остальные шесть миль пройти ползком?! Я это вам устрою! Марш!
Не прибежали. Просто дорога берет в холм и взвод притормозил. Вдох. Выдох. Надо просто дышать, не думать о том, что бежать еще два раза по столько же. Просто делай шаг, затем другой, затем еще один. Хотя бы тошнить перестало и голова меньше кружится. Сейчас бы чего-нибудь сладкого съесть. Мороженного, например. Здесь оно особенно вкусное. А вместо этого надо бежать. Шаг. Вдох. Шаг. Выдох. Мыски ботинок цепляются за асфальт, сбивая с ритма. Спина впереди удаляется. Кто-то снимает с плеча Билли винтовку, он не замечает кто, но бежать становится легче. Пулемет! Где пулемет?!
- Да тут он, - отвечает голос справа. Кажется, Дойчи испугался вслух, - Ветчину нагрузили. Ты беги.
Кто-то ржет. Смешно ему, что нагрузили ветчину. Откуда вообще еще силы смеяться? Как бы не сдохнуть прямо тут, до встречи с первым нипом.
Под конец стало немного легче. Все-таки, Билли не просто так последние три года тренировался на льду, а летом бегал кроссы и даже хотел бежать четыре мили гонки НАСС в бордово-желтых цветах*. Точнее, морпеху казалось, что стало легче. Он упорно делал шаг за шагом, не видя ничего кроме цели, будто хренов Уирлэвей на Бельмонт Стейкс**, ему нужно было дотерпеть до финиша, а дальше хоть трава не расти. И когда сержант, наконец, скомандовал "рота, стой", Смит сначала остановился, а потом рухнул на землю. Шевелиться боец уже не мог. Болело все, каждый сантиметр тела гудел от усталости и боли. Дойчи понимал, что это еще цветочки. Завтра будет хуже, завтра все начнет болеть по-настоящему, когда мышцы немного застоятся.
Отчасти поэтому Билли достаточно легко перенес разжалование, ему было не до переживаний по этому поводу. Сказывалось характерное спокойствие сына штата Северной Звезды - обидно, досадно, но ладно. Зато теперь не надо было таскать на своем горбу эту стальную дуру. Больше парил Физик, который отчего-то взъелся на рядового, и теперь выделял Смита по каждому поводу и без. Вот, привязался со своими задержками. Пусть лучше Гловеров дрючит, это им теперь разбираться с капризным Браунингом. "У меня хотя бы ствол не ходит из стороны в сторону, будто пьяница поссать вышел," - думал про себя Дойчи, а вслух монотонно повторял заученные позиции полевой инструкции.
- Задержка 19. Рычаг ленточной подачи вывернут, стерт или сломан, - бубнил Билли, - Собрать кожух с неисправной деталью. Задержка 20. Погнут или стерт рычаг ленточной подачи. То же, что и 19.
- Какой, блядь, то же что и 19!? - зарычал сержант
- То же, что и устранение задержки 19, - пожал плечами Смит, - Так в полевой инструкции написано, сержант, не я придумал.
Затем полоса препятствий и следующая порция дрючила. С каждым днем этот цикл нравился Билли все меньше и меньше. От постоянных придирок Физика у рядового появилось совершенно несвойственное ему желание кому-нибудь врезать. Но это было бы чертовски невежливо по отношению к товарищам. Вот, разобьешь ты кому-то нос, а по шее получит весь взвод, даром что Уэлл-Уэлл разве только не обедал в солдатской столовой с четвертым взводом. Подводить сослуживцев Дойчи не хотел. Он мало понимал во всех этих гунхо, про которые твердили в учебке, но с детства усвоил, что сила в общности. Играешь ты в хоккей, бросаешь мяч, валишь лес или япошек, добиться успеха можно только сообща. Поэтому стисни зубы, опусти взгляд и принимай за команду.
К выходным, когда пресс командования пошел на спад, и у рядового состава появилось свободное время, Смита пришли побить. Так он, по крайней мере, решил когда в подсобку, где Билли отрабатывал наряд, набилась добрая половина отделения. В животе скрутился узел ожидания беды, рядовой поднял на морпехов отрешенный взгляд, собираясь что-то сказать, но его оборвал наигранно испуганный возглас Ньюпорта:
- Полундра, парни! Кажись, Вулкан сейчас ебанет из главного орудия!
От гогота полдюжины глоток затряслись стекла и Билли, кажется, избежал расправы. Новое прозвище прицепилось к рядовому хуже клеща, в итоге Дойчи смирился с ним и даже стал с гордостью откликаться. Было в нем что-то лихое, бесшабашное, что совершенно не вязалось с обычно флегматичным морпехом.
-
Как бы не сдохнуть прямо тут, до встречи с первым нипом.
Я проверил и первым НИПом, упомянутым в этой игре, был генерал Джон Марстон. Он пусть и не сдох, но в больничку все таки отправился. Потому можно праздновать mission accomplished!
-
Дойчи у нас прям каждым постом устраивает экскурс в спортивную историю Штатов!
-
А ведь хорош, чертяка)
-
Отличный пост, да еще со сносками : )
-
Обстоятельно, но без лишней "воды" - просто бенч
-
Как всегда отличный подход к историческим деталям, и еще мне очень понравилось вот это:
Кто-то снимает с плеча Билли винтовку, он не замечает кто, но бежать становится легче. Пулемет! Где пулемет?!
- Да тут он, - отвечает голос справа. Кажется, Дойчи испугался вслух, - Ветчину нагрузили. Ты беги.
Поскольку я знаю ИРЛ истории, как солдаты тайком помогали друг другу оружие нести на марш-бросках (ой, да что там, мой отец это делал на сборах)))).
-
Кто-то снимает с плеча Билли винтовку, он не замечает кто, но бежать становится легче.
Бесценно
|
-
Читая твои посты, иногда вспоминаю это место из Информации к модулю).
И конечно, он может быть как прямо скажем сомнительным типом, так и в общем неплохим парнем, но хоть какие-то убеждения у него скорее всего есть, хотя и грехи за ним наверняка водятся.
Вот таким Джо и получается – с убеждениями, и грехи водятся).
|
Диаманти, более-менее удовлетворенный полутора сэндвичами, основательно устал за день, но не настолько, чтобы не сопротивляться на покушение на святое, а также на попытку какого-то развода молодого поколения. Начал он с первого этапа.
– Ну ты умный, конечно. Думаешь, я по приколу его просто так ношу? Сам знаешь, у нас, кроме огнемета, только хрен, и тот надо успеть из штанов достать. Да и ну лично я взял, с моего трупа, чтобы он потом Гильеме этому достался? Да ни в жисть. А вообще, забей. До операции все равно не сделают новый класс, а после операции сопли на рукава посыпаются, как листопад... В роте "А" у этого, увальня с Техаса который, вроде флажок был на штыки, может у него попробовать, если так приспичило. Слышь, погоди.
– Слышь, братва. Че-то я не помню про такой обычай, ну-ка напомни. Или тебе флотские опять в уши нассали, когда тебя заставили морской воды напиться?
Диаманти бесцеремонно отобрал кружку у молодого и вгляделся в жидкость. Ну вода, ну болт, ну гайка. Серджио покачал кружку и зорким взглядом заметил, что в кружке есть что-то еще. Водичка-то с подвохом!
– Так, Малой*. Ну-ка улетел внешний вид в порядок приводить, на утреннем построении будешь грязный – тебя буду из шланга мыть. Бегом. – и ногой еще добавил ласково, можно сказать, нежно. Ща взрослые дяденьки будут разбираться, нечего тут всяким глядеть.
– Вы чего тут накрошили, уникумы? Слабительного какого? Или еще чего? А, погоди, вот чего у Занозы упаковка-то открытая была! Вы что, обмылки, забыли, как бензедрин жрать надо? Хотите, чтобы он всю ночь по стенам бегал, а утром попался офицеру, перед учениями-то? Весь взвод же на кукан посадят, кокаинисты недоделанные! Еще и шмон тотальный устроят, этого хотите? Давайте убирайте эту фигню, пока нас кто-нибудь это выпить не заставил.
|
|
-
Не закончится же война просто потому что кто-то распылит над Японией здоровенное облако смертоносного газа...ссылкаГде за каждым кустом будет сидеть партизан! Вот это будет не кампания, а мечта!В принципе, если Сол выживет, ему на Сайпане должно даже понравиться... Может, пойти в какой-нибудь Иностранный Легион?...И, может быть, однажды вспомнит этот лес и момент, когда к нему пришла эта мысль, сидя в окружении в Дьен-Бьен-Фу. Классный был бы модуль). Правда, для начала надо пережить Тараву).
|
|
Иногда проблемы приходят сразу и внезапно, а иногда вежливо обозначают свое грядущее появление ма-аленькой проблемкой, словно стуком в дверь: дескать, мы уже тут, и скоро появимся во всей красе. И тут самое главное – понять намеки от мироздания и по первым ласточкам узнать, что начинается сезон гроз. В теории лейтенант Донахъю это знал, и даже в бытность свою в компании успешно применял, но дернул же его черт решить, что неприятности на пятничных маневрах ничего такого не означают!
После учений Манго, ругавшийся все маневры сквозь зубы на дрянную технику, олухов пулеметчиков и их витающего в эмпиреях командира, вызвал к себе Трещотку и, вдали от любопытных солдатских ушей, обстоятельно разъяснил сержанту, где и в чем тот неправ. Шутка ли: лейтенант, значит, может устранять задержки пулемета, а приставленные к «Браунингу» бойцы – нет. Безобразие! Вот почему и Бэтмена, спрашивается, таких проблем нет? Уж явно не потому, что его вооружение проще доверенного Кристи!
Досталось от недовольного офицера и Омайо, но скорее больше для проформы. Манго хорошо понимал, что взвод не в последнюю очередь держится на «Физике» и его умениях, и без нужды своего заместителя не задевал. Так что взводному сержанту было приказано разработать план занятий с пулеметной группой коллективно и с самыми отстающими бойцами – индивидуально, чтобы к следующим маневрам весь взвод был готов к любым эксцессам, и отработал без сучка без задоринки. Фрэнсис, понимая, что от показателей вверенной ему единицы зависит и его карьера, объявил, что даже он сам лично будет заниматься инструктажем.
Сочтя на этом свой долг как командира выполненным и оставив сержантов передавать рядовому составу начальственное недовольство, Манго с чистой совестью отправился отдыхать. Правда, он бы предпочел завалиться с книжкой на широкий продавленный диван у себя в комнате, но ротный ЭкзО лейтенант Рид и его неразлучный приятель комвзвода-три лейтенант Ивари были настойчивы в своих уговорах посетить кино: ведь как раз сегодня в кинотеатре «Парамаунт» идут блистательные «Пять гробниц на пути в Каир»!
В итоге лейтенант ни разу не пожалел, что согласился. Когда на экране – харизматичный Тоун и блистательная Энн Бакстер, а вокруг – приятная и, что самое главное, ненавязчивая компания, время летит незаметно. Офицеры негромко обсудили происходящее на экране и сошлись во мнении, что Роммель, хотя и враг, но достойный и умный, а это хорошо: потому что в победе над глупым и трусливым противником никакой славы нет. Следом из кинотеатра беседа, скрывающаяся в сигаретном дыму, переместилась на первый этаж, в кафе «F.A. Laws», и плавно перетекла от киноленты на дела более близкие и понятные: а именно обсуждение того, куда предстоит отправиться полку. Джеймс Рид убедительно доказывал, что местом высадки непременно станет сам Рабаул, Ивари уверенно возражал, что для начала потребуется захватить острова Адмиралтейства. Сам же Манго, не споря с товарищами, придерживался мнения, что наиболее вероятным местом назначения станет Бугенвиль. В общем, все сходились во мнении, что скоро им предстоит отправиться в Новую Гвинею: разница была лишь в очередности посещения местных «достопримечательностей».
Когда же размеренный день сменился мягкой прохладной свежестью вечера, Донахъю распрощался с сослуживцами и отправился к себе, предпочтя короткой поездке неспешную прогулку: благо от широкой и яркой Кортни-плэйс до квартиры, где он остановился, было совсем недалеко. Неспешной походкой уверенного в себе человека Фрэнсис прошелся по пасторальному ночному Веллингтону, полюбовался немного на темные воды Ориент-бэй, покурил задумчиво, привалившись спиной к теплому стволу какого-то местного разлапистого дерева, после чего с чистой совестью отправился домой, даже не догадываясь о том, что безмятежного спокойствия ему было отведено всего несколько часов.
Сладкий сон офицера был прерван настойчивой трелью телефонного звонка. Манго, не разобравшись сначала, долго пытался понять, почему будильник никак не хочет умолкнуть, не сразу спросонья сообразив, что ему звонят. Когда виновник внепланового пробуждения был установлен, лейтенант, исполненный самых дурных предчувствий, поднял трубку и, услышав о внеплановой тревоге, побледнел. Гаркнув «Сейчас буду!», он выплюнул сквозь зубы пару грязных ругательств и, шеметом одевшись, побежал в расположение части, кляня инициативного подполковника и недоумевая, за что такой «подарочек» выпал именно его роте.
Вскоре уже он, бледный, как Дракула из одноименной ленты, стоял перед взводом, пожирая начальство взглядом и старательно демонстрируя бодрость духа и готовность к любым указаниям. Веки Донахъю были тяжелыми, хоть спички вставляй, рот так и норовил расплыться в широком зевке. Да еще левый ботинок, слишком сильно завязанный, теперь давил на ногу, что тоже не добавляло настроению Манго, болтавшемуся где-то в районе ватерлинии, позитива.
Но лиха беда начало. Пока бойцы мямлили что-то в ответ на вопрос Ами, лейтенант чувствовал, как нарастает раздражение: на всю ситуацию, но излишне инициативного начальника, на тупиц у пулемета, на себе и Физика, решивших начать занятия с новой недели, а не сразу по факту залета на маневрах. И тут Дойчи решил излить подполу душу. Весьма зловонную и отвратительную душу, надо признать. На лице Донахъю, представившего, как рядовой заблевывает с ног до головы командира, бледность последовательно сменилась алым и зеленым, являя вкупе непередаваемую палитру на лице.
А взвод меж тем, словно сговорившись, старательно изображал разгром при Перл-Харборе, милостиво представив Ами роль Ямамото. Поначалу Фрэнсису казалось, что буря пройдет мимо, и он даже успел посочувствовать капитану, которому из-за головотяпства рядового состава предстояла головомойка от комбата, как сука-удача решила нанести свой последний удар по многострадальному командиру четвертого взвода, выбрав своим инструментом тихоню-Дроздовски, решившего за каким-то чертом разукрасить пол-черепа в ядрено-красный цвет. Чаша терпения Ами вполне ожидаемо переполнилась, и пригласительный на ковер получил и Манго.
Вскоре, стоя перед подполковником на вытяжку, лейтенант краснел и только сипло повторял: «Так точно. Виноват. Исправлю. Подготовлю. Разберусь». Перспективы рисовались самые безрадостные, и офицер понимал, что если не удастся быстро и капитально загладить вину, выразившуюся лишь в том, что у некоторых из солдат мозг конструктивными особенностями не заложен, то с перспективой армейской карьеры можно распрощаться навек. И черт бы с ней, с армией – на гражданке это «неполное служебное соответствие» тоже аукнется. На деревянных ногах взводный вышел от комбата и, дергано кивнув комендор-сержанту, сполз по стене, дрожащими руками с третьей попытки закурив. Прикончив подряд несколько сигарет, лейтенант нашел в себе силы вернуться в часть, чтобы устроить показательный разнос сержантам: Трещетке – за беспорядок в его группе, Бэтмену – чтобы тот не брал пример с напарника и бдил в оба глаза, чтобы его бойцы не решили, что их проблемы миновали, и можно расслабиться.
Вздрючив сержантов, и наказав Физику популярно объяснить Дойчи, что исполнение арии Блевонтино из оперы Рыгалетто перед подполковником – дурная идея, лейтенант приказал доставить к нему Слипуокера, после чего, заложив руки за спину и меряя комнату из угла в угол, популярно объяснил рядовому, что посыльный роты – это ее лицо, и поганить это лицо какой бы то ни было краской с любыми целями есть признак клинического идиотизма. То, что Дроздовски сам стал жертвой чужого розыгрыша, раздраженного офицера ничуть не волновало, о чем он тоже не замедлил поведать: настоящий морпех не должен дрыхнуть так крепко, чтобы даже не почувствовать, как его обмазывают краской! А если бы, к примеру, это был бы не сослуживец-придурок, а японский диверсант?
В общем, передав личному составу по крупице всю ту бурю эмоций, что зародил в душе Донахъю подполковник, Манго немного успокоился. Со следующего дня он неотступно находился при роте, контролируя обучающий процесс, а когда ганни счел, что его прямое участие в воспитании «штрафного» взвода исчерпано, сам вместе с Физиком взялся за «воспитание баранов». Досталось и пулеметчикам, и минометчикам, но более ни на кого Фреэнсис не срывался, стоически терпя всю выпавшую на него задницу, разумом понимая, что, по-хорошему, заслужил ее, и твердо рассчитывая реабилитироваться.
Дневник, который он прежде старательно заполнял убористым почерком, так и остался нераскрытым с воскресенья: времени на него у лейтенанта совсем не осталось.
-
Ох уж эти офицерские заботы
-
Отличная реакция!
-
Душа у Дойчи, между прочим, вовсе не зловонная, а весьма чувствующая. Он как собака, все понимает, просто сказать не может
|
Собственно, что Винк? Если пулемет начало клинить, значит, такова судьба. Зависимость работы пулемета от заботы о нем или мастерства расчета – это не более чем иллюзия, наподобие тех, что в цирке. Не знаешь, в цилиндре фокусника голубь или осечка. Вот сейчас пошли осечки. Поначалу Вилли пытался, конечно, делать все по инструкции. Не даром ее писали умные люди. Более того, Винк подозревал, что местами ее писали умные люди так, чтобы даже не очень умные поняли. Пошаговые инструкции по как раз расклиниванию «тридцатки» к такому относились.
Оттянуть затвор до конца. Отпустить. Посмотреть, как он вперед едет, видимо. Попытаться пострелять…
Не стреляет.
Постучать по крышке, оттянуть ленту вправо, положить левую руку на пояс там, где патрон в механизм питания входит, опять оттянуть затвор до конца и отпустить…
Не стреляет.
Дальше надо было поднять крышку и искать застрявший патрон внутри… Где-то в этот момент Винк понял, что не стреляет оно потому что что-то неладно с механизмом питания, но вот что именно – он не знал. Точнее, не умел чинить без инструкции. На такое дело как раз есть взводный – ему и платят больше, и честь отдают за то, чтобы он такие дела знал.
Вообще вся эта ситуация настроила Винка на довольно философские мысли. Вот "тридцатка" в идеальных условиях. Или близких к идеальным. Но, судя по тому, что делал Физик, при простом перемещении что-то произошло с приемником. Вот что могло произойти с приемником при смене позиции? В теории – практически ничего. На практике – что угодно. А когда события колеблются между что угодно и практически ничего, то роль играет лишь один фактор – судьба. Божье провидение, как считают многие…
Шлепок по плечу от Физика, отвлек Стэнтона от мыслей. Похоже, неполадку взводный исправил, пора было стрелять дальше. И мимо деревянного щита промахнуться было бы уже совсем стыдно после всего произошедшего. И так Манго не-по детски подставили, чтобы ему еще на вопросы "почему пулемет стреляет мимо" пришлось отвечать, помимо очевидного "почему пулемет не стреляет". Прихотями судьбы можно оправдать многое, но за попытки оправдать криворукость собою судьба любит покарать.
Покрепче взялся руками, оттянул на себя спусковой крючок, чувствуя, как он чуть вверх еще уходит. И сразу – та-та-та-та-та-та-та. Та-та-та-та-та. Та-та-та-та-та-та-та. И звук последней гильзы после каждой очереди – так-то они сливаются с звуком выстрелов, но последнюю, даже в короткий перерыв, слышно хорошо. В общем, пронесло. И даже вид грозовых туч на горизонте в лице заморенного посыльного с нехорошими вопросами не мешал получать от остатка дня все, что от него можно было получать.
Поиграв с дедом в шахматы, полюбовавшись пейзажами и поразмышляв о прихотях судьбы, Винк наконец прибыл в казарму и отправился спать. Громкие развлечения он не то чтобы не любил, но уже перерос, что ли. Да и по сравнению с остальными чувствовал себя чуть ли не дедом в твидовой шляпе. Достав перед сном асабекашин, или, по простому, ловец снов, он повесил его на спинку кровати, по-прежнему подозревая, что что-то перепутал, когда пару недель назад собрал его по инструкции, полученной от случайного собутыльника, с которым разоткровенничался после пары лишних рюмок виски.
И до четырех тридцати талисман работал, никаких плохих вещей не происходило, и даже дурные сны проходили мимо Винка.
В четыре тридцать голос дежурного вырвал из объятий сна по тревоге, и вчерашняя удача повернулась тылом. Для начала оказалось, что это не просто абы какая учебная тревога, а лично по команде подполковника Ами, да хранит Аллах его блестящую улыбку, тревога. И оная улыбка присутствовала во всей своей красе. За плотно сомкнутыми недовольными видом взвода губами. Проходящий мимо Блэкторн, пружинисто дефилировавший вдоль строя молчаливой, но выразительной угрозой немедленного каннибализма, весьма естественно вписывался в картину происходящего.
Правда, в этой картине отсутствовала одна важная деталь, а именно комвзвода. Учитывая обстоятельства, это было как если бы на чемпионате по бейсболу проебался питчер команды. Кроме того, одного из раннеров мутило. Вчера вечером Винк особо внимания не обратил, решил, что организм молодой, задорный, проблюется ночью-утром, и все пройдет. Ночь-утро настали, и Вилли ощутил свое бессилие перед лицом приближающейся катастрофы.
Которая не замедлила разразиться, как только Ами начал дрючить пулеметные команды. Сперва Дойчи проблевался, чудом не на ботинки подполковника. Затем пришла очередь Винка, и он, как назло, не смог вспомнить метод устранения. В голову почему-то постоянно лезло устранение "13" – которое про разрыв гильзы… при том, что очевидно задержка была другой.
В общем, после скольки-то минут позора Винка отпустили, и оставалось только готовиться к маршу, ибо больше никого позорить Аами не решил. До того момента, как в круг света вошел Дроздовски. Дроздовски выглядел хреново, и Винк обеспокоенно переглянулся с несколькими сослуживцами, но несколько мгновений спустя ситуация прояснилась. Как оказалось, Дроздовски решил покраситься. В другой обстановке ржал бы весь барак, но сейчас было не до смеха. Почти. Даже перед лицом утреннего карательного марш-броска в полной нагрузке приходилось давить улыбку, потому что за нее пришлось бы ответить.
Впрочем, к ответу всех и так призвали. Выжив после демонстративно-показательной пробежки (видимо, остальному составу и местным жителям на всякий случай), Винк хотел рухнуть и желательно не сдохнуть, но сделать этого не дали, вместо этого пришлось собирать-разбирать пулемет. Под доносящийся со стороны, в которую не хотелось смотреть, разнос командования более высоким командованием.
Отеческой мудростью Винка был грустный взгляд на Трещотку.
- Да сохранит нас судьба от тринадцатой задержки, да не случится с гильзой продольный разрыв, после которого он в патроннике застрянет. Да не придется нам тринадцатую задержку править запихиванием оставшейся части гильзы в патронник и закрытием затвора…*
Несколько подумав, он добавил.
- Хотя бы в боевых условиях.
Думать о том, как хреново это было бы в бою, думать не хотелось. И ведь тут ничего не сделаешь, с таким паскудством. Каждый патрон в ленте не проверишь, и может не повезти. Может фабричная дурная партия угодить. Или просто один патрон, который где-то как-то придавило…
-
А когда события колеблются между что угодно и практически ничего, то роль играет лишь один фактор – судьба. Божье провидение, как считают многие…
Аминь!
-
Учитывая обстоятельства, это было как если бы на чемпионате по бейсболу проебался питчер команды
Примерно так, да))))
"Задержка 13" – звучит, как "Уловка 22" или "Бойня номер 5". Хорошее название было бы для повести про пулеметчиков))).
|
|
- Бет-минометы - азимут 76, дистанция 720! Пришло время задать добрый урок этим ползущим во тьме отродьям с прогнившими серцами, и пояснить, что здесь нет места для коварных замыслов их испорченных умишек! Я просчитал все ваши подлые планы и успел подготовиться заранее, вы, жалкие ничтожные подлецы, трясущиеся от страха быть пойманными! Пришло время заплатить за ваши преступления полную плату! Взрыватель контактный, три Бет-мины - ОГОНЬ!
Нет, конечно, сержант не декламировал этот по-комиксному переперченный монолог вслух, он звучал только у него в голове и там же, в воображении, ему казалось, что смазанные, неуловимые глазу силуэты выплевываемых куцыми стволами мин распахивают крылья летучих мышей, улетая к цели. Глупо, но эта внутренняя игра позволяла ему сосредоточиться на происходящем, не раздергиваться от пристального внимания начальства и не терять фокус на слаженной работе группы, то есть Бет-комманды. Плечи его развернулись, подбородок отвердел, взгляд впился в цель, тесная маска давила на скулы, невидимый плащ хлопал на ветру.
- Я - сама ночь... - беззвучно произнесли его губы, когда мины кучно легли по скону пригорка, раскидав как кегли воображаемого Джокера со своей бандой мафиози.
Будь Кёртис песиком, он бы звонко повизгивал и махал бы хвостом как бешенный после последовавшей скупой похвалы ганни:
- а-Ктооооо у нас туууут хорооооший маааальчик? Ктооо молодеееец, а-кто такой красиииивый, а-кто же это такооой?
- Я! Я! Я самый лучший мальчик на свете! Это я! - заливисто тявкало сердце, которое щедро чесала за ухом раздувающаяся гордость за себя, за группу, за взвод. Курт же просто заалел, а потом запунцовел, силясь сдержать раздирающую кончики губ улыбку. Прям как сельская девчонка, которой неловкий ухажер на танцах впервые подарил куцый букет маргариток. Он преданно смотрел в спину уже забывшего о нем Кремня и думал о том, что не будет неделю мыть плечо, по которому тот хлопнул, какие ребята молодцы и как все здорово и вообще, что это лучший день во всей его жизни! Пытаясь выглядеть хладнокровным и бывалым, он как-бы небрежно начал цедить сквозь зубы группе, всетаки расплываясь в итоге в улыбке:
- Слыш'ли, доходяги, Кремень нас п'хвалил, а? Ничо-се, так скора и ад замерзнет, чес-слово!
И тут замолчал сначала один пулемет, а потом второй, забегали посыльные. Чертовы пулеметы, нельзя, незьзя доверять этим жрущим масло лязгающим железякам! Не знаешь, что происходит, а самое главное - ничем не можешь помочь... Теперь уже парень не находил места, куда деться от тревоги - что случилось, насколько все плохо?
Уж потом и то, что их группу отметил Ами, не доставило эйфории, хоть и радовало, конешно. Хорошо - Трещотке не досталось! За Манго сердце особо не болело, белая кость, сам себе на уме. За клоунов Дойчи и Лунатика тоже как-то не особо, сами виноваты. А вот ставшее еще более каменным, хотя куда уж, лицо Физика не на шутку расстраивало - он же спас всю ситуацию, а в итоге сам получил... Зато некоторые ребята из-группы в итоге оказались не такими мудаками, как ему сначала казалось, и может сержанту и не стоит слишком панибратствовать с подчиненными, но так уж само складывалось.
"Ладно, все непременно наладится", думал он в душе, растирая мыло по своему мощному телу. Вокруг, в струях пара, блестели фигуры других морпехов - крепкие шеи, мощные плечи и тугие бицепсы, рельефные ноги в мыльной пене, скульптурно обрисованные тусклым светом, отраженным от кафеля. На секунду ему причудилось - что он стоит среди супергероев, снявших плащи, маски, сапожки и трико, и пронзило явственное, четкое, до мурашек по позвоночнику пробирающее понимание - он тоже один из них.
В раздевалке они пересеклись с Трещоткой. Рыжий, всклокоченный, сутуловатый, он на супергероя не был похож. Это было не его конечно дело, но чего-то ему было и жалко Трещотку, и хотелось поддержать, ну как брата типа младшего. Такт и политес достоинствами Бетмена никогда не были, и он уж сказал как мог, не задумываясь, что его навязчивая поддержка может вызвать и раздражение:
- Эй, Чудо-Мальчик*! Там это, с пулеметами, это ж с каждым может случиться. Не подфартило просто, да и балбесы эти! Когда дойдет до дела, ты покажешь! - и он по-братски положил Трещотке руку на плечо, чуть нависая из-за роста и глядя сверху вниз телячьими глазами, - Ты всем еще покажешь!
-
Офигенный пост!
И мальчишеская эйфория, и бет-мины (я блин сначала не сообразил, начал думать, что это за мины, может тип какой-то, который я не знаю))), и акцент офигенно передан))).
И сцену в душе как наяву увидел))).
Короче, топ!
-
Бет-минометы :D
-
"Ладно, все непременно наладится",
Непременно, Кёртис. Непременно
-
- Эй, Чудо-Мальчик*! Там это, с пулеметами, это ж с каждым может случиться. Не подфартило просто, да и балбесы эти! Когда дойдет до дела, ты покажешь! - и он по-братски положил Трещотке руку на плечо, чуть нависая из-за роста и глядя сверху вниз телячьими глазами, - Ты всем еще покажешь!
Замечательные слова ободрения)))
-
- Я - сама ночь...
++++++++++++++++++++++++++++++++++++
- а-Ктооооо у нас туууут хорооооший маааальчик? Ктооо молодеееец, а-кто такой красиииивый, а-кто же это такооой?
- Я! Я! Я самый лучший мальчик на свете! Это я!
++++++++++++++++++++++++++++++++++++
Это шикарно! =D
-
Бет-минометы
Все, дальше читать не мог, в голосину
|
-
А баллоны перед учениями надо будет действительно проверить
Спасибо
-
Офигенная философия, мне очень понравилось.
Но самый сок, это, конечно, полезная фраза.
Философия увы, не поможет, когда на вас попрут япошки с этими их чертовыми самурайскими мечами, инфа 100%.
А вот напалм поможет).
-
относительно мудаков
|
|
Отец учил Виктора, старшего, что начатое всегда нужно доводить до конца. Что угодно: начал изгородь ставить, так бей колья до мозолей, заделал подруге наследника, так женись. Сам он, правда, три года собирался гусятник городить, пока все не плюнули на эту затею, а матери их, уже беременной, если верить рассказам бабушке, руку и сердце предложил только после того, как дед, с дядей Джоном заодно, из него едва весь дух не выбили. Потом, конечно, старый Ковальски от дел отошел, предоставив воспитание детей, в частности Роберта того же, теще и жене - то ли вымотался от порождаемого многочисленным потомством хаоса, то ли его подкосил тот факт, что ныне покойный брат, несмотря на - а может, и вопреки - его "уроки жизни" вырос, мягко говоря, не тем человеком, которым он его хотел видеть: считал фермерство уделом фермеров, становиться одним из которых ну никак не планировал, рвался в большой город, мечтал выучиться на адвоката, и даже поляком себя не числил, посмеиваясь и топча пяткой американскую землю, на которой родился, каждый раз, когда от отца очередное упоминание о "Родине Предков" слышал. Запомнилось сержанту еще и то, что старик был категорически против желания Виктора записаться добровольцем на фронт, но ему не сказал уже ничего, только рукой махнул: мол, поступай как знаешь, не маленький. Разочаровался, может? Или просто устал пытаться что-то изменить, благо нашлась отдушина-успокоитель - бурбон. Так и остался в памяти сидящим на кухне, с наполовину пустым стаканом в дрожащей руке. "Давай, сынок. Задай им там". И до дна. А пил он к тому моменту уже не первую неделю. Вроде, с тех самых пор, как пришла похоронка на брата, не просыхал. Да и сейчас - пусть вся родня в письмах этот момент тщательно обходила - наверное, не просох, и это с его-то без того подорванным много лет назад "испанкой" здоровьем. Отчего-то Роберт не сомневался, что когда он вернется домой, то застанет там, в лучшем случае, только мать. Сестры, разумеется, помогали, чем могли, но у них свои семьи, свои нужды и заботы, а от пары младших раздолбаев толку в плане как помощи по хозяйству, так и воздействия на мокнущего в бутылке Анджея Ковальски было не больше, чем от "канального кота" - в ловле амбарных мышей .
Провел пальцами по шероховатой бумаге никак не желающих взвиваться пеплом конвертов в какой-то момент, думая о своем. Убрал зажигалку. Взял сверху одно письмо. Потом другое выудил. Остальные достал из ямы, оббил об штанину, сложил стопкой. Пряди ее волос вспомнились. Вспомнились танцы, вспомнились вечера темные. Вспомнилось, как пунцовели щеки ее после неловкого поцелуя. Тонких пальцев ее белизна на его - заскорузлой и потемневшей от работ в поле - ладони, вспомнилась. С трудом сглотнув подкативший к горлу ком, сунул письма за пазуху. Нет, не так. Вернется, встретится, узнает все, потом решит. А что до бумаги, так ее завсегда сжечь успеет.
Посидел еще немного, поглядел на воду. То ли полегче стало, то ли нет. Кажется, все же не особо. Дэнни увидел как, махнул ему, дескать, привет. Поднялся, отряхнул брюки от песка, яму злополучную подзасыпал быстро движением ноги, подошел с сослуживцем поздороваться. Слово за слово, по бутылочке пива выпить предложил. Отогнать мысли о случившемся, о "Д. Коннелли", обо всем этом, фокус внимания переключить на что-нибудь еще. Поможет или нет, другой уже вопрос.
-
знатная груснотека, аж выпить захотелось!
-
Классный пост! И особенно мне вкатило вот это место! Разочаровался, может? Или просто устал пытаться что-то изменить, благо нашлась отдушина-успокоитель - бурбон. Так и остался в памяти сидящим на кухне, с наполовину пустым стаканом в дрожащей руке. "Давай, сынок. Задай им там". И до дна. А пил он к тому моменту уже не первую неделю. Вроде, с тех самых пор, как пришла похоронка на брата, не просыхал. Да и сейчас - пусть вся родня в письмах этот момент тщательно обходила - наверное, не просох, и это с его-то без того подорванным много лет назад "испанкой" здоровьем. Отчего-то Роберт не сомневался, что когда он вернется домой, то застанет там, в лучшем случае, только мать. Сразу вспомнил кино одно хорошее: ссылка
-
Сначала было смешно читать, потом уже не очень :(
-
благо нашлась отдушина-успокоитель - бурбон.
Это верно, это хороший успокоитель, одобрям-с!
-
когда война не только на фронте, но и до дома добирается
|
-
Потому что складской – мудак, которому втюхали древний некондиционный баллон и он должен его куда-то деть. Потому что начвор* – мудак, у которого должно быть ровно столько баллонов, сколько написано в его бумажках. Потому что в дивизии сидят мудаки, которые не могут выдать баллонов больше, чем им самим предоставили. Потому что мудак на заводе хуй забил и плохо покрасил баллон в первый раз. Потому что мудаки-япошки начали войну в жопе мира, где даже вода ржавеет.
Я тя люблю)
-
Я не младший мудак, я мудак первого класса!
|
Пробуждению Пол был даже рад — он бы и сам вот-вот проснулся, а то ведь тот холёный, с острым подбородком, уже подбирался к мочке уха, меняя оскал на кривую ухмылку.
"こいつ、明日に首吊りにして腹切り開き、見せしめにしよっか？兵卒皆共を楽しませなきゃ"
Вот что его ждало. А там, во сне — ещё ждёт. Снова и снова, пока не что? Не закончится война? Не закончатся чёртовы япошки? Не будет весь их поганый язык искоренён, не сожгут все словари и книги, не запретят само изучение? Чтобы не смог никто подойти к Полу в парке с ножом и петлёй и повторить жуткие слова...
Херня, конечно. Но отмахиваться от кошмарных воспоминаний всё ещё приходилось с усилием, как будто преодолевая сомнение. "А может всё-таки всех убить? На всякий случай..." Херня, конечно. Конечно. Конечно.
До построения с последовавшими разносом и открытием истинной причины странных взглядов в свою сторону Дроздовски о плохом больше не думал. Как-то так устроен он был (теперь? Всегда?), что если уж чем-то занят, то погружался почти полностью. Читает — весь в книге. Пишет — весь в чертах. Слушает про задержки пулемётов — невольно повторяет одними губами важные моменты инструкций.
А вот когда выяснилось, что он теперь ходячий недозрелый томат... вот тут Пол вообще потерялся, с минуту стоял как идиот и изумлённо хлопал глазами. Потом пришла ярость.
"Ну Билли, ну сукин сын! Ну я тебе устрою битву за Варшаву!", — думал Пол, отчаянно расчёсывая волосы пальцами в глупой надежде содрать с себя дурацкую краску (он как раз заметил такую же на руках "Дойче"), — "стоп, но ведь поляки-то в итоге проиграли! А я что? Проспал всю битву-то что ли?".
Проклятье, да при чём тут вообще были поляки! В Билли столько же немчуры, сколько в Поле Польши!
Так наступило понимание. "Дойчи" ведь всегда вляпывался в какие-то нелепые ситуации — Пол легко вспомнил, как у Смита на стрельбах клинило оружие и как он походя получил по морде от каких-то пьяных местных, недавно, у бара. А теперь вот спьяну всего себя чуть было на подполковника не исторг. Да его и пожалеть надо, а волосы что, ну побреется.
Вот только фазы отрицания и принятия Полу пропустили — погнали бегать, а к концу внезапных ночных физ-занятий крашеному бедолаге уже больше ничего не хотелось. Дойче? Здаров-иди-к-чёрту, козёл, завтра-увидимся, давай-не-кашляй, мудила.
Неумиротворённая злость проснулась в Дроздовски наутро, словно проклятый японский офицер со своими изогнутым мечом переселился в своего бывшего пленника и поднял его в мстительную банзай-атаку. Но сначала умыться и составить коварный план. Пол ничем не выдавал своего смущения крашеной шевелюрой, шёл с гордо поднятой головой и прямой спиной, кушал в столовой неспешно, держа миску навесу и поглощая пищу путём переваливания её через край прямо в рот. Жаль только вместо палочек вилка. А ещё жаль, что придумать ничего путного Полу опять не дали — после обеда началось дрючево без разгиба.
Круг! Полоса, барьер, стена, колышки, сетка, шины, по новой. Пулемёты! Ствол, короб, затвор, ударник, пружина, магазин, дальше. Задержки! Осечка, утыкание, перекос, подкрутка, бежать. И опять. И опять. И сколько ж можно?
Духа японского Пол потерял где-то уже между третьим и четвертым забегом. Наверно, поганец запутался в сетке, зажевался затвором пулемёта или просто был рассеян угарным потом работающих над собой морпехов. Если сперва Пол ещё посматривал на Билли с хитрым стальным блеском в глазах, то потом просто скользил по товарищу равнодушным от измотанности взглядом. Не до конца восстановившееся после малярии и пыток тело и так едва справлялось с тренировками, куда там лишним силам на соперничество. Дроздовски просто старался не перейти в какой-то момент на шаг, не запнуться и не упасть.
А вот про каску он шутки не понял. Да его-то в чём вина?! Что спал, когда надо спать? Что растерялся, сразу не указал на бурлящего вонючей лавой "Вулкано"? Потом-то краску он с пальцев уже смыл, хрен докажешь. А теперь сержанты не желали Пола и слушать. Ошизеть-не-встать!
Да, в каске было неудобно. Конечно, у всех хватало дел, и свежеиспечённый "Машрум" урывал моменты дать башке отдохнуть, ну не смотрят же те, кому больше всех надо, а свои-рядовые поди не сдадут. По первости, конечно, всё одно замечали большие лычки, ругали, даже ночью как-то застукали (повезло ещё, что каску Пол просто к краю кровати за ремешок привязывал, чтобы сверху полунависала, но кожи не касалась). Потом уже так не лютовали, хотя всё одно наказ помнили и отменять не собирались, суки. Приходилось Полу в самых погонистых местах скрывать польскую полу-гордость!
-
Духа японского Пол потерял где-то уже между третьим и четвертым забегом. Наверно, поганец запутался в сетке, зажевался затвором пулемёта или просто был рассеян угарным потом работающих над собой морпехов. Если сперва Пол ещё поглядывал на Билли с хитрым стальным блеском во взгляде, то потом просто скользил по товарищу равнодушным от измотанности взглядом.
Вот плюсую двумя руками!
Высокие физические нагрузки – лучшее средство от всякой чепухи в голове!
-
Правильно, наказание надо так и принимать - гордо и несгибаемо!
|
Служба - просто охуеть.
Подъем не с рассветом, как дома, на ферме, а в шесть утра. Если накосячил - наорут, но никто не будет хреначить держаком лопаты по спине (love you, dad!). Даже деньги платят! Честно говоря, деньги в руках Джон держал не слишком часто, разве что во время кратких визитов в ближайший городок на танцульки. Да и денег тех было - кот наплакал. А сейчас он мог спокойно выпить пива в баре! И даже угостить коктейлем понравившуюся девчонку!
Паркера прозвали "Фермой", а он и не обижался. В конце концов, он и правда с фермы, как и его дед, отец, брат. Даже его мама, на что уж умная женщина, и та с фермы. Так что ничего плохого Джон в прозвище не видел, скорее оно ему нравилось. А вот у их командира отделения погоняло было Хобо. По мнению Джона это был пиздец - ну кто в здравом уме захочет, чтобы его так называли? Сам он к старшему по званию всегда обращался по уставу. Ну его нахер драить потом унитазы целый день, если мистеру сержанту не понравится кличка.
А еще ему нравились новозеландцы. Они говорили со смешным акцентом, любили американцев, а их девушки были совсем раскованные, не то что в родном Канзасе!
Свободой Ферма пользовался в полном соответствии со старинной армейской традицией - пил, клеил девчонок (пока, правда, безуспешно, но он не отчаивался), иногда пытался к кому-то слегка доебаться. Так, ради проформы. А еще он сошелся с Гиннесом. Этот хитровыебаный ирландец понравился Ферме - с ним как минимум было весело! Самое сложное - не ржать как конь над его шутеечками при офицерах, особенно если в шутке шла речь как раз о проходящем мимо лейтенанте. А еще Гиннес никогда не отказывался выпить, что подкупало.
А потом в один прекрасный день прямо возле очередного паба Ферма споткнулся о выступающую брусчатку и со всего размаха упал. Да так, сука, неудачно, что впечатался лбом в металлический заборчик, ограждавший крошечную клумбу какой-то новозеландской тетушки.
- Блять, - успел сказать Джон перед тем, как потерять сознание.
Очнулся в лазарете с гудящей головой. Услышал страшные слова врача: "Сотрясения нет, но ты, морпех, пока полежи недельку, понаблюдаем". Неделю! Целую, мать его, неделю он должен будет лежать в этом ебаном лазарете из-за этой ебаной брусчатки! В его родном Канзасе брусчатки вообще не было и, видимо, не просто так, а именно для того, чтобы честные люди вроде Джона не порасшибали себе лбы.
Оставалось плевать в потолок, курить, пытаться выменять у медбратьев спирт на сигареты (получалось еще хуже, чем с попытками закадрить девчонку) и общаться с такими же бедолагами. Ферме было грустно.
-
Канзас вообще разумно устроен!
-
love you, dad!
-
Отдыхаем хорошо!
-
Знаю парня, который так упал с балкона 3-го этажа и лбом погнул оградку из вареной арматуры, и всего лишь сотрясение 1-й степени. Моща, наш человек, соль земли!
-
В его родном Канзасе брусчатки вообще не было и, видимо, не просто так, а именно для того, чтобы честные люди вроде Джона не порасшибали себе лбы.
Да наверняка именно поэтому!
-
Атлична!
И даже угостить коктейлем понравившуюся девчонку!
Несмотря на эту фразу, мне вспомнилась строчка из песни про реднека
Не наливайте мне коктейли, я такое не пью!
Я за такое предложенье вас тут всех изобью!
)))))
В общем, образ удался)
|
Когда в лагере по старой доброй традиции новобранцев принялись отскребать от их индивидуальностей, Айзек приветствовал этот процесс всей душой. Не так уж сильно он был привязан к ней, к индивидуальности. Да и насколько она была "его" тоже оставалось открытым вопросом. Всю жизнь из Айзека кого-то растили, будто садовую розу. А то и лепили, как пирожок. В учебке, конечно, тоже, но по крайней мере морскую пехоту он выбрал сам, и даже такая мизерная доза свободы воли с непривычки кружила голову.
Быть одним из многих, не лучше и не хуже, Скрипачу тоже нравилось. Передохнуть немного и начать заново. Стать наконец кем-то, кем стоит быть. Кем именно? Айзек пошел по пути творческого заимствования: он с любопытством всматривался в сослуживцев, выискивая в них качества, которыми хотел бы обладать, и примерял их на себя в собственном воображении.
Среди людей, на кого Айзек хотел бы походить и чьего расположения мечтал добиться, капрал Диаманти занимал особенное место. Сержант — ну, это было за гранью фантастики, а капрал — как раз где-то на ней, на грани. Этакий полубог войны. Он был старше Скрипача на год (значительная разница). Отличился на Соломоновых Островах. О Мрачном говорили тем самым (приправленным уважением) тоном, которым — мечталось рядовому — когда-нибудь станут говорить и о нем. Любому было совершенно очевидно, что Айзек похож на Диаманти примерно как флейта-пикколо на бронетранспортер, но сам Скрипач был уверен, что у них много общего. Нужно просто копнуть поглубже, а потом бросить в получившуюся ямку семена товарищества. Тем более, Диаманти никогда не гонял его за эклерами. Если уж это не хороший знак, то что тогда.
План Айзека по завоеванию симпатии Диаманти включал в себя два пункта:
1. Не косячить в присутствии капрала.
2. Быть под рукой.
Именно этих (взаимоисключающих) правил он и придерживался, так что Мрачный частенько спотыкался о Скрипача в самых неожиданных местах. И то, что именно Айзек вляпался с ним в историю с баллонами, таким образом, тоже не было совсем уж случайностью.
Пока Мрачный осматривал залитую Новой Зеландией по самые зеркала машину, в голове Скрипача скрипели социальные шестеренки. Как начать разговор так, чтобы сразу не послали? Посочувствовать? "Вот незадача"? Нет, нет. Лучше "Вот дерьмо, да?" А! Или объединиться против общего врага. "Совсем они охренели с этими баллонами!" Но если уж начистоту, баллоны они не проверили сами, и хорошо еще, что вскрылось это до высадки, а не во время. Вот это была бы проблема. Диаманти, наверно, тоже об этом думает. Переживает.
Как бы его поддержать?
— Смысл обоим угваздаться в этой грязи, — пробормотал Скрипач. — Давай ты лей, я хоть до машины доскребусь, дальше вдвоем.
-
В целом здорово, но вот это просто топ))) "Вот незадача"? Нет, нет. Лучше "Вот дерьмо, да?"Я сразу вспомнил U-96 и его замечательный жж)))
Если вам исполнилось 18 лет и вы готовы к просмотру контента, который может оказаться для вас неприемлемым, нажмите сюда.
Закусили, закурили и перешли к делам.
- …Я почему Максимова-то выбрал, - пояснил в клубах табачного дыма адмирал. – Потому что он – человек прямой. Как я. То есть видит хуй – так и говорит: «Хуй»! А не виляет, мля, языком по чужим задницам…
- Так точно. – поспешил согласиться генерал-майор, вообще-то матом брезговавший. Секунду помолчал, а потом не без внутренней борьбы брякнул: - Бля…
Балтин строго посмотрел на подчинённого и покачал пальцем:
- Вова,..
- Да, товарищ адмирал?
- …Не подлизывайся!
|
Война оказалась не таким уж страшным делом. По правде сказать, даже весьма приятным делом. Тепло, красиво, вкусно кормят и наливают. Иногда Билли начинал тосковать по дому, бесснежной зимой. Штука ли, в июне в Веллингтоне 70 градусов, и в Миннеаполисе 70 градусов, только здесь была зима, а дома - лето. Товарищи крутили пальцем у виска, мол, ты, Дойчи, сильно головой ушибся? Ни миллиметра снега за год, а тебе не нравится! Головой Смит действительно ушибся - ему прилетел оторвавшийся брус турника, даром что под пристальным взглядом генерала Джулиана рядовой был в каске и отделался легким сотрясением. Но тосковал он из-за другого. Билли толком не мог объяснить это даже себе, что уж говорить о товарищах, поэтому только отмахивался. Как он мог описать, что нет ничего прекраснее рассвета над гладким, как отутюженные брюки, белым полем замерзшего Лейк Супериор? Для этого надо было быть поэтом, а поэтом Билли никогда не был.
Зато он был крепким малым, который хорошо бросал мяч, бил по мячу и отбивал мяч. Местные играли в те же игры, что и дома, только называли их по-другому и не знали правил. Футбол они называли регби, а бейсбол крикетом. На второй месяц Смит даже нашел в Веллингтоне хоккейную школу. Каково было его удивление, когда оказалось, что эти чудаки играют в хоккей на траве. Что может быть нелепее в мире? Сказать бы, что смотреть хоккей ходили самые симпатичные девчонки, но это было неправдой. Смотреть его ходили самые невостребованные девчонки. На футболе всегда ошивался десяток парней из корпуса и за каждую юбку приходилось драться, иногда буквально. А на хоккее Смит был единственным и получал столько внимания, сколько хотел. На пятый месяц появился еще капрал Мокси*, из Мэна, естественно, но морпехи быстро нашли общий язык и поделили между собой "игровое поле" новой красной линией**.
Большую часть свободного времени Дойчи шлялся по городу с Домино и Счетоводом. Они не были закадычными друзьями, но прошли вместе учебный лагерь и, оказавшись в одной части, считали себя почти земляками. От них Билли и узнал про учения. При этом слове рядовому поплохело. Он тут же вспомнил утонувших в прошлый раз саперов, и как он потом целую неделю мучился кошмарами, захлебываясь во сне ледяной водой, которая смыкалась над головой Дойчи черным куполом.
- Быстрей бы вернуться обратно, эй? - подумал вслух Билли. В Веллингтоне было хорошо, вот бы довоевать здесь до самой победы.
-
the thin red line ♡
-
эти чудаки играют в хоккей на траве. Что может быть нелепее в мире?
И пиво теплое потом пьют! Прикол!
Сказать бы, что смотреть хоккей ходили самые симпатичные девчонки, но это было неправдой. Смотреть его ходили самые невостребованные девчонки. На футболе всегда ошивался десяток парней из корпуса и за каждую юбку приходилось драться, иногда буквально. А на хоккее Смит был единственным и получал столько внимания, сколько хотел. На пятый месяц появился еще капрал Мокси*, из Мэна, естественно, но морпехи быстро нашли общий язык и поделили между собой "игровое поле" новой красной линией**.
))))))
Здорово)
Ну и за детальки, конечно +!
-
Зато он был крепким малым, который хорошо бросал мяч, бил по мячу и отбивал мяч
Иногда уже этого бывает достаточно для того, чтобы стать своим, на самом-то деле
-
Я почему-то прям почувствовал хоккейный вайб.
-
морпехи быстро нашли общий язык и поделили между собой "игровое поле" новой красной линией
У каждого своя "тонкая красная линия".
|
Рядовой Коннер сидел и перечитывал послание. Поганая почта из дома. Когда он получал её, ничего не предвещало беды. Обычный день изматывающий день на в жизни морпеха США. Разве что в голове билась мысль что он здесь как скотина дома. Собственность - только Дрейка Коннера, а армии США, огромной машины. Но это ничего. Он станет важным винтиком, однажды, и найдёт своё место после этой поганой войны на берегу какого-нибудь моря.
Денёк мало чем отличался от прочих. Тихий и спокойный. Тенистая аллея стало местом где Кеннет вскрыл письмо. Это мог быть брат, Томми уже прислал раза три глупые письма, со смешными новостями о наших мулах и ферме. Последний раз они чуть не упустили из виду Рыжика и едва успели снять с ослицы, получился бы лошак. То есть их мулах. У морпеха не бывает своего мула, сэр! Но нет. Это было от его дружка, Джека, такого же фермерского мальчишки, что и Кеннет. Они часто ходили на речушку вместе, пускали блинчики, плавали. Хотя Дак Ривер не бог весть какая река, но всё же в ней можно было утонуть. Томми уже разок писал от него, так что может в этот раз тоже загостился.
"Здаров, дружище. Не знаю как и написать, но кароче.. Обнисли вашу ферму. Утараканили пару мулов и убили Тоба, вашиго пса. Забили ногами. Отец твой был в отъезде, и Томми с Йойнсом, вашим работником, попытались вломить им пиздюлей. Ну, так офицер говорит. Кароче, Томми пропал, а Йойнс с прибитой головой у Мистера Хербса. Помнит мало, но точно один из негром был, здоровым, как дом и чёрным как ночь, полуголым, а больше ничё не запомнил. А одежду Томми нашли на берегу нашей речки. Уже три дня как нашли. Ну на той песчаной косе, помнишь, что перед порогами? Срезали с него похоже. Одежда в крови, вродебкак. Ублюдков ищут и твоего брата тоже. Но хвала Господу Богу не нашли пака тело. Значится по реке не спустили. Твои не хотели чтобы ты знал - не сейчас, но я тут покумекал с Дженни, ну той Дженни, летний день, помнишь? Ха, забыл небось в своей Зеландии. Ну, короче, решили написать.
Ну это. Отец твой решил пристрелить этих ублюдков и ушатал по следам. С ним папаша Карл и старина Доккер. Полисмены хотели запереть их попервой, но потом отпустили вместе с офицерами. Чёрт его знает что случилось с ними, но твой папаша охромел - ногу сломал.
Держись дружище. Уверен, твой брат цел и здоров, и небось сбежал давно от этих чёрных козлов и сейчас ищет дорогу домой.
Джек Кроу.
P.S.
Дженни расхныкалась под конец, дурёха. От моей письменнасти, так говорит."
И сидел рядовой Лобстер над письмом. Долго сидел, минут десять, что для юноши многовато будет. Сопел сердито. Перечитывал. Злоба чёрными перьями душила его. Встретил бы сейчас негра - задушил бы голыми..клешнями, благо выучка теперь имеется. Но, к счастью, негра прямо сейчас в поле зрения не было. Поэтому рядовой просто побрёл куда глаза глядят. Смял было парень письмо, собрался выкинуть, да вовремя опомнился. Схоронил. Вести из дома, пусть даже чёрные, они дороже пачки сигарет бывают.
Очень хотелось Коннеру намять кому-нибудь рожу.
|
- Сержант Витт! - наконец крикнул почтальон, и в руки Курту полетел конверт журнального размера. Он залыбился во все 32 здоровых зуба, до жемчужной белизны начищеных ежеутренне порошком Squibb, "освежающим как горный воздух", черт подери! Даже не глядя, он уже знает, что там внутри, но пока не будет открывать, прибережет на потом, на вечерние часы, отведенные на личное время.
Служба в последнее время стала докучать. Раньше оно было как-то повеселее - новая страна, новые люди, чудные, но славные, коль пообвыкнуть. Сослуживцы таскали в приключения, и пару-тройку раз он даже гулял с местными девушками, теми кого не склеили более бойкие и сметливые. Ходил под ручку, ел мороженное и в кино, само-собой и даже обнимал их за талию на танцах. Но в танцах он был не мастак - если ноги девушке не отдавил, то уже повезло, да и в прочем в обхождении с дамами тоже не блистал. В общем-то, говоря на чистоту, и те "красотки", что доставались ему в пару и не заставляли его сердце стучать чаще - так, коль уж все парни гуляют с цыпочками, стало быть и ему не отставать надо. Когда треп заходил о ночных подвигах - он отбрехивался всегда, ведь рассказывать-то и было особо нечего. Другое дело побегать с мячом под мышкой с парнями и местными, попить пивка, послушать музыку, а еще лучше - рассказы бывалых ребят о службе и подвигах, да и просто дышать звенящим радостью жизни воздухом, как им может дышать только молодое здоровое тело, не перегруженное лишними мыслями в голове, прилепленной Господом сверху плеч по воле и образу Его.
А сейчас стали гонять, как ковбои коров - муштра, выматывающий бег с тяжеленным снаряжением, опять муштра, стрельбы, черт возьми те кривые пули что ему постоянно, как на зло, отсыпал ганни. Кэп накручивает Манго, Манго задалбывает, насколько выходит, Физика, тот муштрует остальных сержантов. Но на то ведь она и служба. В первом отделении Подошва с Хаскеллом спелись давно и строят из себя умников, честь с ленцой отдают и носами крутят от приказов. Во втором много из себя строит Голивуд, а Колламбус какой-то малахольный, далось ему в морпехи, как прошел вообще? Третее вообще через одного - доходяги а капрал - наполовину узкоглазый, что вообще стремно. Но ничего, Бетмен никому спуску не даст! На то она и служба, верно ведь? Может у кого-то один ботинок будет не так блестеть как другой, или пуговица вдруг не застегнута, но зато минометное хозяйство все в идеальном состоянии, да и прочее - тоже. Исправно, проверенно 3 раза и еще разок для уверенности! По слухам, на учениях жалеть минометных боеприпасов не будут, и вот тогда их малышки-минометы покажут, что не зря сержант Витт пришил свои лычки. Может и Физик расщедрится на похвалу, с чем судьба не шутит?
Но это будет потом, а сейчас его ждет персональная награда за службу, приехавшая с почтой из дома. В укромном местечке, так чтоб не попасться на глаза сослуживцам, Курт разорвал конверт. Не торопясь, несколько раз прочитал письмо из дома. Брат попал в очередную передрягу, но отделался общественными работами. Сестры рассказывали о мелочах и сплетнях, благодарили за присланные деньги. В целом - дома все было О'Кей. Он сложил письмо в нагрудный карман, клацнул открывашкой банки пива, сделал длинный глоток. Закусив губу от удовольствия долго разглядывал обложку, и, наконец, открыл первую страницу присланного братом комикса, небрежно перелистнув рекламу в начале:
"Вы слыхали, что дикий леопард не лишится пятен и плотоядный стервятник не превратится в нежную голубку..."
-
Вот уж воистину - у каждого свои сокровища!
-
Вот так вот смотришь... Сержант! 15 душ в подчинении. 3 миномета.
А пацан пацаном))).
Здорово!
Такие там и были, судя по воспоминаниям.
-
В укромном местечке, так чтоб не попасться на глаза сослуживцам, Курт разорвал конверт. Не торопясь, несколько раз прочитал письмо из дома. Брат попал в очередную передрягу, но отделался общественными работами. Сестры рассказывали о мелочах и сплетнях, благодарили за присланные деньги. В целом - дома все было О'Кей. Он сложил письмо в нагрудный карман, клацнул открывашкой банки пива, сделал длинный глоток. Закусив губу от удовольствия долго разглядывал обложку, и, наконец, открыл первую страницу присланного братом комикса, небрежно перелистнув рекламу в начале:
"Вы слыхали, что дикий леопард не лишится пятен и плотоядный стервятник не превратится в нежную голубку..."
Ну, Кёртис, кому-то должно было повезти
-
минометное хозяйство и правда в порядке
-
Вы слыхали, что дикий леопард не лишится пятен и плотоядный стервятник не превратится в нежную голубку...
И что есть ещё мины в минометной команде!
-
При втором прочтении, почему-то появилась симпатия. Душевно написано, с деталями – наверное торопился в тот раз, не оценил. Образцовый пост, морпеха)
|
|
Дни тянулись и тянулись, сезоны менялись. Менялся и сам сержант. Мирное и спокойное время, проведенное здесь, в Зеландии, словно морской волной сгладило оставленные было войной на его душе и в его памяти болезненные шероховатости, планомерно полируя их нехитрым - пусть и иной раз омрачаемым очередными маршами и учениями - армейским бытом. Увольнительные радовали, местные радовали, все радовало. Ну, за редким исключением вроде отработки высадок, например. Да и сами япошки, пусть они, конечно, и незримо маячили где-то совсем рядом, буквально - вот, под боком, но теперь, долгие месяцы спустя, даже их собирательный образ как-то выцвел что ли, поблек, став чем-то полудемоническим и визжащим ночами по зарослям: где-то там, далеко, а не здесь, не тут, не сейчас.
И все же было хорошо, все было слишком уж замечательно для того, чтобы быть правдой. Именно в этот день, как обычно, уже почти рутинно разбирая письма из дома, от сестер, даже младший один - и тот писал, он привычно и быстро нашел среди прочих конвертов тот самый, с пометкой "Д. Коннелли". Вскрыл, как обычно ножиком клапан подцепив, завалился на скамеечку, в тени. Раз. Пишет тебе, Роберт, "Д. Коннелли": прости, мол, но я устала играть в неопределенность, адрес этот забудь, старые письма сожги, как я сожгла твои, и ничего мне больше от тебя не надо, прощай. С чего? Отчего? Почему? Зачем он тогда, в лагере еще, начал ей писать, соседке-то своей? О чем думал? Знал ли, что простые строчки эти так врежутся со временем в память? Думал ли, что и правда начнет ждать возвращения домой не только лишь потому, что это будет значить конец войне - победа, а как иначе - но и встречу с ней? Лгать самому себе, строя иллюзорные замки там, где нет ничего, вот и все, в чем ты за это время преуспел, Роберт Ковальски.
И не поймет тебя, с твоей застывшей в жилах кровью заодно, пожалуй, никто вокруг: посмеются, скажут, чего ты, братец, девка написала хрень, не невеста ж кинула, не жена ушла к отставному капитану с золотыми звездами, ну? Да нажрись, да искупайся, да забей, да развейся сходи. Но если и хотелось "Хобо" сегодня развеяться, то только прахом.
-
+
-
Полчаса до атаки,
Скоро снова под танки,
Снова слушать разрывов концерт.
А бойцу молодому
Передали из дому
Небольшой голубой треугольный конверт.
-
Но если и хотелось "Хобо" сегодня развеяться, то только прахом.
Ивлин Во, практически!
-
Хорошо, когда у человек есть план
-
прахом мы еще успеем, не надо спешить!
-
Приятный, бархатный такой стиль, веет от него чем-то таким эпистолярно-душевным, словно всё это лишь спустя годы и годы решил всё же Ковальски изложить в мемуарах, и то не без сопротивления внутреннего. Но для того надо Ковальски пережить войну. Удачи ему. Удачи всем нам.
|
– Лейтенант, наконец-то удовлетворили заявки по замене вооружения. Возьмите морпехов, которые не в увольнительной, насчет грузовика я распорядился, погрузите металлолом, примите пушки, ну и проконтролируйте, чтобы все было на отлично.
– Сержант, ну-ка иди сюда. Вот тебе бумаги. Собери всех, кто в расположении, по спискам вооружение погрузите в грузовик, он уже где-то там стоит, съездишь на дальние склады, и заберешь у них все по замене, ствол на ствол. Подписи все стоят. Смотри, если какую-нибудь дрянь привезешь, Эриксон мне бошку отвернет, а я – тебе.
– Мрачный, ну съезди за меня, ну ты же недавно был в увале, а я на дежурстве, ну что тебе стоит, а я тебя до учений не буду в наряды ставить, ну я ведь, может, до учений уже и не погуляю, а меня потом утопят на этих новеньких самотопах, как ты будешь с этим жить?
Затрахали, короче. И вот Диаманти стоит здесь, на пыльной дороге, под злобный ропот двух курящих рядовых и нервное бормотание водителя, копающегося в моторе, словно под девчачьей юбкой. А тоже мог бы в городе пиво хлестать. Или вообще запускать, как водятел, свои шаловливые ручки, куда не следует в приличном обществе. Хотя вряд ли, конечно. Ну, в смысле, про ручки, счетчик процентов покорения девушки как раз недавно обновился до нуля и придется снова кого-то покорять, да свидания, да то, да се. Так до учений точно не обернешься. Одни уже были, значит, вторые точно последние. Видимо, до конца года будем куда-то плыть.
И слава Богу, честно говоря. Уже по себе стал чувствовать, как мирная жизнь расхолаживает. Конечно, после госпиталя Серджио знатно разожрался и почти перестал выглядеть, как голодный иммигрант, но стало чувствоваться, как костенеют мышцы, замораживаются инстинкты. Конечно, марш-броски, учения – все это хорошо, но все равно не то. Это можно было заметить по некоторым лицам. Не тем молодым, еще не помеченным войной личикам, для которых пропустить войну – личная трагедия, а тем, кто уже полежал лицом в островной грязи под туканье японских Гочкисов. "Ветераны", конечно, радовались новостям, что немцы разбиты в Африке, драпают в Италии и в России, радостно кричали, что на следующий День Благодарения/Рождество/Новый год поедем домой, но в глазах было беспокойное понимание – в Веллингтоне войну не выиграть, а война еще далеко не вся.
Может и вправду, скорей бы уже на передовую? Помрем – так помрем, а так хотя бы не будет чувства бездеятельности.
Что, ехать, что ли? Ну теперь точно до ужина не успеем все в оружейке оформить.
-
Ну, в смысле, про ручки, счетчик процентов покорения девушки как раз недавно обновился до нуляЯ прямо вижу эту сцену, как наяву. – Слышь, а пошли в отель? "Программа Романтические отношения получила недопустимую задачу и будет закрыта через 3... 2..." – Нет, спасибо, мне пора к маме.
-
будут нам и рефлексы и встряска и чутье, скоро получим
-
Не тем молодым, еще не помеченным войной личикам, для которых пропустить войну – личная трагедия, а тем, кто уже полежал лицом в островной грязи под туканье японских Гочкисов
Красиво сказано.
|
Мимо заварушки на Гуадалканале, которая для многих разделила жизнь на “до” и “после”, Скрипач промахнулся. Не попал он и на первую волну кутежей в Веллингтоне, и, прямо скажем, к лучшему, поскольку к кутежам Айзек был приспособлен еще меньше, чем к войне, а это о чем-то говорит.
Для него, оказавшегося в Новой Зеландии сразу после учебки, мало что поменялось, кроме погоды — и, конечно, людей. Вот уж чего Скрипач боялся, пожалуй, больше, чем первого боя, так это не вписаться. Что остальные пронюхают каким-то непостижимым образом, что он не вполне настоящий морпех. Ну, то есть по бумажкам-то настоящий. И лагерь он прошел вместе со всеми — марши, стрельбы, монотекстурную жратву, даже прививку от стобняка, будь она проклята четыре с половиной раза. Но на деле под формой цвета хаки — десять классов музыкальной школы, год в консерватории и, стыдно признаться, сюита для фортепиано в тональности ре-мажор. (То есть, если совсем начистоту, Айзек дополз только до середины куранты, но все равно, конечно, кошмар.)
Если бы не жгучее желание доказать всем, какой он всамделишный, компанейский и разудалый, жизнь Айзека в Веллингтоне была бы скучной и размеренной, полной муштры, дежурств и редких вылазок на концерты органной музыки. А так ребята из отделения быстро просекли, что с помощью волшебных слов “а слабо?” Скрипача можно развести практически на любую хренотень, и увлекательные приключения посыпались на Айзека, как из рога изобилия. Вылезти и залезть обратно, но уже с выпивкой. Отвлечь разговором. Стрельнуть адресок. “Как я дошел до жизни такой?..” — задавал себе вопрос Скрипач, улепетывая по подворотням от хозяина кондитерской, из которой он на спор пытался стырить два эклера. — “Как вышло, что человек, целый день торчащий в магазине сладостей, так быстро бегает?” — всплыл в его голове второй риторический вопрос. — "Может, потому что правда на его стороне, и это придает ему сил..."
Айзеку вообще была свойственна несколько избыточная живость мысли — проклятье для рядового военнослужащего — но всю тяжесть своего положения он, ни разу не побывавший в бою, пока еще не успел осознать. О войне, впрочем, ему совсем не думалось, или же думалось так абстрактно, что очень трудно было бояться. Вот они куда-то высаживаются, вот в кого-то стреляют, и красная-красная кровь летит тяжелыми брызгами, как чернила, когда неудачно встряхнешь перьевую ручку. Вот семья получает сообщение о его трагически-героической гибели. Тут-то, конечно, они все поймут, как были неправы, и как виноваты перед ним. Мама, наверное, заплачет.
На этом месте Айзеку обычно становилось жалко и маму, и себя, и в глазах как-то подозрительно начинало пощипывать, так что он переставал думать об отдаленном туманном будущем и переключался на более насущные проблемы.
Одной из таких проблем, к примеру, были слухи о грядущих учениях на воде. Еще по пути в Новую Зеландию Скрипач, по-братски делясь содержимым желудка с тропическими рыбками, начал подозревать, что погорячился с “морской” частью пехоты. Но отступать было некуда, да и не положено. Морпех он или хрен собачий, в конце концов.
-
Несмотря на промах с эклерами, ха! Должен сказать что приятное попадание в образ рисует четкую картинку, а ещё крутой подкованный язык(=
Маму жалко
-
Айзеку вообще была свойственна несколько избыточная живость мысли — проклятье для рядового военнослужащего — но всю тяжесть своего положения он, ни разу не побывавший в бою, пока еще не успел осознать
Не, ну это реально жесткая тема
-
В этом посте прекрасно всё: начиная от куранты (я и слова-то такого не знал))) и до "морской" части пехоты)))).
-
"Что остальные пронюхают каким-то непостижимым образом, что он не вполне настоящий морпех."
А что, если он не настоящий самозванец? :) Очень нра персонаж!
-
Тут-то, конечно, они все поймут, как были неправы, и как виноваты перед ним. Мама, наверное, заплачет. ссылка
-
Изи Два Эклера был бы, конечно, король полка
-
Два эклера - это тема!
-
xD
-
Вот это темное прошлое, да! =)
-
Беги, Айзек, беги!
|
Южная ночь, насыщенная пряными ароматами, густа и черна, так, что кажется, что ее можно ложкой черпать. За распахнутым окном, впускающим в комнату игривый ветер, колышутся в такт порывам усеянные маленькими золотистыми цветочками свисающие ветви, исполняющие свой тихий летний танец. Южный Крест, яркий и большой, клеймом легший на небо, по-прежнему служит путеводной нитью путешественникам: а для американцев он – символ чужого, незнакомого горизонта.
В маленькой комнатке с выцветшими полосатыми обоями горит под зеленым абажуром тускловатая горчично-желтая лампа, разгоняющая свет у невысокого кривоногого столика, за которым на стуле с широкой спинкой сидит, сгорбившись, мужчина в накинутом на плече кителе. При свете видно, как серебрятся на его широких плечах лейтенантские погоны. Следуя уверенным движениям руки, по страницам дневника скользят написанные убористым почерком строки:
…Есть что-то общее между армией и крупными компаниями. И там, и тут ты чувствуешь себя лишь маленьким винтиком в этом тонком механизме, и порой даже не знаешь, ради чего ты вращаешься. И пускай от твоего движения зависит работа какой-то части этого безумно сложного устройства, ты все равно не определяешь его ход. Но и в войсках, и в моем родном «United Fruit» шестеренка с мозгами и амбициями может подняться вверх – и грех таким шансом не воспользоваться. Деталь, показавшая себя хорошо и там, и там, может рассчитывать на многое – если не сломается, конечно.
Армия… Вернее, наша морская пехота – не суть как важно в глобальном плане. Всем бы она была хороша, и могла бы послужить хорошим карьерным толчком, если бы не одно – не люди, в ней служащие. Работая в фирме, ты всегда можешь, так или иначе, подобрать штат подчиненных под себя: кого-то уволить, кого-то перевести на другое направление. А войсках так нельзя: дали тебе человеческий материал, с ним и работай. А материал этот да-алеко не лучший. Оно и понятно: у доброй трети нет ни образования, ни мозгов. К тому же возраст: соображения по молодости лет нет никакого, и они постоянно ищут баб и бухло – как дети малые, ей-Богу!
А все потому, что мы бездельничаем. Отдыхаем после военной компании, которая благополучно – на полях поставлен жирный подчеркнутый знак вопроса – прошла мимо меня. Вот от безделья все и начинается. От него, и от того, что наше командование наконец-то соблаговолило снова начать закручивать гайки. Нет, я понимаю, что солдатам надо было дать отдохнуть, иначе в перспективе проблем было бы еще больше, и ни в коей мере не оспариваю подобное решение, но все же, все же… Как же тяжело с ними работать. Если бы не мои сержанты – отличные парни, между прочим! – было бы мне гораздо хуже. А так хоть есть, на кого положиться. Физик – ветеран, успел повоевать и знает, что надо солдату, чтобы не сдохнуть в первые же минуты боя. Трещетка всегда оптимистичен, замечательно знает материальную часть своей пулеметной группы и, что немаловажно, умеет вести людей за собой. К тому же наши отцы служили в Великую войну на одном и том же затерянном и всеми позабытом фронте, а раз уж мне мой смог привить правильные взгляды на жизнь, то и ему его тоже. Бэтмен – сержант надежный и исполнительный, ответственный. Крепкий малый – хоть сейчас на плакаты. Да и в принципе не по годам взрослый… если закрыть глаза на его увлечение комиксами. Но пока оно не мешает службе – пускай читает своего «Бэтмена» сколько угодно! Уж лучше так, чем если бы он пьянствовал по барам, как ирландец.
Да уж, без сержантов было бы совсем поносно. Но и так все не особо хорошо: тоска за душу берет от этого тупого сидения. Хотя, конечно, здесь красиво, да и местные нас превозносят как героев – приятно, черт побери! Ну и внимание со стороны слабого пола льстит, куда ж без этого. Но все равно: сидеть на курорте и понимать, что все планы идут псу под хвост, обидно. С тем же успехом я мог постараться попросить нужных людей надавить на неповоротливую бюрократическую машину, и остаться дома в каком-нибудь штабе, или при учебке: ничего бы не изменилось, зато перед старшими офицерами примелькался бы.
А тут сидишь на другом конце мира и маешься в ожидании хоть чего-то. О доме все чаще вспоминаю, скучаю по сыну, сестре, жене. Как они там, без меня? Семья, конечно, без поддержки не оставит, но все равно: тяжело осознавать, что я должен им помогать и поддерживать, а иначе, чем в письмах, не могу. Вот и остается только одно – дрючить свой взвод до посинения, чтобы, когда нас отправят в бой – а я верю, что отправят – они сами не передохли, и меня убить не дали.
Хотя, послушав тех, кто уже сталкивался с джапами, я начинаю сомневаться, правильный ли я выбор сделал, став морским пехотинцем. Гораздо безопаснее, кажется, было бы проходить службу в артиллерийских частях: знай высаживайся на расчищенный плацдарм да командуй кидать «чемоданы» туда, куда глазами и не разглядишь. И тоже есть шанс на награду: правильно все рассчитал, уничтожил огневую позицию или фугасным засадил в атакующую пехоту орду – герой! Но ладно, чего уж, о сделанном выборе, который изменить все равно нельзя, и переживать не стоит. Уж лучше быть в пехоте, чем в летчиках – у тех проблем побольше нашего.
Поскорей бы закончилось это ожидание! Хоть как-то, хоть чем-то – только не это тупое сидение и затянувшиеся учения!»
Дописав последнюю строчку, мужчина поднялся и, закрыв дневник, аккуратно убрал его в верхний ящик стола. Пройдя неспешно к распахнутому окну, он выудил из лежащей на подоконнике пачки сигарету и задумчиво затянулся. На горизонте уже алел рассвет, первыми лучами блестя на широко раскинувшемся море, и птицы уже начинали свою перекличку. Начинался новый день. Френсис Донахъю, известный сослуживцам больше как лейтенант «Манго», не загадывал, что он принесет с собой, стоически ожидая хоть каких-то перемен в своем однообразном сидении в этом поистине райском уголке.
-
вам, товарищ лейтенант, жениться надо
-
Человек делает карьеру, а тут японцы какие-то... эх! Армия… Вернее, наша морская пехота – не суть как важно в глобальном плане.И вот это клево на самом деле, потому что рядовые-то пошли добровольцами, а Донахъю призвали из запаса, и логично, что у него нет esprit de corps. Интересно, что будет дальше! и они постоянно ищут баб и бухло
Спойлер: Баб не знаю, а бухло найдут.
-
Дневник - отличная идея
-
С дневником прям хорошо получилось
-
Про южный крест-клеймо, наверное чересчур пафосно вышло. Но за труд создания атмосферы и обстановки, а ещё конечно за дневники Манго – отдельный жанр))
|
Бодрым широким шагом шел сержант Кристи по веллингтонской улице с одним только местным известным названием. Была эта улица совершенно обыкновенна, таких в Веллингтоне десятки и десятки, если не сотни (город все же был совсем небольшой - может и не сыскать там было сотни улиц). А вместе с тем, посмотреть здесь было на что! Лучики клонящегося уже к горизонту солнца пробивались через шевелящуюся на легком ветре листву. Они играли на ровном добротном асфальте и еще свежих зеленью газонах, ползали по стенам словно сошедших с календарика или наивной открытки новозеландских домов. А если бы морпех обратил свой взор чуть дальше, в пробелы между кронами деревьев и белыми стенами домиков, он смог бы разглядеть сияющую морскую гладь, хоть и только лишь украдкой. Ему стоило, пожалуй, и вправду поднять голову и насладиться пейзажем - пейзаж, хоть простоватый чем-то и скромный (прямо как новозеландская подружка сержанта Кристи, милая брюнетка по имени Ада), вполне стоил того. Сержант Трещотка, однако, был непреклонен. Он оставался полностью сфокусирован и сосредоточен, а потому на окружающий мир внимания совершенно не обращал. Сержант Трещотка был занят. Если вдаваться в детали, занят поеданием мороженного. То было самое обыкновенное эскимо на деревянной палочке. Ванильное. Не вполне тот противник, победа над которым потребует значительного напряжения сил даже самого убогого башмака. Башмаком Трещотка уже некоторое время не был, да и успел уже заслужить сержантские нашивки, а потому не без основания считал себя готовым к столкновению. Увы и ах, он пал жертвою собственной гордыни и противника недооценил. А потому теперь проклятое эскимо, уже почти доеденное, грозило развалиться и заляпать собою чистую форму. Вот прям как поехавший джап, оказавшийся в окружении, который подорвет себя на гранате, но унесет с собою парочку честных янки. Приходилось принимать решение и делать это быстро. Либо рисковать и пробовать мороженное доесть, либо позволить кусочку (с еще довольно большим фрагментом аппетитной глазури) отвалиться и мириться с тем, что боевая задача выполнена не до конца. Может тем Трещотка и выдал в себе недостаток боевитости и здравой готовности рисковать, но выбрал он второй вариант: чуть-чуть потряс эскимо и позволил кусочку (вместе с фрагментом глазури!) упасть вниз. Белая ванильная масса расплескалась на освещенном нежным солнцем асфальте крохотной лужей, в паре дюймов от ботинка Кристи. Кусочек глазури от удара развалился и оставил за собой неприятного вида коричневый след. Словно тот самый обложенный со всех сторон джап, которому наскучило ждать сынов американской земли с гранатой в руке, а потому он тихо вскрыл себе брюхо кривым японским мечом. - Сука. - с вялым разочарованием прошептал сержант Кристи. Он окинул взглядом оставшееся крепко держаться на палочке мороженое и быстро, уже без былого аппетита его прикончил. Затем осмотрелся вокруг в поисках урны, чтобы выбросить оставшуюся в руке деревянную палочку. Таковая быстро нашлась и вот уже палочка полетела в недра металлического цилиндра. Кристи достал из кармана носовой платок и вытер руки. Затем поднял, наконец, взор. Сержант стоял прямо напротив выкрашенной в белый цвет деревянной церкви. Весьма впечатляющей церкви, которая не могла похвастаться грандиозными размерами или роскошью фасада, но все равно привлекала к себе внимание своей преисполненной достоинства простотой и статным изяществом. Красота ее была сродни красоте самой Новой Зеландии... И тут сержанту Кристи захотелось бы приплести сравнение и со своею подружкой Адой, но стоило все же быть честным: до такого Ада не дотягивала. Питер постоял пару секунд, разглядывая церковь. Позади по улице лениво проехал автомобиль. Еще чуть-чуть помявшись, Питер взглянул на темнеющий проем церковных дверей. Ведомый любопытством он вошел внутрь и оказался вдруг будто бы во внутренностях старинного деревянного корабля. Корабля, перевернутого вверх дном, образовавшим теперь готический церковный свод. На какой-то такой посудине, наверное, и прибыли в Новую Зеландию первые поселенцы. Кристи оторвал взгляд от потолка, полюбовался секунду-другую на величественное витражное окно, сквозь которое сияло солнце, и посмотрел на ряды скамеек, сейчас почти пустых. Только чуть дальше, ближе к алтарю сидел погруженный в молитву пожилой джентльмен, явно из местных. Трещотка сам сделал несколько шагов вперед, каждый из которых словно бы громко, слишком громко на вкус Кристи, отозвался в деревянных стенах. Сержанту подумалось тут, что пожилой джентльмен впереди должен был его услышать. Оттого стало неловко. Накатило и другое чувство - что в стенах церкви видеть и слышать его должен Бог. Чрезвычайно неуместно напомнил о себе вкус мороженого на губах. "Прости, Господи, что я вот так вот..." - мысленно обратился к высшей силе сержант корпуса морской пехоты США, вытирая рукой испачканные остатками эскимо губы - "не при параде и все такое... Ну ты понимаешь... Прости." Питер прикоснулся рукой к спинке скамейки. Подумал о том, чтобы присесть. Покопался в чертогах разума на предмет того, с чем сейчас можно обратиться к Богу. Затем вспомнил, что не знает даже, что именно это за церковь. Напоминала она вообще-то католическую... А Кристи был все таки протестантом... Хотя в Новой Зеландии вообще-то католиков много быть не должно было, но мало ли... Молиться Питер передумал. "Прости, Господи," - собравшись извинился он мысленно, - "давай в другой раз." Извинился и вышел прочь.
-
Ох уж это мороженное... Опа-асный враг!
-
На самом деле респект, что с деньгами этими разобрался, вот прямо респект!
Реально это вопрос, который должен был людей беспокоить, а я недоработал, так что снимаю шляпу.
|
Полоз сжал зубы и зажмурился. Ловчий хоть и не был знатоком человеческих, а уж тем более получеловеческих душ, однако даже ему были очевидны те внутренние метания, что обуревали сейчас змеелюда. Его страшно пугала его неизвестная, но однозначно-безрадостная участь попадания в собственность задорно-жестокой дочери Возгаря, и его злила до зубовного скрежета непрошибаемая глупость сородичей, что пуще участи отдавать на съедение Кровавоглазу друг друга боялись неопределённости судьбы. Наверное, ему хотелось напоследок сказать Ловчему, мол, плюнь ты на этих дураков хвостатых, пусть они теперь сами выкарабкиваются, коль вот так просто меня на растерзание отдают. Они ведь даже сородича, которого предателем считают, сами убить не могут, вместо этого отдавая его, в сущности, другому чудищу на растерзание. Но когда Полоз заговорил, слова с его губ слетели совсем другие.
- Я не для того хотел змея убить, чтобы их на смерть обречь, охотник. - Тяжко, тяжко давались змею эти слова. - Я для них добра хотел, хоть они его и не понимают, так как же мне теперь их шанса на спасение лишить? Нет, не могу я о таком попросить. Проведи их через лес, охотник. Выполни уговор, который вы заключили. Про меня не тревожься.
Подняв взгляд на Ловчего, змеелюд натянул на лицо вымученную улыбку.
- И потом, что это ты меня хоронишь раньше времени. Неужто дочка Возгарёва прям уж смерти моей хочет? Может, обойдётся ещё.
Полоз явно сам не верил в то, что говорил, а если и надеялся на что-то, то надежда эта была в нём совсем слаба. Однако, тут в дело вступила Провидица. И разумеется, Ягиня слышала её. И разумеется, ни на секунду в этот её холодно-бесчувственный образ не поверила.
- Ой, ты посмотри, Ловчий, прелесть какая. - Заговорил морок Ягинин. Колдунья опять дурачилась, делая вид, будто бы секретниет с ним, боясь, что Василиса подслушает. Двумя руками опёршись на крепкое плечо охотника на чудовищ, она встала на носочки, и смешливо шептала ему на ухо. - Сестричка-то моя как пыжится, ну точно барыня-боярыня балованная. "Надоест, сама приведу." - Передразнив капризный говор Василисы, Ягиня тихо и коротко посмеялась. - Думает, будто я не помню, как ей от вида охотницкой дурно сделалось, и как меня упрашивала, чтоб я зверей-помощников за вами не гоняла. Интересно, это она опять живую тварь жалеет, или хвостатый ей статью мужеской глянулся? Я бы поняла.
Взглянув на связанного Полоза, Ягиня вздохнула и покачала головой.
- Ой, ну что с вами делать будешь. Ладно, будь по вашему. - Повернув голову к Старшему, она распорядилась. - Развяжите, чего уж там. Пусть сестрица моя с ним потешится. От меня всё равно не удерёт.
Старший согласился неожиданно-быстро, и как будто бы с облегчением. Не удивляясь ничему, не говоря ничего он бросил короткую команду двум соглядатаям Полоза.
- Развяжите. Он остаётся с людьми.
Те только удивлённо переглянулись, но приказ есть приказ. Один из стражей поддел верёвку наконечником копья, и срезал её, ослабив разом все путы. Полоз вскочил с земли, словно пружина, торопливо стряхивая с себя верёвку, и поспешно отполз к Ловчему и его спутникам, раздражённо и враждебно шипя на своих. Те ответили ему таким же шипением. Обмен любезностями был вновь прерван одним властным жестом Старшего.
- Следуйте за этим человеком. - Приказал он своим, указав на Ловчего. - Он проведёт нас через проклятые топи, и поможет отбиться от чудищ. А потом хозяйка людей укажет нам путь к новым землям и даст женщин.
Эта новость была встречена одобрительным шипением змеелюдов. Напряжение ситуации окончательно ушло. Все получили то, чего хотели.
|
|
-
Хороший пост и особенно мне понравилось вот это:
Слова Тамар вызвали только легкую усмешку. Как просто все в ее мире, что становится завидно. Вот проблема, вот решение. Будет беда в том месте? Значит нужно просто не ходить туда. Если бы судьбу было так легко обмануть.
Вообще круто, как ты, включившись в игру в середине, считываешь характеры других персонажей!
|
Когда жизнь проходит на острие, начинаешь отчетливей чувствовать ее биение. Все вокруг обретает свой привкус, краски становятся ярче, а люди вокруг выступают из серой массы, становясь каждый сам по себе индивидуальностью. Это манило, как, наверное, манят усталого путника, прошедшего насквозь безжизненные пустынные прерии, огни салуна в захудалой деревушке, которую раньше он бы проехал, не оглянувшись. Теперь, когда жизнь Камиллы стала исполненной тайны, когда она, продолжая оставаться в безвестности, стала держать свои тонкие пальчики на пульсе грубой мозолистой руки войны, она впервые за долгое время почувствовала себя глубоко и всеобъемлюще удовлетворенной.
Это было куда как более интригующе, чем вся ее прошлая жизнь, притягательнее даже, чем музыка. И даже то, что охота за чужими секретами требовала не только таланта, но и усидчивости и терпения, ее не останавливало. Мила, словно губка, впитывала уроки Деверо, стараясь запомнить каждое слово, и не раз одинокими ночами, когда девушка заполняла свой дневник, перед мысленным взором ее вставал очаровательный образ майора. Поначалу видения эти были исполнены скорее фривольностей, чем какого бы то ни было практического смысла, но со временем «внутренний Нат» все больше появлялся, напоминая об уроках шпионского ремесла.
Изменилось, незаметно для самой итальянки, и отношение к офицеру. Все чаще и чаще она вспоминала о нем не как о видном мужчине, но как о соратнике по тайной войне. Скорее, теперь она воспринимала Деверо почти также, как Марко, но если брат был малым беспутным, то офицер являл собой образец таланта, изобретательности и разносторонней образованности.
Немало листов улетело в камин, чернея и съеживаясь, прежде чем юная мадам Тийёль научилась правильно записывать услышанное днем и вычленять из массы ненужной и сомнительной информации крупицы истины. Это было прекрасно само по себе, но еще более восхитительно было то, что за правду и откровенность ей платили, причем весьма неплохо. Это не могло не льстить, но куда приятнее денег было наблюдать за результатами своих с Натом страданий. Два человека, систематически обманывающие целую армию – это и смешно, и упоительно. Какой хлопок, какие бобовые, помилуй Мадонна! Это так мелочно, так приземленно! А вот игра умов и полет мысли, приторные разговоры с женами офицеров – глупыми индейками, и каждодневная щекочущая нервы опасность быть схваченной – это то, что нужно для людей незаурядных, которым тесно в тяжелой картинной раме скромного и однообразного быта! Это то, что нужно ей, Камилле д’Арбуццо.
Для Милли не было никакой беды, что она своим решением оказалась в стане проигравших: а в победу серых над синими, что бы там не говорил Деверо, ей не верилось. Слишком много людей погибло, слишком много земель оставлено. Даже здесь, в Новом Орлеане, городе, душой и сердцем принадлежащим конфедерации, все тише и тише звучат обнадеживающие голоса. Натаниэль, конечно, вслух не может признать другого, как и не может предать присягу, поэтому и уверяет, что все образумится. Но это все только слова, слова, слова… Наполеон любил повторять, что Бог на стороне больших батальонов, и по всему выходило, что покровительство свое он дарил янки. К тому же, если не врали газеты и слухи, последних доводов королей у них тоже было с избытком.
Как первой страстью юной девушки стало музицирование, так второй оказался шпионаж. Третьим же китом, на котором зиждилась ее жизнь, стали карты. Родители, братья и сестренка были где-то неподалеку, но любовь к ним была густо приправлена чувством долга и настоятельной потребностью не допустить, чтобы снова повторились те дни, когда Фелипе безучастно сидел в кресле, не зная иной жизни, чем стакан в руках. А вот для супруга места среди избранных радостей не нашлось вовсе.
Карты… Они были чем-то похожи на то, что делали она с Деверо. Такая же необходимость просчитывать дальнейшие действия, считывать информацию по малейшим изменениям лиц, по нечаянным жестам, такая же нешуточная опасность, пускай и не жизни, а кошельку. Зеленый стол учил анализировать и прогнозировать, приучал к риску – но риску осознанному и четко отмеренному. Он манил азартом лишь немногим меньшим, чем работа на сигнальный корпус, приучал гореть радостью побед и стоически относиться к поражениям, зная, что всегда можно отыграться. Милли не была любимицей фортуны, которой всегда шла нужная карта, а посему девушка методом проб и ошибок стала учиться играть если не лучше мужчин, то хотя бы не хуже их. Каждая партия – это не только вызов, но и ценный урок.
Ведь что она теряет? Всего лишь деньги: вещь важную, но не ту, без которой жить невозможно. К тому же итальянка не собиралась рисковать всем своим (да черт возьми, не отцовским, не мужниным, а своим лично!) состоянием до последнего цента: доля отцу, доля на черный день, а остальное уже можно было пустить на стад. Тем паче компания подобралась хорошая, не издевающаяся на решившей играть в мужские игры маленькой леди, что уже само по себе немало стоило. Особенно настоящий джентльмен мистер Кимби, каждая партия с которым превращалась в маленькое произведение искусства. А попутно, слушая сладкие речи своего визави, Камилла старательно запоминала, как он за обходительными манерами прячет свои мысли, оставаясь одновременно и открытым, и преисполненным загадочности. Такой образ девушке импонировал гораздо больше, чем натужные шутейки одних и попытки удержать на лице каменное выражение других. Мила, пользуясь своим возрастом, умением изображать из себя наивную невинность и жадной готовностью узнавать что-то новое о том, что ей интересно, не стеснялась просить сидящих с ней за одним столом поделиться с ней разными хитростями и фишечками. Упаси Боже, не теми, конечно, что составляют тщательно лелеемую тайну каждого картежника, но более доступными и общепринятыми.
Развеселое бессмертье игрока, когда каждая партия становилась своеобразной маленькой жизнью, очаровывало ее, и раз за разом зеленый стол манил к себе. На ради денег или трофеев, хотя их получать было безумно приятно: ради самих этих таких коротких часов, проносящихся мимо быстро, словно чайный клипер по Индийскому океану. Проигравшись в пух и прах или уходя с гордо поднятой головой, Мила чувствовала себя словно заново родившейся, а бьющая через край кипучая энергия требовала срочного выхода. Все треволнения и опасения предыдущих дней отступали на задний план, риски казались смехотворными, и любое дело было по плечу.
Жизнь била ключом, но и в ней, и без того богатой на события, случалось то. Что выбивалось за привычные рамки – например, неожиданное послание из прошлого, от давно позабытого Джеффри Лежона. Милли и вправду не сразу вспомнила, кто это такой, но когда память все же возобладала над забвением, села писать ответ:
Милый Джеффри!
Ваше письмо меня глубоко тронуло, и я ни за что не простила бы себе, если бы оставила его без ответа. Ведь вы там, где гибнут люди, там, где кровь, смерть и страдание стали привычными спутниками. С оружием в руках вы, несломленный, защищаете то, что дорого, и те, кто остались дома, не могут это не ценить. Ведь такова участь женщины: ждать, когда мужчины определят ее дальнейшую судьбу. Я верю, что вы, дорогой Джеффри, делаете все то, что должно, и даже превыше того – так примите же мое искреннее восхищение.
Жизнь моя идет своим чередом, и я бы и рада поведать вам что то, что смогло бы вызвать у вас ответный восторг, но поведать мне, увы, нечего. Думаю, вы понимаете, почему. Но чтобы скрасить тоску своих будней, я стала уделать немало часов своих музицированию и пению. Негоже мне самой судить, хорошо ли у меня получается, но мнится мне, что некоторых успехов я достигла. И когда вы вернетесь домой, я буду счастлива сыграть и спеть для вас: это лишь малость, что я могу сделать тому, кто не забывал обо мне даже в самые трудные часы.
Не извиняйтесь, не извиняйтесь! Вы правильно сделали, что написали, и ничего зазорного в этом нет. А коли уж я для вас сдала той, чей образ хранит вас в бою, я буду молиться Создателю за то, чтобы вы вернулись с войны живым, целым и здоровым. Вами движут только чистые и светлые порывы – Господь не оставит вас без защиты, а я буду просить Его помочь вам.
Когда дорога ваша вернет вас в Новый Орлеан, буду счастлива увидеться с вами: в доме ли Тийёлей или на Villa d'Arbuzzo, не важно. Буду ждать вас, мой благородный рыцарь.
Уважающая вас подруга,
Камилла Тийёль, в девичестве графиня д’Арбуццо
А потом жизнь снова сделала крутой поворот. Уж от кого от кого, а от Натаниэля упадочных настроений Камилла не ожидала, и когда майор посмел предложить ей прекратить тайную войну с янки, натуральнейшим образом возмутилась. Уперев руки в бока, она смотрела на сидящего в кресле офицера сверху вниз, ножкой отстукивая злую дробную чечетку:
- Да что вы такое мелете, майор! Я, кажется, уже один раз сказала вам, что я готова помогать вам, и при первом же подозрении на опасность от своих слов отрекаться не собираюсь! Не может мне Конфедерация платить столько же, сколько и раньше, и черт с ним! Я не какая-нибудь battona, которую кроме денег ничего не интересует! Хорошо, будем считать, что я по старой дружбе делаю вам скидку, и согласна заниматься тем же, чем и раньше, за меньшие деньги. Я не военная, но я – д’Арбуццо, и отступаться не собираюсь! Вы меня поняли?
Или, Натаниэль, вы недовольны тем, что я получаю и как? Если это верно. Так имейте в себе силы сказать об этом прямо. А пока янки не победили, я буду рядом с вами делать то же, что и раньше. Я – взрослая женщина, и вправе сама решать, что мне надо, и я решила. Господь, - она сжала в пальцах крестик, - не оставит меня. Я сказала, и так оно и будет, и не смей со мной спорить! Я за дневником – обсудим последние сведения, а потом решим, на чем следующем сконцентрировать наше внимание. Ждите!
Пока Мила искала дневник, со всевозрастающим страхом понимая, что он пропал, ее Эдем закончился. Но не змей-искуситель стал тому предвестником, а самый банальный стук в дверь и хорошо знакомый голос Миллса, ставшего, видимо, для Камиллы ее персональным проклятием. Растерянная, девушка не знала, что и предпринять, суетливо оглядываясь по сторонам. Спасибо Деверо – он быстро определился с планом действий. Как бы итало-ирландке не хотелось оставлять бывшего любовника на расправу федералам, она хорошо понимала, что это, наверное, ее единственный шанс.
- Ясно, сделаю. – коротко ответила она, заметавшись по комнате. – И не извиняйся: каждый этот день был для меня прожит не зря.
Времени нормально одеться не было, а значит, придется брать только самое необходимое. Деньги из тайничка – раз. Дерринджер – два. Шляпка, если она поблизости –три. Зонтик – четыре. Постараться хватануть любую верхнюю одежду, какая только под руки попадется – пять. «Больше не успеть! Бежать, бежать, бежать! Как же так!? Проклятые янки, раскрыли! Cazzo! Bastardo! Ceffo! Дневник, чертов дневник! Porca Madonna, наверняка это кто-то из слуг предал! Негодяи! Всех, всех поубивала бы»!
Замерев перед Натом, встрепанная Камилла порывисто обняла офицера, на прощание крепко поцеловав его в губы:
- Я готова. Береги себя и не дай им себя расстрелять, прошу. Освободишься и захочешь увидеть меня – ищи моего брата Марко. С Богом, милый.
Придуманный на ходу план Камиллы был прост. Из города полумесяца надо бежать, и тянуть с этим нельзя. На отцовскую ферму – не вариант, туда солдаты наверняка придут. А значит, надо найти того за городом, кто может приютить. Ответ пришел сам собой – ферма деда, Хогана МакКарти! Пускай он с внучкой никогда не общался, но не оставит же ее в беде! К тому же наверняка полюбит, не может же он быть столь черствым! Родная кровь же!
Но бежать черт знает сколько лье до фермы в домашнем было бы глупо. А значит, сегодня она укроется у Марко и попросит брата помочь как с новым выходным платьем, так и с незаметным бегством из города. Платить брату из собственных запасов девушка не собиралась – пускай помогает сестренке, как она однажды помогла ему. Раскошелиться она собиралась, только если Марко совсем уж упрется, поставив золотого тельца превыше семейных связей. В подобную низость родича девушка верить не хотела, но на всякий случай была готова ко всему.
-
Весьма проникновенное письмо.
Два человека, систематически обманывающие целую армию – это и смешно, и упоительно. Какой хлопок, какие бобовые, помилуй Мадонна! Это так мелочно, так приземленно!
И рад, что вы с Камиллой оценили).
Часами выискивал, что бы она там такого могла нашпионить).
-
+
Милли не была любимицей фортуны, которой всегда шла нужная карта, а посему девушка методом проб и ошибок стала учиться играть если не лучше мужчин, то хотя бы не хуже их. Каждая партия – это не только вызов, но и ценный урок.
|
Кейт и не подозревала, что можно привыкнуть к стольким страшным вещам. Оказалось, весь фокус в том, что они наступают постепенно, и, вначале, даже незаметно. Кружат в стороне. Бросают из-за угла внимательный, цепкий взгляд, будто прицеливаются из мушкета. Хотя нет, скорее из большой северной пушки. Потом беда проходит мимо двора, щерит зубы в кривой усмешки, заглядывает через забор. Ты видишь ее, но ничего не можешь поделать. Она наглеет, растет, становиться больше и сильнее. Вот ее тень уже закрывает солнце. И, не успеешь опомниться, как беда развалилась в кресле и положила на стол ноги в начищенных армейских сапогах янки...
Товаров в лавке не становилось больше.
Их неоткуда и не на что было привозить.
Песен новых тоже не было.
А все старые звучали уже не так задорно.
И еды становилось все меньше.
Теперь Кейт частенько приходила домой с пустыми руками.
Оказалось, что самые невкусные блюда, от которых она раньше кривилась, чудо как хороши. Просто до этого она не бывала такой голодной, даже в приюте.
Но она находила самые хорошие листы бумаги, чтобы написать брату.
«Я люблю тебя Сай! Как же тебя не хватает дома! И как я тобой горжусь! Когда ты вернешься, мы обязательно отправимся с тобой вдвоем на рыбалку. Только ты и я. Как в детстве. И поймаем самую большую рыбу, такую, что все рыбаки в округе будут завидовать. И мы будем скользить по реке на лодке, где не будет уже бронированных утюгов кораблей янки. А потом ты станешь капитаном на Миссисипи. Герой войны и капитан. Ты писал, что ужасался снова и снова стрелять во врагов, которые шли на вас умирать. Не бойся, я с тобой, и мама, и папа. У тебя за спиной. И чем больше ты убьешь этих сумасшедших тем раньше закончится эта война. Просто думай о том, что там, впереди, у янки, тот сумасшедший негр, который тебя чуть не убил. А если не он, то другие негры. И белые. Они все враги, которые не хотят дать нам жить так как мы привыкли и как любим. Здесь они уже, представляешь, подошли к нашему городу и до окраины иногда долетают снаряды. Но ты за нас не переживай. Здесь все-таки пока еще нет настоящей войны, а у тебя есть. Тем более, люди говорят, что генерал Пембертон хороший командир. Не такой известный и прославленный, как Брэгг или Ли, но нормальный. Он со своими солдатами нас защитят. У меня каждый раз сжимается сердце о тревоги, когда я думаю, как ты там рискуешь своей жизнью за нас всех. Ты помнишь, как в наших играх самым страшным проигрышем было читать псалмы?! А сейчас я каждый вечер молю Бога, чтобы у тебя брат все было хорошо. Чтобы тебя не ранили, не убили, и ты поскорее вернулся к нам. Твой любящая и ждущая младшая сестренка, Кейт.»
Когда пришло письмо о болезни брата, Кейт от горя чуть не сошла с ума. Она, конечно, как просил Сай, не сказала родителям о его болезни. А сама твердила себе, что он поправится. Обязательно поправится. Она много плакала. А родителям говорила, что боится войны. И молилась. И проклинала янки с их войной. И давала обеты, что если Сай поправится, то она станет хорошей девочкой и не будет ругаться и кричать. И написала ему еще одно письмо, залитое слезами, чтобы брат скорее поправлялся, и что она его любит и ждет. Вот только отправить его Кейт уже не смогла. В Виксберг пришла война.
После того случая на реке, Кейт считала, что самые страшные существа, это негры. Намного хуже аллигаторов. Потому что речной хищник жаждет только жрать. Рвать, душить, тащить в воду, топить, только чтобы набить свой желудок. Когда он сыт, то безопасен. Негры звери намного более жуткие и опасные. Потому что они умеют думать. И когда они сытые, то в их голове могут появиться странные мысли. Например, что они люди. Или, как у того сумасшедшего, что он свободный, а не раб на плантации. Да, среди них бывают хорошие, такие как старый Бен или их кухарка. Но это тоже опасно, потому что смотришь на них, и думаешь, что негры, может быть, тоже люди. А потом натыкаешься на дикого и опасного зверя. Так вот, когда северяне стали стрелять по городу из пушек днем и ночью, девочка решила, что янки еще страшнее негров. Потому что они то точно люди. Белые. И стреляют в других белых, наших, хороших, южан. Стреляют из своих ружей и пушек, и им все равно в кого попадет снаряд, в редут, окоп или в жилой дом, в солдата или в маленькую девочку. Вот правда, уроды. Хуже негров. Хотя негров они тоже используют. Генерал Шерман мерзавец, а генерал Пембертон, просто дурак. Кто же защищается в городе?! Кто так защищает город?!
Иногда, когда становилось особенно плохо, Кейт думала, что было бы лучше, если бы армия вообще не приходила в город. Была разбита. Сдалась. Отступила в другое место. Тогда бы не пришлось голодать. Наверное. Потом ей каждый раз становилось очень стыдно за такие слабые мысли. Девочка не могла дать себе розг по заднице, поэтому лупила себя с размаху ладошкой по щекам. А потом, с горящим от стыда лицом, начинала обычно петь. Потому что когда поешь, то не надо думать, как все плохо. Когда поешь, не так страшно. Хоронить Бена было тоже не страшно. Жалко, только. Ведь он до самой смерти остался правильным негром и пытался помочь своим хозяевам. А про сбежавшую Лавинию не хотелось ни думать, ни вспоминать.
Когда Кейт услышала и увидела грабителей, то не думала. Просто схватила палку и бросилась на них, за ними. Как настоящая южанка, за себя и за свою семью. Не думая о слабости, не думая, что может не догнать или ее побьют. Иначе как она посмотрит в глаза Сая, когда он вернется, если она не убережет па и ма?!
-
За решимость и хороший аппетит!
-
Как настоящая южанка, за себя и за свою семью
Истинно так!
-
И, не успеешь опомниться, как беда развалилась в кресле и положила на стол ноги в начищенных армейских сапогах янки...
Просто думай о том, что там, впереди, у янки, тот сумасшедший негр, который тебя чуть не убил. А если не он, то другие негры. И белые. Они все враги, которые не хотят дать нам жить так как мы привыкли и как любим.
Кредо южан в трех предложениях.
После того случая на реке, Кейт считала, что самые страшные существа, это негры. Намного хуже аллигаторов. Потому что речной хищник жаждет только жрать. Рвать, душить, тащить в воду, топить, только чтобы набить свой желудок. Когда он сыт, то безопасен. Негры звери намного более жуткие и опасные. Потому что они умеют думать.
Когда Кейт услышала и увидела грабителей, то не думала.
Осталось понять, кто опаснее, негры или малышка Кейт).
|
На незатейливые прибаутки Каса Тайберт гулко захохотал и тут же осекся, слушая, как эхо его смеха гуляет по пустому городу. Сплюнув под ноги, он смерил крепкую фигуру гвардейца пристальным взглядом, покумекал что-то, сравнивая ее, видать, со своими габаритами расплывающегося бойца, и хмыкнул себе под нос:
- Атмосферных прыжка, гришь? Звучно, чё уж. Правда, о Дрее твоей я не слышал, но если там все такие, как ты, то неплохой мирок, видать. А мы не пустотники, ишь, что удумал! Вот я что, - он ткнул себя сарделькообразным пальцем в грудь, - похож на долговязого дрища с бледной кожей и глазами на выкак? Не, братиш, мы местные: я – с-под Грюндерна, а этот матершинник, - указал он на Маркуса, - с Кильбоорга.
Слушай, - мужчина, похрустев пальцами, перешел на заговорщицкий шепот, - тут, конечно, фраг пойми что делается, и наши задницы в нехилой такой опасности, но я ж буду не я, если промолчу. Слушай, ты как насчет того, чтобы вечерком на кулачках сойтись, посмотреть, кто чего стоит. Чисто для себя, безо всяких ставок и тому подобной детской лабуды?
- Тибо! – змеей зашипел на эти слова второй телохранитель. – Какие кулачки, какие опасности! Здесь рота Темпестус сдохла, а ты в игрушки играешь! Мы все покойники уже, понимаешь? Или ты в одну харю тыщу-другую убийц этих гребаных попрыгунчиков перебьешь?
- Да расслабься ты, не ссы. У нас главный калибр еще не раскалился, хэх. – фыркнул в усы Тайберт, совершенно не задетый гневными словами напарника. – Однова живем же, что теперь, самим пойти повеситься, что ли?
***
Когда ассасинка вмешалась в беседу с дворянкой, клирик только глаза воздел к небу, в очередной раз поражаясь дикарской непосредственности. Но как-то давить на убийцу, или объяснять ей, что подобные «советы» в присутствии непроверенной персоны несвоевременны, не стал. Он только вздохнул – немного картинно, не без этого – и попросил:
- Ярра, давай отойдем. Послушай, - сбавил он тон на полушепот. – Гёссер знает, что делает. Не стоит отвлекать его и вносить смуту в наши ряды перед глазами верящего в нас, своих спасителей, населения. Сейчас наш общий друг завершит беседу с юной леди, и тогда твои умения нам пригодятся. А еще, думаю, ты, как женщина, сможешь узнать у нее больше в процессе обыкновенной беседы «ни о чем», если на то, конечно, будет время. Я бы попросил сестру Саломею, но… - священник развел руками, - думаю, после разговора с госпитальерой ван Хеккинг еще больше стушуется.
Но тсс! Кажется, наш прим разобрался, что делать.
***
Кажется, слова комиссара убедили девушку. По крайней мере, внешне она приободрилась и даже перестала ссутулиться. В глубоких глазах цвета старой яшмы блеснули искорки уверенности, обнадеженной даже такими простыми словами, как сказанные Кристобальдом. Лишившаяся привычной жизни в один момент, оставшаяся без опоры в виде привычного порядка вещей, ван Хеккинг уцепилась за сентенцию как утопающий за соломинку, найдя в ней свое предназначение на ближайшее время. Заговорщицким тоном, который звучал бы строже, если бы не подрагивающие в нем колокольца, она подтвердила:
- Я поняла вас, менэйр Гёссер. Я буду исподволь смотреть за ними и за их поведением, и обо всем увиденном и подозрительном докладывать лично вам.
Если с первой частью беседы было все просто, до вторая ее часть, больше похожая на приказ, заставила девушку задуматься и неуверенным жестом поправить прическу. Комиссар прямо-таки воочию мог наблюдать всю внутреннюю борьбу, разразившуюся в разуме аристократки. С одной стороны, ей было страшно идти дальше, и мысль спрятаться на относительно безопасной парковке грела душу. С другой, она понимала, что в компании опытных воинов Инквизиции ей безопаснее всего, и терять такую надежную защиту не хотелось. К тому же, как ни крути, а авантюрной жилкой юная леди не была обделена, и ставший внезапно чужим Эльдерн, хоть и пугал ее, казался безумно интересным, так что ей хотелось сунуть нос за угол и узнать, что там за поворотом.
В итоге победила дисциплина:
- Я… Я поняла вас. Сделаю все, как прикажете. А что нам делать с потребностями первой необходимости: едой, гигиеной, ванной? Вряд ли на парковке это будет…
Услышав ответ, девушка отрывисто кивнула:
- Поняла.
мягкой и плавной походкой она направилась было к лимузину, но, не пройдя и пары шагов, внезапно вернулась и снова подняла на Кристобальда свои большие глаза:
- Господин агент, я много читала, и представляю, с чем вы… мы можем столкнуться. – голос ее стал непривычно серьезен и спокоен. – Если вдруг случится так, что я сломаюсь и перестану быть собой нынешней, будьте милосердны: что бы я не говорила и не просила, если я все дорогое и важное предам или обрасту… излишествами, убейте меня. Не хочу мучиться. Спасибо! – и, не дожидаясь, ответа, поспешила назад к авто, скликая телохранителей. – Хватит прохлаждаться, господа! В машину – мы проследуем на подземную парковку центра и там будем ожидать дальнейших команд. Ваша задача остается прежней – беречь меня!
***
Шурша шинами по рокриту, лимузин отъехал, а аколиты проследовали в ближайший домик. Задержались только псайкер и госпитальера: чернокожая девушка что-то восторженно втолковывала мужчине, и глаза ее горели огнем страсти, характерным для людей, которым новые знания важнее собственной безопасности. Пройдя через символическую калитку по пояс в не менее символическом заборчике и миновав небольшую гравийную дорожку, выложенную из камушков разного цвета, от перламутрового до почти синего, исследователи, соблюдая все меры предосторожности, толкнули дверь в опрятный и чистенький домик.
Оказалось, вход не заперт. В прихожей на крючках висела верхняя одежда, на полках стояли черные лакированные мужские ботинки, на трюмо под зеркалом лежала небрежно брошенная серая шляпа с чуть более темной лентой. Из прихожей двери вели на маленькую кухоньку и в гостиную. На первый взгляд, ничего странного и чуждого здесь не было: создавалось впечатление, что хозяева оставили свое жилье с утра и ушли на работу, и так и не вернулись. Тот, кто открыл дверцу холодильника, мог убедиться, что продукты не испортились, только нарезанные куски хлеба в миске на столе заветрились.
А вот что электронные часы на плите, что обыкновенные на стене застыли на нуле часов нуле минут. Настенный календарь с изображенным на бумаге каким-то собором показывал 503.991М.41 – дату, когда с Эльдерном пропала связь. Это были первые подозрительные вещи, но более детальный осмотр был прерван скрипнувшей дверью и появлением отставших.
***
- Только два? – переспросила госпитальера, не поверив словам Грака. – Проанализировав ситуацию, я сочла возможным выбирать из четырнадцати вариантов. Но ваши два в них входят. Возможно, вы пришли к ним, используя свои биомантические способности? – Саломея на миг призадумалась. – Хотя нет, ваши действия этого не подтверждают.
Но я рада знать, что человек ваших способностей, привыкший использовать свои силы с хирургически тонким их приложением, знает о такой вещи, как «серая зона». На основании того, что почва и постройки в районе соприкосновения с куполом не повреждены – а вы посмотрите, уровень почвы не везде одинаков – можно сделать вывод, что это не барьер, потому что барьер создается путем приложения формы на местность с предварительной его визуализацией им последующей материализацией. – тон девушки был такой, что псайкеру бы не составило труда почувствовать себя снова на уроках в Храме. – Таким образом, неровности рельефа были бы проборождены границей, чего мы не наблюдаем.
Следовательно, мы имеем дело не с самой преградой, а с ее отражением. Кстати, вы же наверняка читали труды магистра псайканы Баданеша, одного из Высших лордов Терры? Он занимался исследованием серых зон, и предположил, что пространство в них, хоть и не подвластно эффекту самой психосилы, может полностью контролироваться призывающим. При этом, если будет система барьер-серая зона-зеркало барьера, то псайкер эту серую зону может убрать, слив два барьера воедино и тем самым увеличив его радиус за пределами своих возможностей, не потратив на это лишних сил. Не кажется ли вам, - стоило закончиться менторскому тону, как чернокожая девушка снова засмущалась, сир Ральтус, что живые особи, бывшие в это время в серой зоне, окажутся просто расплющены, как между двумя ладонями? Не считаете ли вы, что об этом стоит предупредить остальных? Или, как минимум, просто помочь в их поисках?
|
Совместно с Архипом
В иной раз Архип бы наверно обиделся, напрягся или по крайней мере попытался бы запомнить дерзкого легионера. «Центенарий» или нет, а вот ранга декана Архипа вроде бы пока никто не лишал, так что вполне могли отлиться мелкой язве с копьём и щитом её мелкие едкие слёзки.
Вот только в этот раз… эксплоратор даже не взглянул на парня со слишком длинным языком. Выдержал строгий взгляд Деция и, холодно, кивнув, прошёл в лагерь. Всё вокруг казалось каким-то покинутым, брошенным, будто не свой это был лагерь, а чей-то чужой, только что захваченный. Остатки еды в траве, опрокинутые скамьи, вытоптанная тут и там земля. И безразличные караульные всюду. Практически осадное положение.
К палатке магстриана Архип подошел уже посвежевшим, в новой опрятной тунике, но ещё более хмурым. Успел срисовать ситуацию, приметить наиболее охраняемый шатёр. Фейруза явно там и, скорее всего, с Клавдием, раз к нему не велено пускать. Уж не хотели бы допустить общения членов свиты персиянки, про Тиеста с Аттией то же самое сказали бы, но нет. Значит, служитель Асклепия врачует раненую, и ему просто нельзя мешать. Тем более, что до сих пор наружу не вышел. Значит, рана серьёзная. А раз Тиеста нигде не видать, может, и мистик ему помогает.
Зато Архип приметил Аттию, стоящую потерянно неподалёку от запретного шатра. Медлить и колебаться эксплоратор не стал.
– Привет, – кажется, девушка увидела его ещё на подходе и может даже слегка испугалась его угрюмости, поэтому Архип попытался хотя бы тон смягчить, — Вот дела, да? Как ты, всё в порядке? Я слышал в общих чертах, что госпожа повздорила с магистрианом, но подробностей не знаю.
Он не задал прямого вопроса, но уже по его напряжённой позе и тому, как он склонился вперёд, чуть нависнув над рабыней, было ясно, что её рассказом эксплоратор более чем заинтересован.
Сейчас держаться рядом с шатром казалось лучшим решением. Вдруг Клавдию понадобится помощь или госпожа (если она вообще жива) захочет отдать распоряжения. Так Аттия уговаривала саму себя. На самом деле ей просто было некуда идти. И некому сейчас было подсказать. События оседали на языке солено-железным привкусом, а перед глазами была только алая пелена. Все случилось так быстро.
Впрочем, если ее еще не прогнали, значит, она никому и не мешает. Конечно, она не будет и пытаться заглянуть внутрь и узнать, что происходит. Все и так начеку и очень злы, любое движение расценят превратно, доказывай потом, что ты просто хотела помочь. Когда-то казалось, что страшно посреди моря. Но бывает и так — еще страшнее.
Аттия знала, что Тиест жив, что Клавдий Квирина сейчас в палатке с госпожой Фейрузой, но жива ли госпожа… Но ни разу не попался на глаза Архип. Его точно не было на празднике, не было среди легионеров. Не случилось ли еще чего-то? Этот день уже окрасился кровью, неужели несчастиям не будет конца? Она волновалась, за госпожу, за ее свиту, за себя, конечно тоже. Нет ничего хуже этой подвешенной неопределенности. И время как будто течет медленнее. Издевается.
Аттия опять начала задыхаться и заставила себя сделать вдох. От паники никому не станет лучше. Сжала пальцы в кулак, разжала. И еще раз. Приложить бы холодную сталь к коже, чуть надавить… Легче было бы успокоиться и прийти в себя. Но, конечно, у нее ничего не было. На этот раз действительно абсолютная пустота.
Она пропустила знакомый силуэт, моргнула, вдруг показалось. В такой суматохе немудрено ошибиться. Но нет, это Архип! Живо! Это показалось добрым знаком, может, найдется еще выход, может, не так ужасно все обойдется. И госпожа жива останется, и все остальные тоже…
— Архип! — он тоже выглядел не самым лучшим образом, да и кто из их компании вообще сейчас может похвастаться хорошим состоянием? Спросить бы, что с ним случилось, но тому явно хотелось поговорить совсем о другом.
— Повздорила… — слово совсем не подходило ситуации. Как нечто несерьезное, вроде ссоры рабынь из-за лучшего отреза ткани. — Госпожу пришли арестовывать. Она была одна в своем шатре, а вышла из него… Пахло кровью, это и была кровь. Как будто…
Она прервалась. Как будто она выпускала себе кровь рана за раной, чтобы она вытекала из ее тела медленно.
— Это была не ее кровь… Чужая. Телохранительницы не стали защищать госпожу, они больше не служат ей. Отказались. Клавдий пытался помочь, но его ударили.
Все будто снова стояло перед глазами.
— Но госпожа не хотела сдаться, — Аттия и не подозревала, что Фейруза может обладать такой силой, будто нечто неземное вело ее, чужеродное. Дэвы, мучающие ее душу? — Она такая сильная, смогла выхватить копье и атаковать магистриана. Сражение… все было быстро, я стояла не так близко, и на самом деле лучше этого и не видеть было… Госпожа ранила магистриана, но сама… Он… мечом… в голову…
Слова отказывалась собираться во фразы. Обычные слова, которые вместе обозначали ужасные вещи. Жестокие.
— Госпожа Фейруза ударила магистриана Луция копьем в грудь. А ее ударили в голову, она лежала на земле без сознания, я не знаю, жива ли она. И не знаю, что теперь будет.
Выдох.
-
Сильно. Такие, совсем настоящие переживания заложницы обстоятельств.
-
И я не знаю, что теперь будет.
-
Сжала пальцы в кулак, разжала. И еще раз. Приложить бы холодную сталь к коже, чуть надавить… Легче было бы успокоиться и прийти в себя.
Многие игроки забывают про такие склонности, которые отыгрывали в самом начале, но ты не забываешь, и это здорово!
-
+
Госпожа Фейруза ударила магистриана Луция копьем в грудь. А ее ударили в голову, она лежала на земле без сознания, я не знаю, жива ли она. И не знаю, что теперь будет.
Теперь все будет хорошо, все умрут.
|
Дыши. Просто дыши.
Подушка впитает слезы. Одеяло примет на себя яростно сжатые пальцы. Об этом ты не напишешь в дневник, Эдвард Дэниэл Босс. Об этом ты никому и никогда не расскажешь.
«Папа... Алисия...» — сжатые зубы.
Беззвучный вой.
— Прости меня...
Шёпот в воздух.
— Прости меня, пожалуйста, прости... Я должен был быть рядом. Я подвёл тебя. Всех подвёл...
Эда трясло крупной дрожью. Он жалел, что пошёл на эту войну. Проклятую войну. Жалел, что не был рядом, когда семья нуждалась в нем. Жалел, что не послушал кузена Каспера, предложившего сдаться. Словно Икар, он воспарил к солнцу — и солнце опалило его крылья, безразличным взглядом провожая падающее хрупкое тело. И в этом не было никакой поэзии.
Лишь боль и вина.
Человек ломается, если на него падает слишком много.
Ньютония, Тростниковый Холм, Прэйри Гроув, Два рейда, зимний переход, воющий, навсегда охромевший, Колкинс, попытка прорвать кольцо осады вокруг Виксберга — а потом Стими, Стими со страшными новостями...
Это больше, чем человек может вынести.
Вынести — и не сломаться.
Эд нашёл в себе силы обнять старого товарища и поблагодарить его за сведения, сказать Гасу что-то ободряющее — но уходил уже как во сне. Его кто-то окликнул — Босс не услышал. Лицо застыло как погребальная маска. Глаза не мигая смотрели в одну точку.
— Господи...
Беззвучный шёпот.
— Господи...
Как мало стоили сейчас все идеалы. Все громкие слова: «Победим царя Ирода», «Я присягу дал»...
Эд вспоминал отца — самого осторожного человека, какого знал. Отца, твёрдо убеждённого, что главное в этой жизни — твёрдо стоять на земле. Отца, всё-таки построившего свой дом, и погибшего с винтовкой в руках, защищая его, спасая своего младшего непутевого сына, пока старший непутевый сын сражался на чужой войне. Теперь остаётся только вспоминать. Вспоминать недолгие мгновения близости — как тогда, у могилы Генри.
Сожалеть... О многом.
О том, что не спросил про мормонов.
Почти ни о чем не спросил...
Всегда казалось: «Ещё успею! Однажды, мы посидим вместе у камина и обо всем поговорим...»
А теперь?
«Я не могу даже его похоронить»
Алисия. Маленький Дэниэл.
«Они наверное меня ненавидят», — короткая мысль сменяется горьким осознанием.
Мертвые уже никого не ненавидят.
Той же ночью Эдвард оделся. Пошатываясь, вышел на воздух, показал кулак караульному, оседлал коня — и помчался галопом. Домой! Хватит чужих войн! Нужно сделать хоть что-то! Спасти хотя бы Джорджи... Кузен Каспер обещал помочь. Он же капитан, он знает правильных людей, да и ордер тоже не проблема!
«Прости меня, Гас. Прости, Колкинс. Прости, генерал Шелби. Я не тот, за кого вы все меня приняли.
Я просто жалкий слабак и трус, который пошёл на войну потому что хотел сделать что-то значимое, а на самом деле прикончил всю свою семью... Потерял всё, что было дорого... Потерял всё...»
Конь устал. Замедлился. Остановился.
Эд не гнал его.
— Куда теперь-то спешить...
Сказал верному животному грустно.
Спешился.
«Заночую в поле»
Безлунное звездное небо мерцало над головой.
Эдвард сел на землю и уставился куда-то вдаль, в непроглядную тьму.
«Это что же выходит, всё было зря?» — Спрашивал он себя снова и снова. Всё — от налёта на склад Макконноли до зимнего марша. Вычищенное до блеска оружие, пустой живот, выстрел в генерала Лайона — всё не стоит просто ничего...
И даже более того.
Капитан кавалерии Конфедерации вспоминал свою жизнь — веха за вехой. Ещё вчера утром ему казалось, что каждый прожитый день вёл его сюда, вёл на войну, вёл в Железную Бригаду. Здесь был его смысл, его цель.
— Я решил отомстить за брата... Целыми днями работал... Я хотел убить мерзавца. Я знал, что смогу. Должен был...
Верный друг, четвёртый конь за эту войну, слушает, навострив уши. Как будто в самом деле понимает. Всё понимает, хоть и решительно ничего не может сказать.
— Мы с папой построили дом... Вместе. Папа хотел передать его мне, приобщал меня к делу, а я хотел передать его маленькому Дэну. Теперь нет больше дома, понимаешь? И папы нет... И даже Дэна... Он же ребёнок. Мой сыночек...
Больше Эд не плакал.
Больше никаких слёз.
«Наверное, всё, что я делал, вело меня сюда, на это поле под звёздами. Каждый выбор, каждое решение, каждая ошибка...»
— И куда я теперь пойду, а?
Новый вопрос вполшепота.
— Моего дома больше нет. Моя семья мертва. Куда я пойду...
«Может закончить всё здесь и сейчас?»
Внезапно, Эдвард подскакивает, как будто его ужалила змея.
— Не дождёшься!
Рявкнул он во всю глотку, сам не зная на кого кричит
— Не дождёшься, сука! Не сломаешь! Слышишь меня?! Я Эдвард Босс, слышишь?! Я — Эдвард Босс!
Я сын моего отца! Я отец моего сына! Ты можешь убивать только стариков?! Только невинных женщин и детей! Иди и убей меня!
Выхватил револьвер. Не целясь выстрелил в воздух, снова, снова и снова!
— Убей меня! Попробуй возьми! Сука! Я — Эдвард Босс!
Ничего не осталось. Никого не осталось.
Скоро не останется и меня.
Но я приму это с гордо поднятой головой.
Сжав зубы.
«Не сломаешь, уебок»
Повторять каждый раз, когда хочется выть.
Повторять. Повторять. Повторять.
«Не сломаешь»
Эд вернулся в расположение под утро.
Ему было всё равно чем закончится эта война.
В сущности, ему уже незачем было жить.
Пока что у него ещё осталось то, за что можно умереть.
И этого Эдвард Босс не потеряет.
С этого момента он мог не есть и не спать, мог даже забыть дышать — и не задохнуться.
Он чистил оружие, чистил лошадь, ехал верхом, целился, стрелял, перезаряжал винтовку или револьвер, что-то планировал, отдавал приказы, выполнял приказы...
И всегда берег одну, последнюю пулю, берег для того дня, когда война закончится.
Берёг для себя.
|
История XX. Кальвин
Свет едва пробивается сквозь прикрытые пурпурные занавеси коляски, обильно разлитые благовония заглушают запах лошадей. По правде тебе хотелось выглянуть наружу, узнать, какова жизнь за пределами Антиохии — но цезариссу внешний мир не интересовал, сама поездка для неё была не приключением, а лишь досадной рутиной, на которую придётся убить едва не год, балуясь лишь историями, рассказываемыми привечаемому мальчишке...
— Знаешь, всё ведь не должно было быть вот так. Мой отец, Константин, ещё очень давно понял, что Империя слишком велика, чтобы править ей в одиночку. В этом недостаток сильной власти, не чувствуя ее в непосредственной от себя близости, люди становятся ленивыми, ни на что не годными. Август в Антиохии? Алеманны разоряют Запад. Август в Галлии? Персы вторгаются на Восток. Наш с Констанцием отец давно это понял — а до него понял Август Диоклетиан. Они создали идею Тетрархии — деления Империи на четыре части. Мой брат, Константин-младший должен был получить Запад, младший брат — Констант, Италию и Африку, дядя Далмаций должен был получить Элладу, а Констанций должен был достаться только Восток, и то лишенный некоторых царств — Понт папа отдал моему первому мужу в качестве приданного.
После месяцев, проведённых во дворце, ты уже научился различать опасные речи. «Всё должно быть не так», — речи точно опасные. Но наверное Цезариссе виднее?
— Отец знал своих родичей. Дядя Далмаций знал всё об управлении Империей и из Нового Рима — так тогда называли Константинополь — мог помогать племянникам. Константин мечтал воевать, Константу хотелось целовать в уста красивых мальчиков и ничего не делать. Каждый получил именно то, чего хотел... Кроме Констанция. Он всегда был тем ещё мудаком. Есть, Марк, такие люди, которые готовы идти по головам и спинам, готовы что угодно делать, чтобы вскочить на колесницу под названием «власть» — и спихнуть с неё всех остальных. Констанций всегда считал себя умнее всех, думал, что только он один по настоящему знает, что делать, что все остальные ему только мешают. К тому же, он ненавидел семью. Знаю, об этом сейчас не слишком-то говорят, но папа сварил заживо нашу маму, когда Констанцию было девять. Думаю, с тех пор он всех их и ненавидел... Всех тех, кто стоял подле отца и натравливал его на маму.
Константина кажется словно больной — бледная кожа, поблескивающие глаза.
— Когда папа умер, никто и не думал ничего сделать против его воли — кроме Констанция. Он примчался в Константинополь, один — и едва облачившись в пурпурные сандалии, велел подкупленным им воинам убить всех, кто был во дворце. Представляешь себе? Там было два наших дяди, семь их сыновей... И всех Констанций убил! Всех! Всю семью! Он это представил как защиту прав своих братьев, но Константин и Констант от такого поворота были в ужасе! Если почему они и не пошли войной на Констанция так только потому, что Констант ещё маленький был, а Константин считал, что как старший должен был и вовсе наследовать все... А потом они умирали. Один за другим. А Констанций только брал, брал, брал — расширял свои владения пока однажды не получил всё.
Историю приходится прервать, командующий протекторами отчитался, что кортеж достиг станции. Цезарисса спросила название — стражник ответил «Кен Галликана». Вас проводили в лучшие покои. И история продолжилась.
— Я помню тот день. Мы обедали. Солдаты вдруг начали убивать всех. Я плакала, залезла под стол, молилась, чтобы меня не услышали... Только потом я узнала, что Констанций велел не убивать меня. Может быть он действительно по своему любит нас — меня и Константа. Только вот его любовь как шелковый шарф, туго затянутый на горле. Брат, а теперь «Август» запретил мне выходить замуж — ведь мой муж имел бы права на престол. Постоянно следили за мной его агенты, даже Константа ему удалось убедить в том, что я опасна и за мной следует присматривать. Приходилось тяжело. Представляешь каково это — жить в клетке? Год за годом подозревать в каждом притворяющемся твоим другом шпиона брата, рассылать тайные послания, искать сторонников. Однажды, когда я была в Италии, у меня случился роман с комитом Магненцием. Он был талантлив, амбициозен, и я увидела, вот мой шанс. Я шепнула ему на ухо — ты достоин большего. Ты можешь получить меня, получить навсегда, и тело мое откроет тебе Рим — если будешь достаточно смел взять его. И, конечно, был старик Ветранион — этот просто был должен мне за несколько одолжений...
Вы обедали вдвоём — не было ни стражи, ни других гостей станции. Ты прислуживал госпоже, но у тебя было чувство, что она не видит тебя.
Потом ты часто будешь видеть такое выражение лица, и раз и навсегда узнаешь, что именно оно значит.
«Печать смерти на лице»...
— Когда я поняла, что брат победит я поговорила с ним — откровенно. Мы договорились. Я получила мужа, которым могла вертеть как хочу, получила владения, где могла как хочу распоряжаться. Он обещал, понимаешь?! Обещал!
Она крикнула это с внезапной яростью.
— А теперь он вызывает меня! И я знаю, что он скажет! Он захочет казнить Галла! Поставить на его место младшего — просто потому что Галл укрепился на Востоке, потому что у него есть свои люди! Но я не позволю! Я напомню Констанцию, я напомню ему!
Константина взметнула свой маленький, уже начинающий сохнуть кулачок в воздух, и вдруг задрожала всем телом.
— Нас ведь... так мало осталось, понимаешь Марк? Из всех. Только я, Елена и Констанций. Остальные умерли. Бабушка Елена, мама, дяди, братья... Даже маленький Констант, и тот уже умер... Никого больше нет, Марк, совсем никого...
Госпожа встала, пошатываясь. Оперлась на твоё плечо.
— Без нас... Он же совсем один останется. Нет, он нас не убьёт... Не убьёт. Что-то мне нехорошо, Марк. Проводи меня в постель. И почитай мне, мальчик. Почитай об Иове...
Когда она легла, ты коснулся ладонью ее лба — он весь горел. Вскоре, Цезарисса уснула.
Больше ты ее не видел.
На следующий день ты проснулся больным.
Озноб вгрызался в тело ледяными зубьями, живот вздулся так, будто готов разорваться.
Ты катался по простыням в холодном поту, и точно не знал, что видишь или слышишь.
— А с этим что делать? Он свидетель.
— Не больше чем ты или я. К тому же ты слышал врача, дитя вероятно скоро умрет.
— А если выживет?
— Оплатим его содержание на пару месяцев.
— Нельзя его в город возвращать.
Тут в разговор вмешивается новый голос
— Господа мои, если позволите...
— Говори, Софроний.
— У меня неподалёку друг живет. Он ревностный христианин и конечно позаботится о мальчике. Разве что говорить ему откуда ребенок взялся наверное не стоит. А я все равно отчета от агента ждать буду.
— Вот и решили.
Ты бы не запомнил этого сна — одного из множества других видений в бреду. Но когда ты немного окреп, к тебе действительно пришёл мужчина по имени Софроний, который рассказал тебе, что Цезарисса умерла. И родители твои тоже умерли потому что их казнили. Но о тебе позаботятся. Обязательно позаботятся.
Вторая поездка была совсем не похожа на первую — Софроний вёз тебя в открытой колеснице, и ты во все глаза местные необычные горы, то остроконечные, словно вытесанные руками человека в форме идеальных конусов, то округлые, напоминающие спины спящих великанов.
Вы приехали в небольшое поместье близ Назианза, принадлежащее местному епископу Григорию. Самого епископа не было — но поскольку Софроний был другом его сына, придворного архиатра Кесария, ему были рады. Вскоре, прибыл в поместье и другой гость — ещё совсем юноша, некий Луций, привезший какой-то отчёт.
А потом эти двое просто уехали!
Софроний обещал, что за тобой вернутся — но не вернулись.
Ты остался один, предоставленный самому себе.
Ну ладно — не совсем один. Были и другие дети, все — сироты, правда в основном из бедных семей. Епископ Григорий содержал в своих землях приют и школу для потерявших родителей мальчиков — в целом конечно не дворец, но тебе объяснили, что умеренность это вообще-то добродетель. Например, когда встаёшь, не следует подзывать раба, чтобы он умыл тебя и одел, вполне можно одеться и умыться самому. Поначалу ты артачился, но когда тебя пару раз выпороли, то оказалось, что в том, чтобы самому одеваться, умываться, стирать одежду и следить за чистотой постели, действительно нет ничего страшного. Когда местные узнали что ты язычник, то сказали, что так нельзя — и вообще богов никаких нет, а есть только один Бог, и благодаря его милости ты сейчас жив и здоров. Тебя крестили в день святого Марка — всем это показалось весьма символичным.
Назианзинские два года ты помнишь хорошо — впервые ты мог спокойно носиться по садам и виноградникам, общаться с простыми людьми. В тот период ты слегка позабыл, что родился куриалом, да тебе никто толком и не объяснял, что в этом такого. У тебя было много друзей, да и вообще, дети горожан и колонов смотрели на тебя едва ли не как на Геракла — для них ты был пришельцем из волшебной страны Антиохии, где в одном городе больше народу чем во всей Назианзинской епархии, а уж когда ты на память цитировал «Илиаду» или говорил, что лично знал Цезариссу...
В общем, на тебя сложно было не обратить внимания!
Учителя прочили тебя в священники.
Правда, вера твоя пока была скорее мальчишеской. Ты знал, что если вести себя хорошо и исправно читать молитвы, то тебе простят какие-нибудь мелкие проделки, но едва ли думал о Боге всерьёз. Хотя благодарил Его за своё чудесное исцеление совершенно искренне.
Когда тебе исполнилось четырнадцать, в поместье остановился новый человек — господин Василий. Этот пока незнакомый тебе мужчина до сих пор учился в Афинах философии вместе с сыном епископа Григория — но покинув Элладу пустился в странствия по Сирии и Египту, где узнавал многое от уединенной жизни, и сейчас желал создать «монастырь» (что это, ты пока не знал), где-то в своих владениях. И так уж вышло, что Григорий-младший вспомнил, что его отец содержит приют, и дал Василию письмо к епископу, а тот идею поддержал и разрешил другу сына набрать себе наиболее благочестивых юношей для помощи в столь трудном деле.
И уж конечно на тебя первого обратили внимание!
Василий немало удивился, когда ты рассказал ему, что происходишь из куриалов Антиохии, и даже сказал тебе, что Бог наказывает лжецов, но когда ты рассказал ему историю целиком, немало задумался, и, наконец, велел никому и никогда больше эту историю не рассказывать.
— Может Господь для того меня сюда и послал, чтобы я тебя защитил, мальчик. Давай так — ты поедешь со мной, и когда немного подрастешь, мы уже вместе и решим, что делать. А я пока разузнаю жива ли ещё твоя семья в Антиохии и безопасно ли тебе будет вернуться к ним.
Так началось твоё третье путешествие — на север, на реку Ирис.
И оно тоже отличалось от двух предыдущих.
Господин Василий сильно отличался от Софрония и от Цезариссы — в нем первом увидел ты живое внимание к тебе, какое-то внутреннее небезразличие. Константина смотрела на людей как на живых кукол, ты прислуживал ей, слушал её истории, но её отношение к людям делилось на «благоволение» и «неблаговоление». Софроний с тобой почти не говорил, а из фраз его ты запомнил только одну: «Делать добро когда можешь не делать зла».
Василий же чем-то напоминал отца — не твоего, вечно отсутствующего, а другого, всеобщего отца — он часто спрашивал тебя о твоих мыслях на тот или иной счёт и подолгу обсуждал их с тобой. И если учил чему-то, то не говорил просто «это вот так, а это не так» — всегда объяснял почему оно так или иначе.
— Есть два способа монашеской жизни — жить можно в пустыне или в уединении. Но живущий в пустыне подвергнётся соблазну гордыни, ибо не видит людей. Сам посуди, когда живешь наедине с Богом, в безмолвии, в свободе от испытаний, не начнёшь ли, подобно фарисею, благодарить Господа за свою праведность, вместо того, чтобы молить о прощении грехов? Напротив, живущий в уединении черпает много от людей, в том числе дурного — от чего бывают мятежи и расколы, но и вера такого человека подвергается испытаниям и благо приносит многим. Оттого-то я и задумался, как соединить одно с другим. И есть такой человек, отец Евстафий, благочестивый, хоть и арианин. Он придумал монахам жить как бы на два дома — обитать в пустыне, приходить же в город дабы в госпитале помогать больным и бедным, тем-самым сочетая добродетель уединенную с добродетелью деятельностной.
От Василия ты узнал, что человек живет для двух дел, напрямую друг с другом связанных — Спасения души и помощи ближнему. Одно без другого немыслимо, ибо как спасти душу свою, если ты добра никому не сделал, делающий же добро через то спасает душу свою.
Ты спросил — как же делает добро пустынник, ушедший от мира?
«Через молитвы за всех христиан земли», — ответил Василий.
Вообще-то он пока не был священником. Чтобы стать священником следовало пройти рукоположение — что Василию только предстояло.
Единственное, что вело его это глубочайшая, выпестованная в сердце вера, и именно эта вера заставляла тебя чувствовать, что встретил ты человека особенного, отличающегося от всех прочих.
Человека, смыслом жизни которого было идти за Христом.
Пустынная жизнь заинтересовала Василия, когда он убедился в том, что каждый день в городе приносит с собой тысячи соблазнов. Когда глаз мечется из стороны в сторону, разглядывая то одно, то другое, как же рассмотреть ему истину? Мирская же жизнь всегда приносит с собой множество забот.
Вот ты, Марк, уже юноша и мечтаешь порой о женщинах, женившись будешь мечтать о детях, потом воспитывать детей, заботиться об их благе — будешь ты несомненно надзирать за слугами, тужиться с соседями, вести дела, и так каждый день будет проходить в метаниях и неизменно омрачать душу твою.
Один лишь способ избежать этого — удалиться от мира, душой оторваться от пристрастий тела, не иметь у себя ни города, ни дома, ни собственности, ни товарищества, быть нестяжательным, не беспокоящимся о средствах жизни, беззаботным, избегающим всякого сношения с людьми, не знающим человеческих правил, готовым принимать напечатлеваемое в сердце божественным учением.
Блаженнее всего — на земле подражать лику Ангелов.
Впрочем, Василий отнюдь не собирался принуждать тебя становиться монахом, напротив, впервые в жизни предложил он тебе выбор. Ты мог поселиться в пустыне, и принять на себя монашеские обеты — а мог и жить в Кесарии, близ богадельни, пока не выяснится судьба семьи твоей посвятив себя заботе о бедных.
В дальнейшем же лишь тебе предстояло решать, принять ли духовный сан или вернуться к делам мирским.
-
Ух, конечно, интересно почитать эту историю с другой стороны!
Вскоре, прибыл в поместье и другой гость — ещё совсем юноша, некий Луций, привезший какой-то отчёт.
Все мы когда-то были молодыми...
Но кстати, Луцию уже 21 год был.
-
За Василия Великого — отдельный респект
|
|
– Вот уж действительно матросская душа. – с усмешкой ответил взводный, но усмешка была с явным жестким оттенком. – Маневры, значит, суворовские, атаки в лесах, не знамо на кого, это мы завсегда. А когда вот врага перед тобой выстрелить из-за кустов – такая война нам не нравится. Все бы "ура-алга" кричать, или как там у вас, "полундра"? Много ты, видать, войны-то видел, куда уж нам, глупым. Умно, ничего не скажешь. Кто ж обвинит геройски погибшего за партию большевиков, да?
Фрайденфельдс демонстративно перевернулся на живот, уставив взор на деревню, но тут же заговорил сам с собой:
– Хотя всем соваться тоже глупо, да. Больше наступает – больше ляжет. Так-с... Strēlnieki, uz cīņu! Слышь, Мухин. Возьмешь людей, шестерых, что с головы, положишь в цепь за нами в три стороны для прикрытия. Остальных забирай, и идите вправо, вдоль берега, шагов на пятьсот, только вдоль берега смотрите, не потеряйте реку или озеро. Немного рассыпетесь и ждите нас. Может, ничего и не будет. Туман, да еще река – пока даже пристреляются, сто раз уйдем, не то что искать. Выполнять. Стрелки, ну что там? – повернул голову к своим латыш.
Пока Мухин и Фрайденфельдс говорили, колонна продолжала идти по берегу реки. Голова её уже заворачивала на деревенскую улицу, прочь от речки, а теперь был виден и хвост. Нет, это не взвод, — поняли все, — это рота марширует, тут их около сотни.
— Gatavs, komandieris, — откликнулся Кульда, уже вместе со всеми приготовляющий пулемёт к стрельбе.
Мухин злится на командирскую отповедь, но собирается ответить "Есть!" Командир есть командир. Но тут на его грубоватом лице поступает идея.
- Погодь. А если наоборот? Мы по ним дадим из винтовок, а если пойдут, ну, тогда, и во фланг пулеметом.
— Не полезут в реку за нами., — подал голос Землинкис от пулемёта. — Вдарим ленту, а потом в лес.
– Надо щас бить, пока стоят, — сказал Фрайденфельдс. — Залягут, отстреливаться начнут и все. Давай, уводи людей, некогда переигрывать, щас и эти уйдут. Главное, чтоб у них пулемета не оказалось. – протараторил Вацлав, переползая к устанавливаемому Максиму и не успевая перейти на латышский. – Кристапс, слышь, — обернулся командир к Землинскису, — на всю ширину, полленты. Залягут, начнут палить, мы меняем позицию вон туда. Успокоятся, встанут – и мы еще им полленты. Ну, если у них у самих пулеметов нет. Парни, сразу готовьтесь тащить пулемет.
Парни зашевелились, рассредоточиваясь вокруг пулемета полукругом. Сам командир оказался позади, встав на колени.
– Понял, – сказал Мухин. – В смысле есть.
Так, значит так.
– Агеевы! Уьянин! Цыганков! Кузнецов! – скомандовал матрос громким шепотом, припоминая фамилию шестого. – Денисов! Ляжьте так, полукругом. Двое туда, двое сюда, двое так. И чтоб прикрывали командира, как мать родную! Остальные – за мной в колонну. Пригнуться. И не курить!
"Мне что отлить, что потерпеть, командир. Я своё слово сказал."
– Удачи!
И пошел, сам чуть пригнувшись, посматривая из-под бескозырки на интервентов. Сколько ж вас, мать честная! Пол-ленты... какие там пол-ленты, командир. Ну, война так война. Дело привычное теперь уже.
— Айда, братва, — распорядился Ерошка Агеев, оглядывая своих, как бы подтверждая указание Мухина. — Вжарить отсюдова, что ж, можно. Вжарить отсюдова милое дело.
Распорядился он, однако, так, что тыл прикрывали только Цыганков с Кузнецовым: остальные четверо калужан изготовились к стрельбе по врагу.
Сочно клацнул в пулемёте шатун, толчком выдвинули тупой нос «Максима» из-под ёлки Кульда с Землинскисом. Лежали по сторонам, прижимая приклады к щекам, калужане. Мухин с питерцами уже скрылся в лесу. Всё было готово: интервенты с той стороны речки ничего не подозревали, — так нестройной цепочкой и брели по дороге над речным откосом: кто с винтовкой за спиной, кто в руках, кто — положив на плечи на манер несущего крест Иисуса.
Шагали они без усталости, с ребячеством даже — не так бредёт по дороге бывалая пехтура на исходе тридцативёрстного марша, не так даже в его начале: все понимают, что впереди, все идут как бы заранее устало. Новобранцы, вот кто так беспечно ходит — только что вывалившееся с эшелона мясо, которому всё ещё в новинку, и дальний перестук пулемётов, стрельба пачками — всё это и хоть и пугает, но скорей будоражит, вызывая беспокойное веселье, подобное тому, которое испытывают, скажем, арестованные демонстранты в каталажке, нервно и без конца перекидывающиеся шутками.
Вот так и эти шли: беспечно и — даже за туманом было заметно — весело: кто парой, о чём-то разговаривая, кто вертел головой по сторонам с видом туриста, один остановился, склонил голову, прикуривая. Прикурил, перебросил пачку товарищу, тот ловко поймал. Голова цепочки уже завернула между домами, удаляясь прочь от речки, виден был и хвост — какой-то тип там остановился, возясь с сапогом — нет, с ботинком, эти носили ботинки: снял, приплясывая на ноге, принялся вытряхивать попавший камешек, кто-то из удаляющихся обернулся, окликнул отставшего — и тут Землинскис вжарил.
Затрещали патроны в убегающей ленте, судорожно забилось тело пулемёта, первые пули выбили строчку под ногами солдат в середине цепочки: не пристрелялся, не попал сразу — но тут же деловито-сосредоточенный Землинскис повёл ствол выше: один, другой, третий опрокинулись на землю, вряд ли успев что-то даже сообразить. И тут же рядом захлопали винтовки, защёлкали затворы: калужане начали лупить пачками, без команды.
Цепочка интервентов развалилась мгновенно: кто попадал в грязь, кто брызнул в стороны, кто перевалился через низкий штакетник ближнего огорода в кусты, — а с кустов уже летела листва, когда Землинскис повёл очередь по ним. Кто-то, дёргая с плеча винтовку, бросился прямо на пулемёт, к речке, нелепо заскользил боком по глинистому откосу — да так и грохнулся в чёрную воду, подняв ворох брызг. Кто-то, застыв на месте, бешено вертел головой, силясь понять, откуда бьют, и тут же повалился на колени, выронив винтовку под ноги. Заорали на разные голоса — кто вопросительно, кто повелительно, кто мучительно и все дико. Скрывшиеся в кусты, за дома принялись беспорядочно стрелять: куда? Кто-то, пригибаясь, удирал за угол избы — пулемёт затюкал в чёрные брёвна, вышибая в них цепочку светлых щербин, но не успел довести ствол Землинскис — беглец скрылся.
Землинскис остановился, азартно зыркнув на командира — ну что, мол, продолжать? Ствол пулемёта исходил седым дымком. Калиньш даже взгляда не поднимал, продолжая придерживать остановившуюся ленту — лишь бы не было перекоса. Кульда, Пярн и Верпаковис даже дышать забыли, наблюдая за побоищем из-за спин товарищей. Калужане ещё палили: лежащий ближе всего к Фрайденфельдсу лохматый светловолосый Илюха, лёжа на боку и высунув от усердия язык, грязными пальцами доставал патроны из подсумка. На той стороне лежало с десяток тел — кто без движения, лицом в раскисшую чёрную грязь, кто прижимая руки к телу и тонко, жалобно вопя. В чёрной воде речки замер, раскинув руки, упавший, торча боком из-под воды как коряга в белых бурунцах. Голова его была под водой, только бок с задравшейся полой кителя торчал и рука тянулась по течению.
Одиноко лежал ботинок: обладатель его прятался сейчас в кустах смородины, босой на одну ногу, с размотавшимися на ней обмотками-леггинсами. Рядом с ботинком он оставил винтовку, а чуть ближе к кустам ещё и пилотку. Он не понимал, что только что произошло. Он хотел закричать, но боялся себя выдать и, вжимаясь щекой в сырую землю, глубоко зарывшись в неё пальцами, только повторял про себя «матка боска, матка боска». Он был двадцатилетний поляк из Детройта, призванный только в июне. Ему обещали, что он будет тут ротным переводчиком, а не вот это всё.
— Вот вам хлеб, вот вам соль, — приговаривал Илюха, набивая в винтовку патрон за патроном. — Вот хлеб, соль, а эт на сладкое, — затолкнул он последний.
Вот так же и по ним, по калужанам, латышам, питерцам и рязанцам, позавчера вдарили — никто даже не понял, откуда, только засверкало, затрещало из-за леса, полетели оттуда гранаты, все и ломанулись назад. Вот теперь вам за это. Жрите, жрите, гады.
-
— Вот вам хлеб, вот вам соль, — приговаривал Илюха, набивая в винтовку патрон за патроном. — Вот хлеб, соль, а эт на сладкое, — затолкнул он последний.
Да!
-
Яркая и очень достоверная картина боя.
|
Впервые в жизни, Джо крепко задумался. До этого все складывалась как-то само по себе, "оно" шло своим ходом, а когда становилось совсем хреново, то каждый раз парень запоздало понимал, что в очередную задницу он попадал, наверное, не просто так. Проклятье.
Джозеф уехал подальше — из лагеря в степь. Оставшись один на один с закатом, парень отпустил поводья и позволил лошади шагать так как ей вздумается. Сам же погрузился в раздумья, да так серьезно, что даже потерял ощущение времени.
Мысленно Джо вернулся в детство, потом на прииск, конечно, куда без этого. Как ни крути, а по больше части ему везло. Ну, то есть, понятно дело, что были люди и удачливее Джонсона, но в целом жаловаться на нечестную игру нельзя было. А теперь... Черт. Мурашки, обгоняя друг друга, понеслись по спине — ему нужно было решить! Что дальше же? М?
Можно было поехать с шефом или с ребятами, но... Внутренне Джо ощущал какое-то чувство, наподобие чувства долга перед ними. Много за что, понятно дело, но все были взрослые люди, да и ехать с кем то просто потому что должен, а не потому что хочется, затея хреновая. Нет, заниматься лошадями или пытать судьбу на широкой дороге не особо хотелось.
Особо вообще ничего не хотелось. Наверно потому, что он и не знал чего можно хотеть-то. И тут он понял, что по земле ходит много тех людей, с которыми он не против был бы посчитаться. Это было похоже на то, когда ты что-то делаешь за деньги, но тебе говорят, что расчет будет потом. А "потом" говорят, что нужно подождать, совсем немного. Потом много, а потом, сука, следует фраза типа такой: "Слушай, да это было когда, м? Сколько воды утекло, давай жить этим днём, тем более у меня как раз есть для тебя интересная работёнка!" И пальцами трёт, гнида, невидимыми купюрами шелестит. Улыбается.
Вот и сейчас: сколько было случаев, когда разные членососы макали Джо в дерьмо? Теперь он знает как поступать — бить, бить как можно сильнее, наверняка, так чтоб кровью умылся. Потому что он прав! А что если вернуться обратно? Делать остановки и наведываться в гости. Восстановить, так сказать, справедливость, но только ту, настоящую. Джо даже улыбнулся, представив как же приятно будет выдавать кишки тому фермеру... Повесят. Вот гадство! Вся хрень была в том, что Джо умел убивать, но вот как так делать, чтобы за это ещё и не вешали — увы. Такая схема работала только с краснокожими, но белые своих охраняли законом, мать его.
На очередном витке размышлений, Джо понял, что злость уходит на второй план. Вспомнился Тапси-хаус. Матери, скрипучая лестница на второй, ободранные обои у окна на чердаке. Даже Хорас вспомнился, во как! Нет, ну а почему бы и нет? Доллары в карманах, все как и задумывал, да детка!
Если бы прямо сейчас кто-то взглянул на Джо со стороны, то заметил что на задумчивом лице начинает появляться улыбка. Идея начинала нравится все больше и больше.
Спокойно вернуться домой с деньгами, можно было и не переживать чем заняться — на первое время хватит. Да и на второе тоже, потому как особо шиковать Джо не привык. Осмотреться, прикинуть, а там и видно станет. Да и в любом случае можно было переиграть если что, найти работу, податься в Техас, например, там тоже есть индейцы. Так говорят. Или вернуться к шефу, верно? А если нет — можно найти Итана! Да, чёрт возьми, это просто охренительная идея!
Итак. Мечты в задницу, что же на дне? Возвращаться обратно домой с Сэнди не очень удобно, значит продать. Да и надоела, ну просто жуть. Что дальше? По пути не особо транжирить, но без фанатизма. Жрать помои Джо не собирался. Вроде все? Теперь оставалось об этом сказать ребятам. Парень так и поступил — приехал и все выложил, мол, возвращаюсь домой, проверить что к чему. Вот. А там видно будет, может и вернётся обратно, ведь теперь у него есть друзья в этой "стране", верно?
К слову о друзьях и стране. Джо воспринимая это, разделял взгляды Барксдейла. Если и создавать государство, то сильное, мощное. Глупо надеяться что обособленные части сложатся в единый механизм. Ты либо тянешь общую лямку, либо думаешь о себе, все как в жизни. А что до рабства... Как и прежде, Джо особо не делил людей по цвету кожи, но и переживать за чей то красный или черный зад не спешил. Он думал так: каждый должен работать своими локтями, пробираясь через толпу, а если не хватает сил — пошел к черту. Вот и все.
На этом размышления Джо закончились, а дорога повела его в Сан-Франциско.
-
Он думал так: каждый должен работать своими локтями, пробираясь через толпу, а если не хватает сил — пошел к черту. Вот и все.
Да, чувствуется, что как-то так он и должен был думать).
|
Уж на что, как все прочие убедились, была Варвара ловка да быстра, а такого и от неё не ждали. Говорят люди, выше головы не прыгнешь, но Варвара не то, что свою голову с запасом перескочила, но доскочила аж до самой головы Кровавоглаза-змея. Казавшийся с земли таким маленьким, теперь глаз чудища стал для неё прекрасной, крупной целью, в которую разбойница метко хлестнула своим хлыстом из косы девичьей. Привязанное к другому концу стальное жало копейного наконечника вонзилось прямиком в зрачок, заставляя его расплескаться чернильной кляксой по желтой радужке, и змей взревел, замотав головой, полностью ослеплённый и обезумевший от боли. Он ещё пытался сопротивляться - кусался, бил лапами и хвостом вслепую, плевал желчью и изрыгал ядовитые пары, но удары сыпались на него со всех сторон. Люди забили ослепшее чудовище всем скопом, не дав ему ни других ранить, ни самому убежать на дно ядовитого озера. Обессиленный, израненный, окровавленный, змей-Кровавоглаз пал на отвердевший, растрескавшийся берег, повалившись набок, и уронил свою массивную голову, шумно и хрипло дыша через кровоточащие узкие ноздри и истекающую ядовито-кровавой пеной пасть. Чудище будто приняло свою судьбу - оно не билось, не дёргалось, не противилось более людям. Оно лишь хрипло, с лёгким подвыванием дышало, смирно ожидая, когда кто-нибудь добьёт его.
Ягиня была права. Всё-таки это был по-своему величественный зверь. Чудо, какому место только в сказках. Пожалуй, к этому существу, страдающему и беспомощному перед неумолимой судьбой, было можно даже почувствовать жалость. Но жалости точно не чувствовали варяги. Хольте презрительно плюнул под ноги, глядя на корчащееся существо. Инга лишь на секунду удостоила его взглядом, прежде чем вновь приняться оказывать помощь бессознательному Ургену. Рагнар устало отдувался и утирал пот с раскрасшевшегося, вспотевшего лица, как будто бы не чудище помог победить, а тяжело и обстоятельно поработал на кузнице.
Ловчий одолжил у Горыни меч, а затем, встав напротив нанесённой осадным орудием варягов раны, прикинул нужное место, и с размаху всадил лезвие в бок чудища по самую рукоять. Ловчий метил в сердце - оно было скрыто глубоко в поломанной грудной клетке, отделённое покрывавшим кости мясом, а также внутренностями, жировой прослойкой и требухой. Нужно было действительно длинное лезвие, чтобы достать до бьющегося сердца, всё ещё качавшего убывающую в теле существа кровь, и двуручник Ургена как раз для этого подходил. Понадобилось ударить всего раз - существо вдрогнуло всем телом, дёрнулось последние несколько раз в остаточных конвульсиях, и хриплое, тяжёлое дыхание затихло.
Кровавоглаз был мёртв. Человек в очередной раз победил, доказав, что неспроста является любимейшим творением природы и богов - уж кто во что крепче верит. Ловчего же не покидало ощущение, что со смертью Кровавоглаза что-то в мире необратимо изменилось.
-
Кровавоглаз, конечно, круто получился.
Даже не по себе стало за Васька, что он один на такую страхолюдину попёр! Сразу чувствуется, какой у него ветер в башке гулял))).
|
Все пошло не так. Танец должен был продолжаться! Но как маленький камешек, скатившийся с вершины горы, погребает под оползнем деревню, так и одно лишь действие вызывает целый ком последствий. Рум, вместо того, чтобы обороняться, сам ринулся вперед. Глупец! И вдвойне глупец, что ушел в сторону от ожидаемого удара, подныривая там, где должно было просвистеть копье. Он так ничего и не понял. Альбин видел, как она идет вперед, и не поверил словам. Зря. Фейруза не собиралась колоть, и острие так и не вспороло воздух там, где должно было – если бы женщина и вправду хотела убить своего соперника. Череп магистриана, защищенный шлемом, столкнулся с отполированным тысячами прикосновений древком, и оно с оглушительным, похожим на хлопок треском переломилось. От силы удара нарушилась изящная грация танца, сбился ритм, и арабку просто развернуло лицом к римлянину. В груди у Луция торчал обломок копья – того копья, что должно было пройти мимо, но, кажется, оно ему совсем не мешало. А Фейруза оказалась перед озлобленным противником с широко раскинутыми руками, так и не успевшая схватить его. Не успевающая сделать ничего. Падающей звездой сверкнул клинок заслоняя собой небосклон. Она даже не успела испугаться – так быстро все произошло. А потом мир взорвался пронзительно-красной болью, сорвав с губ короткий, похожий на птичий клекот крик. Лахмидка, чьей защитой было только полубезумное стремление к цели, упала, как подрубленная, и перед тем, как блаженная темнота укутала ее в свои объятия, она видела, как медленно кружась, опадают белые лепестки с тонкой ветви во дворе родного дома. На губах вместо соленой меди крови был густой, стекающий по подбородку вкус налитых персиков. Она смотрела, как босоногая смуглая черноволосая девочка в белом платьице, расшитом по подолу и вороту золотой нитью, скачет по двору на одной ножке, а к поясу кошти привешена маленькая камча. Лахмидка знала, что концы плети заканчиваются свинцовыми грузиками, и знала, кто перед ней. Знала, что ждет впереди маленькую девочку, пока столь беззаботную и веселую. Она силилась улыбнуться, пыталась предостеречь, но персиковый сок на губах оказался соленым морем, поглощавшим ставшее внезапно чужим тело. Женщина пыталась рвануться вверх и выплыть из черных вод, шуршащих, словно барханы во время самума, но бесцветные глубины, полные первозданной пустоты, и тонкая грань поверхности внезапно поменялись местами, словно в перевернувшихся песочных часах. Мир перестал существовать, и Фейруза, обессиленная, закрыла глаза в ожидании объятий того любовника, что рано или поздно придет к каждой. Она не ждала его так рано, но встретив, не боялась, готовая до дна испить свою чашу. - Я иду. Дочь Хиры чувствует, как песок черного моря забвения осыпается по волосам, обнажает глаза, царапает острыми гранями плечи и грудь. Он все осыпается и осыпается, словно пролился самый настоящий дождь из песка. Саднят руки, тянут мышцы в бедрах. Ужели то напряжение, что было до смерти, остается и после него? Как это… символично.
Когда, наконец, скатывается последняя песчинка, женщина с трудом поднимает века, тяжелые, как наполненные зерном хурджины. Она ожидает увидеть перед собой мост Чинвад, и уже готова ступить на его узость – без страха и сомнений, готовая принять ту судьбу, что ей уготована. Но вокруг только мертвая, опаленная солнцем земля. Земля. На которой никогда не взойдут новые всходы. Бесплодная, как и она сама. Здесь нет воды, и наверняка не найти ни змей, ни скорпионов, ни жуков. Здесь никто не живет – кроме той, кто всегда рядом с Фейрузой.
- Бля-я-я… - устало выдыхает царица, обвиснув в незримых путах. – Опять ты. Даже после смерти от тебя не избавиться. – Лахмидка дергается, пытаясь отстраниться от кисти, но движение, даже такое слабое и неуверенное, отдается болью во всем теле. Сухо закашлявшись от подступившей к горлу слабости, она, словно норовистая кобылица, с трудом вскидывает голову, скривившись от боли в шее. – Вечность? – вместо улыбки получается лишь бледная и болезненная ее тень. – То есть ты, дорогуша, навеки теперь здесь со мной, вместо того, чтобы веселиться среди живых?
Долгая речь и пересохший воздух снова заставляют арабку забиться в надсадном кашле.
- Чтоб ты сдохла, сука.
|
-
поставила над нами конюха, изводившего нас игрищами…Теперь Алию я смогу представлять только так: 
|
|
Как он сумел выжить в потоке, холодном, бурлящем и кажущемся кошмарно широким, Дарра так и не понял. Для него все воспоминания о том дне и о том моменте свалялись в единую тёмную кучу-малу из страшных, неприятных и нудных ощущений, подобных тягучему сосновому дёгтю, который будто бы обязательно надо почему-то выпить, да ещё и весь целиком, а на длиннющий стол всё ставят и ставят новые и новые заляпанные буро-коричневой мутью банки.
...Вот он и его друзья бредут, и бредут, и бредут, и вокруг всё то же самое, кроме постоянно увеличивающегося количества воды, а вот, внезапно, и переправа, и потом всё как в липком тумане, и только шум бегущей реки, только манящие вцепиться в себя разлапистые коряги и мокрый воротник куртки Шульца, трещащий сквозь хлюпанье, но не рвущийся. А потом снова бесконечная ходьба, страх потерять дорогу и утонуть в неожиданно бездонной луже, кашель и чих в каждой вымученной перебранке да босые ноги, ноющие от усталости и ссадин, но ноющие вяло из-за подкрадывающегося окоченения. Наконец, роковой косогор…
Наверно ни по какому иному поводу не вздыхал Дарра в те дни так часто, как вспоминая Окунька. И ведь казалось же сперва по холоду да измотанности, будто ничего страшного, ну ведь дышит же мерин, а нога, ну что нога, помощь приведём да выходим. А потом вспышка озарения: это у тебя-дурака «ну что нога», а у лошади это, «чёрт подери, нога»! Да ни один врач не возьмётся за такой открытый перелом, в лицо сердобольным хозяевам скотины рассмеётся и пристрелить посоветует, чтобы не мучилась, и будет прав. Ну не срастётся оно как надо. Это у людей тело лёгкое и равномерно костляво-мясистое, такое в комфортном положении несложно стабилизировать и покой поддерживать тоже дело нехитрое. А у лошади на ноги-то пойдите-гляньте! Не-не, ниже колен! Сухожилия одни да кожа, ни мышц особых, ни других каких защитных тканей, попробуйте зафиксируйте! Особенно если той кости кирдык, что начало в копыте берёт. И ведь как ещё-то батя Дуэйна рассказывал — лошадь же дура та ещё, невдомёк ей, когда уже можно вес тела своего тяжеленного на травмированную конечность переносить, а когда ещё нельзя. И вот так попробуешь даже если срастить, так и не выйдет ничего, потому как через месяц забудется тварь тупая да повторно всё себе там же сломает, только ещё хуже себе сделает. Это её надо полгода, а то и дольше взаперти держать, чуть ли не с подвешенной ногой, и всё это время кормить да чистить, что её, что за ней. Ну бред же, кто себе такое позволить может? Да и самой лошади такая жизнь не в радость, постоянные боли да страдания, потому как движение — основа жизни её, а тут вдруг такая тюрьма! Оно и после всего такого-то без гарантий, что травма не повторится, а лошадь всё равно уже прежней не будет. Ну и смысл тогда? Нет, не слыхал батя Дуэйна о том, чтобы кто-то вот такую вот лошадь поломанную выхаживал, а батя Дуэйна много чего слыхал.
Поэтому мог себе представить Дарра, отчего так разозлились Донахъю на Дайсонов. Конечно, детской своей головой он больше не про потерю работника сильного-выносливого думал, а скорее горевал за то, что никак не смогли они там добить Окунька, никак от мук его не избавили. Жуть какая, ночью в таком влажном холоде помирать! Это ж, грубо говоря, как сам Дарра в постели маялся потом с горячкой да кашлем, только без чёртовой постели! А ещё без горячего чая и без доброй материнской ладони на лбу. Потому наверно и досада такая, и злость у Донахъю, и оно дело понятное. Вот только… неужели и Дуэйн тоже злится?
Дарра долго места себе не находил, гуляя вокруг фермы друга на почётном отдалении. Всё надеялся повстречать его где-нибудь на дороге и объясниться, да только сам же того и боялся, потому что слов верных подобрать не мог. Ну что тут скажешь? «Что мы могли сделать?», «да здорово же, что вообще живыми вернулись!» или «это ж ты сам предложил Окуньком Бетти вытягивать!», такое что-то? Да ну, ерунда какая. Наверно хорошо, что случайно не встретились.
Даже посмертная слава Джона Брауна как-то мимо Дарры прошла, не зацепила, не осела в душе. Песенка, конечно, запомнилась, хорошая была песенка, да только всё равно про войну, про штаты прослэйверов, про форты все эти и про цены на зерно говорили больше. И за это что ли погиб Джон Браун? Почему-то Дарре казалось, что узнай он, к чему приведут его выступления, так ждал бы его ступор и смущение. «Да вы не так меня поняли», сказал бы он наверно, хотя и было стойкое ощущение, что его бы никто не послушал. Война, цены на зерно и что-то ещё большое и непонятное ирландскому пареньку явно интересовали людей больше справедливости по отношению к угнетаемым где-то там неграм.
Впрочем, признаться честно, озадаченный ссорой с семейством Донахъю Дарра и сам легкомысленно к этому всему относился. Ушедшему на войну Пэдди он тихо завидовал и потому ни о чём его не попросил, просто пожелал ему удачи угрюмо и крикнул вдогонку писать почаще, рассказывать поподробнее, как оно там, в армии-то. Интересно же. Да чего уж там, слушал он зачитываемые сыном мистера Крюгера письма брата с раскрытым ртом. Шутка ли, капрал! Это ж почти генерал наверно. Ну, близко же к офицерам. Эх, выбьется Пэдди в люди, забудет про семью, он же такой, как чем увлечётся, счёт дням теряет, единственный из всех братьев ножик в полоску истёр, поделки деревянные вырезая. Или вот с рыбалкой той же, вечно раньше всех уйдёт и дольше всех задержится. Наверно потому война и затягивалась, что братец во вкус вошёл. А если б туда ещё и Брэди ушёл, ух! А если б и самого Дарру взяли… эх, воевали бы и воевали.
Поэтому новость про «три тыщи убитых» под Булл-Ран воспринята была с недоумением. Это ж где они столько народу набрали, чтоб всех вот так за раз положить? А хоронили где? Дела-а… ну ясно тогда всё. Наверно ещё до следующего четверга провозятся.
Но провозились они куда дольше. Вообще, судя по газетам (ну, большинству новостей) и письмам Пэдди, война оказывалась довольно скучным делом. Ну как можно просто стоять где-то там «в резерве»? Или вот промаршировали они куда-то там, а потом ещё куда-то, а потом снова. Это что за война такая, кто кого перемарширует? Хорошо придумали, ничего не скажешь!
Немудрено, что Дайсоновское противостояние хитрой лисе в какой-то момент стало захватывать Дарру куда больше тоскливого ожидания очередной весточки от брата, как два древесных листа походящей на предыдущую. Ух, как Дарра за отца-то болел! То под одну руку подлезет что-то умное вставить, то под другую что-то посоветует. Накормить цыплёнка уксусом, солью да перцем и оставить одного в курятнике. Самим засесть в засаду на всю ночь прямо среди кур. Сжечь лисячий лес! Дарра даже взялся ров вокруг курятника выкопать, очередной подзатыльник сгоряча схлопотав. Ну хоть так докажет отцу, что чего-то стоит! Мама, правда, идеи не оценила, чуть было не навернувшись поутру спросонья в первую траншею. Пришлось переключиться на частокол. Дарра собирал ветки везде где мог и строгал их наостро, втыкая потом там, где ловкая лиса учиняла подкоп, но та каждый раз меняла место, и вскоре курятник стал походить на первоклассный форт… а потом пролился дождь, и все оборонительные сооружения Форт-Дайсона размыло, и колья уныло поникли, став напоминать основание бобрячьей речной плотины. Сложно было сказать, над кем потом смеялись в семье больше, над неудачливым в охотничьем деле отцом или над его сыном, не менее везучим в деле фортификационном. Сошлись на том, что враг Дайсонам попался коварный и умелый, такого без умного плана не отбить. Ну или без хороших союзников.
Подарок мистера Шульца тут пришёлся как нельзя кстати. Ружьё Дарре очень понравилось! Пускай тяжёлое, но зато какое красивое, ну да тяжёлое, но ведь бабахает ого-го, ну а что тяжёлое, так зато сразу чувствуешь, что вещь маешь. «Там такой фершайн фершс внутри,» — горделиво пояснял потом Дарра Брэди, — «устройство гермацкое, чтоб бац, и сразу наповал, можно даже просто в ногу там попасть иль руку, без разницы, всё одно капут!». Брэди кивал и торопливо тянулся к ружью пострелять в свою очередь. В следующий раз не стал Дарра звать братца на пустырь, не понравилось ему, что он не вникал, и вообще пуль-то не так уж много, приберечь надыть.
К охоте юный воитель с лисами подготовился тщательно. Запасся кукурузой, спичками и гнутыми гвоздями, из которых собирался смастерить в лесу колючие ловушки. Научился у мистера Шульца ухаживать за ружьём и наслушался его охотничьих историй (довольно скудных, впрочем). Перед выходом помылся мылом вперемешку с тёртой травой и тщательно проветрил одежду, в карманы же щедро насыпал хвои. Наконец, излазал весь курятник до тех пор, пока не нашёл клок лисячьей шерсти. Окупились старания! Теперь можно начинать. На то, чтобы заставить Клыка взять след, правда, ушло почти столько же времени, что и на поиск шерсти, но что поделать. Охотнику без собаки никуда. Клык, правда, действительно был каким-то бестолковым, отвлекался часто на стрекоз и гудение далёкого паровоза, то припадал к земле азартно, то возвращался к Дарре лизаться и играться. В какой-то момент отчаянный лисоборец чуть было не прогнал дурного спутника, решив, что уже сам так нанюхался проклятой шерсти, что без труда учует лису, да и чего уж там, достаточно глубоко в лес забрался, чтобы самостоятельно завершить дело.
Всё складывалось. Уютный ручей (должна же лиса где-то пить), рядом обрывистый склон холма (вот уж где нору рой-не-хочу!), а между ними солидный кустарник (тарнунг, мас-ки-ров-ка сталбыть). И, вот удача, на одной из веток орешника — такой же клок такой же шерсти! Дарре хватило ума не дать Клыку разлаяться и быстро оттащить его прочь. Хорошо ещё ветер на небольшой прогалине дул с холма, не должен был запах до норы (если она вообще там была) донести. Конечно, псину свою непутёвую Дарра тоже перед входом в лес загнал в какую-то лужу и опосля травой натёр, но перестраховаться было не лишним. Нет, в кустарник соваться он не собирался. Треску будет много, а толку чуть — ушмыгнёт рыжая хищница, как пить дать утечёт и унесётся. Вместо лобового штурма — тактика терпеливого выжидания. Дарра нашел укромное местечко выше по течению ручья и устроился за камнем побольше. Как на ладони водопой, а сам в густых зарослях. Клыка он привязал к дереву ещё подальше и кинул заслужившему награду псу мозговую свиную кость, выклянченную накануне у Шульцев. На деле — чтобы занять чем-то мохнатую бестолочь и не допустить лая. Осталось дождаться немезиды.
День уже клонился к закату, а лиса всё не шла. Дарра весь извёлся, то пристраиваясь к своей «бойнице», то убирая штуцер, чтобы не блестел. Карманная хвоя за день блужданий по лесу пробилась через ткань одежды и нещадно кололась в бока. Усталость тоже брала своё — горе-охотник весь вспотел и, вероятно, пах теперь на всю округу, но сам даже понять этого не мог — в носу свербило от травы, которой он то и дело натирался почём зря, рискуя просмотреть появление своей цели. Вся охота постепенно начинала напоминать какой-то дурацкий розыгрыш, от которого в равной степени хотелось и злиться, и смеяться. В сущности, ну чего он тут забыл? Курей что ли жалко? Как Пэдди ушёл на войну, ртов у Дайсонов стало поменьше, а дела на ферме всё равно шли неплохо. Корову-то лисячья морда не осилит утащить, а если и куснёт, так оно и лучше — поди доиться станет получше. И вообще, успеть бы домой до темноты, а то ж ведь так и заблудиться недолго.
Кустарник вдалеке качнулся. Не ветер, точно не ветер! Дарра мигом припал к тяжёлому прикладу и прищурил один глаз. В прицеле показалась рыжая бестия во всей своей пушистой красе… а с ней целый выводок лисят. Два, четыре, семь. Почти столько же, сколько Дайсонов. Дарра, затаив дыхание, смотрел как звери осторожно пьют из ручья, и видел перед собой семью. Без папы, правда (или без мамы?), и ещё восьмого детёныша не хватало, но так другой родитель делами занят, вероятно, а старший брат у него в помощниках. Ну да, цыплёнка в зубах домой несут, как раз на ужин! А если нет? А если это вообще не та лиса?
Странная мысль втемяшилась в голову и гудела под виском назойливой мухой. Та или нет, какая разница? Это же война! Или цыплята, или лисы, третьего не дано! Ну да, конечно, и какой такой куриный Джон Браун сподвиг тебя на славную битву, Дарра Дайсон? Где те лисячьи пробройлеры, что мутят воду в южных лесах, так невыгодно отличаясь от почтенных травоядных рыжешкурых? Нет таких, лисы все одинаковые по природе, а кур вы едите наравне с ними и даже поболе! Может, это лисам впору поднимать лесной народ на освобождение пернатых? Да и славной битвой тут и не пахнет, лиса-то безоружная.
Ну да, не война, ну да, не битва. Но ведь охота же! Ведь выследил, пусть и скорее наудачу, чем по науке, но вот же добыча, просто вдави спусковой крючок! Вдави, убей, иначе всё повторится вновь! Вот только… всё повторится и так. Их же целый выводок. Некоторые уже крупные, вот-вот смогут таскать цыплят сами. И всех не перебьёшь, выстрел-то всего один. Можно подстрелить родителя, но… но что, если детёныши запомнят? Что если вон тот средненький пойдёт потом рыть носом землю и камни, найдёт грызенную-перегрызенную мозговую кость или просыпавшуюся щепотку пороха, возьмёт след и придёт по нему туда, где всю его жизнь честно трудились его папа и мама? Что если он не поймёт, но учует суть человеческого слова «война» и не остановится вовремя?
Дарра вздрогнул и, сглотнув, медленно опустил приклад наземь. Лес, это лес, а ферма, это ферма. Не Соединённые Штаты, которым есть, что делить. Одно дело самооборона, борьба за сам курятник, изобретения и ухищрения, направленные на защиту собственности. Другое — убийство в чужом доме без особой нужды. Дарра ведь даже не был голоден — в сумке ещё лежала пара початков кукурузы. Он встал в полный рост и, взяв ружьё «на караул», выстрелил в небо.
— Бегите и всем своим передайте, что Дайсоны вам не рады! — кричал он что было мочи улепётывающим лисам, — Бегите и не суйтесь к нам больше!
Обратная дорога почему-то вышла легче.
На целую неокровавленную пулю легче.
|
Хольте, к сожалению, не мог понять команды Ловчего, поскольку языком не владел, но как-то по интонации уразумел, что тот от него хочет. Да и как тут не догадаться, когда другие-то на змея ринулись, в крылья метя.
И вот тут-то и не заладилось. Уже начать с того, что ножи Варвары опять не достигли цели, застряв в плотной чешуе змеёвой морды. Да и Ингьяльду вот крепко не повезло. Должно быть, Кровавоглаз запомнил, как Ингьяльд в прошлый раз лихо на спину его заскочил, да крыло поранил. Ловким и своевременным движением змей увёл крыло от медвежьх когтей, Ингьяльд споткнулся, беспомощно ухватив один лишь отравленный воздух, а затем крыло змея раскрылось вновь, и сшибло отрока мощным ударом. Из лёгких разом вышибло весь воздух, когда его перешибло пополам ударом в живот и отбросило назад. Ингьяльд прокатился по пыльной, твёрдой, усеянной костями земле. Змей будто намеренно отпихнул Ингьяльда именно в этом направлении, потому что секунду спустя о него неловко споткнулся бегущий следом Урген.
- Смотри куда падаешь, щенок! - Услышал Ингьяльд, смутно видя, как бегущий дальше Урген пытается не запутаться в ногах. - Сейчас я...
Новый удар крыла змея просто снёс Ургена, отбросив его в сторону одного из больших камней. О него воин крепко приложился спиной и затылком, и сполз наземь, оглушённый этим ударом. Меч воина полетел в другую сторону.
А змей заметался, заизвивался всем своим огромным телом, запрыгал на коротких, мощных лапах, уводя от ударов свою рану, злобно шипя, хлопая пастью и брызгая ядом. Горыня промахнулся, не успев за змеем, и дубина с хрустом превратила в крошево чей-то пожелтевший и истончившийся череп. Хрустнула и сама дубина, грозя вскоре сломаться, но тут к ногам молодого воина упал замечательный варяжский меч Ургена. Промахнулась Инга, пытаясь разодрать крыло змею звериными лапами, ну совсем как у Ингьяльда. Рагнар и Хольте били змея с другой стороны, уже более успешно. Полыхнуло пламя Василисиной волшбы, и змей-Кровавоглаз взревел от боли, вытянув окровавленную морду вверх - шибко прижгло. И всё же, пока змею ничто не мешало взлететь, а нанести достаточно ударов по себе он не давал - так и молотил крыльями, так и кусал пастью, невозможно было задержаться возле него надолго.
И вот, дошла очередь бить и до Ловчего. Он ударил последним, когда все уже отступали, унося ноги от разбушевавшейся зверюги. Охотник на чудищ выбрал очень точное место удара, в плечо крыла, прямо в сочленение, где оно крепилось к телу. Лезвие топора с глухим ударом врубилось в чешую, пустив кровь, застряло в суставе, Ловчий резко нажал на рукоять, и послышался звучный хруст, а за ним рёв боли. Змей забесновался, забил поникшим крылом и лапами, и охотнику на чудищ оставалось только успеть выдернуть своё орудие и унести ноги самому, чтобы не быть раздавленным этой буйной тушей. Крыло было сломано безнадёжно, и теперь понуро тянулось по земле, еле дёргаясь, не в силах больше сложиться. Больше змей летать не станет. С людьми ему придётся драться на земле.
Шипя и рыча, змей начал остервенело кусать направо и налево. Только-только поднявшийся с земли Ингьяльд едва успел отпрыгнуть в сторону, спасаясь от зубов чудища. Василиса скорее инстинктивно бросилась в другую сторону, когда Кровавоглаз вдруг резко рванулся вперёд, пытаясь схватить пастью и её. В этот раз обошлось. Возможно, повезло, что змей лишился одного глаза. А змей, всё так же скалясь и рыча, отступил ещё ближе к воде. Из его пасти так и капала желчь, прожигая иссохшую почву и оставляя дымящиеся ямки.
-
Как всегда круто смотреть, как ты преобразовываешь сухие цифры бросков в красочный и детальный текст.
Маё у-уажэниэ!
Ну и за старого хрыча приятно прочитать, как он хоть что-то по уму сделал наконец)))
|
-
Да, давно такой крутой сцены на ДМе не было).
Переворот стоило устроить уже ради неё).
-
Это жесть. Но прекрасная жесть!
-
+
Приключения продолжаются.
-
Вот это бой!
-
что ж вы так, уважаемого старикана плешивым львом называть!
-
О, нет! А как же наш теологический диспут?!
-
И никого не стало...
|
Жизнь все-таки любит посмеяться над людьми, строящими кучу планов во имя чего бы то ни было. Текли секунды, шаг сплетался с шагом, а кровь еще не украсила россыпью похожих на рубины капель землю, и все также продолжало заполошно биться сердце. Она была еще жива – и это было удивительно. Все ж таки противостоят ей не вчерашние декхане, знающие только, с кокой стороны у копья острие, но вполне опытные воины: волки Империи, ветераны многих схваток. Да и годы у нее уже не те, чтобы так метаться: соленый пот проступил на лбу, и теперь мокрые пряди неприятно льнут к лицу, воздух из легких вырывается с тяжелым хрипом, саднят от неимоверного напряжения все мышцы. И все-таки она еще стоит. С лжи начался этот бой, ложью он и продолжается. Царица-изгнанница достаточно слышала о Константине-сарбазе, чтобы понимать, что за несколько ударов сердца не сможет одолеть столь опытного бойца. А значит, остается только врать: телом, глазами. «Смотри, рум, я не гляжу даже на владыку, которого ты защищаешь! Видишь, моя поступь несет меня в сторону – я пытаюсь обойти тебя! Давай, ты же прочитал меня, как развернутый папирус – метнись в бок, перекрой дорогу! Умничка! А теперь…» Проклятая рвется в новую брешь очертя голову, ловя за хвост свой последний и единственный шанс. Понять бы только, над кем вволю похохочут язаты: над ней, прорвавшейся сквозь десяток противников к единственной цели и упавшей у его ног, или над магистрианом, уверенным, что отряда солдат хватит, чтобы повязать единственную женщину, к тому же уже встречающую осень своей жизни. Но людям о том знать не дано… Бросок – и с хриплым выдохом с губ арабки срывается короткое: - Повторяю! Поговорим!? Спросив, Львица Хиры не замедляет танцующих движений, хорошо понимая, что отведенное ей время уже истекает, и скоро песочные часы ее жизни сделают оборот. Каждая секунда на счету, и если она хоть на миг замрет, хоть на секунду прервет вязь замысловатой поступи, дожидаясь ответа, то больше ни за что не окажется так близко к Альбину. Окружат, повалят на землю, выместят испуг и злобу ударами ног и копейных пяток: ведь это не нарушит приказ магистриана. А проучить бешенную бабу им наверняка хочется – к маджисам не ходи. Кем бы ни была она по праву рождения, сейчас ее удел – удел воина, и обращаться с ней будут соответствующе. Какое бегство, помилосердствуйте, какой прорыв? Об этом и мысли сейчас нет. Опьяненная горячкой боя, с натянутыми серебряными струнами нервов, она не успокоится и не остановится. Эта пляска должна быть завершена так или иначе, а не прервана. Потому что вот она, жизнь – здесь и сейчас, а скрываться – удел трусов и слабаков. Жить с клеймом беглянки гораздо сложнее, чем с Блудницей за плечом – сил не хватит посмотреть в зеркало и увидеть владычицу с сердцем кролика. Танцуй, танцуй, танцуй! Быстрее, еще быстрее! Одно, лишь одно слово ведет ее в этом ритме: громкое, надрывное, приходящее вместе с боем в висках: «Jalla!» - другого не дано. Взмах в сторону – со свистом острием вниз проносится копье перед легионерами: отшатнитесь, уроды, иначе вам ноги до кости распахает! Воздух визжит под ударом камчи с другой стороны – не чтобы кого-то поразить, а лишь для равновесия. Ну и чтобы никому не пришло в головы самоотверженно броситься на угрожающую их домину ненормальную. Да пускай думают, что хотят: их для лахмидки ныне не существует! Она один на один с предатателем-румом, а все прочие – лишь искаженные тени. Колышущиеся и нечеткие, как мираж в песках, но от того не менее опасные. Ей остается только одно. Опереться на пятку и прыгнуть вперед, как прыгает барс на джейрана, вложив в это движение всю скорость своих движений, всю силу и умение. Не клинком в грудь, ни с занесенной плетью: руки царицы широко разведены в стороны, словно она желает всего лишь заключить мужчину в крепчайшие сестринские объятия. Вот только сведенное в оскале лицо никак не может принадлежать любящей сестричке. Ушла земля из-под ног - только подол некогда зеленого, а теперь залитого чужой кровью платья взвился. Прыжок – и короткое сожаление, мысль, абсолютно посторонняя и чуждая: «А дома сейчас персики спеют. Наливные…» Плевать на раны, к дэвам всю боль: пускай рубят, пускай колят – но она сделает то, что хочет. Потому что иначе единственная рана от клинка, сколь бы глубокой она не была, покажется завидной участью. Сейчас важно только одно: вбить Альбина в землю или сжать тисками его глотку – и тогда снова потребовать разговора, но уже на более выгодных условиях.
Ну а коли он ответит согласием на высказанный вслух вопрос – во что дочь Хиры совершенно не верила, то тогда можно просто уронить его и извиниться: полета уже не остановишь. Правда, нет никакой гарантии, что Луций не обманет: он сам признавался, что ради блага Рима готов на многое зло. Уж обман одной-единственной женщины на его совесть тяжким грузом точно не ляжет. И все же это шанс: довериться словам скорпиона.
Смешно. Если бы не было так грустно.
-
Фейруза, конечно, жжет напалмом.
Вот я до конца был уверен, что она все-таки не заставит Луция сражаться, но ты так пишешь, что хер откажешься)))))).
P. S.
«А дома сейчас персики спеют. Наливные…»
А у нас виноград только в августе пойдет)
-
о таких поступках слагают песни - безрассудных, но о чем еще писать, если не о них?
|
-
С одной стороны, конечно, не могу не оценить, что Адельф даже в бою вписался за магистриана. Это, наверное, самый преданный персонаж из всех, может, кроме Татиона, он прямо замагистрианнее чем сам магистриан, и, черт возьми, это круто. Я это очень ценю.
Но с другой... Бро, ну, вот правда, тут переборщил! Я понимаю, что хотел помочь, но... это же не шутка, это стекло в глаза! Вот ты пишешь:
Вреда здоровью не будет, по крайней мере большого
А откуда это известно? А если бы она ослепла?!
К тому же и себя мог поранить. Ну, правда, не стоило так.
P.S. Не принимай близко к сердцу, пишу скорее, чтобы пояснить, почему самоотверженность оценил, но плюс не ставлю.
|
|
Вот и закончилась гать вычурных фраз, вившихся по топи жизни. А впереди все как всегда, до самой последней страницы – кровь, кровь, кровь… Паршиво, конечно, но выбирать не приходится. «Соглашайся, а то больно будет!» – хлопочет крыльями тугой комок страха в горле. – «А вот хрен, живой не дамся!» - вопит гордыня. – «Рывок, плеть вокруг горла, дернуть – и он умрет!» - шипит злоба. Столько путей, столько действий, а выбрать надо один. Здесь и сейчас.
- Дурр! – раздается звонкая команда, привычная тем, кто видел караваны, медленно идущие от самого Дун-хана до Искандерии. Так укутанные в пестрые халаты бородатые погонщики с кирпичными лицами, стертыми тысячами ветров, останавливают верблюдов. Так приказала остановиться своим арабкам царица. – Не вмешивайте себя в эту грязь, если я вам не дороже сердец!
Глупостью ли было отказаться от помощи воительниц, а значит, точно проиграть бой? Наверное, да. Только если они откажутся биться за нее, будет еще хуже. А если и согласятся, то справятся ли пешими против готовых к бою римлян? Вряд ли. Их жизней было не жалко, как и не жалко тех, кто попытается исполнить приказ магистриана. Вот только никакого смысла устраивать резню не было: это просто никому не поможет. А вот отказ от полноценной баталии мог помочь: если все случившееся – всего лишь отвратительное недоразумение, козни Шери и подозрительность Скорпиона.
- Взять живой? – рыкнула Львица. – Ну-ну! Угрозам подчиняются только трусы. И сдаются трусы. Хочешь мою камчу? Так попробую отними!
У плети, как оружия, есть один большой плюс: солдаты не приучены ей противостоять. Когда вместо клинка вьется жалящая, непредсказуемая, оставляющая болезненные следы змея, те, кто привыкли к пиршеству стали, попросту теряются. Но есть и минус – смертельный удар ей нанести сложно. А значит, придется не только танцевать так, чтобы никто не смог подобраться вплотную и повалить, но и постараться обезоружить хоть кого-то. На ее стороне – приказ брать живой. И помогать ему лахмидка не собиралась, готовясь драться до последнего, хоть зубами и клыками.
«Смотри, Господин Мудрости! Твоя непутевая проклятая дочь идет к тебе! Пускай я одержима, пускай за моей спиной тень дэва – я не буду взывать к ней. Ты будешь моим щитом, кровь язата – доспехом, клинком же станет моя воля. И да прольется кровь на землю! Пой, барбат, стучите, таблы, плачь, ней! Фейруза идет в свой последний танец!»
-
- Взять живой? – рыкнула Львица. – Ну-ну! Угрозам подчиняются только трусы. И сдаются трусы. Хочешь мою камчу? Так попробую отними!
Challenge accepted.
-
+
Круто. Но ее просто придавят щитами. Да и танец может быть совсем не последний, поцапались - помирились.
|
-
Ну да, ну да, пошел пост на херПонятно, что кто-то Архипа должен был обязательно спасти, но всё же, бро, ты тоже молоток, и вот тебе за это песня про часового))) ссылка
|
|
|
Ледяной жар содрал кожу и выжег нервы. Нет плоти, нет кости, мир под водой — тьма, возвращение за первую грань. Вот это настоящая смерть! Как мало сходств с тем, что было в пещере. Ужас как огненная вспышка в ночи, выхватывающая звериные силуэты рядом. Боль как тысячи клыков, вонзающиеся в каждую жилу и вену тела. Агония с ясным исходом. За кратким мигом беспомощности в падении — вывернутая наизнанку пустота. Без стройного ряда воспоминаний, без ощущения пространства, без времени на сожаления. Вообще без времени. Вынырнул! Ещё не конец! Вот он берег, вон какие-то люди, надо лишь доплыть, позвать... но искромсанное ледяными иглами тело не слушается, а бурлящее течение неумолимо. Второе погружение не такое глубокое, но более мрачное. Запоздалое осознание безысходности. Последние секунды жизни — медленное сползание в пропасть, затихающее барахтанье на границе воды и воздуха. Подведение итогов. Там, в пещере, Светлый являл ответы, простые и понятные, как суть обмена с огнём очага — топливо на тепло. Здесь, во тьме реки, властвует иная сущность, со своими загадками, со своими отгадками. Неясные слова и искры озарений, прекрасные и мимолётные. Многоголосый спор раскалывающегося сознания. Шум, в котором оно сгинет, оставив после себя недолгое эхо. И ненависть. Если уходить, то лучше так, гневом и яростью выжигая изнутри всё то, что ещё можно не оставить насмехающимся теням прошлого, их кислотно-едкому торжеству. Удары извне, хлопки, встряска — заряжают, помогают конвульсии сжать руку в кулак. Язат, будь ты именем или названием, человеком или демоном, узри, я не согласен. Очередной удар ли, мягкое ли касание — раскололи уголь внутри. В трещине — свет. "Думаешь, сейчас мой разум заснёт навечно, язат? Пускай! Но за мной закон смерти, древний как сам мир — открываешься сам, и открываешь другого сосредоточенным в единый луч разумом. Я у тебя как на ладони, глупый, тёмный пагани, не выпутавшийся из сети своих деяний до последнего дня жизни. Но я видел и тебя, видел твою борьбу, то успех, то падение. Ты так же как я барахтаешься в течении воли Фейрузы. Она сильна, не так ли? Дерзкий сосуд, плохое, искалеченное судьбой тело. А хочешь, я подарю тебе новое? Сына. Заснёшь в матери, проснёшься в нём, и будешь по-настоящему свободен. Разве не этого ты хочешь? Скажешь нет, и не поверю, пока не признаешься в своём истинном желании, пока не скажешь, как удовлетворить тебя по-настоящему. Пускай даже мне придётся унести это знание за грань."
|
Люди накинулись на чудище так, как накидываются мураши лесные на вторженца в их муравейник. Всем скопом, разом, безжалостно и бесстрашно, не трепеща перед тем, кто и больше, и сильнее. Так муравьи побеждали и выживали многие века. Так, возможно, выживали и люди, когда мир был полон таких чудовищ, как змей-Кровавоглаз.
Варвара успела не только отпрыгнуть в сторону от едва не сомкнувшейся на её хрупкой фигурке хищной пасти, но и бросила сразу два швырковых ножа прямиком в тварь. Змеиная голова была к ней боком, и Варвара видела только один её выкаченный глаз размером с самую большую тыкву, какую видела когда-либо в своей жизни злодейка. Большой, круглый, жёлтый и, в отличие от остального змеиного тела, очень мягкий и податливый - идеальная цель. И Варвара сумела её поразить - успела бросить ножи до того, как голова вновь поднялась на недосягаемую высоту. Маленькие железные "рыбки" вонзились в глаз зверя своими острыми, железными жалами, и Кровавоглаз взревел от боли, замотав головой. Кровавые слёзы, стекавшие по его морде, с одной стороны превратились в целый кровавый ручей. Вдобавок в морду прилетело две стрелы, от Полоза да от Инги, но те лишь застряли в плотной чешуе, а страдавший от ранения глаза огромный змей даже и не заметил этих стрел, торчащих из его морды занозами.
Сосновый лес оглашал рёв боли чудовища, несущийся из его раскрытой пасти. На землю из неётак и брызгала едкая желчь и ядовитая слюна, оставляя шипящие пропалины. Василиса выбрала нужный момент, взмахнула посохом, и из пустых глазниц черепа вырвался пылающий огненный шар. Пролетев над головами людей падающей зведой, он попал прямиком в раскрытую змеиную пасть, и змей подавился собственным рёвом. Наверное, в своей жизни Кровавоглаз ещё никогда не испытывал сразу столько боли, и в сердце чудовища поселился страх, заставивший его попятиться обратно в воду. Но то было только начало.
Ловчий выстрелил тоже, как и другие лучники, но в отличие от них метя уже не морду, как другие стрелки, а в нанесённую покойным Свенельдом рану. С первого разу не заладился выстрел - видать и правда состарился, нет былой силы в руках - сорвалась тетива, выскользнула из пальцев, да вонзила стрелу в землю под нервно пылящей змеиной лапою. С раздражением Ловчий вытащил новую стрелу, положил на тетиву, тем же движением натянул - и стрела полетела прямиком в звериный бок, вонзившись в кровоточащее мясо.
Подскочил к змею и Горыня, не расставшийся со своей могучей дубиной. Размахнулся ею, ударил - и захрустели под ударом сломанные кости. Плоть вмяло внутрь, а окровавленные обломки сломанных рёбер ещё сильнее вылезли наружу. Ослеплённый на один глаз, обезумевший от боли чудовищный змей не глядя брыкнул в ответ правой передней лапой - и молодого богатыря отбросило назад. Будь на месте Горыни кто другой, так может, звериные когти бы вскрыли его тело от ключицы до пупка, но Горыня остался жив - его торс перечеркнула ужасающая рана, а надвое распоротая, болтающаяся теперь на теле рубаха мгновенно пропиталась молодецкой кровушкой. Выглядело ужасно, а больно было и того сильнее, но Горыня, хоть и отброшенный назад, тут же твёрдо встал на ноги.
- Ого! Вот это мальчишка молодец! - Вдруг проревел Рагнар на своём языке, заметив, как на спину беснующегося змея резвой лаской вскочил Ингьяльд. - В крыло ему, в крыло! А вы, двое, помогите ему!
Но Ингьяльд и сам знал, что надо бить в крыло. Он пробежал прямо по хребту змея, прыгнул вперёд, и повис, зацепившись когтями за тонкую кожистую перепонку. Широкими замахами Ингьяльд остервенело полосовал перепонки крыла твари, и хищные когти лесного зверя распарывали сухую, тонкую кожу, оставляя ужасающие дыры. Ингьяльд буквальносъезжал по крылу змея, словно кот по шторе. Хольте и Урген, к которым Рагнар обращался, влезть на чудище не сумели, но один из них швырнул свой меч в крыло, и тот пропорол его насквозь, и перелетел на другую сторону, ударившись оземь.
Змей с большим трудом оправился от столь массивной и слаженной атаки. Но как только оправился - сразу же сложил крылья и всем телом совершил рывок влево, переворачиваясь на спину. Ингьяльд слетел со спины змея наземь, и всем телом шлёпнулся на твёрдую, иссохшую почву. Мальчишка едва успел унести ноги, чтобы змей ещё и не навалился на него сверху, перекатываясь на спину. Падение и перекат такого огромного тела подняли большое облако пыли, и покрыли серебристую чешую жёлтым песком. Чудище вновь лихо встало на лапы, завершая перекат, и тут же выдохнуло ядовитым дыханием по широкой дуге - благодаря длинной, гибкой шее он мог за раз накрыть большую площадь. Рагнар заорал от боли, когда кожа начала покрываться волдырями. Звериные шкуры, покрывавшие его крепкое тело, начали отваливаться кусками, падая на землю. Много хуже пришлось Горыне - концентрированные желчные пары не только жгли кожу, но и попадали в свежую открытую рану, сводя с ума своей болью. Обдало и Провидицу - та едва успела закрыть лицо чтобы не поразило глаза, а на коже расцвели белыми пузырями и сочащимися язвочками ожоги. Остальным повезло успеть укрыться за камнями.
Стороны обменялись ударами. Изнурительный бой продолжался.
-
+
Отличное описание боя.
-
Отличный бой!
|
-
Когда у тебя есть рабыня, которая стреляет из лука, как индеец, бросает лассо, как ковбой, и красотка, как красотка.
-
Свой - значит надо спасать
Истинно так!
|
-
Горыня как обычно прекрасен).
Вот и теперь, готовясь к бою с врагом лютым, парень понял, что прямо сейчас может он головушку свою и сложить. Тут, посреди леса гнилого, да озера ядовитого. Даже костей, вестимо, не останется — отрава источит. Однако не смерти боялся он, скорее того, что за просто так животом рискнёт и проиграет. А вдруг как, они с таким врагом сейчас схлестнуться удумали, с которым им и тягаться не выйдет, не то что победить!
И даже в том, как ты описываешь то, что происходит вокруг, не от его лица, а от своего, чувствуется его взгляд, его характер. Это здорово!
Вжух! И тут уже змей! Прямо на берегу оказался, да так быстро, что и опомниться не успел Горыня. Но на ус сразу намотал — только свиду неуклюжа тварь, а на самом деле юркая аки ласка.
Персонаж получается вполне укладывающийся в стереотип об увальне-силаче, но не плоский, особенный, с изюминкой какой-то.
|
Лекарь ушел и снова повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь плеском волн да пением цикад, да гомоном людей там вдали. Арабка снова прикрыла глаза, давая звукам природы и ощущению единения с миром просочиться под кожу. Слава, Ахура Мазде, даже оскорбленная дэва молчала. Фейруза замерла, наслаждаясь кратким мигом спокойствия. Сколько лет прошло с тех пор, как она могла позволить себе, не таясь ни от кого, стать на краткий миг самой собой – простой женщиной, пускай и взвалившей на себя гору непомерных амбиций, но от этого не ставшей чем-то большим, чем была от рождения? Весен десять, не меньше. Кажется… Да, в последний раз это было еще до начала армянского похода. Она тогда еще не присоединилась к армии шахиншаха, а только следовала к ней. Отряд в ту ночь остановился на берегу реки: вот также, как сейчас. Был тоже праздник. А она, переложив обязанности хозяина пиршества на Рихата, произнесла поздравительную речь и удалилась. Даже не в шатер: военачальник не может позволить себе роскошь разбить стан вне лагеря, а на вершину одного из острых старых холмов, нависающих над берегом. Так она сидела от первых звезд и до того, когда Золотое Око не очнулось от своего сна. В тот раз тоже голоса вдали не нарушали этого хрупкого, как на крылья бабочки, момента, когда мнится, что еще чуть-чуть, и тайны мироздания откроются тебе, молчаливо застывшей на утесе подобно замшелому валуну и ставшей единой с поющей водой под ногами и мягкой землей внизу, безбрежным небом над головой и рассыпающимися на искры кострами где-то там, за спиной.
…Пока не прогрохотали сапоги Архипа и не послышался шелест одежд Аттии, можно на миг забыть и о том, что ты одержимая, и о царственном достоинстве, и о покойнице в палатке – обо всем. Просто сидеть, обняв колени, и слушать, как проносится жизнь вокруг. Человеку нельзя погружать себя в пучину ленности и безделия, но иногда выпадают такие часы, когда каждое движение становится лишним, и только созерцательность и мудрое спокойствие помогут обрести искомое. Так было десять лет назад, когда она была в расцвете своей молодости, так случилось и сейчас. В те годы ее руки – ох, сколь много славословий им посвящали в Ктесифоне после войны! – не дрожали, волосы были черны, как ночь в сердце пустыни, а стан был изящен и тонок. Сейчас все это осталось позади: нет ни кипарисовой гибкости, ни красоты мирра, ни твердости парротии, а в смоляных волосах поселились нити серебра. Даже дух уже не столь крепок и несгибаем. Только гордость и вера в свою избранность, вот и все, что осталось. А еще готовность до конца идти к мечте, даже если она стала далекой и подобной миражу в пустыне. Ведь если бы не она, Фейруза давно сломалась бы, лишившись самое себя. Не для себя, не во имя славы, не из жажды власти – ради своего народа, который рвут на части Волк и Крылатый лев. Ведь только у нее хватит сил сделать тетей пустыни не игрушками в руках великих, но равными им.
Но это все потом. А пока что время утекает, как песок сквозь пальцы. Как слезы из глаз – еще одно позабытое, почти незнакомое чувство. Есть только она и чужой берег, на который хлынет волна и застынет на один только миг, чтобы потом вернуть воды домой, оставив влагу на своей каменной тюрьме. И тогда чей-то голос скажет: «Летим!», - и поманит звездой у порога, зовущей вдаль по пустой дороге, в вечный бег через жизнь к вечному покою с шансом стать бессмертной в памяти грядущих поколений. Колесо завершит свой оборот, и тогда она вернется домой. Живой или мертвой, но обязательно вернется.
Мысли, долгие и плавные, как поступь каравана, несущего хурджины чувств, прерывает шум и чей-то топот. Люди… Они не понимают, когда нужны царице, а когда должны обходить ее по широкой дуге, дабы не вторгнуться в царство размышлений. Неужели кто-то решил поискать границы ее неширокого терпения? Или это Архип, услышав речи Тиберия, мчит на зов своей сахибы? Нехотя, досадуя на то, что минуты покоя были столь коротки, лахмидка открыла глаза. А увидев – обомлела.
Легионеры позволили себе напасть на ЕЕ человека! Плевать, что ими движет – пьяная ссора, желание покуражиться, личные счеты: они посмели поднять руки на того, кто принадлежит Фейрузе! Пальцы женщины сжались на рукояти камчи и она подскочила, словно ударенная молнией. Широким и размашистым, на сколько позволяло платье, совсем не женским шагом она поспешила к драке и рявкнула злым голосом, исполненным тех углей гнева, что почти потушила Сунильда:
- Прекратить! Пошли прочь, аскеры! Это – мой человек!
После коротких препирательств солдаты оставили врача. Вот только злорадный вид их не внушал доверия. К тому же к ним спешил еще один вооруженный отряд. Неужели что-то стряслось? Разве магистриан решил так быстро избавиться от проблемной союзницы? Странно, это не в его стиле. «Может, бежать, пока снова не взяли в плен?» - мелькнула перепуганной голубкой мысль. – «Нет, - ответила себе арабка, - Бегут только преступники и слабаки. К тому же что буду делать я одна в незнакомых землях, без оружия и без денег, без верных людей и в окровавленных одеждах? Всадники и солдаты быстро меня обнаружат, и тогда все будет гораздо тяжелее. Что же стряслось? Неужто Блудница так скоро начала приводить свои угрозы в исполнение»?
Женщина поправила плат, снова укрывший так и не разобранные до конца волосы, и сложила на груди руки, гордо подняв подбородок. Это она нужна Альбину – пускай он и спешит к ней. Все равно свершится то, что уготовано, и то, к чему привело все то, что она сделала и не сделала. А значит, перед лицом противника – если, конечно, магистриан стал им, - надо не выказывать ни страха, ни слабости: она – царица, она – кровь язатов. И пускай она Проклятая, пускай единожды уже павшая в грязь, пускай в ней живет демон, она не будет склонять голову перед чужой силой.
Когда Луций с оружной свитой своей, в которой, к удивлению лахмидки, затесался и Тиест-маджис, приблизился так, что можно было говорить, не надрывая глотки, изгнанница громко и отчетливо спросила, стараясь, чтобы язык ее предательский, давно позабывший твердость звуков, не сорвался со стали на подлое змеиное шипение:
- Сальве, Луций Цельс Альбин, магистриан и перфиктиссим! По какому праву твои люди напали на моего лекаря, безоружного и не угрожавшего им?
-
Пока не прогрохотали сапоги Архипа и не послышался шелест одежд Аттии, можно на миг забыть и о том, что ты одержимая, и о царственном достоинстве, и о покойнице в палатке – обо всем.
Прямо неудобно напоминать.
Они не понимают, когда нужны царице, а когда должны обходить ее по широкой дуге, дабы не вторгнуться в царство размышлений.
Кажется, мы невовремя.
И вообще, отличный пост. 1 minute to impact.
|
-
Может, Луций все прояснит? Он выходит вперёд, явно направляется к тебе.
Неловкое молчание.
Как в вестернах, практически).
|
Отвечая на приветствия аколитов, ван Хеккинг сложила перед собой ручки, делая каждый раз изящный книксен, что вкупе с кукольным личиком, золотыми волосами и синим платьицем делало ее совсем юной девочкой. Улыбаясь каждому с искренним восторгом, она во все глаза смотрела на служителей Инквизиции, испытывая практически священный трепет от возможности так близко – руку протяни – видеть Героев и Защитников Империума.
Насмешливый комментарий Ярры несколько удивил ее: тонкие брови взметнулись вверх, а на лице появилось недоуменное выражение, будто она никак не могла взять в голову, как одна из агентов не понимает такие банальные вещи. Впрочем, удивление было недолгим: вспомнив, что от планеты к планете традиции и обычаи различаются, и подчас весьма существенно, она списала комментарий ассасинки на разницу в культурах. Склонив голову перед ассасинкой, она извинилась:
- Прошу прощения, леди Ярра, что своими словами могла заронить подозрение, что я не вижу, что среди избранных Его есть и достойные девы. У нас, - непонятно было, имеет ли ввиду она всех батавийцев или только высший свет, - считается, что термин «господа» подразумевает обращение к публике, где могут быть,М простите за такую формулировку, и господин, и госпожа, и является обобщающим – в отличие от аналогичного ему леди и джентльмены, где каждое слово означает строго определенный круг лиц.
***
Пока агенты трона прощались с проводницей, псайкер, не откладывая дела в долгий ящик, постарался вспомнить, что он вообще знает о способностях демонов контролировать занятую ими территорию. Конечно, сказать что-то определенное о созданиях Имматериума было нелегко: как ни крути, они не были гораздо более разнообразны, чем даже люди, и многие из них обладали теми способностями, которые у остальных их собратьев просто-напросто отсутствовали. И все же какие-то, пускай и весьма обобщенные, выводы было можно сделать.
Для начала, следовало понять, насколько сильно варп исказил территорию конкретного князя демонов: чем больше местность становилась похожа на его обиталище за Изнанкой, тем сильнее он чувствовал на ней постороннее присутствие. В противном же случае, если материальный мир оставался чистым или лишь незначительно искаженным, демон мог ощущать вторженцев только основываясь на собственных органах чувств, которые, будучи гораздо более развитыми, чем у кого бы то ни было, не могли все же охватить целый город. Так как пока что никаких щупалец из стен, огненных фонтанов, радужных узоров на стеклах и бубонов под ногами не наблюдалось, можно было с достаточной долей уверенности предположить, что конкретно здесь и сейчас аколиты остаются незамеченными.
Тем временем экспромт-подкат Каллахана увенчался сокрушительным успехом. С восторгом смотрящая на здоровяка снизу-вверх Николетта, чьи ушки порозовели от смущения, активно закивала:
- Да-да, вы правы, господин Кас! Это я не подумала, что вы можете столкнуться с чем-то, что потребует дополнительных разъяснений! Плюс, оставаясь в столице, я смогу попробовать истребовать что-то из архивов, верно? Ах, где бы записать вам мой код вокс-частоты?
- Бумага и перо. Они в салоне авто были. – недовольным тоном произнес Маркус, протягивая своей нанимательнице письменные принадлежности. Глаз охранника за темными очками не было видно, но по раздражению, сквозившему в тоне, и выдвинутой вперед челюсти можно было понять, что ему донельзя не нравится, что такой развязный парень, как этот вояка, ошивается рядом с леди ван Хеккинг, да еще выпросил у нее личный номер. Но пока что Кассий не переходил границ, свое мнение мужчина предпочитал держать при себе. Его задачей было оберегать госпожу – а той пока что ничего не угрожало.
- Да-да, благодарю тебя. – отмахнулась Николетта от слов телохранителя, словно они значили не больше, чем жужжание пчелы над цветком. Аккуратным почерком с немалым количеством виньеток она вывела буквенно-циферный код и протянула листок гвардейцу. – Прошу! Можете связываться со мной в любой время дня и ночи: я счастлива буду помочь И… - она запнулась на миг, - вашей организации.
До свидания, - Лета послала Ярре лучезарную улыбку и с некоторой толикой иронии продолжила, - леди и джентльмены!
Распрощавшись со всеми, девушка, еще раз помахав ручкой, впорхнула в салон. Здоровяк Тийберт, бросив под ноги недокуренную толстую сигару, в развалочку сел за руль, а рядом на пассажирском сиденье устроился Маркус. Лимузин резко стартанул с места, и, по всем законам, должен был через минуту скрыться из виду, но внезапно застопорился на траверзе самого крайнего дома. Машина газовала, но не сдвигалась на миллиметр – только пыль летела из-под колес. Озадаченные, телохранители дворянки вышли разобраться, в чем дело, но внезапно осознали, что пройти дальше массивного носа автомобиля не могут. Плавно отошла в сторону дверь пассажирского салона, и на запыленный рокрит снова ступила белокурая леди ван Хеннинг, требовательно спросившая у начавших было препираться мужчин о чем-то: увы, расстояние не позволяло аколитам услышать их диалог.
Тайберт на чьем мокром от пота лице явно читалось напряжение, недоуменно развел руками. Его напарник снова попытался преодолеть невидимый барьер – на сей раз бегом. Все бесполезно: он только отлетел, как мячик, в сторону, ударившись о воздух. Послышался громкий мат. Водитель, выслушав хозяйку, устало облокотился на капот, закрыв лицо рукой.
Николетта же, несколько раз метнувшись туда-сюда и сама попробовав пройти вперед, убедилась, что все бесполезно. Ноги аристократки подломились, и она плюхнулась на дорогу, во весь голос разрыдавшись. От сунувшегося было помочь Маркуса девушка только отмахнулась, продолжая размазывать по лицу горькие слезы.
|
«Я, Эдвард Босс, одним выстрелом выиграл Гражданскую войну! По-крайней мере, так я думал около восьми недель.
Я хорошо помню тот безумный восторг, ту эйфорию, что охватила меня после сражения. Генерал Лайон был достойным противником — хотя мы ощутимо не сошлись бы во взглядах, я не могу отрицать его смелость, отвагу и талант полководца. Он казался мне почти что маленьким Наполеоном на службе Директории, ему одному я готов был приписать и наши разгромные поражения и упущенные нами победы. Наши командиры были пассивны — Лайон был решителен, наши командиры едва ли успешно использовали местность и элемент неожиданности, Лайон даже в день генерального сражения застал нас с голыми задницами.
Я убил его. Отрубил-таки змее голову.
Я ждал когда уже Линкольн узнает, что его непобедимого генерала победили, и сдастся.
Наивысшей точкой эйфории стали «битва мулов» и последовавшая за ней осада Лексингтона — тогда наша армия казалась мне непобедимой.
«Нужно только немного нажать», — думал я, — «они ещё не поняли, что их силы рассеяны, а война проиграна».
Мой опыт подтверждался большинством кампаний Наполеона, проходивших по одному и тому же сценарию — генеральное сражение и последующий мирный договор. К тому же с востока до меня доходили новости. Джонстон и Борегар в конце июля разбили аболиционистов под Манассасом.
Ведром холодной воды для меня стало известие о подходе двадцатитысячной армии. Можете себе представить? Я слышал, что у Линкольна на востоке около тридцати тысяч, у Лайона было меньше десяти, а тут раввин в Белом Доме щёлкает пальцами и достаёт как фокусник из шляпы здоровенную толпу народу, да еще и с кучей оружия и боеприпасов!
Ладно, ладно, говорил я себе, они не могли взять людей из ниоткуда. Если их сюда пригнали, откуда-то их пришлось взять, сейчас наши...»
Эту дневниковую заметку Эдвард Босс так и не закончил. Его вдруг осенило, что по переписи населения 1860 года в США проживали 31.5 миллионов человек, из которых только чуть больше девяти миллионов оказались в составе населения Конфедерации. А значит Линкольн конечно был тем ещё фокусником, но гипотетически он мог особо не напрягаясь мобилизовать ещё пятьдесят, нет, сто, нет, даже двести тысяч человек!
Нужно было наступать, наступать именно сейчас, бросить все что есть, пока северная машина не развернулась... А как наступать когда не хватает пуль и ядер, когда не хватает провизии и лошадей?
В газетах много писали об успехах наших доблестных войск, но в середине октября шестьдесят первого Эда Босса куда больше обрадовали бы новости об успехах наших умелых дипломатов. Пора заканчивать это, заканчивать пока ещё можем выйти с высоко поднятой головой...
— Знаешь, Гас...
Как-то сказал другу теперь уже капитан Босс убедившись, что никто не слышит.
— Я не уверен, что мы можем выиграть эту войну.
Гас, конечно, что-то возразил, и легко выиграл спор за счёт безоговорочной капитуляции противоборствующей стороны — пожалуй, Эдварду хотелось, чтобы его убедили, что всё хорошо, волноваться абсолютно не о чем, что начинать боевые действия накануне зимы опасно, а вот весной подойдут подкрепления, тогда уже и вдарим по полной...
Но процесс пошёл.
Одно озарение порождает другое.
С тяжелой душой, Эд возвращался мысленным взором к событиям от «Ватерлоо генерала Лайона» к своему становлению офицером, и с удивлением замечал в них много нового.
К примеру, под Уилсонс-Крик, да что уж там, и во всех последующих схватках мы побежали исключительно заваливая противника числом.
А ещё... Побежавших людей собрал Гас. Это он убедил всех пойти в бой — спустя два месяца Эдвард наконец осознал, что только помог другу, а потом, поскольку Гас загремел в лазарет, собрал все лавры. Объективно говоря, это юному Эгертону следовало бы стать капитаном, ведь если бы не его поступки, Босс бы не выстрелил в Лайона...
Нет, Эд не собирался заниматься самобичеванием — он был хорошим сержантом и делал своё дело. Он даже совершил подвиг, ведь не погибни «Лев Линкольна» и кто знает, сколько ещё крови этот враг выпил бы у сынов свободной Америки.
Но что сделал бы Лайон зарубив Босса? Собрал бы своих людей и повёл их в новую атаку, где вероятно словил бы шальную пулю — пехота смогла бы хвастать чуть более заслуженно, только и всего. Ладно, если бы да кабы.
Но объективно говоря, был ли Эдвард Босс хорошим офицером? Сделал ли он свою часть образцовой? Изменил ли фундаментально ее боевые качества? Нет — став капитаном он фактически остался по прежнему неплохим сержантом «Ежевичного воинства», разве что взвод стал побольше.
Если сейчас будет битва — гвардейцы побегут, как бежали много раз прежде.
И это будет вина Эдварда Дэниэла Босса, который почивал на лаврах и ждал известия о победе в войне, вместо того, чтобы муштровать часть.
Быть офицером приятно.
Это тешит самолюбие.
Когда удалось освободить округ Кас, Эд даже отправил Соломона с письмами. В одном — к тестю, он коротко излагал новости и просил если представится возможность, передать в Канзас письма Босса к отцу и супруге. Сами по себе эти письма не представляли собой абсолютно ничего примечательного — короткий рассказ о прошедших боях (с парой интересных деталей, в частности рассказом о дуэли с генералом Лайоном, но без конкретики вроде численности подразделений и их степени снабжения боеприпасами — на случай если послания перехватят аболиционисты), надежда вскоре вернуться домой, потому что Миссури уже почти отбит, а значит Канзас на очереди (в тот момент это было правдой). В письме отцу содержалась и история о разговоре с офицером о дяде Рональде, папе наверняка будет интересно узнать как сложилась судьба его дяди. Вообще с папой можно было говорить чуть более откровенно чем с Алисией, без подробных описаний какие мы с Гасом герои, зато с указанием, что если вдруг что-то на войне пойдёт не так и история с ордером не разрешится, возможно имеет смысл разузнать адрес дяди Рональда в Калифорнии. Да и Джордж наверное будет в безопасности там, подальше от войны, а то ведь пойдёт в партизаны, а если не пойдёт, так его и в армию Союза загрести могут...
В общем, обычные письма если не считать подписи.
«Гвардии капитан Э.Д. Босс»
Да ради одной такой подписи следовало пойти на войну! И отказаться от этого?!
«Да ты в своём уме, Эдди?!» — так себя Эд называл только в иронических внутренних монологах, обращённых к себе же.
К тому же, может все не так плохо? Можно наладить дисциплину, показать новобранцам как залегать под обстрелом, как наступать, как быстро перезаряжать винтовку...
Разве что пострелять не получится — нехватка боеприпасов.
А уж когда к тебе обращаются «капитан Босс»...
В общем, в ноябре со своим вопросом Гас попал просто не в бровь, а в глаз. Эдвард даже поморщился, настолько болезненной оказалась для него тема.
Несколько секунд молчал.
И, наконец, решился.
— Надо переводиться. Знаю, ты скажешь, что я спятил. Я иногда сам себе это говорю. Да что там... только это я себе и говорю.
Эд выдохнул.
— Но посмотри на наш полк. «Ежевичное воинство», «пугала» — так нас дразнят, и хотя кому-то кроме тебя я не повторю это даже под пыткой, дразнят за дело. При этом, я, блядь, понимаю сержантов — когда тебя твои же солдаты могут нахер послать в ответ на приказ привести себя в порядок, что-то не в порядке либо с тобой, либо с воинской организацией в целом. Ты сам видишь — я уже месяц из кожи вон лезу, стараясь что-то изменить, и так и сяк пытаюсь, но нихера не меняется. Слишком давить на солдат я не могу — они просто выберут себе другого капитана. Но и оставить все на самотёк, мне, сука, совесть не позволяет. А значит надо переводиться — туда, где от нас будет больше пользы. Где то, что мы хорошо делаем своё дело будет иметь хоть какое-то значение.
Удивительно — так долго решался, а начал говорить, так легко пошло... Да, позже в колонке «Привет, Эдди» прозвучит много «ласковых» о бегстве от проблемы, о неспособности ее решить. Но это будет позже.
— Потому, вот что я придумал. Я пройдусь по взводам нашей роты, и отберу самых надежных и крепких парней, тех, у кого как у тебя или у меня заканчивается срок. Думаю их наберется на один или два взвода. А потом я поговорю с капитаном Шелби. Он, как и мы с тобой, на этой войне ещё с Канзаса — и может быть слышал что-то о нас. Я попрошу его за нас — за тебя, за меня, за Грега и за тех, кого мы выберем. Если разговор пройдёт хорошо, он примет всех нас. Да, может будет тяжело — придётся снова начинать сначала, причём чужими в слаженной и привыкшей друг к другу группе.
А вот теперь время самой трудной части.
— Слушай, Гас. Я не могу просить тебя пойти со мной — ты давно заслужил капитанские шевроны. Ведь это ты тогда людей собрал — если кто и сделает из этой роты что-то толковое, так это ты. Но там... Нам хотя бы не придётся объяснять Элис почему все истории о наших подвигах происходят на фоне наших бегущих товарищей.
Теперь уже обратного пути не было.
Время поговорить с капитаном Шелби.
-
Генерал Лайон был достойным противником — хотя мы ощутимо не сошлись бы во взглядах, я не могу отрицать его смелость, отвагу и талант полководца.
Вот мне понравилось, что ты это ухватил, потому что южане его и правда уважали, несмотря на пальбу в Сент-Луисе. А я про это почти не писал. И от наполеона в нем и правда что-то есть. Мужик взлетел, конечно, как ракета.
В газетах много писали об успехах наших доблестных войск, но в середине октября шестьдесят первого Эда Босса куда больше обрадовали бы новости об успехах наших умелых дипломатов.
Вот это мне тоже понравилось. На самом деле в Конфедерации в целом большинство были как раз все еще уверены в
победе, но я почти не сомневаюсь, что в Миссури народ уже начал понимать, что что-то идет не так.
В общем, обычные письма если не считать подписи.
«Гвардии капитан Э.Д. Босс»
)))))))))))))))
-
Теперь, дочитав ветку до пока что финального эпизода, могу с уверенностью сказать, что Эд Босс однозначно видится главным героем всего модуля. Раньше мне казалось, что это скорее Джозеф Джонсон, но нет, при всём уважении к Fiz'у, у него, вероятно, скорее анти-герой получится (и это всё равно более чем достойная роль). Эд Босс уже выходит по-настоящему многогранным и выпуклым, с какими-то своими скелетами в шкафу, ошибками детства, юношества и молодости, где-то сохраняющим принципиальность, но где-то и меняющимся под давлением обстоятельств и событий. Отыгран он практически безупречно, за исключением разве что пары постов "детского периода", где обилие мата и общая резкость как-то немного не вписывались в образ и картину происходящего (имхо). Всё это филигранное владение связями, точный учёт всех многочисленных нпц (я в них потерялся уже к 3-4 мастер-посту), диалоги с дневником, мысли и слова, отношения с отцом и женой, всё получилось каким-то таким живым и натуральным, что сложно не поверить, что это не вольный пересказ мемуаров реального исторического персонажа.
|
-
Здорово!
Подхватывать персонажа всегда сложно.
Вот по этим записям чувствуется, что ты вдумчиво его подхватил, прочитал путь, наш диалог на корабле.
Классно, люблю такие штуки.
|
|
Последовать предложению Ната оказалось неплохой идеей. ДА что там неплохой – блестящей! Хотя и не все последствия принятого предложение были Милли по душе, в целом она осталась довольна. Посудите сами: скучная и тоскливая серость жизни полетела под откос, как взорванный паровоз с рельсов, и душу теперь приятно щекотал адреналин – ради одного этого стоило согласиться. Пьянящий аромат тайны, чувство опасности за спиной и причастность к тем, кто вершит историю неизменно настраивали девушку на позитивный лад, а бьющее фонтаном жизнелюбие вкупе с некоторой наивностью превращали шпионские игры в занимательнейшее из приключений.
К тому же клубе офицерских жен оказалось немало талантливых особ, чье умение музицировать вызывало подлинный восторг: это, хоть и раздражало Камиллу, любившую во всем быть первой, было шансом самой научиться чему-то новому. Итальянка, поначалу робевшая при виде чопорных северянок, все-таки переступила через себя и свою гордость и попросила о помощи: на ее счастье, представительные дамы, чувствовавшие себя в самом южном по духу городе неуютно. Не отказали молодой и настырной местной уроженке. Для них это был шанс скрасить тянущиеся один за другим дни, а для Камиллы – возможностью стать еще лучше. Дорвавшись до возможности учиться и имея вокруг взыскательную публику, она показала себя примерной и старательной ученицей, и часто, вернувшись домой, засиживалась за партитурами до глубокой ночи. Музыка стала для нее отдушиной и способом сбросить накопившееся напряжение, а еще – единственной сферой, где она не была подвластна никому из мужчин. Завороженная журчанием мелодий и где-то в глубине души чувствовавшая, что мысль о богатстве и пропуске в высший свет утекает, как вода сквозь пальцы, мисс Тийёль все чаще представляла свое будущее не в бриллиантах и жемчугах на балу, но в гастролях по всем штатам и даже, чем черт не шутит, старушке-Европе. Первая женщина-музыкант, покорившая весь мир: это звучит куда прекраснее, чем, например, просто «супруга сенатора». Но для этого следовало трудиться и играть не только на фортепьяно, но и на иных инструментах, познавая музыку во всех ее проявлениях и всей красе. А значит, не помешало бы научиться, например, скрипке и банджо. И что с того, что они отличаются не только от фортепьяно, но и между собой? Почему бы не попробовать, если хватит одаренности и времени?
Это из хорошего. К сожалению, одними удовольствиями жизнь не исчерпывалось. Было в ней и немало серых пятен – и слава Богу, что не черных. Отношения с Мишелем испортились в конец: любезный супруг все больше и больше отдалялся от нее и становился все более неприятным. Они уже почти не общались, а если Камилле все-таки приходилось обратиться к нему, то иначе, чем Тийёль, она его не именовала: словно тот лишился права на ту малость близости, которая возникает у людей, общающихся друг с другом неформально. Такая искусственная дистанция позволяла девушке чувствовать себя увереннее и даже независимей, хотя она и понимала, что это только временные меры. Корабль любви уже разбился о скалы, и весь трюм уже залила ледяная горькая вода отчуждения. Скоро он полностью скроется из виду, опустившись на дно – это было ясно, как божий день. Камилла понимала, что ее семейная жизнь уже обречена, но больше не предпринимала ничего для ее спасения и продления агонии брака, чувствуя, что это все бесполезно. В свое время она уже сделала шаг навстречу, но его проигнорировали, а дважды пытаться сохранить то, что ненужно, она не собиралась, не видя в этом никакого смысла. Она красива, молода и небесталанна – так разве у Господа не найдется для нее варианта лучше, чем постылый муж? Ах, как хорошо было бы, если бы он, закрыв все долги, сам взял и благополучно помер, избавив Милу ото всех проблем!
Второй проблемой, к вящему удивлению Милы, стали отношения с Натом. Девушка уж было уверилась, что нашла себе идеального любовника, но майор по каким-то своим внутренним убеждениям работу и постель не смешивал. Или просто обиделся на то, что она потребовала от него денег: как будто из собственного кармана платит, Madonna mia! Ну что за мужчины пошли, куда катится мир! Где герои, как в романах, ау!? Вымерли все, что ли? Один отстранился от управления виллой и, если бы не ее помощь, разорился. Другой при первых же бедах оскотинился и стал, судя по всему, форменным mercante criminale. Третий вообще о семье забыл и вспомнил только когда нужда приперла. А четвертый, напротив, оказался излишне принципиален, что столь же недостойно рыцаря, как и бессовестность. Поняв, что Деверо более не собирается длить их отношения, девушка навязываться не стала. Майор и без того сделал для нее немало: как минимум, поддержал пошатнувшуюся было веру в собственные желанность и неотразимость. С ним было хорошо, и нередко ночами Мила вспоминала о том обжигающем пламени, что подарил ей Нат, но разве он один такой замечательный? Найдутся еще, как пить дать. А вести себя как дура, навязываться и молить «овладей мной снова, я вся твоя» - себя не уважать. К тому же простого общения тайный агент не прервал: а потерять еще и умного и ироничного собеседника было бы не менее обидно, чем великолепного любовника. Так что, попереживав какое-то время – куда же без этого-то? – Камилла решила для себя, что оставит отношения с офицером такими, какие они есть. Если жизнь однажды снова бросит их в объятия друг друга, она не станет противиться, а коли нет, то и страдать не станет.
А пока сад жизни цвел новыми красками, дело мало-помалу делалось. После первой беседы с Дэннисоном Мила, вымотанная, словно переплыла Атлантику, слегла с жуткой мигренью. Ее трясло, в каждом шорохе слышалась поступь федеральных солдат, стук за окном напоминал о готовящейся к залпу расстрельной команде. В тенях таился всепоглощающий ужас сгорбленных людей с пытливым взглядом, следящих за каждым ее шагом. Даже музыка не помогала: какую мелодию она не пыталась сыграть, чтобы хоть как-то успокоиться, выходил похоронный марш.
Для того, чтобы снова встретиться с янки, потребовалось напряжение всех сил, и держать лицо и не показывать, сколь сильно она трусит, стало невероятно сложно. Даже голос, ее красивый звонкий голос с легкой хрипотцой подводил, срываясь в дрожь. Но она справилась: Господь не оставил без покровительства свою дочь. Впору было уверовать, что итальянцы ближе всех прочих народов к Богу, и он хранит их от бед. На радостях от успеха хотелось плясать и громко смеяться, и Камилла, не в силах устоять перед порывом, поспешила домой, окрыленная успехом. Тубус с картами, который она нежно прижимала к себе, жег руки, одновременно заставляя бояться и торжествовать, нервно оглядываться за спину и с вызовом всему синему насвистывать Bonnie blue flag.
Нарядившись в лучшее платье, нежно-кремовое, с кипенно-белыми оборками, она надела тяжелые серьги и витое колье. На счастье, Тийёля дома в очередной раз не было, и никто не мог ей помешать выплеснуть весь обуревающий ее ажиотаж. Приказав зажечь в зале свечи, под неслышимую музыку она танцевала с незримым партнером, то неспешно кружась в вальсе, то отплясывая бодрую польку, то летя в бодром темпете. Она сияла, словно дебютантка, улыбаясь своему отражению и невидимкам вокруг, и блаженно щурилась от удовольствия, вспоминая, как весело и голодно трещал огонь, пожирая военные карты.
Прошел месяц. Армия Бэнкса, объединенная в девятнадцатый корпус, выступила вверх по Миссисипи. Ушли из города корабли Блокадной флотилии Западного залива. А мадам Тийёль осталась в городе, нервничая и ожидая, чем же все закончится. Музыка напряжения в ее сердце нарастала крещендо в ожидании вестей. И вот наконец пришли вести с фронта. Они сумели, они справились! Тридцать с лишком тысяч человек, и они вместо боя блуждали по болотам, обманутые офицером-мятежником и юной девушкой! А целая союзная эскадра отправилась на дно! И вся эта победа благодаря ей! С тех пор Камилла свысока смотрела на других южанок: но не из-за того, что стала совсем янки, а потому, что все они вместе взятые не сделали для победы Юга то, что она.
Это грешное наверняка чувство, что судьба других людей зависит от тебя, но разве можно от него отказаться? Разве хватит сил забыть, что исход войны зависит от тебя не меньше, чем от генералов? Возможно ли не вспоминать без тоски это бодрящее ощущение опасности и изящный танец лицемерия, восторг от того, как из оговорок и недомолвок проступает скрытая правда? Это же подлинное наслаждение – собирать по крупицам информацию, словно мозаику, и составлять из них единую картину! О, Камилла была готова заниматься этим даже задаром, исключительно из-за остроты ощущений, но лишать себя дополнительного источника средств к существованию не собиралась: если можно совместить приятное с полезным, то почему бы и не подзаработать? Там более что деньги ей были ой как нужны.
Первые заработанные деньги она поделила на три стопочки: сто долларов ушли на подарки себе любимой, двести она передала отцу на воспитание младшеньких, потребовав отчета за каждый цент, и еще двести отложила на черный день. Правда, последняя стопочка долго без дела не пролежала: Марко, увидев, в сколь взвинченном состоянии последнее время пребывает его сестренка, предложил девушке развеяться, попытав удачи за карточным столом. Мила, понимавшая, что не может более держать в себе бьющие через край эмоции, решила попробовать – и неожиданно для себя втянулась. Игра оказалась почти таким же азартом, как и шпионаж, только чуть менее опасной и не столь будоражащей кровь. Но все равно: то беспокойство и внутренняя дрожь, что обуревали Камиллу, словно отступали, когда на сукно ложились потрепанные кусочки картона. Двести долларов утекли, как вода сквозь пальцы, но жалости никакой не было: проигрывать деньги оказалось не менее приятно, чем тратить их на наряды и украшения, а уж когда карта шла… Незаметно для себя итальянка скоро стала завсегдатаем игорных домов. Поначалу излишне рисковая, она быстро проигрывала все, но со временем научилась прогнозировать ходы и считывать эмоции оппонентов, научилась держать лицо и не показывать своего отношения к текущей партии. С тех пор девушка делила свои деньги на три части: треть уходила в семью, треть тратилась на жизнь и треть просаживалась за столом.
Неожиданно игра не только подарила покой истрепанным нервам, но и позволила сблизиться с братом, досель лишь изредка навещавшим сестру. Разговоры о покере как-то сами собой перешли на дела семейные, а затем на личные. Марко рассказывал о своей жизни и делах, Милли – о проблемах с мужем и, с немалым количеством оговорок, про работу на Конфедерацию. Конечно, никаких имен и никаких подробностей: мало ли какая досадная неприятность может произойти. Но все же брат – это брат, какие от него могут быть секреты? Они – семья, а надежнее друга, чем те, кто с тобой одной крови, не сыскать.
К вящей досаде девушки, продолжавшей исправно посещать клуб офицерских жен, ни занятия мзыкой, ни деятельное участие в любительских постановках не делали ее ближе с северянками, считавшими себя выше местных только потому, что их страна оккупировала город-полумесяц. Только одна из них – миссис Кэлвил не боялась общаться с Милли в неформальной обстановке. Не удивительно, что итальянка прониклась к ней симпатией: женского общества для нормального общения ей сильно не хватало. Наконец-то нашлась та, с кем можно обсудить европейскую моду и – тихонечко – других дам, без оглядки на политику побеседовать о литературе и живописи и в принципе неспешно вести беседы обо всем и ни о чем за чашечкой чая или кофе.
Одно только в новой знакомой беспокоило Камиллу: ее супруг. Вернее, корабль ее супруга. До момента знакомства с женщиной она ни разу не слышала ни о USS «Serene», ни о ее капитане. Ни в газетах, ни в разговорах, ни в украдкой подсмотренных документах ни корабля, ни человека не было. Это ничего не значило, и поначалу Мила просто отмахнулась от подозрений, решив, что просто забыла о них. Но все же червячок сомнения, прогрызший яблоко познания, мешал расслабиться и получать удовольствие от общения. Когда ты шпионишь в тылу врага, всякие мелочи могут стать более чем важными. А ну как федералы тайком готовят еще одну флотилию, о которой дикси и знать не знают?
На всякий случай миссис Тийёль принялась активнее искать информацию о «Серене» и ее командире, но ничего не нашла. Тогда она, под предлогом обыкновенного общения, стала активнее расспрашивать миссис Кэвил о ее муже и его службе, рассказывать о том, что Фаррагут ценит инициативных офицеров, шутить, что, возможно, беседует с будущей адмиральшей.
И, на всякий случай, попросила Марко и его ребят проследить за женщиной. Куда она ходит, чем занимается, кто к ней ходит. А заодно поспрашивать и поискать чертову канонерку и его капитана. За информацию она была даже готова платить, отрывая деньги буквально от сердца, из выделенных на игру сумм. Но уж больно странным ей казался корабль-призрак: шпион, чей долг знать обо всем, просто не может пройти мимо загадки. Возможно – и скорее всего! – все ее подозрения беспочвенны, но если нет, то прямо перед ней маячит прекрасная сладкая тайна!
Такой и стала жизнь Камиллы: безразличие дома, отчужденность на улицах и в клубе, постоянная ложь и необходимость ежеминутно играть ту роль, которую она на себя приняла, и только две отдушины. Днями – возвышенность музыки, а ночами – забытье за карточным столом. Звучит горько, но и награда за это была велика – шанс жить, а не существовать, дышать полной грудью и играть с судьбой. Это бесценно, и Мила ни за что не променяла бы бурю чувств на штиль чинного спокойствия.
-
Одно только в новой знакомой беспокоило Камиллу: ее супруг. Вернее, корабль ее супруга. До момента знакомства с женщиной она ни разу не слышала ни о USS «Serene», ни о ее капитане. Ни в газетах, ни в разговорах, ни в украдкой подсмотренных документах ни корабля, ни человека не было. Это ничего не значило, и поначалу Мила просто отмахнулась от подозрений, решив, что просто забыла о них. Но все же червячок сомнения, прогрызший яблоко познания, мешал расслабиться и получать удовольствие от общения. Когда ты шпионишь в тылу врага, всякие мелочи могут стать более чем важными. А ну как федералы тайком готовят еще одну флотилию, о которой дикси и знать не знают?
На всякий случай миссис Тийёль принялась активнее искать информацию о «Серене» и ее командире, но ничего не нашла. Тогда она, под предлогом обыкновенного общения, стала активнее расспрашивать миссис Кэвил о ее муже и его службе, рассказывать о том, что Фаррагут ценит инициативных офицеров, шутить, что, возможно, беседует с будущей адмиральшей.
Люблю, когда игроки принимают такие пассы! Название я придумал, и даже специально проверял, не было ли тогда корабля с таким названием)))).
-
Дочитав, могу сказать, что пока что Камилла точно главная героиня (наравне с Эдом Боссом, который на данный момент главный герой) всей этой эпопеи, просто по количеству преодолеваемых проблем, их яркости и глубины последствий, оставляющих отпечаток на Камилле. Шутка ли, супер-шпионка Юга! Да, конечно, есть некий диссонанс между отыгрываемым взросло-рациональным характером и слишком юным для этого возрастом персонажа, и на суровые времена, вынуждающие людей взрослеть раньше срока, можно это списать лишь отчасти. Но все эти шероховатости меркнут перед жизнелюбием Камиллы, которая даже унывает и горюет как-то по-уютному мило и без окончательного отчаяния, словно силами запасается или швыряет кусок своим внутренним демонам (ну, у кого их нет?). Умелое планирование, жонглирование связями и отношениями, смелые действия и постоянный поиск новых возможностей не позволяют оторваться от похождений героини и практически вынуждают ей сочувствовать и симпатизировать.
|
Впитавшийся в кожу змеиный аромат действительно было бы трудно отмыть, даже будь тут нормальное озеро. А уж коли сунуться в эту едкую, отравленную лужу... Уж лучше как-нибудь так обойтись.
Лук из всех собравшихся был только у самого Ловчего, у Полоза да у Инги-варяжки.
- Я взберусь на то дерево. - Указал Полоз пальцем на одну из сосен. - Ухвачусь хвостом, и буду стрелять. Оттуда и обзор хороший.
Инга же предпочла более ближнюю дистанцию. Через Рагнара она сказала Ловчему, что предпочтёт занять укрытие за одним из тех больших, выше роста человечьего, камней, что торчат из рассохшегося берега. За ними змей сразу не увидит, а попасть отсюда верней верного. Рагнар это передал, а затем добавил.
- Крылья-то нам как приколоть? Молоток у меня при себе, как видишь, а вот гвоздей взять не подумал. - Взвесив своё орудие, Рагнар поразмыслил немного, и произнёс. - Если кто проворный есть, пусть бы на змея забрался. Поранил бы ему хоть одно крыло.
Обсудив ещё немного тактику грядущего сражения, спутники Ловчего разбрелись по своим позициям. Варвара прятаться за валунами не стала - вышла к воде, подойдя так близко, как только могла. Даже рядом с водой находиться было трудно - дышать приходилось через раз, да вполовину вдоха, чтоб не обжечь ноздри едким паром. Глаза слезились, приходилось часто моргать. Стоящая поодаль меж древесными стволами окрестного леса Провидица тем временем решила призвать на помощь ветер. Тут уж придётся поколдовать хорошенько, чтобы заставить ветер дуть вниз, да ещё и разом ударить в одну точку на водной поверхности. Взялась Василиса за посох свой, подняла его повыше, за закружила, нашёптывая просьбу к богам на одной ей известном языке. И подчиняясь этим круговым движениям закручивался вслед за посохом воздух, превращаясь во всё увеличивающийся вихрь. Вот уже втянуло в воздушный водоворот опавшие иголки и шишки, вот начали отрываться мелкие веточки. Василиса указала посохом на озеро - и вихрь направился туда, завывая всё громче. Прошёл вихрь через берег, обогнув Ловчего и спутников, и никого за собой не утянув, перебрался на водную поверхность, закручивая и её. А потом вихрь вдруг будто бы изогнулся змеёй - да и ударил прямо по воде.
Водная поверхность пошла большущими волнами - Варваре даже отпрянуть пришлось, чтобы едкая вода не окатила её ног. Кровавоглаз не мог такого не услышать, и потому всё-таки поднял голову, чтобы посмотреть, что же такое вторглось в его логово и навело такого переполоху. Над мутной рябью волнующегося озера прямо из его середины поднялась желтоглазая змеиная голова на длинной шее, и немедля растопорищила два колючих гребня по её бокам. Как и рассказывал Рагнар, из глазниц чудища действительно вытекало два кровавых ручья, окрашивая алым чешую цвета серебра. Узкие зрачки практически сразу сфокусировались на фигурке Варвары, стоящей на берегу. Послышалось утробное, злобное рычание - и голова мгновенно скрылась под водой. Стоящая на берегу Варвара успела увидеть, как большая, тёмная тень быстро проплыла где-то там, под самой поверхностью воды - и вновь едва успела отскочить в сторону. Кровавоглаз буквально выскочил на берег в своём хищном броске, взрыхляя иссохший берег когтями на своих коротких лапах. Он выскочил так стремительно, что во все стороны полетели брызги воды. Голова, вытянувшаяся вперёд на длинной шее, звучно щёлкнула мощными челюстями, смыкаясь на том месте, где мгновение назад стояла Варвара, а затем чудище резко подняло голову вверх, мотая башкой и разбрасывая комья земли, которой наглоталось. Два крыла на спине чуть затрепетали в намерении раскрыться на всю ширину взмаха. Короткие лапы загребли по берегу, сдирая высохшую корку поверхности, и с неожиданной быстротой вытащили длинное хвостатое тело на берег почти что полностью. Лес огласил злобный хищный рык.
-
+
Первый босс-левел.
-
Давно уже хотелось сразиться с боссом (ту шелупонь уже даже не интересно пинать, ага) Твои боссы — отдельная тема, они прикольные, объемные, с ними интересно (зачастую) драться. Это выглядит эпично, это на вкус эпично и, чего греха таить, приятно для самолюбия поставить галочку, мол во какого завалили!
Вот и теперь... Хотел-хотел, а теперь думаю: ёшкин бабайский кот (ну тот самый, ну вы поняли) ну как же эту тварину убивать-то! Эх, не легко придется, ой не легко...
-
В очередной раз плюс за отличную проработку неигровых персонажей и мастерскую ответственность!
-
Атмосферно.
|
Лодка медленно скользила по теплой и мутной воде Ялу. Вокруг не было никого, будто мир вымер. Солнца, вода, лодка и... она. Даже птиц не было слышно. Кейт почудилось в воде какое-то движение. На самой грани зрения. Осторожное,вкрадчивое. Девочка резко обернулась. Не было никого. Вода, ряска,водоросли. Только едва заметное колебание поверхности. Рыба плеснула?!Потом дно лодки скользнуло по чему то. Это могла быть коряга или затонувший ствол дерева, но Кейт стало страшно. Прямо холодные мурашки по коже, несмотря на летнюю жару. Снова тишина. Но не спокойная, совсем не спокойная. Явственный плеск за спиной. Девочка оглянулась. Никого. Только круги по воде. Сердечко в груди не желало смирять ритм. Кейт вытерла лоб платком. Она снова повернулась к ному плоскодонки и успела заметить, как в мутной воде движется что-то большое. Быстро. Стремительно. Прямо к лодке. Прямо к ней. Вода расступилась, выплескиваясь в стороны под напором чешуйчатого тела. Аллигатор высунулся из воды сразу на треть тела, хватаясь за борт короткими лапами. У него была голова негра. Девочка отчаянно завизжала. И проснулась.
После того случая на реке ей долго снились страшные сны. Негры, аллигаторы, негры с головой аллигатора, аллигаторы с головой негра и вообще невообразимые уроды из чешуйчатых и черных кусков тела.
Она ни о чем не жалела. Хотя нет, не так. Была уверена, что сделал все правильно, но жалела, что слишком долго собиралась ударить.
- Может, если бы я его стукнула сразу, голос Сая бы не пострадал?!, - думала она, и тогда хотелось плакать. Запереться в своей комнате. Чтобы никто не увидел и не утешал, и реветь навзрыд. Она была права! Этот негр был сумасшедшим. Как бешеный пес. А Сайлас, умный и сильный, ей не поверил. И пострадал. И вся, вся жизнь у них пошла наперекосяк из-за одного свихнувшегося нигера. Ни лодки, ни парохода, ни капитанства...
Еще Кейт жалела, что слишком слабо ударила, надо было размозжить черному уроду голову, так чтобы мозги наружу вылезли. И что ударила только один раз. И что не сбросила тело в воду. Тогда бы она хотя бы была уверена, что крокодил остался сытым. И что, самое главное, этот сумасшедший никогда не вернется на юг.
А девчонки в школе дуры набитые. Они-то никого не спасли. Убежали бы от негра с визгом.Она бы и выстрелила, правда. Только было не из чего. Сайлас, слава Богу, выжил, а она усвоила жестокий урок. Бить первой, бить до конца, бить насмерть. Тогда есть шанс спастись. А однажды, после очередного ночного кошмара, набралась смелости и попросила у Джеймса, чтобы он научил ее стрелять. Попросила, хотя была уверена, что па ей откажет.
***
Конечно, Кейт с важным видом слушала все разговоры о политике. Просто не могла не слушать, ведь о ней говорили вокруг буквально все. Она, даже, кивала в нужных местах. Какие места нужные, она понимала из слов папы. Ведь он же не мог ошибаться, кого выбирать. Он умный и взрослый, а женщины вообще не выбирают. Вот если бы нужно было выбирать ей самой, тогда бы она попробовала разобраться в том, чем наш Брекенрилж отличается от нашего Дугласа. А так юную девушку больше волновало состояние брата. Он стал таким несчастным, когда мечта с капитанством накрылась. Его решение пойти в волонтеры разрывало душу Кейт напополам. С одной стороны она видела, что Сай нашел для себя дело,с другой боялась, что он уйдет из дома на войну. Конфедерация, конечно, быстро победит, но там же стреляют. В конце концов Кейт решила поддержать брата. Ведь если его, же практически взрослого, не отпустят защищать свободу, то он вообще места себе не найдет. Да и как потом глядеть в глаза соседям?
На письмо Сьюзан она ответила. Все таки первая подруга, а что попала в другой город не важно. Им-то между собой не воевать. Кейт, конечно, согласилась, что в городе жить лучше. Сама ведь была горожанкой. Она тоже прихвастнула, описывая, как они все хорошо живут. И про историю с Саем и негром не стала писать, просто упомянула, что у него все просто отлично. И у нее, отлично, тоже. Пересказала местные новости. Написала, что передала привет брату, и она это действительно сделал. Написала, что Сай тоже передает ей привет, просто из вежливости, еще до того, как сам Сайлас принял решение по этому пустяковому вопросу. Позвала в гости «если будешь в нашим свободных южных краях». И, в конце, она спросила, где искать Сьюзан в Новом Орлеане «если меня туда когда-нибудь» занесет.
Война стала кошмаром, с того самого дня, когда на нее отправился брат. Она долго обнимала Сая на дорогу, говорила, что любит его больше всех на свете, просила не геройствовать и поскорей вернутся с победой. Вот только она слишком хорошо знала Сайласа, чтобы поверить,что он не будет рисковать. Прекрасно помнила, как он ее не послушал в истории с негром. А ведь там, на войне, у северян будут х сумасшедшие северные негры. Да и сама война, дело опасное. Кейт мужественно улыбалась и махала платочкам, а дома упала на кровать и разрыдалась.
Она была счастлива, что ей брат не врет. Никогда не обманывал и теперь не стал. Хотя было очень страшно. Каждый раз она боялась прочитать «я заболел», «меня ранили», «мне отрезали ногу», «меня убили». Хотя, если убили, то письма уже не будет. Но все равно, открывать и читать было страшно. Кейт очень боялась, что па с ма могут случайно прочитать эти письма. Поэтому всегда сжигала их в печи на кухне, после того, как прочитает на два раза. А в своей комнате хранила пустые конверты. И держала в комнате карту, которую купила в книжной лавке на сэкономленные деньги. Нет, она не ставила на них флажки войск, как генералы, только один флажок. Который двигала после каждого письма. Мой брат там. Иногда юная девушка думала о том, что воевать легче, чем ждать, ждать и ждать в неизвестности. Воевать, да. Опасней. Но ждать труднее. А еще приходилось сочинять для Джеймса и Флоренс содержимое писем брата. Ведь им было интересно все, что связано с Сайласом,и она рассказывала. Выдумывала и рассказывала. А сама, в ответных письмах описывала их скучную городскую жизнь, ради которой воевал брат. И в конце каждого письма писала «Я тебя люблю.» Это было как невидимая нить, прокинутая через мили, дни, часы и минуты. Как синхронный ритм разлученных сердец.
«Я люблю тебя, Кейт.»
«Люблю тебя, Сай.»
***
Однажды Кейт до чертиков устала сидеть в пустой лавке с полупустыми полками. Хотя, если подумать, то пустое место занимало на полках уже значительно больше половины. Она взяла большую просторную сумку, а потом накидала туда с полок всякой мелочи, так чтобы было не слишком тяжело таскать. А потом вышла с этим на улицу и запела. Для начала, конечно «Дом. Милый дом». Из которого она вышла, в котором ее ждут, дом, куда скоро с победой вернется Сай.
Середина удовольствий и дворцов, хотя мы можем бродить
Каким бы скромным оно ни было, нет места лучше дома
Чары небес, кажется, освящают нас там
Которые ищут в мире, нигде больше не встретишь
Дом! Дом!
Милый, милый дом!
Нет места лучше дома
Нет места лучше дома!
Изгнанник из дома ослепляет великолепием напрасно
О, дай мне снова мой скромный соломенный коттедж
Птицы весело поют который пришел по моему зову
И дал мне душевное спокойствие дороже всех
Дом, дом, милый, милый дом
Нет места лучше дома, нет места лучше дома!
Она шла по улицам Виксберга и пела. Хорошие южные песни. Ведь они повышают настроение, помогают терпеть и ждать. О, новых песен появилось много. И все их Кейт уже выучила. И «Дикси», и «Голубой флаг», и «бог хранит юг». А когда она подходила к домам то улыбалась и говорила, говорила и улыбалась:
- Здравствуйте. Сегодня "Дженерал Мерчандайз" сам пришел к вам. У нас сегодня самые лучшие и дешевые вещи. Нужные и полезные. Только для вас, могу поменять на картошку или кукурузу.
Если у нее, что нибудь покупали или меняли на еду, то юная мисс улыбалась, благодарила и с песнями шла дальше. Впрочем, ровно так же она поступала, если у нее ничего не брали. Да, было немного обидно, пройти туда и сюда просто так, но ведь иногда у нее что-то брали. И можно было не сидеть в лавке одной, и можно было петь.
О, я бы хотел оказаться в стране хлопка,
Где не забыты старые времена,
Обернись! Обернись! Обернись! Диксиленд.
В стране Дикси, где родился я,
ранним морозным утром,
Обернись! Обернись! Обернись! Диксиленд.
Я хотел бы быть в Дикси! Ура! Ура!
В стране Дикси я отстою своё право
Жить и умереть в Дикси.
Далеко, далеко, далеко, на юге, в Дикси.
Далеко, далеко, далеко, на юге, в Дикси.
Далеко, далеко, далеко, на юге, в Дикси.
Старая миссис женится на Вилли-ткаче.
Вильям был весёлый плут,
Обернись! Обернись! Обернись! Диксиленд.
Но когда он обнял её
С улыбкой жарче бутылки рома,
Обернись! Обернись! Обернись! Диксиленд.
Лицо его было острее тесака,
Но кажется, это её ничуть не огорчало,
Обернись! Обернись! Обернись! Диксиленд.
Старая миссис сглупила
И погибла за того, кто ей сердце разбил,
Обернись! Обернись! Обернись! Диксиленд.
Теперь за здоровье другой старой миссис,
Всех девушек, что хотят целовать нас,
Обернись! Обернись! Обернись! Диксиленд.
Но если ты хочешь отринуть скорбь,
Приходи и слушай эту песнь завтра,
Обернись! Обернись! Обернись! Диксиленд.
-
Прелестный пост, и очень душевный.
-
С одной стороны она видела, что Сай нашел для себя дело,с другой боялась, что он уйдет из дома на войну. Конфедерация, конечно, быстро победит, но там же стреляют.
Да, постреливают!
Это было как невидимая нить, прокинутая через мили, дни, часы и минуты. Как синхронный ритм разлученных сердец.
Здорово!
Каждый раз она боялась прочитать «я заболел», «меня ранили», «мне отрезали ногу», «меня убили». Хотя, если убили, то письма уже не будет.
И вот это очень понравилось.
Ну и неггрогатор доставляет, это вам не пираньяконда какая-нибудь! Это реально кошмар.
-
Негры, аллигаторы, негры с головой аллигатора, аллигаторы с головой негра и вообще невообразимые уроды из чешуйчатых и черных кусков тела. ссылкаИ вообще пост отменный! Эдвард Босс как идейный прослейвер чувства Кати полностью поддерживает и разделяет!
|
-
Мир показался вдруг странным местом, где глупые, или очень глупые люди состязаются в умении творить еще большие глупости и ему стало страшно. И одиноко
Красиво написал!
-
Мир показался вдруг странным местом, где глупые, или очень глупые люди состязаются в умении творить еще большие глупости и ему стало страшно.
Как боженька смолвил.
|
5:30— А вот это точно уж опушка, — всё ещё сиплым шёпотом, боясь повысить голос, обратился к Фрайденфельдсу Шестипал. Про опушку он говорил уже третий раз — в лесу, тем более в туманном полусвете, постоянно что-то мерещилось в пересечениях ветвей — то движение, то просвет, то, наоборот, валун или почему-то печка, а вот Шестипалу постоянно мерещилась опушка — но в этот раз он угадал. Действительно, выходили на лесную опушку и, судя по всему, как раз к Озеркам. Фрайденфельдс, Мухин и Тюльпанов прошли к самому краю леса, выглянули, присев, из-за ёлок. Узкая полоска скошенного луга, за ним небольшая речка, а за ней, на невысоком глинистом откосе, в рассветной дымке, смутными очертаниями — хмурое северное село: рядок тёмных бревенчатых домов, серые сараи. Грязное всё, чуть не первобытное: серые косые изгороди, бурьян на задворках, тряпки на верёвках во дворах, доски поперёк исполинских луж, — а ведь и тут живут люди, и кто-то даже, наверное, любит свою родину, в которой полгода грязь, дожди и хмарь, как сейчас, ещё треть года морозы, тараканы за печкой и солнце на пару часов в день, и только лето как короткая самоволка из ада с неизбежным затем наказанием. Где-то там, за домами, должно быть то самое озеро, по которому село и называется, но сейчас никакого озера, конечно, не видно. Никто не стреляет. Людей тоже не видно, все попрятались.  Те самые места, но снято, конечно, в половодье. От Обозерской всё ещё стреляли, стрекотали пулемёты, палили винтовки, но без прежнего пыла: раньше молотили с задором, не жалея патронов, то ли от испуга, то ли пытаясь взять врага нахрапом стрекотали, как не в себя; сейчас пыл поостыл — простучит пулемёт один раз, другой, захлопают винтовки, потом всё стихает. То ли захлебнулась атака, то ли оборонявшиеся отступили — непонятно. Мухин оглянулся на бойцов за спиной. Бойцы имели жалкий вид. Хуже всего, конечно, выглядели питерцы — каждый из них являл собой наглядную картину того, как выглядит городской человек, проскитавшийся по лесу двое суток: измученные, грязные, пропахшие костром, в своей неприспособленной для ночёвок под открытым небом городской одежде, они более всего напоминали уже не какой-никакой отряд Красной Армии, а свору оборванцев. На Живчика с Лёшкой и вовсе было жалко смотреть — раненый матрос, хоть и крепился всю дорогу, стараясь идти со всеми в темпе (благо, быстро по лесу всё равно не получалось), был бледен и странно для себя молчалив — обычно-то, Мухин знал, Живчик был балагуром и задирой, а тут, с самого выхода из лагеря сегодня утром, едва ли слово проронил, а всё больше скрежетал зубами. Сейчас он по-турецки сидел на серой, усыпанной шишками и жухлыми иглами земле, и баюкал руку в перевязи — уже лохматой, грязной, с чёрными мокрыми разводами. Юнга Петров выглядел не лучше — всю дорогу сомнамбулически, натыкаясь на что попало, плёлся за всеми, сейчас без сил опустился на колени, свесив голову и мало интересуясь происходящим. Седой, с красными от недосыпа глазами, шёл вместе с юнгой и Живчиком, подгонял первого, помогал перебираться через поваленные стволы второму, преувеличенно оживлённо разговаривал с ними. Сейчас он, усевшись на земле, скрутил цигарку, сунул было в рот, но тут же вынул. «Мутит уже», — сказал он Живчику и сунул курево тому в губы. Рахимка заглядывал вслед выдвинувшимся на разведку командирам, будто не понимал, что тут он вообще делает и куда они все пришли. Гаврила Бугров, в своём охотничьем кепи выглядевший как спившийся Шерлок Холмс, долго сморкался в изгвазданный уже до неприличия платок — не без интеллигентных привычек был пролетарий, и платок всё ещё носил с собой. Федя Зотов и Нефёд Артюхов молча покуривали. Максим Шестипал беспокойно озирался. Не дрогнут ли в бою, не побегут ли сдаваться? Все уже уставшие, как черти, продрогшие, — могут не сдюжить. По-настоящему идейные среди отряда только вот Седой, Живчик и Шестипал — первые два матросы, а Шестипал в Красной Гвардии ещё с весны 1917-го. Шифровки ему какие-то в ВРК носить по адресам доверяли: носил. Остальные могут дать слабину: юнга в Красную Гвардию пошёл только потому, что все пошли и вообще это весело, Тюльпанов с Бугровым и Артюховым, конечно, за рабочий контроль, трудовой народ и социальную революцию, но вот готовы ли будут отдавать за неё жизнь, неизвестно. У Тюльпанова так-то сын маленький и дочка на выданье в Питере, он говорил. Зотов мутный какой-то типчик, даже не рабочий сам, а неизвестно кто — вроде в кинематографе кассиром был. Деньги вот украсть вчера пытался, эти мушкетёрские сапоги на нём явно не свои. Про Рахимку и говорить нечего: он позавчера прямо предлагал сдаваться. Этот может просто от страха дать драпу. Калужане выглядели пободрей — эти были к походным условиям привычны, да и в шинелях на голой земле спать было удобней, чем в куртках да бушлатах. Калужане тоже были все извазюканные, заросшие, но странным образом это им даже шло, выглядело на них естественно, как естественней дикарю ходить в звериных шкурах, чем в кителе. «Уж такое это наше дело, — как бы говорили они всем видом. — Мы ребяты деревенские и в окопах сидывавшие, нам оно не в новинку». Сейчас калужане, как и на привале, расположились отдельно, в кружок — кто-то достал из кармана припасённый с вечера кусок сыра, другие о чём-то переговаривались между собой. Эти тоже могут побежать, с них станется. Ну дала Советская власть им землицу, а толку-то в той землице, если сам в неё уляжешься? Но калужане люди бывалые и просто так, от страха, не побегут: могли бы сто раз в тумане отделиться и смыться, пока по лесу брели, но не стали — неизвестно же, чья возьмёт. Может, наши там уже всех интервентов перебили, тогда чего сдаваться? А если интервентская брать будет, ну тогда пошто зазря гибнуть? Нет, эти до последнего патрона отстреливаться не станут, если круто дела пойдут. А вот кто точно станет, так это латыши. Они, конечно, тоже все грязные, невыспавшиеся, замёрзшие (Кульда вон наволочку вместо шарфа на шею намотал), но посмотришь на них, и сразу видно — армия. Эти знают — если что-то их народ и поставило так высоко сейчас в России, так только дисциплина. Это русскому сейчас в России можно своим умом жить, а латыши тут, среди чужих, сильны только пока держатся вместе и слушаются приказов, как в старые времена. Потому и Пярн сейчас латыш, хоть по-латышски, знал Фрайденфельдс, умел сказать пару фраз. Они понимают: пропадёт дисциплина, и все пропадут — русский может как-то среди своих затеряться, а латыша вычислят и не пощадят. Потому-то и посматривают сейчас латыши на питерцев, на фронтовых вшей этих калужских свысока — русские свиньи, совсем оскотинились. А мы не свиньи, мы армия, а перестанем ей быть — и сгинем. Нет, за латышей можно быть спокойными. А Фрайденфельдс, пока Мухин оглядывался, приметил на том берегу какое-то движение. Мутное жёлтое солнце уже выглядывало из-за леса, но пока ещё не успело рассеять туман, и в мыльной дымке еле проглядывалось, как по раскисшей в грязи дороге со стороны Обозерской идут военные — один, другой, третий цепочкой, друг за другом, и, кажется, их тут может быть не меньше взвода. Винтовки за плечами, одеты легковато — без шинелей, на головах пилотки. Подробней разбирать не получается, всё скрывает туман.
-
Прекрасный, прекрасный разбор всего происходящего!
-
и только лето как короткая самоволка из ада с неизбежным затем наказанием.
Не, ну это бриллиант, ящетаю!
|
Ярра прекрасно знала основной принцип Гвардии, что патронов много не бывает. Это же относилась к батарейкам, энергоячейкам, зажигательной смеси, гранатам и прочим расходникам. Вот только она, обычно, действовала на своих двоих, и интендантской службы рядом не было. Поэтому приходилось брать не больше того, с чем можно двигаться, не теряя скорости и ловкости. Ну и время перехода к бою для ассасинки должна была составлять не более секунды, лучше быстрее. Именно поэтому ее с детства натаскивали на оружие ближнего боя, несмотря на наличие огнестрела, луков и арбалетов, оно то для работы не требовало ничего лишнего. Заточенный кусок стали сам по себе был воплощением смерти.
Поэтому девушка с самого начала облачилась в боевую синтекожу, а уже поверх нее надела свободную, неброскую и чуть мешковатую одежду, которую можно было быстро сбросить. Силовой клинок она пристегнула за ножны на левое предплечье, чтобы ведущей правой рукой было его удобно выхватить. Электрохлыст занял место на поясе, на другом бедре она пристегнула дорогую и эффективную гранату «фотонная вспышка». Лазерный пистолет был на том же поясе, но за спиной. Он не являлся основным оружием, но на случай перестрелки должен был быть под рукой. Остальная амуниция, снаряжение и расходники заняли свое место в походном рюкзачке. Сверху, маска противогаза. После чего осталось приладить микробусину связи и убийца была готова к походу.
Отношения к аристократам у Ярры были сложные. С одной стороны она прекрасно понимала, что всегда будут вожди и те кто правит, все равно силой ли оружия, слова или денег. С другой, именно эти личности. Почти всегда и становились целями ее заказов. Ведь кому захочется нанимать профессиональную убийцу, чтобы устранить кого-то жалкого и слабого?! Так что Ярра отлично знала, что у знати такая же красная кровь и умирают они так же легко, как и прочие люди. А собирая информацию на свои цели, убийца еще и убедилась, что многие наверху не брезгуют самими грязными или кровавыми средствами для достижения своих целей. Так что несмотря на то, что Николетта ван Хеккинг и понравилась ей при встрече, доверять ей до конца Ярра не собиралась. Даже при том, что ее предоставил стационарный агент. Если уж ее родной отец, давший жизнь и обучивший основам мастерства, оказался предателем, что уж говорить про остальных. Именно поэтому Ярра так ценила боевое братство, что могла доверять тем, вместе с кем сражалась, проливала свою и чужую кровь. И телохранителей леди она, в первую очередь, оценила как возможных противников. Прошлась цепким и холодным взглядом по фигурам, оценила манеру и легкость движений, наличие оружия. Улыбнулась. В перестрелку с Тийбертом и Маркусом она бы предпочла не вступать. Но вблизи, на короткой дистанции, особенно в тесноте машине, оба мужчины ей были не соперники. Впрочем, как и большинство других людей. А улыбка, ее не жалко. Поднимает настроение себе и другим. Располагает. В конце концов, может они и вправду честные жители Империи и помогают от чистого сердца. Она чуть поклонилась Николетте, еще раз улыбнулась и ответила:
- Здоровья и счастья, леди. Тут у нас не все господа, - чуть двусмысленно ответила она, намекая разом на свой пол и происхождение, - я просто Ярра.
Закинув в кузов свой рюкзак, убийца, со своим скрытым оружием, осталась готова к бою. Она крепко пожала руку Соломону, он был свой и он старался, хм, как мог, и на его странноватое пожелание ответила стандартным:
- По воле Его!
После чего повернулась и скользнула к машине.
В машине она слушала,все нужные вопросы за нее задал Кассий. Было немного забавно смотреть, как гвардеец «клеится» к высокородной леди. Никакой ревности Ярра не испытала. Во-первых, он был не ее мужчиной, во-вторых, пусть развлечется перед работой, все равно она зверь не из его стаи.
На прощание убийца ее раз поклонилась ван Хеккинг.
- Спасибо, что довезли. Вы сделали, что зависело от вас, теперь мы сделаем свое дело. Да хранит вас Император.
После этих слов она осенила провожатую знаком Аксиллы и улыбнулась ей уже как своей, почти.
-
На удивление милая Ярра)
-
Поэтому девушка с самого начала облачилась в боевую синтекожу, а уже поверх нее надела свободную, неброскую и чуть мешковатую одежду, которую можно было быстро сбросить. Силовой клинок она пристегнула за ножны на левое предплечье, чтобы ведущей правой рукой было его удобно выхватить. Электрохлыст занял место на поясе, на другом бедре она пристегнула дорогую и эффективную гранату «фотонная вспышка». Лазерный пистолет был на том же поясе, но за спиной. Он не являлся основным оружием, но на случай перестрелки должен был быть под рукой. Остальная амуниция, снаряжение и расходники заняли свое место в походном рюкзачке. Сверху, маска противогаза. После чего осталось приладить микробусину связи и убийца была готова к походу.Я сразу вспомнил это ссылкаХотя Ярра, наверное, ближе сюда ссылкаС другой, именно эти личности. Почти всегда и становились целями ее заказов. Ведь кому захочется нанимать профессиональную убийцу, чтобы устранить кого-то жалкого и слабого?! Так что Ярра отлично знала, что у знати такая же красная кровь и умирают они так же легко, как и прочие люди. А собирая информацию на свои цели, убийца еще и убедилась, что многие наверху не брезгуют самими грязными или кровавыми средствами для достижения своих целей. Логично!
Никакой ревности Ярра не испытала.
T_T А я так старался!
|
-
Как и собирался, ставлю.
В этом посте, есть и характер отца, и видение войны в целом, но мне запало это ядро.
Прав ты и насчёт бомбарды. Мы делаем четыре выстрела в день — и каждое каменное ядро с тем же успехом можно было выплавить из серебра.
Дело в том, что хоть и упарываюсь по рыцарям, не специалист по эпохе, но вот из таких контринтуитивных деталек состоит ткань реальности – чувство, что ты играешь не героя фильма, а персонажа эпохи, когда каменный шар стоит "вообще-то дорого". Во многие такие детали я могу только поверить, но когда наталкиваюсь на те, которые и так знал, неизменно радуюсь)))).
|
-
Давай я сам ей займусь, – сжалившись отвечает псайкерЗбазиба, отлегло! А то предлагаешь человеку уговорить амасек за 50 кровных тронов, а он такой: ок, ну что, можт, скипанем?
И ты такой: ВСМЫСЛЕ???
|
История XXI. Тингиз.
Ты не знаешь, где был зачат и где родился. Ты не помнишь, где приобрёл свои первые детские воспоминания, где учился стрелять из лука и ездить верхом. «Где-то в степи», — так ты мог бы ответить.
Где-то в степи, когда-то давно...
Всю твою жизнь, ты шёл за Ордой. Орда — это шатёр Танри-Кута, небесного владыки, также именуемого Танри-Каганом. Небо говорит с Танри-Каганом, указывая ему дорогу, потому между собой вы обычно сокращали его титул до простого и понятного «Танри» — «Небесный».
Стоя ближе всех к бескрайнему синему небу, Танри стоит выше любого человека, но он не подобен чванливым владыкам людей равнин. Нет, Танри не требует преклоняться перед ним, ест он из деревянной миски и спит в седле как и любой другой хунну.
Ты точно это знаешь — ведь ты приходился ему родней.
Твой отец — Аранак, был сыном одного из братьев Небесного. Предки благоволили Аранаку, он сделался в войске одним из Зур, вождей. Так и звали его, Аранак’Зур.
Тебя же звали Тингиз Ойлан’Зур — Тингиз Сын Вождя — потому что ты был старшим из сыновей Аранак’Зура.
Первородство есть благо — ибо видел ты мир к востоку от Варканы, величайшей из земных вод. Серебряная от выгоревшей на солнце полыни земля, местами сменяющаяся голой пустыней — обжигающе жаркая днём, мертвенно хладная ночью. Тяжёла жизнь степняка — летом уйти к северу от Варканы в поисках места для лагеря, места, полного тучных пастбищ для лошадей, быков, овец и коз, зимой же вернуться к мертвой воде, волчьей воде, дабы подле неё переждать морозы. Тяжела жизнь степняка...
Но ты не жаловался.
С самого детства — никогда.
Ибо ты хунну.
Когда ты только родился, отец по традиции надрезал тебе щеки — кровь ты попробовал раньше молока, боль узнал раньше изнеживающей заботы, и первый шрам обрёл прежде чем запомнил себя.
Потом к этому шраму прибавились другие, всякий раз, когда в роду кто-то умирал, ты резал себе лицо, ибо единственный достойный способ почтить память родича и друга — не слезы женщин, а кровь мужчин.
Твоё первое воспоминание — колесо.
Огромное колесо повозки, в которой вы перевозили урт.
Тогда ты впервые попросился на войну.
Отец подвёл тебя к колесу и сказал, что когда ты перерастешь его, то пойдёшь с войском, а до тех пор тебе следует доказать, что ты достоин.
— Посмотри, — сказал отец, — Ты носишь золотую тамгу. Сейчас даже последний из чёрного люда выше тебя. Потому что он воин. Он укротил жеребца плетью, а людей стрелами, он приручил женщину и поднял меч к вечному синему небу. Так почему ты носишь золотую тамгу?
Он усмехнулся, ты запомнил как солнце осветило его покрытое множеством шрамов лицо.
— Потому что если ты окажешься недостоин, то тебя просто зарежут за эту тамгу. И это будет значить, что ты не мой сын. Что ты не гунну.
Из далеких времён детства ты запомнил и войны, похожие одна на другую.
Мужчины уезжали на войну, и возвращались со скотом и оружием.
Иногда, нападали на вас — обычно, когда мужчин не было.
Приход налетчиков возвещали визжащие стрелы — в каждой такой сидел злой дух, вселяющий страх в сердце, и только мужчины-гунны умели сопротивляться дикому ужасу.
Когда враг нападал, тебе следовало спрятаться.
Ты не боялся смерти. Но мать сказала, что только выжив, ты сумеешь отомстить за мертвых.
Вскоре отец вернулся, и ты спросил, правду ли сказала мать.
Отец кивнул.
— Мертвых кладут под камень, и небо не видит их. Небо видит только победителей. Иногда чтобы победить нужно бежать. Иногда прятаться. Хитрый победит свирепого, свирепый победит прозорливого, прозорливый победит хитрого. Сочетай в себе все три доблести — и никто, никогда не справится с тобой.
Порой в лагере появлялись другие степняки. Не хунну.
Ты заметил, что смотрят на них с пренебрежением, могут даже убить ни за что — но при дележе добычи они получают свою долю, а на пиру их вожди сидят на почетных местах.
— В колчане много стрел.
Сказал отец.
— Пускай стрелы. Ломай стрелы. Подноси предкам. Но помни, сын, твой колчан должен быть полон.
Когда ты пережил двенадцать зим, то уже умел жить в седле, и орудовал хлыстом как подобает мужчине. С трудом, тебе удавалось уже натягивать лук, хотя попадать из него на скаку ты ещё толком не умел. Что у тебя получалось очень хорошо, так это владеть верёвкой. Обычно с её помощью вы водили скот или наказывали рабов. Нужно только накинуть петлю на шею и удержать веревку в руке — зверь сам пойдёт, человека потащит конь.
Из четырёх тайн мужчины ты открыл одну — тебя не одарили мечом чтобы ты познал тайны духов, тебя не одарили луком чтобы ты познал тайны воинов, и наконец, тайны женщин тоже ускользали от тебя.
Однажды ты оплошал — увидел в воде своё отражение, но не отпрянул, как подобает, а удивленно уставился на себя. Духи увидели тебя и испугались: «Что за воин растёт!»
С тех пор Варкана начала с вами войну.
Солнце выжгло пастбища, там, где прежде серебрилась полынь, земля совсем побелела и потрескалась, а если лизнуть ее — была соленой на язык, совсем как мертвая вода Варканы.
Камы разных колен совещались и наконец решили — Варкана отравила землю, потому что мало на неё лилось крови.
Вы убили всех рабов и пленников, но и это не помогло.
Красная земля осталась мертвой.
Жестокое солнце жгло мертвую воду, и теперь там, где был берег, лежал лишь песок.
Тогда Булюмар’Кут, Булюмар’Кан долгий совет имел со всеми гейрами, и камы метали в огонь лопаточные кости, по трещинам предвидя будущее.
Так хунну узнали судьбу всех хунну.
Ваш путь лежал по пересохшему дну, лежал на запад.
Лишь ты пока не знал своей судьбы.
Узнать тебе ее предстояло совсем скоро.
Булюмар собирал всех гейров под Ордой, но многие не желали идти на север. Их влек юг, влекли истории о фарсах, народе рабов под властью камов.
Торговцы говорили, что фарсы страшатся хунну превыше всего.
Напрасно Танри’кут вразумлял непокорных гейров, рассказывал истории о том, как проклятая земля фарсов развратила ушедших туда хунну, которых фарси знали под именем хионов.
Мужчины там стали евнухами — они начали стирать свою одежду, хотя все знают, что это оскорбляет духов воды, начали жить под крышей, хотя мужчине надлежит приходить в урд лишь на ночь, дабы познавать тайны женщин, даже луки они стали носить фарсийские — тут и сказать нечего!
Многие гейры прислушались. Но другие ушли и были прокляты.
Ушли не вместе — маленькими группами.
Как-то, ты выехал в степь и заплутал, а возвращаясь столкнулся с тремя юношами из проклятых.
Все они были старше тебя.
У одного даже был лук. У остальных только как у тебя — аркан, нож и плеть.
Он-то и обратился к тебе.
— А ну слезай с коня, безбородый! Отдай нам нож и плеть — и кусок золота, что ты носишь на шее. Тогда мы не тронем тебя.
Дело было опасное.
Если подчинишься, они вероятно оставят тебя одного в степи — пока доберёшься до урда, проклятых уже и след простынет, вместе с твоими конем, ножом, плетью и золотой тамгой.
Это будет позор — но разве не учили тебя, что иногда нужно выжить чтобы отомстить?
С другой стороны, это был урок мальчишке, а ты уже вырос почти вровень с колесом.
Как следует поступить мужчине?
|
Данварт девушке не понравился. Он был слишком большой, слишком шумный, слишком непредсказуемый. Как огромный и опасный зверь в клетке. Вроде и смирный, вроде и за решеткой, а все равно неспокойно рядом с ним. Город слишком уж хорошо показал правоту папиных слов, про то, что много маленьких людей соединившись в город, становятся сильными и опасными. Все было неправильно еще начиная с дороги. Ну что могло произойти, если бы поехала на своей любимице?! Да ее никто из папиных рыцарей догнать бы не смог, если сесть в нормальное седло. Впрочем, к самим воротам Эдвора была согласна подъехать и на дамском седле. Зря что-ли она потратила столько времени на то, чтобы красиво садиться на лошадь, красиво ехать шагом и красиво слезать?! Пусть бы горожане посмотрели на эту красоту и порадовались, что у короля такая красивая дочка, которая так красиво ездит и слазит с красивой лошади! Да уж, просто вспомнить страшно, сколько на это ушла драгоценного времени. А если бы она, спаси Создатель, не встретилась тогда с амкельмарским графом Кривтошом?! По сравнению с Зарей повозка проигрывала во всем. Она была жесткой, тряской и неудобной.
- Да как на таком вообще ездить можно?!, - жаловалась она фрейлинам.
Тем более, что им было лучше. Хотя бы потому, что никто из рыцарей рядом с королем не осмеливался поухаживать за принцессой. Пусть не как сир Ливерэ, но хоть как-нибудь. А то только и рассказывали о земле вокруг. Да она это все уже и так из книжек знала. В окно же повозки плохо видно, да и неудодбно в него смотреть, еще и трясет. Нет, Эдвора твердо решила, что в следующее путешествие или верхом, или на корабле, на них девушка еще не плавала и ей было интересно, или... никак. Лучше она дома останется, чем еще раз поедет куда-то в такой повозке. Тут и общество фрейлин не спасало.
Потом был Данварт, по сравнению с замком он показался принцессе огромным плоским блином. А горожане, толпы горожан, которые явились посмотреть на короля и его семейство, походили на суетящихся муравьев, у которых была какая-то своя непонятная жизнь. Сейчас эти муравьи кричат «Король!», а что будет, если кто-то крикнет «Бей!»?! Хватит ли тогда стражи? Намного спокойней она бы чувствовала себя, если бы за спиной сейчас было папина армия. Первый раз принцесса почувствовала, что здесь и сейчас Конвар не обладает абсолютной властью, и что принцесса в Вершарде и принцесса в Данварте это не одно и то же. Это было очень неприятно. Как холодный ветер, что пробрался под одежду. Поэтому Эдвора выпрямилась как могла, вот уж воистину королевская осанка, и широко улыбалась в стороны, или скалила белоснежные зубы. А город изгибался вокруг извилистыми улочками, падал и поднимался, и все никак не мог закончится. В соборе принцессу чуть отпустило напряжение. А потом оно снова вернулась, на троне, когда навстречу смотрели тысячи глаз. На нее одну. И Эдвора улыбалась, красиво, сейчас это была ее работа. Стоять перед лицами, под обстрелом глаз и улыбаться. Нет, Данварт ей совсем не понравился.
И даже швырять деньги по сторонам оказалась не так увлекательно, как представляла принцесса раньше. Да, ее славили, наравне со Спасителем, жадно тянули руки, но это все было не настоящим. Просто алчность, просто плата за серебро. Хорошо, что не золото, а тут горожане бы передрались и стали убивать друг друга за такую милость.
Улыбаться, держать спину, и бросать серебро, направо — налево, налево — направо, так крестьянин идет за плугом и бросает зерно. Своими глазами Эдвора этого не видела, только на картинках.
- Великая принцесса Эдвора сеет серебро, - подумала она про себя, - и улыбка на миг дрогнула, превращаясь в ухмылку, - что вырастет из этих зерен?!
Она старалась побыстрей избавиться от монет, поэтому брала полной горстью и кидала широко. В ее голову даже не пришла мысль оставить что-то себе. Это серебро было сейчас не деньгами, а работой, которую надо сделать. Как сочинение на заданную тему от сира Фимора, как танец для леди Клотильды. Этот город не заслужил пока, чтобы она что-то в нем искала и что-то покупала. Не тогда, когда на нее пяляться со всех сторон как на редкую диковину.
Происшествие с парнем и посланием, позволило ненадолго расслабиться, избавило от однообразия улиц, домов, лиц, глаз и протянутых рук. Кому-то оказалась необходима именно она, а не серебро. Хотя почему она?! Нужно было Высочество, не Она Эдвора, а Она принцесса!
- Хм, - подумала девушка, принимая футлярчик, - письмоносцем я еще не работала.
Но, это, по крайней мере было хоть какое-то приключение. Ловкие пальцы Эдворы словно сами собой, не дожидаясь приказа, извлекли пергамент и сорвали печать.
- Нужно же мне знать, что я буду передавать барону Хейгро, - быстро оправдала девушка собственную импульсивность, - да и потерять можно случайно в такой суматохе, а так хоть буду знать, что сказать.
-
Идеальный пост!
- Да как на таком вообще ездить можно?!, - жаловалась она фрейлинам.
Да!
походили на суетящихся муравьев, у которых была какая-то своя непонятная жизнь. Сейчас эти муравьи кричат «Король!», а что будет, если кто-то крикнет «Бей!»?! Хватит ли тогда стражи?
Да!!
В соборе принцессу чуть отпустило напряжение. А потом оно снова вернулась, на троне, когда навстречу смотрели тысячи глаз. На нее одну.
Да!!!
Хорошо, что не золото, а тут горожане бы передрались и стали убивать друг друга за такую милость.
Доооо!
Она старалась побыстрей избавиться от монет, поэтому брала полной горстью и кидала широко.
Класс!
Этот город не заслужил пока, чтобы она что-то в нем искала и что-то покупала.
Такая маленькая, а уже такая царственная))).
Хотя почему она?! Нужно было Высочество, не Она Эдвора, а Она принцесса!
Ну. Да).
Нужно же мне знать, что я буду передавать барону Хейгро
И действительно! Вроде и нехорошо распечатывать чужие письма, но... надо же знать!
|
Политика, ха! Дарра и слова-то такого не знал ещё. Зато слушать разговоры взрослых, в политике понимавших, ему нравилось. Менялись они при этом, как будто собраннее становились, серьёзнее, искреннее. Казалось бы, почему так? Неужто в ежедневной работе кто-то расхлябанность да забаву предпочитал? Нет. И юлить не юлили, когда надо землю пахать, коров доить да амбар чинить. Надо значит надо. Но то ж рутина, скука. Даже вкусный бекон, и тот рутиной становится, отчасти везучей, отчасти выстраданной. Как и всё, что рядом, под рукой. Политика же, она не такая, её руками не пощупаешь!
Малой Дарра считал, что это что-то сродни взрослым мечтам. Вот он сам о чём мечтал? О такой же лошадке, что и у Донахъю, об отдельной кровати для каждого в семействе, о трёх, нет, о четырёх печках новых, чтоб по одной на угол, и чтоб зимой по утру без судорог просыпаться. У взрослых же мечты явно побольше. Ну там чтоб земля твоя была от горизонта до горизонта. Чтоб налогов не платить. Чтоб англичан в глаза не видать, а если и видать, то чтоб они за дедушку прощенья просили и подарками отдаривались, глупые, как будто это дедушку вернёт (но лошадку вон у того столбика привяжите, да-да)!
Разговаривающие о политике взрослые словно волю себе давали, даже если замыкались, в глухой обороне отстаивая свои принципы и идеалы. Глаза их всё одно загорались, голоса становились сильнее, а слова — крепче и разнообразнее. Уж не поросей с телятами обсуждали! Большие дела. Дарра большую часть новых для себя слов как раз из разговоров про политику и узнавал. Интересно.
А тут ещё и Джон Браун! В него ж прям вот играть можно, хотя на то фантазии дворовым сборищам редко хватало, по крайней мере так, чтобы больше чем на пять минут игры. То речь какую пламенную сымитировать с вершины гордого пенька, то заготовку хвороста на растопку "кон-тра-бан-дой" оружия в Канзас обозвать, то вдруг объявить лихо: "ату прослэйверов!" и погнать шутливо-задорно сухими ветками под руку подвернувшихся товарищей-побродяжников. Дарра не особо вникал в суть происходящего где-то там, но веселиться не забывал, а заодно и воздухом искренности надышаться. История Джона Брауна никого равнодушным не оставляла, и те времена, когда все вокруг обсуждали его борьбу, были поистине славными и живыми. А тот день, когда стало известно о повешении Брауна, Дарра и вовсе на всю жизнь запомнил — и холодок по спине, и пустоту непонятную и неприятную в животе, и липкое чувство бессилия, как когда идёшь весь в грязи под палящим солнцем, и знаешь, что до воды ещё топать и топать, и песок в волосах ещё долго хрустеть будет, и кожа чесаться под коркой песчаной, и в горле сухо, хоть ты тресни. Только чувство-то было такое, что воды вдобавок не стало. Добираешься до знакомой речки, а она вся высохла. Спрашиваешь прохожих про пруды, озёра, а они лишь плечами недоумённо пожимают.
Конечно, не помер никто от "жажды" тогда. Покипятились, погрустили, поворчали... и успокоились. Как всякое хорошее лето проходит, а холод наступает, так и с гибелью Джона Брауна смирились постепенно. Поскучнели. Посерели. Вновь за поросей с телятами взялись.
Дарра тогда разочаровался немало в политике этой дурацкой, потому как разговоров много, и все такие воодушевлённые, ну любо-дорого смотреть! А потом фьють, и как ни бывало! И где вся эта принципиальность их важная-взрослая? Письма они какие-то там писали, показывали друг другу словно марками редкими хвастались, а толку-то? Дарра всегда знал, что нет ничего особенного в грамоте дурацкой, а уж учить её — только время терять. А вот поди продолжили бы спорить жарко да говорить искренне, может и не повесили бы Брауна. Чай всех, кто голос имеет, не повесишь. Браун-то ведь тоже с речей начинал.
А потом сбежала корова, и уже и самому Дарре стало не до возмущений и не до хандры! Шутка ли, корова-кормилица пропала! Чтоб у вас так корова пропадала каждую пятницу, пока не дойдёт, насколько эта история скверная. Молоко-то все любят. Кашу на молоке. Омлет на молоке. Блины, блинчики, блинищи. Да как же так без молока-то? У Дарры в глазах чуть не слёзы наворачивались при мысли о том, что только-только начавшие налаживаться дела фермерские-Дайсоновские — опять под горку катиться начали. Что дальше, лисячьи морды всех кур потаскают? Хрюха заболеет и сдохнет? Дом сгорит?
Ну нет, это какая-то дурацкая полоса чёрная, болячка-невезучка, проклятье индейское! Надо было корову во что бы то ни стало найти, разорвать круг порочный, не допустить несчастий дальнейших! Как Дарра радовался, когда отец его отпустил, когда уговорам его доверился! Ну просто маленьким Джоном Брауном себя почувствовал. Возможно, сыграло только то, что Дарра, в отличии от своих братьев уже умел худо-бедно ездить верхом на лошади (спасибо Дуэйну!), а может отец просто не думал, что поиски настолько затянутся.
Аппетит приходит во время еды, а азарт по ходу дела. Странно, но когда во что-то втягиваешься, напрочь обо всём, что снаружи маленького делового мирка, забываешь. А уж Дарра, Дуэйн и Ник втянулись в поиски по самые уши. Доверие взрослых и вера в свои силы, подкреплённая выученной сноровкой, пьянили. Дарра обратил внимание, что они с друзьями даже общаться стали как-то серьёзнее и больше про серьёзное. Как искать, как ловить. Кого о чём спрашивать, что отвечать на расспросы. Где и как еды добыть, и вообще кто что знает про округу — в разрезе целесообразности поискам, конечно. Ну и про войну.
— Мои пойдут, конечно, — Дарра представить себе не мог, чтобы его братья упустили шанс вырваться из рутины, — я бы и сам пошёл, да жаль, не возьмут.
О том, что на войне и убить могут, он не задумывался. Впрочем, и консерватизм Ника Шульца он тоже понимал — ну нравится ему и его братьям в земле копаться вечно, ну и ладно, их право! Война казалась Дарре просто удобным выходом из скучной повседневности. Там же вона и платят даже, говорят, и учат чему-то эдакому. Как стрелять там, как... Вообще, Дарра не очень представлял себе армейскую жизнь, но уж всяко поинтереснее там должно было быть, чем на ферме!
Поэтому такой отрадой и было для него коровье приключение. Оно же стало и суровым уроком.
Когда дождь ещё только зарядил, можно и пободриться, позубоскалить, погрозить небу кулаком, дескать хорош уже! А что? Если тут же распогодится, то каков эффект, ха! Властелин туч и простецкого юмора. А не распогодится, так всё равно ничего страшного, все одинаково мокрые и смешные.
Когда же ливень уже разогнался и униматься даже не думает, больше не до шуток. И видимость сужается, и будто всё теснее и теснее в холодном мире, и все мысли только об одном — вперёд, домой, по наитию, по памяти, ведь сверни только, и сразу потеряешься. Едешь-бредёшь куда-то как в водяной клетке, со всех сторон окружённый бесчисленными прутьями, что раздвигай-не-раздвигай, ломай-не-ломай, всё одно не вырвешься. Как мышь, накрытая ведром, которое она может двигать, но не в силах с себя скинуть. Под таким давлением далеко не уйдёшь. И они не ушли.
О чём думал Дарра, когда вся их горе-переправа пошла крахом, сказать сложно. От холода и постоянно заливающей глаза воды путались мысли. Было страшно чувствовать отражающуюся от друзей, будто спиралью закручивающуюся панику, но ещё страшнее была мысль в её основании, простая и чёткая: вот сейчас можно потерять всё. Не какую-то далёкую прародину, где никогда не был. Не дом из дерьма и палок, который и так почти не греет, и вообще не твой, а общий. Даже не корову, пускай кормилицу, но и так уже почти потерянную, и изначально — не по вине Дарры. Нет, сейчас потерять можно было друзей. С которыми вместе рос, играл, жарил на углях картошку и кукурузу, говорил о важном и через то чувствовал и свою важность. А теперь их может не стать, и как он будет смотреть в глаза Шульцам и Донахъю? С кем будет говорить о Джоне Брауне, искренности и войне, с коровой и мерином?!
— Дуэйн! Хватай Окунька! Дуй за коровой! — Дарра сорвал с головы шляпу и бросил мокрый соломенный комок в друга, чтобы выбить его из ступора и привлечь внимание, — Выжди пока она сама не выплывет, тогда хватай! Я за Ником!
И нырнул, так и не успев дойти по тропке страха до потери себя самого.
-
А тут ещё и Джон Браун! В него ж прям вот играть можно, хотя на то фантазии дворовым сборищам редко хватало, по крайней мере так, чтобы больше чем на пять минут игры. То речь какую пламенную сымитировать с вершины гордого пенька, то заготовку хвороста на растопку "кон-тра-бан-дой" оружия в Канзас обозвать, то вдруг объявить лихо: "ату прослэйверов!" и погнать шутливо-задорно сухими ветками под руку подвернувшихся товарищей-побродяжников.
Отлично!)))
Пока кто-то убивает людей, ища этого Джона Брауна, чтобы повесить, кто-то играет в контрабанду оружия!)))
|
Барксдейл действительно не ошибся в Джозефе. Конечно, поначалу все было дико: как же так — охотиться на двуногих, таких же как и ты? Однако, так уж вышло, что Джо быстро втянулся. Эта работа, в отличии от прииска была ясна и понятна: вот ружье — там красножопый, ничего такого. Да, чёрт возьми!
Тут стоить отметить, что решающими фактором стало то, что впервые, мать его, Джозеф почувствовал, что он такой же как и все. То есть да — младше, не такой опытный, но не на побегушках! Конечно, куда без шуток или подколов, но он — Джозеф — как мог сразу объяснил, что, дескать с чувством юмора у него вот прям хреново. Он чувствовал, что является членом команды, вымысле шайки, он отвечает за себя, и не обязан делать что-то за кого-то. Это было... Круто, это было чертовски круто осознать, что никто не собирается им потереть свою грязную жопу и выкинуть при первой возможности! Об этом он не трепался, само собой, но человек, умевший разбираться в людях видел, что парень это ценил превыше всего.
Однако, было и некоторое расхождение с остальными. Это касалось как раз тех самых индейцев, на которых они охотились. Бог его знает почему, но Джо не совсем понимал почему остальные не считают краснокожих за людей. Как и черных. И узкоглазых. Ну вот этих всех. На сколько он мог заметить — у всех течет красная кровь, если ранить. Они все точно также испытывают боль, если их резать; белые не чуть не лучше или хуже подыхают. Ну вот, тогда какая разница, а? Джо уже давно понял, что люди делятся совсем под другому: овцы и волки. Тот кто родился с клыками, траву щипать не станет, это уж проверьте. Философ, мать его, хех! Об этом он тоже не говорил, да и вообще, Джо больше слушал и на ус мотал. Может поэтому он особо не испытывал ни угрызений совести, что убивает именно индейцев, ни какого-то там наслаждения. Убить человека, будь то краснокожий или белый, это просто убить человека, ни больше ни меньше. Кто-то сходит с ума от вида крови, а кто-то никогда не нажимает на курок — Джо был и не из первых, и не из вторых. Осуждать-то он и не осуждал, но понять этого не мог, когда кто-то из его товарищей упивался боем, резал глотку так, словно это самое прекрасное что он делал с тех пор как родился. А ещё то, что они делали с женщинами... Не то, чтобы Джо этого не делал, но скорее механически, без особого энтузиазма. В общем, он делал работу.
Ах да! Теперь у него была настоящая работа! Не пол мыть, или там посуду, тряпье стирать, а вот прямо настоящая работа. Возможно и это сыграло немаловажную роль, ведь у него такого раньше то не было. Наверно поэтому Джозеф так быстро привык — это была просто работа. Нужно было держать себя в форме, перед делом хорошенько выспаться, почистить оружие, приготовить лошадь, собрать сумки. К каждому этапу он подходил с вниманием и, мать его, аккуратностью! В этот мешочек — это, тут кармашек для того, там веревка (проверить, подергать пару раз, посмотреть не подгнила где то). Так даже не каждый счетовод у себя на столе порядок наводит! Но Джо нравилось работать, нравился порядок и все такое.
Первый урок — бить первым. Джо постарался усвоить его без повторений, да и вообще: все как-то сложилось с шефом. Он был человек интересный, по своему справедливый, умный, а что ещё было нужно молодому Джонсону? Он действительно стал ключевой фигурой в жизни парня, он, мать его, спас от голодной и холодной смерти, как ни как. Проехать мимо и все. Джо это помнил, каждый день, всегда. Он слушался не потому что боялся, не потому что не хотел, чтобы его прогнали, а потому что... это единственный человек в мире, кто поверил в него.
-
Тут стоить отметить, что решающими фактором стало то, что впервые, мать его, Джозеф почувствовал, что он такой же как и все. То есть да — младше, не такой опытный, но не на побегушках! Конечно, куда без шуток или подколов, но он — Джозеф — как мог сразу объяснил, что, дескать с чувством юмора у него вот прям хреново. Он чувствовал, что является членом команды, вымысле шайки, он отвечает за себя, и не обязан делать что-то за кого-то. Это было... Круто, это было чертовски круто осознать, что никто не собирается им потереть свою грязную жопу и выкинуть при первой возможности! Об этом он не трепался, само собой, но человек, умевший разбираться в людях видел, что парень это ценил превыше всего.
Здорово). Я рад, что ты оценил))).
|
-
Отличный расклад, и я очень рад, что старина Родриго снова с нами!)))
А также все эти Бланки, Кастро и прочие достойные своего времени люди)))
|
Хуже всего, оказалось, оставаться наедине с самим собой. В голове было пусто, в ней просто сами по себе появлялись образы, одни за другими картинки, как он бьёт, сука Ортона, этим грёбаным ножом. Тот дергается, пытается поначалу руками отнять от себя Джо, а потом закрыть маленькие красные дырки на животе и груди, но кровь неумолимо вытекает, просачиваясь между пальцами. Быстро, чертовски быстро.
Иногда они повторяются, иногда "начинаются" снова даже не придя к логическому финалу, словно некая высшая воля желает вбить эти образы в сознание Джозефа.
В очередной раз, мысли сделали крутой вираж и он с ужасом осознал, что ничего не чувствует. Ну то есть как... ничего необычного. Что должен чувствовать человек, убивший другого человека? Да чёрт его знает... Он чувствовал страх и растерянность, от того что и предоставить себе не мог, что же будет с ним дальше. Также он трезво понимал, что ничего вроде не исправить: Ортон — труп и это на самом деле, всё.
Он конечно слыхал раньше, что кто-то когда-то застрелил или, к примеру, подрезал, но это где-то там, понимаете? Ну... и было вроде, но как страшилка!
Джо мучительно ждал, что сейчас он ощутит на себе кару божью, молнию с небес, которая его испепелит в один миг! Ну и пусть, ведь он заслужил это, да чёрт возьми! Вместо этого ощущал... такое холодное, тягучее чувство отстранённости ото всех остальных. Знакомое с детства, но намного жёстче.
Его судьба предрешена, при чём как именно — он не знал. Без золота возвратиться обратно в Тапси-хаус не имело смысла, ко всему прочему теперь ему не светит обыкновенная жизнь простого человека — он убийца. Это клеймо навсегда останется с ним. Значит сделать вид, что ничего такого не произошло, что можно просто найти работу и дальше спокойно жить не получится. Джо понял, что запутался и ему, по большей части, не было дела до того, что с ним дальше будет.
Когда его запирали в камере, он украдкой поглядывал, на людей вокруг. Нет-нет, конечно он уже не ждал чуда, что кто-то поможет или скажет, что, мол, все будет так и так, не кисни малой, все пройдет. Он смотрел на них, как волчонок на людей, которые поймали дикое животное.
В камере стояла вонь, которая буквально сшибала с ног. Его сокамерник трындел без умолку, но это даже немного успокаивало. Джо отупело задумался о том, что будет дальше: не потом, а вот прямо скоро, когда прибудет этот... как-то-там-его судья. Он будет спрашивать, но вот дела, врать не хотелось. Он устал, наверное, или ему было все равно. Именно по этому, когда в ночи его разбудил Алан и предложил рвать когти, он отрицательно промычал и отвернулся к стенке.
На суде он говорил тихо, но чётко. Стоял прямо, ожидая вопросов. Лицо было серьезным, без тени заискивания — он был напуган, и просто не знал что будет дальше, но ни о каком раскаянии или сожалении речи не шло.
— Джозеф Джонсон. Мое имя Джозеф, сэр. - парень глубоко вздохнул и рассказал все. Как он два года стирал руки в кровь, стирая грязное тряпье, как он не скулил, а вставал с самого утра и ложился поздней ночью, иногда даже позже всех. Как над ним шутили, только шутки эти порой смахивали на издёвки, и конечно рассказал об инициаторах этих шуток — грёбаных англичанах. Тут впервые он запнулся: как же Чарли и Молчун? Джо не хотел, чтобы из-за него за ними началась охота, но как же быть... Он просто умолчал о том, что там, на прииске, стало не на одного, а на двух англичан меньше. Да — не выдержал очередной штуки, которая зашла слишком далеко, да — убил. А потом его выпроводили вон и все. - он сказал что силой наденет на меня женское и... И все такое... Ну, чтобы я делал вид, что я как бы не мужчина, а типа женщина. Остальные ничего, а он угрожал, тогда я достал нож и убил его. Сэр.
-
Джо не хотел, чтобы из-за него за ними началась охота, но как же быть...
Джозеф все-таки хороший парень.
Пока что.
Что тут скажешь, его ждут трудные времена!
Но... они ждут всех.
И, конечно, должен сказать, что ты классно играешь!
|
-
Вполне возможно сегодня вообще последний его день в жизни и вспомнить ветер бьющий в лицо, да рев двигателя под ногами в такой момент – это не самая плохая идея.
Этот парень был из тех, кто просто любит варп!
|
- А мы разве не вместе пойдем? – говорит Кэйли закрывающейся двери и еле сдерживается, чтобы не броситься следом за Патриком.
Очевидно, что не вместе. Но почему-то это так обидно. Бросил ее одну в таком состоянии… «Мигом», ага. Прямо за пять минут в незнакомом городе найдет магазин детской одежды, открытый почти в девять вечера. Да и что он там вообще сможет купить без нее? Все же надо мерить! И вообще он мужчина! Небось ни размера не угадает, ни фасона, ни цвета. А ей сиди здесь непонятно сколько в одиночестве! А вдруг с ней еще что-нибудь подобное случится? А вдруг этот процесс не завершен и она вообще в младенца превратится?
А вдруг… А вдруг он вообще сбежит? Вон как помчался… А ведь если у него при себе паспорт и деньги… От такой ситуации кто угодно сбежит, если раньше с ума не сойдет. И как она будет совсем одна в детском теле?
Поймав себя на том, что вот-вот разрыдается, Кэйли говорит себе «стоп». Патрик так не поступит. Он же любит ее (и не будем развивать мысль о том, что любит он не вот этого вот ребенка, а вполне себе взрослую Кэйли, с которой он привык развлекаться и трахаться, а не нянчиться). И он обещал вернуться. Он обязательно вернется.
Надо успокоиться и чем-то себя занять. И на всякий случай убедиться, что оба их паспорта мирно лежат в номере и расставаться пока не собираются.
Где там шоколадки, говорите?
«Не увлекайся». Ха, да тут всего две крохотных плиточки! Это же почти гомеопатическая доза! Но, надо сказать, действенная. Меньше чем за минуту проглотив одну из шоколадок и с сожалением положив вторую обратно (а вдруг он не догадается купить еще?), Кэйли немного веселеет.
И решается встать перед большим зеркалом в шкафу у входа. Да уж… Там, на пляже, ее эксперименты с одеждой казались ей гораздо более удачными. А Патрик вроде оценил (и если он оценил ЭТО, то чего же он там накупит, черт!). Хотя погодите-ка… Да он же просто издевался!
Тихо, тихо. Это нервы. И у него тогда, и у тебя сейчас. Это пройдет. Наверное. Должно пройти. Она же в детстве была веселой и жизнерадостной. Но сейчас колбасит не по-детски (ха-ха). Господи, неужели быть ребенком похоже на перманентный ПМС? Хотя если смотреть при этом на себя в зеркало в нелепом наряде и с гримасничающим детским личиком, то это почти смешно.
Кэйли развязывает узлы и сбрасывает одежду. С несколько отрешенным любопытством рассматривает себя в зеркале. Спохватившись, запирает дверь изнутри. А то стоит тут голяком… Интересно, он ей трусики какие-нибудь купит? А купальник? На море же все-таки… И пойдут ли они вообще купаться?
Так странно понимать, что вот это – ты. Кэйли кажется, что она совершенно не помнит себя в том возрасте. Ну, то есть внешне не помнит. Так-то воспоминания есть: и школьные, и семейные, и дворовые. Но они все как бы «изнутри». Не будь у нее кучи детских фотографий, насколько быстро она поняла бы, что это именно ее тело, а не какого-то другого ребенка? Родинки, шрамики... Или вот, к примеру, встретив такую девочку на улице, восприняла бы как своего детского двойника? Мама наверняка сказала бы «Смотри, как похожа на тебя в детстве», а она сама?..
А она уже и забыла, какие у нее были шикарные кудри. Все-таки очень милый ребенок, как ни крути. Хоть телом этим, конечно, не похвастаешься. Взрослое у нее гораздо сексуальнее. Ничего, малышка, ты вырастешь и будешь очень даже ничего. Зато сейчас еще эпиляцию делать не надо.
На этой оптимистичной ноте Кэйли отлипает от зеркала и на некоторое время зависает над чемоданом. Потом решает, что из длинной патриковской футболки выйдет прекрасная «домашняя» туника, надевает ее и усаживается на кровать с пультом, честно собираясь терпеливо дождаться парня за просмотром чего-нибудь.
Через минуту идет проверить, действительно ли футболка похожа на платье. Не очень, поясок бы… Интересно, брал ли Патрик с собой кроссовки? Если вытащить из них шнурок… То он будет ругаться. Хе-хе.
А на английском у них что-нибудь показывают?
Через пять минут идет в туалет.
Через десять – к окну, посмотреть, не возвращается ли Патрик. Но окно выходит не на улицу.
Еще через три – к корзинке с вином.
Вздохнув, к бару за колой.
И где он так долго?
О, мультик!
…
Чаяниям Патрика не суждено было сбыться – выбежала к нему та же девочка, которую он оставил в номере. Только переодетая в его футболку и отчего-то почти счастливая на вид. Приняв у него из рук обновки, она без стеснения разделась и заходилась их примерять. О нижнем белье он, конечно же, не подумал, но одежда на удивление пришлась ей почти впору. Босоножки чуток великоваты, но регулируемая застежка спасает. Можно жить.
- А у тебя неплохой глазомер, - похвалила она Патрика, рассматривая свой новый образ в зеркале.
-
Вон как помчался… А ведь если у него при себе паспорт и деньги…
)))))
Согласен))). Мужчины – они ж как куры, двадцать метров от дома и уже ничьи! Надо на всякий случай отбирать паспорт и деньги по возможности!)))
-
Очень здорово ощущается непоседливая девочка. Вот это метание от одного к другому пока ждала, просто показательно!
|
|
-
За воинскую сноровку
-
Костер, кстати, развели правильно, в углублении, чтобы давал тепло, но не светил звездой в ночи. Было бы теплей, можно было и без него обойтись, а так, с озябшими и замерзшими руками много не навоюешь.
Отличная деталь!
Я однажды лежал в карауле в осеннем лесу, привалившись к дереву, и помню, как считал время, пока меня, пока меня сменят и можно будет пойти к костру погреться). И прямо сразу представил, как там Тамар мерзнет, и захотелось её обнять, подышать ей на руки и всё такое))).
На всякий случай воительница легло и ловко упала, и приложила ухо к груди Матери-земли. Гул копыт по ней идет куда-как быстрее и дальше, чем по воздуху.
И вот это тоже классно!
|
Откинувшуюся на мягкие подушки арабку не смущает и не пугает одиночество. Долгие годы – с того самого дня, как она покинула Ктесифон, одиночество стало ее верным спутником. Разве можно считать, что ты не одна, когда все вокруг ниже тебя и недостойны знать даже малой толики мыслей и того, что тревожит сердце и душу? Конечно, нет. Царица всегда, даже в окружении верных клевретов, словно в невидимом коконе, огражденная от прочих смертных незримым пламенем. Так было на войне. Так было и потом, когда предательство ввергло ее в рабство: как могли сравняться с ней дикари, пускай даже свободные, и уж тем более иные рабы? К тому же в те страшные годы она не была собой – слабой плотью правила иная. Так было и в доме Флавия: одна в чужой стране, с непонятным статусом, она была между двух миров – хозяев и рабов, и нигде не была своей. Да и не стремилась. Так было и сейчас. Быть может, равным Фейрузе-нынешней был Луций. А может, и нет – женщина еще не решила. Закат красил горизонт багрянцем, очерчивая темной каймой верхушки деревьев на том берегу. Когда-то давно, на заре своих лет, маленькая Фейруза считала, что солнце становится красным, если в этот день пролито много крови. И сейчас, вдали от радостно гудящего лагеря, ей почему-то вспомнилось об этом. Подвернув под себя ноги, спустившая серый, кажущийся серебристым при свете плат на плечи женщина подставляла лицо последним теплым лучам, молчаливо следя за уходящим дневным светилом и методично бросая в рот орехи. Воздух был полон разлитой в воздухе музыкой и пах – совершенно по-северному – дурманящими ароматами меда. Это был красивый вечер, по-настоящему праздничный, и лахмидка собиралась устроить праздник и для себя. Наплевать, что подумают другие о ней, не участвующей ни в одной церемонии, не возносящей молитву к Ашат и не кладущей требы Ахура Мазде. Все равно она здесь единственная бехдин – все прочие либо безнадежно далеки от истины, либо, как младшие братья-митраисты, видят только часть ее. А посему, тем более с учетом ее происхождения, для того, чтобы воззвать к язатам, ей не требуется ничего, кроме слова и воли. Впрочем, если верить язат Арвану, это бесполезно: хоть припади она к ашат бахрам и начни вести жизнь, полную праведности, даже бледной аши ей никогда не достичь и теплого прикосновения хоть кого-то из Амеша-Спента не ощутить: они не снизойдут к колену преступивших чрез фраваран. И от одной мысли об этом хотелось выть голодным плешивым шакалом, падать ниц и змеей стелиться по земле, ногтями сдирая кожу, будто желая с кровью пролить все то зло, что внутри, и избежать-таки Друджо дмана. Но вот молчаливые воительницы принесли бессильную пленницу, чье лицо скрыто грязными колтунистыми прядями. Повинуясь плавному жесту сахибы, они внесли безвольное, даже не могущее самостоятельно передвигать ногами тело в шатер и поспешили обратно. Фейруза аль-Лахми, когда-то известная как Львица Хиры, неспешно поднялась с цветастого одеяла и выпрямилась в полный рост, посылая золотому оку кривую жестокую улыбку. Сегодня праздник, и она отметит его достойно. Зашуршал по траве подол оливкового платья, и царица без царства скрылась в шатре. Устроившись рядом с Сунильдой, лахмидка в задумчивости смотрела словно сквозь рабыню, а бритвенно-острый ножик, которым она еще недавно очищала фрукты, серебряной рыбкой летал меж пальцев. Иногда, когда руки пробивал приступ дрожи, он падал, и Фейруза, не опуская глаз, снова поднимала его, продолжая вертеть. Мольбы готки будто остались незамеченными: ни слова не последовало в ответ.
Арабке было противно смотреть на свою, некогда столь жестокую и глумливую, жертву. Сейчас Сунильда не вызывала ничего, кроме презрения. Конечно, это не было поводом оставить ее в живых и не покуражиться вволю, но то радостное предвкушение, которое было, ушло. Осталась только необходимость справедливого жестокого воздаяния, и все: этого уже достаточно. Благо стоит только вспомнить все те «шалости», которыми так славилась ныне беспомощная мучительница, как сухая, как самум, ярость поднимала свою черную голову. А, может, это просто говорила запятнанная дэвами душа, желающая чужих мучений и кровопролития? Ответа на это дочь Хиры не знала, да и не хотела знать.
- Пощажу. – наконец раздается спокойный голос. – К сожалению, окружающая обстановка не располагает к длительному общению. Эх, там, в Ктесифоне, были такие мастера, что способны были длить жизнь и создание человека месяцами – если тюремщику это угодно, конечно. Эти палачи, скажу я тебе, были весьма изобретательны по части пыток: все ваши варварские забавы по сравнению с ними – детский лепет на лужайке. Но, к моему прискорбию, многое из тех казней, что они знают. Сейчас не воплотить в жизнь.
Я не собираюсь ловить крыс и морить их голодом, пока не останется одна, съевшая всех остальных и одуревшая от голода. Ее можно было бы посадить в клетке сюда, - Фейруза нежно, даже почти ласково коснулась живота пленницы. – а потом убрать днище. Как ты думаешь, через что она бы начала прогрызать себе дорогу? А можно было бы обмазать тебя патокой и оставить, связанной, на муравейнике, с интересом наблюдая, как они отщипывают от тебя заживо по кусочку. А можно – было бы время – связать и оставить в темнице с капающей на макушку каплей воды, которая ме-е-едленно бы пробила череп, а потом и мозг. Еще неплохой способ привязать на побережье, где растут тростник и осока. Их стебли остры, а прорастают они быстро, так что буквально за пару дней сквозь человеческое тело пробиваются молодые растеньица. Красиво и символично, не так ли? Много есть красивых и эстетически приятных способов. Но я тебя пощажу и не стану подвергать таким мучениям. Ты будешь жить.
Смотрящая вверх, туда где своды шатра подпирались распорками, Фейруза замолчала, давая рабыне проникнуться надеждой, а потом продолжила, будто нехотя.
- Какое-то время, конечно. Мы с тобой поиграем в несколько более грубую и кровавую игру, так что приготовься – будет больно. Но недолго. Относительно, естественно. И прошу – избави меня от воплей, покажи, что ты сильная, а не маленькая испуганная дрянь. Порадуй ту, над кем ты так долго глумилась, напоследок. К тому же мне лишний шум, на который могут сбежаться посторонние, не нужен. Ведь у нас, - она хихикнула, - почти что интимное мероприятие. Не так ли, - она широко улыбнулась, - дорогая подруга?
Начнем мы, пожалуй, с волос: ты же всегда хотела посмотреть, как ты будешь выглядеть лысой, как коленка? И не рыпайся. Будешь дергаться – свяжу. Потом, пожалуй, я тебя свяжу немного по-иному: собственной кожей. Кажется, красивый будет узор, если ее еще грамотно нарезать. Для этого, - арабка звонко щелкнула ногтем по клинку, - нужен нож невероятной остроты. И наше счастье, что он у нас есть.
Но это все прелюдия, так сказать. – Львица блаженно сощурилась. – А потом, украсив тебя так, мы перейдем к основному блюду. – В голосе послышались мурлыкающие интонации. – Ты же не возражаешь, верно?
-
вот как так получается - вроде и понятно все, но сразу видно, что Фейзура из другого мира с другой культурой и языком
-
Эти посты... Читать и перечитывать!)
-
Обожаю в постах Фейрузы такие отступления в космологию типа: Впрочем, если верить язат Арвану, это бесполезно: хоть припади она к ашат бахрам и начни вести жизнь, полную праведности, даже бледной аши ей никогда не достичь и теплого прикосновения хоть кого-то из Амеша-Спента не ощутить: они не снизойдут к колену преступивших чрез фраваран. И от одной мысли об этом хотелось выть голодным плешивым шакалом, падать ниц и змеей стелиться по земле, ногтями сдирая кожу, будто желая с кровью пролить все то зло, что внутри, и избежать-таки Друджо дмана.Читаю их обычно с таким лицом: ссылка
|
Сраные миски. Сраное, вонючее тряпье. Сраные мулы. Сраный, грёбаный, будь проклят на все века, это чёртов прииск! Выть, метаться как зверь — вот чего хотел Джозеф!
Ты встаешь очень рано, а такое впечатление, что буквально пару минут назад прилёг. Спина болит уже с самого утра, голова ноет, но ещё далеко до вечера. Потом идёт, то есть ползёт о-очень длинный день полный забот и всякой дряни, от которой хочется просто застрелиться! Ну а потом... Нет, сука, не просто вечер, а вечер в которой нужно ещё успеть сделать дохрена остальной ерунды, от которой тоже хочется сдохнуть. И так день за днём. Каждый. Грёбаный. День.
А ещё нужно наблюдать эти мерзкие, тупые, ухмыляющиеся рожи. Слушать их дебильне разговоры, изо дня в день, одно и тоже, эти сальные, тупые шутки; этот грёбаный мерзкий смех Ортона, гнусавое "дык-дык" Флетчера... Даже Чарли бесил! Бесил тем, что каждый раз, раздирая глаза по утру, и смотря на реку, Джо вспоминал тот момент, когда отдал ему те проклятые пятьдесят долларов, а он его не предупредил. Он должен был сказать ему, что это ад, должен был сказать что то типа: "Парень, самое худшее, что ты можешь сделать — поехать с нами."
Это конечно было не правильно, винить кого нибудь в том, что он оказался по уши в дерьме, но черт возьми! Ему было тринадцать! О чем он мог судить здраво, кроме игры в камешки и сладких палочек мистера Тоддса!?
В его голове укоренялись мысли о том, что он вляпался в очень скверную историю. Он не мог не замечать общего напряжения, даже воздух вроде бы изменился, стал затхлый, не смотря на простор у реки. Взгляды стали резче, шутки — злее. Целью не было вызвать смех, нет уж, проверьте. Это были оплеухи, мол, н-на, сука, что ты теперь на это скажешь? Всем хотелось... Чтобы все решилось. Да. Его как самого слабого списали давно со счетов. Молчун возьмёт свое, никому не уступит, но вот остальная тройка — подискивают лишь повод, чтобы расставить точки.
Золото. Грёбаное золото.
Финалом же всему стала эта выходка Ортона. Бабское тряпье, в купе с этим "Джозефина"... Нет, нет, нет, не нужно было ему так говорить! И эта мерзкая улыбочка англичанина, на его ублюдской, небритой роже.
Когда он поднял голову и посмотрел в голубые глаза Ортона, то понял что сейчас он убьёт его. И плевать. Джозеф это понял до того как сунул руку в карман и ощутил рукоятку ножа.
Костер все также размеренно потрескивал и плевался искорками, пахла мясная похлёбка с бобами, а от реки тянуло сыростью. Но они с Найджелом словно оказались в другом измерении, где были только они вдвоем.
|
Мила была довольна до широкой улыбки и прищуренных глаз. С ее точки зрения, возвращающееся мало-помалу благосостояние Тийёлей и визит Марко были неразрывно связаны. Брат остался доволен, муж, хотя и не демонстрировал этого – тоже. Победа в суде и получение отсрочки – это все-таки не источник денег, значит, маленькие круглые монетки, приятно услаждающие слух своим мелодичным перезвоном, взялись откуда-то еще. И, ясное дело, все благодаря брату! Вернее, благодаря ее, Камиллы, предусмотрительности: именно она сложила две силы и получила положительный результат. А поодиночке бы что Мишель, что Марко так и не поднялись бы над тем уровнем, который был до их знакомства.
Победа ли это? Безусловно, хотя и незначительная. Только, к сожалению, как и большинство викторий, сколь бы славными они ни были, омраченная горестями. Мужчины, в своей неизбывной самоуверенности, и не подумали пригласить ее поучаствовать в тайных делишках, вот cazzo! И ладно мсье Тийёль – от него другого не ожидалось, но братец, братец… К сожалению, будучи все-таки приличной леди, она не могла себе позволить прямо высказать свои желания, а всяческие намеки «мистер Марк Дарби» благополучно игнорировал. Причем – Камилла готова была поклясться на Библии – не потому, что не хотел видеть ее в этой сфере, а просто по причине банальной мужской невнимательности, густо приперченной самомнением. Девушке оставалось только тихонько ругаться на непонятливых потомков Адама да музицировать в ожидании, когда новый виток спирали жизни позволит ей сделать вист.
От тоски и вящего недовольства мужским родом, воспользовавшись тем, что супруга больше заботили дела, чем молодая жена, Милли уехала на несколько дней домой: в настоящий дом, не там, где проживаешь, а там, где любят и ждут. Обняла папу и расцеловала маму в обе щеки, потискала Катлин и потрепала по вихрастой макушке ставшего уже почти совсем взрослым Роберто. Поплакала от наплыва чувств в комнатке, где прошло детство, перебирая подрагивающими пальчиками детские вышивки. Полюбовалась куколками, в которых некогда она играла. А потом, спустившись в гостиную, на правах единственного, кроме отца, члена семьи, приносящего деньги, попросила всех покинуть помещение и позволить старшей доченьке побеседовать с папой о взрослых – почти что мужских! – делах в одиночестве.
Речь шла, конечно, о благополучии д’Арбуццо: что выгоднее выращивать, чего не хватает на рынках, есть ли возможность заняться армейскими поставками, нужна ли какая-то помощь от Камиллы… Девушка готова была потуже затянуть поясок и не тратиться на себя: лишь бы семья не голодала, а младшенькие смогли бы получить образование. Ведь собственное счастье возможно только того, когда душа спокойна за близких: а в том, что она сможет себя содержать на достаточном уровне, итальянка не сомневалась – Бог и удача на ее стороне!
Вернувшись из родных стен в холодный и скучный особняк Тийёлей, девушка с новыми силами отдалась музыке и попыткам залатать многочисленные течи в семейном корабле. И вроде бы все получалось, да не так, как того хотелось бы. Усмешка судьбы: желавшая, чтобы муж стал самостоятельным и целеустремленным, Камилла не могла даже представить, чем это обернется для совместной жизни. Его словно подменили, и нельзя было сказать, что Милли эти изменения не нравились… если бы они не касались ее самой.
Сколько ночей она рыдала в подушку от бессилия и невозможности что-то изменить, сколько раз смотрела на лепнину на потолке, кусая губы и надеясь, что все это скоро закончится? Не счесть. Она пыталась смягчить мужа, старалась быть еще более предупредительной, очаровывать его переливами нот и чистотой своего голоса, но все было бесполезно. В мире нового Мишеля Тийёля для таких мелочей место было отведено самое дальнее, где-то между необходимостью распорядиться, чтобы отремонтировали хило поскрипывающие половицы, и новостями о европейских делах.
И ничего не помогало. Новые скандальчики ему были как с гуся вода, хлопанье дверью, сопровождающееся истеричным «Все, прощай!», не вызывало даже тени недовольства. Лобызания и забота воспринимались как должное, игра на фортепьяно – как один из необходимых эпизодов дня наравне с газетой. Сама того не ведая, Мила попала в болото, из которого выбраться не получалось. Да, она понимала, что может разрубить этот гордиев узел одним ударом и уехать на Виллу: но, откровенно говоря, девушка боялась, что на этом ее какая-никакая, а обеспеченная жизнь с шансом подняться еще выше закончится. Став заложницей собственных планов, она не имела иного выхода, кроме как терпеть и надеяться, убивая скучные вечера за чтением сентиментальных книг вроде «Памелы», романов Джейн Остин, поэм божественно прекрасной L.E.L., и подспудно страшась того, что случится ночью.
Ей начинало казаться, что постельные забавы в жизни нужны только мужчине, женская же задача – раздвинуть ноги и ждать, когда ее господин и повелитель удовлетворит свою похоть. Хорошо хоть в книгах было все иначе: можно было мечтать, как однажды перед взором ее, преодолевшей все испытания постылого брака, предстанет прекрасный юноша – и их сердца в один мог начнут биться в унисон. Что было потом, романы стыдливо замалчивали, но Камилла свято верила, что ни эсквайр Б., ни мистер Дарси ни за что бы не вели себя в постели с женщиной так, как Мишель – ни ныне, ни в прошлом.
Горячую итало-ирландку до красной пелены бесило такое отношение к себе, как к какой-то вещи, но придумать, как изменить ситуацию, она не могла. Вернуться домой без денег не позволяла любовь к хорошей жизни, а терпеть подобные измывательства – гордость. А еще было страшно: если он вот так походя разорвал сорочку просто чтобы продемонстрировать свое презрение, то что будет, если она зайдет дальше визгливого скандала? Тот человек, что скрывался под личиной Мишеля, может просто и без зазрения совести убить ее. Даже нет, не убить – прихлопнуть, как надоедливую муху.
Ах, если бы она могла сама, не боясь правосудия, прикончить опостылевшего супруга, внезапно оказавшегося форменным ceffo! Стоять и с милой улыбкой смотреть, как он подыхает, корчась у ее ног! А самой в это время петь «Боевой Клич Свободы» или, напротив, играть какую-нибудь траурную увертюру! А уж потом, став наследницей всего его состояния – ну и долгов, куда уж без них – с помощью хитрости Марко, собственного ума и смазливого личика найти себе новую, еще более выгодную партию. Или, чем черт не шутит, самой попытаться поиграть на издавна мужской территории. Как жаль, что все это остается только бесплодными мечтаниями!
А газеты тем временем восхваляли генерала Бьюэлла, защитившего Кентукки, и Макклелана, не пустившего в Мэрилэнд самого Ли, живописала победы при Глендейле, Энтитеме и у Шепардстауна. Зато по городу циркулировали слухи о разгроме нескольких федеральных армий в долине Шенандоа и втором Булл-Ране. Поговаривали даже, что совсем скоро конфедерация перейдет в контрнаступление и одним мощным ударом утопит всех синих, распыливших свои войска по широкому фронту, в Миссисипи.
Но это было все фоном. Теперь война шла далеко от Нового Орлеана, и ничем ни помочь планам Камиллы, ни помешать им не могла. Гораздо важнее была смена военного губернатора – но и она не сильно беспокоила девушку, замкнутую в своем маленьком мирке, как в клетке. Только недавно невидимые стены ее узилища начали осыпаться, снова открывая для нее нью-орлеанскую публику: как и предсказывала в свое время Мила, долгое время обструкция длиться не могла, тем более, что северяне побеждали. Город, как женщина, поломался-поломался, добился некоторых уступок после чего начал приспосабливаться к новой власти – жить-то надо! Оставалось только подождать, пока замкнется круг, и снова вернуться в свет – оправданной народной молвой, но с незабытым – это-то уж наверняка! – «грешком» за спиной. Если бы только и Мишель перестал быть с ней таким брезгливым… Если бы Марко понял наконец ее намеки…
Но однажды темный зимний вечер положил конец терпеливому тоскливому ожиданию. Тихо трещали дрова в камине, свистел за окном ветер, колыхались ветви деревьев и мерно рокотал где-то там, вдалеке, бескрвйний океан. На маленьком круглом столике стояла уже остывшая чашка ароматного крепкого кофе, а одетая в темно-зеленое – подстать песне – домашнее платье женщина с волной темных волос на плечах за фортепиано уже который час подбирала под «Greensleevs» новые ритм и мелодию, разговаривая сама с собой.
Настойчивый стук разрушил все это тихое очарование одиночества: и тут же сердце забилось чаще. Это не мог быть Мишель – если только не случилось какой-то беды – а гостей она не ждала. Может, брат решил заскочить на огонек? Но почему тогда с черного хода? Что же стряслось? Подобрав подол, мадам Тийёль решительно последовала вслед за лакеем, готовая разнообразить скучный темный вечер боем словесным с любым, кто покусится на ее покой. Но когда неизвестный голосом гостя из прошлого попросил об укрытии, Камилла попросту растерялась, не зная, что и предпринять. Она была уверена, что все, что связывало ее с Деверо, давно поросло быльем да затянулось бурьяном, а теперь – гляди-ка! – он стоит перед ней, живой, но преследуемый федералами.
Сбросив первоначальное оцепенение, девушка решительно отослала лакея спать, напомнив ему, что никаких гостей не было, да и не могло было быть, а самого бывшего любовника поволокла за собой, пряча его там, где ни один молокосос в синем не найдет. И только потом с чувством выполненного долга поспешила к фортепьяно, распахнув окно и позволяя музыке излиться на улицу: пускай преследователи майора знают, что здесь никого не ждут, живя обычной размеренной жизнью!
Спустя неполный час Мила и ее гость сидели в гостиной. Не рискуя будить кухарку, итальянка вспомнила, как она готовила дома – и Деверо, помимо кофе, достался и ужин, простенький, но сытный. Девушка знала, что пустой желудок отвлекает от мыслей, и предполагала, что скрывающийся под чужой личиной офицер давно полноценно не ел. К тому же всем известно, через что лежит путь к сердцу мужчины – если не считать шуток фехтовальщиков – и Камиллу распирало любопытство, как отреагирует на нее галантный кавалер, когда сытость позволит ему отвлечься от чувства голода. Слушая мужчину, она внимательно наблюдала за его реакцией, изредка блестя глазами, полными интереса и чего-то еще, чего мадам Тийёль сама не до конца улавливала.
Стратегия и тактика и прочие сугубо мужские игрища ее не особенно интересовали: куда важнее был сам рассказчик и те приключения, которые ему довелось пережить. В глазах Милы человек, с риском для жизни пробравшийся сквозь позиции северян в их тыл и готовый действовать под чужой личиной, был сродни персонажам Рида и Купера – благородным, честным, отважным и самоотверженным. А уж его изящный план по обману целой армии США… Хотелось аплодировать стоя и попискивать от восторга: такая идея по плечу только лучшим из лучших! И, Madonna mia, она, Камилла д'Арбуццо, сможет в этом поучаствовать!
Девушка была готова сразу, здесь и сейчас согласиться на все, чтобы ощутить себя причастной к великим событиям, решающим судьбу целой страны – и заодно разорвать порочные путы из похожих один на другой дней. Вступить? Да запросто! Подружиться с супругой Бэнкса, наверняка старой и дурной? Без проблем! Войти «в контакт» с адъютантом генерала, что бы не подразумевалось под этим? Да с легкостью! Когда начать? Но майор не дал восторгу вырваться наружу: что же, если надо обождать с ответом, то так тому и быть.
Милли знала, чего она хочет: чтобы то прекрасное, что оставалось за закрытой обложкой книги, стало былью. Она ждала своего рыцаря – и вот он, перед ней: практически Ланселот Рыцарь Телеги, явившийся после долгих опасностей к своей королеве. Девушка просто не могла его отпустить, не испив досуха ту чашу сладкого греха, что он держал в руках. Ведь как бы не случилось, это будет лучше, чем с Тийёлем – в том нет никакого сомнения. Сейчас она была полна решимости добиться своего, невзирая на усталость кавалера и собственные нелепые страхи. Итало-ирландка, улыбаясь пьяной шалой улыбкой, сама подошла к оправдывающемуся мужчине и заткнула ему рот горячим, требовательным и наглым поцелуем.
Они одновременно шагнули друг к другу, слившись в тесном, волнующем объятии, а потом… Потом она просто растворилась в ласке и тепле. Сначала долгие, томные и густые, как старое вино, поцелуи стали жадными и требовательными, с частыми соприкосновениями ласкающихся языков. А когда они переместились в постель, которая давно уже была связана у Милы с ощущениями слабости и беспомощности, Деверо открыл перед ней весь мир, полный огня и ярких красок. Трепещущий горячий комок бился в согласии с движениями слившихся воедино мужчины и женщины, рассылая по извивавшемуся телу чужой жены медленные теплые волны, отдававшиеся в пальцах звоном золотых колокольцев. Она стонала от удовольствия – сперва глухо, затем громче, голосом и всем естеством откликаясь на ставшие более частыми и сильными толчки лежавшего сверху Натаниэля. На какое-то прекрасное – и как всегда, слишком краткое – мгновение Камилла перестала воспринимать окружающий мир, растворившись в мягкости простыней под ее спиной, в потрескивании дров в камине и убаюкивающем шуме ветра за окном, в плавном скольжении мужчины внутри нее, в его внутреннем тепле и силе.
…А потом было осознание и полубезумное удовлетворение, отзывающееся во всем теле непривычной, но приятной ломотой, и широкая улыбка на устах, и пламенный блеск в глазах, словно вобравших в себя игру огня в очаге. И еще медленное, исполненное страстного обещания прощание, оставшееся на губах вкусом чужих поцелуев – не украденных торопливо, но завоеванных и ставших достойной наградой. И если какой-то из дней заслуживал наименования лучшего в жизни Камиллы, то только этот и никакой иной.
На утро – а вернее днем, если судить по часам – Мила еще раз обдумала предложение офицера. На сей раз жажда тепла и близость мужчины не пьянили ее, и она могла рассуждать взвешено и попытаться понять, что еще может получить с этого. Вопрос о том, согласиться ли на предложение Ната, даже не стоял, это было ясно и без этого. Но какая от этого польза ей, а не Конфедерации? Помощь достойному человеку, представляющему чуть более правильную сторону – это безусловно. Адреналин и азарт – само собой. Но этого было мало: все оно априори шло в комплекте с согласием. Надо было что-то еще: не ради Деверо, а только для себя самой. Ну и заодно явное свидетельство того, что из нее нельзя вить веревки и заставлять делать все, что угодно – тем паче, что это почти получилось.
По зрелому размышлению девушка решила потребовать платы за свои труды: без денег организовывать благотворительные мероприятия затруднительно, да и женщине, могущей спокойно позволить себе тратиться на разные милые мелочи, проще войти в круг незнакомых дам, тем более северянок. Полунищих леди в Нью-Орлеане сейчас немало, и надо продемонстрировать, что она не одна из них. Организовать, например, застолье, или бесплатную раздачу кукурузных лепешек нуждающимся: а все это стоит немало.
Приняв такое решение, она, довольная, улыбнулась новому дню: наконец-то жизнь переставала быть серой, а деньги, и деньги хорошие сами плыли в ее руки!
-
Как всегда отличные детали и прекрасные переживания!
И, Madonna mia, она, Камилла д'Арбуццо, сможет в этом поучаствовать!
О да! Ещё как).
Итало-ирландка, улыбаясь пьяной шалой улыбкой, сама подошла к оправдывающемуся мужчине и заткнула ему рот горячим, требовательным и наглым поцелуем.
Это, конечно, сильно!). Я думаю, когда 16-летняя Камилла так поцеловала 30-летнего Деверо, у него должна была отвалится челюсть))).
|
Бывают, такие дни, когда все идет невпопад или наперекосяк. У Кейт они случались, к счастью, не так часто, но какие противные, аж жуть. Самое обидное, что каждый раз совсем — совсем не вовремя. Именно поэтому Кейт их прекрасно помнила. Тот случай, когда ма купила кленового сиропа и обещала сама состряпать вафли. Да она и начала их делать, используя Лав как лишние руки. И надо же было такому случится, что именно в этот день у девочки страшно заболел зуб, да и щека распухла. Да так, что на следующий день она не пошла в школу, а зуб пришлось выдрать. О, это была отдельная «песня», о которой Кейт предпочитала не вспоминать. Естественно, что никаких сладостей она тем вечером не получила. Про то позорище, как она училась первый раз плавать, даже вспоминать не хочется. Чуть не утонула в «лягушатнике» на самом мелководье. Или взять последний случай, тогда она второй раз хотела навестить Сьюзан на ферме. От той пришло письмо, что Томпкинсы могут провалиться в ад, и она от них скоро сбежит. Не то, что Кейт ей вот прямо поверила, но решила навестить. Даже договорилась с па, что Бен ее туда снова свозит. Кончилось это тем, что она, когда с веселым визгом мчалась вокруг школы на перемене между уроками, споткнулась на ровном месте. Причем упала так неудачно, что не только ударилась и содрала кожу на коленке, но и потянула правую стопу так, что не могла ходить несколько дней. Естественно поездка в гости отложилась, а потом Кейт узнала, что ее приютская подружка действительно сбежала из приемной семьи.
Вот и в этот, вначале все шло просто отлично. Скучная школа осталась за спиной. Погода была отличной, несмотря на жару, бекон вкусным, Кейт, естественно, попробовала кусочек, прежде чем отрезать, и все остальное тоже не предвещало неожиданностей. Даже когда фермер подарил им яблоки, а потом стал болтать про войну и беглого негра, Кейт не ничего не заподозрила.
Дальше все тоже было как обычно, то есть правильно. Солнце было жарким, Язу теплой и медленной, лодка неспешно скользила по мутной воде, рыба послушно клевала и попадала в ведро. Кейт смотрела на небо и думала о том, какая она счастливая. У нее есть Сай, па и ма. И пускай девчонки в школе дразнятся, что она бегает за братом как хвост за собакой. Они просто завидуют! У них-то нет такой собаки которая ими виляет. И они валялись, ели, играли, и все было хорошо. До тех пор, пока Сай не стал говорить. Вначале она не поняла, даже переспросила:
- А куда же мы будем сбегать из школы?!
Потом она слушала молча. А мысли в голове путались и толкались, как коровы у водопоя. Там было про то, что если идти вдоль реки, а не плыть по ней, это же не будет считаться нарушением договора. Или можно плыть не по Язу, а по самой Великой Реке. А можно не плыть, она-то без рыбы как-нибудь проживет, а вот сам брат?! Потом Кейт подумала, что Сайлас совсем вырос. Он сейчас закончит школу, а ей придется еще год или два таскаться туда одной. Или бросить школу, что там вообще делать одной, и начать работать в лавке. Так она сможет немного заработать, и тогда Сай быстрее начнет свое обучение. И быстрее начнет плавать, один, без нее...
Когда брат обнял девочку, то все эти мысли как ветром выдуло из ее голову,и она изо всех сил сжала его в ответ. Наверное этот же проказник ветер бросил ей в глаз соринку, иначе почему они стали мокрые? Потом мысль вернулась.
- О что, утешает меня как маленькую?! - подумала Кейт и ее слезы высохли.
Когда брат замолчал, она ответила. Девочка очень старалась быть рассудительной, но получалась все равно горячо и с чувством. Если бы ей кто-то сейчас сказал, что она очень похожа в этом на миссис Флоренс, она бы искренне удивилась.
- Ты лучший брат на свете! Самый — самый лучший. Недаром мне все девчонки в школе завидуют! А Язу ерунда. Все равно ты станешь капитаном, и мы будем видеться только на берегу. - она энергично махнула рукой. - Просто ты старше, а значит вырос раньше. Я буду всегда ждать тебя на берегу. И всегда буду любить тебя.
Потом она чуть смутилась и ткнулась раскрасневшимся личиком в грудь Сая.
Аллигатор это было знакомо, пусть и немного опасно. Кейт, конечно, волновалась, но была уверенна, что все будет хорошо. Это действительно делали делали большие мальчишки. По крайней мере, хвастались точно все. И все равно сердечко замирало в груди. Хотя опасность заключалась только в том, что можно было свалиться с дерева, во всех других случаях Саю ничего не грозило. Аллигаторы не летают и по стволу забраться не могут. Но все равно, дурак! Взрослый, а дурак — дураком, нашел перед кем выделываться! Он для нее и так самый лучший! Вот негр испугал ее гораздо больше. Тем, что он походил на других негров снаружи, но был не правильный. Вел себя не так, как нужно. Как будто это белый притворился черным. И эта неправильность происходящего заставила сердце уйти в прятки.
Негр оказался рядом. Большой, злой, побитый, но не сломленный. Он определенно был хуже аллигатора. Тот, хотя бы, был сытый. Кейт сильно боялась, что ее брат опять совершит дурацкий поступок. Полезет в драку. Боялась, что это будет хуже, чем тыкать палкой в речного хищника. За себя ей почему-то было совсем не страшно. Только за Сая. Страх исчез. Точнее будто переправился во что-то другое. Кейт никогда раньше не испытывала такого чувства. В нем было что-то от гнева, и что-то от решимости и... любви. Когда всем нутром понимаешь, что отступать нельзя. Если бы у Кейт было в руках оружие, она бы уже стреляла.
Поэтому девочка шагнула вперед, так что оказалась к негру ближе, чем брат и повернулась к Сайласу лицом.
- Пусть идет! - горячо сказала она, - Это больной негр! Сумасшедший! Он считает себя свободным. Он идет на север, где умрет от холода и голода. Никто его там кормить не будет. Кого Бог хочет наказать, лишает разума! Не трогай его! Он может быть заразным! Пусть убирается. Нам он не нужен!
Кейт кидала горячие слова. Любые. Какие в голову лезли. Только чтобы брат не сцепился негром. На негра ей было плевать, на деньги тоже, главное Сай! И Кейт знала, что если драка случится, она некуда не побежит. Будет орать и визжать. Схватит острый нож для чистки рыбу и пырнет им негра. Или будет бить веслом по голове. Да хоть глаза выцарапает. Главное, останется с братом. Что бы не случилось. До конца.
|
Огонь выводил дымом фигуры людей и Тиесту оставалось только пытаться ухватить образ тех, кто был ему интересен. Нет, он не станет вглядываться в грядущее Луция, как бы соблазнительно это не было. След великих людей заметен и без предсказаний, в отличие от людей малых, чьи нити судьбы теряются в мутной пене волн на берегу. Будущее магистриана эллин видел и так, а ответ на мучавший его вопрос, это гадание не даст. Не будет Метаксас подсматривать и за грядущим Фейзуры. Ведь к этому будущему он станет непосредственно причастен, значит и гадать ни к чему - как справится, так и будет.
Именно те, чьи следы так легко терялись в печках времени, интересовали чародея больше всего. Те, кого обходит стороной внимание солнца и солнцеподобных господ, но кто неразрывно связан с судьбой отряда. Ведь, в конечном итоге, именно это интересовало Тиеста в первую очередь. Кто вернется обратно из похода? Вернется ли хоть кто-нибудь? Нити человеческих судеб сплетались перед взором мистика, образуя клубок под названием этерия Луция Альбина. В центре нее магистриан, слепивший взор колдуна даже сейчас. Фейзура - другой центр притяжения. Меньший, но все равно значимый, гораздо более значимый, чем казалось. Между ними люди, язычники, христиане, митраисты, снегом оседающие на плечах великих. Снегом ли или пеплом?
Их лица вставали перед мистическим взором Метаксаса и тот отбрасывал неинтересных ему сейчас людей. В другой раз он рассмотрел бы каждого из них, пронзил бы их грядущее даже без ритуала, ведь, признаться, сжигать птичьи потроха, чтобы ухватить нотку предначертанного, это так грубо. Настоящее будущее открывается в спокойствии внутреннего взора, когда ты возносишься над сущим и примеряешь на себя взгляд богов... Но не теперь. Теперь огонь, печень голубки и дым, режущий глаза. И в этой боли открывается будущее.
Рабыня-варварка слишком неразлучна с Луцием. В иной раз ее судьба была бы интересной, ведь она неразрывно связана с хозяином, но сейчас она слишком близка к нему. Аттия, другая рабыня. То же самое. Пара варваров, которых магистриан перед самым праздником отправил на разведку и чьи имена эллин так и не запомнил. Третий их сородич, оставшийся на торжество и теперь волком глядевший на празднующих. Даже одним глазом Тиест видел его раздражение. Нет, нет, нет. Все они были безразличны мистику сейчас.
Осталось пятеро. Эллин почувствовал соблазн заглянуть в будущее сверкающей Валерии, так бесцеремонно отосланной отцом домой. Многое бы мистик отдал за возможность обучать ее... Но и это не сейчас. Пятеро людей, теснее других связанных с судьбой отряда.
Первый выбор был самым простым. Архип, чья судьба переплетена и с Фейзурой, и с самим Тиестом. Молодой эксплоратор притягивал к себе самые невообразимые события и теперь последние сомнения чародея развеялись. Юноша был орудием фатума, он неизбежно будет в сердце событий, которые ждут отряд. И через него мистик мог заглянуть в эти события.
Затем Марк Аврелий. Прекрасный, августоподобный, идеальный римлянин. А еще он был секретарем Луция, его тенью. Маленьким его подобием, которое было так важно в магии. Возьми что-то подобное другому, и ты сможешь через такую связь влиять на предмет или человека. Контаренон был идеальным заместителем Луция, при этом обладая собственной судьбой. Так можно было взглянуть на магистриана и не ослепнуть самому.
Оставалось трое. Двое врачевателей и солдат. Последний был интересен, олицетворяя собой всех легионеров отряда так же, как Марк Аврелий олицетворял магистриана. Но Тиест знал судьбу трибуна. Он погибнет с мечом в руках, исполняя свой долг. И все же. Что уготовано легиону? Наконец, лекари. Квирина был лучше знаком Тиесту, поэтому он остановил выбор на Адельфе. Еще один приближенный к Луцию. К тому же жрец. Его судьба не могла оказаться скучной.
Метаксас вглядывался в пустоту, следуя за дымкой одному ему видимых образов, перебирал беззвучно губами, щурил глаза, слезящиеся от дыма. Затем боль. Он схватился за грудь машинально, не разумом действуя, а телом. Разум, не успевший возобладать над порывами плоти, был спокоен. Ему не было страшно, он ждал подобного пророчества. Но, все же, мистик был удивлен. Не общим исходом, но частными его деталями. Боги никогда не посылали знамений, если не видели способа изменить будущее. Увы, люди зачастую были слишком слепы, чтобы увидеть то же, потому винили богов в жестокой насмешке, якобы, дававшей людям увидеть то, что неизбежно случиться лишь для того, чтобы наблюдать за тщетными попытками обратить необратимое. Но боги не смеялись. Они плакали вместе с людьми. По большей части. Иногда они и правда играли дурные шутки. Только не сейчас. В этом Тиест был уверен. Где-то среди дымки ненаступившего крылся ответ на самый главный вопрос и новая угроза. Или другой облик угрозы старой. И как истолковать пророчество Аделфа?
- Господин мой Марк, ты помнишь свое детство счастливым?
Эллин нарушил долгое молчание только когда раб во второй раз освежил его кубок вином. До этого колдун ходил и сидел, будто ошеломленный, полностью погруженный в мысли. Несведущему могло показаться, что чародей перебрал и теперь боролся одновременно с тошнотой и дремотой. Сведущий же мог заметить живой блеск в глазах Метаксаса, какой бывает у людей после религиозного откровения. Гадание было простой частью ритуала. Теперь пришел через сложно - истолковать увиденное.
Тиест чуть повернул в сторону сияющего римлянина голову, глядя на него черным пятном повязки на глазнице. Здоровый глаз мистика смотрел куда-то сквозь ночную синь. С третьим глотком вина эллин почувствовал, наконец, тепло. Отпустил мороз, державший его в заложниках с самой церемонии. Эллин по новой вслушивался в разговоры за столом, смотрел на выражения лиц сотрапезников. Повернул голову к Марку, чтобы выслушать его ответ, да вздрогнул. Перевел взгляд на Аделфа. И снова побледнел. Или просто кажется в темноте?
- Братцы, - мистик поднялся на ноги, когда поймал на себе очередной полный ожидания взгляд, - Чтим сегодня мы Киприду, Изменяющую Сердца. Не в похоти и слабости, но в объединении сердец милость дарующую. Властительницу рождения и жизни. Всюду видим мы касание ее. Где день входит в лоно ночи рождается заря дня нового. Где дождь орошает влагой жаркую землю восходит молодая поросль. Где жеребец покрывает кобылу рождается новый табун. Поем мы гимн госпоже нашего мира, уродившей Энея, чьего семени произошли Ромул и Рэм. Мы воспеваем Диону Анфею и радости, которые дарит она. Воспеваем мы плоды этих радостей, среди которых есть Рим и, стало быть, весь мир.
- Двадцать кораблей покинули Трою с Энеем. Они уходили из родной земли в неизвестность, ведомые туманной судьбой. Сначала прибыл Эней во Фракию, где был царем Полимнестором принят с ложным гостеприимством. Обманом царь хотел завладеть золотом троянцев и повелел убить царевича Полидора. Вынужден Эней был покинуть Фракию, в гневе отступил он от берега, но не отступился от цели. Корабли его нашли приют в Делосе, где лучезарный Феб направил его на путь истинный, восстановил корабли, войной и морем потрепанные, дал людей и благословение свое. Ведомый этим светом Эней привел своих людей к берегам Сицилии, где встретили его ветра Эолом посланные, по навету Геры-ревнивицы. Мольбой Сосаднры-матери сжалился черновласый Пелагий и не стал губить людей, но остановил корабли в море, вынудив Энея сойти на берег.
Метаксас сделал шаг, топнув ногой, как будто повторяя лихой прыжок Энея с борта своей лодки
- Так вышел Эней и народ его на землю Лации и повстречал царя Латина. Но вместо войны между ними мир сделался и обвенчался Эней с дочерью Латина, Лавинией, в союзе Арентой благословленном. Как мы сейчас пируем, пировали троянцы Энея, вознося хвалу царю, - эллин едва обозначил кивок в сторону Марка Аврелия, будто отводя тому роль Энея в представлении, - и матери его, что обрекла народы на единение и рождение великого царства. Ибо вскоре не было больше народа Трои, - мистик обвел рукой сидящих у стола, - И не было народа Лация, - широкий жест, куда-то в сторону столов христиан, - но были только латиняне.
И была война, мысленно закончил Тиест, между латинянами и рутулами, в которой последние были повержены, но не прежде чем Эней сложил свою голову. И был он погребен на холме близ нумика. Так была принесена первая жертва Риму.
- Давайте почтим великого царя, повторив подвиги его, смелость его и мужество! - продолжал говорить Тиест вслух, гоня мрачные мысли. Потом, потом для них будет время. Сейчас же душа хотела праздника, - И как иначе сделать это, если не добрым состязанием!
Из всех пришедших на ум развлечений это показалось эллину самым подходящим. Ведь это праздник, в первую очередь, для солдат. Пусть они радуются, пусть чувствуют свою силу и удаль. Пусть смогут утереть нос сиятельному Марку Аврелию без урона чести последнего. Он свое наверстает с арабками. Да и сам Тиест был не против разогнать студеную кровь. Пусть солдаты не думают, что будет легко
-
За рассуждения о разных персонажах и за куб-стори!
-
Классный пост! И выбор интересный
-
люди, язычники, христиане, митраисты, снегом оседающие на плечах великих. Снегом ли или пеплом?
Красивое сравнение и необычное.
-
Очень достойный и разнообразный пост, в котором есть всё, и слова, и мысли, и действия, и не просто мешанина какая-то, а оч органичный узор. Круто прям, наконец-то персонаж раскрывается!
-
Тиест доставляет!
Пусть смогут утереть нос сиятельному Марку Аврелию без урона чести последнего. Он свое наверстает с арабками. Да и сам Тиест был не против разогнать студеную кровь.
Мне нравится ход ваших мыслей! (с)
|
Точность, как оказалось, вежливость не только королей, но и стационарных агентов. Ван Дайк сообщил, что вернется через двое суток – и ровно через указанный срок во дворе убежища аколитов остановился уже знакомый автомобильчик, из которого с кряхтением выбрался со все той же унылой миной на лице Соломон. Здороваться на сей раз он нужным не счел, а молча, словно так и было надо, прошел в гостиную, таща с собой два черных коффера без знаков различия. Плюхнув их у кухонного стола рядом с тем местом, где он сидел впервые, стаци терпеливо дождался общего сбора, после чего ворчливо начал: - Так. Техножреца вам никто с собой не даст, астропата, ясное дело, тоже. Очередной запрос на самом высоком уровне магосу Корнелису и, в обход него, эксплораторской миссии «Омега-Тета-три-два-три» также безрезультатны, так что работать вам придется в условиях информационного голода. Как я, собственно, и предполагал. Прокашлявшись, ван Дайк переставил кофферы на стол и открыл их, одно за другим извлекая на свет содержимое. В монотонном спокойном голосе стационарного агента даже засквозило некоторое смущение: - Вот, достал максимально возможный список того, что вы просили: я тут не всесилен. Надеюсь, это вам поможет в предстоящей операции и это, - он дернул уголком губ, - обеспечит ваше возвращение. Все проверил: рабочее, качественное, в общем, пользуйтесь. Так как насчет проводника я так и не получил указаний, то на свой страх и риск вызвал сюда одного из своих агентов с задачей доставить вас в Эльдерн и рассказать о городе так полно, как это только возможно. Еще вопросы есть? Перед скрестившим руки на груди Соломоном, словно на прилавке перед торговцем, были выложены истребованные агентами Трона вещи. Первый бокс содержал практически исключительно вещи, заказанные ассасинкой: - противогаз с двумя канистрами; - шесть одинаковых суточных рационов; - столько же жестяных банок концентрированного рекафа; - две фраг-гранаты; - одна крак-граната; - два медпакета и блистер из шести доз детокса; - инжектор в герметичной упаковке; - стандартная микро-бусина гражданского типа. Во втором хранилось снаряжение для Ральтуса и Каллахана: - стандартные гвардейские поножи; - армированные налокотники и наколенники; - дорожный шлем гражданского образца, стилизованный под каску корпуса смерти Крига; - три батареи к хэллгану. Пока аколиты разбирали снаряжение, заметно волнующийся Соломон, чьи руки снова начали подрагивать, снова воспользовался рекаф-машиной. Обретя после пары глотков ароматного напитка некое подобие душевного равновесия, он продолжил: - Испрошенный вами кар скоро прибудет – вместе с проводником. Мотобайк же и канистра бензина к нему ожидают вас во дворе, так что можете отсоединять и пользоваться. Прошу проследовать за мной и осмотреть средство передвижения, чтобы по возвращении не было претензий. И правда: выйдя во двор, аколиты увидели, что к багажнику кара ван Дайка на магнитных зажимах прикреплен пронзительно-красный мотобайк. Немного потрепанный, явно намотавший на колеса не один десяток километров, он все равно был в неплохом состоянии: прежний владелец явно следил за сохранностью своего железного коня. Судя по всему, когда-то на крыльях техники было немало наклеек – краска выглядела более яркой, чем в иных местах – но перед продажей их аккуратно сняли, лишив байк всякой индивидуальности. Спустя пару минут за воротами остановились две машины: и если белый фургон, доживающий свои последние дни, внимания не привлекал, то второе авто – серебристый укороченный лимузин – явно обошлось ее владельцу в целое состояние. Скривившийся, словно от глотка уксуса, Соломон подтвердил: «Да, это наши». Из украшенной стилизованным орлом машины выбрался одетый во все черное здоровяк и предупредительно распахнул дверь в салон, откуда, опершись на руку телохранителя, выбралась хрупкая молодая девушка в полуночно-синем платье. Светлые волосы ее были аккуратно уложены в модную прическу, зеленоватые глаза с любопытством осматривали аколитов. - Здравствуйте, господа! – прозвенел чистый голосок. - Николетта ван Хеккинг, ваш проводник. – буркнул ван Дайк. – Уроженка Эльдерна. Леди Николетта, - возвысил он голос, обернувшись к девушке, - я же просил вас прибыть одной и для работы! - Знаете ли, герр ван Дайк, папенька меня бы одну не отпустил! К тому же встреча с благородными слугами… - она запнулась, - С этими господами сама по себе важное событие, и я должна была предстать перед ними в пристойном виде! «Стаци» только сокрушенно покачал головой, пробурчав: «С кем приходится работать»! Из фургона тем временем выбрался второй телохранитель, также вставший за плечом блондинки. Проводник тем временем присела в изящном книксене: - Счастлива лицезреть вас, господа! Меня уже представили – я провезу вас до Эльдерна и поведаю все, что знаю, о своем родном городе. А пока позвольте представить моих охранников: Тийберт, - указала она на обладателя неохватной фигуры, - и Маркус, - показала она на парня в черных очках и кепке. - Ладно, хватит рассусоливать! – прервал разговор Соломон. – Ни к чему это. Давайте по машинам, там и обсудите. Или у вас еще какие-то незавершенные дела остались? - Прошу тогда в мою ласточку. – улыбнулась дворянка. – Там обсуждать интересующие вас подробности будет проще. А Маркус поедет на вашем фургоне за нами. Прошу-прошу, благородные господа! Николетта ван Хеккинг:  Тийберт, телохранитель:  Маркус, телохранитель: 
-
Николетта ван Хеккинг: "А кстати, если вы не в курсе, в 41 тысячелетии есть не только война, но и блондинки!"
|
История XX. Кальвин.
Эта история начинается в Антиохии — третьем городе Империи, а по мнению местных жителей, ещё и самом красивом. Действительно, как не восхититься высотой обширных стен, на западе построенных на берегу реки, а на востоке проложенных через три холма, и оттого нависающих над широкими улицами, так что прекрасная жемчужина Востока более всего напоминала чуть накренённую каменную чашу... Но не обманывайтесь роскошными домами — законы обязали куриалов жить в городах, но источник их необычайного богатства невозможно отыскать не выйдя за ворота.
До самого моря на запад, до таврийских гор на севере, на многие мили на юг — всю встречались обширные поместья местной знати. Именно плодородная, напоминающая своей мягкостью морскую гладь, почва местных долин составляла подлинное богатство Антиохии. Земля — и люди на ней живущие. Благороднейшие из земных мужей обратили себе на службу сотни горных ручьев и сам могучий Оронт, воздвигнув огромную сеть норий и каналов, доставляющих воду на самые отдаленные поля. Антиохия не знала крайнего голода даже в засушливые годы и даже снабжала хлебом всю округу — на весь мир славятся сады и пашни Дафны — по словам Либания такое же изобилие можно отыскать разве что на прекрасной Сицилии. Известны и горные виноградники Сильфиды, горной гряды к юго-востоку от претория, и белийские плантации оливок, и аманийские кедры и сосны, что считаются лучшими материалами для постройки кораблей...
За процветание жители Антиохии платят едва ли не наивысшие в Империи поземельные налоги — иногда с каждых двадцати акров земли. Такова цена богатства. Говорят, что местному достаточно просто прогуляться по горам, чтобы отыскать множество редчайших растений от целебных до использующихся в изготовлении красителей. Часто землевладельцы посылают рабов собирать дикорастущий белийский виноград — вино из него считается одним из наиболее изысканных и даже поставляется в Константинополь. Наконец, всякий ценитель знает красоту антиохийских лилий, без которых обходится редкий сад...
Ещё один верный знак того, что область не бедствует — здесь почти нет пастбищ, местные скотоводы разводят по большей части быков, которых продают для нужд земледелия. В редких местах непригодных к пахоте можно встретить овец и коз, служащих источниками мяса, молока и шерсти — и все же мясо в город везут обычно из Колхидики, морскую рыбу из Селевкии, речной же особенно богато озеро Акко, где живут самые вкусные во вселенной угри.
Богатства хватает на всех — огромные поместья богачей соседствуют с мелкими крестьянскими хозяйствами, всякая земля порой ограничена скалами или водой, так что собственность, в прочих областях Империи нуждающаяся в защите от посягательств, здесь разделена между семьями самими богами, так что даже богатейшие куриалы обыкновенно не властвуют над обширными просторами, а лишь владеют едва ли не сотнями мелких имений, разнесенных по всей области. Беднейшие из земледельцев и те могут позволить себе свыше десятка рабов — в то время как знати выгоднее отдавать землю свободным арендаторам за фиксированную плату или вовсе долю от урожая.
Но этот действительный источник изобилия Марк Домиций Кальвин не увидит очень и очень долго — его жизнь началась в 1096 году от Основания за городской стеной, и первые четырнадцать лет жизни, Антиохия для мальчика будет единственным известным ему миром, причём миром колоссальным! Шутка ли, четыреста тысяч человек населения — и это не считая крестьян, ежедневно приносящих в огромных корзинах продукты своего труда на многочисленные городские рынки.
Род Домициев относился к старым куриальным династиям, достаточно обеспеченным чтобы содержать несколько десятков рабов и поддерживать свои поместья в порядке, но на протяжении последних семидесяти лет тонущим в блаженной праздности. Вы состояли в родстве почти со всеми, кто хоть что-то значил в городе, но едва ли кто-то признал бы за вами первенство. У твоего деда, Марка Домиция Ветуса, было четыре сына — твой отец, Марк Домиций Модест, пользовался первородством, за ним по старшинству следовали Марк Домиций Барб, Марк Домиций Ветус Младший и Марк Домиций Евмолпий. А поскольку отцу твоему в момент твоего зачатия было всего восемнадцать лет, с младшим дядей по возрасту тебя разделял срок меньше декады.
Первое твоё сознательное воспоминание относилось к 347 году по христианскому счислению и касалось религии — ещё крепкий и жилистый, но уже болезненно бледный дедушка приносит подношение ларам в семейном святилище. Вокруг него собрались дядья — едва вошедший в возраст, а значит и в курию, дядя Барб, которого прозвали так, потому что он отращивал жидкую бороденку под эллина, скучающий и немного пьяный дядя Ветус, уже в свои четырнадцать полный дядя Евмолпий...
Отца не было.
Позднее ты узнаешь, что сразу после твоего рождения, Марк Домиций Модест всерьёз озаботился собственным будущим и убедил отца оплатить ему юридическое образование в Берите. Правда, это была сентиментальная версия матери, мол «папа думал о тебе». В действительности стать юристом можно было только получив риторическое образование, так что скорее всего картина была немного иная. Низкорослый, рано облысевший после того, как его несколько раз лечили ртутью (за что его и прозвали Кальвином, то есть «лысым» — прозвище, перешедшее тебе), Модест, делал карьеру твёрдо решив, что однажды род его станет сенаторским. Жена? Сын? Всё это играло для него исключительно второстепенное значение.
Когда отец-таки вернулся в город — тебе было семь — то поступил на службу асессором в оффиций консуляра Сирии при посредничестве родных. Тогда же вы с матерью переехали в новый дом, поменьше дедовского и всего с четырьмя рабами, зато свой. Рабов ты помнишь — особенно кухарку Сарру и камеристку мамы Зару. Поначалу, из-за сходства имён, ты считал их сёстрами, но так уж вышло, что выглядели Сарра и Зара ощутимо по разному, даром что обе темноволосые, первая кудрявая, тонкогубая и большеглазая, а у второй волосы прямые как солома, густые брови, полные губы и смешной длинный нос вроде птичьего клюва. Да и говорят они между собой по гречески, и даже когда думают, что находятся наедине, не переходят на родной язык. Ещё был отцовский раб от ног Камани, кожа у которого была так черна, словно его покрыли слоем полированного черного дерева.
И наконец, был Прим. Твой раб, а заодно и друг, даром что на пару лет старше. С этим мальчиком была связана какая-то загадка — Сарра была ему матерью, а отца у него вовсе не было. Когда ты с детской непосредственностью спрашивал кухарку, мол, разве так бывает, та почему-то странно смотрела на тебя, а один раз даже расплакалась. Не то чтобы тебе было дело, папа учил держаться с рабами строго, а мама Сарру не любила и наказывала за малейшую провинность. Но кухарка была добрая и никогда не закладывала тебя родителям если ты таскал с кухни сладости, так что когда она плакала, было в этом что-то неправильное.
Вскоре после переезда мать понесла и родила Марцию, твою сестру. Примерно тогда же твоим обучением систематически занялись — денег на покупку учителя у семьи не было, потому к вам в дом приходил один из рабов философа Евсевия Питтака, который учил тебя латыни, греческому и основам счета. У него тоже было имя, но все звали его просто «Педагог» так что именно это нехитрое прозвание и отложилось в твоей памяти. Может, потому что этому гнусному типу было разрешено пороть тебя, если ты не слушался.
Поначалу ты обещал купить его и спустить шкуру едва подрастешь, но потом подсчитал, что исполнить обещанное сможешь только лет через двенадцать. Долгий срок, а спина болит сейчас. Так что пришлось учиться со всем старанием.
Ещё в твоём детстве были процессии! Яркие, красивые! Украшенную цветами корову вели одетые в белое счастливые люди, поющие гимны. Затем животное убивали, но и это было хорошо, потому что принося жертву, люди могли попросить у далеких и равнодушных богов что-то для себя. А потом большую часть мяса жарили и ели со всякими вкусностями, на таких праздниках много пили и можно было под шумок даже глотнуть, по-варварски, неразбавленного вина.
В общем, хорошее было детство.
Дела у папы шли на лад — в город приехал Цезарь, Флавий Клавдий Констанций Галл, которому для чего-то очень нужны были надежные юристы. Цезарь, как тебе объяснили, это второй человек в Империи, соправитель и наследник самого Божественного Августа. Что до Галла, то он ещё и женат был на Константине, родной сестре императора.
— Быть замеченным таким человеком, и опомниться не успеешь как я стану сенатором!
Хвастал отец матери. Ему приходилось много работать, иногда целые дни проводя в суде. Ты не удивлялся — в Антиохии стало куда тревожнее. На улицах ходили военные патрули, солдаты постоянно с кем-то дрались, но и граждане от них не отставали — богатых били бедные, богатые били бедных, верующие били галилеян, галилеяне били верующих — и все вместе били иудеев.
Раньше тебя выпускали на улицу с Примом, теперь же всякий раз чтобы шагнуть за ворота виллы, следовало получить разрешение отца, и даже тогда тебя неизменно сопровождал Камани.
Как-то ночью, ваш дом закидали комками грязи неизвестные, Сарра сказала, что это изменники мстят всем, кто помогает Цезарю трясти осиное гнездо. Годами, они скапливались под городом как крысы — сепаратисты, галилеяне, персидские шпионы, колдуны! Как болезнь они разъедали этот город.
Твой отец делает хорошее дело.
Здесь стоит сказать, что в тот момент ты слабо понимал все эти незнакомые слова. Разве что кто такие колдуны знал точно, да ещё слышал, что они живут в Персии. Потому и сепаратисты и галилеяне в тот момент тоже могли показаться тебе чем-то вроде страшных колдунов, наводящих порчу и губящих посевы.
В другой раз, напротив, отца пригласили на обед к самому Цезарю! Как же он был горд! Матери, тебе, даже рабам, по такому случаю были куплены шелковые туники и новенькие плащи. Никогда прежде ты не видел таких величественных мужей, таких прекрасных, усыпанных жемчугом и только что не покрытых златом, женщин. Вы сидели конечно не за господским столом — зато в самом начале подошли к хозяевам, преклонили колени и поцеловали пурпурные сандалии.
Особенно тебе запомнилась Цезарисса — прежде ты никогда не видел женщину, так явно сочетающую в себе очевидные лета с очарованием молодости. Если бы не морщинки в уголках глаз и губ, а также на лбу, ты никогда бы не подумал, что женщина эта чуть не вдвое старше твоей матери, до того она была красива и величественна. Даже волосы Константина носила уложенными в изысканную прическу, формой и обилием жемчужных нитей напоминающую округлую стемму. На фоне этой женщины большеглазый, коротковолосый Цезарь с его бритым подбородком казался просто мальчиком-рабом.
— Какой красивый мальчик.
Сказала государыня твоему отцу, когда ты поцеловал её сандалию. Кальвин-старший мигом нашёлся с ответом, все же он был отменный оратор.
— Как и вся наша семья, Божественная Цезарисса, сын мой принадлежит тебе. Бери, раз красота его услаждает твой взор.
Императрица рассмеялась.
— Детей мне ещё не подносили. Как твоё имя, человек, и кому ты служишь?
— Марк Модест из рода Домициев, госпожа. А господин мой — Славнейший Гонорат.
Константина ещё раз внимательно посмотрела на тебя и что-то в её взгляде заставило тебя намертво опустить глаза в пол.
— Мой брат Констант брал на воспитание знатных юношей. Что скажешь, муж мой, не последовать ли нам их примеру? А впрочем, это следует обдумать. Иди же, Марк Модест из рода Домициев, и знай, что скоро я спрошу у тебя твой подарок, так или иначе.
Никто в семье не сомневался, что так и будет.
Все ликовали — мать грустила молча.
Спустя месяц, среди ночи раздался стук в ворота. Едва раб открыл, как в дом влетел дядя Евмолпий.
— Схватили! Всех схватили!
Кричал он не заботясь о том, чтобы его не услышали.
— Легионеры хватают декурионов! Одного за другим, каждого, кто входит в курию! Папу схватили, братьев Барба и Младшего схватили! Бежать нужно, бежать!
На сей раз женщины плакали. Мама, рабыни. Плакали и собирали вещи. Отец торопил их, но вы не успели. В ворота снова постучали.
Дядя Евмолпий выглянул на улицу через потайное окно и побледнел.
— Легионеры...
Пришлось открыть ворота. В дом вошло разом человек восемь, в полном вооружении. Вёл их декан в шлеме с большим гребнем.
Мужчины выступили вперёд, белые как смерть, дрожащие. Они надеялись, что заберут только их, а ты никак не мог понять — почему отец, всегда такой уверенный в себе, знающий что сказать, молчит. Почему не объясняет этим бандитам, что служит Цезарю, что Цезарь накажет их за любые злодейства! Вы ведь курия! Ни один воин не посмеет схватить куриала под носом у императора, пусть и не Августа!
Но папа ничего не говорит. Только молча поднимает над головой обе руки.
— Мы здесь не за вами.
Коротко бросил легионер.
— Цезарисса желает получить свой подарок. Мальчик может взять с собой раба.
Непривычно ехать на лошади через город, да ещё и в окружении воинов. На мрачных улицах сегодня горело множество факелов, легионеры вытаскивали из домов каких-то людей. Раз ты видел какого-то пьяницу, верно упавшего на мостовую в лужу пролитого вина, рядом с ним стояли на коленях несколько женщин и рыдали. Солдаты норовили поднять их, кажется, чтобы обнять и утешить, но те упирались и тянулись к телу пьянчуги как будто тот просто прилёг на мгновение и вот-вот должен был встать и отвести семью домой...
Странная ночь.
Ты будешь жить во дворце, с ещё двумя десятками юношей из семей куриалов. Будешь жить в роскоши, и ничего не услышишь даже о том, чем завершилось досадное недоразумение с солдатами, о котором говорил дядя Евмолпий. Иногда будут приходить отец и мать, которые объяснят, что добрая Цезарисса взяла тебя на воспитание. В общем, всё было хорошо...
И все же ощущение некой неправильности ситуации не отпускало тебя. Как будто той ночью ты увидел краем глаза совсем иную жизнь, и как бы мало одежды не было на прислуживающих вам сириянках (тебе, впрочем, было десять, так что ты ещё не понимал самой сути, а просто глазел на нечто новое), это ощущение не уходило.
Да и другие дети не то чтобы выглядели счастливыми.
До тебя долетали обрывки разговоров тех, кто постарше.
— Заложники...
— Курия перебита...
— Чтобы не бунтовали...
Правда стоило подойти поближе, как юные куриалы тут же затихали.
— О чем это вы говорите? Зачем мы здесь?
Как-то осмелился спросить ты. Дети сочувственно переглянулись и, наконец, один из них неуверенно попытался ответить
— В городе много бунтовщиков. Нас сюда взяли чтобы защитить. Понимаешь? Чтобы даже если что-то случится с нашими семьями, наши рода не прервались.
Он попытался изобразить улыбку, но больше никто не улыбнулся.
Цезариссу ты видел редко. По большей части она приглашала вас по двое или трое, когда желала послушать пение — петь вас учил раб-евнух, тот же, что преподавал вам классическую поэзию. Если императрице нравилось, как вы поёте, то она обнимала вас и кормила сладостями. Если не нравилось — евнуха заменяли другим евнухом.
Как и всегда память размыла многие из этих встреч, оставив лишь одну. Самую яркую. Тогда евнух приказал наказать тебя, а ты, чувствуя за собой смелость и правду, решил вымолить прощение за какую-то шалость напрямую у госпожи. И ты увидел ее, величественно-прекрасную как и всегда с одной маленькой оговоркой. Божественная Констанция была пьяна — более того, компанию ей составляли собственные рабы.
— А, мальчик...
Окликнула тебя императрица. Ты уже и забыл зачем пришёл. А она видя как ты пятишься знай себе смеётся.
— Не бойся, глупый. Ты даже не представляешь, как тебе повезло. Мой муж император, властитель всего Востока. Скоро ты подрастешь, и он одарит тебя поместьями и титулами, должностями и рабами... Если конечно твои родители не станут бунтовщиками, но они же не станут? Кто же станет бунтовать когда у единственного сына такое замечательное будущее?
Рабская свита противно хихикает. Константина замечает это и оглядывается на них с видом Юноны. Все звуки стихают.
В блестящем будущем нет ничего смешного.
-
Превосходный вводный пост! Ничего, скоро Август Констанций разгонит этот серпентарий ;) В это же время в нескольких кварталах: молодой человек, похожий на Луция, что-то пишет. За кадром играет:
"Наша служба и опасна и трудна.
И порою куриалам не видна.
Просто где-то на востоке цезарь Галл
Честно Сильно
пум-пум
Жить не хочет"
|
– А она ничего! – поднял бровь один из санитаров, прежде чем застегнуть черный мешок с останками Аюми. Несколько человек в защитных костюмах, респираторах и перчатках упаковывали бывшую секретаршу, прежде чем вынести её прочь из её маленькой квартирки-студии.
– Ну ты и извращенец, Миура. – скривился второй, осуждающе глядя на первого. – Еще скажи, что ты бы её...
– Эй, хорош! - запротестовал первый. – Я имею в виду, что она БЫЛА ничего, до того как откинулась и полежала тут! Теперь-то уж конечно... на любителя. Ладно. Раз-два - взяли! – застежка-молния скрыла обиженное и немного удивленное распухшее бледное лицо умершей с черными провалами вокруг глаз и мешок на носилках отправился в свой последний путь под напряженные взгляды соседей.
Всё это время Аюми не чувствовала ничего, кроме холода: ни прикосновений патанатома, который наскоро выписал заключение о смерти (всё и так было понятно, чего тут мудрить), ни постоянных встряхиваний и толчков при переносе "брёвен" (как санитары именовали своих клиентов) туда-сюда вплоть до санитарного корабля. Холод и только он - и не идущий снаружи, от просачивающейся в могилу воды или стылых бетонных стенок, но изнутри. Зерно чудного цветка, искорка живого огня, который бы мог разгореться волшебным фениксом, всё это замерзло насмерть и обратилось в острый кристалл абсолютного льда, абсолютного зла - ибо нет зла яростнее и темнее, чем зло сотворенное из растоптанного и оскверненного добра. Кто знает, что было бы, пролежи Аюми в своей тюрьме еще сотню-другую лет, каким кошмаром бы она вышла оттуда? Впрочем и теперь в её источенной трудолюбивыми бактериями и червями оболочке скопилось предостаточно гнева и предвкушения от того, что она сделает.
Молния ударила как божественный ледоруб, расколовший замерзшее море - и под раскаты грома Аюми выгнуло электрической дугой, освобождая от непомерной тяжести сдерживающих заклинаний на проклятой плите. Дрожащие бледные руки зацепились за края могилы, отталкивая куски гранита, а затем медленно поднялось милосердно прикрытое длинными черными волосами личико. Тот, кто увидел бы её сейчас за завесой дождя, сам мог бы умереть от остановки сердца.
"Холодно... И всё равно больно" – мстительный дух вновь ощутила фантомную боль из прошлого и попыталась заплакать, но вместо горячих слёз что-то черное, словно чернила, потекло из глаз бывшей секретарши, не давая успокоения и только увеличивая тоску. Издёвка над жалкой канцелярской мышью, "поедателем бумаги и туши". Призрак взглянула на своё отражение в грязной луже - и издала пронзительный вой, в котором не было почти ничего от тихого и вечно смущенного голоска Мацубары Аюми, но очень много от отчаявшегося и рассвирепевшего зверя, которому нечего больше терять. Похожая на когтистую лапу рука ударила по глади воды, разрушая отвратительное изображение, ибо даже самой скромной и самой мертвой девушке невыносимо чувствовать себя некрасивой.
Призрак оставила кладбище, не желая больше возвращаться туда - хотя теперь она понимала, что это место и "Курокоро дзайбацу" суть одно и то же, звенья одной цепи. Но в "Курокоро" ей всё-таки придется вернуться, чтобы кое-что забрать... И речь шла вовсе не о любимой чашке Аюми-тян или остатке жалованья после вычета штрафа за невыход.
Лицо призрака осветила улыбка, полная радостного предвкушения.
|
-
Да, она справилась, но убить кого-нибудь было бы значительно легче
Вот такие маленькие подвиги и проходят незамеченными!
-
Ну, знаешь же чувство, когда все прошло как надо. За спиной трупы, все горит, взрывается и пора делать ноги.
|
Война — это круто.
Нет, не подумайте, в процессе Эд боялся, как пожалуй и все остальные. Когда над головой свистят пули, больше всего на свете хочется упасть на землю и накрыть голову руками. Зато потом, когда всё заканчивается... Чувствуешь себя, словно сделал что-то. Что-то важное. Как в тот раз, когда вдвоём с дядей залегли в засаду, когда убили Эйбена Клиффорда. Чувствуешь... Удовлетворение. Спокойствие. И парадоксальным образом — азарт. Война напоминает шахматную партию, в которой ты выигрываешь. Аромат победы не замутняет рассудок. Есть план. Нужно его придерживаться.
Иногда, впрочем, не все так радужно. Как когда под Эдвардом застрелили лошадь — впервые, пришло ощущение возможной смерти. Отвратительное ощущение. Или когда шли ночью под пули, не зная плана, не зная схемы. «А ведь нами могли и пожертвовать», — подумал юный Босс после боя, — «И капитан точно так же кричал бы, мол, спешиться, вперёд. Потому что такова война.»
Странное чувство — хочется сражаться, но сражаться по умному. Пару раз, кажется, думая что находится среди друзей, Эд попытался сверить свои ощущения с тем, что чувствовали они. Мелькает ли у них мысль, будто сенатор Атчисон, генерал Рейд и другие «боссы» ведут какую-то свою войну, а от молодых им нужен только задор — знай себе помечай цели и жди, пока молодежь разберёт очередной городок. «Ну что же вы, вперёд!» — а была ли там семья Джона Брауна в самом деле? Или так только нужно было сказать? «Для общего дела». Мы ведь не убили ни одного из сыновей этого ниггера — Эд уже знал, что Браун белый, так что «Коричневый ниггер» стал для него скорее шутливой присказкой, периодически повторяемой среди своих, уже знающих соль шутки.
Как-то Стими сказанул, де, Эду просто не нравится что на него смотрят сверху вниз. Босс посмеялся, конечно, но затем всерьёз задумался. Всю жизнь ему казалось, что он способен на большее, и вот теперь кажется Фортуна повернулась своей наиболее красивой частью и даже позволила себя по ней похлопать: «Вот тебе банда, Эд, теперь ты лидер. Вот тебе деньги, Эд. Вот твоя невеста. У тебя даже есть твоя война».
Так откуда это недовольство?
«Когда подо мной убили лошадь, когда мы шли в атаку, я чувствовал себя беспомощным. Даже когда Стими наставил на меня пушку, я не чувствовал себя так. Будто утлая лодчонка, которую волны метают из стороны в сторону. Я хотел быть опасным должен быть опасным. Должен быть человеком, с которым себе дороже связываться. Тем, кто видит засаду. Тем, кто может выхватить револьвер за долю секунды, и выстрелить от бедра. Пока что я «негодяй». А должен быть стрелком»
Это слово Эд придумал сам — и очень гордился им.
Гордился тем, что оно открыло ему о мире, и о себе.
Даже если ты строишь что-то — твой дом, твою семью, твоё дело, все это хрупко.
Как в европейской сказке о трёх поросятах, только все наши лачуги сделаны из соломы, и выживет лишь тот хряк, кто первым додумается встретить волка хорошей порцией свинца.
«Готов ли я?»
Вот откуда сомнение.
Короткое откровение на дневниковых листах.
«Я не боюсь войны. Я боюсь проиграть войну»
А способа выиграть, переломить ход истории в одиночку, Эдвард не видел. Даже если он поднимет банду взяться за дело всерьёз, начать мочить аболиционистов — это только подтолкнёт Джона Брауна действовать решительнее. Можно было бы отрубить змее голову, да только вот поди сыщи ее...
«Мы могли бы победить если бы с самого начала стали убивать их. Любой ценой выбивать живую силу противника. Но так не принято — мы разгоняем их, они собираются, ещё более озлобленные чем прежде. Они бьют нас — мы вешаем пару аболиционистов и всё начинается с начала».
Пафос этих записей имел вполне конкретный источник — Гас подарил другу английский перевод сочинения Клаузевица «О войне».
Атчисон говорит, мол, молодежь только трепаться горазда? Ну так ему бы полистать хорошую книжку: «Лишь тот может поразить внезапностью, кто диктует другому закон его поведения. Закон же диктует тот, кто действует, имея большие основания. Если мы удивим противника нелепым мероприятием, то по всей вероятности нас ждет не хороший успех, а нам придется несдобровать от ответного удара; во всяком случае противник не будет особенно огорчен нашим сюрпризом, ибо в нашем же промахе он найдет средство отвратить от себя зло».
Что мог сделать Эд? Поехать и убить кого-то? Да даже с семьёй, плевать, он не особо сентиментален. Аболиционисты пристрелят Сидни или вовсе сожгут плантацию, вот и весь итог.
«Отрубить голову змее», — единственный шанс.
Без Брауна аболиционисты потеряют вожака, а с ним и инициативу. Но что ещё важнее, если Эдвард Босс будет тем, что переломил ход этой войны...
С ним будут считаться. Навсегда. Браун — это фигура всеамериканского масштаба. Того кто остановит его, нельзя будет просто сбросить со счетов, забыть...
Это вам не убийство «кого-то там в Миссури»!
— Мы родились не просто так. Мы можем закончить всё это. Выиграть эту войну! Аболиционисты — просто нищий сброд. Браун — наш единственный враг. Не знаю как вы, джентльмены, а я не верю в дым без огня. Макконноли может не знать где Браун — но он точно знает кого-то, кто возможно знает, где Браун. Нужно просто пройти по цепочке, от дома к дому, от змеи к змее. Пока однажды не найдём главную змею — и не закончим эту войну одним точным выстрелом из засады.
И подбадривая товарищей Эд добавил
— Я уже встречал врага, про которого мне говорили, что он непобедим, что с ним не справиться и глупо даже пытаться. Когда ловишь таких на дороге, кровью они истекают как и все остальные.
«Я найду тебя, Джон Браун. Я найду тебя. И теперь я знаю как ты выглядишь. Может только со слов тех, кто видели тебя — но знаю»
Налёт на Макконноли задумывался в сущности как допрос. Скрутить мужика, поговорить с ним серьезно. Объяснить, что с ним не шутят — от него всего-то ждут место. Или имя. Или и место и имя. Может ему придётся дать пару раз по морде или пригрозить чем страшным, да так, чтобы поверил.
Не убивать, конечно, это перебор.
Но есть разница между тем, чтобы хвалить Джона Брауна (и как подозревал Эд, держать на складе всё, что нужно ублюдкам) — и тем, чтобы за него умереть.
Рейд готовил серьезно, по Клаузевицу. Это сложно — обьяснить ребятам, почему стоит не просто налететь всем с фронта, а сперва послать кого понадёжнее разведать что к чему. Аболиционисты — хитрые мрази, если бы наши всегда знали где их много, то всё было бы уже давно кончено. Нет, подходить стоит осторожно. А когда дойдёт до дела — атаковать стремительно и тихо. Пару человек же отправить в патруль, чтобы те пресекли бегство противника и не было как в Осовотоми, где доблестный генерал Рейд даже не подумал, что враг побежит и его надо бы уничтожить.
— Даже если не пригодится сейчас — понадобится потом. Мы, блядь, на войне. А значит мы должны быть осторожнее врага, хитрее врага и действовать решительно.
Стоит ли говорить, что подготовка рейда несколько отвела вопрос свадьбы на второй план. Нет, Эд все ещё частенько бывал у Гаса и вполне однозначно ухаживал за Алисией. Кажется, он даже влюбился немного в сероглазую флейтистку. Говоря с ней, юноша мог быть... собой что ли? Быть джентльменом, улыбаться когда хочется улыбнуться, обсуждать новинки в литературе, а не политику...
«С моими людьми как впрочем и вообще с мужчинами, я должен быть прежде всего офицером, пусть и без шевронов. Должен быть несгибаемым, не показывать слабости. У меня должны быть ответы на все вопросы — даже если в душе я сомневаюсь. Когда другие треплются, я должен действовать. Когда другие несутся сломя голову — выступить голосом разума. Главная моя беда — я не могу быть таким постоянно. Иногда я остаюсь наедине с собой, и тогда тот Эдвард Босс, которого я создаю, Эдвард Босс, которому не следует переходить дорогу, расслабляется. И оказывается вдруг, что я люблю стихи, что кроме Клаузевица, я с наслаждением читаю Уитмена, хоть он и северянин. Что мне иногда хочется нежности. Это незащищенное подбрюшье, и когда я думаю об Алисии, то всякий раз задаю себе один и тот же вопрос — правильно ли я поступаю? Стоит ли показывать ей то, что до сих пор видели только отец и мама? Если она полюбит меня — если — то не полюбит ли она, как и все, несгибаемого офицера, готового мир утопить в крови за свои идеалы? И увидев меня в домашнем халате, под стаканчик виски почитывающего «Листья травы», не сочтёт ли она, что этот тюфяк, которого я сам в себе презираю, и есть я? Странное дело — я хочу чтобы она любила меня сильным, но вместе с тем решительно боюсь ее пренебрежения к моей слабости. Желаю, чтобы она увидела меня каким видят меня мои люди — и в то же время с другой стороны, по женски.
We two boys together clinging,
One the other never leaving,
Up and down the roads going, North and South excursions making,
Power enjoying, elbows stretching, fingers clutching,
Arm'd and fearless, eating, drinking, sleeping, loving.
No law less than ourselves owning, sailing, soldiering, thieving, threatening,
Misers, menials, priests alarming, air breathing, water drinking, on the turf or the sea-beach dancing,
Cities wrenching, ease scorning, statutes mocking, feebleness chasing,
Fulfilling our foray.
Зачем-то, я выписал это в дневник. Между тем с каждым прожитым днём, с каждой просвистевшей над головой пулей, я яснее и яснее понимаю — юный идеалист, рассуждавший о рабовладельческом социализме, должен умереть, должен уступить место человеку практичному и прагматичному, ко всему подходящему как к очередной битве в долгой, возможно даже бесконечной, войне. Любовь — это просто ненаписанная глава Клаузевица или Макиавелли — или союзник, к которому следует отнестись с настороженностью, или очередной враг у которого надлежит забрать своё. Я знаю, что следует думать именно так, но почему-то с Алисией я пытаюсь действовать иначе. Потому что если завоюю ее как ещё одну высоту, то доведётся ли мне ещё когда-то узнать истинные человеческие взаимоотношения? Я смотрю на Стими, улыбаюсь ему, и думаю не затаил ли он обиду. Я все ещё высматриваю Клиффордов на горизонте. В Канзасе, я привык в каждом человеке находить то, как именно он хочет меня использовать, что желает получить. И если ты, милая Алисия, как все, желаешь взять у меня что-то, желательно не расплачиваясь — что тогда останется мне? Кем я тогда стану? Мой брат умер, дядя вынужден был уехать, Глэдис не дождалась меня — с отцом мы понимаем друг друга, но не более того. Ты для меня — последний шанс на новое начало, последний просто потому, что мне приходится заставить себя поверить тебе. Ты возможно сказала бы: «А с чего ты решил, что знаешь меня? Спросил ли ты вообще о моих желаниях, намерениях, планах? Может, я тайно аболиционистов поддерживаю?» — да я только об этом и думаю. Поэтому так важно занять эту высоту. Потому что когда ты предашь меня, я смогу сказать себе: «Ну теперь-то я точно сделал все возможное».
Сказать по правде, Алисия, в глубине души я не думаю, что заслуживаю любви. Я убийца — может не я убил Эйбена, но его кровь на моих руках, более того, в этом факте убийства я нахожу некое извращенное удовлетворение. Как будто это убийство сделало меня мужчиной — сходное чувство испытываешь когда впервые овладеваешь женщиной. Я убийца. И я чувствую, что готов повторить. Я думаю об окружающих меня людях дурно, и по правде считаю себя куда умнее их. Я честолюбец, которому до того докучало отсутствие восторженных взглядов, докучал вопрос «где ты был», что я сколотил банду из полнейших отбросов лишь бы в их окружении ощущать себя хоть отдаленно на вершине мира.
Иной раз я думаю — что если как сказал отец, хаос бы улёгся? Кем бы я был тогда? Фермером? Лавочником? Что я за человек, если впервые чувствую себя по настоящему живым, когда вокруг умирают люди? Ведь только в условиях хаоса я могу оказаться в центре, только благодаря хаосу я могу вскочить на трибуну и крикнуть: «Я знаю что нам делать!»
Я стал негодяем только для вида. Только чтобы отвести недовольные взгляды от моей семьи — так почему чувствую себя так, словно это становится моей жизнью?
Как видишь, в подарок на свадьбу от меня ты получишь исключительно полный грузовой вагон внутренних проблем — не знаю, насколько меня оправдывает то, что пока мы вместе, я всегда буду обращаться с тобой уважительно и по совести.
Мы не поговорим, Алисия. Этот лист я предусмотрительно вырвал и сожгу, едва дописав последние строки. В таком мире я живу. В мире где за каждое слово платить придется наличными — а потому когда дело не касается военных планов, лучше говорить поменьше.
Я постараюсь полюбить тебя так, как мог бы полюбить Глэдис. И это самое плохое окончание письма, какое только можно представить.
Э.Д. Босс. Канзас, 1857.»
Он сжёг дневниковую запись, переросшую в письмо, как и планировал. Затем аккуратно взвесил на ладони потрепанную тетрадь.
Что-то заканчивается.
Что-то начинается.
Нужен ли ещё дневник?
Открыл последнюю целую страницу.
Внимательно прочитал каждую запись, внесённую за последний год.
Следы многочисленных сомнений.
Ошибок.
Компромиссов.
Дописал, как другу.
«Знаешь, я ведь больше не говорю про негров и социализм. И про Руссо. Это всё в прошлом. Пора подумать о будущем».
Эдвард не знал чем закончится его первый самостоятельный рейд. Выгорит ли дело со свадьбой.
Дневник пока ещё полезен.
Перед тем как идти в церковь, его придётся уничтожить.
В новой жизни Эдварда Босса ему просто не будет места.
-
Когда подо мной убили лошадь, когда мы шли в атаку, я чувствовал себя беспомощным. Даже когда Стими наставил на меня пушку, я не чувствовал себя так. Будто утлая лодчонка, которую волны метают из стороны в сторону.
Вот это, кстати, круто! Вообще я ждал, что Босс это поймет на настоящей войне, но он прямо предвосхитил мысль. То самое чувство: "ты можешь быть сколько угодно хорош, но когда идёт мясорубка, тебе может просто не повести – и всё". Причем не повести может каким-то очень глупым образом – подцепил брюшной тиф, и привет: микробам все равно, как ты стреляешь.
Ну и сожженное письмо невесте, безусловно, доставляет).
|
-
Камуфлированный Имперский Капарас? Ну знаешь для этих, мелких недочеловеков. Как их там зовут... а, ратлинги. Вот, короче, для них.
В голове у Каса:
"Отмена миссии! Повторяю, отмена миссии!"
|
-
Бодро и забористо!
-
Гениально! =D
-
Технику харакири эти бравые ребята отработали до автоматизма (не на себе, понятно – на недовольных)
Важное уточнение! А то кто их там знает, этих самураев... Задумка игры оригинальная (ну вот где мы еще поиграем в жутких призраков из японских ужастиков от первого лица?) и оформлена весело и задорно, а это само по себе заслуживает плюсика.
-
Описания, вставки, литстиль – всё на высоте. Очень неплохо.
-
Описания, вставки, литстиль – всё на высоте. Очень неплохо.
-
Офигенно выдержанная стилизация, стиль, много фана.
|
|
Рассказы об Ирландии Дарра не любил. Не мог себе представить, что могло быть хорошего в такой земле, что не могла прокормить людей настолько, чтобы они аж мёрли насмерть, а непомёршие бежали бы совсем за океан, но продолжали при том вздыхать по родине с каким-то таким непонятным тёплым чувством. Конечно, нечасто. Конечно, помянув родных и близких угрюмо, а англичан — со злостью. Но Дарра-то слушал и смотрел внимательно (в такие моменты взрослые становились очень серьёзными, что способствовало), и видел, что по чему-то эдакому они тоскуют, о чём-то таком жалеют. Большом. У них был дом. У них была община. Один язык, взаимовыручка, надежда на жизнь. Потеря? Потеря.
Дарра представлял себе, как теряет всё, что у него было. Ну кроме родителей, братьев и сестёр. Ну разве что Лиан и Трис, чтоб какбы взаправду, да и жалко их таких болезных видеть и помочь не мочь. А потерять не жалко? Жалко. И чердак с трубой, потому что ну а как зимой-то? И треснувшую деревянную миску с мятой жестяной чашкой, ведь много ли с рук наешь-напьёшь? И мятый картуз, тонкий хлопковый шарфик, протёртую сумку и дырявые башмаки, без которых с осени по весну ни до шахтёрского городка так просто не дойдёшь, ни кукурузу так ловко не потаскаешь...
Всё равно непонятно. Из родных был потерян только дедушка, но дедушку Дарра не знал. Грусть и печаль отца и матери отражались в него жгучим солнечным зайчиком, но он корчился и хмурился, а когда поспевало спасительное облако, тут же забывал про тоску.
Остальное же... Ну вот на чердаке так и так холодно, когда Пэдди оттирает в сторону Брэди, Брэди — Оскара, Оскар — Дарру, а потом их всех давят еле сдерживаемые слёзы Трис, которую в конце концов пускают поближе к теплу, но самому "внешнему" из лежащих вповалку оттого разве что чуточку теплее. Дарра часто думал зимой, слушая завывания ветра по ту сторону крыши, что по сути и так спит почти на улице.
Миска же с кружкой у него была одна на двоих с Брэди. Детей в семействе Дайсонов было так много, что разом все за не такой уж большой стол не помещались, отчего кормёжка проходила в два присеста, вот и получалось экономить на посуде. По праздникам, когда все всё-таки собирались вместе, кто-то ел отдельную кочку еды с угла подноса, где высилась общая горка побольше, и не жаловался. Только всё равно — что хоть чуточку не совсем твоё, то в каком-то смысле совсем не твоё!
С одеждой-то также было. И уж тем более сумку папа с мамой выдавали то одному сыну, то другому, в зависимости от возлагаемой на "посланца" роли. Дарру частенько посылали собирать обломки угля на дорогах и задворках шахтёрского городка, отчего ворованную на обратном пути кукурузу ватага младших зачастую ела чёрную (менее вкусной от того она не становилась).
Если так подумать, то своего у Дарры отродясь ничего не было. Ну такого, чтоб если потерять, жалко было. С другой стороны, родители и не по скрипке какой-нибудь вздыхали (да вон она, из самой Ирландии, целёхонькая). По чему-то большему. И Дарра думал дальше.
Соседи да друзья в пути растерялись, это точно. Фьють! И нет взаимовыручки. Ну, той, что когда-то была, судя по рассказам. Тут каждый всё же чуточку сам за себя. Вот даже те же Донхаъю, казалось бы, добрейшие люди. Всего-то лишь повезло им когда-то жребий нужный вытянуть, а поди ж ты, тягость экая в воздухе. Отец их недолюбливает, завидует наверно. Другие некоторые тоже, отчего и сами Донахъю замыкаются порой, видно же. И вот уже добрые, но не ко всем. И так с каждой семьёй — кто-то поудачней устроился, кто-то нет. Посуда в дороге бьётся, и везение, верно, тоже. На острые-преострые такие осколки, много-много, а на всех не хватает. И вот на новом месте копошатся люди в незнакомой земле, и кто-то плуг себе "вырыл", а кто-то порезался только и ни с чем остался. А потом что? Даже счастливчики поди младшим своим про ту же голодную Ирландию рассказывают, и сами рассказы те им с соседями делится мешают и вообще объединяться, ну вот так как раньше бывало, если тем же рассказам верить. Нет уж той взаимовыручки.
А ещё язык. Папа-мама меж собой по-старому говорят, бывает, но и то, всё чаще по-новому, по-местному. Местные-то многие не ирландцы ни разу, и в школе, и в городке на общем английском говорят, и торговцы заезжие, и чиновники важные, и даже мистер Крюгер, и мало ли ещё кто. Так или иначе от местных-то больше все зависят, им чаще в рот смотрят, слова ловят, что лягухи мух. Даже Дарре с братьями и сёстрами в какой-то момент сказали родители, мол, хватит, новая жизнь — новый язык. Мы теперь американцы, будем по-американски говорить. Дарра-то согласился, всё равно за чудным говором родительским не всегда поспевал. Только вот к чему тогда рассказы эти про былое?
Получается, оборвали себе корни какие-то папа с мамой, когда от земли ирландской оторвались, а рваному-ломаному кусту как при пересадке прижиться? Дарра сажал, знает. Ну ладно, помогал сажать. Догадывается. Тревожно, боязливо. Вырастет-не-вырастет. Страшные гадания, и захочешь помечтать о светлом будущем, не получится. Уж что такое неурожайные годы, даже Дарра наизусть выучил!
Всё из-за рассказов дурацких! Не любил Дарра взрослым в такие моменты внимать. Потому и пропадал часто у соседей. Они на удивление совсем про Ирландию не говорили, а вот про округу да окружающих — пожалуйста. И даже на ирландском, потому что язык-то что, важно о чём говорить, а не как. По крайней мере с теми, с кем можно. И вот с Дуйэном Донахъю точно было можно. Они с Дарра все окрестности излазали, все облака пальцами истыкали, все берега всех водоёмов кругами от метаемых камешков исщупали. А лошадка их, ну это ж просто чудо! То хрипанёт со вздоха мощного, то ка-ак фыркнет, волей-неволей улыбнёшься. Всегда сильная, всегда тёплая и большая. А как залезешь верхом, то будто вровень с миром, и даже батя Дуэйна, мистер Донахъю, с опаской и уважением смотрит, хоть и не без тревоги.
И неважно было, у кого чего сколько. У Дуэйна и одежда была чище, и еда в кармане чаще, но не яблоками или коробком с иголками он дорожил, а дружбой. И не имевший ничего своего Дарра знал это и думал, что понимает в такой миг слова про "ту взаимовыручку".
А дальше думать и понимать боялся.
Оттуда виден уже был край пропасти, чёрный зев риска потери.
Дарра шарахался мысленно прочь и бежал в гости к Донахъю, неосознанно продолжая побег Дайсонов от страха.
-
Получается, оборвали себе корни какие-то папа с мамой, когда от земли ирландской оторвались, а порванному клубню как при пересадке прижиться? Дарра сажал, знает
Красивый, горький, прочувствованный пост.
-
Миска же с кружкой у него была одна на двоих с Брэди.
Отличная деталь).
|
Рай наверняка очень шумное место. Там все время веселятся, танцуют, и играют на арфах, трубах и барабанах, славя Всевышнего. По крайней мере? Кейт думала именно так, ведь в унылом, тесном, тихом и очень скучном аду она уже побывала. И самое частые слова, которое она там слышала, были «Не» и «Нет». Не делай того и сего. Кейт быстро забыла лицо миссис Френчард, вместо него в ночных кошмарах было серое пятно. А вот ее противный голос оказалась забыть намного сложней. Она вначале сильно боялась в новом месте. Не новых папу и маму, Кейт долго привыкала называть так Джеймса и Флоренс. Боялась не новоявленного брата, и, конечно, не самого места. Боялась поверить, что теперь все будет совсем по другому. А когда поверила, стала очень шумной девочкой. Пожалуй в их классе не одна юная леди не могла сравниться с ней по крику и визгу. Ведь он, шел из самой глубины естества Кейт, и за тихие годы в приюте его там накопилось очень много. А еще она очень любила петь, все равно что, даже псалмы. Правда на рыбалке она не пела, рыбалка для Сая была священнодействием, а ради брата девочка была готова на все. Сама она рыбу не ловила, но с удовольствием смотрела как ее удит брат. Она таскалась за ним как хвост за собакой и с удовольствием участвовала во всех авантюрах и приключениях. Один раз они даже, чуть было не переплыли Миссисипи с их левого берега, на другой. С реки, стоящий на холмах Виксберг был почти не виден, поэтому девочке казалось, что он словно пропадал, на время их приключений. Особенно завораживающе было плыть на плоскодонке по течению, дать самой реке нести тебя, а самой смотреть на воду, или улечься на дно и смотреть в небо. Тогда верилось, что Сайлас Уолкер станет самым прославленным речным капитаном на самом быстром и могучем пароходе Миссисипи. А она будет заниматься лавкой и преданно ждать его на берегу. Честно говоря, ждать на берегу не очень то и хотелось. Хотелось плыть рядом. Но папа с мамой так переживали за свое детище, что Кейт частенько оставалась, чтобы им помочь. Да, она выучила все товары, но это было так же скучно, как уроки в школе. Когда не было покупателей, лавка мигом превращалась в тихое место, и тогда Кейт приходилось самой что-нибудь напевать или насвистывать. Ведь Бен в песнях был не помощник.
Twinkle, twinkle, little star,
How I wonder what you are!
Up above the world so high,
Like a diamond in the sky.
-
Вау! Вот верю! У тебя отлично и очень натурально получилось сыграть подростка. Очень интересно будет посмотреть, как Кейт будет меняться с возрастом.
-
Боялась поверить, что теперь все будет совсем по другому. А когда поверила, стала очень шумной девочкой.
Реакция Кейт выглядит весьма натурально.
-
Twinkle, twinkle, little star!
Отлично)))
|
Язычники
Вечерело. Солнце устало склонилось к западу, так что даже не слишком привыкшие к мечтательности солдаты хоть на миг, а засмотрятся на персиковое небо, на синий лес, на обманчиво спокойную речную гладь...
По одному, по двое, отпрашивались легионеры отлучиться на промысел, и каждый возвращался с добычей — буквально за пару часов удалось подстрелить дикую свинью и выловить с десяток карасей. Впервые, открывалась вам мрачная красота Севера — суровой земли, куда согласно Преданию Бог изгнал скитаться Каина. Здесь, звери должно быть не ведали о падении человека, и не боялись его. Север оставался девственным, и не нарушили его покой ни живущие в лесах славяне, ни построившие городища на реках гревтунги, ни даже опустошающие все на своём пути гунны. Кто знает, может для этого края гунны даже станут благом, ведь были они злом человеческим — и лишь людям надлежало бояться их.
Над лагерем разносится аромат предвкушения — запах готовящейся пищи. Каждый норовит внести свой вклад в общее дело, кто следит за огнём, кто помешивает похлебку, кто рубит дрова — христиане быстро смешались с язычниками так что, хотя трапезы и планировалось две, едва ли на одной появится то, чего не будет и на другой.
— Думаешь на нас нападут?
Спросил Саваг проверяющего караулы Флавия Константина. Декан казался напряженным и кажется больше времени уделял организации постов чем празднику — не один караульный от него получил по голове за какую-нибудь «сущую мелочь», о которой Луцию знать совсем не обязательно.
Но на вопрос капитана ветеран лишь покачал головой.
— Нет.
А после прибавил, чуть подумав.
— В этом и беда.
Боспорец явно не понял, так что Флавию пришлось сказать больше, чем он готов был кому-то сказать, будь то хоть сам Гектор Марк Татион.
— Сейчас нас защищает река. К тому же, в случае атаки мы просто спустим на воду корабль и уйдём. Да, с потерями. Может даже с большими. Альбин получит возможность повернуть на юг, а в Константинополе рассказать, как гунны встретили нас градом стрел. Сказать по правде, я был бы рад такой атаке. Нет, на месте гуннов я бы выждал. Дождался, пока мы отойдем от корабля достаточно, чтобы не питать надежды туда вернуться. Наши солдаты хорошо вооружены — и хорошо обучены. Но и они сгинут если соотношение сил будет десять к одному. Это самоубийственная миссия, Саваг. А пировать сегодня будут мертвецы.
Кровавая полоса заката легла на серую воду.
Свистит флейта, созывая язычников — и один за другим, легионеры отрываются от привычных дел. Поспешно омывают руки, надевают чистые туники и чуть не бегом стекаются туда, где пока стоят только четверо.
Первым был конечно, Метаксас. Колдун в последний момент сменил своё решение, избавив всех от неловкой ситуации, возникшей вокруг стоящего тут же Аделфа — Тиест получил роль жреца, несущего на руках пойманного голубя, архиатру же вручили кувшин с водой для окропления алтаря, что тоже считалось очень почётной ролью.
Особо почетная роль досталась Марку — ему вручили корзину с жертвенным ножом, присыпанным ячменной крупой. Благородство крови, молодость, невинность и красота — все это делало Контеренона угодным Венере.
Ему и предстояло возглавить шествие.
Четвёртый — Эморри. Без собственной почетной роли, но и не в отрыве от всех. Немного чужой на этом празднике — ведь германцы не знали божества, подобного римской Венере. Ваши женщины кротки и целомудренны, ваши браки крепки, ваши сердца суровы и куда сильнее преданы крепкому мужскому братству, чем женскому лону. Конечно, у алеманнов были богини — богиня домашнего хозяйства Хольда, гневающаяся на жён если те дурно ведут хозяйство, а добрым жёнам дарящая детей, и Берта, богиня плодородия, посылающая добрый урожай. Но — ничего похожего на римскую Венеру.
Венера изменяет мужу — уже одно это могло бы насторожить Эморри — причём неоднократно. Сердца и умы она смущает диким желанием, и не раз из-за неё случались распри и даже войны. По германским меркам в такой богине не было совершенно ничего полезного, она скорее напоминала демона, которого может следовало укрощать жертвами — но точно не поклоняться ему. И все же именно Венера у римлян отождествлялась с молодостью, красотой — не Юнона Матрона, покровительница семьи, не Веста, хранительница домашнего очага, не охотница Диана, покровительница женской невинности, не дарящая урожай Церера, не даже Минерва, богиня ремёсла.
В опасном помутнении рассудка римляне, способным посеять вражду меж кровными братьями, между кланами, между племенами, в безумии, совращающем жён и дочерей — римляне находили нечто абсолютно чуждое, непонятное.
Может быть потому, что из-за внутренних распрей своих врагов Империя сумела их захватить — в то время как сама проявляла удивительную устойчивость?
Со временем Эморри понял — для богатого городского жителя не так важен урожай, он может спать с женой в разных постелях, ему безразлично с кем трахаются дочери и как обстоят дела у коллегиатов. Что важно состоятельному горожанину, так это его роскошная, полная страстей жизнь, лишенная всяких забот. Оттого почитает он Бахуса и Венеру, вино и секс.
Праздность, которой алеманны боялись пуще всех вражеских мечей, для них была и богом и богиней, а сегодня, сейчас, они приносили жертву, надеясь однажды вернуться к праздности. Опрокинуть полный кубок вина, неразбавленного — по варварски — а после оттрахать рабыню такими способами, которые не вызвали бы у германца ничего кроме омерзения.
Богам стыдно было смотреть на них — и римляне выдумали себе новых богов, столь же распутных как они сами.
Если, конечно, алеманны не были просто кучкой дикарей в шкурах, какими их считали в Вечном Городе — а отчасти считал и ты сам.
Меланхоличные звуки флейты.
Ожерелье из цветов на узенькой птичьей груди.
Венки на головах суровых легионеров.
Молчание.
Все ждут знамения.
Дозволения богов начать.
Вот, с востока на запад пролетела белая птица — и процессия трогается.
Звенит бубен. Не умолкает флейта.
— Эвфемия! Эвфемия!
Громко воскликает Метаксас.
Это то, чего Аделф не сделал днём.
Приглашение ко всем желающим присоединиться к жертвоприношению.
Чародей повторяет клич ещё несколько раз.
А потом первым заводит песню.
— Благо тому, кто из чаши чар
Капля за каплей умеет пить
Светлый дар Афродиты:
Жало безумья не жжет его,
Волны баюкают нежные,
Там, где в колчане соблазнов две
Бог златокудрый стрелы хранит -
Ту, что блаженным навек человека творит,
С той, что и сердце, и жизнь отравит.
Эту вторую гони от меня,
Сжалься, богиня дивная!
Чистого дай мне желанья дар,
Нежною страстью лаская меня!
Буду служить, Афродита, тебе
В венке посвященных, не в рабства цепях.
Он поёт по гречески — но солдаты подхватывают текст древней, ещё Еврипидом созданной просодии, на латыни. К удивлению всех, пара арабок присоединяются к пению на собственном языке, и хотя никто не понимал, что именно они поют, никто не останавливает их.
Боги рады всем — и каждый чтит их по своему.
Главное — делать это вместе.
Просодия повторяется снова и снова.
Вот уже и христиане бросили свои дела, изумленно вышли из палаток, провожая язычников взглядами — и сам Луций Цельс Альбин оторвётся от важных дел, на миг почувствовав то, что ощущала его собственная дочь. Язычество — это красиво.
— Пусть полюбит нелюбивший, кто любил, пусть любит вновь!
Воскликает Тиест.
И вся процессия хором повторяет его слова.
Один из солдат христиан робко присоединяется к общему шествию, делает несколько шагов, но под осуждающими взглядами товарищей понуро выходит из процессии.
Вот, впереди сооружённый накануне на берегу озера алтарь.
Вот, Тиест заводит новый гимн.
— Пусть полюбит нелюбивший; кто любил, пусть любит вновь!
Вновь весна, весна и песни; мир весною возрожден.
Вся любовь весной взаимна, птицы все вступают в брак,
Дождь-супруг своею влагой роще косы распустил,
И Диона, что скрепляет связь любви в тени ветвей,
Обвивает стены хижин веткой мирта молодой,
На высоком троне завтра будет суд она вершить.
Пусть полюбит нелюбивший; кто любил, пусть любит вновь!
Из высоко бьющей крови волн пенящихся своих,
Средь морских просторов синих и своих морских коней
Из дождей-супругов создал Понт Диону в плеске волн.
Пусть полюбит нелюбивший; кто любил, пусть любит вновь!
Ведь сама богиня красит цветом пурпурным весну,
Теплым ветра дуновеньем почки свежие растит,
Распускает их на ветках и сверкающей росы
Рассыпает капли-перлы — этой влажной ночи след.
И, дрожа, слезинки блещут, вниз готовые упасть.
Вот стремительная капля задержалась на лугу,
И, раскрывшись, почки пурпур, не стыдясь, являют свой.
Влажный воздух, что ночами звезды светлые струят,
Утром с девушек-бутонов покрывала снимет их.
Всем Диона влажным розам повелела в брак вступить.
Создана Киприда кровью, поцелуями любви,
Создана она из перлов, страсти, солнечных лучей.
И стыдливость, что скрывало покрывало лишь вчера,
Одному супруга мужу завтра явит не стыдясь.
Пусть полюбит нелюбивший; кто любил, пусть любит вновь!
Пусть свежий персик небес медленно темнеет, уступает место мечтательной синеве, пусть чернеют обнаженные деревья. Солдаты счастливы в эти мгновения, шагая бок о бок, под взором своей богини — и даже суровый алеманн Эморри в какой-то миг ощутит что-то иное, совсем не похожее на дикий разгул, с которым отождествлялась Венера в мифах. Ощутит нечто, чему нет названия в германских лесах.
Венера — не просто секс.
Не просто любовь, даже не просто красота...
Венера — мир.
Венера — надежда.
Венера — счастье.
-
Не самый частый случай (для меня), когда и более-менее понятно, и оч интересно. )))
Но самая интрига, внезапно, в арабках. Почему часть из них петь начала, и почему они в соответствующий ритуальный момент визжать/выть стали, ведь по идее это не из тема совсем. Вот уж любопытно!
-
Отличная подстава на ровном месте – все как я люблю))).
-
обряд выходит невеороятно образным, очень живым, настоящим таким
-
+
По хорошему завидую подготовке и таланту Мастера.
-
Должен сказать, что ритуал прям действительно могучий. Прям круто!
-
Познавательно и интересно
|
За последние два года в Эдварде снова произошла перемена — в молодости перемены вообще происходят довольно часто. Он ехал в Канзас с мыслью о женитьбе, о новой жизни, а не получил ни того ни другого. Фактически, он занимался ровно тем же, что делал когда вкалывал с неграми на плантации, только тогда можно было сжать зубы и сказать себе «я становлюсь крепче, чтобы отомстить за Генри», а сейчас...
«Я должен моему отцу» — работало первый год. Потом юный Босс начал ощущать, что его жестоко наебали. Да, у них была хорошая земля, да, обустройство шло полным ходом, но всё так затягивалось — и отец словно намеренно отступал, снова и снова, совершенно не задумываясь о том, что вообще-то изначально целью (как казалось Эду — не только для него) было восстановить доброе имя Боссов, а не вогнать его в грязь рассорившись с новыми соседями, причём без всяких убийств...
В общем, у юноши с отцом намечался не шуточный раскол. И каждое последующее событие забивало меж ними клин всё глубже.
Глэдис вышла замуж — а ведь Эд собирался опередить ее! С визитами к Боссам теперь заезжали разве что агитаторы, а сам отец визитов не давал, если не считать редкие походы в чужую церковь. Какая уж тут богатая невеста!
«Рим не строится за день», — говорил себе уже не такой юный, как ему самому хотелось бы, Эдвард, — «Мы сейчас работаем чтобы построить дом для наших детей, внуков, правнуков...»
Только вот от правильных слов во рту появлялся какой-то тошнотный привкус.
«Впервые в жизни я верю себе не до конца» — короткая дневниковая запись.
Заметки делаются скупыми и появляются все реже, уступая место цифрам — сколько куплено, сколько продано и кому, сколько за кем долга...
«Я, блядь, какой-то жидовский ростовщик», — Записал Эд как-то, но тут же аккуратно вырвал страницу и сжёг.
Нельзя позволять себе сомневаться.
Не сейчас.
Никто не обещал, что будет легко.
Сучка Глэдис замужем. Сука Джордж женат.
Старый дом всё так же спокоен...
Может, вовсе не стоило уезжать? Ну поругался бы с батей, бывает, как поссорились так бы и помирились...
Или может следовало побольше участвовать в политике? Быть может, Эдвард сейчас был бы другом местных вершителей судеб, его имя знал бы весь штат, и совсем не потому, что он якобы кого-то завалил!
«Я не мог бросить отца» — ещё одна запись так и не легла на бумагу. Юный Босс только придумал ее, затем поспешно исправил: «Я не могу бросить отца», — и ощутил до того жгучий приступ стыда, что изменил обычной умеренности и как следует напился.
Осенью пятьдесят пятого Сидни смотался в Лоуренс — и снова Эдвард молча сидел в углу, до боли сжав пальцы в замок. «Я не могу бросить отца. Если на плантацию нападут то я должен быть рядом. Хотя какая к черту плантация... Мы фермеры, блядь, грёбаные фермеры...»
Он никогда не сказал бы такого отцу в лоб.
Он был терпелив.
«Я не девка — выдержу»
И все же с каждым месяцем, всё более явно Эдвард Дэниэл Босс чувствовал себя неудачником. Плантатор без плантации, джентльмен без дамы, мыслитель без трибуны — он по привычке выполнял давно опротивевшую работу, надеясь, что однажды за ним как прежде приедут сыновья плантаторов, но на сей раз услышат не отказ, нет, с какой бы радостью юноша рванул с ними. Да даже с сыновьями мелких фермеров!
На языке уже сидела заготовленная фраза: «Отец, последний год я помогал тебе всем, чем только мог, и сам Бог не сможет упрекнуть меня, что я делал это плохо. Джордж подрос и может помочь тебе по хозяйству. И конечно я не покину тебя — но я гражданин Соединенных Штатов, и не могу оставаться в стороне. А ещё — я молод, и все ещё не создал себе имя. Как я найду себе невесту когда других плантаторов вижу только в церкви? Прости меня, отец. Но я сейчас уеду — и вернусь к ночи. Или завтра. Или когда смогу».
Так мысленно говорил себе Эдвард, периодически посматривая в окно.
Но никто так и не приехал.
Двадцать первого мая пятьдесят шестого года плотину наконец прорвало.
Прорвало — «в стиле Босса», очень тихо, зато с далеко идущими последствиями.
Когда Сидни приехал с ворованной периной, Эд внимательно выслушал отцовскую отповедь.
Дождался пока непоседливый родич выйдет, а после тихо произнёс.
— Ты прав, отец. Это не трофей.
Только знающий Эдварда хорошо, мог услышать отдаленный гром пушек в этой невинной фразе. Примерно столь же невинной как «есть ли подозреваемые», «я провожал дядю» и «найти бы мне богатую невесту».
Вернувшись в комнату, Босс с силой пнул тяжелый сундук с вещами — отвращение к себе за два впустую потраченных года смешалось со злостью на весь мир. На Клиффордов, на кузенов, на Глэдис, на аболиционистов, на Джона Брауна, на отца...
— Я вам покажу. Я вам всем покажу...
Прошептал себе под нос.
Эйбен Клиффорд истекает кровью на земле — только сейчас у него лицо Глэдис. Эта сука — единственная из списка, чью смерть можно было представить всерьёз. Кузены те ещё мудаки, но ведь семья...
А отца Эд всё же любил.
Представил бы Джона Брауна, да хер его знает как этот ниггер выглядит.
Надо ехать. Сесть на коня и ехать — куда угодно, в Канзас-сити, в Лекомптон. Действовать, действовать, действовать...
И словно силясь преодолеть расстояние отделяющее его от настоящей, осмысленной жизни, юноша ходил, ходил часы напролёт, от одной стены до другой.
«Подожди. Подожди ещё немного. Отцу нужен порох. Горят поля, горят дома. Если уж хочешь бросить его, всерьёз, так хоть не бросай безоружным...»
Вдруг подал голос рассудок.
И Эдвард взял себя в руки.
В последний раз — как сам сказал себе.
Последний рейд.
«Дурак ты, Эд. Сам знаешь — не последний. Всегда будут проблемы для которых ты срочно понадобишься отцу...»
Но вот эту издевательскую ремарку рассудка, молодой Босс предпочёл пропустить мимо ушей.
Пыльная дорога.
Встреча.
Заряженная винтовка под козлами.
Пара козлов.
Слегка приподнятая шляпа.
— Добрый день, джентльмены.
Хуже всего во всей истории — Стиви по своему прав.
Их действительно не было.
Им действительно было плевать на общее дело.
Этот дурак пьян, и конечно не заслуживал смерти.
Но ещё он направил револьвер в грудь Боссу.
А такое не прощают.
— Стивен, верно?
Эд чуть сощурился, рассматривая наглеца как какого-нибудь пьяного приказчика, начавшего вопить непристойности под хозяйским окном.
— Ты хороший парень, Стивен. У тебя есть яйца. Есть идеалы. А это, блядь, дорого стоит. Поэтому я спущу тебе больше чем обычно Боссы спускают людям, которые тычут в меня или любого другого Босса револьвером — если слышал обо мне то понимаешь о чем я.
Редкий случай когда история об убийстве работает на тебя — когда все вокруг думают, что ты способен хладнокровно убить человека.
Чуть показать пальцем на шею, явно намекая на Эйбена.
«Убьешь меня — и другой Босс убьет тебя. Или кого-то близкого тебе»
И сразу после этого намека — переход.
— Ты прав, Стивен, меня не было рядом, когда вы нуждались во мне. А знаешь, почему?
Эд показал покрытые мозолями руки.
— Потому что я, блядь, растил кукурузу этими вот руками. Чтобы всем южанам — и тебе в том числе, было что жрать. Сам знаешь как здесь много людей и мало еды. Я делаю это — для людей. И жду уважения.
Медленно, чтобы не провоцировать бандюгана, юноша расстегнул пуговицы на жилете и протянул его Соломону.
— Мы с тобой оба мужики, Стивен. Оба южане. Если кого и надо нам мочить так это гребаную аболиционистскую синагогу. У тебя есть вопросы ко мне — как у мужика к мужику? Ну так давай разберёмся как принято на Юге, по-мужски, без пушек, без ножей. Побьешь меня — получишь ящик даром. А ещё сможешь всем рассказать как набил морду Эдварду Боссу.
Кто бы мог подумать, что от работы на плантации будет толк! Каждый уложенный в основание моста кирпич. Каждый час работы тяжёлым железным ломом. Гребаная кукуруза — все усилия по закалению собственного тела, чтобы оно стало сильным и крепким.
Даже наличие старшего брата, упокой Господь его душу, и двух старших кузенов, вдруг оказалось безусловным благом — в большой семье всегда знаешь как драться. Всегда готов отстоять своё без особых церемоний — надо будет и по яйцам дашь.
И Соломон не дурак — если дела пойдут плохо, винтовка будет лежать прямо перед ним, а внимание обоих наглецов наверняка будет приковано к драке.
— Если конечно не трусишь. На кулаках-то оно знаешь не безоружному револьвером грозить.
Эдвард улыбнулся.
Мужиков всегда надо брать на «слабо».
-
— Я вам покажу. Я вам всем покажу...
Жду с нетерпением! Как обычно переживания отражены отлично: и про ростовщика, и про потерянные два года (на самом деле нет, но кто объяснит это юноше, который думает, что мир останется прежним, и собирается быть плантатором?). и про большую семью, в которой кто-то с кем-то да подерется, и про нигера Джона Брауна)))
И вот это прекрасноэ:
Заряженная винтовка под козлами.
Пара козлов.
))))
|
|
Сухощавая, похожая на птичью лапу рука дворецкого с синими веревками вен быстро, пока офицер не передумал, метнулась к купюрам, выхватывая их и пряча куда-то за пазуху. Цепкий взгляд скользнул по кошельку, мигом оценил и его качество, и все содержимое и, видимо, остался доволен. Привычно держась к гостям боком, словно те могут передумать и начать бить, привратник с довольной улыбкой закивал, готовый на все, лишь бы услужить щедрым визитерам.
- Конечно, вашбродь! Тут у всех дела не вполне обычные! Но я человек маленький, в них не лезу! – в проникновенном тоне дедка явно читался намек на амурные отношения. – У барей у всех свой подход и свое, эт самое, отношение, а я…
Дернувшись, он прервался, увидев входящих солдат. Кажется, первым желанием его было порскнуть, словно зайцу, куда-то дальше в дом, лишь бы избежать недовольных военных. Но видя, как спокойно реагируют офицеры, и понимая к тому же, что себе дороже встревать в дела, где требуется отряд стрелков, недремлющий цербер маленькой гостиницы продолжил. Правда, на сей раз более торопливо и нервно.
- Были, как есть были, вот вам крест Господень! – закивал дворецкий, мелко и споро крестясь. – Ча-асто были! И при большевиках были, и при нонешнем правлении были. К Маше Николавне все ходили. В основном сами Андрей Александрыч были и Николай Николаич с ними, но заходили и Михаил Саныч, и Володенька молодой. Правда, Михаил Саныча давно видно не было: не знаете, как оне-с там?
Если с первыми двумя помянутыми гостями было все понятно: ими были Берс и Ребиндер, то касательно оставшихся двух персон можно было только предполагать. «Михаил Саныч», судя по всему, был Алдатовым – верным берсовцем, успешно отбрехавшимся от обвинений в краже казны и заодно отрекшимся от своего атамана. «Володенькой» старик, наверное, именовал корнета Лермонтова – самого молодого из офицеров Беломорского отряда.
Тем временем смотритель продолжал дребезжать:
- А вещёв мабуть и было, мабуть и не было: не я один же здесь сижу. Но сменщик мой говорил, значицца, что как-то его сиясьво и его светлость ключи от черного хода брали у него, - голос старика упал до торжественного шепота, каким обыкновенно рассказывают чужие тайны. – будто не хотели, чтобы их увидели. Тады как раз в первом и втором нумерах хранцузы первач отменный хлестали под колбаску и сыр. Колбаска, они нам оставили, вкусная была, а сыр поносный вышел, пропал весь да заплесневел. А они его жрали, крест даю! Мабуть, Андрей Александрыч не хотели, чтобы хранцузы пьяные сами к Маше Николавне ходить стали?
Так что, вашбродь, - привратник заискивающе смотрел на строго Рауша, - не надо никакого обыску, я как есть, все как на духу рассказал да поведал! А комнатка найдется, как же! Извольте, ваш милость, за мной пройтиться, токмо попросите ваших чудо-богатырей не шуметь: людишки-то почивать изволют!
Вскоре все дела были завершены, и перед Константином Александровичем осталась последняя преграда, одетая в неглиже, но от того ничуть не менее проблемная. Оживившаяся было, баронесса снова потеряла всякий интерес к жизни, когда услышала о том, что гости пришли с пустыми руками. Даже упоминание правительственного дела ее не взволновало. Со все тем измученным выражением на милом личике девушка сделала изящный книксен и устало вздохнула:
- Счастлива познакомиться с вами, ваше высокоблагородие. Кажется, мы с вами встречались в Петербурге на зимнем балу. А может и нет. – Мария Николаевна несмело улыбнулась, но глаза смотрели куда-то сквозь Рауша: может, она вспоминала тот бесконечно далекий вечер?
Известие о смерти Берса легло тенью на милое личико. Губы скривились, задрожав от подступающих слез:
- Боже, боже! Кто теперь мне будет дарить подарки! За что же мне такое наказание? – большие глаза баронессы увлажнились. Всхлипнув, она заявила. – Констан, раз вы его убили, мы его место и займете, как честный человек. А пока что я не скажу вам ни слова, и в нумера не пущу! Настаивать вы можете сколько угодно, но это – мой дом, и без приглашения вы сюда не явитесь!
Громкий голосок к концу тирады потух, снова опустившись до тихого шелеста:
- Но если вы принесете шампанского, или пускай даже водки, вы станете желанным гостем в моих владениях. Позволю только напомнить моему будущему, смею надеяться, рыцарю, что я – не кокотка какая-то, и уважаю скорее лилии, чем розы, и скорее жасмин, чем хризантемы. Не смею больше вас задерживать, Констан.
-
Но если вы принесете шампанского, или пускай даже водки
скорее лилии, чем розы, и скорее жасмин, чем хризантемы
Ах этот стиль)
-
Взялся тут за эту ветку.
Но если вы принесете шампанского, или пускай даже водки, вы станете желанным гостем в моих владениях.
Баронесса — огонь!
|
Как относиться к семейной жизни, когда тебе пятнадцать, а в голове не то что ветер гуляет, а целый ураган? Тем более, когда от мужниной жены требуют благовоспитанности и пристойности как в словах, так и в манерах, и то, что могли бы простить юной девушке, ей ни за что не позволят. А становиться в глазах публики особой эксцентричной и посему нежелательной, как Лотта Бовэ – да ни за что на свете! Камилла понимала, что специфическое поведение уместно только у тех, у кого горы денег: тогда у них становится изюминкой то, что у всех прочих кажется отталкивающим. Самой же мадам Тийёль надлежало быть дамой, полностью соответствующей жестким и донельзя скучным рамкам «южной леди».
Но в такой жизни были и плюсы: помимо достатка, который уже сам по себе стоит немало.
Во-первых, это свободное время. Там, на ферме, возможностей заняться чем-либо, помимо дел домашних, обрыдших бесед с соседками и чтения одних и тех же книг попросту не было. В Новом Орлеане же жизнь била ключом: можно было гулять по набережной, ходить по лавкам, посетить в оперном театре захватывающую дух премьеру «Le pardon de Ploërmel» - да что угодно! По сравнению с размеренным и скучным бытом на Villa d'Arbuzzo такая жизнь казалась воплощением самых смелых мечтаний.
Во-вторых, это, конечно же, общение. В городе люди куда более образованы и разносторонни, а посему пообщаться с ними можно на совершенно разные темы. Да и когда вокруг столько много мужчин, достойных чуть более долгого, чем позволено приличиями, взгляда и короткой яркой улыбки, душа начинает петь горлицей, купаясь в солнечных лучах внимания!
Если бы еще Мишель был не столь рационален и чуть более склонен к авантюрам! Тогда бы можно было попробовать тот или иной способ быстро подняться над остальными: но, увы, супруг предпочитал в делах осторожность и последовательность. Делать нечего: посетовав какое-то время, Мила решила, что придется работать с тем, что есть, и вышивать узор красивого будущего не на шелке, но на хлопке. Как ни крути, а без женщины редко какой мужчина сможет прыгнуть выше своей головы, а значит, именно на ее плечах лежит задача сделать из супруга через двадцать лет Хлопкового короля Луизианы и человека, с которым все будут вынуждены считаться. Придется осторожно помогать, учиться тонкостям торговли, заводить связи и знакомиться с влиятельными людьми, очаровывать их собой и рассказами о достоинствах мсье Тийёля. А дома надо будет воздействовать на мужа, чтобы он делал то, что нужно – проедать плешь, жужжать в уши, изматывать нервы: называйте это, как хотите, главное результат. Мишель не будет к сорока годам грузно заполнять собой все кресло и потягивать вино, вспоминая годы молодые – он будет лезть все выше, выше и выше, пока, наконец, не удовлетворит потребности своей супруги!
И вот только тогда, когда Камилла поймет, что все идет в правильном направлении, тогда и можно будет задумываться о наследнике. А пока что ей рожать рано: столько дел, столько планов и идей, что сын или дочка в них попросту не вписываются. И если для этого надо прибегнуть к посторонним советам – быть посему. Кроме того, некоторые джентльмены, вроде того же очаровательного майора Деверо, так смотрят, так смотрят… Аж сердечко начинает биться чаще! Вот только принести мужу в подоле ребеночка, ни единой черточкой не похожего на отца, совсем не хочется: это будет конец всего.
Но все это чуть позже: а пока что можно жить и не задумываться о завтрашнем дне. Гордиться, что именно она, и никто другой, спасла Villa d'Arbuzzo от разорения, а семью – от нищеты. Мило краснеть, когда гости дома искренне поют осанну хозяйке. Смущаться на исповеди, но все равно не признаваться ни в грехе гордыни, ни в сладком пороке прелюбодеяния. Ужинать с фарфоровой посуды и на вечернем моционе свысока поглядывать на тех девиц, которым это и не светит. Беседовать на летней веранде с новыми соседками и маленькими кусочками скармливать им облагороженную папенькину историю. Приезжать на красивом ландо домой и всей кожей впитывать восхищенные и завистливые взгляды местных фермеров, так похожих в своей простоте и незнании роскошной жизни на собственных негров.
Но правду говорят: хочешь насмешить Господа – поведай ему о своих планах на завтра. Рассуждая о будущем и витая в облаках надежд, высокомерно игнорируя проблемы блокады, Камилла не приняла в расчет того неостановимого маховика, на который делала свои ставки: за прелестями жизни она забыла про войну, искренне веря, что скоро благородные южане прогонят дельцов-северян, и в стране снова воцарятся мир и спокойствие. Осторожно насмехающаяся в женском кругу над мужчинами, которые без ласковой женской руки и шага ступить не могут, она позабыла, что от этих мужчин зависит и ее судьба.
В целом же на те вопросы, ради которых южане и северяне убивали друг друга, гордой «наследнице графов д’Арбуццо» было плевать с колокольни собора святого Людовика: ей было неважно, кто и как будет править, лишь бы это не сказалось отрицательно на ней и ее идеях. В целом же, если бы ее спросили, кто все-таки ближе, она бы отдала свой голос за Конфедерацию: просто хотя бы потому, что сохранение нынешней власти делало далекоидущие проекты более предсказуемыми и не требующими корректировки.
Слушая бравурные речи очаровательного и ласкового Ната, возлежащая на мягких простынях Камилла не сомневалась, что любая попытка прорвать оборону Нового Орлеана обречена на провал. Янки умоются кровью, блокада будет снята, а кружева и хороший кофе снова заполнят прилавки. Имена Гранта, Поупа, Фаррагута и иных полководцев беспокоили девушку не больше, чем имена каких-нибудь краснокожих вождей – в ее мире они были лишними, а армия, как через газеты, так и в лице отдельных ее представителей, неизбывно уверяла в своей непобедимости. Казалось, что крепость жизни ничто не пошатнет….
Все изменилось двадцать пятого апреля, когда орудия эскадры Фаррагута разнесли в пух и прах не только флот Конфедерации, но и планы самоуверенной итало-ирландки. Камилла во все глаза смотрела на остроносые силуэты вражеских кораблей и впервые за взрослую жизнь не знала, что и предпринять. Мысли судорожно метались, побледневшее лицо казалось маской Пьеро на фоне белого кружевного пеньюарчика, пальцы выбивали судорожную, рваную барабанную дробь по подоконнику.
…А потом горел хлопок, удушливым чадом заполняя серое мрачное небо, а вместе с дымом уносились к небесам и надежды на обеспеченное будущее. В один миг она стала из жены преуспевающего торговца супругой почти что нищего. Полуодетая, в накинутой на плечи шали она стояла у склада, и отблески горящего благополучия отражались в ее глазах, сухих, как пустыня, через которую Моисей вел свой народ. Хотелось рыдать и рвать на себе волосы, биться в истерике, катаясь по земле, и проклинать Бога, северян и тупых солдат, уничтожающих чужую жизнь. Но даже на это сил не было. К тому же, если Мишель предпочел спрятаться за блаженным беспамятством, то хотя бы она должна была быть сильной и проследить, чтобы горе-вояки, трусы, не сумевшие отстоять родной город, ничего не стащили. А еще, если повезет, уговорить, хоть стоя на коленях, не сжигать хотя бы пару-тройку мешков, закрыв на них глаза и заставляя очаровательную юную деву идти по миру с протянутой рукой.
Когда же над Городом-полумесяцем взвился звездно-полосатый флаг, и женщины объявили тихую войну тем, с кем не справились мужчины, Мила, скрепя сердце., была вынуждена присоединиться к ним, хотя и считала это глупостью и ребячеством. Ругаться на солдат и отворачиваться от офицеров смешно только первые несколько дней, а дальше уже приедается. Уж если есть охота противостоять неприятелю, то его надо безжалостно убивать, а не провоцировать. А подобного желания у мадам Тийёль не было.
Растерянная, так до конца и не оправившаяся после вида сгорающего хлопка, Камилла, наверное, еще долго бы думала, как жить дальше, если бы судьба в виде чьего-то цветочного горшка не вынудила ее прервать добровольное затворничество. Следуя за плац-офицером в штаб к янки, сосредоточенно-мрачная девушка, прячущая испуг за маской спокойствия, судорожно пыталась понять, как себя вести.
Подружиться с оккупантами – шанс стать выше, чем те, кто им противостоит: по крайней мере сейчас, в моменте, пока остальные не очухались. С другой стороны, если вернутся прежние хозяева, такое сотрудничество выйдет боком. А значит, надо продумать здесь и сейчас, как можно обосновать дружбу с северянами ради Юга. Возможно, попыткой пробраться в штаб и выкрасть карты и планы врага? Звучит глупо, но почему бы и нет?
А если придется все бросать и бежать, то где искать убежище? На родной ферме будут искать в первую очередь, у соседей и знакомых – тоже. Может, попробовать поискать знакомства в Городе Мертвых? Говорят, там собирается самый разнообразный сброд, общаться с которым южной леди не престало, но зато там, если что, точно можно спрятаться от солдат. Положительно этот запасной вариант выглядит интересно и в перспективе полезно. А еще можно попытаться добиться расположения известной гадалки и, поговаривают, колдуньи Марии Лаво. Она знает если не все, то многое, и наверняка может помочь. Только чем ее подкупить, что предложить, чтобы заручиться поддержкой?
Время ожидания внезапно подошло к концу, и вот уже перед Камиллой офицер в синем, от которого зависит, окажется ли она за решеткой или на свободе. Присев в изящном книксене, девушка ответила, сдержанно и спокойно, как и подобает уважающей себя леди:
- Добрый день, сэр полковник. Меня зовут Камилла Тийёль, урожденная графиня д’Арбуццо. Увы, - она позволила себе легкую сожалеющую улыбку, - я ничего не могу пояснить вам об этом прискорбном недоразумении: только то, что ни я, ни кто-то из моих домочадцев к такому непричастны. Это слишком низко – браниться и кидаться горшками в солдат-победителей, с оружием в руках доказавших, что правда на их стороне.
Была ли это досадная случайность или чья-то преступная попытка оскорбить ваших людей за мой счет, я не знаю. В любом случае, - Мила в деланном смущении опустила очи долу, - мне крайне неприятно знать, что в нашем доме произошел подобный эксцесс. Уместным ли будет с моей стороны надеяться, что приглашение на ужин в семье Тийёль загладит этот неприятный момент?
-
Камилла – девушка амбициозная))). "Я лучше буду вышивать по хлопку с хлопковым королем, чем по шелку с шелковым курфюрстом", практически)))
А также радуют всякие интересные детали про Новый Орлеан!
Уместным ли будет с моей стороны надеяться, что приглашение на ужин в семье Тийёль загладит этот неприятный момент?
Ох это бомба! Это прямо ОЧЕНЬ СМЕЛО в сложившейся обстановке!
|
Эдвард хорошо запомнил лицо уже раненого, но ещё не мертвого Эбенезера Клиффорда. Запомнил отчаяние в тускнеющих глазах, дрожащие руки, тянущиеся к шее в тщетных попытках зажать рану. Было так много крови...
Прежде, юный Босс никогда не видел как умирает человек. С удивлением для себя, он не обнаружил в этом зрелище ничего отвратительного. «Вот как выглядит справедливость», — подумает он, конечно, не в тот момент, намного, намного позже, когда сойдёт аффект и услужливая память воссоздаст картину в деталях внимательному, перебирающему воспоминания деталь за деталью, разуму...
Стоя над телом Эйбена, Эд впервые почувствовал власть. Не ту власть, которой хозяин обладает над своими ниггерами — не добрую, заботливую власть, подобную власти отца над своими детьми, другую... Власть человека с ружьем, который берет что захочет и у кого захочет.
Клиффорд пытался хорохориться, но у него были только слова и дорогой костюм. В тот момент, на пыльной дороге, за Боссами была сила.
Сила, которую заметили.
В ответ на крепкое рукопожатие, Эд обнял дядю. Он понимал, что вероятно они видятся в последний раз, и хотя в кустах неподалёку лежал труп, хотя суровый капитан мог счесть племянника размазней и бабой, Эдвард не простил бы себе не обними дядю Рональда в тот момент. Сколько сказано военных баек, сколько дано ценных советов, и все же скажи в тот миг старый офицер: «Эдвард, поедем вместе», — едва ли юноша сумел бы устоять, лишь бы и дальше видеть этого сильного человека, стоять подле него, прикрывать его.
Он знал, что не заплачет.
Не сейчас — слезы подождут до спальни.
— Спасибо, дядя Рональд. Прощай.
Больнее всего — нельзя писать писем. Отправить их со знакомыми уезжающими в Калифорнию, значит подарить Клиффордам местоположение убийцы.
Порой Эдвард набрасывал текст посланий к дяде. Долгие, проникновенные, по юношески горячие, заполняющие лист за листом, пока хватает чернил — они исчезали на огоньке свечи.
Казалось, юноша стоял на распутье.
Нежная душа всё чаще вступала в противоречие со сжатыми кулаками.
Он должен быть сильным. Защитить семью от Клиффордов — или от любого, кто захочет посягнуть на неё.
В ответ на отцовское откровение, Эд чуть не сказал: «Значит мы должны истребить их всех!» — но сдержался. Ему не хотелось расстраивать папу.
К тому же Дэниэл Босс был по своему прав. На всякую силу всегда найдётся сила побольше, да помощнее. Нужна смелость чтобы выстрелить — нужна смелость, чтобы не стрелять.
И все же, если придётся, Эдвард Босс предпочёл бы быть тем, кто стреляет. Жизнь никогда и ничего не даёт сама, но взять у неё твоё по праву следует обязательно.
Дэниэл Босс обладал деловой хваткой, предпочитал слово делу и жил по собственной правде — но именно из-за этой правды ему всегда нужен будет кто-то, кто защитит его. Человек с ружьём вроде дяди Рональда.
Потому что когда ты рационален и готов на всё лишь бы избежать войны — ты идёшь на уступки, тебя теснят дальше и дальше, пока наконец не оттеснят вовсе. И однажды ты скажешь: «Джентльмены, насилие ничего не решит и никому не нужно. Давайте договоримся к нашей общей выгоде», — а джентльмены достанут револьверы и сделают из сокровищницы мудрости не самое эстетичное решето.
«К войне не нужно стремиться», — записал тем вечером Эдвард в дневник, — «Но войны нельзя бояться. Нельзя подставлять другую щеку. И если обстоятельства не позволяют избежать войны, если твой брат лежит в луже собственной крови — иди до конца».
В те мгновения, когда высыхали чернила этой записи, что-то в Эдварде Боссе неуловимо менялось, ломалось. Уходила на второй план любовь к чтению, политэкономия, уходили юношеские нежные стихи, воспевающие зеленые берега Миссури и канареечно-желтые на солнечном свету холмы...
Уходила ранняя юность — приближалась ранняя зрелость.
Но как золотая осень, не желающая уступать место зиме, молодость сохранила ещё надежду на оттепель.
Глэдис...
Красотка Глэдис...
Конечно, центром мира Эда был сам Эд — и право быть рядом с собой казалось ему величайшим благом для женщины из возможного. Тогда, юный Босс ещё не сомневался в том, что однажды достигнет успеха, что однажды имя его прозвучит по всей Америке. А значит и женщина такому мужчине нужна первого сорта — умница, красавица, брюнетка...
Сколько раз представлялось Эдварду как зарывается он пальцами в эти темные волосы, как покрывает поцелуями шею и плечи... Представить было легко, негритянка Анжела, с которой юноша лишился невинности, тоже была темноволосой и весьма стройной. С кузенами ссориться не хотелось, но и здесь Эду казалось, что достаточно хорошенько поговорить с обоими, донести до них серьёзность своих чувств к Глэдис, чтобы Джордж и Каспер всё поняли и приняли без ссоры. В крайнем случае всегда можно было намекнуть, что им после смерти дяди отойдёт плантация, и Эдвард Босс так и будет вечно ошиваться где-то поблизости — если не получит приданное, на которое начнёт собственное дело, чем оставит близнецам возможность делать на плантации что хотят, не оглядываясь на мнение двоюродного брата. Кому захочется однажды услышать «Я запрещаю!» да ещё и от человека, про которого ходят слухи, будто это он в неполные шестнадцать кого-то убил...
А так — разве потеря потенциальной, да к тому же нежеланной невесты, не стоит того, чтобы кузен с сомнительной репутацией убрался налаживать хозяйство в Канзас, и более не возвращался кроме как на семейные праздники? Быть может, двоюродные братья даже сумели бы примириться с Клиффордами, вернуться к привычному ритму жизни со скачками и танцами... Ведь всем точно известно, что они непричастны к смерти Эйбена.
Как и в случае с любым подобным предложением, даже лучше было бы, исходи оно от самих близнецов. Эдвард давал лёгкие намеки, мол, здорово было бы уехать и начать собственное хозяйство в другом Штате, но не хочется уезжать без жены и какого-никакого, а капитальца...
Он ждал, что однажды Джордж (или Каспер) в разговоре вдруг хлопнет себя по лбу и скажет: «Слушай, а женись на Глэдис Хортон! За ней много дают — как раз достаточно чтобы обустроиться в Канзасе на широкую ногу».
И потом уже сами близнецы пошли бы к дяде Кристоферу и сказали бы что-то в духе: «Пап, ты всю жизнь оглядывался на брата. Но Эдвард часто принимает необдуманные решения — многие ведь думают, что и Эйбена он по собственной воле убил. Да он и сам уехать хочет, но вот взбрело ему жениться, ещё и на деньгах. Мы пока жениться не особо хотим — да и невесты нам ещё найдутся. А ну пусть женится на Глэдис? Да, жертва конечно, такое приданное — но разве не хочешь ты оставить эту историю с Клиффордами в прошлом?»
Оно бы того стоило.
Точно стоило.
И снова увлеченность собственными планами Эда столкнулась с неумолимым течением реки времени.
Отец принял ровно то же решение, о котором думал сын — и конечно выбрал оптимальный момент, когда можно было получить хорошую землю, построить что-то существенное! Всю жизнь Дэниэл Босс зависел от дяди Кристофера. А теперь мог не зависеть. Мог уехать и начать жить своим домом, с женой и детьми. Как раз подрастает малыш Джордж, скоро в возраст войдёт Розалина...
Новая ветвь семьи.
Подальше от кровной вражды с Клиффордами — вряд ли те массово поедут в другой штат чтобы вывести всё на новый виток.
Что Эдвард понял прежде всего — отец уезжает из-за него. Его поступка. Этот отъезд выглядит новым началом, но это попытка преодолеть изоляцию. Дядя Рональд уехал, уедет отец Генри, но чтобы все сработало — уехать должен и его брат. «Поле боя за Клиффордами» — Боссы конечно останутся в Миссури, но не прямая линия, дядя и кузены убитого, которые точно ни в чем не участвовали.
Отказавшись в такой ситуации — или даже просто попросив подождать, Эд показал бы себя идиотом, не понимающим, что именно происходит.
Он был увлечён Глэдис. Ещё как увлечён! Доходило до по юношески бескомпромиссного «Глэдис или никто!» — но буквально всё, во что верил Эдвард сводилось к простой максиме. Семья превыше всего. Превыше чувств, превыше амбиций, превыше планов.
А значит если твой отец уезжает, ты следуешь за ним.
И уж точно следуешь, если он уезжает из-за тебя.
— Меня ты мог бы и не спрашивать, папа. Но я благодарен, что ты спросил. Я последую за тобой. Всегда. Когда едем?
Эд чувствовал, что должен «отработать» идею свадьбы с Глэдис до конца — он решился на откровенный разговор с кузенами. Разговор прошёл не то, чтобы совсем плохо. По крайней мере его не подняли насмех — может потому, что чувства в беседе не фигурировали вовсе. Скорее основным посылом было что-то вроде: «Братаны, нам предстоит серьезное решение. И ехать в Канзас лучше с капитальцем и женой. Может уступите невесту по родственному? Она баба волевая, вам оно точно надо, чтобы вас вечно жена понукала? Я бы и сам не лез в это, но приданное, приданное...»
Джордж и Каспер прекрасно поняли прелесть проекта брата, но резонно ответили, что дела на плантации идут не очень хорошо, и к этому прямое отношение имеет кое-кто, так что деньги им и самим нужны, чтобы сделанное кое-кем разгребать.
Вот и поговорили.
Глэдис стоила усилий. Но переть против всех — кузенов, отца, дяди, потенциального тестя — да ещё и в условиях, когда Клиффорды дышат в спину и наверняка только и ждут момента...
Из богатых невест оставалась Джуди Сеймур, но у Эда были свои мысли на ее счёт. Он ждал когда она выйдет замуж за кого-то из Клиффордов — чтобы приехать и пустить ублюдку пулю в висок. Впрочем, это был не столько план, сколько рабочая программа, составленная давно и не пересматривавшаяся не столько потому что ее так уж хотелось выполнить — просто смерть Эйбена успокоила и без того притупившуюся жажду мести. Око за око — для большего нет причины.
«Будет настроение — пристрелю гада. Не будет — я уже отомстил, уже показал, что никто не стреляет в Босса безнаказанно»
На самом деле отомстил дядя Рональд.
Но Эдвард так часто слышал краем уха историю о том, что это он убил Эйбена — что и сам отчасти начал в это верить.
Даже если стрелял не он — и что же?
Он был там. Он бы выстрелил и не промахнулся. Дядя Рональд просто избавил племянника от необходимости стрелять в спину.
В общем в Канзас Эд ехал конечно с грузом сожаления по неудавшейся женитьбе — но с каждой милей образ Глэдис расплывался, становился всё более смутным, напротив, новая жизнь, вид с лесистых холмов на безграничные канзасские степи, манила к себе всё более явно...
Так мы и должны были начать, сэр.
Отец и сын вместе едут почти в самую прерию, дабы построить дом. Дух Америки, свободной земли свободных людей, витал в воздухе. К тому же, раз ослушавшись и отомстив за Генри, Эдвард ощущал на себе некий долг, обязательство хотя бы несколько лет побыть прилежным сыном. Тем, который не нарушит случайной глупостью планы Дэниэла Босса, а напротив, поможет этим планам по мере сил.
Душа юноши горела политикой — ему хотелось защищать тот самый «образ жизни» над которым посмеивался папа. Но не сейчас. Не теперь.
Разрушив простую и привычную жизнь семьи, Эд собирался по мере сил помочь отстроить эту жизнь. Настало время отцу понять как правильно он поступил, когда не помешал сыну работать на плантации. Полученный хозяйственный опыт помогал первенцу оказаться везде — перевозить ниггеров, материалы и еду. К тому же он хотел создать о себе в Канзасе доброе имя.
Быть может, в Миссури за ним навсегда тянется «грязная история» убийства, но здесь новое общество, новые люди. И увидят они послушного сына, крепкого хозяйственника, обходительного джентльмена, который к тому же ещё не женат...
Отчасти, Эдвард брал реванш за неудачу с Глэдис — ему срочно требовалось доказать по крайней мере самому себе, собственную состоятельность как мужчины.
«Я не проебал единственный шанс на отличную невесту в моей жизни. Здесь тоже есть дочери с хорошим приданным. С Глэдис не вышло — ну и пошла она! Пошли нахер Джордж и Каспер! Пусть каждый получит по каблуку на темечко — пусть хоть вместе ее трахают! Я, сука, Эдвард Дэниэл Босс — и я заставлю ее каждый день жалеть, что не вышла за меня замуж!»
В глубине души, Эд понимал, что вряд ли она будет жалеть — жизнь уносит образы и лица.
Скорее, ему хотелось перестать жалеть самому.
Перестать видеть в «мальчишеских» снах лицо (и не только лицо) Глэдис.
Забыть.
«До сих пор прошлое целиком определяло мой путь», — писал юноша в дневник, — «Смерть брата. Дядя. Неуступчивость кузенов и упущенная невеста. Мне нужно новое начало. Нужно перестать смотреть в прошлое. Нужен фундамент на котором я смогу что-то построить.»
Пожалуй, знай он чем все кончится, и целыми днями учился бы стрелять. Может отправился бы в Лекомптон. «Прости меня, отец» — но в тот момент Эдвард, как наверное и все остальные, не мог даже представить, что всё кончится бойней.
Он был сыном, помогающим своему отцу наладить дела. Наследником, создающим собственное наследство. Амбициозным юнцом, показывающим миру, что способен вести дела. Парнем, ищущим девушку.
В последний раз юность расправила крылья.
Брошенное про себя «истребить их всех» отступило, закуклилось, исчезло под слоем опадающих листьев.
Ему было восемнадцать.
Кожа Анжелы в мерцающем свете лампы цветом напоминает то полированное дерево, то очищенное кофейное зерно. Гладкая, безволосая...
— Иди ко мне.
Тихо, но настойчиво приказывал он.
И она приближалась.
-
Отличный выбор и отличный персонаж! По-мальчишески горячий, и в то же время рассудительный.
Очень доставляют записи в дневнике)))). Вот реально я думаю из всех персонажей Босс – единственный, кому дневник в тему, и он ОЧЕНЬ в тему.
А ещё безмерно доставила сцена в начале: Дядя Рональд такой про себя "Дааа уж, херь какая-то получилась, но что теперь поделаешь... даже перед пацаном стыдно!", а Эдвард: "Аааа, дядя, дай я тебя обниму!"))) Очень классно).
|
Сумасшедший или все-таки одержимый демонами? Безумец, или тот, о чем даже подумать страшно? Под вихрем заполошных мыслей теряется одна, наивная и немного детская: быть не может такого, возможно, Эшфорд их проверяет? Широко распахнутыми глазами Энни озирается, переводя взгляд с суеты вокруг на островок торжествующего спокойствия за кафедрой, и совершенно не понимает, что делать и какой голос поддержать.
Кто-то не верит, что у Алистера давно прохудилась крыша, кто-то, судя по всему, готовится к бою, другие же намерены бежать. А растерявшаяся кадет не знает, что и предпринять, чувствуя себя маленькой, потерявшейся в лесу девочкой, на которую плотоядно смотрит пряничный домик и уже принюхивается старая злая ведьма в обличье прекрасной феи. Шумят отодвигаемые стулья, гул голосов сливается в единый фоновый шум, а Морган, хлопая глазами, так и сидит на своем месте.
Что это, учебная тревога или первый бой? Или торпеда уже разорвалась в машинном отсеке, и остается только покинуть корабль? Ах, почему она – всего-то флотский кадет, а не полицейская, не пожарник и спасатель, и не знает, что предпринять! Аргументы и возражения – скорые поезда, несутся так, что не рассмотришь. Что лучше, как правильнее? Если насчет демонов не лгали – ее долг встать у них на пути: не как потомку рыцарей чего-то там, не как будущему офицеру даже, а как честному человеку. А если это только безумие одного человека, поехавшего на древних легендах и возомнившего себя Сатаной, то лучше разводить пары и мчаться в город, откуда уже вызывать полицию, скорую и кого-там еще надо, чтобы обезвредить ненормального лорда.
И девушка решается: кинув телефон в карман, выпрямляется в полный рост – стул жалобно скрипит – и надевает коротким жестом берет. Плевать, что на корабле, напоровшемся на рифы, имя которым – Алистер Эшфорд, она не капитан, а лишь один из моряков. Пора что-то предпринять и постараться помочь всем. И остаться здесь – наихудшая из идей. А значит, пора командовать эвакуацию и оставлять судно. Последней, естественно.
- Лорд, вы – негодяй и хам! – Не бросить мерзавцу в лицо, каков он - себя не уважать. Повернувшись вполоборота к Ричарду, она командует, словно имеет на то право. - Сэр охранник, выводите леди Невилл и Мину! Девочки, не спорьте! Псих пусть катится к черту, а если угрозы правы – здесь нас, безоружных, схарчат и не подавятся. Реджинальд, бросьте дурить и уведите Патрика. Сейчас же! – Энни копирует рычащие интонации одного из инструкторов, от приказов которого ноги бежали вперед мысли. – Ульрих, вам Джессика, спасибо! Дерек – свою даму. Прочие джентльмены, мы с вами уйдем последними! – она почти кричит, стараясь, чтобы ее услышали все.
Немного охрипшая, она резко разворачивается на каблуках к владельцу замка.
- Не рыпайтесь, сэр, а то щас стулом отхерачу, не посмотрю, что вы мужчина и старше! Мы уходим, и никто нас не задержит! Ни сектант, ни факаный демон!
Короткой мыслью скользит сожаление об оставшихся в номере рюкзаке и парке: забрать их уже не выйдет. Жалко куртку – казенная вещь. Но жизнь важнее.
-
Ни сектант, ни факаный демон!Сначала прочитал - фекальный демон. Чуть было не восхитился. Жаль, что в посте не так.
Но в целом - хорошо и годно.
-
Однако нехилое нужно мужество, чтобы вот так в экстремальной ситуации взяться руководить взрослыми людьми. Преподаватели Энн могут гордиться!
-
- Не рыпайтесь, сэр, а то щас стулом отхерачу
- Вам какие сигареты, Вогуе?
- Вогуе. И в мартини это самое...
- Лёду нахерачить?
- Да, нехерачьте, пожалуйста!
|
По правде, в эти два года желание отплатить врагам за Генри не то чтобы поубавилось, но как-то отошло на второй план. Слишком много оказалось насущных забот — слишком много интересного в мире вокруг. Хитрые партнеры, хитрые бригадиры, хитрые конкуренты — каждый желает обмануть, и каждого куда лучше обмануть самому. Так работает бизнес. Это практически волшебство — сделать деньги из ничего, а потом превратить в ещё большую сумму денег. Пытаясь понять, в чем же всё-таки фокус, Эд засел за книги. Он прочёл «Исследование о природе и причинах богатства народов» Адама Смита, «Очерк о законе народонаселения» Мальтуса, «Начала политической экономии» Рикардо, «Философию нищеты» Прудона, «Реорганизацию европейского общества» Сен-Симона и Тьерри, «Замечания о влиянии промышленной системы» Оуэна, «Трактат о домашней и земледельческой ассоциации Фурье».
До сих пор мир выглядел чем-то монолитным — познаваемым и неизменным. Даже Просветители ругали современный им строй, но лишь мечтали о новом. У всех теоретиков политэкономии было нечто общее, они полагали, что мир можно и нужно менять, что немногие в ответе за многих, более того, намечали возможные пути такого изменения. Представьте каким шоком для Эда было узнать, скажем, что впереди человечество ждёт всеобщий голод и война за ограниченные ресурсы, причём не вследствие каких-либо коварных замыслов незримых злодеев — а исключительно потому, что люди продолжают рождаться.
Не столь апокалиптично, но все ещё трагично звучали рассуждения социалистов о том, как интересы предпринимателей противоречат интересам человечества. Оуэн, например, отдельно выделял, как промышленники производят ровно столько, сколько могут продать, в то время как интересы человечества требуют существования излишков — но и Фурье запомнился Эду трагичной историей о том, как бизнесмен в ожидании повышения цены держал груз продовольствия на складе, пока тот не сгнил, а после продал людям испорченную пищу...
«Я — социалист» — впервые сказал себе юный Босс зимой пятьдесят первого.
Он конечно не был одинок, многие молодые люди говорили нечто подобное, ведь каждый хочет оказаться на правильной стороне истории.
На стороне тех, кто изменит мир.
Впрочем, вслух заветное слово Эдвард так и не произнес. Он не хотел выглядеть карбонарием. Зато составлял проекты по улучшению жизни негров.
Это было третье и самое главное изменение, произошедшее в характере юноши. Прежде ниггеры казались ему чем-то само собой разумеющимся — только дурак будет спорить с тем, что белый господствует над чёрными. Теперь практика нуждалась в теории, в ответе на серьезные вопросы.
«Зачем мне негры, положим, ясно. Если я хочу обеспечить человечество товарами, чуть увеличить число ограниченных земных ресурсов, плантация должна работать. Пенька с наших полей станет парусами, кукуруза накормит сотни и тысячи людей. Я — полезный человечеству индивид. Но зачем неграм нужен я? Первый и очевидный ответ — без меня они оказались бы выброшены на произвол судьбы. Я господствую над ними, а значит должен, обязан заботиться о них. Они мои ниггеры»
О, когда Эд будет принимать решения, при нем многое станет иначе. Негры хотят свою церковь? Да и пусть получат. Пусть их регулярно осматривает врач, дорого, зато надежно. Их следует лучше кормить. Семьи не следует продавать раздельно. К тому же, возможно, желающих уйти на волю следует отпустить — но ни в коем случае не изгонять, после, скажем, тридцати лет верной службы. Заботиться о старых рабах, которые не могут больше работать. Возможно, построить им отдельный флигель...
И уж точно почаще устраивать праздники.
И вовсе не выбрасывать остатки каждого обеда, а раздавать ниггерам.
Размышляя таким образом, юноша пришел и к ещё более смелым выводам
«Рабство — вещь несомненно полезная для человечества в целом. Единственное, что может компенсировать истощение природных ресурсов — рост производства. Повышение предложения. Но наемный персонал ограничен спросом — производитель вынужден нанять ровно столько рабочих, чтобы расходы на их содержание не мешали его получению прибыли. Рабы же сами по себе являются данностью и частью капитала — поэтому предложение может быть максимально разнообразным, и только расти с покупкой новой земли и новых рабов.
В то же время негр оказывается избавлен от необходимости выживать в чужой стране. Социалисты так живо описывают жуткие условия жизни городской бедноты, несправедливость к батракам — но поскольку я добрый господин, а мои ниггеры это моя собственность, то и забочусь о них я добросовестно. Мне не плевать на них.
Таким образом я спасаю этих негров — а они под моим руководством (абсолютно логичным, ведь природный ум, свойственный белой расе, дополняется во мне образованием и опытом ведения дел — без меня все развалится!), спасают человечество, отсрочивая сползание в Мальтузианскую ловушку. Ведь где кроется спасение как не в Америке? У нас много неосвоенной плодородной земли, бесполезной для человечества пока на ней живут красножопые — только рука фермера, а лучше плантатора, одарит мир хлопком, пеньком, кукурузой и табаком».
Чтобы завершить рабовладельческую утопию к мистеру Эдварду Дэниэлу Боссу должна была прибавиться миссис Эдвард Дэниэл Босс. Конечно не сейчас, через несколько лет — но стоит уже присмотреться к окрестным девицам с хорошим приданным, посоветоваться с отцом и дядьями, прикинуть, с кем стоит почаще танцевать и особенно галантно здороваться на улице...
Лучше, конечно, чтобы она закончила колледж. Вот кстати ещё одно доказательство совершенства Америки — где ещё женщинам дают высшее образование?!
Как уже было сказано, за такими мыслями образ Генри как-то поблек. Убийца наверное давно сбежал в другой штат, его не смогли отыскать. Конечно, если появится шанс, то отплатить можно будет сполна — но шанса ведь нет, нет ни малейшей улики.
Быть может когда-нибудь, завтра, не сейчас...
Поэтому слова дяди оказались ударом обухом по голове — так внезапно, неожиданно, не оставляя времени на раздумья, они прозвучали.
Так, что нельзя взять месяцок, а лучше два, на подумать, взвесить все за и против, а там уже все решится как-то само собой.
Минуточку?! Разве не ради этого все затевалось?
«Разве не этого я ждал четыре года? Не для этого размахивал тяжёлым металлическим ломом? Ну так вот оно, время пришло! Закончилось гнусное прозябание, впереди то, ради чего все затевалось...»
Месть.
В глубине души Эдвард знал, она не приведёт ни к чему хорошему.
Могущественный клан Клиффордов не оставит и не забудет. Даже оставленная трубка ничего не будет значить. Юный Босс неплохо знал «Илиаду» — и представлял себе, что из-за украденной одним идиотом бабы пострадать может целый город. Не сумев отомстить дяде, Клиффорды просто выберут кого-то ещё, до кого смогут дотянуться. Причём, независимо от того, убил ли в самом деле Эйбен Клиффорд, или просто кто-то хитрый выдумал как поссорить «две равно уважаемых семьи».
Это будет война. Война, которую развяжет малолетний идиот с винтовкой, решивший во что бы то ни стало отомстить за брата первому, на кого легло подозрение.
Иронично — но столько лет мечтавший о мести Эдвард вдруг обнаружил в себе нерешительность, осознал, что даже получи он от дяди имя прежде, то никогда бы не пошёл вот так, напролом. Зная точно — да, пошёл бы и убил. Но сперва выпил с Эйбеном, стащив у отца бутылку виски. Послушал бы «убийцу» прежде чем пустить ему пулю в затылок.
Не совсем честно, зато наверняка.
И что ещё ироничнее, именно теперь, когда маховик юношеского «расследования» пришёл в движение — дядя решил действовать, и племянник оказался в западне запоздалого понимания, понимания того, что попросту не сможет ничего сделать. Не сможет рассказать отцу, ведь тогда предаст даже не дядю — предаст Генри. Не сможет остановить дядю. Даже просто сделать шаг в сторону не сможет.
Ему остаётся только быть хорошим солдатом, выполнить свою часть и надеяться, что оставленная на теле трубка поможет — утопающий хватается за соломинку.
В пути, Эду представлялись всякие ужасы. Мертвые кузены, застреленный отец, кровная месть раскручивается как смертоносный боевой цеп, каким орудовали средневековые крестьяне, восстающие против сеньоров. Как никогда, юный Босс ощущал, что в нем, в его плоти и крови, сохранились все те, кто пришли на эту землю, кто сделали её своей — амбициозный политик Чарльз Босс, его предприимчивый брат Арчибальд, предусмотрительный дедушка Фрэнк, умелый хозяйственник дядя Кристофер, храбрый дядя Рональд, осторожный отец...
Их голоса говорили и советовали разное, но все сходились в одном.
Семья превыше всего.
Клика бросила вызов Боссам — хуже того, просто не приняла их во внимание, вычеркнула из уравнения, сплюнула в сторону с лаконичным «пусть попробуют». Мало быть осторожными и расчётливыми.
Семью должны уважать.
Подумав так, Эдвард почувствовал себя мелким средневековым рыцарем, на чьи владения посягал сильный сосед.
«И у вас оружие, и у нас оружие. И у вас люди, и у нас люди. Исход войны всегда непредсказуем»
Почему-то эта вычитанная где-то фраза странным образом вселила в сердце Босса прямо противоположное тому, на что рассчитывал её автор. Тот пытался сказать «никто и никогда не может быть уверен в победе» — но значит не может быть уверен и в поражении. Значит, всегда есть шанс...
А ещё эти ублюдки убили Генри.
-
Быть может когда-нибудь, завтра, не сейчас...
Поэтому слова дяди оказались ударом обухом по голове — так внезапно, неожиданно, не оставляя времени на раздумья, они прозвучали.
Так, что нельзя взять месяцок, а лучше два, на подумать, взвесить все за и против, а там уже все решится как-то само собой.
О, вот это очень классно!!!
|
Чертовски страшно, когда тебя жрут заживо. Можно долго рассуждать о том, что это больно или невыносимо, а может даже жутко. Рассуждать, обсуждать там. Дескать, ох, это было настолько больно, как вроде бы одновременно сотня красножопых ублюдков своими кривыми ножами пытаются изрезать тебя на клочки. Да, бесспорно, можно и такое сравнение привести, но только сраное сравнение нихера не сравнится с тем ужасом. Проверьте.
Лязг челюстей. Деловитое урчание, пополам с сиплым, глухим рыком. Темнота вокруг. Какие-то сполохи, пыль во рту и боль. Ты пытаешься руками закрыть лицо, интуитивно конечно, потому что в таком возрасте нету связного, чёткого логического мышления: типа, ага, свора голодных псов напала на меня, значит нужно прикрыть лицо, иначе эти твари откусят мне нос и обгладают губы со щеками. Ко всему прочему, какое к черту связное мышление, когда тебя уже повалили. Нет, дьявол, тут сработают только инстинкты. Или не сработают. Но в тот день Джо помогли какие-то внутренние рефлексы, а может просто повезло — нос и уши остались при нём, черт бы их побрал, этих собак.
А потом... всё стало нормально. Конечно потом, это когда он попал в Тапси-хаус, который стал ему самым настоящим домом. Он жил может быть и хуже других мальчишек в девять лет, но просто не знал об этом, для него все было хорошо. Солнце светило ярко, новый день наступал все также как и обычно — с восходом, а вечером живот не прилипал к позвоночнику от голода — это значит, что все было хорошо. В конце концов: его не били просто так, у него была крыша над головой и самое главное — целых две любящих его матери. Да срать он хотел на белые манишки, и пирожные по воскресеньям. Любовь творит чудеса и это как раз тот случай, когда выражение попадает под сути в цель на все сто.
Само собой, что еды не всегда хватало, как и хорошей одежды, особенно обуви. Приходилось голодать, но ничего, это нормально — не смертельно. Тяжёлые дни проходили мимо, снова наступали удачные деньки и все налаживалось, если так можно было сказать. Иногда хотелось чуть больше, особенно когда казалось, что получить это самое большее — проще некуда: пьяный в канаве или оставленный без присмотра прилавок и вот оно, р-раз! У тебя в руках, а потом конечно и в карманах, появляется что-то, на что ты не потратил ни капли пота, ни секунды своей жизни. Легкое словно пух. Это чувство, которое взрослые называют сложным словом — обогащение, каждый раз кружило голову маленькому Хосе. Ему казалось на миг, что он хитрее всех на свете, а как он ловок, чёрт побери, ну просто сущий дьявол!
Когда куш был побольше яблока или пары монет, Джо даже пытался как-то помочь приемным матерям. Нет, не делиться, что, мол, это ваша доля. Боже упаси! Помочь, хоть немного облегчить им то ярмо, которое они тащили ежедневно. Насколько мог девятилетний парень. Боже, какие в ход шли истории, чего там только не было, поначалу. Там была и жуткая банда головорезов, которых он помог обезвредить, а потом его конечно отблагодарили этой самой курицей! Были несколько раз сорваны набеги индейцев, один раз даже практически в одиночку, именно поэтому ему досталось столько денег. Однажды он схватился с пиратами, но самое забавное, что во всех историях, так сказать объяснениях, он — Джо — оказывался на хорошей стороне, ну с теми ребятами, которые носят белые шляпы. Ему казалось тогда не достаточно правдоподобно сказать, что нашёл. Но наверное самое главное было в том, что выдумывая истории, в которых поступки были правильные и благородные, он сам в них немного верил. Сам становился хорошим.
Зато потом, жуя ворованное яблоко, иногда вместо сладости, он ощущал горькое чувство стыда. Все было просто и сложно в то же время: например, его мамы ведь не воруют, а он чего? Бог наказывает тех, кто берет чужое, и это чистая правда, значит и его накажет, но как? А если Он вместо него накажет сестёр, как тогда бывало с пьяными посетителями: подвернётся малец под руку, а попадает им. От таких мыслей ему становилось совсем не по себе, но... Наступала ночь, а с ней приходил и сон, который как волны океана, смывал все переживания и тревоги. Терзания оставались, но будто бы тусклые. На утро, ожидая кару с небес, хотелось долго лежать под одеялом, но нужно было мыть полы, черт их подери! Так проходил день и все было нормально.
Сорок восьмой ему хорошо запомнился именно этим днём. Стало очень тихо. Даже ночью так тихо редко когда было. Жутковато вот так стоять с ведром воды и нихрена не слышать, куда подевался привычный гул города? В голову лезли одна мысль за другой, но тайну раскрыл Мистер Эпплъярд. Золото. От этой новости в животе у Джозефа непривычно ёкнуло. Тогда он не придал этому значения, а зря. Эта мысль, вернее даже не мысль, а воображаемый вид кучи золота, появлялся каждый чёртов раз, как он закрыл глаза. Порой он мог поклясться, что слышит даже глухой цокот, с которым слитки стучат друг о друга в мешке. Который за спиной. Который несёт он — Джозеф, мать его, Джонсон! Эта идея захватила его целиком, и ничего он не мог с этим поделать, да и особо не старался. Он решил отправиться на поиски золота.
-
Красиво и страшно начинается эта история.
-
Однажды он схватился с пиратами
Том Сойер стайл)))))
Здорово)
-
Но наверное самое главное было в том, что выдумывая истории, в которых поступки были правильные и благородные, он сам в них немного верил. Сам становился хорошим.
Вот это прям круто. И вообще пост замечательный.
|
Раз уж мы говорим откровенно, mia cara, считай это некой ответной исповедью. Наверное, я могу согласиться с теми, кто считает, что самое главное – счастье для себя и всех остальных. Даже не буду спорить с теми, кто вершиной всего видит власть – каждый выбирает по себе. Я девочка более приземленная, и поэтому мне, сейчас, по крайней мере, важна не цель – я ее определю потом – а инструмент для ее достижения. Верно! Этот инструмент – деньги.
Один умный корсиканец говорил, что для ведения войны ему нужно три вещи: деньги, деньги и еще раз деньги. Он наверняка взял это с одной старой поговорки: «Chi non ha soldi, chi non ha soldati». Кто я такая, чтобы спорить с великими, ха-ха! В конце концов, это все пригодно и для нашего с тобой обыденного уровня. Будут деньги – будет комфорт и удобство, и заботы о хлебе насущном не будут отнимать все время, которое можно будет посвятить любой цели, которой пожелаешь. Или исполнению желаний, почему бы и нет?
К тому же я пьемонтка. Что? Итальянка? Porca vacca, что ты несешь? Ставить меня в один ряд с ленивыми неаполитанцами и бездельниками римлянами? Dio salvi, да ни в жизни! И плевать, что из меня пьемонтка, как из моего отца – граф д’Арбуццо: ты помнишь, я рассказывала. Раз уж эта легенда легла в основу моей семьи, она и является для меня истиной. И я буду громко и яростно защищать соотечественников папы вперед других итальянцев в любом случае!
Так вот, к чему это я? Для любого пьемонтца – ладно, как минимум для меня – важны две вещи: семья и земля. И вот ради них-то и нужны деньги. Я же своими глазами наблюдала, как хиреет родная Villa d'Arbuzzo, как все реже улыбается мама и все больше отстраняется от попыток что-то исправить папа. Будь я француженкой или испанкой, как большинство этих напыщенных batona, с кем мне довелось общаться, я бы сидела, сложа руки, вышивала бисером и ждала бы, что предпримут мужчины для моего спасения. Mille cazzi nel tuo culo! В моих венах текут итальянская горячность и ирландское упрямство – разве могла я остаться в стороне?
Я быстро поняла, что самостоятельно вести дела не смогу: кто позволит контролировать такое ответственное занятие, как выращивание хлопка, женщине? Даже если семья согласится – соседи засмеют и ославят на всю Луизитану! А значит, надо действовать опосредованно, через мужчин. И раз мои братцы не были готовы предпринять хоть что-нибудь ради спасения родной фермы, надо было найти того, за чей счет ее можно спасти.
А чем женщина может купить мужчину? Ну уж явно не умом и ответственностью! Главный товар женщины, которая хочет решать что-то сама – это ее внешность и то, как она себя преподносит. Женщина должна быть как сладкое наливное яблочко, так и манящее, чтобы его укусили. Но при этом она должна висеть на са-амой высокой ветке, чтобы казаться недостижимой для прочих, и упасть в руки только к избраннику, причем сделать это так, чтобы он считал, что все это – исключительного его заслуга!
Так, определившись со своим основным товаром, я стала наблюдать за соседскими девочками: как они себя ведут, как прихорашиваются, как двигаются. В отличие от них, я была дочерью двух самых красивых народов, и то, чего они достигали путем долгих ухищрений, я получила с молоком матери. Это был знак Господень – я на верном пути. А значит, оставалось только продолжать по нему следовать. Поверь, это было нелегко: добиться согласия от их родителей на посиделки у нас в саду и, сидя под вишневым деревом и подливая им чай, слушать щебетание этих куриц, вылавливая из их трескотни то, что мне нужно.
Правда, была одна проблемка. Папаша, конечно, неплохо так опростоволосился, выбрав нашей новой родиной Новый Орлеан – здесь всяких потомков титулованных stronzo было как грязи. Явись он куда-нибудь севернее, там итальянский граф был бы сущей диковинкой, тут же часто заикаться о подобным было опасно, скажем так. Но все равно: то, что отец не отказался от этой легенды, было на руку моим грандиозным планам!
Знаешь, какое главное оружие женщины? Слухи и сплетни! Зачем на каждом углу вопить о том, что я, ха-ха, почти графиня? Надо сначала вычитать, выспросить украдкой что-то, что будет подтверждением правдивости моей истории, а потом аккуратненько так, мимоходом упомянуть нужное разговоре с подружками-болтушками, притом не заостряя внимания. Я даже то, что мы из д’Арбуццо стали Дарби, решила обернуть нам на пользу. Ведь чаще всего рассказывают секреты – а значит, стоило шепнуть манящую тайну о том, что враги моего отца не забыли, и выслеживают его в Америке, и он был вынужден ради безопасности семьи отказаться от «гордого имени славных предков», чтобы слухи рано или поздно распространились так широко, что стали правдой!
Я бы, наверное, готовилась к выбору правильного и обеспеченного мужа долго, но жизнь распорядилась иначе. Марк ушел без оглядки в вольную жизнь, и за старшую внезапно осталась я: папа к тому времени полностью отошел от дел. К тому же эти bastardo с севера начали войну – и даже те остатки уюта, которые были у нас, растворились, как сахар в горячем кофе. Так что, mia luce, пришлось мне умерить аппетиты и наступить на горло собственным амбициям, подарив себя, молодую и красивую, торговцу, который скупал у нас хлопок.
Знаешь, ничего плохого о муже сказать не могу: все-таки он спас нас от разорения. Но он такой ску-учный! Никакой искры, никакого желания разбить скорлупу того яйца, в которое он сам себя засадил, и вырваться на свободу! Oh mio Dio! Сейчас война и столько возможностей подняться, а он даже не пытается! Это так уныло – вести быт примерной домохозяйки, когда у мужчин, стоит им захотеть, каждый день жизни будет бить ключом, будоража кровь!
Честно говоря, я даже завидую Марку – он хотя бы имеет возможность жить, не оглядываясь на кого-то еще и не соизмеряя свои поступки с чужим мнением. Он, конечно, тоже еще тот cazzo, что не присылает семье ни цента, но, возможно, у него просто полоса невезения. В любом случае, если он вернется домой, с деньгами или нищий, как церковная мышь, я встречу его с распростертыми объятиями – он мой брат, и точка.
-
значит, стоило шепнуть манящую тайну о том, что враги моего отца не забыли, и выслеживают его в Америке, и он был вынужден ради безопасности семьи отказаться от «гордого имени славных предков», чтобы слухи рано или поздно распространились так широко, что стали правдой!
Я так и вижу как соседки такие: "Да иди ты!!! Правда???"
Сейчас война и столько возможностей подняться, а он даже не пытается!
Mais oui!)
-
обалденно
|
|
Эта земля — наша земля.
Наши предки омыли ее кровью трижды.
В первый раз — когда высадились в Чарльстоне, поимев испанцев и красножопых ямаси.
Во второй — когда один пидор в короне решил что он может диктовать американцам как им жить.
Правда, пидоры в короне оказались непонятливыми. Уже, блядь, даже до дикарей в перьях дошло что надо взять свои халупы и скво, и свалить к херам с американской земли — а тупица Георг всё ещё думал что ему есть что ловить! Потом генерал Джексон поимел красных мундиров при Новом Орлеане — и лайми свалили на свой островок заваривать друг другу чаек и плакать о старых временах. Так наши отцы омыли эту землю кровью в третий раз.
Эдвард Босс — хотя с тех пор, как в двенадцать, подражая взрослым, он взял за практику подписывать письма «E.D», то есть первыми буквами полного имени, звучавшего, напомню, как «Edward Daniel», все называли его просто Эдом — Эдвард с детства понимал, что нет ничего лучше на свете чем родиться американцем, и не питал ни малейших сомнений в том, что любой мальчик в мире больше всего на свете мечтал бы с ним поменяться.
Америка — не просто страна. Америка — это факел.
Американец — человек будущего, а долг всех американцев заключается в том, чтобы показать остальному человечеству как ему жить.
Поэтому мы трудимся в поте лица, ибо как объяснил пастор Николас, праздность в глазах Бога есть худший из грехов.
Поэтому же мы свято следуем по пути свободы и демократии — американец должен быть свободен, в этом и есть смысл всего!
И наконец, поэтому мы заботимся о неграх и не истребляем нахер всех красножопых. Богу бы не понравилось, уничтожь мы их всех. Пастор Николас сказал, что американец для чёрных это что-то вроде отца, который может конечно выпороть нерадивое дитя, но никогда не оставит заботу о нем.
Когда Эд подрос, то к словам священника прибавилась ещё и литература. Поначалу художественная — в частности мальчик с наслаждением читал Джеймса Фенимора Купера. Бывало, юный Босс приказывал одному из детей ниггеров играть благородного индейца Чингачгука, а себе оставлял роль Натти Бампо. Правда, иногда к игре присоединялся Генри или кузены Джордж и Каспер, которые были старше и сильнее — тогда приходилось самому Эду напяливать идиотский головной убор из куриных перьев, сделанный мальчикам кухаркой Мартой. Иногда попадалось и что-то европейское — в семейной библиотеке по большей части можно было найти что-то старое, вроде Шекспира, Данте, Мильтона, Ричардсона, Шеридана, Бёрнса. Разве что Гёте не было — отец когда-то в юности прочёл Вертера, и решил, что книга дурная, после чего с типично американской практичностью подарил ее кому-то из друзей.
Встречались в семейной библиотеке и новинки — обычно они поступали туда в качестве подарков от родственников из Чарльстона. Так юный Босс прочёл Вальтера Скотта, Стендаля, Мериме...
Когда Эдвард подрос, к его образованию присоединились господа Гоббс, Руссо и Монтескье, потому что это была классика, а Дэн Босс хотел, чтобы его средний сын стал юристом — и с лёгкой руки давал из шкафа всё, содержащее в названии ту или иную отсылку к праву. «О духе законов», «Об общественном договоре», «Материя, форма и власть государства церковного и гражданского» — Дэн Босс хоть и не был дураком, никогда особо книгами не интересовался, и по правде решил, будто в произведениях идёт речь о чем-то необходимом для юриста, сам не ведая, что буквально подкладывал адскую машину под собственные планы.
Прочитав Руссо, Эд крепко задумался. Прежде всего он знал, что адвокаты все дрыщи или жирдяи — а подначивая брата, Генри говорил, что ещё и содомиты (что такое «содомиты» Эдвард ещё не знал, но звучало страшно, потому что Бог уничтожил Содом). Да и копаться во всех этих закорючках, кто так решил, кто эдак... Да для американца должно быть только три закона! Что возможно, решать надо по понятиям, где сложно обратиться к ним, должно читать Конституцию, а где и это бесполезно — Библию! Думаете, авторы декларации независимости дрочили на всякие там прецеденты?! Нет, они просто знали как правильно, а потом мудаки-федералисты начали своим крючкотворством лезть в священные права штатов! Одним словом, понятие «юрист» для мальчика звучало почти тождественно слову «мудак».
С детства он, понимаешь, готовился показывать человечеству, как ему надо жить — а тут на тебе!
В общем, Эд решил для себя, что не поедет ни в какой колледж, если только совсем силком не потащат. Он мужик, а не желторотая обезьяна! Он Натти Бампо, он Роб Рой, он Маттео Фальконе!
Были и другие причины, носящие не столько идейный, сколько практический характер. Правда, именно в силу этого практического характера, сам Эдвард не вполне проговаривал про себя эти причины.
Прежде всего — он почти не видел жизни вне семейной плантации и жутко боялся нового, неизведанного ещё мира. Здесь всё знакомо и понятно — там живет дядя Рональд, который может рассказать о генерале Тейлоре, тут тетушки Селестина и Аделаида, у которых всегда можно достать сладости. Есть Джордж и Каспер, которые могут рассказать про то, что происходит между мужчиной и женщиной. Есть младший брат Джорджи, с которым можно подглядеть за старшими кузинами. Есть младшенькая Розалина, которая всегда поможет братьям с их проделками, если только они не имеют отношения к кузинам. Наконец, есть ниггеры, к которым следует относиться справедливо — они добрые и честные люди, хоть и наивны как дети.
А что ждёт в Чарльстоне? Нет, пару раз семейство ездило туда, в основном на какие-то большущие семейные праздники, и ещё пару раз приезжали чарльстонские Боссы — одним из которых были похороны дедушки Фрэнка. Но в целом Эд инстинктивно ощущал, что будет там тетушкой Селестиной. А никто, никто не хочет быть тетушкой Селестиной!
Далее, если уж куда-то ехать то на Фронтир, на границу цивилизованного мира, туда, где делают большие деньги, где твоё выживание зависит от того, какой ты человек, окажешься ты быстрее, сильнее и хитрее красножопого врага или нет. Там растут настоящие мужчины, настоящие американцы! Эд любил охоту и частенько ездил с дядей Рональдом. Научиться стрелять — вот первый шаг к тому, чтобы быть свободным. Человек с револьвером боится только другого человека с револьвером — для всех остальных он... ну... Босс.
По крайней мере так это выглядело в глазах подростка.
До 1849 года, Эдвард мечтал уехать с дядей в Калифорнию — но появившаяся третья причина изменила всё.
Генри. Старший братец Генри.
Сложно сказать, любил ли его Эд — скорее нет. Старший брат делал что хотел — мог побить младшего, разыграть, отнять что-то из его личных вещей, иногда даже не потому что ему так нужна вещь, а просто забавы ради. И ему всё сходило с рук — Эдвард сжимал зубы и с тех пор как пару раз получил от отца по затылку за то, что отвлекал от важных дел из-за какой-то ерунды, никогда не жаловался.
Но кроме этих моментов были и другие. Хорошие моменты — когда брат давал пострелять из своего револьвера, показывал, как его правильно заряжать... Или когда учил младшего правильно ухаживать за девушкой — правда чтобы поржать, когда тот попытается применить полученные навыки к кузине Джулии — но учил же серьезно! Ещё брат был мастером всякого рода проделок — когда доставалось самому Эду, было конечно обидно, но вот когда удавалось разыграть кого-то вместе, как они смеялись!
Только когда брата не стало, Эдвард вдруг почувствовал какое большое место тот занимал в его жизни. Да, был отец, был дядя Кристофер — но обоим всегда было немного не до молодняка. Был дядя Рональд, которому попросту нечем заняться, да только и к нему с некоторыми вопросами не пойдёшь.
Ещё с братом можно было соревноваться. Стрелять лучше чем Генри, ездить быстрее чем Генри, вести себя обходительнее чем Генри, проказничать изощренннее чем Генри, прочесть книг больше, чем Генри... Получалось редко, скорее в силу возраста, чем отсутствия старания, но в каком-то смысле когда Эд говорил себе «докажу всем», у «всех» всегда было лицо его брата...
А тут вдруг — убили.
Выстрелом из винтовки.
Непонятно кто. Непонятно за что.
Прежде Эдвард ещё мог уехать. Даже в колледж, если бы отец хорошенько поговорил с ним, и объяснил, что для управления плантацией всегда лучше знать законы, лазейки в них, что совсем не обязательно делаться адвокатом.
Но Генри умер — а всем как будто плевать!
Никто не ищет убийцу — отец даже детектива не нанял и к маршалу не обратился, будто знает кто виноват, но по каким-то причинам трусит созвать родню, пойти и пристрелить ублюдка, уложившего его старшего сына!
«Трус. Трус. Трус», — пульсирует одно слово в висках.
Первый бунт против отца принял форму обещания, данного самому себе, обещания во что бы то ни стало отомстить за Генри.
Поначалу Эд с юношеской прямотой приходил к отцу, к дяде Кристоферу, даже к дяде Рональду с одной и той же программой, узнать кто это сделал, а потом сделать так, чтобы он за это ответил.
Стоит ли говорить, что понимания мальчик не встретил.
И точно как когда Генри подкалывал его — Эд замолчал.
В разговоре отец сказал ему: «Если дурь в голове булькает иди и поработай с неграми, дурь и выветрится» — а Эдвард пошёл и правда стал работать с неграми.
Он закрылся от всех, лишь дяде Рональду иногда признаваясь, что в самом деле владеет его мыслями. Раз ублюдок смог убить Генри, он был наверное крепким ублюдком, а стало быть нужно стать ещё крепче. Сильнее, быстрее, ловчее...
Соревнование продолжилось — только место брата занял его невидимый и ненайденный пока убийца.
Эдвард работал. Работал пока все тело не заполняла ноющая боль. Официальная версия — знакомился с тем, как вести хозяйство. Это правда, но не вся правда. По правде если юноша в расцвете сил вдруг бросается строить мост с черномазыми, значит он надломлен внутри, значит отчаянно пытается не сделать глупость, и заполняет тяжёлым трудом время только чтобы каждый день говорить самому себе: «Я становлюсь сильнее, я становлюсь лучше. Да, я не отомстил сейчас, но только потому что меня убьют — но скоро я сам убью, убью, убью...»
Много раз Эд просил дядю Рональда позаниматься с ним стрельбой — хоть бы и на охоте.
Много раз когда дядя выпивал осторожно заводил разговор о смерти брата — наверное, интуитивно ощущая что в заговоре молчания старый Рональд Арчибальд является слабым звеном, что именно он может по старости сболтнуть внучатому племяннику, в чем же собственно было дело, кто виноват...
Спрашивал Эдвард, впрочем, и других — пастора Николаса, болтливых тётушек, мать. Для каждого — свой язык. Ни слова о мести. Якобы просто так странно, понятно, что ему не рассказали по малолетству, но уж тетушка Селестина конечно знает все. «Я просто хочу знать что случилось с моим братом, милая тетушка. Мне кажется что этот человек подстережет и меня...» — бабы любят всякие сентиментальные глупости.
Раз случайно встретив Джуди Сеймур на танцах, он решился пригласить ее — и спросить о брате, но особых надежд на это не возлагал.
В целом если отбросить эти эпизоды, а перед каждым новым разговором, Эд выжидал по несколько месяцев, чтобы никто не понял, что у него на уме, юноша стал мрачнее и молчаливее — но в целом делал то же, что и всегда. Четырнадцать лет он встретил одним из первых прочитав «Алую букву» Готорна и «Европу» Уитмена.
«Эти трупы юношей,
Эти мученики, повисшие в петле, эти сердца, пронзенные серым свинцом,
Холодны они и недвижны, но они где-то живут, и их невозможно убить.
Они живут, о короли, в других, таких же юных,
Они в уцелевших собратьях живут, готовых снова восстать против вас»
Выписал он себе в куцую записную книжку, полную разнообразных цитат — привычка ещё с детства, с тех времён когда дядя, глава семьи, за семейным столом спрашивал, чему его дети и племянники научились сегодня.
Почему-то у пронзённого свинцом юноши — лицо Генри.
«Общество деспотично по своему нраву; оно способно отказывать в простейшей справедливости»
Ещё одна выписка из Готорна. Ни законник, ни отец, никто не отомстил... Но ничто не забыто.
Кровь за кровь, братишка.
-
Но в целом Эд инстинктивно ощущал, что будет там тетушкой Селестиной. А никто, никто не хочет быть тетушкой Селестиной!
Отлично)))).
-
Сколь колоритный мистер выходит!
-
Эта земля — наша земля.
Наши предки омыли ее кровью трижды.
В первый раз — когда высадились в Чарльстоне, поимев испанцев и красножопых ямаси.
Во второй — когда один пидор в короне решил что он может диктовать американцам как им жить.
Правда, пидоры в короне оказались непонятливыми. Уже, блядь, даже до дикарей в перьях дошло что надо взять свои халупы и скво, и свалить к херам с американской земли — а тупица Георг всё ещё думал что ему есть что ловить! Потом генерал Джексон поимел красных мундиров при Новом Орлеане — и лайми свалили на свой островок заваривать друг другу чаек и плакать о старых временах. Так наши отцы омыли эту землю кровью в третий раз.
С этого момента я понял, что ты очень хорошо шаришь в американской истории! :)
Отличный стиль, зачитываюсь!
|
- А вот не знаю, отлежится или нет. - Пожал плечами Полоз, усмехнувшись. - На моей памяти, ему ещё никогда так крепко не доставалось.
Полоз глянул на встревоженных коней, которые в ответ недоверчиво глядели на него и фыркали, предупреждая змеелюда. Было заметно, как сильно тот не хочет возиться с людьми, но что-то мешает ему отказать.
- Ладно. Помогу вам. - Произнёс он наконец. - Если вы и впрямь надумали Кровавоглаза убить, то помочь вам обязательно надо. Только с дровами вы как-нибудь сами. И еды на всех тоже, у меня только это вот. - Змеелюд продемонстрировал тушку зайца, приподняв её за уши. - Ещё раз в другой лес ползти я не стану, тем более сам уж сколько не ел. А коней отведу. Есть тут одна укромная пещерка, совсем недалеко, там не достанут.
Рагнар коротко кивнул Провидице.
- Благодарю тебя, дева. - И уже своим приказал на наречьи варяжьем. - Она согласна. Хольте, Урген, сопроводите девушку к змеиной голове, и охраняйте, пока она будет делать дело. Я к вам скоро присоединюсь. Принесу Свенельда. Окажем последнюю почесть.
Оба младшеньких варяга кивнули с молчаливой скорбью, и приблизились к Провидице.
А дальше все по своим делам разбрелись. Ловчий с Варварою, да с Рагнаром и Ингой отправились обратно в проход подземный, организовывать привал. Полоз взял под уздцы противящихся ему лошадей(пришлось хозяевам успокоить и уговорить животных) бесшумно ускользнул в заросли, оставив пойманного на обед зайца. Провидица отправилась к той поляне вместе с варягами. А Ингьяльд и Горыня принялись искать сухие ветки, подходящие для костра - очень трудная задача в такой-то сырости.
-------------------------------------------
Рагнар, как и сказал, вернулся только за телом Свенельда, завёрнутым в пропитавшиеся кровью шкуры. Поднял его на руки, и ушёл. Безымянный датчанин с раненой ногой, когда понял, что спрашивают у него россы, указал в один из низких сводчатых проходов - там, дескать, было подземное озеро, про которое сказывал зверолюд. Ход этот уходил ещё глубже под землю, и действительно привёл в большой подземный зал, представлявший собою глубокую и широкую яму, заполненную ледяной, прозрачной водой. Зал был хорошо освещён благодаря в изобилии растущим на стенах грибам, каких Ловчий никогда раньше и не видывал - те излучали мягкий зелёный свет, и судя по свечению со дна подземного озера, росли даже там. Кроме грибов и мха стены зала были испещрены какими-то схематическими рисунками, изображавшими различных животных, среди которых наибольшее количество было змей. Вместе с ними, прямо поверх этих рисунков, желтой краской были нарисованы звенья длинных цепей, там и тут скрещивавшихся друг с другом, но все эти цепи так или иначе шли к озеру , переходя со стен на каменные берега. В центре озера торчал небольшой каменный островок, на который была водружена вполне себе рукотворная каменная плита, перед которой была выдолблена в камне ямка с желобом, уходящим к воде. Должно быть, алтарь жертвенный, некогда посвящённый Велесу - угадывались ещё полустёртые изображения на поверхности камня. Однако угадывались с трудом - чья-то рука опорочила алтарь, нарисовав на нём... у Ловчего неожиданно ёкнуло сердце, когда он понял, что там изображено.
Кот. Все эти нарисованные цепи сходились на алтаре, а в месте, где они сходились, был изображён возлежавший на этих цепях улыбающийся кот с завязанными глазами. Тело его было человечье, с длинными ногами и руками, уши были необычно-длинны, но в том, что это был кот, сомнений быть не могло - кошачьи черты морды были изображены художником с большим тщанием. Над одной из его расставленных в стороны(он будто бы разводил руками, говоря "ничего не поделаешь") лап было изображено парящее перо, сунутое в чернильницу, а над второй - несколько кубиков-костей наподобие тех, что бросают в корчмах азартные игроки. Ловчий однозначно понимал, что видит это изображение в первый раз, но испытывал острейшее чувство узнавания.
То же самое неожиданно испытал и Горыня, который вместе с Ингьяльдом появился здесь, лихо держа на плечах по огромной охапке дров. Надо сказать, дрова найти было действительно трудной задачей, и так бы и остаться героям мокрыми, кабы не додумался Ингьяльд не на земле болотной сухие ветки искать, а прямо с дерева взять. А что Горыне дерево свалить, коли силушкой богатырской не обделён? Выбрал какое поменьше да потоньше в стволе, вдарил раз-другой, и свалилась одна из мерзких чёрных коряг, что в этих местах деревьями звались, а там уж ломай ветви, какие повыше да посуше. Вот и набрали дров вдоволь. Да только как держал Горыня дрова, так и уронил все, заглядевшись на художество это. И ведь как будто видел уже раньше что-то вроде такого кота. Видел, или, может, во сне приснил, или вообразил случайно когда-то, в минуты мечтаний о подвигах будущих. Ничего такого не помнил богатырь, но чувство узнавания было сильно невероятно. Судя по всему, то же самое чувствовала и Варвара, но та даже слегка зашипела от боли, рефлекторно попытавшись завести руку за спину - дала вдруг о себе знать смертельная рана, от которой после Ягининого колдовства не осталось ни следа. А вот Ингьяльд, что следовал за Горыней, ничего такого не ощутил. Кот себе и кот. Подумаешь.
- Вот про то я и говорил. - Вдруг услышали герои голос Полоза, который приполз сюда через другой проход. - Это волхв нарисовал. С ума сошёл и нарисовал. Веру утратил в безумии своём, от отца-Велеса отказался. Изрисовал тут всё этой гадостью, сумасшедший старик. Куда теперь его душа попадёт? Так и будет по земле мыкаться всю вечность. Ладно, что у вас тут с огнём-то?
-------------------------------------------
Провидица вместе с варягами вернулась на ту самую злосчастную поляну. К обезображенным дыханием Кровавоглаза телам по прежнему было опасно прикасаться руками, а потому, когда Хольте с Ургеном подготовили и расчистили место для погребения, Василиса вновь призвала в помощь ветер. Силою ветра сложила она каждое из тел на кое-как сделанный из снесённых в центр поляны ветвей и брёвен погребальный лог. Некогда и на Руси покойников провожали так в последний путь - рассказывал о том Василисе и дед, и дядюшка Возгарь. Возгарь называл это нечистивым, безбожным ритуалом язычников, что не чтят Божий закон, сжигая в огне самое любимое творение Бога, созданное по образу и подобию Его, а потом по незнанию своему ещё и помещают кости в домовины на столбах придорожных. И надо же, как в жизни сложилось - вот сейчас она сама, руками своими проводит такой же ритуал. Что бы на это дядька Возгарь сказал?
Когда всё уже было почти готово, появился Рагнар с телом покойного Свенельда на руках. Он нес его, завёрнутое в шкуры, и бережно положил на свободное место. Урген и Хольте склонили свои головы в знак траура и уважения, Рагнар отошёл к ним и сделал то же самое, и Василиса поняла, что пора. Стукнула она посохом оземь - и вспыхнул яркий колдовской огонь, охватив дерево и сложенные сверху тела. Затрещало, зачадило, поднялся прямо к небу столб чёрного, коптящего дыма. Огонь уничтожил плоть, ничего не оставляя жадному чудовищному болоту, выросшему на этом месте.
Варяги всё ещё стояли, но уже подняв головы. Каждый из них отрешённо, с отстранённым выражением на лицах глядел в ревущее пламя. Только глаза Хольте слегка слезились, то ли от едкого дыма, то ли от чувств, которые он сейчас испытывал. Никто из них не проронил ни единого слова. Василиса могла последовать их примеру, присоединившись к этому скупому воинскому обряду проводов усопших. А могла и осмотреться на месте, пока не пришло время уходить.
-
Кот. Все эти нарисованные цепи сходились на алтаре, а в месте, где они сходились, был изображён возлежавший на этих цепях улыбающийся кот с завязанными глазами.
Когда думал, что укопал блохастого, и теперь по спине ползут мурашки, потому что он все равно достанет тебя.
|
Ворота дома Будикидовичей были распахнуты настежь. Несколько разномастных солдат со свежими боевыми отметинами несли службу у въезда. За теремом подымался к облакам столб дыма, а Рута суетилась на заднем дворе то с дровами, то с ведрами, командуя парой ребятишек. Там же ошалевший от нежданной свободы петух гонял кур от дома к бане и обратно. И только застывший под навесом Германн смотрел на происходящее большими глазами, полными печали, то и дело ударяя копытом в землю. Уж третью неделю славный конь не подпускал никого к себе.
Пан ждал гостей. Облаченный в отцовский кафтан, одевал который лишь по большим праздникам, Казимир с юношеской удалью сновал по двору, проверяя, чтобы приготовления шли ладно. День предстоял долгий, а вечер - славный. И все должно было быть как надо.
Минуло уж седьмицы две как пан воском свечным руки марал в церкви. Но стоял стойко подле убитой горем Николетты, крепко держа под руку беременную сноху. Не мог Казимир отказать матери внучки единственной и похоронах по её обряду. Да и сам он не то чтобы плохо относился к церкви, просто епископ какой-то дурной попался. Неправильный. Не так он вещал как отец Олаф, крест которого Казимир целовал. И, стоя под сводами церкви, смотря на гроб с сыном, поминал слова друга своего старого, который о вере своей вещал. Что конец света вскорости грядет. И выйдет архангел Гавриил и будет демонов кромсать мечом горящим. Что Христос явится на землю вновь, который в рог дул и стены Иерихона рухнули. Тот самый, который победил в поединке самого Тора, коленопреклонного после того боя. Христа, который берсерк и за паству свою всех порвать готовый! Где тот Христос? Смотрел пан Казимир то на Гжеся, то на свечу догорающую и не слушал святого отца подвывавшего что-то. Искал он ответы на вопросы свои: где тот бог, который из семьи Будикидовичей забрал к себе того, кто веровал в него более всего? Где пил горилку этот конунг евреев, когда люд гроднецкий под мечами Орденскими стенал? На чьей стороне этот воспетый божок? Не было веры в него у Казимира, да и быть после случившегося не могло. Только крепче сжимал он зубы и руку Николетты, да ярость свою унимал, веруя, что те молодчики, что золотом от Янека вперед платы половину получили, вызнают кто сделал то с Гжегожем, а уж потом... Не веровал Казимир, что Господь сына его убийцам воздаст по заслугам. Скорее небеса разверзнутся... Впрочем, небеса еще разверзнуться, но то будет потом.
Минули дни горечи и печали. Когда оплакивал город сынов и дочерей своих. Когда поняли горожане, что несет с собой орден и слуги Христа. А те кто не понял - ну и пусть их. Дурь! Что с них взять? Не пороть же каждого, кто хороняя друзей своих не памятует о том, чьих то рук дело. Но... минули дни те, а сегодня день другой случился. Намедни новым князем Гродненским стал славный Болеслав из рода Вилковских. И дело это пан Казимир не отметить никак не мог!
Длинные столы в светлице ломились от яств. Кувшинов было не меньше чем кубков, и с половину чарок. Сало стекало с подносов, на которых возлежала свинья с яблоком во рту и петухи, зажаренные до черной корочки. Репы, лучку и солений было столько, что упиться можно было не раз и не два, а доброй закуси запас не иссякнет. Свечей на столе не было, дабы гости добрые ненароком не устроили беды. Но стол столом, а время и гостей перечесть. По правую руку от пана восседал в роскошном кафтане Ян, за ним сидели сразу две девицы фон Гриффина, а по левую руку от Казимира стул пустовал. Дальше на скамьях разместились гости, коих желал видеть пан Будикидович и коих зазвал заранее. Подле дочерей восседал весьма поникший будущий сват фон Гриффин, печали которого пан Казимир никак не мог выпытать, а подле стула пустого, вцепившись в нож, восседал Джургис с детьми (вернее сказать детинами), подарок которого спас жизнь пану в день роковой. Кожевник недобро поглядывал на собравшихся, но, встретившись с укоризненным взглядом хозяина, поглядывать злобно начал на еду. За ним развалился на два места пан Юзефович. Довольный и добродушный с виду, он перебирал пальцами по столку в такт собственным мыслям. За дорогими гостями разместились капитан Анджей Щестный, несколько татарченков, Агнешка из Тышкевичей, осиротевшие Волковичи да пара друзей Гжеся из немецкой слободы. Стул же в конце длинного стола, ровно против хозяйского, приготовлен был для князя Гроднецкого, пана Вилковского.
- Ну-с... - начал Казимир, возвышаясь над столом с доверху наполненным кубком. - ...спасибо что пришли, стало быть. Рад видеть вас в этом доме, и буде нужда случится - знайте, что покуда жив хоть один Будикидович, всегда найдете вы здесь поддержку и защиту. Ну а первый тост поднимаю я за князя Гроднецкого, пана Вилковского. Долгие лета и славного правления ему от нас! И за нас с вами, ведь должно стать нам Болеславу первыми помощниками и верными советчиками.
Не лукавил Казмир. От чистого сердца говорил. Улыбка разве что вышла у него чуть вымученной, но не от зависти и не от злобных мыслей. Жаль ему было Болеслава. Смотрел он на него, потерявшего всю родню, и слезы наворачивались. Вот взять Казимира. Ян в самом расцвете сил, свадьба на носу да и гулянья свои, похоже, забросил. В невестке души не чает. От Гжегожа внучка осталась, да Премысл намедни шепнут, что Николетта в чреве сына носит, на роду которому начертано прославить род Будикидовичей. Да и сам он еще о-го-го! Поминая Динару, храбрился Казимир. А что у Болеслава осталось, кроме Гродно? Вот и улыбался, пан Будикидович, не открытой добродушной улыбкой, к которой привыкли едва ли не все, а тоскливой и чужой.
Впрочем, после звона кубков дело пошло на лад.
- Будем! - громыхнул пан вместе с друзьями.
И небо за окном, вторя доброму тосту, разразилось рокотом и крупными каплями дождя.
|
|
За свою достаточно долгую уже жизнь Иштван Маченко принес много жертв во благо человечества. Одной из этих жертв был покой.
С самых первых дней службы Иштвана в Святых Ордосах чувство тревоги, иногда под личиной разумной лишь бдительности, а иногда и в форме животного всепоглощающего ужаса, не покидало его разум. Почти каждое мгновение жизни его оно таилось там, где-то в темном уголку сознание, нашептывая о мириадах опасностей, грозящих агенту Святого Трона, о грандиозной ответственности, лежащей на его плечах. Иштван привык к этому своему вечному спутнику, сделал его даже частью своего естества просто в силу необходимости сохранять рассудок. Но все же... До сих пор аколит искренне наслаждался каждой возможностью если и не изгнать тревогу с задворок своего разума, то хотя бы усыпить ее на краткий срок, погрузить в дрему уверением в том, что сейчас от его действий ничего не зависит и он может наконец расслабиться. Такое случалось обыкновенно тогда, когда по телу проходил такой уже знакомый, но все еще слегка неприятный трепет, сообщающий о том, что космический корабль только что покинул материум и погрузился в глубины варпа.
Иштван Маченко любил варп. Наслаждался пребыванием в нем и искренне ждал возвращения после долгой разлуки. Варп, пожалуй, был его домом, ведь что есть дом, если не место, где человек может позабыть о своих тревогах и насладиться покоем?
Другие боялись варпа, знал Иштван. Малые умы трепетали пред ним суеверно, будто чувствуя, что не должно им, неразумным, летать среди звезд. Умы великие наоборот, знали слишком много, но не находили в себе сил обуздать собственный разум, разыгрывающий вновь и вновь в чертогах своих страшные сцены последствий контакта незащищенного человеческой души и плоти с океаном имматериума. Иштван же знал одно: поле Геллера может подвести его, но точно также может подвести его и двигатель гелликоптера, и система обеспечения продовольствием улья, каждый из которых, как известно, всегда в 3 пропущенных приемах пищи от хаоса. Он не имеет контроля над всем этим, а значит не должен испытывать беспокойство, не должен искать лишней информации об этом. Презрение к лишнему, чрезмерному знанию было щитом его. А потому на борту "Надежды Святого Домитиуса" он позволил себе расслабиться и насладиться путешествием, во время которого все беды и проблемы мира оказались отделены от него завесой между материумом и варпом.
Долгий полет Иштван коротал за беседами с другими пассажирами, чтением в корабельной библиотеке и многочасовыми визитами в прекрасную купальню, оборудованную на борту. Всем он этим искренне наслаждался и находился вечно в приподнятом настроении. Особенно он сошелся с корабельным священником, отцом Никомедом, дружеским дебатам о великом множестве различных вопросов с которых он посвятил бесчисленные часы. Магистра Ильмари Хямялайнен же отец Иштван решил культивировать в качестве контакта, скорее, правда, из праздного интереса, нежели искренней надежды воспользоваться им когда-то в будущем. Пользуясь долгим полетом, Маченко принялся втираться в доверие к своей цели, вытягивая из того все доступные ему познания о политике Батавии и щедро сыпля намеками на то, каким ценным союзником он сам может оказаться для новоиспеченного магистра Администратума. Для этой цели Иштван даже разработал сносное на первый взгляд прикрытие, согласно которому он направлялся на планету для того, чтобы стать неофициальным медиатором в одном из бесконечных споров о церковной десятине между местными ветвями Адептус Администратум и Адептус Министорум. Эту историю он и скармливал крохотными порциями Хямялайнену, дабы не дать тому потерять интерес.
Был на борту "Надежды" еще один попутчик, спутница Иштвана, сестра Саломея. В первые дни полета он и вовсе позабыл о ней, но только лишь до тех пор, пока не обнаружил ее без сознания в часовне. Опасаясь уже, что случилось то, чего так боялась сама Саломея, - кратковременное нарушение работы поля Геллера - Иштван пришел в тихую ярость от того, что госпитальерка довела себя до потери сознания сама. Приведя ее в чувства парой оплеух и отправив на медицинский осмотр, он зарекся не спускать с неразумной девчонки глаз. Все же ее мозг был слишком ценным активом, подвергать который риску она не имела никакого права.
На следующий день после происшествия Иштван мягко извинился перед Саломеей за то, что вынужден был ударить ее, а затем произнес долгую речь-проповедь о том, что ее стремление столь истово молиться сейчас проистекает из гордыни и страха, а оттого не угодно Императору. Вместо этого же она должна всецело посвятить свои силы подготовке к предстоящей миссии, а если же сделать прямо сейчас что-то полезное невозможно, по меньшей мере надежно хранить свое принадлежащее Императору здоровье и энергию, а не разбрасываться всем этим напрасно, ради показной только набожности, что суть греховна.
Чтобы помочь Саломее воздержаться от разрушительного для ее же самой поведения, Иштван охотно отвечал на все ее вопросы потом, делясь с нею многочисленными (зачастую на месте же и придуманными) историями о его путешествиях по Империуму.
***
Полет был долог, но не бесконечен, а потому Иштван вновь был вынужден спуститься на грешную почву очередной заштатной планетки и погрузиться в дела Святых Ордосов. После краткого знакомства с агентом ван Дайком он вместе с сестрой Саломеей остался ожидать еще двух своих коллег, которые по словам ван Дайка должны были скоро явиться. Иштван остался задержкой весьма недоволен и только скривил губы, провожая взглядом удаляющегося Соломона. Затем поправил свою белоснежную (под цвет сутаны) шляпу-галеро и обернулся к заходящему местному светилу, за заходом которого он мог наблюдать сквозь стекла зеркальных солнцезащитных очков.
Когда солнце уже зашло, а долгожданные коллеги-аколиты все же прибыли, Иштван одним плавным движением снял бесполезные уже очки и зацепил их за ворот сутаны. Затем степенно кивнул.
- Отец-исповедник Иштван Маченко.
Один из подошедших, солдат по имени Кассий, попросил благословения. Иштван сотворил эффектное, за десятки лет отточенное знамение Аквиллы и произнес хорошо поставленным голосом:
- Император благословит, сын мой.
В машине же, когда тот самый солдат вдруг предложил ему палочку лхо, святой отец оживился. Разумеется, курить лхо священнослужителям было запрещено, однако подобными запретами Иштван пренебрегал даже до то того, как поступил на службу в Инквизицию.
- Ты ведь не будешь против, сестра? - любезно осведомился Маченко у сестры Саломеи, однако папироску из рук сержанта принял не дожидаясь ответа.
- Вы позволите, сержант... - Маченко закурил от зажигалки Кассия и с большим наслаждением затянулся ароматным дымом лхо, - Благодарю!
Воистину, лишать агентов Его малейших отдохновений посреди праведных трудов суть есть покушение на эффективность работы Святых Ордосов, а значит и преступление против Императора, Империума и всего человечества.
***
Иштван устроился в кресле, закинул ногу на ногу и достаточно долго молчал, пребывая в задумчивости. Только приподнял брови и одобрительно покивал, когда комиссар Гессер предложил отправить в город астропата. Затем недовольно сморщился в ответ на слова Ярры.
- Или варп! - добавил он громко еще один пункт в список возможных сред, предложенных дикаркой.
- Если же все так просто, как полагаете вы, достаточно будет просто направить в город еще одну роту. Или две. Или три. Сколько потребуется. Это можно сделать в любой момент и для этого нет нужды отрывать аколитов Святой Инквизиции от расследований.
Иштван повернулся к Соломону, не дожидаясь ответа.
- Позвольте, еще одна мелкая деталь... Не пробовали ли, скажем, обстреливать город из минометов или артиллерийских орудий? Видны ли следы разрушений с воздуха?
Он выслушал ответ и покивал.
- Но это мелочи... Скажите, прошу вас, как и где координируются действия местных властей и присутствующих на планете Адептус относительно произошедшего? Организованна ли блокада города? Как случившиеся освещается в средствах массовой информации? Я полагаю, исчезновение целого города трудно скрыть - его нужно как-то объяснить.
- Ну и остается вопрос классификации... Вы, если я правильно понял, полагаете, что феномен не имеет психическую природу? Возможно... - Иштван пожал плечами, хотя почти и не сомневался, что природа случившегося носит именно психический характер, - Но отбрасывать такую вероятность совсем, однако, было бы неразумно, не правда ли? Ведь может возникнуть необходимость, как того требует Лекс Империалис*, ликвидировать всех возможных свидетелей несанкционированного психического феномена... Которых, я полагаю, весьма много. Какие-то мероприятия по подготовке к подобному уже начаты? Составлены ли списки потенциально подлежащих ликвидации? Созданы ли лагеря для их изоляции и последующего уничтожения? - тут отец Иштван тепло улыбнулся, словно извиняясь перед ван Дайком, - Это рутина, да... Но согласитесь, рутина весьма важная.
-
Воистину, лишать агентов Его малейших отдохновений посреди праведных трудов суть есть покушение на эффективность работы Святых Ордосов, а значит и преступление против Императора, Империума и всего человечества.
Сразу видно - святой отец наш человек!
-
ликвидировать всех возможных свидетелей несанкционированного психического феномена... Которых, я полагаю, весьма много. Какие-то мероприятия по подготовке к подобному уже начаты? Составлены ли списки потенциально подлежащих ликвидации? Созданы ли лагеря для их изоляции и последующего уничтожения?
Стало стыдно! Пока Кассий про какой-то трос заикается, тут человек масштабно мыслит!
-
Гвардеец, комиссар и священник дымили лхо в одном салоне с сорориткой... * - Book of Judgement, p. 34:
Witness to Unsanctioned Psychic Manifestation - Field Judgement (Execution)
Survived Unsanctioned Psychic Manifestation - Field Judgement (Execution)
Injured in Unsanctioned Psychic Manifestation - Field Judgement (Execution)
-
Забавный контраст с сестрой.
|
Перед тем как принцесса решила, чему хочется учится дальше, у нее состоялся один интересный разговор.
Эдвора не только научилась медитировать, по крайней мере она так сама считала, да и учитель в этом сложном деле ее похвалил. У нее несколько раз получилось использовать это умение, чтобы унять вспышку собственного раздражения и гнева. Причем без дыхания, позы и сложенных пальцев, просто за счет тренировки контроля собственной воли. Это подтолкнуло ее обсудить с архисвященником Вобланом еще одну волнующую ее тему. Вначале она, конечно, не удержалась и похвасталась своими успехами, и завершенными делами, а потом спросила: - Я читала в сказках и легендах, как святые словом останавливали язычников, и, даже, диких зверей. Поэтому хочу узнать, это дар Спасителя, или этому можно научится, как медитации и молитве?
Архисвященник сдержанно похвалил Эдвору, нравоучительно отметив, что медитация без молитвы подобна соли без мяса. Но принцесса вполне могла понять, что это он так, для порядка. Но когда ему задали вопрос, он даже поднял брови. – Меня удивляют подобные сомнения, дитя! – ответил он, оперевшись на посох. – Разумеется, это дар и благодать Спасителя. Всё прочее – есть суть колдовство и магия, заниматься коими недостойно, хотя и позволяется в некоторых королевствах. Медитация позволяет привести разум и дух в спокойствие, только и всего. То же, о чем говоришь ты – чудеса, явленные немногими. Разумеется, научиться такому нельзя – о такой силе можно только молить Его.
Принцесса поблагодарила своего духовного наставника и распрощалась с ним несколько разочарованной. Ведь такой заманчивый способ стать сильней оказался практически недостижимым.
В результате Эдвора решила сейчас остановится на языках, свертмарском и эльфийском, ведь неизвестно куда дальше забросит ее судьба. А умение объясняться на разных языках всегда полезно, особенно, если другие не знают о твоем знании.
Активная, быстрая и жизнерадостная Эдвора обычно так успевала набегаться, научится и сделать кучу других важных и неважных дел за день, что вечером обычно успевала только повертеться перед любимым зеркалом, а потом засыпала чуть ли не раньше, чем падала в кровать. Но с появлением рядом фрейлин она успела полюбить бархатную ночную тьму. Там на грани яви и сна, оказалось так легко говорить сложные слова, о любви и о будущем. Она, затаив дыхание, выслушала историю первого поцелуя фрейлины.
- А меня так еще никто не целовал. Тебе то хоть сам поцелуй понравился или ты разобрать ничего не сумела? Энвар Хадриф был моим другом о детским играм, - ответила она Ворде, - а его старший брат Раймвер уже дважды дарил мне подарки. Тогда на балу это был коготь медведя, которого он убил, не амулет, просто охотничий трофей. А до этого было..., - она сделал небольшую паузу и закончила, - яблоко, когда я была еще маленькой. Еще Раймвер выражал надежду на то, что я однажды побываю у них на севере. Он настоящий рыцарь, но... - последовала еще одна пауза, куда более длинная, - у меня выбор намного меньше, чем у тебя. Папа меня любит, но отдаст замуж, чтобы это было выгодно Таннверу... А принцев и королей вокруг не так уж и много...
Как хорошо, когда твои тайны и переживания остаются во тьме и теряются в зыбких тенях. Эдвора тогда сама не поняла, как соскользнула в сон. А утром, когда с трудом продрала глаза, просто сделала вид, что никакого разговора не была. Она была достаточно уверена в своей главной фрейлине, что та не станет болтать языком.
Книга Хеви оказалась настоящим сокровищем, которое даже выпустить из рук было жалко. Если бы не фрейлины рядом, то Эдвора бы читала, наверное, всю ночь напролет при свете свечей. Она даже подумала, что не отказалась бы, чтобы такой сир Ливерэ совершил в ее честь парочку подвигов. На следующий день она даже пошла узнать, как продвигается дело с гитерной для Хельворы Совербах, так ей хотелось скорее отдарится за такую прелесть. И, конечно, нужно было дочитать до конца. А потом небрежно упомянуть книгу в разговоре с Ловордой. И найти следующий роман. Который можно будет прочитать вместе, а потом обсудить с фрейлинами, что кому больше понравилось.
|
|
|
|
|
Обычно Гёссер не стал бы путешествовать в парадной комиссарской форме – это привлекало внимание, в большинстве случаев нежелательное. Конечно, фуражка, китель и болт-пистолет в кобуре открывали разные двери – многие флотские, хоть и смотрят на "землероев" свысока, жадны до слухов и историй, и сами любят поболтать, когда знают, что собеседнику можно довериться. Верных слуг Императора, которым нечего бояться комиссара, на самом деле весьма много. И если не надевать личину расстрельной бригады из одного человека, амасек, рекаф и партия в регицид или карты помогут обзавестись если не друзьями, то хорошими знакомыми.
Но в этот раз форма играла, скорее, роль щита – причем защищавшего как Гёссера от окружающих, так и окружающих от самого Кристобальда. Он был раздражен решением руководства. Не оспаривал его, Инквизиция не может ошибаться, но ощущение вырванной из рук добычи довольно долгое время не покидало его. Эта погоня стала для него более личной, чем он мог себе позволить, и в этом он очень хорошо понимал дознавателя Рамону. И именно поэтому перед отбытием он просил ее быть острожной, и приложить к как минимум этому не меньше усилий, чем она приложила для обеспечения безопасности самого Гёссера и Кассия. После событий на Селене комиссар не сомневался, что еретик действовал не один. Каким бы ораторским талантом он не обладал, какие бы нечестивые силы он не использовал, эффективность, масштаб и скорость его действий предполагали и план, и наличие какой-то большей схемы. Да и вообще, после достижения определенного уровня силы еретики и предателя либо создают собственную, подчиненную им организацию, либо вступают в какое-нибудь объединение, где начинают бороться за позицию лидера. С точки зрения Кристобальда, таинственный воин подобного уровня силы вполне достиг. И Раджа могла оказаться ловушкой. Проблемы с поставками жизненно важных товаров смущают умы не хуже, чем еретические речи, и враг не был выше того, чтобы убить двух гроксов одной гранатой.
Понятно, что статусы Рамоны и Гёссера сильно различались, но он постарался изложить ей свои мысли максимально подобающим образом. Промолчать он не мог – если бы потом случилось что-то, о чем Кристобальд подумал, но не сказал, это был бы повод для сожалений. А груз оных за спиной Гёссера был и без того достаточно велик.
И оптимизма, который, по недостатку знаний, испытывал его коллега по несчастью (а перевод на более важное и, соответственно, более опасное, задание определенно было несчастьем), он не испытывал. Хотя шутке Кассия про одноного, одноглазого и безголового улыбнулся, потому что в какой-то момент задумался о примерно такой же судьбе еретика. Это было бы забавно. Правда, непозволительно забавно – удовольствие от мести (а за время работы с Рамоной погибших аколитов Гёссер узнал достаточно хорошо, и с погибшими арбитрами он успел познакомиться, насколько это было возможно в ходе подготовки операции) не должно мешать ни правосудию, ни задачам Инквизиции.
С Кассием вообще было достаточно весело. Выражение лица торговца, который вздумал заигрывать с сержантом, после того, как Каллахан состроил рожу, от которой во время штурмов (не селенского, там отряду противостояли вполне себе профессионалы) некоторые неопытные культисты или бандиты под себя ходили, было бесценно. Но вот влипать в разборки какие-то ему определенно не стоило. Синяк – это ладно, но вот если бы там дело дошло до поножовщины… за жизнь Каллахана Гёссер особо не опасался, но в итоге ему пришлось бы разбираться с флотскими безопасниками. Или его коллега прибыл бы к новому руководству со слишком свежими шрамами, что тоже было не очень хорошо.
Поэтому, обнаружив следы похождений, которые были во всех смыслах налицо, Гёссер недовольно покачал головой, ненадолго оторвавшись от книги, которую читал, развалившись в кресле и положив блестящие комиссарские сапоги на придвинутый поудобней столик. Рядом стоял еще один, со свежим, вкусно дымящимся рекаффом.
- Жить хотя бы бедолаги будут? Надеюсь, не с флотскими подрался?
Узнав, что драка произошла с неопределенно мутными типами и что, теоретически, обошлось без трупов, или, по меньшей мере, без привлекающих внимание трупов, он вернулся к книжке.
***
Маневры и космическая ушлость капитана Страттона, влезшего поперек очереди, по правде говоря, остались для Гёссера незамеченными. Он вообще не очень любил подобные путешествия, особенно на небольших кораблях. Хотя он и знал, что размеры не всегда гарантируют защиту, особенно в Имматериуме, спокойней как-то было на линейных крейсерах и всем, что классом повыше. И, соответственно, он старался забыться за книгами, и в той же позе, где его застал вернувшийся с мордобоев Кассий, застал его и сигнал о прибытии. Все вещи уже давно были уложены в пару чемоданов, и, отдав приказ носильщикам следовать за ним (несмотря на достаточно дорогой вид чемоданов, с ними комиссар смотрелся бы скорее комично, чем внушительно), он двинулся на регистрацию, ожидая встречи с местным агентом и размышляя о том, что надо бы обзавестись каким-нибудь помощником на постоянной основе. Если бы он был сейчас действующим комиссаром, то ему просто по статусу оный положен был бы. Но увы, работа на Инквизицию имеет свои недостатки…
***
- Кристобальд Гёссер...
Представился он дожидавшимся в машине аколитам.
***
- Кассий, на будущее. Если в машине с тобой дама, нужно попросить у нее разрешения…
Он поднял голову и посмотрел на темнокожую женщину в религиозных одеждах.
- Миледи, вы не против, если мы закурим? *
После небогатой на события, но богатой на наблюдения (все присматривались ко всем, пусть даже стараясь не показать виду – привычка, которую рано или поздно вырабатывают выжившие аколиты) дороги приятно было размять ноги в местной гравитации, особенно после едва-едва заметной неестественности силы тяжести, генерируемой гравиплитами корабля. Побыв немного "комиссаром с чемоданами", он закинул багаж туда, куда сказали, ополоснул лицо и руки с дороги и спустился в гостиную. Пяти минут на то, чтобы полноценно привести себя в порядок и переодеться было мало, так что пришлось в походном.
Спустившись и выслушав дознавателя, он хмыкнул. Хотел уже было задать вопрос, но тут его прервал шепот Кассия. Гёссер склонился к нему и пояснил (хотя, на самом деле, и сам до конца не понял смысл сказанного дознавателем):
- Просто изоляция. Наверное…
Дополнительными сведениями Соломона Гёссер был разочарован. Судя по всему, что к этому моменту было известно, источник аномалии был внутри самой аномалии, и это сулило не самые приятные перспективы. Особенно с учетом того, что "ревизионные группы", состоявшие, похоже, из таких же, как они сами, аколитов, и целая рота штурмовиков с приписанным "примарисом" не вернулись.
- Астропата закинуть не пытались?
Если аномалия переносила попавших в нее в какое-то другое место, особенно удаленное от Остфрисланда, то на обычные средства связи рассчитывать и не стоило. А вот межзвездная могла и сработать.
- И города сами не пропадают. Если внешних воздействий нет, то как источник происшествия, так виновник происшествия находятся внутри. И я готов поставить бутылку амасека, что это "шестеренки" нашли, что искали, включили и не смогли выключить.
В голосе Гёссера звучало раздражение, направленное в адрес техножрецов. Хотя, на самом деле, он скорее злился на то, что из-за несдержанного любопытства Адептус Механикус теперь ему придется лезть в дыру, из которой не вернулось слишком много людей.
- Но, просто на всякий случай, никто подозрительный в последнее время сюда не прилетал и не пропадал одновременно с городом? Или даже не подозрительный?
Он посмотрел на Соломона. Подобная работа была нудной, не интересной, но необходимой. Под стать их "хозяину". Хотя, наверное, имей он такие зацепки, он бы про это сказал. Но лучше спросить.
-
Гёссер недовольно покачал головой, ненадолго оторвавшись от книги, которую читал, развалившись в кресле и положив блестящие комиссарские сапоги на придвинутый поудобней столик. Рядом стоял еще один, со свежим, вкусно дымящимся рекаффом.
Ещё рядом должен марш играть на ретро-патефоне – и полный фарш))).
- Миледи, вы не против, если мы закурим?
Настоящий офицер, ***ля!
-
+
И тут хороший старт.
-
Очень прочувственный пост, замечательно помогающий увидеть Кристобальда!
-
Очень обстоятельно, без спешки - все как надо.
Ну и отсылки конечно, оценил))
Разумность Гёссера, подкупает
|
Когда либурна остановилась у берега, арабке пришлось держать себя в руках, чтобы не потребовать, чтобы ее первой пустили на берег. Но такой восторг был непозволителен царице, и посему женщина, укрывшись за привычной надменностью, стала у борта, обозревая низкие лесистые берега взглядом завоевателя, приведшего воинов на покорение новой неизвестной земли. И только потом, когда воины, рабы и слуги первыми оказались на суше, она, облачившись в длинное платье цвета благородной оливы и укрыв аккуратно уложенные верной орнатрикс волосы серебристо-серым платом, позволила себе спуститься в лодку. В идеале, конечно, следовало дождаться, когда для нее разложат шатер, и только тогда покинуть корабль, но желание перестать ощущать под собой постоянную качку было слишком сильно.
С каждым взмахом весел сердце ее заходилось от счастья: дитя огня и земли, она была далека от обширной водной глади, хотя и признавала за ней величественность и красоту. На следующего вместе с ней Архипа лахмидка старалась не смотреть, но все равно при каждом случайном взгляде чувствовала, как начинают алеть щеки и шея от переполняющей ее дикой смеси сладости и раздражения. Умом Фейруза понимала, что никакой вины сарбаза в этом нет, но то, что знает разум не всегда принимает душа. Тем более, что на воина у нее были еще планы…
Вновь зачесались запястья, скрытые под широкими браслетами из витой бронзы. И пускай это было не так сильно, как после неудачного омовения, но вновь напомнило изгнаннице о досадной промашке рабыни. По зрелому размышлению, пускай и постфактум, царица начала склоняться к тому, что вины Аттии в этом нет: рабыня делала ровно то, чему ее учили, и так, как ее учили, не зная о том, как тело ее госпожи отреагирует на лаванду. Собственно, и сама Фейруза не могла этого предполагать: вероятно, пропитавшая кожу морская соль превратила обыкновенный цветок в нечто подобное яду. Несчастный случай – да, дурное предзнаменование при начале путешествия – несомненно, но не умышленный вред. Впрочем, даже такие выводы не заставили арабку как-то извиниться перед Аттией, словом ли, делом ли: раб должен смиренно и покорно принимать от хозяина равно дары и наказания. При случае она подарит ей кольцо или наручи – знак того, что продолжает ценить ее услуги.
Когда под остроносыми сапожками, украшенными богатой вышивкой, оказалась земная твердь, сквозь надменную маску проросла довольная улыбка. Удовлетворенно кивнув спутнику, лахмидка распорядилась поставить ее шатер на окраине лагеря, а потом, на закате, доставить с либурны рабыню Сунильду. Затем же, в ожидании, пока все будет готово, она распорядилась расстелить у кромки леса цветастое одеяло, где и расположилась, отдыхая. Заботы подданных и спутниках о делах праздничных ее беспокоили постольку поскольку – то нее ее дело, как будут славить богов те, кто еще не узрел чистоты бехдин.
Отстраненная от всеобщей суеты, она, скрестив под собой ноги, терпеливо ждала своего часа, наслаждаясь приближающимся временем, словно драгоценным шаробом. Но покой ее был нарушен Архип-сарбазом. Открыв глаза Фейруза внимательно выслушала мужчину, не перебивая его и не переспрашивая, а потом похлопала по ткани рядом:
- Садись.
Снова смежив веки, она задумалась. Распоряжения Луция звучали разумно, да и негоже было бы, чтоб лагерем на равных командовали двое: это дикари могут позволить себе несколько вождей, а румы и фарси – люди цивилизованные, и понимают всю важность единоначалия. Но, с другой стороны, отдавая распоряжения в обход ее, магистриан высказывал некоторое пренебрежение и подрывал авторитет царицы как в глазах слуг ее, так и перед посторонними. Если в плане службы знающих танец клинка дев из разных бану у лахмидки не было принципиальных возражений, то касательно распоряжений рабам и слугам возникали некоторые вопросы. А вот верный Архип-сарбаз показал себя молодцом: и лояльность свою открыто продемонстрировал, и ситуацию проанализировал, хотя это и не входило в его обязанности, и, к тому же, сделал первый шаг к тому, чтобы уверовать в благость аташа.
Телохранитель сделал все, как должно, и даже немногим более, а посему царица могла проявить благосклонность. Ласковая улыбка сжатых губ, блеснувший довольными огоньками темный взгляд и плавный кивок головы, заставивший пойти волнами тонкую ткань плата:
- Ты поступил мудро, Архип. Я и вправду обсудила вопрос охраны с магистрианом, и посему прошу проконтролировать один вопрос службы проливающих кровь дев: они не должны стоять на охране в большей степени, чем люди Цельса. Если на пост заступит каждый десятый рум, то я не отдам для патруля больше, чем одну из десятка дев. Было бы неправильно, если большинство людей Луция праздновало, а моих – нет. А посему пока что не вмешивайся, но наблюдай.
Протянув своему защитнику виноградную гроздь цвета запекшейся крови, она продолжила стелить плавную речь:
Что же до прочих его распоряжений… Если к Цельсу пойду я, объясняя, что он не прав, то будет выглядеть, словно я иду к нему на поклон, а этого позволить нельзя. Поэтому я прошу тебя напомнить магистриану, что он – не единственный начальник в этом походе. А заодно напомнить шифокору и маджису, что они не обязаны слушаться приказаний перфектиссима: их домина – я.
Фейруза и сама отведала сочную виноградину, дарящую небу свой сладость своего сока. Закусывая ее медовой лепешкой, она нарочно тянула время, наблюдая сквозь неплотно сжатые ресницы за реакцией своего защитника. Выждав некоторое время, она продолжила как ни в чем не бывало:
- Я рада, что ты решил стать воином светлого Митры: ведь Солнцеликий – один из любимых детей Ахура Мазды, язат Солнца и благославенный защитник справедливости. Я даже, - она прищурилась, предаваясь светлым воспоминаниям, - когда служила царю армян, посетила скалу Мгери Дур в Ване, где родился Булавоносец. Ты сделал мудрый шаг, тем более почетный, что ты знаешь, зачем это для тебя нужно, мой будущий полубрат по вере. Я дозволяю тебе отлучиться до заката, Архип-сарбаз, и верю, что ты станешь достойным воителем Светоносца.
Посмотрев на сагиттария, она властно повелела:
- Склонись ко мне.
И, целомудренно поцеловав мужчину в лоб, кивнула:
- Иди.
|
Саломея не любила долгих космических перелетов по двум причинам.
Первая из них, была известна и понятна любому жителю Империума которому в жизни хотя бы раз приходилось выбираться за пределы своей родной системы. Всякий кому довелось почувствовать зловонное дыхание варпа, пробивающееся сквозь хрупкие завесы Полей Геллера был знаком с этим животным, нутряным страхом. Разница была лишь в том, что в отличие от других, что следуя мудрым святоотеческим заветам Экклезиархии, прибывали в блаженном неведении, населяя Имматериум лишь порождениями своих суеверий, Саломея точно знала, что же (а точнее кто же) именно ждет её в варпе, а потому ужас её был в десятки раз сильнее. Порой она целые дни проводила в корабельной часовне, вновь и вновь повторяя Молитву о Благополучном Прибытии, не отвлекаясь даже на еду и сон, однажды даже потеряв там сознание от изнурения.
Однако помимо первой причины связанной со страхом, была и вторая, связанная внезапно с математикой.
Известно, что у каждой планеты в благословенном Империуме Человечества, свой календарь, да свой цикл дня и ночи, да даже сама продолжительность "часа", между скажем Даском и Сцинтиллой может ой как разниться. Что уж говорить о различиях между двумя системами, двумя подсекторами и двумя секторами. И это не беря в расчет богомерзкий варп, через который проходили все эти полеты, в котором как известно время и пространство искажались, сжимались, растягивались, а порой и менялись местами. Все это сводило на нет тщательно выстроенные и выстраданные вычисления Саломеи о днях почитаемых каликсидских святых и иных праздниках, которые благочестивой сороритке несомненно следовало соблюдать. Хорошо с крупными святыми, почитаемыми по всему Империуму, вроде Себастьяна Тора или Алессии Доминики – когда воздавать положенные им почести можно просто спросить у местных служителей Кредо, вроде отца Никомеда. Но это же не значит, что надо отрываться от корней и забывать о местночтимых святых Каликсиды. А с ними все строго! Так на святого Ногга Федридского запрещалось есть пищу приготовленную с помощью огня, из уважения к происхождению благочестивого воителя и миссионера с дикого мира, на святую Элану Несломленную (коею Саломея почитала своей покровительницей) следовало поутру повторять Императорскую Молитву не три, а тридцать три раза, по числу дней которые святая мученица провела в плену у нечестивых демонопоклонников, испытывая невероятные страдания, но так и не отказавшись от веры, ну а на Друсуса Великого и вовсе полагалось лишь молится, поститься и слушать "Поучения о Набожности и Святости", не предаваясь мирским наслаждениям и суетному любомудрию, до которого Саломея к стыду своему была большая охотница. Тем паче что и искус был велик – на "Надежде Святого Домитиуса" (коего кстати тоже следовало уважить, а то как же) оказалась очень неплохая корабельная библиотека и будь молодая госпитальерша, послабее в вере, то она бы там и закрылась на все время полета, "проглатывая" книгу за книгой и показываясь наружу только по естественным надобностям (и то не факт).
Впрочем кроме книг и молитв, тяжести космического путешествия помогала сгладить и приятная компания. Саломея обычно чуралась людей, особенно противуположного пола, однако отец Иштван во-первых был мужем высокого сана и что ещё более важно сильной веры, во-вторых приятным и обходительным собеседником, в-третьих она уже успела привыкнуть к нему за время их прошлого совместного задания, где они недурно проявили себя вместе, а в-четвертых, и это главное, происходил из того же сектора Каликсида, а значит с ним можно было поговорить о том что осталось там, дома. Воистину, чудны дела Бога-Императора! Будь дело в самом секторе Каликсида, Саломея десять раз подумала бы, прежде чем сойтись с выходцем с Мальфи (предрассудки конечно... но дыма без огня не бывает, да и верно говорят что ограниченный разум, есть разум здоровый, открытый же разум подобен крепости с распахнутыми воротами которые никто не охраняет), а здесь он казался ей чуть ли не самым близким человеком на свете. Впрочем разумеется слишком о своем постыдном прошлом Саломея в разговорах со святым отцом не распространялась, обходясь уклончивыми ответами и все больше расспрашивая Маченко о его собственной жизни, благо отпрыску такой то фамилии, да ещё и прожившему на свете больше девяноста лет, явно было что рассказать.
За беседами с батюшкой, молитвами и литаниями, да библиотечными штудиями, полет прошел намного быстрее, так что вскоре госпитальерша уже обнаружила себя вновь стоящей ногами на твердой земле, на планете Батавии. Настроение было замечательным, как и всегда, когда наступал тот волнительный момент столкновения с чем-то новым и известным лишь по текстам из книг и официальных документов. Всю дорогу до места рандеву, Саломея провела буквально прижавшись носом к окну автомобиля, с любопытством осматривая умильные, словно игрушечные домики, аккуратные деревца и проезжающие мимо кары, отрываясь от этого только для того чтобы спросить Соломона о значении того или иного слова по радио (незнакомый язык Батавии, такой похожий и такой непохожий на низкий готик её разумеется тоже завораживал). Однако, как и следовало ожидать, когда к ним присоединились другие незнакомые ей аколиты, Саломея тут же стушевалась и заняв стратегическую позицию в углу комнаты, откуда у нее открывался вид на всех собравшихся, а сама она не привлекала особенного внимания, попыталась прикинутся серой мышкой, пониже натянув госпитальерский клобук, прижавшись к стене и не подавая голоса. Алые глаза темнокожей сестры впрочем все также горели любопытством под белоснежным апостольником, скользя от одного из её новых товарищей к другому, взвешивая, измеряя и оценивая. Саломея знала о том, что ей не достает внимательности и умения подмечать мелкие и не бросающиеся в глаза детали (в этом недостатке, происходящем по её мнению от легкомыслия и чрезмерной суетности ума, Саломею упрекала ещё первая её наставница в Схоле, аббатиса Целеста), но тут-то хватало и очевидных и бросающихся. Вон здоровенный амбал, обвешанный оружием с ног до головы, как вечное дерево игрушками, на праздник вознесения Императора. Очевидно что он гвардеец, да ещё из десантных войск. Побывал в переделках, покрыт шрамами, хочется надеяться что все они благородные, полученные в войне с врагами Императора, но что-то подсказывает что там есть пара-тройка заработанных при установлении "неуставных отношений" с сослуживцами. Откуда он собой такой, да где служил, да с кем воевал? А рядом с ним самый настоящий комиссар, строевая выправка, решительный взгляд, точные уверенные движения. Интересно где он раньше служил и кого вел в бой с противниками Человечества? А третий кто? Самый настоящий псайкер с посохом украшенным знаками Астра Телепатика (остановившись взглядом на нем, Саломея поспешно сотворила аквиллу, отгоняя нечистую силу, но тут же напомнила себе что Святой Рибел Гор, Во-Тьму-Смотрящий тоже был псайкером и это не помешало ему пожертвовать собой во благо Империума и Императора), но при этом в лице и повадке его чувствуется что-то грубое и дикое. Как представляется дикаркой и последняя из её новых спутников, высокая кареглазая девушка, чье тело тоже украшают многочисленные шрамы. Что это за татуировка у нее на руке?
Подобная игра, служившая одновременно и развлечением и упражнением помогавшим уму не потерять своей остроты, была привычным занятием для госпитальерши при встрече с незнакомыми людьми, ей же в свое время подвергся и Маченко и даже их случайные попутчики на корабле. От размышлений о сути их миссии это её совершенно не отвлекало, хотя Саломея все ещё не торопилась подавать голос чтобы задавать уточняющие вопросы. Из её угла вообще не доносилось никаких звуков, не считая негромкого постукивания простых деревянных четок, которые она держала в руках.
-
Шерлок Холмс в рясе, да и только!
-
Саломея прикольна, а броски брутальны.
-
Результат броска 1D100: 40 - "Common Lore Imperium Batavia".
Результат броска 1D100: 99 - "Legends".
Результат броска 1D100: 61 - "Archaic".
Результат броска 1D100: 29 - "Warp".
Результат броска 1D100: 72 - "Cults".
Результат броска 1D100: 25 - "Occult".
Результат броска 1D100: 3 - "Daemonology".
Результат броска 1D100: 75 - "Inqusition Solomon".
Результат броска 1D100: 63 - "Administratum Solomon".
Результат броска 1D100: 9 - "Common Lore Impreium Калахан".
Результат броска 1D100: 97 - "Imperial Guard Калахан".
Результат броска 1D100: 41 - "War Калахан".
Результат броска 1D100: 95 - "Medicae Калахан".
Результат броска 1D100: 54 - "Common Lore Imperium Гёссер".
Результат броска 1D100: 17 - "Common Lore IG Гёссер".
Результат броска 1D100: 54 - "Common Lore Imperium Ярра".
Результат броска 1D100: 7 - "Medicae Ярра".
Результат броска 1D100: 14 - "Heradry ".
Результат броска 1D100: 91 - "Common Lore Imperium Гравель".
Результат броска 1D100: 60 - "War Гравель".
Результат броска 1D100: 77 - "Psykers Гравель".
Результат броска 1D100: 76 - "Экклезиархия Никомед".
Результат броска 1D100: 7 - "Администратум Ильмари".
Результат броска 1D100: 97 - "Cults"
Результат броска 1D100: 39 - "Inqusition Solomon"
Результат броска 1D100: 45 - "Imperial Guard Калахан"
Результат броска 1D100: 19 - "Psykers Гравель"
Результат броска 1D100: 38 - "Экклезиархия Никомед"
но что-то подсказывает что там есть пара-тройка заработанных при установлении "неуставных отношений" с сослуживцами.
То чувство, когда "ты был взвешен, измерен и найден легким!")))))
-
+
какая милая
|
Гравель Ральтус, ЯрраТрезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить.
(1 Петр.5:8) Если послушать любого завсегдатая портового кабачка, если открыть очередной номер комиксов, что распространяются среди неграмотного населения ульев, то можно будет предположить, что агенты Трона, преследующие разнообразные темные и злые силы, всегда таятся в тени, действуя исподволь и под прикрытием, объявляя свою сущность или перед самым страшным противником, или уже после победы. И в целом будут правы: часто так и бывает. Но иногда на долю аколитов выпадают задания, где от них требуется только прямота и мастерство боя. Одна из таких миссий выпала на долю ячейки дознавателя Мордекая – огриноподобного верзилы с какого-то дикого мира. Сам дознаватель производил впечатление груды мяса с лицом, не обезображенным печатью интеллекта, однако это была лишь маска, под который скрывался умный и хитрый человек, который привык решать проблемы равно как силой разума, так и мощью кулаков. Группа Мордекая была отправлена на первобытный мир Эклипсис, где уже несколько лет длилась компания против аборигенов, в один далеко не прекрасный день решивших, что Император – Бог ложный, а те создания, к алтарям которых клали требы их далекие предки, и есть истинные владыки мира. В непролазном переплетении лиан, окруженные сонмищем москитов, атакуемые змеями и иными хищными тварями, страдающие от болезней и адской жары, гибнущие в засадах и на ловушках, солдаты карательной экспедиции несли огромные потери, шаг за шагом очищая мир от скверны. Слишком медленно – по мнению некоторых. Завязшие в джунглях и болотах полки требовались в других местах, и Теронский Конклав, по согласованию с Департаменто Муниторум субсектора, выделил несколько групп аколитов для уничтожения лидеров новой веры и тех демонов, что были призваны в реальный мир. Людям МакАльпина выпало одно из самых сложных заданий – отловить варпово отродье, которое гвардейцы называли «Попрыгунчиком». Бесформенная тварь, передвигающаяся молниеподобными скачками, обожала набрасываться на экипажи танков и огнеметные батареи, в несколько ударов сердца вырезала наблюдательные посты и командные центры и вносила настоящую сумятицу в ряды воинов Его. Первый месяц охоты оказался бесплодным: хотя аколиты сумели убить нескольких младших жрецов, поддерживавших стабильное пребывание Попрыгунчика в том или ином секторе, ни до самого демона, ни до его истинного хозяина добраться не удалось. Был разработан новый план, основная тяжесть которого должна была лечь на плечи одного из самых метких стрелков – ассасина Роха: его верный арбалет, бесшумный и снаряженный намоленными отцом Виссарионом болтами, должен был положить конец бесчинствам демона. Гравель должен был прикрывать стрелка, сам Мордекай, Ярра и еще несколько бойцов – отвлечь чудовище, но астропатическое послание от инквизитора МакАльпина помешало немедленной реализации идеи. Кеннету требовались люди на новую миссию, выглядящую куда более самоубийственной, чем все предыдущие. Мордекай должен был направить на никому неизвестный далекий мир Батавия двоих из троих упомянутых инквизитором аколитов: Роха, Ярру или Гравеля. Матерясь на чем свет стоит, но не смея перечить начальству, дознаватель, скрепя сердце, избрал псайкера и рукопашницу, надеясь, что и имеющегося состава хватит на устранение зловредного Попрыгунчика. Ячейка, донельзя расстроенная приказом, попрощалась со своими друзьями, провожая их словно на охоту в далекий лес: все, как один верили, что могучие силы шамана и верный клинок девы-змеи помогут им одолеть любую опасность, проистекающую что от рук человеческих, что от демонических козней. Старый убийца, известный всем под прозвищем Маленький Большой Бык, поведал всем, готовым слушать, одну из сонмища своих историй, похожую на предстоящее задание уходящих: там виной всему был колдовской туман, оградивший деревню, и малефик, который питался душами запертых людей. Спустя несколько дней мужчина и женщина, покинувшие переплетенное буйство зелени и прибывшие на тыловую базу «Альфа», взошли на борт старенького транспортного корабля «Bellerophon», что был приписан к экспедиции как судно снабжения, непрестанно курсируя между Эклипсисом, Раджой, Селеной и Батавией. Полет прошел без особых проблем, хотя постоянный скрип обшивки и периодически сбоящий с мерного гудения на надсадный кашель шум двигателей мог немало испугать непривычных к этому пассажиров. Как бы то ни было, к назначенному сроку корабль вышел в реальный мир на орбите Батавии. Пришвартовавшись к орбитальным докам, он застыл громадой сонного зверя, а немногочисленные пассажиры, среди которых были два аколита Святой Инквизиции Его, покинули борт. Судя по всему, местный представитель Ордосов был оповещен об их прибытии, так что встретил Гравеля и Ярру внизу, на поверхности планеты. Долговязый мужчина, выглядевший так, словно его долгие годы морили голодом, представился Соломоном ван Дайком и, продемонстрировав аколитам знак своих полномочий, попросил проследовать за ним. Пройдя утомительную и долгую процедуру регистрации новоприбывших и ответив на стандартные вопросы, новоприбывшие покинули космопорт и на принадлежащем стационарному агенту каре отправились в столицу. По дороге до Грюндерна виды из окна были самыми пасторальными: высаженные на обочине аккуратные деревца, простирающиеся в обе стороны широкие разноцветные поля, кажущиеся игрушечными беленькие деревушки на невысоких холмиках, многочисленные изящные мостики через журчащие речки и ручейки. А вот в самой столице природой и не пахло: фактически, это был полноценный улей, только пока еще в миниатюре, со всеми плюсами и минусами, свойственными такому огромному скоплению людей, добрая четверть из которых большую часть дня чистого неба над головой и не видит. Все окраины стремительно расширяющейся столицы были превращены в одну сплошную стройку, да и ближе к центру то тут, то там можно было увидеть, как гигантские краны под присмотром техножрецов поднимают тяжеленые блоки. Но даже строительство не спасало город от перенаселения: смена варп-маршрутов и близость к орбитальному порту закономерно привела к тому, что на поверхность планеты прибывало все больше и больше людей, и теперь на улицах было не протолкнуться, а в глазах рябило от одежд уроженцев разнообразнейших миров Империума. Плохо для местных, кроме тех, кто зарабатывает на гостях Грюндерна, и хорошо для аколитов: в такой толпе на них никто не обращал внимания. Приблизительный вид Грюндерна:  Ван Дайк, неразговорчивый и мрачный, на все вопросы отвечать отказался, сообщив, что доложится, когда прибудут все аколиты. Пересекши город насквозь, он оставил агентов в маленьком домике, выходящем окнами на узкий и неглубокий, курица вброд перейдет, канал. Район, в котором поселились гости Грюндерна, еще не подвергся глобальной урбанизации, и состоял в основном из небольших частных жилищ, окруженных опрятными зелеными лужайками. Все объяснения Соломона сводились к простому: магазин продуктов там, дорога в центр там, морды прохожим не быть, амасек не пьянствовать и вообще стараться лишний раз носа наружу не показывать. Не то, чтобы ожидалось какое-то противодействие, да и вряд ли кому-то было дело до новоприбывших, но береженного, как известно, Император бережет, а за небереженного на упокой души молятся. Процедив все это, мужчина отбыл восвояси. На ближайшие трое суток аколиты оказались представлены самим себе, пока наконец в одну из теплых ночей, когда на бархатной глади неба засеребрились гвоздики далеких звезд, а добропорядочные соседи готовились отойти ко сну, не послышался рев двигателя и у ворот не остановился еже знакомый серый кар ван Дайка. Стационарный агент прибыл не один – помимо него, в авто было еще четверо пассажиров. Кристобальд Гёссер, Кассий КаллаханНо теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму: а у кого нет, продай одежду свою и купи меч… Они сказали: Господи! Вот, здесь два меча. Он сказал им: довольно.
(Лк.22:36,38) След таинственного воина с вопящим мечом, прошедшего уже через три системы, оставляя после себя в городах и весях смущение умов и душ, затерялся было среди высоких шпилей Селены, но группу дознавателя Рамоны Кастильо это не остановило. Долгие поиски завершились коротким и жестоким боем в особняке лорда-префекта Ипполита Нордстрема, стоившим жизни сразу двум аколитам и доброму десятку арбитров. Лорд-еретик и его присные предстали перед трибуналом, но неуловимый враг, попавший в организованный Гёссером и Каллаханом огневой мешок, хоть и лишился левой руки, сумел скрыться. Следы нечестивца, в очередной раз ускользнувшего от правосудия, вели на станцию Раджа, средоточие торговли и, как говорили, всех пороков. Рамона, упрямая и мстительная, для которой отступник давно стал персональным врагом, уже готовилась отправиться вместе с уцелевшими соратниками в погоню, как получила приказ МакАльпина выделить двух лучших аколитов для выполнения особого задания. Женщина рвала и метала, не собираясь ослаблять и без того поредевшую ячейку, и даже устроила настоящий скандал по астропатической связи, требуя отменить распоряжение. Бесполезно: инквизитор принял решение, и менять его в угоду дознавателю не собирался. Вернувшись к своим коллегам, Кастильо, не говоря ни слова, приложилась к бутылке драгоценного кваддиского вина, которое по всем правилам подобало пить, неспешно смакуя каждый глоток и наслаждаясь послевкусием, и только потом не терпящим возражений тоном скомандовала покинуть на сутки базу всем, кроме Гёссера и Каллахана. Только потом, убедившись, что информация не станет достоянием лишних ушей, вручила мужчинам послание от милорда Кеннета. А потом последовал вдумчивый построчный разбор сообщения на предмет всех возможных проблем, которые могут случиться на задании: был у женщины такой пунктик – пытаться все заранее предугадать и предусмотреть. Совместным обсуждением решалось, что следует взять с собой сверх нормы, от чего можно отказаться, и о чем следует поинтересоваться на месте. Только спустя почти пять часов, когда дознаватель сочла, что повысила шансы своих товарищей вернуться живыми, она отдала команду на сборы. Спустя несколько часов Кристобальд и Кассий грузились на борт небольшого хартистского фрегата «Hope of Saint Domitius». Само собой, под присмотром Рамоны: та делала вид, что без нее никто не разберется, как и куда лететь, а на деле же, и для мужчин это секретом не было, уже заранее скучая и не желая расставаться со ставшими почти что друзьями напарниками. Кажется, на прощание она совсем расчувствовалась, поминутно вытирая глаза и громко ругаясь на вездесущую пыль. Но вот прощание подошло к концу, и аколиты вслед за группой инженеров-строителей (также следующих в Остфрисланд, если верить их разговорам) и свитой какого-то расфуфыренного жеманного торговца, умудрившегося даже начать строить шкафоподобному Кассию глазки, погрузились на транспорт. К сожалению, фрегат не следовал напрямую на Батавию: это была только третья точка маршрута, а перед тем аколитов ждало недельное ожидание в опасных, по слухам, доках Нью-Арка, где «Надежда» должна была выгрузить транзитный груз и принять на борт новых пассажиров. Но вот наконец долгая дорога завершилась на орбите Батавии. Юркий кораблик, которому требовалось гораздо меньше места, чем здоровенным транспортникам, да еще с таким ушлым человеком во главе, как капитан Билл Страттон, форсировав двигатели, обогнал неторопливый зерновоз и первым причалил к свободной зоне западного пирса. Вместе с делегацией восторженно галдящих архитекторов, большинство из которых впервые спускалось на другую планету, спустились на поверхность Батавии и аколиты. Примерный вид орбитальных доков Батавии:  После прохождения почти что полукилометровой регистрационной очереди аколитов на земле их встретил смурной и неразговорчивый незнакомец в белых одеждах чиновника Администраторума, представившийся Соломоном ван Дайком, старшим стационарным агентом. Продемонстрированный украдкой знак эти слова подтвердил. Местный резидент кратко уведомил мужчин, что, оказывается, с ними на том же самом корабле прибыло еще двое аколитов, ожидающих сейчас в машине, и толи попросил, толи приказал следовать за ним. отец Иштван, сестра СаломеяВсё мне позволительно, но не всё полезно; всё мне позволительно, но ничто не должно обладать мною.
(1 Кор.6:12) В отличие от спутников своих, отец Иштван и сестра Саломея получили приказание из первых рук. Когда было принято решение, что проверка сообщения ван Дайка будет возложена на подчиненных МакАльпина, помянутые аколиты пребывали на базе Конклава. И тот, и другая были слишком ценными людьми, чтобы использовать их в ординарных миссиях, а посему они фактически выполняли роль резерва и свиты самого инквизитора. Тем более, что госпитальера, хотя и числилась среди людей Кеннета, являлась протеже самой леди Лайнэ Корвалайнен, главы Ордо Маллеус Теронского конклава. Пригласив аколитов к себе в кабинет, мужчина, не таясь, поведал об особенностях и странностях задания. Чувствуя, по всей видимости, себя неуютно от того, что, он направляет людей на верную гибель, инквизитор откровенно извинился перед подчиненными за то, что не может сопровождать их: решением леди Корвалайнен ему предназначено другое задание. Кажется, Кеннет, несмотря на то, что уже получил инсигнию, до сих пор ощущал себя дознавателем своей эксцентричной начальницы. Инквизитор Ордо Маллеус Теронского конклава Кеннет МакАльпин, автор пикта неизвестен:  Через неделю после этой беседы отец Иштван и сестра Саломея покинули расположенную на безымянном астероиде базу Конклава. Их путь лежал через мир-кузню Ноктус к ульям Нью-Арка. Такой, казалось бы, запутанный маршрут был обусловлен одним – секретностью. Магосы имеющейся в их распоряжении информацией не делились, а пассажиропоток на мире-улье был слишком велик, чтобы с уверенностью его контролировать. От Нью-Арка до Батавии они добрались первым классом на небольшом хартистском фрегате «Hope of Saint Domitius». Судя по всему, капитан как раз делал ставку на перевозку важных пассажиров, так что полет прошел с максимальным комфортом. Тут была и неплохая библиотека, и купальня с водой, очищенной карнелианскими серебряными камнями, и величественная часовня, за которой присматривал добродушный и велеречивый отец Никомед. Соседние каюты занимал магистр Администраторума Ильмари Хямялайнен, следующий к новому месту назначения: представительный и весьма образованный светский мужчина, способный поддержать разговор практически на любую тему. Будучи человеком воспитанным, целью прибытия своих собеседников на Батавию он благоразумно не интересовался, справедливо полагая, что у Экклезиархии могут быть свои тайны. Варп фрегат покинул с филигранной точностью, практически не отклонившись от предполагаемого времени прибытия. После швартовки, когда пассажиры второго и третьего класса покинули судно, за обитателями первого класса прибыл роскошный транспорт, доставивший их к контрольному посту. Очереди, в отличие от общей зоны, здесь не было, так что вскоре священник и госпитальера оказались на поверхности планеты. Там их встретил сам автор письма – Соломон ван Дайк, который, помимо официальной должности в Администраторуме, являлся старшим стационарным агентом на планете. Впрочем, статус этот не подразумевал, что он может командовать аколитами: как максимум, его роль сводилась к советам и оказанию необходимой помощи. Уведомив новоприбывших, что вскоре он вернется со второй партией аколитов, ван Дайк провел гостей к своему кару и, вручив Иштвану ключи, нетвердой медлительной походкой отправился обратно. Парковка, на которой остались агенты Трона, была расположена на открытом воздухе, и, с учетом того, что само здание космопорта располагалось на высоком, явно искусственном плато, ничто не мешало насладиться видами нового мира. Над головами аколитов раскинулся купол бескрайнего неба столь насыщенно-синего цвета, что контуры пробегающих облаков казались резкими и четкими. Вечерело, и румяный свет заката весело играл на жестяных крышах расположенных на уровень ниже ангаров, расцвечивал яркими красками широкие поля и заставлял нарядно блестеть многочисленные вены рек. Судя по всему, ночь здесь наступала быстро, и прямо на глазах аколитов последние лучи, еще желтее и гуще, уходили по холмам, с трудом карабкаясь по вершинам и оставляя внизу расцвеченные многочисленными фонарями сумерки. Кристобальд Гёссер, Кассий Каллахан, отец Иштван, сестра Саломея Прошло около часа, прежде чем Соломон вернулся, ведя за собой двух мужчин. - Вот и все в сборе. – хрипло каркнул он. – Сейчас едем к тем, кто прибыл раньше, и там уже будем совещаться. Всем все понятно? Видимо, и сам «стаци» понял, что последняя фраза прозвучала слишком резко, и, чтобы сгладить ситуацию, решил перевести разговор на другую тему. Впрочем, тон его от этого приятнее не стал. - Мы поедем не через Грюндерн – там сейчас пробки на дорогах, а в объезд. За безопасность места совещания можете не беспокоиться: я дополнительно ее усилил, и мы будем защищены от любого постороннего наблюдения либо вмешательства. – помолчав, он добавил. – Впрочем, внимание посторонних не предполагается. Тяжелый кар ван Дайка двигался в плотном потоке по широкой и хорошо освещенной автотрассе, идущей в объезд стремящегося к небесам будущего улья. Благодаря обилию света желающие могли наблюдать, как за стеклом бежит ровная линия посаженных через равные промежутки аккуратных деревьев, за которыми темнеют равнины полей. Поразительно часто встречались небольшие толи деревушки, толи фермы: изящные небольшие домики красного, реже коричневого цвета с покатыми крышами, прихотливо украшенные контрастно светлой резьбой. Высокие фронтоны – простые либо украшенные всевозможными фигурами – придавали им особое уютное очарование, а широкие окна делали дома светлыми и воздушными. При этом, что наверняка было дикостью для жителей многих миров, какого-либо единого стандарта в строительстве не было: все домики, хоть и были похожи друг на друга в общих чертах, во всем прочем были совершенно индивидуальны. Те, кто предпочитает делать выводы на основании увиденного, вполне могли сформировать общее мнение как о Батавии, так и о местных уроженцах, чего нельзя сказать о ван Дайке. Часто по облику авто и его содержимому можно получить немало информации о владельце – но не в данном случае. Большая машина, удобная для передвижения как по дорогам, так и по бездорожью, аккуратная, не битая и не царапанная, была произведена явно давно. В салоне, за исключением иконки в углу стекла, не было никаких украшений – все строго, сухо и формализовано. Можно было бы подумать даже, что авто это – служебное, но вряд ли кто-то представил бы письмоводителю, пускай даже старшему, подобный кар для его личных целей. Да и из редких обмолвок Соломона можно было сделать выводы, что это его машина. Скорее всего, такое, несколько безликое, обличие транспорта было все же вызвано вкусами владельца. Интегрированный в машину вокс-приемник настроен был на местную музыкальную волну, и салон заполняли звуки похожей на низший готик, но гораздо более протяжной и мелодичной речи. В ней без труда угадывались знакомые слова, но общий смысл от слушателей пока что ускользал, хотя та же сестра Саломея, например, могла с уверенностью заявить, что спустя несколько часов общения с аборигенами сможет не только понимать, о чем идет речь, но и самой общаться на местном диалекте. Спустя несколько часов дороги аколиты въехали в пересеченный сеткой каналов пригород, где в сени деревьев располагались маленькие домики, кажущиеся на фоне яркой громады улья почти игрушечными. Попетляв по узким улочкам, и проехав какое-то безумное количество мостов, ван Дайк остановился перед оградой одного из небольших домиков, в широких окнах которого горел мягкий теплый свет. - Приехали. – буркнул Соломон. – Выгружаемся. Пять минут приводим себя в порядок и совещаемся. Повернувшись к вышедшим из дома постояльцам, он сварливо спросил: - Еще не весь дом разнесли? Ладно, kameraaden, пошли в гостиную, а там уже все обсудим. Место пребывания аколитов: 
(Откр.2:10) Через некоторое время аколиты и стационарный агент собрались в обширной светлой гостиной, занимавшей почти весь первый этаж. Задернув воздушные бежевые шторы, они отгородились от непрошенных взглядов, а после активации сферы тишины – и от возможного прослушивания. Тихо потрескивающие дрова в бело-голубом изразцовом камине служили скорее для создания атмосферы, чем для света и тепла: отделанное светлым дубом помещение с белым потолком освещалось аккуратными настенными лампами, дарящими уютный рассеянный свет. Сам ван Дайк расположился в кухонной части, за широким обеденным столом, нарочито массивным и грубоватым. Отодвинув все стоявшие напротив тяжелые высокие стулья с резными спинками в сторону, чтобы ничего не мешало обзору, он оставил агентам возможность занять расположенные у камина глубокие кресла и мягкий диван, стоящий напротив широкого голопроектора с аккуратно встроенной в панели стереосистемой. На журнальном столике с вогнутыми ножками стояли в белой вазе желтые и красные цветы, смотревшиеся самым ярким пятном в сдержанном помещении: даже висевшие на стенах пейзажи были в пастельных тонах. Сложив перед собой руки и переплетя пальцы, старший стационарный агент на Батавии обозрел собравшихся перед ним тяжелым взглядом, словно начальник, собравшийся учинить разнос нерадивым подчиненным. Но вместо этого сказал: - Уважаемые агенты, благодарю, что откликнулись на мое сообщение. Я постарался изложить ситуацию максимально полно: к сожалению, эта полнота на деле означает пустоту. За прошедшее с момента отправки доклада время ситуация не изменилась ни в лучшую, ни в худшую сторону: Эльдерн по-прежнему находится в информационном и физическом вакууме, связи с ним нет, и новые попытки проникнуть в город успеха не принесли: никто не вернулся. Даже установленные техножречеством рекордеры не зафиксировали в городе ни движения, ни звука. Из новой информации: после пересечения границы люди, зайдя за первый же угол и пропав из зоны видимости, исчезают навсегда. При этом параллельная съемка сверху никаких передвижений не фиксирует в принципе. Планетарными авгурами выявлено, что никакого внешнего воздействия на Эльдерн нет, и с высокой вероятностью можно предполагать, что и не было. Если есть какие-то вопросы – спрашивайте. Если я могу оказать какую-либо помощь – говорите. Я слушаю. Продолжая держать пальцы сплетенными – хотя руки слега подрагивали – Соломон откинулся на спинку стула и внимательно посмотрел на аколитов.
-
Let's rock!
-
+
Великолепно.
-
Поехали!
-
мощное начало
-
Вообще должен сказать мне понравился непись(Соломон) есть в нем какая-то живая жилка, это круто.
В целом пост очень проработанный и просто добротный. Может немного лишку осторожный на мой взгляд, но для старта это как раз обосновано. В добрый путь))
-
Я вообще люблю индивидуальные вступления в игры. Когда ощущается, что персонажи уже чем-то занимались, и это вплетено в игру (или, в нашем случае, их от этого оторвали). Что особенно приятно, так это отношение, чувствуется, что мы не просто рядовые аколиты, а уже что-то из себя представляем.
|
|
|
|
|
|
-
Доспех мой пробит и вытек мой глаз,
А шлем разрублен и съехал набок,
Но хрипло кричу я в который раз:
"Я здесь, с тобой, госпожа Ватанабе!"
|
Ладони, все еще испачканные в масле, холодеют, словно вся кровь из них уже натекла на пол. Аттия бы не поднимала голову, закрыла глаза и не смотрела, но такого ей не позволили. Смотри, осознавай, размышляй. От нее всегда хотели вещей совершенно противоположных, бросая “не твоего ума дело”, а потом браня за глупость. Как будто в те времена, когда ее готовили к первой продаже, заставляя учить наизусть строчки стихотворений, смысл которых она не понимала, да и не могла в том возрасте понять.
Думать — не твое дело, просто выполняй указания и подчиняйся. Так было всегда. Этому учили всех рабов, это в них вбивалось годами. Наверное, именно это в первую очередь, заставило ее тогда положить нож и просто прийти в покои Кесария.
Она не хотела видеть, но не отрываясь смотрела на то, как начинают трястись руки госпожи. Это плохо, а еще хуже, что Аттия не знала— от ярости или от масла, попавшего на кожу и проникшую внутрь через следы от веревок. Если это яд…
Как так вообще могло получиться? Аттия оцепенела, но все еще лихорадочно пыталась вспомнить, оставляла ли свои запасы без присмотра. На вилле в Новиодуне Аттия была одной из тех незаметных рабынь, что сопровождали Флавия Аврелиона в поездке. И совсем немного времени потом, чтобы собраться. Сама Аттия была ошеломлена новостью о том, что ее просто подарили новой госпоже и собирала душевные силы на то, чтобы смириться и принять это как должное. Как еще одно испытание Бога. Было ли лучше ей когда-то давно вообще помогать Фейрузе, которую тогда звали Шери. Стала бы, зная, что произойдет потом? Что ее отдадут, как старую и давно забытую вещь, которую и упоминать не стоит. Что ее новой госпожой станет бывшая полубезумная рабыня. Аттия гнала от себя эти мысли. Никогда не стоит жалеть о хорошем. Что же это за добро, если ждешь чего-то в ответ для себя? И Аттия решила, что даже зная, поступила бы так же. Иначе бы это была уже не она.
А ведь тогда по вилле ходило много странных слухов. Среди рабов новости вообще распространяются быстро, пусть переиначенные и преувеличенные в несколько раз. Аттия выцепила среди них одно, самое тревожное, потому что героиня новости много лет была ей небезразлична. Госпожу Флавию Лупицину отравили. Ей хотели помешать выполнить миссию, не дать отправиться в путь. Но вместо жены господина Флавия Аврелиана поехала госпожа Фейруза… Не зря же у нее столько телохранительниц.
“Я такая дура”. Она и правда виновата и заслуживает наказания, особенно, если в масло что-то добавили. Аттия смотрела на пышущую от ярости госпожу Фейрузу, расчесывающую раны. Кажется, или сыпь на коже стала еще хуже?
Аромат, еще недавно расслабляющий, лез в нос и горло, а воздуха почти не осталось. Аттия вдохнула — шумно, испуганно, давясь. Сколько они здесь находятся? Не задохнутся ли окончательно? Горло будто пережало той самой веревкой, что сейчас в руках госпожи. Больше всего на свете хотелось убежать, спрятаться, забиться в самый темный угол. Или выбежать на палубу, в воду, куда угодно, лишь бы подальше отсюда.
Она пошатнулась, но удержалась на ногах.
— Госпожа… — ее обманывают глаза, или хозяйка и правда чешется еще яростнее, чем прежде, почти раздирая кожу. — Я так виновата, но, пожалуйста, прошу, нужно срочно позвать лекаря! Если это яд, то нельзя медлить!
Они же в таком случае обе тут умрут, и наутро Архип или Квирина найдут только два бездыханных тела. Вот и ее руки, кажется, начали чесаться.
— Я приму любое наказание, но сейчас вам нужно показаться врачу! Я не знаю, почему это случилось, такого не должно быть! Госпожу Флавию отравили, вдруг вы тоже в опасносности! — она набрала в легкие воздух и быстро выпалила все это, чувствуя как все же подкашиваются от слабости ноги. Куда она денется с корабля...
— Я всего лишь глупая рабыня и не знаю, как это лечить!
Даже если эта сыпь не смертельная, Клавдий ведь талантливый лекарь, он точно скажет, что делать. Сейчас главное — чтобы госпоже стало легче, и она не умерла. Иначе ее смерть ляжет еще одним грехом на душу Аттии. Она ведь никогда не хотела этого. Всего лишь какое-то масло...
Если Аттия не умрет сейчас в этой каюте, то никогда больше не сможет спокойно вдыхать аромат лаванды.
-
Что же это за добро, если ждешь чего-то в ответ для себя? И Аттия решила, что даже зная, поступила бы так же. Иначе бы это была уже не она.
О да!
Если Аттия не умрет сейчас в этой каюте, то никогда больше не сможет спокойно вдыхать аромат лаванды. И вот это здорово).
-
Молодец. Все правильно сказала.
-
Добрейший человек Аттия
-
+
Если Аттия не умрет сейчас в этой каюте, то никогда больше не сможет спокойно вдыхать аромат лаванды.
|
Луций
Софроний оказался не самым приятным человеком — о таких говорят «внешнее бывает обманчиво».
Например, начнёте о политике, религии, литературе... Вот вроде нормально говорите, ты даже чувствуешь известную долю гордости от того, что такой образованный человек, лет на пять, а то и на десять старше тебя, говорит с молодым прокурсатором на равных, вопросы задаёт, внимательно выслушивает по юношески пространные ответы, не спорит... И тут р-раз! А вокруг тебя уже повсюду острые колья. Мол, вот здесь и здесь ты себе противоречишь. И ещё как бы ты объяснил в своей речи вот это? Каждый раз начинаешь так складно, убежденно, а в конце... Позднее, ты узнаешь, что эта излюбленная манера Софрония строить диалог называется «Сократическим методом» — когда наводящими вопросами, в которых скрыто содержатся ответы, ты загоняешь собеседника в логическую ловушку, так что тот выглядит полнейшим идиотом.
Было в такой манере общаться что-то подловатое. Как будто тебе вовсе не интересны другие люди, что они думают, чем живут. Человек тебе может душу изливает, ты делаешь вид, что увлечённо слушаешь, а сам только и думаешь, как подловишь его через несколько реплик...
—Очень интересно! А что ты думаешь об этом?
— Какие оригинальные мысли! А как бы ты разрешил такой-то спор?
— А это кстати, не Христианство, Луций. В Евангелии об этом сказано, и вообще, такой-то собор объявил это ересью. Но ты продолжай, продолжай...
Вот эти-то дружелюбно-издевательские, демократично-снисходительные повадки и раздражали более всего. Даже когда Софроний шутил, Луций смутно чувствовал двойное дно, какой-то обидный смысл, заложенный в безобидные слова так хитро, что оскорбившись будешь опять же выглядеть идиотом...
Вот только и угрюмо молчать или даже смеяться значило ровно тоже самое. В любой ситуации с Софронием все заканчивалось одним и тем же.
Даже морду набить ему и то нельзя.
В общем, к концу плавания можно было только порадоваться, наконец ваши пути с этим неприятным человеком разошлись навсегда.
Константинополь был самым большим городом из тех, что ты видел — и уж точно для Луция он казался крупнейшим во вселенной. Разум юноши с трудом мог представить каких же размеров в таком случае Рим — ведь Рим быть может ещё больше... И всюду роскошь! Что ни наряд, то шелк! Что ни носилки, то украшены золотом! Что ни дом, то дворец! А сколько церквей! Сколько разных людей, говорящих на разных языках! Сколько кораблей в гавани! Сколько... да всего!
Глаза разбегаются. Против воли восторженно раскрывается рот — и можно только удивиться как буднично Софроний окинул взглядом всё царящее кругом великолепие.
— Возьмём носилки.
Бросил только коротко.
И поехали вы совсем не во дворец, в какой-то дом на окраине. Здесь вас провели в триклиний, где Софроний тихо о чем-то говорил с хозяином, пока ты пил вино. До тебя только иногда доносилось «да, магистр», «ты прав, магистр» — вот может же когда хочет, без всякого сократического метода!
Наконец, хозяин поворачивается в твою сторону.
— А это кто?
— Феодосий дал солдата, охранять меня во время поездки. Пришлось уволить парня. Всадник, из куриалов Тарракона.
«Магистр» задумался
— Так, ну ответ ты очевидно не повезёшь. Его ждёт место в Курии?
Твой спутник ответил мгновенно
— Нет, там его брат.
Хозяин дома только важно кивнул. Чуть помолчал,
— Значит надо его куда-то пристроить. Непростая задачка — кому здесь нужен ибериец! Ему кажется и двадцати-то нет, всадник!
— Зато он надежный и не дурак.
Вступился за тебя Софроний. Магистр только рассмеялся.
— Да уж, дураков у нас точно своих хватает, девать некуда. Говоришь, парень надежный? Справится в Мацеллах?
— Полагаю, там он придётся кстати. Но нужно будет переправить к нему жену.
Из этого разговора, ты не понял ни слова.
Два человека решали твою судьбу — а тебе даже не объяснили, что за Мацеллы, почему так важно прийтись там кстати. Только когда Софроний поздравил тебя со становлением доместиком, ты осознал, насколько крутой перелом произошёл в твоей судьбе!
Хотя твоя семья и происходит из куриалов Тарракона, место среди доместиков Константа вам было явно не по карману. А тут раз — и после единственной поездки тебя зачисляют в императорскую гвардию! Твой вступительный взнос выплачивает сам магистр оффиций!
Тебе выдали новые доспехи — до чего же они были красивые! Золоченый чешуйчатый панцирь, составной шлем в тон, несколько льняных туник, торакомах...
А уж какой тебе выдали меч! А какого коня! С какой упряжью!
В Каппадокию ты ехал сушей, глядя на весь мир свысока. Даже отсутствие жены воспринималось не так болезненно. Разве не показывает твоя жизнь, что праведники вознаграждаются Господом?! Ещё год назад ты даже мечтать не мог. Даже мечтать!
А теперь... Мацеллы.
Командир в чине дукенария быстро объяснил тебе основы. Мацеллы — личное поместье Августа, близ Кесарии. А проживают здесь немного немало наследники престола — двоюродные братья Августа, Флавий Клавдий Галл и Флавий Клавдий Юлиан. Когда-то их отец участвовал в заговоре и отравил Константина Великого, за что был казнен. Но детей милосердный Август Констанций пощадил и теперь давал им воспитание наилучшее, на какое был только способен. Старшему было уже двадцать пять, младшему — только двадцать.
Ты хорошо помнишь, как впервые охранял Юлиана. Был вечер. Темноволосый юноша с жидковатой бородкой смотрел на звёзды, а потом говорил что-то рабу-секретарю, делающему записи на папирусе.
— Истинно Луна движется в направлении противоположном движению Вселенной.
Такие первые слова ты услышал от него. Ещё не Цезаря. И много было слов подобных тем первым. Племянник великого Константина не был наделён властью двоюродного брата, оттого обратил острый ум свой к тайнам вселенной, которые раскрывал с истинно царственной легкостью.
— Небесные тела движутся по строго определенным кольцевидным орбитам. Отчего же так? Отчего вселенная не распадается, словно пролитая вода? Возможно ли, что свод небесный ограничен? Запиши, раб, суждение моё таково, что держит вселенную ничто иное как пятое тело, свет, исходящий от солнца. Ибо что ещё как не солнце является источником...
Он задумывается.
— Перепиши начисто. Всё так же, но «ничто иное как пятое тело, свет, исходящий от Бога, Царя Вселенной, Того-вокруг-кого-есть-всё. Он — единовидная причина целого, совершенство, производящий всю красоту, единство и неодолимую силу Сущего, благодаря перводействующей сущности, которая есть в нем.
Тут только Юлиан заметил тебя, сменившего прежнего караульного.
— А, Ибериец! Мне доложили о твоём прибытии! Я ждал его как странствующий в пустыне страждет дождя. Поведай мне, друг, что происходит в мире, ибо в отсутствие гостей вести мне сообщают лишь звезды — а они плохие собеседники.
Он похлопал тебя по плечу и улыбнулся.
Из двух братьев, Юлиан был спокойным — в отличие от Галла, он никогда не поднимал на слуг руку, не выкрикивал оскорбления, не грозился страшными карами «когда сделается Августом». Напротив, он был добр, а умом кажется превосходил даже Софрония. Была в племяннике великого Константина какая-то естественная мудрость, наблюдательность, позволяющая сделать правильный вывод о ситуации, просто посмотрев на неё.
Галл отличался. Для него куда важнее было всё время слышать от окружающих, что он прав — какое бы суждение им не высказывалось. При малейшем несогласии, юноша впадал в ярость.
Когда Август пожелал призвать к себе Галла, дабы облечь его знаками достоинства Цезаря, ты не мог отделаться от мысли, что Констанций выбрал не того брата. Что ещё хуже, тебя избрали в числе тех доместиков, что должны были сопровождать Галла в Паннонию. Краткое знакомство с Юлианом не обратилось в дружбу — ты помнишь только как хорошо он к тебе относился. И ум... Может, конечно, ты смотрел глазами иберийского пагани — но Флавий Клавдий Юлиан был кажется умнейшим человеком во вселенной.
Августа тебе видеть довелось только раз и не вблизи — на мартовские календы в Сирмии, матери городов, Родине самого Констанция, которую тот избрал для церемонии облачения в пурпур.
Стихией Галла была ярость, чистая и беспощадная, Юлиан воплощал в себе пытливейший ум и внутреннее достоинство.
Констанций... Констанций, казалось, состоял из величия. Ему достаточно было просто делать несколько шагов, чтобы все почувствовали, что идёт Август. В каждом слове, медленно произносимом тихим, но отлично слышимым всеми, голосом, слышалась власть. Едва ли кто-то хоть раз видел, как император сморкался, плевал, овладевал прислугой, мужской или женской. Даже в жару, не обтирался он на людях полотенцем, так что казалось, будто простые и естественные человеческие потребности совсем не касаются его, целиком посвятившего себя Империи, и отнюдь не случайно, в разговоре, Констанций часто поминал себя в третьем лице используя для того им же созданную конструкцию: «Моя вечность».
При великом скоплении войск и народа, Констанций объявил Галла своим братом, собственноручно облачил его в пурпур и объявил Цезарем, после чего оба соправителя принесли торжественную клятву не злоумышлять друг против друга. Потом сыграли свадьбу нового наследника трона и сестры басилевса Константины.
Дальше путь Августа лежал на войну с Магненцием — осенью состоится решающая битва при Мурсе. Тебя там не было, ибо получив в управление восточные провинции, Цезарь отправился в новую резиденцию в Антиохии, взяв с собой и личную охрану.
Странные то были месяцы.
Галл создал вокруг себя целый двор, куда входили префект претория Талассий, препозит священной опочивальни Горгоний, квестор священного дворца Монций, магистр конницы Урсицин, комит востока Гонорат, сын Квирина, куропалат, командующий дворцовыми схолами Аполлинарий.
Вся эта пестрая компания получила от Августа строгий указ держать Восток в повиновении, пока Констанций разбирается с западом — но вот поняла свою задачу откровенно странно...
Держать в повиновении — для них значило начать репрессии против всех хоть в чем-то непокорных, конфисковать их имущество, вселить страх во всех потенциальных мятежников. Галл ухитрился поссориться буквально со всеми — с курией Антиохии, с местными военными династиями, даже с префектом претория Талассием, под конец уже совсем явно начавшим жаловаться Констанцию на произвол Цезаря.
Вместо умиротворённой державы, Август получил бурлящий и готовый восстать в любой момент Восток. Впрочем, кто прав решать не тебе. Тебя посылали арестовывать людей, которые как всем известно были невиновны — и ты делал это. Цезарь пускался тайно бродить по харчевням, выспрашивая у всех встреченных «как же они к нему относятся» — и ты вынужден был сопровождать его. Когда же приходили доносчики, люди столь низкого происхождения, что сказанное ими просто не могло не быть ложью — ты учтиво встречал их и проводил к супруге Галла, Константине, весьма охочей до крови...
Это были дурные люди.
Змеи в пурпурных сандалиях.
Так, было очарованный Юлианом, ты почувствовал сколь много зависит от личного благородства обладающего верховной властью. Галл и Константина кичились своим происхождением и родством с басилевсом, но на происхождении их достоинства и заканчивались. Они не заслуживали власти.
Несомненно, мудрый Август бы заметил, кого пригрел на груди. Вот только но всецело был занят долгой и трудной войной... Победа под Мурсой, высадка в Иберии, где легион Феодосия внезапно предал узурпатора.
В начале 353 года к тебе приехала жена с трехлетним сыном на руках, и показала письмо Софрония, императорского агента по особым поручениям, где тот без утайки объяснял семье Луция его отсутствие и указывал, мол, найти доместика Альбина можно в претории Антиохии.
— Все знают, что ты герой. Твоя мать тоже.
Успокоила тебя девушка.
А потом вы любили друг друга, и это единственное смягчало для тебя все растущий кругом хаос.
Галл велел казнить всю курию Антиохии. Тут уже не выдержал комит Востока Гонорат, прямо заявивший Цезарю, что исполнять этот приказ не будет и более того, активно воспротивится его исполнению. Общее гневное возбуждение передавалось народу — Чернь растерзала консуляра Сирии Феофила. Префект претория Талассий ушёл с поста, присланный ему на смену Домициан вовсе отказался иметь с Цезарем хоть какие-то дела, а будучи вызван в консисторий пригрозил лишить Галла всякого содержания из казны!
Это был вызов. Цезарь отдал приказ арестовать префекта претория не вполне понимая, чем это чревато. Квестор священного дворца Монций публично сказал своему господину, что убивать префектов куда безопаснее если предварительно обрушить статуи Августа — и этим навлёк на себя смерть. Хотел бы тебе сказать, что тебя не было там — но именно схоларии с доместиками и вытащили глубокого Монция наравне с Домицианом из домов, связали их вместе и протащили через весь город за колесницей, пока мучимые не испустили дух под свист и улюлюканье. Тела бросили в Оронт.
Кровавая баня становилась всё менее предсказуемой — следующими твои сослуживцы разорвали известных философов Эпигона Ликийского и Евсевия Питтака, за то, что те были друзьями Монция. Даже командующий дворцовыми схолами, куропалат Аполлинарий, попытался бежать к Констанцию. Твой отряд послали в погоню — командира арестовали и бросили в темницу. Следующим пострадал его отец, носивший то же имя, консуляр Финикии.
Пытаясь придать своему произволу видимость законности, Галл призвал судьёй над всеми арестованными магистра конницы Урсицина. Тот пытался добиться разбирательства, но вынужден был под угрозой смерти подписать десятки жестоких приговоров. Даже когда Урсицин убедил Галла вынести обоим Аполлинариям, отцу и сыну, вместо смертного приговора приговор к изгнанию, едва солдаты вывезли арестованных за город, как тут же умертвили обоих. Ты был там.
Ты знал, что заслуживаешь наказания, даже смерти.
Знал и то, что Галла непременно настигнет возмездие.
Но Господу угодно было даровать тебе шанс искупить всё содеянное.
Твоим командиром был комит доместиков Луциллиан, человек весьма опытный и в прошлом не раз сражавшийся с персами, но по своему не слишком храбрый, куда уютнее чувствующий себя в дворцовых частях, чем на поле боя. Ценности начальника неизбежно перетекли в его кадровые решения, самые опасные места, в свите военачальников и посланников, доставались молодым и безродным, в то время как при Цезаре оставались зрелые и знатные.
Ты получил худшее назначение из всех — сопровождать посланников Цезаря в Ктесифон.
Опережая события скажем, что от того не видел ты как отзовёт к себе Констанций Урсицина, затем сестру свою, которую тайно умертвят на одной из станций государственной почты, и наконец самого Цезаря, которого после всех преступлений наконец настигнет страшный конец. Следом были закованы в цепи многие военные и придворные чины с востока. Всех обвиняли в том, в чем могли обвинить и тебя — они были орудиями преступлений Галла.
На сей раз Август был не расположен проявить милосердие — изломанные тела одних одних после пыток разжаловали или отправили в ссылку, другие же и вовсе были попросту умерщвлены.
Печальный конец Цезаря Галла.
Начало истории Луция Цельса Альбина.
-
Твоё лицо, когда ты понимаешь, что и этот Луций тоже жалел бы, что его не убили при Мурсе))). И может, даже сильнее))).
|
Латыши на своём посту, видимо, проснулись позже, чем основной лагерь: когда Фрайденфельдс с Тюльпановым и ещё пятерыми питерцами шумно, с треском пробрались к ним через гробово-чёрный, лезущий из темноты еловыми лапами лес, Пярн только ещё раздувал костёр. Низко сгорбившись, эстонец изо всех сил дул на перемигивающие перламутровые угольки, вырывая из них слабые трепещущие лоскуты пламени, подкладывал отсыревшую и всё никак не занимающуюся скрученную бумажку. Остальные латыши, вместе с коротавшим с ними ночь Бугровым, кто следил за попытками Пярна, а кто напряжённо прислушивался к дробно долетающей издалека глухой пальбе.
— Viss kluss, komandieris, — помогая командиру подняться, сипло ответил на его вопрос Кульда, заспанный, в шинели с поднятым воротом, с какой-то замызганной серой наволочкой вокруг шеи, вместо шарфа. — Tā ir otrā pusē, — показал он себе за спину, на мост за курносо торчащим между ёлками максимом.
Действительно, стреляли с другой стороны реки, издалека: частые выстрелы сливались в неразборчивую глухую трескотню. Длинными, неэкономными очередями стучал пулемёт, прерываясь будто на вдох: максим, не максим? Сложно сказать, слишком уж далеко — с вёрсту-другую, не иначе, — но на льюис было непохоже. Льюисы Фрайденфельдс на фронте видел, из них так длинно не палили — диск у них на 47 патронов всего. Похоже на максим, и лупят в белый свет, как в копеечку. А может, гочкис? Может, и гочкис — чёрт его разберёт, эти гочкисы Фрайденфельдс и в глаза-то не видел. Хотя нет, у тех тоже ленты короткие. Кольт? А может, и кольт: тоже не скажешь так издалека. Немецкий пулемёт он бы и контуженный отличил, этих-то чёртовых рулад наслушался, а кольтов наслушаться не пришлось. Похоже на максим, но точно не сказать. И там не один такой пулемёт, не меньше двух: не успела одна длинная зингеровская трель замолкнуть, тут же вступила вторая, перекрывая её. Кажется, бой там разгорался, палили вовсю, не думали замолкать. Нет, там не пара отделений. Рота? Батальон? Пока непонятно. Артиллерии нет.
Фрайденфельдс подошёл к своему пулемёту, выглянул за ёлки: сплошной молочной пеленой затянутая река, серые, едва различимые в ещё глухой предрассветной мгле фермы моста, немая и жуткая лесная чернота за мостом. На мосту — никого, за ним вроде тоже тихо.
|
|
|
Ловчий, Ингьяльд
- Рагнар. - Просто представился Ловчему рыжий громила, ничуть не оскорбляясь на неприветливый тон. - Ладно. Мы поможем тебе справиться с тварью. Я пойду с тобой и возьму одного или двух своих людей. Но пока присядь поближе к огню. И мальчишка, который всё тебе шепчет, пусть тоже присядет. Это кто, сын твой? - Рагнар сощурился, вглядываясь в лицо Ингьяльда. - Нет, вроде не похож. Гм.
Усевшись у огня, Рагнар начал рассказывать о чудовище.
- Оно отдалённо похоже на драконов. Как Фафнир, Нидхёгг или даже Ёрмунганд. Но в отличие от трех великих змеев этот болотный змей куда как меньше, но всё равно большой. У него длинное тело, как у ящерицы, и чешуя цвета серебра. От груди до хвоста шагов двадцать, а может и двадцать пять. Лапы короткие, когтистые, а брюхо тащится по земле. Бока большие. Шея длинная, доставала до самых ветвей здешних деревьев, и здоровенная башка с длинной пастью и зубищами, каждый из которых размером с небольшой меч. Его слюна и его кровь прожигает камни, и даже от дыхания прожигает кожу и одежду. А уж если он плюнет своей желчью...
- Ааа... - Простонал в этот момент умирающий Свенельд, живое пока ещё доказательство убийственной силы дыхания змея. Ухаживающая за ним женщина негромко произнесла на варяжьем наречии.
- Остатки яда просочились в кровь. Даже его кровь стала жгучей, она разъедает мне кожу. Его она тоже разъедает изнутри. Я ничего не могу сделать. Никто не может.
Хольте на это ничего не ответил, но его взгляд был исполнен такой боли, что никакого ответа и не требовалось.
- Из его глаз постоянно течёт кровь. - Продолжал свой рассказ Рагнар. - Змеелюд, который живёт в этих пещерах, рассказал, что его яд настолько едок, что даже сам змей этого не выдерживает и плачет кровавыми слезами. Он так и называл эту тварь, Змей-Кровоглаз. Ах да, у этой образины ещё и крылья есть, вдобавок. Оно подкрадывалось к нам по земле, до последнего таясь за деревьями, но когда ему вмазало камнем, улепётывало оно на крыльях. Наверное, змеелюд расскажет про него больше, когда вернётся.
Варвара, Василиса, Горыня
Ах, кабы ещё знать, где там ноги у этой образины! Варвара видела только ком грязи с выглядывающими из него мордами зверей, да какое-то шевеление у нижней части этого кома, когда он полз. Метательные ножи с чавкающим звуком вошли в грязь так же, как и стрела, ни на шаг не замедлив тварь.
У Василисы дела пошли не лучше - вспыхнули глаза черепа-посоха, полыхнуло пламя синее, ударило в грязевой ком. Раздалось шипение, поднялся пар, клочья мёртвой плоти и обгорелые кусочки дерева разлетелись в стороны, волной смрада обдало героев, а тварь как пёрла, так и прёт. Слой грязи просто затушил пламя, не дав ему ни за что зацепиться, а обожжённая область покрылась твёрдой корочкой, которая затем с треском отвалилась. Не помогла и стенка огня, выставленная перед собою - пламя послушно вспыхнуло, но с тем же шипением погасло, когда грязевой ком прополз прямиком по нему. А больше препятствий перед ним и не было
Внутри кома что-то заклокотало, зачавкало - и наружу вырвалось жуткое переплетение живых, пульсирующих, извивающихся змеями кореньев, что пронизывали мёртвые тела волков, переплетая их между собой и объединяя в единое, уродливое и противоестественное существо. Василиса почувствовала, как зубы мертвецов вцепились в её одежду, как корни оплели её руки, и как нечто внутри кома с силой потащило её к себе, намереваясь втянуть, всосать внутрь себя, поглотить в бесформенную массу, и сделать частью себя.
В этот-то момент Горыня вырвал из земли увесистое бревно, некогда бывшее частью частокола вокруг этого дома, уже практически поглощённого болотом. Из бесформенного куска замшелого, поломанного дерева, источенного паразитами, вышла неожиданно удобная дубина, заужающаяся к концу, чтоб её сподручно было держать и махать, а за обманчиво-трухлявым видом ещё чувствовалось, что сердцевина у этой дубины крепкая и сухая, способная выдержать не один удар. Тем более, что бить-то придётся нечто довольно мягкое.
Правда, врагов стало больше. Пока события развивались, из болота уже вылез ещё один бесформенный грязевой ком, а с другой стороны из воды поднялись человечьи кости, поверх которых наросло переплетение покрытых мхом и тиной корней. Кости эти, с виду, принадлежали человеку, который при жизни не уступал в росте и ширине плеч даже Горыне. А может, это был и не один человек, а сразу несколько покойников, сросшихся в единую тварь - уж слишком неправильной формой тела обладал ведомый чужой волей мертвец. Не издавая никакого звука, кроме влажного чавканья шагов, покойник уверенно и твёрдо пошёл на героев.
-
- Из его глаз постоянно течёт кровь. - Продолжал свой рассказ Рагнар. - Змеелюд, который живёт в этих пещерах, рассказал, что его яд настолько едок, что даже сам змей этого не выдерживает и плачет кровавыми слезами.
Если это то, что я подумал, то апплодисменты!
А если и нет, то все равно классный пост).
|
Луций
Луций Цельс Альбин родился во времена Константина Великого в Иберии, близ города Тарракон. Его род, хотя и был несомненно старинным, ничем похвастаться особенно не мог. Ещё дед Луция, Валерий Цельс Альбин, мог гордо заявить, что его семья происходит от самого Цельса — философа, некогда одним из первых доказавшего ложность христианского учения. Потом Август Константин возвёл христианство в небывалый почёт, и рассказывать о происхождении от ярого противника новой веры стало как-то немодно...
Чтобы такие рассказы и вовсе никогда не всплыли, отец Луция, Валерий Цельс Альбин Младший, поспешил принять крещение, хотя богобоязненностью особенной не отличался, и когда в семье кто-то заболевал, посылал слуг с дарами в храм Асклепия. Его жена, добрая христианка, спросила духовника, что делать в таком случае, на что священник посоветовал личным примером кротости и смирения пред ликом Творца, склонить супруга к благочестию. Какое-то время мама следовала этому совету, но вскоре взялась за палку, ибо обладала даром просвещения.
Эта замечательная женщина быстро стала главным человеком в жизни своих сыновей. Ее звали Луцией — имя, перешедшее второму сыну, хотя любимцем матери всегда был первенец — Валерий Цельс Альбин, для различения с прочими благородными мужами рода часто именуемый Валерием Терцием. Едва ли не первое воспоминание маленького Луция — он сидит подле старшего брата, а мама тихим голосом рассказывает о первородном грехе. Отца рядом почти никогда не было, утомленный постоянными придирками жены, он всё время под разными предлогами выезжал в свои поместья и задерживался там на многие дни, возвращаясь неохотно и ненадолго...
Однажды, мать с умыслом послала десятилетнего Луция, только освоившего верховую езду, «проведать папу на охоте» — и мальчик влетел в небольшой охотничий домик только для того чтобы увидеть как голый Валерий Цельс Альбин вскакивает с совершенно голой темнокожей рабыни...
— Не говори матери, — чуть не умоляюще произнёс он, и что-то в этой фразе отозвалось в не по годам остром уме ребёнка.
Отец делал что-то неправильное.
Вот за что мать всё время зла на него.
Вот за что бранит его «грешником» при каждом удобном случае.
Но что ещё важнее, вот почему его никогда нет рядом.
Свою жену, союз с которой освящён Богом, своих сыновей и дочерей он променял на существо с кожей, словно сделанной из полированного тёмного дерева, существо, возможно вовсе не являющееся человеком.
Так Луций, до того скорее жалевший отца, понял, что у каждой истории есть две стороны. Ничто не происходит просто так. И если мама, такая добрая, чистая мама, чем-то недовольна то только потому, что зло подстерегает на каждом шагу.
Даже в собственной семье.
— Господь убережёт вас, мальчики, если будете жить по заповедям Его.
Говорила Луция сыновьям. Но был один урок, доставшийся лишь одному из них. Раз, мама отозвала Луция в сторону и рассказала ему о первородном грехе, о том, как Адам и Ева нарушили запрет Господа, были изгнаны из Рая и сделались смертны...
— Запомни, Луций. С тех пор укаждого человека в жизни есть долг перед Богом. Понять, в чем этот долг заключается и исполнить его — вот главное, что ты должен сделать в своей жизни. Я свой поняла. Я живу ради вас, мои мальчики, и ради вашего отца. Я должна изгнать зло из этого дома, даже если для этого потребуется вся жизнь.
А потом вдруг до боли сжала тонкую руку мальчика и жестко прибавила
— Змей будет искушать и тебя, Луций. Змей будет искушать и тебя.
Конечно, в жизни Луция мог появиться и иной голос. Дед, Валерий Цельс Альбин старший, убежденный язычник, жил в Тарраконе и приезжал к сыну лишь раз в несколько месяцев — и всякий раз этот страшный седой человек творил такое, о чем сказать невозможно. Он заголял рабынь при всех, не зная даже кто их мужья и дети, он скабрезно шутил, называл маму не иначе как Фурией и многократно шутил, де, если бы дела его не шли плохо, он давно вернул бы ей приданное и освободил сына, женившегося только потому что за Луцией давали много денег.
Поначалу, женщина это терпела, потому что дед был философом и многие его ученики имели большие связи в Риме. Но раз не выдержала, сказала что Валерию Старшему больше в этом доме не рады. Визиты прекратились. Если бы так просто было избавиться от темнокожих рабынь! Мама продавала их — а они снова появлялись, как по волшебству, с другими именами, но все на одно лицо, уродливые и наглые.
Не так просто выдворить из Рая всех змей.
В пятнадцать дед появился в последний раз. Случился грандиозный скандал — старик собирался в Рим и предложил взять с собой кого-то из внуков, Луция плакала и кричала, что не отдаст никого из своих мальчиков в этот Содом. Отец тоже кричал: «Подумай об их карьере! Валерий унаследует моё поместье, ладно. Но Луцию нужно найти себя в жизни! В Риме перед ним будут открыты все дороги!»
— Я думаю о душе нашего сына! Ты знаешь что Август Констант делает с маленькими мальчиками? И все они там такие! Все!
Мать победила. Тринадцатилетний Луций не отправился в Рим. Не получил эллинское образование у одного из бывших учеников деда. Не поступил в конницу по протекции магистра Марцеллина. Не попал в ряды заговора Магненция...
Вместо этого он остался дома.
Но у всякой истории есть и другая сторона.
Не лишившись сына, Луция осталась в лоне никейской церкви, поиски справедливости не заведут ее в лапы донатистской секты самозваного пророка Присциллиана. Напротив, мама активно писала письма всем, кто хоть как-то могли бы помочь ее мальчикам, всем достойным людям...
В пятнадцать, Луцию нашлась невеста — Флавия Максима, дочь богатого куриала из Тарракона, Магна Клеманция Максима. Брак планировался скорее в качестве карьерного, богатый род Максимов мог здорово поддержать пошатнувшееся благосостояние Альбинов. А ещё брат невесты служил в коннице и говорят был в чести у самого трибуна Феодосия, командующего Седьмым легионом!
— Ты же хотел служить в коннице. А служить всегда лучше если твой командир — ещё и твой шурин.
Говорила мать.
Невеста была светловолоса, красива и благочестива, а в ее брате, твоём ровеснике, ты нашёл первого в жизни лучшего друга. Свадьбу сыграли роскошно — позвали даже деда-язычника. А утром в Тарракон пришла весть об убийстве Августа Константа, заставшая тебя буквально в постели с молодой женой...
Вслед за вестью прибыл и сам узурпатор Магненций. Странный это был человек. Здоровенный франк-язычник, он брил бороду на римский манер, говорил и вероятно думал на латыни, так что едва ли хоть кто-то мог сказать, что в нем сильнее, дух римлянина или кровь варвара. Такими же были и его братья, Деценций и Дезидерий, которых узурпатор объявил Цезарями.
Магненций прибыл в Иберию не просто так. Он вёз с собой прах убитого по его приказу Августа Константа. Близ Тарракона, твоего родного города, самопровозглашенный император велел воздвигнуть мавзолей, на стенах которого изобразил четыре фигуры — себя, своих братьев и Августа Констанция.
Войска построились и принесли присягу узурпатору.
Первую присягу в твоей жизни.
Ты хорошо помнишь тот день — тебе шестнадцать, ты прокурсатор, у тебя есть слуга и здоровенный боевой конь, а Магненций произносит перед солдатами речь, в которой обещает не войну, но мир! Констанций де признал Августом Ветраниона, вопрос времени когда он признает самого Магненция, будет восстановлена старая Тетрархия времён великого Диоклетиана, и по крайней мере на Западе установится мир для всех народов и религий...
Магненция проводили дружным ”Ave”.
Жизнь шла своим чередом, тебя готовили в разведчики, хотя Максим обещал, что с годами вас обоих переведут в катафракты — нужно только показать исключительную силу и выносливость.
И вот, осенью, тебя вызывает трибун Феодосий! Не кого-то! Тебя! Простого циркитора, у которого ещё молоко на губах не обсохло — старший трибун Седьмого легиона!
Феодосий начал без лишних прелюдий, да так, что ты чуть на месте не свалился.
— Луций, до меня дошли вести, что ты дурно отзывался об Августе Магненции. Поэтому ты уволен из армии с позором.
Представьте себе! Ну да, говорил что-то про поганого язычника, убийцу праведного государя, мерзкого варвара! Ну так все говорили! В Иберии вообще Константа любили!
Но трибун ещё не кончил.
— Ты сдашь оружие и доспехи. Через неделю из Тарракона отходит судно «Виктория», идущее в Константинополь. Человек по имени Софроний в порту Тарракона будет искать слугу — и ты, куриал по отцу, наймёшься к нему слугой не задумываясь. В пути с его головы не должен упасть ни единый волос. Если понадобится — закроешь его собой. Взамен этот человек позаботится о тебе и твоей судьбе. Приказ ясен, всадник?
|
Так и не улегшаяся предательская злоба поднимается пенной волной при первом же вопросе рабыни; бьет о заваленный обломками и склизкими водорослями, дохлыми рыбами и студенистыми медузами берег терпения Фейрузы, унося в свои соленые мрачные глубины все это отвратительное богатство, чтобы плеснуть им через борт утлой лодчонки, имя которой – Аттия. Но цитадель разума, сложенная из потрескавшихся от прожитых лет блоков, имя которым – достоинство, самоуважение и благородство, встает на пути этой так и норовящей выплеснуться изо рта грязи.
- Лаванда. – с трудом выдавливает из себя арабка. Грудь вздымается, трепещут крылья породистого носа, опасно сужаются глаза – но взрыва не происходит. Только след от острых ноготков на ладонях царицы остался напоминанием о том, что она еще вольный человек, а не раб своих страстей.
Сначала Фейруза сидит напряженная, как натянутая тетива, готовая, словно норовистая кобылица, взбрыкнуть по любому поводу. Но мягкие осторожные касания, нежные, словно птичье крыло, мало-помалу успокаивают напряженные каменные мышцы, и прямая, словно копье, спина расслабляется. Похожие по твердости на ветви смоковницы руки лахмидки больше не держатся, как сведенные, за простыни, а гордо поднятая голова с прилипшим к лицу выражением заносчивости плавно опускается. Женщина больше не похожа на запертого в клетке зверя, не решившего еще, вошел ли за ограду прислужник, что расчешет шерсть, или только лишь кусок мяса: незримая броня гордыни спала, оставив под собой всего лишь измученного человека.
Приведя в гармонию мысли и ощущения, изгнанница чувствует, как съеживаются и горбятся под гнетом спокойствия внутренние дэвы: злоба, жестокость, презрение. Молчаливое участие и смиренное послушание вкупе с умелыми руками делают свое дело: желание убивать исчезает, а вместе с ароматным маслом в кожу словно втирается блаженная нега. Под чуткими пальчиками перестают зудеть виски, и уныло опущенные уголки губ плавно распрямляются. Приподняв голову, сквозь неплотно прикрытые веки Фейруза следит за движениями Аттии, словно узнавая старую знакомую с новой, неожиданной стороны. Поняв же, что мысли плавно уходят куда-то не туда, тихо качает головой, гоня из нее глупости – остатки пагубного влияния Шери, не иначе.
Когда разливающееся по телу приятное тепло, делающее его тяжелым и вальяжным, начинает усиливаться, арабка сначала не придает этому внимания, и почесывает зудящие места. По вскоре отдельные искорки собираются в рой, и чесаться и саднить начинает уже все тело. И причем только там, куда глупая рабыня нанесла свое масло! Женщина подскакивает, как ужаленная, яростно взрыкнув и отбросив коротким пинком жалобно звякнувший таз. На миг она застывает, сгорбившаяся, со сведенными плечами и сжатыми в когти пальцами. Взгляд, тяжелый, как храмовая колонна, и темный, словно арабская ночь, буравит криворукую неумеху, посмевшую не только испортить такие прекрасные минуты, но и испоганить царственную кожу хозяйки, вынужденной теперь скрестись, словно шелудивый пес.
Повисшую тяжелую тишину, нарушаемую лишь громким дыханием нагой Фейрузы, разрывает звук сильной, звонкой оплеухи. Воительница и не думает сдерживать удар – сейчас ее душит ярость.
- Мразь! – громко припечатывает она. – Да как ты посмела вообще!? Что там было? Сок содомского яблока или лист олеандра!
Бросив взгляд на пол, где до сих пор сиротливо лежит обрывок веревки, арабка ядовито ухмыляется мелькнувшей, словно молния, мысли и неторопливо подбирает льняную змею. Глядя глаза в глаза Аттии, она наслаждается тем, как выглядит провинившаяся дурочка, и презрительно чеканит:
- Ты виновата. И как мне тебя наказать!?
Резкий замах – и импровизированная плеть обжигает бедро девушки.
- Чтобы лучше думалось. - тон Фейрузы стал холоден, как снега на вершине Арарата.
-
вошел ли за ограду прислужник, что расчешет шерсть, или только лишь кусок мяса
Неплохо).
От всего этого поста и особенно от этого места веет сценой из фильма "Тень завоевателя" – той, где Унжу хватает Кайир-хана за стремя и кричит ему:
– Не выпускай сотника на поединок! Ты думаешь, ты для Чингиза воин?! Ты для него дичь!!!
А кайир-хан такой:
– Ты стал слишком часто хвататься за мой сапог, Унжу! Я прикажу его тебе подарить!
-
+
Хорошо.
-
Ну тут всё прям ух!
Одни междометия)
|
-
Изящно и аккуратно показано, как такое отношение единоверцев задело Квирину.
-
Хороший мужик Квирина!
-
Чего нельзя было сказать про его спутников. Ладно язычники, с ними все понятно, но свои братья-христиане...
Пристыдил, пристыдил!
|
|
|
|
Новость о том, что Луций дал добро праздникам быстро разлетается по кораблю — и солдаты принимают ее как чашу с вином, отпивают немного общего счастья, с улыбкой передают весть дальше, а когда все уже чуть пьяны от радости, по кораблю вдруг разносится дружное
— Аве, Альбин! Аве!
На нижней палубе чуть вздрагивают от этого возгласа арабки, содрогнулся непривычный северный воздух, и сами демоны мрака в тот миг отступили перед внезапным единством римлян.
Общий крик подхватывают матросы, рабы, всякий понимающий латынь ловит себя на мысли присоединиться к нему.
— Аве, Альбин!
Но если для Луция проблема решилась, то для всех остальных она только начиналась.
Гектор
Ритуал требует пещеры. Пещера требует разведки. Разведка требует цели. Прямо по курсу лежит маленький, сплошь заросший островок — но отыскать там что-то кроме деревьев будет явно очень трудно. Куда перспективнее смотрится большой остров к северу, там есть холмы, а заросли в основном берега — и по косвенным признакам капитан сказал, что возможно разведчики смогут отыскать озеро, в котором можно спрятать корабль. Вот только так ли велика река, отделяющая этот остров от суши на севере?
На юге тоже есть большой остров, почти полностью зелёный. Там может быть все что угодно, вплоть до ещё одной кучи кровожадных беженцев, а вот пещера — не факт.
В любом случае следовало отрядить на разведку в выбранном направлении отряд.
Тиест, Аделф, Марк, Эморри, Аспург (а ещё Гектор с Архипом)
Сюрприз ждал и Метаксаса. Едва отзвучало громовое «аве, Альбин» как к колдуну подошла группа солдат.
— Мы слышали ты жрец и с помощью молитвы исцелил магистриана. Сегодня Венералии. Не окажешь ли ты нам честь вечером принести в жертву Венере пойманных нами голубей и разделить с нами стол?
Деревенщины конечно ошиблись, смешали воедино работу жреца и чародея. С другой стороны это важно для них — и согласившись, Метаксас мог завоевать себе ещё больший авторитет в глазах простых людей.
Впрочем, ничто не мешало и передать тяжелые жреческие обязанности умеющему их исполнять Аделфу, а самому побыть простым гостем.
Язычников не так много — это чувствуется. Всего человек пять солдат, горстка по сравнению с толпой христиан и митраистов.
Тем гостеприимнее оказалась эта кучка поборников традиций уходящей старины.
— Господин Аделф. Мы скромно просим тебя присоединиться сегодня к нашему празднику в честь Венеры и помочь нам в принесении жертвоприношения. Мы знаем о твоих ранах и смиренно готовы нести тебя.
Передал один из воинов архиатру.
Впрочем, и тем не ограничилось число приглашённых.
— Господин Марк.
С поклоном обратился один из солдат, подкараулив секретаря у шатра магистриана
— Как ты знаешь сегодня Венералии, а ты самый юный и благородный из почитающих богов. Мы просим тебя возглавить нашу процессию, когда сегодня вечером мы будем приносить жертву.
Пригласили и Эморри. На этот раз без церемоний, кто-то хлопнул его по спине и спросил почитает ли алеманн богов. Получив ответ — или даже не получив его, солдат торопливо оттараторит, де, раз теперь мы все служим вместе — то спекулятор приглашён на вечернее жертвоприношение Венере.
Для германца это несомненно шанс исполнить приказ Луция хоть немного сблизившись с людьми. Но, что ещё важнее, это шанс также сделать первый шаг к налаживанию отношений с богами...
Что уж совсем внезапно, язычники пригласили на свой ночной праздник ещё и Татиона с Архипом — митраистам не запрещено посещать праздники другим богов, а чтобы у воинов света была возможность избежать ложного выбора, солдаты решили начать праздник уже после заката, когда мистерия уже будет окончена.
Долго думали, звать сарматов или нет. Аспурга в итоге всё-таки позвали сходным с приглашением Эморри образом — не зря всё-такт языг шутил с легионерами за обедом.
А вот Тамар обошли стороной. Не столько потому что так уж возражали против участия рабыни — никто не дерзнул спросить Луция, отпустит ли он свою наложницу на вечерок в мужскую компанию.
Эрвиг
В твоём родном краю христиан было полтора человека. Никто толком не знал как устроена вера. Христианский Бог был Богом римлян, а сильнее римлян нет никого — но гревтунги наравне с ним почитали и Годана и Донара, суровых богов суровых северных земель. Никогда раньше тебе не приходилось выбирать между верой твоего отца и верой твоего народа — тем более тебе казалось, что при переправе обязавшиеся креститься готы скоро и сами придут к кресту...
Но сейчас, когда христиане собираются праздновать в одном месте, а язычники в другом...
Время сделать выбор.
Бог Рима — или боги этой земли?
Сын ты своего отца — или друг своего народа?
Время решать.
Луций
Решение связать место для высадки с местом для ритуала митраистов оказалось компромиссом, который приняли даже христиане — в основном из уважения к боевым товарищам. Но не следовало почивать на лаврах. Опаснее всего ситуация при которой язычники как обычно устроят пышную процессию с музыкой и танцами, а у христиан все будет до того скромно, что тем покажется, будто Луций не вполне понимает заветы... Впрочем, кого мы обманываем. Завидно попросту будет адептам истинной веры, а виноват как обычно начальник.
С другой стороны если сделать всё слишком роскошно, то люди опять же будут страшно недовольны — ведь Христианство это религия смиренных. И поди найди золотую середину между «религией смиренных» и «потворствуешь язычникам».
Так что к организации праздника следовало подойти серьезно, благо, декан Флавий Константин был готов всячески в этом Луцию помочь.
Клавдий
Сегодня у тебя именины, но едва ли кто- о вспомнил о них. Одна только рабыня Аттия поздравила тебя, ещё с утра, и подарила кусочек отложенной на чёрный день освященной церковной просфоры, да сестринский поцелуй в уста — что ещё есть у рабыни?
Остальные свитские не были христианами — Фейруза молилась пламени, Архип и Тиест язычники...
В общем, когда по поручению Луция Марк пригласил Клавдия «и всех добрых христиан, кого он захочет взять с собой» на праздник — это стало приятной неожиданностью.
Пусть повод и не именины самого архиатра, всегда хорошо в праздник быть среди братьев и сестёр по вере.
Но вот позвать ли с собой Аттию?
Девочка единственная вспомнила о твоих именинах, но она рабыня. Не оскорбится ли Луций?
С другой стороны, все мы рабы Божьи...
-
Реально интересная игровая ситуация, которую хрен в какой игре встретишь!)
-
"Как превратить религиозное правило в муки выбора для доброй половины отряда. Пособие для эксперта, часть I"
А проще говоря - блеск!
|
|
Ловчий, Ингьяльд
Левый ход, выбранный Ловчим, спускался неглубоко под землю, и сразу же вёл в большой подземный зал. Буквально за первым же поворотом Ловчий и Ингьяльд начали слышать неразборчивые отзвуки встревоженных человеческих голосов, что доносились из небольшого, ниже роста человечьего, прохода. Оттуда же лился мерцающий оранжевый свет, который явно создавало пламя небольшого костра Прибрав до поры факел, Ловчий и Ингьяльд прижались к стене, и вдоль неё осторожно подобрались ближе, чтобы разведать, что ждёт их там.
Выходивший в этот зал ход находился на добрых три, а то и все четыре сажени выше уровня пола, и спуск был возможен только по узкому выступу вдоль полукруглой стенки. Там, внизу, было расчищено довольно большое пространство, в центре которого потрескивал сложенный из наскоро собранных сухих ветвей всё того же зверь-дерева костер. У зверь-дерева было лишь одно хорошее свойство - при высыхании оно хорошо горело благодаря содержавшейся в нём особой смоле. У костра собралось шестеро варягов, плюс один лежал ничком. Один варяг, старый и пузатый, на котором едва сходился ремень, молча следил за костром. Другой, молодой длинноволосый датчанин, перематывал крепко раненую ногу, сжав зубы от боли и глухо рычал. Помогал ему в этом третий варяг, обритый наполовину, и совсем невооружённый, а одежка его вся была в пропалинах от едкой желчи. Трое других доглядывали за тяжелораненым - один, рыжий космач, заплевший косу в своей бороде, скрестив могучие, волосатые руки, наблюдал за тем, как худосочная варяжская баба с луком прикладывает какие-то припарки к обезображенной коже, а другой, осторожно поддерживая бедолагу за затылок, поит его водой из фляги, да только большая её часть льётся мимо. Сам же раненый... Ловчему не надо было быть целителем, чтобы понять, что вся эта возня бесполезна, и лишь продлевает мучения несчастного. Тот выглядел почти как те трупы, которых Ловчий видел на поляне, только ещё вяло шевелился и слабо стонал. Кожа на лице, на груди, на животе, на руках и ногах превратилась в сплошные гноящиеся язвы, а где уцелела - там пошла водянистыми пузырями. Голова его была лысой, как яйцо, растворились и волосы, и брови, и ресницы. Глаза не уцелели тоже - кровь сочилась из-под обезображенных век. Едва ли раненый был хотя бы в сознании - должно быть, уже отходил, метаясь в бреду, но его товарищ, что продерживал его голову, всё ещё успокаивал его.
- ...потерпи ещё немного. - Ингьяльд понимал, что говорит своему товарищу варяг, и мог негромким шёпотом переводить Ловчему, или хотя бы рассказывать в общих чертах. - Ты славно сражался. Спас всех нас. Ты достойный сын своего отца. Что там, Альма?
- Делаю что могу. - Отвечала девушка немного звенящим голосом, сосредоточенно прижимая очередную тряпку, вымоченную в каком-то растворе, который дымился рядом в котелке. - Но всё, что тут можно сделать, это немного облегчить его боль. Такое не заживёт, Хольте. Он обречён.
- Должно зажить! - Настаивал названный Хольте варяг. - Он спас всех нас, дайте ему шанс хотя бы попробовать выкарабкаться! Мы же не можем просто дать ему умереть!
- Если бы он сейчас мог тебе ответить, он бы умолял тебя о смерти. - Сурово говорил рыжий верзила, с высоты своего роста наблюдавший всю эту сцену. - Посмотри на него. Если ты не даруешь ему смерть, у тебя просто нет сердца.
- Ты не понимаешь. Я обещал его матери. Обещал, что позабочусь о нём. И я забочусь. - Настаивал на своём Хольте, а потом вновь начал пробовать поить водой раненого. - Вот, попей ещё. Или, может, тебе на раны полить? Охлаждает.
Ловчий ещё тогда решил, что не станет таиться, и войдёт как гость. Так и вошёл. Его и заметили, как только он появился из проёма. Никто из варягов даже не стал хвататься за оружие - только рыжий космач посмотрел на всех, и хмуро спросил.
- А почему пост не выставлен? Почему охраны нет, щенки?
- Так... Ты же не приказал. - Пожал плечами тот, который помогал товарищу перематывать себе ногу.
- А с чего бы я должен? Я же простой рубака, как и вы. Ладно, хрен бы с с вами. - И уже на практически русском рыжий заговорил с Ловчим. - Что, тоже на большое чудовище напоролся, рус? Тебя змей привёл?
Горыня, Варвара, Василиса,
Оставшись снаружи, спутники Ловчего слушали тишину, царившую в проклятом лесу. Тишина это была зловещая, мёртвая, какая бывает разве что на кладбищах. Один только ветер гуляет среди скрипучих чёрных ветвей, да может булькнет чего-нибудь в жидкой грязи. Кони нервничали, чуя опасность, жались друг к другу, и противились Горыне, что пытался их привязать - знали, что тогда при случае не смогут убежать. Но тишина такая царила недолго. В какой-то момент замерший было лес мало-помалу вновь начал приходить в движение, и будто бы осознавал, чувствовал где-то в себе инородное, живое тепло человеческих тел. Вот пробежало что-то среди чёрных стволов - только бледный, нескладный силуэт успела разглядеть бдительная Варвара. А вот проползло что-то в жухлом рогозе, что таилось там всё это время, но было вспугнуто слишком резким движением Горыни. Затрещали сухие ветви где-то позади, в густом мраке под сросшимися кронами-зверь-деревьев. Кто-то будто кружил вокруг остатков разрушенной хаты, затерянной в лесной чаще, выбирая, когда и откуда напасть, на кого наброситься первым. Одно ли то было чудище? Два? Десять? Кто знает. Но что-то определённо было там, среди лесной чащи. Присматривалось к ним, и чего-то ждало.
- Эй!
Голос раздался откуда-то сверху. Молодой, человеческий голос, хотя и с примесью какого-то шипения. Задрав голову, спутники Ловчего увидели, что ствол одного из ближайших чёрных деревьев туго обвило длиннющим змеиным хвостом, совсем как у гадюки, если бы та была толщиною в обхват обеих рук. под чёрной ячеистой чешуёй с отливом так и перекатывались сильные мускулы, а на кончике хвоста хитрой системой ремней удерживался острый стальной клинок, будто взятый наизготовку и направленный кончиком на героев. Хвост обвивал дерево в три тугих кольца, но вовсе не переходил в огромную змеиную голову. Верхняя часть тела существа была бы совсем уж человеческая, кабы не светло-серый цвет кожи, переходящий в тёмную чешую на руках ниже локтя. А так, ниже поясу змей, а выше - вполне себе парень. Руки его, с заметными такими когтями, цепко держали лук, натягивая до звона тетиву из конской жилы, а дрожащий кончик стрелы был направлен аккурат на спутников Ловчего. Прищурив один желтый змеиный глаз, в них целился длинноволосый парень, оскаливший острые клыки. Наверное, его можно было назвать чудовищем, но он вовсе не выглядел уродливо - напротив, это было создание весьма гармоничное, удачно сочетавшее в своём облике и человечьи, и змеиные черты. За вычетом глаз, клыков и цвета кожи у существа было человеческое лицо вполне даже красивого парня с длинными, пепельными волосами, которые немного мешали ему сейчас целиться в людей. И сейчас красивое лицо этого парня выражало настороженность и подозрительность. Готовность убить тоже, но только готовность, а не желание. Да и, должно быть, он и вовсе не был только лишь убийцей, поскольку кроме лука и лезвия за плечами у него болтался на шлейках плетёный из лозы короб, наполненный хворостом, а сбоку на повязанном поперёк хвоста поясе висела туша мёртвого зайца. Откуда только взял он его в этом проклятом месте?
- Ещё люди! Да что за день такой сегодня?! - С легким шипением вопрошало существо, требовательно глядя на тех, кого считало вторженцами в свой мрачный мирок. - Времени мало, отвечайте быстро! Добрые вы люди, или худые?!
|
|
-
Ах, это прекрасно!
-
Когда по аватарке думал, что Моришита такой дракон: ссылкаА он внезапно какой-то такой Дракон)))) ссылка"Босс, не суди персонажей по аватарке"))))
|
-
Как сказал однажды один персонаж в другом модуле этого мастера: "Мы, может, и так себе герои, но других нет."
|
Нож получилось добыть без проблем. Покрутиться на кухне, передавая указания госпожи Флавии, выпросить немного сладостей для малыша (Аттии всегда нравилось его баловать, пусть и тайком. Это был их маленький секрет, впрочем, кроха пока этого понять не мог). Ее появление здесь — обычное дело. Кто-то даже успел шепнуть на ухо последние сплетни, несмотря на то, что Аттия обычно никак на них не реагировала и не показывала, что это вообще ей интересно. Привыкли. Она уже несколько лет считалась немного блаженной, но не настолько, чтобы быть заместо домашней дурочки. Ну, странненькая, бывает и не того навидались.
А Аттия вовсе не глупа, она делала успехи в чтении, письменности, и продолжала хранить в своей голове намного больше, чем показывала. И даже, если спросили бы прямо — не рассказала. Слишком сильна преданность Таврам, чтобы навредить подхваченной сплетней (их и без того много гуляло в доме, а потом ветер подхватывал и разносил по знойным улицам). Ее память — шкатулка с безделицами, словами, нанизанными на нитку. Да и казалось иногда, что ступить некуда — обязательно натолкнешься на чужую тайну. Господ, гостей их или рабов домашних.
Только ее тело никогда ей не принадлежало.
Нож лег в руку неумело, Аттию редко когда ссылали на кухню, даже в самые страшные годы. Ее руки намного лучше справляются с укладкой волос и нанесением макияжа, а последнее время с выведением букв, складывающихся в слова.
Это не кража, она не вынесет его из дома, да и собирается вернуть, ведь в доме Тавров всегда строго ведется учет даже кухонной утвари. Другое дело, сможет ли она это сделать потом. Времени ей осталось совсем немного — жалкая отсрочка, которую она вымолила у Флавия Кесария, не среди дня же, да и по делу срочному ее послали, как не выполнить приказ госпожи. Он опустил ее с приказом вернуться ночью. Уверенно, прекрасно понимая, что она никуда не сбежит и ничего не сможет сделать.
Да и что делать? Не бежать же к господину Флавию Аврелиану, не кидаться с мольбами в ноги. Тот замечал ее только когда отдавал приказ. Да и кто она ему?
Ее слово против слова члена семьи Тавров.
Быть может, могла бы понять госпожа Флавия, но не напомнит ли это ей об искушении, которому она подверглась совсем недавно и с трудом преодолела? Аттия служила уже достаточно давно, чтобы понимать — больше всего на свете свободные люди (да и все, наверное) ненавидят, когда им припоминают промахи.
Пусть ее и считали немного не в себе, Аттия никогда не уходила слишком далеко в иллюзии. Она не член семьи, а собственность. На одной чаше весов — домашняя рабыня. На другой — брат. Стоило ли гадать, какая из них в итоге перевесит?
В тот раз, когда ее продали последний раз… Она ведь и не успела понять ничего, почему ее вдруг прижимают, зачем руки, ищущие что-то на теле. Аттии провинилась в том, что возбудила желание у такого же раба, как она сама. И ее продали. В этот раз будет также?
Она молилась святой Агнессе, прося защитить, но не слишком надеясь на ответ. Жених Агнессы, пытавшийся дотронуться до нее, упал замертво. Вряд ли подобное произойдет с Флавием Кесарием. К Ирине спустились ангелы и спасли от поругания. Чудеса не случаются с рабынями. Но верить, верить так хочется!
Тогда нужно сделать так, чтобы ее просто никто не хотел. Аттия даже не то, чтобы красавица, да и про брак ее никто и не заговаривал. Одна из рабынь, близкая Аттии больше других однажды заметила, что раз у госпожи со своим браком не клеится, то о будущем остальных она и вовсе не озаботиться. Эти слова вызвали только обиду за Флавию, она горяча на руку, но не будет мстить просто так! А будет у самой Аттии муж или нет — какая разница? Если господа распорядятся, то она выйдет замуж и, наверное, сможет полюбить мужа, заботиться о нем и подчиняться. Это не должно быть сложнее, чем служить Таврам.
Нужно исполосовать себе лицо и вырвать глаза, подобно святой Луции. Тогда ни один мужчина на нее не посмотрит. Аттия поднесла нож к лицу, показалось, что даже во тьме ночи лезвие отражает свет. Вряд ли она смогла быть сделать такое голыми руками. Боль и увечье — цена за посмертную жизнь на Небесах. Цена за сохранение добродетели. Но если она истечет кровью и умрет… не будет ли это отказом от жизни, подаренной Богом? Отказом от испытания, слабостью.
Ее тело никогда ей не принадлежало. Флавия Лупицина не давала ей подобного приказа, господин тоже. Даже цвет волос рабы всегда меняли по желанию хозяина. Если внешность раба переставала нравится, его отсылали прочь, давая работу тяжелее, передаривали или просто продавали. Ведь можно всегда получить того, кто будет нравиться и соответствовать вкусам. Богатые люди любят, когда их окружают красивые вещи. Если Аттия станет уродливой, то точно не будет больше нравиться Кесарию. Правда, она не будет нравиться и Флавии Лупицине, ее мужу и даже малышу.
И Кесарий снова вспомнит о госпоже Флавии. Устоит ли та во второй раз, или искушение не оставит ее никогда? Отказ ведь может забыться.
Когда кто-то возносится, значит, другой в это время падает. Один поднимается с колен, а второй остается лежать.
Поэтому Аттия отложила нож и пошла к Кесарию, чтобы исполнить то, что обещала днем.
Он не был излишне груб и жесток, но это все равно больно. Каждое прикосновение клеймило кожу подобно кнуту или языкам адского пламени. Она пыталась закрыть глаза, но Кесарий поднял ее за подбородок и сказал:
— Посмотри на меня.
И она смотрела, казалось, в глаза самого дьявола. Он шептал что-то на ухо, кажется про то, что у нее красивые волосы. “Крашеные”, — хотелось бросить Аттии, но язык во рту не поворачивался. Она искусала стенки щек до соленого привкуса крови.
А потом смотрела на пятно крови, и ее было слишком мало. Слишком мало по сравнению с той болью, что требовала выхода.
Она собиралась вернуть нож, ведь он больше не был нужен. Повезло, что пропажу пока не обнаружили, так и руки легко лишиться, никто не будет слушать оправданий. Да и что она вообще могла сказать?
Все люди по природе своей греховны, но она теперь еще и грязная. Хотелось плакать, но слезы не лились, она их попросту не заслужила.
Грязь текла внутри ее вместе с болью. Теперь не переступит порог церкви, что сказать духовнику? Ее поразит молния, как только рука дотронется до двери. И каждый лик, каждый святой будет знать о ее грехе.
Тогда Аттия и сделала первый надрез. Выбрала место, которое обычно скрыто за одеждой, чтобы не бросилось в глаза господам. И мало ли кто из рабов калечится случайно, недавно вон на кухне палец отрубили. Прижала лезвие к коже, надавила, провела черточку. Она все равно уже заклейменная. Боль приносила облегчение, когда вышла наружу. За грехи нужно страдать.
Она стала брать нож после каждой ночи, проведенной с Кесарием. Однажды он приказал ей надеть подаренные жемчужные бусы. И запретил снимать, когда брал ее. Нить была широкой, но в тот момент Аттия ощутила, как бусы сжимаются на шее, перекрывая доступ к воздуху. Душат. Подарок, обагренный кровью не мог принести ничего, кроме несчастья.
Ей всегда нравились слова. То, как они выстраиваются из букв, а буквы состоят из начертанных знаков. Теперь она сама стала холстом. После каждой ночи новая черточка. Да, она вполне неплохо писала. Не очень размашисто, чтобы уместилось, чтобы было не так заметно.
M e r e t r i x
Кровь капала из надреза, и становилось легче дышать.
— Ой, а что это у тебя есть? — та самая подруга однажды заметила бусы, провела подушечками пальцев по жемчугу с завистливым вздохом, словно не чувствовала на них ни порока, ни крови — Где взяла?
— Тебе они нравятся? — впрочем, чему удивляться. Многие молодые рабыни Тавров знали, как себя украсить. И копили с трудом полученные грошы, чтобы купить себе немного косметики, простую заколку. А иногда что-то из старых вещей могли бросить подачкой хозяева. Тут уж не зевай. Бери пока дают.
— А кому не понравятся?
— Тогда забирай. Мне не нужно.
Та смотрела недоверчиво, хмыкнула удивленно, а потом расплылась в улыбке и быстро, пока не отобрали, спрятала под одежду. Что возьмешь с этой блаженной.
|
|
С Тамар тоже надо было поговорить. Качающийся сырой корабль, пронизываемый ветром – не самое лучшее место для бесед мужчины и женщины, но выбирать не приходится, а знать надо.
– Тамар, – спросил он однажды, когда качало не так сильно, а Марк с Адельфием беседовали на палубе. – Мы в тот раз не закончили. Так что ты рассказала обо мне Эохару?
- Я сказала Эохару о том, что ты мой мужчина, - с легким вызовом в голосе ответила аланка. - А когда мой брат поздравил меня со свадьбой и благословил, я решила его не расстраивать некоторыми моментами нашей с тобой жизни.
Тамар потянулась, качало не слишком, поэтому радость жизни можно было ощутить и на этом куске болтающейся в воде деревяшки.
- Я подарила ему свою трофейную саблю, а он мне священный акинак. После этого мы пили кумыс и пели наши песни.
По мере рассказа Тамар стала говорить громче и переключилась с рассказа, на выяснение отношений:
- Идея о том, что аланы тебя отравили и то, что они лазутчики хунну кажется мне смешной. Твой яд был какой-то магической дрянью, значит колдун мог просто навести на вино порчу и проклятие. Не подходя слишком близко, потому и охрана никого не заметила. А на разведку не идут с женщинами, детьми и всем оставшимся добром.
– Да какое мне дело до вашего кумыса! – взрывается Луций. – Что. Он. Обо мне. Знает?!
Смешной ей что-то там кажется. Он что, двадцать пять лет шутки шутит от Иберии до Египта? Смешно ей.
Ну ладно, Тамар все-таки не кто-то там. С ней следует проявить терпение.
– Охрана заметила, в том и дело. И пряники привез твой брат, а я их нашел. И он сказал, что приехал из Тиры, а из Тиры мы давно не получали вестей. А куда с кем идут шпионить... я же вот иду с тобой!
Он переводит дух.
– Слушай, – вдруг говорит он, качая головой. – Какими моментами? О чем ты? Я тебя старше в два раза. У вас что, так женятся? Это у аланов нормально? Если он не полный дурак, а он не полный дурак, он все и так понял.
Тамар очень не хотелось слушать о каких-то скучных фактах, когда она помнила радость своего брата. Но сейчас она чувствовала, что не хочет кричать и спорить посередине большой воды. Иногда она не понимала Луция. Вот какое ему дело до того, что было и прошло? Эохар там, Луций здесь, они, к счастью, никогда не встречались, да уже больше и не встретятся. Лучше бы о колдуне думал. Вот это точно враг. Тамар подняла перед собой раскрытую ладонь и начала перечислять вслух, загибая пальцы: брат знает, что ты мой мужчина, что ты римлянин, что ты знатного рода, что ты, воин, что ты отважный.
Она посмотрела на получившийся кулак, потом подняла вторую кисть и загнула на ней еще один палец: - он знает, что я тебя люблю. Все.
Луций смотрит на загибающиеся пальцы. Он ждет, что загнется ещё один. Неуверенно так загнется. Это будет палец о том, зачем Луций приехал на Дунай и что здесь делает такой знатный и отважный римлянин. Но...
Палец не загибается.
Луций чертовски хочет спросить об этом, но не спрашивает. Если Тамар не говорит, что сказала ему об этом, значит, не сказала. А если сказала, и не говорит, то... то не надо было ей шестой палец загибать.
– Тамар, – говорит Луций, сжимая её кулак в своём. – Ты же умная. Эохар говорил с колдуном в лагере готов: у них были какие-то дела, я знаю это точно. Ты же слышала пророчество Руиса на вилле. Он сказал, что подвергнет опасности двух женщин, которые мне дороги. Одна, очевидно, моя дочь. Вторая – ты. Что моя дочь мне дорога – это понятно и так. Но про тебя от кого он мог узнать, кроме твоего брата? Ветром принесло? Духи нашептали? Или все куда проще? Ты же умеешь смотреть в глаза врагам. Посмотри в глаза правде.
Пальцы разжались. Смотреть никуда не хотелось, ни в глаза правде, ни в глаза Луцию, ни на стенку. Хотелось их просто закрыть.
- Он мог поделится радостью за сестру и с колдуном, если они знакомы, - стриженная голова упрямо качнулась из стороны в сторону, - я не просила его держать это в секрете. Что до остального, то я здесь с тобой, а не там с ним. А опасность, тьфу, - Тамар бы сплюнула через зубы, будь они на земле, - сколько ее было и сколько еще будет! Весь этот поход, сплошная опасность.
"Еще он мог подсунуть отравленные пряники в повозку – такие же, как те, что привез "из Тиры" для сына вождя. Он единственный в этом лагере имел яйца такое провернуть – не готские же бараны! Ты его тоже не просила так не делать?" – собирается язвительно спросить Луций.
И напомнить: "Да, весь этот поход сплошная опасность. И врагом может оказаться любой."
И ещё много всего сказать упрямой женщине, чтобы она не наделала новых глупостей.
Только толку? Она будет упрямо защищать брата, даже если в душе уже сомневается в нем. Будет защищать, потому что была искренней с ним и открыла душу, и тяжело поверить, что родной брат хладнокровно использовал её откровенность.
И конечно, Тамар сделает новые глупости. И ты, магистриан, сделаешь. Все ошибаются. А судьба любит, когда мы совершаем глупости, пусть иногда и заставляет за них платить.
Одних людей надо тыкать в ошибки носом, пока не поймут. Других – сразу казнить. Третьим – просто указать на них. А Тамар надо сказать, что ты ценишь её, даже если она ошибается. Что тебе жаль, что так вышло с её братом. Что ты тоже с ней. "Я ценю тебя," – как по-римски звучит! По-магистриански. Так можно сказать хорошему агенту, трибуну, врачу.
Но для Тамар это будут просто дурацкие римские слова – тогда зачем они?
Луций молча обнимает Тамар.
Женское тело обмякло и прижалось к мужскому. - Когда вернемся, подаришь мне сына. Это прозвучало так тихо, на грани тишины, что может быть просто послышалось. "Когда вернемся", не "если", а "когда".
-
Она посмотрела на получившийся кулак, потом подняла вторую кисть и загнула на ней еще один палец: - он знает, что я тебя люблю. Все.
Если она:
+ Попадает в яблоко у тебя в руке без броска
+ Умеет считать до шести
+ Любит тебя
= с ней можно ехать на переговоры с племенем кровожадных неадекватов!
-
Хороший диалог, показывающий и разницу менталитета, и то, что искренние чувства важнее недовольства ошибками.
|
-
Укрыв магистриана, чтоб хотя бы в последующем избежать ненужных пересудов, Гектор настороженно оглядывает присутствующих тяжёлым взглядом.
Спасибо. Хорошо, что хоть у кого-то в порядке с головой).
-
Гектор умеет принимать правильные решения.
-
Идеально правильный подход настоящего римского офицера.
|
Иногда старые сказки запутанны и жестоки.
Они начинаются светлым осенним утром, укутанные в платье из пестроцветных лепестков, и встречают всех радостной улыбкой, доверчиво заглядывая каждому в глаза: а не ты ли мой герой? Они берут прохожих за руку своим чуть холодноватым касанием, и требовательно ведут за собой туда, где вершится история. Поначалу кажется, что все будет чинно и достойно: добро в честном состязании победит зло (а то и не зло вовсе, а просто сухонькую серость, или того хлеще – всего-то меньшее добро), и корона властителя увенчает мудрое чело мужественного героя.
Вот только на деле финал их часто выходит совсем иным: усталостью ломящим спину, пачкающим лицо мокрым от соленого пота пеплом, с медным вкусом крови на разбитых губах и непониманием – а когда же была пройдена та незримая черта, что разделила жизнь на «до» и «после»? Тем, кто остался в живых, придется довольствоваться догадками, пока они будут восстанавливать разрушенное. Те же, кто услышат конец этой сказки, вольны судить сами.
Вырастим себе на миг крылья и поднимемся над Гродно, чтобы, купаясь в лучах заката, узреть, как оно изменилось за полмесяца. Как и прежде, неспешно несет свои воды Неман меж высоких берегов, стелются плодородные луга – душа благородной литовской земли, и лишь редкие огоньки на этом темнеющем просторе шепчут, что где-то на лоне этой первозданной Эдемской красоты живут люди. А за ними – только глянь! – простираются бескрайние пущи, где над пологом темных крон высятся исполины старых дубов: так над простыми людьми поднимаются те, кто стал главными героями этой истории.
А что с прекрасной жемчужиной Великого княжества Литовского – славным Гродно? На фоне подступающей ночи город озарен яркими огнями: но это не уютный свет из окошек, а догорающее зарево пожаров. И если мы спустимся поближе, то увидим не патриархальную сонливость, но отчаянную, дерганную суету людей, старающихся не допустить, чтобы голодное пламя перекинулось на соседние дома. Наш слух заполнит неумолчный гомон и плач, а перед глазами еще долго будут стоять распростертые на улицах тела тех, кто еще днем были врагами, а ныне принадлежат только той, что вечно косит.
Но давайте я расскажу обо всем по порядку.
Когда Гродно расцвел яркими шатрами, простецы радовались. Они пели и плясали, поднимали здравицы за род Будикидов и славный город, и даже не думали о том, что во всем этом веселье есть двойное дно. А вот многие из тех, чье слово имело вес, ожидали, что празднество окончится чьими-то поминками. Однако этого не произошло: юстициарий, подаривший народу возможность отдохнуть перед тяжкими долгими днями сбора урожая, не держал кинжала за пазухой.
За всей этой беззаботностью покажется ли странным, что мало кто из горожан обратил внимание на покинувший Гродно обоз, где могучие тяжеловозы невозмутимо тащили за собой прикрытые сукном телеги? И на них, и на отбывшую на охоту кавалькаду всадников всем было наплевать. То – дела шляхтерские, и совать в них нос холопам не престало. Вот только незаметный мужчина со слабыми руками писаря, отправивший почтового голубя «брату в Тростянцы», так не считал. Солидарен с ним был и получатель письма, чье широкое лицо с вислыми усами было скрыто под широкими полями простой крестьянской шляпы, так не вяжущейся с шитым золотой нитью хустом. С громкой руганью на смеси польского, литовского и роусьского он распинал своих подельников, и вскоре в ночь с хутора вышел тонкий людской ручеек. И как вода, принимающая в себя поток, в него с окрестных деревенек вливались все новые и новые фигуры: и все, как один, в широкополых шляпах.
В середине второго дня, когда солнце светило в глаза погонщикам, перед колонной с визгливым скрипом обрушилась старая сосна, и почти сразу за ней вторая, за спинами не ожидавших нападения охранников. Стаей перепуганных птиц взмыли в воздух стрелы, и тишь леса разорвали предсмертные крики. Негодяи ринулись вперед, рассчитывая поживиться богатой добычей, но вместо сундуков с золотом из-под прикрывающего борта сукна их встретили тупые рыла арбалетных болтов. Не успели разбойники оправиться от первого залпа, как скрытые досель в телегах воины ринулись в бой, вплетая в стоны и крики благородный звон стали. Бандитов отбросили от каравана, но они, вцепившись в свою добычу, никак не желали ее оставлять. Маршалек ревел медведем, скликал бойцов и без боя отдавать княжье добро не собирался. Мерзавцы отошли было, чтобы скрытые в кустах лучники вновь осыпали стоящих на дороге солдат стрелами… и тогда в тыл им ударили латники Вилковского и младшего Будикидовича. Теперь вместо относительно честной ратной страды началось форменное избиение: нападавшие, обрушившись на обоз в самой чаще, лишили себя возможности хоть сколько-нибудь организованно отступить, и теперь их давили без жалости, как кнехт – вошь. Только вокруг фигуры в изумрудно-зеленом хусте, ловко орудовавшей большим топором, еще какое-то время держалось сопротивление. Этот отряд, бывший, видимо, ядром шайки, мог бы прорваться, но Якуб Юхнович отдал короткий рубленных приказ, и разбойников просто и незамысловато перестреляли. Немногие оставшихся в живых подняли руки к небесам, молясь о том, чтобы судьи оказались милостивее солдат. Их связали, как колбасу, и бросили в телеги. Довольные собой, победители неспешно двинулись назад. Но на привале их настиг гонец от пана Кульчицкого, поведавший о том, что за это время стряслось в спокойном мирном Гродно…
Хоть ночь была дождливой и слякотной, а с небес гневливый Перкунас метал свои стрелы на отринувший старых богов город, ничто не предвещало беды. Ни промокший насквозь герр фон Корф, вернувшийся наконец в свое поместье, ни мерзнущий от ледяных порывов ветра Юзефович, ни согревающийся яболоневым самогоном Белецкий носа на улицу не казали, да и запершиеся в своих домах горожане негромко молились о прекращении непогоды: кто-то Христу, а иные тихонечко богам предков. И лишь двоим гнев небес был за радость: под старым дубом на утесе, путь к которому закрывал густой ольшаник, Казимир Будикидович и Айтварс Джургис принесли в жертву Громовержцу черного петуха. Оглушительным громом и свирепыми росчерками молний ответил бог своему потомку – и мятежник склонил голову перед юстициарием, признав за ним право вести тех, кто не отринул память крови, в решительный и беспощадный бой против латинской веры, что пригодна лишь слабакам и бабам. Впрочем, от мысли освободить Гродну из-под княжьей руки фанатик не отказался – но был готов согласовывать свои действия с главой дома Будикидовичей. Между нами, помимо дипломатического мастерства Казимира, сказались еще и слухи, распускаемые церковью о происхождении Будикида: как тут было не поверить сладкоречивому оратору!
Обстановка мало-помалу накалялась, но это были еще цветочки.
Ранним утром, еще до первых петухов, вслед за фон Корфом под стены нашего родного Гродно пришел Орден: всего одна комтурия, усиленная собранными на скорую руку наемниками – но для почти беззащитного города и этого было достаточно. К чести Ойгена, не он их привел: но, поведав тевтонам о ситуации в городе, невольно стал виновником подобного решения. Заложником ситуации стал и суконщик фон Гриффин: фамилиар Ордена, он был вынужден исполнять полученный с птицей приказ, и под благовидной ситуацией необходимости встретить товар из Расейняя (и за скромный подарок, конечно же) упросил стражу досрочно открыть ворота.
Немчура беспрепятственно вошла в Гродну, и комтур фон Клейст беспрепятственно взял бы город на копье, но те, немногие, что встали у него на пути, были готовы умереть, но не отдать свои дома на поживу тевтонским псам: подменившие городскую стражу бойцы Юхновичей, опытные солдаты Будикидовичей, ополчение росичей и… кожевенники. На узких улочках началась бойня, и германцы дорого платили за каждый шаг. Метался от отряда к отряду пан Казимир Будикидович, сплачивая упавших духом. Яцек Юхнович, пользуясь услугами гродненских воров, атаковал зажатых меж тесно стоящих домов кнехтов и отходил до того, как они успевали организовать отпор. Ольгерд Тышкевич и Святослав Тыверский командовали отважными пехотинцами, вставшими стеной копий на пути конницы. Но тевтоны, упрямые и неостановимые, все перли вперед.
Дело могло закончиться для обороняющихся крайне скверно.
Город наверняка пал бы, если бы оставшийся безымянным в летописях посланец магната Кульчицкого не нашел победителей атамана Шляпы. Никто из них не сомневался и доли секунды: оставив телеги и пленных под охраной раненных, остальные поспешили к отчему дому, куда явился коварный и жестокий враг. Господь не оставил их милостью своей, и они успели: загоняя коней, задыхаясь от бега. Могучий удар в спину уже чувствующим сладких запах победы орденцам решил исход кровопролитного сражения.
Но цена победы была велика: много славных горожан полегло, и еще больше осталось без крова, когда зажатые между обороняющимися и подкреплением немцы решили отгородиться от воспрянувших духом литвинов стеной пламени. В последние часы боя погиб солтыс Тышкевич, не давший вырваться одной из наступающих колонн. Обливаясь кровью, упал тяжело раненный Анджей Вилковский, самоуверенно скрестивший клинки с комтуром Луитпольдом фон Клейстом. Тело Гжегожа Будикидовича нашли только на следующее утро, с дырой от рушницы в спине. Узнает ли когда-нибудь безутешный отец, что его сын погиб по указке епископа? Не знаю. Погибли и молодые Волковичи: почти без солдат, вышедших на улицу, они славно бились за родные стены и прах Антанаса, но кнехтов было слишком много.
Погибли Гинтарас Кантис и Чесько Млодек – хорошие парни, я с ними не раз усы в пиве мочил. Не выпить теперча с ними, и пива такого, как у Радковича подавали, не будет. К удивлению многих, этот день стал последним и для Доброгоста: правда, в своей смерти был виновен только он сам. Решив под шумок устранить конкурента – всем нам известный бордель «Сладкие Бедра», трактирщик собрал маленькую ватажку и пошел на штурм. Ему даже удалось ворваться внутрь – но тонкий кинжал под ребра поставил точку в амбициозных планах мужчины. Оставшись без руководства, его люди бежали.
Зато фон Корфы уцелели все. Будучи отрезанными от города, они оказались осаждены толпой окрестных холопов, боящихся выступить против рыцарей, но решивших сорвать злость на «бохатой подлой немчуре». Крепкое поместье они не взяли, но успели пожечь призамковое хозяйство, потоптали поля и вдосталь пограбили хаты господских слуг. Солдаты Корфов их разогнали, конечно, но к Гродно «наши немцы» прибыли, когда все уже было закончено: неплохой исход для тех, кто пытался усидеть на двух стульях!
Разгром тевтонцев был безоговорочным. Пехота Юхновичей и ополчение стояли насмерть, когда солдаты Вилковских и Боровца врубились в ряды кнехтов Ордена, сея смерть. Воины Будикидовича и Тышкевича отсекли им пути к бегству, и все чаще и чаще грязно-бело-черные группки сдавались на милость победителя: особенно когда Болеслав отомстил за брата, зарубив в честном бою опытного и хваткого комтура. А вот конюшенные предпочли славе ратной немногим менее почетную, но куда более выгодную охоту за знатными пленниками, и, как итог, из четырех пленных рыцарей троих захватили они. Ушли из Гродно немногие нападавшие, но не вернулся в замок никто: и только Казимир Будикидович знал, что остатки германцев порубила внезапно налетевшая татарская конница.
Спустя несколько дней городская Рада, хотя и в несколько усеченном составе, исполняла повеление Ягайлы, досрочно выбирая нового князя: владыка земли Литовской решил больше не рисковать одним из важнейших своих городов. Архиепископ направил письмо, что его поддержка отдана Болеславу Вилковскому, а гонец от Ягайло объявил, что Великий князь согласен видеть на княжении спасителя Гродно Казимира Будикидовича. Как итог, все решала Рада. Маршалек Боровец, епископ Бенедикт и магнат Кульчицкий безоговорочно поддержали Болеслава. Получивший неслабый удар по мошне Юзефович, так и не раскрытый в предательстве своем Гриффин и злой на весь христианский мир Джургис отдали свои голоса Будикидовичу.
А вскоре определились и два сомневающихся дружка, вновь примирившихся благодаря войне. Белецкий по настоятельным просьбам Лидки, к которой нередко хаживал, поддержал Болеслава, а Тыверский присовокупил свой голос к голосу друга – тем паче, супруга Вилковского сама была из русичей. Гродненская Рада наконец приняла решение.
Новым князем Гродненским стал славный Болеслав из рода Вилковских.
Но осталось немало недовольных язычников, считающих, что единственный защитник веры отцов обойден несправедливо. Были и татары, к удивлению самого юстициария пришедшие к нему на помощь не только людьми, но и золотом, и готовые помогать и впредь.
Был Орден, желающий реванша и верящий, что на сей раз, с помощью Корфа, у них все получится.
Были дружки Юхновичей, готовые за скромную мзду устроить новому князю столько проблем, что его выкинут за пределы княжества быстрее, чем ретивый монашек пробормочет «патер ностер».
И было странное и страшное пророчество от древнего седого ведуна Кюстаса, одного из последних верховных жрецов старой Литвы: «На доброгостовом погосте еще недавно были гости». И вряд ли он имел ввиду, что на могилку Радковича кто-то пришел: что-то древнее и злое таилось за этими словами. Колдовство или происки вельнаса, или воля Велса тому причиной – кто знает.
Так оканчивается эта сказка. А что было потом – это совершенно другая история…
-
Крутой финал! Эпик).
-
Это было ммм... Восхитительно!
-
Ну что же, это игра определенно заслуживала большего от своих игроков и мне жаль, что весь ее потенциал раскрыт не был. То, что успело раскрыться, однако, было весьма хорошо и весьма благостно. Прям весьма! Прям респект за все!
Ну и радуюсь хэппи-энду (если только Босс в своем прощальном посте ничего не устроит) для фон Корфа. Он попробовал лезть в политику, у него ничего не получилось, но он не died a hero и, хотя и lived long enough, не became a villain. Это уже хорошо и благостно!
|
|
|
-
Степенной прогулкой по палубе и наблюдением за носящимися над волнами морскими птицами покорял он вновь и вновь чрево свое, раз за разом оставаясь непобежденным.
слабый голосок в глубинах разума зашептал было, что куриал и сын перфектиссима должен быть возмущен
Тру-роман-стайл!
-
Долго черновласый Нептун Нимфагет был милосерден к Марку Контаренону, пустившемуся в странствие по темным волнам Аксинского Понта. Не терзал суровый Пелагий чрево потомка Аврелиев и не туманил его разум движением волн. Пока иные извергали в пучину недавно поглощенные яства, хранил супернуменарий державное достоинство.
И верно - достойный сын народа римского!
|
Умно поступила Василиса, что руки нежные защитила. Остатки едкой желчи на изуродованном теле хоть и потеряли изначальную свою жгучесть, всё ещё могли оставить на нежной девичьей коже болезненные, незаживающие язвы. А через краги так и ничего, только шипит там что-то при прикосновении. Жаль, что на нос ничего такого надеть нельзя- отвратительный запах имел сногсшибательную силу, и у Василисы невольно заслезились глаза. Пришлось сделать немалое усилие над собою, чтобы не отпрянуть от источавшего едкое зловоние тела.
И снова открылись Василисиному внутреннему взору последние мгновения жизни варягов. Она наблюдала их будто бы из глаз этого человека, на чело которого положила руку. Так же, как и Ловчий с компанией, варяги наткнулись на этот проклятый лес, когда искали кратчайший путь до Новгорода. Они спешили доставить орудие на позиции своих войск, а потому их командир приказал идти прямо через лес. Воины роптали, но скорее не из страха, а потому, что им придётся толкать тяжёлый камнемёт через топи, петляя меж деревьев. Впряжённые в камнемёт ломовые лошади, впрочем, нашли эту задачу посильной. Однако путь варягов до этого места не был столь же тих и спокоен, как у Ловчего и его спутников - на них постоянно нападали чудища, то по одному, то сразу по несколько. Они лезли из грязи, выныривали из воды, спрыгивали с деревьев, но бесстрашные и обученные сражаться северяне расправлялись с ними лихо и без потерь. Самоуверенность варягов росла с каждой победой, но они даже не понимали, что слишком шумят, и привлекают кое-кого значительно более опасного.
Когда они добрались до этой поляны, они оказались в окружении чудовищ, и уже заняли было круговую оборону - но атаки не последовало. Чудища неожиданно встрепенулись, а затем бросились бежать прочь, исчезая в зарослях и заныривая под воду. А прямо впереди затрещало ветвями и гулко зашлёпало по грязи что-то большое и хищное. Тот парень, через глаза которого смотрела на эту сцену Василиса, заметил среди тёмных деревьев движение чего-то большого и длинношеего, и хотел было крикнуть, указать товарищам, одновременно натягивая тетиву своего лука - как вдруг оно дохнуло во всю силу своих лёгких. Василиса успела увидеть, как исказился воздух от едких испарений, что изрыгнула из своего чрева тварь, как это марево накрыло варягов, которые стояли перед глядящим и те закричали от боли, падая и корчась на земле. Кожа отваливалась от них кусками, вместе с тлеющими клочьями одежды, волосы и бороды скручивались и съёживались, как от огня. Трава под их ногами жухла на глазах. Через миг едва видимое облако испарений накрыло и смотрящего. Василиса успела почувствовать лишь малую долю той боли, которую испытал несчастный воин - это было сравнимо разве что со страданиями изборских дружинников, сгоревших заживо в своей гриднице, но ещё больнее, ещё ужаснее. Всего миг, и Василиса не смогла больше - отдёрнула руку от покойника, едва сдержав крик.
И вот она снова видит вокруг себя только тела. Видит, и понимает, что их меньше, чем было варягов в воспоминаниях мертвеца.
А Ингьяльд тем временем успел заметить, что камнемёт, прежде чем что-то сломало его одним ударом и завалило набок, успел единожды метнуть свой снаряд. Снаряд этот улетел куда-то в сторону идолов, и тут-то Ингьяльд заметил, что часть из этих изваяний опрокинута и вдавлена в землю. На них упало что-то большое. В древесине остались глубокие полости от излившейся на них желчи, что прожгла её. Часть попала и на каменную голову змея, но оставила только небольшие чёрные точки - следы брызнувших капель. Похоже, выстреленный из огромной пращи снаряд удачно ранил тварь, которая расправилась с варягами.
А вот в пасть каменной змеиной головы заглядывать толку не было. В ней не было никаких полостей, то были просто выдолбленные в камне очертания.
Варвара после своего краткого забега удостоверилась лишь в том, что вокруг идола по прежнему никого нет - ни людей, ни чудищ. Видать, всё ещё боятся сюда сунуться.
|
|
Шлюха продает любовь за деньги. Все ее улыбки, все ее обьятия и поцелуи – лишь отражение маленьких золотых кругляшей, перекочевавших из руки в руку. Все это искусное – или не очень – лицедейство, и верить им – себя не уважать. Да и попы с ксендзами, большие любители полаяться меж собой, в этом вопросе едины, костеря блудниц на все лады. Соседские кумушки, любительницы перемыть косточки всем и вся, тоже добавят, что продажные девки разрушают семьи, толкают мужчин в пучину греха, разоряют глупцов... Разве это не так?
Так, конечно, кто бы спорил. И Лидка бы не стала спорить – посмотрела бы только смеющимися глазами да тряхнула соломенной гривой. Против очевидного не попрешь, а что там на самом деле... Да кого это волнует? К тому же, чего уж спорить многие ее напарницы по сему “человеколюбивому ремеслу” такими и были.
Но есть и что-то другое, и в это женщина верила всем сердцем, хотя вряд ли когда-то облекала в словам. В тяжелой жизни, где все связаны по рукам и ногам правилами, нормами, моралью, общественным мнением и прочими незаметными, но дьявольски прочными веревками, дышать трудно и больно. От спеленатого комочка до могильной плиты над человеком довлеет общество, в котором он не может быть никем, кроме как тем, каким его хотят видеть. А это рабство. И вот против него свободолюбивая женщина и восставала. Тихо и осторожно. Так, как могла.
Она давала шанс хоть на время сбросить эти оковы, содрать с лица приросшую личину человека из общества и побыть не кем-то, а самим собой. Но оказалось, что быть самим собой искусство, редко кому доступное: люди так плотно сливались порожденными ими же образами, что стоило их убрать, и внутри оказывалась гулкая пустота.
Тем важнее были те, кто мог в этих веселых стенах поднять голову и расправить плечи. Те, кому была нужна ее тонкая рука, чтобы на нее опереться, когда все окрест шатается. Те, кому нужно было самое простое и незамысловатое тепло – тепло другого человека. Лидка хотела спасть людей: как умела, и делала это со всей искренностью. Она любила – всем сердцем, всей душой, прикепевая к тем, кто видел в ее объятиях что-то большее, чем сплетение тел. Она была по-своему целительницей, и не сошла с этого пути, даже когда стала хозяйкой “Бедер”.
...Закончилась бешенная, потная скачка, и на смену то плавным, то резким движениям вверх и вниз пришел покой умиротворенных обьятий и надежное мужское плечо, куда можно уткнуться носом и ни о чем не думать. В невеликой комнатушке взяла власть тихая гармония, и это была прекрасная и хрупкая красота.
На слова Болеслава она разнеженная и довольная, грудно фыркнула, блаженствуя:
- Спасибо, Болек! Ну, уж какая есть. Только и ты, говоря и о пнях, и о войнах, забыл о своей душе упомянуть: а она у тебя чистой и светлой осталась. А сохранить ее таковой, вечно отираясь рядом с теми, в ком немало черноты – это маленький подвиг. А я... Я просто остаюсь самой собой, и ни на что не оглядываюсь.
Поэты любят говорить: “ничто не вечно под луной”. С этим поспорить сложно – вот и сейчас она, одетая и с кое-как собранными волосами, провожала пана Вилковского. Мужчина вернется домой, к семье и политическим дрязгам, а она – к управлению борделем и улыбкам очередным пустым клиентам. Но каждый из них, когда закроется дверь, унесет с собой частичку чего-то теплого и светлого. Частичку, которую никому никогда не отнять.
Она все понимала и все чувствовала, эта продажная девка, пугало всех достопочтенных матрон. Она смотрела с открытой и искренней улыбкой, всегда готовая помочь и выслушать, подставить плечо и утешить. Встретить не как чужака, а как того, кто вернулся домой. Того, кто действительно важен. И ей нельзя было не верить: потому что то, что было во взгляде, было и на сердце.
И только последний вопрос шляхтича пошатнул ее всегдашнее мягкой спокойствие. Лидка посмотрела на него расширившимися, непонимающими глазами, на дне которых плесканулось удивление и, кажется, даже немножечко испуг. А потом прильнула на миг, прячась на широкой груди:
- Мне никогда мужчины не дарили цветов... Только мои девочки. И если ты принесешь что-то, это будет...
Она не нашлась, как продолжить, смущенная. Только чуть ослабила объятия, посмотрев снизу вверх на крепкого мужчину. Так они и стояли: широкоплечий и надежный пан с сединой в бороде и невысокая простоволосая женщина с потерянным лицом.
- Приходи. Я буду ждать.
|
Плавание, день IIМарк вышел из палатки «подышать свежим воздухом» сразу после того, как Фейруза предложила свой план. Можно догадаться почему Луций отослал его — Армения союзник Рима, а персиянка буквально предложила перенаправить гуннов туда, пусть и с целью натравить их на персов. Опасные речи. Но исчерпывается ли этим всё? Он стоит у борта — наследник рода консулов и императоров, и время от времени слышит из шатра то смех, то стук чаш друг от друга. «Ну ещё бы!» — доносится голос Луция, но вот что именно «ещё бы» совсем не очевидно. «Как будто это преступление пострашнее братоубийства!» Приглушённый смех. Нет, Марк не подслушивает. Просто корабль не слишком велик, а слова над водой разносятся хорошо. Если прислушаться можно услышать даже мягкие женские шаги. Представить, как прекрасная арабка приближается к Луцию. «Как я люблю государственные тайны! Ими может стать всё, что угодно!» Коварный ветер. А, нет, показалось. «Дикая арабка, ай-яй! Сама лезет в бой! Да куда же мир катится!» Очевидно, вино разгорячило Фейрузу. Теперь она рассказывает магистриану историю своей жизни. Если Марк хоть что-то знает о жизни, то кончаются такие посиделки обычно либо тем, что оба плачут — либо сексом. А Луций точно не из тех, кто плачет. «Конечно, дикая! Ем глаза, ношу ожерелье из кишок и предпочитаю женщин мужчинам!» Нет, все же он не должен их так слышать. Даже обрывками. Вот матрос неподалёку прошёл к бочке с водой — не торопливо, мол «я ничего не слышал», не вальяжно «та-а-ак, послушаем». А просто прошёл. Словно какой-то демон дразнит Марка обрывками беседы. Подстегивает любопытство. «О, я в замешательстве!» — Луций. Хохот Фейрузы. И тут тишина. «Там кто-то пишет ответы на мои вопросы?» — Марк вздрагивает. Ему кажется будто слова магистриана обращены к нему, будто полог шатра сейчас отдернется и оттуда выскочит Луций Цельс Альбин, выскочит в ярости... Контаренон даже обошёл палатку. Но нет, никого. «Знаю!» — пауза — «Нет! Не надо!» И тут Луций рявкнул во все горло: «Встать! Иди!» «Нет!» — тут же ответ. Да что у них там происходит?! Окрик не повторился. Из под неплотно прибитой к палубе палатки покатилась одинокая пуговиц рубашки. Эта рубашка была на Фейрузе. Он ее что, там... «Я люблю когда мной так командуют» — почти шёпот, с придыханием. «Говори что-нибудь! Я здесь!» — что не говори, постельные разговоры не входили в сферу умений Луция. Если он такое Тамар говорит... Нет, об этом лучше не думать. А вот у персиянки все просто: «Несгибаемый Луций... такой твёрдый...» Краска бросается в лицо. Это точно не то, что нужно подслушивать. Точно не то. А Луций знай себе: «Смотри на меня! Только на меня смотри!» — звук пощечины — «Ругай меня! Кричи если больно!» Темпераментный дедок. Потом короткий вскрик: «Ааааа!» — больше магистриана, но кричат оба... Тишина. Марк упускает момент, когда появляется Тамар. Женщина должно быть услышала вскрик Луция и теперь кошкой скользит ко входу в палатку. Там частная беседа, надо остановить ее... Нет. Не успел. ТамарКогда твой мужчина кричит — не от наслаждения, от боли, — ты точно знаешь, что это значит. Кто-то ранил его. Кто-то убивает его прямо сейчас. Пусть ты в другой части корабля — у Луция были какие-то переговоры с Фейрузой — ты слышишь вскрик. И приходишь на выручку. Марк стоит на палубе как идиот. Он что, ничего не понимает?! На ходу натягиваешь лук. Отдёргиваешь полог. Штаны Луция приспущены. Грудь Фейрузы обнажена — рубашка разорвана, пуговицы на тканном полу палатки. Но что ещё важнее, так это ее взгляд — хищный, плотоядный, демонический! Луций не движется! Он в отключке! Персиянка вдруг моргает. Ее лицо выражает высшую степень растерянности, губы беззвучно шепчут что-то. Не ожидала, сука! Ты помешала ей! ФейрузаТы помнишь. Помнишь всё. Хуже всего, видимо пока ты была в отключке, Шери ещё какое-то время управляла телом и успела стянуть с Луция штаны до колен, что делает ситуацию совсем уж некрасивой.
-
Компрометирующая ситуация, как она есть.
-
Не, ну это надо было все так мастерски (во всех смыслах) извратить))))).
Подстава как она есть!)))
|
Где-то в Черном море. На борту либурны, второй день плаванья.Луций знал, что не принять подарок, значит нанести оскорбление, а принять и не отдариться - значит поставить себя в несколько зависимое положение. Поэтому он снял с пояса свой мавританский кинжал с рукоятью из слоновой кости и с поклоном протянул его Фейрузе, попросив принять его в ответ. Он много где побывал с ним, но разве имеет ценность дар, с которым ты не отрываешь хоть небольшой кусочек от сердца? – Благодарю, почтенная Фейруза, что ты беспокоишься о нас, но нет, мы устроились здесь вполне удобно. Холода и непогода беспокоят меня меньше, чем остальное, – начал он издалека, как это принято. – Меня печалит, что ты, быть может, путешествуешь вдоль этих берегов в неудачное время года, и потому холод и сырость мешают насладиться теплым морем и красивыми видами. Берега Понта дики, но по-своему прекрасны. Однако не могу сказать, что такая погода мне по душе. Я люблю горячий ветер Египта и сияющее солнце Африки. Сложив руки книжкой, лахмидка с поклоном приняла подарок, оглядела его, поцокав языком, и повесла на пояс. Улыбнулась, поправив платок, оставивший теперь открытыми до макушки черные волосы с серебряными прядками, и подвинула бутыль вина поближе к Марку, намекая, что виночерпием сегодня будет самый младший. - Прекрасный кинжал, превосходнейший Луций. В песках Хиры он будет напоминать мне о наших беседах. Я рада, что непогода не беспокоит тебя, хотя, признаться, тоже предпочла бы песок и солнце. Но холод этот, как мне кажется, подчеркивают суровую красу этих мест – точно также было в армянских горах, где я впервые увидела белые пески зимы. И хотя те края отличались и от земли моего рождения, и от места моей юности, я не могла не восхититься красой и гордостью седых вершин. Оттуда ближе до земель кидаритов, кстати, чем из Мезии, и путь при этом безопаснее. Но мы здесь, а не там, а посему не станем вспоминать об этой дороге, если только нас к ней не подтолкнет судьба. – Я буду только рад, если он послужит тебе так же верно, как служил мне, – отвечает магистриан. – И буду рад, если время, проведенное вместе, ты будешь вспоминать, как проведенное с пользой в компании друзей, а не случайных попутчиков. "Ой, ну все, с поклонами закончили, можно потихоньку начинать." - Это верно! - соглашается Луций. - Мы здесь... а не там. Но раз уж зашла речь о кидаритах, сиятельный Аврелиан рассказал мне, что ты знаешь их язык. Я был бы рад послушать, как тебе удалось овладеть таким редким знанием. Ведь гунны появились на границе обитаемого мира не так давно. Тебе случалось бывать в их землях? - А кто вспоминает случайных попутчиков? – с улыбкой в тон ему ответила Фейруза. – Из такого похода возвращаются или кровными братьями, или врагами навек. Но никак не теми, кто, случись пройти мимо, не заметит. Следующий вопрос – и лицо лахмидки побледнело, пухлые губы дернулись, жалко кривясь. Голос стал тише и глуше. - Я должна была понять, что рано или поздно об этом пойдет речь. Аврелиан-сахиб не солгал: я и вправду знаю их наречие, но… Это не самая приятная история. Для меня. Цапнув бутылку прежде Марка, женщина, не чинясь, сорвала печать и отпила большой глоток. Вытерев губы тыльной стороной ладони, она зло продолжила: - Я была продана им в рабство женой царя Аршака, проданная своими аскерами за золото. Это ты хотел узнать, Луций-сахиб? Не лгут ли, что банбишн Фейруза была жалкой рабыней? Не лгут. Луцию даже не пытается скрыть своё удивление, его брови ползут вверх. "Ничего себе! – думает он. – Вот гад! Я, говорит, не знаю, где она пропадала десять лет. Скиталась с гревтунгами и аланами, как же! Ну, спасиииибо." – Почтенная Фейруза! – говорит он поспешно. – Мне это было неизвестно! Я впервые слышу это от тебя и не могу не выразить своего сочувствия. Я коснулся этой темы случайно. В моей жизни тоже имели место печальные события. Все друзья моей юности умерли в муках у меня на глазах, и увы, не на поле боя. Поднимем чаши за то, что черные дни миновали! Пусть тяжелые воспоминания не омрачают твоё прекрасное чело! И не будем больше об этом. Видя реакцию римлянина, Фейруза понимает, что Аврелиан подложил ей натурально дохлого ишака: Луций ничего не знал – ну не может человек так правдоподобно изумляться! А она, как последняя дура, взяла и все выложила. Хотя… Шила в мешке не утаишь. Звонко припечатав себя ладонью по лбу, женщина медленно ведет руку вниз, словно снимая исказившее лицо выражение. - Извини и ты за резкость, Луций. – ее еще потряхивает, голос, хоть и стал спокойнее, все еще сбивчив, и шипение в нем заметнее обычного. – Из царицы и командира стать игрушкой дикарей – не самая приятная судьба. Но терять тех, кто тебе дорог, не легче. Выпьем. Так и не отпустившая бутыль, Фейруза дрожащими руками разлила вино по бокалам, половину пролив. - Чтобы плавание это и поход после него мы никогда не вспоминали, посмурнев лицом. – Марк! – многозначительно кивает Луций. "Помоги, чего сидишь, как пень," – читается в его взгляде. – "Да и себе налей." – Кстати, о походе, – замечает он как бы между делом. – На вилле я упомянул о сомнениях, которые меня гложат, и я хотел бы поделиться ими. Я думаю, сиятельный Аврелиан посвятил тебя в цели моего путешествия, однако, очевидно, чтобы соблюсти приличия, он попросил меня спросить о твоих целях у тебя. Луций слегка прищуривается. Знает он на самом деле, зачем послана Фейруза Аль-Лахми или нет? Или опять что-то проверяет? – Дело в том, что... ну, я понимаю, вероятно, они секретные. От всех, кто находился на вилле. И потому прикрыты неким предлогом. Но, – Луций улыбается, – думаю, ты же не предполагаешь, что я могу поверить, будто Аврелиан послал своего человека на поиски шурина? Это выглядело бы в высшей степени странно. После осушенного бокала шираза лахмидка вполне пришла в себя. Боль и досада никуда не делись, но теперь они не владели ее лицом, а значит, можно было не опасаться, что она подобна развернутому свитку. Она даже убедила себя, что все не так уж плохо: конкретно это прошлое вряд ли повлияет на настоящее, зато устранит ряд недомолвок. Слабый довод, но все же. - Слова сиятельного были пространны, как список кораблей в «Илиаде». Посему я бы предпочла услышать от превосходнейшего, что считает основным своим заданием он, чтобы в дальнейшем говорить на одном языке. Со своей же стороны могу заверить, что в перечень дел, о помощи в которых Аврелиан попросил моей помощи, и вправду входит попытка выкупить пленника. Но не только она, естественно – я рада, что достославный столь проницателен. – А я не знаю! – говорит Луций с легкой улыбкой. – Но посуди сама: комит Лупицин послал свою дочь на поиски сына. Предположим, даже, что она действительно по каким-либо причинам отказалась ехать со мной. Но в случае, если сына не найдут или найдут мертвым, наследником комита окажется сын Аврелиана, а сам сиятельный – его опекуном. А наследовать там есть что. Тебе не кажется странным, что Аврелиан посылает на такое щекотливое задание, с... неопределенными перспективами на успех, своего человека, а не человека комита? Ведь в этом случае тесть может его неправильно понять. - Кажется. – Фейруза вернула хитрому руму улыбку. – И казалось бы еще сильнее, если бы я не знала, что многославный комит осведомлен о моей поездке и одобрил ее своей печатью. Семейные отношения – запутанная вещь, это такие темные пески, что ни один посторонний караван там не пройдет без проводника. Связи и отношения решают если не все, то многое, и почтеннейшие родичи, мнится мне, смогли прийти к соглашению. А уж о чем оно было, мне не столь интересно. Я предполагаю, что меня они не сдадут, как лишнюю фигуру, и поэтому не лезу туда, где вероятность ответа весьма невелика. "О!" – думает Луций. – "Это намек на то, как Аврелиан резко отнесся к моему интересу к его жене. Мило! А не рановато ты мне зубы показываешь?" – Ммм! – говорит Луций. – Такие новости меня могут только обрадовать! Ведь это значит, что твое назначение, почтеннейшая Фейруза, не связано с отказом сиятельной Флавии, о котором её отец явно не был в курсе. Это снимает груз с моего сердца. "Получается, Аврелиан мне соврал при тебе. Очень рад за вас, но я-то это теперь понял." – Мой интерес, впрочем, далек от его семейных дел. Я лишь говорю о том, что когда правая рука не знает, что делает левая, часто у них вдвоем получается не совсем ладно. Скажем, у меня есть моё задание, и я его выполняю. Но как я смогу оказать тебе поддержку или хотя бы учесть твои пожелания, чтобы они не шли вразрез с моими планами, если не буду знать, с какой целью ты путешествуешь? Я не прошу открывать мне все и полностью. Но разве не будет полезнее для похода, если мы оба будем хотя бы примерно представлять, в какую гавань идет каждый и, следовательно, какой ветер попутный, а какой встречный? Магистриан за время пребывания в Африке явно неплохо научился играть словами, умело увильнув от скользкой темы семейных отношений Флавиев. Зато, сам того не подозревая, предоставил хорошую пищу для костра размышлений. Лахмидка хорошо понимала, что ее титул не может не вызвать интриги среди римлян, желающих упрочить свое положение при дворе за счет присоединения Хиры, но вот о том, что ее могут использовать, как щит в другой игре, даже не подозревала, считая, что последствия ее воцарения будут выгоднее покровителю, чем что бы то ни было. Или все-таки нет? Змееязыкий Луций заставил сомневаться. - Я думаю, - Фейруза повертела в руках чашу, - помощь друг другу куда полезнее, чем разобщенность. Есть маршруты, по которым два каравана бок о бок не пройдут – оазисы по пути скудны, но есть далекие пути в земли Цзинь, где редко какой торговец путешествует в одиночестве – коршуны, дикие горцы и змеи с женскими головами вынуждают караваны идти подле друг друга. Посему, - кубок вернулся на столик, а женщина сложила пальцы домиком, - и я также готова помогать тебе, превосходнейший, что и продемонстрировала. Просьба блистательного дает мне немало свободы действий, и выбрать одну из десятка троп мне было бы легче, зная, куда ведет дорога превосходнейшего. "Чего, какие еще земли Цзинь!?" - думает Луций. - "Что ты, мать твою, несешь?! Какие змеи с женскими головами?! Сама ты змея с женской головой!" - Змеи с женскими головами меня не пугают, - смеется он. - Когда я был мальчиком, больше всего я любил смотреть на клубок переплетенных змеиных тел на горячем солнце. Потом я узнал, что змеи смертоносны и коварны, но от того не менее красивы. Что до моей дороги, то тут все просто, меня даже удивляет подобный вопрос. Я - агент службы оффиций. Магистр оффиций ведает дворцом Августа, его охраной, судит его придворных, разбирает обращения, адресованные Августу, заведует государственной почтой. И конечно, занимается всей внешней политикой. В частности, именно он отвечает за прием посольств. Разумеется, он хочет знать как можно больше о народах, окружающих Империю. И в частности о гуннах. Вот и все, – разводит Луций руками. "Теперь ты все знаешь! – говорят его слегка смеющиеся глаза. – И как тебе это?" - Ай, это превосходнейший не слышал еще рассказов караванщиков в ночи у низкого чадящего костра, где вместо дров горит кизяк! Мой язык слишком прям, чтобы должным образом передать очарование и ужас далеких троп, где до любого города идти не меньше четырех седмиц! Скажу лишь, что у края Ойкумены водятся такие жуткие творения Ангра Майнью, что ни на одном наречии не найдется слов описать их! – по задорно блестящим глазам женщины не понять, верит ли она в свои слова или только шутит. Тогда достойнейшему не будет удивительно, что шахрдар и кардаран Лимеса не менее магистра оффиций заинтересованы теми, кто представляет угрозу их землям. Я знаю язык кидаритов и могу постараться понять их намерения и цель их похода. А, может, и скорректировать эту цель от границ Рима. Например, через Армению, Аланию и Иберию на земли моего свекра, да не сгорит никогда его тело в пламени. В этом наш общий интерес, не так ли? Луций секунду молчит. В этот раз он ничем не выдает своего изумления. Потом говорит, не глядя на Марка: – Марк, ты что-то побледнел. Тебе сейчас же надо подышать свежим воздухом на палубе. Заодно посмотри, как там Адельфий. Вы можете даже побеседовать – беседа помогает от морской болезни. Он ждет, пока Марк выйдет. – Я же все правильно понял? – переспрашивает магистриан. – Лупицин с Аврелианом послали тебя вести переговоры к гуннам, у которых ты была рабыней? Имея специального человека как раз для таких дел, Аммиана. Под предлогом, что ты знаешь гуннский. И не просто вести, а науськивать их на шахиншаха... Луций проводит рукой по лицу, потом сочувственно смотрит на Фейрузу. – Вы что, поссорились? Или его жена на тебя косо смотрит? Раз уж римлянин решил перейти на простое «ты», то Фейрузе оставалось или поддержать начинание, или ткнуть носом в невоспитанность и напомнить, что ее положение приживалки на в дома Аврелиана ни в коей мере не лишает царского достоинства. Последнее было несомненно приятнее, первое – полезнее. Стряхнув с рукавов невидимые пылинки, лахмидка дождалась, когда секретарь магистриана покинет шатер, и ответила, как ни в чем не бывало: - Луций, неужели ты думаешь, что степняки увидят в царице одну из рабынь, бывшую в их землях несколько лет назад? Не поверив мне тогда, вряд ли они прозреют сейчас. А я достаточно самокритична, чтобы понимать, что внешность моя не столь прекрасна, как рассветное светило. К тому же, - она склонила голову на бок, - я сказала, что понять важнее, чем скорректировать, а земли царя царей – лишь один из вариантов, выгодных в не последнюю очередь мне. Заставить Шапура отвести войска от Хиры – что может быть приятнее для бедной изгнанницы? – Да нет, ты прекрасна, как тысяча рассветов, – улыбается Луций, но затем вновь становится серьезен. Даже хмур. – Но... А если прозреют? Тогда что? Но даже если и нет. Ты думаешь, они поверят, что десять арабок – или сколько у тебя там будет, когда мы доберемся до них, колдун и врач – это царская свита? Что Рим послал на серьезные переговоры персиянку? С чьей печатью? Комита Фракии? Кого-кого? Не Августа? Нет, ну это, конечно, прекрасно, что ты уверена в своих силах, раз согласилась. Но на твоем месте я бы подумал, зачем Аврелиан сделал тебе такой "подарок". Если у тебя есть мысли на этот счет, я буду рад их обсудить, а также поделиться своими. Если, конечно, это тебе интересно. Он вдруг морщит лоб. – Слушай, я помню, мы не хотели больше это упоминать... но если говорить о будущем, а не о настоящем. Аврелиан назвал тебя будущей царицей всех арабов. Я так понимаю, у тебя большие планы на этот счет. А тебе не помешает вся эта история? В Риме по-другому, август Диоклетиан был сыном вольноотпущенника. Но в Риме, – Луций понижает голос и усмехается. – Выбор нового Августа – это почти всегда в каком-то смысле компромисс. А твои арабы, они будут слушать бывшую рабыню? Если, конечно, узнают об этом. Он пожимает плечами. – Ну и, кстати... это конечно, не моё дело. Может, тебе и так сойдет. Но тебе не приходило в голову, что если гунны возьмут Хиру, от неё останутся дымящиеся руины? - А как же иначе? – фыркает лахмидка. – Только одно другому не мешает! А если говорить о деле… Как ты не можешь отказаться от просьб магистра оффиций, так и не могу ответить отказом своим «друзьям» я. Все, что ты видишь на мне и вокруг меня, мне не принадлежит. Если бы я была как большинство женщин фарси, то довольствовалась бы тем, что свободна, и не пыталась бы ничего поменять. Но я царица и воительница, и буду биться за свои владения: а для этого мне нужны поддержка и золото. Так что, став свободной, - она беззаботно рассмеялась, - я сама себя продала ради призрака власти. Ради него я здесь, ради него – и во имя закона Ахура Мазды – я готова принести клятвы Волчице. Стоит рискнуть быть узнанной и даже убитой, чем расшивать плат бисером в ожидании своей судьбы. Тебе это знакомо, не так ли? – вопрос был задан, что называется, в пустыню, в надежде на то, что переменчивая жизнь ставила однажды магистриана перед похожим выбором. И, уж поверь мне, разницы для них, мужчина или женщина представляет Рим, латинянин или персиянка – только я из народа лахмид, кстати – нет. А бравировать кровью язат Фарнах и царством своим я не собираюсь: первое они не поймут, а второго, как ты верно заметил, пока нет. А уж что из этого выйдет… Тот, чья кровь во мне, дарует огонь и свет, тепло и счастье. Будет мне благосклонность его – хорошо, нет, - она развела руками, - значит, такая судьба. И лучше так, чем помереть от старости в чужом доме, не пытаясь ничего изменить. Впрочем, - она улыбнулась не без доли неосознанного кокетства, - я с интересом выслушаю твои мысли. Моя свита в этом плане бесполезна. А уж коль скоро мы заговорили о будущем… «Царица всех арабов» - звучит превосходно, но мне бы взять и удержать Хиру, а не мериться силой с другими бану. Но вот мой народ… - она мечтательно прикрыла глаза, - среди него остались еще верные мне люди, да и остальные предпочтут мою потускневшую славу тому, что есть сейчас. Особенно если дань Риму будет меньше, чем шахиншаху. Рабыня или нет, историю всегда можно поправить, а люди… Они верят скорее в то, что им шепчут по секрету: а я сумею нашептать Хире то, что нужно. А вот гуннов я не опасаюсь. Они не знают наших путей, они не живут там, где мы. Пески их поглотят, как поглотили многих захватчиков. А если у них хватит сил пройти через Армению и северные царства, через Мидию и Ктесифон, и войско Блистательного и Непобедимого их не остановит… Что же, пожара над своим домом я не увижу, потому что снова рабыней не стану. – Знакомо, знакомо, – кивает Луций. – Я, конечно, допускаю, что выбора у тебя и правда не было, – пожимает он плечами. – Но речь не об этом. Видишь ли, насколько я могу судить, на востоке мир представляют, как большой базар. Ты либо торгуешь, либо платишь охраннику, либо пытаешься убить охранника и самому стать им. И сделки коротки. Хвалишь товар, хвалишь покупателя, ему товар, тебе деньги. Все. Сегодня ты продаешь одному коня, завтра другому – стрелы, которыми утыкают первого. И это в порядке вещей. Но в Риме все не совсем так. Здесь играют роль общие интересы – на долгосрочную перспективу. Если они есть – сделки выполняются, если нет или они изменились – нарушаются. Предположим, в интересах Аврелиана, чтобы твои планы увенчались успехом. Для этого тебя надо представить Августу, но этого мало – ты должна получить поддержку. Всякую – лишней у тебя не будет. Я не зря спросил про то, представили тебя Кесарию или нет. И особенно его женам. У него две жены, и одна из них – сестра магистра Виктора, сарматка. А магистр Виктор женат на... ну, ты знаешь на ком, да? Представь, какую поддержку ты могла бы получить через них! Да, это небыстрый подход, через три ступени. Но все равно, знакомство с ней подошло бы даже в качестве дружеского жеста по отношению к тебе, аванса, если хочешь. Причем аванса, который Аврелиану абсолютно ничего не стоит. Кесарий не везде и не всегда бывает со своими женами, скоро война - и ему будет не до того. А тут он сам приехал на виллу с ними – они были со мной на обеде. Ты уверена, что у вас с ним общие интересы? А если нет, как ты думаешь, зачем он послал тебя на самом деле? И почему именно тебя, а не Аммиана. Ну, то есть, понятно почему – Аммиан ему нужен здесь и живым, и я знаю, для чего. А ты – нет: выживешь – хорошо, нет – не страшно. Ответь себе самой: кто ты для него? Луций проводит рукой по лицу. – Ну ладно, это твое дело. Захочешь спросить о нем еще что-нибудь – спросишь. Нужна будет помощь – можем обсудить. Но я бы на твоем месте не полагался на слепую удачу. Думаешь, гуннам все равно, с кем они говорят? Чтобы они тебя отпустили, у них должна быть уверенность – ты отнесешь назад их ответ, и не только отнесешь, но и передашь кому-то действительно важному, а не какому-то комиту Фракии. А ты Августа в глаза не видела. Они дикари, но не дураки. И ты напрасно думаешь, что, если гунны тебе не поверят, ты просто умрешь – и всё. Ты станешь их рабыней опять, на этот раз, вероятно, навсегда. Это будет... печально... Впрочем, кто знает, может, такая же участь ждет и меня, – смеется магистриан. Он наливает еще вина. – А знаки на теле есть? Клейма, рубцы... спрашиваю не из любопытства. - Не без этого, - кивает Фейруза, - если упрощать. А еще меня откровенно порадовало, что у вас несколько иное отношение к предательству. По крайней мере то, которое декларируется: в жизни-то мы знаем, как бывает. На Востоке смена хозяина не считается большим грехом, как и сдача подчиненного, если это выгодно. Но, помимо этого – вдруг тебя занесет на границу Царя царей? – многое решают родственные связи. Без родни ты там никто, будь хоть стократ талантлив. Даже я, давняя изгнанница, могу, хотя и не без риска для себя, подергать за эти ниточки, связывающие родичей моего покойного мужа – и получить некоторую выгоду. Ташакор, Луций-сахиб, твои мысли небезынтересны и свежи: ты, как я вижу, неплохо знаешь родственные связи знати Лимеса – бесценная информация в умелых руках. Возможно, ты прав, а, возможно, Аврелиан идет долгим путем, чтобы пожать в одиночестве все лавры человека, благодаря которому в мягком подбрюшье Персии вспыхнет война, инспирированная не кем-то, а законной по крови царицей, сказки о которой, как передавали мне, уже ходят из уст в уста. Для этого он рискует мной – и я принимаю этот риск, потому что иначе все может быть не столь выгодно, и уж всяко дольше. Общие долгосрочные интересы, говоришь? Я их вижу, хотя, вполне возможно, - смеется она, - тешу себя иллюзиями. Я подумаю над твоими словами и приду, если что-то надумаю. Впрочем, точно так же и ты можешь прийти ко мне и быть принятым: я готова и выслушать, и постараться оказать помощь. Не от большой любви, естественно, а потому, что от твоего успеха зависит и мой. Насчет же кочевников ты не совсем прав. – лахмидка покачала головой. – Им не столь важно, кто приедет, им важно, как себя будет приехавший вести и что может. Комит Фракии для них не сильно отличается от шахрдара Систана или самого императора. Слабый вестник, будь он даже от правителя столь же великого, как Двурогий, станет для них символом слабости хозяина. Сильный же и уверенный, и тот, в мощи чьего хозяина можно быть уверенным, сможет произвести должное впечатление. Да, возможно, все закончится печально, - пожала плечами Фейруза, - тогда придется восстанавливать справедливость, глядя на мир глазами нового ребенка моего рода. Но готовность к смерти и гораздо худшему, - криво усмехнулась она, - не означает, что я буду готова опустить руки. Что же до шрамов, - она подняла кубок, прикрыв им один глаз, и широко усмехнулась, - то я могла бы счесть, что ты не поверишь моим словам, считая, что женщина выдает желаемое за действительное, и захочешь удостовериться лично, чтобы из-за павлиньей глупости женщины не пострадала вся экспедиция. – Да, в Риме так же, – говорит Луций. – Ну еще бы! Ты думаешь, почему я езжу на край света, а моя рабыня не умеет играть на флейте, но отлично умеет стрелять? С родственниками не повезло! – усмехается он. – А вот сиятельному Аврелиану очень повезло. Он возвысился под рукой тестя и стал нотарием. Это как... как один из меньших советников Августа, но пока без назначения. И скоро он это назначение получит. И как ты думаешь, куда он постарается, чтобы его назначили? Во Фракию, ведь здесь у него все подвязано, а его брат – комит Дуная. Он явно хочет либо сместить своего тестя, либо стать викарием, а брата сделать дуксом. А еще он хочет разбить готов, вместо того, чтобы кормить их – и для его плана, с которым я знаком, ему очень пригодится, чтобы им в спину долбились гунны. Для этого он послал тебя с десятью копьеносицами изображать посла – ведь даже решив пойти на Рим, гунны не смогут пройти "вокруг" готов. Но это опасный план. Не в военном смысле – в политическом. Война с готами и потом, возможно, с гуннами поставит крест на персидском походе очень надолго. Август может быть недоволен. А ты... Вот ты участвовала в битвах и наверняка шла в первых рядах. Но наверняка думала, каково оно тем, кто вечно стоит в резерве, а потом затыкает дыры в боевом порядке? Так вот, ты для него – этот резерв. Это кажется, что ты на острие удара, на самом деле он тобой перестраховывается. Получится у тебя и сработает с гуннами – хорошо, нет – не страшно потерять. А если Август будет недоволен, что войну развязали не там, где надо, Аврелиан просто вытащит тебя из чулана, стряхнет пыль и скажет: "Смотри, мой господин, царица! Я всегда был за персидский поход, просто сейчас не тот момент." И продолжит воевать свою войну, на которой он и его родственники получат славу и много, очень много денег, а Август постепенно и сам передумает. На кой ты Флавию в царицах? Где-то в Хире? Чтобы что? Лавры-то чего он получит, что Хирой теперь правит Фейруза? Это будет не его победа, даже не его война. Все его интересы тут – во Фракии. Он не решает проблемы империи, он решает свои собственные. Не для всех римлян это одно и то же. Луций переводит дух, и думает: "А не сказал я лишнего? Да нет, нормально, вроде. И вообще, некоторые люди только тогда и верят тебе, когда скажешь лишнего." – Гоняться за призраком и идти к вершине, рискуя – достойнейшее занятие. Я не спорю, Флавий Тавр Аврелиан – выдающийся человек. И он многого добьется, вне всяких сомнений. Быть его другом или гостем, или называй как хочешь, наверное, очень приятно и почетно. Но у него есть одно весьма спорное свойство. Вот его старший брат, благородный Кесарий, старается поиметь всех встреченных им красивых женщин, из-за чего карьера его временно несколько замедлилась. А младший – вообще всех встречных, причем, не раздеваясь! И именно так он уверенно идет к своей вершине. Думаешь, у тебя есть шансы, в одиночку, в такой игре, пока, как ты вполне трезво рассуждаешь, на тебе нет ни одной твоей вещи? Ты очень смелая женщина, если надеешься на это. Что ж... Значит, за смелость! – поднимает он чашу. Предложение Фейрузы застает его врасплох. Ему не сразу удается понять, что это шутка. – Я был бы весьма плохим попутчиком, если бы захотел удостовериться в подобном здесь, когда вокруг так сыро и холодно, – отвечает он, тоже усмехаясь. – Это было бы жестоко. Возможно, в другой раз ты великодушно развеешь мои сомнения, хотя... не могу же я не доверять твоему слову? Луций разводит руками. А потом меняет тему. – Слушай, – говорит он. – А вот я часто слышу от тебя про кровь язатов, которых ты называешь ангелами. Ты знаешь это... весьма сильные слова. Возможно, тебе могло показаться, что Рим веротерпим, и отчасти это так, но... не только при гуннах об этом стоит умолчать. При Августе... я бы не стал. А вот ещё... Вот это, кстати, уже простое любопытство, если ты простишь его мне! В каком месяце ты родилась? Луций умеет очень хорошо владеть лицом, и все же именно сейчас Фейруза может понять: это – совсем не простое любопытство. Вопрос, заданный почти небрежно, его почему-то очень интересует. - О твоей рабыне мне тоже рассказали, что она у тебя не только для стрельбы из лука, как будто это преступление пострашней братоубийства! – хихикнула Фейруза. – Несчастному рассказчику не стоит быть при ктесифонском дворе, а то он вовсе разочаруется в людях! Единственная рабыня, да еще девушка, да еще взрослая, для знатного мужчины это попросту постыдно! Лахмидка, видимо, не прочь была погрузиться в воспоминания юности о жизни при дворе Царя царей, но дело есть дело. Она, к своему сожалению, научилась ставить важное превыше удовольствия, хотя радости подобное ей не добавляло. Особой печали, впрочем, тоже. - Хорошая версия, почти даже убедительная. Вот только Аврелиан не представляется мне тем человеком, который будет держать выгодную фигуру в резерве до последнего часа. Его основной интерес здесь? Не спорю, это очевидно. Но получить обязанного ему человека в пустыне и, при должном старании, в Сирии, вполне полезно: не стоит держать все яйца в одной корзине. Тем паче что вреда ему от этого никакого: даже если я войду в Хиру в виде головы на пике, он все равно будет в выигрыше – смута у сильного соседа всегда на руку. Ты не думай, - подалась она вперед, - что я считаю Аврелиана честным человеком, который, дав слово, умрет ради него. Он кажется мне, прости уж, еще тем сукиным сыном, который, как ты красиво заметил, готов поиметь всех и каждого, не снимая одежд. Но только когда ему это выгодно: а я выгоднее ему в Хире союзницей Рима. Человека, самолично подарившего Августу целую провинцию, будут превозносить до небес. Месяца два, пока не появится новый герой, но он мальчик умный, ему хватит, чтобы получить достаточно бенефиций. Да, я понимаю, что мои предположения могут оказаться легче пара, и Аврелиан меня использует и выкинет, но… А варианты? Самой мне не к кому прийти с предложением сотрудничества, дома без золота и друзей-соседей я обречена на поражение. Вывод напрашивается сам собой, не так ли? Неутешительный, но я – Львица Хиры, и способна это пережить! – она рубанула рукой. – За смелость и удачу, что покровительствует отважным! Луций, поверь мне, - сменилась тема, сменилось и выражение лица на расслабленно-хитрое, - если бы ты мне доверял во всем, я решила бы, что делаю что-то не так! Но да, и погода не располагает, и людей много – советами по осмотру надоедят. Но я запомню, что ты хотел бы сделать это в более подходящих условиях! – как ни крути, а такие шутки на грани приличия приятны, позволяя чувствовать себя женщиной, а не старухой и не безликим игроком. А за совет спасибо: Августу наверняка сообщат это без меня, а тыкать его своим божественным происхождением и правда не стоит. Родилась я, - Фейруза внимательно смотрит за реакцией мужчины, - третий день месяца аташа, в день Благого Пламени, в день того, чья кровь во мне. – Поняв, что ее не понимают, она уточнила, - в третий день третьего месяца третьего сезона, или третьего дня месяца ноября, по-вашему. А в чем, собственно, вопрос? Луций никак не реагирует на слова о рабынях и стрельбе из лука. Ну ясно, Аврелиан постарался. Да и ладно, пусть думает, что хочет – чтобы он сейчас ни сказал, это будет восприниматься, как ложь. – Фейруза, – говорит Луций вкрадчиво. – Ты не представляешь, насколько удачно для Рима было бы твое участие, если бы персидский поход состоялся. И ты ошибаешься – о тебе говорили бы не месяц и не два. Но если похода не будет, даже при успехе твое воцарение в Хире – будет временно, ты не сможешь одна воевать с Шапуром. И если бы Аврелиана такой поход действительно интересовал, а ты была бы хоть немного выгодна в пустыне, он бы думал не как воевать с готами силами арабской конницы, а как их всех направить туда, на восток. И никогда, ни за что не отправил бы тебя к гуннам с десятью бойцами. Его брат - комит Дуная! У тебя было бы пять, если не десять кораблей! Даже мне дали тридцать человек - а у тебя было бы триста. Да он вообще не отправил бы тебя к гуннам – зачем так рисковать ключевой фигурой, когда есть Аммиан – хороший исполнитель? И главное, никогда, никогда не отправил бы тебя со мной. Он бы тебя берег, как зеницу ока. Но он готов тобой рискнуть. Так легко... так запросто... Хорошая версия, говоришь? Ну-ну. А какие еще у тебя есть варианты... ну, про варианты поговорим как-нибудь в другой раз, если на то будет твоё желание. Если же нет – я не настаиваю. Пока, мне кажется, тебе есть что обдумать. А навязываться – не в моем стиле. "Вообще, я всю жизнь только и делаю, что кому-то навязываюсь, - думает Луций. - Но как-то надо было красиво закончить." Услышав, про третье ноября, он молчит. Просто молчит какое-то время. "Серьезно, что ли? А сказать ты не мог? И что мне теперь с этим делать?" Хотя, может, просто совпадение. – А Фарнах это... как Фосфор по-гречески? Или нет? – вдруг нарушает он не к месту повисшую тишину. "А что если не совпадение?" - Время покажет. – пожимает плечами лахмидка. – Я слышала, что как раз многие говорят, как бы направить готов на восток. Да и если гунны туда ударят… но это мы уже обсуждали. Обдумать же мне и вправду есть что. И не изображай из себя скромность – тебе не идет. Но утешу – ты не навязываешься. - Фосфор… Ну, наверное, его можно и так именовать. Фарнах, Фарн, Хварно, Хваррах – его по-разному называют. Оно – воплощение животворящей силы Солнца, божественного огня, и одновременно домашнего очага. Он приносит удачу и богатство, власть и могущество. Оно – счастье и судьба, защита и покровительство. Оно – огонь в сердце. А теперь, - она подошла к Луцию и села рядом с ним на корточки, - раз уж мы откровенны, - объясни, какой тебе интерес до моего рождения? – Время покажет? Времени у тебя – пока ты не вернулась к нему домой, – замечает магистриан хмуро. – Потом решать будет он, и ты никак на это не повлияешь. "Не навязываюсь – ну, вот и славно." – Ну, – улыбается Луций, глядя ей в глаза и не шевелясь. – Интересно же знать, с кем путешествуешь. Вот ты говоришь, что потомок язата, причем в каждом разговоре. Когда-то Рим был языческим, и Августа раньше называли богом, но ты же не думаешь, что кто-то считал его богом всерьез? Там смысл был в другом. А ты, мне кажется, вполне серьезна. Разве это не что-то удивительное? Необычное? Такое, чего не увидишь, сидя дома? Интерес – потому что интересно, вот и все. Для человека ведь естественно желание верить, что за ним кто-то присматривает сверху, верно? Что он не просто так: родился, жил и умер. Что есть у него счастливая звезда... У меня вот есть. А у тебя? - Само собой, - соглашается арабка, - и вот для этого-то мне и нужно время на подумать. Я уже достаточно спешила в своей жизни. Взгляд ее, прищуренный и подозрительный, пристально смотрит на римлянина. Кажется, банальное любопытство не кажется ей достойным оправданием – для такого человека, как превосходнейший дукенарий, по крайней мере. - Вот и все? Хорошо, что «вот и все». Я просто знаю, что в моей крови золотое сияние Фарнаха – а он и идея, и благословление, и покровительство. Ваши мудрецы, ища аналоги, часто сравнивают его с Фортуной. Что же до счастливой звезды… Я потомок язата, родившаяся в его день: вот знак того, что я избрана. Для чего – могу только догадываться. А звезды, - она зло хмыкнула, – звезды сулили мне несчастье и раннюю смерть. Бахрам в звездах Нергала: Марс был в Стрельце, если по-вашему. Но я жива, как видишь, хотя и заплатила свою цену: кровь сильнее звезд, а воля – знамений. "С Фортуной", – думает Луций. – "Так-так. Вроде мимо, да? Но вообще близко, близко." – Жизнь была незаслуженно жестока к тебе. "Ага, как же, незаслуженно. Я-то хоть молодым дураком куда отправили, туда и пошел служить. А ты сама своего правителя кинула. И кто виноват? Хотя... а стоил ли он, чтобы оставаться ему верным? Скорее всего нет. Правильно и кинула. Просто не к тем сбежала." – Я вижу, тебе сложно вспоминать об этом, и не хотел бы бередить старые раны. Но осмелюсь задать еще всего один вопрос. Луций немного медлит. – Ты его видела? Может, во сне... или... в детстве... - Жизнь была такой, какой была. Может, это было испытание, может, расплата за ошибки – кому ведомо? Я могу быть чем-то недовольна, но страдать от того, что я обижена, заслуженно или нет, не собираюсь. – Фейруза пожала плечами. Для нее вопрос “почему” и правда мало значил: прошлое нельзя поменять, а значит, о нем не стоит и переживать. - Превосходнейший Луций, тебе не кажется, что этот вопрос не входит в сферу твоих интересов? Видела я, или, например, слышала своего далекого предка, это – только между мной и им. Я сказала, что он меня избрал, и этого достаточно, не так ли? Sapienti sat, как писали ваши мудрецы. – Ну, – говорит Луций укоризненно, – наконец-то! Так ведь и предыдущий не входил! Ты весьма вежлива и весьма неосторожна. Мы с тобой говорим в третий раз, и третий раз я слышу про язатов. Он вспоминает писанину Требония с его дурацкими догадками по поводу Руиса. А может, и не такими дурацкими. – Два предыдущих разговора были при Архипе, Аврелиане, Марке, не известно ком еще, кто был на вилле и мог подслушать тебя. При мне, в конце концов, а даже мне ты не то чтобы доверяешь. Люди секреты выбалтывают, выдают, их выпытывают и покупают. Не приходило в голову, что у гуннов есть кто-то, кто разбирается в этом получше меня? Вполне умный, которому этого будет достаточно. И который тебя может убить уже просто за происхождение? А такие есть. Он потирает лицо. – Ну да, ну да, ты скажешь, что твоя смерть – это тоже не моё дело. И будешь... не совсем права, почтеннейшая Фейруза. Я все же уверен, что поодиночке нам справиться будет сложнее. Поэтому, прошу тебя, будь осторожнее с такими вещами. Praemonitus, praemunitus. За Лимесом то, что в Империи вызовет недоверчивые усмешки, может убить. - То, что во мне кровь язатов, знают те же банухид, что охраняют меня, наверняка знают рабы: если кто-то пожелает, то узнает о моем происхождении. Ведь узнать и услышать бахвальство – разные вещи, и к хвастуну и относятся по-иному. С тобой же я беседую, как с партнером, и поэтому не считаю нужным скрывать правду: врать в таких мелочах – тебя не уважать. И вот о том, что моя смерть – не твое дело, я не скажу. Ты верно подметил, как подмечал и ранее, что мы одно дело делаем, и поэтому и я также планирую не дать тебе умереть, - она смеется, - без нужды, конечно. Вместе у нас больше шансов, а разобщенность все только испортит. Но ведь то, видела ли я Фарнах, слышала ли его, это никак не скажется на цели нашего похода – поэтому и ответ таков. Ты сказал, что родился под счастливой звездой – какова она? А еще ты метафорически намекнул, что в тебе подозревают также не только человеческую кровь. Уместно ли будет поинтересоваться, – Ну не знаю, – говорит Луций, – Что-то Фейруза Аль-Лахми не похожа на хвастунью. И я рад, что мы поняли друг друга. Да, для многих — это просто слова, как песок на ветру, но я видел немало странного – видел колдунов и чародеев. Я воспринимаю такие вещи серьезно. "Настолько, что некоторых из них даже сжег." – Что скажется, а что нет... Я все же агент ин ребус. Наше кредо можно было бы выразить фразой: "Лучше знать, чем не знать". "Кто умножает познания, умножает скорбь" – это не про нас. Мы и так хмурые, усталые люди, которых никто не любит, – сразу же, будто опровергая эту мысль, широко улыбается магистриан. Он выслушивает последнюю фразу. И удивляется. – Я? Метафорически? Намекнул? Боюсь, я был понят превратно. Мне просто нравится смотреть на звезды. Мои предки... да, конечно, я могу о них рассказать, но увы, гордиться ими сейчас трудно. Я родился в Иберии, а мой род ведет своё начало от Цельса – того, который написал "Истинное слово". Ты, наверняка, слышала, что сейчас эта книга признана еретической, ведь она критикует основы христианства. Так что трогать моих предков для меня лишний раз – себе дороже. Полагаю, кровь еретика – это все, что во мне подозревают. И враги не упускают случая упомянуть об этом. Может быть, и тебе об этом кто-то говорил, указывая на мои недостатки. Недостатков у меня и правда много, но ересь в них не входит, – улыбается Луций. – И видишь ли, я довольно трепетно отношусь к своим детям, пытаюсь по возможности меньше навредить им, чем мой далекий предок и мой отец навредили мне. Он склоняет голову набок. – Я думаю, интерес к тому, кто проявляет интерес к твоему ребенку, предлагает девице отдельную каюту на корабле, полном мужчин, где нет более сохранного места, чем шатер отца – вещь вполне объяснимая, и ты простишь мне этот интерес. Который я проявляю вполне дружелюбно. Разве нет? - Понимать друг друга – первый шаг к уверенности в том, что тебе не воткнут кинжал в спину ради мимолетных интересов, - соглашается Фейруза. – Я, на свое счастье – или беду, это смотря как посмотреть – настоящих маджисов не встречала, а те, которых видела, могли быть и шарлатанами. По крайней мере, хурджин, полный опасностей для меня, всегда был в руках людей. Я бы с радостью увидела и быстрокопейных людей-скорпионов с черными глазами без белков, и увенчанных железной короной с тремя агатами маридов, и говорящих жеребцов с клыками острыми, как исфаханские кинжалы, и пауков с красным крестом на спине и размерами с верблюда – но никто из них на моем пути не попадался. Женщина, кажется, удовлетворилась ответом. Разлив по кубкам терпкий ширази, она вернулась на свое место, только на сей раз не возлегла по-римски, а села, подогнув под себя ноги. Она даже сползший на плечи платок поправлять не стала, так что собеседник ее вполне мог видеть и белые прядки, и серебристые металлические нити в волосах. -Знание, конечно, бесценно. Это то, с чем мне сложно поспорить – хотя я никогда не искала знания ради знания, предпочитая, чтобы оно было оружием в моих руках. Впрочем, как оказалось, этого недостаточно: а не то бы я не сидела перед тобой, а уже сидела бы на престоле предков, или на новосозданным. – она смеется, но глаза серьезны. - Ересью или нет были труды твоих предков, меня не волнует. По крайней мере в том формате, что я не буду считать тебя обладателем порченной крови. Я горжусь даже своим дядей-братоубийцей, признавая его заслуги – хотя при случае с удовольствием скормила бы его муравьям. Предки могут быть благородны или бесчестны, но они – то, что сделало нас такими, как есть. И благ тот, кто передаст детям достоинство, а не ворох проблем. Поверь, мое предложение приютить твою дочь было вызвано ни в коей мере не намерением получить рычаг воздействия на тебя – это должно было стать жестом готовности к сотрудничеству. Хотя бы потому, что я детей не люблю и не представляю, что с ними делать и как говорить. – Луций мог заметить, что слова про детей были сказаны чуть более торопливо, чем обычно, словно эта тема женщине была неприятна. - А твой интерес я не считаю недружелюбным или направленным на оскорбление – иначе бы мы говорили по-другому не так ли. Но ты не поведал, какая звезда ведет тебя. Я не астролог, но кое-что смыслю в речах звезд, и предпочла бы лучше знать, чем не знать – тем более, что тебе нравится за ними наблюдать. – Встречала, – замечает Луций коротко. – И он не шарлатан. "И ты это знаешь. Не надо так в глаза-то врать." Он берет чашу и себе. – Что ж, я рад, что не ошибся, и это был всего лишь жест доброй воли, как мне и показалось. – замечает он. – Прими же и ответный: при всех твоих достоинствах, ты, как мне показалось, не слишком опытна в морских путешествиях. Вино, тем более неразбавленное, скверно дружит с качкой, особенно у людей непривычных к ней. Не мне тебе указывать, тем более, что вино превосходное, но я бы ограничился этим кубком. А ещё... я как-то был в Карфагене, и один капитан научил меня, что посасывание многих избавляет от морской болезни, хотя бы отчасти. Иногда люди используют кусочки сухарей, но многих мутит даже от этого. Но есть и другой способ – две маленькие палочки, положенные на язык. Помогает не всем, но... Луций пожимает плечами. – Мне помогло! "Замечательный довод, – думает он. – Я не люблю детей, но твоего ребенка готова поселить поближе к себе. Я что, выгляжу таким тупым? Ладно, может, это и хорошо." – Не поведал, – соглашается Луций. – Счастье так непостоянно. Сегодня ты на коне, а завтра плетешься у стремени. Я, наверное, немного суеверен, и порой боюсь его спугнуть лишними упоминаниями. У тебя свои причины молчать, и я о них не спрашиваю. У меня же свои – и все, кажется, честно? - Если ты о Тиест-маджисе, то его сил я не видела. Так что мне приходится верить на слово: и слава Ахура Мазде, если это так. Хотя, говоря, я скорее имела ввиду более давние дни. – лахмидка чуть морщится, задумавшись. – Да нет, чтобы вот так не сомневаться, точно не встречала. А ты, я так понимаю, повидал немало колдунов? Допив вина, она убирает кубок в сторону. - Спасибо за совет. Когда мне становится худо, мне помогает Тиберий, и качка сразу беспокоит меньше. Но, пожалуй, зачем усугублять, когда можно обойтись и без этого. Я не настолько привязана к вину, чтобы без него не видеть дней. Попробую пососать, а если не поможет, то прибегну к двум палочкам, почему бы и нет? Поправив волосы, она продолжает: - Все честно, Луций. Я спросила, ты ответил, и этого вполне достаточно. Фортуна – или Фарнах – нам еще понадобится, и не будем звать их по пустякам, чтобы усладить слух собеседника. – Ну видишь, я сижу перед тобой, живой и вроде как здоровый, – пожимает плечами Луций. – Хотя совсем недавно умирал, и мой собственный врач не мог спасти меня. Собственно, вот. Лично мне других доказательств не надо. Он вспоминает, как это было, и улыбка уже не играет на его лице. – Не то чтобы немало, но... само колдовство в империи не под запретом, но порча наказывается смертью. А грань иногда тонка. Нужно все расследовать, чтобы принять решение. Так что интерес был служебный. Но ты права – шарлатанов среди них больше половины. Он кивает. – Отлично сказано. - Тогда хорошо, что он с нами, а не против нас. – философски замечает Фейруза. – И надо поблагодарить его за то, что я имею удовольствие беседовать с тобой. Думаю, когда у нас будет возможность спокойно пообщаться, ты не откажешь в рассказе, как обычный человек умеет находить тех, кто насылает порчу, и как с ними справляется. А пока, раз речь зашла о беседах, хотела бы у тебя спросить. Твой центурион смотрит на меня косо, снедаемый, как я понимаю, воспоминаниями о былом. А раз уж мы в одной лодке, и ныне я верна Риму, имеет ли смысл беседовать с ним? Или он из тех людей, что, сформулировав раз мнение, стойко и непоколебимо следуют ему? "Неплохо, неплохо, – думает Луций. – Хорошо, что у меня всегда наготове ответ как раз для таких случаев." – Конечно, – соглашается он. – Я могу рассказать все! Кроме государственных тайн. "А почти вся моя работа – государственная тайна." Впрочем, тут он скорее отражает то, что может быть выпадом, чем пытается показаться запертой дверью. В конце концов какие там тайны-то? Все службы во всех государствах работают похоже. – Трибун Татион следует не мнению – он следует приказу, – замечает Луций. – Если бы ты лично зарезала его родителей, он и тогда бы по моему приказу втолковывал солдатам, что Фейруза Аль-Лахми – друг Рима, как делает это сейчас, и делает хорошо. Знаешь... у меня к тебе нет претензий по поводу тех событий. Я тогда не служил, а был в отставке. И может быть, как раз вернулся на службу благодаря тому, что те, кого взяли мне на смену, крепко облажались. Я даже осторожно выскажу своё восхищение – такой разгром... исполнено было мастерски с вашей стороны. Но я бы на твоем месте не рассчитывал, что Татиона удастся убедить, будто все сказки о тебе неправда, будто вы теперь друзья, будто ты теперь не та, что раньше, и вообще не персиянка. И лишний раз не напоминал бы ему, что в вашу прошлую встречу семьдесят тысяч римских солдат легли в пыль. Впрочем, я уверен, он в любом случае выполнит приказ, так что, если у тебя есть желание попытаться – я не против. Хуже ты вряд ли уже сделаешь, как и лучше. Просто можешь лишний раз напомнить старому солдату о болезненном прошлом, как я случайно напомнил тебе. Стоит ли оно того? Луций задумывается. – Не буду отрицать, – говорит он, – в прошлые времена наша империя несколько раз была на грани краха. Знаешь, что её каждый раз спасало? Несколько сотен таких татионов на правильных местах. Если хочешь – это и есть наше секретное, самое главное оружие, последний довод, – усмехается магистриан. – Любит он тебя или ненавидит, на него сейчас можно положиться. Больше, чем на кого бы то ни было еще. Возможно, больше, чем на меня. - Как я люблю государственные тайны! Ими может стать что угодно! – фыркает лахмидка. – Но лезть в них я не собираюсь. Римские тайны охоты за колдунами интересны, но не настолько, чтобы рисковать твоим благорасположением. Рассказ о Татионе она выслушала с затаенной грустью, оперши голову на кулак: - Тогда было все честно и просто… Ну, за исключением того, что я командовала не напрямую и служила поводом для многих пересудов. Дикая арабка, ай-яй! Сама лезет в бой, вай мэ! Да куда же мир катится! Но ты прав: не буду ворошить прошлое и бередить старые раны. Даст Ахура Мазда, поговорим, нет, значит нет. А вот этот ваш последний довод… Это сила, да. – она невесело посмотрела в глаза магистриана. – Такой нет ни у банухид, ни у шахиншаха. Есть только сброд, который разбежится без крепкой руки, и знать, которая без нее же будет делать то, что угодно им, а не полководцу. И если военачальник сильный – армия сильна. А если нет, то никакое число не спасет. У римлян, как я узнала, не так, и глупость вождя может быть спасена мудростью такого вот Татиона… – Дикая? А разве нет? – смеется он. – Я вижу, вижу, что ты знаешь языки, философию и много другого. Но где-то там, в глубине... нет? Слухи все врут? "Честно и просто, как же. Все как я люблю." – Признаю, в тот раз нам даже трибуны не помогли, – разводит руками Луций. – Честно и просто? Ну, может быть, для тебя все так и выглядело. А для Рима – нет, ведь царь Аршак обещал свою помощь, а потом предал Августа. Но в этом и есть идея армии из солдат, а не из воинов. Воины побеждают храбростью, солдаты – сплоченностью. Можно долго спорить, что же лучше – в одних условиях побеждают воины, в других солдаты. Но нельзя превратить обычных людей в храбрецов – они либо храбры от природы, либо нет. А взять обычных людей и сделать их сплоченными – можно, если в строю остались ветераны вроде Татиона. Армия тогда погибла, остался только небольшой костяк, но новая армия была создана на его основе. И уже через десять лет наши легионы уже стояли в Армении и громили воинов Шахиншаха. Что персы, что арабы – опасные противники, только глупец недооценивал бы их. Но у Рима есть возможность и средства учиться на своих ошибках. Поэтому он и правит землей от Армении до Британии. А даже те, кто нанес ему поражения, часто предпочитают поскорее стать союзником. - Конечно дикая! Ем глаза, ношу ожерелье из кишок и предпочитаю женщин мужчинам! А еще у меня два лица! Разве это не признак дикости? А если серьезно, то для фарси и римлян – да, дикая. Ну, то есть, свободная. А честно и просто было для меня лично, совершенно верно. Я не планировала долгий поход, а просто воевала и решала вопросы тактики. Вся прелесть войны в чистом виде, так сказать: и головой подумать, и копьем и луком поработать. Ты хорошо сказал – обычного человека не сделать храбрым: стадо шахиншаха это убедительно показывало. Ведь почти вся опытная пехота у него – наемники либо горцы. А простая толпа только и может, что быть толпой. Волчица и Крылатый лев равно бессмертны, и каждый раз после поражения встают на лапы. Наверное, не буду гадать, когда-нибудь кто-то больше не поднимется. Но кто и почему, интересно было бы знать. А пока интересно наблюдать, как два врага учатся друг у друга, а значит, становятся похожи внешне, оставаясь разными внутри. Как видишь, я тоже сделала свою ставку не на шахиншаха, и даже не на самостоятельность. – Целых два! Подумать только! – улыбается он. "А сколько их у меня? Солдат, полководец, палач, отец, интриган, старик, любовник, присланный на переговоры борзый патриций, иберийский провинциал, просто человек, с которым приятно поговорить... Да, со временем масок все больше. Вспомнить бы, какое там у меня настоящее лицо-то." – Что же для тебя свобода? Ведь ты не идешь, куда захочешь, не убиваешь, кого хочешь, не владеешь, чем хочешь... Хотя... я вообще не уверен, что свобода существует. Шахиншах – и тот не может сделать все, чего хочет. Но, – добавляет он, – глупо спорить, что ты свободнее большинства женщин, которых я встречал. Это так. "Как моя дочь. Пап, я хочу все решать сама, и хочу быть твоим солдатом. Пять минут назад рассказывала мне, что продала свободу Аврелиану, а теперь оказывается, что свободна. Да, как ни крути, мы любим женщин не за логичность их речей." – Раз уж зашла речь... А почему Аршак? – интересуется Луций. – Тогда казалось, что Армения не обречена? Или просто враг моего врага – мой друг? - Да-да! А вот в вопросе о том, где второе, мнения расходились! – заговорщицки щурится она, предлагая мужчине додумать это самому. Вопрос о свободе заставляет задуматься и почесать мочку уха. - Сложно сказать… Наверное, свобода – это возможность. Я не сковываю себя мыслями о том, что я женщина и должна сидеть дома. Не ограничиваю себя жизнью в стенах города – потому что странствие меня не страшит. Я свободна попытаться сделать что-то на пределе своих сил и готова расплатиться за это. Я даже могу ходить с непокрытой головой и не стесняться есть из одного котла с солдатами – просто потому, что могу. Но да, моя свобода не безбрежна. Вернее, как, - усмехается она, - я могу делать то, что пожелаю, но долго тогда не проживу. Как и любой другой, собственно. А еще, - она снова становится серьезной, - я вольна найти любой способ, чтобы достичь своего предназначения. И эта свобода была во мне, даже когда я была рабыней, потому что она тут, - женщина коснулась лба, - и тут. – рука прижалась к сердцу. А Аршак… Многие северные царства не любят фарси, и я надеялась поднять мятеж среди них. К тому же, на мою удачу, как мне тогда казалось, вскоре после моего изгнания началась война, и это был хороший способ ударить в спину. А делать это надо было на территории Армении, и ослаблять врага чужими руками и не на своей земле. Но я переоценила свои возможности и твердость армян… – О, я в замешательстве! – смеется Луций. – Никогда не был хорош в отгадывании восточных загадок. "Я вообще больше не по загадкам, а по вопросам, причем особым." – Я понимаю. Ты говоришь о свободе духа. О том, что миллионы мужчин и женщин могли бы сделать хоть что-то, пусть и в границах, установленных жизнью, но никогда не решатся даже на малое, не говоря уже о большом. А ты можешь решиться. Что ж, это не лишено смысла! "У гуннов довольно нежное отношение к рабам, если ты еще в состоянии так думать. Хотя что там гунны, на себя посмотри. Спросить Тамар – она бы что-нибудь похожее завернула." – Понятно. То есть, Армения была временным вариантом. Да, Аршак был хорошим полководцем, но плохим царем. Не знаю, как насчет твердости, я в Армении не был. Но судя по тому, что я слышал, их воины были хороши. Просто тяжело уцелеть между двумя воюющими исполинами. Я услышал про предназначение, и я хотел спросить тебя. Как ты думаешь... зачем существуют цари? Не вожди, как у варваров, первые среди равных, когда стая идет за вожаком, просто потому что стая без вожака слабее. А именно цари. Рим когда-то был республикой... Греческие полисы – демократиями. Ну, а ты? Я понимаю, ты считаешь Хиру своей по праву, а нынешних властителей – плохими. И согласно твоим убеждениям, которых я не оспариваю, Хира предназначена тебе. А ты предназначена Хире? Зачем ты ей нужна? Просто защитник или же нечто иное, большее? Какой ты была бы царицей? - Армяне – крепкий народ. Но и они устают от войны, а Аршак не смог ни подданных убедить, что война лучше дани, ни мазарбанов своих прижать к ногтю. Предательство – вот причина поражения Армении. Ну и моя заодно. Может быть, было бы чуть больше времени, или не будь родичи царя столь слабы и жадны… Но все случилось так, как случилось. Перед тем, как продолжить беседу о царях, арабка замолкает, глядя словно сквозь собеседника, будто там, за его спиной, написаны таинственные письмена. Вздохнув, она отвечает: - Царь властвует до своей смерти, и заботится о своих подданных, как отец. Ну или как мать, хе-хе. Плюс к тому, царь – избранник богов, и пока он у власти, боги помогают его народу. Царь – это голова и воплощение, защитник и заступник. Лучше ли я, чем, например, мой дядя? Не знаю. Но на моей стороне правда, и со мной на бану Лахм снизойдет милость Фарнах. Будет меньше войн, голода, смертей. Процветания: потому что правитель должен властвовать не на благо себя и своей семьи, а на благо всего народа. Правящий несправедливо и решает несправедливо – в этом закон. А я – символ той Хиры, какой она должна быть. Какой она могла быть. Или, - она хохочет, - просто полубезумная властолюбица, ищущая себе оправдание. – Да, такую возможность исключать нельзя, но мы пока об этом не будем, – говорит Луций скорее несерьезно, чем серьезно. – Процветание – это прекрасная цель. Но как ты хочешь его добиться? Правителю, которого любят, у которого больше прав, легче править, но далеко не всегда его правление оборачивается благом. Меньше войн – почему? Какие-то изменения во внешней политике? Ты же – враг Шахиншаха. Меньше голода – откуда? Ставка только на божественную помощь Фарнах или на что-то другое? Меньше смертей... с чего вдруг люди твоего народа станут меньше умирать? Иными словами, ты планируешь какие-то реформы, изменения, или все наладится просто потому что ты – это ты, и за тобой правда? Он вполоборота смотрит себе за спину, куда направлен взгляд Фейрузы. – Там кто-то пишет ответы на мои вопросы? Они вроде бы совсем простые. Само собой, я не знаю, как все обернется. – улыбка плохо сочетается с застывшими глазами, а расслабленные плечи – с мелко подрагивающими руками. – Все бану, кроме самых маленьких, занимающих один оазис, верны или Риму, или Фарси. А я хочу, чтобы они были на одной стороне. Лишив шахиншаха пустынной конницы, я немало обезопашу свои границы: к тому же с фарси я воевать умею лучше, чем с римлянами. Я знаю, на кого можно надавить, если эти люди еще живы – поход на Хиру если не застопорится, то замедлится. А надежда… Да, у меня вся надежда на себя. И на то, что я люблю свою землю, потому что тратить это чувство мне больше не на кого было. Возможно, это звучит смешно. Даже наверняка: я же читала трактаты об искусстве управлять. И знаю, что слова мои недалеко ушли от слов пятилетнего наследника какого-нибудь царя. Но это так. А за спиной у тебя стоит очаровательный юноша и стилом выписывает по воздуху ответы, разве ты не видишь? – глаза Фейрузы теплеют, и она переводит взгляд на Луция. – Прости, задумалась. Я сама ставила перед собой эти вопросы, но иного ответа так и не нашла. – В Риме есть не только легионы, но и много толковых людей, разбирающихся в управлении государством. Возможно, им было бы на что указать в плане улучшений. Разумеется, вряд ли обилие римских советников добавит тебе популярности среди твоего народа. Но даже несколько человек, если их присутствие не выставлять напоказ, могут оказаться весьма полезными. Ты знаешь людей пустыни, они – своё дело, вместе вы могли бы создать что-то новое. Возможно, это и есть один из ответов. Луций смотрит на руки Фейрузы. – Кажется, я утомил тебя вопросами, почтенная Фейруза. Даже столь приятную беседу иногда стоит прервать, чтобы не перенапрягаться. Разумеется, мы сможем продолжить её в дальнейшем и вернуться ко всему, что ты сочла из неё достойной внимания. Когда пожелаешь. Хотя, если ты желаешь продолжить сейчас – я ни в коем случае не буду против. Внезапно беседу прерывает стук. С удивлением Фейруза смотрит вниз и видит, как ее пальцы конвульсивно выстукивают что-то по складному столику…
«Обещала… обещала…» — говорит невидимый юноша и оказывается, что ответы его не так уж и интересовали…
Луций вопросительно смотрит на Фейрузу.
– Тебе нехорошо? – спрашивает он осторожно, даже мягко. – Позвать людей проводить до каюты? Врача позвать?
Миндалевидные темные глаза лахмидки сужаются в почти черные щелочки, пухлые губы зло и некрасиво кривятся ниткой, бледнеют щеки, словно вся кровь отхлынула от них.
- Знаю. – произносит она за спину Луция. – Знаю! Ночи дождаться надо. – голос полон змеиного шипения.
Невидящим взглядом смотря на Луция, она сбивчиво шепчет:
- Нет, не надо. Не время. Я сама? Просто контролируй. В паре шагов? Или рискни и подойди... – в голосе прорезаются мягкие интонации, ядовитые и сладкие. – Нет!
«Тремор усиливается. Теперь одну руку приходится держать другой, дрожь медленно ползёт вверх, к локтю…
«Служи…» — оскаливаются зубы юноши, сотни острых клыков.
«Или мне сказать ему? Сказать всё? Прямо здесь… Что ты сделаешь… Что уже сделала… О, я много чего могу сказать. Где Валерия, папочка?! Давно ли ты был в трюме?! Давно проверял кормушку для лошадей? Из неё торчит ма-аленькая ручка! А где остальное? О, это наша страховка, Луций! Наша страховка! Представляешь его лицо?!»
Хохот. Резкий порыв ветра полоснул по пологам шатра и заставил чуть запеть металлические чаши…
Дрожь резко уходит.
«Моё терпение на исходе. Сделай что обещала. Даю срок до следующего рассвета. Или я тебя уничтожу».
Ты свободна.
Пока что.»
Луций хочет спросить: "А почему вдруг ночью?" Но в следующую секунду, видя взгляд Фейрузы, уже не хочет.
– Ладно, ладно, – говорит он успокаивающе.
И размышляет несколько мгновений. От качки так, конечно, никого не развозит. От вина? Да, пожалуй, нет, только если там не было дурмана. А если бы был – он бы почувствовал.
Луций смотрит на Фейрузу, но несколько мгновений его мысли заняты совсем не ею – он думает, что надежнее: дотянуться до спаты в ножнах, которая лежит здесь же, в палатке, или проще воспользоваться подаренным кинжалом.
Но так бывает – если не ударил, пропустил удар сердца, который был под это уже приготовлен телом, то уже не ударишь.
Он медленно поднимается на ноги.
"Проконтролировать? Ну, как скажешь."
– Встать! – рявкает вдруг он, как будто вернулся туда, в пятьдесят первый, и расталкивает спящих солдат на привале.
Кивает в сторону выхода.
– Иди!
- Гиена! – шипит Фейруза.
Пальцы сгибаются, словно становятся когтями, лицо перекошено в маску демона. В глазах плещется безудержный дикий страх, от которого или бегут без оглядки, или, очертя голову, бросаются в самый безнадежный бой. Через приоткрывшийся рот видны зубы цвета старых когтей. Короткий оскал – словно она хочет вцепиться кому-то в глотку. Кому-то, кто прячется за Луцием.
- Нет! – звонко и четко гаркает она, а пальцы-когти вцепляются в ворот рубахи. Рывок – и рвутся золотистые нити, рассыпаются, прыгают по полу прямоугольники блестящих пуговок. В разрыве видна тяжело вздымающаяся смуглая грудь с темным ареалом соска. Фейруза судорожно вдыхает воздух, словно бы ее только что кто-то – или что-то – душил.
Взгляд становится на секунду осмысленным, лицо – жалким. Согбенная, она выдавливает из себя свистяще и негромко:
- Это не то, что ты подумал. Я…
Командный голос Луция заглушает продолжение, и лицо снова преображается. Изнутри проступает дикое, животное, магнетическое сладострастие, язычок скользит игриво по красиво очерченным губам. Глаза становятся бездонными, искрящимися. Рука, упавшая было, приподнимает грудь. Снова звучит голос Фейрузы, но на сей раз он чище, чем когда-бы то ни было. Грудной, тягучий, резонирующий на низких нотах – так говорят в постели:
- А ты ее хочешь, верно? Трахнуть прямо здесь, сбить с лица любимую вежливую ее улыбку, верно? Нагнуть арабскую сучку – пусть знает свое место! Я люблю, когда мной, - с придыханием, - так командуют…
Снова лицо тает, как восковое, снова его покоряет ужас:
- Луций, не надо…
"Перегнул!" – думает Луций, лихорадочно пытаясь понять, какое же из лиц настоящее.
"А наврала. Не два."
– Тиеста? Квирину? – спрашивает он быстро, почти скороговоркой.
У него в голове мечутся обрывки мыслей, как всадники по полю под вечер сражения.
"Квирина тебя точно там от качки лечил?.. Аврелиан-то знал? Ну, конечно, знал, сука!"
– Или здесь полежишь одна?
"Как она с гуннами будет вообще?.. Я еще могу до спаты дотянуться... Как я вовремя Валерию домой отправил..."
Чувствует, что вина выпил достаточно – немного шатает. Вино и качка – плохие собеседники. Вино и женщины – хорошие, но явно не в этот раз.
"А может, это падучая так начинается? Там надо зубы разжимать если что..."
– Может, вытошнить попробуешь?
"Луций, ты совсем умом тронулся? Какая падучая? Это ненормально!"
И совсем по-дурацки крутится самая лишняя из всех мыслей: "А грудь ничего!.."
Луций вздрагивает.
"А это точно моя?" – думает он.
– Говори что-нибудь! Я здесь!
- Кто? Нет. Поздно. – раздается отчетливый скрип зубов. На почти бескровном лице – мука. Пляшут руки, тонкие пальцы паучьими лапами дергаются. Ее колотит крупная дрожь.
И снова проступает прежнее, шепчущее словно на ухо:
- Только не одна, несгибаемый Луций, такой твердый… А хочешь, я для тебя протошнюсь – если ты это любишь…
Снова лицо Фейрузы с бисеринками пота на лбу. Мокрые вмиг волосы липнут ко лбу.
- Слы. – сглатывает, - шу. Сейчас.
Речитативом, глухо она начинает:
Значит, изгнать этот страх из души и потёмки рассеять
Должны не солнца лучи и не света сиянье дневного,
Но природа сама своим видом и внутренним строем.
За основание тут мы берём положенье такое:
Из ничего не творится ничто по божественной воле.
Луций пытается вспомнить, откуда это. Что там дальше?
"Поздно. Проклятье! Значит, надо было раньше! Но откуда я мог знать?"
Так что там, в стихах?
"Да, точно, готы даже зовут меня холодным хреном," – приходит на ум невпопад шутка.
Не отвлекайся. Что там...
А там дальше про смерть. Это Лукре... да неважно!
– Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет! – говорит он так быстро, как только может. – Забудь! Не надо! Стой!
Он садится напротив Фейрузы, или кто она там сейчас? И кто она вообще?
Стискивает её плечи сверху, надавливая на ключицы.
– Не смотри на него! Смотри на меня! Только на меня смотри!
"Ты просто очень глупо потратишь силы. И она все узнает. Все поймет. И убьет тебя. Не делай этого. Не делай. Не делай. Просто выйди отсюда. Просто иди. Беги!" – слышит голос и не может понять, чей – опять Софрония, как когда он пил яд, или Кэррола.
– Смотри только на меня! – легко, почти невесомо Луций дает ей пощечину и сразу возвращает руку на плечо. – Только на меня! Держи меня за плечи, как я тебя! Говори что-нибудь, все что угодно! Давай! Ругай меня! Стошни, если надо! Кричи, если больно!
"Я просто не знаю, что ещё можно сделать-то."
Луций глубоко вдыхает воздух шатра: морская вода пополам с запахом пролитого вина, и еще запах Фейрузы.
Давно он не пользовался ими, давно. Но такое разве забудешь?
Вскрикивает – это всегда больно. Как давно не использовавшаяся конечность поначалу вялая, только дергается, а не разгибается.
Ничего-ничего. Разогнется.
"Я пожалею," – думает он уже спокойно.
Тут боль накатывает по-настоящему.
– Ааа! – глухо кричит он от этой боли и от ярости. – Ааа! – но чувствует, как они прорезаются, с хлопком открываясь и источая свет. Прорезаются и окружают его и Фейрузу.
Запасной план. Его серебряные крылья.
"Ну, давай, рискни теперь, тварь."
***
…Под ногами — пепел. Над пурпурным небом восходит огромное, заполняющее большую часть небосвода, красное солнце… Звездный ветер тепло касается лица, треплет волосы.
Здесь нет демонов. Ничего нет — только кажется иногда, что поблескивает в редких чёрных облаках отдаленный серебряный свет.
Припадок прошёл. Отхлынул как морская вода, и летний жар мигом осушил прибрежные скалы.
Такого прежде не бывало.
Ни с одним из вас.
Сейчас вы выглядите иначе.
Луций словно состоит из стекла или кристалла, под кожей его пульсирует серебристый свет, неразличимо лицо. Спрямилась начавшая сгибаться от времени спина, гордо поднята голова, да сотканные из света, полувоздушные крылья укрывают деву…
И лишь во взгляде – удивление. Ибо видит он Фейрузу.
Ее кожа почернела — не как у смуглых берберок или нубиек, нет, больше всего она напоминает черное, вулканическое стекло, в глубинах которого в голове и груди пульсирует едва различимое красное сияние. Все черты лица и тела подчеркнуты, одежды сброшены, и осталось лишь что-то хрупкое, сплошь покрытое трещинами. Кажется, немного надавить — и раздастся хруст…
Кроваво-красные глаза женщины встречаются взглядом с голубыми мужскими. И не по силам ей будет выдержать этот взгляд.
Она сломана.
Луций ощущает это так же явно, как то, что перед ним женщина.
В ее крови что-то есть, но до того глубоко спрятанное что нельзя с уверенностью сказать, свет это или тьма, звездный жар или хлад бездны…
Но и свет Луция — неправильный, холодный. Словно искаженный.
Нефилим точно знает, под каким именно вы небом, под каким солнцем. Это солнце он с недавних пор называл отцом.
Но отец не показывается. Может его внимание отвлечено гармонией светил.
Зато от окружающего пространства отделяется маленький сгусток серебристого огня.
— Антарий, ты противоречив.
Сказал Кэрролл — и вот вместо пламени и дыхания под кровавым светилом остаётся одинокий, совершенно неуместный здесь белый кролик.
— Я разыграл с тобой злую шутку о персиянке — и вот ты привёл одну сюда? Что это, смирение перед грядущим или вызов ему? Как ты вообще это сделал?
Еще бы сам Луций это знал. Честно говоря, он не был уверен, что может что-то подобное, что хоть когда-нибудь сумеет повторить.
Просто он хотел защитить Фейрузу, хотел, чтобы она выжила, а светила оказались в правильном положении, или просто судьба бросила на чаши весов фортуны свои кости — и вот, вы здесь…
Две сущности.
Два дыхания.
Искаженный и бескрылая.
Луций дышит осторожно. Какое-то время он не может не только говорить – даже думать.
Последний раз за много лет он чувствует абсолютный покой.
Он помнит, как взлетел наверх из Ямы, но тогда было другое. Ветер бил в лицо и щекотал перья, а снизу доносился многоголосый, страшный, полный зависти вой. Если свобода все же существует, то вот тогда – это была она. Может, свободы не бывает в покое. Может, она существует только в движении. Ведь не зря звезды никогда не стоят на месте.
Но сейчас свобода не распирает грудь – там только покой и благодарность.
Внимательно разглядывает сияние у неё внутри.
"Это же был не её отец. Отец её бросил," – думает он. – "Забыл, как сломанную игрушку, если вообще разглядел хоть раз. А кто-то подобрал и играет. Мой меня не бросил. Спасибо, отец."
Отца не видно, и это, может быть, хорошо. Зачем его отвлекать? Просто будь благодарен. Всегда.
То, что он пришел только недавно, не значит, что его не было рядом.
– Вовсе нет, я последователен, – отвечает Луций кролику. – Тогда я был не в себе. Потом я обдумал это. Мой потомок не может быть слабоумным. Если отец допустил такое – значит, это имело смысл. Если Филипп что-то разглядел в той – значит, увижу и я. Сделал я это легко. В первый раз он спросил меня: "Почему ты не вылетишь отсюда?" Я ответил: "Но я не могу летать." Тогда он спросил: "У тебя есть выбор? Если нет – лети." И я полетел. Сегодня у меня опять не было выбора.
"Иногда убежать – не выбор."
Он опять смотрит на Фейрузу, проводит крылом, стряхивая с её плеча невидимую пыль.
– Ты спрашивала про звезду. Теперь ты знаешь. Та, что против твоей.
Нехотя отрывает от неё взгляд.
– Почему она сломана? – спрашивает он у Кэррола. – Её наказали? За что?
— И привёл ее сюда? На первом свидании?
Осведомляется Кэрролл таким тоном, словно Луций мальчик из очень богатой и знатной семьи, притащивший домой бродячего щенка.
Впрочем, к кролику тут же возвращается его обыкновенная бесстрастность.
— Как ты знаешь, Антарий, я не всеведущ. У меня есть две вполне конкретные задачи. Я хожу между мирами. И пожираю души.
Оскалились маленькие зубки
— Ты за этим ее привёл? Мне на обед?
– Твои шутки с каждым разом все лучше, – отвечает Луций, но не улыбается. Он поворачивается к Фейрузе спиной и, вывернув крылья назад, закрывает её.
– Может, шутить – твоя третья задача? Но ты, конечно, прав. Ей здесь не место. Я, кажется, был резок с тобой в последнюю встречу. Сожалею об этом.
Луций смотрит без вызова, но в его глазах написано: "Не подходи".
Кэрролл медленно начинает обходить тебя. Маленький розовые глазки хищно смотрят Луцию за спину. Смотрелось бы смешно — но было в комочке меха что-то жуткое… Фейруза может понять, что именно. Движения лап. Они неестественны и больше напоминают паучьи. Лапа будто растёт, подтягивает к себе тело и снова уменьшается…
— Она твоя женщина, Антарий? Твой друг? Может хотя бы союзник? Или ты только что думал, как именно она тебя прикончит? Разве не желал ты сам прикончить ее?
Кролик растёт. Раздувается. Теперь уже и оскаленные зубы не выглядят такими уж безобидными. Он передразнивает голос Луция.
— «Ты змея с женской головой!»
Существо нависает над Луцием вдруг показавшемся таким маленьким…
— Мы оба получим своё, Антарий. То, что от неё останется, когда я закончу, расскажет тебе всё, что ты захочешь знать.
Луций поворачивается вслед за кроликом. Кончики крыльев легко колыхаются.
– Ты не поймешь, – отвечает он на все вопросы сразу. – Ты всегда помнишь только, что отец не поддержал Его. А я помню – что отец не пошел против Него.
Крылья сжимаются, как будто готовясь для удара. Но не для удара.
– Мне она нужна целиком. Внизу всё меняется быстро. Может, и не союзник, но я без неё не справлюсь. А у меня задачи поважнее твоих. "Особые вопросы" – это не сожрать кого-нибудь на обед. И если он послал тебя тогда с вестью, значит, ему было надо, чтобы я преуспел. Подумай об этом.
Убирает руки назад, обхватывает Фейрузу у себя за спиной.
– О! А ты осмелел. Совсем не кормят? Отрастил очень большие и красивые зубы!
"Давай!"
– А крылья сможешь так же отрастить? – спрашивает одновременно с первым взмахом.
Кролик не атакует. Не приближается… Знай себе движется по кругу.
— Твой отец обладает собственным видением того как должна быть устроена вселенная. А ты наивен. Возможно, твоя жизнь куда важнее для него чем какие-то «особые вопросы»
Он оскаливается…
— А может он просто ждёт момент чтобы принести тебя в жертву. У них, знаешь ли, в семье так принято.
Бросок Кэрролла молниеносен, едва различим. Мгновение — и вот он уже там, где только что стоял Луций…
А сам Антарий поднимается, обнимая женщину, в небеса…
И это тоже совершенно особенное чувство.
Повинуясь словам римлянина, две руки – легкие, как перышки, ложатся к нему на плечо. Вот только концентрация на словах сбита, и, вместо того, чтобы продолжать, она снова смотрит на собеседника расширившимися глазами. Новая волне подступает, и ее лицо начинает дергаться, словно через силу пытается отбросить похотливую маску. Губы, сухие, как глубины пустыни, шевелятся, но как нет воды в сердце песков, так и с них не срывается ни единого слова.
А потом мир вертится, как у пьяницы под ногами, взбрыкивает, как спина норовистого коня, и Фейруза находит себя в нигде. Что это – она не знает, да не стремится узнать, пытаясь только понять, почему Луций стал крылатым хрустальным изваянием, и почему она (наконец-то!) не чувствует даже тени той, кто давно была рядом. Медленно поднимает она свои руки, чтобы стереть с глаз пелену наваждения – и видит черную, как опал, истрескавшуюся плоть с пробивающимся сквозь трещины еле различимым густым багровым сиянием.
Разум женщины колышется, как лист на ветру, в попытке осознать происходящее. Она пытается что-то спросить, но язык немеет. Пытается сделать шаг – тело перестает слушаться. Разум, расшатанный всем произошедшим, отказывается что-либо осмыслять. Лахмидка застывает в ступоре. Только глаза цвета крови из рассеченных артерий наблюдают за происходящим.
Дэв в виде кролика, Цельс в форме статуи. Разговоры о ней, странные и непонятные. Язык ей не знаком, но каждое слово ясно. Вот только проще от этого не становится. Всю беседу женщина стоит изломанной статуей, древней, как основания стен Вавилона, не в силах что-либо предпринять. И только когда стена крыльев ограждает ее от мира, всхлипнув, она прижимается к груди того, кто таился в римлянине.
– Ты можешь плакать?! – спрашивает Луций изумленно. – Я уже давно не могу... Это хорошо. Плачь!
Он молчит какое-то время, если здесь вообще есть время. Только мерно, еле слышно хлопают крылья.
– Мерзкий кролик. Самый опасный из его демонов. Anima Comedentis. Я не знал, что он здесь. Ты ему, кажется, не понравилась.
Потом опять слышен только шепот крыльев, пока нефилим не решает, что они в безопасности.
Они планируют бесшумно, долго и плавно, как сквозь желе, хотя здесь нет даже воздуха. Или есть? Иначе откуда ветер и чем они дышат?
Зависают над самым пеплом и осторожно опускаются, но небольшое облачко все же поднимается из-под ног.
Луций складывает крылья и поворачивается к ней лицом.
– Прости, что так неожиданно. Я не знал, как ещё тебя защитить. Ты очень смелая, но была очень напугана. Смелые вроде тебя, испытывая страх, обычно делают непоправимые вещи. Чаще всего кого-то убивают. Себя, например.
Женщина молчит. Луций только чувствует, как крепче сжимаются вцепившиеся в него пальцы, когда два крыла несут их подальше от белого кролика. Она только кивает – и черно-белые пряди остаются на плечах римлянина. Фейруза тихо подвывает побитой собакой, но в громкую, звучную, оглушительную истерику с плачем три ручья и вырванными волосами – самая частая форма страдания эмоциональных фарси, не срывается. Ее только потряхивает, когда редкие крупные слезы медленно катятся из глаз, чертя кровавые дорожки на ониксе лица.
Когда под ногами оказывается нечто, что можно назвать твердой землей, царица-рабыня, отпустившая было мужчину, пошатывается и, чтобы не упасть, снова вцепляется в его предплечье. Смотрит снизу-вверх глазами, исполненными непонимания и суеверного опасения. Голос ее напоминает перекатывающуюся под волнами мелкую гальку:
- Что это? Где? Я думала, - она прерывисто выдыхает, - что снова вылезла она, но все пошло не так. – Фейруза опускает лицо, чтобы не видели ее слез. – Там я боялась не происходящего, - она шмыгает носом, - а того, что может произойти.
А руки я на себя не наложу. - неожиданно зло цедит она. – Не дождутся.
Луций бережно опускается на землю вместе с женщиной и садится, согнув ноги. Терпеливо вытирает кончиком крыла её глаза, пока слезы не высыхают. Потом тихо прижимает к себе Фейрузу, обнимая за плечо одной рукой. Концы крыльев погружаются в пепел.
– Я не знаю, где точно, – говорит он тихо, как будто боясь потревожить покой этого места. – Наверное, это потухшая звезда, но я здесь впервые. Вот Антарес, прямо над нами – мы у самого Сердца Скорпиона. Там его братья: Ашшавла и Саргон, вы их так называете, кажется. "Хвост". А вон там, наверное – твой Саггитарий. Да, вот та, самая яркая – колено. А выше лук. А Нергала с этой стороны не видно, должно быть. Зато рядом Волк.
Он смотрит вдаль, молча восхищаясь красотой.
– Это хорошо. А что могло произойти? И кто она? И может быть, ты ответишь на тот мой вопрос, раз я ответил на твой: он за тобой присматривает, твой язат? Или ему все равно? Ты, видимо, уже поняла – мы из разных семей. Когда ты сказала про ноябрь, я подумал, что ты моя сестра. Потом понял, что ошибся. Но это же не делает нас врагами?
Расслабленная, успокаивающаяся, болезненно-хрупкая, та, кто была в тварном мире Львицей Хиры стоит, обняв крылатого римлянина, которого прочили ей в соперники, и уткнувшись носом ему в плечо. Сейчас она спокойна, и даже пламя, видное сквозь трещины, не блестит так ярко.
- Так вот они какие, звезды. Так вот, как они определяют судьбу людей… Интересно, всех ли? Никогда бы не подумала, что… - она не заканчивает.
Уютно покоясь в круге осторожных рук, она грустно продолжает.
- После плена я стала двоедушником. Или одержимой, не знаю. Знаю только – и сахиб знал – что во мне живет блудница, именующая себя Шери, готовая на любое зло ради удовольствия плоти, причем чем более изысканного и необычного, ну или отвратного, тем лучше. Я пытаюсь не дать ей власти над телом, но не всегда могу быть сильнее. А Фарнах… Оно никогда не являлось мне – или я этого не помню. Оно зажгло этот огонь во мне, и на этом все. А в остальном я совершенно одна: с навек сухим лоном, в первую брачную ночь свою по просьбе мужа овладевшая им, как женщиной, чужая фарси и арабам, римлянам и гуннам, не царица и не рабыня. Тому, кого ты назвал моей семьей, до меня дела нет. И, конечно же, мы не враги. И просто, и вне зависимости от звезд, сиявших в час нашего рождения.
– Ты так испугалась, что она просто захватит власть над твоим телом? Почему? Это ведь просто временный припадок. Разве нет? Что тебе угрожало?
"Вот почему Кэррол был так агрессивен – две души сразу, уж больно жирный кусок."
Он слушает о Фарнахе и о том, что Фейруза была всегда одна.
"Ну, конечно, так я и думал," – Луций, кажется, немного в замешательстве. На всякий случай проводит второй рукой по её волосам, прижимает хрупким лбом к своему плечу.
– Мы и не люди. Человек не смог бы прожить здесь и минуты. Но они настолько велики, что часто им неинтересны даже мы – только линии нашей крови. Мне повезло несказанно больше, чем тебе. Отец несколько раз спасал меня, хотя я узнал его лишь два года назад.
Нефилим выслушивает её до конца.
– Нет. Не заблуждайся на свой счет. Ты царица. Я достаточно говорил с тобой, чтобы понять это.
Он медлит, но продолжает.
– Некоторые сильные мира сего заслуживают, чтобы их свергли. Тогда зовут меня, Скорпиона, и приказывают мне: "Найди крысу и убей!" Я нахожу среди них тех, у кого душа крысы, жалю в брюхо, и они падают. Так я поверг одного Цезаря, одного августа, пусть и коронован он был всего лишь цепью, и множество более мелких из вас.
Лицо Луция ожесточается.
– Но я не стану наступать на спину тому из вас, кто сам пал с высоты в грязь. Будь проклят тот, кто поступит так, чтобы порадоваться такому падению. Я мог бы попытаться добить тебя, если бы счел угрозой. Но я не стал бы смеяться над утраченным величием.
Он что-то припоминает и лицо его кривится.
– Я видел множества зрелищ людей. Казни, бои идущих на смерть, гонки колесниц. Выпущенные кишки, раздавленные головы и пылающие в пламени лица. Но самое мерзкое зрелище, которое мне доводилось узреть – это лев, которого водят по кругу арены в ошейнике под крики толпы. Нет ничего более отвратительного, чем унижение сильного для потехи слабого. Decet imperatorem statem mori.
Луций снова молчит, глядя в сторону, где застыли "чаши" Весов.
– Хочешь вернуться назад или еще побыть здесь? Вероятно, мы сюда больше никогда не попадем.
В земле была нора. В норе жил кролик. Кэрролл не любил летать. Не то, чтобы он не мог… Ладно, давайте оставим тему полетов, и остановимся на том, что глупо прыгать за яблоком, которое все равно к тебе упадёт. Антарий может летать, но всё равно приземлится.
Камешки под ногами вдруг запели, а в следующий миг с фонтаном пыли появился гигантский кролик — если бы не реакция Луция, успевшего взлететь, схватив Фейрузу, в зубы демона попали бы его крылья…
Кэрролл перекатился, поднял голову чуть прищурив маленькие розовые глазки.
— Тебе стоило чаще летать, Антарий. Ты почти обессилел. И знаешь в чем разница между нами? Я могу спуститься вниз и взять своё. Например, сарматку.
Он бьет лапой, в голосе возбуждение охотника, готового загнать добычу любой ценой.
— Ты не сможешь убегать вечно. Тебе придётся сразиться со мной. Или отдать мне моё.
– Я всегда не любил тебя, – отвечает Луций. – Потому что ты всегда бываешь прав. Ты должен понять меня – кому понравится такой собеседник?
Он осторожно опускает Фейрузу на землю.
– И знаешь, что самое правильное в твоих речах?
Снежинки пепла разлетаются в стороны, образуя маленький вихрь.
– Слово "почти".
Луций бросается на кролика серебряной стрелой, вращаясь в полете и в последний момент выставляя крылья, как два огромных, сверкающих лезвия.
— Или может быть я просто не твой раб, а ты не склонен любить кого-то кроме рабов… или рабынь. В крайнем случае бывших.
Кролик не мешает Луцию готовиться. Но когда нефилим бросается вперёд, делает резкий рывок навстречу.
Столкновение. Боль. Ощущение словно попытался отпинать спиной стену. Непривычные к такой нагрузке крылья мерцают, словно грозятся погаснуть…
Но сотканные из света перья глубоко вошли в тело Кэрролла. Нет крови. Нет вопля боли. Словно пронзил бревно, вроде бы вот оно, ты держишь его, ощущаешь невероятную тяжесть… Но нет чувства победы, превозмогания.
Только холодный взгляд розовых глаз.
— Хороший удар.
Демон упирается задними лапами, передними норовя расставить крылья в стороны, явно готовясь откусить Луцию голову.
— Больше ты не улетишь.
- Тварь! – взрыкнула Фейруза, видя, что демон намеревается закусить римлянином. Союзник Луций или нет, станет ли он чем-то больше, чем попутчик, или нет – не важно. Имеет значение только две вещи: он был добр к ней, а это редкость, которую стоит ценить, и они были в одном караване. Фактически, длинноухий плевок обожравшегося падали шакала поднял лапу на то, что принадлежит ей, пускай это «владение» эфемерней расположения шахиншаха – а это требовало ответа.
Она не знала, на что способно ее новое тело и как им управлять, поэтому она просто сжала кулаки и бросилась вперед. Старая как мир тактика: один отвлекает, второй бьет. Она всегда помогала арабам в их налетах – разве сейчас может что-то пойти не так?
Проклятый хищный кролик словно бы и не заметил атаки – отмахнулся лапой только, и антрацитовое тело арабки закувыркалось по праху мертвых звезд и камням потухших солнц. Как сквозь толщу воды она, оглушенная, слушала далекие голоса, пока их все не перекрыл один Голос, тихий и исполненный не показного, а внутреннего, природного величия. От звуков его Фейруза почувствовала, что полубессознательное состояние проходит, и распахнула глаза.
Она снова была человеком, а перед ней, протянув руку, высился тот, кого Луций называл Отцом. И его тонкая рука, затянутая в кожу перчатки, была протянута к ней. Что желал этим сказать Скорпион, женщина не знала, поэтому предпочла поступить, как если бы увидела любого владетельного сахиба. Опершись на руку, она пересела на колени и поприветствовала Антареса кистью, коснувшейся последовательно лба, губ и груди, а потом неспешно, глядя за реакцией толи дэва, толи язата, потянулась к его кисти, чтобы запечатлеть на тонких пальцах поцелуй уважения.
Луций тяжело дышит. Его ноздри раздуты, зубы стиснуты, и дыхание вырывается через них, а голубые глаза пульсируют ледяным светом.
Мышцы напряжены. Крылья подрагивают. Он тоже упирается ногами в землю, но Кэррол явно больше. И ноги Луция, оставляя в пепле борозды, медленно съезжают назад, туда, где вдоль траектории его полета шлейфом поднялись частицы звездной золы.
Но он борется, как давно не боролся. Кэррол сильный, но это не значит, что ему не больно. Он голоден, но это не значит, что не может сомневаться.
– Рискнешь... меня... убить? – спрашивает он, стискивая кулак перед собой: кулак расширяется изнутри, и из него вырастает меч. Такой же голубой, как глаза нефилима. Такой же холодный, и острее любого стального. Жало первого из Скорпионов.
И не дожидаясь ответа рубит оскаленную морду крест-накрест, прежде чем вонзить жало в белый мех туши.
Меч бьет как палка, лишь слегка приминая белую шерсть. Кроличьи зубы щёлкают перед самым лицом. Небрежным движением лапы, Кэрролл отшвыривает женщину — но в тот же миг в его тело впивается меч… И впервые демон пошатнулся! Демон отступил, резко отскочил назад…
И нет нового прыжка!
— Нет.
Отвечает кролик.
Победа! Победа?
Взгляд розовых глаз скользит в сторону, туда, где лежит на камнях оглушенная Фейруза. Слишком далеко чтобы Луций успел дотянуться…
— Не тебя.
Сейчас он убьёт ее.
Всё напрасно.
— Довольно.
Новый голос тих.
Но Кэрролл мигом тает. Мгновение, и вот перед вами снова маленький, почти ручной зверёк…
А в пурпурной пустоте слышится мягкий звук шагов. Проясняются, серебреют небеса, бледнеет и тает солнце, среди камней пробиваются голубые цветы…
Рука в перчатке опускается к Фейрузе. Снова человеку-Фейрузе, из кожи и плоти. Запястьем вперёд так что не понять — не то чтобы опереться на неё, не то для поцелуя.
— Сын.
Кивает Луцию Амадей Антариэль.
Луций видит, как дымится его меч, и наклонив голову идет вперед, подняв освободившиеся крылья вверх.
– А вот я рискну! – говорит он, угрожающе выставив оружие. – Оно того стоит?
Крылья, которые светятся теперь ещё тусклее, угрожающе поднимаются выше – но кажется, что удара ими не получится. Однако Луций поднимает их не для удара – он взмахивает ими и запускает кролику в морду ворох пыли – окалины звездной материи.
А потом бросается наперерез.
– Довольно! – слышит знакомый голос. Видит профиль, так похожий, на лицо Августа.
Замирает, разжимая руку – меч падает, но растворяется в воздухе, не долетая до земли.
Крылья складываются за спиной. Лицо нефилима проясняется, становится бесстрастным и почтительным.
Он медленно опускается на колени. Глаза его больше не сверкают.
– Отец. Я потревожил тебя, – произносит, то ли сожалея, то ли констатируя факт.
— Зачем ты напал на Кэрролла?
Устало спросил Антарес, свободной делая Луцию знак подняться.
Луций поднимается.
Глупо говорить существу, которое обладает даром всезнания, что что-то было не так, как он говорит.
И не стоит отвечать вопросом не вопрос.
– Он хотел её съесть, я хотел его остановить. Он хотел заставить меня выбирать, а я не мог быть настолько слабым, чтобы он меня заставил.
— Кэрроллу запрещено причинять вред живым существам без моего приказа, но я не могу запретить ему защищать себя. Понимаешь?
Антарес чуть качнул головой словно приглашая Луция закончить мысль. Минус всезнающих существ — им всё время кажется, будто всё очевидно.
– Теперь понимаю, – склоняет голову Луций.
Проклятый хищный кролик словно бы и не заметил атаки – отмахнулся лапой только, и антрацитовое тело арабки закувыркалось по праху мертвых звезд и камням потухших солнц. Как сквозь толщу воды она, оглушенная, слушала далекие голоса, пока их все не перекрыл один Голос, тихий и исполненный не показного, а внутреннего, природного величия. От звуков его Фейруза почувствовала, что полубессознательное состояние проходит, и распахнула глаза.
Она снова была человеком, а перед ней, протянув руку, высился тот, кого Луций называл Отцом. И его тонкая рука, затянутая в кожу перчатки, была протянута к ней. Что желал этим сказать Скорпион, женщина не знала, поэтому предпочла поступить, как если бы увидела любого владетельного сахиба. Опершись на руку, она пересела на колени и поприветствовала Антареса кистью, коснувшейся последовательно лба, губ и груди, а потом неспешно, глядя за реакцией толи дэва, толи язата, потянулась к его кисти, чтобы запечатлеть на тонких пальцах поцелуй уважения.
Чуть кивнув на слова сына, Антарес впервые смотрит на женщину, и взгляд его не выражает ничего — так смотрят на стол, стену, дерево… Мол, «я вижу, что ты есть, вижу, что ты такое, но на этом мой интерес в отношении тебя заканчивается»
— Положи голову в мою руку.
Произносит ангел, и в голове Луция на мгновение мелькает образ сжимающихся тонких пальцев, хрустящего, ломающегося черепа. «Сын мой — будь добр, подай полотенце»
— Время тебе уходить, маленький рефаим.
Прежде чем прикоснуться к плоти язата, смиренная Фейруза с замиранием сердца посмотрела на лицо Благого, пытаясь уловить в нем хоть отсвет тех чувств и эмоций, что озаряли человеческие лица. Но озера, похожие на расплавленный металл, бесстрастны. Так, наверное, безучастна к смертным и стихия его, понимает зороастрийка, догадываясь, что отцом Луция, чья величественная фигура просто подавляла, является язат Абан, повелитель Вод. Женщине казалось, что даже прах мертвых миров, хрустящий у нее под ногами, стягивается к этому горделивому созданию – так лист, упавший на гладь реки, прекращает свое парение.
Львица Хиры не дает кисти подняться, и прекращает тянуться сама, боясь осквернить язата прикосновением смертной плоти. Она даже отводит глаза – ведь не должно смертному видеть божественное без его на то дозволения. Она молчит и чувствует, как замирает испуганным сусликом сердце, когда безвоздушное пространство полнится серебряным звоном слов.
Мысли ее перепуганными газелями мечутся, и как поступить, она впервые за долгое время не знает. Это испытание – понять, проверяют ли тебя, или всего лишь требуют покорности. Слабым утешением служит лишь одно – истовая вера в то, что даже если она ошибется – последний раз в этой жизни – то у нее еще будет шанс все исправить: когда освободившийся от оков плоти дух войдет в чье-то спеленатое тело. И она решается.
Негромко шелестит голос с привычным Луцию шипением, склоняется почти до земли голова, так что черно-серебристые пряди струятся змейками по пыли:
- Прости, сверкающий, быстротечный и урожаеобильный язат Абан. Я – дочь крови язат Фарнах, и не должно мне без дозволения отца касаться облаченного в одежды плоти Божественного и отдавать себя твоей власти. Я в силах лишь склониться перед тобой, полнясь смирением и восторгом от лицезрения Блистательного.
— Интересно.
Короткий ответ. Не глядя.
— Сын. Добро пожаловать в мой дом. Люди порой попадают сюда во сне, но я редко оставляю им память об этом. Сейчас я дарую тебе право решать. Желаешь ли ты, чтобы рефаим помнила это место? Помнила, кто ты?
Луций не шевелится.
Он думает о том, что это может быть опасно. Но что опасно для его дома – это отец сам решает. Не решай за него, решай за себя.
Заслуживает ли Фейруза Аль-Лахми знать, кто она? Но здесь не суд, а ты не судья.
Когда у тебя крылья, когда ты можешь летать, ты порой не строишь планов, просто поступаешь, как хочешь, и смотришь, что из этого выйдет.
– Да, – медленно склоняет он голову.
Дочь славной Хиры молчит, моля Ахура Мазду лишь о том, чтобы предательская дрожь не выдала ее волнение. Злыми барабанами стучит кровь в висках, и слова слышны словно за шумом ветра в тростнике. Кажется, сейчас решается ее судьба. И вновь, как когда-то, она не в силах что-либо предпринять. Остается только ждать. И знать, что даже смерть от руки язата – благо выше и ярче огненного погребения.
— Хорошо.
Антарес кивнул, и Фейруза исчезла. Словно и не было ее никогда. Одним прыжком, белый кролик оказался на руках у Амадея и тот легко потрепал Кэрролла по шёрстке.
— Не беспокойся, сын мой. Она проснётся и сохранит память о случившемся. А мы с тобой можем поговорить наедине. По-родственному.
Среди поля синих цветов возник стол и два абсолютно неуместных стула, которые могли бы показаться Луцию жесточайшей дикостью, ведь все нормальные люди за столом возлежат.
— Надеюсь, ты не в обиде на меня? Я не могу долго находиться в этой форме, и ощущения, по правде, словно пытаешься сжать море до размеров капли. Поэтому мы видимся редко. Но если у тебя есть вопросы, я готов ответить на них.
|
Верблюды, оазисы, хурджины... Архип слегка тряхнул головой, будто пьяница, притворяющийся внимательным слушателем. Взгляд его, однако, был осторожным, чутким, немного боязливым. Госпожа чем-то недовольна. Пришлось вытянуться и собраться с духом перед ответом. — Я вызвался вторым, услышав голос первого. Это прокурсатор Эморри, госпожа, этериал магистриана и матёрый сыщик. Если идёт он, значит, дело важное. Я вызвался, думая лишь о твоей защите, не о противлении твоей воле. Скажу и как телохранитель, и как разведчик. Любую опасность легче предотвратить, обнаружив заранее. Если там на острове — враги ли, союзники ли, просто ли местные жители... ты узнаешь об этом если не первой, то второй. И уж точно раньше чем они узнают про тебя. Архип сжал кулаки и чуть съёжился, опасаясь гнева Фейрузы, но не в силах отвести наполнившийся жадностью взгляд в сторону. Пускай твёрдая земля вернёт саггитарию какую-то украденную память, но одно воспоминание он уж точно не утратит теперь никогда. ...Стройная лодыжка юрко выскользнула из разжавшейся хватки телохранителя, когда арабка начала своё разоблачение. Архип уловил железную нотку в голосе госпожи, хоть и слово та использовала не самое определённое. "Погоди"... с чем? Каково её решение? Почему не рассказала подробнее ни о своей демонице, ни о советах Клавдия с Тиестом? К чему были те кивки? К удовлетворению дэва грубым овладеванием или же к пленению его верёвками и кляпом?
На всякий случай Архип всё-таки стянул тунику через голову, оголив свой крепкий торс лучника.
И изумлённо замер со скомканной одеждой в руках.
Явленная ему нагая женская красота выбила из него дух, смутила рассудок, вихрем вскружила чувства. Словно сама богиня любви предоставила своё тело Фейрузе. Словно та взяла его с боем, исковеркав и исказив, но и сохранив, и приукрасив.
Это было по-настоящему прекрасно.
Это было, в сущности, порочно.
Истинный иконоклазм.
Спроси кто Архипа, отчего он в тот миг застыл с открытым ртом, то пожирая Фейрузу широко раскрытыми глазами, то отводя испуганный взгляд в сторону, и словами объяснить он точно ничего бы не смог. Он видел пред собой не тонкокостную горожанку-римлянку и не дикую пышную варварку, но практически греческий идеал атлетической девы, нечто среднее между красавицей-Афродитой, воительницей-Афиной и охотницей-Артемидой. То был невероятный, сводящий греческого пагани с ума образ персидского варианта триединой статуи всех этих богинь. Всё узнаваемо и всё иначе. Разом и богохульство, и дань безмерного уважения чужим традициям. Меткое попадание в яблочко общей для всех народов сути женской красоты.
Фейруза была богата властным ликом с его аккуратным лбом, большими глазами и широким межвековым разрезом.
Фейруза была бедна смуглой кожей загорелой деревенской работницы, наказанной судьбой жутковатыми шрамами.
Фейруза была везучей хозяйкой гармонии между роскошным бюстом, изящной талией и крепкими бёдрами.
Фейруза была несчастной рабыней чёрных своих распущенных волос, не знающих прелести коримбоса.
Близкая, своя, желанная — простолюдинка, воительница, страдалица.
И одновременно недоступная, загадочная, чужая — царица, персиянка, начальница.
Манящая возможностью взаимопонимания, семьи и счастья.
Пугающая последствиями ошибки, раздора и потери.
Женщина.
Раньше и не воспринимал таковой Архип новую свою ответственность, а теперь она стояла напротив него открытая и беззащитная перед своим демоном, но не перед телохранителем. Единственное, о чём смел он мечтать — чтобы на грани сна своего разума госпожа запомнила его искреннее восхищение.
Не успели предостережение и договор — пересохшее горло жаждало поцелуя, не слов. Архип почувствовал знакомый по осквернённой церкви укол в затылке, понял, что дрожит и от возбуждения, и от страха.
Напротив не Фейруза.
Её захватчица-дэва.
Стуком в висках последняя перед её забытьем воля госпожи.
Архип быстро размотал свой аркан и пятью уверенными движениями порезал его на части. Неуютно было выдерживать любопытствующий взгляд нечеловечески чёрных очей, но эксплоратор старался не выдать своего волнения спешкой. В конце концов, в нём сила легитимного исполнителя. Он должен действовать спокойно, размеренно, жёстко.
Как восемь лет назад. Марш на север, разъезды, перехваты, засады. Сражения и атаки. Преследование. Возмездие. Смерть убийцам семьи ― криком в глухую ночь. Горе побеждённым ― как пир во время чумы. Личности убийц стёрло время. Личности их родных стёрла война. Мозоли на ладонях сагиттария.
Он схватил её за локоть и потянул сильно, но плавно, мог бы грубее. Сразу вспомнил десятки полонённых готок, вспомнил узлы, вспомнил петли, вспомнил стоны и всхлипы, испуг и ненависть, мольбы о пощаде, шёпот проклятий.
Прав был Тиест, тысячу раз прав. Магия умирает. Легионеры способствовали и способствуют. Архип вспомнил и свой удар.
Мягкий рывок, и Фейруза повернулась к ложу, упёрлась коленями в край кровати, не отступить и не упасть ― сведены за спиной руки, держит и давит телохранитель-пленитель, а закрыть глаза ― представишь невольно край пропасти, всей душой прильнешь к верёвке-страховке.
Убийство магии начинается с запястий. Шнур пополам, хватит короткого. Обхват, два конца в дугу, и сразу один налево, другой направо, вот и гибкое кольцо, всего пара мгновений, но уже не вырваться, не сотворить властный жест. Сладка ли горечь осознания упущенного момента? Моток за мотком шелестит тонкий жгучий лён по коже ― отпускай, смирись, это произошло.
Царица Фейруза? Нет, рабыня.
Архип толкнул дэву в пропасть. За быстрым падением ― удар о мягкие подушки, выдох запоздалого испуга. Первые неловкие телодвижения, неумелые из-за связанных рук попытки выровняться, обернуться, робко ли, дерзко ли посмотреть через острое плечико на палача. Взгляд его мрачен, в нём вереницы невольниц на едином канате ― то провиснет, то натянется, бесконечная череда стирающихся о злую выгоду лиц. Он прыгнул следом, спружинил коленями и оседлал упругие женские бёдра, вмял жертву в постель и вдавил её голову за намотанные на кулак волосы в складку простыни.
Рядом платок госпожи, изящный, объёмный, расписной ― в комок его, в рот, в крик. Кроваво-красному треугольнику язычка не справится в одиночку с пятёрней лучника, а мягким губам ― с безразличной тканью. У чистого звука девичьего голоса ― своя девственная плева, бессмертная, зарастающая с каждым освобождением, но обречённая быть прорванной вновь и вновь, поцелуем или кляпом ― как повезёт.
Архип поздно хватился ― других платков у госпожи поблизости не было. Пришлось снять свой-нашейный, скорее экипировку нежели украшение. Скатанный в жгут, он лёг было на рот извивающейся под сагиттарием, стонущей и хрипящей дэвы, но проворная демоница успела выплюнуть уже чуть намокший от слюны свёрток. Короткий рывок за волосы оборвал едкую фразу пока другая рука быстро перебрала тряпичный кляп, скомкала вновь и затолкала обратно, поглубже. Будет время зафиксировать, спокойно завязать тугой узел под пышной копной волос на затылке.
Эксплоратор не дал дэве передышки, хлестнув разок по ягодицам, перевернув с ног на голову, помяв, облапав, вновь вдавив в кровать, вновь рванув на себя, опрокинув и навалившись сзади как для изнасилования. Обман ожиданий, простой манёвр. Пока дэва замерла, не видя насильника, но вся трясясь от предвкушения, тот стянул ей верёвкой локти.
Это уже серьёзно. Тело выгнется луком, плечи одноименного оружия не зря именуют плечами. Большой бюст поднимется выше, чтобы показаться ещё крупнее, придушенный кляпом голос изойдёт на изумлённый хрип… и всё останется в том же положении. Пока выровняется дыхание, пока дэва осознает всю глубину неволи ― верёвка уже оплетёт и сомкнувшиеся (вот это гибкость!) локти, и плечи, обнимет тело под-над грудями, стянет их вместе и сдавит режущими кольцами, нырнёт из петли в петлю, дёрнется последним узлом. Едва ли теперь дотянутся скрюченные пальцы до платка на устах, плеча-то еле-еле коснутся.
Архип сцапал пленницу за налившийся под верёвкой соком шар женской прелести, потянул из стороны в сторону, лёгкой болью заставляя дэву повернуться, потом перевёл хватку на горло ― слишком бойкая, хрипит и стонет, норовит встать, прильнуть. На колени, на место.
Мысленный указ вышел неуверенным, усталым, словно это он-свободный потерял силы, борясь с путами, тогда как она-в-ловушке будто только впитала его энергию. Как же напоминала она сейчас всех тех готок в начале их невольничьего пути! Обозлённые римским нашествием, сильные и несломленные, слишком ценные чтобы их убить! Оставить и отпустить ― обречь себя и своих на будущий ответный удар, вот в чём магия. Всегда найдут они среди выживших своих мужчин, всегда породят новых и взрастят их в мыслях о мести, в обещаниях славы и богатств за счёт ограбленных. Поработить значит обезопасить. Но не только. В неволе, в колодках и цепях, обездвиженные и насилуемые, лишаются пленницы магии сильных чувств. Магии надежды на свободу и возвращение, магии веры в семью и жизнь, даже злой магии возмездия. Приходит постепенно смирение, гаснут угли желаний, растворяются в ночи искры похоти.
Только сейчас, глядя на извивающуюся в путах, на тихо постанывающую Фейрузу, Архип понял, что уже много раз видел смерть магии, что прикладывал и прикладывал к ней руку. Самоубийство же её видел он впервые. И что же, готов довести дело до конца? Сломить царицу по её собственному приказу? Да осознаёт ли она сама, что с ней творит этот демон? Что отрезает она от себя неумелой своей борьбой?
Архип почувствовал мелкую дрожь. Терпеть плотское влечение было сложно, но терпеть свою причастность к уничтожению чего-то трепетного, чего-то прекрасного, лишь по неведомому стечению обстоятельств направляемому в русло войн и грабежа, было просто невыносимо.
Сломать бы этот злой порядок, взять дэву силой, чтобы выбить из захваченной крепости тела Фейрузы, и сразу освободить царицу, вернуть престол и разжечь проклятые угли!
Да о чём таком он смеет мыслить?! Не было такого приказа! Может, лишь хуже сделает, может пыталась уже так, «как мужчина мужчиной, грубо, жёстко», а вот так-то вот ― не пыталась? Может не Фейрузу магией разожжёшь, а лишь дэва её силой накормишь? А докончи дело, свяжи ноги, дай ей удовлетворить себя трущей промежность верёвкой, и может сгинет проклятый демон от голода, не найдя чужой энергии?
Да как тут знать наверняка?! Госпожа?! Ну почему ты ничего не сказала заранее!
Архип в отчаянии сдавил горло Фейрузы ещё сильнее, провёл большим пальцем по пухлым её губам, словно в надежде на ощупь выведать указание… а потом задержал дыхание и заглянул ей в глаза, до самого дна чёрных колодцев души.
-
Верблюды, оазисы, хурджины...
Это вы еще до царства Цзинь не дошли
Короче, дай лапу, бро)))
-
Мысли о образы Архипа замечательно поэтичны и грациозны.
|
Когда Гектор был молод, то очень любил море. Любовь никуда не делась, но, по правде говоря, немного изменилась, ведь с годами душа солдата черствеет, словно лепешка на краю стола. Поэтому теперь, смотря с палубы куда-то вдаль, поверх серых, местами пенных барханов-волн, трибун погружался все больше в воспоминания, вместо грез в фантазиях о будущем. Шутка возраста: все меньше и меньше мечтаешь, вернее мечты становятся проще, их куда больше можно назвать самыми обыкновенными желаниями, которые мало что имеют общего с настоящими порывами мыслей, от которых становится легко и хочется улыбаться. Мечты уходят.
Вот и теперь, воспоминания бередили душу, заставляли хмурится. Надоело. Чтобы отвлечься и мысленно переключиться, Татион сухо перебирал в голове факты, делая осторожные прогнозы на будущее. Иногда он намеренно перегибал с пессимизмом, идя по самому плохому варианту развития событий, но логика была проста: порой тебе может казаться самым плохим итогом, что у тебя срежут кошелёк, а вместо этого, под конец дня лежишь с перерезанной глоткой у забора. Дорожная пыль, смешавшись с кровью обильно облепила, перепачкала лицо и ты уже больше не уважаемый гражданин империи, а просто кусок протухающего мяса. Определённо предусмотреть все невозможно, но тренироваться, бегая, лучше по самому широкому кругу.
Бесили арабки. Фейруза... О ней Гектор старался и вовсе не думать. Хотелось просто отдать приказ и закончить все это здесь и сейчас. На палубе. Не дать высадиться никому, устроить все прямо посреди моря, чтобы словно цепями сковать, чтобы ни у кого не было соблазнов уйти или сбежать. Сжимая кулак Гектор словно воочию видел между пальцев рукоять спаты, привычную тяжесть. Чёрт, привычное все: шаг, подшаг, выпад - укол, а не все эти интриги. Хрен с ними, с мечтами, но наблюдать за тем, как эта... персиянка провернет свои дела и... вернётся, займет место в империи? Станет другом Рима? Та, кто должна была остаться в песках Ктесефона! Это было бы правильно и справедливо.
Разговор об разведке дошел до стадии утверждения кандидатов. Трибун встал и поискал глазами варвара.
- Я сейчас выясню, господин. - Гектор направился на поиски варвара.
|
Валерия была уважительна и сдержана, пока отец представил её Марку по всем правилам, но в её глазах плескался смех. Сложно было не веселиться, памятуя о том, как ещё вчера Марк пылко защищал её от «посягательств» Архипа, а вскоре узнал, кто она на самом деле. Валерия пыталась прочесть на его лице, о чём он думает: счёл эту выходку изобретательной и забавной — или банальной и несмешной? Может, обиделся на неё за враньё? Отец охарактеризовал его как очень умного, начитанного молодого человека, но мало сказал о его характере.
— Будете говорить обо мне? — шепнула Валерия и заговорщицки улыбнулась отцу, когда он направил её вверх по трапу. — Разумеется, я хочу послушать.
Ну том конце трапа её уже ждал новый телохранитель. Ещё вчера она не знала, как о нём думать, кроме того, что он хотя бы не очередной варвар, но с сегодняшнего утра — тем более теперь, когда встретилась с Гаем лицом к лицу, — решила послушать отца и дать проштрафившемуся вояке второй шанс. Соображений по этому поводу у неё было несколько, но главенствовала среди них одна простая и достаточно рациональная мысль: если Гай Эфиций хоть наполовину достоин доверия её отца, то он должен быть достаточно компетентен, и лучше ей не портить отношения с тем, кто в совершенно диком краю будет оберегать её жизнь. Да, звучало разумно до тошноты, но магистриан, на которого она теперь как бы работает, велел ей не дурачиться, а думать головой.
А может — она просто в отличном настроении сегодня. Поэтому даже купленная отцом рабыня ей понравилась, хоть и готка. Валерия по достоинству оценила её рост — та оказалась более чем на голову её выше, — густые тёмные волосы и умное лицо с прямыми бровями и долгим носом. Она была немного худощава, чувствовала себя не в своей тарелке и от стеснения двигалась немного неловко, но из взгляда её ещё не выбили живое любопытство, так плохо вязавшееся сейчас с написанной на лице осторожностью — и это полюбилось Валерии больше всего. Она просила найти ей смышлёную, хоть и не надеялась сильно, однако каким-то чудом отец всё-таки умудрился. Даже в этой дыре.
— Как зовут? — Валерия закрыла дверь в каюту и в упор уставилась на рабыню. — Надо же, какая ты высокая.
— Ангила, госпожа, — та склонила голову, исподлобья следя за довольной улыбкой Валерии, и замолчала, не зная, что ей отвечать на последние слова.
— Ну давай посмотрим. Ты же не дура? Мне дура не нужна. Грамоте обучена?
— Я могу... читать?..
— Это что, вопрос? Ты меня спрашиваешь?
— Я умею читать, госпожа.
— Ладно, хоть так. Но я потом всё равно проверю, что ты там умеешь, — Валерия задрала голову, теперь рассматривая готку как-то по-новому. — Ты не жмись. Не бойся тут никого, поняла? Только меня и отца моего бойся. Он тут самый могущественный человек. Пока мы с ним тобой довольны, у тебя всё хорошо. Ясно это? И с хозяйкой тебе, считай, повезло. Будешь делать, что я тебе говорю, соображай побыстрей, смотри внимательно за всем, что вокруг происходит, всё слушай и запоминай, потом мне будешь рассказывать. Всё, у нас куча дел. Давай помоги мне с одеждой.
Снаружи доносились крики, ходьба по палубе, стук и скрип дерева. Погрузка шла с раннего утра, и всюду было оживлённо. После утомительного вечера, проведённого в основном в ожидании, Валерию только радовала такая оживлённость. Пока одевалась, она не переставала думать о том, что же её ждёт на том берегу, между делом слушая голоса за дверью.
|
-
Предстоящий корабельный переход напоминал ночовку в палатке со скорпионами и если сам Татион прекрасно знал как себя вести с этими ползучими тварями, то остальные могли питать иллюзии.
В палатке – не знаю, а в одной комнате – явно знал).
|
После Новиодуна Архип ненадолго воспрял духом. Подальше от безразлично-голодных городов Рима с их коварными интригами и воюющими пирамидами иерархий, поближе к простому и суровому лимесу — эксплоратору в радость. В диких краях жизнь понятнее. Издали видать, кто враг, а кто так, просто при оружии. Своего сам собой своим считаешь; авторитет командирский из достойных его людей родником бить начинает. А самое главное — всякую магическую скверну можно с чистой душой колдовством злобным считать, и действовать соответственно. Уже вторая ночь на корабле показала, как ошибался Архип и как мало изменилось мистическое его окружение на самом деле. — Гос-спожа?!
На миг телохранителю почудилось, что он спит. Он даже полухлопнул-полуущипнул себя, неумело прикрыв жест растиранием шеи. Нет, о таком ему не снилось и в самых безумных снах! Даже про Флавию! Да ведь и говорила же Фейруза о демоне этом в своей голове, предупреждала же, чтобы бдил и глушил, не давал дэву проклятому власть обрести. А теперь такое!
— Т-ты ли это? Нет, вижу: ты. Но что такое говоришь?!
Архип осёкся и смутился, решив разбавить неловкость действием — подошёл к кормовому окну и осторожно закрыл плотные ставни. С этой стороны, а также с двух боковых — вода за корпусом, улица, но через окно их могли подслушать с верхней палубы, где разбил свой шатёр магистриан. Внизу трюм с грузом и лошадьми, а в коридоре за дверью — ещё одна комната, убежище свиты хозяйки корабля. Вот где могут слышать если не разговор, то... то, что может за ним последовать. Проклятье!
Всё ещё пребывающий в смятении Архип понял, что на языковой барьер проблему не свалишь — персиянка-арабка говорила на его родном греческом едва ли не лучше него самого! Да, то был хрупкий бумажный язык литераторов и поэтов, язык любимых Архипом легенд, но применялся он пустынницей столь искусно, что в совокупности с её экзотическим внешним видом воспринимался им речью дриады или же нимфы. Такое в принципе могла сказать только разве что нимфа или дриада. Или начинающий убивать разум Фейрузы дэв.
— Госпожа, я твой телохранитель, и если так нужно для защиты от злого духа, то...
Архип сглотнул, опустил взгляд на упирающийся ему в грудь перст, вздрогнул. Тело бросило в жар, рассудок — в приглушённую толщей лет ярость. На миг будто бы вновь послышались рёв сперва одного пожара, а затем отголоски десятков других. Сливающиеся в хор обречённых крики. Хриплый хохот демонов под кожей людей. Запершило в горле. Он сам когда-то смеялся схоже.
— ...Но я же не смею навредить и лично! Ты говоришь, "не жалей", но как мне разобрать, где твоя боль, а где — дань наслаждению дэва? В твой р-рот, в твой прекрасный рот поместится и платок, и два, а третий ляжет снаружи промеж губ, сжав объятия узлом на затылке, иначе огласки не избежать! Как тогда мне узнать твою волю? Как понять, что дэв побеждён, что ты — снова ты?
Что за подлая ловушка! Капкан долга с острыми зубьями гордости. Согласишься — предашь профессионализм телохранителя, а откажешься — мужское самоуважение. И наоборот тоже. И трижды три взмаха напёрсточника спустя — тоже! И всё поглотит мрачная тень прошлого.
Неужели она заставит его вернуться на восемь лет назад?
— Ты уверена, что иначе духа не одолеть? Ты совещалась с Тиестом, с Клавдием? Хочешь, позову их? А если дэв вот-вот явится, то потом, потом, а пока хочешь, я свяжу этого твоего дэва по рукам и ногам, хочешь, проведу верёвку натуго через её промежность, хочешь, заполню рот её тряпьём и перетяну поверх — не выплюнет! Это мука, госпожа, но я сам видел, иные распутницы сходили по такой с ума, даже если распутство их было выученным в неволе. Госпожа, я некогда был жесток не только с врагами, но и с женщинами врагов. То, что ты приказываешь... знакомо мне слишком хорошо.
Он стиснул зубы и замолчал, прерывисто сопя, опустив хмурый взор на предательски взбугрившую штаны плоть. А потом резко и дерзко вскинул голову и вторгся на ложе госпожи коленом вперёд, склонился рядом напротив, лицом к лицу. Левая рука — на лодыжку персиянки, словно на рукоять лука, правая — на воротник собственной туники, словно в колчан за стрелой. Он всё ещё легионер-ауксиларий, и если приказано возобновить войну, даже такую, даже так, он это сделает, а проклянёт себя после, если на этот раз назад не вернётся.
Видали в ту ночь лучника на смотровой мачте, где он безмолвно сменил дозорного, чуть ли не силой выкинув того с дежурства. Вид при том у Архипа был отрешённый, отчасти подавленный, отчасти просто отсутствующий. Задумчивый взгляд, не прекращающий бег по волнам. В глубине глаз — панический страх за решёткой сытой удовлетворённости. Тесная перекладина, постоянно раскачивающаяся из стороны в сторону — в тот миг самые стабильные и надёжные две доски в мире. — Слышишь, нет? Знаю, что нет. А ведь когда-то я тебе жертвовал. Прятки шёпота в вое ветра. На мачте слишком тесно и опасно даже для настоящих воробьёв, куда уж той самой. Могла бы уж объявиться, показаться и показать, что всё знает, всё видела и слышала, и, как всегда, потехе цену знает. — И всё же, за что? Ни птаха, ни любимицы... а вот так? Прав был Тиест, тысячу раз прав. Магия гаснет. То, что вокруг — искры. То, что внутри — угли. — Будь ты жива, не допустила бы. Тупая мёртвая сука. Из угля возгорелось пламя. Предательски прекрасное чужое пламя.
-
Шикарный всё-таки Архип персонаж. Способный на сильные эмоции и неожиданные поступки.
-
Из угля возгорелось пламя.
Предательски прекрасное чужое пламя.
Прекрасный пост. Болезненный. Яростный. Жестокий. Самоотверженный. Спасибо.
-
В глубине глаз — панический страх за решёткой сытой удовлетворённости.Воображение рисует что-то такое:  ;)
|
-
— Люди, укажите дорогу к лекарю ветерану сражений под Рейном, — обращался он к прохожим, в сущности, нигде не солгав. — Из всех моих товарищей в живых остались только пёс легата, да и тот уже стар и плешив.
Заход с козырей!)
|
-
Аделф понимал, что помимо благоразумия, здесь присутствует и забота, а значит нужно быть благодарным, а не злопамятным.
Золотые слова!
-
Он мог бы возразить, что в лес он пошел с рабами, потому что солдат ему просто не дали. Мог бы сказать, что когда он поехал в святилище с солдатами те же его, чуть и не убили. Но зачем это говорить. Разве это имеет значение. Господин имел в виду, что надо быть осторожнее впредь и Аделф понимал, что помимо благоразумия, здесь присутствует и забота, а значит нужно быть благодарным, а не злопамятным.Как хорошо, когда в команде есть умные люди, которые тебя понимают в главном, даже если ты ошибаешься в деталях! Здорово, что Квирина и Марк спасли Адельфа. Такая отдушина посреди всех этих заговоров, споров и интриг.
-
Но зачем это говорить. Разве это имеет значение. Господин имел в виду, что надо быть осторожнее впредь и Аделф понимал, что помимо благоразумия, здесь присутствует и забота, а значит нужно быть благодарным, а не злопамятным.
Думаю в плане мировоззрения людей того времени это очень классный пост.
|
-
Натуральный варвар)
-
Мышцы нальются, заблестят руки от пота, можно и отдохнуть, походить, подоминировать над остальными тщедушными мужиками Bully как есть)))).
И вообще, классный пост! "Че, судью нашего народа отравили? Да и хрен с ним, я вообще наполовину ант."
-
Эрвиг крут)
О чем с ребенком разговаривать, он же не воин и не баба.
|
Пшеничное золото лидкиных волос мешаются с припорошенными сединой некогда темными волосами Болеслава, и кажется, словно через тронутую талым снегом землю прорастают первые хрупкие колоски, колышимые словно ветром неторопливым движением бедер. В голубых светлых глазах-озерах женщины, широко распахнутых и подернутых туманной паволокой страсти, отражаются серые, как весеннее небо, глаза мужчины. Она дарит себя ему и прорастает сквозь него, как плоды через черную комковатую землю, принимает его в себя, как вода принимает дождевые капли, растворяется в партнере, как соль. Размерен ли ритм ее движений, бурен ли – все столь же естественно, как солнце, восходящее на рассвете.
С припухлых от поцелуев губ срывается тяжелое, глубокое дыхание, колышется пышная грудь, проскальзывая по коже мужчины. Шелковистые мягкие бедра под шершавыми грубыми руками шляхтича двигаются мерно, приподнимая и опуская хозяйку. Но вот она поднимается, мазанув локонами по лицу пана, и к широкой мужской груди прижимаются две маленькие теплые ладошки.
Она смотрит сверху вниз, ловя каждый момент, меняющий лицо Болека, и двигается вызывающе неспешно, то практически поднимаясь на коленях, то опускаясь так близко, что и шелковый плат не протиснется. И хотя сейчас ситуацией, казалось бы, владеет она, задавая и темп, и скорость, но в блестящем взгляде ее, похожим на глаза мартовской кошки, читается не властность, а та безграничная женская покорность, которая, подчиняясь безоговорочно, сама подчиняет себе.
На коже, светлой, как лепестки белой ветряницы, жемчужинками блестят капельки пота – как роса. Она гнется, словно гибкая ветка или натягиваемый лук, полуприкрыв глаза, а с жадных губ срывается протяжно-лукавое:
- Да, Болек, да-а… Буду – иначе не смо… о-ох! – не смогу…
Лидка двигалась все быстрее, вскрикивая от заполняющей ее твердости и таких крепких рук, нежных и вместе с тем настойчивых, держащих ее так, словно она вот-вот могла развеяться струйкой серого дыма, и только его касания держали ее во плоти. Соединившаяся с мужчиной в единое существо, она ощущала, как распростертое под ней сильное и мускулистое тело, разгоряченное и выгибающееся, отвечает на каждое ее движение, заставляя отзываться низкими, протяжными стонами, исходившими из самых темных и потаенных глубин ее естества.
Словно одержимое весенним гоном животное, она, пьяная от сладости, наслаждалась каждым мгновением соития, каждым резким, вбивающимся в мужчину движением бедер, его страстными поцелуями и своими искусанными губами, влажными стонами и трепетными, требовательными движениями. Покатые молочные плечи снова и снова поднимают тело, чтобы бросить его навстречу страсти, словно дрова в голодный костер. Этот голод и жажда дики и изначальны, и теперь не насытиться, пока не будут отданы до конца все силы.
Ей не надо слов, чтобы выразить свою страсть, не надо ничего говорить. Чтобы дать понять, как она восхищается партнером. Грудное частое дыхание, сжимающиеся на груди пальчики, отрывистые, бесконечно глубокие движения, глаза, то скрывающиеся за пологом ресниц, то расширившиеся и неотрывно смотрящие на пана, сильные бедра, безостановочно ходящие вперед и назад, вбивая окаменевшее достоинство в затягивающий хмельной водоворот женского естества. Время уже ничего не значит: час ли, век ли, мгновение ли длится эта переплетенная скачка. Есть только Он и Она, есть одно дыхание на двоих и короткие, ослепительные вспышки. Проще этих порывов не сыскать. Сложнее, чем эти порывы, не бывает.
|
|
 «О вождь, ужели презренны
Эти десницы тебе, столько раз победные в сечах?
Разве мы для тебя — ничто? Зачем удостоен
Запад счастья иметь тебя над собою у власти?
Что мне родные края, что мне дети, с которыми свижусь,
Что мне за радость почтить пенатов любимого дома?
Все без тебя мне не мило. А там нависает тирана
Пуганый гнев над моей головой: уж верно, он мыслит
Новую кознь против нас, и быть нам добычею диких
Гуннов или в рабах ходить у немирных аланов!
А ведь еще не иссякла во мне природная сила
И не отвыкла рука владеть разящим железом!
Знай же: останешься ль ты под закатным своим небосклоном,
Все равно, для меня и вдали ты единый
Вождь, и верность моя — для тебя. Тебя ожидает
Должная жертва от нас: да свершится святое закланье!»О берег тот, о негостеприимный берег, где ледяная серая вода подобна огромной луже строительного раствора, что Бог использовал при сотворении вселенной. Низкорослые, голые деревья, да поникшие стебли камышей — вот и все, кто встретил вас, кто качнули головами и ветвями с легким порывом ветра и тут же вновь склонились, будто оплакивая судьбу путников, дерзнувших отправиться туда, где им совсем не место. Дорога прошла на удивление благополучно — капитан Фейрузы, боспорский грек Саваг, знал эти воды. Ещё на горизонте покажется нежное белое облачко, а он уже с поклоном просит госпожу Фейрузу разрешить созвать гребцов и повернуть корабль к берегу. И только спустя несколько часов, когда корабль уже вытащен на берег, а солдаты дружно успели проклясть «мерзкого раба», разражается буря. Дождь хлещет не переставая, голубые молнии сверкают на горизонте, огромные волны топят берег в облаках белой пены, и видится людям, будто среди бушующего моря скользит по поверхности воды и пускает фонтан, невиданных размеров морское чудовище, каких отродясь не видали ни в этих краях, ни в иных, известных человечеству, кроме может быть Британии да западной оконечности Галлии или Иберии. Один Луций не смотрел в море, но оглянувшись, тревожно разглядывал скалы — ему показалось, будто на одной из них стоит знакомый силуэт колдуна Руиса. Спали под двойным караулом, но нападения так и не последовало. Поначалу корабельный быт показался многим адом. Фейруза заняла единственную одиночную каюту — покои подле неё остались за Квириной, Тиестом, Архипом и рабыней-камеристкой Аттикой. Телохранительницы-арабки разместились в центре, надежно отделив тонкими деревянными перегородками и ширмами своё обиталище, а с ним и обиталище своей госпожи от похотливых солдатских взглядов. Но даже их преследовал вездесущий, идущий от воды и дерева, холод... Солдатам на верхней палубе приходилось ещё тяжелее. Март — жестокий месяц. Если днем ещё можно обмануться считая, что наступила весна, то ночью в море гуляли по настоящему зимние морозы. Люди прижимались друг к другу, кутались в припасённые (слава Иосифу Сайферу) одеяла и всё равно каждый день хоть один легионер начинал кашлять. И тут уже слава Аделфу, пополнившему в Новиодуне запас микстур. Всё усугубляет качка и морская болезнь. В первые дни едва ли можно было выйти на палубу и не услышать характерный рвотный звук. Но и потом нашлись те, кому море крепко вцепилось в живот — в основном не знающие воды арабки, но досталось и Аспургу и Тамар, вдруг обнаружившим, что хотя дух их крепок, тело норовит отправить сначала всё съеденное, а потом и просто «всё» за борт. Шептались, что Фейрузе так же тяжело, но хитроумный Квирина приготовил ей микстуру, смягчающую бурление желчи. В действительности, Клавдий просто окуривал госпожу сонным дурманом чтобы даровать ей несколько часов покоя. Постоянная тряска вызывает боль в ранах. Не раз среди ночи Аделф или Эрвиг просыпались с воем, от которого подскакивал весь корабль — слышалась шаркающая походка Квирины, разносился приятный запах маков, полыни и конопли — и воцарялась тишина. В те дни вы впервые действовали как отряд. Поддерживали друг друга чем могли — даже завязавшееся соперничество не принимало форму вражды. Фигурантами оказались Архип, Эморри и Эрвиг — и началось все с того простого момента, когда однажды германец поднёс к столу Луция пойманную им огромную камбалу. Присутствовавшая там же Фейруза что-то шепнула стрелку, и на следующий день тот подстрелил на обед большую морскую птицу, которую арабка почему-то тоже отправила магистриану. Так и пошло — варвары в основном рыбачили, как принято в их народах, лучник же натягивал тетиву, раз даже попав в дельфина, оказавшегося на удивление вкусным. Соперничество продолжалось, пока однажды Архип не обыграл вчистую оппонентов, к которым присоединился Аспург, в кости, и кто-то не закричал «да ему колдун помогает!» После того как все едва не кончилось дракой, состязание было прекращено волей обоих почтеннейших господ. Гектор был ещё задумчивее и молчаливее обычного. Порой он внимательно смотрел на Фейрузу, идущую в сопровождении Квирины по какой-либо надобности — но ловил себя на мысли, одному ему ведомой, и отворачивался. Только сжатая в кулак рука могла выдать терзающие легионера в тот миг чувства — да ещё то, что потом трибун всякий раз садился с солдатами на вёсла. Делать это приходилось довольно часто — точно пару раз в день. Обычно — при выходе с места стоянки и соответственно при швартовке. Ночевать в море Саваг настоятельно не советовал. В прошлом он был капитаном пиратов — Аврелиан приобрёл его с молотка после неудавшегося налёта — и точно знал не только все береговые бухты, но и повадки местных бандитов. Оказывается, готы порой предпочитали подкараулить корабль, который узнавали по зажженным фонарям, и подойти к нему на гребных шлюпках среди ночи. Забравшись на борт со звериной ловкостью и избавившись от часовых, они сеяли ужас и смерть порой на вполне защищённых судах. К чему строить корабль когда хватает хижины и лодочного навеса на берегу, да пары дозорных с глазами на правильном месте? К тому же ночью сложнее увидеть приближающийся шквал или иное бедствие. Поскольку вы шли вдоль берега — можно было запросто сесть на мель или вовсе напороться на скалу. И хотя у Савага были четыре помощника, опытных матроса со сходной судьбой, каждый из которых мог работать с парусом или рулевым веслом — они чередовались каждые три часа — даже эти морские волки были отнюдь не всевидящи или всеведущи. Особенно по ночам. Да и днём бывали эксцессы, правда больше по вине неопытного экипажа. О, вы никогда не забудете ворчание солдат, не желающих подчиняться рабу, несвоевременные хлопки весел о воду, и наконец — удар! Мель! Ещё в устье Дуная! Капитан ругался так, что его несомненно ждала бы порка если бы хоть кто-то кроме него знал, что делать. И следующие несколько часов римские гордецы стаскивали судно с мели по берегу за канат, привязанный к мачте. После этого капитана в общем-то слушались. По крайней мере он очень мягко и вежливо объяснил гордым господам, что там, где на реке был песчаный нанос и плотный ил, в море будет подводная скала, которая пропорет днище на раз — и мигом отправит, так сказать, на днище, без малого восемьдесят человек и двадцать лошадей. Сам Саваг конечно умеет плавать и не сомневается в таковом умении благородных господ — и все же не желал бы чтобы хоть кто-то прибегал к таковым умениям. Так что лучше бы оставить на берегу все эти «да это же просто тучка» или «мы спешим, ночью поплывем» или «а чего у берега сидим, давай в открытое море». Впрочем, на всё воля господская. Ухаживает за больными Квирина. Повязки меняет, щурится довольно. Аделф поправляется словно над ним колдун постарался — может так и было, а может медицина показала свою силу, но хоть и с палкой, лекарь уже через несколько дней мог ходить. Эрвиг навсегда сохранит косой шрам на лбу и такой же на бедре, многие глядя на него будут замечать легкую хромоту — но и ему удалось сохранить ногу и даже не оказаться прикованным к палке. Сложнее всего пришлось Эморри, чья рана хоть и не была опасна, оказалась наиболее заметной. Одно дело — благородный шрам на лбу, другое — перебитый нос, к которому возможно никогда не вернётся прежняя форма, даже когда срастутся кости. Легионеры прозвали его Ринотмир, что в переводе с греческого означало «разрубленный нос». Впрочем, даже у злейших из шутников хватало проблем. Сложнее всего солдатам давалось дежурство на мачте — грот достигал в высоту одного акта. Представьте себя на миг Архипом в день, когда по какой-то надобности наверху понадобился его острый взор. Представьте, как лезете по снастям, стараясь не смотреть вниз и не обращать внимания на качку, как наконец оказываетесь на топе мачты, где для дозорного установлена пара досок, на которые можно встать, крепко держась обеими руками за ту самую мачту... Корабль и вода внизу кажутся маленькими, а вот качка на высоте усиливается многократно. Ветер и волны несут Архипа из стороны в сторону, опасно накреняя то туда, то сюда, мурашки бегут по его коже, ему кажется, будто корабль вот-вот завалится на воду бортом, и он, Архип, полетит от этого удара в непрозрачную серую воду... А снизу: «Что видишь ты, Архип?!» И как не ответить: «Смерть вижу» Но вместо этого лучник вдруг набирает побольше воздуха в грудь и что есть мочи кричит — Земля! Земля! Последний отрезок пути. Единственный выход в открытое море, капитан Саваг считает, что следует достичь Днепра до темноты. И вот, Архип наконец увидел землю. Коварно море — лишь через пару часов то, что очевидно дозорному на мачте, наконец увидели солдаты на палубе. И лишь на излете дня услышите вы наконец команду — Убрать парус! Перейти на вёсла! Полная смена! Саваг мрачен. Он рассчитывал добраться до Днепра раньше, чем подует береговой бриз — а теперь судно будет вынуждено бороться разом и с ветром и с течением. — Тейран, давай за барабан! Полная смена значит полная! Нужны все гребцы! Мне плевать, если ваши руки стёрты в кровь, плевать если у вас болят задницы или суббота! Вы выдадите мне полный ход и в следующие несколько часов единственное, что вы должны слышать это тот барабан! Ритмичные удары разносятся над кораблем. Мокрые от пота рубашки гребцов натирают кожу, и несмотря на холод многие предусмотрительно сбросили их. Саваг принимает рулевое весло с одной стороны кормы, один из его помощников — с другой. Наконец, ещё двое отправляются на бак и мачту. Время от времени они перекрикиваются на одном им известном языке. То дозорный подаст сигнал, и корабль резко вильнёт, обходя невидимую мель или препятствие, то капитан вдруг крикнет барабанщику, чтобы тот ускорил или замедлил темп. А иногда и вовсе над палубой проносится крик — Чего расселись, слабаки! Мне самому сесть на вёсла?! Я сука десять лет на вёслах отсидел, и ни разу такого позора даже не видел! Держать темп! Весла это вам не сиськи ваших жён и мамаш! Давай! Давай! И корабль входит в лиман, входит под слабый скрежет снастей, под треск ветвей голых деревьев и шуршание камышей. Луций стоит на носу. Словно статуя замер он в окружении Марка, Аспурга и Тамар, и кажется будто не разведчик он, но завоеватель, бросивший жребий, не на переговоры идущий, но на войну. Фейруза возлежит на корме. Рабы с поклонами подносят ей вино и изюм, разминают утомленные качкой ноги, а один, стоящий у борта, красочно пересказывает то, что видит. Для неё это просто прогулка. Идёт вперёд гордая либурна — редкие льдины бьются о корпус. Холодный ветер бьет в лицо магистриана, словно плеть проходится по спинам гребцов — а угрюмое серое небо безразлично гонит к морю отару облаков. Сама природа норовит покинуть эти земли — зачем же идёшь ты сюда, Луций Цельс Альбин, против ветра и течения, против опасливого голоса разума и пророчеств злой судьбы. Что ты надеешься обрести? Зачем на самом деле ты ищешь гуннов? Очищается персиковое небо на западе. Солнце заходит, и в лучах его вы внезапно видите город на холме. Ольвия. Последнее пристанище идущих на север, вольный полис, тяготеющий то к Империи, то к Боспорскому царству... Теперь метания завершились. Чёрные от копоти стены окружают огромное кладбище — с одной стороны жители положились на крутой склон и в прошлом ограничились частоколом, но сейчас огонь подарил вам четкий вид разрушенных домов и башен, сваленных в кучи обугленных тел... Страшнее всего было зрелище кольев, выставленных вдоль береговой линии. Когда-то на них были тела защитников города, но морские гады и птицы оставили только кости. Вот куда вы идёте. В земли, где остались только мертвецы... Либурна входит в Днепр. — Всадники! Около десятка, вооружены! Вдруг кричит дозорный на мачте. Но когда корабль подходит туда, где кавалеристов могли бы увидеть остальные, их уже и след простыл. Мрачен Саваг. Мрачен — ибо видит в призраках Днепра знамение грядущих смертей. Но есть ли у него иной выход кроме как сказать что-то, кроме того, что он должен сказать? — Госпожа Фейруза. Я бы бросил якорь посреди реки, не высаживаясь на берег. Мой народ называл эту страну «землёй ведьм». И хотя это лишь легенды — кто знает, кого можно встретить в этих проклятых землях...
-
В посте очень много "но": эпично, динамично, исторично, чудесно!
-
Хороший тамада мастер и конкурсы броски интересные!)
-
Арррр, суррровое моррре!
-
+
За одну картинку можно плюсик ставить, а ведь текст еще круче.
-
Отличный пост, заполненный деталями и бытом на корабле.
-
У меня от этого поста морская болезнь
|
Ласка провела Провидицу за собою, и чем дальше уходила она от охотницкой, тем сильнее было её облегчение. Провидица чувствовала, как то напряжение, что буквально испускала из себя эта сгорбленная, тщедушная фигурка в тёмном платке, становится всё меньше и меньше. Но, конечно, страх никогда не исчезал совсем - сейчас подобный страх испытывали все, кто живёт в Изборске и окрестностях.
Ягиня не лгала Ловчему, что не держит её насильно и не мучает. Ласка боялась её не поэтому. Просто она видела всё. Видела, как в ужасных муках и корчах умирали за поминальным столом люди, которых она любит. Видела Ягиню, что холодно и отстранённо наблюдает за тем, как умирают её братья. Видела, как горит город, и как бесчинствуют, грабят и убивают захватчики, которых призвала ведьма. И всё же, ласка не убегала. Ласка воспринимала это место как свой дом, и потому оставалась здесь, же всё ещё пытаясь поддерживать это место хотя бы в видимости порядка. Ведь там, за порогом опустевшего, затихшего и медленно приходящего в упадок княжьего детинца, Ласку ждала только неизвестность, голод и смерть. Ласка страшилась этого даже больше, чем боялась Ягиню. Намного больше.
Они вместе вышли на крыльцо. Ласка выпустила Провидицу, открыв для неё дверь, а сама скрылась внутри, желая поскорее спрятаться от всех невзгод в своей маленькой каморке. Провидица осталась в одиночестве и благословенной тишине. Впрочем, ненадолго. Совсем скоро она услышала, как где-то сверху открывается окно, а затем слышится слабый кашель. Спустившись с крыльца, Провидица повернулась в ту сторону, и увидала, как из окна выглянул Чахлик, которому отчего-то не спалось в эту ночь.
Чахлик увидел её тоже, но некоторое время щурился, пытаясь разглядеть, кто это там, в полумраке, стоит под его окном.
- Василиса? Это ты? - Спросил он неуверенно. - А где все остальные?
Благодарно кивнув и едва сдерживая гнев - новое чувство, готовое вот-вот вырваться наружу, как языки пламени из черепушки, Василиса покинула постылое место.
Немного погодя, глотнув относительно свежего воздуха, она обратилась к девице:
- Ласка, коли надумаешь, уходи с нами. Обидчиков среди нас нет, но и жизнь спокойную я тебе не обещаю, - наспех, перед тем, как расстаться, шепнула Огнедева.
С богами хотела разговор держать, да им виднее однако, с кем разговоры ей вести.
- Я это, братец, - ласково сказала Провидица. - Ягинюшка с Ловчим беседуют, а я не могу зверья убитого выносить. Вышла с луной в гляделки поиграть, да с ветром посоветоваться, - то ли пошутила, то ли правду сказала Василиса.
Ласка на предложение Василисы ничего не ответила. Понятное дело, она была немая, но ведь даже ни кивка, ни отказа. Кажется, служанка испугалась, что с ней кто-то заговорил. Испугалась, что Ягиня подумает, будто ласка за её спиною о чём-то сговорилась с незнакомцами.
***
- А-а.
Чахлик, очевидно, не знал, как понимать Василису. То ли как шутку её слова воспринять, то ли всерьёз. Посомневавшись несколько мгновений, он решил не переспрашивать, а вместо этого задал другой волновавший его вопрос.
- А ты как Ягиня, да? Тоже ведунья? - Спросил он. А потом улыбнулся. - Или ты этот посох так носишь, людей попугать?
Василиса улыбнулась в ответ. Как все-таки не похож был Чахлик на будущее всемирное зло.
- Боги показывают мне всё, будущее, прошлое. И посох они мне оставили. Не знаю, зачем, - честно призналась она. - Убивать душе моей противно.
- Ты богам служишь? Старым богам? - Удивился Чахлик. - Я думал, батюшка мой, Возгарь Пересветович, всех окрестил, кто старым богам молился. Но посох хороший. Красивый даже, по своему. Только голова эта... Ух.
Чахлика так и передёрнуло, когда он глянул в пустые глазницы черепа.
- Убивать противно. - Согласился Чахлик, когда его взгляд вновь сфокусировался на Василисе. - Но самому умирать страшнее.
- Послушай, - неожиданно нахмурившись, Василиса уперлась одной рукой в бок, - кто тебе сказал, что умирать страшно? Ты что, уже пробовал умирать? - в голосе сквозило раздражение. Василису завсегда злила людская слабость.
- Да если хочешь знать, то, что с тобой дальше произойдёт страшнее смерти в тыщу раз!
Разговор становился похожим на вызов. Однако Провидица точно знала, для чего рассказывает Чахлику о своих видениях. Пока тлеет угольками хотя бы слабенькая надежда, надо дуть изо всех сил на эти угли, авось да получится что.
- А что со мной произойдёт? - Севшим голосом прошелестел Чахлик, недоверчиво глядя на Василису. - Что же может быть хуже того, что тебя просто не станет, а тело твоё объедят черви с опарышами?
- Видела я… - и уголок рта приподнялся в недоброй усмешке, - что станешь ты трупом ходячим, скелетом истерзанным, на коем червям и поживиться нечем будет. Лицо твоё милое станет черепом, кожей обтянутым да и только. Глаза вот как у костяшки моей светятся да зло глядят, - Василиса развернула к Чахлику череп на посохе.
Коли кто другой на ее месте оказался б, воспользовался уже мощью божьего подарка. Да Василиса плохого не умышляла.
- А уж зла сколько принесёшь, -Василиса присвистнула тихонько, - так в народе и прославишься, как самый злой колдун русский.
Она остановилась дух перевести и покачала головой, уже с грустью.
- Не такой бы я тебе судьбы искала, коли б рядом была. Но, слава Богам, ухожу я поздорову. Насмотрелась и будет.
Удалось Василисе Чахлика напугать. Может, даже сильнее, чем она бы того хотела. Тот даже задышал чаще, задрожал слегка, представив себя самого от которого одни кости остались, но жизнь их не покинула.
- Быть того не может! - Прошелестел отрок. - Ягиня обещала мне, что буду я вечно жить! Но не так! Не трупом ходячим!
Тревожно оглядевшись по сторонам, Чахлик задышал глубже, пытаясь выровнять сердцебиение. Слабый организм, не отошедший ещё от яда, плохо переносил такие сильные страхи.
- Я слышал, ты Провидицей себя называла. Но ты, должно быть, ошибаешься. - Проговорил он торопливо. - Или специально меня обманываешь, чтобы я отступился. Думаешь, я сам отступиться не хочу?
Чахлик покачал головой.
- Некуда мне уже отступаться. Сделанного не воротишь. Но я верю Ягине, она ещё никогда меня не подводила. Всегда была рядом, всегда мне помогала. Она любит меня. Может, если она будет знать про такое моё будущее, она что-нибудь придумает, как напасть такую от меня отвадить.
Однако, после кратких раздумий, Чахлик всё-таки передумал.
- Нет, нельзя ей говорить. Она может худое подумать, что ты меня против неё настраиваешь. Может... как с братьями. Ты лучше тоже про это помалкивай до поры. А там я что-нибудь придумаю, может.
Василиса пожала плечами только, с равнодушием напускным.
- Ты спросил. Я ответила. Боги ещё никогда не ошибались. А дальше отступайся, не отступайся - дело твоё.
- Жаль, что не было меня раньше с тобой - это да, жаль. А теперь уж, - Провидица махнула рукой, - и правда дел наворочено.
Она было уйти хотела уже, да больно сердце у Василисы доброе оказалось:
- Ты, братец, коли передать мне что захочешь али поговорить просто, ветру нашепчи, а он уж мне передаст, он тоже брат мой, не обманет.
- Прямо вот так? Ветру? - Удивился Чахлик, но спорить не стал. - Ладно. Может, попробую, если будет что сказать.
- Авось свидимся ещё.
Поклонилась Василиса, посмотрела на Чахлику пристально, словно запомнить его таким хотела, да и пошла прочь.
Укромное местечко найти да с куколкой поговорить, покуда не с кем более.
За Ловчего у Провидицы сердце не болело, за брата тем более - каждый сам свою дорожку топчет, как хочет, а вот не станет ли она, Василиса, пособницей тьмы, очень тревожило девицу.
- Удачи тебе. - Пожелал Чахлик вслед Провидице, и скрылся в глубине своей тёмной комнаты, затворив окошко. А Провидица отошла к коню своему верному, Нечую, который тут же доверчиво прильнул мордой к его рукам. Тут было спокойно. Никто не подслушает. Даже птицы куда-то делись - неужто исполнила колдунья обещание?
- Ох, Нечуй, Нечуюшка, - простонала Василиса и уткнулась в тёплую конскую шею. - Какая ж я Провидица, коль о себе ничегошеньки не знала…
Постояв так с минуту, Василиса утёрла слёзы беспомощные и за куколкой потянулась. Накормила ту и спрашивает:
- Зачем, куколка, сестре варяги те двое понадобились?
- Думает Ягиня, будто бы есть у них какой-то секрет. - Ответила куколка Василисе. - Секрет, который поможет Чахлика от смерти спасти. Сами-то они от смерти много раз спасались, если верить молве.
Прищурилась Василиса:
- Так и думала я, куколка. А действительно есть? - хитро улыбнулась она и скормила той последний кусочек яблока.
Нечуй с грустью посмотрел на это непотребство.
- Какой-то секрет у них точно есть. А спасёт ли он их... - Кусочек яблока неведомым образом исчез у рта куколки-крупянички.
- Благодарствую, куколка, - тихо сказала Провидица. Больше всего ей сейчас хотелось обратно в теремок свой вернуться, да видно не придётся уже…
|
Ягиня усмехнулась, как будто восприняла за похвалу слова Ловчего о том, что от неё не скрыться.
- Зачем? - Переспросила Ягиня. - Ради любви, Ловчий. Всё ради любви.
Так же задумчиво, как и сам прославленный охотник, она покручивает в руках чарку, наблюдая за тем, как плещется в ней ровная, блестящая поверхность алой жидкости, давая небольшие отблески в дрожащем свете свечей.
- Я люблю своего брата. И для него сделаю всё. - Это вот "всё" прозвучало так, будто она отрезала это слово, отсекла своим костяным ножиком. - Я, конечно, мыслей людских прочесть не могу - только не говори никому, это секрет. - Ягиня подмигнула Ловчему - Наверняка я не скажу, мог ли кто-то из братьев моих и правда решиться дурное свершить, Кощея моего погубить. Но у них была причина, была возможность, и была страшная нелюбовь к нему. Для меня этого было достаточно. Я не люблю ждать удара в спину, я его упреждаю.
В этих словах явно был намёк, который адресован был Ловчему.
- То же я скажу и о князьях новгородских да киевских. Слышал моё обещание? Будет Кощей не князем Изборским, но царём всей Руси. Сил у нас, конечно, меньше, но я ведь девица знающая, многие тайны мне открыты. Поборемся. И Сванн мне поможет, никуда не денется. Он в угол загнан, погнали его с родной земли, а люди его с ним вместе пошли, как верная стая. Я им новый дом дала, пусть живут, а Кощей разрешил им дань собирать в Изборске и других владениях, где мой брат править станет. Заключена у меня с ними кровная клятва, такая, какую не нарушить просто так. Отчаяние и тревога о людях своих толкают и не на такие соглашения.
Когда Ловчий задал последний вопрос, Ягиня долго молчала, прежде чем ответить.
- Я не делала ничего для того, чтобы батюшка умер. - Наконец сказала она. - Но и от смерти спасти его способа не искала. Другой у меня тогда поиск был. Хворь в нём зрела давно, может с тех самых пор, как он Белозара убил. Слыхал ту историю? Ну, кто не слыхал. - Снова короткая улыбка самой себе, снова зелёный блик в глазах красивых. - Опухоль у него была внутри, в печёнке в самой, меньше горошинки, и зрела она там многие года, не болела, не ныла, ждала своего часа. А потом... - Ягиня взмахнула рукой, свободной от чарки. - Съела болезнь сначала печёнку, а потом и всё остальное тело. Сгорел наш батюшка за три неполных дня. А я-то рассчитывала, что он подольше протянет, даст мне больше времени. Вот и пришлось готовиться к грядущему в большой спешке и суете. Оттого и вышло так... неаккуратно.
Ягиня вздохнула, а потом поднялась с места, держа чару в полусогнутой руке.
- Хороший человек был мой батюшка, Возгарь Пересветович. Всегда к добру стремился, и если и сбивался с пути того, то лишь потому, что он всего лишь человек, со всеми человеческими страстями и слабостями. Вот давай и выпьем за него. За него, да за упокой его души.
Подняла Ягиня чару, и вставший вслед за нею Ловчий поднял чару ей навстречу. Звякнуло негромко стекло друг о дружку, а затем Ловчий и Ягиня разом осушили каждый свой сосуд. Ягиня осушила его как ни в чём ни бывало, а вот Ловчий... Ох, не зря он не доверял Ягине, не зря. Он чувствовал ещё, как текло вино по горлу, а в живот так и не дотекло. Где-то на пути к нему вдруг всосалось оно прямо в стенки пищевода, а от него начало растекаться по всему телу жаркой лавой. Ловчего затрясло, бросило в пот, всё нутро загорелось огнём а ноги подкосились. Повело его в сторону, помутилось в глазах, а вены все вздулись синими корнями, вспучились под кожею. Опустевшая чарка упала на пол, разлетевшись на мелкие осколочки.
- Ну-ну-ну, Ловчий. Потерпи. Сейчас пройдёт. - Успокаивала Ягиня Ловчего, с улыбкой глядя на то, как борется он с немочью, тело сковавшей. - Не бойся, не яд тебе дала, как братьям. Кровь моя, с вином разбавленная. А у меня кровь особая, как и я сама. Сейчас усвоится, и всё пройдёт.
А Ловчему уже казалось, что головы мёртвых зверей глядят на него, и как и Ягиня ухмыляются, да перешептываются друг с другом злорадно.
- Гляди, гляди!
- Как корчится!
- Убийца поганый!
- Сожрём его!
- Сожрём его!
- Сожрём его!
Хор голосов, впрочем, быстро смолк, и Ловчего начало отпускать. Жар внутри ослабевал, отступала острая боль, превращаясь в тупую и ноющую, а зрению возвращалась былая острота.
- Не обессудь, что обманула тебя так. Зная твоё упрямство, сам бы ты не согласился. - Сказала Ягиня. - Я сестрице пообещала, что помощников своих отпущу, а приглядывать за вами мне, как ни крути, а надо. Вот и повязалась я с тобою, как с ними. Теперь смогу видеть глазами твоими, да слышать ушами, ну и с тобою говорить по душам, хоть за тысячу тысяч вёрст ты от меня будешь. А коли захочешь, так и вовсе призови меня, и прибуду я. Мы с тобой теперь как родные, как брат и сестра.
Ягиня поставила чарку на стол, и отодвинула от себя.
- А ещё, если голову вдруг сложишь в пути нелёгком, я про то узнаю вовремя, и смогу что-нибудь сделать, вот как с подругой твоей. Правда живая да мёртвая вода нынче у меня вся закончилась, но что-нибудь я изыщу. Для тебя уж постараюсь.
|
Беседа с маджисом и сарбазом завершилась как нельзя более вовремя: в триклинии появился тот самый юноша, что сопровождал дукенария: его толи скриптор, толи бенефициар, толи супернумерарий. В вежливых выражениях Марк передал, что его господин желает встречи и готов даже сам прийти к Фейрузе. Это приятно удивило: сама лахмидка была не намерена бегать по первому требованию римлянина. Поблагодарив посланца и сообщив, что готова принять превосходнейшего, женщина распорядилась, чтобы с ней остались две копьеносицы и Архип-сарбаз – раз уж он стал ее личным телохранителем. К тому же, поклявшись своими богами, мужчина оказался удостоен самой сокровенной тайны царицы – о ее одержимости, и должен был, случись во время беседы непоправимое, помешать дэву перехватить власть над слабым плотским телом.
Когда магистра явился, его снова встретили вежливой улыбкой и троекратным приложением руки:
- Рада, что превосходнейший вернулся и почтил меня своим обществом. Возможно, вы, уставший с беседы, желаете отведать вина? К сожалению, наш блестящий хозяин предпочитает римское вино, посему я не могу предложить вам превосходный или бадех, но взамен готова сама наполнить ваш кубок. А вам доводилось пробовать вино со склонов Загресских гор?
Луций пришел в триклиний, захватив с собой меч Кая Бозы и колчан Архипа, которые отдал одной из арабок.
– Благодарю, – ответил Луций, занимая место на своем ложе. – Беседа с сиятельным Аврелианом – словно праздник, она не могла утомить меня. Напротив, я полон сил. Но я не откажусь от вина, тем более налитого столь царственной рукой. Поскольку у меня есть собственный виноградник, было бы странно, если бы я не проявлял в отношении вина известный патриотизм, однако, признаю, Загресское вино, хотя в известной степени уступает Фалернскому, превосходно. Я познакомился с ним, когда служил в Африке. Однако мне не кажется, что его отсутствием можно упрекнуть благородного Кесария, столь гостеприимно принявшего нас в своем доме. Думаю, будет уместно, если мы начнем с того, что поднимем чаши за его здоровье и успех.
- Это прекрасно, когда твои земли богаты и плодородны, и пьянящий виноград, растущий на них – истинное благодеяние. Он настраивает на философский лад и преумножает богатство. Мои же земли, - продолжила Фейруза, плавно поднимаясь с ложа, - богаты лишь песком и своим народом, который ценит воду превыше вина и посему предпочитает отбирать благородную амброзию у тех соседей, кто слабее, кто не знали жизни под палящим солнцем днем и пронизывающим холодом ночью.
От Луция не могло укрыться, что руки царицы, наливавшей вино в серебряные чаши, мелко дрожали, а она будто старалась этот самовольный танец остановить.
- Счастливы те, кто могут услаждать свой вкус фалернским вином – оно и впрямь превосходно: говорят, даже сам Ганнибал любил его - и вкушать в покое финики. Жаль только, что многих подобное счастье многих заставляет забыть о мече: тем паче в Африке, где страшнее полудиких племен врага нет. И вдвойне благословлены те, кто готов оставить уют и покой своих вилл и сменить его на тяготы служения своей стране.
Подав гостю кубок, лахмидка вернулась на ложе.
- И верно: незнающий глупец мог бы подумать, что мы едины в том, что за глаза осуждаем благородных друзей наших! Я подниму этот кубок за гостеприимного хозяина, да ниспошлют ему долгие лета! И за эруса Аврелиана, благодаря которому мы можем отдыхать в этом доме и услаждать свой вкус румским шаробом! И когда моя миссия увенчается успехом, я обязательно пришлю вам несколько кувшинов загресского бадеха, чтобы мы еще раз выпили за тех, за кого пьем сейчас, и помянули тех, чья рука уже никогда не сможет воздеть чашу.
Луций кивает и отпивает вина.
– Сразу о деле! – говорит он, усмехаясь уголками губ. – Похвальная прямота, которой обычно не ждешь от женщины. Правильно ли я понимаю, что Архип Фракиец, – он кивает через плечо, – теперь не только твой телохранитель, но и советник, и при нем мы можем обсуждать все, что угодно? Я спрашиваю это, потому что, как мне казалось, ты гражданин Рима, и, как я понял, действуешь в интересах сиятельного Аврелиана, а Архип, пусть пока и формально – подчиненный комита Фракии. Я просто уточняю на всякий случай, не видишь ли ты здесь какого-либо противоречия?
"Например, что комит спросит его, зачем тебя на самом деле послали вместо Флавии? И Архип расскажет ему все, как только что все рассказал Аврелиану," - говорят его глаза.
– Потому что, как мне кажется, для защиты от одного безоружного и вполне дружелюбно настроенного римлянина вполне хватит и двух арабок.
Фейруза улыбается еще шире, на сей раз даже, кажется, искреннее. Римлянин, как оказалось, умеет говорить так, как подобает, и не выставлять свою цель перед собой, словно щит. Да еще не стесняется показать зубы - что, впрочем, он продемонстрировал и в разговоре с Аврелианом – красота! Давно позабытое искусство беседы!
- О, превосходнейший дукенарий, я, как вы заметили, отныне подданная Августа, да будут годы его правления долги и славны! А посему мне пристало общаться так, как удобно рожденным на быстром в словах и делах Севере: ведь здесь я только гостья, и стану снова царицей, когда покину земли Рима! А пока я здесь, я верю, что мой друг Аврелиан не причинит вреда ни мне, ни комиту. Он мудрый человек, и знает, в чем его выгода. Как знаю это и я. К тому же, - она наклонила голову, - Архип-сарбаз мой человек, и пребывает в моей власти, во власти закона пустыни. И, как мудрый человек, он знает цену слов. А я, если в том возникнет необходимость, готова научить его этой науке, столь знакомой рожденным под жесткой дланью шахиншаха, да достанутся его кости шакалам. Как готова и защитить всех тех, кто назвался моими людьми.
И выжгет мне солнце глаза, если он стоит здесь для защиты от превосходнейшего или для совета царице! Он стоит здесь, потому что услышал мою волю – и этого довольно. Отец моего мужа, владыка Ктесифона, как-то приказал казнить сарбаза, заснувшего на посту… после того, как его трое суток забывали сменить. За нарушение приказа всегда приходит воздаяние, не так ли?
Мой друг Аврелинан рассказывал, что вы – а теперь уже мы – смотрите на мир также. И поэтому Львице не зазорно идти рядом с Волчицей, когда крылатый лев парит над охотничьими угодьями и той, и другой. Главное – ступить на дорогу к логову Волчицы, а там хоть три посоха стешутся, не так ли?
– О, разумеется! – соглашается Луций. – Пока ты здесь, опасаться нечего.
"А завтра, может быть всякое. А когда ты вернешься – вообще все по-другому. Поэтому в следующий раз давай говорить наедине," – говорит искорка в его глазах.
– Отец твоего мужа явно умел поддержать дисциплину в людях. Однако, полагаю, почтенная Фейруза все же согласится, что находясь во власти закона пустыни, её люди не покидают круга, освещенного солнцем римских законов. Которые также весьма суровы к нарушителям приказа. Вот к примеру, Архип-сабраз рассказал тебе о преступлении, которое сегодня совершил и за которое комит Фракии, его формальный начальник, может наказать его по завершении похода со всей строгостью?
"Короче, он точно теперь твой с концами?" – намекают его брови.
– Я не сомневаюсь в твоей способности держать слово и защищать всех, кому ты пообещала такую защиту, – поднимает он руку. "Это не я его сдам, мне на него вообще наплевать". – Но стоит ведь знать, от чего, неправда ли?
- Ни мудрец, ни глупец с этим не поспорят. Пускай солнце светит всем одинаково, но не всегда его равно ласковы. Я это знаю, как никто. Но под разный свет и тепло и одежды носят разные. Я знаю, что еще придет момент, когда под самым зноем, когда каждый скроется в своем шатре, те, кто ищут родник слов, найдут его.
Женщина приходится отставить бокал и вцепиться одной рукой в кисть другой. Как бы естественно это ни казалось, магистриан наверняка умеет подмечать и такое – и Фейрузу это немного раздражает.
- И вдвойне прекрасно то, что тот, кто ищет родник этот, уже имеет флягу с холодной водой… или вином для каждого приходящего. Я предпочитаю знать, кто и что будет пить: ведь в этом и есть долг хозяйки. Слуги, гости, друзья и соперники – знания о них равно ценны. Вот и Тиест-маджис так считает. Пускай он отдал глаз не за мудрость, как бог северных варваров, но стал от этой потери мудрее. Как и все, кто к этому причастны – я не сомневаюсь. Досадная история получилась, не так ли? Но даже она померкла на фоне предательства. И слава Солнцу, что подлецу, как и подобает славным историям, пришла достойная его поступкам кара. Следующий на очереди, если верить тем рассказам, которые ведут седобровые караванщики, должен стать его хозяин. Интересно, ему воздаст судьба или человек?
- Да нет, – говорит Луций, замечая, жест Фейрузы. "Устала, что ли? Ну, бывает." - Я не об этом. С Тиестом вопрос уже решен. Кстати, было бы двусмысленно, если бы я заговаривал с твоими людьми, поэтому могу я попросить кое-что передать ему? На том берегу он спас мне жизнь. Двадцать тысяч денариев – плата за глаз, которую я установил, но я взял её на себя, чтобы выразить ему признательность. Конечно, пока он твой человек, не идет речи о том, чтобы я оказывал ему какое-либо покровительство. Но, мне кажется, будет уместно, если я попрошу тебя передать ему, что если он когда-нибудь останется без покровителя, то когда обратится ко мне, я вспомню об этом. А до тех пор если он захочет о чем-либо попросить меня, пусть обращается к тебе. Но вернемся на мгновение к Архипу. Тебе, конечно, известно, что сегодня на вилле было совершено несколько убийств. Так вот, убийца действовал луком Архипа. Если исключить возможность, что Архип добровольно передал ему своё оружие, он виновен в его утрате. Это – тяжкое военное преступление. Иногда в порядке исключения за такое наказывают понижением в звании и переводом в другую часть, но этим оружием был убит римский солдат, что практически исключает возможность снисхождения. Однако меня судьба этого дела не интересует. По-моему, речь идет о простом ротозействе, а Архип теперь твой человек, так что и забота не моя. В знак этого я принес тебе колчан Архипа, найденный на теле Кая Бозы, дезертира и убийцы.
Он кивает на арабку, которой отдал его и отпивает вина снова.
– Лук же был утерян во время погони на улицах. Я бы советовал Архипу поискать его со всем усердием, если ты вдруг решишь отдать ему такой приказ. Я бы усомнился, что человек, который не следит за своим оружием, следит за своим языком, но сомневаться – вообще часть моей службы. У тебя же, почтенная Фейруза, вполне возможно, иное мнение на этот счет.
Луций разводит руками. "Посохи-то стешутся, а лук-то останется. А человек проболтался насчет меня. Проболтается и насчет тебя."
– Но все это я говорю лишь чтобы показать своё расположение. Сиятельный Аврелиан попросил меня оказать тебе поддержку, и я решил начать с подобного жеста доброй воли. Однако один гребок веслом еще не приводит судно в нужный порт, как и не приводит самый сильный ветер, если дует в другую сторону. Сиятельный Аврелиан упомянул, что ты выполняешь задание, ранее порученное его супруге комитом Фракии. Не скрою, подобный выбор исполнителя меня несколько удивил. Пожалуй, я не буду утомлять тебя своими сомнениями, поскольку, мне кажется, что ты уже устала. Сегодня был для всех непростой день. Я хотел бы отметить лишь два момента. Во-первых, мне выделили корабль, но, насколько я знаю, твой корабль вполне может вместить оба отряда. Разумно ли разделять силы при морском путешествии? Понт кишит пиратами. Твои гребцы – рабы, мои – воины. Большой корабль легче оборонять, когда на нем больше людей. Не будешь ли ты чувствовать себя сохраннее, если мы пойдем вместе на одном корабле?
- Ай, превосходнейший дукенарий в ситуации той поступил мудро, подобно воителям прошлого! Этот жест, когда я узнала о нем, показал мне, со сколь достойным мужем свела меня судьба. Та кровь язатов, или ангелов, как их называют многие римляне, что бежит в моих венах, поет от радости, когда видит такое. И я рада, что эрус Аврелиан, как и подобает благородному господину, не стал обременять превосходнейшего долгом справедливости, а незамедлительно выплатил все до последнего асса. И я конечно же, передам Тиест-маджису твои слова: дай только Пламя, чтобы то заступничество клариссима, коим облагодетельствован он, не прервалось скоропостижно, чтобы Тиест-маджису не пришлось выбирать, чье покровительство способно сравниться с благодеяниями его предыдущего домина.
Я благодарю вас за этот жест доброй воли. - Она указала в сторону арабки с колчаном Архипа. – Этот жест показывает, как вы заботитесь о тех, кто хоть на миг оказался в вашей власти. Печально, когда такого командира предают сначала один, а потом и второй солдат, и при этом страдают те, кто не ждал удара в спину от того, с кем питался из одного котла. Я сама познала такое предательство, и могу понять, сколь оно неожиданно и оскорбительно. Жаль, что верность предателей другому хозяину – или золоту – оказалачь дороже верности тебе.
Повернувшись к Архипу, лахмидка спросила:
- Архип-сарбаз, я знаю, как воины ценят то оружие, которое называют своим. Я сама была воином, и понимаю всю горечь утраты. Если ты пожелаешь, я готова отпустить тебя найти лук. Если Ахура Мазда даст, мне не потребуется то, ради чего ты здесь. Ты идешь?
А затем вернулась к беседе с магистрианом, затронувшим наконец ту тему, ради которой были сказаны все прочие слова:
- Я буду рада услышать сомнения достославного и превосходнейшего. Развеивая же опасения, скажу, что Львица не боится крыс, коими, безусловно, являются разбойники. Которые, кстати, скорее нападут на более беззащитный корабль и будут крепко удивлены, встретив там клинки твоих аскеров. Я бы приняла твое предложение, если бы плыли в Константинополь, но, - она развела руками, - меня научили, что в Риме доброе дело, сделанное равному равным или старшему младшим, обязывает вторую сторону. Я не хотела бы, чтобы над тобой довлела обязанность передо мной.
Архип стоял рядом с ложем Фейрузы ни жив, ни мёртв, старательно избегая встречаться взглядом с Луцием. Персиянка к магистриану была даже ближе, чем её новый телохранитель, отчего складывалось впечатление, будто тот намеренно держится за новой госпожой, прячась от гнева агента ин ребус как за щитом. То, что агент не гневался, пугало лишь сильнее. Впрочем, пугало бы, не будь Архип к этому моменту окончательно измотан голодом и целым каскадом чужих тайн.
Сперва Ворбушек, затем Тиест и то, что он рассказал о Луции, наконец, Фейруза со своим непростым несчастьем. Архип чувствовал себя Эдипом, превращенным в Сфинкса без присущего чудовищу груза знаний. Отгадки вроде и есть, но к каким секретам они ведут, абсолютно неясно. Может статься, невидимость Валерии и правда всего лишь (ха!) благословение богов, быть может, Тиест зря возводит напраслину на странную пару отца и дочери, вероятно, также отмеченных свыше. А то и Фейруза, наверное, перестраховывается, обжёгшись несколько раз на молоке.
Архип не хотел вдумываться во все хитросплетения всех этих удивительных людей и нелюдей, и уж тем более вслушиваться в их полные ядовитых намёков речи. Слова Луция про казни и законы мало трогали эксплоратора в сравнении с самой сущностью магистриана. И потому рассказ об украденном луке воспринял просто как повод перестать раздражать неведомое существо одним своим видом. Хорошо, что Фейруза подхватила предложение.
Отвесив господам полупоклон, Архип удалился, старательно сохраняя невозмутимый вид, но внутри содрогаясь волнения и тревоги. Ничего не случится с Фейрузой, у неё вон целый отряд меднокожих воительниц, у одной из которых Архип не преминул забрать свой колчан.
Луций терпеливо пропускает подколки по поводу предательства мимо ушей. "Печально будет, когда твой Архип и второй лук прозевает," – думает он. – "Но я оценил: минуту назад никакое нарушение не должно было остаться безнаказанным, и вот уже "как ты заботишься." Мило."
– О, почтеннейшая Фейруза, вероятно, не слишком много знает о морских разбойниках, – замечает он с сожалением. – Они отличаются от тех, что трусливо прячутся в своих логовах на суше и нападают лишь на слабых и беззащитных. Целые народы делают пиратство главным своим занятием. Возможно, Фейруза помнит, что они бросали и бросают вызов боспорским царям, и не всегда успех в этих войнах на стороне царей. Понтийские морские разбойники отличаются от обычных, с которыми ты имела дело, подобно тому, как парфянский лук отличается от всякого простого. Киликийские пираты, родные братья понтийских, однажды даже пленили прославленного Цезаря Юлия. Даже сам тип корабля "либурна" назван так по имени пиратского племени, которое пользовалось им в набегах. Однако тебе, возможно, неизвестно, что либурна для достижения высокой маневренности требует больше гребцов, чем лусория, а на море из двух кораблей более беззащитным всегда является менее поворотливое судно с более низкой скоростью. С неполным набором гребцов крупный корабль будет как отряд пехоты против конников в степи или пустыне. В твоем случае – очень маленький отряд пехоты.
- Благодарю превосходнейшего и достославного за подробное объяснение. Той, чье море – застывшие пески, оно и вправду полезно. Я не имею привычки к соленой воде, и не ведаю, как ведут себя те, кто на ней – как дома. – Женщина приложила ладонь ко лбу и неглубоко поклонилась. – На удачу, гребцов на моем корабле достаточно, а быстрокопейные девы способны пожалеть о выборе цели любого потомка захвативших Цезаря. Уй, я представляю, сколь тяжек был бы бой, если бы воины, изнурив свои руки веслами, были бы вынуждены браться за меч, надеясь, что они успеют выйти из-под палубы, чтобы сразиться с захватчиками в бою на хоть каком-то подобии поверхности.
В глазах женщины пляшут смешинки: ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, что это – не цена. Давай продолжим состязаться в благородном искусстве торга: третьем после правления и войны.
Успокоив руки и отпив вина, Фейруза продолжила говорить своим странным, чуть шипящим голосом:
- А сейчас же, на удачу моих дев-воительниц, в спину нападающим ударят осиянные мудростью приказов превосходнейшего воины, привыкшие плотным строем на суше отражать натиск куда более многочисленных и опытных врагов. Как меж двух огней, бесчестные пираты, да станет море им могилой, сгорят в пламени своей жадности, а мои руки вспомнят, как лить кровь. Пускай зрелость силы моя уступает место серебру мудрости в волосах, я еще помню, как держать копье и шамшир, и не побоюсь напомнить любому наглецу, что даже у стареющей львицы когти остры.
– Стареющей? – переспрашивает Луций, смеясь. – Ну, я бы так не сказал. Я тогда вообще древний что ли по-твоему? Стареющей... Но мне понравилось про копье и шамшир. Ты же воин, не так ли? Ты сказала "была воином", но бывших воинов не бывает, как не бывает бывших львов или орлов. Я тоже свои шрамы получил, не зубочисткой во рту ковыряясь. Я обожаю всю эту тонкую торговлю словами, но вижу, что ты уже подустала. И у меня был непростой день. Так чего нам тут разводить дипломатию, как будто мы делим земли и народы? Вопрос-то простой. Давай решим его просто, как воин с воином. Идет?
- Мужчина крепче, и дольше остается могуч: такими нас создали те, кому мы возносим требы. Остался ли у меня тот взгляд, которым воин смотрит на мир из-под шлема? Остался. Но руки уже никогда не смогут так петь песнь сражения, как когда-то, и в том вина и лет моих, и того, с чем я встретилась на пути. Посему я одновременно и воин, и уже нет.
Прикрыв глаза и вздохнув, она продолжила:
- Я бы предпочла продолжить беседу прежней чудесной игрой, но готова отложить в сторону изящную вязь ради копейной прямоты. Чего ты хочешь, почему, и что готов за это предложить?
– У меня тридцать с лишком бойцов. У тебя сколько, десять? Пятнадцать? Можем пойти на разных кораблях, а можем на одном. Пойдем на разных – это риск в первую очередь для тебя. На лусории борт низкий и все видно – они разглядят, что у меня там одни солдаты - ну и ради чего на меня лезть? А вот на тебя навалятся – понятно будет, что вся добыча там. Может, ты и отобьешься, но вряд ли без потерь. В лучшем случае потеряешь половину своих арабок, а в худшем - вообще всё. Рабам ведь драться не с руки, пираты-то их не убьют, а опять продадут в рабство. Ну и какая им разница, что там веслом ворочать, что здесь? Тебя, кстати, тоже продадут. Так что когда одна их либурна с полсотней воющих головорезов подойдет к одному борту, а другая - к другому, подумай дважды, стоит ли кричать, что они "крысы", потому что меня там не будет, чтобы оценить шутку. Я, конечно, попробую помочь, но на море это непредсказуемо – будет ли удобный ветер? Какого мне дадут капитана, рулевого? Да на двух кораблях нас вообще может разметать штормом – тогда каждый сам по себе. Об этом подумала? Один из кораблей может просто отстать – и скорее всего это будет твой, если, конечно, у тебя нет пятидесяти гребцов. Кстати, о шторме. На большом корабле нужно много народу, чтобы затыкать течи и вычерпывать воду. А у тебя десять арабок, которые кроме лука, копья и поводьев в руках ничего от роду не держали. Много они там назатыкают?
Луций пожимает плечами.
– Конено, ты можешь взять у Аврелиана и лусорию, только у неё нет грузовой палубы - куда ты там лошадей для своих всадниц засунешь? А зерно для них? Провизия, что тебе дали, туда просто не влезет. У меня же пехота, и я преспокойно могу идти на лусории и отдельно: одолжение ты мне не сделаешь, ведь корабль я себе сам раздобыл. К походной жизни я привык и справлять нужду с борта при всех мне нетрудно, уж не знаю, подходит ли это для Царицы Всех Арабов.
Он пьет вино, разглядывая лицо Фейрузы. Первая женщина, которая на его памяти назвала себя стареющей. Зачем? Это кокетство или это было серьезно?
– Зато, если я пойду с тобой, мне не надо будет отрезать провизию от тех пайков, которые мне выдал комит для путешествия по суше. А твой Квирина присмотрит за моими ранеными - вдруг кому-то станет хуже? Наконец, я смогу взять всех лошадей, а не двух-трех. У тебя же на случай боя будет на тринадцать хороших лучников больше. А в целом - на три с половиной десятка воинов больше. Полсотни воинов или десять - ради чего рисковать с десятком? Чтобы я не проявлял интереса к твоим людям? Да я и так не проявляю – и пытаюсь тебе это показать с того момента, как пришел! У меня своих хватает. В дополнение к нормальному отряду, на корабле будет больше крепких мужских рук на случай шторма. Рук, которые знают, с какой стороны держать молоток – ведь они строят укрепленные лагеря каждый год. Ну и между прочим...
Луций прищуривается.
– Чем ты собираешься заниматься все это время? Сидеть и молча смотреть на волны? С ума не сойдешь? Можно, конечно, обсудить с Архип-сабразом, в какой деревне он родился, кто там была первая красавица и сколько его семья держала кур. Или же у тебя будет возможность побеседовать со мной и моими людьми. Я - императорский агент, лично представленный Августу. Марк Аврелий – ученик Фемистия, его семья – старая Римская знать. Аспург – вождь языгов. Если ты действительно собираешься вновь стать кем-то значительным, а не вечно выполнять опасные задания для Аврелиана и подставлять шею в обмен на обещания, я бы не пренебрегал такой возможностью. Равно как и возможностью получше узнать людей, с которыми лезешь в пасть ко льву.
"Да-да, тебя не в саду погулять отправили, знаешь ли."
– Короче, – подводит черту Луций. – Может показаться, что я на тебя давлю. Да ни в коем разе. Я просто взвешиваю за и против, и причин идти по отдельности ни для кого из нас не нахожу. Да, можем идти на разных кораблях, если тебе так угодно, но объясни, ради чего? Мы оба только проиграем. Можем идти вместе – и оба только выиграем! Реши сама, что тебе важнее – сунуть мне палку в колесо или не совать себе. Для меня ответ очевиден – поэтому я и пришел. Пришел, как равный партнер. Если ты хочешь начать с палок в колесах – давай, но это не лучшее начало, как по мне. Не лучшее начало для двух людей, у которых и так хватает проблем, чтобы сразу же, едва познакомившись, пытаться оттоптать друг другу ноги.
Лахмидка размеренно захлопала в ладоши на убедительную, признаться, тираду римлянина. «А он хорош! Дэвова утроба и клыки Ангра Майнью, почему же я раньше не узнала ничего ни о кораблях, ни об опасностях в море!? И то, что я и не думала плыть, не оправдание! Теперь я словно с повязкой на глазах сражаюсь со зрячим и опытным противником, не зная, откуда придет удар и как его парировать! Но как все развернул, ай-яй! Словно не я ему милость сделаю, а он, так и быть, меня защитит! Что же ответить, что же ответить и как не остаться в накладе? Уй, коварный рум, молнией тебя по седой маковке! Радуйся: сегодня твоя взяла: этот вопрос – не тот, за который стоит стоять до последнего!».
- Ну, превосходнейший, предложением беседовать ты меня подкупаешь! На корабле мне и вправду не с кем будет поговорить. И хоть это не та беда, от которой я буду переживать, возможность продлить беседу с умудренным многими знаниями и богатым опытом собеседником дорого стоит! К тому же с моей стороны будет правильным обеспечить условия и той достойной деве юных лет, что отправляется в плавание с тобой: ей-то такие походные условия явно не к лицу. А разлучать вас бортами кораблей было бы преступлением, не так ли?
И раз уж безопасность моего корабля внушает гостю опасения, то как я могу запретить ему брать с собой охрану? И, как ты сказал, палки в колеса ставить? Нет, это не по мне. Ты мне не враг, а на твои отношения с клариссимом мне плевать с вершины Арарата. Ты верно заметил, мы – партнеры, и делать друг другу маленькие подлости просто бессмысленно, а то станем как те самые отдельные хворостины, которые так легко сломать.
Но раз уж мы решили вопрос с пассажирами либурны, то чем будем нагружать лусорию и кого на ней отправим? Мой корабль не безразмерен, и я не уверена, что вся твоя свита и все солдаты уместятся на ней вместе с конями, припасами, рабами и всем прочим. Потому что я, например, как и другие рожденные от благородной крови женщины на корабле, вряд ли пустят в свои каюты посторонних мужчин. Да и место для разговоров с твоей осиянной многими достоинствами свитой надо выбрать: не приведи Пламя, мы начнем обсуждать что-то, не предназначенное для солдатских ушей.
Луций склоняет голову чуть набок, дескать, "мы поняли друг друга". Нельзя сказать, что он в восторге, но кажется, до неё все-таки дошло, что это ещё был не торг и не война. В общем-то, что она могла сделать? Отказаться и сразу показать, кто здесь враг? Нет, для этого момент еще настанет. Но и что Фейруза сразу не согласилась – хороший знак. Такие как она сразу ни на что не соглашаются, если не задумали кого-нибудь поиметь. А значит, у неё к Луцию обычное отношение, как к любому человеку, с которым случайно пересеклись пути. Уже неплохо.
"Ну, либо она просто устала и не хочет торговаться."
– Об этом я уже подумал. Либурне нужно сорок-пятьдесят гребцов, сверх этого она может взять три десятка пассажиров. У меня около сорока человек. Чуть больше тридцати смогут грести. Пусть будет двадцать моих гребцов на веслах постоянно, а десять - свежая смена на случай боя. Если дойдет до боя и станет ясно, что враг нас догоняет и собирается встать к борту, гребцы нам все равно уже не понадобятся – при подходе к борту вражеский корабль переломает весла, если их не втащить внутрь, так что драться будут все. Если у тебя будет хотя бы двадцать гребцов – этого хватит. Добавь сюда твоих телохранительниц, свиту – еще человек десять-пятнадцать. Итого в сумме около семидесяти – как раз. Солдаты и прочие люди будут спать на верхней палубе под небом, а провизия, грузы мы с тобой с нашими этериалами – на нижней. В трюме разместим лошадей – моих будет голов семь-восемь, твоих, я полагаю, двенадцать или около того. Два десятка там как раз поместится. Так что лусория нам не понадобится – только лишние гребцы, лишние рты и лишние задержки, если один из кораблей отобьется от другого.
Он вдруг вспоминает:
– А кстати, почему ты думаешь, что дочь поедет со мной? – спрашивает он, улыбаясь. – Зачем бы она мне могла там понадобиться?
Вопрос, впрочем, не требует ответа.
– Впрочем, я могу быть только рад, что ты согласилась отдать ей отдельную каюту. Я воспользуюсь этим предложением, если решу, что ей стоит ехать. Это весьма доброжелательный жест. Куда лучшее начало, чем палки в колесах!
Луций встает.
– Что ж, думаю, о прочем мы сможем поговорить уже в море. Пожалуй, мне пора покинуть тебя, почтенная Фейруза. Отдыхай. Ах, чуть не забыл!
Он подходит к арабке и берет у неё меч в ножнах.
– Кай Боза – тот дезертир, что убил четверых и четверых ранил. Поступил подло, но дрался храбро. Увы, мастерство не всегда дается в те руки. Он сражался в необычной манере – спатой и полуспатой. Так сейчас бьются молодые римские аристократы на поединках. Я подумал, что тебе, как прославленному воину, будет интересно взглянуть на его меч. Сражался бы он так за меня – я назвал бы его героем. На клинке до сих пор следы крови. Взгляни!
Он возвращается к ложу и протягивает Фейрузе меч в ножнах, рукоятью вперед, словно приглашая его вытащить. В глазах написано: "Достань же. Разве тебе неинтересно?"
Поймет ли почтенная Фейруза, в чем её проверяют и как именно?
Магистриан, кажется, на все имел ответ. Судя по всему, к этой беседе он неплохо подготовился, и в итоге она играла по его правилам, каждым своим ответом только приближая решение, нужное римлянину. Это было одновременно и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что умный человек, враг он или друг, все равно большая ценность, потому что только через таких людей можно совершенствовать себя. К тому же при визите к кидаритам-гуннам полезнее иметь рядом находчивого и головастого спутника, чем того, кто глупостью своей разрушит любое начинание. А вот то, что подобные дукенарию умеют приписать все лавры себе, отодвинув всех прочих за спину, и то, что планы умных, случись что, куда сложнее предотвратить – это было уже проблемой. Для себя Фейруза решила, что Цельсу следует присмотреться повнимательнее: он такой же, игрок, что бы не говорил Аврелиан, и противостоять ему без нужды было нецелесообразно.
- Превосходнейший простит меня за предположение, что дева, приехавшая из родного дома на Лимес ради встречи с достославным Луцием, вряд ли вернется назад сразу же. Но если она останется и избежит опасностей пути в дикие земли – это будет столь же ожидаемый поступок. Но не мне решать и обсуждать это, и любое решение превосходнейшего я услышу с равным спокойствием.
А вот следующим поступком Цельс немало удивил лахмидку. Меч того самого убийцы, которого сегодня все ловили, убийцы, оказавшегося, с точки зрения магистриана, вором и предателем. И не надо было быть пророчицей или мобедом, чтобы прозреть, что делает он это не из праздного желания показать оружие «храброго героя». Приняв руками ножны с окровавленным клинком, Фейруза взвесила его, удержавшись от того, чтобы достать из ножен и проверить баланс, и вернула магистриану:
- Превосходнейший дукенарий, я привыкла считать, что сколь бы хорошо не было оружие, сила его в той руке, что наносит удар. Мы можем много говорить о том, что мечи из болотного железа дикарей и сделанные мастерами римские и фарсийские клинки различаются, как рассвет и закат, но все равно судьбу оружия, и свою собственную, определит тот, кто брался за рукоять. А следы крови, нанесенные другим… Приятнее вытирать с глади клинка кровь, пролитую тобой. Благодарю тебя за демонстрацию этой спаты, превосходнейший, и надеюсь, что следующий ее владелец окажется столь же храбр, но куда более честен и благоразумный, чем покойный.
С легким полупоклоном женщина вернула Луцию спату.
– Хорошо сказано! – соглашается Луций, делая такой же полупоклон.
Ну что, хотел проверить? Проверил.
Расчет Луция был как раз на это – если Фейруза та, за кого себя выдает, и действительно уже воевала с Римом, то... что ей этот меч? Спата как спата. Она таких видела больше, чем Нарбоннская шлюха членов. А уж четверо убитых для той, кто под Ктесифоном видел семьдесят тысяч трупов – вообще ни о чем! Вот если бы Фейруза была какой-нибудь самозванкой, то наверняка достала бы меч из ножен и даже, возможно, принялась его хвалить, чтобы показаться воином. Да вообще как-либо обсуждать. А тут и обсуждать нечего.
Короче, Луций, перед тобой и правда головорез Шапура, а уж "кровь ангелов" у неё там внутри или нет, не так важно. Она МОГЛА быть той, за кого себя выдает, и значит, если Аврелиан проверил её по своей части, а ты на практике – скорее всего так и есть. Любопытно.
Секунду он смотрит на неё испытующе. "Может, оставить ей меч? На память. Сказать, смотри-ка, меч человека, который предал меня! Как странно, предал сегодня, и еще солнце не зашло, а уже мертв. Ну, разве не хороший знак?"
Но он решает, что Фейруза может расценить это, как угрозу. А угроза для таких людей, как она – признак слабости. Тот, кто силен – тот не угрожает. Он либо улыбается тебе, либо берет меч, яд, стилос – и убивает им тебя.
– Кстати, любопытное совпадение. Благородный Кесарий Аврелиан Тавр, комит Дуная и хозяин этой виллы, тоже дерется спатой и полуспатой и весьма искусен в этом виде боя. Не сомневаюсь, что его брат, сиятельный Флавий, познакомил тебя с ним и его женой, неправда ли? – спрашивает Луций вместо чего бы то ни было, что можно принять за угрозу.
"А то вдруг нет."
Римлянин смотрит внимательно, выжидающе. Хочет смутить, заставить сомневаться в своих словах? Хороший ход – но не против той, чье становление пришлось при дворе шахиншаха. Ох уж эти северяне: нахватались по верхам разных умений тех, кто умнее, и считают себя ровней потомкам Солнца! Фейруза и сама ценила силу молчаливого взгляда, и знала, когда его следует опасаться, а когда нет. Отпив вина, она неторопливо взяла с широкого блюда светлый мягкий персик, и откусила кусок от сочного, мягкого плода: как когда-то давно, в Ктесифоне.
За память о прошлом, за нечаянную попытку его воскресить она была благодарна римлянину. Он не знал ее, как рабыню, так что пусть знает, как царицу, и невольно помогает ей вспомнить, какой она была когда-то, пока две стрелы предательства не пробили грудь, навсегда оставив незаживающие шрамы.
- У нас тот, чья кровь благородна, старается не биться в пешем строю. На коне или на верблюде, или на спине слона – вот надлежащее место для воителя. А в пыли бьются наемники, горцы и нищее отребье. И когда я смотрю на римскую пехоту, я понимаю, что она гораздо сильнее. Она может проигрывать всадникам: впрочем, как я знаю, бывало и обратное. Тот, кто сможет объединить умения всадников Востока и стойкость пехотинцев Севера, может стать вторым Двурогим.
А мастерство биться двумя клинками хорошо для одиночных боев, а не для массовых баталий – разве что для зачинщика. Об умениях же комита Дунайского я судить не могу – не довелось лицезреть. Я видела благородного Кесария, была представлена ему, но не более.
– А его жене? – зачем-то уточняет Луций.
- Кажется, нет. Я не так давно, - Фейруза замолкает, подбирая слова, - получила возможность общаться с кем-то помимо семьи клариссима Аврелиана. - Он не был до конца уверен в том, - женщина кривится, - что я - это я.
Луций смотрит на Фейрузу с интересом. У Кесария две жены, при этом он христианин. Скажи его собеседница – "да", не уточнив, о какой из двух идет речь, и магистриан бы понял, что персиянка пытается выглядеть увереннее, чем на самом деле.
Но она не говорит.
Любопытно.
А вдруг она даже не знает, кто вторая жена Кесария?
– Любопытно, весьма любопытно. Ну, во всяком случае, я не вижу причин в этом сомневаться! – говорит он, разводя руками и улыбаясь. – Впрочем, я думаю, мы сможем обсудить то, почему мне показалось это любопытным в другой раз, когда ты отдохнешь. Беседовать с тобой, прославленная Фейруза, доставляет истинное наслаждение, о чем бы ни шла речь – о кораблях, об оружии или о людях. Я буду рад тебе в любое время.
"Сегодня я к тебе пришел, но давай хотя бы по очереди, ага?"
– Был счастлив познакомиться!
Он уходит.
- Думаю, что я приду продлить нашу беседу. То, что было сказано - лишь россыпь песчинок в пустыне того, что может быть обсуждено. Да будет твой путь чист и светел, превосходнейший, и пусть солнце светит тебе в спину.
Снова тройное приложение длани - Фейруза больше не изображает из себя римлянку. Когда магистриан уходит, она, устала, падает на подушки. Отдых будет кратким: слишком аногое надо успеть.
-
My pleasure!)
-
Отменный диалог получился!
-
Ох уж эти пикировочки...)
-
Умеете говорить так, как подобает
|
|
- О, епископы – они такие! – расхохоталась Лидка. - Сколько уж священников девок к себе водит – чуть ли не каждый первый! И к их причастию взревнует кто угодно, тут ты прав!
Они еще продолжали пересмеиваться, но движения становились все настойчивее, а руки – горячее. Вскоре все разговоры и вовсе ушли, оставив после себя два льнущих друг к другу тела. Лидка чувствовала вяжущую сухость во рту, лишавшую речи всякого смысла, и ощущала, как внизу живота зарождается пульсирующий жгучий комок, избавиться от которого можно только одним способом.
А Болеслав мог наблюдать, как освещенная с двух сторон мерцающими фонариками за спиной, женщина выгнулась, опираясь отведенными назад руками на его бедра. Стройные крепкие ноги, разведенные в стороны, открыли доступ к драгоценной раковине, принявшей в себя напряженное мужское естество, с легкостью раздвинувшее влажные лепестки. Поднимаясь на коленях, она снова и снова медленно и неторопливо опускалась ниже, раз за разом резким движением головы отбрасывая падающие на лицо непослушные пряди. Это был пока что шаг, но с каждым разом аллюр становился все быстрее.
Чувствуя мужчину словно каждой клеточкой своего тела, Лидка чувствовала, как бешено колотящееся сердце порой пропускает удары, замирая от восторга – и подалась вперед, нависнув над любовником и коснувшись его манящих губ. Движения стали быстрее, резче, напористей. Она смотрела в лицо гостя, в его широко распахнутые, как у нее самой глаза, и не могла от них оторваться, отмечая перемены в их выражении и то, как на лице мужчины, преобразившемся и ставшем практически совершенным, сменяются самые яркие человеческие эмоции – нежность, удовольствие от ее ответной страсти, восхищение женщиной, с которой он соединился в единое существо…
Ладони шляхтича, теплые и крепкие, скользили по телу, и им отзывались и пышные ягодицы, и сокращающиеся в любовной борьбе бедра. Тяжело дышащая, женщина нашла в себе силы улыбнуться шалой страстной улыбкой:
- А вот теперь… Ах! – от очередного движения голос сбился. – Будет настоящая скачка, милый. Держись! – она облизнулась. – И держи. – плавным движением изогнув спину, она практически прильнула к мужчине.
-
Лидка чувствовала вяжущую сухость во рту, лишавшую речи всякого смысла, и ощущала, как внизу живота зарождается пульсирующий жгучий комок, избавиться от которого можно только одним способом.
Прекрасное описание).
|
-
"Дукенарий выебет ответственного," — подумал он. Очень невесело подумал.
В виде последней милости, да))).
-
Эрвиг, похоже, из тех людей, кому надо оказывать не первую помощь, а последнюю милость
Лол)))
-
Эрвиг, похоже, из тех людей, кому надо оказывать не первую помощь, а последнюю милость.
В этой игре чёт много таких.
|
|
|
Тамар улыбнулась еще раз, весело сверкнув глазами, молча, как и просили, а потом рукой показала в какую сторону нужно повернуть. Странная девочка, хочет, чтобы Тамар называла ее госпожой, и, чтобы Тамар молчала, и все разом. Ревнует?! Или обижается на то, что Луций спит не только с ее матерью? Хотя, вроде, у римлян в порядке вещей иметь рабынь и наложниц. Во всех смыслах слова "иметь". А, вообще, плохая девочка. Не хочет дружить. Жалко. Тамар могла бы многому научить юную Валерию, в отношениях с мужчинами. Посмотрела бы своими юными, нахальными глазами, что такое чистая, как сталь, страсть. Может она будет за ними подсматривать? При одной мысли об этом у аланки быстрее забилось сердце в груди. Гордая девочка, вся в отца, но глупая. Не понимает, что важен не цезарь, а тот, кто цезаря сотворил. Волк силен не сам по себе, а стаей. И она, в стае Луция, самая верная и преданная волчица. Которая не только раздвигает ноги, но и спасает жизнь. Которая не предаст, не ударит в спину. Такими волчицами не кормят собак. И, Великое Синее небо, надо же было придумать, "лакомиться стриженной бошкой". Чем там лакомиться, то?! Разве что язык вкусный и губы. Щеки уже не то. А до мозга собакам трудно добраться, они не медведь и не лев, чтобы раскроить череп ударом лапы. Шейка вкусная. Но на голове без тела ее короткий обрубок. Вот, глупая. Угрожать человеку, который может оборвать твою жизнь в любой момент. Одной стрелой, одним ударом меча. Или спасти, от врагов. К тому же, если все станет плохо, она сдерживаться не будет и заберет с собой на тот свет всех, до кого дотянется. Кого в этот последний миг посчитает врагами. Даже обижаться на эту милую глупышку не хочется. Дева без меча угрожает женщине с мечом. Тамар беззвучно усмехнулась. Ей хотелось ответить что-то краткое и емкое, в духе самих людей - волков. Вроде:
- Мы идем туда, где правит не закон, но сила, не правила, а меч.
Но, промолчала. Потом поговорит. С Луцием. Ему, по крайней мере, нравится ее голос.
|
Катание на лошади было очень увлекательным занятием... первые несколько раз. Эдвора как влюбилась в Зарю при первой встрече, так и продолжала испытывать к ней самые теплые чувства, всегда гладила, кормила вкусненьким и обнимала за морду. Во время первого урока принцесса думала, что через неделю будет уже спокойно кататься, через месяц — скакать на Заре рысью, а через два — лихо брать препятствия в прыжке, прямо как сир Ибро. Реальность оказалась разочаровывающей. Сидеть в дамском седле девушка научилась быстро. Ее легкое тело было привычно к движениям, а сидение на любимой ветке дуба от седла не слишком то и отличалось, разве что ногой приходилось упираться в стремя. А дальше началась рутина: спускаться и подниматься, подниматься и спускаться, красиво и с достоинством. Хуже, чем когда она училась писать с помощью пера и чернил. Это было совсем не в характере Эдворы. С седла хотелось спрыгивать, а лошади дать ход. В конце концов папа говорил, что это очень быстрая и хорошая лошадь! И когда она, спаси Создатель, сможет уже наконец это проверить. Чем дальше, тем становилось тоскливее. Хотелось кричать и топать ногами. Стремянной папы потерял в глазах принцессы все свое рыцарское очарование и стал вызывать раздражение, а потом и гнев.
Доходило до того, что принцесса начинала чувствовать себя неумехой на фоне Лаворды и Цезни, особенно последней. Нет, ну вот почему амкельмарка может ездить в мужском седле, а она нет?!
Иногда принцессе казалось, что это заговор! Против нее! Ведь этот красавчик Ибро, был родным братом Олоры Фрабегор, которая не стала ее фрейлиной. Может он специально ее мучает, чтобы отомстить за то, что она не выбрала его гордую и своенравную сестренку? Ведь соломбарка никуда не делась со двора. Гостила. И ведь не прогонишь же дочь маркграфа прочь. Нужен хотя бы повод. Порой принцесса резко оглядывалась в седле. Может Олора издалека наблюдает за ее мучениями и тихо хихикает?! Но, по крайней мере, хоть эти подозрения не оправдались. По крайней мере девушка ни разу не смогла заметить Фрабегор именно на своих занятиях. Иногда в голову закрадывались черные мысли о том, чтобы пожаловаться папе. Но Эдвора гордо гнала их прочь. Она принцесса, и со всем справится сама! Но куда чаще, девушке хотелось начать кричать и швыряться в сира Ибро всякими тяжелыми предметами. Особенно, когда он твердил свои одинаковые фразы, что у нее все получится. Вот только не говорил когда. Дошло до того, что принцесса чувствовала, как лошадке передается ее собственное напряжение. Та начинала в такие моменты «стричь» ушами и раздувать ноздри. Дошло до того, что Эдвора посвятила проблеме верховой езды пару из своих медитаций, которые с появлением фрейлин стали не такими частыми и долгими. Временно смирить гнев это помогло, но раздражение никуда не делось.
Так что появление смешного усатого амкельмарского графа она восприняла не иначе как ответ Создателя на свои мысли и мечты. Просто чудо. Хотя сегодня, вроде, не день святого Рауфа. Да она просто полюбила графа Кривтоша после его слов «принцесса, а не твоя сестра». Это уж точно, она не эта задавака Олора! Чем то амкельмарец напомнил ей собственного отца. Не внешностью, конечно, а а напором, силой и абсолютной уверенностью в своей правоте. И еще какой-то детской непосредственностью, без всякого придворного этикета и следования правилам. Эдвора слушала перепалку между мужчинами сидя на спине Зари с нарочно бесстрастным видом, его она давно научилась держать на людях, но в душе наслаждалась. Принцесса не знала, что сыграло главную роль в ее решении. Жалость к себе и своей лошаде? Желание побывать за замковой стеной? Накопившийся раздражение и гнев на учебу у сира Ибро? Играющая в жилах горячая и густая кровь рода Видроф и Конвара Воителя? Но все вместе это практически делало ответ Эдворы однозначным. Да она сама себя уважать не будет, если отвергнет протянутую самим Создателем руку помощи. А скандал?! Да, наплевать. С папой она сама поговорит, он поймет. Правда, как хорошая девочка, Эдвора ответила максимально нейтрально. Чтобы совсем уж не втаптывать честь сира Ибро в грязь.
- Наше королевское высочество, - начала она подчеркнуто официально, впервые употребив в своей жизни такое именование себя, - желает поехать на прогулку с графом Кривтошом. Все последствия данного решения я принимаю на себя. Сир Ибро, вы можете сопровождать нас, если пожелаете. И, во имя Создателя, нашему высочеству неугодна ссора между вами. Ведь все мы трое любим коней.
-
Да она просто полюбила графа Кривтоша после его слов «принцесса, а не твоя сестра». Это уж точно, она не эта задавака Олора!
Вот это просто топ! Потому что граф это сказанул от балды, он даже не в курсе, есть ли у Ибро какие-то сёстры))))))))).
Просто чудо. Хотя сегодня, вроде, не день святого Рауфа.
Не зря писал)))))))))
|
— Я должна тебя помнить? — Валерия перевела взгляд на рабыню. Потому ли, что дочь послушно кивнула в ответ отцу, а может потому, что сама запомнила ту совсем юной, рабыня вдруг решила, будто и её нужно помнить. — Но я слышала имя. Мама, кажется, иногда говорила о тебе. Она обычно смеялась при этом. Я всегда думала, ты смешная, но ты нет.
Нет, совсем не смешная и улыбается неприятно. Но в этом, видимо, и был смысл. Только Валерия и так поняла, что за дверью опасно. Что опасно на Лимесе, и рабы здесь опасны. И даже с таким телохранителем ей находиться должно быть опасно, потому что телохранитель считает, будто её помнят. Будто она, вот смех-то, любовница. И считает, что должна заявить об этом, словно они обе участвуют в каком-то состязании. Но в каком? О чём она думает? Почему она вообще говорит, почему открывает рот, шевелит им? Издаёт звуки. Кто ей разрешил?
— Я вижу, отец тебя совсем избаловал, так что ты, конечно, можешь считать себя кем хочешь. Меня он тоже баловал всегда, вот только мне полагается, я была и останусь его дочерью, а тебе придётся проснуться. Вернуться к реальности, в которой отец занят покушениями, допросами да тем, что травит предателей собаками, а тебя держит рядом лишь оттого, что кто-то должен раздвигать для него ноги. Но попробуй не сделать этого раз или два, «любовница», и посмотрим, чьей стриженой башкой будут лакомиться собаки на следующей неделе, — она улыбнулась Тамар нежно и очень тепло, как, может быть, улыбалась только маме в самые интимные, доверительные моменты. В отличие от несдержанной аланки, дочь Константинополя умела притворяться и играть со своими эмоциями куда искуснее. Тем более теперь, вопреки обстоятельствам, в совершенной защищённости, когда ничто в мире не могло заставить её обнажить эмоций настоящих. Тем странней выглядело, как эти эмоции расходятся со словами. — А забудешь назвать меня госпожой ещё раз, до недели дело и не дойдёт. А теперь веди. Молча.
Всё так. Избаловал. А может, просто не до того ему здесь, чтобы с ней возиться и приучать к кнуту. И без неё проблем по горло. Вот и навыдумывала себе. Дома мать всегда была той, кто держала управление и семейными делами, и рабами в своих руках. Крепких, несмотря на их шёлковую изящность. Шёлк, однако, известен своей прочностью. А рабам всегда было известно, кто они, что и когда должны или не должны делать. Здесь же... Но Валерия не удивлялась: отец вот так доверяет людям, позволяет им слишком многое, а потом одумается — и давай на кострах жечь. А окружающие действительно не понимают. Всё же было хорошо. Как так?
Валерия всё ещё крутила в голове подслушанный ею разговор Архипа и второго, принесшего незадачливому центенарию слово Митры. Она беспокоилась оттого, что отец не принял её предупреждение близко к сердцу и как следует не допросил Архипа на эту тему.
И правда — бардак. Ух, посмотрела бы на это мама. Тоже спросила бы: как так-то? Валерия многому у неё научилась. Даже сейчас, пока говорила, чувствовала, что произносит её слова. И тоже задавалась этим вопросом.
Серьёзно одичал? Расслабился? А может, забыл? Столько лет служит эфемерному Риму и забыл, где он, этот Рим, и что Рим — это мы, а не они. Дом и семья, а не варварки-любовницы.
Валерия недовольно цыкнула. Стоило сбежать из дома — и теперь она всё больше начинает говорить и мыслить, как мать. Раньше она этого за собой не замечала.
-
Воробушек просто уничтожает папиных любовниц фактами и логикой!
вот так доверяет людям, позволяет им слишком многое, а потом одумается — и давай на кострах жечь
Каждому знакомая жизненная ситуация, да.
-
Это, однозначно, топовый топ!
-
Но Валерия не удивлялась: отец вот так доверяет людям, позволяет им слишком многое, а потом одумается — и давай на кострах жечь. А окружающие действительно не понимают. Всё же было хорошо. Как так?
А может, забыл? Столько лет служит эфемерному Риму и забыл, где он, этот Рим, и что Рим — это мы, а не они. Дом и семья, а не варварки-любовницы.
Красотища! Однозначно Валерия — шикарный и очень многослойный персонаж. Я рад, что ты с нами.
-
Меня он тоже баловал всегда, вот только мне полагается, я была и останусь его дочерью, а тебе придётся проснуться
Flawless Victory
-
+
Какая милая, домашняя девочка. ;)
-
Зелёное тебе к лицу.
|
|
Не без любопытства Лидка ждала ответа любовника: как-никак, сама призналась, что может изобразить удовольствие и усладу. А ну как пан подумает, что она прикидывалась? Пускай не полностью, пускай в чем-то – такому человеку, как Болек, легче от этого не будет. Но нет: благодарение Богу, у мужчины таких мыслей не возникло.
На глубокомысленную сентенцию пана, достойную убеленных сединами мудрецов, Лидка только фыркнула насмешливо:
- Есть и такие, то верно! Но я тебе так скажу: большинство из них попросту не получили той силы греховное удовольствие, которое стерло бы им все стремление к благочестию и благочинию. Так уж устроено естество наше, что удовольствие нам в радость – а радость-то, кстати, не грех, а вполне себе Божье светлое чувство – и от того, что его запрешь за семью замками, проще не станет. И тогда благочестивый фанатик начинает себя переламывать, убеждать и себя, и всех прочих, что ему все это плотское противно и не интересно, что от него тошнит. Но если снова чуть настойчивее поманить тем запретным плодом, который желаем именно такому – или такой – человеку… - женщина янтарно засмеялась, - то побежит еще как, и будет хлебать это греховное варево полной ложкой и просить добавки. А на утро снова с искаженным лицом будет брызгать слюной, осуждая все это низменное! Тут весь вопрос в том, что надо подобрать тот самый ключик, который закроет врата разума, оставив только оголившиеся чувства.
Чуть поерзав, Лидка почувствовала, как сзади в нее упирается что-то вновь окрепшее, бархатисто-упругое и твердое. И пан Болеслав подтвердил это – тем низким голосом уверенного в себе мужчины, от которого в низу живота разливается теплая томительная истома, сладкая и волнительная, заставляющая чаще вздыматься грудь и резче биться сердце.
- Я люблю ездить по-всякому, - прозвучал в ответ низкий женский голос, грудной, чарующий и похожий на тягучую струйку густого меда. – Но сейчас, пожалуй, я предпочту медленной и степенной панской езде галоп Дикой Охоты!
Лаской выскользнув из-под рук мужчины вниз, она с грациозной плавностью потянулась вперед, нависая над мужчиной и щекотя его лицо тяжелыми соломенными прядями, в которых, казалось, запутались солнечные лучи.
Кожи Болеслава коснулось тяжелое горячее дыхание:
- А вот переживешь ли эту скачку ты? – чуть подрагивающий от страсти голос провоцирует, бросает вызов. – Готов рискнуть, храбрый пан?
|
|
-
Эпичные здесь операции, конечно. =)
-
Квирина провел операцию по кромке).
Я б ни за что, наверное, не рискнул олл-инн бросать. Вообще когда мы с магистром год назад придумывали эти ставки, олл-инн был для эпичных бросков, когда отступать некуда, и надо молотом расколоть гору или что-то такое по уровню эпичности. А тут Квирина с Марком такие по-тихому, без помпы и красивой закадровой музыки, свернули гору на медицинском фронте. Респект).
|
На словах "Все вон!", Тамар буквально вспыхнула. Ведь "Все", это значит и она. Она, чтоб всех волки и вороны побрали! И это после того, что она для Луция сделала и чем пожертвовала. Давно могла уже ехать по ту сторону Дуная, свободная. Там, где никто не считает ее рабыней. И это не считая того, сколько раз она своего мужчину спасала. Конечно, аланка видела дочку Альбина. И зоркий глаз степнячки вначале безошибочно уловил сходство между ее мужчиной и этой девицей, а потом Тамар поняла, кого видит. Можно подумать, что она не заслужила знать! Конечно, у всех свои тайны, но не посылать же ее небрежно, как всех остальных. Вторую ошибку Луций допустил, когда велел охранять вход Аспургу. Не ей! Можно подумать, что "сверни шею", работает лучше, чем "застрели". Кровь Тамар будто вскипела, а удары собственного сердца отдавались в ушах. В таком гневе великолепные всадники в белой броне неслись всесокрушающим клином на врага. Аспурга от смерти отделял какой-то невидимый и невесомый волосок, дрожащей под напором ярости, воли. Он выдержал, не порвался, и новый любимчик Луция остался живым стоять у двери. Без стрелы в бычьей шее или затылке.
Но напряжение девушки никуда не ушло. Пока отец и дочь беседовали, она нервно ходила короткими кругами около входа. Был бы хвост и он бы нервно хлестал по бокам, как у дикой кошки. Одно дело знать, что у твоего мужчины есть жена и дочь. Где-то там. Далеко. И другое дело видеть ее глазами. Чувствовать, как от тебя уходят внимание и любовь. К другой. И пусть эта любовь была не плотской, родная кровь, это родная кровь. Если перед Луцией встанет выбор, чьей головой пожертвовать, это будет ее голова. Ее, а не дочери. Давно Тамар не ощущала такой жгучей ревности. Давно или никогда?! Она сама не могла сейчас ответить на этот вопрос.
Аланка по-военному коротко кивнула коротко стриженной головой в ответ на приказ своего мужчины. К сожалению, не только своего теперь.
- Ясно. Пока я жива, ее никто не тронет.
Потом улыбнулась Валерии широкой неискренней улыбкой, больше похожей на оскал.
- Пойдем.
Лук Тамар опустила вниз, но тетива была натянута, а стрела просто перекочевала в свободную руку. Выстрелить по-прежнему можно было очень быстро.
***
По дороге она еще раз улыбнулась Валерии, теперь с лукавой усмешкой.
- Ты правда меня помнишь?! Я телохранитель и любовница твоего отца.
Если молодая римлянка не догадалась об этом сама, пока была маленькой, лучше сказать ей все самой и сразу. Все равно потом обо всем донесут добрые люди, или сама увидит.
-
-
Одно дело знать, что у твоего мужчины есть жена и дочь. Где-то там. Далеко. И другое дело видеть ее глазами. Чувствовать, как от тебя уходят внимание и любовь. К другой. И пусть эта любовь была не плотской, родная кровь, это родная кровь. Если перед Луцией встанет выбор, чьей головой пожертвовать, это будет ее голова. Ее, а не дочери. Давно Тамар не ощущала такой жгучей ревности. Давно или никогда?! Она сама не могла сейчас ответить на этот вопрос.
Красота! И как в конце сказала «я телохранитель и любовница» — не «наложница», а с вызовом! Просто огонь!
-
Агонь!)
|
На сей раз Аврелиан не дарит тебе никакой эмоции, позволяющей определить, о чем именно он думает. Возможно, испытал свойственную одним только педантам радость: «Чего-то подобного я и ожидал». Или, напротив, раздражение: «Что эта сучка себе позволяет?!» — ладно, может в иных, более художественных, выражениях.
— О, несомненно тебя попробуют подкупить, — Произносит Флавий со странной интонацией, не то шутливой, не то попросту насмешливой— Ты можешь согласиться. Взять любые деньги, которые они предложат. И конечно не мне давать советы благородной регине, где ей искать поддержку и защиту. По возвращении, я готов обсуждать с тобой письменное соглашение, но до тех пор кажется я и правда не могу тягаться с самим магистром оффиций! И я пойму если ты предпочтешь его дружбу моей.
Слишком уверенно. Словно нарочно провоцирует тебя поступить именно так. Вероятно одно из трёх. Прежде всего, Аврелиан мог попросту списать тебя. «Все равно ее убьют гунны». Далее, вероятно по каким-то причинам Флавий желал чтобы ты предала его — возможно, чтобы навязать тебе в дальнейшем другую, менее доброжелательную сделку. И наконец, возможно он просто знал чего-то, чего не знала ты — и не собирался этим делиться.
А вот последующие твои слова возможно оказались слишком прямой угрозой. «Право морали» — очевидно, слишком очевидно, что отнюдь не Луций смотрел сверху вниз на порочное стадо.
Уголки губ спектабиля чуть дрогнули.
— Я бы сказал иначе, покрытый уродливыми язвами и струпьями прокажённый не осудит другого прокаженного, но это не помешает здоровым людям гнать эту заразу прочь. Я знаю, ты выросла в земле с иными обычаями, обратными римским, и, возможно, в этой земле благочестие само по себе и не является ценностью, а римские праведники выглядят чуждыми. Но «если бы мы были от мира, мир любил бы своё, а как мы не от мира, но Бог избрал нас от мира, потому ненавидит нас мир»*. И желание варваров сбросить праведников в грязь — для римлянина лишь один из многочисленных симптомов варварства и паганизма. Не стоит говорить такого в обществе, если конечно не желаешь услышать смех.
Аврелиан сделал неопределенно-покровительственный жест рукой, который можно было примерно определить: «а впрочем как знаешь».
— Опись ждёт тебя на корабле. Клавдия и Тиеста я велю позвать от твоего имени, как свободные и более не служащие мне люди они имеют полное право отказать, но думаю уважат тебя.
И он действительно послал раба за лекарем и колдуном. Казалось, размолвка, прошедшая между вами, исчезла без следа, но нутро подсказывает тебе, всё не так просто. Ты дернула поводок, которым этот благородный римлянин держал тебя. Как, наверное, по своему дернули его Клавдий и Тиест, как возможно дернула Флавия... И когда мимо проносят бессознательную Лупицину на носилках, нутро шепнуло: «На ее месте могла быть и ты»
Сам Аврелиан впрочем никогда не позволил бы себе сказать нечто подобное. Напротив, он любезен как никогда.
— Ты несомненно права, Шери аль-Хира. Кочевники дики и непредсказуемы, рано или поздно они нападают — всегда нападают. Я не питаю иллюзий на этот счёт. Однако, ты смотришь лишь с одной стороны. Позволь показать тебе более широкую перспективу. Великий Клавдий Птолемей, завершив описание народов вселенной, завершил его вошедшей в века максимой — «нет новых варваров». В узком смысле это означает, что сегодняшние аланы вчера были массагетами, а позавчера скифами. В более широком — что приемы, сработавшие с одними дикарями, сработают и с другими. Для тебя, несомненно, видится несусветной глупостью что Рим осыпает золотом варваров, которые на следующий же год нападут на него. Но по природе своей варвары ненавидят друг друга так же сильно, как ненавидят нас. Обещай им подарки каждый год, столько же, сколько они могли добыть в набеге — прекратят ли они воевать? Нет. Их общества как пиявки, не могут жить не впившись в кого-то зубами. Но в ожидании обещанных даров, варвары будут воевать друг с другом. Племена ослабнут, распри между ними усилятся. И когда однажды неуемная жадность дикарей, побуждающая их требовать больше и больше, столкнётся с отказом — Рим получит и ослабленного врага, и союзников, жаждущих отомстить за убитых родичей. Варваров мы используем против варваров — сарматов против готов, готов против персов, персов против армян...
Он тактично обошёл арабов стороной
— Да, возможно твоя миссия сейчас потерпит неудачу. Возможно, даже, возбудит в варварах жадность — они всё равно нападут на нас. Этой осенью гунны дошли до Тиры — и уж точно покорённые готы расскажут им ровно то, что ты опасаешься выдать. При этом безбожно преувеличат, как это свойственно их мерзкому племени. Так что даже явись ты к ним в рубище и поведай, что в Риме живут нищие — война неизбежна. Но некоторые из гуннов запомнят, что Рим щедр. Что Рим примет изгнанников и накормит тех, кто потерял своих лошадей. Что Рим даёт за набег на его врагов вдвое против ожидаемой добычи. Возможно, ты скажешь — Рим обеднеет. Но что сделают эти псы с золотом? Сгрызут его? Нет, они придут к границе и попросят за наше же золото шёлк и вино, пряности и лекарства... Мастерские будут работать, ремесленники богатеть. Более того, что, как думаешь, варвары делают с захваченными в походах табунами коней и рабами? Их зелёных лугов не хватит кормить всех, и они снова явятся к Лимесу и предложат нам свою добычу.
Варвар туп, он никогда не поймёт — абсолютно не важно как он сражается, опустошит он одну или две провинции. Не существует войска, которое возьмёт Рим или Константинополь, Равенну или Медиолан, Антиохию или Александрию. Рано или поздно дикарям придётся откатиться обратно, в ту помойную яму из которой они вылезли — и добытое кровью вернётся обратно в Империю за бусы и вино.
Аврелиан развёл руками, и на стене явственно проявилась повторяющая его жест огромная тень. Тень того, кем этот человек однажды станет.
— Всякий раз они будут думать что обманывают нас. Что Рим глуп, раз осыпает их золотом. Что Рим делает это потому что слаб и боится войны. В этом смысл любых дел с варварами — дать им обмануть тебя, а самому обмануть их на том уровне, куда их дикий разум просто неспособен добраться. И ты едешь не обманывать, Фейруза аль-Лахми. Ты едешь быть обманутой.
-
Я бы сказал иначе, покрытый уродливыми язвами и струпьями прокажённый не осудит другого прокаженного, но это не помешает здоровым людям гнать эту заразу прочь.
Ой, да пошел он!)))))
|
-
А ночевать с тобой под одной крышей, - девка звонко рассмеялась, - не дождешься. Еще бы под одним одеялом сказал.
Варвара уверенно идет на ачивку "Упомяни секс в диалоге с каждым мужчиной, с которым заговоришь в модуле")))
|
Ягиня нахмурилась, сдвинув чёрные брови, когда услышала слова Ловчего, но у Провидицы создалось ощущение, что ведьму злит вовсе не то, что именно говорит Ловчий, а то, что он вообще заговорил с Чахликом. Стало труднее дышать, затхлый воздух в давно не проветривавшихся покоях будто замедлился, стал тяжелее. Глаза колдуньи сверкнули зелёным огоньком, как порой сверкали и у самой Провидицы, и Ягиня сделала шаг навстречу Ловчему, как будто собиралась в следующую же минуту встать между ним и своим братом.
- Молодому князю нездоровится, Ловчий. - С нажимом произнесла она. - Ему нельзя волноваться. Не донимай его своими глупыми вопросами.
Но вдруг на плечо Ягини легла тонкая, худая рука - и ощущение угрозы мгновенно исчезло.
- Не надо, Ягиня.
За это малое мгновение, Чахлик успел подняться со своей постели, сам отодвинул сестру в сторонку, нетвёрдой походкой выступив к Ловчему навстречу. Ягиня была совершенно обескуражена этим фактом, настолько, что послушно отступила назад, лишь из-за плеча брата сверкая в сторону Ловчего недобрым взглядом.
- Я не знаю, что там творится, Ловчий. - Честно сказал молодой князь усталым голосом, будто каждое слово давалось ему через силу. - И не хочу знать. Я ничего этим людям не должен, и мне на них плевать, как и им всегда было плевать. Моей власти они не приняли бы никогда, даже если бы у меня не было Сванна и его людей. Большинство из них даже моего имени не знает, а если бы это я умирал там, они бы просто прошли мимо меня. - В голосе паренька начали появляться злые нотки, а его запавшие глаза, которые игра света и тени будто бы превращала в пустые глазницы черепа, заблестели от влаги. - Они все ненавидят меня, как отец и братья, за то, что умерла мама, а я остался жив! Я всегда был лишним. Все просто ждали, когда наконец до меня доберётся смерть, которая вечно дышит мне в затылок. А теперь, когда папа наконец умер, они решили поторопить смерть! И никто бы их не остановил! Никто бы не сказал, что это несправедливо и беззаконно, убивать брата! Только теперь я не позволю им просто запереть меня на чердаке и дождаться, пока я тихо подохну! Я не умру, Ловчий! И уж точно не дам себя убить!
И тут у Чахлика из носу хлынула кровь. Парнишка пошатнулся, и едва успел опереться на вовремя подставленное плечо сестры.
- Ох ты ж, горюшко моё луковое! - Зашептала встревоженная Ягиня, скорее подавая Чахлику платок. Вообще-то, она хотела закрыть им кровоточащий нос, но Чахлик сам взял у неё белую тряпицу и использовал её по назначению. - Давай, давай, обратно в кровать, потихонечку. Молодец.
Нараспев увещевая молодого князя, Ягиня мягко усадила его обратно на перину, а затем подняла укоряющий взгляд на Ловчего.
- Что, доволен теперь? - В голосе Ягини звучал отчётливый упрёк. - Говорила же, нельзя его волновать! Он ещё слаб после поминок! Нам сейчас не до этих твоих мелких страданий черни.
- Нет, он правильно говорит. - Всё ещё держа платок у носа, прогундосил молодой паренёк. - Да, я плохой князь, мне никогда не быть как отец. Я и не хотел никогда княжествовать, просто время такое настало, что или я буду князь, или мертвец. Дружина отцовская не захотела мне служить, мне нужны были люди. Сванн был подходящим человеком. Но ему нужно было заплатить. Это плата. Право собирать дань в моих землях. Мёртвые Волки убивают только тех, кто сопротивляется.
- Ой, ну перед кем ты оправдываешься. - Закатила глаза Ягиня. - Лежи уже смирно. А ты, Ловчий, совсем меня разочаровываешь. - Оставив князя в покое, Ягиня поднялась с постели, и Ловчий с Провидицей заметили, что на её руках так и осталась кровь брата. Но Ягиня не обращала на это никакого внимания. - Я-то думала, что уж ты-то поймёшь. А ты всё к людским законам обращаешься, но сам-то, помнится, их не больно чтил. Тяготился ими даже. Ты был близок к природе, тебе были ближе её законы, а то, что сильные берут у слабых, есть один из непреложных законов природы. Ты и правда изменился.
-
Как и в лукоморье держишь марку: у зла в твоих модулях (по крайней мере в тех, в которые я играл) всегда есть своя правда. Сознавать это всегда некомфортно, но зато играть гораздо интереснее.
-
Хотел давно уже поставить плюс, ждал перезарядки)
Это круто, пост сочный! Ням-ням!))
|
Не так Валерия представляла себе эту встречу. В идеале она должна была подкараулить отца на корабле, на таком отдалении от берега, когда предпринимать что-то уже будет поздно. Буквально выскочить из ниоткуда и как припугнуть, мол, ну что, не жда-а-ал? Вот была бы умора! А теперь ей как-то не до смеха совсем стало, когда с той стороны забаррикадированной двери отец рявкнул так, что у неё чуть сердце в пятки не ушло.
Но он был рад. Она поняла это. И поняла, каких усилий стоило ему не выораться на свою безалаберную дочь прямо тут, при всех. Но вместо этого он был мягок и рад. А Валерия была на грани того, чтобы заплакать, и чтобы кинуться колоть ему в грудь стрелой, единственным оружием, какое оставил ей Архип, — или чтобы драпануть наутёк через окно. Но она выбрала швырнуть стрелу на пол и броситься ему на шею, ткнуться лбом в жёсткую ключицу и так стоять, сдерживаясь и давая подумать — себе и ему.
— Да, — просто согласилась она. — Если бы я знала, что у вас здесь людей убивают, подождала бы за забором. Пока ты со всем разберёшься.
Валерия задрала голову и, вытерев глаза кулаком, заглянула ему в лицо, очень внимательно всматриваясь в его огрубевшие черты. Это лицо она не видела слишком давно, настолько, что память врала ей, говоря, будто оно всё то же — но разум подсказывал, что это не так. Походная жизнь, казалось, не шла отцу на пользу, хоть он и предпочитал походы домашнему уюту и времени, проведённому с семьёй: сыновьями и двумя самыми близкими женщинами в мире. Эти две женщины, впрочем, немало сил приложили к тому, чтобы Луций так поседел. Поэтому ничего удивительного, если его приходилось искать где-нибудь на Дунае. Но это глупые бытовые шутки, над которыми мама в компании подруг могла бы посмеяться за бокалом фалернского. Это не отменяло того, что её дочь годами росла без отца.
— Ну ты совсем одичал, я смотрю, — Валерия нервно захихикала, как смеются люди, только что поборовшие плач. — Варваров себе в свиту набрал, колдунов, да деревню. Людей, говорят, жжёшь и собаками травишь, — она пальцем расправила ему слипшиеся на лбу волосы. В следующий раз, когда она посмотрела отцу в глаза, голос дурачащегося ребёнка стал крайне серьёзным. — А люди думают, что с этим делать, объединяются в братства. Под знаком Митры.
Она отступила, выпустив его из объятий и теперь широко и хитро улыбнулась, с концами растерев по щекам последние следы своей секундной слабости.
— Спрашиваешь, что произошло? Видишь, я уже работаю! Разузнала, что у тебя здесь и как. Ну что могу сказать? Бардак у тебя здесь. Колдовство, — она указала на брошенную стрелу, — убийства, кражи, изнаси... — Валерия вдруг стушевалась, переступила с ноги на ногу и сложила руки на груди, обхватив себя за плечи. Словно закрываясь от наказания, которое всё равно не последует. — Насчёт этого... Ты, наверное, всякой мерзости уже услышал. Но ничего такого не было. Была одна, ну, неприятность. Я даже не знаю, с чего начать и как, чтобы из-за этого кто-нибудь опять не сгорел на костре. В общем, я сперва не хотела... тебя... видеть... — Валерия тяжело сглотнула. — Я решила, будет очень умно, если залезу к тебе в кабинет — ты знаешь, как, — и из твоих документов узнаю, когда и на чём ты уходишь в море. Затем проберусь на корабль, ну а там уж...
Теперь она смотрела на Луция виновато. И не потому, что копалась в его вещах и всем этим могла доставить магистриану немало хлопот, и не потому, что кто-то из-за неё мог пострадать (и неизвестно ещё, не пострадает ли), и даже не потому, что избегала с ним встречи, делая всё у него за спиной. Ей стало стыдно, что это и был весь её план, что она не смогла придумать ничего получше. Что это даже как-то недостойно дочери Луция Цельса Альбина. Что всё её приключение на вилле — это, в общем-то, череда досадных промахов. Что ей ещё учиться и учиться — не просто думать на десять шагов вперёд, а думать своей башкой.
— Ты не сердись, я просто... Я только... случайно попалась. Центенарию твоему, Архипу. Он меня повал... Схватил меня. Ну, то есть да... Повалил, да. Было такое. А это увидела рабыня, а потом уже все рабы об этом знали, а потом Марк Аврелий и твой прокурсатор, этот варвар, Эморри, нашли нас с Архипом, когда он меня обыскивал, и мне пришлось притвориться, что я это не я. А ещё, что он меня, вроде как, ну, полапал немного, — она поняла, что краснеет. — Я не знаю, зачем. Я запаниковала. И решила, что если назовусь твоим именем, будет гораздо хуже, а в итоге эта история так запуталась.
Валерия выпалила всё без утайки, врать не имело смысла. В подробностях тоже смысла не было никакого, отцу уже наверняка составили по пять отчётов с разных точек зрения, так что всей необходимой информацией он давно владеет. А если ещё нет, то будет с минуты на минуту. И важно было только то, станет она себя выгораживать или нет.
— Но ты же не только про это спрашиваешь? А о доме. О том, как я столько времени... Без тебя и вообще. Добиралась сюда как. Мне теперь столько всего хочется тебе рассказать! Но, наверное, не тут?
-
Красивый конец тайны Воробушка!
-
Неожиданно
-
Походная жизнь, казалось, не шла отцу на пользу, хоть он и предпочитал походы домашнему уюту и времени, проведённому с семьёй: сыновьями и двумя самыми близкими женщинами в мире.
Нормально же общались...
-
Не, ну тут я от сюжетного твиста просто прикурил Не особый фанат исторических модулей, но это, вот, просто платина - мое уважение всем сопричастным
-
Понятно. Ну что ж, well played.
-
+
Прямо как в кино, но не как в кино. (с)
-
+_+
-
*_*
-
Топчик
-
Прекрасно. Здорово!
-
Однозначно один из лучших постов, что я у тебя читал. Встреча с отцом получилась по настоящему цепляющей за душу.
|
НЕДЕЛЯ ВТОРАЯ. ПРАЗДНЕСТВО
- Ч-что это за шум за стеной? Ик! Да ты, парень, как с луны свалился! Или из Тракая приехал, не знаю уж, что хуже! Это не Орден пришел с боем, не попы крестный ход затеяли – то народ гродненский веселием полон! Гуляют… и-ик! …все, от мала до велика, и я тоже. Как почему! Так славный добрый пан юси... юцы… законник, в общем, Казимир Будикидович, память предка своего почитает, а вместе с ним и нас, простых людишек. Г'рит, дескать, хочет, чтоб все о Будикиде ентом знали, да о потомках евонных. Ну так чего бы не вспомнить, - бульк!, - тем паче что бесплатно наливают. Так что ты, хлопчик, не менжуйся, а ходи або до площади центральной – тама сейчас скоморохи выступают, або за ворота городские, на поле Ярморочное – тама и ряды торговые, и все, что душеньке угодно. А коли до вечору не упадешь, то и на реченьку можно сходить: тама такое бууудет…
Ежели мы с вами, наслушавшись старого пьяницы, осоловело навалившегося на выщербленный и изрезанный десятками символов и надписей стол в корчме, выйдем на широкую улицу, то, щурясь от яркого солнца, увидим чуть вдалеке, на перекрестке, нескольких громкоголосых зазывал, оповещающих всех, у кого есть уши, что славный пан Казимир подарил Гродно в эту нелегкую годину замечательный денек отдыха. Таковые группки глашатых, как мы вскоре выясним, разбросаны тут и там – чтобы никто из горожан не остался в неведении ни о празднестве, ни о благодетеле. Вон, впереди идет почтенное семейство, возглавляемое пышноусым мужчиной, нацепившим на себя по такому случаю нарядную белую рубаху вместо обычной грязно-серой, да дородной матроной в цветастом платке – пойдем за ними, чтобы не отстать.
Наши невольные проводники пришли на центральную площадь, где обыкновенно кипит торжище. Но сегодня купцы перебрались за пределы городских стен, и лишь немногие продают свои товары тем, кто пришел посмотреть на огроменный балаган, где сейчас показывают сценку про Лиса и глупых собак. Матрона с выводком детишек отправилась туда, не стесняясь прокладывать себе дорогу локтями, а ее благоверный приотстал, задержавшись у повозки с несколькими здоровыми бочками. Короткий разговор со служкой, и мужчина, подергивая ус, выбирает между пивом, вином и сливовицей. Остановив выбор на последней, он с громким хэканьем опрокидывает в себя килишку, гаркает после подсказки возчика громкое «слава Бидикиду-герою», и утеревшись, довольный, уходит. Еще бы, какой литвин откажется выпить задарма! Выпьем и мы, но чего полегче: в отличие от приведшей нас к площади семьи, мы еще хотим погулять.
Внезапно наше внимание привлекают громкие стоны и смех, доносящиеся в стороне, там, где обычно стоят загородки Воловьего угла. Подойдем? Протиснувшись сквозь толпу, состоящую в основном из молодежи, мы видим блестящий столб, на самом верху которого, ах!, стоят прекрасные расписные девичьи черевички. Все оказывается проще простого: тот умелец, что сможет их достать, может прямо тут преподнести их своей панночке. Звучит несложно, и к тому же выискался новый претендент. Постоим, посмотрим. Светловолосый красивый росич скидывает рубаху, вызывая у девиц восхищенный вздох, а у мужчин, легкую зависть. Скинув и сапожки, он подпрыгивает к столбу, обняв его руками и ногами и… начинает скользить вниз! Столб обмазан маслом, и простая на первый взгляд задача становится куда как сложнее. Парубок несколькими мощными рывками еще как-то умудряется подняться наверх, и до обувки уже рукой подать. Но при попытке отнять руку, чтобы схватить приз, он скатывается вниз, ругаясь на чем свет стоит. Окружающие хохочут, приятели невезучего парня утешают его. Ну а мы, пожалуй, пойдем дальше.
Миновав вынесенные на улицу столы, где любители попытать удачу играют в кости, мы войдем под обширный шатер, где несколько женщин с азартом не меньшим, чем у игроков, что-то вышивают. Поговорив с богато одетой девушкой, оказавшейся служанкой в доме юстициария, мы узнаем, что здесь шьют на котту герб Будикидовичей, и у кого выйдет достойнее, того одарят мотком серебряных нитей – приз, за который стоит побороться. Покинув шатер, мы видим, что балаганщики сменились на скоморохов, веселящих публику различнейшими представлениями: например сейчас мы можем видеть сценку о том, как славный Будикид изгнал из леса волка самых что ни на есть медвежьих пропорций. А в стороне несколько артистов уже наряжаются в некое подобие рыцарских доспехов, котты поверх которых подозрительно напоминают орденские. Им, видимо, суждено стать следующими жертвами главного героя. Оставив зрителей наблюдать, мы двинемся дальше, через распахнутые ворота на обширное поле, где сейчас раскинула свои ряды ярмарка…
Ах, чего тут только нет! Прослышав о празднестве, все окрестные купцы стеклись к Гродно, и теперь прилавки просто ломятся от товаров! Ткани и ювелирные украшения, оружие и обереги, детские игрушки и выпечка – от богатства глаза разбегаются! А мы, пожалуй, купим пару колдунов, завернутых в лопуховый лист, у полесской крестьянки, и пойдем гулять дальше. Вон в стороне под раскидистым дубом белобородый старец ведет сказ о дикой охоте княза Стаха, что Гедыминов престол пытался оспорить, и от жуткой истории слушатели бледнеют. Чуть дальше – смех и веселье: юнцы показывают удаль молодецкую, состязаясь, кто дальше бревно бросит. И немаленькое, попрошу заметить! А еще дальше лучники устроили состязание за чашу, полную доверху монетами – тоже есть чем полюбоваться. А устанешь – на самом краю поля еще один балаган, на сей раз – с лавками. Можно выпить киселю и закусить, пока перед глазами разворачивается новое смешное действо.
А коли горло промочить захочется, так тут те же повозки, что и в городе. Пожалуй, к ним нам и надо. Попросим плеснуть пивка в здоровенную кружку, вместе со всеми прокричим славу Будикиду и дому его и поспешим туда, где собирается большой хоровод. Сейчас время отдыхать и веселиться, а не уподобляться мрачным городским стражникам, которым и выпить нельзя, и за порядком надо следить пуще прежнего. Но то их забота, а пока…
Долгих и лет и многой славы Казимиру из Будикидовичей!!!
-
Классно!
И про столб, и про герб, и про мужика со сливовицей.
старец ведет сказ о дикой охоте княза Стаха, что Гедыминов престол пытался оспорить, и от жуткой истории слушатели бледнеют.
И даже, кажется, кино про это снимали в какие-то доперестроечные года!
-
ПП!
И это не то что вы подумали, а Полное Погружение!
Изумительно!
-
Душевно. Долгие лета Казимиру из Будикидовичей!
|
Это была отвратительная битва.
Вымораживающая.
Выжигающая изнутри.
Разъедающая мозг и оставляющая в душе пустоту.
Кошмар.
Я ебал себе мозги всю игру.
И всю игру летел на реактивной тяге от своей горящей жопы с земли куда-то в сторону Плутона.
Долетел до Нептуна, потому что топливо кончилось.
И это в целом было шикарно.
Да я горел от результата, расстраивался, бомбил и выдал за эти несколько дней мата в переписках больше, чем за несколько месяцев.
Особенный вариант садо-мазо для избранных.
Потому что отрицать то, что Аля разыграла всё отлично нельзя. Первый ход был просто бомбой. Первой торпедой пустившей мой план на игру на дно. Синоби были прям топчик.
Второй был ливень начавшийся на второй ход. Очень вовремя. Полезные стрелковые отряды стали ещё полезнее (нет). После этого план кончился и дальше я пытался работать исключительно интуитивно, пытаясь заставить не развалиться строй.
В итоге на третий ход продалбывается ставка, что на самом деле играет только в плюс. Потому что перестает работать последняя черта героя, т.к. рольнуть кубик нормально было явно не мое Аля конечно отметила, что рандом и "новые броски дайса никак не влияют предыдущие" но я не соглашусь с ней, что если ты всю игру не осиливаешь в кубик, то ставить очень много... грустно выглядит. Когда я кидал по высокой ставке на поединок это было не потому что я такой смелый.
Другого вариант не было, потому что этот давал бафф отряду.
Забавный момент. Я взял харизматичного потому что он был, мастера меча, потому что мемно и подходит герою, а вдумчивого, потому что надо попробовать новые перки.
В итоге: можно было обойтись без всех трех, т.к. сработал только один)
Но я отвлекся.
Когда я смог зажать сохэев и конницу показалось, что в целом ещё не все потеряно и можно вывести шансы хотя бы более-менее вровень, но снова Дракон и мы снова в говне. После этого в целом было поиграно, но я решил, то можно попробовать ещё что-то придумать, т.к. уУ меня были отряды в центре, которыми можно было держаться пока подойдут восстановленные знаменем асигару.
А потом не было ^^
Последний ход я решил, что ладно, фиг с ним, раз уж поиграно так поиграно, но надо хотя бы попробовать прорваться и потоптаться по чужой ставке.
А потом мне показали, как работают (не работают) щиты.
Ещё порция очков спущенных в никуда. Помимо черты персонажа и заборов, которые по моему мнению внесли минимальный импакт, больше испоганив игру мне, чем помешав Але с её маневрами. Потому что мои маневры тоже были ограничены, а рассеянные отряды оказалось, что вытащить хоть куда-то в адекватное место в принципе невозможно.
тут выйдут твои резервы и дотопав до зоны расстановки, вырвут победу
Они выходят в Канаде, там где солнце не светит и раки зимую.
У меня банально никогда не хватит приказов их довести даже до зоны расстановки, не то, что внутрь завести. Для этого надо КАЖДЫЙ ход выдавать приказов по высокой ставке, чтобы не умирать воюющими отрядами и при этом подходить остальными. А у меня едва-едва получалось прокидывать малые.
После этого я сдался, потому что в целом совсем поиграно.
Рисовые поля должны давать утомление коннице всегда, когда она в них заходит (это чисто баг, я недосмотрел). И галопировать из них тоже должно быть нельзя
Я все утро искал этот момент в правилах, пытаясь понять, могут ли доехать до моих аркебузиров или не могут. И когда не нашел, подумал что могут, поэтому и сделал ими, что сделал.
Рукопашным боем стенка на стенку? Ну да, был смысл в том плане, что противник лезет через забор, а ты нет, но все равно, это встречный бой, у них +1 шеренга, ты бы их, может, откинул, но не поломал. Что дальше? Какой смысл подходить и не стрелять массированным?
Потому что у меня не было особого приказа?
Ни на этот ход, ни на следующий. Полководец не генерал, он оказывается не умеет давать приказы.
О предложениях:
- Если выкинуть все знамена, я скучать по ним не буду. В пень знамена.
- Харизматичный это казино. Очень грустное казино если ты в него не выигрываешь. Потому что эффекты неуправляемые и когда ты выкидываешь кучу слабых эффектов и не можешь найти им применение... Это не харизма полководца, это неуважение войска к нему. Как будто все самураи разом взяли и обоссали тебе ставку. Можно сделать их всё ещё рандомными и определять доступные бонусы кубом, но дать право тыкать эти бонусы на отряды самостоятельно.
По итогу:
Это было круто. Восхитительно. Шикарно. Аля хороша, но я это и так знал. Винрейт против неё по прежнему где-то 0%. Босс по прежнему бахает круто и самозабвенно. А напрягать мозги всегда и везде дело отличное. Заодно проверил свою реактивную тягу, полет нормальный
|
Когда Горыня отвлёк Гордея от спора с другими мужиками, тот внимательно его выслушал, оглядел с ног до головы, а затем сокрушённо покачал курчавой головой.
- Сделать-то оно можно, да только займёт это не единый день. К тому же, варяжье отродье это меня крепко посекло, трудно мне будет у домны стоять, а это ещё работу растянет. Я тебе благодарен, что в стороне не стал стоять, но помочь сейчас ничем не могу. Аккуратней только будь, вот и всё, что тебе отсоветовать могу.
Ловчий тем временем отправился к Вужлаку, плотнику, что дом его в лесу сладил. Нашел его где ожидал - не помер ещё тот низенький мужичишка с козлиною бородкой, чуть выкаченным наружу правым глазом и характером сущего змея.
- Опять явился, приблуда. - Сказал он вместо приветствия, когда обнаружил Изборского Ловчего у себя на пороге. - Чего надо?
Возможно, в другое время старого ворчуна пришлось бы уговаривать занять дом Ловчего да досмотреть за ним, но после всего, что случилось прошлой ночью, Вужлак не стал долго упираться.
- Это ты вовремя мне подвернулся. Будет теперь где схорониться от варягов. Ладно, догляжу за твоим домом. А если ты вдруг помрёшь там где, тогда я его себе приберу. Всё равно это я его строил.
Больше оставаться в Вешенке не имело никакого смысла. По крайней мере такого мнения придерживался Изборский Ловчий, вновь взбираясь на коня. Пришпорив Сивку, пустил он её неспешным шагом мимо вдовьего дома, да не останавливаясь зычно свистнул, призывая попутчиков в дорогу. Делать нечего, вскочили тогда все на коней, да двинулись следом за Ловчим в Изборск.
-----------------------------------------------------------------
Дорога до Изборска заняла ещё полтора дня. Один Ловчий, может, добрался бы и быстрее, но когда с ним было ещё шестеро спутников, приходилось сдерживать спешку. А впрочем, куда спешить? Разве был сейчас Изборск местом, куда хоть один из путников действительно желал бы попасть? Однако, спутники не только тормозили продвижение - многие их таланты действительно оказались полезными. Спать ведь, как водится, пришлось под небом открытым, среди леса, в стороне от дорог. Спешился Ловчий, пошёл было сухих веток да хворосту для костра искать - а Провидица уже разожгла огонёк, только посохом стукнув оземь да блеснув глазами своими зелёными. Хотел было лапника насечь для шалаша - а уже несут его звери дикие, у коих старый волхв Богомил подмоги попросил. Хотел место обойти, проверить - а Ольга уже на страже стояла, волчицею обернувшись, любого унюхает, кто решится ночью подобраться. Горыня до озерца сходил, воды принёс, чтоб коней напоить. Ловчему не пришлось ничего делать самому - спутники его со всеми делами сами управились.
Ночь прошла спокойно. Только раз проснулись они все, разбуженные топотом копыт. Недалече от них прошёл большой отряд варягов - сквозь густые заросли было видно, как проносятся они мимо на своих конях, высоко над головою держа пылающие факелы. Двигались они по той же дороге, какой шли герои, только в обратную сторону. Может, и к Вешенке шли, исполнять угрозу погибшего в бою с Ловчим вожака.
Наутро снова двинулись в путь. Всю дорогу до Изборска Ловчий чувствовал на себе пристальный чужой взгляд - соглядатаи Ягини следовали за ним неотступно, но теперь уже не приближались так сильно, куда как реже показываясь ему на глаза. Прошли через варяжьи заставы вдоль дороги - варяги и правда не тронули, увидав рушник. Смотрели зло, презрительно, было видно, как чешутся у воинов руки отомстить за павших - но пропустили. Кивнули молча, мол, езжайте дальше. До Изборска осталось всего ничего.
Когда к Провидице приезжал её крёстный, Возгарь Пересветович, он, конечно же, рассказывал ей про Изборск, город, которым выпало ему править. Сказывал про то, что раньше, дескать, звался город Словенском, в честь Словена, основателя, но наследовавший княжение сын Избор переименовал город в честь себя. Стоял Изборск у дальней западной границы Руси, и стоял так, чтоб ни один ворог с той стороны мимо города не прошёл. Бывало, подымал Возгарь маленькую ещё Василисушку высоко-высоко над головой, поддерживая под мышки, а сам рассказывал, что вот эдак же высоко стоит его родной Изборск на Жеравьей горе, и со стен крепостных да с башенок вся округа видна до самого горизонта - никому не скрыться, никому незамеченным не подойти. Василиса его помнила как сейчас - высокий был дядька Возгарь, широкоплечий, статный, с курчавыми светлыми волосами и колючей бородой, которой любил шутя потереться о её щёку. И хорошо помнила, как помрачнел Возгарь, когда впечатлённая его рассказом Василисушка спросила его - а когда он её возьмёт с собой в Изборск?
- Скоро. - Только и сказал он тогда. - Скоро. Потерпи немного. На вот тебе пока. - И вложил в маленькую, пухлую ручку насаженного на палочку петушка из застывшей сладкой патоки.
Вот как оно в жизни повернулось. Обещал Возгарь её в Изборск с собой взять, а приехала она сюда с Ловчим. Говорил Возгарь, что никакой ворог от дозорных его не укроется, а ворог в ворота вошёл, и открыла их его родная дочь. И всё же, даже сейчас Изборск был величественным. Виден он был издалека- всё подножие северного мыса Жеравьей горы, на которой Изборск располагался, было уставлено деревянными хатами. Дело было уже к вечеру, и обычно в это время в каждом окошке теплились огоньки, но сейчас светилась едва ли половина обычного числа. Опустел Изборск, стал тёмным и молчаливым. А усечённую вершину треугольной горы венчала та самая крепость Изборская. Сложенные из просмоленных брёвен двурядные стены, опиравшиеся сложенное из плитняка основание, опоясывали всю плоскую вершину горы, а на острие мыса были расположены ворота, через которые можно было пройти внутрь, если подняться наверх по узкой, извилистой тропинке. Ловчий, пока смотрел на приближавшиеся очертания города, вспоминал, как когда-то давно во так же возвращались они с охоты с князем Возгарём Пересветовичем, и тот всё делился своими большими задумками на будущее города.
- Разросся Изборск, разросся. - Сказал он тогда. - Раньше-то весь Изборск внутри стен умещался, а теперь вот погляди, и хаты, и торг. Хорошо это, с одной стороны, а с другой и плохо. Ежели враг какой нападёт, так не успеют укрыться. Сколько людей придётся за стенами оставить, врагу на расправу. Я вот думаю - переносить город надо. Туда вон, южней вдоль озера Словенского. Да не деревянная будет, каменная! Чтоб точно никто не взял.
Проехали через городские ворота- приземистую деревянную арку над узкой дорожкой, утопленной меж двух отвалов из плитняка. Варяжья застава была и там. Пропустили без слов - один из варягов только криво усмехнулся, показывая посеревшие зубы, когда увидал ручник. Сказал что-то своим напарникам. Ингьяльд понял их речь. Примерно..
- Смотри, егерь приехал, которого ведьма ждала. И угощений много ведьме привёз. Как думаешь, она правда всех сожрёт?
- Не всех. Старик для неё суховат будет. Дряблый, противный, и бороду брить надо. А два сопляка слишком тощие. Отдаст. - Был ему ответ от другого. Похоже, Варвару он принял за мальчишку, такого же, как Ингьяльд. Уже в спины Ловчему и его спутникам донёсся смех варягов. Не звучало в нём ни весёлости, ни издевательства. Шутка висельника, как она есть.
За воротами уже начинался город. В былые времена Изборск был город людный, даже вечером не затихающий. Ловчий не любил шума людских сборищ, суеты ремесленных и торговых городов, но даже он с лёгкой тоской по ушедшей молодости вспоминал те дни, когда возвращался в Изборск после долгой охоты. Князь въезжал в город по самой широкой улочке, приветливо улыбаясь всем встречным, кто перед ним кланялся в пояс да завистливо смотрел на добычу, что тащили за ним следом на волокуше. Кланялись и Ловчему - не так глубоко, то тоже почтительно, а Ловчий молча оглядывал город. В крепость Возгарь возвращался всенепременно проходя через торг, а там, как рынку и полагается, всегда было шумно. Торговля и так шла бойко, но как князь появлялся, рынок гудел, как улей, в который ткнул палкою мальчуган. Каждый зазывал князя к своему лотку, а кто без лотка был, так гурьбою облепляли со всех сторон, аки оводы корову. Мужичок с бородой тянул к князю корзинку с пирогами, дородная и румяная женщина разливала по кружкам квас из кувшина, горбатый блажной скоморох приплясывал козлом, пощёлкивая ложками и потрясая висящим на сухой шее хомутом... А князь, коли был в добром расположении духа, одаривал всех по очереди. Тогда вот взял, купил у мужика все его пироги вместе с корзиной, а сверху ещё подвязку с калачами на шею навесил, небрежно кинул ему гривенник серебряный, и давай пироги с калачами малышне раздавать да смеяться. Кроме торгов на рынке бывали и праздники - тогда сдвигали в сторонку лотки с товаром, освобождая место, и были тут танцы да музыка, и тут без Возгаря тоже не обходилось. Помнил Ловчий, как добры молодцы собиралися тут перед кулачным боем - ох и лихо они отплясывали. Ноги так и взлетали вверх, когда парни ходили вприсядку. Один удалой молодец танцевал с тяжёлым сосновым бревном, лихо его прокручивая да перебрасывая с ладони на ладонь над головою, а другой прыгал высоко-высоко, касаясь носками сапог вытянутых перед собою ладоней. Бывало, и Возгарь стерпеть не мог - сам в пляс пускался, а плясать он умел. Вприсядку мог ходить с чарою в руке и ни капли не пролить, а потом залпом до дна осушить и как ни в чём ни бывало подкрутить влажные от зелена вина усы. Были ж деньки...
Теперь улицы Изборска были почти что пусты. Люди прятались в домах, без нужды за порог не выходя, а если и выходили редкие единицы, то шли быстро и не оглядываясь, прижимаясь к обочине. Варяги тоже были - они заняли некоторые дома, возможно, выселив из них прежних хозяев. Следы погромов и грабежей были повсюду - поломанные заборы, вышибленные окна и двери, отлетевшее тележное колесо, видневшееся под дорожной грязью, выкинутая из разграбленного дома сломанная лавка, повреждённое деревянное ведро у крыльца... Рынок и вовсе был пуст - в самом его центре торчал одиноко высокий ярмарочный столб с колесом наверху, а с колеса свисали верёвочные петли. Пустые. И хорошо, что пустые. Вокруг столба же стояли одни лишь пустые лотки, большинство из которых было перевёрнуто и поломано.
Ловчего узнавали. Редкие встречные люди начинали шептаться, едва увидели его, и глядели вслед ему с надеждой и с тревогой одновременно - они не знали, чего ждать. Ловчий долгие годы спасал их от чудовищ и лихих людей, но Ловчий был человеком князя, а князем сейчас был Чахлик, его дружиною были лихие люди, а чудовище было его сестрой. Кроме того, Ловчий ведь был не один, сопровождала его очень пёстрая и разнообразная компания. Красавица в красном притягивала чужие взгляды взгляды, но бычий череп на посохе пугал людей, которым и одной ведьмы хватало. На волхва косились недобро - большинство изборян были убеждённые христиане, обратившиеся вслед за своим князем, а служителей старых богов мнили колдунами, что бесам служат под видом богов.
Крепость не охранялась никак. Даже отсюда Ловчий видел, что башни и стены пустуют, а ворота открыты настежь. И это было весьма плохим знаком. Чахлик не нуждался в охране. Люди слишком боялись подниматься наверх, к княжьему детинцу, чтобы в охране был смысл. Даже варяги не хотели располагаться там, в княжеских палатах, домах бояр городских, в гриднице или в часовне, предпочтя скромные жилища ремесленного города перспективе находиться слишком близко к обители Чахлика и Ягини. Ловчий мог бы подняться туда прямо сейчас, и предстать наконец пред вселяющим тревогу взором Ягини, таким пристальным и цепким, но при том насмешливым и слегка дразнящим. Ему оставалось решить, кого из своих союзником он хотел бы взять с собой.
-
Дельный пост, подробный. Дня два его читать буду, как раз до дедлайна))
-
Нашел его где ожидал - не помер ещё тот низенький мужичишка с козлиною бородкой, чуть выкаченным наружу правым глазом и характером сущего змея.
- Опять явился, приблуда. - Сказал он вместо приветствия, когда обнаружил Изборского Ловчего у себя на пороге. - Чего надо?
...
- Это ты вовремя мне подвернулся. Будет теперь где схорониться от варягов. Ладно, догляжу за твоим домом. А если ты вдруг помрёшь там где, тогда я его себе приберу. Всё равно это я его строил.
Какой Версаль, понимаешь!
-
+
Приключения продолжаются. Мрачненько, как раз в духе сеттинга.
|
Мужчина не останавливал своих ласк, и от этого наслаждение становилось пряным и даже немного болезненным. Но как-то помешать этому, отказаться от такого резкого, терзающего и сумасшедшего удовольствия было выше лидкиных сил. Ведь такова судьба большинства женщин, и не важно, продают ли они свое тело или хранят верность супругу: доставлять радость тому, кто с тобой, самой же довольствоваться малым. Считая ли, что ублажение дочери Евы есть грех, просто ли не задумываясь о том, кто с тобой в постели, многие достойные мужи, сделав свое дело, с чувством выполненного долга отваливались на бок, почитая, что баба уже должна быть на седьмом небе от счастья, раз на нее обратили внимание. Многие с этим смирялись и начинали верить, что так единственно правильно, другие же, как Лидка, желали изменить устоявшийся порядок вещей – но это было не в их силах.
Тем дороже были те редкие моменты, когда любовник думает не о себе, а о партнерше. И мгновения эти, и людей этих стоило ценить и беречь, и если даже отпускать, то все равно держать поблизости. Тем паче тех, кто с превеликим удовольствием и немалой сноровкой и берет, и потом сам одаряет – как Болек. Ведь ни свои персты, ни ласки другой девушки не сравнятся с уверенным в себе, заботливым и аккуратным мужчиной.
Но сейчас от всех подобных размышлений женщина была далека. Весь мир сузился до ложа и обжигающих, настойчивых пальцев и языка, заставляющих ее изгибаться и кричать, срывая горло. Это был долгожданный, чистый и неприкрытый восторг, заполнивший собою все ее естество. Мудрая и рассудительная женщина отступила в тень, а та, что оказалась на ее месте, жаждала, чтобы эти ощущения никогда не заканчивались, и одновременно боялась, что еще немного, и она умрет от всеобьемлющего восторга.
А когда долгий восторг, разлившийся по всему телу и заставивший ее трепетать от кончиков волос до пят, схлынул, она, обессиленная, упала на мокрые смятые простыни, ловя воздух, как выброшенная на берег рыба, и никак не находя сил открыть глаза. Эта сладкая истома, от которой нет сил говорить, а только счастливо улыбаться, захватила ее всю. И пока женщина приходила в себя, мужчина лег рядом, прижавшись и заключив ее в такой уютный и безопасный круг сильных рук, в котором можно не страшиться никого и ничего.
Чуть поерзав, Лидка устроилась поудобнее, так, чтобы любовнику ничего не отдавить, и снова почувствовала, как губы растягиваются в довольной и счастливой улыбке – будто сразу два десятка лет сбросила. Отдышавшись наконец, она хрипловато выдохнула пересохшими губами:
- Болек, как хорошо, что это твой первый раз и ты еще не столь опытен, иначе бы заласкал меня до смерти. Это было… ах. Даже сил придумать сравнение нет. И это, - в голосе на миг, короткий предательский миг скользнули нотки беспомощности, - спасибо.
-
в голосе на миг, короткий предательский миг скользнули нотки беспомощности
В тот момент, когда мужчина думает: "Агаа, попалась!" - все, он попался.
|
|
Сменяются сезоны, годы складываются в века, разрушаются и поднимаются царства. Те, кто хотел править миром, уходят к богам, равно как и те, кто всю жизнь гнул спину над чахлым клочком земли. Все живет, рождается и умирает, и только по долгим, незримым непосвященному тропам все также неостановимо идут караваны, что везут румийские свитки и шкуры зверей из-за края известного мира, антиохийские ткани и хиндские драгоценные камни, рассыпчатое зерно в крутобедрых хурджинах и тягучее масло в высоких кувшинах-ибриках. Через бескрайние пески, исчерченные шрамами вади, вдоль высоких отрогов красного песчаника и гонимых сухим ветром барханов везут неспешно они свои товары, а вместе с ними – живую, дышащую историю, где тысячелетие и нынешнюю ночь могут разделять только два слова. И когда караван остановится в прекрасном оазисе, где глазом бога смотрит на мир серебряная гладь озера, когда согнут колена утомленные верблюды, тогда путник сможет сесть к обряженным в белые одежды погонщикам, что расположились под сенью финиковой пальмы у трепещущего, как девушка от первой ласки, костра, и услышать их долгие, как сама дорога, беседы. О чудовищах. О прекрасных женщинах с глазами лисицы, пожирающих печень неосторожных странников. О гулях, хрустящих в ночи костями мертвецов и теми, кто плевал в огонь. О змеях с голосами прекрасных девушек, зовущих забрать сокровище, запятнанное кровью клятвопреступников. О коварных джиннах, готовых исполнить любое желание и ищущих любую возможность его извратить. О людях. О храбром Искандере-Двурогом, повергающим во прах, обошедшим весь мир по кругу, пытаясь узнать, что за поворотом. О достославном Амре ибн Ади, который обманул джинна. О королеве воинов Зене-Зейнаб, поднявшейся в одиночку против народа Волка и народа Льва и тысячу и одну ночь дышавшую свободой. О Ханнузе, чья любовь раздвинула горы, и теперь по прямой, как полет стрелы, тропе перевала следуют караваны. Может быть, когда-нибудь жизнь Фейрузы аль-Лахми тоже станет историей. Старый караванщик с лицом, подобным печеному яблоку, неторопливо забьет круглый, как луна, наргиль, и предложит путешественнику отведать из глинянного сосуда вино-шароб из далекой земли Рум. А когда костер осветит лица севших в круг и подогнувших под себя ноги, он пропустит песок сквозь пальцы и заведет долгий, чтобы хватило на всю ночь, рассказ. И возможно, кто-то даже будет мелодично дуть в абрикосовый сурнай, наполняя историю резким и завораживающим, как как красный ветер самум, звучанием. А пока что… …От самого того времени, когда она научилась понимать слова, Фейруза бинт Харис аль Лахми, чье полное имя было длинней Евфрата и прекрасней пения горлицы, знала, что она избранная. Она – Дар, и ей суждено будущее превыше прочих. Ведь она – дочь и внучка царей, Крови Язат Фарнах, рдеющего пламени и бескрайнего счастья. Ведь она родилась в третий день месяца аташа, Божественного огня, и иного будущего, кроме величия, ей не дано. А значит все, что она делает, единственно верно. Фейрузе было ведомо, что одни люди рождены для того, чтобы править, а другие – чтобы служить. Это древний и установленный порядок вещей, и он не рухнет, пока дует ветер и пока шуршат барханы. Другие бану, сирийцы, фарси и ромеи – все они однажды склонятся перед копытом коня вождей народа Лахми – кроме тех избранных, кому потомки Язат Фарнах дозволят править от своего имени. И пускай сейчас звезды сияют над челом фарсийского крылатого льва, однажды все переменится. Но тот, кто не делает ничего, не может быть великим. Тот, кто всю жизнь свою проводит в пустыне, слаб. Город – вот сила. В пустыне заняты выживанием, тогда как правители города могут все усилия свои сосредоточить на совершенствовании. Тот, кто владеет только копьем, слаб: его руку направит другой, потому что само копье цели не обнаружит. Тот, кто владеет только знанием, слаб: жестокий и голодный возьмет его жизнь. И только тот, кто уверенно держит в руках оба этих клинка, сможет стать возвышенным. Таким, как она. И Фейруза не проводила свои дни в сладком яде праздности, столь притягательном и столь опасном: это недостойно той, брат отца которой правит обширными землями. Равно манили ее свитки на чуждых тогда наречиях и грациозный танец клинка, искусство счисления и тайна кинжала в спине, следы кисти на холсте и безумная скачка, отзывающаяся ветром в ушах. Но не только учением, воинским или книжным, жила дочь царя. Слабые иногда забывают о том, что их дело – преклонять колени, и об этом им следует напоминать. Оседлав гнедого жеребца с белыми пятнами на бабках, в компании таких же юных потомков лахмийской знати, она мчалась по улицам навстречу закатному солнцу, и свистящие камчи в их руках вдосталь гуляли по спинам и головам тех, кому не посчастливилось оказаться на пути. За плеть не потребуют откуп: да и кто рискнет потребовать? Некоторые, рожденные свободными, в сердце своем трусливей рабов. Когда подошли ее лета и настала пора вручить себя мужу, Фейруза не почувствовала никакого трепета. Зная о своем предназначении, она не видела ничего плохого в том, чтобы объединить свои силы и силы влиятельного супруга. В конце концов, она дарит божественную кровь и огненный дух, а мужчина преподносит ей влияние – честная сделка. И даже то, что муж на поверку оказался тряпкой, не сильно ее расстроило. Хотя, конечно, девушка предпочла бы кого-то более сильного и способного идти с ней наравне. А впрочем… Слабый и зависимый родич шахиншаха даже полезнее – замечательная ступенька вверх для честолюбивой жены. Да и, говоря откровенно, что она могла бы поделать, даже если бы захотела воспротивиться воле брата отца? Гордо бросить, что муж женовидный достоин презренья? Сказать, что царскую кровь Пламя рекомендует мешать только с кровью царственных родичей, лучше братьев? Нет: иногда отказ не может быть ничем, кроме слабости и трусости. Многое ожидала Фейруза от первой ночи с мужчиной, и даже робела поначалу. Она не видела в том, с кем ее обручил Азар-огонь, даже искры внутренней силы, но кто знает, как преобразится он на ложе? И как преобразится она, когда выйдет на крышу, подставляя свое тело строгой ласке солнечных лучей, уже не девушкой, но женщиной? Результат же… разочаровал, говоря вежливо. А говоря искренне – привел в самое натуральное бешенство. Только Ахурамазда знает, скольких сил стоило дочери царя не прикончить супруга на месте. Вся черная, разрушительная сила, что она удерживала в эту ночь к себе, вырвалась на свободу днем: четверых рабов, самых бесполезных и отвратительных, новоявленная женщина четырнадцати весен от роду лично запорола до смерти, хлестая их кричащие тела камчой до тех пор, пока они не стали напоминать лопнувшие виноградины. И все это – без единого слова. Этот затраханный мужеложец, окорок для членов, не заслуживал даже толики уважения. Он, такой же потомок язатов, как и она сама, любил боль и унижение, любил, чтобы его брали, как берут потерявшую все уважение женщину - сзади! То обращение, что юноша хотел, заслуживали только самые низкие из рабов: и попросив об этом, Бахрам ибн Шапур навсегда перестал быть в глазах Фейрузы человеком. За всю эту мерзость сын шахиншаха был достоин только того, чтобы утопить его в ближайшем бархане – как порченого щенка из помета. Но он был ступенью ввысь – а значит, должен был жить.
Далеко не сразу, но девушка начала и сама находить мрачное удовлетворение в том, чтобы хлестать плетью собственного мужа, а потом, сунув ему меж зубов оливковую ветвь, жестоко и болезненно трахать. А иногда, чтобы Тряпка знал свое место, бросать его на потребу то пьяным аскерам, то рабам, то псам. Однажды даже, переодевшись юношей, она продала Бахрама на целую ночь крепкочреслым торговцам слоновьей костью из Аксума. Приятнее от таких издевательств на сердце не становилось, но отвращение к процессу ушло.
Самым же паршивым было то, что все это напоминало насмешку Фарнах – вроде и власть есть, и валяющийся в ногах сын шахиншаха… Но все не то: использовать слабака, который сам раздвигает ноги, скучно. Куда интереснее укрощать тех, кто мнит себя сильным. Но все это лишь игра, чуть терпким шаробом смачивающая губы. Настоящую власть и господство следует искать не на ложах, но у подножия престолов – и они-то и были тем дурманом, что притягивал Фейрузу. Но за Ктесифон она была готова мужу простить многое. Город, что предстал ее глазам, не был сильным – он был могуществом в чистом виде. И при этом – не смешно ли? – делал своих жителей изнеженными. Грустная выходила диллема, и как разрешить ее, дочь плоть от плоти народа Лахми не представляла, и иногда чувствовала себя львицей в золотой клетке. И, как львица, восставала против прутьев и цепей. Явиться на прием к очередному марзбану или сатрапу в шароварах и расшитом бисером жилете, с волосами, прикрытыми легкой парчовой накидкой – и с тугим парфянским луком. Подарить необъятной жене малика охотничьего сокола – с удовольствием! Поспорить с наемником-нубийцем и на полкорпуса, но опередить его на скачках – может, повторим? Устроить в нищих вонючих кишлаках привычное по окрестностям Хары развлечение – кто еще со мной? Но это только маска полудикой пустынницы – защита от слишком назойливых сановников. Такая же защита, только на сей раз временная – тонкий кипарисовый стан, взлетающие вверх в удивлении широкие брови и подведенные сурьмой миндалевидные глаза: пока она выглядит как девочка, а не женщина, редко кто сможет воспринимать ее всерьез. А пока что… Здесь, в священном сердце мира, осторожное слово ранит больнее меча. Пустить слух. Очаровать дочь или сына влиятельного придворного. Ввязаться в теологический диспут с мобедом. Падающего – подтолкнуть. Замолвить словечко за огульно обвиненного. Многое получалось, и еще большее могло бы получиться, если бы не Тряпка. Но это не самая великая беда. Пока его имя служит щитом, а положение – огнем, на который слетаются мотыльки, с его репутацией растет и влияние лахмиан. И, самое главное, ее. Однажды Рихат, старый друг по детским забавам, один из немногих, кто оставил Хиру ради того, чтобы быть со своей царицей, спросил со свойственной ему непринужденностью; - Когда ты остановишься, сестра по деду? - В срок, когда время вытечет вон из ран. Когда невыпитая однажды вода разнесет на куски сосуд. То есть никогда: потому что я – бессмертна! И я буду гнуть свою линию до тех пор, пока не стану той, кем достойна быть. Один только вопрос беспокоил Фейрузу: необходимость зачать наследника. В крепости семени Бахрама она сомневалась, да и не хотела, чтобы ребенок воспринял что-либо от отца. А посему – пора сделать выбор в пользу достойного статями и разумом мужчины не порченной крови, что не будет трепать ее имя. Тяжкий труд, чтобы мокрый ремень мужа стал копьем. А после соития с ним – визит к избраннику. Один, не больше. Не получится – следующий сумеет. И так до тех пор, пока она не станет в тягости. Что приятно вдвойне, так это то, что вся подобная интрига не мешает проводить дни в укреплении позиций мужа и самосовершенствовании. Если она дарует шахиншаху внука, если Бахрам станет ему незаменимым… Тогда ее имя затмит славу и дяди, и отца, и прадеда. Только ради этого и стоит жить.
-
Ну, все без обмана: заказывали камчу - получайте).
-
Безумно стильный пост! Вот прямо чувствуется как ты истосковалась по красоте Востока, «дочери моего отца» — и наконец сыграла то, что верно очень долго обдумывала.
Добро пожаловать)
|
|
История XVIII. Фейруза.Твоё рождение — дар. Твоя жизнь — свет. Твоя судьба — власть. Славься Фейруза из бану Лахм, дочь Хиры, прекраснейшего из городов Фурата. Славься — ибо к этому ты была рождена! История рода Лахмидов внесена в таблицы. Помни ее, ибо твои предки всегда с тобой. Наср родил Ади, Ади родил Амра, Амр родил Имру, Имру родил Амра — да будут долги годы его, и да славится имя отца твоего — благородного Аль-Хариса, сына Амра, сына Ади, сына Насра. Вы были первыми. Первыми воцарились над Пустыней, первыми подчинили себе племена. Амр ибн Ади привёл бану Лахм в тогда фарсийскую Хиру, и сел там как малик. Имру аль-Кайс ибн Амр вытеснил из града фарсийского марзбана, сам шахиншах признал его маликом всех арабов — и наделил короной. Бану бунтовали — бану Асад и бану Маххидж, бану Маадд и град Шаммар — но все они были побеждены. Ты не знала дедушку Имру аль-Кайса, хоть и выросла на рассказах о его подвигах — ибо дальше семейная история делается печальной. Фарси были недовольны тем, что дедушка принял христианство — огромнейшая из земных армий обрушила стены Хиры и изгнала дедушку. Мужчины были убиты, женщины и дети обращены в рабство. Прекраснейший из городов дорого заплатил за отход от веры предков. Выжившие ушли на земли Рума — древнего врага Фарси. Но хотя дедушка смирил местные племена и принудил их подчиниться малику Рума, хотя сам малик клялся бану Лахми в дружбе и даже обещал помощь — здесь твой род встретили как разбойников, закрыли врата городов. Дедушка скончался на чужбине, лишенный короны. Только спустя пять лет, твой отец, благородный Аль-Харис ибн Ирму аль-Кайс поднял восстание, низверг марзбана и воцарился в златом венце. Но вновь фарси не простили ему — и в год твоего рождения, шахиншах забрал у тебя отца, не клинком, но изменой. Амр ибн Имру аль-Кайс убил брата и занял трон, вновь получив из Ктесифона золотую корону и приняв Ахура Мазду своим богом. Вот только этого ты не узнаешь ещё долго. Как не узнаешь и того, что являешься законной наследницей престола Хиры. — Ты - дар. Говорила тебе мать. И остальные были с ней согласны. В твоём мире была семья — кроме мамы был добрый дядя Амр, его сыновья, старшим из которых был названный в честь дедушки Имру аль-Кайс. Говорят, у тебя был ещё старший брат, но он умер в тот же год, что и отец. «Задохнулся» — вот всё, что тебе сказали по этому поводу. Остальные — не ровня тебе. Рабыни одевают тебя, расчесывают волосы, умасливают кожу. Их даже наказывают за тебя, пусть и в твоём присутствии, как говорит мать — чтобы ты поняла что такое ответственность. Ха! Единственное что ты поняла — ты действительно дар. В отличие от спин и пяток окружающих, тебя не коснётся палка. Ты слушаешь легенды, легенды от матери и дяди. Такие разные! Но в чем-то похожие. Дядя говорит, что ваш род происходит от одного из ахуров, которых также зовут язатами — добрых божеств, сотворенных Ахура Маздой. В тебе течёт его священный свет. Ты выше прочих по праву рождения, благословенна и почтенна. Но и обладаешь большей ответственностью, ибо станешь ты женой малика — а значит будешь властвовать. Мать рассказывает другую историю. Де, было время, когда Амр ибн Ади ещё не был маликом — а его род, Нумара, стоял под Танухидами, ныне ушедшими в Сирию. Амр тоже пережил в детстве трагедию — его отца умертвил тесть, вождь танухидов Джазима. Позднее, ты поймёшь почему маме было так важно подчеркнуть этот факт, рассказать о постигшей первого из маликов трагедии — но в детстве тебя больше волновала другая часть истории, часть, где будучи ещё мальчишкой, Амр провалился в песок, в пещеру полную сокровищ. Будучи воспитан почтительным, юнец не тронул ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней, а только зажег лампу, надеясь при свете ее отыскать выход. И тут вместо огня из лампы явился Марид — древний дух, заключённый фарси в лампу за то, что уничтожил армию древнего шахиншаха тысячу лет назад. Джинн предложил Амру исполнить три любых желания за свою обретенную свободу. «Желаю выбраться из этой пещеры живым и здоровым» — сказал Амр и тотчас же чудом очутился дома. Тогда осознав, что может достичь чего угодно, юноша задумался. Сердце его стремилось к власти — но и ведало, что дитя даже обретя венец не сможет его удержать. Потому пожелал Амр, чтобы как только он войдёт в силу, джинн даровал ему власть над всем бану Лахм и всеми бану пустынь — а после него власть эту сохранил его род до скончания веков. И действительно — едва юноше исполнилось двадцать лет, как внезапно малик Джазима пожелал бежать от фарси в Рум — и оставил Амра вместо себя маликом. Многие тогда были недовольны, но каждый кто пошёл против твоего прадеда погиб или покорился, ибо джинн вдохнул в сердца воинов верность новому малику и роду его. — А что же он загадал третьим желанием? Спросила ты тогда. Ты уже умела считать до трёх. Мать улыбнулась. — Он пожелал, дабы джинн даровал ему, а потом и роду его власть над прекраснейшим из городов до скончания времён. И Марид подарил Амру Хиру. Куда позднее, ты услышишь эту сказку и среди Танухидов, что позабыв имя твоего прадеда называли его просто — Аль-Лахми ибн Ади. Эту же сказку расскажут и в Руме, где от имени останется только взятый наугад набор букв — Ал-Лади. Насколько прекрасны становятся сказки когда речь в них идёт о твоём прадедушке. И о тебе. Ведь это ты «род его», что будет править народами пустынь до конца времён. И Хиру, прекраснейший из городов, принадлежит тебе. Ладно, пока что — дяде. Но ты тоже играешь далеко не последнюю роль! И будешь играть ещё большую. Иначе зачем мать подвергает таким жестким тренировкам твоё тело? Зачем учит тебя владеть равно копьем, мечом и кинжалом? Ты быстро заговорила на фарси, чуть медленнее — овладела и наречием руми, учили тебя языку евреев и языку древних книг, что используют лишь мудрецы Рума. Прекрасно образованная, превосходящая мастерством почти любого юношу. Избранная. В сорок седьмой год правления Шапура Плечистого, маздаяснийского владыки, царя царей Фарсы и всего мира, потомка язатов, тебя объявили совершеннолетней по случаю четырнадцатого дня рождения. Тогда же стало известно, что тебя собираются выдать замуж за одного из сыновей шахиншаха, Бахрама. О, ты надолго запомнишь этого слабого юнца, который хоть и был на три года тебя старше, едва ли мог бы пересилить тебя на руках, даже используя обе кисти против одной твоей. Он напоминал женщину — носил шёлк, верховой езде предпочитал носилки, и как ты выяснила, женщинам предпочитал юношей.
В первую же брачную ночь Бахрам облажался не сумев поднять своего «друга». Не сумел он и во второй раз. А в третий смущенно принёс тебе плеть и вырезанный из слоновой кости и покрытый чехлом из кожи искусственный член. С нескрываемым смущением поведал он тебе, что «мужество» его пробуждается тем сильнее, чем беспомощнее его делает любовник. Что по его воле доверенные рабы наряжали его в женскую одежду, овладевали им всеми возможными способами, давали целовать свои ноги, но с тем же справлялись и рабыни, используя то же устройство, которое сейчас подносится тебе.
И поскольку от вас требуют наследника...
Стоит ли говорить, что если сын потомка язатов, царя царей оказался в душе рабом, жаждущим чтобы его отымела четырнадцатилетняя девица, еще и девственница, которую сам он бессилен трахнуть — чего ждать от человечества.
Люди были ничтожны.
Ничтожны перед тобой.
Судьба не подарила тебе член.
И что же они сделали?
Они просто поднесли тебе искусственный...
Ты родилась женой, но в браке тебе предстояло быть мужем. Прекрасен город Ктесифон! Не той нежной, домашней красотой, какой блистала Хира — Ктесифон был столицей Фарсы, столицей вселенной! Краснокаменные колонны вырывались к небу из царства зелени, фонтанов и бассейнов, белые стены украшали рельефы с изображением шахиншахов, язатов, героев... Всюду золото, всюду роскошь. В городе пылали священные огни, которые ты привыкла почитать, и всюду ходили облачённые в белое маги, так что ты ощущала не только культурный — но и совершенно священный трепет! И здесь, у тебя и твоего мужа собственный дворец, толпа рабов и слуг! Это будет самый спокойный период твоей жизни. Спокойный — хоть и недолгий. Такова судьба красавиц. Сегодня за тобой ходит как за поводырем сын шаха — а завтра всё рушится...
-
Куда позднее, ты услышишь эту сказку и среди Танухидов, что позабыв имя твоего прадеда называли его просто — Аль-Лахми ибн Ади. Эту же сказку расскажут и в Руме, где от имени останется только взятый наугад набор букв — Ал-Лади.
Классно!)
-
История начинается высоко и масштабно. И, чую, падать будет больно!
|
-
Даже не обращая внимания на бегущую по щеке каплю Синран был полностью сосредоточен на пощелкивании четок, которые он держал в правой руке. Девяносто девять (по числу Благородных Эпитетов Судзина) простых деревянных бусин, нанизаных на грубую нить и украшенную кисточкой из конского волоса, сейчас были самым дорогим для Синрана предметов, во всей земле Микава. Тэкен принес их ему из обители Кэншин-дзи, в провинции Ното и если верить его словам (а как можно было им не верить?), четки были сделаны самим святым Кенсеем и отправлены Синрану, как символ признания его воплощением Небесного Императора в подлунном мире.
Отлично! Возможно, мы даже еще увидим их в основной кампании!
|
Светловолосая женщина с мягкой улыбкой, казавшейся на ее лице столь естественной, что когда она уходила дольше чем на пару минут, знающие начинали нервничать, привыкла к тому, что внешность обманчива. Зрелый не всегда значит опытный, юный не всегда значит неискушенный. Точно также красота не всегда идет рука об руку с благородством, а человек самой заурядной внешности может засиять светом своего духа. Познав мужчин больше, чем ей было месяцев, Лидка привыкла оценивать не привычными условностями, но сердцем и разумом. Так почему же на пане Вилковском и то, и другое мерило постоянно пасовали?
Он выглядел обычным кряжистым мужчиной в летах: таких шляхтичей, кто знал только меч и свое имение, и по Литве, и по Польше было не счесть. А посмотришь в глаза – природный ум переплетается с житейской мудростью, и опыт с лихвой заменяет книги и рассказы жрецов и монахов. Послушаешь – никакого искушенного красноречия запада или велеречивости севера в помине нет, а говорит так, что веришь. И, главное, не специально – он ведет себя так, как привык, и не думает о том, чтобы что-то изобразить. В постели мужи подобного вида, нрава и жизни чаще всего думают только о себе, и, быстро получив желаемое, или заваливаются храпеть так, что хоть святых выноси, или идут хлебать пиво, почитая вина напитками изнеженных латинян. А этот думает о женщине, хочет быть нежным и доставить удовольствие. Не человек, а настоящая загадка!
Вот и сейчас – она обрисовала самые основы, стараясь передать их простыми словами, пускай и не ударяясь в мужскую прямоту и грубость. А в ответ – задумчивый туман в глазах, сменившийся рассветом просветления. И вместо того, чтобы покорно следовать ее уроку, шляхтич, ни разу в жизни не делавший ничего подобного, выбрал не рассказанный, но не менее достойный вариант. Вот что значит природная склонность: сколько не гноби ее в себе, а все равно: придет час и она прорвется наружу. И чем дольше этот огонь будет тлеть…
Крепкие пальцы – хоть подковы гни – с неописуемо осторожной твердостью ложатся на бедра, чуть сжимая их и заставляя затрепетать в ожидании. Снизу нежной кожей ощущается горячее дыхание, и почти сразу же приникают обжигающие губы, вырывающие протяжный дрожащий стон. Пальцы комкают простыню. А мужчина испытывает, медлит, словно хочет услышать мольбу о продолжении. И словно откликаясь на мысли, он оставляет след пылкого поцелуя, заставляющего норовистой кобылицей запрокинуть голову.
А потом широкоплечий воин неспешно начинает исследовать отворившую ему створки сокровищницу, каждый шаг делая иным, чем предыдущий. Медленно, обстоятельно, лишь изредка оступаясь, он продолжает свой путь – и в ответ ему сквозь плотно сжатые губы прорывается тяжелое дыхание. А сладкая пытка все длилась, вышибая из головы даже тень мыслей. Но вот язык коснулся заветной горошины, и послышался сдавленный тягучий стон удовольствия. Птичкой в силках затрепетало тело, и каждое новое движение мужчины вызывало лишь новую томительную дрожь. А пожар все распространяется, гуляющие по телу ладони – словно раскаленные плостины.
«Как!? – рушились в огне привычные суждения. – Как практически девственник так ловко умеет управляться? Видят боги, видит Бог, та-а-алант!» - рвется ритм дыхания, громче становятся стоны. Рука оставляет свою надежную опору, чтобы, царапнув ногтями по коже, сжать крепкое мужское плечо. А любовник тем временем спускается еще ниже, лаская там, где редко кто себе позволяет. Наградой ему – громкий протяжный «а-а-х!» и подающиеся навстречу приподнятые бедра. Это было сладострастное безумие, от которого темнеет в глазах и дрожат руки. Язык немеет, а ноготки только требовательно скребут по загрубевшей коже.
А влажная дорожка поразительно искусного языка снова поднимается выше, лаская маленькую влажную пещерку. Первые же касания, столь же настойчивые, что и ниже, и стоны учащаются, закрывшиеся глаза уже не видят ничего. Она каждой клеточкой тела впитывает ласку, растворяясь в ней без остатка. Сейчас она отдается, как редко кому – вся и без остатка, без сопротивления и попыток перехватить лидерство. Только, растекаясь медом, с жадностью принимает преклонение пред своей красотой. А потом к языку присоединился и палец, вырвав гортанное «Да-а!».
А потом она не помнила, что говорила. Только невнятный влажный шепот, сменяющийся вскриками, только опаляющее движение внутри, навстречу которому она поднималась волной, только пылающее от рук и губ лоно. Слезы на лице, исступленно счастливом, пересохшие губы и горячие стоны. Желание пропустить его в самые глубины, еще глубже. Острые, почти болезненные вспышки внутри, хлещущие преддверием экстаза. Вскрики, невнятные и почти животные. Блестящий покров пота. Внутри все сжимается и перекручивается и, замерев на миг, прорывается истошным воплем. Пытаются свестись дрожащие ноги, экстатическое наслаждение хлещет через край, заставляя корчиться от неописуемых по своей остроте первозданных чувств.
Но наконец шторм сменяется относительным покоем, и лишь внизу, где правит царство тягучая влага, все спорадически сжимается. Лидка лежит на спине, не в силах открыть глаза, и может выдавить из себя только исполненное затухающей сумасшедшей страсти:
- Ах, ах, ах… Бо-о-о-лек… Это… А-ах!
-
Никогда ещё получение левлапа в ролевых не было столь волнующе прекрасным))))). Как!? – рушились в огне привычные суждения. – Как практически девственник так ловко умеет управляться?
|
-
Мне просто нравится слово "умрун".
Но в целом это тоже классный пост, полный непосредственности персонажа)
-
Я с него ржу каждый раз))) Пиши еще))
-
))))))))
здорово)
|
-
Реакция топ )
-
Горячая барышня).
|
— Про Фрица-то? — переспросил Индриксон. — Ну да, знали… — отвёл он взгляд. Чего-то он, кажется, не договаривал.
— Кто? Дедусенко? — не поверил Индриксон, когда Вика продолжила говорить. — Переворот? Ерунда какая-то.
— Поползли, — тем временем заметил Янек, выглядывающий на улицу через щёлочку в занавесках на соседнем окне.
— Куда поползли? — не понял Индриксон.
— Наружу, — сказал Янек.
За окном, на узком кусочке улицы, видном между краем окна и тёмной стеной дома в паре сотен шагов на противоположной стороне улицы, были видны люди с винтовками. Выглядело это, как будто группа товарищей поздней ночью гурьбой вывалилась из ресторана и сейчас бессмысленно торчит на панели, никак не умея сообразить и договориться, куда дальше отправиться кутить.
Зыркнув подозрительно на Индриксона (что у них тут еще за самодеятельность творится, точно надо с Теснановым по этому поводу поговорить), Виктория ответила:
- Ладно, сейчас заведу своего протеже, пока он не додумался еще убежать куда-нибудь. Будьте наготове, я пошла.
Вернувшись на улицу, и просунув голову в дыру, девушка сообщила генерал-губернатору:
- Все хорошо, можно заходить.
Дедусенко, беспокойно озиравшийся у забора, руки в карманах пальто, ждать себя не заставил. Вместе прошли в мастерскую: Янек с Индриксоном подозрительно и молча глядели на Дедусенко, тот — растерянно оглядывался по сторонам. Снял мокрую кепку, ударил ей пару раз о бок пальто, сбивая капли. Выглядел генерал-губернатор сейчас как чужак, зашедший в какой-то бандитский кабак и обнаруживший, что разговоры все внезапно прекратились и все смотрят на вошедшего.
- Что ж, Яков Тимофеевич, думаю, вы поймете, если мои товарищи не станут представляться по форме и пополнять вашу коллекцию визиток, - начала негромко разговор Виктория. - Обстановка, знаете ли, нервная, а путчисты буквально за окном, так что просьба ко всем не повышать тон в последующих переговорах и дискуссиях.
Нечаянный обман с партийной принадлежностью спасителей незадачливого генерал-губернатора зашел, признаться, далековато, и Виктория обнаружила, что ей непросто будет его раскрыть. Поэтому сначала надо внушить Дедусенке простую и совершенно верную со всех сторон мысль: кричать и брыкаться в наличествующих обстоятельствах - самая плохая идея в его жизни.
Янек с Индриксоном молчали, всем видом показывая, что действительно, представляться не собираются. Индриксон, оценивающе разглядывая Дедусенко, обошёл его кругом, привалился к косяку у двери.
— Визитки-то там остались… — выдавил Дедусенко, жалко и заискивающе улыбнувшись. По нему было видно: генерал-губернатору очень страшно.
Вдруг снаружи, от дома, грохнул пистолетный выстрел, а за ним следом ещё один. За окном толком было не разобрать, кто стрелял, в кого: видна была только всё та же гурьба стоявших у ограды правительственного общежития.
— Расстреливают! — жутко прошептал Дедусенко, и тут же, будто в подтверждение его слов, пистолет грохнул ещё дважды.
- Ffffuckin shit! - выдохнула от неожиданности Владимирова, метнувшись к окну и выдергивая из кармана на ходу браунинг. Дело определенно пахло жареным, и переворот приобретал вовсе не опереточные черты, как ей мнилось в начале этой тревожной ночи. И все же - было в этом и преимущество в плане обработки господина эсера: после такого поворота из него и в самом деле можно веревки вить. Обернувшись к генерал-губернатору, Вика констатировала:
- Значит, с посольствами у Чаплина все схвачено. Даже с американцами, скорее всего. Сомневаюсь, что он бы осмелился на такие художества без санкции со стороны союзников, понимаете?
— Да, у нас все знали, что Чаплин уже давно с потрохами продался англичанам, — быстро согласился Дедусенко.
Из-за окна тем временем доносился взволнованный гомон. Слов было не разобрать, но, кажется, кто-то там, у общежития встревоженно голосил.
Ах ты патриот хренов, подумалось Вике. Как будто в вашем правительстве каждый первый не целовал под хвост Джона Буля. Ну да ладно, настроение у беглого губернатора сформировалось подходящее, так что настал хороший момент раскрыть карты:
- Словом, понятно, что апеллировать к Антанте теперь бессмысленно: сдалась ей ваша демократия, из-за которой ни дела с концессиями быстро не решить, ни мобилизацию толком не провести. Сильная рука военно-морского крепостника устраивает всех. Значит, помощи в защите родины и революции придется искать в неожиданном месте...
Дедусенко настороженно глядел на Вику, то ли не догадываясь, а то ли боясь догадываться, к чему она клонит. Стоящий рядом с Викой Янек усмехнулся, показав жёлтые зубы. Усмешка на его обтянутом кожей, как у мумии, нездорово бледном лице выглядела жутковато.
Не выпуская из рук выхваченного по вполне уважительной причине браунинга, девушка продолжила:
- Не в вашем положении, сами понимаете, отказываться от сделки даже с дьяволом, если тот предлагает помощь и поддержку. Тем более, что за дьяволом далеко ходить не придется. Добро пожаловать в архангельский подпольный комитет Российской Коммунистической Партии... большевиков, - добавила она последнее слово после эффектной паузы.
Дедусенко выслушал это, как выслушивают давно ожидаемый страшный диагноз. Тяжело выдохнул, кашлянул, некоторое время молчал.
— Вы позволите присесть? — показал он на ящик в середине помещения.
- Разумеется, - кивнула Виктория. - И не стоит так сокрушаться, Яков Тимофеевич. Я ведь вас по сути ни единым словом не обманула, и вскоре вы познакомитесь с профсоюзными лидерами, к которым так жаждали попасть. В том числе и с Бечиным - куда уж без Бечина в таких делах... Мы с вами сейчас объективно в одной лодке со здоровенной пробоиной посередине, и это обстоятельство списывает пусть и не все, но многие наши разногласия...
— Я одного не понимаю, — вскинул Дедусенко взгляд на Вику, понуро усевшись на ящик. — Откуда вы-то здесь? Вас же здесь нет!
Индриксон от двери фыркнул, давя смех.
- Как сказал мистер Твен по схожему поводу - слухи о нашей смерти немного преувеличены, - позволила себе усмехнуться Вика. - Мы есть, и с нами придется считаться. И да - в торжестве господина Чаплина мы заинтересованы куда меньше вас по очевидным причинам.
— Ну что ж… — сказал, наконец, Дедусенко. — Похоже, товарищи большевики, мы и правда опять в одной лодке, как до семнадцатого года.
— Викуся, — развязно подал голос Индриксон. — А может, нам товарища генерала обыскать, как считаешь? Боюсь, огорчение он нам может сделать.
Дедусенко беспокойно обернулся на Индриксона.
- Нет нужды, - отозвалась Виктория, поморщившись от фамильярности. - Положим, вытащит он сейчас из подштанников наган и расстреляет нас всех троих в стиле Дока Холлидея. Дальше что? Побежит жаловаться господину кавторангу? Нет, Яков Тимофеевич, обыскивать мы вас не будем, но вы можете в качестве жеста доброй воли самостоятельно выложить свои козыри на стол, если таковые имеются, конечно. Ребята очень нервничают и могут неправильно понять, обнаружив у вас оружие по ходу разговора.
— Оружие у меня действительно есть, — немного воспряв духом от поддержки Вики, заявил Дедусенко, — но обыскивать себя я не дам, а отдавать его не собираюсь.
— Вот цаца, — покачал головой Индриксон, угрожающе улыбаясь.
- Отдавать и не нужно, - Вика с внешним равнодушием пожала плечами, про себя все же изругав нахального эсера. - А вот выложить на общее обозрение было бы неплохо. Вы все равно желаете дождаться общего собрания наших товарищей, верно? Вот тогда можете держать оружие хоть у сердца, это уже не будет иметь значения. Пока же - не будем друг друга нервировать, хорошо?
— Вот, глядите, — Дедусенко полез в боковой карман пальто и вынул маленький чёрный браунинг, какие делали для ношения в дамских сумочках. — Мне всё-таки будет спокойней, если он будет при мне. В конце концов, раз мы союзники, давайте друг друга уважать.
— Ты вынул, а теперь положи вон туда, — с ласковой угрозой сказал Индриксон, показывая на соседний ящик. — Не отберём, не бойся, генерал. У самих есть.
- Да, положите рядом, отбирать мы у вас ничего не собираемся. В конце концов, какой эсер без бомбы или револьвера-то? - девушка хмыкнула. - Вот эта надежда на порох и нитроглицерин вас в конце концов и привела к тому прискорбному положению, в котором оказалась нынче ПСР обеими своими фракциями.
— Вы, можно подумать, не в прискорбном положении, — огрызнулся Дедусенко и, окинув взглядом стоящих вокруг него, отложил браунинг на ящик, бок о бок стоящий с тем, на котором сидел генерал-губернатор.
Тут же из-за спины Вики вышел Янек и, не успел Дедусенко что-то сделать, взял пистолет с ящика и сунул себе в карман. У Дедусенко глаза на лоб полезли.
— Верните мне мой браунинг! — закричал он, вскочив на ноги.
— Вернём, вернём, — заверил его Индриксон, одобрительно глянув на Янека.
Да чтоб вас всех перевернуло и подбросило, эссхолсы и писофщиты! Воистину - дурак хуже провокатора. Вика ожидала подобного дурости от распустехи-Индриксона, но никак не от Янека, которого оценивала как парня стоящего и соображающего. А тут... оба - как дети, честное слово. Да нет - хуже. Левик и Сережа, сыновья Троцкого, и то не доставляли в Галифаксе им с Натальей Ивановной столько беспокойства...
- Янек, - подойдя к Розенбергу, Вика положила ему ладонь на запястье. - Верни игрушку на место.
— Он пешеный какой-то, — с сомнением сказал Янек.
- Мы мило беседуем, Янек, мило и тихо. Ты хочешь криков и возни? Хочешь, чтобы те ребята с улицы заинтересовались, кто этот тут суетится? Хочешь погубить вообще все наше дело? Я не позволю, Янек. Положи на место игрушку, пожалуйста.
— Ладно, — флегматично согласился Янек, положил браунинг на ящик, и теперь уже Дедусенко схватил пистолет и вернул его себе в карман.
— Бандитские приёмчики! — оскорблённо оглядывал большевиков генерал-губернатор. — Какие вы революционеры? Вы бандиты! И всегда были такими!
- Прекратите истерику, - устало отмахнулась Владимирова. Как же ей самой в этот момент отчаянно хотелось вдоволь поистерить или сотворить какую-нибудь глупость! Сперва Серж с Аней, теперь еще эти двое - Карл и Фридрих, с кем приходится делать революцию! Скорее бы явился Теснанов - хотя теперь Вика уже начинала бояться, что и вожак профсоюзников учудит что-нибудь столь же идиотское, только уже в своем масштабе и на своем уровне...
- Бандиты из нас, как вы видите, никчемные. Покажите мне такое разбойничье логово, где вы после своих слов не расстались бы не только с пушкой, но и с жизнью, - холодно продолжила она. - Речь сейчас вообще не об этом, а о том, как организовать сопротивление путчистам на общей платформе, которая бы в равной степени устраивала всех социалистов в городе. Ну, или не всех, а лишь тех, кому с Чаплиным заведомо не по пути.
Янек с Индриксоном, конечно, испортили настроение момента безвозвратно, однако Вика продолжала питать надежду, что еще можно вернуть беседу в рамки собственно политической дискуссии.
— Это хороший вопрос, — мрачно сказал Дедусенко, всё ещё подозрительно оглядывая Индриксона с Янеком. — Я считаю, надо ехать в Исакогорку, поднимать Капустэна. У него крестьянская дружина, она сможет встать на нашу защиту.
- Да, Капустэн - это сила, - задумчиво кивнула Виктория, крепко, впрочем, сомневаясь, не обернется ли эта сила против них самих? - Насколько я понимаю, он вовсе не горит желанием отдавать своих дружинников в армию и идти крестовым походом на Москву? Я сейчас думаю о платформе, которая перед лицом правого переворота устроит нас всех, как бы нелепо это ни звучало. О платформе вполне реализуемой хотя бы потому, что без поддержки массовых социалистических партий Чаплин просто британский ландскнехт, не более... Как ваши сопартийцы отнесутся к идее однородного социалистического правительства, к устранению из политической жизни дискредитировавших себя буржуазных деятелей, и, наконец - к перемирию с Советской Россией по причине тотальной невозможности мобилизовать окрестных крестьян, не взбунтовав их?
— Вы… — Дедусенко взглянул на Вику с оттенком непонимания, — вы не слишком далеко заглядываете? Нам надо в первую очередь добиться освобождения арестованных членов правительства, а если их всех уже расстреляли — наказания виновным.
- Освобождения ВСЕХ арестованных за политику, - поправила Виктория. - Без этого и речи не может быть о нашей поддержке. А насчет поддержки народной... здесь самый сильный козырь как раз вопрос мобилизации. Поднять рабочих на стачку удастся, если мы докажем им, что Чаплин всех забреет в солдаты и бросит пушечным мясом отвоевывать Россию. Так что уже здесь возникает практический вопрос: готовы ли вы корректировать свою политическую позицию и включаться в срыв мобилизации ради борьбы с монархистами?
Увы, сейчас, наверное, сложно было понять, что на самом деле думает экс-губернатор: выходка Янека разрушила хрупкое доверие, которое установилось между Викой и Дедусенко, так что теперь он, должно быть, готов соврать что угодно, лишь бы оказаться подальше от логова красных...
— Всех политических, — быстро согласился Дедусенко. — А насчёт мобилизации… нет, вы ошибаетесь. Портовые рабочие мобилизации не боятся: без них остановится порт.
— Как ты за всех рабочих-то запел… — не переставая ухмыляться, заметил Индриксон.
— А… — Дедусенко окинул взглядом мастерскую. — Мы ведь в союзе транспортников? Понимаю, да…
- Да, за портовых рабочих можете не беспокоиться - это наша забота, - кивнула Виктория. - Однако сам по себе вопрос остается: согласны ли вы бороться с путчистами всеми наличествующими средствами?
— Всеми наличествующими? — переспросил Дедусенко. — Вплоть до вооружённого восстания?
- До вооруженного восстания дело еще довести надо, - уклончиво ответила Вика. - Я говорю о срыве мобилизационных мер и требовании мира с Москвой.
— Виктория… простите, не знаю, как вас по отчеству, — Дедусенко просяще сложил руки перед грудью, — вы кажетесь здесь здравомыслящим человеком, — он бросил взгляд на безмолвно стоявших рядом Янека с Индриксоном, — но вы не видите текущего момента. В городе войска союзников, тысячи, буквально тысячи американских солдат, которые сейчас направляются на Двинский фронт, чтобы воевать с большевиками. Подобное требование будет воспринято как прямая измена, со всеми вытекающими. Одно дело — если мы выступаем против зарвавшегося офицерья, совсем другое — если против союзников.
- Союзники и так вас предали, Яков Тимофеевич. Собственно, именно поэтому вы здесь. Поймите, ваш демократический эксперимент провалился именно потому, что не устраивал союзников. Антанта здесь не для защиты интересов революции, даже не затем чтобы втянуть Россию снова в войну с кайзером, а для того, чтобы вернуть национализированные предприятия их иностранным собственникам и обеспечить и возврат всех тех кредитов, которые царь-батюшка нахапал до войны и во время ее. Я не говорю о том, чтобы нам сейчас с браунингами наголо бросаться на американские полки. Однако демонстрация реального настроения народа поможет этим господам скорректировать свои позиции - от идеи священной войны с большевиками до последней капли крови последнего русского к идее переговоров. И в Кремле, к слову, сидят далеко не дураки, но люди, готовые к компромиссам... если к ним готова противоположная сторона, - сложив руки на груди, Виктория выжидательно посмотрела на Дедусенко.
— Вы не можете сейчас говорить за Кремль и вообще рассуждаете не прагматично, — Дедусенко, кажется, уже успокоился и теперь рассуждал привычно, легко. Было видно, что такие темы обсуждать ему было не в новинку. — Дело не в том, кто кого предал, а что сейчас делать. Выступать напрямую против союзников — самоубийство. Причём в буквальном смысле. Этим мы только поможем офицерам.
- Вы сейчас пришли по сути к той самой позиции, с которой и были низвергнуты в свое нынешнее прискорбное положение, - Вика уже начинала уставать от этого хождения по кругу. - А в рамках этой позиции вам попросту нечего противопоставить Чаплину в глазах тех же союзников. Чаплин предлагает "порядок", мобилизацию и войну до победы? Надо показать Антанте, что при Чаплине не будет никакого порядка, и воевать за него точно никто не поднимется. Если желаете, можете воспринимать лозунг мира как средство убедить самых твердолобых представителей союзного командования и дипкорпуса - до чего доходит дело при попытке посадить крепостника на царство в новой России.
— Я повторяю вам, что лозунг мира сейчас будет самоубийством. Для вас, для меня, для ваших товарищей, для тех, кого вы поднимете на стачку! Вы готовы взять на себя ответственность за новый Ленский расстрел? Пожалуйста, Виктория, давайте будем реалистами. Давайте не требовать невозможного!
Но, не успел Дедусенко договорить, из-за окна послышалось что-то вроде песни — так поют солдаты на марше. Слов было не разобрать: кажется, пели не по-русски, но, на каком языке, Вика понять не могла.
Дедусенко, настроенный было продолжать спор, снова испуганно заозирался. Индриксон достал наган из кармана.
Звуки военного марша заставляют набравшую воздуха для очередного ответа Дедусенке Вику вздрогнуть.
- Это еще что за... - повисает в воздухе вопрос девушки.
— Там кто-то… — громко прошептал Янек, отпрянув из окна, и тут из-за стены послышался взволнованный мужской голос:
— Окружают! А англичане сейчас еще и стрелять начнут! Куда, Боже мой? С линии огня! Дырка в заборе! Дамы, сюда, скорее!
Вика поняла, про какую дырку в заборе говорил этот человек: двор профсоюза был отделён от Троицкого проспекта забором, отходящим от боков здания, и в заборе действительно была дырка, через которую во двор можно было пролезть, если калитка была заперта (она обычно и была заперта — ввиду наличия дырки, открывать её и не требовалось).
- Тише всем! - прошипела Виктория, и, приблизившись к Дедусенко, выдохнула ему в ухо:
- Голоса узнаете? Это может быть кто-то из ваших?
Все притихли, как при игре в прятки, Индриксон с Дедусенко даже головы втянули в плечи, будто страшась, что их кто-то заметит здесь, хотя занавески были плотно задёрнуты.
— Это, кажется… — горячо зашептал Дедусенко, — кажется, кто-то из офицеров…
— Офицер, — подтвердил Янек таким же шёпотом. — Кто-то с ним. Шенщины.
И тут Вика вспомнила, где могла слышать этот голос: это был голос юнкера Осипова — она, конечно, не знала по голосам каждого из офицеров, но этот вспомнила: прошлой ночью этот юнкер кутил в кафе «Париж» так, что позавидовали бы и гусары пушкинской поры, — набрался за чаплинским столом, неоднократно лез к самой Вике, к Ане и другим официанткам, пытался схватить, обнять, потом ходил блевать в сад, а часам к четырём ночи, совсем уже набравшись, полез на сцену к танцовщицам кордебалета. Сидевшие в зале иностранцы восприняли такое представление с восторгом, начали ему аплодировать, другие офицеры с подачи Чаплина стащили его со сцены, уложили спать в углу на стулья. Там он и спал, помнила Вика, ещё утром.
Понять, кто и кого, собственно, окружает, от кого бежит незадачливый юнкер в сопровождении дам - в существующих условиях представлялось совершенно невозможным. Проклятье, какой дьявол подсказал ей идею собирать людей именно здесь, под боком у путчистов? Теперь остается одно - сидеть тише воды и ниже травы, дабы не погубить себя и все подполье.
- Ладно, - прошептала девушка. - Тогда пускай себе идут мимо. Главное сейчас - не попасть в какую-нибудь мясорубку. Дьявольщина, где там Аня с Сержем пропадают? Надеюсь, эти здесь надолго не задержатся. Янек, проследи по окнам, пока не уйдут, вмешиваться только если сейчас нарвутся на кого-то из наших во дворе. Андрей - давай к дверям с фонарем, на случай если им вдруг придет в голову идея сунуться. Сразу постарайся без шума обезоружить, стреляй только в случае крайней необходимости. А мы с вами, Яков Тимофеевич, пока будем контролировать проспект - там какая-то непонятная каша заваривается...
Янек кивнул и, скрипнув дверью, прошёл в соседнее помещение, где была чайная: окна её выходили на ту сторону, куда, судя по голосам, собирался лезть Осипов с неведомыми дамами.
Установилось напряжённое молчание. Янек скрылся в двери тёмной пустой чайной, Индриксон с фонариком в правой руке и наганом в левой стоял у внутренних дверей сенец, готовый проделать тот же фокус, что и когда в доме появилась Вика. Даже Дедусенко стоял в середине мастерской, вобрав голову в плечи, пригнувшись и подсобравшись, с рукой в кармане — очевидно, сжимал рукоятку своего браунинга.
Вдруг в двери, ведущей в чайную, появилась бледная бритая голова Янека. Почти беззвучно он зашептал:
— Хотят идти сюда!…
— Не орите вы так!… — таким же тоном зашептал ему Дедусенко и достал браунинг из кармана.
За эти великие и жестокие месяцы Виктории еще не приходилось обагрять свои руки кровью врага, хотя смерть людскую видеть доводилось, и не раз - в июле и в ноябре прошлого года. Она, впрочем, понимала, что в жестокой схватке со старым миром ей рано или поздно придется лишить жизни человека, и, кажется, привыкла к этой мысли. Но никогда она не думала, что первый ее бой будет таким. И все-таки - убивать придется. Как минимум юнкера. Она не имеет право на ошибку в такой момент, ставка куда больше чем ее жизнь, ставка - сохранность всего коммунистического подполья: ведь уже сейчас, наверное, Теснанов и другие товарищи спешат к месту сбора в родные мастерские. Значит - юнкер Осипов умрет. Что же касается тех неизвестных "дам", которых он сопровождает - тут все-таки можно рискнуть...
Скользнув взглядом по верстаку, девушка подхватила с него увесистый молоток - оружие понадежнее пистолетной рукояти, "Венечке" должно хватить - и протянула его Янеку, перед этим хлопнув себя дважды по плечу и выразительно проведя головкой молотка под подбородком. По совести, смертоубийством ей бы стоило заняться лично, но она понимала, что сейчас не до таких материй - а Янек не подведет, в него Виктория верила.
- Становись в дверях чайной, офицеру сразу по голове, как только все трое войдут в мастерскую. Андрей - мы с тобой становимся по обе стороны двери, хватаем женщин и сразу затыкаем рты. Можно дать по голове рукоятью нагана, если тяжело будет. Дедусенко... спрячьтесь пока за верстаком, страхуете и помогаете с женщинами, если не удастся сразу скрутить. Все, по местам, - и Владимирова прижалась спиной к стене слева от дверного проема, затаив дыхание, пока кровь яростно пульсировала в ушах, а сердце в груди ухало так, что, наверное, и марширующим полякам было слышно...
Янек коротко кивнул, принимая молоток, встал у косяка ведущей в чайную двери. Дедусенко зашёл за верстак, но прятаться за него не стал, а встал, чуть пригнувшись.
В тёмной мастерской повисла плотная, напряжённая тишина: все, кажется, и дышать перестали. Узкие щели в шторах желтели бледными прорезями, почти не давая света, и только привыкшими уже к полумраку глазами различались смутные очертания верстаков, ящиков, колоды с вогнанным в неё топором, ряда винтовок у стены. У косяков дверного проёма в сени застыли Вика с сосредоточенным, собранным Индриксоном, в двери чайной смутным очертанием проглядывалась костлявая фигура Янека, сжимающего молоток. Дедусенко был где-то за спиной и тоже, конечно, молча, с браунингом в руке, следил за чёрным проёмом дверей в сени.
Голоса людей во дворе приблизились: можно было предположить, что они стоят перед самым входом. В острой, нервной тишине можно уже было отрывочно разобрать слова: « Сударыни!»… «как славный Роланд!», — это, конечно, был юношеский ломкий голос Осипова, — и в ответ ему неразборчивый женский шёпот: славному Роланду, кажется, что-то сердито выговаривали.
И всё стихло, только ровно шумел усилившийся дождь, барабанили по жести капли с крыши, и тут — снова злобно и надрывно забрехала уже знакомая Вике соседская псина.
За растянувшиеся в целую эпоху мгновения ожидания Вика успела пережить в своем воображении многое. Вот незадачливая компания заходит в мастерскую, Янек широким шагом перемещается к юнкеру Венечке и с размаху утапливает молоток в его голове. Вот она набрасывается на незнакомую женщину сзади, пытаясь заткнуть ей рот ладонью, и, когда та, испуганная, впивается ей в руку острыми зубами, не выдержав, ломает несчастной шею, уперевшись левой рукой в затылок... А вот Осипов, почуяв неладное, пронзительно визжит, стреляя из нагана сквозь бревенчатую стену прямо Вике в спину, пробивая легкое и печень. А вот они убегают, отстреливаясь от интервентов и подставляя своих товарищей под арест, чтобы хоть ненадолго спасти собственные жизни...
Словно натянутая до предела струна лопнула в груди девушки с осознанием того, что опасность миновала, и Владимирова с продолжительным полувздохом-полувсхлипом оседает по стеночке на пол.
Индриксон осторожно выглянул из-за косяка в сени, хотя увидеть там ничего не мог — входная дверь была прикрыта. Склонился над Викой.
— Викуся, ты чего? — встревоженным шёпотом спросил он и хотел было, видимо, положить руку ей на плечо, но обе руки у него были заняты, так что он мягко ткнул Вике в плечо фонариком.
— Соберись, — мрачно сказал Янек и отложил на верстак молоток: звук этот всем показался очень громким.
— Ушли, кажется, — полувопросительно сказал Дедусенко.
А с улицы тем временем доносились новые звуки: военная, ровная поступь множества людей, встревоженные пшекающие голоса, — отряд проходил мимо окон мастерской. Когда поляки уже миновали мастерскую, со стороны общежития послышался гортанный оклик, поляки что-то крикнули в ответ — но слов уже было не разобрать.
Виктория шумно выдыхает, поднимается на ноги, которые вновь начинают ее слушаться, и вместе с силами возвращается характер, благодаря которому ей и подчинялись, пусть не безропотно, парни сильно постарше и местами поопытнее.
- Забавно, - хмуро усмехаясь, проговорила она. - Вспомнила. Этот самый юнкер Осипов прошлой ночью, напившись, лапал меня за задницу, называя Юдифью, Эсфирью, прекрасной жидовочкой, и предлагал голову на отсечение, если я подарю ему свою любовь... Так что даже не знаю, рада я или разочарована. Ладно, к делу. Янек, что там у нас со вторым этажом? Если забраться повыше - можно ли подсмотреть, чем занимаются поляки и англичане? И, главное: можно ли будет контролировать наш черный ход - чтобы, когда товарищи начнут подходить, знать об этом заблаговременно?
Контроль за своими эмоциями Вика вернула, однако осталось какое-то скверное скребущее чувство опасности: не догадался ли юнкер Осипов или кто-то из его сообразительных спутниц о содержимом хитрого дома? И не приведут ли они сюда нежелательных гостей в количестве от взвода и более?
-
Отлично отыграли! Ну и отыгрыш эмоций такой под конец правильный. Железная большевичка, фурия революции, все дела, а всё-таки нервы своё взяли. Норм, норм: не машина всё же, а живой человек.
-
Крупноформатный пост, конечно, насыщенный, но прочитал его - и нет ощущения, что в колодец с "водой" окунался. Хорошо сделан, добротно
-
Вот она набрасывается на незнакомую женщину сзади, пытаясь заткнуть ей рот ладонью, и, когда та, испуганная, впивается ей в руку острыми зубами, не выдержав, ломает несчастной шею, уперевшись левой рукой в затылок...
Ей-богу, я слышала хруст шеи своего персонажа, пока читала))
И если бы не это, удовольствие от поста было бы стопроцентным!
-
Ну что за город! Никак бедным подпольщикам побеседовать не дают: то дамы с юнкерами, то путчисты, то вообще - Дедусенко!
-
Шикарный пост! Прямо чувствуется страх и напряжение всех присутствующих. Революционно-переворотный хоррор.
-
Этот самый юнкер Осипов прошлой ночью, напившись, лапал меня за задницу, называя Юдифью, Эсфирью, прекрасной жидовочкой и предлагал голову на отсечение, если я подарю ему ночь...Я влюбился въ Рахиль,
Дочку ростовщика,
Хоть Papa обѣщалъ
за мезальянсъ покарать.
А ей нуженъ раввинъ
Въ пейсахъ, лапсердакѣ,
А ей нуженъ раввинъ
Съ кошерной щукой въ кулькѣ!
И шо Ви таки думаете, она сказала?
Да у тебя же тетка - попадья,
Да у тебя же дядя - іерей,
Да на тебѣ какъ форма - фофудья,
Какой ты, шельма, еврей?
Безнадежно влюбленъ
Въ ту, чьи косы, какъ мѣдь,
И чьи очи меня
Въ аду неволятъ горѣть…
А ей нуженъ марксистъ
Съ бомбой и въ армякѣ,
А ей нуженъ марксистъ
Съ газетой "Искра" въ рукѣ!
И что, вы думаете, она повѣдала?
Да у тебя же мама - буржуа!
Да у тебя же папа - октябристъ!
Да у тебя на завтракъ - фуа-гра,
Какой ты, къ бѣсу, марксистъ!
Я въ сердцахъ наплевалъ
Буржуинам въ лицо,
Я прочелъ "Капиталъ",
И невзлюбилъ блескъ дворцовъ.
Бороду отпустилъ,
Ликомъ сталъ, что бандитъ,
Слышать болѣ нѣтъ силъ
Ея прискорбный вердиктъ:
Да у тебя въ охранкѣ старшій братъ!
Да у тебя же дядя - морфинистъ!
А дѣдушка сатрапъ и бюрократъ,
Какой ты, шельма, марксистъ!
|
Тяжело. И морально, и физически. Физически – понятно. Дорога трудная, дорога болотная, булыжником не мощеная. Дорога молчаливая. И от этого тяжело морально. Разве Вацлавс что-то делает неправильно? Он ведь все делает по логике вещей. Даже по логике учебника по общей тактике. Но откуда тогда такое сопротивление? Да, методы, пожалуй, слишком жесткие, не очень дружелюбные. Но ведь сейчас и методов других нет. Тут уже банально вопрос выживания стоит. И даже не Советской власти, а самому бы ножки в этих болотах не протянуть. А бойцы все какие-то выборы хотят. От Латвии до севера России с этими выборами протопали. А потом беззащитного китайца на штыки. Винтовка для них, лапотных, власть. А все голосовать тянутся, будто сразу раз – и цивилизованные.
– Отряд, стой. Передать по цепочке. – уже задыхаясь, приказал Фрайденфельдс. С наслаждением сбросил карабин и оперся на него, уперев приклад в мягкую землю. Даже глаза прикрыл, настолько Вацлав устал, не то от своих мыслей тяжелых, не то от усталости. Не железный. Такой же. Просто знак на груди и кольт в кобуре. Да права, данные уставом да партией. Прострелят пузо - и не будет ни прав, ни кольта.
Благо, сейчас права еще есть, и, отдышавшись, краском не пренебрег им воспользоваться:
– Передать по цепи – командиров, комиссара, головную заставу – ко мне. Курить пока запрещаю.
Надо было, пожалуй, разобраться, что делать. И, хотя у Фрайденфельдса ответ на этот вопрос, и даже дальнейшие, был готов, он решил спросить мнение у подчиненных.
– Что делать будем, россияне? – Вацлав даже позволил себе улыбнуться, хотя улыбка и вышла усталой.
Хлюпая сапогами по топкой, проваливающейся земле, приминая рыжую траву, вперёд протиснулись Тюльпанов и Ерофей Агеев. Остальные бойцы с облегчением остановились: кто присел на кочку, кто стоял, опираясь на палку, кто настороженно вглядывался в чёрный силуэт моста в просвете между елями над сизо-стальной речкой. «И курить уж не кури…» — расслышал Фрайденфельдс чей-то недовольный голос из-за спин.
Тюльпанов всем видом показывал, что мнения по поводу того, что делать, не имеет: этот пожилой питерский слесарь здесь в лесах вообще чувствовал себя неуверенно и с предложениями лезть не спешил. Ерошка же, ухмыльнувшись, сразу заявил:
— Чево делать? Мост переходить надо, известно. Наше счастье, что они заставу тут не выставили.
Из головы цепочки тем временем к Фрайденфельдсу подошли Илюха и Расчёскин.
— Никого не видать там, — коротко сообщил Расчёскин.
"Че ты лыбишься, черт нерусский?" – подумал Мухин, хмуро глядя на командира. – "Россиянин, тоже мне нашелся..."
– Соваться дуриком глупо, – пожал плечами матрос. – Надо разведку отправить опять. И это... в Озерки сами тоже соваться наобум опасно. Давайте, может, на дороге поближе к селу поймаем кого и спросим, где кто и чего слышно.
— Мост надо всем перейти, — настойчиво повторил Ерошка, оглянулся на мост и шмыгнул носом. — На другом берегу когда будем, там и разведку отправим. А тут ждать не годится. Мож, они уж собираются здесь пулемёт выставить? Я б выставил, — подумав, добавил он.
— А откуда ты знаешь, что они там уже? — подал голос Тюльпанов. — А если на станции наши до сих пор?
— Тогда и гутарить не о чем, — с видом бывалого пренебрежительно скосился на него Агеев. — Тогда и вреда не будет, коли перейдём.
– А если проглядели кого? Если у них секрет у моста? – спросил Мухин. – Надо кого-то вперед через мост послать.
Подумал и добавил.
– Да че там, давайте я пойду.
— Нет там никого, — сказал Расчёскин, как обычно, немногословный.
— Мы почти к самому ему подошли, никого не видели, — добавил Илюха. — С другой стороны разве…
– Ну никого так и хорошо, – улыбнулся Мухин, махнув чубом. – Лучше проверить, чем всем подставиться.
— Оно так… — согласился Илюха. Повисло молчание. Расчёскин, уперев винтовку прикладом в землю, выжидательно уставился на Фрайденфельдса. Тюльпанов с Агеевым тоже обернулись на него.
Фрайденфельдс хотел было съязвить отделенному, мол, какое у вас подкупающее своей оригинальностью решение, но честь его умственных способностей нечаянно защитил матрос, переключив внимание на себя. Ну хоть кто-то здесь еще думает.
– В общем, положение такое. Люди устали – сами видите. Скоро темнеть начнет, бродить по лесам ночью – такое себе удовольствие. Тут пока еще не понятно, что с проходом, но пока что свободно. В общем, я к чему. Есть вариант один: выставить пост, наблюдать за мостом, заночевать здесь, хотя бы в том ельнике, засветло разогреть еду. Британцы, или кто там щас, вряд ли будут высовываться дальше реки. Дожидаемся утра, перед рассветом, еще в темноте, переходим реку. И дальше дневным переходом выходим к Озеркам либо обходим их. Удалимся за день - и будем короли, хотя бы можно будет спокойно выходить к железке и идти до наших. Либо переходить сейчас, тогда иностранцы могут нас ночью достать. Либо даже сейчас же попытаться дойти до Озерков и хотя бы выяснить обстановку. Но, повторюсь, люди устали, да и ночевать придется на той стороне. В общем, варианты такие. В любом случае, эта ночь и следующий день будут самыми напряженными и опасными, скорее всего. Что думаете?
— Мост надо переходить сейчас, — упрямо сказал Ерошка. — Не успеем оглянуться, на мост тут ихняя целая рота придёт, а не рота, так взвод. И чево тогда? Под пули лезть? А с той стороны такой же лес, можно там заночевать.
"Достать нас ночью и тут могут. Но нам же в любом разрезе на ту сторону, так чего тянуть?" – хотел сказать Мухин. Но не сказал. Он помнил, какую вчера подлую агитацию развели братья Агеевы возле костра. А что... что если они ночью хотят к интервентам убежать и сдаться? Ерошка – жадный, прижимистый мужик, а только что на хуторе, Мухин запомнил, выбросил жестянку с остатками щей. Потому что думает, что уже ночью сдастся, а там-то его накормят досыта. Уж больно он на ту сторону торопится.
– Командир прав, – сказал Мухин. – Ежели перейдем и срисуют, то по темноте обложат и к речке прижмут. А на эту сторону по мостку еще попробуй сунься, хучь ротой, хучь целым полком. Надо за мостом понаблюдать – это да. Но перейти можно и утречком.
— Здесь-то ночевать сподручней, — согласился Ерошка. — Безопасно, оно верно. А только вот встретят нас здесь на мосту завтра англичане, отрежут нам дорогу. И чево? В лесу куковать будем, как те ходяшки?
– Значит, отойдем и в другом месте переправимся, – пожал плечами Мухин. – Все лучше, чем если утром к реке прижмут.
— Другое место ещё найти надо, — проворчал Ерошка, хотя ещё одно место для переправы они уже видели — мост на тракте, который отряд миновал несколько часов назад.
– Перейдем мост сейчас – надо будет еще на той стороне углубляться и пробираться. К черту. Выставим пулемет против моста, к ним пару человек, будут контролировать мост по очереди. Сейчас ночевка. Подъем - за два часа до рассвета. За час – отряд уже должен быть готов к выходу. Если будет враг – рассредоточимся и атакуем в темноте, когда уже сильно будет хотеться спать, с пулеметом у нас будет преимущество. Если врага будет много – тихо и незаметно отойдем к тракту. За следующий день мы уже должны сделать переход до Озерков и дальше, по ситуации. Задачи ясны?
Почти всю свою речь Фрайденфельдс довел с закрытыми глазами, покачиваясь на ногах – и сам устал, что уж там говорить.
— Ясны, ясны, — недовольно буркнул Ерошка.
— Ёлки зелёные, — прокряхтел Тюльпанов, рассматривая те самые зелёные (хотя сейчас, в вечернем свете пасмурного дня скорее тёмные) ёлки, в которых предстояло ночевать.
– Ну и славно. Командирам отделений, расставить посты. Курить разрешено. – Фрайденфельдс открыл глаза, подхватил карабин и пошел навстречу идущим, проверять, никто ли не таит какой раны или портянки сбитой.
Бойцы, услышав про привал, немного воспряли духом, побрели продираться через мокрый, колючий и тесный ельник в поисках хоть сколько-нибудь удобного места для ночлега.
-
Господа-товарищи, ваши диалоги прекрасны!
А товарищ Фрайденфельс, конечно, замечательный тактик, осторожный и вдумчивый.
-
Фрайденфельдс молодец, конечно. Выберется из передряги, будет настоящую, правильную РККА строить году так в 1919, в 1920-м, вот там-то развернётся. Ну а пока приходится как есть, конечно, с полукрестьянским, полупролетарским сбродом воевать.
-
Почти всю свою речь Фрайденфельдс довел с закрытыми глазами, покачиваясь на ногах – и сам устал, что уж там говорить.
С закрытыми глазами может командовать батальоном, а если откроет - вплоть до дивизии.
|
Просьба пана стала для нее словно команда: как исстрадавшийся от жажды странник в пустыне, как раскаивающийся грешник при виде церкви, как рыцарь при виде прекрасного оружия, она припала к долгожданному источнику. Лидка была искусна, но превыше всего мастерства было, что она сама желала этого, и не выполняла работу – а сколь много умения не прикладывай, фальшь всегда будет чувствоваться – а сама желала этого, и наслаждалась действом не меньше мужчины. А пока губы и язычок возносили шляхтича к вершинам, тонкие пальцы ее то легонько скользили по коже мужчины, то, становясь коготками, еле царапали его. Иногда порхающие руки отвлекались от тела любовника, и тогда Болеслав мог наблюдать, как женщина ласкает саму себя.
Когда же жаждущий большего шляхтич схватил ее – почти что грубо, сжимая шею до боли и настойчиво, с нажимом гладя, она тихонько застонала от самого полного, самого женского удовольствия – всем телом ощущать мужскую силу и страсть. На слова его, рычащие и исполненные жадного желания, она только негромко засмеялась, плотнее прижимаясь к своему крепкому гостю:
- То, что хочешь ты, и только.
Влажные стоны, прогибающаяся спина в жемчужинках пота, мягкие ягодицы подающиеся навстречу могучему напору… А потом он оказался с ней лицом к лицу и видел широко распахнутые омуты глаз, видел, как колышется грудь в такт его ритмичным движением, слышал у уха ее прерывистые стоны и чувствовал, как скользят по спине ласковые ладони.
Он был как огонь – она становилась водой. Он был как могучий дуб – она обвивала его лозой. Он становился медведем – она взлетевшей на дерево рысью. Она отдавалась с наслаждением, позволяя мужчине изливать все те чувства, что так долго были огорожены прочными стенами приличия, но при этом не становилась покорной и всего лишь принимающей ласку. О нет! Она боролась, впивалась ногтями в плечи, осыпала его поцелуями – но не сдавалась. Каждым своим движением, каждым мгновением, проведенным вместе, он должен был доказывать право владеть ей, показывать свою силу и напор. Он будто должен был быть достоин ее – но и Лидка в ответ с истовым пылом делала все, чтобы доказать, что и она достойна жара прикосновений Болеслава.
А потом ее голова мирно лежала на его плече, а дыхание было свободным и ровным. За недолгое знакомство их Болеслав уже заметил, сколь часто Лидка улыбалась, но такой ее он видел впервые – мягкой, удовлетворенной и расслабленной, с подернутыми покровом мечтательности глазами. Казалось, что женщина сейчас пребывает в полной и безраздельной гармонии: с собой, со всем миром вокруг, и, конечно же, с ним. Она лежала обнаженная, даже не мыслящая о том, чтобы прикрыть свое тело, острым ноготком рисовуя на груди у магната невидимые узоры.
Неожиданный вопрос пана Вилковского будто и не застал ее врасплох – короткий грудной смешок, взмах головой, рассыпавший по постели и мужчине длинные локоны, и Лидка приподнялась на локте, глядя нежным, с поволокой взглядом на мужчину:
- Рассказать, говоришь? – голос ее полон неги и довольства. – Ох, вспомнилась мне одна история, случившаяся, когда я была еще молода, «Сладкие Бедра» именовались «Шишкой», а ей руководила Катаржина Казлюскас, она же Каська-Тройка – слыхал, наверное. Ну так вот, пришла как-то в «Шишку» паненка юная, годков шестнадцати. Бог весть как, но она узнала, что ее жених там пропадает регулярно, а к ней даже погостить не заходит. И толи женская гордость взыграла, толи любопытство, толи просто наивность, но стала она у Каськи – мир ее праху! – допытываться, почему мужчин так тянет к продажной любви! И знаешь, что ей ответила Каська?
Рассмеявшись звонко, она легким движением придвинулась ближе, поцеловав Болеслава. Обняв мужчину покрепче и закинув поверх него ногу, Лидка продолжила:
- Так вот, она сказала так. Женщина простая, не шлюха, за близость с ней желает многого, и с каждым разом все больше: подарки, внимание, время. А потом еще и до брака и супружеской верности разговор заходит. Причем мужчина, если он не вахлак какой, чувствует себя за это обязанным. Женщина же – нет. При этом никто не мешает горлице отказать своему голубку в ласке и не пустить его в гнездышко – просто так, потому что ей так захотелось. А со шлюхами честнее: ты платишь и получаешь то, за что заплатил. А если еще и понравишься ей, то она все сделает с огоньком и удовольствием. Как итог, продажные девки оказываются честнее многих, хотя и не всех, конечно, приличных женщин! Вот мужчины инстинктивно и ищут там, где все правдивей и проще! Эта история и эти слова, скажу я тебе, в свое время си-и-ильно на меня повлияли.
Голос Лидки журчал рукой, мягкая женская кожа прижималась к мужчине, щекотали подбородок золотые локоны… Кажется, она могла еще долго рассказывать обо всем и ни о чем: истории веселые и грустные, разные воспоминания о людях и их чудачествах, да что угодно. Но ладошка ее, поглаживавшая мужскую грудь, уже становилась настойчивей: не требованием, но намеком.
-
Первое место в номинации "А поговорить?", однозначно). Я представляю разговор с маршалеком (который никогда не состоится, но представлять не запрещено).
- А вот что если бы твоя дочь так ушла, а, пан Константы? Что скажешь?
- Скажу, что лучше дочь проститутка, чем сын - крестоносец!!!
|
- Конечно же, - кивнула довольная Лидка, оставаясь в прежней позе и только склонив голову на бок, чтобы любоваться представшей перед ней картиной во всей ее полноте. И пока пан разоблачался, она смотрела на него прищуренными от удовольствия глазами, как кошка на кринку сметаны. Грудь ее высоко вздымалась, пока взгляд скользил по крепкому и кряжистому, как могучий дуб, телу Болеслава, по его мощным рукам и уверенно держащимся что в седле, что на земле ногам. Алый язычок поминутно облизывал пересохшие губы, когда она любовалась им: молодые грациозные юноши, тонкие, как тростинки, тоже хороши, спору нет, но разве им под силу состязаться с настоящим шляхтичем – мощным, сильным, уверенным, в чьих руках любая женщина почувствует себя хрупкой, как цветок, и защищенной лучше, чем за каменной стеной.
Бесстыдно глядя на обнаженного мужчину, она проворковала медово: - Кр-расивый! Настоящий мужчина! – и плавно поднялась, склонившись над сидящим на кровати паном и запечатлев на его губах тягучий сладкий поцелуй. Мягко отстранившись, она игриво повела бедрами, попросив: - Развяжи на мне поясок!
Когда тонкий ремень упал на пол, коротко лязгнув медной пряжкой, она отступила на полшага и с веселым «э-эх!» крутанулась на месте, позволяя юбкам взлететь, окружив ее подобно колоколу и открыв взглядам магната одетые в мягкие домашние туфли аккуратные ножки. Руки легли на талию, еще несколько лихих оборотов, и ничем не удерживаемое платье само сползло с плеч к ногам женщины, оставшейся в одной нижней рубашке. Пан Вилковский знал, что их обыкновенно шьют из плотного льняного полотна, но Лидка, как оказалось, предпочитала другой материал – явно недешевый прозрачный шелк из далеких земель, который лишь самую малость скрывал то, что находится под ним. А под ним… под ним была только сама женщина, и ничего кроме.
Укрытая тяжелыми локонами золотых волос, с глубокими голубыми глазами, совершенно естественная и не испытывающая ни капли стыда в своем открытом всем взорам наряде, она могла бы показаться ангелом, если бы походка ее, взгляды ее не выдавали одного: она желала самых плотских удовольствий, и желала дарить их своему партнеру.
Шаг – выставленную вперед ногу обрисовала токая ткань. Плавное движение, вновь вернувшее ее в прежнюю коленопреклоненную позу – и под прозрачным газом видно пышную грудь, колышущуюся тяжелым дыханием. Мягкие женские ладони неторопливо так скользят от колен вверх, а светлые глаза смотрят снизу вверх, и в них читается лишь любование и восхищение – никакой скуки, никакой пресыщенности, которой, говорят, у падших женщин навалом, никакого отвращения или пренебрежения к его телу. Только удовольствие и желание продолжения.
- Позволь мне, - в голосе Лидки скользит нетерпеливая хрипотца, - сначала коснуться твоего естества губами и насладиться его крепостью. А потом, - предвкушение в тоне ее столь явно, что даже такой неискушенный в игре тональностей человек, как Болеслав Вилковский, понимает, как она этого жаждет, - мы сольемся воедино в том самом древнем танце, который мы оба равно хотим. А впрочем, - язычок снова скользнул по губам, - ты можешь делать в любой момент то, что захочешь, и так, как захочешь. Мне это будет прия-атно, - мурлыкающим тоном договорила она и склонилась ниже, так, что шляхтич почувствовал внизу ее горячее дыхание.
|
Булава оказался в гильдии авантюристов почти случайно. Бежал мимо по одному делу - наклевывалась возможность взять четыре ящика вина, случайно провезенного мимо таможни, а у Дага как раз был знакомый, который мог бы их сбыть - и параллельно думал над своим основным бизнесом. Изображать из себя великого прорицателя за гроши ему откровенно надоело - кроме того, маг нутром чуял, что недалек тот момент, когда его тараканьи усы примелькаются и его начнут бить. Хотелось бы до этого не доводить.
И тут взгляд остановился на вывеске. Гильдия авантюристов? Это такие парни, которые один день в неделю убивают обладателей богатых трофеев - и им за это еще и приплачивают - а шесть пытаются прокутить честно награбленное и заработанное? Он в деле! Контрабандное пойло было мигом забыто и Даг решительно зашагал к порогу Гильдии...
...
Сегодня утром Даг, в ожидании компаньонов, крутил длинный ус, безуспешно пытаясь обаять Рурану ("Мисс, у меня такое чувство, что я где-то вас видел! Не вы ли были моделью для картины Деллини "Купающаяся нимфа"?..") - но, наконец, пришел черед отправляться их группе, и Булава, наконец, увидел своих новых товарищей.
Шрамолицый хмурый молодой человек, похоже, только что из леса. Арбалетчик, и, наверное, знает всякое... лесное. Это хорошо. Сам Даг леса не любил, по совести - побаивался, и не понимал, какого лешего лишать себя комфорта и скромных, но приятных удовольствий, возможных только в городе. А вот обратное желание, перейти из леса в город, было ему совершенно понятным.
Лохматый полуэльф с саблей. Издалека пришел. Тоже, наверное, не новичок в путешествиях. Если еще и саблей своей ловко того-этого - полезный товарищ.
Седобородый человек, более всего напоминающий одного из тех чиновников, с которыми Даг привык решать дела в многочисленных конторах, чернильная душа. Доспехов и оружия не видно. Почему бросил службу? И что он здесь делает? Вопрос. Но, раз делает - значит что-то он да умеет.
Беловолосая эладринка с ледяным взглядом и сногсшибательной фигурой, которую не могла скрыть даже кольчуга. Вот это сюрприз! Вряд ли кто-то будет возражать против присутствия в отряде такой красотки! Если же знак Мишакаль, видимый на ее шее окажется не просто оберегом - эльфийка, пожалуй, будет самым полезным членом отряда.
И, наконец, птицелюд. Боги, настоящий птицелюд, с клювом и перьями! С другой стороны, почему бы птицелюду не стремиться в авантюристы, что он, не человек, что ли?
- Здорово, авантюристы! - поприветствовал Даг нечаянных компаньонов - Я Даг Булава. Бить кого тяжелым и острым - не про меня, но немного понимаю во всяком таком - Даг сделала намеренно преувеличенный жест, напоминающий магический - знаю людей, которые знают людей, которые могут продать или купить, и если вам нужны предсказания будущего, от чистого сердца, но без гарантии - это ко мне!
...
Башня Погоды радовала. Уж на что Даг был далек от природы и погоды - но даже ему было очевидно, что снег весной - феномен, мягко говоря, неестественный. От вдумчивого созерцания башни мага отвлекло только внезапное появление нищенки, которой товарищи накидали подаяния. Булава хотел уже, было, ограничиться добрым словом - которое, как известно, не только кошке приятно, но и дороже богатства, как эльфийке щедрым движением сыпанула в горсти нищенки монеты, среди которых сверкнуло золото! И что тут делать? Демонстрировать на фоне такой... одаренной дамы прижимистость? Это было не в стиле Дага. Никак не в стиле. Полуэльф выудил из кошелька два золотых лея и, положил их в протянутую руку нищенки.
- Да хранят тебя боги, бабушка! - голос Дага был неожиданно теплым - Ваша доброта заразительна - очаровательно улыбнулся он эладринке - Позвольте, я тоже приму небольшое участие в судьбе бедной женщины.
-
А он классный!))
-
-
Заявка на победу в конкурсе на самого щедрого персонажа модуля
-
Щедрость сделала из Булавы человека!
-
Даг сделала намеренно преувеличенный жест, напоминающий магический
- Для этого обряда нужна коза, труба, и корабль в бутылке. Один должен играть на трубе, а другой делать руками вот так.
- Я знаю, где найти козу!
- Отлично, а я умею делать руками вот так.
-
Отличный Даг, правда
|
— Да дава-ай, — протянул Илюха в ответ на слова Мухина. — Впервой, штоль… — Говна-то, нужно было собачиться, — скривился Расчёскин, хмуро выступая вместе с Илюхой. — Эй, Питер! — оглянулся Илюха по сторонам, видя, что больше никто к расстрельной команде присоединяться не желает. — Чаво волыните? Айда тож вставай сюда. Выведем, туточки и расстреляем, вот у стенки. Ну, давай, давай! — принялся он скликать товарищей. Товарищи понемногу подтягивались со двора, с речного бережка; из-за овина с любопытствующим видом вышел юнга Петров, из-за угла вышел Ерофей Агеев, жующий, с консервной банкой в одной руке и сапожным ножиком с другой. Выудив из банки ножиком кусок и отправив мясо в рот, Ерошка отбросил банку с недоеденными щами — варево расплескалось по траве. Мухин неодобрительно посмотрел на Агеева и на выброшенную им банку, покачал головой. Ерошка отёр ножик о шинель, сунул за голенище сапога и, пережёвывая, вытирая руки о распахнутую шинель, тоже с интересом подался вперёд. «Давай, давай! Команду собираем!» — кричали Илюха с Расчёскиным. — Эй, вылазь, ходяшка! — закричали они в тёмный смрадный проём двери овина. — Вылазь, кому сказано! Ходяшка не вылезал и не отвечал. — Вылазь! Ничё тебе не сделается! Вылазь! Давай! Аус! Шнель! — кричали ему один, другой, третий, но, похоже, из-за того, что изнутри овина было слышно, как перед дверью собирается целая толпа, из-за обращённых к нему криков ходяшка как раз-таки и отказывался вылезать, сидя где-то в смрадном мраке. Мухин посмотрел на овин, пожал плечами и подошел к срубу и постучал рукояткой маузера по косяку. - Эй! Морда китайская! Выходи по-хорошему! До трех считаю! Раз! Двааа! Ходяшка не вылезал, и от дверей его видно тоже не было — похоже, забился куда-то в самый угол. Даже в паре шагов от входа изнутри накатывал тошнотворная, едкая вонь, от которой невозможно было не кривиться. Илюха, зажимая нос, подошёл поближе, заглянул, отпрянул ото входа с гримасой омерзения, сплюнул. - Три! Мухин покачал головой. - Илюха, винтовку оставь и за мной! - сказал он и двинулся внутрь, держа пистолет наготове. - Перепугался, вишь ты! Ничего, ща выковорим. — Фу, смрадина какой, топором стоит! — с перекошенной от отвращения рожей сказал Илюха, но, набрав воздуха, последовал за Мухиным внутрь, задержав дыхание. Дышать внутри было невозможно — даже, когда не вдыхаешь, зловоние полезло через нос; к горлу подкатывали рвотные спазмы, рот наполнился кислой слюной, съеденные недавно щи лезли наружу. В жужжащем роями мух полумраке глухого бревенчатого овина, освещённого только из входного проёма, было не разобрать, где сидит китаец, — во всяком случае, рядом с выходом его не было: вероятно, заховался где-то за горой помоев, лошадиных, коровьих красно-белесых костяков, полуразложившихся трупов, проглядывающих из-под костей. Илюха стоял без винтовки рядом, жмурясь и зажимая ладонями рот: сзади в проём, преодолевая отвращение, заглядывали бойцы. - У, сука! С тобой по-хорошему, а ты вон как! - проворчал Мухин и зажал нос. Напрашивалось решение сжечь овин к чертовой матери и не мараться. Но Фрайденфельдс будет опять буровить. - Эй, гад! Ща запалим тут все! Огонь, понял! Пожар, понял! Выходи лучше! - крикнул он и пнул в сердцах лошадиный скелет. Потом зажал левой рукой нос, и двинулся дальше. — Я с той стороны пойду! — еле выдавил Илюха и принялся обходить груду помоев с левой стороны, а Мухин пошёл справа. Но, не успел комиссар пройти и пяти шагов вдоль почернелой, старой бревенчатой стены, как увидел, что Илюха сдавленно закашлялся, согнулся в поясе — и его длинной струёй вырвало щами; и только стоило подумать об этом подумать, как к горлу Мухина тоже подкатил горячий, дерущий горло ком, который уже сдержать было никак нельзя, как ни зажимай рот рукой, — и комиссара тоже вырвало. Мухин блевал под ноги, прокашливаясь, — а изнутри всё лезли и лезли щи, судорогами скручивая живот, и тягучая слюна висела изо рта. В этот момент, ещё не проблевавшись, Мухин услышал голос Илюхи: — Вон он! Вон он, — не переставая с кашлем блевать, Илюха показывал рукой в темноту за кучу, где действительно на карачках полз китаец, в измаранных грязью и калом, чёрных почти подштанниках, в серой холщовой и тоже изгвазданной рубахе: босой, с бритой круглой башкой, по-совиному таращившийся на блюющего Мухина. Зажимать нос во время рвоты не было никакой возможности, а от запаха блевать тянуло еще сильнее. Чувствуя, как крутит живот, со стонущим ревом откашливаясь от кислого привкуса, Мухин смотрел на китайца с непередаваемой ненавистью. - Давааай! Кха! На выход! Ползи! Кха! - наставил он на ходяшку маузер и сделал дулом пригласительный жест в сторону двери. Надо бы сюда Фрайденфельдса сунуть, пусть посмотрел бы, как его "мужик" тут расстилается. Ходяшка и так ничего не понимал по-русски, и так был в помрачённом состоянии сознания, а от вида наставленного на него маузера совсем помрачился — вместо того, чтобы куда-то ползти, схватил чёрной рукой лежащую рядом коровью челюсть: сукровисто-красную, с огромными, как рядок пуль, белыми зубами, скрючился на земле, закрываясь ею, дёргая лицом от садящихся на него мух. Кажется, он что-то лепетал на своём, но этого было даже толком не разобрать, потому что слева всё хрипел Илюха, согнувшийся в три погибели и указывающий на него рукой: — Кончай его уже! - Топай, чего задыхаться, - ответил Мухин, брезгливо глянув на руку, заткнул чистым еще средним пальцем ухо и выстрелил дважды. Цао Дэлинь, как и всякий человек, задумывался, где и как он умрёт: в старости ли, в окружении внуков, от несчастного случая на работе ли, в миссионерской больнице ли — такие он видел в Тяньцзине, — а может, на какой-то войне: в его время войн шло много, случаев хватало. Но, что он умрёт в удушающем смраде у груды разлагающихся трупов, облепленный жирными чёрно-зелёными мухами, в бревенчатом сарае посреди диких лесов на другом краю света — такого Цао Дэлинь не мог предположить и накурившись опиума. Опиум Цао Дэлинь первый раз попробовал три года назад, в семнадцать лет: тогда он только-только приехал из своего городка Бяньчжуань на юге провинции Шаньдун в большой и шумный портовый город Тяньцзинь. Он приехал на заработки — в Тяньцзине было землячество выходцев с юга Шаньдуна, там работал его двоюродный брат. С год Цао Дэлинь с другими шаньдунцами трудился на товарной станции тяньцзинского вокзала чернорабочим-кули, а в Пятый год Республики в их артель пришёл агент, нанимающий китайцев на работу в Россию. Там можно заработать больше, — объяснял агент. — В России война, мужчины воюют. На заводах, в шахтах и на железных дорогах некому работать, и русские платят хорошие деньги. Кроме того, агент показывал тёплый ватник, штаны, котелок, которые выдают рабочим, объяснял, что обратный проезд до Китая будет бесплатным. Нет, на войну не погонят, — уверенно отвечал агент, — это прямо запрещено, к фронту близко не подпустят, даже если вам самим захочется (все засмеялись). Цао Дэлинь сомневался — слишком уж далеко, — но большая часть артели проголосовала за то, чтобы ехать, и он решил не спорить. Тогда, летом Пятого года, они в Россию всей артелью и двинулись. Сначала через Пекин прибыли в Харбин: там Цао Дэлинь первый раз увидел русских. Иностранцев видел и раньше, в Тяньцзине, а здесь увидел русского переводчика — очкастого светловолосого юношу в странном мундире, путающегося в словах, — русского доктора, оглядывавшего строй голых, тощих, чёрных от загара китайцев, выстроившихся на палящем солнце во дворе конторы фирмы Ю Вэня, переправлявшей китайцев. Здесь же у них отобрали паспорта, взамен выдав лаобаню одну бумагу с перечислением имён всех — иероглифами и русскими буквами. Цао Дэлинь не умел читать, так что с паспортом расстался легко; тем более, что взамен получил два комплекта китайской одежды и мешок с продуктами на всю дорогу. Здесь же Цао Дэлинь сбрил свою косицу: начиналась новая жизнь. Было страшновато, но очень интересно. Через Россию ехали чуть ли не месяц: поезд всё останавливался, деревянный вагон с нарами и железной печкой успел Цао Дэлиню стать почти домом. Шандуньцев, ехавших с ним в одном вагоне, он и так знал, а в пути перезнакомился и с парнями с других артелей — в основном ханьцами из Маньчжурии, которые добавляли «р» ко всем словам подряд, как это делают северяне: вместо «мэнь» говорили «мэр», вместо «нали» — «нар». Цао Дэлинь не очень понимал, куда едет: им говорили название города, но он не помнил — длинные невыговариваемые русские названия он не стремился запоминать. Он помнил, впрочем, как проезжали Мосыкэ: длинные кирпичные пакгаузы, деревянные заборы, огромный, очень непохожий на китайские город за ними весь в сизых дымках из печных труб. Лето уже заканчивалось, и в Мосыкэ им выдали обещанные ватные куртки, тёплые штаны, лохматые шапки. Потом они направились куда-то дальше — говорили, что на север. Долго ехали через какие-то леса, какие-то железные мосты громыхали за распахнутой дверью вагона, потом в каком-то городе их перегрузили на старый пароход, и ещё плыли по какому-то холодному морю, пока не приплыли в какое-то совсем дикое северное место, где русские строили железную дорогу. Там, впрочем, не только русские были — на этой стройке, куда их привезли, были и пленные из европейских стран, в своих шапках и шинелях без ремней. Цао Дэлинь не очень разбирался, что это за люди. Там, наконец, началась работа: выдали тачки, кирки, лопаты, и Цао Дэлинь вместе со всеми колупал мёрзлую, каменную землю киркой, перекидывал лопатой, возил тачку. Работа была тяжёлая, жизнь ещё тяжелей. Поселили их в наскоро сколоченном бараке в глухих лесах. Изо всех щелей дуло, спали все вповалку на дощатых нарах. Совсем скоро, уже в девятом месяце, повалил снег, солнце почти перестало появляться из-за горизонта. Было очень холодно, Цао Дэлинь и не знал, что такие холода бывают в мире. Один раз тяжело простыл — запарившись, шёл по холоду, распахнув ватную куртку, а наутро свалился в горячке, с жарко крутящей головой. Думал — умрёт: в артели за зиму умерло трое, и это только из их пяти десятков. Хотел было пойти к русскому доктору — отговорили: сказали, что этот старик с лысой и бугристой как кусок теста головой хорошо лечит только русских, а китайцу скорей даст яду. Лечился у своих, у них был привезённый с родины баньланьгэнь, был горький кудин, были благовония, которые дымили у изголовья его нар. Баньланьгэнь помог — промаявшись две недели, Цао Дэлинь пошёл на поправку. А вот дела на работе в это самое время пошли совсем худо. Оказалось, что, пока он болел, в России произошла революция: Цао Дэлинь не очень понимал, что это такое, хотя знал, что и у них в Китае было что-то похожее: но, как в Китае это всё было где-то на юге, так и здесь: в этой заснеженной лесной глуши про то, что происходит в русской столице, только слышали, а ещё меньше понимали. У них в артели вообще мало кто знал русский: лаобань, приехавший с ними из Тяньцзиня, пытался запомнить какие-то русские слова, но ничего толком не запомнил. Были, впрочем, двое — харбинец Ляо Дунвэй с хунхузским прошлым, ранее часто наведывавшийся в Хайшэньвэй, да жёлтый от опиума старик Лю Ган, который до того, как прибиться к артели, показывал картинки с голыми женщинами на базаре в каком-то русском городе на Урале. Эти долго разговаривали с растерянными русскими охранниками, с возбуждённо галдящими пленными и потом пересказали, что в русской столице свергли русского императора и установили народовластие. Впрочем, как им объяснили, для китайцев всё оставалось по-прежнему — работы ещё было много. Но по-прежнему не осталось: как раз с этого времени всё пошло наперекосяк. Платили и раньше копейки, — обещали по три рубля за сажень земли, а оказалось, что по рублю, — да к тому же вычитали по любому поводу, — за рукавицы, ботинки, заступы, кирки, — нещадно штрафовали, а теперь начали затягивать оплату. Стало хуже с едой: и так-то было неважно, ели в основном рыбу да картошку, от которых всех уже воротило, дофу здесь вообще не знали, рис продавали втридорога, а теперь и рыбу стали подвозить меньше — на всех не хватало. Китайцы начали проситься домой. Кто-то сбивался в группы, убегал — русское начальство почти не препятствовало. Других вывозили официально, через порт. Цао Дэлинь тоже записался на отъезд, но в китайском совете артелей ему сказали, чтобы скоро своей очереди не ждал: первыми отпускали семейных. Наступило лето, походившее больше на шаньдунскую зиму, с той лишь разницей, что солнце каталось по небу кругами, едва лишь ныряя за горизонт к полуночи. В их бараки начали заглядывать какие-то люди, раздавать какие-то листовки. Листовки пускали на курево, а с людьми разговаривали Ляо и Лю, но и они не очень понимали, что русским нужно от китайцев. Китайцам же от русских нужно было одно — уехать домой. Заработать денег не получилось, это уже все понимали: у Цао Дэлиня в мешочке на шее было около двадцати рублей, кое у кого ещё меньше. Хоть бы живыми выбраться, — так уже рассуждали все. К зиме китайцев перестали вывозить. Бараки к тому времени уже опустели наполовину, но людей всё ещё оставалось много. Что они тут делают, никто уже вовсе не понимал. Работы уже почти не было, а когда русский чиновник в мундире с молоточками приходил с нарядом на расчистку пути, на него только кричали и махали руками — денег в кассе уже давно не видели, а работать за бесплатно дураков не было. В лагере по соседству пленные радостно говорили, что войне скоро конец. В артели строили планы устроить на железной дороге завал, остановить состав и уехать на нём до русской столицы, откуда уже как-то попытаться добраться до Китая. Другие говорили, что поезд захватывать действительно нужно, но ехать на нём надо в другую сторону: в северный порт, где проситься на любой корабль. Оттуда, говорили, ходят корабли до Англии. Ни из того, ни из другого плана ничего не вышло: не имея оружия, поезд останавливать опасались, а англичан в артели многие не любили, особенно бывший хунхуз Ляо. К этому времени артель вообще разделилась на две части: шаньдунцев, к которым и примыкал Цао Дэлинь, и маньчжурцев-северян. От безделья и тоски ругались друг с другом из-за мелочей, дрались, потом мирились, вместе праздновали наступление года Лошади: хотя какой, к чёрту, это был праздник весны, когда за воротами барака были саженные сугробы, мороз и темнота. Но к лету, уже второму для Цао Дэлиня в этих местах, их положение изменилось: пришёл очередной агитатор с красной повязкой, но в этот раз не с пустыми речами, а с дельным предложением — выдать китайцам винтовки. На берегу, неподалёку отсюда, говорил он, высадились англичане, которым не нравится русская революция, и русские зовут китайцев на помощь. Харчи будут, обещал агитатор, винтовки будут. Англичан многие не любили и записывались охотно. Цао Дэлинь к англичанам относился безразлично, но решил, что с винтовкой в такое неспокойное время надёжнее, и тоже записался. Старый лаобань их артели в отряд записываться не стал, и новым лаобанем выбрали знающего русский хунхуза Ляо. Их отправили защищать хорошо знакомый железнодорожный мост, сказали взять с собой лопаты и кирки, чтобы рыть окопы. Китайцы не знали, как правильно рыть окопы и вообще воевать, поэтому решили действовать по-своему: принялись изображать, что ремонтируют путь. Появился разъезд из русских с погонами (Цао Дэлинь уже знал, что таких русских называют белыми) с несколькими англичанами. Китайцы, побросав инструменты, бросились к ним с криками «дай денег» и «дай еды» на родном языке. Русские и англичане растерялись, китайцы их обступили, галдя, и всех перебили, а потом ещё долго лупили трупы кирками и лопатами. Цао Дэлинь в тот раз никого не убил, но киркой знатно приложился по черепу какого-то уже дохлого рыжеволосого типа. Потом вместе с красными русскими китайцы отступали по железной дороге. Пока отступали, было хорошо, а как приехали в какой-то город на берегу большого озера, русские потребовали сдать винтовки. Китайцы сказали, что винтовки никому теперь не отдадут, наставили их на русских, захватили поезд и, грозя винтовками машинисту, поехали дальше. Оказалось, что приехали в самую русскую столицу — крепость святого Бидэ. Крепость с башней там и правда была, были мосты и каменные здания, были военные корабли на реке, много русских матросов, обмотанных пулемётными лентами, много и русских солдат с красными бантами. Струхнули. Подумали: приехали в самое пекло, здесь-то точно винтовки отберут. Китайцев выстроили на площади, и какой-то человек в кожаной куртке выступал перед ними, потрясая кулаком, и Цао Дэлинь уже совсем запутался, чего от них хотят, ругают их или хвалят. До него дошло, что их хвалят, только когда им выдали ещё винтовок, патронов, несколько ящиков консервов и даже красный флаг. Со всем этим их опять отправили по железной дороге. Держа винтовку на коленях, свесив ноги из проёма вагона, снова едущего через лес, Цао Дэлинь с тоской думал под стук колёс, что в России уже два года, а ничего, кроме железных дорог, толком и не видел. В этот раз до пункта назначения они не добрались: на середине пути, в лесах, их поезд остановили на станции с непроизносимым русским именем, которое китайцы переиначили на А-бао. Оказалось, что город, в который они ехали, уже захвачен англичанами. «Кажется, эти англичане крепко насели на русских», — рассудительно тогда сказал старый опиумщик Лю Ган. Что теперь делать, никто не понимал, ни китайцы, ни русские. Кто-то из русских на станции сказал, чтобы китайцы пока, до прибытия подкрепления, охраняли саму станцию. Артелью проголосовали за это. С неделю всё было хорошо, а как-то ночью, стоя в карауле, Цао Дэлинь увидел людей, пробирающихся к стоящему на запасном пути составу, в котором китайцы приехали сюда. Цао Дэлинь сразу понял, что тем было нужно, — русские уже лезли в вагон, в котором стояли ящики с консервами, теми самыми, которыми их отряд снабдили в крепости святого Бидэ. Вздумалось бы русским воровать что-то иное, Цао Дэлинь бы не возражал, но тут, вскинув винтовку к плечу, дурным голосом заорал на русских: «Нихади! Нихади!». Один из ворюг что-то ему закричал в ответ, но Цао Дэлинь разобрал лишь пару знакомых ему слов: «Давай, ходя!» Смысла Цао Дэлинь не понял и начал стрелять. На шум из вагонов выбежали другие китайцы, тоже принялись стрелять в русских, убили троих. Когда разобрали, что это были красноармейцы, — поняли, что оставаться здесь больше нельзя. Куда идти, было непонятно. С одной стороны по железной дороге подходили красные, с другой англичане. Вокруг были непонятные, незнакомые и дикие русские леса. Впрочем, один из товарищей вспомнил, что, гуляя по лесу, видел в двадцати ли отсюда одинокий, затерянный в лесах хутор. Решили отправиться туда. Консервы взяли с собой, тащили ящики на спинах: Цао Дэлиню, работавшему кули в Тяньцзине, такое было не в новинку. На широкую поляну, в середине которой у речки стоял хутор, вышли только утром: какие-то местные люди там работали на поле, убирали русскую тёмную пшеницу. Они издалека заметили приближающихся китайцев, с криками попрятались в дом, а когда китайцы приблизились, начали стрелять в них из окон из обрезов. Двух китайцев убили, ещё одного ранили; после такого жалеть никого не стали. Было на хуторе шестеро мужчин и три бабы: мужчин всех убили сразу — двух в бою, двух, когда пытались сбежать, ещё одного добили раненого и последнего, мальчишку, прибили, хоть и умолял пощадить. «Нас-то кто когда щадил?» — сказал хунхуз Ляо, по-хозяйски вышагивая по дому. Одну из баб, старую седую каргу, тоже тут же убили — кричала больно громко, да и кому она, старая, нужна? Двух других, молоденьких, однако, оставили: женщины ни у кого не было давно, а у Цао Дэлиня и вовсе никогда. Заперли их в маленький чуланчик в одной из комнат, выводя только по надобности. На хуторе оказалось много скотины: были лошади, были коровы, овцы, куры и гуси. Консервы, даром что мясные, всем уж порядком надоели, так что принялись пировать. Печкой местной никто пользоваться не умел, но нашёлся подходящий котёл: в нём мясо и варили над костром, жарили на струганых шпажках. Получалось почти как дома. Нашёлся самогон, отпраздновали как следует. На следующий день, с похмельной головой, принялись, наконец, осматриваться и думать, что делать дальше. Сперва полагали, здесь долго не задержатся, пойдут куда-нибудь ещё, но идти было некуда: побродив по лесам, выяснили, что вокруг только чащи да болота. У тракта, ведущего к станции А-бао, нашли избушку, в ней бородатого мужика из местных. Долго совещались, что с ним делать, потом пристрелили, чтобы не выдал. К этому уже спокойно относились. Что делать, никто не представлял, и не делали ничего. Своих погибших похоронили на холмике на другом берегу речки, а трупы русских стащили в сарай, туда же принялись кидать кости от скота, который потихоньку резали. Спали кто в сене на втором этаже, кто на полатях и лавках на первом, кто просто на полу: места едва хватало. Ради смеха давали курить опиум девкам, забавлялись, глядя, как те бормочут что-то. Лю Ган ворчал, но зелья ещё хватало, и он потихоньку курил свой опиум на втором этаже. Ляо важно ходил по двору, всем распоряжаясь. Распоряжался бывший хунхуз, однако, бестолково: когда стало очевидно, что от сарая с трупами несёт вонью, Ляо приказал трупы вытащить и выкинуть в речку. Никто не захотел лезть в сарай. Тогда Ляо приказал сарай поджечь. С этим согласились: набросали сена, собирались было уже запалить — и тут пошёл мерзкий холодный дождь, сено не занималось. Нашли жестянку с керосином, вылили на угол, запалили. Вроде загорелось, но брёвна под дождём так и не занялись, и всё быстро потухло. Над Ляо смеялись, всем было очевидно, что он потерял лицо. Когда он последний раз попытался приказать вылить на угол остатки самогона и запалить ещё раз, его побили и объявили, что он больше не лаобань. Трупы пересыпали найденной в кладовке гашёной известью, немного перебившей запах, и на том успокоились. Лёжа в мягком сене, слушая тихий шелест дождя по дощатой кровле и разговоры товарищей внизу, Цао Дэлинь размышлял над тем, что всё это как-то неправильно. Нет, эта жизнь определённо была лучше той, что была у них на железной дороге, но Цао Дэлинь понимал, что вечно так продолжаться не может. «Вот ведь поехал за приключениями, — думал Цао Дэлинь, — а теперь тут сижу, а в сарае трупы, а внизу девок опять опиумом накуривают», — и на всякий случай проверял, с ним ли его винтовка. Без неё он теперь и по дому-то ходить опасался: атмосфера установилась нездоровая, хуже, чем в прошлом году, когда сидели в бараке без работы и еды. Нового лаобаня выбрать не могли: шаньдунцы хотели одного, маньчжурцы другого. Опять начали придираться друг к другу по мелочам: кто сколько ест, кто где спит, кто сколько раз с какой девкой, кто стоит в карауле, кто на каком диалекте разговаривает. Едва не доходило до стрельбы. Потом успокаивались, думали, что теперь делать. К красным возвращаться точно не собирались, ждали англичан. Думали, англичане разбираться не станут, кто там кого на хуторе шлёпнул, им можно сдаться, а они и домой отправят, хотя бы через Гонконг. На восьмой день их сидения на хуторе одна из девок, хозяйская дочка, попыталась сбежать. Молодой паренёк Чжоу Цзяньюй, один из немногих, кто в России так и не состриг свою косицу, её заметил и, вместо того чтобы догнать, застрелил. Он был шаньдунец, и маньчжурцы принялись было за это бить, но другие шаньдунцы встряли — не то, чтобы они заступались за него, но не могли стерпеть, что шаньдунца бьют маньчжурцы. В этот раз дошло до стрельбы: убили троих, ещё двоих ранили. «Хоть бы скорей пришли англичане», — думал Цао Дэлинь, разрывая простыни на бинты для раненых. Чжоу Цзяньюя месили ногами на дворе, в этот раз уже свои. Один из раненых, с простреленной печенью, умер в тот же день: его и троих других уже не понесли хоронить на другой берег, а свалили к остальным в сарай. Это уже было как-то совсем не по-людски, думал Цао Дэлинь и прикидывал, не стоит ли ему отсюда втихомолку уйти — но куда? Хутор в ту ночь почти не спал — все лежали с оружием, ожидая, не начнётся ли стрельба снова. Самогон давно кончился, опиум заканчивался. Зарезали последнюю лошадь, вывалили в сарай требуху. Жёсткую конину ели неохотно, принялись снова за консервы. Непонятно было, сколько ещё ждать англичан. Через пару дней кто-то, обкурившись, зачем-то взорвал две гранаты за околицей, чудом никого не убил и не ранил. Чжоу Цзяньюя били, отводя на нём зло. Кто-то предлагал высылать разведку, но не могли договориться, кому идти. Кто-то замыкался в себе, как старичок Пэн, проводящий время за рыбалкой. Кто-то, как рябой Цзюнь из маньчжурцев, пробовал собрать свою банду. Кто-то, как Ли Ган, курил опиум. Кто-то пробовал стрелять лесную птицу. Кто-то прикидывал, можно ли отсюда куда-то уплыть на лодке по реке. Дом был загажен, на втором этаже неистребимо воняло дерьмом. В день своей смерти Цао Дэлинь проснулся от грохота и резкой боли в ступне: в первое мгновение он почему-то подумал, что убит, и от страха начал истошно вопить, а вокруг вопили его товарищи, до того, как и он, вповалку спавшие в коридоре на первом этаже. Чжоу Цзяньюй бросил туда последнюю из оставшихся у них гранату, но Цао Дэлинь так никогда этого не узнал, потому что тут же снаружи дома началась стрельба: оказалось, что на хутор напали русские. Хунхуза Ляо убили на дворе выстрелом в грудь, ещё нескольких ранили. Опиумщику Лю Гану удалось договориться с русскими, и те ушли. Когда русские ушли, все, как обычно, начали снова ругаться — как получилось, что проворонили нападение, кто подобрался к дому так близко, чтобы закинуть внутрь гранату. Как вообще всё произошло, никто не понимал. Ясно было одно: раз русские появились из леса, значит, следом за ними придут англичане. Решили быть начеку, выставили караулы, наказав, чтобы смотрели по сторонам внимательней. Цао Дэлинь лежал на печке, куда ему помогли забраться, вместе с маньчжурцем Фэнем — мерзким типом, с которым с неделю до того поцапался, и ещё в последние часы своей жизни ругался с ним. А потом русские вернулись — те первые или какие-то другие, Цао Дэлинь так и не понял до конца, — Фэну хватило духа застрелиться, а Цао Дэлиню нет. Его стащили с печки, избили, сунули в сарай к трупам, и ползая там, задыхаясь от вони, с ужасом глядя на то, как в сарай заходят два каких-то человека, Цао Дэлинь вдруг понял, что здесь и умрёт. Внутри овина выстрелы грохали, как пятипудовый молот в горячем цехе. — Фу блядь, фу нахуй! — только и сказал Илюха, когда вывалился, как пьяный, из дверей овина на чистый воздух, тяжело дыша и отхаркиваясь. Бойцы, собравшиеся вокруг, смотрели на Илюху с комиссаром скорей сочувственно. - Вот такие щи с кашею, братва! - невесело усмехнулся Мухин бледными, подрагивающими губами, спрятал маузер в кобуру и вытер рот. - Считай и не обедал. Все, окончен бал, погасли свечи! Стройтесь там с остальными, а мне умыться надо. Илюх, тебе тоже. Холодная вода немного привела комиссара в чувства. Он сполоснул сапоги, умылся еще раз и постоял, прижав ладони к лицу. Нет, ну а как иначе-то? Только так. Блевотины, трупов и крови будет еще много. Революция - это не по шпациру с дамочкой гулять. И все же его вырвало еще раз, почти насухую, и пришлось умываться снова. 18:00Хмурое пепельное небо низко висело над головой, и всё вокруг было таким же серым и унылым — справа тёмный, застарелый ельник с редкими нитками берёз, слева, за свинцовой неширокой речкой — такая же гребёнка елей. Между елями и речкой было открытое пространство шагов в пятьдесят — заросшее высокой рыжей травой и редкими корявыми плесневелыми ёлками болото с моховыми мочажинами. В них, оступаясь, тонули по колено, с матюками и хлюпом вылезали, хватаясь за сухие ломкие коряги. Обходили чёрные обросшие камышом стоячие заводи, чавкала под ногами травяная жижа, кислый и терпкий железистый запах бил в нос. С неведомых сторон чиркали и свистели какие-то неведомые птицы — чьи, чьи, чьи! Тропинка, о которой говорила Поля, сперва очевидная, теперь уж стала совсем неразличима — правда, сбиться с пути тут было невозможно: шли вдоль речки, как и было сказано. Но все уж тысячу раз успели пожалеть, что попёрлись этим путём: ещё час, другой и стемнеет, а конца видно не было, хоть шли уже часов шесть, с кочки на кочку. Шли тяжело: нужно было тащить пулемёт, давать Живчику передохнуть (от носилок, как оказалось, толку не было: на них его сломанную лопатку так же трясло, как и при ходьбе), тащить винтовки ходяшек, да и заплечные мешки после хутора кой у кого отяжелели. Вымотались, изгваздались, набрали воды в сапоги, — но уж то было хорошо, что других таких дураков шлёпать по этим топям не было: ни интервента, ни красноармейца, ни гражданского так и не встретили за всё время. Сперва-то ничего было, шли вдоль бойкой, шумной речки по утоптанной тропинке: по ней набрели на мост, по которому речку пересекал размокший в грязи тракт. Мост миновали, пошли по указаниям Поли дальше по тропинке, и вот здесь уже началось болото. Старались идти по краю, где уже начинался ельник, — но в него было не углубиться, слишком тесный он был, заваленный буреломом, заросший папоротником, и приходилось выбирать — либо обдирать себе шкуру о колючие сухие еловые ветки, либо хлюпать по топи. Один раз на другом берегу реки показался просвет, лужок с косым деревянным сараем, кажется, заброшенным. До него всё равно было не добраться, так что пошли дальше. — Чёрт попутал тут переться, — ворчал Дорошка Агеев с двумя винтовками за спиной. — Озерки, Озерки… Сдались нам те Озерки, — пыхтел себе под нос Нефёд Артюхов, приспособивший кривой дрын под посох. — Что там, наши в Озерках? Нет, конечно. И что мы там забыли? — Топай знай, — подтолкнул его в спину Тюльпанов. — Да я-то потопаю, — уныло отозвался Артюхов. — Вон и мост уж недалеко. Железнодорожный мост, который с реки приметили уже давно, был всё ближе, а сейчас, замечали Фрайденфельдс с Мухиным, из-за стены елей впереди проглядывала и высокая щебневая насыпь. Охраны у моста никакой не было видно — ни нашей, ни интервентской, — значит, тут можно было пересечь речку.
-
Вот вам и «Путешествие на Запад»! =D
-
Прекрасная в своей жестокости и безнадеге история!
-
Вот вроде и получается, что все правильно сделали, а почему мне так хреново?
|
Лидка, смотрящая всепонимающими глазами Лидка, считавшая, что она знает людей досконально, нечасто удивлялась. Ведь что есть бордель, как не место, где можно отпустить себя, отбросить все условности и позабыть о чинном приличии, на краткие часы став самим собой, не скованным взглядами требовательного общества? Так к чему удивляться, что нагие люди нередко обнажали свои души, и имеющему уши оставалось только слушать? Удивит ли то, что женщина, долгие годы стоявшая неподалеку о власть имущих, но не имевшая ни голоса, ни влияния, сама пришла к истине о том, что смотреть надо своими глазами, и видеть то, что есть на самом деле, а не то, что так активно пытаются показать люди, поднаторевшие во лжи и игре словами?
Она любила играть на грани и шутить о том, чего не будет, если эта шутка не била по чувствам соперника как острый нож. Вот и теперь, предлагая Болеславу Вилковскому размять усталые члены, она заранее была уверена в том, что лишь ее руки коснутся партнера, и лишь широкая спина будет открыта ее ладоням. И тени сомнения не было у нее: ведь она знала благонравность и добропорядочность шляхтича, и верила, что с этого угодного церкви, но столь редко встречающегося пути его не свернуть. Да и не собиралась она этого делать: ведь никогда не знаешь, на что способен человек, потерявший в один миг привычную опору.
И когда скользнувшие на талию крепкие мужские руки притянули ее к себе еще ближе, когда требовательные мужские губы настойчивым поцелуем коснулись ее уст, она обомлела, и лишь пискнула от неожиданности. Болеслав, хотел он того или нет, поразил хозяйку дома терпимости в самое сердце. Привычный сознанию монолитный образ, и без того пошатнувшийся во время разговора, осыпался, как вишневый цвет, а на его место стал кто-то другой, перехвативший инициативу не только в действиях, но и в мыслях.
Лидка поначалу напряглась в его руках, застыв женой Лота, но тело оказалось умнее запутавшегося разума: оно обмякло и вновь стало мягким и податливым, с ненаигранным трепетом отзывающимся на требовательную ласку. Губы ее, вкуса меда и тмина, поначалу покорные и не противящиеся, ответили на поцелуй с жаркой истовостью и готовностью, теплые руки скользнули на широкие плечи. Она ничего не сказала: зачем слова, которыми никогда не выразить то, что столь недвусмысленно говорит тело?
-
Губы ее, вкуса меда и тмина, поначалу покорные и не противящиеся, ответили на поцелуй с жаркой истовостью и готовностью
И погиб козак! (с)
|
Последний бой был короток и свиреп. Ловчий и вожак варягов обменивались ударами топоров, пытаясь найти брешь в защите друг друга. Лязгало железо, трещали щиты под ударами топорища, и наконец Ловчий всё-таки поймал нужный момент. В отчаянной атаке враг открылся ему, и лезвие топора ловчего глубоко врубилось прямо в предплечье варяга, заставив его закричать уже от боли, а не от ярости боевого угара. Возможно, вожак ещё ударил бы Ловчего в ответ - эта рана не остановила его, даже не умерила пыл. Но Ловчий сражался не один. Сразу же за этим ударом последовал второй, от Горыни, прямо в затылок, и его выбритый уже не пережил. Упал на колени, опустив залитое кровью лицо, а потом медленно завалился набок, так и не выпустив оружия из рук.
Воин что-то ещё хрипел, когда к нему подошёл кузнец. Он тянул руку к Ловчему, и силился что-то сказать ему. В традициях варягов было уважение к противнику - в честь тех, кого считали достойным соперником, нередко называли они даже своих детей. Должно быть, варяг не хотел уходить в свою Вальхаллу безвестным. Победившему его противнику он пытался назвать себя, чтобы остаться в его памяти.
- Меня зовут... Зовут...
Гордей встал над варягом и размахнулся молотом. Тем, кто смотрел на это, лучше было отвернуться, чтобы не успеть увидеть, как новый ужасный удар сокрушит голову воина, словно перезревшую тыкву. Как лопнет выбритый череп, как вомнётся внутрь лицо с вытатуированными на нём рунами, как забелеют обломки лицевых костей в красном месиве. Гордей ударил его так, словно загнал последний гвоздь в доску - деловито, со звучным "Э-эх!". А потом - утёр лоб от выступившего пота и отошёл в сторону, оперевшись на молот.
- Вот так. - Выдохнул он. - Теперь точно всё.
Путь Изборского Ловчего теперь был усеян мертвецами. Песок на дороге через Вешенку пропитался всей той кровью, что пролилась сегодня. Должно быть, эти варяги впервые за всё то время, что они были здесь, встретили столь ожесточённое сопротивление. Среди трупов варягов по прежнему лежал навзничь Богомил, и уже едва-едва вздымалась его раненая грудь, а через окровавленный рот сипло вырывалось стихающее дыхание. Варвара-лиходейка лежала мёртвой неподалёку от убитых ею противников, лежала в какой-то совсем уж неправильной позе, на боку, с полусогнутыми ногами и завалившейся за спину рукой. Неестественная поза, как у сломанной куклы, лишала последних сомнений в том, что лихая и бесшабашная девица мертва. Её странное оружие лежало рядом, словно дохлая и неопасная больше змея. Только сейчас Ловчий смог разглядеть, что это была вовсе не верёвка, а отрезанная девичья коса.
Несчастные вешенцы хорошо видели, что их мучители уже больше не поднимутся, но всё ещё не решались даже пошевелиться из-за пережитого страху. Они так и сидели на коленях вповалку, жались друг к другу, боязливо глазели в их сторону. Чего они боялись? Ожидали, что сейчас наскочит новый ворог, ещё больше числом, как и обещал мёртвый вожак? Или они ждали чего-то намного более худшего? Второе наверное было вернее, если посмотреть на то, с каким суеверным страхом те иногда решаются бросить взгляд вверх. На ворон.
Вороны всё ещё были здесь. Они всё ещё кружили над деревней, кружили уже совсем низко, над самыми-самыми крышами. Огромная чернокрылая стая превратилась в чёрный вихрь а карканье стало таким громким, что начало заглушать все прочие звуки. Некоторые вороны решались опуститься ниже, и пролетали совсем близко от Ловчего, почти задевая его своими крыльями. Другие особи рядами садились на крыши да на заборы, кучкуясь вокруг места побоища, и все, как одна, пялились прямо на Ловчего своими чёрными глазами-бусинками. Они широко раскрывали свои длинные чёрные клюва, и их хриплые глотки исторгали из себя пронзительное, хриплое карканье. В этом карканьи было что-то такое... требовательное. Глядя на такое поведение птиц, Ловчий окончательно поверил словам Провидицы. Она наблюдала за ним. Она видела всё это. Видела, и была этим раздражена. И она явно хотела, чтобы Ловчий это понял.
-
Воин что-то ещё хрипел, когда к нему подошёл кузнец. Он тянул руку к Ловчему, и силился что-то сказать ему. В традициях варягов было уважение к противнику - в честь тех, кого считали достойным соперником, нередко называли они даже своих детей. Должно быть, варяг не хотел уходить в свою Вальхаллу безвестным. Победившему его противнику он пытался назвать себя, чтобы остаться в его памяти.
- Меня зовут... Зовут...
Люблю, когда ты прописываешь всякие обычаи и уклад людей, племен, народов. Всегда это у тебя как-то особенно сочно получается! Прям талант).
|
-
Достойно побеждать тоже надо уметь. Рауш - умеет.
-
Мне жаль. - добавил тихо Константин, словно боясь своими словами заглушить плач Виссариона Хетагурова
Неплохо!
-
А можно уже называть Рауша «кровавым бароном»?;)
|
-
Всё, слезы утереть и домой обратно к Деду воротиться. Так мол и так, поглядел мир, хватит, теперича с озёра по одному ведру носить буду.
Эх, пробирает.
-
Ай жалко его...
-
Всё, слезы утереть и домой обратно к Деду воротиться. Так мол и так, поглядел мир, хватит, теперича с озёра по одному ведру носить буду.
Т - Трагедия
|
Честно говоря, Олора своим ответом явно переиграла принцессу и та это почувствовала. Она могла понять только, что это мужское имя. А вот что там этот Утмер не, было не понятно. Он мог быть не героем, не злодеем, не подходящим героине мужчиной, да кем угодно "не". Впрочем Эдвора тут же попыталась сравнять счет с улыбкой ответив:
- Интересно.
Одно слово, вместо двух. Но победительницей она себя не почувствовала. Фрабегор сразу показала какая она зубастая щука. Она могла бы стать неплохой ведущей для других фрейлин. Вот только захочет ли она направить все силы на благо принцессы? Меньше всего девушке хотелось вместо преданной помощницы получить соперницу, с которой придется "бодаться" за лидерство. Конечно, это могло послужить не плохой тренировкой. Но ведь у нее и так много работы, с кем-то нужно и отдыхать и веселиться. Кроме того, против Олоры было происхождение. По старой привычке принцесса считала, что и одной Зигды из Соломбара чересчур много для нее. Поэтому следующий вопрос был более сложным, хотя Эдвора уже почти решила, что сестра королевского стремянного ей не подходит.
- Если, не дай Спаситель, в замке вдруг случится пожар, то что вы будете спасать первым?
***
Первый вопрос к Зольтре был совсем простой. Принцесса понимала, что вряд ли сирота получила хорошее образование, но спросила про него. Совсем дурочка, не умеющая читать и писать, пусть и миленькая, вряд ли будет ей полезна.
***
Хельвора Совербах могла оказаться очень удобной и полезной фрейлиной. Столица по прежнему стояла на землях Хоркмара, а не Видрофов и эта земля была для дочери графа родной. Наверняка у его отца тут было множество родственников, друзей, друзей родственников и родственников друзей. Да и сама Хельвора была в столице своей. Поэтому принцесса начала разговор с того, что поинтересовалась, какие занятия благородной леди больше по душе Хельворе, и в каких она считает себя мастерицей мастером.
***
Благодаря урокам сира Фромора Амкельмар ассоциировался у принцессы прежде всего с конями. Поэтому первым вопросом к Цезни был о том, умеет ли она ездить верхом. При этом она постаралась улыбнуться так, чтобы это была настоящая улыбка, а не формальный жест этикета.
***
Вообще Эдвора чувствовала себя немного не в своей тарелки. Она немного разобралась уже в основных родах королевства. Поэтому знала что роды Фрабегор и Малегер, мягко говоря, друг друга не любят. Вот о чем думала первая фрейлина леди Корильда, когда отправила сюда их девушек вместе?! Причем они были одногодками, и Ловорда, как и Олора была старше ее на целых пять лет. Принцесса даже сделала паузу на пару секунд, так как не очень понимала, о чем надо спросить девушку из Кинстмара. Первую мысль, спросить уже ее мнение о той же книге, что и Лору, она отвергла. Это бы только повысило соперничество между ними. Поэтому она, для начала, спросила о чем Ворда мечтает. Естественно, принцесса употребила полную форму ее имени, ведь мероприятие было вполне официальным.
***
К тому времени когда принцесса добралась до Мерильды Доргер, то поняла, что задавать и придумывать вопросы сложнее, чем на них отвечать. Тем более ее отец - барон, так неудачно перебравший на ее празднике, вполне подходил под образ ленивого и недалекого швиса. Возможно его дочь отличается в лучшую сторону? Так что она спросила Мери, любит ли она танцевать и какие танцы ей нравятся. Если умеет и любит, значит не так ленива и держит себя в форме.
|
Останавливаться Кира не собиралась. Сказано: бежим, значит надо бежать до тех пор, пока более опытные ребята не скажут «шабаш», или пока не упадешь. Держась за спиной и чуть сбоку от Алисы, девушка сейчас не думала ни о чем, кроме движения: ведь движение есть жизнь, а покой и статика – смерть. Пускай метафизическая – кому от этого легче?
Но остановиться пришлось, когда Формалин, окликнув ее птицей взлетела на перила. Увидев это Рыся резко остановилась, дыша как загнанная лошадь и не понимая, что пришло в голову приятельнице. Сосредоточенное выражение, замершее на ее в общем-то подвижном обычно лице, сменилось удивлением и непониманием, а еще тревогой за Алису.
- Т-ты чего!? Н-не надо! – опасливо всплеснула она руками и дут же воскликнула, - Мамочки! – когда готесса, словно заправский акробат, побежала по перилам вниз. Поняв, что та не собирается ни прыгать, ни совершать еще какую глупость, Кира почувствовала, как отлегло от сердца: ничего страшного не будет – Формалин просто решила продемонстрировать свое мастерство. Страх за другого сменился неприкрытым восхищением: этот бег был красив, картинен и очень ярок – сама бы Рыся на такое ни в жизнь не решилась. Глядя во все глаза в спину бегущей, она разулыбалась открыто и искренне, и захлопала в восхищении.
- Офигеть! Как птица!
Вот только мост ждать не собирался. Почувствовав, как он продолжает под ногами свое неостановимое движение, музыкант ойкнула, посмотрела под ноги, бросила взгляд за спину и, снова ойкнув, припустила вслед за готессой, стараясь держаться рядом, чтобы в случае чего подстраховать. Не то чтобы она сомневалась в способности Алисы удержать равновесие, но лучше уж поберечься на всякий случай, правда?
К тому же, держась вместе, было спокойнее. Внизу ждали с распростертыми объятиями менты, встречи с которыми никому не хотелось, и если уж они объявят сезон охоты на полуночных бегунов, то попадать к ним лучше вместе. А если начнут ловить, так и бежать по незнакомому городу тоже лучше не в одиночестве: а то попадешь хрен знает куда, и потом до утра не выберешься.
- Ты, - на выдохе бросила она, - главное, разбежавшись, не прыгай со скалы, ок?
-
- Ты, - на выдохе бросила она, - главное, разбежавшись, не прыгай со скалы, ок?
Узнаю пошутейки из тех времен))))
|
|
|
|
|
|
-
В общем-то все эти ситуации бывали у тебя довольно часто. Но обычно как-то заканчивалось всё полюбовно. Например, красивым тройничном с участием «бывшей» и «нынешней», по такому случаю надевших робы на обнаженное тело...
Нефигово девки пляшут! Норм так у вас тут выживание, я смотрю)))).
|
|
-
Тяжко и грустно. Аделфу веришь как-то, простой такой, но душевный человек, без интриг всех этих, честный трудяга-врач.
-
А ведь он так и не успел принести жертву. Хотя о чем он. Он принес жертву. Самую большую из возможных - себя.
T_T
|
— Архип, — из-за двери вновь раздался тихий смешок. — Ты что, дурак?
И Архип мог услышать, как арестантка со вздохом поднялась, а затем в комнате раздались её шаги, словно она уже сказала всё, что хотела, и теперь, оставив бедного центенария раздумывать над этим глубоким и сложным вопросом, снова отправилась валяться на кровати и смотреть, как льющийся с окна свет причудливо размазывает по стенам тени от занавесок. И дожидаться обеда, конечно. Более важных дел у неё не было и уже не будет до самой встречи с магистрианом.
Но Воробушек прошлась по комнате кругом, возбуждённо обхватив себя за плечи. Если б только мог Архип видеть, в какое состояние привела девочку первая часть его рассказа! Мольбы увлёкшегося ею солдафона произвели на Воробушка куда меньшее впечатление, чем новости о призраках и тайной ворожбе колдуна, обитающего в непролазных чащах у границ цивилизованных земель. Это всё правда! Там, где кончается Рим, начинается настоящая чертовщина! Вот туда-то ей и надо!..
Где-то над головой заскрежетали по сухой черепице крошечные птичьи лапки, и в помещение вновь прокралось беспокойное воробьиное чириканье. Гостья полупустой комнаты остановилась и склонила голову, прислушиваясь. С секунду спустя её лицо побелело, она переступила с ноги на ногу, от посетивших её мыслей неосознанно сжав колени, однако ей понадобилась совсем немного времени, чтобы взять себя в руки. Когда Воробушек подлетела к двери и принялась дёргать за ручку, вдобавок легко попинывая дверь мыском, её голос снова стал насмешливым.
— Центенарий Архип, — теперь, когда тот обмолвился, что это его первый день в новой должности, Воробушек почему-то испытывала необъяснимое веселье, называя его так. По её мнению, повышение по службе не пошло Архипу на пользу, добавив не только обязательно сопутствующей головной боли, но и настоящих, неразрешимых для его бедовой головы проблем. Последним, как приложившая руку, она теперь даже немного гордилась. — Честное слово, мне и потешаться над тобой уже как-то неловко. Ты такой же хитрый, как Атлас. Ты зачем это всё навыдумывал? Что это за план такой у тебя? Я ведь ни про какое изнасилование ни слова не говорила! Я сказала, ну... сказала, — она как будто стушевалась на секунду, — сказала что сказала! Сказала как есть! А ты сначала дуться на меня решил, как несправедливо обвинённый, а теперь, значит, вину признал и прощения просишь?
Совсем запутался центенарий. Навыдумывал себе невесть что. Да какой же ей прок про изнасилование говорить? Тем более теперь, когда она узнала, что врач может заявиться в эту самую комнату в любую минуту. И хоть он её даже касаться не должен... там, но если будет очень нужно, её не спросят, патрицианка или нет. Не дадут ей выбора. Воробушек возмущённо надулась. И этот туда же — сам знает, что ничего не было, а в небылицу, которую глупые рабы растащили уже по всей вилле, верит. Словно и у него совсем никакого выбора нет. Как же тошно это! Погано. И от этого она сбежала — чтобы что?..
— Ладно, Архип, ты меня не так понял, — Воробушек снова подёргала ручку двери. — Давай договоримся. Я ведь если захочу, чтоб тебе плетей дали, так тебе дадут. Ты не забывай, кто я, — похрабрилась она. — Но если ты мне расскажешь... ну, про вчера... Расскажешь ещё про тот лес? Ты же не выдумываешь, всё правда? И вепрь, и волки, и кровь чёрная, как вар? И может... У тебя осталось что-то с той битвы? Я хочу посмотреть. Дашь посмотреть? И тогда я, ну... может, смягчусь. Считай, что и не было между нами ничего. А, и поесть мне принеси!
|
Аспург потупил очи долу и почесался. Не то, чтобы он собирался показать свою дикость и варварство, хотя, живя достаточно долго среди римлян, чтобы выучить, как они относятся к этому жесту. Но римляне высокомерны, хотя и умны, а варвары тупы, и этого у них не отнимешь, поэтому чесался Аспург не долго, но с остервенением.
- Рабыня, - сказал он с презрением, - человек, который предаст и продаст кого угодно ради свободы.
Он сделал такое движение, будто собирался сплюнуть.
- Знайте же, о, могущественный и благородный комит, и ты, славнейший дукс и остальные гости, что я лишь один из вождей небольшого племени, народ же сарматов, хоть и не так велик, как римский, но нас много и есть много вождей. Мы не едины. Раньше я хотел говорить с благородным Луцием, но был человек, его нет сейчас более, который стерег меня и не дозволял мне говорить. А, быть может, извращал мои слова. Теперь же я в плену больше года, поэтому не имею понятия о том, что происходит в Степи и не могу лгать и говорить о том, что мне неизвестно.
Аспург перевел дыхание, взял паузу, в основном, чтобы оценить произведенный эффект. На то, что ему будет легко, он не расчитывал, и продолжил:
- Познакомившись в плену с благородством и могуществом Рима, я сделал свой выбор и знаю, как должно поступить моему народу. К несчастью, мы не имеем своего кесаря, который бы правил всеми племенами разом. Хунну многочисленны и сильны, они прекрасные воины, а Рим далеко от нас и в одиночку мы не устоим перед нашествием. В моем народе происходит брожение. Некоторые не готовы покориться. Есть вожди, готовые склониться перед силой, пришедшей с Восхода. Некоторые, я знаю это, так уже и поступили в то время, пока я был с моим народом. Я верю, что смогу убедить своих братьев выбрать верную дорогу и встать под крыло Рима. Это то, что я могу и хочу сделать. Так будет правильно и полезно для всех. Но я - воин. И я знаю, что когда-нибудь умру. Поэтому, если ты, о, благородный, велишь отрубить мне голову, я скажу, что пришел мой час и отправлюсь в чертоги Неба с улыбкой на устах.
Говорил он, естественно, на латыни, причем делал это так, как умел: с убежденностью в собственных словах. Намек Луция он понял, и еще больше проникся мудростью этого человека. Впрочем, даже если бы Луций не сказал ни слова, Аспург, разумеется, говорил бы то, что, как он полагает, от него хотят услышать, а не то, что думает. Если бы Аспург говорил то, что думает, его кости бы давно уже ласкал ветер.
|
Обед
План Луция сработал — хватило одного выстрела, чтобы гости заулыбались, а женщины даже шутливо захлопали в ладоши. Конечно, всё было игрой, не более чем шуткой, но иногда чтобы избежать серьёзных последствий, шутка необходима.
Единственным недовольным остался Аврелиан, но этого кажется не развеселило бы даже станцуй Тамар в самом деле в наряде Евы. Магистриан не знал, что некогда спектабиль сходным образом испытал верность своей арабской телохранительницы — но для него верность измерялась не желанием рабыни сохранить собственную жизнь, а готовностью отдать её.
Луций многого не знал. И потому следующая фраза спектабиль несомненно покажется ему странной.
— Пожалуй, я скорее не знаю господина, который бы приравнял к яблоку собственную жизнь, — сенатор чуть приподнялся на локте, и в его глазах ты явственно прочитал, возможно ты и убедил дукса, Кесария и Максиму, что Тамар тебе безразлична — Аврелиан увидел обратное.
Она могла отрезать себе палец, чтобы доказать верность. Но ты позволил ей выстрелить себе в голову.
К счастью, больше комментариев не последовало, вмешался Максим.
— Пусть рабыня идёт.
Дукс и правда развеселился. Когда отказываешься быть цирковой обезьянкой, нет ничего веселее чем когда твой недруг берет эту роль на себя, уподобляясь рабам-актёрам.
Даже Аспург был встречен в целом благожелательно. Всем было интересно, как магистриан выкрутится на сей раз, что заставит сделать этого своего питомца. У хлеба и зрелищ есть один общий минус. Дай только попробовать — и жажду толпы будет не унять...
Аммиан, было улёгшийся, снова невозмутимо встаёт и обращается к сармату.
— Ты Аспург, вождь своего племени, происходящий из народа языгов?
В самом деле, сармат вполне походил на жуткого варвара, но мало — на того благородного вождя, что сидел на готском пиру наравне с римлянами. Лицо в синяках и швах, немытые волосы, единственный комплект одежды...
Но Марцеллин знает, простота обманчива.
Такой прикинется дураком, и трёх слов не выдавишь.
— Не скрою, Аспург, — начинает издалека бывший императорский агент, — Мы говорили о тебе. В виду сложившейся политической обстановки и проявленной тобой верности, мы думали, не следует ли отпустить тебя домой как союзника Рима. Разумеется, с условием, что ты приведёшь на помощь отряды всадников-языгов и поступишь на римскую службу в качестве командира, с возможностью дослужиться до самого верха. Господа не дадут мне соврать, сам магистр конницы — сармат, дороги Рима для друзей открыты. Тебе нравится эта возможность? Мне тоже.
Аммиан усмехнулся, словно готовясь поздравить языга с грядущим освобождением.
— Однако, один из благородных гостей обратил наше общее внимание на важный факт. Ты оказался для нас бесполезен. Будучи приближён и возвышен, ты не предоставил Луцию Цельсу Альбину абсолютно никаких ценных сведений о творящемся в степи. Более того, по словам только что ушедшей рабыни, сарматы злоумышляют против Рима несмотря на всю нашу доброту — о чем ты не поспешил сообщить даже магистриану, который был к тебе так добр. В связи с этим возник другой вариант — отрубить тебе голову и отправить её соплеменникам как напоминание, что с Римом не стоит шутить. Мне этот вариант по правде не нравится, но я мало что могу возразить. И никто кроме тебя не может. Так что скажешь, благородный Аспург? Чем ты можешь быть полезен Риму?
|
2:30 10.08.1918
Вага, близ Усть-Печенги
Палуба парохода «Шенкурск»
— …Когда вдоль корабля, качаясь, вьётся пена, и небо меж снастей чернеет в вышине, люблю твой бледный лик, печальная Селена, твой безнадёжный взор, сопутствующий мне, — ни к кому не обращаясь, запрокинув голову, глядя в беспредельную звёздную пустоту, процитировал Глебушка, лёжа в шезлонге, зябко завернувшись в пальто, накинув поверх плед. Ночь была холодная, ясная: к вечеру распогодилось, закат был совсем долгий, ленивый, красный, — но отплывали уже поздним вечером, и вот сейчас над головой жутко висела чёрная пропасть звёздного неба с тоненьким серпом нарождающегося месяца, с войлочными клочьями ползущих в ветреной вышине бледных облаков. Тянулась по берегу чёрная сплошная гребёнка леса, будто стягивающая реку в ущелье, проплывали мимо серые отмели, пустые плёсы, мелко трепетал красный флаг на корме, валил из трубы парохода серый дым, смолисто и тяжело чернела вода под бортом, дыбились снежно-белые буруны под неторопливо вращающимся колесом, и всё тонуло во тьме: шли с погашенными огнями. На тёмной палубе и настроение у всех было какое-то призрачное. Серыми тенями проходили по палубе туда-сюда бойцы, матросы, хлопали дверьми, краснели в темноте огоньки папирос, и потусторонне, как крик ночной птицы, временами с носа доносился неживой, жестяной какой-то голос матроса, шестом промеряющего глубину: «Три ровно!», «Два шестнадцать!» РубкаВ тёмной рубке стояли капитан с помощниками, вглядываясь в синевеющую тьму. — Налево отмахни, — сонным надтреснутым голосом обратился капитан к штурвальному. — Обмелело сильно, Яков Иванович, — беспокойно обернулся к капитану помощник. — Сам вижу, — откликнулся тот. — Ещё, ещё клади! Малый ход, — нагнулся он к говорной трубе. — К Нюнежской подходим, тут перекаты. Как бы брюхом-то не сесть… — Не сядем, — уверенно заявил капитан. — Тут и в седьмом году меньше двух не было, а тогда межень не чета нынешнему был.
17:45
Яков Иванович Матисон даже возмутился, когда Романов подошёл к нему с вопросом, где можно найти лоцмана, способного довести пароход до Усть-Паденьги. Кажется, это было первое проявление эмоций, которое Романов увидал на морщинистом, до черноты загорелом лице этого низенького и кривоватого старичка в мятой фуражке с ободранными галунами, в потёртом, лоснящимся мундире.
— Вы мне, товарищ красноармеец, не доверяете? — по-латышски растягивая гласные, спросил Матисон. — Три десятка лет по Двине да по Ваге ездил, разве я плёс не знаю?
Романов предупредил, что выходить будут ночью, без огней.
— Я по Ваге хоть ночью, хоть с завязанными глазами пароход проведу, — с достоинством ответил Матисон. — Я вас своё дело делать не учу, вы меня, уж будьте покорны, тоже не учите.
Лязгнула тяжёлая железная дверь в машинное отделение, по крутой лестнице из красного полумрака на палубу поднялся ражий кочегар в серой робе с деревянным лотком за плечами. Он тяжело прогрохал на кормовую площадку, по периметру которой вдоль фальшборта были выложены поленницы дров. На самой площадке, на скамейках и на полу, вразнобой сидели красноармейцы: кто курил самокрутки и папиросы, задумчиво опираясь локтями о поленья, заглядывая поверх деревянной стены в ночной ветреный мрак, кто, расположившись в кружок у слабо горящей керосинки, перекидывался в карты, кто безразлично жевал хлеб с селёдкой, завернувшись в шинели, нахохлившись, как курицы. У поленниц в беспорядке стояли винтовки. — Ну чё зырите, подсобите! Поленья положите, — обратился к красноармейцам кочегар, поворачиваясь к бойцам пустым лотком. — Больно надо! — нагло откликнулся Шатунов. — У тебя своё дело, у нас своё. — Руки отвалятся, штоль?! — настаивал кочегар. — Чай, не в первом классе едешь, за билеты не платил! — Да давай, браток, подсоблю… — с кряхтеньем поднялся с истёртого коврика, лежащего на полу, Фома Елецкий, принялся накладывать поленья в лоток на спине кочегара. — Поживей-то можешь печку свою топить? — положив последнее полено на лоток присевшего под тяжестью ноши кочегара, спросил Фома. — А то тащимся, что твоя черепаха, колесо вон еле крутится. — Не мы решаем, — коротко ответил кочегар. — Подымить-то дайте, братцы. Вон у вас курева сколько. — Э, ты уж размахнулся, — оборвали его. — Самим мало. Топай, топай. — Куда тебе дымить! — по-гусиному вытянув шею, выкрикнул с дальнего конца площадки, молодой Пашка Кочан в барашковой шапке пирожком. — Ты и так уж весь копчёный, как колбаса! Здесь, на задней площадке, сидели одиннадцать отобранных сегодня бойцов под началом Степана Чмарова.
19:00
— Пластунов отобрать? — задумался Степан, водянисто глядя на командира. — Посчёт пластунов не знаю, но бывалых-то найдём, чего б не найти… А Филимошку взять в отряд можно?
Романов ответил, что у Филимона есть своё дело — командовать взводом. Степан поскучнел, но перечить не стал.
Через час, уже в вечерних сумерках, Степан стоял на кормовой площадке парохода с десятью бойцами, — теми, кого Степан счёл «бывалыми». Здесь были и Иван Пырьин с Тимошкой Петровым, вместе воевавшие в Галиции и Карпатах, и вечно мёрзнущий на местном холоде Пашка Кочан с турецкого фронта, и прихрамывающий немолодой устюжанин Фома Елецкий, получивший ранение ещё под Гумбиненом. С Северного фронта было аж пятеро — холмогорец Трифонов, архангелогородцы Новиков и Логинов, а долговязый и лопоухий Шатунов успел повоевать ещё и в Москве с юнкерами в октябре прошлого года. Но особо Степан отметил одного — рыжего, плотного, с диковатым отталкивающим, будто вогнутым внутрь себя лицом, вотяка Костея Кельмакова: по-русски, знал Романов, этот говорил неважно, но Чмаров заверил командира, что Кельмаков не подведёт.
— У него два Георгия. Под Ригой к немецким окопам лазил, — уважительно показывая на вотяка, сказал Чмаров и понизил голос: — Только он, это самое, деревяшкам молится.
Кельмаков без выражения таращился на командира из строя, будто сам был деревянный. Глядя на него, Романов понимал — Кельмаков действительно не подведёт; такому зарезать кого-то — как спичку потушить: видывал, видывал Романов подобных солдат на фронте.
— Костей! А, Костей! — окликали Кельмакова бойцы, скучавшие на палубе. — Ты чего там сидишь один? — Один, да, — хмуро отзывался Кельмаков, сидящий на коленях у поленницы, в стороне ото всех. — Что нада? — Да он опять молиться начал, братцы! — со смехом заявил Пашка Кочан. — Уйди, да, — огрызнулся Кельмаков. — Не твоя дела. Из-за сгорбленной шинельной спины Кельмакова никто не видел, что перед ним, прислонённая к поленнице, стоит струганая деревянная фигурка — что-то вроде куклы с грубо вытесанной окружностью головы, со схематично намеченными ножом руками и лицом в несколько засечек: глаза, нос, рот. Бойцы не решились продолжать дразнить Кельмакова — все знали, что это может выйти боком, — и сейчас он, сидя на коленях перед куклой, шёпотом на родном языке обращался к ней. «Ты уж мне помоги хорошенько, Чукмуня, — говорил он кукле, — не бросай меня, и я тебя тогда кровью накормлю. Я тебя из здешнего дерева вырезал, ты эти места знаешь, значит, должен помочь. А если не поможешь, берегись, я тебя в костёр кину, а прежде ножом порежу. Думаешь, не сделаю? Сделаю. Я в Курляндии тебя кровью поил-поил, и лошадиную кровь пить давал, и немецкую кровь пить давал, и латышскую кровь пить давал, и собачью кровь пить давал, и русскую кровь пить давал, а потом ты мне не помог, под пулемёт подставил, и я до ночи в воронке в грязи лежал, голову высунуть не мог. Так замёрз, так промок, такой злой был! Я, как вернулся, помнишь, что с тобой сделал? Кирпичом избил, ножиком голову отпилил, потом под паровоз сунул, а что осталось, в печку сунул! Так что ты, Чукмуня, мне помоги, а то я тебе вторую смерть придумаю». Салон первого класса— Романов всё делает правильно, — нервно говорил, вышагивая по полутёмному салону Иван Боговой. — Ударить по Ракитину, разогнать весь его сброд! — предисполкома решительно ударил кулаком о ладонь. В салоне висел удушливый, накуренный полумрак: горела только пара ламп в настенных плафонах — верхний свет зажигать было запрещено даже при занавешенных окнах. На столе стоял самовар, перевёрнутая фуражка с горкой табака, тарелки с хлебом, объедками от ужина — костлявые хвосты трески, недоеденная картошка. За столом в живописных позах — кто откинувшись на спинку стула, кто локтями на столе, кто полусонный на диванчике, — расположился весь уездный шенкурский исполком.
20:00
— Вы уезжаете? Вы уезжаете? — Иван Боговой сперва не поверил, когда Романов ему об этом сказал. — В каком смысле вы уезжаете, позвольте спросить?
Романов принялся снова терпеливо объяснять Боговому, что едут они только до Усть-Паденьги, только на ночь, завтра днём обязательно вернутся, чтобы защищать город. Боговой об этом и слышать не пожелал.
— Ты, Андрей, хотя бы понимаешь… ты хотя бы малейшее представление имеешь о том, что с нами тут может быть, если мы останемся без вашей защиты? А если ракитинцы уже в лесу у города? А если у них тут подполье… впрочем, какое «если», мы все прекрасно знаем, что у них тут подполье! Вы завтра вернётесь, даже если предположить, что вы вернётесь, — а мы тут уже все по столбам развешенные! Не-ет, нет, Андрей, так не пойдёт! Мы поедем с вами, и не только я с Василием! Мы все, весь исполком, едем с вами! Только так! И что ты, думаешь, я тебе помочь там не смогу? Я, между прочим… я, между прочим, тоже воевал, и, кстати, не в каком-то там полку…
Романов прервал его излияния, согласившись: если ему так угодно, пускай едут с ними всем исполкомом*. Но он и не ожидал увидеть, что к пристани исполкомовцы начнут подтягиваться с вещами — будто собирались уезжать не на одну ночь, а на всю жизнь: статистик Щипунов тащил с собой кожаный саквояж в одной руке и тряпичный узел в правой, агроном Курицын припёрся с распухшим, перевязанным шпагатом, чемоданом, но хуже того — с женой и двумя голосящими детьми; только Боговые отправились в путь налегке — только они и стенографистка Шатрова, которая, собственно говоря, ехать и не хотела — её, как и на съезд, чуть ли не силком приволок Иван Боговой.
— Катюха! — шипел он ей у сходней. — Катюха, тебе надо ехать! Ты думаешь, они будут разбираться, что ты нам не сочувствуешь? Ты уже замарана, дура! У тебя подпись под каждым протоколом!
— Я вообще не хотела участвовать в вашем дурацком съезде! — срываясь на плач, истерично выкрикнула она.
— Не хотела, а пришлось! Давай, давай, вперёд! — подталкивал он её к сходням.
— Это какой-то бред, это какой-то кошмар, из которого я не могу проснуться! — уже открыто плакала Шатрова. — Васю вы арестовали, стенограммы эти дурацкие, пароход какой-то, зачем, зачем это всё? Зачем нужно ехать?
— Потому что я так сказал! — теряя терпение, орал на неё Боговой. — На борт, живо!
— Не поеду! Не поеду! — заголосила Шатрова, упираясь, как телёнок, которого тащат на верёвке. Боговой, то матерясь, то уговаривая, тащил её за руку по сходням. Бойцы, как раз в это время снимавшие пулемётный пост на дебаркадере, со смешками наблюдали за этой нелепой сценой.
— А что потом? — бесцветным голосом спросила Шатрова у выхаживающего по салону Ивана Богового. — А что потом? — переспросил тот, остановившись. — А потом, Катенька, мы едем назад. — Какое назад, Иван Васильевич… — с горечью протянул Щипунов, подняв голову с ладоней. — Драпать, драпать нам надо до самого Вельска… — Чтоб я от вас! Чтобы я от вас таких слов не слышал, слышите! — накинулся на него Боговой, нависая над ним, грозя пальцем. — Что вы нюни распустили? Я вас в чувство всех приведу, слышите! Вы что же, думаете, мы Ракитина не одолеем? Да я сам в первых рядах его брать пойду! — Идите, идите… — тихо согласился Щипунов. — И пойду! — взвизгнул Боговой, весь взвинченный. — Что ж вы, думаете, я винтовку в руках держать не умею? Умею, и может, получше прочих умею! Я в лейб-гвардии Преображенском полку служил, первая рота, первый батальон… хотя не то чтобы здесь есть чем гордиться, — тут же осмотрительно добавил он. — Иван Васильевич, вы ротным писарем служили, — устало обернулся из-за дальнего конца стола агроном Курицын. — Уж во всяком случае, я не меньше вашего войну видел! — Да я-то её вообще не видел, — пожал плечами Курицын. — Вот и молчите тогда! Каюты третьего классаВ каюте было темно, душно, прокуренно и загажено, но вместе с тем уютно, как бывает уютно ехать куда-то в большой дружной компании: двое бойцов лежали на верхних полках, свесив головы, на нижних сидело шестеро, ещё один стоял у двери. Мерно ворочались железные поршни машин за стенкой, ровно шумело колесо, плескалась совсем близко от круглого иллюминатора чёрная маслянистая вода. — Ось це я и кажу, — задушевно продолжал Падалка, сидевший в окружении бойцов. — Навищо нам цей Шенкурск? Якщо вин мисцевим потрибен, так нехай жеруть там вони свою смолу, нам яка з того бида? Хиба революции з того корысть, що мы там все поляжемо, як интервенты прийдуть? — Так-то оно так, Андрюха, да кто ж нас спрашивает? — подал голос один из бойцов. — А, то-то и воно! Якщо ты будешь як та скотына без голосу, хиба ж тебе хто запытае? Ось поки мы на пивдень плывемо, то нехай. То нас влаштуе. А якщо Романов назад повертаты захоче, тут мы и митинг зберемо. Скажемо ёму: товарищу Романов, нахабныты не потрибно… — Что такое нахабнить? — спросил боец с верхней полки. — Нахлеть, — обернулся Падалка. — Нахлеть, товарищ Романов, не надо. Мы свий обовязок перед революциею выконувати готовы, але вмыраты ни за понюшку тютюну — ни… — А что ж, — заявил другой боец. — Что нам, Романовых скидывать впервой? Одного Романова скинули, скинем и второго. — Ось я и кажу… — повторил Падалка. Стоявший за дверью Заноза хмыкнул, отлепился от стенки и вразвалочку пошёл дальше по коридору, останавливаясь у каждой двери в каюты, прислушиваясь. За другими дверями было тихо: бойцы в основном спали. Заноза прошёл до узкой крутой лестницы в трюм, загрохал по ней сапогами, придерживаясь за блестящие поручни. Трюм— Как же тебя, Лаврушка, угораздило-то? — заплетаясь в словах, спрашивал Василий Боговой через дверь. — Бес попутал… — глухо донеслось из-за двери. — Что ж за бес такой? — спросил Боговой. — Известно, какой бес. Денег ему захотелось! — послышался другой голос. — Это кто говорит? — Это Медведев. — Так помолчи, Медведев, — оборвал его Боговой. — С тобой мне всё давно ясно было, под чью дудку пляшешь. — А ты под чью?! — крикнул из-за двери третий голос. — Под немецкую? Под губную гармошку герра Ленина августина танцуешь? — А ты вообще заткнись, Васька! — голос Кузнецова Боговой узнал. — А ты меня не затыкай! — не унимался Кузнецов. — Мне терять нечего! — Вася, Вася, — послышался голос четвёртого узника, Павсюкова, — ты парашу забери, уж сделай одолженье. Нам тут дышать нечем. — Да, тёзка, заходи! — весело поддержал его Кузнецов. — Я тебя в эту парашу с головой окуну! Боговой ничего не ответил, а достал из-за пазухи шкалик с мутным самогоном, откупорил пробку, приложился, сморщился, привычно занюхал лацканом шинели. Шкалик уже был наполовину пуст: за время пути Василий Боговой уже успел порядочно наклюкаться и стоял на ногах сейчас нетвёрдо, придерживаясь за стенку, будто пароход качало. — Ты не слушай его, — вмешался Павсюков. — У него жар опять. Нога у него гноится, что ли… Бинты бы ему сменить. — Можно самогонкой прижечь, — тупо сказал Боговой. — У тебя никак есть? — Да вон у него уж язык заплетается, конечно, он уж в зюзю! — фыркнул Медведев. — Я как раз вам принёс, — сказал Боговой, рассматривая бутылку. — Ну, чтоб веселей было. — Веселей? — осёкшимся голосом спросил Павсюков. — Нас что, уже… того? — Да нет, кажется, — Боговой зачем-то оглянулся по сторонам: пустой полутёмный коридор, близкий грохот машины, мелкий тремор железных стен. — Я не знаю точно, но, кажется, нет. — А плывём куда? — спросил Павсюков. — Ну, это вроде как тайна военная, — засомневался Боговой. — Вася, ну кому мы здесь что расскажем? Что, в верхние волости плывём? — Ну да… — вздохнул Боговой. — В Усть-Паденьгу. — О! — раздался из-за двери скрипучий старческий голос Проурзина. — В Усть-Паденьгу, ишь как! А мож, сразу до Благовещенского меня добросите, а? С удобствами! — Проснулся, старый хрыч! — недовольно буркнул Павсюков. — А ты б культями меньше пинался, я б ещё спал и спал! Спишь — хоть рож ваших не видишь! — Вася… — жалобно позвал Викентьев, пока Павсюков неразборчиво переругивался с Проурзиным. — Ты б попросил за меня ваших-то… Бессонова этого, Занозу. — Не знаю, Лаврушка, не знаю, — печально сказал Боговой, боком привалившись к двери. — Дров ты наломал крепко всё-таки. — Да я ж искупить готов! Я сутками работать буду! Я ж телеграфист, много, что ли, в России телеграфистов, чтобы в расход пускать? А кто телеграммы слать будет? — Лавруш, я ничего не могу обещать… — покачал головой Боговой. — Водки вот дать могу. — Давай, давай водки! — послышался голос Медведева. — А вот тебе б, свинье, скипидару вместо водки налить! — грубо отозвался Боговой. — Ишь, свиньёй обзывается, какой грозный! А сам уж в сопли! — выкрикнул Проурзин. На него зашикали — заткнись уже, мол. Кажется, вздорный старик успел уже надоесть хуже горькой редьки и товарищам по несчастью. — Ладно… — протянул Боговой. — Я что сказать-то хочу. Вася! Вася, тебе хочу сказать. — Ну говори, гад, — подал голос Кузнецов. — Шатрова тут. — Что? — Кузнецов осёкся. — Катя тут, говорю. — Вы что, её тоже взяли? — А? Нет, нет. Её Ваня притащил на пароход. Говорил, опасно ей в городе. — Сука. Ну спасибо, что сказал, — процедил Кузнецов. — Я просто подумал, что тебе нужно знать. Она наверху сейчас, с исполкомом. — Спасибо хоть, не в клетке, как мы. А она знает, что я тут? — Да как не знать… — Слушай, тёзка. Ну ты будь человеком хоть раз, приведи её сюда. Попрощаться хоть… — Я попробую, — сказал Боговой. — Водку-то как, возьмёте? — Возьмём, возьмём, — подтвердил Павсюков. — Отпирай. Не боись, не бросимся. — Ну да, не броситесь, — засомневался Боговой. — Я тут один, а вас вон сколько. Пускай Медведев и Кузнецов поклянутся. — Да не бросимся, открывай! — сказал Медведев. — Куда нам бежать-то? — Не брошусь, не брошусь, — поддержал его Кузнецов. — Слово чести. — Ну ладно, — подумав, решил Боговой. — Вы от двери только отойдите, когда я открывать буду. — Куда нам отойти! — воскликнул Медведев. — Мы тут как селёдки в бочке, на головах друг у друга, нам дышать нечем! — Ладно, ладно, не орите, — успокоил их Боговой. — Я щёлочку открою и бутылку передам. — Открывай уже! — Да открывай, чего ты ссышь? — Чёрт, — вдруг глупо сказал Боговой, подёргав дверь. — А у меня ключа нет. Кузнецов гулко расхохотался, и вслед за ними один за другим надрывным хохотом разразились и другие узники: кто-то в припадке истерического смеха колотил по двери, кто-то раскашлялся, Проурзин раз за разом сквозь смех повторял «Ну ты, Васька, олух!». Что-то железно громыхнуло, упало, и тут же смех сменился руганью: — Вы парашу уронили, дурни! — Фу, прямо на меня всё! Ммм! — Собирай! Собирай теперь это всё! — Чем я буду собирать? — Руками собирай, да хоть жри, мне всё равно! — Как спать-то теперь? Весь пол загадили! — Фу, ну и вонь! И в этот момент к растерянно стоящему у двери Боговому подошёл спустившийся с лестницы Заноза. — Вы что тут делаете? — строго спросил он. — Да так, — Боговой принялся торопливо прятать бутылку за пазуху. — Я проведать пришёл. Заноза молча перевёл взгляд с бутылки на дверь, из-за которой всё так же доносилась ругань, на коричневую лужицу, вытекающую из-под двери по мелко трясущемуся железному полу. — Давай сюда, — Заноза протянул руку. — Что? — не понял Боговой. — Ну давай, давай, — Заноза требовательно пошевелил пальцами. — А, бутылку? — Боговой покорно протянул чекисту шкалик. — Предупреждали мы тебя вчера, — тяжело сказал Заноза, пряча шкалик в карман куртки. — Пошли теперь. — Куда? — пролепетал Боговой. — Туда, где синеют морские края, туда, где гуляют лишь ветер да я. Пошли, пошли. И чекист, ухватив пьяненького Богового за рукав, повёл его к лестнице из трюма, не обращая внимания на крики из-за двери: «Тряпку! Хоть тряпку нам дайте! Вася! Куда ты ушёл?» Каюта первого классаСалон был занят исполкомовцами, поэтому Романов, Бессонов и Гиацинтов сидели в каюте Романова. Каюта, даром что была первого класса, была тесновата — две койки по сторонам широкого выходящего на палубу окна, столик между ними, стенной шкаф для одежды, волжский пейзаж в привинченной рамке на стене да дверца в крошечную туалетную комнату. Было тихо: шум машины доносился до верхней палубы лишь далёким ровным гуденьем, дети агронома Курицына, которых поселили с матерью в соседнюю каюту, наконец, заснули, никто не задерживался и у окна на палубу — там сидел Глебушка, следя, чтобы никому не пришло в голову подслушивать. Гиацинтов, низко наклонившись над листом, старательно рисовал. — Вот это Высокая Гора, — показывал он на заштрихованные квадратики. — Это действительно там гора, ну как, холм. Не Кавказ, конечно. Вот тут Нижняя Гора, это тоже гора. Паденьга идёт между ними, вот так как-то. Тут мост. Вот всё, что между Нижней, Верхней и Усть-Паденьгой — это всё луга. А вокруг уже леса начинаются.  На обозначения укреплений внимания не обращайте: их ИРЛ уже американцы построили позднее. Масштаб такой, что между Усть-Паденьгой (той, что на берегу) и Высокой Горой примерно верста. — Школа, пристань, всё в селе. В Усть-Паденьге, то есть. Пароход там же стоял. Гиацинтов, казалось, говорил бы ещё и говорил, но тут в дверь деликатно постучали. Романов открыл. На пороге стоял Заноза, а рядом с ним — поддатый Василий Боговой. Заноза молча достал из кармана своей кожаной куртки полупустой шкалик и показал присутствующим, потом кивнул на Богового. Тот с виноватым видом глядел в пол.
|
-
Чего бы не происходило здесь, Марк вынужден был признать, что его первое впечатление о Тамар было обманчиво. Быть может ему стоило пугать Аспурга, а не ее.ссылка
|
|
|
То не хищный зверь рыщет по лесу
То не ворон летит, всех ночей черней
Скачет то сам посыльный княжеский
Скачет он да на вороном коне
Едет тропкою он да не прямоезжею
Едет тропкою он да окольною
Сквозь дремучий тёмный Изборский лес
Нет лица у него, нет и имени
Только конь вороной да сума на плече
Не боится Посыльный ни зверя голодного
Не боится Посыльный ни чудища лесного
Всякий зверь лесной слышит стук копыт
Да с дороги посыльного в лес бежит
В чаще тёмной от Посыльного хоронится
Да сверкает в ночи взглядом боязным
А откуда Посыльный выехал?
Скачет он из Изборска из города
Скачет день, скачет ночь без передыху
Везёт в суме от князя послание
А куда тот Посыльный да держит путь?
Держит путь да за деревню за Вешенку
В тёмный лес в стороне от больших дорог
Едет прямо к Изборскому Ловчему
Чтоб призвать его да на служение
На служение князю Чахлику
К чёрной тьме да ко злу на служение
-------------------------------------------------------
О том, что после смерти князя Возгаря Пересветовича, начало происходить что-то странное и страшное, Ловчий догадывался уже в первые дни. Но о том, что ему доведётся попасть в самый центр этого раскручивающегося водоворота, он стал догадываться только в последние несколько дней, когда сам лес начал вести себя странно. Но обо всём по порядку.
Мрачные предчувствия начались ещё тогда, когда о смерти Возгаря заговорили на ярмарке в Вешенках - большой деревне на окраинах Изборского княжества, куда Ловчий ходил менять добытую пушнину на хлеб, овощи и всякие нужные по хозяйству вещи. Поначалу люди боялись только "усобицы" - не одному Ловчему были известны нравы сыновей Возгаря. Это были люди честолюбивые, и каждый из них считал себя достойным владеть землями своего отца. Но Ловчий усобицы не боялся - несмотря на честолюбивость, братья были не таковы, чтобы вцепиться друг другу в глотки. Скорее всего, дело решит старшинство. Но недели шли, сменяясь месяцами, а о сыновьях князя, прибывших на похороны, всё ещё не было вестей. Это множило тревожные слухи, один неправдоподобнее другого.
Когда Ловчий снова пришёл в Вешенку, вроде бы как раз на Илью Пророка(в этот раз понадобилось отковать новое топорище для колуна), через деревню как раз проходила какая-то чумазая, оборванная бродяжка. Такое порой случалось - когда нищие ходят по дворам, когда бродячие музыканты с гуслями да гудком, когда монахи, несущие слово Христа, к такому все были привычны. Вот и на бедную бродяжку никто не обращал особенного внимания - некоторые сторонились, некоторые оглядывались, иные подзывали, делились едой. Бродяжка ничего не просила, но от помощи тоже не отказывалась. Не видя толком дарителя брала в руки хлеба кусок, кивала кротко, и будто в полусне продолжала идти дальше, по маленьким кусочкам отрывая от буханки и отправляя в рот. В дома её только не пускали, будто боялись чего. Ловчий тоже поддался порыву, захотел что-то дать бедной женщине, которую какая-то беда обрекла скитаться по свету - но едва встретились они взглядами, как бродяжка изменилась в лице. Отстранённое лицо и рассеянный взгляд превратились в гримасу искреннего ужаса. Она закричала, срывая голос, упала на пыльную дорогу, забилась в судорогах. Большинство людей от неё шарахнулось, но местный поп, один из всех, кинулся к ней, пытаясь успокоить, а на Ловчего рукой замахал, иди мол, куда шёл.
Только потом Ловчий понял, что узнал её. Белёна, внучка богатого изборского боярина, верного сподвижника Возгаря. Один из сыновей князя даже звал её замуж, а та всё игралась с ним в обычные эти женские игры, где и "да" - не "да", и "нет" - не "нет". В той легкомысленной красавице почти невозможно было узнать эту несчастную сумасшедшую, обречённую погибнуть где-нибудь на одной из множества дорог.
В Вешенку Ловчий с тех пор больше не ходил. Но дурные знамения никуда не делись. На бабье лето Ловчему довелось привычно обходить капканы, и когда он уже возвращался, из лесу вдруг показался всадник. Показался - и молча остановился напротив Ловчего, скрытый полутьмой, сгустившейся под густыми древесными кронами. Ловчий позвал его один раз, но всадник и не шелохнулся. Ловчий позвал снова, уже громче, но всадник снова промолчал. И тогда Ловчий догадался подозвать коня.
Уставшая, напуганная лошадь, загнанная настолько, что от её тела клубился пар, а под седлом было скользко от выступившей белой пены, сделала несколько робких, осторожных шагов навстречу Ловчему. Всадник медленно показался из лесного сумрака, выйдя на небольшую полоску света, и тогда Ловчий наконец увидел - у Всадника не было головы. Мёртвое и обезглавленное тело тело навалилось на шею лошади, шерсть на которой ссохлась от изобилия пролившейся на неё крови, а в спине мертвеца вдобавок торчало шесть стрел. Как этот несчастный лишился своей головы, и как он при этом не выпал из седла - осталось загадкой. Ранен был и сам конь - две стрелы впились в его круп, и рана уже начала гноиться, и наверное из-за них лошадь неслась во весь опор, пока не выбилась из сил.
В суме у человека нашлась небольшая трубка, а в ней лежала свёрнутая в рулон берестяная грамотка. Пустая, но связанная тесьмой и скреплённая сургучной печатью с оттиском. Знак, принадлежащий князю Псковскому. Стало быть, гонец княжий, которого перехватили в дороге. Вытащив одну из стрел из спины покойника, Ловчий оглядел её. Древесина, характерное оперение и форма наконечника указывали на то, что стрелы были не чьи-нибудь, а варяжские. Ловчий догадался, что те, кто убил гонца, всё ещё могут идти по его следу. Какое решение он при этом принял, что сделал с телом, с конём да с грамоткой - известно ему одному.
Тревожные слухи, таинственные встречи, дурные знамения - от всего этого у Ловчего было убежище. Его дом. Его крепость. Терем, дарованный Возгарём. Ловчий помнил, как старый Возгарь вдруг позвал его, но не как обычно - не сказал, что на охоту, не сказал брать с собой соколов и гончих, не сказал собирать загонщиков. Просто подвёл к нему коня, да сказал: Садись мол, поехали. Они ехали только вдвоём, даже охрана князя следовала на некотором от них удалении. Ехать пришлось долго, но в конце концов они оказались на этом самом месте, где достраивался этот самый терем.
- Это чтоб ты, Ловчий, не сказывал, будто князь Возгарь слово своё не держит. - С улыбкой произносил Возгарь, не без удовольствия наблюдая за тем, как впервые на лице Ловчего отражается искреннее удивление. - Давно ты просился вольную тебе дать, да я всё говорил; обожди. Вот за тем и говорил, что надо было терем тебе достроить. С одною же сумой, с которой и пришёл на службу княжью, и с нею же тебя отпускать? Это, брат, не дело.
Добродушно улыбаясь в седую, аккуратно причёсанную бороду, Возгарь с лукавой искринкой в глубоко посаженных карих глазах взирал на Ловчего.
- Это будет тебе последний мой княжеский подарок, старый друг. Бери, владей, живи как знаешь. Да позвать не забудь, когда в хозяйский дом молодую невесту приведёшь. - От улыбки на лице князя стали чётче видны морщинки, особенно в уголках прищуренных глаз. - Ты не скалься, не отмахивайся, а задумайся. Тебе сорок лет без малого, а всё без жены да без детей. А ежели помрёшь, кому тогда всё достанется? Смотри мне, чтоб оженился в ближайшее время. Это тебе моё княжеское наставление.
Ловчий прожил тут почти что пять лет, и эти пять лет были лучшими в его жизни. "Княжескому наставлению" следовать он не спешил, но Возгарь и так знал, что Ловчий упрямый, что твой баран, и всегда жить будет своим умом. А теперь Возгарь был мёртв, и весь терем напоминал Ловчему о старом друге. Он жил будто бы внутри огромного надгробия. Ночами Ловчий подолгу не мог заснуть, и слушал, как поскрипывает начавший стареть дом, как шумят за окнами деревья, да как потрескивают в печи брёвна.
А потом Ловчий совсем лишился покоя в этих стенах. Лес смотрел на него тысячью глаз, смотрел не мигая и не отводя взгляд ни на минуту. Каждый раз, как Ловчий выходил из дому, он замечал, как кто-то рысью убегает в заросли. Обходя капканы, он слышал, как звери ходят за ним по пятам, как птицы перелетают следом с ветки на ветку, чувствовал спиной множество вперившихся в него взглядов. Каждый раз, когда колол дрова, слышал нестройный грай кружащих над ним ворон.
Потом звери перестали даже таиться. Выйдешь за забор - а у самых деревьев сидит то волк, то лиса, то ещё кто-нибудь. Сидит - и смотрит, не отводя взгляда. Шикнешь - не пугаются. Махнёшь рукой - прижмут уши. Лук поднимешь - шарахнутся, выгнут спину дугой, зарычат утробно, готовясь удрать, но всё ждут. А если и спугнёшь одного - повернёшься, а другой уже смотрит из лесу, наблюдает и ждёт. Ночью и того хуже - только выгляни в окно, и заметишь мерцающие в ночи точки, отражённый хищными глазами свет. Засыпая, Ловчий слышит, как волки воют у самых его ворот, как что-то шуршит во дворе, как скребётся по стенам и дверям. А вороны - их всё больше и больше с каждым днём. Уже не только каркают на ветвях да кружат в небе - рядами сидят на заборе да на коньке крыши, нахохлившись и наблюдая за Ловчим, будто не Ловчий это, а павшая корова, которой воронья стая готовится вдоволь попировать. Собственный дом стал для Ловчего тюрьмой.
Ловчий понимал, что ему остаётся только ждать, когда станет ясно, к чему всё это в итоге ведёт. Он понимал, что всё это не просто так, что-то должно случиться. Кто-то должен наконец выйти из этого леса по его душу. Иногда хотелось, чтобы это произошло быстрее, и закончились эти мучения ожиданием и неизвестностью. Но кого или чего бы Ловчий не ждал - не это пришло к нему первым.
Ловчий как раз смазывал петли в двери в ставнях, которые слишком уж скрипели на ветру по ночам, когда услышал цокот копыт. Обернулся, и увидел то, чего никак увидеть не ждал. Верхом на звучно и злобно фыркающем гнедом жеребце к дому Ловчего приближалась юная девица, красоты поистине сказочной. Выглядела она необычайно-ярко. Среди осенней желтизны окружающего леса и серости неба она была стремительным ярко-красно-белым пятном - снизу платье ярко-алое, чуть прикрытое тёмно-синей накидкой, а сверху личико белое, обрамлённое светлыми волосами, что лихо развевались на встречном ветру. Не доезжая до ворот девица потянула вожжи, и её гнедой скакун нехотя затормозил, взрыхляя копытами землю, зафыркал и замотал головой, чуть подпрыгивая от желания вновь резво пуститься вскачь.
То была Василиса Провидица, прозванная Огнедевою. Долго добиралась она сюда, куда бы ей при ином случае и в голову не пришло бы отправиться. Но уж больно навязчивы были сны, которые порою и днём её настигали. Сны о кровавом сумраке, что надвигается на Русь, и что зарождается этот сумрак на самых окраинах Руси, за неприступными стенами Изборска. Стенами, которые не смогли никого защитить, потому что ворота открыли изнутри. Лицо этого человека, Изборского Ловчего, Василиса видела в своих снах чаще всего. Множество линий судьбы сошлись на этом человеке, тяжкое бремя пало на его плечи, и всё, что случится дальше, теперь зависит от него. Будущее всей Руси теперь зависит от него.
Ловчий был одним из тех немногих, чью судьбу прочитать даже Василисе было не под силу. Ещё одним таким человеком была она сама, и эта установившаяся связь между нею и человеком из её снов и привела её сюда, на эту одинокую небольшую полянку, где вдали от чужих глаз для Ловчего выстроили этот дом. Но зачем она сюда ехала? Зачем не щадила беднягу-Нечуя? Сама ведь даже не знала.
Предупредить его? А о чём? Грозит ли ему какая-то опасность? Этого Василиса сказать не могла. Но Василиса знала, что сюда едет ещё один человек. Таинственный человек, по пятам которого следует Тьма, зародившаяся в Изборске, и медленно наползающая на Русь. Дробный цокот копыт его вороного жеребца до сих пор стучит в голове Василисы, всё громче, всё ближе. Этот стук и подгонял Василису, этого человека она надеялась опередить.
У этого человека очень быстрый конь. Может, побыстрее, чем Нечуй. Но даже быстрейший из коней не поможет убежать от этой Тьмы, как бы кому того ни хотелось. Тьма следует за тем человеком - Посыльным - так же, как следует за всеми нами наша тень. Этот человек - вестник тьмы, и тьма хочет призвать Изборского Ловчего. От призыва не уйти, но и вот так просто позволить Тьме прибрать Ловчего нельзя. Ловчий - всё равно обычный человек, без дара заглядывать в будущее и понимать знаки судьбы. Он даже не осознаёт, насколько сильно он важен, не осознаёт, что от него зависит всё. Для него это будет просто ещё одна работа. Вот что нужно Василисе - открыть Ловчему глаза. Он не должен действовать так вслепую. За этим нужна Василиса. За этим пришла она сюда. Если уж не открыть ему глаза, то хотя бы присмотреть за ним. Направить. Вот её цель, от которой тоже зависит всё.
Что Василиса скажет ему? Скажет ли вообще? Сейчас, или когда будет нужное время? Василиса огляделась, и вдруг поняла ещё кое-что. Не она одна наблюдает за Ловчим. Ещё когда она подъезжала сюда, она чувствовала тяжесть множества взглядов, которые сосредоточены на одной точке. Точкой этой и был Ловчий. Лес смотрел на него тысячей глаз. На крыше его дома и на заборе было черным черно от ворон. У границы леса сидело с десяток волков и лисиц. Их глазами за Ловчим наблюдали, и кто бы ни наблюдал - им не нравилось, что Василиса здесь. Вороны злобно каркали, нахохлившись и распушив перья. Волки утробно рычали, переминаясь передними лапами. Лисы припали к земле, тихонько повизгивая и сверкая глазами. Над головой, яростно крича, кружил ястреб. А вестник тьмы был всё ближе и ближе.
А Ловчий вышел к Провидице из-за ворот. И стало намного спокойнее. С нею не случится ничего. По крайней мере до прибытия вестника Тьмы всё будет хорошо.
-
Потрясающе!
-
Да, старт монументальный конечно. Просто шикарно, потрясающий пост!
-
+
Старт. Теперь дожить бы до финиша.
-
Только потом Ловчий понял, что узнал её. Белёна, внучка богатого изборского боярина, верного сподвижника Возгаря. Один из сыновей князя даже звал её замуж, а та всё игралась с ним в обычные эти женские игры, где и "да" - не "да", и "нет" - не "нет". В той легкомысленной красавице почти невозможно было узнать эту несчастную сумасшедшую, обречённую погибнуть где-нибудь на одной из множества дорог.
В принципе, начало интригует не меньше, чем гроб в цепях)))
|
Луций
Аврелиан снова делает пометки. "Не подкуп. Оборона. Голод". Сдержанно кивает. Кесарию твои слова об обороне тоже не слишком понравились. Его явно подмывает сказать что-то вроде: "А если клибанариями, прямо в центр! Перемолоть всех ублюдков копытами в кровавую кашу!" — но на сей раз комит предпочитает промолчать, опасаясь выставить себя дураком.
Кто ничего не боялся, так это Максим.
Ему должность позволяла.
— Величайший Август Валент назначил на май выступление войск в Персидский поход. Две армии. Множество переброшенных легионов. Флот на Евфрате. Куча купленных мелких царьков, обещавших свои отряды. Отсрочка на год будет стоить нам не один зерновоз золотом. Ты говоришь, твой человек тебя предал — но это ты не уследил за ним, ты стоял на рулевом весле и направил корабль на скалы. Твои ошибки могут дорого обойтись Риму, дукенарий, ты даже не представляешь насколько дорого! Если бы я решал — я бы арестовал тебя прямо сейчас. И кто знает, что бы ты рассказал нам... На допросе. Поведал бы чего тебя вдруг на север потянуло.
Тут он явно хватил лишнего. Арестовать тебя нельзя без личной санкции Августа или магистра оффиций.
Вдобавок, ты заметил что хотя и смог убедить Максима в реальности угрозы, худшее, что он видел в толпе дикарей — отсрочку Персидского похода на год. Аврелиан явно был прозорливее.
Наверное потому и заступился за тебя.
— Нельзя не отметить, что меры, предложенные агентом совершенно разумны. Лишь одно меня смущает. Переброска войск вглубь Фракии неизбежно ослабит оборону Лимеса, и мы не сможем воспрепятствовать переправе гревтунгов.
— Мой флот справится, — одернул брата Кесарий, — Зальёт их огнём если потребуется. Нам следует разбить противников по отдельности. И начать с того, что ближе к столице.
— Врагу достаточно наладить переправу в одном месте...
Попытался возразить Аврелиан, но комит Дуная лишь отмахнулся.
— Ты ничего не понимаешь в военном деле и потому говоришь так, будто у нас есть выбор, — Кесарий позволил себе выдержать паузу, — Многие ауксиларии сами — готы по происхождению. Их придётся спешно перебросить на восток, поскольку их верность под угрозой. Даже с лимитанами, сколько думаешь мы выставим? Самое большее — двадцать тысяч.
— Отставить! — кажется, крик для Максима был базовой интонацией для разговора с подчинёнными, — Вы оба забыли о войсках из Иллирии. Нет никаких, решительно никаких поводов для страха. В конце-концов это ведь просто варвары! Не персы, даже не гунны, будь они неладны. Готские псы только для того и годятся, чтобы пинать их сапогом!
Он расхохотался, не иначе, поражённый собственным остроумием. Никто не засмеялся в ответ.
— Я слышал в твоей свите есть сарматы, — сказал Аврелиан Луцию, — прежде всего я желаю опросить их. Прошу тебя призвать к нам...
Он сверился с какой-то записью.
— Аспурга и Тамару. Аспург, — это уже пояснение остальным, — вождь одного из племён языгов, живущих в сарматских горах. У нас с ними мир, но они способны напасть на Иллирию или Паннонию. Тамара — рабыня Луция, родом из аланов. Полагаю, сарматы лучше других поведают на чьей стороне их народы. Наши возможные подкрепления нам известны. Самое время оценить вражеские.
— Не многовато ли вокруг тебя варваров? И ты собрался на север? Думаешь, они не перебегут к своим при первой возможности?! С нашими секретами!
Едко осведомился у агента Максим.
Он один, кажется, был озабочен тем, чтобы побольнее уколоть Луция, в то время как остальные всё же сумели перейти на "как спасти Империю".
— Возможно, от варваров действительно стоит избавиться. После того как они ответят на наши вопросы, конечно.
Произнёс Кесарий, но как-то нерешительно.
С дуксом всё ясно, но комита и Аврелиана ты ещё можешь убедить в том, что варвары полезнее живые.
А правда, полезнее ли?
-
В принципе, в этом диалоге можно плюсовать все посты подряд смело, но особенно мне нравится этот.
В нем раскрыты сразу три характера: "А если клибанариями, прямо в центр!", "Если бы я решал — я бы арестовал тебя прямо сейчас" и "Он сверился с какой-то записью"))))).
|
Митра, покровитель воинов. Таинственный, суровый, ненавидящий сомнения, но вызывающий их по крайней мере в начале освещённого пути — достоин ли ты называться именно воином? А хочешь ли? Воина от солдата отличают в частности спесь, норов, некая самоуверенность. Солдатские добродетели — дисциплина, смирение и послушание. Если так подумать, то Архип сегодня, конечно, обратился к солнцу, вернувшись вчера из-за лимеса другим человеком. Лучшим, нежели до перехода? Едва ли.
— Я бы преподнёс Митре один из своих луков, Гай, хотя и не знаю, нужна ли богу сильных такая жертва, — вздохнул центенарий, — ни птицы, ни скота, ни денег у меня нет. Да и вряд ли он поможет в таком... хитром деле. Это же совсем другая "война".
В этот момент из-за двери донёсся голос Воробушка. Расслабившийся было перед товарищем Архип невольно вздрогнул. Что из разговора слышала патрицианка? Важны ли ей вообще слова деревенщин? Есть хочет, хм.
— Будь другом, Гай, скажи рабам принести поднос с пищей. Потом ещё расскажешь про солнечного бога.
Они распрощались. Приободрённый соратником центенарий всё равно долго молчал прежде чем ответить вновь невидимой собеседнице.
— Форкий не твой отец, нет. Может, Океан. Может сам Зевс. Я бы сравнил тебя с дочерью его Тюхе, вы зовёте её Фортуной.
Вот уж точно слепой случай им судья. Архип сглотнул и прочистил горло.
— Хочу просить... прошу, кхм. Не гневайся, выслушай. Призрак не ты, я так сказал, чтобы скрыть твой дар. Не хочу... не хочу, чтобы из-за него тебя сочли колдуньей. Не хочу тебе зла.
Слова никак не выстраивались, дорога к прощению получалась изломанная, кривая, полная ям и трещин.
— Я простой саггитарий, эксплоратор, лишь вчера возвышенный до центенария. Наверно незаслуженно. Не умею ещё всегда думать трезво, различать нужды и желания, примирять долг и совесть. Увидел тебя, испугался. Вчера мы прошли настоящий Тартар. Там, в ночном лесу за Дунаем. Владения сильного колдуна, его козни на каждом шагу. Гигантский вепрь размером с нескольких коней разбросал наших по зарослям, маня в ловушку по ковру из трупов. Шли, не зная, когда натыкаемся на ветки, а когда — на свисающие с них кишки растерзанных бедолаг. Разили нападающих волков и воронов, но не перешагивали тела, а ступали в чёрные лужи там, где те только что были. Чёрная кровь на клинках и стрелах. Дикий рёв, не тише десятка боевых рогов целой армии варваров. Если то были не духи и не демоны, то как бы я увидел тебя в саду? Этот проклятый лес научил меня.
Нестерпимо захотелось преломить какую-нибудь веточку или палку, услышать простой и чёткий хруст. Тишина за дверью колола в бок незримым готским копьём.
— Потому взял ветеранов, напомнил о магии, о духах. Они не подумают на тебя, разве что в ином смысле... но то... это, кхм. Они не будут болтать напраслину! Это всё рабы, их грязные сплетни, но наши уже вправляют им мозги, поверь. Не было никакого изнасилования. Страх и уважение сильнее досуга и любопытства, и легионеров боятся, а меня уважают. Только вот ты, г-госпожа, ты...
Слово власти с трудом поместилось во рту, а вышло неловко, с треском и щелчком, словно выроненная деревянная тарелка. Непривычно и неуютно было величать госпожой ту, кого только что считал воровкой, ведьмой и шпионкой. За дверью не видать её лица, и так и проще, и сложнее. Снова боль в голове, жар в ладонях. Вспомнилась недавняя обида на злые слова патрицианки, на её обвинения, полуправду и обман. Поздно. Невысказанное тогда рвалось наружу теперь.
— Ты выше страха, а уважать моё глупое влечение не за что. Нет-нет, ты прекрасна, и говоришь так лепо, голос твой... кхм, я хочу сказать, я хочу сказать...
Весь пунцовый от стыда, Архип даже отвернулся от двери. Стоило уйти посторонним, как бурное море Афродиты вновь стало тянуть на дно водоворотами неуместных наивных чувств.
— Я лишь надеялся услышать всю правду, о злодеяниях твоих родителей, от которых ты бежишь, о твоих страданиях и чаяниях. О чём-то, что было бы достаточным.
Он осёкся, чуть было не хлопнув самого себя по щеке. Нет, за такое его точно нужно казнить. Развёл себе разговор по душам с арестанткой! Признался практически, что готов был отпустить такую нарушительницу за чуть более красивую историю!
— Ну ты же правда не могла знать про Луция и про именно его корабль, хотя ты и не похожа ни на шпионку, ни на воровку! И чары твои скудны, раз не прибегла к ним до сих пор, а значит и правда лишь одну улыбку тебе даровала занятая Афродита. Теперь я могу лишь на мудрость магистриана уповать и на его к тебе милосердие. Потому буду просить его о нём, буду продолжать твердить о недоразумении. Ты ничего не крала, колдовство не применяла, а побежала лишь от испуга, от моего грубого окрика, от неотёсанности. Дальше всё зависит от тебя. Я лишь об одном смею просить.
Архип замялся, сделал глубокий вздох.
— Я признаю, я не должен был обыскивать тебя так... рьяно. Ты умеешь становиться невидимой, может и сатир какой также под локоть меня толкнул, навёл морок? Никак не понимаю, как посмел подумать, что я могу, что ты можешь... что мы можем. Прости меня, госпожа! Я готов принести извинения прилюдно. Только... только не говори магистриану о том... о том, о чём говорила его секретарю, этому Марку. Магистриан суров к тем, кто подводит его. Некоторых он травит собаками, а то и сжигает заживо. Мне он за домогательство к знатной патрицианке легко прикажет дать сто кнутов, а после такого на ноги встают единицы. Госпожа? Госпожа, ты тут?
-
Ох, бедняга Архип
-
Ну даёт! Здорово все, прекрасно. Архип очень душевный парень!
-
ПОЗДРАВЛЯЮ С ТЫСЯЧНЫМ ПЛЮСОМ! =D Ну и пост тоже чертовски хорош. Но ты уже знаешь.
-
Исповедь Архипа прелестна
-
Некоторых он травит собаками, а то и сжигает заживо. Мне он за домогательство к знатной патрицианке легко прикажет дать сто кнутов, а после такого на ноги встают единицы.
Тиран, деспот и сатрап!
Хороший пост).
|
|
|
КонтаренонОткрыл свиток. Сразу закрыл. Нет, этого ты определенно никому дарить не будешь. Товарищи на прощальной пирушке решили разыграть тебя, подменив конспект на несколько весьма умело выполненных картинок, содержащих гомосексуальную эротику. Под самими изображениями шли поясняющие неприличные стихи из разряда: "Зад возлюбленного вожделею".
Холодный пот бежит по спине.
Вряд ли твои друзья думали, что ты едва не подаришь их розыгрыш сенатору. Да ещё и христианскому моралисту. ВоробушекНе подвал. Комната во втором этаже. Вполне чистая, здесь даже есть кровать. Внизу Архип консультирует своих солдат. Рассказывает про невидимую девушку, не иначе... — Так, дело плохо. Замечает Пат тут же появившийся в твоих покоях. — Я подслушал... Этого. Он велел солдатам хватать тебя если колыхнется трава или даже занавеси. Но запретил использовать оружие. Прыгать здесь слишком высоко — ноги отобьёшь. Сам скоро явится стеречь дверь — пока что там тот, здоровенный. А тот, что был нормальный, убежал обедать с агентом. Что делать будем? И предложил чуть подумав — Можно потребовать у них доску для письма. Напишешь записку. Я отнесу кому скажешь. АрхипТы победил. Воровка под арестом. Ни Эморри, ни Контаренон, ни Татион, никто не помешал тебе установить справедливость. Если она виновна, её настигнет суд, если невинна — твои подозрения были вполне обоснованы. Солдаты встречают тебя дружелюбно, но как-то с улыбками. Слух о сексе с патрицианкой уже очевидно дошёл до них, хотя в отличие от рабов воспринимали они его скорее сочувственно. Кому не случалось в походе завалить какую девицу? А там посидит немного в комнате, глядишь и жаловаться передумает. Легионеров явно подмывает спросить "как она", но фамильярности с центенарием ни один себе не позволяет. — Есть! Только и сказали. Да переглянулись как-то странно. — Ни один призрак от нас не ускользнёт, центенарий! Добавил один особо ретивый. В конце-концов, многие видели, как ведут девушку. Люди определенно знали, какого именно призрака охраняют. Но они за тебя. Они поддержат тебя. И магистриану на голубом глазу скажут, что всё ложь и не мог наш Архип такого сделать. — Центенарий! На пару слов! Окликнул тебя Гай Феликс в краткий миг, когда ты шёл из внутреннего двора в дом. Протянул руку для рукопожатия. Не по уставу. По дружбе. — Ты мой брат по оружию. Я видел как ты сражаешься. Скажи, что мне следует сказать, чтобы мои слова сходились с твоими? Если хочешь, я передам моим людям, чтобы говорили именно это. Например караульный из десятка Юния Змеелова, но и им можно объяснить, что правда, а что выдумка рабов. Почему-то люди куда охотнее проявляют верность скрывая преступление, пусть даже мнимое, чем проявляя доверие, даже если стоит. Гай Феликс хочет помочь. По-своему, но хочет. Аспург, Тамар, Аделф, ЭрвигВскоре перспектива побега Воробушка через окно становится и вовсе невозможной. Во внутренний двор на обед стягиваются солдаты. Появляются и этериалы. Свита Луция всё больше напоминает двор какого-нибудь варварского князька. Здесь и красотка-наложница из соседнего племени, и знатные клиенты-воеводы, и даже, куда уж без него – греческий врач-перебежчик! Такую же картину можно встретить где угодно — в Сарматии, в Алемании, даже в Готии. Но не в Риме. Римляне привыкли считать себя лучшим из народов. Поэтому, когда для варваров накрывают отдельный стол во дворе, в то время как легионеры садятся на земле с мисками, по очереди заходя на кухню и возвращаясь со своей порцией — вы впервые ловите на себе весьма и весьма недовольные взгляды. Воинская дисциплина сделала солдат весьма чувствительными к вещам, которые делать можно, и которые нельзя. Они никогда не скажут прямо, чем именно недовольны. Не разнесутся всюду перешёптывания: "Ставит варваров выше римлян! Приближает к себе! Дикари!" — За такое можно и палки получить. Останутся лишь редкие угрюмые взгляды. Обсуждают шёпотом в основном Архипа и его приключение. Достаточно громким шёпотом, чтобы свита могла при желании составить впечатление о событиях. Центенарий ловил воровку, а когда поймал и изнасиловал (второе он сам отрицал), оказалось, что девица оказывается знатная. Говорилось об этом в основном в духе "молодец, мужик!" Шёпот словно пиршественная чаша, ходит из рук в руки. Легионеры договариваются. Не бросим своего. Вместе попросим у Луция милосердия. Больше никого не сожгут. А если рабы скажут что-то не то, порубим их. Никто ничего не видел. Никто ничего не знает. На этом держится солдатское братство. Вот, пара легионеров прижала к стене какого-то раба. — Ты ничего не видел. Он просто схватил её за руку. Ясно? И остальным передай. Если кто скажет что-то не то, так золото мертвецам не нужно. Слишком много смертей среди командиров для солдат. Слишком много варваров, возвышенных вопреки римлянам. Казни Архипа Луцию они уже не простят. ТатионГектор чувствует общее напряжение. Солдаты не доверяют свитским — всем этим Аспургам и Эрвигам, теперь пирующим как вожди. Недавно готовые потешаться над казнимым Требонием, легионеры словно позабыли о собственных насмешках, теперь сомкнувшись вокруг Архипа словесным "кольцом". Хуже того — его поддерживают видимо даже деканы. Феликс, Юний... Один Константин кажется сохраняет тебе однозначную верность и готов выполнить любой приказ, какой бы ты не дал, но его поблизости нет. И даже он в первый миг получив твой приказ опешил.
— Он же... Наш?
И тут же поправился.
— Есть. Выполню.
Юний первым решился с тобой заговорить. Тихо-тихо.
— Разреши обратиться.
Если запретишь, он не скажет ничего.
Если же позволишь...
– Архипа нельзя отдавать. Виновен он или нет. Ты видишь какой суровый человек Луций Цельс Альбин. Наши братья беспокоятся... Что если и с нами... Как с Требонием? Как по твоему, мы можем убедить его вынести решение помягче? Ведь мы же скоро отбудем на север. Даже если эта история так плоха как кажется — она останется здесь, а мы возможно сюда уже не вернёмся.
Он немало рискует делясь с тобой своими мыслями вот так. Это признак доверия.
Одернешь его сейчас – потеряешь доверие.
Не одернешь — он того и гляди правда попробует "повлиять" на Луция. Надо бы переключить солдатское внимание на что-то кроме обсуждения случившегося и угрюмых взглядов на жирующих варваров. Или нет? Эморри и АрхипСтоите у дверей. Пахнёт едой. Вскоре рядом появляются два стражника, присланных Гектором к дверям. Может это намёк? Мол, пора есть. Или немое предупреждение — вам не стоит оставаться с женщиной наедине пока в ситуации не разобрались? Или простая предосторожность. Попросили караул? Получите.
-
Вообще, я хотел сохранить плюс до поста, где появится Аврелиан, ибо думал, что он мне там пригодится. Но этот пост тоже вполне заслуживает плюса. И прошлый тоже!
-
Скажи, что мне следует сказать, чтобы мои слова сходились с твоими?
Солдатские братство!)))
|
-
Красивый пост. Коэру-доно действительно жалко - так старалась, а в итоге даже умереть с честью не смогла. Спасибо за увлекательный и захватывающий бой!
-
Драматический конец(((((.
Жаль, такая женщина пропала.
|
-
С одинаковым успехом, он мог дослушать, достать меч и спокойно снести голову Контаренону, а мог обнять и поцеловать, если бы любил мужчин, а не женщин.
Отлично раскрывает персонажа).
-
Гектор прямо отец-командир такой.
|
|
|
-
Воровать. Воровстве. Воровство. Что-то засаднило, как заноза под лопаткой — и ноет, и не дотянешься. Архип не обвинял ее в воровстве. Архип обвинил в проникновении в кабинет — а проникновение может быть совершено с любой иной целью. Найти документ и запомнить его, совершить поджог или подложить яд. Но девушка сказала именно "воровать". Выходит, проговорилась?
Ай, маладца!)))
-
Но не было ли там пророчицы, которая пророчила чистую правду, а ей никто не верил?
this
-
Опасный старый змей, этот Эморри
|
|
Перед баней Тамар еще немного дулась на своего мужчину. За глупость с братом и засунутый в рот палец. Но жаркое и сильное сплетение движущихся тел почти смыло обиду. Она вылетела из тела и души шелухой от зерен, что толкли вместе. Вытекла прозрачной сывороткой, что получается, когда взбиваешь масло. В конце концов, если бы ее брат и ее мужчина снова оказались поблизости друг от друга, то у девушки бы появился повод для волнения. А так они разошлись как хищные рыбы в темной и мутной воде. Так и не увидев друг друга, только почувствовав присутствие по колебанию упругой жидкости. Один от гуннов, другой к гуннам. Вместе с ней. И хвала Вечному небу, что ей не пришлось вставать между ними, и, тем паче, выбирать одного из двух.
Тамар научилась говорить на латыни, но не смогла его полюбить и принять душой. Как модно говорить на языке в котором нет десятка разных слов, чтобы обозначить оттенки голубизны небо. "Аподитерий", надо же. Комната, в которой раздеваются, должна называться "раздевалкой". Хотя, по уму, сюда нужно было уже заходить голыми. Ведь одежда в ней, так или иначе, все равно напитается влагой. Разве что, потом все в стирку и одеть свежую. В ковше смешивался кипяток, горячий как сарматский напор, с водой ледяной, как римские логика и долг. В результате получалось нечто теплое и безопасное для жизни и здоровья. И выплеснулось на кожу.
Голые мужчина и женщина вместе, в отдельной комнате, скрытые от взоров посторонних, это всегда немного провокация. Желание отбросить другие дела ради плоти любовника и любовницы. Отдаться страстям и инстинктам. Но Тамар была достаточно еще зла на своего мужчину, чтобы слушаться рассудка. Она понимала, что у Луция важная встреча. Практически бой с наместником этого города, правда без оружия. И в этом странном римском бою на словах, его чистота, одежда и внешний вид будут его щитом и его стрелами. Поэтому движения девушки были специально, волевым усилием, лишены даже намека на заигрывание. Будто она моет, чистит и холит своего коня, а не мужчину. Масло, бронза, прохладная вода, шерсть и собственные пальцы Тамар равномерно, с почти одинаковыми силой и скоростью, очищали тело. Удаляли грязь, усталость и накопившееся в теле напряжение. И было не важно, грудь мужчины она сейчас чистила, лоб, шею или фаллос. Аланки умеют ждать.
-
Плюс для вдохновения чтобы продолжение-таки появилось)))
-
А так они разошлись как хищные рыбы в темной и мутной воде.
Классное сравнение!
Будто она моет, чистит и холит своего коня, а не мужчину.
- Типа я весь из себя такой жеребец?
- Эээ... Типа старый конь борозды не испортит!
|
|
Энвора рада была увидеть старых друзей по играм. Ей их не хватало. И друзей и игр. Она так чувствовала. Уже скоро у нее будут свои фрейлины, и новые знакомые, приятели, приятельницы, друзья. Но эти минуты, что остались позади, уже не повторяться. И садовник уже не будет драконом. И в войну и поединки им придется играть по настоящему. Но память, останется. Так что те из молодых лордов, что не поспешили пообщаться с ней, сами виноваты. Нечего носы задирать. Где все они были, когда она скучала без сверстников?! У братьев Хадрифов отец, между прочим, маркграф и член Малого совета, и она его там постоянно видит. А таких человек всего пять, на все королевство. Было, конечно, самую малость обидно, что она не понимает больше половины разговоров про романы и музыку и историю родов. Да еще и некоторые слова, которых она раньше не слышала в замке, напрягали. Впрочем, о их значении иногда можно было догадаться. Зато принцесса, при всей скромности двора Конвара, вполне могла утереть нос этим зазнайкам в россказнях о роскоши. Череп дракона, в который она пряталась маленькой, они могли и не оценить, но у кого из них было собственное зеркало ценой в тысячу марок?! Музыка это, конечно, приятно, но учиться играть самой? Бррр... Она же принцесса, а не менестрель. А роды она выучит, и романы прочитает. Вот как только время найдет, так и прочитает. Главное, что танцует она тут лучше все. Ну, почти.
Конечно, принцесса взяла у Раймвера клык, как до этого яблоко. Что-бы там Ригвор не говорил, она то знала, что это никакой не языческий амулет. Ведь девушка чувствовала, что его дарят от чистого сердца. И какой вред может быть от когтя зверя, которого молодой рыцарь победил сам. Медведь, конечно, не дракон и не горный великан, но Эдвора прекрасно понимала какой это сильный и опасный хищник. Надевать она его не стала, ведь эта вещь никак не сочеталась с ее платьем, но взяла. И почувствовала, как по телу, неожиданно и немножко страшно, словно прошла теплая волна. И сразу стало не хватать дыхания. Просто от прикосновения рук. Такого не было прошлый раз, с яблоком. Эдворе пришлось даже напрячься, чтобы не вздрогнуть и не подать виду, что с ней что-то произошло.
- Спасибо, - кивнула она. - я буду хранить его. За приглашение, спасибо. Возможно папа разрешит мне посетить какие-то места в рамках обучения, но пока не могу обещать твердо. Все таки ваши края достаточно далеки от столицы. И, заранее извиняюсь, но я вряд ли буду охотиться даже как южанки, с соколом. Верхом я буду ездить точно, но не охотиться. Может я не права и это очень весело и интересно, но пока я считаю охоту мужским делом.
А когда Раймвер уже распрощался, добавила:
- Тогда этот танец останется за мной. А любом балу, который ты сочтешь удобным.
Медитировать Эдворе понравилось. Не сразу, правда. Вначале, несмотря на то, что обучал ее сам архисвященик, это показалось похожим на игру. Так поставить руки, так пальцы, так дышать, а с осанкой у принцессы никогда проблем не было, так что спину с головой держать было несложно. Потом это стало просто упражнением, вроде танцев, только намного более утомительным. Дойдя до этого этапа девочка прекрасно почувствовала, почему ее слишком отважный и рыцарственный брат не захотел продолжать осваивать это искусство. Эдворе и самой было сложно. Желания почувствовать Высь ни к чему не приводили, а попытки расслабиться и правильно дышать вели к зевкам и потере концентрации. Несколько раз Эдвора чуть не задремала в попытках медитировать, а один раз так и не почти. В какой-то момент у нее стало получаться одновременно расслаблять тело и думать, это было странно и необычно. И, даже. Помогало. Но, к своему глубокому сожалению, девочка понимала. Что находиться, образно говоря, только на первой ступеньки лестницы, что ведет вверх. Иногда ей даже начинало казаться, что способ папы, который кидался посудой в шута, намного легче. Интересно, занятия магией такие же сложные и утомительные? А может еще сложней? В любом случае Эдвора не собиралась останавливаться на достигнутом.
Момент в конюшне показался девочке подходящим, чтобы забыть о этикете и королевском достоинстве. Она с восторженным воплем повисла на шее Конвара, как в детстве, а потом воскликнула:
- Спасибо, папочка!
Лошадка ей сразу понравилась. Буквально всем. Спокойствием, необычным цветом, умными глазами, ощущениями при прикосновении и при посадке. Эдвора решила, что твердо научиться ездить. Она надеялась, что раз отец выбрал сира Ибро в стремянные, то он окажется таким же хорошим учителем как сир Фромор и леди Корильда. Она часто слышала в замке мужские разговоры о конях. О балансе, сухой и легкой голове, ноздрях, ганаше, бабках и прочих непонятностях. Теперь она сама будет во всем этом разбираться. И ездить будет отлично, так чтобы в скачке оставлять Ромора за хвостом своей лошади.
- Не скучай, Заря! - на прощание Эдвора обняла кобылу за шею и потрепала по морде. - Не скучай, я приду к тебе завтра.
Несмотря на симпатию к старым друзьям, северяне так и не смогли соблазнить девочку охотой. А читать после законов еще какие-то толстые и сложные книги девочке не хотелось. В конце концов она могла прочитать книги и сама. Как-нибудь потом. А вот послушать про рыцарство и рыцарские добродетели ей стало интересно. Тем более, когда под боком есть такой прославленный рыцарь, как сир Коргир. Ведь и ее будущие вассалы в большинстве будут рыцарями, пусть и будут иметь более высокие титулы.
-
Она с восторженным воплем повисла на шее Конвара, как в детстве, а потом воскликнула:
- Спасибо, папочка!
|
У отца Виктории, Натана Араловича, была одна очень характерная привычка. Всякий раз, работая в редакции и изучая последние известия Европы из газет, он, натолкнувшись на интересную новость, декламировал вслух известное двустишие Мицкевича:
Ciemno wszędzie, głucho wszędzie,
Co to będzie, co to będzie?
Этим "цё то бендзе?" были встречены известие о сараевском убийстве, австрийский ультиматум, голосование в рейхстаге по поводу военных кредитов, и многие другие события, истинного масштаба трагичности которых не подозревал еще никто по обе стороны Атлантики. Менялась лишь папина интонация при произнесении давно уже ставших крылатыми польских слов: от скорбной или негодующей до обнадеживающей. Не стоит удивляться тому, сколь часто за последние пару лет "цё то бендзе?" всплывало в памяти Вики. Последний раз - вчерашним вечером...
***
Работа в кафе имела как свои преимущества, так и недостатки. Бывшая столовая общества "Питомник", вновь приведенная к старорежимному виду, имела большую потребность в обслуживающем персонале со знанием иностранных языков, в официантках, способных объяснить бестолковому бритту, что прославленный Маяковским загадочный рьябчшик - это всего лишь особый russian pheasant, и, напротив, что пожарская котлета - это, кхм, не совсем та cotelette, которую вы, господин офицер, могли бы обнаружить своем родном хэм-энд-биф шопсе. За великолепное знание языка Вике до времени спускали многое - и отсутствие отработанной годами сноровки, с какой та же Аня сервировала стол, и отсутствие тех самых округлостей, которыми порядочная официантка обязана радовать взгляд клиента... В разговоре с офицерами и посольскими, правда, приходилось старательно имитировать акцент: ее нью-йоркское происхождение вызвало бы куда больше вопросов, чем легенда, с которой она легализовалась в городе - стандартная история дочери московского коммерсанта из выкрестов, к которому одним нехорошим вечером пришли люди из ЧК, и больше никто его не видел.
Проблема была в том, что изначальный план, с которым товарищ Владимирова устраивалась на эту работу - крейсировать по залу, выхватывая из воздуха важные сведения, каковыми расслабившиеся в непринужденной обстановке офицеры и дипломаты станут сыпать на каждом шагу - не то чтобы провалился, но явно в полной мере не реализовывался. Большинство служащих посольств и интервентов интересовалось исключительно вопросами личной наживы: скупка за бесценок драгоценностей и мехов у беженцев, планы участия в коммерческих делах города и области, ловля рыбки в мутной воде - кажется, это было основной темой всех разговоров. Оставался, правда, вариант с расположившимся в отдельном углу штабом Чаплина, но, во-первых, русские офицеры не были сферой ответственности Вики как официантки, во-вторых, как раз они отличались звериной подозрительностью, и при любом сколько-нибудь важном разговоре прежде всего заботились об удалении посторонних.
Именно поэтому не иначе как счастливым случаем нельзя было назвать тот факт, что именно Вика, а не ее напарница, подслушала обмен репликами между импульсивным кавказцем Ганжумовым и самим "главнокомандующим". Собственно, именно в этот момент в ее голове отчетливо послышался отцовский голос - "цё то бендзе?". Что-то будет?
Вопрос лишь в том - что? Внимательно наблюдавшая за происходящим в городе девушка прекрасно понимала, что дело движется к некоему аналогу прошлогодней корниловщины в Питере. Столкновение между столь разнородными силами, как "демократические" контрреволюционеры с одной стороны, и промонархическое офицерство - с другой, было объективно неминуемым, и единственным сдерживающим фактором (которого не было в 1917 году) здесь являлись интервенты, не заинтересованные покуда в масштабной сваре. Однако котел противоречий явно закипал, и вопрос был лишь в том, насколько достанет сил у теперешних хозяев города из Антанты держать на месте крышку? Изначально Виктория была настроена по этому поводу пессимистически: интервенты даже по соотношению сил выглядели главным игроком, способным загнать в свою упряжку реакционеров всех мастей, и для этого у них имелся нужных размеров кнут и приличный пряник. Однако подслушанный разговор явно свидетельствовал о том, что "цё то бендзе", и "бендзе" без вопросительного знака...
Вопрос был в том, как обернуть ситуацию в свою пользу, увеличив влияние большевиков в городе. Как организовать в случае необходимости выступление рабочих, чтобы не дать офицерью установить открытую военную диктатуру - и в то же время не сыграть на руку эсеровско-энесовской контре? Чтобы в равной мере ослабить и условного "керенского", и обобщенного "корнилова"? Еще одной проблемой было собственное положение Виктории в подполье: она ведь далеко не выглядела его общепризнанным лидером. Слов нет, репутацию девушки среди провинциальных революционеров здорово укреплял статус столичной штучки, видевшей живых Ленина и Троцкого, но возраст в сочетании с незнанием местной обстановки играл не в ее пользу. А многие идеи, которые она планировала реализовать в случае начала открытого конфликта между эсерьем и монархистами, несомненно, вызовут у некоторых узко мыслящих товарищей отторжение, и надо иметь поистине ленинский авторитет, чтобы заставить всех принять ее предложения.
Увы, Вика Владимирова была пока всего лишь Владимировой, но никак не Лениным и не Троцким. У нее сейчас не хватало власти даже призвать к более ответственному поведению в подпольных делах свою соседку по комнате Аню, хотя многие вещи в их с Сержем отношениях уже начинали откровенно раздражать. Положим, с какой частотой загонять паровоз в депо - это их личное дело, хотя после каждого такого вечера любви Вике приходилось очень долго проветривать комнатку, чтобы избавиться от характерного запаха. Но вот денежные дела - это уже другой разговор, и сейчас девушка находилась в крепких раздумьях насчет того, как бы прервать эту аферу Закемовского, не вызвав крупного скандала и ссоры с товарищами, ибо Серж в своих махинациях начал уже откровенно наглеть. Просто пойти к Теснанову и выложить ему все начистоту было точно не вариантом - ей ведь еще очень долго жить с Аней под одной крышей. Мда, Виктория Натановна, куда вам сбрасывать в море контру с интервентами и восстанавливать Советскую власть на территории размером с полторы Франции, когда вы не можете даже дисциплинировать парочку любвеобильных "железнодорожников"?
***
После первого шока от зрелища физиономии Закемовского в окошке еще не до конца проснувшаяся Вика снова услышала в своей голове отцовские слова. "Цё то бендзе." И, пока она одевалась и нацепляла парик, не забыла извлечь из под подушки браунинг: черт знает кого мог притащить на хвосте явно влипший в историю Серж? Предоставив Ане перебранку с возлюбленным, Владимирова прорабатывала в голове варианты действий на случай непредвиденных обстоятельств, приходя пока к одному выводу: что бы ни произошло, кого бы ни притащил с собой Закемовский - инициативу и командование сейчас необходимо перехватывать именно ей. По очевидным причинам. Она молчала, пока "железнодорожники" бранились и суетились, не желая до времени соваться вперед - надо оставаться для незнакомца большей загадкой, чем он был покуда для нее. Но, когда, наконец, прозвучала фамилия ночного гостя, Вика все поняла до пояснений "генерал-губернатора". Началось, стало быть. Самое главное - нельзя сейчас демонстративно удивляться и суетиться: именно ее поведение должен оценивать в первую голову этот отставной козы барабанщик, именно с ней он будет говорить как с законным представителем большевистской партии в городе.
- Ну что ж, этого следовало ожидать, - с некоторой скукой в голосе произнесла Виктория. - Серж, вон там, в углу, веник, совок и тряпка. Подметите, пожалуйста, и оботрите обувь, пока не разнесли грязь по всей комнате. Затем передайте нашему гостю. А вы пока садитесь, гражданин генерал-губернатор, вон табурет, пододвиньте его сюда.
Сама Виктория садиться не спешила, встав в тусклом свете керосинки так, чтобы левая рука с зажатым в ней браунингом (предусмотрительно снятым с предохранителя) оказалась в глухой тени. Не то чтобы она собиралась доводить разговор до смертоубийства здесь и сейчас (это было бы форменным идиотизмом), однако кто знает, как все повернется...
- Ну что, Яков Тимофеевич, - начала она беседу. - Как я понимаю, пришло время, когда контрреволюция стала пожирать своих пасынков? Чаплин решил, что со сворой бесполезных болтунов пора кончать, покуда они не погубили дело борьбы с большевизмом? И вы, стало быть, перед перспективой неминуемой петли явились сюда...
И тут Вика сообразила, что понятия не имеет, о чем говорил с Дедусенко Серж и в курсе ли "генерал-губернатор", что оказался в большевистском логове. Да что за болван-то, хвостом тебя по голове? Неужели нельзя было хотя бы оставить эсера чуть позади и предварительно договориться о том, как ему представляться? А теперь же - теперь предстояло импровизировать. Для начала следовало дождаться реакции гражданина социал-предателя.
-
И тут Вика сообразила, что понятия не имеет, что сказал Дедусенко Серж и в курсе ли "генерал-губернатор", что оказался в большевистском логове. Жизненно).
-
Ciemno wszędzie, głucho wszędzie,
Co to będzie, co to będzie?
Шарман, абсолют шарман! И, главное, как точно!
-
известное двустишие Мицкевича
+
-
Ну, с почином! Отличный пост! Может, Вика и не Ленин с Троцким, но зачатки настоящей фурии революции уже проявляет!
-
А я говорила, что буду читать.
К тому же, пора Босса сместить с главной. Чёт он там засиделся.
|
Накано зло дёрнул нагрудник, поправляя, из-под пластины в шею хлестнуло жаром и запахом пота. И, кажется, крови. Но он не чувствовал боли, и уже осмотрел себя кругом, нигде не найдя повреждений. Может быть, кровь была на зубах — сложно было заставить себя разжать их, расслабиться, сказать хоть слово без напряжения и поганого чувства, что вот-вот ляпнет что-то лишнее. — Сядь, отдохни, — не глядя, сказал старик. — Ты ни в чём не виноват. Мёртвых уж не вернуть. Накано сильнее сжал зубы. Конечно, он ни в чём не виноват! — Не вернуть, — только и буркнул он в ответ, но послушно опустился на приготовленный стул. — От утренней вьюги не видно было, как Фурукава окопались, — Хасэгава не хотел встревать между Накано и господином, но чувствовал, что должен сказать хоть что-то, иначе быть беде. Пусть лучше Накано на него будет злиться, и даже рявкнет пару раз пусть, но хоть немного выпустит пар. — А разведчики не вернулись. Неверно мы рассчитали. — Долго шли! — наконец не выдержал Накано. — Долго шли. Не подгоняй я вас последнюю неделю, Фурукава бы тут замок успели построить! Как брали бы? — Хватит, Исаму, — Рэйдзи обернулся. Он выглядел бледновато, похоже, всё-таки начал замерзать, но лицо было серьёзно, а губы сомкнулись в строгую линию. — Переведи дух. Ты нам сейчас нужен будешь, — он недолго поглядел ещё на Накано, а после снова обратил лицо к раскинувшемуся впереди полю боя. — Синоби твои никчёмные. Накано Исаму вздохнул. Лаванда, Слива, Вьюнок. Что же они, все погибли? Как плохо началась для него эта битва! Столько ненужных смертей. Он не любил ненужные смерти. Он любил цветы... Вьюнок искренне любила цветы. Однажды жена генерала Накано, госпожа Хина, пожаловалась ему, что недосчиталась цубаки в саду у дома. Сначала господин Накано не придал этому большого значения, но скоро случай повторился, и жена привела его на место — разбитую вдоль пруда клумбу с камелией — и заставила убедиться лично. И правда, несколько цветков были срезаны, а пустое место, где из-за отсутствующих бутонов теперь видна была земля, очень выделялось — особенно если о нём знать. Господин Накано гордился своим большим садом, в котором цвели и камелии, и ирисы, и сливы, и много чего ещё, и нередко бывало так, что на ханами его дом принимал немало гостей, хоть для многих из них, как говорится, клёцки всегда были куда важнее цветов. Допустить, чтобы кто-то безнаказанно губил его собственность и поганил красивые виды, было никак нельзя, и господин Накано наказал часовым смотреть за садом бдительней. Но прошла ночь — и новые цветы оказались срезаны. В следующую ночь Накано сам заступил в караул. Каково же было его удивление, когда свои цветы и большой кухонный нож (тоже его, как оказалось) ему пришлось отбирать у мелкой беспризорницы, такой шустрой, что он едва умудрился её поймать. Ждала бы её незавидная участь, но Накано рассудил по-другому. С тех пор Вьюнок могла вдоволь любоваться цветами в его саду, ей не приходилось больше пробираться в этот дом под покровом ночи — только в чужие и с совсем другими целями... — Сэтэо! Паршивый пёс! Вот и пришла пора ответить за всё! — был день, когда она сидела в тени старой яблони и играла. Маленькие палочки стукались в её руках, изображая давних соперников, схлестнувшихся не на жизнь, а на смерть. Ударив одной о другую, она с пылом добавила: — Тебе не победить, Хидики! Я одолел тебя в прошлом, одолею и сейчас! — Цукуё! Чем бездельничать, принеси на кухню воды, — госпожа Хина, каким-то чудесным образом всегда знающая, где её искать, опять приготовила ей работы. — И не забудь расчесать коней, Накано-сан скоро поедет провожать гостей. Вьюнок поднялась и потянулась, бросив заинтересованный взгляд по ту сторону пруда. — Кто это там? Кто это с господином Накано? Там, занятый разговором со своим старым другом, прохаживался господин Уэяма в сопровождении младшей дочери Кёко и молодого черноволосого юноши, чьего имени Вьюнок не знала... Этот юноша вырос с тех пор. Он поймал её и посадил под замок. Вьюнок сидела на куче соломы, выдёргивая из неё соломинки побелее и покрепче. Наконец, найдя подходящие, она взяла по одной в каждую руку. — Сэтэо! — раздался её тихий шепоток. — Паршивый пёс! Пришла пора ответить за всё... Хитрый (нет) план:
Фаза 1
Красные клёны: Особый «Наступать любой ценой»
В предгорьях весна: Особый «Массированный обстрел» по Ёшимицу
Нож на столе: Обычный → В11
Тихий дождь: Обычный → В13
Гребень чинука: Обычный «Наступление» → В23
Фаза 2
Красные клёны: Особый: «Держать позицию» + разворот фронта вправо (если заняли холм)
- ИЛИ - Красные клёны: Особый: «Держать позицию» (если не заняли холм)
Тихий дождь: Особый: «Массированный обстрел» по Тигру
Нож на столе: Особый «Держать позицию»
|
-
Сильный финал речи/доклада, атмосферный.
-
Я вылечил ее, так что казнили ее совершенно здоровой.
Кто не курит и не пьёт,
Но предательство плетёт,
Тот к Адельфу попадёт,
И здоровеньким помрёт.
Классная история!
|
Язычество в Империи
Прошлая статья получилась огромной стеной плохо структурированного текста. На этот раз всё будет проще. Никаких здоровенных исторических хроник со времён неолита, минимум лирических отступлений, обойдёмся и без подробного перечисления богов и духов...
В центре этой статьи единственный вопрос — как достоверно отыграть персонажа-язычника. Начать я постараюсь с десятка коротких (или не очень) и важных (на этот раз очень) советов. Советы эти касаются только персонажей, исповедующих греческое или римское язычество. Прочие типы здесь не рассматриваются.
1. Первое и самое главное отличие. Молятся всегда вслух и публично, желательно в специальном месте.
Как ни странно именно этот пункт сложно понять нам, современным и выросшим в глубоко христианской культуре, людям. Молитва у нас ассоциируется с чем-то индивидуальным и внутренним, что можно произносить мысленно, как бы разговаривая с Богом. У римлян-язычников всё было вообще не так. Вот буквально на 180 градусов.
Люди античности в этом смысле были намного более "ответственными" — каждое взаимодействие с богами касается не только самого человека, но и его семьи, друзей, общины, города, страны. Вот почему если человек заперся в тайной комнате и что-то тихо шепчет себе под нос, с точки зрения среднего язычника, он пытается наслать на кого-то порчу или занимается иным типом колдовства. Потому что если ничего плохого не просит, то зачем прячется?
Религия — дело общественное.
Вдобавок, языческие боги — не всеведущие телепаты, обладающие связью с душой каждого человека. Чтобы они Вас услышали, им надо что-то сказать.
Потому молитесь вслух и громко.
Помните, что Ваша молитва — не индивидуальное дело, окружающие могут (и это хороший тон) присоединиться к ней.
Молиться в теории можно где угодно, но на практике лучше это делать возле храма. Почему? См. пункт 2.
2. Второе отличие. Боги ничего не дают просто так
Важно понимать, что языческие боги не всеблаги — у них есть характеры, отнюдь не исчерпывающиеся общей любовью ко всему живому. Единственное, что им точно не безразлично, это жертвоприношение, по гречески — калокагатия, на латыни сакрифиция. Жертвоприношения язычники приносят часто — буквально на каждый праздник от "собрались с друзьями на обед" до "родился ребёнок/свадьба/похороны/посещение могилы". Собрались на войну? Жертвоприношение. Предстоит битва? Аналогично. Вернулись с войны? Ну, вы поняли.
Допустим, Вам нужно получить помощь богов, и вы не подложили соломки принеся жертву заранее. Тогда жертвоприношение можно обещать. В духе "пусть я выберусь из этой битвы живым, Афина, тогда по возвращении домой я принесу тебе в жертву двух быков".
У человека христианской культуры такой подход вызывает подсознательный ужас, но для язычника совершенно в порядке вещей что обращаются к богам с вполне конкретной целью — обычно что-то у них попросить.
"Я даю чтобы ты дал" — эта максима работает в обе стороны.
При этом жертвоприношение — не обязательно кровища. Для самого простого жертвоприношения достаточно вылить на алтарь воду, вино, масло, молоко или мёд. Сжечь можно не только животное, но и, например, фрукты или пирожки.
Просто животное это самый топчик. В иерархии жертвенных зверей круче всего корова, затем овца или коза. Поросёнка приносят в жертву только ради очищения, и не режут, а производят холокост — то есть сжигают мясо целиком, без последующей трапезы, да ещё и поливают себя кровью для очищения.
Смысл холокоста — "мы настолько где-то облажались, что совсем не оставляем себе мяса, всё богам".
Обычно ограничиваются тисией — частичным сожжением с последующим банкетом.
Из-за того что молятся не "просто так, за всё хорошее", а при жертвоприношении или давая обет совершить таковое (можно впрочем обещать и например построить богу храм, это круче) — молятся обычно в домашнем святилище если жертвоприношение священное или возле храма, если публичное.
3. Третье отличие. Отчасти повтор первого. Религия — дело общественное
Если вы задумали принести жертву богам, то вы не идёте в храм в соло.
Для людей древности жертвоприношение — это что-то важное, всегда праздник.
Он может быть семейным — в основном в богатых семьях, где есть домашние алтари. Но чаще — общественный.
Поэтому перед принесением жертвы возле храма (ни в коем случае не в самом храме) следует понять, кому именно вы приносите жертву (богам приносят в жертву самцов, а богиням самок), договориться со жрецом, позвать музыкантов, украсить жертвенное животное, оповестить знакомых, что собираетесь принести жертву...
В решающий момент у вас получится целая процессия, под музыку торжественно идущая к храму и поющая гимны. При этом знать получит почётные места.
Добравшись до алтаря надо вслух и громко произнести молитву.
А когда само жертвоприношение закончится (у римлян это делает жрец, у эллинов глава процессии) — следует праздничный ужин.
4. Всем плевать во что и кто верит
Для язычника догматы веры глубоко вторичны. Самое главное — участие в общих ритуалах, потому что эти ритуалы поддерживают благо общины, города, народа, Империи и прочее. Отказ в них участвовать — может навлечь беду на всех. Поэтому в Риме например преследовали христиан, но не преследовали митраистов — у последних никаких проблем с принесения жертвы например Гению Цезаря не было.
А христиане с точки зрения язычников своим упорством навлекали гнев богов не на себя, а на всю Империю. Такой вот коллективизм — отказался участвовать в процессии один, а прилетит всему городу.
Вера — это в первую очередь внешнее, а не внутреннее дело. На мысли человека всем плевать. Поэтому вы нигде не найдёте у язычников какого-либо общеобязательного "изложения веры", зато отыщете массу локальных мифов и интерпретаций, местных божков и откровенное сектантство.
Вы можете придумать себе собственного бога и поклоняться ему. Можете считать его верховным или даже "пантеем" — единственным.
Любые идеи вторичны перед внешней обрядностью, как бы заново подтверждающей договор между определённой массой людей и их божеством.
5. От вас не требуется моральная безупречность, но требуется внешнее достоинство
Ксенофонт как-то написал: "Достоинство человека видишь в том, чтобы друзьям делать больше добра, а врагам больше зла". Для язычника нет абсолютно никакой проблемы в том, что у человека могут быть враги, и он даже может сделать им гадость. Нет проблемы и в том, чтобы желать, например, славы, похвал или высоких должностей.
Роль "дурного" выполняют "недостойные поступки".
Здесь важнее всего понять — недостойно то, что ВЫГЛЯДИТ недостойно. Внешнее опять же важнее чем внутреннее, всем плевать, чем именно Вы руководствовались.
Выгнали мать из дома? Бесполезно рассказывать какой она была сукой и как погубила Вам всю жизнь.
Отказались участвовать в жертвенной процессии вашего друга? Плевать, что Вы вообще-то благочестивы и чтите богов.
Доходило до абсурда — Аммиан Марцеллин, современник наших персонажей, отмечал что в Риме раз отклонив приглашение на ужин, например, будучи в отъезде по личной надобности, можно не ждать повторного — хозяин воспримет Ваше отсутствие как личное оскорбление.
Абсолютно не важно виновны Вы или нет — важны исключительно последствия действий. Например поэтому в римском праве намеренное убийство от случайного отличают не по мотиву, а потому, было ли использовано оружие. Схватились за нож? Убийца.
Даже если жертва выжила и вообще вы её просто попугать хотели, одну руку поранили и ничего такого.
Это очень, очень важно понять.
Всем плевать какой Вы, о чем думаете, во что верите — но у любого вашего действия могут быть последствия, которые касаются всех. По расхожей истории, когда при захвате Ктесифона, один легионер вскрыл персидскую статую божества, думая что там сокровища, наружу вырвалась чума, прокосившая всю Империю.
6. Традиции — это круто!
У римлян-язычников есть одно центральное понятие в центре этики.
На латыни оно звучит как "mos maiorum" — "обычай предков".
Напомню, что римское язычество буквально основано на культе предков. Смысл в том, что человек должен быть достоин своих предков, а достоинство (dignitas) измеряется через четыре вспомогательных понятия.
Первое это pietas — нравственное качество, побуждающее человека выполнять долг перед страной, городом, родителями, богами...
Второе это fides — надёжность. Насколько на человека можно положиться.
Третье — cultus — строгое следование обрядам религии.
Четвёртое — gravitas — умение владеть собой, хранить невозмутимый вид в любой ситуации.
Тот, кто строго исполняет свой долг, надёжен, следует обрядам и владеет собой, тот считается достойным человеком.
7. Происхождение — это всё!
Следствие предыдущего. Предки для язычника это не просто "славный род", это что-то вроде человеческого капитала, помогающего потомку из загробной жизни. На их могилах отправляется семейный культ, глубоко связанный с верой римлян в то, что самые достойные из предков (манов), становятся духами-покровителями семьи (ларами). Забросивший жертвоприношения своим предкам будет проклят.
Поэтому нормальный римский язычник желая узнать человека, первым делом расспросит о его предках.
Исключение из этого правила делалось для императоров.
Первый из них — Октавиан Август, не мог похвастаться славными предками, и потому придумал государственный культ, связанный с "Гением Цезаря", своеобразным общим хранителем, создающим коллективный капитал благодати для всей Империи.
И когда языческие авторы пишут в духе: "Рим так велик, что люди из отдалённых провинций становились Цезарями" не стоит видеть в подобном высказывании демократизм и превознесение принципа равных возможностей — смысл такой фразы в том, что накопленного коллективного капитала "благодати" хватает, чтобы даже безродное ничтожество могло управлять государством.
Потому для римлянина-язычника нет абсолютно никакого противоречия в том, что при совершенно неприятном как личность императоре, вроде Нерона, Империя ведёт успешные войны.
Связка "аморальный правитель — бедствия для государства" глубоко христианская. Для римлян она не несёт этической нагрузки.
8. Мужская нагота это прекрасно. Женская — не очень
Для язычников человеческое тело это нечто совершенное, в их представлении совершенная душа и попадает в совершенный сосуд, и наоборот, уродство внешнее является проявлением уродства внутреннего.
Потому нет абсолютно ничего дурного в том, чтобы лицезреть или демонстрировать наготу... Мужчинам. В изображении мужского полового органа нет ничего неприличного, это символ плодородия, потому изображения обнаженных мужиков можно найти повсюду.
А вот к женским достоинствам относятся скромность и стыдливость. Даже спортом женщины занимаются "в бикини".
Большинство обнаженных женских статуй даже одевали. А вот мужские не всегда.
Римлянки-язычницы, впрочем, на этические запреты клали тот-самый символ плодородия. В нашу эпоху была сеть очень громких процессов когда жён сенаторов казнили за прелюбодеяние — и для современников-язычников это смотрелось диковато.
Ограничения впрочем были. Например взаимно оголяться друг перед другом не могут отец и взрослые сыновья, тесть и зять (это касается в первую очередь бани). Вообще показаться перед свободным человеком нагишом, например, на улице — это аморально. Вдвойне если речь о женщине.
Эротические предпочтения для язычников — дело вкуса. Причём даже в христианскую эпоху язычники в течение долгого срока не изменяли себе. Аммиан Марцеллин отмечает как нечто особенное полное равнодушие Августа Констанция к мужской прислуге.
9. Солнце круче всех
Начиная с III века, римское язычество ощутимо качнулось в сторону солярных культов. Солнце как summus deus (верховный бог), характерно даже системам, традиционно ставящим на первый план бога-громовержца.
Здесь нет противоречия — самый главный из богов не обязательно самый важный. Например языческий теоретик Макробий отождествлял солнце с Янусом. При Галлиене впервые встречается формулировка "Юпитер Восходящий" — отождествление с солнцем Юпитера. Начиная с него же, в виде солнца начинает изображаться Гений императора.
Здесь несомненно влияние митраизма.
Впрочем, явное тяготение язычества к солярности представляет собой скорее общую тенденцию ритуалов чем ограничение личной веры.
10. Жрецы знают как правильно — или нафиг не нужны
Как уже говорилось, но на всякий случай лучше повторить — эллинам жрецы не были нужны для жертвоприношений вообще.
Равно как и римлянин частные жертвоприношения в домашнем святилище приносит сам.
Профессиональное жречество — явление сугубо римское.
Смысл в том, что римский язычник уже в среднем не заучивал гимны богам — их за него читал понтифик, а члены жертвенной процессии при этом целовали ему руки. Жрецы же совершали гадания и вообще делали всё "по науке".
11. Император — христианин?
Номинально ни один римский император не складывал с себя полномочий верховного понтифика. То есть вы вполне можете почитать императорский культ — просто он уже не является обязательным.
Перелом произойдёт в 380 году, когда Грациан сложит с себя эту магистратуру. А объединив Империю, Феодосий Великий окончательно запретит язычество.
Но для нас это пока дело будущего.
Вместо эпилога
И что, всё?
Как наверное заметно, в данной статье я коснулся скорее внешней обрядности и этики, чем таких субъективных деталей как состав пантеона, толкование мифов и прочее. Наверное закончить стоит тремя важными деталями, которые не имеют напрямую отношения к религии, но касаются религиозного законодательства.
— Оскорбление величества это святотатство. В любой религии. За это сжигают заживо.
— Иовиан издал эдикт о веротерпимости действующий до сих пор. Основной смысл в том, что представители одной веры не могут срывать ритуалы другой и насильно принуждать иноверцев к участию в них, а воины одной веры не могут стоять на карауле у святилища другой. В 364 году Валентиниан подтвердил этот эдикт.
— Однако, Валентиниан возобновил закон времён Юлиана против тайных жертвоприношений, гаданий, ворожбы. Всё это попадает под законы против колдунов. См пункт 1.
|
Воробушек, любимица Афродиты и беглая патрицианка. Вот в чём дело. И правда похоже на приворот какой-то, то схлынет, то опять накатит. Вот только...
— Автолик тебе помогает, — Архип, поколебавшись, отпустил горло пленницы и опустил кулак, но сам не отступил, — Афродита этажом выше.
И вздохнул с лёгкой завистью и грустью. Впрочем, что-то тут сходится, не зря же магистриан уединился со своей рабыней именно в тот момент, когда к нему залезли в кабинет. Да и действия "ответственного" центенария иначе как мистическим помутнением рассудка не назовёшь. Явно богиня постаралась.
— Я Архип, — всё же решился представиться он.
А сам подумал, что та незримая черта, разделяющая слугу Рима и влюблённого безумца, осталась далеко позади. Ещё не поздно вернуться!
Эксплоратор нахмурился.
— Корабль, говоришь? Нелепо. В порту могла бы на любой сесть, с такими-то талантами. Они там поди каждую пару часов отходят, а мы только с рассветом в город вошли, о морском переходе ещё даже не договаривались. Почему тогда именно магистриан? Откуда про него знаешь? И то, что мы вообще кораблём идти хотим?
Продолжая спонтанный допрос, Архип рылся в тканевой поясной сумке воровки. И... ничего ценного. Покусанное яблоко, немного ягод, завёрнутых в салатный лист, несколько монет, потрёпанное писчее перо и небольшой свиток с грубо накарябанными центральными улицами Новиодуна. Ещё пара тряпок или платков, пот вытирать. Ни отмычек, ни бутыльков с ядами и снотворными, да и вообще маловата сумка, в такой много добычи не унесёшь.
— Говоришь много и красиво, хм, даже слишком красиво. Но знаешь-то больше.
Обыск продолжился обхлопыванием столы Воробушка. Подмышки, спина, талия, приятные крепкие бёдра. Архип смутился и, ничего не найдя, отдёрнул руки как обожжённые. И тут же, повинуясь странному порыву, провёл ладонью по грудям девушки. Ничего, кроме достоинств! Горе-дознаватель зарделся и даже отошёл на пару шагов.
На расстоянии девушка выглядела ещё красивей чем в упор, даже помятая и взъерошенная. Или наоборот, тем более помятая и взъерошенная. Что за мука!
— Прости, но я должен был убедиться.
Звучит, как жалкое оправдание! Это же и правда служебный долг. Архип сглотнул и несколько раз сжал и разжал кулаки, унимая внезапно нахлынувшую дрожь в пальцах. Выдох.
— Ты вообще понимаешь, в чей кабинет залезла? Легионеров не видела? Тут не торговец со своим караваном остановился, а магистриан на задании государственной важности. Тебя казнить могут. В лучшем случае...
Центенарий не договорил, махнув рукой. По правде говоря, он не сильно-то разбирался в мерах наказания для знатных патрицианок-колдуний в бегах.
— ...да только не будет лучшего случая. Кто знает, какие свитки ты могла успеть просмотреть, какие сведения запомнить наизусть! Птица — гонец Афродиты, да? Или может чей-то ещё? Ты понимаешь, как на это дело может посмотреть тот, кто привык искать и устранять врагов Рима?
Архип вздохнул ещё раз. Опять заболела голова от долгих разговоров, хотя и урок Флавии Лупицины, конечно, даром для него не прошёл. Мутило больше от самих слов, от тех картин экзекуций, что они рисовали. Представлять себе Воробушка на дыбе и костре было невыносимо.
— Слушай, ты мне нравишься, — Архип осёкся и смутился ещё больше, поняв, насколько двусмысленно это прозвучало. Или наоборот, слишком однозначно? Хорошо, инерция не отпустила, толкнула продолжить допрос с незнакомым эксплоратору пылом, — Но слова твои всё ещё игра, а мы не играем. Следы проникновения в кабинет могут обнаружить в любой момент. Поднимется тревога. Виллу оцепят, начнут всех опрашивать, а местные рабы видели нас вместе. Ты же тут хочешь, чтобы я поверил, что богатая патрицианка решила вдруг сбежать от хорошей жизни, пустившись в странствия с огрызком яблока в суме и напутствием богов? От кого ты бежишь? Почему? Почему кораблём и почему через кабинет магистриана?
|
— Какая ж я по-твоему служанка? Не видишь, что ли? — зашипела в ответ воровка, задирая подбородок. Чужая рука на шее мешала ей нормально дышать, говорить и думать. Думать больше всего. — Мне нужно было узнать… Корабль. Магистриан плывёт на корабле. Мне нужен корабль…
Теперь она смогла рассмотреть своего пленителя как следует. Отчего-то там, когда он повалил её в траву, всё у неё перед глазами размылось от стеснения и страха. Глядела ему в лицо и не видела. А он её невидимую поймал. Глупо как. Всё-то у них вышло наоборот. Она осторожно положила на руку, сжавшую горло, свою, тонкую в сравнении с его и какую-то бледную, как будто последние следы колдовства ещё пытались растворить и спрятать от чужих глаз её тело. И только яркими штрихами засела под ногтями трава, напоминая о борьбе и о поражении.
— Ну, пусти, куда я теперь денусь, — она сжала пальцы и потупилась, отчего-то не в силах смотреть на то, какие они худые.
Ему, наверное, они казались холодными. А ей жгла подушечки его загорелая кожа, напитанная светом сегодняшнего дня. На загорелом лице зелёные глаза смотрели на неё одновременно с подозрением и интересом. Самые кончики коротко стриженных волос чуть осветлели от постоянного нахождения на солнце. Это она кралась по теням и воровала, не он.
Это сквозь неё проходит солнечный свет.
Девчонка покосилась на занесённый напротив лица кулак, но вдруг против воли улыбнулась, услышав очередной вопрос про её колдовские трюки. Опасно, конечно, ими вот так щеголять, но сложно было отказать себе в удовольствии. К тому же этот, вон, сильно заинтересовался. На костёр не грозится отправить сразу и без разбору, а наоборот расспрашивает. Может, в ученики набивается?
— Что, понравилось? Чуть не обдурила тебя! — она показала зубы, улыбаясь уже довольно и даже немного нагло. — Но ты расторопный. Повезло, впрочем, что я тебя всерьёз не приняла, а решила подурить! Это дар у меня… от Афродиты. Я её прошу, она помогает. С малых лет присматривает за мной. А птица, ну… Не знаю, прибилась, — снаружи сквозь тончайшую щель под дверью, куда сочилась полосочка света, как будто послышалось щебетание, а девочка подавила смешок, — какая-то наученная. Может, тоже гонец Афродиты. Но откуда мне знать, я ж по-птичьи не говорю.
Но улыбка пропала, а взгляд сделался холоднее, когда дело дошло до сумки.
— Надо тебе, сам вытряхивай, — свободной рукой она дернула столу у бедра, в беспокойных, льющихся складках появились очертания небольшого тканевого саккуса на поясном ремешке. — Только учти, нет там ничего. Хорошо корку хлеба найдёшь. И то если повезёт… Ну да ты везучий.
Она снова заёрзала под его рукой, вытягивая и ворочая шеей, и попробовала оттолкнуться от стены. Это положение начинало её раздражать больше, чем пугать.
— Я вообще, — способность быстро думать и складно сочинять вернулась к ней, так что самое время было добавить в свою историю немного красок, — я дочь важного человека. Патрицианка, тут ты прав! Ну, допустим, не невинная и наивная. Но что с того? Какая разница? Нельзя, чтоб меня нашли. Я… в бегах. Я бегу из дома. И только на корабле я буду в безопасности. Если меня найдут здесь, если узнают раньше времени… Если хоть волос с моей головы упадёт — а уж ты к этому руку приложил! — начнётся буря. Меня насильно дома держали! И всё сделают, чтоб вернуть! Я залезла в кабинет к магистриану, чтобы порыться в бумагах, хотела узнать название корабля. Чтобы… пробраться потом. Так что… ну, какое-то время я бы ему ещё досаждала, — она снова фыркнула, представляя лицо магистриана, когда бы он обнаружил её на судне. — Но недолго, потом р-раз — и упорхнула бы. Такая уж я. Лечу, куда хочу. Воробушек. А ты?..
-
За прокладки :)
-
Атмосферно.
-
Воробушек клёвая) И подыграла хорошо с солнцем этим и загаром, отлично перекликается с ранними постами! Инь и Ян практически))) И вообще вся эта странная ситуация начинает становится интересной и увлекательной, хотя и сложно её в такое русло выводить, чтобы хоть как-то доверябельно вышло в итоге. Пока вроде справляемся.
|
|
ЛуцийПисьмо представляет собой свиток папируса и содержит сущую ерунду — какой-то Юний интересовался у Луция Цельса Альбина, понимает ли он с кем связался, грозил своими высокими связями, призывал себе на помощь всех богов, но так и не затруднился объяснить, в чем собственно дело. Сломай печать курьер, и наверняка оказался бы разочарован — семь дней мчаться почти без сна, только ради того, чтобы Юний, сын Юния, мог предложить императорскому агенту отправиться в горы и совокупиться с козлом. Горным козлом, разумеется. Тем странее выглядели действия Альбина, невозмутимо пробежавшего послание взглядом, а после потребовавшего огня. Лишь под пламенем свечи старые буквы поблекли, а на их фоне высветились новые... Начало уже тревожило.
Софроний приветствия говорит!
Если ты здоров — хорошо. Я тоже.
Друг мой, досточтимый Луций!
Спустя три дня после твоего отбытия, в столицу прибыл волк, отец своей дочери и личность крайне неприятная. Он получил у некого крайне значимого лица аудиенцию в очень большом доме и в течение долгого времени обсуждал с ним моё нахождение на посту, тебе несомненно известном. В частности мне приписывалось, что обещав благородному человеку эскорт для его дочери, я вместо того превратил просьбу благородного мужа в основание для каких-то своих "тёмных делишек" и более того, плету интриги. Досадное недоразумение конечно разрешилось, но у меня есть основания полагать, что внимание к моим делам повысится. В моем отношении будет предпринята проверка, результаты которой мне неизвестны. Потому настоятельно прошу тебя не задерживаться, а совершить всё именно так, как было решено, дабы внезапные вести не затруднили твой путь.
Мне также стало известно, что волк послал за тобой своего зятя, личность крайне дотошную и въедливую, и хуже того — на днях произведённую в трибуны подразделения, тебе очень хорошо известного. Данные ему поручения неизвестны мне, но будь очень осторожен.
Не доверяй никому.
Дабы облегчить возложенное на тебя бремя, я отобрал двух лиц, не имеющих статуса агентов, и передаю обоих в твоё полное и безоговорочное подчинение. Первый — Марк Аврелий Контаренон. Он дурень, поскольку учился у Фемистия и всецело проникся духом его проектов, но дурень прекрасно образованный. Для тебя будет лучше если все бумаги исходящие от тебя, будут написаны его рукой, и запечатаны его печатью, ибо я буду понимать, что это значит, для прочих же это будет лишь очередная дурость, выходящая из под не в меру бойкого пера. Если же внезапно окажется, что показная дурость скрывает ум крепкий и быстрый, а главное верный тебе, по окончании этого предприятия в твоей власти будет как ввести Марка в наше дело, так и наградить его по заслугам, как и прочих, кто привлекут твоё внимание.
Второй — Эморри. Списанный спекулятор из западных провинций, человек многих талантов, коим не следует пропадать впустую. Говорят, он верен как собака, и без колебаний убивал своих — это и тревожит. В тайных искусствах этому человеку нет равных, но пожалуй лучше ему быть достойно награжденным. То же касается тех спутников, чья надёжность заслуживает внимания. Когда я говорю "надёжности" я подразумеваю возможность пытки, при которой человека спросят, что на самом деле он делал оказывая содействие благородной матроне.
Мы с тобой, друг мой, ткнули палкой не то осиное гнездо, и последствия для нас обоих могут быть непредсказуемы. Некие лица подозревают, будто мы желаем лишь омрачить им жизнь, и склонны любыми методами изыскать подтверждение своим подозрениям. Потому, хотя окончательное решение конечно за тобой, ибо я доверяю твоей уверенности, мне будет куда спокойнее если вся свита благородной матроны — также будет награждена в полном составе, ибо помыслы человеческие туманны, а языки длинны. Матрону саму награждать излишне, напротив, её следует вернуть как взял.
Не бойся награждать, ибо человеколюбием и милосердием строился Рим. Пусть же узнают то и другое все те, кто заслужил твоё особое внимание.
Твоя дочь сбежала из дома. Её ищут и скоро найдут. В остальном все здоровы. Ты несомненно помнишь как твой сын допросил меня в твоём доме — полагаю его следует приставить к делу.
Господь с тобой!
Твой Софроний.
Дано в Городе, в тринадцатый день марта, в год 377 Эры Господа.
Ты узнал также печать. Это одна из многочисленных печатей несуществующих людей, порой используемых в службе. Потому не стоит верить не изображённой башне, ни легенде "Юний, по отцу Секунд".
Конечно, письмо мог бы отправить кто угодно, но в углу свитка ты обнаружил "случайно" попавшие несколько капель вина — условный знак, что письмо не подделано. Ещё один знак подлинности — указание на случившийся в Италии "допрос" юным Луцием Младшим, то есть на то, что мог знать только настоящий Софроний.
Магистр явно опасался что письмо перехватят, причём те, кто разбирается в перехвате писем, потому выражался витиевато, но главный смысл понять было возможно. Вероятно, по возвращении, тебя наряду с начальством будет ждать дознание — вы случайно ткнули каких-то очень влиятельных людей. Достаточно влиятельных чтобы если они намекают Августу, что магистр оффиций проворачивает за спиной некие делишки, тот задумался.
Скорее всего это связано с Лупицином. Видимо, они перед миссией с Софронием достигли какой-то договорённости — люди для миссии за сопровождение дочери. Но Лупицин кинул магистра, приехав в столицу и настучав. Софроний встал в позу мол, "да ты сам просил эскорт для дочери!", но ложе под ним уже зашаталось.
Потому всю свиту Флавии, за исключением самой Флавии, Эморри и любого, в ком у тебя возникнут хоть малейшие сомнения — сомнения уровня "под пыткой может сказать что-то не то" — должна, когда дело будет сделано, ждать "награда".
Судя по тому, что единственная строгая оговорка сделана в адрес самой Лупицины, а единственная неопределенная в адрес Контаренона — магистра вполне устроит и вариант, в котором от гуннов возвращаются лишь двое.
|
С Россией кончено... На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
О, Господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи,
Германцев с запада, Монгол с востока,
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!
М. Волошин, Коктебель, 23 ноября 1917
- Хорошо. Мы подождем господина Главнокомандующего. – благосклонно кивнул Торнхилл, взявший на себя роль председателя импровизированного совещания.
Англичанин сидел прямо, будто кол проглотил, и выправке его могли бы позавидовать многие гвардейцы. А уж сейчас, после приснопамятного февраля семнадцатого, видеть такую гордую посадку было и вовсе редкостью. Стараниями господ Маслова и Лихача в Северной армии единая и понятная униформа не прижилась, как не было разработано и должное чинопочитание. Даже в формировании армии порядка не было: те части, которые были в Архангельске, формировались и служили по русским уставам, те же, в создании которых принимали участие британцы, действовали по уставам английской армии. А те, кто шли на фронт – а таковых были единицы – действовали не по писанному, а от сердца.
— Господина Главнокомандующего, — с вальяжной издёвкой, с оттяжечекой повторил Берс таким тоном, что было ясно: главнокомандующим он его считать отказывается.
— Вас что-то не устраивает? — обернулся Торнхилл.
— Ждать не люблю, — бросил Берс, не глядя на Торнхилла.
— Вам придётся подождать, — ледяным тоном сказал Торнхилл.
— Подождем, чего уж там, — согласился Берс так, будто одолжение делал. — Во имя защиты Родины и интересов революции! – издевательски продекламировал он первые строки любого постановления Временного Правительства северной области.
Берс развалился на стуле с наглым и самоуверенным видом индийского набоба: это впечатление усиливали два кавказских офицера, стоявших за спиной своего атамана. Эти, однако, чувствовали себя не в своей тарелке: нервно оглядывали собравшихся за столом и явно с трудом удерживались от того, чтобы угрожающе положить ладонь на рукоять револьвера или шашки. Но их волнение не передавалось Берсу: на чернявом лице его блуждала лихая ухмылочка, чёрные глаза весело поглядывали то на одного, то на другого из сидящих за столом: так разглядывает соперников заядлый игрок за зелёным сукном, так своей хамоватой наглостью он пытается вывести их из равновесия.
Когда Наташенька произнесла свою полную горячности фразу, Андрей Александрович взглянул на неё с восторженно-презрительным любопытством. «Ты-то куда лезешь, сучка?» — читалось в этом взгляде, а вместе с тем — восторг от того, в какой забавный балаган эта забывшая своё место баба превращает собрание ненавидящих друг друга мужчин. На скромно занявших место за столом Машу с Верой он глядел иначе — оценивающе, снисходительно, покровительственно.
Стушевавшись под жадным взглядом Берса, Вера Антоновна беспомощно огляделась в поисках бумаги – вряд ли ее можно было отыскать на кухне. Поняв, что никто из офицеров и думать не думает о том, чтобы ей помочь, девушка приняла на себя тон строгой учительницы и заявила:
- Господа! Если вы хотите, чтобы я записывала принятые решения, извольте найти мне бумагу и карандаш. Или будете полагаться только на память.
Мур, только было вытерший мокрый лоб широким платком и занявший место за плечом начальника, переступил с ноги на ногу, склонился к Торнхиллу и, получив от того утвердительный кивок, широким шагом, оставляющим на деревянном полу грязные мокрые следы, подошел к Вере и вынул из планшета стопку желтоватых хрустких листов с коротким погрызенным карандашом:
- Write it down, – резковато и грубовато бросил он.
Данилевич, обжегши англичанина взглядом (Берс с непонятным выражением цокнул языком), ни слова не сказала, круто развернувшись и заняв свое место рядом с Машенькой. Поправив платье, она незаметно взяла соседку за руку, толи ее поддерживая этим немудрящим жестом, толи себя.
Чайковский сидел, облокотившись на стол, скрестив пальцы: поняв, что не все здесь выступают против его кабинета, патриарх русского социализма заметно успокоился и походил сейчас на университетского профессора во время учёного совета. Он внимательно слушал речи всех собравшихся и явно готовился отвечать им — по тезисам, культурно, как полагается интеллигентным людям. И лишь нет-нет, да поглядывал он из-под кустистых белоснежных бровей на развалившегося напротив Берса — со страхом поглядывал: так смотрят на бешеную собаку, которую по недомыслию запустили в аудиторию. Берса взгляды Чайковского немало забавляли: теперь он с косой ухмылкой вперился взглядом в старика, будто подвешенную на крюке мясную тушу рассматривал с тесаком в руках. Чайковский избегал встречаться с Берсом глазами.
Филоненко с приятелем тоже предпочитали воздерживаться от пикировок. Максимилиан Максимилианович широко улыбнулся в ответ на холодный комментарий товарища Симоновой, да приложил тонкие пальцы сначала ко лбу, потом к груди, потом к животу, изобразив учтивый поклон, несколько не вяжущийся с последовавшим шутовским пожатием плечами. То, что за столом политической игры внезапно прибавилось игроков, и весь план летел псу под хвост, его, кажется, совершенно не пугало. В этом был весь Филоненко: он, как и Берс, походил сейчас на карточного игрока — но не главаря шайки, решившего азартно перекинуться в картишки, а на рискового шулера, знающего, что от того, сможет ли он держать на лице маску непробиваемой уверенности, зависит исход игры. От него подобной реакции Ласточка могла ожидать: а вот короткого взгляда, которым обменялись Берс и напарник хитроумного эсера – вряд ли.
На подколку Ласточки Торнхилл почти не отреагировал – только лишь бросил на нее спокойный и холодный взгляд, после чего, будто бы здесь не решались вопросы будущего устройства русского Севера, коротко бросил:
- Corporal!
- Sir! Yes, sir! – в дверном проеме возникло лицо одного из охранников.
- Send two soldiers here. Let them serve at the table.
- That's right, sir lieutenant colonel. We'll do it now!
Ожидая прибытия подчиненных, контрразведчик, спокойный, как восточный божок, ответил Рощину:
- Николай Борисович, мы ждем только господина Чаплина. Остальные министры, полагаю, поддержат позицию господина Чайковского. К помощи же дипломатов и генерала Пуля я пока что не счел нужным обращаться: как говорят у вас в России, «не будем выносить сор из избы». Так, кажется?
Получив приказание, в кухню удалились два английских солдата – без винтовок, но со штыками в поясных ножнах. Засвистел и смолк там чайник, доносились шаги, бряканье посудой, тихий английский разговор солдат, мерно тикали часы на стене: половина третьего ночи. Всё это было похоже на странные полуночные посиделки, что-то потустороннее, что-то в духе Леонида Андреева: глубокой промозглой полуночью с разных концов города стянулись в одну комнату разные люди и в молчании собираются пить чай. Издалека, с ветреного холодного простора Двины снова донёсся пароходный гудок.
Вошёл солдат с подносом, деловито и спокойно принялся за сервировку стола, не обращая внимания на присутствующих, всем видом выражая, что лишь выполняет своё поручение, не интересуясь происходящим. Будь на его месте русский – наверняка бы робел, извинялся, спрашивал у «их благородий», чего те изволят и при этом всячески бы старался сделать все в лучшем виде. Английский же солдат, — низенький, с каким-то игрушечным лицом, как у потешного автоматона в витрине, — делал все споро и молчаливо, явно ко своим обязанностям относясь с небрежением, исходя, судя по всему, из уверенности в том, что раз это не его прямая обязанность, то и стараться не надо. Он расставил перед сидящими шесть стаканов ароматного, крепкого чая, — в такой посуде чай подавали в купеческих домах: мужчинам в стаканах, женщинам в чашках; но англичанин, конечно, в премудростях русского чайного этикета не разбирался, и чай достался Торнхиллу, Ласточке, Вере с Машей, Берсу и Рощину.
В дверях уже появился было солдат со вторым подносом, но остановился, отошёл в сторону, пропуская того, кого так долго ждали: в комнату вошел лидер заговорщиков капитан второго ранга Чаплин Георгий Ермолаевич, которого правительство так любило обвинять в монархизме и чуть ли не черносотенстве.
Главнокомандующий, коротко и странно оглядев собравшихся, снял тяжелую вахтенную шинель, передав ее вошедшему с ним подпоручику Якимовичу, и остался в черном сюртуке повседневной службы. Под сюртуком виднелся ворот крахмально-белой рубахи и тонкий черный галстук, чуть зауженных к низу черных брюках, грязных по низу. Вымараны в грязи были и щегольские кожаные туфли: нынешняя погода к чистоте обуви не располагала, а привести себя в пристойный вид офицер не успел. Простоволосый, гладко выбритый, прячущий пальцы под белыми перчатками, с золотыми погонами на плечах и наградной планкой на груди, где после «Анны» и «Станислава» сиял полученный еще в далеком шестнадцатом британский крест DSO – он смотрелся сейчас настоящим офицером и защитником Родины.
Электричество задрожало, перемигнуло, затускнело, оставив в лампе под потолком дрожащую красную, почти не дающую света спираль. Английский солдат, не дожидаясь указания, зажёг керосиновую лампу, поставил её в центр стола. Небрежно выдвинутый слишком далеко фитиль – и язычки пламени начали коптить стекло, наполняя комнату едковатым запахом керосина. Впрочем, для присутствующих в комнате этот запах давно должен был стать обыденностью: в Петрограде и Москве, в Казани и Архангельске перебои с электричеством давно стали обыденностью. Чаплин кинул короткий взгляд на электрическую лампу, снова молча осмотрел собравшихся.
- Рад видеть вас, господин Главнокомандующий, – поднялся с места Торнхилл. Филоненко с Миллером последовали его примеру, а вот Берс и неожиданно присоединившийся к нему Чайковский остались сидеть: Берс глядел на Чаплина вызывающе, нагло, Чайковский вовсе избегал смотреть на него. Чаплин коротко кивнул присутствующим и, поджав губы, проследовал к стулу. Но не рядом с англичанином, куда указывал Торнхилл, а напротив, во главе стола.
- Вот теперь мы можем… - британец собирался было открыть совещание, как Чаплин поднял вверх палец, привлекая внимание.
- Я вас слушаю? – лейтенант-полковник – сама учтивость.
- Это я вас слушаю, господа. Что здесь делаете вы и Николай Васильевич, а также мои сторонники, я понимаю. А вот что здесь делает этот мародёр? — указал он на Берса.
— Мародёр? — переспросил Берс.
— Мародёр, — холодно повторил Чаплин.
— Господа! — попытался вмешаться в разговор Торнхилл, но Берс его не слушал.
— Вы сейчас назвали меня мародёром? — ласково и, кажется, даже с удовольствием переспросил он.
— Я назвал вас мародёром, потому что вы мародёр, — жёстко ответил Чаплин. — Может быть, вы слова этого не знаете? Это французское слово.
- Считайте для простоты, что они со мной, а ротмистр Берс со своими кавалеристами… — повысил голос Торнхилл, явно не желая, чтобы разговор превратился в склоку.
— Всадниками, господин полковник, всад-ни-ка-ми! – бесцеремонно встрял Берс.
— …пришли сюда сами, — не обращая на того внимания, продолжил Торнхилл повышенным тоном. — Пришли сюда сами, неведомым путем узнав о вашей авантюре.
- Ну почему неведомым! У меня, может, Откровение было! И я прилетел сюда аки голубь мира, разнимать почти дерущиеся стороны – как и вы, ведь верно!? – было не ясно, юродствует ли непредсказуемый ротмистр или играет в одну ему понятную игру.
— Что это за клоунада, — не вопросительно, а скорей утвердительно процедил Чаплин.
— Отличный вопрос! — хлопнул по столу ладонью Берс. — Я и сам не прочь выяснить, что это за клоунада!
- Подождите, господин полковник. – англичанин продолжал стараться держать тон. – Господин ротмистр Рауш вон Траубенберг кратко описал вашу политическую платформу и объяснил, почему армия под вашим началом сочла для себя нужным сегодня вмешаться в политику, проигнорировав все предупреждения, даже мои. Хотел бы выслушать вас.
— Я… — начал было Чаплин, решив, что Торнхилл закончил говорить, но англичанин тут же продолжил, перебив его:
— Постойте, я ещё не закончил. Я объясню, почему здесь с вами сижу именно я, и нет более никого ни из английской военной миссии, ни из дипломатического корпуса. Ваша свара, господа, поставит крест на восприятии вас как взрослых политических игроков, — действительно, Торнхилл принял тон ментора, выговаривающего непослушного ученика, — и на доверии к вам со стороны населения. Поэтому мы – да, госпожа Симонова, именно мы, все вместе, и будем решать, как выходить из ситуации, не передравшись.
— Можем и передраться, — склонив голову на бок и скалясь, весело заявил Берс, сверля взглядом Чаплина. Сейчас он был очень непохож на того предупредительного офицера-кавказца, встретившего дам на тёмной улице, чтобы предложить свою защиту — ни следа не осталось от галантности, от воспитанности даже: казалось, он нарочно провоцировал присутствующих.
— Помолчите, господин полковник! — голос Торнхилла зазвенел, и на какой-то момент показалось, что Берс сдерзит ещё раз, сделает какую-то глупость — опрокинет стол, рванёт, как американский проходимец в салуне, револьвер из кобуры… но тут в комнату наконец вошёл переминавшийся до того за порогом второй английский солдат с чаем, принялся расставлять стаканы перед остальными собравшимися.
- Я… - Чаплин, не обратив внимания на стакан перед ним, принялся стягивать с левой руки перчатку. Он замялся, видимо, соображая, как бы начать: этот разговор очевидно застал его врасплох. – Я не сомневаюсь, что Константин Александрович объяснил все правильно. Я главнокомандующий, но в диктаторы себя не мечу. Я главнокомандующий, но не решаю никаких военных вопросов, кроме управления имеющимися войсками: даже мобилизация вне моих полномочий. У нас сейчас идет война, если кто позабыл, с немцами и их наймитами. Еще в марте сего года они пытались финскими руками отобрать под Мурманском часть российской земли, да и сейчас на территории Беломорской Карелии, в Кемском уезде, наши и союзные войска сражаются с германо-финскими войсками. Разве не так? — оглядел он собравшихся.
— Так, так, — с ласковым безразличием кивнул Берс: продолжай, мол, петь, пташечка.
— А мы что? — оглядел Чаплин собравшихся, повышая голос. — Мы проводим либеральнейшую политику, превращаем армию в подобие того, что было при Керенском: слабую, трусливую. Армия должна воевать, а не решать политические вопросы и голосовать «хочу-не хочу»! Но мы вынуждены лезть в политику, потому что политика отняла у армии ее основную задачу. Сейчас на фронте только добровольцы, а их, увы, немного. Что же до политики, то мы не против партии эсеров: они выражают волю народа. Но не всего: в правительстве должен быть более широкий спектр партий – кроме большевиков, конечно же. Одного прошу от вас, — хоть Чаплин и обращался ко всем, но глядел в это время на Торнхилла, будто бы умоляя его одного, — дайте мне делать свое дело так, как должно, и так, как того требует мой долг – и я оставлю политику в сторону!
Чаплин остановился, переведя взгляд на длинный жёлтый лепесток чадящего пламени лампы в середине стола, между ним и Берсом.
— Подкрутите язычок, коптит, — почти неслышно подал голос Филоненко, которому до лампы было тянуться далеко.
- Николай Васильевич? – не обратив внимания на реплику эсера, Торнхилл обернулся к Чайковскому, давно и прилежно уже ждавшему своей очереди высказаться. – Ваши возражения и пожелания?
Чайковский привычно, как умелый оратор, прокашлялся, раскрыл уже было рот, но осёкся: Филоненко, длинно перегнувшись через стол, потянулся к лампе, принялся подкручивать язычок. Пламя утихло, в комнате потемнело ещё больше: электрическая лампа под потолком уже не давала почти никакого света: углы помещения тонули в полумраке.
— Надо было подкрутить, — оправдываясь, сказал Филоненко. — Коптит.
На короткое время восстановилось молчание: только шелестел за окном, в чёрном, заросшем саду, холодный дождь, да быстро и зло шуршал карандаш Данилевич, покрывая бумагу стенографическими загогулинами.
— Я могу начать? — глубоким, спокойным голосом спросил Чайковский, непонятно к кому обращаясь. Торнхилл молча сделал приглашающий жест.
— Тогда я начну, — с расстановкой сказал старый народник, — но сперва я хотел бы, чтобы вы удалили отсюда того русского товарища, что рядом с вами. Русский человек, он предпочел служить британской короне, посему, при всем моем уважении, никак не может присутствовать при обсуждении судьбы своего, теперь уже бывшего, отечества.
- Это невозможно, — откликнулся Торнхилл. — Николай Борисович – мой человек, и будет там, где захочу я. Прошу прощения.
- Так я и думал, - сверкнул глазами Чайковский, что всем сразу стало понятно, что он сумел Торнхилла в чем-то поймать. — Обращу внимание, что народ как раз недовольства правительством не высказывает. А о политических настроениях его говорить сейчас, пока не прошли выборы в городскую думу, мягко говоря, преждевременно. Против нас нет ни бунтов, ни выступлений, даже меньшевики, и те молчат.
Что же до фронта, то смею напомнить Григорию Ермолаевичу, что наши и союзные войска сейчас гонят большевиков к Котласу, Вологде и Вятке. И напомню то, что Мурманская Народная армия, кстати, целиком и полностью стоит на платформе демократических преобразований. С ее командующим, генералом Звегинцевым, и его начальником штаба Гапоновым вы и без того на ножах: вы желаете расколоть Северную Область на Архангельск и Мурманск? Нет-с, господа, этого я вам сделать не дам.
Да, у нас есть некоторые недостатки в деятельности, вызванные нехваткой опыта. Но пока наши войска гонят красных, мы можем навести порядок в тылу и дать сытую и спокойную жизнь. А добровольческие части эту жизнь защитят: потому что насильно мобилизованные крестьяне будут бунтовать, как при Керенском. А из вас, если бы ваш переворот удался, сделали бы нового Корнилова. Или Алексеева – а Корниловым бы стал, например, ваш излишне рьяный подчиненный – он указал на Рауша.
Что же до вашей готовности, Наташенька, - повернулся он к Ласточке и грустно улыбнулся, - я ценю вашу готовность защищать наше дело с оружием в руках, но заклинаю быть мудрее. Мы можем договориться и убедить их в нашей правоте, потому что нет худшей ситуации, чем дрязги в доме, когда он уже горит с трех сторон.
Тем временем за окном послышался шум, треск мотора, хлопки дверьми. Шум и повышенные тона не могли не вызвать интереса Катберта Торнхилла, и он, извинившись, поднялся, приказав Рощину следовать за ним. Неожиданно с ними направился к выходу и Филоненко.
Обернувшись у порога к членам совещания, англичанин проникновенно посмотрел на каждого из присутствующих и твердым тоном указал:
- А чтобы освежить всем в памяти последствия городских волнений, среди нас есть прекрасная юная барышня, простой обыватель, своими глазами видевшая Петроград времен Керенского. Я думаю, она своими словами напомнит вам о том, кого мы защищаем. Мария Карловна, - англичанин легко поклонился девушке, - я понимаю, что вам наверняка больно вспоминать об этом, но я настаиваю. Поведайте всем о том, что стало с вашей прекрасной столицей и обычными людьми, населяющими ее.
Маша почувствовала, как на ее руке вжались тонкие пальчики Веры. Архангелогородка склонилась на миг к ее уху, опалив его горячим дыханием и пощекотав шею выбившимися прядями:
- Мария Карловна, в его словах и правда есть смысл. Станьте им голосом разума и совести, заставьте их подумать о людях, а не о Родине в целом и делах фронтовых. Они все правы и все заблуждаются, но все хотят добра. Наверное, мы с вами и вправду можем помочь им переступить через гордыню и объединить усилия? Начните – а я вас поддержу.
Как оказалось, перед общежитием правительства стояли, задержанные английским караулом, уже знакомые Нику лица – Александр Порфирьевич Постников и поручик Васильев: видимо, присяжный поверенный нашел-таки замену сбежавшему доктору.
***
Блажен, кто в дни борьбы мятежной,
В дни общей мерзости людской
Остался с чистой, белоснежной,
Неопороченной душой.
Блажен, кто в годы преступлений
Умом и сердцем устоял,
Блажен, кто, вписывая повесть
В скрижали четкие веков,
Сберег, как девственница, совесть
И веру дедов-стариков.
Блажен, кто родину не предал,
Кто на Царя не восставал,
Кто чашу мук и слез изведал,
Но малодушно не роптал.
С. Бехтеев, Старый Футог, май 1921
Ответ Грушина, гораздо менее резкий и даже доброжелательный, оказал свое благотворное влияние на начавших закипать матросов. Понимая, что стоящий перед ними офицер пока что не враг, зная, что командир полуэкипажа капитан Кириллов, хоть и любит заложить за ворот (а кто ж не любит-то!) и при случае пройтись тяжелым кулаком по нерадивому подчиненному, своих в обиду не даст, нижние чины немного успокоились. Незнакомый офицер им не начальник, а свои, дай Боже, в обиду не дадут.
Владимир Владимирович же, выслушав рассудительную речь офицера, заложил большой палец за ремень брюк и пояснил свою позицию, на сей раз гораздо напористей:
- Павел Николаевич, я действительно не знаю вас, но хорошо осведомлен, как ваши сослуживцы относятся к попыткам сделать из моряков образованных и здравомыслящих людей, умеющих смотреть дальше собственного кубрика. Слова вашего спутника это вполне подтверждают и ни в коей мере вами не были опровергнуты. А это значит, гражданин старший лейтенант, что даже если вы внутренне не согласны с подобными поступками ваших братьев по оружию, вы попустительствуете им бездействием.
Граждане военморы, - вполоборота развернулся он к экипажу, с интересом слушающему диалог агитатора и офицера, - что вы скажете о гражданине офицере?
Ответом ему стало невнятное бурчание, похожее на рокот далекого прибоя. Кажется, никто не хотел брать на себя ответственность высказаться первым. Наконец один из матросов, долговязый жилистый парень с сибирской хитринкой в глазах, взлохматив пятерней густые русые волосы, пробасил:
- Ну, тады я за все обчество выскажусь. Пал Николаич нами не командовал, и мы знать не знаем, каков он в строю, но в своем анспехторстве он, тудыть-растудыть, по мордам не стучал, карами разными не грозил и, эта, не держимордствовал. Стало быть, обчество супротив него ничего не имеет. Верно, братва?
- Верно. Верно. А то ж! – на разные лады ответили матросы, поддерживая оратора.
- Спасибо, Прохор. – поблагодарил его Бустрем, вновь переводя свое внимание на Грушина. Цепким, оценивающим взглядом пробежался по его форме, задержавшись на миг на виднеющихся из-под шинели погонах, по лицу, слишком взрослому для чина. Чуть прищурился, словно запоминая сделанные выводы, и на шаг приблизился к собеседнику.
- Что же, гражданин офицер, как я вижу, матросы к вам относятся хорошо, несмотря на то, что вы в открытую демонстрируете приверженность старым порядкам, нашим областным правительством давно отмененным. Это похвально, что во флоте остались еще такие люди, как вы.
Вот только, уж простите за резкость, - не смотря на слова, извинительного тона не было, - сейчас на двух стульях не усидишь. Я, может, и нарушил по незнанию распорядок службы военморов, но у меня у самого работа, и я на их образование трачу личное время, раз уж в экипаже с ними никто не занимается. А вы, Павел Николаевич, на чьей стороне будете: старого аппарата, где солдат и матрос есть лишь автомат, к ружью приставленный, или нового времени, когда человек считается человеком не от того, в каких чинах и титулах были его предки и он сам, а по неотъемлимому праву рождения?
Пока Бустрем говорил, за дверью послушались тяжелые, размеренные шаги человека, спускающегося по ступенькам. Так что практически сразу же после того, как чиновник договорил, в комнату вошли собранный, с крепко сжатой, словно перед дракой, челюстью Мальчиковский и хорошо знакомый Грушину капитан по адмиралтейству Константин Матвеевич Кириллов. Невысокий и коренастый, с кирпично-красным лицом и редкими бледными светлыми волосами, которых почти было незаметно на сидящей на мясистой шее голове, он не производил впечатления сколь-нибудь опытного офицера, напоминая скорее ушедшего на покой лавочника: тем более сейчас, когда он был одет лишь в нижнюю рубаху да брюки на помочах.
- Павел Николаевич, дорогой! Здравствуйте! Антон Гаврилович сказал, что у нас тут некоторые недоразумения произошли и, - офицер повернулся к морякам и резко гаркнул, - нарушение порядка прохождения караульной службы!?
- Да мы…
- А-атставить, олухи Царя Небесного! Сначала господин старший лейтенант расскажет, потом вы, а затем, - он указал мясистым пальцем на Бустрема, - вы, господин хороший.
- Вы не доверяете моему суждению, господин капитан по адмиралтейству? – недовольно спросил Мальчиковский, нарочно подчеркнув разницу между собой – флотским, и Кирилловым – береговым.
- Доверяю, доверяю. – отмахнулся Кириллов, - Но Павел Николаевич по своей должности и опыту знает экипаж лучше вас. Присаживайтесь, господа, и вы, господин хороший, тоже не маячьте, словно сосна, что на севере диком растет одиноко. Подвинься-ка, братец, - потребовал он у одного из матросов и, когда тот освободил место, плюхнулся на истерично скрипнувшую койку. Достал сигарету, чиркнул спичкой, пробудив к жизни фосфорное пламя, и с нескрываемым блаженством затянулся.
-
С Россией кончено... На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
О, Господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи,
Германцев с запада, Монгол с востока,
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!
М. Волошин, Коктебель, 23 ноября 1917
С козырей зашла.
-
Полотно!
-
Что-то я забыл сразу плюс поставить. А пост весьма благостный!
|
Флавия
— Я хочу тебе кое-что показать.
Тихо произносит Аврелиан, и с какой-то особенно трогательной с учётом всего происходящего между вами, заботой, накидывает тебе на плечи шёлковый, окрашенный пурпуром и расшитый золотом, халат. Он уже вполне овладел собой и, видимо сожалел о недавнем срыве — или вернее о том, что для него было срывом.
— Ты несомненно слышала о случившейся недавно войне на востоке. Царица Мавия подняла народы пустыни против Рима и даже сумела разгромить посланные против неё войска — но после добровольно подчинилась Риму. В её лице мы получили союзника в будущей войне против персов — и чтобы доказать свою верность, царица отправила пять тысяч своих лучших воинов в Город. Сейчас большая их часть служит в нашей армии, но есть один... Особый отряд отличающийся от других.
Супруг приподнялся в постели и негромко позвал по гречески
— Алия! Зайди.
Ты не слышала как открылась дверь. Просто вдруг в спальне возникла высокая, почти на голову выше тебя, смуглая женщина, прикрытая плотным кожаным тораксом и небольшой накидкой. Даже в темноте, тебе бросились в глаза мышцы на её руках, делающие фигуру чуть нескладной — как у мужчины — и прикрывающий волосы платок на голове.
— Кир. Кира.
Коротко произнесла она и чуть склонила голову в знак уважения. Аврелиан улыбнулся. Насколько он не любил варваров вообще, настолько видимо эти варвары ему нравились.
— Многие женщины из сарацинских племён сражаются в битве наравне с мужчинами. Они закалены солнцем пустыни, движутся совершенно бесшумно и уверяю тебя, смертоносны. Твой отец получил в дар от Августа два десятка воительниц как личную охрану, но любезно уступил их мне. А ещё они верны... Признаться, поначалу я сомневался в том, чтобы доверять женщинам защищать нашего сына. Я желал прогнать их.
Он снова перешёл на греческий, видимо, варварка не знала латыни.
— Алия, покажи моей жене шрам.
Молча, сарацинка распускает ремни панциря, так, чтобы твоему взору предстала полная грудь. Но не красота её должна была поразить тебя, не тёмные ореолы сосков — лишь укромная ложбинка и меж ними, и свежий шрам.
— Алия поднесла кинжал к груди и сказала, что покуда действует договор ее царицы с Римом, она примет за меня или моих близких клинок, ибо ее жизнь принадлежит мне, и в моей власти распорядиться ей. А затем пронзила себя, медленно, и погружала клинок, пока я не остановил её руку. С тех пор я доверяю её воительницам сопровождать меня и нашего сына. А с завтрашнего дня, лучшая из воинов Алии будет сопровождать и тебя. Можешь идти, Алия.
— Кир. Кира.
Раздалось эхо в ответ. Женщина снова надела торакс, застегнула ремни. И с поклоном исчезла.
Что примечательно, в ходе диалога ты не заметила в супруге и следа нормальной мужской реакции. Любая другая жена если бы её мужа внезапно окружила свита из амазонок днями и ночами пылала бы ревностью — а самого супруга всякий раз подкалывали бы друзья, мол "повезло тебе, столько наложниц разом отхватил". И что-то подсказывало тебе, что над Аврелианом не подшучивают.
То, что для других неизменно связывалось с желанием, для него было лишь тишиной. Призраками, следующими за ним повсюду, так что их не видно и не слышно, возникающими когда их зовут, делающими что необходимо, а после столь же бесшумно исчезающими вникуда.
Тебе вдруг живо представилась ваша вилла в Маркинополе. Скользящие, точно тени, фигуры в серых накидках и кожаных панцирях. Ты ушла — они появились, и дом, где некогда была жизнь, окончательно стал напоминать склеп, сосредоточенную тишину которого нарушает лишь слабый скрежет стиля по папирусу...
Быть может в этом всегда и была проблема?
В том, что ты живой человек.
Слишком много движения.
Слишком много лишних звуков.
— Я позвал Алию не только чтобы показать тебе что нашего сына хорошо охраняют и даже не чтобы показать, как именно выглядит настоящая верность варваров. Просто хочу чтобы ты знала, что мы готовы к неожиданностям. Даже если будет сбой — в столице ждут тысячи сарацинских всадников.
-
Тебе вдруг живо представилась ваша вилла в Маркинополе. Скользящие, точно тени, фигуры в серых накидках и кожаных панцирях. Ты ушла — они появились, и дом, где некогда была жизнь, окончательно стал напоминать склеп, сосредоточенную тишину которого нарушает лишь слабый скрежет стиля по папирусу...
Классный образ!
-
Крутая женщина. Амазонка.
-
Очень крутая женщина. Прямо боевой киборг. Да, проблема в том, что никогда не понимаешь, что у нее на уме на самом деле. Грубые варвары в этом плане более прозрачны.
|
-
Гектор думал что он самый везучий человек на свете, и через мгновение возвращалась та самая мысль, что весь его мир катится в пекло.
Жизненно. Вообще весь пост очень жизненный
-
Чувство радости переполняет сердце, в тебя словно попало одним разом тысячу молний и разум вторит сердцу: ты любим!
#гдемоисемнадцатьлет
Это как увидеть дыру в лодке и просто забросать каким нибудь тряпьём, главное чтобы не видеть как вода размеренно набирается внутрь.
В конце концов он понял, что единственный выход - честная драка: ему придется убрать все тряпки и посмотреть на пробоину. Не прятать в чулан тёмные страхи, а встретиться с ними лицом к лицу.
Сильный образ.
|
|
После последнего дня бала Эдвора проснулась очень поздно, почти к обеду, да еще и уставшей. Сказались четыре дня безудержного веселья. Болело все тело, особенно ноги и поясница. А ведь принцесса с детства носилась по всему замку и почти никогда не уставала, да и танцами занималась много.
- Наверное, - подумал она лениво, - это оттого, что все мной восхищались, а я старалась танцевать и развлекаться еще лучше, и меня снова хвалили, и так по кругу. Два раза дотанцевывалась до того, что кружилась голова и становилось дурно. Зато как все хлопали, и как все смотрели, и улыбались, и хвалили...
Правда, думать тоже особенно не хотелось и девочка поплелась умываться.
Весь день после праздников прошел как в тумане, а ночью совсем не хотелось спать. Эдвора долго крутилась под одеялом, переворачивалась с боку на бок, на спину, на живот. Разваливалась на пуховых подушках. Сползала с них, чтобы свернуться клубочком и подложить под щеку холодную руку. Ничего не помогало. Тогда она выбралась из кровати и отправилась смотреться в свое драгоценное зеркало. Без нижней рубахи, она придирчиво рассматривала свое вытянувшееся тело.
- Тростинка. - тихонько хмыкнула принцесса себе под нос. Несмотря на отличный аппетит и обильную еду, тело было худощавым, а ключицы отчетливо проступали под кожей. Руки, и, особенно, ноги, выросли быстрее тела, а центр тяжести сместился, отчего девочка казалась себе временами неуклюжей и нескладной. Хорошо, что платья так удачно и хорошо это скрывали.
\Особенное внимание Эдвора уделила лицу. Ведь на нем, перед самым балом выскочил некрасивый прыщик. Пришлось его выдавливать и маскировать следы пудрой. Она перед первым балом и так нервничала, а тут такое! Тогда принцесса сорвалась и накричала на Уве. Потом ей стало стыдно, и, спасаясь от стыда и смущения, она накричала на служанку второй раз подряд.
- Надо будет ей что-нибудь подарить, - подумала Эдвора и показала своему отражению язык.
Да уж, денег был. Девочке показалась, что она чуть не лопнула от эмоций. Раньше то она считала, что папин гнев ей никак не передался. Как бы не так! Могучий, темный, обжигающий, он чуть ее не захватил. Тогда Эдвора с трудом удержалась от того, чтобы не кидать в шута посуду, по примеру Конвара.
Девочка — подросток перестала искать следы прыщей и провела рукой по небольшим мягким припухлостям, где начала расти грудь. А как она испугалась, когда первый раз нащупала под сосками болезненные уплотнения. Подумала, что заболела. Было так странно изменяться. Становиться другой. Становиться женщиной. Рука Эдворы прошла по телу до самого низа живота, где на лобке появились редкие волосики, а потом резко дернулась вверх и взъерошила волосы на голове. Девочка улыбнулась. Мысленно она соскользнула во вчерашний день. Когда она, после бала. Попросила у папы лучшего коня. И он согласился! Если принцесса в чем и завидовала брату, так это тому, как он лихо скакал на своем послушном, могучем звере. Теперь у нее будет такой же. Даже лучше! Хотя нет. Другой. Ей же не нужен рыцарский, боевой тяжеловес, доспехи она никогда не оденет, так как не сможет в них ходить. Нужен просто самый быстрый, самый красивый и самый выносливый конь двухлетка. Эдвора занималась экономикой и знала, что в Танвере разводят лучших коней. Значит ее папе не придется тратить лишние деньги. Было ужасно приятно чувствовать себя умной и экономной принцессой, и в этом быть как Конвар.
Эдвра, не знала, сколько времени вертелась перед зеркалом, но, наконец, зевнула. Потянулась, потерла глаза. Завтра надо будет навестить старых друзей, с которыми не удалось толком пообщаться во время бала. После семейного завтрака. С королевой. Принцесса не знала, что именно послужило причиной того, что она перестала шпионствовать за мачехой и ее фрейлинами, разговор с шутом или погасший азарт от отсутствия результатов. Никаких следов заговора. Может если кто-то ходит как утка, плавает как утка, летает как утка и крякает как утка, то она и есть утка?! Любовью к Зигде она не прониклась, но объявила перемирие в этой не объявленной войне.
- Если уж ты так нравишься папе, ладно. - решила Эдвора, - ты останешься королевой здесь, а я совсем скоро стану королевой в другом месте.
Она бы никогда не призналась, что не осознано многого нахваталась у своей мачехи. В частности вечную улыбку или полуулыбку на губах. Зигда была как ветка, что гнется, но не ломается, выпрямляется обратно снова и снова. Была как ласковая телка, что сосет двух маток. Сир Фромор учил ее думать и давал знания. Леди Корильда учила танцам и манерам. А нелюбимая мачеха, показывала на практике бесценный урок, как в одиночку захватить целое чужое королевство. Ну, почти в одиночку. Зато, абсолютно бесплатно. Когда Эдворе пришла в голову эта мысль, девочке захотелось постучаться головой о стену замка.
Она еще раз подумала про Уве, и, что ее надо наградить. Все таки она была ее человеком, хотя, скорее, человеком ее отца. Но пока еще ни разу не солгала принцессе. А именно ее, так как Нел была уже тяжела на подъем, Эдвора в основном гоняла по разным поручениям. В том числе, для проверки чьих нибудь слов. Тот первый горький обман, оставил не стираемый шрам на ее душе, глубокий и болезненный. Было особенно обидно, что она тогда приложила из-за этой лжи столько усилий. Составила речь. Говорила с сиром Даймером. Дошла до папы! Да многие рыцари Танвера никогда не видели своего короля. Или видели издалека, но никогда не разговаривали. А тут пришлось его тревожить из-за этих обманщиков. Умом Эдвора понимала. Что ее будут стараться обмануть и дальше. Просто потому, что она принцесса, а будет королевой. Будут врать и обманывать чтобы урвать лишний кусок, подняться вверх, приблизиться к трону. А другие будут лгать, думая, что говорят правду. И это страшнее всего. Так что попав в первую ловушку из слов и обещаний, Эдвора стала осторожней, как вырвавшийся из капкана зверек. Слушая чужие слова, она искала в них подвох. Без оглядки она верила теперь только отцу и брату, и, по привычке, не верила Зигде. Еще в круг доверия входили ее дядя, архисвященник Воблан, Сир Фрмаор, леди Клотильда, и Уве с Нел. Как же принцессе хотелось уже получить собственных фрейлин. Девочка не стала менее доброй после того раза, но слуги вскоре убедились, что просьбы ей лучше передавать через служанок, которые сначала все проверят, или через Оргира, который время от времени пел принцессе свои дурацкие песни. Жесткий урок отца слишком хорошо показал девочке, что она и простой народ, разные стаи.
Уже снова в кровати, засыпая, принцесса подумала, что завтра обязательно навестит Воблана. Она узнала давнюю историю с братьями папы. А расстраивать его не хотелось больше всего на свете. Так что занятия магией Эдвора решила снова отложить. Тем более, что сколько она не напрягала волю, вокруг не происходило ничего чудесного. Предметы не двигались, вода не текла, огонь не вспыхивал. Так что девочка решила пока выучить медитацию. Воблан обещал, вот пусть учит. Может она будет не только королева, но и святая?! Творить чудеса волей Спасителя не менее интересно, чем колдовать.
|
Так как никто не торопился ответить "юноше младому со взором горящим", это дало возможность и время Симоновой, чтобы высказать свою позицию.
- Говорить присутствующим "доброй ночи", я не буду. Это было бы лицемерием, так как я отнюдь не считаю эту ночь доброй. Николай Васильевич, - последовал легкий кивок головой, - не расстраивайтесь. Худшего не произошло. Я пришла сюда с англичанами, а не вместе с ними. Надеюсь, разница не требует разъяснений. Просто я узнала о перевороте, находясь с джентльменами в одной, хм, бане. Просто совпадение. И лейтенант -полковник Торнхилл, убедил меня, что прежде чем кидать бомбы и поднимать народные дружины, стоит поговорить с нашими заговорщиками. Дать возможность нашим верным союзникам, - два последних слова женщина произнесла с нескрываемой иронией, - отыграть назад. Репутацию себе они этой попыткой убили напрочь. Но лучше мертвая репутация, чем трупы на улицах.
Она скользнула холодным и равнодушным взглядом по Филоненко и Милеру.
- А вы, Максимилиан Максимилианович не радуйтесь раньше времени. Игра только начинается.
Потом Ласточка ядовито улыбнулась Раушу.
- Вы правы, молодой человек. Стоит дождаться господина Чаплина. Мне даже интересно познакомиться с этим самоубийцей. Почему-то, планируя переворот, он забыл, что имеет дело с эсерами. А в ряды нашей партии, вместе с политиками, народниками, агитаторами, хозяйственниками, обывателями, рабочими и крестьянами давно затесалась горстка отщепенцев.
Симонова скорбно сложила губки.
- Называя вещи своими именами, профессиональных убийц и террористов. Которые, худо - бедно, боролись с охранным отделением и полицией целой империи. А пройдя великую войну, лично я, не говорю за других, выучила множество новых трюков. Так что если бы переворот оказался успешен, Георгий Ермолаевич скоропостижно бы скончался. С вероятностью десять против одного, буквально не дожив до вечера. Хотите пари?! - спросила она с вызовом.
Потом Ласточка улыбнулась Берсу.
- И, как говорил этот симпатичный военный, народ, поддерживающий эсеров, не потерпит военных у власти. Вам просто нечего им предложить. Людям нужны земля, свобода, выборы, социальные гарантии, работа, профсоюзы. Чтобы воевать с большевиками, надо иметь почву под ногами. Иначе вы сами толкнете людей в лапы красных.
Последним под улыбку и язвительный язычок Ласточки попал Катберг:
- Господин Катберг, я понимаю, русский язык для вас не родной, так что грубая ошибка вполне простительна. Вы сказали "мы" так, как будто это "вы" собираетесь за союзников решать как и что им делать. На самом деле решать будем именно "мы", все, а не "вы".
Женщина коротко рассмеялась.
- Мне кажется, что я попала прямиком в басню дедушки Крылова. Про лебедя, рака и щуку. Если что, - Ласточка коротко ткнула пальцем в сторону стены напротив себя, не особенно разбираясь какая это сторона света, - Москва и Петербург где-то там. И нам надо довести туда телегу.
-
Прямо орлица, а не ласточка.
-
В этом модуле моё дело сторона, но так-то... за эсэров, конечно!)))
Так их! ;)
-
Очень хлесткие выпады! Градус дискуссии нарастает!
-
За мертвую репутацию :)
|
Шкр-шкр.
Точильный камень в очередной раз прошелся по лезвию кинжала вверх-вниз. Всегда, когда надо было привести мысли в порядок, на помощь приходила работа руками. Шкр-шкр. Шкр-шкр. Минута-другая, и все возвращается на круги своя. Время уже не кажется таким скоротечным.
Все, кто отказались нести службу дальше, пошли под топор. Наивно. Видимо, посчитали, что перейдя вброд реку крови, можно вот так взять и выйти абсолютно чистым и незапятнанным. Даже если ты лично сможешь дожить свою жизнь так, то Рим — вряд ли. Он в должной мере ревнив к своим секретам. В не меньшей — к дисциплинам, которым обучает. Рассчитывать на то, что спекулатор, оказавшись в вольном потоке, не начнет торговать сведениями, Вечному Городу не приходится. Как и на то, что спекулатор не предложит свои опыт и навыки в услуги врагам Рима. Очень часто самый надежный способ застраховаться от потерь — он же самый прямолинейный. Секира и петля. Дохлый пес на луну не воет.
Один раз Рим уже ошибся. И ошибся фатально — разведка подвела его буквально в полном составе.
Слухи, донесшиеся вместе с новым назначением, вызвали у Эморри кривую ухмылку. Вернее, вызвали бы, не будь он приучен скрывать от окружающих вообще всё. Комит римской Африки оказался вымогателем и мздоимцем. Использовал силу золота, чтобы вовлечь в схему множество прочих чиновников. А тут еще и магистр оффиций — первое лицо разведки! — оказался не чужим человеком. Властные круги, кровные связи, подспудное расположение Августа, деньги, возможности... Уже где-то здесь была пора хвататься за голову. Какая неожиданность! Кто бы мог подумать?
Смешно получилось, в общем. Кто-нибудь, сыграйте удивление в этой дешевой пьесе.
В итоге все сложилось, как это часто и бывает. Дурака сваляла лишь горстка, а пострадали вообще все. Но к новому назначению Эморри отнесся достаточно спокойно. Все же охрана курьеров могла сойти за заслуженный отдых. Хорошо подготовленное покушение один человек все равно не остановит, так что ответственность почти нулевая. А все прочие трудности — мелочи жизни. Да и не так Эморри молод, как еще был тогда, на пике карьеры. Пора и о себе уже подумать. Не кликай лихо, оно и не придет.
Впрочем, чем дальше заходили мысли о задании, тем более явно открывался его тайный смысл. Или, по крайней мере, казалось, что открывался. Курьер, как бы к нему кто ни относился, все же состоял в рядах agentes in rebus. С охраной может справиться и наемник — да даже вооруженный раб с нужным прошлым. Именно спекулятор для этого не то чтобы сильно нужен. Что, если Эморри и Марка поставили в пару следить друг за другом? Первого — чтобы второй не вскрыл пакет до поры, а второго — чтобы первый не сорвался за рубеж?
Делиться подобными измышлениями с Марком Эморри не решил. Или не знает, или не скажет. Сейчас ничего не прояснится.
Шкр-шкр.
— Что дальше, Марк? — Эморри провел лезвием по ногтю, проверяя остроту заточки. — После того, как пакет попадет в нужные руки, куда нам велено прибыть?
|
Перевал Накатогэ притих за несколько минут до начала боя, когда две армии замерли друг напротив друга. Солдаты пытались высмотреть вдалеке чужие лица — те, в которые они будут глядеть в упор уже совсем скоро. Полководцев больше интересовали построения и знамёна над ними, точно выверенные фигуры, прямоугольники и квадраты, чьи углы яркое, но холодное солнце делало острыми до рези в глазах. Здесь, на укутанном зимой перевале, они были отчётливо видны, как угли на снегу. Ветер трепал знамёна. Частые хлопки ткани мешались с короткими окликами командиров и шепотком солдат. Холодные порывы несли по головам и верхушкам копий приказы, смешки и тревоги. В ветре вилась чёрная грива коня, на нём, гордо вытянувшись, восседал старик. Он выглядел торжественно и грозно — и измученно в то же время, как выглядит солдатская старость в свой последний, решительный момент. Он говорил что-то, и даже видно было, как под седой бородой натужно тянется на шее дряблая кожа, но из всех его слов крестьянскому сыну Нобуо, опиравшемуся на копьё в рядах асигару под знаменем «Ножей» и тайком доедавшему рисовую лепёшку, ничегошеньки было не разобрать. — Чего он там надрывается? — не дожевав как следует, Нобуо с трудом проглотил сухой комок и локтем ткнул стоявшего рядом. — Хотэка, ты хоть слово одно понял? — Ни одного. Не слышно ничего из-за ветра, — Хотэка шмыгнул носом, под камышовой касой его пухлые и красные в мороз щёки вздрогнули от тяжёлого вздоха и снова мягко опали. — Но и так понятно всё. Помрём, видать. В этот раз уж точно. — Вот ты заладил: помрём да помрём, — Нобуо облизнул губы и подумал о том, чтобы снова залезть за пазуху и отломить ещё кусок. — У парней из Амасимуры хорошо там, на утёсе, — вдруг добавил из-за их спин Такаюки и задрал кривой нос к востоку, где над скалою торчали знамёна «Бобов». — Вроде и чисто, а между скал сугробы намело такие, что хоть с головой ныряй. Я таких в жизни не видел… Нобуо, сколько можно есть? Тебя в бою животом прихватит, как в прошлый раз. Опять будешь в кустах лежать и орать, что ранили? По шеренгам разнёсся хохот, а позади кто-то боязливо шикнул, мол, дураки, сейчас главный услышит — накажут всех. Но перед самым боем было уж всё равно, и на Нобуо посыпались шуточки со всех сторон. — Ему жена эту лепёшку оставила, наказала беречь до самой последней битвы! — Так это уж два месяца тому… Ты что же, Нобуо, так и хранил её? — Так Нобуо жене верный! Конечно, хранил. Зато жена его, я слышал, всем подряд лепёшки раздаёт. — Надоели вы, дурачьё! Не та это, другая. Ту крысы утащили... — Нобуо хотел было развернуться да как следует ткнуть Такаюки за обидную шутку про жену, но осёкся и мгновенно побледнел, когда увидел, как лошадь господина Уэяма вскинула голову и стукнула копытом, поворачиваясь в их сторону. — Ну всё… Вот теперь... Но не успел он договорить, как перевал залил громогласный крик воодушевлённых солдат. От страха Нобуо заголосил вместе со всеми — и только потом понял, что ничего старик не слышал и слышать не мог на таком-то ветру, как никто из солдат не слышал его речи, а кричали сейчас просто оттого, что положено. Фаза 1
Обычный: В предгорьях весна → В13 + Знамя Краба
Обычный: Гребень чинука → Наступление на В14, В24
Обычный: Тихий дождь → Наступление на D14, В14
Обычный: Красные клёны → Наступление на В11
Обычный: Сезон тайфунов → Боковой марш на С13
Фаза 2
Особый: В предгорьях весна → Массированный/оборонительный обстрел или по аркебузирам на В22, или по наезжающей коннице.
-
— Чего он там надрывается? — не дожевав как следует, Нобуо с трудом проглотил сухой комок и локтем ткнул стоявшего рядом. — Хотэка, ты хоть слово одно понял?
— Ни одного. Не слышно ничего из-за ветра, — Хотэка шмыгнул носом, под камышовой касой его пухлые и красные в мороз щёки вздрогнули от тяжёлого вздоха и снова мягко опали. — Но и так понятно всё. Помрём, видать. В этот раз уж точно.
Атмосферно.
|
- М-м? - отзывается Гектор.
Новобранцам всегда интересно строить планы на то, как будет потом, после службы. Года в армии это так, серый пласт, длиною четверть века. Размытый, неопределенный. Все говорят, что очень легко умереть и это чистая правда, потому как новички всегда стоят в первых рядах. Сколько времени пройдет, пока опыт позволит стать во второй ряд, не говоря уже о высоком звании триария. Вернее вопрос стоит задать чуть по другому: сколько запасных жизней нужно? Две, три, пять... Десять?
Наверно потому хочется верить, что вообще будет это "потом" и не думать, что ты сдохнешь в следующем столкновении, к примеру завтра утром.
- Конечно, был влюблен! - согласно кивает Гектор, заметно оживая. Взгляд немного затуманивается, на лицо наплывает лёгкая улыбка. - Её звали Руфина. Знаешь, под стать имени, у неё были не волосы, а огонь! Они пахли... Пахли фиалками, понимаешь? Я день и ночь думал только о ней. - тут Гектор хоть немного и погрустнел, но все равно продолжает улыбаться, - Мы больше не вместе, но я все равно её помню. И люблю, как друга.
Впереди вся жизнь. Это восхитительное чувство, когда все двери ещё открыты, а дороги не пройдены. Ты веришь, что весь мир лежит у твоих ног.
- Красавчик? - Гектор театрально закатил глаза вверх, явно подначивая друга. - Ты уверен? - лукаво улыбается.
Конечно он не хочет обидеть, и спустя миг взрывается задорным смехом, хлопая друга по плечу.
- Да ладно тебе! Я конечно шучу! - заверяет Гектор.
Вопрос о женщинах, вернее то, с какой серьезной миной Валентин это спрашивает, немного приструняет, он перестает смеяться.
- Наверно я бы хотел сарматку. Если она захочет. - Марк немного смущённо пожимает плечами. - Да и выбор, думаю, будет легче сделать, когда будет из чего выбирать... Ты так говоришь, что похоже на выбор коров на рынке, а я хочу чтобы кровь кипела. Понимаешь? Жена чтоб ухаживала, не, так точно не хочу. Лучше раба толкового купить. Да и забота эта, знаешь, вот где у меня! - он ткнул большим пальцем в кадык. Помолчал немного, добавил ещё смущённей, - Только не говори никому.
-
- Наверно я бы хотел сарматку. Если она захочет. - Марк немного смущённо пожимает плечами. - Да и выбор, думаю, будет легче сделать, когда будет из чего выбирать... Ты так говоришь, что похоже на выбор коров на рынке, а я хочу чтобы кровь кипела. Понимаешь? Жена чтоб ухаживала, не, так точно не хочу. Лучше раба толкового купить. Да и забота эта, знаешь, вот где у меня! - он ткнул большим пальцем в кадык. Помолчал немного, добавил ещё смущённей, - Только не говори никому.
Когда чувствуешь, что у персонажей много общего))))).
-
Гектор прям красавец. Даром что молодой, харизма точно всегда при нем.
|
***
Заложивший за широкий английский ремень большой палец с траурной каймой под ногтем, похожий на сучковатую корягу, отставивший вперед ногу в обтягивающем сапоге, блестящим так, что отражал далекий фонарный свет, по которому выстукивала какой-то дикий, резкий мотивчик витая камча, в плетенке которой серебром посверкивал металл, Берс действительно был похож на какого-то лихого атамана, достойного наследника Пугачева и Разина. Топорща закрученные усы и сверкая белозубо, он слушал Рауша с понимающим прищуром, словно играя с ним в какую-то свою игру. На пожелание убрать дам он корпусом развернулся, глянув вполоборота на Машу и Веру и, пожав плечами, снова вернулся к ротмистру:
- Это не мои дамы. И даже не со мной. Пока что. – коротко хохотнул Берс. – А заложники, знаете ли, не мой фасон: не держим-с. Так что не волнуйтесь, ротмистр, чай не у кобылы под хвостом: решим мы перед переговорами рубку устроить, так вежливо дождемся, пока милые дамы отойдут в сторону. Мы же не на войне, и можем себе позволить куртуазность и уважение к традициям, верно?
Пока что же господа офицеры беседовали, ничтоже сумняшеся сочтя девушек лишь ничего не значащими фигурами в своей жесткой мужской партии, Вера в ответ крепенько, до дрожи сжала руку Маши своими тонкими холодными пальцами.
- Да. – негромким валдайским колокольчиком прозвенел ответ. - Мы должны стать вперед и не допустить боя. Они все, - голос девушки чуть дрогнул, но чувствовалось, что стараниями Машеньки к Данилевич возвращается прежняя уверенность, - хорошие люди, только запутавшиеся. Делающие одно дело, но разными путями. Мужчины – поэтому считают, что правы только они.
В ответ на заботливые изящные руки знакомой, легшие на прикрытые под легким пальтишком лишь тонкой блузой – Вера торопилась, когда собиралась – плечи, контрразведчица на миг доверчиво прижалась к Маше, ища поддержки и жизненной силы в чужом тепле, а потом и сама приобняла соседку, стараясь дать ей той же уверенности, что получила сама. Ситуация обострялась со стремительностью иглы «Зингера», и фигуральное выражение «меж двух огней» обретало все более и более реальные черты.
После того, как Томара уведомил о новом отряде Рауша, а Ребиндер – Берса, разговор затух как-то сам собой. Беспокойный «наказной атаман», чья плетка все так же не знала покоя, пару раз порывался что-то сказать, открывал рот, но, понимая всю бесполезность речей в подобной ненадежной, как весенний лед, обстановке, смолкал. Сплюнув в грязь, он выпростал из кармана матую зеленую пачку с красным кругом, где было написано «Lucky Strike» и, прикрывая сигарету широкой ладонью от ветра и дождя, прикурил от медно посверкивающей зажигалки, похожей на унитарный патрон.
Явления Торнхилла он явно не ожидал, стушевался. Но стоило Раушу в словесной баталии их перейти в наступление и прямым текстом указать на то, что он со своими джигитами пока что не больше, чем заключенный, как ротмистр сразу по-конски встряхнул головой, будто получив трензеля, и бросил возмущенно:
- Двойные стандарты! Арестовали нас по указке Чайковского, а раз его сместили – его указы недействительны! А если действительны – это бунт против законной власти, и я в своем праве!
Англичанин, не обращая внимания на недовольство Андрея Александровича, смотрел нехорошим винтовочным прищуром монгольских глаз на Рауша – только уголок губ подергивался, когда тот серьезно докладывал о ходе переворота. Судя по всему, происходящее лейтенант-полковнику категорически не нравилось. Терпеливо выслушав барона (хотя раздувающиеся крылья носа выдавали, сколь непросто ему давалось сдерживать клокотание в груди), он процедил в ответ:
- Господин ротмистр, вы с господином кавторангом Чаплиным – форменные авантюристы. И, - он чуть замешкался, подбирая верное русское слово, - самовольные… самовольщики. Насчет порядка же, - язвительно продолжил он, - не извольте волноваться: нам нужна стабильная Северная Область, и английские солдаты сохранят тот порядок, о котором вы так беспокоитесь и так несвоевременно нарушаете же. А решать, кто заниматься будет политикой, а кто – делами военными, буду я. Вы меня поняли, ротмистр Рауш фон Траубенбрг? – последняя фраза прозвучала абсолютно чисто и четко, с теми интонациями, которыми цукал проштрафившегося офицера командир лейб-гвардии Конного полка генерал-майор Борис Егорович Гартман.
Когда же слово взяла Мария Карловна, после которой представилась присутствующим и Вера Данилевич, Торнхилл нашел в себе силы дать уважительный поклон и ответить барышням уже совершенно иначе, чем Константину Александровичу – мягко и вежливо. Причем он явно признал их: далеко не каждый непосредственный начальник помнил по именам всех своих подчиненных, но Катберт Торнхилл явно к большинству не относился.
- Мария Карловна. Вера Антоновна. Полагаю, у нас нет причин сомневаться в словах Константина Александровича. Со своей стороны, могу заверить, что целью британской армии является сохранение и развитие антибольшевистских сил вне зависимости ото всех внутренних противоречий и спасение охваченного смутой давнего союзника и противника Германии. Поэтому мы прибыли в Архангельск, и поэтому же я стою перед Вами. А пока вы, юные леди, остаетесь сотрудницами Союзного военного контроля, вы нужны Британии и России. Поэтому прошу Вас остаться.
- Со своей стороны хочу сказать…, - вклинился было Берс, загнав американскую сигарету в угол рта.
Однако Торнхилл, вновь посуровевший, стоило ему отвернуться от барышень, резкой отповедью прервал его:
- Полковник! Ваше мнение здесь и сейчас никого не волнует. А с причинами вашего побега и прибытия сюда еще предстоит разобраться. Но я не имею никакого желания обсуждать вопросы будущего вашей Отчизны на улице под дождем, мимоходом. Поэтому, - лейтенант-полковник, уже не скрываясь, командовал, - мы сейчас проследуем в дом Шарвина (англичанин назвал общежитие правительства так, как оно было раньше известно городу – по имени предыдущего владельца), и там уже все обговорим – генерал Пуль возражать не будет, а привлекать посольский корпус и отдавать вопрос на решение дипломатам ни в чьих интересах. Господа присутствующие здесь нижние чины Русской армии и Беломорского отряда остаются на улице: думаю, они могут проследовать к задней части дома и разместиться на застекленной веранде. Русский караул будет усилен моими частями, британские же будут охранять особняк от…, - на миг Торнхилл замолк, - от нежелательных эксцессов.
- Майор Гилмор, командуйте охраной периметра.
- Да, сэр. – ирландец бросил извиняющийся взгляд на Ласточку.
Со мной идут майор Мур от британских сил…
- Так точно.
…Идете вы, - повернулся он к Рощину, коротко кивнув Нику, - рассчитываю на вашу разумность и осведомленность в российских реалиях.
Также я со всей любезностью прошу Вас, Натали Григорьевна, проследовать со мной. Вы персона известная и уважаемая, вы – Ласточка Революции, и отстранить Вас от подобного было бы с моей стороны неразумно. Господину Чайковскому и его кабинету может потребоваться взгляд с другой стороны их партии. Я знаю, что не все они эсеры, но объединяю их для простоты – цели близки. К тому же со стороны либералов иначе не будет ни одного человека, мыслящего как воин, а не как политик.
Когда Торнхилл своими словами обратил на Наташеньку всеобщее внимание, со стороны горцев послышался изумленный свист – это Берс, узнав, кто прибыл с англичанином, не сдержался. Взгляд его, заинтересованно-любопытствующий, скользнул по Ласточке. Увиденным он, судя по всему, остался доволен, но настороженная волчья внимательность из взора не ушла: мужчина не стал недооценивать ее сугубо из-за принадлежности к слабому полу.
- Полковник Берс! – англичанин продолжал распоряжаться. – Возьмете с собой двух офицеров как ассистентов.
- Хорошо. – недовольно поджав губы, буркнул Андрей Александрович, поведя плечами. - Я только «за», ежели мы будем говорить, а не рубиться. Правда есть и там, и там.
Глаза «наказного атамана» шарили вокруг, словно он искал кого-то за спинами то Рауша, то Торнхилла. Не обнаружив, видимо, искомую персону – взгляд посмурнел – он громко и звонко распорядился:
- Господа офицеры, разместить полк на постой! Всадники, в строй становись! Полковник Мелиа, подполковник Хетагуров, идете со мной.
От строя отделились двое: чернобородый, чуть погрузневший мужчина за сорок с толи усталым, толи испитым лицом, которого Берс отрекомендовал как своего заместителя, полковника Мелиа Левана Спиридоновича; и сухощавый жилистый мужчина лет тридцати, с колючей щеточкой усов под немалых размеров носом, достойным самого Сирано де Бержерака, и цепкими острыми глазами – начальник штаба подполковник Хетагуров Виссарион Васильевич.
- Ротмистр Рауш фон Траубенберг. Константин Александрович. Вы, думаю, пойдете со мной, а других представителей от вашей стороны определит Георгий Ермолаевич.
Поняв, что боя не будет, солдаты отпускали рукояти шашек и опускали стволы винтовок. Между всадниками и стрелками послышались тихие реплики, заглушаемые командами офицеров. Томара, прихватив с собой Лукошкова, отправился к заставе на проспекте, Ребиндер и еще несколько офицеров строили горцев. С Двины на улицы наползал лохматый и густой ночной туман, где-то впереди, на Соборной пристани, грустно, по собачьи взвыл пароход, сидевший на якоре будто на цепи. Дождь, словно подтверждая слова Торнхилла, вновь усилился, и стало казаться, что эта каторжная вода сживает всех со свету, будто намереваясь новым Потопом смешать море и сушу воедино и поглотить Архангельск.
- Все они одинаковые. – горько вздохнул Катберт, когда они с Ником пропустили русские части вперед. – Возятся, носятся, не слушают… Сначала делаем, а думать будем как-нибудь в другой раз. – он сокрушенно покачал головой. – А ведь народ-то умный, сильный и душевно богатый, так нет же – все упрощают до примитивизма. А протянешь руку помощи – половина смотрит, как на врага. Просто потому, что чужак. И, главное, не то, что слышать, слушать друг друга не хотят. Но обвиняют в этом всех, кроме себя. Эх…
Пойдемте и мы, что ли, Николай Борисович. Я вас знаю всего без году неделя – я верно, кстати, сказал? – но вижу, что вы человек неглупый и честный. Ставя на вас, я рискую, но, надеюсь, вы меня не подведете. Вы лучше знакомы с русскими реалиями, посему смотрите в три глаза, слушайте и подмечайте. Не стесняйтесь говорить, если что, и задавать неудобные вопросы: вы все это делаете от моего имени, а если что не так – я поправлю. Чайковский и компания уже в проигрыше, но своим слишком ранним выступлением проиграл и Чаплин. Наша задача – примирить их и найти баланс до того, как вмешается американский посол Фрэнсис и его сторонники. Они не глупы, но они против интервенции и за либеральное правительство, а это приведет только к новому витку конфликта. Но и диктатура армии сейчас опасна… В общем, работаем и полагаемся только на себя. И я вашей помощи не забуду.
Один за одним люди двинулись вперед, оставляя чуть не ставший местом кровавого побоища пятачок. И только старый и морщинистый, как голенище, безногий инвалид, из милости пущенный хозяином под крышу дровяного сарая в соседнем доме, подслеповатыми слезящимися глазами смотрел на тающие во тьме отряды, кутаясь в проросшую грязью, латаную-перелатанную бекешу и натягивая все ниже потертый, почти не защищающий от непогоды башлык. О чем думал он, гладя костлявой венозной рукой лобастую голову свернувшегося в коленях, завязанных узлами, бездомного пса? Что родили в сердце его поднявшийся вскоре над домом Правительства черный кошачий хвост печного дыма и золотистое, мягкое, такое домашнее свечение из окон? Никому не дано прочитать чужих мыслей. А дождь все идет и идет, как растянувшееся войско, и капли-солдаты навсегда врезаются в землю, будто под немецкими пулеметами… А ночь тьмою острожной по-прежнему укутывает спящий северный город…
***
…В прихожей весело потрескивают дрова в печурке, разбрасывая бордовые солнышки искр. На протянутой веревке сохнут сапоги и валенки, терпковато пахнет махрой и более резко – мужским потом. На вешалке свисают шинели – британского и русского кроя рядом, прислонен к стене чей-то зонт с потертой ручкой. С крестьянским безразличием провожают взглядом проходящих караульные – вечная отговорка «наше дело телячье: поел – и в закут» словно навек застыла в их глазах.
В столовой, где Торнхилл предложил провести совещание, рдеют угли в камине с малахитовой отделкой. Фотографии в овальных рамочках на полосатых обоях и пасторальная картина с кавказским пейзажем на стене, мирно стоящий комод красного дерева, распахнувший свои ставни – а ведь, пойди что не так, дом мигом бы превратился в осажденную крепость. На плите стоит чайник, на укрытый белой скатеркой овальный стол выставлены чьей-то аккуратной солдатской рукой тарелки с пирожками и галетами, на подносе громоздятся пустые чашки тонкого фарфора, ожидая, когда в них щедрой рукой сыпанут чая из стоящей рядом жестяной коробки, на которой рассекает нездешние теплые воды белопарусная стрела-яхта. На сладкое – пузатые банки с консервированными ананасами, где химическим карандашом выведена полустертая надпись: «Трушъ».
Расположились. У дверей на караул застыли английские солдаты с невозмутимо-каменными лицами истуканов. В дверь протиснулся майор Мур, на чьем мокром от дождя и пота лице блестела влага, ведущий за собой Чайковского, по-прежнему наряженного в чернильно-синий халат с прожилками делящего его на аккуратные ромбы золотых нитей. Лицо председателя Правительства было белее его бороды, но водянистые глаза смотрели на мир уверенно и по-юношески задорно – он был готов к бою.
- Георгий Ермолаевич скоро будет, господа. – За Чайковским в столовую вошли мрачно-сосредоточенный Миллер, прикусивший нижнюю губу, и веселый, довольный, как мартовский кот, Филоненко. – А интересы его блока с гражданской, так сказать, стороны, представлять будем мы. Ох, простите, дамы, мою бестактность! – перебил себя он, когда увидел, что в комнате собралась не сугубо мужская компания. – Счастлив лицезреть вас! Максимилиан Максимилианович Филоненко к вашим услугам! А этот скромный господин рядом со мной – Степан Яковлевич Миллер.
Сэр Торнхилл, - следующий поклон, вроде бы вежливый, но находящийся на грани издевки, достался англичанину, - Вы на зря занимаете свою должность! Так быстро узнать и среагировать - c'est magnifique!
Чайковский же, увидев, кто ждет его вовсе опал с лица, решив, видно, что все здесь против него. «Берс»? – полный недоумения вопрос и нейтральное пожатие плечами в ответ. «Катберт…» - удрученное, и, наконец, болезненно-растерянное, отчаянное «Ната-ашенька»? Старик понуро повесил голову.
- Николай Васильевич! – лейтенант-полковник взял организацию собрания в свои руки. Я узнал о действиях Чаплина и прибыл сюда разрешить ситуацию в лучшей для Северной Области форме. Мы не можем ни дать арестовать вас, ни арестовать в ответ Георгия Ермолаевича, иначе это вызовет гражданскую войну внутри гражданской войны. Мы здесь, чтобы найти выход из создавшегося положения.
- Господи! Но здесь одни случайные люди! Я тут почти никого не знаю! С кем вы решать будете, Торнхилл!? – совершенно по-стариковски всплеснул руками председатель.
- Ваш кабинет министров, - резко отдернул его Катберт, - для Архангельска во многом тоже случайные люди, бывшие члены бывшего Учредительного собрания. Мы будем решать. Присаживайтесь.
А вас, продолжил он, - Максимилиан Максимилианович, я не ожидал здесь увидеть.
- Что делать! Если правительство тянет страну в пропасть, то надо брать вожжи в сильную руку. Не все эсеры об этом забыли, и поэтому я здесь.
- А я, - кто бы сомневался, что Берс удержится от того, чтобы не высказаться, - понял, что арест всего Верховного Управления Северной Области вызовет массовые восстания. Железнодорожники Искагорки и портовые рабочие «Экономии», мещане Кузнечихи и Соломбалы, рабочие Маймаксанских и Цигломеньских заводов, рыбаки с Хабарки – все они мигом уверуют, что вы пришли строить старые порядки! Просто потому, что офицер у них ассоциируется с царским режимом. Я понял, - откинулся он на спинку стула, закинув ногу на ногу, - что если не вмешаюсь, мы сами оттолкнем народ к большевикам. Правда, - поскреб он подбородок, - если оставим все, как было, это все равно случится. Поэтому я и мои орлы улетели из-под охраны: клетка горца не удержит. Мы пришли, чтобы не дать свершиться непоправимому, и чтобы обелить себя.
- Я вас услышал. – кивнул Торнхилл. – Вера Антоновна, будьте любезны, вы можете стенографировать наше заседание?
- Попытаюсь. – чуть помедлив, утвердительно ответила Данилевич.
- Итак, господа, высказывайте ваши суждения.
***
Выслушав сомнения своего спутника, Антон Гаврилович остановился и, развернувшись, смерил Павла Николаевича подозрительным взглядом, будто выискивал какие-то сомнения. Наконец он, вскинув гордо голову, ответил:
- Отстреливать бешенных собак – не значит уподобляться отребью. К тому же, как я уже говорил, полномочия нам дали достаточно широкие, а трактовку – достаточно вольную. К тому же, Павел Николаевич, агитатор, настраивающий толпу против офицеров, угроза вашей жизни ничуть не меньшая, чем от сапога с винтовкой, а скорее даже большая: потому что риск не только для вас, но и для многих, многих других. Я, конечно, не врач, но даже я знаю, что зараженные члены иногда надо отрезать, чтобы болезнь не распространилась по всему организму. Подумайте об этом на досуге, друг мой.
А для того, чтобы подозрительных арестовывать, нас, обращу внимание, двое. Как вы представляете сам-два арестовывать толпу? Поверьте, они не будут стоять и спокойно ждать. Поэтому их сначала надо бить кнутом до кровавого мяса, а потом давать большой и сладкий пряник в виде пайка, оклада и медальки на грудь. А потом периодически тех, кто забывается, снова лупцевать по мордам. И тогда мы получим хороший, управляемый экипаж. А вот уж потом, когда оставшиеся привыкнут к дисциплине и изживут большевизм и анархизм, можно будет оставить эти драконовские методы в прошлом. Такова моя максима.
…Вопрос о союзниках застал Мальчиковского врасплох. Ре немного призадумался, почесав кончик красиво очерченного носа (привычка, за которую в Морском корпусе били бы линейкой по рукам) и ответил с расстановочкой, задумчиво:
- Откровенно говоря, не знаю. Слышал только, что ротмистр Рауш – конногвардеец, еще один адъютант Григория Ермолаевича, имел какие-то переговоры с подполковником Торнхиллом, главным союзным разведчиком. К тому же, - он выразительно повел плечами, будто досадуя, что вынужден говорить прописные истины, - господин кавторанг долгое время служил на английской подлодке, да и здесь до переворота действовал под именем британского офицера Томпсона. Так что я ни на золотник не сомневаюсь, что у него все давно решено и обговорено, и все делается при полном и обдуманном попустительстве союзников. Так-то.
…Антона Гавриловича же отсутствие караула удивило не так сильно, а хмурый комментарий спутника изрядно повеселил. Широко улыбаясь, он высказал свое предположение:
- Наверное, они, черти, решили, что в такую погоду никто не приходить не будет, ни уходить не намерен, и пошли, черти, всей ордой в караульное помещение греться. Но Константина Матвеевича за то, что его матросы относятся к своим обязанностям с таким небрежением, стоит хорошенько цукнуть, не правда ли?
…Разговоры из-за двери, крайне подозрительные, не могли не вызвать интереса. Но чтобы в тихом темном помещении подслушивать и при этом оставаться незаметным, надо было обладать особым мастерством, коим никто из присутствующих офицеров не владел. Да и в принципе подслушивание, слежки, доносы были с офицерской честью несопоставимы. Что там подслушивание! Когда в четырнадцатом году по поручению Морского министра было начато формирование контрразведывательных подразделений, найти флотских офицеров на такую презираемую службы оказалось почти невозможно! Пришлось переводить в штат жандармов, числя их офицерами по адмиралтейству, да и выискивать мало-мальски подходящие кадры в береговых частях.
Так что лейтенант Мальчиковский, осторожно подойдя к двери, не стал медлить, а резко распахнул ее. Какое-то время Грушин мог наблюдать, как черная фигура его коллеги окружена мягким льющимся светом из дверного проема, делая похожим Антона Гавриловича на какой-то старинный, выцветших красок, образ.
В самой комнате же – спальне на шестерых, находились добрые два десятка человек. Кто-то в одной тельняшке сидел курил на кровати, здоровенный бугаистый матрос с простоватым изъеденным оспой лицом устроился на широком подоконнике. Кто-то лузгал толи семечки, толи кедровые орешки, кто-то держал в руках какие-то листовки. Другие лежали на кроватях, закинув руки за голову. Но всех их объединяло только одно: затаив дыхание, они слушали широкоплечего, высоколобого мужчину в хорошем пальто с меховым воротником, что разъяснял им, что и военморам требуется свое представительство, что будет защищать их интересы перед командованием. Он как раз рассуждал о роли Целедфлота, когда тот еще не был большевизирован, когда Антон Гаврилович распахнул дверь.
Увидев офицера, оратор сразу умолк. Матросики, застигнутые за прослушиванием левацких идей, всполошились, засуетились. Кто-то, правда, брякнул что-то вроде: «Братва, да отметелим его, и за борт!», но предложение потерялось в общем бардаке. Мальчиковский же, выцепив взглядом первопричину всех бед, ткнул пальцем в мужчину в пальто:
- Ты! Кто таков, и что ты здесь забыл! А вы, морды, кого здесь слушаете!?
Оратор неспешно поднялся, отряхнул после себя табурет. Ответил за всех уверенным, чистым голосом, глядя Мальчиковскому прямо в глаза:
- Владимир Владимирович Бустрем, заведующий статистическим отделом ГубЗемУправы. Занимаюсь просвещением нижних чинов в свободное от службы время. Это, кажется, у нас не запрещено.
- Вам – нет. Им – разберемся! – рыкнул Мальчиковский. – Павел Николаевич, дорогой, останьтесь здесь, а я пойду искать дежурного офицера и капитана Кириллова. Пускай они сами разбираются. И помните, зачем мы здесь.
Когда Мальчиковский вышел, все взгляды – злые, испуганные, удивленные, настороженные скрестились на Грушине. Первым коснулся натянутой струны молчания Бустрем, который, чуть склонив голову на бок, поинтересовался:
- Ну-с, господин офицер, не знаю вашего имени. И что вы намерены делать? Арестовать людей за то, что их тянет к знаниям и они хотят понимать, что творится вокруг?
|
-
Вообще классная ветка!
Интересные всякие квестики, непростые житейские ситуации, персонажи.
И темп вроде бодрый!
Респектую, короче).
|
Взгляд сёгуна скользит по полю брани. Гордо реят багровые знамёна ставки, а под ними истекают багровой кровью раненные, и чуть ниже - убитые. Лежит где упал храбрый Каюнсера, из под шлема виднеются его серые волосы, тон в тон с серым лицом. Тонкие багровые ручейки стекают к подножию холма, впадая в лужицы и озерца. Там, у основания, трупы самураев и коней перемешались в крававую кашу, утыканную стрелами и поломанными доспехами. Вновь поднимается взгляд от мертвецов к живым, пересчитывает лучников и останавливается на раненных офицерах. На юном Вакомоне, с побогровевшим шёлком вместо глаз, на Жуньё, чей нагрудник поделён на двое, как и грудь под ним. Среди шума утихающего сражения прорывается чей-то голос. Не сразу сёгун понимает, что голос этот его.
- Построиться. Огонь по моей команде. Цель... -
Упирается взгляд в хатамото. Так мало их осталось после безуспешной атаки, однако виднеются ещё доспехи Коэру, рыжий ус Вакамонова ослепителя.
- Вороны клана Мияда. -
Самураи послушно встают в шеренги, натягивают тетиву и накладывают стрелы.
- Готовсь. Целься. Пли. -
Ещё не успевают стрелы опасть, унести жизни конников и завершить бой, как уже отводит взор сёгун, снимает шлем и возвращается в ставку. Лишь тогда он понимает, что дождь не прекратился. В пылу и шуме битвы он перестал слышать ровный стук капель, не замечал как намокло лицо. И он стирает влагу со лба, и кровь с наконечника копья.
- Бой окончен. -
• • •
На поле стоит самурай. Рядом верный конь, а под ногами мертвецы и грязь, в которую прошедший дождь обратил землю. Он смотрит, и вспоминает времена, когда эти изуродованные трупы были его товарищами. Ещё вчера он спорил с Фуруи о природе страха, ещё вчера с Уширакарой расставлял кости в маджонг, и в который раз поучал Рёюна не бахвалиться по пусту. Не впервой ему терять товарищей, и не в последний раз он скорбит по ним.
- Вы хорошо справились, сенсей. -
Ему незачем оборачиваться - звонкий щебет Ёшикосэ он узнает из тысячи. Ученица точно знает, где искать своего учителя. Каждый бой кончается этим - и она привыкла. Как обычно она подходит ближе, спешившись близ неподвижной фигуры в доспехах.
- Вы сломили дух врага, и лишили клан Мияда лучших бойцов, а потери не столь велики как могли бы быть. -
Она-бугэйся косается его плеча, её ободряющая улыбка контрастирует его скорбному лику.
- Потери не столь малы как могли бы быть. -
Отвечает сёгун не отрывая взгляда от растоптанных асигару и самурай под ногами. И тянется рука к мечу - велико искушение: один удар, и никогда больше ему не придётся терять товарищей, погружать руки в кровь, никогда больше...
- Они были готовы, сенсей. -
Он поворачивает голову, разрывая визуальный контакт с остекленевшими глазами крестьянина.
- Они шли в этот бой зная, что могут умереть. Не корите себя за их выбор. -
Рука сжимается, ухватив цель, и поднимает пойманную ладонь Ёшикосэ на уровень глаз.
- Довольно оплакивать мертвецов. Подумайте лучше о живых. Чикай-доно уже наверняка прибыл в столицу, и рассказал о вашем подвиге регенту. Поспешим. В честь победы наверняка устроят пир, и негоже виновнику торжества пропускать всё веселье ради скорби о погибших. -
Он кивает, впервые за сутки позволяя улыбке сменить печаль и задумчивость. Два солдата возвращаются к своим коням.
- К тому же Чию-тян и Иши-тян наверняка соскучились по своему отцу. Вы ведь едва успели повидаться после той компании в Кинишинайдо. -
Он кивает - из двух семей, кровной он уделяет куда меньше времени, нежели братьям по оружию. Последний краткий взгляд он бросает за спину, на удаляющиеся тела. Однажды и он примет свой последний бой. Однажды, но не сегодня.
|
— Конечно, не поверят! — девчонка отложила в сторону бесполезный тубус и взглянула на птицу, удивлённо вскинув брови, как будто ей странно было соглашаться с очевидным. — Но если мы найдём, что ищем, и успеем вовремя отсюда убраться, никому ничего объяснять уже и не придётся. И врать больше не придётся. Ну… не сегодня.
— Не могу поверить, что я вынужден помогать тебе в этом, дорогая моя, — птичка склонила голову, уставившись крохотным чёрным глазком на девушку, сосредоточенно растаскивающую чужие вещи. Точнее, не «чужие» вещи. Принадлежавшие известно кому. Конкретно магистриану. Пугал ли её титул, или последствия, или в ней осталась хоть капля совести, но в движениях её худых рук сквозили бережливость и почтение, неподходящие этому спешному и, откровенно говоря, наглому обыску прямо средь бела дня в сенаторской вилле, полной народа. — Меня поражает твоё стремление, но мне казалось, тебя влекут новые горизонты и знания, быть может, слава, а вовсе не… смерть. Кража сведений прямо из рук императорского агента, я снова повторю, это деликт совсем иного рода, нежели кража овощей из повозки на дороге. За последнее я и не осуждаю, заметь. Нам обоим нужно было что-то есть, — Эвпатрид перелетел на край стола. — Но бывают и более безопасные пути: я мог бы посидеть и послушать, о чём будут говорить вечером в этом негостеприимном доме, пока ты изучаешь Новиодун.
— И? Как ты можешь быть уверен, что хоть кто-нибудь случайно обронит название этого проклятого корабля? И что ты будешь в этот момент рядом? Мы не можем оставлять это на волю случая, Пат! Хватит говорить глупости, — девочка замахала на него руками, сгоняя птицу с места, заставляя вспорхнуть и сделать круг под потолком. — Лучше бы помог!
— Я и без того сделал для тебя немало, — парировала птичка, перелетев на окно. — Но не похоже, что ты это ценишь. Я отказываюсь. И умоляю тебя уйти, пока не поздно.
— Я ценю! Просто… Хватит меня этим попрекать. Что я должна сделать, по-твоему? Вернуться назад? Так тебе будет спокойней? Так тебя устроит? — воровка уязвлённо засопела, принявшись ворошить магистраиновы пожитки с новым рвением, между тем чувствуя, как начинают гореть щёки. Она почесала липкую шею, убирая ногтями спутанные, щиплющие кожу волосы. Неприятно признавать, но в этом споре правда была за Эвпатридом, и от этой правды в стенах кабинета, в который она проникла без спросу, деться ей было некуда. Наконец она сдалась, разогнулась и виновато посмотрела на своего необычного друга: — Прости, Пат. Домой мы не вернёмся. Я не могу. Не могу сидеть взаперти, пусть и в заботе и уюте, но зная, какая скучная меня ждёт судьба…
Сверху раздался приглушённый стон, и её горячая речь на этом оборвалась. К счастью для Эвпатрида, потому что он слышал её уже не в первый раз. Но маленькая птичка ничем не выдала своей радости, скорее напротив.
— Тебя это огорчает?
— Конечно, нет! — девчушка вспыхнула сильнее прежнего, зачем-то посмотрев под потолок и тут же, устыдившись этого глупого действия, себе под ноги. — Какая мне разница, чем он там занимается? И с кем. Это Афродита, должно быть, издевается надо мной. Почему именно сейчас?.. Пат?
Чирик!
Пат встревоженно подскочил. Раз, затем другой. А после вспорхнул и перелетел на ручку двери.
— Что там? Пат? — маленькая воровка обеспокоенно обхватила себя за плечи, защищаясь от чего-то, чего ещё не видела. Птичка снова чирикнула, и это как будто подхлестнуло её. Девчонка подскочила к двери и осторожно приоткрыла. — Это... шаги? Кто-то идёт! Что мне делать?
— Не шуми. Я посмотрю, — Эвпатрид взмахнул серыми крылышками. — Я вернусь в окно, если всё совсем худо. И ты спрячешься. Как ты умеешь.
Он выскользнул в щель, а девочка, мягко толкнув дверь, отступила к столу. Может быть, у неё оставались последние секунды, чтобы найти среди бумаг единственно нужную.
-
+
милашка
-
Отличный пост!
Вот прямо твоя роль.
Кстати, я только почитав тебя понял, что у нас прямо Пулман получается) По ряду пунктов) От спутника-животного и побега из дома до... Некоторых личных дилемм.
-
Не могу сидеть взаперти, пусть и в заботе и уюте, но зная, какая скучная меня ждёт судьба…
- У вас тренинги?
- Нет.
- Семинары?
- Нет.
- Практические занятия?
- Нет. Просто психотерапевт.
- Скучно!
- Скучно? Я б так не сказал!
(с)
|
-
- Спасибо всем, кто болел за меня! Отец, тренер - спасибо за ваши наставления! Мама, спасибо за то, что ты есть!
- Хочу сделать ещё одно заявление! Половина выигрышных денег будет пожертвована на лечение Дангмолу Чакри. Прошу вас пожертвовать сколько сможете, каждый бат пойдёт на благое дело! Еще раз спасибо!
Здорово.
|
|
Эта война была проиграна.
Ха. Сейчас об этом достаточно легко судить — когда немилосердно ноют ребра, подбит глаз, на уголках губ запеклась кровь, а десятки товарищей уже погибли от сепсиса после того, как грязь и дерьмо попали им в открытые раны. И правда, легко. Вот только сигналы к этому были. Доходили с полей сражений один за другим, как обыкновенно вспыхивают тревожные огни на холмах. Уже на втором поражении стоило начать думать, что именно происходит не так. Откуда вдруг берутся поражения, и связано ли это с волей богов. Когда дружины готовились выступать на Аргенторат, старейшины приказали гадать на крови пленных. Эморри помнил как сейчас — три дюжины италиков, неровные рваные раны на шеях, оставленные тупым ритуальным ножом, и темная, ржавая кровь, ручьями льющаяся в ритуальные котлы. Тогда кровь молчала. По его мнению это был недобрый знак, но старейшины решили иначе. "Кровь не обещает благ, но и не говорит дурного! Стало быть, к чему отказываться от похода?".
Кровь не обещает благ.
Потом уже пришло понимание — Рим не был просто одной из многочисленных жертв набега, а "все люди" — прославленными добытчиками. Роли изначально определились противоположно. Алеманны, подобно крысе, выныривали из половой щели к хозяйскому столу, хватали кусочек покрупнее, а затем устремлялись обратно. Хозяин же дома, Рим, внимательно следил за крысой, думая, что с ней можно сделать. Пробовал разное. Ошибался. Нес потери. Но когда изучил повадки крысы в должной мере, та тут же и попалась. Римлянин пустил алеманну кровь. А пустив однажды, отточил это умение до бритвенной остроты.
Италик был никудышным воином, но образцовым солдатом. В бою один на один против алеманна у него не было шанса. Но в сражении три италика трем алеманнам уже давали уверенный отпор. Сто италиков обращали в бегство сто пятьдесят алеманнов. А тысяча италиков разбивала три тысячи алеманнов наголову. Строй, выучка, дисциплина и сноровка в уничтожении людей не бросались в глаза по-началу, но чуть позже приводили в ужас. Обманный финт в голову, укол в бедро, добить. Труп. Финт, укол, добить. Труп. Финт, укол, добить. Финт, укол, добить. И так, пока у врага не кончатся люди. Или пока он сам не побежит, вытряхивая по дороге содержимое портков. Это не просто не сражение — это даже не забой скота. Это жатва. Юные колоски кто шестнадцати, а кто и четырнадцати зим от роду просто опадают один за другим. Мелькают гладиусы из-за стены щитов, играючи, словно бы мимоходом обрывая жизни. И с этим ничего нельзя сделать.
Разумеется, при таком порядке вещей путь, выбранный Хнодомаром — "собрать побольше людей" — вел к обрыву. Аргенторат был готов. А после того, как их взяли в плен, Эморри узнал, что корнуты побывали на островах Рейна. Байнобавд отправил под меч тысячи некомбатантов. Женщин. Стариков. Малых детей. Глупо было злиться на них за это, глупо было проклинать и насылать кары богов. Рим просто выставил счет. За каждый сожженный дом и за каждого пленного, на чьих внутренностях довелось гадать. Алеманн посеял кровь не на той земле. Там, где обычно всходили слава, богатство и добыча, ныне взошла лишь смерть.
Кровь не обещала благ, Эморри. Так что с тобой она сыграла по-честному.
Этот человек смотрит на тебя — презрительный и надменный; облаченный в свежую льняную тунику, не подобающую месту, где люди валят прямо под себя. Наступает новый день. Солнце показывается на востоке, и монументальная тень Вечного Города накрывает Европу.
— Говори.
|
-
Я понимаю, что это безобразный троллинг, но удержаться невозможно))). Эрвиг встал, зацепил большие пальцы себе за ремень и надулся, всем своим видом изображая важность и уверенность.
- Веди.Эрвиг развернулся и буквально вылетел из этого места
|
|
|
-
- Извольте сперва убрать отсюда дам. - громко и четко произнес Рауш
Красаучег!
-
Потому предлагаю оставить политику нашим командующим и обеспечить пока сохранение порядка в городе.
Интересный вариант ответа, не самый ожидаемый!
|
- Требоний был сожжен. Об обстоятельствах суда тебе лучше расскажет сам Луций, - уклоняется Флавия от ответа. - Ты же наверняка его расспросишь. Подробности расследования мне неизвестны. Суд был быстрым и вряд ли содержал необходимые процедуры. Мы были вынуждены бежать от возмездия готов, поэтому все случилось в спешке.
Раз Аврелиан говорит, что готов дать Луцию корабль и поручить ему выкуп Марка, значит, он не собирается уничтожать Луция. Считает его ценным человеком. Хочет перекупить у Софрония, привязать к себе. Не так уж это страшно. Нас все время кто-то покупает и перекупает. Никто не свободен. Никто.
- Аврелиан, я плохо знаю Луция и могу обманываться, я неумна и доверчива, пусть так. Но он показался мне человеком, для которого Рим - не собственная выгода, не корысть, не тщеславие... сам Рим, понимаешь? - не пустое слово. Ты много знаешь таких людей, Аврелиан? И я немного. Хотя для кого-то это скорее порок, чем достоинство. Я его уважаю за это, а не за тот вздор, который я тебе раньше наговорила... Но, Аврелиан! - не выдерживает она. Чего уж там, содержимое доклада Луция и ее письмо лежат в его покоях для работы.
- Все так и есть! Обозы с продовольствием до готов не доходят, в города их не пускают, они голодают и болеют, продают в рабство детей, чтобы выжить... Я сама видела! А ты - ты разве не знал? Этим пользуются враги Рима, их военачальники и колдуны, они не скрываясь говорят, что римлянам нельзя верить, что римляне пообещают, а потом всех уничтожат. Есть вожди, которые верны слову и все еще рассчитывают на союз из-за угрозы гуннов, но их голос все менее слышен, его заглушает голод и отчаяние! И двое из них убиты ядом... Мой слабый женский ум, конечно, не может судить о таких вещах, но... ты скажешь, все это ничтожно? Что мы своими руками превращаем союзников, хоть невольных, во врагов - не имеет значения? Не рассказывай мне притчи о дурных дочерях, я все еще люблю его - но не его дела! А ты - чего хочешь ты? Ради чего ты все это делаешь? Нет, не то, что происходит сейчас, а...
Флавия осекается. Разве он ей скажет? Птичке и фиалке? Она достаточно наговорила, но наверное, такое он слышит от нее в первый и в последний раз. Впервые за все время Флавия всерьез думает: я уйду в монастырь. Это выход, наверное, единственный. Раньше судьба монахини казалась ей разновидностью пожизненного заключения, а теперь - возможной свободой.
- Я поеду. Луций здесь не причем, если ты что-то подумал... Нет. Я устала от лжи, Аврелиан. Прости, если я говорю не то, что ты хотел бы от меня услышать. Тебе не повезло с женой. Мне... очень жаль. Скажи Флавию, что я его люблю. Больше всех на свете. Спасибо , что отпускаешь меня.
Може быть, Аврелиан и на этот раз поймет, что он должен ее отпустить, чтобы она вернулась. Если Аврелиану это все еще нужно.
А теперь уже точно - дальше тишина.
-
Читал этот пост и думал: а кто из них все-таки храбрее, Тамар или Флавия?
Тамар, конечно, девушка боевая, базару ноль. Но Флавия...
- Ответила Сафраку так, что он охренел
- Решилась пойти против отца ради своих идеалов
- Довериалсь Луцию, которого она знает 1-й день, и который видно, что хитрая скотина
- Отдала своего телохранителя, потому что это нужно для дела
- Едет к гуннам, везет драгоценности, отказывается остаться
- ЗАЩИЩАЕТ ЛУЦИЯ ПЕРЕД МУЖЕМ. Перед мужем который в случае её смерти станет опекуном её сына и распорядителем наследства.
Вот она вроде не умеет ездить на коне, стрелять из лука, рубиться на мечах, но... кто в случае чего лучше прикроет спину - ещё вопрос)))))).
|
-
Эрвиг встал, зацепил большие пальцы себе за ремень и надулся, всем своим видом изображая важность и уверенность.
- Веди.
Выразительно.
Если бы это была правда, то римляне вымерли, а все их женщины ушли бы к гревтунгам. А гревтунгам самим было бы типа норм?)))
|
-
- Будешь снизу.
Такая живая картинка, просто искренний респект.
-
Колдовской яд сделал тебя слабым?
Будешь снизу.
Tamar provocateur)))
|
-
Осторожный врач осторожен)
Чувствуется на самом деле жизненный опыт в персонаже, некая житейская мудрость.
-
Вот Квирина молодец. Сумел "рассказать все", не рассказав ничего. Впрочем, что-то подсказывает, что так просто он не отделается.
-
Сообщив сенатору о готах, Квирина замолк.
- Как вам это удается?
- Я профессионал.
- В смысле лицедей?
- В смысле врач.
|
Флавия
Ты хорошо помнишь тот день, когда в последний раз пыталась поговорить с мужем. Тогда Аврелиан почему-то решил, что ты желаешь с ним развестись, и внезапно открылось, что у него наготове полный объём твоего приданного, и конечно ты сможешь видеться с ребёнком и мы всегда сохраним благодарность и уважение друг к... В миг, когда ошибка раскрылась, супруг явно испытал немалую неловкость. Кому понравится знать, что в одном из многочисленных тубусов хранится свиток с полностью проработанным запасным планом на случай, если от ставшего обременительным партнёра понадобится избавиться?
Может потому у тебя стало больше свободы. Флавий не возражал, когда ты изъявила желание переменить веру. Время от времени отпускал тебя от себя "погулять" — до театра, рынка или ипподрома и обратно — всегда в сопровождении свиты. "Забота о твоей безопасности" конечно изрядно портила пирог, но на улицах, как за Дунаем, ты была госпожой Флавией Лупициной, и твоё слово было окончательным. Прежде чем исполнить твой приказ никто не смотрел на хозяина дома, дожидаясь кивка или хотя бы одобрительного взгляда.
Твоя привычная покладистость не вызывает подозрений. Аврелиан знает, есть линия, которую ты не пересечешь. Если не ради него, то ради вашего сына, будущее которого всецело зависело от карьеры и связей его отца.
В эту игру вы играете вдвоём.
И играете хорошо.
...
Ему нравится когда ты податлива. Когда ты откликаешься на всякое слово и мысль. В такие моменты он может даже проявить ласку. Провести ладонью по волосам и спине, снова и снова. Обычно так гладят кошек. Стоит ли говорить, что ты всегда предпочитала собак? Когда треплешь псов, не делаешь это так, словно они сделаны из стекла, а ты лишь смахиваешь с их шерстки пыль.
С тем же успехом, Аврелиан мог бы всякий раз, желая проявить нежность, гладить тебя шёлковой лентой.
Впрочем, с высокой долей вероятности, лента бы тебе понравилась больше.
— Твой отец ведь старый солдат, моя фиалка. Кем ещё тебе восторгаться если не теми, кто напоминает тебе благородного Флавия Лупицина? Так и я порой видя тех, кто умом и благородством духа напоминают мне моего отца, испытываю трепет и восторг.
Твой отец — надутый и высокомерный павлин, которого острословы сравниватели с ворчунами, злобными оттого, что им вечно давят не по размеру подобранные сапоги. С другой стороны, постарайся кто написать панегирик Лупицину, наверняка тоже будет приукрашивать достойную предков простоту в общении, суровость, решительность, жёсткость при необходимости...
Но для Аврелиана нет разницы между одой и моделью — пожалуй, эта разница ему даже безразлична.
Какая разница, добр человек или зол, притворяется железным или в самом деле сделан из железа?
Важно только то, чья рука держит маленькую пташку...
— Ты как всегда добра к человеческой природе, и благородство твоего духа и помыслов не может не наполнить теплом любое сердце, открытое твоим словам, моя прекрасная супруга. Если ты одарила этого человека своим уважением, то я конечно прислушаюсь к тебе, как всегда прислушивался. Твоё мнение важно для меня.
В переводе с Аврелианского: "Ты наивная дура, готовая спеть оду каждому кого зауважаешь вместо того, чтобы искать то, что можно использовать. Болванов это может умилять, а меня могло бы раздражать, не будь я так добр и терпелив к тебе. Теперь я понял что от тебя не дождёшься ничего полезного...", — Тут до него, видимо, доходит что-то в твоём рассказе, — "Ну или почти ничего полезного".
— Он казнил прокурсатора римской армии? Я знаю, у тебя блестящая память, о свет благородного рода и гордость нашего сына, так что может быть ты даже помнишь по какому обвинению? И какого звания, а главное, происхождения, был казнимый?
Ты чувствуешь что невольно подарила ему фигуру. Аврелиан юрист. Он в точности знает, какое обвинение подразумевает какое наказание. Возможно, даже точнее самого Луция. Каждую поправочку на благородство рода или прошлые заслуги, принятую начиная с Двенадцати таблиц.
Все те детали, которые могут позволить выкрутиться человеку вроде твоего отца, даже когда всё указывает на него.
— У каждого есть своя маленькая пташка. Что-то слабое и беззащитное, с мягкими перышками... Октавиан не любил женщин, но старшая дочь совершала много печалящего умы всех римлян и разбивающего сердце отца, и оставалась совершенно безнаказанной, в отличие от тех, на кого указывал Августу её несомненно весьма тонкий и изящный пальчик.
Супруг легко подносит к губам и целует твой мизинец.
Внезапный взгляд глаза в глаза и вопрос застаёт его врасплох.
Это серьёзный разговор.
Как тогда, в день, когда вы чуть не развелись.
Ты почти видишь, как Аврелиан один за другим перебирает в памяти заготовленные черновики, ища наиболее подходящие, компилируя, внося правки...
— Ты знаешь, у меня нет секретов от тебя.
Произносит он наконец.
— Мы полагаем, — кто второй в этом "мы", ты могла бы догадаться даже будучи совершенно пьяной и к тому же разбуженной среди ночи, — что определённые события могут быть... Неверно освещены в отчёте магистриана. Как ты заметила, он провинциал, прямой как палка, любитель варваров и к тому же блудник. Такой человек может многое преувеличить и во многом потерять меру. Поэтому я составлю собственный отчёт, который отвезу в Константинополь и вручу лично Августу.
Аврелиан чуть качнул головой.
— Конечно, это лишь одна из возможностей. Возможно, Луций Цельс Альбин проявит воспитание, благородство духа, мудрость и дальновидность не позволяющие усомниться в нем. Будет строго придерживаться данного ему задания.
В последней фразе слышится что-то опасное. Практически угрожающее. Кесарий на месте брата наверняка едва ли не рычал бы: "Тебя послали зачем? Гуннов искать или под римских патрициев копать? Да мы сами кого хочешь закопаем! А если не веришь, сука иберийская, так ты вспомни, что следующие два месяца ты будешь месить сапогами грязь, а мы будем в Константинополе, и у нас есть право доклада императору. Уж мы всё расскажем и про твою семью, и про прошлое, и про то, как ты варварских князьков приближаешь, и как римлян казнишь! И если ты думаешь что сможешь отправить свою бумажку тайно, думаешь у нас в твоей службе нет друзей, родных, друзей родных? Мы — Рим. А ты просто инструмент. Так что знай своё место!"
Твой муж терпеть не может громкую прямоту.
Некогда ты думала что он мог бы сделать ради тебя. Возможно, скоро ты узнаешь, что он готов сделать ради вашей семьи.
Есть разница.
Но только не для Аврелиана.
— В таком случае эта мера безусловно окажется излишней, и я буду рад оказать Луцию Цельсу Альбину любое содействие в его работе. В конце-концов мы все можем стать отличными друзьями!
Лучезарно заканчивает супруг.
Вот прямо сияет от счастья, радости и веры во всеобщее братство высокородных римлян
-
И хотя театральные звонки придумают через полторы тысячи лет, ты не хочешь знать, после какого звонка начинают играть трагедию в Риме.
В этом посте прекрасно все, но прекраснее всего вот это).
-
Это все очень классно, выдержано и вкусно. Спасибо!
-
+
Вот как Мастер успевает так писать?!
-
Мастер интриги, однако.
Нет, ну все точно в сторону "Игры престолов " повернуло.
|
У Флавии не было ни времени, ни особого желания подготовить для супруга ответное восхваление в стихах. Аврелиан, конечно, цитирует ее любимого Катулла, но она бы предпочла, если бы он коротко и крепко сжал ее руку и шепнул: "Здравствуй. Я скучал." Но это был бы не Аврелиан.
Десяти лет Флавии хватило с избытком, чтобы прекратить попытки полюбить Аврелиана, подружиться с Аврелианом или еще как-то сблизиться с ним. Ей удалось устроить свою жизнь так, чтобы они были удобны друг другу и чтобы она не страдала. В остальном - никто в жизни не имеет всего, чего хочет. Сейчас Аврелиан почти без слов, одной своей улыбкой дал ей почувствовать поводок на шее. Отец напоминал дубину, Аврелиан - шелковую удавку, но для нее суть была одна. Всего две недели свободы. Вкушая, вкусих мало меда...
Но какова сила привычки. Флавии потребовалось несколько минут, чтобы нацепить привычную маску и сиятельно улыбнуться в ответ. Удалось? Отлично.
- Конечно, дорогой. Я скоро вернусь. Жестоко было бы заставить тебя одного нести бремя хозяина дома. У нас гости, позволь же мне разделить с тобой эти хлопоты. Да, прекрасная вилла, я вижу; впрочем, другого и нельзя ожидать от человека со столь совершенным вкусом.
И ни одного вопроса: почему, зачем, что случилось?
Аврелиан не любил животных вообще и собак в частности, и удивления его приказ, слегка замаскированный под просьбу, не вызвал. И все же Флавия не могла отделаться от смутного чувства тревоги. Ей как-то особенно не хотелось расставаться с собаками. Что, без них она не чувствует себя в безопасности? Даже здесь, в Риме, в роскошном доме, рядом с Аврелианом? Вздор... Сейчас собакам принесут поесть. Она поговорила с ними, как всегда, потрепала по загривкам, а потом зарылась лицом в жесткую шерсть и заплакала беззвучно, без слез, давясь спазмами, схватывавшими дыхание.
Пожалуйте в вашу золотую клетку, матрона Флавия.
***
- Что я думаю о Луции? - Флавия задумалась. Перспектива слить Аврелиану Луция вместе с его кареглазым воробушком вызывала у нее внутренний протест. А собственно, почему? Только потому, что Луций единожды в ее присутствии скинул свою собственную маску человека из камня и стали и обнаружил, что у него есть эмоции? Почти сорвался на брань и крик, говоря о том, что его возмущало и заставляло гневаться и страдать, и это было неожиданно, словно он при ней проявил слабость и открылся со своей человеческой, уязвимой стороны, как живой человек, чего Аврелиан ни разу за десять лет ни разу себе не позволил. Да полно. Что мне Луций, что я Луцию? Как глупо. И все же... Флавия заговорила медленно, взвешивая каждое слово. Нельзя, чтобы Аврелиан решил, что она восхищается Луцием. Нельзя, чтобы Аврелиан решил, что Луций не просто хорош, а хорош настолько, чтобы представлять для него, Аврелиана, какую-то опасность или препятствие.
- Луций умен и решителен. Хороший руководитель, разбирается в людях. Умеет просчитывать последствия своих и чужих поступков, при этом умеет уступать, если обстоятельства непреодолимы. Жёсток, может быть очень жестоким, но его должность это предполагает... Тебе не кажется, что я сочиняю Луцию оду? - засмеялась она, стараясь, чтобы ее шея и плечи были совершенно расслабленными, сейчас, когда она находилась так близко к Аврелиану, он не должен чувствовать в ней ни капли напряжения. - Ладно, вот тебе капля желчи в бочке меда: ты бы не назвал Луция приятным собеседником и вряд ли смог с ним подружиться, он не в твоем стиле, его манеры прямолинейны, старообразны и носят налет провинциальности. Эдакий суровый "старый солдат," грустящий о старых добрых временах. Мне показалось, что порой он чрезмерно старается поддержать репутацию человека, чье сердце и разум окованы железом. Может быть, достаточно, Аврелиан? А почему ты думаешь, что у него вообще есть свой воробушек? Умные люди, - произнесла она, держа в уме "такие как ты", - "воробушков " не держат или прячут их очень далеко. Он обласкал и приблизил к себе какого-то пленного варварского князька, даже отдал ему меч казненного им прокурсатора, представляешь? Ах, ты еще не знаешь эту ужасающую историю... Но это совсем не то. У него есть также рабыня-наложница, но мне не показалось что эта женщина много для него значит. Я бы почувствовала. Женщина для удовлетворения всем известных потребностей , - Флавия бессознательно съехала на его способ выражаться. Аврелиан сам узнает завтра же про существование молоденькой любовницы Альбина, он никогда не пользуется только одним источником информации...
- Что еще? Аврелиан, я не настолько близко знаю Луция, чтобы судить о его слабостях. Ты же не просил меня его очаровывать. А можно, теперь я тебя спрошу? - она села в постели, так, чтобы видеть лицо Аврелиана. - Почему ты здесь и к чему все это представление? Ты можешь мне рассказать, что случилось? Мне кажется, я заслужила немного твоего доверия, не так ли?
Она ни разу не спросила мужа о Флавии младшем, хотя ей очень хотелось. Он был ее воробушком. Аврелиан знал.
-
Она поговорила с ними, как всегда, потрепала по загривкам, а потом зарылась лицом в жесткую шерсть и заплакала беззвучно, без слез, давясь спазмами, схватывавшими дыхание.
Красота) Флавия волшебна
-
Сейчас собакам принесут поесть. Она поговорила с ними, как всегда, потрепала по загривкам, а потом зарылась лицом в жесткую шерсть и заплакала беззвучно, без слез, давясь спазмами, схватывавшими дыхание.
Пожалуйте в вашу золотую клетку, матрона Флавия.
Здорово!
|
Игра рискует не быть доигранной до конца, но Кэйли очень любит Патрика таким. Конечно, она любит его любым (и намного больше, чем шоколад!), но бывают моменты, когда он кажется ей немного нерешительным, в чем-то даже безразличным. Не к ней, нет, а к жизни в целом. К тому, что и как с ним происходит. Спросишь его, бывало: «Куда пойдем?» или «Чего бы тебе хотелось?», а он лишь пожмет плечами или бросит рассеянно что-нибудь вроде «да все равно» или «куда захочешь». Кэйли понимает, что он может просто устать на работе или ему действительно неважно, куда, лишь бы с ней. Ей и самой чаще всего хочется просто быть рядом. И говорят же, что у мужчин не всегда хорошо с фантазией и надо подсказывать и направлять. Она и не против выбирать, придумывать и проявлять инициативу, тем более что Патрик охотно соглашается на любые ее предложения, даже самые глупые. Кто бы еще пошел с ней в веревочный парк и прыгать на батутах без вот этого вот «мы что, дети?»? Кто бы внезапно среди ночи («Смотри, какая луна! А давай…») полез на крышу с пледом и даже остался там, несмотря на следы жизнедеятельности птиц и прочую грязь? А уж догадаться, что она может предпочесть пейнтбол очередной проходной мелодраме, вообще мало кто сможет, если прямо не сказать. Но все равно так приятно, когда он делает ей сюрпризы. Как вот с Грецией — она о таком даже мечтать не смела, а он взял и предложил. И оно ведь происходит вот прямо сейчас. С ней. По-настоящему.
Поэтому она особенно любит Патрика таким. Когда его охватывает страсть, он очень хорошо знает, чего хочет, и Кэйли не нужно ничего выдумывать. Она просто доверяется ему, позволяя себя вести и себе улетать. Очень скоро она теряет способность думать, почти переходя в то измененное состояние сознания, которое безо всяких наркотиков возникает в моменты близости с любимым человеком. Она отвечает на его поцелуи, ловя его губы своими и пытаясь его обнять и притянуть ближе к себе, чтобы чувствовать его как можно больше, будто стремясь слиться в одно целое. Подается бедрами навстречу его требовательной руке, прижимаясь еще сильнее к ладони и почти жалея о том, что прослойка ткани не дает его пальцам скользнуть внутрь. А ведь можно даже не снимать, достаточно чуть сдвинуть и…
Когда Патрик отстраняется, проходит несколько долгих секунд, прежде чем она неохотно возвращается в реальность и вспоминает об игре. А потом улыбается — и тому, что угадала, и тому, что теперь ей можно стянуть с парня шорты. И она скользит пальцами по его животу, нашаривает и расстегивает пуговку над змейкой и саму змейку, поборов желание «невзначай» пощупать, что же там в кармане. А вот желание запустить руку внутрь и погладить — не борет. Хотя и сейчас, как каждый раз, в момент первого касания — пусть еще даже через одежду — она чувствует легкое смущение и даже робость. Они проходят очень быстро, ведь она уже давно выяснила, какие прикосновения и ласки ему нравятся, но это мимолетное ощущение все равно почему-то остается.
— Вставай, — шутливо командует она.
Кэйли садится на лежаке перед Патриком, двумя руками спускает шорты на песок, не преминув в процессе погладить Патрика сзади и слегка коснуться губами спереди — раз уж ее лицо оказалось так близко. Правда, первый поцелуй пришелся в резинку от плавок, но ведь никто не ограничивает ее одним...
|
|
|
|
-
- Почему, несмотря на долг и честь, воины всегда сражаются лучше, если командир идет в атаку вместе с ними?!
Тут я вспомнил это:
Командира, у которого хоть что-то «вроде», солдат слушать не станет. Рот у командира не для всяких штук, а для команды. Половина людей, которых ты ведешь в бой, последнее, что в жизни слышат, это твою команду. Нахуя им напоследок блеянье слушать, а? Им и так помирать, хватит с них неприятностей. Пусть они слышат нормальную команду, которую можно понять только правильно. Пусть чувствуют, что они умрут, но дело — дело лежать не останется, дело сделается. (c)
|
|
Перед объявленным построением Архип успел получить обратно своё оружие, часть которого (ростовой лук и колчан стрел под него) он вытер насухо и перепаковал обратно в походный футляр. Кажется, всё возвращается на круги своя, только теперь пока что и за самим телохранителем Флавии Лупицины ходят его собственные телохранители. Смех смехом, но судьба его ещё не решена окончательно.
Поняла ли госпожа то, что он хотел сказать про людей и зло? Правильно ли передаст его слова магистриану? А тот что? И вообще, какой он? Тиран и самодур, или мудрый и внимательный командир? В начале похода, перед переправой и во время неё, Архип видел Луция разве что мельком, издалека, и никакого впечатления составить не сумел. Не его ума это было дело, о начальниках судить. У него вон своя была, а если подумать, то ещё и в наборе со своим отцом. Это же комит Фракии нанял победителя того рокового состязания лучников...
Сейчас, однако, намечалось что-то большое. Давненько Архип не участвовал в таких построениях, с позорными столбами да после жуткого ночного боя под ледяным дождём. Ёкнуло сперва под сердцем при мысли о вероятном наказании. Высекут при всех? Привяжут и прижгут что-нибудь? Глаз за глаз?! Но как лучнику без глаза!!! А колдуну каково теперь? Но ведь госпожа кивнула, почти оправдала, приказала вернуть оружие! А может... а может его бросят у этого столба на милость готов? Хотя каких ещё готов, звери-призраки из леса появятся раньше.
Из строя Архип выходил на едва гнущихся ногах, по пути едва не поскользнувшись у одной из луж.
А возвращался же, возвращался он совсем ошарашенным, прямо по луже, до дна на всю щиколотку.
Его наградили. Луций Цельс Альбин оказался строгим, почти суровым не смотря на бледный после отравления вид, рассудительным и лаконичным, не похожим на сухопарого морщинистого старика-ветерана. Напротив, подтянутая и стройная фигура, красивая осанка, цепкий взгляд внимательных глаз ー всё в магистриане дышало крепко-накрепко запомненной бодростью юности. Голос его не разламывал прутья клетки дождя громким тоном, а разгибал их и стремился к слушателям уверенностью, плавностью и чёткими сильными акцентами. Магистриан был оратором (или мог им быть при желании), и это чувствовалось.
Архип восславил Августа, стараясь говорить чётко и отрывисто, и чтобы в самом лагере готов было слышно, не смотря на дождь. Только выдержать взгляд Луция долго не смог, смутился, спрятался в полупоклоне. Что ж, Луций не Август, простит раз уже наградил.
Про виру и вину за нанесенное Тиесту увечье Архип в какой-то момент забыл. Словно то были мелкие проблемы старого Архипа-декуриона. Архипу-центенарию же надо было привыкнуть к своему новому статусу, примерить плащ славы, взвесить на руке на удивление тяжёлый дубовый венок. Намок что ли? Или то груз ответственности? А в чём именно она теперь у него состоит? А какже Флавия Лупицина? Всё сейчас Архипу казалось странным, неточным, расплывающимся как следы под дождём.
Ни додуматься самостоятельно, ни разглядеть госпожу подсказки ради центенарий не успел.
Вперёд вызвали того, для кого, видимо, позорный столб и предназначался. Трибуна, что помог легионерам отбиться в лесу. Прокурсатора, что арестовал Архипа. Совсем недавно стояли они друг напротив друга, и Архип думал, что возмутись он, и боевые товарищи, ветераны Звериного Леса, встанут единым строем у него за спиной. А вышло наоборот, и совсем не так. Теперь они все стояли единым строем за спиной Требония Артория Пульвиса. И стояли не ради его защиты.
Архип стиснул зубы и сжал кулаки. Этот человек честно дрался с волками в лесу, рискуя наравне со всеми! А может не должен был? Он трибун, он прокурсатор, его оружие не диковинный меч, а голова на плечах. И последствия ошибки такого человека ー не укус зверя и не вира за выбитый глаз. Вот она, ответственность.
Центарий выдохнул и обратился весь во внимание.
Стоило запомнить столь важный урок во всех подробностях.
|
-
и посреди этого инфернального видения - явился вдруг Аларих на крупном боевом коне и с окровавленной секирой в руке. И Ад следовал за ним.
Круто).
К счастью, все будет не совсем так. Аларих все же разорял Рим демонстративно, в стиле: "Эй, Гонорий, смотри, я разоряю Рим. Серьезно! Выходи уже из Равенны базарить!" А по факту, например, запретил сжигать и грабить церкви. Хотя в этой вселенной... кто его знает...)
|
-
"поп коммунистической религии"
|
-
Мне нравится юмор Аспурга)
-
Это топ, безусловно.
Зачем? Я не откушу.
Сказал Медведь.
-
Будь как дома, лекарь, я ничто не откушу!
-
Судя по всему сотрясения мозга нет
|
-
Вот за что мне ещё нравится Эдвора - она умеет огорошить))).
Бедный Оргир.
Он от таких вопросов охренел еще больше, чем я. Особенно заданных с детской непосредственностью))).
Особенно вот это:
- Может королева правда хорошая? Что думаешь?
Учитывая, что за хулу на членов королевской семьи простолюдинам в Таннвере обычно отрезают язык))). Я думаю, он сейчас представил, как 6-летняя принцесса такая за обедом: "А Оргир сказал, что королева дура!"
Тут как бы даже вариант "ну как вам сказать" - уже несколько небезопасный).
|
Не успел Тиест понять что к чему, а его уже тащат куда-то. Магистран умирает! Магистрана отравили! Проклятые готы! Со всех сторон какой-то бред, который лишь усиливает боль в голове. Грек лишь кивает, пытаясь сам идти а не оказаться затасканным к магистрату до смерти руками излишне рьяных подчинённых. В конце концов он вспоминает что такое быть магом, так что напускает грозного виду и стучит посохом, отгоняя от себя простых смертных. Он все же кое что еще значит, а посему идти может сам. Что и делает.
Декану он кивает лишь походя, нет времени задерживаться. В его ухо попадает "Руис". Опять он. Мятежный маг? Самозванный колдун? Представитель магии варваров? Заигравшийся во власть владыка ковена, который собрал всю сила что была и начал играть в бога? Ладно, с ним выясним позже.
А вот и Магистран. Уже стоит одной ногой в царстве Аида, а Судья готовится судить всю его жизнь. Римляне смешны, какими бы серьезными не были. Они взяли греческих богов и сделали их частью своей "системы". Для Рима весь мир был системой порядков, в которую надо было все или встроить, или разрушить. Единицы их понимали, что даже встраивая что-то в систему ты едва ли на самом деле добиваешься желаемого. Возможно встроенное даже не знает о том, что его встроили - столь велико и огромно оно, что бы обращать внимание на муравейник под названием Рим, который с какого-то перепуга куда-то их встроил. И вот очередной римлянин хватает ртом воздух, хозяин судьбы и житель великой империи. Все они будут там, разница лишь в том что одни до конца пытаются строить мир под себя, а остальные понимают как он устроен.
- Угли здесь не помогут. Если не спасти дух, тело умрет быстрее, чем догорит щепа для розжига. А Судья осудит его куда быстрее, уж поверьте, - стараний этой парочки, девки молодой, да врача, тут явно мало. И хотя голова раскалывается, Тиест входит в шатер как подобает настоящим магам. Спина выпрямлена, посох звонко (обо что бы?) бьется об землю палатки. Взгляд суров и в меру справедлив.
Владыка судеб прибыл, а остальные могут лишь наблюдать.
Знакомые черепки уже в руке. Но теперь Тиест ловко обматывает черепком с именем "Ἀΐδης" правую руку Луция, черепком с именем "Μίνως" левую. Пусть думают, что он уже попал к ним в тенета, хотя на деле пребывает в мире живых. Они торопятся лишь забирать в царство, а дале очереди своей ждать можно до скончания времён. Знак Исиды снимается пояса, и кладется на грудь больного.
- Держите его, пусть не дергается, - Тиест бросает фразу двум помощникам, в надежде что они помогут, - я тут по приказу Декана. Так что не разочаруйте его. И что бы не случилось, дернитесь без дозволения, он умрёт, - ошибку с Архипом он допускать не будет. Маг вошел, маг тут власть, а остальные лишь подметки. Конечно лучше подход доброго пояснения происходящего, но времени тут нет на игру в доброго колдуна. А злые колдуны эффективны и понятны даже самым тупым лбам. И не тратят много времени на что да почему.
Следом из сумки появляется мел, особый, кровяной. Он похож больше не на мел, а на какую-то полутвердую пасту, которой Тиест начинает быстро чертать заклинания груди вокруг Знака Исиды.
- Η μεγάλη Θεά, δεν άφησε την προσοχή του δούλου σου ποταπή. Δώσε του δύναμη, δώσε μου πίσω τη ζωή του, για να αποδώσουν τον άλλο πράξεις για το καλό του λαού. Το όνομα του Άδη και του Μίδα, του Βασιλέως και του Δικαστή του κόσμου το υπόγειο, να τους πω να γυρίσουμε εδώ, Λούσιους Цельс Албин. Ακούστε τη φωνή μου, τον αγωγό στον κόσμο των ζωντανών από τους νεκρούς, τον αγωγό της Θέλησης της Μεγάλης Θεάς, την παρθένα, την αιώνια. Από τη μήτρα της βγήκες, την θέληση στην κοιλιά και πίσω. Γύρνα πίσω, για το χρόνο σου, δεν έχει τελειώσει, και το καθήκον σας ενώπιον κόσμος δεν έχει εκπληρώσει μέχρι το τέλος.
-
Не зря Квирина в свое время все на Метаксаса потратил.
-
Прям представил. Круто!
-
Греки, канешн, те еще понторезы, но куда мы без них со своей политикой и легионами? Спасибо! Магистриан тебе торчит!
И сам пост тоже крут!
|
Сообщение о том, что прибыл магистриан со свитой, застало Гектора у восточного дозора. Он быстро направился встречать, однако уже не доходя понял, что дело дрянь.
– Врача! Врача! – метнулось по лагерю.
Прошло всего несколько мгновений и Гектор увидел, что Луция, едва волочащего ноги, практически оттащили в главный шатер. "Командир явно не в лучшей форме." – подумалось Гектору. Вскоре стало понятно насколько он ошибся, как только переступил порог и увидел воочию каково состояние магистриана: внешний вид сложно было назвать просто плохим – Луций умирал. Это было очевидно, его словно перемалывали невидимые жернова.
Альбин хватает Татиона за руку, чуть ли не подтаскивает к себе, и после того как все выметаются из палатки, пересиливая боль, говорит, почти на ухо. Силы покидают тело с невероятной скоростью, но он таки смог вытолкнуть волю из своего тела. Разговор, а точнее сказать предсмертные, обрывчатые распоряжения, дались с большим трудом. Стараясь не упустить ни одного слова, Гектор даже перестает дышать: теперь при желании все внимание трибуна можно уместить на острие меча. Он весь сфокусировался на словах Луция.
Только Аделфус, лечить. Любой ценой. Метаксас. И дальше, быстрей! И после каждого имени – в памяти зарубка. Лицо магистриана перекошено то ли от боли, то ли от ярости. Зрачки расширены, а глазные яблоки испещрили сетки лопнувших сосудов. И венцом всему этому жуткий, окрашенный какими-то, чуть ли не демоническими красками, кровавый оскал.
– Да. Рим. - почему-то Гектор кивнул в ответ, вместо ответа по форме. Наверно потому, что увидел на ложе солдата. "Своего", а не выхолощенного* знатного ублюдка.
Слитным движением он поднялся и одел шлем. От ложа до порога трибун сделал пять шагов. Ступал не спеша, чеканя шаг, пока в голове формировалась последовательность приказов. Мысли же роились в фоне, где-то там, параллельно.
– Деканов ко мне! - едва показавшись на пороге, Гектор зычным голосом начал раздавать приказы один за одним, двигаясь к центру лагеря. – Что с обстановкой на постах? Доложить по форме, немедленно! – пока выслушивал доклад, на заднем фоне вполне четко сформировалась мысль: "Пропажа врача точно была не спроста!"
– Боевой порядок до особого распоряжения! – и словно в подтверждение приказа нырнула другая дрянная мыслишка: "Отравили на приеме – значит для них мы все уже мертвы и никто не переживает, что Рим ответит."
– Удвоить караулы, отмена паролей**. – очередная паскуда: "Забрали фураж, значит хотели связать в передвижении. "
Голов вскипала натуральным образом. Дыхание участилось. Гектор облизнул пересохшие губы, несмотря на капли дождя, стекающие по лицу.
– Двое у палатки магистриана – пускать по моему распоряжению. – и снова там же, на периферии: "Отравили только Луция, почему? Травили бы всех, к чертовой матери. Может хотели оставить "своих", нужных людей в живых?"
– По прибытию в лагерь Адэлфуса, доставить его к магистриану. Выполнять все требования. Любые. – трибун чуть не забыл о колдуне. – Тиеста Метаксаса найти и доставить ко мне. Живо!
У Татиона появилось стойкое ощущение, что время неумолимо утекает сквозь пальцы. В животе неприятно ныло. Хотелось чтобы все решилось быстро, раз жребий брошен. Здесь и сейчас! Пусть раздастся готский клич и покажутся шлемы. Он даже рывком обернулся, словно ждал, что увидит врага за одной из телег.
Вместо этого прибывает пропавший врач, которого тут же уводят к Луцию. Но и этих мгновений хватило Гектору, чтобы понять – он ранен.
– Кто был с ним? Что случилось? - трибуну чертовски важно знать что случилось. Как можно скорей. А мысли продолжают роиться, казалось бы сами по себе: "Мира не хотят, значит хотят оставить готов и остальные племена на съеденье гунов, так? Может это партия комита Фракии?"
Прибытие Требония должно окончательно пролить свет на то, что же произошло в этом проклятом подлеске. Гектор не хочет ждать и идет встречать трибуна лично.
– Что произошло? - Татион внимательно и напряженно смотрит в лицо Артория Пульвиса.
|
|
Краткое изложение произошедшего в игре
II — "В годы войны к ним Судьба была зла"
Луций Цельс Альбин и его свита, в составе Флавии Лупицины, Требония Пульвиса, Аспурга, Тамар и Атаульфа, направляются на пир к Алавиву, вождю западных готов (тервингов). По пути Алика, провожатый римлян, рассказывает, что последний обоз с продовольствием был две недели назад, а римские торговцы вынуждают готов продавать за еду собственных детей.
Пир сразу же начинается плохо — рабов (Тамар и Атаульфа) не пускают в пиршественную залу по обычаям готов, а при представлении гостей вождю оказывается, что полное имя Луция на готском звучит как "холодный половой член", что вызывает хохот варваров.
Алавив, впрочем, принимает группу любезно, пир начинается с ритуального обмена подарками в ходе которого вождь дарит Луцию взятые как трофей в последней войне "Размышления" Марка Аврелия", а Флавии — позолоченный кинжал.
Магистриана сажают на почётное место возле самого правителя, Лупицину — возле его сына, семилетнего Алариха, который незамедлительно предлагает римлянке стать его женой.
В это время Тамар и Атаульф попадают за стол для рабов Алавива. Де задирают Атаульфа, насмехаясь над ним и подозревая в содомии. Атаульф отбрыкивается, сдерживаясь чтобы не влезть в драку, но огорченный приёмом соплеменников напивается вопреки приказу Луция. Рабы-готы боятся появления на пире какого-то Руиса. Тамар выясняет, что речь о могущественном колдуне-вестготе, порицающем тервингов за отход от старой, языческой веры. Сжалившись над Атаульфом, готы рассказывают ему где искать его семью, но варвар
На пиру римляне стараются выяснить как можно больше информации. Луций рассказом о своей работе исправляет подорванное первоначальным хохотом положение, в то время как Флавия выясняет, что готы и Алавив в частности полностью поддерживают идею объединения с Римом и считают её единственно возможным путём для своего народа.
Аспург и Требоний вместе узнают о состоянии предполагаемого маршрута отряда — они выясняют, что отряд сумеет пополнить припасы через неделю пути в Тире, римском городе, отпавшем от Империи. Вызывавшая наибольшие опасения оборонительная линия, построенная врагом и соперником Алавива, противником объединения с Римом, Атанарихом, по словам готов стоит пустая так как Атанарих ушёл от гуннов на запад, в земли языгов. Но за Тирой земли опустошены и полны шаек мародёров.
Общая протяжённость дороги должна составить месяц.
В одну сторону.
В этот момент на пиру появляются новые гости — остготы-гревтунги, представители другого готского племени, тоже попросившего Рим о защите, но получившего от Августа отказ, и потому злые на Империю и не знающие, что делать. К ним примкнул и Руис, колдун, которого боялись рабы. Руис произносит речь о коварстве и лицемерии римлян. В ответ Требоний кланяется ему, Флавия замирает и только Луций находит силы ответить — требует у Алавива вмешаться, так что тот унимает колдуна.
Луций произносит речь, посвящённую тому, что лишь Рим спасёт тервингов от гуннов — на что Руис предсказывает, что Алавива убьёт дружба с римлянами.
Снаружи начинается дождь. Только Луций понимает, что это значит — утром размоет дороги и отряд вынужден будет либо остаться в лагере готов ожидая перемены погоды, либо бросить телеги с припасами.
Флавия беседует уже с двумя детьми — напористым Аларихом, не уступающих в попытках убедить римлянку выйти за него, и скромным Видерихом, мальчиком-царём гревтунгов, который пытается убедить Лупицину подарить ему одну из своих собак. Один из военачальников-гревтунгов, Сафрак, оскорбляет Флавию, но та заставляет мужчину умолкнуть — а Аларих и вовсе велит тому отстать от его женщины. Аларих рассказывает Флавии историю Видериха и народа гревтунгов — об империи гревтунгов Ойум, созданной великим вождём Эрманарихом, и гибели царя Витимира, отца Видериха, в битве с гуннами, что и привело к опустошению государства Ойум и бегству-миграции гревтунгов.
Начинаются состязания в кулачном бою. Луций принимает решение не выставлять бойцом Атаульфа — а вот Руис обманом заставляет участвовать на своей стороне Аспурга.
Условия боев подстроены так, что для схватки с чемпионом необходимо выиграть в двух других боях, так что к решающему бою претендент подходит измотанным. К тому же Требоний передаёт степняку волю Луция — тот велит проиграть последний бой.
Аспург грубо посылает трибуна и магистриана и выигрывает два боя из трёх, но в финальной схватке с Серой Молнией — чемпионом Алавива, происходит ничья, гот избивает степняка до потери сознания, но и сам оказывается в нокауте. Поскольку оба бойца лежат, по традициям тервингов должна быть объявлена ничья, но Алавив присуждает победу своему. Когда Руис пытается противостоять, вождь его изгоняет.
Колдун уходит.
Требоний в ходе пира получает донесение о тревожной ситуации в римском лагере — нападении толпы голодных готов, но следуя собственным мотивам, решает скрыть это донесение и посылает в лагерь собственный приказ, правда, отклонённый оставленным за главного Татионом. После того, как Луций заставляет Требония велеть Аспургу проиграть бой (и отказа степняка), между агентом и трибуном происходит ссора, после которой Альбин отправляет Пульвиса навстречу подъезжающим повозкам с припасами для готов. Трибун обнаруживает, что повозки попали в западню – кто-то выкопал в колее яму, но нападения не последовало. Более того, из повозок ничего не пропало.
В это время упившийся Атаульф начинает рассказывать тервингам, что Луций вовсе ему не хозяин, и вообще он не раб. Те подначивают бывшего гладиатора отправиться на пир и самовольно поучаствовать в боях. Чтобы уберечь Атаульфа от наказания, Тамар вырубает его ударом кувшина с вином по затылку. Потом девушка слышит прекрасную степную песню и отправляется посмотреть кто же поёт — нарушив этим приказ Луция быть поблизости. Совершенно неожиданно для себя, Тамар находит соплеменников-аланов, теперь возглавляемых её братом Эохаром. Тот представляется беженцем от гуннов. Между ним и сестрой происходит разговор, в ходе которого Тамар отказывается бежать с соплеменниками из рабства у Луция. Но когда девушка вернулась, вышедший встречать повозки Альбин лишь отчитывает её за отлучку.
Требоний и Луций встревожены — они опасаются, что в повозку что-то подбросили. Под навесом у длинного дома, припасы перекапывают, но ничего не находят. Внезапно из доклада одного из гонцов всплывает сокрытие Требонием положения в римском лагере. В бешенстве, магистриан отсылает трибуна в одиночку искать пропавших в лесу разведчиков.
Готы ждут подарков, пир вот-вот закончится. Луций предполагает, что вероятно либо отравлено вино, либо подброшен некий сосуд отличный по форме. Остановившись на второй идее, Альбин действительно отыскивает мешочек с медовыми лепешками, предположительно, отравленными. Выдохнув, магистриан подносит припасы Алавиву.
Тот раскрывает для самого себя, Видериха и Луция амфору лучшего вина из подаренного. Все трое пьют вино из кубков с тостом за Рим. Видерих просит Альбина написать императору о бедственном положении гревтунгов и их готовности служить Империи, но магистриан не даёт определённого ответа, обещав лишь подумать с обязательным условием сохранения изгнания Руиса. Луций чувствует лёгкое недомогание, но не обращает на него внимания.
Вскоре пир заканчивается. Луций в приватном разговоре с Алавивом просит для отряда проводника, вождь уговаривает его принять проводником человека из гревтунгов. В ходе беседы, магистриан догадывается о личности отравителей — ими оказываются те самые аланы во главе с братом Тамар, мастера ночных засад. Тем не менее от Алавива магистриан эту догадку, как и ситуацию с попыткой отравления, скрывает. Недомогание Луция не проходит и даёт о себе знать, но Альбин снова списывает всё на усталость.
Римляне выезжают обратно в свой лагерь. Уже показались сторожевые посты...
Внезапно, недомогание Луция становится сильным как никогда, он чуть не падает с лошади от сильной судороги, начинает задыхаться, кашляет кровью.
Запоздало, магистриан понимает — его всё-таки отравили.
|
|
|
|
Стоящая на походном алтаре, рядом с плошкой риса и чаркой саке курильница, заполняет ароматом благовоний все пространство под пологом шатра, вытесняя прочие запахи и помогая сидящему перед алтарем в позе лотоса, обнаженному до пояса высокому черноволосому мужчине, выгнать из головы посторонние мысли, сосредоточившись на словах молитвы, которые он вновь и вновь повторяет, почти беззвучно шепча губами. Там, за пологом из грубой белой ткани, продолжает жить своей жизнью шумный военный лагерь, оттуда доносятся звон стали, топот ног, чьи-то грубые окрики и конское ржание, но молодой мужчина с телом воина и душой монаха не слышит их. Он не слышит ничего кроме мерных ударов собственного сердца и собственного шепота, вновь и вновь произносящего священную молитву, многократное повторение которой, согласно верованиям школы Чистого Неба, является обязательным условием спасения из оков цепи перерождений.
– Уповаю на Небесного Императора, чье возвращение принесет порядок и мир. Уповаю на Небесного Императора, чье возвращение принесет порядок и мир. Уповаю на Небесного Императора, чье...
Мозолистая ладонь, с узловатыми длинными пальцами осторожно касается обнаженного плеча мужчины и в следующую секунду, он распрямляется подобно сжатой пружине, мгновенно вскакивая на ноги, разворачиваясь назад и выхватывая из коротких ножен на поясе, остро заточенный вакидзаси – все словно бы одним движением, кажущимся невероятно плавным, несмотря на свою стремительность. Лезвие клинка прижимается к горлу глупца посмевшего нарушить покой святого воителя, бешеный взгляд серо-стальных глаз, встречается с испуганным взглядом карих, над повязкой закрывающей лицо несчастного дерзнувшего вторгнутся в шатер...
Пауза.
Узнавание.
Также быстро как он вскочил на ноги, мужчина падает на колени, упираясь лбом в землю в почтительном поклоне.
– Мои глубочайшие извинения, Тёкэн-сенсей. Я был поглощен раздумиями и не услышал как вы вошли, поэтому...
– Тебе не за что извиняться, Синран – Опираясь на посох, тот кого назвали сенсеем наклоняется, помогая своему ученику подняться. Нескольких мгновений было достаточно невысокому монаху, чтобы взять себя в руки и в его голосе не звучит и ничтожной доли того страха, который только что отражался в его глазах – Это разумно для полководца сражающейся армии быть бдительным и готовым отразить вражеский удар, даже в своем лагере, среди союзников. Особенно учитывая что наш враг, похоже не чурается подлых приемов. Я слышал что возле лагеря поймали лазутчика, пытавшегося прикинутся монахом – Надвинув широкополую шляпу ниже на глаза, Тёкэн сокрушенно покачал головой – Поистине, мы живем в Эпоху Бурь, когда для людей не осталось ничего святого.
– Поймали лазутчика?! Где?! – Погасший было огонь в глазах сохэя, разгорается с новой силой, но в ответ на нетерпеливые распросы учитель только неопредленно машет рукой в воздухе
– Я не знаю деталей, Синран... и не уверен что я все понял правильно. Ты же знаешь, я священник, но не воин. Но ты можешь спросить у Энтина, он и остальные уже ждут тебя в ставке.
– Да... да конечно – Отступив на шаг и наконец вернув вакадзаси в ножны, темноволосый мужчина смущенно улыбается, стараясь за усмешкой скрыть неловкость – он и правда совершенно утратил счет времени и заставил остальных ждать – Мне нужно одеться... это займет не больше пары минут
Вскоре, уже облаченный в боевые доспехи, прикрытые белоснежным хаори, украшенным на спине иероглифами "Чистое Небо" и прикрывший голову белым платом – символом чистоты помыслов, полководец святого воинства, в сопровождении своего духовного наставника, покинул свое походное жилище направившись к куда более крупному шатру ставки. Близ шатра, подобно верному сторожевому псу дежурил Датэ, с насмешливой улыбкой наблюдая за монотонно славословящими Судзина сохэями (охрана ставки была поручена Гвардии Небесного Императора) и Синран жестом приказал ему следовать за собой (попутно одарив негодующим взглядом)
– Что?! Я же ничего не говорю! – Возмутился молодой самурай, послушно впрочем присоединяясь к процесии
– Вот и не говори – Согласно кивнул Синран, и откинув полог шатра ставки, зашел внутрь и поприветствовав собравшихся коротким поклоном, опустился на корточки рядом с разложенной на небольшом столике картой.
Выслушав доклады советников и генералов, задумчиво поглаживая короткую бородку, Синран нахмурил густые брови и обвел долгим взглядом остальных – от постукивающего сайхаем по колену Старого Тигра (поймав на себе взгляд молодого воина, Ясутора едва заметно одобряюще кивнул, совсем как в юности, когда Синран ещё носил другое имя), до звероподобного Горо, который с деланным недоумением смотрел на карту, ковыряясь пальцем в ухе. Затем сохэй Истинной Школы, протянул руку вперед, взяв один из лежавших на карте, помеченных иероглифами гладких камней, долженствовавших обозначать его войска – и наконец заговорил, выкладывая на карте план предстоящего сражения.
– Кодзабуро-сан, вы правы, почти наверняка они прячутся в лесу, ожидая нашей атаки. Правы также вы и в том, что сильнее всего наше наступление будет на левом фланге. Но глядя на то, как противник расположил свои войска, не думаю что он оставил в центре своих лучших воинов. Скорее всего в лесу нас ждут отряды асигару – и мой "брат" надется потрепать сильнейшие части моей армии, слабейшими войсками своей. Умно. И действительно, с этих холмов даже простые крестьяне с луками могут нанести определенный урон нашим войскам, будучи при этом хорошо защищены от ответного огня. Однако, полагаю оставить столь ценную позицию настолько слабо защищенной было ошибкой с его стороны. Действуя быстро и решительно, мы можем выбить врага из леса и из холмов – и потенциально захватить их сами, использовав против неприятеля. Раз уж Дайто и его генералы решили оставить там одних асигару скорее всего они уверены в том что они выдержат удар и не побегут при первых же потерях, но тем не менее – это просто крестьяне. Даже если мы не сможем обратить их в бегство всех и сразу, решительного натиска должно быть достаточно чтобы их отбросить. Поэтому, я думаю...
Решительным жестом, Синран двинул все камни на своей половине карты вперед, оставив лишь один почти у правого края. Два из камней он двинул ещё дальше, после чего постучав по одному из них пальцем, обернулся к Ясуторе
– Кодзабуро-сан, вы возглавите войска "Гвардии Небесного Императора" и обойтете врагов скрывающихся в этом лесу по левому флангу. Зажмем их в клещи между сохэями и "Дикими Обезъянами". В другой же лес ударят "Алые Тигры". Конечно, скорее всего враг будет осыпать нас стрелами, но, милостью Небесного Императора, ветер на нашей стороне. К тому же мы вышлем вперед наших лучников. Да, противник хорошо укрепился на холме, но опять же – это просто кучка крестьян с палками. Прикажите не жалеть стрел и посмотрим сколько они продержатся. Мы нанесем удар в центре, выдвинемся на левом фланге, а если враг попытается контратаковать справа – мы остановимся либо отступим и займем там оборону – Теперь палец сохэя постучал по крайнему правому камню – Поэтому "Праведники" и оставлены позади. Однако, остается ещё одна проблема... – Наклонившись через стол, молодой полководец взял камень символизировавший конницу неприятеля и резко сдвинул его вниз. Ударившись о "копейщиков" "конница" остановилась, а затем сдвинулась назад
– ... если конница Тамбы атакует нас напрямую, то она наткнется на копья "Золотых" и потерпит неудачу. Однако стоим им сдвинутся чуть правее... – Синран медленно сдвинул камень вправо – ... и они ударят прямо в самое уязвимое место на нашем левом фланге – лучников "Шуйцы Небесного Императора". Конечно это займет больше времени, но ударив здесь, они могут серьезно замедлить наше наступление, нанести нам большие потери и даже полностью прорвать наш левый фланг.
С негромким щелчком один камень ударился о другой и "лучники" кружась отлетели назад... чтобы быть пойманными второй рукой сохэя, который подхватил в правую руку другой камень, быстро поменял их местами
– Поэтому я предлагаю приказать лучникам перестроится, поменявшись местами с воинами клана Медведя. Тогда на правом фланге кавалерия противника встретит только наши копья.
Кадзабуро чинно кланяется: он и не сомневался, что возглавит самый сильный отряд. Но не может отказать себе в возможности понаставничать. Тем более, тема совета - война, а разве есть тема важнее?
– С вашего позволения, Синран-нюдо-сама. Тамба не дурак. Он не будет драться в одиночку со всей нашей армией. Его задача – ударить нам в бок, когда мы будем выкуривать врагов с утесов, а главная часть их армии развернется и ударит по нам. К тому моменту Тамба должен быть мертв. Иначе быть беде.
– Я разделаюсь с ним! – встревает Горо – Дайте мне отряд! Копейщики или конница – все равно! Я принесу его голову!
– О, я бы с радостью разделался с ним сам! – Синран, с хищной усмешкой подкидывает камень символизирующий вражескую конницу на ладони – Но сложно поймать конницу пехотой. Тем не менее, совсем скоро на поле боя должна прибыть наша конница, которую мы отправили во фланговый обход по вашему плану, Саруяма-доно. Пока же нам остается только надеятся что Тамба допустит ошибку и сам подойдет к нам.
*Хитрый план в смысле игромеханики*
Общее наступление - 1 приказ обычный
Ждать - 1 приказ обычный праведникам
Конец первой фазы
Вторая фаза
Лучники Медведя - Массированный обстрел асигару лучников на холме перед ними (особый приказ)
Алые Тигры - Наступать Любой Ценой на лес впереди (особый приказ)
Воины медведя и Шуйца - боковой марш друг к другу, меняем их местами (обычный приказ и обычный приказ союзному отряду)
Гвардия - кидаю туда Кодзабуро и наступать вперед (приказ за генерала)
-
– Уповаю на Небесного Императора, чье возвращение принесет порядок и мир. Уповаю на Небесного Императора, чье возвращение принесет порядок и мир. Уповаю на Небесного Императора, чье...
Кстати, крутая деталь вот это повторяющееся бормотание молитвы. Ровно так начинается старый винрарный фильм "И небеса, и земля", где что-то похожее твердит Кагетора (который будущий Уэсуги Кэнсин). Даже если это скопипастчено оттуда, получилось супер и Синрану очень в тему, а если нет - то вдвойне круто.
-
Красивый получился бой, пусть и короткий.
|
Тамар
Они сидели вокруг костра. Мужчины и женщины, старые и молодые. Печальные, но не сломленные.
Они сидели и слушали пару юношей, один из которых перебирал три струны из овечьих кишок, а другой пел, понижая при этом свой голос так, что в самом тоже появлялось что-то гудящее, жужжащее, рычащее...
Точно не человек поёт, а зверь или дух — но в самом гулком переливе низкого голоса, слышится что-то родное.
Слышится дом.
— Как мои наложницы укрываются от чужих глаз,
Великое небо укроется чёрным дымом,
Горящих домов изнеженных пахарей,
Что недостойны видеть красоту бескрайнего синего неба.
Мой конь пройдёт по их костям,
Слезы их жён смешаются с кровью мужей.
Я возьму богатую добычу,
И поеду домой,
В прекрасную Степь.
Я подъеду к камню,
Поставленному в память о благородстве моих предков,
Я оставлю предкам стрелу,
Я оставлю предкам овцу,
Я оставлю предкам дитя,
А однажды оставлю себя.
Ибо я достоин их славы.
С какой-то особенной нежностью ты замечаешь татуированные тела мужчин — рыбы на ногах, звери на руках и груди — замечаешь удлиненные черепа, след обычая бинтовать детям голову...
А вот куртки с длинным вырезом на груди — такие носят дома! Широкие шальвары! И сапоги перевязаны у щиколоток! И, конечно, оружие — неизменный атрибут мужчины.
В некотором отдалении от остальных ты видишь юношу, по обычаю вашего народа молящегося Сафу-громовержцу, воткнув в землю меч.
Сомнений нет.
Сарматы. Но из какого рода?
Чуть прищуриваешься, приглядываешься к волосам. Они светлые, но дело не в этом. Языги и роксоланы не стригут волос на голове и лице, и только аланы подравнивают их по обычаю своего рода.
Волосы... Острижены! Свои! Свои!
Стихает певец. Все взгляды устремляются на тебя. Подозрительные, изучающие взгляды. Аланы живут в этом лагере, но их мало, и они здесь чужие.
Совсем как вы.
Совсем как ты.
Внезапно, молящийся мечу юноша оборачивается, и ты видишь его лицо. Но что ещё важнее, он видит твоё.
Язык отнимается. Слова изменяют вам обоим.
Без слов, он подходит к тебе и заключает в объятия.
— Сестра.
В мыслях — одно слово, одно имя.
"Эохар"
Ты помнишь. Помнишь родную прикаспийскую степь. Когда-то он учил тебя гадать на ивовых прутьях и подсаживал на твою первую лошадь. Показывал как на скаку метать из лука стрелы так, чтобы попасть точно в цель. Он же объяснил тебе значение боевого клича вашего народа — Marha.
Марха значит "Убивай". Не бери пленных, не сомневайся. Просто сдела то, что необходимо.
Но Marh это также солнце.
Жестокое солнце, светящее воинам, чтобы те видели друг друга и могли друг друга убить.
Эохар не поехал с вами в Армению. Он был послан с каким-то поручением — но так и не вернулся.
Ты четыре года считала считала его мёртвым.
А сейчас встретила там, где не ожидала встретить.
Кажется, это было взаимно.
— Отец? Мама?
Спросил брат тихо.
Если бы ты знала.
Убили ли их римляне? Продали ли в рабство? Удалось ли им бежать?
Скорее всего правила печальна. Но стоит ли Эохару знать эту правду?
|
-
Как считает уважаемый совет: стоит ли попытка изловить Кэору-доно живьём усилий? За более чем уместный вопрос! Wanted dead or alive
Kaoru Ran
Reward: 20 000 Koku
|
|
-
Суровый Аспург)
-
Смелый парень.
|
|
-
Какие же прекрасные, просто чудесные посты ты пишешь! "Клинками не угрожают" — прямо очень атмосферно. И две фразы)
Ну и само решение замечательное)
-
Alanian kiss по аналогии с Glasgow kiss))).
|
Не. Они, по ходу, действительно не понимают, с кем связались. Бойцы решили довести взводного до бесконтрольного, бессмысленного и беспощадного отстрела.
Отвратительное паясничество первого Вацлавс, на собственное удивление, стерпел, хотя лицо выразило предельное отвращение. Но, блин, второй... В общем, молодец. Добился своего.
– Несправедливо? – Фрайденфельдс аж задыхаться начал от возмущения. – Несправедливо?
Комвзвода в один прыжок оказался у Ульянина и взял его за шиворот. И сразу же повел, столь быстрым шагом, что у красноармейца ноги начали заплетаться. Он даже не успел обозначить сопротивление, как командир подвел его к Живчику и стал прямо-таки тыкать, как котенка, прямо в повязку:
– Это справедливо?! Справедливо, тебя спрашиваю? Ты, значит, за народные денежки печешься, пока твоих товарищей убивают?! А если бы кого-то насмерть пристрелили? А если бы кто-то со второго этажа гранату кинул? А если бы вместо моего приклада сзади китаец со штыком оказался бы? Справедливо было бы? Справедливо? Ну, говори, правдолюбец, мать твою драть! Ааай!
Вацлавс со всей силы швырнул воротник в сторону, так что Ульянин, наверно, упал, если не полетел на землю. Но латыш уже не успел заметить, так как развернулся на месте и, хотя и смотрел на оставшуюся пару, слова были полезны для всех:
– Вы, что ли, до сих пор не поняли, в какой заднице оказались? Вон там – указательный палец выбросился в сторону – англичане. Вон там – то же. А вон там – болота. Голосовали они за что-то там, охуеть. Вы в армии, ребята. Вар-ми-и! В армии есть порядок, а когда мы в такой жопе, что, кроме нас, нет никого, только убить все хотят, порядок тем более должен быть. Ну увидел ты вора, ну подойди, доложи, ну ты же сам, зараза, голосовал. Ну почему у вас в головах вместо элементарных вопросов войны и как на ней выжить, всякое барахло? Ну мы же не на передовой даже, нас через час, может, резать будут. А вы...
Фрайденфельдс закрыл лицо руками и приглушенно взвыл. А когда убрал их, ты было видно, что лицо уже красное, что он действительно задыхается. Дальнейшее было уже тише, словно из последних сил:
– Подавитесь своими деньгами и катитесь на все четыре стороны. Может, белякам такое говно сгодится. Лучше бы пулю там пу... – комвзвода не договорил, а махнул рукой и побрел прямо к реке. Мысли неслись по голове, словно лошади, даже не за что было уцепиться. Надо бы освежиться. А то действительно голова сейчас вспыхнет.
Последние слова были лишними, да и не правдивыми. Просто уже стало обидно. Простейшие, на его взгляд, вопросы вызывают прямо-таки непреодолимые затруднения. Может, Вацлавс действительно сильно гнет палку, но ведь так, как они поступают, совсем нельзя. Почему же не получается-то ни черта?
|
НЕДЕЛЯ ВТОРАЯ
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Разливающееся по листве злато еще не успело превратить все оттенки зеленого в прекрасную желто-ало-багряную палитру, и свидетель случайный, не ведающий, что зрелище, открывающееся перед глазами, происходит спустя седмицу после первого сказа, сочтет все это событиями одного дня, если не часа. Тем паче и горожане живут жизнью прежней, спокойной и размеренной. Ни суеты не видно, ни посевов пылающих в округе за городскими стенами, ни ополчения цехового, в поте лица тренирующегося.
Все так же стоит солтысов дом, как и раньше, шумит и пахнет ярмарка, равно как и неделю назад кожевенники изображают из себя независимую общину. Взлети словно птица на крылах, и узришь за городом обширные пашни и раскинувшиеся бескрайние леса, серебрящуюся реку и нитку дороги. Видны маленькие фигурки холопов в полях и длинные караваны повозок с товарами – купцы по-прежнему боятся бандитов Шляпы, рыбачат в Немане маленькие лодчонки и идут неспешно тяжелогруженные когги. Все как прежде? И да, и нет.
Хоть и спокойно в городе, да многое поменялось. На день второй после оглашения его одним из претендентов в князья гродненские отдал Богу душу вельмовашный шляхтич Антанас Волкович, гильдии ремесленников глава благородный. Многие и в Раде, и на улицах скорбели о кончине его, и чуть ли не превыше всех – пан солтыс Тышкевич, понимавший ясно, что замены достойной старому вояке не сыскать, и теперь цеховые старшины все надолго погрязнут в склоках о том, кто наследует должность покойного. В печали были и дети его: горячий кровью Линас и первейшая из гродненских невест Эгле.
По праву рода место в Раде городской не отходило юному Линасу, но зато он мог продолжать претендовать на регалии княжьи. Замерли власть имущие в ожидании решения молодого пана, и многие выдохнули успокоено, когда сказал он, что траур по отцу не снимет, и не омрачит память его погоней за великокняжьей милостью. Эгле златокудрая брата во всем поддержала, и, как и он, на год облачилась в черное, матримониальные планы многих достойных панов нарушив.
Но не только род Волковичей выбыл из числа претендентов. Магнат Эугениуш Корфат, известный больше по немецкому имение его Ойген фон Корф, чьи земли обширные простирались на полуночный восход от града Гродненского, поначалу развил активнейшую деятельность, и не составляло труда большого узнать, что магнат и дядюшка его, рыцерж Конрад, на купца походивший больше, чем на пана, именем Христовым клянутся верность хранить великому князю Ягелло, и обычаи все городские блюсти аки девица невинная – честь свою.
Но вдруг в день четвертый – гляди ты! – приспущены оказались флаги на замке Корфов, а прислуга их, ежели кто спрашивал, отвечала, что герр Ойген уехали в неметчину, где родич его какой-то дальний помирал, не успев наследство разделить. А еще поговаривали, что уехал он людно и оружно, и видели его не на закатном шляхе, что ведет к княжествам германским, а вовсе на восходнем, по которому проще всего добраться до земель Орденских. Дядьку его среди уезжающих не видали, но все одно – он как в воду канул: не видали его ни на улицах, ни в трактирах, ни в лавках, нигде.
О Корфах до Волковичах все знали – но и четыре других претендента не остались без внимания. О Юхновичах – стоит только походить по улицам – слышно было только хорошее. Они де и в бедах людских помогают, и споры разрешают по справедливости, до судилища не доводя, да еще – про то больше купцы терли – сделку неплохую провернули, продав одного из лучших жеребцов табуна своего не абы кому, а самому пану Федору Любартовичу, великому князю Волынскому. А коли их скакунами и Ягайла, и Федор владеют – чем не достойные шляхтичи, могущие править в мире и согласии и за ради процветания Гродненского? Одного можно было опасаться: любовь народная переменчива, как ветра на Балтике.
Но и Вилковские не отставали: Бог весть каким макаром, а Болеслав сумел подобрать нужные, идущие, видать, от самого сердца слова, растопившие тяжкий лед недовольства пана маршалека Боровца. Константы, прежде не скупившийся в злых словах о любом из претендентов, теперь в открытую называл старшего Вилковского «башковитым, что десять ксендзов», «стойким как старый медведь» и «опасным, как голодный волк». Именуя себя могучим кабаном, он грозился, что в паре с Медведем-то они хвосты поотрывают любому, кто к Гродне свои загребущие лапы потянет. Кажется, этот член совета со своей позицией определился. Но вот надолго ли?
Казимир Будикидович, напротив, в дружбе ни с кем замечен не был: как и подобает беспристрастному судье, он хранил нейтралитет, избегая такой ситуации, чтобы его начали равнять с той или иной кликой. И такая осторожность, признаться, многим была по нраву: тот, кто может поддерживать равновесие в гродненском водовороте, тот, чай, и с окружающими владыками сможет быть столь же ловким. Все было бы хорошо, но Гродно было бы не Гродном, если бы в бочке меда не нашелся здоровенный такой кус дегтя. Горожане начали поговаривать, что удачей своей и сыновьей и покровительством княжьим обязан пан Казимир вовсе не уму своему, а самому что ни на есть черному ведовству. Шли речи, что кто-то из купцов приезжих, узнав, что юстициарием здесь служит Будикидович, сплюнул трижды и поведал, что еще дед его знавал, что род этот проклят, и что основатель его, Будикид, был сыном Кервайтиса, жреца Вяльнаса, коему при рождении сына было сто лет и три года. И жрец этот, известный дурным глазом и коварством своим, помирая в час рождения сына, нарек его Будасом, мудрым, то бишь, передав ему все свои знания и силу. С тех самых пор Будикидовичи верно служат Вяльнасу, принося ему в жертву невинный люд, а сам пан Казимир стал одним из стражей речки-Валянки (Смородины, как ее русичи именуют): недаром же он законник – тот, кто, не будучи князем, имеет право карать и миловать.
Но не все вести касались деяний шановной шляхты. Солтыс Тышкевич, решив воспользоваться тем, что благородные паны даже за призрачную возможность завоевать популярность будут готовы на все, объявил, что через пару недель гродненская шляхта людно и оружно выступит покарать негодяя Шляпу и его банду, а пока что стража и панские дружины будут тренироваться вместе, чтобы бить разбойников не отдельными пальцами, а ажно целой латной перчаткой.
Всколыхнула город, правда, не надолго, еще одна весть. Кто-то пустил слух, что Ягелло потребовал от города заплатить продовольственную дань: где-то на севере земель Литовских недород случился. Крестьяне и торговцы опасались, что их сейчас обяжут продавать все за жалкие гроши, лишь бы побыстрее набить обоз, но нет – люди Тышкевича ограничились лишь малой долей того, что все ожидали. Убедившись, что телеги стоят на заднем дворе особняка пана Ольгерда под охраной стражников, и никто не собирается их забивать до отказа, горожане успокоено выдохнули, и жизнь вошла в прежнее размеренное русло.
-
На мой взгляд долгое ожидание окупилось хорошим постом, в нем сохраняется дух повествования, содержательно и красиво написано)
-
Первую неделю разменяли, а сколько жертв!
-
Отличный пост, очень живо, прямо хочется чтобы под окном была пивнушка, пойти туда, взять кружку и обсудить все это с соседом.
Потом вспоминаю, что соседи у меня таджики, в пивные я не хожу, да и вообще живу в России, но тоска остается.
-
Франческа, я правда надеюсь, что увижу тебя в списке участников, случись мне сделать grimdark-модуль о пожираемом чумой феоде
|
|
-
- Нет, я не видел Дедусенко. - четко проговаривая каждый слог произнес Рауш и бросил на Филоненко преисполненный скептического презрения взгляд.
Я не знаю, почему, но мне хочется занести эту фразу в платиновый фонд цитат)))).
-
Вот честно, будь Константин Александрович реальным историческим участником переворота, все могло бы пойти по-другому, куда рациональнее и логичнее.
|
-
Тру-римлянин стайл.
Что делать, когда варвар подал руку и ответил на твой вопрос?
Руку не подавать, задать ещё вопрос, намекнуть, что у тебя есть ещё вопросы.
|
-
Ещё раз спасибо за игру! И отдельное спасибо за эпилог, даже нет ощущения что игра закончилась раньше чем требовалось.
-
Сколько модулей об огрблениях доходит до суда, я вас спрашиваю!? А!?
Плюс однозначно.
-
Спасибо за интересную игру.
-
Логически завершенный модуль - всегда событие.
Да и, в целом, отличный финал хорошей истории получился
|
-
Да я его проклину!
мама!
-
за милую реакцию и желание понянчиться :)
-
Так и тянет приобнять да убаюкать...
Я бы этой тёте, с большими руками...)))
-
Боги доставляют))
|
|
|
Руис выждал с ответом будто желал, чтобы все вы высказались, стали говорить наперебой, словно квохи, в чей курятник залетел камень. Он хорошо знал, когда оскорбляешь одного тот может защищаться, но оскорби нескольких, и мигом окажешься на базаре где отдельные речи утонут, и останется только общий гул.
Римлян укололи иголкой. Ах какая жалость.
— Подобострастие,
Спокойный взгляд на Требония
— Высокомерная чушь,
Флавия на миг чувствует дрожь под взглядом янтарных глаз. Она вдруг понимает, что не видит рядом своих собак, те забрались под стол и явно старались не вылезать оттуда. Но вот Руис поворачивается к Луцию с победоносной ухмылкой.
— И конечно жалобы, недостойные мужчины. Бесконечные жалобы — слабаки пытаются воспользоваться чужой силой. Вот что такое римляне, благородные тервинги. Вот что ждёт вас на римских землях. В этом всё их проклятое племя. Разве скажи я такое готу, снёс бы он оскорбление, стал бы скулить как собака, потираясь холодным членом о ногу рейкса? Так смотрите же, благородные тервинги, смотрите, что ждёт вас по ту сторону Дуная.
Отдельные смешки, скорее непроизвольные, сдержанные. Руис точно знает на какие струны в сердцах варваров надавить, как представить вас изнеженными, вечно что-то скулящими существами, заслуживающими только того, чтобы узнать их в рабство или попросту порубить мечом.
— Довольно!
Стукнул кулаком по столу Алавив. Его лицо покраснело, ноздри раздулись как адская пасть. Ты прав, Луций. Колдун оскорбляет не тебя. И даже не твоих спутников. Через вас он наносит удар вождю, союзнику римлян, пытается продемонстрировать всем его слабость.
— Визерих, жрец старых богов, ты злоупотребляешь моим гостеприимством оскорбляя моих сотрапезников! Если я почему и не убил тебя до сих пор так только потому, что в нашем народе не принято убивать служителей веры! Но ты проявишь уважение ко мне и моим гостям, или клянусь Вотаном, я своими руками раскрою твою пустую голову!
Вряд ли рейкс искренен. Если бы он мог казнить Руиса, то уже сделал бы это — жрец в открытую бросает вызов его власти. Вероятно, вождь как и прочие боится колдуна, и в брошенной в сердцах клятве именем Вотана явственно прослеживается самая очевидная причина.
Можно крестить гота, но нельзя выбить из него суеверную веру в могущество богов. И если даже сам Алавив может закрыть глаза на проклятие, то его люди... Голодные, злые, нищие, знающие, что терпят всё это по воле своего повелителя...
Благородные тервинги могут разорвать его за выпад в сторону Руиса. И потому ярость остаётся бессильной.
Тем удивительнее, что Габриэль отступает.
— Прости, благородный Алавив. Я полагал что твои сотрапезники сделаны пусть не из стали, но хотя бы и не из глины и могут ответить за себя. Но я не желаю доводить наш спор о твоих планах до кровопролития. Оттого позволь мне представить всем моих спутников, ответив на вопрос дочери волка.
И не дожидаясь ответа колдун указал на мальчика с коротким полупоклоном.
— Перед вами Видирих, сын Витимира, судья великого народа гревтунгов, также известных как остроготы, а также вожди Алафей и Сафрак, правители своих родов. Несомненно Луций Цельс знает, что как и тервинги, гревтунги пришли к Дунаю — но Август Валент, властитель римлян, отказал им в отличие от благородного Алавива, в убежище на землях Рима, испуганный их верностью традициям и воле богов.
Гревтунги поклонились Алавиву и сели за главный стол на пустующих местах возле Флавии. Теперь её окружали сразу два мальчика — Аларих и Видирих. И к счастью, Руис занял место на самом краю, уступив почётные места ближе к судье военачальникам.
Пир продолжился.
— Тебе и Риму не стоит волноваться насчёт Руиса, — тихо сказал Луцию Алавив, — Он не переправится с нами через реку, потому что отказался сменить веру по указу Августа, и останется здесь с гревтунгами. Его ярость и ненависть бессильны.
Меж тем Флавия ясно могла разглядеть двух детей. Аларих блестяще орудовал ножом и вообще производил впечатление "маленького взрослого", но Витирих был совсем не таким. Ему, бледному, по виду болезненному, резал мясо тот, кого представили Сафраком. Этот мальчик не говорил, не рассказывал о своих мечтах, и смотрел куда-то далеко-далеко...
Не тот лидер, который нужен народу, воюющему с хунну. Совсем не тот.
Алавив не дал гостям толком налечь на еду или разговориться. Спустя всего минуту или две, он вдруг поднялся и громко изрёк
— А теперь настало время зрелищ, благородные сотрапезники! Пусть бойцы порадуют нас своим мастерством! Много пиров, боец моего дома, Серая Молния, побеждает каждого, кто дерзает выступить против него! Найдутся ли мужи, которые готовы выставить своих бойцов?!
— Да! Да!
Выкрикивают вожди один за другим.
Сафрак что-то сказал Видириху и тот опустил голову в безмолвном кивке.
— Я тоже выставлю бойца, благородный Алавив.
Донёсся голос Руиса.
И взгляд, насмешливый, вызывающий в сторону Альбина.
Он тебя провоцирует.
Это ловушка.
В то же время было и кое-что, что ускользнуло от внимания Луция, но что увидел Требоний. Кто-то из гостей подошёл к заложнику.
— Я буду краток, благородный Аспург. Мой боец болен, а я слышал, твоему народу нет равных в искусстве боя. Потому я прошу тебя сразиться за меня. Взамен я готов отдать тебе мои меч и лук.
— А у тебя есть бойцы?
Осведомился у Флавии Аларих.
— Завтра утром отец снова позовёт вас на завтрак. Будет состязания лучников! Придёшь?
И добавил, видимо, вычитав это в какой-то книжонке или подсмотрев за старшими
— Это свидание.
Тут в разговор самым бесстыдным образом влез Сафрак.
— Не спеши звать римлянку на свидание, благородный Аларих. Разве не знаешь ты, что это из-за распоряжений её отца весь народ готов переживает бедствия? От Дуная до Днестра люди проклинают имя Флавия Лупицина. Но не переживай. Когда однажды справедливость восторжествует... Я подарю эту шлюху тебе.
Конечно, он сказал это достаточно тихо, чтобы не услышали Луций с Требонием.
Маленький Видирих потянулся ладонью к морде Ганнибала, явно желая погладить пса. Тот глухо зарычал. Укусит. Точно укусит.
Судью всех гревтунгов.
|
-
Не Рубикон это - Стикс.
Йеее!
Да еще назвался именем архангела, чтобы посрамить Писание!
Я, кстати, тоже это отметил, но решил придержать до поры.
|
|
-
Орнул.
Смазанные клюквой вотэтоповороты просто косяками прут.
-
Тарговый центр хачу взорвать ежжи
Продаю людей... бананы... Шучу, не бананы (с)
-
Угарный мужик)
-
За отсылку к классике))))))))))))).
Когда видишь пост на главной и думаешь: "Эй, а почему он не в "Роторе"?
-
Восхитительно
|
|
-
Вот кстати, этот поворот смотрится конечно немного трагически, но блин жизненно. В смысле когда я писал дилемму, то был уверен, что тру римский врач наверное послал бы этих проституток и побрезговал.
Исторической достоверности плюс.
-
)))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))
|
-
Округлились глаза, в них плеснулся неподдельный испуг. Медленно, с нажимом ведя руки вниз, пан Иеремия сглотнул и громким молящим шепотом попросил гостя:
- Ты это, брат, не думай, что я на крулевну нашу наговариваю, да злословье на нее качу. Она не из баб, а из всамомделешних женщин, и к ней все это не относится. И коли будешь беседовать с кем – не передавай эти мои слова, хорошо? А то найдутся доброхоты, что голову мою за такое вовсе с шеей разлучат!
Здорово!)
|
Кэйли честно закрывает глаза снова, едва успев их открыть, приподнимается на локоть и садится, опуская ноги на песок и немного задев при этом бедро сидящего рядом Патрика:
- Ой, прости, - протягивает руку, касаясь его плеча.
Так необычно и забавно все делать на ощупь. Она прислушивается, но слышит, кажется, только море. Позволяет Патрику положить ее руки себе на грудь. Улыбается. Он этого, конечно, не видит, если у него тоже глаза закрыты, да и вообще видят разве что чайки, но она не может не улыбаться. И он поймет – по голосу, по настроению. Она же почему-то уверена, что он тоже улыбается.
- Так что, - немного ехидно спрашивает она, нежно проводя ладошками вверх, к воротнику, - будем вытаскивать? Или не мешает?
Ее пальчики тем временем нащупывают и по одной расстегивают пуговицы на рубашке Патрика – сверху вниз. Расстегнув последнюю, она запускает руки под ткань, обнимает парня за талию, прижимается к нему, вдыхает его запах, прикладывает ухо к груди: как сердце бьется!
Легко, одними губами целует куда-то в область сердца, отстраняется – немного неохотно, но игра ведь еще не закончена. И ее руки возвращаются на его уже обнаженную грудь, снова скользят вверх, расходятся на плечи, сбрасывают с них рубашку и повторяют ее путь вниз по рукам, словно желая убедиться, что она действительно снята. Вот так. А ее губы сейчас прямо у его шеи, и она целует его, и еще раз... Пьянея от его близости, от его запаха, от касания к его коже...
Но...
- Оно… Из шоколада!
Кэйли обожает шоколад. Когда кто-нибудь видит, какими количествами она может его поглощать, он обычно удивляется, как ей при этом удается оставаться стройной. Но в ней он, похоже, сразу перерабатывается в чистую радость, пренебрегая всеми правилами обмена веществ. Патрик, конечно же, знает о ее маленькой слабости, и у него частенько есть при себе конфетка или шоколадка.
-
- Так что, - немного ехидно спрашивает она, нежно проводя ладошками вверх, к воротнику, - будем вытаскивать? Или не мешает?
)))))))))))))
|
(прошлое, последняя веха)
Может быть, самый большой недостаток Аврелия был в том, что у него не было недостатков. Разве что излишняя гибкость позвоночника. Но можно ли упрекать человека в том, что он честолюбив, всегда пытается быть хозяином своей удачи и использует ситуацию наилучшим образом для своего продвижения наверх? Он был, в сущности, хорошим мужем. Он ни разу не попрекнул ее в том, что она недостаточно изощренна в науках, чтобы вместе ним обсуждать тонкости толкования Ульпиана или развлекать его ученых друзей рассуждениями из области богословия, философии и юриспруденции. Для Флавии он сам, как и ее вполне благополучный брак, напоминал вкусное блюдо, в котором не хватало соли. Она с горечью вспоминала тщеславные мечты своего детства, когда желала быть подругой своего будущего мужа, разделять его заботы и труды и помогать ему полезными советами. Чем она могла ему помочь, кроме как очаровывать жен полезных ему людей? Хотела бы я знать, думала она, какая жена была бы для него хороша? Такая, которая умела бы рассуждать, толковать и цитировать? Живя в этом страшном фракийском захолустье, по сравнению с которым Антиохия казалась центром цивилизации, она снова полюбила чтение. Но ее влекло не изощренное жонглирование тезисами, антитезисами, парадоксами и силлогизмами, а человеческие судьбы. Она читала труды по истории и жизнеописания выдающихся людей, любила драмы, поэмы и стихи, но у того же Авсония, к примеру, ей запомнилась не тяжеловесная «Мозелла» (что они в ней нашли?), а «Купидон», в котором женщины распинают на кресте крылатого бога в наказание за свои любовные обиды… Помнится, ее поразила мысль в комментарии автора: «Мы любим пятна на своем теле и свои шрамы и, не довольствуясь тем, что согрешили по своей слабости, стараемся, чтобы другие полюбили наши грехи.» Наверное, она была глупа. Предметы, о которых молодые книжники могли часами спорить с пеной у рта, ей казались пустыми и неинтересными. Комментарии к комментариям комментариев. Вместо того, чтобы есть хлеб, они занимаются выковыриванием из него изюминок. Неужели это действительно так важно, кислым или пресным причащаться?
И так во всем. Флавия не чувствовала, что они с мужем желают одного и дышат одним воздухом. Да, он был женат на своей работе. От праздного бездельника мало радости, она бы научилась ждать его, радоваться редким часам совместного досуга. Но и в эти часы они с трудом находили совместные занятия и темы для беседы, а уж когда он говорил…. Как она ненавидела его вечные эвфемизмы и перифразы, из которых суть вещи оказывалась выхолощенной. Что до прочих радостей… Овидий Назон утверждает, что всякое животное после соития грустно. Так вот, Флавия грустила и после, и до, и порой даже во время.
Возможно, Аврелий был учен, но не был мудр. Может быть, ему это просто было не нужно. В расписании своей карьеры против записи «выгодная женитьба» он поставил отметку bene factum, и не тратил времени и сил на поддержание огня в светильнике. Его ждали новые свершения.
Антиохийским друзьям она писала редко. О чем, собственно, ей писать?
Появление на свет малыша утешило Флавию и примирило ее и с провинциальной скукой, и даже с Аврелием. Столько радости дарил ей маленький Флавий, и она с тревогой думала о том, что они будут принадлежать друг другу пять или семь лет, а потом сын будет учиться, уедет от нее… Когда-нибудь ей придется его отпустить. Но до этого еще так далеко.
Потом в ее жизни появился Кесарий. Каждый свой приезд он приносил с собой свист далекого ветра, плеск волн, звон мечей, запах крови - отголоски яростной стихии в их застойном омуте. Рядом с ни горячим, ни холодным Аврелием его страстная, грубая сила чувствовалась особенно остро. Не будь Флавия обделена радостями ложа, может быть, она бы не откликнулась на его плохо сдерживаемое желание жестоким волнением в крови. Она ничего не могла с собой поделать, и, как ни старалась скрыть, но выдавала себя - пятнами лихорадочного темного румянца, жидким блеском в глазах, прерывистым дыханием. А потом пришло это письмо. Флавия сожгла его тотчас же, полдня металась по дому сама не своя, объявила домашним, что едет к святыням, начала собираться, прикрикнула на малыша Флавия, который последнее время капризничал и хныкал, чуя, что с мамой творится неладное, а тут совсем расплакался и не хотел униматься… А потом кинулась к сыну, стиснула его в объятиях и разрыдалась с ним вместе, стоя на коленях, чем еще больше испугала его. Нет. Невозможно. Аврелий не заслужил, чтобы получить от нее такую пощечину - изменить ему с его родным братом! Он ничем ее не обидел, не унизил, ни разу в жизни… Может быть, она не так счастлива с ним, как хотела бы, но никто не получает от жизни всего, его хочет. Ей не за что ему так жестоко мстить. Возможно, если бы Кесарий не был его братом… Через это она не могла переступить.
Флавия никуда не поехала, пожаловалась Квирине на сильную головную боль и лихорадку, заперлась и слегла. Ей правда было скверно, казалось, что жизнь из нее уходит с болью и кровью. Через несколько дней Флавия встала как ни в чем не бывало. Она пережила свою страсть, как болезнь, только глаза потухли, и она казалась себе очень старой. Она не стала жаловаться Аврелиану, но Кесария избегала настолько явно, что не понять этого мог бы только слепой и глухой.
Но прежней жизни у нее все равно больше не будет. Может быть, стоит поговорить о них с мужем, если они оба постараются, они сумеют найти общий язык? Привязанность похожа на сад, который надо заботливо возделывать... Но у нее отныне будет что-то свое, своя тайная комната, куда нет доступа ни отцу, ни мужу, ни даже сыну.
-
Один из лучших постов которые я у тебя читал. Переживание страсти описано так живо, что любой человек любого пола мог бы представить себя на месте Флавии.
И вообще погружение в мир римской аристократки здесь даже сильнее чем в посте про радости жизни. "Распятый Купидон" вместо поэмы "под эпос" вот прямо очень в точку.
-
Она ничего не могла с собой поделать, и, как ни старалась скрыть, но выдавала себя - пятнами лихорадочного темного румянца, жидким блеском в глазах, прерывистым дыханием. А потом пришло это письмо. Флавия сожгла его тотчас же, полдня металась по дому сама не своя, объявила домашним, что едет к святыням, начала собираться, прикрикнула на малыша Флавия, который последнее время капризничал и хныкал, чуя, что с мамой творится неладное, а тут совсем расплакался и не хотел униматься… А потом кинулась к сыну, стиснула его в объятиях и разрыдалась с ним вместе, стоя на коленях, чем еще больше испугала его. Нет. Невозможно. Аврелий не заслужил, чтобы получить от нее такую пощечину - изменить ему с его родным братом!
Сильная сцена.
-
Какие эмоции!!!
|
-
Тамар в ответ на мимолетную ласку сильно прижалась к ладони своего мужчины."Ах эта женщина, Армению стоило завоевать уже просто чтобы привести её оттуда." А еще, степной лук не носят с натянутой тетивой, ее приводят в готовность только перед боем.
Все так, только про бой никто не говорил))). Просто "пей поменьше".
|
|
|
Привычный к перемене места жительства, обучения, странствий во время обучения по различным закоулкам "Pax Romana", Тиест не казался особо шокированным происходящим вокруг него. Ему довелось видеть как самые богатые дома и виллы, где могли бы жить Императоры величайший Империй, так и кричащую бедность. В памяти еще было живо катастрофическое землетрясение, после которого обжитые и ухоженные поселения становились прибежищем нищих и забытых. Да и сам грек по правде говоря не выглядел как богатый патриций или представитель римской власти. Его одежда была сугубо походной, а не очень то ухоженные волосы да борода совсем не прибавляли "налета города", скорее подходя карикатурным безумцам, что в достатке бродили между поселениями. В целом, его можно было принять за в миру зажиточного жителя римской провинции, что по неизвестным чужому взгляду причинам решил отправиться на далекий Дунай.
Разве что, ряд вещей все же выделял из его толпы, как например две татуировки. На тыльной стороне правой кисти трон, который был традиционным головным убором Богини в древнейшие времена. В том же месте на левой - солнечный диск, обрамленный рогами, более новая символика. На шее, обычно скрытый волосами, капюшонами или воротниками, наблюдатель мог заметить стилизованное изображение плачущей звезды (нанесено оно было к слову прямо под самой крупной артерией в шее) . Это была капля слезы Богини, которую она роняет со звезды Сириус, что являлось отсчетной точкой разлива Нила. На поясе, сделанный из простого железа и меди Узел Богини, амулет Тет. Это пожалуй пока единственное, что можно было заметить из обрядных элементов у колдуна. Кто-то считал, что все маги выглядят как бродячие артисты, обвешенные погремушками с ног до головы. Настоящие маги ценили сдержанность и точечность расположения всех обрядных и культовых предметов их количеству.
И разумеется в образе был задумчивый взгляд. На самом деле, он возникал лишь временами, и госпоже удалось поймать именно его. Пару раз моргнув, Тиест поднял правую руку и провел пальцем по глазу, внимательно посмотрев на капли слёз в казалось бы воспаленных зрачках. Затем сместил взор на госпожу, вежливо кивнув той.
- Ветер... колкий ветер..., - тихо пробортал Метаксас, проморгавшись, но сразу же опомнившись, - Разумеется, Госпожа. Я обращу взор и милость Богини к этим несчастным. Уверен, она не обойдет их стороной. Никого не обходит, - сдержанно улыбнувшись, грек мельком озирается вокруг, - Если я узнаю что-то важное или замечу, то сразу же вам скажу. Квирина, Архип, я готов выдвигаться.
Его спутники по сопровождению Госпожи были приятными людьми. С ними не стоило ожидать каких-либо сюрпризов. Удивительно, как ценили скучающие дворяне и аристократы в своих золотых клетках события, развлечения, выезды. Простой человек ценил наоборот, минимум событий и минимум всего, что могло принести беды. Маги же ценили простых людей, на которых можно положиться, потому как их братья и сестры по ремеслу зачастую были людьми мягко говоря необычными, а подчас настолько мнительными, что фраза "там где два мистика - четыре решения" стала отлично обозначать частые проблемы столь разного и самобытного даже внутри себя слоя, как колдуны. Простые люди это надежность, если разумеется правильно внушить свое положение. Стоило этим заняться, к слову. Но сначала - духи и ритуалы.
-
Простой человек ценил наоборот, минимум событий и минимум всего, что могло принести беды.
Хорошее наблюдение. "Чернь требует зрелищ" бла-бла-бла, а No news is good news - тоже не на пустом месте взялось.
|
История V
Флавия
Стоило ли ожидать, что твой отец выберет тебе в мужья кого-то, кто не был бы его непосредственным подчинённым? Определённо, не стоило. Соблазн держать под двойным контролем и дочь и зятя был слишком силён.
Твоего будущего мужа звали Флавий Тавр Аврелиан. Его отец, Флавий Тавр, хоть и был низкого происхождения, женился на взлёте своей карьеры, и в 345 году, когда получил должность комита, уже держал на руках второго сына – так что ребёнок, собственно, Аврелиан вырос в роскоши, когда чины и почётные звания сыпались на его семейство как из рога изобилия. В 354 году Флавий Тавр Старший стал квестором священного дворца, главным юристом Империи и по совместительству послом Августа Констанция в Армении. Посольство увенчалось успехом — в 355 году, Флавий Тавр делается префектом претория Италии и Африки с высшим титулом Империи — титулом патрикия (в новом значении "отца Августа"), а потом, в 361 году — консулом.
Но тут славную карьеру постигла та же участь, что карьеру Флавия Лупицина. Юлиан уволил Тавра, отдал под суд и сослал в фамильное поместье в Италии. Аврелиану тогда было 16, смена крупнейших городов Запада, Рима и Медиолана, на угрюмую латифундию под Верцеллами далась ему тяжело.
Но юноша не отчаивался и сделал из ситуации выводы в некотором роде противоположные твоим. Будучи весьма ушлым, он поспешил вернуться к поклонению старым богам и много лет посвятил учению, сперва философии у Теона Александрийского, затем риторике у Либания, и наконец праву в Берите. Почти одновременно с твоим прибытием в Антиохию, Флавий Тавр Аврелиан начал службу в качестве асессора, то есть специалиста по юриспруденции, при магистре конницы, а позднее консуле Флавии Лупицине. Афтоний, который хватался за голову от твоих "фантастических способностей" дал ему блестящие рекомендации, как и известный юрист Домнин Старший.
Поскольку приходилось массово судить изменников и сторонников узурпатора, Аврелиан пришёлся "ко двору", и быстро стал незаменим. Здорово помогла ему и очередная резкая смена веры, в соответствии с воззрениями своего начальника, юноша сделался никейцем. По правде сказать, Лупицин даже опасался, что его блистательного подчинённого уведёт кто-нибудь ещё.
А как известно женщина — лучший поводок для мужчины.
Впервые вы встретились в Константинополе. Твой отец готовился сложить с себя консулат, однако всё ещё титуловался "клариссим и иллюстрий" — высший ранг для сенатора в Империи, равный, например, рангу магистра оффиций. Будущий зять тоже недавно сделался сенатором, но с низшим титулом клариссима. Присутствовал и старший брат Аврелиана — Флавий Кесарий, тоже сенатор, но избравший для себя военную стезю, и к тому же принявший арианство.
Аврелиан улыбнулся тебе, немного неуверенно
— Весть о твоей красоте оказалась ничуть не преувеличена, госпожа моя. Такое очарование сравнимо разве что с самой Еленой и оттого вселяет страх, ибо многие мужи были бы готовы десятки лет воевать лишь бы быть с тобой.
Тогда ты кажется чуть не рассмеялась. После Антиохии и поцелуев в губы в бане такой "официально-изысканный" комплимент казался чем-то неестественным. В одно мгновение ты поняла почему философов не зовут развлекаться. Ты ему скажешь на скачках: "Глянь, глянь, обгоняет! Сейчас, сейчас..."
А он тебе: "Воистину его умение сравнимо с мастерством Кастора или даже самого Геракла"
Всё удовольствие отобьёт.
— Мой брат пытается сказать, что ты самая прекрасная женщина из тех, что он видел.
Как тогда казалось беззлобно подшутил Кесарий.
Ты и Аврелиан обвенчались в 969 году.
Через год родился ваш первенец — Флавий Тавр.
Странный это был брак. Твой отец получил место комита Фракии и потому семья переехала в Маркианополь. Вы жили отдельно, на загородной вилле — но муж почти всё время пропадал в городе по служебным делам. К тебе он относился не то чтобы плохо, ни разу Аврелиан на тебя не кричал, не поднимал руку... Просто он был по своему скучным человеком как и все антиохийские зануды. Вернувшись домой, он обыкновенно садился читать письма от друзей (таких же зануд), а затем долго и тщательно писал им ответы.
Но наивно полагать будто работа заканчивалась у порога. Он постоянно читал законы, делал какие-то выписки, писал свои речи для выступления в суде... Один раз ты обнаружила на столе мужа черновик разговора с твоим отцом.
Аврелиан искренне пытался приобщить тебя к своим занятиям, читал тебе отдельные отрывки, прислушивался к твоему мнению, но по правде обычно тебе было просто нечего сказать.
— Не слишком ли вольно я здесь цитирую Ульпиана?
Вот и что тут ответить...
В жизни настал вакуум. Даже походы в театр, на арену, на ипподром, теперь были строго расписаны – обычно вам нужно было там с кем-то встретиться или, как Аврелиан выражался, "поддерживать знакомства". Ну какая к черту может быть увлечённость скачками если перед тобой накануне выхода чётко ставят задачу не расслабляться и очаровать жену кого-нибудь из проезжающих Маркианополь магистратов.
Ещё одна черта твоего мужа. "Очаровать" — значит вежливо поговорить, проявить уважение, случайно не оскорбить. Когда ты, привычная к "порочным девственницам" впервые не поняла своего супруга, тот долго допытывался чем именно дал тебе основание подозревать себя в...
В чем именно, ты так и не поняла. Слишком много эвфемизмов Аврелиан употреблял когда дело доходило до запретного. Как-то ты пошутила (про себя, конечно), что если твоему мужу нужно будет сказать "лопата" он скажет: "Инструмент, нам всем известный".
Как-то ты пожаловалась на скуку.
Супруг улыбнулся
— Почему бы нам не позвать гостей?
В тот момент ты почти любила его. До того как гости не пришли. Аврелиан искренне желая лучшего, пригласил самых интересных людей, которых знал — философов, юристов, военных, риторов...
За семь часов, которые продлился вечер ты услышала несколько "интереснейших" разговоров.
— О том, верно ли отождествлять Христа и Логос.
— О том, положено принимать Причастие дрожжевым или бездрожжевым хлебом.
— О перспективах развития баллист и возможности возрождения колесниц.
— О назначении какого-то мужика в какую-то провинцию.
— О том, справедлива теория эманации Плотина или следует отдать предпочтение теории надмировых богов Ямвлиха.
— О фаллосе.
Тут ты прислушалась. Нет, не то. Эти зануды обсуждали фалличность философии Платона, который почему-то ломился к истине фаллосом. Ты бы попросила уточнить почему, но догадывалась что тогда на тебя посмотрят как на дуру.
— О предстоящей войне с Сапором и судьбах армянской короны.
— О поэзии Авсония, величайшего поэта Империи и его бессмертной поэме Мозелла.
— О комментариях Халкидия к "Тимею" Платона.
После этого званого вечера голова у тебя болела так, как не болела от любого количества вина. Зато Аврелиан неделю ходил сияющий как солнце, да всё приговаривал: "Нам определённо надо чаще звать гостей!"
Какое-то время ощущение от того, насколько вы с мужем отличаетесь друг от друга притупляло наличие грудного младенца, которому ты должна была посвящать всё своё время. Но вот уже малышу Флавию пять.
Тут-то и появился снова в твоей жизни Кесарий. Он служил на флоте – достаточно близко, чтобы приезжать раз в месяц или два, и всё время его появления отдалённо напоминали ту, антиохийскую жизнь... Истории про схватки с пиратами, привезённые пленники-гладиаторы, дерущиеся для тебя насмерть, экзотические подарки.
Поначалу тебе казалось, что Кесарий просто добрый человек и пытается как-то смягчить твою вынужденную аскезу, но со временем ты начала ловить его взгляды. Очень однозначные взгляды. И когда брат твоего мужа рассказывал очередную скабрезную историю про готских девушек которые ходили на Лимес только чтобы их хорошенько трахнули легионеры, а мужьям говорили что молятся на реке, ты понимала, он рассказывает эту историю тебе.
Аврелиан тоже чувствовал, что Кесарий переходит границы. Каждый приезд брата, он делался угрюм и ходил за ним буквально хвостом, очевидно, доверяя ему куда меньше чем тебе.
Однажды, ты получила записку (анонимную, но ты узнала почерк Кесария), в которой тот весьма в простых выражениях признавался тебе в искре страсти, вспыхнувшей между вами и приглашал тебя посетить некую святыню, а на обратном пути заехать в такой-то дом. Ты ведь молода, прекрасна, нельзя без боли смотреть как такой плод вянет ("плоды не вянут" — обязательно поправил бы Аврелиан, попадись ему письмо на глаза — "они чахнут") не зная животной страсти. О, не сомневайся, мужчина, пишущий тебе, искушён во всех её видах. Он проведёт тебя дорогой удовольствий столь приятных, что только дурак назовёт их запретными.
И конечно, защиту твоего доброго имени и сокрытие тайны ваших встреч он тоже берет на себя.
В тот миг ты как будто услышала сразу несколько голосов.
Отцовский: "Флавия, я воспитал тебя не так"
Твоей всеподруги: "Мы римлянки"
Фемистокла: "Тайная любовь. Изящно! Блистательно!"
Афтония: "Дева должна думать об имени которое передаст своим детям, запятнанным или нет"
Только голоса мужа не слышала, хотя и наверняка догадывалась почему. Аврелиан просто не понял бы, какой вообще может быть выбор. Для него смысл свободы воли заключался в том, чтобы каждый день, сознательно, выбирать добродетель так, будто других вариантов не существует вовсе.
А для тебя?
-
У патрициев жизнь интересней, чем у меня.
-
+
Поражаюсь, как Мастер успевает все это писать.
-
С точки зрения литературы это, наверное, самый классный пока пост в игре). Вот я про этого Флавия ничего не знаю, а как точно схвачен характер в деталях! — Не слишком ли вольно я здесь цитирую Ульпиана?если твоему мужу нужно будет сказать "лопата" он скажет: "Инструмент, нам всем известный".И самая убийственная, конечно, вот эта! Один раз ты обнаружила на столе мужа черновик разговора с твоим отцом.Отдельно доставляет список тем, обсуждаемых на вечере. Я сразу вспомнил Довлатова. (Журналист и фотограф в служебной командировке в Эстонии идут готовятся к ужину с двумя коллегами-девушкам с принимающей стороны)
Мы наскоро умылись. Жбанков переодел сорочку.
— Как ты думаешь, — спросил он, — выставить полбанки?
— Не спеши, — говорю, — тут, видно, есть. К тому же сегодня надо быть в райкоме.
— Я же не говорю — упиться вдрабадан. Так, на брудершафт...
— Не спеши, — говорю.
— И еще вот что, — попросил Жбанков, — ты слишком умных разговоров не заводи. Другой раз бухнете с Шаблинским, а потом целый вечер: «Ипостась, ипостась...» Ты уж что-нибудь полегче... Типа - Сергей Есенин, армянское радио...
— Ладно, — говорю, — пошли. Ну и выборы в конце, конечно, интересные.
-
Что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих. Правда, возможны исключения.
(Наконец плюсомет проморгался) Отдельное большое спасибо за мужа! Аврелиан шедеврален! Ушлый карьерист, достаточно беспринципный, чтобы менять религию раз в два года, задрот и ботан чопорный умник и педант, при этом какая-то детская невинность в ряде вопросов и неколебимая вера в добродетель. Такому наставить рога, это ж прямо за гранью добра и зла...
|
Всем.
Шестеренка дрожащей рукой вытаскивает револьвер и с силой отводит курок, проворачивая щелчком барабан. Но не успевает недоумение остальных дойти до пика, как тот приставляет ствол к стеклу и тянет спуск. Грохочет выстрел. Вслед за ним еще один. К вони угарного газа примешивается пороховая. Вам мгновенно закладывает уши. Закладывает не то, что от звука, а скорее от физического давления на перепонки. Даже на открытом пространстве глушит почти без шансов, а здесь автомобиль. Шестеренка перехватывает оружие рукоятью вперед и разносит уже покрывшееся микротрещинами стекло. Оба окна передних сидений выбиты. Машиной овладевает сильнейший сквозной ветер.
* * *
— Мужики, я вас заклинаю всеми, блядь, богами — берегите себя, на рожон не лезьте! У них вообще никаких тормозов! — он подумал немного и добавил: — Особенно ты, Дуглас! Джо, ты слышишь меня?
Погоня стремительно приближалась к двухсотой юго-западной. Слова Горелого Джозеф проигнорировал полностью — азарт преследователя захватил его целиком, и он попросту не нашел времени, чтобы ответить. Когда Пол все-таки спросил, что сказать, Джо только отмахнулся: "Я работаю, нахуй пусть идет". Еще не хватало сейчас думать о дочери и внучке. Сейчас, когда надо сосредоточиться и обратить все свое чутье на поимку. Заложников нет. Стало быть, внутри машины ни одного человека — только убийцы. Пол, словно прочитав мысли, достал револьвер и взвел курок. А затем принялся открывать окно. Старший на ситуации здесь Джозеф. Значит, Джозеф и скомандует.
Внезапно до него донесся хлопок. Сначала подумал, что ему показалось. Но затем хлопок повторился — громче, раскатистее — и напарники инстинктивно пригнули головы. Вжались в сиденья. Джо ощутил, что это не он пригнулся, а его тело. Словно вышедшее из-под контроля, оно сделало все для своего спасения, не считаясь с хозяином. Виски покрылись испариной, участилось дыхание. Сердце стало тяжелее отбивать удары.
— Блядь!
— Они стреляют, Джо!
— Понял уже! В кого?!
— Я не ебу!
— Видишь хоть кого-нибудь?!
— Сука!
Они орали друг на друга, стремясь перекричать ворвавшийся в открытое окно ветер и заглушить тревогу. Пол поднес рацию к губам и вдавил кнопку:
— Выстрелы! Выстрелы!
— Альфа сто тридцать три, Контроль, что у вас?
— Контроль, открыт огонь! Десять пятьдесят семь ВИКТОР за подозреваемыми по ситуации на сотой восточной! Код три!
Пол немного подумал и, выровняв дыхание, добавил:
— Возможно, не по нам! Может, они там внутри терки какие, точно не знаем! Но выстрелы были!
— Альфа сто тридцать три, Контроль. Подробную десять двадцать, я на вас тяжелых выведу.
Он осмотрелся, и Джо тут же ему подсказал: "Южное направление, западнее Мейн Стрит идем".
— Мы на юг свернули с Буллион-Авеню. Сейчас параллельно Мейн Стрит движемся!
— Альфа сто-тридцать три, десять четыре.
Сообщение о выстрелах вызвало в эфире сущий хаос. Что-то запрашивал Контроль. О чем-то переговаривались экипажи в погоне. Что-то кому-то докладывал Воздух. Но Джо не было до этого дела. Сжав руль, оно упорно, с неотвратимостью почуявшей кровь акулы, сокращал дистанцию. Левая рука сжала руль до побелевших костяшек, правая сняла рацию с держателя:
— ТАК-один, всем экипажам, Альфа сто тридцать три. Применяем огнестрельное оружие. Блюсти дистанцию.
— Огонь на поражение?
— Десять четыре.
Пол облизал пересохшие губы и схватился за ручку над дверью. В другой он сжимал револьвер.
— Мочи их, Пол.
|
-
ну, например, Anatomia Melancholia?… Хотя нет, стоп. Не стоит повторять ошибок отцов. Natura Plantarum для семьи Квиринов будет предостаточно.Неплохо). кои можно заменить обливанием… 
-
Может собрать все воедино и создать… ну, например, Anatomia Melancholia?… Хотя нет, стоп. Не стоит повторять ошибок отцов. Natura Plantarum для семьи Квиринов будет предостаточно.
А казалось бы, всё подталкивало к тому, чтобы попробовать еще раз. xD
|
-
- Оно… маленькое!
Иначе бы в карман не поместилось."Тут у меня костюм горничной, тут ведьмочки, тут школьницы, тут учительницы... так... где же он... Вот! Костюм капитана очевидности ;)" 
|
-
- Серёжа, что это? - голосок сорвался и из глаз покатились крупные слезы, чертя на щеках блестящие дорожки.
Уняня)
-
За реакцию на превращение
|
-
Раз за разом, Гектор перечислял имена погибших друзей, просто сослуживцев, и каждый раз список выходил все больше и больше, пока не стал одним словом: все.
Вот это прям сильно получилось.
Лаконично и правдиво.
-
нужно быть храбрым и держать меч покуда бьётся сердце - так велит выучка воина. Нужно конечно, но это скорее похоже на трепыхание рыбы на берегу. Хлопай ртом сколько хочешь, да только все едино: подохнешь...
Гектор перечислял имена погибших друзей, просто сослуживцев, и каждый раз список выходил все больше и больше, пока не стал одним словом: все.
Крутой был пост.
|
К этой мутной стылой реке Флавию вела вся ее жизнь – жизнь, которой позавидовали бы многие. Флавия Лупицина никогда не знала ни голода, ни нужды, ни унижения, помимо того, что было порождением ее же собственного чрезмерного самолюбия, ни принуждения, помимо того, которое диктовало высокое положение ее семьи. Каждому свое, поистину. Но когда два года назад отец глядя сквозь нее вдаль, в какую-то видимую ему одному точку, коротко бросил: «Ты едешь в Антиохию», она почувствовала себя жестоко обманутой, чуть ли не преданной им, она едва ли не впервые в жизни воспротивилась, сказала: «Почему я не могу опять поехать с тобой?» - а она даже не услышал и не ответил, он уже был где-то далеко Никогда она не выказывала недовольства, наоборот, ей грело душу это «мы едем», а не «ты едешь», и она без единого слова срывалась с места и ехала – в Британнию, во Фракию, в Паннонию…. Отец был бдительным оком и указующим перстом, а когда нужно - сокрушительным кулаком Империи на ее варварских окраинах, медом сладким либо стрекалом острым для ее усердных либо же нерадивых служителей и представителей. А Флавия - не просто его золотце, вишенка и куколка, она очень нужная и полезная куколка. Если бы было иначе, разве он таскал бы ее за собой из конца в конец обитаемого мира? Она всегда была рядом с ним, стояла за его плечом и сидела за его столом, скромно и молчаливо, как полагалось хорошо воспитанной девице, потому что они – здесь и сейчас представляют лицо Империи, это лицо должно быть достойны и желательно приятным на вид. Она научилась быть приятной и располагать к себе родню нужных людей и конкурентов, против которых они с отцом вдвоем «интриговали» - как же приятно было это «мы»! - даже когда ее тошнило от этих жалких и ничтожных людей. Ничтожных рядом с отцом. Она научилась молчать, смотреть и слушать, ведь при ребенке многие могут сказать то, чего никогда не осмелятся сказать при взрослом; научилась быть рядом, когда нужна, и не мешать, когда не нужна. Вместе с Флавией, небесплатным приложением к ней, по всему свету таскались ее педагоги – длинноносая гречанка Эвлалия, обучавшая ее хорошим манерам, танцам и пению; пожилой нудный Гордий, преподававший латинскую грамматику, риторику, литературу и историю… и самый бесполезный Филипп, учивший ее понемногу всему остальному – арифметике, астрономии, точнее астрологии, и географии. Флавия усердно училась, потому что образованная женщина – украшение и гордость семьи… Она так хотела, чтобы отец ею гордился. Она, в свою очередь, гордилась тем, что отец высоко ценит ее и позволяет ей быть частью его лица, а значит, и лица Империи. Он служит Империи, значит, и она тоже служит, раз она помогает ему, облегчает и украшает его жизнь. Разве не этим прославились знаменитые женщины Рима - те, что были матерями, женами, сестрам и дочерьми его великих сыновей? Они помогали, утешали, давали советы, разделяли их славу и погибали вместе с ними, когда эта слава превращалась в пыль. Некоторые были добродетельны, другим же приходилось не только утешать и помогать, но и интриговать и подсыпать яд в вино… не без этого! А самые лучшие – те правили вместе со своими мужчинами, даже не вместе, а вместо них… Великолепная Ливия Друзилла! Три могущественные женщины из великого рода Юлиев – Юлия Домна, Юлия Авита Маммея, Юлия Меса… их было немало! Зачем заглядывать в далекое прошлое, если есть на свете царственная Галла Плакидия…
Глупая тщеславная девочка Флавия. Неужели она не замечала, что Маркусу, хотя он Cекундус, а она Прима, поручают настоящие дела, а ей остается стоять за плечом отца и украшать его жизнь… Замечала, и это изрядно отравляло ее любовь к Маркусу, а ведь она любила его, своего милого младшего братика! Зачем она только родилась женщиной… И все же она старалась быть терпеливой и дождаться часа, когда судьба позволит ей сделать шаг вперед и сыграть свою крошечную роль в бесконечной веренице людей, возносящихся и падающих вниз, на миг вступающих в круг света и навеки исчезающих в тени, но вкупе творящих историю великого Рима… Но на что рассчитывать ей, когда даже отец – сам Флавий Лупицин попал в опалу, несмотря на все свои заслуги перед Римом, просто оттого, что не нравился императору Юлиану! Вдруг все пошатнулось. Его отстранили от дел и от должностей. Амбициозный, деятельный мужчина то метался по своей константинопольской вилле как лев в клетке, то впадал в апатию. Флавия опять пыталась помочь и утешить… но у нее это плохо получалось. Когда же ненадолго взошла звезда Иовиана и он снова приблизил к себе отца, она была так рада за него, так счастлива, так горда! Вот, его все же оценили, без него нельзя обойтись! И снова приготовилась ехать с ним… куда-нибудь. И тут он ей говорит: ты едешь в Антиохию!
Что-то надломилось внутри Флавии, она возроптала, хотя отец этого и не заметил, поглощенный своим возвращением на арену большой политики. Ей уже целых восемнадцать лет. Милая юность быстро проходит, старость безжалостно наступает и никого не щадит. Большинство ее знакомых девиц из приличных семей давно замужем, а отец не соизволил дать ей достойного мужа, которого можно было бы поддерживать и на которого можно было бы… влиять. Ну, поучиться влиять. Отец хочет, чтобы она продолжала учиться! Кем он ее видит - монахиней, ученой женщиной? Да он ее вообще не видит! Нет, Антиохия, конечно, не какая-нибудь дыра вроде Иудеи, Дакии, Фракии или Британнии. Но и не столица, по сравнению с Константинополем, а тем более с Римом. А ей так хотелось в Рим! И тут еще, к удивлению и даже негодованию Флавии, выяснилось: мало того, что Антиохия – отнюдь не дыра, среди местной золотой молодежи она, Флавия Лупицина, выглядит едва ли не провинциалкой! Ужасно! Зачем она только дожила до этого позора! Флавия решила: надо войти в этот круг. Стать своей, обзавестись друзьями среди тех, кто, быть может, лет через десять станет влиятельными. К тому же - мода, развлечения, музыка, изящная литература, театр - это приятно. Может же она заняться тем, что не только полезно, но и приятно. Извини, папа.
-
Ну да, повлиять...
-
стоять за плечом отца и украшать его жизнь
Очень драматичный, прелестный пост о жизни римлянки! Как она переживает о неравном, мужском мире, об отце...
Мне сразу вспомнился, кажется, Плутарх, который писал, что добродетели женщин весьма немногочисленны и ограничены, так что хваля одну женщину можно хвалить их всех.
Флавия не хочет быть такой «женщиной в общем смысле» и это красиво)
-
+
Бедная брошенная девочка.
-
Извини, папа.
Прости-прощай, папаша Флавий!
Антиохия ждет меня!
-
Будущая Клеопатра!
-
Твои героини по хорошему схожи. Они не бросают весел и не полагаются на судьбу.
|
История I
Луций
Твоё возвращение на службу оказалось не столь безоблачным, как тебе казалось поначалу. Суждение, будто едва умрёт Цезарь Юлиан как к тебе (или Софронию) прибегут просить вернуться оказалось хоть и не лишено оснований, но явно немного поспешно. Вот уже отгремела катастрофа под Ктесифоном. Облетела Империю весть о том, что Августом сделался Флавий Клавдий Иовиан, человек знакомый тебе и весьма доброжелательный...
Шли месяцы.
Но у ворот твоего роскошного поместья во Фьезоле не появлялась гонцы, не возникала и знакомая, чуть сутуловатая, фигура Софрония. Один за другим возвращались на службу изгнанники, занимали старые или новые посты — но даже после того как Иовиан скончался, случайно угорев, лёжа близ печи, никто кроме соседей не стучался в твои ворота годами.
Кажется, о тебе действительно забыли.
— Папа! А ты правда воевал при Мурсе?
Маленькая буря с деревянным мечом дёргает тебя за подол хламиды. Старший сын — ему уже семь. Он знает, что ты служил императору, но судя по всему представляет твою службу чем-то вроде военной.
И не стоит питать иллюзий. Услышав не иначе от кого из прислуги о том, что ты сражался при Мурсе, первенец несомненно решил, что ты бился на стороне победителей.
— А правда что Август Констанций тогда уехал в церковь, чтобы помолиться, и Господь послал ему ангела, который разил гадких мятежников огненным мечом? Вот так! Ха! Ха!
Получилось очень похоже.
Луций Младший, он же Луций Цельс Альбин, родился пока ты был в Египте и стал первой радостью, которая ждала тебя дома после отставки. Спустя два года появилась Валерия Цельса Альбина, а ещё спустя два года — Софроний Цельс Альбин. Что не говори, ты был мужчиной темпераментным, а у твоей жены хватало здоровья выдерживать этот темперамент. После третьего ребёнка врач рекомендовал обождать хотя бы лет пять. Иначе есть риск для жизни.
Господь благословил твою семью.
Все твои дети выжили.
Может было бы лучше останься ты тогда в Италии, в поместье у реки Арно...
Занимался упражнениями, читал книги, наблюдал за тем, чтобы рабы возделывали поля и виноградники.
А может?
На закономерный вопрос, кто сказал твоему сыну, что ты воевал при Мурсе, ты получил ожидаемый и в то же время неожиданный ответ.
— Чужой! Пришел к тебе! Говорит ты его старый друг! Я спросил его где ты его встретил, и он сказал, что вы познакомились под Мурсой! Почему ты никогда не говорил что там воевал?! Красиво наверное было...
Да. "Красиво". Полная равнина трупов.
Определённо, твоя отставка продлилась куда дольше чем ты предполагал. И объявился Софроний, когда какая-то часть тебя уже перестала его ждать.
— Очаровательный ребёнок, — усмехнулся начальник, протягивая тебе руку и как-то особенно интимно пожимая запястье.
По знакам отличия ты догадался, что теперь он носит высшее звание дукенария. Выше — только пост магистра оффиций.
— Ты хорошо воспитал его. Первым делом мальчик спросил время и место, где я тебя узнал, а также обстоятельства знакомства. Надеюсь, ты простишь меня, что я несколько... исказил последний пункт. Вижу, в твоей жизни произошли перемены.
Софроний обвёл взглядом твои владения. Настоящий рай, спокойная римская старость, казалось, ничто из этого не произвело на него ни малейшего впечатления.
— Твоим детям нужно большее. Дом в Константинополе. Лучшие учителя. Жизнь среди элиты Империи, а не кучки римских язычников. Готов вернуться в дело? Разумеется, ты можешь отказаться.
За столько лет ты уже запомнил, что когда Софроний говорит "ты можешь отказаться" это практически то же, что "за отказ тебе снимут голову". Так начался новый промежуток твоей жизни. Или может быть продолжился старый — так сильно они похожи.
Софроний поначалу не мог найти себе места при Иовиане, но как только императором стал Валентиниан тут же безошибочно предложил свои услуги его брату, Валенту, вскоре ставшему соправителем. Валент сделал бывшего магистриана одним из своих нотариев, но... Софроний слишком хорошо знал кухню тайных дел. Когда Прокопий поднял восстание, именно секретарь сообщил Августу новость раньше, чем это сделал магистр оффиций Деценций. Целой сетью намёков, Софронию удалось убедить Валента, что Деценций не заслуживает своего поста. Но честолюбивым планам не суждено было сбыться — все чего удалось твоему начальнику это вернуться на службу в должности центенария и быть повышенным до дукенария за вклад в разгром восстания Прокопия.
Теперь до заветного поста оставалась всего одна ступень. И Софронию действительно понадобилась старая гвардия. К тому же он опасался, что тебя уведёт магистр оффиций Запада Ремигий. Справедливости ради вряд ли вы бы сошлись с Ремигием — этот человек никогда не служил в разведке, будучи при Юлиане казначеем, а став магистром оффиций Запада, использовал своё родство с комитом Африки Романом для организации сомнительных коррупционных схем вроде кражи жалования легионеров.
В 371 году когда всё всплывёт, Ремигий выйдет в отставку, окажется под следствием и повесится. Но и преемник его, Лев, окажется не лучше — мало того, что он по общему мнению наслаждался, лично пытая людей, так ещё использовал положение для разграбления ценностей из могил знатных людей.
Когда такие личности приходили в магистрианы, нельзя было не признать — вы с Софронием остались последними в своём роде. Последними... Профессионалами.
Вас обучили быть палкой.
Так, ты и переехал в Константинополь.
В 269 году Софроний все же стал магистром оффиций, а ты — центенарием. Но тут стройный поток воспоминаний прерывается. Разбивается. Смешивается. Может тебе не слишком нравится вспоминать то время? Вспоминать всё, что было до Африки...
-
Надеюсь, ты простишь меня, что я несколько... исказил последний пункт.
- На чем вы сошлись?
- Мы оба любили подъебывать, только он меня мог, а я его нет.
- Как-то странно.
- Вовсе нет. Когда я работал на него, я мог подъебывать всех остальных.
|
|
История I
Луций
Август коротко рассмеялся и жестом велел стражу убрать меч — но ты так и не понял, остался император доволен или нет. Затем вы остались наедине. Тебе случалось в будущем видеть Юлиана, Иовиана, Валентиниана, Валента, но ни один никогда не говорил с тобой вот так, попросту, лицом к лицу. Государей окружали протекторы, будто сросшиеся с теми, кого защищали, и это, страх за свою жизнь, казалось совершенно естественным.
Констанций отличался. Всем своим видом и поведением, он словно приглашал к попытке убийства. "Хочешь? Попробуй," — Говорили его глаза.
— Нельзя править Империей и бояться Империи, Луций, — словно ответил на твой невысказанный вопрос Август, — Империя как собака, чует страх того, кто ведёт её. И кусает. Но нам ведь не страшны собаки, верно? Ты ставишь палку между собой и псом. Пёс попытается оттолкнуть её, прежде чем укусить. Так устроена вся собачья порода. Зная это... Ты можешь убить пса. Зная это же — пёс будет покорен.
Констанций сделал паузу, давая тебе пару мгновений обдумать сказанное им.
— Ты хорошо служил мне в прошлом. Был хорошей палкой, если тебя не обидит такое сравнение. Сегодня я произвожу тебя в мои агенты и присваиваю высокое звание циркитора. И раз уж отныне твоя власть будет отражением моей, и теперь у тебя самого у руках появится палка, я хочу быть уверен, что ты знаешь, как её использовать.
Циркитор — прыжок через ступеньку. Обычно новые агенты получают звание всадника. Видимо, твой отчёт если не добрался до императора то на что-то существенно повлиял в судьбе Галла. А может ты всё же сделал правильный выбор, не взявшись за меч.
— Чтобы управлять нужны три качества. Острый ум, крепкое тело и нерушимый дух. Уму можно помочь чтением, телу упражнениями, но дух невозможно закалить. Слабая палка ломается, Луций. Или уже сломана. Как и слабая рука. Не допускай слабости. Никогда. В конечном счёте это и значит быть моим агентом.
Констанций поднялся, ясно показывая, что аудиенция окончена. Ещё до того как ты добрался до Софрония, тебя настиг новый приказ — тебе поручалось искать прислужников Магненция в родной Иберии.
А ещё (тут передававший слова Августа нотарий невольно стушевался)
— Тебе нужна женщина. Скоро тебе отыщут невесту.
Позднее, ты не раз услышишь о том, что достичь успехов на интеллектуальном поприще императору мешала "тяжеловесность" его ума. Эту формулу вроде как изобрёл один из протекторов-доместиков по имени Аммиан. Августу шутка понравилась, потому шутник был попросту услан на восток, поражать своим красноречием персов.
Невеста нашлась быстро. Ей стала Юлия Анния Басса, малолетняя племянница римского викария Юния Анния Басса. Девочка была сиротой — её отца казнил Магненций, арианкой, а самое главное ей не было и двенадцати лет. Очевидно, брак решал сразу три проблемы — позаботиться о сироте из старинного рода, висящий камнем на римском викарии, ввести тебя в ряды аристократии, чтобы обосновать твоё будущее возвышение, и привязать тебя к поддерживаемому Августом арианству.
Отказ не принимался.
Вскоре Юлия переехала в твой дом.
Странный это был брак. Многие мужья предпочитали заключить обручение с юной девой, чтобы воспитать её кроткой и послушной в своём доме. Но даже когда девочку признают совершеннолетней и вы поженитесь, думать о ней как о жене как-то не будет получаться. Скорее, как о младшей сестре или вовсе дочери.
И будет о твоей семейной жизни.
Ты ловил изменников. Ловил колдунов.
Делал полезное для Империи дело.
Это важнее всего.
В тот период тебя в основном кидало по Италии, Иберии, Африке, один раз преследование секты чародеев завело в Египет...
Ты был занят важной работой когда Констанций сделал Цезарем младшего брата Галла — Флавия Клавдия Юлиана. История повторилась — Август даже женил его на другой своей сестре, Елене.
Когда Юлиан побеждал алеманнов, ты как раз поймал десяток бывших сторонников Магненция на радость Софронию. О, в тот момент ты уже разобрался в характере ваших взаимоотношений! Для Софрония ты был открытием. Каждый твой отчёт шёл ему, а стало быть твои успехи были его успехами, и создавали повышения Софрония внутри иерархии магистрианов.
В 360 году ты как раз закончил дела в Египте и получил звание диарха, когда узнал новости. Август всё же допустил ошибку. Юлиан не стал ждать участи своего брата. Воспользовавшись тем, что "палка" Констанция развернулась в сторону Персии — император задумал поход на Ктесифон, который должен был сделать его власть над миром абсолютной — Цезарь поднял восстание и начал занимать одну провинцию за другой.
Тогда-то Август и вызвал тебя в последний раз, теперь уже в Тарс.
— Август... Болен.
С трудом выдавил из себя новость Софроний.
— Как мне сообщили, он принял решение не воевать с восставшими, а продолжать войну с персами. Юлиан занял Италию включая Вечный Город. Я не понимаю...
Это был единственный раз, когда твой начальник позволил себе секундную вспышку искренности. Всю его карьеру Констанций был крепкой рукой, направляющей палку в лице agentes in rebus. Теперь рука ослабла. Чувствуя приближение смерти и зная, что не имеет иных наследников кроме узурпатора Юлиана, Август отчаянно пытался упрочить своё наследие.
Ты почти видел как пульсирует в его слабеющих мыслях одно слово.
"Ктесифон... Ктесифон... Ктесифон..."
Снова и снова ты будешь представлять как Констанция заставил себя, насквозь больного, сесть в седло.
"Не допускай слабости. Никогда."
Но впервые в жизни императора болезнь не отступала. Она становилась всё сильнее. Вскоре он уже лежал, но велел нести свои носилки. Усилием воли диктовал какие-то распоряжения, принимал лекарства. Воля и ум не изменили Констанцию даже когда тело подвело его настолько, что доктора не могли дотронуться до него.
Вскоре, Август явственно осознал что умирает.
Что не будет триумфа под Ктесифоном, а единственное наследие, что останется по нему, это имя последнего царствующего сына Константина Великого, да шутки, будто всю жизнь он так увлечённо воевал с римлянами, что не присоединил к Империи не единой территории, не покорил ни единого народа. И это за двадцать четыре года правления — один его старший брат протянул всего три года, другой, младший, тринадцать лет, и оба были свергнуты.
Как говорят, Констанций спокойно продиктовал свою последнюю волю, которой оставлял всё государство Флавию Клавдию Юлиану.
Потом закрыл глаза и больше их не открыл.
Вскоре тебе пришло весьма изящно написанное письмо за подписью бывшего примикирия нотариев, а ныне магистра оффиций Анатолия.
Империя в твоих услугах больше не нуждалась.
-
По совокупности. Интересная задумка генерация интерлюдиями, сложные выборы, плавное вхождение в темп и стиль. Качество постов тоже приятно удивило, но главное все-таки идея.
-
Обычно играешь в играх какого-нибудь "приключенца" без дома, без семьи, в лучшем случае эта семья - какие-то далекие папа-мама, брат-сестра. В твоих модулях неизменно у моего персонажа появляются родственники, которые играют важную роль, определяют характер, мышление, разные важные вещи. Это очень жизненно и интересно. В реальной жизни люди общаются с родственниками едва ли не больше, чем со всеми остальными вместе взятыми. И даже круто, когда эти родственники - какие-то не такие. Суровый отец, мировоззрение которого идет вразрез с мировоззрением персонажа, сосватанная императором жена, ударившаяся в религию мама.
Это прямо уровень advanced, потому что кому-то это может показаться не оч, типа "почему мои родители не такие, как мне хочется". Но мне очень нравится. Нормально ли (с точки зрения персонажа) изменять жене, которую выбрали за тебя? Нормально ли бороться с деспотичным отцом, который тебя как будто не слышит? Нормально ли кинуть мать без мужика в доме и уехать на войну? Это места, где определяется характер персонажа, это Выборы, а не кого из безразличных персонажу людей убить первым.
|
|
История I
Луций
Софроний выслушал тебя и на миг, тонкие губы его несколько исказило подобие улыбки.
— Я вынужден отказать тебе в твоей просьбе, Луций, хотя и уважаю благородство твоего желания. Но поверь, не пройдёт и нескольких дней, как ты и сам пожалеешь о нем.
Позднее ты узнаешь, сколь жестоко обманул тебя Софроний. Помиловав единственного старика Ветраниона, Август Констанций решил, что с него более чем достаточно милости. Ни один из тех заговорщиков, чьё дело дошло до суда, не был помилован.
Ты помнишь какие вопли доносились постоянно из пыточных, где держали тех, чья вина была доказана. Казнь или изгнание — предварительно всякого изменника изламывали настолько, что даже чтобы сослать человека па острова его приходилось бросать в трюм, ибо ходить он не мог.
Мимо помещения где тебя держали волокли старых друзей, виденных тобой в роскошных хламидах, а теперь залитых кровью как облитые краской пикты.
Арестованных привозили из Иберии и Британии, не было провинции, куда не дотянулась бы карающая рука Августа. Из окна ты видел как палачи ставили Во дворе крепости дыбу, и всадив в живот приговорённому крюк, поднимали его за руки, так что ломались кости и внутренности выпадали на землю, где их ели псы.
Вскоре, тебя освободили.
Достигнуто это было так. Софроний, уже упомянутый нами, так написал, будто ты с самого начала состоял на службе Августа, но обстоятельства эти, де, были сокрыты до поры. Так, из злостного мятежника ты стал героем, подавившим мятеж.
Старые друзья при встрече плюнули бы тебе в лицо — не будь они в пыточных, тюрьмах или вовсе на кладбище. Тебе суждено было перешагнуть их.
И вскоре, корабль уже вёз тебя в Антиохию.
— Это испытание, Луций, — Объяснил тебе Софроний перед отплытием, — Как ты знаешь у Великого Константина было много родственников, в особенности брат, Юлий. Когда Август скончался и на престол взошёл Август Констанций, эта родня не уважив волю покойного государя пожелала овладеть верховной властью. Их удалось остановить.
Тогда ты ещё не знал, но вся история — чистой воды чушь. Константин упомянул в завещании не только сыновей, но и братьев с племянниками, Констанцию, как наиболее предприимчивому и похожему на отца наследнику, такая перспектива не понравилась, и он организовал устранение нежелательной родни числом тридцать человек, включая всех дядьев, жен и почти всех их детей.
— Однако, будучи милосерден, Август пощадил двух своих двоюродных братьев.
Потому что они были младенцами, а у Констанция не было детей кроме одной дочери — но и это не прозвучало.
— Их имена — Флавий Клавдий Галл и Флавий Клавдий Юлиан. Август вырастил их как родных.
В полной изоляции, разрешив видеть братьев только их собственным рабам, их разделили даже друг с другом.
— Один из них, тот-самый Галл, когда вырос получил в жены родную сестру императора. Август сделал его при себе Цезарем и объявил своим наследником. Поначалу Галл был верен, два года назад он подавил восстание евреев в Иерусалиме чем вызвал удовольствие Августа.
Разрушив три города до основания и перебив даже детей.
— Галл также уничтожил многих врагов верховной власти в Антиохии. Но в последнее время, Август сомневается, так ли были виновны обвинённые Галлом в измене. Недавно он казнил весь городской сенат Антиохии за то, что те отказались бесплатно раздавать черни хлеб. Хуже того, на тех, кого нет возможности казнить, он натравливает чернь.
Вообще исходя из виденного тобой, Галл правил в общем-то по заветам вырастившего его человека, милосердного Августа. Подумаешь, казнил весь городской сенат! Зато не всю свою родню.
Но в то время как Констанций хотя и был подозрителен до крайности, следовал в жестокости своей определённой логике, для Галла смертный приговор стал чем-то вроде забавы, универсальным ответом на любое, даже самое мелкое возражение. Когда это было необходимо ему, Констанций умел помиловать старика-Ветраниона, чтобы преданные этому старику воины не переметнулись в разгар сражения при Мурсе.
А Галл не умел.
Так и наступил момент, когда чрезмерно ретивый, чуть не лающий в постоянных попытках доказать свою верность, Цезарь, сделался препятствием и возможной причиной новых мятежей. Вот только Галл отнюдь не был незаменимым. У него был ещё младший брат.
Ты хорошо помнишь Антиохийское задание по двум причинам. Во-первых, это было серьёзное дело. Не каждый день ищешь свидетельства произвола наследника престола. Во-вторых, Галл перебил такое количество невинных людей, что и бессердечный бы испытал смутную радость, внося свой вклад в падение такого тирана.
Тебе удалось доказать — из где-то тысячи казнённых весомые основания существовали для казни примерно шестидесяти человек. Ещё в отношении ста основания были по имперским меркам шаткими — вроде единичных доносов, которые следовало бы проверить.
Остальные пали жертвами капризов Цезаря.
Твой доклад отправился к Софронию.
Спустя месяц тебя вызвали в Рим. Туда же вызвали и Констанция Галла. Разница между вами заключалась в том, что он не доехал до Рима — в Далмации его встретили и арестовали императорский секретарь Пентадий и магистриан Аподемий.
В окрестностях какого-то мелкого городка, Цезарю отрубили голову.
— Ты хорошо поработал.
Сказал тогда Софроний. И добавил, куда менее решительно.
— Август ждёт тебя.
Так ты впервые встретился с властелином Римской Империи. Тогда ты не знал, что это стандартная процедура — кандидат в императорские агенты, магистрианы, должен быть принят лично Августом. Тебе был всего двадцать один год. Насколько тебе должно быть страшно было в тот момент? Сразу невольно вспомнишь, не написал ли ты случайно что-то не то не только про Цезаря, но и про его супругу, императорскую сестру...
Она кстати, тоже погибла незадолго до мужа. Официально причиной смерти стала болезнь.
Август принял тебя в маленьком домике, который предпочитал роскошным дворцам. Впервые ты увидел как живёт повелитель мира — простая деревянная кровать, деревянный же стол, заполненный бумагами. Складывалось впечатление что даже Валерий Цельс Альбин жил лучше.
Домик Констанция был окружён широким и глубоким рвом. Август лично перебросил тебе и сопровождающим тебя протекторам особым образом сделанный мостик — позднее ты узнаешь, что отходя ко сну, император уносил его в дом.
Некогда под Мурсой ты думал, что тот, кого свергают должен быть слаб — теперь ты видел как выглядит тот, кого не свергнут никогда.
В свои тридцать восемь Констанций был очень красив — атлетично сложённое тело, бритое лицо, темно-русые густые волосы, уложенные точно как на статуях его отца. Но больше всего ты запомнил глаза. Они будто светились, как у кошки. Острый, цепкий взгляд остановился на твоём лице и в первую секунду тебе показалось, что сейчас император спросит стражей, обыскали ли тебя...
Ты ошибся. Стражам Констанций доверял не больше чем тебе. По мнению многих, вряд ли он вообще был человеком — император мало спал, её только самую простую пищу, не употреблял спиртного. Он был совершенно равнодушен и к женщинам и к мужчинам, но только целые дни когда не был занят делами проводил в упражнениях.
Чтение книг и сочинение стихов чтобы держать острым ум.
Верховая езда, стрельба из лука, метание дротика, борьба и фехтование, чтобы закалить тело.
Каждый день Констанций готовился к тому, что однажды его собственная охрана перейдёт ров, чтобы убить его — и сознательно тренировался так, чтобы был в полной уверенности, он сможет убить любого из собственных гвардейцев.
Целью жизни его, его божеством, его подлинной страстью была власть.
И в искусстве удержания этой власти Констанций достиг совершенства.
— Дайте ему меч. Боевой меч.
Коротко скомандовал Август.
— Служащий мне должен обладать волей, Луций Альбин. Я сегодня ещё не упражнялся в воинском искусстве. Потому сейчас я приказываю тебе напасть на меня. В полную силу, как нападал на моих солдат под Мурсой. Ложь Августу — измена, Луций. Уверен, тебе сообщили, что я не немощен, так что не думай оказать мне неуважение ложной слабостью.
Это какая-то проверка.
Но чего?
Хочет ли Констанций, чтобы ты ослушался его приказа или напротив, проверяет выполнишь ли ты даже абсурдную его волю без колебаний?
|
Сильные ноги в штанах и кожаных сапожках привычно направили коня вперед. Вообще могучие бедра были самой сильной частью молодого тела аланки. Причем Тамар достаточно много бегала и танцевала, чтобы не бояться, что эти ноги станут хоть чуточку кривыми. Не эта живая сталь. Узда и удила у вороного красавца между ее ног тоже были, но на крайний случай. Если не умеешь ездить без них, то как в бою во время скачки стрелять из лука? Пускай римляне и нахватались от парфян, персов и сарматов разных уловок, но настоящими всадниками им никогда не стать. Тамар достаточно было поглядеть на сопровождающих отряд прокурсаторов. Девушка не сомневалась, что в скачке легко обгонит любого из них. А, если вдруг придется драться, то сразит стрелой. Хотя, она слышала краем любопытного ушка, что их командир вроде как тоже стрелять умеет. Было бы интересно покидать с ним стрелы в мишень, все развлечение. Про остальных же всадников аланка не могла сказать ничего хорошего. Да там даже Аспург, который и на сармата то не похож, ездит лучше. Хотя для любого коня тяжкий труд нести на себе такую тушу. Тамар решила, что при случае поговорит с заложником. Почти наверняка он полукровка от языгов или роксаланов с готами. Слишком уж на последних смахивает внешностью и телосложением. Может и больше чем наполовину разбавлена в нем благородная кровь, а туда же, сармат, чтоб его...
Внимательный и цепкий взгляд Тамар скользил по реке,о которой она слышала, но видела в первый раз, по отряду, толпам готов на том и этом берегу. Она не разумом, а каким-то внутренним чутьем понимала, что мир вокруг нее в очередной раз сдвинулся с места. Что-то пришло в движение. Это чувствовалось в воздухе. Это чувствовалось в воде. Что-то изменилось и она поедет навстречу судьбе. Девушка чуть вздрогнула, когда порыв холодного ветра проник под одежду и невольно вспомнила жаркую Африку, где полюбила ходить нагишом. Там было много приятного. Тепло, вкусные и сладкие плоды, термы, опытный, хоть и староватый любовник. Не то, что она не воспринимала Луция Цельса Альбина господином. Тамар не чувствовала себя рабыней. Только пленной. Ведь рабство в душе, когда человек сломлен и готов подчиняться. А если есть воля, то найдется и путь. В крайнем случае всегда можно убить себя самой или заставить это сделать других. Поэтому Тамар подстроила окружающий мир, под свои представления. Девушка считала Альбина небольшим римским вождем, у которого временно находиться в плену. До тех пор, пока не решит уйти, или не внесет за себя выкуп. Аланка прекрасно помнила тот вечер, когда ее жизнь в очередной раз оказалась на острие меча. Когда она начала оплачивать будущую свободу. В суматохе нападения чернокожих людей, Тамар колебалась совсем недолго. Миг, или два. Она всегда была порывистой и стремительной. Бежать?! Да ни за что. Нет для воина участи выше, чем в сражении окончить дни. Она стреляла в римских солдат в Армении, но сейчас... Альбин был ее мужчиной и не сделал ей ничего плохого. Она ела его хлеб. И Тамар помнила, сколько занял ее путь до Африки. Без помощи римлян, которые ее сюда привезли, она вряд ли сможет когда-то вернуться домой. Да и где тот дом сейчас?! От Каспия они откочевали, в Армении, после смерти царя, тоже вряд ли стали задерживаться. Так что девушка просто не знала, где искать родное племя. Тогда это не было связанными мыслями. Скорее мгновенной вспышкой понимания. После чего Тамар нагнулась над ближайшим павшим, у которого был лук, и позаимствовала оружие вместе с колчаном стрел. Без кольца лучника стрелять было не слишком удобно, но здешнюю насмешку на настоящий могучий степной лук, аланка смогла натягивать просто пальцами. После чего Тамар пошла к своему мужчине. В чем мать родила, но с оружием. Ночная темнота чернокожих на ее пути не спасала. Сложно промахиваться по человекам тому, кто легко сбивал летящих в небе птиц.
|
 "Смогут другие создать изваянья живые из бронзы,
Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,
Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней
Вычислят иль назовут восходящие звезды, — не спорю:
Римлянин! Ты научись народами править державно —
В этом искусство твое! — налагать условия мира,
Милость покорным являть и смирять войною надменных!"
Вергилий, "Энеида"Был вечер. Чёрная вода неспешно перестукивала друг о друга тонкие, полупрозрачные льдины. Иногда гребцы отталкивали лёд вёслами, но чаще просто полагались на прочность своих лодок. Они спешили. Старались перевезти как можно больше людей прежде, чем тень опустится на массивные кубоидные башни каструмов, а на стенах зажгут сторожевые огни. Каждый день, работы по перевозке начинались едва взойдёт солнце, а заканчивались на закате, и всё же число угрюмых шатров и палаток на северном берегу не уменьшалось, а только росло. Готы бежали. Бежали в ужасе, отнюдь не свойственном этому могущественному и гордому народу. Напряжённая тишина стояла над их лагерями, но стоило им пересечь середину Дуная, как варвары, точно избавляясь по старинному поверью от заклятья, перейдя бегущую воду, начинали обмениваться байками, шутить и петь, и песни, и смех далеко разносились на сухом зимнем воздухе. Император принял их. Даровал защиту против врага столь чудовищного, что по рассказам очевидцев казалось, будто не люди опустошили страну Ойум, но демоны. — Чёрные всадники на черных жеребцах! — Они возникают из ниоткуда! Ни одно войско не может двигаться с такой скоростью! — Их стрелы в воздухе оживают и визжат как демоны! — От городов, куда они приходят, не остаётся ни единой постройки! — Они берут в плен и лишают юношей разума так что те забывают свой дом и племя! — Никто не выжил! Суеверные дурни! Если никто не выжил, то кто же в таком случае рассказывал байки? Куда важнее — готы всерьёз верили, что таинственные "хунну" в любой момент появятся возле Дуная, дабы истребить весь их народ до последнего ребёнка. Верили настолько всерьёз, что бросались в ледяную воду и на копья легионеров. Флавий Валент отнюдь не был сердобольным человеком, но придворные быстро разъяснили ему всю выгоду, происходящую из отчаяния старых врагов. Новые подданные, которых можно использовать в качестве живого щита от тех-самых "хунну", которых готы так боялись. Новые рекруты в римскую армию, которых можно использовать против главного врага — Персии. Поражение Юлиана под Ктесифоном лишило Рима Месопотамии от Нисибиса до Синганы, открыв шахиншаху дорогу на Пальмиру и Антиохию. В 374 году Валент уже попытался нарушить мир, но испугался численного превосходства персов. Десятки тысяч готских воинов могли позволить ему не только вернуть утраченное, но и исполнить мечты всех императоров со времён Гордиана. Судьба римлян — править миром, и от исполнения этой великой судьбы их отдаляли лишь стены Ктесифона. Не столь неприступные, если полить их готской кровью. Придворные льстецы на все лады воспевали мудрость, проницательность и благородство духа Августа, заново открывшего старую максиму: "Использовать варваров против варваров". Лучший оратор Рима, Квинт Аврелий Симмах, заключил эту идею в наиболее изящную формулу, величие Рима определяется не числом уничтоженных врагов, но милосердием, позволяющим обратить их труд на благо Империи. Но подлинным идеологом планов Валента в отношении готов стал Фемистий, принцепс Сената Константинополя. Этот глубоко пожилой грек хранил верность богам далёких предков и говорил, ссылаясь на величие Аристотеля. Только милосердием к готам римский император побудит этот жестокий народ присоединиться к Империи, и тем самым окончательно его одолеет. Империя сокрушила алеманнов, пиктов, берберов, отбросила персов от границы, добила последних узурпаторов. Закончилась, говорил Фемистий, эпоха бесконечных войн со всеми подряд. Осталось только добить персов — и пятисотлетняя война за господство завершится. Совсем скоро, в Римской Империи настанет мир. Хунну в этом потоке цветистых речей попросту не упоминались. Не говорили о них при дворе, а если и вспоминали, то как счастливый случай, поставивший гордых варваров, наконец, на колени. — Племена постоянно грызутся друг с другом, — говорил император своему верному сподвижнику, магистру оффиций Софронию, — "Хунну" кем бы они ни были, утонут в варварском море. Если они и подойдут к нашим границам, у нас есть лимес, армия готов и мощь всего мира. Для твоего беспокойства нет оснований. Софроний только вежливо кланялся. Это был удивительно тихий человек и с возникающими проблемами он разбирался так же тихо. Начав императорским нотарием, он заслужил высокое звание главы императорской канцелярии тем, что сумел убеждением или подкупом рассеять войска узурпатора Прокопия. С тех пор безопасность Империи стала личной ответственностью Софрония. И где император мог просто рассмеяться и отвернуться, что важно, не дав прямого запрета на те или иные действия, магистр оффиций не просто мог, но и обязан был начать работу. Наибольшей трудностью было избрать агента. Софроний всегда остерегался громких имён и безупречных репутаций, предпочитая знать о своих подчинённых то, чем мог бы при случае смирить их амбиции. Иные сказали бы — Луций Цельс Альбин не заслуживает доверия, он помилованный мятежник, изгнанный императором Юлианом с государственной службы и вернувшийся только чудом! С точки зрения магистра оффиций именно поэтому Альбин и заслуживал доверия. Одно слово не в то ухо, и всемогущий магистриан окажется в той грязи, в которой уже однажды побывал. Тем больше для него причин работать на совесть. Конечно, такие вещи не произносят вслух. Вслух произносят другое. — Прости, друг мой, что я вынужден потревожить тебя. Будь моя воля, я ни за что не стал бы прерывать твой заслуженный отдых, особенно после столь выдающегося успеха в Африке. Но дела Империи требуют нашего вмешательства, и Август желает чтобы я послал лучшего. Разумеется, ты можешь отказаться. Луцию не следовало обманываться. Отказаться он не мог. Был вечер. Темная вода неспешно перестукивала друг о друга тонкие, полупрозрачные льдины. Мимо проплыл самодельный плот — группа варваров не пожелала ждать перевозки и теперь при малейшем ветре плот заливало ледяной водой. Некоторые готы пытались пересечь реку вплавь. Их окоченевшие тела уносила река. Вас переправляли в несколько ходок. Загружали по десятку пассажиров на небольшой корабль — остальным приходилось зябнуть, кутаясь в меховые плащи. Первыми на борт естественно поднимается знать. Сам Альбин и высокомерная Лупицина, дочь комита Фракии — оба в сопровождении свиты из рабов и личных врачей. Возле гордой патриции несколько смущённо стоит солдат, по виду эллин. Кажется, ему куда спокойнее было бы с легионерами, или на худой конец с разведчиками, ожидающими своей очереди, чем рядом с колдуном — ещё одним спутником Лупицины. Отряд соответствовал задаче — одна когорта при поддержке турмы прокурсаторов. Когорта! Сильно звучит, правда? Сразу представляются шагающие в ногу пять сотен легионеров. На такой эффект наверное и рассчитывал комит Фракии Флавий Лупицин когда обещал выдать магистриану целую когорту в виде сопровождения. IV Martia quingenaria под командованием не кого-то, а самого Молчаливого Гектора, героя войн с германцами и персами как никто заслужившего звание трибуна! Вряд ли опытного Луция Альбина обманули громкие слова. Два десятка копейщиков, да десяток лучников — вот и вся когорта. И добро бы ветераны — новобранцы. Разве что три декана в подчинении Гектора в настоящем бою бывали. Иначе обстояло дело с прокурсаторами. То, что турма не насчитывала обещанных тридцать всадников уже можно было догадаться, зато десять конников под командованием трибуна Требония Пульвиса послужили в самых разных частях лимеса, прекрасно умели читать знаки и вообще знали своё дело. Своеобразным украшением турмы была Эйтни — завербованный как говорят лично Пульвисом спекулятор, отличающаяся проницательностью и способностями к варварским языкам. Вёз Пульвис и заложника — сына какого-то мелкого сарматского князька. В результате общая численность группы превышала полсотни человек. Более чем достаточно чтобы отбиться от банды головорезов, а больших трудностей в пути и не ожидалось. Что могло пойти не так? История I ЛуцийЛуций Альбин родился во времена Константина Великого в Иберии, близ города Тарракон. Его род, Цельсы, хотя и был несомненно старинным, ничем похвастаться особенно не мог. Ещё дед Луция, Валерий Цельс Альбин, мог гордо хвастаться тем, что его семья происходит от самого Цельса — философа, некогда одним из первых доказавшего ложность христианского учения. Потом Август Константин возвёл христианство в небывалый почёт, и рассказывать о происхождении от ярого противника новой веры стало как-то немодно... Чтобы такие рассказы и вовсе никогда не всплыли, отец Луция, Валерий Цельс Альбин Младший, поспешил принять крещение, хотя богобоязненностью особенной не отличался, и когда в семье кто-то заболевал, посылал слуг с дарами в храм Асклепия. Его жена, добрая христианка, спросила духовника, что делать в таком случае, на что священник посоветовал личным примером кротости и смирения пред ликом Творца, склонить супруга к благочестию. Какое-то время мама следовала этому совету, но вскоре взялась за палку, ибо обладала даром просвещения. Стоит ли говорить, что Луций быстро усвоил, что значит "единосущный", и почему рубить ухо пришедшему тебя арестовывать легионеру это плохо? Образование, впрочем, этим не исчерпывалось. Луций освоил латынское письмо и даже научился неплохо выговаривать греческие слова, прежде чем дед принял решение отправить мальчика подальше от "бабьего царства", туда, где перед ним откроются самые большие возможности — в Вечный Город. Но и здесь юный Альбин не задержался надолго, в 15 лет (шёл 949 год) он отправляется по протекции магистра оффиций Марцеллина в действующую армию где поступил под руководство франка Гаизона, тогда незначительного офицера. Здесь из столичного юноши мигом выбили весь гонор. Забавно, но служи Луций лет через пять, его часть мирно стояла бы в каком-нибудь городе, без намёка на палочную лагерную дисциплину. С одной стороны обидно, конечно, но с другой — он ещё успел увидеть, что такое настоящая римская армия. Когда молодёжь будет ныть о невыносимых условиях, у старика-Альбина всегда будет готов ответ. То-самое восхитительное "вот в наше время!" И это будет ложь. Как в любой хорошей лжи, в ней будет много правды. Но сколько всего не будет сказано! Например, как ты, ещё мальчишка, с всадниками обшаривал южную Галлию в поисках свергнутого императора, брошенного всеми. Судьба уберегла тебя от участия в грехе цареубийства, но ты видел тело. Красивого, безбородого юношу нашли в церкви и вытащили, после чего Гаизон зарубил его самолично. Он был старше тебя лишь на каких-то пять или семь лет. Sic semper tyrannis. Был ли Магненций хорошим императором? Сложно сказать. С одной стороны он открыто раздавал должности язычникам, что обещало положить конец долгой вражде вер. Его солдаты были верны ему и принимали дисциплину. Его любили варвары. Галлия, Британия и Иберия покорились ему без борьбы. Наконец, Магненций хотел мира, и даже предлагал покориться Констанцию как старшему Августу. Не раскалывать Империю. Просто править ей в согласии, со знанием особенностей местного населения. Разве это было плохо? Вот только кончилось всё бойней. Мурса. Ты навсегда запомнишь это слово. Вас было вдвое меньше, но вы сражались за то, чтобы самим править родной землёй. Самим выбирать себе веру. И, в конечном счёте, за то, чтобы самим выбирать своего императора! Вы готовы были заплатить за это кровью. Тридцать тысяч пришли на поле. Двадцать тысяч там и остались. Погиб Марцеллин, твой покровитель, архитектор заговора, погиб Гаизон, бесстрашный командир, показавший тебе не только, что значит быть солдатом, но и то, что на войне порой приходится принимать нелёгкие решения. Ты тоже мог погибнуть, но рана оказалась несмертельной. Второй раз ты мог погибнуть когда победоносный Август Констанций, принёсший в жертву ради победы около тридцати тысяч единственно из своего честолюбия, решал судьбу пленных. В тот день ты впервые и встретил Софрония, а с ним и восхитительное сочетание agentes in rebus. — Луций Цельс Альбин. Выходец из сенаторского рода Цельсов. Владения находятся, — Он точно назвал местонахождение поместий твоей семьи, — Живые родственники, — И снова точный перечень. Даже слишком точный. Этот человек знал твою семью лучше, чем ты сам. Позднее, проводя аналогичные разговоры, ты поймёшь, что всезнание часто бывает залогом покорности. Всегда сложнее отказать тому, кто знает где живёт твоя мать. Но Софроний и не думал тебе угрожать. Наоборот, он много и складно говорил о том, что ты ещё молод. Он знает какая дисциплина царит в войсках, как тяжело юноше пойти против слова офицера. Несомненно, тебя принудили к участию в мятеже. Он, Софроний, знает, что ты никогда бы не пошёл против детей Великого Константина. Некоторые сохранили верность узурпатору, бежали с ним, кстати, владения их семей сейчас конфискуются, а потом в их отношении будет проведено самое серьёзное расследование. Но не в отношении тебя! Ты ещё так молод! У тебя впереди прекрасное будущее! Ты служил в прокурсаторах, так отчего бы не сменить род деятельности? Поступить на службу к истинному Августу. Конечно, обычно заговорщиков разжалуют, чтобы подать пример остальным. Но как христиане, мы всегда готовы простить раскаивающуюся душу, верно? Всего-то и надо, что написать одну единственную бумажку. Назвать имена тех, кто как тебе известно добровольно и по злой воле вступил в заговор. Они предатели и цареубийцы. Но ты сам видишь как милосерден Август! Прощён был магистр пехоты Паннонии Ветранион, который одновременно с Магнецием объявил себя императором, но сам, добровольно сложил с себя власть. Сейчас ему назначена пенсия, не было отчуждено ни одно поместье. Если Август и хочет знать врагов его брата, то лишь чтобы обойтись с ними столь же милостиво! Софроний знал своё дело. История IIТатионРаскалённый железный прут медленно, почти деликатно, утыкается в ребро. Зубы сжаты. Тело инстинктивно дёргается прочь, но верёвки держат крепко. Варвары смеются, перебрасывают друг другу мелкие серебряные монеты – они делают ставки, когда же ты закричишь. Многие из них сегодня останутся без денег. Так уж ты воспитан. Отец, галл по происхождению, служил в армии Константина II и погиб при Аквилее когда тебе было три года. То был бой не с врагами Рима — сыновья Константина Великого не поделили власть в государстве. Победа Константа навсегда отдалила твою мать от мира — она нашла утешение в общине Донатистов. Ты очень быстро узнал, что Август неправеден потому что идёт на компромиссы с язычниками и распутен — христиане так на поступают. Они страдают за свою веру, и нет ничего прекраснее чем искаженное болью лицо мученика. Возможно, потеряв мужа, мама помутилась рассудком, но одного у неё не отнять. Она сделала тебя стойким. Попав на Лимес, ты никогда не жаловался ни на холод, ни на издержки армейской дисциплины. И когда гражданская война оставила вас без подкреплений, ты хорошо сражался. Ты не бежал, как иные малодушные трусы. Ты защищал Лугдунум. И когда тебя, пленного, оттащили на островок посреди Рейна, когда руки заломили за спиной, а грудь жгли калёным железом... Ты не кричал. Тебя нашли полуживого воины Цезаря Юлиана. Узнав от пленных германцев о твоей храбрости, Цезарь лично наградил тебя званием центуриона или, по гречески, центенария. Шёл 357 год... Тебя окружают хорошие люди, жаждущие возмездия нечестивым алеманнам за жизни товарищей. Их жажда была утолена — летом варвары разбиты у Аргентората. Но достаточно ли этой общей мести Молчаливому Гектору? История IIIПульвисПульвис оказался в Германии существенно позже Татиона. Алеманны были умиротворены Юлианом, Лимес и основные крепости — восстановлены, а на байках о "молчаливом Гекторе" в основном запугивали новобранцев, чтобы те не отходили от лагеря. Примерно с такой интонацией обыкновенно рассказывали историю Гая Муция, в одиночку пробравшегося во вражеский лагерь и будучи захваченным спалившего себе руку, чтобы доказать, что он не боится боли. У этой истории двойное дно. "Вот герой!" — Скажет любой. А потом задумается и поймёт, что влезть во вражеский лагерь с целью убить царя, даже не зная, как тот выглядит, было наверное не самой лучшей идеей. Не случайно Гаю Муцию надменный государь этрусков сказал: "Ты больше навредил себе, чем мне". В общем, разведчиком ты был скорее осторожным и жечь себе руки не спешил. И, говоря по совести, так ли ты был уверен, что попав в плен не расскажешь всё, что знаешь, едва познакомившись с раскалённым железом? Дважды тебе случалось терять свой отряд. Один раз — ещё легионером. Второй — трибуном. Но лишь первый раз ты запомнишь навсегда. В нем было что-то колдовское. В 361 году таой отряд отправили за Рейн. Следовало в точности определить, предпримут ли алеманны новое нападение на римлян. Есть ли следы передвижений их войск? Свежие кострища, оставленные небрежными лазутчиками? Как же ты тогда был молод, всего девятнадцать лет! Лес манил тебя, шептал что-то на ухо, очаровывал — и обманывал. Оглянулся на секунду, а после видишь, вокруг никого. Только каркают вороны на ветвях огромных дубов. Кар! Кар! Ты здесь чужой, римлянин. Эта земля забрала многих твоих соплеменников, заберёт и тебя. Твою жизнь. Твою душу. В дебрях зарослей ты различил старые, поросшие мхом, валуны. Ты неплохо понимал в технике и догадывался, что глыбы такой формы точно обтесал человек — но кто, зачем, когда притащил их в середину веса, и как удалось дикарям-германцам сложить блоки в идеальное кольцо... Внезапно, жуткий страх обуял тебя. Неестественный. Навеянный извне. Беги! Беги сейчас, римлянин! Ты потревожил что-то дурное. Что-то, смотрящее на тебя тысячей вороньих глаз. Птицы срываются с ветвей. Кружат. Норовят клюнуть. Кар! Кар! Кар! Умри! Умри! Умри! История IVЭйтниЭйтни из народа каледониев. Высоки стены двора твоего отца, забиты соленым мясом его погреба, полны зерном амбары. Но жизнь твоя не ограничивалась единственными вратами каменного круга. Домом твоим был лес, деревья своей тенью укрывали тебя, холмы приближали к бескрайнему голубому небу, реки ласкали кожу прохладной водой. И в пении птиц, в крике зверей, во всем читались знаки судьбы. Плачьте, люди, радуйтесь, люди. Не для людей рождена Эйтни, дочь Эрилиха. Не будет у неё восьми мужей — по одному от каждого племени. Не передаст она дом свой старшей дочери, не благословил оружие семи своих сыновей. Так было сказано богами, ибо боги каледониев не есть природа. Боги — есть судьба. Помнишь ли ты, дочь Эрилиха, священные символы? В них заключено знание о ветвях. О ветвях, что пронзают мир, соединяют небо и землю, мир зримый и мир незримый. Нарисуй луну, что смотрит вниз, нарисуй ветви, устремлённые вверх. Нарисуй два мира, и ветвь, что их разделяет. Лунный свет закрывает дверь тем, кто снаружи, видя символ луны, они принимают его за луну, и исчезают. Но нарисуй над порогом символ моста, и духи пройдут в дом. Раздели небо и землю задвижкой — и тогда духи не смогут выйти, и ты сможешь призвать их, говорить с ними. Соедини двух змей — и все узнают, что место не для людей. Запомни символы, ибо через символы ты говоришь с духами. Учись читать знаки — через знаки духи говорят с тобой. А видишь зверя, что плывёт по воздуху, точно по воде, с длинными щупальцами и клювом, как у аиста? Это зверь смерти. "Руками" своими он душит старых и больных, а потом клювом выпивает две души. Единственный способ отогнать смерть — одна из рук зверя тянется к небу, ибо он должен держаться за небо, чтобы стоять на земле. Если колдун отрубить зверю смерти руку в момент, когда он забирает душу — смерть отступит. Потому и можно спасти больного или раненого. Помни также что у каждого человека две души – одна животная, заложенная в теле, другая человеческа, полученная от богов. Ты принадлежишь богам, потому укроти тело и закали дух. Ты не выйдешь замуж. Не родишь детей. Но только тебе по силам будет прогнать смерть. Учитель твой — змей, что живет в воде. Посмотри в стоячую воду — и увидишь змея. Он повсюду ибо везде. Всё змею известно, всё может быть сказано. За плату. Помни, лишь судьбы равно руководят духами и людьми. Потому каждый человек носит hual — цепь. Ткань слаба. Прикрой железом плоть. Пусть остальное закроет краска. Твой рисунок — облик твоей души. Такова истина. Таково знание. Всё то, что даётся бесплатно. Дальше — лишь выбор. Три глиняных фигурки. Лошадь. Птица. Тюлень. Выбирай. И пусть судьба выберет твоей рукой.
-
+
Круто. Но когда я начинаю думать, что мне придется соответствовать этому...
-
Игра, которой не хватало ДМчику))).
Любопытно, что она не про попсовую империю и не про легендарную республику, а про 4-й век. Есть в этом особый эстетизм.
-
Волшебно, мурашки по коже.
-
Плюс простого человеческого сочувствия.
"Скажи Боссу, что я тоже Большой
Скажи Мастикоре, что я болен душой
Я мог бы мастерить на пятерых человек
Но я упустил эту роль."
-
Ave!
Хорошо зашел, пусть так дальше будет.)
-
Пусть выберет!
-
Чудесно! Рим.
-
Это огромный труд. Браво!
-
Красота
-
За фундаментальность и как всегда основательный подход!
Так держать!
|
Сомнений полон и Полковник. Не показывает он их, конечно, но и не забрасывает. Сомнения для военного ー пища для ума, упражнение, задачка на скорость мышления. Война без сомнений сводится к лихой кавалерийской атаке без раздумий о последствиях. Чем старше офицер, тем больше у него данных для анализа, и тем больше сомнений, но тем опытнее он в их быстром разборе.
Робертс кивает рассуждениям Бейкера и тяжело вздыхает. В его взгляде больше нет никакого холода.
ー С артиллерией беда, это верно. Да и точная разведка для нас роскошь. О’Хару, опять же, потрепали. Собрать бронетанковый кулак всё же получилось, но привести все ударные части в порядок не помешает.
Он не из тех, кто упорствует до конца, лишь бы не признавать свои заблуждения, какими бы мимолётными они ни были. Для него всё это рабочий процесс, которым он, впрочем, отчасти наслаждается. Наверно, как и всякий профессионал.
ー Что ж, Бейкер, полагаю, ночь нам советчик, всё-таки утренний час двух вечерних стоит. Нет-нет, по потерям не стоит, я уже знаю: Браун докладывал, со списков этого твоего орденоносца, Валентайн, кажется? Тоже толковый малый, но ничего, Лейтенант, скоро и сам со своей медалью ходить будешь, это я тебе гарантирую.
Добрая усмешка Полковника дорогого стоит. И ведь не стал сердиться, хотя урон команда Снафу за сегодня понесла приличный. Неужели оно того стоило, и павшие пали за общее дело, не за чьи-то амбиции?
ー А пока что ступай, Бейкер, урви себе сна получше, раз уж крауты притихли. Ты им сегодня славную трёпку задал, и отдых точно заслужил. Пора закончить этот долгий день.
Непонятным остаётся, к какому всё же решению склонился в итоге Робертс, какую роль наметил для команды Снафу и отряда Бейкера в своих планах. Да и одобрят ли те планы командиры-десантники? Не покидает чувство неопределённости, пусть и сдобренное хорошим отношением. Робертс хороший командир, но он всё ещё старший офицер и карьерист, привыкший видеть в людях инструменты. Теперь это странным образом тревожит, не смотря на все похвалы и обещания заботы.
***
Уличный холод отрезвляет. Это был не самый сложный доклад и, наверно, один из самых приятных. Как знать, довелось бы так близко познакомиться с целым Полковником в иных обстоятельствах? Война, это сущий кошмар, безжалостный, судя по твоей руке, Лейтенант, даже к своим любимчикам, но что-то она всё же ускоряет, упрощает. Вероятно, саму жизнь. Как катализатор.
Если так думать, то наверняка бы познакомился ты с Полковником, наверняка бы произвёл точно также хорошее впечатление, заслужил бы все награды. Только не сразу, не вот так, за несколько дней. Получается, ты и так на верном пути, выходит, ты уже с нужными для избранной тобой жизни качествами? Просто спешишь куда-то. Прекрасно зная, к чему это может привести.
Слабое какое-то утешение для такой измотанности, для всего этого стресса, для почти увечья. Трёпку-то ты краутам задал, Лейтенант, но и они тебя выжали насухо. Многих просто убили, многих изранили. Идёт война.
Ну и пусть идёт! Недолго ей осталось. Знакомства, карьера, будущее... к чёрту катализатор! Чувствуешь себя вдруг по-настоящему свободным в накрывающей волне отходянка.
Всё было не зря. Бастонь устояла. Враг побит и зализывает раны. Сама тишина над городом ー свидетельство успеха его защитников. Это они добились этой тишины. Это они спутали планы врага настолько, что он в своём смятении забывает обстрелять город. Или понимает, что пока что это бесполезно. Или надеется купить расположение сильного противника в преддверии переговоров. Неважно.
Эта тишина и твоя тоже, Лейтенант.
Ты и такие как ты добились сегодня главной привилегии ー закончить день на своих условиях.
Идёшь по красивой ночной улице словно у себя дома.
Чистый лунный свет заменяет электрический.
Впервые за долгое время нет тревоги.
|
А может ли она принять такой подарок?
А почему бы и нет?
*
— Дженни, мне нужна твоя помощь!
— Что случилось?
— Ничего плохого. Поможешь мне выбрать купальник?
*
Купальник — это важно. Ей пойдет зеленый. Рыжим почти всегда идет зеленое. А старый можно захватить как запасной. Он тоже ничего, просто старый.
*
— Мам, ты не поверишь! Мы с Патриком едем в Грецию!
*
Греция… Что она вообще знает о Греции? Одна из древнейших культур, красивые руины, ласковое море, отголоски мифов. С экономикой у них вроде не очень. Ну, может, там шоппинг недорогой? Или наоборот? Купить разговорник, что ли? А, ладно, сейчас везде на английском говорят и приложения всякие есть.
*
— Дети, я уеду ненадолго в отпуск. Вернусь к вам через неделю.
— А неделя — это сколько?
— Это семь дней.
— Ого! Семь дней — это долго!
— Думаешь? А давай посчитаем! Помнишь, как мы считали? А дни недели помнишь? Смотри, первый пальчик будет понедельником — это один…
*
Прогнозы в Интернете говорят, что там должно быть тепло. Но, может, стоит прихватить кофточку? Или ветровку? У моря всегда ветрено. Или и то и другое? И джинсы, пожалуй, хотя бы одни. И длинное платье с туфельками на каблуке — вдруг они пойдут в приличный ресторан? Обязательно пойдут! Патрик иногда приглашает ее в такие места, что ей даже немного неловко. И солнцезащитный крем не забыть. Веснушки — то ладно, пусть себе множатся, Кэйли они даже нравятся, но светлая кожа очень легко сгорает. О, а этот сарафан она не надевала уже пару лет. Нужно примерить!
И почему в чемодане так мало места?
*
— Кэй, возьми вот на всякий случай. Спрячь где-нибудь поглубже.
— Па, у меня есть деньги! И кредитка, если что.
— Бери-бери, вернешь, если не понадобятся. Мало ли, другая страна…
*
Завтра вылет. Она осталась дома, чтобы собрать вещи. Хотя можно было собрать их и отвезти к Патрику, лежали бы сейчас в обнимку, вместе предвкушая, как окунутся в теплое море. А, ладно, поздно уже. У них будет целая неделя только вдвоем. Как же здорово! Мама шутит, мол, хорошее испытание отношений, быть рядом круглосуточно, если не рассоритесь, там и о совместной жизни можно задуматься. Или не шутит? Интересно, каково было бы жить с Патриком?
*
— Так, все взяла? Документы, билеты?
— Билеты у Патрика.
— Хорошо. Мобильный, зарядка?
— Черт, зарядка!
Родители волнуются. Братья по-доброму завидуют. Не забыть им каких-нибудь гостинцев привезти. Что обычно привозят из Греции? Надо погуглить.
*
— А можно, я у окна? Только ты держи меня за руку на взлете, ладно?
Патрик улыбается, уступая ей свое место. Какая же у него восхитительная улыбка! Даже не знаешь, куда больше хочется смотреть: в иллюминатор или на любимого. Можно чередовать.
— А зеленый есть? Да, спасибо.
*
Хорошо, когда есть Патрик. Можно взять его за руку и просто позволить себя вести, глазея по сторонам.
На попутчиков, широкий поток которых разбивается на несколько тонких ручейков на паспортном контроле, по капельке просачивается через турникеты, а потом на некоторое время затихает, заливом обогнув конвейер в ожидании чемоданов. А вон и мой едет, смотри, вот тот, с наклейкой клевера, лови его! Нет, не кирпичи. А твой и правда легче.
На залитый солнцем южный город. Светлый, яркий, рыже-бело-зеленый. Это все ее цвета. А это что, апельсиновое дерево? А это гранат? Хочется высунуться из окна такси и вдыхать, вбирать в себя эту атмосферу, позволить теплому ветру растрепать волосы. Как же здорово!
На уютный отельчик с улыбчивым персоналом и увитыми виноградом беседками во дворе. Как приятно поваляться на чистой мягкой постели. Главное не начинать целоваться, а то мы так и не посмотрим сегодня город!
На непритязательные местные достопримечательности. Хотя в абстрактных планах есть и пара экскурсий – куда ж без фото на фоне Акрополя? Но это все потом, не сейчас…
На смешные, совершенно незнакомые слова в меню. Хорошо, что есть картинки и английский вариант.
— Не, не помню. А я вот это попробую, мне картинка понравилась. И греческий салат! Мы же в Греции! Блин, мы в Греции, до сих пор не верится! А вина можно, да. Ты видел, у них виноград чуть ли не в каждом дворе растет!
Как же здорово!
*
И море… Какое здесь прекрасное море!
Это ли не счастье – стоять на берегу теплого моря, вдыхать его йодистый запах, подставлять лицо бризу, слушать мягкий голос любимого…
Кэйли с готовностью включается в игру, нарочито скептическим взглядом обводит залитый янтарным закатным светом берег, будто бы оценивая его настоящесть.
— Точно, — смеется. — Но неплохие декорации вышли, мне нравится. Вот только ты думаешь, зрители поверят в рыжую гречанку?
Подходит ближе к воде, увлекая за собой Патрика.
— Смотри, а здесь и правда только мы. Главное, чтобы съемочная группа не пришла нас искать, если мы вдруг задержимся, — ее очередь лукаво подмигнуть.
Обвивает руками шею парня, поднимаясь на цыпочки и утопая открытыми пальцами в песке, прижимается, трется носом о щеку, целует нежно, выдыхает едва слышно весь восторг сегодняшнего дня:
— Хочу тебя.
|
|
|
Офицер безопасности Томаш Казмерчак взглянул на часы. До конца смены оставалось всего ничего, и он коротал время, прохаживаясь по залу из стороны в сторону. На работе он скучал, и виной этому служило множество вещей. Польский иммигрант во втором поколении, он, как и его семья, не был принят страной, жизнь в которой по замыслу несла исполнение всех самых заветных желаний. Сам по себе открытый и доброжелательный, Томаш так и не обрел круг общения. И откровенно страдал от одиночества. Напарник по смене, к которому его закрепили — Итан Галлахер — оказался затворником. Темной лошадкой, говорившей мало не только с Томашом, но и с остальным персоналом. А в бригаде нацбеза никого в нем не видели. Томаш в свои двадцать восемь уже обзавелся травмой. Во время службы в департаменте коррекции и реабилитации Солт-Лейк-Сити он в рядах тюремщиков подавлял бунт. Тогда зеки отбили ему крестец.
Национальную безопасность за глаза называли свалкой силовиков. Если по какой-то причине ты вылетел из рядов военных, копов, пожарных или чвкшников, то рано или поздно ты оказывался здесь. Или среди инкассаторов.
— Полтора часа. Закрываем кассы.
Второй менеджер по операциям — Уилл Лонг — нравился Томашу как человек. Нравился куда больше, чем его начальник Бэйли. Молодой, явно ставленный на такую должность кем-то совсем с верхов (из территориалов, не иначе), но не заносчивый. Инициативный, серьезный и энергичный. Карьерист, конечно, но кто сейчас не карьерист? Такое время. В общем, простой хороший парень. Правда, таких "простых хороших парней" еще пойди найди.
Полтора часа. Полтора часа, и можно уже домой — в такое неродное и неуютное одиночество.
Вдруг раздался стук в дверь. Томаш обратился в слух, а затем метнулся в комнату охраны за помповым ружьем. Моссберги на стойке были одинаковы, но спутать их он не мог будто физически. Итан держал патрон в стволе. Томаш пробовал упрекать его — нарушение инструкции — но тот смотрел на него, как на несмышленыша, и только качал головой. "И че будет?". "Взыскание". "Взыскание? Если ворвется кто, ты эту помпу сраную даже дернуть не успеешь, это тебе не хуй дрочить. Пусть лучше трое судят, чем шестеро хоронят". В общем, к согласию по вопросу они так и не пришли. Томаш по-прежнему видел в порядке необходимость.
— Че там, Том? — Итан отвел взгляд от экранов.
— Да в дверь долбят. Ща гляну.
— Погодь.
Он отсмотрел камеру напротив входа, а затем другую — на крыше.
— Вроде все нормально. Иди.
Томаш направился ко входу, удерживая дробовик за цевье.
— Эй! Эй, есть кто там! Моему другу стало плохо, он щас... Он щас подыхает там нахрен! Прошу, нужно его внутрь затащить и вызвать парамедиков! Эй! Он... Трясётся весь, сука!
Черный. Паникует и вопит о ком-то, кто, возможно, вот-вот умрет, заливая пеной изо рта трещиноватый асфальт. Нутро Томаша дрогнуло. Убивали в Мэрисвейле часто и умирали тоже по разным причинам. От пули или лезвия, от передоза или херовой жратвы, от болезни или нищеты не будучи в силах оплатить медицинскую страховку или жилье. Черные были такими же чужаками в этой стране, как и он сам. Штаты воспользовались их трудом на плантациях чуть больше сотни лет назад и теперь отправили на помойку. В гетто. Доживать эпоху.
Чужакам стоит держаться вместе. И если помочь черным некому, значит, руку помощи протянет он, Томаш. Даже если останется единственным, кто решится на это пойти.
— Ладно! Подождите тут! Я позвоню в девять-один-один!
Он вернулся в комнату охраны и снял трубку с настенного телефона. "Че там?" — успел спросить по дороге Уилл. "Да человеку снаружи плохо. Скорую просит". "А-а-а... Давай".
Гудка не было.
— Слушай, Ит. Тут телефон того.
— М?
Итан подошел к телефону и послушал.
— Коротнуло что ли?
— Хер знает.
— Проверять щас все равно не пойдешь. Протокол же.
Томаш помолчал, а затем предложил:
— Дерни аварийщиков. Пусть приедут, посмотрят.
— И под чью ответственность? Отчет о тревоге ты потом писать будешь?
Он вспомнил о патроне в стволе дробовика Итана. И сказал:
— Мне кажется, лучше пересрать, чем недосрать. Если что, на сбой спишем. Позвонить и проверить они все равно не смогут.
Итан какое-то время колебался, но потом махнул рукой. Наверное, тоже вспомнил о патроне в стволе. Прошел к пульту охраны, обратил взгляд на тревожный датчик и вдавил кнопку. Но сигнал не прошел. Итан попробовал еще и еще раз. Тщетно. Чертыхнувшись, он вышел в зал. И на вопросительный кивок Томаша лишь качнул головой.
— Слушай, Уилл, у нас тут с сетью пролет. Ни телефон, ни сигналка не пашут.
— Что? И что мне делать сейчас? Мы средства уже начинаем переводить, а если вся оставшаяся сеть упадет?
— Вот теперь ты об этом и знаешь.
Уилл явно колебался. До этого ему везло не попадать в форс-мажорные ситуации, как и брать на себя ответственность за по-настоящему серьезные решения в управлении банком. Когда ты просто проводишь через себя волю территориалов, не нужна административная смелость. Всегда можно на кого-то сослаться. Всегда есть, куда метнуть стрелку. Но сейчас даже позвонить и спросить совета возможности никакой. Надо принимать решение. Принимать решение и впрягаться в ярмо всего того, что оно повлечет.
— Ладно. Так... — он обратился к кассиршам. — Сейчас смену закрываем без перевода средств. Если что, все на меня валите. Я завтра поеду к технарям разбираться, что случилось. Если клиенты будут звонить и меня искать — говорите о сбое, и что я уже разбираюсь с этим.
— Хорошо, мистер Лонг.
— Все, хранилище запирайте тогда прямо сейчас.
Дверь сейфа со скрипом подалась назад.
Хорошо, мистер Лонг.
-
Как всегда, в е очень жизненно и продумано.
-
Прекрасно описаны все технические детали и поведение людей. Со знанием дела!
|
|
Когда волны бушуют и плачут, разбиваясь о борт корабля, может ли подумать капитан, что основное испытание ему выпадет там, где твердь не качается под ногами? Еще полгода назад Хадзаки Хэруо, волею своего прадеда ставший дайсё-гуном всех сил дома Хадзаки, и помыслить не мог, что он, капитан «Ласточки», больше известный в портах и рыбацких деревушках, чем в замках, поведет за собой всю силу дома. Но случайная стрела, нашедшая глазницу Хадзаки Ходзё, не оставила юноше выбора. Глава дома, отец, двоюродные и троюродные братья, верные своим клятвам, вели войну на континенте, а на острове остались Ходзё, назначенный наместником в отсутствие главы, Хэруо, которого, как моряка, попросту не позвали, да самый древний член семьи – Хиро, прозванный Старым Конем и известный под этим прозвищем еще когда отец Хэруо был только плодом во чреве матери. Командиром всегда должен быть один из Хадзаки – это правило было непреложно с давних лет. И пускай у юноши, проведшего половину жизни в море, не было столь богатого опыта, как у иных его родичей, выбирать не приходилось: Старый Конь понимал, что сам он уже не тот, что в годы былые, и не сможет реагировать быстро и рассудительно, как подобает полководцу. Оставалось положиться только лишь на рьяность и удачливость молодости – а самые безрассудные порывы остановят мудрые и крепкие, как прибрежные утесы, спокойные, как река, и гордые, как лес воины, чье мастерство не оспорит и глупец: Имамура Такэо и Ватанабэ Ваитиро. …Ставка военачальника отличается от места капитана, как отличается солнце от луны, хотя оба они светят на небе. Полководец должен быть спокоен и вдумчив, и отдавать команды он должен, не поднимаясь со стула. На корабле такой роскоши нет, и по Хэруо под неодобрительными взглядами стариков прохаживается из стороны в сторону, как привык на борту. - Имамура-доно, все готово? – заметно нервничающий юноша замирает перед своим тайсё. - Да, Хэруо-сама, войска расположились точно в соответствии с планом. – полководцу явно претит такое попрание обычаев предков, но раз Хадзаки Хиро повелел слушаться этого юнца… - Передовые части противника уже в зоне видимости… - скривился военачальник, - Теперь остается только надеяться на то, что наши воины знают, за что сражаются, и наш план достаточно устойчив к неожиданностям. - Хэруо-сама, не желаете ли начертать перед боем строки хокку, чтобы закалить свою душу? - Она и без того закалена. – отмахнулся Хэруо, - Хотя… Утес стоит под гнетом волн, Мон за спиной полощет ветер, Дождь стрел и капель льется. Полководец прикрыл глаза, вспоминая утро перед битвой. Маленькой фигуркой на мосту застыл он тогда: пеший, как и те, к кому он взывал:
- Верные вассалы дома Хадзаки! Негодяй Китахама Ёсинори попрал все традиции и отбросил в сторону свою честь, как грязную тряпку! Он хуже худшего из ронинов – он словно грязный бандит! И мы отнесемся к нему и его сборищу бесчестных мерзавцев так, как они того заслуживают! С нами правда и честь, благородство и отвага! Слава дому Хадзаки и вам, верным вассалам его!
- Люди Кусадзимы! Когда тяготы легли на плечи благородного дома Уэяма, мы, верные вассальному долгу, отправили наших отцов, братьев и сыновей на континент, воевать за правое дело. И теперь Китахама, трусливые шелудивые псы, боявшиеся раньше даже тяфкнуть на нас, пришли грабительской ордой, словно прраты! Да они и есть разбойники, готовые только грабить и убивать! У них даже самураи живут беднее многих наших крестьян! И они, устав кормить своих нищих, решили переселить их суда, на ваши поля и в ваши дома! Всех, кто мочится стоя, они продадут в рабство, а ваших жен и дочерей сделают своими наложницами! Крестьяне! Победить сейчас – ваш единственный шанс сохранить жизнь своим детям и женам! Ни шагу назад! Кусадзима верит в вас! Ее скалы станут вашим щитом, ее реки станут вашим оружием, а бескрайнее море облачит вас в броню! Вместе мы выстоим! Мы убивали пиратов и грабителей многие десятки лет, так повторим же то, что нам привычно!
…Из ставки уже можно было рассмотреть, сколь много флагов возвышается над войсками Китахама. Против такой орды могли помочь или стойкость, или маневр: но Хэруо не был уверен в том, что сможет растянуть порядки врага и разбить его по частям. Оставалось одно: встать утесом на пути этой волны и не дрогнуть.
- Пошлите гонца к Ваитиро. Пускай он приготовится к обстрелу атакующих всеми силами. И прикажите его наследнику Окаде отводить Левую руку судьбы: обходной маневр пока что преждевремен. Пускай их кавалерия переправляется а там мы уже возьмем их фланговым ударом. И да поможет нам Богиня-Солнце.
Заявки:
Глаз тумана - массированный обстрел по 1-му Таю во второй фазе (особый раз)
Опадающая листва заката - массированный обстрел по 5-му Таю во второй фазе (особый за Ватанабэ)
Цветение полуночной сакуры - обстрел по 6-му Таю во второй фазе (обычный раз)
Пенистые волны - массированный обстрел по 6-му Таю во второй фазе (особый два)
Левая рука судьбы - отступление в первой фазе (обычный два)
Люди риса - перестроение вправо (обычный три)
-
Великолепно написано. Информативно, интересно, атмосферно. И хокку правильное.
-
Удивительно живая картинка и персонажи, за которых, невольно, начинаешь переживать с первых строк
-
...Но хватит для битвы огня
Я знаю друзья
Что не жить мне без моря
Как море мертво без меня
|
-
Прекрасные речи и даймё, и тайсё.
Убивает чернь. Асигару, плоть от плоти земли, про которых сказано в речах о высоком: «Крестьяне - люди неразумные и недалекие». И эти крестьяне, вооруженные оружием трусов, несут достойнейшим сынам нашей земли бесчестную смерть
А этот момент вообще прекрасен!
-
- Почему вы так презираете Хадзаки?
Хороший вопрос).
|
Вацлавс рывком обернулся на пистолетные хлопки, но было уже поздно. Он попеременно смотрел то на еще подвывавшего китайчонка, то на матроса с одеревеневшим лицом, даже челюсть нижняя немного затряслась. Казалось, так и упадет в бесчувствии, как институтка, но латыш только сглотнул и прошипел:
– Распоряжение выполняется всеми, комиссар.
И с чрезмерной силой толкнул винтовку Илюхе.
Наверх не пошел, подниматься не захотелось, а вот в комнату с печкой зашел. Посмотрел на мертвого китайца, на живого, как на мертвого, ничего никому не сказал. Подобрал только обрез, немножко обтерев его об штанину покойника. Оттянул затвор и легким движением руки сбросил гильзу. Посмотрел в магазин задумчиво-философским взглядом, дослал затвор и медленно вышел на крыльцо последним.
Там опять начинался ералаш. Кто-то ругается, очередной китаец снова вопит, кто-то ржет. И даже Пярн, заботливо поднесший потерянную фуражку (даже гармошку с бескозыркой мухинские не забыл, понес ему), в этот момент раздражал. Нахлобучив на глаза головной убор, Вацлавс стал ходить медленный шагами, левой рукой он начал тереть переносицу, пытаясь одновременно и сосредоточиться, и расслабиться. Оказывается, тяжелый это труд, быть пехотным краскомом. Хоть в милицию просись. Тут бы свое моральное состояние удержать.
А идея, к слову, хорошая.
Вацлавс резкими шагами подошел к китайцу, который все не заткнется, и заткнул его сам. Вскинул руку с обрезом и выстрелил прямо в лицо.
Брякнул обрез по крыльцу. И, в это первое мгновение всеобщей тишины достаточно громко прозвучала тихая команда:
– Построить отряд.
Кто-то что-то сказал. Или вздохнул. А может, все молчали, а Фрайденфельдсу показалось. Но он все-таки крикнул:
– Построить отряд!
– Я погляжу, у нас тут не отряд Красной, Рабоче-Крестьянской Красной Армии, а какой-то анархистский променад! Чово хочу, тово и ворочу! – Фрайденфельдс злобно передразнил свой вологодской говор, курсируя перед строем. – Хочу – на штыки поднимаю, хочу – мародерством занимаюсь, хочу – кулачные драки устраиваю. Это во время боя-то! Что нам китайцы! Мы же все ветераны! От немцев мы не драпали! Царизм свергли, теперь и море по колено! Молчать! Молчать и слушать!
Фрайденфельдс снял фуражку и провел головой по бритой голове, вытирая пот.
– Для больных, тупых и убогих поясняю. Контрреволюция при поддержке интервентов уже прорвала наши позиции. И, вероятно, уже заняла Обозерскую. И положение наше не безоблачное. Социалистическое отечество в опасность, если кто забыл! Но мы... вы все – бойцы регулярных частей Красной Армии. Вы все обязаны соблюдать строгую армейскую дисциплину. И я, как старший краском, буду наводить ее железной рукой! Думали, в лесах отсидимся?! Хрен в стакан! Будете терпеть, пока не выйдем в расположение действующих частей. Хоть до Вологды!
Вацлавс тряхнул рукой, словно демонстрируя ее железность все желающим.
– Таким образом... в целях укрепления воинской дисциплины приказываю. Первое – руководство всеми красноармейцами, прибывающими в отряд, возлагаю на себя. Комиссаром отряда является боец Мухин. Для управления командиром первого отделения назначаю красноармейца Агеева, второго отделения – красноармейца Тюльпанова. Это, сталбыть, наш командный состав. Каждый красноармеец должен четко исполнять приказания комсостава.
Второе. За неисполнение приказа – расстрел. За уклонение от выполнения приказа, за уклонение от обязанностей службы – расстрел. За попытку побега на сторону противника – расстрел. За самовольные преступные действия – расстрел. За мародерство – расстрел. За укрытие драгоценностей, укрытие важной информации, покрытие виновных – расстрел. Если командиры отделений допустят преступный вред – расстрел. Расстрел будет проводится личным составом отряда по моему распоряжению.
Есть у кого свое особо ценное мнение? Пожелания, просьбы? Комиссар, может, я чего забыл? Так, подожди.
Сейчас. Командир отделения Агеев. Взять шесть человек, выставить боевое охранение с трех направлений, которые не прикрывает пулемет. Комиссар Мухин. Обеспечить сбор оружия, патронов, обуви, припасов, ценностей. Опиум, если у них тут остался. Все подсчитать и доложить. Организовать обед, будем здесь организовывать дневку. После всего доложить мне о произошедшем. А вы, трое... – Фрайденфельдс зыркнул на дерущихся так, словно хотел их застрелить взглядом – Ко мне, сдать все ценности и доложить. Я вам устрою, бля, Советскую ревизию. Да, дополнительно сообщаю – все ценности: золото, дензнаки и все прочее – подлежат сдаче мне и будут описаны. За сокрытие хоть рубля – ну вы поняли.
Фрайденфельдс повернул голову к покойнику и, не смотря на строй, закончил уже совсем тихо:
– Разойтись, исполнять приказание. Трупы уберите тоже.
Об голову его, наверное, можно было уже умыться, а от щек – прикурить.
|
-
По-японски.
-
Вздрогнул.
-
Уйти на своих условиях ©
|
|
 ♫ — ссылкаОтель на отшибе дорог. Номер с двуспальной кроватью, но в самом номере четверо. Шелест лопастей потолочного вентилятора изредка глушит шум проезжающих машин. Веет куревом — не только-только поднятым облаком кумара, как во всяких питейках, а иначе. Старо и заскорузло. Табачный дым намертво пропитал стены, матрас, постельное белье и половик подле двери. Пропитал еще в незапамятные времена. Поздний вечер, за окном полумрак. Шестеренка движением пальцев раздвигает жалюзи, и рыжелый ржавый свет выхватывает извечную серую пыль. На улице никого. Среди редких машин на парковке он высматривает нужный автомобиль. Тот, что набитый доверху железом, смертоносным и не очень. И автомобиль словно отвечает Шестеренке на взгляд. Ноябрь. В номере не очень тепло, но ежитесь вы не от холода. Мандраж. Адреналин медленно и крайне дозированно, но уверенно поступает в кровь. Бояться есть чего. Всегда, когда пытаешься опрокинуть систему, поиметь ее, а потом уйти безнаказанным, будет место и тревоге, и тоске. По телику вот недавно выступал один боров здоровый из синих. Спецназовец полиции Солт-Лейк-Сити, оператор элемента. Честно признался, что кое-чего побаивается, когда идет на адрес. Казалось бы, работа по адресу — чего проще? Оцепили дом двумя кордонами, в десять рыл собрались, бронежилеты, карабины, и пошли. Хотя внутри один черный с револьвером, да и только. Но даже так все равно страх есть. Вот такие люди на систему работают. Возможно, считаются ее героями. А вам идти против нее. И идти меньшими силами. Отступать уже поздно. Вы заторчали под это дело Двум Пальцам и Шустриле. Если с первым еще как-то дела вести можно — он пусть с гнильцой, но остаточные принципы тоже имеет и слово держит, договориться можно — то второму по-хорошему надо бы кабину нахер прострелить. Жаль, что выбирать, с кем работать, не всегда приходится. Весельчака и вовсе сторонятся, как чумы. Мокрушник, мокрушник... Кто-то разнес, наверное. Может, даже и сам Эйт-Болл. Говноед. Стоило ли ради него впрягаться тогда? Пиджак думает о дочери. Хмурый — о брате. Ляо — о девушке. Все мысли о любимых, как у солдат в окопе перед броском на смерть — и сравнение недалеко от истины. Наверное, у каждого грабителя есть последнее дело. И не просто последнее дело, а то самое последнее дело, после которого прожитому можно будет навсегда подвести черту. Жизнь непременно пойдет на лад, потерянное вернется, а отвернувшиеся дадут еще один шанс. Потом работа завершается. Мандраж и драйв спадают, деньги кончаются, разочарование не уходит, и... И желание поиметь систему снова дает о себе знать. Все начинается заново. Нет. Не было, оказывается, это дело тем самым. А вот то самое еще только грядет. Все становится менее однозначным еще и потому, что в отдельных случаях деньги действительно помогают. Хмурый отправит брата в диспансер, Ляо щегольнет перед родителями девушки. А Пиджак... Да, кстати, Пиджак? На что надеешься? Что вернешь любовь дочери после того, как поставил ее под удар? Купишь за зелень, как банку соевой говядины? Ха. Ладно, что ж. И только Весельчак ни о ком не думает. Недуг — а может быть и дар, как посмотреть — не создает ему близких. Единственное, что саднит, как заноза под лопаткой — это Горелый. Полюбовные отношения “вор ворует, сыщик ловит” подошли к концу, оборвались с жизнью ребенка с того рокового дела. Что-то подсказывает, что Горелый больше не будет брать под арест. Что-то подсказывает, что Горелый будет валить. И валить наглухо, разряжая барабан до холостого щелчка. Надо все обдумать и как можно лучше. План в голове, осталось лишь воскресить детали. Воспроизвести покадрово, а затем быстро промотать, как смонтированную фотопленку перед выпуском. Или как на велосипеде — сначала педали крутишь, а потом позволяешь инерции нести себя вперед. Иными словами, увидеть в последний раз и отпустить. Отпустить до последней мысли.
|
ー А у меня всё наоборот, ー смеётся почему-то облегчённо Клэр, ー дед, родители, все давно в полиции, ну, мать не как Элис Уэллс, конечно, а так, по хозяйственной части в тюрьме... впрочем, вам название ничего не скажет. Калифорния. Мы как-то все оттуда, получается, по обеим ветвям. Только вот сына отец от матери не дождался, ну и...
У неё чистый, приятный смех. Её улыбка сильно красит и так по-своему милое, но обычно грустное лицо.
ー ...И как-то, знаете, тоже давили на тему "семейного дела", но мне вот смелости надолго не хватило. Пыталась сперва языковыми курсами прикрываться, поступать, жить по подружкам, переезжать, но... деньги, деньги. Или учишься, или зарабатываешь, да и то, смех да слёзы. Простой девушке без поддержки семьи сложно пробиться. В итоге струсила, сдалась, и вот я здесь.
Увидев на лице собеседника естественное подозрение в сарказме, Клэр не выдерживает должной паузы и снова смеётся, правда, на этот раз тихо и коротко, в кулачок.
ー Конечно, самое место для таких трусих, верно? Ну, я подумала, куда угодно, лишь бы подальше от семьи. Первые годы в нашем участке никогда не забуду. Все тебя знают, кто-то дразнит, кто-то умиляется ー будто родни вдруг прибавилось, и все в одном месте поселились. А потом война... В 43-м открылся набор в женское подразделение военной полиции при WAC, а сбор и тренировки проводились в Форт-Кастер, это Мичиган. На противоположном конце от Калифорнии, как раз то, что мне было нужно. Отец и не заподозрил подвоха, дед так и вовсе от гордости чуть завещание на меня не переписал! Только мать грустила. Сразу поняла, к чему я это. В Форт-Кастер ведь держали военнопленных, а языки я всё-таки к тому времени добила на вечерних, и германский, и французский. Такие кадры вполне посылают в Европу, тут, знаете, тоже есть всякие женщины из Вермахта или гражданской администрации, чиновницы, радистки и так далее. Их тоже нужно переводить на допросах, охранять и сопровождать при перемещении. Я так и тут очутилась. Мы с лейтенантом Миллером одну такую важную особу конвоировали из Люксембурга, но машина сломалась, потом под обстрел попали.
Грусть возвращается к ней вместе с невольной дрожью, но сержант Вэнс быстро берёт себя в руки. Всё-таки выдержка у неё есть, просто у всего свои пределы. Весь вопрос, почему она оттаяла именно в твоей компании, Лейтенант.
ー В общем, моя история, это история компромиссов. Не то, что у вас. Вы же сами выбрали службу, сами смогли всего достичь, и не из-за семейных традиций или чувства долга там, патриотизма.
Вот оно что. Долго же она, видать, искала среди окружающих человека, выбравшего армию либо военную полицию сердцем, а не чем-то, что можно обмануть или что само может в какой-то момент измениться. Так долго, что нечаянная находка настолько её воодушевила. Глаза блестят, грудь вздымается (говорит-то тоже без умолку), вот так засмотришься и не вспомнишь, что сидишь в осаждённом городе, почти что в эпицентре боевых действий.
ー Вы не подумайте, я патриотов уважаю, как не уважать? ー смущённо поправляется она, совсем как сам Бейкер недавно, ー Просто знаете, бывает, болит за что-то сердце, щемит, гнев праведный чувствуешь, как 8-го декабря в 41-м, но это проходит же, а жизнь долгая, и если человек по-настоящему ответственный, ему бы задуматься, в каком деле он больше пользы принести может? А многие на войну пошли просто чтобы пар выпустить, и от них потом проблемы бывают, если обтесаться не успевают. А даже если и без проблем, то видно же по ним, что не их это всё, а они всё притворяются, вояк из себя строят, словно это их призвание.
Наконец-то выговорившись, Клэр испуганно замолкает, не в силах понять, уловил ли собеседник её мысль, смогла ли она выразить её доступно, и что вообще, чёрт подери, на неё вдруг нашло! Всего-то лишь одобрить хотела волевое решение нового знакомого, а покатилась философствовать как в пьяной компании старых друзей. Да уж, выпивка этим посиделкам определённо не помешала бы.
Сержант Вэнс растерянно убирает карандаш и блокнот в сумку, смущённо мнётся, избегая прямых взглядов и словно бы лихорадочно придумывая повод откланяться. Странно, что он не находится. Быть может, ей и не хочется уходить?
-
Проработка биографии. Иди в военную полицию, говорили они. Будет весело, говорили они.
|
|
|
-
— А ты им скажи, что это виноградный сок. Очень... старый.
Классикой шпарит!
-
Раненая жопа хороший советчик)
|
|
|
-
За полтора года жизни вне родных островов, Саркан неплохо научился справляться с шипящим акцентом. Но это слово, «эльфийская», само манило, чтобы его прошипели.
Здорово.
|
|
|
-
- Но страх - оружие о двух клинках, и ещё вопрос, кто порежется о него сильнее... -
Это точно.
-
Атмосферно) вообще, хороший такой полководец получился, добротный, хладнокровный, но не без эмоций. В основной кампании и того лучше будет наверняка!
|
|
|
|
-
Эда пока не слишком могла объяснить, что это такое словами, но чувствами понимала. Воин будет реагировать на одну и ту же ситуацию не так, как крестьянин, а мужчина не так, как женщина.
Супер! Да, считала именно то, что я вкладывал в Даммера!
И решение привлечь к этому делу королеву - очень классное.
|
Валентайн стоит в строю сержантов правофланговым. Смешно, наверное, со стороны. Уайт и Миллс, конечно, тоже не великаны, но все-таки повыше. Оба в форме. Стоят почти как по картинке с устава. И Валентайн такой, в гражданской куртке, с двумя стволами за плечами, руки на них лежат, будто не солдат, а местный богатей на охоту выбрался, смешной такой. А все-таки такой же солдат. Штаны такого же цвета. Ботинки той же кожи. Жетон в кармане.
А все-таки не такой. Не совсем. Стоит, смотрит, не на капитана, а прямо в стремительно темнеющее небо. О чем ты думаешь, штаб-сержант? Что видишь там важнее того, что ты молодец и вообще стоящий мужик? Что заставляет тебя пренебречь воинской дисциплиной под неодобрительным взором командира.
– Хоть бы небо рассеялось завтра, штурмовики бы хоть прислали. – говорит тихо Валентайн одновременно с последними словами капитана и орет уже после них, впрочем, не страшно и не сильно, – Разойтись!
Сержант – становой хребет армии. Сержанту положено знать все обо всем обо всех. Сержант должен быть способен командовать взводом, обслуживать хоть какую-нибудь технику и вести учет всего, что ему поручат вести. В общем, почти как офицер, только не офицер. Так что баловать свою желудок сержанту, да еще и с приставкой "штаб-" некогда.
Валентайн скидывают куртку и левую каску, автомат с карабином, и даже пистолет прячет под кителем. В одно мгновение он смешивается с серой массой, только и выдают, что заплатка на голове, да затершиеся, почти однотонные знаки различия. Последний раз его подмечают, когда видят, что Вудроу слишком быстро расправляется с такой вкуснятиной, вгрызаясь в мясо, как в нацистскую глотку, да усиленно чавкая, не поспевая соблюдать приличия за столом.
Некогда балдеть сержанту. Он плавает меж столов с блокнотом и карандашом, выспрашивая и про потери, и про раненых, и про матчасть, и вообще за всю жизнь свою в течение суток. Некоторые поначалу отмахивались, слишком быстро расслабившись, но вид бессердечного, безэмоционального сержанта, сверлившего затылок взглядом, расслабиться не давал.
Потом Валентайн засел в углу, безостановочно чиркая в блокноте, лишь прерываясь на починку карандаша штык-ножом. Список личного состава, полностью и пофамильно по отделениям. Убитые и пропавшие без вести пофамильно. Раненные пофамильно. Материальная часть и потери в ней. Вроде бы все указано, но у Вуди просыпается, что называется, вдохновение. Ему хочется написать что-то еще, и с полминуты он сидит, грызя кончик карандаша.
Вот он выводит: "Итоги боев за истекшие сутки". И понимает, что он ничего не помнит. Ничего существенного, по вопросу. Не помнит, сколько подбито танков, сколько выставлено мин, сколько уничтожено пехоты. Кровь, грязь, трупы – вот это все, перед глазами. А так... Рука тянется уже зачеркнуть строчку, но Валентайн останавливается. Прикидывает так, этак. И, цыкнув языком в духе "да и так сойдет", пишет: "За сегодняшний день противник с превосходящими потерями в людях и технике остановлен на всех участках боевых действий группы". Вроде бы сухо. А с другой стороны, найдите хоть кого-нибудь, кто переживет все это и скажет лучше?
Итоги получились короткими, и Вуди недоволен. Муза требует что-то еще. Так что он пишет: "Отличившиеся в боях". Тут все просто. И Панде, извиняюсь, пулеметчику отделения рядовому Уиндеру за всю хуйню. И сержанту Уайту. Дженкинсу, который гранату в танк запулил. Флоресу, который не отошел от пулемета. И Саммерсу, несмотря на то, что он немножко накосепорил. Теперь уж, видимо, никто ему за того козла не предъявит...
Валентайн оценивает список и теперь он удовлетворен. Теперь листок выглядит солидно. А то, что нет указаний, за что именно – пусть уже штабные бумажки сочиняют. А Валентайн никого лишнего не вписал. Даже себя не вписал. Еще чего не хватало. Вудроу вырывает листы с докладом, но сдаваться не идет. Стучит грифелем по карандашу, но не пишет. Вздумалось штаб-сержанту письмо домой написать, а то последнее письмо из Меца отправил. А писать-то и нечего. Матери что напишешь – жив, здоров, кормят хорошо. В кино вон водят. Немцы пачками сдаются. Можно было бы написать отцу, он бы, конечно, понял. Да раскроешь разве душу так, чтобы пропустила военная цензура? В общем, так и остался листок пустым, разве что с точками карандашными.
– Капитан, сэр. – напугал офицеров Валентайн, стукнув каблуками, – Лейтенант, сэр, разрешите. Отчет за сутки. Разрешите идти.
Валентайн не спрашивал. Развернулся на месте и пошел восвояси. Надо, пожалуй, перекурить. Настроение уже никуда что-то.
Вышел на улицу, как был, без куртки, без шапки. Первым делом вытер лицо снегом. Какой-то здесь снег другой. Чистый. На передке он другой совсем, пороховой. В рот возьмешь – хуже морской воды. Тут полегче. Можно, наверное, будет набрать, растопить и с утречка помыться. Куртку на замену достать. А то как чушка какая-то.
Закурил. На полный, точнее, забитый желудок табак идет хорошо, даже бросать курить не хочется. Одно плохо, рядом никого нет. Перекинуться хоть парой бестолковых фраз. А то мысли в голову лезут, лезут. Будто они пищат в голове, встревоженные разрывами снарядов и рикошетами пуль от черепной коробки. Что делать, как поступить... Взгляд ловит козлину эту глючную. Вряд ли его видит кто-то еще. Ну и хорошо. Значит, козлина сможет смотреть только на Валентайна. А он медленно тянет сигарету и щурит глаза с чувством собственного превосходства. Какая-то злобно-хитрая ухмылка на лице у сержанта.
Нервы... душа какая-то. Тут, блять, немцы со всех сторон прут, завтра опять воевать. А ты все в душу смотришь. Завтра разберемся. После боя. Валентайн зажимает двумя пальцами окурок и складывает руку пистолетиком. Пистолетик целит прямо в своего подопечного. А кто же он? Или что теперь, раз глюк, призрак, так теперь кланятся перед ним. Это уж дудки. Помер – ну и катись отсюда в свое загробье. А не помер – добьем. Потом догоним, и еще раз добьем. Большой палец руки складывается, как курок, и еще не потухший бычок вылетает из рук.
Бам. Все.
Валентайн опять проплывает меж столов и пропадает из виду на совсем. Пользуясь почти всеобщим балдежом, он успешно проникает в помещение, отведенное под инженерку. Конечно, мотки проволоки и сломанные кирко-мотыги его не интересуют. А вот земленосные мешки – то, что нужно. Не зажигая свет, он раскидывает их прямо по полу, создавая вполне приличную для солдата бродяжью ночлежку, даже на подушку хватило. И искать если начнут – заебутся. Сегодня и без него справятся, а не выспавшимся завтра воевать будет трудно.
Вуди улегся. Уже лежа поковырялся в карманах, достал таблеточки. Не те, которые бодрят, а наоборот. Одновременно выпал листочек с адресом Инес. Улыбнулся, сложил лист пополам и переложил в нагрудный карман. И так и уснул, с улыбкой.
А с остальным завтра разберемся.
-
Тебя не переиграть, это точно)
Спасибо за игру, амиго. Многое в ней на тебе держалось и держится.
Надеюсь и верю, что и дальше будет держаться, если будет это самое дальше.
-
Хороший пост.
И искать если начнут – заебутся.
Отличный ход))).
|
В расписании дня образцового офицера нет времени на пиршества и братания с личным составом. Свободные минуты лучше посвятить отдыху, восстановлению после боя. Образцовый офицер должен всегда быть готов получить новый приказ и выполнить новую задачу! Во время задушевных посиделок с этим могут возникнуть проблемы, не так ли, Лейтенант?
К тому же зудят ещё под черепушкой недавние слова озлобленного артиллериста. Унять бы дурацкие мысли, убедиться бы в том, что все сегодняшние достижения отряда Бейкера отмечены по заслугам. Проговариваешь что-то такое невольно и вслух, Лейтенант, ссылаешься на срочный доклад в бельгийских казармах. Ответ Брауна обезоруживает:
ー Полковник Робертс как знал, что ты первым делом к нему соберёшься, ー очередная светлая улыбка Чарльза как на обложку модного журнала просится, ー И приказал, внимание, передать. Хах, передать, чтоб ты хоть часок отдохнул, Бейкер, чтоб поел хорошенько и привёл себя в порядок, потому как, цитирую "не хочу сдохнуть раньше срока от разрывающей грудь гордости за эдакого боевого цербера!", конец цитаты. Вот так вот, Бейкер, все мы сегодня за прошлые поражения отыгрались, но ты, видать, особенно отличился. Видок-то у тебя и правда боевой, ох. Скажу тебе куртку новую на складе подобрать.
Браун с беспокойством оглядывает и руку на перевязи, и мочалку рваного в клочья рукава. Харлок вроде посрезал большую часть лоскутов, но какие-то остались, а какие-то после уже подрастрепались, почти по плечо расползлась ткань. Капитан, конечно, сразу на ранение внимание обратил, но тогда в мастерской и потом на площади как-то не до конкретных забот было.
Побаливает, конечно, а ещё пищу принимать неудобно ー ни тарелку не придержишь, ни лепёшкой быстренько не закусишь, и даже для простого глотка из кружки надо прибор в рабочей руке на столешницу класть. Неудобно.
Браун окликает Бейкера, Хиллса и Престона на лестнице на полпути на верхние этажи:
ー Джентльмены, посидим минут двадцать с бойцами на первом, хочу послушать боевые истории в грубой солдатской шлифовке, без вашего тонкого лоска, ха-ха!
Что ж, не пить же теперь кофе в одиночестве на третьем этаже "офицерской" комнаты, выполняющей нынче роль столовой. Престон и Хиллс всё равно идею шефа поддерживают, так что большинством невысказанных голосов командный состав остаётся на время в компании попроще.
Солдаты, конечно, сперва с непривычки теряются, особенно те, что не из пехоты. Браун, однако, умеет растопить лёд. Подбадривая одних, спрашивая за благополучие других-отсутствующих, он ловко раздаёт по помещению и улыбки, и грустные кивки признания потерь. Постепенно огоньки бойких разговоров перерастают в стабильное пламя очага восстановления сил. Слово лечит. Говорят обо всём понемногу, но в основном про обломавших наконец-таки зубы краутов. Победы в боях, виды оставляющих поля сражений врагов, их трупов, их дымящихся боевых машин ー всё это наконец-то обсуждается со здоровым азартом, без лишнего озлобления, но и не без толики печали, всё-таки всухую нацистских подонков сделать не вышло ни в одном матче. Закономерен и переход на более мирные темы. А как там, интересно, дома. А отменили ли уже цензуру радиовещания. А будут ли в кинотеатрах спец-сеансы пропущенных солдатами фильмов. Эх, вот бы снова на стадионе оказаться, на любой игре любой лиги! Да просто бы на пляже искупнуться, да хоть на речке!
В процессе таких ностальгических рассуждений на пороге штаба и показываются забытые гости. Лейтенант-орёл, с серенькой незапоминающейся внешностью, но весьма подвижной мимикой лица, а с ним в компании... темноволосая девушка во всепогодном уставном плащике Женского Армейского Корпуса. На рукавах новоприбывших самодельные повязки с двумя неприятными буквами аббревиатуры военной полиции. Ну точно, утром, когда по делу Саммерса комендатуру штурмовали, эти двое в сторонке шагали куда-то по делам. Девушка ещё вернуться хотела, но спутник уговорил её продолжать задуманное. Видимо, подручные лейтенанта Миллера, того неприятного худосочного типа с холодным взглядом, что на поверку адекватным и понимающим человеком оказался.
ー Простите, что в разгар веселья, ー извиняется без тени сожаления нагловатый десантник, ー мы по делу рядового Саммерса.
Гостей, однако, едва ли не силой усаживают за стол. Гостеприимны изголодавшиеся люди, на которых внезапно валится еда как из рога изобилия. Впрочем, не то чтобы полицейские (хотя орёл тут скорее выступает координатором-проводником) были против поесть горячего с холода. Разве что девушка смущается. По понятным причинам ー на ней моментально сосредотачивается всё внимание команды Снафу. Кейдж-кикеров в армии, конечно, не очень-то любят, но не когда это симпатичный представитель противоположного пола. А тут ещё и однорукий-Брайт необычную особенность гостьи подмечает:
ー Мэм, а вам раньше не говорили, что вы похожи на Максин Эндрюс, из Сестёр Эндрюс?
В самом деле, сходство весьма сильное, только личико у полицейской бледноватое, и кудряшки волос поникшие из-за холода, снега и долгого ношения уставной пилотки (она в принципе одета скорее по осеннему, и потому заметно подрагивает после прогулки по вечерней улице). А ещё сержант военной полиции далеко не так улыбчива, как знаменитая певица, а карие глаза потухшие, усталые, совсем не как у звезды эстрады.
ー Уверен почему-то, что голос у вас не слабее!
ー Ну что вы, рядовой, я уже забыла, когда последний раз что-то пела. В школе, может. Но спасибо за комплимент.
Голос у неё тихий, но острый, бойкий, хотя сама и тушуется. Видишь, как неуютно ей на таких посиделках, Лейтенант ー неожиданно галантный Престон освободил ей своё место, по правую руку от тебя. Девушка пахнет морозной свежестью, а ещё каким-то полузабытым женским ароматом, хоть и на грани восприятия.
Брайта осадить несложно, и вскоре разговоры возвращаются в прежнее русло, а попривыкшие к необычным гостям солдаты постепенно перестают пожирать единственную даму глазами. Кажется, та тоже наконец расслабляется, да и говяжье жаркое с бобовой подливой и лепёшками делают своё дело. Ест аккуратно, неспешно, хотя и выдаёт свой голод плохим прожёвыванием кусков.
Ловишь на себе взгляд миндалевидных карих глаз, Лейтенант.
ー Вы, должно быть, Лейтенант Бейкер, сэр? Мне... мне описали. Сожалею о вашем ранении.
Миллер, конечно, видел боевого командира пожарной бригады в куда лучшем виде, но его подчинённая достаточно внимательна, чтобы опознать нужного человека. Ей не перекричать всего застолья, и она склоняется в сторону собеседника, чуть касаясь кудряшками предплечья.
ー Я Клэр Вэнс, сержант военной полиции Женского Армейского Корпуса. Рада знакомству. Рядовой Саммерс был в вашем взводе, верно? Я могу рассчитывать на беседу с ним в вашем присутствии после окончания... трапезы?
Странно, что она хочет говорить одна, без своего спутника, хотя ты и перехватываешь её косой взгляд в его сторону, Лейтенант. Никакой неприязни, никакого раздражения, однако. Лёгкое беспокойство разве что. Орёл сидит слева, через Хиллса и Брауна, сосредоточенно поедая угощение и мимолётно ухмыляясь солдатским разговорам.
-
Кстати вот очень классная деталь.
А будут ли в кинотеатрах спец-сеансы пропущенных солдатами фильмов.
Я вообще не в курсе было ли такое даже в проекте, скорее всего - нет (потому что кино в армии вроде как крутили), но тем не менее именно в окруженном городке именно такое и могли обсуждать!!! Здорово.
|
Шумят моторы, покачиваются грузовики на неровных дорогах. В задних проёмах и щелях крытых кузовов мелькают ровные ряды неподвижных дубов, елей и буков. Стволы и ветки, ветки и стволы, голые и прикрывшиеся тусклой зеленью, примерившие первый белый наряд зимы и дочерна раздетые войной. Дымящиеся воронки, изрытые осколками склоны холмов. Колёса подпрыгивают на камнях ли, трупах ли, а может и ровно уже всё, только сознание слишком привыкло к обстрелам и встряскам. В транспортах свободнее не стало, не смотря на потери. Парней Хиллса бросать не с руки ー потесниться если, то хватит места всем, и живым, и мёртвым. Нелегко их различить ー половина бойцов спит в отключке, тихо стукаясь друг об друга головами в касках. У кормового откидного борта молча курит, следя за вьющейся позади дорогой, Харлок. Встречались взглядами с Лейтенантом, ровно всё, выдержал медик сегодняшние испытания. Просто слишком втянулся в работу ー без команды не уснуть. Вот и Бастонь. Первые постройки, заборчики, фермы, даже боязливо жмущиеся к обочинам гражданские. Чудно видеть их после серии кровопролитных боёв. Осколки мирной жизни. Разрушений в уютном милом городке прибавилось, а ведь совсем недавно всё такое красивое было, хоть себе на открытку и родным на радость. Теперь же завитушки и линии букв с цветных вывесок припорошены кирпичной пылью и воспринимаются частью разрушений, раздражителем. Протереть можно. Починить так просто не выйдет. А Новиль? А Манд-Сэнт-Этьен, Фламизуль, Иль-Ла-Эсс? Такое будущее ждёт Бастонь? В тесном неровном кольце 6 на 5 миль, свободно накрываемом артиллерией, населённый пункт не защитить; изящные домики уже не культурное достояние, а просто рубежи обороны с разными приоритетами военной ценности. С каждым днём враг всё ближе, всё увереннее. Даже получив где-то по зубам, не успокаивается, ищет слабые места в обороне, отыгрывается артиллерией на тылах. На КПП на въезде свой человек, пехотинец из Снафу, запрыгивает на подножку со стороны водителя головной машины, просит танки свернуть на рю делакруа руж рю де марш. "Для грузовиков место тоже найдётся, и вообще, от греха подальше", добавляет шёпотом. Ах да, своя собственная ремонтная мастерская команды Снафу! Эх, не дожил Джаст чуть-чуть совсем, не повидал мечту механика-окруженца. Мечту или нет, а всё же импровизированному пункту ремонта аварийных машин есть чем похвастаться и удивить несведущих. В небольшом закутке в стороне от магистральной дороги двухэтажный дом с двориком и аркой (танкам в объезд, а джип бы проехал). Первое, что бросается в глаза ещё при сближении на повороте, это опрокинувшийся набок шерман. Странно такое в самом городе видеть, а не на поле боя, зато понятно, что тут за дела ремонтные делаются (дверцы-люки нараспашку, внутренностей нет) и сразу на какой-то суровый лад настраивает. Правда, не похоже, что это снаряд какой или бомба поработали ー борозды на шоссе подсказывают, что машину потянули и "завалили" сбоку об кювет. Не рассчитали только с деревцем соседним ー сломалось и рухнуло следом, бортом зацепленное. ー Да это они специально, ー сознаётся не без восхищения остроумной выходкой рядовой-проводник, ー Вроде как восстановлению не подлежит, а поняли только дотащив, кажется, откуда-то из Сеноншама. Полковник, когда на инспекцию приезжали, ругались порядочно, дескать, на месте разобраться не могли, столько горючего сожгли почём зря, кхм. Механики-то все тут были, кого найти смогли, и у вас один. Но кэп нашёлся, придумал такой вот трюк. Теперь у нас и указатель отличный, и пугало для десантуры. Их охотники за танками раз сунулись сюда, думали, техники тут дурью страдают, а им вона как с ходу, костяк танковый, шум рабочий, серьёзный бизнес! Помню, видел их рожи кислые, сам тогда помогал "кишки" механические тащить. Машину и правда разобрали нещадно. Наверно, мотор всё равно грохнулся, вот и без крана обошлись. А всё равно настраивает на атмосферу рабочую. Никакого снега вокруг, только чёрно-коричневая грязь да деревянные щепки от целых пирамид пустых ящиков в углу двора перед домом. Человек шесть тут и там суетятся, таскают чего-то, бросают, за новым грузом шагают. Из-за угла визг резака и шипение сварки, гул генератора. Там ещё трое работяг, только посерьёзнее, в комбезах, очках-консервах, грязные и прокуренные. Сарай и весь заваленный разной техникой двор ー их вотчина. Неплохая стоянка для бронетехники. Помяли, правда, заборчики, залезли чуть на соседскую территорию, но не похоже, чтобы кто-то был против. Пустуют и близ окраины брошенные дома. А вот что непривычно видеть, так это жирные косые белые кресты на корпусах знакомых машин Лестера, Макпаттера, Скотта и Пирса. К шерману Ортиса и Хеллкету Харриса уже бегут рядовые с полными краски вёдрами. ー Это маскировка, на случай непредвиденных инспекций. Навроде как метка "сломано", но охотникам тупоголовым не сообразить. А при выезде боевом закрасим. Да это же Браун собственной персоной. Расхристанный, с румянцем, будто сам тут всё чинит, хотя лучше бы в штабе сидел. ー На Смитта дела оставил, всё равно бои стихли, мы своих оттянули. Да и важнее тут, экий проект! Хорошо вы с Полковником придумали! Не похоже, что Браун в обиде на то, что его не поставили в известность заранее. Или же скрывает умело, или переварил уже и понял, что не до того пожарной бригаде было, и что в итоге-то игра стоила свеч! С танками-то воевать веселее, а, учитывая, что десантники броню по сути в виде дотов используют, им ещё можно будет утереть нос парочкой эффектных и, хочется верить, эффективных, контратак. ー Танкисты, кстати, могут тут же в доме ночевать, хозяин человек гостеприимный, ー Браун улыбается будто через силу, неосознанно прижимая руку к боку, ー Механик на пенсии, представить сложно, но бывают тут и такие. Бодрый старикан! Это у него грузовичок с краном нашёлся, и как только крауты не увели, ума не приложу! Ну а нам добрую службу сослужит. Эх, славно видеть, что дела-то налаживаются. Ну, пойдёмте в штаб, тут восемь минут маршем. Действительно, к чему зря топливо жечь?
|
-
Когда в первый раз прочитал екнуло что-то. А со второго не мог не поржать. Очень многопланово. Крипота смыкается с объёмностью.
-
Вроде и твари корпоративные, а вроде и холодильник твой сделали.
Жизненно!)))
|
-
остервенелых прибалтов, равно как и бывших товарищей, распаленных прохиндеем-моряком
Кажется, Смирнову нужно переходить к белым в отдел пропаганды! «Остервенелые прибалты» и «прохиндеи-моряки» — классика!
-
распаленных прохиндеем-моряком
Лайк однозначно!)))
|
Барнеру дважды приказывать не приходится ー как-то незаметно он испаряется, козырнув напоследок, а потом также незаметно у дороги возникает, при девятерых товарищах. Вся дорога до своих как в тумане каком-то проходит. Рука болит от каждого шага, в голове какой-то бланманже с киселём.
Негостеприимный замок позади остаётся. У ворот и дальше до самой опушки уже пушкари хозяйничают, и местные, и пришлые ー планеристы, на джипе с самим капитаном Скиннером пожаловали. Кто-то трупы оттаскивает, кто-то винтовки и прочее оружие на транспорт закидывают. Немногим успевают чернокожие новобранцы команды Снафу поживиться: у кого-то автомат Томпсона, кто-то Гаранды большие и малые-карабинные к рукам прибрал, кому-то лучше болтовки Маузера ничего не досталось. Запасные патроны тоже карманы не оттягивают, у многих и подсумков-то нет. Один Пинки самый боевой, со своим БАР’ом и полной экипировкой.
На построении от всей разношёрстной братии скулы сводит. Пехотинцы и их бронированные заочно собратья стоят помятые и хмурые, но смотрят прямо, с мрачной решимостью под стать своему командиру. Хиллс со своими скромно сбоку пристроился, контрастной группой поддержки. Списанные с божественного пьедестала в цариц полей артиллеристы как неряшливая заплата в ряду суровых тёртых вояк. Вишенка на горьком армейском торте ー парочка десантников Макдональда при своём орудии, самые свежие и уверенно смотрящиеся солдаты всего горе-войска.
И всё же эти люди остановили сегодня три мощные вражеские атаки. Это читается на их лицах, это не ими самими там написано. Даже Сэм Скиннер кивает удовлетворённо, окинув взглядом неровный строй.
ー Орлы! Да-да, бойцы, не ослышались. Всем вам большая благодарность от лица всего планерного 327-го! Знаю, есть среди вас и "тигры", и "железные", и, теперь вот, ещё и "три-снаряда", но для меня вы все сегодня орлы-побратимы. Увидимся где-либо ー напомните про Иль-Ла-Эсс, и я подтвержу, что мы одной крови.
И добавляет тише, к Бейкеру повернувшись:
ー Устроил и мне командир 969-го разнос. Мы-то с ними на связи были, но про вас не упомянули толком, не успели в ситуации разобраться. Виноваты, хотя теперь-то что уже. Я-то знаю, что вы из огня да в полымя шагнули, я знаю, какие крауты коварные ублюдки. Доклад на доклад, Лейтенант, и будем надеяться, что моему Маколлифф больше поверит. Удачи тебе и всем твоим, и спасибо, что на выручку пришли.
Видно, что неловко Скиннеру. Лишь капитан он, а его собственный командир ещё неизвестно, к кому прислушается и кого первым услышит. Чёртова политика. А может и нет её? Может, не стоит надумывать сущностей ー ответы все там, в Бастони. Не может непогода вечно держаться, прояснятся и боевые заслуги тех, кто мог бы сегодня отсидеться, но вышел под пули, мины и снаряды, и удержал все рубежи.
Возвращение проходит в спокойном молчании.
Не как при вчерашнем отступлении.
Без чувства поражения.
|
— Чего «отставить»-то? — обиделся Лёшка. — Я ж ничего такого… Лёшка встал рядом, наклонив голову, рассматривая сидящую на траве девушку. А ты что, по-ихнему знаешь?— Откуда? — глухо ответила Поля. — У них там двое по-русски умеют. То есть были двое: одного вы сегодня утром застрелили, а второй… — Погоди, утром? — перебил Нефёд. — Это в котором же часу? — Да вот на часы поглядеть забыла! — огрызнулась Поля. — Утром, точней не скажу. — Ну, это не мы были, — сказал Нефёд. — Мы только пришли. — Значит, не вы. Не знаю я, кто это был! — раздражённо дёрнула она головой. — Стреляли, гранату в дом кинули, кричали по-русски, потом ушли. Я позвать хотела, а голос-то… — она с ненавистью ткнула себе пальцами в горло. — А второй, говоришь, тоже по-русски умеет? — спросил Нефёд. — Надо б его расспросить. — Умеет, пока япьяни не накурится. А он только и знает трубку свою сосать. — Япьянь — это что, опиум? — заинтересованно подал голос Лёшка. — Должно так… Не знаю. Они говорили «япьянь». Нас курить заставляли. Сперва-то каждый день, а потом уж у них мало стало… — Во гады, — покачал головой Нефёд. — Ты сколько ж там с ними сидела? — Я уж и сама не знаю… — выдохнула Поля и, зажмурившись, некрасиво скривившись, поднесла руку к лицу, хотела было разрыдаться — не получилось, только сухо шмыгнула носом. — Какой сейчас день? — откинув с избитого лица волосы, порывисто спросила она. — Пятое, кажется. Или шестое уж? — задумался Нефёд. — Сентября? А они после Преображенья* пришли. — Дела… — длинно протянул Лёшка. Нефёд ничего не сказал. Помолчали. - Да ты с ума сошла, что ли? Куда ты пойдешь тут, одна, по лесу, в рубахе одной. Вон как дохаешь. Подхватишь жар и оверкиль. Тебе одеться надо? Надо. Ну хочешь за околицей подожди. Сейчас с этой бандой управимся быстро, накормим тебя, покажешь дорогу и иди куда хочешь. Никто тебя не тронет. А тронет - от меня лично такой балласт получит, полные цистерны!.. А тебе куда? Местная?— Ну ладно… — подумав, настороженно согласилась Поля. Нефёд подошёл было, чтобы помочь ей подняться, но девушка опять сердито отмахнулась от него — сама, мол, встану. — Емецкие мы, — поднявшись, ответила она Мухину. — Из Емецка, не Емцы. Батрачить к Крестовниковым приехали, на сенокос да на жатву. Пятый год уж ездили, всё хорошо было, а теперь вот… Не, еды не надо: с собой разве взять. Они хорошо кормили, жри не хочу. Весь скот перестреляли, ещё и консервов у них было… Какой-то эшелон на железке они разграбили. Они вышли на плёс, где Агеевы и Седой, сидя на корточках, деловито обыскивали ходяшку, повёрнутого уже бумажным, с разинутым ртом лицом вверх. — А, это рыбачок ихний, — показала на китайца Поля, зябко обхватив себя за плечи. Напряжение первого момента встречи проходило, и под свежим, отдающим речным холодком ветром девушка начинала дрожать, постукивать зубами. — Ничего был, тихий, много не лез. Пожилой уж, ясно дело. Вот молодые, те… А этот ничего, всё по утрам рыбачить ходил. Как снасть нашёл, так радовался, — она криво усмехнулась, без выражения глядя на труп. — Вот она, снасть-то, — сказал Седой, показывая на лежащую в траве удочку. — Под ним была. А порыбачить не успел, — Седой показал на лежащую рядом мятую жёлтую бумажку. — Вот тут его наживка была. На мёртвую рыбку ловил. — А что написано? — поинтересовался Лёшка. — А чёрт его… церковное что-то, полуставом, — Седой протянул мокрую бумагу Мухину. Там действительно был какой-то церковный текст на старославянском: — Это Карп Палыча, — просипела Поля. — Они староверы, у них таких книг много. Эти-то, — кивнула она на мертвеца, — иконы не трогали, побаивались. А книги брали.
|
Помощник снайпера складывает покорёженный короб в бтр и молча крестится, шепча какую-то молитву. Виноватый взгляд у него почему-то, словно если бы сдал он сразу рацию, то и не было бы ничего, а теперь если уж сам Грегори Джармуш про Шнайдера этого упомянул, то назад не отвернёшь, не оспоришь. Семенит тенью очкастый наблюдатель за своим старшим, даже движения почти точно повторяет, то ли невольно, то ли в попытке хоть как-то умиротворить одержимого.
Слышал про этого Шнайдера разное. Половина на глупые байки смахивает, другая ー на байки страшные, непонятные, непроверяемые. Кто-то уверен, что конец этого снайпера-аса германского близок, если уже не настал давно. Кто-то старика-Джармуша натурально поехавшим на всю голову считает, дескать цену себе анархист в форме набивает, чушь всякую про немезиду свою выдумывает, незаменимым прослыть хочет, чтобы поменьше честной работой грузили, халявщика хренова. Кто-то божится, что злобный Грег ему жизнь спас. Кто-то чертыхается, сквозь зубы про живые приманки из боевых товарищей рассказывая. Недолго живые, как правило. Один в шею подстреленный в Италии долго в госпитале мучился; доктора всё в толк взять не могли, почему рана не заживает. Потом записку накорябал, в два слова. "Я сдаюсь". И тут же на поправку пошёл, но сам будто из тела вышел. Взгляд в одну точку, на разговоры не реагирует, сидит себе часами в кресле плетёном на веранде, сам такая же мебель. Комиссовали.
Придавал ли значение всему этому, Сержант? Стоило ли оно нервов?
Есть теперь повод задуматься ー тут их не пощекотать, тут порвать могут.
***
Полковник-лейтенант угрюмо выслушивает Бейкера, но с ответом не находится. Очевидцу всегда виднее, как оно там на самом деле было. Жаль, мало его, очевидца, и чем дальше, тем меньше. По кускам память о событии умирает, воспоминание за воспоминанием на алтарь войны кладёт. Где твои очевидцы завтра будут, Лейтенант? Сколько их в живых останется через неделю, через месяц, через год? Тех, в ком обида говорит да кем свои амбиции двигают ー всегда больше будет, и голосить они будут громче, и писать активнее, хоть доклады, хоть мемуары.
Кивает раздражённо командир артбатов, выгоняет на улицу собеседника движением дёргающейся щеки. Кем он его видит, строптивым воякой или просто более удачливым союзником-командиром, молодым и толковым, в затылок дышащим... Что лучше, надменная снисходительность или осознанная зависть? Так или иначе, удар краутских диверсантов хоть цели и не достиг, но рану оставил неприятную, и последствия её налицо. Может, отойдёт и подобреет потом полковник-лейтенант, а может и нет. Потеряй сам Бейкер в бою всех своих приближенных подчинённых, и может также смотрел бы на залётного соседа по линии фронта.
***
На улице у распахнутых дверей в замок стоит-дожидается продолжения судьбоносной встречи чернокожий паренёк. Пинки Барнер, везучий-невезучий охранник всея артиллерии, только что о нём речь шла.
ー Сэр, разрешите обратиться? ー всё-таки решается на разговор рядовой с БАР’ом, ー Я, я тут почти под окном стоял, и полковника-лейтенанта слышал. Я ненарочно! Но подумал, в общем, и клич кинул, скоро всё отделение у дороги будет. Разрешите проверить, как там сборы, поторопить если что?
Такая скорость с выделением личного состава на перевод в Снафу не может не удивить.
|
Вуди не заметил, что там с ним проделал доморощенный капеллан, но, как доморощенный человек войны, заметил другое. Заметил – и потянулся к молодому:
– Подожди-ка. Это не наша станция битая?
Наша, конечно, сам ее в глаза видел. А вот чего она у снайперов делает. Очевидно, кто-то им дал. Скорее всего, Бейкер и распорядился. А, зная уже немножко взводного, следовало предполагать, что он дал им рацию прямо на сейчас. А потом все, такой неразумной щедрости от разумного лейтенанта ожидать не следует. А вы, значит, такие-сякие, решили сыграть в евреев? Не на того напали.
– Мужики, я, конечно, без претензии. Но и вы поймите – вас вон двое, а у нас орда целая, по нынешним меркам. И на всех – одна рация пехотная. Лейтенант, опять же, ругаться будет. Я все понимаю, но прошу вернуть имущество на родину.
Валентайн сел, слегка отодвинув от себя плед, показывая, что в принципе на чужой трофей он не претендует, и если снайпера решат обидеться и потребовать баш на баш, то это их право.
Честно говоря, Вуди чувствовал даже какую-то неловкость. Он в принципе уважал всех людей, тянущих лямку на этой проклятой войне, а тех, кто относится к нему хорошо, особенно. И не любил что-то требовать, если знал, что и тем, у кого приходится отбирать, вещь нужна. Хотя и знал, что он, Валентайн то бишь, прав, как, например, и сейчас.
– С Бейкером поговорите, может, разрешит. Но вряд ли, думаю.
-
Хороший пост). Вот вроде простая ситуация, а как-то клёво от него на душе).
-
У Вуди можно в принципе каждый пост плюсовать, прекрасный всюду персонаж. Ну а тут совсем уж как-то по-простому и душевно получилось. Клёво.
|
ー Оценка боя?! ー едва ли не взвизгивает от возмущения командир артбатов, и от одного его тона уже становится ясно, что на этот раз ничего хорошего в свой адрес Бейкер не услышит.
ー Не предупредили, ни на чёртов фунт не проинформировали! Ни ты сам, твердолобый ты охотник за головами, ни начальство твоё. Полковник Робертс? Не смеши мои буссоли, сынок, я Робертса знаю лично и ни за что не поверю, чтобы он опустился до руководства какой-то там командой Снафу! Он под крылом Маколлифа, советник в его штабе, важными делами занимается, а ты, Лейтенант, если правда из 10-й Бронетанковой, постыдился бы такого человека в свою кровавую возню впутывать. Знаю я твоего командира. Как там его, Капитан Браун? Сосунок из 28-й Пехотной! Недаром десант о вашей сборной-подзаборной невысокого мнения! Вам лишь бы подраться, кулаками помахать, доказать, что чего-то ещё стоите! А что Манд-Сент-Этьен, что Фламизуль? Оборона десанта там выстояла, де-сан-та! При поддержке приданных десанту же танков. Только ты-то, сынок, ни разу не танкист. Ты и твои парни лишь подпорка в шахте по добыче воинской славы. Никто не запомнит команду драных недобитков! Вы не лучше нас, ублюдки несчастные! Но вот почему-то мы, своё получив, не выёживаемся и поперек старшего брата в пекло не лезем! Встроились в пирамиду, заняли своё место и честно лямку тянем! А что взамен?!
Странный, горький разговор. Не для стен родного Вест-Поинта, не для строевого плаца, не для военного совета в безопасной прифронтовой полосе. Не двух преподавателей-теоретиков, не двух парадных шагоходов, не двух паркетных штабистов.
На пальцах сухой, жилистой руки полковника-лейтенанта ー красноватые мозоли, куртка на правом плече примята, за спиной ー стрелянные гильзы на подоконнике чудом не разбитого в бою окна. Прислонённая к столу винтовка. Смотрящие сквозь собеседника серые глаза артиллериста. Истерика на излёте бьёт несильно, но больно.
Не можешь вспомнить, чтобы в кабинете было много офицеров, когда ты входил, Лейтенант. Двое наскоро перебинтованных лейтенантов стояли, покачивались, но бодрились. Снаружи в коридоре капитана какого-то на полу перевязывали. На первом этаже видел пару трупов с серебряными полосками на форме. Перед воротами ещё один лежал. В артбатах большие потери среди командного состава. Сам полковник-лейтенант смотрел в глаза смерти. Несложно спутать их с глазами вошедшего бронепехотинца с рукой на перевязи и в грязной, окровавленной одежде. Непросто удержать себя в руках, чтобы не обвинить такого лихача во всех бедах.
ー А взамен пальба под самым боком и горе-штаб в магазине электротоваров, до которого сперва не дозвониться, но из которого потом переводят стрелки на десант! "Ой, а разве вас не предупредили?", ха, в зад сверлили! Но это ваши люди окопались на холмах севернее, Лейтенант, ваши люди разъезжали вокруг нас как по Бродвею, так, что мы чуть ваш трофейный ганомаг не подстрелили! Так сложно было связаться с нами?! Не хотели будить радиста?
Вспоминаешь, как Джонни вызванивал штаб Маколлифа в попытке выяснить планы десанта в секторе. Это помогло выявить диверсантов. Карина происходящего больше той, что в голове привыкшего воевать по координатам полковника-лейтенанта. Жаль, что ему нет до этого никакого дела. Он выдыхает и опускается обратно в кресло. Тон его голоса меняется на тихий, деловой и бесстрастный.
ー Общие потери сорок девять человек, из них двадцать шесть раненых. Командиров почти не осталось. Минами разбита 155-мм гаубица, повреждена ещё одна. С поддержкой ничем не смогу помочь, Лейтенант, нам теперь передадут в усиление офицеров из десанта и полностью подомнут под Центр Управления Огнём. Ещё и из замка турнут, наверно.
В последней фразе чувствуется какая-то запоздалая обида, мелочная на фоне всех остальных несчастий и оттого фальшивая, неприятная. Не нравится она и самому артиллеристу, отчего вновь просыпается в нём защитная реакция-издёвка.
ー Но как же мы вас с пустыми-то руками отпустим, а, Лейтенант-спаситель вы наш! Не беспокойтесь, сэр, и Брауну напишу, что повоевали на отличненько, и подкрепление выдам. Принимайте в славные ряды доблестной команды Снафу рядового Пинки Барнера, бумаги о переводе потом пришлю, в эти ваши электротовары. Охранник из тех профи, что умирают, но не охраняют, бегут от краута, роняя соломенные шляпы. А знаете что, я вам целое отделение выдам, на что мне пушкари без пушек? Верю, сделаете из них настоящих бойцов, заодно и накормите! Ох, будет, что рассказать Робертсу! Подумать только, а ты ещё его именем прикрываться хотел! Свободен, Лейтенант, свободен! Убирайтесь, чтоб глаза мои вас не видели!
|
Но ему очень хотелось кушать.
«Мальчик у Христа на ёлке», Ф. М. Достоевский
23.12.1863,
Санкт-Петербург,
Веха 36 (2)
Целый день сегодня Игнат бродил по Питеру, вышел с утра: свадебно-белые сутаны дыма дыбились из печных труб в стеклянное небо, инеем были покрыты чёрные перила набережной, здания за белоснежной, неживой равниной Невы в мутной морозной дымке были как выписанные. Мороз стягивал грудь тисками: проходили мимо люди с брусничными щеками, с поднятыми шинельными воротами, проезжали краснорожие ямщики на исходящих едким паром лошадях, со щенячьем поскуливанием скользили по укатанному снегу санки на высоких полозьях. Вынырнул и ухнул обратно короткий, слепяще-яркий зимний день: солнце прокатилось бронзовым шаром между огненно-чёрных гробов, коробов, кораблей домов, небо густо засиневело, потом почернело. Керосинно-жёлтые углы, жаркий парной дух из дверей полуподвальных харчевен, замотанные разносчицы на обложенных тряпками коробах с пирогами, окоченевшие красные руки торговцев, принимающих медяки, — а Игнат всё никак не мог найти, что искал.
Искал и на паперти церкви Спаса на Сенной, где, как собаки у забора, жались друг к другу нищие, и в подвалах знакомых халатников искал, и уже вечером долго бродил между покосившихся, унылых деревянных домишек на Песках, где через один тускло горели скипидарные фонари, и толкался среди столпотворения в Гостином дворе, где в банном, надышанном воздухе толкались плечами покупатели, дожидаясь, пока приказчик завернёт в цветастую с искрой бумагу подарочную игрушку, и только выйдя на широкий, радужными дугами газовых фонарей лучащийся Невский — наконец, нашёл.
Девочка стояла у широкой, ярко освещённой витрины магазина игрушек, зачарованно глядя в красную бархатистую её глубину. Одета девочка была в старенькое, не по погоде лёгкое пальтишко, на голову была накинута ворсистая серая шаль. Лет одиннадцать-двенадцать, — определил Игнат, — личико красивенькое, ангельское, с крупным румянцем по белым, с яблочной круглинкой щекам, и румянец-то ещё скорей от мороза, не от чахотки. Пойдёт, пойдёт. Игнат подошёл, встал рядом. Девочка, зябко обхватив себя руками, переступала ногами в стоптанных ботиночках, вглядываясь в витрину. А там было на что посмотреть — в середине ёлка в огоньках, разноцветных бумажках, яблоках, а вокруг ёлки, в обтянутом муаром вертепе целое представление: механически движущиеся куколки на ниточках, в нарядных платьях со всамделишными, только очень маленькими рукавами, оборочками, кружевными воротничками — и движутся они по кругу, плавно переступая затянутыми в крошечные чулочки деревянными шарнирными ножками, и в блестящей цветной бумаге вокруг коробочки на блёстками засыпанном полу, и со сладким томлением тренькает музыкальная шкатулка…
— Нравится вертепчик? — спросил Игнат. Девочка обернулась, тоскливо посмотрела на Игната.
— Дядя, дай копеечку, — попросила она.
— Я тебе пряничек куплю, — сказал Игнат. — Не холодно так-то стоять?
— А я и не стою, — деловито ответила девочка. — Я по улицам хожу. Меня мамуля выгнала. У ней сейчас человек, ей комната нужна.
— А, — догадался Игнат. — Гулящая твоя мамка?
— Гуляет, — важно согласилась девочка. — Раньше дворовой была, меня от барчука прижила, а как волю-то дали, нас из усадьбы и выгнали, — говорила она это всё легко, будто по заученному тексту рассказывая жалостливую историю. — Теперь вот здесь, в Коломне живём, у немки комнату снимаем. Только она всё меня на улицу выгоняет, как кого приводит. Летом-то ничего было, а теперь вот тяжело, холодно шибко. Так ты мне пряничек-то где купишь?
— А вот пойдём, — Игнат взял девочку за руку, — в трактир зайдём. И чаем угощу. Чаю хочешь?
— Хочу, — согласилась девочка. — Только, дядь, я ведь сама не гуляю пока.
— А чего ж так? — спросил Игнат.
— Да вот уж так, не гуляю, — с несмелым, но уже отчётливо женским лукавством ответила она, косо посматривая на Игната, примолкла было, но тут же принялась объяснять: — Мне мамуля пока гулять не велит, говорит, надо годок ещё подождать. Пока, говорит, за первый раз немного дадут, а то и вовсе обманут. А как подрасту, можно будет с первого-то раза и тридцать, и пятьдесят целковых принести. А это ой как много: у меня мамуля по пяти, по три приносит. И то: приставу отдай, дворнику отдай, немке-злюке отдай, дяде Семёну тож отдай, а он всё пьёт, пьёт и пьёт, только и знает, что пить. Эдак ничего и не остаётся…
— Тебя как звать-то? — спросил Игнат.
— Матрёша, — ответила девочка.
—
— Нет, ну это я и не знаю… — нечленораздельно, перекатывая во рту карамельку, протянула Матрёша, сыто развалившись на стуле. Они сидели в трактире в маленьком переулке, коленом шедшем от Сенной площади к Садовой улице: на липком столе стояла пустая тарелка с остатками свиной рульки с нетронутым глазком горчицы, два полупустые стакана пива, корзинка с серым хлебом, а рядом — несколько карамельных конфеток и смятых фантиков. Матрёша уже объелась — начала голодно, бойко, навалившись локотками на стол, жадно прихлёбывая тёмное пиво, тарелку наваристых, с кружками масла, щей уплела в момент, а рульку доедала уже через силу. — Нет, не знаю… — повторила она, маслянисто глядя на сводчатый потолок трактира, на спины извозчиков в поддёвках, с руганью режущихся в карты за соседним столом. От тепла, еды, пива Матрёша разомлела, и теперь говорила тянуто, сонно. — То есть ты, дядя, не сам хочешь, а к барину какому-то меня поведёшь? А то ты-то сам на барина при деньгах непохож. А за первый раз много денег полагается.
— К барину, к барину, — подтвердил Игнат. — Ты же видела, я гонца с бумажкой отправил? Вот, это к барину. Он меня послал искать, вот я тебя и нашёл. Скоро придёт.
— А барин-то из себя каковский? — с любопытством спросила Матрёша.
— А тебе какая нужда знать, каковский? — усмехнулся Игнат.
— Ну как, — пьяно склонила голову набок Матрёша. — Всё же нужно знать. Вдруг он злой больно? Мамуля говорила, есть такие злые, бьют…
— Нет, — покачал головой Игнат. — Этого барина я хорошо знаю, он не бьёт. Добрый барин, жалостливый.
— А денег много даст?
— Я ж говорил уже. Сто рублей даст.
— Точно даст?
— Точно, точно, — заверил Игнат. — Не первый раз я уж для этого барина девочек ищу. Сто рублей даёт каждой. Богатый барин, щедрый.
— Не знаю… — повторила Матрёша, сонно приваливаясь к желтоватым обоям. — Мамуля говорила, чтоб хорошо платили, нужно платье хорошее иметь, помадочку тоже обязательно. Капот, бельё чистое, кринолин какой-никакой, чтоб на вид — ну не барышня, а вроде как барышня. Иначе совсем мелко платят…
— Сто рублей тебе мелко, что ли? Ишь, королевишна! А мамка по три рубля берёт.
— Когда и по пять, — разлепив глаза, деловито заметила Матрёша. — Но у ней ведь и кринолина нет.
— У ней нет, а у тебя появится? Ничё, ничё, Матрёша, не волнуйся. Что одёжа грязная, это не беда, это тебе мамка наврала всё, что мужики баб за одёжу любят. Что одёжа? В баню пойдём, там одёжа ни к чему.
— Баня — это хорошо, — протянула Матрёна. — Я уж, почитай, сколько в бане-то не была, чешуся вся… Дядя Игнат, а купи мне папироску. Поела, и так подыми-ить сразу хочется… Мне мамуля говорит, что мне курить вредно, потому что бывает чахотка. У нас комната-то, ну в Коломне, сырая больно: я-то пока ещё не болею, а вот мамуля болеет, Ванечка маленький тоже болеет… Да, Ванечке-то надо хоть хлебушка завернуть, и вот карамелек ещё, — Матрёша принялась искать по карманам повешенного на спинку стула пальтишка, вытащила замызганный носовой платок. — А пиво это, дядя Игнат, гадость, фу! Только и пила, чтоб не всухомятку, а горечь-то, ну чисто лекарство! Как его только пьют? И в голове сейчас всё крутит, крутит…
Матрёша всё говорила что-то, а Игнат не отвечал — он уже приметил, как с лесенки в полуподвальный зальчик со сводчатыми закопчёнными потолками спустился средних лет скромно одетый господин в штатском сером пальто, с мятым цилиндром и кожаным портфельчиком в руках, с большим шишковатым лбом, жидковатыми светлыми волосами и неряшливой рыжей бородой, переходящей в баки. Сейчас этот господин ищуще оглядывался по сторонам: Игнат поднялся, взмахнул рукой, привлекая внимание вошедшего, и показал ему на Матрёшу. Господин окинул девочку взглядом, коротко кивнул и торопливо вышел.
— Одевайся, — сказал Игнат Матрёше. — Пошли.
—
— Ну как, Фёдор Михалыч? Подходит? — бодро спросил Игнат, вместе с Матрёшей проходя в раздевалку отдельного нумера Ямских бань. Фёдор Михайлович уже дожидался, сидя на лавке без сюртука, в белой штопаной сорочке, со спущенными помочами. Сейчас он разувался и, увидев прибывших, торопливо вскочил в одном сапоге.
— Что? Что ты говоришь, Игнат? — застревающим голосом переспросил Фёдор Михайлович.
— Подходит, спрашиваю? А ты, Матрёша, проходи, не бойся… — Игнат подтолкнул через порог обомлевшую, прижимающую узелок к груди девочку.
— Матрёша, значит? — торопливо переспросил Фёдор Михайлович и, валко переступая одним сапогом, направился к вошедшим. — Матрёша, стало быть? Какая же ты маленькая, Матрёша… Что ты говоришь, Игнат? Подходит, да, очень подходит. Матрёша… Ну-ка дай я тебе помогу твоё пальтишко снять, ну-ка. А худенькая-то какая! Лепесток, травинка тоненькая… Сколько же тебе лет, Матрёша?
— Двенадцать… будет, — пролепетала Матрёша, со страхом глядя, как суетится вокруг неё барин, помогая снять пальто.
— Двенадцать будет? — задыхаясь, повторил Фёдор Михайлович. — Боже мой, какое платьишко-то у тебя грязное, какое бедное всё! А когда ж тебе двенадцать будет, Матрёша?
— З-завтра, — выдавила Матрёша, как на магните поворачивая голову за барином, который всё обходил её то с одной стороны, то с другой.
— Завтра? — удивился Фёдор Михайлович. — В Рождество твой день рождения?
Матрёша только оцепенело кивнула головой.
— Кулёчек-то сюда свой дай, — часто дыша, нервно приговаривал Фёдор Михайлович. — Вот сюда положим, никуда он не денется. Я тебе и ещё еды куплю потом, половому скажу.
— Мне дядя Игнат, — беспокойно оглянулась Матрёша, — говорил, вы сто рублей дадите.
— Дам, дам! — поспешно подтвердил Фёдор Михайлович и сел на лавку. — Что сто? Двести дам! Двести дам, Матрёша, за красоту-то такую, как куколка, чисто куколка. Ну садись, садись сюда, — он похлопал себя по ляжкам в полосатых брюках. — Не бойся, я не укушу же! Лёгонькая ты какая, чисто лепесточек! Замухрышечка! Бедненькая, сироточка, да? Сироточка… Снимай, снимай скорей своё платьице, в баньку сейчас пойдём! Пойдём, пойдём. Хочешь, не хочешь, а теперь уж пойдём. В Рождество, в один день с Христом народилась, надо же, и так бывает! А почему бы не бывать? Всякое бывает, — приговаривая это, он водил большими, желтоватыми руками по бокам, ногам онемелой, от страха боявшейся шевельнуться девочки, задирал серый льняной подол, отстёгивал толстый вязаный чулок, водил пальцами по оставшемуся на коже рифлёному следу от чулочной манжеты, щекотал бородой тонкую шею с выступающей косточкой позвонка. Держа девочку за плечи, Фёдор Михайлович склонился, прикоснулся губами к вздрогнувшей грязной коже на шее девочки, но тут же вскинул голову, подтолкнул Матрёшу. — Вставай, вставай, ну же! Иди, иди туда! — показал он на дверь в помывочную.
— Фёдор Михалыч, а моя-то комиссия как же? — спросил Игнат, всё так и стоявший всё это время у двери.
— Дам, дам! — раздражённо откликнулся Фёдор Михайлович, наклоняясь, чтобы наконец снять второй сапог. — После, после дам, Игнат, подожди пока тут!
—
Фёдор Михайлович, голый, наскоро вытершийся, с мокрыми липнущими ко лбу волосами, некрасивым на тощем теле животиком, впалой, покрытой редкими волосами грудью, сидел за столом у окна в полутёмной раздевалке: оплывший огарок в бронзовом подсвечнике стоял между ним и сидящим напротив Игнатом, остывал четвертьвёдерный самоварчик с сизой окалиной по донцу, напротив каждого стояли стаканы с нетронутым рубиновым чаем. Матрёша из помывочной не возвращалось: серое платье её, ботики, пальтишко, шаль, кулёчек — всё в беспорядке, смешанное с одеждой Фёдора Михайловича, лежало по лавкам.
— Вот, растлил я ребёнка, дитя растоптал, — сказал, наконец, Фёдор Михайлович. — Противен я тебе, Игнат? Скажи.
Игнат подумал, что бы сказать, но не придумал и промолчал.
— А себе я противен, мерзок, — горько сказал Фёдор Михайлович. — И ведь в день-то какой. В Рождество Христово, и в её собственный день рожденья… Вот уж сделал подарок, нечего сказать. У меня жена больная в Москве, мне при ней бы быть — а не могу, гадко! Лекарства вокруг, баночки, микстурки, и всё будто смерть, смерть в каждом углу сидит! Испугался я смерти, убежал я от неё. Слышишь, Игнат? Вот ведь как ничтожен я: жену в Москву отвёз, а сам от неё назад в Питер сбежал! Может, последнее для неё Рождество, каково там ей сейчас? А я тут вот по девочкам бегаю. Да и по каким! Мне курицы не надо, мне цыплёночка подавай! Свежатинки! Понимаешь?
— Что ж не понять? Понимаю. Всякому своя нужда, — медленно сказал Игнат, молча глядя в окно, где за сдвоенным огоньком отражения свечи пергаментно желтела снежная ночь, очень светлая, как всегда, когда смотришь на зимнюю ночь из тёмной комнаты. Был уже первый час ночи, но окно в доме напротив всё не гасло, светило жёлтой прорезью из-за малиновых портьер, и не виделась, но угадывалась зелёным просветом в прорези рождественская ёлка там.
— Жалок я, Игнат? — вкрадчиво спросил Фёдор Михайлович.
— Пожалуй, и жалок, — вежливо согласился Игнат.
— Да нет! — вдруг истерично возопил, гулко разнося голос по пустой раздевалке, Фёдор Михайлович. — Жалеть-то меня не за что! Вон её пожалей, а меня не за что жалеть! Голенькая девочка изнасилованная в баньке лежит, кого же жалеть, как не её? А меня распять, распять на кресте надо, а не жалеть!
Он вскочил из-за стола, полотенце спало с бёдер, Игнат увидел напряжённый, торчащий из зарослей волос член, и тут же Фёдор Михайлович, по-лягушачьи шлёпая босыми ногами, бросился обратно в помывочную, бахнул дверью. Игнат, проводив Фёдора Михайловича взглядом, остался один. Тонули во мраке ореховые панели, дрожал огонёк свечи над столом, прошлёпали по коридору шаги полового, глухо хлопнула где-то дверь. И в баньке шумели, с надрывом этак.
—
— Ты ведь кровь пьёшь, Игнат? — нарушил молчание Фёдор Михайлович, вернувшись.
— Пью, — равнодушно ответил Игнат.
— А у меня пить будешь?
— Не… — лениво протянул Игнат. — Я сегодня напился уж. Бабу у нужника подстерёг. Чего на каждого-то кидаться? — усмехнулся он. — Город большой, место хлебное. Всем хватит.
Помолчали немного. С глухим цоканьем копыт о мостовую через снег проехал ночной извозчик, забирая припозднившегося гостя из бани. Игнат, бессмысленно глядя в окно, проследил, как в рыжем фонарном свете медленно удаляются по пустой улице санки с седоком в толстом тулупе с поднятым овчинным воротником.
— Ты, когда убиваешь, чувствуешь потом что-нибудь? — тихо спросил Фёдор Михайлович.
— Как не чувствовать? Конечно, чувствую. Упоение. Хорошо так потом, тепло, радостно. Только это не от убийства зависит, это крови напиться надо.
— А в Бога ты веришь? — шёпотом спросил Фёдор Михайлович. — Страх Божий чувствуешь?
— Нет никакого страха божьего, — скучно ответил Игнат. — Бога нет, что хошь, то и делай. И души нет. Человека вскроешь, что там? Сердце, кости, требуха всякая. А души я там не видел.
— И жизни вечной тоже, выходит, нет?
Тут Игнат призадумался, глядя в тёмный угол раздевалки.
— Жизнь вечная-то есть, — наконец, ответил он.
— Ага! А как же может быть жизнь вечная без души?
— Как это может быть, я не знаю, — со вздохом сказал Игнат. — А есть. Под землёй полежать надо только.
— Не понимаю.
— А понимать-то и не надо, — сказал Игнат. — Это не от ума идти должно, умом ты только к тому придёшь, что в тени собственной начнёшь сомневаться. В это верить, Федя, надо. Про Лазаря историю знаешь? Там всё сказано. Спроси-ка вон у полового Новый Завет, у него, чай, есть. Прочитай.
— Что же спрашивать, у меня и при себе есть, — сказал Фёдор Михайлович. — Вон в портфельчике. Достань-ка, Игнат, прочти мне.
Книгу достали, раскрыли на столе. Игнат нашёл нужное место, принялся мерно и медленно, без выражения, читать, водя пальцем по строчкам:
— Исус же, опять скорбя внутренно, проходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Исус говорит: отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: господи! уже смердит; ибо четыре дни, как он во гробе.
Он энергично ударил на слово: смердит.
— Исус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Исус же возвел очи к небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты услышал меня. Я и знал, что ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами; и лицо его обвязано было платком. Исус говорит им: развяжите его; пусть идет. Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Исус, уверовали в него.
— Всё об воскресении Лазаря, — отрывисто и сурово прошептал он и замер, прямо и неподвижно глядя на Фёдора Михайловича. Тот не смотрел на Игната, отвернувшись в сторону, дрожа и холодея, будто сам всё это видел. В раздевалке было натоплено, стойким жаром несло от выступающего кафельного угла, за которым была печка, но Фёдора Михайловича трясло, как в лихорадке: он сидел сгорбившись, зажав слабые, тонкие руки между голыми коленями, глядя под стол, боясь встретиться взглядом с холодным водянистым взглядом Игната. Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в пустой раздевалке упыря и развратника, странно сошедшихся за чтением вечной книги. Прошло минут пять или более.
— Так что же ты, новым Лазарем себя считаешь? — наконец, разлепил губы Фёдор Михайлович.
— Такого не скажу, а описано похоже, — уклончиво ответил Игнат. — Вечной жизни ищешь? Вот к ней дорога. Вот ты человек, скажем. Человек?
— Предположим, — опасливо согласился Фёдор Михайлович, не поднимая головы.
— А я вот уже и не человек. Был когда-то, вестимо, а ей-богу, не могу представить, как так я человеком был. Если и был когда, то давно, не грех и забыть. А перестал — и жизнь вечную обрёл, да такую, сударь мой, что живу не тужу вот уж, может, тысячу лет. Выходит что? Выходит, человек — это то, через что надобно переступить.
— Кому надобно-то?
— Тебе же, — непонимающе сказал Игнат. — Другому бы не предложил, а тебе предлагаю. Нравишься ты мне, Федя. Давай я тебя в землю закопаю?
— Ты чёрт, — вдруг Фёдор Михайлович вскинул взгляд на Игната, весь напряжённо выпрямившись за столом. — Смотрю на тебя и чёрта вижу. С чёртом говорю.
— В зеркало посмотри, Исусик недоделанный, — оскалился Игнат. — Я, может, и чёрт, а ты скотоложец. Сам же к ней, — кивнул он на дверь, — как к скоту отнёсся, сам покаялся потом, слёзками умылся, а назавтра то же самое. Тьфу! Только мучаешь себя! Слабый ты, ну так и будь сильнее: я и способ знаю. Спрашивал ты меня, жалко мне тебя или нет? Жалко, Федя! Потому и предлагаю. Пойдём! Вырою тебе морильню на Лисьем Носу, полежишь там с месяцок…
Игнат говорил, очевидно увлекаясь своим красноречием, всё более и более возвышая голос и насмешливо поглядывая на Фёдора Михайловича; но ему не удалось докончить: Фёдор Михайлович вдруг схватил со стола стакан чаю и с размаху пустил его в Игната: не попал — стакан ударился о стену, разлетелся на куски, глухо брякнулся об пол подстаканник.
— Ты чего кидаешься-то?! — воскликнул Игнат, вскочив со стула, весь в брызгах. — Вот дурак! Ей-богу, как баба! Я для смеху предлагал, а ты обиделся! Ну, ты обиделся, а я в ответ обижусь. Деньги давай. Засиделся я с тобой.
— Поди прочь, — отчётливо произнёс Фёдор Михайлович.
— Деньги давай, — тупо повторил Игнат.
— Нет денег, — тихо сказал Фёдор Михайлович, опустив взгляд. — Ни тебе, ни ей нет. Давеча всё в карты просадил.
— То-то номер, — удивился Игнат. — Чаем кидается, чёртом обзывается, а у самого даже ста рублей, которых девочке обещал, нет. А коль найду?
— Да нет у меня денег! Всё, всё проиграл, в прах! — воскликнул Фёдор Михайлович.
— А вот поищу, поищу! — настаивал Игнат, расхаживая по тёмной раздевалке. — Гнилой ты человек, Федька: думается мне, врёшь ты всё опять!
Игнат схватил пальто Фёдора Михайловича с вешалки, порылся в карманах, нашёл горсть медяков, не глядя, сунул их себе в карман, затем поднял с лавки сюртук, достал портмоне.
— Ага, — сказал Игнат, заглядывая в портмоне. — Сотни и верно нет, но всё-таки соврал ты, Фёдор, а другого я от тебя и не чаял. Четвертная-то имеется, и серебром что-то… ну-ка… — Игнат выложил деньги на стол под затухающий, дрожащий красноватый огонёк свечи, принялся считать, — Четверная ассигнациями и двенадцать рублей серебром, ещё и с полтиной. Беру.
— Хоть бумажку-то оставь, — жалобно попросил Фёдор Михайлович, потянувшись к деньгам. — Всех средств не лишай. Мне же жить на что-то надо.
— Унижаешься опять? — насмешливо сказал Игнат, забирая деньги. — Вот уж я за тобой эту черту давно приметил. Сладко тебе унижаться передо мной? Ты ж знаешь, что не дам, а умоляешь — чисто девка, те тоже всё «нет, не надо», а сама-то уж зад приподняла, чтоб подол ловчей задрать. А вот возьму я сейчас, деньги твои в окошко выкину, полезешь по снегу собирать?
— Не надо! — взвизгнул Фёдор Михайлович, вскочил, схватил было Игната за руки, но Игнат оттолкнул его.
— Выкину, выкину! — крикнул Игнат, подходя к окну. — Сиганёшь за деньгами вниз? Второй этаж всего, а снежок мягонький! Будешь ползать по снегу, собирать?
Игнат влез на подоконник, с силой дёрнул дребезжащую стеклами раму, рвя бумагу со щелей: Фёдор Михайлович кинулся к нему, схватил за спину, останавливая, но Игнат с силой отшвырнул его, распахнул и внешнюю раму — в натопленную комнату ворвался морозный, перехватывающий дыхание воздух: трепыхнулся и погас свечной огонёк, пустив тонкую сизую струйку дыма.
— Ладно, ладно! — истерично закричал Фёдор Михайлович с пола. — Только я пальто накину!
— Нет, дружок, дудки! В пальто-то каждый может, а ты голенький по снегу поползай! Ничё, минута, всё соберёшь, и назад в тепло, а? Швейцар над тобой посмеётся, конечно, как ты мудями трясёшь, ну да тебе ж только в сладость это, да? А, погоди, — вдруг остановился Игнат во внезапном прозрении, — я тебе лучше удовольствие приготовлю: не стану кидать, а Матрёше эти деньги отдам, а ты у неё в коленках ползай, выпрашивай. Ох, сладкое тебе унижение будет! Готов на такое?
— Отдай, отдай ей всё! Но хоть рубль мне оставь! Хоть полтину! — взмолился Фёдор Михайлович.
— Ни копейки не оставлю, и на извозчика не оставлю, сам домой шлёпай, и пальто заберу, — сказал Игнат, слезая с подоконника.
— Пальто не бери! — Фёдор Михайлович, весь в гусиной коже, с мокрыми, вислыми волосами бухнулся на колени перед Игнатом.
— А вот возьму и пальто: Матрёша заложит, ещё копеечку выручит. Ой, простудишься, ой, заболеешь, Федя, после баньки-то! Ну поползай, пресмыкайся передо мной, ещё попроси, не стесняйся! Мне-то деньги что? Забава! — приговаривал Игнат, глядя, как Фёдор Михайлович ползёт к его ногам — голый, жалкий, скрюченный. — Сапоги разве обновить, ну да ничего, не в таких хаживал. А вот поглядеть, как ты у Матрёши будешь денежку просить — это забава капитальная, на это поглядеть любопытно! Эх, Федя, предлагал я тебе через себя переступить, а ты червяком оказался… Радуйся, гниль! Тьфу на тебя! Матрёша! Матрёша, иди сюда!
Фёдор Михайлович вдруг вскочил, бросился к выходу из номера, но Игнат опередил его, загородил дверь, сильно толкнул в грудь.
— Куда, куда, сволочь?! — заорал Игнат.
— Пусти, Игнат, Христом-богом заклинаю! — заливаясь слезами, запричитал Фёдор Михайлович. — Не смогу в глаза ей смотреть, хоть так пусти, без всего!
— Не сможешь смотреть? А давеча-то вон как вокруг неё плясал! Матрёша! Матрёша! Где ты там?!
И тут Фёдор Михайлович закатил глаза, пошатнулся и спиной повалился на пол. Худое, тощее его тело выгнулось дугой, голова мелко затряслась, стукаясь затылком о пол, судорожно дёргались веки, рот косо раскрылся на искажённом лице, на губах выступила пена, и вместе с тем и на Игната напал припадок яростного безумия — он рухнул на колени перед корчащимся Фёдором Михайловичем и, схватив его за голову, впился, вгрызся зубами в холодную, трепещущую шею, рвал хрящи, жилы, глотал горячую, живую кровь, и сам не хотел, но зажмурился.
Когда Игнат зажмуривался, он сразу будто валился в колодец с чёрными склизкими стенами, и обычно это было невыносимо, скорей стремился Игнат раскрыть глаза, чтобы избавиться от этого кружащего, несущего вниз чёрного водопада, но в этот раз водопад был из крови, и в ледяном, нестерпимом ужасе пробивалось болезненное, чудовищное наслаждение, как от того, чтобы резать себя, жарить себя, жрать себя, и Игнат не открывал глаз, глотая кровь, чувствуя, что этот поток его тащит и тащит, лишая воли, не давая вынырнуть, и из последних уже сил Игнат закричал «Не так, не так!» — и оторвался от тела, раскрыл глаза.
Всё было тихо. Привычные к буянствам гостей половые не обращали внимания на крики из номера, стыло дуло из распахнутого окна, в рыжем фонарном свете из-за окна чернели на столе погасший огарок свечи, самовар, Библия. Лежали по углам сапоги Фёдора Михайловича, бледнело по лавкам бельё, лежали по полу осколки разбитого стакана, подстаканник, бесформенный чёрный ком пальто.
— Матрёша? Матрёша? — измождённо, хрипло позвал Игнат, откинувшись на лавку. Никто не отвечал. Игнат посидел немного, потом встал и пошёл в помывочную.
Помывочная была темна, выложенный мелово сизовеющим во мраке кафелем бассейн был пуст, в унылом порядке стояли шайки на полках, смутно проглядывалась цветочная мозаика мелкой плиткой по стенам. Девочки не было. Игнат озадаченно прошёл в один конец зальца, в другой, заглянул по углам — никого. В парилке было так же холодно, темно и пусто. Сбежать не могла — окна были целы, а другого выхода из номера не имелось. «Очень странно», — сказал себе Игнат и вернулся в раздевалку.
Фёдор Михайлович лежал там, в луже тёмной крови на полу, с перегрызенной глоткой. Матрёши нигде не было. Игнат осмотрел вещи, лежащие по лавкам: сапог, брюки, сорочка, нижнее бельё, полотенце, сюртук, ещё сапог. Вещей Матрёши не было. Что-то произошло, — понял Игнат, растерянно присев на лавку. Нет, нет, не было тут, в бане, никакой Матрёши. И разговора с Фёдором Михайловичем, видимо, никакого не было, а просто — Игнат пришёл один, нашёл его здесь, бьющимся в припадке, убил. А с Матрёшей-то что случилось?
—
— А вы мне папироску-то купите, а, дядя Игнат? — широко, беззастенчиво зевнув, снова заговорила Матрёша, не глядя на Игната. Она лениво покачивалась на двух ножках скрипящего стула, упершись затылком запрокинутой головы в стенку и скучно глядела на закопчённый сводчатый потолок трактира.
Ей вообще было очень скучно тут: сидели уже битые два часа. Хозяин, ражий, бычьего сложенья мужик в смазных сапогах, прошёл мимо них раз, другой, наконец, грубо объявил, чтобы не засиживались, раз доели. Пришлось спросить ещё чаю, а к нему и пряник. Чай Матрёша с удовольствием выпила, а пряник вместе с оставшимися кусочками фруктового сахара завернула вместе с хлебом и карамельками в свой платочек. Всё тараторила она что-то, а Игнат отбрехивался, то и дело оборачиваясь на вход, когда хлопала дверь. Посетителей в этот вечер сочельника было много: подходили к лоснящейся стойке извозчики в толстых тулупах, с кнутами за кушаком, выпивали по рюмке, клали в рот бутерброд, утирая усы, шли обратно; вваливались шумные галдящие компании, со стуком ставил им на стол хозяин кубоватый штоф, приказчик в замызганном переднике носил дымящиеся, пряно пахнущие блюда; за соседним столом краснорожий бритый чиновник с аппетитом резал и клал в рот сочащиеся жиром и маслом блины. Дрожали керосиновые лампы, черно растекалась под низким сводчатым потолком струйка дыма из одной, чадящей. Галдел и гудел трактир.
— Уж пятый раз просишь, — так же лениво ответил Игнат. — Хватит с тебя и еды, чай, два двугривенных на тебя истратил, и за чайник алтын, и за пряник пятак. Всего объела, обжора. У меня, знаешь, в кармане неразменного рубля нет. И что-то ты обнаглела больно. Я тебе что, жених, папироски покупать?
— А я бы ничего, пошла бы за вас, — лукаво ответила Матрёша. — Всяко лучше, чем гулять-то.
— Эх ты, пигалица, не знаешь, с кем связываешься, — усмехнулся Игнат.
— Спать уж охота… — проныла Матрёша, потёрла глаза и со стуком опустила передние ножки стула, размашисто бухнула локтями о жирную, лоснящуюся столешницу, и преувеличенно строго и бодро спросила: — Ну что, дядя, до утра будем барина ждать?
— Да, долговато его нет… — согласился Игнат. — Может, дело какое. Эй, хозяин! — приподнявшись со стула, крикнул он в сторону стойки. — Который час уже?
— Первый уже! — через головы собравшихся у стойки выпивох крикнул приказчик. — Христос уж народился!
— И то верно… — недовольно протянул Игнат. — Не придёт уже, только зря сидели. У твоей мамки, Матрёша, уже ушли все?
— Да уж давно! — возмутилась Матрёша. — Мамуля по ночам сейчас не работает, холодно больно, а у неё одёжка-то лёгонькая, ну вот она по ночам-то дома, а вот уж с утра, ну с полудня, выходит, да, а ещё…
— А ещё иди-ка ты уже домой, — устало сказал Игнат. — Поздно, чай. Засиделся я с тобой. И надоела ты мне своей птичьей болтовнёй уже хуже горькой редьки.
— Можно подумать, вы мне не надоели! Сидите, как истукан, вам то-сё, а вы ни бе, ни ме, только бурчите, как бука, пигалицей обзываетесь. Беседу поддерживать совсем не умеете, вовсе с вами невозможно! А что барин-то не пришёл?
— А бес его весть. Может, в баню раньше ушёл, чем записка моя пришла.
— Ну и ладно, вот и пойду тогда! А вы, дядя, кстати, почему не ели-то ничего? Я вон сколько слопала, аж живот трещит, а вы даже пиво своё не выпили.
— Сыт я, — лениво сказал Игнат. — Иди, иди, пока я не передумал и тебя не сожрал. И я тоже пойду уж, чего мне тут торчать.
— А вы, дядя Игнат, где живёте? — придерживая поднятый воротник пальтишка, спросила Матрёша, когда они с Игнатом поднялись по лесенке из натопленного, душного подвальчика в сразу очень тёмный, обжигающе морозный переулок.
— Тут, недалече, у Сенной, — показал Игнат.
— А, а я в Коломне. Ну, мне туда, значит. Прощайте, дядя Игнат! Спасибо за угощенье! С Рождеством Христовым вас!
— С Рождеством, — машинально откликнулся Игнат.
Но не успел он сделать несколько шагов по скрипящему, искристому снегу, как Матрёша его окликнула:
— Дядя Игнат! Погодите! А как барина-то звали?
— А тебе какая нужда? — недовольно обернулся Игнат.
— Ну так… мало ли! Вдруг встречу?
— Ну, Фёдором Михалычем…
— А фамилия какая? Фёдоров Михалычей-то много!
— А фамилия… — Игнат почесал в затылке. — Он говорил как-то, да у меня из головы вылетело. Не помню… То ли на «рцы», то ли на «твердо»… Нет, не упомню.
-
Не идёт Игнату на пользу долголетие, вот совсем
-
Ах, рождественское чудо!
-
С возвращением! Чем дальше, тем ужасней и гадостней, но шедеврально же. Вот Федор Михайлыч аж в гробу завертелся, такое подполье, что снизу уж, кажется, не постучать.
-
Этот пост настолько отвратителен, что он даже отвратительнее всей ветки в целом. Я даже сделал паузу и пока не стал читать следующий.
|
— По совести! — фальцетом выкрикнул молодой Захарка Языков. — С нами-то вот много кто по совести поступает? Всю жизнь держали, как собак, а мы, значит, по совести теперь должны? Я вот когда батрачил… — На кого ты батрачил? — зло перебил Андрюха Макаров, показывая на китайца. — На него, что ль? Может, он и есть главный мироед? Бойцы нестройно засмеялись: на главного мироеда этот мокрый, перепугано озирающийся по сторонам китайчонок похож не был. Захарка сконфуженно примолк. — Никому не интересно, на кого ты там батрачил, — продолжал Макаров. — С него-то какой спрос? — А за Кольку спрос?! — воскликнул Семён. — Да пристрелить, говорю вам! — Пристрелить, пристрелить! — остановили его. — Завёл шарманку, только одно и талдычишь! Патронов у тебя много, что ли? Ну делись тогда! — Да куда нам его с собой-то тащить? — попробовал было настоять на своём Тимофей Иванов. — Сдадим… — начал было он, но тут из-за деревьев, от хутора донеслась глухая прерывистая дробь, которую все сразу узнали: пулемёт. Иванов осёкся, все заоглядывались. — Латыши, что ль? — высказал вертящееся у всех на языке Васька Иванов. — У ходяшек пулемёта-то не было. Пулемёт поколотил короткими очередями, нестройно захлопали винтовки. — Точно латыши, — кивнул Саня Соловьёв. — За нами идут, суки. — Пошли отсель скорее, — безучастно наблюдавший за сценой Пётр Васильевич Силаев с кряхтеньем поднялся с поваленного заросшего зелёным мхом ствола, неторопливо поднял прислонённую рядом винтовку, закинул на плечо. — Чего собачитесь? Гриша сказал, что приглядит за ним, вот пускай приглядывает. Ваша какая забота? — Пойдёмте, братцы, — беспокойно согласился Захарка Языков. — А хвост я ему всё-таки отрежу, — решительно повторил Фима и снова примерился ножом, чтобы отхватить косичку на затылке китайца. Китаец, ранее не замечавший ножа, сейчас увидел, дёрнулся, завизжал, заверещал что-то, видимо, полагая, что его будут убивать, с отчаянным, животным ужасом рванулся — и как раз в этот момент косичка оказалась отрезанной: китаец повалился на землю, под ноги красноармейцев. Фима с каким-то мясницким, довольным видом поглядел на длинную тонкую косицу в руке и несильно шлёпнул ей по спине скрючившегося у ног товарищей китайца, как нагайкой. — Обувайся, пошли, — приказал он ходяшке. 12:00— Полдень ровно, — ответил Фима на вопрос Андрюхи Макарова и сунул снятые с тела Коли Бабкина часики обратно в карман шинели. — Что, прям ровно? — шлёпающий за его спиной Макаров заглянул Фиме через плечо. — Прям ровно полдень, — подтвердил Фима. — А тебе чего, до минуты знать надо? — А тебе чего, ответить сложно? — с вызовом сказал Макаров. — Мож, у тебя часы встали. — Ну на, сам посмотри! — обернулся Фима, снова достал часы и, не глядя, показал их Макарову. — Одна минута первого, — въедливо сказал тот. — Слушай, ты чего чепляешься? — Фима остановился, обернулся к Макарову. Тот тоже встал. Оба этих здоровяка сейчас выглядели так, будто готовы были начать месить друг друга пудовыми кулачищами. Усатый, заросший светлой щетиной Фима был повыше, но бородатый Макаров в барашковой шапке с красным бантом был плотнее сбит и глядел сейчас на Фиму снизу вверх, набычившись, исподлобья. Тропинка через лес была узкая, шли цепочкой, и все за Макаровым сейчас тоже встали, уткнувшись в спину идущего впереди. — Да хватит вам обоим! — вылез из-за спины Макарова шедший следом Прохор Рязанцев. Вопреки своей фамилии, этот молодой чернявый парень с чуть раскосыми, как у Ленина, глазами был вовсе не из Рязанской губернии, а аж из-под Оренбурга, из тамошней казачьей бедноты. Его земляки, говорят, сейчас воевали против Советской власти во главе с каким-то атаманом Дутовым, а Рязанцев вот, как вернулся из венгерского плена, так к себе домой даже не поехал, сразу записавшись в Красную Армию. Попал он в Рязанский полк, видимо, из-за фамилии — других причин не было. Здесь, в северных лесах, этому выросшему в степи парню было неуютно — леса он не понимал и, кажется, побаивался: оглядывался поминутно на каждый чирк и треск из чащи, вчера вечером и вовсе страшился отойти от костра, а когда вынужден был всё-таки удалиться за кустик, вернулся с таким видом, будто чёрта увидал. Вообще не первой смелости был парень, даром что казак. — Всю дорогу собачитесь, слушать тошно! — заявил Рязанцев. — Дайте я между вами пойду. Ступай, Фима! Фима, буркнув себе под нос, пошёл дальше, помахивая косицей китайца, которую так и держал в руках как какой-то трофей. Он так ведь всё время и шёл — то по кустику этой косичкой как плёткой хлопнет, то вертеть её в руках примется. Макарова это раздражало, вот он Фиму и задирал всю дорогу. А шли-то уже битый час, а конца лесу не было. Всё так же текла слева речка, то виднелась между стволов зыбистым чёрным зеркалом, под матовым отражением облаков в котором тянулось зелёное сено водорослей, то шумно, пенисто катила по обмыленным желтоватым валунам, треснувшим плитам, то обмывала поваленную, уткнувшуюся кроной в воду берёзу. Всё так же тянулась среди кустов, мокрой листвы, высокой травы узкая тропинка, всё так же качались перед лицом спины товарищей, всё так же голодно скребло в животе. — Жрать охота, — сплюнул под ноги Фима. — Всем охота, молчи уж, — не оглядываясь, посоветовал ему Тимошка Иванов, шедший впереди. — Братцы, а давайте ходяшку съедим, — лениво предложил Макаров. — Я слышал, у них там в Китае людей едят, — перелезая через склизкую трухлявую корягу, поваленную поперёк тропинки, заметил Захарка Языков. — Ну, их же там много очень, вот они друг друга и жрут почём зря. — А, Гришань?! — громко, чтобы Смирнов услышал, крикнул Макаров. — Спроси-ка у него, они людей жрут? Смирнов с ходяшкой шли в хвосте цепочки: китаец предпоследний, Смирнов замыкающим. Ходяшка совсем замёрз — день хоть и был не по-осеннему погожий, и хоть солнце выглядывало временами из-за облачных гряд, но почти не пригревало, и лес вокруг после ночного дождя был мокрый, осыпающийся градом ледяных капель с потревоженной ветки, и волглой сыростью тянуло от воды — неудивительно потому, что выуженный из воды китаец шёл, обхватив себя руками, мелко стуча зубами, хлюпая водой в левом сапоге (правый, оставленный им на берегу, был сух). Смирнову то и дело приходилось подталкивать его в спину, когда китаец начинал отставать от шедшего впереди Василича, и ходяшка торопливо прибавлял шагу, со страхом оглядывался на Смирнова, видимо, ожидая от того пули или штыка в спину. Временами он пытался заговаривать то с Василичем, который безразлично отмахивался от китайца, то со Смирновым: — Wo jiao Zhou Jianyu, (Меня зовут Чжоу Цзяньюй) — говорил он, показывая на себя. — Wo — Zhou Jianyu. Nin gui xing shi shenme ne? Nin? (Я — Чжоу Цзяньюй. Как ваше благородное имя? Вы?) — вопросительно показывал он на Григория, — nin jiao shenme mingzi? Wo neige kaishi sheji de shihou zhengde mei kandao nimen! (Как вас зовут? Я, когда начал стрелять, вас не видел!) — частил ходяшка, будто оправдываясь. — Kandao dehua, wo genben jiu bu hui kaiqiang! (Если бы видел, стрелять бы не начал!) — и Смирнову приходилось его подталкивать вперёд, чтобы не отставал. — А я видал одного людоеда, — тем временем продолжал разговор Саня Соловьёв. — У нас в Пронске как-то поймали одного, городовые по улице вели. Я видел. Мужик как мужик, по виду и не скажешь. — А почём знаешь, что это людоед? Может, оклеветали? — спросил Макаров. — Может, и так, — тупо согласился было Соловьёв, но, помолчав, продолжил: — Не, он верно людоед был. У него в подвале бабу мёртвую нашли. Он ей филеи вырезал и жрал. — Что, прямо сырые жрал? — заинтересованно обернулся Макаров. — Не знаю… — пожал плечами Соловьёв. — Может, суп варил. — Братцы, может, хватит о человечине-то? — подал голос Фима. — А то я точно кого-нибудь сожру. — А вот у меня дед в Якутской области служил, у тунгусов, — начал было Прохор Рязанцев, — так там, баяли, есть такое чудище… — Тихо! — послышалось из головы цепочки. Это крикнул шедший первым Васька Иванов. — Дорога, братцы! Мост! Этот мост Григорий и остальные узнавали — по нему они проходили вчера днём, когда выступали из Обозерской на север по Чекуевскому тракту. Ну да, это точно был он, — понимал Смирнов, пройдя вперёд и рассматривая мост через колышущуюся листву: два прочных бревенчатых быка, простая деревянная оградка с перилами и балясинами, изряблёнными пулями: здесь, говорили, была перестрелка с интервентами, когда они ещё в первый раз пытались с наскока взять Обозерскую: вроде как балтийские моряки тут вдарили по англичанам из пулемёта, выбрав удобную для засады позицию, которую указал им местный лесник. Кстати, а ведь тут рядом лесничий кордон — вспомнил Смирнов. Они ведь вчера и его проходили, он стоял прямо на тракте: свеженькая, ещё не почерневшая избушка-пятистенок, чуть дальше от Обозерской по тракту, за холмиком.  Это то самое место, только мост, конечно, современный. А лесничий кордон там и правда рядом был, и история более-менее верная (с поправкой на советское её изложение). Тракт был пуст: ни звука, ни души, только унылая раскисшая комковатой бурой грязью грунтовая дорога с полосами тележных колёс и следами сапог, заполненными застоялой водой.
-
— А вот у меня дед в Якутской области служил, у тунгусов, — начал было Прохор Рязанцев, — там там, баяли, есть такое чудище…
Бусиэ?)
-
— А вот у меня дед в Якутской области служил, у тунгусов, — начал было Прохор Рязанцев, — там там, баяли, есть такое чудище…
Кажись я знаю, о каком чудище идет речь!
А еще очень атмосферно и живо переданы диалоги и эмоции, да и внимание я ярким деталям как всегда на высоте.
-
Очень интересно читать. Живые разговоры, куча характерных деталей, прямо вот осязаемое окружение, природа - словом, захватывающе!
-
— А вот у меня дед в Якутской области служил, у тунгусов, — начал было Прохор Рязанцев, — так там, баяли, есть такое чудище…
Есть такое чудище! =D
-
интересно
|
- Т-так точно. – лейтенант, кажется, был поражен до глубины души. Побледневшее лицо, большие темные глаза на побледневшем лице… А в глазах этих, смесь испуга и лихого огонька удачи. Кажется, юноша решил, что это его шанс показать себя в бою и оправдаться перед теми, чьи имена печатались в приложении к London Gazette перед списками повышенных в звании и награжденных. Он даже забыл на миг, что перед ним – русский наемник на службе Британской Короны, а старший офицер.
Не менее поражен и тихо выругавшийся сержант: шутка ли, англичанин позволил себе вырваться в присутствии офицера! Мир застыл – немая сцена, как в «Ревизоре». Вот только эпилога не предвидится: сейчас ею завершается пролог. В сосредоточенной работе мысли проходит несколько ударов сердца, и легкая суетливость молодого офицера разбивает покой.
- Сержант, оружие доктору. Господин Рощин, - как же он нервничает!, - у меня тут патруля нет, только мы с сержантом да его сменщик. Тоже нестроевой. Может, на улице попытаемся остановить? Или сэр лейтенант-полковник кого-то мобилизует? Или нам в bania меньше, чем в десятером, лучше не соваться? Тогда, наверное, сначала до казарм? Я, простите, не имею права поднимать тревогу без приказа!
Шквал вопросов прерывает сержант, протянувший Нику тяжелую «смитовскую» кобуру с полным ременным комплектом. А следом – аккуратно сложенную и отглаженную стопку оливковой униформы. На рукаве кителя желтым сверкают три галуна, как и у самого караульного.
- Переоденетесь, - басок сержанта исполнен заботы. – Это запасная фора одного из наших, он ее в прачечную отдавал и не забрал. Вам чутка коротковата будет, но зато сухая. Да и лучше, чтобы все видели, что вы не гражданский, а из наших. – помолчав, мужчина добавил короткое: - Сэр.
- Да-да, верно. Переодевайтесь, доктор, а я за зонтами и всем прочим. Мигом метнусь – буквально туда и обратно, и располагайте мной.
На столе в свете лампы лежит чужая форма. Чистая, опрятная – но с чужого плеча. И чужой страны. Пока что вы еще в России, доктор Рощин, и Америка все так же далека. Примете ли вы чужие знаки различия, чужое командование? Станете чужим для своих, еще не покинув кровавую безумную Россию? Примерите ли на себя чужую судьбу, доверившись тем, кому их дом важнее вашего? Или ответите, что выбор внешний ничего не меняет в душе, а человека человеком делает не костюм, а его дела?
|
-
На самом деле бой был интересный.
И вот ты зря думаешь, что он был очень простой. Бой был из серии "а без танков слабо"? И если бы мы были еще и без арты, и без планирования - я оч сомневаюсь, что мы бы справились с немцами, у которых и арта, и снайпер, и пулеметы, и народу толпа.
И может выглядит, как будто было очень легко, но на самом деле нет - я чисто интуитивно многие вещи делал, даже больше от характера, чем по плану. Типа отсылки панды с уткой и броска на БТРе.
Так что было интересно.
|
|
Лёжа в примятой ржи, Мухин начал собирать банки, тянуться за ними через мокрые бурые колосья, — одна банка была перед ним, за ней вторая, недалеко третья: он подгрёб их к себе, оглянулся в поисках четвёртой, нашёл — лежала под боком, удивительно, что сразу не заметил. Невидимые за рожью китайцы стонали, кричали что-то на своём. Сложил банки, отстегнул кобуру, принялся прилаживать к ней маузер, неловко повернул локоть, повалил банки, чертыхнулся, стал складывать их заново, сложил, снова взялся за маузер — и тут над головой свистнули пули.
—
Лежащий под густым, разлапистым кустом лещины Кульда деловито, привычно подстроил прицел, отвёл лезущую в глаза ветку и по команде дал короткую очередь. Целей для него было негусто — только вокруг места, где взорвалась граната, в живописных позах лежали китайцы, да от крыльца к лежавшим подбегал ранее выскочивший из дому человек: по нему-то Кульда и выстрелил. Первой очередью не попал: фонтанчики грязи брызнули под его ногами — человек нелепо подпрыгнул на месте, размахивая руками, бросился бежать обратно в дом и — рухнул навзничь, когда Кульда дал вторую очередь. Фрайденфельс коротко оглянулся на расчёт в зелёной мешанине орешника: Верспаковис, неудобно протянув руки (ветки мешали), придерживал ленту, примолкший пулемёт тупоносо глядел из густой листвы на бурое поле, по которому свежо ползли серые облачные тени. В просвет между облаками выглянуло солнце, и осенний пейзаж сразу повеселел — воздух был будто стеклянный, очень мирно чернели строения хуторка у реки, и во всей этой левитановской благодати странно было видеть шевелящихся китайцев у места взрыва гранаты. Фрайденфельдс увидел, как один поднялся на колено, оглядываясь по сторонам, другой, зажимая бок, пополз к брошенной винтовке, и тут Кульда дал короткую очередь по ним, а потом ещё раз и ещё, а потом, забывшись, дал длинную очередь: встающие, ползающие, пытающиеся скрыться за сараем китайцы один за другим опрокидывались наземь. Пули колотили по телам, по грязи, по бревенчатым стенкам сараев. От ствола наконец замолчавшего пулемёта поднимался прачечный, как от утюга, дымок.
—
Над головой Мухина свистели пули: из-за спины колотил пулемёт. Высовываться из ржи сейчас явно не стоило, а вот отползти от линии стрельбы следовало — и моряк, пристегнув маузер к кобуре, пополз влево, загребая локтями разбухшую землю. Под руку попала лежащая в земле гильза — свеженькая, блестящая: не было времени разбираться. Мухин полз дальше: мокрые стебли скользили по лицу, бокам, колени уходили в мягкую, как тесто, землю. Похоже, он основательно изгваздался. Китайцы выли от боли и кричали совсем близко, шагах в двадцати:
— Shei kaiqiangle?! (Кто стрелял!) — панически заорал один.
— Duoshan ba! (Валим отсюда!) — завопил другой, и тут ещё одна очередь засвистела над головой: пули затюкали в дерево, с мясным звуком били в тела, и крики оборвались. Зато издалека послышались уже русские голоса, а затем винтовочная стрельба.
—
— Стой, стой, сука! — с эхом разнёсся по полю могучий баритон Живчика: у этого верзилы с анархическими замашками был сильный, чистый голос, а петь он более всего любил не матросское «Яблочко», а отчего-то казачье «Ой, то не вечер». Живчик пробирался по пояс во ржи к левой околице хутора. Они не уяснили точно приказа — понял Фрайденфельдс, видя, как Туманов ведёт васильеостровцев: во всяком случае, что такое «рассредоточить по площади» пожилой рабочий, кажется, просто не понял, а скопом повёл свою сминающуюся, превращающуюся в гурьбу цепь к гумну, и вот они там кого-то заметили — отсюда не было видно, кого.
— Стой, стой, сука! — слово в слово, только надрывным фальцетом заорал за Живчиком Рахимка — татарчонок бежал по полю как пьяный неваляшка, спотыкаясь и чуть не падая, но первый вскинул винтовку и, не дожидаясь команды, начал стрелять. За ним начали стрелять и остальные васильеостровцы.
У калужан, однако, было иначе: Агеевы были фронтовики. Оглянувшись направо, Фрайденфельдс видел, как распоряжается Ерофей Агеев, хлопая товарищей по плечу, показывая одному, потом другому бойцу — «оставайся здесь». Остальные заходили дальше, к реке. Неубранное поле там уже кончилось, дальше было жнивьё: срезанные снопом стебли доходили разве что до верха сапога, укрытия не было, и калужане торопливо, опасливо шлёпали к реке и стоящему у неё сараю, пригибались, оглядывались на окна дома.
— В окне! — заорал Дорофей Агеев, плюхаясь на землю. За ним, как подкошенные, попадали остальные калужане, принялись палить по окнам: зазвенели последние целые стёкла в доме. Дорофей Агеев тоже выстрелил по окну, а потом поднял голову в серой папахе с муаровой лентой и заорал своим: — Вперёд, вперёд, братцы! Прикрываю!
Четверо калужан во главе с Ерофеем Агеевым поднялись с земли, рванули дальше, к сараю, похожему на баню, и встали за его стеной, переводя дух. Остальные продолжали лежать на жнивье, держа на прицеле окна, но пока не стреляли.
—
Пулемёт больше не стрелял, да и отполз Мухин уже достаточно, чтобы не попасть под пулю бойцов Фрайденфельдса. Слева, справа уже орали по-русски, стреляли, но и китайские голоса моряк разбирал — правда, теперь уже приглушённые, видимо, из дома. Кажется, можно было высунуться, посмотреть, кто побеждает.
Да никто уже не побеждает, понял Мухин, поднявшись на колено. Поубивали всех. Человек десять тут лежат. Лежит, раскинув руки, с окровавленным боком и развороченной пулей щекой тот паренёк, который чуть не застрелил его из винтовки. Скрючился у стенки сарая желтокожий опиумщик-переговорщик в красной тужурке поверх долгополого халата, с неряшливой толстой косицей на затылке — даже и непонятно, куда его, а лежит, не шевелится. А вот рябой бугай — лежит навзничь, неестественно подвернув руку под корпус: одежда на плечах разодрана клочьями, в прорехах белая кожа с сукровистыми ранами, на затылке бритой головы вмятина, как в тесте. А рядом ещё один: он, кажется, от костра подбежал и рябого прикладом херачил — ну да, вот и карабин этот у него в руках, приклад окровавлен, ватник изодран пулями. Этот трепыхается. А этот вот, видимо, махал на Мухина, чтобы уходил, — он ближе всего стоял к полю и упал, примяв рожь, только ноги торчат; замызганное серой грязью голенище разорвано осколком, ещё один засел в заднице. Тоже не шевелится: наверняка и в спину что-то поймал. А это вообще непонятно кто: вместо лица — пятно цвета спелой сливы, надувшиеся, шашлычно обугленные губы, сахарные зубы в просвете, нос разорван на нежные, будто цветочные лепестки, а вместо рук — два окровавленных окорока без кистей с вермишельно торчащими костями и жилами, гладкими, как печёнка, бордовыми мышцами, свисающими лоскутами кожи. Щи с мясом и кашею.
-
Помимо красоты и яркости поста не могу не отметить две вещи: эти яркие, броские, чудесные прилагательные, делающие картину по-настоящему живой, и гастрономическое описание покойника!
-
Щи с мясом и кашею.Дореволюционный вариант
Если вам исполнилось 18 лет и вы готовы к просмотру контента, который может оказаться для вас неприемлемым, нажмите сюда.
кровь-кишки-распидорасило старожилы помнят
|
Легче тело, легче и духу, словно и мысли прочищаются. Даже в дрожь на миг бросает ー какофония выстрелов слышна совсем рядом, менее, чем в ста ярдах, и это не какие-то отдельные автоматы или винтовки, это десятки стволов, чьи голоса сплетаются в единый непрерывный треск, скрежет, лязг и грохот. Кажется, что буквально за спиной сделано уже столько выстрелов, сколько ещё недавно, до войны, хватило бы на целый день учебных стрельб. Поражаешься мимолётно отсутствию напряжения в низу живота, Лейтенант. И правда высока концентрация твоего "огня", любой ветеран бы кивнул уважительно, при таком-то огне настоящем позади.
По крайней мере со стороны леса борт ганомага прикрывает. Впрочем, никто его почему-то за цель не считает. У атакующих 333-й артбатальон нет противотанковых средств? Ряженые не взяли с собой даже одного фаустпатрона "на всякий случай"? Может и так, а может им просто некогда. Судя по крикам и сочным чавкающим звукам, их там натурально убивают одного за другим. Достаётся, правда, и охранникам ворот ー стоны раненых слышны и там. А ещё топот. Они не выдержали. Они сдают позиции!
Перцу в котёл добавляет короткая серия взрывов где-то "на плацу" ー возле замка, за его хозяйственными пристройками. Думается сперва на работу наконец-то проснувшейся артиллерии, но нет, это взрывы, не выстрелы. Три раза. И хлопки со стороны леса, недалеко, ярдов 300-400. Крауты протащили с собой через лес 3 миномёта! Обрабатывают теперь большие пушки и их расчёты! Это не просто диверсия, это полноценная атака!
Давай, Лейтенант, заканчивай расстреливать несчастный снег!
Настоящий враг уже потерял почти половину личного состава и готов пойти ва-банк!
Всё, хорошо, последняя капля всё равно всегда в штаны.
Оборачиваешься как раз вовремя.
В бой втянулись новые силы, а старые перешли к активным действиям. Крауты атакуют ー видны выбегающие из леса бойцы в грязном бело-коричневом камуфляже, некоторые увешаны ветками, некоторые просто в белых балахонах и белых касках. До них меньше 200 ярдов.
В поле кровавая баня. Агония взвода под оборванным пулемётным огнём. Если бы не капрал Пирсон из планерного десанта... Впрочем, второй германский пулемёт всё ещё бойко строчит по двору ー там Престон со своими людьми. Там яростные росчерки трассеров и злые сухие взвизги обычных пуль. Зажатые меж молотом и наковальней чернокожие охранники падают один за другим ー ни атакующие, ни новые защитники пушек не гнушаются стрельбой через невольный живой щит.
Зажигается огнями нежданного нестройного залпа второй и третий этажи замка ー кажется, в оборону своих кабинетов включились даже штабисты артбатальона. Впрочем, укрепившимся по линии забора остаткам диверсантов пока что удаётся держаться под почти перекрёстным огнём двух с половиной взводов янки.
Похоже, идея зайти краутам в лесу во фланг идёт прахом. Тяжело фланговать леса и замки, когда они сами идут на приступ, оборачивая хитрые манёвры в тяжёлый встречный бой.
-
Да, кубы мощно легли. Да и пост хороший. Вполне понятно, почему негры побежали - они все же артиллеристы, а не пехота, а тут такая мясорубка - краутов косишь, а они прут, как под первитином).
Пулемёт у них кстати скорее всего был 50 калибра - ими оснащались штабы всех батарей и штабы арт-батальонов.
Крауты протащили с собой через лес 3 миномёта!
Почему бы и нет!
|
Смех
Можно сказать — вы хорошо держались. Намного проще переварить тот факт, что вокруг лишь смерть, когда ищешь посреди пустошей здоровенный каменный фаллос. Это место... Давит. Сводит с ума. Нихасса может почувствовать, здесь всё пропитано Тьмой, каждая маленькая искорка жизни угасла, оставив лишь голые скалы с остатками построек, неспешно падающие в пустоту. Несколько осколков мегалита Ар-Рахман обнаружил практически сразу — их вероятно выбросило вместе с вами. Сам паук оригинал не видел, просто указал на первое, что светилось красным...
Поднять камешек впрочем, сумел только Грагхам — образец оказался куда тяжелее чем ожидалось,
— Посмотри. Они идентичны.
Заметил фамильяр то, что леди аэл Армафель конечно уже и так поняла сама, не считая потустороннего мрачного сияния, артефакт ничем не отличался от грунта вас окружающего.
Чем бы ни был Хтон-камень... Он родом отсюда.
А значит, возможно, вы оказались в единственном месте, где можно обнаружить нечто, что позволит вам вернуться.
Было и другое, замеченное только взглядом опытной тёмной волшебницы, на сей раз — далеко в небесах. Парящие острова пожираются чёрным солнцем
совершенно беззвучно, но в момент гибели... Красноватый отблеск. Едва уловимый.
И определённо магический.
Во всем — какая-то загадка.
Процесс, осознав структуру которого можно найти решение.
Руины
Те, кто прежде здесь обитал были неравнодушны к шпилям, формой напоминающим остроконечные обелиски. Сотни балконов, террас, мостиков, вторичных башенок отходили от прежде монументальных построек, ныне подкосившихся или вовсе упавших. Первая же покосившаяся башня стала разочарованием — в ней не оказалось лестниц. Вероятно, культура ныне погибших существ была неведомым образом связана с воздухом — по крайней мере взбираться наверх им явно не составляло труда.
Очень быстро вы поняли что даже ходили буквально по стене упавшей башни. Киарнису удалось забраться в несколько комнат через балконы, все оказались похожи — центральную часть составляло что-то вроде ванны, отсутствовала мебель, потолок на разной высоте пересекали несколько балок, в стенах под разным углом выполняны углубления, вероятно, исполнявшие роль шкафов... Пару раз находились куски чего-то похожего на ткань, сгнившие до того, что рассыпались в руках. Комнаты в жилищах предпочитали располагать вертикально, входных дверей не было вовсе — в башни очевидно предполагалось заходить только снаружи.
Простые жилые помещения.
И ни следа тех, кто обитал здесь...
Когда-то.
Лишь один раз эльф пригласил Грагхама и Нихассу спуститься к нему, когда обнаружил рельеф.
На первой части, существа, напоминающие не то птицезверей, не то звероптиц, с клювами и крыльями, но телами, более напоминающими человеческие, обрушивались с небес на здоровенных пауколюдей, очевидно, заключивших в коконы из паутины нескольких крылатых. Те и другие, вероятно, были разумны — у нападающих луки, у защищающихся копья...
Следующая часть вызвала активное недовольство Ар-Рахмана, поскольку изображала часть пауков уже лежащими, причём без лап. Другим с весьма важным видом резал лапы один из нападающих.
Третий рельеф завершал композицию, птицы пировали на своеобразных жердочках (так вот зачем были нужны те балки!), а внизу беспомощных пленников пожирали хищные рыбы.
Две цивилизации не могут ужиться друг с другом.
Типично.
Основание
Отряд вело странное сочетание чутья следопыта Киарниса, магического поиска Нихассы и непреклонности Грагхама. Тут бы вспомнить людскую сказку о птице, звере и змее, но дело шло на удивление хорошо. Приятной неожиданностью стало обнаружить тюк, в котором оказались вещи орка — мешок прибило к зданию ещё одним осколком Хтон-камня. Видимо, культисты собрали скарб пленника вместе, не зная, пригодится ли что-то, а затем мгла удачно утянула всё за собой.
Вы убедились, что продвигаетесь по упавшей башне "вниз", а не "вверх". Помещения становились все скромнее, а потом и вовсе сменились грунтом из серого песка, вероятно, занёсшим фундамент, когда шпиль рухнул.
Но как и всегда, когда проблемы не приходят изнутри, стоит ждать из извне. Мерцает зеленое небо. Дрожит. Движется, как плывут по небу облака...
Ветер всё сильнее, налетает сухим шквалом, обдаёт пылью в головой, точно каплями дождя!
Вдруг вспышка. Ослепительная красная молния бьет в здание неподалёку, вызвав обвал. Вторая поднимает столб пыли совсем неподалёку от вас...
Собирается буря.
Без воды, зато с тучами пыли и хищными молниями.
Вой поднимается в мертвом городе, странный, неживой, исходящий точно отовсюду. Будто на каждом углу стоит по неумелому трубачу, и все они разом дуют в свои инструменты...
-
Лишь один раз эльф пригласил Грагхама и Нихассу спуститься к нему, когда обнаружил рельеф.
На первой части, существа, напоминающие не то птицезверей, не то звероптиц, с клювами и крыльями, но телами, более напоминающими человеческие, обрушивались с небес на здоровенных пауколюдей, очевидно, заключивших в коконы из паутины нескольких крылатых. Те и другие, вероятно, были разумны — у нападающих луки, у защищающихся копья...
Следующая часть вызвала активное недовольство Ар-Рахмана, поскольку изображала часть пауков уже лежащими, причём без лап. Другим с весьма важным видом резал лапы один из нападающих.
Третий рельеф завершал композицию, птицы пировали на своеобразных жердочках (так вот зачем были нужны те балки!), а внизу беспомощных пленников пожирали хищные рыбы.
Интересное описание. Мне напомнило города пришельцев из "Хребтов Безумия" Лавкрафта.
-
Атмосферно? Да, очень. Нет, правда круто описано, просто в лучших традициях историй про проклятые экспедиции в загадочные миры.
Понятно ли, что тут к чему, и что надо делать? Вообще ни разу.)))
|
-
Киарниса реально жалко). Хорошо отыграл. Я не удивлюсь, если при следующей встрече он скажет своим спутникам:
Если вам исполнилось 18 лет и вы готовы к просмотру контента, который может оказаться для вас неприемлемым, нажмите сюда.
Кто вы такие?! Чего вам надо?! Я вас не знаю! Идите нахуй!
|
***
Счастливая Эда сидела на веке фамильного дуба и по давней привычке болтала ногами. Она наконец выросла настолько, что могла забраться сюда. Первый раз, когда ей это удалось, девочка просто наслаждалась солнцем и небом, которые стали ближе. Принцесса, с невысокой на самом деле высоты, смотрела на сад сверху, не обращая внимание на квохтающую внизу Нел.
- Вот бы дуб был таким высоким, чтобы я могла посмотреть сверху вниз на весь замок, - подумала она тогда.
С тех пор Эдвора прибегала сюда на каждой прогулке, когда небо было ясным. На мокрое дерево лезть было слишком опасно и глупо. Здесь думалось гораздо лучше чем в кровати, перед сном. Да еще со всей этой учебой, этикетом, танцами и рукоделием Эда к вечеру уставала так, что быстро засыпала.
Сегодня она думала о том, что уже хорошо умеет писать. И, когда вырастет, напишет сказку. Вот только девочка пока не придумала, как ее назовет. Зато знала сюжет. В нем прекрасная принцесса разоблачит заговор злобной мачехи и спасет все королевство. Она так и не простила Зигды за то, что она пришла на чужое место. Ее приветливость и поведение при отце казались девочке только театральной маской. И она очень хотела ее сорвать, проникнуть в коварные замыслы и разоблачить перед Конваром. Сама Эда выбрала ровно такое же поведение. При отце она вела себя с королевой вежливо и приветливо, улыбалась и хвалила. Ругать Зигду и постоянно сравнивать ее с матерью было бы глупо, принцесса была достаточно умна, чтобы это понять. Ей хватило того, самого первого раза, когда отец только сказал про женитьбу, а она ответила, что думала. Тогда в их отношениях появилась первая трещина, поэтому Эдвора боялась сломать все здание любви и отношений, что сложилась у них с отцом. Вот когда она будет знать точно, о... тогда она отыграется за все игнорирование новой «матушкой» и ее фрейлинами. Вот на этих девиц принцесса открыла настоящую охоту, в то немногое свободное время, что у нее было. Пользуясь прекрасным знанием всех помещений, которые она все исползала, еще не умея ходить, девочка подглядывала и подслушивала разговоры. Может они что-то сболтнут, думая, что их никто не слышит. Подслушивала Эда и разговоры самой королевы, когда это удавалось. Принцесса выучила имена этих дочек лордов, запомнила внешность, расспросила сира Фромора, что ему известно о их родах. Под предлогом, что она хочет подружится с фрейлинами, она велела своим сплетницам Нел и Уве собрать все известные слухи. Но принцесса совсем не хотела дружить со старшими девицами, что так нагло ее игнорировали. Она хотела поймать одну из них, как кошка мышку, и вытрясти правду про королеву. Купить, если понадобится.
Как ни странно, но именно безукоризненное поведение Зигды, помогло принцессе сделать такой тяжелый выбор в отношении наставников. Да еще слова отца о том, что чужой дворец будет змеиным гнездом, где ни простят ни одной ошибки. Девочки нравились и сир Фромор и леди Корильда и она одинаково охотно усваивала знания обоих. Но вот только ее папа ни разу не спросил жену, совета, как править. А вот выдержку, манеры и изящество та демонстрировала всем, каждый день. Так что принцессе пришлось уделять больше внимания танцам, вышивке и этикеты, чем толстым и интересным книгам, которые дополняли уроки сира Фромора.
Так же несколько раз девочка общалась со Священным Наместником. Ее интересовало в первую очередь, как душа чувствует себя в Выси и видит ли она оттуда события на земле, видит ли ее мама?
***
Естественно, принцесса решила решить маленькую проблему своего «дракона». Ведь он был как бы уже под ее покровительством. Она это так ощущала. Как будто один раз оказанная услуга расширила их отношения до почти вассальных. Недаром сир Фромор так часто повторял, что государство крепко, когда вассальную присягу исполняют с обеих сторон, а не только снизу. И пусть старый сквайр служил не лично ей, а отцу, Эда почувствовала во время его рассказа, что должна помочь. Пусть не просто как хорошая девочка, а как принцесса, часть семьи, часть той силы, что держит эту землю своей волей и властью. Да еще девочку разозлило поведение стражи. Она была уверена, что настоящие воины и рыцари никогда бы не опустились до того, чтобы грабить бедняков. Поэтому Эда гордо выпрямилась и кивнула:
- Не беспокойся, садовник. Я помню кто верно хранит розы, что велела посадить моя мать.
Тут в голову принцессы заскочила одна интересная мысль и девочка хищно улыбнулась.
- Я решу этот вопрос.
Конечно, она не имела никакой власти над начальником стражи сиром Даммером. Но вовремя вспомнила очередную сентенцию своего учителя, что люди сильные и властные больше бояться насмешек чем угроз, а позора больше чем смерти.
- Вот и проверим, какой ты сильный, сир, - подумала Эда и скомандовала Уве:
- Идем к начальнику стражи! Вперед.
Свою речь принцесса продумала на ходу и к тому моменту как сир Даммер ее принял, девочка точно знала что говорить. После приветствий Эда сразу кинулась в атаку. В дороге она определилась, что не будет ничего просить, но будет топтаться по гордости сира Даммера, как дикий тур, точнее, дикая турица.
- Я сейчас иду к отцу, обсудить один мелкий вопрос, но решила вначале узнать ваше мнение, сир. Мне доложили, что Ваши, - это слово она выделила голосом, - стражники бедствуют. Голодают. Как немощные и шелудивые псы, которые не способны уже к службе и охоте, роются в объедках которые носят с королевской кухни для бедняков. Отбирают у сирых и убогих. Может еще спорят кому достанется кусок пожирней?! Не знаю. Не видела, да и не хочу такое видеть. Но не думаю, что мне осмелились солгать. Даже слышать такое было мне горько. Вот, буду, наверное, просить папу добавить к жалованию стражников пару медяков. Как думаете, они после этого перестанут воровать пищу у нищих?!
Принцесса перевела дух, набрала побольше воздуха и закончила:
- На нашем гербе есть слова «помним все». Нашем общем гербе, гербе Таннвера, сир Доммер, моем и вашем. А я не хочу этого помнить!
Девочка повысила голос.
- Не хочу, чтобы помнили, что такое было в правление Конвара. И, думаю, мой отец тоже этого не захочет. А вы, сир? Хотите, чтобы вас запомнили как предводителя такой стражи?!
Эдвора махнула рукой.
- Простите, сир, кажется я наговорила лишнего. Но, во имя Создателя, это ваши люди и ваше незаконченное дело.
В завершение своей речи принцесса приложила к платью напротив сердца четыре сложенных пальчика правой ладошки.
-
- Я сейчас иду к отцу, обсудить один мелкий вопрос, но решила вначале узнать ваше мнение, сир. Мне доложили, что Ваши, - это слово она выделила голосом, - стражники бедствуют.
Когда я представляю, как деловая семилетняя принцесса выговаривает громиле-капитану, я не могу не улыбаться))).
|
Рядовому с грозной автоматической винтовкой на капоте джипа лейтенант отвечает на удивление ровно и спокойно, хотя и не сводит какое-то время глаз с оружия:
ー Кто этих десантников разберёт? Нас какому-то капитану Блэку приставили. А вы что, сами по себе? Без десантников?
Вопросы же Сержанта допрашиваемого почему-то смущают. Быть может, из-за тона.
ー Дэниэл, кхм, лейтенант, кх-кхм, Джек Дэниэл... Да, чёрт подери, как виски! Знаю, знаю!
Не сказать, что Дэниэл краснеет или как-то обиженно надувается, но губы сжимает в нитку, показывая, что тема имени ему неприятна. Его взгляд тяжелеет, но суетливым всё равно не становится. Джек даже позу не меняет, постепенно начиная напоминать какого-то странного ящера, не лишённого эмоций, но в сущности своей хладнокровного.
Разве что реакция Валентайна на наблюдение Панды вызывает у сапёра какое-то тёплое облегчение. Он поворачивается посмотреть, куда указывает требовательный коротышка из какой-то непонятной Снафу, и слабо улыбается.
ー Да это наши, пленных ведут. С тыла же никто не ждёт.
На опушке и правда показывается разношёрстная колонна. Валентайну и компании требуется ещё несколько секунд, чтобы различить в сотне ярдов три десятка кучкующихся краутов с заложенными за головы руками и ещё с десяток янки по сторонам от конвоируемых.
ー Лейтенант Лукас Андерсон, 333-й артбатальон. Что тут у вас, бойцы? Сэр?
Все оборачиваются в сторону замка. Это от него подбегает трусцой бледный офицер в сопровождении пары напряжённых чернокожих солдат. Все трое держат наготове винтовки, хотя пока что и ни в кого не целятся.
Лейтенант-сапёр переводит тревожный усталый взгляд с Валентайна на Андерсона и, вздохнув, представляется.
У новоприбывших невольно округляются глаза. Артиллерист даже переспрашивает недоверчиво:
ー Джек Дэниэл? Что, прям как виски?
Тёзка знаменитого производителя алкогольной продукции вздыхает ещё раз.
ー Сэр, лучше десантников донимайте, вон они пленных ведут. И вы тоже, Сержант, устроили тут допрос. Снафу, Снафу, хм. Лейтенант, вы слышали про отделение "Снафу"?
ー Ммм, боюсь, что нет. И да, простите за бестактность, лейтенант. Не каждый день встретишь такого человека, хах. Ну, с такими именем и фамилией. С необычными, то есть. Кхм. Простите. Так, а вы, Сержант, поясните, что тут делаете и что за Снафу? И почему в гражданском?
Сконфуженный, офицер-пушкарь спешит переключиться на более лёгкую добычу. По пробивающим его речь нервным смешкам видно, что у парня (он выглядит определённо моложе Бейкера) начинается отходняк. Стрельба под боком, затишье, потом снова стрельба, да ещё похлеще предыдущей ー есть с чего перенервничать, а тут вон какое облегчение, и колонна с пленными, и смешной тёзка, и какая-то забавная потрёпанная четвёрка на новёхоньком джипе.
-
Отлично получилось и с этим Лейтенантом Виски и с "И почему в гражданском?" Обожаю парней из команды снафу. Несмотря на то, что мы все-таки ебанутый зоопарк.
|
– Зря не спросили. Дали бы мне какую-нибудь висюльку и забрали с этого забытого Богом котла, эх... – с горечью и с улыбкой произнес тихо несостоявшийся адмирал флота. И не поймешь, то ли наигранно шутит, то ли вправду грустит. Пререкаться и спорить надоело в один миг, наверное, потому что хоть что-то определенное наступило в этой неармейской суете. Во истину, солдат должен заебаться, иначе у него возникают неуставные мысли и желание. Сложил трубу, и без вызова, безо всякой хуйни произнес: "Есть, сэр". Не удержался только, хлопнул Панду по руке (до плеча, как известно, дотягивался с трудом) и сказал:
– Пошли, инициативный ты наш.
Солдаты же в ожидании немножко подрассосались из грузовиков, растирая затекшие и замерзшие конечности, так что Вуди прикрикнул:
– Не понял, команда была какая-то? Щас будем на время в кузов залезать, дождетесь. Так, командиры отделений! – уже громче и властнее заговорил сержант. – Задачу сейчас вам будет ставить лейтенант. Пока есть возможность – поссать, проверить обувь и снаряжение. Уайт. Уайт! Ай, бля... Хоффман! Дисюда.
Тот подошел как-то степенно и неторопливо, будто не на войне, а у себя на ферме, или где он там у себя в Айове был. Вроде на фермера похож, деревенщина, Валентайн аж цыкнул на него недовольно.
– Так, дай мне двух бойцов своих. Только не тупых, ну и обстрелянных. Надо тут кое-что разведать, пощупать, без ваших навыков, боюсь, не обойдемся. Выберешь, пошлешь к джипу, я там буду. Сам только не иди. Ну, хочешь, можешь вон с Уайтом договориться, чтобы твое отделение принял. Ладно, давай быстро.
Развернулся и пошел, так что он не видел, как он там решил. Сам же обратился к Уиндеру:
– Нэш, слышь че. Поедем, ты поставь свою скрипку на капот, чтобы если что, с ходу, без команды. Ну ты понял. А я пока порулю, да и вообще...
Водитель, конечно, был из Валентайна не идеальный, но целый штаб-сержант все-таки, да и в разведке до этого служил, так что с "доехать" проблем не было. Не должно быть.
|
|
-
Спасибо за игру! Я болел за тебя! Круто дрался!
|
|
|
-
Безумству храбрых поем мы песню! Правда, чаще всего погребальную.
-
но, стоило ему подумать как он будет смотреться, выпивая в кабаке с теми, кто только что поубивал его друзей, как становилось весьма паршиво.
Маладца!
|
-
Достойно сражался, достойно умер. Покойся с миром, благородный шевалье!
-
Мсье Валери дрался отлично, нечего добавить.
-
Резкий у Валери батя.
|
***
Принцесса совсем была не рада отъезду Энвара. Она чувствовала, что потеряла что-то свое, что-то значимое. Будто ее обворовали. Оторвали кусочек души. Лишили совместных дел, которые можно было закончить. О чем только думал его отец? Разве находиться при дворе короля менее важно, чем умение охотиться?! Хотя, если это семейное дело, то тут да... Ничего не поделаешь. Кому-то быть принцессой, кому-то хранителем королевских лесов. Она тепло попрощалась с северянином. Взяла с него обещание прислать ей шкуру первого собственноручно убитого крупного зверя, кабана, медведи или лося, да,хоть волка. Взамен принцесса пообещала, что всегда будет ждать возвращения Энвара в свой круг и всегда выслушает его просьбу, если вдруг такая появится. И все равно, несколько дней после отъезда парнишки ей было тоскливо. Глупые мелкие девчонки не могли ей никак помочь. Она даже не старалась запоминать их имена. А вот слова няни про Малый и Большой совет она запомнила. Отложила в копилку фактов, которые нужно прояснить. Он там занял почетное место между «Где живут драконы?» и «Отражение в зеркале, это я?»
***
Ситуацию с Зольфером девочка попыталась решить просто. В стиле самих виконтов и прочих рыцарей, с которыми проиграла все лето. Нахрапом. По-мальчишески. Ей совсем не хотелось лезть в тайны маленького графа. Предчувствие буквально вопило, что там точно не будет ничего веселого или интересного. Ведь если Зольфер граф, значит он самый старший мужчина в роду. А если он самый старший, то все кто старше его, уже умерли. И Эдвара совсем не хотела знать, как и почему. Но ей еще не хотелось, чтобы в ее саду гулял грустный мальчик. Гулял один. Пусть он будет лучше со всеми и не такой грустный. Поэтому она шагнула вслед за Зольфером.
- Ты не обижайся, - просто сказала девочка, - они хорошие. Просто все время между собой задаются и обзываются. У тебя есть значок и кинжал, а у них нет, вот и позавидовали. Я тебе верю. Ты граф из Роннемара, а я принцесса отсюда. Эдвара, дочь Конвара. - представилась девочка и улыбнулась.
- Пойдем играть с нами.
Предложила она и улыбнулась еще раз...
***
Большую часть речи отца принцесса кивала головой и качала ногой. Она сидела в кабинете отца на старинном резном стуле, который успела полюбить за свои редкие визиты и выбрать «гнездом». На потемневшей от времени древесине были искусно вырезаны листья и плоды, частично стертые и полу различимые. Но они еще ощущались кожей девочки сквозь ткань платья. А само дерево казалось теплее, чем у других сидений. На этом стуле Эде всегда было уютно. А высота сидения позволяла весело болтать ногами. Она слушала отца и соглашалась с ним. Да, нужно будет быть королевой. Да, нужно будет все знать и уметь. Тут Эдвора как раз припомнила подслушанную сплетню, что бабушка Виодора правила вместо мужа. Тот проводил время в истинно рыцарских занятиях, вроде войн, турниров, охот и пиров, а всем остальным занималась Виодора Прекрасная. И тут же проскользнула мысль, что в сказках ей тоже встречались две королевы,которые правили сами. Правда, обе были злые,а одна при этом еще и эльфийка. Судя по сказке, правила Злая Королева хорошо, так как купалась в золоте. Правда, когда ее падчерица выросла, то свергла мачеху и велела отрубить ей голову. За этими мыслями принцесса легкомысленно пропустила несколько слов отца, не переставая кивать и качать ногой. А еще она думала:
- Говорить на разных языках очень интересно...
- Про сира Фромора я слышала, как братец его ругал. Интересно, это значит, что мне он понравится?!
- Интересно, первая фрейлина. Очень интересно. Леди. Какой она окажется?
- Интересно, они умеют договариваться?
- А как они могут этому научить, если сами не разу не принцесса и не королева? Или все леди ведут себя одинаково?
- А что, мой опыт игр совсем-совсем не считается?..
После последней фразы короля Эдвара машинально кивнула и только потом до нее дошло, что сказал отец. Девочка, ка ошпаренная, соскочила со стула. Внезапно стало нечем дышать. Принцесса покраснела, потом побледнела, и, когда справилась со взбунтовавшимся телом, выпалила:
- Папа! Она же хуже! Кто угодно будет хуже мамы! Зачем тебе плохая?!
Возможно, королю не стоило говорить этих слов. Даже,наверняка, не стоило. Но Эда никогда не врала папе. И добавила еще аргумент из сказок и легенд, где все мачехи были коварными и злыми:
- Если она родит тебе сына, то у Ромона всегда будет враг за спиной.
К концу своей короткой речи принцесса поняла, что всхлипывает. Поэтому неловким, совсем не величественным движением размазала по личику злые, соленые слезы.
-
)))))
Отлично).
-
Если она родит тебе сына, то у Ромона всегда будет враг
Я бы на месте бати прослезился от радости, мол, не доча, не надо тебе учиться, главное ты уже знаешь)))
|
|
-
Вот обожаю я в книжках описания места побоища - и обязательно что б рассказ "как это было"))). Еще с детства, когда читал Толкина, моей любимой была сцена, где Сэм приходит в башню, а там орки друг друга все перебили.
|
- Вот и правильно!, - разулыбался Постников, - Сомнения – дело хорошее, показывающее интиллегентность и развитость мышления, но иногда настает такая пора, что пора их отбросить в сторону и начать действовать!, - он даже вроде как собрался похлопать доктора по плечу, но в последний момент остановил руку и решил воздержаться от эдакого панибратства.
Поправив воротник пальто и блаженно, с чувством выполненного долга закурив, он постучал зонтом по дверце:
- Трогай к городской больнице!
Экипаж остался недвижим, зато над бортом возникло резко посерьезневшее лицо поручика, всю строгость которого не портила даже стекающая по фуражке вода.
- Позвольте, но у нас другая цель, - голос офицера бул сух и сдержан.
- Доктору нужны инструменты, так что мы туда и мигом к общежитию правительства, - охотно пояснил Александр Порфирьевич.
У поручика аж усы зашевелились от негодования, пока он подбирал нужные слова. Наконец он отчеканил:
- Господин Постников, господин Рощин. Наша цель – не оперировать Ча... больного, как вы его называете, а осмотреть и подписать заключение о его небоеспособности. Какие вам там нужны инструменты? Перо и бумага? Это мы и там найдем!
- Па-азвольте, Михаил Васильевич*, - протянул юрист, решив блеснуть своими знаниями и в медицинской сфере, - а всякие увеличительные линзы, трубки, клистеры, стетоскопы и иже с ним? Не на глазок же прикажете проверять? Нас же тогда точно засмеют все! Все должно быть по серьезному! Без инструментов, Николай Борисович прав, никуда. И, заметьте, если бы не его находчивость, мы бы с вами обмишулились!
- Хорошо, - процедил названный Михаилом Васильевичем поручик, - но времени кататься по Архангельску у нас нет. Зато есть рядом...
Он не закончил, соскочил с козел, бросив в темноту резкую команду:
- Севастьянов! Бегом дуй в тюрьму и требуй, настоятельно требуй к себе фельдшера с чемоданчиком с принадлежностями для обследования душевных болезней. У них наверняка такие инструменты есть: а ну как какой заключенный решит симулировать сумасшествие? Ссылайся на мой приказ, на приказ капитана Узского, полковника Забелло – кого угодно, но добудь его любой ценой. Хоть укради! Кру-угом! Бе-егом!
- Так точно!
Послышался топот удаляющихся ног, почти заглушивший переговоры между извозчиком и вторым солдатом:
- Кого он сказал украсть, я не понял? Фершала штоль? А как он его донесет незаметно?
- Леш, ты балда! Чемоданчик же! Пациентов же не фельдшером проверяют, а инструменциями всякими! По сторонам лучш гляди, пока господин поручик не осерчали!
- А-а-а! И то верно!
А пока нижние чины шептались, Постникв, не говоря ни слова, сокрушенно развел руками: дескать я пытался, но вон оно как вышло. Солдафоны-с!
|
-
Настоящий, сука, средневековый рыцарь, а не всякие эти "мадам, извольте повязать ваш шарф и я сражусь в ваше честь блаблабла"
|
-
ー Приоритеты, Ричард. Я свои не скрываю, я ради дела Пакта готов переходить дорогу власти, знакомиться с бандитами и рядиться в шлюху. Ты же, видимо, ещё не определился. Был бы всецело на стороне герцога, и твой меч бы уже смотрел на меня острым концом. Вместо этого ты делишься сведениями из своих источников в благодарность за сведения из моих, и тут же угрожаешь отправить в темницу, этим же самого себя и своего друга-герцога лишив ценного агента в теневом мире города. Я мог наломать дров с Шарпом, но я не трачу время на сожаления и использую ситуацию на благо делу. Ты же, Ричард, просто колеблешься. Надеюсь, к нашей следующей встрече ты примешь решение, оставшись на стороне дознания. На своей стороне. У герцога ведь тоже могут быть... приоритеты.
Вот это классно. И потому что правда выглядит так, как будто Ричард колеблется. И потому что фактически он уже все для себя решил.
|
Китаец усмехнулся на пантомиму Мухина, но, чего тому требуется, сообразил. — Muji meiyoule. Yijing ba tamen dou chiwanle, (Куриц нет. Всех съели уже) — деловито заявил он, сделав отрицательный жест руками. —You guantou. Niurou! Hen haochi! (Есть консервы. Говядина! Очень вкусно!) — и по выражению этой фразы и по тому, что на последних словах он поднял руку, выставив большой палец, стало понятно, что какую-то еду он принести всё же согласен. Он обернулся к своим, принявшись раздавать распоряжения. Китайцы снова загалдели на своём, выясняя, кому куда идти и что нести, но в конце концов двое из них, плосколицый плюгавый мужичинка в душегрейке и другой, растерянный паренёк в русской барашковой шапочке и замызганном, мешковато висящем свитере с повязанным на шее женским оренбургским пуховым платком, переругиваясь, направились в дом. — Deng zhe’er! (Жди тут!) — строго сказал рябой китаец, показав на землю под ногами Мухина. Было ясно, что он сказал ждать здесь. Те двое ушли, опиумщик-переводчик бессильно опустился на измятую траву у чёрной бревенчатой стенки сарая, уткнул голову в колени и, кажется, полностью ушёл в себя. Ещё один, коротко что-то сообщив остальным, закинул на плечо винтовку и пошёл по двору, вертя головой, что-то высматривая. От нечего делать принялся рассматривать двор и Мухин. Раньше хутор, судя по всему, принадлежал какой-то зажиточной семье — то ли кулаков, получивших здесь отруб по столыпинской реформе, то ли старожилов, поселившихся в этом северном лесном углу в незапамятные времена. Мухин был городским человеком, но и он мог видеть, что большой дом, с белёными резными наличниками и безоконной половиной под скот, и три сарая вокруг, и овин с гумном в сторонке — всё это говорило о достатке прежних владельцев. Сейчас же хутор выглядел, как после тяжёлого, злого кутежа — одно из окон в доме было выбито, на середине двора, как в каком-то кочевом стане, над костром дымился чугунный котёл, от которого, когда на Мухина задувал ветер, несло горячей мясной похлёбкой, у завалинки были разбросаны пустые консервные банки, рядом к стенке дома был прислонён продырявленный многими выстрелами медный таз, на днище которого была углём намалёвана рожа. В полной тяжёлой, ледяной жижей луже на разъезженном телегами пути через двор лежал ком из замазанных грязью, пропитавшихся водой одеял, рядом валялась разбитая керосиновая лампа, пустая штофная бутылка из-под водки. Какие-то ещё цветастые тряпки там лежали: присмотревшись, Мухин узнал в них разодранный сарафан. На отдельном столбе посреди двора раньше висела рында — чугунная доска; сейчас она была сорвана, валялась в грязи, рядом с ржавым ободом разбитой бочки; обрывок верёвки так и болтался на столбе, будто после неудачного повешения. Сложенная у стены одного из сараев поленница была развалена: полена до половины рассыпались по земле, лежали в беспорядке. Один из китайцев, до того наблюдавших за Мухиным, решил подкинуть дровишек в костёр под котлом и, обменявшись со своими парой гортанных фраз и подозрительно оборачиваясь на матроса, взял пару колотых поленьев с земли, прошёл к костру, присел на корточки. Мухин обратил внимание, что в липкой жирной грязи остались следы, будто по земле что-то волокли. Следы вели к овину, широкая деревянная дверь которого была приоткрыта, но овин был далеко, и матрос не мог разглядеть, что там. Наконец, на крыльце появился посланный за едой паренёк с женским платком на шее (второй китаец куда-то пропал). В руках он нёс четыре золотистые жестяные банки с консервами. Он передал их внимательно наблюдавшему за Мухиным рябому китайцу, тот показал одну банку матросу. — Ni kan! Niurou! Hen haochi! (Смотри! Говядина! Очень вкусно!) — повторил он, показывая на русскую надпись. —Gei wo nide liudan, (Давай свои гранаты)— протянул он свободную руку за гранатами.
-
У меня бы, конечно, так колоритно, живо и ярко передать китайцев не получилось бы. А описание подворья просто шикано!
-
Уф, ну наконец!
|
-
Так держать, мсье Валери!
-
Респект жи
-
Ничего себе:) хорошо хоть арию не исполнил ))
Молодец, врагу не сдаётся)
|
-
Простите ненаписанные полотна, прости Париж, прости мама!Как мило). Не убивайте Луи, а?) Я аж Эдит Пиаф вспомнил, была у неё песня про Мамкиного Байкера. Il portait des culottes, des bottes de moto
Un blouson de cuir noir avec un aigle sur le dos
Sa moto qui partait comme un boulet de canon
Semait la terreur dans toute la région.
Jamais il ne se coiffait, jamais il ne se lavait
Les ongles pleins de cambouis mais sur les biceps il avait
Un tatouage avec un cœur bleu sur la peau blême
Et juste à l'intérieur, on lisait : "Maman je t'aime"
Он носил штаны, сапоги для для езды на мотоцикле,
Куртку из черной кожи с орлом на спине,
Его мотоцикл срывался с места, как пушечное ядро,
Сеял ужас по всей округе.
Он никогда не причесывался, никогда не мылся,
Под ногтями – машинная смазка, но на бицепсах у него была
Татуировка с голубым сердцем на мертвенно-бледной коже,
Внутри сердца на татуировке читалось: "Мама, я тебя люблю".
|
- Faites un bon voyage, - насмешливо улыбнулся капитан и встал, прощаясь с гостем. Создавалось ощущение, что за его улыбкой таилось не слишком глубоко скрываемое презрение: толи как к англичанину, толи как к скороспелому лейтенант-полковнику. А может, потому, что он, Уиллем, не смотря на то, что был старшим по званию, пускай и временному, не смог настоять на своем? Хотя, быть может, все это только казалось, и это были лишь обычные интонации чужого незнакомого языка?
И если бы уходящий англичанин на прощание обернулся, он бы увидел, как француз, потеряв всякий интерес к обсуждаемому, плеснул себе из штофа темного коньяка и, взяв со стола что-то, напоминающее фотокарточку, задумчивым взором принялся разглядывать ее, иногда проводя большим пальцам по ухоженным усам. Как видно, карточка эта была ему явно интереснее всех тактических соображений недавнего гостя.
***
Если сержант и удивился приказу Уиллема, то виду не подал. Козырнул, став во фрунт, четко, как на учениях, и гаркнул так, что окрестное воронье сорвалось с деревьев и крыш с возмущенным карканьем:
- Сэр, есть, сэр!
И продолжил, но уже куда как тише и доверительнее. С одной стороны, Поллок был офицером и командиром, а с другой – своим парнем-солдатом, отведавшим все тяготы будней рядового стрела и не по наслышке знающего нужды своих бойцов. Это порождало в голове дисциплинированных обычно шотландцев гремучую смесь, которая иногда прорывалась вот такими короткими неофициальными обращениями. Недолгими, впрочем – на круги своя все возвращалось быстро.
- А то, сэр, что француз нас бросил – не отчаивайтесь. Вытянем мы, не впервой. Они, франки, завсегда были такими, вечно искали, как на чужом горбу в рай въехать, да против нас никогда не сдюживали. Что в столетнюю мы им показывали, и не раз, что Наполеону их хваленому – о Британию он зубы-то и обломал. Ну и об Испанию с Россией немного – но опять-таки, не без нашей помощи. Если бы не блокада, то черта с два они справились бы.
И сейчас тож: парни, что с фронта вернулись, рассказывали о том, что пуалю и в атаку не выгонишь, и на разведку на бошевскую сторону не отправишь. Весь фронт только на наших плечах, почитай, и держался. Ну а на море, вы и без меня знаете, только Royal Navy и способен на что-то – прочие только по гаваням и сидят, носа боятся высунуть, чтобы Авангард его не укоротил. А «кошкам» Фишера немец не страшен – их Хиппер и сам боится, верно?
А раз мы бьем немца, а немец бьет русского, ужели мы русского не побьем? В конце концов, хотя это и не мое дело, сэр, мы можем из местных или из пленников, кого силком на нас погнали, организовать эдакие локальные обозерские Home Force: раз уж мы их дома защищаем, пускай и они тоже в этом участвуют. Патронов у нас достаточно, запасных винтовок с десяток есть в обозе, у деревенских наверняка под полом тоже найдется несколько стволов – глядишь, на еще один взвод и хватит! А там уж главное пущай стреляют если не по большевикам, то хотя бы в их направлении: все нам подмога!
Простите, если что не то сказал, сэр! Разрешите идти?
Уиллему оставалось решить, последовать идее подчиненного, или нет. А в том, что прочие его распоряжения солдаты исполнят с превеликим старанием, можно было не сомневаться: если где-то ступил ботинок английского стрелка, то Британия оттуда не уйдет. А уж если этот стрелок – шотландец, то тем более. Так что его ход был сделан, и он сделал все, что мог. Теперь очередь за противником.
-
Патронов у нас достаточно, запасных винтовок с десяток есть в обозе, у деревенских наверняка под полом тоже найдется несколько стволовО да!
|
Эда долго не могла привыкнуть к своему отражению в подаренном огромном зеркале. Эта была она и... немного не она. Отражение казалось принцессе то красивей, то умней, чем она сама. Некоторое время девочка и вовсе боялась, что ее зеркальный двойник перестанет повторять ее движения. Вот и после истории с розовым кустом, Эду осенило, когда она стояла перед зеркалом. Прошло уже дней, а девочка еще продолжала переживать. Все кончилось хорошо, вот только победа получилась какая-то не убедительная. Не видмарским ударом, если говорить языком мальчишек. Сейчас же она поняла, что после слов «остановитесь», надо было просто позвать «рыцарей» в Зал наград посмотреть на череп настоящего дракона.
- Эх, - принцесса глубоко вздохнула и подумала:
- Это же было так просто! О чем только думала моя голова?!
***
Чем дольше принцесса общалась с будущими лордами и рыцарями, тем сильнее ей не хватало подруги. Их было много, она одна. Да она была главной, единственной и неповторимой, но, Создатель, как же это иногда утомляло. А были бы у нее уже фрейлины и подруги, могли бы часть давления принять на себя. Ну почему лорды привозят только сыновей, а дочерей оставляют сидеть дома?! Да, Эда, отлично училась общаться с сильным полом, получала опыт и... удовольствие от этого. Но многие вещи только с подругами можно обсудить. Например,кто из парнишек симпатичней и кто нравится. Не с ними же самими о таком говорить... и уж тем более не с Уве или Нел. В такие мгновения девочка отчетливо чувствовала отсутствие матери и у нее портилось настроение. Поговорить же о таких вещах с папой, эта мысль просто не приходила девочке в голову.
Маленькие мужчины задирались, как взрослые, а еще дразнились, спорили, и вечно соперничали между собой. Конечно, принцесса почувствовала отношение Ригвора, пусть и не сразу. И она не знала, как к этому относится. Это было приятно и волнительно, вот только как сам факт. В ее собственной груди не было пока никаких намеков на любовь. Из всех кавалеров она примерно равно выделяла Сигтара, Ригвора и Энвара. Тем обиднее было, когда двое из них поссорились из-за нее. Формально, конечно, из-за Райма, но на самом деле из-за нее. Девочка это прекрасно чувствовала. Тогда, она спокойно приняла это яблоко раздора у брата Энвара. Ей было просто приятно. Эда даже сказала какие-то правильные слова, про «дар от сердца» и даже не подумала припомнить слышанную легенду про яблоко раздора...
***
Когда случилась настоящая ссора во время игры в Черного Сенешаля принцесса вначале вспыхнула. Девочка чуть не приказала будущим лордам остановится.
- Да что они творят?! - подумала она, на мгновение забыв, как сама любит выворачивать известные истории.
Здесь же, на ее глазах, схлестнулись две правды. Каждый из спорщиков был прав. По своему. И приказ остановится обидел бы обоих. Она так почувствовала и мгновенно поменяла слова:
- Я … Принцесса Беренгильда просит благородного короля Варгера о снисхождении к побежденному.
Правда агрессивный настрой Эды никуда не делся, и ее «просит» прозвучало совсем не как просьба.
- Я не хочу омрачать нашу будущую свадьбу кровью и смертью.
После этих слов дважды принцесса протянула руку своему «королю» для поцелуя.
|
-
С одной стороны, я расстроен, но с другой жизненно). Сказал один неумный человек другому что-то там резкое, ну скрестить из-за этого шпаги - это одно, но не умирать же!
|
|
|
Ах, это парижское утро, шумней чем субботний день на ярмарке Роазоне и столь же бестолковое! Только первые, еще пока несмелые лучи рассветного солнца коснулись покатых крыш, как город ожил, зашумел. Зеленщики и пекари, торговки и горничные спешили на своим делам, успевая переговорить, казалось бы, с каждым вторым встречным. Ах, этот Париж, город жизни и любви! Но также – крови и смерти. Пока простецы решают свои маленькие дела, благородные господа готовятся поубивать друг друга.
Одним из тех, кто готовился сегодня испытать удачу и свое мастерство, был мсье Танги де Тонкедек, небогатый бретонский шевалье лет сорока, проживавший в небольшой комнатке на верхнем этаже небезызвестного трактира «Лиса и виноград». Проснулся он сегодня еще до рассвета и, как это часто с ним бывало, в прескверном настроении. Пол беды, что он тратит свое бесценное время на дуэль – честь дело святое, обиден повод, такой, что в него не поверит даже самый наивный и глупый из дворян.
Танги знал, что повод этот – гнусная клевета, и цель дуэли одна – унизить и убить его. Эти парижские хлыщи, чтоб им пусто было, боятся честных бретонцев, боятся и не любят. А почему? Потому что завидуют чистоте и древности их крови, достойному воспитанию и близости к своей земле. Для парижских вертопрахов их поместья всего лишь способ получить деньги на кутежи да, кому повезло, поохотиться. А бретонцы свою родную землю чувствуют, живут ей – и она отдает свои дары вдвойне и втройне. Точно также и неприветливое холодное море.
Все хотят обидеть бедных бретонцев! Поэтому самого назойливого наглеца следовало проучить, и сделать это так, чтобы впредь он навек зарекся оскорблять кого бы то ни было. Ну, кроме чертей, что будут под ним угли ворошить до поглубже макать в котел с кипятком. Правда, вчерашнее вино развязало язык и, в итоге, вместо твоих должны были биться восьмеро… Но уж если Господь так рассудил, то почему бы и нет? Все просто: спутники шевалье де Буле в чем-то провинились, и Бог таким образом собирается их убрать из колоды живых в отбой. Так почему бы не помочь Ему с этим?
Одним словом, де Тонкедек началом утра был недоволен, хотя и признавал, что оно должно пройти именно так и никак иначе. Облачившись в свой привычный костюм, построенный для него еще лет двадцать тому назад одним из виднейших столичных портных, проверив верную шпагу и надвинув почти до самого своего выдающегося носа старую верную шляпу, Танги вышел в парижское утро.
Со спутниками своими за все время пути он не обменялся и парой десятков слов, предпочтя бессмысленным разговорам мысленное брюзжание надо всем происходящим и увиденным. И только когда обе группы благородных господ встретились, Танги позволил себе сказать самую долгую фразу за весь день:
- Приветствую благородное собрание. И тех, кто со мной, и тех, кто на стороне моего визави. Давайте по-быстрому решим этот вопрос, отправим тех, кто заслужил, в короткое путешествие в Ад, а сами – не важно, на чьей стороне были выжившие, отправимся в таверну. Столик и доброе бургундское вино нас уже ожидают.
Мсье де Буле? Не желаете ли признаться, что оклеветали меня, или предпочтете умереть с ложью на устах? Кстати, забыл спросить, - де Тонкедек виновато пожал плечами, - вы кем будете? Добрым католиком? Или вам приятнее считать себя бесчестным гугенотом? В любом случае, я рассчитываю, что ваша шпага будет хотя бы в половину такой острой, как ваш язык.
Сбросив всю лишнюю верхнюю одежду и оставшись в белой (ладно, скорее серой) рубахе с поеденными молью кружевами, бретонец разгладил мигом снова встопорщившиеся усы, подергал себя за острую бородку и, откашлявшись, наконец отсалютовал оппоненту. Медлить и выжидать он не стал, сразу перейдя в наступление. Движения его, хотя и весьма напористые, были движениями скупца, холодного и расчетливого.
-
Сбросив всю лишнюю верхнюю одежду и оставшись в белой (ладно, скорее серой) рубахе с поеденными молью кружевами
Модно то, что носит оставшийся в живых, друзья.
|
|
-
"О, небеса, какой умник привёл на дуэль своего деда? Ну, подыграю ка я ему слегка, потешу его старое сердечко перед кончиной."
))))))))))))))))))))
|
|
— Де… де… — начал один из смолокуров, запинаясь и во все глаза таращась на чекиста — одного из тех, о ком столько слышал, но кого, вероятно, видел в первый раз. Наконец, с третьего раза у него получилось выдавить: — Делегаты мы. Шеговарская волость, я и вот Фёдор, — показал он на товарища.
— Мы, товарищ представитель, ваше… — начал второй и замялся. Видимо, он хотел льстиво обратиться к чекисту «ваше благородие» или «превосходительство», или что-то в подобном духе, но вовремя осёкся. — Мы ничего, нет-нет. Мы ничего не планируем. Мимо проходили… уважаемый товарищ, — наконец, нашёл он формулировку.
— Участвуем в съезде, все решения партии большевиков и коммунистов поддерживаем, — добавил первый.
Гиацинтов с интересом, но без особенного страха поглядывал на чекистов и членов президиума. Он был, кажется, доволен, что его художественные способности могут оказаться полезными.
— Я не злорадствую совсем отнюдь, — скрипуче возразил Проурзин словам Романова. Он, хоть и старался подлизаться к военкому, но удержаться от того, чтобы не поспорить, не мог. — Я, как сторонник советской власти, желаю, чтобы она на всех фронтах била врагов, в том числе и предателей ея!
— А вы с какого времени, уважаемый, сторонник советской власти? — мягко спросил Заноза у Проурзина.
— А с самого что ни на есть начала я ея сторонник! — самодовольно откликнулся Проурзин.
— Врёт, — мрачно, опасливо глядя исподлобья, заявил Боговой. — Чего ты очки втираешь приезжим, Проурзин! Будто не ты за Малахова на всех съездах голосовал, не ты на этой гнилой правоэсерской платформе стоял, с кооператорами заодно! Под их дудку только и голосовал!
— Я по справедливости голосовал! — взвился Проурзин. — Что я против головотяпства твоего с братцем был, так то не значит, что я против советской власти!
— А кто… — Боговой, распаляясь, даже задохнулся от гнева, — а кто на пятом съезде «земля и воля» со стола орал? Не ты, скажешь? Подтвердите, — обернулся он к шеговарским депутатам, — орал он «земля и воля» со стола?!
— Да я и не был тогда… — остолбенело ответил один.
— Кажись, орал кто-то, — неуверенно протянул второй.
— Вот он и орал!
— И что, что орал?! — задиристо воскликнул Проурзин. — Что такого, что орал?! Что плохого в земле и воле? Мож, Ленин против земли и воли? Где такое, в каком таком декрете сказано, что земля — плохо, и воля — плохо?
— Да ты понимаешь хоть, что это эсеровский лозунг, дубина?! — возмутился Боговой.
— А хоть бы и есерский, главно дело, что верный! — не унимался старик.
|
Клятый француз со смешинками в глазах наблюдал за попытками своего эмоционального гостя успокоиться и подобрать нужные слова. Во всей поза Мишле, закинувшем ногу за ногу, в его медленно покачивающемся сапоге, в лукавых искрах в темных горячих глазах природного парижанина, в легкой полуулыбке, играющей на горделиво очерченных губах читалось безо всякого перевода, что потуги Уиллема донести свою позицию он воспринимает не более, чем как занимательное представление – не хватало только аплодисментов. Пока что же взыскательный зритель отбивал по лакированной крышке стола какой-то марш.
- Мсье лейтенант-полковник, - он даже не пытается скрыть смешок, - вы противоречите сами себе. Вы только что говорили про то, разбитые красные блуждают по лесам. А кем они разбиты? Небольшим отрядом союзников. Англичан, кстати. Хотя здесь, в Обозерской, силы красных составляли от полка до двух. Контрудар они нанесут куда меньшими силами, а значит, для того, чтобы их разбить, потребуются столь же незначительные силы. Тем более, если они будут окружены и осуждены.
Подумайте сами, если атакующий отряд будет встречен кинжальным огнем пулеметов из завода, красные могут отойти, отказавшись от лобовой атаки, и избрать иную тактику: перерезать железную дорогу, беспокоить гарнизон ночной стрельбой и короткими налетами с разных сторон. Mon dieu, они могут даже вспомнить о том, что озеро – не непроходимая преграда!
А что это значит, мсье лейтенант-полковник? А это – азы военной науки. Врага надо не отбросить, а разгромить, и, если для этого его надо заманить в ловушку, в огневой мешок, если угодно – так тому и быть. Vous comprenez me? Перебросить пехотный взвод моей роты, привыкшей действовать в том числе и в условиях труднопроходимой местности, в обход занявшего завод неприятеля не составит труда, и обстрел с нескольких сторон подорвет их боевой дух. Если красные полками бегут от сотни англичан, то уж перед нашим гарнизоном они наверняка капитулируют.
А американцы, - Мишле поморщился, словно бы говоря о чем-то неприятном, - американцы сгодятся на караульную службу и патрули вдоль железной дороги. С учетом того, что опыта боевых действий у них нет, я считаю, что их следует использовать на гарнизонной службе и в качестве стационарного резерва. Когда они прибудут сюда, я отдам им необходимые указания, не волнуйтесь. Численность, mon colonel, это еще не все, и исходить надо из выучки и возможностей, психологии и культуры. И при оценке противника, кстати, тоже, поэтому наличие тяжелого вооружения у янки мне интересно в меньшей степени: для того, чтобы разгромить красных русских в существующих условиях, минометы и артиллерия являются лишь приятным дополнением, а не залогом победы.
Так что, мой милый мсье Уиллем, передислоцировать я в Малые Озерки или на завод и отделения не буду. И послушайте совета – и вам не советую. Учитесь воевать не глазами и руками, хватаясь за самое явное, а головой, и тогда быть вам в британской армии и лордом, и генералом, и кем там еще.
Что до пира, - Мишле откровенно веселился, - то отдыхайте, отдыхайте. Здесь вам не деревенька «где-то в старой доброй Англии», как любят писать у вас в газетах, и населяют ее не добропорядочные фермеры, а самые что ни на есть русские, причем далекие от цивилизации. Вы думаете, если накормите их, то получите расположение? Нет, такие люди уважают только силу. Если ее покажешь – можно иногда быть добрым, если нет – все души прекрасные порывы пойдут прахом. Они будут требовать еще и еще, и первый же отказ воспримут как покушение на то, что им полагается, начав считать чужое одолжение за обязанность. Я сам уже на этом обжегся, а посему рекомендую прислушаться к своему разуму и чужому опыту.
А теперь до свидания, мсье. Мне еще надо заслушать доклад разведчиков и узнать, как проходит реквизиция оружия у населения.
-
Вот и поговорили))
На самом деле, интересно столкнуться с настолько противоположной точкой зрения. Понимаешь, что и правда, самыми разными факторами можно руководствоваться в деле обороны, и что на Уиллема во многом Мыркин повлиял, например, и что наверно так оно и бывает, когда неопытный внезапно-полковник начинает обороной руководить)) Но и зашоренность Мишле вкупе с его опытностью тоже впечатляют, классное сочетание))
-
Вы думаете, если накормите их, то получите расположение? Нет, такие люди уважают только силу.
Потом ещё была уха и заливные потроха,
Потом поймали жениха и долго били.
Потом дрались не по злобе,
Потом пошли плясать в избе
И всё хорошее в себе доистребили.
|
|
Нел казалась девочке старой, хотя няне не было и тридцати. Но тяжелая фигура, круглые щеки и плохие зубы ухудшали внешний вид женщины. Никакого сравнения с матушкой. Тиральда навсегда осталась выжжена в душе маленькой принцессы как недосягаемый прочими и сияющий идеал. Сама она мечтала стать такой же. Единственным, в глазах Эдворы, достоинством няни было умение рассказывать сказки. О, тут эта неуклюжая тихоня преображалась, с жаром и в лицах рассказывая о рыцарях,прекрасных дамах, драконах, волшебниках и невероятных приключениях. Но больше всего девочки нравились сказки про животных. Они были проще и понятней, со своей незамысловатой моралью. Вот только Эде больше нравился не царственный лев, могучий медведь жестокий, но простоватый волк или трудолюбивый еж. Домашние животные, вроде собаки или кота тоже были не тем. Вот хитрая лисичка почему-то сразу полюбилась принцессе. Еще со сказки про «волчий хвост». Добиваться своей цели не силой, а умом и хитростью. Это подкупала ту, которая имела сильного и прямолинейного старшего брата, прекрасно научившегося говорить «хочу» и «мое».
-... и тут сэр Безымянный рыцарь воскликнул: «Не бойся прекрасная дева! Я сражу твоего похитителя в честном поединке!» И он пришпорил своего гнедого коня и поскакал на Черного рыцаря, а Черный рыцарь поскакал ему навстречу. Они опустили свои копья и сошлись в яростной сшибке как два свирепых тура. И они преломили свои копья о щиты, но оба удержались в седле.»
Идея ломать свое оружие казалось умной и рассудительной Эде странной, но Нел так увлекательно рассказывала.
Как раз в этот момент няня прервалась и тихонько зевнула, прикрыл пухлые губы широкой ладошкой.
- Уже поздно, моя госпожа, эта история о пути на Авалон очень длинная, поэтому я продолжу завтра.
Тут же из под одеяла высунулась умильная мордочка с большими,выразительными глазами, которые пристально уставились на няню снизу вверх.
- Давай еще немного, хотя бы до конца поединка.
Нежелание Нел нарушать режим было отчетливо видно, поэтому девочка сразу приступила к торговле:
- А я завтра...
Няня добродушно улыбнулась, ведь принцессе достаточно было просто приказать и она бы не осмелилась ослушаться.
- Неужели вы хотите подкупить верную Нел?
Эда широко улыбнулась в ответ, а может свои зубки показала маленькая лисичка?
- Я просто подумала,что если больше узнаю о поиске Чаши, то захочу завтра с утра спеть песнь Спасителю.
Няня верила В-живущего-выше-неба крепко, хотя Эда ни разу не замечала, чтобы Спаситель ей помог. И рассказ о похождениях Безымянного рыцаря плавно потек дальше, пока няня не убедилась, что маленькая принцесса спит.
***
Четвертый этаж башни, принцесса считала практически своим. То есть она еще плохо считала и предпочитала говорить «верхний», «я живу наверху». Здесь она исползала, а потом исходила все комнаты и коридоры, даже те, где ей пока было нечего делать, вроде большой и малой библиотек. У нее даже окно свое любимое было. Между ее спальней и бывшей комнатой мамы, которая стояла пустой и запертой. Если вскарабкаться на резной стул, потемневший от времени, можно было положить руки на подоконник и смотреть на закат. Как диск Солнца все быстрее падает к текущей реке, но потом внезапно оказывается за горизонтом. А вот Уве это не нравилось,вернее не нравилось, если принцесса стояла так слишком долго, вместо того, чтобы идти в свою кроватку. Девушка она была решительная, не то, что Нел, могла и за руку взять и батюшке пригрозить нажаловаться. В конце-концов Эде это надоело и она решила поиграть со своей второй няней.
Этот вечер ничем не отличался от предыдущего, все так же нес свою воду Хорк, падало вниз Солнце и, как муха, гудела над ухом упрямая Уве. В следующий миг принцесса резко повернулась и взмахнула ручкой, указывая за спину Уве:
- Ой, что там?! - воскликнула она.
Естественно девица повернулась и посмотрела. Эда только этого и ждала, она одним прыжком соскочила вниз, перевернув стул, ловко перекатилась по полу и бросилась к выходу из комнаты. Маленькая, ловкая, сытая, полная сил, несмотря на длинный день. Маршрут принцесса продумала заранее, еще днем. При этом она совсем не стеснялась пользоваться своими маленькими размерами. Здесь она оттолкнулась ручками от дверного проема, а там прошмыгнула на четвереньках между ног гвардейца, что стоял на страже у входа в Залы трофеев. Ожидаемо, рыцарь не посмел задерживать принцессу, только удивленно вскрикнул. Уве бросиласьмв погоню, как только поняла, что подопечная убежала. Ноги у нее были длиннее, так что у беглянки было буквально несколько секунд форы. Но Эда уже заранее знала куда спрятаться.
Она слышала, как Уве рыщет по Залам не в силах ее найти...
Слышала, как девица начала говорить себе под нос что-то злое и непонятное, принцесса понимала,что няня ругается, но никогда не слышала таких слов...
Потом девочка слышала, как Уве пообещала дать гвардейцу, если он поможет найти принцессу. Девочка не поняла, что именно она собиралась дать, но к шуму шагов, добавился шум и легкое полязгивание доспехов...
Уве уже была готова рвать на голове волосы, когда Эда решила ее простить...
И... вылезла из черепа дракона...
И договорилась с Уве, что та будет приходить попозже, а она, взамен, будет сразу ложится.
А гвардейцу Уве решила ничего не давать, ведь он не нашел принцессу...
(Продолжение следует.)
-
Желаю Ли Сяо Эде хорошей игры.
-
А гвардейцу Уве решила ничего не давать, ведь он не нашел принцессу...
Поддерживаю!
|
|
Грязные и усталые после земляных работ пушкари смотрят беззлобно и почти безразлично, лишь по инерции раздражённо. Разглядеть знаки различия на такой запачканной форме ー надо постараться, но не очень-то хочется, тем более, что самим артиллеристам всё равно. Понимаешь их сейчас как никто другой, Сержант. Один из собеседников сплёвывает за бруствер, буркает: ー Да уж не сортир. Другой дёрганым движением втыкает лопату в дно незаконченного окопа, чиркает спичкой и закуривает, глядя перед собой. Его пальцы трясутся. Он покачивается из стороны в сторону, сам того не замечая. ー Почти сцапал он нас, ー наконец-то конструктив, от третьего, белобрысого (снял каску, а там и шапки нет), зябко ёжащегося не смотря на покрытый потом лоб, ー Долго стреляли куда-то под Фламизуль, то одно командование на проводе, то другое, то третье, блядь. Не до переездов. Едва успели в итоге, и то побросали всё, что погрузить не успели: стрелковку, жрачку, сука, даже снарядов пару ящиков. Ох взъебут кого-то. ー Кого? Свифти достало, сарджа, даже Часового Зика, ー замечает первый-угрюмый, встав с упором на лопату, ー Взятки гладки. Вон каждый третий уже не слышит нихрена. Да, Чарли? Второй не реагирует. Его сигарета уже выкурена до бычка. ー И главное, всё без толку! ー Угрюмого не заткнуть, ー Палим-палим, а сучий краут прям под боком вылазит! Ты их в дверь, они в окно, да? ー Ага. И почему к нам-то сразу, а не к чёрным, ー Покивав, причитает со вздохом третий-рассудительный, ー они ж, сукины дети, ближе даже, вон пол-мили на юг, даже меньше. Замок, блять, целый заняли. Пока мы тут, в дубак этот вгрызаемся. Смотришь невольно туда, куда махнул рукой раздосадованный пушкарь, Сержант. И правда какие-то башенки будто бы угадываются вдали. Не разобрать из-за гребня холма, надо ближе к краю подойти. И ведь правда недалеко. Там, кажется, разбитые артбатальоны встали, 333-й чернокожий и 775-й. Десант позже пригнали, вот и не успели тёплые местечки занять, а недобитки вроде бы как часть пушек и личного состава боеспособного сохранили, вот и не согнать их теперь. А всё же получается, что инфильтраторы сейчас что-то затевают прямо на всём фланге у двух арт-батальонов в не самой лучшей форме. Или не затевают? Ни черта не видать просто так в проклятом лесу. Тоже по склону спускаются заросли хвойные, а шоссе, выходит, в самой низине меж двух возвышенностей. Интересно, уже срисовали крауты местных пушкарей или те всё же после их выхода к шоссе сюда приехали? Троица землекопов отмалчиваться смысла не видит. Да, полчаса как здесь. Нет, перестрелка как раз под переезд началась. Скорее уж инфильтраторы тогда старую позицию артиллеристов видели, может даже в наводке поучаствовали. А тут вряд ли, хотя грузовики слышать и могли, быть может, хотя у них там жарко было, пальба стояла как на фронте. ー А вы сами-то от-ткуда такие к-красивые, на броне, с троф-феями? ー Открывает вдруг рот контуженный. В глазах одно только желание ー хоть на кого-то спихнуть ответственность за близкое накрытие позиций врагом. Не в меру требовательная команда Снафу вполне сгодится в такие козлы отпущения.
|
|
-
Тот напоминал ей даже не кота, сколько испуганного благородного оленя - красивого, но готового в любой момент сорваться с места, унося все надежды на него прочь.
Хорошее сравнение).
|
|
-
Я помню когда-то давныыыым давно, когда мы играли в Шанхай, ты обронила в обсужде, что твои персонажи почти всегда в случае боя сели бы на землю и закрыли голову руками. Я это тогда запомнил. И мне очень приятно, что я увидел, что может побудить твоего персонажа все-таки взять меч и рубануть гигансткого страшного демона! ♥
|
|
|
-
Когда Фелипе попросил присмотреть чтобы над его землями не чинили насилия, я обещал ему. И когда ты, Ротт, явился как волк в овчарню, я подвёл его. Но сегодня я выполню свой долг. Нас рассудит Бог, так или иначе.
Да, так его!
|
|
|
|
-
чтобы х-хащ!
В ляшку - хащ! Еще раз хащ-хащ!
Сэр Киарнис, как черный плащ!
Как демон смерти, блядь, на крыльях страха!
Только с кинжалами в рукааах!
|
– Разумеется, мы всех нашли, сержант, сэр. Конечно, мы всех отправили, сержант, сэр. Мы никого не забыли, сержант, сэр. – возмущался про себя и разводил руками сержант, наблюдая, как откуда-то ведут Новака. Впрочем, напрямую он никого не обвинял, и можно было предполагать, что он не очень злой. – Блять, я ж помру, так вы меня так у краутов и оставите, так, что ли?
Вудроу подошел к Новаку, неожиданно осознав, что не знает его имени. Ничего удивительного тут, на самом деле, нет, в армии некоторые имена соседей по койкам узнают через полгода, но именно сейчас его внутренности что-то кольнуло. Впрочем, он сам к нему тянется, как дитя, избавляя от попытки сказать что-то напутственное, важное и просто приятное.
Что-то он хочет показать, понять не удается. Точнее, кажется, что удается, но воспринимать всерьез как-то не хочется. Вуди расстегивает ремешок бойцу, ощупывает голову, кажется, по голове-то его сильно садануло. Хочется что-то сказать, что-то сделать, но руки не поднимаются, а слова не рождаются в мозгу. Но все-таки он хмыкает и хлопает Новака по каске:
– Раз уж фартануло тебе, так носи теперь, не снимая. Рана у тебя не на миллион долларов, так что подлечишься, и обратно. Сам знаешь, у нас у Паттона штраф – двадцатка.
И улыбнулся так не фальшиво, как-то по-настоящему, по-доброму. Только успел отойди, как нашелся Панда.
– Вот это я понимаю босяцкий подгон... – Вуди принял от Панды британский автомат, до этого засунув предложенную сигарету за ухо. Да уж, этот кукурузник на войне не обеднеет, с таким-то нюхом. – Я слышал про такие. Знавал я на островах одного рейнджера, ну он всякое-такое рассказывал, он с британцами еще в 42-м куда-то высаживался. Ну там где канадцам еще наваляли, слышал, наверное. Стреляет, правда, не далеко, но далеко и не надо.
Разобравшись хотя бы, как отстегивается магазин, и где тут предохранитель, Вуди забросил автомат за другое "некарабинное плечо" и заключил:
– Наверное, надо будет S-2 показать. Ты не смотрел, у кого ты эту фигню-то снял? Чую, у него было чего поискать, а? – Вуди с усмешкой взглянул на Панду, мол, признавайся, ворюга, но тут же переключился. – А че ты с этой дурой-то ходишь? У нас же где-то был... Ну-ка пойдем.
Короткими, но быстрыми шажками Вуди пошел вдоль строя машин, бесцеремонно заглядывая в кабины грузовиков. Поймал взглядом одного из оставшихся из девятой дивизии и схватил его за рукав:
– Так, стоять. Где еще твои, вас же много было? А, ну да... Короче, щас вот берешь своего друга, забираете у рядового Пан... как тебя... Уиндера немецкий пулемет, и чтобы в порядке почтового экспресса из вас получился нормальный пулеметный расчет. И что, что плохо знаешь, ты же не пехота, в конце-то концов, как ты собирался длинными клиньями Германию покорять? Наберут детей в армию. Так, все. – Вуди продолжил движение, но сразу остановился: – О, я же говорил, что есть.
Сержант уже не помнил, откуда этот браунинг вообще взялся, но чего ему в кабине попусту лежать, верно? Так что почти торжественно ручной пулемет был вручен рядовому со словами:
– На, развлекайся. Магазины-то не потерял еще? Ну вот и ладно.
Окрик лейтенант Валентайн услышал прямо у трофейного броневика. Закатив глаза, он подошел к задним дверям, засунув голову в десантное отделение, уже почти набитое доблестными американскими солдатами:
– Бля, что ж ты такой душной... – это про себя. – Так. Кто там за баранкой, не вижу? Иди к лейтенанту и попроси гуталина, раз он такой умный. Да сиди ты, куда пошел-то! Дай подумать... У немцев-то никакого брезента не завалялось, не смотрели? Или они и зимой так ездят, как в кабриолете? Не знаю. У танкистов попробуй брезент попросить, у них-то всяко должен быть. Так и скажешь, что Бейкер приказал и его не ебет. Все, я пошел.
Таким же шагом Валентайн пошел к головному танку и остановился у кормы, протянув руки к двигателю. Только сейчас он понял, что уже так ощутимо замерз. Каску только все-таки расстегнул. От греха, что ли?
-
Иди к лейтенанту и попроси гуталина, раз он такой умный. Да сиди ты, куда пошел-то!
Спасибо! Поржал).
-
У кого что, а у сержанта кулстори xD
-
Хехе, мистическая каска такая мистическая. Да не, просто классный пост, разговоры, шутки, мысли, прям как в старые добрые)
|
|
|
|
-
Киарнис медленно отодвинулся в сторону и прищурился, полуразвернувшись к странному орку. Рука бывшего бретёра потянулась было к клинку на поясе, но, замерев на полпути, опустилась вдоль тела.
Когда я писал пост, я надеялся, что что-то такое будет))).
|
-
Та-дам-да-дам, идем к горизонтуПоехали!) Гастингс — та затычка, которую старый король последние десять лет запихивал в каждую протекающую бочку, отправлял разгребать каждый локальный кризис
Да, "лорд-затычка" - отличное погонялово).
|
-
— Я вызвал его на поединок однажды. В тот миг я был вне себя от гнева, я был готов умереть, но добраться до князя. Я выбил его из седла и отрубил ему голову, а он сказал только, что завидует мне, ведь я могу прекратить бой.
Я не помню, почему я не плюсанул это сразу, но это так круто, что определенно заслуживает).
|
Анчар бросился к лежащему на щебне Балакину, и, как оказалось, бросился не один: вслед за ним сразу же рванул Чибисов, — тот уже было побежал вслед за остальными, но, увидев, что Анчар спешит выручать его товарища, последовал за эсером. Вместе они добежали до Зефирова: тот тряс Балакина за подбитое ватой плечо шинели, крича:
— Вставай, вставай! — и выглядело это нелепо, будто анархист большевика в школу будит — а за вагонами, в той стороне, куда убежали виндавцы, раз за разом палили из винтовок, и тонким, не своим от боли и оттого жутким голосом вопил мордоворот Вестик, распластавшийся в снежном мраке между рельс.
Только-только Анчар с Чибисовым подбежали к Зефирову, как Балакин, наконец, поднял заросшее чёрной густой щетиной лицо с ошалевшими глазами. Кажется, большевик до сих пор не верил, что его неосторожное падение не привело к взрыву, а его последующее самопожертвование было впустую.
— Сёма, подъём! — заорал на него Чибисов. — Уходим отсюда к чёртовой бабушке!
— Бомбу! Бомбу заберите! — крикнул Зефиров, пока Чибисов, тоже с револьвером в руке, помогал очумелому Балакину подняться.
Зефиров вскочил на ноги, дико оглянулся по сторонам и выставил револьвер в ту сторону, откуда стреляли из винтовок. Врагов, правда, из-за вагона видно не было, и анархист пока сам не стрелял. Пальба подзатихла: лежавший в ложбинке между рельс Вася перестал отстреливаться и заорал в мельтешащую метелью тьму:
— Не стреляйте! Не стреляйте, я сдаюсь!
Следуя указанию Анчара, Гера решила спрятаться между цистерной и следующей за ней теплушкой, а навстречу ей неожиданно пробежал крепкий человек в бушлате, с винтовкой в руках и замотанным до носа шарфом лицом — матрос Мартын.
— Беги, беги отсюдова! — гневно зыкнул он на Геру и, вскинув винтовку, встал у другого края цистерны, у того, за которым раньше были прицеплены две теплушки.
— Не стреляйте, братки! — продолжал орать Вася в темноту. — Я свой, я солдат, я под Мукденом был! Заамурский желдорбатальон!
— Руки вверх, оружие на землю! — из серой пелены сыплющей над вагонами метели донёсся резкий, по тону сразу понятно — офицерский голос. «А-а-а-а!» — в тон вьюге выл лежащий на рельсах Вестик. Дяди Сажина видно нигде не было.
— Щас, щас! — заторопился Вася, поднимаясь на колени с поднятыми руками — и тут Мартын выстрелил из винтовки раз, другой. В кого попал, попал ли вообще — не видели ни Гера, ни Анчар, но с той стороны тут же грохнули выстрелы: рухнул на рельсы Вася, Мартын, пригнувшись, рванулся было за цистерну, — но с коротким вскриком упал, выронив винтовку, у буферов цистерны. Из продырявленного круглого торца бочки тонкими ручейками полился керосин.
-
Классный пост. Вставай, вставай! — и выглядело это нелепо, будто анархист большевика в школу будитСорри, не могу удержаться).
Если вам исполнилось 18 лет и вы готовы к просмотру контента, который может оказаться для вас неприемлемым, нажмите сюда.
|
03.09.1836 г.
Якутская область,
долина реки Юдома
— Опять напился! Опять все деньги спустил на вино! — распекала мужа Седюга: пожилая, костлявая, с седыми спутанными волосами, в грязном распашном кафтане из оленьей замши, она выглядела жутко, как ведьма.
Нерканей, русским известный как Негор Коргаевич, ничего не отвечал, сидя у порога чума на меховом коврике-кумаланчике, виновато опустив глаза на облезлую шапку, которую бессмысленно перебирал в руках. Низкое серое небо висело над головой, рядом со стойбищем шумела, пенно перекатываясь по белым каменистым россыпям, быстрая Юдома. Нерканей знал, что, будь он сейчас хоть десять тысяч раз прав, спорить с женой бессмысленно, — но он и не был прав: увозя оленину на продажу русским, он клятвенно зарекался не пить водки, но удержаться не смог и к семье вернулся без денег, с тяжёлым похмельем. Голова трещала, душа была вставлена в тело наперекосяк, руки тряслись, сердце по-птичьи заходилось в груди, и больше всего на свете хотелось махнуть ещё стакан.
— Отец, а где твоё ружьё? — от костра спросил Бокшонго, семнадцатилетний сын Нерканея, чистивший рыбу отнятым у беглых каторжников ножом. Нерканей жалко посмотрел на сына.
— Ты ещё и ружьё пропил! — с отчаяньем воскликнула Седюга, и, задыхаясь от гнева, порывисто вскинула руки, будто взывая к небесному старцу Агды, хозяину грома и молнии, чтобы тот испепелил на месте пьяницу-мужа. Нерканей решил не говорить, что он ещё остался должен казаку Леонтию полтину серебром. Потрясая в воздухе руками, Седюга порывисто повернулась, пошла прочь, но пройдя несколько шагов, остановилась, обернувшись к сыну: — Бокшонго! Хоть ты сделай что-нибудь, хотя бы ты будь мужчиной в нашем доме!
— Что мне сделать? — хмуро спросил сын ломким голосом, не отрываясь от чистки рыбы.
— Я не знаю, не знаю! — крикнула Седюга. — Убей его!
Нерканей тяжело вздохнул, не поднимая взгляда. Ему было очень плохо: Нерканей уже был готов присоединиться к жене в её просьбе.
— Отец! Мама! — послышался звонкий молодой голос с опушки: оттуда скорым шагом, но не сбиваясь на бег, шла двадцатилетняя дочь Нерканея, Мегельчик. — Бусиэ опять идёт!
— Только этого нам ещё не хватало! — всплеснула руками Седюга. — Несчастье за несчастьем, что за день!
— Далеко? — разлепил губы Нерканей.
— Я видела его за перекатом. Он заметил наш дым и идёт сюда, — сказала Мегельчик. Девушка подошла к костру и положила у порога чума берестяной туесок с грибами: она завидела бусиэ, собирая грибы в лесу.
— От переката ещё час идти будет, — тяжело, похмельно соображая, сказал Нерканей.
— Он уже ближе, — сказал Бокшонго. — Он ведь, пока к нам шла сестра, тоже не останавливался. Отец, бери собак, выводи оленей, отведём стадо подальше.
— Чум складывать? — тупо спросил отец.
— Не успеем, — подумав, ответил Бокшонго. — Выводи оленей, чум оставим тут. Потом вернёмся: бусиэ до ночи уйдёт.
— Он опять нам раскидает все вещи! — истерично крикнула Седюга.
— Ну что ж теперь делать, — грустно сказал Нерканей, боясь встретиться с женой взглядом.
***
Декабрь 1836 г.
Якутская область,
казачий пост Юдомский крест
— Леонтий! Леонтий, вставай! — тряс за плечо спящего товарища Прохор, молодой казак, несший вместе с Леонтием дозорную службу на затерянном в Охотских горах посту. Прохор был в занесённой снегом меховой шубе, в унтах, с ружьём за спиной и Леонтия принялся будить, сразу зайдя в дом, не раздеваясь. — Буська идёт.
— Чего? — сонно протирая глаза, прохрипел рыжий, коренастый казак, с неохотой вылезая из-под тёплого мехового одеяла. В маленькой избе казачьего поста было темно и до дрожи холодно — печь успела погаснуть, и дом быстро простыл. За бревенчатыми стенами избы мело — со свистом, с надрывом, с дробным стуком толстых ставней на маленьких окошках — теперь ставни не открывали даже днём. Впрочем, и дни сейчас были короткие — солнце едва-едва поднималось к полудню над склонами гор, чтобы зайти через пару часов.
— Чево, тово! — недовольно откликнулся Прохор. — Буська идёт, говорю. С холма уж спустился.
— Ты собак впустил? — зевнув, спросил Леонтий, и как раз из сеней вбежала, оставляя мокрые следы на дощатом полу, серебристо-серая лайка, сразу же радостно кинувшись к Леонтию, виляя хвостом. — Ага, вижу.
Тунгуска Мегелька, лежавшая рядом с Леонтием, тоже проснулась, сонно зашевелилась под одеялом.
— Чего не топишь? Куда огниво девал? — недовольно спросил Прохор и, заметив в темноте девушку, заулыбался. — А, Мегелька, ты тут! Ну, всё понятно. Здравствуй, красавица!
— Ты, Прошка, на чужой-то каравай рот не развевай, — строго сказал Леонтий, натягивая штаны, дрожа от холода. Прохор промолчал.
— Бусиэ идёт? — спросила Мегелька из-под одеяла.
— Он самый, чёрт его дери, — ответил Прохор, нашёл огниво и принялся высекать искру над трутом.
— Надо лыжи со двора нести. Мои лыжи на дворе, — сказала Мегелька.
— Лежи, дура, — грубо сказал ей Леонтий, возясь с рубашкой. — Он уж недалече, задерёт.
— Надо нести! — настойчиво вскрикнула Мегелька и без стеснения соскочила с кровати — нагая, маленькая, смуглая, по-азиатски тонкокостная и плосколицая, с распущенными чёрными волосами. — Бусиэ лыжи сломает, как я домой пойду? Бусиэ злой, давно не ел, будет всё-всё ломать. Надо лыжи в дом нести!
При виде нагой Мегельки Прохор, уже успевший зажечь от трута сальную свечку, смущённо отвернулся. Он побаивался Леонтия.
— Ну куда ты? — Леонтий попытался было задержать Мегельку, но та уже быстро прошлёпала босиком по полу мимо вертящихся и повизгивающих собак. — Вот дура баба!
— Раз-раз, быстро! — оглянувшись на Леонтия от порога, весело сказала Мегелька и, не одеваясь, выскочила нагая на улицу, на метель и мороз.
— Ты тоже с ней «раз-раз быстро»? — с ухмылкой спросил Прохор у Леонтия, когда тунгуска хлопнула дверью.
— Раз-раз быстро — это ты со своей рукой, — самодовольно ответил Леонтий, продолжая одеваться.
— Ай, холодно! Ай, как холодно! — Мегелька вбежала в дом, бросила лыжи в сенцах и торопливо шмыгнула в тёплую постель, под меховое одеяло. — Совсем близко бусиэ, сейчас уже здесь будет!
И действительно, не успела она договорить, в ставни, мелко дрожащие под напором метели, кто-то ударил, заскрежетал ногтями по доске, потом захрустел по снегу, тонко и жалобно взвизгнул. Собаки одна за другой наперебой залаяли, а бусиэ, пару раз ударив в ставни, принялся обходить дом.
— Мегелька, ты засов опустила? — вдруг спросил Прохор и сам же ответил: — Нет, конечно! — и бросился в сени. Леонтий последовал за ним. Бусиэ уже был почти у входа, и в щели открывшейся от порыва снежного ветра двери казаки увидели в вихре метели бледную фигуру русоволосого юноши в обносках, который, с усилием переступая по глубокому сугробу, уже почти дошёл до крыльца.
— Засов, ну! — рыкнул Леонтий, захлопнул дверь, привалился к ней плечом, и только он успел это сделать, как бусиэ, завидев человека, бросился к крыльцу, навалился на дверь, принялся в неё колотить, — но Прохор уже навесил на чугунные скобы засов.
— Чего засов не опустила? — недовольно обратился к Мегельке Леонтий, вернувшись из сеней.
— Ай, холодно довольно было! — смеясь, ответила Мегелька из-под одеяла.
Бусиэ отчаянно колотил, бился в дверь, визжал, рычал, вопил «Филимон! Филимон!»
— Чего он всегда орёт «Филимон»? — спросил Прохор, усевшись за стол.
— Зовут его так, должно. Других слов не знает, — безразлично ответил Леонтий и, присев, открыл чугунную заслонку печи. Помолчали. Бусиэ надоело ломиться в дверь, он снова принялся ходить вокруг дома, пинать стены, стучать в ставни.
— У нас в станице был один Филимон, — невесть к чему сказал Прохор. — Тот, правда, старик уже был. Что-то всё равно всегда мне не по себе от этих воплей, — Прохор поёжился.
— А я ничего, привык, — пожал плечами Леонтий.
— А мы сначала не понимали, что такое филимон, — рассмеялась Мегелька. — Не знали такое имя, думали, как это, когда шаман поёт? Как называется?
— Не знаю я, как это называется, когда у вас шаман поёт, — хмуро сказал Леонтий.
— Заклинание, во! — вспомнила Мегелька. — Мы думали, филимон — это его заклинание.
Ещё помолчали. От скуки Прохор взял со стола растрёпанную и засаленную книжку-календарь, по которому дозорные следили за церковными праздниками и датами ожидаемого прибытия обозов, перелистнул, отложил обратно на стол обложкой вниз.
— На крышу сейчас полезет, — прислушиваясь, вздохнул Прохор.
— Не, — возразил Леонтий, раздувая пока слабый огонёк в топке. — Теперь уже не лазит. Ослабел бедняга. Тунгусы от него бегают, мы вот запираемся, некого ему жрать теперь. Даст Бог, до весны издохнет.
— Как он издохнет? Он уже дохлый, — насмешливо сказала Мегелька.
— Много ты знаешь, — не оборачиваясь, бросил Леонтий.
— Больше тебя знаю! — задорно возразила девушка. — Кто тебе про бусиэ сказал? Мой отец!
— Пьяница твой отец. Говорил мне: не спрашивай его имя, как узнаешь, дескать, так умрёшь! А он вон, сам своё имя на все лады повторяет почём зря. Филимон, Филимон! — Леонтий передразнил бусиэ.
Мегелька обиженно замолчала. Леонтий закидывал щепочки в печь, где уже разгоралось, весело затрещало пламя. Прохор с зевком откинулся на скамье, привалившись к стене, поглаживая примостившуюся у его ног собаку, взглянул на Мегельку, уютно устроившуюся под одеялом, подмигнул ей, пока Леонтий не видел. Собакам надоело лаять, и подавали голос теперь они лишь когда бусиэ снова принимался стучать в дверь или ставни.
— Ну и чего, сколько взаперти сидеть будем? — скучно спросил Прохор.
— А ты не нагулялся, что ль? — обернулся к нему Леонтий.
— Мне к тунгусам завтра надо… — тоскливо протянул Прохор, запрокинув голову и глядя в потолок. — Ултан бивень мамонта за три фунта махорки и штоф вина торгует. Надо брать, а то откочует.
— Дёшево, — согласился Леонтий. — Ултан дурак, цены не знает. Если бивень добрый, надо брать. Ну и иди с утра затемно, значит. Заодно и буську от дома уведёшь. На лыжи встал, из дома выскочил и раз-раз, быстро от него. Буська дурак, за тобой пойдёт.
***
Догнать не получалось. Бусиэ пёр через сугроб, широко взмахивая руками, но человек на лыжах быстро удалялся, а потом, будто в насмешку, останавливался на гребне заснеженного холма, поджидал бусиэ, кричал ему, махал руками, требовал идти быстрее — и бусиэ шёл быстрее, разрывал глубокий, до пояса снег, вопил, визжал, и, только он подходил на расстояние, с которого порыв ветра доносил упоительный запах человека, сразу застилавший сознание кровавой пеленой, не давая думать ни о чём, кроме того, чтобы наброситься на него, вгрызться в глотку, напиться горячей, дымящейся крови, только он мог рассмотреть красное, бородатое, налитое кровью лицо, — человек соскальзывал на лыжах по белоснежному ровному склону к чернеющему лиственному лесу, безнадёжно удаляясь. Тогда бусиэ от отчаянья падал в снег, начинал месить его руками, заходиться в истерике, — а человек от подножия холма уже кричал, гулко разнося эхо по долине: «Эй, буська! Чего отстал?»
Бусиэ вдруг понял, что смог разобрать эти слова, их значение, и понял, что его не боятся. Десятилетия скотской жизни на цепи, каторга, мыканье по диким горам отучили его от человеческой речи, он отвык понимать, что говорят ему люди, тем более что многие здесь и говорили на незнакомом ему языке, и бусиэ уже не старался вычленить из речи людей, за которыми ходил, смысла — сами по себе люди были бусиэ неинтересны, интересна была лишь кровь, которую можно было из них высосать, и бусиэ уже долгое время ни о чём не думал, кроме крови, бессмысленно шёл к первому увиденному человеку, бездумно набрасывался на него, грыз его тело, заходился затем в припадке горячего, исступлённого наслаждения от переливающегося по телу восхитительного тепла.
Но теперь не получалось: люди от него либо убегали, либо запирались, и хотя бусиэ не уставал ходить между стойбищами тунгусов и единственной известной ему избушкой, в которой жили два русских казака, но чувствовал, что охотиться по-старому уже не получается, хотя и не мог облечь своё отчаянье в ясную мысль и выражал его лишь визгом, воплями, бессмысленным повторением слова «Филимон», и с каждым днём чувствовал, как им снова овладевает тупое оцепенение, нежелание куда-то идти, что-то делать.
С усилием провернув тугую, неподатливую мысль, бусиэ понял, что не догонит этого человека. Человек что-то ещё кричал ему от подножия холма, махал ему рукой, зовя идти за собой, но бусиэ вместо этого поднялся из снега и, повинуясь внезапному наитию, пошёл к лесу. Там он присел под деревце. Над горами в ледяном тумане разгоралась стылая красная заря, пронзительный ветер нёс позёмку. Бусиэ вытащил из-за пазухи старую облупившуюся лестовку, привычно перебрал в пальцах зёрна один раз, другой — и замер.
03.09.1848 г.
Якутская область,
близ казачьего поста Юдомский крест
Алёнка не боялась ходить по лесу: она, конечно, верила в рассказы матери, отца, дяди Бокшанго о страшном чудище бусиэ, но не сильно его опасалась — куда страшней была медведица, живущая со своим выводком близ устья Сылыгыста. Что медведица там живёт и готова броситься на всякого, в ком увидит угрозу своим детям, Алёнка знала — отец ей показывал издали, как медвежье семейство ловит рыбу на каменистом речном перекате, — а вот бусиэ она никогда не видела, да и никто не видел бусиэ уже больше десяти лет, больше, чем Алёнка жила на этом свете.
Поэтому Алёнка не боялась ходить по лесам — к логову медведицы она не приближалась, волков отец из округи прогнал, а люди Алёнке были не страшны: она была казачка по отцу и тунгуска по матери, её дядя Бокшонго владел самым большим стадом оленей в округе до Алдана и обожал племянницу, другие тунгусы, уважающие дядю Бокшонго и отца, относились с добротой и к Алёнке, а чужих людей в округе было немного, только иногда проезжали по Охотскому тракту мимо их дома, но сейчас Алёнка была далеко от тракта. Раньше, рассказывал отец, по горам бродили беглые каторжники, но каторгу в Охотске давно закрыли, и бояться их теперь тоже было нечего.
И Алёнка совсем не испугалась, когда заметила человека, сидящего под деревом, только сильно удивилась, что он тут делает. Алёнка собирала грибы, начав недалеко от дома, но сама не заметила, как забрела довольно далеко, куда не заходила раньше. И вот сейчас, в лиственничном лесу, увидела странного русского юношу, бледного, в изодранных тряпках, недвижно сидящего у корней лиственницы.
— Эй! — крикнула Алёнка издали. — Ты кто?
Человек не отвечал, даже не обратив на Алёнку взгляд. Алёнка заинтересованно приблизилась к человеку. «Какой он бледный, — с жалостью подумала она, — должно быть, ему очень хочется кушать». Она переложила из руки в руку туесок с грибами и подошла к человеку. Алёнка заметила, что в ладони этот человек что-то держит, какую-то чёрную штуку с красными бусинами. Это её заинтересовало.
— Ты кто такой? — с любопытством спросила она, подходя ближе к этому человеку. — Как тебя зовут?
Человек не отвечал, глядя мимо Алёнки без выражения, как бы и не видя её. Алёнка заглянула ему в лицо. «Может быть, он умер?» — подумала Алёнка: мёртвых людей она ещё никогда не видела. Мама рассказывала, что отец убил человека, тоже казака, в их доме, но это было давно, ещё до её рождения.
— Меня вот зовут Алёнка, — сказала она.
Когда она назвала своё имя, в глазах этого человека что-то шевельнулось, он перевёл на девочку стеклянистый взгляд, разлепил губы, издал тихий звук вроде «Ф-ф-ф…», но тут же замолк.
— Как тебя зовут? — ещё раз спросила Алёнка и показала на штуку, которую человек держал в руке: — Что это у тебя такое?
— Т-твоё… — вдруг деревянно, каким-то неживым голосом выговорил человек и чуть приподнял руку, в которой держал кольцо красных бусин с чёрной деревянной плашкой, когда-то лакированной, а сейчас облезлой.
— А что это такое? — с интересом спросила Алёнка, приближаясь.
— Это твоё, — почти чётко выговорил человек.
— Моё? — не поняла Алёнка. — Это мне? А как тебя зовут?
— И-игнат, — сипло выдохнул человек. — Возьми. Твоё.
Алёна Прохоровна смело протянула руку за бусинами.
***
Живость мысли, быстрота сознания стремительно возвращались: внутри всё кипело, бурлило от давно позабытого сладкого ощущения напоенности, горячего счастья, текущего по телу. Игнат оглядывался по сторонам и не знал, где находится, не понимал, что за горы вокруг, что это за быстрая река течёт в долине, что за избушка на речном берегу стоит далеко внизу, — но это было не важно: Игнат теперь знал две главных вещи — как его зовут и что теперь надо делать. И только выйдя на тракт, Игнат вдруг понял, что лестовку, которую так долго носил с собой, он забыл у трупа девочки. Возвращаться за лестовкой не хотелось — почему-то Игнату казалось, что так и надо, чтобы лестовка оставалась с ней.
-
Друг детей!
-
С возвращением! Игнато-Филимон как всегда прекрасен. Ну и прямо радует в первой половине половине поста сосуществование людей и essentially медленного зомби. =D
-
Когда вампир как медведь – зверь опасный, конечно, но если голову не терять и засов не забывать закрыть, то и жить можно.
-
В одной руке клоун держал связку шариков всех цветов, словно какой-то огромный спелый фрукт.
В другой руке – кораблик Джорджа.
– Хочешь свой кораблик, Джорджи? – Клоун улыбнулся.
И Джордж улыбнулся. Ничего не смог с собой поделать. На такую улыбку нельзя не ответить.
– Конечно, хочу.
Клоун рассмеялся.
Вот чего я не ожидал так это того, что у тебя после "карнавала безумцев" Пугачева и постоянно меняющихся рассказчиков промежуточной части внезапно пойдёт "Оно" Стивена Кинга. Хотя оно вроде как и напрашивалось, глухая Сибирь, так легко ребёнку потеряться в лесу...
А ещё я вдруг понял что именно особенного, необычного в твоей фантастике. Знаешь, обычно фантаст пытается показать "опалённые крылья" зла или наоборот, его безумие. Как-то так мы мыслим, либо падший ангел, либо что-то непредсказуемое, звериное.
А у тебя (и у Кинга, кстати), пугающим в зле является его простота. Игнат не создаёт идеологию вокруг своей жизни, он не садист, упивающийся чужими страданиями. Просто жрать хочет, ну и сволочь местами. И в этом очарование.
-
Тунгусы классные!
-
Читать вас - сплошное удовольствие! Это точно книгу по главе смаковать, и как же здорово, что вы снова пишете! Очень надеюсь, что будут новые посты :)
-
душа была вставлена в тело наперекосяк
На этом месте многие многое вспомнили.
|
Сказание о дружбе и любви
Они встретились «под оливами». Трое молодых «петушков», горячих, вспыльчивых, задорных. Все олимпионики среди юношей. Шустрый Дейрион выиграл бег на стадию. Царевич Хипатос был возничим колесницы своего отца и привел ее первым. Хотя тут награда формально досталась его отцу. Ублюдок же македонского наемника Агис выиграл пентатлон, показав бросок копьем лучше чем многие взрослые, и в борьбе всех превзошел. Ссора вспыхнула на ровном месте, чуть ли не из-за того, у кого фаллос больше. Поспорили, подрались, помирились, выпили мировую и отправились к дешевым порно. Утром же, опохмелившись, юные атлеты дали клятву побратимства. Несколько лет юные герои путешествовали вместе. Во Фракии они сражались с дикими кентаврами. В Каледонии победили исполинского горного медведя, одного из зверей Хроноса. Потом помогли богу Гефесту... разыграть его ветреную супругу. Благодарный олимпиец одарил добровольных помощников. Агис получил от него богато изукрашенные доспехи из железа, которые сами подстраивались под размеры тела хозяина. В сложенном виде они были только поясом, а по мысленному приказу от него по телу расползалась стальная чешуя. Подарок Дейриону был не хуже. Идеально отполированное бронзовое зеркальце помогало смотреть до самого горизонта и могло увеличить нужный участок, чтобы разглядеть его подробно. А Хипатос захотел к качестве подарка один из золотых треножников Гефеста, что помогали и прислуживали самим богам. Было то золото злым, твердым и могучим, из такого же ковали циклопы молнии Зевсу. Не хотел Гефест отдавать в руки смертного могучий механизм, но был вынужден сдержать неосторожно данное слово. И перед своим новым слугой Хипатос указал на Агиса и молвил «Друг», а потом указал на Дейриона и тоже сказал «Друг!», чтобы могучий автомат не нанес им случайно вреда. Афродита же затаила на героев злобу. И тогда же произнесла пророчество: «Двое из вас умрут от любви, а третий ее знать не будет».
Трудно смертным противится воли богов,ловко те выстраивают цепочки «случайностей», что к их целям ведут. Получилось так, что на охоте встретили Агис и Хипатос прекрасную титаниду Олкиппу из рода земного титана Кеоса, первого и древнейшего обитателя острова Кос. Встретили и их поразили стрелы Эрота. Прекрасна была Олкиппа своей земной красотой, широким тазом, могучими бедрами, упругой задницей, налитыми грудями и черными волосами, что до ее пят доставали. Нагой гуляла могучая титанида, не боясь ни людей, ни хищников. Без памяти влюбились в нее герои. Соперниками стали. Разорвала злая любовь и дружбу и побратимство. Дейрион же к тому времени уже проклятию Афродиты поддался, красивые юноши стали в его глазах привлекательней жен и дев юных. Сватались к Олкиппе герои, принесли ей дары богатые. Взглянула она тогда им в глаза, а будто в душу заглянула. И увидела дева в глазах Агиса любовь, страсть и жажду власти. И увидела она в глазах Хипатоса только любовь. Выбрала она царевича Самоса, женой его стала, а после и царицей. Родила ему дочку Атанасию, потом близнецов Олкейоса и Леонида, потом младшего Филиппоса. Так любила Олкиппа, своего первенца, что отдавала ей силы свои с момента зачатия. Отдала она Атанасии и свои бессмертие титаниды. С любимым мужем его долю сполна разделить хотела. Истинной наследницей Кеоса росла юная дева, острова будущей хозяйкой. Ветви деревьев опускались навстречу к ней с плодами, травы ласкали ноги, а камни освобождали девочке дорогу.
А Агис все эти годы копил ненависть и силы. Не было ему счастья ни с женой, что двух сыновей подарила, ни с любовницами, ни с рабынями. Во всех ему только Олкиппа мерещилась. Сам же Агис стал знаменитым воином и стратегом. Возглавил отряд наемный после смерти отца, и в целое войско его превратил. Щедро они лили кровь и в Греции и в Азии, щедро золотом им платили. Но не мог Агис завоевать остров бывшего побратима, врагом лютым ставшего. Силен был Само флотом своим, командовал которым Дейрион Дальнозоркий. Не доплыть было войску Агиса до Самоса. Тогда обратился наемник к Аресу, кровавые жертвы ему принес. Силен был нелюбимый сын Зевса. Любая война его подпитывала. По чистой силе только триумвирату богов уступал Неистовый. Усмехнулся любовник Пенарожденной и решил помочь исполнится ее проклятью. Страшную клятву с Агиса взял, а потом свел его с племенем диких псоглавцев. Пришли они из диких земель, переправились на Самос, одиночками и малыми группами. А потом соединились дикари в горах и стали нападать на людей. Кровь, смерть и пожары пришли на Самос. От войска же Хипатоса сабакоголовые просто ускользали, огрызаясь камнями и дротиками. Тогда загрузил свое войско Агис на торговые корабли и отплыл на Самос. Увидел те корабли Дейрион и встретил их со своими триремами. И спросил он побратима, ведь, с ним Агис не ссорился, зачем он плывет. Ответил Агис:
- Помочь хочу другу старому победить псоглавцев, ну, - усмехнулся в бороду, - и денег заработать. Погасла любовь к Олкиппе в сердце моем. Другая мне сыновей родила. Хочу навести на Самосе порядок.
Не увидел Дейрион лжи в его словах и пропустил корабли на Самос. Как друга встретил его Хипатос, рад был окончанию былого раздора. Той же ночью войско Агиса, вместе с дикарями, вместе на столицу напали. Не было у островитян шансов отбиться. До самого дворца дошли, где и остановились. Там сам царь Хипатос на колеснице сражался. И жена его Олкиппа в кобылицу черную перекинулась, копытами воинов убивала, зубами рвала, металась бешено с ног сбивала. И, главное, золотой треножник Гефеста врагов крушил. Нипочем ему были удары оружия, а сам автомат легко шел сквозь смертных как смертоносная молния. И вышел тогда Агис вперед, и остановил треножник давно сказанное слово «Друг». Сразил бывший друг Хипатоса в поединке и замер треножник. Кобылу Олкиппу псоглавцы с ног сбили и рвали живую зубами пока не умерла, а потом съели теплое тело. Сыновей Хипатоса Агис принес в жертву Аресу, а Атанасия пропала в эту ночь. Стал Агис цаем Самоса, но его коренные жители верят, что однажды вернется принцесса Атанасия и отомстит тирану и убийце своих близких.
Жрецы очистили Агиса от убийства, и при нем остров стал процветать. Вся торговля в Азию и обратно через него шла. Вот только на месте сожженного дворца, что Агис на месте старого строить начал, неведомый ужас поселился, всех людей оттуда вымел. Новую столицу пришлось строить, и деревни новые. И детей своих у него новых больше не рождалось. Обманутый и прозревший Дейрион стал пиратствовать вокруг Самоса и весь могуий флот не мог справится с Дальнозорким, который всегда видел врагов раньше, чем те его. Да и псоглавцы обратно не ушли. Утащили они жертвенник Ареса в горы, вокруг поселились. До сих пор грабят, убивают и едят жителей Самоса. Поэтому всегда нужны на острове умелые наемники. Поэтому хочет выдать царь Электру за принца могущественного полиса, союзника будущего.
-
Электра? Нееет, теперь я знаю, зачем приплыл. За Атанасией)
История достойная, интересно правда, что в итоге с Дейрионом стало.
-
Классная история! Барво.
-
Легенды Древней Греции всегда стояли первыми в списке литературы на лето.
Я послушно читала всё по порядку (обычно книг пять) и отпускало.
Так вот с тех темных времен (со школы то есть, не с древнегреческих) я впервые захотела поиграть во что-то подобное, благодаря твоим красочным описаниям.
И с почином.
|
Хороший всё-таки парень этот Панда. Грубый, жёсткий, но добрые намерения распознаёт точно. Не то что остальные. Озлобленные какие-то. Вроде ж вместе с ними хожу-стреляю, вместе под пулями-минами залегаем. Мало? Что ж мне, кровью начать истекать, чтоб признали? Да ну их к чёрту!
ー Про саблю не знаю, а вот фотоаппарат поищу, при штабе-то должен быть.
Там-то у меня хоть какие-то связи, в отличие от некоторых. Хм, а наверное не в крови дело, а в пользе. Ходить, стрелять и в три погибели сгибаться они и без меня умеют, а языковую тему оценить не могут, не по их же части все эти пленные да разведданные. Да, фотоаппарат бы и правда достать, хоть на пару часиков. Вон как всем идея-то Нэша понравилась. Когда-то были (может, и сейчас есть) такие, что верили, что фотография душу крадёт. А для нас тут фото на вес жизни. Засмотришься невольно даже на чужую карточку девушки иль жены, да хоть родителей! Точно знаешь почему-то, что всё у них там хорошо, что живы и здоровы, раз любят, пишут и шлют такие фотокарточки. От мёртвых точно такого не получишь. Значит, и мы себе шансов добавим, если сфотографируемся. Наверняка же.
***
На Лейтенанта смотреть страшно. Полчаса подремал, и как полжизни из себя выдрал. Хотя то скорее гранаты германской эффект, наступления их, упорства отчаянного. Такие как Бейкер всё это переварить пытаются, перехитрить и передавить, когда до борьбы доходит. Люди на стыке стратегии высоких и тихих кабинетов и простреливаемого мёрзлого поля. Люди тактики.
ー Кхм, сэр, разрешите доложить по трофейным разведданным? Рядовой Уиндер нашёл на телах краутских разведчиков бумаги с приказами на воссоединение с действующими в нашем тылу диверсантами. Если верить документам, тут в окрестных лесах их ещё около взвода, то есть развед-взвод за вычетом того отделения, что частично погибло, частично сдалось после стычки с отделением Сержанта Уайта. Похоже, он отрубил гидре лишь одну голову. Тут место встречи и условный сигнал, пароль-отзыв. Это в миле к юго-востоку, примерно, насколько я могу судить по картам. Скорее всего, сразу к северу от Манд-Сент-Этьен, они оттуда наблюдают за обороной деревни. Думаю, если никто не явится в условной точке в ближайшее время, явка будет провалена, ведь шума под Фламизулем было много, а тут близко. Это если их вообще уже не предупредили по рации.
Чёрт подери, и ведь мог же ведь сказать, что ничего важного там не было, в бумагах этих дурацких. Ну ясно же и так, что за эти 30-40 минут (или уже час прошёл?) очухались крауты, связались, и без толку тогда это всё! А то ж ведь Заводной Ник не зря так прозван, может и погнать на зачистку леса. Хотя, парни Уайта рассказывали, что они там командира группы прихлопнули, возле конвоя разгромленного. Наверняка после такого группа была занята передислокацией, и мало ли ещё чем, да и краут хуже стал работать, если ветеранам верить. Может и не связались ещё, не уточнили. Может, есть шанс всех диверсантов под Бастонью искоренить, чтобы хоть одной проблемой меньше стало.
-
Люди на стыке стратегии высоких и тихих кабинетов и простреливаемого мёрзлого поля. Люди тактики.
да, мы такие!
Может, есть шанс всех диверсантов под Бастонью искоренить, чтобы хоть одной проблемой меньше стало.
Сержант Миллс вспомнил, что он штаб-сержант (он же штаб-сержант?), и решил дать штабной совет.
|
|
Сделав из лейтенанта униженную вешалку для униформы, Валентайн неожиданно испытал моральное удовлетворение. Если бы лейтенант начал там бузить, жаловаться, пошел бы искать старшего офицера, дал в рыло, в конце концов, Вуди, может, и усомнился бы в себе. Но десантник стоял, обтекал, разве что не плакал, и Вудроу почувствовал, что он прав. Потому что он прав. И жалуйся теперь в хоть в Конгресс, лейтенант. У нас тут свои офицеры найдутся.
Неторопливым шагом Вуди шел на позицию. Сквозь уже привычный писк в ушах местами слышался хруст снега под ботинками, и было еще приятнее. Такой детский, щенячий восторг от привычных вещей типа хрустящего снега, лопающихся замерзших луж, весенних ручейков, по которым плывут всякие пробки, коробки и бумажные кораблики.
Неожиданно сержанта что-то кольнуло, и он развернулся. Господи... Эта улитка без раковины, этот явно недолепленный лейтенантик стоял и отдавал честь. Очарованный! Вуди плюнул. Развернулся обратно.
И упал.
Кто видел эту сцену позднее, говорил, что сначала все подумали, что у маленького Валентайна отлетела голова. Не понятно, как зеленую каску М1 можно было принять за голову цвета... непонятного цвета, но, к огромному счастью почти всех присутствующих и не очень большому удовольствию дивизионного интенданта, в воздух подлетела именно каска, пробитая в двух местах.
Впрочем, голова у Вуди тоже выбилась из колеи. Даже немецкая звуковая артиллерийская разведка могла бы услышать при желании дикие, прямо-таки львиные вопли целого штаб-сержанта, которого целым взводом уносили с линии огня. Штаб-сержант же брыкался, размахивал ногами, и придерживал кровоточащую царапину на теменной кости, правда, больше пострадала не она, а многострадальная малоразмерная шапка. И орал, дико орал, размахивая свободным кулаком в сторону десантников. Большое счастье, что лейтенант так и не узнал (пока) настоящего звания дерзкого военнослужащего в неуставной куртке. Потому что впитать в себя от сержанта то, что ты: недолизанный лейтенант, жертва неудачного абортирования, безмозглая головенка, жалкая пародия на человека, амебообразное с деревянным грецким орехом под черепом и еще много других слов попроще, покороче и пообиднее – ну после этого следовало бы застрелиться, на самом деле. Можно даже уже было не отвечать на вопросы: "Вам здесь что?", "Покажи мне это существо, которое осмелилось дать тебе лейтенантские палки" и "Каким вялым... ты был зачат?", уже, собственно не надо.
И только потом, обессилев в попытках сделать из десантного лейтенанта котлету, Вуди позволил уложить себя на землю и начал рыдать и смеяться гомерическим хохотом. Одновременно.
-
Прекрасный жизнеутверждающий юмор при весьма хреновых обстоятельствах. Круто написано, потому что именно через это такой персонаж и воспринимается ветераном. Это про умение перенаправить агрессию, страх, гнев и прочие такие ломающие человека на войне чувства на что-то или кого-то так, чтобы самому не рехнуться с концами.
-
Никто не смог бы сыграть это лучше)))
|
|
|
- Спасибо, пан Болеслав, - серьезно кивнул солтыс, - из панства, что не на княжьей службе, ты самый уважаемый, да еще известный тем, что слово твое – кремень. Ну да не будем заниматься восхвалением друг друга: ты прав, нынче Гродно иное нужно. Скажу прямо, - он побарабанил пальцами по столу, - ты не первый, кто готов Шляпе укорот дать. Пан Будикидович не меньшим желанием горит, и считает, что если каждый сам по себе будет, то не сдюжит, потому что, - он прикрыл глаза, вспоминая, - у панов добрых сил по одиночке маловато. Нужно их, стало быть, организовать. Под начальством моим назначить день недели следующей и объявить сбор солдат в поход на Шляпу. Стражников отрядить немного, а воеводой назначить того кто больше остальных солдат пришлет. Ну и отправить их на разбойников всех организованно. А награду разделить меж теми кто солдат пришел по головам. А за потерянные головы солдат своих - двойную долю определить. А тому кто атамана голову с плеч снимет - десять долей дать определить. Вот при таком раскладе, считает пан Будикидович, можно и извести атамана.
Я согласился, чего бы не согласиться. Дело доброе и городу нужное, но попервой направил его к Константы. Как ни крути, без пана Боровца таких дел не решить. А ты, я слышу, уже от него. Это хорошо, это правильно. О чем вы с Константы договорились? В отличие от меня и пана Казимира, вы воины известные, ратным мастерством не обделенные. Удумали что дельное?
О проблемах же наших тяжких я скажу тебе так, ясновельможный пан. Город наш скоро будет как колдуны – сверху тесто белое, нарядное, а внутри мясо с кровью. Не мне осуждать Великого князя, но боюсь, этот выбор повлечет за собой смерть многих шляхтичей и холопов. Мнится мне, мало кто будет готов оставить такую награду, коли поймет, что она из рук уплывает. Да и Орден может в сношения вступить с одним из кандидатов: они давно хотят город вернуть…
И конечно, - пан скривился, - Джургис и его полувольница кожевенная. Пан Будикидович хочет с ним разобраться, да и пан Волкович тоже, но во что это выльется, одному Богу известно. Коли не выйдет, кожевенники бунтовать начнут. А бунт никому не нужен. Много крови будет, потому что к проклятому язычнику наверняка присоединятся многие недовольные, в том числе и тем, что Великий князь готовится принять крест взамен старых богов. Вот то, чего я опасаюсь, пан Вилковский.
***
- Мой милый, открыто улыбнулась Лидка, по-кошачьи сощурившись, - это не мудрость, а просто жизненный опыт, без которого женщине, чье лето уже сменилось сентябрем, не прожить. Та картина, что нарисовали твои слова, делает честь твоему вкусу. И твоей прозорливости… Если я правильно поняла, что это девица из гродненской шляхты. Хороший выбор, одобряю. В любом случае, - сверкнула она редкой для представительниц своей профессии белозубой улыбкой, - для тебя эти двери всегда открыты. Даже если ты решишь заглянуть на огонек вместе с ней.
Посмеявшись и потянувшись так, что одежды обрисовали каждый изгиб, она продолжила:
- Подберу самое лучшее, не сомневайся. Будет она у тебя ходить как крулевна. У меня уже есть мысли, что больше прочего подчеркнет ее красоту, но пока что приберегу эти мысли при себе. Глупы те девы, что как сороки, берут все, что блестит. Но выбор надо настроиться, увидеть его закрытыми глазами, понять сердцем, что хочешь и что подойюет. И только тогда уже выбирать: и если найдешь то самое, не стоять за ценой. Окупится сторицей.
Перед прощанием Лидка предложила заглянуть через седмицу: ее приятель должен был привести трех новых девиц – двух мадьярок и северянку, которые, после должной подготовки, станут новым украшением «Сладких бедер». И пан Вилковский, буде возникнет такое желание, сможет первым из мужчин насладиться молодостью выбранной им красавицы. Расцеловав юношу, хозяйка дома пристойности сердечно распрощалась с ним.
Дорога молодого пана до дома прошла без приключений.
-
без которого женщине, чье лето уже сменилось сентябремО май гад! Мой любимый возраст! ее приятель должен был привести трех новых девиц – двух мадьярок и северянку, которые, после должной подготовки, станут новым украшением «Сладких бедер». И пан Вилковский, буде возникнет такое желание, сможет первым из мужчин насладиться молодостью выбранной им красавицы.
Так-так а че Анджей-то? Дайте и батьке погулять, тряхнуть стариной если не оторвется
|
Пока лейтенант разбирался, Валентайн разобрался сам и понял, что командир ближайшее время не командир, а так, начальник. Ну, пока совсем не очухается. Повезло, что и говорить. Да и на душе было чуть-чуть легче – еще не хватало последнего офицера в роте (где теперь та рота?) потерять. Да и под пехотными ходить особо не хотелось. А пока Вуди стал командовать, воспользовавшись, что называется, "правом подписи от имени начальника":
– Так. Уайт, Панда – собрать трофеи, вообще гляньте, как там. Корсмэн, раненых всех собрали?! Ускорьтесь! Джонни, выйди на канал танкистов, скажи, сбор командиров машин на КП. Сами тут ебитесь, чинить танки, ломать танки, ничего не понимаю.
Последняя фраза вышла грубой, но оскорбить Валентайн никого не хотел – он действительно не понимал, точнее, не хотел понимать, какой гешефт варганят господа офицеры, и специально считал себя выше всей этой волокиты. Даже какую-то брезгливо-благородную рожу попытался скорчить, но от обычного выражения вусмерть усталого солдата она не сильно отошла.
Валентайн еще так побродил, покричал, посвистел танкистам, которые без своих шерманов с трудом ориентировались на грешной земле. Успел хлопнуть Панду по плечу, мол, молодец, что живой. И уже думал, что будет происходить на военном совете, но нашел себе развлечение поинтереснее.
– Это че там, десантура что ли возвращается?
Он тут же злобно оскалился, утер нос, размазав по лицу грязь и с некой злостью в голосе сказал:
– Пойду. Пощупаю неженок.
Эту сцену, пожалуй, стоило бы экранизировать. С одной стороны – с излишней и совсем не уместной лихостью вышагивающие десантники, с винтовками на перевес, почти все в шинельках, и на вид какие-то ну не такие покоцанные. С другой – малорослый сержант в гражданской куртке с Люгером на поясе (Вуди его специально передвинул, мол, видали), пустые подсумки специально расстегнуты, застежка ножа тоже расстегнута, ремень на яйцах, каска на глазах, а в глазах – какой-то нездоровый огонь. Чего он не видел – так это то, что единственные свободные пушкари, преимущественно, из оставшихся десантников, почуяли собратьев не по матери, а по роду войск и шли за Валентайн с каким-то тоже не особо добрым выражением лица.
– А капитан-то ваш где? – с места в карьер начал селезень в окружении орлов.
Лейтенант посмотрел на него, как на вошь.
– Ранен, я старший офицер. Представьтесь и доложитесь.
– Нихуя себе. Наши тоже не особо здоровы. Валентайн, десятая бронетанковая. – Валентайн скорчил удивление, в своем стиле махнул рукой на уровне плеча, изображая воинское приветствие, а звание не назвал специально – на куртке знаков различий не было, а гонору было на капитана, не меньше. Пусть поебет себе мозг. – Докладываю. Противник перешел в контратаку при поддержке огня опорных пунктов. Нашими силами атака отражена, в общей сложности уничтожено до 10 единиц бронетехники и до двух рот пехоты (чего бусурман жалеть). Только, блять, в центре они нас чуть не продавили. И опорник появился нежданно-негаданно, вон, погляди, видишь, дым стоит? Это наш Хэллкет там догорает. И когда мы отходили, никто нас огоньком не поддержал. Один контуженный майор, сука, остался, и тот, блять, из мотопехоты! Да эти вон, партизаны-молчуны. Почему-то они и мы дрались, блять, чуть на изнанку не вывернулись. Почему-то наш взвод прорвался до нас, а из ваших никого, блять, не было, на ваших позициях. На ваших позициях. По ним теперь один наш медик скачет, собирает тех, кого снарядами не насовсем разорвало.
Вуди моргнул и взглянул на лейтенанта по-новому. В его взгляде ясно читалось: "Я тебе это припомню". Ну в общем да, Валентайн прямо нарушил основное правило: не опускать начальника при подчиненных. А если еще и звание выяснит, то вообще труба, не дай Бог доложит. Хотя не, скажешь, что тебя сержант приземлил, так стыда не оберешься. И чего вообще Валентайн на него взъелся? Неожиданно ему стало даже немножечко стыдно. Зачем вообще разорался. Откуда вообще все накипело? Хотя, ну не на Бейкера же орать.
– Так что теперь, лейтенант, собирай всех своих людей – остывшим писком сказал Валентайн – и пошли собирать всех оставшихся, у меня весь взвод всякой фигней занимается. Пошли, пацаны.
Валентайн взглянул на рядовых бойцов и махнул рукой, зазывая за собой. Стало ли ему легче? Нервам – пожалуй, немножко да. На душе – точно нет.
-
Эту сцену, пожалуй, стоило бы экранизировать. Определенно! и специально считал себя выше всей этой волокиты. Даже какую-то брезгливо-благородную рожу попытался скорчить, но от обычного выражения вусмерть усталого солдата она не сильно отошла.
Кокетка!)))
Хотя, ну не на Бейкера же орать.
Весьма разумно.
-
Невольно поймал себя на мысли, что лейтенант орлов при всей этой тираде хочет застрелиться, лишь бы не слышать всего этого в таком тоне...
Но вообще да, этот пост точно заслуживает экранизации с бюджетом игры престолов на серию.
|
|
|
Пока что командование беседовало с офицерским составом, нижние чины не теряли времени даром и на ужасной смеси французского и английского общались со своими французскими коллегами. Конечно же, галльские петухи, нашедшие свободные уши, разливались соловьем. К тому же на фоне англичан, которые мало того, что пороху не нюхали, так и были в основном набраны из категории «C» - то есть пригодных исключительно для службы в Метрополии, французы, вот уже несколько лет не вылезавшие из окопов там и прошедшие через первые стычки здесь казались настоящими ветеранами.
Разве мог бы кто-то раньше представить такую картину? На грубо сколоченной лавке у черной покосившейся избы с накренившимися, словно бы прищуренными окнами сидят, раскинувшись, несколько пуалю в своих синих шинелях. Винтовки небрежно прислонены к стене, а сами солдаты неторопливо курят врученные им благодарными слушателями сигареты. Вкруг них, кто стоя, кто на корточках, собралось с десяток солдат в оливкового цвета мундирах. Эти винтовки держат на плече, и нет-нет, а настороженно озираются, и чем больше рассказывает смешливый смуглый усач без левого уха, похожий на дворового кота, тем настороженнее становятся взгляды. А на углу лавки, облачившийся в честь такого случая в поеденную молью серую шинель, сидит, причмокивая, сморщенный словно курага старик с редкой седой бородкой. Блаженно смоля английский табачок, он не понимает разговора, за исключением отдельных слов, но изредка вставляет свое: «Эх, сынки, лопочите все тута… А мы вас под Севастополем в хвост и в гриву, в хвост и в гриву…». Его не слушают, иногда только досадливо отмахиваясь. Тогда старик морщится недовольно, гремит кружками медалей на линялом сукне и на какое-то время замолкает.
А француз заливается соловьем. О важности укреплений, о жестокости бошей и коварстве русских, о врагах за каждым углом и выстрелах в спину. О том, что лучше, войдя в деревню, десяток-другой расстрелять для остраски, чем терять парней от пуль из леса и отравы в щах. Дикари, что с них взять! И шотландцы, вспоминая байки о восстании сипаев, соглашаются. Только рядовой Литтл сначала что-то пытается сказать о гуманизме, но после того, как Бенндик «случайно» сбивает с него очки, замолкает, тоже захваченный страшными картинами, рисуемыми усатым капралом. И когда союзники уходят вместе со своим офицером, сразу же возникает невысказанный вопрос: раз все так плохо, а у нас с собой достаточно инженерных припасов, то почему бы не укрепиться? И вскоре взбудораженные бойцы машут лопатами так активно, что сержанты не могут нарадоваться.
А французы тем временем на своем берегу доброй половиной роты без дела слоняются. Кто по-одиночке, кто с местными мужичками, изображая патруль. С другой стороны, видно-то не все и, судя по всему, идущий с юга тракт, по которому отошел единственный организованный отряд красных, они все-таки укрепляют. Зато на мосту не велось никаких работ, только нет-нет, да мелькнет солнечный лучик от поднявшейся каски и снова скроется.
Зато у сержантов после беседы с союзным офицером отношение к франкам упало ниже уровня моря, и идею не делиться прижимистые шотландцы восприняли на ура. А уж то, что часть еды все-равно уйдет в желудки местных аборигенов, то не беда – сильнее англичан любить будут, особенно по сравнению с французами, которые наверняка подобной щедростью не отличались.
Прибывший Арнович подтвердил их подозрения, доложив, что, к тому же, капитан Мишле ввел в Обозерской суровые порядки и чуть ли не повальные обыски, что любви к пуалю явно не придало. Крестьяне были напуганы, немногочисленные образованные люди: в основном работники лесничества – тем более, а попытка изъять у населения все оружие вызвала пока что тихий, но ропот.
А вот о красных в лесах такой подробной информации, увы, не было. Пленники, хотя и общались с ними по-отдельности, пели почти в унисон одно и то же: сначала гарнизон разбил наголову англичан, осадивших станцию, убив не меньше сотни нападавших (но говорившие, само собой, стреляли в воздух), а потом обратили их в бегство. На плечах драпающих интервентов красноармейцы углубились в лес, где случайно разбились на малые отряды. И тут к англичанам подошло не меньше полка, который передавил малые группы по-одиночке. Все бежали куда глаза глядят: кто к станции, кто в обход нее к своим позициям, кто к дороге. И наверняка большинство беглецов, загнанное в армию насильно, с готовностью сдастся оккупантам: особенно если те поесть дадут и на войну гнать не будут.
Мысль использовать крестьян как приманку для «потеряшек» Арновичу не слишком понравилась, и русский предупредил, что местные вряд ли с охотой согласятся подставлять свою грудь под пули перепуганных беглецов. К тому же среди разбитых частей были матросы – а это все как один, пьяницы, наркоманы и дебоширы, которым человека пристрелить – что высморкаться, и латыши – это такие русские немцы, наемники большевиков, безжалостные, как средневековые ландскнехты. У последних так вообще, пулеметов навалом, а командует ими, видимо, настоящий германский офицер и даже (как предположил военнопленный) барон – фон дер Фельс или как-то так. Но раз есть приказ, то он, Арнович, приложит все силы к его выполнению, хотя рекомендовал бы семьям таких «разведчиков» приплачивать.
К вечеру гонцы должны вернуться – и как раз к вечеру, по заверению сержантов, можно будет организовать пир. Мысли о том, как это сделать, были у каждого, но NCO заверили своего командира, что все быстро согласуют и сделают в лучшем виде, а сэр капитан может пока что отдохнуть: отлаженный механизм британской армии сделает все сам.
Вот только командование, как оказалось, имело другие виды на Поллока. В принесенной через полчаса после прощания с сержантами радиограмме повторно сообщалось о прибытии американцев и, с целью недопущения перехвата командования, о присвоении темпорари-второму лейтенанту Поллоку чина локал-лейтенант-полковника с приказом вступить в должность временно командующего Обозерским фронтом до получения дальнейших указаний и прибытия другого старшего британского офицера.
-
К тому же среди разбитых частей были матросы – а это все как один, пьяницы, наркоманы и дебоширы, которым человека пристрелить – что высморкаться
- Это так, - бросил Иван Мухин и тут же высморкался.
-
барон фон дер Фельс
+++
-
+
отлично, как всегда
-
Вообще, меня сама игра эта как игра не очень вдохновляет, в силу своей исторической предопределённости (ну типа зачем рыпаться и что-то делать, если всё равно нас с этой станции выбьют?))). Но тем не менее красочные описания, живые человеческие реакции нпц и интересные факты из истории держат внимание крепко. Спасибо за это!
|
Странно это было. Говорят, что перед смертью перед глазами человека проносится вся его жизнь, но Гера ничего подобного не ощущала. На несколько ударов сердца время словно бы застыло, стало вязким и тягучим, как кисель, и даже мысли стали тяжелыми и неповоротливыми. Но при этом с болезненной остротой ощущалось все происходящее в сей миг.
Перед глазами – поле грязно-белого снега, изрытое оспинами черной сажи, упирающееся, как в стену, в теряющуюся в темноте рельсу. Весь мир сузился до этого маленького пятнышка, до неловко ушибленного при падении локтя и синего холода, неуверенными пальцами касающегося щеки и неприкрытых перчатками пальцев. Неудачно подвернувшийся камешек колет в бедро, отвлекая на себя немалую часть мыслей.
Но вся эта картина согбенного собственными страхами мироздания меркнет перед тем, что сверху. Удивительно, но это ощущение прикрывающего ее собой человека делало ожидание неминуемой гибели… комфортным. И хотя часть Геры сжалась, мучительно боясь увидеть, как на рельсах раскроется завораживающий пронзительно-алый цветок, большее ее «я» поразительно наслаждалась моментом, затмевающим собой все неудобства. Тепло тела, тяжелое дыхание, неуловимо-легкий запах разгоряченного человека превращали смерть во что-то интимное и завораживающее.
В воздухе смешивался невнятный резкий запах, затмевающий собой небесно-голубой аромат зимы и запах человека. Но сейчас все это исчезнет в яростном рождении взрыва, исчезнет и тепло, и припорошенная снегом щебенка, и даже монолитная стена рельсов. Исчезнет такое заботливое тепло, пропадет стук чужого сердца. Эстляндка, смиряясь, прикрыла глаза.
Гулко стучит сердце, словно бы в висках: бо-ом, бо-ом, бо-ом. Что-то в унисон лязгает невдалеке. Но вместо оглушительного взрыва над ухом раздается заставляющий трепетать голос. Уют сверху исчезает, оставляя спину открытой ветрам, а она еще какое-то время лежит, не понимая, что произошло. Даже открытые глаза не помогают – если это другой мир, то почему картинка все та же? А если нет – то почему ничего не произошло?
Приподнявшись на руках, Кассандра испуганно-большими глазами огляделась, ничего не понимая. Почему она жива, все они живы? Поднимаясь с помощью Анчара, она совершенно не чувствовала своего тела, словно бы оно стало воздушным, как душа. Она, наверное, упала бы, не придержи мужчина ее. Господь вседержитель, какой он сильный духом и разумом! Шуть с ней, с бомбой, не взорвалась – и то хорошо: но сколь быстро он понял опасность, сколь смело кинулся ее спасать, как споро понял, что опасность миновала! И, но об этом надо было даже думать тише, сколь заботливо и аккуратно помог ей, сохранив при этом и уверенность, и невообразимо-крепкий дух!
Опираясь на мужчину и пытаясь унять готовое выпрыгнуть из груди сердце, Гертруда промямлила:
- Спасибо. Ты в очередной раз спасли мне жизнь… Я… Спасибо. Отряхнуться? Нет, то есть да. Отряхнуться. Ты спас.
Шмыгнув носом и стыдясь и своего косноязычия, и того, что испугалась так, что даже плакать не могла, она извернулась и, пристав на цыпочки, чмокнула своего спасителя куда-то в щеку и в уголок губ, а потом отстранилась, смущенная. Дура эмоциональная, гимназистка и то сдержанней.
Но неловкую сцену прервали чужие голоса, доносившиеся глухо, словно слой толстой ваты. Как бы то ни было, но жизнь не давала возможности думать и тянуть время. Сейчас правило действие, и любые беседы должны были подождать. А потом уже – будь, что будет. Если они выживут: Гера поняла, что это самое «если» становится уж больно реальным. А пока что надо слушаться и не мешаться. Бросив короткое: «Есть!», она кинулась вместе со всеми в темноту и снег, за темные гробы вагонов.
-
Приятно с утра прочитать такой пост. Даже лучше, чем кофе).
-
Давно следовало уже бы плюс поставить, но я как-то пока по отношению к этой игре перегорел. Понемногу буду возвращаться в дело, начну писать! А пост замечательный, конечно :)
|
-
То, что видит упавший и ждущий взрыва человек, все эти мелкие детальки - превосходно!
-
Да, признаю, круто получилось, туше).
|
|
|
Это действительно была дрезина: вглядевшись в темноту, за бьющим через метель бело-радужным лучом прожектора различили чёрный силуэт низенькой самодвижущейся платформы, сгорбившуюся шинельную фигуру на ней. Вглядывались в темноту, пытались разобрать, не идёт ли кто за дрезиной — да нет, кажется, никого не было: только человек (ну, или двое-трое — сказать было сложно) за рычагами на платформе, с винтовкой за спиной.
— Да там один человек, братцы! — громким шёпотом окликнул дружинников Чибисов, оглядываясь от угла вагона на казанцев. Зефиров, сглотнув, перехватил револьвер, присев на колено, изготовившись стрелять, как только дрезина приблизится.
— Да давай, давай, лезь под вагоны, давай стреляй по дрезине! — одновременно с ним закричал Никанор.
— Не стреляй, не стреляй пока! — закричал на товарищей Даня, молодой парень в шали. — Пускай ближе подъедет!
— Едет, едет! Ну едет же! — закричал Зефиров.
— Там один, один человек!
— Не стрелять пока, не стрелять!
— Пли по моей команде! — во всю глотку гаркнул моряк Мартын, устроившийся с винтовкой у сцепки между цистерной и соседним товарным вагоном, и, в общем, тут уже мало значения имело, что кричали Анчар с Герой: им обоим стало ясно, что в этом нервном суматошном оживлении от неожиданного появления дрезины, да ещё и не с той стороны, откуда все её ожидали, не удастся ни докричаться до казанцев, ни тем более заставить их куда-то перебегать — хорошо ещё, если действительно начнут стрелять по команде Мартына, а не просто так, когда кому вздумается.
Со стороны хвоста соседнего состава из метели появился Балакин, трусцой перебегающий между стальных полосок рельсов с бомбой в руках.
— Что там? — вытягивая шею, на бегу крикнул он.
— Давай сюда! — обернулся Зефиров, и, как и Анчар, как и Гера, увидел, как сапог Балакина попал между припорошенных крупчатым снегом тёмных шпал, задел носком за кромку шпалы, неловко подвернув ногу, как инстинктивно выбросил вперёд руки, уже не удерживающие бомбу, — и как со всего размаху грохнулся на железнодорожное полотно, выронив перед собой бомбу, тупо и глухо брякнувшую жестяным боком о рельс.
|
|
|
|
-
Эти люди — христиане, значит, в настоящем аду их должны ждать вечные муки с чертями и огнем. А здесь единственное их мучение — однообразие и усталость.
Действительно! Халява какая-то! А разговоров-то было).
|
Войдя в бордель если не хозяйской походкой, то такой, что выдавала в нем привычного, всегда желанного гостя, Анджей прошел внутрь роскошного дома, велел Хвату обождать в гостиной, да если будет шанс - потолковать по-свойски с девками, между шутками да прибаутками попытавшись выведать что-нибудь полезное, благо Хват в болтовне был не промах, девкам тоже нравился, а те, в свою очередь, были прекрасным источником слухов, если уметь отсеивать "зерна от плевел", то бишь важное от пустого. Велел ему токмо самому языком ни о чем не трепать, да выдал оруженосцу пару злотых на подарки девочкам.
Сам же пан Анждей последовал в Фиолетовую комнату, где его встретила улыбчивая хозяйка. Когда она вышла к гостю с графинчиком вина, Анджей мягко подхватил угощение из ее рук, поставив на столик возле дивана, да поцеловав обе ручки женщины, как это было меж ними заведено. Анждей, в отличие от многих панов, не чинился быть ласковым с хозяйкой борделя, не презирал её за такое ремесло, скорее даже уважал - не каждая женщина имеет достаточно силы и способностей, чтобы выжить и занять своё место в мире мужчин. И "Лидкой" - по-деревенски, пренебрежительно, тоже её не называл, глупо это, хотя опять же другие паны в своей непомерной заносчивости нередко совершали такую ошибку.
... Анджей улыбнулся хозяйке, налил ей и себе вина, протянув хрустальный бокал и коснувшись пальцами нежной, приятно пахнущей лавандой кожи, сказал: - И тебе всяческих благ, милая Лидия. Спасибо за столь щедрый подарок - с меня причитается. Бутылочку флорентийского, как ты любишь и новые серьги - яхонтовые... Я въехал в город по делам, вот и решил заглянуть. Мог ли я не посетить твой дом? Это было бы невежливо с моей стороны. Да, хочу предупредить - знаешь или нет, но скоро начнется большая буча, паны собирают воинов под свои знамена, будет большой передел власти, так что вам с девочками надо быть осторожнее. Не удивлюсь, если кто-нибудь из немецкой партии попробует взбаламутить народ на гонения - поднять против вас, чтобы себя "блюстителем морали" объявить. Беспокоюсь я за тебя, солнце мое ясное. Если могу чем помочь - ты скажи.
За разговором пана и жрицы любви прошел без малого час. Они пили без спешки, изредка заедая благородный напиток фруктами, болтали о том, о сем, а после Анждей перешел к делу: - Кстати ты была права, я ведь и по делу тоже. Озаботился мой братец, женить меня хочет, говорит самое время - пора...
Анджей тягостно вздохнул, пожав плечами - мол, тут я бессилен. Затем налил еще вина в оба бокала, пригубил.
- Но это не значит, что я совсем уж перестану являться к тебе. А жена, что жена, пусть место свое знает. - нахмурился он и договорил: - Но дело тут в другом. Это все пустое. Нужно мне подарок для будущей невесты - что-нибудь красивое, из того, что вы - женщины любите. Да только жиды и прочие мастера сейчас цены дерут безбожно, а мне и так сама мысль о свадьбе противна, так еще денег тратить прорву. Нет уж. Может ты подскажешь какого мастера, что может достать украшения, да лучше не наши городские, а заморские изделия? Из тех твоих знакомых, что носа на приличных улицах не кажут, да зато цены не ломят. А я и тебе серьги куплю да и сейчас награжу щедро, мое слово нерушимо.
Анджей выложил оставшиеся монеты подальше на стол, не стал совать в руки - меж ним и Лидией так было не принято, и в ожидании воззрился на сидящую рядом женщину.
-
Интересная военная хитрость!
-
Расписал бы подробнее, что понравилось, но поскольку это соревновательная игра, поставлю просто плюс).
Но если коротко - за то что шляхтич йоптэ!
Замечу только про последнюю фразу: отличная деталь - не знаю как в 14 веке, а сейчас это правило соблюдается. Из рук в руки не принято).
|
Сентябрь 1835 г.
Якутская область,
близ Охотска
Редкий рыжий лиственничный лес, некрасивый, костлявый, беспорядочно заросший кустарником, тянулся по сторонам каменистого осыпающегося тракта так же, как тянулся тысячи вёрст до того, а каждый кандальник уже с нетерпением заглядывал вперёд, поводил носом, прислушивался. И верно: сначала нечётко, потом всё яснее каждый слышал ровный глухой рокот прибоя, ощущал незнакомый большинству свежий йодистый запах. «Море!» — говорил каждый товарищу, в первый раз за многие месяцы мучительного пути с искренней радостью. Море означало — конец тракта, неустроенного, безлюдного, который и трактом-то нельзя было называть, конец мучительным переходам, мошкаре и оводам, бивакам под дождём, страшным ранам под железным браслетом на ноге, если терялся подкандальник. Радовались все: радовался псковский убийца Васька Малой, здоровенный одноглазый бугай с тупой бровастой рожей, радовался Меркулка Прыщ, маленький вертлявый нижегородский шулер, радовался называвший себя Христом лысый хромой педераст, радовались державшиеся особняком от всех полные горькой гордости поляки-повстанцы, радовались два брата-дагестанца, отправленные на каторгу за разбой, — только сумасшедшему людоеду Филимошке Непомнящему, кажется, было на всё наплевать.
Он вообще часто во время долгих изнурительных переходов, механически переставляя ноги с бряканьем кандалов, задумчиво повторял это имя: «Филимон, Филимон». Он пытался понять, откуда оно взялось, но не умел: десятилетия однообразной скотской жизни на цепи, в которой ничего не менялось, будто перемешали в голове воспоминания — теперь они складывались в причудливый многослойный узор, как листок, на одной строке которого что-то написали несколько раз —множились, переплетались, терялись. Он шёл по Сибири в кандалах и вспоминал, как когда-то кому-то говорил «на Сибири привольней» — кому он это говорил, когда? В переполненных, кишащих клопами и крысами пересыльных избах он в красном свете чадящей лучины рассматривал свой бронзовый крест на гайтане и надпись «Симеонъ» на обороте: кто был этот Симеон? Он перебирал в руках лестовку с рассохшимися, облупившимися рябиновыми ягодами, с облезшим лаком на костяшках — что это была за лестовка, почему она была у него в руках? Временами из каких-то тёмных глубин всплывал даже не образ, а тень образа — солнечное утро, пахучее сено, чёрная стрелка ласточки под балками, девочка-татарка в разодранном платье, чей-то белый дрыгающийся прыщеватый зад. Или — тёмный стылый смрад морильни (морильни, так это называлось! — это была маленькая победа, что удалось вспомнить), чьё-то большое белое тело на ледяном полу, упоительный вкус крови, сочащейся из раны. Большой город, толпа людей, обступившая его, пляшущего в луже, а потом они все набросились на какого-то старика…
Впрочем, нет, старика он убивал один, это было совсем недавно: Ерошка неосторожно подошёл к нему, он набросился, вгрызся в пергаментную глотку; Даня, стоя у порога, со слезами на глазах стрелял в него из ружья, с каждым выстрелом отрывая от трапезы, дрожащими руками снова заряжал, а когда понял, что ничего не выходит, бросился бежать. Так Филимона и нашёл урядник, сидящим на корточках над полуобглоданным трупом Ерошки.
—
Декабрь 1835 г.
Якутская область,
Охотский солеваренный завод
Прибытию на место радовались недолго: городок Охотск, сотней чёрных изб раскинувшийся на голом, продуваемом всеми ветрами мысу над свинцовым морем, оказался хуже любого этапа. Постоянно дующий с моря ветер нагонял в устье реки Охоты морскую воду, которую нельзя было пить: теперь каторжников с вёдрами гоняли за тридцать вёрст вверх по течению реки. Раньше ездили на лошадях, но лошади все перемёрли в прошлом году от сибирской язвы; комендант ждал, что их пригонят в этом году, но вместо лошадей пригнали этап кандальников. В октябре ударили морозы и метели, городок засыпало саженными сугробами, два брига на якоре в устье реки вмёрзли в лёд, торча крестами мачт над застывшей белой равниной. Коротким летом местные жили хотя бы рыбным промыслом, ожиданием обозов по тракту, кораблей с Камчатки или Аляски: зимой не было и этого, и город впал в тупое сонно-пьяное оцепенение.
В эти вьюжные безнадёжные зимние месяцы грань между каторжником и свободным жителем Охотска исчезала: само слово «свободный» здесь казалось неуместно — все одинаково были здесь не по своей воле, все одинаково были заперты в грязном, унылом посёлке. Все жрали по преимуществу рыбу, запивая вонючим еловым настоем от цинги: и от того, и от другого воротило, все мечтали об обычном хлебе; но зерно тут было лишь завозное, стоило бешеных денег, а и что было, всё пускали на самогон. Напивались, ввязывались в свары, в поножовщину за баб — их тут было в разы меньше, чем мужиков. Целыми днями играли на занавешенных грязными простынями майданчиках в сальные карты конами по тридцать копеек, по полтине, и азарт был тот же, что при игре на тысячи, и убивали за эти деньги так же. Комендант города, бывший питерский гвардеец, отправленный сюда за какой-то проступок, беспробудно пил, измывался над людьми, держал гарем. Солдаты гарнизона ходили одетые кто как, с незаряженными винтовками: пороха им не выдавали, чтобы не перестреляли друг друга. В ноябре называвший себя Христом педераст не выдержал того, чему целыми сутками его подвергали другие каторжники, и утопился в проруби. Никто не удивился: старые каторжане говорили, что за зиму кончают с собой по десятку человек, а весной ещё с десяток сбегает, чтобы вернуться к осени.
К побегам тут относились спокойно: бежать, по сути, было некуда. Говорили, что если добраться до реки Алдан, оттуда можно уже выйти и на Якутский тракт, и дальше в нерчинские степи; но все прошли этот путь, все знали, как далёк Алдан, сколько нужно к нему идти по диким Охотским горам. И всё-таки каждый год строили планы, каждую весну уходили в тайгу, чтобы вернуться осенью, получить обычное наказанье плетьми, перезимовать, а весной — всё заново. Начальство почти не препятствовало: меньше трат провизии, меньше обузы. В городе каторжники были, по сути, лишь помехой: солеваренный завод, на котором они работали, был старый, маленький и никому не нужный — море близ устья реки было малосолёное, соль получалась ни на что не годная, и даже в самом Охотске предпочитали покупать привозную на кораблях соль, тем более что и стоила она не так уж дорого. Охотский солеваренный завод существовал лишь по бюрократической прихоти какого-то чиновника на другой стороне материка, и очевидная всем бессмысленность его существования делала работу на нём ещё более невыносимой.
— Бежать буду в мае, — говорил Васька Малой, сваливая мешок, полный серой крупной соли, в кучу других на обледенелом плацу. С беспредельной и жутко белоснежной под морозным солнцем равнины моря, щерящейся по краю голубоватыми торосами, задувал рвущий, треплющий одежду, дерущий кожу колючими иглами ветер, снежные змеи позёмки стыло хлестали в ноги. Рядом, свалив свой мешок, остановился Меркулка Прыщ.
— Чего говоришь? — переводя дух и отворачиваясь спиной к ветру, переспросил он.
— Драпать буду в мае, говорю, — хмуро сказал Васька Малой. — Мочи нет тут больше.
— А мне почто говоришь? — одышливо сказал Меркулка, для тепла прихватывая драный тулуп на воротнике. — Зовёшь с тобой бежать, что ли?
— Ну… — будто смущённо отозвался Васька. — Одному невесело, кумпания нужна.
— Ну убежим, — рассудительно сказал Меркулка, — и чего делать будем? По лесам бродить, пока медведь не задерёт?
— К тунгусам пойдём, — с готовностью сказал Васька. — Я уж продумал всё. Заберём ножей, ружьё у караульных, пойдём тунгусов искать. Они народ мирный, боязливый. А там уж и жратва человечья, и бабы, и что хошь.
— К тунгусам ещё выйти надо, — с сомнением сказал Меркулка.
— Выйдем, — уверенно заявил Васька. — Вон, дурачка с собой возьмём, — он показал на Филимошку, медленно переставляющего ноги, тащащего на плечах мешок с солью в снежной солнечной пыли, шатающегося под вьюжными порывами.
— Его-то зачем? — не понял Меркулка.
— Аль не знаешь? — прищурился Васька. — Как еды не хватит, как быть? А вот как, — кивнул он на юношу, — чумазика этого заколем да съедим.
— Человека-то… — задумчиво протянул Меркулка.
— Не ссы, я ел, — уверенно сказал Васька. — Что свинья, что человек, на вкус не отличишь.
—
Июнь 1836 г.
Якутская область,
долина реки Юдома
Трое беглецов шли по шуршащему щебнем склону, в тенистых местах покрытому длинными языками лежалого снега. Зелёно-буроватые горы, покрытые редким, как расчёска на просвет, лесом, складками уходили к далёкому горизонту, местами в клочьях облаков, напоминавших дым от пожара, и эти облачные гривы можно было спутать с настоящим дымком, поднимавшимся от тунгусского становища на берегу быстрой, ледяно бегущей по камням реки Юдомы.
Это было первое человеческое жильё, увиденное беглецами за три недели пути. Взятые из Охотска припасы давно кончились, и Васька с Меркулом уже поглядывали было на тупо, бессмысленно сидящего на часах у костра Филимошку, не обращающего внимания даже на тучи мошки, но повезло — на тракте подвернулся купчина, везший муку: убивать его не стали, потребовали лишь платы. Купец, привычный к бандам каторжников, рыскающих по тракту, спорить не стал, поделился двумя мешками. Неделю после этого Васька с Меркулом пировали выпеченными в золе лепёшками, которые сперва казались слаще мёда, и удивлялись равнодушию Филимошки к еде, к побегу, к мошке, ко всему. Наконец, приелись и лепёшки, двинулись дальше. И вот вчера светлой июньской ночью заметили это небольшое кочевое становище: черно чадящий очажным дымом чум, бурые циновки у порога, плетни, стадо оленей, горб длинной лодки у берега — и тут уж не раздумывали, с утра пошли грабить. Не могли уснуть ночью — мечтали о том, как наедятся оленины, развлекутся с плосколицыми, смуглыми, маленькими тунгусками, потом поплывут прочь на лодочке, с удобствами.
Лес был весь в густом шелестящем на холодном ветру кустарнике, и шли шумно, разбрасывая руки, хрустя ветками. Прятаться, красться не собирались — даже если бы тунгусы убежали, говорил Васька, им достался бы лагерь: крыша над головой, жратва. Меркулка ещё побаивался идти втроём (а по сути вдвоём, не считать же дурачка за подмогу) против десятерых, но Васька его успокоил: тунгусы смирные и боязливые, говорил он, так ему рассказывали другие каторжники, русских они боятся и всё отдадут, тем более что у них — ружьё. Старое кремневое ружьё, правда, было без пороха и пуль (их стащить не удалось), но Васька рассчитывал, что в страх туземцев вгонит один вид оружия. И вот сейчас они втроём спускались по осыпающемуся склону к реке, просвечивающей сквозь чёрно-рыжую гребёнку редколесья какой-то неземной голубизной быстрой ледяной воды с белыми как кости каменистыми отмелями.
Васька только и услышал свист, шум, вскрик. Он обернулся и не увидел Меркула, шедшего рядом, — только примятый кустарник закачался, а в следующий миг что-то остро и сильно ткнуло ему в бок: Васька вскинул ружьё, целясь в качающиеся, мельтешащие перед глазами зелёные кусты, и увидел выскочившую перед ним плосколицую, тёмную фигуру в меховой шапке и вышитом халате. «Застрелю!» — отчаянно закричал Васька, но тунгус уже целил в него луком с костяной стрелой. И второй стрелы не хватило, чтобы убить — стрела болезненно, но неглубоко засела под ключицей. Васька выдернул её, бросился на тунгуса — но тут дух перешибло стрелой, прилетевшей сбоку, угодившей под ребро. Только тогда он рухнул и завопил о пощаде, отмахивался руками, весь уже в крови, а собравшиеся вокруг тунгусы тыкали в него тонкими зазубренными острогами. «Вот и добегался», — только и успел горько подумать Васька, как вдруг удары прекратились: тунгусы отпрянули.
— Бусиэ, бусиэ! — кричали тунгусы, оглядываясь, показывая на что-то в стороне. Кто-то из тунгусов натянул лук, выпустил стрелу, но — тут же бросился бежать, а вслед за ним его товарищи, один за другим, крича только одно это своё непонятное слово «Бусиэ!». Не зная, кого благодарить за нежданное спасение, Васька со стоном, с мучительной болью перевернулся на бок, вскинул окровавленную, разбитую ударом остроги голову — и увидел дурачка Филимошку, истыканного стрелами, но отчего-то не собирающегося падать. Вместо этого бледный дурачок медленно приближался к Ваське.
Сентябрь 1836 г.
Якутская область,
казачий пост Юдомский крест
— Доброе ружьишко у тебя, Негор Коргаевич, — сказал бородатый, рыжий казак Леонтий пожилому морщинистому тунгусу, привезшему оленину на продажу. — Где взял?
— Где взял, там нету, — с хитрецой отвечал Негор Коргаевич, аккуратно пересчитывая затёртые медяки, прежде чем бережно сложить их за подкладку шапки. Они сидели за столом в тесной тёмной избе казачьего поста на Охотском тракте — одном из немногих поселений на этом тысячевёрстом пути по диким горам и тайге.
— Отдай ружьецо, Негорка, — добродушно попросил казак. — На что тебе оно?
— Червонец надо, тогда отдам, — кивнул головой тунгус, как болванчик.
— Эк загнул, червонец, — рассмеялся Леонтий. — А за так отдать не хочешь?
— За так довольно плохо, — убеждённо отозвался тунгус. — А отберёшь, за Алдан мал-мала побегу, сам оленя паси.
— Ладно, ладно, — смягчился Леонтий. — Гляди, что дам, — и полез за печку, достав оттуда кубоватый водочный штоф. Глаза у Негорки так и загорелись, с удовлетворением понял казак — за водку у этих туземцев можно было выменять что угодно.
Водка была плохая, разбавленная, крепости почти не чувствовалось — и всё равно Негорка захмелел чуть не с первого глотка, как с тунгусами и бывало: один-два стакана даже вчетверо разбавленного хлебного вина валили с ног любого, даже самого крепкого туземца. Казак уже предвкушал, как Негорка, нахлебавшись сивушного зелья, отдаст ему всё вырученное за оленину да и одежду заложит, лишь бы получить добавку. Пока Негорка, однако, ещё совсем не окосел, только бормотал что-то на смеси своего наречия и русского, упершись локтями в стол.
— Довольно хороший ты человек, Лёнтий, предупредить тебя мал-мала хочу, — вскинул вдруг Негорка пьяный взгляд на собеседника, развалившегося за столом напротив.
— Что случилось? — заинтересовался казак. — Каторжники в округе появились?
— Каторжники — нет! — размашисто всплеснул рукой Негорка. — Был каторжник, уже всех мал-мала побили! (Ага, вот откуда у него ружьё, — отметил Леонтий) Бусиэ теперь есть, бусиэ довольно страшней.
— Что за бусиэ? — лениво спросил Леонтий.
— Бусиэ и есть бусиэ! — пожал плечами Негорка, не зная, как объяснить, и, наконец, сообразил. — Мертвец по-вашему. Земля мертвеца не берёт, ходит мертвец по тайге, мал-мала других ест.
— Пошёл молоть, — презрительно махнул рукой Леонтий. — У нас на Дону тоже много сказок бают…
— Ай, не сказки! Не сказки! — пьяно возмутился Негорка. — Что говорю, почему не веришь? Думаешь, Негор Коргаевич пьяный, что говорит, не знает? Негор Коргаевич сам бусиэ видел, вот этими глазами очень довольно видел! Ходит по лесу бусиэ, людей ест, кровь пьёт! На вид русский человек, только мал-мала бледный, как из земли достали! Уже троих тунгусов убил, а всё ходит, ходит! По Юдоме ходит, вверх пошёл, вниз пошёл, кого встретил — тот уж потом не живой!
Леонтий молчал, не зная, как относиться к этому пьяному вздору. За толстым мутноватым стеклом в маленьком окошке холодное осеннее солнце закатывалось за чёрные отроги гор, жутко темнела необъятная чаща тайги, белел снежок под окном. «А может, и правда, чёрт ведь их знает, этих тунгусов» — тоскливо подумал Леонтий и очень отчётливо понял, что никогда не вернётся на тихий Дон, к родным сливовым садам, плетням, беленым хатам: так и погибнет тут на неприветливой чужбине, не ставшей домом и через десять лет службы. Короткое лето, невыносимо долгая, тягостная зима, — ещё сентябрь, а снег уже лёг, — беглые каторжники, снующие по тракту, тунгусы, якуты, гольды, медведи, змеи, гнус; теперь вот ещё какое-то бусиэ. «А черт их там разберёт, может, и правда», — повторил про себя Леонтий и вздрогнул от подкатившей жути.
— Ну и как спастись от бусиэ? — спросил он тунгуса.
— Убежать можно, — просто ответил Негорка.
— Что, просто убежать? — не поверил Леонтий.
— Можно, можно! — закивал головой тунгус. — Ты говоришь — сказки! В сказках убежать никак, а на самом деле довольно можно! Я убежал, сын мой с дочерью убежали, значит, довольно можно. Только знаешь, чего нельзя? — низко склонился он над столом и чуть не свалил рукавом полупустой штоф — Леонтий ловко придержал бутылку. — Знаешь, чего нельзя? — жутким шёпотом спросил он.
— Ну и чего?
— Не спрашивай его имя! Никогда не говори ему «как тебя зовут». Спросишь — имя его узнаешь, да только не расскажешь больше никому!
-
Твоя история — она не про вампира. Она про людей вокруг вампира, людей, сталкивающихся с ним так или иначе. Сам Игнат как бы истончается, растворяется, теперь вот вконец оскотинился — чувствуется, что тебе куда интереснее живые люди от эпохи к эпохе. Мелькают один за другим безумный старец старообрядцев и распутная монашка, воевода и царь, суеверный бандит, мятежники-пугачевцы, Пушкин (это же Пушкин был?), теперь вот царская каторга, сама по себе действующее лицо, и язычники тунгусы.
В этой удивительной "человечности" в общем-то достаточно бесчеловечной истории её шарм. Как "Дракула" Стокера, только более жизненно.
-
Атмосферно.
-
Довольно познавательно
-
Читаешь - и приятная тоска: тоска - потому что тоскливо, а приятная, потому что живешь в 21 веке.
|
-
Burn the land and boil the sea - You can't take the sky from me! Суперский пост). И "болонка кудрявая" тоже))).
-
Ты будешь вторым, ты всегда хотел
Быть с курносым небом на "ты",
Твой самолет все летел, летел
И обломал о звезды винты...
И это у нас не первое попадание в общую музыку!
-
ах летчик отчаянный Уточкин
шоферские вам не идут очки...
|
Вуди с большим трудом все-таки перезаряжает свой беби-гаранд, но, вскинувшись, он уже никого не видит в прицел. Только остывающие трупы и догорающие остовы. Штаб-сержант еще какой-то время осматривается, рывками разворачиваясь на месте, но стрелять было действительно некуда: кто мог – уже убежал, кто не убежал – тем уже пули не нужны.
Поняв, что поезд уехал, Валентайн опускает карабин и оглядывается уже так. Глубоко вдыхает – и захлебывается в отравленном дымом воздухе. Откашлявшись, он разворачивается и медленно бредет на свои позиции, опустив голову. Идеальная мишень для снайпера, конечно...
Оставшиеся без командования бойчишки сразу же приняли вид анархического отряда: пока одна половина только высовывалась из своих нор, как луговые собачки, другая уже разбрелась по позициям и доблестно овладела брошенной Пантерой. Несмотря на то, что танк внешне цел, да и внутри не особо гарью воняет, все дружно хвалили Дженкинса, который с широчайшей улыбкой раскачивался на стволе. Тут же был и радист, которому Вуди отвесил подзатыльник и потребовал связаться с Бейкером.
Более сознательные бойцы ковырялись в том, что осталось от расчета пушки (вот Уайт-то расстроится), либо же пытались перевязать товарища. Пацан из потеряшек единственный из всего взвода умудрился схлопотать пулю, но поймал ее на все деньги – в районе живота было сплошное красное пятно, боец бился от боли, а все остальные совали свои немытые руки, но никто не догадался до главного. Так что Вуди дико заорал, напугав всех:
– КОРСМЭН!!! КОРСМЭН, ИДИ СЮДА, НА!!! Так, ты, бегом туда за медиком. Бегом!
От мертвецки-желтого лица раненого Вуди разозлился и взял, что называется, быка за яйца:
– Так, кончаем разброд и шатание! Дженкинс! Берешь бойцов, вытаскивайте покойников к дороге, проверяете пушку. Майерс! Берешь бойцов, проверяйте вон позицию Флореса. Ищете живых, мертвых, проверяете пулемет! Пулей! Остальным вести наблюдение! Элиссон, где там Бейкер? Нету? Нету слова "нету". Так, ладно, погнали к Бейкеру, может, им связь нужна.
Валентайн еле плетет ноги, поэтому даже радист с гарандом и рацией его обгоняет постоянно, дожидается, и снова обгоняет. Мимо пробегает Харлок с трясущейся на боку сумкой, злобно матерясь на всех подряд. В доме, кажется, что-то чадит, и крыша обвалилась так, что, похоже, никого там из живых нет. Бля. Флорес, Новак. Панда. Слишком быстро народ-то кончается.
Лейтенанта Вуди находит довольно легко, благодаря тому, что рядом ошивается уже другой. Какой-то он не слишком заебаный, этот Престон, форма будто даже постиранная, в общем, с замызганной бронепехотой никакого сравнения. Впрочем, Валентайн его игнорирует, ограничившись кивком и стандартным "Сэр". От кивка еще каска так смешно на нос наехала.
– Сэр, штаб-сержант... Ууу...
Да. Симптомы знакомые. Вуди присаживается на корточки рядом с истерзанным взводным и как-то с таким мужицким сожалением, которое как сожаление не звучит, но таким является, комментирует, позабыв опять про устав:
– Да, брат, досталось тебе, гляжу... А я-то думаю, че вы не отвечаете нормально. Я вон тут рацию приволок, может, надо чего?
Элиссон, услышав про "я приволок", очень возмутился, да.
-
Здоровски всё разложил по всем моментам, и отношения, и мироощущения, и действия. Кругом образцовый пост практически, и даже Эллисон им доволен, хоть и возмущён.
-
Душевный пост, с фантазией.
Если вам исполнилось 18 лет и вы готовы к просмотру контента, который может оказаться для вас неприемлемым, нажмите сюда.
Элиссон, услышав про "я приволок", очень возмутился, да.Старый анегдод.
Мужик въезжает в деревню в санях, полных дров. Встает на козлах и кричит:
- Люююдииии! Лююююдиии! Я вам дрова привез!
Тут лошадь оборачивается и говорит:
- Не, вы слышали! Охуеть просто, ОН ПРИВЕЗ!!!
|
-
Нас товарищ Ленин под революционными знаменами собрал и приказал навести по всей стране справедливый порядок. Ты, Тимошка, ему бы тоже, вот так вот, прямо в глаза, свои намерения высказал?
Отлично).
-
Смирнов - няша. Только что это так про буржуев с аристократами? Надо быть добрее.
|
К сожалению, скидку выбить не удалось, как и договориться об отложенной оплате. Торгаши понимали, что ситуация в городе скоро приведет к тому, что их товар не задержится на прилавках, и не хотели терять будущую выгоду. Впрочем, один плюс от таких разговоров был: Анджею сообщили, что подобные вопросы лучше решать с Юзефовичем: он, буде удастся его уговорить, скидку обеспечить сможет. Да и добыть то, чего в городе нет, вполне в его силах. Сейчас, конечно, есть все, но меньше всего товаров у бронника – и на это следовало обратить внимание.
Когда спросят странника, чем славен град Гродненский, глупцы вспомнят о конях и ярмарке, о славных панах и трудолюбивых кметях, о живущих в согласии представителях двунадесяти народов и религий. И только мудрецы, по-настоящему познавшие жизнь, прикроют глаза и восхищенно зацокают языком, вспомнив о небольшом с виду домике под красной черепицей, чей маленький садик зажат между берегом полноводного, величавого Немана и высокой крепостной башней, откуда доблестная стража неустанно бдит за округой.
Что же это за дом такой, спросит странника случайный знакомый. И услышит в ответ с придыханием два слова «Сладкие бедра»… Ах, одно название, столь игривое и фривольное, способно породить в сердцах мужских томление и желание поближе узнать сие славное заведение. Глупцу же, бросившему «обычный бордель», наверняка быть битому: Лидка, хозяйка дома отдохновения, всегда старается сделать так, чтобы никто не ушел обиженным, будь то смерд или нобиль.
Вчерашние крестьянки с наливными персями и худенькие горожанки, раскосоглазые татарки, умеющие возлежать по-восточному и беловолосые страстные немки, крепкие русинки и нежные литовки, горячие, как пламя, польки, и холодные северянки – любой найдет девушку по нраву. Кто-то трудится здесь постоянно, другие за мелкую монетку время от времени подрабатывают: любой, у кого есть злотые в кармане, сможет получить время для любви.
Пышные яства, дорогая мебель на верхнем этаже, маленькие будуары и огромные ложа, вот что предстанет взору того, кто выложит сумму (и немалую!) ради того, чтобы насладиться ласками одной из жемчужин в коллекции Лидки. Ну а если кто будет бузить, то крепкие неразговорчивые мальчики с окованными железом дубинами мигом проучат наглеца и выкинут его на улицу, будь то шляхтич или холоп.
В середине дня, когда девочки отдыхали от трудов праведных, в дверь постучался молодой пан Вилковский. Гость дорогой, щедрый и достойный не был отправлен восвояси, как поступили бы со многими другими, а с почетом был препровожден в Фиолетовую комнату, где вскоре появилась и благоухающая терпким ароматом драгоценных южных масел Лидка.
Высокая, подстать многим мужчинам, ладная и крепкая, хотя уже давно не девочка. Даже некоторая полнота ее ничуть не портила, прибавляя шарма. Высокая грудь, крепкие бедра, так плавно качающиеся при ходьбе, и окруженные большущими ресницами омуты голубых глаз, смотревших на незнакомцев с наивным удивлением. Те же, кто знал ее поближе, и не только как хозяйку дома пристойности, могли увидеть в глубине этих озер тьму и ум.
Золотые волосы, ниспадавшие на обнаженные плечи пышными локонами, обрамляли округлое, мягкое лицо, озаренное нежной улыбкой. Лидка сама принесла гостю недешевого фруктового вина откуда-то с юга и, пристроившись рядом, склонила голову:
- Здрав будь, Анджек. С кем сегодня отдохнуть хочешь? И, - она жеманно склонило голову, - я же права, что ты прибыл не только за этим? Вот тебе подарочек: пан Юхнович по делам своим отправился к ростовщику и провел там немало времени. О чем и каких суммах они беседовали – не знаю. Но, если станет ясно, обязательно подарю тебе эти знания. Но ты же, милый, хочешь большего?
-
Замечательное описание! Вчерашние крестьянки с наливными персями и худенькие горожанки, раскосоглазые татарки, умеющие возлежать по-восточному и беловолосые страстные немки, крепкие русинки и нежные литовки, горячие, как пламя, польки, и холодные северянки
и окруженные большущими ресницами омуты голубых глаз, смотревших на незнакомцев с наивным удивлением
Божечки, какие же московские веселые дома унылые по сравнению с Гродно 14 века!))))))
|
|
-
В этой главе можно плюсовать каждый второй мастер-пост, а может, и каждый. Но вряд ли в ней будет такой же сильный, как этот. Было нелегко его читать, но он круто развивает сюжет, круто демонстрирует характеры, очень круто повышает уровень драмы и дает мощный толчок для отыгрыша.
Короче, крутой пост.
|
Бегут панцер-гренадёры прочь, ловя пули спинами и затылками, падая и не поднимаясь. Бегут их фолькс-товарищи, безуспешно пытаясь убежать от танковых снарядов.
Бегут контуженные наци-танкисты, пошатываясь и запинаясь, без оглядки.
Злополучный приусадебный амбар на левом фланге разлетается едва ли ни по досочке, но нет, каркас выдерживает, из-за чего походит теперь изрешечённое строение на гигантский шмат измазанного в грязи швейцарского сыра. По крайней мере всякий ответный огонь прекращается ー видно, как из подавленной огневой точки уходят на основной рубеж обороны несколько краутов. Но и там, в двухэтажном особняке позади, никто не спешит к новому витку эскалации, из-за чего сошедшиеся на западе силы напоминают двух сцепившихся в пьяной драке бугаев, что, обменявшись ударами, медленно расходятся, каждый уверенный в том, что струсил не он, а противник.
Ну и пускай себе краут считает, что сумел сохранить лицо, уничтожив одну из американских самоходок и обескровив оборону янки. На самом деле при одном только взгляде на усеянное трупами и остовами панцеров поле становится ясно, что это фиаско, и что кому-то из германских командиров сперва предстоит крайне неприятный разговор с начальством, а после жизни и с павшими подчинёнными.
Отходят понемногу ошалелые от накала схватки бойцы в окопах. Кто-то ещё палит вдогонку удирающим врагам, машинально и бесстрастно, кто-то задумчиво наблюдает за эдаким тиром, опёршись о посечённый пулями ствол дерева, кто-то просто смотрит перед собой, выпав из ража в ступор.
Самые ответственные, отчаявшись дозваться медика, пытаются помочь раненым самостоятельно. Харлок прибегает из глубины леса взъерошенный и недовольный, вновь похожий на себя-прежнего. Видимо, только-только закончил с пережившими арт-обстрел десантниками, а тут новые страждущие, поди обойди всех, определи, кому надо в первую очередь помочь! Ругается Корсмен, организует на бегу перевязочный пункт, командуя сносить всех в одно место. Внимание его в суматохе рассеивается, из-за чего Бейкер успевает потерять немало крови, прежде чем матерящийся сквозь зубы на радиста медик не перевязывает того, с кого надо было начинать.
|
|
|
-
Ну и вишенка на тортике, ленточка на гробике — пока тебя откачивали, флорентийцы где-то надыбали лестницы и лезут на стены. Теперь тебе предстоит близкое знакомство с парнем, которого ты конечно не знаешь, но его зовут Санни. Сокращенно от "Сантино". Сантино Лесоруб. Когда-то он рубил деревья. Сейчас рубит людей.ссылка
|
-
Перевод: "Ты че, доктор, рамсы попутал?"
Рощин, конечно, хотел просто с достоинством ответить, но мальца перегнул палку про горящий взор. Так что я ждал подобной реакции.
-
Унижение просто десять из десяти.
-
Взвода кого?
|
Вышедший от Мишле Уиллем ещё какое-то время пребывал в прострации, отчасти усилившейся после того, как простоявший весь разговор истуканом Грегори безразлично подтвердил, что имени капитана не запомнил и он. Да и не в этом было дело. Просто они опоздали, прибыли на уже занятую станцию, в гости, а не на свой рабочий участок.
Всё вокруг казалось каким-то предрешённым, уже свершившимся, хотя на первый взгляд и выглядело по-старому. Ну в самом деле, разве Уиллем этих деревень русских не насмотрелся? Французы ему что ли в диковинку?
И всё же таинственными знаками проявлялись тревожные изменения в обычно мирном пейзаже. Завистливые и неприязненные взгляды союзников, их потрёпанный, без малейшего лоска, вид. Их хитро балансирующий на грани заискивания и манипуляции капитан. Более жестокое и суровое отношение местных к пленным большевикам, густая атмосфера обозления.
Как-то так наверное и выглядит фронт, даже если вместо линии окопов до горизонта ー бесконечные лесные массивы, а вместо не смолкающей канонады ー напрасное ожидание паровозного гудка и стука колёс поезда. Место, где всё предрешено. Место, где сдавшиеся враги не перестают быть врагами потому что врагами названы. Место, где люди чувствуют концентрацию непонятной, но страшной военной силы, на фоне которой индивид ー песчинка, и не важно, поставят ли командиры пулемёт в часовне или в каком-нибудь окраинном доме, умереть всё равно может каждый, просто потому что если враг придёт, то не один, и выстрелов будет много, а до госпиталя далеко.
Что и говорить, Уиллему на Oboserska не нравилось.
Более-менее обустроившись, он первым делом распорядился провести инвентаризацию припасов. То, что их они везли с собой на свой взвод, но зато чуть ли не на месяц, он помнил, но точность сейчас была важна как никогда ー по утру свежеиспечённый комендант собирался поделиться с союзниками хотя бы едой. Кажется, была ещё колючая проволока, которую тоже было бы неплохо куда-то пристроить.
ー Ах да, и накормите там пленных!
Обещал всё-таки. Да и с едой всё же пока порядок, а там ещё привезут. Только отчёт написать, доложиться, и наверняка привезут. Но этом потом, на свежую голову, всё равно скоро стемнеет.
"А ведь ещё надо поставить пулемёт в часовню, да? Или в тот крепкий окраинный дом с хорошими углами обзора?"
Уиллем вздохнул. Он уже прошёлся по своей вотчине, чтобы понять, что в случае нападения с этой стороны, шотландцы будут отрезаны от союзников ー под пулями от деревни до деревни не пробежишься. С другой стороны, им и не надо будет. Надо будет отстреливаться из домов в надежде на то, что хватит патронов, и что у нападающих не будет с собой пушек. Без артиллерии выковыривать пехоту из прочных домов с толстыми бревенчатыми стенами занятие неблагодарное. А артиллерии врага можно противопоставить лишь собственную.
А если её нет и если прекратить уже глупые мечтания, то что ещё можно сделать? И можно ли? Перекроешь ты колючкой железнодорожный мост, выделишь один пулемёт в резерв, подготовишь запасные позиции между домами на случай пожара или поджога, и что? Их тут рота да взвод, плюс местные жители, от которых ничего не утаишь. Наверняка не без красных симпатизёров, так что сведения у противника будут, а если так, то, решись он на атаку, приведёт не меньше батальона, чтобы напасть по возможности всюду разом. И что ты сделаешь против батальона?
"Что смогу", ー отстранённо подумал Уиллем и, отдав последние распоряжения по караульным, пошёл спать.
Один из пулемётов всё же поселился в часовне.
***
Она была безмолвна и приятно пахла щекотной смесью земли, травы и пота.
Пахла как человек и хотела человеческого.
Только не любви.
Уиллем приподнялся в постели, опершись на локоть, и замер. Вместо батальона злых германо-большевистских агентов-душегубов одна полуголая девица. Такая же страшная.
Не лицом, не телом ー самим страхом, той нуждой и безысходностью, что сгребают людей полками и дивизиями со всех краёв Европы, чтобы свести вместе и заставить убивать друг друга. В этом деле участь слабых ー поддерживать сильных, а Уиллем здесь и сейчас самый сильный. Настолько, что может убить или защитить всех жителей обеих деревушек.
Девушка хотела безопасности.
Уиллем хотел свободы выбора.
ー Не твоя линия фронта. Нет необходимости. Иди. Всё будет в порядке.
Он медленно перевернулся лицом к стене и съёжился, подтянув локти к поджатым коленям. Ему вдруг невыносимо захотелось услышать такие же слова и в свой адрес. Он зажмурился и одёрнул себя, нечаянно чертыхнувшись вслух.
"Нет-нет, эта линия ー моя. Вот такая она, и другой не будет. Неопределённость, тревога, чужие ожидания. Такая линия, если хочешь ー черта. Её нельзя переходить, нужно стоять за ней и стоять крепко, до приказа. Будет приказ наступать ー сдвинется и линия фронта, и черта, так и будет двигаться до самых высоких кабинетов, до бумаг с подписями и печатями, а ты иди следом и стой рядом, со штыком, с пулемётом в часовне, со спокойным сном, своим и мирных жителей за спиной. Домой теперь или после конца войны, или с позором, или как-то иначе, дьяволу одному известно, как именно! Но не так, только не так. Я не уйду, не брошу."
ー Подожди!
Уиллем резко обернулся и соскочил с кровати. Какой уж тут спокойный сон! Напугал только её, бормотанием своим чужестранным напугал, отказом, сдавленной руганью. Не хочешь множить неопределённость и потакать нарождающемуся фатализму ー не множь и не потакай. Успокой, как сможешь. Как против батальона.
ー Вот, возьми. Подарок. Всё будет в порядке.
Он наконец нашарил искомое в своей командирской сумке. Набор цветных карандашей производства Faber-Castell, купленный Уиллему родителями ещё до войны в лондонском филиале этой германской компании. Увы, талант к рисованию в парне так и не раскрылся и, хоть упрямец и взял карандаши с собой в армию, а потом и в Россию, но для зарисовок войскового быта и местных красот никак не наступало ни подходящее время, ни настроение.
Уиллем не жалел. Просто не его это. А так ー и комендант не минотавр, и девушка ему не жертва. И чуть меньше страха, тревоги и неопределённости.
|
-
Тут невозможно удержаться!)))
|
- Как вам будет угодно, Николай Борисович, - сдержанно кивнул англичанин, кажется совсем не раздосадованный неуступчивостью Ника, - принсипы – дело святое. Тогда не смею вас больше задерживать и желаю удачи на той дороге, что вы выберете.
Он так и сказал – «принсипы», что с головой выдавало в нем человека, немалую часть времени проведшего среди цвета петроградского офицерства: именно так предпочитали говорить лощеные гвардейцы, от лихого молодого корнета до седоусого полковника и целой клики разномастных генералов паркетных войск.
Попрощавшись с Торнхиллом еще одним рукопожатием, Ник спустился вниз и вышел на улицу под моросящий мелкий дождик. Но не сделал он и пары шагов, как словно черт из табакерки перед ним возник давешний «химический» прапорщик, за спиной которого маячили скучающие лица солдат.
- Рощин?, - спросил офицер, в чьем голосе легко читались нотки какого-то непонятного, злого торжества. Настораживало то, что юнец ни поздоровался, ни представился, ни назвал собеседника господином или хотя бы по-левацки товарищем.
Немного картинно положив руку на револьвер в кобуре, прапорщик высокомерно процедил сквозь зубы, умудряясь смотреть на Николая сверху вниз, даже будучи немного ниже собеседника:
- Вы арестованы по подозрению в воспрепятствовании формированию и развитию русской армии и отказу поддержать военное командование. И, видимо, доносительству подпольным сторонникам большевиков! Извольте сдать оружие, если оно есть, и проследовать за мной.
Юнец так громко чеканил слова, что это вызвало некоторый переполох за спиной доктора. Англичане сзади интересовались, что случилось, кто-то, знающий русский, переводил, и, наконец, Рощин увидел тень за спиной. Им оказался какой-то постнолицый и несколько помятый английский капитан в очках, сразу после команды прапорщика уточнивший по-русски:
- Извините, сэр, но если этот человек выполняет задание Союзного бюро, то его арест вне вашей компетенции.
За англичанином вблизи никого не стояло, а прапорщик, чувствуя молчаливую поддержку за спинами, явно расхрабрился:
- Ваше… благородие. Подобными сведениями я не владею, но если арестованный подтвердит, что он ваш человек, мы отступимся. На время. А если нет…, - он многозначительно пожал плечами.
Капитан, видимо, считал, что Ник – свежезавербованный агент, и бумажки не имеет, и спросил:
- Мое свидетельство подойдет?
- Нет, - остающийся безымянным офицер явно наслаждался моментом, - только слова вашего старшего командира или бумага.
Англичанин перевел безмолвный взгляд на Рощина, как бы интересуясь мнением того, за кого он только что вступился.
-
Шутки в сторону, как говорится). А то понаберут себе гейсов))).
Not bad).
-
Методики вербовки на высоте!
|
|
— А то как же, — шёпотом ответил Бабкин, обернувшись. — Обязательно побалакаем. Только балакать-то лучше, коли нас поболя будят… Т-с-с… — приложил он грязный, с обгрызенным ногтем палец к губам, чутко прислушиваясь. Задул холодный ветерок, зашевеливший колосья шелестящими волнами; туман поплыл, разрежаясь, и за изгородью открылись очертания по-северному большого деревенского дома из зачернелых брёвен — половина таких домов отводилась под скотину и кладовые, двора в липкой чёрной грязи, заросшего высокой травой огорода, поленницы. Из трубы над аспидно-серой тёсаной крышей поднимался сизый дымок, заметили разведчики.  Дом с сараем. За сараем прячутся разведчики, и там же стоит часовой.  Овин с гумном Несмотря на то, что туман отступил, человека с винтовкой видно не стало: он стоял за сарайчиком, к задней стороне которого подобрались Бабкин с товарищами. Зато увидели спину второго — тот, коренастый, с ёжиком коротких волос на круглой голове, в накинутой на плечи русской военной шинели без погон и с оборванным хлястиком, прошлёпал по грязи двора за угол дома, с кем-то там заговорил. Разведчики напряжённо молчали, присев на колено. — Taoyan zhege guojia, (Ненавижу эту страну) — сам себе мрачно сказал китаец с винтовкой и задумчиво вышел из-за сарая, усталым движением закинул себе на плечо винтовку без штыка, — этот оказался низеньким, смуглым, почти тёмным китайчонком, на вид совсем подростком, в ватнике с чужого плеча (из рукавов только пальцы торчали) и лопоухой ушанке. Бабкин немедленно плюхнулся животом в жирную раскисшую землю; Окладников и Смирнов сделали то же. Теперь ничего не было видно, только чересполосица ржаво-бурых дугами гнущихся стеблей перед глазами, две покатые крыши, бледнеющие в унылой холодной дымке, ряды наползающих друг на друга меловых облаков в утреннем небе. Судя по чирканью спичек, китаец в ватнике закурил, бесцельно прохаживаясь по двору. Из-за дома донёсся знакомый звук: кто-то колол дрова. — Назад ползём? — тихо наклонился к Бабкину Окладников. Бабкин уже собирался кивнуть, но тут снова поднял палец, прислушивась: своим чутким ухом он опять услышал первым, что Смирнов разобрал лишь потом — новые шаги. Кто-то приближался справа, кто-то новый: Григорий чуть поднял голову, глядя в пересечения росистых рыжих стеблей с набухшими, низко склонёнными колосьями. За стеблями смутно проглядывалась фигура давешнего китайский парнишка в ватнике: он заинтересованно обернулся на звук шагов. — Laozhou, shi ni ma? Laopeng he ni zai yiqi ma? (Чжоу, это ты? Пэн с тобой?) — позвал он приближающегося человека. Тот ничего не ответил, и скоро Смирнов увидел, к кому китайчонок в ватнике обращался — это был смгулый скуластый китаец с тонкой туго заплетённой косичкой ниже плеч, в грязном овчинном бекеше, измазанных грязью городских клетчатых брюках. В руках он нёс карабин. — Laozhou, ni zenme le? Ni kaiqiang le ma? (Чжоу, ты чего? Ты стрелял, что ли?) — продолжал настойчиво спрашивать китайчонок в ватнике товарища. — Wo sha le ta, (Я его убил) — без выражения сказал китаец с косичкой, пусто глядя на товарища. — Sha le shei? (Кого убил?) — не понял паренёк. — Laopeng, (Пэна) — тихо ответил китаец с косичкой. — Wo ganggang ba ta sha le. (Я его только что застрелил)— Ni zenme le? (Чего?) — удивлённо и непонимающе переспросил паренёк, и в этот момент китаец с косичкой вскинул свой карабин и выстрелил парню в грудь: тот так и повалился на спину, не успев схватиться за висящую на плече винтовку. Лежащие на пашне разведчики вздрогнули, переглянулись. «Твою мать…» — прошептал Фима Окладников, а китаец с косичкой тем временем быстрым шагом направился к крыльцу дома, взбежал по ступенькам, достал что-то из-за пазухи — сразу стало ясно, что это граната — и, приоткрыв дверь, кинул её внутрь, а сам быстро бросился обратно. Через несколько мгновений грохнуло, из окон со звоном полетели стёкла с занавесками, дверь маятником распахнулась, ударив в перила крылечка, раздались крики, вопли. Из-за угла выбежал давешний китаец в шинели и в ушанке; китаец с косичкой поднял на него карабин, выстрелил, не попал — тот заверещал, быстро бросился обратно за угол, по пути упав на колено и быстро вскочив. Тот, что с косичкой, широким шагом с карабином наизготовку направился за ним. — Что делать, командир? — настойчивым шёпотом спросил Фима. — Лежи, лежи, — шикнул на него Бабкин. — Рехнулся, нябось! В доме истошно, болезненно кричали, как кричат раненые, из-за дома донёсся ещё выстрел, затем ещё один. Из двери дома один за другим посыпали китайцы — в нерусского вида широких рубахах на завязках, в грязных свитерах, в ватниках, кто с винтовкой, кто с револьвером, всего человек десять-пятнадцать. Китайцы показывали на труп паренька-часового, лежавший на дворе, недоумённо озирались по сторонам, наперебой кричали, как сороки: «Eguoren?!» (Русские?) «Hongjun zhanshi?» (Красная Армия?), «Shei kaiqiang le?!» (Кто стрелял?), «Women bei gongji le ma?!» (Нас атакуют?), кто-то подбежал к трупу, озираясь по сторонам. Китаец с косичкой тем временем показался с другой стороны дома, остановившись у овина. Оглядывающиеся по сторонам соплеменники то ли не замечали его, а то ли не считали угрозой. Вдруг кто-то из китайцев закричал, перекрывая остальных, показывая в сторону разведчиков, но куда-то поверх их голов: «Eguoren!» (Русские!)Григорий вместе со всеми оглянулся и увидел, как в рассеивающемся тумане через поле редкой цепью бегут с оружием рязанцы — видимо, они услышали выстрелы и решили, что товарищей нужно выручать. Китайцы бросились кто куда — кто-то сразу начал палить из винтовки с колена, кто-то бросился обратно в дом, иные к сараю. И тут Бабкин не выдержал: порывисто вскинувшись из ржи, он закричал, показывая рукой на китайца с косичкой, всё так же безразлично стоявшего у овина: «Да вот он! В няго стряляйте, дурни!!!» — и тут же рухнул с дырой во лбу.
-
И тут Бабкин не выдержал: порывисто вскинувшись из ржи, он закричал, показывая рукой на китайца с косичкой, всё так же безразлично стоявшего у овина: «Да вот он! В няго стряляйте, дурни!!!» — и тут же рухнул с дырой во лбу.Нет слов.
-
Да вот он! В няго стряляйте, дурни!!!» — и тут же рухнул с дырой во лбу.ОХК очень хочет, чтобы красноармейцы объединились и ударили по буржуям.
А вообще прощальный плюс Бабкину. Классный был мужик. Не стал латыша слушать, увёл своих людей, сам в разведку ходил — жаль, что так глупо слился.
-
трехсторонний бой, конечно, остросюжетно закрутился
|
|
Принесенная паном Соколом новость в доме Корфов была встречена с плохо скрываемым восторгом. Не мог княжеский посланник не заметить, как непонимание на лице юного Ойгена сменяется удивлением, а затем и какой-то даже детской радостью. Немец просто сиял. Сбивчиво он заверял Сокола-Ясинского в своем безмерной верности к великому князю, особенно после такой оказанной чести. Уговаривал остаться на ужин, пускался в какие-то пространные рассуждения о магдебургском праве, которое почему-то именно сейчас пришло ему в голову и вообще, кажется, на ходу придумывал планы на будущее города, вставляя тут и там от возбуждения немецкие и латинские слова. Затем все таки взял себя в руки и заверил, что доверие непременно оправдает. И сразу добавил на всякий случай, что в переговоры с Ordo Teutonicus ему вступить все таки придется. Просто чтобы такие вот честные переговоры, о ходе которых он непременно будет славного великого князя извещать, не перепутали вдруг с заигрыванием. Уже на крыльце Ойген расспросил уходящего пана Сокола о случае с бандитами. Снова заверил, само собой, что все мыслимое и немыслимое для их поимки сделает, а затем засыпал герольда вопросами. Где бандиты напали? Много ли их было? Пешими они были или конными? Сразу ли напали или сначала пробовали взять на испуг? Чем были вооружены?
Заткнулся Ойген только тогда, когда пан Сокол уже влезал на своего коня. Предложил герольду взять с собой несколько конных из собственной стражи, знакомых со здешними дорогами, чтобы проводили его до более спокойных мест. Многословно попрощался и проводил удаляющегося гостя со свитой взглядом. На губах Ойгена гуляла глупая, словно пьяная улыбка. Scheiße, подумал фон Корф. Впечатление он, кажется, произвел не очень.
***
Ойген готовился отъезжать в гости к Кульчицкому и седлал уже коня, когда во двор фольварка въехал Конрад фон Корф на своей кобыле в яблоко с пятеркой следовавших по пятам конных охранников.
- Onkel, Onkel*, ты слышал же? - восторженно начал Ойген, желая скорее поделиться новостями, - Великий князь...
- Да. племянничек, уже. - не дал договорить ему Конрад, - Тебе ведь попытаются сейчас убить. - он постучал ладонью по груди, - Ты кольчугу хотя бы надел?
Ойген сначала не понял, к чему дядя заговорил об убийствах и кольчугах. Приоткрыл рот, чтобы спросить, но тут до него дошло. Об этом он почему-то сразу не подумал, захваченный прекрасными мечтами о славном будущем Stadt Гродно.
- Mein Gott! - лицо Ойгена приобрело цвет совершенно белоснежный, слившись практически с великолепным и столь же белоснежным его нарядом, - Ты думаешь?..
- Ах, боюсь, что я знаю, дорогой племянничек. - совершенно спокойно и со знанием дела ответил дядя тоном таким, будто рассуждал о грядущем посевном сезоне, - Но это в подобных ситуациях совершенно нормально. Пойдем пока внутрь, обсудим, что у нас на руках. Для начала стоит подумать хотя бы о расширение нашей стражи. Негоже в такое время на охране экономить...
-
Белая гвардия, белый снег,
Белая музыка революций.
Белая женщина, нервный смех,
Белого платья слегка коснуться.
Белой рукой распахнуть окно,
Белого света в нем не видя.
Белое выпить до дна вино,
В красную улицу в белом выйти.
Вот прям напомнило. Знаю, ассоциативный ряд у меня странный)
-
На губах Ойгена гуляла глупая, словно пьяная улыбка. Scheiße, подумал фон Корф. Впечатление он, кажется, произвел не очень.
Классно!
|
-
а так оно вдоль цепи лучше выходит, кровописно. Мне не всегда мне нравятся слова, которые ты придумываешь, но это очень здорово придумано! Вот правда, попал).
|
|
— Спасибо, Алджис. Восемь лет мира, и вот, Владычица Дейве и сестры её, Даля и Лайма, наконец решили, что довольно сыны и дочери Диеваса почивали, настало время для нас сразиться за будущее не только нашей семьи, но и всего нашего народа. Призови моих детей, старый друг, ибо я желаю говорить с ними. Антанас откинулся на спинку кресла и задумчиво посмотрел на чистый лист бумаги, лежащий перед ним. Три года назад, когда Ягайло убил Кейстута, патриарху Волковичей казалось, что жизнь его приобрела характер вполне решённый. Сидеть тихо, усидеть прочно, оставить детям как можно больше, когда Пастух явится за душой старого рыцаря, как уже пришёл за женой его... Поистине, никто не ведает волю богов прежде, чем воля эта свершится, то, что казалось концом времён всегда может обернуться возрождением, ибо жизнь есть колесо, и колесо вертится. Диевас не допустит, чтобы угасло священное пламя. Он даст шанс своим детям отстоять то единственное, что есть в мире святого — свою землю, свою Родину. Но этого Антанас не скажет даже собственным детям. Опасные это слова. Опасные, ведь демон, убийца крови своей, нечестивый Ягайло, не дремлет. Повсюду у него глаза, повсюду уши, повсюду окровавленные руки мерзавцев, продавших веру отцов и дедов за золото и гордое имя "панов". Нет, этого Антанас не скажет. Зато скажет иное, с трудом поднявшись навстречу детям своим. — Линас. Эгле. Вы мои дети, моя кровь. Как помру, всё что есть — ваше будет. Вы знаете королевскую волю. Сразу скажу, не ждите многого. Ягайло неглуп, он знает, что Гродно был вотчиной князя, и все названные им паны некогда целовали этому князю руку. Поэтому он и сталкивает наши семьи друг с другом, хочет зачистить доску нашими руками. Но мы... Можем победить его. Больше старый пан не говорит ничего о короле. И без того сказано слишком много. Зато всё больше говорит о родных... — Эта победа принесёт нам весь город. Принесёт вам весь город. Вы молоды, дети мои, и что бы мне не потребовалось сделать чтобы вы встретили старость княжеским родом, я это сделаю. Поэтому мы примем условия короля. Мы сразимся и победим. Речь стоила Антанасу явных усилий. Он опустился обратно в кресло, жестом указав детям, что и они могут сесть. — Я рассчитываю привлечь на свою сторону шестерых членов совета. Радкович не будет проблемой, если хотя бы треть того, что о нем говорят, правда, мы найдём в нем друга. Старая дружба связывает меня с паном Вилковским, думаю, он согласится если не помочь нам, то хотя бы не мешать. А вот судья — та ещё змея. Его следует держать близко только чтобы он возможно отложил нас до того, как расправится с остальными. Сейчас мы должны взяться за любой альянс, какой сможем заключить, вот почему, Линас, я принял решение женить тебя на Агнешке Тышкевич. Ольгерд на хорошем счёту у Ягайло, а через него выиграем и мы. Сама девица как раз вошла в возраст, и наверняка не нам одним придёт идея такого брака, так что следует поспешить, поедем к солтысу сегодня же. Вдобавок, свадьба, сыгранная с должной пышностью, привлечёт к нам и знать, и народ. Затихает Волкович. Молчит. Трудно ему говорить то, что должно быть сказано. — Эгле... Тихо произносит. С какой-то особенной нежностью. Прекраснейшая девушка в Гродно заслуживает большего. Гораздо большего. — Я принял решение выдать тебя за пана Юзефовича. Он редкий мудак. Ему можно предложить должности и золото, а он всё равно предаст, но он не предаст собственную жену княжеских кровей. Это то, чего не сможет перебить ни одно предложение наших врагов, а нам нужен Юзефович и его цех. После победы мы можем сделать с ним что угодно, но пока что — он нужен нам. Вот как мы поступим. Сейчас ты поедешь к господину Бар-Шимону и займёшь столико денег, сколько он согласится дать. Мы с ним старые знакомые, и проблем быть не должно, но ты всегда знаешь что именно ему следует рассказать. А потом ты заедешь к господину Юзефовичу и передашь ему моё письмо. Формально ты там только для этого, но на самом деле твоя задача — очаровать этого ублюдка так, чтобы он тем же днём был у меня и просил твоей руки. Даже если мы проиграем, этот мудак держит в кредиторах половину города. Мы не можем позволить, чтобы такой человек... Прошёл мимо нас. Алджис, ты сопроводишь мою дочь. Береги её, она — моё сокровище. Поговорив с детьми, Антанас взялся за перо. Эту войну он собирался использовать именно таким клинком. Письма, написанные паном Волковичем тем восхитительным утром. Письмо первое — Солтысу.
Сим начинается письмо Антанаса из Гродно, прозванного Волковичем, капитана цеха искусств, к Ольгерду из Вильны, прозванному Тышкевичем, солтысу гродненскому, главе градского совета.
Приветствую тебя, друг друзей моих, почтенный господин Ольгерд. Городская молва донесла до меня весть о мудрой воле Его Величества, и сердце моё исполнилось радостью от того, радостью, которую как известно надлежит разделить с другом. Сколько лет вместе мы заседаем в Совете, всегда знал я тебя как человека мудрого и дальновидного, и не могу представить себе друга лучше.
Оттого и зову тебя, друг Ольгерд, и сестру твою, Агнешку нынче к себе на обед. Я и сын мой, Линас, будем рады принять вас. Молодым веселье, а нам с тобой дело, дело серьёзное и к вящей выгоде наших с тобой семейств ведущее. Не откажи, друг мой, не обидь старика и калеку, потерявшего ноги на службе нашему любимому Отечеству.
Да пребудет с тобой Бог, и да даст тебе он сердце смирённое и сведущее. Аминь.
Письмо второе — Болеславу Вилковскому.
Сим начинается письмо Антанаса из Гродно, прозванного Волковичем, капитана цеха искусств, к Болеславу из Гродно, прозванному Вилковским, члену градского совета, рыцарю, другу и брату.
Почтенный брате мой, несомненно ты уже слыхал вести монаршей воли. Знай же, что моя любовь к тебе и моё уважение к делам твоим, не пошатнулись, но лишь приумножились. Не недругом хотел бы видеть я тебя, но другом и братом, и хотя нынче безликие судьбы сделали нас соперниками, знай, что зла ты от меня не увидишь, на добро же можешь рассчитывать всегда, двери моего дома как сердце моё — открыты тебе.
Оттого не желаешь ли ты, брате, пожаловать ко мне нынче к ужину с женой? О делах побалакаем. Также сообщаю тебе, что с Божьей помощью мне стало известно, что у педерастов и коноебов из области народу аж полсотни, зело вооруженного. Береги себя, а коли пойдёт что не так — зови, и я приду.
И да поможет нам Бог.
PS — Фон Корф в князья подался. Хер ему в гузно, а не княжество Гродненское. Dixi.
Письмо третье — судье.
Сим начинается письмо Антанаса из Гродно, прозванного Волковичем, капитана цеха искусств, к Казимиру из Гродно, прозванному Будикидовичем, княжьему юстициарию, члену городского совета, другу и брату.
Почтенный брате ми. Услыхав о воле королевской, пишу тебе, ибо хотя обстоятельства делают нас соперниками, сам Господь освятил нашу дружбу. Много лет мы знакомы и как зла ты от меня не видел, так и не увидишь, но ежели случится у тебя чего — зови, я и мои люди мигом явимся на выручку.
Слыхал ли ты брате, коноебы из области в князья подались. Конская елда им в жопу, а не Гродно.
И да поможет нам Бог.
Письмо 4 — Юхновичу.
Братьям Юхновичам от Волковича Антанаса.
Слыхали ли, други, фон Корф в князья подался. Шутка ли, немец князь! Так я скажу, други, соревноваться с Вами буду как добрый сосед. Мне победа — не обижу. Вам победа — не обижусь. А токма хера с драконьего дам я выиграть немцу, не для того тевтонцев в жопу сто лет ебали чтобы сейчас гузку им подставлять.
И да поможет нам Бог.
PS — Яцек, друже, а приезжай ко мне завтра к завтраку? О деле побалакаем.
Dixi.
-
Монументальные планы!
А проявление эпистолярного стиля вообще бесподобно!
-
Крепко Антанас взялся за дело!
-
— Я принял решение выдать тебя за пана Юзефовича. Он редкий мудак.
– Конечно, отец, я выполню твою волю.
Один мой персонаж тихо завидует такому уровню понимания между отцами и детьми)))).
|
Бойцы рассредоточились, залегли. Настороженно, хищно поводят винтовками из-стороны в сторону, приглядываются, прислушиваются: Бог весть с какой стороны прилетит свинцовая смерть. И хотя пока все тихо, и слышен лишь шорох леса, гарантий никто не даст, что на противоположной стороне дороги также в кочки не вжимается противник, ожидая, что красноармейцы первыми дадут слабину.
А пока солдаты готовятся к перестрелке, товарищи командиры изучают свой нечаянный трофей. Обычная козья ножка, почти скуренная. Раскрутили – и на ладонь высыпалась дешевая прелая махра. Нет, это точно не англичане. Но, может, их прихвостни? На газете видны большие буквы «…тия Олон…», а ниже – поменьше «…густа 1918», «ных комисса…», «…ство отка…». Бумага желтенькая, дешевая, буквы немного расплываются.
К Мухину подполз обнаруживший окурок разведчик. Рябой, лопоухий, с простоватым лицом и носом картошкой солдат (Саша Расческин, как вспомнил Мухин) напоминал только вчера оторванного от сохи крестьянина, но дело свое знал туго. Не поднимая головы от земли, от негромко доложился:
- Командир, комиссар, докладываю. Окурок был на палом листике, не на траве и чутка приподнят над землей – мог сильно не промокнуть. Это его не положили – скорее проходящий мимо бросил. Но ему точно не больше двух часов. Неподалеку следы – наши армейские сапоги. Один приметный, с какими-то веревочными следами. В подошве нескольких болтов не хватает. Всего, я предполагаю, не более полувзвода. Прикажете провести разведку дороги в обе стороны на сто пятьдесят метров?
Вот этот-то «веревочный» след и стал зацепкой. Вацлавс, привыкший смотреть и запоминать, видел, как один из рязанцев перевязывал сапог бечевкой, жалуясь, как не вовремя тот прохудился, и мечтал найти покойничка с подходящими ногами. Это, конечно, могло ничего и не значить – мало ли людей в прохудившейся обуви ходит, но почему бы и нет?
Тем более, будь это англичане (а комгар Филиппов говорил, что архангелогородцы не идут умирать за белых, только офицерье), они бы давно причесали подлесок из пулеметов – благо этого дела у них было навалом, и патронов они не жалели. Тем более что солдаты так и не смогли занять позиции беззвучно: то ветка хрустнет, то кто-то тихо возмутится, что сосед ему грязь в лицо бросает, то лязгнет винтовка о камень. Да и разведчик, осмотревший дорогу, наверняка бы был замечен, хотя он и делал все аккуратно.
Раздался тихий шорох, в тишине прозвучавший набатом. Все замолчали. Черные зевы винтовок уставились на противоположный «берег». Секунда, другая тянутся бесконечными. Снова шорох, какой-то фырк, и под низкими ветками куста показывается черный носик и рыжая шерстка. Темные глаза-бусинки быстро лисицы осмотрели дорогу, после чего зверь сморщился, снова фыркнул и замер.
Все облегченно выдохнули, послышались тихие смешки: «Сказ о том, как лисица красноармейцев напугала», «Если зверь там, то людей там нет», «Я уж думал ща стрелять будуть», «Хорошо хоть не медведь». Лиса, недовольная шумом, порснула обратно в кусты, и почти все взгляды мало-помалу сместились в сторону импровизированного штаба.
-
Снова шорох, какой-то фыркБожечки, какая милота!)))
|
|
20:00Присыпать тормозной башмак снегом было плохой идеей, да и сам Анчар, выглянув в промежуток между вагонами, понял это: пускай снег и покрывал ровной очень белой кисеёй шпалы и дорожки между путями, но так высоко, чтобы полностью скрыть рельсы, ещё не нападал, — стальные полосы тускло тянулись поверх снежного покрова; чтобы скрыть тормозной башмак под снегом, потребовалось бы насыпать целый сугробчик, высокий, неестественный и приметный. Но идея поставить на пути тормозные башмаки всем понравилась, хотя, конечно, солдаты на дрезине могли бы заметить и их, особенно если у них там была включена фара (у Вестика спросили про неё, но он не мог сказать, тем более что видел дрезину днём). — Хорошо, — сказал дядя Сажин, который как-то сам собой принялся всем распоряжаться. — Мы с Васей сейчас посмотрим башмаки вон с того конца, — показал он на дальний от вокзала хвост состава, — а вы посмотрите там, у депо этого их. — Э, не, — решительно отказался Гренадер, — я туда не пойду, там солдаты. — Что, прямо там в депо сидят? — спросил Чибисов. — Я точно не знаю, где они сидят, но где-то там рядом в нас стреляли. Могут быть и в депо запросто, — ответил за Гренадера Никанор. — Скорее всего, там и сидят, — подал голос Даня. — Тоже, небось, все залубели, где-то греться им надо. Не, я с Гренадером согласен, я туда тоже не пойду. — Ладно, ладно, — отозвался дядя Сажин, — поглядим с этого конца только. Небось, пару башмаков да найдём. Действительно, искать тормозные башмаки долго не пришлось — пара их оказалась под колёсами крайней теплушки как раз того состава, третьим вагоном в котором шла цистерна, так что снимать их всё равно бы пришлось. Дядя Сажин с Васей повозились немного и скоро притащили два тяжёлых чугунных полоза с ручками. — Ну ладно, орлы, — сказал дядя Сажин, оглядывая отряд. — Сейчас будем вагоны расцеплять и вот те две крайние теплушки оттаскивать вон на тот путь, — показал он на соседнюю колею, состав на которой был короче и где до стрелки оставалось ещё место, чтобы поставить туда два вагона. — Значит, мы все как есть крепкие мужики берёмся за эти две энтевешки и отвозим их вон туда за стрелку, затем там останавливаем. Потом вот барышня нам стрелку переводит, и мы толкаем энтевешки обратно, и они входят аккурат вот на этот путь. Так, — железнодорожник по-хозяйски оглядел отряд. — Пойдём, барышня, я научу, как стрелку переводить. Дядя Сажин, Гера и ещё несколько заинтересовавшихся вышли из ущелья между стенами товарных составов (снова хлёстко ударил ветер, забил в лицо снег) и подошли к стрелке — столбу с фанерным щитом в форме то ли лиры, то ли греческой амфоры. Сколько раз и Анчар, и Гера, да и кто угодно видели такие щиты из окна поезда, подъезжая к какой-нибудь станции, а вот никогда не задумывался, зачем они нужны, какой смысл в этом щите, в столбе, на котором он укреплён, в поворотной перекладине на уровне пояса. А вот, оказывается, всё это имело своё назначение, было не просто так, и даже вычурная форма щита, вероятно, была сделана такой с умыслом, чтобы сразу было понятно, что этот знак отмечает. — Значится так, барышня, — принялся объяснять дядя Сажин, — вот это есть как есть стрелочный механизм. Тебя как величать, я запамятовал? Гертруда Эдуардовна? Вот смотри внимательно, Гертруда Эдуардовна, ничего сложного. Берёшься вот так за вот эту крестовину и вот так вот… — дядя Сажин закряхтел, подналёг на перекладину, поворачивая её вокруг столба, — ах ты, дрянь, примёрзла… вот! — перекладина с ледяным хрустком поддалась, повернулась на 90 градусов, за спиной что-то металлически лязгнуло: две загибающиеся стальных полосы отошли от примыкающих рельсов. — Вот и всё. Назад легче будет. Я сейчас ставлю стрелку в нужное положение, — железнодорожник подналёг на перекладину, переместил её обратно (это и правда вышло легче), — а ты, пока мы вагоны вон туда не выкатим, ничего не делай, поняла, Гертруда Эдуардовна? А как выкатим и остановим, ты берёшь и переводишь эту стрелку обратно, вот как я в первый раз делал. Хорошо поняла, Гертруда Эдуардовна? Ну-ка повтори, что делать будешь. Хорошо, тогда стой здесь, — удовлетворённо кивнул дядя Сажин и с остальными пошёл обратно к вагонам, где Вася уже заканчивал разъединять винтовую сцепку между цистерной и вторым от конца товарным вагоном. Всё-таки дядя Сажин не удержался от того, чтобы уже от вагона не крикнуть Гертруде ещё раз: — Пока ничего не дёргай! Я скажу, когда переводить. — Ну ладно, мужики, давай берись за вагоны, толкать будем, — сказал он остальным, собравшимся около теплушек. Балакин отложил бомбу на снег, взялся за бурый борт хвостового вагона, Никанор с Гренадером встали за второй теплушкой, кто-то полез на другую сторону, чтобы взяться за борт там. Анчару нашлось место у самой двери второго вагона, у надписи белым трафаретом «40 человѣкъ 8 лошадей»: как раз удобно получилось взяться за железную ручку у сдвижной деревянной двери. Он уже упёрся плечом в борт вагона, дожидаясь команды, но дядя Сажин вместо этого обратился к Зефирову, стоящему перед Анчаром, у заднего края первого вагона: — Э, не, юноша, ты тут не вставай, — взял он студента за плечи и отвёл, показав, где встать лучше. — Не стой у буферов: я таких, как ты, знаю — залезешь между буферами, тебе потом грудь так раздавит, что родная мамаша в трупецкой не опознает. — У меня нет мамы, — грустно сказал Зефиров, покорно становясь за широкой спиной Вестика. — Царствие небесное, конечно, а у буферов всё-таки не стой, — покачал пальцем дядя Сажин. — Ну что, все взялись? Давай, на раз-два-три: раз, два, три! Анчар упёрся ногами в подмёрзший гравий, налёг плечом на выкрашенную бурым скобу, и сперва коричневая громада вагона была так неотзывчива, что показалось, что своротить её невозможно, что это то же, как пытаться сдвинуть каменную стену, но вдруг вагон поддался, мягко, будто валясь куда-то, пошёл под плечом вперёд и очень плавно, беззвучно покатил — только буфера между первым и вторым железно громыхнули, отозвавшись судорогой по всему телу вагона. Оказалось, что катить вагон всемером действительно несложно, не трудней, чем толкать перед собой гружёную тачку — знай себе налегай плечом да переставляй ноги. — Давай, давай, давай, — подбадривал дядя Сажин, то забегающий вперёд, то отстающий. Проехали мимо Геры, стоящей у стрелки, и дядя Сажин скомандовал, маша руками на манер волны: — А ну тормози! Тихонько, тихонько замедляй его, тяни на себя. Шагай-шагай, не останавливайся, чёрт! — кто-то за Анчаром упал на гравий, видимо, попытавшись разом остановить махину, упершись ногами в гравий. — Ай, дурак! — крикнул дядя Сажин, — благодари Бога, что не под вагон упал! — Неловко вышло, — послышался одышливый голос Чибисова, поднимающегося с земли. Вагоны тем временем замедлялись, буфера снова гулко пристукнули друг в друга и разошлись, натянув сцепку. Наконец, вагон, чуть дёрнувшись, замер. Все оглянулись на пройденный путь, кажется, сами удивляясь, что две таких махины столь легко удалось оттащить шагов на сто от теряющейся уже в снежной мути цистерны. — Переводи стрелку, барышня! — приложив руки рупором, крикнул Гере дядя Сажин, и та налегла на толстую железную перекладину и провернула её, снова отведя косо уходящую вбок пару рельсов от прямой колеи. — Ну, взялись, потащили! — скомандовал дядя Сажин, и все, развернувшись, поволокли вагоны в обратном направлении. Как и в прошлый раз, вагон легко стронулся с места, плавно набрал ход: в общем, всё оказалось действительно несложно. — Не, рано затормозили… — командовал железнодорожник, когда вагоны уже въехали на путь, соседний с тем, где стояла цистерна. — Давай ещё чуток вперёд! — Зачем? — спросил кто-то из казанцев из-за спины Анчара. — Так не сойдёт, что ль? — Так не сойдёт! — гаркнул железнодорожник. — Хвост за пределом, габариту цистерне не хватит. Говорю, убирать проход надо, так не пререкайся!  Предельный столбик у стрелки. За этот столбик обязательно должен заходить хвост состава, остановившегося на одном из ответвлений за стрелкой, иначе другому составу не хватит места, чтобы пройти по второму ответвлению. В этом правда оказалось очень занятно разбираться! :) Пока мужчины опять сдвигали пару вагонов, убирая теплушки за предельный столбик, потом заново их тормозили, Гера так и стояла у стрелки под хлёстким острым снегом, рвущим поднятый воротник шубки, серо мельтешащим перед глазами как те мушки, которые, бывает, затмевают взгляд, когда резко поднимешься. Жутковато было стоять так одной — не так, может, жутко, как раньше у белой будочки, но всё же очень неестественен, непривычен глазу был этот тонущий во тьме железнодорожный пейзаж, и мозг сам начинал достраивать фантомные образы: тёмные очертания товарных вагонов начинали казаться огромными сундуками, гробами, комодами, указатели со щитами на столбах — костлявыми пугалами, и то там, то тут перенапряжённый взгляд вылавливал во тьме слабые огоньки: кажется, вот сверкнуло что-то, а присмотришься — ничего, химерный всполох, обман зрения, уставшего глядеть в рябящую снегом мглу. И сначала, в очередной раз оглядываясь по сторонам, Гера подумала, что свет со стороны Николаевского вокзала иллюзорен — и лишь приглядевшись, поняла, что нет, через кружащий снегом мрак мутно, но уже отчётливо пробивается белый ацетиленовый фонарь. Свет пока не приближался — кажется, его источник остановился где-то у того краснокирпичного кубоватого здания, которое все называли депо.
-
Всегда получаю большое удовольствие, когда ты описываешь какой-нибудь кусок в стиле эдакого "производственного романа". И самое, пожалуй, классное - не все эти аншпуги и мотодрезины, а то, как ведут себя персонажи, погруженные в весь этот процесс, по сравнению с не погруженными. Странно, кстати, что тебе не нравится дикий запад и уж точно странно, что не нравятся военные сеттинги. Ведь война, особенно современная - это щепотка героизма на столитровую бочку работы. Вот там как раз этой всякой вкусной производственной фигни, которая не попадает в фильмы (о том, как подвешивают печку к днищу танка зимой или как сворачивают колпачки на снарядах, или как отдают команды артиллерийской батарее да даже хотя бы просто как караулы разводят) - много. А мне кажется - это твое как раз.
Но это я так, побрюзжать, а в любом случае, получается круто).
|
НЕДЕЛЯ ПЕРВАЯ
Представьте себе старую сказку.
Лишь недавно кончилось лето, и мало-помалу вступающий в свои права пан Вжесень (сентябрь, как говорят на востоке) уже тронул своей дождливой рукой зеленые листья, превращая их в золотистые, словно царь Мидас. И если человек взлетит, как птица, он увидит прекраснейшее из полотен: серебром бежит тонкая лента реки меж зелено-золотых, как изумрудное кольцо князя, берегов, расстилаются вокруг широкие колосящиеся поля, раскидывают свои ветви могучие древа в непроходимых лесах… Серые ниточки дорог от темных точек хуторов стремятся разными маршрутами, переплетаются и расходятся, но все ведут к прекрасной жемчужине Великого княжества Литовского – славному Гродно.
Опустимся же вместе с сим человеком птицей и мы на островерхую крышу городского собора и, свесив ноги над землей, замрем в немом трепете сердца, смотря, как поднимается над миром ласковое и теплое солнце, разгоняющее тьму и вселяющее в сердца людские радость. Увидим мы, как наливаются яркими красками прекрасные картины переплетения мира Господнего и творений рук человеческих, и вслушаемся в хвалебное песнопение птиц, воспевающих поднимающуюся зорьку.
Но не только птиц услышим мы: рассветные лучи будят и горожан. Просыпаются пекари и монахи, расталкивает подмастерье кузнец, сладко потягиваясь, поднимается швея. А вот и тяжелый лязг открывающихся ворот – он перекрывает все звуки. Почему так рано? Но нам с высоты видно, как придерживая взмыленных коней, по ту сторону славного Гродно ждут несколько одетых в сияющие в лучах доспехи благородных панов, полукругом ставших вокруг вислоусого мужчины в одеждах цветов великого князя. Мы видим, как они минуют врата мимо склонившихся в поклонах стражников, стыдящихся скромности своего облачения, и протирающих глаза заспанных нищих в вонючем рубище. Мы видим, как гордая кавалькада галопом мчится по пока еще пустынным улицам, минует Каменную площадь, на которой нет ни души, и останавливается у одного из немногих двухэтажных каменных домов, огражденного от всего мира высоким забором.
Караульный, узрев прибывших, отбрасывает недообглоданный сухарь, спеша открыть ворота. Мимо старых дубов и молодых клумб с цветами, мимо приусадебных построек следуют верховые, пока не останавливаются перед входом в дом. Старый каштелян, помнящий многих князей и градоначальником, спрашивает негромко княжьего человека и, удовлетворенный ответом, проводит его в дом. Туда нашим глазам не проникнуть, но последнее, что слышим мы, это исполненная достоинства речь: «Герольд Великого князя к градскому солтысу Тышкевичу».
Что же, коли на то их воля, то пущай пообщаются без лишних глаз, а мы подождем.
…А теперь представим себя через восемь квадрансов после того визита, либо же спустя два часа – кто как время считать привык. На Каменной площади уже раскинулась ярморочка, голосят продавцы да покупатели, и гомон их складывается порой в презабавный разговор:
- Мясо, свежее мясо!
- А из кого!
- Настоящий бойцовский пес из земель тевтонских!
- Так он же железный!
- Смотри, прямо как мой Маркусь!
- Спелый, сочный! Так сам бы и съел!
- И сколько?
- Подайте медяшку Христа ради…
- Что-то мало…
- А дрынищем по спинищам за такое не хочешь!?
Но вот раздается густой звук трубы и все словно замирают. Медленно, величаво, охраняемые рыцарями с обнаженными мечами, из дома градоначальника выступают пан Тышкевич, выглядящий непривычно-задумчиво, и незнакомец в немного пыльном красно-белом табарде дома Гедыминовичей. Мимо склонившихся в поклонах горожан, мимо лотков с мясом и кожами, скарбом и утварью, под лай никак не умолкающего подзаборного пустобреха они поднялись на невысокий дощатый помост.
Это маленькое сооружение было сердцем города: здесь казнили, клялись, оглашали указы сообщали городские новости.
- Ти-ихо!, - громкий голос солтыса прокатился над площадью, ударился о каменные стены окрестных домов и вернулся еще более громким, - Достойные жители Гродно! Ныне у нас прискорбное время, когда нет князя над нами, нет единой головы. Добро ли это? Любой из нас скажет – нет! И Великий князь Ягайло услышал наши стенания, плач детей, оставшихся без отца. И ныне благородный пан Сокол-Ясинский озвучит волю нашего правителя, да будет имя его воспето в веках!
Вислоусый пан Сокол, подстриженный под горшок, прокашлялся и взглянул на услужливо развернутую служкой бумагу, внизу которой мерно раскачивались три тяжелых печати. Голос его, низкий и рокочущий, заставлял вспомнить недавний звук трубы:
- Я, Великий князь Ягелло, сердцем радею за прекрасный Гродно и горюю, что ныне он остался без направляющей руки того, кого мог бы назвать своим князем. Я мог бы сам назвать его имя, но любовь моя к гродненцам огородила меня от шага такого. Град сей, разумный и достойный, много больше пользы принесет, ежели сам из своих рядов назовет того, кто достоин властвовать им и служить мне.
Но не желая, чтобы каждый, в ком течет благородная кровь, решил попытать счастья и тем вверг город в смуту всех против всех, я самолично избрал пятерых наиболее достойных. И я уверен, что гродненцы с моим выбором согласятся: ибо если не они, то кто?
Этими достойными шляхтичами будут…
Герольд словно специально взял паузу, и тишина стала прямо-таки осязаемой. Никто не ожидал такого развития событий, и все ждали, что будет дальше. Даже псы, и те замолкли. Наконец пан Сокол сделал шаг вперед, к самому краю помоста, и громко отчетливо прокричал:
- Пан Казимир Будикидович!
- Пан Болеслав Вилковский!
- Пан Антони Волкович!
- Пан Эугениуш фон Корф!
- Пан Яцек Юхнович!
- Да здравствуют шановны паны, избранники княжьи!, - Тышкевич стал рядом с герольдом, - Гродно счастливо оказанной милости, и мы сами бы не нашли более достойных кандидатов! Слава Великому князю Ягайло!
- Слава! Слава!, - на разные голоса послушно откликнулась толпа.
Взмах руки Сокола остановил крики:
- Это еще не все! Выбирать князя будет градский Сеймик, но и я, и архиепископ также объявят свое мнение. Но! Четвертый голос будет принадлежать вам, гродненцы, и его у вас не отнять! Вы сами через пять седмиц прокричите, кто вам люб! Коли сойдутся поровну голоса, то еще через две седмицы мы снова услышим мнение! А если уж и тогда согласья не будет, то решит все Сеймик!
И сим я, Великий князь Ягелло, говорю: кто порядок в городе наведет, податковые поступления в казну увеличит, да бандитов изживет, тот заслужит пристальное внимание мое! Архиепископ же Ченстоховский Бодзанта просил меня донести до вас его благословение и речь о том, что добрый христианин и миссионер, крестящий людей в веру Христову, будет ему боле всего угоден!
Повелеваю! С сегодняшнего дня настало время действия, но не ожидания! И да хранит вас то, что вам ближе всего! Да будет так!
Толпа, и мы вместе с ней, взорвалась восторженными овациями и славословиями князю, солтысу и избранным. Но к середине дня все успокоилось, да и княжий посланец отбыл нести слова Ягайло другим. Народ по размышленью решил, что паны рубятся – у холопов чубы трещат, и ничего хорошего не ждал. Пан Боровец крыл всех руганью и недоумевал, почему не выбрали его. Пан Белецкий, говорили, тоже клял всех, и особенно немчуру-Корфа. Пан Кульчицкий громко посетовал, что вчерашним смердам вроде Юхновичей дали шанс стать князем. Святоши из храма, поговаривают, недовольны были избранием вчерашнего язычника Волковича. Только панов Будикидовича и Вилковского, кажется, особо не хулили – ну разве Айтварс Джургис в своей излюбленной манере прошелся по всем, да так, что нам стыд и совесть не позволят воспроизвести его слова.
В основном же замерший город ждал, что день грядущий ему готовит. Никто не верил, что гениальное великокняжеское решение будет реализовано без крови: где это видано, чтобы шляхта добровольно отступалась от таких перспектив? Всех ждало новое время, бурные, страшные, жестокие недели, ломающие одних и возносящие других.
Вы и правда хотите услышать эту историю? Итак…
-
Красота)
Чувствуется, что ты много души вложила в эту игру.
-
Ну что, слава князю Ягайло и да здравствуют шановны паны! =)
-
В добрый путь!
-
Да! Да! Ну конечно хотим!
-
Обязательно хотим услышать эту историю!
-
Ну чего, погнали! :)
-
Фу ты какое пышное начало!
-
+
красота какая
-
До чего же вкусная история!
-
За бодрый дебют, интересный миттельшпиль, неожиданный эндшпиль!
-
Прекрасно, захватывающе, сказочно. Никогда еще не читала в модулях ничего равного этому началу. ^^
Уровень достойный классиков.
|
|
- Вот это правильно, вот это по-нашему, - кивнул Бабкин, - тогда собирайся и скажи, что про маршруты караульных помнишь. Все-таки уходить с боем – это не по-нашему, не по-красноармейски. Это этот Фрайден всех бы из пулемета положил, и дело с концом.
Выслушав Гришу, Николай со сноровкой опытного фронтового разведчика отполз к остальным. На удачу рязанцев, после вечернего «голосования» они разбили лагерь чуть в отдалении, у двух поваленных, давно поросших мягким мхом осин, и теперь практически не попадали в поле зрения всех остальных. Кто-то из Васек, как между собой рязанцы звали Василеостровцев, даже схохмил, дескать, Петроград и Балтфлот всегда рядом были, Лабусия тоже близехонько, а Рязань-дяревня привычно вдалеке.
Пока Фима Окладников, крупный и крепкий парень, бежавший в свое время из старообрядческой общины и до войны работавший половым и по совместительству вышибалой в трактире «Григорий», что неофициально все знали как «Обедоносец», изображал сладкий храп остальные тихо шушукались, не поднимая голов, словно бы и вправду были под пулеметным огнем.
Дождавшись подползшего Смирнова, устроившегося аккурат между тихим после вчерашней глупости Семеном и Николаем, самообразовавшийся командир, куривший до этого, пряча огонек сигареты в ладонь, взял слово:
- Братцы. Все, раз уж все вместе порешили, все вместе и сваливаем. Как раз часовой только прошел, так что время есть. Пара остается на карауле: Фима и Гриша. Остальныя через во-он ту, - он указал на левую поваленную осину, - переваливаются и дальше в лес. Я, когда отлить типа ходил, приметил там два дерева из одного ствола, там и кучкуемся. Все поняли?
Ответом ему послужил тихий согласный гул. – Ну, пошли! Давай!, - Тимоха первым перебрался, за ним Семен, умудрившийся лязнуть чем-то железным, а дальше и все остальные. Когда оставались только Бабкин, Смирнов и Рязанцев, размеренный шорох листвы справа предупредил их, что часовой на сей раз обошел периметр быстрее, чем планировалось. В предрассветных сумерках выплыла похожая на привидение невысокая фигура в мятой фуражке, над которой единственным рогом торчал ствол винтовки.
- Бля! Принес же черт на хвосте козла!, - тихо выругался Коля, - Фима, ты умеешь, знаю. Сделай ему поспать, только тихо. И не убивай, понял?
- Угумс, - басовито шепнул Окладников, и подкатился поближе к маршруту караульного. Тот, не ожидая проблем внутри, все больше смотрел, щурясь, в полутемный просыпающийся лес, и даже не заметил, как здоровую тушу Фимы подбросило вверх словно распрямившейся пружиной. Тяжелый кулак бывшего старообрядца опустился на фуражку, сминая ее еще больше, в то время как вторая рука, измазанная в осенней грязи, заткнула бедняге рот, чтоб не кричал. Несчастный, не издав ни звука, рухнул бы, как подкошенный, если бы Фима не придержал его, аккуратно уложив на землю. Вглядевшись в лицо беспамятного солдата, мужчина негромко выдохнул, похлопав безвольное тело по плечу:
- Прости, братец. Но вот мылом нас кормить не надо было.
- Ладно, хватит. Ходу, ходу, пока его не хватились, - поторопил Бабкин оставшихся. Не прошло и минуты, как последние рязанцы растаяли в предрассветной дымке.
***
Как сладок и крепок предутренний сон! Забыт и корень, все мешавший нормально уснуть, и холод уже не так донимает укутавшихся в шинели бойцов. Все спокойно и благочинно, все видят уже какой там по счету сон. Но вдруг громкий вопль: «Тревога!» властной рукой сдергивает дрему. Все подскакивают, хватаясь за оружие, настороженно озираются.
Кричавший, молодой василеостровец с битым оспой лицом и шалыми глазами, буквально пробился к новоизбранному начальству и доложил скороговоркой:
- Товарищ командир, товарищ комиссар! Беда! Вербаковский пропал, и с ним все рязанцы! Я его в условленном месте дважды не увидел, пришел туда, а их нет! Враги! Враги их в плен взяли, нас только не заметили! Ерошка проверить пошел!
Под «Вербаковским» парень, видимо, понимал Верпаковскиса, на которого выпало предрассветное дежурство. Бойцы, услышавшие это, стали готовиться к атаке, как из дальних кустов раздался знакомый голос братца Агеева:
- Земели, не стреляй! Свои, лабуша несу! Жив, курилка, токмо глушенный, а от Рязани даже жалкого сухаря не осталось! Пусто кругом!
Положив перед Вацлавсом безвольное тело Верпаковскиса и его винтовку, Агеев тяжелым взглядом смерил латыша и буркнул:
- Дня не прокомандовал, и вона сколько людей потеряли. Прям охфицер…
-
крутой поворот событий, конечно
-
Перечитываю сейчас. Неизменно радуют диалоги. Все-таки прямая речь - одна из самых важных вещей в плане атмосферы.
Сделай ему поспать, только тихо.
|
-
а от боженьки, собака, не уйти. Он как дат сверху по куполу и выкручивайся, как знаешь.Спасибо, бро, мне даже как-то неловко...))))
|
Уайт оглядывается. Почти все бойцы на позициях, кто-то в полузасыпанных, но ещё пригодных в качестве укрытий "лисьих норах" десанта, кто-то за повалившимися древесными стволами, кто-то в глубоких воронках. Устроенному Бейкером военному совету исполняется всего 3-4 минуты, но серьёзный настрой и повышенные ставки боя делают своё дело ー люди в целом готовы к атаке, пускай в их представлении и более основательной и, увы, нескорой. Среди тех немногих, кого враг застаёт врасплох ー сам Уайт, пошедший с десантниками проверять орудие на правый фланг (Лейтенант сказал быть на левом), но там же первым врага и обнаруживший. Кто кого ещё взял врасплох? Всё же фактор неожиданности остаётся за краутами. Уверовав в мощь своей артиллерии, обрабатывавшей опушку на протяжении всего боя за Фламизуль, германские командиры наслушались пронзительных криков раненых, доносящихся из горящего леса, и послали вперёд одну пехоту. Панцеров не видно ー в рассеивающемся дыме одни хищные силуэты кривых касок панцер-гренадёров. Первые из хищников ー разведка в белых маск-халатах и с пистолет-пулемётами и гранатами в руках. Хлопок, и взрыв опрокидывает на спину едва подошедшего к пушке капрала Пирсона, разбрасывает в стороны его оглушённых людей. Короткие автоматные очереди заставляют пригнуться только что окончивших марш-бросок людей лейтенанта Престона, сам он кричит Уайту: ー Сержант, бей их, у тебя пулемёт! ー звучит это скорее криком отчаяния нежели командой. Никто не ожидал от краутов такой прыти. Подтягиваешь ленту, Сержант, дёргаешь затвор на себя, ещё раз, вроде бы ход гладкий, но что там в стволе ー ты заглянуть не успел. При выстреле из набитого землёй ствола ничего хорошего не случится, но на его проверку тоже уйдёт время. Враг уже рядом ー свистят пули над головой, щёлкают вокруг и позади по деревьям. Навестись на самых наглых разведчиков и вжать спусковой крючок ー дело пары секунд, но это будут одни из самых рисковых секунд в твоей жизни. * отделение разведчиков в 50 ярдах (ускорились, добежали, пока кричал "Контакт!"). Они уже среди деревьев, в маскхалатах, внезапные все такие, ну и плюс благодаря своей выучке разведчиков какбы у них уже есть маскировка, впрочем, от гранат, например, она не поможет.
* Взвод панцер-гренадёров позади них ярдах в 150, у них уже 2/3 мораль из-за подрывов на минах в деревне. Они тащат пулемёт без станка (+1к урона взводу). Они в чистом поле. Дым рассеялся достаточно, чтобы не давать им факторов защиты.
+пулемёт-в-земле, +2 припаса (лента в пулемете)
Открывая огонь из, возможно, забитого землёй пулемёта, бросай +Удача
На 10+ бросай кубы урона, как обычно.
На 7-9 бросай 3 куба урона, после чего пулемет заклинивает. Останется перезаряжать, чтобы исправить клин (и тогда сохранится риск заклинивания, так как пулемет-в-земле), или продолжать бой без пулемёта. *** Военный совет проходит спокойно, быстро и без вопросов, благо что и план простой и потому надёжный. Престон выглядит спокойно и действует решительно, с одной стороны не стремясь к проявлению инициативы и потому не подкидывая никаких блистательных идей, с другой стороны по крайней мере авторитет командира не подрывая. Обычный пехотный офицер, делает что говорят, хитрым манёврам не доверяет, но протестовать не будет. Будут другие. Тянет за рукав радист. Испуганные глаза, сбивчивая речь, бледное лицо ー ты давно не видел капрала Мнеммормана таким растерянным, Лейтенант. ー Я, я тут связался с танками, благо, что майор минут десять назад уже выходил, ну как мы только подошли, вот я и запомнил частоты. А теперь, теперь Макпаттер говорит, к ним пять минут назад Крайтон подошёл, говорит, Крайтон сказал, ну то есть Макпаттер, это он так понял... Выхватываешь трубку рации из трясущихся рук враз растерявшего весь профессионализм радиста. На связи лейтенант Ортис: ー Бейкер?! До тебя не достучаться! Лестер увёл свой взвод! Я тут на севере один с Харрисом, остальные развернулись и укатили в сторону Бастони! Вызвал Макпаттер, говорит, десантники отступают, операция отменяется и они на юге тоже отходят. Кто отменяет-то? Десять минут назад говорил с Хастедом, а теперь пытался связаться ー ответили из десанта: майор пропал без вести, их капитан ранен, большие потери, чёрт возьми, сейчас везде одни потери! Нам контр-атаковать или что?! Щёлкают осколки прошлого в голове, складываются в неприглядную картину. Обиженный взгляд и сжатые кулаки Крайтона против довольной ухмылки потирающего руки Гонзалеса. Лекс очень хотел пойти в этот бой. "Или я, или никто", вот что было между его стиснутых зубов, вот что вбил он в свою дурную завистливую башку. Хаос артналётов, вид погорельцев Гонзалеса и бегство десантников ー лишь хороший повод углубиться в самооправдание. Трусливый танкист, жаждавший сломать свою трусость и проявить себя, но послуживший лишь гордой охапкой хвороста в разгоравшемся костре паники. Макпаттер наверняка также вызывал майора, не подозревая, что тот выходил на связь с уже другой рации. Отступившие десантники не внесли ясности в происходящее и не могли не встревожить танковую засаду, и уверения Крайтона в неудаче операции докончили всё дело. Их ещё можно вернуть назад. Далеко ли может отъехать танк за пять минут? Вот только крауты этого времени не оставляют ー бьёт тревогу Уайт, и через несколько секунд на северных позициях Престона начинают рваться гранаты и греметь частая автоматная стрельба. *** Вечно пулемётчику достаётся лучшая позиция. Сидит себе в обогретом десантниками двухэтажном доме хитрюга-Флорес и бед не знает, а остальной бронепехоте во главе с Сержантом Валентайном мёрзнуть. С другой стороны, для танков первейшая цель, а тут в зелёнке (пускай и порядком подгорелой) поди ещё рассмотри кого. Суетятся бойцы вокруг, споро расчищают позиции, углубляя окопы десантников и стаскивая стволы деревьев так, чтобы за ними можно было укрыться от стрельбы с запада. Недурно, не будут снова крыть артиллерией, так и вовсе жить можно. Что-то подсказывает тебе, Сержант, что нет, не будут, и так уже трижды по одному месту отстрелялись. Чутьё ветеранское чутьём, но вот с уверенностью и правильной интерпретацией в последнее время проблемы. Нет, не видно пока мёртвого краута-призрака среди бойцов. Но ведь в любой момент может появиться, тем же самым "чутьём" прикрываясь. Сплюнуть и забыть. Не до самокопаний. Дым в поле потихоньку рассеивается, но шум моторов всё ещё далеко, где-то в деревне и вокруг. Что ж они так медленно-то? Покусываешь губы, Сержант, а может лишь челюстью задумчиво двигаешь, когда замечаешь наконец чёрные силуэты в рваном сером облаке. Много силуэтов. Два взвода, человек 50, часть поближе, часть подальше, прут как самоуверенные бессмертные черти на шабаше, и ведь нет как назло во Фламизуле никакой церквушки. На северном фланге внезапная стрельба. Какой-то передовой отряд ближе остальных краутов подкрался, но это проблемы "северян", а "южанам" по плану надо отмашки центра ждать, хотя стоит ли, когда враг на винтовочном стволе такие планы вертел, и без танков вперёд прёт? Только вот начнёте стрелять, Сержант, и сразу позиции выдадите, панцерам-то с деревни подтянуться не проблема. Машет руками из окна второго этажа дома у дороги Новак, спрашивает жестами, что делать. Центр молчит. *** Упрямо идёшь вперёд, Рядовой Уиндер, тащишь и пулемёт, и напарника-базутчика, и горе-командира невезучего "грейхаунда". Кажется, будто всё поле за собой волочишь одеялом на плечах. Одеяло бы сейчас не помешало. Скованы холодом ступни после долгого лежания на земле, каждый шаг ー серия уколов в пальцы и пятки. Но боль, звон в голове и холод ー ничто, когда до своих остаётся рукой подать. Видно уже опушку, всего 50 ярдов. А от неё ещё столько же вглубь, и окопы десанта. Это всего-то 100 шагов. Уже 99... Рядом хрустят по снегу и топают по земле ещё шаги, будто бы коллективно сокращая дурацкую дистанцию. Это не Грэхам. С трудом поворачиваешь голову влево, Рядовой. Проявляются в дыму силуэты краутов, так близко, что и без крика окликнуть можно. Кто-то так и делает ー слышно как переговариваются о чём-то панцер-гренадёры на ходу, то слева что-то спросят, то справа ответят. Справа! Там та же картина ー аккурат посерёдке вражеского взвода идёт троица американских шпионов поневоле. Не заметили пока что крауты подвоха, за своих силуэты Нэша, Мейсона и Грэхама принимают. Видно командира краутского, в десяти ярдах позади Нэша идёт, с ним только радист рядом. Видно пулемётчика со вторым номером слева. Справа какой-то длиннорукий урод с парой гранат наготове. Не подозревают ничего, тупицы слепые. Эдак и до позиций десанта можно вместе дойти! Только чего ж из леса не стреляют-то? Не видят что ли? Чёртов дым, но вот же, вот граница его почти, ещё десяток-другой шагов, и совсем в чистом поле будут. Вот и занимается автоматная пальба где-то впереди-слева, но то германские пистолет-пулемёты, не американские. Гранаты приглушённо хлопают, не разобрать, чьи. Панцер-гренадёры ускоряют шаг.
|
20:20Романов:Забрав с собой ожидавших у входа Филимона и Степана Чмаровых, Романов отправился ходить по городу. Пошёл к северной лесной окраине, противоположному от пристани концу города (Вага протекала с юга), миновал каменное здание кооперативного банка, нарядный купеческий особнячок. По-северному высокие, большие полугородские, полукрестьянские дома, серые ограды, палисадники, скрипучие мостки над лужами — и взгляды, везде, везде взгляды: отворачивающееся лицо из-за дёрнувшейся занавески, безразличный с виду мужичок навстречу, который, спиной чуешь, остановился и смотрит тебе вслед, затихший разговор двух баб с коромыслами у колодца-журавля, увидевших приближение красноармейцев. — Не любят нас тут, командир, — хмуро заметил Филимон, поправляя винтовку на плече. А и в самом деле, — понимал Романов, — за что их тут любить? Учение Маркса говорит, что сознание определяется бытием, а идеологические взгляды человека — экономическими его интересами, а тут, знал Романов, интересы у всех были совсем небольшевистские. Он чуть-чуть знал об истории кооперации в Шенкурске: по этой части его просветил Иван Боговой. Действительно, выходило так, что в кооперации тут участвовал чуть ли не весь город. Как вообще началась эта история с кооперативами здесь, в Шенкурске? А вот как. Краткая история кооперативного движения в Шенкурске
Шенкурск испокон веку кормился тем, что производил смолу: собирается артель крестьян, валит сосновый лес, потом жжёт его в особых печах, где дерево тлеет, не горя, — смола выкипает, стекает вниз. Если поставить сверху печки змеевик с уловителем, из паров можно собирать по капле скипидар; из смолы можно выпаривать пек, канифоль. Работа тяжёлая, грязная: печь надо постоянно чистить от угля, не гася, — задохнуться легко, обжечься — почти неизбежно, до костей пропитаться угольной пылью, гарью, дымом — естественно для смолокура. А хуже всего — смолу так просто не продашь: англичане с удовольствием её покупают, но в Архангельске, а до Шенкурска не добираются. До Шенкурска добираются скупщики — ушлые ребята, покупающие здесь бочку смолы за два рубля и толкающие её в Архангельске англичанам за пять. И ничего не попишешь: не хочешь продавать по нищенской цене — жри свою смолу сам. К концу прошлого века скупщики смолы, пека, скипидара и канифоли стали настоящими хозяевами Шенкурска. Весь город был у них в долгах, доходило до унизительного — целые семьи начинали говорить по себя: «мы Шичёвские», имея в виду, что постоянно продают смолу скупщику Шичёву, — будто проснулась в людях память о крепостных временах; вот только не было здесь никогда крепостных, и тем унизительней было это скрытое порабощение.
В те годы, перед первой революцией, и появилось в Шенкурске кооперативное движение. Идея была проста — не давать скупщикам снимать сливки с тяжёлого смолокурного труда, взять дело в свои руки. Организовали Союз смолокуренных артелей, долго уговаривали артели присоединяться, потом набирали по копейке, по рублю кассу, мучительно добивались кредита в Крестьянском банке, наконец, добились — и купили старый, списанный с Волги пароход, а к нему баржу. Пароход чуть не разваливался, машина еле пыхтела, но, чтобы спускаться вниз по течению, большой мощности не требовалось — и кооператоры в первый раз доставили смолу в Архангельск, перегрузили там на зафрахтованный пароход и увезли продавать в Англию. Кредит отбился за несколько рейсов, в кассу кооператива потекла прибыль. Скупщики пытались воевать с кооператорами: подкупали архангельских чиновников, чтобы те браковали товар на таможне, спаивали, запугивали артельщиков — всё без толку: как только угрюмые прокопчёные сосновым дымом шенкуряне увидели, что члены кооператива получают по пять рублей за бочку смолы, а не по два, как остальные, в кооператив потянулись все. Кооператив начал процветать — флот вырос до четырёх пароходов и шестнадцати баржей, вокруг Шенкурска открывались лесопильные заводы, в самом городе — кооперативный клуб, коммерческое училище, отделение Московского народного банка (тоже кооперативного), типография, выпускавшая газетку и ежемесячный журнал; даже пекарню открыли кооператоры, чтобы взять в руки ещё и снабжение города хлебом. В каком-нибудь 1913 году могло показаться — если Шенкурский уезд странным образом отделится от России и начнёт жить отдельным государством, не нужно будет придумывать никаких новых органов власти, не нужно будет вообще ничего менять, только упразднить ненужную управу, а городовых заменить какой-нибудь кооперативной полицией.
И вот, казалось бы, что плохого в том, что трудовой народ взял свою судьбу в свои руки, ведь ни Маркс, ни Плеханов с Лениным ничего не говорили против кооперации? Однако, проблема была в том, что в 1917 г. кооператоры сразу пошли по неверному пути — сначала поддерживали Керенского, потом учредиловку, потом отказывались признавать Октябрь, Брестский мир, съезды советов — в общем, прочно заняли правоэсеровскую платформу. Немногие здесь были за Советскую власть, как братья Боговые, кто недавно вернулся с фронта и не успел ещё пропитаться этим канифольно-кооперативным душком. На одном из уездных съездов уже в этом году сторонники советской власти взяли верх, постановили арестовать Малахова, главного в уезде кооператора, местного скипидарного царя, и даже арестовали — но горожане заставили милицию открыть двери тюрьмы: Малахов продолжал руководить Союзом смолокуренных артелей из тюремной камеры, принимая каждый день вереницу посетителей, а потом, — даже не сбежал, а так, ушёл, как будто из кабинета домой. За ним отправили погоню, арестовали в какой-то деревне, — но на следующий же день его отбили местные, спрятали у себя. Так он и пропал: сейчас где-то скрывался, в уезде его уже не было.
А вот и тюрьма, — понял Романов, отвлекаясь от мыслей. Он уже дошёл до края города: в ста шагах чернел медный в закатном солнце сосновый лес, на узкой полоске изумрудного луга пасся десяток тупых, медленных, с бессмысленной грустью в глазах смотрящих куда-то коров, девочка-пастушка в платочке, присев на корточки, играла соломинкой с прячущимся в траве котёнком. Здание полицейской управы и тюрьмы при ней стояло тут, маленькое, как и все остальные учреждения в Шенкурске: пара комнат управы, две камеры за решётками от потолка до пола. Окна были выбиты, двери сорваны — это во время июльского мятежа тут гуляли, понял Романов. Заглянул внутрь — раздрай: опрокинутая мебель, сорванные лоскутами обои, выпотрошенный сейф, жёлтые листки по полу, кучка кала в углу. Даже если здесь и удастся найти каких-нибудь молодых парней, готовых пойти против кооператоров, записаться в советскую милицию, где им работать-то? Здесь всё нужно вычищать, переклеивать обои, вставлять стёкла, менять мебель. Или уж к себе на пароход их брать? — Ленин немецкая пастилка! — донёсся до Романова звонкий мальчишеский голос откуда-то совсем близко. Романов выглянул в окно и увидел, как к ближайшему забору по заросшему лопухами и лебедой двору со всех ног удирают два паренька в белых рубашках навыпуск — лет по двенадцать обоим. Наверное, хотел крикнуть «подстилка», но больно разволновался, получилось нелепо и смешно. Кто-то надоумил так кричать? Может, и так, а скорее — сам решил погеройствовать: теперь будет хвалиться перед друзьями, как задал жару этим большевистским гадам. Чмаровы оглянулись на Романова, мол, что делать-то, командир? А что тут поделаешь: мальчишки уже перемахнули через забор, да и не гоняться же красноармейцам за каждым сопляком по огородам? Спасибо, что не пальнули из-за угла: могли и пальнуть. Двинулись назад. По пути назад встретили один из красноармейских патрулей: пара бойцов в выцветших, жёлтых на спинах гимнастёрках вразвалочку шла по улице, лузгая семечки. Осведомились — всё нормально, происшествий не было? Говорят — не было, всё тихо. Очень тихо здесь вообще было, весь город будто замер в предгрозовом ожидании чего-то: да понятно, в общем, чего. — Нас спрашивают тут всё, — сплюнув лузгу и обдав Романова подсолнечниковым духом, спросил Митька Крушинин, красноармеец из Холмогор, — Березник взят или нет? Весь город уж гутарит, что взят и что белые вверх по Ваге сюда идут, а честь по чести сообщения на этот счёт ещё не было. Что говорить-то им, командир? К пароходу вернулись уже к закату: в спускающихся сизых сумерках краснели, как угольки, высокие облака над сизо-сиреневой Вагой, сыро шелестела чёрная листва, холодно темнели поля, непроглядная гре6ёнка леса на том берегу. На дебаркадере зажгли большой белый ацетиленовый фонарь, на пароходе тепло светились окна. Спускаясь по крутому съезду к пристани, Романов увидел женщину средних лет в цветастой ситцевой юбке, скромной блузке, по виду провинциальную мещанку. Та, похоже, давно уже поджидала Романова, сидя на сухом бревне у реки, а, завидев, поднялась и решительно направилась к нему. — Товарищ Романов! — часто заголосила она, не давая тому вставить ни слова, с хрустом следуя за ним к дебаркадеру по песку. — Товарищ Романов, это что же такое делается? Ваши люди у меня гуся стащили! Как, извините меня, последние воры, залезли во двор и стащили гуся — я их запомнила, я лица знаю, я показать могу! Вы, товарищ Романов, как своих солдат держите?! Вы какая вообще власть, советская или бандитская? В каком указе Ленина сказано, что красноармейцам можно гусей воровать? У вас тут на пароходе триста человек, это ж вы наш город за месяц объедите, если так будет! У Тихоновых уже курицу украли, теперь у нас гуся, а скоро что, на улице грабить будете? Нет, уж вы скажите мне, как это понимать такие новые порядки! Идущие вслед за Романовым красноармейцы тихо посмеивались, глядя, как наседает на командира разъярённая женщина. А Романов понимал — да, скорее всего, баба не врёт: уже не первый раз он чуял запах курятины или иной птицы из столовой, где обедали бойцы, — конечно, они таскали где курицу, где гуся из огорода. И что делать? Шерстить бойцов за такую мелочь? Но ведь когда десять раз подряд такое происходит — это уже не мелочь? Но стоит ли настраивать бойцов против себя? Они ведь и без того готовы начать волноваться, митинговать с требованиями убегать из Шенкурска? Молчаливо позволить им кормиться мелкими кражами домашней птицы? Ведёт к разложению, да и любви горожан не добавит. Вот оно, бремя власти. Романов поднялся на пароход, прошёл в ярко, уютно освещённый электричеством салон и увидел тут два знакомых лица и одно незнакомое: чекисты Бессонов и Заноза допрашивали толстощёкого, густобрового и полноватого мужичка в ветхой рабочей одежде, заляпанной чем-то чёрным — Романов не сразу понял, что это типографская краска. — Ну что ж, подытожим, так сказать, услышанное, гражданин Павсюков, — сидящий за большим овальным столом Заноза обращался к задержанному, в растерянности стоящему посреди помещения. Бессонов сидел рядом, но пока в допрос не вмешивался. — Значит, вы утверждаете, что связи с антисоветской бандой Ракитина поддерживают управляющий банком Семёнов, директор училища Первушин, директор кооперативной лесопилки Игнатьев… — И его помощник Тюхляченков! — быстро добавил Павсюков. — Так, ещё и помощник Тюхля…ченков, — дописал Заноза карандашом на листе. Рядом с ним, равно как и с Бессоновым, стоял стакан крепко, до черноты заваренного чая. Дописав, Заноза сделал шумный глоток. — И ещё вы сообщили нам список семей, члены которых ушли вместе с ракитинской бандой в лес. Это было оченно полезно, благодарю вас, гражданин Павсюков. Ну что, сейчас мы с вами вернёмся в камеру, где вы будете иметь возможность отдохнуть, — Заноза поднялся из-за стола. — А что со мной будет? — бледными губами пролепетал Павсюков. — Вы об этом не волнуйтесь, гражданин Павсюков, мы со всем как есть разберёмся, как полагается. Прошу, — Заноза показал Павсюкову на дверь. В дверях они столкнулись с Мартыновым. — О, товарищ Романов, — поприветствовал молодой долговязый чекист краскома. — Мы вас тут уже заждались. Мне вам тоже есть что сказать, но сперва я доложусь о своём поручении. Значит, так, Андрей, — обратился он к Бессонову, — я побегал тут по соседним хатам, поузнавал: никакой больнички в городе нет, тут до революции даже земства не было, чтобы хоть что-то организовать. Есть аптека, есть пара врачей с практикой и вроде, как говорят, в монастыре что-то вроде амбулатории. Но я очень не уверен, что нашего субчика стоит отправлять в монастырь к этим богомолицам. Я с бойцами поговорил, там они его ногу посмотрели, забинтовали — говорят, жить будет. И вот что про бойцов я вам сказать хотел, товарищ Романов, — Мартынов обернулся к красноармейцу. — Я сейчас в коридоре столкнулся с одним вашим человеком и могу со всей уверенностью утверждать: ваш боец под кокаином. Я в Москве видел много кокаинистов, я этот взгляд хорошо знаю. Бессонов знал, что Глебушка стал трезвенником именно после того, как в бытность московским студентом чуть не отдал концы в кокаиновой эпидемии, как раз перед революцией захлестнувшей крупные города. Глебушка сам рассказывал, что ещё во время прошлогодних октябрьских боёв он, весь занюханный, шлялся по бульварам: вокруг трещала пальба, гудели снаряды, которыми с Воробьёвых гор лупили по Кремлю, солдаты ходили в атаки на юнкеров; визжа шинами и настильно метя очередями, носились по пустым улицам пулемётные броневики, а студентик Глебушка в пальтеце, шатаясь от ветра, бродил туда-сюда, высматривая знакомых из своих наркоманских кругов, у которых можно было бы разжиться понюшкой. Как он с такой историей попал в ЧК — Бессонов точно не знал: говорили, что вроде как ему предложили сдать кого-то из своих марафетчиков, потом кого-то расстрелять, потом ему это понравилось, и он сам попросился сотрудничать — а, может, и не так всё это было: Глебушка не рассказывал. Во всяком случае, что Глебушка мог легко на взгляд определить кокаиниста — в этом Бессонов не сомневался.
|
Гера стояла ни жива ни мертва, попеременно краснея и бледнея. В голове вертелся бешено паук-рулетка мыслей, выли на разные голоса противоречащие друг другу слова, готов взорваться был кипящий разум. Хотелось смеяться и плакать, убежать и прижаться к мужчине, молчать покойницей и трещать сорокой. Будь ее воля, они бы по воле волшебства перенеслись бы в уютную квартирку с зелеными занавесями и видом на седое Балтийское море и все бы обсудили.
Она бы высказалась, рассказала, как позабыла слово «нет», металась бы от окна к креслу в смятении, пытаясь озвучить то, что и сама до конца не поняла. Вот только превыше желаний есть две вещи, альфа и омега всего.
Он – душа от души революции, и что ему до девичьих страстей? Сердце мужчины пришпилено к лацкану и отдано навек идее. А там, где Идея торжествует над Человеком, нет места простым и банальным чувствам, ведь это для того, кто восстал против Царства, не более чем мещанство. Женщина может сбить с пути вперед вернее пули: после ран можно оклематься и ползти дальше в сторону мечты, в стрела Купидона разит без промаха.
А другое немаловажное – то, что она сама добровольно положила свою жизнь на алтарь великой Цели, и не должна сходить с пути столь же уверенно, как и он. Да и не за чем фантазировать, чтобы потом смотреть, опустив руки, как воздушные замки взяты и приступом, а защитники кто перебиты, кто уведены в полон. Слишком большие надежды и радости порождают только большие печали
Ведь кем она станет, если сама пойдет навстречу, тем более – первой? Тепло улыбки ей наверняка не идет, как вести себя в нынешней ситуации – понятья нет, и вообще, равенство равенством, но некоторые дела выполнять могут мужчины и только они.
К счастью и досаде Анчар не стал тянуть, а то Гера не поручилась бы, до чего она могла додуматься далее. Приняв с поклоном перчатки и глядя на мужчину большими глазами снизу вверх, она негромко проговорила, или скорее прохрипела:
- Я… Вы… Понимаете? Да? Я знаю. И сделаю. Спасибо…
Перчатки, хранящие тепло рук Алексея, прожигали ладони до кости. Хотелось их скинуть и погасить пламя снегом, но это значило убить то тепло, дарованное рукам, что так пылко отзывалось. Да, это только тепло рук… Только жажда согреться о чужой огонь для несчастной, брошенной в водоворот восстания в незнакомом городе девушки. Ничего кроме. Ничего…
Гертруда пустым взглядом смотрела на отпечатанные на снегу следы Анчара, шепча губами какие-то попытки оправдания, отрывки из молитв и монологов в театре, забыв и о железнодорожниках, и обо всем. Во первых строках письма ей надо было разобраться с собой. Дело это было небыстрое, и, судя по всему, она упустила какую-то часть разговора: дай-то Бог, что неважную.
Более или менее пришла в себя Кассандра только когда осознала, что все рабочие гурьбой ушли куда-то, и их глухие голоса теперь раздавались издалека: словно бы, подумалось Гере, из Аида. Пора было прекращать молчаливую ингерманландскую истерику и идти к остальным.
|
"На всех кашу из топора не сваришь" – так рассудили между собой почти все латыши и не стали обижать криевсов. Собрались кучкой, разожгли нехитрый костер, укрыли пулемет и стали питаться своими запасами.
Фрайденфельдс же никак не рассуждал, он уселся обратно на пень, установив прямую вертикаль власти, и принялся рассматривать карту и смотреть на компас. Но голова соображала туго, и даже зрение изменяло, размазывая и без того истерзанное изображение на древней картографической бумаге. Очень хотелось спать, организм возмещал силы от перегонки бесполезного теперь адреналина, да и вообще само напряжение дает о себе знать. Казалось бы, какую войну тут могут развернуть от силы по дивизии с обеих сторон, если пересчитать по старорежимным нормам, да и на больших картах в Москве это все могло рисоваться мелким. Но здесь и сейчас силы большевиков испытывали такое же колоссальное напряжение, как и на Волге, и на востоке. И если на бойцах это могло не отражаться особо, то на большинстве командиров, понимающих, что если сейчас белые с интервентами выйдут из болотистых дефиле Архангельщины, выйдут на оперативный простор, выйдут к Вологде, то тогда... Короче, все всё понимали. Куда лучше, чем непонятное слово "дефиле". Вацлавс и сам-то недавно узнал, что это такое. Тогда еще на совете у Ленговского, командира района, кто-то из пехотных краскомов спросил, что это такое, и все засмеялись.
В общем, отсутствие и настроения, и аппетита – комвзвода только лениво пожевал хлеб с ломтем копченой рыбины – легко объяснялось, если бы Вацлавс хотел это кому-то объяснить.
Пришедшему моряку он только кивнул и сказал:
– Пойдем.
Недалеко отошли. Вацлавс огляделся, устало потер виски у глаз и начал без всяких знакомств и прочих прелюдий:
– В общем, обстановка такая. Прорыв, видимо, произошел в районе самой станции. Наверняка у этих, из третьего номерного... ну, в общем, не важно. Да и эти еще вон. Ладно если просто смалодушничали, а если кто агитатор скрытый? Так что будешь дежурить, смотри. Хрен его знает, от кого еще больше защищаться придется. Ну а к утру... К утру ситуация может поменяться и может статься так, что Обозерскую уже возьмут англичане. Ну или кто другой. Так что думаю, с самого утра, пока еще мы не выйдем, хорошо бы послать разведку, чтобы они быстрым шагом вышли ближе к тракту и дошли до окраин станции. Если там будет противник, то они наверняка уже выставят посты, и это будет заметно. А то всем скопом выйти не резон, еще наткнемся с дуру на пулеметы... Хочу тебе поручить. Пару ребят надежных возьмешь, одного своего дам. Сможешь?
-
Что ни говори, а латыш вот прямо чёткий, под стать комиссару. Сработаетесь: тот по части пролетарского духа как раз, а командир по военной части: вон, слова даже умные знает, — «дефиле»!
-
И если на бойцах это могло не отражаться особо, то на большинстве командиров, понимающих, что если сейчас белые с интервентами выйдут из болотистых дефиле Архангельщины, выйдут на оперативный простор, выйдут к Вологде, то тогда... Короче, все всё понимали. Куда лучше, чем непонятное слово "дефиле". Вацлавс и сам-то недавно узнал, что это такое. Тогда еще на совете у Ленговского, командира района, кто-то из пехотных краскомов спросил, что это такое, и все засмеялись.Супер, просто супер!
|
Май 1683 г.
Поветлужье
Веха 8
Супрядки в Черноярском скиту были скучные, постные, — знала Глафира, — не то что в Семидевьем, где она была ещё послушницей-белицей: там на супрядки собирались девушки из разных обителей, там обменивались новостями и сплетнями, пели светские песни (впрочем, быстро меняя на душеспасительные, как только заходила черница, — и в этом тоже была особая забава), туда и парни из соседних деревень заглядывали: тогда смех сразу удесятерялся, сыпались шутки, доходило и до поцелуев за углом, а у кого-то и до греха. В общем, весело было в Семидевьем скиту на Самотхе в керженских лесах: а здесь не то.
Глафира и выбрала-то Черноярский скит, чтобы принять там постриг, именно из-за особой строгости, святости: этот скит был вдали от людей, в верховьях Ветлуги, затерянный в лесах, и не походил на скиты, ранее виденные Глафирой, — те на первый взгляд казались просто лесными деревушками: не зная, и не поймёшь, что каждая изба — не дом, а келья. Иначе было здесь: этот скит был окружён высоким сосновым тыном с вышками, крепкие ворота сторожила мать-привратница. Внутри частокола бревенчатые кельи стояли ровно в рядок, как ульи, и всё содержалось в скучном, унылом порядке: дорожки были чисто выметены, амбары, стойла, курятник прибраны, огороды прополоты, цветники ухожены, могилы под чёрными голбцами выровнены. Все прилежно трудились, никто не смел перечить матери-игуменье Ирине, шутить над ней, как, бывало, шутили белицы над инокинями в Семидевьем, — грозным напоминанием о возможной каре служил чёрный спуск в морильню, куда мать-игуменья могла отправить исполнять страшную епитимью. Да и не было бы морильни, всё равно игуменье никто бы не перечил: она внушала трепет одним своим видом — носила плат, закрывающий всё лицо, оставляющий только щёлку для глаз, и Глафира сначала думала, что это особый обет, а вот неделю назад, когда провинилась, заговорившись с подругой, мать-игуменья (как всегда делала, отчитывая черниц) сняла перед ней плат, и Глафира впервые увидала — не лицо, а запеканку под багровой коростой, без носа, с безгубой дырой рта, с клочковатыми остатками чёрных волос на обожжённой макушке — и тут уж не столько епитимья была страшна, сколько само это лицо, и с тех пор Глафира ходила тихонько, чтобы ничего не нарушить, снова не попасть под отповедь.
Поэтому и супрядки в Черноярском были тихие, безрадостные: неотлучно присутствовала на них черница, строго следящая за благочинием, и девушки пряли уныло, постными голосами выводя песню о неизбежном конце: «терн острейшей жалости душу ми збодает». Но, однако, даже здесь находились сплетницы, готовые посудачить о новостях — тем более, что в кои-то веки в Черноярском скиту было, о чем поговорить:
— А странник тот, — склонившись к прядущей Глафире, шептала Фёклушка, — молодой, вот как мы, и на вид ничего, пригожий, — девушка опасливо хихикнула, — только бледный очень, и пахнет от него — фу, неприятно.
— Святой, должно, человек, — заметила Глафира.
— Должно, так, — согласилась Фёклушка. — Игуменья как знала, что он идёт: нас с Марьей навстречу послала. Наказала, чтоб вели сюда, даже если не захочет. Но он ничего, сразу пошёл — даже не спросил, кто мы, откуда. На дороге встретили, лесом в Вознесенское шёл.
— И чего, где он сейчас? — с интересом спросила Глафира.
— В игуменских покоях, вестимо: с матерью Ириной разговаривает, — ответила Фёкла и ткнула подругу острым локотком: — А что, поглядеть, верно, хочешь?
— Да сдался он мне, — фыркнула Глафира, опасливо скосившись на подремывавшую надзирательницу.
Дверь в прядильню скрипуче отворилась, на пороге показалась мать-ключница Марья: толстая, мясистая тётка, первая помощница матери Ирины. Перешёптывания враз смолкли, оборвалась песня; девушки потупились на пряжу. Марья обвела черниц взглядом.
— Глаша, пойдём.
— Куда? — дрогнувшим голосом спросила Глафира, испугавшись, что её ждёт новое наказание за давешний проступок.
— Пошли, кому сказано! — повысила голос Марья, дёрнув девушку за плечо. — Мать-игуменья зовёт.
Вышли из прядильни, пошли по чистой песочком присыпанной дорожке к игуменскому дому — высоким, в два яруса, палатам, куда заходить черницам запрещалось, где Глафира за три месяца в Черноярском скиту ещё ни разу не бывала.
— А что мать-игуменья? — тревожно спросила Глафира, поспевая за широко шагающей Марьей. — Я что-то натворила?
— Ничего, ничего, — успокоила её Марья, — ты ступай знай. Никакой вины за тобой нет, показать тебя только хотят.
— Кому? — слабо спросила Глафира, беспомощно оглядываясь по сторонам: Марья не ответила, но Глафира и сама поняла, кому.
Марья втолкнула Глашу в игуменские покои: молодая черница поразилась, как пышно, отлично от общей простоты и строгости скита, была обставлена горница: цветные ковры по стенам и полам, кованые сундуки у стен, шитые бисером занавеси, серебряные и золотые блюда, ларцы, братины по полкам. В середине горницы стояли мать-игуменья — со своим страшным, обожжённым лицом без плата — и странник: бледный юноша, в расползающемся по швам, с отрывающимся рукавом, пучками заячьего меха лезущем тулупчике, с босыми ногами под коркой чёрной грязи, в оборванных лохмотьях вместо портков, с проглядывающим сквозь рваньё гайтаном на груди. Выглядел странник совсем обычно, как простой деревенский парень, даже видный — высокий, широкоплечий, русоволосый, — только синюшно-бледен он был и глядел на Глафиру странно, прямым потухшим взглядом, без выражения, но с каким-то внутренним пугающим значением.
Глафира вздрогнула от этого взгляда. Она не понимала, зачем её сюда позвали, зачем выставили напоказ перед этим странником. Ей стало жутко: захотелось закричать, броситься вон, — но Марья цепко ухватила мясистыми руками девушку сзади за плечи, шепнула в ухо: «Не бойся, потом спасибо скажешь». Мать-игуменья оценивающе оглядывала на перепуганную Глафиру, а затем обернулась к страннику, искривив в подобии усмешки дыру рта в розовых шрамовых стяжках:
— Ну, давай, приступай.
— Чего приступать-то? — хрипло откликнулся странник, не сводя с Глафиры взгляда.
— Чего-чего? — насмешливо передразнила его игуменья. — Или не знаешь, чего с девками делают?
— Так ты хоть нож дай, — обернулся к ней странник. — Не зубами ж мне её грызть.
От этих слов Глафира забилась в руках Марьи, приподняла враз налившиеся неподъёмной тяжестью руки, боясь даже закрыться ими, закричала: Марья тут же перехватила её одной рукой поверх ключиц, второй плотно и душно залепила рот.
— Фу ты, какие мы нежные, — со странной игривой ласковостью ответила мать-игуменья страннику и достала из сундука богато изукрашенный нож. Глаша почувствовала, что ноги её не держат; по бёдрам горячо потекла моча; весь качающийся, плывущий мир собрался на ужасной фигуре оборванного странника, с ножом в руке подходящего к Глафире: в нос ей ударил земляной, трупный, каловый смрад. Игуменья схватила руку девушки, вытянула её, завернула рукав; Глафира рвалась, выла в шершавую ладонь Марьи, а та, крепко и жарко прижимая бьющуюся инокиню к себе, только повторяла: «Ничего, ничего, никто тебя не убьёт».
— Не бойся, Глашенька, не бойся, — вторила ей мать-игуменья, — мы сейчас только немного возьмём… давай, — обернулась она на стоящего рядом Игната, и тот коротко, без замаха всадил нож девушке в живот.
— Ты чего, дурень?! — ошеломлённо закричала на Игната игуменья, видя, как тот раз за разом всаживает нож охающей, бьющейся в руках ключницы девушке в живот, под рёбра. — Ты черницу мне зарезал!
Но Игнат не слышал: он жадно распарывал ножом чёрное одеяние на окровавленном животе инокини, потом, бросив нож, обхватил руками за бока, припал губами к ране, принялся жадно слизывать кровь с живота девушки. Марья отпустила Глафиру: та, надрывно крича от боли, повалилась на пол вместе с Игнатом, который сосал кровь из раны как младенец молоко.
— Дурак! — закричала игуменья. — Ничего не умеешь! Вот как надо! — она присела рядом, подобрала нож и, умело перехватив вопящую, бестолково дёргающуюся Глашу за остренький подбородок, принялась деловито вспарывать ей глотку. Девушка захрипела, засвистела перерезанным горлом, хлынула кровь: к ране сразу припала безгубым ртом игуменья. Увидев, как обильно льёт кровь из горла, метнулся туда и Игнат, отталкивая игуменью, стремясь сам припасть к ране. Глафира сипела, булькала кровью, дёргалась в агонии.
— Ступай, ступай! — зло подняла голову игуменья на столбом застывшую Марью. Ключница безмолвно вышла, закрыла за собой дверь. Игнат, стоя на четвереньках у живой ещё инокини, глотал толчками льющуюся из перерезанных сосудов кровь.
— Какой ты… дикий, — со странной нежностью сказала игуменья. — Дай хоть в блюдечко сцежу, — но, вместо того, чтобы доставать блюдечко, принялась стаскивать через голову чёрное монашеское одеяние, открывая тёмно-бурую, будто колбасную, сухую корку кожи с пожелтелыми пятнами, угольно-чёрными язвами.
— Э, ты чего? — стоя на четвереньках, обернулся на неё Игнат, утирая тыльной стороной ладони рот.
— Чего-чего? — зло передразнила его игуменья. — Ты нос-то не вороти, издохлец! Был бы у меня нос, я б тоже от тебя воротила! Сам тоже, чай, не красавец: вон синий какой! Хорошо хоть, на вонь твою мне всё равно: одну гарь чувствую. Ничё, — смягчившись, сказала она, — там внизу обожжено немного, ничё.
— Э, ты куда! — с ужасом выкрикнул Игнат, отползая по полу прочь от Глафиры, которая всё втягивала воздух конвульсивными сиплыми вдохами. — Ты чего! А ну слезь! А ну!…
—
— Это что у тебя, первый раз был? — спросила игуменья, прижимаясь к Игнату горячим, шершавым как древесная кора, шелушистым боком. Они лежали на кровати в игуменских покоях: труп Глафиры всё так же лежал посреди горницы у двери.
— Не, — мотнул головой Игнат. — Я до этого ещё воеводу в Ветлуге убил. По темечку кочергой тюкнул, — Игнат глупо хихикнул от переполняющей, приливами ходящей по телу горячей радости, бодрой ясности мысли, трепещущей силы в мышцах.
— А, так это ты был? — заинтересованно поднялась на локте игуменья. — Я думала, это Иннокентий его кончил.
— Ты его знаешь, что ли? — спросил Игнат.
— Кто ж его не знает… — откинулась на перину игуменья, потягиваясь: — Старец наш человек по округе известный…
Игнат смотрел на бумажно-белое тело Глафиры, с раскрытой, как у мясной туши, глоткой, с задранным до груди рваным подолом, бледными ляжками, сукровистыми ранами на плоском животе.
— Я ещё пойду, — показал он на труп и взял с тумбы нож на медном блюдце, — подкреплюсь. Где ещё можно разрезать, чтобы нацедить?
— В паху попробуй, — не поднимаясь, пусто глядя в потолок, ответила игуменья.
— Ага, — сказал Игнат, поднялся с кровати и голый пошёл к трупу, но остановился на полпути. — Ирина! Ирина!… — обернулся он на игуменью, — а как, вот что мы делаем, насчёт Бога?
— Бога нет, — безразлично, будто речь о гвоздях в лавке шла, ответила игуменья.
— Как нет?
— Вот так.
— А что есть?
— А ни черта, Игнашка, нет. Ни Бога, ни дьявола, ни чертей лысых, ничего, — игуменья не поднималась, неподвижно уставившись глазами в сукровистой запёкшейся корке на потолок. — Труп вон есть. Угощайся.
— Ага, — сказал Игнат, повернулся было к мёртвой Глафире, но снова обернулся: — Ирина! А тебе каково так, в Бога-то не веря, в скиту жить?
— А только так и надо, — лениво ответила игуменья. — Видишь, в каком достатке я тут живу? Делай, как я, тоже горя знать не будешь. Научить тебя?
— Ну, научи… — не оборачиваясь, ответил Игнат, уже присевший рядом с трупом.
— Плату потребую…
—
Через месяц, в хмурое, пепельно-серое июньское утро Игната провожали всей обителью: инокини выстроились у ворот чёрной кучкой, просили благословения. Игнат знал, что такое будет, и с готовностью играл роль: поднимал два скрещённые пальца, благословлял черниц, произносил слова, которым его научила мать Ирина. У ворот она его задержала.
— Ты ещё не расплатился, — глухо донёсся её голос из-под чёрного плата.
— Я думал, я уже достаточно отдал, — ответил Игнат.
— То было за угощение, а за учёбу плата ещё за тобой.
— Что же тебе ещё от меня нужно? — насупился Игнат.
— Не знаю, — сказала игуменья. — А что у тебя есть? Хочешь, отдай крест.
— Как же я буду без креста? — спросил Игнат. — Нет, креста я тебе не отдам. Вот это возьми, — и он протянул Ирине лестовку, подаренную Алёнкой.
— Девица сделала? — заинтересованно спросила игуменья, близоруко поднося лестовку к прорези в плате.
— Невеста была, — бесстрастно откликнулся Игнат.
— Оно и лучше, что отдашь, — заключила Ирина. — А теперь иди. А я тебя с этой штукой где хочешь разыскать сумею: вдруг понадобишься.
-
За ужасы.
-
За красивую демонстрацию дополнения Стадо из WoD. Не любят, однако, в этой ветке старообрядцев. =)
-
очень круто!
-
До этого поста знал про голбец исключительно в смысле спуска в подполье и очень удивился при прочтении. ДМ познавательный.
Да и ветка крутая, что уж там.
-
Мрачня-ак. Но как хорошо написано-то!
-
Мамлеев бы оценил, да, Николай?)
— Бога нет, — безразлично, будто речь о гвоздях в лавке шла, ответила игуменья.
— Как нет?
— Вот так.
— А что есть?
— А ни черта, Игнашка, нет. Ни Бога, ни дьявола, ни чертей лысых, ничего, — игуменья не поднималась, неподвижно уставившись глазами в сукровистой запёкшейся корке на потолок. — Труп вон есть. Угощайся.
Это топчик, конечно).
|
– Есть.
Сержант тут же уходит, будто хочет поскорее удалиться от высокого начальства. На самом деле он просто уходит. И в голове, и на душе у него совсем пусто, по сравнению с тем, что было перед началом боя. Даже взгляд пустой. И только лицо кричит "Как же я заебался".
Вуди подходит к своим. На него тут же наседает медик, будто натравленный кем-то, че-то бегает вокруг и суетится и, прежде чем Валентайн очухивается, успевает заткнуть свежую дырку каким-то тампоном и засовывает прямо в разрез куртки кусок бинта. Но все-таки Валентайн его прогоняет:
– Ну чего ты пристал, иди вон лучше, десантникам помоги, видишь, задолбанные все сидят.
Сам же невольно ловит взглядами своих, из десятой. Какую-то неделю назад их была целая рота, в которой Вуди был простым отделенным. Сегодня их осталось десять человек, без Панды если. Впрочем, следует меньше удивиться тому, если он приедет на личной Пантере, чем тому, если с этим кукурузником что-то бы случилось.
Погрустив мгновение, штаб-сержант командует:
– Бронетанковая, подъем! Занимаем оборону вон в той части рощи. И поживей, пока дымы не рассеялись. Флорес, ставь свой инструментарий в дом, сектор – деревня. Поживей, утята!
Затем подошел к десантникам, возле которых уже носился Корсмэн и начал лечить их сам:
– Ну чего расселись? Все, орлы, кончаем страдать непонятными маневрами, пришел наш черед их долбать из всех стволов. Тут вон некоторые несознательные побросали много добра, так что ваша задача – подобрать те стволы, что потяжелее, пушку вон, пулеметы, если есть. И уже по команде офицеров будем хуярить немцев, как только они высунутся. А они высунутся. Ну что, так-то легче воевать будет, а? Давай, Уайт, распоряжайся, а то вон народу сколько.
-
Впрочем, следует меньше удивиться тому, если он приедет на личной Пантере, чем тому, если с этим кукурузником что-то бы случилось. Ну не скажи, вон его в прошлый раз в плен взяли. Хотя так-то вообще да.
|
Сержант оказался вполне разговорчивым малым. Родился он на ферме близ одного из Великих озер, и до момента мобилизации успел многое: и поле с отцом копал, и на сейнере с дядькой работал, и в роли лесоруба успел себя попробовать. Но все было не то, и когда начались первые стычки в Европе, он пошел и записался добровольцем в Национальную Гвардию Мичигана. И уж потом, когда стали формировать полк, его, как опытного солдата, перевели из Гвардии в армию.
Оно и понятно: неглупые и крепкие парни – вот на чем держится любое войско. И в Америке таких навалом! Так что, когда немцы совсем распустились и Президент объявил им войну, судьба европейских драк была решена. За кого вписались янки – тот и победит! А уж как воевать, они союзников научат! Вон, во Франции научили, и здесь в Archangel, покажут, как надо воевать и делать правильную демократию!
Под эдакий пангерик американской военной машине экипаж быстро домчал пассажиров до здания бывшей духовной семинарии, теперь переоборудованной под главный военный госпиталь союзных сил. Часовые у ворот сначала напряглись, но вид американских военных их сразу успокоил. Еще на подъезде Мюррей начал вопить, что у него тут раненый и срочно требуются санитары.
Долго разбираться британцы не стали. Из ворот, словно черти из табакерки, выскочили два солдатика с носилками – судя по белой повязке с красным крестом на плече – санитары, готовые принять жертву лихой езды, быстро умчали внутрь. Старший дежурный медицинской смены, совсем молодой безусый парень с погонами лейтенанта, попросил было сержанта и его спутника проследовать за ним, но американец, перебив его бесцеремонно, заявил, что этот русский – доктор, и ему он доверяет больше, чем гринго с островов. Несчастный британец, удивленно хлопая большими, словно у юной девицы, глазами, не придумал ничего лучше, чем пробормотать:
- А этот, ваш русский доктор, он по-английски понимает? Пускай тогда говорит, что делать…
И санитары, застывшие с носилками, и караульные у ворот, все покосились на растерявшегося офицера, пряча улыбки, от чего тот смутился еще больше. А Мюррей, вынув из кителя несколько смятых бумашек, попытался сунуть их Нику в карман:
- Док, ты того, помоги ему.
|
|
19:30
— Так вы откуда будете-то, вы железнодорожники, говорят? — спросил Вася, как только вслед за Анчаром и Герой перебрался за линию вагонов где, столпившись, стояли рабочие с винтовками.
— С Казанки мы, а вы откуда?
— С Виндавки, — Вася оглядел собравшихся. — Меня Василий Ферапонтыч зовут, это Иван Василич Сажин, — показал он на пожилого бородатого железнодорожника, который с привычной ловкостью пролез под вагоном, — а вон с ломом в руках — это Вестик, то бишь тормоз Вестингауза.
— Это ж Сеня! — узнал кто-то Вестика. — Сень, ты чего тут делаешь?
— Так я это, это, — задумался Вестик, не выпуская лома из рук в варежках. — Я на Виндавском теперь работаю, вот.
— Он у нас в мастерских подмастерьем был полтора года, — объявил один из казанцев. — Мы думали, он спился давно на Хитровке.
— Не, не, — замотал головой Вестик. — Я теперь не, не! Вообще! Я носильщик теперь, вот!
— А вы чего, из мастерских? — спросил дядя Сажин: — Как вас звать-то хоть? Может, я о ком слышал?
— Из мастерских… — ответил рабочий в шинели. — Я Никанор, это вон Тимошка, Даня, Борька, Филипп, а это вон Андрей, кличка Гренадёр.
— Сегодня с гренадёрами весь день война идёт, — заметил Вася.
— И не гренадёр я никакой, — откликнулся Андрей — пышноусый парень в полушубке, с электрическим фонариком в руках. — Так, приклеилось…
— А что, с Николаевки никого нет здесь? — оглядел коллег дядя Сажин.
— Не, никого, — ответил Никанор, рабочий в шинели, а Даня, молодой румяный парень в лёгком пальтишке и мохнатой, ворсинками наружу, женской шали на плечах, сплюнув, добавил: — Самый подлый народ эти николаевцы. В октябре до последнего не бастовали, сейчас… одно слово: штейкбрехеры рабочего дела!
Все помолчали.
— И вот ещё один наш товарищ, я не представил, — нарушил молчание Никанор и кивнул на стоявшего в сторонке здоровяка-матроса. — Мартын. Это товарищ с Дальнего Востока.
— Из Смоленска я, — ворчливо произнёс Мартын. — Домой из плена ехал.
— Чё, с Порт-Артура? — с интересом спросил Вася.
— С Цусимы… — с оттяжечкой, с какой-то горькой гордостью ответил Мартын.
— А это богатство у вас тут откуда? — спросил дядя Сажин, указывая на винтовки в руках и за плечами казанцев.
— Винтовки, что ль? — легко спросил Гренадёр. — Вот уж чего-чего, а этого добра у нас хватает. Людей мало, а оружия завались. Эшелон с солдатами в Перово разоружили.
— И чё, просто так отдали? — не поверил Вася.
— А чего им не отдать? — пожал плечами Гренадёр. — Они все навоевались, им эти винтовки уже видеть тошно.
— А пушкой с пулемётом вы случаем от них не разжились? — то ли в шутку, то ли всерьёз поинтересовался Вася.
— Не, этого нет… — ответил Гренадёр.
В это время через сцепку, придерживаясь за железную лесенку за задней стенке вагона, перебрался Балакин и бережно принял бомбу от полезшего следом за ним Зефирова. Чибисов пролез под вагоном.
— Вон, видите? — с гордостью показал Вася на жестяной цилиндр в руках Балакина, когда с представлениями новоприбывших было покончено. — У нас тоже есть чем похвастаться: вон, наш студент бомбу смастачил! Уронит если: ой, мама, всех в капусту!
Оставалось только удивляться, с какой лёгкостью этот полубандит начал считать себя частью революционной дружины: уже и о бомбе он говорил с гордостью, и о Зефирове, которого знал от силы час, — покровительственно, как о «нашем студенте».
— Динамит, что ль? — заинтересовался Мартын.
— Ага, динамит, — бодрым, но дрожащим от холода голосом отозвался Зефиров, приплясывая на месте, с интересом оглядывая всех. — И взрыватель ударного действия.
— Военный, что ли?
— Не, — махнул рукой Зефиров с таким видом, мол «скажешь тоже». — Самопальный.
— Какой там военный! — сказал Вася. — Это вы там на Казанке эшелонами военное добро гребёте! У нас вон! — достал он из кармана полицейский наган на оборванном шнуре, показал: — Городового кокнули, наган сняли: тем и воюем.
— И чего, как воюете? — спросил кто-то.
— Хвастаться нечем, — признал Вася. — По большей части сидим, пердим. Но линию остановленной держим, и то хлеб.
— А чего у вас там в городе-то происходит? — спросил Гренадёр. — Мы там сидим на вокзале как в лесу: где-то стреляют, пушки лупят, а мы ни сном, ни духом. Пройти в центр не можем: на Каланчёвской заслоны. Посылали гонца — не вернулся. Только вот, как стемнело, и выбрались в обход пути испортить, да вон, — махнул он рукой в сторону тёмного здания локомотивного сарая, — в засаду угодили. Двоих наших убили, троих ранили: назад на вокзал потащили их. А мы вот дальше идём.
Анчар и Гера припомнили: действительно, некоторое время назад, когда они в кружок стояли у пристанционных хибар, обсуждая, что делать дальше, со стороны локомотивного депо действительно слышалась винтовочная пальба.
-
наш студентКак быстро он примазался к чужим заслугам!
А вообще задачка, конечно, рисуется не из легких. Тем интереснее.
-
Если меня попросят сходу сказать, почему стиль ОХК - это круто, я не задумываясь отвечу: красивые небанальные эпитеты и живые диалоги. В диалогах всем обычно нравятся сами реплики, но я всегда с завистью обращаю внимание на глаголы в непрямой речи. "Сказал, спросил, ответил, произнес" - это бичь аффтаров, три универсальных костыля, которые могут сделать унылым даже очень хорошо написанный диалог. А без них вроде бы никак. У ОХК всегда можно найти вот эти
- оглядел
- узнал
- задумался
- объявил
- замотал головой
- откликнулся
- сплюнув, добавил
- нарушил молчание
- заинтересовался
- махнул рукой
- признал
- а также ворчливо, с интересом, с оттяжечкой
Аффтарам есть чему поучиться.
|
|
Чтобы найти неугомонную Агнессу Федоровну, Николаю пришлось изрядно побегать. В больнице не было, в механико-техническом училище тоже. Пришлось искать женщину по домашнему адресу – но и тут ее не оказалось. Хорошо хоть домочадцы посоветовали отправиться к дому Манакова, что на углу Троицкого проспекта – главной Архангельской улицы, и Набережной. По словам супруга, у госпожи Ротт там была назначена встреча: что-то, касающееся политики. Нужный дом отыскать оказалось несложно. Но Агнессы не было ни в «Товариществе инженеров К.Н. Манаковъ и К°», ни под вывеской «Торговый дом Х.Н. Манаковъ и К°», где женщина тыкала под нос приказчика в стиранном белом фартуке кулёк «дневной» карамели, возмущённо спрашивая, почему в наборе присутствуют только шесть дней, без среды. Приказчик растерянно оправдывался, заявляя, что среда вся скопилась в одном углу ящика и досталась какому-то покупателю скопом, но какая, в сущности разница? — Нет, вы не понимаете! — возмущалась женщина. — Я даю ребёнку по карамельке в день, он привык к этому рациону! И что теперь мне делать в среду, скажите на милость? И только обойдя дом по кругу, Рощин услышал знакомый голос. На лавочке под вывеской «Граверъ. Часы.» сидели госпожа Ротт и длинный мужчина лет сорока, явно семитской наружности, беседуя о чем-то. До Николая донеслось: - Агнесса Федоровна, это хорошо, но, вэй з мир, шэ с этого будет иметь мой народ? Ми и так как в тисках, и ви делаете нам новые халоймесы! - Мордух Гиршевич, я понимаю ваши сомнения. Но сейчас все левые силы должны объединиться и голосовать так, чтобы в Думу прошло наибольшее число кандидатов. Вы все-таки общественный раввин Архангельска, и вас послушают, а не меня. Социалисты – единственная сила, которая не будет вас ущемлять в правах – не к кадетам же вы пойдете? - Ви делаете мне вирванные годы, - поморщился собеседник барышни, - потом опять скажут, что жиды захватывают власть. Ви когда-нибудь видели, как делают погромы? Та не дай Бог вам это увидеть! Ми с дочками, конечно, рэпэтируем плакать и падать на колени, и хрусталь на видное мэсто виставили, но таки это не то шеб шобы. Мине спиной мает радикулит, и погромы мне противопоказаны, ви как врач это должны иметь ввиду. - Так я вам об этом и оговорю…, - заприметив Рощина, Агнесса Федоровна осеклась, замолчав, но поняв, кто перед ней, поднялась, отряхнув черненькую юбку, и, проговорив, - Момент, - поспешила к доктору. - Николай Борисович, здравствуйте! Какими судьбами? Позвольте вам представить, - указала она на недавнего собеседника, - Матвей Григорьевич Сереброкамень, гравер, часовщик, серебряных и золотых дел мастер и мой добрый знакомый Матвей Григорьевич (или все-таки Мордух Гиршевич?) также неторопливо подошел к бывшему военврачу и протянул для пожатия тонкую руку с длинными музыкальными пальцами: - Добрый день, Николай Борисович. Рад знакомству.
-
- Фамилия?
- Серебров!
- А точнее?
- Ну, Серебрянский...
- А точнее?
- Ну, положим, Сереброкамень...
- А еще точнее?
- Ой, ну шо ви со мной делаете... Ну, Зильберштейн я! И что!?
-
Боже, этот диалог. Этот великолепный диалог!
|
|
Помнишь этот дом, Сержант Валентайн, этот забор и три сарайки поодаль. Теперь от дома остались две стены и половина крыши ー некуда кричать, да ты и не слышишь, кричишь ли. Но крик возвращается жизнью. Высовываются из-за дальнего угла каменного забора три башки в касках, следом ещё две и одна непокрытая. Оцарапанные чумазые щёки, ошалелые глаза ー парни явно выкарабкивались из-под завалов. Пулемёт сберегли. Важнее ли он самих бойцов? Сейчас ー нет, ведь ему ещё нужны носители.
Парни же просто рады возможности убраться из-под стального катка. Рад и ты, Сержант ー к тебе начинает возвращаться слух. Пока его не хватает разобраться, все ли бойцы кроме прикрывающих выбрались из деревни, и что там с "грейхаундом", но и чёрт бы с ними, самим бы тут не остаться! Страх в глазах всклокоченного Флореса передаётся незримым разрядом, подстёгивает ー скорей вперёд, пока ещё видны силуэты последних отходящих.
Под ногами мокро, скользко и ничего не видно. Пахнет землёй и кровью, а откуда-то спереди доносит ветер едкую гарь. Всполохи, встряски. Кажется, очередной арт-обстрел ー бойцы рядом пригибаются и испуганно оглядываются, словно надеясь разглядеть в дыму угрозу. Стреляют не по отходящим. Стреляют туда, куда они отступают.
Германская атака не может быть отменена дерзкой вылазкой и грязными трюками.
Её предстоит сломать в оборонительном сражении.
Вам и предстоит.
Из дыма вы выходите к пустым окопам.
Трупы не в счёт.
Перепаханная снарядами опушка. Полузасыпанные ячейки под беспомощно торчащими корнями выкорчеванных взрывами деревьев. Тут и там припорошенные землёй комки ー тела мёртвых десантников. Десять, пятнадцать, несложно сбиться со счёта. Поодаль их пушка, смятая на манер консервной банки под каблуком. Висящее нутром на сучьях безногое туловище пушкаря. В другой стороне силуэт другого орудия, перевёрнутого вверх тормашками ー заметно по крутящемуся на фоне неподвижного леса колесу.
Меж деревьев бредёт майор Хастед. Его одежда в земле. Его скула в крови. Он один в этом мёртвом лесу, если не считать команды Снафу.
Оборачиваешься, Лейтенант. Считаешь бойцов. Твои Сержанты рядом, готовы к докладу. Капрал Харлок говорит деревянным голосом, что в пути истёк кровью капрал Бакман. Споткнувшимся на трупах бежавших пленников бойцом был один из его носильщиков. Наверно тогда и слезла повязка, и открылась рана.
Хастед с тяжёлым вздохом присаживается на ближайшее бревно и подзывает жестом радиста. Короткий сеанс связи, и, наконец, улыбка на только что мрачном лице.
ー Бронетехника на фланговых позициях. Одному шерману перебило гусеницу, но все остальные машины в порядке. Это людей не хватает...
Он коротко рассказывает о развернувшемся на опушке аду. О плохо отрытых окопах. О ранении капитана орлов. О трусости уцелевших, твердящих лишь об отходе на запасные позиции. Заячьи души даже не попытались перевернуть пушки, установить заново сметённые взрывными волнами пулемёты, связаться с командованием.
Кажется, майор контужен. Было бы странно, если бы он вышел из-под такого обстрела здоровым и невредимым. Он осматривает окруживших его Бейкера, Уайта и Валентайна затуманенным взглядом и спрашивает: "сколько у нас человек?" таким тоном, словно от ответа зависит, встанет он или потеряет сознание.
За его спиной, из стелющегося вдоль земли на восток дыма, выступает пехотная цепь.
Две дюжины свежих бойцов лейтенанта Престона.
-
Давно хотел отметить, что клевыми выходят не только посты, но и названия комнат.
-
Надо мне как-нибудь серьёзно засесть и почитать этот модуль как следует. Ты действительно круто пишешь.
-
Хорошо описал.
|
|
Стоишь себе гарнизоном в деревне, горячая жрачка под рукой, устанешь – можно в ближайшую избу пойти погреться. Да и позиции хороши: штабеля бревен и макленка не возьмет, а окопы контрики и местные вырыли выше всяких похвал. Баня есть, в станционном буфете – фу-ты ну-ты: коньячок шустовский, наливочки рябиновая и тминная, казённая водочка, двадцать четвёртый нумер, с гербом и печатью — воюй и не горюй, вот бы так на германской было! Пулеметы, патроны – всего в достатке: кто придет – юшкой умоется!
Так и вышло. Сунулись интервенты, думали с маху взять, да не на тех напали. Как вдарили по ним братушки матросы из пулеметов, так мигом залегли. Лопочут что-то на своем тарабарсоком, орут, а сунуться – кишка тонка. Пытались, конечно, пару раз с разных сторон тыркнуться, как пьяный конюх к хозяйской кобыле, да, обмочив портки, отступили.
Нету в них пролетарского духа, и взять неоткуда. Комиссар говорил, что все они, как один, наемники и бандиты вчерашние, за долгим рублем да трофеями на север направленные. Не нашего, значит, классу, стало быть – неча жалеть, и брататься там не с кем. Ну и не братались. Да и куда там: кто бошку сунет за поленницу — пулю в лоб и поминай, как звали. Рязанцы вон, попытались от насыпи отбросить, пол пути прошли, а тут как заорут: - Ognia!, - и ну причесывать из пулеметов! Эх, пошла плясать губерния! Рязанцы заметались, забегали, а эти знай себе лупят. Всех почти положили, сволочи, мало кто ушел. А василеостровцев, что дамбу держали, гранатами закидали, подкравшись.
Эх, много бойцов полегло, но и интервентов порядочно – душ двести, не меньше. И отошли англичашки с французами ночью, как тати. Оседлали Чекуевский тракт и сидят, попердывают. Ну и гарнизон посидел-посидел, подождал-подождал, и понял, что неча ждать, когда к интервентам еще силища пришла. Раз уж разок в рыло им сунули – так надо дать и напутственного пинка.
Ну и второго дня выступили силищей. Как навалились, как начали стрелять, так и драпанули с-союзнички, как зайцы. Некоторые сволочи из-за баррикад постреливали, но их быстренько в штыки взяли. Разве несколькими винтовками остановишь такую мощь? Смешно, что стрелками оказались не англичане, а пара сербов да свои, русские. Толи мужики дикие, офицерьем обманутые, толи сами баре, под мужиков ряженные. Ну да и черт с ними: в расход пустили – туда им и дорога. А тем крестьянам, кто на подводах своих с беляками ходили, а теперича решили с господами не не бечь, просто сунули пролетарский кулак под ребра да затрещиной наградили: пущай знает дяревня, что свои своих не обижают.
И погнали всю иностранную рать лесами. А те ну драпать – словно крылья на пятках отрастили! Ну и растянулся лесами гарнизон. А сволочь эта не просто бежит, а еще и отстреливается, в контратаки ходит на вырвавшихся вперед. Гонишь англичан по лесу – а то тут, то там брат красноармеец или морячок лежит, не дышит уж.
Ну и те, кто потрусливей, решили драпать. К тому же фланговые сказали, что ероплан видели, а еще на насыпи целый батальон с пушками. Тогда и напало на нас прозрение, что теперь-то уж не мы на врага охотимся, а он на нас. Ну и чего уж правду скрывать: повернули, побегли. Кто посмелей, один остался, принял смерть за республику под пулей наймита иностранного капитала, а иные одиннадцатым номером допёхали обратно до деревни и разлюбезного станционного буфета, но это кто дорогу в лесу сыскать сумел. А иные то — не сумели.
***
Человеку находиться ночью в лесу вообще неприятно: всё внушает первобытный, бессознательный страх — чёрные, цепляющие одежду мокрые ветки, в переплетениях которых глаз находит пугающие очертания; всхлюпы и хрусты под ногами; корни, на которые наступаешь, спотыкаешься, хватаешься за спину матюкающегося товарища, идущего впереди. А со всех сторон — загадочные, непонятные городскому человеку зовущие, вопрошающие, угрожающие звуки. Накрапывает сырой осенний дождик, остро, резко пахнет прелой листвой, а волглый холод, кажется пробирается глубоко под шинель, скапливаясь ледяным комом в груди. Погано в такую ночь в лесу. В таком положении человеку естественно жаться к огню, сколь угодно слабому и жалкому — желание быть у огня, видеть плящущие оранжевые лепестки пламени даже не связано с возможностью согреться или приготовить пищу: у огня хочется быть просто потому, что огонь инстинктивно внушает чувство защищённости, покоя, как внушал нашим предкам сотни тысяч лет.
Поэтому предложения развести костёр появились почти сразу, как красноармейцы, отброшенные от пулемётной позиции на скате овражка, скрылись в лесу. Но долго предлагающих такое затыкали — все считали, что интервенты должны прочёсывать лес, а стало быть, нужно было не костёр разводить, а драпать дальше — только вот куда? День был хмурый, солнца видно не было, не было ни у кого с собой и компаса, так что скоро отряд понял, что блуждает по лесу просто так, без направления. А там уже начало смеркаться: лес почернел и сразу как-то сжался — днём в этой чаще было хоть что-то можно было разглядеть; сейчас же стало неясно, что в пяти шагах: вроде шли по осиннику с поваленными буреломом тонкими стволами, а тут наткнулись на колючий ельник, который принялись обходить, передавая один другому по цепочке: «Направо щас», «Направо», «Направо свёртай». Когда стемнело окончательно, стало ясно, что никуда до ночи всё равно выйти не получится. Нужно было ночевать в темноте, в мокром паутинном лесу на перепрелой листве и мху. Когда натолкнулись на обжегший и без того промокшие ноги ледяной водой ручеёк, стало понятно — останавливаться нужно здесь. Принялись разводить костерок.
Всё было мокрое, с неба крапало, и костёр разводили долго, чуть не коробок спичек извели, — благо курящих было много, и спичек хватало. На растопку пустили, по листку выдирая, половину записной книжки Ерошки Агеева, калужанина. Книжка вся исписана была какими-то номерами, подсчётами, и кто-то поинтересовался, не жалко ль, мол. Ерошка продолжал сосредоточенно запаливать листочком маленькую кучку щепочек, дрожащую под слабым ветерком, а ответил прикрывающий шинелью огонёк от дождя брат Ерошки, Дорофей:
— Да он и читать-то не горазд, а книжку ету в Котласе спёр. Для какой надобности она ему нужна была? Листки махонькие, козью ногу не скрутишь!
— Вишь, пригодилась, — не поднимая головы от огонька, недовольно откликнулся Ерошка.
Наконец, развели: костерок ещё был жалкий, но под дождиком уже не затухал и брал мокрый валежник, и все вздохнули с облегчением, размещаясь вокруг огня. Кто-то притащил трухлявое бревнецо, чтобы кинуть в огонь, иные набирали ветки, хворост. Скоро топлива уже было достаточно, чтобы пересидеть ночь. Вокруг ухало, посвистывало, скрипело, но главное — не стреляло, и все почувствовали себя в безопасности. Собрались в кружок у костра, первый раз с самого отступления по-настоящему выдохнули, стали разбираться — кто тут вообще собрался-то? Оказалось — большинство из рязанского и василеостровского батальонов.
Братцы Агеевы, на правах первыми разжегших костёр, принялись распоряжаться: увидев у кого-то за спиной пустой походный котелок, принялись делать скорбный суп из картошки, хлеба, лука и пары чесночин — это было всё съестное, что удалось найти у бойцов (или чем те решили поделиться). У васильеостровца Мухамет-Рахима (он был с Балтийского завода, но родом из-под Бугульмы) нашли флягу, принюхались — первак. Решили разделить между всеми по-братски. Владелец фляги возражал, но Агеевы сказали, чтобы либо делился, либо шёл вон отсюда к англичанам, морда нерусская. Пудовые кулаки братьев пока что действовали лучше любых других аргументов.
Отпив самогонки, Ерошка прогудел:
- Ну че, земели, ночевать нам скоро. А вот что делать с петухами первыми, решать надо. Давайте сход организовывать.
- Совет солдатских, значицца, депутанов, — пустыми глазами глядя в огонь, хрипло произнёс Дорофей, рассчитывая, вероятно, пошутить. Никто не засмеялся.
- Ить бросили нас тута, как котят в прорубь, бежали, с-суки, - сплюнул Ерошка в огонь, - Я че думаю, земели, раз нас кинули, недурно будет им тем же ответить. По утру к станции вернемся всем чохом, а оттудова айда по домам. А чтоб не установили, у нас на то винтовки есть, верно?
- А если на станции комиссаров и командиров нет, можно и по домам пройтися. Богато они тут живут, братцы, доложу я вам, - мечтательно протянул Дорофей.
- И то верно!
- А может, к англичанам сдаться? — подал голос Мухамет-Рахим. — У них и еды навалом и махорки, да и не стреляют пленных они: эти на телегах врать не будут.
— Верно, — вклинился совсем молодой вихрастый парень, рязанец Семён, - Они нас побили, значит, за ними и сила!
— Можно и так, - пробасил Ерошка, закуривая козью ножку от веточки с красным угольком на конце, - Ну че, земели, порешаем по-нашему, по-крестьянски, всем миром?
-
Отличный пост!
Очень интересно, где тут чье. Думаю, не ошибусь, если поставлю на то, что "пьяный конюх к хозяйской кобыле" - это от Франчески, а Мухамет-Рахим из Бугульмы, который (за неимением, собственно, бугульмы и фернет-бранко для смешивания коктейля "Суверенитет") доставил нам первак - это от ОХК.
-
Просто здорово! Колоритно! Захватывающе)
|
Женщина проснулась сразу, резко, без "потягушек" и сладкой дремы между бытием жизни и небытием сна. Годы подполья и войны были жесткой, но действенной школой. Промедлишь, и вот уже жандармы заламывают тебе руки. Проспишь вражескую атаку или артналет, и рискуешь проснуться уже в раю. Несколько долгих мгновений Ласточка ловила и проверяла окружающий мир всеми органами чувств, а потом расслабилась. Опасности не было. Женщина перевернулась на спину и уставилась в едва видимый в полумраке потолок. Ей было о чем подумать. Самая простая проблема, была и самой жизненной, и самой близкой. Находилась она буквально под ногами и откликалась на имя Джордж. Если честно, то она успела ему крепко задолжать. Вначале, за самую возможность без особых проблем добраться до родины на армейском транспорте. Не всем надо из Саутгемптона в Бразилию, некоторым так, наоборот, из Ливерпуля в Архангельск. Хотя, если пойдет так и дальше, то может придется и в Бразилию.
Когда она надышалась воздухом родины и насладилась русской речью со всех сторон. Когда с позабытым восторгом выпила настоящей водочки под пельмешки и рыбку. Когда первая радость и восторг от возвращения прошли, Наташа пообщалась с людьми, самыми разными. Расспросила о ситуации на месте. И то, что она услышала, вызывало вопросы, и еще вопросы. В частности, она переговорила с представителем Антанты Спалайковичем, который представлял тут Королевство сербов, хорватов и словенцев. Ей легко удалось найти общий язык с Мирославом, так как она не только знала сотню-другую сербских слов, но и сражалась на фронте за его родину. Спайкович озвучил в общем-то понятную мысль, что основное предназначение союзных войск в Архангельске, это охранять склады и не дать, чтобы их захватили белофинны, ставленники немцев. Идти в наступление на Петербург они не собирались, да и не было у них таких сил. Офицеры. При одной мысли о них женщина скривилась. Союзнички, мать вашу. Одного такого она лично расстреляла в 1906. И Симонова сильно сомневалась, что среди них нет любителей скомандовать: «По толпе. Беглый огонь. Патронов не жалеть!». Их командующий, Чаплин, судя по рассказам, был воякой храбрым. Вот только свою первую медаль «За храбрость», он получил за подавление мятежа на учебном судне «Рига». Против красных то ли сам мятеж поднял, то ли вместе с «туземцем» Берсом. И власть эсеровскую он, по тем же разговорам, ни в грош не ставит. Надо бы присмотреться к этому деятелю, а то вдруг он еще один мятеж устроит. Союзникам то все равно, кто им помогает. Есть, и ладно. Надо будет лично на него взглянуть, на прием записаться. А то вдруг для России будет полезней, чтобы исчез из нее Ермолай Николаевич. Вот только прежде чем выписывать билеты в одну сторону нужно с «патриархом» Чайковским встретиться. Ласточка рассчитывала, что Николай Васильевич ее так примет, как старого товарища, без записи и прочей бюрократии. С ним Симонова собиралась обсудить два вопроса, силы и себя самой. Это было почти смешно. Правительство было эсеровское, но у него не было войск. Войска были у союзников и у белых. Было бы совсем смешно, если бы не было так горько. Чего стоит власть без силы?! Симонова была достаточно честной с самой собой, чтобы правильно ответить на этот вопрос. Да и взять войска эсерам было особенно неоткуда. Население маленькое, крестьян мало. Охотники, рыбаки, смолокуры, железнодорожники и прочие. Так что Ласточка собиралась предложить Николаю Васильевичу создать боевые дружины, и БО. Да! Опять! Заново! Да, у господ офицеров будут солдаты, пулеметы и пушки. Но если они будут знать, что любого из них, персонально, могут ликвидировать, то ситуация уже будет несколько иной. Создание БО Наташа собиралась взвалить на собственные плечи. Дело знакомое, да и агитатором она себя не видела. А если БО заработает, то можно будет подумать и о таких предателях дела революции как Ленин, Троцкий, Дзержинский и прочих, помельче. Хотя, предательство мелким не бывает.
Пройдя по кругу мысли Ласточки вернулись к майору Гилмору и своему к нему отношению. Пока Наташа позволяла за собой ухаживать, ничего не давая взамен, кроме собственно общения. Это было не совсем честным, поэтому оскорбляло чувство справедливости женщины. Мешало чувствовать себя цельной, гордой и независимой. Во время парижского разгула она жила на деньги любовников, по существу расплачиваясь телом и ни о чем не жалела в угаре бесконечного праздника. Сейчас?! Мужчины у нее не было уже больше полгода. С самого ранения и последующей за ним «испанки». В общем, нужно было или дать, наконец, ирландцу или валить к чертовой матери с его квартиры. Наташа отложила решение этого вопроса на потом. Тем более, ей пришла в голову одна забавная мысль.
Женщина моргнула, откинула одеяло и встала одним гибким движением. Первым делом Ласточка достала свои револьверы. Держать оружие под подушкой она считала слишком старым и заезженным трюком. Любые полицейские о нем знали и первым делом блокировали такую возможность. Поэтому большую часть своего оружия заслуженная террористка держала прямо на полу под кроватью. Фокус заключался в том, что саму тяжеленную кровать она, поднатужась, отодвинула от стенки. Теперь там была метровая щель, куда можно было молниеносно упасть в случае опасности. А там под руками сразу окажутся рукоятки наганов, и можно будет отстреляться по ногам врагов. Ласточка предпочитала револьверы, за то, что в них не требовалось взводить затвор. Лишняя секунда, которая могла спасти жизнь. А свой маленький браунинг Наташа прятала в ботинке, как оружие последнего шанса. По принципу «да дайте хоть обуться, ироды». Закончив с оружием, женщина вышла на середину комнаты, выпрямилась, сложила руки ладошками перед собой и стала исполнять «Приветствие солнцу», или Сурья Намаскару, если на санскрите. Это было то немногое, что Наташа извлекла из своих занятий мистицизмом и всевозможных йог. Двенадцать простых движений, причем первое совпадало с последним. Они действительно давали проснуться всему телу и почувствовать бодрость. Причем после тысяч повторений Наташа выполняла комплекс как одно плавное, непрерывное движение, как вода, перетекая из позиции в позицию. По канону его нужно было сделать столько раз, сколько себе тебе лет. Но Симонова всегда останавливалась после шестнадцатого повтора. Умывальника и удобств в комнате не было, поэтому разрумянившаяся женщина оделась и отправилась вниз. Ласточка предупреждающе стукнула в дверь, по правилам приличия, сигнализируя, что выходит.
Наташа спустилась по лестнице и приветствовала Гилмора.
- Доброе утро, Джордж. Как вам сегодня спалось в моей стране?
Потом сразу перешла к той идее, которая ее посетила.
- Хотела спросить, вы уже успели познакомиться с русской баней? Это замечательное средство для чистоты, отдыха и лекарство от всех хворей. Если хотите, то я могу найти хозяина, который дает попариться и заплачу ему за время, пар, дрова и веники. Мы могли бы посетить это место вдвоем.
-
Прикольная тема с пистолетами и кроватью. Изобретательно так.
-
Вижу, что ты отлично подготовилась к игре! Достойная соперница по борьбе за власть нашему кровавому фон-барону!
По канону его нужно было сделать столько раз, сколько себе тебе лет. Но Симонова всегда останавливалась после шестнадцатого повтора.Прекрасно :)
-
За пробуждение и за откровенную прямолинейность эсерки.
-
Шикарная женщина!
Не пост, а один сплошной восторг. А еще очень трогают всякие мелкие моменты-ключики, как вот этот:
Но Симонова всегда останавливалась после шестнадцатого повтора.
-
Отличный пост, но больше всего мне понравилось вот это:
По канону его нужно было сделать столько раз, сколько себе тебе лет. Но Симонова всегда останавливалась после шестнадцатого повтора.
-
Вот читаю ветку. Определенно персонаж один из самых классных в этой игре, девушка со здравыми идеями и при этом очаровательная)
|
Эта история начинается с воспоминания. 19:30 15.03.1918
Кубань,
станица Ново-ДмитриевскаяБелые показались из пурги как призраки, как лунатики, сомнамбулически бредущие в бледно-сером снежном мареве по голой слюдяной равнине, покрытой ржавой щетиной травы. Выбежавшие из хат красноармейцы спешно припадали на колено у плетня, пачками стреляли по корниловцам — но те, спотыкаясь, ломая корку наста, валясь в ледяную грязь, надвигались на позицию как чумное полчище леммингов. Мокрый ветер бил в щёки налитым водой снегом, хрустко трещали подмёрзшие лужи под ногами. Перебивая беспорядочную винтовочную пальбу, с окраины станицы монотонной трелью затараторил пулемёт, выбивая из снежно-грязного месива цепь фонтанчиков, валя офицеров одного за другим, а те продолжали переть. В этой адской ледяной метели они сражались не за святую Русь и не за Веру, Царя и Отечество, а за место у печки и чугунок мамалыги: если бы им не удалось выбить красных из станицы, их всех ждала смерть в голом вьюжном поле, поэтому они и не думали останавливаться под убийственным огнём. А когда из-за спин наступающих раздалась команда «Ура!», офицеры бросились на позицию красных не с этим бодрым кличем, а с остервенелым животным рёвом, от которого каменно ухнуло в груди: в этот момент Романов понял, что сейчас красные дрогнут. Дрогнули почти сразу: электрической волной пробежала эта дрожь по всей протянувшейся вдоль плетня цепи: по-заячьи, пригибаясь, рванул с места один, другой — Андрей палил из нагана в воздух, хватал бегущих красноармейцев за обшлага, но бегство нельзя было остановить, как не остановишь зонтиком лавину; а сзади уже, с треском валя плетень, набегали в штыковую жуткие фигуры в погонах на обледенелых, коркой застывших шинелях. Андрей отчётливо увидел заросшее неряшливой серебряной щетиной, с растрёпанными моржовыми усами лицо штабс-капитана, почувствовал густой табачный перегар, кисло-прелый запах шинельной шерсти и успел почему-то ещё подумать, что это благородие наверняка завшивело хуже, чем он сам в пятнадцатом году, — а в следующий миг офицер вогнал штык Андрею в грудь, пробив лёгкое. 16:20 08.08.1918
Шенкурск, пристань,
пароход «Шенкурск»Рана до сих пор тупо отзывалась при каждом вдохе, при подъёме по лестнице приходилось останавливаться передыхать — не хватало воздуха. Что хуже, часто ныло в области сердца, будто долго и мучительно водили по струне: доктор в Питере советовал принимать нитроглицерин, но он что-то не помогал. И, самое главное, всё это нужно было скрывать перед всеми. Это был странный негласный уговор между Андреем и товарищами: они все знали про его ранение, но уважали уездвоенкома Романова лишь пока тот делает вид, что никакого ранения нет. Уездвоенкомом Романов, строго говоря, стал лишь сегодня утром, на заседании съезда: комиссар губкома Павлин Виноградов, уезжая на Двину, оставил его в Шенкурске в должности исполняющего дела уездвоенкома, так как чрезвычайный уездный съезд советов, который должен был официально утвердить должности местного исполкома и, в том числе, военного комиссара, собрался лишь сегодня. Но это была формальность: съезд собрался послушный, готовый заклеймить кооператоров-смолокуров, эсеров и офицеров, в прошлом месяце поднявших народ в этом городке на восстание. По должностям тоже утвердили кого надо. Хотя бы здесь всё прошло гладко — не мог не отметить Романов, остановившись передохнуть у поленницы дров, сложенной на палубе речного грузопассажирского пароходика «Шенкурск», где квартировал он сам, его маленькое войско и экспедиция вологодской ЧК. Но этим хорошие новости и заканчивались: больше радоваться было нечему. Пароходик «Шенкурск», стоящий у деревянного дебаркадера на реке Вага, был единственным по-настоящему безопасным местом в этом чужом Романову городке. Весь лесной Шенкурск был пропитан контрреволюционным духом: в городе всем заправляли кооператоры, а всякому известно — где кооператоры, там рядом эсеры; вокруг города в непролазных лесах были раскиданы смолокурни, где из древесной смолы гнали пек и скипидар, а ещё на этих смолокурнях могла неделями укрываться любая банда, могли держать захваченного Георгия Иванова, бывшего председателя уездисполкома — хоть и левого эсера, но, кажется, нашего человека. Виноградов сумел уговорить восставших выдать большинство заложников, и те уехали пару дней назад на пароходе по Ваге, но Иванов оставался в руках бандитов, и надо было его как-то выручать. Но и это ещё не самое гадкое: хуже всего было то, что в Архангельске неделю назад высадились, чёрт бы их побрал, союзнички, прогнавшие местную советскую власть; сейчас союзники с их прихвостнями-белогвардейцами двигались вверх по Двине. Виноградов планировал собрать наличные силы и удержать врага у Березника: получится ли у него? Бойцы открыто говорили: не получится, а вместе с тем, пока не в открытую, но — Романов знал — подразумевали: надо драпать. Пребывание у власти напоминало жонглирование пятью кинжалами, которые нужно было все удерживать в воздухе: чтобы удержать в подчинении съезд, нужно было держать мирным город; чтобы держать мирным город, нужно было держать в подчинении бойцов; чтобы держать в подчинении бойцов… что нужно было делать? Вдохновить их на неравный бой с приближающимися интервентами? Постараться решить вопрос с заложником, пока ещё есть время, а потом драпать? Запугать всех с помощью чекистов — ведь есть на борту трое чекистов, экспедиция вологодской губЧК, запугать, пришибить террором, чтобы не подняли головы? Или просто драпать вверх по Ваге до Вельска, плюнув на всё? Тяжело решать, тяжело. Задумчиво вышагивая по палубе, Романов обозревал свои владения. «Максим» на носу, два скучающих бойца на посту. Поленницы дров вдоль борта по всей палубе: очень предусмотрительно, если что, топлива с лихвой хватит до Вельска, а к тому же такие поленницы — отличные заслоны от пуль. Унылый перебор гармошки из насмерть прокуренных и загаженных кают второго класса: отдыхающий первый взвод кто дрыхнет, кто режется в карты и орлянку, кто травит байки. Пока не пьют: пока. Ещё один пулемёт на дебаркадере, у сходней в сторону города. Третьего пулемёта нет. Второй взвод по тройкам патрулирует город, охраняет уездную управу, где заседает съезд. Практического толка от этих патрулей мало, но важно показать горожанам, что советская власть здесь и никуда не уходит. В четырёх каютах первого класса живут он и чекисты. Маленький пароходный салончик с расстроенным пианино и библиотечкой с книжками вроде «Отъ чего гибнетъ народъ и Государство?» (сочинение Т. П. Богачёва, а гибнет от неверия в Бога и онанизма) — местный штаб. Туда Романов и направился, рассчитывая найти там своего тёзку. И не ошибся — Бессонов действительно был там, хотя вернулся из города лишь десять минут назад (Романов отходил и проглядел возвращение). Бессонов тоже был на съезде, но не как участник — в исполком он не выдвигался, делегатом не был, а зашёл так, поглядеть, кто есть кто. Поглядел, остался впечатлён: не исполком, а какие-то насмерть перепуганные слепые котята, которые сами не рады быть между двух огней — большевики заставляют городом руководить, местные того и гляди всех перебьют. Слизняк на слизняке, кроме разве что председателя и секретаря — братьев Боговых, Ивана и Василия (22 года и 25 лет соответственно, из крестьян, бывшие солдаты): эти ничего, держатся бодро. Оба левые эсеры, но наши: кооператоров на дух не переносят, воюют с ними тут на съездах ещё с весны. Воюют смело, но бестолково: не видя текущего момента, братья пытались нахрапом провести тут мобилизацию, спровоцировали восстание, потом сами же четыре дня с исполкомом сидели в осаде в казарме. Только Виноградов их и спас. Сейчас — снова у власти, снова громят кооператоров, клеймят белогвардейщину. В общем, люди наши, хоть и не без недостатков.  Иван Боговой, младший брат  Василий Боговой, старший брат (фотка более поздняя: напоминаю, ему сейчас 25 лет) Но, в целом, Боговые да ещё пара человек — вот и все, на кого молодая советская власть могла опереться в этом кулацком смолокурном городишке. Бессонов сегодня обошёл город из любопытства: городок как городок, типичная северная провинция. Бессонов сам был северянин, архангелогородец, и узнавал тут многое: почерневшие от времени по-северному огромные деревянные крестьянские дома, серые деревянные мостки по улицам, начинающаяся сразу за околицей густая непролазная чащоба леса, тихая спокойная река с жёлтыми плёсами. Обычный уездный городок: две с гаком тысячи душ, два трактира, несколько потребиловок, иных лавок и базарчик на площади. Ещё есть двуклассное училище, банк, почтамт, типография местной газетёнки (сейчас не выходит), полицейская управа с кабинетом бывшего станового пристава и маленькая тюрьма. Посреди города — большой женский монастырь: только этих-то богомольных черниц нам тут для полного счастья не хватало. Долго гулял по городу, остановился у двухэтажного кирпичного здания с выбитыми стёклами, сорванными дверями. Это была та самая казарма — общежитие уездисполкома, которое четыре дня осаждали мятежники, которое, наконец, взяли и всё разгромили внутри. В числе исполкомовцев в руки мятежников попала Ревекка Пластинина, тридцатидвухлетняя еврейка, жена одного из местных большевиков, при этом (все знали, в том числе муж) любовница Кедрова, начальника надо всем краем: ссылка. Когда их отряд на трёх пароходах прибыл в Шенкурск, Виноградов договорился с повстанцами о выдаче почти всех заложников (предварительно наставив на город пулемёты), и Бессонов помнил, как в числе прочих в бричке привезли связанную Пластинину, которая злобно озиралась по сторонам и с ветхозаветной мстительностью в голосе истерично кричала направо и налево, что за это придётся отвечать, что она так просто это местным не забудет, что вернётся и устроит тут гекатомбу (она так и крикнула — гекатомбу). На это было неприятно смотреть. Чего там Ревекке Акибовне пришлось пережить в плену — у неё не спрашивали: погрузили на пароход и отправили в Котлас. А местные запомнили, осадок остался. Всё это нужно было как-то решать, как-то показать местным, что с советской властью так шутить нельзя, что даром это не проходит. И, было бы у Бессонова хоть человек двадцать надёжных чекистов, он бы тут поставил дело на поток: но вся экспедиция была — он и два помощника. Изначальная задача была — развернуть в Шенкурске уездную ЧК: занять помещение, набрать штат, поставить работу. Но уж какое там, когда город на грани восстания, в лесах остался заложник, а от Архангельска наступают интервенты. Хорошо хоть, в своих людях Бессонов не сомневался: этих двоих он в Вологде подобрал сам, проверил в деле и остался доволен — люди надёжные. Хоть что-то было надёжное здесь. Вернувшись из города на пароход, Бессонов некоторое время в одиночестве сидел за круглым обеденным столом в пароходном салоне, наблюдая через окно за серо-стальной гладью реки с песочными отмелями, тенями облаков на воде, гребёнкой леса на другом берегу. Было прохладно: август на Севере — уже осень. Холодный тинной свежестью отдающий ветерок гнал по реке мелкую рябь, по небу быстро бежали ряды облаков, закрывая и открывая нежаркое солнце. Из кают второго класса, занятых красноармейцами, уныло доносилась гармошка, временами хлопали двери, гулко топали шаги, шумно прокатывался смыв в гальюне. Из камбуза парно несло варёной картошкой — там судовой кок в поте лица целыми днями готовил еду на всех. Капитан парохода, седенький старичок, двадцать пять лет ходивший по Двине и Ваге, от страха боялся выходить из своей каюты, а чего боялся? Зачем его-то расстреливать? Кто тогда пароход мимо мелей поведёт? Вообще Бессонов последнее время ощущал, что его иногда боятся не по делу, а просто так, будто смертью от него несло. А может, и несло. Хлопнула дверь, Бессонов поднял взгляд. Тёзка, военком Романов пришёл. Надо, видимо, поговорить.
-
Эпичная атака белых в начале, душевное описание города и ситуации в нем. И интересные решения!
-
ты замечательно пишешь буквы клавиатурой, а ирл-отсылки так-то добавляют доверия. класс!
-
За вдумчивый подход
-
Хорошее начало хорошей игры.
-
+
особенно первый кусок
-
Помню однажды мы говорили о литературе и ты восхищался там тем, как во втором томе "Хождения по мукам" удалась картина "Ледяного похода". Процитирую это место: Это был один из многочисленных коротких боев, преграждавших путь Добровольческой армии. Как всегда почти, силы красных были значительнее. Но они могли драться, могли и отступить без большой беды: в бою, в этот первый период войны, победа для них не была обязательна. Позиция ли неудачна или слишком огрызались "кадеты", - ладно, наложим в другой раз, и пропускали Корнилова.
Для Добровольческой армии каждый бой был ставкой на смерть или жизнь. Армия должна была победить и продвинуться вместе с обозами и ранеными еще на дневной переход. Отступать было некуда. Поэтому в каждый бой корниловцы вкладывали всю силу отчаяния - и побеждали. Так было и в этот раз.
[...]
Резким лающим голосом Корнилов отдал приказание, показав рукой в сторону оврага. Текинцы, как кошки, вскочили на коней, - один крикнул гортанно, по-своему, - выхватил кривые сабли и на рысях, затем галопом пошли в степь, в сторону оврага, где чернела пашня и за ней виднелась полоска железнодорожной насыпи.
Семен Красильников теперь лежал на боку, - так было легче. Еще час тому назад сильный и злой, сейчас он слабо, часто стонал, с трудом сплевывая кровью. Справа и слева от него беспорядочно стреляли товарищи. Они глядели туда же, куда и он, - на бурый, покатый бугор по ту сторону оврага. По нему вниз мчались верхоконные, человек пятьдесят, лавой. Это была атака конного резерва.
Сзади подбежал кто-то, упал на колени рядом с Красильниковым и кричал, кричал, надсаживаясь, размахивал маузером. Он был в черной кожаной куртке. Верхоконные ссыпались в овраг. Человек в куртке кричал не по-военному, но ужасно напористо:
- Не сметь отступать, не сметь отступать!
И вот над этим краем оврага поднялись огромные шапки, - раздался протяжный вой, как ветер. Выскочили текинцы. Лежа в полосатых бешметах над гривами лошадей, они скакали по вязкой пашне, где по бороздам еще лежал грязный снег. Летели в воздух комья грязи с копыт. "И-аааа-и-аааа", визжали оскаленные смуглые личики с усами из-под папах. Вот уже виден водяной блеск кривых сабель. Ох, не выдержат наши конной атаки! Серые шинели поднимаются с пашни. Стреляют, пятятся. Комиссар в кожаной куртке заметался - наскочил, ударил одного в спину.
- Вперед, в штыки!
Красильников видит, - один полосатый бешмет будто по-нарочному покатился с коня, и добрый конь, озираясь испуганно, поскакал в сторону. Рванул по цепи железный лязг, дымными шарами, желтым огнем разорвалась очередь шрапнели. И армеец Васька, балагур, в шинели не по росту, сплоховал. Бросил винтовку. Весь - белый, и рот разинул, глядит на подлетающую смерть. Они все ближе, вырастают вместе с конями. Один впереди - конь стелется, как собака, опустив морду. Текинец разогнулся, стоит в стременах разлетаются полы халата.
- Сволочь! - Красильников тянется за винтовкой. - Эх, пропал комиссар! - Текинец рванул коня на кожаную куртку. - Стреляй же, черт!
Красильников видел только, как полоснула кривая сабля по кожаной куртке... И сейчас же вся конная лава обрушилась на цепь. Дунуло горячим лошадиным потом.
Текинцы проскочили, повернули во фланг. А на пашню из оврага уже выбегали, спотыкаясь, светло-серые и черные шинели, барски блестя погонами.
- Уррррра!
Бой отодвинулся к полотну. Красильников долгое время слышал только, как стонал комиссар, порубленный саблей. Все реже раздавались выстрелы. Замолчали пушки. Красильников закрыл глаза, - гудело в голове, ломило грудь. Ему жалко было себя, не хотелось умирать. Отяжелевшее тело тянуло к земле. С жалостью вспомнил жену Матрену. Пропадет одна. А ведь как ждала его, писала в Таганрог - приезжай. Увидала бы сейчас его Матрена, перевязала бы рану, принесла бы пить. Хорошо бы воды с простоквашей...
Когда Красильников услыхал матерную ругань и голоса, не свои - барские, он приоткрыл глаз. Шли четверо: один в серой черкеске, двое в офицерских пальто, четвертый в студенческой шинели с унтер-офицерскими погонами. Винтовки - по-охотничьи - под мышкой.
- Гляди - матрос, сволочь, пырни его, - сказал один.
- Чего там - сдох... А этот - живой.
Они остановились, глядя на лежавшего Ваську-балагура. Тот, кто был в черкеске, вдруг гаркнул бешено:
- Встань! - ударил его ногой.
Красильников видел, как поднялся Васька, половина лица залита кровью.
- Стать руки по швам! - крикнул в черкеске, коротко ударил его в зубы. И сейчас же все четверо взяли винтовки наперевес. Плачущим голосом Васька закричал:
- Пожалейте, дяденька.
Тот, кто был в черкеске, отскочил от него и, резко выдыхая воздух, ударил его штыком в живот. Повернулся и пошел. Остальные нагнулись над Васькой, стаскивая сапоги.
Когда добровольцы, пристрелив пленных и запалив, - чтобы вперед помнили, - станичное управление, ушли дальше к югу, Семена Красильникова подобрали на пашне казаки. Так вот, по-моему, у тебя круче получилось, чем у Толстого! Также "гекатомба (да-да, так и сказала)" безмерно доставляет.
|
|
-
Блестяще, просто блестяще отыграл)) И кивок в сторону бессоницы в начале, и подыгрыш на тему "чего они испугались" с оконцовкой про сержанта, и диалог с Саммерсом сочный.
Кстати, название хода про потерю боевого духа - из речи Рузвельта времён Великой Депрессии. Он там сказал, что мол единственное, чего стоит страшиться - это сам страх, потому что он мешает исправлять ситуацию. Ну, в коротком пересказе так)
-
Ужасней ночного артобстрела и даже плена. И это что-то - их взводный сержант.Настоящего тру-сержанта боится даже его лейтенант))).
|
Зефиров скоро вернулся, одетый в серое пальто, с картузом на голове и шарфом вокруг шеи.
— Ну-ка дай, — протянул он руки в варежках к Балакину, держащему бомбу, и тот с облечением передал снаряд химику. — Я уж лучше сам пока понесу, — прокомментировал Зефиров, — у меня рука точно не дрогнет. Как руки затекут, я кому-нибудь из вас отдам.
— Да я запросто понесу, — с готовностью сказал Балакин, которому, кажется, было стыдно за свой испуг.
С предложением Анчара согласились все. Спустившись по пустой типографии на улицу, разделились: Анчар с Герой пошли впереди, а Зефиров с печатниками за ними. Сейчас сумерки окончательно сменились глухой декабрьской ночью, и сложно было поверить, что всего шесть часов вечера: не работало уличное освещение, большинство окон были темны, как в полуночный час. Мелкий колючий снег усиливался, грозя перерасти в настоящую метель: тянулись по обледенелой панели улице змеи позёмки, ветер срывал с сугробов волны свежего, не слежавшегося ещё снега, жгуче хлестал по лицу. Несмотря на усиливающийся снег, не теплело: наоборот, из-за ветра казалось, что стало ещё холоднее, и непонятно было — остался ли кто-то в этот собачий холод на баррикадах, в открытых всем ветрам солдатских бивуаках на бульваре? Улицы были пусты, но где-то ещё кто-то сражался — одиночно, уже не сплошным треском, хлопали далёкие выстрелы с разных сторон.
На пустых тёмных улицах, по которым они шли — в Никоновском переулке, у Екатерининского парка, в Самарском переулке, — было тихо и пусто: лишь раз мимо навстречу ним проехал извозчик с каким-то насмерть перепуганным барином в санях да встретилась пара прохожих. Не было в этих местах и баррикад, и Анчар с Герой успели было подумать, что вооружённые люди здесь им уже не встретятся, — и, как выяснилось, ошиблись.
18:25
Ведущая к Виндавскому вокзалу Мещанская улица, на которую они вышли, была так же темна и покинута, как другие, и Анчар с Герой совсем не ожидали, что из чёрной занесённой снегом подворотни наперерез им вдруг выскочат, обступая, трое человек с револьверами.
— Опачки! — с глумцой воскликнул один, в кожаной кепке, в полушубке, с рыжей щетиной, наставляя на Анчара полицейский наган с оборванным шнуром. — Чё так поздно по улице гуляем, буржуазия? Кошелёчки достаём, взнос на революцию делаем. Цепочки, колечки, часики, — перевёл он ствол на Гертруду, — всё снимаем сами, дамочка, а то в переулочек заведём и там поможем.
— Вась, Вась, — вполголоса позвал его другой налётчик, показывая за спину Анчару, откуда приближались Зефиров с печатниками. Те шли спокойно, не доставая револьверов: видимо, им из-за снега было непонятно, что тут происходит.
— Это чё у него, бомба, что ль? — тихо откликнулся Вася, и Анчар с Герой не могли не отметить приметливость налётчика — не каждый бы безошибочно распознал в жёлтом жестяном цилиндре в руках студента адскую машину, а этот распознал. Вряд ли простой бандит с Хитровки мог знать, как выглядят бомбы: выходит, что этот уже где-то такие снаряды видел.
В это время третий налётчик, крупный, полный, наставив ствол на Зефирова, закричал:
— Ну-ка брось бомбу! Брось бомбу живо!
— Ты чего, дурак??? — недоуменно и гневно закричал Зефиров, державший бомбу у груди. — Куда мне её бросить, в тебя, что ли? Жить надоело?!
— Э, э! — Вася тоже наставил ствол на Зефирова с печатниками, которые, наконец, сообразив, в чём дело, потянулись за оружием. — Ну-ка ручки из карманов вынули! — и Чибисов, у которого пистолет был за пазухой, действительно, медленно поднял пустые руки, а вот Балакин, браунинг которого был в боковом кармане шинели, вынимать руку из кармана не спешил.
|
|
— Не Леонид, — поправил руководитель дружины Гертруду. — Лёнька — это от Алексея. Ничего страшного: все всегда путают, — понимающе улыбнулся он. — Так от кого вы, говорите? От Медведя?
Анчар с Герой подтвердили, что да, от Медведя.
— Так вы эсеры, что ли? — нахмурился Лёнька. — Ну, товарищи эсеры, нам с вами не по дороге. Мы тут вообще-то все большевики.
— Не все, — выпустив папиросный дым, подал голос привалившийся к стене Зефиров, наблюдавший за разговором со стороны. — Я анархист.
— Медведь слишком много на себя берёт, — мрачно сказал Лёнька, не обратив на Зефирова внимания. — Он себя, поди, уже диктатором Москвы воображает?
— Ну, мысль-то здравая, — задумчиво прокомментировал Зефиров. Студент отклеился от стены, расхлябанной походочкой подошёл к окну и затушил папиросный окурок о подоконник.
— Конечно, здравая, — поддержал его один из рабочих, с козлиной бородкой и усиками. — Давно вокзалы надо было брать.
— Бомбы есть, самое главное, — встрял другой. — Подобраться к стенам, кинуть в окна, после взрыва сразу же ворваться со стрельбой! На испуг взять!
— Не выйдет, — авторитетно заявил Зефиров. — Об раму ударится и детонирует.
Анчар и Гертруда отметили, что объяснять смысл глагола «детонировать» никому не пришлось: всё-таки типографские рабочие были особой кастой пролетариата — поголовно грамотные, каждый день имеющие дело с текстами самого разного рода, в знании умных слов они зачастую могли дать фору если не приват-доценту, то студенту-первогодку точно. Не зря именно печатники считались авангардом рабочего класса — именно с забастовки московских типографий в сентябре началась всеобщая стачка, к середине октября парализовавшая всю экономическую жизнь в стране и заставившая царя подписать Манифест.
— Можно так… — задумчиво предложил рабочий с бородкой. — Один высаживает раму, другой сразу метает внутрь бомбу.
— Рамы-то двойные, дурак! — подал кто-то голос.
— Ну, обе высадить…
— Тихо все! — фальцетом крикнул Лёнька, и спор угас. Было даже странно видеть, что этого плюгавого и рябоватого белобрысого паренька в кожанке все рабочие так слушаются. — Устроили тут бардак! Вы что, от Зефирова анархизма понабрались? Тогда вам в нашей партии делать нечего!
— Анархия, вообще-то, это не… — поднял было палец химик, но Лёнька не дал ему докончить, сердито шикнув:
— Тихо, Зефиров! Серьёзный вопрос на повестке, не шутка, — Лёнька обвёл взглядом собирающихся вокруг него рабочих. — Никаких дискуссий по вопросам тактики я вести с вами не собираюсь. На комитете голосовали за меня? Голосовали. Теперь извольте подчиняться, а кто не хочет — скатертью дорога, только оружие сдай. Брать Николаевский вокзал, товарищи, конечно, надо, это всем очевидно. Но надо брать и Сущёвскую часть! Диспозиция на текущий момент такова, что вокзал нам пока наличными силами не взять, — и действительно, сложно было предполагать, что десяток человек, столпившихся сейчас вокруг Лёньки, смогут занять обложенный войсками вокзал главной железной дороги страны. — Снимать людей с осады Сущёвки тоже нельзя, да те же кротовцы и не пойдут никуда. Но можно, как предлагает вот товарищ Кассандра, испортить пути. Это можно сделать динамитом. Как вы, товарищи, все помните, мы пришли сюда, чтобы Зефиров нам сладил бомбу, чтобы ей напугать городовых в Сущёвке. Но Зефиров, который, как известно, анархист и приказов не признаёт, — не удержался Лёнька, — снарядил нам не одну бомбу, а три. Тем самым поставив нас всех под угрозу попасть под взрыв одновременно трёх бомб!
— Лёнь, ну хватит уже, а, — попросил Зефиров.
— Однако, анархическое поведение товарища Зефирова в итоге сыграло нам на руку, — ровно и гладко продолжал большевик. Похоже, что Лёнька выступать перед рабочими был привычен и делал это совсем не так, как Медведь, — не пытался громкими лозунгами и рубящими жестами взбудоражить толпу, зажечь и порывисто увлечь за собой; нет, Лёнька говорил размеренно, как по писаному, и речь его больше походила не на экстатическую проповедь революционного Савонаролы, а на гимназический урок — однако, урок такого учителя, который, все знают, зорко следит за каждым в классе и непременно проверит усвоенное по окончании занятия. — И, раз бомбы у нас в наличии три, мы вполне можем выделить одну бомбу, чтобы сейчас можно было ей испортить пути. Поэтому мы сейчас пошлём троих. Троих человек с бомбой, чтобы они испортили пути. Ну и вот товарищи эсеры туда же пойдут, я так понимаю. Пятерых человек должно быть достаточно, чтобы всё как надо сделать. Остальные действуем, как намечали раньше. Кто желает идти портить пути с эсерами?
— Я пойду, — тут же поднял руку Зефиров. — С эсерами всяко веселей, чем с вами тут. Как на поминках всегда.
Больше руку никто не поднимал, и Лёнька сам показал сперва на полноватого рабочего лет тридцати-тридцати пяти в полушубке, с русой бородкой, больше похожего не на пролетария, а на какого-то земского врача, и ещё одного, чернявого, с густой неряшливой щетиной, с которой уже сливались небольшие усики. — Балакин, Чибисов, пойдёте с эсерами. Как взорвёте пути, идите сразу к Сущёвской части: даст бог, мы её к этому времени уже возьмём. Надо, надо нам сегодня её взять до ночи! — энергично добавил Лёнька. — Ну, вперёд. Да бомбы не забудьте!
— Так две брать? — спросил кто-то из рабочих.
— Да, да, берите две, — откликнулся Лёнька, а Зефиров добавил:
— Осторожней с ними! — и поспешил за дверь отдела рекламы: — Давайте я вот круглую возьму, а вы эти две берите.
Рабочие во главе с Лёнькой потянулись к выходу, топая сапогами по лестнице: двое осторожно несли в руках плоские жестяные коробки, по форме напоминающие массивные тома вроде энциклопедий. В конторе типографии остались только Анчар с Герой да Чибисов с Балакиным, озадаченно оглядывающие новых спутников. Из дверей отдела рекламы появился Зефиров с крупным, длиной в аршин, цилиндром из жёлтой жести в руках, напоминавшим гильзу от большого пушечного снаряда. Продольный шов цилиндра был грубо соединён рядом сапожных гвоздиков, неровный жестяной край торчал заусенцами. Торцы цилиндра закрывали круглые крышки от бонбоньерок: на той, что сверху, была картинка: мило улыбающаяся дамочка в старомодном платье с оборочками, с корзиной красных цветов в руках: «Торговый Домъ наслѣдницы Яни Янулы Панайот, Москва».
— Это вот бомба, — тихо сказал Зефиров. — Я почему такой формы оболочку сделал? Думал, что маскировка будет: её вот так можно простынёй какой-нибудь обмотать, и будет вроде как грудной ребёнок. Можно к любому офицеру подойти, не вызывая подозрений, — Зефиров посмотрел на Гертруду с вопросительным видом: мол, кому ещё с замаскированной так бомбой ходить, как не ей?
— Длинновата для ребёнка-то, — хмуро сказал небритый Чибисов, разглядывая бомбу.
— Ну… такой вот ребёнок. Ребёнок-богатырь, — странновато сказал Зефиров, рассматривая лежащее у него на руках творение, склонив голову набок. Сейчас он действительно комично напоминал молодого отца, держащего на руках грудного младенца.
— У вас оружие-то есть, а, эсеры? — хрипловато спросил Балакин, надевающий в сторонке пальто и, услышав, что оружия нет, вздохнул: — Хреново. А у тебя, химик, есть?
— А? — поднял голову Зефиров. — А, да, у меня есть револьвер, он там лежит. Сейчас принесу. На-ка, держи, — и он сунул бомбу в руки Балакину. Тот оторопело подхватил адскую машину, весь замерев и даже, кажется, дышать перестав.
— А она н-не рванёт? — испуганно обратился он вслед опять ушедшему за дверь отдела рекламы Зефирову.
— Если уронишь, то рванёт, — спокойно откликнулся Зефиров из-за двери, и Балакин осторожно перехватил бомбу понадёжнее и прижал к груди.
-
Лёнька тоже четко вышел. Вообще в ходе этого модуля чувствуется, как сильно автор погрузился в тему, и как было бы обидно, если бы этот модуль все же не состоялся. Я даже испытываю некоторый стыд - я и на десятую часть так не разбираюсь в диком западе, как Николенька - в революции)))).
|
Здесь важно, Вернер, что мы сами готовы умереть. Понимаешь? Ведь эти господа что думают? Что нет ничего страшнее смерти. Скучные старики сами выдумали смерть, сами её боятся и нас пугают. Мне бы даже так хотелось: выйти одной перед целым полком солдат и начать стрелять в них из браунинга. Пусть я одна, а их тысячи, и я никого не убью. Это-то и важно, что их тысячи. Когда тысячи убивают одного, то, значит, победил этот один.Леонид Андреев, «Рассказ о семи повешенных»19:15 21.07.1906
Нижний Новгород, Острожная площадь,
Народный дом
+28 °С, ясно, тихо— Господа социалисты! Отпирайте двери, не то выломаем! — доносился голос ротмистра с улицы. Варя выглянула в окно: с высоты третьего этажа был хорошо виден десяток верховых казаков, стоящих посреди освещённой медным вечерним солнцем пыльной площади на городской окраине; если перегнуться через подоконник, можно было увидеть и группу городовых и пожарных с топорами, столпившихся у запертого парадного входа в Народный дом, окружённый войсками и полицией. На противоположном конце площади, у дровяных складов и сараев собирался народ, с любопытством наблюдающий за осадой: приказчики в белых фартуках, бабы в платочках, босоногая ребятня. — Дайте нам пятнадцать минут, чтобы успокоить товарищей! — глухо ответил ему из-за двери кто-то из эсдеков, посланных тянуть время. — Даю пять минут, потом начинаем ломать! — откликнулся ротмистр: молодой, в форме без орденов, с подстриженными усиками, с револьвером в руке. — Трещенков! — с непонятной досадой сказала тоже выглядывавшая в окно Елизавета Михайловна Панафигина. Один из казаков заметил девушек в окне, дёрнул с плеча карабин и прицелился, чтобы пугнуть. Варя и Елизавета Михайловна быстро отпрянули от окна; выстрела не последовало. Обстановка в помещении, занятом Нижегородским губернским комитетом П.С.-Р., напоминала известную картину Брюллова: пол был забросан бумагой, ящики бюро и шкафов были выдвинуты и распотрошены как после обыска. Лазарев, седой и пожилой глава комитета, один из самых уважаемых в губернии эсеров, лихорадочно сгребал бумаги, записи, тащил их к растопленной (в тридцатиградусную жару-то!) печке, у которой на корточках с кочергой сидел Колосов, пихая бумажные папки, брошюры в топку. Вдруг дверь распахнулась, и на пороге показался Витольд Ашмарин, молодой ссыльный поляк, в расстёгнутом люстриновом пиджаке, весь растрёпанный, будто пьяный. В высоко поднятой руке он держал тупоносый браунинг. — Я не сдамся этим скотам! — очумело заявил он. — Я буду отстреливаться и пущу себе последний патрон в лоб! — Витольд Францевич, вы что! — негодующе бросилась к нему Елизавета Михайловна. — Ну-ка отдайте пистолет! — Не дам! — по-детски выкрикнул Ашмарин и спрятал браунинг за спину. Панафигина вцепилась ему в руки, принялась вырывать оружие, Ашмарин отчаянно сопротивлялся, и тут пистолет оглушительно грохнул: пуля, никого не задев, ушла в деревянные доски пола. Все остолбенели, и, воспользовавшись замешательством, Панафигина выхватила-таки браунинг. — Вам что, на каторгу невтерпёж?! — сердито обратилась она к Ашмарину. — Какой же вы идиот, Витя! — в сердцах выпалила она и направилась к выходу. Сконфуженный Ашмарин поспешил за ней: — Вы куда, Елизавета Михайловна? — Выкину в подвал ваш браунинг! Пускай разбираются, чей! — эти слова уже доносились из коридора. Варя обессилено присела на венский стул у заваленного журналами стола с дешёвым чернильным прибором и керосиновой лампой. Из окна донеслись тяжёлые тупые удары. — Не ломайте, не ломайте пока! — закричал всё тот же голос. — Ещё чуть-чуть нам времени, и мы сами откроем! — Ваше время вышло! — откликнулся ротмистр. — Отойдите все от двери, мы будем стрелять! Всё было как страшный сон: невозможно было поверить, что сейчас её в первый раз в жизни арестуют, поведут в какое-то жуткое место, в тюремный замок, который тут — как удобно! — через дорогу, посадят там в камеру с лязгающим железным засовом… и ведь как хорошо всё было ещё сегодня утром, когда Варя ехала на извозчике в Народный дом; и вчера в это же время она с удовольствием и осознанием важности дела носила отсюда свежеотпечатанные пачки с Выборгским воззванием, чтобы оставить их на складе, и месяц назад и не предполагала, что всё может обернуться так, а год назад — год назад она только вернулась из путешествия по Европе, ещё и не думая о том, чтобы присоединиться к революции, и если бы ей тогдашней, шестнадцатилетней, сказали, что через год она будет сидеть в осаждённом эсерском штабе, ожидая ареста, — Варя бы не поверила. И ведь, если подумать, всё началось именно с того путешествия. Путешествие ВариЭто был первый и пока единственный раз, когда Варе довелось побывать за границей. У отца, конечно, хватало денег на любые путешествия, и сам он выезжал за рубеж по своим коммерческим надобностям, но семью с собой не брал, считая, что юной дочери полезней проводить лето не на зарубежных курортах, а в затерянных в керженских лесах скитах. Там Варя и привыкла проводить каникулы в обществе таких же девочек-белиц, отправляемых на послушание богомольными родителями-староверами из Нижнего, Казани, Москвы, и строгих инокинь-черниц, запрещавших бить варёное яйцо о стол, потому что «стол есть престол», не державших чаю, потому что «пить чай — значит отчаиваться», и заставлявших послушниц разучивать песни о народившемся Христе-младенце: и почему-то песни даже о таком радостном событии были у них будто похоронные. А вот в прошлом, революционном, гремящем на всю Россию забастовками и беспорядками году отец внезапно объявил, что летом, как только у Вари закончатся занятия в предпоследнем классе гимназии, они втроём поедут в Австро-Венгрию на богомолье в Белую Криницу, духовный центр их согласия. Отец готовил в Нижнем Новгороде съезд представителей древлеправославной веры и хотел лично оговорить какие-то вопросы с белокриницким митрополитом. Но не успел отец и опомниться, как маршрут под уговорами Марьи Кузьминичны и Вари сначала распространился на Вену, потом на Лазурный берег, потом на Париж, а затем уже и сам Дмитрий Васильевич, решив, видимо, что гулять так гулять, предложил, раз уж всё равно по пути, заехать ещё и в Англию, где давно хотел побывать. Варя первый раз выезжала так далеко: до этого она бывала лишь в скитах да в Москве у крёстной. Но в этот раз Москву проехали, не останавливаясь, на лихаче с одного вокзала на другой, и уже через несколько часов ужинали в тряском ресторанном вагоне: и как восхитительно необычно было есть суп, вздрагивающий в особым образом закреплённой тарелке, как странно было видеть вазу с фруктами на фоне окна, за которым бежал тёмный закатный лес, тонко поднимались и опускались линии проводов, временами мелькали полосатые будочки и обходчик, и удивительно было понимать, что этот бородатый человек в фуражке с двустволкой за спиной и собакой у ноги появился в твоей жизни всего на миг, исчез, и никогда ты его больше не встретишь. А на следующий день была граница: предупредительно-вежливые жандармы, проверяющие паспорта, смена вагона на австрийский, сразу какой-то узкобокий и тесноватый, и, в первый раз, немецкое «Guten Tag, meine Damen und Herren» от австрийского пограничника, входящего в вагон. Белая Криница, не город даже, а большое украинское село, оказалась самой скучной частью их путешествия, но, к счастью, недолгой: отец, изначально планировавший богомолье главной целью поездки, теперь, кажется, и сам уже побыстрее хотел добраться до более занимательных мест. Заграница здесь ощущалась лишь в необычных австрийских деньгах, в странной форме жандармов, а местные улицы, пускай и отличались от волжских деревень, но больше напоминали о картинках из сытинского издания Гоголя, чем о чём-то заграничном. Говорили здесь по-украински, но, в общем, примерно понятно, а главный храм выглядел точь-в-точь как русские церкви. Там всей семьёй выстояли литургию, а потом долго, с усердием, будто выполняя нужное, но неприятное упражнение, молились перед потемневшими, жутковато выглядящими иконами дониконова письма. Отец пожертвовал на нужды церкви десять тысяч рублей, поэтому всю семью сразу окружили угодливым почётом, разместили в лучших покоях беленькой монастырской гостиницы и задали в честь благодетеля обильный ужин. А вечером, когда отец о чём-то долго беседовал с митрополитом, в комнату Вари заглянула молодая монахиня-черница и битый час медовым голосом, вставляя в речь украинские слова, рассказывала Варе о тихой радости жизни невест Христовых. Этот номер Варя уже знала: склонить её к уходу в монашество пытались всякий раз, когда отец отправлял дочь на лето в скит. Неудивительно: инокиня-дочь миллионщика, пускай и незаконная, стала бы серьёзным финансовым подспорьем любому скиту или монастырю. Поэтому Варя уже знала, как вежливо, но твёрдо сообщать монахиням о том, что покидать мирскую жизнь она пока не готова. Но, если сначала путешествие и показалось тягостным, то всё изменилось, когда они прибыли в Вену: здесь, на чугунно-ажурном вокзале, Варя первый раз по-настоящему почувствовала себя за границей. Всё было непривычное: носильщики в странной форме, мальчишки с тележками фруктов и сигарет на перроне, рессорный фиакр извозчика в высоком лакированном цилиндре, и с восхищением Варя смотрела из-под кожаного верха на сверкающую огнями реклам шумную чужеземную столицу под проливным вечерним ливнем. Всё было восхитительно: блестящая медью тележка, на которой носильщики в бежевой с красным, очень красивой униформе везли по гостиничным коврам чемоданы и шляпные коробки гостей, пневматический лифт с огромным зеркалом в тёмной бронзовой раме, ресторан с белоснежными скатертями и угодливыми лакеями, упоительная смесь запахов кофе, табака и газа. Конечно, все вокруг говорили по-немецки, и тут возникла проблема: ни отец, ни Марья Кузьминична иностранных языков не знали и всецело полагались на Варю, которая изучала в гимназии немецкий и французский. Как выяснилось, однако, знания Вари они переоценили: оказалось, что в Вене все говорят совсем не так, как гимназический учитель герр Крюгер, а к тому же быстро, нечётко: Варя путалась, краснела, забывала слова и падежи. После пары конфузов было решено найти переводчика, желательно чтобы знал ещё и французский с английским, чтобы можно было не искать во Франции и Англии новых. С этим проблемы не возникло: в гостинице обещали помочь, и уже на следующее утро в ресторанном зале их поджидал переводчик, представившийся на чистом русском как Давид Лазаревич Зильберфарб. Национальность переводчика поначалу вызвала замешательство: в Нижнем жило мало евреев, Варя их почти не видала и знала только то, что евреев обвиняют в ритуальных убийствах, всемирном заговоре и паразитировании на христианах, за что в юго-западных губерниях иногда устраивают погромы. Но на убийцу или паразита Давид похож не был: это был молодой, высокий и прямой как жердь человек двадцати лет от роду, и ничего особо еврейского на первый взгляд в нём не было: даже нос был без горбинки и не особо большой. Вообще Давид был хорош собой: тонкое гладко выбритое лицо с парой родинок на щеках, копна густых чёрных волос, которые он часто откидывал с высокого ровного лба, глубокие тёмные глаза. Одет он был бедновато: в клетчатый дорожный костюм, как у коммивояжера, с рыжими штиблетами, зато на выходе из ресторана получил в гардеробе вместе с котелком вычурную чёрную трость с резьбой и круглым набалдашником. Тростью он, кажется, очень гордился и ходил с ней по-пижонски, сунув под мышку наконечником вверх. Давид рассказал о себе, что он студент, подрабатывает переводами на каникулах, а языки знает, потому что родился в Вильно, в детстве жил с родителями в Лондоне, а пару лет назад уехал учиться в Вену на инженера-электрика. Это упоминание окончательно расположило к нему отца — для Дмитрия Васильевича не было в мире темы занимательней, чем техника: паровые котлы, турбины, электрогенераторы, трансформаторы. Обо всём этом Давид бойко поддерживал разговор, а в конце даже осмелился предложить прокатиться на автомобиле: у него, сказал он, был знакомый chauffeur, в этом году приобретший новенький «Пежо». Отец уже как-то катался на автомобиле в одну из своих прошлых заграничных поездок, а вот для Марьи Кузьминичны и Вари этот опыт был совершенно новый, и, приехав на фиакре в гараж, с удивлением смотрели обе, как chauffeur заливает из железного бочонка в отверстие в борту автомобиля бензин, каким чистят одежду. Удивителен был и автомобиль — с блестящими глазами фар, дутыми гуттаперчевыми шинами, широкими жестяными крыльями над ними, розовой кресельной обшивкой открытого салона и высокой стойкой руля. Chauffeur выдал всем кожаные шапочки с наушниками и плотно прилегающие к голове затенённые стеклянные очки на тесёмке, а также строго указал Варе снять лёгкий белый шарфик, потому что на скорости его конец может запутаться в колесе и задушить насмерть. «Das Auto ist kein Witz», — по-немецки важно добавил он, назидательно подняв палец. Разместились в салоне: Варя с Марьей Кузьминичной сзади, отец рядом с водителем. Давид, решивший не стеснять дам на не очень широком заднем сиденье, сказал, что сам доберётся до гостиницы. Chauffeur, присев перед машиной, принялся крутить какую-то рукоятку, и ко всеобщему восторгу мотор под капотом всхрапнул и затарахтел. Chauffeur быстро впрыгнул на своё место, дёрнул за рычаг, и машина покатила — сначала медленно, но потом всё ускоряясь и ускоряясь. Остался позади машущий рукой Давид, понеслись, сливаясь, влажные тёмные стены деревьев, замелькали трамваи, ландо, газетные ларьки, кафе, бил в лицо ветер, а натужно фырчащий всеми 25-ю лошадиными силами мотор всё ускорял автомобиль до жуткой, немыслимой скорости, которую мог бы развить разве что паровоз. — Пятьдесят вёрст в час! — с восторгом кричал отец, оглядываясь назад, поблескивая синеватыми стёклышками очков. — Кёнен… как будет «шестьдесят», Варя? Зехьцихь? Кёнен зи зехьцихь махен? — толкал локтём отец chauffeur'а, вспоминая немногие немецкие слова, которые знал. — Nein, nein, — перекрикивая ветер, отвечал усатый chauffeur, крепко держась за руль руками в рыжих крагах, — es ist zu schnell! Марья Кузьминична визжала, мир очумело летел за спину, и так же стремительно понеслись дни наконец-то набравшего ход путешествия: замелькали перед глазами картины, дворцы, оперный занавес и золото лож, дикими калейдоскопными снами мешаясь в голове как в мясорубке, и, не успела Варя оглянуться, нужно было ехать дальше. Отправились во Францию, но не на Лазурный берег, как планировали изначально: в Ницце в прошлом месяце неожиданно покончил с собой Савва Морозов, и суеверная Марья Кузьминична, прознав об этом ужасном событии, наотрез отказалась туда ехать. Отцу, который был с Морозовым хорошо знаком, кажется, хотелось порасспросить знающих людей о том, как так вышло с Саввой Тимофеевичем, но с женой он спорить не стал, и вместо Ниццы отправились в Биарриц. Именно тогда, в пути из Вены в Биарриц, их настигло известие о восстании на «Потёмкине». Они ужинали в ресторанном вагоне, и на одной из маленьких и красивеньких, будто карамельных, станций в Швейцарии отец отправил Давида на перрон купить вечернюю газету. Давид вернулся, на ходу вчитываясь в развёрнутый лист «Нойе Цюрихер Цайтунг», и чуть не столкнулся с ресторанным лакеем, несшим блюдо под блестящим колпаком. — Вот так новости, Дмитрий Васильевич! — заявил он и принялся сходу переводить статью о восстании на броненосце. Отец внимательно слушал, всё мрачнея, и одну за другой налил и выпил три рюмки своего любимого «Бенедектина» («Венедиктовки», как он называл этот ликёр). Когда Давид закончил переводить, отец тяжело молчал, никак не комментируя услышанное. — Ну, тут всё на веру принимать нельзя… — осторожно заметил Давид. — Про червивый суп журналисты, скорее всего, сами выдумали. И тут отца прорвало: — Да кой чёрт выдумали! — зло выкрикнул он. — Давыд! Я все эти дела знаю: сам к себе на пароходы флотских нанимаю, у меня особый человек по деревням ездит, уволенных в запас ищет! Сколько я с ними говорил, сколько от них наслушался: червивый суп — это все знают, что матросов гнильём кормят! Как за скотину держат! Да не как за скотину, хуже: лошадь свою мужик всё-таки кормит, чтоб не подохла! Тут же… зла у меня на них не хватает! — отец треснул кулаком по столу. — Офицерьё вор на воре: тащат всё, что не привинчено! А что привинчено, отвинчивают и тоже тащат! Вот у них в Цусиме ничего и не стреляло, что всё разворовали! Они когда ещё вокруг Африки шли, я всё в газетах читал: у этого буксирный трос порвался, у этого порвался, у этого порвался. Так ты натяжение-то проверяй, — затряс отец руками перед носом Давида, — ход-то убавляй, и рваться не будет! У меня любой матрос это знает, а у них всем наплевать: тросы-то, чай, казённые! А попробуй какому-нибудь благородию скажи такое — что-о-о ты! Он же дворянин, за веру, царя и отечество! У меня капитал полтора миллиона, у него имение десять раз заложено-перезаложено, но я перед ним всё равно жук навозный, потому что он граф или фон-барон какой! Да какая ж твоему благородию цена, если ты на мясе воруешь, как приказчик у колбасника! Да и любой колбасник такого приказчика в шею выгонит, как прознает, — а эти ничего, служат! Да если б я… — отец задохнулся от гнева, заломил руки в театральном жесте. — Вот у меня в фирме шестьсот матросов одних, что на твоём броненосце, так если б я их взялся гнильём кормить, от меня бы завтра они все сбежали! А эти считают — можно, матрос никуда не денется! Да только просчитались господа благородные! Половину флота утопили, а другая половина сейчас против них под красными флагами пойдёт, вот увидишь, Давыд! И будет революция у нас! — надрывно выкрикнул отец на весь вагон, заставляя иностранцев оглядываться. — Может, революция — это не так уж плохо для России, Дмитрий Васильевич? — опасно спросил Давид. В другой раз отец бы одёрнул любого, задавшего такой провокационный вопрос, но сейчас Дмитрий Васильевич совсем разошёлся. — Да ничего хорошего! — фыркнул отец и выпил ещё рюмку ликёра. Варя первый раз видела, чтобы отец выпил больше трёх рюмочек за трапезу. — А будет, будет, доиграются эти долдоны! И главный их долдон доиграется! Я ж его вот так видел, вот как тебя сейчас, говорил с ним! Так ты знаешь, Давыдка, что в нём самое страшное? То, что он дурак, вот просто дурак! В моей фирме такому бы постели во втором классе перестилать не доверили, потому что наволочки все наизнанку будут, а этот у нас всей державой руководит! Варе было странно и жутко слышать подобные речи от отца: он и раньше в семейной обстановке поругивал, бывало, чиновников, министров, губернатора, но говорить такое о Государе? И Давид, кажется, соглашался с отцом не из подобострастия, а искренне, и сам желал революции в России! О революционерах до этого Варя только слышала — это были какие-то ужасные люди, взрывающие бомбами министров, убившие Царя-освободителя, желающие России зла: так объясняли в гимназии, так писали в газетах. Социалисты убили великого князя Сергея, подстрекали к забастовкам и демонстрациям, и невозможно было представить, чтобы приличный человек поддерживал этих смутьянов, — а Давид, оказывается, поддерживал, а отец с ним чуть ли не соглашался! Впрочем, все политические вопросы у Вари вылетели из головы, когда в Биаррице она первый раз в жизни увидела море. Море открывалось постепенно, будто оттягивая момент знакомства: сначала показалось сверкающей как золотая фольга полоской на горизонте из окна поезда, потом угловатым сапфирным лоскутом в просвете между беленькими, очень аккуратными зданиями французского городка, и наконец, в полный рост распахнулось с балкона гостиницы «Отель дю-Пале»: ослепительно лазоревое, пересыпанное солнечными искрами, пересечённое длинными меловыми полосами пенных гребней, с сахарным маячком на скале. Марья Кузьминична была в восторге от моря, но куда больше — от города, от роскошных магазинов аристократического курорта. Варина мачеха была нестарой ещё тридцатипятилетней женщиной, но красавицей не была и в пору своей юности, и тем ярче представляла собой смешение французского с нижегородским: тратила немыслимые деньги на наряды, какие-то безумные шляпы с райскими птицами, ненужные штуки из крокодиловой кожи. Не то чтобы её в жизни интересовали только подобные вещи, нет, тут скорее была мещанская запасливость, желание закупиться модными вещами как сушёными грибами на весь год на зимнем рынке: в Нижнем такие вещи нужно было втридорога выписывать, а тут получалась экономия: и невозможно было объяснить Марье Кузьминичне, как неприлично и пошло было так себя вести. Она таскала с собой по торговым аркадам Давида, и за него у мачехи даже выходили споры с отцом, заставлявшим Давида переводить ему все новости о ходе потёмкинского восстания из газет. Сам отец при этом напряжённо глядел из ресторанного окна в сизый горизонт, будто ожидая там появления мятежного броненосца. Ему в Биаррице вообще не понравилось: море это, он заявил ворчливо, ничем не отличается от Каспия (он часто ездил в Баку по своим нефтяным делам), местная роскошь казалась ему чрезмерной, с отдыхающими иностранцами в гостиничном салоне он общего языка найти не мог, а каких-то живших по соседству русских аристократов с достоинством обходил стороной (а те с презрением стороной обходили нувориша). Расточительство жены он не одобрял и всё беспокоился, как бы Варя не утонула во время купания. К счастью, его хандра закончилась, когда в гостиницу въехала семья Набоковых. С либеральным журналистом и юристом Владимиром Дмитриевичем Набоковым отец был неплохо знаком и сразу нашёл в нём собеседника, отпустив за ненадобностью Давида на волю — и тот тут же принялся пользоваться свободным временем: присоединялся к группе англичан, гонявших по песку мяч, и, пока не требовался Марье Кузьминичне для очередного похода по магазинам, носился с ними по пляжу, обмениваясь выкриками на английском и с веером песчаных брызг посылая мяч в сторону импровизированных ворот. На вопрос, где он выучился играть в футбол, Давид с гордостью ответил, что в Вене играет в команде еврейского спортивного общества «Бар-Кохба», а ещё там же занимается конькобежным спортом. Выражение «еврейское спортивное общество» звучало так же странно, как «древлеправославное кабаре», и Варе это сначала показалось это смешным: сразу представились какие-то пейсатые футболисты в лапсердаках и чёрных шляпах. Давид слегка оскорбился на это, заявив, что, может, в России о таком пока не слыхали, а в Европе обществ «Бар-Кохба» уже много, и что вообще еврей в двадцатом веке уже может и даже должен быть не чахнущим над Торой начётчиком, а спортивным здоровым человеком. Но в чём Варя была безусловно лучше Давида — так это в плаванье. Оказалось, что футболист и конькобежец почти не умел плавать и когда пытался грести саженками, выходило нелепо и глупо: куча брызг, а толку мало. Он потом смешно оправдывался перед Варей, что у них в клубе «Бар-Кохба» хотели-хотели построить бассейн, да так и не построили, вот он и не выучился. А Варя умела отлично плавать без всякого бассейна: летом в скиту купание было одним из немногих развлечений, да и то игуменья пыталась запретить, только её никто не слушал. Правда, в тихом тинном Керженце плавать было не в пример легче, чем в море — в первую очередь из-за тяжёлого, тянущего вниз костюма: в уединённом лесном скиту стесняться было некого. Но даже в купальном платье с панталонами Варя могла плавать, не держась за привязанный к буйку канат, как другие купальщицы, заплывала на глубину и вызывала тем то неодобрительные замечания о безрассудстве этой русской мадемуазель, то разного рода взгляды — в том числе и Давида. Разумеется, Давид к этому времени был уже неизбежно влюблён в Варю: двадцатилетний молодой человек не может не влюбиться в красивую шестнадцатилетнюю девушку, с которой проводит много времени. Варя это понимала, но понимала также, что ничего серьёзного из этого получиться не может: отец не был антисемитом, но о том, чтобы отдать свою единственную, пускай и незаконную, дочь за еврея, не могло быть и речи. К шестнадцати годам Варя уже примерно представляла, кто будет её женихом: обязательно старообрядец, скорее всего, из купцов — вряд ли, конечно, из миллионщиков Рябушинских или Бугровых: те не будут сватать сыновей за внебрачную дочь, но, возможно, из какой-то небогатой, но работящей семьи, ради приданого и связей: в своё время отец так удачно женился на Марье Кузьминичне. В любом случае, Давиду Зильберфарбу в этом будущем места не было, — но как-то оказалось, что это не очень важно, когда Варя, только выйдя из воды, остановилась в кипящей пене за торчащей из песка ноздреватой рыжей скалой с лужицами тёплой воды в щербинах и выемках камня, стояла, скрытая скалой от пляжа и взглядов отдыхающих, и тут из-за края скалы появился Давид. Он был в полосатом купальном костюме, с мокрыми, чёрными сосульками висящими волосами, и взгляды их встретились с таким очевидным обоим смыслом, что Варя совсем не удивилась, когда внезапно оказалось, что он прижимает холодные мокрые губы к её губам. Они потом ещё не один раз встречались за этой скалой. И в других местах тоже встречались: на идущей вдоль пляжа каменной галерее с лужами от перехлёстывавших ночью через бортик сильных волн, в коридоре гостиницы, когда отец и Марья Кузьминична задерживались в номере, в пустом белом переулке, спускающемся к морю, где их случайно застиг идущий на пляж вафельщик-баск в берете, с жестяным коробом на шее. «Je ne voulais pas vous interrompre», — проходя мимо, иронически сказал он, тем чрезвычайно смутив обоих и заставив в следующий раз быть вдвойне осторожными: а если бы это был не вафельщик, а отец? Они понимали, что, если их встречи не удастся удержать в тайне, конец всему: последовал бы скандал, матерная ругань, расчёт на месте — а Давиду ведь, оказалось, очень важны были эти 150 рублей, за которые он договорился сопровождать семью Дмитрия Васильевича в поездке. И всё-таки, осторожничая, как шпионы, они продолжали видеться и целоваться так, что губы потом болели, и только когда Давид пробовал опустить руку туда, куда не следовало, Варя его останавливала, говоря, что этого нельзя. Ну нельзя, так нельзя. Вся в соли после моря, сменив в кабинке липкое купальное платье на мохнатый халат и умывшись горячей водой, Варя сидела в полосатом шезлонге, наблюдая за бесконечной тёмно-синей равниной моря. С кипящим шумом волны разлетались по матовому мокрому песку, стекали назад тонкими прозрачными ручейками. Карусельным водоворотом кружились чайки; у воды, разбивая выпуклой грудью пену, носилась собака, у протянутого под водой каната краснели шапочки купальщиков, в стороне под присмотром гувернантки-англичанки в песке возились два маленьких сына Набокова, и во всём этом солнечном, ветреном покое было рассыпано такое безмятежное счастье, что не верилось, не представлялось возможным, что где-то существует Нижний Новгород, что где-то существует зима, тёмное декабрьское утро, плохо натопленный, неуютный класс с переложенными ватой и заклеенными бумагой двойными рамами, портрет Государя на одной стене и Пушкина на другой, обрыдлое кофейное платье с чёрным передником, лакированные исцарапанные парты с крышками, лысый герр Крюгер, «Dimitrijewa, komm an die Tafel» (он всегда произносил её фамилию через три «и»), и юберзетцунг нах руссиш скучных, неправдоподобных текстов из учебника: «Der alte Barbarossa, der Kaiser Friederich», и понимаешь, что нет и не было никогда никакого Барбароссы, всё выдумка, ложь скучных стариков, — а настоящее только здесь: юность, любовь, солнечные пятна под закрытыми веками, ласковый солёный ветер, мелкий песок на мокрых ступнях, шорох волн, разговор лежащих рядом в шезлонгах Набокова с отцом: — Я не считаю, Дмитрий Васильевич, что Горький особенно талантлив, — с ленцой замечал Набоков. — Нет, Горький очень талантлив, — с жаром возражал отец, который с Горьким был хорошо знаком, устраивал с ним приюты для бедных и очень его ценил: — Он знает жизнь простого человека, как никто иной! — Да-да, знает, — флегматично соглашался Набоков, — но я не выношу этой попытки скрестить Ницше с Диккенсом. Мне думается, что это просто не очень умно, — печально добавлял он, и Варя с обидой за отца понимала, что Набокову легко удаётся увести разговор от темы, в которой он разбирается меньше отца, от пароходов, автомобилей и прочей техники, к литературе, в которой отец ничего не смыслил: — А вот как вам новый Андреев, скажите? Рассказ про убитого губернатора читали? — Андреев — это же декадент? — настороженно спрашивал отец, который из светской литературы хорошо знал лишь Горького, Мельникова-Печёрского и Короленко, потому что те писали о родных ему местах. — Да, так его называют, — бесстрастно соглашался Набоков. Тут со стороны рассыпающегося белой пеной моря подбежал сын Набокова, красивенький как с поздравительной открытки мальчик лет шести, в аккуратной матроске, в блестящих башмачках и бескозырке с английской надписью. С необычайно важным и торжественным видом он нёс что-то в кулачке вытянутой руки. — Look what I've found, daddy! — обратился он к отцу, протягивая ему зажатый кулачок. — What is it, Володя? А butterfly? — обернулся к мальчику его отец. — No, it's a gem! A real gem! — захлёбываясь от восторга, объявил мальчик, и показал всем свою находку. На пересыпанной мелкими песчинками ладони у него лежал мутно-зеленоватый, обточенный волнами кусочек бутылочного стекла. А дальше была поездка в Париж — мотающийся вагон, протяжный паровозный вой, рассыпающиеся в ночном окне белые и жёлтые звёздочки огней дальних городков, лучистые кометы фонарей, дощатый пол станции с закрытым на ночь газетным киоском, красный свет лампочки под абажуром на столике, и уже в поезде Варя с ужасом понимала и не хотела верить, что заболела: сухо драло горло, ломило в костях, без остановки звенело в ушах, а случайно услышанная французская фраза из коридора в усиливающемся бреду под стук колёс начинала поворачиваться в уме на тридцать девять градусов, ещё на тридцать девять: gare de Lyon, Lyon de gare, лён да гарь, клён да даль и так далее, пока эта жаркая карусель не лишала фразу всякого значения. Как добирались с вокзала до гостиницы, Варя помнила плохо: круговерть улиц, какофония звуков, доносящихся как через вату, тупая головная боль и раздирающий грудь кашель. Вызванный лысый тусклоглазый доктор померил Варе температуру, посветил электрическим фонариком в рот и сообщил переводившему Давиду, что это, слава Богу, не малярия и не тиф, а инфлюэнца. Вся в липком поту под одеялом, Варя лежала в лихорадке в густом бордовом полумраке гостиничной спальни, и всю ночь с ней в комнате сидела Марья Кузьминична. Жестокое слово «мачеха» Марье Кузьминичне вообще не очень шло: она всё время как будто стремилась не отстать от отца в его обожании дочери, быть ей более любящей матерью, чем была бы настоящая — и всегда это у неё выходило неискренне, через силу. Варя понимала: это оттого, что она всегда будет для Марьи Кузьминичны живым свидетельством — проблема не в отце, а в ней. Замужем за отцом она была уже пятнадцать лет, а детей у них так и не появилось. Варя знала, что Марья Кузьминична ездила ко врачам в Москву и Петербург, советовалась со старцами и старицами, бесконечно била поклоны в домовой молельне, моталась в коляске с чемоданом пожертвований по скитам и приютам: всё без толку. И так же без толку было Марье Кузьминичне изображать из себя Варину маму, играть в эту игру, в которую не верила ни та, ни другая, — всё равно даже этим не получалось вымолить у жестокой Богородицы с тёмных икон своего, уж точно своего ребёнка, и иногда Марья Кузьминична как будто начинала считать Варю виноватой в чём-то, пускай это и проявлялось лишь в раздражённом тоне, неуместном упрёке, косом взгляде, будто говорящем «Всё из-за тебя! Это из-за тебя я, вместо того, чтобы гулять по Парижу, сижу здесь!» — но всё-таки сидела: а что ей ещё оставалось, не могла же она её бросить. — Марья Кузьминична? — деликатно постучался и заглянул в дверь Давид. — Варя спит? Я всё равно не сплю, так что могу посидеть с ней, а вы отдохните пока, — шёпотом предложил он. — Не нужно, не нужно, — откликнулась Марья Кузьминична, налегая на «о». — Я уж сама как-нибудь тут. Рубашку если ей сменить или вдруг что. — Ах, ну да… — смутился Давид. — Да, лучше, если мать рядом, — неловко и невпопад добавил он, и Марья Кузьминична не стала его поправлять. На третьей неделе совместной поездки Давид так и не догадывался, что Варя — не дочь Марьи Кузьминичны, видимо, полагая, что обращение Вари к ней по имени-отчеству предписано какими-то староверскими правилами. Варя болела неделю: кризис наступил на вторую ночь — жуткую, одновременно жаркую и знобливую, когда сборки бордовых портьер на окнах складывались в плясавшие бредовые фигуры, а полоска электрического света из-под двери обманчиво казалась наступлением долгожданного утра, — и в конце концов утро наступило, кризис миновал, и дальше было легче. Варя много кашляла, пила консоме с маленькими белыми сухариками, читала книжку «Le Taon» некой мадам Voynich (traduit de l'anglais, Давид подбросил и очень рекомендовал), глядела из окна, в котором были только крутые красные крыши с врезанными в них окнами (даже знаменитая башня была с другой стороны здания), и временами заводила граммофон. Но от мурлыканья матчиша или рыдающего надрыва Карузо было тошно, особенно когда вспоминалось, что отец с Марьей Кузьминичной и Давидом сейчас ушли в Opéra Comique, а Варе доктор строго предписал оставаться в постели, и вот лежит она тут, а вокруг гостиницы лучится под розоватым вечерним небом Париж, сверкает огненными прорезями вывесок, дрожит в чёрной воде Сены изумрудными огнями реклам, катит многоголосой толпой по бульварам, а она тут сидит одна с книжкой про итальянских карбонариев да пластинками, на которых — и от этого почему-то больше всего хотелось плакать от жалости к себе — нарисована собачка, заглядывающая в раструб граммофонной трубы: «His Master's Voice». В один из последних дней в Париже, когда Варе уже разрешили выходить на улицу, и она всё-таки получила возможность посмотреть главные достопримечательности хотя бы мельком, вечером она случайно услышала странный разговор отца с Давидом. Давид, как обычно, переводил отцу из газет, что-то о деле Дрейфуса (оно тянулось, сколько Варя себя помнила, и казалось бесконечным), и, как уже у них завелось, разговор перескочил со статьи на одно, другое, третье, а оттуда — на революцию и республику. — Я не понимаю, Дмитрий Васильевич, как вы, образованный человек, можете быть против республики в России, — распаляясь, говорил Давид. — Ведь только при республиканском устройстве права меньшинств, таких как наше или ваше, могут быть надёжно защищены. — Да невозможна в России республика, невозможна и не нужна! — гремел в ответ отец. — Ты, Давыд, в своих Европах-то от жизни отстал, не чувствуешь народа! Народ и слова-то такого, «республика», не знает! Вот царя он знает, ему он готов подчиняться! Да и чего зря лясы точить! Нам парламентишки вшивого не дадут, а ты уж на республику размахнулся! — Не дадут!… — без всякой почтительности фыркнул Давид. — И никогда так просто вам не дадут: самим брать надо! Как здесь, в Париже, сто с лишним лет назад взяли! — Ты чего ж, головы рубить предлагаешь? — Да Бог с вами, — спохватился Давид. — Времена всё-таки иные настали, гуманные, гильотина не потребуется. Уравнять всех в правах, отменить сословия, как во Франции — и довольно! — А тебя-то что так этот вопрос волнует? — спросил отец. — Ты ж в России не живёшь, возвращаться не собираешься, какое тебе дело? — Как какое?! — пылко возмутился Давид. — А евреи? Миллионы евреев живут в России, а ваш народ их угнетает! — Ну, чтобы староверы кого-то угнетали, я такого не слыхал… — ворчливо ответил отец. — Да, ваша конфессия тоже угнетена, но вас хотя бы не громят! — Нас не громят? Нас не громят?! — теперь уже настал черёд отцу возмущаться. — А про Питиримово разорение ты слышал? Когда войска по лесам ходили и скиты жгли? А как при Николай Палыче нас гоняли? Думай, что говоришь, балда! — и ещё долго они в таком духе спорили. После этого-то разговора, уже на пути в Англию, Варя набралась смелости и спросила у Давида, правда ли он за революцию в России, правда ли, что он социалист. Это было на пароходе, на котором они переправлялись из Кале в Дувр: отец с Марьей Кузьминичной вышли на белую, блестящую никелированными поручнями палубу, а Варя и Давид остались в салоне. В окне сияло пронзительно синее волнистое море с белыми барашками и треугольниками парусов вдалеке, из сизой дымки вырисовывались исполинские меловые утёсы английского берега, сильный морской ветер, на который Варя боялась после болезни выходить, прибивал к полным коленям стоящей у фальшборта Марьи Кузьминичны юбку, вырывал из рук белый бахромистый зонтик. — Разумеется, я за революцию, Варечка, — серьёзно ответил Давид. — Конечно, я социалист. В наше время честный человек обязан быть социалистом, по-другому просто не бывает. Варя возразила, что её отец несомненно честный человек, но при этом не социалист. Давид несколько смутился от этого аргумента, но быстро нашёлся: — Твой отец из другого поколения, его уже не переделаешь, — говоря с Варей наедине, Давид переходил на «ты» и очень боялся сбиться с «вы» в присутствии отца и мачехи. — Он потратил молодость на то, чтобы зарабатывать деньги; тебе же повезло родиться в богатой семье. Это, конечно, не твоя вина, но это увеличивает твою ответственность перед народом. Ведь именно благодаря простым труженикам ты имеешь всё, что у тебя есть! Наше с тобой поколение, — коснулся он руки Вари, — обязано изменить этот мир к лучшему, такова его высокая миссия. Тебе, Варечка, нужно лучше узнать жизнь простого человека, тогда ты естественным образом станешь социалисткой. А потом был Лондон под стеклянным, будто умытым небом: бурые башни Вестминстерского дворца и Тауэрского моста, вереница чадящих буксиров и катеров по запруженной судами Темзе (и этим знакомым видом будто намекалось на скорое возвращение на Волгу), ласково и щекотно садящиеся на руки голуби под колонной Нельсона на Трафальгарской площади, неимоверно древние мумии в Британском музее, невероятный Хрустальный дворец — весь из стекла и железа! А ещё была поездка на поезде, странно разделённом на купе без общего прохода, с отдельными дверями наружу, в Оксфорд: пустые по летнему времени колледжи с изумрудными газонами, увитые плющом каменные стены, очередная серая готическая церковь с сумрачными витражами и желтовато-мраморными лежачими статуями рыцарей и дам на надгробьях. Это четырнадцатый век, — важно пояснял Давид, сверяющийся по английскому «Бедекеру», а потом всё пытался незаметно скрыться с Варей в сторонку прочь с глаз отца и Марьи Кузьминичны. Вообще, чем ближе к концу путешествия, тем Давид становился настойчивей, и даже перспектива расчёта на месте его уже не так пугала, как в Биаррице: видимо, часть своего жалованья он уже получил от отца. В Париже он почти не имел возможности оставаться с Варей наедине, но сейчас выискивал каждый случай, лез с объятьями, поцелуями — и на что-то, видимо, надеялся, планы какие-то строил. — Помнишь, мы на пароходе говорили о жизни простого человека? — спросил её Давид, когда они вдвоём вышли из церкви, оставив отца и Марью Кузьминичну разглядывать витражи. Они прошли во дворик, где из зелёного, как сукно биллиардного стола, газона выглядывали ряды замшелых могильных плит. — Мы ходим по каким-то красивым местам, но ведь это всё ненастоящее: так живёт ничтожная часть английского народа, а эти вот, — он показал на могилы, — вообще все давно умерли. Знаешь, что? Когда я с родителями приехал сюда, мы жили на востоке Лондона, около Спитэлфилдс. Вот представится случай, я свожу тебя туда, чтобы ты своими глазами посмотрела на всю эту нищету, на эти страдания. Знаешь, Джек-потрошитель ведь орудовал именно в тех местах. Но не бойся: у меня в трости, — он опять показал свою обожаемую трость и нагнулся к Вариному уху, будто говоря что-то очень секретное, — спрятан клинок. И Варя как-то очень отчётливо понимала, чем должна закончиться эта прогулка, чем не может она не закончиться: он будет пугать её изнанкой жизни, водить по грязным, покрытым гарью кирпичным переулкам; потом они зайдут в какой-нибудь тёмный электротеатр, где в сизом полумраке на скрипучих стульях сидят бледные, измождённые после изнурительного дня на фабрике работницы, завороженно глядящие, как на штопаном экране свинцовой окалиной дрожит фильма про красивую жизнь; потом они с Давидом будут проходить мимо жутких кабачков, где небритые докеры в кепках и подтяжках хлебают чёрный стаут из стаканов за сальной стойкой, он даст по зубам какому-нибудь наглецу; а потом они будут ехать назад в кэбе, и маятником будут ходить по бархатистой тьме салона бледные тени от дрожащих золотистых газовых фонарей в окне, залитом каплями дождя, и долго, упоённо они с Давидом будут целоваться, а потом… с замиранием сердца Варя боялась предполагать, что может последовать потом, боялась представить, как он стукнет в потолок кэба своей тростью (с клинком, Варя, с клинком!) и гортанно выкрикнет по-английски какую-то фразу, из которой Варя поймёт только слово «отель». Но ничего этого не случилось: отец, кажется, догадывался, что происходит между Варей и Давидом: пускай он, надо думать, и полагал, что у них всё зашло не дальше гуляний под ручку, но тем не менее он начал особо внимательно следить за Давидом, не отпуская от себя его ни на шаг, а Марья Кузьминична, наоборот, не отпускала от себя Варю. Вслух ничего не говорилось, и отношение отца к Давиду осталось таким же покровительственно-добродушным, но последнюю неделю в Англии они целыми днями пропадали отдельно от Вари и Марьи Кузьминичны на каких-то верфях, и в один из последних дней, улучив-таки момент, Давид хмуро сказал Варе, что никогда не видывал человека, так интересующегося нефтеналивными баржами, как её отец. «Ваш батюшка настоящий Пётр Первый!» — досадливо сказал он, разведя руками, и Варя поняла, что на самом деле хотел сказать Давид: не получилось, не представился случай — а как хотелось. Нет, не получилось, и теперь уже окончательно — со сложным чувством понимала Варя в последний день в Англии, уже поднимаясь на борт парохода «Цесаревич Алексей», который должен был доставить их в Ригу: в небе рядами висели белоснежные облака, по пристани гулял свежий, отдающий углём и рыбой ветер, а с парохода уже доносилась русская речь матросов в белых робах: путешествие заканчивалось. Давид очень чинно со всеми прощался и, уже не заботясь о том, что подумает отец, пообещал Варе писать — и даже выполнил обещание: Варя потом получила от него три письма, последнее в октябре. Он там писал что-то о теннисе, психоаналитическом толковании сновидений, сионизме и венском скетинг-ринке, но всё это было так далеко от того, чем жила Варя, что переписка прекратилась сама собой. Ещё четыре дня на пароходе, день в Риге, два дня на поезде, и они поспевали в Нижний к самому открытию Ярмарки: подумать только, а ведь когда-то Варя считала открытие Ярмарки одним из важнейших дней года, как Пасха или Рождество, и какой ничтожной скучной мелочью это казалось сейчас. Да и вообще, когда прибыли домой, в дождливый июльский день, с кучей чемоданов и коробок, на выгрузку которых потребовалось с десяток носильщиков, Варя узнавала Нижний и не узнавала: город стал какой-то маленький, низенький, и тоскливо было видеть большую как пруд лужу перед домом на Ильинке, куда они возвращались. Как эта поездка на извозчике с поднятым верхом мимо двухэтажных кирпичных зданий, заборов, пароходных пристаней была непохожа на поездку в такой же дождливый день в Вене! Нет, нет, Варе уже было тесновато так жить. Надо было что-то делать.
-
Нет, это не пост. Это полноценный рассказ, законченная история, причем мастерски написанная в духе времени со множеством маленьких, но таких важных нюансов. Браво!
-
Это... да у меня нет слов! Я тут полчаса перечисляла достоинства поста, да позволено мне будет этим простым словом охарактеризовать это произведение искусства, но потом стерла к чертям. Все похвалы и восхищение выглядят слабым подобием, никак не отражающим действительно потрясающего ощущения той жизни, что набросана яркими мощными мазками.
-
В сущности здесь можно плюсовать каждые пятьсот знаков.
-
Господи, радость-то какая. Малиновый звон. Спасибо, ОХК, за Варю. (читаю время от времени, радуюсь.) Рада, что персонаж попал в хорошие руки.
|
Вуди отрывается от прицела и отворачивается к стене, оставив карабин скорее балансировать, чем лежать на подоконнике. Немецкие пули усердно пробивают стену, и от каждого щелчка по дереву сержант смешно дергает головой – рефлексы не победишь, не подавишь, будь ты сто раз глухой. А в карабине все равно осталось два патрона, и им можно найти куда более полезное применение, чем пытаться заглушить целое отделение немцев.
Впрочем, немцы, кажется, лупят и сюда, так что десантники, может, и доберутся до позиции пулемета. Интересно, будет ли их капрал сам тащить людей через поле? Козлы. Чтобы еще раз с ними воевать собрался, да ни в жисть. Элита, вроде, по тылам рейдовать, а на деле тоже какие-то мелочные, только о себе и думают. А еще войну выиграть хотят. Да и сам Вуди хорош, пожалел убогих.
Это только внутри Валентайн такой злой, а на деле он просто стоит, уперевшись в стену и дрыгая головой с закрытыми глазами. Только глаз левый немножко дергается, то ли от усталости, то ли от таблеток. Он мельком взглянул в окно – немцы не лезут, и ладно – и вновь прикрыл глаза.
Ему неожиданно хорошо. Как оказалось, его организм просто хотел оставить тело наедине с самим собой, пусть и в деревянном сарае в Богом забытой бельгийской деревне, который продувается и простреливается со всех сторон. Еще бы стрелять перестали, и совсем хорошо.
Вуди бросает еще один взгляд в окно и обессиленно сползает на задницу, усевшись на столе, на котором он стоял. Голова его пуста, свободна от мыслей, кого надо сегодня вычеркнуть, о чем еще надо договориться и с кем провести беседу. Дышать только тяжеловато, да и спать охота. Вот было бы смешно тут заснуть посреди боя. Впрочем, говорят, были же случаи, когда танкисты засыпали прямо на ходу. Бля, как бы щас сесть и никуда не идти, а?
Хочется покурить, и Вуди пытается достать из кармана пачку сигарет. Вместе с пачкой выпадает и карандаш. Вуди прикуривает и вертит карандаш в пальцах, по-прежнему не открывая глаз. Неожиданно к нему приходит нечто желания высказаться и он открывает глаза.
Правда, его хватает всего лишь на простую и немножко дебильную фразу "FUCK THIS WAR". Не крупными буквами он пишет прямо на стене, старательно вырисовывая каждую линию, чтобы задолбались стирать. Естественно, графит стирается раньше, и получается более лиричное и непонятное "FUCK THIS \". Тоже неплохо.
Вуди убирает карандашный огрызок и неожиданно для себя осознает, что как-то немцы особо и не стреляют. Встревоженно он подтягивается, но немцы напротив сидят, особо ничего не делают. Он подбирает карабин и вглядывается в противоположную стенку сарая.
Кто был на улице и имел обзор, мог видеть, как из дырявого сарая, который стоит рядом с уже хорошо горевшим домом, кубарем вылетает штаб-сержант Валентайн прямо через стенку. Какое-то время он озирается и даже щурится, вертя головой, как хомячок, такими рывками. И перебегает прямо через дорогу, выплевывая изо рта сигарету, и вваливается в какой-то дом. Ввалился он очень удачно, так как именно там оказалось верховное главнокомандование в лице первого лейтенанта.
Валентайн сейчас выглядит непрезентабельно: весь в щепках и в грязи, на лице маска копоти вперемешку с той же грязью и немножко кровью, шнурки на ботинках распутались, куртка вообще гражданская. В глазах словно хмель, хотя это от свежего воздуха: от прежних хозяев – побитых десантников остался в наследстве очень спертый воздух.
– Сэр. Там, это. На севере отделение окопалось с пулеметом. Пока сидят. Но, думаю, ща попрут нас с трех сторон мочить. Там еще десантники раненые нашлись, со вчера. Я их, короче, назад отправил. Ща-то чего делаем?
Говорит Валентайн под стать виду, как-то не по уставу, встревоженно и постоянно то вздыхая, будто только что километр пробежал, а не метров двадцать.
-
Ну что тут можно сказать. Блестяще. Я как-бы в принципе рефлексию люблю, а тут ещё и уместно так вышло, органично даже.
-
Как обычно прекрасен!)
Fuck this всё!
|
-
Молодец, рядовой, панда, показал, кто хозяин в доме)))
-
6
|
От псевдореволюционной какофонии Гера скривилась, как от касторки. Создавалось такое ощущение, словно бы изо всех московских домов скорбных разумом сбежали все пациенты и собрались именно здесь, устроив эдакое непотребство. И без того обиженная на весь белый свет, Кассандра, злобно посмотрела на доморощенных музыкантов и пожелала нападающим успеха: Бог с ней, с баррикадой, зато революция избавится от нестабильного элемента, который может в другое время все дестабилизировать просто за счет того, что в голове гулят ветер. Марсианский, несомненно.
Эти интеллектуальные сифилитики и музыкальные импотенты попросту издевались над музыкой и над Герой, конечно! Она, конечно, и сама не была «маэстро, туш», но как и всякая благовоспитанная барышня, в музыке кой-чего понимала. И то, что сейчас творилось, музыкой ни в каком варианте не было. Ладно-то враги, но если свои хотят прибить за такое «марсиане» явно делают что-то неправильно.
Уныние и раздражение – эти две стервозные подружки, споро перекрашивали мир эстляндки в черное с серым. Сейчас она даже Анчаром была недовольна, хотя поначалу, приняв немудренную снедь, ощутила прилив нежности и тепла – заботится! Но сейчас революционер, сосредоточившийся на задании и не кинувшийся ее утешать, стал если не недругом, то без пяти минут негодяем точно. Правда, Гертруда хорошо осознавала, что она не права – и из-за этого была недовольна еще пуще, на сей раз собой.
Плетясь за Алексеем, поплотнее закутавшаяся девушка почти не смотрела по сторонам, тихонько переживая свои страдания и стараясь восстановить душевное равновесие. Для этого она представляла, как бы описала происходящее в дневничке: «воздух пах морозной свежестью и пороховым дымом», «оторванная от родины маленькая смелая девушка с напарником пробирались сквозь сошедший с ума от крови город», «и как Содом и Гоморра переполнили чашу терпения Господню, так и власть имущие довели страстотерпивый народ до гневного бунта», «необразованные неофиты революции скандировали: Свобода, Равенство и Блядство»…
А пока каждый новый шаг отдалял их от марсианских баррикад, мало-помалу вступала в свои права ночь. Ночь, какую Москва наверняка давненько не видела: без фонарей, без теплого света из окон, без неторопливых прохожих. Город освещали лишь свет костров и пожарищ, да вспышки стрельбы. Словно бы вернулось время Смуты. Словно бы история повернулась вспять. Глядь – и сменятся дома деревянными избами, и выйдет из-за угла ясновельможный пан в расшитом кунтуше, поигрывая карабелью; или насупленный опричник проскачет мимо, пугая прохожих песьей головой; или пройдет пара пьяных екатерининских драгун, ругаясь на чем свет стоит на смести французского с нижегородским…
Под эти думы Гера и не заметила, как они достигли типографии. Зато, мысля об отвлеченном, перестала обвинять в своих бедах весь мир и некоторых товарищей в отдельности. Теперь, кажется, она готова была попытать счастья еще раз. Главное, чтобы этот, как его, Ленька, не оказался вторым Марсианином – такого ни Гера, ни он не переживут.
В отличие от ресторации, напоминавшей разоренный гуннами город, в типографии все было куда как тише и организованней: сразу видно, люди революцию делают, а не в бирюльки играют. Это вызывало уважение и давало некоторую надежду, что к указаниям комитета восстания отнесут я серьезно.
Вдохнув привычный и даже родной запах типографской краски, эстляндка не смогла не удержаться от того, чтобы не провести ласково пальцами по станку, вспоминая такие шебутные, напряженные – и такие спокойные и тихие по сравнению с нынешними деньки в газете. Казалось, это было столь недавно – а столько всего случилось, словно прошла маленькая жизнь. Вот интересно, узнала бы Гера себя тогдашнюю в Кассандре нынешней, или все ушло слишком далеко?
Но все это философия, а сейчас мир принадлежит тем, кто действует. И такие люди как раз и собрались в типографии. На втором этаже им с Алексеем довелось стать свидетелями преинтереснейшей сцены со студиозусом-анархо-химиком и его творением. Поначалу Гертруда, как и все прочие, порадовалась мастерству молодого человека, но, услышав замечания рабочего, убедилась в том, что не все так просто. Да уж, оказывается даже, что хорошие добрые дела не всегда являются правильными. Вот уж воистину: хочешь как лучше, а выходит как всегда.
Но зато нет худ без добра: белобрысый, судя по всему, искомым Ленькой и оказался. Вот только как к нему обращаться? От сочетания слов «Товарищ Ленька» у Геры чуть ли не натурально начинали болеть зубы, а фамилии или какого там прозвища дружинника Гера не знала. И, судя по недавнему разговору, Анчар тоже: так что пришлось идти на компромисс.
- Товарищ Леонид, - начала девушка, уверенно глядя на рабочего - вы извините, что перебиваем. Дозвольте представиться: товарищи Кассандра и Анчар. Мы с мандатом от товарища Медведя, готовы предъявить. Ваша помощь требуется на железной дороге для порчи путей. При необходимости готовы пояснить.
-
Шмыгнув носом, Гера поглубже закуталась в баволетку и надвинула шляпку чуть ли не на глаза, чтобы не быть уличеной в плаксивости.
Не поднимая глаз, Кассандра подергала своего спутника за рукав и постаралась максимально твердо сказатьНо сейчас революционер, сосредоточившийся на задании и не кинувшийся ее утешать, стал если не недругом, то без пяти минут негодяем точно.
Истинная женщина!)))
|
Каретная площадь проводила Анчара и Геру «марсианским концертом» — по сигналу с баррикады собравшаяся у решёток и жестяных листов толпа начала вразнобой с жутким, первобытным грохотом колотить по ним, и всё это — раскрасневшийся господин в пальто с бобровым воротником, озверело лупящий тростью по рыжему кровельному листу, несколько поднимающихся и опускающихся серых спин в кружок, как у крестьян, орудующих цепами на молотильне, замотанная в серую шаль баба, выделывающая руками в варежках что-то вроде дирижёрских пассов, вероятно, полагавшая своё представление очень смешным, — всё это выглядело так нереально, так не вязалось с обычным обликом вечерней зимней Москвы, что впору было поверить, что столица и правда подверглась какому-то марсианскому вторжению — благо и цвет флагов был подходящий. Тем временем вечерело: зашло солнце, и до того скрытое свинцовыми тучами, и самое время было бы зажигать газовое освещение, но дела никому не было до газового освещения: фонари стояли тёмные, темны были и окна домов на Пименовской, по которой Анчар с Герой шли к типографии, и лишь кое-где в окнах проглядывался жёлтый свет лампы или свечи, но и тот через щель в задёрнутых шторах. Зато сейчас, в сгущающихся сине-снежных ветреных сумерках, особенно ярко виднелись костры сзади на Каретной площади, и спереди у выхода в Щемиловский тупик, где у самого здания типографии Кушнарёва стояла ещё одна баррикада.  Именно эта баррикада.  Типография Со стороны Каретной доносилась разрозненная револьверная пальба, откуда-то издалека, вероятно, со Страстной, всё ещё бил пулемёт, но орудия больше не грохали. Здесь же, кажется, было безопасно, и потому у костров кучковались люди, странными тёмными силуэтами выделяющиеся за огнями, жарко пылающими в сиреневой полутьме. Народу, впрочем, становилось меньше, — ещё разбредались по тротуарам зеваки, уходящие прочь с Каретной площади, но не было уже тех праздношатающихся масленичных толп, которых так много сегодня видели на улицах Анчар и Гера. Кто-то, впрочем, не спешил расходиться, останавливаясь у горячо обдающего жаром, бросающего снопы искр костра, обмениваясь новостями с Каретной площади (там шёл бой), от Сущевской части (там ничего не изменилось) и иных мест. У костра быстро выяснили, что Лёньку нужно было искать в типографии: туда и направились. Вход в типографию был так же украшен красными флагами, как ресторан «Волна» и столовая Прохоровской мануфактуры, но внутри было иначе: вместо шумного революционного бардака подпольщиков встретил пустой печатный зал: ряды типографских станков — блестящие в полумраке стальные шестерни, тёмные валы, медные рычаги, массивные чугунные станины. Во время жизни в Женеве Анчар помогал в типографии, выпускавшей «Революционную Россию», но там и зал был куда меньше, и станки попроще, — но всё же и здесь он узнавал какие-то вещи: вот промазной валик для нанесения краски, вот крючок наборщика, которым ловко можно выдернуть неправильную литеру из формы, вот щётка для очистки краски, совсем как обувная и такая же почерневшая. А вот Гертруда во время работы в ревельской газете «Postimees» видела точно такие же станки (редакция была сверху, типография в подвале) и знала, как они называются: ротационные офсетные станки «Кёниг унд Бауэр». Двинулись дальше. Поднявшись на второй этаж, гулко ступая по пустому помещению, миновали тёмный наборный зал с погасшими электрическими лампами с потолка, рядами столов, шрифтовых касс. Каких мучений стоило достать пятнадцать фунтов русского шрифта в Женеве, как все в типографии тогда проклинали Кирилла и Мефодия за то, что нигде во всей Швейцарии не найти литер с ятями, буками и ерами, — а вот тут целые кассы, десятки, сотни фунтов увесистых свинцовых кубиков литер. Поднялись по лестнице на третий этаж в контору, и только здесь увидели людей: в напряжённой тишине на стульях, столах и подоконниках сидело с десяток человек, по виду рабочих.  Наборный зал  Контора Анчар только хотел обратиться к кому-то из дружинников, странно рассевшихся не по всему залу, а кучкой рядом с лестницей, в дальнем от кабинетов конце, но на него тут же гневным шёпотом шикнули: — Тихо!… Тихо!… — и замахали руками. Один из дружинников, лет двадцати пяти, с жидкими соломенными волосами и белесыми, еле заметными на рябоватом лице усиками, показал Анчару и Гере, чтобы они дальше не ходили, а подождали. Все дружинники тут чего-то ждали, поняли гости: все глядели на дверь с табличкой «Отдѣлъ рекламы», как будто сейчас из-за неё должен появиться какой-то гений рекламного дела с объявлением, которое заставило бы всех солдат и городовых в один момент перейти на сторону народа с оружием в руках. — Там у нас того… — шёпотом обратился он к Анчару, поднявшись со стула, — мешать нельзя. Стенка тонкая, всё слыхать. Чуть чего, всё, — он беззвучно изобразил руками подобие взрыва. Принялись ждать. В конторской зале резко пахло керосиновым чадом от трёх стоящих на столах и балюстраде у лестницы ламп с неэкономно выдвинутыми фитилями, но зал был большой, и даже яркого огня чадящих ламп не хватало: углы зала тонули в дрожащих тенях. За окнами с переложенными ватой рамами совсем засиневело, и снег, кажется, всё усиливался, тонким белым слоем оседая снизу стекла. Несколько дружинников курили, распространяя резкий сладковатый запах дешёвых папирос. — Что-то долго больно он с одной-то бомбой возится, — шёпотом сказал один, в низко надвинутом картузе, сидящий на балюстраде. — Такое уж дело… — прокомментировал кто-то. — Осторожно надо. Не торопи, а то рванёт. Один из рабочих встал, крадучись двинулся к окну, протяжно поскрипывая досками пола. На него шикнули: — Куда?… — Я это… — шёпотом ответил рабочий, виновато оглядываясь, — фортку открыть. А то запах… — Подь сюда!… — цыкнули на него, и в этот момент дверь отдела рекламы распахнулась. На пороге стоял долговязый длинноволосый парень, по виду студент младших курсов, с косо сидящим на носу пенсне, в косоворотке и расстёгнутом жилете, с мятой папиросой в губах. — Готово! Все три снарядил! — громко объявил парень, измождёно привалился к косяку и с делано безразличным видом затянулся папиросой, картинно откидывая сальные русые волосы со лба. Все повскакивали, с облегчением загалдели, начали поздравлять химика с удачной сборкой бомб. Тот в ответ слабо улыбался, как изнурённый победитель марафонского забега: — Да, можно брать, да, — важно говорил он, видимо, с удовольствием выделываясь перед товарищами, наслаждаясь своим успехом, — только осторожней берите, без резких движений: это ударные бомбы! Единственным из дружинников, кто, кажется, не был особо впечатлён успехом химика, оказался тот самый белобрысый рябоватый рабочий, остановивший Анчара. Сейчас он отвёл химика в сторону и строго заговорил с ним, зло глядя на долговязого студента снизу вверх: — Зефиров, у тебя в голове что, вообще пусто — три бомбы сразу снаряжать? А… — здесь у рабочего от гнева перехватило дыхание, он запнулся, — а если бы одна взорвалась, то и две другие вместе с ней, так, что ли? — Ну Лёня, — с беззаботной ленцой отвечал студент, пустив папиросный дым вверх тонкой струйкой, — я тебя не учу, как дружину в бой водить? Давай ты меня тоже не будешь учить, как бомбы снаряжать? Я, между прочим, сейчас вот настолечко, — Зефиров показал пальцами, насколечко, — от смерти прошёл. — Ты понимаешь, дурак, что ты нас бы всех угробил? Мы тут сидели, думали в безопасности, но это ведь от одной бомбы в безопасности! А если бы три разом взорвались, что от нас тут осталось, об этом ты подумал? — Я тебе говорю, Лёня, ты не понимаешь, тут по одной собирать никак невозможно! Надо три сразу, а то пропадёт настрой, рука дрогнет, — всё, кирдык, — студент легко махнул рукой с папиросой, как пьяный. — Чёртов анархист, — хмуро выругался Лёня, видимо, поняв, что в теперешнем состоянии с Зефировым разговаривать толку мало. — Потом с тобой поговорим ещё.
|
|
— Да что ж вы какие!… — Марсианин дёрнул рукой, чтобы досадливо хлопнуть по столу, но в последний момент удержался. — Какие десять человек? У меня всего на этой баррикаде восемнадцать вместе со мной да со стороны Дмитровки филипповцев человек двадцать пять! Ну уйдём мы сейчас, бросим баррикаду — так через час её тут уже не будет! А будет пулемёт стоять с пушкой, как на Сухаревской башне, и в спину кушнаревцам бить! — Марсианин махнул рукой куда-то в сторону то ли Сухаревской башни, то ли типографии Кушнарева. — Вы вот что, товарищ, — обернулся он к Анчару, — вы найдите-ка сами десять человек, вооружите их и ведите за собой хоть на штурм Зимнего дворца! А мой отряд с этой позиции до ночи никуда не уйдёт!
Марсианин снова закашлялся, и, не успели Анчар с Герой что-то ему возразить, витражная дверь зала хлопнула и из гардеробной в зал влетел юный раскрасневшийся от мороза паренёк в лопоухой ушанке и драном дворницком тулупе:
— Элу-элу! — по-марсиански закричал он, взмахнув маленьким дамским «велодогом». — Идут, идут! Приступ!
Марсианин вскочил из-за стола, сорвал висевшее на спинке стула кепи с наушниками и свирепо-укоризненно скользнул взглядом по Анчару с Герой: вот видите, мол.
— Элу-элу! — сорванным голосом, как мог, сипло закричал он: — Вперёд, марсиане!
Сидевшие за столиками дружинники начали вскакивать, надевать шапки, торопливо обматывать шеи шарфами, застёгиваться, затем суматошно, беспорядочно, с гомоном потянулись к выходу, как реалисты после звонка с урока — и действительно, многие из них, как принесший весть с баррикады часовой, и были реалистами, студентами, молодыми рабочими — понимали Анчар с Герой, глядя как толкаются в узкой тёмной гардеробной, где кто-то по привычке оставил верхнее платье, дружинники.
— Флаг, флаг не забудьте! — со звонким надрывом кричал кто-то, будто самым важным в обороне баррикады было установить на ней красный флаг.
— Да там два уже! — крикнули ему с улицы.
— Бери третий, Бог троицу любит!
— Я с вами, Шура, я с вами! Не убегайте без меня! — пробежала мимо Анчара с Герой по полупустому залу та курсистка, которая читала стихи со сцены, и вылетела на морозную улицу, держа в охапке ворох одежды.
Вышли вслед за дружинниками на улицу и Анчар с Герой. Как обычно бывает после того, как немного отогреешься в тепле, до дрожи резко навалился металлический мороз, мелкий колючий снег больно защипал по щекам, ледяные порывы ветра били то в лицо, то в бок, то в спину. По всей площади шла беспорядочная суетливая беготня: тащили красный флаг, дружинники по-обезьяньи карабкались по ледяной стенке баррикады, перегораживающей Каретный ряд, публика с возбуждённым азартом, но без особой паники, вприбежку, с интересом оглядываясь, отступала дальше от баррикады по Пименовской. Курсистка, стоя на розовом от разбитых винных бутылок льду, спешно обматывалась шалью и застёгивала пальто, одновременно высматривая убежавшего куда-то Шуру.
— Городовые, это городовые идут! — почему-то радостно наперебой закричали дружинники, выглядывающие поверх баррикады. — Городовые — это ничего!
— Публика! — надсажено заорал Марсианин, залегший на баррикаде под одним из трёх красных флагов, бьющихся сейчас на пронизывающем хлёстком ветру, — занять места в оркестровой яме! По моему сигналу даём марсианский концерт номер один! Элу-элу!
Видимо, для зевак эти слова имели какой-то смысл, потому что некоторые — далеко не все, но один за другим несколько десятков зевак — начали подбирать со снега кто вывороченный булыжник, кто палку, кто брал на изготовку трость, собираясь вокруг приставленных к стенам ржавым листам кровельной жести, снятых решёток ворот.
-
— Публика! — надсажено заорал Марсианин, залегший на баррикаде под одним из трёх красных флагов, бьющихся сейчас на пронизывающем хлёстком ветру, — занять места в оркестровой яме! По моему сигналу даём марсианский концерт номер один! Элу-элу!Очень в духе Марсианина с его кошачьими концертами в тюрьме)))).
|
-
И всё? Не стрельнул даже ни разу. Понравилась история. Не стрельнул ни разу, никого не убил, "ой, а разговоров-то было!"
Жизненно.
|
|
- Нет, я не то чтобы делю, - неуверенно протянула Гера, - но правильный, обладающий истинным народным духом эст – это крестьянин. Он живет землей и на земле, пропитан ее духом и соленым ветром Балтики. Он… В смысле я говорю об этляндцах, потому что их знаю лучше, - перебила саму себя девушка, - а не потому, что свобода и революция на всей территории Империи мне безразлична.
Рабочие – они более оторванный от земли элемент, и их легче запутать. И купить обещаниями, наверное. Сколь многие из них вернутся на работу, если им прибавят к зарплате мизер и дадут какие-нибудь маленькие льготы? Многие. Государству это не выйдет в большой ущерб, но основная масса народа как была обездоленной, так и останется.
А большевики… У них, как я понимаю, цель оправдывает средства? Тогда это не мой путь. А организованность… У царистов она тоже есть, и что с того? Волю народа надо выражать, а не создавать и не придумывать. Да и, вы же понимаете, я вижу - понимаете, революция должна делаться ради достижения какой-то цели, а не ради самой революции. Цель эта может быть светлой – всеобщая воля, может быть низменной – захват власти, а может быть, так сказать, смешанной. Движение ради движения называется бегом на месте, даже если оттолкнуть предыдущего бегуна.
А все мои la parole et avis насчет убийства… Я вполне допускаю, что я неправа. Это все лишь theorie, а она, как известно, не всегда переживает столкновение с действительностью. Все мы хороши, рассуждающие за чашечкой чая о революции и терроре – и я, и мой отец, и другие. Говорильня без действия – это интеллектуальная игра, не больше: это я усвоила твердо. Всего лишь беседа о том, что если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять того-то да этого - тогда бы все тотчас же решилось.
Вот только и действие без идеи – бандитизм и бессмысленный и беспощадный бунт, не более того. Отомстить за все, что было плохого – объяснимо, но бессмысленно. А когда всех влечет к переменам сладкий ветер свободы, когда есть цель, ради которой стоит жить, то нестрашно и умереть.
Вот только, - помявшись, продолжила Гера, немного нервно оглядевшись, - мне страшно, когда стреляют пускай даже не в меня, а в том направлении, где есть я. Хочется, ты не поверишь, разрыдаться и убежать. А вот когда стреляют по другим – это словно бы какая та пьеска, все будто понарошку. Понарошку кровь, понарошку боль, понарошку смерть. Умом-то я понимаю, что все не так, но…, - эстляндка развела руками.
И все-таки я не могу убежать и спрятаться. Ведь когда я предстану перед Ним, Он спросит – а все ли ты, Гертруда дочь Эдварда сделала из того, что могла? Кому ты помогла, кого спасла – или прожила жизнь в праздности и лени? Что я тогда отвечу? Вот именно поэтому я иду вперед, хотя и боюсь до дрожи. Мне и впрямь страшно…
Господь и есть то, что я люблю. И я верю, что делаю то, что должно. Ведь Он тоже разрушал Содом и Гоморру, и иудеи убивали нечестивцев именем Его: а значит, это тоже выход. А вот смогу ли я… Говорить можно все, что угодно, но только с действием завершенным я могу быть в чем-то уверена. А пока…
Пока Гера излагала свои суждения, странным образом ощущая себя словно на исповеди, она не сразу обратила внимание на некую странность, незавершенность, появившуюся в облике Анчара; а заметив – не нашла в себе сил указать на это. В конце концов, профессиональному революционеру и конспиратору лучше знать, а советы от нее могли бы быть восприняты как поучения, что на фоне остального разговора выглядело бы совсем дурно.
Видимо зря – на следующий раз избежать обыска «господину Коровкину" не удалось – хотя, быть может, седоусый фельдфебель с александровской бородой просто был бдительнее и исполнительнее, чем прочие. Теперь уже говорить про шапку стало и вовсе бесполезно, а обсуждать politique и révolution – и вовсе опасно. Так что уставшей уже от долгой пешей прогулки, к тому же начавшей чувствовать холод, оставалось только молчать, по-новой вспоминая весь разговор.
На улицах было все по-прежнему: солдаты кучковались у костров и грелись, кто-то где-то стрелял, оглушительно било орудие… Даже любопытная московская толпа, презревшая опасность случайной пули, была все такой же: впору было начать проводить ассоциации с древнеримским плебсом, столь же охочих до хлеба и зрелищ. Интересно, осознают ли солдаты и дружинники, что они для всей этой любопытствующе-настороженной массы всего лишь новые гладиаторы?
От воспоминаний и мысленных рассуждений Кассандру отвлек прогремевший совсем рядом револьверный выстрел. На сей раз, не услышав за ним новой пальбы, девушка не стала дергаться и прятаться – только на полшажка поближе подошла к Анчару. Просто на всякий случай.
Как оказалось, поводов для паники и не было: позирующий словно в театре офицер пытался подстрелить очередного подозрительного типа, который, в свою очередь, под пулю лезть не желал. Все закончилось быстро: рабочий скрылся, стрелок гордо удалился, а толпа о большей части безмолвствовала – одинокий голосок, полный глупого вызова, нельзя было счесть за хоть какое-нибудь недовольство.
Вот в Ревеле бы все было по-иному. Гера представила, что было бы, если какой-нибудь русский или немец так бы выстрелил по эстляндцу. Да толпа бы его просто разорвала на тысячу маленьких офицериков! А здесь, в Москве, гляди ж ты, всех все устраивает! Нет, все-таки идея национальной свободы положительно сильнее идеи свободы всеобщей.
Когда эмиссары штаба восстания добрались до Каретной, Гера заметно приободрилась: сколько солдат, сколько опасностей было, а они пробрались! Приятно все-таки осознавать, что ты еще чего-то можешь. На площади тем временем ничего не изменилось: похоже господа товарищи бунтовщики решили, что раз они так туго укрепились, то и ничего что-либо еще предпринимать. Хотя даже ей, далекой от военного дела, было понятно, что обороной войны не выигрывают. Порт-Артур тоже обороняли, и к чему это привело?
Узнав местоположение товарища Марсианина, посланники направилась к нему. Кассандре даже стало интересно – а вспомнит ли тот утреннюю барышню, которой выписывал мандат? Тем временем Алексей вновь показал себя галантным джентльменом, предложив ей поесть. Прислушавшись к своему организму и взвесив все pro e contra, эстляндка отрицательно покачала головой:
- Я не голодна. Но спасибо за заботу!
А пока местный лидер не обнаружился, девушка заинтересовалась стихами курсистки: согласитесь, не каждый раз в накуренном купеческом ресторане услышишь стихи Рылеева! Гера оценила аллюзию на события почти что столетней давности, и даже, чуть приотстав, присоединила свой с легкой хрипотцой голос к милому голоску юной революционерки:
Любовью к истине святой
В тебе, я знаю, сердце бьется.
И, верно, отзыв в нем найдется
На неподкупный голос мой.
С благодарностью кивнув, Гертруда поспешила за спутником, уже с кем-то беседующим. Собеседником Анчара, как поняла Гера, оказался как раз Марсианин. Вот только что-то в нем не то было: будто бы с утра девушка видела совершенно другого человека. Приглядываясь к простуженному и пытаясь понять, не подводит ли ее память, Кассандра молча вытащила из портсигара мандаты и вручила их мужчине.
Анчар настаивал на выдвижении на вокзал, чахоточный «Марсианин» вяло возражал, а Кассандра все-таки пришла к выводу, что он и подписант мандата – два разных человека. Впрочем, претензии у девушки были и к напарнику: расслабившись среди своих, он забыл, что по партийному прозвищу она – Кассандра. Ну да ладно, об этом она потом поговорит. А вот о вопрос персоне местного вождя следовало решить незамедлительно – и пусть кто хочет, сочтет это паранойей.
Выждав паузу в разговоре, Гера позволила себе бесцеремонно вклиниться в диалог:
- Извините, товарищи, я вас перебью. Товарищ Марсианин, - и вновь акцент, будь он неладен! Да, она нервничает, и что с того?, - Не могли бы вы пояснить, почему так разительно отличаетесь от себя самого, выдавшего мне мандат утром? Я почти готова поклясться, что вы и тот Марсианин – два абсолют разных человека! Или, простите, на Каретной высадилась целая делегация марсиан?
-
Много прекрасного в этом посте!
И просто красивые вещи
Всего лишь беседа о том, что если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять того-то да этого - тогда бы все тотчас же решилось.Интересно, осознают ли солдаты и дружинники, что они для всей этой любопытствующе-настороженной массы всего лишь новые гладиаторы?позирующий словно в театре офицер
И романтическая натура
Любовью к истине святой
В тебе, я знаю, сердце бьется.
И, верно, отзыв в нем найдется
На неподкупный голос мой.
И вот этот религиозный надрыв
И все-таки я не могу убежать и спрятаться. Ведь когда я предстану перед Ним, Он спросит – а все ли ты, Гертруда дочь Эдварда сделала из того, что могла? Кому ты помогла, кого спасла – или прожила жизнь в праздности и лени? Что я тогда отвечу?
И внимательность, которой не хватило мне
расслабившись среди своих, он забыл, что по партийному прозвищу она – Кассандра.
И конечно, бдительность! Я, если честно, считтерил и посмотрел, что реальный Львов-Марсианин подходит по возрасту и по внешности под этого паренька. Но все равно, бдительность нам пригодится!
Я почти готова поклясться, что вы и тот Марсианин – два абсолют разных человека! Или, простите, на Каретной высадилась целая делегация марсиан?
-
Вот только и действие без идеи – бандитизм и бессмысленный и беспощадный бунт, не более того. Отомстить за все, что было плохого – объяснимо, но бессмысленно. А когда всех влечет к переменам сладкий ветер свободы, когда есть цель, ради которой стоит жить, то нестрашно и умереть. Вот это я понимаю, революционный дух!
|
Странно было носить на голове шапку только что убитого человека — она и маловата была, и пахла неприятным парикмахерски-банным запахом, как только может пахнуть ещё тёплая шапка с чужой головы, и в крови была испачкана, как ни отирай о снег, — хорошо хоть, кровь не была сразу заметна на чёрной барашковой шерсти. Но в шапке стало теплее — благодарно заныли отогревающиеся уши, перестало ломить от ледяного ветра затылок и лоб. За разговором о политике Гера, однако, не могла не отметить, что в чужой шапке товарищ Анчар сразу стал выглядеть подозрительно: цельность буржуазного образа не нарушало ни рваное пальто, ни отсутствие головного убора; а вот круглая барашковая шапка самого базарно-мещанского фасона сразу сделала подпольщика похожим, в самый раз под паспорт, на какого-то разорившегося нотариуса или проворовавшегося маклера, ещё не успевшего сдать в заклад пальто, но близкого к тому. Наверное, поэтому на выходе из Козицкого переулка на Дмитровку их в первый раз остановил гренадерский патруль, досматривающий прохожих, — раньше их будто не видели, а теперь задержали, строго спросили, нет ли оружия и куда и с какой целью они идут. Анчар ответил заготовленным рассказом про Самотечную улицу, и командовавший патрулём фельдфебель, охлопывая Анчара по бокам, сказал идти через Цветной бульвар, так как на Дмитровке и в Каретном ряду небезопасно. — На Цветном тоже небезопасно, — добавил он, внимательно проверяя паспорт нотариуса Коровкина, — но там, кажись, уже баррикады все снесли. Пообещав прислушаться к совету, Анчар с Герой повернули и вышли к задней стене Страстного монастыря с противоположной пулемётной колокольне стороны. Стрельба на Страстной площади утихла, молчал и пулемёт, зато снова раз за разом с той стороны раскатисто бухали пушки: видимо, обстрел Тверской возобновился. Здесь, на Страстном бульваре за монастырём, тоже было столпотворение солдат — впрочем, не такое, как на Тверском: костров не было, и солдаты с винтовками за спиной, видимо, только недавно пришедшие сюда, базарно толпились серыми кучами, дыша на руки, дымя папиросами, приплясывая от холода. Это гренадеры, — определил Анчар: он, хоть и не был военным, но гренадерские погоны отлично знал — в Москве квартировало много гренадерских полков. Отдельная серошинельная очередь протянулась к стоящим в стороне ломовым саням, заставленным ящиками с торчащими из сена бутылками: каждый получал по чарке и, отирая быстро индевеющие на морозе усы, отходил обратно к своим. Особняком стояли, собравшись в кружок, офицеры, склонившись над ящиком, на котором была разложена карта. — …наносят отвлекающий удар вот здесь… — говорил один, ребром ладони деловито указывая что-то на карте, но останавливаться и прислушиваться было опасно: тут везде были солдаты, и публика — вездесущая публика, и не думающая прятаться по домам ни от мороза, ни от стрельбы, — торопливо проходила стороной, огибая солдатскую толпу, стараясь не глазеть вокруг. Вышли к Малой Дмитровке, и с первого взгляда стало ясно, что здесь не пройти, — тут было то же, что на Тверской: пустынная, заснеженная, усыпанная осколками стёкол улица: страшно глядели чёрные провалы окон, безмолвствовала затейливая старорусская шатровая колокольня церкви Рождества Богородицы, и только за Настасьинским переулком взад и вперёд по улице шагом ездил казачий разъезд, отгоняющий желающих пройти. Далеко за спинами казаков виднелась чёрная полоска баррикады с парой установленных красных флагов. — Не велено туда! — устало и неохотно покрикивал казак в заломленной фуражке на двух барышень, смело направившихся по тротуару мимо разъезда. — Не велено, кому сказано! — казак сделал движение, будто поднимает нагайку, и барышни, сразу поняв, повернули обратно. Вдруг совсем рядом сухо бахнул револьверный выстрел, и уже наученные опытом прохожие, в том числе Анчар и Гера, сразу отпрянули в стороны. Стрелял гренадерский поручик, шедший по тротуару среди публики: Анчар и Гера вот только-только разминулись с ним — а сейчас он стоял в картинной позе для стрельбы, в пол-оборота, с полусогнутым локтем, целясь в сторону совершенно пустого тротуара по левой стороне Малой Дмитровки. Это выглядело дико, будто офицер спятил и ведёт дуэль с воображаемым врагом, ожидая выхода того к призрачному барьеру. — Ваше благородие, можно пройти? — несмело обратился из-за спины офицера пригнувшийся к снегу прохожий — напуганный господинчик с портфелем, цепляющий на нос свалившееся золотое пенсне. — Проходите, проходите, — не сводя глаз с прицела, флегматично ответил поручик. — Да как же… вы ведь стреляете! — Я не в вас, я вон в того прохвоста, — медленно процедил офицер, сосредоточенно целясь, и сейчас стало понятно, в кого — из-за афишной тумбы выскочил и, придерживая кепку на голове, пригибаясь, бросился бежать к выходу в Настасьинский переулок кто-то в ватном пиджаке, очевидно, рабочий. Офицер пальнул по нему ещё раз — не попал; рабочий скрылся в переулке. Стоявшие у другой стороны улицы казаки тоже вытащили было револьверы, но решили беглеца не преследовать: за каждым таким не набегаешься. — Ты сам прохвост! — выкрикнул кто-то из публики в адрес офицера, и тот обернулся, бешено зыркнув, но выкрикнувшего, конечно, не обнаружил. Офицер дёрганым движением сунул наган в кобуру, шмыгнул носом и широко пошагал дальше, и Анчару вдруг подумалось, что этот поручик тоже может быть под кокаином. Образовавшая уже маленькую толпу публика потянулась дальше. Направились дальше и Анчар с Герой: по Дмитровке, очевидно, пройти было нельзя, и решили попробовать через Каретный ряд. У массивного колонного фасада Ново-Екатерининской больницы также толпились войска — только не гренадерская пехота, а жандармы с городовыми: ни Анчар, ни Гера никогда не видели столько жандармов и городовых в одном месте — чуть ли не сотня их тут набралась. Эти вооружены были хуже, чем гренадеры, — винтовок у них не было, только револьверы и шашки: зато и здесь, как у задней стены Страстного монастыря, раздавали водку, и городовые с жандармами так же тянулись к саням разномастным хвостом. Снова забухала пушка — но на этот раз не от Страстной площади, а совсем неожиданно — от Театральной. «Опять пошли по пассажу колотить» — прокомментировал прохожий. Анчар походя поинтересовался у него, по какому пассажу, и прохожий ответил, что по Голофтеевскому (он был в самом начале Неглинной улицы), что там засела какая-то дружина, и вот по ней уже битые два часа лупят из пушек. На Петровке, у ограды парка Ново-Екатерининской больницы дежурили городовые, которым, как и казакам на Дмитровке, видимо, было поручено не пропускать людей к Каретной площади — но людей было много, городовых мало, и те, собравшись у жалкого костерка, только время от времени покрикивали на прохожих, что в ту сторону ходить не велено, а если уж кто идёт, то пусть пеняет на себя. На них не обращали внимания. Беспрепятственно прошли в сторону Каретного ряда и Анчар с Гертрудой, и так, наконец, добрались до Каретной площади. 16:00Здесь, как и на Кудринской, было людно, но отличие было в том, что баррикады тут никто не строил — с тех пор, как Гертруда ушла отсюда утром, всё уже было построено, и построено крепко и основательно. Каретный ряд близ выхода на площадь перегораживали не одна, а сразу две последовательно идущих баррикады: первая низенькая, в половину человеческого роста, вторая же — высокая, прочно скреплённая льдом. Но ещё основательней была баррикада, наискось протянутая через перекрёсток Долгоруковской и Оружейного переулка: внешняя её сторона почти целиком состояла из обледенелых массивных дверей и ворот, образующих единую гладкую ледяную поверхность выше человеческого роста, а сверху на баррикаде рядом с длинными и узкими красными флагами были помещены два чучела — оба в фуражках, одно в оборванной солдатской шинели, другое просто в каких-то тряпках, с примотанной к изображающей руку палке обломанной шашкой. На груди одного чучела висела табличка «Дубасовъ», другого — «Треповъ. Патроновъ не жалѣть!»    Это та самая баррикада, и, если честно, я не вижу, чтобы она была сколь-нибудь основательней большинства других запечатлённых на фото баррикад, но полагаю, что снимки сделаны ещё до окончания её строительства или уже при её разборке: во всяком случае, в источниках неоднократно указывается, что это была самая мощная баррикада на Садовом кольце (а то и вовсе в Москве). Тем более, что и чучел на фото тоже нет, а они там были! Забаррикадировано тут вообще было всё как следует: перегорожены были и Дмитровка (именно эту баррикаду Анчар и Гера видели со Страстного бульвара), и Триумфальная-Садовая, и Самотёчная, и Божедомский переулок, и только выход на Пименовскую улицу был оставлен открытым. В разных концах площади были разложены костры, что делало её похожей на гуннское становище, и у каждой баррикады у костров сидело по несколько дружинников. Публика же, как и в прочих местах, тянулась через проходы в баррикадах, перетекала с места на место и оживлённо обменивалась новостями: — Нет-нет-нет, молодые люди, вы туда не пройдёте, — назидательным тоном знатока сообщал интеллигентного вида господин с седой бородкой клинышком студенту в шинели с поднятым воротником и барышне с ним под ручку, указывая в сторону Сухаревской площади. — Там на крыльце башни стоят, — господин важно понял палец, — артиллерийские орудия. — Трёхдюймовки! — весело подтвердил стоявший рядом молодой парень в картузе и кожанке. — И пулемёты! Палят по всем, только сунься! — рассмеялся он так, как будто это его очень забавляло. Анчар подошёл к одному из дружинников у костра и спросил, где искать Марсианина или Лёньку. — Где Лёнька, не знаю, небось в типографии, — хрипло, с ленивым пренебрежением ответил дружинник с серой мохнатой шалью на плечах, грея протянутые руки над огнём, — а Марс в «Волне». «Волна» вон ресторан, — обернувшись, небрежно махнул он в сторону двухэтажного здания на углу Каретного ряда. Над входом в ресторан висели два красных флага, но в этом ничего странного не было — где они тут только не висели, — а странно было то, что у входа в ресторан весь снег тоже был красный, точнее розовый — неужели тут кого-то расстреливали? Судя по количеству красного, расстреливать должны были десятками. Впрочем, приблизившись, Анчар с Герой увидели, что в красном снегу повсюду лежат тёмные стеклянные черепки, гнутые осколки, закрытые пробками бутылочные горлышки от вин, водок, коньяков, шампанского. Кажется, здесь расколотили целый погреб. В ресторане было так же накурено и шумно, как в столовой Прохоровки, — и, как та мало чем напоминала заводскую столовую, так и ресторан «Волна» был меньше всего теперь похож на обычный московский купеческий ресторан средней руки: разве что остались жухлые пальмы в кадках и безыскусные панно по стенам, в синей гамме, под Айвазовского: «Ялта», «Гурзуфъ», «Ѳеодосія». — Когда ж пробьет желанный час и встанут спящие народы, святое воинство свободы в своих рядах увидит нас! — изысканно грассируя, нараспев, с чрезмерным вдохновением декламировала со сцены миловидная белокурая курсистка, высоко поднимая сжатый кулачок. В зале за покрытыми скатертями столиками, сдвинутыми и отдельными, сидели дружинники — в своих обычных куртках, свитерах, пальто, склонившиеся над тарелками, тянущие чай из блюдец, вольготно развалившиеся на венских стульях с папиросами, проникновенно слушающие декламацию. В одной из внутренних стенок ресторана зияла жуткая рваная, с клочьями обоев и решетчатыми обломками дранки, дыра, по-видимому, от взрыва бомбы. Рядом с дырой стоял покрытый белоснежной скатертью столик, за которым двое дружинников с аппетитом, низко склонившись над столом и работая ложками как инструментом, уплетали суп — один из тарелки, второй прямо из большой фарфоровой супницы. — Марсианин? — откликнулся первый попавшийся дружинник, когда его спросил Анчар. — Вон он, — и указал в угол зала. Марсианин оказался круглощёким парнем лет двадцати-двадцати пяти с пышной курчавой шевелюрой, по виду простуженным: хоть в зале было и тепло, он сидел в застёгнутом пальто, с обмотанным шарфом шеей и шумно прихлёбывал крепкий чай из стакана. Рядом с ним на столе стояли пышащий жаром самовар, блюдо с крендельками, сахарница и лежал браунинг. Гера пыталась припомнить, тот ли это человек, кто подписывал ей утром мандат для прохода на Пресню, и пришла к выводу, что — нет, не тот, что Марсианином в тот раз подписался кто-то другой, а этого человека она видит первый раз в жизни. — Вам чего? — шмыгнув носом, поднял он взгляд на Анчара и Геру.
-
Восторги, один сплошной восторг: за подборку материалов, за следование исторической канве, за то, что каждая строка дышит временем. И, конечно, за замечательный, интересный текст.
-
— Ты сам прохвост! — выкрикнул кто-то из публики в адрес офицера, и тот обернулся, бешено зыркнув, но выкрикнувшего, конечно, не обнаружил. Да, вот это чувство, когда за спиной у тебя кто-то что-то крикнул, а имперский штурмовик оборачивается и упирается взглядом в тебя, я хорошо помню по Трубной площади.
|
-
Она должна изгнать его: ради той, которую он некогда совратил, ради потомков ее, ради Тересы и Мерседес, ради матери и брата, ради всех людей. И если для изгнания его надо пролить кровь, Рамона не убоится. Просто нужно больше крови. То чувство, когда 130 лет назад твой персонаж думал что-то похожее.
|
- Спасибо, - серьезно кивнула Гера, - мне это и вправду важно. А что хорошо, что плохо… Одно время только и покажет. То, что говорят сейчас, и то, что об этом будут говорить те же самые люди через десять, через сорок лет, будет очень различно. К тому же сейчас правят бал эйфория и восторг, а это всегда влияет на мнение.
Оглядевшись по сторонам и прислушавшись к недалекой пальбе, девушка печально вздохнула и, понуро опустив голову, снова надела шляпку. Н-да, слушать про то, какой подход к революции наилучший, у нее получается гораздо лучше, чем рассуждать. Или если рассказывать, то в рамках парадигмы чужого мировоззрения, потому что когда дела доходит до собственных взглядов, то мигом всплывают все сомнительности и нелепости.
Слушала монолог Анчара она внимательно, не перебивая и не сводя с оратора холодных темных глаз. Пускай такая напряженность и собранность Гертруде несколько претили, но сейчас она должна была, да что там должна – обязана внимательно выслушать, быстро понять и, взвесив все pro e contra, прислушаться к себе и дать ответ. Слишком уж важным оказался этот случайный разговор, важным и крайне необходимым.
- По убеждениям или за компанию?, - заправив за ухо выбившуюся прядь, девушка повторила вопрос, - Сложно сказать утвердительно то или иное, - Сначала ходила к знакомым maman: толи эсерствующим актерам, толи актерствующим эсерам. Слушала, внимала, думала. Сравнивала с убеждениями отца и его коллег, слушала Константина Яковлевича и Ивана Ивановича, у которых работала. Само собой, при первой возможности вошла в ряды прогрессистов. С эсерами от театра продолжала общаться за компанию: с ними было весело и интересно, да.
А потом потихоньку начала склоняться к тому, что одними словами и экономикой свободы не добиться: сказалось и то, что стала общаться с людьми иных политических взглядов. К неудовольствию papa стала, с его точки зрения, радикалкой, и, как он говорил, эсерствующей, как мать, даже хуже. А я и вправду поняла, что за свободу и волю себя и других надо не только торговлей и агитацией заниматься, но и уметь за нее биться. И бить.
Но в двух партиях одновременно не будешь, верно? Так что с эсерами я все больше просто общалась. А потом, когда в Эстляндии подняла голову революция, и Аула – наше революционное правительство, провела выездную сессию в Ревеле, решено было налаживать межпартийное взаимодействие и кооптировать меня, как самую близкую по убеждениям, в ряды эсеров – благо с товарищем Тэемантом – его Дурново назвал «королем Эстонии", слышали?, - я была знакома.
Я все это, - она смущенно потупилась и даже немного зарделась, - к тому, что пока что вы можете подумать, что я с ПСР так, за компанию, а сама как есть абсолют эстляндская националистка. Но я и вправду чувствую, что мне ближе ваши убеждения. Хотя и, наверное, - голос Геры дрогнул, - с некоторыми остзейскими особенностями.
Выбирая же между крестьянином и рабочим, землей и заводом, террором индивидуальным и террором массовым, революцией и экспроприацией – я выбираю везде первое. Большинство моих соотечественников – крестьяне, трудящиеся на немецких баронов, которым принадлежит наша земля. А ведь крестьянин, он кто? Соль земли, а значит, все на нем держится.
То, что хотят эсдеки, как ты рассказываешь, - у нас их попросту нет или почти нет, - это замена одного царя на другого, замена дворянства на рабочих, а по сути – то же самое угнетение. Только мнится мне, что тут будет как с нуворишем, дорвавшимся до кресла градоначальника – как можно быстрее урвать себе, а дальше – хоть трава не расти. Диктатора защитят пролетарии, что кормятся с его руки. Забавно, кстати, что в Древнем Риме пролетариями называли самых деклассированных элементов, верно?
Так что не могу не согласиться, что вождизм – худший сценарий революции, что можно придумать. И с такими новыми царями, буде они появятся, надо бороться также, как с нынешними. Что же до мыслей моих о массовом терроре… Это не основной инструмент, а лишь дополнение к террору индивидуальному. Средство дополнительного убеждения, но не способ захвата власти. И если без него можно будет обойтись, то будет хорошо. Побуждение народа присоединить свои голоса к нашему – вот цель всей этой жестокости.
Вот только… Просто рассуждать о массовом терроре. Просто смотреть на покойников в анатомическом театре, да и видеть погибших на улицах не столь страшно. А вот понимать, что они, невинные, погибли по твоей вине… Я не знаю, готова ли я к этому на деле. Я верю, что не дрогнет моя рука, если я буду целиться в негодяя при власти, но оборвать жизнь простого человека, или тем паче десятка человек, что оказались не в то время и не в том месте… Скажу честно: не знаю.
-
с ними было весело и интересно, да.
|
-
Если кто-то вместе с Фабио перестал понимать, где кончается выдумка и начинается реальность, то не волнуйтесь, я тоже не до конца понимаюЯ вообще с самого начала был уверен, что в этом фишка, и что кто из них воображаемый, а кто настоящий, не должно быть понятно.
|
|
Не твои утята, Сержант. Чужие люди, смотрящие сурово, со смесью презрения и страха. Их считают смельчаками, лучшими из лучших. Это они прыгают с самолётов в самую гущу врагов, а в виду нелётной погоды приезжают к ним на грузовиках. Держат оборону вокруг Бастони, вгрызаясь в мёрзлую землю без зимней одежды. Не спрашивая, молча исполняют любой приказ, а если свои командиры молчат ー вызываются добровольцами под начало менее молчаливых. Рад таким союзникам, Сержант? Или тебе всё равно? Любые сиюминутные союзники безымянны и незнакомы. А узнай ты их получше, наверняка не раздумывая променял бы на любых других.
Потому что нельзя слишком долго быть героем.
Срываетесь с места, выдвигаясь из-за угла друг за другом с секундной задержкой. Вперёд, сперва зигзагами, в лихорадочной попытке хоть как-то выкупить шанс на выживание под огнём. Но его нет ー стреляют по другим целям. Тогда по-прямой! Джесси Оуэнс в 36-м свои сто одолел за десять секунд, а тут дистанция меньше половины! Вот и забор. Орёл-усач перемахивает через угрюмые серые камни с разбега ножницами, другие десантники переваливаются кто во что горазд, лишь бы поскорей приникнуть к стене занятого пятёркой Беннета сарая.
Тяжёлое дыхание снаружи, приглушённые голоса внутри: "всё будет окей, парни, мы пришли, мы здесь..."
За угол, гуськом, соратники усача и паникёра первыми достигают дома-соседа трёхэатжки. Окна германского опорного пункта совсем рядом, но с этой стороны внутри силуэтов не видно ー наверно все защитники у южной стены. От окопавшихся же на севере краутов команду Валентайна отделяет рядок деревьев. Вот только дверь чёрного хода как назло заперта, и десантуре приходится расстрелять замок, чтобы скорей вломиться внутрь. Не вышло со скрытностью.
Спешишь в дом и ты, Сержант, но сталкиваешься нос к носу с капралом и его людьми. Они выходят из сарая не одни. Парень пониже ведёт в обнимку какого-то доходягу в грязной каске и окровавленной одежде, за плечом ведущего аж три винтовки. Двое орлов покрупнее выносят едва дышащего тяжелораненого. Наконец, Беннет с товарищем, тоже кого-то тащат. В глазах злость. Стиснутые губы. Они спешат мимо курсом назад, даже не пытаясь что-то пояснить.
Рывок за плечо. Усатый десантник возвышается над тобой, Сержант, заглядывает в глаза, отвлекает от неожиданной процессии.
ー Давай в дом, пока с рощи не накрыли.
В его голосе досада на неловкость ситуации. Вы должны были уже оказаться в доме, так и не увидев, как капрал со своими выносят раненых, забившихся в сарай во время вчерашнего неудачного штурма деревни. Если бы не чёртов замок на двери...
Похоже, личный состав утекает сквозь пальцы, Сержант.
Усач понимает, что ты их раскусил и шипит, выплёскивая накопленный гнев:
ー Да ты посмотри на ту сторону! Дома горят! Твои прижаты, на позиции не вышли! Мы одни что ли штурмовать должны?! Да тут всё как вчера, только хуже!
Судя по всему, "добровольцы" изначально имели целью вытащить своих, ни на грош не веря в успех операции.
|
-
Этот бой безусловно должен быть отмечен!
Во-первых, это было интересно!
Во-вторых - познавательно.
В-третьих, что особенно важно, динамично.
В-четвертых... За свою ролевую жизнь я бился с роботами, гигантским крокодилом, огромным мясным монстром, ягуаром, мумиями, большим усыпляющим котом, неведомой ебаной херней из леса (ну хорошо, не бился, но и не сбежал от неё), скверной Лукоморья, змеем-полубогом, демонами и колдунами. Но сука этот кабан по степени того, как он заставил меня понервничать, пока форум обрабатывает броски, реально в одном ряду с Маридом, то есть впереди всех!
|
-
- Половину сейчас. Остальное частями и на годы вперёд. Ты говоришь, что это мой ребёнок, Мария? Я поверю тебе. Ты хочешь денег? Я тебе их дам. Подари моему отпрыску достойное детство. Даже дикие звери не бросают своих детёнышей на произвол судьбы. Но мне не нужна ни жена, ни семья. Спокойная жизнь явно не для меня… - без зазрения совести признался пират.
И с той же улыбкой Оберон прижал мать своего ребёнка к стене, приставив к её горлу кинжал. В глазах разбойника загорелись злые огоньки.
- Помилуй Господь твою душу, если ты меня обманула, Контесса Седерино. Поверь, я узнаю свою кровь. Узнаю и о том, что разбазариваешь деньги, пренебрегая материнским долгом. Ты умная женщина, Мария. Нет нужды описывать, что я сделаю с тобой и твоими родными в таком случае. - прошептал Оберон, наматывая кудри шлюхи себе на палец. По бешенному взгляду было видно, что он не шутил. – А теперь вставай колени. Это было долгое плавание… Кросаучег! С козырей зашел).
|
— Да, да, ужасные беспорядки, — понимающе закивал офицер. — Но это ведь не здесь рядом было? Хорошо, хорошо… Нет, простите покорно, но шапку я вам дать не смогу-с. Мы сами третий день на морозе, так что лишних нет-с, — сразу переменившись в тоне, холодно ответил он на просьбу, и на том бы и распрощался, но вдруг со стороны Тверской показалось какое-то движение, и снова с колокольни загрохотал пулемёт, и когда Анчар и Гера обернулись, увидели три санных упряжки, выезжавших на площадь, — точнее, ехали теперь уже только две, а один возок, лёгкий, высоко поднятый на узких гнутых стойках, повалился на бок, и, хрипя, пыталась подняться из снежной каши на подгибающиеся ноги окровавленная гнедая лошадь. Из опрокинувшегося возка вывалились два человека, беспомощно, как рыбы, лежавшие сейчас на снегу.
— Пачками, по санкам огонь! — командно закричал кто-то сзади, и повскакивавшие с мест у костров солдаты, припадая на колено, принялись, поводя стволами вслед, целиться в другие два пересекающих площадь возка, и кто-то даже сделал несколько выстрелов, но упряжки и сами уже останавливались.
— Не стреляй, не стреляй! — кричали из них. — Красный Крест! Раненых везём! — из санок поднялся бледный долговязый рыжий человек, тоже без шапки, и отчаянно замахал высоко поднятыми руками с уже виданной сегодня повязкой Красного Креста на рукаве. К санкам уже бежали, обступая их, солдаты, офицеры от костров и артиллерийской батареи. Остановивший Анчара и Геру подпоручик тоже, коротко кивнув, торопливо зашагал к месту происшествия, где уже собиралась серая солдатская толпа. Выпавших из опрокинутого возка поднимали под мышки, тащили к остальным, собирали в кучу, а те кричали, что они ранены, — и действительно, голова одного была туго перебинтована с красным пятнышком, у другого рука висела на клетчатом шарфе, третий, раненный куда-то в бок, отчаянно заорал, когда его бесцеремонно стащили с саней.
— Дружинников везёшь, сукин сын?! — орал на рыжего возницу подбежавший штабс-капитан. — На Пресню повёз?
— Не на Пресню, на Арбат везли! А дружинников здесь нет никаких! — умоляюще кричал возница, не опуская рук.
— Да? А это вот кто? — штабс-капитан указал на кого-то, не видного Анчару и Гере за серыми солдатскими спинами.
— Не дружинник я, ваше благородие! — взмолился тот. — Мимо шёл, шрапнелью по руке цепануло!
— Что ты врёшь-то, подлец! — продолжал греметь штабс-капитан. — У тебя ж на роже написано, что ты из дружины!
— Да не из дружины я! — отчаянно частил задержанный. — Шёл детям молоко покупать, а лавки-то закрыты все, полгорода обошёл!
— Где же твой бидон тогда? — в этот момент как-то очень обыденно раздался одиночный револьверный выстрел: спешивший к толпе унтер-офицер из орудийной прислуги походя дострелил раненую, жалобно ржавшую лошадь.
— Бидон на Триумфальной остался, посмотрите, там лежит! Да и вообще не с завода я, в номерах «Ялта» половой, из-под Ярославля сам! Ваше благородие! Ну за что?
— Тащи, тащи его вон туда, — уже не слушая, указал штабс-капитан, солдаты расступились, и Анчар с Герой увидели, как двое солдат выволакивают из своего круга с мольбой оглядывающегося по сторонам курчавого русоволосого парня в сдвинутой на затылок барашковой шапке и драповом пальто, накинутым на одно плечо, с изодранным рукавом — одна его рука была перебинтована и помещена в петлю из жёлтого с чёрными клетками шарфа. И именно по этому шарфу непривычной расцветки Анчар с Герой и узнали этого человека — он был один из тех дружинников, которые шли в контратаку по Тверской за барышней с маузером: тогда он пробежал совсем недалеко от них, размахивая «бульдогом», и шарф у него был именно этот.
Солдаты потащили по снегу сучащего ногами, вопящего от боли дружинника (его волокли за раненую руку), а штабс-капитан — невысокий, подтянутый, с маленькими чёрными усиками, хладнокровно направился за ними.
— К стенке тащить, ваше благородие? — обернулся один из солдат.
— Нет-нет, вот здесь оставь прямо, — деловито, как будто речь о ящике шла, распорядился штабс-капитан, расстёгивая кобуру. К нему торопливо подошёл давешний подпоручик в очках, наклонился к уху, что-то зашептав, и штабс-капитан обернулся, зыркнув на него свирепым начальственным взглядом, как смотрят только на подчинённых, осмелившихся оспаривать действия старших по званию, — и в этот момент взорвалась бомба.
Бомбу кинули с противоположной стороны площади, от монастырских стен, где, как и в других местах по периметру площади, разрозненно стояли люди — кто поодиночке, кто парами, как Анчар с Герой, кто группками. Гулко грохнуло за солдатскими спинами, будто молотом с размаху врезали по чугуну рядом с ушами: взметнулся чёрно-снежный столб, задрожали стёкла в окнах, дико заржали лошади, утягивая за собой сани, закричала публика, бросаясь врассыпную. Солдаты, не дожидаясь команды, повалились на снег, начали беспорядочно палить в сторону невидимого отсюда бомбиста, раненые и возницы Красного Креста кто лежал на снегу, кто прятался за орудиями батареи, кто удирал, оглядываясь, — и падал, когда в него стреляли, — и недвижно навзничь лежал на снегу в луже растекающейся крови под головой мёртвый дружинник в круглой барашковой шапочке с клетчатым шарфом.
|
|
Девушки успели убежать буквально в последний момент перед тем, как гаражный кооператив окружили со всех сторон милиционеры, спецназ и оперативники "Оцелота", а также машины пожарной охраны и "Скорой помощи". И, конечно же, журналисты, с нескольких ракурсов снимающие, как оперативники "Оцелота" после трёх предупреждений по мегафону заходят на территорию кооператива, словно на минное поле, под прикрытием специальной модификации БТР-80 и ПТУРов с тепловым наведением, развёрнутых на крышах окружающих жилых домов. Но зашли они лишь затем, чтобы обнаружить бездыханный труп с обезображенным лицом, лежащий навзничь.
Никто не заметил двух пошатывающихся от усталости девчонок, уходящих прочь с места разгрома еле передвигая ноги. Могучая валькирия в кожаной жилетке, наверное, была привычна к высоким нагрузкам, а вот Стрела ощущала себя так, будто решила побить какой-нибудь спортивный рекорд. Девушки ушли дворами, затерявшись среди жителей города, которые с осторожностью подтягивались поглазеть, как будут брать супера, причинившего столько разрушений. Уже потом при опросе свидетелей кто-то вспомнит эту колоритную парочку, и махнёт рукой, неопределённо указывая направление, в котором они скрылись. А там... Ищи ветра в поле. Но рокерша будто и не думает об этом - она не пытается скрыться, не путает следы, а просто бредёт куда-то в неопределённом направлении, и ёжится от холода. На дворе ведь зима, а на этой ожившей статуе "Рабочий и Колхозница" кроме жилетки да крутой майки с коротким рукавом ничего и нет.
- Куртку, блин, на гараже забыла. - Жалуется она. - Чёт зябко как-то. Согреться надо.
Но она не идёт домой, не прячется в подъезд, и не заходит в какой-нибудь магазин. Она идёт прямиком к пивному ларьку.
Светка оглядывается, и понимает, что находится в знаменитом районе Энского Машиностроительного. "На Энмаше", как говорят местные. Эти трущобы знамениты на весь Энный, и имеют славу особо криминального, что совершенно неудивительно, если просто посмотреть вокруг. Унылая промзона с видами на заброшенные и ещё действующие заводы и производства, причём одни отличались от других лишь наличием дыма, валящего из полосатых труб. Одинаковые серые дома и разбитые дороги. Во дворах своя жизнь - детишки гоняют мяч по пыльной, вытоптанной площадке, используя вместо ворот стопки из кирпичей, женщина в выцветшем халате выливает из тазика на бывшую клумбу тёмную от грязи воду после стирки, оборудованный в подвале жилого дома магазин, из которого выходит старик в тёмной фуфайке и цветастой вязаной шапочке, пряча под мышкой бутылку. В этом районе очень много коротко остриженных пацанчиков в спортивных костюмах - в основном, учащиеся местного профтехучилища. Все эти пацанчики явно не любят людей в кожанках с заклёпками и с броскими хаерами. Когда мимо проходит рокерша, они долго задерживают на ней взгляд, но сблизиться не решаются, и сами себя ненавидят за это. Им невыносима мысль, что они все вместе пасуют перед девчонкой и неформалкой в одном лице. Складывается впечатление, что они хорошо её знают. А рокерша ходит здесь не боясь, словно по своей территории, и Стрела понимает, что она не просто бредёт куда глаза глядят, но осознанно стремится к какому-то пункту назначения. И совсем скоро они прибыли туда.
С первого взгляда Света бы и не заметила этот странный островок посреди депрессивного промышленного района. Возле сгоревшего здания, от которого остались лишь почерневший железный каркас и остатки дощатых стен с провалами окно примостился пивной ларёк-кафешка. Самый обычный ларёк с крышкой-навесом, бывший когда-то передвижным, пока с него не сняли колёса. Вывески как таковой нет, как нет и названия. Навес поднят, открывая стеклянную витрину. Под стеклом нехитрый товарный ассортимент из дешёвого алкоголя, закусок, знаменитой "Пепси-Колы", разноцветные ряды сигаретных пачек с ценниками, а внизу - окошко над узенькой металлической полочкой, на которой кто-то забыл пластиковый стаканчик. Рядом с ларьком - ржавеющий советский автомат "Газированная вода", очевидно давно не работающий, но при этом с оставшимся на своём месте гранёным стаканчиком. Перед ларьком - четыре столика на единственной железной ножке. Столешницы все в круглых липких следах от пролитого пива, и на одном тоже катается забытый кем-то стаканчик, который скоро сдует ветер. Обычная, вроде бы, тошниловка, если бы не большое количество ярких личностей, кучкующихся здесь. Тёмные тона одежды, обилие металлических элементов вроде заклёпок и шипов, яркие хаеры и ирокезы, или просто "непацанские" длинные гривы на парнях - всё это выдавало какую-то неформальную тусовку. Девчонок в этой компашке было меньшинство, но они под стать - такие же броские, с излишним даже по меркам времени макияжем готического стиля, и у каждой в тонких пальчиках по сигарете. Ребята пьют горячительное, гогочут, о чём-то спорят, слегка толкаются, и видя их, рокерша улыбается и прибавляет шагу.
- Давай пока тут тормознём. Согреемся. - Говорит она Светке. - Занимай столик, я щас.
Рокерша уходит прямиком к ларьку, роясь по карманам в поисках денег, а Света тем временем перешагнула невысокую ограду, и заняла пустующий столик, крайний слева. Сейчас она заметила, что с противоположной стороны рядом с этой, с позволения сказать, кафешкой, какие-то умельцы смонтировали целую сцену для выступлений. По сути она представляла из себя большой квадрат, сложенный из деревянных поддонов, и накрытый пластиковым навесом, опиравшимся на четыре трубные стойки. Под навесом стояла стойка для микрофона и две здоровенные колонки. Возможно, здесь даже кто-нибудь выступал, если благоволила погода! Рокерша вернулась сразу с четырьмя аллюминиевыми банками пива, а перед стрелой поставила небольшую серебристую баночку "Пепси".
- На. Угощаю. - Сказала она, и сразу же распечатала первую баночку пива. Пена с шипением пошла наружу, и девушка начала торопливо её всасывать, чтобы не расходовать продукт. А после - одним залпом осушила ёмкость и с хрустом смяла баночку в плоский блинчик, причём прямо о собственный широкий лоб.
- Ух, бля. Нормально. - Сказала она, выдохнув. - Ну это жестяк конечно полный был, да? Видела, как у него зенки все повыжгло? Что это за тип вообще? Ты просто так его прессовала, типа погеройствовать?
Метким броском отправив аллюминиевый блинчик в полёт, рокерша с разочарованием стукнула кулаком по столешнице, когда тот отскочил от края урны и упал рядом.
- И это... Чёт я запамятовала, как тебя звать?
-
Как я люблю твои описания! =3
-
+
чувствуется, что Мастер жил в Великом и Нерушимом
-
А после - одним залпом осушила ёмкость и с хрустом смяла баночку в плоский блинчик, причём прямо о собственный широкий лоб.
Слона на скаку остановит,
И хобот ему оторвет!
|
Отошли вглубь пустого переулка, остановились у стены больницы. Заглянули в окно — может быть, зайти хотя бы в прихожую, погреться? Пустая тёмная процедурная, железные ванночки на подоконнике, белая ширма: никого нет. Остановились в безопасном удалении от Тверской, принялись ждать — и только сейчас, перестав шагать, по-настоящему начали чувствовать мороз. Гере в её каракулевой шубке было ещё ничего; Анчару было хуже: у него и пальто было европейское, не особо подходящее для русских морозов, и ледяно задувало в бок через длинную узкую прореху, как её ни запахивай, и, главное, шапки на нём не было — железным обручем стягивало лоб и виски, ломило затылок от порывов студёного ветра, трепавшего и путавшего мёрзлые, какие-то сразу не свои волосы. Анчар чувствовал, что против воли начинает мелко стучать зубами. Долго так топтаться на одном месте было нельзя. По небу торопливо ползли сплошные мышиные облака, через которые мутно просвечивало бледное солнце. Снег не усиливался, но и не переставал, редкой колючей крупой сыпля вместе с задувающим в переулок ветром. Переулок был пуст — никто не решался пересекать Тверскую, по которой раз за разом со свистом проносились шрапнельные снаряды, взрываясь то ниже переулка, то выше, у Триумфальной площади. Дружина с криками, матом и руганью отступила в промежутках между выстрелами, но артиллерия стрелять не переставала, раз за разом паля вдоль Тверской. Сначала шрапнельная начинка ещё со звоном била стёкла в домах, засыпая стеклом мостовую, потом целые окна, видно, кончились, и после взрывов был только пронзительный свист, глухая дробь по камню, замирающий перестук отскакивающих пулек. По кому лупили, зачем лупили — было неясно: дружина давно ушла, на улице никого не было, и это даже мистически-жутковато выглядело, будто артиллерийский командир воюет с каким-то призрачным врагом — ох, видел бы это зрелище модный писатель Леонид Андреев, каких бы символов сумел бы он в этом отыскать! Анчар и Гера насчитали восемь одиночных, с неравномерными промежутками, выстрелов, и девятого решили не дожидаться: Анчар повёл Геру по переулкам к Тверскому бульвару. Переулки здесь были так же пусты, как и ранее, но, уже проходя мимо запертой и безлюдной Богословской церкви, Анчар с Герой заметили какое-то серое движение по бульвару и жарко горящие, большие костры. Тверской бульвар был так же полон народом, как Кудринская площадь, — только не тем народом: под обындевелыми, будто сахарными деревьями и на аллеях раскинулся бивуак: зябко собравшись вокруг костров из сваленных в кучу досок, составив винтовки в пирамиды, на поленных чураках, придвинутых к кострам бульварных скамейках и просто на корточках сидели солдаты — несколько рот солдат в серых шинелях с башлыками на головах: кто-то, собравшись в кружок, черпал кашу из исходящего паром котелка (в стороне дымила полевая кухня), другие со стуком рубили топорами лежащие на мостовой ворота, а ещё один с шарканьем волок по снегу к костру длинную крашеную доску с ржавыми гвоздями. Гера и Анчар увидели, как в Сытинском переулке разбирают низенькую, не в пример виденным, и уже наполовину растасканную баррикаду. И тоже, не в пример виденному ранее, работали здесь спустя рукава: офицера рядом не было, и солдаты еле-еле, с расстановкой, отрывали поодиночке заледеневшие доски и уныло волокли их к костру. Публики здесь тоже было меньше, но всё-таки была, не одни солдаты были тут: не решаясь заходить на занятую солдатами центральную часть бульвара, публика опасливо жалась к зданиям, торопливо проходя мимо к Страстной площади и обратно. Не решились пересекать бульвар сквозь непонятно как настроенную солдатскую толпу и Гера с Анчаром, вместо этого решив двинуться к площади. У угла одного из домов стояли двое городовых, задерживавшие и обыскивавшие прохожих, но Анчар с Герой сумели пройти мимо них: те как раз охлопывали по бокам двух остановленных подростков, грозно требуя от них расстегнуть и распахнуть пальто, и не обратили внимания на буржуазно выглядящую пару, дав ей пройти дальше к Страстной площади. Хотя некоторые столбы здесь и были повалены, но баррикад тут не было (вероятно, их уже разобрали), и тёмный, со снежными эполетами Пушкин всё так же стоял на постаменте, и колокольня Страстного так же белела напротив, и всё было почти мирно — вот только посередине площади стояли две полевые пушки с окованными железом большими колёсами и направленными в сторону Тверской стволами. Вокруг пушек стояли какие-то тележки, были расставлены ящики, разложен брезент. Орудия не стреляли, и прислуга копошилась возле ящиков, выкладывая из них на брезент в рядок снаряды. В стороне стоял офицер с трубкой в зубах и биноклем в руке. Анчар с Герой уже думали, пересекать ли им странно пустую площадь или пойти, как планировал Анчар изначально, дальше переулками, пересекши бульвар, — но как раз в этот момент их окликнули сзади. — Милостивый государь! Да-да, вы, без шапки! — Анчар обернулся. Отделившись от группы офицеров, гревшихся у отдельного костра, к ним направлялся молодой подпоручик — одного возраста с Анчаром, с пышными аккуратно уложенными рыжими усами на румяном рябоватом лице. На носу у него были очки в тонкой стальной оправе, — такие же круглые, как у неистового студента-кокаиниста Евгения с этой безумной утренней лихаческой тройки. — Сударыня, — видимо, с первого взгляда признав в прохожих людей своего класса, офицер наклонил голову в адрес Гертруды, а потом обернулся к Анчару, указывая рукой в перчатке на прореху в пальто. — Это где… Прежде чем он успел спросить, совсем близко и резко, дробно разносясь по пустой площади, заколотил пулемёт, куда-то дав очередь, остановился на секунду, будто перевести дыхание, — и следом дал ещё одну. — А, не беспокойтесь, это вон оттуда наши лупят, — с покровительственным благодушием сказал офицер, указывая на колокольню монастыря. Анчар с Герой обернулись и заметили, что там сейчас под колоколом спиной к площади сидела пара человек в шинелях, — один на коленях, другой рядом с ним, высматривающий что-то в бинокль. — Они в другую сторону стреляют. Я хотел спросить: где это вас так? — ещё раз указал он на пальто Анчара.
|
- Да, Стокгольм, наверное, подойдет, - недолго подумав, сообщила Гера, - Только тогда уж лучше Королевский театр. Я с актерами общалась часто, благо моя maman ценит людей искусства. Да и товарищей по партии эсеров среди них немало. Хотя, конечно, можно и то, и другое, - пожала она плечами, - Живопись для юной барышни звучит более тонно, чем театр.
В миру же я, - улыбнулась она, - была вначале делопроизводителем в адвокатском бюро, а ныне – финансист в газете «Postimees» и помощница господина Пятса. Так что обывательская жизнь моя чинна, скучна и неинтересна. Но уж лучше так, чем дома вовсе без дела.
Как вскоре оказалось, не все революционеры столь же безалаберны, как Медведь, его присные и строившие баррикаду «индейцы». По крайней мере, фортификация на Кудринской выглядела куда как внушительнее, что давало надежду на то, что у восстания еще есть шанс. И раз уж свершилось чудо и рассудок возобладал над русским авось, то, может, и тяга к свободе пересилит любовь к своим оковам.
Наверное, когда-нибудь будет интересно сравнить, как разные народы завоевывали себе свободу. Как они боролись и стремились к светлому будущему, чего жаждали и на что были готовы, как завоевали право свое.
Вот те же французы: весь народ как один человек поднялся и опрокинул старый прогнивший режим, и при этом, восторжествовав, не ударился в анархию, а организовал вполне разумное и грамотное правление. И, что самое интересное, та Франция, которая родилась под трехцветным флагом, обязана всеми своими проявлениями философам и писателям: была ли еще страна, кроме древней Греции, где форму бытия определяли мудрецы, а не тираны? Ладно, со «все как один» она погорячилась: была и Вандея. Вся проблема в том, что у французов Вандея – маленький гнойничок, а в России таких роялистов от сохи тьма тьмущая, и все по той же причине: дикость, необразованность и вера в то, что раз деды так жили, то и их потомкам так надо жить.
Из немцев, напротив, первыми восстали лишь немногие. Но когда солдаты подняли на них оружие – на защиту революции встал весь Берлин. Но германцы – народ философов и поэтов, страна Вертеров. Добившись желаемого и получив свой парламент, они успокоились и разошлись, поверив королевским обещаниям. А когда все улеглось, народных избранников тихо разогнали.
В южноамериканских революциях Гера разбиралась слабо, но из тех обрывочных сведений, которые помнила, уяснила для себя, что потомкам конквистадоров восстание интересно как процесс, а не как итог, поэтому революция и контрреволюция постоянно сменяют одна другую, ничего не меняя на деле. Из всего их обширного бунтарского опыта, помимо того, как делать не надо, заслуживала интереса только тактика гверильясов – партизан на испанский манер.
Североамериканская же революция превратилась в войну, где желание отмены рабства было только официальной причиной, а на деле – банальной заварушкой за власть. Но потом, говорят, САСШ стали страной свободы и невиданных возможностей. Вот только их опыт на русской почве был малоприменим. Разве что на просторах Сибири, где, вероятно, был тот же Фронтир. Но за Уралом Гера не была, что там творится на деле – не знала, посему оставляла этот вопрос на откуп местным.
Поляки и венгры? Эти бунтуют ради независимости, а это, хотя тоже свобода, да не та. Так что и нечего об этом думать.
А что в России? Полстраны – Вандея, из оставшихся две трети боятся что-то предпринять, а оставшиеся готовы, но не знают как. Верно пишут про них: «человек в футляре», «маленький человек» - они боятся перемен, а если и хотели бы их, то пальцем о палец не ударят, чтобы что-то изменить.
Другое дело – Эстляндия. Да, эстов мало. Да, опыта борьбы у них нет. Зато весь народ един в своем желании построить новое общество на принципах разума, равенства и братства. Это не только восстание во имя независимости – его возглавляют не только прогрессисты, но и эсеры. И если товарищи Геры победят в этой борьбе, то в Европе возникнет новое чудо: на берегах далекой холодной Балтики загорится звезда страны свободы. И дай Бог, чтобы эта звезда была не одна.
Но пока что все эти мечты были далеки. Новая Эстония ковалась и там, в Ревеле, и здесь, в Москве. И пускай на улицах гибли люди: древо свободы надо поливать кровью тиранов и патриотов. Человек рождается в муках – и в них же должна родиться новая страна. Так было, так есть и так будет – это правильно. Если будет больше смертей по обе стороны баррикад, может быть это наконец подтолкнет спящий народ подняться как один и свершить наконец то, что дóлжно. И заодно исполнить мечты Геры.
А посему вид погибшего офицера ни в коей мере не затронул девушку: как известно, лес рубят – щепки летят. Его долг – воевать и умирать, так что так и случилось. Что значит жизнь человеческая перед великой целью? Ничто - она тлен и прах, как и жизнь любого другого – даже ее самой.
Стрельба все продолжалась, нарастала крещендо. Стоило закрыть на миг глаза и музыка боя в один миг превращалась в маняще-тревожную симфонию, где скрипки револьверов перекликались с тромбонными залпами винтовок, тяжким звоном литавр прорезался бас орудий, а над всем этим висел надрывный плач колокола – органа. Беспокойная, рваная, дерганая музыка, то опускавшаяся до почти неслышимых мелодий, то взлетающая на пик звучания, была чуждой и непривычной, но вместе с тем поразительно захватывающей и будоражащей кровь.
Да и на каком концерте, кроме этого, режет дыхание доносящийся из дали тяжелый аромат пороха, смешивающийся с глубоким, чистым запахом зимы? Будь Кассандра художницей, она бы запечатлела эту картину так: чистые пасторальные дома, чья белизна осквернена злыми шрамами пуль, угрюмо нависают и давят на зажатую меж ними нарочито-грубую, чуждую этому мещанскому благолепию баррикаду. Флага не надо – на засеке стоят разноцветно-пестрые, непохожие друг на друга фигурки людей. А там, в углу, единая, монолитная шинельная масса, упрямо ощетинившаяся клыками винтовок. А весь этот вид туманит, полускрывает танец белых и черных хлопьев – снега и пороха.
За спиной, на Кудрина, осталась суета и готовая к штурму баррикада. И дай Бог, чтобы при самом худшем исходе среди обороняющихся нашелся свой новый Самсон, который повторил бы, как встарь: “умри, душа моя, с филистимлянами”.
Здесь, в узком переулке, было тихо. Но насколько боле эта тишина казалась давящей по сравнению с куда как более опасной площадью! Создавалось впечатление, что на этой неширокой улочке кто-то недрогнувшим голосом приказал расстрелять сам город. И теперь мертвая улочка с изломанной, словно тело последнего защитника, баррикадой казалась покойником. Гере хотелось вскрикнуть, громко затопать – хоть что-то сделать, чтобы разогнать могильное молчание, но она боялась, что здесь умерло и эхо, и в ответ на эти слова только ярче проявится Ничто. Даже седенький старичок, встреченный ими, не изменил общей картины: если в теле мертвеца есть трупоеды, почему их не должно быть на покойнице-улице?
А музыка боя становилась все нервней и тяжелей, окружала и давила: словно бравурный марш постепенно перевоплощался в строгий и тяжелый реквием. Слаженные залпы и одиночные хлопки выстрелов мало-помалу окружали, и эстонка начала чувствовать, как к горлу подкатывает липкий комочек страха. Они с Анчаром словно бы перешли через невидимый Стикс и оказались нежданно-негаданно в царстве теней и боли. Вроде бы все то же самое: те же баррикады, те же уставшие от рабства вооруженные люди, та же пальба – а как по-другому ощущается, когда все это одновременно и так близко, что можно коснуться рукой!
Жирную точку – словно приговор в бессилии, поставил безвестный перепуганный солдат, что чуть было не застрелил их. Ангел Смерти пролетел совсем близко: но не сей раз решил не заключать в свои объятия двух лезущих в самое пекло глупцов. И без того светлокожая, Гера побледнела еще больше, словно бы пытаясь слиться со снегом. Лишь ставшие еще больше глаза и обкусанные в кровь губы выделялись на лице – словно следы жестокого боя на снежном покрове.
И когда над головой раздался пронзительный, режущий слух звук, а потом что-то надсадно прогремело под звон разлетевшегося стекла, Гера испуганно взвизгнула: “Мамочки!”, и плотнее прижалась к Анчару - чтобы внезапно оказаться брошенной наземь. Ее било крупной дрожью, мелко стучали зубы, и всю душу заполняло желание зарыться в землю прямо здесь, на мостовой – только бы укрыться от невидимой смерти.
И снова Анчар оказался мудрее ее – мудрее и храбрее, найдя в себе силы не только оторваться от земли и короткой перебежкой скрыться за толстой стеной какой-то больницы, но утащить со смертельно опасного пятачка и свалившуюся на его шею обузу в виде абсолютно бесполезной Кассандры.
Покорно проследовавшая за мужчиной Гера, оказавшись в относительной безопасности в переулке, поплотнее вжалась в кажущуюся единственной защитой стену и только тогда судорожно кивнула, смотря на спасителя широко распахнутыми глазами:
- Д-да, н-надо п-переждать, - прерывисто выдохнула она, пытаясь унять дрожь, - А потом все-таки идти. И п-простите меня – нельзя быть такой растерянной трусихой!
-
И без того светлокожая, Гера побледнела еще больше, словно бы пытаясь слиться со снегом.
Джентльмены, это новое слово в тактике!
|
Лошади кричали, ржали, бесились, вставали на дыбы и били копытами. Они не хотели идти в огонь и смерть. Лошадиный ад, как и христианский, огненный. Впереди горели дома, но не только. Отчетливо несло паленым мясом, а дым был тяжелым, и, казалось, лип к коже. Вот только воля краснокожих наездников была сильней, и они гнали животных вперед. В ад и преисподнюю, где над тлеющей церковью с выбитыми окнами терялся в дыму стальной крест. Туда, где пульсировало и крутилось пламя на срезе шести стволов пулемета «Гатлинга», извергая из себя потоки горячих свинцовых ос…
***
С утречка, когда Дасти вышел помочиться, солнце над горизонтом всходило красное, как кровь. Бродяга делал свое дело и размышлял о том, что последняя неделя в Мидвест-сити выдалась слишком уж насыщенной событиями, даже для Дикого Запада.
- Когда-нибудь, лет через пятьдесят, об этом будут слагать легенды, - думал Дасти, - и назовут «Великой неделей» или придумают другое пафосное название.
Нет, на самом деле, события неслись вскачь, галопом, мешались друг с другом как чаинки в заварнике, и расталкивали друг друга как псы, что спешат добраться до зайца. А началось все с большой игры в покер. Дасти сам был там и все видел своими глазами. В финале игра не шла, ни у кого. Было такое чувство, что игроки разодрали сучью удачу на части. Если бы мужчина меньше знал дочку мэра и торговца, то наверняка бы решил, что за столом играют шулера, каждый из которых шельмует. Закончилось все неожиданно. Пьяная в доску сестра Эдда вдруг вскинулась как усталая борзая, прямо на которую выскочила наглая, рыжая лиса. Женщина виртуозно выругалась, а потом осенила заезжего игрока рукой. В которой оказался зажат стальной крест, больше напоминающий кастет. И за столом вместо полного крепыша оказался молодой щеголь с тонкими усиками. В тот же миг двое джентльменов удачи среди зрителей обнажили стволы. Игрок, оказалось, явился с прикрытием. Но тут волки, которые платили Дасти, показали свои истинные рыла. Бизнесмены они, ага, так все и поверили. Не с такими повадками стрелка, как у мистера Красная шляпа. И не с такими глазами, как у мистера Черная шляпа. Последний бросился на шулера и ловко уложил его мордой на стол, заломив, перед этим, ему руку за спину. Красношапка пристрелил одного из телохранителей. А вот второй попытался направить обнаженный ствол на Эмму недотрогу. Видимо хотел взять ее в заложники. Да еще и официанткой прикрылся, гад. Вот только зря он. Подумать бы ему, мозгами пораскинуть… Любовь ведь штука злая, дюже злая. Поэтому голову налетчика разнесло вдребезги, так что пораскинул мозгами в буквальном смысле слова. А то что перед этим пуля пробила толстую доску, а револьвер маршала Уокера полыхнул потусторонним светом… Ну так не надо злить влюбленных мужчин. Официантка Джи-Джи визжала как резанная. Ведь добрая часть крови и мозгов бандита попала ей на лицо, шею и полную грудь. Что доказывало - влюбленным не только не стоит мешать, просто находится рядом и то опасно. Необъезженная дикая кобылка гораздо спокойней и безопасней. Потом еще, когда бродяга шлялся по взбудораженному салуну, он успел услышать еще пару интересных вещей. Во-первых, Денвер Пайл, тот картежник, которого поймали, когда ему сунули в нос еще дымящийся ствол револьвера, не стал запираться и стал «петь». Он выдал двум законникам версию, что женушку одного из них грохнула наемная убийца Ви Келли Брукс. Что-то та узнала, о чем знать было смертельно вредно для здоровьишка. Во-вторых, Злючка Эмма позволила своему спасителю угостить себя коньяком. Еще Дасти видел как, по-прежнему бухая, сестричка Эдда охмуряла приезжую дамочку, которая играла в карты на третьем столе.
- Господь любит людей, блядь, независимо от цвета их гребанной кожи, - распиналась монашка со стаканом неразбавленного виски в руке, - ибо сказано, что нет ни елина, ни жида, нахрен! Китайцев тоже нет, наверное. Не важно сестричка какого цвета у тебя кожа, белая, черная, красная или вообще зеленая как у крокодила, он любит тебя и все. Точка. Ша, давай выпьем за это… Но бродяге такое слушать было не интересно, и он ушел дальше…
***
Следующим утром, то есть в понедельник, с большой помпой отряд старателей, ковбоев и стрелков отправился исследовать новое месторождение в Серые холмы. Даже мэр вышел сказать пару слов о том. Как это золотистое золото - золотце поможет городу стать больше, сильней, краше и безопасней. Подружки визжали и махали платочками, а дети и подростки долго бежали за повозками с установленными пулеметами. Только помощник мистера Хейза, Грейсток, который и вел ватагу, отчего-то хмурил седые брови на морщинистом, загорелом и задубевшем лице.
А ближе к вечеру бравый дедок с серебряной звездой на впалой груди прикончил охренительно зубастого и когтистого монстра. Сам Дасти при этом не присутствовал, о чем впоследствии сильно жалел. Тварь не только мастерски сдирала с людей кожу, но и получала их походку, движения, часть памяти. Но это не делало адского беса умней. Но чем тот и погорел. В обличье китаезы поперся туда, куда и настоящим узкоглазым хода не было. Повезло рейнджеру не по-детски. Дьявол выдал себя, даже пес охотничий не понадобился, а уж с технической частью убиения демона Бакстер справился отлично. Когда к вечеру бродяга увидел виновника торжества, тот на деньги благодарных сограждан отдыхал в «Путеводной звезде». Виски лилось рекой, а француженка певичка так напрягала глотку, что казалось, сейчас ее бюстгальтер лопнет на аппетитной груди. По слухам Риверс собирался как следует проспаться, и завтра в обед покинуть гостеприимный городок. Вот только босс Эдды имел на этот счет свое мнение. Потому что утром на улице наши бедолагу, в котором не было ни капли крови, зато на тощей грязной шее были две аккуратные дырки от клыков. В городе началась откровенная паника. Нервы, крики, подозрения. Естественно, что рейнджер остался, чтобы снова спасть и защищать.
***
А на следующий день в город добрались несколько ковбоев и Мидвест-сити вздрогнул от известия, что экспедиция золотоискателей перебита краснокожими. Засада и подавляющее численное превосходство перевесили фактор двух пулеметов. К тому же, налетчики отнюдь не только стреляли. Среди них были, конечно, те, кто следовал Старыми путями, но хватало и новеньких винчестеров. Эдда отслужила поминальную службу, а потом еще ночь напролет молилась за души убитых. Многие пытались найти в тот вечер утешение в виски, много подруг и жен, плакали и выли. Но больше всех, наверное, переживал гробовщик. Казалось, у него разом прибавилось вдвое седых волос. Столько отличных парней погибло, а он не продал ни одного гроба. Беднягу чуть удар не хватил.
Этой ночью опять был насухо высосан горожанин, точнее горожанка. Мэр устроил собрание, призывал сограждан успокоиться и приказал ввести ночные патрули.
- Сам тоже пойду, с собаками, - спокойно и веско бросал он слова в волнующуюся толпу, - никакая нежить и нечисть не сможет справиться с нами. Пока мы вместе!
Ривеср с собакой и добровольными помощниками метался по Среднезападному как вышедшая из берегов река. Дасти тогда и сам принимал участие в облавах и охоте. Одно время он подозревал мирного краснокожего, который приехал неизвестно ткуда и занимался непонятно чем. Видел, как чуть было не линчевали приезжую англичанку, заподозрив в ней кровососа. Подозрение вызвало то, что смерти начались с ее приездом. Но, в конце концов, выяснилось, что виноваты мексиканцы. То есть не сами она, а древняя ацтекская мумия, которую они везли в фургоне. «Бобы» даже не подозревали, что и куда везут. Простодушным любителям заработать просто вручили огромный, тяжелый ящик и велели доставить в Додж-сити. Кто знает, куда бы по железной дороге отправился смертоносный груз. Но мумия упокоилась здесь, в Мидвест-сити. В последнем бою тысячелетний ужас был бит командой из маршала Уокера, рейнджера Риверса, сестры Эдды и приезжей Оливии Айдахо, той самой, что чуть не повесили.
После этого потусторонние твари закончились.
***
Но подвалило новое приключение. В нем частично поучаствовал и сам Дасти. Он шепнул кому надо, что есть крупный заказ на голову, но, справится с ним, может только настоящий мастер. Это было еще в понедельник. Слухи разбежались, рыбка клюнула, и убийца жены законника приехала в Мидвест-сити. Это событие тоже вошло в бурную историю городка. Один любитель побренчать на банджо, даже сочинил об этом балладу. Баллада была так себе, но задержалась в памяти Дасти. Так что, застегивая ширинку, бродяга ее припомнил:
Баллада о Законнике и Убийце
Она приехала на Запад с запада,
И солнце светило ей в спину,
На ее левом плече сидел дьявол,
Поэтому она сплевывала через правое,
Ооооууууууу, ла-ла, ла-ла-ла.
Она была вся в пыли,
Ее конь хромал на все четыре ноги,
И она споткнулась, когда с него спрыгнула.
И уронила шляпу, красавица
Ааааа, ла-ла, ла-ла-ла.
Убийца задела косяк, когда вошла в салун,
И выронила кошелек у стойки.
Когда заказывала себе виски,
Чертов кошелек, с чертовыми долларами.
Ооооууууууу, ла-ла, ла-ла-ла.
Тут Джон Менли решил, что она легкая добыча.
И подобрал ее кошелек, и смеялся.
И его приятели смеялись вместе с ним.
Трое ковбоев навеселе.
Ееее, ла-ла, ла-ла-ла.
Красавица положила руку на револьвер.
Красавица сказала злые слова.
Менли рванул свой ствол, и упал с дыркой во лбу.
Четверых застрелила в одну секунду.
Ууууууу, ла-ла, ла-ла-ла.
Потом пришли две шляпы, черная и красная.
Они сидели и говорили, и слова их были злы.
Ви Келли сказала, что она не убийца,
Что она только похожа на убийцу.
Ууууууу, ла-ла, ла-ла-ла.
Ви Келли показала свои бумаги,
Там было написано, что она не она.
А совсем другая женщина.
Грустно стало законникам, и они выпили.
Ииииии, ла-ла, ла-ла-ла.
Но Чарли Бэйтс не мог спустить дело.
Муж убитой не мог отпустить убийцу.
Он бросил Ви Келли вызов.
Пыльная улица им теперь судия.
Яяяяяя, ла-ла, ла-ла-ла.
В полдень началась их прогулка.
Они шли навстречу друг другу.
И смотрели друг другу в глаза.
И сошлись очень близко.
Оооооо, ла-ла, ла-ла-ла.
Ви Келли не выдержала первой.
И выстрелила первой.
Но Чарли отстал совсем немного.
И выстрелил тоже.
Ееееее, ла-ла, ла-ла-ла.
Они не могли больше стрелять.
Качались, истекая кровью,
И смотрели друг другу в глаза.
И упали разом… Мужчина сверху…
Ууууууу, ла-ла, ла-ла-ла.
***
А дальше, последнее происшествие сумасшедшей недели, которое бродяга наблюдал из первого ряда зрителей.
Они двигались к дому маршала не спеша, в полной уверенности в своих силах. Девкам явно было плевать не взгляды из-за занавесок, стволы, что боялись выстрелить в спину и вообще на весь Мидвест-сити в целом, и на всех его жителей по отдельности. То что вооруженные стрелки, старатели и ковбои, из тех что были городе, шумной группой следовали за ними, они тоже плевали. По крайней мере Мэй, которая жевала какую-то гадость, типа бетеля, и сплевывала тяжелую, зеленую слюну под копыта коня. Никаких обычных сомбреро и пончо маскировки. Надин Тейлор, чье личико пухлыми губами и грудь смотрелись чужими частями на стальном теле, под которым трещала спина коня. Аи Джи шелестела своим стальным веером, похожая в зеленом костюме на смертоносное насекомое. Мэй, которая держала поперек седла свое знаменитое уничтожающее ружье. И скалящая белоснежные, крепкие зубы в веселой улыбочке Леора, мать ее, Хейз. «Козырные крали» в полном составе, исключая лежащую в больничке Ви Келли. К чести маршала Уокера тот и не подумал прятаться в доме. Вышел навстречу с кривой улыбочкой на загорелом лице. Белая шляпа, красный шелковый нашейный платок и дорогой костюм. Гидеон с винчестером на плече следовал за ним как тень. Дасти тогда затаил дыхание, среди прочих зрителей. Обычный щегольской наряд маршала не вызывал обычной неприязни. Сейчас значение имели сильные руки, небрежно упертые в бедра рядом с рукоятками револьверов; уверенный, злой взгляд с прищуром да нахальная ухмылка.
- Приехали сдаваться, дамочки?! – напористо спросил он, - Или хотите получить награду сами за себя?!
Мэй выплюнула жвачку и грязно выругалась, а Леора зашлась в смехе. Надин тяжело спрыгнула с коня, отчего тот облегченно всхрапнул. Железная женщина с обманчивой медлительностью сунула руку в наплечную сумку и вытащила оттуда… стопку бумаг.
- Ознакомьтесь, мистер, - процедила она.
Генри осторожно взял бумаги, как будто они могли быть заминированы, и погрузился в чтение. По мере того, как до мужчины доходил смысл буковок, его лицо теряло спокойствие и уверенность, лоб нахмурился, а правая бровь поползла вверх.
- Расходитесь, - громко и недовольно заявил он спустя пару минут собравшимся вооруженным жителям Мидвест-сити. – У меня тут паспорта Конфедерации и бумаги от компании «Блэк Риверс». Леди, - это слово Уокер произнес скривившись, и оно прозвучало скорее как «бледи», нечто среднее между «леди» и «бляди», - Анна Ван, Бет Ту, Синди Три и Ди Фо, являются сотрудницами железнодорожной компании и прибыли в город для обеспечения безопасности конторы. То, что они похожи на разыскиваемых преступниц, совпадение.
Слово «совпадение» маршал процедил.
- Я конечно, напишу протест, но пока придется их терпеть. – добавил он в конце, и повторил. – Расходитесь. Стрельбы не будет.
***
Но не успел Дасти вернуться домой, как в церкви неурочно ударил колокол. Заигрались мистер мэр и мистер Полковник. Дали попробовать краснокожим крови, почувствовать вкус победы. Им захотелось еще больше крови, скальпов и побед. Костью в горле давно был Мидвест-сити для Конфедерации кайота. Войны двинулись в поход. Но нельзя застать врасплох ту, чей главный босс сидит на небесах. Непутевая Эдда заранее почувствовала беду и подняла город. А дальше была подготовка к бою, и сам бой, свирепый и беспощадный. И это приподняло или сорвала немало масок.
Вот в пламени огня, с жужжанием как у огромного шмеля приземлилась рыжая Вирджиния:
- Они идут!, - выкрикнула она, - их сотни!
Вот только стальные клешни и пара пулеметов как не вязались с образом отрешенной от мира ученой девушки.
И откуда у торговца Бейтса в его универсальном магазине взялись винтовки и динамит, которые он щедро раздавал неграм, китайцам и беднякам?!
А прорвавшуюся к дому мэра конную лаву остановил дождь призрачных взрывающихся карт. Волосы Эммы стояли дыбом а фигуру охватывал кокон силы, подобающий даме пик неблагого двора картежников.
Летели стрелы, гремели выстрелы и взрывы, скакали кони. Падали тела, с разбитыми томагавками головами, пробитые пулями, копьями и стрелами, разорванные взрывами. Рыжие близнецы Деборы с азартом бросали динамитные шашки, пока их мамаша отстреливалась из дробовика. В ее комнате для постояльцев лежал раненый на дуэли Чарли, который не мог помочь в обороне города. Но другие герои сражались, за свою жизнь и город. А вместе с ними все жители, от мэра, до последнего мальчишки. Законники и преступники, старатели и ковбои, хорошие люди и не очень, плечом к плечу, против общей беды. Горели дома, лилась кровь, стелился дым с запахом горелой плоти. Пули Уокера разили как снаряды, а Надин стреляла из небольшой пушки. Бродяга Дасти оказался неплохим стрелком, сестра Эдда в алой сутане прилипла к шестиствольному пулемету, а выстрелы Мэй выжигали целые полосы среди нападающих. Вместе стреляли Гидеон и Линкер, которые терпеть не могли друг друга. Аи резала глотки буквально летая между домами. Наперегонки с ней носилась Вирджиния. Поливая индейцев огнем пулеметов. А когда шаманы вызвали зверей, их встретила Леора. Секрет силы девушки раскрылся, когда огромный зверь неизвестной породы замолотил лапами, раскидывая волков и тигров словно детские игрушки. В конце концов отвага и воля краснокожих сломалась о чудовищные потери. Они отступили от горящего города, жители которого поделились на живых и мертвых…
-
Жаль! Но в то же время это лучший завершающий пост, который я видел!) И конечно...  ;)
-
Спасибо за игру! Было очень круто и атмосферно, когда еще я сумел бы сыграть аутентичного бандита с Дикого Запада.
И хотя я не сумел соблазнить злючку Эмму, зато главный злодейский план судя по твоему посту прошел без сучка без задоринки, а значит продумал я его всё-таки неплохо)))
Отдельное спасибо тебе за стиль, за фактурных неписей и за саму возможность повозиться в песочнице, придумать наполеоновский план и выполнить его. Такого в играх обычно очень не хватает, и меня сильно порадовало когда ты поддержала эту задумку.
Одним словом — спасибо!
-
Спасибо за игру, было круто!
-
Ну-ну, э-это хорошо...
**
Спасибо за игру.
|
14:30 11.12.1905
-15 °С, мелкий снег, ветерНа Кудринской площади, куда Гера и Анчар попали, отделившись от дружины Медведя (те у Зоосада свернули влево на Большую Грузинскую), было людно, и так же, как и у Пресненской заставы, шло строительство баррикад. Здесь, отметил Анчар, баррикады делали основательней, — выше человеческого роста громоздили по-ежиному торчащие в разные стороны серые заборные доски и кованые решётки, деловито облепляли снаружи снегом — и при всей нужности этой работы всё равно выглядело это по-детски, будто снежную крепость строят, — а потом обливали водой, передавая вёдра по цепочке. Площадь вообще была укреплена со всех сторон — баррикадами и натянутыми проводами перекрыты были выходы на Большую Никитскую, Поварскую, с обеих сторон Садового кольца, и лишь выходы на Пресню и Малую Никитскую были оставлены открытыми, вероятно нарочно. В стороне от строительства на площади стоял пожарный обоз — всё как полагается: встряхивающие обындевелыми гривами тяжеловесные кони под попонами, медные трубы, скатанные шланги, блестящие шлемы в руках мёрзнущих и растерянных пожарных. — Вы какой части? — спрашивали у них прохожие. — Пречистенской, — хмуро отвечали пожарные, покуривающие папироски, собравшись в кружок. — Чего ж вы тут встали? — Ничего вроде не горит… — отвечали пожарные, которые сами, похоже, не очень понимали, что они тут делают. — Братцы, братцы! — закричал кто-то из толпы. — А давайте что-нибудь подпалим, а то пожарным без работы скучно! Заодно и погреемся! — Я те подпалю, сукин сын! — усатый пожарный с козел показал шутнику кулак в варежке, и тот со смехом предпочёл скрыться в толпе. Здесь же Анчар с Герой заметили и военных — четверо безоружных солдат в серых шинелях грузили что-то в армейского вида одноосную тележку с ящиком в кузове. Вокруг них собралась небольшая толпа, и, подойдя ближе, Анчар с Герой увидели, что солдаты грузят в тележку труп в подбитых железом блестящих сапогах. «Офицера застрелили», — прокомментировал один из наблюдавших. Закончив погрузку, солдаты закрыли ящик и потащили тележку к заставленному баррикадой выходу на Поварскую. — Вы пройти нам дайте тут, — несмело обратился один из солдат к стоящим у баррикады, — разберите, чтоб мы могли пройти. — Разберём, конечно, — серьёзно соглашались люди, расступаясь перед труповозкой. — Братья солдаты! — принялся агитировать перед солдатами какой-то студент, потрясая кулаком, — переходите на сторону народа! Раздавайте своим товарищам листовки, — я вам их сейчас принесу, — уговаривайте товарищей повернуть оружие на начальство! Солдаты не отвечали, опасливо-настороженно глядя по сторонам из-под фуражек. По их виду было ясно, что листовок никаких брать они не хотят, а хотят лишь, чтобы поскорей открыли проход в баррикаде и пропустили их к своим. Однако, мрачны были только солдаты с трупом офицера и окружавшие их в почтительном молчании прохожие — в других же местах работа шла бойко и весело, и опять, как утром на Каретной площади, Гера видела в публике это лихорадочное нервное оживление, припадочный задор — и вызвано это, вероятно, было тем, что выстрелы, которые Гера с Анчаром слышали уже давно, теперь раздавались совсем близко, со стороны Поварской и Большой Никитской: грохал винтовочный залп, вслед за ним, перебивая друг друга, хлопали револьверы, а откуда-то ещё, как дальний гром, доносилось уханье пушек и беспрестанный, тревожный колокольный звон. Гера с Анчаром уже почти пересекли площадь, направляясь к выходу на Малую Никитскую, когда с соседней Большой Никитской, протискиваясь через проход у стены дома и карабкаясь по обледенелой стенке баррикады, один за другим полезли запыхавшиеся дружинники, удирающие от кого-то. — Шмитовцы, шмитовцы отступают! — разнеслось по публике. — Гражданские вон с баррикад! Зовите резерв из бани! — взмахнув браунингом, закричал шмитовец, и действительно, толпа, побросав работу, кучками потекла к выходам с площади, — но Анчар и Гера были уже в переулках за Садовым кольцом. После оживлённой как в базарный день Кудринской площади здесь было внезапно пусто — пусто, но всё-таки не мирно: в Гранатном переулке Анчар с Герой набрели на следы разобранной баррикады — вывороченную и поваленную афишную тумбу, прислонённую к стене решётку ворот, обломки досок, бочек и ящиков, в беспорядке лежащие на снегу. Некоторые стёкла в домах здесь были выбиты, а дверь парадного хода выломана. Здесь же им встретился одинокий пешеход — пожилой седобородый мужичок мещанского вида с котомкой в руках. — Милые, а там на Кудрине сейчас стреляют? — деловито поинтересовался он у Анчара с Герой. Анчар ответил, что да, стреляют, и мужичок, подумав немного, свернул в подворотню, видимо, решив поискать обход. Шли дальше. Вокруг всё так же стреляли, и теперь со всех сторон — сзади от Кудринской площади, откуда-то спереди, и всё так же издалека грохали пушки, и трезвонили колокола то ли из Кремля, то ли из Страстного монастыря. На Спиридоновке навстречу Анчару и Гере из-за угла вылетели ломовые извозчичьи сани с укреплённым сзади флагом — но не алым рабочим, а неожиданно — белым с красным крестом. Санями правил извозчик в тулупе, а рядом с ним, обхватив саквояж, сидел молодой безусый доктор в глубоко надвинутой барашковой шапке, остолбенело, перепугано озирающийся по сторонам. На рукаве у него тоже была повязка с красным крестом. В санях, кажется, кто-то лежал, укрытый шинелями. — Мы тут на Пресню проедем? — сходу хрипло обратился извозчик к Анчару, придерживая лошадь. Анчар ответил, что по Гранатному и Малой Никитской проехать можно, но на Кудринской площади стреляют. — Ну а что ж делать, Фёдор? — растерянно и как-то по-детски обернулся к извозчику доктор. — Чего делать? Авось проскочим! — не глядя на доктора, хмуро ответил извозчик, длинно сплюнул на снег и дёрнул поводья. Когда они уже удалялись, Анчар крикнул им вслед, спрашивая, откуда они сами едут. — С Тверской! — обернулся доктор. — Вы только туда не ходите, там бой идёт! Вышли на очередной перекрёсток и здесь сразу же наткнулись на баррикады, с обеих сторон перегораживающие Малую Бронную. Эта улица была узкая, а потому и баррикаду здесь было легко сделать крепкой, высокой, и перекрёсток будто оказался в ущелье, перегородившем два выхода из него. На обеих баррикадах волновались под ледяным жгучим ветром узкие красные флаги, но дружинников видно не было — только у зыбко трепещущего под ветром костра из досок на выломанной скамейке и венских стульях сидели в кружок несколько человек без оружия. — Куда идёте? — спросил один у Анчара с Герой. Те ответили, что на Самотёчную улицу. — Через Тверскую осторожней идите, там стрельба! — Вы санитарную карету видели, навстречу вам ехала? — спросил у них другой, которому, видимо, просто было скучно. — Всё в порядке с ними? Ну помогай Бог. 15:05
-16 °С, мелкий снег, ветерНаконец, двигаясь по полупустым переулкам мимо вымерших зданий, закрытых лавок, трактиров, запертых дверей домов, редко встречая прохожих и совсем не встречая ни дружинников, ни правительственных войск, добрались до выхода на Тверскую у глазной больницы. Здесь остановились у угла здания, не спеша выглядывать: на Тверской и правда стреляли, но Анчар и Гера не видели отсюда, кто, а лишь слышали, как от Триумфальной площади доносится сначала нестройный, редкий винтовочный залп, затем — бойкая револьверная пальба и какая-то первобытная, дикая железная колотьба, будто толпа с размаху вразнобой била по металлическим листам. «Отходим, отходим!» — послышалось оттуда, и Анчар с Герой увидели с десяток-другой солдат, отступающих мимо них по направлению к бульварам, — сначала пятясь, припадая на колено и выпуская одиночный выстрел из винтовки, затем всё больше поворачиваясь и пускаясь в бег. Один из солдат, пробегая мимо выхода в Мамоновский переулок, столкнувшись очумелым взглядом с Анчаром и Герой, вскинул было на них винтовку с примкнутым штыком, но тут же сообразил, что видит гражданских, и пробежал мимо. Солдаты, пригибаясь, удирали к бульварам, а вслед за ними с нестройным «ура!» уже неслись дружинники, и самым странным было то, что вела их за собой девушка в барашковом полушубке и длинной чёрной юбке, по виду — молодая учительница из черты оседлости. Это выглядело как какое-то русское переложение известной картины Делакруа, разве что с подобающей северному климату целомудренностью наряда: с носа у барышни слетело пенсне и болталось теперь на цепочке; высоко подняв особенно огромным кажущийся в маленькой женской руке маузер, она на ходу резким срывающимся голосом вопила «За мной!», и с десяток мужиков-рабочих и студентов бежали за ней, паля вслед отступающим солдатам. Ни в кого, впрочем, насмерть не попадали: обернувшись вслед отступавшим, Анчар и Гера не видели оставшихся на снегу тел — но кто-то был ранен и бросил винтовку, к которой, как к добыче, сразу же метнулись дружинники. Только лишь рабочие с криками пробежали мимо них, как со стороны бульваров ухнуло и с грохотом и белым облаком дыма взорвалось где-то дальше по улице и выше, на уровне третьего этажа: с хрустальным звоном посыпались стёкла, пронзительно засвистело вокруг, чиркая о стены, свинцовым градом вонзаясь в снег. Глухо стукнулся о стену и, оставив выбоину в штукатурке, упал в нескольких шагах от Анчара с Герой гнутый чёрный осколок, дымящийся в снегу. — Шрапнель! Шрапнель! — наперебой закричали дружинники, бросаясь наземь. — Винтовку поднимите! — истерично кричала их предводительница. — Отходим! — Сволочи!!! — с надрывом закричал в пространство кто-то из дружинников. — На японцев жалели, на нас не жалеете!
|
-
"Особенно, как он сказок мачехиных наслушается, так прямо дрожь пробирает. Клара тогда забирала его в свою постель и укрывала свои одеялом. И пела песенку, что от мамы осталась."
Милота образца XIV века).
|
|
-
Что изменилось в твоей жизни с той во всех отношениях памятной ночи, когда ты узнал чем "дверца Антея" отличается от "сальной свечи", та от "спящего мальчика" или "немецкой забавы"*
Три главные загадки Игры престолов:
1. Кто на самом деле Якен Хгар?
2. Почему Бенджен Старк не превратился в мертвеца?
3. Что Подрик сделал с теми шлюхами и что такое Миэринский узел?
|
|
-
он мог бы заметить в ней оттенок торжестватакая вся из себя))) — Лысый справа. Искал нас. Опасен.ссылка
|
Гера собой сугубо гордилась: она смогла зажечь толпу, заставить себя не только слушать, но слышать, и в знак признательности получила радостные, исполненные ажиотажа крики «ура!». Рабочие готовы были идти с ней хоть к черту на рога. Ну, пока что с ней, а затем, если красноречие ей не изменит – и за ней. Вот что значит искренняя вера в правость своего дела и толика театральности!
Конечно, нашлись и отдельные farceur, готовые превратить своим балагурством в фарс любые начинания, но en masse толпа восприняла ее серьезно. И не просто серьезно, но равной: это ее, женщину, к тому же по виду буржуйку, чуждую и незнакомую! Аромат этой победы бил в ноздри не слабже кокаина, пьянил сильнее вина: это было незнакомое, но до одури притягательное чувство некой власти, некий первобытно-собственнический инстинкт, сливающейся воедино в фантазии с образом новой Жанны д'Арк, очищающей родину от скверны.
Вдохновенная и очарованная своими мыслями, ощущающая некое мистическое единение с людской массой – в полном соответствии с теософскими экзерсисами Блаватской, довольная Гера спустилась в толпу, готовая с уверенностью в сердце и пламенем свободы в глазах проследовать к Николаевскому, где те, кого столь долго угнетали, разожгут пламя освобождения. Ведь не зря говорится: «Можно принести в дом лучину и осветить его. А можно поджечь весь дом, разогнав тьму на многие мили вокруг».
И пускай вооружена Кассандра была только острым словом да улыбкой – чего явно было мало, чтобы справиться с солдатом с винтовкой, она была готова пройти путь до конца. Как там в Библии: «И пройдя долиной смертной тени, не убоюсь я»? Что же, она не боялась. Вернее, пугало ее только одно: сгинуть бесполезно и бесцельно, не приблизив ни на шаг того, о чем она мечтала.
Но воистину – одним революция есть жизнь и воздух, другим - vanitas vanitatum et omnia vanitas, а третьим и вовсе - беспредел беспределов и всякий беспредел. Не во всех сердцах она смогла добиться отклика, не все послушались команды Медведя. Были и те, в ком мещанская трусость восторжествовала над порывом - эдакие современные Обломовы и Акакии Акакиевичи современности. Сама судьба и Господня воля дали им возможность измениться, возвыситься. И они вроде бы приподняли голову, примкнув к революции, но не смогли выбраться из пучины бездействия и страха решать за себя. Снова сгорбились, опустились, согнулись, чтобы их не увидели свои, чтобы не нашла пуля. Они стали настолько душевно мал, что дальнейшему уменьшению уже не подлежат. Они, спрятавшиеся, скомканные, добровольно выбросили себя за борт истории – и Гертруда не собиралась их винить. Она просто, как собственно и Медведь, перестала их замечать. Их просто нет. Точка.
Раскрасневшаяся, разрумянившаяся, гордая шагала она в нестройных, но бесстрашных рядах бойцов с тиранией, этих пасынков свободы. Она знала, что те, кто сегодня умрет, умрут ради светлого будущего, ради царства свободы и равенства. Ради права для каждого самому выбирать свой путь – и ради независимой Эстляндии в том числе, хотя об этом московские рабочие вряд ли подозревали. Но так один маленький камушек, покатившийся с вершины горы, превращается в лавину, забирая с собой истосковавшиеся в неподвижности валуны ниже до тех пор, пока губительный поток не сойдет в долины, навек изменив их облик.
И как камни серая, несла эта лавина и Геру – вперед, вперед! Крутило, вертело, несло навстречу судьбе и переменам, словно палый лист. И слова сами складывались в строки, может простые и безыскусные, но идущие от сердца. Как можно зажечь огонь в сердцах других, когда не горишь сама?
Пусть не в ногу, пусть не строем,
Но шагаем дружным роем
Нас на бунт судьба влечет.
Сколько было, сколько будет – кто сочтет!
Криком мощным, словом дружным,
Страшным залпом многоружным
Революция идет.
Кровь и ветер дни и ночи – напролет!
Шум и гам, неумолчный тарарам –
Все жандармы от испуга по углам,
Ведь свобода познается по делам.
Тех кто против, всех сомнет и разнесет!
Шагай, народ! На бой, народ!
Здесь никто не отступится, не свернет!
Не сбавляй свой крепкий ход!
Нам винтовка лишь свободу принесет!
Под громкую, бравурную «Варшавянку» восставшие шли между фабричных корпусов к Пресне, к баррикадам, где стояли те, что решили обрести в борьбе право свое. И пускай порядку не прибавилось, но зато задора и революционного энтузиазма у каждого бы хватило на троих. По крайней мере, пока пули не свистели над головой.
Вот эта-то мысль о пулях и отрезвила Гертруду. Да, она позволила себе оказаться захваченной этим чувством единения и непобедимости, как в театре актер, чтобы лучше играть свою роль, сам переживает вместе с персонажем. Но чувства эти были, как и сама роль, коротки. В конце концов, в революционном движении достаточно восторженных гимназисток и курсисток, и Гера не собиралась становиться одной из них.
Вести за собой солдат и размахивать знаменем, будучи всего лишь в неглиже, хорошо на картине, а не в жизни. И уж точно не в московские морозы. Кстати, а почему восстание разгорелось зимой? Летом-то бунтовать куда как приятнее! Хотя, конечно, зов воли времени не выбирает. Хотя забавно было бы: «Товарищи революционеры! Революция откладывается в связи с досрочно наступившими холодами, просьба всех разойтись по конспиративным квартирам до потепления!».
Вернув себе такими размышлениями прежнюю стабильность, которая полагалась всякой себя уважаемой эстляндке, приотставшая было от Медведя Гера пробилась вперед. В глубине толпы что услышишь? Ничего. То-то же. А знать, что творится вокруг, нужно. Да к тому же и интересно.
Как оказалось, манэвр свой она сделала нельзя. Не прошло и получаса, как их гениальный командир решил озаботиться разведкой. И то дело: шагай они всей толпой, с казаков сталось бы загнать их в засаду и перебить как каплунов. А так не повезет сначала разведчикам. Мысль-то дельная, и как она сама сразу не догадалась?
…Под такие разные размышления Кассандра вместе с отрядом достигла одной из баррикад Большой Пресненской. Пахнуло начавшей становиться привычной атмосферой анархии: кто-то нес караул, сам не понимая, с какой целью; кто-то бездельничал и грелся у костра; другие строили заслон из подручных средств, ни в малейшей степени не заботясь о том, сможет ли он в реальности защитить хоть кого-то. Другие, странного вида люди со странными целями, валили зачем-то телеграфный столб.
А пока Медведь со своими присными ринулся на помощь борцам с современной связью, оставшаяся вместе с основной частью Гера неодобрительно озиралась по сторонам. Не нравилась ей идея отгородиться от лояльных войск укреплениями, не нравилась, и все тут. Войны выигрывают не обороной, а наступлением – это понятно даже ей, гражданской. А сидеть за баррикадой и ждать, когда к тебе придут солдаты, форменная глупость. От пушек и пулеметов хлипкая засека не спасет, только похоронит вместе с собой защитников.
Только, конечно, сидеть у костра и ждать врага куда как легче, чем наступать самим. Зато демонстрируется, что они – непоколебимые стражи революции, готовые отразить любой натиск. Особенно если для этого не надо напрягаться.
Тем временем Медведь умудрился склонить на свою сторону валивших столб рабочих: с фабрики Сиу, как услышала Гера. Что же, десяток кондитеров лучше, чем ничего. Главное, чтобы эти «индейцы» не стали бросаться с топорами и грязными матами на позиции «бледнолицых» казаков: эдакой пиесы по Майн Риду в революционно-русском колорите ни один здравомыслящий человек не переживет.
Зато у рабочих «племени сиу» оказался даже красный флаг. Тоже неплохо, кстати: может, хотя бы под флагом неорганизованная толпа обретет хоть какое-то подобие порядка. По крайней мере, отдыхавшие у баррикады студентики быстро изъявили желание присоединиться к отряду: устыдились, не иначе. Такими темпами вся их группа через пару застав волшебным образом превратится в какой-нибудь Первый Революционный Батальон имени Робеспьера, причем все слова в названии – обязательно с Большой Буквы, чтобы тонно было.
А пока Кассандра предавалась невеселым философским размышлениям, Медведь в очередной раз доказал, что он – не только человек действия, но и умеющий мыслить рационально. По крайней мере, его предложение казалось таким.
- Я согласна, - чуть помедлив, ответила Гера, это выглядит логичным. И у нас и вправду больше шансов. Тем паче, у меня-то с собой и оружия нет.
Товарищ Анчар, вы как, согласны? Если да, то нам хотя бы в общих словах надо продумать, кто мы такие, почему знакомы и что вообще делаем на охваченных революцией улицах. Тем более, раз уже познакомившись с недружелюбными к буржуям рабочими. Вдруг нас, не дай Бог, патруль остановит? Хоть врать будем складно.
Возможно нам, если что, следует назваться… ммм… женихом и невестой, или просто спасенной скромным героем барышней? Что вы меня ведете к себе, или к своему ближайшему знакомому домой, укрыть от мятежного сброда? Ведь я, ах-ах, только с вокзала прибыла, а чемоданчик так и остался в их грязных лапах! J'avais tellement peur! По крайней мере, так больше будет похоже на правду, ведь оно практически так и есть, n'est-ce pas?
И да, если придется друг к другу обращаться, то лучше не прозвищами, верно? Гертруда Эдвардовна Тениссон, - представилась она, плавно кивнув собеседнику.
-
Главное, чтобы эти «индейцы» не стали бросаться с топорами и грязными матами на позиции «бледнолицых» казаков: эдакой пиесы по Майн Риду в революционно-русском колорите ни один здравомыслящий человек не переживет.
Да меня часа два не доходило, почему "индейцы")))).
|
-
Отличный пост! Все интересно - и про Педро, и про кабанью охоту, и про дорогу, которую Человек должен пройти один))).
|
|
— Погоди, погоди, Медведь, — начал он. — Давай обсудим, хотя бы быстро, а? Это же важно — вокзал взять. Раз его еще не взяли, значит, там кто-то держится. От нас до Марсианина на Каретном версты, может, три, а до Николаевского все пять, и это через самый центр если. Давай пройдем мимо каретного и его людей с собой возьмем. Или пошли кого-нибудь туда. И может, если есть, патронов ему и правда подкинуть.
— Так, конечно, мы через них пойдём, — заверил Анчара Медведь. — Через центр мы всё равно не пробьёмся, там войска везде. Пойдём вокруг по Садовому, соберём по пути кого можем. — Да патронов достаточно! — оправдываясь, крикнул кто-то из толпы. — Ну достаточно, так делись! — тут же крикнули на него. — Мне вот недостаточно! — А у меня вообще револьвера нет! Буду шапками драгун закидывать! — глумливо крикнул кто-то. — Всё правильно товарищ говорит! Не трать патроны попусту! Когда Анчар закончил, рабочие так же, как после речи Медведя, загудели, разразились согласными выкриками (в потолок, однако, никто больше не стрелял). Глядя на лица обступающих ораторов в углу зала рабочих, Анчар узнавал их — не лично, конечно, но был ведь и он когда-то московским рабочим, давно, ещё до алзамайской ссылки, и всё было так же: не поменялась серая с чёрным неброская одежда — пиджаки на толстой ватной подкладке, полушубки с грязно-белыми овчинными отворотами, свитера толстой вязки, стоптанные сапоги, в руках — картузы, кепки, барашковые шапочки; не поменялись и лица молодых, недавно из деревни на работу в Москву пришедших парней — бритые, небритые, усатые, с папиросами в зубах — но поменялись взгляды, как в переносном смысле, так и в прямом: Анчар мог вспомнить, с каким угрюмым недоверием он встречался, когда пытался скрыто агитировать в цеху, как тяжело было собирать ячейку, чтобы что? Не революцию делать, не завод на забастовку снимать, а так, почитать брошюрку Лаврова, — но собрал ведь, и тут же ячейку кто-то сдал! Не так всё было сейчас: перемену он заметил уже в прошлый приезд в Россию, когда летом возил динамит в Питер, но в Питере было понятно — Кровавое воскресенье там для многих было не просто ужасной новостью, а личным опытом, в один миг перечеркнувшим всё, что человек знал о стране, в которой живёт; а вот сейчас и в Москве во взглядах рабочих видел он то же самое: что они уверены в своём праве и силе, что они никого теперь не боятся, что они, наконец, поняли: все, кого власти только могут собрать, все от Варшавы до Владивостока жандармы, городовые, казаки, — лишь жалкая кучка по сравнению с огромной массой народа. И митинги они наконец-то полюбили, понял Анчар: славно вот так собраться толпой и послушать красноречивого оратора, и дело даже не в том, что оратор говорит, а что он обращается к ним, ищет их одобрения, и мнение слушателей, стало быть, ему важно — в кои-то веки мнение простого человека важно! Пока Медведь где-то в стороне надевал пальто, отдавал какие-то распоряжения и кричал кому-то, чтобы с ним поделились шапкой, место Анчара перед рабочей толпой заняла Гертруда. То, что перед рабочими выступает женщина, не вызвало удивления — похоже, за эти дни в этом зале кто только не выступал, и рабочие слушали её сначала, казалось, даже с некоторым снисхождением, — вот, мол, какая барышня пригожая в шубке, и тоже перед нами тут речи толкает! Новость о восстании в Эстляндии они встретили воодушевлёнными криками — хотя, похоже, скорее дежурными, чем искренними: кажется, не все рабочие ясно понимали, где находится Эстляндия. — Это ж рядом с Питером! — крикнули из толпы. — Может, на Питер перекинется, а?! — последнее прозвучало как-то даже жалобно. Чтобы перекинулось на Питер, ждали все, и, если бы такая новость сейчас прозвучала, то, что бы там ни говорил Анчар, массового салюта в потолок было бы не избежать. Но в целом речь эстонки зацепила слушателей, может, даже сильнее речи Анчара: дело было в пулемётной последовательности последних реплик — земля и воля, в борьбе обретёшь право своё: эти лозунги рабочим были хорошо знакомы и нравились, потому последнее восклицание Геры рабочие подхватили дружным «Ура!» — Правильно говоришь, барышня! Давай с нами! — А я так предлагаю, товарищи! — захлёбываясь от желания подурачиться, высунулся из толпы вертлявый парень, по голосу — тот же, что предлагал закидывать шапками драгун. Судя по всему, он был какой-то местный балагур: — Как мы Николаевский вокзал займём, захватим поезд и поедем в Финляндию помогать там помещиков жечь! — В Эстляндию, дурак! — через хохот крикнули ему. — А хоть и в Эстляндию, главно дело, чтоб первым классом! — Ты захвати сначала! — добродушно хлопнул его по спине Медведь, протискивавшийся через толпу. — Дружина! — не оборачиваясь, громогласно возгласил он, — вперёд за мной! Серая толпа с револьверами, браунингами и ружьями потянулась через узкие двери столовой на уходящую вверх от Москвы-реки широкую заснеженную улицу, и только когда все вышли, в беспорядке собравшись у крыльца, стало ясно, что толпа, во время митинга казавшаяся — ну, не то чтобы огромной, но внушительной, сейчас как-то сразу ужалась: внезапно оказалось, что в ней не более нескольких десятков человек. К Медведю в это время с другой стороны улицы подбежала какая-то растрёпанная курсистка в платочке. «Типография Сытина», «драгуны», — неясно запричитала она. — К Бунакову, всё к Бунакову! — отмахнулся Медведь. — Он за главного остался. — А где искать Бунакова? — Там где-то, — Медведь махнул рукой на столовую. — Ну, пошли! — крикнул он, и толпа нестройно двинулась вверх по улице. После душного тепла столовой сразу стало очень холодно: мороз усиливался, но низкое серое небо не прояснялось, сыпля колючим мелким снегом. А фабрика-то огромная — поняла Гертруда, глядя на кубоватые краснокирпичные громады зданий, здесь не менее нескольких тысяч рабочих трудится, а дружина — человек пятьдесят; и где же остальные? Сражаются где-то поодиночке? Сидят в общежитии, разбрелись посреди зимы по своим деревням? И столовая-то не пустой осталась: выходя вслед за рабочими, она заметила, что некоторые слушавшие речи выступавших и согласно ликовавшие вместе со всеми, на баррикады не торопились, оставшись в тепле столовой. Медведя, кажется, это не беспокоило — или, может быть, беспокоило, как бы не разбежалась, растеряв задор, всё-таки собранная дружина, и поэтому он вёл её быстро, широким шагом, за которым рабочие едва поспевали. Кто-то затянул «Варшавянку», несколько рабочих подхватили знакомую песню, и скоро уже весь отряд шёл по улице, громогласно распевая. Видимо, сейчас, на прочно занятой революционерами Пресне это можно было делать, не опасаясь внезапного нападения. Не самое моё любимое исполнение этой песни, зато с подходящим видеорядом: ссылка— А флаг! — вдруг спохватился рабочий Яша, шедший рядом с Медведем. — Флаг-то мы не взяли! — А, — отмахнулся Медведь, тоже с удовольствием подпевающий. — Флаг по пути найдём! Ты вот что, Яша: возьми кого-нибудь одного и иди шагах в пятистах впереди нас. Если что-то увидишь, один пускай на месте остаётся, другой пулей ко мне! Понял? — А то! — заулыбался Яша, которому роль разведчика, кажется, понравилась. У Пресненской заставы отряд свернул на Большую Пресненскую. Здесь уже начинались баррикады, и, как и ближе к центру, на улицах, несмотря на мороз, было людно: горел сложенный посреди улицы прямо на трамвайных путях костёр, у которого грелись несколько рабочего вида людей, студенты в шинелях тащили снятые с петель кованые ворота на постройку очередной баррикады, в подворотне ломом с хрустом отрывали от земли примёрзшую бочку, на тротуаре сидела на укутанной бадье с пирогами толстая торговка (несколько рабочих отделились от отряда, поспешив к ней), а у закрытой винной лавки стоял, судя по всему, рабочий караул — двое переминающихся с ноги на ногу парней в тулупах с поднятыми воротниками и меховых шапках. И совсем странно выглядел за недостроенной низенькой баррикадой из ящиков, вывески «Часовой мастеръ» и дверей спиленный, но не желающий падать телеграфный столб, косо повисший на десятке проводов. Несколько рабочих под «ииии — раз!» тянули столб то в одну, то в другую сторону, силясь оборвать провода, — провода тянулись вслед, издавая неземной металлический свистяще-гудящий звук. Румяные от мороза мальчишки и праздношатающиеся люди с баррикады и тротуаров с интересом наблюдали за невиданным зрелищем. — Стой, погоди! — завопили от столба цепочкой протискивавшемуся через проход в баррикаде отряду. — Сейчас упадёт, всех проводами посечёт! — Вы с какого завода? — приставив руки рупором, закричал Медведь, останавливаясь у обледеневшей баррикады. — Не с завода, а с фабрики Сиу! — крикнули ему. — Из дружины? — Да вроде как сами по себе! — Ну раз сами по себе, то давайте с нами! Айда, ребята, поможем Сиу столб повалить! К столбу направился ещё с десяток человек, в том числе и Медведь, и скоро уже провода поддались, вырвались из изоляторов на соседнем столбе и, с пронзительным струнным визгом взметнувшись вверх, хлестнули как плётка по кирпичной стене дома, выбив стекло, и замерли на снегу вместе с поваленным столбом. Дружина, гражданские строители баррикады и просто зеваки радостно закричали «Ура!». — Ну что, с нами? — хлопая ладонью о ладонь, спросил Медведь у Сиу. — Оружие есть у вас? — Да у кого как… А куда идём-то? — Революцию делать идём! Ну, пошли! У вас красный флаг, кстати, есть? — У нас-то? А вон, там у костра! — Ну отлично, вот и флаг нашёлся! — довольно подытожил Медведь. — Сейчас мы его принесём! — сообщили Сиу и пошли к костру, где, действительно, один из рабочих начал вытаскивать из-за пазухи обмотанное вокруг тела полотнище. — Мы тоже с вами! — подбежали к отряду трое студентов, один с револьверчиком-«бульдогом», другой с шашкой на портупее городового, третий с наганом — видимо из той же портупеи. — Хорошо, хорошо! — закивали им. — Слушай, Анчар, — воспользовавшись остановкой, Медведь подошёл к Анчару и Гертруде, стоявшим вместе с отрядом. — Вы с товарищем Кассандрой тут как самые буржуи в нашей пролетарской среде выглядите, — действительно, надо думать, что господин в пускай и испорченном, но всё-таки швейцарском кашемировом пальто, брюках в мелкую полоску и блестящих галошах поверх штиблет и молодая дама в каракулевой шубке выделялись на фоне бедно одетой рабочей толпы. Если бы это была колкость, то Анчар мог бы ответить, что Медведь сам в Женеве не в обносках ходил, а зачастую и небольшие выделяемые партией деньги тратил на дорогие костюмы: была у него такая слабость; но Медведь, кажется, не шутил. — Вот чего, — сказал он, обращаясь к обоим, — ты, Анчар, говорил, что к Марсианину можно послать кого: так чего б вам вдвоём через центр не пройти? Наших-то ребят за версту видно, откуда, а вы за буржуев сойдёте, к вам не придерутся. Что пальто порванное и шапки нет — наврёшь чего-нибудь, что напали на тебя тут. Только, это самое, имейте в виду: говорят, что войска, у кого оружие находят, сразу без суда расстреливают. Я сам не знаю точно, но так говорят.
|
Да уж, грехи наши тяжкие…Откровенно говоря, Гертруда и сама не представляла, в качестве кого она будет при московских эсерах, и собиралась положиться на революционный опыт товарищей. Как оказалось, зря: многомудрый товарищ Медведь сам не представлял, что с ней делать, да и, видимо, представлять не хотел. По крайней мере, его идея о представлении своей кандидатуры в члены некого эфемерного Совета по непонятным делам звучала попросту смешно. Впрочем, Гера была умной девочкой, чтобы тыкать вождя революции в непродуманность его идей.
Московское восстание и его лидер товарищу Кассандре все больше и больше не нравились: задор - это конечно, хорошо, но полная непродуманность действий и банальное незнание обстановки все губили на корню. У начальства – самые общие планы, подчиненные не удосуживаются доложить командованию о занятых и не занятых точках, а ее саму считают неспособной общаться с рабочими в понятных им словесных оборотах – ну или рабочих неспособными понять ее речи.
С другой стороны, Великая французская революция началась тоже стихийно и неорганизованно, но все равно победила. В отличие от Парижской коммуны, кстати, так что с историческими параллелями следовало быть аккуратней. Вообще у Кассандры, пускай и понимавшей, что в военном деле она полный профан, создавалось ощущение, что царские генералы и лидеры восстания прямо-таки соревнуются в бездарности. И господа мятежники, по-видимому, твердо намеревались вырвать пальму первенства.
Вот скажите на милость, как это можно, что душа и сердце бунта – товарищ Медведь, самолично с револьвером в руках собирается на штурм Николаевского? Любому же мало-мальски грамотному человеку должно быть понятно, что его ранение или, тем паче, смерть внесет полный хаос в и без того не отличающиеся дисциплинированностью и организованностью революционные ряды. Революция, конечно, стоглавая гидра, но некоторые головы слишком долго отрастают!
Намеревавшаяся высказать свои опасения, Гера слишком долго подбирала нужные слова, которые могли бы понять «простые ребята от станка», к которым, видимо, и относил себя Медведь: лидер восстания вместе со своим другом решили брать быка за рога и споро покинули «штаб восстания». Девушке ничего не оставалось, как страдальчески поморщиться и, подобрав подол, поспешить за ними.
Замечательно, просто шарманно! Как вы думаете, как собирается атакующий отряд на одну из самых ключевых точек в городе? Берут лучших из лучших, заранее подготовленных к захвату цели? Как бы не так? «Хочешь с нами? Да? Айда пойдем!»: это просто за гранью добра и зла, так дела не делаются! Конечно, раньше Гера революций не организовывала, но в ее представлении все должно было быть гораздо продуманнее и четче. А здесь. Бардак-с, форменный бардак-с, доложу я вам, господа хорошие!
Вот товарищ Анчар, тот был поумнее своего дружка: по крайней мере, его мысль забрать подкрепления с Каретной звучала здраво. Неужели в революционном угаре затлела искорка разума? Если так – великолепно. Остается надеяться, что мысль – заразная штука, и скоро затронет свободное пространство под могучим медвежьим черепом. Вспоминалась давняя шутка: «Почему в жандармы берут самых тупых и крепколобых? Потому что это позволяет казне экономить на шлемах!».
Вот посмотрите на этих дам-с с самоваром и бутербродами! Ходят по штабу, как у себя по кухне! А сознательность: революция революцией, а обед по расписанию! Хорошо хоть Медведь не польстился на еду, а то мнение Геры о нем бы упало бы ниже уровня Балтийского моря. Зато его излишняя веселость и живость несколько напрягали: чай на перестрелку идем, а не на променад по набережной. Конечно, коллеги из Аулы тоже не были как один мрачно-торжественны, но все было несколько серьезнее.
Откуда-то сбоку, словно чертик из табакерки, выскочил господин Анчар. Воспитание в нем было заметно также, как и разум: пускай и выглядящий немного нервным и возбужденным, он не веселился, как Медведь, а, припомнив о хороших манерах, не только предложил Гертруде подкрепиться, но и озаботился ее безопасностью.
При этом изящным словесным реверансом позволил девушке самой решать, что ей хочется. Само собой, проигнорировать такого хорошего человека было бы полным mauvais ton:
- Благодарю Вас, мсье, я n'ai pas faim. Да и мысли мои, признаться, о другом. И конечно, merci pour votre souci!
Чуть помедлив, замявшаяся было Кассандра продолжила, чуть покраснев. К концу речи ее тон упал почти до шепота – столь стыдно было девушке:
- Стрелять я, конечно, немного умею: увы, но революция без пороха не делается. Но оружия я собой не брала: в такое время в поезде с ним слишком опасно… Но я была бы рада помочь, чем смогу.
Под такие разговоры они и спустились. Слава Богу, необходимость общения с толпой революционеров-добровольцев вынудила прервать беседу, иначе бы бедная эстдяндка попросту сгорела бы от стыда.
Не лучше было и на первом этаже: все те же гомон и абсолютно неоправданная веселость. В отличие от Геры, недовольной всем происходящим, Медведь явно чувствовал себя здесь как рыба в воде – забрался на стол, словно на трибуну, и кинул в толпу агитационную речь, сводящуюся к простому: все за мной на Николаевский!
Речь, признаться, была неплоха: по крайней мере, требуемый эффект она произвела. На рабочих – но не на Геру. Для нее все это было слишком… простовато, что ли? И, опять-таки, товарища Кассандру уже начала раздражать вся эта анархия: то есть это что получается, толпа мужиков и она одна, как дура, вместе с ними, идет захватывать вокзал, который обороняет неустановленное число солдат, у которых наверняка есть пулеметы и пушки!? Ладно-то генералы, эти привыкли, что «бабы новых нарожают», а революционеры что, тоже сами собой появляются, как кокаин в театре?
Плавный ход мысленного ворчания был прерван бесцеремонным, подстать своему прозвищу, Медведем. От крепкой и неожиданной хватки девушка ойкнула и втянула голову в плечи: что там этому бугаю в голову придет? Сейчас понесут ее на плечах, как знамя эстляндского национального восстания впереди колонны – то-то гарнизону вокзала умора будет! Но кажется, все обошлось.
Вслед за лидером слово взял обходительный мсье Анчар. Вот он высказался гораздо более интересно и правильно. Над его речью можно было и подумать, и найти интересные оттенки смыслов, и полюбоваться красивыми образными сравнениями. А если подумать, то наверняка можно было найти и аллюзии на разные литературные произведения, что просто чудно.
Решив не отставать от новоявленных соратников (да и доказать Медведю, что она тоже способна с рабочими общаться), Кассандра вслед за Анчаром сделала шаг вперед. И едва лишь прогремели слова мужчины, зазвучал громкий, хорошо поставленный женский голос, чуточку растягивающий гласные:
- Братья! Вы голодны и босы, вас притесняют и издеваются! Доколе мы будем это терпеть!? Мы не только кочегары революционного поезда: это пламя пылает в наших сердцах ярче солнца! Министры и промышленники наживаются на наших с вами бедах, пьют и едят от пуза, пока вы горбатитесь на крохи хлеба на наших детей! Мы умираем от голода – а они танцуют и смеются, забыв обо всем!
Но мы покажем им! Мы покажем свою силу! Солдаты – такие же, как мы, также стояли у станка или пахали землю! Они просто не верят в нашу победу, поэтому и защищают их! Но мы покажем силу, взяв этот чертов вокзал, и многие из них наверняка перейдут на нашу сторону!
Мы поднимем на бой всю Россию! Эстляндия уже восстала! Горят мызы и поместья кровопийц, пьющих кровь из рабочих и крестьян! Народ с топорами и вилами поднимается, как один человек, и жандармы и немцы-наемники бегут от них, сверкая пятками!
Вперед! Земля и воля! Свобода или смерть! И да обретем мы в борьбе свое право! Ура!
-
Берут лучших из лучших, заранее подготовленных к захвату цели? Как бы не так? «Хочешь с нами? Да? Айда пойдем!»
Отставить панику и сомнения! Взяли лучших из лучших (других всё равно нет, а лучшие здесь все), к захвату любой цели все изначально готовы, так что всё идёт по плану, хоть у нас его и нет! Как говорил товарищ Анчар, «революцию с грустными лицами не делают!».
-
Очаровательно)
Традиционно отмечу сарказм Геры.
то есть это что получается, толпа мужиков и она одна, как дура, вместе с ними, идет захватывать вокзал, который обороняет неустановленное число солдат, у которых наверняка есть пулеметы и пушки!? Ладно-то генералы, эти привыкли, что «бабы новых нарожают», а революционеры что, тоже сами собой появляются, как кокаин в театре?
Ну и речь конечно хороша, да)
-
Ладно-то генералы, эти привыкли, что «бабы новых нарожают», а революционеры что, тоже сами собой появляются, как кокаин в театре?А вот кстати, когда я первый раз прочитал этот пост, я поморщился, потому что эта мифологическая цитата в массовой культуре приписывается обычно маршалу Жукову (с подачи Веллера) и выглядела для меня здесь анахронизмом. Однако позже (аккурат под мой ДР) на вархеде вышла заметка Норина, где он разбирал, откуда она, собственно, взялась - ссылка. Так вот, автор этого выражения - Принц Конде (в версии, записанной Шиллером), в России оно употреблялось с 18 века, а в период описываемых событий что-то похожее говорил адмирал Ухтомский: «Полковник спросил адмирала, выйдет ли наш флот к бухте Киньчжоу в том случае, если из северной армии прибудет к нам помощь, которая должна будет пробиваться Киньчжоуским перешейком и брать снова Киньчжоуския позиции, несомненно заново укреплённые японцами. — Нет. — Почему же нет? горячится полковник, — ведь это значит дать возможность избить лишний наш полк, бригаду, а то и целую дивизию! Лишние жертвы. Адмирал ответил, что такая потеря ничего не значит. Дивизия — это 16 000 человек, а как статистика показывает, русские женщины рождают это количество детей в течение двух недель; следовательно урон этот восполнится скоро… — Если же, — закончил адмирал свои доводы, — при этом выходе погибнет даже одна канонерская лодка, её уж родить нельзя — на постройку её потребуются годы…» Порт-артурская газета "Новый край". И употребление здесь весьма точное. Браво!
|
-
Ух, офигенная проработка! Как обычно, мее придётся дважды перечитать, чтобы понять кто есть кто и кто за кого, но это только добавляет интереса!)
|
|
-
Ух, крутой пост! Три раза садился его вкуривать, но таки вкурил.
Конечно, больше всего доставляют выдумки и небылицы про Филиппа. Ну и в целом весьма интересная история. Все, завтра будет первый пост.
|
Вперед, сыны отчизны милой!
Мгновенье славы настает.
К нам тирания черной силой
С кровавым знаменем идет.
Вы слышите, уже в равнинах
Солдаты злобные ревут.
Они и к нам, и к нам придут,
Чтоб задушить детей невинных.
Чтобы понять и осознать что-то, надо проникнуться им, вдохнуть полной грудью и коснуться хотя бы кончиками пальцев шершавой поверхности. Прежнюю Москву, размеренную, вальяжную, купеческую Гера не знала – да и положа руку на сердце, не хотела знать. Старая столица предстала перед ней иной, обновленной: в платье из революционных флагов, сжимающей в крепких руках винтовку и топор, надушенная ароматом пороховых газов и всеобщей тревоги – у кого радостной, а у кого и опасливой. И эта Москва нравилась ей гораздо больше.
На даже революционеру надо привыкнуть к le révolution: так, наверное, должен привыкать к свежему воздуху вышедший из долгого забоя шахтер. Все-таки в Ревеле она привыкла к другой революции: долгим разговорам в отцовском кабинете, где идеи свободной Эстонии органично переплетались с новыми договорами с петербуржскими подрядчиками и ценами на хлеб на Поволжье; и всевеселому театральному закулисью, где mamań и ее друзья под кокаин обсуждали, что только в борьбе ты обретешь право свое.
Боролись оба крыла будущего восстания: первые – со все возрастающим экономическим влиянием остзейских немцев, вторые – все больше с зеленым змием и кокаином. Впрочем, когда им выпал шанс сменить тоги ораторов на револьвер бунтовщика, продолжать говорильню никто не стал: обе партии объединили свои усилия ради res publica.
Может показаться странным, почему в дни, когда начиналась новая эпоха, эстляндка Гертруда оказалась в Москве. Виной тому – свадьба. Но обо всем по порядку.
Очередное совместное заседание всех революционных партий Ревеля проходило в пустующей торговой конторе вагоноремонтного завода «Двигатель». И рабочие, и конторские служащие поддержали всеобщую забастовку, и заброшенный завод стал идеальным местом для встреч. Кроме того, этот выбор был и символичен: чуть меньше года назад именно его бастующие рабочие смогли заставить губернатора пойти на уступки. И собравшиеся здесь теперь были готовы пойти по стопам проложивших путь митингующих, более того – они были готовы пойти дальше.
Речи, звучащие с импровизированной трибуны и из-зала, были практически калькой тех разговоров, что велись сейчас в сердце восстания – Тартусском университете.
- Наши отряды готовы выступить по всей Эстляндии! Мы покажем немцу, кто здесь хозяин: пожжем мызы и поместья, взорвем к чертовой матери склады.
- Походит на сведение счетов. Мы тут революцию делаем, на забыли?
- А кто обещал, что матросы нас поддержат? Сколько их с вами: десять или все-таки одиннадцать? Это из-за вас вооруженное выступление в Ревеле не состоится! А народ, между прочим, ждет.
- Хватит, господа! Мы собрались не для того, чтобы обвинять друг друга, а чтобы объединить усилия! У нас сейчас одна цель.
- Поддерживаю господина Реймана!
- Я тоже!
- И чем скрепим согласие?
- Ну не договором же?
- Между собой-то мы разберемся. Но нам надо поддержать товарищей, выступающих по всей России! Показать, что Эстляндия с ними: и вы, и, конечно же, мы!
И вот в этом-то проходящем на повышенных тонах разговоре внезапно и решилась судьба Гертруды. Яан Теэмант, руководитель Всеэстляндского собрания народных представителей, уже прозванный министром Дурново «королем Эстонии», предложил кооптировать представителя более умеренной Народной партии прогресса в партию эсеров и направить делегатом с Москву – как связного и одновременно как знак солидарности. И пускай эмиссар заодно напомнит им, что революция есть свобода, а значит, Эстония будет автономна.
Выбор пал на Гертруду, которую, стараниями маменьки, ревельские эсеры хорошо знали. Как пошутил Гуго Рейман: «У вас есть товар, а у нас купец. Да здравствует свадьба между умеренными и радикальными сторонниками восстания, ведущими общую борьбу с самодержавием! Ну и тебе, невестушка, новый мой сопартиец, тоже слава!».
Гера, собственно, и не была против: последнее время она все больше склонялась к радикальному способу решения проблем. Теоретизирование, конечно, дело тоже нужное, но, увы, разговорами и мягкостью свободы не добиться. От власти добровольно не отказываются, а значит, свое право можно завоевать только в борьбе. Но как мысль без действия мертва, так и действие без мысли бесплодно. И лишь их уния приведет к успеху. Только в восстании родится нечто новое: ведь, цитируя классика, революция - это идея, вооруженная штыком.
- Господа, - поднялась с места Гертруда, - благодарю за оказанную честь. Наше дело правое, и стремления наши благи. Великий Гете писал: «Всегда был убежден, что ответственность за революции падает не на народ, а на правительство. Революции невозможны, если правительства всегда справедливы, всегда бдительны, если они современными реформами предупреждают недовольство». А значит, и мятеж народных масс – не бунт вовсе, а восстановление справедливости. Клянусь приложить все усилия свои к алтарю свободы и на счастье независимой Эстонии!
…Москва встретила Гертруду беспорядком. Нет, она, конечно понимала, что при массовых волнениях контроль за толпой утрачивается, но не настолько же. В ее понимании революционные силы для достижения поставленных целей должны были действовать организованно и иерархично. Старые притчи правы: по отдельности веточки ломать легче, чем пучок. А тут… Попросить случайного человека, пускай и с красивой бумажкой, озаглавленной «мандат», передать в штаб оперативную сводку, а затем подпустить ее к лидерам революции – просто поразительная беспечность! Если бы она была жандармом, она бы могла попросту собрать в штабе пяток таких «незнакомцев», а потом единым махом обезглавить бунтовщиков и скрыться в поднявшейся панике!
Но пока что мнения Геры никто не спрашивал. Обнаружив, наконец, пристанище товарища Медведя, девушка прислушалась к беседе за дверями. Господа революсьонэры пока что занимались все той же знакомой говорильней, стараясь заранее урвать кусок побольше от общего пирога: все знакомое, все родное – прямо-таки Ревелем пахнуло.
Ан нет, не совсем так. Местные, кажется, решили-таки сосредоточиться на конкретике и вскоре достигли консенсуса. Mangnifique! Значит, вскоре недолгое ожидание и вынужденное безделье закончится, и она наконец займется тем делом, ради которого она решила жить и была готова умереть.
Тем более, как бы Гера не пыталась почувствовать этих парней-рабочих равными себе, получалось… Ну, не очень хорошо. Не их вина, безусловно, что они ограничены в своем мышлении и интересах, и научить их, как стать лучше – доброе дело. И все-таки общаться с ними тяжело и несколько неприятно. Если бы они просто вели себя бонтонно, было бы еще неплохо, но и речь, и повадки их критериям Гертруды мало соответствовали. Оставалось утешаться только одним: какими бы они ни были, но они научились зрить дальше прочих и теперь стоят по одну с ней сторону баррикад.
Хотя, конечно, если абстрагироваться от речи и манэр, на фоне обитателей штаба революции она и молчащей смотрелась чуждо и наверняка чуднó. Каракулевая шубка (ах, какой конфуз был, когда она попросила у папы соболя, а vendeur с эдакой презрительной ленцой сказал, что соболь – только для взрослых дам-с!), модный клетчатый костюмчик под ней, шляпка с кружевной баволеткой, тонкие перчатки, узкие сапожки-коты выделяли ее среди остальных повстанцев, так что она, по своему мнению, выглядела лебедушкой на фоне грачей. Поначалу она от такого диссонанса занервничала, но потом рационально решила: ну разве где-то сказано, что революционерка не может выглядеть шарманно?
Томительное ожидание вскоре было прервано появлением нового caractėre, отличавшегося от своих конвоиров-рабочих столь же, сколь сама Гера отличалась от караульных. Впрочем, вскоре все разобрались, что авантажный, хотя и несколько потрепанный мужчина не пленник, а вполне себе свой - и в ожидании застыло уже шестеро. Поприветствовав новоприбывшего изящным наклоном головы и коротким: - Très content de te voir, в дальнейшую беседу эстонка решила пока что не вступать: не время, да и не место.
Как оказалось вскоре – зря. Распахнулась дверь, выпуская договаривающих собравшихся, и практически сразу же стало известно поэтично-опасное прозвище неизвестного: Анчар. Оказавшийся близким другом товарища Медведя, он проследовал за ним в кабинет, и двери захлопнулись практически перед самым носом собиравшейся проследовать за ними девушки. А караульные, олухи, и не подумали вмешаться и предупредить начальство, что к нему есть еще человек – с не менее, а то и более важным делом, чем старый приятель.
Короткая мысль о дальнейшем ожидании вызывала почти физическое отвращение, и Гертруда, подбоченясь, нарочито-громко обратилась к местным эрзац-церберам. Правда, из-за легкого волнения в голосе прорезался протяжный и певучий лифляндский акцент:
- Товарищи! Совещание революционного комитета закончено, и я должна, обязана сообщить товарищу Медведю информацию с Каретной и из Ревеля! Медлить нельзя: там, на площади, наши товарищи уже, быть может, изнывают в неравной борьбе с царскими сатрапами, моля о подмоге и веря в то, что мы их не бросим! Пропустите меня к товарищу председателю!
Итак, alea iacta est. Остается надеяться на разумность эсеровского лидера и на то, что ее не сочтут какой-нибудь предательницей или шпионкой и не выкинут и из столовой, и вовсе из Пресни. Было бы досадно и унизительно не исполнить поручение эстонской «Аулы» и с треском провалить все, что только можно.
-
Классическая Франческа — умный и хорошо написанный пост. Очень круто, так держать! Рад, что ты вернулась на сайт.
-
Очаровательная барышня! Революция для неё — определенно родная среда.
-
но потом рационально решила: ну разве где-то сказано, что революционерка не может выглядеть шарманно?
Bien sûr!)
|
 Столовая — двухэтажный дом у левого края снимка.
Москва, кухня-столовая Прохоровской мануфактуры
Пасмурно, -13 °ССтоловая сразу оглушила Геру гвалтом, беспорядочными криками, пробивающимся через них петушиным дискантом оратора, вещающего из-за спин собравшихся. Резкий запах висящего слоями сизого папиросного дыма смешивался с грубыми горячими запахами простой заводской еды. Одни ели суп, склонившись над железными мисками, другие жарко спорили о чём-то фракционном («Организационная идея у вас ни к чёрту!» — донеслось до Геры); в углу, собравшись в кружок, вдохновенно, хоть и вразнобой, выводили: «Сами набьём мы патроны, к ружьям прикрутим штыки» — и действительно, у одного из поющих за спиной висело охотничье ружьё «Пибоди» (без штыка, правда). Со стен свисали красные полотнища — не обычного прямоугольного формата, а узкие как вымпел: Гера уже знала, что такие красные флаги делают из государственных, отрывая белую и синюю полосы. На флагах белой краской было выведено «Жить въ свободѣ — умереть въ борьбѣ» и «Да здравствуетъ Учред. Собранiе». Ещё к одному столу, расположенному у входа, протянулась небольшая очередь. За столом сидели двое молодых, лет по двадцать-двадцать пять, парней, — один рабочего вида, другой интеллигентного, похожий на студента. Стоявшая первой в очереди полная бальзаковских лет женщина в котиковом пальто умоляющим голосом обращалась к ним: — На вас вся надежда! Я бедная вдова; провокаторы хотят сжечь мой дом, оттуда стреляли, говорят! — Что ж вы от меня-то хотите? — с усталым раздражением ответил ей тот, что интеллигентней. — А оттуда не стреляли! Кому стрелять-то, у нас и оружия ни у кого нет! Раз вы теперь власть, так распорядитесь поставить у дома дружину, чтоб его из пушек не разбили! — Где я тебе дружину-то найду, а, тётя? — вмешался второй, привстав из-за стола. — Так вон сколько людей у вас! — повела женщина рукой. — Ладно-ладно, — замахал рукой интеллигентный, видно, просто чтобы отделаться от просительницы. — Номер дома скажите, я запишу. Скрытый спинами оратор тем временем голосил: — Товарищи! По всей России подымается пролетарьят, чтобы присоединиться к нашей благородной и честной борьбе за свободу! Восстали пролетарии Красноярска, Нижнего, Ростова, Владивостока… — А Питера? — гаркнули из толпы. — В Питере-то что? — Про Петербург!… — силясь перекричать толпу, с надрывом воскликнул оратор, — про Петербург у меня, товарищи, новостей нет, врать вам не буду! Но я убеждён, — над спинами рабочих поднялась рука оратора, сжимающая картуз, — я убеждён, что и питерские пролетарии присоединятся к нашему почину, раз нам выпала высокая честь идти в авангарде… — А ещё столица, блядь, — мрачно буркнул под нос удаляющийся из круга слушателей рабочий, проходя мимо Геры. Где искать товарища Медведя в этом вокзальном хаосе, было совершенно неясно: этого товарища Медведя Гера и в лицо-то не знала, а знала лишь, что он руководит штабом восстания — по крайней мере, ей так сказали на баррикаде у Каретной площади, где она сегодня впервые встретила дружинников. Баррикады она видела и до этого, их начали возводить по всему городу ещё вчера, но на организованную дружину Кушнеровской типографии набрела только сегодня с утра. Указав, где находится штаб восстания и кто им руководит, дружинники попросили Геру, раз уж она направляется туда, передать товарищу Медведю, что им на Каретной площади, может быть, придётся туго — по донесениям лазутчиков, жандармы и гренадёры с пушками и пулемётами собираются у Страстного монастыря, очевидно, готовясь переходить в наступление. Дружинники просили прислать патронов, бомб и, если возможно, подкрепления. Чтобы Геру пропустили на занятую восставшими территорию Пресни, ей выписали мандат на осьмушке линованной тетрадной бумаги, размашисто подписанный красным карандашом «т. Марсиiaнин», без ера в конце. Кто из дружинников выбрал себе такой кучерявый революционный псевдоним, Гера так и не узнала, сразу же отправившись на Пресню. Идти пришлось пешком: трамваи не ходили (Гера слышала, что из вагонов тоже где-то рядом с депо делают баррикады), извозчиков не было — да даже если бы и были, проехать по заставленному рядом баррикад Садовому кольцу всё равно бы не вышло. Казалось, вся Москва веселилась в диком празднике непослушания, какой-то масленице под грохот пушек — не работали лавки, закрыты были рестораны и трактиры, но народа на улицах было даже больше обычного — жители собирались на тротуарах, особенно занятых дружинниками, оживлённо переговаривались с ними; кое-кто приносил и еду. Рассказывали друг другу о последних новостях: что войска стоят у Манежа и Большого театра, что пушки громят баррикады на Цветном бульваре, что на колокольне Страстного монастыря стоит пулемёт — и действительно, то и дело где-то ухала пушка, стрекотал пулемёт, вразнобой хлопали винтовочные и револьверные выстрелы, и вся эта дальняя стрельба, непосредственно не угрожающая зевакам, возбуждала всеобщий интерес и какое-то горячечное нервное веселье. Наверное, про это чувство писал Толстой — весело и страшно. Как будто уже построенных и никем не занятых баррикад не хватало, тут и там горожане возводили новые — снимали с петель двери, тащили скамейки, сбивали со стен вывески, переворачивали ломовые телеги, опрокидывали афишные тумбы. Гимназистки, держа вчетвером большую двуручную пилу, валили телеграфный столб, студенты натягивали поперёк улицы электрические провода, важно объясняя интересующимся, что это будет западня для кавалерии; ребятня радостно тащила из дворов разный хлам; интеллигентного вида граждане неуклюже несли коромысла с вёдрами, чтобы обливать постройку водой; деловитые мужики объясняли, что сбоку баррикады у стены следует оставлять узкий проход, причём в одной баррикаде с одной стороны улицы, а в другой — с противоположной; даже дворники, верные слуги режима, — и те присоединялись к строительству. Правительственные силы же Гера увидела лишь мельком: перед Триумфальной площадью её остановили и посоветовали идти в обход, так как дальше идёт бой — и правда, там дружинники, высовываясь из-за низкой, в половину человеческого роста баррикады, палили из револьверов по Тверской, а в них кто-то палил из винтовок в ответ. И у Малой Бронной, и у Кудринской площади видела она то же — но дальше было спокойнее. Наконец, на Горбатом мосту у фабрики Шмита, где уже никто не стрелял и власть, кажется, окончательно перешла в руки фабричных, рабочий патруль с маузерами проверил её мандат и пропустил на Пресню, сообщив пароль — почему-то бессмысленное слово «пам». И вот сейчас она стояла посреди галдящего, душного и накуренного, несмотря на открытые форточки, зала, понятия не имея, где искать этого местного революционного диктатора. — Медведя где искать? — переспросил дружинник, к которому обратилась Гера. — А бес его знает, где он! Либо в доме Прохорова, либо тут где-то. На втором этаже посмотри. На втором этаже, занятом канцелярскими помещениями, царил тот же хаос, что внизу: вдоль стен на стульях и на полу сидели рабочие, студенты, на двери под тёмной медной табличкой «Касса пенсiонныхъ накопленiй» был пришпилен тетрадный листок с жирной надписью «Продовольственное бюро», по коридору трое молодых рабочих с револьверами толкали беспомощно оглядывающегося по сторонам простоволосого городового без портупеи. Портупею с болтавшейся шашкой и пустой кобурой нёс через плечо один из конвоирующих. — Куда вы его привели?! — орали на них. — Зачем он тут нужен? В подвал его сводите, что, порядков не знаете? — Вы из рабочего Красного Креста? — бесцеремонно налетел на Геру растрёпанный толстячок в очках, в расстёгнутом пальто, с белым шарфом на шее. — Там на Поварской… Гера его перебила, сказав, что она не из Красного Креста. — А где тогда Красный Крест?! — почему-то возмущённым тоном продолжал допытываться толстячок, но, узнав, что Гера сама понятия не имеет, пошёл приставать к другим. — Медведь? — переспросила задержанная Герой девушка, курсистка по виду, с кипой газет и брошюр в охапку. — Вот там он, — мотнула она головой в конец коридора и, перехватив стопку удобнее, торопливо пошла дальше. У двери в конце коридора один рабочий хвастался перед другим длинным и узким кинжалом на простой деревянной рукояти. — Из рашпиля выковал, — с гордостью говорил он, демонстрируя товарищу оружие. — Пушки-то нет у меня, вот, пусть хоть ножик будет! — Важный ножик, — соглашался второй. — Вам чего, товарищ барышня? Гера ответила, что она с донесением с Каретной площади для товарища Медведя, и показала подписанный товарищем Марсианином мандат. — Придётся обождать, — ответил рабочий. — Там совещание сейчас. Эсдеки договариваться пришли. Понимаю, что срочно, но просили не впускать. Обождите тут пока, товарищ барышня. Ничего не поделаешь: Гера остановилась у двери, из-за которой слышался бойкий спор на повышенных тонах (по-другому здесь, кажется, не спорили): — Ну давайте тогда от каждой фабрики по делегату! — Не пойдёт! Соберём целый парламент, одно балабольство будет! Давайте так, товарищ Седой, — один от нашей партии, один от вашей, один от беспартийных рабочих. Будет триумвират! — Мы на это не согласны! От эс-де обязательно два представителя, один большевистский, один меньшевистский! — послышался третий голос. — Согласен! — подтвердил первый. — Тогда от эсеров тоже двое! — ответил второй и, судя по всему, ударил кулаком о стол. — С чего это такие привилегии вашей партии?! — Не я к вам пришёл, а вы ко мне! — Да, я пришёл! Я пришёл в вашу эсерскую цитадель, потому что мне сказали, что у вас тут сто человек с винчестерами! И где они, хотел бы я знать?! — Все винчестеры на улице! И вообще, вы хотите дело делать или ругаться, как базарные бабы? — А вы, товарищ барышня, у Каретной площади, стало быть, живёте? — с заискивающей улыбочкой обратился к Гере один из охранявших дверь рабочих — совсем молодой, белобрысый и безусый (людей старше тридцати лет Гера здесь вообще видела единицы). — Вас случайно ли не Полиной зовут? Гера ответила, что нет, не Полиной и живёт она не там. Рабочий неловко замолчал, видимо, соображая, как бы ещё завязать разговор. — Двое от нас, двое от вас, один от рабочих, так вас устроит? — тем временем продолжался спор за дверью. — Каких именно рабочих, товарищ Медведь? — Каких-каких? Каких выберут! Шлите делегатов с ваших фабрик, пускай собираются в столовой, устроим баллотировку! — То есть мы возвращаемся к тому, с чего начинали? — Да мне всё равно, к чему мы возвращаемся, товарищ Захар! Мне нужно, чтобы этот орган работал, а не был говорильней! Нужны в нём рабочие — пускай избирают представителя! Но не десять, не пятнадцать, а одного! — Миша! Я согласен, что так будет проще, но шмитовцы на общую баллотировку не пойдут! У них лучшая дружина, они захотят себе отдельного делегата! — Ну так идите к ним, уговаривайте, они же все вашей партии! А то шмитовцы захотят делегата, прохоровцы захотят делегата, мамонтовцы, Гужон, железнодорожники, печатники — и получим опять базар! — А вы к партии какой-то принадлежите? — наконец, придумал, что спросить у Геры, рабочий. — Я вот, — с гордостью сказал он, — к партии социальных революционеров, например! Даже если Гера и хотела ответить, она не успела — к двери в этот момент подошли ещё трое: двое рабочих (один с трёхлинейным карабином, другой с наганом) вели, судя по всему, ещё одного пленного — в разодранном на боку пальто заграничного пошива, в кашне, простоволосого. — Ещё один! — тут же вскинулся товарищ того, что пытался завязать с Герой разговор. — Сколько сказано было уже — шпиков сюда не водить! Что вы за бестолочи! В подвал его! — Да он говорит, что товарища Медведя лично знает! — сказал один из конвоиров. — Да? Ну ладно, ждите тут пока. Теперь принялись ожидать окончания совещания уже толпой, вшестером. Ждать пришлось недолго: уже через минуту дверь отворилась, и из неё вышли двое — один тощий как шпала, в косоворотке, с овичнным бекешем в руках, другой коренастый, в кожанке, молодой, как и все здесь, но с красиво тронутой сединой чёрной шевелюрой. Провожал их третий — высокий и крепкий, с правильными волевыми чертами лица, в простом ватном чёрном пиджаке и свитере с высоким горлом. Он задержал у двери седого: — Товарищ Седой, до четырёх успеете собрать делегатов? — Постараюсь, — пожал плечами тот, — но вы поняли… — Да-да, двое, я согласен, — нетерпеливо перебил высокий. — Но постарайтесь поскорее! Я хочу, чтобы к вечеру у нас уже был межпартийный орган, который мог бы цельно руководить всеми дружинами! Ну, удачи! — Анчар! — вдруг воскликнул он, обведя взглядом собравшихся у двери. — А ты тут какими судьбами?! Как Медведь сразу узнал Анчара, так и Анчар его — ещё по голосу из-за двери. С Михаилом Медведем Анчар был знаком хорошо — в прошлом году он неоднократно виделся с ним в Женеве и даже некоторое время жил с ним в одном пансионе, который партия снимала для приезжающих из России товарищей. В отличие от многих из эмигрантской революционной колонии, Медведь всегда был сторонником самого жёсткого террора и в конце концов уехал-таки его проводить. После этого Анчар уже его не видел, но слышал, что уже в этом году Медведь примкнул к группе максималистов* — поэтому-то он и не знал, что Анчар был направлен в Москву, и искренне удивился, увидев его. — Всё в порядке, — обратился он к конвоирам, хлопая Анчара по плечу и пропуская в кабинет, — это свой человек, партийный! — Извини, товарищ, — смущённо обратился к Анчару рабочий, протягивая ему наган. — Держи свой револьвер. Помещение, в которое зашли Медведь с Анчаром, было кабинетом какого-то местного не очень крупного начальника, с письменным столом, бюро со множеством выдвижных ящиков, заставленным папками шкафом. Сразу у входа стоял большой эмалированный таз, в котором вниз головой был поставлен изрезанный ножами портрет императора в рамке (на стене над столом остался светлый прямоугольник). Сверху на край рамки был помещён загнутый листок бумаги, на котором было крупно выведено карандашом: «Плюютъ сюда». На столе была разложена большая исчерканная красным и синим карандашами карта Москвы, стояли несколько стаканов с остатками чая и окурками, блюдо с горкой ломтей ситного хлеба, перевёрнутая фуражка с россыпью папирос, электрическая лампа под зелёным стеклянным колпаком и керосиновая рядом с ней. — Ну рассказывай, откуда ты, как сюда попал? Ты что, прямо из Женевы сюда махнул, как услышал, что у нас тут завязалось? Всё это Гера услышала уже из-за двери, захлопнувшейся перед её носом. Видимо, оставалось либо ждать, пока преснеский Дантон не наговорится со старым знакомым, либо… либо пробиваться силой!
-
Великолепный, образный и атмосферный пост, в один миг погружающий в бурлящее море смуты!
-
Сто человек с винчестерами безусловно заслуживают плюса.
Сорок стрелков - 1957.
Восемьсот пуль - 2002.
Шесть стволов - 2010.
Сто человек с винчестерами - 2019.
|
|
|
Майор внимательно слушает Лейтенанта, делая пометки у себя в блокноте. Тот чуть пошире Бейкеровского и менее обтрёпан, видно, что многие страницы его пусты. Чарльз перехватывает взгляд докладчика и прячет свою писанину под ладонью. Тебе приходится поднять глаза, Лейтенант. Хастед смотрит прямо и говорит тихо и спокойно, но с чувством:
ー Я бы предпочёл, чтобы ты доверил штурм дома своим Сержантам, а сам остался в прикрывающей группе, Бейкер. Было бы здорово свести вас с Десобри, когда всё закончится, он слишком тепло о тебе отзывался, чтобы... Но тебе виднее, кто на что способен в твоём отряде, Лейтенант. Просто будь осторожен.
Его голос так и не дрогнул. Опыт? Чёрствость и исполнительность профессионального военного? Возраст? Насколько он вообще может быть старше? Кажется, на целую жизнь, и не одну. Многие из тех, кого он также посылал в бой, не вернулись. Майор привык, но едва ли смирился.
ー Противопехотные, говоришь? Хорошо, что у тебя они есть, добро, минируй дома, двери, что успеешь, мои парни будут слишком заняты противотанковыми на главной улице. У самого-то есть кому ставить? Раз мины есть, и сапёры должны быть. Ага, ну и отлично. По топливу тоже замечательно. Если всё пройдёт удачно, то к концу дня у нас в бронекулаке добавится пальцев, но ездить-то машинам на чём-то надо. Полковник обещал подумать на этот счёт тоже, так что не нам забивать этим голову. Уж точно не сейчас. Ступай, Бейкер. Но если всё пойдёт прахом, скажем, краутов будет больше ожидаемого или там к ним быстро подкрепление подойдёт, тогда давай в воздух красную, накрою дом и усадьбу на юге дымами ー подарок Робертса. Попробую и не-дымами тоже, но там уже как с FDC получится, снаряды все у десанта. Потом будем обороняться лоб в лоб с пантерами, но вы хоть отступить сможете.
***
ー Сэр, мастер-сержант Грэхам, командир бронемашины. Майор сказал принять участие в инструктаже.
Лейтенанта нагоняет какой-то неотёсанный малый, криволапый и расхристанный, пахнущий машинным маслом и горючкой. Лицо глупое, хотя в глазах светит едва ли не собачья преданность, что странно, ведь первый раз собеседника видит. Может, хитрее, чем кажется на первый взгляд. А манерам стоило бы поучиться ー ни майора не назвал по фамилии, ни руку к виску не приложил, ни другую из кармана не вытащил. Так ли много можно списать на вездесущих снайперов?
Кстати Грэхам этот на лейтенанта Макпаттера чем-то похож. Дьявола помяни... вон же сам Макпаттер! Рукой машет из люка своего танка, улыбается через бородку. Сплошь знакомые лица, прямо как в родной дивизии. Да это, в общем-то, она и есть. Почти всё, что осталось.
На стоянке сил команды Снафу тянется вялая перепалка между Гонзалесом и Крайтоном. Не поделили что-то? Вроде нет, просто Гонзалес докопался до эксплуатации машины, дескать, так водить, как Крайтон это делает ー раньше боя коня стального угробить. А трусоватому интроверту всё с гуся вода, знай себе на механика кивает, а тот места себе не находит, раз за разом объясняя, что не в его силах ничего исправить тут на месте. Мается Гонзалес, грустит безлошадный. А Крайтон и не обижается, знай себе с холода ёжится и вдаль смотрит рассеянно. Так и живут.
-
Сплошь знакомые лица, прямо как в родной дивизии. Да это, в общем-то, она и есть. Почти всё, что осталось.А вот еще. Тот чуть пошире Бейкеровскогоссылка
|
|
|
-
Играли не в новомодный техасский вариант с общими картами, а в обычные пять карт.
Вот спасибо, а то заебал этот Холдем - пихают его везде, а ведь он только в 20 веке появился ирл!
|
Небольшой список известных героев, злодеев, и просто важных личностей Энного-62.
Члены отряда "Искра"
Прометей
- "Я хотел помочь людям! Это же так просто, неужели вы не понимаете?"
Прометей цитирует одноименный мультфильм
Прометей - один из старейших членов отряда "Искра", никем официально не назначавшийся командиром, но признанный лидер и авторитет в команде. В прошлые времена выглядел как красивый, плечистый мужчина с гордым профилем и улыбчивым лицом, хорошо смотревшимся на плакатах. Ему был к лицу облегающий красно-белый костюм из несгораемой синтетической ткани. Он владел способностью пирокинеза и был устойчив к высоким температурам, за что и получил свой позывной и место в противопожарной команде. Характеризуется немалой долей отчаянности, но не теряет голову и рискует не ради бравады, а хорошо рассчитывая риск. На его счету - множество затушенных пожаров и предотвращенных взрывов. Но, к сожалению, у него не было иммунитета к ионизирующему излучению. В той злополучной катастрофе в Чернобыле он был одним из тех, кто участвовал в тушении четвертого энергоблока, и вместе с другими специализирующимися на тушении героями получил чудовищную дозу излучения. Из четверых тушивших пожар членов отряда Искра выжил лишь он один, но последствия облучения сломили его. Болезнь спинного мозга парализовала его ноги, онкологические заболевания иссушили сильное тело, превратив несчастного в мумию, а невыносимая боль навсегда сделала его зависимым от медпрепаратов. Выжил он лишь усилиями Эльвиры и благодаря собственной выносливости, но рад ли он этому - большой вопрос. Однако, как он сам говорит, даже зная об опасности лучше, он все равно бы ринулся в самое пекло, поставив на кон собственное здоровье, лишь бы все-таки суметь предотвратить еще большую катастрофу.
Несмотря на слабость и болезнь, свои способности он сохранил. Сегодня он живет в своей квартире с родственниками, получает пенсию и пособие, и его регулярно навещают былые коллеги, а Эльвира до сих пор старается поставить его на ноги.
Эльвира
- "Опять дырка?"
Эльвира высказывает недовольство
Вопреки распространенному мнению это не имя, а опять-таки лишь позывной. На деле Эльвиру зовут Мария Кононова, и она является врачом-реаниматологом при городской больнице Энного-62. В годы, когда отряд "Искра" еще действовал, она исполняла роль медика благодаря своим способностям стимулировать восстановительные процессы в организме и подпитывать их, а также имела образование врача и высокие навыки диагностики и лечения. Тогда она еще была стройной блондинкой с довольно дерзким характером, и носила комбинезон медицинской расцветки с красным плащом. Эльвира была лидером медицинской команды и заботилась о раненых и пострадавших во время катастроф, или о случайных жертвах терактов и войн. В её же ответственности была организация временных госпиталей и лагерей беженцев. Члены отряда тоже нередко попадали к ней на прием. Когда отряд распустили - она легко нашла себе место в городской больнице Энного, и сейчас готовится занять место главного врача за свои заслуги. Сегодня она уже немолода, располнела и стала более деспотичной, но желание помогать нуждающимся в ней еще осталось. Поговаривают, она посильно помогает бывшим коллегам, и не отказывает в лечении тем из них, кто решился действовать уже вне закона.
* - Это далеко не полный список членов отряда. Их могло быть до 10-15 действующих, и около сотни сотрудников ГО к ним причастных. Это играбельная фракция, и я разрешу одного-двух членов отряда Искра. Но с определенными условиями
Братва
Барин
Меньше говоришь - дольше живёшь.
-Барин объясняет рабочим "Энмаша" политику руководства
Настоящее его имя - Юрий Шишаков. Лидер группировки "Энмаш", прозванной по территориальному признаку - они обитают в промзонах, неподалеку от "Энского завода лёгкого и тяжелого машиностроения". Завод этот был рейдерским способом захвачен у бывшего собственника, после чего тот сгинул в одном из плавильных котлов. Этому было немало свидетелей, но ни один не решился дать показания против Барина или кого-то из исполнителей, и этот эпизод был признан несчастным случаем на производстве. Управленец из бандита вышел довольно посредственный, однако завод всё еще приносит прибыль, на которую банда существует, и иногда что-то даже перепадает работягам. Иногда. В группировку часто вербуются такие же рабочие, достаточно сильные и беспринципные для того, чтобы ломать кости кому скажут за щедрую плату. Энмашевцы держат в страхе весь подконтрольный район, старательно запугивая и разобщая работяг, чтобы те трудились и помалкивали, а также потихоньку прибрают к рукам другие промышленные предприятия, оказывая давление на руководство, облагая данью директоров заводов и строя планы по захвату новых производств. Другие банды иногда пытаются зайти на эту территорию, но "энмашевские" оказывают этим попыткам серьезный силовой отпор. Вероятно, у Барина на прикорме местное УВД, которое мало того, что игнорирует все сигналы, так еще и сливает Барину имена "стукачей".
Барин славится своей жестокостью и параноидальностью, а также любит блеснуть своим богатством, за что и получил своё прозвище. Предположительно обладает суперсилами, но их характер неизвестен.
Лом
Я так делаю не потому, что я плохой человек. Я так делаю потому, что я хороший бизнесмен.
-Лом
Противоположный Барину центр силы в криминальном мире Энного. Ломакин Олег Викторович, коммерсант и благотворитель. Матерый залетный уголовник из столицы, ставленник столичных воров в законе, скрывающийся под личиной успешного коммерсанта. Хитер, изворотлив, и при этом наименее агрессивен. За несколько месяцев достаточно быстро набрал влияние, взял под контроль центр города, и путем заказных убийств, подстав и шантажа уничтожил всех конкурентов, в том числе отправил за решетку и бывшего заправилу района по кличке "Дружба". Последний получил свою кличку за то, что мог собственноручно отрезать ноги бензопилой тем, кто был ему должен. После такого жестокого хозяина коммерсанты и владельцы бизнеса с радостью шли под крылышко к Лому, который снизил поборы и не так часто применял откровенный террор. К своим рукам он прибрал ночной клуб Super-Flex, несколько крупных магазинов и все игорные заведения. Лом старательно создавал себе славу "справедливого вора" - легким и широким жестом давал отсрочки должникам, на свои деньги построил в городе православный храм, подкидывает в благотворительные фонды и даже несколько раз решал бытовые проблемы населения. Он настолько заигрался в благородного разбойника, что уже и сам верит в собственную маску, но под ней все равно остается неприглядная морда бандитского главаря.
Благородство Лома всегда имело двойное дно. Прощенные им однажды должники лишь глубже проваливались в долговые ямы, и через это Лом впоследствии прибирал к рукам весь их бизнес. Это была отработанная и редко сбоившая схема - устроить коммерсанту финансовые трудности, ввести в долги, дать им вырасти, а потом по всем понятиям заставить его отдать свой бизнес добровольно и законно, либо оказаться в могиле. Похожим способом он вербовал в свою банду и простую "пехоту" - проигравшихся в пух и прах должников, которым надо было "отработать долг", чтобы хозяин не замазывался в грязных делишках сам. Благотворительность и основание ряда фондов позволяет ему утаивать незаконный доход и "отмывать" кровавые деньги под видом пожертвований. Лом имеет давние терки с Барином, пытаясь схожим методом кнута и пряника переманить на свою сторону промышленников, но те пока слишком боятся предать своего хозяина, крепко держащего их за горло.
Активного икс-гена не имеет.
Химза
Прибыток у нас всегда будет. Быдло слишком трусливое, чтобы трезвым глазом смотреть на свою жизнь. Оттого и бухают как суки, и медленным ставятся, и грибы жрут - спьяну и на приходе жизнь херовее видно. Горбач, наверное, на этом и погорел со своим сухим законом.
-Химза философствует
В миру - Аршавир Аратюнян, лидер бригады "химиков". Молодой и достаточно отчаянный, но уже матерый бандит, контролирующий немалую долю наркотического рынка Энного. Крышует местный рынок, массажный салон(читай, бордель) а также занимается производством и продажей наркотиков, но главная статья его дохода - дешевая контрафактная водка в ларьках. Его банда собрана по этническому признаку, и конкурирует с другими такими бандами, везущими товар из стран Средней Азии. В чужие сферы бизнеса не лезет, но за свою держится зубами. На его подпольных наркофабриках зачастую работают самые обычные люди, ищущие спасения от безработицы, а за ними бдительно надзирают его громилы, пытаясь выявить среди рабочих возможных осведомителей. Часть своей продукции Химза изготавливает лично, а кличку получил за то, что делает своё дело в советском костюме химзащиты. Распространителей он вербует из безработной гопоты или подростков, желающих быстренько и без особого труда подзаработать. Алкоголиков, наркоманов и проституток, которые приносят ему основную прибыль, Химза презирает и обращается с ними как с мусором, а сам старательно ведет здоровый образ жизни, и покупает своим людям абонементы в спортзал, чтоб те не теряли форму. Также время от времени он выдает парочку дилеров милиции по обоюдной договоренности, чтобы те могли отчитаться наверх об успешной борьбе с наркотраффиком, и при этом еще и поиметь с него денежный процент. Имеет некоторые деловые связи с Ломом, поставляя таблетки экстази в Super-Flex и даже привозя из-за границы настоящий и чистый кокаин для VIP-вечеринок, что, впрочем, не мешает им иногда сцепляться, когда Лом пробует прощупать этот рынок. Сильно враждует с этническими группировками, занявшими смежную отрасль бизнеса, пытаясь перекрыть каналы поставок из Таджикистана, Афганистана и Армении. Также имеет особые счеты с Князем, который вбрасывает на улицы какой-то неизвестный крышесносный наркотик, активирующий икс-ген.
Его сверхспособностью является умение в определённых рамках менять химические свойства веществ. Воду в вино он, конечно, не превратит, но может, например, усилить горючесть топлива или дестабилизировать какое-либо обычно менее опасное вещество, превратив его во взрывчатку или кислоту.
Князь
Никому не известный ранее выскочка и беспредельщик, ненавидимый всеми другими бандами и воюющий сразу на несколько фронтов. Анонимен, загадочен, неуловим, а к тому же непредсказуем в виду своей непонятности. Так и неясно до конца, чего он добивается, и что им движет. Проигрывает другим группировкам как в численности, так и в оснащенности, но берет дерзостью и тем, что на его стороне наибольшее количество носителей активного икс-гена. Грабит тех, кого нельзя грабить, убивает тех, кого нельзя убивать, и является основной причиной активных уличных войн с жертвами среди непричастных. Многие подмечают его сходство с классическими западными сверхзлодеями, также любившими анонимность, сложносочиненные планы и неуважение к устоям, принятым в криминальном мире.
С недавних пор от его имени стал распространяться странный наркотик, активирующий икс-ген даже у простых людей, и при том многократно его усиливающий. Этот препарат однако оказывает целый букет побочных эффектов вроде острого привыкания, необратимого разрушения ДНК, износа организма, и убивает принимающего за считанные недели. Препарат распространяется по очень низкой стомости, на него часто клюют уже зависимые, которым уже всё равно, чем колоться, и слишком быстро убивает, чтобы приносить какую-то прибыль. Следователи уголовного розыска предполагают, что это то ли полевые испытания с целью доработки состава, то ли какой-то сложный план с неясной целью и последствиями. Тем не менее, будоражит сам факт того, что Князь фактически открыл способ пробуждать икс-ген, и это приковывает внимание уже на мировом уровне.
Другие
Леонид Манежников
- "Скажу честно - я не большой приверженец советского строя. В те времена я не раз оказывался под угрозой лишения должности, гонений и даже тюремного заключения, и работы свои вел практически вопреки государству. Я был вынужден совмещать свою работу и борьбу с оголтелой лысенковщиной и политизированностью науки. Но пожив и при тоталитаризме, и при сегодняшней бандитократии - я всё же думаю, что лучше было при тоталитаризме."
Из интервью газете "Сегодня".
Легендарная личность Энного, светило советской генетики и основатель дисциплины исследования икс-генома. До сих пор еще живущий благодаря собственному активному гену-икс ученый-генетик, открывший первопричину появления сверхспособностей у человека, и открывший способ выявлять суперлюдей благодаря лично разработанному методу. Автор сотен исследований и работ, почти бессменный руководитель НИИ Исследования Икс-Генома, лауреат многочисленных премий и мировая знаменитость. Лично общался со Сталиным, с которым был в достаточно напряженных отношениях, но важность его работ перевешивала эту взаимную неприязнь. Ныне проживает в Великобритании, но по состоянию здоровья работать по специальности уже не может - долголетие не обеспечило здоровья, и сейчас Манежников передвигается на инвалидной коляске, и с трудом говорит. Однако ясный ум он сохранил, и с удовольствием консультирует молодых ученых по своему профилю. В Энный-62, где жил ранее, вернуться хочет, но удручен его нынешним состоянием и не видит для себя никаких перспектив и пользы в нём. Поддерживает личные контакты с некоторыми бывшими членами отряда "Искра", для которых является кем-то вроде доброго дедушки.
Экзекутор
Россия - наше отечество. Смерть неизбежна.
-Экзекутор цитирует учебник русской грамматики
Под этим псевдонимом скрывались таинственные исполнители всех смертных приговоров, вынесенных на судебных заседаниях Общества Черного Списка. Свидетели его деяний дают противоречивые показания, но всегда упоминают черный плащ, железную маску и вороного коня. Некоторые уточняют, что черный плащ был перешитым монашеским одеянием. Как правило, свою жертву Экзекутор предварительно похищал, и уже затем её тело находили со следами пыток и увечий. Впрочем, иногда расправа свершалась на месте, тоже с большой жестокостью и порой с сопутствующими жертвами. Неизменным было то, что до непосредственного совершения преступления выбранная жертва долго запугивалась неотвратимостью кары - список с её именем в нём присылался прямо жертве, Экзекутор мог несколько раз ей показаться, или оставить указывающий на его присутствие знак. Экзекутору приписывали оборотничество, бесплотность, неуязвимость, вампиризм и общение с самим дьяволом. Рассекреченные материалы расследований тогдашней полиции развенчивают часть этих слухов, и подтверждают, что Экзекутор намеренно производил впечатление сверхъестественного существа, используя различные изобретательные уловки, почерпнув некоторые у тогдашних именитых иллюзионистов. Также материалы расследований говорят, что Экзекутор был обученным и умелым бойцом, мастерски использующим оружие ближнего боя, талантливым взломщиком, и ловким, словно цирковой акробат. Существует предположение, что именно из талантливых молодых циркачей Румянцев и отбирал Экзекуторов.
Ни один из Экзекуторов за несколько веков так и не был пойман. Однако в последние годы существования Российской Империи тайное общество было все-таки раскрыто, часть его членов арестована, а часть убита. Общество было вынуждено залечь на дно, особенно лишившись своего лидера, графа Румянцева, приговоренного к смерти через повешение. Казнь была проведена тайно, в охраняемых казематах секретной тюрьмы, так как власти опасались, что Экзекутор предпримет попытку освободить своего хозяина или отомстить за него. Но с тех самых пор от Экзекутора не было ни слуху ни духу. Многие успели даже забыть и о нем, и об Обществе, но совсем недавно, в 1996-м. году о нем вновь вспомнили, когда на двери здания городской администрации появился приколотый антикварным ножом Экзекутора лист с новыми именами. Потомок Румянцевых, Павел, вернувшийся в Россию в том же году несколькими месяцами ранее, подтвердил подлинность ножа.
Управдом
Его послушать, так всё Константиныч наш знает, он же тут самый умный, а кругом дураки одни. Его надо в Москву отправить, в депутаты. Он один там всю Думу всех заменит, и сам себя президентом выберет. Единогласно. Почти. Вот тогда и заживём.
-Жильцы Общаги шутят об Иннокентии Константиновиче
Иннокентий Константинович Камышин - коренной житель Энного, все свои шестьдесят с лишним лет проживший здесь, и половину своей жизни он занимал место председателя домоуправления при малосемейном общежитии №1, она же Общага. Общежития такого типа и так имели довольно низкий уровень комфорта, а беспощадное время неумолимо подточило её, и лишь стараниями Иннокентия Константиновича здание сохраняет пригодный для проживания вид. В тяжелые времена лихих девяностых требуется экономить каждую копейку из выделяемого бюджета, поэтому Управдом очень кстати использует свою способность, дарованную Икс-Геном - создание собственных временных клонов, которыми он и заполняет кадровую недостачу. Вахтер, лифтер, электрик, сантехник, дворник - все эти должности заняты Иннокентием Константиновичем, и за каждую он имеет доплаты, а также не чурается брать плату за обслуживание деньгами или натурой с самих жильцов. Интересно, что у клонов есть определенные отличия в характерах и привычках от оригинала. Даже уровень интеллекта у каждого из них может отличаться. Тем не менее, Управдом поддерживает свой авторитет не только среди жильцов, но и среди собственных копий, и потому может не бояться восстания своих альтер-эго.
Ярик
Чё, бля?
Беспокойный жилец Общаги, представляющий собою наитипичнейшего "гопника" - неизменный спортивный костюм, дополняемый шапочкой и ботинками при любой погоде, хамские манеры, склонность к мелкому криминалу и тяга к "воровской романтике" - всё в наличии. Усугубляется всё это его суперспособностью - полной невосприимчивостью к любому физическому урону. Молекулярный состав его тела невероятно устойчив, и никакая сила не может его нарушить. Неспособность физически пострадать за свои деяния сделала Ярика еще наглее, и мало кто решается отказать ему в просьбах "подсобить мелочью". Несколько раз он грабил пивной ларек у Общаги, разворотив его полностью, после чего владелец уехал оттуда, и быть бы Ярику очередным узником Широты, если бы не его отчим-участковый, отмазывающий нерадивого пасынка по просьбам жены. Вместо срока он получил бессчетное число часов общественных отработок, и с тех пор немного присмирел, затаив тем не менее свою злобу. Хранит мечту "выбиться в люди", что в переводе с языка гопников означает примкнуть к крупной ОПГ и подняться в пирамиде иерархии как можно выше, чтобы ездить на дорогих машинах, хлестать дорогой алкоголь и одеваться подороже и побросче. Ну, и конечно, сменить дешевый, тесный клоповник на жилье высшего класса. Однако, мечты его упираются в собственное шалопайство и любовь к попойкам, из-за которых мало кто в здравом уме решится доверить ему хоть что-нибудь ответственное.
Камал
Эти так называемые народные мстители приносят городу куда больше вреда, чем те, с кем они, якобы, борются.
-Из интервью местному телеканалу
Позывной куратора ФСБ по городу Энный-62, что недавно прибыл в город с целью надзора за ситуацией и контроля. Широкой общественности он известен лишь как закрытое "мозаикой" мужское лицо на экране телевизора, вещающее измененным голосом о том, что уровень суперпреступности в Энном устрашающе растет, и необходимо выработать и принять меры. Тем не менее, народ как-то сомневается, что этот загадочный мистер икс как-то изменит существующую ситуацию. Говорят, это один из старых сотрудников тогда еще КГБ, вновь поступивший на службу новому государству. Его позывной имеет арабские корни, и в переводе означает "совершенство". Чем он заслужил такое имя - неизвестно.
Дед Мороз
Загадочный маньяк-похититель, действующий исключительно в зимнее время, и терроризирующий Энный уже второй год подряд. Чаще всего его жертвами становятся дети, которые клюют на образ сказочного персонажа, который использует этот подонок. Свидетели сообщают, что жертвы добровольно, не сопротивляясь, уходили с неким человеком в костюме Деда Мороза. О судьбе пропавших, число которых уже дошло до десяти, до сих пор не известно ничего - не найдено ни тел, ни улик. Как правило он выбирал детей без сопровождения, гулявших в темное время суток, но не боялся нападать и в случае, если они были в сопровождении взрослых. Последние зачастую погибали в борьбе с маньяком. Милиция продолжает поиски и настоятельно не рекомендует взрослым отпускать детей одних, а сотрудники регулярно напоминают об опасности и самим детям на школьных собраниях. Маньяк настолько запугал всех, что сейчас люди боятся и подозревают любого одетого в этот костюм человека, и многие аниматоры, работающие в новый год, остаются без заработка.
С недавних пор появилась версия, что маньяк работает не один.
|
Эта история была о двоих, приехавших из Москвы с динамитом.
Остальные оказались в сущности просто статистами, попутчиками. Появились, сверкнули пару раз и ушли в закат. Но если осторожный Душан с каждым часом в родной стихии как будто раскрывался, то Левин, на вокзале готовый "вот прямо сейчас" убить кого-нибудь, предлагающий собственные, невероятные прожекты, с каждым часом терял свою решимость, погружаясь в бездну экзистенциальных противоречий. Определенную опору он попытался отыскать в Шаховском, но Шаховской кинул его именно тогда, когда более всего был нужен.
Для человека, страдающего от невроза, люди это якоря. Возможности зацепиться за кого-то, двигаться в фарватере... Интересно, что сталось бы с Володей, увлекись он в своё время, скажем, медициной? История не знает сослагательных наклонений — он увлекся террором. Причем террором с очень опасной суицидальной подоплекой, скрывающейся от окружающих за резкими разгонами и такими же резкими торможениями.
Казалось бы, каждый должен знать, не стоит ходить в бордели одному. Уж если идти, так с другом, который если что поддержит, так сказать, словом и делом (где-то здесь маленький чертенок на плече, сподвигнувший идти к женщинам, мерзко захихикал), ну либо к какой-нибудь этакой Сонечке, которая семейство кормит...
— Знаешь, она ведь красивая была... И умная. Что в женщинах впечатление производит, так это ум.
Апатично рассказывал барышне, имя которой уже позабыл, Левин, в перерыве между играми, многие из которых были печально знамениты своей опасностью для интимного здоровья. Он ведь не был аскетом, Владимир Осипович, совсем и отнюдь не был. Был меланхоликом — с иными симптомами, но теми же результатами.
— Почему, Лиза...
Это уже Лизавета Михаллна в бреду примерещилась.
— Женщины так слепы? Влюбляются в позеров, балагуров, картежников, усачей... В этих-самых уродов-ниродов... А живое сердце, тонкая натура, боль души моей это им до того самого места, куда я тебя, милая моя, с позволения сказать, ёб. Pardonne-moi, подруга. Я как видишь, пьян и в состоянии нахожусь вообще нецензурном... Сам не знаю что говорю, Лизонька... Дай-ка я тебя поцелую. А еще разок...
Он вдруг рассмеялся, глупо, беспричинно, просто от того что захотелось.
— Ненависть, безразличие и страх. Вот и всё, что царит над этим миром, что этот мир дал мне, а я от него увидел. Они все смотрят мимо, проходят мимо. Но они ведь получат, да, кошечка моя? Ведь получат? Мы им покажем. Молчи. Молчи, твою мать. Дура ты Дашка, что меня бросила, дура! Ка-пи-ту-лянт-ка! Суф-ра-жист-ка! Да и просто дерьмо, дерьмище! Нет ты погоди, погоди. Увидишь какой большой человек Володя Левин станет, сама прибежишь чтобы за щечку так сказать...
Слезы побежали по щекам. Боль старой обиды всплыла с новой силой, с остротой разгоряченных чувств.
— Помоги мне, кошечка. Ну пожалуйста. Один я совсем, в целом мире. Сдохну, а всем плевать будет. Кроме мертвых. Живые-то меня уже похоронили, ступай, мол в хлев, и пусть тебя сожрут свиньи. Ты вот знаешь как это, когда каждый день больно? Готов, готов любить людей, ну да где эти люди? Кругом одни людишки, микробы... Больно мне. Очень больно. Только с тобой хорошо. Люблю я тебя, Дашенька. Понимаешь? Лю-блю.
Всматривается в лицо, ища признаки понимания. Не находит.
— Твою мать. Сука ты, баба. Все вы суки. Только для одного и годитесь, а в остальном — нуль. Импотенция!
Хлопнул что-то. Кошку, кажется. Кошка обиделась.
— Знаешь, однажды мы освободимся от вас совсем. Там, за гробовой доской. Подыхать-то все в одиночестве будем. И вот это-то будет настоящее счастье. Когда никто тебе не нужен.
Тут ход мыслей прервался, и пришло время позора.
Позора, вселяющего странное чувство удовлетворения.
Насмешки над собой, над собственным убожеством. Жалкий, слабый человек, позволил опоить себя, обобрать. Такого-то и бросила Дашенька.
Такого-то и бросила.
А ну в реку прыгнуть?
Весело было бы.
Как в Комедии.
— Молилась ли ты на ночь, Катерина?
— Я всё на Волгу смотрела.
Тьфу, путаются мысли.
Решено, прыгать.
Прыгать-прыгать-прыгать.
Водичка...
Сам не заметил как уснул.
А когда проснулся, над головой стоял Душан.
Кажется, штаны на Левине были. По крайней мере это было первое, о чем он подумал, есть ли штаны...
— Душан, а Земля круглая?
Спросил Володя, чуть моргнув глазами.
— А то я к краю Земли шел. Знаешь, как Колумб. А потом упал, и раз — снова здесь. Оказалось круглая она, понимаешь? Круглая...
Левин рассмеялся и предпринял отчаянную попытку снова лечь спать.
Здесь было хорошо — прохладно и влажно...
-
Зачетно!)
-
Ох, долго ждали поста, но пост ожидания оправдал. Лучший пост Лёвина в этой игре, однозначно.
-
Есть в персонаже своё очарование. А кое-какие части этого поста и вовсе гениальны.
|
Офицеры замолкают и косятся на подошедшего, за лёгким недоумением следуют кивки одобрения.
ー Вы вовремя, Лейтенант! ー в голосе Хастеда сквозит искреннее облегчение, ー наши друзья из десанта ни в какую не хотят сотрудничать, значит, придётся всё делать самим.
ー Я готов сотрудничать, сэр, ー устало, будто по пятому кругу, начинает оправдываться капитан-десантник, ー я сейчас же уточню у штаба полка порядок использования сил в рамках этой оборонительной операции, ещё раз, сэр.
Сделав зачем-то аж три акцента на "оборонительной", "ещё раз" и последнем "сэр", орёл коротко кивает сперва Хастеду, затем Бейкеру, и отходит к одной из землянок в глубине леса. Видимо, к радисту.
Майор со вздохом поворачивается к новоприбывшему подчинённому.
ー Ни в какую, эх, чтоб ему такой же упёртый завхоз попался. Как самочувствие, Лейтенант? В Новиле было покруче, да? А бойцы как, готовы к бою? Добро.
У него добрые глаза, выражающие сочувствие, будто бы сожалеющие о какой-то общей потере. И ещё в них горькая гордость. Как у родного дяди, сокрушающегося втайне о том, что уехавший в долгую командировку отец не может видеть, как возмужал его сын.
ー Ну что ж, диспозиция у нас такая. Рота десанта в обороне, окопчики отрыли, хотя то больше одно название, успел глянуть. Пара ПТО, на северной опушке, и на юго-западе, вон там. Пара пулемётов, там же, центр не укреплён, его наш капитан предлагает прикрыть минами. Хорошо всё же, что ты успел добыть сведения об ударе, без нас эту лесную братию бы просто сдуло. "До семи пантер", хех, каково? Надеюсь, крауты столько не наскребут.
Хастед снимает каску и зябко поправляет аккуратную зелёную шапку. Видно, что ему холодно. А может ещё и страшно ー зимой нелегко понять, почему дрожит собеседник. По крайней мере голос у майора стальной, внушает уверенность, прямо как у тебя, Лейтенант. Есть ли только за ней что-то помимо бравады?
ー Если мы не спутаем планы противника, вынуждены будем реагировать. Прикрывать пехоту в лоб, даже из-за деревьев, против пантер пустая затея, тем более, что артиллерией по опушке крауты уже пристрелялись вчера вечером. А вот за деревню схватки толком и не было. Десантники сунулись было занять, но понесли потери и откатились, то же самое и с фольксгренадёрами. В итоге за нами двухэтажный дом на восточном выезде, за противником трёхэтажный на выезде западном, разведка орлов утверждает, что все остальные дома пустуют. Ах да, ещё крауты заняли усадьбу на южной дороге, и это, конечно, тот ещё шип в боку, но мы-то сосредоточимся на деревне.
Он уже долго не смотрит на Бейкера, водя пристальным взглядом от одного домика Фламизуля к другому, и тут вдруг спотыкается, не зная, чем занять неловкую паузу, как перейти от приятных военному человеку описаний общего расклада к практическому решению задачи. Не каждый командир может послать своих людей на смерть без колебаний.
ー План такой. Скрытно и быстро просочиться в деревню и выбить краутов с их опорной точки. Занять трёхэтажку. Создать у краута впечатление контратаки с целью улучшения позиций. Это спутает их планы, заставит импровизировать. Я думаю, они решат начать удар с выбивания нас из деревни. К тому времени мы там всё незаметно заминируем, мины я привёз. Цепляться за каждый дом не будем, лишь бы выкупить время для сапёров. Потом отход под дымами. Они втягиваются на улицу, получают своё от мин и базук, как минимум две машины мы должны подбить там. Добавим пушками с флангов, там есть просвет между домами и амбарами в центре. Это должно будет сбить крауту кураж и сосредоточить в деревне и вокруг. Мы же большую часть брони поставим на флангах, постараемся выцелить им бока. Уверен, если они потеряют хотя бы три пантеры, не дойдя и до опушки, от дальнейшего наступления им придётся отказаться. Мы скормим им Фламизуль, Лейтенант, и они им подавятся.
-
Мы скормим им Фламизуль, Лейтенант, и они им подавятся.
- Желаю вам разбить всех наших врагов, генерал.
- Зиг хайль! Мы сломим им шеи! (с) Семнадцать мгновений весны.
|
Ночь издавна считалась временем зла, тьмы, преступлений, страсти, зверей… Неудивительно, что в номере певички не спал зверь с двумя спинами. Ворочался, сминая влажные простыни, хватал сам себя жадными руками и покрывал поцелуями. Его половины менялись местами, оказывались то сверху, то снизу, то сзади, переплетались и распадались, лежали рядом, касаясь только кончиками пальцев, чтобы снова войти друг во друга. Зверь стонал, говорил пошлости, охал и ахал, поминал Бога и маму, сопел, ругался на два голоса. Для него не было мира за пределами комнаты. Ему было плевать на мораль, слухи, стук в стену, и пожелания ебаться потише. Время тоже потеряло свое значение. Сколько я ее лижу, когда она уже кончит? Эти вопросы не имели смысла, они даже не возникали в голове. Имели значения только прикосновения, вкус, запах, биения сердца в груди, сама грудь, и то что ниже, и глаза, зрачки в зрачки…
К несчастью, все кончается. Даже ночь. И нахальный солнечный луч находит брешь в неприступной стене занавесок, проскальзывает индейским разведчиком в форт. Там, снаружи, уже шумят, завтракают, пью, курят, идут на работу. А ты тут, удовлетворенный, но сонный. И твоей подружке уже ничего не нужно. Она уже не болтает после секса. Не задает глупых вопросов, вроде:
-А тебе нравится моя попа?
И не делится страшными тайнами:
- Да Жанна я, Жанка, Долли это псевдоним.
Ее цветок страсти, который помог тебе справиться с утренним стояком, напоминает сейчас скорее слюнявую морду бульдога. Это хорошо видно, так как одеяло крошка пробует натянуть на голову. А еще, одновременно, свернуться в клубочек и отвернуться к стене. Неумолимо приближается время расставания. И это проблема не меньше, чем затащить девчонку в постель. Если, конечно, ты не собираешься расстаться навсегда. Тут масса нюансов и куча возможностей облажаться. Так одна девушка воспримет оставленные две полусотни как само собой разумеющееся, а другая смертельно оскорбиться. Вплоть до яда в виски или пули в спину. Впрочем, вроде как за кофе в постель и булочки еще никого не убили. А можно наплевать на дела, тем более, что пока никаких особенных дел и нет, и остаться досыпать…
***
Джонни никто не помешал выспаться, ни братья, ни хозяйка. Клопов тут и правда не было, и других насекомых, и, даже, грабить ночью никто не пришел...
-
+! и пожелания ебаться потише.Я сразу вспомнил историю, рассказанную одной дамой. "У меня за стенкой живет соседка, которая очень шумно занимается сексом. Дом панельный, все слышно. Вчера у нее опять началось, но как-то быстро закончилось. Я ей крикнула злорадно:
— Как, и это все?!
Она кричит в ответ:
— Сама в шоке!
И мужской голос:
— Ой, да идите вы в жопу!"
|
|
|
|
Учитель, который в детстве преподавал Чарли основы знаний, считал французов теми еще ворюгами.
- Еще галлы тащили у римских колонистов все, что не прибито, включая женщин, а что прибито, отковыривали и все равно тащили, - экспрессивно говорил он. – Карл Молот украл у арабов Европу. Карл Великий отхватил себе такой большой кусок, что из него потом получилось три больших страны. Жанна Д’Арк сперла у англичан Орлеан и победу в войне. Да они даже головорубку свою украли, только форму ножа поменяли. И Императора сперли, с Корсики.
Какая-то логика в этих рассуждениях была. Если призадуматься, то и «французский поцелуй» французы украли. Может у курчавых шумерских храмовых блудниц, что отдавались на алтарях Иштар всем желающим. Или у изысканных египтяночек, а то и у индийцев с их «Кама-сутрой». Но это не имело сейчас никакого значения, а только то, как Долли его выполняла. Нежно, трепетно, безоглядно. Ее влажный рот принял язык мужчины. Втянул в себя. И там, в темноте, языки встретились, соприкоснулись, начали двигаться. Они воспринимали сейчас не вкус мяса или кофе, а вкус любви, чуть оттененный слюной. Губы француженки то и дело двигались, нажимали, помогя этой игре, терлись, чуть отстранялись, но только для того, чтобы впиться снова. Руки шарили по телу любовника, исследовали доставшееся сокровище. Пальцы расстегивали пуговицы, тянули ремень, нетерпеливо откидывали или стаскивали ткань в сторону, чтобы добраться до кожи. Ощупывали, елозили по ней, царапали, сжимали мышцы, словно пробуя их крепость, лезли повсюду и не стыдились ничего. Когда «французский поцелуй» кончился, Долли стала порывать все тело мужчины короткими, страстными поцелуями. В какой-то момент блузка упала на пол, и на Чарли лукаво уставились коричневые, напряженные сосочки. Они притягивали взгляд, но он, словно сам по себе, соскальзывал на белые груди, не знавшие загара. Упругие, мягкие, они чуть покачивались от движений ловкого тела, вытянутые как дыньки и слегка разведенные в стороны. Потом эти восхитительные выпуклости плотно прижались к груди любовника, и мужчина смог почувствовать лихорадочное биение сердца, и жар тела, а запах женщины давно бил в ноздри, будя хищные и темные инстинкты. Пальцы впились в плечи, а голова Долли запрокинулась назад. Женщина призывно застонала…
А потом…
И еще…
Дальше…
Когда Чарли смог немного соображать, то обнаружил себя в весьма пикантной позе. В этому времени на нем из всей одежды осталась только расстегнутая рубаха и носки. На певичке были только чулки, подвязки и кружевной поясок. И она занималась тем, что называется еще одним французским словом. Стояла перед любовником на коленях и ловко сосала головку его члена. При этом одну свою руку Чарли обнаружил сжимающей черные кудри француженки, а вторую на ее затылке. В свою очередь одна рука Долли впилась ногтями в его мускулистую ягодицу, а вторая ловко играла с мошонкой, перебирая и нежно сжимая яички внутри кожаного мешочка плоти. Как раз в момент осознания, любовница перестала сосать, выпустила член изо рта и принялась облизывать его ловким, влажным язычком. Бесстыдно, страстно, явно наслаждаясь, тем, что делает. И было абсолютно неважно, где женщина этому научилась, на ком оттачивала мастерство, и каким французским словом это называется…
***
Со стойкостью и отвагой покорителей Дикого Запада встретила Дебора известие, что сегодня можно сэкономить на ужине. Это же сказка получилось, заплатили за двоих, а есть и спать будет сегодня только один. Правда, женщина не выглядела слишком довольной лишней прибыли. Ужин она подала , простой, но горячий, сытный, и порция большая. Рагу из бизона со вкусной подливкой и тушенные бобы, и хлеб. А к чаю пончики и кленовый сироп. Ничего нового, но приготовлено было хорошо, сразу чувствовалось, что еда домашняя, для своих. Пока постоялец утолял голод, братья притащили наверх большое жестяное корыто. Хорошая, заводская, универсальная вещь. Хочешь, как ванну используй, хочешь, коней пои, можно даже кормушку для свиней сделать. Потом парочка работников по очереди таскали с кухни чайники с кипятком. Туда же было доставлено ведро холодной воды, чтобы можно было отрегулировать температуру. Сама хозяйка после ужина принесла Джонни большой кусок мыла и грубое полотенце. Посмотрела на него, потом еще раз посмотрела и просто спросила:
- Спину потереть?
|
|
|
|
-
- Давай я заключу пари, что ты проиграешься? Тогда если ты действительно продуешь, мы вернем часть денег. А если нет, сможешь свысока смотреть на меня снизу вверх.
Кто ж тебя поддержит-то, кроме напарника.
|
Рейнджер был приятно удивлён оказанным ему приёмом. На старости лет подобные почёт и уважение стали ему очень по душе. Признаться, ничего подобного он давно не испытывал.
Что же, с чем-чем, с мэром этому городишке вполне себе повезло. Этот Джеймс К. Миллер оказался, похоже, хорошим малым. Настоящим джентельменом, как говорят.
Попыхивая сигарой, старик мягко улыбался в усы, наслаждаясь этим неожиданно приятным завтраком. У него даже нога перестала болеть после вчерашнего. Хотелось рассказать что-нибудь, вспомнить былые деньки...
— Ох, господин мэр, что же... Знай я что могу рассчитывать на такое поистине южное гостеприимство, то уж не преминул бы воспользоваться с дальней дороги, честное слово. Кости-то уже не те, хоть и храбрюсь... — рейнджер покряхтел для порядка, блеснул глазами из под прищуренных век и приложился к сигаре — ...Признаюсь, простите уж старика, и предположить не мог встретить тут, в Канзасе, такое радушие. Не всякий раз, знаете, мы можем рассчитывать на него даже и на исконном Юге. Приятно ошибиться, порой...
— Ваш молодой шериф уже немного рассказал мне про те случаи, которые могут быть мне интересны... С первым небольшим дельцем я уже разобрался, хвала Всевышнему, а за второе намерен взять сегодня же. Впрочем, вся эта нечисть, будь она хоть человеком, хоть бесом, теперь немного заляжет на дно... Так оно и завсегда и бывает, под серебряные пули им лезть неохота. Придётся немного подождать, думаю, прежде чем этот свежеватель снова проявит себя. Но тогда уж никуда и не денется. Всё это выглядит не так уж и плохо, каким может казаться, но, впрочем, какие-то жертвы ещё могут и быть...
— Что же касается вознаграждения и прочего... Деньги не главное в нашей службе, само собой. Но мы, конечно, всегда рады любым пожертвованиям от добрых сограждан и сочувствующих. Любой приличный банк с готовностью примет взносы в пользу Техасских рейнджеров, да..
Старый рейнджер разговорился что-то, он, кажется, вообще не нуждался в собеседнике... Слушатель, вот кто был ему нужен.
|
То, что певичка пила совсем не родниковую воду, Чарли видел собственными глазами. Да что там видел, сам заказывал и сам наливал, доливал и подливал. И после вопроса охотник не увидел на лице жертвы ни единой тени сомнения. Так что поневоле закрадывались сомнения, а кто, собственно, из них двоих охотился. Вот, например, если мужчине нравится женщина, он должен ее завоевать, а если женщине нравится мужчина, она... она же должна ему сдаться. То есть проиграть. Проигрывает, выигрывая. Пухлые губки француженки чуть приоткрылись, сверкнули белые зубки, мокрый язычок, почти неуловимым движением, облизнул губы и тут же спрятался обратно в гнездышко. - Конечно,- кивнула она, - я буду счастлива, если вы проводите меня до номера. Амбридж хитро взглянула на мужчину снизу вверх, на секунду сделала паузу, а потом добавила невинным тоном. - Пожалуй, виски был слишком крепким, боюсь, что ноги могут слишком разойтись в стороны. Непонятно было, насколько француженка играла, может она и впрямь немного перебрала. Но вовремя подъема по лестнице на второй этаж, женщина плотно прижалась к Чарли и перенесла на него часть веса. Так что «бизнесмен» смог почувствовать тепло и податливость ее сильного, тренированного тела. У двери номера Долли тоже не стала мяться и медлить. Ключ повернулся в дверях, маленькая ладошка сильно толкнула дверь, словно открывая дорогу в сказочную пещеру с сокровищами. - Мои сценические ботинки… боюсь, я сейчас не совладаю со шнуровкой. Не могли бы вы оказать крошке Долли еще одну услугу - помогите избавиться от обуви. Дверь захлопнулась за парочкой, даря иллюзию приватности. Певичка села на кровать и закинула ногу на ногу, видимо, чтобы кавалеру было легче расшнуровать взмывший над полом ботинок. Над ботинком обнаружилась стройная лодыжка, колено и самый краешек мускулистого бедра, выше оно было скрыто белой тканью юбки. И на этой ножке были одеты чулки на подвязках. В крупную клетку. Не иначе как изобретение мистера Дьявола, чтобы сбивать потомков Адама с путей праведности. *** Получив деньги, Даг стал еще добродушней и словоохотливей, хотя и до этого производил впечатление «рубахи – парня». Был бы псом, наверняка стал бы вовсю вилять хвостом и тыкаться в ладошку холодным носом. Виски он цедил все так же в охотку, и, практически не пьянел. Вообще, Джонни практически и не видел парней, чтобы пили виски через силу. Правда насмотрелся на тех, кого пойло превращало в расфуфыренных павлинов, злобных брехливых кобелей и свиней. Пыльный был не из таких. - Хм. Рейнджер, как рейнджер. Старый уже. Одинокая звезда на груди, все честь по чести. Самоуверенный, как все техасцы. Маршал его принял, мэр его обласкал. Город за каждого рогатого и ушастого чертика ему денюжку заплатил. Вот он всех и повыбил. Их там вроде как семья была, самец с самкой и приплод. Теперь вот другого черта ловит, пострашней. Того, что с людей всю кожу сдирает, до последнего лоскутка. Он так уже троих разделал, бабу, ковбоя и китайца. Так что ты, дружок, поосторожней в темноте ходи. А лучше, вообще не ходи. - Сестра Эдда, мне бы такую сеструху, красивая сучка. И правильная. В смысле мужикам не дает. Пьет. Сквернословит знатно, прям заслушаться можно. Но надо же как-то и ей напряжение сбрасывать. Службы ведет, исповеди принимает, крестики освящает, пару раз лечила молитвой и наложением рук. Вот только пунктик у нее. Через проповедь вещает про долг и бремя белого человека, и краснокожих не любит. Дай ей волю, так Эддочка провозгласит новый крестовый поход против Конфедерации кайота. После чего краснокожие нас всех и перебьют. Но пока, слава Богу, ничего такого не происходит. Когда Редхэт вернулся в дом Деборы, выяснилось, что там есть кому натаскать воду и без него. Парочка юных пионеров днем была, видимо, занята самыми-важными-в-мире-делами, а под вечер прибыла домой на еду и сон. Сама хозяйка тоже успела вернуться из отеля. Она поинтересовалась во сколько подать ужин, и нужно ли греть воду под ванну. А потом, совершенно нейтральным голосом спросила, придет ли ночевать второй постоялец.
|
Что с Бамом... Вопрос завис в воздухе, бойцы переглянулись. Хотя, кажется, ответ уже не требуется, Саммерс и так, кажется, всё понял. Головой махнул, мол, давай, со мной, пройдемся. Неспешно, вместе с остальными. Достал из куртки пачку, пальцем чуть щелкнул, заставив сигарету выскочить. Протянул, приглашая взять, перекурить. Без слов. Нет слов, чтобы сказать, объяснить. Но надо.
Дождавшись, когда Честер возьмет сигарету, сам достал, пачку в карман, рукой махнул, мол, дай огня... Прикурил, затянулся, выдохнул дым вместе с паром. Несколько секунд тишины.
- На диверсантов нарвались. Бам их быстро "раскусил", а я вот все не был уверен. До того момента, пока не стало уже слишком поздно. Лойд с их главным схватился, пулю в живот принял... Не сделай он этого там и тогда, быть может, мы бы и не говорили сейчас. Может перебили бы нас всех, не успели бы мы, а дальше - чёрт его знает, как бы здесь пошло.
Затяжка, выдох.
- Хреново, Чет, в общем. Но все под пулями ходим, всегда и в любой момент под прицелом оказаться можем, или не повезет случайную пулю или осколок словить. Это ж война, боец, тут убивают.
Ещё несколько затяжек, пока к краутовским позициям выходили. Как к позициям вышли, окурок под ноги, Томмиган в ладони и вперед.
...
Беглый осмотр дал заключение: пушка цела (почти) и может использоваться. Ганомаг тоже, хотя топлива едва хватит, чтобы дотащить пушку до позиций. Но хоть пулемет цел. И какая-никакая броня, хоть сзади это и решето, а не машина. Ладно хоть внутри никого не было на момент обстрела, а то долго бы пришлось оттирать борта от крови и всего прочего...
Танку повезло меньше. Сгорел. А что не догорело, то подпалили, чтобы уже точно нельзя было восстановить. В лом только. Но предварительно облазили и сняли всё, что могло оказаться полезным - рацию, пулемет с лентой и плитку шоколада, которую сержант тут же реквизировал на правах старшего по званию.
- Серж! Завел! - Радостно кричит Уокер.
- Пушку цепляй и на позицию. Давайте быстрей, есть ещё дела, может, отдохнуть ещё успеем до того, как крауты вернуться. Давай, а вы двое - помогайте, чё встали?! Бивер, найди быстро что-то белое, да хоть исподнее сними, чтоб нас за очередных залетных краутов свои же не приняли и сделай флаг... Да мне похер, хоть на карабин, хоть на ветку примотай и пока будем возвращаться, будешь махать им над головой, чтобы нас свои же не перестреляли. Давайте, быстрей, время, время!
-
Бивер, найди быстро что-то белое, да хоть исподнее сними, чтоб нас за очередных залетных краутов свои же не приняли и сделай флаг... Да мне похер, хоть на карабин, хоть на ветку примотай и пока будем возвращаться, будешь махать им над головой, чтобы нас свои же не перестреляли. Давайте, быстрей, время, время!
|
|
-
Блин, я тогда пропустил этот пост, а пост хорош. Он о том, что все имеет цену, и на двух конях ехать нельзя.
|
Пули глухо ухнули в толстые серые шинели городовых, оба кулями повалились наземь: скрючившись, рухнул на ребристый чугунный пол крылечка старший, так и не успевший выхватить оружие; младший метнулся было прочь, пригибаясь, но далеко не убежал — свалился, растянувшись, на обледенелый тротуар, подкошенный выстрелом то ли Анчара, то ли Никиты, а то ли сразу обоих — стреляли они одновременно. Возница снова прикрикнул на лошадей, и тройка, ускоряясь, понеслась дальше по переулку, прочь от широкой Дорогомиловской улицы.
— Оторвало? Посмотрите, у меня что, ухо оторвало?! — очумело голосил Евгений, зажимая ладонью левое ухо. Он повернулся щекой к сидящим напротив Никите и Анчару и отнял ладонь: ухо было разодрано пулей примерно напополам, и, полуоторванный, в спутанных тёмных волосах (студент носил причёску под Горького) на мясном лоскуте висел кровавый хрящ, часть ушной раковины.
— Ничего! Зашьют, зашьют! — заорал ему Никита.
— Не оторвало, не оторвало? — то ли не слыша, а то ли не понимая, что ему говорят, продолжал частить студент.
— Нет, нет, не оторвало, зашьют, всё зашьют! — крикнул Никита и, перегнувшись за борт санок, захватил рукой снега: — Вот, приложи к уху, приложи и держи! — и он показал на себе, как держать.
— Что, вот так держать? — тараторил студент, принимая снежок и прикладывая к уху. — А поможет?
— Не знаю! Хуже точно не будет!
— А между прочим, почему-то не очень больно, я думал, будет больнее! — голосил студент. Свободной рукой он стащил с носа очки и принялся их разглядывать. — Глядите, глядите! — сунул он очки товарищам под нос: — Даже дужку царапнуло! Дужку даже! Дюйм бы вправо, и всё, капут!
Краем глаза Анчар заметил какое-то движение на поперечной улице, перекрёсток с которой тройка сейчас проезжала, и в тот же момент дядя Игнат крикнул:
— Драгуны!
Все сразу обернулись: наперерез тройке, с Малой Дорогомиловской, шагом выезжали — не драгуны, как ошибочно крикнул возница, а казаки. В первый момент показалось, что казаков очень много, чуть не сотня, потому что ехали они, широко перекрыв строем улицу, но сразу стало очевидно, что едут они не более чем в две шеренги, и всего их, стало быть, десятка два. Появление тройки, похоже, тоже было для казаков сюрпризом — те сперва проводили её взглядом и лишь через мгновение, спохватившись, закричали: «Стой!», «Стой, стреляю!», и пришпорили коней, кинувшись за тройкой в погоню.
— Прыгайте, ну! — обернулся к пассажирам дядя Игнат. — Сейчас стрелять будут! Уходите дворами!
— Прыгаем, разбегаемся! — согласно закричал Никита и махнул рукой вперёд, где в отдалении низенькие двухэтажные домишки уже сменялись кирпичными заборами, жестяными складскими крышами, заводскими трубами. — Уходим к заводам, соберёмся, Бог даст, на Трёхгорной! Эй, студент! — затряс он Евгения за плечо. — Слышишь?
— Ага! — ошалело крикнул в ответ студент, всё ещё держащий очки в руке.
|
|
|
|
-
Я как раз на одном из ганомагов подобрал эти штуки, греют, как никакие раньше не грели.
— Петя, — ласково спросил доктор. — А ты каким путем на флот попал?
— Был у меня в отрочестве друг, — охотно объяснил Ниточкин. — Майор Иванов, морской летчик. Трепач страшный. Он, например, рассказывал, что лично сбросил на Маннергейма торпеду. Ужасно нравилось нам его треп слушать. Вот я однажды у него и спросил: где можно так научиться врать? Он объяснил, что это возможно только на флоте. А так как мужчина он был отменно хороший, чистой души был мужчина, то я ему поверил и попер в моряки. Вопросы еще есть?
— Нет, — сказал доктор.
|
Добрался до "штаба". Жалкое зрелище, на самом деле, но бывало и намного хуже. Рваная палатка, продуваемая ветром, под дождем. А тут даже крыша уцелела, кажется.
Бэйкер здесь, занят. Но доложить надо. Кашельнул чуть, внимание привлекая.
- Сэр. Сержант Уайт, сэр. Готов доложить.
Выслушает? Да.
- Сэр. Как уже докладывал ранее, подтверждаю. Конвой десанта нашли, на месте встретили отделение десанта, но, как оказалось, диверсанты, сэр. Виноват, сразу не раскусили, но лейтенант у них был явно американец, говорил четко, уверенно, без акцента. Заподозрил лишь когда он стал чрезмерно настойчиво интересоваться нашими позывными, расположением. Раскусить не успели - они ударили первыми. У нас двое убитых, один тяжелоранен, остался на месте с подошедшим подкреплением - те самые десантники, которые запрашивали от вас подтверждения.
Два жетона из куртки достал и на стол положил.
- Мы ушли с четырьмя ящиками припасов, выдвинувшись сюда. На выходе из леса, уже у деревни, услышали звуки боя, заняли позицию на краю. Дальше вы знаете сэр.
Снова как будто за рукояти пулемета взялся. Что это, его потрясывает? Скверно, на миг губу прикусил так, что кровь во рту почувствовал и, кажется, "отпускать" начало.
- Сэр, в ходе боя БТР был уничтожен, но потерь среди личного состава удалось избежать.
Кажется, всё сказал, что должен?
- Какие будут ваши указания, сэр?
На миг подумал, а что вообще происходит то? Он несколько минут назад обменял жизни своих солдат на несколько ящиков с припасами. Пока повезло - обменял он. А завтра... Да что там завтра? Сегодня кто-то обменяет его жизнь на танк или кусок деревни или ещё на что-то. Или заставит его заплатить жизнями простых парней, солдат, которым "не повезло". А ради чего, Том? Кому это надо? Он на своей земле? Чёрта с два! Он в сраной Бельгии, о существовании которой ещё пару лет назад и не догадывался. Шел в чертову Германию - чего ради? Вон, пусть комми с краутами мрут, он то здесь зачем, для чего? Да, "долг", "Дядя Сэм нуждается в тебе", "мы должны помочь союзникам"... Но при чем здесь жизни его и солдат? Разве это их война?
Так, хватит. Эти мысли его совсем не туда приведут. Наверное, пусть сейчас всё остается как было. Так проще, привычней и понятней. Мы - это мы, плохие парни хотят нас убить, а мы должны убить плохих парней, чтобы они не убили нас. Вот это понятно, мир делится на белое и черное, без оттенков серого. Так и надо, пусть так и будет.
-
++
-
Он на своей земле?
Кто-то наверху решил, что лучше остановить краутов в Бастони, а не в Бостоне, сардж)
|
Что делает с мужчиной виски? Очень легкий вопрос. Распаляет воображение и отвлекает от дел. Впрочем, на женщин оно действует не менее убойно. Долли вполне заметила, куда все время сползает взгляд джентльмена из Филадельфии. Но не стала возмущаться или изображать оскорбленную невинность.
- Здесь так душно и жарко, - с придыханием произнесла певичка, а потом ее пальчики с ярко-красным маникюром расстегнули самую верхнюю пуговичку белой блузки. Женщина единственный подарок, который сам себя упаковывает. А здесь Долли взвалила на свои хрупкие плечи часть мужских обязанностей по собственному раздеванию. Очень откровенный намек.
А дальше была извечная игра, в охотника и дичь. Когда можно было даже не слушать, что говорит женщина, а слушать как она это говорит и читать язык ее тела. Куда смотрит, как двигается, как дышит. Француженка решала извечную задачу, остаться в своих глазах порядочной женщиной, а не какой-то кокоткой, и при этом показать мужчине, что он ей понравился. Способности опытного стрелка немало помогали Чарли. Только в этот раз подрагивали не пальцы противника у кобуры револьвера, а веки красотки. И трепыхали реснички, и вздымалась грудь. Неудачливый игрок не сметал карты со стола, после очередной порции виски капелька напитка в уголку была слизнута быстрым движением влажного язычка. И полупрозрачная капелька пота выступила чуть позже на виске. Коварный преступник не скрывал обманчиво игрушечный «дирринджер» в рукаве, а белая ткань на миг обрисовывала под собой темный сосок…
К тому времени как начало темнеть, форт Амбридж давно выбросил белый флаг. Оставалось понять, нужно ли тащить француженку в съемную квартиру, или можно переночевать у нее в номере. И то и другое могло нанести некоторый ущерб ее репутации, а могло и не нанести, учитывая общее мнение, что «все певички – шлюхи».
Джонни провел вечер более разнообразно, но менее увлекательно. Побывал в «Золотом руне» и «Голове бизона», выпил и там и там. Прошелся по улочкам. До самой окраины, где жили негры и китайцы, причем отдельно друг от друга. Нашел контору маршала, и смог полюбоваться на стену оклеенную листовками «Разыскивается…». Нашел Дага в «Универсальном магазине Бейли». Потом пришлось идти с Пыльным обратно в «Золотое руно» и там поставить ему выпивку. Мужчины некоторое время болтали о пустяках, как два пса обнюхивают друг друга при встрече. Потом, слова за слово, разговор дошел и до карт. А кончилось тем, что Даг неожиданно легко согласился свистнуть, если появиться залетный игрок.
- Это же ж не местный, - морщинистое лицо скривилось в улыбке, в которой не хватало нескольких зубов, - так что всем будет все равно, если я срублю десятку. Тьфу, я хотел сказать пятнадцать долларов. Серебром, конечно, чтоб меня черти забрали.
После такой удачи можно было отправляться спать с чистой совестью, или стоило перед этим проверить как дела у напарника?
|
|
Когда-то давно, Сэм Кэмпбелл был кадетом в Вест-Поинте и читал труд Карла фон Клаузевица "О войне". В этой работе будущего "Полковника" поразили слова автора о том, что численное превосходство, выучка и храбрость... Лежат за пределами военного искусства, победа же сводится к использованию местности, факторов внезапности и атаке противника с нескольких сторон, однако, их использование отличается в наступлении и в обороне. Дело в том, что поскольку атака вынуждена "идти", а оборона "стоять" то все действия атакующих сводятся к внезапной или изощренной атаке целого целым, в то время как тактика обороны сводится к тому, чтобы стоять, периодически раздражая неприятеля внезапными контратаками там, где для того представляется возможность. Потом Клаузевиц много страниц уделяет мифу о слабости обороны, де, наступающий владеет инициативой и потому уже наполовину выиграл...
Ключевое слово — "мифу", поскольку основная мысль немецкого военного теоретика заключается в естественном превосходстве обороны, которое наступлению раз за разом приходится преодолевать, всякий раз разными способами, что и создает иллюзию превосходства наступления.
Настала очередь Полковника слушать очень внимательно, перейти в оборону, на заранее заготовленные при наступлении позиции. А заодно раскинуть мозгами — что вообще лишним как бы не бывает. Если бы мистер Миллер действительно хотел распрощаться с внезапно подвернувшимся со своими планами бандитом, ему даже не потребовалась бы петля, достаточно просто отказаться от встречи. Значит ситуация вошла в одно из следующих течений
1. Мистер Миллер опасается сходу соглашаться на подобное предложение. В этом случае его можно понять, мало ли, вдруг "какого-то Кэмпбелла" нянял кто-нибудь с севера с целью дестабилизировать город и в конечном счете помочь либо Хейгу, либо кому-то еще... Неизвестному.
2. Мистер Миллер готовит почву к тому, чтобы сделать какое-то собственное предложение.
В обоих случаях следует быть предельно осторожным и четко понимать, что именно говоришь.
— Не мне указывать Вам, сэр, в том числе кого и кому скармливать. Вы куда лучше меня понимаете собственную выгоду от чего бы то ни было. Но раз уж Вас интересует моё мнение — я не мог не заметить в Вашей модели одну небольшую брешь. Карты отражают ситуацию на столе, но по правде когда собираешь расклад, куда важнее то, что остается в колоде. Возможно, в данный момент мистер Хейг действительно "прекрасный противник", но созданный им союз растет с каждым найденным старателями кусочком золота. Если даже Вы признаёте его достоинства — что говорить о тех, кто идёт за ним? Если Юнион Блю действительно ищет пути в город, не важно валет Хейг, шестерка или, упаси Боже, дама. Он агент влияния, а комбинацию можно составить и из младших карт. Положим, Вы сможете эффективно сдерживать его, честного и предсказуемого, положим даже, что никакая внезапная удача вроде найденной горы золота не изменит расклад.
Лезть в чужие карты Полковнику казалось неосмотрительным, поэтому он был вынужден использовать лишь слова...
— Но ведь есть еще время, мистер Миллер, которое никого не делает моложе. Ни шестерок, ни королей. Я просто маленький человек, сэр, не мне судить о том как поступать сильным мира сего. Но наверное я задумался бы не о том, по силам ли мне справиться с каким-нибудь валетом, а о том, по силам ли это тем, кто останется после меня. Хоть кому-то из тех, кто сейчас сидит за моим столом, а на самом деле не представляет из себя ничего. Золота жаждущего за золото и покупают.
Сэм сделал небольшую паузу. Было бы грубой бестактностью прямо сказать мэру, что ни за одну из его дочерей не проголосуют на выборах, поэтому пришлось оформить свою мысль общим намеком, в равной степени относящимся к тому, к чему он действительно относился, и, например, к тому же Линкеру. И всё же следовало сделать шаг назад, как бы отступить, чтобы потом резко пойти вперёд.
— С другой стороны кто я такой чтобы что-то понимать в подобных делах? Всего лишь очередной ветеран, каких тысячи бродят на Западе. Следуя вашей схеме я в лучшем случае десятка, хотя и с неплохими связями с картами неустановленной масти, и склонностью эту-самую масть определять. Я могу лишь предложить инструмент, пользоваться им или нет — решать Вам.
С этими словами Полковник отпил из чашки, предварительно отсалютовав ей на манер тоста.
— Боже, храни Конфедерацию.
|
Мистер Миллер слушал очень внимательно, и очень спокойно. Казалось, что он застыл, превратился в статую. Только дыхание, да движения глаз показывали, что это не так. Вот они чуть расширились, вот сузились, а в следующий миг мистер Миллер прищурился, как будто целиться. Можно было попытаться прочитать его реакцию по этим скупым движениям. Но для хорошего картежника ничего не стоит изобразить и такие реакции, которые считаются естественными.
Когда Полковник закончил, заговорил мэр. И его слова вроде как не внушали особого оптимизма:
- То есть, если называть вещи своими именами, вы предлагаете мне заговор, с целью убийства. Законно выбранному мэру этого города. Власти. Замечательно. – Джеймс холодно улыбнулся. Судя по его тону, «замечательно» тут и не пахло. – Неужели Вы думали, что я бы не смог убрать мистера Хейга, если бы он мне действительно мешал? Он прекрасный противник. Сильный, храбрый, честный. Джером всегда будет бороться со мной в открытую, и никогда не ударит в спину. Прекрасная оппозиция. Не каждому так везет. Убери его, и мне, пожалуй, по примеру одного римлянина, придется велеть слугам каждый день напоминать, что человек смертен, а гордыня губит. Пусть лучше убирают дом, готовят и стирают. Тем более, что «свято место пусто не бывает». Всегда будут те, кто против, и они могут оказаться намного хуже мистера Старателя. Это плохая стратегия.
Мэр плавно потянулся к ящику стола и достал оттуда… колоду карт.
-Позвольте, я вам что-то покажу. Наглядно.
В следующие секунды Сэмюэл увидел мастерство старого человека. Взгляд просто не успевал за движениями пальцев. Вот между ладонями мелькнула змейка из шелестящих карт, вот две половинки колоды вошли друг в друга, и, почти сразу раскрылись веером. На стол легли два туза, пиковый и бубновый.
- Железнодорожные компании. «Блэк ривер» и «Юнион Блю». Мое широкая душа южанина, лежит, конечно… к деньгам мисс Делвин.
На стол слетел крестовый король и лег точно рядом с пиковым тузом.
- Мистер Хейг в этом раскладе, в лучшем случае валет.
Соответствующая карта легла в чуть в сторону.
- Убери его, расклад не изменится. У «бубного туза» останутся тут неизвестные карты, которые будут играть против меня, точнее за деньги северян.
Несколько карт были брошены в закрытую, «рубашками» вверх. После чего Миллер улыбнулся.
-Может вы тоже продались янки и явились сюда творить хаос, который упоминали?! – мэр чуточку повысил голос.
- А есть еще карты неизвестной масти, вроде нашей суперсвятоши, которая пожаловала сюда прямиком из Города Ангелов, если это вам о чем-то говорит. Или успешного торговца. Или вашего скользкого друга.
Мистер Миллер посмотрел своими холодными глазами в лицо Полковнику.
-А теперь объясните, почему при таком раскладе, я не должен скормить вас закону?
-
Отлично на картах объяснил)
-
Отличный пост) На то что мэр картежник, конечно, были намеки, но это сюрприз)
|
Чем отличается подпольная газета от легальной? Кажется, кроме самого факта нелегальности, немного чем: и то, и то — газета; но, взяв в руки, отличишь сразу. Во-первых, подпольные газеты печатают на тончайшей, лёгкой, сухо шелестящей папиросной бумаге. Подпольную газету не почитаешь, подняв перед собой, — все буквы с другой стороны видны на просвет; с подпольной газетой нужно обращаться осторожно — её легко порвать; но зато и складывается она не в мясистый свёрток, а в тоненькую трубочку. Отличается подпольная газета и вёрсткой: её поля совсем узкие, её не ухватишь руками так, чтобы не закрыть части какой-то колонки; у неё нет обширных подвалов с фельетонами, нет завитых рамок отделов, нет виньеток, фотографий, карикатур, рекламы. Сухо и строго здесь всё, как в словаре: две колонки; статьи и заметки отбиты друг от друга простыми линиями, и сплошной стеной сверху вниз, занимая всё пространство почти без остатка, идёт убористый текст, текст, текст. И только на первой странице послабление — большое заглавие «Революцiонная Россiя», большое, но тоже строго набранное. А как пахнут революцией все эти статьи — анонимные или с подписями вроде «Вашъ братъ Рабочiй», тексты резолюций с митингов, заметки с мест, начинающиеся «Мы получили сообщение» или «Нам стало известно», отчёты центральной и местных касс (как таинственны все эти упоминания взносодателей «математикъ — 1000, Наболѣвшая душа — 300») и самый загадочный отдел — почтовый ящик, полный конспиративных сообщений вроде «ТИМОФЕЮ: Пакетъ № 2 полученъ» или «Нѣтъ вѣсточки отъ Г. К. Выясните, что съ нимъ». Печатают подпольные газеты, конечно, не в России, а за границей — эсеровские, например, в Швейцарии. И в Россию они идут не сплошным потоком, не на почтовом поезде, как развозят номера какой-нибудь «Биржёвки» по провинциям, а тоненькими ручейками — по пятьдесят, сто, двести штук за раз, — зато и ручейков этих не один, не десять, а и не сосчитать сколько: с недавних пор возить литературу из Финляндии стало модной забавой среди питерской молодёжи и интеллигенции: сделать общественно полезное дело, пощекотать себе нервы, но при этом особо ничем не рискуя: полным дураком надо быть, чтобы попасться на провозе литературы: должно быть, маши перед носом железнодорожного жандарма номером «Ревроссии» — и то заметит разве что на третий раз. Поэтому то, что сейчас Анчар вёз в Москву сотню номеров «Ревроссии», подвигом не было. Вот когда этим летом он возил из Финляндии в Питер динамит — это было опасно, это было нужно, это требовало смелости. А газета — да после октябрьского Манифеста и объявленной свободы печати и смысл-то в ней пропал: кто хочешь сейчас писал что хочешь в бесчисленных сатирических изданиях, которые привозили в Женеву из России, и все обитатели тесного эмигрантского мирка только ахать могли от граничившей с хамством смелости, проснувшейся вдруг в российских щелкопёрах. Поэтому Михаил Рафаилович Гоц — тяжело и, кажется, смертельно больной, прикованный к постели, но по-прежнему энергичный и живо интересующийся новостями из России член ЦК, и говорил Анчару лично при последней встрече, что «Ревроссию», скорее всего, партия будет закрывать, так как смысл в ней пропал. Но вышел же вот семьдесят шестой номер, и в Россию надо было его как-то переправлять. Вот сейчас Анчар и ехал с сотней номеров в чемодане. В чемодан эти номера переправились только пару дней назад, в Варшаве, а до того висели на теле перевозчика, скрученные в трубочки, помещённые в длинные тканые мешки, «колбасы», как их называли. Таких набитых газетами «колбас» под одежду можно было поместить до нескольких десятков, разным образом обмотав их вокруг торса, повесив на шею, закрепив изнутри рубашки, в штанинах и так далее. Ехать так, обвешанный пухлыми «колбасами», было мучительно жарко и потно, — но зато уж можно было быть уверенным, что жандарм на границе, даже если и попросит открыть чемодан и простукает его на предмет двойного дна (это бывало раз на сто случаев, но бывало), ничего предосудительного в нём не найдёт. А обыскивать полноватого пассажира первого класса, несмотря на натопленный вагон, зябко сидящего в скрывающем очертания тела пальто (вероятно, простуженного), никто никогда не осмелится. 11:29, 11.12.1905
Подмосковье, станция Кунцево
Пасмурно, -9 °С— Минус четыре. Или минус… нет, минус шесть. Хотя скорее минус пять, — сквозь сон донёсся до Анчара резкий голос с акцентом. Анчар открыл глаза. Купе первого класса: бархатные кресла, валики, багажные сетки над головой, жухлый варшавский цветочек в вазочке, душное печное тепло из-за стенки, серый свет холодного зимнего полудня. Затёкшие суставы, смурная голова после мутного утреннего дорожного сна. Поезд стоит. Попутчик-поляк, наклонившись к окну, подышал на стекло и растёр пальцами морозные узоры. — Так, минус пять, — удовлетворённо выговорил он. — Минус пять? — с каким-то непонятным подвохом спросил второй попутчик, долговязый вихрастый подъесаул, следующий из армии к себе на Дон в отпуск. — Так, — спокойно ответил поляк. — По Реомюру. — А не по Цельсию? — с ласковой угрозой спросил казак. — Нет, по Реомюру, — подчёркнуто вежливо ответил поляк. Как это у него получалось каждую, даже совершенно невинную фразу произносить тоном этакой шляхтецкой заносчивости, с этакой пренебрежительной расстановочкой, — наверное, нужно родиться поляком, чтобы так уметь. Со вчерашнего вечера, с самой Варшавы, это продолжалось — какая-то высказанное лишь тоном одним чванливое высокомерие со стороны поляка, глухо копящаяся неприязнь со стороны донца: оставалось лишь надеяться, что первый класс варшавского экспресса не превратится в арену для продолжения старого спора славян между собою. Анчар выглянул в оставленную поляком прогалину в окне. Деревянный заборчик, китчевые замковые башенки станции — это Кунцево. Уже чуть-чуть осталось, почти приехали. Очень многие почему-то здесь выходят — странно, ведь не дачный сезон: идёт по перрону толпа людей с чемоданами, саквояжами. И долго что-то стоим… Дверь отделения распахнулась, и морозной свежестью пахнуло от серой шинели появившегося на пороге усатого коренастого жандарма. — Господа, — объявил он с порога, — прощения прошу, но поезд дале не идёт. В Москве забастовка, все поезда стоят, — по усталому невыразительному тону жандарма можно было понять, что эту фразу он произносит сегодня не первый и не десятый раз. — Как забастовка? — беспокойно встал с кресла донец. — Какая забастовка? — в тон ему, первый раз за всю поездку, спросил поляк. — Такая забастовка, господа! — раздражённо развёл руками жандарм. — Обыкновенная забастовка: весь город стоит, поезда тоже стоят. — А как нам добираться до Москвы? — ошеломлённо спросил казак. — Это ваше… ваше Кунцево, оно далеко до Москвы? — гневно указал поляк в окно. Даже сейчас «это ваше Кунцево» прозвучало так, что уж, мол, я-то к этому вашему Кунцеву отношения никакого не имею. — Господа, Христа ради, не галдите вы как дети малые! — всплеснул руками жандарм. — Ваше благородие, — кинул он взгляд на китель и шинель казака, висящие на крючке, — как добираться, я вам ничего не скажу. Посчастливится извозчика найти — Бог в помощь, а нет, так не меня вините, а вон, фабричных! Я, что ли, эту катавасию тут затеял?! — Что, пешком?! — с яростью воскликнул вслед уже удалившемуся к следующему отделению поляк. Донец лишь обалдело пожал плечами. И в самом деле, что, действительно пешком? — думал Анчар, выйдя на перрон с чемоданом (двойное дно — снизу газеты, сверху остальное). Прошёл через набитый народом зал ожидания первого класса, вышел на широкую пристанционную площадь в окружении закрытых по зимнему времени лавочек и ларьков. Извозчиков не было. Прилично одетые господа в основном оставались в тепле станции, а пассажиры третьего класса серой вереницей потихоньку тянулись к выходу на шоссе, ведущее в Москву. У паровоза в голове поезда собралась кучка людей — господ, поездной команды, жандармов, городовых, — что-то оживлённо обсуждающих. Размышляя, получится ли всё-таки нанять извозчика или придётся топать по морозу до Дорогомиловской заставы семь вёрст, Анчар остановился у дверей станции выкурить сигарету — ещё заграничную, французскую, — как со стороны города на площади появилась тройка — настоящая лихаческая тройка, с маститыми, красивыми лошадьми, ладными открытыми санками со сложенным верхом и красным фонарём на облучке. В санях было трое — кучер на козлах и двое на пассажирских местах. Описав круг по площади, тройка остановилась перед крыльцом, и к ней сразу кинулся куривший рядом сигару седоусый господин в тяжёлой бобровой шубе. — До города, ребятушки, до города, — одышливо присвистывая, моляще обратился он к людям в тройке. — Двадцать рублей даю! — А в дупло засунь себе эти двадцать рублей! — был ему грубый задорный ответ. — Надо будет, сами возьмём, а тебя не спросим! А ну-ка цыц отсюдова, кровопийцы! — и из саней поднялся рослый молодой человек в мохнатой меховой шапке, извлёк из-за пазухи серого тулупа тяжёлый чёрный маузер и лихо наставил его на буржуя. Буржуй попятился, в ужасе разинув рот и выставив перед собой руки. Стоявшая у входа толпа отхлынула, потекла внутрь станции, послышались вопли «революционеры!», «грабители!» Ещё не разобрав лица под мохнатой шапкой, а лишь по звонкому голосу Анчар узнал Никиту Деева, рабочего с Прохоровской Трёхгорной мануфактуры, который и должен был встречать Анчара сегодня на Брестском вокзале. Знакомы они были уже несколько лет, и, приезжая в Москву, Анчар, бывало, останавливался у Никиты на холостяцкой квартире у Зоосада. Сочувствующим Никита был уже давно — с тех самых пор, как ещё юношей перебрался в Москву из Курска, в партию вошёл, как и тысячи других рабочих по всей стране, после Кровавого Воскресенья, а в октябре после Манифеста записался в боевую дружину. Никита хранил у себя литературу, участвовал в собраниях фабричного комитета и в пополнении партийной кассы — как даровитый токарь-фрезеровщик, зарабатывал он по фабричным меркам совсем немало, и мог бы даже прислугу держать — но вместо этого регулярно жертвовал на дело. — Анчар! Сюда! — взмахнув маузером, крикнул Никита, заприметив его. — Живей, живей! — с козел поторопил спешащего к саням Анчара возница — незнакомый рыжебородый детина лет пятидесяти в папахе и грязно-синем извозчичьем тулупе, а второй пассажир саней — румяный, раскрасневшийся от мороза юноша в стальных очках, в студенческих шинели и фуражке, энергично замахал рукой. — Гони, дядя Игнат! — петухом крикнул студент вознице, как только Анчар забрался в сани, но возница уже и сам, привстав на козлах, лихо вскрикнул «иииип!», натягивая вожжи. Сани резко дёрнуло, Анчара рывком бросило назад в кожаную спинку сиденья, когда тройка с места взяла галоп. Ухнули за спину домики на площади, полетели, мельтеша, голые берёзки по бокам укатанного шоссе, жгучий ледяной ветер больно забил по щекам, струи снежного месива полетели из-под полозьев. Оглянувшись, Анчар увидел, как на крыльцо станции выбегает давешний жандарм с шашкой. — Ахаа! — с восторгом возопил сидящий против хода студент, также видящий оставленную за спиной станцию, и потянулся было за пазуху, но сидящий рядом с Анчаром Никита, перегнувшись, остановил его — хоть по его счастливой физиономии и видно было, что пострелять хочется и Никите. — Не надо, Женя, не стреляй! — радостно смеясь, крикнул он ему. — Чего зря пули тратить?! — Ийип! — подгонял лошадей возница. — Ийип! Станция осталась позади: теперь тройка неслась по шоссе, по которому к городу уныло брели редкие пешеходы, с надеждой оглядывающиеся на проезжающих. Путь шёл вдоль железнодорожной насыпи, и с удивлением Анчар видел, как сразу за паровозом варшавского поезда начался хвост второго такого же пассажирского, уже всеми покинутого, зябко глядящего с насыпи раскрытыми вагонными дверями, а за ним начался такой же недвижный товарный. Всё стоит, понял Анчар, всё остановилось, весь город парализован. — Трр, трр, — успокаивающе протрещал кучер, отпуская вожжи. Удалившись от станции на безопасное расстояние, тройка перешла на бодрую рысь. — Это неистовый Евгений, он как неистовый Виссарион, только Евгений, — отсмеявшись, принялся представлять Анчару попутчиков Никита. Студент, стянув кожаную перчатку, протянул Анчару руку. — А это, — указал он на возницу, — дядя Игнат, он, как видишь, из революционных извозчиков. Анчар кстати отметил, что, несмотря на превосходный выезд, на лихача дядя Игнат похож не очень — не было в нём этого лихаческого лоска, лакейской оценивающей пренебрежительности во взгляде, да и одет он был для лихача бедновато. На простого ваньку он действительно смахивал, но на таких тройках простые ваньки не ездят. — Только мы, товарищи дорогие эсеры, не вашей партии будем, — извиняющимся тоном сказал Игнат, обернувшись. Говорил он с окающим вологодским акцентом. — Мы-то партии большевиков сами. — Я скорее анархо-коммунист, — поднял палец неистовый Евгений, — но в целом верно. А вас мы уже знаем, вы товарищ Анчар из-за границы. Вы нам, — Евгений с детским любопытством взглянул на чемодан на коленях Анчара, — ведь что-то привезли? Анчар ответил, что действительно привёз, но вряд ли большевикам будут интересны эсеровские газеты. — Уууу, — разочарованно откинулся на спинку Евгений. Тяжело вздохнул сидящий рядом Никита. — Вы, товарищи дорогие, — подал голос с козел Игнат, — только уж, прошу, не говорите никому, что мы эсерскую литературу помогали возить. А то меня на смех товарищи подымут. — А что смешного? — пылко вступился за партию Никита. — А мы вашу «Искру» не помогали возить?! — Да так-то оно так… — уныло согласился Игнат. — А мы думали, там бомбы! — по-детски обиженно заявил Евгений. — Марсианин ведь говорил, что будут бомбы! — Говорил, говорил! — раздражённо ответил Никита. — Мало ль, что он говорил? А откуда Марсу знать? Ему самому кто-то сказал, он повторил, а кто-то там что-то напутал! Ты головой-то думай! А ещё студент. — Да, ну лучше бы бомбы, конечно… — расстроенно произнёс Евгений. — Но мы вас, товарищ Анчар, не виним, это же не от вас зависело. А вот с оружием-то у нас беда! — и всё равно вышло это у него укоризненно. — Да, насчёт оружия… — сказал Никита и достал из-за пазухи замотанный в тряпочку наган. — Держи, Анчар. Раз у тебя ничего нет, вот тебе мой запасной. Сейчас патрошки дам, — он, неловко в тесноте саней изогнувшись, полез в боковой карман. — А это откуда? — вылупил глаза на револьвер студент. — От верблюда, — таинственно ответил Никита, но, после пары секунд молчаливого копания в кармане, решил всё-таки рассказать: — Вчерась, ну часов восемь, что ли, было. Ты уже давно ушел, дядя Игнат вон я не знаю где был, — вот пошли мы с Марсом в чайную погреться. На Кудринской чайная, вот туда пошли. Идём, а нам навстречу, — Никита высыпал в ладонь Анчара с десяток патронов и увлечённым тоном сказочника продолжил: — вот натурально офицерик один-одинёшенек идёт. Молодой, ну вот как ты, только из училища, видать. Шинелька такая серая, башлык вокруг шеи, — ну чисто юнкерок. Мы его, само собой, прижали так в подворотенку, и так культурно, чинно, без рукоприкладства, разъясняем, ему, значит, текущий момент. Говорим, пожалуйте, ваше благородие, жертвовать своё оружие на благо, значит, социальной революции. Он сначала упирался, говорил, казённое, с него спросят, но потом… ну что… отдал! Только всё просил: вы, только, мол, шашку у меня не забирайте, это, дескать, позор мне будет. И ещё говорит не просто так, а так: вы, товарищи, не забирайте у меня! Я уж тут не удержался и дал ему подзатыльник — какие, говорю, мы тебе товарищи, сукин ты сын, благородие обосранное? Как демонстрацию расстреливать — мы все для вас сволочь серая, а за грудки взяли и гляди-кось-ка, товарищами сразу заделались! И ещё говорит такой: я ж сам-то за Думу, я ж за конституцию сам-то! — произнеся последние слова глумливо тоненьким тоном, Никита задумчиво замолк. — Ну и чем кончилось? — спросил студент. — Ну чем? Дали пинка под сраку и отпустили. — А шашку? — Что шашку? — Шашку-то отобрали? — Не, — лениво отозвался Никита. — Оставили. Жалко стало. Ты б видел его: на нём лица не было, ещё бы повесился от позора. Да и на что она нам, дрова, что ли, рубить? — Ну и зря, — легко заметил Евгений. — Надо было отобрать. И деньги все забрать, и пристрелить ещё там же. — Ты чего несёшь-то, совсем долбанулся? — ласково спросил Никита. — Это он Нечаева начитался вашего эсерского, — подал голос с козел Игнат. — Чего сразу нашего-то? — возмутился Никита. — Нечаев сорок лет назад жил, ты ещё, дядя Игнат, тогда пешком под стол ходил, а нашей партии ещё и в помине не было! — Нечаев был прав во всём! — упрямо заявил Евгений. — И вашей тоже, кстати, не было! — не обращая внимания, продолжил Никита, обращаясь к Игнату. — Врёшь, наша была, — спокойно отозвался Игнат. — Наша партия от Маркса идёт. — Всё правильно Нечаев говорил! — не оставлял своё неистовый Евгений. — И вы, товарищ Анчар, не усмехайтесь, не надо! Я ж вижу, что вы думаете: молокосос, мол, теоретизирует! А я вчера с красным флагом на баррикаде под драгунскими пулями стоял, так что имею право так говорить! Стоял? — обернулся он к Никите. — Подтверди, стоял же я там? С флагом. Под пулями. — Стоял, стоял, — успокоительно ответил Никита. — Не кипятись, Женечка. Что ты смелый, нам всем известно. А что ты из себя французского этого демона, как бишь его, который всем головы рубил? — Робеспьера? — хмуро подсказал Евгений. — Не, другого… как его бишь… Сенжуста! Вот что ты из себя Сенжуста корчишь, мне не по душе, вот честно скажу. Вспомни хоть, как эти твои Сенжуст с Робеспьером кончили? — А как другие кончили, которые, как ты, добренькие были? — запальчивой скороговоркой взвизгнул неистовый студент. — Ещё раньше на гильотину пошли! Что ты, революцию, не замаравшись, сделать хочешь? — Да кой чёрт не замаравшись! — тоже распаляясь, крикнул Никита. — Что, я вчера с тобой на баррикаде не стоял, в драгун не стрелял? Но есть враг, понимаешь, вот есть враг, когда он либо министр какой, на котором клейма уже негде ставить, либо пускай даже солдат подневольный, но на тебя с оружием идёт. А это — этот сопляк, может, будет врагом, да, я согласен! А может, будет за революцию! А ты — хлопнуть его хочешь! — Ну конечно, — скривился в едкой усмешке Евгений, — офицер за революцию пойдёт! — А то пойдёт? Были такие, ходили из офицеров в революцию! Кропоткин вон вообще князь, между прочим-то! Вот ты бы его хлопнул, когда он юнкерком был, может, и некому было бы тебя твоей анархической белиберде учить! — Таких, как он, один из тысячи! — Ну вот лучше я остальных отпущу, чем одного из тысячи грохну! — Ну вот вся тысяча соберётся и тебя самого к стенке поставит, гуманиста такого! Не гуманиста, а дурака! — А, — захватал ртом воздух Никита в жаре спора, — а вот ты как думаешь, что, всех офицеров надо к стенке ставить, что ли? А кто армией тогда после революции будет командовать?! Ты, что ль, будешь, студиозус? — Ох, ну тоже мне наука! — фыркнул Евгений. — Знаю я, каким они наукам в своих училищах учатся! Шампанское глотать да, прости господи, в жопу друг с другом!… — А из пушек! — не унимался Никита. — Из пушек вот, например, кто стрелять будет! — Велика наука! Да я уверен, что этому за месяц выучиться можно, если базовые знания математики и геометрии иметь! — Так что ж ты не выучился, а? — торжествующе выпалил Никита. — Студент! С красным флагом он стоять умеет, так это всякий дурак умеет, а ты из пушки научись стрелять и других выучи! Студент! А то вон вчера у Ваганьковского кладбища дружинники захватили пушку — а как стрелять, никто не знает! Пушка целая, а стрелять никто не умеет! — И что с пушкой сделали? — сразу подостыв, с интересом спросил Евгений. — Что-что, — насупившись, ответил Никита. — Не тащить же её с собой. Раздолбали что могли и оставили там. — А снаряды взяли? — Снаряды взяли, — кивнул Никита. — Там порох и оболочка ухватистая, можно хорошую бомбу смастерить. Бодро бежала тройка, дробно стучал снег с копыт о передок, мелькали остроконечные отбойные столбики по краю шоссе. С серого неба мало-помалу начинал лететь мелкий крупчатый снежок, больно и сухо хлещущий в лицо. А вокруг уже начинались давно знакомые Анчару места, и чем дальше, тем больше было знакомого — промелькнула на удалении станция Фили (и там тоже стоял покинутый поезд), оставалась справа Поклонная гора, и уже мало-помалу пустые зимой дачи посреди полей и рощ сменялись московскими предместьями, одно- и двухэтажными домиками, лавочками. Они уже подъезжали.
|
|
|
|
|
|
-
– Вот видите, – сказал Жилец. – Живу монах монахом. Один как перст.
– Монахом? – спросил Крендель.
– Да, – подтвердил Жилец. – Монах монахом.
– Как же это?
– А так. Один в двухкомнатной квартире и во всем мире. Так что близкого существа не имею. А ты один живешь или нет?
– Я? – удивился Крендель.
– Ты, – подтвердил Жилец.
– Не один я. Вон Юрка – брат, да мама с папой на Севере.
– Ерунда все это, – сказал Жилец. – Мираж.
– Как это так! У меня и мать, и отец, и бабушка Волк да в школе приятели, в голубином клубе, да вон Юрка-брат.
– И Юрка-брат, и мать, и отец, а все равно один ты на этом свете. Понимает ли тебя кто-нибудь?
– Да вон Юрка-то брат, – сказал Крендель, показывая на меня. – Чего ж ему не понять?
– До глубины души понимает он тебя, Юрка-то брат? – допытывался Жилец.
– А чего ж ему не понять?
Я ему головой киваю: еще бы, дескать.
– Нет, милый, – сказал Жилец. – Не понимает он тебя, и никому тебя не понять – не только Юрке-брату.
|
|
|
-
Четыре я стрелы пущу,
И чеиверым я отомщу.
Злодеям гнусным чеиверым -
Старинным недругам моим.
Одной стрелы уж нет: пронзен
Злой Эпплъярд - умер он.
Стрела вторая ищет встреч
С тобою, Мастер Беннет Хэтч.
Третьей стреле сэр Оливер мил,
Что Гарри Шелтона убил.
Сэр Дэниэл, исчадье зла,
Тебе четвёртая стрела!
Они черны и до конца
Вонзятся в чёрные сердца.
Они без промаха летят
И никого не пощадят.
|
-
— Большое Вам спасибо, — поблагодарил юный террорист, принимая кокаин.
В золотой фонд цитат!)
-
"Принёс кокаин и нашел дорогу в волшебный мир порнографии"?
Позор.
Ну а чо позор-то? Серебряный век у нас или где? Декаданс, так сказать, конец прекрасной эпохи.
|
|
|
|
|
-
Классный пост. Хотя вообще в рыцари посвящали по достижении возраста. Причем сначала это было не то 12, не то 14 лет, а постепенно выросло до 21. В принципе, на 13 век возраст Филиппа как раз.
|
|
|
-
Интересно, согласится ли Лизавета Михаллна разоблачиться ради общего дела? Фотосессия, л'он флёр амур...
Вот это было клёво, кстати). Эх...
|
Валентайн не стоит столбом. Точнее, он как раз стоит столбом, но моментально сбрасывает карабин с плеча и вскидывает его. Но взять противника на мушку он уже не успевает – очередь Браунинга режет по ушам, словно прошивая Вуди напополам, и танкист, уже успевший навести ствол на сержанта, запрокидывается на крышу башни, пару секунд еще дергается и в итоге проваливается обратно внутрь танка.
Краем глаза Утка увидел, что мехвод тоже, словно врезавшись в невидимую стену, смешно переломился в люке, но карабина не отпустил. Последний танкист, беспомощно застрявший в дверце, вскинул руку, другой удерживая вес собственного тела, но Валентайна это не остановило. Взяв краута на прицел прямо в середину головы, он уверенным, чуть ли не строевым шагом подошел к нему, словно не был ранен, контужен и сильно вымотан. Капустник явно запаниковал, в глазу – другой заплыл от удара, видимо, о броню – отчетливо читался страх. Валентайн же подходил все ближе и ближе, и остановился только тогда, когда кончик примкнутого штык-ножа ткнулся в щеку. Теперь достаточно было только чуть-чуть надавить, чтобы сделать на лице здоровенное отверстие для художественного свиста. Немец, кажется, все понял, судорожно, со всхлипом, вздохнул и крепко зажмурил глаза.
Вуди простоял так пару-тройку секунд, тяжело дыша. Злобно проскрипел:
– Вот ты и довоевался, сука...
С трудом дотянулся до воротника танкового кителя и в один присест вытащил немца из люка, порвав ему штаны и не слабо расцарапав ногу. Огляделся. Ну разумеется, кто же должен был оказаться в нужный момент в нужном месте, как не Панда? С другой стороны медленно подходил боец из отделения Уайта. Валентайн, разумеется, не запомнил его имени, помнил только, что он какой-то мутный типок. Ну, судя по его виду, драться он умел.
Окончательно придя в себя (даже вроде слух потихоньку восстановился, и стало ясно, что бой еще далеко не кончился), Вуди начал в кой-то веки исполнять свои обязанности:
– Так, боец. Щас берешь это говно – штык-нож опять утыкается в немца, который безостановочно вращается на пятой точке и что-то бормочет – и тащишь на КП, пусть Ник с Миллсом его допросят по быстрому, надо понять, чего нам еще тут ждать. И если не дотащишь – накажу. Сам перевяжешься у доктора. Выполнять.
Панда. Берешь щас этого мудака и залегаете вон в том домике – пальцем ткнул Валентайн в сторону уже наполовину разрушенного дома. – Особо не высовывайтесь, залягте получше. Немцы не должны перейти через дорогу. Я сам щас подойду. Давай.
И прошел мимо них с повисшей рукой и карабином, направленным стволом вниз, к танку Ортиса. Было бы красиво и даже как-то литературно сказать, что он о чем-то думал, или там жалел, что краута не застрелил, но на самом деле думать Валентайну было уже нечем. Из всего мозга остались только навыки, инстинкты и цитаты из памятки командиру отделения.
Прикладом сержант постучал по лобовой броне танка, откуда тут же высунулись сразу все, пристально смотря на Вуди, как сурикаты. Валентайн поднял глаза на командира танка и начал ему на пальцах разрисовывать обстановку:
– Смотри, тут мы расчистили. Ты щас выезжаешь вот так и встаешь за подбитым панцером. Там в поле должны еще их самоходки остаться с зенитными автоматами. Надо их по-быстрому вынести и отсечь пехоту. За танком и зданиями у тебя будет прикрыт фланг, если там на западе немцы идут, то тебе угрозы не будет? Все понял?
-
Красиво лихорадку боевую описал, но и без юмора не обошлось, как обычно) Умеешь, могёшь!
Особенно этот образ порадовал:
Прикладом сержант постучал по лобовой броне танка, откуда тут же высунулись сразу все, пристально смотря на Вуди, как сурикаты.
И это легко на действие стимуляторов можно (наверно, я ж не химик/врач) списать, типа глюки, и сам себе великаном кажешься, а танкисты сурикатами. Прикольно.
-
Утка вытягивает сражение на себе, пока лейтенант демонстрирует артиллерийскую импотенцию.
Молодец, сержант! И пост отличный!
|
|
|
-
Так всегда бывает когда кто-то травит байки, всем всегда интересно, что злой дракон делал с принцессой и на что бесстрашный рыцарь пустил драконье золото.
Пока однажды рассказчиком не становится тот, кто правда бился с драконом, кто помнит рёв, от которого кости стынут в жилах, жар пламени, навеки оставившего следы на коже, оскаленную пасть...
Вот это было здорово). Мне очень понравилось.
|
-
у Джонни появилась новая привычка, время от времени загибать пальцы, отмеряя время, пока собеседник говорит-говорит-говорит. Чарли говорил много.
extremes meet))))
|
-
"Понимаешь ли ты, что являешься лишь грешным рабом Божьим?" - За что Пьер де Куртене избил священника.
"Ты кого рабом назвал, э, алё, иди сюда!"
|
22.07.1906 01:25
Нижний Новгород, Ярмарка,
«Артистический клуб»
+20 °С, ясно, тихо
— А вот мне рыбу лабардан-с! — не глядя на официанта, с удовольствием заявил Кулешов, бегая глазами по карточке меню. — Никогда не пробовал! Читал у Гоголя про эту рыбину, — помните, в «Ревизоре»? А никогда не пробовал, нет-с! Надо исправить пробел в образованьи!
— Блабарданс! — пьяно заплетаясь, фыркнул Заболоцкий, осоловело пялясь перед собой. — Что такое ваш блабарданс — я не знаю и знать не-же-ла-ю! Вот балычок астраханский, — широко повёл он рукой, — это я понимаю, вот стерляжечка, икорка паюсная — это я понимаю! А то напридумывали, ишь ты, балбар… балбарданс!
— Прикажете стерляди, балычка, икорки? — угодливо обернулся к Заболоцкому официант, одетый во всё белое, как в саван.
— Неси! — мотнул головой купец. — Фин-шампань неси ещё бутылку… лучшего! Желаю… употребить!
— Весьма достойное желание! — поддакнул Кулешов.
— И скажи ты, Бога ради, этим румынам, чтоб не ныли больше, мочи нет их нытьё слушать! Ч-что в них находят? Приеду в Питер, зайду к Палкину — там румыны, в Москве в «Праге» румыны, в Одессе румын вообще сейчас больше чем жидов! Там румыны, тут румыны, здесь румыны, везде румыны! — замахал Заболоцкий руками в разные стороны. — Обрыдли вот так! — рубанул он себя ладонью по рыжей бороде.
На сцене сейчас действительно выступал румынский оркестр — такие, Анчар знал, сейчас пользовались популярностью по всем крупным городам империи. Заунывно тянули скрипки, немолодая черноволосая певица в цветастом платье с бубном в руке, завывая, выводила какую-то цыганщину.
— Скажи, чтоб девок на сцену выводил вместо этой ведьмы, и чтоб весёлое плясали! Сто рублей даю! — Заболоцкий с пьяной решительностью полез в карман пиджака, вытащил мясистое портмоне и со стуком хлопнул по скатерти красной бумажкой.
— Сто рублей маловато-с, — почтительно склонился перед ним официант с набриолиненной шевелюрой.
— Мало тебе? — выпучил на него глаза Заболоцкий. — Мало тебе, сукин сын? Так на, триста даю! Триста рублей даю, но цыган чтоб убрал!!! — загремел он на весь ресторан.
— Кто там триста рублей даёт? — послышался голос с другой стороны зала. Анчар обернулся. Из-за стола в боковой нише поднялся импозантный бритый господин с щегольски подкрученными усами и моноклем в глазу. Пока он сидел, был незаметен, а теперь стал очевиден выдающийся горб на его спине, делающий всю фигуру кособокой, перекошенной. — Даю четыреста, но румыны остаются! — звонким фальцетом возвестил горбун.
— Четыреста??! — заорал Заболоцкий в ответ, брызгая слюной на официанта, бешено таращась. Тоже встав, купец упёрся широко расставленной пятернёй в скатерть, а другую руку с портмоне поднял высоко вверх. — Плачу пятьсот, но цыган не будет!
Перепалка обратила на себя внимание всего зала: остановились разговоры, обернулись все присутствующие к двум поднявшимся купцам, глядящим друг на друга как боевые петухи. Кулешов, с восхищением наблюдавший за разворачивающейся сценой, достал из кармана записную книжку с карандашом. Только румынская певица и оркестр, видимо, не понимавшие по-русски, продолжали свои завывания под скрипку. Захлопала дверь в комнату с рулеткой, посыпали оттуда люди понаблюдать за поединком купеческого тщеславия.
— Тысячу даю!!! — рявкнул соперник Заболоцкого.
— Тысячу?!! — крикнул Заболоцкий. — Что, Митрофан Михалыч, на цыганочек потянуло, а? Ох, высоко загнул! Куда уж нам против самого Рукавишникова стоять, не потяну, нет… — Заболоцкий с полупоклоном развёл руками, — так что вот и плати, дурак! — громогласно закончил он, безумно расхохотался и рухнул на стул.
— И заплачу! — не унимался Митрофан Михалыч. — Мне по карману! За Рукавишниковым не оскудеет! А ты, Пётр Парфёныч, — голос горбуна сделался глумливым, Митрофан Михалыч склонился в униженном поклоне, — сделай одолженьице, послушай мою цыганочку! — Рукавишникова уже тянули за рукав его спутники, умоляя сесть обратно.
— Ну и пусть платит, сукин сын! — оскорблённо фыркнул Заболоцкий, весь раскрасневшийся. — Конечно, куда нам с Рукавишниковыми тягаться! Миллионами ворочает, куда уж нам… Горбун чёртов! Пускай, пускай платит тысячу за песенку, долдон никонианский!
За столом установилось недолгое тягостное молчание, но вдруг Кулешов, как подпружиненный, вскочил из-за стола.
— Ларочка, дорогуша! — радостно воскликнул он и раскинул в приветственном жесте руки, заприметив миловидную, огненно-рыжеволосую и весьма высокую барышню в зелёном платье, которая проходила мимо, обмахиваясь китайским веером. — Сколько лет, Ларочка! Идите же к нам сюда, у нас весело! Зовите подруг! Сейчас принесут шампанское!
01:46
Уже скоро круглый стол, полупустой вначале, был уютно окружён народом — Кулешов, заглядывая снизу вверх, соловьём разливался перед Ларочкой, которая привела с собой ещё двух подруг. Рядом с Анчаром, представившись Соней, присела совсем юная барышня с завитыми шатеновыми волосами, с милым пересыпанным россыпью родинок простонародным лицом, судя по всему деревенская. В половине второго электрическое освещение в зале приглушили — на люстрах в углах украшенного лепниной потолка осталась гореть только четверть от всех лампочек. Зал тонул в шумном и дымном полумраке: потемнели бордовые портьеры, тускло в сумраке блестели бутылки и бокалы на соседних столах, ярким жёлтым пятном горела сцена, чёрная листва шумела за окном, выходящим в сад, а за листвой где-то протянулась гирлянда электрических лампочек.
— А Сербия — это далёко? — хлопая глазами и налегая на «о», приставала Соня к Анчару (его, разумеется, Кулешов представил «нашим дорогим гостем из Сербии»). — А какова там вера? А скажите что-нибудь по-сербски?
Официанты принесли закуски и шампанское в ведёрке. При виде напитка Заболоцкий оживился.
— Иллюминация! Сейчас иллюминация будет! — кричал он, держа за горло бутылку шампанского. Заболоцкий срезал перочинным ножом с горлышка бутылки проволоку и бечёвку, сунул бутылку обратно в ведёрко и спичкой подпалил смолу, которой было облито горлышко. Смола занялась, зашипела, забурлила, бурыми струями потекла по стеклу вниз, на лёд в ведёрке. В опасной близости от тяжёлых бордовых портьер взметнулся вверх тонкий факел, мистически, как первобытный костёр в пещере, озарив всех сидящих вокруг стола.
— Потушите! Ай! Потушите же, вы наделаете пожару! — визжала Мила, третья из арфисток, со священным ужасом наблюдающая, как пылает шампанское. Заболоцкий, трясясь всем телом от смеха и восхищённо глядя на огонь, хватал её за запястья, не давая выхватить бутылку из ведёрка.
Завидев огонь, к столу бросился было официант с полотенцем в руках, но, не успел он подскочить, бутылка задрожала, шурша льдом, гулко хлопнула пробкой, и сквозь пламя, гася его, заструился вверх фонтан белой пены. В воздухе остался резкий дымный запах. Отхохотавшись, Заболоцкий принялся разливать оставшееся шампанское по бокалам — себе, Миле, остальным желающим.
— Кулешов, у нас с вами сейчас будет серьёзный разговор, — не обращая внимания на эскападу Заболоцкого, тем временем говорила Ларочка, игриво насупившись и положив журналисту тонкую ладонь на грудь. Кулешов сделал испуганное лицо и накрыл своими ладонями руку Ларочки. — За то, что вы написали прошлый раз о Народном театре, вас нужно выпороть и отправить на ссыльное поселение! И, кстати, я не удивлюсь, если так и случится.
— Вы поедете со мной, как жена декабриста? — тут же спросил Кулешов, заглядывая Ларочке в глаза и поднося её руку к губам. Вместе смотрелись они комично — Ларочка чуть ли не на голову была выше тщедушного журналиста.
— Вы что же, готовы на мне жениться? — лукаво взглянула на него из-под ресниц Ларочка, жеманно высвобождая свою руку из ладоней Кулешова.
— Ни в коем случае-с! — пылко воскликнул Кулешов, всплеснув руками. — Я недостоин такого счастья, я буду обожать вас на расстоянии!
— Ах, так значит, на расстоянии? На каком же это?
— На предельно коротком, вот на таком-с, — Кулешов протянул руку за спину Ларочки, приобнимая её — и тут же получил сложенным веером по лицу.
— Уберите свои руки, мерзкий щелкопёр! — возмутилась Ларочка. — Про вашу предельную короткость известно всем!
— Это ни-изко, — укоризненно, но ничуть не смутившись, протянул Кулешов.
— А знаете, что ещё низко, Кулешов? — весело продолжила Ларочка. — Ваш рост!
— Зато чувства высоки!
По тому, как поглощены они были друг другом, с первого взгляда становилось ясно, что знакомы они уже давно, такой разговор ведут не в первый раз, и это упражнение в легкомысленном остроумии, пересыпанном фривольностями, доставляет им обоим огромное удовольствие и продолжаться может долго. Принесли горячее, официант начал расставлять по столу блюда.
— Что это у вас там в тарелке? — заинтересовалась Ларочка, близоруко щурясь.
— Это рыба лабардан! — многозначительно произнёс Кулешов. Рыба лабардан выглядела ни дать, ни взять запечённой треской.
— А что такое лабардан?
— Лабардан, дорогуша, это такое французское слово, но оно очень неприличное.
— Вы врёте, Кулешов, вы всегда врёте! Я знаю французский, там нет таких слов! Дайте же мне попробовать!
— О, Ларочка, вы просто по чистоте своей души не слышали такого слова, — воодушевлённо сказал он, поднося ко рту Ларочки вилку с куском рыбы.
Заболоцкий тем временем сидел, вальяжно откинувшись на спинку стула, с бокалом шампанского в руке. Первый бокал он выпил залпом, а ко второму почти не притрагивался — видно, сочетание шампанского с ранее выпитым коньяком не пошло купцу впрок. Не притрагивался он и к варёной на пару сурской стерляди, стоявшей перед ним.
— Тысячу рублей! — снова впав в меланхолию, бурчал Заболоцкий, упершись взглядом в скатерть. — Денег некуда девать, ирод! Картины модные скупает, тысячами по кабакам швыряется, фу-ты ну-ты. Табашная душа! Вот я посмотрю, как монпансье тебя обует тысяч на сто, как ты тогда запоёшь!
— Мумм эх-тра брут, — по слогам разбирала этикетку пустой уже бутылки Мила.
— Ещё одну неси! Человек! Ещё шампанского! — кричал Заболоцкий, крутя рукой над головой.
Румыны к этому времени уже закончили петь (Рукавишников тоже покинул зал), и на сцене появились те, кого Заболоцкий и желал увидеть, — на авансцене строй девушек, выбрасывая длинные ноги из-под сборчатых юбок, плясал канкан, а через зал неслось залихвацкое:
Бей, бей, бей посуду,
Лей, лей, лей повсюду!
Пусть гремит повсюду гром,
Пусть царит везде содом!
Бей, бей, бей посуду,
Лей, лей, лей повсюду!
Чтобы всё пошло кверх дном,
Чтоб царил везде содом!
— А я-то гадаю, кто это увёл у меня мою несравненную Ларочку! — раздался вдруг театральный бас совсем рядом. Из дымного сумрака появился крупный и рыхловатый господин лет пятидесяти, во фрачной паре, в сорочке с жёстким накрахмаленным стоячим воротничком, с жидкими русыми волосами до плеч, зачёсанными назад, и пошловатыми усиками на лошадином лице. — Ух, похититель сабинянок! — солидно погрозил он пальцем Кулешову. — На дуэль тебя, что ли, вызвать?
Говорил господин мало что густым басом, так ещё и нараспев, будто Бориса Годунова, что ли, играл на сцене, и руками поводил так же нарочито вдохновенно, как чтец-декламатор.
— Валентин Яковлевич, достопочтеннейший-с, — смиренно начал Кулешов, сложив руки у груди. — Не оспариваю ваше право на сатисфакцию, признаю, что причина для смертоубийства самая подходящая, но право, подумайте дважды — я учился стрелять на Корсике и Сицилии, я бью белку в глаз со ста шагов!
— А кто сказал, что мы будем стреляться? — грозно сверкая глазами, возгласил Валентин Яковлевич. — Может быть, я желаю искр-ромсать вас р-рапирой? Или просто — скрючив пальцы, простёр он мясистые руки к Кулешову, грозно нависнув над столом, — придушить?! О, — заметил он Заболоцкого, и обратился к нему уже без театральщины, — и ты здесь, Пётр Парфёнович!
— И я здесь, Валентин Якольч, — нетвёрдо ворочая языком, произнёс Заболоцкий. — Кажется, имею право взглянуть, каким спросом… пользуются мои товары!
— Ну-ну, не кипятись, — примирительно сказал Валентин Яковлевич. — Ты-то мне, по правде сказать, и нужен был в первую очередь, — кроме Ла-арочки, конечно, — на короткий момент оперный тон вернулся, вместе с картинно простёртой по направлению рыжеволосой барышни рукой, и снова пропал: — Ты, говорят, форсил тут, деньгами швырялся, чуть заведение не подпалил? Ну-ка отойдём в сад, поговорим немного…
— С превеликим, так сказать… — Заболоцкий нетвёрдо поднялся из-за стола, покачнулся, ухватился за плечо Милы, натыкаясь на стулья, вылез из-за стола и, пошатываясь, пошёл к выходу вместе с Валентином Яковлевичем. Уже удаляясь, последний обернулся и прежним тоном проголосил:
— Если вы сбежите в ночь с этим хлыщом, ветреница, я не пощажу вас! Месть моя будет страшна!
— Мон-пан-сье, — в спину ему негромко, но отчётливо сказал Кулешов. Валентин Яковлевич то ли не расслышал, то ли предпочёл не обратить внимания.
— Ты что, дурак? — тут же обернулась к нему Ларочка, до того весело махавшая на прощанье веером Валентину Яковлевичу. Теперь она говорила серьёзно и взволнованно, без следа прежнего игривого флирта. — Откуда ты вообще знаешь это его прозвище? Он его ненавидит!
— Я потому его и сказал, дорогуша! — беззаботно рассмеялся Кулешов, которого перемена Ларочкой тона не смутила. — А если он продолжит вести себя так, будто ты его собственность, завтра об этом прозвище будет знать вся губерния!
— Нет, Кулешов, ты всё-таки полный идиот, — вздохнула Ларочка. — Угрожать человеку, который… Я тебя прошу! Даже если он не слышал — тут везде филёры, половина наших девочек сама докладывает. Ты понимаешь, что с тобой может быть?
— Что? — беззаботно фыркнул Кулешов. — Искромсает рапирой на кусочки и скормит псам? Я не возражал бы, если бы вашей, Ларочка, собачке достался бы… — он наклонился было к уху барышни, но та, не желая слушать, резко оборвала его:
— Хватит паясничать! Они гнут под себя миллионщиков, думаешь, с тобой не справятся? Зачем ты лезешь на рожон, Поль?
-
Классный пост!
Очень, очень антуражно!
-
очЕ нРаФфкИ))0)
-
— Вы врёте, Кулешов, вы всегда врёте! Я знаю французский, там нет таких слов! Дайте же мне попробовать!
Замечательно))).
Ну и вообще, крутой пост). Особенно это показное мерянье мошной впечатляет).
-
Мощно на всю николаевскую!
|
|
-
Отличная атмосфера боя. Все лупят по всем, потери, танки крушат друг друга, напряжение!
В каком-то смысле бой за М-С-Э дарит нам то, чего не хватало в Белом Доме - масштаб).
|
|
|
|
|
|
Эпилог.
Боевая группа уходила, не оборачиваясь. И вовремя — вскоре очередной каскад артиллерийского огня разразился на их бывших позициях, страшнее предыдущего. Но это уже не имело никакого значения. Оставшаяся у людей Олдерманна взрывчатка ушла на подрыв деревьев у дороги, и Кройц мог быть уверен в том, что их никто не догонит. Тем не менее, солдаты почти физически чувствовали, как клещи советских сил прижимаются к переправе, и это было более чем недалеко от правды. Проезжая деревеньку Вуст, которая выглядела точно так же, как и день назад, молодые вояки кампфгруппы забрали последних беженцев. Один из таких, ещё совсем молодой, обладавший характерной полосатой раскраской и длиннющими усами, сходу был назван Путлосом и определён Беку за шиворот.
На поле у переправы открылась удручающая картина. В первые секунды могло показаться, что они опоздали, и большевики были уже тут, но обошлось. Повсюду горела брошенная техника, которую из принципа решили не оставлять на поживу врагу. Пушки, ещё не так давно утюжившие злопамятный холм, были подорваны и разворочены в хлам. Не получилось забрать и лошадей; теперь, встревоженные близкими артиллерийскими раскатами, сотни "ольденбургов" и "тракенов" носились по полю, почти как дикие. Вскоре Берте и Грете предстояло присоединится к ним, а машинам кампфгруппы — к коптившим остовам своих боевых братьев.
Но не все ушли на запад. У самого берега расположилось то, что с большим трудом и натяжкой можно было назвать объединенным штабом 12-ой и 9-й армии. Генерал Венк, который намеревался оставаться на восточном берегу до тех пор, пока последний солдат не переправится через реку, лично поблагодарил командиров и солдат кампфгруппы. В последние часы он мог наградить их лишь словами. Тем не менее, моральная награда была выше любых орденов и красивых кусочков металла — благодаря им, сотни и тысячи людей оказались спасены от русского плена.
А потом... потом они шли по мосту, бросая в воду оружие и бесполезное снаряжение. Срывали петлицы и погоны. Десятки блях "Gott mit uns" и "Meine Ehre heißt Treue" оказались похоронены на дне Эльбы. В чём-то им даже повезло — к тому моменту на западном берегу скопились десятки тысяч людей, и у американцев просто не хватало людей для внимательного изучения документов. В них тычили оружием, обыскивали, и быстро отправляли к остальным. В процессе сортировки и распределения по лагерям солдаты кампфгруппы потерялись, хотя отдельные отряды прошли плен вместе до конца.
В дальнейшем их судьба сложилась по-разному. Кто-то вернулся к мирной жизни и никогда более не притрагивался к оружию. Другие же, такие как Штарк, оказались востребованным в новой Германии, после того как между западом и востоком начало тлеть новое противостояние. Маркус сделал карьеру в новой немецкой армии, дослужившись до высших военных чинов. Олдерманн и его люди долгое время участвовали в разминировании и ликвидации старых боеприпасов, а потом основали строительную компанию, которая восстанавливала разрушенную страну. Словом, для каждого нашлось дело. Их война закончилась, но впереди ещё было много работы. Долгие годы ушли на то, чтобы восстановить разрушенное за эти короткие шесть лет. Но въелись они в подкорку основательно, и забыть, выкинуть их из головы не получилось ни у кого. Уже седые и совсем постаревшие, они хорошо помнили те события. И другие тоже, помнили. Потом уже бойцы посетят те памятные места. Сухие руки в старческих пятнах вспомнят мозоли и черенки саперных лопаток. Альфред посмеётся и в шутках расскажет, как он судорожно вытаскивал из корзины стрелянные гильзы. Бауэр прослезится на могиле Шнайдера, когда ворох памяти захлестнет его с новой силой. Детсадовцы Зайера, теперь уже взрослые мужики с семьями и детьми, а то и с внуками, припомнят старину Йенса:
— Помнишь? Мы стояли вот прямо тут, а он: «Вперёд, сосунки! Кровь за кровь!». Эх, господин обер-ефрейтор... — скажет Вагнер.
Старик так и остался стоять на той дороге, глядя вслед уходившей колонне, цедя сигарету. Впрочем, одинокий выстрел Рольф так и не услышал. Кто знает?.. Орудия грохотали так, что с легкостью заглушали любой другой звук.
«Понимаешь, Рольф, моя — наша — война окончена. Я чувствую себя как поезд, в топке которого закончился уголь. Я не могу и не хочу идти дальше. У меня не осталось ни семьи, ни страны. Я умер много лет назад, ещё в сорок втором»
-
От сердца к солнцу.
Нет, правда, это в числе самых шикарных эпилогов, что я читал. Всё очень понравилось. Огромное спасибо за игру и последний абзац!
-
Вообще спасибо за игру, ну и эпилог хороший.
-
Было вкусно, но мало.
Ждём продолжения.
-
Черт, эпично. Спасибо за игру!
-
Пронзительный финал).
Хороший модуль, хотя конец и получился простым, но в этом был свой реализм.
|
|
|
|
|
Унёсшегося вперёд Бейкера хватает лишь на короткую отмашку "за мной". Быть в резерве, зная, что где-то уже начали сражаться твои товарищи, тоскливо, конечно, но должность эта в каком-то смысле почётная. Спасителей все любят.
Богатое убранство дома разглядывать некогда. Лестница с узорчатым ковролином быстро покрывается грязью с солдатских сапог. Пролёт, другой ー на втором этаже широкая гостиная с огромным дубовым столом. Вот и третий ー тут много мелких комнат, есть отдельный подъём на чердак. Из-за одной двери выглядывает испуганная старушка; не все богачи покидают зону боевых действий ещё до того, как те начнутся... или до того, как отдать команду на их начало. Седой мужчина с кустистыми бровями уводит хозяйку в подвал, бережно полуобняв за плечи. С войной не поспоришь, поборники её вооружены и многочисленны.
Детская угловая комната вызывает чувство дежавю. В каждом доме, наверно, есть такая, больше или меньше, богаче или беднее, но всегда без детей. Где они вообще в этом перекрытом росчерками трассеров мире? На улице пару дней как снег, но ни снеговиков, ни счастливой детворы.
Обернувшийся на шаги Флорес машет рукой и сбивает с мысли. Позиция тут что надо, в угол задвинут длинный Г-образный письменный стол, касающийся обоих подоконников, так что пулемёт по такому от окна к окну передвигать одно удовольствие, да и обзор неплохой. А царапины на столешнице... а что царапины? Скоро и дома может не стать.
Видно теряющийся в тумане склон на юге. Ползут и замирают, чтобы изрыгнуть пламя, угловатые фигуры, но пламя не только их инструмент. Вспыхивает коротко серая коробка с открытой башней ー сыпятся наружу люди в чёрных комбинезонах, ползут и бегут прочь, заметные на фоне заснеженных участков.
Открывает огонь вторая зенитная самоходка, вслепую прочёсывая дома в деревне ー защитники в общей массе своей пока огня не открывали, и потому крауты стреляют на упреждение, пытаясь успеть подавить противника и внести хаос в его ряды.
На дальнем левом фланге, там же на юге, отчаянно маневрирует "четвёрка", выходя из сектора обстрела заставы десантников, что вниз по дороге. Встреча германского танка с шерманом Ортиса неизбежна, тем более, что тот спешит прикрыть забуксовавший на склоне грузовик.
Транспорт в остальном цел ー прёт по центральной улице деревни один грузовик, выруливает по шоссе другой, только вот недалеко. Россыпью петард хлопает неслитный винтовочный залп.
Ищешь усиленным биноклем взглядом источник пальбы, Лейтенант, но цепляешься за лежащие в рощице у домиков передней линии обороны тела десантников. Узнаёшь одного даже не найдя сержантские лычки, по одним только подвёрнутым чуть криво ногам, по широким плечам, по ещё витающему в голове эху недавнего разговора. Сержант Мартин так и не узнал, что его слухачей больше нет.
Крауты у насыпи при шоссе, человек десять, стреляют как припадочные, остервенело передёргивая затворы винтовок. Скоро к ним присоединится разворачиваемый рядом пулемёт. Потом ещё бронетехника, что спешит по юго-западной дороге успеть на бой. Проклятый туман, вероятно германская разведка сработала под его прикрытием, убив или взяв в плен передовой дозор, а то и не один, если их было больше. Вот и весь резкий старт. Только вот почему так мало пехоты?
***
Честно сработано, Рядовой Саммерс ー не в клочья и не до пожара, но искры от попадания и отсюда видать, равно как и драпающих танкистов. Хотя и не танк это, получается, раз так резво переваливаются они через открытую башню...
Громкий свист часто летящих снарядов заполняет край рощи у шоссе ー соседка подбитой зенитной самоходки решетит дома в деревне. От пустых к забитому защитниками подбирается, хоть те пока ещё себя не выдали, а с другой стороны четвёрка уже на самое шоссе выруливает! Упустили ー за край дома заехал панцер, теперь только если ждать, пока с другой стороны объедет, чтобы в бок его, да, Рядовой? Только там же шерман лейтенанта Ортиса. Слишком много целей, а ведь это лишь край всего поля боя. Кипит голова от расчётов и прикидок.
Рядом Сержант Валентайн, ему видней должно быть, в конце концов! Спешно перезаряжают пока что пушку Адам и Гленн, кусает губу Паркер и поглядывает нетерпеливо на назначенного командиром орудия Саммерса Итан. Кого дальше бить?
***
Пригибаешься неосознанно при выстреле пушки, Сержант, словно ответки моментально ожидая, но нет ー чистое попадание. Только вот краутов на склоне всё больше. Садит почём зря длинной очередью вторая мобильная зенитка, выползает вдали на огневую позицию другая, а рядом, в каких-то 60-70 ярдах ревёт двигателем PzIV, на скорости выруливая в обход крайнего дома. Базук не боится, сукин сын, словно знает, что без них сидят бойцы в здании. Только вот нет, не знает, и потому забивает фугас в упор, откалывая целый угол и заставляя чуть просесть крышу.
От грохота на миг закладывает уши и вспоминается контузия, а взрывная волна выбрасывает из окна Джона, что только что радовался проявлению южной заставы. Не человек словно, а так, кукла тряпичная ー клочья вместо формы, но крови мало, сам ー без сознания. Звенящую тишину не прерывают никакие крики, скорее всего, внутри живых нет, а если и есть, то в себя они придут не сразу.
Оглядываешься, Сержант, успевая застать момент выстрела шермана на заднем дворе ー танк краутов уже в прямой его видимости! Длинный слитный звон, как при ударе о колокол, и надежда обрушивается ー снаряд срикошетил от германской брони, а значит, танковой дуэли суждено продолжится.
Поодаль, у северного склона на окраине деревни, буксует один из выпорхнувших из-под смертоносного катка грузовиков. Недалеко ушел, бродяга, но уж точно отсрочил себе гибель.
-
Действительно крутая боевая ситуация — интересно разыгранные жесткие ходы, снятое охранение, танки из тумана, небанальная техника (флаквэгоны, как их называли американцы, и правда часто использовались для усиления пехотных атак в конце войны). + На мой взгляд оптимальная система поражения бронетехники.
Отличная битва! В каком еще модуле увидишь столько с любовью переданной тактической ситуации! И все это на фоне гибкой системы, где не надо неделю ломать голову над ходом, а потом еще 2-3 дня прикидывать, какие же кубы кинуть.
|
-
возможно, Вам не понравятся мои слова, но они могут оказаться полезны, потому прошу Вас не перебивать меня, ну и... Не убивать.
Своевременная просьба))))
|
|
-
А вот мечник Данкана, перевязку которого Кьяриссимо как раз заканчивал, и который навсегда останется хромым, не был рыцарем и оттого скорее недоверчиво покосился на графа - ну подумаешь, бабу ведьму назвал, будто нельзя петь, скажем похабные куплеты про королев...
Многие, многие простолюдины с таким же недоумением теряли языки, а то и головы... Класс! Она видела человека, лежащего под горкой песка. Из точки, где плечо встречает шею, у него торчал арбалетный болт, но человек - молодой сарацинский парнишка лет восемнадцати, выдернул его - с криком - а потом удивленно смотрел как брызнула во все стороны кровь, сильнее и сильнее...
Парнишка не мог никуда бежать в бурю, потому он тщетно силился оторвав от одежды кусок ткани заткнуть им рану, но тщетно. Крови все больше и больше, пока наконец мальчик не падает, а его карие, испуганные глаза, не подергивает смертная тень...
- Аллах...
Только и успел сказать он.
И умер.
А из под песчинок, из под камней, отовсюду уже ползли насекомые с черными, масляными спинками.
Они облепили тело и начали есть.
Ты отомстила за Анастаса.
В повозке больная забилась, руки ее дрожали. Класс!
|
|
|
|
Общее.
Шутце Хольцман, молодой парень, шустро побежал в сторону застывшей на выступе самоходки. Командир экипажа даже позволил себе расслабиться, и смолил сигарету.
— У меня приказ обер-лейтенанта! Нужно сложить вон тот дом, и мельницу тоже! — он ткнул два раза в высившиеся на холме постройки.
— Ага, понятно, — кивнул Людвиг. — Ну ты запрыгивай, нечего перед пушкой маячить. Ральф, давай фугасный! Курт, цель — большой дом! Сначала по верхним этажам! Триста! Feuer frei!
Над головами засевших в окопах бойцов стали проносится снаряды. Один, второй, третий...каждый снаряд вырывал из тела дома куски каменной кладки. Титан погибал медленно и как бы неохотно, но всё же ничего противопоставить современному оружию не мог.
— Сейчас побегут. Сейчас побегут, — нашептывал мантру Томас, усердно сжимая винтовку и сосредоточенно держа площадку перед домом на мушке. И, о чудо, заклинание сработало: действительно побежали. Как раз в тот момент, когда от второго этажа остался один скелет, и стонал под методичным обстрелом первый.
— Вот они! — крикнул кто-то. Зайер, за миг до того, как открыть огонь, заметил движение в окопе на той стороне — с другого фланга двигали наперерез штурмпионеры. А вокруг Рольфа уже гремели стволы. Фельфебель увидел человека в фуражке, и повалил того на землю, нашпиговав пулями. Не отставал и Месснер: словно доказывая право на автомат, он подстрелил еще одного офицера. Но из пяти удалось выбить лишь двух.
— У меня клин! — крикнул Казимир. По иронии судьбы, его подвела именно винтовка.
— Что...
— Oi blya ubili komandira!
— Nu blyad poluchaite! Umiray gadini! — и оставшиеся ответили дружным огнём из автоматов и пулемета. Русские научились воевать, и научились хорошо. И хотя за Рольфом был первый удар, штабной отряд русских состоял из опытных бойцов и отнюдь не штабных крыс. На их стороне было и умение, и твердость духа. Суровые мужики против подростков. Кунц засуетился, развернулся к Казимиру в неловкой попытке помочь ему, и шальная пуля угодила ему в каску, в висок. Маленькая пуля уверенно прошибла и каску, и голову. Облачко крови и шлепок мозгов на дно окопа — Кунц просто обмяк и упал ничком, прямо в руки заоравшему Томасу. Месснер успел нырнуть вниз, а вот Рольф...фельфебель не успел. Он только запомнил, как совсем рядом очередная пуля взрыхлила землю и кусочки ударили в глаза. Рольф инстинктивно дернул рукой к глазам, как вторая пуля ударила уже точно. В ключицу справа словно воткнули раскаленную спицу и начали её дергать из стороны в сторону. Жгучая и тупая боль, от которой в первые моменты сознание помутнело, и весь мир Зайера сузился до размеров раневого канала. Фельфебель машинально разжал руку, выпуская «штурмгевер» и съезжая вниз по стенке окопа. Рукав и плечо кителя потемнели, и продираясь через боль, Рольф едва ли чувствовал, как теплое побежало вниз, в кисти.
Надо отдать должное Месснеру — он не растерялся и, понимая, что в одиночку никогда не подавит пулемет с двумя автоматами, просто кинул в них гранатой.
— Аптечка у Кунца! Доставай! — крикнул он Казимиру, но последний был не в себе. Перед лицом маячила прострелянная голова Кунца, его заливало кровью и мозговой жидкостью. Томас видел смерть, но никогда не обнимался с нею.
— Ganze Scheisse... — Давид скинул труп Александра с Казимира и запустил руку в сухарную сумку, где за отсутствием еды хранилась небольшая и элементарная медицинская укладка. Кунц заботливо нашил на ней красный крестик, который он соорудил из своей гитлерюгендской нарукавной повязки, но теперь это уже не имело никакого значения. Где-то у дома разорвалась граната, и вскоре начался очередной каскад перестрелки. Но это было там, а здесь и сейчас тонкие пальцы Месснера путались в пуговицах кителя фельфебеля.
Когда отряд штурмпионеров с Олдерманном во главе подошел к русским с той стороны, граната наконец рванула, осколками вспоров живот посыльному. Старший сержант Токарев, тот самый, что подстрелил Зайера, развернулся к новым гостям:
— Na smotrite blyad pulemet! — ДП затрясся в руках сержанта, осыпая окоп свинцом. Токарев был крупным и рослым бойцом — пулемет казался маленьким в его ручищах, и стрелять "с рук" для него не было проблемой.
— Du einfach!..Du hast es verdient! — рыкнул Михаэль и, улучив момент, резко встал и дал очередь по пулеметчику. Первая пуля перебила позвоночник, вторая - разорвала артерию. Уже лежа на земле и не чувствуя ног, сержант понял, что умирает.
— Los männer! — проорал лейтенант, и волна штурмпионеров захлестнула последнего боеспособного противника. Хуго радировал в адрес «Штуга» прекратить огонь.
— Du hast es verdient, — эхом повторился Олдерманн, пустив пулю в лоб Токареву.
***
К этому моменту Ларс и его люди уже прилично углубились в лес. Шли споро, но внимательно: никому не хотелось повторить судьбу Шнайдера. На фоне его смерти отряд посмурнел, насупился. Пару раз чуть было не открыли огонь, повстречав спрятавшихся в лесу гражданских. До перекрестка, где расположилась артиллерия и машины кампфгруппы, дошли все вместе, где и распрощались, отправив их в тыл, к переправе. Обратно на фронт, к холму, отряд Ланге добрался уже с комфортом, в машине.
***
Покончив с остатками отряда большевиков и проверив развалины дома с окружавшими его постройками и мельницей, можно было приступать к окапыванию и подготовке позиций. Пока что артиллерия русских молчала, так что кампфгруппа получила драгоценное время на краткий отдых. Не беспокоила их и авиация — вблизи Эльбы союзники договорились о свободном воздухе, потому как уже произошло несколько неприятных инцидентов с воздушными боями, в которых немцы вообще не принимали участия. В общем, несколько часов в распоряжении кампфгруппы точно было. Кройц догадывался, что русские не будут размениваться серией слабых ударов, а скорее стянут силы в один кулак, что прихлопнуть дерзких фрицев. Понимал он и то, что перед наступлением теперь уже они проведут артподготовку, поэтому надо было зарыться как можно лучше, расставить отряды и пушки по позициям и так далее. Результат их действий проявил себя очень скоро: попрятавшиеся по лесам гражданские и солдаты сообразили, что русских выбили с холма, и первые вереницы потянулись в сторону Эльбы. В этом и был смысл их задачи. Теперь же оставалось продержаться до следующего утра и убраться уже самим — если к утру будет кому отступать, конечно.
-
Отличные детали, например: Кунц заботливо нашил на ней красный крестик, который он соорудил из своей гитлерюгендской нарукавной повязки, но теперь это уже не имело никакого значения. Умеешь!)
-
— Du hast es verdient, — эхом повторился ОлдерманнИ это запало в душу, и вообще читал с замиранием, так сказать, грудного сердца. Понравилось! Только жаль, что воздух свободен — вражеский джет не увидим. :)
|
Зайер.
Мельница лениво, словно просыпаясь, крутила лопастями в лучах восхода. Её массивное каменное тело из крупных блоков, сложенных ещё, пожалуй, во время первого рейхсмахта, напоминало гигантский улей — широкое в основании, узкое наверху. Основательное сооружение, ничего не скажешь. Наверняка работала на всю округу, исправно молотя зерно в муку. И было там несколько удобных окошек, ближе к верхушке, где в деревянном набалдашнике постройки скрывались механизмы и шестерни, сообщающие движение на основной вал. Удобная позиция для наблюдателя или снайпера, но в то же время слишком очевидная. К счастью для Зайера и вообще всей группы, чьё-либо присутствие там не обнаружилось.
В левой части холма, ближе к десанту и штурмпионерам, высился большой фахверковый дом — единственная жилая постройка здесь. Два этажа в нем, и даже три, если считать чердачную секцию. Весь такой же старинный, как и мельница, и тоже основательный — мощные деревянные балки и камень. Возможно, он даже помнил рыцарей и ландскнехтов. Угадывались и остатки какой-то стены по периметру, что могло бы навести на мысль о трактирном прошлом этого местечка. Но вряд ли Рольф предавался историческим измышлениям, так что в первую очередь он обратил внимание на окна и обрамляющие их распашные ставни. Тёмные провалы окон недобро смотрели на гостей. И хотя Зайер не наблюдал очевидных признаков противника, синтетическое чутье — смесь примет и опыта, благодаря которым он пережил Ostfront — подсказывало ему об исходящей от дома опасности. Ломанная линия окопов по правой и левой стороне холма аккурат выходила к просторному двору позади дома. Где-то между окопами виднелась начисто развороченная минометная позиция. Кажется, взорвались заодно и снарядные ящики, в пух и прах разметав расчеты и сами орудия.
— Плохо дело, — пробурчал Йенс, едва выглядывая поверх окопов и осматривая дом. — Надо идти в обход. Если в том доме кто-то есть, то я бы всё же рискнул и попробовал взять его штурмом. Пригодится еще. А если нет, тогда...ну, проще махнуть самоходчикам. И тут надо бы собрать трофеев — чего добру пропадать? Порядочно автоматов, — старик краем ботинка поддел ствол ППШ, припорошенного песком.
Циммерман.
Десантники молча распределились по всей длине окопов, предпочитая не кучковаться. Омерзительно, почти до тошноты воняло горелой плотью с нотками пороха — тут уж противогаз не особо спасет.
— Думаю, там ещё остались русские, — в расположение десантников пришел Олдерманн. Он кивнул на хозяйский дом впереди:
— Вряд ли все полегли здесь. В принципе, у нас есть дымовые гранаты — можем рвануть вон до того склада, или что это, и под прикрытием дымов ворваться в дом. Но, сам понимаешь, нас наверняка там встретят пулями и гранатами. Лучше уж разнести его к чертовой матери, но...не знаю, ты старше по званию, переговори с Кройцем, послушаем, что он скажет. Я не хочу рисковать людьми, — подвел итог командир штурмпионеров.
Ланге и Кунц.
Отряд эсэсовцев принялся разворачиваться фронтом к внезапному противнику. Ларсу оставалось лишь радоваться, что его подчиненные получили хоть какое-то обучение и имели боевой опыт: не слишком суетясь и не особо поднимая головы, короткими рывками до самых толстых древесных стволов. Русские с каким-то странным азартом поливали его людей, так что щепки и ветки летели во все стороны. Слава Богу, работали легкие автоматы, а не пулеметы, иначе бы бойцов Ларса уже изрубили бы в капусту — воевали накоротке.
За смерть Ганса, как и подобает командиру, первым отомстил сам Ларс. Тяжелый штурмгевер бил в плечо, от затяжной очереди ствол неумолимо уводило вверх и в сторону, но одна пуля нашла путь к русскому сердцу, и разорвала его в клочья. А дальше — хаос. Ланге почти оглох от стрельбы, но всё же слышал, как заревел "сорок второй", буквально распиливая стволики молодых деревьев. Присев на колено, щедро поливал землю гильзами Вебер. Лаяли винтовки. И даже со стороны пришла помощь: в сторону русских летели пули откуда-то со стороны холма. Значит, холм всё же взяли, раз позволили себе отвлечься.
Вскоре всё было кончено, и лишь самые азартные продолжали стрелять по уже несуществующему врагу. Руди аж прикрикнул луженой глоткой, велев прекратить огонь. Это его, шарфюрерское дело, зычно доносить мысли командира до солдат. Ларсу же досталось самое тяжелое дело. Думать. После короткой переклички выяснилось, что обошлось без новых потерь. Бойцы примерялись к трофейным автоматам, один из которых попросил себе Бауэр.
— Ларс, — по старой и одновременно молодой эсэсовской традиции, внутри коллектива бойцы обращались друг к другу без звания, если между ними не было слишком уж огромной пропасти в иерархии. В руках Руди виднелась половинка солдатского жетона. — Нужно будет придумать, где похоронить Шнайдера.
Кройц.
В какой-то момент стрельба затихла и, по всей видимости, основная часть противостояния закончилась. Основные силы противника были разбиты, и теперь оставалось лишь "прибраться", и заодно подсчитать своих мертвецов, если они были.
-
Снова отличное описание.
-
+
-
Описание фермы <3
|
Забраться по поленнице на крышу сарая несложно, не под огнём же! Рукам только холодно, и результат не очень-то впечатляющий ー если и видно чего стало, то саму деревню, её замусоренные гильзами, осколками и порванными упаковками продуктов снабжения улицы, а за окраиной ярдов 80-100, и всё. Стена тумана. Только вой снарядов и грохот взрывов вдали слышно. В такие моменты туман будто бы алеет и истончается с той стороны, как в переосвещённом театре теней. Это страшные тени. Их не актёры озвучивают. Слышишь лязг металлических траков, Рядовой. С юга, с юго-востока, с юго-запада. Слухачи должны были быть здесь ещё пару минут назад, но их нет.
На шоссе выруливают грузовики, свои, почти что второе жильё, хоть и на колёсах. Различаешь их по силуэтам, Сержант, только вот едут что-то очень уж быстро, эдак и с управлением можно не управится. В подзорную трубу видно, как отчаянно машет рукой по плечо высунувшийся в окно водитель.
***
Сержант Мартин замечает недовольный взгляд Бейкера и припавшего к рации радиста за его спиной, и спешит закончить с хорошими новостями:
ー На крыше той пристройки храмовой мы опорный пункт оборудовали.
Он указывает на чуть вытянутое по вертикали и потому немного более высокое чем почти все соседи вокруг одноэтажное строение. Лекторий какой-то, школа, так сказать, деревенская. Судя по распятию над входом, может и дом этого бедолаги-Шарля по совместительству. Выбивается из ряда типичных бельгийских домиков, крыша плоская, материалы в целом по-новее словно бы.
ー Под обшивкой кирпич, сэр, запас прочности хороший, и как раз над крышами передних домишек выступает, вроде бы как из-за них стреляем как из-за бруствера. Пушкари сказали, церковь ориентиром служит краутским наводчикам, так что по ней и тому, что рядом, стрелять не должны.
Своевременный комментарий. Ведь одна мина сверху, и целого отделения как не бывало. Хотя от прямых атак защита неплохая, а десантники ещё и мешков с песком туда натаскали.
ー А за домишками мы пушку поставили. Если из здания огня не ведётся, крауты особо не реагируют, боеприпас экономят, сэр. А там старый дом и сарай покосившийся, вот мы и не стали соваться, зато пушка из-за двух углов попеременно садит, там пятачок в десяток ярдов, крутятся туда-сюда, говорят, ничего, даже чуть окопаться успели.
-
Стена тумана. Только вой снарядов и грохот взрывов вдали слышно. В такие моменты туман будто бы алеет и истончается с той стороны, как в переосвещённом театре теней. Это страшные тени. Их не актёры озвучивают. Слышишь лязг металлических траков, Рядовой. С юга, с юго-востока, с юго-запада. Слухачи должны были быть здесь ещё пару минут назад, но их нет.
Несмотря на простоту, это офигенное описание. Сразу представляешь эти зловещие вспышки в ебучем тумане.
|
-
Сейчас я встаю, затем медленно встаете и подходите
Видео, 1:14 - 1:23 ссылка
|
|
Вопросов не следует. Уж что-что, а пробираться невесть в чьих тылах незнамо куда бойцы злополучной 28-й Пехотной Дивизии за последние дни научились так, что кому угодно форы дать можно. Уж этой-то десантуре точно.
То, что на колонну первыми вышли семеро десантников, а не краутов, становится ясно уже через несколько минут. Диксон не спешит выглядывать из-за крайних грузовиков, позволяя уайтовцем занять позиции, потом знаками показывает, что в случае чего поползёт в их сторону за удобно попадавшими от обстрела древесными стволами и через воронку.
А затем следует странный со стороны обмен свистами и пародиями на пароли и отзывы. Бродящие среди разбитых машин и занесённых снегом бугорков незнакомцы оказываются на удивление сговорчивыми:
ー Хрена вам не сказали отзыв-та? Что за Снафу ещё? Ну хоть главный у вас кто? ー Переходит к милости, не дойдя и до гнева, укрывшийся за одним из выгоревших остовов собеседник Лойда.
ー Да вот говорю же, сводный отряд, у нас так-то капитан наш пехотный Чарльз Браун в командирах, но над ним ещё полковник из 10-й Бронетанковой, я имя забыл, да и не говорили мне толком, ー Не теряется в ответ Лойд, переходя в контр-атаку, ー А у вас кто?
ー Смотрите-ка, бдительный! Сам-то сыпешься, двоечник. Макс Тейлор, так-то.
ー Это щас или вообще?
ー Умник, ха! Вообще. Ты чего тут забыл?
ー Да вот обоз этот... ну, осмотреть.
ー Тебя одного что ли за обозом отправили?
Диксон мнётся и медлит с ответом, а ты чешущимися бровями чувствуешь, Сержант, как тяжело Рядовому сохранять хладнокровие, чтобы не обернуться и не выдать отделение в засаде.
Парни на дороге выглядят настоящими вояками. Форма вся в грязи, словно только что из окопов вылезли и пару отрезков пути сюда под обстрелом проползли. Пара человек хоть и без касок, но в форменных зелёных шапках, да и в остальном одеты все достаточно тепло, по-зимнему, по-уставному. Видать, самых упакованных на задание отправили, пока остальные в обороне мёрзнут в чём схватили и до фронта довезли. Видал ты эту десантуру, Сержант, получше битых ублюдков из 28-й Пехотной одеты, но на самом-то деле без слёз не взглянешь, хотя в твоём случае это были бы слёзы негодования и раздражения. Навели тут свой порядок, десант-десант, в грудь кулаком, а чуть что, так тоже за подножным кормом шакалить полезли.
Впрочем, эти семеро не больно-то много успели забрать ー ни сумок вместительных на них не видать, ни просто даже вскрытых ящиков вокруг. На транспорт и тем более ни намёка. Только-только подобрались, не иначе. Наверно с линии фронта шли, тут пешком через лес недалеко должно быть. Коли так, то можно и оспорить первенство-то, а то ж ведь тут как, кто нашёл, того и консервы! А уж если до разбирательств в штабах дойдёт, то ещё выяснится вдруг, что обоз-то в 101-ю ВДД ехал, и что тогда?
|
-
выравнивал линию фронта.— Ну, поручиться трудно. В конце октября выпал глубокий снег. А мы тогда еще продвигались очень быстро.
— Я это от тебя уже второй раз слышу. — Штейнбреннер посмотрел на Гребера.
— Если нравится, можешь услышать и в третий. Мы тогда перешли в контрнаступление и продвинулись больше чем на сто километров.
— А теперь мы отступаем, да?
— Теперь мы опять вернулись на то же место.
— Значит, отступаем? Да или нет?
Иммерман предостерегающе толкнул Гребера.
— А что? Может, мы идем вперед? — спросил Гребер.
— Мы сокращаем линию фронта, — сказал Иммерман и насмешливо посмотрел на Штейнбреннера. — Вот уже целый год. Это стратегическая необходимость, чтобы выиграть войну. Каждый знает.
|
Зайер.
Рольф расположился в центре стрелковой цепи, исполняя не только роль командира, но и самого серьезного стрелкового аргумента. Справа — три стрелка, слева — еще столько же, плюс Йенс. Молодые напряженно вглядывались в маячившие совсем недалеко позиции русских. Кто-то нервно облизывал в раз пересохшие губы. Пауль пытался унять руки, задрожавшие из-за предбоевого мандража. Если бы им предстояло пройти медицинскую комиссию на пилота Люфтваффе, то они неизбежно сорвались бы на кардиологе. Зайер, как и Гольдшмидт, давно потеряли восприимчивость к таким дозам адреналина. Им требовалось нечто более серьезное. Сказать по правде, они повидали столько всего, что их было действительно сложно удивить. Война сделала из них психопатов, ну или почти. Фельдфебель вполне буднично скользил окулярами по позициям большевиков. Они явно что-то почуяли: верхушки касок перемещались над линией окопов. Где-то лязгнул затвор пулемета: в знакомом звуке Рольф распознал советский СГ-43, оружие новое, но активно поставляющееся в наступающие части, так что Зайер успел познакомиться с очередным образцом оружия русских. Убивало оно хорошо и надежно... вскоре фельдфебель нашел и сам пулемет, в отдельной ячейке. Его сектор обстрела накрывал как раз его и Кунца, судя по всему. Прямо напротив себя Рольф обнаружил еле видимый ствол старенького ДП с характерным набалдашником дискового магазина. Винтовки, слева и справа от него, перемежаемые стволами автоматов. Тут уж окончательно стало ясно, что русские почувствовали угрозу, но не знали, откуда она придет. Поэтому они ощетинились, словно дикообраз. Да, при таком раскладе лобовая атака пехоты неизбежно захлебнётся, полягут все.
Ланге.
Кляйн и Шафер, в точь по учебнику, расположились для ведения огня, взяв холм на прицел. Фриц, согнув руки в локтях, ладонями удерживал ленту для подачи из ящика — этой парочке только дай команду, и зальют всё потоком пуль, с трассерами. По трассирующим их и найдут, но это могло пригодится для корректировки огня танка или самоходного орудия. Через пару минут наблюдений для Ларса стало очевидным, что бойцы Красной армии почувствовали надвигающуюся угрозу и активно, хоть и без лишнего шума, готовились к бою. Фигуры бойцов почти не мелькали — окопались они конкретно, и могли себе позволить передвигаться по линии окопов, не светя собой лишний раз. Минометов, конечно, не видно, и они скорее всего располагались где-то в центре позиций. Всю линию 188-й дороги, помимо естественно пехоты, контролировал тяжелый ДШК, прикрытый броневым щитком, и это было серьезной угрозой в том числе и для самого отряда Ланге. Если расчет монструозного советского оружия поймет, где они находятся, то история может получится очень и очень печальная. Его следовало уничтожить в первую очередь, но с этой целью мог справится либо Кройц, либо обещанная артподдержка. Насколько понимал Ларс, ДШК располагался ниже южной оконечности позиций, и становился неуязвимым для Штуга. Дела...оберштурмфюреру не оставалось ничего иного, кроме как отрапортовать капитану о своих находках.
Кунц.
В отличии от русских, у Тиля стволов было — кот наплакал. А обосновались там на холме они хорошо, ощетинившись пулеметами. Пулемет СГ-43 в зоне ответственности Зайера, Кунца и экипажа Штуга, чуть дальше едва угадывался ребристый ствол тяжелого ДШК, увенчанный здоровенным набалдашником пламегасителя. И явно чувствовалось движение во всем этом муравейнике, судя по отдельным приметам. Русские не спали и готовились. К счастью для Кунца и остальных, они пока не понимали, где именно находятся их фраги, так что право первого удара было на немецкой стороне. В какой-то момент Тиль явственно услышал, как взрыкнул и затарахтел уже тише движок. Танк.
Циммерман и Олдерман.
С их позиции они видели...мало чего, в общем. Особенно плохо дела обстояли у десатников, для них холм выглядел скорее как крутой склон, на вершине которого, очевидно, располагались советские позиции. Явно был виден лишь торчавший пулемет. С их текущих позиций вести огонь по советским бойцам было явно плохой затеей, но был и плюс — если они подберутся достаточно близко к склону, то станут совершенно неуязвимы для стрелкового огня. Что, впрочем, не отменяло для русских возможность забрасывать их гранатами, например. Михаэль, как и Бруно, понял, что их реальная возможность без лишних потерь добраться до холма — только под прикрытием дымов, или, что куда лучше, улучить момент во время артиллерийского обстрела, когда русские закопаются как можно глубже и не посмеют поднять головы. И вот тогда...
Кройц.
Доклады тонким ручейком стекались к Вильгельму. Тяжелый ДШК держал 188-ю и позицию СС, но присутствие крупнокалиберного Кройц заметил и сам. Десант и штурмпионеры оказались в более скверном положении — при штурме им неизбежно придется преодолеть открытую местность, и они могут стать легкой целью для винтовок, автоматов и пулемета. Экипаж Штуга подтвердил наличие еще одного пулемета, на этот раз контролирующего сектор Зайера и Кунца, но, в принципе, мог с ним справится, хоть и видимость была дерьмовой из-за деревьев и граничила со статусом "стреляем наугад". Русские явно засуетились, поняв, что скоро к ним нагрянут в гости. Это было плохо, но вполне ожидаемо. Бронетехники Кройц не обнаружил, однако ему показалось — именно показалось — что где-то там, за холмом, проснулся двигатель чего-то.
Советские войска.
— Umiray svoloch! Vot vam minu pizdeci!
Зайер, Кунц, Циммерман, Олдерман.
Хлопок, другой. Отработали советские минометы, выплюнув мины. В кого — черт знает. В животах стало нехорошо, но отлегло...не по вам.
Кройц, Ланге.
По нарастающему свисту Вильгельм понял, что в сторону Ланге или его летят мины. Капитан успел на всякий случай нырнуть вниз — и вскоре последовало два разрыва. Одна мина упал перед танком, уверенно соскребая краску морем осколков, а вторая рухнула позади, вспучившись облаком дыма, который стремительно заволок собой и танк, и всё вокруг. По своему опыту Кройц был готов поклясться — без наводчиков дело не обошлось, а значит, русские знают о его присутствии.
|
|
Бейкеру удаётся удивить собеседника. Капитан Макдональдс даже плечи расправляет и окидывает новоприбывших уже совсем другим взглядом. Не такой уж дурацкой оказывается эта "реклама", а может просто "коммивояжёр" толковый. Эдакому и "установку" с "первичным техобслуживанием" заказать можно.
ー Эвона как. Фил, чего там, правда боеприпасы получили уже? Ага. Тогда объявляй новый сбор, рассиживаться не будем. Пять минут, и у тех грузовиков, пулемёты и базуки все с собой. Ах да, парням Мартина отбой, самого его сюда давай.
Махнув помощнику рукой в сторону застывшей на дороге колонны Команды Снафу, Макдональдс поворачивается к Лейтенанту и продолжает уже и вовсе деловым тоном:
ー Я сейчас, Бейкер, со своими под Сеноншам метнусь на твоих грузовиках, да не напрягайся, сразу назад отправлю. Просто тебя и твоих я вчера ни тут, ни там не видал, значит, местность не знаете, а изучать уж поздно, сам слышишь.
На юге стреляют, не поспоришь.
ー ...а мы-то уже освоились. Вы же пока что тут осматривайтесь, готовьтесь. Не факт, что будет что-то, потому на тебя и оставляю. Попроще задачку, так сказать. Организуй мне тут оборону, но с резервом, чтоб если что на юге наш отход прикрыли. Чую, придётся до самого Сеноншама откатываться. Помощником-проводником тебе будет сержант Мартин; его взвод на вылазке потрепало, так что тоже тут останутся, считай, каждый дом и забор в округе знают. Краут если попрёт, то или по шоссе, вон оно за теми деревьями сквозь туман проступает, или правее, через поле, или левее, по склону. Да, склон хоть и пологий, но сейчас там ногу сломать несложно, так что там вряд ли. Соседей, считай, нет у тебя, на севере на опушке леса под Фламизулем тоже наши, но там без резервов уже, и так большую площадь прикрывают. А на юге мы. Так что ты тут сам по себе, хотя артиллерию я тебе оставляю, с собой не повезу. Два орудия, Мартин покажет, где-что. Давай, удачи, Лейтенант.
Он жмёт руку так кстати подвернувшемуся союзнику и с лихорадочным рвением устремляется из огня в полымя. Его глаза так и не успели привыкнуть к близким, до тысячи ярдов, объектам.
Подходит чуть криволапый, но коренастый боец с сержантскими нашивками. Тот самый Мартин, как оказывается. Готов временно перейти под командование... собственно, кого? Что вообще творится, кэп, ты куда?
ー Э-э, сэр? Капитан Макдональдс приказал мне и моему взводу оказывать вам всё возможное содействие, но не провёл брифинга. Какие будут, хм, распоряжения? Сэр.
Вид у него недовольный и слегка ошеломлённый. Нехорошо этот Макдональдс с ним обошёлся, но время не ждёт, а уж крауты точно ждать не будут.
|
|
|
Браун, должно быть, замечает тень негодования на лице Бейкера, но даже если и так, то ничего он на это не говорит, да и что тут скажешь? Ясно, что каждый видит лишь свою часть картины, но кто-то издалека, а кто-то стоит так близко, что изрядная примесь крови в красках бросается в глаза. Мешает ли она мыслить здраво или наоборот, протрезвляет — вопрос открытый.
С обустройством бойцов всё в порядке, чётко и по делу докладывает на первом этаже лейтенант Смит, подранок из 9-й Бронетанковой, сумевший и с одной рукой навести в штабе чистоту и порядок. Не в одиночку, впрочем, но вот схематичную карту городка, он, видимо, рисовал сам, причём в нескольких экземплярах, вот и ваш, Лейтенант Бейкер. Главные ориентиры ー центральная площадь, вот она, и церковь Святого Петра, вот тут, на северной окраине, между ними композиционная, так сказать, ось города. Вот дома, где квартируют ваши бойцы, вот госпиталь в малой духовной семинарии, а вот штаб генерала Маколиффа.
Квартиры солдат, правда, разбросаны по нескольким районам, но в общем-то всё в шаговой доступности, пять-семь минут, и все в сборе, если не заплутают, конечно. Не должны, такие же карты-схемы Смит раздал повзводно. Зато все дома ближе к окраинам, меньше риск потерять под артобстрелом сразу всех, вот судя по крайней перекличке, например, потерь не было, а и были бы, всё бы ограничилось парой бедолаг, а не целым отделением.
Для самого Бейкера готова комната здесь же, в штабе, на втором этаже, ужин Смит распорядится подать как только Лейтенант Бейкер будет готов к приёму пищи. Рагу из фасоли с мясом, в ход пошли добытые консервы. Солдаты? Уже поели. То же самое. Да, уже отдыхают. Время подъёма ー как назначите, вестовые передадут немедленно. Бронетехнику приткнули вот здесь, на окраине, в этот амбар. Танкисты решили там же по соседству заночевать, маскировку, впрочем, соблюдают, следы траков в грязи затёрли.
Он исполнителен и учтив, этот Смит с отталкивающим безразличием во взгляде и нотками искренности в голосе. В иной раз ты бы порадовался, быть может, тому, что хоть кто-то что-то делает нормально в этой сборной-подзаборной, Лейтенант, но сейчас бесстрастное отношение и отсутствие (или маскировка?) амбиций в собеседнике тебя раздражают.
Сказывается усталость. Становится немного всё равно. Где эта чёртова комната?
Ты ешь, ты пьёшь, ты падаешь на постель едва стянув с плеча куртку и не успеваешь запомнить, разделся ли до нижнего белья или нет, скинул ли сапоги, сделал ли все нужные записи во всех необходимых армейской машине бумагах.
Скорее всего, да.
Вон сколько бланков на столе. Бурые чернила въелись в кожу. Вместо подушки ー мятая снаружи под форму головы каска, словно придавленная в падении, на удивление мягкая, удобная, и совсем не нагревается от раскалённой головы. Продолжаешь о чём-то лихорадочно думать. Ты не мог что-то забыть, всё в порядке, всё в порядке.
Скрипит чья-то ручка, словно бы даже знаком размашистый почерк. Шуршит сминаемая бумага. Ты что-то забыл, ты встал дописать какой-то доклад? Не ты, но человек на тебя похожий. Старше. Чуть ниже, чуть шире. Слишком далеко, чтобы обойти письменный стол и заглянуть в лицо, но достаточно близко, чтобы посмотреть в очередное письмо через его плечо.
"...а как твои дела, сынок? Мы с матерью гордимся тобой и ждём, неважно, к Рождеству, на Новый Год, да хоть на День Благодарения. День твоего возвращения сам по себе будет особенным, будет нашим семейным праздником..."
Этот лист ждёт участь предыдущего. Человек с грязными от бурых чернил пальцами тяжело вздыхает и медленно и натужно смахивает со стола опостылевшую бумагу вместе с письменными принадлежностями. Под бумагой ー шахматная доска со странными клетками самых разных цветов и оттенков, но больше белых, зелёных и коричневых. Строятся фигуры, с одной стороны пешки с голубыми воротниками и офицеры с белыми, с другой ー рядовые в хаки, кони-танки и ладья-пушка.
Ход, другой ー знакомый человек играет сам с собой, не трогая фигуры военных, не обращая внимания на грозящего ему серией шахов офицера с лейтенантскими лычками, не слыша знакомого женского голоса откуда-то снизу.
Он погружён в запутанную деловую стратегию на своей половине доски.
Что там творится на другой, в доме, за океаном ー ему всё равно.
Тебе ー нет.
|
|
– Блять, отдай это Бейкеру, я его маму того-самого, не хватало еще и на войне бюрократией возится, еще чего не хватало. – культурно поздоровался с сержантом Миллсом интеллигентный гуманитарий Валентайн, отдавая ему "учетные" бумаги. Лучшее снотворное, не то что доктор своими таблетками пичкает. Вуди был невыспавшийся, а поэтому сонный, вялый, неуклюжий и, что важно, злой. Поэтому потерявший хватку Брайт получил знатную матерную оборотку и заслуженно загремел в "наряд" "греться" – таскать дрова. Должен был колоть, но сержант не позволил калечить до конца раненную руку, а то закаличует еще. А будет много пиздеть – Вуди отдаст его жопу за просто так танкистам, они легко дело найдут.
Время шло, народ потихоньку собирался с окраин на завтрак, но Валентайн, хоть и немного сытый, становился чернее тучи. Народ-то собирался, но один танковый экипаж уже совсем неприлично не укладывался в график. Вуди сидел-ждал, сидел-ждал, а потом разразился тирадой на весь штаб:
– Да мать их в печёнку, этих трактористов, грёбанных небожителей, я им... верну, сука, человеческий облик! Нацепили свои ведра с ушами на голову, и все, блять, у них же матча-аааа-асть, сука! Детёныши Гуфи! Жертвы военного призыва! Да я их...
Дальше последовал стук дверью, от которого все вылетели из дрёмы.
Услышав от низенькой, полноватой и жизнерадостной тетушки (которая, кажется, была в компании Инес), что грязные американо в комбинезонах ушли уже давно, Вуди хотел сплюнуть от уже подостывшей злости, но не стал позорить высокое звание сержанта американской армии. Собрался уже идти, но его внимание привлек нестройный гомон от соседей тетушки, которые вообще-то давно то ли уехали, то ли померли. Любопытство, конечно, сгубило многих невинных девушек, ну так и Вуди уже давно не девственник.
Гомон издавали явно побитые и потерянные пехотинцы из знакомой дивизии красных камешков. Вуди прошел в комнату, оглядел воинство и начал знакомится:
– Вы откуда такие красивые, бедолаги?
Голос подал длинный, как шпала, но тонкий капрал:
– Мы-то из сто десятого. А ты-то кто?
– Десятая танковая, группа Б. Под Новиллем стояли. Или как его там.
– А мы хуй-то его знамо где. Поставили-то в головную заставу батальона, шли на Бастонь. А тут немцы со своими стонущими Микки, бой-то черти где, мы еще с пути сбились. Напоролись на ихнюю разведку, половину взвода потеряли. Взводного сержанта убила, комода убило, лейтехе руку оторвало до корня. Выбрались куда-то, нас поймал какой-то капитан из Эмпи, привез вот сюда. Раненных-то сдали, а нас сюда посадили, и сидим со вчера. Ни жрачки, ни хуячки. Где батальон, где штабы – хер его знамо.
– Понятно все с вами. Че, вообще старших нет?
– Ну вот я вот. Чегой, мало?
– Мала-вато! Ну, раз такое дело... К нам в резервную маневренную группу пойдешь? Там уже есть несколько ваших...
– Да ну нахер! – под общий гул злобно ответил капрал. – С сентября не разгибаясь, нас вон и так – это, считай, вся рота сидит. Тут ты еще такой пиздодельный приперся.
Вуди сделал недоверчивое лицо и спросил: – Че, обоссались, что ли?
– Чего, блять? На себя посмотри, мелочь? Че-то я тебя рядом в Хюртгене не видал!
– Ну а чего тогда?..
– Да пошел ты нахуй!
– Да пошел ты сам!!!
Отношения между незнакомыми, озлобленными, вымотанными солдатами разных родов войск моментально вспыхнули, и вот уже двухметровый (не меньше) капрал, и полутораметровый (плюс пятнадцать) сержант держали друг друга за куртки, готовые сцепится друг другу в глотки.
Нельзя сказать, чтобы Вуди был такой весь из себя идейный вояка. Не меньше пехтуры он сейчас предпочел бы лежать в коечке, потягивая винишко одной рукой и лапая женщину другой. Просто он был человек такой... Обязательный, что ли. Сказали сделать – сделает. Ну или попробует. Сказали молчать – молчит. Сказали воевать – воюет почти третий год. Хотя и пошел добровольцем.
Однако и пехотинцы, в общем-то, не особо его раздражали, в отличие от стреляющихся офицеров, например. Навалилось как-то вот просто все. А в мужском коллективе, собранном по одному очень общему интересу, долго ли подраться из-за фигни? Вот и стоял сейчас Валентайн, вцепившись в куртку и уже приспосабливаясь бить головой в грудь.
Разнял их близкий выстрел немецкой гаубицы, тряхнувший домишко и неожиданностью своей опрокинувший двух молодых самцов горных козлов. Ну или кто там на рогах дерется. Борцы разлепились, встали, и начали отряхиваться, не смотря друг другу в глаза. Капрал неожиданно заговорил, без задорной злости:
– Вон видал, как долбят. А нас обратно на передок предлагаешь...
Вуди отряхнулся, постарался придать максимально товарный вид обрывкам куртки и ответил, подняв голову:
– Ну смотри сам. Только будешь тут сидеть – придут эти блюющие канюки, схватят вас в охапку, кинут в окоп, да и оставят, пока бой не начнется. Сами в мешки одеваются, думаешь, вам че-то перепадят. А мы почуть сами по себе, по ночам в Бастони сидим, воюем днем. Хавка есть, погреться тоже. Понравишься – вообще в мой взвод попадешь. У нас лейтенант, считай, чуть ли не в десны с полковником целуется, считай, как в разведку ходим. Вчера пару человек только потеряли, да и тех эти обмылки из десанта случайно обстреляли. Да танкисты еще. Ну, это уже после того, как сюда приехали. Так что смотри сам. Не хотите – не надо, мне дерьма не нужно. Вот так, на.
Вуди подтянул карабин и вышел на улицу. Снаряд разбил асфальт примерно в том месте, в каком бы был Валентайн, если бы забил на этих убогих и пошел сразу в штаб.
Чуток трясущимися руками достал сигарету, закурил. Видимо, есть все-таки Бог на свете. Матушка, наверное, вчера ночью долго-долго молилась. Медленно побрел по направлению к штабу, как его толкнули в плечо:
– Ты че, сержант, глухой что ли? Я тебя-то кричу, кричу. – над ним навис капрал, а за ним лениво, озлобленно, но подтягивались остальные.
– Да есть малость. Из окружения выбирались с утра – миной как бахнуло.
– Говорю, веди в эту свою группу, хер с тобой. О, чего курим?
– Тоже, что и все. На.
– Вот спасибочки. Слышь, тебя как зовут-то.
– Валентайн. Вуди.
– А я, значит, Джек Хоффман, из Айовы. Ну че, погнали, что ли?
Настроение у Валентайна значительно поднялось, и когда уже пришли, то Вуди не начал никому делать очередные вливания. Хотя и потряхивало до сих пор со страху. Ну так, не сильно, чтобы никто не видел. Поперся докладывать лейтенанту, что сэр, я вам еще целое отделение боевых инвалидов нашел.
А танкисты пришли минутой позже после того, как ушел Валентайн. За танком ухаживать они с самого с ранья, а объявиться – это мы забили. У них же матча-аааа-асть!
-
Замечательный пост!
Особенно хочется отметить этот исполненный душевности диалог:
– Чего, блять? На себя посмотри, мелочь? Че-то я тебя рядом в Хюртгене не видал!
– Ну а чего тогда?..
– Да пошел ты нахуй!
– Да пошел ты сам!!!
-
++
-
Когда почти каждый пост как маленькая законченная история.
Ну, может не совсем законченная прям, но короче энтузиазм зашкаливает, а это не может не питать интерес.
|
|
|
|
Команды непосредственного начальника Вуди выслушал с самым непосредственным видом – лицо тупое, челюсть отвисла, взгляд селезня, который вместо соблазнительной уточки увидел охотника с дудкой и ружьем. Понятно, конечно, что каждый вышестоящий имеет право присунуть свою власть в любое время в любой форме, но это было уже чересчур. Таким же взглядом он проводил его вплоть до того момента, когда джип свернул за угол, а когда он свернул за угол, то злобно прошептал:
– Ну-ну, ехай-докладывай. На легком катере...
Тут как нельзя кстати появился Брайт, живой, здоровый, с немецким автоматом и свежей повязкой на крыле. Приобнялись малость, не без этого. А потом началась животрепещущая история, что вот, сэр, тут такая дичь, что в этой школе, и куда там госпиталь запихнули, такая лажа, что места прям ну мало ваще, и доктора могут даже немножко нахуй послать, если честно. Вуди на мгновение разозлился на вредных докторов, но еще секунда – и его лицо просветлело.
– Сержант Уайт! Музыка! Доложи вашему капитану, что мы приехали, а наш взводный решил на него малость подзабить и поехал к полкану. Можешь прямо так и сказать. Постарайся узнать по кормежку, и спроси, куда все барахло со складов грузить. Если будем здесь сгружать, поставь Миллса и бойцов ему в помощь, чтобы разгрузили, а Миллс все подсчитал, и вообще посмотрел, чего привезли. Я в госпиталь, там то ли принимать отказываются, то ли чего. Взвод, внимание! В мое отсутствие старший – сержант Уайт. Кто не будет его слушаться, как нас – сдам десантникам, в окопы пойдете.
Вот так вот, лейтенант. Только Вуди все закончил, он тут же выбежал на воздух, к грузовику с ранеными, и был таков. Через несколько минут он был опять в здании, где активно выдают Пурпурные Сердца с очередной поставкой жаждущих награду. Опять докладывать Валентайну, что сэр, 10-я... команда SNAFU, что раненых столько-то, обмороженных столько-то. В общем, все как всегда – надо было ходить и добиваться.
|
|
|
Дорога до Бастони в этот раз кажется длиннее: и грузовики по темноте едут медленнее, и усталость сказываться начинает. Найденные в лесах бродяги и вовсе уже спят, удерживаемые от падения соседями по скамьям. Возражающих особо нет ー ехать так хотя бы теплее.
Первая остановка спустя четверть часа осторожной езды ー очередная заминка с проверкой на въезде в город, и хорошо ещё, что сразу стрелять не начали ー целую колонну с танками и грузовиками легко спутать с авангардом германского наступления! Да, не такой встречи хочется "дома" после тяжёлого рабочего дня.
Бастонь впервые заняли, надолго, правда, не задержавшись, ещё осенью бойцы 28-й Пехотной, но Уайту, Диксону и Саммерсу тогдашнее народное ликование увидеть не довелось, стороной обошли, выталкивая фронт к германской границе перед битвой за Хюртгенский Лес. Рассказам о радостных бастонцах, встречавших освободителей бельгийским пивом и полотнами со звёздами и полосами, так и суждено остаться рассказами. Нынешняя Бастонь, мрачная без живой искры тока, мёрзнущая в страхе привлечь открытым огнём внимание врага и сменившая праздничное платье на форму цвета хаки больше похожа на обманутую романическим свиданием в честь школьного выпускного девушку, на утро обнаружившую себя в грязной и скомканной постели с незнакомым парнем. Тем же, но незнакомым. Тем же, но в кровоподтёках и синяках. Тем же, но твердящем уже не о любви до гроба, а о готовности продать тело для него подороже. Дверь в комнату вот-вот слетит с петель от стука. Покупатели на пороге.
Бастонь молчит, прячутся в домах и подвалах те её жители, что не успели или не захотели сбежать, им звуки войны в новинку. Одинокие караульные на дороге молча провожают взглядами машины отряда Бейкера ー кроме них и медицинских джипов по улицам никто не едет. Местные сняли поздравлявший с Рождеством транспарант. Треску далёкой перестрелки нечего тревожить ー спокойствием в неприветливом городе и не пахнет. А должно? Если привёл к дому поджигателей, то пожар приветственную вечеринку не заменит.
У магазина электротоваров опять дежурят какие-то курильщики, что на фоне вернувшихся с боевой вылазки бейкеровцев выглядят дворовыми футболистами, что пожирают глазами спортсменов из студенческой лиги. Хотя десантники тогда кто? Какие-нибудь профи из НФЛ? Да ведь все тут под одной смертью ходят. А "студенты" так и вовсе показали сегодня, что и иным заморским гастролёрам могут мячей насовать по самое не балуйся! Всухую, правда, не вышло...
Выгружают было бойцы мёртвых сапёров по инерции прибытия, но машет рукой на недоумков Харлок: "Под окнами штаба хоронить собрались? Не, сначала раненых в госпиталь закинем, потом на кладбище."
Действительно, перед долгожданным отдыхом ещё остались кое-какие дела поважнее растопки квартир, которые ещё получить нужно от командования. Как знать, может ещё получится если и не объясниться с Бастонью, то хотя бы подготовиться получше к завтрашнему дню. Уцелеет ー сама поймёт, а там чего-доброго, и прощальную вечеринку устроит.
|
|
|
|
-
Какая у меня милая сестра! ) Вот зубастая предательница-заколка соскакивает со тщательно уложенной головки и длинные волосы дают приют обнаженной коже, отчасти закрывая тело. Но не душу.
Hot!)))
|
|
Лучший песок для часов в Хиндистане добывают в Черной пустыне. Там он особенно мелкий и чистый. Если искатель не умрет от жажды, нападения бедуинов, укуса змеи или скорпиона, не попадет в самум или зыбучие пески, то сможет хорошо продать свою добычу. Тогда черные песчинки смогут веками сыпаться из верней колбы в нижнюю, отмеряя секунды, минуты и часы человеческих жизней. Если найдется рука, которая вовремя сможет их перевернуть.
***
Собрав остатки сил, Лютверк пронзил грудь своего врага мечом. Вот только песчаному голему, который маскировался от человека, это никак не повредила. Зато ответный удар монстра расплескал содержимое его черепа по всему коридору. Впрочем, эмиссар Стигии, скрывающийся под личиной купца, не высказал и следов брезгливости.
- Эх, мне бы хоть одного сфинкса сюда, вот бы я развернулся, - подумал он, с улыбкой смотря на тело незадачливого воришки.
***
Маваса, спасаясь от упрямых преследователей, вынужден был уйти на территорию поднебесной. Только там фанатичные жрецы оставили его в покое. Там он смог разгадать загадку Говорящей. Сумел в один из самых последних дней, когда тело уже страдало от боли и отказывало под действием яда. Секрет оказался в мелком демоне, который и отравлял лекаря. С помощью кхитайского заклинателя, потустороннее существо удалось изгнать. Дальнейшие следы лекаря потерялись на бескрайних просторах Востока.
***
Ахтар, еще после пары дней наблюдения, попробовала украсть бумаги. Вот только как она и подозревала, вся внешняя охрана оказалась бутафорией. Бумаги были защищены могучей магией, которая парализовала воровку, стоило ей пересечь запретную черту. Так Ахтар попала в подвал госпожи Айгуль, где ее долго, вдумчиво, не торопясь и со вкусом пытали. В этом развлечении приняла участие и сама хозяйка дома, которая, как оказалась, предпочитала женские тела, мужским. Она же просветила воровку, что ее наниматель сотрудник Тайной службы короны. Вот только воровке повезло. К тому времени Гайир-джи принес султанше голову Карима, а жрицу Иштар Зульфию Зирико на алтаре ее собственного храма задушил Эмбисет. Вот госпожа Айгуль и решила договориться с султаншей. Ахтар расковали, вымыли, одели, дали бумаги и отправили во дворец, как знак мира. Так что воровка не только пережила неудачное ограбление, но и награду получила, а еще драгоценный перстень лично от султанши.
***
Вирре так не повезло. Одна убийца, пусть и талантливая, не смогла конкурировать с целой тайной службой, тем более, в месте ее наибольшей силы. Она попала под подозрение еще тогда, когда подбросила порошок черного лотоса. Так как следствие выяснило, что старшей служанке его было попросту неоткуда взять, поэтому стали проверять всех заинтересованных в ее отставке. Вирра попала под наблюдение, и при следующей попытке принести жертву, девушку схватили. Единственной удачей она могла считать только то, что люди из тайной службы не стали отдавать свою добычу жрецам. Так что вместо креста или костра, Вирре досталась обычная петля на дворцовой виселице.
***
Молодому магу не удался побег и он был ранен. Впрочем, в последствии он сумел освободиться, уже после того, как его продали. Точнее, его хозяйка влюбилась в юношу как кошка, и Эхуд превратился в ее доме из раба в господина. Ему удалось выяснить, что белоколпачники это секта последователей Ахура Мазды, которая считает только его истинным суром и отвергает других светлых богов. В разгоревшейся гражданской войне Эхуд перебил немало этих фанатиков, и, даже, сжег их главный храм. К сожалению, Эхуд погиб в одном из сражений, до конца прикрывая своих новых друзей и товарищей.
***
Рахтар и Шахди погибли при попытке ограбить храм. Они любили друг друга и покинули этот мир вместе.
***
Амала Кур сумела остановить эпидемию, которую вызвала тайная прислужница принцессы Амриты. В дальнейшем, ей, вслед за отцом, пришлось принять участие в войне двух султанш, на стороне Соломеи. К ее окончанию, она заняла место придворного медика, а Ирбис, за многочисленные военные подвиги получил свободу.
***
У алтаря рогатого состоялся эпический бой. Но ним сила и мастерство Гарри, ни отвага Мэта, ни пылкость Охры, ни меткость Руда и ни опыт Каруна не смогли сломить аватара бога у места его силы. Раны зарастали на чудовищном звере почти сразу, а его масса, размеры и скорость не давали нанести смертельный удар. Руду чудовище ударом копыта сломало грудь, а его волку – хребет. Охре ударом древка копья переломало ноги, а Мэт был оглушен ударом огромной лапы. Гарри поставил все на решающий удар и сумел воткнуть меч в глаз кентавра. Ценой руки. Вот только тварь не удила и эта рана. Тогда Карун выхватил из за пояса расписанный рунами черный нож и воткнул его себе в сердце с криком: «Стил!». Тело воина распалось в облако из перьев, а в следующий миг из него вышел очень рассерженный маленький ангел с большим мечом.
Стил крикнула:
- Как насчет сразиться с соперником того же роста!
В следующий миг она нанесла такой удар, что кентавр кувырком улетел на полсотни шагов.
Зверь был убит, алтарь разрушен, а жрецы перебиты. Гарри чудом выжил там, где другие погибли бы. Отсутствие руки не помешало ему любить королеву, и через год у них родился сын, которого Стил назвала Атилла. Мальчик довольно гукал в колыбели которую качала хромая Охра и играл маленьким боевым бичом, который сделал дядя Мэт.
***
После захватывающих и удивительных приключений Ракша нашла в горах запечатанную могучей магией сокровищницу. После чего к ней открыл врата Арх, чтобы эту сокровищницу открыть, одного талисмана для этого оказалось мало. Тут девушка убедилась, что маги такие же ублюдки как и прочие люди. И когда нужно, плюют на собственные клятвы и обещания. Арх парализовал рабыню через ошейник, а потом рассказал, что для того чтобы открыть гробницу, нужна кровь носителя амулета, именно поэтому он и не стал отбирать его у глупой девки. Рашка даже ругаться не смогла, когда Арх вырезал из ее неподвижного тела сердце. Впрочем, счастье клятвопреступнику это не принесло. Душа Ракши ушла на перерождение, а его собственную душу пожрал освобожденный Тот Гаруда, бескрылый, злой и очень голодный.
***
После того как павший полусур – полудемон освободился, он призвал к себе остатки крыльев, воплощенные в мире. Одним из перышков оказался демон, который одолевал Эрдэнэчимэг. Он покинул ее смертную оболочку, после чего разум хүүрчи очистился и она поняла, что может больше никого не искать.
***
Гайир-джи после расправы над Керимом получил ночную аудиенцию у султанши Соломеи. Потом он еще одолел в тяжелом поединке эмир - генерал Аслана и добыл одну из цариц амазонок в Бахраме. Так чужеземец стал принцем-консортом Соломеи. Вот только когда Большой Диван утвердил казнь Амриты, бывшая султанша призвала птицу Рух, которую заблаговременно вызвала из Индии. Сильнейшее живое существо, Рух легко разметала башню и унесла Амриту к ее сторонникам. Началась долгая гражданская война, которая закончилась расколом Хиндистана на две части Красный Хиндистан соломеи и Синий Хиндистан Амриты, а еще от страны отделились дикие земли королевы Стил. Но все долгие годы войны и мира Гайир-джи приходилось разрывать свою душу и тело между смертной Соломеей и бессмертной Унмонтапиешькасадор, которая не пожелала бросить случайного любовника. Султанша родила мужчине трех дочерей, а асурка сына полубога.
***
Через четверть века дочь Соломеи и Гайир-джи Фируза сочеталась браком пред ликом богов с Атиллой сыном Стил и Гарри, после чего страна снова стала единой. По договору Атилла же стал и правителем Хиндистана. Коронационная речь нового владыки оказалась образцом лаконизма, он уложился в четыре слова:
- Вначале Кхитай, потом Запад!
***
Часы с черным песком переворачивались и переворачивались, безжалостное время текло без остановки, люди уходили, но их подвиги и свершения оставались в памяти новых поколений. Но даже безвестный человечек иногда становился тем, кто направил реку Истории по другому руслу.
КОНЕЦ
-
Спасибо за игру. С нетерпением жду следующего модуля.
-
Спасибо за игру)
-
Хорошая была игра.
-
Спасибо за игру!
Эх, я бы ещё повонзался). Во всех смыслах).
-
Хороший был модуль.
|
ー Вас понял, выдвигаемся! ー В голосе водителя или стрелка БТРа сквозит волнение, парни уже слишком долго вслушиваются в стрельбу и ждут приказа, на кону жизни их товарищей, как-никак. В поставленном голосе профи-Коглера ー одно лишь напряжение: хватит мин или нет, а ещё проглоченная в последний миг обида на тему разворошённого осиного гнезда. Спокойный ведь был участок. Но нет, мины ложатся в лесу как надо, пускай и с небольшим перелётом. Видно, как редок и слаб из-за них винтовочный огонь залёгших краутов, только по этим вспышкам и можно определить ещё, что там, посреди подкидываемой к небу частыми взрывами земли, ещё есть кто-то живой.
И то ненадолго ー покончивший с переустановкой пулемёта Флорес длинной очередью прочерчивает по деревьям и телам черту, за которой смерть. Кажется, видно её всю от начала до конца, в крови и щепках, в размётанном перестрелкой снеге, в глазах тяжело дышащего пулемётчика, что оборачивается за добром на продолжение огня. Лента в его браунинге ещё длинна, а черта коротковата, вдруг сукины дети осмелятся, перейдут? Черта никогда не бывает достаточной, у нас рано или поздно лишь отбирают кисти и краски, да, Сержант? Плывёт в твоём взоре оскал Флореса, но главное ясно ー северному взводу досталось, что надо, ещё чуть-чуть, и дрогнут, поползут-побегут обратно на исходные.
Всё иначе на складе.
Команда деятельного германского командира заглушает крики его раненых и умирающих подчинённых, кажется, окутавший склад дым весь соткан из его стальной воли, словно это от неё рикошетят те или иные пули, что попадают в бочки или что-то ещё металлическое. В дыму не разобрать, видны лишь силуэты ещё стоящих и возня в грязи тех, кто уже не в силах подняться, видно как тянут они руки со скрюченными пальцами вверх, чтобы их заметили товарищи, чтобы их не забыли, как того бедолагу, что не успел отползти прочь с пути пожирающего всё пламени горящего топлива. А ещё видны другие, сгорбленные и хозяйственные, чуть не руками голыми разламывающие длинные ящики американской армии. Падает на колени один из них, рефлекторно обнимая перед смертью от пули короб, будто в нём ответ, зачем жил. А там базуки. Заряжают одну фолькс-гренадёры с грехом на пополам, пригибаются и метят в танк Ортиса, больше призраков в этом дыму напоминая нежели живых солдат.
Шерман уже на кромке леса: из глубины мало что видать, и не его вина, что остальная техника запаздывает. Цель ー второй хетцер, что с рёвом выруливает к въезду на склад. Странно, что он не стреляет в ответ, то ли оглушён его экипаж, то ли ждут лучшего момента, манёвром пытаясь если не зайти визави в бок, то зачем-то хотя бы сблизиться. И хетцер сам странный, не похожий слегка на своего собрата, но видно ли это Ортису изнутри его жестяной банки? Едва ли, а вот базутчиков в стане врага он видит ー колеблется дуло его орудия, застыв между ними и германской самоходкой.
Свист в небе.
Позади боязливо прижавшихся к земле сапёров ー мощные разрывы, летит комьями земля, трещат под валом осколков деревья! Это лишь первый залп вражеских миномётов, пристрелочный. Куда сместится огонь, на восток или на запад? Останется на тропе, угрожая опаздывающей, но, судя по шуму, навёрстывающей упущенное, бронетехнике? Куда бы не направили его германские артиллеристы, ясно одно, дело начинает принимать дурной оборот, ведь до позиций их рукой подать, а значит, так просто в опасной близости от себя крауты врага не потерпят.
***
ー Так, ладно, к чёрту! ー Рявкает, пряча стыд за грубостью, Гонзалес, ー Крайтон, вывози раненых, ты вон уже повёрнут, а мы дальше, у нас вон и правда сил хватит.
Хмыкает многозначно Макпаттер перед тем, как скрыться в люке, а Крайтон лишь кривится да глаза закатывает, но Гонзалеса почему-то слушается. Десантники же молчат, сосредоточенно подтаскивая к "своему" танку тела живых и мёртвых соратников. Другие споро подбирают выпавшее из ослабших рук оружие, явно готовясь отступать. Без командира им здесь всё равно делать нечего.
ー Нэш, Бейкеру и Валентайну привет! ー Машет рукой напоследок Монти, видя, как жмутся подобранные только что бойцы к бронетехнике, и добавляет уже потише, ー Мы это, без обид, если что. Скажем, на засаду мол напоролись.
Потише-то потише, да всё одно Чак слышит, и возмущению его нет предела:
ー Засаду?! Типа краутскую? Да этих придурков под арест надо, а в броню нормальных посадить! Простим таких вот эдак вот, а потом они нашего брата опять в каких-нить лесах настругают "по ошибке", вы этого что ли хотите?!
Не смотрит на него Монти, прячет взгляд и Алекс, не видя необходимости вступаться за друга. Эта история ещё всплывёт наверняка, и рассказывать её будут двояко. Банальное и глупое недоразумение, противоречащие трактовки, выбор за командованием. Неприятные последствия не за горами, но и у Нэша и Лойда своя война тоже рядом ー судя по накалу стрельбы и чьему-то симметричному ответу на чей-то артобстрел ー помощь там на складе лишней не будет.
-
ー Засаду?! Типа краутскую? Да этих придурков под арест надо, а в броню нормальных посадить! Простим таких вот эдак вот, а потом они нашего брата опять в каких-нить лесах настругают "по ошибке", вы этого что ли хотите?!
Интересно, прокатит ли Панда-стайл:
— Крауты стреляли. Мы стреляли. Взрыв склада. Там как геенна огненная разверзлась. Мне следовало попытаться спасти их сэр?
|
-
Даже сэр Данкан, внушительный эталон странствующего рыцаря, встань он сейчас рядом с Филиппом, показался бы лишь неотесанным мужланом подле античного бога...
Ох ты ж йопта!
|
-
Это волшебное чувство, когда ни хера не понимаешь, кто есть кто, но все равно читать очень интересно).
|
Вроде и прошли-то, даже не пробежали, а прошли, сотни две-три ярдов, а Вуди вспотел, что та мышь. Что и говорить, тяжелый выдался денечек. Аж башка опять разболелась. Он смог только развести руками, мол, стоп, рассредотачиваемся по фронту, а сам ткнул в снег фауст снарядом вниз и на пару секунд припал головой к трубе. Все-таки шарфик - идея хорошая, но тоже не идеальная.
От физического разложения и отработки сна стоя его спасает лейтенант, хотя не сказать, чтобы сержант был очень доволен: "Ну ладно бойцы, ну ты то чего якоря опять кинул?". Хорошо, что никто не может это услышать, потому что обидная фраза прозвучала в голове. Он подскочил к Бейкеру и временно поменял офицерский бинокль на Панцерфауст - нельзя же просто кинуть такую важную вещь в снег, верно?
Ничего важного из того, что уже было примечено, он не увидел. Фокус поймать долго не мог, не то что увидеть черную кошку в черном лесу. Ну бронегроб, ну ганомаги. Немцы действительно вели себя как-то слишком уверенно, но природу этого он понять не мог, да и не очень-то и хотел, если честно. Единственное, что плохо - наших парней почему-то не было видно. А может, и хорошо.
- Фиг знает, не различаю. Думаю, надо жахнуть по ним парой залпов с батареи. Либо проявятся, либо начнут драпать. Особенно когда мы того таракана прихлопнем.
Вуди покинул Бейкера, отобрав у того гранатомет (бинокль вернул, он же не жадный), и пошел по фронту, пытаясь расположить свои не самые слабые силы. Кого-то пришлось тычками подвигать, потому что все мастера прятаться за деревьями, когда у тебя в зоне видимости от силы пять краутов. Подошел к насильно созданным артиллеристам и не удержался, чтобы не поделиться своим очень важным мнением с Саммерсом, который, видимо, действительно был незаменимым, раз его заставляют и из пушки стрелять, и сигналки красть. Только прям чувствовалось сержантским инстинктом, что Саммерса так чего-то колышет. Ну не натуральный взгляд, не такой, когда уже чисто собрался воевать, когда у тебя на лице написано "Да мы им щас как вломим" или "Один хрен помирать". Уайт, правда, говорил, что он чет мутноватый какой-то, ну или что-то такое, но тут было ясно - не каждый день приходится вступать в единоборство с бронированной дурой, которая может из тебя суповой набор сделать.
Вуди припал своей каской к каске товарища и зашептал на ухо:
- Нормально поставили. Только смотри, чтобы можно было как можно дальше вправо стрелять, там-то наши пацаны с фаустами накидают, если что. Смотри, бей этой посудине между третьим и четвертым катком, примерно посередине корпуса. У нее там движок, и бак с левой стороны, не загорится, так наверняка заклинит. Бля буду, сам в памятке видел. Ну а вообще, если что, не корчи из себя героя, это никому нахуй не надо, если будут прям плотно накрывать, то кричи меня, отвлечем их с пулемета, или дымами, и сами рассасывайтесь. Ну а вообще... Давай, ебни им там, чтобы оставшимся жить расхотелось. Накроешь ту сарайку с первого залпа - бухла-не бухла, а покурить точно проставлюсь.
Валентайн приобнял Саммерса за голову и посеменил дальше, заодно показывая, куда лучше поставить ящик - ну ведь догадался же кто-то кинуть на полностью простреливаемое пространство, когда в метре от тебя дерево стоит, ну! С пулеметом дела обстояли куда сложнее - наскоро слепленный расчет решил, что лучше прикрыться от угрозы справа широченным деревом. Это было разумно, но не в данном случае. Вуди пришлось отдать фауст первому номеру, в миг оказавшегося третьим, и самому расположить его так, чтобы он сразу мог переключиться на какой-либо вектор потенциальной атаки. Конечно, это было опасно, но Валентайн решил прибегнуть к старому, как мир, способу "маневрирование путем перетаскивания пулемета туда-сюда". Для этого "третий" номер пригодился бы, ну а пока что он будет лежать и смотреть, как бы кто с фланга не побежал. Ну, это если понадобиться. Фауст он у него, правда, забрал - по обыкновению, в свои силы он верил больше, чем в чьи-то еще.
|
Все нижеследующее является не более чем моими собственными ориентирами на тему вражеских действий в системе The Regiment.Враги-нпц также сильно отличаются от сил игроков (пц и нпц), как сами игроки отличаются от мастера. У игровых персонажей есть Атрибуты, Ходы, припасы и поставки, больше здоровья и морали, возможность взять увечье вместо критического урона и т.д. У врагов же ничего этого нет, даже Опытности нет, потому что одной из главных особенностей системы является прогресс за счёт бросков игроков (повезло ー прогресс в их пользу, не повезло ー в пользу мира/врагов). В бою вражеские отряды по умолчанию (= без жёсткого хода) действуют по довольно примитивным алгоритмам: По сути у мастера на 1 раунд боя есть по 1 простому ходу на 1 юнит врагов-нпц (во многом это же применимо и к союзным нпц).* продвинуться на небольшое расстояние (до 50 ярдов, из-за ландшафта/снега может быть и поменьше, на расчищенной дороге ー побольше). * пострелять простой Атакой (получая от цели в ответ), может быть(!) на ходу, и тогда скорее всего обеспечивая цели фактор защиты "движение". # Кстати хочу уточнить, что если враги Атакуют союзных игрокам нпц (или наоборот), то перестрелка между ними (=обмен уроном) происходит 1 раз в раунд. Т.е. если дать взводу пехоты Команду Атаковать взвод краутов, то в течении резолва хода крауты не будут Атаковать их второй раз (чтобы получить в ответ ещё один набор кубов). * приготовиться использовать любое оружие кроме стрелкового (так как у врага нет механики припасов, это компенсируется "медленностью" применения любого мало-мальски специфического оружия, т.е. необходимостью потратить раунд-два на явное или косвенное предупреждение игроков). # пулемёты тут скорее исключение, но и у них есть метка "установка", требующая времени на, хм, установку пулемёта. Если он у врага уже установлен, то Атаковать им он будет без особого промедления, но и то я часто придерживаю огонь тех же ганомагов, объясняя это "временем, нужным на получение цу от командира", но на самом деле балансируя этим отсутствие припасов. * начать восстанавливаться из состояния " прижаты/подавлены огнём" (займёт от 1 раунда, если только подавлены и всё, до 4 раундов если прижаты+ испуганы+ растеряны, причём каждый раунд им надо будет заниматься только восстановлением и ничем больше). * запросить артподдержку или подкрепление, но не одновременно. Ок, так как этим занимается командир, то его юнит может ещё и что-то другое параллельно делать, но и то, я скорее буду вызывать поддержку не сразу, а после того, как ситуация серьёзно ухудшится. * описать пока ещё далёкую пристрелку артподдержки (= дать возможность игрокам сменить опасную позицию). * занять укрытия и/или(скорее "или" чем "и") замаскироваться. Залегать (как описано в Ходу "Залечь!") в ответ на огонь сил игроков враги по умолчанию не умеют, но будут прятаться от огня Прикрытия, как описано в соответствующем Ходе. Враги могут залегать нарративно, впрочем, просто по лит-описанию поста. Не придирайтесь к словам. * штурмануть противника, уже находясь на ближней дистанции, при этом просто переходя в рукопашную (никакого доп-урона по пути по умолчанию нет). и т.д. Но вот тут самое время поговорить о том, как драматически, хех, изменяется ситуация при наличии у мастера возможности сделать Жёсткий Ход. Вообще, как говорит пророк апока Винсент Бейкер, " жёсткий ход должен быть настолько жёстким, насколько это нужно мастеру (в текущий момент игры для следования своим принципам "сделай крутую драму", "дай блеснуть пц", "смотри на всех через прорезь прицела" и т.д.)" То есть технически самые базовые и коренные правила этой системы позволяют мастеру на ЖХ сделать всё, что угодно, что не противоречит его принципам. Один из них, впрочем, это "не играть на победу", потому что иначе можно было бы ронять на Бастонь атомную бомбу и идти заниматься более серьёзными делами. Ещё раз. Я хочу, чтобы все поняли, в какую ужасную и несправедливую игру вы играете. Это надо было сделать в самом начале, но я, к сожалению, социального договора с игроками не заключил. Так вот, да, на Жёсткий Ход мастер может сделать всё, что угодно. И это базовое правило этой системы (ещё со времён самого оригинального ванильного апока). Я ничего не могу и не хочу с этим сделать. Мне нравится эта система такой, какая она есть. Однако. Лично я всегда эту тему с "неограниченным ЖХ" не очень любил, потому что мне казалось, что пресловутые "принципы мастера" не выглядят для игроков достаточно убедительными сдерживающими мастера факторами. Именно потому, кстати, я часто прописывал и прописываю результат ЖХ в тех или иных спец-ходах, тогда как по умолчанию ЖХ почти всегда остаётся абсолютной чёрной дырой, из которой может и должно вылезти всё, что угодно. Тем не менее, я лично для себя часто ( но не всегда!) ставлю ограничение в "+2 простых хода+взлом базовых ограничений на 1 условную категорию". Такая, хм, формула, если угодно. Это означает, что теперь я могу, походив всеми юнитами врагов, сделать ещё 2 хода(но вряд ли одним и тем же юнитом все 2, иначе получится, что он сделает 3 хода, что зачастую может быть перебором. Но может и не быть.)Взлом же базовых ограничений позволяет мне: * Атаковать бронетехнику на средней дистанции, а не на ближней (ну вот на ЖХ нашёлся такой меткий стрелок в отряде краутов), но НЕ на дальней (потому что взлом ограничений даёт мне +1 категорию, а не +2). * Штурмануть янки с нанесением урона по пути. * Восстановиться из какого-нибудь прижатого состояния за 1 раунд там, где в обычных условиях мне надо было бы 2, а то и 3 раунда. * Вызвать артподдержку И подкрепление сразу. * Использовать, например, гранаты, без предварительной подготовки. * Занять укрытия/маскировку в ответ на огонь янки как если бы крауты Залегали, в том же раунде. * пострелять дважды, а не один раз (2 Атаки вместо 1, скорее всего (но необязательно) по разным целям, но не 3 Атаки, потому что взлом на +1 категорию. И да, я не вижу ничего стрёмного в том, чтобы пострелять основной массой отряда по врагу, а потом 2-3 бойцами того же отряда докинуть ему гранат, игроки могут то же самое благодаря пц внутри нпц-отряда, т.е. нпц-отряд стреляет, а пц кидает гранату). * пробежаться дальше 50 ярдов за ход (спринтануть, так сказать). * ввести подкрепления в игру не через сколько-то раундов, а пораньше, может уже на следующий. * ударить артобстрелом поточнее и пораньше... * ...соответственно, вытекая из предыдущего пункта, в конце концов, мастер может просто прописать пц грёбаный урон напрямую, даже без бросков кубов урона. "Меткий выстрел поражает тебя в грудь, получи 2 раны и deal with it". Да, мастер может это сделать на ЖХ в любой логично следующей такому исходу ситуации (в бою то есть). Просто помните об этом. и т.д. Не стоит, однако, считать, что на ЖХ я буду делать бесконечно долгое и бесконечно болезненное количество гадостей. Они конечны. Их масштаб ограничен вышеописанной формулой. И даже если я сделал что-то сильное где-то, это значит, что я не сделал ничего сильного в другом месте. Иначе говоря, 4 успеха при 2 провалах (из 6 пц) приведут игроков к желанной победе весьма быстро. Я хочу подчеркнуть лишь то, что нет, даже ЖХ не делает из вчерашнего новобранца нацистского сверхчеловека, но он отражает некий всплеск энтузиазма, героизм "с той стороны", отчаянные усилия или же обнаружение в отряде врага матёрого ветерана, который, чёрт возьми, умеет стрелять панцерфаустом на среднюю дистанцию (которая, кстати, необязательно все 200 ярдов, может быть и 60, а на 200 я скорее всего как-то по-другому реализую свой ЖХ). В конце концов та же 26-я Фольксгренадёрская дивизия, окружившая Бастонь, вся состояла из по большей части молодняка, НО со значительными вкраплениями мега-ветеранов бывшей 26-й Пехотной дивизии. В том же варгейме Flames of War создатели им Confident Veterans дали, что почти самый крутой уровень в игре, на минуточку (круче только Fearless Veterans, и это, разумеется, их любимая десантура). Я всё же не столь категоричен, но я это к тому, что ЖХ вполне отражает проявление в стане врага таких вот ветеранов. При этом иногда мастер может смягчать ЖХ, давая какие-то иные поблажки силам игроков. Грубо говоря, тут вы что-то успели не смотря на провал броска, но за это я +1 ход сделаю со взломом ограничений. Вообще, зачем нужен этот взлом. Да чтобы бои были динамичней и интересней, чёрт возьми! Ведь без ЖХ бои реально крайне унылы. Враги медленные, топорные, на всё мало-мальски интересное у них уходит куча времени, за которое силы игроков могут настрогать нищастных краутов только в путь. А если так, то проще стоять на месте и тупо Атаковать, потому что любая попытка сделать что-то другое просто приведёт к горе трупов, и всё. Без ЖХ такая игра станет не просто ворпорно, а коловдьюти в худшем его проявлении. ЖХ позволяют мастеру делать то, что он не может делать без них, получать какие-то усиления, прицеливаться и прописывать урон конкретно кому-то (пулемётчику, недовызвавшему подкрепление радисту и т.д.), преподносить неожиданные сюрпризы, развивать драму и т.д. Организовать всё так, чтобы игра была и интересной, и справедливой, т.е. не создавала ощущения "фильма, на который я-игрок не могу повлиять" ー задача непростая. Если слишком усилить возможности контроля над ситуацией для пц при ещё большем ограничении возможностей мастера ー будет крен в сторону аркадности, при которой любая попытка развить хоть какую-то драму будет выглядеть вымученной из-за того, что до-после этой попытки будет куча сцен, где всесильные игроки наваливают горы краутских трупов без каких-либо особых усилий. Если же сделать наоборот, то будет крен в сторону самовоспроизводящегося без действий игроков фильма, который может быть сколько угодно драматичен и красив, но так и останется фильмом, в котором у игроков будут лишь номинальные роли. Я не хочу ни того, ни другого, и, как бы неубедительно это не звучало, но это всё тот же принцип мастера из оригинального апока. Вообще, стоит вспомнить всё это ещё разок, а то что я загадками говорю. Вот цели мастера:1. "Make Apocalypse World seem real."
Здесь = "Воссоздай Бастонь и её окрестности декабря 1944-го года настолько правдоподобными, насколько это нужно для твоей истории"
2. "Make the player characters’ lives not boring."
Здесь = "Брось персонажей игроков в жернова войны, дай им прочувствовать все тяготы и невзгоды армейской службы"
3. "Play to find out what happens."
Здесь = "Играй вместе с игроками, чтобы выяснить, что случится дальше, т.е. не строй далеко идущих планов" 1. "Barf forth apocalyptica."
Здесь = "Пиши про войну пока на экране не появятся кровь, пот и слёзы"
2. "Address yourself to the characters, not the players."
Здесь = "Обращайся к персонажам, чтобы они чувствовали контакт"
3. "Make your move, but misdirect."
Здесь = "Делай ходы тонко, делай их издалека и неочевидно, дай игрокам интригу"
4. "Make your move, but never speak its name."
Здесь = "Делай ходы, но не объясняй их (этот принцип здесь уже многократно нарушался, увы, но, видимо, так надо)
5. "Look through cross-hairs."
Здесь = "Каждый персонаж в игре может умереть, все они ходят под косой одной смерти на службе одной войны"
6. "Name everyone, make everyone human."
Здесь = "Каждый встреченный ー человек, потому что война дело людское, и в каждом встреченном ー отражения твоих поступков"
7. "Ask provocative questions and build on the answers."
Здесь = "Дай игрокам пищу для размышлений, подтолкни к отыгрышу на конкретную тему, а потом используй его в будущем для собственного ответа"
8. "Respond with fuckery and intermittent rewards."
Здесь = "Не преподноси игрокам ничего на блюдечке, дай им понять, что враг коварен, а союзники растеряны, искажай мир вокруг и отнимай накапливаемые ими ресурсы"
9. "Think off-screen too."
Здесь = "Прикидывай, что происходит "за экраном", заранее продумывай поведение врагов и союзников, давай им импульсы в определённых направлениях, но не прокладывай им рельсы до желаемого пункта назначения"
10. "Be a fan of the players’ characters."
Здесь и всегда = "Дай персонажу блеснуть, не мешай ему поймать свой звёздный час, больше новых проблем, меньше обломов с их решением"
11. "Sometimes, disclaim decision-making."
Здесь = "Иногда последствия неудач могут быть продиктованы не напрямую мастером, а выражены в виде начавшего тикать счётчика, повысившихся ставок или возросшей власти нпц. Иногда даже сами пц могут решить свою судьбу, но скорее всего в рамках предложенных мастером вариантов." Нет, я не собираюсь отказываться от свободы ЖХ, потому что только она даёт мне возможность сделать историю интересной и увлекательной, но в то же время я буду стараться ещё чётче выработать условно-идеальный "кодекс мастера регимента" и следовать ему. К слову говоря, все новые правила, дописанные мной для этого хака регимента, направлены исключительно на уменьшение кол-ва и влияния "белых пятен" системы, на увеличение возможностей игроков и на повышение значения ролей их персонажей.
-
Очень полезный пост для понимания нашей игры, так и механики системы *W в целом. Спасибо!
-
Хороший кларифай, хорошо, что он появился.
-
Норм-норм
|
|
|
- Ну, в последний-то разок, думаю, можно. - Благодушно отозвался Соловей. - Хотя, ты всё равно меня заставишь на свадьбе своей за все годы наверстать.
- Выпьем и мы, Олена? - Спросил у любимой Осьмуша, глядя на то, как на скатерти появляются яства. А потом заметил походя. - Смотри-ка, сказитель исчез, а чудеса не исчезли. Осталась сказка сказкой, хоть бы она и кончилась.
Ждать тем временем оставалось всего ничего - небо уже стало совсем светлым и розовым. Свежий горный ветер, повеявший с востока, растрепал волосы героев, что сбросили с себя ворох свалявшихся шуб, полностью открывшись навстречу новой заре. Замерли все, затихли, придавленные величием момента - и вот наконец над горными пиками сверкнул первый слепящий луч, и осторожно показался оранжевый краешек долгожданного Солнца. Даже горный туман, стелившийся по вершинам, низко припал к земле, медленно расползаясь и растворяясь клочьями, уступая место дающему жизнь телу. Яркое оранжевое пятно солнца светило через густые белые облака, и медленно взбиралось все выше по небосклону, и чем выше взбиралось - тем щедрее одаривало истомившихся без него людей своим животворящим теплом. И так - пока полностью не выбралось из-за горных вершин и не поплыло по положенному ему кругу на небе, став настолько ярким, что больно было смотреть.
Согрело Солнце героев, чья кожа уж отвыкла чувствовать что-то, кроме жгучего северного хлада. И не одни тела согрело теплом своим, но и сердца и души согрело новой надеждой, обещанием нового будущего. Согрело оно и землю, и всех и каждого на ней живущего - доброго ли человека, худого ли, всем и каждому дало оно кусочек тепла и обещание, что жизнь продолжится, что кончилось безвременье, ведущее к медленному вырождению. Согрело оно и мертвый лес, оставленный Бабой-Ягой - и вскоре дожди пробудят к жизни таящиеся в помертвевшей почве семена, а гниль от груды трупов чудищ даст основу для новой, нормальной жизни. А когда подымется над почвой первая трава и ростки, которые в будущем станут деревьями - потихоньку населится новый лес и зверьми да птицами.
Согрело Солнце и Полоцк, что как и весь остальной мир поднимался из руин, побывав на краю гибели. И поймут радостные полочане, что не зря были их страдания, что не подвели их герои, бившиеся с последними кощеевцами, и с удвоенной силой закипят стройки на месте пепелищ. И Павел-князь с женою молодой тоже почувствуют оттепель, словно истает возникшая перед ними глыба льда.
И в Новгород бурный вернется тепло солнечное. И жизнь там продолжится, столь же бурная и суетная, торговая да воровская, и станут новгородцы как и прежде метаться меж вольницей вольною да безопасностью под крылом царской власти. Позабудут они и про Серого Волка, и про Козу-Дерезу - отступят старые страхи и уйдет ожидание неминуемого конца. Пожалуй, и о годах сумрака первыми забудут именно новгородцы - такие уж они по себе, деловые да серьезные. Только вот Буба часто будет героев вспоминать, да Коряга всё надеяться, что выжил в походе за Солнцем дядя Фока, что вернется еще к ним когда-нибудь.
Порадуются новой жизни и суровые кочевники-степняки, ищущие славы воинской да богатства легкого. Может, прекратят меж собой грызться, да выберут себе нового хана заместо кончившегося Бекета. Кто знает, может его место займет Гияр молодой, ретивый да гордый. А может, не улыбнется ему судьба, а улыбнется честолюбивому Тану-батыру, замыслившему свою орду собрать. История идет своим чередом, и война из неё никуда не уходит.
Новая жизнь настанет и для Хаврошечки, которую отпустит наконец опостылевший лесной дом. Оставит она его вместе с колдовством, что счастья не принесло и жизнь легче не сделало, и со всем темным прошлым и всеми горестями. Куда пойдет - и сама не ведает, а всё ж не боится. Чего бояться да страшиться, коли даже Солнце добыть оказалось человеку по силам?
Встретит новый рассвет и стольный Киев-град, и усталый старый царь вместе со всем народом выйдет из ставшего неуютным дворца, чтобы успеть на склоне лет вместе с любовью всей жизни порадоваться тому, что кончилась счастливо кровавая и страшная сказка. Сам не сможет - так может найдется кому старого героя поддержать. В честь того, что Солнце в мир вернулось, и жизнь на земле продолжится простит и помилует царь тех ворогов своих, решивших изжить самодержца. Все равно немого их таких, кто еще жив остался после страшных пыток и темных подвалов. Вышлет из Киева только, чтоб впредь худого не замышляли. А кроме царя хромою походкой, припадая на раненую много лет назад ногу, выйдет на крыльцо Всеволод Рощин, подставляя морщинистое лицо теплым лучам, да помянет сына добрым словом, простив ему всё его беспутство. Теперь-то небось Васька беспутный нагулялся вволю, поди захочет в кои-то веки осесть да остепениться. А что дурить продолжит или девку какую приведет - так что взять с него, с героя? Они все такие, с придурью. Благословит, так уж и быть. А мать, на добрых двадцать лет постаревшая за всё это время, только и будет Бога благодарить, слезами заливаясь, да ждать сына в гости.
Станица "Велесов Хвост", пристанище для всевозможных изгоев, останется и пополнится - именно там осядут все отпущенные Осьмушей и свободные кощеевцы. Примет ли их Малах, или сцепится с ними? Встанут ли былые кощеевцы на прежний путь, или все же вспомнят, каково быть людьми? То уже другая история, которую расскажет кто-нибудь другой. Может, это будет Казимир, старый мастер, тоже решивший найти наконец покой и умиротворение?
Ну и конечно настанет жизнь новая и там, откуда всё началось. В городе Орле уж давно княжествует Мстивой, выбран он народом, и славен как правитель строгий, но порядочный. Про героев не забудет - каждого помянет, кто погиб на долгой дороге к Солнцу, и не забудет и тех, кто все-таки выжил, несмотря ни на что. Не забудет и про былого своего князя, что до последних дней своих не сдавался, и упорно искал способ вернуть Солнце. Не пропали даром его труды и его жертва.
Главное сделано. Солнце взошло. И жизнь продолжится. Так или иначе.
КОНЕЦ
|
|
Тать кинуть о земь скатерть, а покуда она катилась да яства с хмелем выставляла не жалеючи, отошел немного назад. Оглядел всю компанию чесную. Улыбнулся да во все глаза стал глядеть, чтоб ни мигу, ни долечки не упустить.
Много кого не было теперь рядом с ними. Шли, да не не дошли выходит, но не за зря! Нет, такое дело сотворили: вызволили Солнце! Уму то постижимо ли? Солнышко вернули!
Думал тать, вот коли вернут они солнце, станет тут же гордость есть их поедом, мол, глядите-ка все, герои, вот они. А ну-ка, быстро в ножки кидайтесь, да перста целуйте украдкой... Ан нет, не чувствует он превосходства черного, аль гонора победоносного. Может не время покуда, да там уж видно будет, а пока не чувствует Фока ничего, кроме усталости да радости.
Слушал как товарищи боевые говорят и не верил, что вот так просто они все сидят тут и не надобно никуда больше. Не-ет, оно то надо, но не так чтоб бежать-лететь, ни ног, ни живота не жалеючи. Можно просто посидеть, выпить, покушать, а потом...
От внезапной мысли аж икнул тать. И верно: потом то что? Во время Василий про дело сказал: оно то правильно, пора и за голову взяться. Ну что, до самых седин мелочь по загашникам тырить что ль? Да и другое дело тут, если уж по правде говоря, то не сможет более Фока запросто жить, да небо коптить. Как пить дать не может!
Отлегло маненько, махнул зеленой водицы – тепло прокатилось. Снова оглядел всех. Любо. Спохватился тать: по сторонам зыркнул, руку на рукоять сабельки верной опустил, вроде как кончилось "все", да привык уж тать начеку быть. Тут его вторая мысль и догнала...
– Вот и все? - тихо, под нос проговорил Фока. Губу закусил, что предательски начала дрожать. То ли хмель из него выходил так, то ли радость от того, что солнце вернули, то ли... упрямое понимание, что более не будут они все вместе.
-
Фока, конечно, славный парень. С первого до последнего поста!
-
Фока невероятно обаятельный)
|
- О, глянь, какой шарфик у этого. Слушай, мягкий какой, и не колется. Мама, наверное, шила. И кровью не заля... от скотина, все-таки заляпал угол. Пидор. Ну фигня, отстираем. Ну-ка, кто ты у нас, дорогуша? - Вуди повесил зеленый шарф на шею, нагнулся и надорвал маскхалат. На плече болтался потасканный рядовой погон. Может, он и не был рядовым, но проверить капральский уголок возможности особо не было по причине насильственной ампутации лапы. Но ведь у хорошего солдата всегда есть документы!
- Так, кто ты у нас... Гефрайтер Петер Кан. Или Кахн... А в жизни ты был красивее. Так, а это че? Восемнадцатое... девятнадцатое... двадцать первое... градусы какие-то. Артиллерист что ли? Да не похоже... Видимо, не думали, что мы развернуться успели, да и почесали. А может, танков не распознали. - Валентайн от разговоров сам с собой перешел на разговоры с подчиненными. Поднял глаза и взглянул на Майерса взглядом той сержантской грусти, которая появляется в первую секунду лицезрения посягательств на устав. - А пиздюлей не хочешь за свой постыдный вопрос? Ты бы хоть сигарету докурил ради приличия. Не хватало еще, что бойцы на позициях курят. От Паттон-то приедет, он вас всех научит службу любить. Иди вон, собирай гранатометы, автоматы, и грузите в БТР.
Валентайн картинно закинул окровавленный край шарфика за спину, подхватил один из панцерфаустов и пошел на поклон к начальству. Остановился у как раз вытянутого тела, точнее, его остатков, безвестного для него самоходчика. Потянул руку, чтобы снять шлем, да и вспомнил, что вместо шлема осталась маленькая шапочка (как вообще умудрились найти шапку, которая почти мала для маленького Вуди - армейская загадка), и что сейчас его накажут. Ладно хоть шлем искать пришлось не долго - как лежал, так и лежит у первой стоянки Шермана. Вуди его подобрал, заодно вытер лицо снегом, отчего оно даже немного помолодело, несмотря на глаза, как у панды (не как у нашей, а как у самой настоящей, которую только на картинках видел).
- Сэр. Во взводе убитых-раненых нет. Отделение противника на фланге уничтожено полностью. У одного вот какую-то фигню нашел, там чего-то про несколько дней, завтрашний отмечен, градусы какие-то. Не понимаю я по ихнему. Бойцы из фольксгренадерской дивизии, ну там указано - Вуди протянул бумажки. - Вооружение - автоматы новые, с пузатым острым патроном, три вот таких гранатомета. Патронов почти нет, гранат тоже. Вперед пока не ходили смотреть, а то мало ли. У танкистов боекомплект на исходе. Какие будут приказы?
Голос у Вудроу был уже не такой веселый. Начальство все-таки.
-
А пиздюлей не хочешь за свой постыдный вопрос? Ты бы хоть сигарету докурил ради приличия. Не хватало еще, что бойцы на позициях курят. От Паттон-то приедет, он вас всех научит службу любить. Иди вон, собирай гранатометы, автоматы, и грузите в БТР.
Война – страшное дело, но редкий твой пост не вызывает улыбки). Признак хорошего сержанта.
|
Казалось бы, стрельба в воздух должна была перечеркнуть мирные намерения Сержанта Уайта, но магазин в БАРе невелик, и очереди хватает как раз для того, чтобы подчеркнуть эффектную паузу между посланием Томаса и переводом Дезмонда.
На сурового Панду больше косятся свои же, чем чужие ー эти гражданские вообще избегают смотреть в глаза здоровяку с дымящимся стволом в руках. А свои вроде и к стрельбе привычны, но тут-то зачем? Впрочем, Итан тот же вполне одобряет ー какие танцы, такая и музыка.
Окончательно сговорчивыми бельгийцы становятся когда самым отчаянным из них перепадает их доза тумаков, толчков и рывков за рукава и вороты. Глядя на по большей части резкие и грубые действия солдат даже немногочисленные дети в толпе испуганно замолкают. Мама, это дяди из Германии?
В конце концов уверенный тон Уайта и мягкий ー Миллса делают своё дело, да и остальные бойцы тоже не плошают, выступая своего рода "плохими полицейскими" при всего парочке, но зато главных хороших. Вот уже стоит толпа на истоптанной площадке перед складом почти в том же составе, в каком занималась грабежом. Лица смущённые, напряжённые, но уже не такие перепуганные. Всё добро свалено в кучу рядом, проходящие по рядам Итан с Райаном ловко шарят по сумкам и карманам, докидывая припрятанное к общему.
Наконец, один мужчина из толпы всё-таки решает выступить от лица всех и через переводчика приносит робкие извинения. На склад наткнулся один из местных охотников, вот он, Анри, это ещё пару дней назад было. Увидев, как в спешке выезжают с укромной поляны в глухом лесу какие-то инженерные части, он любопытства ради проверил покинутое местечко, к удивлению своему обнаружив целую гору брошенного добра. Надо отметить, Анри пытался обратиться к американцам в городе, но переводчика те быстро найти не смогли, и в итоге просто дали понять, что у них нет времени выслушивать гражданские петиции. Ну а раз так, то дальше своё сделали слухи, и вот во что всё превратилось.
"Мы очень сожалеем... мы в любом случае договорились между собой передать вашим в городе всё, напоминающее оружие и аммуницию... себе оставив лишь немного еды, в качестве компенсации за, ээ, логистическую услугу", ー Заканчивает со вздохом свой перевод Дезмонд и, не утерпев, делится с Томасом своими мыслями, ー Ну да, сейчас-то они могут что угодно говорить, но поди-проверь, что у них пять минут назад на уме было.
Доверяй, но проверяй ー мудрость, конечно, проверенная временем, но веры в последнее время что-то становится маловато.
В одном местные не врут: не телегах и в сумках у них действительно по большей части одна лишь еда, даже у парочки, пытавшейся угнать джип, а вот что из остального успели оставить здесь снабженцы 10-й Бронетанковой дивизии, ещё предстоит выяснить.
|
Заснеженные елки вжих-вжих, вещмешок по спине дынц-дынц, сапоги по снегу хрусть-хрусть, и вроде как пока с ушлыми местными можно справ... - Да вы издеваетесь - сплюнул Сандерс, видя эдакую котовасию. Вот так вот налетай-подешевело на НАШЕ добро? На нашу еду, наши патроны, наш...Джип? Тут же нахлынуло. Школа. Выпускной. Танцы-дранцы, медляк.. Алиса Перкинс, самая красивая из чирлидеров из девчонок-чирлидеров в школе, папин джип, холм над городом, звёзды на небе, и надежда на хорошую, правильную новую жизнь. Да, врядли она ждёт его всё ещё, да, ебаная "крутая война" обернулась самым страшным кошмаром, да все вокруг мудаки и он главный мудак среди них, пытающийся выжить убивая мудаков говорящих на другом языке. Но на самом деле жизнь ведь не только об этом, также как в тот день он понял что школа не только о драках, подначках, шутках над учителями.. что есть простая человеческая правильная жизнь где хотя бы кому-то можно.. доверять. И хорошее это всё вспомнилось когда он увидел хороший, ладный, красивый и правильный в своей угловатости американский "Виллис" вихляющий из стороны в сторону в руках какого-то косорукого жирного бостонца, лихорадочно пытающегося вывезти с четкого американского склада в свою грязную лачужку армейское добро. - Да я вас сейчас пополам переломаю! - взревел Саммерс, стартуя с места, разметая сапогами снег, забыв и про вещмешок и про усталость и про противника который мог весь этот шум услышать. В нормальной жизни "Виллис" машинка шустрая, но это на открытой местности, на нормальной дороге, с нормальным водилой, который не первый раз за пять лет сел за руль, и не посреди давки среди расползающихся как тараканы телег с лошадьми. Хрясь - ломается под ногой ветка, бля - катишься кубарем, избегая копыта ржущей в панике лошади, три, - прыгаешь на поножку ревущего и разметывающего снег с комьями земли пополам джипа, и еб-четыре-десять вихляешься, пытаясь подобраться к сиденью водителя пока тот не протаранил дерево, кобылу, телегу... о, чёрт, да, телеге капец, - и командующего всеми напропалую сарджа, - тут еле сумел развернуть руль, болтаясь на нём как сопля на кулаке, а подружка бостонца всё блям, блям, по рукам каким-то мешком с похоже теми самыми консервами, - сцуко больно, - и вот Чет переваливается через дверь и всем телом просто падает на водилу, отжимая его от руля, и неглядя нащупывая тормоз, выжимая его всеми силами - Всё. Стоп. Отпусти руль. От-пус-ти, придурок, тебе вообще никакой руль давать нельзя, баклан, ты у кого ездить учился?! - пыхтел Чет, смешно упираясь башкой в каске в пузо бостонца, и пытаясь продышаться, одновременно уворачиваясь от его подружки - ептыть, лучше б ты остался на своей кобыле. Но наконец слова Уайта вроде доползли, подобно улиткам сквозь колючую проволоку, до нужных мест мозга местного, - а может тот просто устал бороться, - и бардак прекратился. Лысеющий, лет сорока, вроде не самый неблагополучный мужик - одежда вроде сносная, но явно рабочая, и сильно ношеная, ввалившиеся глаза, морщины по которым течёт пот вперемешку с грязью. Еле дышит, и похоже только рад что прекратились приключения. Женщина, укутанная, с жёстким злым взглядом, мечущая мысленные молнии равно в сторону своего - мужа? Брата? - так и в сторону Чета. Не испытывает сейчас Чет особого зла на местных, даже жалко их в чём-то. Он-то, Чет, и его парни знают что даже если они в половине шарика от дома, то дом всё равно есть, и там его ждут. А у этих дом сначала отняли крауты, потом "освободили" союзники, а теперь и те и другие старательно играют в перетягивание каната с жизнями тех кто под ногами. Чет запустил руку за пазуху, и достал смятую упаковку сигарет. Запихнул в рот одну, зажёг. Протянул вторую мужику. Тот было дернулся взять, но под взглядом подруги сник. Чет огляделся - вроде остальные обнаглевшие от вида добра люди тоже вспомнили что пришедшие в зелёной форме с оружием всё-таки главнее. Он посмотрел на смешение телег, лошадей, кое-где брошенных или свалившихся с телег ящиков, плачущих детей и галдящих вполголоса бостонцев. Кто-то всё же уходил с места с добычей, но в основном это были одиночки с небольшими тюками. Вроде никого не задавило, не убило, свои не начали прямо стрельбу по живому, а чужие не потеряли разум с концами. С чувством, но без злости, с некоторым облегчением скорее, Чет выдохнул: - Fuck... 
|
Бьёт тело крупная дрожь, пульсирует в висках близкая память о первых днях германского наступления. Как стреляли в ночи по силуэтам, как бежали от танков, как пробирались по лесам, пугаясь каждого птичьего крика. Водишь дулом винтовки по лесу, перебирая деревья-укрытия, Рядовой Диксон, но врага нет.
Тебе показалось. Чёртова мнительность благословенна будь. Без неё точно убьют, а лучше уж наверно так, но зато живым, живым... Это просто лес, просто снег. Никого.
Гражданские подарок не берут, показывают жестами, что могут сгрузить взятые "по ошибке" ящики наземь, что им чужого не надо, что как же так, без охраны же склад, кто ж знал-то! Понимаешь почему-то их путанные оправдания, Рядовой Диксон, но от них тебе не легче. Это же не спонтанный визит в гости, где от угощения принято один раз отказываться, а потом уже принимать, и все всё знают, но всем правит сытая и уютная вежливость. Тут от лишней банки консервов может зависеть чья-то жизнь. Никто не знает, сколько продлится эта проклятая осада.
Подбежавшие парни с отделения помогают бельгийцам осознать всю серьёзность ситуации, в которую они попали. Рандеву с остальными происходит где-то на середине тропы, ни дать ни взять просто какая-то соседская встреча: бельгийцы с обеих телег даже разговор какой-то спокойный завязывают, криво ухмыляясь на собственную неудачу.
Миллс переводит их просьбу остаться с транспортом и лошадьми, без них ведь ни старику, ни его внукам до дома по такому снегу не добраться. Супругам со второй телеги тоже не улыбается перспектива лишится своего коня. Может и на жалость давят, а может просто не верят, что им что-то вообще вернут. А чего уж теперь-то терять? Лучше хотя бы попробовать напроситься в добровольные теперь уже помощники. В конце концов, если кто-то будет править лошадьми, то кому-то из своих не придётся выпускать оружия из рук.
***
Сколь тропке не виться, а спустя четверть часа или около того отряд Уайта добирается и до её конца. Заложенный майором Десобри в первые дни обороны Бастони склад действительно впечатляет: крытые маск-сетками груды ящиков, аккуратные рядки бочек с топливом, даже подобие забора, впрочем, совсем не законченного.
Впечатляют и масштабы грабежа. Весёлый галдёж на французском слышен ещё на подходе, а как, ускорившись, выруливает пехота из-за последних деревьев опушки, так тут же перед глазами встаёт настоящий базар, просто какая-то предрождественская ярмарка! Только шаров и гирлянд не хватает.
Бельгийцев тут человек 40, не меньше, и с ними по меньшей мере десяток подвод, у кого-то и санки, кто-то просто перекладывает армейское добро в собственные сумки и рюкзаки. Женщины живо обсуждают, как пустят на кройку и шитьё тёплые зелёные пледы, дети лакомятся шоколадом, не дожидаясь возвращения домой, а кто-то из мамаш уже вытряхивает из карманов своих чад патроны и гранаты пока их солидные папаши с интересом изучают автомат Томпсона.
При виде нагрянувших на праздник военных все разом стихают, а спустя несколько тягостных секунд молча же начинают расходиться. Только что была толпа, а вот уже и прорехи видны, словно старая ткань на руках расползается в стороны человеческая масса. У кого-то сорваться с места получается сразу, и вот уже скачут мимо солдат-янки телеги с добром, которые ещё можно успеть остановить, но что тогда с вон теми, что только упаковались и тронулись? А с теми, что уходят пешком через лес? А с вон теми-то что делать, сукины дети заводят джип и грузят ящики прямо на него!
-
Лойд затриггерил свой шрам войны: Мнительность. Я так тебя буду периодически провоцировать, Рядовой, привыкай. Нечасто, но как-то так. При этом, Присматриваясь, ты рискуешь выкинуть 0-6 и дать мне жёсткий ход, а игнорируя сигналы окружающего мира ー нарваться на всамделишные неприятности. Вчитывайся в описания, я буду стараться оставлять подсказки в них.
Это было достаточно очевидно, но брать Заблуждение и не отыгрывать в него было бы не айс)
-
Праздник к нам приходит, праздник к нам приходит... )
-
Вы можете вообще ничего не делать и дать всем бельгийцам уйти, и тогда получите +благодарность Бастонцев, +1 опыт каждому, сохраните 2 пойманные ранее повозки (= 2 поставки) и всё ещё сможете провести инвентаризацию склада, где, по ощущениям, ещё может оставаться немало добра. Ощущения могут быть и обманчивы.
Ахаха, гениально))).
Шутка, парни. Не надо выбирать этот ход.
|
- Есть.
Рукой махать на передке - занятие, конечно, сомнительное, но рука все-таки дернулась чуточку. Вуди, что называется, было "положено по сроку службы", то есть он мог позволить себе, выражать отношение к командиру посредством исполнения армейских условностей. Это когда ради хорошего командира можно и ножку на марше поднять, и пузо подтянуть. А нерадивому козырнул да и пошел его с сослуживцами поносить за глаза. Бейкер, несмотря на свое убогое воспитание из Вест-Пойнта, явно был из первых.
- Брайт, останешься с грузовиками. Если кто будет доябываться из не наших - можешь слать на запад, ругаться матом и трясти пистолетом. И давай не будем о том, кто из вас тут менее суровый воин.
Дошел до кормы ведущего БТРа и оттуда начал вещать.
- Взвод, все ко мне!!!
Вуди, конечно, был каким-то подобием командира, но он был сержантом, по сути, более хороший солдат, но все-таки солдат. И если у офицеров раздача приказов, команд и пиздюлей выглядела серьезно, то у Валентайна, например, да еще со оглядкой на рост и голос, все походило в лучшем случае как установка футбольного тренера в перерыве матча.
- Значтак, утята, слушаем меня все! Сейчас грузимся в бэтээры, по семь штук на каждый! Идем колонной за танком, по просеке. Бортовые пулеметчики, ваши сектора - фланги и полуфланги! - Вуди развел руки сначала на 45 градусов, а потом на 90 каждую. - Где именно там наши сидят, мы не знаем, поэтому не надо, блять, лупить во все, что движется! Если что - я поеду на танке и дам наведение. Сейчас полминуты на поссать, проверить оружие - и грузимся. Все ясно? Ну, с Богом!
После такого нехитрого солдатского собрания он пошел ближе к концу, к Хэллкэту, экипаж которого даже что-то услышал, но все равно ничего не понял. Благо они могут высунуться из башни и им можно объяснить на пальцах, что они идут замыкающими, от чего противотанкистам было не холодно, не жарко. Сложнее было с Шерманом. Танк высокий, Вуди низкий, а забираться как-то надо. Как-то он все-таки забрался с кормы, правда, куртка в очередной раз затрещала. Стук прикладом по корме башни - и из люка вылезает черная голова в зеленом шлеме с нашивками сержанта и взглядом "Чо тебе надо, бля?" Как и все танкисты, он не был тугим, в отличие от двуногих собратьев, и сразу понял, что от него требуется, и как стрелять на надо, и что надо учитывать, что на корме болтается очень полезный пассажир. Да, Валентайн осознанно собрался проделать весь путь на корме танка.
|
|
Разворачивать грузовики да лезть в кузова ー уже почти привычка. Уточнить у найденного пулемётчика, где именно он вышел к своим, тоже дело нехитрое. Вот забыть о внезапном выстреле в штабе организуемых на борьбу пораженцев ー задача посложнее, ведь не затем они все там собрались, чтобы один из вероятных командиров стрелялся у всех почти на глазах. Тела, конечно, никто не видел... но и слухам о разряженном случайно пистолете тоже мало кто верит. Что ж получается? Сейчас взвод Лейтенанта Бейкера едет спасать заблудившихся в лесу солдат, но что их ждёт завтра в центре сопротивления, в Бастони? Быстрая смерть взамен медленной? Скверное молчание порождает скверные мысли. По крайней мере в грузовиках под покровом тентов, можно, наконец, перекусить спокойно и просто помечтать о чём-то более сочном на зубах. Смерть бродит рядом, но все сразу у неё в глотке застрянут ー в тесной толпе внутри грузовика хочешь-не хочешь почувствуешь себя увереннее. Толкового передового охранения, правда, нет, но чего уж там, танки есть, броня есть, да и не боевой это выход на фронт, а так, сбоку-рядом пошакалить, чай крауты-то только пару дней как Бастонь в оперативное окружение взяли, а кольцо так и вовсе только сегодня утром замкнули. Поди не через каждые сто метров у них там по блокпосту понатыкано. Джозефа с его растёртыми, перебинтованными и укутанными в длинные рукавицы руками привечает у себя в бронетранспортёре Лейтенант Бейкер. Рассказ солдата недолог, складно говорить он не умеет. Оба его напарника из пулемётной команды оказались ранены по итогам битвы за Белый Дом ー чёртов краутский танк контузил не успевшего залечь Генри ещё в самом начале, так что его пришлось тащить прочь с открытого места, а Патрик подвернул себе ногу уже в лесу, где решили укрыться от боя. Стыдно признаваться, но пулемётчики, оказавшись втроём против целого отряда краутов с бронёй, думали в тот момент лишь о том, чтобы забраться поглубже в заросли, где точно не достанут. Потом уже увидели жёлтую ракету в небе, но уж было поздно: один не ходок, второй всё равно что без сознания. Не успели, в общем. А потом как-то вот повезло, поковыляли следом за уехавшей колонной, вдоль дороги, и других таких же нашли, всего 24 человека, считая Джозефа, Генри и Патрика. Там половина из 28-й Пехотной, боевые, даже пулемёт вынесли, в остальном свои, что вместе с группой майора Десобри в засаду под Фуа попали, ещё пара человек из 9-й Бронетанковой, эти вообще невесть как в этих краях оказались. Потом метель, сбились, решили встать лагерем. Там среди всех этих недобитков тоже не все ходячие. Стерн как один из самых бодрых пошёл на разведку, но поди ж ты, опять метель, и уж думал, замёрзнет насмерть, как опять повезло, на блокпост десантников вышел, но от холода и двух слов связать не мог, пальцы тоже карандаш не держали, вот его, не слушая, в Бастонь и переправили. Пока суд да дело, колонна оказывается на месте ー раскрасневшийся и разволновавшийся по итогам своего рассказа Стерн просит остановиться и с минуту изучает окрестности. ー Да-да, вот это дерево помню! От него строго перпендикулярно дороге идти надо, туда! Вот дорога, вот разлапистый и высокий дуб, впереди, ярдах в стах, виднеется занесённый снегом зад шермана и несколько окопчиков по обеим сторонам дороги: тот самый блокпост (скорее походящий на засаду), что спас непутёвого бронепехотинца. Навстречу уже бежит, размахивая руками, местный командир в ранге лейтенанта. ー Кто такие? Смена что ли? Мне никто не докладывал! За ним семенит знакомый танкист в своём холодном даже на вид шлеме: ー Сэр, да я ж говорю, наши танки, 10-я Бронетанковая, я эти машины как облупленные знаю, и ребят внутри: Гонзалес, Берген, Макпаттер! По левую сторону от дороги на неприметной сперва тропке показывается запряжённая захудалой кобылкой телега. Двое закутанных в шарфы, куртки и шапки бельгийцев помельче сидят на её грузе (поленья, тряпки... лесорубы что ли?), один повыше ростом ведёт лошадь под уздцы. Местные, столь незаметные в городе, но вдруг повстречавшиеся за его пределами. Отец с детьми, братья, просто знакомые ー какая разница? Это ради них в том числе идёт эта война, но именно их жизни она рушит в приоритетном порядке. Они подгоняют лошадь и спешат прочь.
|
|
|
Протянутую руку Музыка пожал. Крепко, но без хруста костяшек.
- Том Уайт. За глаза парни зовут меня Музыка.
Голос с хрипотой, немного усталый, глаза красные - вблизи ещё заметнее стало.
- Моё дело делать, что офицер прикажет, Валентайн. И чтобы парни делали то, что офицер прикажет. Скажет копать - спросим, на сколько глубоко. Ладно, серж, ты ж не просто так из вежливости подошел, взводный сержант ты, тебе надо моих людей знать, а кто их лучше знает, как не их сержант? Да нормально всё, я всё понимаю, меня сегодня-завтра пристрелить могут, а на кого рассчитывать из моих парней ты не знаешь. Смотри сюда.
- Дюк Бивер. - показывает на здоровяка. - Крепкий парень, надежный американский солдат, но сержанта... Да и даже капрала из него не выйдет. Не из того теста. Рядом с ним смотри Шарп, Уайатт. Раньше был сержант-майором* какого-то батальона, да облажался круто, разжалован. Обозлен, но спаси Боже душу того краута, который встанет перед ним. Да я и тебе с ним, серж, советую чуток внимательнее быть.
Увидел кого-то боковым зрением, развернулся.
- Рядовой Картер! Да ты, никак, решил позаботиться о своем сержанте и принес ему кофе?
По внешнему виду Картера было вовсе не похоже, что он был готов отдать свою кружку сержанту, но недоумевающее выражение быстро сменилось на улыбку и выдавив из себя что-то типа "есэр" боец ретировался, оставив напиток.
- Адам Картер. Добрый малый, хороший стрелок, но в башке дури больше, чем требуется. Я ещё работаю над ним, парень не совсем безнадежен. Как и его дружок, вон, к которому он подошел, беседует с твоим бойцом, Гленн Ричер. Второй сапог из этой парочки лоботрясов.
Отхлебнул из кружки, руки погрел, передал Валентайну.
- Так, кто у нас на очереди... Вон тот здоровяк с трубой - Лойд Диксон. Ещё один приличный солдат, за которого мне не стыдно, хоть иногда и туговат. Но трубу свою уже несколько месяцев таскает, верен ей, даже на француженок не заглядывается. Ну, при мне, по крайней мере.
Снова взял кружку, отхлебнул, осмотрелся.
- Ага, вот и наша "мутная троица" в уголку присела. Вот тот злобный сукин сын справа - Итан ОКонелл. Самый мутный из всех троих, с мутным прошлым. Но отнюдь не дурак и какой-то авторитет имеет, так что за неимением лучших вариантов, приходится мне его за старшего оставлять, когда надо. Но за ним глаз да глаз нужен, всегда может чего учудить. Тот, что рядом с ним - Честер Саммерс. Вроде и толковый парень, но не тех людей он к себе притягивает. Ну и последний, слева - Райан Паркер. На мой взгляд - безнадежный неудачник, но последнее время ему везет, так что может что-то изменилось.
Ещё раз отхлебнул горячего и снова кружку Валентайну передал.
- Вот как-то так, сержант.
-
- Моё дело делать, что офицер прикажет, Валентайн. И чтобы парни делали то, что офицер прикажет. Скажет копать - спросим, на сколько глубоко.
Я сразу вспомнил первый КоХ. "Скажите "что" — мы ответим "когда"!" "Нам все равно, что отлить, что потерпеть".
|
Деловой тон Бейкера явно импонирует Чарльзу ー он улыбается уже теплее и, сделав паузу на мысленное рукопожатие, ставит точку в разговоре:
ー Добро. Сапёрами и пехотой я тебя обеспечу, да вон парней сержанта Уайта бери, для общего дела я и лучших своих бойцов не пожалею!
Перечислив ряд достоинств любимчиков и для справедливости припомнив парочку их недостатков, Браун вдруг щёлкает пальцами и почти удивлённо восклицает:
ー О, а механик-то, кстати, у меня тоже есть, кхм, и поди ж ты, из ваших, ну, О'Хары человек. Ты-то вроде десобрист? А этот парень из госпиталя выписался, а куда идти не знал, к нам как-то и выбрался. Мы его тогда к тебе определим, под Марви его всё одно в окоп посадят, пускай головой пользу приносит. Ладно, до темноты и правда надо многое успеть сделать. Только сперва спустимся к остальным, они как раз брифинг Смита должны были закончить слушать.
По пути он объясняет и этот крюк, и суть самого брифинга:
ー Еды мало, вопрос приоритетный. А Смит вот вызнал где-то про не доехавший до Бастони обоз десанта, что последний раз сегодня утром на связь выходил из-под Фламизуля, это на краю западного выступа. Я думаю, раз уж не доехали, то явно на краутов напоролись, и тогда поживиться там будет нечем. В любом случае, одно отделение туда посылать смысла нет, да даже взвод, если он без грузовиков. А ты у нас на колёсах, но с новостями про склад. И уж по мне так склад точно перспективней будет! Вот Смит расстроится, как услышит!
Так и происходит. Услышав про таинственный склад на нейтралке ещё и от Капитана, "однорукий" лейтенант бросает настороженный взгляд на Валентайна (вот это у тебя осведомлённость, Сержант!) и Честера (ты-то откуда про народ в лесах знаешь, Рядовой? Впрочем, понимаю, нам самим при отступлении пошататься пришлось по лесам этим проклятым...), потом сникает и устало пожимает плечами: всё равно нет добровольцев переться в далёкие леса на ночь глядя.
Про застрявший из-за войны грузовой поезд тоже никто не вспомнил, хотя у Бейкера ещё есть шанс высказать по этому поводу своё мнение (на лестнице Браун посвятил его и в историю с поездом, и в спорную задумку охотиться на битых артиллерией зверей, и в планы выпрашивать еду у местного населения).
Сам Капитан на этот раз на ностальгию времени не тратит:
ー Так, парни, внимание. Сержант Уайт со своими людьми и капрал Бакман со своими переходят под командование Лейтенанта Бейкера, который сейчас продолжит брифинг и раздаст своим цэ-у. Смит, ты по окончанию найди того механика из 10-й Бронетанковой и передай ему, что он теперь тоже с Бейкером, потом зайди ко мне. Бейкер, Ричардсон на третьем, первая комната сразу справа от лестницы, а пулемётчик этот в соседнем доме, на выходе направо, спроси там, кто из-под Фуа, найдёшь, думаю. И да, ー добавляет он полушёпотом на ухо Нику, так, чтобы никто не услышал, ー Броню или с собой бери на склад этот, или я её под Сеноншам пока отошлю к Хиллсу и Престону, чтобы десант не отобрал. Ну или Смиту дай задание спрятать, он парень толковый, успел тут много чего выведать в городе. Короче, доверять можно.
Под удаляющийся скрип лестничных ступенек всеобщее внимание на первом этаже переключается на тебя, Лейтенант.
Вот большая, выше стоящего рядом с ней Вудроу, штабная карта, приколотая к стеллажам. Ничего такого, что бы ты не видел.
Вот командир сапёров 35-го Сапёрного Батальона из 8-го Армейского Корпуса, низкорослый и чернявый, с внимательными карими глазами. Капрал Бакман, значит.
А вот Сержант Уайт и его люди (поиздержались и ещё не успели привести себя в порядок, выделяются), с которыми так радостно общался Капитан минут 10-15 назад.
На войне всё чётко и быстро, ты привык думать и действовать в её ритме. Сейчас война требует всмотреться в лица новых подчинённых, требует запомнить их, а для этого ー проставить на каждой переносице по мысленному штампу, по характеристике, ведь зачем разоряться на имена и фамилии для тех, кого уже сегодня может не стать в строю? Этот пока может быть Бугаем, вон тот ー Коротышкой, хм, да их-карликов тут аж двое, бар-рдак! И ведь попутно брифинг продолжать надо, а потом, пока бойцы будут потреблять паёк, знакомиться и готовиться к выступлению, успеть навестить Ричардсона и того пулемётчика...
-
Коротышкой, хм, да их-карликов тут аж двое, бар-рдак!
Как говорил один сержант, сапожная щетка на подушке — это бардак. А порядок — сапожные щетки на подушках во всей роте.
|
 Наплечный щиток, украсивший броню слева, не просто для броской символики. По решению военных чинов, батальон "Вервольф" специализировался как на борьбе с иррегулярными военными формированиями, так и наоборот, на ведении боевых действий в партизанском стиле, находясь в глубоком и не очень тылу противника, разрушая цепи логистики и коммуникации, сея террор. Курс подготовки был соответствующий, а в парке батальона отсутствовали тяжелые машины. Освобожденный тоннаж заняли легкие машины с высокой проходимостью, электрическим элементом питания и большим запасом хода. Не было у "вервольфов" и персональной штурмовой защиты третьего класса, не считая отдельного взвода из роты первой волны. Но и они облачились в свои латы лишь раз — на учениях. Короче, о героическом штурме вражеских столиц и городов можно забыть. И хорошо, что так. Вообще говоря, "Вервольф" до сих пор считали бумажным батальоном, потому как в боевых действиях он ни разу не участвовал. Мелочевка, фактически сводившаяся к полицейским функциям — не в счет. Если и стреляли, то предупреждающим, и скорее для острастки, нежели из надобности. Среди рядового состава толковых вояк не оказалось: рекрутов либо направляли сразу в батальон, либо переводили из других учебных подразделений, для дальнейшей подготовки ввиду специфики батальона. К счастью, офицерский и унтер-офицерский состав набирался как раз из бывалых, что придавало простым солдатам уверенность если не в себе, то в командовании точно. За порядком следили очень строго — как это обычно бывает в свежеиспеченных подразделениях, к которым приковано самое внимательное внимание. Само собой, блаженно давить койку не позволялось, так что личный состав регулярно прогонялся как через виртуальные тренажеры, так и умирал (иногда буквально) на старой-доброй полосе препятствий. Особенно нежно вспоминали последнюю, щедро усыпанную автоматическими огневыми точками и снующими там и здесь аниматрониками, в неформальных разговорах именуемые "манекенами". Рожами действительно напоминали своих неподвижных собратьев из модных магазинов: такие же улыбчивые и румяные. Но местные молодые люди и девушки носили смесь камуфляжной и гражданской одежды, нападали исподтишка, в переговоры не вступали и всячески пытались прикончить рекрутов. Несколько раз им это удалось, особенно в начале. Кто-то помнил безжизненное, жизнерадостное лицо, украшенное макияжем из крови и кусочков мозгового вещества. Умывшись алым в первый раз, в дальнейшем многие из "вервольфов" стали люто ненавидеть "манекенов" — поверженных крушили, расстреливали "на всякий случай", а порой даже предавали огню. Так, понемногу, потихоньку, в головах десантников формировались определенные образы и реакция на них. Их, понятное дело, притравливали и готовили к встрече с живым врагом. И такой день неизбежно наступил. Сейчас, томясь в железном гробу десантного бота, каждый слышал монотонный лязг цепного привода, затаскивающего их в катапульту. Всё происходило в точности так, как это было в "виртуалке". Такое же помещение, в котором отделение десантников крепко фиксировалось ремнями безопасности по струнке слева и справа. Всё тот же полумрак, вяло разгоняемый красным дежурным. Тяжелая крышка аппарели, в данный момент задраенная и увенчанная строгой надписью "Halt!". Лязг вдруг прекратился, а значит, бот на исходной. Пошел обратный отсчет. Долгий. Пять минут. — Маски примкнуть! В глухую! — не позволяя случайно уснуть под мерное тиканье, оживился здоровяк-вахмистр. Почти отец родной, время посвятивший наставлению отделения, делившийся нехитрой военной мудростью. Закаленный в боях ветеран. Строгий, но справедливый. Хоть сейчас на первую страницу "Имперского десантника". Ожила и компьютерная система шлема: закрутился перед глазами имперский орёл с венком и солнцем, а чуть ниже — вежливое "Waiten Sie. Loaden...". Тактический интерфейс проморгался, и выплюнул текущую информацию о делах отряда. Где-то в правом верхнем углу появилось "Время миссии: 00:00:01" и пошло на увеличение, слева - список бойцов подразделения, с указанием ФИО, Индексом Эффективности и статусом "В строю", выделенное ярким зеленым маркером, мол, всё ОК. Справа внизу - счетчик боеприпасов, сверяющийся с личным оружием десантника. Женский голос предложил откалибровать систему, для чего пришлось посмотреть на разные точки. После краткой диагностики систем, компьютеры отправили отчет вахмистру, и тот удовлетворенно кивнул. — Отряд! Слушай боевую задачу... — Оппландер принялся рассказывать, что же ожидает их там, внизу. Боевой интерфейс вежливо комментировал его слова, показывая карты, названия и обозначения. Первая рота, частью коей отделение и являлось, отвечала за "Сектор 5", и высадиться им предстояло в Намюре. Гордый, но экономически депрессивный городишко. Своя администрация и куча мигрантов, преимущественно — беженцы. Дефицит благ цивилизации, приведший к росту преступности и трущоб. Как обычно, командование держало все подробности в тайне до самого последнего момента. Почему? Да потому что десантник принадлежал Рейху, и тот мог запросто отправить приводить к покорности родной мир. В прошлом случались неприятные инциденты, поэтому так. Да и зачем вообще солдату знать лишние подробности? Он, солдат, есть автомат, к ружью приставленный. Великая немецкая мудрость. К счастью, обошлось без моральных терзаний. Местом высадки оказалась заштатная планета с идиотским названием "Шератон", что могло бы в иной обстановке послужить поводом для шуток. Мир, во многом похожий на Землю, только несколько меньше и на данный момент слабо заселенный. Умеренный климат Шератона (во всяком случае, в той части, где проживали люди) подразумевал продолжительный теплый сезон в году и достаточно короткую зиму, во время которой температура редко опускалась ниже -10 по Цельсию, даже в самый холодный месяц. Гравитация всего на 0.1 была выше земной, а географические сутки - на час дольше. Впрочем, жили всё равно по земному. Как сообщил вахмистр Оппландер, местные "пораженческие элементы" крупного частного бизнеса что-то не поделили с планетарной имперской администрацией. Или нашли ряд выгодных предложений "на стороне". Причем у них оказалось достаточно денег и связей, чтобы подкупить кого нужно, и вооружиться самим. В итоге планетарные силы ландвера (набранные преимущественно из местных) вкупе с корпоративными боевиками взяли штурмом резиденцию губернатора, ну и заодно взяли под контроль столицу — Эстерель — подавив полицейские силы и захватив все ключевые элементы инфраструктуры. Расчет был на то, что сейчас имперские силы отвлечены на Утрехт, на котором не удалось сходу подавить восстание, и началась тяжелая, масштабная война. Помимо Утрехта, мятежами были охвачены и иные миры — Каледония, Уппсала, Босфор, Жлобин... горела вся периферия. Они посчитали, что Кайзеррейх в лице администрации сектора пойдет на уступки, согласиться на ряд требований, выдвинутых восставшими. Что-то насчет торговых льгот и иже. Как и во всех остальных случаях, война началась из-за денег. Империя ответила — и теперь высокую орбиту Шератона заняли транспортники и корабли сопровождения некоторых частей "Принца Евгения". Учитывая население планеты и примерную численность "инсургентов", все проблемы должны были решить два полка десанта. Поскольку батальон "Вервольф" базировался относительно близко, решили направить и его — для практической оценки работы командования и боевого крещения как такового. При этом, ничего сверхъестественного на плечи "Вервольфа" не возлагалось: высадиться в трех ключевых населенных пунктах вокруг Эстереля, произвести зачистку и взять под контроль транспортные артерии, ведущие к столице. На непосредственно сам город падал целый полк, так что вервольфам предстояло, в худшем случае, открыть огонь по драпающим из столицы ошметкам повстанцев. Второй полк высаживался еще дальше от столицы — у них были задачи по деблокированию космопорта, приведению к покорности частей ландвера, ну и арест либо ликвидация зачинщиков "политического недоразумения". — Нас ждет мощный грозовой фронт, так что потрясёт, — в шлюзе, ведущим в кабину пилотов, показалась голова ККС'а в форменном шлеме. — Ведите себя тихо. Не пукайте, — и был таков. Ему можно, по званию он старше любого из присутствующих. — Ну что, девочки, готовьте юбочки. Все случится быстро и совсем не больно, — в тон ему произнес Оппландер, впрочем не забыв показать фак лязгнувшей переборке шлюза. Где-то по носу бота раздался характерный такой звук. Ага, видно открывают створки. Должно быть, пилоты уже видят планету. Сзади нарастал гул: подали энергию на катапульту. — Подтвердите крепление! — в ушах возник голос пилота. — Подтверждаю, есть крепление! — ответил вахмистр, пробежавшись взглядом по десантникам и убедившись, что идиотов нет. — Подтвердите "глухую"! — Есть "глухая"! — в процессе высадки все десантники должны были подключить свою броню к небольшим баллонам с дыхательной смесью. Практика спасала жизнь в том случае, если десантник вдруг обнаруживал себя посреди бескрайнего космоса. Но не всегда. — Готовность десять секунд. Даю отсчет. Десять. Девять... — Blya, pizdec nahooy, — пробормотал кто-то. — Пасти закрыли. Весь батальон падает, — рыкнул вахмистр. —... пять, четыре... — Сейчас полетаем! — Господи, спаси и сохрани. — Так, я не понял!.. —... два, один. Vorwärts! Десантный бот получил мощнейший пинок под зад и устремился к цели. А вместе с ним — еще десятки таких же. Где-то, в маленьких и юрких ботах тряслись десантники, а где-то — экипажи боевых машин, коих тащили птички покрупнее. Звено прикрытия, наконец. А еще мониторы, хоть и были здесь явно лишними. Вооруженная до зубов волчья стая неслась к противнику. Пистолеты, винтовки, пулеметы и реактивные гранатометы, мины и гранаты, минометы и управляемые ракеты, бронетранспортеры с автоматическими пушками и самоходки с крупнокалиберными — отличные инструменты. Лишь бы руки не подвели. А ведь могли. Потому что трясло основательно, и с непривычки могло запросто укачать. Впрочем, всех заставили выпить таблетки, поэтому блевать всё же не получалось. Десантный бот, тем временем, прыгал по невидимым кочкам. Металл конструкции подозрительно завывал и гудел, а корпус опасным образом содрогался. Всё пошло совсем хреново, когда бот вторгся в атмосферу. Создавалось ощущение, что машина была готова развалиться в любой момент, но это, конечно, неправда. — Пятнадцать километров! — отчитался экипаж, намекая пассажирам, что совсем скоро попросят на выход. В какой-то момент скорость упала до очевидно-посадочной, и по десантному боту застучали первые пули. Мелочь. — Десантники, отсоединить баллоны! Оружие к бою! Снять с предохранителей! — не позволив задуматься, вахмистр подавал команды. Надпись над аппарелью мигнула, сменившись на "Bereit!". Ухнули гранатометы бота, отстреливая дымовые снаряды. Из скрытых пазов вылетела стая миниатюрных дронов, сканирующих местность и физические объекты на ней. Даже если десантник оказывался в кромешной темноте или в полной задымленности, вычислительный блок старательно рисовал виртуальный пейзаж. Дополненная реальность, мать её. Где-то за бортом уже раскатисто стучал крупнокалиберный. Надпись моргнула в третий раз, объявив "Berennen!". Ремни безопасности отпустили десантников. — Слева и справа! Слева и справа! — в верхней части аппарели возникла ниточка дневного света. А потом плита тяжело и резко полетела вниз. "Gott mit Uns!" — полыхнув надписью, напутствовал боевой интерфейс.
-
Шикарнейший пост! Большое спасибо! :)
-
Поехали.
-
Я не сразу, кстати, понял, что в одной из предыдущих игр был на противоположной стороне этого конфликта. Пусть и на другой планете. Но когда понял, это доставило.
-
отлично написано!
-
+
-
Давно в войнушку не играли. Бальзам на сердце. :)
-
За детализированную сцену высадки десанта.
И особо - за "Gott mit Uns!"
-
Отлично написано.
-
ох, аж мурашки проняли
|
Хайгейтское кладбище
В XIX веке население Лондона увеличилось с 1 до 2,5 миллиона горожан. Вопросы санитарной безопасности дали о себе знать. Раньше в столице Соединённого Королевства хоронили на небольших участках рядом с местной церковью. Они быстро переполнились и создали угрозу эпидемий. Ходили слухи, что новые могилы роют на месте старых, а древние тела выбрасывают в городскую канализацию. В 1832 году парламент принял билль о частных кладбищах. За десять лет вокруг Лондона выросло сразу семь коммерческих некрополей. Они получили название "Магическая семёрка".
Первое частное кладбище - Кенсал Грин. Его официальное название: "Кладбище всех душ". Ещё в 1818 году сам Кристофер Рен высказывался в пользу открытия загородного участка для захоронений, чтобы уберечь город от эпидемий. Строительством кладбища занялся Джордж Фредерик Карден, его вдохновляло парижское кладбище Пер-Лашез. По-началу решение в парламенте шло туго и дело со строительством затягивалось.
Всё изменила эпидемия холеры в 1832 году. Уже через год епископ Лондонский освещал первое в истории Британии частное кладбище. Это событие положило конец церковной монополии на захоронения и открыло двери мира иного для светского бизнеса.
В 1837 году построили кладбище в Западном Норвуде. В 1839 - Хайгейтское кладбище, где вы стоите сейчас. В 1840 - открылось сразу три гигантских города мёртвых: Эбни-Парк Семетри, Нанхэдское кладбище и Бромптонское кладбище. В 1841 открылось Тауэр Хэмлетс. Это и есть "магическая семёрка". Кладбища образуют подобие сердца на карте Лондона и обросли городскими легендами, как дно судна ракушками.
Хайгейт - роскошный район для состоятельнейших лондонцев. Он отделён от остального города парковой зоной. Прилегающее к нему кладбище само похоже на дикий парк: холмы-курганы, поросшие травами. Лесные птицы. Викторианские мавзолеи, стоимостью, как весь британский флот. Готические катакомбы - дань древней моде хоронить не в зыбкой земле, а в холодных каменных подземельях. Надёжные, похожие на сейфы места. Если бы сейфы бывали многоуровневыми.
Здесь водятся лисицы, растут ливанские кедры и стоит могила Карла Маркса. "WORKERS OF ALL LANDS - UNITE" - написано золотом на сером граните под чёрным бородатым бюстом мыслителя, глядящего печально в вечность.
Вам Хайгейтский некрополь известен не по тем причинам, по которым его знает и любит праздная публика. Туристы думают, что на некоторые уровни кладбища их не пускают из-за того, что там расположены объекты особой исторической ценности или потому что там - частная собственность. Всё это, конечно же, чушь.
"Магическую семёрку" назвали "магической" не потому, что это слово красиво смотрится рядом с цифрой семь. Дело в том, что некоторые районы кладбища Министерство не может по-настоящему контролировать. Кроме красивых склепов, холмов и скульптур, Хайгейт известен в узких кругах своей оккультной активностью.
Все кладбища привлекают вниманием оккультистов и просто исследователей паранормального, но вокруг этого всколыхнулся особенный ажиотаж. Такой авторитетный источник, как министерское Бюро Эзотерической Экспертизы считает, что в XVIII веке из Европы в Англию прибыла группа вассалов с ценным грузом в железном гробу: в нём был ни кто иной, как их Король. Эти вечно молодые люди прибыли из Валахии и приобрели себе скромный адрес в Вест-Энде. По-всей видимости, они хотели от чего-то спасти Короля Вампиров, но спасать пришлось их самих. К тому моменту он окончательно потерял всякую связь с человеческой реальностью и нападал на своих слуг, поэтому и перевозить его пришлось в саркофаге из железа - металла, способного усмирить ярость даже Древнего. Круг его последователей распался. Часть из них через своих приспешников-людей сумела захоронить опасного Повелителя на пустынном тогда участке земли. Другая часть стремилась убить их и восстановить Короля в правах. Как бы то ни было: революционеры сегодня обезглавлены, тело воина из Валахии не найдено, роялисты прячутся или покинули Британию, на месте предположительного захоронения железного саркофага в 1833 году был построен Хайгейтский погребальный комплекс.
С тех пор Хайгейт никогда не был спокойным местом. Вампиры-искатели-приключений тянутся сюда создавать проблемы и упиваться романтикой легенды, бандиты тащат сюда трупы, чтобы имитировать мистическую случайность, сатанисты раскапывают могилы, сумасшедшие журналисты норовят проскользнуть в закрытые зоны и устроить независимое расследование, оккультисты творят ритуалы, алхимики выращивают чудовищ, граффитисты расписывают надгробия, некроманты поднимают трупы, медиумы видят призраков... К счастью, хотя бы сам Король уже несколько веков не даёт о себе знать. Вероятно, слухи о его захоронении здесь - просто слухи.
-
Это...Впечатляюще.
-
В деактивированном состоянии выглядит, как русский самовар, в активированном состоянии сжёг Лоднон в 1666 году.
С помощью магического кристалла им управляет частное охранное предприятие.
)))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))
Вот так я смеялся).
-
Масштабно и обстоятельно. В одном посте цельная история.
|
Брауна не так просто отвести в сторону от его людей. Он делает руками знаки, показывая, что да, идёт, уже-уже, а сам переводит взгляд с одного пехотинца на другого: "Не будем сбрасывать никого со счетов, Томас, понадеемся, что парни ещё выберутся. А насчёт еды вам вот Смит всё расскажет." "Ой, ну как-как, Лойд! Тут отлежался, там притаился, больничка, линия Зигфрида. Через день они через Оур попёрли. Да такую же историю пол-полка рассказать может. Ну, могло бы." "Судьба, планы, ну ты даёшь, Честер! Не надо из меня мессию лепить, хех. А с десантом поаккуратней, они, зараза, злопамятные, а нам ещё воевать вместе." Всё же радость радостью, но дела насущные одними весёлыми разговорами не решаются. ー Ладно, парни, ещё пообщаемся. Смит! У нас тут пополнение. Выдай всем сух-пайки и изложи заодно мысли насчёт горячего, ну те, что ты мне рассказывал, ー На призыв Капитана подходит, оторвавшись от диктовки каких-то записей своему помощнику, слегка полный и весьма сутулый лейтенант с правой рукой на перевязи. ー Лейтенант Элайя Смит у нас из 9-й Бронетанковой, и, кстати, оттуда он тут не один, так что не думайте, что за инвалида некому будет заступиться! Усмехнувшись напоследок и хлопнув Смита по здоровому плечу (тот морщится, но криво ухмыляется в ответ), Чарльз, наконец, уделяет время и Бейкеру: ー Давай на второй, Лейтенант, штаб у нас тут всё здание, только-только провода протянули, я себе-то кабинет ещё только выбираю. На лестнице Капитан прокашливается и меняет тон на более деловой: ー Я тут не только по снабжению. Полковник Робертс доверил мне и тактическое руководство, всё-таки большинство солдат в Команде из моей дивизии и из моего полка. Проблема только в том, что офицеров не хватает, вот мне и приходится сидеть на телефонах и картах одновременно, в одну голову изображать из себя штаб, склад, арсенал и какую-то бредовую помесь казармы и богадельни! На втором этаже не так людно и больше комнат (первый-то по сути один большой зал с полками для электротоваров). Путь лежит в, вероятно, бывший кабинет бухгалтера. Стол, за ним кресло поудобнее, у стены сбоку три стула попроще. Капитан отдёргивает льняные зелёные шторы, освещая помещение остатками света уходящего дня. ー Из лейтенантов есть ещё Хиллс и Престон из пехоты, и Ричардсон из бронепехоты, его-то знаешь, наверно? Так и есть, Винсент Ричардсон тебе знаком, Лейтенант. Выжил, значит, в Новиле. ー Ну и Смит из 9-й Бронетанковой, хех, я и не знал, что такая вообще есть. Вы же с ними нового образца, ну, по структуре? Команды Боевые, мобильность, оперативность, секретность, хех. Интересно. Однако, Смит со своей рукой не боец, потому тут по хозяйству и помогает. Хиллс и Престон уже под Сеноншамом, пришлось первую же партию самых боеспособных бойцов туда отправить, по запросу десанта. Ричардсон тут, на третьем отлёживается, и ты кстати сходил бы его проведать, а то на нём вроде ни царапины, но бледный весь, потерянный. Мне некогда разбираться, годен он к боевым заданиям или нет, а тебе как знакомому видней будет. Браун отпирает откуда-то взявшимся ключом ящик стола и аккуратно расстилает по всей столешнице карту Бастони и окрестностей. По сути такая же как и та, что ты получил от Полковника, Лейтенант, только пометок где-то побольше, где-то поменьше. ー Смотри, Бейкер, сейчас вся война идёт под Шамом и, ха, Сеноншамом, под Моном и вдоль трассы Е40, вектор наступления на Манд-Сэнт-Этьен. Ещё вокруг Фуа наблюдается серьёзная концентрация вражеских сил, много пехоты в маскхалатах, хм. Кстати, кроме разведки десантников про них ещё наши докладывали, и даже скорее ваши. Линию фронта в лесах около железки перешёл какой-то полузамёрзший парень, под Новилем воевал, говорит, прикрывал вашу эвакуацию в Бастонь. Пулемётчик, чёрт, имя забыл. Короче, по его словам, там в лесах осталось ещё пара десятков бойцов из разных частей, с ранеными и оружием, а он пошёл дорогу разведать да заблудился в метели. Капитан мерно постукивает пальцами по столешнице, выбивая ритм, что для какого-нибудь гражданского было бы гипнозом и мукой, но для человека военного скорее всего что музыка планирования. ー Я почему так распинаюсь, Лейтенант? Чтобы ты понял скорее, что у нас тут довольно мало сил, а с ожесточением боёв запросы на подмогу начнут поступать со всех сторон. Каждый человек на счету! При этом люди есть, но их собрать надо, воодушевить, а то многие хоть и не в медпунктах, но корчат из себя чуть ли не рабов египетских. Так что одной из первейших наших задач станет пополнение личного состава Команды SNAFU. Особенно артиллерией. Вообще, десант всё себе загрёб, нам артподдержку вызывать только через их Центр Управления Огнём*, вот их частота, запиши сразу. Но сам понимаешь, приоритет для нас околонулевой, так что вот что я думаю. Есть несколько подразделений, куда можно обратиться... без посредников. Но нужно контакт установить личный, качественный, понимаешь? “10 снарядов в день”Когда ты запрашиваешь артподдержку через FDC*, выбери, какую: миномётную(-1_сейчас) или гаубичную(-2_сейчас) и брось+Лидерство.
*Fire Direction Center
На 10+ врагам не поздоровится, но не сразу. Я скажу, когда бросать кубы на урон, а ты пока постарайся сделать так, чтобы враги не ушли далеко с указанного артиллеристам места.
На 7-9 как и на 10+, но что-то пошло не так. Я выберу 1 из:
* Частичный недолёт: твоему отряду тоже перепало, кинь ещё 8к при Слабой ПО и распредели стресс/раны среди своих подчинённых.
* Частичный перелёт: врагу досталось, но не так сильно, как хотелось бы. ПО снижена на градацию. У Чарльза выразительные голубые глаза и, когда надо, весьма проникновенный голос, что не может не способствовать пониманию. ー Вот тут под Витримоном позиции 969-го артбатальона, там парни не робкого десятку, что бы про них ни болтали! Сохранили при отступлении все пушки и уже вовсю дают краутам прикурить, слышишь? Бьюсь об заклад, они, ー Браун сверяется с компасом и указывает на раскатистую канонаду через удобно выходящие на северо-запад окна, ー Их чернокожим собратьям, ну, ты же в курсе про эти батальоны, Лейтенант? Так вот их собратьям из 333-го повезло меньше, потери, говорят, немалые, но какие-то орудия вроде бы тоже вывезли. Они сейчас вместе с 775-м артбатальоном занимают какое-то поместье или чуть ли не замок, хм, я даже выписал... Isle La Hesse, во! Это вот тут, после крупного перекрёстка. Помяни мои слова, Бейкер, турнут их оттуда как только всё утрясётся! В общем, если поедете к чёрным пушкарям, проследи, чтоб среди "парламентёров" не было расистов. Такие хоть молчать в тряпочку будут, всё одно глаза их выдадут. Я серьёзно, чтоб без подъёбок всяких там, особенно с потрёпанными 333-ми. Все подъёбки для гражданки, а у нас тут война, и останемся без артподдержки, пускай даже чернокожей, поляжем быстро ー вот эту мысль до личного состава донеси, Лейтенант. Растянутая пауза и поднятый вверх указательный палец Капитана дают понять, что для него нормальное отношение к соратнику действительно важно. Ну или он только так утверждает. ー К тому же офицеры-то там всё равно белые. Так... Есть ещё артиллеристы из планерного десанта, 321-й артбатальон, эти базируются вот тут, около мили от Манд-Сент-Этьен. Скажу честно, с парашютистами у меня отношения не заладились, но вы там с ними под Новилем бок о бок воевали, попробуй навести справки, может у кого знакомые есть и в 327-м планерно-десантном? В любом случае, будете там, про меня ни слова, сразу пошлют. Браун вздыхает и морщится, вспоминая о чём-то неприятном. В памяти его, однако, находятся мысли и явно более позитивные: ー Так, а что это за броня под домом? Мне показалось, или траки одновременно с вашими грузовиками замолкли? Тебе удалось выцепить у десанта какую-то технику?! *** Лейтенант Смит оказывается человеком основательным ー собрав вокруг себя разношёрстую толпу из пехоты и бронепехоты, быстро организует из усиженных на пол и оставленных стоять полукруг напротив одного из широких стеллажей, на который его молчаливый помощник споро прикалывает большую карту. Такую разве что в штабах генеральских увидеть можно! Видать, отступление оставляет не только шрамы, но и такое странное наследие, вывезенное кем-то в спешке, но не доставленное до изначальных владельцев. ー Так, парни, собрались, если хотите ужинать из котла, а не крохи галет по полу собирать. Голос у Смита низкий, грудной, а взгляд будто бы чуть исподлобья, это настраивает на серьёзный лад и быстро отсеивает разговорчики. ー Раз уж наш разговорчивый Капитан нас покинул, я сразу перейду к делу. Ходить по гражданским, тут, в центре, или на якобы более зажиточных полуфермерских окраинах, и еду клянчить ー официально предложенный нам чуть ли не самим Маколиффом вариант добычи пропитания. Если кому по нраву напрягать несчастных бельгийцев, милости просим, только по пустым домам особо не шарьтесь, а коли занесёт, то чтоб лишнего не брали и мне адресок сказали. Компенсируем потом, кхм. У кого-то отчаянно урчит в животе, но Смит в лице не меняется, лишь оживляется, переходя к, судя по всему, главному: ー Но у меня лично идея получше. Вот тут, ー Он указывает пальцем здоровой руки на край западного выступа обороны, ー Под Фламизулем, последний раз на связь выходили снабженцы 101-й, те, что до Бастони не доехали. У самого десанта сил хватило только фронт выдавить на запад, вернутся для проверки не могут. Да, крауты могли всю колонну к себе завернуть, могли расстрелять, могли на месте всё сожрать, но я считаю, проверить стоит! Только если что найдёте, то придётся на обратном пути заскочить в Манд-Сент-Этьен, поделиться с планерным десантом. За наводку, так сказать, ну и чтоб не думали, что мы с трофеев одни жировать вздумали. Обоз-то их был изначально, ну, парашютистов, но не важно. Смит прокашливается и тыкает на сей раз южнее под Бастонью, где-то между лесами и железной дорогой. ー Ещё вот что от местных слыхал. Вот тут якобы поезд грузовой встал, не успел выбраться из Бастони. Чёрт его знает, что там, но может статься, еда тоже найдётся. Он там опасно близко к линии фронта, не ровён час его крауты залапают, так что мы можем успеть его спасти. Для самих же бельгийцев в первую очередь, ну а спасибо их на хлеб намажем, коли найдём. Тем временем кто-то из солдат, куривших снаружи, возвращается в штаб, в тепло, присоединяясь к спонтанному военному совету. Военно-продовольственному, так сказать. ー Была тут ещё у кого-то мыслишка поохотиться, хм... Коул, ты, да? Ну, я не охотник ни разу, но что-то мне думается, что зверей всех война распугала. Однако, если подумать, кого-то из них она же могла и убить. Слышите, как палят на северо-западе? Уж не знаю точно, что там, полноценная атака или контрбатарейная стрельба, но скорее всего второе, ведь до этого примерно оттуда наши палили. А теперь крауты прочёсывают леса своими длинноствольными граблями. Как стихнет, можно будет побродить там в поисках побитых зверей, но, думается мне, это для самых голодных. Давайте лучше сосредоточимся на разбитых снабженцах и вставшем поезде. Или у кого-то ещё есть идеи? Может, вопросы, уточнения? Ну и, конечно, добровольцы? Не боись, как Капитан вернётся, всё равно продотряды назначим, но самые боевые и рисковые получат добавку из котла, коли найдут чего, это я вам гарантирую. Какбы невзначай Смит приоткрывает один из шкафчиков у стены, показывая плотно уложенные внутри пакеты с сухпайком. Намекает поди на то, что раздача еды начнётся только после окончания совета... и выполнения его требований по добровольному отзыву.
-
А вот и оперативный режим подъехал.
Просто какой-то запредельный уровень отписи и поста, и задач, даже для нашего весьма неслабого модуля.
-
Ух, сколько возможностей! Моё почтение за проработку.
-
Хороший тамада и конкурсы интересные (с)
-
Перечитал и осознал насколько много туда ушло на этот пост, эту карту подготовку етц. ++ однозначно
P. S. догоним до 800!
|
Оленка, Фока
Деревья всегда умирали очень нехотя, и даже в самой сухой коряге, десятилетиями стоявшей вот так, всё еще теплилась искорка жизни. И эту жизнь волшебство Оленино, от матери переданное, раздуло из искры до бушующего пожара. Разрослась сухая коряга, затрещала, и на всю комнату распространились сухие, гибкие и колкие ветки, опутывая и растаскивая детишек в стороны. Ветви хватали не просто так - они метили обвить тонкие детские шеи, опутать цепкие ручки и ножки, врезаться в кожу, не выпустить. Олене удалось вырваться от маленьких чудищ и отползти в сторону. Она понимала, что елка задержит их всего-то на несколько коротких мгновений - злые детишки были слишком сильны для мертвого дерева. Вот, они уже промораживают древесину своими странными фонариками, и та лопается как лед, снова выпуская малышей на свободу. Но Фока выручил - стоило только сорвать маску с первого, и малыш завизжал, заверещал, спрятал в ладошки свое личико(или что у него там было), свалился на пол и, торопливо суча ножками, отполз в сторону, забился в угол и захныкал. Только фонарик свой так и не выпустил.
Та же судьба ждала еще пятерых детишек из семи тех, кого Олене удалось поймать - ловок был тать, собрал пяток личин. Но его собственная маскировка больше не работала - распознали маленькие чудища чужого, зашипели на него, и полезли к нему, быстро окружая с нескольких сторон.
Осьмуша, лишенный меча, остался драться с навалившимися на него детишками голыми руками. Точнее - ногами. Сражаясь со сворой из четырех чудищ, он изловчился и метко ударил одного из них в лицо, расколов маску. Удар был столь силен, что маска улетела прочь, а маленькое чудище выронило свой фонарик. Тот упал на пол, треснул - и с него пахнуло лютой стужей, будто герои снова вышли наружу в суровую метель. Похожая трещина пошла и прямо по владельцу фонарика, итак, впрочем, уже неопасному без своей маски.
Данька, Василий, Батыр, Маринка
- Какое там перо! - С долей отчаяния всплеснул руками Соловей, отвечая вместо Василия. - Оно у этих, которых мы ищем! Может, и у Казимиреныша этого! Недаром же его эта тварь так облюбовала.
Метнул аркан Батыр - да больно далеко оказалось, не долетело. Упал на землю, пустой и бесполезный. А Даньке уж худо - чувствовал подмастрерье, как промерзает до самого нутра, как перестают слушаться его пальцы, как ломит всё тело нестерпимой болью, а перед глазами всё плывет. Пытался он нащупывать пистоль - но вскоре попросту перестал чувствовать собственные руки и всё, чего ими касался. Совсем скоро сознание уплыло от юного мастера.
Маринка видела своим зрением лишь нечеткий силуэт высоченного и тощего нечто, вокруг лица которого будто клочья бороды шевелились. Несколько из них опутало Даньку, а один такой клок уже лез пареньку в рот. Маринка видела, как быстро замедляется сердце, и как стремительно тускнеет свечение, которое обычно исходило от живых. Данька даже не умирал - он превращался в неодушевленный предмет, подобие камня, или... льда.
- Пора! - Крикнула Мара. - Стреляй, дуреха!
Стоило только Маре так сказать - как вновь ударил гром, забили в небеса молнии, сотряслись вековые руины, но самое главное - проявился Сехирча, обрел свою плоть. Вновь прохудилась истончившаяся ширма меж нескольких миров, в которых одновременно существовало это чудище, и теперь они собрались воедино. Нужно успеть!
Данька
Полубессознательный Данька на миг тоже стал единым целым с другим собой. Оказывается, и он существовал не в одном лишь мире. В том, другом, далеком и непонятном мире - но мире таком же разрушенном и холодном. Там тоже была зима, но не такая свирепая, просто какая-то... грязная. Невзрачная. Редкий снежок вперемешку со слякотью. И тоже Данька лежал среди руин невиданного города, где все дома были когда-то похожи на большие каменные коробки с множеством окошек. Только теперь эти дома едва стояли, были избиты, полуобрушены, исклеваны пулями, а из провалов окон вспыхивали выстрелы и звучали крики на незнакомой тарабарщине. Что-то там про Аллаха. В этом мире существовал и Осьмуша - странный какой-то Осьмуша, совсем доходяга, и при том остриженный под короткий ежик. И вместо доспехов у него некрасивая пестрая одежка болотных цветов, да большие, грубые сапоги, все в грязи по самые голенища. Он что-то кричит в маленькую коробочку, которая веревочкой соединена с большим зеленым ящиком с торчащим из него железным прутом. Надо думать, какой-то хитрый аппаратус, Данька не знал его назначения, но два неаккуратных, явно не рукой мастера сделанных отверстия в случайных местах его корпуса намекали, что Осьмуша старается зря.
- Дрозд! Дрозд, я Восьмой! - Видать, совсем обезумел Кощеич, с птичками говорит на манер Оленки. - Дрозд, я Восьмой! У меня два трехсотых, и шесть двухсотых! Коробочка сожжена! Мы в окружении! Нужна конкретная, быстрая помощь! Это вам, блядь, не шуточки, нас всех тут положат! - Лысый Осьмуша отвлекся на секунду на самого Даньку. - Дэнчик, блядь! Хорош мерзнуть! Если тыт ту загнешься, кто нас, блядь, отсюда выведет?! Подъем!
|
|
- Башка болит после контузии, нормально все. - отмахнулся от слишком любопытного офицера Вуди, точнее, отмахнулся бы, но он же хороший солдат, и не позволяет себе неуставных отмахиваний по отношению к старшим по званию. - Доктор сказал, что пройдет. Таблеток вон надавал.
Было видно, что Вудроу прям распирало непонятно от чего. Он достал пачку с оставшимися сигаретами, достал одну, прикурил, сделал пару тяжек и воткнул в рот радисту, занятому вождением. Курить в кабине грузовика, наверное, не хорошо, ну да и фиг с ним!
- Я вот просто не понимаю. Вот мы же тут вроде общее дело делаем, да? Вон с теми же курятами несколько часов назад от одних пуль кланялись, и полегло там нас одинаково примерно. А на деле получается, что есть несколько па-ааа-апиков с разными птичками-хуичками на касках, и каждый думает, что он офигенный вояка, а остальные - так, адъютанты. И каждый наотдает приказов, да еще и нас друг на дружку натаскивают. Да и солдаты тоже хороши. За базуку готовы друг другу рожи начистить. И в итоге каждый друг друга поносит, почем зря, а у самих ни жратвы, ни патронов. И каждый сам по себе, главное. А объединять их кто должен? Мы, что ли? Так таких взводных, как ты - Вуди чуть ли не в первый раз позволил себе обратиться на ты к офицеру, а заодно отобрал окурок у водителя и отдал заслуженную треть лейтенанту, даже не спрашивая у него ничего - думаешь, везде что ли, как собак? Вон, тот же комвзвода-три, Дорблю, или как его там - такой поганый был человечишко, никто его даже и не пожалел, когда убили. Да и из сержантов вон у нас во взводе я один остался. Ну, кроме Миллса. А сколько тех, кто даже в Голландии не был, или хотя бы у Парижа, которые еще настоящей жопы не видали?
В кульминации Вуди с озлобленным выражением лица ударил ногой под панелью и резко, не разделяя слов, проговорил:
- Да что мы будем делать-то тут?!
Крутил себя Валентайн, крутил, вот оно и развернулось, и ударило в пространство кабины, как выскочившая пружина. Сержант мгновенно покраснел, если кто-то это увидел бы под закопченной маской пороха, и через мгновение уже успокоившимся хриплым голосом выдал:
- Виноват, сэр. Больше не повторится. Ни-ког-да.
С другой стороны, ну не рассказывать же, что тебе немцы в строю мерещатся, верно?
|
Десантники выглядят сконфуженными. Рядовой с сержантом удивлённо переглядываются, явно не в курсах про какую-то там SNAFU (и звучит-то как шутка), а вот их лейтенант наверно что-то слышал, но скорее всего не придал тогда этому значения. SNAFU, ну правда, вы серьёзно? Даже штабные писари себе прозвище взяли бы посерьёзней, если бы нужда припёрла. Ан-нет, поди ж ты, и командир у этой команды уверенный и напористый, и аж бронетехнику им выделили. Тут всё-таки что-то нечисто.
Однако, робкие возражения тонут в шуме разбегающихся по машинам танкистов и их радостной болтовне. Когда кавалерия скачет мимо, индейцам только лишь и остаётся, что прижаться к обочине.
Ты, впрочем, читаешь по глазам своего визави, Лейтенант, что он ещё придёт по души в металлических коробках, что он этого всего так просто не оставит.
***
В семинарии просторно и светло, с такими-то высокими потолками и окнами. Но ходить меж коек и переоборудованных под таковые обеденных столов ー тяжко. Только вот кому тут на самом деле тяжелее?
Военврач, усталый подтянутый мужчина средних лет с сухим лицом и не менее сухим голосом, выслушав просьбу протолкавшегося вперёд Нэша, не выдерживает.
ー Рядовой, ты в своём уме? Какие ещё таблетки от головокружения? За контуженного сойти хотел? Что дальше, самострелом займёшься? Да из тебя здоровье так и хлещет, я медведей похилей видал! Что, бледный, устаёшь быстро и слабость чувствуешь? Питаться надо нормально, особенно с такой тушей как у тебя! Всё, иди интендантов доставай, халявщик херов, увижу в моём медпункте ещё раз, уложу в коридоре у сортира, будешь мочой дышать весь срок лечения, так и знай!
Сложно сказать, что выбивает из колеи больше всего, осуждающие взгляды окружающих, практически каждому из которых медпомощь сейчас нужней твоего, Рядовой, или же страшное обещание капитана, пусть и данное им в сердцах, но ведь как знать, может и сдержит, если случится получить ранение... Чёрт, теперь вот и чувство это, будто накликали беду, будто обязательно теперь случится оно, ранение это проклятое! Нет, скорей, скорей прочь отсюда!
На улице свежо, даже, в общем-то холодно, но всяко лучше, чем в пропахшем кровью госпитале. Вон и Сержант личный состав строит как раз, а при виде ещё целых и невредимых ребят сразу и настроение улучшается. Не может же такого быть, чтобы во всём чёртовом городе был лишь один медпункт!
...А если один? Гложет изнутри червячок сомнений и страха.
***
Строятся все в тонкую серо-зелёно-коричневую линию прямо тут, во дворике, под стук хлопающих и хлопающих по вершине растущей стопки дверей. А где ещё, на улице только и осталось места, чтоб джип какой срочно проехал. По-хорошему, надо бы валить уже, неровен час другой какой грузовик приедет, и всё, затор обеспечен.
Бронепехота 10-й Бронетанковой ー одни из лучших бойцов в округе, если не считать десантуру и ветеранов 28-й Пехотой (хотя сколько их там после Хуртгенского леса и первых дней Арденнского наступления осталось?), но сердце кровью обливается при виде того, как мало осталось человек во Взводе. Ну точно отделение одно, 8 человек, а вот и Панда подбегает, 9, хм, с тобой, Сержант, как раз 10. Ан-нет, ещё один с крайнего правого бока стоит в серой шинели, смутно знакомый.
Голову болезненный импульс пронзает на миг. Сейчас бы самое время таблеточку в рот закинуть седативную, то, что доктор прописал. И боль чуть притупит, и вообще оно в целом при контузии полезно: поменьше бегать и стрелять, побольше лежать да спать.
Только вот как раз и грузовик с Лейтенантом напротив входной арки притормаживает. Вроде бы и приступ проходит уже, и перед командиром носом клевать не пристало... Или там не мгновенное же действие? Военврач говорил что-то про "слабый сонный эффект".
Вертится крайний правый солдат, Сержант, мельтешит на краю зрения.
|
21.07.1906 23:30
Нижний Новгород, Ярмарка,
«Артистический клуб»
+21 °С, ясно, тихо
— Там фильма идёт, — открывая перед Анчаром дверь, сказал бородатый швейцар в ливрее.
Анчар зашёл в тёмный зал. На стене напротив над смутно проглядывающейся в сумраке сценой свинцовой окалиной сиял экран, на котором немо перемещались мерцающие тени — потусторонне выглядящие мужчины в чёрных шляпах эпилептически плясали в нелепом хороводе. В сторону экрана откуда-то сверху от дверей был направлен широкий конус слюдяного света, и за краями этого бледного электрического снопа виднелись ряды столиков, тени за ними, белые пятна скатертей, бокалы. В жизнерадостной истерике фальшиво надрывалось пианино, доносился смех, обрывки разговоров, кашель, звон бокалов, и фоном всему этому со стороны перемигивающего над головой серебряного глаза прожектора мерно стрекотала плёнка.
Свободных столиков, кажется, не было, и Анчар отошёл от дверей к тяжёлой бархатной портьере, где уже стояли какие-то люди. Рядом шумно вспыхнул язычок пламени, на мгновение осветив усатое лицо, и погас, оставив резкий запах серы и оранжевую точку папиросы в густой тени.
— Нда-с, — то ли в адрес Анчара, то ли в пространство пьяно произнёс закуривший, распространяя запах табака и перегара. — Фифа! — нечётко показал он рукой с папиросой куда-то в сумрак, где, кажется, проходила какая-то женщина. — Фифа! Цаца! Однако ж, бутербродная компания… — и, покачнувшись, незнакомец пошёл прочь, опасливо придерживаясь за портьеру.
Картина на экране тем временем сменилась — теперь показывали дорогу через лес, по которой из-за края экрана как-то дёргано выскочила вереница всадников на чёрных и белых лошадях, в широкополых шляпах, с ружьями и револьверами. Одни, оглядываясь, палили назад, бесшумно пуская из стволов облака белого дыма, их преследователи палили вслед, сшибли одного с лошади… Глаза потихоньку привыкали к полумраку, и Анчар различал фигуры за столиками на диванах вдоль стен — бороды, пиджаки, голые женские плечи. Кто-то, привстав из-за стола, держал за горло бутылку шампанского, стараясь хлопнуть пробкой так, чтобы подгадать к очередному выстрелу на экране: не подгадал, но его спутники всё равно рассмеялись.
— Утёк! — воскликнул кто-то, — а вот мы в железную дорогу! Идёмте, идёмте! — несколько человек поднялись с мест и двинулись к двери в заднем конце зала, промелькнув по экрану чёрными тенями. На экране тем временем люди в шляпах, уже пешие, перестреливались друг с другом в лесу, лихо валясь наземь. Когда упал последний, кадр неожиданно сменился, и во весь экран на чёрном фоне показалось усатое немолодое лицо в американской широкополой шляпе и шейном платке. Человек поднял револьвер, наставил его прямо в камеру и беззвучно выстрелил — раз, другой, третий. По залу прокатился удивлённый возглас, и тут лицо с экрана пропало, прожектор погас, и до боли в глазах ярко вспыхнуло электрическое освещение. Теперь Анчар мог ясно разглядеть обстановку в зале — тяжёлые красные портьеры вдоль стен, деревянные панели, полуотгораживающие закутки с бархатными диванами и столами, сцену, на которой уже появились двое рабочих, убирающих натянутый экран. Бородатые купчины во фраках, подрядчики, пьяно весёлые господа мотовской наружности, гимназического вида юноши с набриолиненными волосами и нечистой кожей (вот ведь, кто Маркса читает, а кто по кабакам), тут и там сидели нарумяненные, порочного вида девицы в платьях с рюшечками и страусовыми веерами в руках. Мимо прошёл потный половой с подносом, заставленным посудой.
— А через минуту, господа, на сцене появится знаменитая Серафима Тугаева, — не дожидаясь, пока экран будет снят, объявил со сцены конферансье. Знаменитая Серафима Тугаева ажиотажа в публике не вызвала — то и дело кто-то вставал из-за столиков и проходил в дверь в дальнем конце. Прошёл туда и Анчар.
За дверью оказалось помещение с зеркальными стенами, отчего казалось ещё ярче освещённым, со столами зелёного ломберного сукна с картами и рулеткой. Играли в шмен-де-фер, понял Анчар, подойдя к одному столу, вокруг которого уже столпилась кучка народа. За столом сидели несколько человек, и игра здесь шла по-крупному — потный щекастый толстячок в ослабленном галстуке как раз одышливой присвистывающей фистулой заявил «Банко», достал из кармана кошелёк и принялся отсчитывать сотенные кредитные билеты.
Не став дожидаться конца розыгрыша, Анчар отошёл к открытому окну, в котором за свеже шелестевшей густой чёрной листвой сада виднелись электрические гирлянды и доносился шум с ещё гремевшей, не собирающейся засыпать улицы.
— Так ведь урожай ожидается плохой по всей Волге, — услышал он разговор стоящих у соседнего окна курильщиков. — Мало, что лето жаркое, дождей нет, так ещё и поджоги эти… Ну вот Лидваль и получил подряд на поставку хлеба в голодающие губернии, — увлечённо рассказывал благообразного вида господин в чеховском пенсне, — то ли юрист, то ли доктор.
— Постойте, да ведь он не хлебопромышленник! — вставил его собеседник, франтовато одетый молодой человек с напомаженной фиксатуаром до эбонитового блеска шевелюрой. —
— В том и дело, голубчик! — увлечённо продолжал первый. — Он не то что не хлебопромышленник, вы не поверите, чем занимался этот Лидваль до сего года: продавал американские ватерклозеты в Питере!
— И ему вот так вот просто выдали подряд на восемьсот тысяч?
— Ну уж конечно, не просто, дорогой мой, — снисходительно усмехнулся рассказчик. — Вы думаете, откуда это всё, — повёл он рукой вокруг, — откуда взялась вся пресловутая бутербродная компания? Яковлев-дурачок откуда взялся? То-то, голубчик…
|
Раньше, в учебниках истории, все дороги вели в Рим. Теперь же, когда Бейкер, Валентайн и компания сами писали материал для этих учебников, все дороги вели в Бастонь - ничем не примечательный западноевропейский городишко, которые стоят через каждые километров... ну десять-двадцать что ли. Из примечательного там был разве что перекресток, где пересекались все дороги, если такой вообще был. Ну если они пересекаются - значит, должен же быть, правильно?
Всю дорогу побитый и контуженный Валентайн просидел невидимый и неслышимый, поглаживая по голове какого-то корчащегося от боли молодого десантника, сам же пребывая в состоянии "полного отсутствия". Что и говорить, в такой переплет он не попадал давно. Даже когда его второй раз ранили. Сейчас его очень ломило, даже карабин представлял собой большую тяжесть. Его знобило - растерзанная куртка не защищала от холода, который буквально всасывался внутрь тела. У него очень болела голова, он слышал только отдельные громкие голоса и хлопки. Жутко хотелось спать. Лишь после того, как он получил "что-то типа приказа" от лейтенанта, что раненые, да и все остальные, временно передавались под ободранное крыло Мамы-утки, Вуди чуток взбодрился. Ну тут уж фиг знает, как так, но как-то вот так.
Когда доехали до местной калички, штаб-сержант первым спрыгнул с борта замечательного теплохода под названием в несколько непонятных букв. С виду он казался такой же суетливой чабанской собакой, только глаза были печальные, как у сенбернара. От некогда былого басовитого писка не осталось и следа - хрипящий голос то и дело сипел, как у наглухо простуженного:
- Выгружайте сначала тяжелых! Если нет носилок - то вон берите двери и грузите на дверях. Легкие, кто не может грузить - собраться в кучу и чапать за мной, будем вам оптом клизмы ставить! Остальные - разгружать, после разгрузки не разбредаться, машины не отправлять, никому без меня не подчиняться!
И собрался уже было подняться, и уже будто прошел мимо неожиданно заулыбавшегося бойчины, но боковым зрением он его все-таки опознал и повернулся к нему:
- Ебать мой небритый череп, кого я вижу. Где свой тарантас-то потерял?
Взвод? Ха. Ну вот. Весь взвод. И половина еще - не мои.
От сигареты не отказался, но закуривать не стал, а положил сигарету за ухо, пряча и то, и другое под шлемом. Спросил только:
- Слушай, где в этом храме Пурпурных Сердец старшего найти?
-
Лишь после того, как он получил "что-то типа приказа" от лейтенанта, что раненые, да и все остальные, временно передавались под ободранное крыло Мамы-утки, Вуди чуток взбодрился. Ну тут уж фиг знает, как так, но как-то вот так.На таких сержантах держится любая, блядь, армия). Это я говорю весьма авторитетно, как может только чисто штатский, никогда не служивший крендель, ясен пень))).
|
Бастонь не радует ни чистыми улицами, ни радостными горожанами ー никаких отличий от то ли пригорода, то ли отдельной деревушки под названием Люзери, превращённой десантурой 506-го полка в свой командный пункт, суровый и деловито-мрачный. Там без задержек. Подождать отставших, уточнить направление у защитников, скурить их угощение ー минута, и снова в путь, но эта минута и становится границей между "там", где стреляют и взрывают, и "тут", где мило снег скрипит под ногами, а самый грубый звук ー шум моторов бронемашин. Неужели всё-всё пережили? Который уже день-то, как завертелось? Сложно вспомнить, но заснеженные покатые крыши, забитые грузовиками обочины улиц и суета солдат помогают. ...Из сна ー в ружьё, ночь ー под колёса, на рассвете быть во всеоружии. Долгий путь, поворот за поворотом, стук касок в темноте и тесноте грузовых отсеков длинной колонны машин. Кажется, знакомые места. Суматошные обрывки воспоминаний трёх-четырёхдневной давности, слепившейся под грохот постоянных боёв в едва ли не книжную древность. Суматоха на улицах! Гражданские бегут куда глаза глядят, кто на своём пежо, кто чуть ли не на санях, кто пешком со скарбом на ручной тачке, да и сама 10-я Бронетанковая тут не для поддержания порядка. В итоге ー затор за затором. Командиры кричат и ругаются, выясняя правильную дорогу, а остальные никак не насмотрятся на хрупкий уют бельгийских домиков и хмурые лица уносящих его с собой беженцев... Сейчас всё почти ровно так же. Да, магистральная дорога прямо перед глазами, но с неё-то куда? Бастонь ー перекрёсток семи таких шоссе и поди все они загружены самой разной военной техникой до самого центра. Регулировщики на въезде в город странные, вообще не из военной полиции, вроде штаны без широченных боковых карманов, значит, и не из десанта, но один в куртке с орлом на предплечье, зато без винтовки. Ни черта не знает, но важный как комендант, выезд у него, видите ли, в приоритете. Вы там со всеми ранеными постойте, пока пара джипов и тройка шерманов выруливают на передовую, навстречу новой канонаде. Кажется, каждый взрыв там, позади, там, далеко, там, где кто-то ещё с кем-то воюет ー как ещё и ещё одна минута в бесконечной очереди. И всё равно "тут" лучше. Ждут терпеливо и молча на обочине десобристы, провожая тяжёлыми взглядами чьё-то подкрепление. Наконец, безоружного модника сменяет парень попроще, поразговорчивее и понаслышаннее. Ага, значит, ближайший медпункт в местной семинарии, авеню-де-ль-индепенденс... рю-де-депорте... Это где? Так, пока что ярдов 300 прямо, потом налево, потом вообще-то направо, но там уже лучше спросить? Понятно всё с вами. А почему "остатки 326-й медроты"? Полевой госпиталь 101-й Воздушнодесантной под Сент-Од захвачен?! Ещё вчера... И... сколько?! Больше сотни?! ー Стреляли, говорят, недолго, наверно большинство в плену. ー Пожимает плечами небритый простой парень с неуставным ярко-красным шерстяным шарфом на шее. Льюис "Корсмэн" Харлок молча шуршит чем-то в кармане, уставившись в одну точку, и не сразу выкидывает на дорогу смятую пачку из-под лаки страйк. Остальные солдаты с ним солидарны: кто-то сплёвывает из кузова наружу, кто-то просто бросает на ёжащихся на холоде регулировщиков недобрый взгляд. Лучше бы этот беспечный болтун просто сказал, где сейчас командование. Но нет, вот это уже вопрос на миллион долларов. Бригадный генерал Энтони Маколифф занял казармы бывшей бельгийской армии, это возле муниципального кладбища, прямо и направо, любого по пути спросите. Какой такой полковник Робертс? Кроме Маколиффа другого командования в Бастони нет, сами видите, вокруг на одного простого парня из пехоты, бронепехоты, артиллерии или инженерных частей ー по три-четыре красавчика из десанта. Если вам-недобиткам чего-то ещё надо, то дуйте к Маколиффу, направит куда-нибудь под Сеноншам, следом за предыдущими упоротыми-ненавоевавшимися. Почти вежливо, почти чеканно и почти по уставу, но в глазах и паузах между его словами ー невысказанная суть происходящего. Вы разбиты и не лучше нас, расслабьтесь уже и не мешайте парням из десанта работу делать. Без толку. Видимо, придётся разбираться самим. М-марш, Рю-де-Марш, точно, рядом с центральной площадью ー хорошо хоть адрес старого штаба ещё в голове у Бейкера и, на всякий случай, в его блокноте тоже, как и должно быть у всякого хорошего офицера. Над въездом между двумя крайними домами висит посечённый снегом транспарант-перетяжка, что-то про рождество то ли на немецком, то ли на французском, кто их тут в Бастони разберёт, какой язык им роднее. До Люксембурга и Германии рукой подать. Какой-то скрюченный дед топчется на пороге своего дома, подслеповато всматривается во въезжающую в город потрёпанную колонну и мнёт в руках два полотнища, звёздно-полосатое и чёрно-красное. Наконец, разглядев серебряные звёзды на бортах машин, делает пару вялых взмахов первым флагом. Разочарование в его усталых голубых глазах. *** Городок, на самом деле, небольшой. Около 4000 населения, несколько главных улиц, несколько сеток боковых. Проезжает мимо средневековых ворот Porte de Trevis колонна, равняется с Церковью Святого Петра. Отсюда до улицы Марш ー всего десять минут, и то из-за гололедицы и тесноты, вызванной пародией на автопарк и весьма образцовыми разрушениями. Да, Бастони тоже успело перепасть несколько снарядов. Думали, обороняя Новиль, что перехватили кулак, что весь удар приняли на себя. Да только у коричневого спрута ещё хватает щупалец, боксёрских перчаток и свинчаток для каждой. Соратники-десобристы из самого Новиля, кто нехотя, кто наоборот, стремясь выговориться, рассказывают об устроенном краутами аде. Неужели очередь за Бастонью? Такие разговоры можно пресечь в одном грузовике, но не во всей колонне, а потом слухи о танковых полчищах и бесконечных артобстрелах разбегутся по личному составу лесным пожаром. Флягу стресса нельзя просто закупорить или вылить наземь, но можно разбавить правильными акцентами, и тогда мерзкое липкое пойло паники станет приличной выпивкой настоящего ветерана. Если бы только все не были так подавлены отступлением. Ещё пару дней назад в команде Десобри было 15 танков и самоходок да три сотни бронепехотинцев, а сейчас... Мало того, что самого майора потеряли, так из брони только 4 танка на ходу и ещё один на честном слове, пришлось оставить на окраине под церковью, а в пехоте в строю хорошо если две трети. Десантникам досталось ещё больше ー ЛаПрад привёл на подмогу Десобри 473 человека из 1-го батальона 506-го Воздушнодесантного полка, назад же из них вернулось чуть больше половины. С отрядом Бейкера вышли не все, большая часть отступала в Бастонь где-то под Фуа, но в дороге сопоставить сведения и дорисовать общую картину потерь труда не составило. Смысла ехать на доклад полковнику всем вместе ー никакого, только пробки создавать, тем более, что раненым требуется помощь. Адрес мед-пункта перекочёвывает в блокнот Лейтенанта, и вот уже сворачивает налево с главной улицы колонна, а грузовик с Николасом Бейкером, тот самый, добытый на предпоследнем задании, устремляется дальше вперёд. Перед разделением сил на команды Десобри, О’Хара и Черри, 2-я Боевая Команда (ССВ) 10-й Бронетанковой управлялась полковником Уильямом Робертсом из отеля ЛеБрун, но, похоже, события меняются быстро не только на фронте. И тут всё в машинах. Только перед самым входом оставили проём, чтобы внутрь попасть, и то, придётся обходить додж какой-то фотографирующейся троицы. Нашли время, умники штабные, будто бы не про них стрельба в нескольких милях отсюда. Доберутся крауты, не ровён час, до пригорода, и этих под ружьё поставят! Или они вполне это осознают и пытаются хоть что-то от себя для потомков оставить? Хоть фотокарточку. ー А вы куда? 10-я Бронетанковая? Полковник Робертс переехал в штаб генерала Маколиффа! ー С драной овцы хоть шерсти клок. Впрочем, быть может, такая штабная овца ещё покажет себя львом, если дело действительно дойдёт до городских боёв в Бастони. Оказывается, родная дивизия теперь в прямом подчинении у десантников! Вернее, её остатки. И что же, полковник Робертс теперь что-то вроде начштаба при Маколиффе? Дела-а... А ведь лучший номер в этом грёбаном отеле под целый военный совет занимал. ー Что же, поглядим тогда, как там десантура обосновалась, да, сэр? ー Радист Джонни, похоже, больше не грустит. Так лихо грузовик разворачивает, будто на гражданке только такие махины и водил. Странная до неуместности жизнерадостность, стоило только в сравнительной безопасности оказаться. Завидуешь, Лейтенант? Может, всё-таки пора расслабиться? *** Месторасположение "малой духовной семинарии" ー настоящий лабиринт под названием латинский квартал. Магистрали в Бастони добротные и более-менее прямые, а вот боковые улочки извилистые и узкие ー танкисты разводят руками и встают на перекур на "рю-гранд". Протискиваются вглубь тихого района грузовики и бронетранспортёры, выпихивая встречные санитарные джипы на совсем уж крохотные переулки. Чёртовы регулировщики, направили в самые дебри, самих бы их в эту семинарию, годков на пять! У широкого четырёхэтажного здания при маленьком костёле уже разгружают раненых бронепехотинцев. Вот так встреча! Эти парни, значит, из прорвавшихся под Фуа. Успели раньше бейкеровцев, что через Реконь вышли. Во дворе следы крови, щепки и неровная стопка-горка грязных и истёртых деревянных дверей. Новые тащит из семинарии рослый детина в военной шерстяной рубашке с закатанными рукавами, швыряет свою странную ношу почти не глядя во двор, разворачивается и скрывается внутри здания. ー Сержант Валентайн, сэ-эр! Здорово, что вы тоже выкарабкались! ー На ступеньках сидит, затягиваясь сигаретой, Пол Макмиллан, знакомый капрал из артиллеристов, такой же битый десобрист, за каких двух небитых десантников дают, если таковые ещё остались, конечно. Эх, где только твой Прист М7, Пол? А где твой взвод, Вудроу? Это все что ли? Садись, закуривай. Наша война кончилась. Новая дверь, новый смачный шлепок, гулко пляшет волна эха по всему дворику семинарии. Скрипят криво торчащие погнутые петли. Здоровяк-грузчик не из "тигров", незнакомый какой-то, спешит, уходит, горбатится. Во дворе больше никого, морозить задницы желающих нет, это у Макмиллана тёплая зимняя шинель и вязаная шапка. ー Двери-то? Да надо же было как-то раненых вывозить... ー Макмиллан вздыхает и прикрывает глаза, то ли предаваясь воспоминаниям о недавней эвакуации, то ли отрешаясь от них. Артобстрел за артобстрелом, и вот уже ни транспорта, ни носилок, трупы оставить на руинах, раненых ー на улицы. А дальше-то что? Снова шлепок, и до невольной дрожи ー эта дверь вся в дырах и крови, в паре мест крепко сидят кривые металлические осколки. ー Нэш, браток? ー Позади прочищает горло Монти Пайк, десантник, поодаль кучкуются остальные орлы, поглядывают на тигров чуть виновато и грустно, ー Ну мы пойдём, ага? Ты Лейтенанту привет передавай... да не-не, Сержант-то пускай курит, чего мы тут церемонии разводить будем, ему ещё в особняке будь здоров досталось, удивительно, что вообще ногами перебирает. Замечаешь в руках одного из товарищей Пайка трофейный германский пулемёт, Рядовой. Твой трофей. Твой, Рича, Джо и Джека, впрочем. Только где те трое, и где ты? Им пулемёт больше не пригодится. ー Вы ж нашим раненым поможете, да? А нам бы назад в часть, по-хорошему-то надо было ещё там в Люзери вылезти... ー Монти мнётся и поглядывает на базуку на плече Панды. ー Нэш, нам же это, ещё воевать, танки бить. Каждый ствол на счету, особенно такой, сам понимаешь. Намёк ー яснее не бывает. И ещё ясно, почему тут вылезли. В Люзери Заводной Ник бы их точно без пулемёта и базуки оставил. А что базука, тоже не трофей что ли? Что бы по этому поводу сказал Рич? Вон, кажется, его из грузовика вытаскивают. Вроде в сознании, даже чего-то бормочет. Кевин, из снайперов, помогает ему, а "учитель" его Джармуш рядом стоит, следит со спокойным любопытством за разделением отряда, пляшут то ли блики солнца на стёклах его очков, то ли ироничные искорки в его глазах. Хотя какое уж там солнце по такой-то погоде? Просто старикан смакует сарказм ситуации перед собственным уходом, а тебе, Рядовой, то ли веселить его напоследок, то ли задуматься, зачем эти прыжки выше головы. Не навоевался? *** Снова центральная площадь Бастони, так-то до казарм этих бельгийских и боковыми улочками добраться можно, но чем плутать, лучше по знакомой дороге. Да, вот бы где автопарк устроить! А то на улицах такой бардак, а тут на площади ещё полно места. Сразу видно, что орлы пешеходы, когда без крыльев ー ни черта не соображают в ведении хозяйства бронетанковой дивизии. С другой стороны, все яйца в одну корзину, и радости германских бомбардировщиков и артиллеристов не будет предела. Может и правильно, что рассредоточились. А то погода хоть и нелётная по такому-то снегу, но крауты-то в просветы нет-нет, а летают, сукины дети. Аэродромы у них ближе что ли... Бельгийская армия квартировать умеет, тут и какой-никакой простор, и удобства. Или это крауты всё облагородили во времена оккупации? Вряд ли стали бы на такой городок силы тратить, им поди и в голову не могло прийти, что война докатится аж досюда. Часовой на воротах после проверки указывает на второй этаж крайнего дома, что у забора, по ту сторону которого через дорогу находится муниципальное кладбище. Не думал ты, Лейтенант, что именно его будет видно из окна кабинета полковника Робертса. Лежат рядком покойные солдаты, роют им могилы то ли пленные крауты, то ли свои какие-то, отсюда через окно не разобрать. Может действительно пора успокоиться? Вид кладбища сбивает и самое сильное боевое похмелье, но не дисциплину. Ты заканчиваешь свой доклад, Лейтенант, и явно застигнутый им врасплох обитатель невысокого теперь кабинета невольно усмехается. ー Бейкер, верно? Последний по порядку, но не по значению, прямо как капитан тонущего судна! Какой он, полковник Робертс? Сейчас, во всяком случае, раздражённый, но точно не тобой, Лейтенант. Ты вряд ли общался с этим ветераном ещё 1-й Мировой вот так, наедине, но наверняка слышал его обращения к солдатам 2-й Боевой Команды, быть может, видел на отдельных военных советах. ー Вольно, Лейтенант. Просто перед тобой как раз с Хастедом общался, буквально полчаса назад. Майор Чарльз Хастед принял командование бронетехникой Новиля после ранения Десобри, если верить словам солдат, из Новиля отступавших. Кажется, какой-то сержант ворчал, что общее командование взял на себя другой майор, из десантников. И ведь не ошибся сержант. ー А этот, как его, Роберт Харвик, даже не удосужился позвонить! Видать, теперь это я к нему на доклад являться должен! Полковник Робертс делает глубокий вдох и рассеянно смотрит на заваленный картами и донесениями стол. Где-то в отдалении, на периметре обороны, бьёт в барабаны артиллерийской канонады смерть. На плацу под грозное тарахтение моторов неслитным маршевым шагом выбивает ритм сопротивления жизнь. Тут в кабинете тихо как в монашеской келье, почему-то больше похожей на тюремную камеру. У человека перед тобой больше нет власти принимать важные решения, Лейтенант. Это тяготит его. ー Да ты уже наверно слышал, раз тут меня нашёл. Вокруг Бастони теперь оборону держат тысячи десантников и ещё тысячи всяческих оборванцев сидят в самом городе и окрестных деревнях, тут в округе с десяток-другой самых разных частей, и вот Маколифф заявил, что у него нет времени читать ворохи одинаковых докладов по каждой горячей точке. Так что теперь я часть его штаба, сынок, а вся наша Боевая Команда ー в его распоряжении. Все танки сведены в единый мобильный резерв, бронепехота на периметре вместе с десантниками, О'Хара откатился под Марви, Черри ー под Бизори, Десобри... ты наверняка тоже слышал... Он встаёт из-за стола, оказавшись выше ожидаемого, и, порывшись в бумагах на столе, находит карту местности. Короткая пауза, наполненная сосредоточенным сопением, и наконец уста полковника трогает слабая улыбка: ー Да, Десобри молодец, вовремя выскользнул, продумал всё наперёд, словно даже своё ранение предугадал, прозорливый сукин сын! Вы же, кажется, ровесники? Он упоминал о тебе, Лейтенант. Говорил, дескать, за эвакуацию можно не беспокоиться, что один из лучших его командиров держит ключевую точку. Вы там одним взводом оттянули на себя почти роту, я слышал! Городок этот, Фуа, стоял полупустой, вот большая часть там и проскочила, хахах. Да, молодец, молодец... "Даром, что не из Вест-Поинта... не то, что мы с тобой, Лейтенант" ー в красноречивом взгляде полковника и не такое прочитается, но вслух он этого никогда не скажет. ー Знаешь-ка что, Лейтенант. Я тебя по-хорошему ведь должен отослать обратно под Люцери, кхм, или Люзери? Вы же её с севера проезжали? Вот Хастед и все боеспособные остатки нашей Команды переведены туда, в усиление 506-го Воздушнодесантного полка, матьихтак. Не пойми меня превратно, Бейкер, эти орлы как никто другой заслужили подкрепления, это ведь именно их мне выделил Маколлиф для вашего усиления там, в Новиле. Так что теперь вернуть долг ー дело чести, конечно. Но вот отношение... Мы тоже кое-что заслужили, например, свой кусок фронта под нашу собственную ответственность, но ведь нет! Робертс, кажется, вот-вот вмажет кулаком по столу, но сдерживается. Вместо этого манит пальцем приблизиться и, понизив голос, продолжает: ー Так что вот тебе мой настоящий приказ. В виду твоей полной, хахах, небоеспособности по причине тяжёлых потерь, ты со своими людьми переводишься в нашу новую Боевую Команду... SNAFU. Да, я бы и сам предпочёл R ー за Резервную, но тогда десантура бы прибрала к рукам и её. А так, учитывая полный пиздец, что творится вокруг, на SNAFU просто махнули рукой. Они видят в этой сборной-подзаборной простых подносчиков патронов и сторожей, едва пришедших в себя после череды поражений, и, врать себе не будем, по большей части так всё и есть. Там эти побитые ублюдки из 28-й Пехотной и 9-й Бронетанковой, сапёры 8-го корпуса и ещё несколько частей, даже пока официально не вошедших в Команду. Хотя какой уж там официоз! До многих и связь-то не провели ещё, сидят себе как те же нигеры из 969-го артбатальона, и знать не знают, что вокруг творится. Короче, первое время тебе придётся побегать. Главный в Команде ー капитан Чарльз Браун из 110-го полка 28-й Пехотной, он вроде парень боевой, но ему пришлось взять на себя вопросы по оргчасти и снабжению, так что на боевые будешь выходить сам. По сути-то задачей Команды является купирование критических ситуаций на периметре обороны, так что основные удары краутов принимать не тебе. В общем, найди Брауна возле центральной площади в магазине электротоваров, там вывеска неказистая, но людей много, по людям найдёшь... Похоже, полковник так увлёкся, что и мнения твоего спросить забыл, но разве ты способен затушить угли военной страсти, Лейтенант? Неужели согласишься отойти в сторонку, под крайнее перо безразличного к чужим птенцам крыла, в безымянные окопы посреди заснеженных полей и лесов? После того, как побыл у истоков обороны и оправдал доверие своего командира? Жаль, но в кабинете нет зеркал, и если для того, чтобы собраться с мыслями, тебе надо увидеть своё отражение ー загляни лучше ещё раз в глаза полковника-без-полка. Здесь и сейчас ー ты его полк, а значит и гордость, и если этот перевод в команду растерзанных войной несчастных недобитков не есть повышение по службе, то что тогда им является?
-
Вот это серьезный подход!
ЗВ: А в тегах короткопосты заявил ;)
-
Со стартом второй части!
И конечно, детальный подход и замечательно подобранные фото заслуживают плюса!
-
Тут должно быть много хороших слов, но чет не получается. В общем, спасибо и за прошлый, и за нынешний, чую, будет так же весело)
-
Поехали. Это точно будет не менее шикарно чем в первый раз.
-
Ура, в бой!
Робертс хорош, интересно будет с ним
|
- Если смотаем, то по-новой он прямо отсюда размотается. - Покачал головой Осьмуша. - Оставим как есть, чтоб нас нашли по этой нитке остальные.
Однако наверх он тоже не спешил, да и Фока тоже, очевидно, не торопился. Стали ждать, что мастер молодой скажет, что у дома выспросит.
А дом оказался из "разговорчивых". Как только опустился Данька на коленки, да лег ничком, приложив ухо к промерзшим половицам - так и зашептали они ему на ушко. Дом был крепкий, ладный, каменный, с мощными стропилами и прочным полом - кряхтел, но держал на себе бродящего по крыше Деда Мороза. Последним, кто эти доски продавливал до Даньки и его друзей, была группка из кощеевых воинов, хорошо вооруженных да тяжелых. Замерзшие они были, злые, друг на дружку бранились, а увидели, что в доме и поесть нечего - так еще пуще злиться стали. Ушли. Но не все. Один наверх поднялся, по лестнице, да, кажется, так и не спустился.
А до них другие были. Не воины. Не в железе. озяева этого дома были, хозяин с хозяйкой. Детей у них не было - всех отдали Кощеевым воеводам, чтоб с мальства из них таких вот воинов делали, а взамен им дали золота много, какое они спрятали под этим самым полом, в укромном люке, какого не найти постороннему. А после и сами там спрятались, услышав, как ломают двери злые воины, вожделевшие накормиться или припасами хозяйскими, или самими хозяевами. Кажется, хозяева тоже еще там. Совсем близко к полу, на котором Данька прилег, только с другой стороны.
- Мальчик! Ма-альчик! - Услышал вдруг Данька чужой шепот прямо в своё ухо. - Они уже ушли?
Повернув голову туда, куда только что прикладывал ухо, Данька увидел, как смотрит на него из щели между досками чей-то большой, немигающий глаз. В следующую секунду по плечу Даньки мощно хлопнула рука, и заставила отрока резко вздрогнуть и взвиться. Но это был всего лишь Осьмуша.
- Даня! - Молодой воин был сильно встревожен, если не сказать "напуган". - Ты чего?! Я тебя уже минуту трясу, дозваться не могу! Заснул чтоли?!
----------------------------
Нить путеводная на то и была вещью волшебной, что чем дальше от неё отходишь, тем ярче для тебя она светится, чтоб ни за что ты её не потерял. Вот и Олена даже с высоты хорошо видела мерцающую золотым светом извилистую нитку, подымающуюся от озера и выше, а затем наискось пересекающую площадь, чтобы скрыться в узком проходе уцелевшей улочки, в которой тесно, один к одному. были построены высокие каменные домики, лесенкой расположившиеся друг за другом на склоне. Дома были красивые, с черепичной крышей, с балкончиками, подвесными цветочными кадочками, да уютными чердачками со слуховыми окошками. К одному из таких вела цепочка отпечатков ног, которые оканчивались на занесенном снегом крылечке. Странно, но вокруг этого дома будто и снегопад был гуще, и хлопья снежные закручивались эдаким вихрем, притягиваясь к строению. Оленка хорошо увидела раскрытое слуховое окошко, ведущее на чердак - удобное место входа.
-
В следующую секунду по плечу Даньки мощно хлопнула рука, и заставила отрока резко вздрогнуть и взвиться. Но это был всего лишь Осьмуша.
- Даня! - Молодой воин был сильно встревожен, если не сказать "напуган". - Ты чего?! Я тебя уже минуту трясу, дозваться не могу! Заснул чтоли?!
Я сам мысленно вздрогнул))). Хорошо!)
|
|
|
Лиза поняла, что разговор становится каким-то "светским". Только Душан настроен по-деловому. Остальные медленно переключаются и за мыслью общей не следуют. Ладно, придется сворачивать этот шалман.
Чуть повысив голос, чтобы подчеркнуть важность момента, Лиза обращается к участникам отряда:
- Нет, не собираюсь я коляску одалживать насовсем, Григорий Евстегнеич, - обернулась к Шаховскому, - и пока не уверена, что нам вообще это нужно. Присутственный день в отделении в понедельник... через 2 дня, стало быть, я проведу там пару часов и потом приеду сюда, решим со слежкой. Вы же пока с Владимиром Осиповичем скажите нам, сколько бомб у нас будет?.. И что еще нужно достать для них? - теперь Лиза коротко смотрит на Левина. И не дожидаясь ответа переводит взгляд на Анчара:
- Душан Евтич, про комитет - подмоги особой не ждите, у нас тут, видите ли, в феврале всю основную парт-ячейку ликвидировали... стараниями господина Трещенкова почти 50 человек арестовали, типографию уничтожили... Мы с вами - осколок, действовать придется самостоятельно. Тут война идет, а мы - на поле боя... - на этих словах серые глаза девушки стали темными и глубокими. Лиза вспомнила, как страшно ей было зимой, когда каждую ночь узнавала она об аресте очередного товарища. Не за себя страшно, а за этих молодых хрупких девочек из купеческих семей, за еврейских аптекарей с револьверами, за дворянских сыновей, бывших студентов, которые подались в революцию после сормовского кошмара 1905 года... Не приспособлены они были ни к подпольной работе, ни ко встрече с жандармским прикладом, ни к холодному карцеру. Забирали их "пачками", в основном, - по доносам. Предателей и филеров было столько, что на несколько месяцев организацию парализовало от подозрений и недоверия. А теперь вот смотрят на нее, пережившую этот ад, приезжие мужчины, и требуют ответов. Чуть ли не отчитывают, как институтку, плохо организовавшую пикник. Реникса!
- Поэтому... Адрес Трещенкова я выдам. Дом его удобно расположен на набережной. Думаю, Макар Ильич легко там найдет место для наблюдения. Нам важно узнать распорядок в казенные дни. А вот Вас, Душан, я хочу попросить уже завтра отправиться в Артистический клуб. Это у нас тут губернатор увеселительный притончик открыл для своих. Надо понять, насколько Трещенков там частый гость. И в каких кабинетах... Вы в карты играете? Днем там отобедайте, наведите справки - представьтесь купцом или северным заводчиком и найдите способ попасть на вечернее представление. Справитесь? Денег я Вам выдам - на обед, костюм (если нету у Вас), и немного на кутеж. В общий же бюджет операции посвящать не буду пока, извините. - Лиза поднялась, давая понять, что собрание подходит к концу. Оперлась на спинку стула обеими руками. И сверху вниз бросила:
- И смотрите, не вляпайтесь в агента или черносотенца. Город ими кишит... Они даже среди "арфисток" есть, имейте ввиду.
|
|
|
|
-
Трудно представить как бы герои без предметов волшебных тут выжили, замерзли бы небось и без врагов вмешательстве, а чукчи то эти жить тут как то освоились.
Батыр как обычно доставляет своей рассудительностью.
|
Олена, не отличавшаяся ни особой крепостью, ни выносливостью, совсем измоталась, исхудала - только из-под платков и мехового капюшона светлые глаза в пол-лица, окруженные коричневыми кругами, да нос вострый как у вороны. Она никак не могла приспособиться к холоду, хоть ели сытно и пером грелись. Как из надышанной ледяной избушки на холод обратно, да в сугробы - так знобить начинает да в сон клонит. Попомнила Олена, что Осьмуша рассказывал про свои мытарства в тундре; да и Всеслава поминала не раз. У самой холод в костях сидит, не отогреться ни днем, ни ночью. Ноги силой переставляет: десять шагов.. двадцать; еще десять; еще двадцать... и так долго-долго можно считать, оказывается. Перед глазами маячит что-то золотисто- рыжее, теплое - лицо греет, а зад все равно мерзнет... то ль волшебное перо, то ль солнышко заветное.
Да не только холод томит, и грязь, и теснота, и тяжелая одежда, и неудобство всякое. На душе много грязи наросло, дурноты, темнотищи всякой. Люди тоже... перед глазами идут и идут, бесконечной вереницей, маленькие, что мурашки. Все к солнышку тоже тянутся, всем охота ухватить поболе тепла и сытности. И все-то друг друга отпихнуть норовят, затолкать пониже - за место под солнышком. А и без солнышка - то просто за лишний кусок. Что с солнышком, что без солнышка. Новгородцы честные все глядят, в какой стороне кошель толще; родичи-муромчане детишками Ягу кормят, лишь бы самих не съели. Прасковья-Паленая тоже ни хуже, ни лучше других выглядит. Даже и княжич Павел - и тот не таким уж конченым злодеем выглядит. И так уж злодеями всех тоже не назовешь: люди одно слово, всем жить охота, кушать охота, чтоб детишки тоже кушали... У кого жемчуг мелкий, у кого щи жидкие. А порой и оттаивают сердцем, отзываются; не только о животе пекутся. Непостоянные. Слабые. Переменчивые. И жалко всех, и брезгливо как-то. А ей, лекарке, людьми брезговать нельзя. Надо их понимать... и прощать слабость их. Но разве можно прощать мерзость всякую, хоть живота ради, хоть корысти ради. Вот как это свести вместе - понимать, жалеть... и не прощать? Или - прощать, но не жалеть?
Олена знала, что Осьмушу тоже частенько посещали те же примерно мысли: что с ними делать, как с ними жить? Сама тоже небось не святая, у самой тоже мало ли всякого... трусости, жадности до всего, что не удержишь, а выронить тоже жалко; желание покрасоваться на пустом месте тоже присутствует.
И предавать она тоже... Может бросить, может предать. Сказала бы : не могу, а вот нет же. Вылазит оно. С собой тоже жить как-то надо... хорошо бы в мире с собою жить.
Вот чукчи эти тоже. Думала - чудища, ан люди. Жалко их тоже. Дикие совсем, живут от пожрать до опять пожрать. Умирают, дерясь за кусок. И пожалеть-то их нельзя, как бить-то их жалеючи? Олена сперва пыталась рассказать им, что олешков им пасти надобно, олешек - зверь хороший, смышленый, послушный. Ты его от волков береги, а он тебе послужит - и мясом, и шкурой, не без этого... Что под снегом ягодники спят, мшаники, ягельники. Вот солнышко вернется, еда будет однако, олешки сыты, и люди сыты, хорошо однако! Не понимают. Как сказать-то им, раз они человеческого языка не понимают? Вот украли ее, дураки; а зачем украли? Хотели, чтоб осталась с ними жить, сильной шаманкой была чтобы; а ей нельзя. Солнышко впереди. Так бы, может, осталась на годик-другой. Все бы рассказала - про олешков, про ягоды, про корешки тундровых трав. А нельзя. Солнышко ждет. Времени только на то, чтобы их убивать совсем.
А с Николкой-то, оно то же самое вышло. Прошло время - поняла, отчего позволила ему уйти. Не оттого, что не надобен ей оказался, прежняя любовь недолюбленная. Оттого, что недосуг было его выхаживать. Некогда. Так-то, было бы время, пристроила бы его в селе каком - коли саму не подняли бы на вилы вместе с ним - все за Ягу-кормилицу. Отпоила бы, отходила небось. Это душу ему надо было отогреть. А это дело долгое, чарами не поправишь. А ей недосуг - отогревать, да и... не врать же ему, если честно; не обижать лживыми надеждами. А еще одно, честно сказать если... неудобно даже. Она думала, что душа у ей щедрая, на всех хватит - согреть. Ан нет. Осталось у Олены души на Осьмушу одного. Сестрицыны штуки он выдержал - молодцом; думала, что его хуже скрутит. А вот как ступил в мерзлые земли - тут его, родимого, и сплющило. Настигла память - как друг друга ели, как его ели... Вылезла наверх мерзлая часть его души - та, что навеки осталась в ледяных тундрах . Олена как в первый раз схватилась за голову с воплем, увидев его лежащим со стрелой в горле, хоть и помила, что бессмертный... так у нее в сердце тоже словно ледяной комок поселился. Часто просыпалась она с криком, будя товарищей, потому что мерещился ей бурый череп с ледяными синими глазами; и тот череп наклонялся ней и говорил то ласковые, то жестокие слова. Боялась она, что Осьмуша ожесточится здесь - и грела его, и несла в руках, как младенца, и держала, и хранила, и слушала, и утешала. И все время кормила, кормила его собой, как Осьмуша ближних своих - душой своей; при нем и днем и ночью. И говорила с ним только о хорошем: а помнишь, как мы... а п омнишь, что тебе отец сказал: чтоб семеро по лавкам сидели? а знаешь, как мы заживем ладно? Ух какие я сады разведу, лучше муромских! да, и семеро по лавкам!
Так она сама себе поверила, и уже без усилия над собой улыбалась ему: все будет хорошо.
Так вот, отталкивая от себя и оставляя позади все, что мешало продвижению вперед и вперед, Олена шла и шла, шла и шла за солнышком вслед, делала что умела - лечила, домики ледяные строила... и уже на подходе к Кощееву граду поняла, что должен был думать царь Иван, когда он по-геройски ухлопал целый город живых людей, тысяч эдак шестьдесят. Это так утомил его долгий поход, что ничего он, должно быть, видел одну смерть Кощееву впереди. Одну цель, что впереди была. А по сторонам он и не смотрел, а то бы не дошел вовсе.
- Дядь Фока. Может, не надо? Давай уж все вместе. А то уж больно место гиблое, чтоб тебе в одиночку ходить. И ждать больно тяжко.
|
Фока шел. Хлюпал носом тать, знай ноги переставлял, а снег куролесил, все в рожу норовил сыпануть. Уставал – в обоз забирался погреться. Да токмо и там холод пробирал до самых костей. Забирался может и еще глубже, однако же Фока дурак не знал уж куда дальше: руки трет, навроде теплей стали, да нос посинел – нос потер хорошо, да ноги уже не чувствуешь.
Сколько раз думал, что все, пришло время его: мысли, и так не больно резвые, совсем ход замедляли, кров по телу еле-еле ворочается, а рук и ног не чувствуешь... А сам вроде как и не в теле своем, а где-то далеко, там за горами-долами, и тепло становится, хорошо так. Спать. Тихо. Выспаться не дают в тепле – трясут ужо. Затем приходила боль и снова промозглый холод – видать кто из отряда геройского тормошил нерадивого татя, отогревал.
Стычки, лязг булата да кров на снег. Уже как сыто к столу, "наелись": все тошно, смешалось, слилось в единый мерзлый ком. Только цель одна их словно на волоке тянет вперед, толкает, подначивает, не дает в снег упасть и уснуть. Идут герои.
Много всего было с того самого дня коды татя гридь схватила, да из петли под самый княжий стол притащила. Был Фока, а стал не пойми кто. Для него живот людской уж не той цены что раньше был, столько супротивников да вражин за мост калинов отправил, что и не счесть. Познал он истину простую: жизнь человека просто пыль, тростинка ковыля степного, только пальцами надавишь – хрустнет по-полам. Кто сильней, того и правда, а магия да чары – лишь так делает, что слабый может сильного в могилу упечь, исподтишка, значится, не по Правде. Худо сие, неправильно. От такого знания и понимания, тать грубее стал, степенней. Обстановка тому лишь способствовала: товарищи все устали, а Фока еще сильней, куда уж там балагурить, да озорничать.
Хорошо было Фоке думать, что идут они за Солнцем. Мечтал тать помаленьку в мыслях. Стыдно было, кому сказать, посему, лишь глупо улыбался вьюге Фока, да брел устало. Впереди не льды да серое небо, а тропинка проторенная, а по бокам нива желтые раскинулись. Колосья спелые, едва не лопаются от натуги, стебли согнуты, к земле клонятся. Ветерок игриво носится меж полей, то тут, то там крутанется, дескать, видали как могу, а? А дальше торный путь, торговый начинается. С боков еще две дороги сходятся и в город уходят чрез ворота. У ворот стража суровая, с копьями, мзду сымает, да "всяких" от городка отваживает. Дальше уж путь досками стелен... А нет! Камнем мощеный, ага, и прям в терем княжий. А там – за стол садится люд важный. Князь вместе с боярами, а среди них и сам Фока! Ухмыляется тать вьюге строптивой: она его плеткой мерзлой, а он ей мысли теплые.
Опомнился ужо когда перед спуском стали. Вздохнул тяжело да предложил.
– Давайте я пойду? Погляжу чего, прознаю, а?
|
|
Из всех путей, что довелось пройти героям, путь далеко на северо-восток был самым длинным из них. Но вместе стем, оборачиваясь назад, герои понимали, что будто бы и не заметили его. Бесконечные версты пути, злоключения, непогода, распутица, стертые и сбитые ноги, свирепый холод и схватки за свою жизнь случились словно бы и не с ними. Не иначе, как Кот торопился, чтобы привести героев к концу их пути, строча последние главы самой лучшей из своих сказок, и не вел героев путеводной нитью, а тянул их за неё.
В первом же городе вдали от земель Бабы-Яги Данька сделал для Чернавки новую игрушку – специальный самострел как раз под калибр смерть-пули. Получился эдакий туз в рукаве, да такой, что любой козырь бьет. Главное – подгадать нужное время, чтобы его вытащить.
А потом был долгий, монотонный и изнуряющий марш вникуда. Золотистая нить путеводного клубка тянулась и тянулась, а кони устало плелись, волоча за собою карету. Чем дальше герои уходили – тем холодней становилось. Суровое дыхание тундры докатывалось и до Руси, и окраины её уже укрывало снегом, а с северо-востока непрестанно дули холодные ветры. Но даже здесь, на отшибе Руси, нашлись немногочисленные люди – станичники, стерегущие границы. В былые времена они первыми принимали на себя удар Кощеевых войск, но и теперь находилась им работенка. Северные народы, в особенности чукчи временами досаждали им. У станичников и пришлось оставить коней и сделать долгий привал, во время которого Данька и несколько выделенных ему помощников переделал карету в диковинные крытые сани, запряженные оленями, приспособленными выживать в холодах куда лучше лошадей. Тяжко, наверное, было Василию расставаться с Вихрем, ставшим ему верным другом и соратником, и одним из последних напоминаний о родном доме, от которого пришлось уйти так далеко. Вихрю уж точно было тяжко – даром что животное, а чувствовал, что придется ему расстаться с хозяином. Нашелся паренек умелый, способный справиться с геройским боевым конем, ему и наказал княжич вернуть своего коня домой, а вместе с ним, коли захотел бы, мог и весточку домой передать. Яга-то, хоть и людоедка, а права – нехорошо как-то, совсем родителей забыл. Что им только написать-то? Рассказать ли обо всем, или отделаться обычными теплыми словами и уверениями, что он скоро воротится в родной дом, да прежде только Солнце вернет? Кто его знает.
Станичники предупредили героев об опасностях, что таит в себе тундра, отделяющая Русь от Вечной Мерзлоты. Холод, непроходимые дебри, хищники, чудовища, блудные «мерзлые», что порой добираются и сюда, и, конечно, уже упомянутые чукчи. Народ чукчей был по числу своему невелик, но весьма воинственнен, а полувек тьмы Безвременья сделал их не только жестокими, но и совершенно безумными. Их шаманы знались с темными силами, говорили с духами, и уже не различали толком, находятся ли в мире людей, или в бесплотной и чуждом для них изнанке. Духам же подчиняли они и воинов-охотников, и одержимые варвары дрались без всякого страха смерти, упиваясь кровью и жестокостью. Они почти уничтожили всех своих соседей из других северных племен, и как впоследствии убедились герои, подвергли бы этой участи любого, кто рискнет подобраться к местам их обитания.
Первое столкновение с чукчами произошло во время привала. Будто нутром чуя, что что-то будет, хотя ничто этого не предвещало, Рощин выставил в караул Осьмушу, когда они разбили лагерь у подножия какой-то безымянной заснеженной горы. Чукчи, как видно, наблюдали за ними с самого начала, но ничем себя не выдали. Но стоило героям заснуть – в «часового» прилетела стрела, впившись ему прямо в горло. Убив, как они думали, того, кто мог подать сигнал тревоги спящим героям, чукотские воины осмелели, и без опаски подобрались ближе к лагерю. Их удивление было весьма сильным, когда убитый Осьмуша вдруг ожил, выдернул стрелу из шеи, и с хриплым воплем бросился на врагов, заодно перебудив остальных героев. Из шести нападавших выжил всего один – он что-то злобно говорил героям на своем языке, и все время пытался покончить с собой. Так или иначе, он уже не владел своей судьбой, и её своим способом решили герои.
Дальше от чукчей не было отбоя. Герои попадали в засады, их раз за разом обстреливали из луков, несколько раз ночью убили тягловых оленей и повредили ходовую часть кареты, надеясь, что ненавистные им урусы замерзнут насмерть, вступали в открытые сражения, и однажды даже пытались похитить Оленку, заметив, что она умеет привлекать и приручать животных. В сумрачной тундре оленеводство было одним из немногих источников пищи, и самым основным из них. В конце концов героям пришлось перейти в наступление, на время сойдя с пути, и атаковать целую группу из четырех шаманов и трех десятков воинов. Шаманов застали во время какого-то зловещего ритуала – те приносили в жертву какому-то духу полярную сову, и в конце этого ритуала кровавая тушка обратилась в огромное, пернатое и клювастое чудище с рукокрыльями и оглушительным криком, от которого кровоточили уши. Трудный бой, как обычно, завершился горой кровавых трупов.
Этот случай парадоксально пробудил Осьмушу от того ожесточения, в которое он впадал еще с Новгорода и до этой драки. Свирепея в нескончаемых драках с чукчами он мстил им за павших много лет назад товарищей, которые во времена Исхода защищали от чукч его самого. Но ему, как впрочем и остальным героям, пришлось увидеть, что чукчи – все же не только звери с человечьими лицами и жестокие марионетки бесплотных духов. У них были и семьи, и дети, и все они пришли, чтобы увидеть, что их защитники и кормильцы остались лежать в кровавом снегу, и совсем скоро на то же будут обречены и они сами. Свою неминуемую смерть они восприняли так же холодно и отстраненно, как чукчи относились ко всему и всем, и более того, были решительно настроены продолжать сражение. У большинства героев не поднялась рука, и им пришлось спешно бежать прочь, уходя от кровопролития. Осьмуша после этого случая еще довольно долго молчал, сосредоточенно что-то обдумывая.
Уже потом герои поняли, что целью чукч была скатерть-самобранка. Слишком уж остро стоял у них вопрос насущного выживания, чтобы чукчи могли упустить такой шанс прокормиться самим, и прокормить свои семьи. Вся их жестокость по отношению к другим народам, все их жуткие обычаи и страшные нравы были лишь самым надежным способом выжить в этих суровых краях после того, как с небес ушло Солнце. Но что же, они сражались, и они проиграли, не сумев разменять скатерть-самобранку на будущее для всех людей на Земле. Путь героев продолжился.
Было сложно заметить, когда началась Вечная Мерзлота. Уже на её подступах было нестерпимо холодно, а метели стали обыденностью, и уже ясный день воспринимался диковинкой. Тут хорошо пригодился целый ворох мехов, что успели герои прикупить раньше, и Жар-Птицыно перо, дающее тепло, которое не загасила бы ни одна самая яростная вьюга. Вечная Мерзлота. С приходом тьмы Безвременья она стала еще холоднее и суровее. Снег, лед, камни, редкие остовы хвойных и лиственных деревьев, и бескрайние просторы, куда ни посмотри. Мало что приспособилось выживать здесь. Героям почти не доводилось видеть хоть что-то живое. Страшно было подумать, как преодолевали эти места кощеевцы – к этому времени даже самые большие обозы с провизией, которую им повезло бы увезти из руин их роскошных городищ, должны были иссякнуть, и им ничего не оставалось есть, кроме… друг друга. Следы Исхода тоже были в основном поглощены мерзлотой, но порой герои натыкались на иссохшие мумии кощевцев в остатках вороненых доспехов. Осьмуша при виде их отворачивался, а то и вообще старался уйти подальше. Позже, наедине с Оленой, он признавался, что хоть и не позволял тем, кто был с ним, бросаться друг на друга, всегда молчал и делал вид, что не видит, когда кощеевцы ели своих павших товарищей. Он рассказывал, что многие просто ждали чьей-нибудь смерти, и чутко следили за состоянием друг друга, едва скрывая радость от того, что у кого-то проявлялись первые признаки того, что он умрет. Главное было успеть не дать замерзнуть. Не только потому, что замерзшего мертвеца придется отогревать, чтобы съесть. Была еще одна причина.
Мерзлые. Чем ближе было кощеево царство, тем больше их было. Сначала им мог попасться только плетущийся где-то там одиночка, еле различимый вдали движущийся силуэт. Потом они стали появляться парами или даже тройками. А потом их счет пошел на десятки.
Мерзлые были трудными противниками. Драки с ними были не столь уж и опасны, но они изнуряли – неупокоенные кощеевцы будто и не замечали ударов по себе, раны не кровоточили, а сами они излучали смертельный холод, не позволявший долго находиться вблизи. Чтобы повалить хоть одного, требовалось настоящее избиение, да и то, повалявшись какое-то время, мерзлый снова вставал. Особенно трудно было в метели – мерзлые появлялись словно бы изниоткуда, и шли-шли-шли со всех сторон. Они будто чуяли героев, и неотступно следовали за ними, вынуждая их сокращать до предела время на привалы.
Способ справиться с ними случайно открыл Данька. Израсходовав на них все пули, подмастерье умудрился зажечь и бросить смоляную зажигательную бомбу, и горючая жижа вспыхнула на теле мертвого кощеевца, когда емкость разбилась ему о грудь. Огонь не наносил им никакого видимого вреда, и еле-еле держался, однако подожженный вдруг остановился, словно истукан, прекратив делать вообще хоть что-то. Другие мерзлые тоже разом прекратили атаку, и принялись собираться в кучу вокруг горящего, и тянуться закованными в железо ручищами к пламени, беспомощно облизывающему огненными языками заиндевелую черную броню. Мерзлые искали способ согреться, хоть на миг спастись от холода, въевшегося в саму их душу, а героев преследовали, видимо, из-за пера Жар-Птицы, чей свет хорошо был виден в окружающей темноте.
Были в путешествии героев и редкие часы спокойствия. Успокаивались метели и ветра, отставали мерзлые, вновь ныряя в свои снежные могилы, а небо становилось чистым и ясным. Здесь небеса выглядели не кроваво-бордовыми, а скорее лиловыми, с ярко-фиолетовыми облаками. Героям посчастливилось увидеть даже северное сияние – длинные полосы разноцветных, с преобладанием зеленого и синего, огненных сполохов, прозрачной лентой протянувшихся через чуждый небосвод, усеянный незнакомыми холодными звездами. Северное сияние не только было красивым – оно и лучше освещало непроглядную тьму Вечной Мерзлоты, которую даже перо Жар-Птицы развеивало с трудом. Оно позволяло видеть куда дальше, чем обычно, и потому в один из таких светлых моментов герои разглядели вдали темные силуэты разрушенных строений Кощеева Царства.
Первое, что видел путник, пересекая границы Антируси – гигантские скульптуры его владыки. Огромный коронованный скелет на многие сажени возвышался над заснеженной пустошью, а справа и слева вдали от него виднелись точно такие же. Скульптуры были словно бы стражами границы, только теперь они медленно и неохотно заваливались каждый в свою сторону, грозя когда-нибудь окончательно упасть и превратиться наконец в самые обычные камни, каких много повидали герои на своем пути. Пройдя мимо, герои вскоре уперлись в руины высокой и толстой стены, окружавшей некогда роскошный городище, превратившийся в бесформенные и безмолвные руины, по которым со свистом гулял полярный ветер. В былые времена герои бы не прошли дальше, но теперь стена сплошь состояла из брешей в ней. Так что на ту сторону герои перебрались, хотя это стоило им определенного труда.
И так они поняли, что их путь практически завершен. Перед ними раскинулись пейзажи огромного города-могильника, сплошь состоявшего из одних только развалин. Улицы в большинстве своем были завалены грудами обломков, в которых предстояло отыскивать пути, словно в опасном лабиринте, грозящем обвалиться героям на головы. Карету и оленей придется бросить с чувством тревоги – а как потом назад возвращаться? И вообще, а удастся ли им вернуться?
Золотистая нить клубка все еще тянулась куда-то вперед, прямо в развалины. Какая ирония – нить зигзагами петляла прямо через кладбище с десятками мраморных надгробий, и шло дальше, в обвалившийся канал и под мост, в темное жерло водосточного тоннеля, оказавшегося наполовину ниже уровня резко вздыбившейся земли.
-
Мегаэпично!
-
Главное, до костра успеть добежать!
-
+
типадошли
-
Да уж, вот это пост! И всех так жалко(
-
Как вышло, что я это не плюсанул?
|
|
Олена не улыбнулась, не пожалела, не задержалась, никак иначе не вспугнула робкую птицу Данькиной надежды. Закрутила его жгучая смесь ревности и сожаления, смирения и просветления, вознесла на крыльях духа, так, что будто бы увидал он что-то на горизонте. Странный отблеск. Туманный ответ. Надежду если не для себя, то для мира.
Ничего он знахарке не ответил и взглядом провожать не стал, но думу додумать ему не дали.
Василий дело говорил, и не наобум, а с пониманием, на опыте личном основанном. И всё равно у Даньки от разговора этого аж кулаки до боли в костяшках сжались. Умом он быстро понял, что на разницу в возрасте злится, на фору нечестную во времени, что княжич имел, ну и на замшелое от древности право старшего поучать младшего. А ещё на страх смерти, от жизнелюбивых слов княжича прорезавшийся. С первого глупо беситься, со второго недостойно. Да ведь сердцу не прикажешь ー всю силу воли Данька приложил, чтобы ничего поперёк Василию не сказать язвительно али грубо.
Что ж ты раньше времени слабину даёшь, княжич!? Размечтался, словами красными и пряников сладких испёк, и картин прекрасных намалевал! Это ты любую выбрать можешь, по-барски эдак, смотрины со всех земель устроив! Это про тебя, главу отряда геройского, в первую очередь слава по всей Руси пойдёт! Это ты все шансы вернуться имеешь, любимый и счастливый, а потому невниманием Котовским милованный! Да ты-то и подмастерью простому бабу подберёшь, и татю, и степняку, и кому угодно, только всё в твоём разумении мира, где для каждого человека жизнь тобою расписана. Только светлый твой и радостный мир без солнца не завертится, не заработает...
Данька оборвал поток неуместных мыслей и брезгливо задавил в себе малодушие. О чём он сейчас думает, зачем это всё? Мечты о славном будущем, об объятиях родительских, о свадьбе ー они только от дела отвлекают, злость и горечь стачивают, а в этой сказки они подспорье, они ключ, они меч в сердце зла.
А то, что Василий о добре думает, то даже хорошо. После возвращения солнца жизнь не заканчивается, и княжичу её ещё налаживать и налаживать.
Вместо спора, оскала или безразличия кивнул Данька в ответ со всей серьёзностью:
ー Если вернёмся, то послушаю, как там что с ними с бабами. Тогда и рукой махну, ー Быстрым скосом глаз показал, на кого махнёт. ー А пока что ты мне поверь, княжич, всё вот это моё и её ещё для дела пригодится сможет.
Так внимательно, снизу-вверх, со смесью лёгкого недоверия и робкой надежды на понимание, смотрят дети на взрослых.
А в стороне да уже в одиночестве, с лёгким сердцем и светом в душе думу думать хорошо.
Данька спокойно поднял ружьё Гримма и неторопливо зарядил его второй смерть-пулей. Третью и последнюю зажал крепко в кулаке и на миг зажмурился. А как выдохнул и ослабил хватку, так сам про себя и одобрил задуманное. Кота Учёного помянул молча, беззлобно, тоскливо. Соратников-солнцеходов грустным взглядом осмотрел, долго задерживаясь на каждом, изучая, припоминая. На Чернавке остановился и кивнул вновь.
Да, вот она сможет.
-
они только от дела отвлекают, злость и горечь стачивают, а в этой сказки они подспорье, они ключ, они меч в сердце зла.
Неплохо).
|
А Батыр все хмурый ходил да молчаливый, ни с кем не разговаривал, только коротко за спасение из под обломков и лечение поблагодарил товарищей. Можно подумать, Николку он жалел, но нет - безразличен ему был померший юноша, да и сам степняк хотел его зарубить еще недавно и сейчас считал, что эта идея хорошая. Ну все равно же помер малай, не оправдались надежды урусские на его спасение из дерева чародейского, так чего было столько шума разводить? Убить бы его сразу и дело с концом, самое правильное решение получается.
Но не это героя тревожило, а то что бой без него и закончили, застрелили старуху коварную из ружья, будто муху прихлопнули, а Батыру с его саблей булатною так не разу ударить и не выпало. Относился он к оружию огнестрельному с недоверием и презрением, ведь орудовать им мог даже раб, научиться стрелять дело плевое, целься палкой огнестрельною куда надо, да стреляй. Ни уменья, ни навыка оружейного для такой задачи не надобно, вот на коне с лука стрелять по противнику, этому надо учиться смолоду или саблей да пикой орудовать в конной рубке с врагами участвовать, только воин подобное выполнит, а крестьянин конечно не справится, упадет с коня до сражения не доехавши, поломает себе еще что-нибудь.
Потому степные жители, у которых каждый мужчина всадником от рождения был и воином на полях битв славу много веков обретали и победу одну за другой одерживали, а оседлые слабаки, что зерно засевали в землю, ничего им почти не могли противопоставить, только если пригонят дружину княжескую, на конях и в доспехах одетую. А с оружием огнестрельным, гром-палками проклятыми, теперь все эти крестьяне вчерашние, да мещане бесполезные, легко обучались и в битву шли, залпом стреляли из пищалей своих и падали воины кочевников как трава, серпом скошенная, приняв смерть от противника, которого никогда за ровню не считали, который воином то никогда и не был.
А теперь еще урусы с ружьями и ведьм отстреливать начали, забирая славу и почести у Батыра своими действиями. Потому и молчал сын степей, с героями не общался почти, переживал, что сложилось в бою все так, по его разумению, неправильно.
-
Можно подумать Николку он жалел, но нет безразличен ему был померший юноша, да и сам степняк хотел его зарубить еще недавно, да и сейчас считал что эта идея хорошая. Ну все равно же помер малай, не оправдались надежды урусские на его спасение из дерева чародейского, так чего было столько шума разводить? Убить бы его сразу и дело с концом, самое правильное решение получается.
Вот я сейчас перечитываю главу и понимаю, что блин в логике батыру не откажешь)))).
-
Верен себе и своему отыгрышу, как всегда)) Последовательность, это замечательно.
|
Потрошим твою мать!
Перловка — она варится долго. Просто непорядок, что наши игроки стали писать менее ярко и задорно. Впрочем, на страницах нашего дорогого ДМа еще есть приятные глазу злобного памфлетиста строки.
Вот, например, позвольте познакомить вас с обыкновенным демоном (курсив мой, как обычно):
«Внешность
Родители постарались на славу и выглядел Кагыр сногсшибательно даже по демонским меркам, от чего постоянно страдал. Высокий, широкплечий жылистый с умными глазами (Я не поняла, от чего тут страдать и что тут такого сногсшибательного. Ммм... Наверное, ЖЫ и ШЫ? А, нет. УМНЫЕ ГЛАЗА? Да, точно!)
Характер
С детства пытался следовать принципу не вмешательства и пытался выбрать наименьшее зло из возможных. Изо всех сил пытался никуда не влезать но с такой удачей и вещностью ему это крайне редко удавалось (Вещность? А? Куда можно влезть с вещностью? Хотя... если это рожа у него такая, то дааа.)
История
Обычная по демонским меркам семья, Отец хотел вырастить из сына воина и нещадно мучал всеми возможными тренировками.
Сына правда интересовали намного больше руны чем мечь, (Чем мечь руны, если «мечь» — это глагол? Кто такая мечь, если «мечь» — это существительное? Не говоря уже о том, что читателям непонятно, что же интересовало в итоге сына — правда, руны или как мечь?) а учитывая его живой ум и тягу к рунам старания отца оказались напрасны». (Неудивительно. Сыну просто не до того.)
А вот другой потусторонний красавчик:
«Демон-лорд Мандарин прожил длинную интересную жизнь, успев захватить несколько дюжин миров и уничтожить в два раза больше. Однако вот уже пять тысячилетий он просиживал в своей твердыне на безконечном пиру, выпевая цистерны проклятого алкоголя (Хочешь петь? Пой! Хочешь пить? Нет, пой, я сказал!) каждый день и десятками плодя безполезных потомков от лучших наложниц захваченных миров». (Бесконечно бесполезно объяснять приставку «бес».)
Пробежимся по нелюдскому племени недобрым взглядом:
«Среди них выделялось два индивида — громадный детина, превышающий остальных орков в плечах , и выше на целую голову». (Я выше тебя в плечах, понял ты, хиляк!)
«Впереди отряда важно ступал гоблин, где то сперевший барабан, И теперь блаженно повизгивая барабанил что есть мочи, не задумываясь о ритме». (И — отличное имя для гоблина.)
«Самый большой орк увлеченно ковырял в носу, И когда наткнулся взглядом на демона разинул рот, забыв высунуть палец из носа». (И — неплохое имя для орка.)
«- Столо быть ты и есть Учитель, я ожидал что ты будешь повыше, хм, однако даренному учителю зубы не смотрят."-
После чего Здоровяк, А затем все его войны стали на одно колено». (Здоровяк стал на одно колено. А тоже стал на одно колено — кстати, хорошее имя для орка. Ладно. Но стоящая на колене война... Нет, мое ограниченное воображение отказывает.)
«"Так что если ты хочешь обьеденить мой народ нам нужны войны, чтобы наказать этих пожирателей кала. Ты можешь привезти войнов из этих врат"- спросил орк, указывая лапищей на портал». (Несчастные войны. С ними делают что хотят. Везти войну куда-то — это ли не надругательство?)
«Наследников у этого старого ходока пол племени, и я так подозреваю что и в других племенах соберётся около дюжины его потомков». (Пол в наследниках, а потолок — в обиде.)
У орков и гоблинов, впрочем, всегда весело. Не будем их за это осуждать, обратим свои взоры в сторону обычных или почти обычных людей. Что они творят со мной, вы не представляете!
Пост называется «успей успокоиться»:
«Возвращаясь к остальным студентам, девушка уже успела успокоиться. Как вдруг, освещение начало лихорадить, а азиата, отошедшего в дальний угол, также неожиданно начало неестественно трясти. Слишком неестественно, чтобы не обратить на это внимание.
Только полноватый азиат вместе с освещением успели успокоиться, а с ними начинала и Эми, как в двери столовой постучали». (Кто не успел — тот опоздал =))
Еще несколько симпатичных моментов:
«Говорил мне тот кролик не мешать таблетки, но что он понимал — животное!
Придя в себя в таком знаком помещении (Знаком помещении. Это была лишняя таблетка, прав твой кролик.) университетской столовой, Джон будучи в все ещё на веселе, (В на где?) пока остальные задавали бесполезные вопросы и поддавались легковой панике, (Грузовая паника в студию!) решил все же найти связь, переходя с одного места на другое, залезая на столы и вытягивая телефон во все стороны, но так и не поймав сети, решил на это забить и пойти пошарить на кухне, вдруг там есть что пожрать».
«Будь оно все проклято! Ты видел это, так, Вильям? Грета полностью подчинилась их обонянию!» (Властный нюх! Признаться, я немного завидую.)
«Феодалы же тех или иных государств, принимавших участие в серии военных конфликтов, желали заполучить богатства своих противников, а также славу и благородство. (Благородство заполучить на войне? Да ладно!) Несмотря на сокрушительные победы в начальных этапах, Англия так и не смогла добиться своей цели». (Сокрушительная победа — залог блистательного поражения.)
«Толкнул но дверь то запертая , ключ то у комрада сзади.Так и получилось что стоял Ростислав у закрытой двери махая ксивой, а соседи будущие смотрели и офигевали». (Дверь-то какова! То запертая, то у комрада... где? Тсс! Комрад-то не знает! Зато соседи... Ну, вы поняли.)
«Портье и след простыл , тем временем в номере царила идилия.Владимир присев на диванчик что-то читал(хоть освежитель не важно).Русские азербайджанского этнического происхождения разложили на кроватке скатерку и придавались обильной трапезе». (Ы? Почему не важен освежитель? Хотя... когда к трапезе идут в придачу русские азербайджанцы, то ну его, тот освежитель. Страшно!)
«На завтрак подавались: оладьи,сгущёнка,2 вида салата, омлет, стакан сметаны.Как всегда всего на всех не хватило, завтрак обещал затянутся на долго». (Да ладно?! А азербайджанцы? Их хватит на всех!)
«Чтоб показать кто здесь вождь, а кто неприкасаемый дрожащий Владимир принялся строить всех.
Без всякого преувеличения, товарищи из солнечного Дагестана выполняли поручение идеально.
Правда не обижая себя, процентов 5 из принесённых блюд пропадало неизвестно куда». (Кого построил дрожащий Владимир и как 5 % блюд себя не обидели?)
А вот еще интересный обед:
«хорошо прожаренное мясо из говядины под томатным соусом» (А что еще бывает из говядины? Шоколад?)
«жареный картофель фри» (А мне бы хотелось вареный картофель фри!)
Окей, хватит жрать, займёмся делом.
«В танка нельзя упасть, ненароком что-то раздавить или испортить себе лень» (Не сметь портить лень! Это военное имущество!)
«Те оповестили вас о том, что ваша мать, бросившая вас ещё в раннем детстве, находиться (Она писать.) на смертном одре, и, хочет увидеться с вами, чтобы обговорить все вопросы о наследовании её состояния... вам. И то, что она не оставил (Она отец?) вам ничего, кроме своей фамилии, «Варлок», и одеяльца, в которое вы были завернуты, когда вас принесли в приют ещё младенцем, никого не волнует. На то, что у вас давно уже есть своя жизнь, и, никто не просил в неё так внезапно врывать (Что можно врыть в жизнь?), так же всем плевать. Потому что на кону стоят суммы с шестью и девяти нулями после цифр, недвижимость, ценные бумаги, нет, даже больше, судьба целого города, в котором пустил корни ваш род, и, который практически купила ваша биологическая мать с потрохами». (Мать с потрохами. Ыы.)
Мастера иногда задают своим игрокам нетривиальные задачи. Например:
«Особенность — это какая-то особенность вашего героя. (Казалось бы — всё просто? Ан нет!) Что-то ненормальное, даже мистическое, не от мира сего, что преследует героя всю его жизнь. Может ненавязчиво, так, что он даже сам не осознает этой своей особенности, а может, в открытую, напрямую влияя на его быть (И на его не быть.) и мировосприятие. Особенностью может быть что угодно. От радиопомех в вашем присутствии, до пирокинеза в моменты сильного стресса, от чуть большего чем у прочих везения, до умения общаться с растениями. У всех это что-то свое, и, оно появилось у них где-то в период от 14 до 16 лет, и после не исчезало. Другие люди не способны заметить эту вашу «особенность», учтите». (Незаметный пирокинез? Выпустил огонь и тут же его заглотил? Правда, в этом что-то есть.)
«Инвентарь — вещь нестабильная. Я имею ввиду, если вы не указали в нём платок, но, достали его по ходу повествования из кармана, ведущий не станет вас жюрить». (Нет, конечно. Для этого существует жюри. А ведущий мог бы пожурить. Чувствуете разницу?)
Вообще, я люблю пафос. Он иногда настолько мощен, что ты не понимаешь, о чем написано, но до чего пафосно — до дрожи, зубовного скрежета, опаленной плоти и пепла мозга:
«Там где была равнина, теперь был кратер, обрамлённый зубьями-холмами, опалёнными, и, залитыми кровью. Кровь лилась повсюду. В пылающих расселин земли. (В куда?) В реках, и озёрах, высохших за один миг чудовищного удара, и наполнившихся в следующий, внутренностями, перемолотыми костями, рваной, опалённой плотью, кусками доспех, и сломанными клинками, обрывками шкур, пеплом волос. (Откуда всё это говно взялось? Непонятно. Но красиво!) Кровь лилась повсюду. Дождём, она ниспадала с небес на мерцающее от жара дно ямы, и земля, обездоленная, всё ещё в шоке от всех тех жизней, что за один короткий взмах орудия, резко прервались, и ушли в неё, усели (Шо сделали?! УСЕЛИ?!) на её шкуре, пеплом, сажей, и ошмётками благородных существ». (Смакота.)
«Город, по всей видимости, очень стар. Его центр полон приземистых, не выше четвёртого этажа, широких зданий, из камня, с множеством скульптур на них, мозаик, каких-то украшений». (А еще в нём много, очень много, неоправданно много, непонятных, лишних, пафосных запятых, которые все запутывают.)
Но это так, мимоходные находки. А иногда встречаются персонажи — просто подарки судьбы. Люблю их страшно.
Вот, например, обычный симпатяга:
«Внешность
Майкл достаточно крепок и закалён.Его тело покрыто ранами. (Незаживающими? Чувак, ты скоро сдохнешь сам по себе, я отвечаю.) Рэмор носит небольшие усы и терпеть не может бородки.Завидев человека с бородкой,Майклу приходит на ум:"козлобород,с усами лучше ходи." (Фейспалм.) Однако (Несмотря на бородофобию?) Майкл не очень поворотливый,но он знает достаточно боевых приёмов,чтобы перетащить победу себе. (Победа — это такой канат. Майкл — мастер по перетягиванию каната победы.)
Характер
Майкл часто нервничает и реагирует на любые мелочи.Дело в том что при одной из первых военных операций Майкл и его отряд выдвигались по лесной местности.Недалеко что-то шелохнуло, (Кого оно шелохнуло?) но никто из отряда не обратил внимание.Это было зря, (Метко подмечено!) ведь из этих кустов,откуда издавался шорох,вылезли несколько автоматчиков,которые обстреляли отряд.Пятерым солдатам удалось уйти,Майкл был не плохо ранен, (Прямо скажем, он был хорошо ранен, просто отлично! Эти раны до сих пор с ним!) однако смог быстро оправиться. (Это иллюзия, парень. Не лги себе.) Несмотря на свою нервность,он хорошо ладит с людьми и если вы видите Майкла,сорящегося (Мусорящего-ся? О_о) с каким-нибудь человеком,через некоторое время они станут лучшими друзьями. (Если у него нет бороды, разумеется.)
История
Выходец из западной европы.С детства жил в России и теперь мастерски владеет русским языком.Майкл отличился хорошей меткостью на стрельбище и когда началась война,его отправили в Афганистан.Так Рэмор стал снайпером.В Афганистане он потерял двух своих друзей и два пальца на левой руке. (Какое совпадение. Я бы предположила, что Майкл просто отрубал себе пальцы, теряя друзей, но тогда бы он уже остался совсем без пальцев.) Когда война утихла,Майкл ушёл в отставку.Однако война вновь разгорелась,теперь с большим масштабом.И снайперу вновь придётся взяться за старое». (Снайпер-псих. Это страшный персонаж, я тут я вполне серьёзна.)
А вот девушка. Наверное.
«рост: 178
вес: 45 кг
возраст: 19
серые глаза, рыжая, стройная и довольно таки худая... (Не льсти себе, детка. У тебя истощение, и ты — анорексичка.)
Характер
Гадский характер, очень азартная, пылкая, стерва но хороший лесной дух, (Вот с этого места подробнее, пожалуйста. Это как понять-то?) хорошие познания в каштановых листьях и девочках, (Не знаю, как с листьями, но в девочках не шарит.) частично в алкоголе, заядлая врунишка но добрая. (Но стерва.)
История
В некотором царстве в некотором государстве жил был король у него была приемная дочь и всё такое. (Всё такое — это что именно? Истории отчимов и падчериц бывают очень специфические.) Всё было хорошо всё гуляли, (Всё гуляли, всё прогуляли.) употребляли алкогольные вещества и курили каштановые листья, одним словом идиллия. (Для кого-то идиллия выглядит именно так.) Но как и в любом рассказе есть переломный момент когда тебя выкидывает в жестокий суровый мир, но уже без блек джека и шаболд и ты остаешься один. (Драма.) Вообщем как-то раз король проиграл в покер свое королевство эльфам. Эльфы зря время не теряли и обратили всех свободных людей в рабов, а Влада спала в этот момент и её не заметили борцухи, (Где она спала — вот вопрос. Что такое эльфы-борцухи, я даже думать не хочу.) и она как во всех сказках тупо сбежала (Можно было сбежать остро. Или сбежать умно. Но Влада сбежала как смогла.) как не странно через черный ход. (Мне нравится, когда у королевства есть и черный ход, и парадный.) Так с этого момента начинается история Влады».
Вот ещё один совершенный обычный товарищ.
«Парень (на вид 20 лет) , высокий(190 см.) и статный, имеет два прекрасных голубых глаза (Фигасе! Два глаза!) и длинные до плеч темные волосы. При использовании сильной магии глаза постепенна полыхают голубым пламенем. Выглядит совершенно, как обычный человек.
Характер
Спокойный и веселый, хотя может совершать глупые и ужасные поступки идя на поводу у эмоций. Выполняет любую роботу (зависимо от оплаты). (Дайте два!)
Сага: Сразить зло и наказать злодеев!
Эпика: Возродить свой род, объединить родные земли и отомстить за смерть отца,узнать правду о своей матери. (О! Это интересно!)
Вера: В своих братьев по оружию!
Слава: Получить признание и стать предводителем своего народа
Изъян: Убивать и бить женщин, алкоголь». (Эмм... так что там с матерью?)
Закончить я хочу чудесной, ёмкой и прекрасной квентой персонажа, не нуждающейся во всяких дурацких курсивах:
«Внешность
на мне коженая бронька кожине сопоги цвет глаз зеленый и мускулы
Характер
злой и умний
История
Навыки
могу говорить з животними и навик меткий удар
Инвентарь
веревка». (Чтоб повеситься. Простите, не удержалась.)
И чтобы уж совсем закончить, я напоминаю вам, дорогие мои (и не мои!) читатели, что всё использованное тут надергано на просторах ДМа — зачастую у любимых мною игроков, которые волею судьбы настучали на клаве то, что привлекло моё нездоровое внимание.
Засим остаюсь с безмерной любовью к вашим перлам.
С вами были
наш верный спецкор SLow S
И
Как всегда
злая и несправедливая
Фиолетта Пасквиль
-
«Будь оно все проклято! Ты видел это, так, Вильям? Грета полностью подчинилась их обонянию!» На этом моменте порвало)
-
Гадский характер. Но добрая. И стерва-врунишка. "И этот Шифер ни за что не сможет \ Разгадать, что в мыслях у меня..."
-
Сокрушительно плюсую за историю Столетней Войны.
-
Если смех продлевает жизнь, то я малость обессмертилась)
Хотя теперь срочно надо пересмотреть, не начудила ли я где чего...
-
Бесконечно бесполезно объяснять приставку «бес»
Особенно демону
-
Ура, перловка в студии! Спасибо!
-
10 кожине сопогов из 10
-
прям скрасило грустный вечер)
-
Всё такое — это что именно? Истории отчимов и падчериц бывают очень специфические.
Вот тут я сломался и заржал)))
-
Schärfer als scharf:)
-
хорошие познания в каштановых листьях и девочках, (Не знаю, как с листьями, но в девочках не шарит.)
Возможно одно как раз выходит из второго.
-
Неожиданно нашёл в разборе своего персонажа. Хорошо хоть, косноязычное описание его действий принадлежит не мне.
-
11 выпотрошенных матерей из 10.
Поржал я твою мать знатно)
-
Мальчик Аркашка форева!
-
Спасибо, было весело)
-
Ура, одна из моих любимых рубрик вернулась!
|
|
Первый восторг сменялся унынием по мере того как таяла надежда на хоть какое-то потепление во взаимоотношениях с Душаном. Казалось бы, подсказывал здравый смысл, что тебе до него? Вместе приехали, вместе дело сделаете и разбежитесь по разным концам жизни. Вот и Александр Федорович бывало говорил, что "в верхах" все друг с другом грызутся, иногда чуть не в открытую изменниками друг друга называют, а работают, потому что так надо, для общего дела.
А все-таки чувствовал Левин, что этак дело совсем не пойдет. Как многие взрослые, не вполне поборовшие демонов своей детской, он порой вспоминал годы в гимназии, то, как старался заслужить одобрение учителей. Так и здесь, совершенно необъяснимое отторжение, с первой минуты начавшееся у Володи с "преподавателем по террору" тяготило его и без того весьма нетвердую самооценку, побуждая искать не то причины, не то следствия, не то просто пойти и застрелиться. Что хуже всего, агрессия рождает ответную агрессию, к сказаным словам прибавлялись несказанные, рождая что-то совсем уж несказанное, психологически необъяснимое, когда звериная часть, "молодой волк" норовит вцепиться "старому волку" в горло, завоевывав свое право на уважение, а часть человеческая, напротив, лелеет иллюзию что все проблемы можно решить просто поговорив.
Одно Левин знал точно - в его картине мира ВСЕ возникающие проблемы следовало решать чем быстрее тем лучше. Они с Душаном непременно должны стать друзьями или врагами, но ничего между, равнодушия инфантильная и невротическая натура химика пережить не могла.
Весь путь до конспиративной квартиры, Владимир Осипович обдумывал, как бы ему подступиться к товарищу, не выставив себя при этом полнейшим идиотом, но и не оставив тому путей к отступлению. "Я знаю что Вам не нравлюсь, но мы с Вами оба верим в один идеал..." - Чушь. Во-первых, первая часть явно содержит претензию, а во-вторых, вторая часть выставит сущим ребенком. Нужно как-нибудь потеррористичнее что ли: "Товарищ, раз уж я отдаю за Вас жизнь, то мне хочется быть уверенным, что это работает в обе стороны" - Снова чушь. Романтика какая-то. Как будто они герои книжек мсье Дюма. Да и от претензии следует избавляться. А казалось бы что проще: "Вы симпатичны мне, но я кажется несимпатичен Вам и нам стоит с этим что-то сделать"
Да только вот даже такое предельно ясное изложение сути проблемы не закрывало для Душана возможность сказать простое: "Нет, я так не думаю". И что поделаешь с этими террористами? Снова, снова терзает душу этот обывательский, тщетный страх: "Скажешь что-то не так - вынет Душан нож и убьет тебя, потому что он не человек, а террорист, души у него нет".
Может именно в страхе и дело? В чувстве, что новый "брат" тебя не любит, а терпит? Что не полезет Душан Евтич за Владимира Осиповича ни в огонь, ни в воду, а супротив того, едва отпадет в химике нужда - подтолкнет лишний хвост? Меж дачных деревьев стоял призрак Нечаева и грозил тощим пальцем...
А ведь Нечаев приехал в Россию с непосредственной рекомендацией от Бакунина. А что знал Левин о своем новом друге, кроме того, что тот можно сказать матерый? Хуже того, тот кажется его не любит... Опасно. Очень опасно.
"Душан, скажи честно, а если дела пойдут не очень - ты меня вытащишь?"
Хотел спросить Володя, когда товарищ сообщил ему, что разместится на кровати.
Черт.
Равнодушно прошелся химик по даче, все осмотрел и потрогал, мысли его витали совсем в иной плоскости и тем важнее было казаться предельно занятым. "Нужно что-то решать, нужно что-то решать" - А только как решать, когда проблему кроме тебя никто не видит? Это даже не декабристы. Те вместе сражались и вместе пошли в Сибирь, потом всю жизнь поддерживали друг друга, письмами обменивались.
А кто напишет в Сибирь Владимиру Левину?
Холодный и склизкий шар собрался под ребрами, пустив волну озноба по телу.
Одиночество.
Болезнь от которой умирают, но которую не лечат врачи.
- Душан, я...
Но старший эсер уже ушел спать. Левин последовал его примеру, и были сны его унылы и безрадостны, до отвала наполненные безжалостными красавицами, безжалостными террористами и должно быть антисемитами. "Это был кошмар" - Помнится подумал Володя, просыпаясь.
Но ничего не изменилось.
- Владимир или просто "Ленский".
Поздоровался он за руку с "Шимозой".
- И верно. Вы резко ответили мне, схватили эсдеповскую листовку на виду у всех, а потом бросились смотреть на погром чуть не между казаками. Это было очень храбро с вашей стороны, я бы не рискнул - еще попаду в списки подозрительных! Видите, Душан, как мал Нижний.
Действительно, Георгий вел себя крайне неосторожно, и пожалуй, работать с ним в одной связке Левину бы не хотелось. А впрочем с кем ему вообще хотелось работать в одной связке? Душан кажется возненавидел Володю с первой минуты (если переспать с проблемой - она станет больше), Георгий вел себя при покушении так, будто всю жизнь мечтал попасть в тюрьму... Одна барышня вроде милая, но и здесь казус - женщины любят сильных и не любят евреев, а на фоне пары матерых террористов представителю самого угнетенного из народов показаться сильным представлялось задачей непосильной.
Вот и молчал Володя, молчал с тяжелым сердцем. "Я лишний среди этих людей" - Думалось ему - "Лишний потому, что я хочу умереть, потому что этот мир создан не для меня, а они принимают существование за жизнь, потому что ощущают общность друг с другом".
-
Чётко Владимир Осипович рефлексирует.
-
Хороший отыгрыш.
"Лишний потому, что я хочу умереть, потому что этот мир создан не для меня, а они принимают существование за жизнь, потому что ощущают общность друг с другом"
Вот это понравилось помимо прочего).
|
-
Ачивки!
-
Шейн.
Ачивка Безжалостный (больше всего убитых НПС). Добавить черту Беспощадный.
А ведь я хотел её взять, чисто для антуража, но пожалел левелапа.
-
♥♥♥ !!!Я старался!!! ♥♥♥
-
Крутая фишка с ачивками. Мне нравится.
-
Интересные ачивки)
-
Лучшая команда. Лучшая и единственная)
-
+ за классную игру
|
19.07.1906 20:05
Нижний Новгрод, Ярмарка,
Угол Самокатной площади и Оренбургской улицы,
Десять метров над уровнем проезжей части
— Вы со мной, Макарушка, очень осторожненькие будьте! —задыхаясь, жарко и пьяно лепетала Манька, горячо прижимаясь к Макару Ильичу, — я ж не простая, я из лесов, из староверов… Мы дьяволу молимся, мы молитвы навыворот читаем, мы кровь пьём!
— Пошла молоть, дура! — лениво потянувшись волосатой лапой, потянул её от Макара лежащий за Манькой грузчик Терёшка. — Что мелешь? Чепуху!
— Да я… хочешь, акафист нечистому… — продолжала горячо шептать Манька теперь уже Терёшке, навалившись на него полным, округлым боком, крупными грудями. Повисла на плече, уткнулась в загорелую красную шею, что-то забормотала.
Они втроём, голые до пояса, лежали на раскалённой рыжей жести крыши и после окончания трудного и долгого рабочего дня, уже плотно пообедав, лениво передавали друг другу бурую бутылку чёрной как кровь ярославской мадеры. А внизу в угаре шумела и галдела Самокатная площадь — надрывно звенела цветастая карусель, шумно блямкал силомер, нестройно гудели голоса, издали фальшиво надрывались оркестры, зазывала петушино скликал зрителей на представление цирка уродов, — а тут, на крыше, на высоте двух этажей и чердака, было покойно: печным жаром отдавали ржавые жестяные листы, глубоко синело высокое небо в розовых пёрышках закатных облаков, иконным золотом сверкала за линией домов Волга. Приятно гудели натруженные после дня работы мышцы, ласковой травяной волной наплывал тёплый ветерок, тихонько звенела в голове крепкая, сивухой, сладкой патокой и дёгтем отдающая мадера. Вероятно, из самогона, патоки и дёгтя её в Ярославле и делали.
Здесь, на Самокатах, Макар Ильич жил четвёртый день: первую ночь в Нижнем он провёл в гостинице, куда его определил Шаховской, но оставаться в «Волжско-камском подворье» надолго не было денег — своих у Макара Ильича не осталось вовсе, а пяти рублей, одолженных Шаховским, хватило бы на день-два. Поэтому уже в день открытия, расставшись с Панафигиной и Шаховским, Макар Ильич пошёл искать себе новое место жилья, а заодно и подённую работу. Найти и то, и другое оказалось делом плёвым.
На Оренбургской улице Макар Ильич быстро приметил окно с четвертинкой стекла, закрытой красным листом, — это означало, что здесь сдают места в углах, — и за полтину в сутки взял себе неплохой, у окна, угол с устланной лоскутным одеялом лежанкой, отгороженный с одной стороны грязной японской ширмой с цаплями, с другой — стиранной простынёй. Тут же он нашёл и работу — постояльцем на соседней койке оказался молодой грузчик Терёшка, который и посоветовал Макару Ильичу место работы, где паспорта не спрашивают.
Низенький и коренастый, чёрный от загара курчавый астраханский парень лет двадцати пяти из уральской казачьей бедноты, Терёшка, как и Макар, был беспаспортным — он работал матросом на пароходе, но где-то в пути потерял документы, не был взят на обратный рейс и, не имея средств на возвращение в Астрахань, месяц как торчал в Нижнем. Терёшка работал на складе общества братьев Каменских на Сибирской пристани, весь день таская с прибывающих пароходов тюки, ящики, баулы. Он был вынослив как бык, не считал денег, умел ругаться по-персидски и совершенно не беспокоился о будущем.
Не заботилась о будущем и Манька — она постоянно была слишком пьяна и весела, чтобы о чём-то переживать. Она была любовницей Терёшки и, кажется, ещё половины ярмарки (худшей половины). Она тоже жила на Самокатах, в соседнем доме, и чёрт его знает, чем занималась — впрочем, понятно чем. Черноволосая, круглолицая, крупастая Манька была молода — не было ей ещё и двадцати. Глядя сейчас на то, с каким бесстыдством она, по пояс нагая, длинно растягивается белым телом по рыжей крыше, как горячо льнёт то к Терёшке, то к Макару (Терёшка не возражал), как, запрокинув голову, глотает из горла мадеру, пока не заходится кашлем, — глядя на всё это, сложно было поверить, что ещё пару лет назад она была послушницей-белицей, сироткой, живущей на попеченье богомольных староверок в женском скиту, надёжно укрытом непролазными керженскими лесами от властей и соблазнов мира. Что с ней будет ещё через пару лет, Маньке было наплевать. Наплевать на это было и Терёшке. Всем здесь, на заходящихся в пьяной карусели Самокатах, на всё было наплевать. На Ярмарку опускался сизый вечер. Потускнело и укатилось за чёрную гребёнку крыш солнце. Моргнув, загорелись цепочки электрических огней, как язва, раскрылась рама внизу под скосом крыши, донеслось надрывное механическое треньканье оркестриона, пение, шум гулянки.
— А большаки-то, большаки ведь вашу пристань громить станут, мальчики, — раскинувшись на спине, изгибаясь и щекой прижимаясь к горячему металлу, невнятно пробормотала Манька. Не глядя, она манерно вытянула руку к Терёшке, державшему бутылку, и требовательно задвигала пальцами — дай, мол.
— Чего мелешь, дура, — лениво протянул Терёшка.
— Знаю, знаю, — с пьяной настойчивостью сказала Манька. — Знаю, будут, будут. Дай! — потянулась она за бутылкой, но Терёшка сам в пару глотков прикончил остатки и, не глядя, бросил бутылку себе за спину. Бутылка перелетела через конёк крыши, стукнулась о другой скат, гулко покатилась и улетела в неизвестность.
— Чего ты знаешь, чего ты можешь знать-то… — отмахнулся Терёшка и полез в карман за папиросами.
— А вот знаю! — неожиданно зло вскинулась Манька, бешено уставившись на Терёшку. — Верно знаю, тебе говорю! Ты, дурак, не знаешь, а я очень фактически знаю! Листовку-то ты читал, а? А, да ты ж и читать-то не горазд!
— Мне читали … — хмуро сказал Терёшка. — Не было там ни про какой погром в листовке…
Говорили они о большевистской листовке* «К рабочим», разошедшейся сегодня по пристаням. Сегодня вообще был дикий день — сначала пронёсся слух, что кто-то застрелил губернатора, прямо в Главном доме Ярмарки. Туда начал стекаться народ; пошёл поглазеть на случившееся кое-кто из грузчиков. Вернувшиеся, однако, сообщили, что губернатор, собака, жив и здоров — но и стрелявшего студента (все почему-то были уверены, что это был студент) поймать не удалось. А потом по рукам во время перекуров пошла листовка «К рабочим», непонятно откуда появившаяся. Кто умел читать — читал сам, кто не умел — тому читали.
В листовке говорилось о понижении расценок на подённую работу грузчиков — понижение действительно планировалось в ближайшие дни, и, конечно, доволен этим никто не был; но был ли кто готов идти защищать свои трудовые копейки под казачьи нагайки — пока было неясно. Листовка действительно не призывала громить начальство, а лишь предписывала собираться и обсуждать предстоящее. Но Терёшка своим заработком был, кажется, доволен и обсуждать ничего не хотел. Ему вообще не нравился разговор на эту тему, но Манька, как-то вдруг взвившаяся, продолжала гнуть своё.
— Не было, а я знаю, что про вас речь! — горячечно возразила Манька. — Знаю, знаю! — ударила она кулачком в волосатую грудь Терёшки.
— Откуда тебе знать-то?… — досадливо протянул Терёшка.
— Не скажу! — обидчиво выпалила Манька. — Теперь вовек не скажу, хоть режь! Раз я дура такая, так и не скажу! Знаю, не скажу.
— Ну и не говори… — держа в зубах папиросу, безразлично сказал Терёшка, ложась обратно на крышу.
— И не скажу! Вообще, очень уж скучно мне тут с вами стало. Пойду я вниз, — Манька, пьяно пошатываясь, встала и нетвёрдо побрела вверх по скату крыши к люку на чердак.
— Так пойдёшь? — Терёшка с интересом повернул голову, провожая Маньку взглядом. — А то давай…
Только сейчас Манька, кажется, осознала, что из одежды на ней — лишь длинная цветастая юбка.
— Ах ты подлец! — воскликнула она, подскочила к лежащему Терёшке, занесла ногу, чтобы пнуть его… но Терёшка ловко протянул руку и широкой ладонью схватил Маньку за щиколотку: та не удержалась на ногах, повалилась на него, закричала, завизжала, замолотила ногами.
— Сейчас с крыши спущу! — рычал Терёшка, переворачиваясь и наваливаясь на Маньку. Та визжала, хохотала и отбивалась. Макар Ильич поднялся, подобрал одежду и пошёл к выходу. Ему ещё нужно было зайти в гостиницу к Шаховскому, узнать, не поступило ли от начальницы отряда указаний. А здесь ему уже делать было нечего.
---
20.07.1906 12:00
Урочище Великий Враг, Балаховские дачи
+29 °С, ясно
Снятый вчера Лёвиным в «Царских номерах» номер не пригодился — встретившись в полдень, подпольщики сразу поехали на выданную Панафигиной конспиративную квартиру. Она оказалась в двадцати верстах от города, за большим селом Кстовым, в одной из трёх новеньких дач, в рядок выстроенных вдоль песчаной просёлочной дороги через лес. Их дача была крайней, двумя боками выходившей в густой и тёмный, заросший лопухами, крапивой и папоротником, обмётанный паутиной лес. Тут было малолюдно — две другие дачи пустовали, жилья рядом не было, ближайшие сельские дома были за лесом в полуверсте отсюда, и вряд ли можно было полагать, что сельские часто ходят напрямик через лес. Правда, заметили Анчар с Левиным, многие ходят мимо дач по дороге — дорога вела вниз к пристани, от которой пять раз в день в город ходил дачный пароходик.
Анчар с Лёвиным устроились на ночь, благо места хватило сполна — одному на мягкой пуховой кровати в спальне, второму в большой комнате на диване. А с утра начали по одному прибывать и другие созванные Елизаветой Михайловной подпольщики.
Сперва прибыла сама Панафигина, привезшая с собой продукты к завтраку. Поставили самовар, приготовили завтрак, и только уселись — прибыл Шаховской, с порога сообщивший Елизавете Михайловне, что Насыров о собрании оповещён и обещал быть.
— Георгий Евстигнеевич или просто Шимоза, — с рукопожатием представился он завтракавшим на веранде Анчару и Лёвину, — я по бомбовой части. Постойте, — вдруг обернулся он к Лёвину, — но ведь мы, кажется, встречались? Это не вы изволили обратиться вчера ко мне, когда на ярмарке произошло это непонятное покушение? «Царские номера», ресторан?
Лёвин вспомнил — ну да, действительно, он вчера определённо видел этого бритого бородатого молодого человека, так же, как и он, завтракавшего в одиночестве.
— Вот я надеялся всех удивить эсдековской листовкой, — продолжил Шимоза, доставая из кармана пиджака сложенную бумагу, — а все уже её, подозреваю, прочитали. Вы ведь, кажется, тоже себе одну прихватили?
Тем временем с улицы тонко звякнул колокольчик на калитке. Это прибыл Макар Ильич.
|
Шаг по траве, что только что была сочнее, зеленее, ярче.
Взгляд по небосклону, что только что был синим, свободным, чистым.
К Олене, что только что была несчастна. Мимо неё, и рука ー в кулак, чтобы не коснуться чужого, даже если просто хочешь помочь с перевязкой.
К Осьмуше, что только что был рабом. Мимо него, и проглочен скрип зубов, чтобы даже его не услышал, не подумал дурного некстати, невовремя.
К Яге, что только что была, но быть перестала. Мимо, перешагнуть, не обращая внимания на страшных волков, помощников смерть-пули. Просто трухлявое бревно в лесу, про которое не упомянут ни в одной сказке.
К волшебной книге, что была, есть и будет, покуда существуют люди, речь и истории.
Такая мощь в такой неказистой форме.
Проигранный во мгновение ока бой, молодость и власть ведьмы, свет в небе ー настоящее ли солнце, вырванное на краткий момент из безвременья, искусный морок ли? И всё через это...
Данька упал на колени, дрожащей рукой перевернул корешок и запустил пятёрню в страничное нутро сказки. Не чужой, не общей ー своей главной.
Первая встреча, и они с Осьмушей уже тогда были вдвоём, но первый взгляд в бездонные светлые очи было не остановить. С него всё началось. И вот уже первые шаги рядом, первые испытания, пройденные вместе. Разговор у костра, родивший первую мысль об избранной доле. Новые и новые взгляды глаза в глаза, смущённые отворачивания. Не было времени на объяснения, но всегда было на любование.
Данька листал то ли исписанные, то ли пустые страницы и не понимал, то ли взаправду понимает пляшущие сквозь злые слёзы буквы, то ли настолько хорошо помнит всё произошедшее, что рисует для себя его картины на бумаге одним лишь взглядом.
И ведь коли настолько отрешиться, то как со стороны себя видать. Времени на объяснения в походе было предостаточно, а вот со смелостью одни проблемы. Выдерешь страницу со взглядами и воздыханиями, но подумаешь малодушие своё выдрать ー и от сказки ничего не останется.
Ну хотя бы самую первую! Про встречу, про бездонные светлые глаза! Не будет её, и всё остальное чуть померкнет, перестанет слепить, терзать, давить. Останутся просто Данила-мастер и Олена-знахарка, герои, друзья и соратники, если и любящие друг друга, то просто, безыскусно, по-ремесленному. Даньке бы того хватило! Он бы внушил себе, что и в глашатая-кощеевца из-за одного только рвения стрелял, и что над умирающей ведуньей не рыдал, а так, слезу разве что горькую уронил, до последнего за жизнь её борясь.
А может, переписать? Только чем? И как это вообще работает? Проклятое волшебство!
Данька выхватил из кармана свой рабочий мелок, но тот был толстым и то ли не оставлял следов на бумаге, то ли у подмастерья опять всё поплыло перед глазами. Мелок не слушался, выскальзывал из мокрых белых пальцев.
Окстись! Начнёшь, и остановишься ли? Не захочется ли переписать... её? Больше искр во взглядах, больше желания, больше понимания, в конце концов! Нашёл бы слова!
Данька отодвинулся от книги и пересел, скособочившись, набок, провёл рукой по жухлой болотной траве, окинул взглядом затянувшийся багровыми тучами небосклон. Это ー настоящее. Олена, милующаяся поодаль с Осьмушей ー настоящая. И он, застывший над обрывом бездны-искушения ー настоящий.
Данька захлопнул с озлобленным раздражением книгу и сел, отвернувшись и обхватив колени руками.
Сейчас.
Всего минутку. Закрыть глаза, рассеять внимание, передохнуть. И он поднимется, подберёт книгу и пойдёт дальше в одном отряде с Оленой, Осьмушей и остальными соратниками.
-
Эх ты ж. Прямо слов нет, одни эмоции.
-
Действительно крутой отыгрыш, бро!
-
Охохо, бедолага. Совсем истерзался
|
|
«ШОКОЛАДНЫЙ ЭКЛЕР» «Информация освобождает, она стала единственным ключом к прогрессу». — Кофи Аннан, 7-й Генеральный секретарь ООН 25 сентября
Монторсвилл, Пенсильвания, США Континентальная осень понемногу сходила с ума. Дни, когда с яркого неба Среднего Запада жарило солнце, сменялись проливными дождями. Словно сама королева насылала их из Лондона на непокорные колонии. Или выход из Парижского соглашения сказался на климате раньше президентских ожиданий. Впрочем, у Мерлина Брайана Маллори и без дождя хватало поводов, чтобы поехать крышей. Некогда статный, но уже полнеющий мужчина с кудрявыми тёмными волосами был из людей, которые переодеваются в мягкие штаны, когда приходят домой, и закрывают после себя двери в ванную. Врождённая обстоятельность досталась ему вместе с пенсильванским прошлым. Предки Маллори происходили из первых эмигрантов в этих местах, когда Пенсильвания ещё звалась Новой Швецией. Высокий рост и глубокий голос делали Мерлина похожим на мужчин-моделей, позирующих для Кельвина Кляйна. Однако внешность прирождённого лидера сгубили круглосуточный офис и плохое питание. Бледный, одутловатый и осязаемо мягкий, сейчас Мерлин скорчился над ноутбуком в полутёмной спальне, перепроверяя ход архивации. Солнце пробивалось сквозь наглухо задёрнутые шторы, высвечивая уголок адресной строки на семнадцатидюймовом экране. При желании и возможности, любопытствующий полтергейст мог бы прочесть первые буквы адреса, который принадлежал официальному сайту американской Комиссии по ценным бумагам и биржам. В последние недели хозяин ноутбука находился на грани того, чтобы поверить даже в полтергейстов. Особенно в полтергейстов. Но больше всего Мерлин Брайан Маллори верил, что успеет. Он чувствовал себя неуютно, заменив знание на ничем не подтверждённую убеждённость. Так дети, бывает, верят в правильное и неправильное. Вера никогда не служила Маллори верной спутницей. Религиозная конструкция, основанная на постулате слепого доверия, претила интеллектуальному складу его ума. С другой стороны, как человек, проработавший с опционами без малого шестнадцать лет, Мерлин давно свыкся с мыслью, что ни один адаптивный фильтр не поможет предсказать хаос спекулятивного рынка. «Быки», «медведи» — в какой-то момент эти стереотипные модели поведения становятся смешными. Ими завлекают школьников в торговые боты. Спустя много лет трейдер начинает руководствоваться сложным концертом из ретроспективной аналитики, перекрёстных хеджей, пиратской удали… и веры. Иррациональной, несостоятельной, математически необоснованной. Впрочем, и вне религиозного контекста мало кто согласился бы поверить в то, во что начинал верить Мерлин Брайан Маллори. Архивация почти завершилась. * * * С самого утра над федеральной автострадой номер двести двадцать клубились зябкие облака. Порой солнце прошивало их плёнку, чтобы рассечь холмистый пейзаж Пенсильвании колоннами золотого света, но большую часть времени оперативники «Цереры» ехали в прохладе и серости. В промежутках между городками, которые походили один на другой как близнецы, им оставалось разве что разглядывать большие биллборды или разгадывать сложную систему дорожной нумерации. Порой двести двадцатое шоссе называлось Интерстейт номер восемьдесят, порой сливалось с нью-йоркским федеральным маршрутом. На самом деле, за номерами крылись бесконечные административные дрязги крохотных графств, региональных и прочих властей. Эта череда юрисдикций даже здесь, на открытых зелёных просторах, напоминала о кибернетической сущности Соединённых Штатов. К полудню малоприметный «Хёнде Ассент» добрался до просторной развязки, где вправо отклонялась асфальтовая широкая петля. Съезд делал полный круг, а у провинциальной церквушки с синей черепицей и дощатой колоколенкой нырял под бетонный мост. Так приезжие покидали мир федеральной автострады и пересекали в черту города. За серией из трёх торговых моллов с огромными автомобильными парковками начинался другой мир — мир американского захолустья. Бесконечными казались здесь квадраты жилых аллей. Над газонами склонялись кедры, чередуясь то с аккуратными типовыми коттеджами, то с автомастерскими или дремлющими на стапелях катерами. Вдоль обочин центральных улиц стояли пикапы и универсалы, причём на глаза нередко попадались модели начала девяностых. И лишь далеко на юге виднелась слабая синяя дымка — там, где вытянулось лётное поле аэродрома «Уильямспорт». Население городка неуклонно убывало начиная с восьмидесятых — следствие экономической депрессии, охватившей индустрию северо-восточных штатов. К две тысячи шестнадцатому оно насчитывало четыре с половиной тысячи человек, проживающих на приблизительно четырёх квадратных милях. Аллергией на современность, по-видимому, городок был обязан историческим корням. Родившись вокруг индейской деревни и приняв удар франко-индейских войн, Монторсвилл затем стал домом для пилигримов Моравской церкви, которые следовали на запад. И когда пилигримы ушли, его жители не сумели придумать себе новой цели. В этом городе не было своей индустрии. Кое-как цеплялась за жизнь сфера услуг. Но даже при беглом проезде становилось ясно, что Монторсвилл умирает и рано или поздно умрёт. Возможно, своим существованием он был обязан только аэропорту и трём торговым моллам у съезда с шоссе. * * * С древних времён человек учился охотиться, подражая хищным животным. Например, огромным соколам Скалистых гор, которые способны часами кружить над равниной. Поэтому первый круг, по обыкновению, был сделан разведочным. Уилман вёл автомобиль, придерживая руль смуглой рукой, пока Аарон Брю возился со смартфоном на пассажирском сиденье. Фэйрвью-драйв широкой дугой повторяла северо-западную границу городка. Двигаясь по ней к дому номер 1106 со стороны шоссе, оперативники держали по правую руку переплетение сонных аллей. Слева к самой дороге ластилась относительно густая роща. За ней лежало двести двадцатое шоссе, по которому полчаса назад приехали Бивис и Боунс. В чистой теории (и с огромной долей везения) можно было, не долго думая, вывернуть руль и проломиться сквозь кустарники, чтобы вернуться из городка на обочину автострады. На практике же шоссе попросту терялось в глубине рощи. Впрочем, с приближением к нужным координатам роща отступала всё дальше, а слева начали появляться дома. Вскоре глазам двух мужчин открылся и приземистый особняк в классическом, почти викторианском стиле. Практически весь первый этаж занимала крытая веранда, опоясывающая фасад от края до края. Низкая крыша переходила в ряд широких окон второго этажа, а слева к дому примыкал закрытый гараж. Сейчас на дорожке перед ним не стояло машин — насколько было известно «Церере», по Монторсвиллу Мерлин перемещался на такси. Пространство в радиусе десяти метров от дома занимали зелёные лужайки, выстриженные до пепельного цвета, а с задней стороны подступал внутренний двор, обнесённый декоративным белым заборчиком. С тыльной стороны владения 1106 проходила и Аллендейл-драйв — полоса спёкшегося асфальта с разбитыми краями, лишённая даже разметки. Её кривой изгиб заключал дом мистера Маллори в неправильную трапецию между двумя дорогами: удобное положение для атаки и с фронта, и с тыла. Правда, вряд ли городские архитекторы руководствовались этим соображением, прорабатывая уличную планировку. Именно с Аллендейл-драйв, откуда невооружённым глазом можно было рассмотреть ситцевую занавеску на кухонной двери Мерлина, Аарон смог перехватить вай-фай от щедрого роутера мистера Маллори, и дальнейшее стало для него делом техники. Несмотря, казалось бы, на солидную эрудицию в области ай-ти, криптовалютчик пользовался паролем adminadmin123. Генератор паролей взломал эту защиту за двадцать четыре секунды, подобрав нужную комбинацию из первых восьми тысяч типовых сочетаний. Вход в домашнюю сеть занял ещё четыре минуты — достаточно было определить производителя роутера, а затем предложить «дежурное обновление» драйвера. Небольшая видеокамера над входной дверью числилась одной из точек сетевого подключения, а к её визуальному интерфейсу подключалась разводка датчиков с коммутационной панели. Возможно, в Нью-Йорке Мерлин Брайан прибегал к более изощрённым методам защиты, но здесь, усыплённый пасторальной бдительностью, доверился простенькой системе сигнализации. Затем Боунс вновь вывел «Хёнде» на Фэйрвью-драйв, и вай-фай пропал.
|
-
- Ты всегда такой скучный? - Вирра ловко дотронулась до ладони парня, - Где твоя жажда приключений?Однажды он поймал жука.
Жук смешно ползал.
Он оторвал ему лапку и жук заползал еще смешнее.
Тогда он оторвал жуку все лапки, но жук не стал ползать совсем, а только лежал усталый.
— Ты очень скучный! — сказал он тогда жуку.
— Это не так, — ответил жук, — Просто у меня не осталось ног.
— Причину всегда можно найти! Оглянись, мир полон любви!
— Это да, — согласился жук.
|
|
|
Что огонь, что солнце, что тряска в битве, что дрожь в плену древесном.
Данька не сразу понял, как сильно всё изменилось за какие-то жалкие мгновения, а может просто не успел понять. Только что он каждым брёвнышком своего нового могучего тела боролся с ведьминской нечистью, как вдруг стоит себе снова в своём тщедушном тельце отрока-подмастерья, да только и брёвна с ним ー в виде деревьев, что тело оплели. Будто бы по-прежнему всё, ха, только вот всё да не всё! Череп-то на посохе Яги головой стал полуживой! За это Данька и зацепился, вложив все путающиеся от неразберихи мысли в одно-единственное дело ー усилить контакт с посохом:
"Давай, парень, всю душу свою раскрывай, потому как заартачишься ー вечность ведьме безвольным инструментом служить будешь, я-то ведь тебя черепом уже видел!"
Данька тёр затылок раба Яги большим пальцем и пугал его как мог, больше стараясь отпугнуть себя самого от ещё не полностью пробудившегося ужаса бессилия.
"Давай, родненький, к чему там тебя Яга готовила, какие заклятья вложить успела, думай-представляй живее, а я увижу, мы ж теперь два разума на одну голову! А выберемся, так я тебе покой подарю, лучше такой-то неволи поди?"
Главное, не задумываться, а то ж ведь с ума сойти не долго! Повёрнутое вспять время, жутковатый свет с небес (такое оно, солнце?), древесная неволя! И всё за миг! Может, это и есть предсмертный бред, про который столько сказано? Размозжил мёртвый богатырь всех героев, вот они под обломками избушки и отходят потихоньку, в странных видениях витая...
Ну нет! Потеешь, дышишь, страдаешь? Значит, живой!
ー Псст, посох ещё у меня, постараюсь расколдовать нас, но вы виду не подайте, даже если волю почуете!
Данька правда постарался прошептать своё предупреждение как можно тише и незаметнее для увлёкшейся волшебным трофеем Яги.
|
|
|
|
-
Вот это поворот!
-
Интересный ход.
И почему, во время выбора усыплять и не усыплять мне вспомнилось, что иногда оборотничество передается половым путем?)
Наверное, ночное небо навеяло.
-
Вот это поворот!))) Такого вы не прочитаете на каком-нибудь sexytales.чтототам)))))
-
Везёт Акерому на хвостатых.
|
|
|
|
|
|
Один за другим герои забрались в ходячую избу, пока еще позволяла пузырящаяся грязь, что подымалась выше и выше. Как только за последним закрылась дверь, так Данька одной мыслью заставил избу распрямиться, и зашагать к суше, словно цапля. При этих шагах избушка ходила ходуном, скрипела, стучала, грохотала, а герои изо всех сил старались удержаться на ногах. Казалось, что строение вот-вот развалится само по себе, да бревна трухлявые будто бы невидимая сила вместе удерживала, и вновь стягивала. Как два куска магнита, которые чуток разводишь, а они обратно друг друга притягивают. Было в этом что-то неправильное, будто насилие над самим и так уж порядком изломанным чужими словами мирозданием, вынужденным теперь подчиняться сумасбродным старухиным приказам.
А на берегу их уже встречали. Ступила Избушка на твердую землю – и тут же затрещало в чаще, загрохотало, задрожала земля, и взвился над кронами высохших мертвых деревьев вихрь растревоженных птиц. Из темной чащи, откуда недавно едва выбрались герои, продавливал себе дорогу кто-то большой и тяжелый. От него в ужасе бежали толпой перепуганные звери, тощие, изможденные и грязные, как и сам этот лес. Бежали, не разбирая дороги, не понимая, что бегут прямо во взбесившуюся топь. Лисы, волки, зайцы, медведи, олени, лоси – все бежали, согнанные с насиженных мест, с уютных нор, устроенных берлог, насиженных гнезд. А на пятки им наступали одуревшие от бессмысленной и тупой ярости чудища, то ли тоже испугавшиеся, то ли ведомые волей Бабы-Яги, и мечтающие вкусить плоти героев. Чудища были самые разнообразные. Кучной толпою тянулись нашедшие здесь последнее пристанище мертвецы, словно бы перетекая друг в друга, переплетаясь конечностями, жалобно воя и стеная. В кучу смешались и люди, и звери, превратившись в нечто непохоже ни на то, ни на другое. Давно утраченную плоть им заменила сама земля с наросшими на ней растениями и грибами-споровиками. С мертвецами были и просто порченные лесные существа – облезлые черные волки-трупоеды шли рядом с теми, кого еще недавно сами и поедали, низко припадая к земле и давясь своей болезнетворной слюной. Из болота, откуда герои только что спаслись, тоже лезли мертвецы – только их кости облепила зловонная болотная жижа. Но вся эта уродливая, наскоро собранная армия нечисти не могла обойтись без своего полководца.
Последним показались оскверненные останки самого Святогора. Гигантский скелет, опутанный древесными корнями, пробил себе путь сквозь заросли, и в полный рост стал перед избой. Корни словно бы пытались не пустить мертвого, Тянули обратно в землю, но с треском рвались и обвивались вокруг покрытого лохмотьями костяка. Прямо на глазах мертвый великан обрастал плотью заново, а источник её быстро стал ясен, когда опутавшие тело корни принялись хватать и утягивать обезхумевших от страха зверей целыми десятками без всякого разбора. Они за мгновение разрывались, потрошились, калечились и увечились, и до самых небес стоял полный агонии звериный вой. Еще немного – и плоть полностью покроет скелет, и у врага наконец появится лицо вместо скалящейся пустоглазой черепушки.
-
Идея Даньки сбежать на избе ко всем чертям вдруг кажется чертовски привлекательной)))).
-
Идея Даньки сбежать на избе ко всем чертям вдруг кажется чертовски привлекательной)))).
Этточно, но ведь сбежать нам не дадут, хехе.
|
Общее.
Артиллерийские разрывы барражировали совсем рядом, безжалостно молотя по Вилье-Фоссар и окрестностям. Казалось, что после такого грохота никто не мог выжить. Но фрицы уже не раз доказывали, что обладают поразительной живучестью и знают, как обеспечить себе надежное укрытие.
И если для танкистов настал период отдыха - если таковым это можно было назвать, с учетом близости противника - то пехота работала практически без передышки. Капитан "двуногих" долго обсуждал детали штурма деревни с Эверсомом. В итоге сошлись на мнении, что без минометов придется туго, а крупнокалиберная артиллерия рискует задеть своих же. Минометные расчеты выдвинулись на позиции, заняв обустроенные логова фрицев. Все прекрасно понимали, что минометы у самих краутов тоже не исчезли, так что, возможно, у минометов даже случится дуэль - бессмысленная и беспощадная. Потом еще долго и подробно обсуждали план действий с другими оперативными группами. Дивизия еле прорвалась через укрепления военной бюрократии, и, наконец, к четырем часам дня всем группам удалось договориться и скоординировать свои группы. Группа Будинота заходила с запада, группа Абни - с севера, а остатки группы Паркса, в основном в виде пехоты, должны были поддержать Абни и пошалить с восточной стороны. Так уж вышло, что "звездой" операции стала рота Дельта из первого батальона, под предводительством Эверсома, и ей предстояло пойти самым сложным путем. Их соседи по батальону, рота Гольф, помогала группе Паркса, которая растеряла существенную часть своих сил. Танков во втором батальоне практически не осталось. Ужасные потери. К счастью, некоторым экипажам удалось выжить.
Опять же, вперед полезли разведчики. Идея сомнительная, ведь в местных почти-джунглях соперники, как правило, обнаруживали себя чуть ли не на расстоянии вытянутой руки. С другой стороны, такой маневр мог бы оттянуть хоть часть фрицев с направления основного удара. Где-то там шел вялотекущий бой. Стреляли наугад.
Пришло время готовиться к атаке. Как и ранее при атака на бокажи, соседями взвода Дозье стал Грин и компания. Всего получалось шесть танков. Чуть больше у группы Эверсома и Лаферти. Каждую группу сопровождали два взвода пехоты, которые в свою очередь были усилены двумя пулеметными расчетами. Среди пехоты мелькали мужики с базуками. Короче - обвешались оружием, как смогли.
К слову, за пару часов перед отправкой, стрелки принесли несколько "подарков" танкистам. Ну, точнее говоря, свалили в кучу несколько трофейных пистолетов-пулеметов, даже с подсумками. Многие из членов экипажей могли похвастаться только пистолетом. Так что если всё станет совсем плохо, и танкистам придется покидать танк и воевать на своих ногах, то у них хотя бы будет человеческое оружие.
Двинулись. Взвод справа, взвод слева - все фланги прикрыты. Головной танк Дженкинса выехал из-за угла и продвинулся чуть вперед, остальные - за ним. Добрались до деревянного столбика на развилке, судя по которому до Вилье-Фоссар было 0.4 км, а до Кувена - четыре с половиной. На деле, восточная оконечность деревни была видна уже отсюда.
Проехав еще метров сто, Дженкинс вынырнул из коридора зарослей, и оказался прямо перед восточным склоном и полем перед ним слева, а справа виднелась церковь, и извилистая дорога вверх, ведущая к ней. Пехота остановилась, засев в кустах у поля; командиры напряженно вглядывались в бинокли. Идеальное место для неприятельской атаки. Дома и прочие сомнительные постройки, что располагались линией на верхушке склона слева, частично скрытые для обзора высоким кустарником, были хорошим местом для вражеских орудий или техники. Но гансов там либо не было, либо они выжидали. Например, пока танки пойдут направо и подставят свои уязвимые борта.
|
-
Не таким его себе Данька представлял после рассказов Златы, но почему-то то, кто перед ним прогуливается, понял сразу. И всё равно спросил преглупо:
– Ты кто вообще такой?
|
Осьмуша вроде бы что-то там ответил, но за общим грохотом было плоховато слышно, что именно. НО вероятно, то было согласие, так как Осьмуша отважно нырнул на пол, принимаясь разгребать весь катавшийся по полу хлам вперемешку с чьими-то останками, пытаясь выискать среди них заветный сундучок. Чернавка тем временем высунулась в окно, вытянула руку, выцеливая Бабу-Ягу.
Вон она, Яга, удачно расположившаяся с нужной стороны своей ходячей хаты. Паря над болотом, она подсвечивала что-то внизу, и похохатьывала, наблюдая, вероятно, за тем, как отец Маринки на пару с Батыром мечутся по котловану на месте старухиного двора, пытаясь не попасть под гигантскую ногу. И только вот прицелилась Чернавка - как избушка вдруг резко ухнула вниз, накренившись на один бок. Это Батыр нанес свой могучий удар, и кривая деревянная лапа с хрустом надломилась в районе сустава, соединяющего ногу со ступней. Славный вышел удар, и хоть избу не свалил, но хромой её точно сделал. Правда Соловей отчего-то решение Батыра не одобрил.
- С ума сошел?! Если эта халупа свалися, от ребят внутри мокрое место останется!
Внутри этот крен привел к тому, что прицел Маринки сбился, а сама она еда не вывалилась из окна. Её жених и несостоявшийся темный владыка также полетели в её сторону, но если Василий удачно соскользнул по наклонной поверхности и уперся спиной в стену рядом с Маринкой, заодно отмахавшись от полетевших следом вещей, то Осьмуша скатился кубарем, и упал вверх тормашками. В этот момент Василий и нашел заветный сундук. Он как раз летел прямо на Осьмушу, и княжич едва успел предупредить напарника поберечь голову.
- Уй! - Вытянув руки перед собой, воин поймал летевший в него ларец, отбив о него обе ладони. Скривился было от боли, и тут же просиял, подымая добычу над головой. - Нашел!
А избушка тем временем выпрямилась. И свисавшая из окна Маринка снова увидела Ягу. Та уже не смеялась, и была явно раздражена. Она грозила Батыру внизу, потрясая черепом на палке и в гневе плюясь слюной.
- Ах ты нерусь немытая! Не ты строил, не тебе и ломать! А ну... - Тут ей пришлось отвлечься, когда старухе в глаза азметало пылью и мелкими каменьями, а вдобавок начала биться вокруг птичка-Олена. Та раздраженно замахала руками, и наудачу все-таки попала по порхавшей вокруг голубке, одним ударом сломав ей крыло. Оленку с переломанным крылом отбросило от этого удара, и та, кружась стремительной спиралью и теряя перья, полетела к земле. На податливую и влажную болотную почву упала уже не голубка, а красна девица, оказавшись далеко за пределами бабкиного подворья.
- Ага! - С торжествующим смехом вскричала Баба-Яга. - Получила?! Смотри не сдохни там, ты у меня напоследок!
И вот тут-то Маринка и выстрелила. Мощно толкнулась в плечо отдача, причиняя боль непривычному плечевому суставу. Белый дым заволок обзор, и Маринка так и не увидела результатов своего попадания. А результаты были - разогнавшееся ядро на всей своей скорости шмякнулось о Ягину ступу, и вмяло всю её левую сторону внутрь, надо думать, вместе с ногами старой ведьмы. Яга взвыла от боли и ярости, пытаясь справиться с отбившейся от рук домашней утварью, переставшей летать как положено. Первым делом Яга решила наказать обидчицу.
- Получи! - Крикнула ведьма, и тут же в доме сорвалась с места печная лопата для выпекания. Просвистев через все помещение, она нанесла высунувшейся наружу Маринке смачный удар по мягкому месту, и та буквально вылетела в окно, и полетела вниз, переворачиваясь в воздухе с сумасшедшей скоростью. Она была обречена шлепнуться прямо головой в землю и сломать себе шею, но вдруг снизу еее подбросила мощная воздушная волна, вызванная свистом Соловья. Это ополовинило скорость падения, и Маринку сумел поймать её отец, подхватив на руки.
- Уф! - Плюхнувшись на зад, Соловей отпустил дочку. - Прям как раньше! Когда ты с трубы нашего дома сверзилась. Только, помнится, ты была чуток поменьше да полегче.
Однако предаться воспоминаниям о славном прошлом времени не было никакой возможности. Яга выровняла полет своей покалеченной ступы, и повелела.
- Изба! Гулять!
Избушка резко присела, а затем всеми ножищами оттолкнулась, и на глазах изумленных герроев перепрыгнула через частокол, ограждавший подворье Яги от остального мира. Что при этом творилось с теми, кто был внутри и на крыше - история отдельная. Оставшиеся внутри избушки Василий и Осьмуша в момемнт прыжка будто бы потеряли вес вместе со всем, что было внутри, и воспарили над полом в окружении побитой мебели, посуды, костей и Бабкиного "инструмента". Точно так же взмыли над крышей как раз долезшие друг до друга Данька с Фокой. Веревка, за которую они держались, съехала назад по коньку, и зацепилась за трубу. А в тот момент тяжелого приземления, избушки, от которого она и сама едва не развалилась, Василия и Осьмушу внутри с сокрушительной силою приложило о пол, а Даньку с Фокой закрутило вокруг домика и едва не столкнуло друг с другом, когда концы натянувшейся о трубу веревки перехлестнуло друг с другом. Фока сумел в этом головкружительном полете сгруппироваться, вытянуть ноги вперед, и как заправский герой влетел прямо в окошко, вышибив ногами стеклышко и раму, и впечатавшись в противоположную стенку уже внутри. А вот Данька шваркнулся непосредственно о стенку, и отлетел от нее уже будучи без сознания, и плюхнулся в топкую жижу. Полностью утонуть ему не дали торчащие из воды корни мертвого дерева, на котором бессознательное тело мастера Даниила повисло.
Яга же, глянув напоследок на троих оставшихся в котловане героев, сплюнула вниз.
- Из земли все вышли, и в землю все вернутся. Вот и вам пора.
Хлопнула в ладоши - и края ямы начали быстро сдвигаться. Яга попыталась похоронить героев живьем.
----------------------------------
Кажется, Василий ненадолго потерял сознание. Когда он пришел в себя, он ощутил боль во всем своем несчастном теле. Но кроме боли он ощутил железную хватку на своем горле, мешающем дышать, а также трение о нервный, занозистый пол. Открыв глаза, геройский лидер понял, что его сцапал ухват для чугунка, сомкнув свои рога кольцом на его шее, и теперь медленно тащит его волоком прямо к раскрывшемуся голодной пастью жерлу печи, где бушевало жаркое ярко-красное пламя.
В это же время пришел в себя и Фока, обнаруживший подобное непотребство, а кроме этого обнаруживший еще и бессознательного Осьмушу в обнимку с сундуком, и валявшуюся на полу скатерть-самобранку. А еще он заметил, что судя по вибрации, избушка вновь куда-то идет.
А шла изба прямиком к Олене, звучно чавкая грязью под ступнями и вихляясь на одну сторону, так как Батыр хорошо так повредил деревянную лапу. Яга, бросившая ступу, уже стояла на крыльце. Платок упал с неё и седые волосы развевались на ветру, словно клочья паутины. Вцепившийсь одной рукой в крылечный столбик, старуха держала второй рукой свой "скипетр", бьющий ярким лучом из глазниц прямо на лежащую навзничь лесную чаровницу.
- Всё. Кончились герои! - Кричала старуха, злорадно хохоча. - Теперь одни мы с тобой остались! Хотела тебе спасибо сказать напоследок! Сделала ты ровно то, что я и хотела, о чем столько лет на костях да картах гадала! Вернула ты мне моего любимого брата! Мне впору в ножки тебе кланяться, да ужне обессудь - спина разболелась на старости-то лет!
И Яга вновь загрохотала своим смехом на весь лес.
-
Отличный пост! Бабка страйкс бэк!))) Просвистев через все помещение, она нанесла высунувшейся наружу Маринке смачный удар по мягкому месту
Ревность!!!
|
|
-
- Сильный он стал. И забыл свою сестру. - Яга потянулась к раззолоченному кубку, подхватывая его пальцами, и поднесла к самому редкозубому рту, будто сейчас выпьет. - Забыл.
Рука Яги резко сжалась, сминая металл как тряпку. Закрошилась позолота, попадали на пол драгоценные каменья, и кровью заструилось между пальцев вино.
Мощно!
|
|
-
- Пошли уж все. Гости мы, и в гости пришли. А если что, - она подмигнула Соловью единственным глазом, - там всемером и батьку бить проще.
Это да)
|
Душа человеческая - потемки. Вот и невинный в общем-то подкол Дмитрия (подкол ли?) внезапно пробудил в смущенном, самом с собой не в ладах, Владимире Осиповиче какую-то гордость, невыносимое желание себя показать. Все-таки он не мальчик, курс кончил и кто знает, будь его душа чуть мертвее, а разум чуть живее, мог бы сейчас служить военному министерству в качестве разработчика взрывных смесей или в университете курс читать.
- Я скорее... Принципиально.
Тяжело не бояться террориста. С одной стороны безумно хочется заслужить его одобрение и уважение, с другой трудно отделаться от смутного образа, старой привычки - убийца, преступник, каторжный...
- Понимаете, я не совсем дурачок. Доводилось мне и Энгельса читать и Спенсера, и даже какого-нибудь Мальтуса. Просто кажется мне что на платформу встать это как... Руки себе связать. Мол, "если стрелять то только из охотничьих ружей". А как по мне дело может сделать и эсер и эсдеп, и даже либерал, если его соответствующим образом подготовить. А на платформе стоять - одни туда, другие сюда, а в результате что получится? Одна болтовня, а не революция.
Конечно, не подозревал Владимир Осипович насколько дилетантскими выглядели его размышления. Хотя бы потому, что революции не делаются ради революции, а в каждой партии места в будущем кабинете давно поделены. Но не подозревал искренне, и с твердой верой в то, что ежели собраться всем вместе, просто так, без платформ, то будет как пальцы в кулак сжать - и рожу царю расквасить запросто, а пальчиком разве что глазки выдавишь - да и то, другой останется.
Был он революционер не столько сознательный, идущий к какой-нибудь "диктатуре пролетариата", сколько стихийный, тяготеющий к революции самой по себе, а уж что потом, Владимир Осипович вовсе не знал, хотя предпочтительнее всего почитал потоп.
И показалось ему сейчас совсем не то, что должно было показаться, поскольку изучал терроризм Володя как было выше отмечено на романах, и свято верил, что сейчас какой-нибудь Душан Верховенский, начнет ему, Ставрогину, про Ивана-Царевича втирать. Вот и виделось - если искренне, навстречу к нему, со всей душой, про кулак рассказать, про общее дело, так наверняка поймет террорист... Вот и начал юноша бледный вещать с душой.
- Вы вот меня проверяете. Что я точно знаю. Я буду с Вами откровенен, меня связывает дружба с Александром Федоровичем. Он рассказал мне про Нижний, рассказал и о том, что повезем динамит. Я признаться даже хотел сказать, что лучше бы мне его везти, потому что Вы как видно человек опытный. Каждый такой для революции важен, Вы и без динамита дел наделаете и губернаторов постреляете. А я вот - проходное звено, однодневка. Таких берут и на каторгу отправляют без разбора, а они не выбираются, потому что руки у них...
Показал новому товарищу свои руки, нежные, жидовские, да вздохнул тяжело.
- Слишком белые. У меня в терроре опыта нет, до сих пор я занимался составлением листовок, жил долгое время в Петербурге. Не привлекался, а стало быть и слежки за мной быть не должно.
Володя огляделся вокруг, не слушает ли кто, и потом продолжил, тише.
- А Вы хотя и не говорите, но видно, что вся жизнь у Вас в терроре, может быть и во втором поколении. Нет у Вас в жизни ничего кроме дела, большого Дела, это и по словам видно. Люди ведь обычно в поезде книжки читают, с барышнями заигрывают, а Вы только скуку прогоняете. И предпочел бы я, чтобы меня предали, а не Вас, потому что я просто химик, который когда-то готовился пойти на военную службу и бомбами занимался, который по женщинам ходил, стишки дурные писал, да только вот все мои бомбы ничего не стоят, если не будет того, кто сможет их кинуть, листовки - если некому их раздать. Я, дорогой Димитрий Иоаннович, совсем конченный человек. А вот для Вас может быть и настанет новая эпоха. Вы конечно можете мне не доверять, и это право Ваше. А только я за Вас умереть готов и не потому, что Вы такой хороший, а потому что жизнь собачья мне совсем опостылела, вот и решил остаток дней человеком доходить, не для живота своего.
-
С одной стороны безумно хочется заслужить его одобрение и уважение, с другой трудно отделаться от смутного образа, старой привычки - убийца, преступник, каторжный...
Вот это хорошо!
|
Решили герои слишком сильно не мудрить, и избрали самый простой путь - прямо в лес к Бабе-Яге отправиться по клубку путеводному. Поступили они, как их бывший хозяин учил - вынули клубочек с сияющей золотом нитью, да шепнули, мол, приведи нас, вещь волшебная, к избушке старой Бабы-Яги, Костяной Ноги. И как только произнесены были те слова, так сразу нити грубые и грязные засияли золотым огнем, и сам по себе клубочек выпругнул из руки, резво покатившись в глубь леса, и оставляя за собою путеводную золотую нить. Нить эта ярко светилась в окружающем мраке проклятого леса, что лишь облегчало задачу героям. Но лес все равно был слишком темным, чтобы идти по нему без света.
Если Яга и знала сейчас о том, что идут к ней гости незванные, то пока что им препятствий не чинила. Но и без присмотра, поди, не оставила. То недалеко кто-то ворон спугнул, то совсем близко зашуршит что-то по опалой листве, то тень незримая стремительной рысью промчится в густых зарослях. Изредка казалось героям, что даже шепчутся о чем-то их тайные соглядатаи меж собою. А клубок меж тем легких путей не выбирал. Редко катился он по протоптанным тропкам, все сворачивал с них в густые и колючие заросли. Герои продирались через цепкие кусты и сплевшиеся ветвями старые деревья, которые словно бы специально старались зацепить, задержать, уязвить веткой или колючкой. Чернавка глазом своим лес окинула, и поняла - неспроста клубок так идет. Лес был будто живой, постоянно меняющийся. Старые тропы за мгновение зарастали травой, а в других местах прорастали новые. Деревья и пеньки порой оказывались ненастоящими, да и настоящие могли менять свое место. Трудно объяснить, но местами леса будто бы вообще не существовало - Чернавка иногда успевала разглядеть пустое место где-нибудь вдали, где через мгновение из ничего складывались новые деревья, трава, и новые фальшивые тропы. Странное место этот лесок.
Наверное, единственным относительно надежным ориентиром служили человеческие останки. Немало людей тут погибло, немало. Попадались на земле их забытые кости, сохла на чахлой траве чья-то кровь, а на ветвях и колючках остались давние лоскуты одежды других прошедших здесь путников. Попался и один недавний погибший - на него наткнулся Василий, продираясь через очередные кусты. Его рука в один момент нащупала что-то мягкое и склизкое, а в нос ударил давно уж знакомый гнилостный и тяжелый запах разложения. По тому, как много оружия взял он с собой, была ясна его цель убить старую ведьму. Но степень истощения говорила о том, что он даже не добрался до нее, плутая здесь, и убил его голод. Тело гнило здесь уже какое-то время, став пристанищем для колонии жирных, белых личинок, копошащихся в нем. Рядом лежала разодранная котомка, из которой, видать, высыпались почти все съестные припасы. Пуст был и колчан, а тетива лука истерлась и порвалась. Зато Рощин обнаружил почти новую саблю, которую и взял себе взамен той, что подарил Фоке. Ничуть не хуже своей. Может, доведется клинку всё ж попробовать крови Бабы-Яги.
Нить тем временем привела героев к довольно неожиданному месту. Нить резко, будто оборвавшись, скрылась под корнями огромного, сухого дерева, которое уже готовилось завалиться назад с обрыва, на котором стояло. А под корнями обнаружилась широкая, и довольно глубокая яма, из которой противно тянуло сыростью и землей. Туда, вниз, и прыгнул клубочек, и скрылся где-то в глубине этого черного провала - даже свечения было толком не разглядеть. Стало быть, глубоко там, внизу, глубоко. Далеко лететь придется.
|
- Ты чего, Дань, ты за что прощения-то просишь? - утомленно откликнулась Олена, топчась по песку и мелкой речной гальке босыми ногами. Студеная вода охватывала ступни, их поламывало от холода; но было приятно. Вода текучая понемногу уносила печаль-тоску. Говорили они негромко, только промеж собой.
- Я же тебя понимаю. Ты не думай, я все понимаю. Ты для людей стараешься, чтоб вышло им для жизни облегченье, а для тебя радость, - она вздохнула грустно и покорно, как корова на лугу. - Да я-то до таких высот не достигаю, Даня, мне главное, чтоб люди жить могли обычной жизнью... не знаю, как сказать... Это самое первое. А все остальное потом. Поглядишь, какое все... хрупкое, дунул ветер - ффу, и нет. А я вот помню, как там улица была, девчонки в колечко играли, мои подружки бывшие. Они небось давно замуж повыходили, детей успели нарожать. Все было в цветах, да в деревьях плодовых. Вся улица как один сад. Это мы с матушкой ростили. Жили все ни плохо, ни хорошо, а просто... жили, все - умные, глупые, хорошие, дурные. А теперь их нет, все потому, что я зла не удержала. Так лучше б им жить просто так, даже без вечного огня... - Олена задумалась, пытаясь уложить в слова те смутные и грустные ощущения, которые томили ее и никак не находили выражения, как у дерева или камня придорожного, иль любой твари, которая только томится, бывает, и никак не выскажет томления своего.
- Может, и найдешь ты вечный пламень, только не здесь. Этот огонь плохой, Дань, нечего о нем жалеть. А правда, лучше если вовсе его не найдешь, - она нарочно не оборачивалась в сторону Осьмуши, чтоб он не услышал. - Вечное - это не дар, Даня, это наказание...
***
- Что у меня с Ягой? - переспросила Олена, чем дальше в лес, тем тяжелей становилось у нее на душе. Уж если сомнения и тревога ее брали по поводу сражения Василия со змеевичем, то перспективы борьбы с Ягой на ее территории и вовсе вызывали в ней ужас кромешный. Только одна надежда - что смогут они единой силой одолеть. Надо рассказать, чтобы они знали, к кому идут.
- Яга здесь хозяйка. Земля здесь ею порчена, деревья, звери, птицы... все. Все ей служит, от порчи своей либо со страху. И дорожки запутаны, не захочет - не пустит к себе и обратно не выпустит. Я к ней не своими ногами пришла, и не ногами ушла... а теперь думаю - может, она меня для чего-то... для своей надобности отпустила... - искоса взглянула на Осьмушу, осеклась. Ей раньше даже в голову не приходило - а вдруг Яга нарочно дала ей волю, как охотник отпускает подсадную утку с привязанной к лапке бечевкой, чтобы подманить другую добычу, поценней и пожирней.
- Что я для нее... даже не знаю, Даня, что сказать. Девка сенная вроде. Мыла-убирала, печь топила... объедки выкидывала, - продолжала она словно через силу. - Ученица. Она меня кой-чему научила, на что матушкиной науки не хватило. На учение и покорство меня чужой жизнью взяла... жизнь за жизнь, так вроде вышло. Мне с ней драться сил не хватало. Я убежала, то есть улетела. Да, не байки это. Ест она гостей. Ну... не всегда. Кого принимает с лаской, а потом в печку пихает; кому сразу шею свернет, как ей взбредет. Она... как кривая вывезет. Бывает ласкова, бывает зла. Слово держит редко. Сама дала, сама взяла. Так как-то... Не знаю я! Мне думается, убивать нас она не захочет, а плату потребует такую, что лучше б просто убила. Она... играться любит. Как вроде кошка в мышей. У нее еще вещи были, вроде живые...
Олена замолкла, отведя взгляд в сторону. Смотреть на товарищей было просто невмочь. Олена стала вспоминать - были ли у Яги хотя какие-то слабые места. Зверье, которое можно было бы переубедить и привлечь на помощь. Ограда. Ворота. Дверь. Цепной пес... был.
-
А правда, лучше если вовсе его не найдешь, - она нарочно не оборачивалась в сторону Осьмуши, чтоб он не услышал. - Вечное - это не дар, Даня, это наказание...
Супер!
|
— Ишшь ты!.. — стоило полуорку смолкнуть, негромко протянула бабуля Рута в пространство, обращаясь то ли к Панфутию своему, то ли к шестёрке случайных попутчиков, а может и вовсе к тучам дырявым. Что вызывало такое изумление у старушки: сама песня иль певец — лишь гадать. Слова затейливые, такие в книжке тонким-тонким пёрышком бы писать. Да не простым — гусиным, а от дивной заморской птицы-павлины. И книжка та весом с добрый вилок капусты, по четырём краям у ней золочёные подковы, словно книжка и не книжка вовсе, а добрый конь из сказки. Держи — ускачет. В деревне-то не только таких не водилось — вовсе почитай никаких. Лишь у старосты тоже толстая, и на два вилка потянет, страницы мятые от времени, а кое-где плесенью от сырости поедены. Кто родился, кто помер, кто мешок зерна соседу должен, сколько монет с кого собрать пришлым на охрану. От волков, от злых бродяг, от орков. Но тонким павлиньим пёрышком в ней вовек не писали. Песню же, что вспыхнула над костром и смолкла, уносясь в небеса, только таким и писать, явно ту не в капусте отыскали, и тем чуднее глазеть на грубые руки, которыми бы дубину сжимать, а не лютню. Как не раздавит бедняжку. Какое уж тут пёрышко?! Пополам переломит и не заметит. Но певец с инструментом обращался нежно и словами дивными, что эльфу под стать скорее, играл умеючи. Сразу не уразумеешь, о чём те слова? Поди — пойми. А только голова сама вверх тянется, где плотными тучами надёжно звёзды укрыты. Не увидеть, лишь догадаться. А глаза защипало. С чего это вдруг?
— Ишшь ты!.. — сказать по-правде, так не только один лютнист, а вся их компания вполне достойна оказалась такого восклицания. Молодые-то по горам, по долам скачут, что козочки, а у бабули за день колени занемели — не разогнёшь, в поясницу вступило и пятая точка, не привычная, чтоб трясли и колотили её, как подсолнухи на маслобойне, мягкого просила. Не до того старой Руте оказалось, чтоб глазеть-дивиться. Панфутию-то что. Была бы трава помягче, а его наездница лихая, как спешилась, так чуть на землю не повалилась. Ноги, подлюки, давай придуриваться, что ходить разучились. Хорошо лопухи неподалёку нашлись. Большие, справные. Такими колени обвязать — благодать. Пока себя обихаживала, да усталость выколачивала — стемнело совсем. И тут-то только Рута ожила и принялась с открытым ртом разглядывать у костра собравшихся. Чудные люди. Да, полно, люди ли вовсе? Орков бабуля хоть нечасто, а встречала — на ярмарке кого только не увидишь, а вот такую чуду отродясь не видывала. Вроде бы и мужик, как мужик, одет только не по нашему, да и ладно. А вроде и нет. Прикоснёшься — дымком разлетится. Проверять бабуля, конечно, не стала. Да и спрашивать постеснялась, кто, мол, таков. Кажись, не одна она диву давалась, господа вона тоже переглядывались.
— Ишшь ты, проклятая! — тыкнула бабуля пальцем в небо: дождик, мол, собирается, решив ни своего удивления, ни растерянности компании не выдавать. Они-то, небось, и орков с лютнями, и девок в штанах, и мужиков странных навидались. Чем она хуже? — Надыть бы нам подкрепиться, пока не полило.
Кряхтя приподнялась, к мешку потянулась. Вывалила свои нехитрые пожитки: лепёшки, сыр, да кукурузные початки. Чай, не побрезгуют.
— Угощайтесь, чем богаты. Я бабуля Рута из Хромого Парася. Муни... мунестрель. — обняла феличу, зорко оглядела народ: не смеётся ли кто над ней? — Еду в столицу на турнир.
— Мунестрель, — повторила строго и, чтоб насмехаться не вздумали, вдарила по струнам. Не поверят же так. А чего спеть-то — вот задача. «Отелилась у Яськи корова»? Хороша песня, а после той, к звёздам летящей, на язык не ложится. Может про чёрта, что безлунной ночкой полез в хату к молодой вдове, да перепутал окна? Эх, любил покойный муж, когда Рута её ему пела. Как оно там:
А копыта-то двойные и на голове рога,
Между ног торчит у чёрта воот такая кочерга.
Покосилась бабуля Рута на молодуху в штанах. Нет, негоже при девице подобный срам распевать.
— Романтишеская баллада! — объявила бабуля важно, разогревая инструмент. Такую манеру подсмотрела она на постоялом дворе, где третьего дня очутилась. А сама «романтическая баллада», давно-давно позабытая, осталась с тех времён, когда была бабуля, ещё не бабулей, а справной девкой. И хотело тогда сердце, а чего — не ведомо. И совсем, казалось бы, та дурь под грузом лет померла, а вот поди ж ты — глянула на костёр, на звёзды эти, которые есть, а не видно их, на молодуху, яркую, весёлую, жизни полную, и помстился аромат, что лишь весной бывает. Когда цветёт всё, наперегонки цветёт, не успеть боится, глупое.
Голос у бабули совсем не старческий оказался: молодой, сильный. Голос, он вообще позже человека стареет. А иногда и не желает стареть вовсе.
Цвели все яблони в саду, медовый дух витал,
Когда Том Скворр, скача в опор, девицу увидал.
Сказал он ей, сдержав коня: — Поди, красотка, за меня.
Есть у меня отличный конь, седло на нем богато,
Горит в душе любви огонь, ужель ты мне не рада?
С усмешкой Тому говорит строптивая девица:
— Не для тебя на белый свет я вздумала родиться.
Не нужно было б вовсе мне ни сбруи, ни коня,
Когда б мне стало горячо от твоего огня.
Цветут все яблони в саду, ищи же свой цветок.
На запад хочешь ты ступай, а хочешь — на восток.
Том Скворр, загнал коня во двор, к её отцу пришёл
И разговор о свадьбе с ним, не мешкая, завёл:
— Нет сына у тебя, старик, могу я в том помочь.
Любовь в душе моей горит, отдай за меня дочь.
Не пожалеешь нипочём, приняв в семью меня,
В придачу с дорогим седлом получишь ты коня.
Сурово парня оглядев, отец так говорит:
— Что до любовного огня — не долго он горит.
Меня бы не заботил он, но дочь отдам тому,
Кто дом имеет и доход, достаточный в дому.
Цветут все яблони весной, ищи же свой цветок,
На запад хочешь ты скачи, а хочешь — на восток.
Подолом звёзд махнула лишь, сменяя солнце, ночь,
Наш Том девицу на коня взвалил и сгинул прочь.
Был у него отличный конь — увез, куда хотел,
В душе пылал любви огонь —Том Ирис овладел.
В росу роняли лепестки все яблони в саду,
Сказал ей Том: — Смеялась ты, знать, на свою беду.
Могла бы жизнь всю провести у моего огня,
А облетевшие цветы не любы для меня.
Цветут все яблони в садах — найду я свой цветок.
На запад может поверну, а может — на восток.
Тебя ж я видеть не хочу, ступай к отцу во двор,
Пусть сыщет мужа-богача, что примет твой позор.
Мог получить скупой старик и сбрую, и коня,
Теперь же только свой позор получит от меня.
Цветут все яблони в саду, пора искать цветок.
На запад я сейчас уйду, а может — на восток.
Девица слез не стала лить, а отвечает так:
— Что толку в краденой любви, подумай сам, дурак?
Тебе твой быстрый конь помог, ты телом овладел,
Души ж моей коснуться, Том, ты так и не сумел.
Цветут все яблони в саду, но растоптав цветок,
Ты осквернил и свой огонь, и мой зажечь не смог.
Иди ж, куда глядят глаза — ты не найдёшь любовь.
Огонь в душе твоей погас — не загорится вновь.
Мы оба встретились с тобой лишь на свою беду,
Вернуть хочу я поцелуй, а после — прочь уйду.
И Ирис Тома обняла, к губам его припав,
Рука же, к поясу прильнув, нащупала кинжал.
В грудь точен был удар ее, упал на землю Том,
А Ирис, взяв его коня, прочь поскакала в дом.
Был долог, труден путь, лежал — на запад, на восток,
И только к дому быстрый конь домчать никак не мог.
Оплакал девушку отец, привёл жену во двор,
Цветут сады из года в год, и спит в земле Том Скворр.
Лишь Ирис ищет всё свой сад, петляя по лесам,
Беспечный путник, хоронись, коль встретишь её сам.
-
Потрясающе! Так тонко передан образ сельского барда, сплошное удовольствие читать. Да еще с юмором (чего стоит песенка про черта - надеюсь, в течении игры предоставится возможность все же ее пропеть до конца!)
А баллада - настоящая сказка в стихах, сюжетная и поучительная. Аплодисменты! В мире наших героев, к слову, легенды зачастую оказываются реальными. Не обязательно все они вплетутся в сюжет, но часть из них о себе напомнит точно.
-
И верно мило)
-
Ой, какая обалденная баллада!
-
За балладу
-
Шикарно. Не верится, ято такие посты бывают
-
Вот это ух!!!
-
У-у-у-ух!
-
Это просто чудесно
|
Нашли, что делать и с санями, и с лошадью — посовещавшись, решили оставить их на полпути к Алзамаю, чтобы сбить со следа тех, кто, возможно, пойдёт на поиск пропавшего урядника. Труп Семёна Анчар предложил спалить в паровозной топке, но Кржижановский о таком и слушать не пожелал, решительно замотав головой:
— А пряжки, пуговицы всякие?! — воскликнул он. — Не расплавятся, да пусть и расплавятся, но не исчезнут же! А начнут в депо колосник чистить, найдут, как мне оправдываться прикажете?
На предложение срезать все пуговицы и снять все пряжки машинист даже возмутился:
— Ну уж нет, увольте, увольте, — нервно пристукивая зубами, заявил он, переступая с ноги на ногу в снежной каше. — Мой револьвер, теперь ещё и мой паровоз… нет, я никого сжигать в топке не дам. Вы попросили моей помощи, я вам помог, чего ж ещё… Урядник, господи ты боже мой, урядник… Неужели и правда урядник?
Сумбурно всё получалось, бестолково, — ничего лучше не придумали, как вдвоём подхватить Семёна под мышки и оттащить прочь в тайгу, чтобы оставить там, надеясь, что до весны не найдут. Бестолково взялись, наметили чёрный ельник за избушкой, потащили. Пыхтели, потели, лезли через снег, волокли обмякшую, тяжеленную тушу, с которой падали шапка, рукавицы — возвращались, подбирали. Доволокли до густого ельника, затащили в мрачную чащу. Густо валились с ветвей от любого движения шапки нападавшего снега, колкие иглы лезли в лицо, подвёртывались ноги на невидимых под снегом корягах. Наконец, оглянулись: не было уже видно отсюда ни избушки, ни насыпи. Остановились, тяжело дыша, в снежной мгле, жуткой, как только может быть жутким густой лес зимней ночью. Хотели уже оставить, но Кржижановский вдруг тронул Черехова за рукав и, не говоря ни слова, показал на открывшееся за ельником белое круглое озерцо — маленькое, не более двадцати шагов в поперечнике. Озерцо было уже затянуто льдом и покрыто снегом, но лёд был непрочный ещё, как поняли, попробовав ногой захрустевшую поверхность. Сразу стало ясно — проще будет притопить и оставить подо льдом.
— Камни… — вдруг сказал Кржижановский, присев на корточки, запустив ладони в снег, шаря там. — Камни, камни подвязать, — с дрожью повторил он, подняв взгляд на Черехова. — Как, помните, у Достоевского? А чем подвязывать? — тут же возразил он себе. — Нечем! Кажется, я несу чушь.
Кржижановский оглянулся на труп, лежавший у края ельника, в конце широкой примятой борозды, оставленной при волочении. Семён лежал, раскинув руки и полы тулупа, с безмятежной тупостью уставившись вверх, с бугристым лбом, носом картошкой, сизыми бритыми щеками. Глаза у него были закрыты — видимо, урядник в последний момент зажмурился.
— На середину бы вытащить лучше всего… — с нездоровым оживлением продолжал машинист и попробовал взойти на лёд — тот опасно захрустел. — Нет, не выйдет. Давайте, что ли, с берега катнём вот так, авось…
Катнули. Затащили тело на невысокий, в пару аршин, мёрзлый глинистый обрывчик, повернули на бок, толкнули — и Семён, перекатившись пару раз боком, упал на лёд. Лёд затрещал, пошёл разломами, провалился — но неглубоко было там, под обрывчиком, тело ушло наполовину: широкая спина, вихрастый затылок, полы тулупа, валенки — всё бесстыдно торчало из воды.
— А вот палкой, палкой его! — горячечно воскликнул Кржижановский, походил вокруг, нашёл под снегом сначала один, потом другой корявый сухой дрын, вручил один Черехову и принялся орудовать своим: стоя на обрывчике, он жестом паромщика упирал ветку как шест в бок трупа и пытался сдвинуть на глубину, под лёд. Получалось плохо, получалась какая-то нелепая возня, невероятно глупо это должно было выглядеть со стороны: Кржижановский и Черехов, налегая, толкали корявыми сухими дрынами убитого урядника то в бок, то в бедро, то в шею, то в зад — но тяжело было сдвинуть обвешанную намокшими одеждами, лежащую на неглубоком дне тяжёлую семёнову тушу: плескалась чёрная вода под ветками, крошился слюдянистый ледок, соскальзывали дрыны, плохо поддавалась тяжёлая, не отзывающаяся туша.
Всё-таки кое-как сдвинули Семёна ещё на аршин на глубину — теперь над чугунного цвета водой виднелся только потемневший от воды край овчинного воротника.
— Сойдёт… — сказал Кржижановский, утирая пот со лба. — Сойдёт, а? — обернулся он к Черехову. — Сойдёт! — повторил он сам себе.
Остановились в молчании, глядя на широкую полынью у берега, к краям которой медленно приставали, кружась, мелкие льдинки. Валил густой снег, мучно белела гладь озера, уходила в снежную хмарь кромка берега, торчали чёрные голые прутья подлеска. У ног Кржижановского лежала лохматая шапка Семёна — тот с шуршаньем откинул её ногой прочь, а потом подцепил дрыном, поднял и с бульканьем сунул в полынью под лёд вслед за телом. Молчали, каждый не зная, что сказать.
— Сойдёт, — первым нарушил молчанье Кржижановский. — Сойдёт, сойдёт… — повторил он.
—
Остальное было уже проще. Как условились, на полпути до станции Новый Алзамай выгрузили с дрезины сани, отвязали прозябшую, жалобно ржущую, уже, наверное, обречённую на гибель лошадь, спустили с насыпи, впрягли в сани, оставили — авось кто найдёт, а то и сама по памяти выйдет к станции. В санях Кржижановский обнаружил саблю урядника и только тогда, кажется, окончательно поверил в рассказ Черехова; саблю оставили в санях — пускай лежит где лежит: и так ясно, чья лошадь, чьи сани.
Без гудка, как призрак, как ночной вор, мерно стуча колёсами и сонно ухая поршнями, проехали замершую в обычной зимней спячке, неживую под белой карбидной лампой станцию, заснежённый деревянный перрончик, тёмную кирпичную водокачку с исполинским водопроводным краном, а за ней — глухую серую стенку домика с косо выведенными извёсткой буквами «А.С.А.В.». И только когда миновали последние косые заборы и серые сараи Алзамая, только когда выехали из лесного туннеля на прорезанное насыпью поле, в первый момент показавшееся невообразимо широким и будто залитым слепящим ярким светом, Черехов понял — с Алзамаем кончено, сюда он больше не вернётся.
Кржижановский ещё говорил, — торопливо и подробно объяснял, что Черехову нужно будет делать в Канске, где он его оставит, где у знакомых железнодорожников дождаться пуска линии, как найти на сортировочной товарный состав, идущий на запад, как прятаться от железнодорожных жандармов, что говорить, если поймают, — и Черехов понимал, что всё только начинается, и после года мёртвого алзамайского отшельничества только сейчас-то всё у него и начинается по-настоящему, и всё у него впереди.
И действительно: всё у него было ещё впереди: и беспокойные ночи в мёрзлом товарном вагоне под стук колёс; и тонущая в вечерней синеве Москва в сизых заводских дымках Пресни; и переход границы непроглядной, душной, стрекочущей и полынной галицийской ночью; и эмалированные кувшины и штопаные крахмальные простыни в дешёвых европейских номерах; и каменный умирающий лев, вырубленный в скале под Люцерном; и рекомендательные письма; и знакомства с Виктором Михайловичем, Михаилом Рафаиловичем, библиотечные залы, баллотировки, резолюции; и чтение тонких, скверно отпечатанных брошюр на папиросной бумаге, споры об аграрном вопросе в немецкой пивнушке и хмурый кельнер, показывающий на часы; и тяжёлый нагруженный литературой чемодан; и чухонцы-контрабандисты в балтийских шхерах, спор за деньги, щелчок финского ножа; и хмурые рабочие Балтийского завода, подпольные комитеты в подчердачных квартирах на Выборгской стороне, шифровки для заграницы, визг шрапнели над декабрьской Тверской и снова граница, и снова Швейцария, и опять назад, опять граница, — и много чего ещё было впереди у Черехова, — и было огненным колесом катящееся по России лето 1906 года.
-
Класс! Хорошая ветка.
и переход границы непроглядной, душной, стрекочущей и полынной галицийской ночью
вот это особенное у-ня-ня)
-
классная ветка, звонкая, на одном дыхании прочла!
|
Прошло... Ну сколько прошло? Полгода где-то будет, наверное. Чемпионат СССР по футболу выиграло киевское Динамо, а ленинградский Зенит чуть не вылетел во вторую лигу. Немного побузили прибалты, но сначала псковские десантники, а потом центральный аппарат госбезопасности быстро вывел руководство республик сначала из новогодних праздников, а потом и из своих кабинетов за станки лагерей Мордовии и других спокойных областей России. Ну а вообще, вроде и ничего не изменилось особо. По всей стране пели под гитару Цоя и Хоя, ездили драться в города, так же ходили менты по киношкам в поисках тунеядцев, и гэдээровская железная дорога стояла на витрине в детском мире.
С виду толком ничего не изменилось и в капитане Могилевиче Викторе Николаевиче. Курил все ту же Яву, ездил на той же чуть помятой восьмерке цвета "мокрый асфальт" и иногда попивал "Жигулевское". Кожанка чуть потерлась, но была той же самой. И теоретические занятия проводил по минно-взрывному в бывшем втором доме, во вторник и в пятницу, с двух до четырех.
Правда, все же что-то поменялось. На кителе стало на одну орденскую колодку больше. С общаги переехал в государством данную однушку почти даже в центре города. А еще он дико, мягко говоря, задолбался. После боевого крещения его, вместе с большинством уже проверенных молотобойцев, стали пихать во все подряд. Похороны отца (старый ветеран так и не узнал, что сын поступил на службу в ненавистный ему ЧК) Могилевич провел на Кавказе, Новый 91-й год - на финской границе в ожидании самых настоящих шпионов, замаскированных под контрабандистов. А когда он приехал Невским экспрессом в Москву, его тут же переобули и отправили в Ригу, так что день рождения в миг постаревшей матери он провел на баррикадах, получая звездюлей от родных советских ментов, а заодно выискивая и нейтрализуя особо ретивых националистов.
В общем, написал Могилевич заявление на перевод и подписал 26 числом, пятницей. И пошел в кадры после лекции, и уже было собрался доставать свою "писюльку", как рассыпающийся в песок кадровик сказал, что уже ушло представление на майора, и уже одобрено начальником управления, и в принципе можно затариваться новыми погонами. Без пяти минут майор тут же засунул бумажку обратно и сделал вид, что пошел уточнять вопросы по выслуге в днях, потому что там какой-то дурень накосячил в оформлении. В оформлении косячат всегда, так что спокойно прокатило.
Бумажка на следующий день сгорела на балконе, а Могилевич от радости написал заявление на отпуск и подписал 29-м числом, понедельником. И начал уже планировать, как все будет хорошо, как он придет после отпуска, на день рождения уже придет приказ, а там еще подождать пару месяцев ради приличия - и вполне справедливо можно будет подать заявление на обучение в Высшую школу, на руководящий состав, и потом уже придти на какую-нибудь командную должность, может уже даже и подполковником сразу, а там и работа с девяти до пяти, и два выходных в неделю, и двенадцать нарядов в год...
Но настало утро воскресенья. А потом день. И уже ближе к вечеру раздался телефонный звонок. Вызывали к управу. Срочно. От срочных вызовов в управу в воскресенье ничего хорошего не бывало никогда, поэтому Могилевич, от греха, вырядился в форму. Приехал, правда чуть опоздал. Дежурный на входе сказал: "Вам в четыреста семнадцатый назначено, товарищ капитан". У Виктора возникло какое-то чувство дежавю, но его он не понял. А когда поднялся и вошел, то понял все.
Как вошел, настроение его тут уже упало на полшестого и выдало Могилевича с головой, как он рад всех видеть:
- Тащ майор, ра-шите войти, кап-п-пффф...
Первая мысль была: "Отпуска не будет". Вторая: "Знакомые все рожи". Третья и главная: "Господи, только не снова с этими, ну пожалуйста!!!" Сам же в итоге начал стремительно блокировать все свои мысли (благо, кое-как его этому научили, чтобы у товарищей из команды Эль не появились какие-нибудь хитрые данные о братьях более приличных. Улыбнулся так, будто ему оторвали последний большой палец на ноге и тихо уселся на первых рядах, согласно старшинству.
Почти всю вводную он разрисовывал вензеля и знаки родов войск на листочке, на другой стороне которого было уже бесполезное заявление на отпуск (папку со всякими документами Могилевич специально взял с собой на всякий), а после него Виктор поднялся почти сразу и спросил:
- Тащ майор, ра-шите обратиться? Первое: откуда и с чего нам начинать наши мероприятия? Второе: есть ли гарантии, что Пецеш уже не увезли через чешскую или польскую границы? Третье: есть ли данные на человека, который на второй фотографии. И последнее: я не вижу ни одного представителя моего подразделения, кроме себя. Каким образом прикажете проводить силовые мероприятия?
-
"Господи, только не снова с этими, ну пожалуйста!!!"
:)))
Отличный пост, Одноног как всегда радует своей адекватностью. :)
-
"Знакомые все рожи"Но-но-но, попрошу! У этих, может, и рожи, а у Вяземской личико!)
-
"Господи, только не снова с этими, ну пожалуйста!!!"
+
-
и гэдээровская железная дорога стояла на витрине в детском мире.
Это пять).
-
А пусть будет лучший пост)) здорово!
-
будь на главной)
-
Пост мне и так нравился, но раз пошло такое дело, как говорится, надо ставить.
-
Поддерживаю предыдущего оратора)
-
Этот плюс купленный. Земляк, все дела)
-
Молоцца, чоуш. Жаль, что со скоттом в контрах, в паре дримтим бы составили, ей-ей.
|
Осьмуше ничуть не стало легче бороться со страхом. Крапивная рубаха, покрывшая кожу, могла защитить разве что от комаров. Сглотнув тревожно, парень положил руку на плечо любимой, и попросил.
- Далеко не отходи только. Кто ее знает, вдруг она только с виду еле ковыляет.
Но Палёная остановилась. То ли потому, услышала она голос Олены и прислушалась к нему, то ли от того, что неожиданно среди этой пожранной пламенем пустоши возникла граница потустороннего холода. Осьмуше стало заметно легче, да и Соловей осмелился выдохнуть с долей облегчения. Олена говорила, а это иссохшее пламенное изваяние стояло, и слушало, не шевеля ни единой конечностью, будто и неживая. Смолк и горестный, болезненный вой, оставлявший тяжелое ощущение в душе. Невозможно было понять, правда ли она слышит хоть что-нибудь, понимает ли. Ничего нельзя было прочитать на обугленном черепе, заменившем лицо. Но Олена все говорила, говорила - и Соловей уже стал подпихивать стоящего рядом Василия в бок, кивая в сторону этой жертвы собственного коварства.
- Смотри, смотри - кажись у малой получается!
Такая мысль осмелилась появиться не из пустой надежды. Просто Соловей заметил, что пламя, рвущееся изнутри обгоревшей женщины действительно стихает. А со временем не замечать этого уже было нельзя. Но потом у Олены кончились слова, и все герои изготовились ждать, какой будет развязка этой затянувшейся мрачной сказки.
Паленая вновь зашевелилась. Открыла рот, будто силясь что-то сказать, выдавить из себя хоть какие-то слова - но Олена слышала лишь всё тот же нечленораздельный вой. Серия протяжных голосных стонов вознеслась над сгоревшим лесом, и в этих завываниях звучала и боль, и скорбь, и какая-то просьба, и... Раскаяние? Может быть. Но что бы ни пыталась сказать Палёная - или все же Прасковья - эти слова стали последним напутствием перед тем, как она смогла наконец уйти. Пламя затрепетало, спряталось под обугленной плотью, зашипело, и схлопнулось в густое облако дыма, повалившего во все стороны. Еще несколько мгновений тощая фигура заживо сожженой постояла перед героями - а потом и развеялась мелкими хлопьями праха, наполнившего пространство вместе с едким, удушливым дымом пожарищ.
Сказка о бедной сироте, что промучилась семь лет у Бабы-Яги по воле алчной и ревнивой мачехи, закончилась. Может быть, не счастливо. Но, пожалуй, что правильно.
-
Крепко так, душевно.
-
Неожиданно и хорошо).
|
|
|
— А? Что? — крикнул Кржижановский, оглушённый, кажется, звуком выстрелов, но быстро сообразил, что от него требуется, и кинул револьвер Анчару. Что стрелял, что кидал эсдек неточно — револьвер, кувыркаясь, пролетел мимо Черехова, так высоко, что поймать нельзя было, и по касательной упал на скос насыпи, оставив в снегу длинную полосу. Анчар кинулся в сугроб, разрыв руками, достал облепленный снегом наган, вскинулся — Семён грузно шёл к домику: скрючившись, зажимая лапой шею, разваливая снег перед собой, припадая на колено. Зачем шёл, куда хотел сбежать — не понимал, видимо, а просто обезумев от страха рвался прочь от убийц.
— Он же провокатор? Провокатор?! — кричал Кржижановский из-за спины, пока Черехов, обтирая оружие от снега, второй раз спускался, меся снег, с насыпи. Всё отчётливей проступала за метелью широкая спина, лохматая шапка, широкий бараний воротник. Когда Черехов был уже шагах в пятнадцати, Семён вдруг оглянулся, неестественно скосив и выгнув голову, и припустил было быстрее — но сил уже не хватило, ноги подкосились, что ли, и боком урядник рухнул в снег шагах в двадцати от крыльца.
Черехов уже поднимал револьвер, приближаясь, когда Семён с неясным глухим воплем перевернулся на спину, задом в глубокий сугроб и, наконец отняв руку от окровавленной шеи, судорожно полез за пазуху, распахнутыми чёрными глазами таращась на Черехова.
— Стой! Стой! — взвыл он, роясь за пазухой, но тут Черехов разрядил ему в грудь револьвер — сначала один раз, потом другой. Семён рухнул в снег.
Сзади хрустели торопливые шаги — Кржижановский бежал следом.
|
Женщина в ответ на протянутую руку гордо и молчаливо повернулась к Олене спиной. Пришлось отдавать другому. То, что Олена вот так отдала Осьмушин подарок, конечно же не понравилось последнему. Он смолчал, но было видно, с какой болью он наблюдает, как жемчуга из рук Олены переходят в грубую лапу одного из мужиков. А смущенный щедростью девицы мужик повертел так и эдак украшение, и прогудел.
- Красивое. - А потом, налюбовавшись, сбросил ожерелье обратно в ладошку Олены. Белые, как снег, жемчужины с тихим костяным постукиванием сложились в горку в открытой ладони. - Не надо нам ничего твоего, дитятко. К чему оно? Много не дадут, хоть бы в треть цены взяли, и одному не хватит. Да и кому продашь? Муромчане народ зажиточный, но небогатый, а боярин какой богатый не станет жемчуга у оборванца покупать. А иные еще подумают, что ворованное, за так отберут и еще розог всыплют. Оставь себе, дитятко, бусики свои.
Даже Осьмуша не ожидал такого широкого жеста от невзрачного бродяги. У парня даже рот открылся. Но он опять смолчал.
Осталось героям только старика послушать, перед тем, как снова в путь отправиться. Тот устроился поудобнее, и начал свой рассказ.
- Бабушка дальше живет. По этой дороге ежели править, там деревень несколько близ темной чащи. Это теперь тоже Яги вотчина, туда даже сборщики царские не суются. Попросили ее сами люди в трудную годину, в дома к себе пригласили, чтоб спасла от голода, неурожая, хворей и Палёной. Теперь они вроде как сытно живут, хорошо. Земля у них родит, чудища из чащи и носу не кажут, лихие люди десятой дорогою обходят. Вот и мы подумали, чего терять? Тоже у Бабушки попросим помощи. Может, сдобрится. Но теперь и не знаем, что делать.
Старик вздохнул, а потом добавил.
- А Палёная у себя там. На пепелище дома ловчего княжьего. Она всегда туда возвращается. А если не там - ее след хорошо виден будет, искать нетрудно. Но кто ж сам такое искать станет?
А потом, когда и старик наелся вволю, подобрел и повеселел, настало время сказок. На сытый желудок и беда легче сносится, и сказка складней сказывается.
- Давным еще давно, до Солнца, до Кощея-Бессмертного, в Тридевятом Царстве, жил да был Емеля-дурак. От работы отлынивал, никому задаром не помогал, да знай себе на печи лежал, вот на этой вот самой. За всю-то жизнь свою непутевую один раз доброе дело сделал - за водой пошел зимой. И тогда-то и повезло ему, дураку, который ничем того не заслужил. Щуку выловил, да не простую. Велесово отродье, рыбица волшебная, хозяйка того омута. Взмолилась, чтоб не загубил ее дурак непутевый, не сварил ухи. А тот согласился, в обмен на договор волшебный, что чуть что дурак пожелает, так тотчас же исполнится. Такую силу такой человек заимел! Разве могло что хорошее с того выйти?
Старик вздохнул.
- Сначала-то он на всякие глупости волшебную силу растрачивал. То ведра чтоб сами шли, то дрова рубились да в поленницу складывались. Дурак и рад-радешенек, что с печи теперь слазить не надо. Но дальше хуже стало. Сначала он на санях самоходных людей подавил. Как его бить стали - велел дубинам людей ломать. А потом это безобразие до царя тогдашнего царства дошло. И вот тут самая беда случилась. На этой самой печке Емеля-дурак к нему приехал, по дороге столько людей подавил-покалечил. Дочку царскую в себя влюбил, а ее за заморского посла какого-то отдать хотели. Тот оскорбления не снес. Война началась. Скольким она жизни стоила с двух сторон, сколько разрушено было, сколько судеб покалеченных - и все из-за одного дурака с чрезмерной силой. Царь с горя, что дочка блажная за оборванцем как привязанная ходит, а земли родные разоряют, и сбежал прочь из своего царства. Безвластие настало. А дурак-Емеля сам на трон захотел. По щукиному велению армию вражью разбил, на трон сел, и кто бы знает, что еще наворотил бы, кабы народ измученный не поднялся. Он на печке решил сбежать, так догнали в этом самом чистом поле, язык ему вырезали, чтоб не мог щукиной силы призвать, и живьем в этой самой печи и спалили. Вот так и бывает, когда сила великая да удача неправедно достается разным дуракам.
--------------------------------------------
Старик не соврал - Палёную искать было несложно. Путь, которым шла обезумевшая Оленина мачеха, отмечался выгоревшими лесами, выжженной до пепла землей, удушливым чадом, который висел тут вместо тумана, и пепелищами людских селений, оказавшихся на пути у Палёной. Та будто ходила от хаты к хате, в каждую заходила, обрекая ее на выгорание. Издали виднелись только груды обгоревших бревен да трубы уцелевших в пожаре печей, высившиеся черными изваняниями, будто надгробия. Олена не могла узнать мест, где родилась - кругом был только дым, тлеющие искры, обугленные коряги деревьев и страшные сгоревшие дома. Не узнала она и родную деревню, на отшибе которой и жил княжий ловчий.
Раньше это было большое и уютное селище. Князь часто сюда захаживал на охоту, так что о деревне заботился. Здесь всегда было светло, сытно, весело, в трудные года всегда можно было рассчитывать на помощь князя. И дома здесь были всегда большие, нарядные, расписанные самым разным узором. И деревьев было много - стараниями Олениной матери и немного самой Олены деревня всегда утопала в зелени, дороги были усыпаны белыми лепестками вишневого цвета, и сладко пахла сирень и черемуха, привлекая медоносных пчел, деловито гудевших среди цветков. А теперь это был почти ад в представлении несведущих. От высоких, нарядных домов остались только стены с пустыми окнами, провалившиеся крыши, а иногда и вовсе груда бревен со стоявшей посреди них почерневшей печью. Покосившиеся остатки забора ограждали выгоревшие дотла дворы, позволяя смутно угадать границы людских жилищ. Из них несло удушливым запахом гари с жутким привкусом паленого мяса. Дым стелился по земле, мешая дышать и выжимая слезы из пересохших глаз. Живые и пышные деревья остались лишь в памяти Олены, превратившись в жуткие обугленные коряги. В такие же коряги превратились и некогда живые люди.
Те, кто успевал выбежать из объятого огнем дома, не всегда спасались. Иногда они попадались на пути Палёной. Те, кому была уготована такая судьба, сейчас стояли там и сям жуткими черными статуями. Иссохшие, обугленные человеческие силуэты стояли в полный рост, на коленях, на четвереньках, вгорев в землю, выставляли перед собой руки со скрюченными пальцами, разевали рты в безмолвном крике. Они будто бы пытались закрыться от чего-то в последний миг своей жизни. Наверняка Олена знала кого-то из тех, кто сейчас стоял здесь жутким изваянием, но не могла узнать в этих головешках никого из тех, чьи лица сохранила память. Соловей, подчиняясь взыгравшему любопытству, дотронулся до одного из сгоревших - и тело осыпалось грудой костей и черной пыли на покрывший землю вместо снега пепел.
Среди всей этой чудовищной разрухи блуждал единственный выживший. Тощий, жалкий, весь в черных пятнах сажи чей-то сторожевой пес хромал и скулил между пепелищами. Шерсть местами была подпалена, глаза у несчастного животного страшно слезились, а за ним, позвякивая, влачилась оборванная цепь, закрепленная на истрепавшемся кожаном ошейнике, свободно висевшем на истончившейся шее. Завидев людей, пес поджал хвост, заскулил громче, и опасливо захромал прочь, держа на весу заднюю лапу.
Пожар, видать, бушевал долго, и закончился только недавно. Еще тлели где-то сгоревшие доски, бревна и стропила. Дым клубился, стелясь по земле,а жар, исходивший от пепелищ и выгоревшей земли, еще чувствовался кожей. Взлетали вверх,в бордовое небо, красные огненные искорки искорки. Где-то в развалинах еще что-то потрескивало, потихоньку догорая. Где-то впереди, среди остатков леса, должен был быть большой дом лесничего - родное Оленкино жилище. Там еще можно было разглядеть свечение полыхающего огня. До сих пор горит. Вот это проклятие, так проклятие.
-
Прекрасное описание сгоревших деревень.
Кроме шуток, у тебя есть талант, в отличие от большинства населяющих дм.
-
Я вот что думаю. Не пора ли тебе. издать сборник русских сказок собственного извода? Про Емелю вышло весьма убедительно.
-
+
Эх, Емеля, Емеля...
(с) мультик
|
|
Молча наблюдал батыр за шедростью сына княжеского, что решил накормить сирых да убогих никому не известных оборванцев, которые как рабы беглые выглядят. Вот уж любят урусы жесты красивые, мол смотрите да завидуйте какой я правильный и праведный, а ведь само княжье положение, да и любого землевладельца знатного говорит о том, что живет он за счет своих работников, в земле с утра до ночи ковыряющихся. Изучил батыр порядки урусские и все просто у них получалося - простой люд хлеб растит, а потом его в виде податей всяческих люди боярские да княжеские забирают, вот за счет этого и воины у них снаряжаются и кафтаны да золото на княжеского сына вешается. Ну а так, конечно, когда ты сотни и тысячи душ крестьянских доишь, чего ж с оборванцами и не поделиться хлеба куском, коли не брезгуешь? В степи то по-другому народ жил, посвободнее, хоть и там были и бедные и богатые, но справедливым казалось Батыру их устройство кочевничье, а урусское виделось неправильным, на рабах и крестьянах основанным, что не воины, а так, пыль под ногами коней, что всю жизнь платит вышестоящему.
Пока князь со свитою оборванцев потчевал, окликнул Батыра один из урусов Данькою которого кликали. Что за имя такое? Данька? Как собачья кличка ей богу или козу так небось крестьяне называют наверное, видать небогатого тот урус происхождения, называться у бедных так принято, а богатый звался иначе бы каким-нибудь Данилой Киевским. Хотел Данька, чтобы Батыр ему с телегой подсобил, ну а чего не помочь? Походная жизнь она такая, нелегкая, нужно все уметь ремонтировать, а с телегами разнообразными наш герой еще дома намучался, ведь возили на них кочевники скарб свой с одного кочевья на новое, за стадами на пастбища двигаясь.
- Чегой то случилося? - отвечал батыр просителю, подражая говору местному, что забавным казался донельзя, - Помогу тебе, ты показывай, может ось где то телеги заклинило. Ну а кояш то и у нас тоже нет, уж привык я к такому явлению, сам то я не совсем с югов, а скорее с югов, что восточнее, сначала надо поехать откуда солнца раньше двигалось, а потом свернуть южнее и приедешь ты в земли кочевничьи, хан Толуй правит где уже много лет. Добираться до вас не близкий путь, но доехал я не один конечно же, к каравану прибился туркскому, что товары вез в столицу урусскую, одному по степи путешествовать я бы точно тебе не советовал.
-
Батыр продолжает жечь напалмом, делая умозаключения об общественном укладе урусов, а еще более - подражая говору местному.
-
Вот, блин, батыр все-таки был офигенен)))). Хотя и абсолютно выпадал из ряда приключенцев, но смотрелся классно)))).
|
Мирно дремавший Данька вздрогнул и разлепил глаза, с облегчением обнаружив себя в одиночестве ー видать, все по остановке вышли зачем-то, а его будить не стали. И хорошо.
Было что-то неприятное в растекающемся и бледнеющем в сознании сне, что-то страшное и тревожное. Пара мгновений как наяву, а уже не вспоминается ничего. Может и к лучшему. Ни к чему помнить отупляющее до отчаяния чувство беспомощности, никаким предупреждением не станет оно и ни к чему не приведёт.
Он ещё долго сидел на месте, потерянно глядя перед собой. В конце концов всё же вздохнул и выбрался из кареты и сам.
Печка какая-то, лохмотники, есть хотят. Зачем остановились? Каждого встречного бедолагу кормить всей жизни не хватит. Лучше бы скорее солнце вернуть, тогда и таким бродягам как эти тем же земледелием проще будет заниматься, сами себя прокормить смогут.
Данька к людям не пошёл, решил колёса проверить, оси, спицы, не разболталось ли чего, не побежала ли где трещинка. В пути делать было нечего, только Марине руку дорабатывать, согласно её просьбам и замечаниям, и то, она больше сама справлялась. Главную работу всё же корни-мускулы делали.
Общаться сильно желания не было, хотя расспросить Олену об Осьмуше-Кощее как раз-таки хотелось... но переступить через порог озлобления Данька не мог. Странно, но к Олене самой по себе и к Осьмуше самому по себе он хорошо относился, даже если считать Осьмушу воистину Кощеем новым! Но только стоило в уме их дорожки перекрестить, как сразу тоска нападала, хоть спать падай, да ведь уж ни в одном глазу. Так и маешься сидишь, ни к чему пристроить себя не в силах.
Надеялся Данька, что кто-нибудь другой Олену расспросит, но как назло, никому дела ни до неё, ни до Кощея-во-плоти не было. Видать, такие уж герои странные люди, что и вопросов у них к себеподобным быть не должно. Вот хотя бы Батыра этого взять. Свалился как снег на голову, помогает, воюет за их геройское дело, а кто таков да чем жил да жить собирается ー загадка. А вдруг как солнце добудется, так тут степняк за саблю и возьмётся, кого посечь, кого в полон увести? И всё одно, никому до того дела нет.
Василия, конечно, понять можно, у него вон как всё хорошо сложилось, любимая от зарока избавилась. Да только отряд-то уменьшился, Всеслав погиб, а матушку Мирославу останавливать никто не стал (впрочем, надо ли? Её дело же, а Полоцку её силы святые точно пригодятся). Батыр словно бы на замену прибыл, да только стоит ли его таковой заменой воспринимать так сразу?
ー Эй, Батыр! Пособи немного.
С каретой ничего такого не было, но Данька сделал лицо поважнее, будто бы если сейчас колесо не покрутить да ось не подбить не попинать, то точно развалится вся конструкция. Надо было как-то для разговора сближение назначить.
ー А ты правда далеко-далеко с юга? У вас там тоже Солнца нет? Или может краешек видать из-за туч этих? Слушай, а как же ты аж до Руси добрался, в одиночку-то?
-
Механик смотрит на лохмотников, как на говно и чинит тачку. Аррргх! Фин Маккена, сукин ты сын, я уже скучаю по тебе!
Шучу.
Вот это понравилось:
Странно, но к Олене самой по себе и к Осьмуше самому по себе он хорошо относился, даже если считать Осьмушу воистину Кощеем новым! Но только стоило в уме их дорожки перекрестить, как сразу тоска нападала, хоть спать падай, да ведь уж ни в одном глазу. Так и маешься сидишь, ни к чему пристроить себя не в силах.
Трушная подростковая ревность))).
Ну и вообще в посте много прикольного, такого, о чем другие не подумали.
Василия, конечно, понять можно
Это дааа).
|
|
-
Т_Т
Стоил десяти таких, как хорь.
Эх!
-
Ты - нет ты без Бороды...
-
Какая печаль просто
-
Вот так трагедия... Неожиданно.
-
Грустные дела.
-
Один помер, другой помер, скоро остальные умрут и от Отряда вообще ничего не останется :(
-
Такой человек.
|
-
Как всегда, обожаю твои посты за тонны лулзов в самых что ни на есть серьезных ситуациях).
-
Круто пишешь, одно удовольствие читать. Я с нетерпением жду новых постов.
|
|
- Сестрица.
- Подожди, подожди еще минуточку, братик! – Отвечала на призыв болезненного, бледнокожего паренька черновласая девушка, полностью поглощенная своим занятием. – Почти закончила!
Отрок тревожно наблюдал за своей сестрой, припавшей на колени и склонившейся над неподвижным человеком, вытянувшим ноги на махровом заморском ковре. Он не видел почти ничего за ее спиной, по которой рассыпались ее густые, объемные кудри, но звук рвущейся ткани и напряженное сопение говорили о том, что сестрица и впрямь очень занята.
- Ягиня. – В голосе юноши звучала смесь упрека и страха. – Нам надо остановиться. Это уж седьмой человек, которого мы не планировали убивать.
- В жизни редко все идет так, как хочется.– Почти пропела Ягиня,еще старательней орудуя костяным ножиком. Бездыханное тело затряслось и закачалось в такт натужным движениям лезвия. Послышался жуткий рвущийся звук, а затем Ягиня резко вырвала что-то руками, и во все стороны брызнула еще теплая кровь. – Вот! Вот оно!
Резко встав на ноги, и небрежно отбросив в сторону маленький костяной ножик, девушка отошла от мертвого. С широкой и искренней улыбкой восторга показывала она своему брату неаккуратно отрезанный фрагмент человечьей кожи со странными синюшными татуировками на нем. Ее руки были скользкими от крови, несколько бурых пятен заляпало белоснежный сарафан, а пара маленьких капель поблескивало на ее красивой щеке рядом с притягивающей взгляд родинкой.
Увидев это, бледный юнец побледнел еще больше, попятился, и неловко плюхнулся задом на перину. Его явно замутило, но Ягиня этого будто и не заметила. Со счастливым лицом она подносила отрезанный кусок кожи прямо к носу отрока.
- Вот! Вот она! Буквица эта волшебная! Как и те, другие! Точно она! – Воскликнула черновласая колдунья. – Не лгал прохвост значит! Одарили его силою там!
- И что?! – Вскрикнул гневно юнец, перебивая сестру. По бледным щекам побежали крупные слезы. – Что толку от буквиц твоих глупых! Бредни стариковские! Ему-то! Ему-то они не помогли!
Палец паренька вытянулся в направлении трупа, а потом он скорее отвернулся от изуродованного мертвеца с изрезанной грудью.
- Ты обещала, что тот раз был последний! А все равно тащишь только смерть ко мне в палаты!- Всхлипывая, проговорил он. – Приманиваешь костлявую! Чтоб она и меня… Как отца. Братьев. И этих всех, кого ты сюда тащила впустую. Убивала…. Прямо у меня на ковре!
Радость Ягини поблекла, и карие глаза красавицы тоже заблестели, наполняясь слезами. Прижала она к груди окровавленный кусок срезанной кожи, скомкала его мимодумно. Казалось, обида разбила ее сердце и вот-вот готовы были сорваться с губ слова обвинения. Но через миг та неожиданно смягчилась, сморгнула слезы, словно увидев брата заново . Отложив в сторону еще теплый кусок срезанной кожи со столь желанным символом Неписанной Вязи, Ягиня подошла к напуганному брату, развернула его к себе, и крепко прижала к тугой груди, обнимая покрепче.
- Прости. Прости меня, братец мой. – Зашептала она, гладя его окровавленными пальцами по длинным русым волосам, и торопливо целуя его в макушку, в лоб, в щеки, в губы. – Не захотел он по-хорошему отдать, ну что ты будешь делать. А я же только посмотреть просила! Одним глазочком. Нельзя было иначе, братец. Очень нам с тобой нужны такие буквицы.
- Зачем? – Сквозь слезы вопрошал несчастный брат. – Я уже не могу так больше. Я всё делаю как ты велела. Братьям яду подлил. Ведунью ту привел, которой ты глаза вынула.А ты множишь, множишь смерть… Напрасно. А чернь недовольна. Два раза уже подымались! Дружина тоже тихо ненавидит, шепчутся, что не по закону земли братьев забрал. Все они на меня колья точат из-за братьев и из-за тебя. Убьют меня, Ягиня. Умру. А ты так ничего еще и не сделала.
А Ягиня в ответ только целовала несчастного отрока, гладила его кровавыми руками по щекам, по плечам, да по груди.
- Что ты! Что ты! Я же обещала! Никогда-никогда не умрешь. – Шумно и глубоко дыша шептала она ,увещевая отчаявшегося отрока. - Будешь ты вечно править! Будешь сильным, могучим, сильней и отца, и братьев, и всех на свете сильней! Даже меня сильней! Гадание мое верное! Звать тебя будут кощуном великим, Кощеем Бессмертным, и сам будешь людям метки волшебные ставить! А буквицы эти нам помогут!
Снова прижимая брата к себе, и позволяя ему доверчиво прильнуть и разрыдаться в голос, Ягиня подняла глаза, устремляя взор куда-то вверх, и стены княжеского родового гнезда не стали помехой для того, чтобы взор устремился в бесконечность мироздания.
- В этот раз дело верное, милый брат. Хлыщ этот место показал, где ему знак на коже накололи. Я расскажу, а ты прикажи снарядить туда людей. Они не откажутся. А если откажутся…. Они знают, что будет. Хоть один да вернется, вызнав про письмена тайные! Ими твою судьбу напишем! И будешь ты жить, поживать…. Как в сказках говорят, в общем. Всегда будешь. Вечно.
Ласковые, утешающие слова Ягини возымели свое действие, и помалу будущий Кощей успокоил свои рыдания. Отнял свое опухшее личико со следами кровавых пальцев, поднял глаза на сестру, и, все еще всхлипывая, осторожно приобнял ее за пояс.
- Ягиня. – Соприкоснувшись лбами с сестрой, отрок мягко попросил. – Можно его хотя бы убрать отсюда. Нет сил больше на мертвых смотреть.
Вздохнула сестра, покачав головой, не прекращая гладить брата по щекам.
- Надо привыкать. – Мягко, но настойчиво и назидательно произнесла она. Говорила же тебе, главное, что это не твоя смерть. А значит, и всё равно. – Но просьбу брата она исполнила. Хлопнула в ладоши, и сам по себе ковер скатался в трубку, оборачиваясь вокруг бездыханного тела. Только ноги остались торчать, да ножик костяной сам за пояс девицы прыгнул.
- Девок позову, они вынесут. Чего им зря прохлаждаться. – Сказала девушка, и снова ласково поцеловала брата в губы. – А ты не смотри. То просто ковер. Его к тому же давно была пора выкинуть.
Ягиня смерила брата странным блестящим взглядом, и запричитала по-матерински, заметив следы крови на его одежде, оставленные ее же руками.
- Ах ты ж горюшко мое луковое. Только посмотри, как ты рубаху попачкал! А ну-ка… - Потянув вверх подол, она стащила с него рубаху, и бросила ее к ковру с завернутым в нем телом. – И это вынесут пусть, постирают. Иди сюда!
Снова прижала она к себе брата, снова принялась целовать его, но целовала уже иначе, жарко и требовательно припадая к его губам и оглаживая худощавые плечи.
- Ты станешь очень сильным, брат. – Торопливо и с придыханием шептала Ягиня, подталкивая еле шевелящегося болезного братца к кровати. – Могущество твоё будет велико. Уйдет белая немочь из кожи, покинут навечно все хвори твое теле. Но вместе с ними уйдет и… Это лицо… Этот взгляд… И сердце твое перестанет стучать так часто… Ох…
Почти безвольный юноша позволил столкнуть себя в кровать, и неуверенно обнял навалившуюся на него сестру, неаккуратным движением сдвинувшую лямки платья, чтоб позже было легче из него выскользнуть.
- Целуй меня! – Просила Яга, гладя оголившееся тщедушное тело, и оставляя кровавые разводы на бледной коже. – Люби меня, покуда еще можешь! Ведь ты перестанешь, когда я спасу тебя!
- Не перестану! – Наивно возразил будущий Кощей, прежде, чем впиться поцелуем в губы родной сестры. А потом снова пылко пообещал ей. – Никогда не перестану, Ягиня! Всегда буду тебя любить!
- Глупый. – Смеясь и плача одновременно, произнесла Ягиня, добираясь до пояса штанов брата. – Глупый, глупый, глупый Кощей. Любовь для людей. А люди смертны. Молчи лучше.
И она окончательно закрыла рот отрока поцелуем, заставив замолчать, и забыть про всё. Про тревоги. Про ужас смерти. Про доносящийся из-за окна рык волков и гвалт ворон, что поедают под стенами тела убитых колдовством Ягини людей, пытавшихся противиться новоявленному правителю, захватившему владения братьев. Про мерзкую сырость почти пустого дворца, в который даже прислуга и стража шла под страхом смерти. Про убитого Ягиней человека в ковре, которого потом вынесут немые от страху сенные девки со следами розг на спинах. И про отца, что умер на этой самой постели, и запах тлена и разложения, исходивший от нее.
И вот ведь что странно. Почему-то этот жуткий и мерзкий запах всегда возвращался, сколько бы раз здесь ни меняли постель.
******************************
Вяло поскрипывая разбалтывающимися колесами, плелась по разбитым дорогам под Муромом геройская карета в сопровождении всадников. Вел их всех Василий Рощин, меся грязь впереди копытами верного Вихря. Замыкали шествие Осьмуша с Батыром. Правил упряжью на карете хмуро осунувшийся Соловей, скрывший лицо под капюшоном. А в самой карете дремали да глядели в окно Данька, Оленка, Фока да Маринка. Не было только с ними матушки Мирославы – монахиня осталась там, в разоренном Полоцке. Сказала, что нужней она на пепелище, утешать людей, что утратили веру, но кто-то мог подумать, что веру утратила и она сама. Так ли это? Кто знает. Но геройский путь не ждал.
Родина Ильи Муромца приветствовала героев развилкой в бескрайнем чистом поле. На раступтье стоял покосившийся и гнилой деревянный крест, что облюбовали насестом нахохлившиеся вороны. Как сказывали люди попутные, именно правая дорога вела к землям Бабы-Яги. По той дороге и направились.
Но долго проехать не пришлось. Настало время сделать привал, отдохнуть с дороги, дать роздыху и коням, покормить животных и поесть самим. А тут впереди идущий Василий увидал невдалеке, за одним из холмов, подымающийся кверху дымок. Не иначе, как тоже привал у кого-то.
Каково ж было его удивление, когда Василий обнаружил посередь степи… печку. Старая была печка, сразу видать. Половина трубы давно осыпалась, основание криво-косо вросло в землю, на ней поселился мох, а вокруг жерла было черно от копоти. Вдобавок вся она была исписана какими-то хулительными словами, и надписи эти, судя пов иду, были столь же давние, как и пребывание здесь самой печи.
Огонь в топке разожгли, наверное, вот эти вот люди, что сейчас сгрудились возле нее. Выглядели эти бродяги в своих лохмотьях жалко и потрепанно, и чем-то напоминали все тех же взъерошенных ворон на старом, забытом кресте. Людей, как видно, тоже не любили – увидев Рощина, зашептались тревожно, сжались и сбились в кучку, будто боялись, что сейчас пустит княжич в ход свою плетку, свисавшую с пояса. Ждали чего-то – и скорей прятали свои нехитрые съестные припасы. Вряд ли потому, что боялись, что хорошо одетый конный путник польстится на сие нехитрое ястие. Скорее боялись, что отнимут ворованное, а самих - вздернут на ближайшем суку. Где ж им, вестимо, еще себе пропитание добыть, как не воровством по чужим дворам.
-
Деснян разошелся))).
Вот это мне понравилось:
Любовь для людей. А люди смертны. Молчи лучше.
-
Ужас ужасный нас ждет.
-
+
сказка не кончается
-
С началом новой главы!
Буду скучать....
-
Обалдеть легенда! Кощей. Начало.
|
|
Черехов отвечал, а Семён медленно обернулся в полоборота к пыльной деревянной полке с тёмной каплей видневшейся в полумраке керосиновой лампой, медленно провёл пальцем по стеклу, собирая пыль, и обернулся.
Что-то дикое, совсем не полицейское, а наоборот, разбойничье показалось сейчас в лице Семёна, в глазах его под кустистыми бровями и мохнатой шапкой, в напряжённом полуобороте медвежьей фигуры в тяжёлом, грязной овчиной воротника белеющем тулупе. Насмешливая улыбка спала с лица: упорная работа мысли показалась во взгляде урядника, пока Черехов говорил: Семён отчаянно пытался разобраться в перекрёстной паутине лжи, которой свой затерянный в лесах алзамайский микрокосм оплели он и Шинкевич — два никчёмных, трусливых, злых и лживых человека, отчаянно ненавидящие, презирающие и боящиеся друг друга. Да, именно страх сейчас проскользнул во взгляде Семёна, страх непонятной, не описанной в уставах и уложениях, преступной власти, которой обладал Шинкевич, странной силы жалкого человечка, вряд ли умеющего с размаху дать по зубам, но способного уговорить других — Черехова, Сикорского, писаря Меркула, десятских — пойти на преступление: обмануть Семёна, наврать ему, а то и завести, скажем, ненавистного, пьяного, нелюбимого всеми в Алзамае урядника в тайгу, чтобы там окружить и прикончить.
— О как оно! — вдруг прежним, с глуминкой, тоном воскликнул Семён, косо ощерившись. — Да тебе, я чай, медаль выдать надобно! Ишь как помог! Это славно ты мне помог: мне помощники нужны! Что теперь, спрашиваешь? А теперь, Лёшка, будешь ты мне помощник! Так-то!
Жутковато выл ветер за бревенчатой стеной, мелко постукивали ставни о раму, ледяной порыв занёс в сенцы пригорошню снега через распахнутую входную дверь. Вдруг однообразный свист ветра гулко прорезал паровозный гудок.
— Слышь, — поднял руку в рукавице Семён. — Зовёт. Пошли, пошли. Здесь чего делать? Вот до станции доедем, отпустим говоруна этого, а там решим, как с Лёвкой поступать. Никуда он всё одно не делся. Да и не денется…
Семён повернулся и грузно вышел наружу.
|
|
-
Полтора года назад
DeathNyan
22.12.16 15:39
И Змеиный Царь захохотал, куражась над своей жертвой.
- Никого ты не обманешь, никак тебе не выкрутиться. Никак. Выжмут тебя досуха дети моего сына в твоей утробе, или получит Мара и сгноит в вечном холоде и забвении. А вы - яростный взгляд на других героев - вы ничем ей не поможете. Что бы вы ни делали, она моя, она сама себя нам вверила. Так что отступите.
Теперь просто представьте мое лицо, когда я прочитал это:
- Я разрываю с тобой свой договор, Марина Соловьевна.
)))).
|
|
|
|
|
|
...Вот представьте себе: вы сегодня, в России 2018 года, задумали теракт. Вот достало вас все происходящее, и вы прозрели: "добро должно быть с кулаками". А в кулаке должна быть бомба. С чего бы вы начали? Как бы вы выбрали среди многочисленных коррупционеров, держиморд, пропагандистов, законотворцев, продажных судей и просто верноподданных идиотов того, кто достоин вашего риска, а может быть и самой вашей жизни, если придется умереть, убивая?
Чем бы руководствовались? Нашли бы рациональные критерии? Поддались эмоциям и порыву? Рассчитывали бы доступность жертвы или ее значимость? Да-с, вопрос!
Вот и у Елизаветы Михайловны выбор был велик, сомнений было много, а соблазнов и того больше. Разум подсказывал: нужно искать "уязвимое место" - того, кто часто выезжает по частным делам, к кому доступ попроще, кто побеззаботнее и поувереннее чувствует себя в революционном хаосе. И тогда нужно сейчас присмотреться получше к "артистам на помосте".
С другой стороны, совесть объясняла рассудку: "важно, чтобы по заслугам!" Каждый ли государственный человек достоин смерти? Хочется думать, что да. Но не всегда выходит.
Однажды Лиза, например, столкнулась с семьей Унтербергера возле ресторана Пяткина на Рождественке. Бывший губернатор любил свободно, «запросто», посещать общественные места. Кажется, ему до всего было дело – от старых мостовых до чистоты воротничков у половых в «заведениях», словно вся губерния была одной большой военной казармой под его началом. Но больше всего внимания Павел Федорович уделял противопожарным мерам. Он боялся огня, сам несколько раз тушил пожары еще во Владивостоке, где градоначальствовал до перевода в Нижний Новгород. А тут стал притчей во языцех со своими указами о противопожарных «мерах для домохозяек»*…
Была весна, только-только сошел снег, пару недель оставалось до Пасхи. Лиза шла по Рождественке в сторону Кремля, задумчивая после собрания партийной ячейки. Она узнала о плане Савенкова, «приговорившего» Унтербергера за арест Заломова. Ей ярко представлялись картины разгона демонстрантов в Сормове, о которых сейчас шумели повсюду, но к гневу и ненависти примешивалось что-то едва уловимое. Что-то вроде сочувствия этому усатому старику, испугавшемуся, что дело дойдет до вооруженного бунта…
И вдруг – вот он. Выходит степенно из узких дверей ресторана. Сам придерживает двери, выпуская тонкогубую невзрачную жену, трех дочерей, младшего сына. Медленно спускается по крыльцу, потягивает влажный мартовский воздух, подает руку почему-то младшей девочке – голубоглазой, белесой, какой-то ужасно жалкой… Ба-аааа-бах! – в двухста шагах от Лизы и в ста пятидесяти от губернатора раздается взрыв, и столб пламени вздымается выше человеческого роста!
Она вздрогнула всем телом, моргнула от неожиданности, инстинктивно отшатнулась назад, и в голове пронеслось: «так вот запросто? Без подготовки?!» Но посмотреть вперед, на источник взрыва не смогла – не могла оторваться от губернатора: большой лысыватый человек в красивом мундире лежал на маленькой испуганной девочке, прикрывая ее своей огромной спиной от возможной опасности. И Лизе показалось, что она и прыжок его львиный, сбивающий дочку с ног, отбрасывающий от взрыва, видела…
Топотали по мостовой городовые и охрана, суетливо отступали назад в ресторан жена и дети, растерянный татарчонок из соседнего трактира, из-за неловкости которого и «возгорелось пламя», размазывал по черной от сажи щеке мелкие слезы ужаса… А Елизавета Михайловна стояла в оцепенении и смотрела, смотрела, как встает Унтербергер, как неловко отряхивается, поднимает дочку, берет на руки. Как он раздражен и испуган одновременно. Как при этом ласков и надежен для хрупкой девочки. Только грубые руки городового, оттеснившие Лизу вглубь переулка, заставили ее очнуться. Домой она шла совсем потерянная, внутри боролись восхищение губернатором и жалость – почему-то к себе. И злость – на себя же: «какого чорта, Лиза?! А как же рабочие?! Как же их голубоглазые дочери?!» Поднимаясь в квартиру, Лиза вдруг обнаружила, что в глазах у нее стоят слезы, и от того в полумраке лестницы, совсем уж ничего не видно.
…Однако, сейчас, когда надо было выбрать жертву, после голоса совести, призывающей выбирать «самого зловредного» управителя, вступал и еще один голос. Мы с вами назвали бы его «амбиции», а в 1906-м его по-прежнему именовали «гордыня». Да, пора признаться себе - Лиза хотела прославиться. Она называла это «прозвучать», имея ввиду впечатление, которое организованное ею убийство должно было произвести на общественность и властьпридержащих. После 1905 года это было не так-то просто: когда рабочие стреляют в генералов из-за самодельных баррикад самодельным пушками, что может значить какой-то подорванный бомбой начальник охранки? Будь трижды виновен в преступлениях – теперь это всего лишь «контратака» власти. «На войне, как на войне», - повторяют обыватели. И даже те, кто пару лет назад твердил в гостиных о необходимости перемен, теперь вздыхают об утерянной «стабильности» и сочувствуют «защитникам внутреннего спокойствия», уже их, а не бунтующих рабочих и бомбистов-эссеров, называют жертвами…
За этими размышлениями Лиза добралась до толпы перед зданием Ярмарки. Как и рассчитывала, она легко смогла продвинуться к помосту – перед ней расступались, мягко, не раздражаясь, давали место барышне. Пару раз пришлось поздороваться и улыбнуться – какие-то знакомые отца, вероятно. Пахло потом, патокой и разогретой солнцем пылью. Громко и нестройно играл оркестр. Кажется, основные речи уже были сказаны, и теперь чиновники неловко толпились на украшенном помосте, оглядывались, не понимая, от кого же должен поступить сигнал расходиться. Лиза сразу выхватила взглядом генерал-губернатора – черноволосый, красивый мужчина с лицом разночинца, о чем-то оживленно беседовал с представителем купечества – полноватым «жилеточником» с чуть вьющейся бородкой.
«Фредерикс – странный, - думала она, - то вальяжен до бесстыдства, то напряжен и взневрлён в высшей степени. Должно быть, у него много смятения, и он сам не решил, что же ему делать в этой заварухе. А ведь надо при этом производить впечатление «надёжи и опоры». В таком состоянии легко потерять бдительность».
Чуть правее от Фредерикса стояли и перешептывались, чуть наклонившись друг к другу, Сергей Иванович Бирюков (вице-губернатор, добродушный либерал-помещик с дон-кихотовской бородкой) и начальник губернского жандармского отделения, генерал-майор Антон Иванович Левицкий (словно с парадных французских портретов сошедший, известный всей губернии безбожный взяточник).
Лиза чуть прищурилась и напряглась, словно захотела расслышать, о чем они говорят. Но вместо этого вдруг поймала обрывки разговора двух мужчин средних лет слева от себя: «Больше тыщи рублей не доплатил Смирнову за мебель в Москве… - Как это? Просто не заплатил? – Да, вот просто, Иван Иваныч, что дозволено Юпитеру, как говориться…» Лизу опять затошнило. Почему-то последнее время разговоры о мздоимцах и казенных деньгах производили на нее впечатление большее, чем рассказы о жестоких расправах. «Господи… Руки бы оторвала сама, без всякой бомбы! Как же я устала на это смотреть… Мерзость!.. И ничего же не помогает – ни суды, ни указы! Вот бы, как на Востоке – просто отрубать им руки… и головы… за каждую копейку бы…»
Но вдруг лицо Лизы залилось краской, она буквально вспыхнула и даже вдохнула резко, а выдохнуть не смогла. Это была ненависть – настоящая, животная, такая, от которой вмиг исчезают из головы все мысли. Ее глаза встретились с жестким взглядом из-под собольих бровей: ротмистр Николай Трещенков бодро спускался с помоста, вглядываясь в толпу. Бобрик на голове, тусклые эполеты, сверкающие пуговицы и… резкие движения садиста.
Это был самый худший выбор со всех точек зрения. Начальник охранки окружен вооруженными защитниками почти круглосуточно. Он быстр, ловок, бдителен, смел, жесток, подозрителен. Он – «идейный» охранитель режима и даже если бы кто-то вздумал задушить его, сонного, подушкой, он бы яростно отбивался и без сомнения победил! К тому же, его уничтожение не могло принести ни славы, ни облегчения народу. Одного начальника филеров и провокаторов убиваешь, - на его место приходит другой, еще более страшный и отвратительный. Но…
Лиза уже понимала: она выбрала. Ей невыносимо просто, что он живет с ней в одном городе, дышит одним воздухом, ходит по той же земле… Он – это воплощение самого худшего в человеческом роду – презрения к слабым и железной уверенности в правоте и превосходстве силы и власти. Правители – по идее ли, по страху ли, из интереса или из бахвальства, - не важно! – но что-то делают и хорошее. Города строят, земли защищают, культуру поддерживают. Но эти… Нет. Эта порода совсем другая. В ней нет ни капли смысла, ни капли пользы! Только тупая уверенность: всё и всегда должно оставаться как есть! Каждый, кто хочет «переменить участь» - враг. Каждый, кто смеет просто УВИДЕТЬ недочеты, гниль и несправедливость - должен быть уничтожен. Ни чиновник-вор, ни генерал-убийца, ни заводчик-эксплуататор, но тот, кто возмутился их деяниями. Самым безжалостным образом.
Лиза поняла, что дрожит от ненависти. Дрожит всем телом, внутри которого страшно бьется сердце. Нужно выбираться из толпы, - решила она. Главное – не видеть больше этого легавого пса, а что уж дальше – потом решится. Обратный путь на набережную показался Лизе вечностью. Но зато, выбравшись, она ощутила на лице свежий речной ветер, увидела солнце в воде и задышала ровнее. «Надо же… нужно платье сменить», - со смущением подумала Лиза, обнаружив на светлом сукне темные круглые подтеки пота прямо под мышками. Не оборачиваясь, она двинулась в сторону ярмарочной площади, но вдруг заметила легкую конку прямо у моста. Окликнула, села и, откинувшись на спинку, прикрыла глаза. В голове стучало: «Решено… решено». И больше никаких мыслей не было. Чем дальше удалялась Лиза от Главного дома, тем спокойнее ей становилось.
-
Очень живая
-
Отличный выбор! (с)
-
«Решено… решено». И больше никаких мыслей не было. Чем дальше удалялась Лиза от Главного дома, тем спокойнее ей становилось.
-
Очень круто всё! И молодец, что не боишься отыгрывать второстепенных персонажей за меня: я давно игрокам говорю, что я не против такого, но все как-то стесняются, что ли. А ты молодец. Воспоминания об Унтербергере тоже в тему.
|
|
Мирослава очнулась ото сна, как от обморока. Голова точно чугунок тяжелый, все нутро болит, губы пересохли, глаза не разомкнуть. Надобно расходиться немножко. Выскользнула из дома Прохора на воздух свежий, умылась колодезной водой, начала в себя приходить и навалилось... События прошлых дней одно за другим легли на сердце тяжелыми плитами. И не верилось, что все взаправду произошло. Может, приснилось?
Матушка бессильно опустилась рядом с колодцем, сгорбилась, словно придавленная чем-то и уставилась в землю.
- Нет, не приснилось... - прошептала она.
"Господи, как допустил ты это все? Как?" Внутри росло какое-то неведомое и чуждое монашке ощущение. Но не то сомнение, которое возникло, казалось бы, уж сто лет назад, у Лукоморья. Когда с котом о Боге говорили. Нет, сейчас было не сомнение, а пугающая уверенность в том, что Господь, как и Солнце покинул этот мир. А иначе, как мог он допустить все это? Перед глазами встала ужасающая картина разоренного храма. Труп Настасьи. Развалины города. Забава, лежащая на земле. И у Мирославы дыхание перехватило от ужаса. Не сон! Горькая правда!
- Господи, не может быть... - побелевшими губами прошептала она. - А как же молнии? Как же прозрения мои? Но не мог же ты допустить такое! Ты же не допустил тогда... в Залесье... А сейчас допустил. Почему?
Прежде, герои выходили победителями из любой битвы. С потерями, но с Божьей помощью все обходилось, приходило чувство выполненного долга. А сейчас ничего этого игуменья не испытывала...
Растерянность, страх, непонимание овладели матушкой. А вслед за этим пришел гнев.
Как-то слыхала она одну мудрость - сердиться на Бога можно, он поймет. Но она подозревала, что и сердиться больше не на кого. В груди словно дыра образовалась и трудно стало дышать.
"Зачем все это? Зачем их поход?" - повторились в голове Мирославы нехитрые мысли Фоки Чернго. Изменится ли хоть что-то в сердцах людей, когда Солнце вернется на небо? Прогонят ли ласковые лучи страх, зависть, ненависть и злобу? Станут ли люди добрее, будут ли следовать заповедям, коли Бог покинул этот мир?
В полном смятении матушка последовала за остальными героями на место встречи Трояна И Василия. Она шла отстраненная и бледная и даже не заметила новую руку Маринки, и даже не перемолвилась ни с кем и словечком. Только когда княжич за благословением подошел, очнулась вдруг, по волосам его рукою провела и тихо сказала:
- Благослови Господи раба твоего Василия на честный поединок, - перекрестила его и вместо дальнейших слов молитвы добавила от себя. - Держись Васенька. Твоя правда. За любовь, за... веру нашу.
-
"Господи, как допустил ты это все?"
Профвыгорание у священнослужителей
Издание переработанное и дополненное
-
Господь не сможет, Джо Пеши поможет.
|
Елизавета Михайловна говорила, а со стороны Главного дома тем временем донёсся нестройный шум, оживление толпы. Отсюда не было видно, но надо думать, именно сейчас на деревянный украшенный трёхцветными полотнищами и гирляндами цветов помост входили, блестя погонами, орденами, яркими лентами и галунами на мундирах, важные и надутые, те, которые, Елизавета Михайловна знала, прошлой зимой, охваченные ужасом, слали в Петербург одну за другой панические телеграммы и гнали, гнали городовых и казаков на рабочие кварталы Сормова. Сормово было рабочим посёлком в десяти вёрстах от города, на волжском берегу за Ярмаркой. Здесь находились сразу несколько заводов — механический, чугуно- и сталелитейные, судо- и паровозостроительные: всего до десяти тысяч рабочих там жили и трудились за 10—40 рублей в месяц. Сормово начало бурлить с самого начала 1905 года, и чем дальше, тем больше бурлило: местные комитеты — преимущественно большевистские, но и эсеровские тоже — расклеивали по кирпичным стенам листовки, вывешивали красные флаги в цехах. Осенью на заводах организовали совет рабочих депутатов, милицию, рабочий суд. В суд сразу потянулись с жалобами цеховые, служащие железной дороги, крестьяне окрестных деревень: тут можно было найти справедливость. В ноябре рабочие судили начальника сормовской железнодорожной станции за жестокость и мздоимство и приговорили его к следующему наказанию: надеть на голову мешок с графитной пылью, посадить в тачку, вывезти на свалку и там оставить, более на службу не пускать. Приговор был приведён в исполнение под хохот и улюлюканье толпы. Чем дальше, тем более было понятно, что дело идёт к восстанию. В листовках открыто призывали готовиться к вооружённой борьбе, рабочие занимали горна и точила, ковали ножи и кинжалы; другие собирали зажигательные фугасы и ударные бомбы-македонки; какие-то умельцы изготовили даже настоящую лёгкую пушку. В цехах мутные типчики из города, не таясь, приторговывали оружием: рабочие отдавали месячное жалованье за смит-вессон или браунинг. Ежедневно в заводской столовой-читальне проходили митинги, ставились спектакли на революционные темы, распевались песни. Вооружённая заводская милиция стреляла в городовых, пристав прятался в части, начальство заперлось по канцеляриям, губернатор и жандармы боялись появиться в Сормове. И заводские, и власти понимали, что столкновения не избежать, и готовились к нему. И вот, двенадцатого декабря, когда в Москве уже полыхала обросшая баррикадами Пресня, по заводскому гудку рабочие собрались на общую стачку. Остановились заводы, фабрики, типографии, мастерские, телефон, телеграф, в городе встали трамваи, закрылись банки, аптеки, управы. Сормовцы захватили поселковую электростанцию, обесточили все предприятия. По центральной улице посёлка по направлению в город пошла, распевая «Марсельезу», многотысячная демонстрация под красными флагами. На окраинах посёлка им выдвинулись исправник с казаками. Власти, ещё не до конца поняв, что произошло, попытались рассеять толпу, но не учли, что у каждого второго рабочего был или револьвер в кармане, или бомба за пазухой. Завязалась перестрелка — рабочим не удалось пробиться из Сормова в город, полиции — рассеять рабочих. В нескольких верстах от Сормова, в нижегородском пригороде Кунавино, боевая дружина большевиков-железнодорожников захватила Московский вокзал, парализовав пассажирское сообщение. На сормовских улицах начали расти баррикады, столовая превратилась в штаб восстания. Власти нагнали в Сормово всех, кого сумели собрать, — городовых, жандармов, казаков, пожарных с топорами. Эта разношёрстая команда пошла было на штурм главной баррикады — с неё полетели бомбы, раздались выстрелы, а с второго этажа школы-столовой неожиданно начала палить самодельная пушка. Не ждавшие такого отпора власти отступили, потеряв несколько человек убитыми, и стали ждать подкреплений. Обе стороны провели холодную декабрьскую ночь, готовясь к новому бою: большевики спешно организовали единый штаб восстания, лазарет, строили новые баррикады, вынося из зданий мебель, накидывая кучами дрова и обливая всё это водой, минировали самодельными фугасами обочины. Мёрзшие на окраинах посёлка пожарные, полицейские и казаки ждали прибытия артиллерии. Морозным утром следующего дня штаб восстания приказал всем, не имеющим огнестрельного оружия, покинуть Сормово. Артиллерийский обстрел ожидаемо начался на рассвете: власти били сначала навесом по окружающим баррикады зданиям, затем, подавив самодельную пушку повстанцев, придвинулись и стали расстреливать главную баррикаду прямой наводкой. Несколько раз полиция с казаками ходили в наступление на соседние с баррикадой здания, несколько раз брали штаб восстания — народную столовую — и каждый раз были выбиты оттуда контратакой рабочих с бомбами и револьверами. Сормовцы продолжали биться до вечера — только тогда, когда главная баррикада уже зияла дырами, а окрестные здания были разбиты, штаб, наконец, принял решение прятать арсенал и разбегаться по окрестным лесам. И тут, когда повстанцы уже отхлынули с главной баррикады, и власти осторожно двинулись на приступ — впереди пожарные с топорами, расчищающие заграждения, за ними вооружённые городовые с казаками, — сормовцы преподнесли последний сюрприз: под ногами у наступавших взорвались заложенные накануне фугасы. Ничего не понявшие полицейские в беспорядке откатились назад, от страха принялись заново обстреливать пустую баррикаду, полуразрушенную школу — и это дало время большинству рабочих скрыться. Наконец, городовые с казачьём, набравшись смелости, всё же одолели покинутую баррикаду, заняли пустой штаб восстания, пустой лазарет. Закоченевшие на второй день на трескучем декабрьском морозе, они тут же накинулись на спирт, которого в избытке там было, и пьяные уже принялись обливать баррикады найденным там же керосином, поджигать их — это было легче, чем разбирать. Кого ловили — стреляли на месте, не выясняя, кто, зачем. Чудовищными кострами запылало разбитое артиллерией Сормово, в котором среди остовов печей и раскиданных по снегу кусков кровельного железа пировали пьяные победители; прятались по окрестным лесам рабочие, укрывали по квартирам раненых. На следующий день было покончено и с большевистским отрядом, засевшим на вокзале: его также долго, с похмельным упорством расстреливали из артиллерии, не щадя здания, не щадя и окрестных кварталов, куда попадали перелёты. После нескольких часов обстрела большевики сложили оружие. Сразу же вслед за тем в губернии было объявлено положение чрезвычайной охраны — был введён комендантский час, начались повальные обыски и аресты. Некоторых задержанных городовые убивали на месте, не доводя до части. Заводы объявили локаут: все рабочие были разом уволены, а заново начали принимать лишь не замеченных в беспорядках. На этом положении притихшее, прибитое Сормово продолжало жить полгода, до нынешнего июня. Кого же было винить в расправе над сормовцами, кто более всех заслуживал бомбы? Было несколько кандидатур. Во-первых, конечно, это был действительный статский советник барон Константин Платонович Фредерикс, нижегородский губернатор, двоюродный брат министра императорского двора.  До того, как стать нижегородским губернатором, он был вице-губернатором при Унтербергере, его предшественнике. Унтербергер был тупой и жестокий вояка, признававший средством разговора с народом лишь нагайку, и никто, как он, не заслуживал бомбы, — но Унтербергера сместили и отправили губернатором на Дальний Восток совсем незадолго до сормовского восстания, так что руководил его подавлением его заместитель — тогда ещё официально без губернаторского чина, в статусе исполняющего дела. После подавления выступления и последовавших за ним полицейских репрессий многие посчитали, что Фредерикс ничем не отличается от Унтербергера; но нет — новый губернатор понимал, с какой силой в лице революции имеет дело, и внезапно для многих начал заискивать перед революционерами: ассигновал казённые деньги на содержание нижегородского Народного дома — благотворительно-просветительского центра, сейчас почти официально ставшего гнездом разного рода местных эсеров и эсдеков, и сквозь пальцы смотрел на разные комитеты и союзы, действовавшие в городе. Более же прочего прославился новый губернатор разрешением появления на Ярмарке «арфисток» и «этуалей» (более десяти лет им был заказан вход на неё) и ожидавшимся открытием ярмарочного «Артистического клуба». Видимо, поддержкой дешёвых и пошлых увеселений губернатор полагал отвлечь народ от революционных настроений — и не сказать, чтобы это не работало: Елизавета Михайловна могла сравнить нынешнее открытие Ярмарки с прошлогодним: тогда купцы боялись везти в Нижний товар, приказчики боялись ехать сюда работать, нищие и те предпочитали выезжать на лето в какой-нибудь иной, более спокойный город. Половина окон тогда, прошлым летом, остались заколочены, половина номеров пустовало весь сезон, и кутили рыбинские и московские купцы в трактирах как-то невесело, и всех разговоров было — о революции да о японской войне. Не то сейчас — в этом году, кажется, народ готовился к Ярмарке даже с излишним, горячечным оживлением. Кроме «этуалей», Фредерикс поддерживает и черносотенцев — первые черносотенные организации появились в городе ещё прошлой осенью, как и везде в России, но в декабре, сразу после восстания, Фредерикс распорядился выдать местной черносотенной дружине оружие — на случай нового восстания. Вот и поди пойми такого человека. Кто он: слабак, трепещущий от раскатов революционной грозы, отчаянно пытающийся задобрить бурлящее подполье? Хитрец, выгадывающий время, чтобы нарастить силы, привлечь на свою сторону народные массы и потом решительно раздавить бунтарей? Или дурак, который своими замысловатыми построениями перехитрит самого себя? Только время покажет. Вторым в списке — но скорее по формальной должности, а не по действительной важности был вице-губернатор, штабс-капитан Сергей Иванович Бирюков:  Костромской дворянин, ветеран турецкой войны, брат известного толстовца и биографа великого писателя, Бирюков — неамбициозный человек скорей помещичьего, чем чиновничьего склада. Пятнадцать лет уж как вышел он в отставку с военной службы, всё потихоньку занимался земскими делами у себя в Костромской губернии, а вот пару лет назад, чёрт уж знает зачем, вернулся на службу — сначала на должность вице-губернатора в Тобольске, затем, уже в этом году, перешёл в Нижний. Это в январе было, уже после сормовского восстания, да и в последовавших за ним событиях участия не отметился чем-то громким. Вообще тихо он сидит на своём месте, этот Бирюков, мало о нём слышно: выслужиться не пытается, не фрондирует. Вроде бы, по слухам, умеренный либерал октябристского толка, которых много сейчас среди таких вот добродушных помещиков-земцев. Такого если и взрывать, то разве в указание остальным — будь вы хоть десять, хоть сто раз добренькие либералы, если вы с властью — вы нам враги и точка. А вот кто действительно, не по должности, а по делам заслуживал бомбу — так это ротмистр Николай Викторович Трещенков, начальник нижегородского охранного отделения, руководитель многочисленного штата нижегородских филёров, провокаторов и перлюстраторов переписки.  Молодой и энергичный тридцатилетний служака, бывший жандарм, теперь перешедший в новосозданное охранное отделение, всего лишь ротмистр, но при этом полновластный хозяин обширной области политического розыска — это он в декабре, когда Фредерикс трусливо отсиживался в Кремле, отсылая телеграмму за телеграммой в Питер, лично метался между кунавинским вокзалом и Сормово, сам приказывал артиллерии расстреливать восставших, сам же после подавления восстания много раз тёмными ночами выезжал на тройке в Сормово, чтобы неожиданно нагрянуть ещё на одну рабочую квартиру, ещё в одно общежитие, чтобы найти и арестовать, а то и дострелить на месте укрываемых повстанцев. Трещенков не только жесток, но и смел, в этом ему отказать нельзя: он прекрасно понимает, что в его положении заигрывать с революцией бессмысленно — таких, как он, не щадят: в прошлом году эсер застрелил его предшественника, ротмистра Грешнера; возможно, доберутся и до него. Он не собирается идти с революционерами на компромиссы, не собирается их задабривать. Надо думать, он ненавидит революцию и презирает тех, кто в ней участвует. Поговаривают, что Трещенков садист, что он наслаждается своим делом, любит мучить, любит убивать. Дьявол его знает, так ли это — в революционной среде тоже любят наговоры; но даже если это и ложь — сам факт того, что такие слухи распускают именно о Трещенкове, говорит о многом. Кажется, больше прочих Трещенков ненавидит и презирает именно большевиков — тех, с кем больше всего имел дела. Трещенков смел, но осторожен: Елизавета Михайловна, хоть и не знала наверняка, но слышала, что начальник охранки установил круглосуточное наблюдение за своим домом, редко носит свою приметную униформу и ездит на службу, часто меняя маршруты. Ну и, наконец, четвёртым был бывший коллега, а теперь конкурент Трещенкова — начальник губернского жандармского отделения генерал-майор Антон Иванович Левицкий.  Конкурент — потому что сферы деятельности охранного отделения и жандармского управления плохо разграничены, часто пересекаются. Оговорено, что охранка работает в городе и Сормове, жандармы — в уездах (в том числе на Ярмарке): но что делать, если у подпольщиков одна явка в городе, а другая — за ним? А как делить агентов, желающих или вынужденных сотрудничать с властями? Левицкий с Трещенковым были на ножах, знала Елизавета Михайловна, и генерал-майор, пусть и намного превосходил своего визави в чине, не мог ничего поделать с молодым и наглым начальником охранки, находившемся на особом положении и подотчётным лишь губернатору. Так или иначе, зимой соперникам пришлось на время помириться, и Левицкий в декабрьские дни, так же, как и Трещенков, был на передовой, командуя жандармами и казаками, а потом наблюдал, не препятствуя, за расправами над заводским людом. Он тоже принимал участие в последовавших за разгромом восстания репрессиях, тоже выслеживал повстанцев по окрестным с Сормовым сёлам, арестовывал и допрашивал их. Левицкий руководит нижегородским жандармским управлением тоже недолго — чуть больше года, а до того служил на аналогичной должности в Иркутской губернии, откуда был переведён с повышением в чине. Про Левицкого было известно, что по убеждениям он закоренелый черносотенец и что сам он принимал самое деятельное участие в формировании черносотенной «Патриотической дружины» — между прочим, вооружённой винтовками и револьверами. Ходят слухи, что Левицкий много пьёт; а то, что он к тому же и отчаянный мздоимец, — это даже не слухи, это общеизвестная всей губернии истина. Как любовь к самодержавию, вину и деньгам укладываются вместе в голове генерал-майора — бог его весть: вероятно, нужно быть российским чиновником, чтобы это до конца понимать.
-
Как любовь к самодержавию, вину и деньгам укладываются вместе в голове генерал-майора — бог его весть: вероятно, нужно быть российским чиновником, чтобы это до конца понимать.
-
Не плюсанул тогда этот пост, потому что плюсомет не перезарядился. А пост отличный! Детальное описание целей. Да и описание восстания сделало бы честь историческому роману, говорю без шуток.
|
|
|
Олена
- Не надо больше плавать, - прошептала Олена, вздрогнув: ледяное прикосновение обожгло, и не поймешь даже, жаром иль холодом. - Нравится! Ох, какой же ты у меня...
"Красавец и герой", - недоговорила, но так восхищенно взглянула, что слов не надо. А что шрамы... так они только украшают! Олена провела обеими руками по волосам Осьмуши сверху вниз, обняла. Поток воды побежал по его плечам и спине, вряд ли парень стал от этого суше; да и единственный предмет одежды на нем - тоже хоть выжимай. Так что обсушить Осьмушу Олена не обсушила, только сама вымокла. Был один мокрый - стало двое.
- Обсушиться б тебе, обогреться, что на ветру стоять. Вернемся в село, ай здесь поищем, где укрыться? Хочешь, шалаш сделаю? - Олена оглянулась, ища какую растительность, которая могла бы по ее просьбе свиться в шалаш-земляночку, да хвороста для костерка подарить.
Мастер Кощей Восьмой
Хоть Олена и не договорила свою восторженную реплику, Осьмуша все понял по ее глазам, и не мог в некоторой степени не возгордиться. Что и сказать - легко любить статных голубоглазых красавцев, и легко жалеть их, когда им выпадает тяжелая судьба, оставляя следы-шрамы. Впрочем, не менее легко было влюбиться в загадочную красавицу-колдунью, одновременно простую и мудрую, искреннюю, и тоже не раз битую злой судьбой. Прежде чем успеть сообразить, что негоже и дальше вымачивать Оленку, Осьмуша обнял ее в ответ, прижимая к себе. И сразу же забылся холод, и отступили на время тревоги и тяжелые думы - как будто злые, рычащие псы, испуганные замахом палки, пятились назад и забивались в темную конуру, злобно рыча оттуда. Позже, когда уставший разум до конца осознает все случившееся, они вернутся, выскочать из своей темной, зловонной конуры, и вцепятся зубами, немилосердно терзая. Но не сейчас. Сейчас, рядом с Оленой, Осьмуша позволил себе просто пожить, и побыть просто молодым и красивым пареньком, которому повезло провести время с любимой девушкой.
- Давай здесь. - Недолго думая ответил Осьмуша, поглаживая волосы жмущейся к нему девицы. - А я пока огонек разведу. Вот и скорей обсохнем оба.
Недалеко нашлось оставленное кострище, уже давно остывшее,и возле него лесная чаровница свила силой своей волшбы небольшой, но уютный шалашик из веток, с мягкой подстилкой из травы. Внутри шалаша приятно запахло цветами, которые затесались среди травинок. Осьмуша тем временем бросил сухих веточек и щепочек в кострище, и несколькими ударами огнива высек нужную для возгорания искру. И вскоре оба героя уже сидели подле огня, прижавшись друг к дружке и глядя на весело пляшущее пламя, потрескивавшее искрами. Осьмуша позволил себе пододвинуться ближе к Олене, прижаться к ней бочком и приобнять рукой за плечи, и теперь наслаждался исходившими от пламени волнами тепла, чуть вытянув ноги поближе к костру.
- Только мяса не хватает. Или картошки. - С улыбкой произнес он. - Помню, когда-то также вот сидели у огонька, да жарили на нем всякое, что у кого было. До сих пор те горячие картофелины прямо в кожуре, которые и в руках еле удержишь - самое вкусное, что я ел. Никакая самобранка такого не даст.
Олена
Что нам стоит дом построить. Нарисуем - будем жить. Вот уже и шалашик встал, пахнущий цветами и подсыхающей травой. А вот в промозглом сумраке Безвременья затрепетал оранжевый огонек - такой же маленький и хрупкий, как надежда на счастье; и согревал он так же. Олена таяла от блаженства, пристроив голову у Осьмуши на плече, вдыхая запах его кожи и мокрых волос. Была она полностью вознаграждена за постылое сиротство свое и за адские годы в Бабушкиной избушке.
Это потом она будет плакать кровью от смертной тоски, бессильно наблюдая, как Осьмушей овладевают ужас и безумие, как терзают его злые мысли, превращая его в чудовище; это потом она будет, сжигая себя, пытаться удержать его, отвоевать его у всех - у Кота, у злой судьбы его, у него самого - у самой проклятой крови его, у страшного наследия. Будет пытаться закрыть собой бездну, в которую он будет медленно проваливаться, - и постепенно, шаг за шагом - уступать, проигрывать, потому что нерушимо слово сказителя, неумолима судьба...
И кто назвал бы такую любовь легкой - это он сболтнул бы спьяну, или от невеликого ума, или от обиды какой на девушку - или попросту ляпнул бы наобум, не подумавши хорошенько.
- Ага, - чуть сонным мягким голосом откликнулась она не уточняя, с кем он сидел и что они там жарили. Печеная картошка, костерок, у огонька посиделки... малость какая, кажется, а как помнится, как держит на плаву! Хорошо бы, подумала она, чтобы он запомнил то, что сейчас... чтобы эта память и посередь Вечной Стужи сердце грела. Хорошо бы... может, и картошки. Иль грибов луговых, таких белых, мясистых, с упругой сладкой мякотью. В золе иль на прутике испечь. Может, кто ошкурки картофельные с глазком наземь кинул у кострища , когда уху соображал; может, в земле грибные нити отыщутся; а то и клубника луговая, сладкая, духовитая.... Улыбнулась Олена тепло и разнеженно, чмокнула Осьмушу чуть ниже уха - куда достала; руку вытянула над костерочком и заколдовала: вырастай, мол, что в землице спрятано, поспевай, нам на пропитание!
Мастер Кощей Восьмой
По одному плавному движению Олениной руки потянулись из земли зеленые усики побегов, разбуженные колдовской силой, что сокрыта внутри чаровницы. Будто к заботливым материнским рукам, потянулись росточки вверх, в мгновения преодолевая долгий и неторопливый цикл жизни, окрепли, наборались сил, заветвились, набухли плодами - и повисли на тоненьких зеленых веточках крупные ягодки алого и черного цветов. Ежевика. Не иначе кто обронил пару ягодок когда-то, или с птицами занесло семена. Хорошо сколдовалось, много ягодок поспело, и все одна к одной, тянут к земле весом.
Осьмуша не заметил, как колдует над травой Олена, потому что одновременно она околдовала и его. Без чар, каким Баба Яга ее учила, без силы, что в наследство от матери осталась - одним движением, одним лишь поцелуем. Только коснулась губами где-то там, под мочкой уха, где бьется и пульсирует жилка - а у парня уже сердце зашлось, и еще влажная кожа покрылась мурашками удовольствия. Где уж ему тут что заметить. Впрочем, хоть околдован был девичьими чарами, а ягодки все равно углядел.
- Ух ты! Смотри, Олена, ягодки! - Совсем по-детски вскинул брови парень, удивляясь. - А я их раньше тут и не видал. Ну-ка...
Неловкий герой неаккуратно потянулся к ягодам, торопясь сорвать плоды, и подался к ним всем телом, наваливаясь на Оленку. Слишком резко, слишком быстро, не рассчитал молодецких сил - и завалил любимую в траву, нависнув над нею сверху, к сильнейшему своему смущению. Может быть, он сделал это и специально - если, конечно, поверить, что этот простодушный паренек способен на такие хитрости. Но даже такой простодушный паренек понял, как изменился момент, когда любимая лежит навзничь на спине, а он нависает над нею, глядя прямо в ее широко раскрывшиеся глаза. Пряди его волос свисают вниз, щекоча кончиками ключицы девушки, еще влажная кожа поблескивает в отсвете костра, голубые глаза искрятся, а через приоткрывшийся рот вырвается немного сбитое дыхание. Под влиянием этого момента, а также потому, что и так знал, что не причинил Олене ничего плохого, Осьмуша не стал суетиться, рассыпаться в извинениях и пытаться помочь девице подняться обратно, а оставил все как есть. Вместо всех этих телодвижений Осьмуша снова тепло улыбнулся Оленке, а затем положил на ее губки только что сорванную алую ягодку.
- Как думаешь, сладко будет?
Олена
Отдавала себе отчет Олена в том, что делает, когда раньше льнула к парню всем телом, ворошила его волосы, гладя его затылок, скользила полураскрытыми губами по его шее, мочке уха. Может, и не думала, что соблазняет его. А поступала как самой желается и как само ладится, шла вослед куда горячая кровь зовет. А когда кровь горячая, то и без слов ясен этот простой язык: просила она ответной ласки любимого тем, что сама глядела все нежней и темней, замирала и еле вздрагивала от его касаний.
Так что сейчас, лежа навзничь, она не сделала ни одной попытки высвободиться из-под тяжести его тела. Только приподняла голову и невнятно проговорила, перекатывая смятую ягоду внезапно пересохшими губами:
- А ты сам попробуй.
Мастер Кощей Восьмой
И впрямь, отчего ж не попробовать, коли так хочется? Сама собой сильная рука парня поднырнула под затылок лежащей навзничь девицы, чтобы дать опору приподнявшейся льняноволосой головке и позволить девушке расслабиться. Осьмуша неотвратимо опускался ниже, немного сильней придавив Олену к земле весом своего сильного тела. Пересохшие губы Олены обдало теплым воздухом Осьмушиного дыхания прежде, чем они сомкнулись в поцелуе с его губами, и алая ягодка была смята, брызнув сладким нектаром, просочившимся меж Оленкиных губ. Поцелуй стал еще немного слаще.
Его поцелуи не были долгими и томными, про какие сказывают в сказках, и какими будят от вечного забытья царевен. Это были немного робкие короткие касания, словно Осьмуша и правда осторожно пробовал ее, стараясь получше различить вкус ягодного сока на ее губах. Но то было скорее его неуверенностью, неопытностью, робостью неискушенного в любви мальчишки. Однако он быстро смелел, и мягкие касания его губ становились с каждым разом все дольше и чувственней. Осьмушу так увлек этот процесс, что парень позабыл и о дыхании, не смея прерваться, и даже немного жадничая, торопясь целовать еще. В какой-то момент Олена даже ощутила несколько быстрых касаний его языка, что проскользнул меж ее губ, слизывая с них остатки ягодного сока.
Когда Осьмуша отстранился от нее снова, вспомнив, что ему надо еще и дышать, Олена увидела, как пылают маковым цветом его щеки, и как волнительно блестят широко раскрывшиеся. но при том чуть затуманенные голубые глаза. Сразу стало понятно, что о чем бы он там ни думал, но уж точно совсем не о ягодах или их вкусе. Совершив несколько торопливых вдохов, чтобы насытить легкие воздухом, он вновь опустился к Олене, но в этот раз припал к ее шее, ласково потершись о нее носом. А потом - ласково шепнул ей на ушко.
- Ох и сладко, Оленушка. Даже всему внутри невмочь, так сладко.
|
-
Хорошо!
-
Я боялся, что эта Пушка успеет выстрелить, и одновременно хотел это увидеть.
В таких фразах раскрывается характер)
-
Тот момент с выстрелом пушки - он реально классный
|
Дариуш чуть поклонился Олене в ответ на ее благодарность, и тоже вышел на порог, чтобы проводить Осьмушу. Тот еще не ушел далеко. Он не особо торопился он возвращаться на Прохорово подворье, где снова будет с героями. К тому же, напрасно Олена подумала, будто тот не поблагодарит старого воина. Кто же еще кроме него порадеет за них, заслуженно-ненавидимых всеми убийц, сполна получивших за свои злодеяния. Кто-то ведь должен все-таки увидеть в них людей.
- Баня это хорошо было бы. - С улыбкой ответил Осьмуша Олене. - Нам всем бы сейчас хорошая баня не помешала.
Приблизившись к Олене, парень тихо, чтоб одна она слышала, заговорил.
- Я бани люблю, наверное, больше всех людей на свете. Мы ведь тогда, много лет назад, как вырвались из тундры да до первых жилых деревень добрались, так меня первым делом в баню отправили, мороз из костей выгонять. И представить себе не можешь, что такое баня для того, кто Исход пережил.
Потом Осьмуша распрямился, и поклонился Дариушу, стоявшему в пороге.
- Спасибо тебе воин. Теперь я освобождаю тебя от службы, как и всех других. Ты свободен. - И, дождавшись молчаливого благодарного кивка калеки,решился задать еще один вопрос. - Как ты выжил там, Дариуш? На Севере, без сразу обеих рук...
- На Севере у меня были руки. - Ответил гусар с достоинством. А затем приподнял более длинную культю. - Эту я съел, когда больше было нечего. А эту - калека демонстративно шевельную той культей, что была по самое предплечье - у меня отняли уже здесь.
Осьмуше оставалось только тяжело вздохнуть. Ему тоже нечем было помочь калеке, и нечего дать, но Дариуш будто бы прочел мысли молодого Кощеича, и успокаивающе сказал.
- Не волнуйтесь обо мне. Лидер вашего отряда, Рощин, подал немного серебра старому Дариушу. Этого мне на всю жизнь хватит.
Осьмушу, как видно, впечатлила такая новость.
- Василий? Надо же... А я-то думал...
Что он там думал - он не сказал. Просто развернулся, приобнял Олену за плечи, прикрыл плащом от сырого ветра, и побрел с нею прочь, куда глаза глядят, позволяя уже самой лесной чаровнице вести себя.
- Ты-то как, Олена? Шепот же... выстрелил в тебя. И взрыв еще тот. Поди, всё-всё болит, как у осинки переломанной, а ты все обо мне тревожишься.
|
Вооружены и опасны. Каждый боец Отряда умеет вести бой, как на расстоянии, так и вблизи, с тем, что есть под рукой. Тянутся руки к лукам, к пернатым стрелам. Пока вас не заметили - они просто движутся. Ведь могут и мимо пройти?
Но на это никто не надеется.
Джамадар гаркает что-то на своём, едва в его поле зрения появляется Вьюга - он будто бы безоружен и вроде как идёт "поговорить". Однако, хабурские собаки не знают слова "переговоры", особенно когда дело касается северян.
Конный перехватывает поудобнее свой шамшир, машет им над головой и дает приказ - очевидно, "в атаку!"
И сам скачет вперед, быстро, намереваясь сбить, разрубить, растоптать, но Вьюга быстрее.
Когда нож вонзается в горло, джамадар хватается за шею, харкнув кровью на спину лошади, а Брат, ухватившись за удила, пинком ноги выбивает всадника из стремени и скрывается в ночи.
Обезглавленный отряд хабурских копьеносцев, уже заметив потерю командира, дрогнул - никто не ожидал, что один безоружный человек так ловко и свирепо расправится с капитаном. Кто-то из солдат бросает дротики в спину Вьюге, но ни один не находит свою цель.
В ответ из темноты в сторону хабурцев летят болты и стрелы - многие гибнут сразу, кто-то, определив, откуда стреляют, мчится в атаку с поднятым щитом и копьем наперевес.
К ним навстречу выходят ветераны, лютые бойцы Отряда - Борода размахивает своей двуручной секирой, разрубая щиты и головы как полешки; Череп клевцом пробивает кирасы и шлемы; Недомерок, яростно ругаясь нехорошими словами, рубит и режет всех и вся.
Столкнулись бойцы, пролилась кровь. Всё произошло быстро - так быстро, что некоторые из Братьев даже не успели подключиться.
Сорока видел, как посланный им снаряд угодил в шлем хабурца, и тот рухнул замертво. Однако ликовать времени не было - другой солдат уже намеревался насадить наемника на копье. Чиркнул наконечник по тарчу, еще чуть-чуть - и проткнул бы руку тебе. Отреагировать, однако, времени не было - рядом оказался Лейтенант, который пронзил спину копьеносца своим гладиусом, легко и непринужденно и, кивнув, двинулся дальше.
Шрам, сделав выстрел, подобрал щит, на который тут же уронили палаш, уронили с такой силой, что щит лопнул, а рука загудела. Здоровенный бородатый хабурский десятник, черный как сволочь, замахнулся второй раз, и Шрам резким тычком сунул обломок щита ему прямо в морду - хрупнул хрящ носовой, и кровь залила лицо, а руку со щитом прострелила боль - но это ничего!
Сеча уже закончилась, всех вражин побили, а бородач с разбитым лицом, разоруженный и прижатый к земле, стреляет глазами на "белых дьяволов".
- Добейте раненых, соберите припасы, - командует Лейтенант.
- Можешь вызнать у него, где их основной лагерь? - спрашивает он у Доктора, на что сутулый и тощий длинный колдун кивает:
- Это мигом.
- Череп, Недомерок, Зеленый! На стрёме! - крикнул Лейтенант, - и где, чёрт побери, Вьюга? Любитель лошадей, мать его, что за выходки..
|
Даньке пришлось немного подождать, прежде чем у Прохора появилось время заниматься чем-то, кроме своих дел, и найти человека, который согласится отвезти Даньку обратно в разрушенный Полоцк. Такой человек нашелся - то был старый дед-кожевенник, торговавший разной конной упряжью, и часто возивший свой товар туда на продажу. Нехотя, но старик согласился на этот путь туда-обратно,но предупредил, что в сам город заезжать не будет. Ему не шибко хотелось тащиться через пепелища и руины, ища пути в завалах и вдыхать удушливый дым, размешанный со зловонием преданных огню человеческих тел. На том и порешили.
Добирались долго. Уставший Даня даже успел поспать, лежа на медленно катившейся по пыльной дороге телеге, что тянула чахлая лошадь, лениво отмахиваясь от мух. Проснулся он уже когда показались впереди очертания того, что некогда было городом. Кожевник остановил свою лошадь неподалеку от стен, и остался, чтобы перекинуться парой слов с стоявшими неподалеку дружинниками, а Данька, спрыгнув, отправился к городу. Даже не входя в город, было видно, что работы уже начаты - Павел не желал оставлять погибших людей на поругание воронам-падальщикам, и неподалеку от города несколько мужиков уже копали мокрую и сырую землю, делая широкую и длинную яму, к которой потихоньку свосили на грубых волокушах тела. Кощеевцев, как видно, решили хоронить уже потом, отдельно, поскольку пока что их оставляли лежать, где лежат. И потому Даня мог воочию узреть все неприглядные подробности минувшей битвы. Исчтерзанные мертвецы, грудами лежащие у стен вперемешку друг с другом, с лошадьми, с взрытой пушечными ядрами землей. Бесхозно валявшееся оружие, обломки копий и стрел, мокрые знамена, похожие на тряпки, развалины - всё было как и ожидал Даня. Там-сям ходили хмурые мужики, осматривая трупы и выискивая среди этой мешанины своих, а наблюдавшие за всем этим воины-дружинники бдительно следили, чтоб покойники не подвергались разграблению. Хотя, едва ли следили с большим тщанием, и спасибо, что обиранием мертвецов им не занялись.
А вот и берег Полоты, речки, ответвившейся от широкой Двины и разделившей Полоцк надвое. Дане повезло - тут не было ни солдат, ни смертных дружин сборщиков тел, только тихий плеск воды и шум ветра. И, конечно же, мертвецы. Дане пришлось увидеть, что от его руки пали многие из кощеевых людей. Их разбросало, как ветер разметывает опадающие лица, и занесло прибрежным песком, из которого теперь торчали то руки, то ноги, то головы в вороненой броне, потихоньку осыпавшейся стеклянной черной скорлупой. Там, где стояла злополучная пушка, сейчас осталась огромная и глубокая воронка, окруженная чернотой порохового нагара, и заполнившаяся мутной от глинистой грязи водой. Тех, кто стоял ближе к взрыву, просто разорвало в мелкие клочья. Как при этом выжил сам Пушкарь - загадка. Скорее всего, ему, что называется, сказочно повезло. Остатки пушки тоже были здесь, и позаимствовать с них какие-нибудь детали просто не представлялось возможным. От тяжелого литого ствола осталась половина, а остальное раскрылось эдаким цветком. Лафета не было - он превратился в разрозненные куски дерева, разбросанные повсюду. Зловоние сгоревшего пороха держалось тут до сих пор.
- Ну и чего ты сюда приперся?
Даня обернулся на голос - и тут же получил крепкий удар под дых, согнувший его пополам, и заставивший ноги подкоситься. А следом в его лицо посмотрело черное дуло увесистого пистоля, который направил в него сам Пушкарь. Удивительным было не столько то, что он был тут, сколько то, что кощеевского канонира все еще не поймали и не затащили в плен. Видать, потому, что теперь он был одет в самую простую одежду, и походил на одного из полочан, лишенных крова злою войной.
- Чего приперся, спрашиваю? - Повторил вопрос бородатый, поглаживая пальцем спуск.
|
Кофе был невкусным, кисловатым, да еще и остывшим. Лиза пила его с отвращением, как лекарство - будучи малокровной, она часто ощущала недомогание и слабость, которые снимались двумя-тремя чашками любого кофе.
Есть не хотелось, нервы были напряжены, оттого и аппетита совсем не было. Мыслей в голове тоже не было. Какая-то пустота образовалась сейчас внутри. Предстояло важное решение - выбрать жертву. Значимую, но доступную. Вот с этим невнятным "отрядом" достижимую. И как это выбирать сейчас - когда совсем не понятно, на что они все вместе способны - какой-то тяжелый, безответный, вопрос.
Панафигина достала из ридикюля маленький блокнот и острый карандаш. И начала набрасывать какие-то обрывочные схемы и вопросы - это всегда помогало сосредоточиться и "запустить" голову.
"1. Шимоза - ? ... 2. шинель - ! 3. подарок!!!"
Затем Лиза начертила и несколько раз обвела треугольник. В центре написала большую "Я" и нарисовала машинально глаз. Невольно улыбнулась - вышел масонский знак.
— Он мне, стало быть, деньги-то выдаёт, - долетело до нее от столика, за которым сидели, судя по всему, купцы.
Чем больше она прислушивалась к этому разговору, тем больше в ней поднималась тошнота, прикрывавшая, кажется, ярость. "Господи, - думала Лиза, - да не верхних надо бомбить, а всех, всех! Одной кровавой волной, чтобы никого не осталось из прежних! Чтобы никто не мог так вот уютно утверждать: "это не я ошибся, это он ошибся!" - да и воровать, с гордостью, словно кому жизнь спас или бедных накормил". И только было стала формулироваться в ней предательская мысль о том, что никакая кровавая баня не изничтожит в ее ушлом народе тягу к надувательству и воровству, только поползли по плечам неприятные холодные мурашки от предчувствия этой мысли, как вошли двое - Шимоза и Макар.
Лиза обрадовалась им, как ребенок, которого отвлекли от страшного предчувствия экзамена. Она растеряно улыбалась, пока они рассаживались, что-то формальное говорили, пока Шаховской делал заказ, чуть не причмокивая над меню. И комкала нервно свою схемку, которую зачем-то вырвала из блокнота, когда мужчины только начали к ней движение.
Наконец, за столиком воцарилась тишина, и Лиза медленно выдохнула.
- Господа, - начала она тихо и уверено, - но вдруг запнулась, впервые увидев, какую странную и подозрительную компанию они сейчас представляют: молодая женщина, похожая на разночинную учительницу, холеный невростеничный барчик и угрюмый солдат в картузе и белой подпоясанной рубахе.
- Господа, наша первая задача - найти место для встреч. Мы слишком привлекаем к себе внимание. Или можно прибегнуть к конспирации - Макару Ильичу нужен костюм более... - она подбирала слово, не зная, как сказать, чтобы не обидеть нового товарища, но он еле заметно кивнул в знак того, что понял, и она оборвала себя.
- Однако, сегодня мы должны посетить открытие ярмарки. Там будут все важные люди. Я хочу, чтобы вы внимательно всех разглядели, понаблюдали за привычками. Мы разделимся, войдем в толпу, каждый в своей части, а затем встретимся вечером. Нужно решить - где.
-
- Господа, - начала она тихо и уверено, - но вдруг запнулась, впервые увидев, какую странную и подозрительную компанию они сейчас представляют: молодая женщина, похожая на разночинную учительницу, холеный невростеничный барчик и угрюмый солдат в картузе и белой подпоясанной рубахе.
Припечатала).
-
Господи, - думала Лиза, - да не верхних надо бомбить, а всех, всех! Одной кровавой волной, чтобы никого не осталось из прежних!
Так, так!
Не поверишь, как это круто, когда игрок отвечает ровно на той волне, на которой ты хочешь, чтобы игрок отвечал! Это очень круто, правда: я этих купцов именно поэтому на борт и посадил, чтобы, может быть, спровоцировать какой-то такой ответ от игроков — а вот и он! Очень круто, спасибо!
|
|
|
— Да какой же вы социал-демократ? — рассмеялся Кржижановский. — Вы народник и есть, как по статьям Михайловского*, не к ночи будь помянут, шпарите! Герой с бомбой, толпа, идол, идеал! Метафизика и астрология это всё! Вот вы рассуждаете о массах, о роли личности, об обществе — а есть у вас научная теория общества? Современной общественной формации, политических, экономических внутри неё отношений? Нет, конечно! Вот вы говорите, личность, личность, — ведь вы априорно придаёте личности с бомбой в руке такую ценность, какую хотите, чтоб она имела! Так сказать, принимаете её как догму и строите на этом свою теорию. Но это ведь антинаучный, религиозный подход! А мы, марксисты, — материалисты, и в сказки, сколь угодно прекрасные, верить не привыкли. Но я, впрочем, не возражаю — и бомба, и пуля, если они в кого надо летят, — это славно. Но без поддержки масс, если массы не готовы воспринять ваш призыв на борьбу, ваш пример, — что это? А вот что, — и Кржижановский дёрнул за свисающую с потолка бечёвку, пустил короткий вопль свистка.
— Пар в свисток! Знаете, есть один человек такой, Николай Ленин, вот у него дельная брошюра была на эту тему. Русский «Анти-Дюринг», студенты до дыр зачитывают. Вам бы ознакомиться, вот там всё по полочкам… Да только тут её разве достанешь, мда-с…
Семён в продолжение диалога стоял столбом у окна, положив руки в карманы и настороженно, непонимающе переводя взгляд с Алексея на машиниста и обратно. Кажется, он за потоком умных слов совсем потерял нить разговора.
-
За Николая Ленина, "Анти-Дюринга" и ехидный марксизм.
-
— Да какой же вы социал-демократ? — рассмеялся Кржижановский. — Вы народник и есть, как по статьям Михайловского*, не к ночи будь помянут, шпарите!
Срезал!)
|
Втроём прошли к прицепленной за тендером дрезине, Семён принялся выпрягать из саней лошадь, снимать хомут, Черехов с Кржижановским, взялись за лёгкие сани с боков, поднатужившись, подняли, пристроили поперёк дрезины, одним полозом на скамью, другим внизу, вдоль скамьи. Рядом с санями сложили оглобли.
— Перевернуть бы полозьями вверх, — показывая на сани, говорил запыхавшийся Кржижановский, — и вот эдак надеть их сверху на скамейку — крепче держались бы!
— Не надо переворачивать, — вдруг подал голос Семён с хомутом в руке и строже повторил. — Не надо переворачивать.
— Так свалятся ж! — недоуменно воскликнул машинист.
— Авось не свалятся… — хмуро буркнул Семён и, улучив момент, зыркнул на Алексея — не вздумай выдать меня, мол.
— Ну смотрите! — беззаботно воскликнул Кржижановский. — Выпадут, сами потом их ищите, я останавливаться не стану.
Привязали освобождённую из хомута лошадь. Машинист с обезьяньей ловкостью вскарабкался по рифлёным ступенькам в кабину, распахнул дверцу.
— Прошу! — крикнул он сверху. — Сейчас, пока стоим, я угля в лоток накидаю и поедем!
В скупо освещённой подвешенным с левого бока фонарём кабине паровоза было тепло и грязно: меж продолговатых окошек по краям выступала полусфера задней стенки котла; между замысловато сплетёнными вокруг неё трубами помещались красные маховики, разноцветные ручки клапанов, застекленные заляпанные пальцами циферблаты с дрожащими стрелками, тяжёлый замасленный гаечный ключ в петле. На тетрадном листочке под окном крупными буквами были выведены загадочные надписи «Залей буксы» и «Не сифонь до баланца!». Под котлом на слякотном полу в ряд были выстроены маслёнки в жирных потёках — от совсем маленьких до огромной, размером с полувёдерный самовар, а подле них — зелёный железный сундучок с ручкой. Сбоку, у продолговатого смотрящего вперёд окошка было покрытое кожей сиденье, на спинке которого висел полушубок с овечьим воротником. С потолка свисала бечёвка, вроде бандерольной, и Семён, забравшийся в кабину вслед за Алексеем и с удивлением рассматривавший устройство кабины, взялся и тихонько потянул. Сверху надрывно засвистело, и Семён тут же отпустил верёвочку.
— Не надо ничего трогать, пожалуйста! — раздался голос из тендера. Кржижановский, вылезши через заднюю дверь кабины, сейчас ломом колупал мёрзлую заснеженную гору угля. Закончив с этим, он косо вогнал лом в уголь, подобрал лопату и принялся быстро перекидывать чёрные камни в лоток у задней стенки кабины.
— Он меня за Сикорского принял, — тихо, сквозь зубы сказал Семён, скосившись в открытую заднюю дверь и запустив руку за пазуху. — У меня револьвер здесь. Пускай довезёт, там отпустим. А будешь с ним говорить, что я не услышу, — тебе первая пуля. Понял?
Заполнив лоток, машинист вернулся с лопатой в кабину, закрыл дверь и, прислонив лопату к стенке, нагнувшись, наклонился к одному из циферблатов, постукивая почерневшим ногтем по стеклу.
— Ай-я-яй, — покачал он головой. — Ну ничего, сейчас пошуруем да просифоним, всё как надо будет!
Машинист дёрнул за рычаг, с грохотом распахнув створки шуровки-зёва топки, в в оранжевом пламени которой перламутром мерцал догорающий уголь, и принялся ловко, точными движениями теннисного игрока, заносить лопату в открытый зёв и веером разбрасывать уголь по внутренности топки.
— Достаточно! — сказал он, отставил лопату в сторону, поднял рычаг, с лязгом закрыв створки шуровки, и до упора отвернул какой-то клапан. — А сейчас будет баланец! — торжественно сказал он и как фокусник поднял грязный палец. — Пять, шесть, семь… вот! Баланец! — лихо щёлкнул он пальцами… и ничего не случилось. — Ну, сейчас! — нетерпеливо повторил Кржижановский, — вот, вот, ну-у-у, сейчас… — и тут из-под пола раздался оглушительный, густой и низкий рёв. Кржижановский медленно прикрыл клапан — рёв, постепенно притихая, перешёл в свист и, наконец, умолк.
— Вот, это баланец. Сифонить до его открывания запрещено, — с удовольствием пояснил машинист, уселся на стул, вытер пальцы до черноты засаленной тряпкой и потянул ещё какую-то ручку. С шипением повалили клубы пара из-под брюха машины, паровоз дёрнулся и покатил вперёд, застукали колёса. Выглянув в залепленное снегом окно, Алексей видел, как чёрная туша медленно движется по снежному валу насыпи, как в конусе мощного лобового фонаря, ясными линиями выделяясь, навстречу несётся бесконечный рой снежинок, как бросает искры труба с нелепым широким раструбом.
— А вы, между прочим, избушку-то Шинкевича проехали, — пояснил Кржижановский, откинувшись на спинку своего сиденья и небрежно положив руку на подлокотник. — Крепко проехали причём, версты на три. Мда-с. А вы, Павел Алексеевич, тоже социал-демократ?
— Нет, я народник, — неожиданно гладко ответил Семён.
— А-а-а, — заулыбался Кржижановский, — общинный социализм, товарищеское производство… Знаем, знаем, проходили.
— А чего ж в общине плохого? — настороженно спросил Семён.
— Да много чего, — легко сказал машинист. — Вы в тутошней глуши, небось, и Маркса позабыли, если и читали?
— Как-то не до него, — хмуро ответил Семён.
— Вот-вот! А надо бы, надо бы освежить в памяти, чтоб вы поняли, какая сила — марксизм! Наших марксистов возьмите, Плеханова того же. На Герцене-то с Чернышевским вы в двадцатый век не въедете! И вообще, народничество ваше, революционный этот социализм, — это что? Это вон, — ткнул он пальцем себе за спину, — крестьянские санки да кобылка, которая еле везёт. И везёт к тому же не туда! А марксизм, марксизм — это вот! — хлопнул он по горячей железной стенке котла. — Но вы извините меня, Павел Алексеевич, я просто люблю поговорить, а тут, в этом Нижнеудинске, поговорить совершенно не с кем. Вот в Минусинске, вот там, я вам скажу, был кружок так кружок! А тут я с ума схожу просто. Всё есть, работа хорошая, живу как сыр в масле — а поговорить не с кем! Да, а вы, Алексей Николаевич, каких взглядов придерживаетесь? Тоже народник?
-
В этом посте было много всего замечательного, но больше всего меня порадовало это:
С потолка свисала бечёвка, вроде бандерольной, и Семён, забравшийся в кабину вслед за Алексеем и с удивлением рассматривавший устройство кабины, взялся и тихонько потянул. Сверху надрывно засвистело, и Семён тут же отпустил верёвочку.
— Не надо ничего трогать, пожалуйста! — раздался голос из тендера.
|
- Матушка, он так не проснется, - сказала Олена, встряхивая руками. Они слегка немели, и голова кружилась, как бывало всегда, когда девица много от себя отдавала. Маринка сидела обомлевшая чуток, приходила в себя, оклемывалась. Что ж, уходить трудно, а возвращаться еще трудней, чай сама знаю. - Сейчас, Марин, дай дух перевести.
В другое время, пожалуй, не узнаешь человека так, когда он беспамятный перед тобой лежит, а ты силами его касаешься. Словами можно обмануть, делами можно - человек порой делает не совсем то, что хочет и чего его природа требует. А тело не обманывает. Василий - не такой совсем, как Осьмуша, не такой, как Данька; взрослый, заматеревший, как лесной бык-тур; неуступчив, не отзывчив на первый взгляд - знай с кем! - и не мягок вовсе, а как все ж тронешь его - такая в нем ярая силища отзовется, аж будто молонья в тебя ударяет. Не колдовская сила, не нелюдская - самая что ни на есть человеческая, мужеская... Олена спохватилась, одернула себя, что, мол, не за тем она здесь, чтоб сравнивать энергетику знакомых мужчин, хоть и любопытно, а не надобно это... Стала железные шипы и стрелы из боков и груди Василия таскать, раны заращивать. Не такие тяжкие, как у Марины, а много их.
- А разбудишь сама, - сказала Олена Маринке, отводя глаза и усмехаясь уголком рта; вспомнила, как сама Осьмушу будила и как он ее будил. Хорошо так просыпаться.
- Небось знаешь, как спящих молодцев лучше будить.
Встала и пошла, чуть пошатываясь от устали, к степному воину, что пришел с полоцкими ополченцами к осьмушиной тюрьме. Что ему чужой город, чужая война, отчего безвестного ему отрока освободить пришел? Пошто на их стороне бьется?
- Лежи спокойно, чужой человек, знахарка я, твои раны закрыть пришла, - сказала Олена Батыру, без тени стеснения возлагая узкие ладошки, намазанные терпко пахнущей сосновой живицей, на истерзанную кинжалом грудь воина. - Плохого тебе не сделаю, полечу токо. А й спрошу тебя, ответь, коли хочешь, а коль не хочешь - так не отвечай. Зачем ты на Русь из степных пределов пришел, и отчего один, когда ваши здесь поодиночке не ходят, - про то я спрашивать не стану. А скажи - откуда про темницу заколдованную посреди леса узнал? Отчего решил пособить чужому отроку пленному? Почему за нас сейчас бился, жизни не жалея? Это не твоя война, не твои люди. Ты знаешь, кто мы такие? Что тебе до нас, воин чужой земли?
|
- Твои друзья видели. - Пожала плечами Злата. - Они с моим милым дружком Малахом до самого Лукоморья сплавали. Да и Шепот, говорит, тоже его видел. От него всю сказку и узнал. И мне тоже Кот являлся, коль уж я умею в его книгу подглядывать, чтоб судьбы чужие выведать. Может, и тебе явится.
Злата обернулась к Дане, сияя своей извечной озорной и лукавой улыбкой.
- А ты посмотри на это иначе, дорогой мастер. Сколько людей бьются, ища смысл в собственной жизни? И не только в ней. Думают, гадают, почему случается то или это, зачем они просыпаются каждый раз, чему служит их бытие? Ищут ответы у богов, или смиряются с мыслью, что родились просто так, страдают ни за что, и умирают случайно. А вам повезло иметь смысл своей жизни, большую цель, и даже объяснение, что и зачем происходит. Многие бы всё отдали, чтобы получить такие ответы.
Снова она подошла к Даньке, положила руку ему на плечо, и сказала ему.
- Это для него мы все ненастоящие, золотой мой. Не больше, чем его воображение, только так он нас и видит. А ты посмотри на меня, и скажи - разве я не настоящая? Разве ты ненастоящий? Разве то, что в сердце твоем сейчас - ненастоящее? Любовь твоя к Олене, несчастная и неразделенная - ненастоящая? Может, ты и я, мы с тобой, Даня, даже более настоящие и живые, чем все эти глупые сказители? Что у них есть-то кроме их дурацких, бессмысленно-жестоких сказок? Может, они и сказывают их, чтобы немного пожить по-настоящему, а не просто существовать ни для чего.
Закончив излагать свои мысли, цыганка похлопала отрока по худощавому плечу, и добавила ко всему сказанному последнюю утешающую фразу.
- А что до целого мира да до каждого человека и иной твари в нем... Что они Коту, пока их в сказке нет? Рассказчикам да слушателям едва ли интересно будет слушать о каждой минуте в твоей жизни. Единой строчкой и то удостоят ли. А это всё равно есть, никуда не денешь. Это тебя таким, каков ты есть, сделало. Это твоё, и только твоё, ни Кота и ни еще кого. Вот и не отстраняйся от собственной жизни. Не смотри на нее так, будто не живешь, а со стороны смотришь. Останься живым, пожалуйста.
|
|
- Кто? - спрашивает будничным тоном. Играют желваки.— Свои, — глухо донеслось из-за двери. Макар Ильич осторожно отворил. За дверью стоял вчерашний проводивший его до гостиницы знакомый. Поздоровались. Шаховской сообщил, что организатор группы ждёт на пароходе и предложил, не мешкая, туда и отправиться. Так и поступили. Спустившись в вестибюль «Волжско-камского подворья», Макар Ильич отметил, что на большой доске рядом со стойкой портье напротив номера его комнаты уже выведено мелом — «Макаръ Ильинъ Насыровъ»: имя пришлось сообщить вчера вечером при заселении. На вопрос, зачем это нужно, портье тогда скучающе ответил: «Правила в этом году такие… Все имена должны быть записаны» — и кивнул на доску, почти ещё пустую. На вопрос Макара Ильича, так ли это во всех гостиницах, Шаховской подтвердил, что да, и у него в номерах так же — только вместо общей доски на дверях каждого номера висят отдельные. Вестибюль тем временем был пылен и пуст — настежь были распахнуты входные двери, через которые задувал тёплый пыльный ветерок, солнце ярко и косо сквозило через высокие вымытые окна, пустовали продавленные кожаные диваны вдоль стен. Казалось, вся гостиница вымерла — заперты были двери в подсобные помещения, широкие двустворчатые двери ресторана, гулко отдавались шаги по паркету. Видно, все пошли на открытие Ярмарки. Пусто было и на широкой улице, куда подпольщики вышли — закрыты ещё ставнями были лавки, не было ни газетчиков на углах, ни разносчиков папирос и галантерейной мелочёвки, ни мороженщиков с бадьями на телегах, ни праздношатающегося люда — только в одну лавку, где, видимо, не успели вовремя разобрать товар, работники под присмотром приказчика в жилетке заносили тюки из сваленной на тротуаре кучи. А вокруг в воздухе гремело и звенело — колокола всё били, колотили, надрывались, будто отчаянно пытаясь заставить людей радоваться, веселиться, поверить, что всё по-старому, что всё как десять, двадцать, сто лет назад. Шаховской и Насыров по пустым улицам обошли столпотворение у Главного дома и часовни и вышли на пристань, где сейчас стояли два парохода — здоровенная, в половину пристани вытянувшаяся «Марианна» пермского общества братьев Каменских и лилипутом казавшийся на её фоне краснобортый самолётовский «Пушкин». Как и другие пароходы общества «Самолёт», «Пушкин» не отличался ни размерами, ни роскошью, — «Самолёты» знамениты были в первую очередь своей скоростью. Пароходы у них были все такие — заграничной постройки, небольшие, шустрые, управляемые по-разински отчаянными капитанами, которых собирали по всей Волге — с Керженца, с казанского Услона, с самарской Луки, а то переманивали и из военного флота. Эти могли пароход и посадить на мель, обходя конкурента на самом полном, и столкнуть в тумане с нагруженной лесом беляной, а лет двадцать назад даже умудрились спалить один вместе с пассажирами на борту, — но уж если привозили без происшествий, то на час-другой раньше, чем конкурирующие общества. Неудивительно поэтому, что респектабельные путешественники «Самолётов» сторонились, зато вечно спешащие коммивояжёры, всякий торговый люд предпочитали именно их. И рестораны на «Самолётах» поэтому были соответствующие: недорогие, без изысков вроде телятины маренго или котлет марешаль из дичи, по рублю с лишним за порцию, — но сытный бифштекс, стерляжью уху, ботвинью или баранье рагу здесь всегда можно было найти, и за умеренную цену. Елизавета Михайловна поднялась по сходням на борт, прошла в ресторан на верхней палубе. В тёмном пустом салоне её встретил лакей-татарин, щекастый и бритый, и сообщил, что тут столики пока не накрыты, и предложил пройти на палубу. Елизавета Михайловна вышла на белую, блестящую начищенной медью и латунью площадку под навесом на носу судна, уселась за покрытый белоснежной скатертью столик. Оказалось, она была не одна — через пару пустых столиков от неё сидела пара человек, по виду купцов не самых строгих православных нравов, — несмотря на ранний час, перед ними в окружении тарелок и блюдец уже стоял полупустой посверкивающий на солнце графинчик. Заказав и вскоре получив порцию кофе с белыми сухарями*, Елизавета Михайловна прислушалась к громкому разговору купцов, не обративших на новую посетительницу внимания. — Он мне, стало быть, деньги-то выдаёт, — захлёбываясь восторгом, жестикулируя, рассказывал один — равного с Панафигиной возраста, одетый дорого, по-новому, как сейчас полюбили купцы: в кремовом костюме с отложным воротничком, соломенной шляпой-канотье на коленке, — начал, стало быть, вексель оформлять. Так я гляжу, у меня аж глаза повылазили! Я стою и аж вот весь потом изошёл, лишь бы виду не показать, лишь бы тот не заметил! — Что, сумму не ту вписал? — хмуро поинтерсовался второй, лет сорока, с выдающимся брюшком с золотой цепочкой, в сапогах. — Да нет, Бог с тобой, — счастливо откинулся на стуле первый, — чтоб наш-то Фёдор Игнатьич неправильно сумму вписал? Он из ума-то ещё не выжил, у него ум поострей нашего с тобой, брат Фома. Ум-то острый, а вот глазенапы, — хитро прищурился он, — не те уже, ой не те! У него там в бюро, — наклонился он к собеседнику, — стопка вексельных бланков разного достоинства. Ну знаешь, на пятьдесят рублей герб, на сто рублей герб, на тысячу, на пять тысяч. И вот он берёт — и пишет мне вексель на три тысячи на тысячном бланке! А такой вексель, брат Фома, ни один банк не перекупит и ни один нотариус его не протестует! Погорел наш Фёдор Игнатьич, погорел на три тысячи только что! — говоривший захохотал, хлопнул ладонью по скатерти — шляпа слетела с колена, но тут же была проворно подхвачена. Брат Фома, однако, радости по поводу неверно оформленного векселя не разделял. — Фёдор Игнатьич староват стал, — степенно сказал он, цепляя вилкой прозрачный розовый кусок балыка, — это так. А ты по векселю всё ж уплати, как срок придёт. — Что это я буду платить? — возмутился векселедатель. — Не я ошибся, он ошибся! — Он у тебя вексель без поручительства взял? — подозрительно спросил брат Фома. — Ну… — непонимающе ответил его собеседник. — Так ему что эти три тысячи-то? Он и не подумал поручителей требовать! — То-то и ну… — нравоучительно протянул брат Фома, положил толстую руку приятелю на плечо и, оглянувшись на Елизавету Михайловну, понизил голос и с видом познавшего жизнь мудреца принялся что-то объяснять. Елизавета Михайловна перевела взгляд с купцов на открывающуюся с высоты второй палубы панораму Ярмарки — белёные с широкими зелёными воротами пакгаузы у пристани, на выглядывающий из-за них яичного цвета шатёр собора, на разномастное скопление домов ещё дальше — двух-, трёхэтажных, красных, белых, завешанных кричащей рекламой, крытых белой или уже рыжей жестью, и две встающие над крышами тростинки — пустые пока флагштоки перед Главным домом. Колокола всё звенели, уже размеренней, монотонней, будто уставая. Пуста была пристань, задувал ветерок, трепля края скатерти. Через опущенные окна можно было видеть, как внутри ходит по пустому, очень тёмному в ярком полуденном свете салону лакей-татарин, с хлопком расправляя и ловко накрывая столы свежими скатертями, со стуком расставляя стулья. Вдруг дверь салона отворилась, и внутри появились двое — Шаховской и вчерашний солдат с пристани. Татарин остановился, отложил скатерть и направился к посетителям. — Чем могу служить-с? — обратился он к вошедшим, медленно и демонстративно окинув взглядом Макара Ильича — картуз, расстёгнутую тужурку, подпоясанную белую рубаху.
|
-
А ну, посторонись! - закричала она во весь голос и взмахнула руками с такой силой, что еле удержалась на ногах.
Есть еще ладан в кадилах, так сказать!
|
-
Бух. Крепко так все сложено. Ладно, приятно читать. Действительно жалко стало их.
-
Что тут скажешь?)
-
Это любовь
-
От души.
-
Так трогательно! Смахиваю слезу...
|
|
-
Могуч)
-
О пройденной дороге.
|
Утром Лиза все думала о вчерашней "встрече соратника". И бесконечно себя корила: "Вот тебе и опытный революционер! Вот тебе и глава отряда! Все, что можно было сделать не так, - все сделала! Ни о чем не договорилась с Шимозой - это раз. Никакой дисциплины в ячейке, сплошное самоуправство - это два... Он же ее в грош не ставит, этот "керосинщик"! Анекдот, а не летучий отряд!" - она ходила из угла в угол по своей светлой голубенькой комнате, залитой утренним солнцем, то и дело подходила к пыльному окну, машинально отщипывала листики у хозяйского фикуса. Это был признак крайней степени раздражения и беспокойства.
"Хорошо хоть племянник этот дурацкий подвернулся! А хороша бы я была, если б ушла с пристани с лицом обманутой невесты..."
Вдруг снизу, от реки, донесся колокольный звон. Лиза села в старое кресло, оно привычно взвизгнуло, и девушка словно очнулась. Мысли стали ясными - это злость их прояснила и успокоила.
"Ненавижу", - холодно подумала она про крестный ход. Толпа с харугвями живо представилась ее воображению. Каждый год одно и то же - медленно и хищно тянется людской хвост за попами и церковными старостами с иконами. Лица у чинов постные, у прихожан "со смыслом" - злые, у баб - пустые, белесые. И только там, где "хвост" размывается городской торговой толпой начинается разухабистое веселье - "вериги" баранок на животах, бездумные дуроковатые улыбки. "Чему вы радуетесь? Какой в вас смысл? Будто это вы наживете свои тыщи на Ярмарке, будто вам отдадут крохи с этого пира. Жалкие".
"Ну, будет. Нужно продумать план. Сейчас в город не надо. Но где-то нужно же поговорить. Лучше всего на пристани. А потом хорошо бы на открытие - посмотреть на "верхушку". И запомнить. И надо сказать этому..." - тут внизу хлопнула дверь - пришел Георгий. Лиза его встретила своим "специальным лицом": с детства она умела так искусно передать этот ледяной гнев олимпийских богов, что ее даже дразнили Панафиной. Лицо казалось каменным, безглазым, угрожающе равнодушным. Голос становился тихим, а губы бледными. И при этом - улыбка, как у кипрской Афродиты - отрешенная и пугающая.
- Ну вот что, Георгий Евстигнеич... Вы вчера позволили себе импровизацию. Находчиво. Но безответственно в крайней степени. Вы не учли важных факторов: это не Москва, тут подобные выходки привлекают внимание. В волости наша фамилия известна - отец хороший доктор, его знают. Я несколько раз была под следствием, меня тоже знают именно что по фамилии. Во вторых, здешняя охранка работает на совесть. Мы же вчера говорили об осторожности. Вы таким образом ее поняли?! - Лиза повысила голос на пол-тона, но показалось, что она вбила металлическую плиту в землю на аршин. Увидев, как Шаховской открывает рот для ответа, Лиза вдруг мягко добавила: "Я не для того говорю, чтобы Вас пристыдить. Я сама виновата, что не обсудила с Вами деталей. И впредь я буду осмотрительней. А Вы, если задумаете что-то сделать на свой лад, обсудите со мной. Нам необходима жесткая дисциплина. И я за Вас отвечаю и за результат перед товарищами. Так что, будет по моему". - И посмотрела на Шимозу чуть ли не ласково.
- Теперь к делу. Познакомились? Что поняли про товарища? Где поселили?..
-
Отличный суперский пост!
И написано красиво, и по делу вопросы.
-
качественный разбор полетов. нрайца
-
Язык живой, повествование связное, образы опять же.
"Медленно и хищно" тянущийся хвост крёстного хода, это вот и вовсе образно в высшей степени, хм. Красиво.
-
"Ненавижу", - холодно подумала она про крестный ход. Толпа с харугвями живо представилась ее воображению. Каждый год одно и то же - медленно и хищно тянется людской хвост за попами и церковными старостами с иконами. Лица у чинов постные, у прихожан "со смыслом" - злые, у баб - пустые, белесые. И только там, где "хвост" размывается городской торговой толпой начинается разухабистое веселье - "вериги" баранок на животах, бездумные дуроковатые улыбки. "Чему вы радуетесь? Какой в вас смысл? Будто это вы наживете свои тыщи на Ярмарке, будто вам отдадут крохи с этого пира. Жалкие".
Перечитываю тут. Ну прелесть же.
|
11:03 15.07.1906
Ярмарка,
Набережная Бетанкуровского канала, номера «Волжско-камское подворье»,
+25 °С, ясноЭтот день начался для Шаховского рано. Вчера вечером он проехал с новоприбывшим подпольщиком на трамвае на Ярмарку, выделил новому знакомому пять рублей денег и подсказал гостиницу «Волжско-Камское подворье», где можно было снять номер за рубль с полтиной за ночь — для ярмарочной гостиницы в сезон цены ниже сложно было найти. Затем Георгий Евстигнеевич вернулся в свои «Московские номера» на Царской улице, поужинал и лёг спать, чтобы сегодня встать в восемь — нужно было, наконец, собрать вместе малочисленный отряд. Наскоро перекусив заказанными в номер пирожками и чаем из самовара, Шаховской вышел на светлую и широкую, ярко сверкающую солнечными бликами в окнах улицу. Утренняя прохлада ещё ощущалась в воздухе, ещё тянуло с Волги свежим холодком, но солнце уже жарко грело, поднимаясь из-за гор и рафинадных колоколен церквей на другой стороне Оки. Барометр стоял высоко, и чувствовалось, что день открытия Ярмарки будет по-июльски жарким. Несмотря на раннее утро, на Ярмарку уже стекался люд — шёл к Главному дому и часовне, близ которой стояли два флагштока, на которых в полдень должны были подняться государственный и ярмарочный флаги, отмечая открытие Ярмарки. В тени Главного дома нестройной беломундирной кучкой стояли музыканты военного оркестра с тускло блестящими медью трубами, в стороне, составив винтовки в пирамиды, кучковались солдаты сводного батальона, командированные для охраны Ярмарки. Душным ладаном несло из открытых дверей часовни, где перед иконой святого Макария толпился, истекая потом, народ со свечками. В настежь распахнутых окнах верхнего этажа Главного дома то и дело появлялись какие-то люди в мундирах, поглядывающие на происходящее снизу. Мимо направляющегося к трамвайной остановке Шаховского торопливо прошли два монаха в чёрных подрясниках, каждый из которых держал в охапке несколько смотанных вокруг древка вышитых золотом хоругвей — уже скоро от Староярмарочного собора должен был начаться крестный ход к Главному дому. Важно прохаживался по чисто выметенному асфальтовому тротуару толстый усатый городовой в блестящей скрипящей портупее, стоял, сверкая начищенной каской, пожарный на посту у гидранта, звонко и весело гремели по булыжной мостовой пока немногочисленные экипажи. Шаховской сел на пустой трамвай, пересёк по мосту загромождённую расшивами и баржами Оку, затем поднялся на элеваторе в Кремль и по пустой и пыльной, будто вымершей в этот праздничный день Варварской улице дошёл до тонущего в пёстрой шелестящей листве двухэтажного дома, где снимала квартиру Панафигина. Оттуда подпольщики уже вдвоём направились тем же маршрутом обратно на Ярмарку. На остановке трамвая на Софроновской площади собралась уже небольшая толпа, люди редким потоком уже и пешком шли к мосту, и было решено взять извозчика. Только тронулись — и тут же с ярмарочной стороны гулко, протяжно загудел колокол, ему ответил другой, звонкий и частый, к ним присоединился третий, четвёртый, и скоро жаркий воздух уже весь гремел и лился перезвоном с обоих берегов Оки. Это означало, что крестный ход тронулся. На площади перед Главным домом уже собралась толпа встречающих крестный ход — пока редкая, но всё прибывающая. Солдаты уже выстроились шпалерой к дверям часовни, военный оркестр занимал места на украшенном триколорами помосте, но центральное место для губернатора, председателя ярмарочного комитета и прочих чинов ещё пустовало. А ведь они тут все сегодня соберутся, — отметила для себя Елизавета Михайловна, — будет не только губернатор, но и вице-губернатор, и полицмейстер, и начальники сыскного и охранного отделений, и тюремных замков. И всех их можно будет рассмотреть в лицо и дать товарищам по отряду их запомнить. Но это будет ещё только через час, а пока ещё долго и медленно длинной толпой будет ходить по ярмарочным улицам крестный ход с тяжело висящими хоругвями, тёмными иконами в массивных окладах, с пузатыми попами, истекающими потом под тесными мундирами военными и простым людом, комкающим в руках картузы.  Фото сделано весной, в половодье. Другого не нашёл :( «Волжско-камское подворье» было не самой презентабельной гостиницей — старой, грязноватой, со скрипящими половицами и хамоватыми половыми, с рассохшимися косяками и замызганными обоями. Кроме того, и номер Макар Ильич выбрал себе что подешевле — и был поселен на верхний, четвёртый этаж, в маленькую, пеналом вытянутую комнатку с пружинной кроватью с тремя латунными шариками на спинках (четвёртого не было), письменным столом со стопкой дешёвой жёлтой бумаги и гранёным графином с отдающей ржавчиной водой, венским стулом и умывальником в углу. Впрочем, по сравнению с пропахшим мылом, дёгтем и прочей дрянью, шумным и грязным общежитием завода Крестовниковых и это был Версаль. Кроме того, и постояльцев пока было немного — на всём этаже он жил один, а вообще в сравнительно большой гостинице было занято не более десяти номеров. — Да пока нет никого, ярмарка только завтра открывается, — снисходительно ответил половой на вопрос Макара, почему так пусто, и насмешливо добавил, окинув Макара оценивающим взглядом, распространённым у проституток и лакеев, — а ресторан-с мы только завтра вечером открываем. Заходите, стерлядочки сурской отведайте-с… — отработанным жестом закинул себе на плечо полотенце и, оставив Макара у дверей номера, удалился. В общем, пришлось Макару ложиться спать голодным. Впрочем, бывшему солдату это было не впервой, и после недели, проведённых на железных палубах пароходов, Макар с удовольствием растянулся на застонавшей пружинами кровати и уснул крепким сном. Проснулся он уже поздно утром, и спал бы ещё и ещё — но сквозь сон просочились далёкие сначала, непонятно откуда взявшиеся колокольные удары и гремели, звенели, мелодично раскатывались, и первое время, разлепив глаза и глядя в потолок, Макар Ильич не мог ещё уяснить, где он и почему потолок так высоко, и какой это церковный праздник нынче. Наконец, встал, оглядел своё новое пристанище, сложенную на стуле одежду, сумку на полу. Ни в номере, ни у самого Макара Ильича не было часов, но судя по тому, что солнце стояло уже высоко, протянув по полу длинную трапецию растопленного света и до духоты нагрев пахнущий старым деревом и пылью воздух, уже близилось к полудню. Макар Ильич только успел одеться и умыться, как в дверь постучали.
-
красота!
-
Традиционно высокая детализация духа времени.
-
ОДин из нескольких обзорных постов, которые все можно плюсовать за красоту и живописность.
Меня лично порадовали вот эти два играющих друг с другом слова: "со скрипящими половицами и хамоватыми половыми". Ты как бы чувствуешь, как поскрипывают половые, неохотно разнося чай, а половицы издают звуки по-хамски бесцеремонно).
|
|
Не успела ничего цыганка подмастерью ответить ー Олена к Даньке подошла и вывалила всё наболевшее глаза в глаза, как это она умеет. Оробел Данька от такого напора, руки вдоль тела опустил, едва ружьё тяжёлое у бока удерживает, смотрит на девушку лесную как на великана горного, снизу-вверх, губы сжал, глаза чуть прищурил, ресницами как щитом от слов острых защищаясь.
Вот тебе, Злата, и "поспешил". Глупая цыганка. Такая мудрая, а этого не увидела в глазах Олениных. Может, от того, что сама Злата уже позабыла что такое любовь эта, первая и крепкая, хрупкая, вязкая?
Зачем она так резко? Наверное, чтобы отрезать. Так надо, точно надо. Олена же знахарка. Данька ничего в этом не смыслит, но знает: если конечность сильно перебита, то надо резать, иначе загноится. Да, лучше в землю мёртвым мясом, чем сморщенной культёй при здоровом теле. Казимира Завидовича руку вон закопали, а он себе новую сделал, не хуже прежней, в чём-то лучше. Что мастер в вещь вдохнёт, то в ней жить и будет. Иногда чувства те же вещи, иногда и человек пускай и божье, но творение. Изделие. Данька сам в себя жизнь вдохнёт.
Разгладились черты лица у отрезанного, выдохнул он спокойно и сказал:
ー Потому что выбрали друг друга, знаю. Как соратники, как... герои. Как друзья. Как долю. Пускай безответную. Я тебя тоже люблю... как соратницу, героиню, подругу. И как долю безответную. И мне это... хорошо. Это лучше, в сто раз лучше чем тебя умирающую на руках держать, поверь. И прости коли взгляд у меня тяжёлый ー то не из-за тебя. Я сегодня многое понял, благодаря тебе и Осьмуше. Что смерть рядом. Что любить можно. Что жить нужно спешить ー даже в безвременье, в сумерках этих, посреди кровавой сечи!
Наконец получилось взгляд этих бездонных глаз выдержать. Значит, и правда свободен. Значит, любовь не оковы, не нож в сердце, не яд и не потеря рассудка ー это разговор двоих, рождающий мысль о жизни. Даже если после разговора самой жизни не будет.
ー Я схожу пока на тот берег, надо мне. Я сегодня не только успел понять, что тебя люблю, почти тебя потерять и вновь живой увидеть, мне сегодня ещё людей пришлось убить, пускай и кощеевцев. Я должен на них взглянуть. Но ты не беспокойся. Я тебя услышал, Олена. Я скоро вернусь. Ты вернулась, и я вернусь. Ты изменилась, любовь свою спасла, а через это всех нас: ты уже героиня. Но и я тоже... времени зря не терял. Осталось другим стать, там, на пепелище. Настоящим героем, а не заплатанным.
Перед уходом он взглянул зачем-то на Злату. Без благодарности, укора или радости. Как на равную в странном таинстве: у тебя любовь несчастная и у меня, но она у нас есть, и ты, цыганка, тоже меня кое-чему сегодня научила. Если уж ты смогла предавшую и убившую тебя любовь простить, то мне на свою с кулаками кидаться тем более незачем.
-
ー Потому что выбрали друг друга, знаю. Как соратники, как... герои. Как друзья. Как долю. Пускай безответную. Я тебя тоже люблю... как соратницу, героиню, подругу. И как долю безответную. И мне это... хорошо. Это лучше, в сто раз лучше чем тебя умирающую на руках держать, поверь.
Крутые слова. И, на самом деле, круто когда герои в модулях что-то понимают, осознают, принимают, меняются. Потому что вместе с ними меняемся и мы. А значит, все это больше, чем просто утонченное развлечение интеллигентных людей.
-
Вот это страсти закручиваются.
Плюс за Данькино смирение и путь, который он к нему ппошел. И плюс за его стремление увидеть дело рук своих.
|
- Cпасибо, дядь Фока, - Олена через силу улыбнулась. Как раз впору – больных попоить. Да и самой как пить охота. Зачерпнула ковшиком водички из ведерка - руки мелко дрожат, водичка через край ковшичка плещется, Забаве прямо на лицо..
- Забавушка, извини. Вот, попей. Не бойся, живы все. А ты, князь, лежи, дыши ровно, не разговаривай.
Ну вот. Теперь Забава может думать, прогнать ей Павла или простить ему; Павел может выбирать - уйти в монахи грехи замаливать или остаться княжить. Может, будет он, о своей вине помня, все по правде решать, судить по справедливости. И так может выйти.
Злату слушать – то ли радоваться, то ли плакать. Олена потянулась к злосчастной цыганке – обнять ее.
- Ну вот, видишь, как хорошо. Не придется в тридевятое царство за Птицей ходить. Я уж думала - все нам, нет птицы - нет солнца. Кот-то, поди, сам не рад, что такое завертел, страсти такие. Мне самой аж его придушить захотелось, - Олена опять растянула губы в невеселой улыбке. - Боле всего за то, что герои могут свое слово молвить, а другие влекутся, как телята на веревочке. Это несправедливо. Злата, ты не жестокая. Простить не можешь - ну и не прощай. Это... пройдет. Потерпи немного. Как солнце вернется - жизнь совсем хорошая настанет. Я солнце во сне видала. Солнце, оно знаешь какое? Увидишь его - и твое сердце смягчится, оживеет. Ну... чего ты все одно молвишь - смерть, смерть? Не надо, не хорони себя.
Про Трояна ни слова, будто забыла, будто и не было его. А ну как он за ней придет? Взгляд Олены вильнул в сторону, от Златы прочь – ну как увидит она, что Олена напрасно ее утешает? - скользнул по Даньке, который так и стоял в обнимку с дедовым ружьем. Отчаянность вся, боль с последней надеждою пополам, с которою он давеча глядел на нее, за руку держа – все вытекло из глаз его, выгорело. Стоит как пеплом припорошенный. Стоит, не уходит, как часовой на страже. Караулит, что ль? Надеется, что проснется она – и все как раньше, когда только встретились в лесах меж Тулою и Калугой?
Ох, он все видал, как Осьмуша целовал ее и слова ласковые говорил… а что с того, что видал? Прятаться ей теперь? Олена почувствовала, что будто бы сердится на Даньку. Так сердятся, когда кому-то сделают больно, смертно обидят, а как загладить обиду – не знают. И смотреть-то ему в глаза неохота. Жалко… его жалко, вон неприкаянный он какой. Оленин взгляд снова метнулся прочь, словно она его еще больше обидела… конечно, обидела! Пожалела!
А сам виноват! Олена еще сильней распаляла свою на Даньку досаду. Звала его с собой в Загатье – так не пошел же с ней рука в руке по гульбищу бродить, через огонь прыгать. Дела, сказал. А Осьмуша пошел. Вот и выяснилось, кто брат названый, кто друг сердечный! И чего он теперь смотрит так… будто…
Олена опять поднялась через силу, подошла к Даньке. Потянула за рукав в сторону. Заговорила полушепотом – сбивчиво и прямо, как камень, летящий в лоб.
- Даня. Не гляди на меня так, будто я твое сердце вынула и ногами потоптала. Я же знаю, что ты знаешь, что я знаю… все. Про тебя, про меня и про Осьмушу. Я тебя… тебя люблю как брата. Вот. А Осьмушу я просто люблю. Я не виноватая, так само вышло. А что я умерла и вернулась – так ничего не изменилось, все по-прежнему. Что мне теперь от тебя бегать и глаза отводить? Я тебя жалеть не хочу. Я тебя еще больше обижу тогда, если буду жалеть. Я буду тебе всегда другом. И я с тобой рядом за солнцем пройду до самого конца котовой сказки, будь она неладна. И я не хочу ни жалеть тебя, ни от тебя бегать. Ты… Даня, ты сильный. Ты будешь очень-очень счастливым человеком… потом. И вообще, ты… про меня ничего не знаешь, как я жила и что раньше делала. Может, узнаешь – я тебе опротивею. А нам, может, всем счастья не видать, у нас всех доля злая. Ну и что? Зато солнце… будет. И луна.
Олена развела руками, обрывая свою сбивчивую речь, будто воздуха ей не хватило. И замолчала, беспомощно глядя на Даньку, заставляя себя не отводить от него глаза.
-
ох уж эти, люблю как брата
оправдашки за столько веков не поменялись
:)
-
Даня. Не гляди на меня так, будто я твое сердце вынула и ногами потоптала.
Это пять.
-
Давненько тебя не плюсовал, хотя было за что) Вот теперь плюсую - и за Олену в целом, и за конкретно этот пост. От момента, как Олена поит водой Забаву(даже при столь простом действии характер показывается), до расстановки точек над ё с Даней.
Круто играешь.
-
Хорошо в целом вышло, хоть и резко чуток))
Но, думаю, ещё зашлифуем впоследствии.
А так да, я прям чувствую, как персонажи изменились за игру, причем не только взаимодействуя с миром, но и опираясь друг на друга. Это бесценный опыт совместного творчества.
|
|
- Идемте на пристань, Георгий Евстигнеевич... - откликнулась Лиза со вздохом. Ей хотелось еще посмотреть на закат, никогда она не могла вдоволь напиться этим янтарным виноградом вечернего света. Но нужно было идти, упустить "человека для нашего дела" нельзя. Да и напряжение рядом с Шимозой росло: Лизу уже раздражали неловкие паузы, которые то и дело возникали в разговоре с этим угловатым, насупленным, как подросток, мужчиной.
Пока спускались по выцветшей до белизны деревянной лестнице, Панафигина думала о том вечере у отца, когда познакомилась с Шаховским. Он сразу ей не понравился, этот зеленоглазый красавец, - коренастый, основательный, медленный, словно охотник из книжек Джека Лондона. И сразу же она заметила, как взбухает у него на лбу крупная жилка, каждый раз, как она к нему обращается. "Невростеник", - подумала Лиза. - "Не глупый, но неприкаянный, не умеет ничего, и учиться не хочет..." Они поужинали все вместе, говорил, в основном, отец, обрадованный гостями. Подали чай с блинами и варением. Медленно тянулось время, но вдруг Георгий упомянул о том, как привозили к ним в Ново-Екатерининскую больницу, на кафедру Остроумова, городовых и охранников, после очередного неудачного покушения на московского генерал-губернатора. Упомянул к слову, речь шла о новых методах борьбы с аррозией сосудов в гнойных ранах... Но Лиза увидела, как переменились внезапно лица собеседников: Шаховской, рассказывая, вдруг вышел из своей "спячки", глаза его заблестели, он возбужденно говорил о самом событии, называя его многозначительно "Де-ло". Он и позабыл уж, кажется, о медицинских вопросах, и даже румянец проступил над его великосветсткой бородой.
А отец, напротив, побледнел. Кажется, у него пересохло во рту, и он суетно начал подливать себе кипяток из самовара, пытался пить, обжигался, опять суетился и все бросал на Лизу обеспокоенные взгляды. Лиза встала из-за стола и подошла к окну, чтобы не видели ее улыбки. "Ах, вот ты что такое! - думала она с радостью, - "Ну, голубчик, ты удачно в гости приехал. Будет тебе "дело"!"
...Через полчаса Михаил Борисович "спекся" - предложив Георгию остаться на ночь и распорядившись Паше, где его положить, он отправился спать. А Лиза и гость задержались за столом. Как только дверь за отцом затворилась, Лиза чуть наклонилась вперед через освещенный стол к сидящему в темноте Георгию:
- Я Вам чаю не просто так подливала, Георгий Евстегнеевич. Давайте прямо и без ерунды. Вы ищете дело? Вы знаете мою репутацию?
Георгий и сам подался вперед. Но не ответил прямо, а только кивнул. И видно было, что он робеет Лизы, но в решении своем не сомневается.
- Хорошо. Что Вы умеете?
Решимость сменилась растерянностью:
- Умею? Ничего... Но я...
- Вы же химию знаете? - перебила Лиза.
Шимоза опять кивнул. И на этот раз догадка озарила его лицо. Он улыбнулся в бороду:
- Ооо, я Вас понял! Да, Елизавета Михайловна, да! Я многое про это знаю! Я давно...
- Понятно, - усмехнулась Лиза в ответ, - Вы вот что... Идите спать. А через неделю поговорим. Мне обдумать все нужно.
Так все и решилось. И поговорив с Набрековым, вызвавшись в организаторы, Лиза принялась планировать.
Но занимали ее не вопросы техники, не команда, и даже не просто выбор жертвы. Думала она про последствия. Про то, как само дело, его обстоятельства, повлияют на общественное мнение. Что скажут в правительстве, чем может ответить царь? Что напишут в прессе? Запустит ли оно новую волну войны? Надо, надо, чтобы запустило!
Надо, чтобы непременно все распознали цель - месть за Думу, за произвол, за трусость власти. Как этого добиться? Просто "взорвать городового или пристава" - нет в этом ничего замечательного. Это и за личную месть теперь стали выдавать. Нужна фигура, чья насильственная смерть будет понята однозначно. И пока "кандидата" у Лизы не было. А был лишь трепет. Ей хотелось не просто действовать, ей хотелось быть полезной. Да чего греха таить? - ей хотелось быть лучшей, хотелось совершить нечто неординарное. И хоть в глубине души она стыдилась этого порыва к власти и славе, понимала, что такое тщеславие до добра не доводит, а только подвергает всю затею излишней опасности, лихорадочное возбуждение Лизу не покидало.
Только сегодня, накануне приезда нового члена отряда, она вдруг выдохнула. Все стало обретать черты реальности. Вот сейчас приедет опытный революционер, и вместе все хладнокровно обсудим, все решим, - думала Панафигина утром.
А теперь, настояшись под речным ветром и закатным солнцем, намолчавшись с Шимозой, нафантазировавшись о подплывающем незнакомце, и почувствовав жар на щеках, Лиза снова немного заволновалась...
-
- Идемте на пристань, Георгий Неврастиниевич
Здорово, в общем.
-
Приятно наконец почитать нормальный литературный текст.
-
Ей хотелось еще посмотреть на закат, никогда она не могла вдоволь напиться этим янтарным виноградом вечернего света.
Прелестно.
И пока "кандидата" у Лизы не было.
Кандидаты будут! И погромы тоже.
-
Прекрасный воистину пост-подыгрыш.
Вообще, умение брать ролевую инициативу в свои руки－штука редкая и ценная, почти как талант) А если ещё и без предварительного обсуждения в личке такое пишется так легко и воздушно ー так и вовсе талант!
|
20:18 14.07.1906
Нижний Новгород,
Семинарская площадь
+23 °С, ясно
К ПАРТИЙНЫМ ОРГАНИЗАЦИЯМ
Принимая во внимание неизбежное всенародное возбуждение, связанное с роспуском Государственной Думы, учитывая то впечатление на народные массы, которые должны произвести обращения к народу Государственной Думы, Трудовой Группы Центральный Комитет П. С.-Р. считает неизбежным немедленно объявить и начать открытую войну с правительством.
ссылка
Глянцевито-серая, отсвечивающая закатным солнцем Волга, шершавая от волн, пересечённая змейками ветра и стрелками, расходящимися от почти недвижных издали, с высокого волжского бугра пароходов. Чёрные пятна островов, а за рекой — тёмная бесконечность лесов, с редкими огоньками (вон Бор, вон Телятино), — но сколь ничтожны эти одинокие огоньки среди нескончаемой бездны лесов, которые, знаешь, тянутся за пологим горизонтом до Печоры, до Архангельска, и легко поверить, что где-то там в тёмной костромской чащобе ещё бродят призрачные, заведённые в непролазные дебри Сусаниным польские полки, и не выбраться им отсюда никогда. Не выбраться никогда и нам. Надёжно храним мы молчаньем сии священные дебри. Это Россия, это наше отечество. Смерть неизбежна, как неизбежен мягко багровеющий над Ярмаркой закат. Смерть сладка, как тёплый мягкий ветер, пахнущий речной водой и дымом. И так в оцепенении стоим мы над рекой, а вокруг огненным колесом катится пылающее лето 1906 года. Ошалелому лету предшествовала не менее безумная весна. Этой весной съезжались в Таврический дворец выборные первого в истории русского парламента. Под аплодисменты восторженно встречавшей толпы шли в зал заседаний франтоватые кадеты в золотых пенсне, хмурые бородатые социалисты, настороженно разглядывающие галереи выборные от крестьян в смазных сапогах, особнячком держащиеся поляки. Эти люди шли в парламент не как на службу, а как на баррикады, и не сотрудничать собирались с правительством, а гнуть и ломать его под себя. Семьдесят два дня под оглушительное шуршание стенографических карандашей с галёрки яростно громили думцы правительство, будто уж и не с ним, а друг с другом состязаясь, кто смелей предложит закон, кто язвительней ругнёт власть. С трибуны говорили о сотнях убитых в беспорядках городовых — с мест кричали «мало!» В частных разговорах думцы уже сравнивали свой парламент с Генеральными Штатами и говорили, что недалёк уже тот день, когда и они соберутся в зале для игры в мяч. Презираемый всеми первый министр Горемыкин, с говорящей фамилией как из Грибоедова и нелепейшими бакенбардами, орденоносный идиот, в смятении отмалчивался и, за неумением придумать ничего лучше, притворялся, что Думы не существует. Над ним злобно и брезгливо хохотали. Вылезшие как грибы после дождя сатирические издания наперебой глумились над премьером и растительностью на его лице. И не могло это искрящее напряжение, эта нарастающая ненависть парламента к правительству, а правительства к парламенту ни во что не вылиться, должно было в конце концов хлопнуть, как хлопает надуваемый воздушный шарик. И вот — хлопнуло неделю назад, ко всеобщему ошеломлению: царь одним махом разогнал Думу и отправил в отставку первого министра. Демократически настроенные горожане вырывали газеты с аршинными заголовками из рук мальчишек-разносчиков, вглядывались в пляшущие буквы передовиц, хватались за головы. Это был октябрь 1905 года наоборот — как ошеломительны были все те свободы, свалившиеся на голову прошлой осенью, так же ошеломительна была и эта неожиданная пощёчина самой идее народного представительства, и рассматривали демократически настроенные горожане фотографию нового первого министра в газетах, и поговаривали, что это он, Столыпин, грозный и решительный министр внутренних дел, а теперь ещё и первый министр, и надоумил царя так поступить. Ещё не до конца понявшие, что произошло, члены Думы съехались в финляндский Выборг и там составили воззвание к народу, призывающее отказаться от уплаты налогов и военной службы на правительство. И все ждали, что сейчас-то рванёт, не может не рвануть, что поднимутся новые восстания в городах, вырастут новые баррикады в Москве, а то и в Петербурге, пойдут по улицам тысячные демонстрации с красными знамёнами и в этот раз не как в январе прошлого года, с иконами, а с винтовками и револьверами… …и не рвануло отчего-то. Не собрались демонстрации, не поднялись рабочие, не встали фабрики. Непонятно почему, но не рвануло — ещё не рвануло. Но рванёт, рванёт же, не может не рвануть: просто мало времени ещё прошло, не осознали ещё люди важности этого события, не осмыслили. Нужен ещё один толчок, ещё одно событие, ещё одна бомба — а бомбы теперь снова полетят, так решил Центральный комитет. Полгода не летали бомбы, полгода мы воздерживались от террора, пытались действовать мирно. Не получилось: что ж, будем воевать. Не мы начали эту войну, но мы к ней готовы. Мы умеем собирать бомбы, мы умеем их метать. И ради этого мы и объединились в летучий отряд. Он пока небольшой вообще-то, больше название одно: два человека — Елизавета Панафигина да Георгий Шаховской, и даже динамита у нас пока нет. Но будет, будет: будут и ещё бойцы, будет и динамит — нам его уже везут. Просто отряд-то организован вот только что, неделю назад, сразу после воззвания. Родился отряд так: к члену Областного Комитета Поволжской области Николаю Васильевичу Набрекову, который в ажитации и крайнем смятении от всех недавних событий как обезумевший коммивояжер разъезжал по губерниям, возя новые листовки, собирая и с истерическим воодушевлением инструктируя местные комитеты, и вот оказался проездом в Нижнем, обратилась молодая эсерка Панафигина с предложением, раз уж решено восстанавливать террор, организовать летучий отряд. Набреков предложение горячо поддержал. — Надо, Елизавета Михайловна, конечно, надо организовывать! — согласно тряс Набреков кудлатой головой с интеллигентской козлиной бородкой, нервно теребя золотую цепочку часов на выдающемся животе. — Мирная работа — это славно, это нужно, но сами видите, какие дела творятся. Теперь только бомба, только бомба! Взорвать городового — уже славно; взорвать пристава — ещё лучше, губернатора — совсем замечательно! Бомбой, бомбой их всех, подлецов, пока они не поймут, какая сила за нами стоит, что мы так просто наши свободы им назад не отдадим! Но есть ли у вас кто-то, с кем вы собираетесь работать? Елизавета Михайловна ответила, что человек, который может собрать бомбу, у неё на примете есть (это был Георгий Шаховской, который с Набрековым знаком не был), а вот динамита нет, и как достать, она не знает. — С динамитом разберёмся… — пожевал губами Набреков. — Сейчас я как раз еду в Казань, там пороховой завод, а среди рабочих есть наши люди. Как найду кого, я сразу к вам его направлю. Пошлю телеграмму на почтамт, на ваше имя, до востребования. Шифра особого не требуется, просто напишу, что для участия в вашем деле едет такой-то человек, если с динамитом — напишу «везёт подарок». А с нижегородским комитетом вы в дела пока не вступайте и уж тем более о вашей затее не рассказывайте. Я-то человек надёжный, а вот там типчики сидят разные… не долог час и на провокатора нарваться. Вообще ни с кем о вашем отряде не говорите, все сношения поддерживайте со мной одним, — и выписал адрес в Саратове, куда следовало посылать телеграммы по любым вопросам. — А если потребуется что-то передать или рассказать что-то, что не для телеграфа, я пошлю к вам надёжного человека, который вас знает в лицо, или приеду сам. Несколько дней после этого Елизавета Михайловна и Шаховской решали, кого ещё можно позвать в отряд и как всё-таки быть с динамитом, если Набреков не сдержит обещания, а три дня назад, зайдя на почтамт и не особенно-то ещё рассчитывая на вести от Набрекова, Елизавета Михайловна получила сразу две телеграммы: первую, датированную позавчерашним днём — из Симбирска, вторую, сегодняшнюю — из Самары. Первая телеграмма гласила: встречайте человека участия вашем деле тчк пароход царь 14 июля макар насыров тчк подарка нет тчк Вторая же была такова: подарки будут зпт обязательно будут зпт пренепременно будут вскл вскл вскл вскл встречайте поездом москвы александр анчаров* тчк дату сообщу отдельно тчк И вот, этим тихим летним вечером, когда разомлевший под дневным зноем город замер в ожидании завтрашнего открытия Ярмарки, когда закончили уже стучать с другого берега Оки молотки плотников, приготовивших украшенный триколорами помост для торжественной церемонии перед Главным Домом, когда закончили уже начищать самовары половые в бесчисленных ярмарочных трактирах, когда разложили уже по полкам свои товары приказчики лавок в ожидании первых покупателей, когда длинные подводы со скарбом временно переезжающего в Главный дом Ярмарки губернатора Фредерикса пересекли мост через Оку, а музыканты оркестра Убежища бедных детей отыграли последнюю перед завтрашним выступлением репетицию, вот тогда-то, в этот тихий летний вечер, Панафигина и Шаховской стояли у Кремля на высоком волжском склоне, высматривая идущий против течения пароход. Пароходов в этот вечер было много, народ, несмотря на все революционные события, съезжался на Ярмарку как и в прошлые годы, — вот прошёл против течения к Петербургской пристани выкрашенный в красный с белым самолётовский «Иван Крылов», вот вниз по Волге, обгоняя тяжело гружёную баржу, резво пробежал, дымя чёрной трубой, маленький белый пароходик «Самара», принадлежащий обществу «Кавказ и Меркурий»… Шаховской первый заметил старый, пузатый, тяжело оседающий в воде и натужно пыхтящий против течения пароход с чёрным бортом и чёрной трубой — такая раскраска означала принадлежность пароходному обществу «По Волге», целая серия одинаковых судов которого назывались верноподданически единообразно — «Царь», «Царица», «Царевна», «Царевич» и прочее. Это действительно был пароход «Царь», и, пока Шаховской и Панафигина спускались по деревянной лестнице, наискось проложенной по склону холма к пристаням на набережной, в четвёртом классе парохода, переполненном спешащим на Ярмарку артельным людом, на приятно отдающей дневной жар металлической палубе, прислонившись к облупленной стенке и наблюдая за пузырящейся бутылочного цвета водой за низким бортом, плыл из Симбирска бывший артиллерист, ветеран японской войны, участник владивостокского бунта, а вот уже полгода — скрывающийся от властей революционер-подпольщик Макар Ильич Насыров.
-
Тоже очень крутой пост).
Почему? Работу думы можно было освятить для нас по-разному.
Но очень круто, что написано не просто, а с таким оттенком, с каким на все это могли бы смотреть именно эсэры. Например:
Презираемый всеми первый министр Горемыкин, с говорящей фамилией как из Грибоедова и нелепейшими бакенбардами, орденоносный идиот, в смятении отмалчивался и, за неумением придумать ничего лучше, притворялся, что Думы не существует. Над ним злобно и брезгливо хохотали. Вылезшие как грибы после дождя сатирические издания наперебой глумились над премьером и растительностью на его лице.
Очень здорово написано! С акцентами).
Но это просто пример!
Тут все прекрасно. Набреков, телеграммы, пароход царь. Замечательная вводная, и видно, что много материала и тема прет))).
|
Услышав имя Сикорского, Семён оживился, блеснул глазами. Похоже было, что Черехов поднял давно волновавшую Семёна тему.
— Пал Алексеич правильно живёт, это точно, — согласно подтвердил Семён. — И вот тоже сказать — вот может человек, коль захочет, жизнь-то переменить. Был — кто? Вор, смутьян! А стал справный мужик, хозяин на своей земле. И что, плохо живёт? У него уж в Крестьянском банке тысяч десять капиталу! Дом новый, молотилка американская стоит! Всё руками, руками и головой заработано! Неужто хуже, чем в Питере по чердакам мыкаться? Да был бы каждый в нашем Алзамае такой, как Сикорский, меня отсюда надо было бы вшивыми тряпками гнать: всё честно, чисто, по совести было бы без всякого урядника. Я Сикорскому жалованье вот отдал… — неожиданно глухо сказал Семён. — Чтоб не пропить. А как из запоя выйду, сказал, зайду и заберу, но чтоб впредь не отдавал! А то я уж тут стащил рублей с десять — сам не помню как, а в кассе нет: я, значит, стащил, кому ещё. Ну так вот, что ты думаешь? — вскинулся урядник. — Пришёл я давеча к нему на двор, пьяный вдрабадан, весь расхристанный, ноги заплетаются, тьфу, стыдно вспомнить! Отдавай мои деньги, говорю, саблей грожу. А он взял ружьё, не отдаёт! Запалю двор с четырёх концов, говорю! Не отдаёт. Я через забор лезу — он собак спустил. Вот какой человек… — Семён уважительно цокнул языком, взял бутыль и налил себе в стакан. Покрутил стакан в пальцах, но отставил и, облокотившись на стол, снова поднял взгляд на Черехова.
— А вот Лёвку взять. Это не человек, Лёша, это гнида, урод! Он же гнилой весь изнутри, трухлявый. Боится меня как огня, ненавидит, а в лицо сказать не может, лебезит всё. Дрожит как лист осиновый, а всё угодить пытается. А себя при этом лучше всех нас считает! Что вы, дескать, пни сибирские, живёте тут в лесу, мхом заросли! А а я вот за границей жил, по-немецки умею, вам не чета. И слова-то какие умные у него всё! Всех нас ненавидит, всю нашу жизнь презирает, а на словах — ах, гусский нагод, ах, гусское кгестьянство… — Семён издевательски изобразил картавый выговор Шинкевича и с отвращением скривился. — А дай ему власть, так он бы кровью землю залил, всё бы пожёг из мести одной, из ненависти, а сам бы на пепелище плясал. Он в уши сладко поёт, а только поверь такому — обманет, что меняла на базаре. И что ты думаешь, я его гноблю, что он жид? Да что ж я, дубина какая, чтоб не понимать, что и жиды разные бывают? Что ж он, виноват, что жидом родился? И я бы мог, и ты бы. Да был бы Сикорский жидом, а Лёвка русским-перерусским, так я бы всё одно деньги Сикорскому отдавал, а Лёвку бы гнобил. Потому что таких — надо гнобить! — рявкнул Семён. — Чтоб он осознал, какая он есть мразь, и либо всю гниль из себя вытравил и заново бы жизнь начал, как Сикорский, либо уж повод мне дал бы, чтоб его прикончить. Ох и дал же он мне сейчас повод! — злобно рыкнул Семён, взял стакан и одним махом опрокинул его. — Пойдём! — резко встав из-за стола, обратился он к Черехову. — Наливай себе на посошок, допивай и поедем Лёвку арестовывать! Я сани закладывать пошёл!
|
|
|
-
Батыр как обычно импонирует рассудительностью и трушным мужским взглядом на вещи).
-
Просто и мудро)
И как умный человек, Батыр про все это промолчал)
|
|
|
|
|
-
Отличный пост!
Во-первых, вот это - очень круто.
Чуть ведь было не выстрелил случайно при взрыве, а рядом столько своих! Смерть-пуле поди всё равно, наверно, хоть бы и в кончик пальца попади, а всё равно убьёт, не иначе. Как уцелели после такой атаки вражьей ー неясно.
Во-вторых. вот это:
Теперь уж и не знал Данька, радоваться ему или с досады по-дедовски кряхтеть, а может лучше-таки подслушанное ругательство вслух опробовать: говорят, от такого легчает.
Вот буквально вчера слушал о том, что обсценная лексика сначала употребляется сознательно через нео-кортекс, но постепенно становится инстинктивной через лимбическую систему.
|
-
Я видел, что так начиналась одна ересь...
-
Здорово.
Позже потеря Ила будет на прикрытии будет чуть ли не требунальной статьей. А пока что поругали - и все.
|
|
-
Коротко, емко, атмосферно.
-
Уже после войны 23 августа 42-го назовут черным днем, варварским налетом, ужасающей бомбардировкой Сталинграда. Но для старшего лейтенанта Владимирова это был обычный день, который останется только в летной книжке в виде "23.8.42/Як-1/"число вылетов"/"количество часов"/Прикрытие наземных войск в районе Рынок-Латошинка-Акатовка-Сталинград".
Супер начал.
|
|
Маринка, Фока
Кажется, этого варианта Троян не предусмотрел. Наверное, Маринке было приятно каждый раз видеть, как после ее слов самоуверенная и надменная улыбка Велесовича превращается в кислый оскал. Полубог устремил взгляд на Павла – но тот и не думал прятаться от направленного на него пистолетного ствола. И даже наоборот, с какой-то безумной улыбкой сказал Чернавке.
- Бей в голову, шелудивая. Верней будет. По договору я должен остаться живым, а не невредимым.
Повисло молчание. Троян смотрел на Чернавку и на то, как слегка подрагивеат дуло пистолета, направленное на молодого княжича. Павел с отрешенным вызовом смотрел на Трояна, заслоняя собой шокированную Забаву. А Злата смотрела на Павла, и снова ощущала свою болезненную обиду. Чернавка успела выкрикнуть свое «два», пока сгущались тени, прежде чем Троян решился что-то сказать.
- Не выстрелишь.
Вместо Чернавки держал ответ снова Павел.
- Не надейся. Выстрелит, и еще как. У этой девки калечной кровь горячая. И остановить ее некому. Они же тут все меня ненавидят или презирают. Даже Забава, если она вообще способна на такое.
Забава, услышав это, изо всех своих невеликих сил ударила Павла промеж лопаток, и сразу же из ее глаз брызнули слезы.
- Дурак! – Выкрикнула она. – Что ты такое говоришь?! Как ты можешь вообще такое сказать?! Не слушай этого дурака, Марина, не надо стрелять! Не надо!
- Оставь это, Забава. – Устало ответил Павел, не обращая никакого внимания на удары несостоявшейся жены. – Мне давно надо было сделать это самому. Все бы и кончилось. Но кишка тонка. Она мне даже поможет.
Маринке не пришлось считать до трех, а Трояну не пришлось останавливать Шепота. Шепот проявился сам, прямо из-за спины Велесовича, материализовавшись из его тени. Удивительно, но первой он уделил внимание именно Забаве, которая пыталась оттолкнуть Павла от себя, и сама вылезти под пистолетное дуло.
- Какой драматический момент, как сказал бы один известный нам сказитель. Нелегко быть разменной монетой в больших играх больших людей, красавица.
Кощеевский убийца встал рядом с Трояном, оперевшись на трофейную клюку Чернавки, которая не столь давно проткнула его насквозь.
- С отпрысками сверхсуществ вечные сложности. – С упреком сказал он Трояну. – Видишь? Мы пришли в тупик из-за того, что у тебя клином свет сошелся на этой безродной цыганской потаскухе.
Злата отреагировала на оскорбление высокомерным молчанием и взглядом свысока. Несмотря на то, что она сейчас была в цепях и стояла на коленях в углу, взгляд этот у нее все равно получился. Злата была из тех женщин, что даже в таком виде выглядят гордыми и непокоренными. Троян же только глаза закатил разок, и тоже смолчал.
- Спасибо за это. – Эта фраза Шепота предназначалась уже Чернавке. Упырь демонстративно взвесил в руке ее клюку. – Приятная вещица. Мне нравится.
Во время этого обмена любезностями все как-то позабыли о Фоке. Что поделать, маленьких людей всегда не замечают и не придают им значения. Даже Троян, которому это заблуждение уже едва не стоило глаза и кое-чего поценней, забыл о невзрачном и простом, как медяк, тате. Может быть, для него это было бы удобным моментом действовать.
Василий, Данька, Мирослава
- Будет тебе змей. – Угрюмо пообещал Псарь, выйдя из воды уже по пояс. Стало видно, как нечесанные патлы и борода облепили мокрые плечи и грудь воина. За заряжанием ружья он наблюдал так, будто это его не трогало ни в малейшей степени. – В этих краях он как раз свадьбы благословляет по давнему поверью.
Неждан, как видно, не понял, что надобно уходить. В нерешительности он переводил взгляд то на Василия, то на подымающегося из воды иноземного богатыря, торопливыми движениями перезаряжая свое ружьишко. У парня никак не получалось – он просыпал порох, никак не мог достать из мешочка пулю, а вдобавок был мокрым, как утопленный щенок из-за захлестнувшей его волны. Даже если бы он и успел зарядить ружье – едва ли оно бы выстрелило, так как изрядно набралось воды. Псарь шумно потянул носом, учуяв сторонний запах, и повернулся к белобрысому стрелку.
- Что ты тут стоишь, осел? Беги прочь! – Раздраженно рыкнул Осьмушин отчим на паренька. – Сдохнуть захотел?
Совершив еще несколько неловких телодвижений, Неждан все-таки прекратил эти бесплодные попытки. Чувствуя неприятную смесь страха и стыда, парень жалобно посмотрел на Василия. Он словно бы извинялся, что не может остаться с героем, пытался как-то оправдаться, что он не трус, просто так уж сложилось. Но, кажется, он не смог убедить в этом даже себя. А потому, все еще чувствуя себя предателем, белобрысый парень развернулся и побежал. Псарь, бросив последний взгляд в спину бегущему, пробормотал, как ему казалось, себе под нос.
- У Кота на таких даже строчки отдельной не нашлось бы. Прихлопывают этих "второстепенных" что комаров.
Тем временем на башне Соловей так же придержал Даньку за плечи вместе с Мирославой. Он, как видно, и не понял Данькиных терзаний, и сделал совсем неверное предположение.
- Да он, наверное, из-за чудо-птицы своей расстроился. Поди, много в нее вложил. Не переживай так, малец. Хоть искусная, хоть дорогая, а все ж таки вещь. Нашел из-за чего расклеиться, ну…
- Там внизу человек. – Вдруг прервал Соловья Прошин, глядя вниз. – Кажется, с другого берега. Один из них.
- Что? – Соловей перегнулся через перила, а затем живо метнулся обратно к Даньке.
- Даня! Успокойся скорей, да хватай тот немчурский дрын! Мы сейчас можем одной пулею шлепнуть самого Псаря! Шаришь?! Псаря! Он сам пришел под твою пульку!
А Псарь уже поднялся над водой в полный рост, и как есть пер прямо на Василия. Вместе с ним по песку шагали его питомцы, каким он обязан своей кличкой – пристегнутые к поясу бесплотными, плавающими в воздухе цепями мертвые псы. Шесть псарей рычали и скалились во все свои зубастые челюсти, а пустые глазницы в отбеленных черепах были устремлены на Рощина. Свою цель Псарь скрывать не стал, и на вопрос Василия ответил.
- Я пришел за головой Соловья-Разбойника. Он убил мою жену. Дело личное, должен понимать.
Обещанный Псарем дракон тоже ждать себя не заставил. Словно подчиняясь какому-то неслышимому сигналу он вдруг воспарил над дымящимися развалинами некогда славного города, и сделав красивый круг, понесся над бурной рекой, стремительно снижаясь, и собираясь пройти над водной гладью практически на бреющем полете.
Соловей, увидав Смока, опасливо втянул голову. Джае ему внушала страх громадина с кожистыми крыльями, способная одним махом обратить в головешки десятки людей.
- Что это он задумал… Слушай, малец, ты должен что-то сделать! Или того бородатого укласть, или эту образину летучую.
Батыр, Олена
Олена легко бы поставила на ноги раненого бедолагу, будь у нее под рукой хоть что-то для этого пригодное. Но сумка с травами осталась там, в Полоцке, а здесь, на болоте, всего и было, что ряска да рогоз. Разве что кровь ему остановить, и уложить получше. Повезло ополченцу, что камень не пробил ему череп. Но и времени на это не было, раз уж так вышло, что они сейчас находятся в окружении.
Собаки тоже не захотели слушать Олену. Даже не шуганулись, как обычно бывало со зверями, услышавшими, что человек молвит их речью. Знай себе смыкали кольцо, рыча и припадая к земле.
- Да что ж я тебе наколдую-то?! – С отчаянным раздражением огрызнулся на Батыра Осьмуша. – Ты меня за кого держишь?! За Николая Чудотворца?!
Однако Осьмуша вспомнил, что косвенно колдовать он все-таки может. Мысленно обругав себя за забывчивость, он шепотом заговорил с Оленой.
- Ох, да если б я мог… Он же один-единственный, кому никакие приказы не писаны. Кощей его так поставил, потому как и сам себе порой не доверял. Чтоб было кому его остановить. Прорываться надо, Оленушка. Он не знает, что ты тут. Покажи ему силу свою. И этих защити от болтов Шепота. На тебя надежда, ты в этой сказке герой. А я уж как-нибудь… Что-нибудь… Хоть заболтаю его, да от псин отмахаюсь.
На нетвердых ногах безоружный Осьмуша вышел вперед, и жестами приказал Батыру и Прохору держаться за ним. А сам – крикнул в голос.
- Стой, дядька Шепот! Не стреляй! – Осьмуша сощурился, вглядываясь в фигурки копий, окруживших его. И обрадованно заулыбался, увидев, что Шепот замешкался, а псы нехотя остановились, продолжая грозно рычать. – Оставь их! Не надо убивать! Ты же не такой, дядька Шепот! Не такой! Ты хороший! Зачем все это?
- Мастер Восьмой. – С укором отвечал Шепот, стоявший в той стороне, куда смотрел Осьмуша. Другие копии уже разобрали цели, и готовились отпустить тетиву. – Вы, кажется, и правда верите в то, что говорите. Но вы ошибаетесь. Вы так думаете потому, что я спасал вашу жизнь. Чтож, я спас много жизней. А оборвал еще больше. Я зло во плоти, мастер Восьмой, и все разговоры со мной бесполезны. Либо вы останетесь здесь, пока все не кончится, либо я удержу вас сам, и убью каждого, кто мне в этом помешает.
- Кощей из меня вышел не очень, Оленка. – Подытожил Осьмуша, метя взять у павшего воина из дружины Прохора меч. Сам Прохор, видя это, молча и как можно менее заметно начал пододвигать оружие ногой поближе к чумазому Кощеевому потомку.
-
+
Люблю Мастера за то, что постоянно подкидывает моральные проблемы.
-
Злата отреагировала на оскорбление высокомерным молчанием и взглядом свысока. Несмотря на то, что она сейчас была в цепях и стояла на коленях в углу, взгляд этот у нее все равно получился. Злата была из тех женщин, что даже в таком виде выглядят гордыми и непокоренными
Дыа! Такие есть, я сам видел))).
|
Рычаги гнулись хорошо и приятно. Как-то... чёрт, дурацкое сравнение, но как-то... по-ореховому, что ли. Не слишком быстро и не слишком медленно, не слишком жёстко и не очень свободно. Они работали так, как мог бы работать идеальный механизм, созданный заботливыми руками маленьких мастеров Изгороди. В сущности, так оно и было. Контракт Мастерового честно исполнил свою роль, превратив куски кварца и песка в изумительной чистоты полотно. Стеклянные руны, отражавшие в мельчайших гранях рассеянный свет, светлели и темнели точно в такт вращению.
Сеня поворачивал рычаги, а Ким смотрел.
Правый поднялся на деление, нижний занял точно симметричную ось с верхним, а весенний легко скользнул вбок. И каждый треугольник по очереди освещался внутренним пламенем. Весёлым, горячим, спокойным, тихим. Зелёным, красным, пурпурным, синим. Ничего больше не происходило в комнате, отделённой невыразимой границей от Города и даже сада за стенами. Однако Сеня, отступив на шаг, откуда-то знал: гроза снаружи закончилась.
Всё оставалось таким же, как было. Четыре кресла. Атласный жаккард. Тёмное дерево стен и пушистый ковёр, в котором едва не утонули грязные берцы Кима Морозова. Они стояли в совершенно той же комнате, в которую вошли пару минут назад.
Только знали, что в этот раз, наконец, всё было сделано правильно.
* * *
Рассвет девятнадцатого октября Город встречал по-разному.
Булочница Любовь Гервасьевна, предпочитавшая банальную «тётю Любу» (и поприличней, и перед соседями не стыдно), открывала заведение. Вскоре ЗиС с брезентовым кузовом привёз рычание мотора и свежую выпечку, и «бородинские» с «городскими» полезли на деревянные прилавки. Вопреки обыкновению, сегодня невыспавшаяся тётя Люба улыбалась. Аппаратчик Толстов покончил с упаковкой портфеля, недовольно косясь на часы — шофёр запаздывал. Ну и хер бы с ним: Толстов смаковал утренний чай, завтракая с белёсой женой впервые за много рабочих недель. Братья Евчуки, два курносых мордоворота, просыпались в подвале за судомоечной, растирая головы и поминая на чём свет стоит вчерашний кабак. Лександр, гимназист, судорожно зубрил тригонометрию, болтаясь на поручне трамвая как шерстяная груша. Ему казалось, что сегодня память не подведёт, и розги достанутся ослу-Даньке. За трамвайными рельсами стекольщик Николай Иванович выходил с тележкой к Испанской улице. Чтобы успеть к молоковозу, он вставал рано, до пяти, и в очереди услышал, что была стрельба и пулями расколотили окно — поэтому звонок из райкома его не удивил. Хмурясь, Николай Иванович в который раз обещал себе донести на бордель в полицию, но в который раз забывал — что-то хорошее случилось с ним этим утром, но стекольщик понятия не имел, что именно. Эсдек Крапивин с полуночи готовил мельпоменическую речь в защиту трансграничного пароходства и потому не ложился, но чувствовал себя необычайно бодрым. Натуля собирала внучку в детский сад, грозя рейтузами — «Запогодилось! Уболеешь!» — но куда там угнаться за пятилетним чертёнком. Дворник мёл ступени перед гортрансом. Катька с игривой улыбкой вела ногтями по бедру парня под одеялом, а будущий филолог Илья млел, сонно жмурясь. Советник юстиции брил электробритвой «Харьков» синие щёки. Дежурный по типографии прочищал станки длинной щёткой. Ему надо было управиться до девяти, пока не засохли чернила от утренних газет. По-прежнему бурлил автомашинами Казанский проспект. На бульваре Святой Анны таксомоторы останавливались перед дверями отелей, а магнаты — и в их числе господин Брандт с Лиманской фабрики — торопились на лимузинах в бухгалтерии и присутствия.
Что-то изменилось в Городе с рассветом. Но что — никто не понимал.
Известно, что ко всему привыкший читатель с неудовольствием встречает счастливые финалы. Ну право слово, что интересного в том, как кто-то и где-то жил долго и счастливо? А если на последних страницах вздумается поместить успех? Или, того хуже, свадьбу? Скукотища! И немного зависти, хотя в последнем мало кто признается. Куда шикарней скептически лорнировать безынтересную романтику, а затем с удовольствием обратиться к циничным повешеньям, порочным страстям и одиноким могилам. На злобу такого дня часто пишут немецкие авторы. Мало какому читателю придёт в голову, что у персонажей прочитанной истории бывает иное мнение на этот счёт.
В конце концов... они ведь тоже немножечко люди, верно?
Над елизаветинским особняком, утонувшим в дебрях улицы Роз, светило яркое солнце и одновременно шёл редкий снег. Лужи подёрнулись инеем, словно Ким и Арсений провели внутри не минуты, а часы или дни, и теперь в прозрачном воздухе гарцевали острые блики снежинок. Серебристый ковёр укутал дорожки между чинными аллеями, а яркий-яркий свет взбивал среди сугробов переливы, похожие на игру шампанского в дореволюционном бокале. И пусть по ту сторону подворотни всё ещё царила осень, ужасающий шторм закончился — а вместе с ним наступали первые холода. Для северного Города они не стали сюрпризом. Кое-кто даже поговаривал, что давно пора.
В зале Морозов забрал пальто и снял иглу с попусту крутившего движок граммофона. Разбойник с киргизских дорог не возражал. Если бы Ким смог заглянуть в его чугунные глаза при жизни, то увидел бы смеющихся детей на пыльных улицах Семиреченска, которые наконец-то взяли в игру сутулого черноволосого пацана, и мать у колодца. Но и без подсказок Дракона Ким знал достаточно. Последней почестью для таких, как он, стал бы покой. Именно его Подменыши и оставили позади.
Некоторое время Ким и Арсений прошагали вместе: может быть, снова молчали, как уже привыкли делать, а может, говорили о чём-то. У Порохового моста двое Подменышей разошлись: мальчишка в куцем пальто и истрёпанных штанах помчался к нарисованным из утренней дымки фабричным горам. А Ким долго смотрел в никуда, стоя на той же трамвайной остановке, на которой сошёл прошлым вечером. Ему было, о чём подумать.
Алина встретила Сеню прямо у сточной трубы. Чтобы не платить заводской охране, за ночь ретивые коммерсанты успели навести новую переправу и вовсю ей пользовались. По доскам над утиной заводью Манекен перебирался в компании торговца подержанными лампами, который всё норовил подать спутникам руку, и завхоза с вороватыми повадками. Не лучшее место для первой Настоящей встречи, но эта мысль пришла Алине в голову, когда Сеня уже пролезал в дыру под жестяным листом, и менять план было поздно. Нервно смеясь, девушка бросилась к нему, не обращая внимания на фарфор под бледными щеками Сени и едва слышный звон пружин.
— Что ты...
Она налетела на него, несуразная и забавная в перепачканном бежевом пальто с забинтованным плечом. Если сильно вглядеться, на чумазом лице до сих пор читались бы дорожки вчерашних слёз. Но Сеня не вглядывался, улыбаясь почти так же, как тогда, в подвале. В будущем ему много предстояло решить для себя и найти новые вопросы задолго до того, как он получит новые ответы. Но это в будущем. В слякотном сегодняшнего дня осталась какая-то странная, нужная, непонятная, зачем-то проснувшаяся так рано девочка, которой больше не требовалось быть проституткой.
— Сам догадаешься? — шепнула Алина, озорно улыбаясь ему нос в нос.
Однажды кто-то сказал, что шлюх с золотыми сердцами только в сказках и встретишь. Может быть, этот кто-то был прав.
Чёрные ботинки мерно давили брусчатку и грязь. Зябкое солнце вставало над треугольными крышами, а высокий мужчина с глазами цвета моря шагал вперёд. Длинные волосы лежали на плечах простреленного пальто, и немногие прохожие, завидев Чучело, отворачивали взгляд. На ладони Ким держал стеклянный шарик, в точности похожий на тот, что остался в клыках запечённой свиньи. Он позвонил из телефонной будки, не глядя закинув в щель три больших жетона. Говорил он долго, то изучая список муниципальных телефонов на стене, то вглядываясь в метель за тонким стеклом. И ему казалось, что впервые за многие годы он видит среди теней прошлого два женских лица вместо одного.
«Братоубийство», — предупредила ведьма.
«Сочувствие», — добавила она.
С некоторым страхом, но также в чудотворном прозрении Ким осознал, что с предельной ясностью понимает, о чём именно пел Харитонов, пока ждал врагов у последнего рубежа. Но выстрелы больше не гремели над соснами Политехнического лесопарка, и ещё одно сердце было освобождено от мрачного Контракта. Значит, всё же для каждого в этом мире позволен второй шанс? И значило ли это, что тот, другой мир, мог подождать?
— Благодарю Вас, добрая леди. Я возвращаюсь завтрашним экспрессом, — сдержанно закончил Ким и вновь зашагал по сизым улицам городских окраин. Его путь лежал к «Карамельным устам». Теперь в его жизни существовали два лица. А прежде, на самом деле, не было ни одного.
Валерия, Мадам Леро, встречала рассвет в компании «черноморского». В дамских журналах неодобрительно пишут на этот счёт, но Леро всегда полагалась на тех друзей, с которыми весело. По крайней мере, иных весёлых лиц в атриуме борделя не наблюдалось. Третий час районный полицмейстер с седыми усами задавал вопросы, по-хозяйски прохаживаясь между мраморных колонн и плюшевых балдахинов. На его пальце желтело обручальное кольцо. Несколько молоденьких старшин всё краснели, острили и переглядывались, передавая друг другу «меню», а Мадам с сожалением приходила к выводу, что для её кармана лучше, когда мужчина предпочитает быть неверным мужем, чем оставаться честным полицейским. Мадам иногда признавалась себе в том, что всегда думала через собственный карман, и шампанское охотно её поддерживало. Но по какой-то мистической причине этим утром даже такой факт не особенно её огорчал.
Казалось, всё возвращалось на круги своя. Лишь одного, пожалуй, действительно не осталось в Городе. Закончилась очередная смена на Лиманской фабрике, но рабочие шли к воротам в мрачной тишине. Больше не звучала шарманка в руках нелепого старика, чью фамилию никто не удосужился узнать.
Впрочем, мелодия, расхлябанная и звенящая, жила в другом месте. Бережно закрыв крышку музыкального ящика, Некрасов ухмыльнулся по-стариковски довольной улыбкой. Он отлично знал про собственный самовар. И про то, что молоточки бьют совсем не в такт, который показывает камертон, Некрасов тоже знал. В этом, впрочем, отчасти и заключалось то, почему Сеня до сих пор называл его Мастером. В несовершенстве всегда живёт своя прелесть.
Так очередная история, не менее расхлябанная и не совсем звенящая, подошла к концу.
-
мой толстый и фарфоровый тебе, с любовью
-
Спасибо! Красивая игра)
-
Достижение разблокировано: лучшая тайная игра на дме.
-
Тринадцатый хорош.
-
Отличная игра! Ты молодец!
-
Невероятно атмосферно, красиво и интересно! Браво мастеру! И с нетерпением ждем новых игр))
-
Текс...вроде бы все поцелуи в дёсны розданы, так что скажу просто: буду скучать)
-
Булочница Любовь Гервасьевна, предпочитавшая банальную «тётю Любу» (и поприличней, и перед соседями не стыдно), открывала заведение. Вскоре ЗиС с брезентовым кузовом привёз рычание мотора и свежую выпечку, и «бородинские» с «городскими» полезли на деревянные прилавки. Вопреки обыкновению, сегодня невыспавшаяся тётя Люба улыбалась. Аппаратчик Толстов покончил с упаковкой портфеля, недовольно косясь на часы — шофёр запаздывал. Ну и хер бы с ним: Толстов смаковал утренний чай, завтракая с белёсой женой впервые за много рабочих недель. Братья Евчуки, два курносых мордоворота, просыпались в подвале за судомоечной, растирая головы и поминая на чём свет стоит вчерашний кабак. Лександр, гимназист, судорожно зубрил тригонометрию, болтаясь на поручне трамвая как шерстяная груша. Ему казалось, что сегодня память не подведёт, и розги достанутся ослу-Даньке. За трамвайными рельсами стекольщик Николай Иванович выходил с тележкой к Испанской улице. Чтобы успеть к молоковозу, он вставал рано, до пяти, и в очереди услышал, что была стрельба и пулями расколотили окно — поэтому звонок из райкома его не удивил. Хмурясь, Николай Иванович в который раз обещал себе донести на бордель в полицию, но в который раз забывал — что-то хорошее случилось с ним этим утром, но стекольщик понятия не имел, что именно. Эсдек Крапивин с полуночи готовил мельпоменическую речь в защиту трансграничного пароходства и потому не ложился, но чувствовал себя необычайно бодрым. Натуля собирала внучку в детский сад, грозя рейтузами — «Запогодилось! Уболеешь!» — но куда там угнаться за пятилетним чертёнком. Дворник мёл ступени перед гортрансом. Катька с игривой улыбкой вела ногтями по бедру парня под одеялом, а будущий филолог Илья млел, сонно жмурясь. Советник юстиции брил электробритвой «Харьков» синие щёки. Дежурный по типографии прочищал станки длинной щёткой. Ему надо было управиться до девяти, пока не засохли чернила от утренних газет. По-прежнему бурлил автомашинами Казанский проспект. На бульваре Святой Анны таксомоторы останавливались перед дверями отелей, а магнаты — и в их числе господин Брандт с Лиманской фабрики — торопились на лимузинах в бухгалтерии и присутствия. Невероятно вкусно написано! Стиль!
|
После взрыва Даньку всё-таки захлестнуло, и так не вовремя. Слишком уж тонка черта между властью над вещами и властью над миром, так тонка, что после иного такого свершения не рад будешь подумать невольно, что и человека ведь рано или поздно получится овеществить, а значит...
Ведь так просто! Порой долго и кропотливо, да, но и просто, просто знать детали и принцип их работы, просто соединить и наладить, просто выжать пользу. А тут ведь что нужно ー то и полезно, то и правильно, а Бог на небесах обождёт, а то и вон молнией пособит. Сейчас кто герой, тот сам почти бог. А на войне героем быть просто.
Пятёрня Соловья почти что вышибла из Даньки настоящий совиный крик, который быстро перерос в его собственный, наполненный болью и страхом. Звук ружейного выстрела с того берега вторил ему эхом. Данька рухнул на колени и не увидел падения совы в мутные воды реки, а всё равно содрогнулся всем телом, когда это всё-таки случилось.
Выпало блюдце из скрученных судорогой рук, надвое раскололась окаменелость древнего совиного яйца, брызнула ли в самом деле наружу жизнь? ー Даньке так показалось, но он и без того знал, что смерть рядом прошла, жертв и помощника в убийстве на тот свет увела, а сама обернулась, показала, что знает, кто главный убийца...
С трудом подмастерье в себя пришёл, на полу, лицо руками закрыто, дыхание тяжёлое никак выравниться не может. Прислуге там у пушек так же больно было перед смертью, как ему сейчас?
А своим-то что, Соловей вон счастлив просто, что "чёрные просрались". Матушка Мирослава? Тоже поди радуется успеху тихо как она умеет. И где-то там княжич Василий, жив ли, да уж наверняка, и тоже ведь слышал взрыв-то, кто ж его не слышал...
Даньке впору бы улыбнуться, ответить Соловью что-то эдакое молодецкое, покрасоваться. Нет. Не выстрелит теперь пушка та гигантская, не разрушит детинец с Оленой внутри, и хорошо. В такой момент достижением гордиться ー значит и убийствами бахвалиться. Выжить там при таком светопреставлении никто не мог, кроме разве что самого Пушкаря. Вот что княжич Василий имел в виду, говоря про войну... Ты-то захочешь или нет, а она своё всегда возьмёт, покуда ты участник её, а не беглец.
Всё ещё чувствуешь себя героем?
-
Супер!
Четко, внятно, объемно!
-
За пост в целом и отсылку на Spec Ops в частности
-
+
-
Всегда читаю с удовольствием!
|
Данька, Василий, Мирослава
Пушечная канонада с противоположного берега отозвалась на этом берегу грохотом сыплющихся по берегу разрывных ядер. Герои на башне успели только увидеть, как Василий сорвался с места и побежал, а затем берег внизу исковеркало взрывами плюхнувшихся на него разрывных зарядов. В воздух поднялись густые клубы белого дыма и мелкой песчаной пыли, а вода заволновалась и зарябила от сыплющихся в нее мелких камешков, комьев песка и земли, обломков и фрагментов несчастной лошади, что мгновение назад разлагалась у берега.
Княжич успел вовремя сорваться с места и убежать достаточно далеко, чтобы не быть убитым сразу же, и вовремя залег на песок, чтобы его не настигли летящие вслед обломки. Волной поднятого песка оглушенного разрывами Рощина засыпало с головой.
Пока звучала канонада, Данька успел подвести свою чудо-птицу с нужной стороны, и, уйдя в пике, заставить ее сбросить заряд. Увлеченный расстрелом берега Пушкарь успел заметить движение над головой, и увидел, как шлепнулся дымящийся мешок куда-то среди бочек. Бывалый канонир понял все, и успел только влюхнуться наземь, скомандовав своим помощникам.
- Врассыпную!
Издали первый взрыв прозвучал как отдаленный раскат грома, но сразу же после него герои увидели, как на том берегу расцвет огромный огненный шар, высоко поднявшийся над очертаниями крыш разоренного города. Яркое пламя осветило водную гладь, и в его свете стало отчетливо видно, как валятся наземь небольшие черные фигурки кощеевцев, сносимые мощной ударной волной. А затем будто весь мир тряхнуло, и в уши Даньки, Мирославы, Соловья и Прошина беспощадно ворвался грохот взрыва, причиняя нестерпимую боль. Алый шар разорвался, превратившись в гигантское дымовое облако, а от места взрыва по реке пошла сильная волна, замывая берег и утаскивая с него все, что только попалось на ее пути. В том числе и замешкавшегося беднягу-Неждана, что полз сейчас к следующему укрытию. Повезло, успел схватиться за что-то, и удержаться на берегу.
Когда затихло эхо от мощного взрыва, Соловей с хохотом хлопнл Даньку по плечу.
- Ай да мастер! Ну, дал ты черным сейчас просраться! Там, должно быть, не меньше взвода раскидало! Ууу, суки, отхватили свое! А ну, пролети-ка еще кружок на птичке своей диковинной, поглядим, как там они себя чувствуют!
Но просьбе Соловья было сбыться не суждено. Пушкарь все-таки выжил, и прострелил на лету Данькину сову, когда она была еще на середине пути. Пуля канонира сорвала правое крыло бывшего чучела, и плод долгих, усердных трудов подмастерья завертелся на месте, устремившись вниз, и с плеском упал в воду, от удара распавшись на части. В следующий момент Пушкаря сразила ударившая прямо в него яркая молния. Убила ли? Неясно.
Все затихло. Кощеевцы приходили в себя после нежданного и сильного удара по своим позициям. Водная гладь колыхалась от взрыва и рябила от все усиливающегося дождя. Вонючий пороховой дым развеивался, открывая обезображенный разрывами берег, и едва виднеющуюся под песком спину Рощина. Неждан тихой мышкой лежал неподалеку от валявшейся на боку пустой, побитой бочки, опасливо озираясь то на противоположный берег, то на этот, в поисках героя.
И стоило только подумать, что все уже кончилось, как герои заметили, что над поверхностью воды появилась косматая голова Псаря. Как видно, лидер кощеевцев шел сюда прямо по дну, и только сейчас неспешно, но уверенно выбирался на берег.
Олена, Батыр
- Хорошо…. Хорошо… - Соглашался с Олениным голосом внутри себя Осьмуша, ничуть не веря, что тут хоть что-то может быть хорошо. Да и где тут поверить, когда он висит вверх тормашками над зловонной жижей, что сочится сквозь прутья, вокруг все трясется и ревет, сыплются камни, брешут собаки и кричат люди.
Увиливая от собак, что лезли под ноги, невзирая на команды Оленки, а затем и перепрыгнув резко загребшую пространство уцелевшую ручищу великана, Батыр влез на него сверху, и своим необыкновенным ударом срезал несколько каленых прутьев брюшины ходячей тюрьмы. Дальше он влез внутрь, и, разбил Осьмушины кандалы, не щадя своего оружия. Осьмуша не ожидал такого скорого своего спасения, и успев только увидеть мельком своего спасителя, попытался его спросить.
- А ты кт…
Но Батыр не был настроен на разговоры. Он буквально вырвал из утробы чудища пленника, взвалив того на плечи, словно мешок, и проделал себе второй путь через брюхо чудища, которое уже пыталось достать степняка сквозь прутья толстыми пальцами. Батыру опять повезло, что Оленка успела упросить матушку-Землю удержать непрочный потолок, чтобы тот не обрушился им на головы. Ей удалось выиграть несколько мгновений, чтобы пыхтящий под Осьмушиным весом Батыр все-таки успел вырваться наружу, не щадя собственных ног и плеч. И стоило толкьо покинуть затхлый подвал руин – обвал все же случился. Земля буквально начала уходить и-под ног у степняка, и это, вкупе с грохотом обрушения остовов замка позади него, открыло у героя второе дыхание, заставив бежать так лихо, словно степной воин впрыгнул в сапоги-скороходы.
Как только Батыр понял, что опасность миновала, он остановился, кубарем покатившись по земле, и уронив вякнувшего Осьмушу. Плеск грязи, шорох проминаемого рогоза и вот – и Батыр, и Осьмуша твердо стоят на ногах, переводя дыхание. Кроме них спасся еще и Прохор, и один из ополченцев, зашибленный камнем, но еще дышащий. Позади осталась груда битого кирпича, в которой теперь и не узнать было очертаний древнего замка. А впереди опять были надоевшие грязевые собаки. Они рычали, низко пригнув головы, и смыкали полукольцо вокруг выживших. Четверо псов подняли свои костяные морды, перепачканные в крови старого Захара – бедного охотника загрызли здесь же, пока его товарищи сражались внизу, в подвале. Но не только собаки были тут. С четырех сторон окружили героев тени Шепота – сразу десять одинаковых упырей, сжимавших в руках по арбалету. Батыр не знал точно, кто этот лысый, высокий и бледный старик с дряблой кожей и заостренными ушами, но он помнил его из сказок Кота – с ним заключал договор Козырь, который шел за кощеевской армией как шакал-падальщик, жадно вырывая чужое добро из рук убитых хозяев.
- Ну, и кого еще бросил Кот на заклание? – Осведомился Шепот, стоявший прямо впереди, беря на прицел арбалета Тан-Батыра. – Как же вы, герои недоделанные, меня достали.
Прохор не стал вмешиваться в разговор. Бережно положив своего раненого товарища на более-менее сухой участок почвы, он распрямился, и изготовил меч к последнему, как ему думалось, сражению. Только сплюнул себе под ноги, и шмыгнул простуженным от сырости носом.
Маринка, Фока
Троян шел только в сопровождении стражи, не обращая никакого внимания на конвоирующих его воинов. Хотя, какой это был конвой – так, сопровождение. Они шли, полностью понимая, что им незачем это делать, но не могли поступить иначе. Маринка разглядела на Велесовиче немало серебряных украшений – перстней, обручей, оберегов на цепочках, и даже рисунки на его одежде. Сын Велеса не брезговал пользоваться отцовской помощью. Не иначе, потому и был так силен. Когда он подошел к двери, Павел спиной попятился назад, закрывая собою Забаву, и сказал своей невесте.
- Держись за мной. И стой поближе к стене, чтобы сзади не напали. Все с тобой хорошо будет, Забавушка. Никто тебя не тронет.
Скованная цепями Злата, услышав это, слегка зло фыркнула, но ее взгляд все равно был сосредоточен только на двери, из-за которой должен был появиться Троян. А пока глядела, отвечала Маринке.
- А что тут вспоминать. Я хотела, чтобы он отнял у Павла всё, и чтобы заставил его страдать. В тот же час, когда Павел потеряет всё, тогда я стану женой Трояна и матерью для его детей. Мы обвенчаемся у крыльца княжеского терема, и я буду его навеки. Такой был уговор.
Троян появился как всегда, с непринужденной улыбочкой, заложив руки за спину и гордо подняв голову. Маринку он выслушал не перебивая, не злясь и не подавая даже виду, что его сколь-нибудь трогают ее слова. И даже будто бы не интересовался ничем, отвечая ей.
- Ну, кто бы меня в неверности корил, да не ты, свет Марина Соловьевна. А со Златой мы уж давно помолвились. Неужто не рассказала она вам? Не рассказала, душа моя?
Троян поглядел на скованную Злату, и та улыбнулась ему наигранной улыбкой, которая тут же превратилась в кислую гримасу.
- Ну как же. – Пожал тем временем плечами Троян. – Я пришел за ней.
Палец Велесовича вытянулся в направлении Забавы, которую закрывал собой Павел. Забава в этот раз смотрела на Трояна прямо, не отводя взгляда, хоть и не удавалось ей утаить своего страха перед полубогом. А Павел выше поднял меч и сурово сдвинул брови, ясно давая понять, что зарубит любого, кто к нему приблизится.
- Знаю, что вы скажете. Не трудитесь. – Покачал головой Троян. – Тут все просто. Или умрет княжеская жена, или умрет ваша девчонка.
Теперь Троян указывал на Олену, что томилась в беспамятстве на мягкой княжеской перине, едва дыша. В тот момент, когда Троян это произнес, Маринка благодаря своему волшебному глазу уловила за порогом необычное движение теней.
- Ну? – Тем временем поторопил Троян героев. - И кто вам дороже? Бессловесная женушка избалованного княжеского сынка, или ваша верная подружка, которая сейчас пытается добудиться до Псаревого приемыша?
- Ах ты, подлая гадюка! – Змеей прошипела цыганка, со жгучей ненавистью глядя на Трояна. – Ты к Олене и пальцем не притронешься! Это я тебе говорю!
- Ну конечно не притронусь. – Пожал плечами Троян, а затем набрал в грудь воздуха – и выдохнул.
И все свечи в комнате одновременно погасли, погружая княжеские палаты в густой алый полумрак.
-
Изящно с чудовищем закончил. Да и у нас бабахнуло на славу!
-
Как описать сей пост? Можно долго описывать его красоту, плотность и стиль, но. Я скажу так: его можно мазать на хлеб и есть.
Помимо этого хочу в который раз отметить и поблагодарить мастера за титанический и упорный труд. Это действительно труд, а не развлечение, уже так и не иначе.
-
+
Сочно так написано.
|
Две недели как на иголках. Свобода… ха! Единственная разница, что теперь вибратор валялся на диване, а не убирался в нижний ящик стола. Да пивные банки катались по полу, не всегда попадая в ведро. И, конечно, пистолет под подушкой. Лиз надеялась, что она сможет увидеться со своим таинственным нанимателем со стволом в руке. Получит возможность прострелить ему колено, чтобы ублюдок мучился до самой смерти. Несколько раз девушке ночью казалось, что она слышит шорох, и Бет подрывалась, откидывая одеяло и выхватывая ствол. Но ничего… Тишина, темнота и одиночество. Сука! Отчаяние и непонимание происходящего с ней бреда, отличная закваска для депрессии. Лиз держалась. Маскировалась. Ходила в бессмысленную и бесполезную школу. Что-то там отвечала, даже. Но всю ее обычную энергию словно выключили.
- Неужели папа еще под снотворным и наркотой?! Это же очень вредно. Этот проклятый Бу сам признался, что мало что понимает в медицине. Так можно впасть в кому. И мышцы атрофируются, вряд ли ему делают массаж каждый день. Или папа мертв и я осталась совсем одна?!
Мысли по кругу. Мысли, от которых никак не удавалось отделаться. Девушка пила каждый вечер, просто чтобы уснуть, а не ворочаться полночи в тоске и бессоннице. По выходным приглашала к себе Мэри и накачивалась с ней. Благо, что банковские карточки остались дома и Бет знала от них коды. Еще она заказала себе через интеренет-магазин скрытую камеру и установила ее под одеждой, а после не выключала. Старалась, чтобы в нее побольше попадала Диана Милтон и ее брат. Ничего особенного заснять не удалось, просто обычные «королевские» выходки. А после школы снова клетка стен и бессмысленное ожидание действия. Оно так затянулось, что получив сообщение Лиз даже растерялась и несколько минут тупо смотрела на экран, не зная с чего начать…
В конечном счете маскировка оказалось простенькой. С кем все вокруг ассоциируют Трейси? Долговязая дылда с длинными зелеными волосами. Поэтому Лиз закрутила волосы в косу и уложила ее вокруг головы, а поверх одела шляпу. «Тенниски» с плоской подошвой и без каблуков опустили ее чуть вниз, а затемненные очки скрыли часть лица и изменили его восприятие. Не зря же их показывают во всех фильмах про шпионов. Тупой штамп – но ведь работает! А дальше смарт в режиме камеры в руки, пистолет сзади под ремень джинсов, фальшивую улыбку на губы и вперед, навстречу приключению…
Внутрь Лиз удалось проникнуть на удивление просто. У нее было подписанное Робертом приглашение, а Диана не ждала гостей так рано и не вышла встречать лично. Наверняка она еще приводила свою мордашку к рекомендованному косметологом виду. И нет, Эли совсем-не-хотела-знать, как именно Бу получал эту бумажку. Девушка прекрасно помнила его своеобразную манеру вести переговоры. Затеряться же потом в огромном трехэтажном коттедже было легче, чем отобрать конфету у ребенка. Она из окна второго этажа снимала с зумом встречу у ворот, а потом мелькала тут и там на заднем плане. Снимала-снимала-и-снимала, чувствуя, как отступает накопившееся напряжение и чувствуя поднимающуюся волну азарта и предвкушения.
Льющееся-в-бокал вино, ротик-в-который-оно-льется и дергающееся-горло-стройной-шейки…
Трахающаяся-полуголая-парочка. Они увлечены друг другом и не замечают оператора…
Белая-дорожка-кокаина на столе и склонившаяся к ней голова…
Но раз за разом Лиз возвращалась к Диане. Кружила вокруг нее как голодная акула, снимая с разных ракурсов.
Поэтому игру в «Действие или правда» она фиксировала с самого начала, прямо с объявления Дианы. Ловила удачные планы и мысленно комментировала откровения участников:
- О, мисс-Мстительница и извращенной фантазией. Надо будет запомнить, что тебе нельзя давать шанс на обратку, а добивать сразу до конца. Снотворное – ненавижу. Но на Бу она не тянет, совсем другая фигура. А что она похотливая сучка я не сомневалсь ни секунды.
- Доверчивый мудак, да, парень верно подобрал к себе определение. Интересно было бы снять его тогда нагишом, без единого волоска на теле, кроме шевелюры. А так он вроде ничего, по крайней мере не лишен самоиронии.Но не принц, не принц.
- Опять правда?! Да они там охуели все, а данная конкретная пизда, опизденела. Когда будет что-то кроме говорильни? Хоть бы простенький стриптиз? И она хочет уверить, что у нее за душой нет грехов тяжелее левых страниц. Вот, пизда! И слов то других не подобрать.
- Чего у Мстительницы не отнять, так это охотничьего инстинкта. Вон как подорвалась, стоило этой пизденке проявить ненужную мягкость. Что-то мне подсказывает, что она может оказаться в шестерке мистера Бу. А вот интересно, Роберт с Дианой считаются за двоих грешников, или за одного? Парнишка же получает на будущее кличку Трус.
- Действие?! Я ослышалась? И это выпалила очкастая тихоня?! Нда, была бы она парнем, сразу бы сказала, что у него стальные яйца. С фантазией-то окружающих и общей подпитостью. Что, стриптиз?! Нет, жаль!
Дальше события понеслись вскачь, так что оба объектива чуть не задымились. Зато вспыхнул пламенем Роберт, привязанный к стулу. Лиз инстинктивно перевела камеры в режим максимального разрешения и четкости. На таких кадрах бессмысленно экономить память. Это же та самая гребанная сенсация! Дорога на Олимп славы для одного скромного оператора! Выражение лица заткнувшееся Дианы с разинутым ртом заставило душу вспыхнуть от восторга.
- Так ей и надо, гадине! К черту! Ну почему я не сбоку и не могу снимать анфас?!
Девушка взвизгнула от переполнявших ее чувств и бросилась вперед, сокращая расстояние между собой и объектом съемки. А то, что им был живой и горящий парень, ее сейчас совсем не волновало. Скрываться больше тоже не было нужно. Ведь всем вокруг стало резко не до нее.
Потом в объективе мелькнуло отточенное лезвие топора, и Лиз на время потеряла себя. Просто событий стало столько, что мозг не успевал их обрабатывать. Когда Диана дергалась и хрипела с разрубленной головой, по позвоночнику Лиз прошла холодная волна от копчика до затылка, а все волоски на теле стали дыбом. Когда девушка смогла осознавать реальность, то поняла что снимает крупным планом разрубленное и окровавленное лицо Дианы с вскрытым черепом и остатками мозгов. При этом ее нога стоит на груди мертвой королевы, будто она охотник, красующийся на туше зверя. Содержимое желудка рванулась к горлу, Лиз согнулась и ее вырвало желчью прямо на теплый труп.
-
Ахахахахахахааа, я прямо даже позавидовала талантам своего персонажа хддддд
А вообще, Лиз такая живая, естественная, мне понравилась**
-
Вспомнилось джонфордовское.
1. Больше действия.
2. Меньше диалогов.
3. Больше действия.
))))))
|
Макар, спотыкаясь, бежал по неудобной, неровной мостовой Пекинской улицы: ноги подвёртывались, попадая на гладкие скосы булыжников, взмахивал сжатыми в кулак руками, удерживая равновесие, и остановился перевести дыхание у круглой афишной тумбы.
Упершись в рваный шершавый плакат пятернёй, сквозь переливчатый опиумный морок Макар Ильич с отстранённой тоской наблюдал, как улица постепенно заполняется безумцами, выполняющими неведомые действия. В паре шагов от тумбы остановился солдат в разодранной на горле гимнастёрке, высоко поднял винтовку с примкнутым штыком и оглушающе палил раз за разом, переводя прицел с одного окна на другое, и хрустальным дождём сыпались осколки на мостовую. По другой стороне улицы, прочь от набегающей толпы, пригибаясь и придерживая фуражку на голове, по-заячьи пробежал офицер в расстёгнутой шинели. Двое солдат вытащили из покинутой китайской лавки деревянный ящик, уселись на крыльцо, брали из ящика апельсины и, брызжа соком, рвали зубами корку. Напротив прислонившегося к тумбе Макара остановился матрос с бутылкой в руке, с белобрысой рожей потасканного херувимчика, безумно выкатил глаза, таращась на Макара, и надсаженным фальцетом заорал:
— Цусима! Цусима! Цусима-херосима! Цусима-херосима! — и, широко размахнувшись, запустил бутылку в застеклённую дверь табачной лавки, а где-то вдали уже толпой вытаскивали из подворотни надрывно верещавщего лаобаня.
Пошатываясь, натыкаясь на снующие фигуры, Макар вышел на перекрёсток и свернул на широкую улицу, круто спускающуюся к сверкающему, будто нависающему выше земли морю. С одной стороны вразнобой стреляли, отгоняя казачий патруль, с другой — громили магазин тканей, и со странным изумлением остановился в толпе прочих Макар, наблюдая, как из выломанного окна второго этажа, по пояс высунувшись, солдат размахивает прицепленным на палку широким отрезом чёрной материи. В странном круговороте Макара Ильича понесло дальше, от одного разграбляемого магазина к другому, а дальше — к канцелярии тюрьмы, куда повалила толпа в поисках неизвестно куда смывшегося офицерья.
Канцелярия, куда незнакомая с городом толпа прибыла, оказалась не тюремной, а Хабаровского пехотного полка, офицеров там не обнаружили, и со злости повыбрасывали бумаги из окон, расколошматили там всё и уселись было отдыхать — но кто-то нашёл в подвале бочку керосина, и с оголтелой яростью все принялись разливать керосин по вёдрам, расплёскивать по стенам, по полу, и едва успел Макар Ильич с другими выскочить из уже запылавшего здания. Первобытно ревела рассевшаяся на дворе, облепившая яблони и каменный забор толпа, наблюдая, как проваливаются деревянные перекрытия канцелярии и, разбрасывая искры, вырывается косматое пламя из окон.
Вечер Макар встретил в разгромленном зале ресторана «Одесса», где, сдвинув столы и верхом усевшись на венские стулья, незнакомая солдатня по-гуннски пировала среди сдёрнутых скатертей и разбитых зеркал. Макар вместе с ними хлестал из горла французское красное вино, заедая жареной килькой и эклерами, уже в темноте повалил вместе с толпой на пылающую кострами улицу, где уже выросло подобие баррикады, и вместе со всеми стрелял из найденного где-то карабина, целясь в сизую ночную пустоту.
Он проснулся от оглушающего протяжного гудка, ощутил пронизывающий до костей холод, онемение подвёрнутой под туловище руки, сухость во рту и тупую головную боль. Макар Ильич лежал на ледяной каменной плите причала, у самого края, рядом с матово блестящей, покрытой мелкой росой чугунной тумбой-кнехтом, обмотанной толстым швартовочным канатом. В стеклянном морском воздухе ярко светило солнце, гулял холодный ветер, пробираясь под зябко подвёрнутую шинель. В паре аршинов снизу, под облепленной ракушками и водорослями мокрой причальной стенкой мерно плескалась замусоренная маслянистая вода.
И когда Макар Ильич поднял взгляд от воды, он увидел перед собой чёрную железную поверхность с линией заклёпок и в середине — блестящий начищенной медью круглый иллюминатор. По сходням с парохода бойко сбегали солдаты с винтовками — не вчерашний оголтелый сброд, а трезвые, свежие, слушающиеся резких команд фельдфебеля. Солдаты сбегали и выстраивались в шеренгу у сходней, а Макар Ильич всё как завороженный глядел на борт парохода, на котором, переливаясь, дрожала световая рябь.
Пароход, на котором Макару Ильичу довелось совершить поездку летом следующего года, выглядел совсем иначе, отличаясь всем тем, чем отличаются скромные речные пароходы от величественных морских, однако по совпадению носил то же название — «Царь».
|
-
Фока супер, как обычно). Разбавляет пафос.
-
Посему сложил кулак так, чтобы срамной знак получился и Трояну показал через окно.
Чего только Троян не наслушался и не навидался в свой адрес)
-
За отличный стиль
|
Василий, Данька, Мирослава, Фока, Маринка
Все еще неуверенно стоявший подле Забавы Павел, выслушав Василия, вопросительно поглядел на Прошина, и тот в ответ на его взгляд пожал плечами.
- Ребята будут стоять до последнего. Но если к ним князь говорить выйдет, то им и драться будет повеселей. Знать будут, за кого и за что бьются.
- До последнего не надо. – Покачал головой Павел. – Надо чтоб до последнего кощеевца выстояли. Так что там с запасным планом?
- А что с планом. Я уж говорил, гонцов отправил во все концы. – Воевода пожал плечами. – Город не окружен, да и река чистая, подмога зайти сможет. А там уж черным никак не удержаться. Главное змея летучего убить, иначе он всех спалит еще на подходе. Но герои говорят, есть у них средство.
- Ясно. Скажи воинам, пусть построятся. Я скоро к ним выйду. – И, в последний раз глянув на Забаву, что избегала смотреть на новоявленного князя и прятала от него свое лицо, юноша тяжко вздохнул, и пошел прочь. Напоследок он отдал последние приказы.
- Обеих женщин в мою опочивальню. Цыганку в цепи али колодки, чтоб не вздумала дурить. Свечей и лампадок зажечь побольше, чтоб и малюсенькой тени там не было. На входы стражу, внутрь тоже. Со стражей пусть герои будут. Все ясно?
- Ясно. Сделаем, светлый княже. – И Прошин совершил небольшой полупоклон.
------------------------------------------
Павел действительно вышел к своим людям. Прошин построил перед воротами дворца всех, кто не стоял сейчас в дозорах и караулах, или не было отягощен иными обязанностями. По всему вышло, что среди защитников Полоцка на ногах осталось где-то до сотни бойцов – закопоченных, окровавленных, на скорую руку перевязанных и залатанных молодых парней, за день состарившихся на многие лета. Лица их были осунувшимися, угрюмыми, взгляды были стеклянными и безразличными, почти как у противостоявших им кощеевцев. И немудрено, ведь за ночь многие из них потеряли и свои семьи, и свои дома, и своих товарищей. Вся их жизнь осталась там, на том берегу, сгорая в пожарах и тлея среди шипящих под дождем углей. Эти люди не знали, доживут ли они хотя бы до следующего часа, и не знали того, как будут жить те, кому повезет остаться на этой земле и под этим чужим небосводом. Павел предстал перед ними рядом с их строгим воеводой, и тут же по неровному строю пошли шепотки. Взгляды воинов, доселе смотревшие куда-то сквозь пространство, все как один уставились на ПавлаРостиславовича. Юноша к такому вниманию готов не был, и оробел под тяжестью всех этих взглядов. Но Прошин кивнул ему, пытаясь ободрить, и новоявленный князь начал.
- Ну… В общем… - Беспомощно оглянувшись на детинец, Павел вздохнул. – Наш светлый князь, и родной мой отец Ростислав Ольгердович – умер.
Эта новость стала еще одним чаном уныния, который вывернули на толпу солдат. Казалось, их боевой дух упал даже не метафорически, а вполне реально, с отчетливым грохотом. Павел заметил это, но оговариваться было уже поздно. И он пошел до конца.
- Да, воины. Он умер. На моих глазах. От руки предателя. – Павел сглотнул, и начал с нажимом говорить. – Как и я, этой ночью потеряли отцов многие. И не только отцов. Братьев. Сестер. Жен. Близких людей. Потому что они оказались на пути кощеевцев, которые ненавидят нас, и хотят, чтоб мы на вечные века остались во тьме Безвременья. Чтобы Солнце никогда не взошло над Русью. И кощеевцы не остановятся. Вот-вот они нанесут следующий свой удар.
Павел вздохнул снова, а потом поднял голову, оглядывая строй солдат.
- Вот что я вам скажу. За Солнце, и за всякую эту лабуду пусть герои сражаются. Они вот, рядом. А вы… Поймите одно. Вы – последняя для кощеевцев преграда. Посмотрите туда. – Павел указал рукой на возвышавшиеся над крышами купола Спасо-Евфросиньевского Собора. – Там стенают раненые. Там плачут дети. Там женщины молятся, расшибая лбы, призывая на помощь Богородицу. Вы – одна их надежда. Каждый кощеевец, которого вы пропустите, попадет прямо туда. Прямо к ним.
Теперь воины слушали Павла очень внимательно. А Павел, кажется, распалялся.
- Нам с вами еще есть что терять, ребятушки! Нам есть за кого бороться! И мы должны бороться, пока можем, пока руки еще держат мечи! А когда перестанут держать – должны грызть врага зубами! А если судьба нам умирать от чужого меча– то с собой в могилу тащить столько этих сукиных детей, сколько сможем, потому что иначе получится, что мы сами отдали на заклание свои семьи, своих людей!
Толпа снова зашумела. Не восторженно, не возбужденно, не решительно – однако это было уже не то тупое оцепенение человека, который принял свою незавидную судьбу, и ждет, когда Костлявая придет и по его душу. Но Павел еще не закончил.
- Но умирать не спешите! Нам продержаться надо до того, как свежие силы прибудут к нам на подмогу из соседних городов! Против них кощеевцам не выстоять! А Смока поганого герои убить вызвались! Верьте воины! Мы прорвемся! Мы сможем! Главное – не дать слабину и не сдаться! За себя сражайтесь, и за свои семьи! И я тоже буду драться! За всех, кто у меня остался! С Богом!
Не сказать, что речь Павла произвела большой эффект. Она не встретила одобрительного клича, не возвысила до небес боевого духа воинов. Но когда Прошин отдавал команду разойтись по позициям и готовиться к обороне – то уходили к позициям уже воины, готовые сражаться, чтобы жить, а не потерянные люди, ожидающие скорого конца. Наверное, можно сказать, что молодой князь справился. Прошин одобрительно кивнул ему и улыбнулся. Павел рассеянно кивнул в ответ, и пошел обратно в детинец – сторожить свою возлюбленную и свою злейшую врагиню.
Данька
Юный подмастерье, воспользовавшись помощью одного из княжеских дружинников, отыскал на подворье покойного Ростислава кузню. Кузнец был занят латанием кольчуг да щитов защитников Полоцка, что грудой были сложены перед ним, и не слишком возвражал, чтоб потесниться и дать место молодому парню. Кузнец был неразговорчивый, знай себе и бубнил только в бороду свои «ага» и «угу», и поначалу даже будто и не заметил Даньку, придав ему не больше значения, чем какой-нибудь блохе. Однако даже он заинтересовался, когда Данька вытащил из котомки свою чудо-сову.
Механическое лупоглазое чудище собиралось из пяти частей, на каждую из которых ушло почти по году тщательнейшей подгонки мельчайших деталей. Именно с нее начались у Даньки периодические рези в глазах от долгого сидения в линзах, и окончательно искривилась и ссутулилась спина от многочасового сидения за столом в скрюченном положении. Это была работа, в которой Даня проявил себя не только как «принеси-подай-запоминай», но как полноценный соавтор вполне себе настоящего чуда. Немало в том ему помог его талант говорить с вещами. Колеса зубчатые, пружинки, шарниры, будто сами подсказывали ему, как лучше им сложиться, да как правильней их подвести друг к дружке. Все эти мелкие детальки формировались в один целостный механизм, и их многочисленные голоса так же превращались в один голос для одного этого изделия. Отчасти только из-за умения Дани слышать и говорить с предметами, в которые мастера вкладывают душу, у него получалось и приказывать ей. И сова слушалась его, а камень волшебный в ее сердце не только держал ее в воздухе, но и позволял слышать Даню через многие версты, а самому Дане – смотреть в блюдечко янтарными совиными глазищами.
Диковинку свою Данька докручивал тщательно, сосредоточившись на этом. А старый мастер при дворе Ростислава во все глаза наблюдал за диковинкой, да выспрашивал все, а как работает то или это. И дивился, выдавая свои скупые «ишь ты» да «вот ведь…». Стараниями Даньки сова могла теперь не только летать, но и нести в лапах небольшой пороховой заряд. Кузнец сам сходил к воинам, и выпросил у них мешочек пороха с воткнутым фитилем, да на скорую руку сделал зажигательное устройство навроде огнива – только искра высекалась небольшим колесиком под птичьей лапой. Помог кузнец и отмерить фитиль так, чтобы заряд не взорвался в воздухе, и чтобы не слишком долго тлел на земле. Теперь механическая сова была готова. Даньке оставалось выбрать место, откуда ее запустить.
Маринка, Фока
К приходу Павла его палаты уже были обустроены. У входа стояло несколько часовых из числа воинов, которых выбрал лично Прошин, а героев оставили внутри, рядом с Забавой, что отдыхала на постели, которая должна была стать их с Павлом брачным ложе, и Златой, которую оставили в одном из углов, сковав руки и ноги чугунной цепью, к которой был привязан отлитый из свинца шар. Цыганка еле-еле могла бы ходить с этим шаром, не говоря уж об очередной попытке наброситься на Забаву. Но не только их выпало охранять – сюда же, на мягкие перины княжеской постели, перенесли Оленку. Лесная чаровница еле-еле дышала, а на бледном лобике выступили капельки холодного пота. Если бы не тихое сопение – могло бы показаться, что на постели лежит не живой человек, а только-только отошедшая в иной мир покойница. Когда вернулся Павел – он занял свое место у окна, высматривая что-то за ним, или оглядывая разоренный врагами родной город, вид на которой открывался через это окошко. Окно было незарешеченным, но было мало, чтобы через него пролез кто-то больше ребенка. А единственного из возможных детей-убийц уже упокоили.
Пока что в княжеских покоях висело тягостное молчание.
Василий, Мирослава
Василия, Мирославу и Соловья отвели на стену, закрывавшую вторую половину города, и с одной из башенок хорошо было видно как другой берег, где чадила разоренная Заполота, так и их половину, где готовились отражать атаку воины, и стекались по улочкам к Спасо-Евфросиньевскому собору раненые, какие успели убежать из уничтожаемой кощеевцами половиной. Прошин не стал в этот раз вести войско на стену, и на берег вести войско не стал тоже. Свое решение он объяснил.
- Пока у них столько пушек, нам на берегу делать нечего. Разнесут в клочья. – Прошин оглядывал позиции врагов через подзорную трубу, что взял у каких-то мореходов. – Нам и самим тут не стоит слишком внимание привлекать. Я так погляжу, они ни пороха, ни ядер не жалеют, могут и нас обстрелять. И откуда у них столько…
Однако долго задумываться над этим вопросом воевода не стал. Важнее для него были факты
- Не могу понять, чего они там копошатся. Может, и стоило бы каких лазутчиков заслать, попортить им кровушку. Но людей мало. – Отняв трубу от глаза, Прошин глянул на героев. – И змея ихнего что-то не видать. Не нравится мне это.
Протянув руку с трубой в ней, Прошин предложил.
- Может, глянуть кто хочет? Авось что разглядите, а то у меня-то уже глаза не те.
Оленка
Оленка успела выбежать как раз тогда, когда два таких разных Осьмуши все-таки встретились, сойдясь среди памяти о непроходимых снегах и свирепых вьюгах. Второй Осьмуша уже был тем, ее Осьмушей, и едва завидев любимую, тотчас же узнал ее, и заулыбался.
- Олена! Ты как здесь? – Осьмуша бросился было к ней, да по пояс провалился в снег. Это ничуть его не расстроило, и выбираясь из снега, мелкого и сыпучего, словно порох, он радостно говорил. – А я ищу тебя, ищу! Уж и маму повидал, и дядек своих, и даже Торквальда, а тебя нет и нет. Я уж боялся, что не запомнил тебя совсем. А ты вот где.
Шмыгнув носом, будто простужен, Осьмуша огляделся.
- Не понимаю. Чего это тебя в самый Север занесло. Не место тебе тут. С тобой мне тепло. А тут и сама душа мерзнет, мертвой ста…. становится.
Осьмуша испуганно раскрыл рот, когда увидел Кощея, надвигавшегося на него из темноты. Кощей глядел прямо на него глазами, приобретшими теперь такой же ярко-голубой цвет, как его собственные, и тянул за собой промерзший, заиндевелый меч, скалясь безгубым ртом. Осьмуша часто задышал, выдыхая обильные клубы пара, и неловко попятился назад, тщетно ища меч в пустых ножнах.
- Нет! Нет-нет-нет! – Затараторил юноша. – Это, это все неправда, ложь это все! Это только внутри у меня! Это в моей голове!
- Уверен? – Вполне осмысленно и ясно, с явной издевкой спросил Кощей у другой своей ипостаси. – А может, в моей? Отойди от него, Олена. Он тебе не помощник.
Осьмуша с недоумением воззрился на Олену, начав, кажется, подозревать, что девочка – не совсем плод его воображения.
Тан-Батыр
Захар молча кивнул, и вновь исчез в камышах. Его пришлось немного подождать, прежде чем камыш зашелестел вновь, и болотная трава вновь разошлась, выпуская на божий свет Захара и цепочку ополченцев во главе с Прохором. Прохор расслышал сопение тоже, а потому, ни слова не говоря, одними жестами скомандовал идти вперед, той же цепочкой, шаг в шаг, на некотором расстоянии друг от друга. Жесты эти поняли не с первого раза – все-таки не все тут служили в войске, чтоб науку военную понимать. Но Прохор довел до них свою идею через совсем другие жесты и беззвучное движение губ, по которому легко читались всем известные бранные словечки.
Аккуратно обходя собачьи головы на своем пути, люди прохора и Батыр спускались вниз, в сырые подвалы развалин крепости. Там и увидели они, что же под землей так громко сопело.
Когда Батыр и Прохор с людьми спустился вниз, в погреба под крепостью, где в прежние времена держали винные бочки, то они увидели, что там сопело. Трудно было не разглядеть. Сгорбившись в три погибели и прислонившись спиной к стенке, в подтопленном болотной жижей винном погребе спал массивный синекожий великан. Чем-то он был на первый взгляд и впрямь похож на дивов, но присмотревшись, Батыр понял, что великан этот – суть живая, ходячая клетка. Его плоть с отчетливым синюшным оттенком была нарощена вокруг стальных прутьев, между которых едва пролезла бы рука. Эти прутья соединяли его нижнюю половину с верхней – толстые двухпалые ноги с мощной и широкой грудью. Пространство внутри клетки служило великану как брюшина. И в этой брюшине как раз отчетливо был виден человеческий силуэт, подвешенный на крестовину.
Лобастая голова великана тоже была заключена в некое подобие клетки, крепившейся на огромном стальном ошейнике, с которого свисал замок в форме сердца. У великана по бокам голосы свисали белесые патлы волос, похожие на старую паклю. Под тонкими веками рывками вращались выкаченные из глазниц глаза, каждый разного размера. Верхней губы у него не было, и наружу торчала розовая десна с тупыми, но отбеленными до блеска зубищами. Руки его тоже имели разный размер и разное число пальцев, а на них остались огромные кандалы с обрывками цепей. Более длинной рукой чудище как раз почесало огрубевшую пятку.
Еще одной примечательной деталью было то, что на поясе у великана была целая связка цепей поменьше. На такие сажали собак. Только эти цепи уходили прямо в мутную и грязную воду, смешанную с грязью, что достигала Батыру края сапог, иногда переливаясь через него. А вокруг великана были уложены те самые песьи головы, обойти которые было вообще невозможно.
Кажется, спутники Прохора основательно дрогнули, увидев эту громадину. Батыр прясо чувствовал, как трясутся у них колени и колотятся в груди сердца. Они шли воевать хоть с вооруженными и обученными, но все-таки с людьми. Но не с этой образиной, ставшей темницей для, как видно, того самого человека, которого искал Батыр.
Прохор, похоже, не дрогнул. На его лице была одна только задумчивость. Но пока он не говорил ничего – видать, еще ничего не выдумал.
-
Отличный большой пост. Все есть — и описалово красочное, и развитие сюжета, и раскрытие характеров. И ничего лишнего. Супер, как обычно.
-
Да, эта игра уже как часть жизни стала)
Хорошее продолжение, полное такое, разностороннее при том что.
|
|
|
-
"Большой Босс" (10К 15CP 22R +3WA Blast3)
Скрыть содержимое
Всего одна ракета. Одна ставка. Если ты промахнулся ей, то ты проиграл целую гору денег Госпоже Фортуне. Если же ты попал точно в цель - то, вероятно, твой противник сильно покалечен, если не труп.
Биг_Босс одобряэ!
|
|
Создание персонажа, система, и прочее.
Как нихуя не понять, но создать персонажа и играть.
1. Возьми и распредели 65 очков между характеристиками. Все они есть прям заявке. Максимум 10. Минимум 2. Средние значения 4, 5, 6. Хорошо вложись в REF, INT и BOD. Персонаж не глуп и хорошо тренирован. Оставь запас на TECH чтобы иметь представление о технике и аугментике, и обязательно COOL чтобы не ссать в штаны при каждой заварушке.
2. Распредели 40 очков на 10 навыков из списка обязательных. Подними combat sence до значения 4+. Удели внимание тем навыкам, что отвечают за твоё основное и дополнительное оружие. Не забудь awareness и atletics, они спасут тебе жизнь. Возьми weaponmith, ты сам следишь за своей винтовкой. Возьми first aid, сможешь помочь себе и ближнему при ранении. Добавь сюда endurance, чтобы не сдохнуть в канализации или на химзаводе, неся на плечах штурмовой бронежилет и пулемет. В целом, этого перечня навыков должно хватить для начала. Да и очки у тебя наверняка закончились.
3. Посчитай сумму REF и INT, добавь к ним половину возраста с округлением вверх. Пройдись по рекомендуемым навыкам или чуток подними уже взятые. Тебе обязательно нужно взять education, иначе ты не сможешь читать. Возьми driving если хочешь водить машину, возьми base tech, поможет разобраться со стандартной техникой и гаджетами которые выдало тебе руководство. Возьми leadership, если хочешь руководить коллективом. Посмотри по технологиям, если ты, например, сраный киборг, то должен знать чем тебя напичкали. Присмотрись к дополнительным навыкам, может быть ты не всегда воевал? Вбрось несколько очков в социальные навыки, если вырос не в глуши. Закончились очки? Отлично, генерация почти завершена.
4. У тебя есть практически безлимитные возможности снабдить себя любимого оружием и снаряжением. Постарайся включить воображение и собрать универсальный комплект, с которым не стыдно будет показаться и врагам и товарищам. Допустимо практически все, что влезет в багажник легковой машины. Приведу условный список того, что может там лежать:
Персональное вооружение: Всевозможное огнестрельное оружие, к которому могут относится как пистолеты близкие калибром к 9мм, так и тяжелые пулеметы калибра 12.7мм. Постарайтесь найти баланс между компактность и огневой мощью. Одного «дамского» револьвера вам будет явно недостаточно чтобы эффективно бороться со всеми угрозами, тогда как двухметровая антиматериальная винтовка или огнемет будут весьма эффективным (или эффектным), но слишком уж узкоспециализированным оружием для ваших целей. Разумеется, оружия может быть больше одного экземпляра.
Дополнительное вооружение: Всевозможные гранаты, взрывчатка, экзотика вроде шоковых дубинок и даже «карманные» гранатометы или одноразовые «трубы» РПГ могут иметь место быть.
Бронезащита: Широкий спектр бронежилетов и касок с броскими надписями «Military Police». Разница лишь в предоставляемой защите и площади покрытия. Делайте расчет на физические характеристики персонажа и то, что слишком тяжелые комплекты существенно сковывают движения (а еще самого тяжелобронированного будут пускать первым, эхехе).
Техника и электроника: Дроны, сканеры, грушилки, электронные отмычки и прочие спецсредства.
5. Выучи систему, а точнее то, что написано ниже.
МАСТЕР! ЧО КИДАТЬ!?
Я совсем ничего не понял, серьезно!
Если ты делаешь важную проверку "мирного" навыка: чистый d10 с указанием выполняемого действия в комментарии к броску.
Если ты стреляешь или бьешь врага (не обязательно врага) в ближнем бою: чистый d100 на каждую атаку, с указанием цели, количества выстрелов если стреляешь очередью и вероятными уточнениями вроде стрельбы прицельно или навскидку.
Правильные броски:
Результат броска 5D100: 93; 88; 69; 77; 89 - "Приседаю за камнем и стреляю в цель X одиночными пока та не упадёт".
Результат броска 1D100: 91 - "Стреляю длинной очередью ~20 патронов по группе X у пулемета и прячусь за стену".
Результат броска 1D10: 9 - "Пробую починить двигатель грузовика, трачу максимум 30 минут".
Неправильные броски:
Результат броска 3D100: 11; 13; 27; - "Кидаю гранаты".
Результат броска 1D100: 7 - "Стреляю по X очередью".
Результат броска 1D10: 2 - "Проверка".
6. На этом все.
|
- Не родившийся, не крещенный, не по-божески это все.... - бормотала Мирослава, глядя, как Павел сына своего хоронит. Да, что там хоронит.... закапывает.
Жалко ей стало его, а цыганку еще пуще, но ненадолго. Давней болью отозвалось все внутри и несмотря на смертельную усталость, проковыляла матушка к могилке свежей и молитву начала читать.
А люди все не унимались , все спорили, все виноватых искали. А Полоцк горел, и время шло. Ничему не успела монахиня удивиться - ни событиям битвы за город, ни отсутствию руки у Чернавки, ни тому, что Осьмуша сын Кощея.
Игуменья устало смотрела на то, как скрутили Злату, как Василий вступился за нее, как Павел его остановил, как Маринка в спор ввязалась. И слова, слова, все слова... а потом вдруг страх пронизывающий, ни с того, ни с сего. Как оправилась Мирослава, руку к груди приложила и в сторону сада посмотрела, где дитя похоронено было, на Забаву бледную взглянула, и с огромным осуждением на остальных участников всей этой истории - на Павла, Прошина, его людей и Злату.
- Нелюди вы... - сказала она ни громко, ни тихо, и из глаз ее потекли крупные слёзы. Объясняться она не собиралась, да и не смогла бы она поделиться своими чувствами и мыслями с этими людьми, которым ребенка в могилу отправить, все равно, что страницу перелистнуть да на прежний путь вернуться. Впервые задумалась монахиня о схиме. Выбрать бы обет молчания, ибо никаких слов ей все равно не хватит, чтобы убедить собравшихся опомниться, смириться, пока не поздно. Оставалось лишь на Бога уповать.
- Господь воздаст вам по деяниям вашим. А я, жива буду, за тем прослежу.
С ужасом подумала матушка и о том, что ее кара господня тоже не минует за слабость ее и злобу на людей.
Слезы утерла рукавом, Даньке кивнул.
- Сейчас, попробую , - и отошла в сторонку, чтобы не слышать разговоры.
|
-
- Слушай, Пьер, а евреи они как, за нас или за армяшек?
- Да шут его знает. Ты спроси, надо бить армян или нет!
- Такой умный - сам и спроси.
Из окна донеслось недовольное ворчание, после чего на улице появился, невысокий и достаточно полный человечек - уже без арбалета, но в солдатской каске.
- Слушайте, господин хороший. Нам сказали только наших пропускать, а евреи кажись не наши. Вы же как армяне, только без носов. Надо бы десятника спросить, да только он по яйцам даст если с поста уйдем. Так что честно скажите - ведь надо же армяшек из Антиохии выгнать? От этого ведь и ваша братия выиграет. А принцы де Пуатье здесь уже много лет и по праву, как добрые католики и христиане, не то что эти еретики, которые говорят что вроде как и не было сына Божьего!
Очень жизненно))).
Гоголя напомнило))).
Пришедший являлся только к кошевому, который обыкновенно говорил:
- Здравствуй! что, во Христа веруешь?
- Верую! - отвечал приходивший.
- И в троицу святую веруешь?
- Верую!
- И в церковь ходишь?
- Хожу.
- А ну перекрестись!
Пришедший крестился.
- Ну, хорошо, - отвечал кошевой, - ступай же в который сам знаешь курень.
|
Василий, Данька, Мирослава, Фока, Маринка
- Он сам тебя обратно вернет. – Ответила Злата. А потом услышала проьбу Оленки, вздохнула, и покачала головой. – Ладно. Пока ты не проснешься, никого не трону. Только за Трояна пообещать не могу. И остаться с тобой мне не дадут. Но ты справишься. Ты сильная.
После как матушка залечила кровоточащую рану Оленки, а сама лесная ведунья наложила ей припарок на прокушенную руку, Олена одним махом выпила свое дураманное зелье, и едва проглотив его, свалилась ничком, даже дыша через раз. Кто несведующий мог подумать – умерла девчонка, но жизнь еще теплилась в Олене. Злата напоследок сжала Оленину ладонь, и сложила ее пальцы в кулак, в котором была зажата та Осьмушина монетка. А потом вышла из комнаты, кивком позвав Павла с собой. А Павел уже позвал с собой и остальных героев, сказав взять с собою тела.
Пока получившаяся вереница людей шла вперед, герои пересказывали друг другу случившиеся с ними события. Василий поведал, как шел бой у стен, как как погиб Всеслав, и как жег Смок город и людей. Маринка рассказала то, что передала ей Оленка, как пришлось ей лишиться руки, а затем как Шепот выпустил Жар-Птицу. Молча слушавшая их разговор Злата не преминула вставить реплику.
- Потеряна для вас Жар-Птица. Она не просто за тридевять земель улетела. Она между мирами летает. И в следующий раз появится в этом мире лет через триста. Кощей еще молодым ее изловил, чтоб никто кроме него не выведал. Но вам вся Птица ни к чему, верно? Хоть одно перо надобно. Павел мне когда-то подарил его. Еще яркое.
- Подарил. – Эхом подтвердил Павел, не отводя взгляда от свертка пропитывавшихся алой влагой простыней. – Куда ты его девала?
-Детям оставила. На память.– Уклончиво ответила гадалка. – Смешно. Троян как раз недавно спрашивал про него. А я сказала ему, что выбросила и забыла куда. Теперь вижу, не из праздного любопытства он спросил, на безделушку красивую поглядеть.
Что ж, значит надежда еще была. Мирослава, Даня и Фока дорассказали свою часть истории, и теперь все встало на свои места. То, что случилось в Полоцке – сложный план интригана-Шепота, Заговора Кощеевцев, и Трояна, сына Велеса. Одни желали спасти своего молодого хозяина, вставшего на геройскую стезю, и предназначенного стать той жертвой, что принесет желанную победу и возвратит Солнце на небосвод. Другая желала мести молодому княжичу за его чудовищное деяние, но осуществила ее лишь сейчас, когда Павлу можно было причинить наибольшую боль.
- А Царь-Горох наш тут причем? – Задал вопрос Соловей, с трудом пытаясь уложить все высказанное в своей голове. – Он же всех этих змеюк ненавидит. Чего это он продался тому выродку смазливому?
- Потому, что семью свою любил. – Дернула плечами Злата. – А Велес проклятие на его детей наслал. Добрался же, как только ни старались беречь их от гнева забытого бога. А Троян ему обещался проклятие снять, коли он на его сторону встанет, и в нужный момент Ростислава убьет. А Паша убил самого Катигорошка. Вот и вся история.
Самира захоронили в княжьем саду, что за детинцем был посажен. Павел сам молча вырыл небольшую могилку, когда по его велению один из героев принес ему лопату. Сам и опустил туда завернутое в простыни тельце, и не спеша зарыл. Неизвестно, что чувствовал при этом каждый из них. Их лица хранили какую-то странную, отупелую отрешенность. Злата не плакала над своим нерожденным дитем, оскверненным вмешательством Велеса. Павел не прожигал больше Злату ненавидящим взглядом, и не искал момента, чтобы проткнуть ее. Но между ними все еще клубился тот незримый дух взаимной ненависти, черной, как тени Шепота, и непримиренной вражды. Буря еще не утихла.
Где-то далеко ухнул гром и блеснула молния. Начал накрапывать мелкий моросящий дождь, обещавший превратиться в проливной. Куда ближе ухнуло несколько взрывов – это кощеевцы наконец предприняли попытку прорыва через единственный мост, соединявший обе половины древнего города, и теперь этот мост подорвали люди Андрея Прошина, здешнего воеводы. Героям, которые не увидели этого, оставалось только представлять, как рушатся в воду обломки моста и сыплются горохом люди в тяжелой броне, что из надежной защиты превратилась в груз, тянущий на дно, в холодный и темный омут, из которого им больше не суждено выбраться. Атака кощеевцев окончательно захлебнулась. Теперь «черным» было нужно закрепляться на отвоеванном берегу, подтаскивать туда свои силы и тушить пожары, которые сами учинили. На какое-то время их это задержит.
Через еще некоторое время в детинец вернулся Прошин вместе с небольшим отрядом войск. Он уже понял, что его усиленные посты были разгромлены внутренним врагом, и потому спешил как только мог. Заметным облегчением для него стало то, что выжил хотя бы Павел. И герои сразу поняли, что Прошин узнал цыганку, а значит, ему было прекрасно известно о тонкостях истории с ней. Едва увидев ее, он отдал приказ – и криво ухмыляющаяся смуглянка была скручена двумя молодцами. От боли она зашипела как кошка и рванулась из рук гридней.
- Пустите, псы! Не трожьте! Руки свои уберите! – Шипела змеей гадалка, но Прошин заставил ее замолчать небрежным ударом наотмашь по красивому лицу.
- Да тихо ты. – Произнес воевода. – Радуйся, что сразу с тебя шкуру твою не спустили. За Ростислава-то свет Ольгердовича. В этот раз велю на огне сжечь, коли придушить тебя нельзя, да утопить тоже.
Кажется, Прошин действительно был верен покойному князю, и его смерть кольнула воеводу в самую душу. С цыганкой он общался с вполне искренней и явной неприязнью, и сомнения в том, что он действительно готов сжечь Злату живьем, даже не возникали.
- Погоди, Андрей. Не горячись. – Остановил воеводу Павел, который не без удовольствия отметил удар по лицу. – Тут не все так просто. Лучше прикажи подыскать подвал понадежней. А мы пока подумаем, что делать дальше.
Олена
Олена снова вернулась в то небытие, в котором пребывала еще недавно, скошенная пулей Шепота. Только теперь ее там никто не встретил – ни Кот-Ученый, ни старуха Смерть с ее верной косой. Сорвершенно одна, совершенно потерянная и неспорсобная ни думать, ни осознавать происходящее. Так бы и суждено было ей остаться там, раствориться в этой всепоглощающей тишине, да только повлекло ее за собою что-то теплое, будто золотая ниточка тепла протянулась извилисто из ее руки, и потянула за эту руку. Не осознавая толком ничего, но все равно чувствуя это странное желание следовать за золотой нитью, Олена летела-летела-летела куда-то в бесконечность, проносясь мимо нечетких образов и чужих голосов, превратившихся в неразборчивый гул. Через какое-то время среди этих неразборчивых образов мелькнул один, к которому тянулась та золотая нить. Осьмуша! Вот он – лежит навзничь в клетке, серый и бесцветный, такой незаметный в этом мельтешении потерянных душ. Олена рванулась к нему – и столкнулась с ним, растворяясь в нем, и становясь с ним едины целым.
Сознание вернулось. Олена снова осознавала себя, а все вокруг наполнилось цветом и жизнью. Она сама чувствовала себя не бесплотным духом – живой, облеченной плотью, дышащей. Только боли от ранения в грудь не было, и была необыкновенная легкость. В остальном же – будто наяву. Она шла, переставляя ноги, по аккуратной зеленой травке среди утреннего тумана. Ее ноги приминали траву, роса мочила их, заставляя зябнуть, а тихий утренний ветер трепал ее волосы. А среди крон деревьев поблескивало… Нет, не может быть!
Олена вышла на широкую мощеную дорожку, занесенную листвой. Через кроны деревьев падали на дорожку настоящие солнечные лучи, ласково греющие кожу. Олена попыталась было глянуть вверх – и не смогла взглянуть прямо на Солнце, из-за того, что свет резанул по глазам. И все же, такое приятное тепло! Такой яркий свет! Совсем не чета тому жуткому алому свечению небосвода, вечной сырости, вечному полумраку! Все такое живое, такое настоящее! Казалось, на самом деле это сейчас Оленка проснулась, а до этого был страшный сон. Но Олена каким-то образом поняла, что все эти ощущения – не совсем ее. Она может чувствовать только то, что чувствовал и помнил Осьмуша. Это его воспоминания, его ощущения, его образы. Получается, он с детства сохранил в себе частичку Солнца, и сейчас невольно передал его Олене.
А ведь скоро этот подарок ему придется сделать для всех. В обмен на собственную жизнь.
Но Осьмуша еще не знает об этом. Вон он – Олена видит его силуэт, только свет слишком яркий для нее, привыкшей пребывать в полумраке безвременья. Он сидит спиной возле раскидистого дерева, что во всем саду растет особняком. Олена видит только его силуэт, сидящий рядом с другим. Его матерью. Той женщиной, которая ее заменила. Они, кажется, о чем-то говорят. И пока Олена приближается к ним – она все четче разбирает его слова.
- …обосновались в Новгороде – Осьмуша, кажется, рассказывал ей, как ему жилось. – Это хорошее время было. Веселое даже по-своему. Папа мне всякие игрушки мастерил. Рыбу учил удить. Собаку мне подарил. Вот такого щенка. Вместе со мной учил его палку приносить, сапоги, через заборы прыгать. Драться меня научил. Только ругался все, что я когда его побеждаю – сразу меч кладу и руку ему тяну. Говорит, только так сделай, пощади того, кого положил и тебя в спину проткнут или просто опять кинутся. А я ему говорю – ну это же ты, пап, ты ж не кинешься, правда? А он отворачивается только и бурчит что-то. А однажды они с дядькой Пушкарем мне салют показали. Огни такие цветные. Ох и красиво было!
Осьмуша вздохнул, и обнял молчаливый силуэт.
- Я знаю, все это ненастоящее. Воспоминание одно. Но я за одно Шепоту благодарен, что хоть так могу снова тебя увидеть. И… - Кажется, голос парня дрогнул. – Сказать наконец все, что хотел. Что живы мы еще. И даже счастливы иногда, как ты и хотела. То, что сейчас, оно ненадолго. Все обязательно наладится. И мы снова будем жить. И я. И папа. И все они. И Олена. Всё у нас будет хорошо.
Но когда Олена все-таки добежала до Осьмуши – он уже был один. А Солнце исчезло. Вместо него была непроглядная темень, переливы северного сияния, заснеженная равнина и свирепо ревущая вьюга, швыряющая целые охапки заледеневшего снега. Иголками впивались в кожу крошечные льдинки, но Олена будто почти не чувствовала холода. Кажется, Осьмуше он был слишком привычен, чтобы тот его замечал.
А когда Осьмуша обернулся, Олена увидела вместо своего любимого самого Кощея Бессмертного. Рослого, скованного вороненым и позолоченным железом мертвеца с пустыми глазами и вечно оскаленными зубами. Вместо пронзительно-голубых глаз на Олену взирали замутненные, безжизненные белки с мутным синим сиянием где-то в зрачке. Обе руки сжимали эфес меча, что упирался острием в промерзшую землю. Хлопал на могучем ветру, бьющем в спину Кощею развевающийся плащ. Седой бороды не было – ничто не скрывало усохшее коричневое лицо без щек и носа. Вместо бороды ветер трепал длинные волосы до плеч, свисавшие из-под обода железной короны из кинжальных лезвий. Но самым страшным было то, что это чудовище говорило голосом Осьмуши.
- Здравствуй, любимая.
Тан-Батыр
- Да. Ждать больше нечего. – Согласился Прохор. – Больше людей мы уже не соберем и лучше не подготовимся. Идем, ребята. С нами Бог.
***
Часть пути Батыр вместе с ополченцами проделал на конях. Дальше пришлось спешиваться и идти пешком, продираясь сквозь темную и тихую чащобу, разбившись цепочкой и держась за плечо друг друга, чтобы не потеряться. Место было топкое, болотистое, под ногами звучно хлюпало, и похоже, только Захар знал здесь брод. Разведчик велел идти шаг в шаг, припугнув, что на шаг-другой отклонившись от брода, можно сразу же нырнуть в жидкую топь, из которой уже не выбраться – мгновенно засосет, и не отпустит. Жечь факелы, чтоб подсветить себе путь, он тоже запретил, опасаясь, что на подходе к тайному лагерю кощеевцев их заметят прежде времени.
- Здесь. – Сказал наконец Захар, останавливаясь.
За зарослями, где были надежно скрыты рассыпавшиеся редкой цепью люди Прохора, виднелась широкая проплешина, лишенная большой растительности – здесь торчали только пни да повывернутые наружу корни древних деревьев. В дальней части этой проплешины бесформенной серой глыбой торчали развалины небольшого замка – остался только фрагмент крепостной стены с половинкой арки, валявшийся во внутреннем дворе хлам вроде пустых, поломанных бочек да остатков хозяйственных строений, и башня с небольшой пристройкой. Вопреки словам разведчика здесь не было видно ни одного человека. Да и вообще никого живого, даже лягушек, ползучих гадов или воронья. Зато кругом были щедро разборосаны отбеленные песьи черепа с начертанными на лобной кости загадочными символами. Они валялись буквально везде, на каждой кочке, на каждом участке суши, что пребывал над водой и грязью. Особенно много было за развалинами крепостных стен.
- Тут же ступить некуда. Везде эти головы. – Посетовал Прохор. – Не знаю даже что это, но точно какое-то нехорошее колдовство.
-
Вместо пронзительно-голубых глаз на Олену взирали замутненные, безжизненные белки с мутным синим сиянием где-то в зрачке. Обе руки сжимали эфес меча, что упирался острием в промерзшую землю. Хлопал на могучем ветру, бьющем в спину Кощею развевающийся плащ. Седой бороды не было – ничто не скрывало усохшее коричневое лицо без щек и носа. Вместо бороды ветер трепал длинные волосы до плеч, свисавшие из-под обода железной короны из кинжальных лезвий. Но самым страшным было то, что это чудовище говорило голосом Осьмуши.
- Здравствуй, любимая. Ох, ну ты красава!)
|
|
-
Увидев жала арбалетных болтов, Филипп остановил лошадей.
"Лилия или Лев?" Лилия! — хотел крикнуть барон, ведь есоли не знаешь, что говорить — говори правду. Но Флорентиец опередил его. Понес какую-то чушь, заиграл перстнями. Бланк как завороженный смотрел на него, пытаясь понять его игру.
Тут Филипп понял, что не так все просто, и вопрос может быть ловушкой. А стражники и проболтались — Пьер, потом виконт д'Аренк... юноша подивился хитрости своего спутника — как тот ловко все выведал! Но теперь скрываться точно не имело смысла. Филипп глянул на сестренку: как она, не слишком испугалась?
— Я Кастилец, барон Бланк, а это моя сестра, — сказал он, подбоченясь, но все же стараясь не говорить слишком надменно. Виконт все ж таки повыше барона будет. — Я паломник, а мой покойный отец, барон Бланк, был родом из Франции. Стало быть, Лилия! Пропустите нас!
|
-
Вот это пост! Однажды мой друг спросил меня, как понять, что человек истинно, фанатично верующий? Я ответил ему: он крикнет "Аллаху Акбар" и взорвет тебя.
|
|
|
Данька, Фока, Мирослава, Олена
Павлу все-таки пришлось отвлечься от Златы. Окровавленные руки отпустили ребенка, но вместо того, чтобы схватить валявшийся на полу меч и зарубить цыганку, сжали воздух. Новоявленный князь не испугался упреков Дани,не устыдился, только глянул на него со злобой. Стоял еще перед глазами у него тот колышек.
- Да плевал я на то, как там меня назовут, и что вы там скажете! Какой я к черту князь?! Князь чего? Пожарища? Подумай лучше. что люди про НЕЕ скажут!
Палец Павла Ольгердовича с золотым перстнем указал на Злату, которая все пыталась справиться с Самиром.
- Если те, кто остался еще живой, узнают, что это ее стараниями они без крова и куска хлеба остались, они ее голыми руками на куски растерзают! Но я не оставлю им этого удовольствия! А ты, между прочим, ей помог, так что захлопни пасть свою, пока еще живой!
- Это ты замолчи, Павел.
Эту фразу обронила почти что безразличным голосом Забава, становясь между Данькой и княжичем. Она не срывалась на крик, не указывала пальцем, но одной фразой заставила княжича замолчать и отступить, с болью глядя на свою невесту. А та отвернулась от него, посмотрела на ту, которая совсем недавно желала убить ее собственными руками, и уронила.
- Если бы ты меня так предал, я не знаю, что бы я сделала. Может, даже и что-то такое. И раскаяние твое тебе бы не помогло. Ты ведь все равно испугался мне всё рассказать. Тебе проще было сбежать и бродяжничать. Вот чего твое раскаяние и стоило.
Павел замолчал, опустив голову, а Забава грустно улыбнулась Даньке. Подошла к нему ближе и сказала тихонько.
- Может, ты и прав. Такое может искупить только моя жизнь. - А потом кивнула в сторону Олены. - Давай, поможем девочке. Её, бедняжку, видно сильно ранило.
Злата, однако, не спешила осуществлять свою месть. Она все еще пыталась удержать ребенка, надеясь на материнскую связь с ним. Но изуродованный плод будто и не замечал прикосновений матери, рвался из ее рук, и тянул когти к Забаве. Не было оно больше ничем, кроме как чудищем, движимым одной только целью - жестоким убийством. Только свою жертву и видело, а остальное, даже собственная мать, было лишь препятствием.
- Нужна твоя помощь, Мирослава! - С ноткой паники позвала монахиню цыганка. - Его нужно держать, всем вместе! А ты помоги ему, помоги упокоиться! О девочке не беспокойся, я позже сама ею займусь!
Тан-Батыр
Стоило отъехать Батыру подальше – как пропало видение Кота-Ученого, а вместе с ним пропал отчего-то и Яросвет. Странно, Батыр даже не помнил, в какой момент волхв замолчал и был ли он рядом все то время, пока Кот говорил со степняком. А как отъехал чуть дальше – так не смог разглядеть и развалин, что остались от Шантарки, будто и не строилось там ничего и никогда. Но что смотреть в прошлое, когда стелется под лошадиными копытами дорога в неясное будущее? Без сомнений и раздумий степняк прибавил ходу.
Но если и исчезла Шантарка, то не исчезли другие деревеньки, через которые пришлось пройти кощеевцам. Чтобы до последнего втайне сохранить движение войска, они оставили за собой только пепелище и трупы, никого не выпуская живьем. Смрадный чад реял над пепелищами, где-то еще плясали языки пламени, хлопья пепла устилали землю, словно снег, а среди погорелых хат блуждали падальщики, влекомые запахом поживы. Своими злобными, сияющими в отблесках пожаров глазами они провожали Батыра, раздумывая, кинуться ли за всадником в погоню, или остаться здесь, дальше грызться с собратьями за свою добычу. Земля еще хранила на себе отпечатки множества ног и копыт, что оставило за собой жестокое войско. Жителям деревни Загатье свезло, что существовала короткая дорога в обход их деревни, и кощеевцы пошли по ней, не став тратить свое время. Они рвались к Полоцку изо всех своих сил, так быстро, как только могли. Сойдя с их следа, Тан-Батыр въехал в деревню, о которой говорил Кот.
Как видно, еще недавно что-то тут праздновали. Остались еще следы гуляний. Махали Батыру развешанные повсюду разноцветные ленточки, сиротливо болтаясь на ветру. На берегу плещущейся реки скопились прибитые течением венки и самодельные лодочки с давно погасшими свечами. В центре деревни остался еще накрытый стол, за которым шел «пир горой», как говорили русские. Только на столе осталась лишь запачканная скатерть, опрокинутые бутылки, и объедки в тарелках, в которых придирчиво копошились вороны. Местные бросили свои гуляния и попрятались в домах, боясь даже зажечь свет. Тишину нарушало только карканье ворон, да далекое уханье пушек.
Когда Батыр уже почти добрался до дома Прохора, оказалось, что дом воеводы превратился в своего рода лагерь всего Загатского «войска», а на деле - кучки смельчаков, которые отважились сделать хоть что-нибудь. В одном только этом доме горел свет, а в окошках метались смутные тени. Охраняли подворье здешнего «воеводы» двое старых бойцов, которые давно уже услышали топот копыт коня Батыра, и приготовились встречать его с мечами наголо. Как только встал он перед забором, те тут же сделали шаг с крыльца, и свистнули, давая своим в доме знать, что у них гость незванный.
- Ты еще кто таков?! – Сразу же задал вопрос в лоб первый караульный.
- Чего надо у нас? – Спросил второй.
|
|
|
-
Эх ма!
-
Такой пронзительный не смотря на краткость пост выдать на коленке посреди рл-завала способен только один из лучших известных мне фрпг-игроков...
-
печалька
-
Давай уже...
-
Эх! Как же жаль терять такого сильного игрока!
А у меня были такие планы с Всеславом на ивент в Вечной Мерзлоте...
|
|
|
|
Пока Макар готовил нож для обороны от восставшей из могилы нечисти, китайцы как ни в чём не бывало перекрикивались, беспокоясь по какому-то иному нежели помешательство собственных клиентов поводу.
Макар даже не сразу поймал себя на мысли, что понимает целые слова и словосочетания в потоке обычной китайской тарабарщины:
ー Ni renwei Li Dong cansheng le ma?
(Не живей Ли Дуна шельмы, да?) — тревожным полушёпотом обратился молодой китаец к лаобаню. Тот, подумав, ответил:
ー Bu yao guanxi ba, Li Dong bu chansheng dehua, yige shijian beilun yao chuxian, women dou bu keneng cunzai
(Боюсь я сильно, Ли Дуну же не дохуя, и где же белым нас ждать часами? Вот открой в стене окно и полезай!)
Фраза могла показаться чушью, но в следующий миг парень действительно отодвинул лакированную панель в стенке, за которой открылась какая-то полость, и начал копаться внутри.
Смугловатый же и жилистый посетитель опиумной, ещё мгновение назад казавшийся вполне мёртвым (не живее чем тогда, под Мукденом!) ー открыл глаза и то ли всхрапнул, то ли всплакнул. Сфокусировал взгляд на Макаре и вдруг отметил с грустью, горестно взмахнув своей трубкой и вдруг из мёртвого тела превратившись в едва ли не живейшего мыслителя:
- Gunjin-ni niramareru shikaku nai!
(Наградили немудрёным шлаком, нах!)
Непривычный уху Макара говор удивительным образом сложил протяжные звуки в понятные и знакомые слова. Ну ясно же всё, ну конечно китайцы эти и японцу-то этому поди тоже дерьмо какое-то подсыпали, барыги проклятые. Даром что один разрез глаз, а нагреться всяк азиат и на маме родной может! Ничего святого!
Молодой китаец, уже закрывший стенную панель, заметил недовольство клиента и быстро спросил лаобаня:
ーLaoban, ta shi shenme yisi?
(Лаобань, тот шельмец взвился?!)
И вновь из в этот раз резких и диковинных звуков получилась более-менее стройная фраза.
Да и действительно, успокаиваться-то японец и не собирался.
ー Warui-no wa koitsura dayo! Zubari shyounin dayo! Mou kono kuso-mayaku-da!
(Воруй, не воюй, кота шкуру даю! Зуб и штаны даю! Ну-ка косому як я дам!)
Если начинал он говорить ещё по-прежнему грустно, с тоскливым придыханием, то вот заканчивал уже чуть ли не слюной брызжа. Стоило ему вдруг на малороссийский перейти, как всё, жилы вздулись, кулак хрустнул! Надоела война пуще горькой редьки, ясно всё, понятно и знакомо. Может и правда лучше уж воровать да делиться, чем кровь в Маньчжурии лить?
Курительная трубочка вырвалась из выписывавшей в воздухе кренделя руки и полетела прямо в молодого китайца. Тот обиженно взвыл, обращаясь к лаобаню:
ー Ba ta nianzou ba, ba ta nianchu men'r ta!
(Батяня, он же баба, что няньчимся-то?!)
Бабой, конечно, японца назвать было нельзя ー да, низковат, но и не тщедушен, словно барышня какая-то. И кто тут ещё укурился?
Лаобань (надо же, отец этому сопляку, получается), поколебавшись, кивнул и махнул рукой на дверь. Тут же к японцу подскочили двое младших китайцев сразу, заломали, закрутили, но и сын Империи Восходящего Солнца сдаваться не желал.
- Hanase kora! Sawannayo! Itetete! Oi, tasukete-kureyo gunjin!
(Хана, сука, ряя! Сам я вас взъёб! А-тя-тя-тя! Эй, ты, сука, ты, курва, грузин!)
В процессе борьбы он поглядывал призывно и чуть ли не с мольбой на Макара, а сам брыкался и дёргался, опрокидывая столик и разбрасывая повсюду пепел. Вряд ли, конечно, в крови его китайца-противника текла грузинская кровь, но ненависть и тревога в голосе японца звучали неподдельные.
|
-
И Кржижановский получается совершенно не при чём: мы его, знаете, обманули. Мы его, — Шинкевич сделал восторженный жест, — сыграли втёмную!
комбинатор наш великий)))
|
Что говорить спасительнице, какие такие вопросы задавать? Данька просто рыдал, едва сдерживаясь, чтобы не завыть, хотя на то и дыхания бы не хватило поди. Все указания цыганки он выполнял молча и беспрекословно, только всхлипывая и сожалея, что руки заняты, не утереть слёзы, мутится взор, темнеет всё вокруг, расплывается.
Может, ошибся княжич Павел? Может, другую какую-то Злату имел в виду? Ах да, свёрток, морок, разбитый нос... Данька от горя и ужаса совсем позабыл и гнев собственный, и стремление предотвратить бойню. Что вообще он может предотвратить, если самых близких и ценных защитить не способен? Перебранку старух на базаре?
И всё же это была она, добрая Злата-помощница, мудрая Злата-советчица, пришла как знала куда и когда именно, спасла и утешила. Никакой мстительной фурии, просто уставшая после тяжёлой работы женщина. Знает, что где-то на стенах города, а то и уже в нём самом кощеевцы, а где-то наверху ー Троян её месть в жизнь претворяют. Знает, и не думает? В деле забыться пытается? Даньке такое желание ой как знакомо.
Он отстранился от Олены чтобы распрямить затёкшие ноги, обхватил колени мокрыми от крови руками, рассеянно осмотрелся. Бордовый след тянется к нему из центра самой сокровищницы, где всюду следы боя, лежит сиротливо забытый пистоль. Слова Златы будто бы только теперь начали доходить до слуха.
ー Прощаю...
Нос, злость, обман ー всё пыль, мелочь, ерунда. Она сама заговорила о главном ー с ним. Она знала, кто её выслушает, кто попытается переубедить. Она наперёд знает всё, что он скажет. Но знать одно, а взаправду сказать ― другое.
ー Простят ли полочане? Ты ー сама себе? Что они сделали с тобой, Злата?
Данька зажмурился, захлопнул глаза окровавленными ладонями, запустил липкие пальцы в смятые волосы, словно саму память об истории Златы, о гремящей битве, о гибнущей Олене ー пытаясь вытравить красным. Боль лучше памяти о её причинах.
ー Ты же лучше их. Зачем ты помогаешь и им и себе самой ー себя ненавидеть по сей самый миг? Почему Забава и дитя её должны быть убиты, а Полоцк ー сгореть дотла? Ты и твой ребёнок не должны были умереть, никто не должен умирать... вот так. Была бы ты не согласна ー смотрела бы сейчас свысока на пожары и бойню, смаковала бы гибель Павла и Забавы от рук Трояна. Но ты здесь, Злата, ты Олену спасаешь, почему же только её?
Данила отнял руки от глаз и посмотрел на цыганку с укором и надеждой.
ー Давай спасём всех. Всех. Тебя тоже.
-
Данила отнял руки от глаз и посмотрел на цыганку с укором и надеждой.
ー Давай спасём всех. Всех. Тебя тоже.
Супер))).
Вот так надо заканчивать посты))).
-
А ведь он сейчас к Злате сейчас ключик подберет, ей-ей. )
|
- Незачем. Это же аллегория. - Пожал плечами Кот. - Как Козырю выпала фартовая масть, и он обдурил Костлявую, так и вы купили себе второй шанс. И даже Смерть - это аллегория. Ты, волхв, должен знать, что на деле она выглядит совсем иначе.
У ног Батыра и Яросвета неожиданно появились... их собственные трупы. Ордынец и волхв лежали навзничь, в неловкой и неестественной позе, среди обломков и кусков других тел, наполовину засыпанные землей от длинной борозды что оставило после себя гигантское ядро Пушкаря. С Батыра свалилась его шапка, а у Яросвета высоко задралась рубашка, открыв впалый живот мертвеца. Тела обоих уже давно окоченели, губы усохли, показывая мертвецкий оскал. По отвердевшей коже, лениво жужжа, ползали мухи, а чинно вышагивающий по груди Яросвета ворон, один из той стаи, которую волхв обратил к себе в помощь, метил выклевать его глаза раньше, чем сюда доберутся прочие его сородичи.
- Вот она, смерть. - Кивнул Кот на тела. - Она выглядит так. А потом так.
Теперь тела уже начали разлагаться. Мягкие ткани обращались в гной слезая с костей, а в них бурно копошились вечно голодные жирные опарыши, потомки тех мух, что несколько недель назад слетелись на пиршество. Герои моргнули - и вот в земле белеют только кости и уродливо торчит слежавшееся тряпье, бывшее когда-то их одеждой. Меж костей уже торчат первые ростки вновь проросшей травы, подпиткой которой стала их плоть, щедро удобрившая сырую почву.
- Круг жизни, герои. А это - Кот кивнул в сторону безмолвной фигуры с косой. - Это лишь поэтичное сравнение для пущей красоты сказки. Я же как раз тот, кто сказки говорит. Вот и присочинил немного.
После того, как герои снова моргнули, видения их мертвых тел пропали без следа. А Кот - остался. Заходил туда-сюд, заложив тощие руки за спину.
- Эта сказка в прошлом. Она плохая и неинтересная. В той сказке вы стали одними из тех, кто погиб в Шантарке от выстрела Пушкаря. Но сказки живут своей жизнью, они развиваются, они меняются и преображаются, обрастают вымыслом и уходят далеко от реальности. Вот и ваша сказка поменялась. Вместе со сказкой о Козыре, который в конце концов всего-то попался дружине, разгромившей их, и повесившей его на ближайшем суку. Разве что удивлялись, что чересчур долго атаман умирает. Ваши мертвые тела тоже остались в той сказке. А вам я позволю существовать в новой, начало которой вами же написано. Жаль только, что бедняга-Рыжий так и останется в старой сказке. Он мне так нравился...
Искреннее сожаление так и чувствовалось в тяжелом кошачьем вздохе. Однако он горевал недолго. Надо было переходить к делу.
- Скучный ты какой-то, Батыр. Не зацепить тебя ничем. Слава да богатство, так ты понимаешь геройское житье. Уж не знаю, по тебе ли будет сказ о том, как герои солнце добывали. Эта сказка, она ведь не о героях одних. Она и про людей еще.
Снова улыбка, только немного грустная.
- И на славу с богатствами шибко не надейся. Эта сказка скорее про то, что ты готов отдать, а не получить. А готов ли ты отдавать?
Но прежде, чем ожидать ответа Батыра, Кот сделал пригласительный жест, предлагая героям сесть прямо на землю.
- Присядьте. У меня в запасе есть еще пара сказок для вас.
|
20:18 05.11.1899 (ст. ст.)
Иркутская губерния, село Старый Алзамай
-5 °C, лёгкий снег
В Алзамае бессмысленные дни сменяются глухими ночами, в Алзамае с неба сыпет серая снежная крупа, застилая мёрзлые пашни, немо чернеет чаща тайги. Застывают хрусткой ледяной коростой лужи на старом тракте, косо и угрюмо зияют дыры в тёсаных заборах, припорошена снегом гниловатая солома на крышах деревенских домов, ползёт слабый дымок из труб, а в домах уже по-зимнему пахнет затхлым душным теплом.
Ноябрь — самый гадкий и бессмысленный месяц в Алзамае и, должно быть, вообще в России: мрачный, промозглый, глухонемой. Октябрь ещё полон светлой осенней грустью, декабрь уже радостен свежей снежной красотой: ноябрь не красив ничем, ноябрь ничем не примечателен, ноябрь тёмен и тосклив. Ничего хорошего не может произойти в ноябре, ничего достойного не может родиться. Нет в мире человека, который назовёт ноябрь любимым месяцем. Разве что вот в южном полушарии, в какой-нибудь Австралии кто-то есть — но ещё вопрос, существует ли вообще Австралия, или это так, чья-то выдумка, случайная клякса на карте, плод сумеречного бреда безумного географа? Не видно отсюда, непонятно, не верится, что бывает на свете что-то кроме глухой тайги во все стороны на сотни вёрст. И в этом отшельничестве, в этой глухомани находит порой затмение, и не верится, что существуют Москва, Петербург, а существуют лишь, в порядке старшинства: уездный город Нижнеудинск, село Старый Алзамай, и, наконец, Новый Алзамай — железнодорожная станция в семи вёрстах. И через неё из ниоткуда в никуда, из легендарного Красноярска в мифический Иркутск, тяжело гремя и оглашая обледенелые пространства ведьминым свистом, проходят поезда, появляясь и исчезая как случайная фигура под уличным фонарём. Уличных фонарей, кстати, здесь тоже нет: ни в Алзамае, ни в Нижнеудинске. Глухо тут, мертво.
Да и по всей стране сейчас так же глухо, такой же мглистый ноябрь стоит который год: становятся историей ещё недавние грозовые времена «Народной воли»; бесславно сгинул, ничем не отметившись, и жалкий её последыш — «Народное право». Никто не собирает больше бомб в подпольных динамитных мастерских, никто не вызывается жертвовать собой, метая их. Холодно всё в стране, застыло всё в тупом оцепенении, будто придавило всех какой-то чугунной болванкой, и не вдохнуть. Никому ничего не нужно, ничего здесь не добиться, всё бессмысленно: ледяным мёртвым сном спит Россия. И глупо было спорить с жандармским поручиком, допрашивавшим Черехова два года назад при аресте и не понимавшего разницы между народоправцами и социал-демократами, — ведь не стоило организовывать ту цеховую ячейку, ведь всех сдал свой же брат рабочий за полтора целковых, ведь не нужны никому в России эти разговоры о свободе, и за полтора целковых любой любого сдаст и съест, за пряник удавится, за кружку с императорским гербом брата затопчет. Дрянь народ, дрянь страна. С граем разлетается с голых веток чёрная стая воронья, застилая белесое, сыплющее снегом небо над Алзамаем, и разворачивается в сторону несуществующих далей.
Но зреет, зреет что-то, нарастает пока скрыто под спудом: студенты в университетах читают Маркса, Бакунина, Михайловского, собираются на квартирах, обсуждают, спорят. Их потом казачьё наотмашь нагайками хлещет, их потом в солдаты забривают, — а они всё равно читают, передают из рук в руки запрещённые иностранной печати брошюры, засаленные, с обрезанными полями. И собираются уже кое-где на забастовки рабочие мануфактур, требуют — пока несмело — прибавок, выходных: и их тоже бьют, и их сажают и ссылают; но что будет, когда не одна фабрика встанет, а сто? А будет, будет и так. Настанет и наша весна — только дождаться её, не впасть в отчаянье, не сойти с ума, не сдаться.
С этими тяжёлыми мыслями Черехов этим вечером забирался на тёплую печь, собираясь спать, но не успел устроиться, как в дверь заколотили. Удивившись нежданному визиту в его одинокий дом на окраине села, Черехов пошёл открывать. За порогом стоял, блестя треснутым песне на горбатом носу, Шинкевич, весь какой-то растрёпанный: в драном бекеше, без шапки, с взлохмаченной шевелюрой, с жёлтым, бросающим изломанные тени фонарём на палке.
— Вы знаете, Алексей Николаевич, пару часов назад ко мне опять заявился наш дорогой урядник Семён, — испуганно, взволнованной скороговоркой, сильно картавя, заговорил Шинкевич, когда Черехов, поставив самовар, наконец поинтересовался у гостя, в чём дело. — Вы понимаете, у Семёна опять запой — да, опять! Он опять начинает видеть чертей в каждом углу, а я у него, понятно, первый чёрт, ну вы знаете, как он ко мне относится. Он, конечно, всех нас подозревает: и вас тоже, разумеется, но вы-то хотя бы православный! А я? Я мало того что лично Христа продал, я ещё и путевой обходчик! То есть как это при чём здесь это? Вижу, Алексей Николаевич, вы не до конца, — Шинкевич закатил глаза и энергично затряс в воздухе ладонью, — понимаете логику мышления этого человека. А я вот, представьте, давно уже веду с ним задушевные беседы — вы знаете, он любит меня навещать, как нажрётся, — так что я наловчился уже следовать извилистым маршрутом мысли этого дикаря. О, там такие бездны открываются, милостивый государь, — что там ваш Достоевский! Это не человек, Алексей Николаевич, это пропасть, пропасть! Он думает, что если я работаю на железной дороге, я — что? Правильно: планирую побег. В его представлении одно как-то связано с другим! Более того, он искренне не понимает, почему я не работаю сапожником! Он считает, что все евреи от рождения сапожники, а когда я говорю, что сроду сапожной иглы в руках не держал, я, разумеется, вру и обманываю его, чтобы… ну вы поняли, чтобы сбежать! А кстати, знаете, к чему он сегодня придрался? Я написал на заборе А.С.А.В. — ну помните, мы шутили, что нас троих тут достаточно, чтобы организовать общество ссыльных? Ну вот, я придумал: Ассоциация ссыльных Алзамайской волости, сокращённо А.С.А.В. — так, не знаю, зачем я это придумал, от скуки. Семён не понял, придрался. Я объяснил, но он, конечно, не знает слова «ассоциация», непонятное слово его разозлило. Ну я идиот, я идиот, надо было назвать «общество»! Эй ты, говорит, плюс-минус-глобус, я тебя поучу соцациям! Слово за слово… в общем, он вытащил из ножен саблю — вы же знаете, он, как напьётся, всегда цепляет на бок саблю, — приставил мне её к горлу и чуть не зарезал!
Выговорившись, Шинкевич шумно выдохнул, мелко дрожащей рукой взял стакан с чаем, громко отхлебнул и поднял затравленный взгляд на Черехова, обхватив стакан обеими ладонями. Черехов молча наблюдал за Шинкевичем. Тускло освещала избу керосиновая лампа с экономно подкрученным фитилём, серели в полумраке очертания полок, лавок, стола, белела кубатая громада русской печи.
Лев Лазаревич Шинкевич, при всей своей вздорности, болтливости и бестолковости, сейчас и в самом деле выглядел насмерть напуганным и, кажется, серьёзности своего положения не преувеличивал. Этот не первой молодости уже нервный могилёвский бундовец до неприличия еврейской внешности попал в Алзамай только этим летом, но, разумеется, успел настроить против себя и жителей деревни, и волостного старшину, и писарей в правлении, и, главное, — волостного урядника Семёна, тупого и пьяного мордоворота, сразу выбравшего Шинкевича объектом своих неизобретательных грубых издевательств.
Шинкевич давно бы уже сбежал из Алзамая, благо с железной дорогой под боком это было несложно; да и Черехов бы давно сбежал — ведь казалось бы, чего проще: перегруженный поезд часто идёт медленно — вскочить на подножку, забиться в товарный вагон и поминай как звали! Но Семён, благо что был глуп как пробка в одних вопросах, отличался смекалистостью профессионального мерзавца в других: хоть выражения «коллективная ответственность» он не знал, смысл его понимал отлично. Давно уж он объявил всем троим алзамайским ссыльным: сбежит один и остальным несдобровать: пристрелит, зарубит, и — гадко улыбаясь, добавлял он, — ничего ему за это не будет. До Бога высоко, до царя далеко: никто и разбираться не станет, а станут — объяснит несчастным случаем на охоте, падением под поезд или вообще объявит, что застрелил при попытке к бегству, — ещё и наградят. Сбежать бы всем троим сразу — но и это невозможно: Сикорский никуда не побежит.
Павел Алексеевич Сикорский был бессрочным ссыльным, жившим в Алзамае уже без малого двадцать лет. Сейчас, глядя на этого не старого ещё, плотно, по-бычьи сбитого, с блестящим круглым лбом и короткой рыжей бородой человека, сложно было поверить, что семнадцать лет назад это был студент, руководивший динамитной мастерской, что когда-то он был знаком с Верой Фигнер и Степаном Халтуриным, и что, когда в его мастерскую в Гельсингфорсе нагрянули солдаты, они едва успели выхватить из его руки пакет с кристаллическим калием, который Сикорский уже собирался высыпать в рот.
Сейчас Сикорский омужичился так, что куда там яснополянскому графу: обзавёлся хозяйством, женился на местной, воспитывал семилетнюю дочь. Даже в Нижнеудинск он выбирался лишь по необходимости и, кажется, без особенной охоты. Сикорскому нравилась эта глушь, и, наверное, если он о чём-то сейчас и жалел, то разве о том, что его не отправили куда-то ещё дальше, в Якутскую область какую-нибудь, на Лену, на Яну, в какую-нибудь первобытную даль, где ничего не менялось тысячи лет и ещё тысячу не изменится. Разумеется, о том, чтобы куда-то бежать из Алзамая, давно ставшего ему домом, Сикорский и не помышлял, — а потому служил для Семёна надежным заложником на случай побега Шинкевича или Черехова.
— Вы знаете, Алексей Николаевич, — жалобно дрожа голосом, продолжал частить Шинкевич, — он ведь убьёт меня, уже скоро убьёт, он прямым текстом мне это пообещал при расставании. И вы-то тоже не расслабляйтесь: он меня убьёт, новую жертву начнёт искать. Ведь это упырь, вурдалак, ему только крови надо! Он меня прирежет и бросит в лесу, потом вас, потом Сикорского, потом — а чёрт его знает, кого потом сюда пришлют! И никто, никто ничего не сделает: старшина сам Семёна боится как огня, а становой его всегда покроет. Вы понимаете, — Шинкевич перешёл на свистящий шёпот, низко склонившись над столом, приблизив жутковато освещённое лицо к лампе, — ведь Семён-то тут царь, царь Алзамайский! Вы понимаете, он ведь наслаждается своим правом, наслаждается тем, как он силён, как мы все в его власти, сабелькой своей на боку любуется! В общем, я выход вижу только один, — Шинкевич сделал паузу и поднял на Черехова внимательный взгляд. — Я буду Семёна сам убивать. Вы со мной?
-
Я буду Семёна сам убивать. Вы со мной?
Если вошь в твоей рубашке
Крикнет тебе, что ты блоха, --
Выйди на улицу
И убей!
-
Ничего себе начало! Прямо зачитался...
-
Здорово, ну да как и всегда)
-
-
Ооооочень круто ^-^
-
Охк мощен. Просто-таки Томас Худ.
No sun - no moon!
No morn - no noon -
No dawn - no dusk - no proper time of day.
No warmth, no cheerfulness, no healthful ease,
No comfortable feel in any member -
No shade, no shine, no butterflies, no bees,
No fruits, no flowers, no leaves, no birds! -
November!
-
Эхх, прям вот "Белая гвардия", натурально. Вот это всё - слово на слово нанизано, филигранно, тонко. Блестя очками и дрожа голосом. Эхх, так уже почти никто не умеет. Хорош, мерзавец! =)
-
Очень атмосферно... хотя терпеть не могу всех этих так называемых "романтиков революции", но пост хорош.
|
|
Вьюга, которой, казалось, не будет конца, нехотя успокаивается. Тёмные фигурки людей разбредаются в разные стороны, отмечая свои пути цепочками глубоких следов. Внутренний дворик пустеет всего лишь за несколько коротких минут. Лишь полыхает, постепенно выгорая, часовня, и в мрачных отсветах внушительного кострища продолжают неподвижно лежать на снегу бездыханные тела.
Дункан.
Они, как рыцарь и обещал, ушли на рассвете. Командир собрал по всему замку жалкие остатки своего гарнизона и, реквизировав для нужд империи лишь немного припасов, пустился в путь с первыми лучами восходящего солнца. Снег весело поблёскивал на ярком свету, издевательски безоблачное по-зимнему синее небо словно нарочно контрастировало с бушевавшей накануне вечером вьюгой.
Сам Дункан бредёт во главе колонны, прокладывая своим людям тропу. Совсем немного их осталось, меньше половины, всего-то шесть человек. Поголовно угрюмые, подобно своему немногословному командиру, идут след-в-след, невольно прокручивая в памяти чудовищные события предыдущей ночи.
Рыцарь, опустив голову, вспоминает. Как уйдя со двора, он первым делом направился в покои леди Астории. Как стоял около забившейся в самый угол кровати девочки, тщетно пытаясь объяснить ей, что происходит. Он говорил, что ей как никогда теперь нужна защита, что он и его люди могут помочь. Естественно, юная леди Уинтворт ему не поверила. Она боялась его – скорее всего, в глубине души ненавидела. Она молча трясла головой, в то время как в её глазах проступали горячил слёзы. Он отлично понимал её. И всё же почему-то надеялся, что та поверит ему и послушает.
После смерти Преподобного всё казалось каким-то другим. Даже привычный хруст снега под ногами, даже вырывающиеся изо рта при дыхании облака горячего пара. Дункан не мог перестать думать о том, была ли действительно столь абсолютна истина самоуверенного жреца. Ведь если хоть на мгновение допустить, что тот ошибался… Что видения, которые видел сам рыцарь в огне, были лишь плодом его распалившегося воображения… Тогда становилось совершенно очевидно, что они делали под влиянием Преподобного воистину страшные вещи. Дункан уже не так уверен в себе – ему кажется, что даже его собственная память теперь сбоит и подводит. И, тем не менее, он просто не имеет права сдаться сейчас. Он должен вывести людей, дотащить их, если это потребуется, хоть на себе, до занятого империей Эредина.
– Сэр, – робкий голос одного из солдат прерывает размышления рыцаря.
Тот, заранее ожидая худшего, медленно оборачивается.
Вместо слов солдат молча указывает куда-то назад, в хвост колонны. Дункану не нужно всматриваться до рези в глазах в белоснежную даль – он и так знает, что хочет показать ему подчинённый. Сам он заметил преследователей чуть больше часа назад. И предпочёл бы, чтобы солдаты как можно дольше оставались в блаженном неведении.
Ведь там, вдали, отчётливо виднеются жутковатые силуэты. С неумолимой неторопливостью они тащатся по ещё горячему следу отряда, способные двигаться с одной скоростью напролёт недели и месяцы. Дункану хватило одного взгляда, чтобы опознать рваные и ассиметричные движения падальщиков. Увидев такое однажды, больше уже никогда не забудешь.
Вместо ответа рыцарь благодарит зоркого солдата коротким кивком и, рявкнув, подбадривает своих подопечных:
– Скорее, шевелите конечностями!
Он смотрит на имперцев снизу-вверх, с чрезвычайно самоуверенным видом. Если они поверят в него, то, быть может, заодно поверят в себя. Развернувшись, Дункан начинает продвигаться вперёд почти вдвое быстрее. Хоть и прекрасно знает, что падальщики доберутся до них гораздо раньше, чем на горизонте хотя бы появятся башни замка такого далёкого и практически недосягаемого теперь Эредина.
Дрег.
Коробейник всегда знал одну истину: тот, кто достаточно долго и упрямо ищет что-то в правильном месте, рано или поздно это что-то найдёт. С самого рассвета Дрег вот уже несколько часов без устали перелопачивает снег на заднем дворе. Стальные тучи развеялись, сугробы издевательски сверкают и серебрятся вокруг – мир словно нарочно пытается всеми силами вытеснить из памяти любые воспоминания о миновавшем кошмаре.
В конце концов, усилия коробейника увенчиваются успехами – не обращая внимания ни на что, Дрег копает, копает руками в грубых варежкам. И вспоминает события совсем недавно завершившейся ночи. Не взирая на близость и сохранность своего рюкзака, торговец долго не мог уснуть, а если и проваливался в кратковременное забытье, то нещадно стонал и ворочался. Мрачное пророчество жреца Урфара не выходило из головы – тревожные сны Дрега были полны чумных зверей и очищающего огня, бушующей вьюги и отдалённого смеха всевидящих богов суровых Севера. Из бездны кошмара на него с укором взирали Флинт и Эйты, заливался лаем, облизывая лицо, ещё живой и такой бесконечно жизнерадостный Шваркс. Дрег метался во сне, покрываясь испариной, а, едва открыв глаза, подорвался с жёсткой кровати и бросился, ни минуты не медля, на поиски. В конце концов, он всё же обнаружил то, что искал.
Коробейник медленно поднимается. На руках он держит тёмную и превосходно сохранившуюся на холоде тушку дворняги. Никогда не унывавшего Шваркса, весёлая мордочка которого теперь раскроена изуверским ударом топора. Выпрямившись в полный рост, Дрег наконец-то чувствует себя немного спокойнее. Он уже ничего не может сделать для своего хорошего, быть может лучшего, друга. Только устроить подобающие похороны и надеяться, что для верных собак у северных богов припасены своя Тропа и свой счастливый Очаг.
Дрег сожжёт друга прежде, чем отправится в путь. Он пробудет в замке ещё несколько дней и лишь затем, тепло попрощавшись с Юргеном, Максом, леди Уинтворт и бесчувственной Санией, в одиночку отправится дальше. Те попросят его остаться, ещё хотя бы чуть-чуть подождать, но коробейник лишь улыбнётся в бороду и, забросив рюкзак на плечо, побредёт. Ведь он почувствует, что время пришло. Что совершенно необходимо выдвигаться прямо сейчас, что его убивает каждый лишний день промедления в этом чёртовом замке. Лишь дорога поможет Дрегу восстановить душевное равновесие – снова один, снова в пути, снова с верным рюкзаком за плечами. Это покажется правильным. И Дрег не станет противиться. Он исходил большую часть мира от края до края однажды, и ему, быть может, удастся исходить её снова. Дрег уйдёт ранним утром, один, улыбающийся, совершенно спокойный, с гордо поднятой головой.
Неделей спустя он, добравшись практически до самого Эредина, наткнётся на одну из многочисленных банд дезертировавших из разгромленных армий Альянса солдат. Одинокий торговец с внушительным рюкзаком покажется ренегатам заманчивой целью – они вгонят арбалетный болт в живот коробейнику, обрежут кинжалом лямки его безразмерного рюкзака и, опустив головы, бросятся прочь в гнетущем молчании. Коробейник будет, истекая кровью, лежать на снегу. Будет умирать, понимая, что в конечном итоге его порешили свои же – люди, переговаривавшиеся между собой на теравийском наречии. Он будет вспоминать лица покойников, мёртвой жены, умерших или давно пропавших друзей. Никому не будет до него дела. А сам Дрег, прерывисто дыша, подумает о проложенной сквозь Вьюгу тропе. Северные боги приберегли напоследок для него ещё одно, самое сложное испытание. Там, на другом конце тропы, друзья и родные уже ждут, отдыхая и греясь в безопасности около тёплого Очага. Он присоединится к ним, если сможет пройти тропу. Чтож, идти без устали вперёд коробейник способен практически вечно.
Сания, Пуатье.
Не взирая на обезболивающее, обожжённая рука, кажется, горит с каждой минутой только сильнее. Словно это сейчас Сания держит в огне несчастную кисть. И, когда кажется, что страшнее этой боли ничего быть на свете не может, становится хуже. Слёзы, несмотря ни на что, наворачиваются на глаза. Хочется плакать, кричать, а ещё лучше – просто лишиться сознания. Вокруг хлопочет Макс, ищет в замке лекаря, пытается сам обработать кое-как рану. Сания не знает, насколько хорошо у него это выходит. Ей всё равно. Она проходит новые и новые круги персонального ада. В бреду просит Макса отыскать Энзо, детей, Асторию. Лишь когда Сания наконец засыпает, тот предпринимает попытку.
Пуатье узнаёт, что Юрген убил не так давно местного медика. Его беспокоит поднимающаяся температура Сании, которая стонет от боли даже во сне. Но Макс понимает, что уже сделал всё возможное и больше ничем ей не может помочь. Остаётся только надеяться, что рано или поздно сработает обезболивающее.
Он идёт, узнав перед этим дорогу, в личные покои графини.
Уже подходя к спальне девочки, встречает вылетающего оттуда молнией Дункана. Рыцарь выглядит злым, обескураженным и взбешённым – едва не врезавшись в плечо Пуатье, он, ни слова не говоря, уносится прочь. Подгоняемый недобрым предчувствием, Максимиллиан врывается в комнату – однако, обнаруживает Асторию целой и невредимой, пусть и в слезах, на кровати. Девушка тупо кивает в ответ на его уверения, что всё позади, что теперь она в безопасности. Что имперцы уйдут на рассвете. Она не спорит, не спрашивает. Происходящее куда сильнее напоминает ей какой-то нереальный кошмар. Макс предлагает девочке уйти через пару дней, вместе с ними. Он обещает защитить её.
Максимиллиан ещё не знает, что через несколько дней из замка уйдёт только Дрег. Сания по-прежнему будет метаться в бреду, почти не приходя надолго в сознание. И без профессионального лекаря становится очевидно, что её убьёт длительный переход. Пуатье решает не рисковать. Он наблюдает, как уцелевшие слуги графини восстанавливают ворота. Как Юрген опустошает медленно, но верно, погреба графа. Рыцарь теперь мало спит, просыпаясь чуть раньше рассвета и каждое утро упражняясь по несколько часов с мечом во дворе. Он пытается восстановить былую форму, словно чувствуя, что в ближайшем будущем она ему пригодится. Зима бушует вокруг, изо дня в день и без того неистовые морозы только крепчают.
Провизии замка с лихвой хватило бы и на вдвое большее количество обитателей. Пуатье слышит, как Юрген вечерами, бывает, закрывается с бутылками в подвале и громко разговаривает сам с собой. Состояние Сании ухудшается. Девушка уже не похожа сама на себя. Становится очевидно, что лихорадка просто так не пройдёт – подгоняемый безысходностью, Макс принимает отчаянное решение снарядить повозку для перевозки пострадавшей в столицу. Если ей где-то ещё могут помочь, то разве что там.
Астория, окрепшая и оправившаяся, наотрез оказывается уходить вместе с ним. Теперь она снова ведёт себя как истинная аристократка – называет Пуатье не иначе как «сиром» и изредка шутливо говорит, что весной она ещё раз посвятит его в свои личные рыцари и назначит начальником гарнизона и её личной охраны. Когда девушка узнаёт, что Макс собирается уезжать, она почти умоляет его, сохраняя, впрочем, достоинство, возвращаться, как только возникнет такая возможность.
Вопреки ожиданиям, Сания переживает дорогу. Пуатье расплачивается золотом графини с одним из лучших лекарей столичных предместий. Тот обещает сделать всё возможное и утверждает, что, хотя всё и запущено, ещё остаются какие-то шансы. Врач принимает решение ампутировать руку.
Макс снимает комнату рядом, наблюдая, как девушка медленно, но верно идёт на поправку. Она по-прежнему до конца не приходит в себя, однако выздоровление теперь становится вопросом исключительно времени. Оставив доктору, который показался Пуатье крайне честным и порядочным человеком, большую часть своих денег для Сании, рыцарь, выждав ещё неделю, вместе с первыми оттепелями отбывает обратно в замок графини Уинтворт.
Сания поправляется. Снимает на оставленные Пуатье деньги комнату, устраивается помощницей к спасшему её жизнь доктору. Управляться с инструментами и микстурами без одной руки оказывается непросто, однако Санни очень старается. Мечта добраться до Оретана становится практически недосягаемой в её положении. Приходит время родов, которые проходят на удивление благополучно. Рождается девочка.
Санни смотрит на своего ребёнка и понимает, что всё могло бы закончиться куда хуже. Так, как закончилось для многих других. Жить без одной руки не легко, будущее – туманно и неопределённо. Пуатье уехал раньше, чем она успела его хотя бы отблагодарить. Лишь со слов дока Санни известно обо всём, что сделал для неё Макс. Но глядя в огромные и внимательные голубые глаза маленькой Уны, как-то сразу обо всём забываешь. Об утратах, проблемах и многом другом. Вместе с видом ребёнка приходит надежда. На то, что в конечном итоге всё сложится хорошо.
Юрген.
Расчётливый и рациональный солдат предпочитает задержаться в замке подольше. Здесь тепло, полно табака, выпивки и еды, а кроме того – относительно безопасно. Юрген инспектирует кладовые, принимает за неимением других добровольцев командование растерянной гвардией слуг, руководит первое время восстановлением замковых ворот. Вечерами он оккупирует графский подвал, старательно расправляясь с содержимым винного погреба и споря с появляющимися всё чаще фантомами прошлого. Иногда, на трезвую голову, утром, Юргену начинает казаться, что он сходит с ума.
Замок, тем временем, постепенно пустеет. Первым уходит Дрег, полторы недели спустя уезжает на единственной повозке Макс вместе с Санией. Юрген с девочкой-графиней остаются почти что наедине. Сперва та старательно избегает жутковатого старика, однако, одним снежным вечером, сама спускается к нему в подвал.
Юрген, ещё недостаточно пьяный, чтобы потерять нить реальности, отмечает, как сильно та изменилась. Повзрослела, похорошела – настоящая аристократка теперь, не отнять. Она в последнее время и с подчинёнными управляется гораздо увереннее. Более властно.
Не говоря ни слова, Астория садится на табуретку напротив, и наполняет вином хрустальным бокал. Она едва заметно дрожит, но, тем не менее, сохраняет хладнокровие.
Она рассказывает Юргену об имперцах и Преподобном. О том, как её отец, граф Уинтворт, сам впустил в замок отряд замёрзших и продрогших до костей путешественников. О том, как они первой же ночью расправились с графскими солдатами и захватили имение. Как Преподобный, смеясь, приказал своим людям свергнуть ложных идолов Единого и отвести графа и графиню в часовню. Совершенно спокойно и невозмутимо девочка говорит о том, как Преподобный сжёг её родителей заживо, заставив её саму на это смотреть. Она и правда выросла. Стала сильнее.
Астория говорит о том, что этим дело не ограничилось. До группы Юргена были другие. Несколько маленьких группок беженцев, решивших поискать убежище в неправильном месте. Отряд эльфов, настолько отчаявшихся и заплутавших в снегах, что принявший решение, наступив на горло собственной гордости, просить помощи у людей. И Преподобный помог. Гостеприимно распахнул двери перед гостями лишь затем, что бы все шестеро закончили на костре свои и без того излишне длинные жизни. Девочка пьёт с Юргеном почти до рассвета, её рвёт ещё несколько часов после. Больше она на эту тему не говорит, а старый солдат, конечно же, ничего и не спрашивает.
С первыми оттепелями Юрген соберёт вещи, возьмёт свою саблю и двинется на восток, к Светлому Лесу. В поисках цели в жизни, в поисках приключений и новой войны. Там, на востоке, поднимает голову новый вождь зеленокожей орды. Там, на востоке, отступает свободный народ, а последние эльфы скитаются по руинам некогда великой и прекрасной цивилизации. Он отправится проверить пророчество. Ему обещали время, когда заржавеет даже железо в сердцах. Войну, которой этот мир не знал ещё равных. Юрген терпеливый. Он подождёт.
Эпилог.
Яркое весеннее солнце растапливает льды и снега. Артоданские чёрные знамена победоносно трепещут на фоне тёмно-синего неба. С первыми оттепелями имперские когорты выдвигаются, переправившись через реку, на земли Альянса. Давным-давно отправленные, однако задержавшиеся ввиду ранних холодов, подкрепления.
Чёрные пехотинцы победоносно шествуют по бело-зелёным равнинам. Изредка они проходят пустыри, на которых, согласно довоенным картам, должны были располагаться посёлки и деревушки. Иногда попадаются уцелевшие поселения – в поисках дополнительных припасов артоданцы заходят в дома, но в насквозь промёрзших строениях находят лишь окоченевшие трупы. По мере продвижения вглубь некогда плодородных, теперь – совершенно мёртвых, земель, рядовые солдаты всё чаще осеняют себя священным знаком Урфара. Боевой дух подразделений опускается всё ниже и ниже.
Издалека заслышав топот марширующих армий, падальщики заблаговременно расползаются в разные стороны, забиваясь в свои подземные норы. Когда на горизонте в конце концов проступают башни столицы, артоданский главнокомандующий объявляет привал и, набив трубку, погружается в размышления. Императору конечно виднее, но что-то подсказывает, что едва ли империя действительно остро нуждается в подобной провинции. По крайней мере, империя точно не нуждается в том, во что это провинция превратилась за последние годы.
-
Шикарный эпилог! И шикарная игра! Спасибо за игру огромное. Я что-то много чего хотела бы сказать, но обязательно что-нибудь забуду ) Поэтому, скажу главное. Эта партия - точно лучшее во что я здесь играла и самая любимая. Ты - замечательный мастер. Это было круто! Очень. Мощно, красиво и драйвово. Незабываемо, короче. Они все живые стали. И люди и мир... Спасибо. И да, ПРОДОЛЖЕНИЯ!
-
Спасибо и тебе, за шикарнейшую игру и то что довел её до конца. Финал порадовал, жизненный, интересный и лишь ещё больше распаляет желание узнать что же там будет дальше с выжившими героями и этим миром.
-
Большое спасибо за еще одну отличную игру.
-
!!!!!!!!!!! Отлично. Спасибо за игру.
-
Поздравляю с завершением красивой сказки. Молодец!
-
Мои поздравления с завершением. Какое-то время вас читал, пока вы не забуксовали. Было очень интересно следить за страданиями приключениями игроков и читать посты мастера. Ну и немного вдохновения почерпнул для себя.
-
Очень интересно было наблюдать за игрой! Хороший состав, классный мастер. Эпилог восхитителен!=]
-
Не следил за игрой в процессе, но теперь обязательно почитаю!
-
Мастер и игроки выложились на все сто, и вот получилась жуткая и прекрасная история о битве за жизнь и за человечность в условиях, почти невозможных для того и другого. Читала вас (правда, нерегулярно), хотела бы и дальше читать. Продолжения!
-
Ты молодец.
|
Олена, Даня, Маринка
Выстрелы прозвучали почти что синхронно. Данька упал, и понял две вещи – в него попали, и он по-прежнему жив. Тень Шепота угодила ему в грудь, и пуля пробила Казимиров легкий доспех, но растратила на это всю силу, что вложил в нее порох. Чтобы добраться до Данькиного сердца, ей уже не хватало сил, и пуля просто засела где-то в груди, причиняя боль. А вот пуля Данькиного пистоля угодила Шепоту прямо в голову. Тот не успел уйти, атакованный злыми ядовитыми пчелами и скованный льдом и страшной сонливостью. Так и упал на пол, растворяясь черной дымкой, как и другие тени. Эта дымка, клубясь и формируясь в тонкие струйки, спешно начала расползаться по темным уголкам, боясь света от Данькиных свечек и излучаемого Жар-Птицей сияния.
Олена Олена добежала до дверного проема, и бросила клетку на пол. Птица внутри забилась, и что-то чирикнула своей охрипшей глоткой. Видать, голос она тоже потеряла от тоски. Как только хлынуло сияние Жар-Птицы за дверь, разгоняя тьму – Оленка увидела прямо перед собой, совсем близко, взирающего на нее с нескрываемой злостью настоящего Шепота. То, что он настоящий, она поняла, когда увидела, что из-за свечения Жар-Птицы позади него вытянулась по полу длиннющая тень. Жаль, что только во вторую очередь она увидела направленное на нее дуло пистолета.
Олена не услышала выстрела, произведенного в нее. Просто через долю мгновения для нее исчезло всё, кроме страшной боли в пробитой груди. Зато подымавшийся Данька отчетливо увидел, как Шепот выстрелил в ничем не защищенную Олену с двух шагов, и пуля пробила ее тело насквозь, срикошетив о пол и зарывшись куда-то в золотую груду. Олена безмолвно завалилась на клетку, и на золотое оперение растревоженной Жар-Птицы закапала ее кровь . Странно – но от этого сияние будто бы усилилось.
Шепот не стал терять времени. Еще одна его тень-двойник выскочила из-за сундуков, чтобы встать между настоящим Шепотом и Маринкой с Данькой. Единственной ее целью было принять на себя все атаки, что предназначались хозяину, пока тот небрежным движением ноги спихивал с клетки тело Олены, и подхватывал заветный трофей сам. А подхватив – выкрикнул.
- Она выживет, если оказать ей помощь! Спасите ее, или бегите за мной, герои! Ваш выбор!
И следующим звуком стал непривычно-громкий для кощеевского убийцы топот удирающих ног.
Олена
После так и не услышанного рокового выстрела для Олены наступила всепоглощающая, звенящая тишина. В этой тишине растворилось даже ее собственное сознание, словно бы девица оказалась в тяжелом сне без сновидений. О том, что она не умерла, говорила нестерпимая боль и ощущение чугунной тяжести собственного тела. Чтобы пошевелить хоть пальцем, нужно было приложить силы, что не снились никакому богатырю, а Олена такими силами никогда не располагала. Но сквозь тишину начал пробиваться какой-то другой звук, и от него Олена будто бы просыпалась от своего сна. Звук был далекий, но чем ближе он звучал, тем легче и невесомее казалось тело, будто бы растворяясь, и тем яснее Олена осознавала саму себя, и то, что произошло с ней.
Шкряг! Шкряг! Шкряг!
Этот звук раздался совсем близко, и одним махом прогнал тяжелую, сковывающую дремоту. Олена на одних рефлексах рывком поднялась с пола, в который будто бы сросла – и воспарила над ним безо всяких усилий. Но ей все равно не удалось воспарить выше Смерти.
Шкряг! Шкряг! Шкряг!
Костлявая была точно такой, какой ее рисовали на рисунках исказывали в сказках. Сгорбленная, черная фигура в длинной, мешковатой накидке, похожей на истрепавшийся погребальный саван. Ее лицо скрывал капюшон,но в тени различались провалы глазниц, отсутствующий нос и плотно сцепленные белые челюсти. Две костяные руки торчали наполовину из широких рукавов, и одна из них цепко сжимала древко огромной, сверкающей косы, а вторая резкими рывками водила по лезвию оселком, затачивая его до бритвенной остроты. Это движение и порождало злосчастный «Шкряг».
- Не бойся ее. Ты еще не умерла. – Услышала Олена чей-то вкрадчивый голос. – Это всего лишь аллегория.
Здесь негде было прятаться – кроме Смерти здесь всего и было, что густой серый туман и сырой, растрескавшийся пол княжеской сокровищницы, на котором одиноко валялась пустая, потускневшая клетка с распахнутой дверцей. Так что она быстро нашла взглядом вынырнувшую из тумана тощую, остроухую фигуру бесшерстного двуногого кота. Он шел по висящей посреди пространства золотой цепи, манерно вышагивая и заложив худые руки за сгорбленную спину. Его глаза были плотно завязаны белой тканью, но он безошибочно повернул голову в сторону бесплотной Олены, загадочно улыбаясь своими острыми кошачьими зубками.
- Всего лишь аллегория. – Повторил он, будто смакуя это слово. – Хотя, ты, наверное, не знаешь этого слова. Ну, я могу рассказать. Я вообще как раз затем, чтобы рассказывать.
Всеслав
Несмотря на то, что Скотник, кажется, уж плохо понимал происходящее, он все-таки услышал вопрос своего бывшего побратима. Прижатый к земле, он с усилием выворачивает голову назад, и единственный уцелевший глаз скашивается вбок, чтобы Скотник смог хоть немного рассмотреть своего мучителя. В ответ Всеславу раздается хриплый, слабый смех.
- Как будто ты знаешь многих, кому подойдет титул «Восьмой».
И больше Скотник не сказал ничего. Он только хохотал, пока вся жидкость в его теле превращалась в крепчайший лед. Его кожа засинела и стала наощупь будто каменной. Кровь застыла, и над алой лужей заклубился пар. Глаз закатился, стекленея на глазах. Покрытые шрамами руки в последний раз скрючило в агонии – и смех затих. Скотник превратился в удивительно похожую на человека целостную ледяную глыбу, которую можно было разбить в мелкое крошево одним ударом.
Соловей зло сплюнул наземь.
-Да ясно кто. Сынуля Кощеев. Недобиток. Надо мне было еще тогда шею свернуть щенку. Пожалел. На ребенка рука не поднялась. Думал, подожду, пока вырастет, ежели в тундре не сдохнет. А восьмой потому, что до него семеро было. Ни один не выжил.
И добавил глухо.
- А от Настасьюшки хотел девятого зачать. Видать, неудачный вышел Восьмой. Пошли, железка. Поищем Васька, подсобим. Вроде еще не должен был откинуться.
Василий, Всеслав
Соловей был прав – Василий был еще жив. При том – очень даже успешно сражался. Княжич был в своей стихии, и рубил врагов лихо, как в детстве мальчишки сбивали головы с подсолнухов палками. Вихрь оправдывал свое прозвище, носился между врагами стремительней ветра, а княжич рубил, разил, ронял на землю еще и еще мертвецов в кровавых доспехах. Но даже герой, даже удалой молодец, в одиночку он не смог бы переломить ход сражения. И хоть пало от его рук уже шестнадцать вражеских всадников, конница полочан явно терпела поражение. Ничуть не проигрывая врагу в удали, они проигрывали в сноровке, в профессионализме, в сыгранности. А завязнув в бою, полочане получили удар с флангов, когда на помощь Кровавой прибыла кавалерия Костяная. Василдию пришлось спешно вырываться из окружения раньше, чем клещи сомкнулись, раздавливая менее удачливых. Из всех полоцких всадников выжило не больше десяти, и они спешно отступали следом за Василием в еще удерживаемые союзниками части города. Костяные же бросились в погоню, стремясь не давать передышки.
Там и встретил Василий Соловья и Всеслава. Они успели присоединиться к обороняющим подходы между баррикад полочанами. Соловей могучим посвистом сшибал конников, а Всеславу и другим защитникам Полоцка оставалось добивать тех, кто оставался в живых. Увидев такое противодействие, преследователи Рощина развернулись, и отступили на перегруппировку, давая обороняющимся кратковременную передышку.
- О, Васек! – Соловей вскинул руку в приветствии, и тут же сморщился от боли. Давало о себе знать ранение. – Кощеевские дверки я схлопнул, теперь им в город одна дорога! По трупам своих! А Железка убил Скотника! Одной главной мразью меньше!
Мирослава, Фока
Мирослава в жизни была не проворнее обычной монахини, но тут у нее будто бы выросли за спиной крылья, так лихо уклонилась она от Трояна. Даже монашеское одеяние, для такого непригодное, не помешало. Забава, вскрикнув, отлетела в другую сторону, и тут же попала в объятия Павла. Княжич успел подхватить ее прежде, чем та упала, и развернулся, чтобы укрыть невесту от возможного удара, подставляя вместо нее свою спину. Жадные пальцы Трояна схватили воздух – и вновь громыхнул мощный разряд, отбрасывая Трояна в сторону от Мирославы. Искры полетели во все стороны, целый сноп их попал на Павла, воспламеняя на нем одежду. Троян же перелетел через Катигорошка, и шлепнулся на пол, дымясь и охая – на его груди красовался уродливый ожог, расползавшийся на живот и шею, а безупречное платье тлело прямо на нем.
Но Троян будто был стальным. Он одним прыжком вскочил на ноги, издавая сдавленный, нечеловеческий рык. Кажется, он хотел немедля предпринять вторую атаку, и все-таки добраться до ненавистной ему служительницы Христа – но отвлекся, чтобы взглянуть куда-то позади героев.
Следом за ним туда посмотрела Забава – и обмерла от ужаса, прижимаясь к жениху
- Паша! – В панике вскрикнула она, и дрожащей рукой показала вдаль. Павел проследил за направлением – и тут же смертельно побледнел.
С той стороны доносилось тихое хныканье. Так хнычет только что проснувшийся и голодный месячный ребенок. Но этому не было и месяца. Собственно, не было ему нисколько, потому как не суждено ему было родиться на этот свет. Это был несформировавшийся плод, красный комочек полупрозрачной плоти с кое-как сформировавшимися конечностями, непривычно-большой головой, и огромными глазищами. Неловко перебирая скользкими от крови ручками с крохотными пальчиками, малыш полз по каменному полу княжеских палат, оставляя за собою кровавый шлейф. Несформировавшиеся ножки не были способны двигаться, и лишь безвольно тянулись следом вместе с длинной, похожей на шнурок, пуповиной. Но хныкало оно совсем как человек.
Павел сразу понял, кто это. Это было видно по тому, как он побледнел, и как дрогнула рука и разжались ослабевшие пальцы на рукояти меча. Всякая ярость ушла из его глаз, отпустила его лицо. Нет, теперь красивое лицо Павла являло ужас от созерцания результата собственных деяний, и вместе с тем – невыносимое чувство вины, от которого сами собой задрожали губы и заблестели от выступившей влаги глаза.
- Это… он?
- Она назвала его Самир. – Лицо Трояна, напротив, выражало такое злорадное торжество, что на это невыносимо было смотреть. Он искренне наслаждался ситуацией.- Твой нерожденный сын, Павел. Мы спасли Злату, но ее сына было не спасти. Так что мы его… усыновили.
И теперь стало отчетливо видно, что у малыша – змеиные глаза, а воздух пробует раздвоенный язычок. А кожа его – вовсе не кожа, а некое подобие тонкой, эластичной змеиной шкуры. И даже на пальчиках отросли, царапая пол, малюсенькие коготки.
- Ну, Самир, хочешь познакомиться с братиком? – Насмешливо говорил Троян. – Он прямо там.
Тонкий палец Трояна указал на Забаву, и та тут же в ужасе схватилась за живот. Малыш же плотоядно заурчал, и показал совсем не детские зубки и непомерно-широкую для ребенка пасть.
- Ах да, вы же не знаете. –Хлопнул себя по лбу Троян. – Поздравляю, Павел. Как ты и хотел, у вас с Забавой мальчик. Я хочу посмотреть на него тоже!
И в этот же момент маленькое, несчастное существо обратилось в стремительного плотоядного хищника. За мгновение, достаточное лишь для того, чтоб один раз моргнуть, оно сократило расстояние до Забавы в несколько шагов, и сжалось, изготавливаясь к прыжку.
-
+
-
Наша ситуация все драматичней. Самир вообще шедеврален.
-
Вот так драма! Отличная интрига, лихой поворот событий!
Кот ― очень неприятен в своём всезнании и всесилии, так и задумывалось?)
Ну и вообще, это его карманное обладание целым миром... Заставляет задуматься.
-
Ой-ой... как всех потрепало-то...
-
Очередной классный пост.
|
|
|
-
Данька уже забыл ту грань, перевалив в путешествиях за которую, он начал не только слышать шёпот вещей, но и обрёл способность шептать им что-то сам.
Всматриваешься в бездну, а потом замечаешь, что и бездна всматривается в тебя. Люблю такое).
-
"Славное ты изделие, ломать тебя не желаю,
Какой дивный мастерский подход!
|
|
|
В момент пустившего ему кровь удара Данька даже почти обрадовался, так ему вдруг полегчало, словно вышла наружу самая злая и самая непримиримая сущность его, та, что быстрее всего вскипала и сложнее всего унималась. Редко-редко просыпалась она в нём, за пределы обычно спокойного разума выходя, но раз ей поддавшись, Данька себя полностью терял. Раньше-то не было у него ни веры в себя, ни оружия, раньше от несправедливости болотной либо городской всё больше убегать привык парень, часами по полям да лесам пустым в одиночестве шатаясь, пинками на грибы ярость бессильную выплёскивал. В обучении же у Казимира Завидовича не до злобы было ー ни времени не было, ни свободы. Теперь же всё иначе. В вольном походе сам себе голова, под давлением суровым, при самоосознании геройском да опыте победном... зачем терпеть? Тем более такое злодеяние ー как можно?
Рука подмастерья упала на рукоять пистоля, но вытянуть из чехла на ноге не успела ー сказалось ошеломление, смутил Даньку и совсем по-отечески взволнованный вид князя. Не хватало только при отце сына застрелить, сперва защищать его вызвавшись... и кто бы только мог подумать, что и отец и сын оба такими злыднями окажутся!
Тяжело дыша от остаточных злости и гнева, Данька прикрывал разбитый нос рукой и слушал по-прежнему надменные речи княжича. Будто бы великую милость оказывает, на суд соглашаясь. Причем ясно на какой, теперь-то, после всех этих "все плевать хотели", "посудачили б чуток" да "в церковь заплатить" ー уж точно ясно! Народный?! Держи карман шире! В таких судах от скрипа мошны судимого приговора не услыхать бывает.
Данька чуть было зуб о зуб не переломал от новой волны гнева. С разбитым носом, впрочем, дышать было совсем тяжко, и между смертью от удушья и усмирением ярости Данька быстро выбрал второе. Дождавшись конца разговора и к тому времени придя в себя, молвил наконец, уже спокойней, с расстановкой, чтобы слишком сильно не гундосить, но всё же твёрдо и сердито:
ー Так и не понял ты... что сотворил, княжич. Не я дитя у Златы отнял... а ты. Не я у тебя и Забавы дитя отнять хочу... а Злата ー коли каяться у тебя... и в мыслях нет. Ты не мешай хотя бы за дитя просить. Если уже тут Злата... найду её, верь мне ー найду! Образумить попробую... додушить... всегда успеешь.
Только бы не сплюнуть от омерзения прямо на пол княжеских палат. Не наказания убоявшись, а работу мастера неизвестного пожалев ー ладно справил тот терем, жалко будет, если сгорит в битве.
И всё равно ведь кровью всё закапал.
Подумал было Данька ружьё и опору захватить, но не стал ー ни к чему увещевания миролюбивые зачинать, будучи оружием с головы до ног увешанным. Как стоял, с тем и вышел из комнаты наружу. На матушку Мирославу и Фоку даже не взглянул, так сильно расстроен был.
В коридоре постоял подмастерье немного, подумал, а после руку на стену бревенчатую положил, погладил да виском к ней прислонился, будто неровности вдоль-вдоль высматривая и самим ухом проверяя, гладко ли обтёсано, не кольнёт ли заусенец какой, не шепнёт ли жалобу?
"Знаю, неприятно, страшно. С такими-то хозяевами внутри, с таким-то ворогом снаружи... но ты помоги, подскажи, направь ー одно пятно в истории хозяйской смыть хочу, на одного ворога судьбу твою спокойней сделать..."
Палаты у князя Ростислава большие, запутанные, но и Данька всяческих построек чертежи изучал, под присмотром мастера образы их игрушечные из веток да глины изготавливал, ну и вживую тоже на разное строительство насмотрелся, работяг да мастеров наслушался. Должно было получиться общий язык найти, шёпот услышать.
"Видишь где внутри ли, снаружи ли... цыганку? Слышишь ли как морозная корка ненависти над пламенем гневным трещит-шипит? Такое тут в одном лишь человеке быть должно. Где та, чьё полно углей жадных сердце страха в сей миг лишено?"
Болел битый и как бы даже не сломанный нос, раздражала липкая, стекающая прямо в рот кровь. Раз за разом отвлекался до хруста в кулаках вслушивающийся в шёпот вещей Данька, раз за разом морок Златы вспоминал и историю Павла, её искренне торжествующий голос и его надменный, в момент рассеивания чар Мирославой ー злорадный, в момент указания ему на злодеяние его ー возмущённый. Часто менялся голос княжича, но редко звучал прочувственно.
Данька даже в сердцах по стене хлопнул, которую только что поглаживал. Спохватился, извинился перед домом, а у самого прежний шум в голове ー и Злату жалко, и Павел злит... и Забаву, и князь... и полочан, и кощеевцы... Бушует битва снаружи, бьются не на жизнь, а на смерть ради этих нелюдей и ради этих людей княжич Василий, Чернавка, Соловей да Всеслав, а он-Данька тут отсиживается. Ладно бы бился тоже, пускай за этих, но и за людей же! А он... будто голыми руками и слюной из осколков горшок склеить пытается.
И всё же не верилось Даньке, что та Злата, та хитроватая, но и премудрая Злата, та, кто с таким обаянием с Осьмушей общалась и которой тот доверял как мог, та, которая среди немногих прочих людей Руси героям помочь хотела и помогала... чтобы та Злата ー таким чудищем, к любому слову глухим, враз обернулась. Не демоница же она, в конце концов! Да, и сам Данька цыган недолюбливал и побаивался, действительно ー за конокрадство и прочее лиходейство, но одно дело за проступок наказание, совсем другое ー по мимолётному увлечению и малодушию другой любви ради живого человека погубить, в трезвом рассудке и твёрдой памяти! Тут неважно, цыганка ли, славянка ли, на кого тень прихоти падёт княжеская, тому и не миновать беды. Знать бы раньше, как оно тут всё грязно у князей устроено...
Вновь отвлёкшись, задумался Данька и скривился. Что "раньше"? Не пошёл бы в герои, отшельником стал бы сразу? Малец, ну как есть малец! Что раньше цыплёнком перепуганным из подворотни с забияками выбегал, что теперь из комнаты с бедой вперёд всех вышел... пускай без испуга, толку-то? Героем назвался ー решай проблемы!
"И решу! Или сделаю всё, что смогу, пытаясь. Потому помоги мне, терем, не видишь сам ー у остальных палат спроси, у всех-всех клетей и крылец спроси, прошу!"
-
Хороший пост.
Только бы не сплюнуть от омерзения прямо на пол княжеских палат. Не наказания убоявшись, а работу мастера неизвестного пожалев ー ладно справил тот терем, жалко будет, если сгорит в битве.
И всё равно ведь кровью всё закапал.
И вот это понравилось особенно. Чувствуется, что Данька - мастеровой до кончиков ногтей, и в основе этого - уважение к чужому труду и мастерству).
-
Данька классный.
|
Олена
И полетели они в разные стороны. В одну сторону – птичка-голубка, маленькая и незаметная. В другую – могучий змей, с натугой забиравший воздух кожистыми крыльями. А на змее том – Шепот, спасающий своего Мастера. Полетела Олена скорее к Полоцку.
И ей пришлось засвидетельствовать начало гибели славного города. Еще только поднявшись над лесом, взмыв к чужим небесам, зоркая птичка увидела столбы черного дыма пожаров, что поднимались кверху, и отблески огненного зарева. Не только дым возносился к небу, но и лязг железа, и буханье пушечных залпов, и тревожный бой колоколов, и треск ломавшихся и сгоравших бревен, и топот множества копыт. Но эти звуки были едва-едва слышны на такой высоте, и просто растворялись в безразличной пустоте между землей и чуждым небесным куполом. Здесь, с высоты, было хорошо видно, сколь ничтожны на деле человеческие свершения, и как равнодушно к ним окружающее мироздание.
Спустившись ниже, Оленка полетела над полем боя. С высоты несметные кощеевские войска казались черными муравьишками, что выстроились в свой идеальный порядок, неумолимо двигаясь в направлении города – нагромождения крыш и башен, опоясанных полоской городской стены. Вперед них спешили, подымая пыль, всадники на лошадях, устремляясь к воротам. Передний край стены, что с воротами, был основательно потрепан. Олена видела, как лезут на стену черные муравьишки-кощеевцы, и как сыплются с нее маковыми зернами, как спихивают их защитники Полоцка и как сами летят вниз или падают к убитым своим товарищам. Рассмотрела Оленка и Рощина – княжич отчаянно рубился топором с наседающими на него врагами, что лезли к нему по чужим окровавленным телам. Услышала она, как ухнула самая большая кощеевская пушка, и как огромное ядро кометой прошибло ворота, и сделало длинную глубокую борозду за ними, обрушивая дома на воем пути.
Пролетев над стеной, Олена увидела, как выстраиваются на улочках баррикады из чего попало, лишь бы создать препятствие на пути врага, что сейчас ворвется в город. За ними – синие вспышки, из которых появляются все новые и новые кощеевцы. Свист Соловья-Разбойника, что мечется где-то там, пытаясь закрыть волшебные двери, через которые в город лезут небольшие отряды. А вон и Всеслав, бьется с кощеевцами. Все новые пожарища, словно бы кто-то развел огромный костер посреди города. Объяты пламенем дома, мечутся вокруг люди с ведрами, тщетно пытаясь потушить свои жилища. Паника и давка. Перелетела Олена мост через Двину, воспарила на другой половине города, где княжеские палаты стоят да собор Спасо-Евфросиньевский. А у палат княжеских, перед воротами, Марина лежит, а от нее прочь, обходя кругом ограду вокруг княжеского терема, бредет, держась за плечо, черновласый парень, который танцевал с нею в Загатье.
Данька, Мирослава, Фока
Стоило только Даньке показать злосчастный кол, да высказать свое предложение, как Павел враз переменился в лице, а у Забавы подкосились ноги, и Мирославе пришлось подхватить ее, чтоб девушка не упала от внезапной слабости. Забава схватилась за свой только начавший округляться живот, и отвернулась, а побледневший Павел не сдержался-таки. Широким шагом подошел к отроку, размахнулся – и ударил его прямо в лицо.
Что же, силой Павла не обделило. У Даньки аж мотнулась голова, а нос хрустнул, как грецкий орех под сапогом. Полилась по подбородку алая кровь, Данька едва удержался на ногах, а Павел вырвал у него из рук заточенную палку.
- Я тебе покажу обмен, щенок! – Потрясая заточенным колышком, ревел княжич. – Я тебе эту штуку в глотку затолкаю, если ты хоть посмотришь косо на Забаву! Спелся с этой ведьмой, сученыш?! Заодно с ней?! Не получилось с зеркалом, так ты мою невесту так решил извести?!
Когда подскочил к ним его отец, Ростислав, и Катигорошек, разминавший кулаки, тот поспешно вскинул руку в останавливающем жесте.
- Все нормально! Сам разберусь! – Одернул он их прежде, чем князь полоцкий успел что-то спросить или отдать какой-то приказ. А потом снова заговорил с Данькой. – Я не собираюсь надеяться, что у нее осталась какая-то там жалость или совесть, и рисковать Забавой, и уж тем более ребенком! А ты, герой хренов, лучше помалкивай, иначе мы разъясним как следует, что там у вас со Златой.
Нашел Павел время и Мирославе ответить.
- Суд, значит. – Дернув плечами, Павел горькор усмехнулся. – Хотите, так будет вам суд, если останется кому судить. Только не возлагайте на эти судилища большие надежды. Я не народной огласки боялся, а того, что Забава узнает или ее родня, а отец от этого брака другие интересы выгадывал. Узнай она, и замуж бы за меня не пошла, за такого. А кроме нее все плевать хотели, с кем я там путаюсь. Знатные детишки вечно то служанок портят, то крестьянок. Никто бы меня не наказал, только посудачили б чуток, да в церковь заплатить потребовали. А тем более никто бы не пожалел цыганку и колдунью. Их племя никто не любит, за воровство ихнее, за детокрадство и за колдовство нечистое.
- Да что происходит?! Объяснитесь! – Не выдержал Ростислав Ольгердович. – Павел!Какая еще Злата?!
- Та самая Злата, отец. – Уже более смирно сказал Павел, бросая колышек на пол. – Это она затеяла. Мстит мне, через близких людей бить хочет.
- Но она же… - Усомнился Ростислав.
- Нет, жива. – Покачал головой Павел. – Может, не додушили ее дружинники, может колдовство какое. Но она точно жива, и точно во всем этом замешана. Сама это говорила, и чуть Забаву не убила, да вот матушка вовремя молитву вознесла, и обошлось. А этот вот - кивок на Даньку - цыганке помог. Вроде как по незнанию, но что-то я теперь не уверен.
- Вот черт. - Выдохнул Ростислав, бросив опасливый взгляд на Даньку. А потом – на Катигорошка, но уже с надеждой. – Ты с ведьмами дело имел, свет Микита?
- Ні. Ніколи – Покачал головой былой герой. Кажется, он догадывался, что за всем этим стоит какая-то грязная история, так как и на Павла, и на Ростислава он посмотрел с осуждением, а отказ его звучал так, будто ему предложили нечто очень грязное. - Я тільки змій вбиваю, не людей.
И тут же богатырь-змееборец вынес предложение.
- Дівчину потрібно заховати якомога надійніше. А я буду з вами, Ростислав. Якщо він – кивок на Павла - каже, що ця ваша Злата хоче смерті його близьких, то самому вашому синові нічого не загрожує. Його можна залишити з героями-солнцеходамі, або з вашими людями.
Маринка
Троян, кажется, не был уверен, что Маринка действительно его ударит. Он среагировал только когда было уже поздно. Вытянул руку, словно бы хотел поймать несущуюся на него клюку, но железное орудие просвистело мимо, и крепко приложилось по надменному красавцу. Чернавка почувствовала, как кости полубога хрустнули, ломаясь, как хрустят они и у простых смертных. Она услышала, как он не выдержал, и вскрикнул от боли, пошатнувшись. Он бы упал, если бы позади не было ворот, на которые он оперся спиной .Маска уверенности и невозмутимости слетела с него, будто бы Маринка сшибла забрало со шлема латника, и под ним обнаружилась перекошенная от животной ярости морда. Он сорвался, и бросился на Маринку сам.
Маринка еще не успела выйти из кружения и изготовится к блокированию атаки. Она пропустила удар в живот, и поняла, что силой Трояна действительно не обделилили. На нее будто уронили комлем увесистое полено. Дыхание перехватило, в глазах потемнело, во рту возник медный привкус крови. Сквозь звон в ушах черная девка услышала раздраженный голос Трояна.
- Довела все-таки, сучка! Дорвалась!
Затем Маринка почувствовала, как ее схватили за руку двумя руками, уперлись в грудь ногой – и рывком потянули, одновременно отталкивая. Эта боль была совсем не чета той, уже пережитой. От этой боли Маринка утратила всякую возможность соображать и делать хоть что-то, кроме крика и катания по земле. Фактически, ей по живому оторвали руку – остался только пустой рукав и короткая, гладкая культя по самое плечо. Крови не было – все-таки эта рана давно уж заросла.
Троян, тяжело дыша, бросил оторванную конечность – и она обратилась в змею, опасливо скрутившуюся в путанные кольца, пряча свою заостренную голову и встревоженно шипя. Троян же, тяжело дыша, с хрустом вправил свое плечо обратно, и скривился от страшной боли, закусив губу до крови.
- Вот… Вот за это ты мне и понравилась. – С натужными смешками выдавил Троян, и утер выступивший на лбу холодный пот. – Дерзкая. Непокорная. Никого не оставишь равнодушным. Даже такого, как я. Ух… Прости. Зарок твой был, не трогаешь змей, любимых детей Велеса, и тебя они не тронут. Нарушила его – нет тебе больше защиты. Справляйся сама. Только не думай, что теперь и замуж идти не надо. Этот уговор в силе, пока ты милостью Змеиного Царя по земле ходишь.
Кривясь от боли, Троян развернулся, и побрел прочь, кругом ограды.
- Акулина. За мной. Теперь ты и мне подсобишь кое в чем.
И Акулина с шипением поползла за новым хозяином, не бросив и прощального взгляда на бывшую хозяйку.
Всеслав
Волна пронизывающего холода распространилась во все стороны, до костей пробирая кощеевцев. Каждый. Кто подходил слишком близко, будто снова оказывался в тундре, и собственные доспехи яростно впивались в кожу, липли к ней, словно пытаясь врасти в нее, обжигая кожу холодом, и причиняли носителям сильную боль при каждом движении. Скотник и сам отшатнулся в ужасе, часто задышав и съежившись. С этой попыткой он совсем позабыл о защите, и все-таки пропустил удар по себе.
Не защищенное никаким доспехом тело меч пробил легко. Но в тот же момент, когда промерзшая сталь проломила грудную клетку кощеевского клеймителя и рабовладельца, Всеслав почувствовал, как будто точно такой же меч пронзил его самого. Удивительно, но несмотря на страшную рану Скотник остался стоять. Всеслав давил на меч, а лезвие не проходило дальше. Всеславу удавалось лишь сдвигать фанатика.
Улыбнувшись Всеславу кровавыми зубами, Скотник плюнул в его забрало алой кляксой.
- Ты позабыл свое место! Ты всего лишь псина Бессмертного, только породистая! Но ты все еще наш! И мы вернем тебя обратно в будку!
В этот момент в спину Всеславу ударило несколько копий. Часть обломалась, часть безнадежно застряла в доспехе, но одно все-таки сделало пробоину и добралось до задубевшей от неизгоняемого холода плоти.
Василий
- Отступаем! Отходим вглубь города! – Точно так же отдал приказ Прошин своим людям.
И началось отступление, с боями и с потерями. Оставшиеся на стенах прикрывать отход товарищей сражались решительно и отчаянно, пытаясь дать как можно больше времени своим, чтобы встретить кощеевцев уже там. Они и сами понимали, что живыми им со стен не уйти – и тем отчаяннее сражались, не щадя самих себя и не думая о спасении, просто стараясь продать свою жизнь подороже.
Но и кощеевцы, почувствовав, что враг отступает, усилили напор. Они буквально вырезали тех, кто остался на стенах, и начали просачиваться за них. Молодые воины гибли от рук отчаянных стариков, лишившихся последнего страха. Рощин, отступая по лестнице, видел, как те, кто помогал ему, умирали, проткнутые железками. Очень быстро княжич осознал, что остался совсем один. Отчаянно защищаясь, он снова прикрылся щитом – и удар по нему лишил боярского сына равновесия. Василий полетел вниз.
К счастью, высота была небольшой- обошлось только сильным ушибом. Следом за Рощиным спрыгнуло еще несколько кощеевцев, один за другим, вознамерившись лично добить одного из героев-солнцеходов. Один, второй, третий, они наскакивали с разных сторон, а Василий, кое-как успев подняться на ноги, отбивался на пределе своих сил. Его дед мог бы по праву гордиться своим внуком – тот остался на ногах и после трех ран, а за эти раны расплатились жизнями десять вражеских воинов. Однако даже у героев есть предел – еще один воин изловчился, бросив крюк на веревке - и проклятая железяка больно впилась в ногу, подцепляя ее. Рывок, новая спышка боли – и Рощин снова лежит навзничь. Удар – вовремя успел прикрыться щитом. Еще удар – отвел голову. Третий удар ему было не пережить – но в этот момент прямо на головы кощеевцам спрыгнул со стены лично воевода Андрей Прошин.
Рассудительный и мудрый военачальник превратился в отчаянного и лихого юнца, рубя врагов направо и налево. Брызгала кровь, летели отрубленные конечности, сверкали искры от ударов железа о железо. Прошин расплатился за эту вспышку удали несколькими пальцами, когда один из кощеевцев ударил по рукояти меча, пытаясь выбить его из рук воеводы, а также получил несколько проникающих ранений в спину. Защищать воеводу гуртом бросилась группка отступавших защитников, и сообща они додавили кощеевцев.
Прошина и Василия отнесли в сторону от стены, укрывшись за перевернутой набок телегой с рассыпавшимися мешками. К Василию тут же кинулось несколько воинов, которые стали спешно перевязывать его раны. Прошин лично выдернул крюк из ноги Василия, и отбросил его в сторону.
- Ладно воюешь, брат! – Не смог не похвалить героя воевода. – С такой сноровкой ты еще пригодишься нам! Переведи дух минутку, гостей есть кому встретить!
И как раз тогда, когда он это сказал, Пушкарь произвел выстрел из своей огромной пушки. От этого выстрела будто бы затрясся весь мир. За стеной немедля образовалось огромное облако порохового дыма, будто наполз после дождя непроницаемый утренний туман. С натугой пушка выплюнула свое гигантское ядро, и оно, тяжело свистя, взвилось в воздух, сделав низкую дугу – и всей массой врезалось в ворота. Тяжелые створки и балки-подпоры переломало, словно это были спички. Ворота вылетели одним махом вместе с петлями. Ядро гулко бухнулось в землю, словно комета, и проделало длинную борозду, врываясь в почву до самой макушки. Ближайшие дома подрыло снизу, и они сложились в бесформенную груду лома. Если там внутри кто-то был – им уже не выбраться.
В образовавшийся проем, ставший даже шире, через мгновение ворвалась кавалерия. Но первый же отряд всадников, высоко державший свое знамя, встретили дружные перекрестные залпы картечи из притаенных пушек. Боевые кличи сменились криками паники и боли, и перепуганным ржанием коней. Тех, кто был в первых рядах, разорвало на куски, и о груду их тел споткнулись те, кто следовал за ними. Всадники перелетали через головы коней, и вместе со своими животными валились в живую, вопящую и ржущую кучу-малу. Из облака дыма выныривали лошади, потерявшие седоков, окровавленные, посеченные картечью, и скакали кто куда. За многими тянулись по земле зацепившиеся за стремя всадники, а порою – лишь разорванные куски их тел.
Атака кавалерии приостановилась. Кощеевцы на стенах же прекратили преследование отступавших, и избрали своей целью удачливых пушкарей.
План Рощина сработал, и благодаря ему кощеевцы потеряли что-то около двадцати всадников только убитыми. Раненые сейчас спешно отползали обратно за стену.
-
Не помню еще поста, где партия выхватила бы на орехи столь эпично. Оторванные руки, потеря навыкров, сломанные носы, самопротыкания и крючья. Хосспади!
Но все равно читалось круто!
-
ня
+
-
Вообще, без всяких сомнений ー история эпическая и невероятно продуманная.
При всех моих эмоциональных вспышках и мимолётных раздражениях, не устану признавать крутость самого замеса)) Ну и вообще, когда игра будит в игроках чувства и интерес ー значит, она удалась.
-
Захватывающий пост)
-
Эпичная картина с такой горькой лирикой.
|
- После меня ты будешь корки хлебные доедать, да квас с донышка допивать! – Маринку словно подхватила волна гнева и ненависти, и несла на себе. В ее душе мешались боль, злость на силу Трояна и собственную слабость, горечь от рабской послушности Акулины. А еще было неимоверно жалко неведомую невесту змееныша. До чего же ее довели, что она решила купить помощь ценой собственной жизни.
Чернавка еще сильнее потянула к себе силу той стороны и словно услышала в голове страшный, беззвучный шепот.
- При рождении человек получает в подарок жизнь, а потом только теряет. Сломанные игрушки. Детство. Невинность. Родителей и друзей. Часы и минуты. Мечты и надежды. А если и находит что-то на этой страшной дороге, то не может удержать в руках и снова теряет. Любовь... Силу... Власть... И, наконец, теряет свой самый первый подарок.
Время словно остановилось, а перед глазами возникло видение ледяной пустыни. По ней брела женщина, закутанная в какие-то тряпки поверх воздушного шелкового платья. Снег скрипел под ее ногами, снег падал сверху и кружился в потоках ветра, облегая стройное тело в подобие савана. Голова путницы была опущена, так что Маринка не видела выражение лица, да еще беженка горбилась и прикрывалась от ветра поднятой рукой. Ноги ее всё глубже проваливались в снег, вязли в нем. Было видно, что каждый шаг давался ей с трудом. Ветер трепал лохмотья, развивал волосы на непокрытой голове, хватал тело ледяными пальцами. Следы почти сразу заметало следом, тех что оставили ноги минуту назад уже не было видно. На миг Маринка почувствовала чужие чувства как свои. Боль, страх, отчаяние, и холод, холод, холод. Изматывающий, высасывающий силы, лишающей всех надежд. Он уже не ощущался обессиленным телом. Казался призрачным, обманчивым телом. Маринка увидела, как после очередного тяжелого шага женщина остановилась, покачивалась. В вихрях снега рухнула на колени, а потом завалилась на бок. Вздрогнула, несильно дернула ногой, будто пытаясь сделать еще один шаг, и замерла. Девка близко-близко увидела остекленевшие глаза, на которых не таяли снежинки, а потом, наконец, ее лицо. Точнее – свое. Вздрогнула… и очнулась.
-Вот значит, как бы все было, не пойди я к Велесу, - подумала она, - или это Навь меня морочит призрачными видениями?
Все произошло так быстро, что со стороны никто бы не успел понять и оценить секундной задержки в речи Маринки. Ведь она тут же сразу и продолжила, да еще злее, чем раньше:
- Конечно, тебе кроме себя ни до кого нет дела! Пусть весь мир рушится, тебе только свадьба интересна! Кто о чем, а пес о случке! Плохо же ты меня знаешь, если думаешь, что можешь испугать болью!
Девка крутанулась юлой, чтобы вложить в удар инерцию тела, и чтобы ему не помешала никакая змея. И хлестанула Трояна железной клюкой наотмашь, как пастух скотину кнутом.
-
Когда "бьет" не значит "любит"))).
Вот это вот посылание нахер богов, зароков, отрицание ограничений и тяга к свободе - делает персонажа тем, кем он есть: Маринка - такая Лилит из простонародья))). Это то, что делает ее чертовски притягательной и одновременно бесит меня))).
-
Атмосферно! + + +
-
О, прочистилось!
Отличный пост, и хорошее отображение того, что бы было, выбери Марина иной путь
|
|
Была во всем этом своя жестокая правда - исконная, от крови, от жил, от костей. Что неможно отдать на смерть и муки того, кого любишь. Олена, онемевшая от боли, немигающими глазами глядела на Шепота - лукавит? лжет? Кажется, нет... не диво, что он ради Восьмого убьет, а то диво, что ради Восьмого сам смерть примет, глазом не моргнув, весь мир к ногам его положит... это что такое - неволя вечная до гроба и за гробом, или то истинная любовь? Кащеевцы, с казимировых слов, люди порченые, калечные, с душою жесткой и стылой - а вон как оно... Никому не отдаст. Ни за что. Чтоб жил. Чтоб был.
Наверное, он прав. Что - весь мир? Все люди? Ей самой - что все люди? Она их и не знала толком. Перед Оленой шли чередой лица, лица, лица... всякие. Вот полузабытые лица отца и матушки, наглая мачехина ухмылка, детские личики испуганные, вот печальная Хаврошечка - и рядом, мятой тряпкой, Рыгор, дедушка Гримм, безобразные рожи в корчме, кричащие словно одним большим раззявленным ртом зазывалы на новгородской ярмарке, Коряга и Иванушка, лучащиеся счастьем улыбки загатских парней и девушек, скоморох с куницей на плече. Все. Добрые. Злые. Щедрые. Жадные. Все. Что, стоят все они одного-единственного? Его, с таким огромным любящим сердцем, что может, кажется, всех людей на свете вместить? Всех простить - и убийцу Шепота, и героя царя Ивана, похоронившего заживо целую страну... людей? Она теперь наверняка знала - обычных людей. Все в голове путается - кто, кого, за что. Иван - сделал это... ради победы... ради любви своей. И Шепот хочет. Так можно? Всех? Нет, Осьмуша бы не согласился. Шепот прекрасно знает, не согласится. Потому что Осьмуша жертвовать готов не другими, только собой. Это ж, как же он, как же он... ах, сердце кровью плачет. Как же он, дитя, маленький, слабенький, сам продрогший до костей на всю оставшуюся жизнь, смерти страшился, а велел резать себя по живому, кровавой плотью своей кормил мерзлых и голодных, ай, как же больно-то... маленький мой. Терпел. Отдавал. Его отдать - за Солнце и Луну? В искупительную жертву? За всех?
...В муромском доме, а теперь там пепелище, лампадка перед иконами в красном углу большой горницы. Оленина нянька, держа ее, малышку, за плечи большими мягкими руками, рассказывает, показывая пальцем на ряд угловатых темных картинок, идущих чередой вокруг лика с ободке золоченого нимба: а вот это Сын Божий въезжает в город на ослике, а люди пальмовыми ветками машут... а это, гляди, Сын Божий вечером ученикам говорит: хлеб будет вам плотью моей, а вино - кровью... а вот он, душой смятяся, молится ночью, чтоб Отец от него смерть отвел, ему-то тоже жить охота, а всех-то людей спасти надобно, как же иначе, только жертвой можно спасти. Вот он и согласился, оттого что всех любил. А это, гляди, взяли его злые безбожники, привязали к кресту и замучили его до смерти. А это, гляди, его во гроб кладут, а матушка его, Пресвятая Богородица, плачет, бедная. Матушка за пяльцами, не поднимая головы, вздыхает: а я б сына не отдала, на смерть. Нянька морщится, поджимает губы: что взять, из леса вывезли, наскоро покрестили, а все равно язычница... говорит Олене, повышая голос: а это, гляди, он воскрес и на небо вознесся, а людям всем жизнь даровал вечную... царствие небесное. Поняла? "Бывшим во гробех..." Олене и радостно, что воскрес все-таки, и противится она всем этим мучениям с такой страстью . Что, без этого всего нельзя было? Нянька разводит руками: выходит, нельзя... Олена мотает головой, не соглашается. Не надо никакого царствия, и так было хорошо. Нянька легонько щелкает ее по темечку: ну, мала ты еще...
Няня, какая грустная сказка.
А их сказка не будет рассказана до конца - ни грустная, ни веселая. От Полоцка, от расписных палат и веселой толпы останется пепелище, зарастет оно лебедой и чернобыльником в человеческий рост.
Так ведь еще не пепелище. Еще нет. Они там все... а она тут...
Повернулась спиной к Шепоту, пошла медленно прочь, потом побежала, на бегу руками взмахнула... полетела обратно в Полоцк. Может, там все живы еще.
-
а это, гляди, Сын Божий вечером ученикам говорит: хлеб будет вам плотью моей, а вино - кровью...
Кстати, хорошо пришлось.
Точно, есть в Осьмуше что-то от фигуры Иисуса.
-
+
-
Красиво!
|
Олена
- Ну как, что закончится. – Усмешка Шепота была похожа на оскал. Не в последнюю очередь благодаря двум слишком острым для человека клыкам, искривившимся и пожелтевшим от возраста. – Ваша сказка. Сказ о том, как герои Солнце возвращали.
А пока Оленка осмысливала сказанное, Шепот вновь повелительно взмахнул рукой.
- Эй, зверюга! Видишь тушу? – Носком сапога убийца ткнул застреленного коня. – Твой ужин. Только аккуратно!
Смок тут же потерял к Олене интерес. Прихватив пастью шею коня, он аккуратно поднял его, освобождая ногу Осьмуши,а затем, оттащив немного подальше, принялся жадно и неаккуратно пожирать. Хруст костей и треск рвущейся плоти наполнил лес, а траву щедро окропила кровь. Остывающие внутренности повалились из растерзываемой туши, но Смок не брезговал и самыми грязными потрохами. Шепот почти что любовался этим зрелищем.
- Присядем, колдунья. – Предложил он, сбрасывая плащ и расстилая его на земле. – Ты же не проткнешь меня, если я подпущу тебя слишком близко? А в лягушку не превратишь?
Посмеиваясь, шепот сел на край своего плаща.
- Я ведь тоже плавал до Лукоморья, как и Орел. За ним же гонялся, чтоб ему земля была наждаком… - Личный убийца Кощея плюнул в сердцах. – Мы все там были. И как и с Орлом, с нами тоже поговорил Хранитель Мирового Дерева. Сам Кот-Ученый, дрянь облезлая. И он с удовольствием рассказал нам, что Мастер Восьмой – великий герой, которому суждено волей или неволей положить свою жизнь, чтобы спасти Русь и все человечество от неминуемой медленной гибели в Безвременье. Его смерть – условие для того, чтобы сказка о героях-солнцеходах кончилась словами «и стали они жить-поживать, и добра наживать». Мы не с вами сражаемся, даром что на месте одного убитого встает еще двое. Мы сражаемся с самим Котом, и пытаемся спасти жизнь Мастеру Восьмому, закончив эту сказку досрочно. И мы сделаем ее продолжение невозможным, девочка.
Впрочем, Шепот оговорился.
- Или костьми ляжем в бесплодной попытке. – Безразлично пожав плечами, Шепот снова взглянул на кровавое пиршество Смока. – Но я не намерен смотреть на то, как самого дорогого мне человека принесут в жертву, чтобы могли жить и плодиться дальгек те, кто не стоит даже его мизинца.
Василий
Там, внизу, Пушкарь раздавал указания, стоя в полный рост. Он совсем не боялся ответного огня, предполагая, что все пушки умолкли, а паника в рядах защитников Полоцка делает невозможным слаженную контратаку из ружей или луков. Там-сям звучат беспорядочные хлопки пищальных выстрелов, да взмываю в воздух редкие стрелы, которые должны быть железным ливнем, но на деле являются редким дождичком. Его огромная пушка была внаглую дотащена до позиции выстрела, и расчет бросился вбивать клинья под колеса, выкручивать наклон и подбивать клиньями дуло, а к пушке уже катили бочки с порохом, и на специальном подъемнике подымали к стволу огромное ядро.
Василий заставил Пушкаря вспомнить, что он на войне, а не на охоте, расстреливает беззащитную дичь. Одинокий хлопок, почти незаметный в этой канонаде, а за ним – звучный свист. Пушкарь разминулся со смертью совсем рядом, по чистой случайности - между ним и пулей в неудачный момент встал заряжающий, и круглый кусочек свинца впился ему в шею. Хрипящий кощеевец свалился наземь, обливаясь кровью, чтобы через минуту остаться одним из множества трупов в вязкой грязи. Пушкарь вздрогнул, и прекратил смело раздавать указания, поспешно спрятавшись за лафетом.
А тем временем кощеевские войска бегом бросились к стенам, пользуясь смятением защитников Полоцка. Оставалось всего-то несколько минут на подготовку прежде, чем первые кощеевцы уже начнут карабкаться на стены или пытаться их подорвать.
Всеслав
Вот он – дом с красной крышей. Стенку переднюю снесли, а за нею мерцает синим сложенная кое-как, на скорую руку, рамка «двери вникуда». Изобретение то было страшное, хотя казалось бы – чего страшного в том, чтобы войти из одной точки, а выйти в другой. Наоборот, удобно! Но изобретение это таило в себе немало коварства. Вспоминал Всеслав, как спешно ломали эти рамки по всему Кощееву Царству, да как четвертовал Янош Черное Перо оприлюдно тех, кто создал эту чудо-дверку. А всего-то и был однажды случай – однажды этим устройством воспользовался один из воинов, но остался там же, где и вошел, а вот на другом конце возник точно такой же, в той же одежде, с той же памятью, теми же чаяниями, один в один.
И оказалось на деле, что никакой это не «телепорт», как умно называли «дверь вникуда» ученые лбы, которые корчились потом на Площади Стенаний. Эта штука в пыль расщепляла все, что в нее входило, а потом создавала точную копию. Распространялось то и на живые существа – каждый вошедший погибал, не оставляя после себя и следа, а с другой стороны выходила его копия, один в один, которая и сама не осознавала весь ужас произошедшего. Может статься, что и Кощею не было бы большого дела до этого – он же ничего не терял. Только случилось все на глазах у целого войска, и кощеево царство впервые оказалось под угрозой бунта. Тогда немало работы выпало Шепоту и Искариотам, ох немало…
Один из пришлых мастеров обещался это устройство докрутить, довести до ума, да не успел – рухнуло царство Кощеевское, сгинуло. А звали его как раз Казимиром. Надо же, как тесна сказка, то и дело встречаются старые знакомцы.
И тем нагляднее теперь оценил Всеслав степень отрешенности воинов кощеевских, которые появлялись из этого телепорта. А может, то была беспощадная сила Зароков. Пожалуй, кощеевская пехота состояла из «мерзлых» еще задолго до Исхода, коль они с таким равнодушием шли на убой во имя своего повелителя, которому продали всех себя. Прямо сейчас появлялись воины один за другим, сыпались с крыш наземь, бряцая доспехами и оружием, изготавливались к бою, а спутники Всеслава, дружина полоцкая, своим глазам не верили – так близко увидеть кощеевцев, мрачных и безликих призраков минувшей войны.
Всеславу довелось увидеть не только пехоту. В синей вспышке появился один из теХ, кто стоял у истоков заговора. В противовес прочим кощеевцам, что еще носили на себе бледный отблеск былой роскоши, он был обряжен в жуткие, вонючие лохмотья, и раздет был до пояса, словно последняя кабацкая голь. Еще больше роднило его с нищими то, как сильно он зарос – тощий, бородатый и волосатый бродяга. От бродяг его отличало две вещи. Первая – шрамы. Не боевые, нет. Это были шрамы от множества клейм, и шрамы эти он нанес себе сам и добровоольно. Там, где кожу не заняли клейма, там он сам вырезал слова на Неписанном Языке, и они складывались в страшные клятвы на верность Бессмертному Владыке. И вторым был взгляд – дикий, блестящий, фанатичный, это был взгляд вечно возбужденного фанатика. Скотник, собственной персоной, которому было даровано право от имени Бессмертного брать клятвы с людей и оставлять на их коже Его знаки, как свидетельство перед высшими силами. И каждого клейменного из сотен и тысяч он знал в лицо и по имени. Так ли удивительно, что узнал он и Всеслава?
- Хо-хо! – Радостно вскинул сухощавые руки безумец. Его голос был визглив и тонок, напоминал дворнягу, которой наступили на хвост. – Неужто судьба свела меня с самим Всеславом Милосердным! Я думал, ты не превзойдешь сам себя, но теперь ты – дважды предатель! Ты умудрился предать и самого Владыку!
Маринка
И снова Троян лишь улыбкой встретил злой наговор Маринки. И даже нашел что ответить.
- Ну, пока что мной побрезговала лишь одна блоха. Но это ничего. – Пожал плечами сын Велеса, ни на шаг в сторону не уходя. – Ежели так уж не люб я тебе, то попрошу папу, чтоб другого сына дал в женихи. Ему-то по большому счету все равно, от кого внучков ждать. Вот Аспид тебе точно понравится. Он милейший парень. Лицом, конечно, не писаный красавец, да и на ласку жаден, но зато много не говорит, как я. А что детишки на пиявок похожи, так тебе уже все равно будет.
Увидев пред собой заостренный кончик клюки, Троян наморщил свое красивое лицо.
- Ну какая ж ты настойчивая. Чтож… Давай тогда пойдем вместе. У меня там тоже кое-какие дела к Павлу Ольгердовичу. Все-таки бедняга в одну ночь лишится отца, жены и всего, что имеет. Надо хоть объяснить, почему.
Данька, Мирослава, Фока
- В какой-то мере я и вернула все обратно. Даня. – Грустно ответствовало отражение Златы, разведя руками. – В те времена, когда еще эти звери были живы – цыганка кивнула на корчащиеся и истекающие кровью охотничьи трофеи – и когда Павел был молодым, а я была глупой и доверчивой. Давняя моя злость, что уж поделать. А кощеевцы… Это тоже часть наказания.
- Наказать меня хочешь? – Вдруг выступил вперед Павел. – Хорошо, Злата! Я готов принять твое наказание! Я поступил с тобой ужасно, и я готов ответить! Но наказывай меня! Не Забаву! Не народ полоцкий! Не безвинные души! Они тебе зла не чинили!
- Э, нет, парень. – Покачала головой Злата. – Я знаю, как ты каялся, знаю, что искал меня, и знаю, что ты душу бы продал, чтоб все исправить. Только не исправишь, и содеянного не воротишь, сколько добра ни сделай.
Златины глаза засияли угрожающим светом.
- Бог тебя простил, но не я, Паша! Мне твое раскаяние и воздаяние за него – только в тягость! И наказание тебе будет только облегчением! Нет, я заставлю тебя мучаться страшнее! Заставлю тебя осознать, что из-за давней твоей ошибки все, кого ты любишь, будут страдать, и все, что у тебя есть, всего ты лишишься! Для тебя больней всего будет удар по безвинным за твою вину! Я проклинаю тебя, чтобы ты несмотря ни на что жил и видел, как умирают те кого ты любишь, и как горит твой дом!
В этот момент Мирослава сотворила молитву – и зеркало прекратило сиять, а фигура Златы замерла – и рассыпалась на мелкие осколки. Померкла комната – и вновь возгорелся нормальный, земной свет. На полу, трясясь всем телом, сгорбилась Забава, закрыв лицо руками и беззвучно всхлипывая от пережитого ужаса А за окном уже грохотала канонада и мерцали отблески пожаров и разрывов от фейерверков, которые стали им причиной.
- Вы просто оттягиваете неизбежное. - Донесся голос Златы из зеркальца. - Но ты все равно не отвертишься, Пашенька.
И зеркало лопнуло, разлетевшись на множество мелких осколков.
- Да пошла ты, ведьма поганая! – Явно воодушевленный явленным чудом Мирославы, Павел выкрикнивал проклятия в потолок. – Не выйдет у тебя ничего! Сдохнешь, захлебнувшись в своей желчи злой!
И Павел спешно бросился к своей невесте.
-
Шепот почти что любовался этим зрелищем.
Я сам почти что любуюсь этим постом.
Мешает мне в полной мере наслаждаться им самая малость: то... что все так!!!!!!!!! плохо-мать-их-кощеевцы-наступают-город-рафигачили-осьмуша-какую-то-фигню-сделал-олену-чуть-не-сожрали-злата-колдунья-троян-сука-почему-я-его-еще-не-убил-маринка-не-хочет-креститься-сейчас-соловей-опять-васьком-назовет-данька-корраптится-что-делать-ааааа да просто жаль, что Пушкаря не подстрелил).
-
Я частенько выпадаю, но всегда неизменно возвращаюсь в настроение, как только берусь читать посты. Это по-настоящему охуенно.
-
Это не кирдык, это вообще... маленькая полярная лисичка.
|
|
|
-
Славно.
-
В восторге от Пипы!
|
|
-
Будто рядом с ними Райнер с моргенштерном, но только добрый.
Добро должно быть с моргернштерном! Улыбнуло).
Ну и вообще, приятно, когда тебе отвечают из бесконечной выси).
|
Василий, Всеслав
У Прошина на этот счет было свое мнение.
- Он, во-первых, единственный сын Ростислава Ольгердовича, и рисковать им нельзя. А во-вторых, он военному делу не учен. Какой из него командир, если он левого фланга от правого не отличит? Нет, я и сам справлюсь, а он пусть посидит. Видал я эту молодецкую удаль в гробу, в самом буквальном смысле.
Когда Чернавке вздумалось по какому-то спонтанному желанию отправиться к молодоженам, Прошин только головой покачал.
- Вот ведь дура-девка. Думает, что княжеские палаты – двор проходной, и туда кто хочешь пройдет. Тем более такая. Тем более сейчас. Ну, пусть тогда передаст мой приказ в палаты княжеские, чтоб все боеспособные под стены шли.
Прошин совершенно не стеснялся перед княжичем величать так нелестно женщину, которую тот только что целовал. Но разве поставишь это в упрек старому вояке?
- Ладно. Начнем готовиться.
***************************
Подготовка проходила в большой спешке, и на счету были каждые руки, ноги и плечи. Даже сам Прошин не только приказы раздавал, но и активно помогал в налаживании обороны. Всем, кого успели выпустить из города, наказали идти окольными путями и небольшими группами. Кто не успел – тех быстро отогнали от ворот, и велели прятаться по погребам и подполам, а заодно запасаться водой на случай пожаров. Ворота городские закрыли на все засовы, и кое-как приладили большие подпоры из квадратных деревянных балок. На стены веревками подымали пушки, ящики с ядрами и бочки пороха, которые уже там фасовали по мерным мешкам. Подняли наверх и чаны с кипящей смолой – неотъемлимый атрибут обороны. Несколько пушек оставили за стеною, нацелив на ворота с разных сторон, и зарядив картечью. Также под стенами воевдоа построил несколько рядов лучников, чтобы осыпать стрелами отряды кощеевцев, что подберутся к городу на расстояние выстрела. Лучников поставили и у окошек в стенах и башнях, кое-как разбавив их стрелками-пищальниками. По совету Рощина-Холмского оставил он наготове конников в городе, чтоб встретили тех, кто прорвется за стены, если первая линия обороны будет прорвана. Теперь оставалось ждать.
Ожидание однако долго не затянулось. Совсем скоро вдали, где терялись в сумраке очертания горизонта, из недобро темнеющей чащи начали пробиваться проблески множества огоньков. По тропинкам и трактам стекалась черная дорожка былых воинов Кощея, которые на глазах организованно перестраивались из походного положения в ровные боевые порядки. На глазах настороженных защитников Полоцка враги формировали своими черными железными фигурами идеальные прямоугольники, ощерившиеся острыми пиками и высоко поднимавшие свои старые, истрепанные знамена,невесть как у них оказавшиеся после Исхода. Шли они, как видно, налегке, не сопровождали их обозы, и не готовились закрепленные позиции. Кощеевцы собирались бить прямо сразу, едва дошли, а не долго брать город измором, месяцами стоя под стенами, как это порою бывало. Оценки были верны – их там было никак не меньше трех сотен, а может даже и больше. Один из воинов, наблюдавший за этим со стены рядом с Василием, не сдержался, и буркнул.
- Ты посмотри, сколько мрази наши предки не добили.
Прошин цыкнул на говорливого воина, и тот тут же притих, втянув шею. А Соловей, стоявший неподалеку, ухмыльнулся. А потом сел по-басурмански прямо на подлогу, закатил глаза, и заговорил.
- И правда, много. И это еще не все. Вторые в лесах остались, наготове. И там же – пушки ихние, тоже готовят.
- Может вдарим, воевода? – Предложил один из солдат. – Прямо по позициям, пусть летят вверх тормашками!
- Не. – Покачал головой пушкарь, прикидывая расстояние. – Не добьем. Мы пока что и до этих, пеших, не достаем.
Соловей тем временем продолжал.
- У них пушки не лучше ваших. Тоже добивать не должны. Только Пушкаревы люди там что-то мастырят перед ними. Какие-то треноги ставят да рамки.
Будь тут Данька, он бы живо опознал изобретение Казимира Завидовича, которое спасло жизнь сначала ему, а потом и его подмастерью, а заодно оставило его без руки. Опознал – и задался тревожным вопросом – а где ж «второй конец»?
- Конницу вижу. Тоже в лесах. Наготове. – Дал новые подробности бывший разбойник. – Смотри-ка, в этот раз не Крылатая. А коней будто по деревням собирали, какие не самыми плохими были. А раньше-то все на своих породистых черных лошадках рассекали, какие по небу скакать могли.
- Тем лучше для нас. – Рассудил Прошин. – Готовьтесь, ребята. Как подойдут на расстояние выстрела, проредите их. Пусть поменьше долезет до стен.
Но первыми ударили как раз кощеевские войска. И ударили совсем не снаружи, а изнутри стенок. Там и тут загрохотало в городе, и заблестели разноцветные сполохи. Со свистом полетели во все стороны цветные искры, с визгом рассекая воздух и разрываясь над крышами хат, чтобы осыпать их искрами. Фейерверки, хлопушки заморские. То ли украли их лазутчики кощеевы, то ли сами завезли на праздник, да кое-где утаили – только теперь праздничная иллюминация стала причиной сразу нескольких буйных пожаров в самом центре разрывов, и потенциальных очагов возгорания там, где рвались другие фейерверки.
- Мне сразу эта затея с хлопушками китайскими не понравилась. – Глядя на зарождающийся хаос, отметил Прошин. – Чтоб их растак…
Но на этом проблемы только начались. В лесной чаще тоже загрохотали раскатами грома выстрелы кощеевских пушек. Серия залпов сопровождалась странными синими вспышками. И точно такие же замелькали в самом городе, среди домов, а также на крышах повыше. А из этих вспышек прямо в стену полетели ядра, обрушиваясь на головы защитникам города.
Свистящие снаряды врубались в древесину защитных сооружений, прогибая стены и проламывая навесы. Ставившие проходы для ядер умело выбрали свои точки – многие ядра попали прямо в смотровые окошки, пролетая внутрь, и убивая и калеча солдат на оборонительных позициях. На одном из участков стены грохнул взрыв – это рванули пороховые заряды, проделывая уродливую выщербину в середине прохода. Полетели вниз кричащие люди и обломки бревен. Щепа, куски древесины и собственные же ядра разлетались вокруг, причиняя войскам защитников Полоцка дополнительный урон. Самого Прошина точно также ранило, бросило на подлогу и завалило телами его же собственных солдат. В канонаду вклинились крики боли и агонии. Тяжелый запах гари, порохового дыма и раздражающая колкость древесной пыли стали испытанием уже для обоняния. Канонада кончилась так же быстро, но разрушения были устрашающи, а паника и сумятица в рядах защитников крепости уже была посеяна и начинала давать всходы.
- Откуда?! – Прошин кое-как распихал тела, выбрался, встал, опираясь на стену, и утер кровь с лица. – Да откуда же они по нам дали?!
Обернувшись к Василию и Всеславу, он крикнул.
- Вы, герои! До второго залпа надо успеть найти, откуда летят эти ядра! Берите людей сколько надобно, но сделайте что-то с этой чертовщиной, а то нас тут как куропаток перещелкают, даже не войдя в город!
- Они идут! – Донесся тем временем крик с башен. – Ребята! Кощеевцы наступают.
А кощеевцы и впрямь наступали .Выстроившиеся ряды двинулись на город, укрывшись под побитыми металлическими щитами. Продвигались они не слишком быстро, но очень уверенно. А за ними на людской тяге тянули поистине монструозных размеров пушку. Одно ядро должно было быть в человеческий рост, а вес был такой, что оставалось только поверить в иную чертовщину – иначе неясно, как кощеевцы вообще протащили ее через все это расстояние так быстро, и не утопили в обыкновенной для Руси распутице.
- Пушкарь! – С ненавистью процедил Соловей, указав на человека, который пристроился на лафете этой пушки – едва заметную фигурку, выделявшуюся только благодаря тому, что он забрался выше других. – Пушкарь, сука! Если вы эту пушку близко подпустите, она вам тут все разнесет!
Маринка
Маринку отпустили в княжеские палаты с сопроводительным листом от воеводы Прошина, в котором сказано было, что велено подательницу сей грамоты, Марию свет Соловьевну, без вопросов пущать и за ворота, и в сени, и в самые княжеские покои. Ведь несет она важное послание, что воевода собирает к обороне всех, кто может еще оружие держать. Вот и шла она как раз туда, через весь город от самых ворот, да еще и по мосту через Двину – путь чай не близкий. Да только у самых у ворот повстречался ей опять Троян. Все в том же одеянии, с все той же улыбочкой стоял он у столба белокаменного, будто спиною его подпирая, да глядел лукаво на деву черную, суженую свою, договором завещанную.
- Отрадно видеть тебя снова, Марина. – Поздоровался Велесович, благосклонно ей кивнув, и оторвался от столба, встав перед воротами, и как-бы невзначай перекрыв Чернавке путь. – А ты, не иначе, к Павлу Ростиславовичу, на торжество. В Загатье не наплясалась? Может, постоишь тут, подождешь невестушку мою? Я ведь ей обещал под крыльцом у князевых хором встретиться, да что-то она запаздывает. А за друзей своих не беспокойся, они там без тебя заскучать не успеют.
Мирослава, Данька, Фока
В комнате был единственный вход – через дверь. Ну, может еще через окно – большое такое, выше росту человеческого, из него весь город можно было увидать. Тут стоило бы больше бояться даже не того, что через него влезут, а что вышибет его каким залетным обломком или волной ударной, а осколки и посекут.
- Вынести конечно можно. – Не стал спорить Павел. – Но некоторые тяжеловаты будут, даже для героев. Но вы не бойтесь, не съедят. – Княжич улыбнулся, показывая, что это шутка.
Однако и от Павла не укрылось, что Забава чем-то другим увлечена. Подошел к ней, за плечи белые придержав, взглянул через правое плечо на сверток, который она разворачивала.
- Что там у тебя, Забавушка?
- Вот, зеркальце мне тут передали, Паша. – Дернула плечами невеста, подаваясь немного назад, чтобы прильнуть к жениху. Кивнула на Даньку, показывая, кто передал. – Диковинное какое-то, надо же. И тяжелое.
И действительно – зеркало. Металл был странный, вроде и на серебро похожий, и твердый настолько же, а все казалось, будто ртуть то живая, и вот-вот зеркальная рама сквозь пальцы девушки протечет. И стекло странное – черное, матовое, ничегошеньки отражать не могущее, и даже наоборот, жадно свет поглощающее. Мирослава снова почувствовала недобрую тревогу, да обратилась к Богу за подсказкой, за видением. И снизошедшее видение подтвердило худшее.
Мирослава увидела, как попадает это зеркало в руки Даньки, подмастерья беглого, из рук улыбчивой, но немного печальной цыганки Златы. Но вещицу эту она и сама получила из чужих рук – из холодных, длиннопалых рук Трояна, сына Велеса инесчастной земной женщины, а заодно – жениха, которому обещана была Марина Соловьевна. Брала, глядя в его глаза с тревогой и отчаянием, но брала по доброй воле своей, по решению, которое приняла сама, и настроена была довести задуманное до конца.
- Вглядись в это зеркало. – Предлагал Троян. – Взгляни, но увидишь не себя. Свою боль увидишь, вою обиду горькую, злость бессильную и желание мести, страшной и праведной.
- Я не хочу этого видеть, Троян. – Глухо отозвалась Злата. – Не хочу. Это мерзко видеть.
- Это должен увидеть Павел.- Объяснял Троян. – Ты же так много хотела ему сказать. Ты хотела, чтобы он как можно лучше понял, за что ему придется расплатиться так страшно. В полной мере проникся. И это зеркало все ему покажет в тот же час, когда в него взглянет он, или та… Ну, ты поняла. Одна-единственная из многих, которую он искренне полюбил, и ради которой стал другим.
Злата тяжко вздохнула.
- Хорошо. Я взгляну. Но только ты сам отвернись. Этого не должен никто видеть.
- И все ты не наглядишься на себя, Забавушка. – Продолжал тем временем Павел. – Оно и немудрено, я на твою красу тоже наглядеться не могу.
- Ну скажешь тоже. – Смущенно, но все же с немалой долей удовольствия отвечала Забава, разглядывая странное зеркало. – Но видать, от красы моей даже зеркало ослепло, ничего не показывает.
Мирослава успела только открыть рот, чтобы выкрикнуть свое предостережение, когда зеркало показало свое предостережение. Черное стекло резко посветлело, отразив комнату, отразив Павла, но не отразив Забавы. Вместо нее отражение Павла приобнимало за смуглые плечи наряженную в чужое свадебное убранство Злату, совсем молодую, с горящим внеземными огнями взором.
- Прости меня, милая. – Сказало Златино отражение. – Виновна ты только в том, что стала самым больным его местом.
Молодые успели только испугаться. Забава вскрикнула, разжала пальцы – а зеркало осталось висеть в воздухе. Ударил из него нестерпимо-яркий свет, а потом княжеские палаты сотряс оглушительный хлопок. Ударило тугой волной героев, отбросило назад вместе с Павлом. Разлетелось на осколки и зеркало, и оконное стеклышко. Погасли все свечи, ввергая во тьму охотничью комнатку. А потом свет втянуло обратно в зеркало – и вместе с ним втянуло все окружающее пространство.
У героев все еще нестерпимо звенело в ушах, но это не помешало им услышать звериные вопли боли и ужаса. Все убитые животные ожили – но так и остались чучелами. Живые головы отдельно от тел кровоточили и дергались на деревянных щитах, а под ними натекала алая лужа. Корчились на полу в конвульсиях боли медведи, в чьей живой плоти оказался стальной каркас, служивший ранее для удержания формы чучела. Свечи горели вновь, но горели мертвенным синим пламенем, почт и не дающим света. Серебряное зеркальце так и осталось висеть в воздухе посреди комнатки, светясь в полумраке идеальным прямоугольником потустороннего сияния.
- Забава! – Первым делом позвал Павел, когда оклемался. – Забава! Что ты ей дал такое, поганый малец?! - А это, видно, адресовалось уже Даньке.
- Не вини Даню, Пашенька. – Зазвучал женский голос со стороны женского силуэта в свадебном убранстве. Забава осталась стоять, только теперь ее волосы отчего-то были длиннее и чернее, плечи стали смуглыми, а платье прилипло к спине из-за обилия крови под ним. Услышав этот голос, Павел побледнел, словно смерть, и его голос превратился в слабый шепот.
- Ты… Ведьма…
- А когда-то ты называл меня иначе. – Злата, каким-то образом заменившая собою Забаву, развернулась лицом к молодому княжичу. – Наверное, уже забыл. Только вот я не забыла. Никогда не забывала.
- Ведьма! – Закричал Павел, вскакивая на месте. – Где Забава! Что ты с ней сделала?!
- Здесь она. – Неопределенно ответила Злата, и приложила руку к груди. – Она все слышит. И все-все узнает и про тебя, и про меня. И про то, что ты сделал.
Олена
Даже Шепот был ошарашен таким поступком Олены, не то, что Осьмуша. Осьмуша позабыл и про свой гнев,и про свое незавидное положение,когда понял, что бежать от огнедышащего змея девушка не собирается.
- Нет, Олена, беги! - В голосе парня звучала почти истерическая тревога. - Он же сожжет тебя! В птичку... обратись.
Последнее слово Осьмуша бормотал уже в объятиях Олены, неуверенно обхватывая ее в ответ одной рукой. Он все еще смотрел в сторону Шепота, тщетно силясь достать из ножен меч.
Смок не сжег Оленку. Шепот вовремя остановил его,испугавшись, что пламенем накроет и Осьмушу. Подчиняясь его жесту, змей изрыгнул струю огня в воздух, чудом не задев древесные кроны и не начав лесной пожар. Сам Шепот тоже Оленку убивать не стал, как недавно убил коня. Но и прощаться долго не дал.
- Достаточно! - Схватив девушку за волосы,он оттащил ее резким рывком, и отбросил в сторону. Осьмуша рванулся на защиту девицы, и таки изловчился поймать его за плащ, и второй рукой вытянуть из ножен на его бедре кинжал. Увы, воспользоваться оружием он так и не успел. Шепот брызнул ему чем-то в лицо из пурпурной бутылочки - и парень резко потепял силы. Рука, из последних сил цеплявшаяся за одежду Шепота разжалась, кинжал выпал из ослабевших пальцев, и Осьмуша, пробормотав нечто неразборчивое , потерял сознание.
- Роса с сон-травы. - Зачем-то сообщил Шепот Олене, потрясая склянкой. - Он всего лишь уснул. Не бойся.
Похлопав Смока по шее, словно собаку, угодившую хозяину, Шепот кивнул в сторону Олены, и зверюга снова недобро уставилась на колдунью.
- Значит, вы и Мастер Восьмой любите друг друга. Верно? - Осведомился Шепот. - Не отвечай, я и так все видел. Я не могу просто так отнять у тебя жизнь, зная, как он к тебе привязан. Но и отступить я не смогу.
Шепот говорил так, словно предлагал какую-то сделку, но голос его звучал так, словно он ставит ультиматум. А на Олену он по-прежнему смотрел так, как смотрят на врага, и готов был в любой час спустить на нее своего большущего ящера.
- Если ты его любишь, то отступи и не мешай, потому что мы спасаем его от неминуемой смерти. Только так у нас есть хотя бы небольшой шанс, что Мастер Восьмой проживет хотя бы долго, если уж не счастливо. Когда все закончится, я разбужу его снова, и можете быть вместе. Вы молодые, вам все дороги открыты. Но если ты будешь мешать, я тебя убью. Да, он никогда не смирится, никогда не забудет, и никогда не простит меня. Если уж он любит, то любит. Но пусть даже через пять, десять, двадцать лет, но он смирится, что тебя больше нет. Я готов прикончить тебя, если это позволит спасти ему жизнь. Мне это нетрудно, а ему хотя бы будет легче меня казнить, когда все кончится.
-
И снова круто ниточки сошлись.
-
Ну это вообще.... какой эпичный кирдык! Вот когда понимаешь, что хэппи-эндов не будет!
-
Ну это, конечно, круто.
И всё же не зря я подозревал Злату ー вроде и добрая, а вот поди ж ты, такую бяку в такой момент подложить. И вообще, нафиг этих премудрых волшебниц, всюду материализующихся и всюду что-то своё мудрящих.))) Лучше б реальным делом занимались, чем оракульствовать почём зря, а потом такие кренделя выкидывать.
-
+
|
-
Красиво.
-
за прощание
-
Какая красота!
-
прекрасная женщина, великолепный танец!
спасибо тебе за игру)
-
Отличное завершение модуля.
-
еще одно сердце разбито :)
|
|
Слова Яросвета звучали довольно убедительно, и разбойники все-таки призадумались - а стоит ли идти им, таким лихим парням, на заклание ради денежек. Думали, однако, не больно долго. Батыр был прав - разбойники эти в совсем недвнем прошлом были обычными мужиками, и жили в глухих, чахнущих деревнях, где земля скудная да скотина голодная еле-еле могли давать людям необходимое. На такие селения давно махнули рукой царские сборщики, что оброк по дворам собирали, так как нечего было собрать, а часто и не к кому было прийти через леса и топи, кишащие кровожадными тварями. Всего-то они и видели в жизни, что собственную разваленную хату, и всеми их делами кроме тяжкого и неблагодарного труда да укрывательства зерна и хлеба от глаза сборщиков были только пьянство беспробудное да битье друг друга и собственных домочадцев. А у Козыря они и Русь повидали, и азарт шального барыша познали, и силу почувствовали, какой их невинные жертвы боятся. А смерть... Их жизнь и так не стоила не то, что триста золотых, за многих не дали бы и медяка. В набегах своих гибли они десятками, но кровью своей оплачивали лихую да вольную жизнь своих братьев. Не этих отчаянных хлопцев смертью пугать.
Лис тем временем пораскинул мозгами, и припомнил, как берег свою иглу Кощей Бессмертный. Все противоречивые слухи были схожи в одном - запрятал поганый враг рода людского смерть свою так далеко, что только отчаянный, упертый дурак смог отыскать и добыть. И оно понятно - одна иголка на белом свете держит, и вдруг оставлять ее небрежно где-то на виду, где если не злопыхатели добудут, так союзнички от большого ума нечаянно сломают? Э, нет. А Козырь эту свою карту у сердца носит, на самом видном месте, тычет ею в лицо и бахвалится. Ежели б было дело в карте, так и он бы, даром что неглупый малый, упрятал бы ее подальше. Ведь всякое может случиться. Нет, карта - это всего лишь символ, глумление над Смертью, ношение того самого козыря, которым он дал костлявой по отсутствующем носу.
- Слыхали, братва, как волхв усатый бахвалится! - Бесшабашно проорал Козырь, вставая в ряд со своей ватагой. - Не верит, что одолеете. А я вот что скажу - отдам я сотню золотых за его не по мере умную да болтливую голову, да еще по сотне за лисявого и черножопого! Навались, братва! Отработайте гроши!
- Ура! - Грянули хорром разбойники, и ринулись в атаку.
А вот Козырь в атаку совсем не заторопился. И даже наоборот, ушел, показывая спину, и явно намереваясь исчезнуть, пользуясь суматохой.
|
-
С Оленой объяснился, и теперь от счастья неземного считает, будто моря ему по колено, а горы по пояс?
Резонно!
|
-
и хоть маска чуть надменного нарочито ленивого безразличия не сползала с его лица, как комар, воткнувший жало в горячее полнокровное тело, он тянул и тянул те страсти, что плескались вокруг.
Ух йопта!
-
он тянул и тянул
какой, однако, старикашка)
|
|
-
Хорошая игра получилась
-
Отличная игра: динамичная и интересная.
Надо будет на форуме написать.
осознания того, что творчество ещё живо и может твориться.
Это прекрасно).
-
Было интересно читать, так что спасибо за игру
-
The End.
|
|
- Ладно, - согласилась Маринка, - про хозяина не буду. Да и про сотворение мира тоже, не была - не видела. Хотя Род, Сварог, Перун, Лада, Макошь, Велес и другие на Руси-то пораньше Христа появились. О других вещах тебя спрошу.
Кем твой бог старых богов считает, богами, али кем-то иным, и как к ним относится? Я бы лучше, конечно, лично с ним поговорила, без посредников. Опыт в том у меня есть, с одним богом за руку держалась, другой в очи смотрела. Вот только боюсь, что если позовем мы его, а он не придет, побрезгует, обижусь. А если придет, то Акулина того может не пережить, жалко змейку.
Перевела девка дух и дальше заговорила.
- Вон твердят попы, что бог твой всемогущий и всемилостивый. Так скажи мне тогда , Настасья, отчего так. Я на изнанке была и бесов видала. И на земле билась с бесом вопрощенным. Товарищей трех в том бою потеряла. А вот англелов при том ни одного не видела. Почему пастырь так плохо за стадом своим следит? Волки бродят, а псов не дозовешься. Вот в Новеграде люди в стенах затворились, да в колокола звонили, а биться с нечестью людям пришлось. А до бога вашего на Руси бесов не было. Вот и получается, если не может бог защитить людей своих, то не всемогущ, а если не хочет, то не добр. Больше всего опасаюсь в ответ услышать бред про испытания верных. Если Бог своих же почитателей демонами травит, это просто подлость получается, ибо не храбрости, ни веры против такого врага может быть недостаточно. Своими глазами то видела. Да и за Солнцем ноги бить приходиться, - вздохнула Маринка. – Что ж бог его на место не вернет?! Опять получаются проблемы с силой и добротой, чего то не хватает.
- Ну и в третьих спрошу, что мне душу тревожит. Много чего я повидала: и в укшуйниках, и в странствиях. Как купец обвешивает, обманывает, да обсчитывает, а потом на малую толику от прибыли свечку пудовую в церковь тащит. Разбойник семью с детьми малыми зарезал, а потом пошел в храм грехи замаливать. Замолил, и снова на большую дорогу. Бог же твой молчит и прощает. Причем не сам даже, попам дал право грехи отпускать. Хапилова, может знаешь такого душегуба, на моих глазах бесы побрали. А кабы он успел покаяться? Простили бы? А самого Кощея, если бы у него такая блажь возникла?
Выговорилась девка да иссякла, как ручеек в жару пересыхает. На стул села, да стала ответов ждать.
|
- Иди сюда, скотина!!! - Вуди не на шутку разозлился. Схватил Ховарда за шкирку, оттолкнул его в сторону пулемета и еще пинками добавил во все возможные части тела. Под конец ударил кулаком по шлему сверху вниз и зло прошептал:
- Держи, блять, ленту, и не высовывайся, послал боженька вояку, едрить меня налево. Снайпер! Эй, как там тебя! Занимай позицию и подашь знак, как будешь готов, я пока наведу пулемет и проверю ленту! Постарайся зацепить хотя бы одного, прикинь, они где-то на нашей линии огня в зеленке должны быть. Сделай, дружище!
Взвод в это время отвлекся на вспыхнувшую Ягдпантеру, но Валентайн и ухом не повел, он свое уже насмотрелся в Италии:
- Взвод, продолжать огонь!!! Чего вылупились, гриль для мяса не видели??? Стреляйте, сучье племя, и чтобы ни одной пули мимо!
Сам тем временем занялся пулеметом. Проверяя ленту и наводя ствол куда-то в сторону зеленки, Вуди размышлял:
"Эх, Пьяница, Пьяница... Вот и тебя шлепнули. А ведь стоил ты целого отделения. Помнишь, как в Англии сидели перед отправкой впятером? Я тогда только после ранения прибыл в дивизию. Сидели тогда ты да я, да Бишоп с Уоллесом, да мастер-сержант еще наш, Стариком называли его, хотя 25 лет и было. Пили какой-то горький виски. Все мечтали, как в Германии погуляем после победы. Байки слушали мои да Старика, он то еще в Африке воевал... Уоллеса убили в третий день, Старика полторы недели, как схоронили... Теперь и тебя прикончили, эх, сука, бля... Неужто и мне конец? А пожить то хочется, ой как хочется. Ты прости меня, Хендерсон, пожалуйста, что не даю тебе помереть спокойно. Ну надо просто. Ладно я, так тут еще куча пацанов жить хотят. Нам то что с тобой, один фиг помирать, а им то за что? За этот ебаный домик? Без обид, да? Ну давай, брат. Порвем гансам глотки!"
Пулемет был готов. Погибший в бою рядовой Хендерсон Мак'Ивер тоже был готов, "стоя" у пулемета, поддерживаемый сержантом. Пиздюк Ховард тоже вроде держал ленту. Услышал снайпера, Вуди перекрестился, пробормотал некое подобие молитвы. Постарался максимально скрыться от огня и нажал на спуск. Грохот, трассера, куча дыма... Красота!
|
Мирослава, Данька, Всеслав, Оленка, Фока
В отсутствие Василия, члена рода княжеского, носящего фамилию двух киевских боярских родов, задача попасть в палаты князя Ростислава на празднование свадьбы из трудной превратилась в невозможную. Если монахиня и голубоглазый воин еще могли вызвать какое-то доверие, а девушка в простом платье и отрок в странной одежке хоть не выглядели опасно, то помятый прощелыга с фингалом точно не был бы желанным гостем на торжестве, а при виде грузного силуэта в железе, от которого веет холодом стража и вовсе напряглась, и покрепче перехватила оружие. Однако, героям и тут улыбнулась удача, ну или благосклонен к ним был Хранитель. Когда герои уже подходили к воротам выслушивать безапелляционный отказ от княжеских дружинников, Осьмуша вдруг отвлекся, и не сдержал радостного вскрика, завидев еще одного гостя, направлявшегося туда же.
- Эй! Это же вы! Вы! – Восхищенно восклицал бывший орловский дружинник. – Змееборец Катигорошек! Вы живой!
Осьмуша не вполне вежливо указывал рукой на старого уже, но крепкого и сильного, богато одетого мужчину. Его пожилой возраст выдавала седина тронувшая роскошные усы, да широкий оселедец, свисавший с бритой головы на левую сторону лица. Расписанная орнаментом шелковая рубаха едва не трескалась на могучей груди. Широким поясом были подпоясаны широкие красные шаровары, а хвосты пояса, украшенные кистями, свисали до колен. На ногах у человека были красные сапоги с железными носами. А самым заметным предметом была висевшая за спиной чугунная булава таких размеров, что, пожалуй, сгодилась бы и самому Илье Муромцу. Уродливый шрам, перетянувший его лицо поперек, и проходивший прямо через глазницу, в которой отсутствовал глаз, придавал мужчине вид грозный и суровый, даже злой. Однако впечатление это ушло, когда он разглядел Осьмушу, и улыбнулся ему.
- А чому ж мені не бути живому? – Поинтересовался Катигорошек с усмешкой. – Дихаю ще сяк-так, кашляю. Ой даненько ж мене так не називали. А ти, значить, з князівства Орловського, з земель побратима мого бідного, якого Чорний Витязь поганий вбив?
- Ага. Осьмуша я. Осьмуша Голубоглазый. – Представился Осьмуша, сияя радостной улыбкой. – А это…
- Герої-сонцеходи. Вже зрозумів. – Благосклонно кивнул богатырь-змееубийца. - Ходiмо, я вас проведу. Ну то що, де Кощій Сонце заховав?
Маринка, Василий
До Спасо-Евфросиньевского монастыря было рукой подать, так что долго ходить не пришлось. Хоть и был объявлен молебен в честь свадьбы Павла и Любавы, однако ж прихожан много не набралось. Миряне предпочитали пировать и праздновать, и только самые набожные и самые старые жители Полоцка собрались сегодня под крышей одноглавого белокаменного собора. Звонница не умолкала, и переливы колоколов отдавались болью в голове Чернавки. Нервничала и Акулина – против воли шевелились на той руке пальцы, пытаясь сложиться в змеиную голову. Через главный вход Соловей благоразумно не повел дочь – там пришлось бы осенять себя крестным знамением и кланяться, а такого она себе позволить не могла. Отправились через черный ход.
У встретившегося послушника спросили про Настасью, знакомую Соловья. Послушник сказал, что монахиня сейчас с прихожанами, но он ей сообщит, и попросил подождать. Ну а потом и сама Настасья вышла навстречу неожиданным гостям.
Соловей так привык, что данная Хапиловым новая плоть не подвержена старению, что совсем позабыл о том, что у других нет такого дара. Поэтому он был совершенно ошарашен, когда предстала перед ним не несовершеннолетняя, не в меру добрая дочка жестокого правителя, а уже взрослая, далеко за сорок лет, женщина в скромном монашеском одеянии. А вот она совершенно не удивилась тому, что Соловей стоит перед нею ничуть не изменившимся. Но отметила это.
- А ты все такой же. – С улыбкой произнесла монахиня. – Совсем как я тебя помню. Сколько лет прошло?
Проигнорировав второй вопрос, Соловей бережно взял монахиню за руки, и коснулся лбом ее лба. В голосе Соловья зазвучала теплота, которой никто и никогда от него не слышал. Даже его жена и его дочери. Наверное, это было обидно.
- И ты тоже ничуть не изменилась, Настасьюшка. – Чуть сжав ее руки, Соловей отстранился, и счел нужным представить своих спутников. – А это со мной Василий, и Марина, моя дочь.
- Узнала. – Отпустив руку Соловья, матушка Настасья подошла прямо к Чернавке и с такой же теплой и открытой улыбкой поприветствовала ее. – Здравствуй, Марина. Я давно хотела с тобой познакомиться.
-
Нервничала и Акулина – против воли шевелились на той руке пальцы, пытаясь сложиться в змеиную голову.
Класс!
Мне напомнило сцену из Dark Messiah of MIght and Magic, где Сарэв приходит в храм, чтобы избавиться от своей демонической сущности, а Зана у него в голове начинает волноваться и ставит перед ним стену огня. "Я сожгу тебя, любовь моя, неееет!"
Ностальгия прямо).
|
|
|
|
|
-
И тут же добавил внезапно:
- Не стоило его тебе убивать. Здесь есть, кому заниматься такими вещами. Тебе, мастер - не нужно.
Мне хочется верить, что грубая наша работа, дает вам возможность беспошлинно видеть восход. (с)
|
Ох, и тяжела доля проповедника. Особенно, если нужным опытом не обладать. Для Мирославы всегда это было сложно, ведь и ее путь к Богу был тернист и неоднозначен. Как тут дашь однозначный ответ? Да и Святое писание не станешь цитировать, особенно для таких молодых ушей. Но от матушки не укрылся взгляд Даньки, намекнувший на род его терзаний. Любовь...
- К вере по-разному приходят. Кто-то за любовью или от сердца разбитого, кто-то из страха смерти, кто-то с детства приучен. Только я бы не стала сравнивать любовь мирскую и любовь к Богу. Это все ж разные вещи. Хоть и то и другое от Него, - матушка вверх посмотрела, на небо. - Язычники же тоже верят, ищут защиты от своих Богов, покровительства, а в час отчаяния помощи. Кому-то достаточно договоров для надежности, кто-то боится их гнева. Богов так много... теперь-то я в этом убедилась, но вера моя во Единого не пошатнулась. Потому что, знаешь какое его отличие от остальных? Даже если ты не веришь, даже если сделки с другими заключаешь, он все равно тебя любит! Ибо он Создатель. Он любит и страдает за тебя и направляет на путь истинный. И если ты избегаешь его путей здесь - на земле, то все равно, рано или поздно, предстанешь перед ним. И он простит.
Матушка тяжело вздохнула. Ну, как убедить молодого парнишку не отворачиваться от Господа? Она и сама-то по молодости не слишком часто о вере думала. Исполняла общепринятые обряды и того ей хватало. В монастырь-то пошла только чтобы сбежать от мирской жизни, которая стала в тягость. И потихоньку, год за годом проникалась верой. А тут надобно всего только на один вопрос ответить правильно, чтобы не отвернулся Данька от Бога, чтобы взял крест и носил, уповая на него в час нужды.
- Так что, Данька, не нужно верить четно или нечестно, веру не измерить никаким мерилом. Просто прими как данность, что Он есть в твоей жизни, что Он любит тебя, несмотря ни на что. И если терзает тебя какое-то чувство, не стесняйся в безмолвной молитве к нему обратиться. И он сгладит боль, усмирит душу, а может и даст намек, решение... и станет легче. Просто легче. Ты действительно не будешь одинок - не важно, есть ли рядом спутник жизни или его нет.
Матушка тоже бросила взгляд на Маринку и Василия, а потом на Оленку и Осьмушу, через костер собравшихся прыгать. Счастье зыбко. Пока ты счастлив, ты о Боге не думаешь, но жизнь жестока. Сегодня идешь рука об руку с любым, а завтра - разлука. И вот тогда.... Не стала матушка более ничего добавлять. Если не убедительны были ее речи, стало быть еще не время. Сказала только:
- Ты хороший человек, Даня. Это твой стержень. Не потеряй его.
-
Хороший подыгрыш, спасибо.
-
Дааа, проповедовать — не молниями с неба ебашить! Тут не поспоришь.
-
За душевеый пост и умело подобранные Мирославой слова
|
-
Мэт, не тупи. План даже я понял.
мы суем им фитиль в жопу, ударив с фланга.
бьем прям отсюда промеж глаз всем, что есть.
|
|
-
- Смелый командир, пастырь для своих людей, - процедил сквозь зубы Джармуш, - вот как ты считаешь, не лежат ли на пастыре грехи паствы? Святоша, а Гитлер отымел бы нас за шоколадку? (с) Не удержался))). Атмосферно))).
|
|
|
-
Спасибо за игру! И за стойкость при неудачных раскладах. И кстати завершающий пост шикарный - такой внезапный, но очень жизненный и заслуженный "хэппи-энд" для рабов, это отдельно очень понравилось. :)
-
Красиво ушел)
|
-
Спасибо за игру).
-
Доброй ночи :3
-
Ох-ох, ух!
|
Олена
- Я для него существую. - Уверенно ответила Кира. - Тем ему и помогаю.
- Ну еще бы. - Благодушно усмехнулся скоморох, почесывая Киру за ушками. - С мальства ведь со мной. Ей в лес уже нельзя. Отвыкла. Да и разве ж со мной не интересней?
И снова улыбнулся хозяин куницы девочке.
- Ладно. Пора мне дальше идти. И тебе тоже счастливого пути, девица. Побереги себя, пока за Солнышком следуешь.
И ушел. А Олена снова осталась одна, смотреть на чужое веселье да с волнением ждать возвращения своих мальчишек.
Всем
А веселье тем временем стало набирать обороты. Оно и ясно, что же это за свадьба такая, да без драки? Затеянный Фокой мордобой перетек в удалое массовое побоище с ломанием стульев и заборов. Сам Фока оказался прямо в гуще толпы, и эта гуща хорошо так пережевала его, и выплюнула из себя, помятого, с отбитой спиной, по которой кто-то ударил доской от забора, с лиловым "фонарем" под глазом и с миской на голове. А музыканты знай себе играют только веселей, будто подстраиваясь под кулачные бои "стенка на стенку". Бой посуды, визги девок, звучные удары - все смешалось. Снова досталось Фоке, пока продирался к Олене, чтобы увести лесную колдунью, пока не зашибли ненароком. И даже миску забыл снять с бедовой своей головы. А потом смотрел вместе с нею, какую кашу заварил. Кончилось побоище тем, что остался на ногах один кузнец с расквашенным носом, который щербато и не очень умно улыбался, радуясь победе, но не зная, что ему теперь с этой победой делать. А драка потихоньку снова переходила в пляски.
Как раз когда драка закончилась, и вернулись ребята, что ходили гонять вестового. И Даня, у которого все лицо смурное в пороховой саже. И Мирослава следом выбирается, а Осьмуша ей руку подает. Сам Осьмуша тоже отчего-то с черными пятнышками на лице, и вид имеет уж очень грустный и задумчивый, будто бы на похороны приехал. Всеслав как всегда - страшный, холодный, наводит ужас на всех, кто его видит. И Соловей - единственный довольный из всех. Он за вестовым не ходил, а поубивав кощеевцев вернулся к карете, чтобы ее развернуть обратно к Загатью. Встретил их всех Василий, успевший намиловаться со своей хромой ненаглядной, и ему Осьмуша ответил на не успевший прозвучать вопрос.
- Умер вестовой. И ничего толком не сказал. - Расстроенно шмыгнув носом, Голубоглазый пояснил. - Он молодой был, без меток. Из злости в Заговор пошел. Про планы не знал, и что за цель у Заговора - тоже. Только войско собрал большое, почти всех, кто Исход пережил. Пока бились с охраной, протрубил условный сигнал, и теперь рог кощеевцы не слушают. Сами действуют.
Показав командиру добытый рог, Осьмуша добавил.
- У себя подержу. На всякий случай.
-
Кончилось побоище тем, что остался на ногах один кузнец с расквашенным носом, который щербато и не очень умно улыбался, радуясь победе, но не зная, что ему теперь с этой победой делать.
)))))))))))))
Очень по-русски)))).
|
|
|
|
Эсперанса прижимается к молодому сильному телу, хмелея без вина. Через легкую ткань светлого кителя она чувствует его дерзкую легкость, сплетение сильных плоских мышц и сухожилий, ноздри ее ловят неуловимый запах меда, цветов и озона: запах неба и грозы, запах юности. Мелодраматическая история юной девы, погубленной мошенником, - о, это другая история. Это про юную наивную Эсперансу и Мануэля, которых уже давно нет на свете, забудем о них. Нет в молодом летчике печали, нет сожалений. Томительно-резкие, словно обрубленные музыкальные фразы рождают стремительные шаги, страстные замирания на коротких паузах: сейчас... сейчас... еще сильней, еще резче... - и разрешаются крутыми виражами на поворотах. Эсперанса позволяет ему кружить себя, кидать из стороны в сторону: возьми меня с собою ввысь! - словно они вдвоем поднимаются все дальше от земли, на середину танцпола. Но там негде спрятаться, там нет места ее маскам, ее играм и ужимкам! Ее открытость и простота - мнимая; под ней - покров, под ним - другой, а там - еще один, но кажется, они вот-вот слетят один за другим, сорванные холодным ветром высоты. На миг ей становится не по себе: ей кажется, что она сейчас не выдержит этот ритм, этот темп; не удержится, упадет и разобьется вдребезги о полированные доски танцпола. Это ее откуда-то снизу окликает ее траченая временем плоть, одетая как жесткий непослушный футляр на ее не желающий стареть дух... Но ее дуэнде уже властвует над ней, неумолимый и грозный. Он велит ей не страшиться наготы. Он велит лететь, не страшась падения.
Эсперансе кажется, что она и есть веточка жасмина, которую треплет безжалостный вихрь. Иногда она замирает в руках летчика, словно моля его: ах, не обрывай мои цветы, я же так хрупка! Порой она смягчает его стремительные движения плавностью поворота тела, мягко, почти безвольно откинувшегося на его руку. Порой, напротив, подзадоривает его порывистым движением подбородка, изгибом шеи, плеча, бедра: но все равно я хочу лететь с тобой еще выше! Порой она приникает к нему, как бы ища защиты - ты же не дашь мне упасть? А скользящие прикосновения ее щиколоток и колен говорят: но если я буду падать, то только вместе с тобой!
Там, в небе, очень разреженный воздух. Там высоко, но нечем дышать. Кровь стучит в висках, Эсперанса дышит часто и глубоко.
Ну и пусть вянет эта веточка жасмина, если так надо. Не так уж и жалко ее. За миг полета. Это ее дуэнде так хочет.
-
за танец неба и молодости
-
Танец — это телеграмма на землю с просьбой убрать притяжение. (с)
Отлично передано настроение.
И вообще, Эсперанца — мой любимый из всех твоих персонажей, которых я видел.
-
Che duende!
|
|
Олена глядела Злате вслед. Кащей когда-то добрым был? Неужели так короток путь от мягкости и незлобивости сердечной до нечеловеческой злобы? Ну, если того Яга с ума свела, она это умеет. А что ж Осьмуша? Осьмуша сердцем чист, верит в лучшее в человеке. Может, напрасно... Что надо с ним сделать, чтобы он от веры своей отстал?
Идет Олена, глядит вокруг; праздник кипит. А крутится все веселье, словно нитка вокруг веретенца, вокруг одного: ах, девочки, любовь! К чему парням, разгоряченным, в воду кидаться за грошовыми девичьими цацками? О чем певуны поют, о чем плясуны танцуют - все парами, парами, парами... а девушки так повизгивают и смеются, когда парни их прижимают так крепко... будто от щекотки. Неужто так сладко это - прильнуть и кружиться? Василий с Маринкой - и у них тоже любовь. Дивно как. Неужели не хватает двоим преданности лебединой - на всю жизнь? Разве мало - сердце вынуть и другу в ладонь положить: твоя навеки, сплелись наши пути-дорожки в одну? Разве непременно надо и дразнить, и пугать, и ускользать, и злить, и горячить, и отмахиваться от милого нешутейно? К чему выкрутасы эти? Олена и не видела, каким жадным, завистливым стал ее взгляд, как глаза потемнели, как на бледных щеках ревнивый румянец вспыхнул. Ах, каждый здесь к милому другу льнуть спешит; одна она как ледяная внучка дедушки Мороза... Что о печали своей она давеча Дане сказала.... да что ей за дело, какой там из нее герой! Никак места ей среди людей не сыскать, даже сама себя никак не поймет, оттого и мается, и печалится. Не поймет сердца своего. Которого из двух славных парней она любит как брата названого, а которого - как жениха желанного? Вот вопрос так вопрос; даже всезнающая Злата не скажет!
... и тут чья-то рука головы коснулась. Олена от неожиданности ойкнула, шарахнулась, как коза дикая. Какие монеты? Нет у нее никаких монет, ни одной монеточки...Олена уставилась на скомороха... так это шутка! Праздник же! Свадьба одна у всех! Олена улыбнулась... и куничка на нее глядит, то ли смеется, то ли скалится. Только Олене ли не знать, что пушистый зверек на самом деле хищник быстрый, смелый и свирепый - на противника больше себя кидается, жилу на шее вмиг перекусывает. Скоморохи - они людей веселят, чтоб еще веселей было. Что-то про скоморохов Даня говорил. Кровавые! Кровавые скоморохи! Сперва шутки шутили, а потом с ножами кинулись... Может, пора голубкой вспорхнуть? А куница-то.... Иль может, зря она на веселого человека поклепы возводит?
Олена, может, в лице переменилась; но виду постаралась не подать. Сказала без улыбки, серьезно, не поймешь, шутит иль нет:
- Ну раз достал монетку, так бери ее себе, купи бубенчик, чтобы слышно было, как подкрадываешься... Славная у тебя куница. Ручная?
И по-звериному добавила, глядя в бусинки-глаза:
- Куничка, я не враг тебе, и ты мне не будь! Куничка, скажи, на какое дело твой человек лучше всего горазд?
-
+
-
До чего же она милая.
-
Не поймет сердца своего. Которого из двух славных парней она любит как брата названого, а которого - как жениха желанного?Муки выбора). А самих парней спросить, не?)
|
|
Не наигралась Маринка еще, поэтому песню взяла шуточную, да и в той слова под себя немного поправила.
Как хотела меня мать
Да за первого отдать.
А тот первый, старый и неверный,
Ой, не отдай меня, мать.
А тот первый, старый и неверный,
Ой, не отдай меня, мать.
Как хотела меня мать
Да за другого отдать.
А тот другий ходит до подруги,
Ой, не отдай меня, мать.
А тот другий ходит до сеструхи,
Ой, не отдай меня, мать.
Как хотела меня мать
Да за третьего отдать.
А тот третий, что во поле ветер,
Ой, не отдай меня, мать.
А тот третий, что во поле ветер,
Ой, не отдай меня, мать.
Как хотела меня мать
За четвёртого отдать.
А четвёртый ни живой, ни мёртвый,
Ой, не отдай меня, мать.
А четвёртый ни живой, ни мёртвый,
Кощей прямо.
Ой, не отдай меня, мать.
Как хотела меня мать
Да за пятого отдать.
А тот пятый змееныш проклятый,
Ой, не отдай меня, мать.
А тот пятый змееныш проклятый,
Ой, не отдай меня, мать.
Как хотела меня мать
Да за шестого отдать.
А тот шестый мал да недорослый,
Ой, не отдай меня, мать.
А тот шестый мал да недорослый,
Ой, не отдай меня, мать.
Как хотела меня мать
Да за семого отдать.
А тот семый, пригожий да весёлый,
Сам не схотел меня брать.
А тот семый, пригожий да весёлый,
Сам не схотел меня брать.
Пела девка в стиле "горло дерет", не слишком попадая в мелодию, но громко и с чувством. А потом зыркнула по-старонам глазом колдовским, чтоб убедиться, что рядом нет никого. Одежду свою черную скинула, да нагишом осталась.
- Айда купаться! - крикнула.
Да сама, первая, в воду бултыхнулась с разбегу. Причем так, чтобы целую тучу брызг поднять-расплескать.
|
-
Давно так не смеялся, спасибо))
-
Втащил, йопта).
-
Вынесло последнее предложение просто :-) Да и весь пост справный.
-
И впрямь, ну как это, свадьба - и без драки
-
Эт-та уважил так уважил! ;)
|
- Добираться вам недолго будет, не беспокойтесь. - С довольно-таки неприятной улыбочкой сообщил героям Кот. - Как сыщете золото, так Смерть себя ждать не заставит. А теперь просыпаться вам пора.
Потянувшись куда-то, Кот, кряхтя от натуги, поднял с пола ведро, полное воды, и в последний раз ухмыльнулся героям прежде, чем вывернуть все содержимое емкости на них.
Сильной волной окатила троицу студеная колодезная водица, вырывая их из морока в реальность, и их бесплотные души словно бы рвануло незримым поводком назад, в тяжелые и изношенные мирскими скорбями земные оболочки. Свет резанул по привыкшим к полумраку глазам, в нос ударил запах прелой соломы и тухлой капусты, а холодный воздух заставил мокрые тела продрогнуть. Сумев наконец сообразить, герои зашевелились, и ощутили, что лежат на полу все той же клетушки, где они и были раньше. Только теперь эта клетушка была абсолютно реальна, а за перекладинами, сложенными в крупную решетку, виднелось разгромленное селянское подворье, заполненное людьми самого неприглядного вида. Но разглядывать их времени не было, потому как и в самой клетушке(оказавшейся, к слову, загоном для свиней) присутствовало несколько личностей, заслоняя собой вид и вообще отвлекая на себя внимание. Над самыми героями стоял, широко расставив ноги, пухлый и лысый разбойник с синюшным рисунком рогатого черепа с бубновой мастью во все свое объемное пузо, виднеющееся под жилеткой. Разбойник ухмылялся щербатым ртом, морща в гармошку рыхлые, небритые щеки, и вытрясал из деревянного ведра последние капли воды. Видимо, именно он "взбодрил" троицу, но еще недостаточно, чтобы они могли хотя бы встать. Силы возвращались медленно и неохотно.
- Просыпайсь, покойнички! Некогда дрыхнуть! - Гыгыкая, сообщил лысый, бросая ведро, и обернулся назад. - Эти и впрямь живые! Ну и чего будем делать?
Спрашивал лысый у самого Козыря, что сидел сейчас на том самом перевернутом ведре, на котором в видении восседала Смерть. Он сложил руки так, чтобы соприкасались широко расставленные пальцы. и свесил их меж растопыренных ног, согнутых в низком присяде. Его лицо было бледно, словно он еще мучился от крысиного яда, а некогда живые карие глаза застилали мутные бельма. Но они будто бы и не мешали разбойнику, ибо он очень внимательно смотрел на лежащих перед ним "покойников". Под распахнутой настежь собольей шубой виднелся голый торс, тощий но жилистый, не оставлявший сомнений в крепости удара лихого атамана. Карта верная, постаревшая уже и пошарпавшаяся, висела на положенном месте, на левой части мехового воротника. На поясе толстом болтались ножны с кинжалами и было продето два пистоля, сделанных заморскими мастерами с большим художеством. Козырь улыбался, и в свете пожарищ поблескивал его золотой клык.
- Это хорошо. - Кивнул он. - Ты, Мишаня, связал этих оглоедов, как я тебе велел?
- А то! - Названный Мишаней амбал ткнул носком сапога одного из пленных(по злобе судьбы оказался им именно Рыжий), и заставил героев пошевелиться, чтобы те убедились, что их руки действительно накрепко связаны за спинами. - Как и велел, пан атаман! Не вырвутся! Только это... - Тут Мишаня с сомнением спросил. - А Шепот не узлится, ежели узнает? Он-то настрого сказал всех того. - Проведя большим пальцем по горлу, душегуб звучно крякнул, будто несмазанная дверь, распахнутая пинком. - Ну, чтоб никому про кощеевцев не рассказали.
- Шепот может поцеловать меня в зад. - С раздражением ответил Козырь Семисмертный подчиненному. - А ты, Мишаня, если еще спрашивать будешь много, с ними рядом усядешься.
Резко распрямившись, Козырь встал и потер руки, вразвалочку подойдя к скрючившимся на полу героям.
- Ну что, ребятишки, будем знакомиться. Меня матушка, как родила, все Проней ругала. До ваших имен мне дела много нет, но надо ж вас как-то в учетную книгу записать, прежде чем сторговать кому-нибудь. Вот и ответствуйте уж, как вас звать-величать. А заодно знать хочу, по чью душу из лесу медведь пришел? Чуть его изловили, гада.
-
Сильной волной окатила троицу студеная колодезная водица, вырывая их из морока в реальность, и их бесплотные души словно бы рвануло незримым поводком назад, в тяжелые и изношенные мирскими скорбями земные оболочки. Свет резанул по привыкшим к полумраку глазам, в нос ударил запах прелой соломы и тухлой капусты, а холодный воздух заставил мокрые тела продрогнуть. Сумев наконец сообразить, герои зашевелились, и ощутили, что лежат на полу все той же клетушки, где они и были раньше. Только теперь эта клетушка была абсолютно реальна, а за перекладинами, сложенными в крупную решетку, виднелось разгромленное селянское подворье, заполненное людьми самого неприглядного вида. Но разглядывать их времени не было, потому как и в самой клетушке(оказавшейся, к слову, загоном для свиней) присутствовало несколько личностей, заслоняя собой вид и вообще отвлекая на себя внимание. Над самыми героями стоял, широко расставив ноги, пухлый и лысый разбойник с синюшным рисунком рогатого черепа с бубновой мастью во все свое объемное пузо, виднеющееся под жилеткой. Разбойник ухмылялся щербатым ртом, морща в гармошку рыхлые, небритые щеки, и вытрясал из деревянного ведра последние капли воды. Видимо, именно он "взбодрил" троицу, но еще недостаточно, чтобы они могли хотя бы встать. Силы возвращались медленно и неохотно. Ух, кайфово придумал с окатывающим разбойником!)))
|
|
|
Переход через болото дался тяжело. Четыре дня месили болотную жижу, порой утопая в грязи по колено, а то и по самый пояс. Четыре дня не жгли костров, давились всухомятку, спали на голой земле. "Бацька Кандрат, не магу больша", - Полина, совсем еще молоденькая девчонка с сумкой, полной лекарств, через плечо и винтовкой, падает на коленки, тяжело дышит. "Давай, даражэнькая-родненькая, уставай. Нада, нада исци. Сцяпан, памаги ей". Вокруг жужжит мошкара, жарко, будто на сковороде. Ну а что делать? По-другому никак. Немец в дрыгву не полезет, ему тут смерть. Наконец, вышли к реке. "Оружие дзержи над галавой. Патроны не мачыць. Дзелай, як я". Переплыли, отдышались. Дошли...
Передача документов, баня... Все это было уже как во сне. Казалось, само время стало тягучим, как кисель. Как в отряде? Нормально, не жалуемся, настроение боевое, с сябрам вашим все добра, хороший боец, полезный, рация это отряду большое подспорье. Попарились, перекусили, Кондрат глянул как разместили его бойцов, всем ли всего хватает. "Атдыхайце, хлопцы", - махнул рукой и, завалившись на одну из коек, рухнул в темный омут сна. Снилась своя хата. Работа на МТС была тяжелой, постоянно на полях, в отрыве от семьи, поэтому каждый приезд домой воспринимался как праздник. На столе чыгунок с картохой, сало, бутыль с чистой, как слеза, самогонкой. И, вроде, приехал он ночью, а в хате светло, будто днем, радостно. Старшие завалились на печку, свернулись калачами, спят. Ганна его качает колыску и тихонько так напевает (а, может, это и не она? может, это слышит он сквозь сон как решила порадовать бойцов песней Полинка?): "Як вазьму я ружу кветку ды пушчу на воду, плыві-плыві ружа кветка да самога броду".
Нас следующее утро проснулся, вымылся, причесался, одел вышитую свою рубаху - в общем, привел себя в порядок, чтобы не стыдно было перед начальством показаться. Ясно же, что не будут они тут засиживаться. Очень уж бурная реакция была у "Погоды" на добытые его отрядом документы. Так и вышло.
Все что говорил лейтенант, Кравченя слушал внимательно, то и дело поглаживая большим пальцем русые усы. Да уж, задачка. Крутая каша будет там завариваться, если посылают с его отрядом еще целый взвод. Кандрату, по большей части, мосты приходилось взрывать, а тут на тебе - удерживай любой ценой. Когда немец за них крепко возьмется, то может запросто перещелкать всех его ребят, как уток. Подорвать по-тихому и уйти вот это было бы дело, это было бы привычно. Но тут война, а не магазин сельсовета. Тут не повыбираешь.
-Таварыш лейтенант, разрешите абрацица, - Кондрат глянул на нквдшника, когда тот дал добро, продолжил, - Что известно о силах немцау в гэтам районе? - ткнул пальцем на карту, в Березовку.
|
Вот чудеса! Вот так удача, нечего сказать. Сам Кот-Ученый. Между прочим, личность очень уважаемая и известная. Однако сам Рыжий ожидал нечто иного. Больше шерсти, например. Не сказать, что прям совсем разочарован, но есть небольшая такая досада. Но вот странная мыслишка закралась: если сам Кот здесь, то кто ходит по цепи? Русалка какая-нибудь там? Так, стоп, русалки не ходят. Тогда кто ходит еще по цепи?
Отбросив такие ненужные мысли, Лис продолжил слушать Кота.
Как услышал про героев, так загорелись глаза у Рыжего. Чего-чего, а вот про Героев, что за Солнцем идут, он многое слышал. Любит люд болтать всякое, а Рыжий горазд слушать. Часто это был полнейший вздор и выдумки, потому что такова судьба историй – каждый что-то свое преподносит в историю, что-то додумывает, забывает, перевирает, все становит так шиворот-навыворот, что становится трудно отличить правду от выдумки. И вот, перед ним был человек (ну ладно, КОТ, но не суть) который, если верить сказкам, знает все и про всех:
- Герои Солнцеходы? Герои, что заставили морского разбойника, чтобы тот им изловил Чудо-Юдо, и на спине которого в Лукоморье припыли?! Что по предсмертному поручению князя Орловского порубили Ужас Злобина на куски, а куски в сундук железный с цепями потом посадили? Те самые герои, что в Новгороде побили армию кощеевцев, что хотели Князя Новгородского убить, да двойником заменить? – Поток вопросов, казалось, просто неисчерпаем. - А это правда, что с ними ходит Ванька Забугорный, что с другого конца света прилетел на спине гигантского сокола, да ездит верхом на гиганстком волке, аки Иван-Царь? А то, что сам Князь делит с ними хлеб и воду, как с равными? Среди них ходит мертвый Богатырь, который как услышал про их цель, к жизни вернулся да помочь решил Земле Русской?
Однако, некие подозрения все же глодали Рыжего.
- Погодите. То есть, мы, должны будем идти незнамо куда, найти Солнце, которое пропало незнамо где, и достать его, незнамо как? А если не пойдем, то так сразу и отправимся к Смерти?
Не то, чтобы хо. Однако, выбор не из самых приятных. Некоторые сказали бы, что тут и выбора нет, но Рыжий знал – выбор есть всегда. Не самый приятный выбор, но есть
- Ну, я без сомнений согласен. Но я так понимаю, ни деньги, ни слезы Смерти не нужны. Вот только не надо говорить, что наше место займет кто-то другой, а то мне прям аж, совсем совестно станет. И вот, ну прям самый распоследний вопросик, малюсенький такой, - с надеждой в голосе продолжил Лис - ну скажем, возможно, есть у меня один друг, которого ВОЗМОЖНО прокляли неудачами на всю его жизнь. Ну, я так, чисто предполагаю. И вот он умирает, этот мой друг, да вновь воскресает, чудом каким-нибудь этаким. Так вот, возможно ли так, что это самое проклятие перестанет работать на моего друга?
-
*вы ощущаете, как поднимается ваш рейтинг*
Классный пост)
-
- Герои Солнцеходы? Герои, что заставили морского разбойника, чтобы тот им изловил Чудо-Юдо, и на спине которого в Лукоморье припыли?! Что по предсмертному поручению князя Орловского порубили Ужас Злобина на куски, а куски в сундук железный с цепями потом посадили? Те самые герои, что в Новгороде побили армию кощеевцев, что хотели Князя Новгородского убить, да двойником заменить? – Поток вопросов, казалось, просто неисчерпаем. - А это правда, что с ними ходит Ванька Забугорный, что с другого конца света прилетел на спине гигантского сокола, да ездит верхом на гиганстком волке, аки Иван-Царь? А то, что сам Князь делит с ними хлеб и воду, как с равными? Среди них ходит мертвый Богатырь, который как услышал про их цель, к жизни вернулся да помочь решил Земле Русской?
Классно)
-
воображение юного лиса впечатляет ))
|
-
Я вот недавно читал у Брета Гарта мысль, что дети замечают гораздо больше, чем думают взрослые.
А солдаты - как дети.
И прикольно, что у тебя они подмечают больше, чем про них думает Бейкер.
Хотя ему вообще было немного не до них))).
|
Долго думал Тан-батыр в пути думу сложную и на тему весьма очень важную. Предстояло ему решить тогда, куда жить и служить отправиться и решил герой, почесав богатырский лоб, что видать ехать ему уготовано в земли урусов далекие. В родном стойбище проживало вот уж много лет рабов умелых несколько из народа того оседлого и немного разбирал кочевник их речь, мог кричать громко так, чтобы слуги его понимали, да бегали расторопнее. А уж если и раб чужой речь его понимать сумел, то наверно и другие урусы тогда тоже их не глупее окажутся. И ехал герой семь дней и ночей, в степи на зверей охотился, пополнял он запасы провизии, пока наконец не наткнулся на караван из земель туркских, в земли урусские направляющийся. Согласился хозяин каравана взять еще одного попутчика в дорогу с собой и не ясно что стало ему убедительнее, речь ли вежливая али кровь на ножнах запекшаяся. Не спеша в верблюжьей компании так и доехал Тан-батыр до границ земель, где и распрощался с гостеприимным караванщиком, отправившись на поиски доли своей и заработка.
Привела его дорога вместе с верным конем в деревню Шантарскую, в коей путник решил остановиться слегка и испить воды в заведении диковинном, что местными корчмой называлося. Не успел Тан-батыр рассесться на лавке, как хозяину жизни положено, отдохнув с дороги и воды попив, как явился урус громкий да крикливый, про кощеевцев каких то все причитающий. Выбежали люди местные из корчмы и к бою готовиться начали, тогда понял герой, что будет видать драка у них с врагами какими-то, а значит стоит последовать за толпою и показать, как сыны степи головы чьи-нибудь рубить да умеют. Главное только не перепутать в горячке боя всех - а то дело такое случается, что урусы те на одно лицо, поди отличи ка друг от друга их - зарубишь не того и оказия возникнет вместо подвига. Но прибыв на место для драки выбранное, весьма расстроила Тан-батыра встреча с этим ворогом страшным да неведомым, так как оказалось, что супостатов на бой прибыло трое всего и славы да богатства вряд ли от такой кучки нарубить получится. Плюнул на такую битвы степняк и уж уходить было собрался, как скинули кащеевцы накидку с устройства колдовского и шарахнуло оно по толпе таким образом, что расстроило героя во второй раз, так как рухнул он на землю, как подкошенный, и, видать, помер там, окочурился.
И лежал батыр на земле сырой в темноте и непонимании, как судьба его богатырская так с сыном степей обойтись могла. Но отвлек от его от мыслей грустных кот голодный да костлявый, бледноватый к тому же как Смерть сама, что между прочим косу свою рядом затачивала. Странным сразу тот кот показался батыру - шерсти на нем не имелось ни кустика и говорил он языком человеческим, видать тоже с чародействами темными якшалася та скотина с усами хвостатая или кто то из близких его родичей. Тем не менее, на вопрос прямой отвечать коту надо хоть бы из вежливости, с колдовством шутки плохи случаются, как показывала вся недавняя практика.
- Хаумы, кошка странная, - отвечал богатырь животине той, постаравшись общаться в учтивости, - Меня звать Тан-батыр-герой, а тебя как по имени правильно? Очень я шатлык, что не мертв сейчас, но наверно ты тенге от меня потребуешь.
|
- Да ну, сэр, какой я военный. Тут просто повезло не сдохнуть в первый месяц. А там уже научился всему, куда деваться. Кончится война - брошу эту службу и... - Вуди как-то расстроился. Он никогда еще не загадывал так далеко. Всю войну думал не больше, чем завтрашним днем. Не словить бы пулю. Найти бы вкусно покушать. Найти бы выпить. Ну и так далее. А тут... На юридический не тянуло. Сапоги армейские носить не пристало. Ну не на завод же. Грустно все это...
На замашки "шефа" он как-то смутился, но вроде допер, что от него требуют. Снял и положил пулемет и карабин, убрал шлем. Закурил. Как-то даже растерялся. Подумал и как-то с ходу, с улыбкой, вальяжно подметил:
- Не натурально, херр хауптман. Нет в глазах уважения к старшему начальству, в повадках. Ну да ладно, это так, отрываюсь на вас, простите. Итак... - Мама-утка выдохнул, собрался и продолжил с самодовольным лицом:
- Присаживайтесь, хауптман. Как вы знаете, передовой отряд американцев вышел из Новилля и занял Белый особняк. При этом, как известно, разгромил наш пост в соседнем особняке и уничтожил отряд саперов. Их поддерживает артиллерия, но техники, у них, судя по всему нет. Обстановка требует, чтобы мы, а именно вы, перешли в резкое контрнаступление и отбили особняк. Разверните карту.
Итак, смотрите. Мы можем пройти по двум дорогам. Наиболее удобная - западная, по зеленке вы сможете подойти вплотную. Но американцы резвы, они могут устроить сюрпризы, возможно даже, в виде наших же мин. Разумеется, вам будут приданы средства усиления в виде бронетехники и артиллерии. Самоходками работайте на подавление огневых точек, минометы используйте по усмотрению. Постарайтесь проявить их минометы и отработать по ложной позиции. Контрартиллерийскую стрельбу я не обещаю, но во всяком случае, вы сможете защитить пехоту. Можете пройти с запада по зеленке, а так же с востока. Под прикрытием техники, дымов и ваших же минометов пересечете поле и займете зеленку на востоке. Сможете отслеживать возможные подкрепления американцев и значительно расширить их сектор обстрела, уменьшив огневое превосходство на определенной линии. Не жалейте боеприпасов, наверняка их у них не очень много. Будут бить наверняка, а для этого надо рисковать и открываться - тут то вы их и зацепите. Ну и глупо не ведите вперед бронетехнику - Базуки у них будут как пить дать. Пожалуй, у меня все. Повторите приказ!
-
открывай дайнер же!
-
Жизненно).
|
- Да ты понимаешь, Пьяница моя любимая, тут такое дело. Когда мы драпали от того особняка что есть мочи, нашему лейтенанту говорит какой-то штабной, и говорит: "Сержанта Валентайна к аппарату!" Ну, лейтенант наш, не будь дурак, трубку сразу дал, докладываю, мол, на связи, а на той стороне сам Паттон! Вот провалиться мне сей момент, если вру! - Вуди замолк, убеждая, что, поскольку он не провалился "сей момент", такое было.
- Так вот, спрашивает он меня, мол, живой еще, пиздюк малорослый? Ну я отвечаю: "Вашими молитвами, сэр!". Он там поругался и говорит: "Смотри, сержант, тут такое дело. Дошел до нашего Президента слушок, что мы немцев бьем плохо!" Я такой сразу: "Нет, сэр, как можно? Верный своему долгу второй взвод бла-бла-бла за сутки уничтожил столько-то человек, и всякое прочее". А он: "Знаю, сержант, что щемите немцев умело, молодцы, грит! А остальные плохо воюют, не умеют. Говорят, пулеметов их боятся. Вот господин Рузвельт и приказал лично мне проверить - так ли хороши немецкие пулеметы? Спрашивает, есть ли надежный человек? Ну а куда ж я без таких орлов, как вы. Господин Президент так и сказал, кто первый доложит - тому сразу Медаль Почета и Риту Хейворт в постель на веки вечные!" Я и говорю: "Так точно, сэр, мы этими пулеметами еще Гитлера расстреляем перед всем честным народом!" Паттон аж подобрел, говорит: "Верю, сынки, и уповаю на вас. С Богом, грит, бейте краутов, как я их в Великую войну!" Вот так вот.
После реакции взвода он как-то посерьезнел и продолжил:
- И потом, брат мой Пьяница ты берешь себе второго номера. Ищешь еще два расчета из десантуры. Берем пулеметы. И будем учится громить краутов их же оружием. Вот так вот. Дадим немцам сегодня по щачлу - так и быть, отдам тебе Медаль Почета! Пойдем. Да, Бишоп, с нами, возьмешь ручной МГ. Я возьму БАР. И да, друг, ты, с красивыми глазами - указал он на десантника ближайшего - извини, не знаю, как величать, тоже возьмешь БАР.
Среди подкрепления он встретил Джармуша, про которого легенд было сложено не меньше, чем про Эйба. Знакомиться было некогда, но почтительно кивнул снайперу головой. Пулеметы оказались готовы к приличной работенке. Не ахти что, но выдержат.
- Все, ребята, принимайте. А я пойду.
Нашел лейтенанта и доложился, как-то задорно, не совсем по-уставному, мол, опробовано, выдано без подписи и всякое прочее, жду указаний.
|
|
С облегчением встретила Маринка смену ритма, вся запыхалась в пляске бурной. Дыханием ослабла, потом истекла. Так что пока говорил Троян, она отдыхала, да на ус мотала, что он бает, и что на это ответить можно. А речь змея лилась и лилась, змеей извивалась, запутать хотела. Дождалась девка времени своего и ответила.
- Ой, и ладно ж ты Троян тень на плетень наводишь. Постараюсь ответить тебе по порядку, а коли что забуду, не обессудь. Была бы в браке том необходимость, не предложил бы нам Велес меня выкупить четырьмя здоровыми девками. Любыми, хоть подзаборными. Али он тебе про то не сказывал?
Скользит Маринка в танце, ногу подволакивает.
- Договоры я заключала, как могла, а увильнуть только от одного пытаюсь. Маре служу честно, не знаю уж, чем может быть синеглазая недовольной. Матушка бы сказала – грешна, но я в грехи не верю. Просто сердце меня не к тебе тянет. Говоришь шанса я тебе не дала, так я тебя до сего дня и не видала. А что вижу, пока не по нраву. Гневом отца меня пугаешь, да пробуешь угрозой жизни милого надавить. Покорной женой я не буду, ты прав. Но и засыпать безропотно сном-смертью не по мне. Сам же понимать должен, коль узнал меня хоть немного. Лучше уж пускай мне Велес голову оторвет, да только и я ему отвечу, чем смогу. Умирать надо весело.
Тело танцует, будто само, а Маринка говорит.
- Ты говоришь, мы, люди. А что ты, суженый-ряженый, человеческого-то сделал?! Сам говорил, что в Полоцк собираешься, на свадьбу. Насколько я тебя узнала, Троян, ты захочешь у сына княжеского жену умыкнуть. Рада, если ошибаюсь в этом. Вот только если ты такое учинишь, то князь за ней нас и отправит, взамен перо жар-птицы пообещав. Это я тебе лучше любой цыганки предсказать могу. Вот и получиться, что нам с тобой насмерть драться придется, а не узнавать друг друга, да шансы давать. Может, Троян, хоть сейчас себя как человек поведешь? Не будешь всему княжеству праздник портить. А, например, за Солнцем с нами пойдешь? Или просто, вместо невесты, перо жар-птицы своруешь и мне принесешь? Как подарок на встречу? Глядишь, и дрогнет сердце девичье. Что скажешь?
-
Ловко перевернула всё, умный ход!
-
Ха! Девка, все-таки, огонь.
-
Покорной женой я не буду, ты прав. Но и засыпать безропотно сном-смертью не по мне.
Чертовски логично!
|
Усатый сапёр шамкает губами, то ли скрывая недовольство, то ли выражая одобрение ходом мысли командира. Потом тихо вздыхает, говорит "есть начать с противотанковых" и уходит, бросив перед этим многозначительный взгляд на Джармуша, тут же, впрочем, поёжившись от взгляда ответного.
Вот что-что, а кофе у этих богачей не так уж и плох, хотя тот краутский из термоса почему-то показался вкуснее. Наверно, тогда волнение и азарт своё дело сделали. Тут зато обстрел стих, хм, да уж минуты три как стих, а только теперь заметно стало.
Радист не даёт насладиться тишиной, докладывает, что закончил передачу послания. Новости невесёлые ー вокруг Новиля бои, много раненых, но резервы ещё до конца не исчерпаны. Майор Десобри благодарит за успешное выполнение задания по занятию Белого Дома и ликвидации оспариваемого противником склада. Новый приказ ー продолжать оборону и следить, чтобы не была перерезана дорога к северу от особняка. По ней можно обойти Реконь с запада и выйти к Бастони... Похоже, в Новиле дела действительно плохи. Впрочем, кто воистину плох, так это тот командир, что не думает вовремя о путях отхода. Никто не ставил Команде Десобри задачу умереть, но не сдать занесённый снегом городишко из нескольких десятков домов.
ー Сэр, а это что, правда тот самый Джармуш?
Подсуетившийся с кофе рядовой наклоняется чуть ли не к самому уху Ника. Бишоп тем временем берёт ключи и молча уходит проверять погреб. Его лицо ничего не выражает, и вряд ли это усталость. Просто скопившийся опыт войны.
Когда ты складываешь воедино куски паззла из внешнего вида, голоса и репутации, вспомни, кто такой Грегори Джармуш.
* "Если это правда он, то нам не повезло. Германский снайпер-ас Герхард Шнайдер объявил его своим личным врагом..." ー назначь себе любое значение Братства(Снайпер) по своему желанию (лимит -3/+3, конечно)
* "Хм, и точно, про чью ещё седину могли столько говорить в полку!" ー Братство(Снайпер)+1
* "Какой ещё Джармуш? Да неважно, Майор Десобри плохого бы не прислал." ー Братство(Снайпер)+0
Когда Бишоп возвращается после проверки погреба, брось +2 Опытность
На 10+ выбери 3, на 7-9 ー 2, на 0-6 только 1 из:
* В погребе можно и Фау-1 не бояться. (иммунитет от артобстрелов, иначе только 3-укрытия и маскировка)
* В погребе нашёлся лаз наверх! (выбери комнату на первом этаже, в ней секретный люк)
* В погребе ничего страшного... (иначе +забытая хозяином жертва его садистских наклонностей, ущерб морали)
* В погребе не только вино. (+2-медикамента в виде бочки спирта, мешка ваты и острых мед-ножниц... что они тут делают?)
***
Большая группа бойцов легко находится по голосам на кухне, что сразу за парадной гостиной, где расположился на диване Лейтенант. Никаких конкретных приказов пока не поступало, вот закончившие с осмотром и первичным укреплением дома солдаты и позволили себе немного расслабиться. Тут ты и находишь человек десять, Сержант, среди сервантов с посудой и кастрюлями да сковородками, на запачканном сапогами "шахматном" кафеле, у работающей газовой плиты.
Атмосфера значительно улучшилась с прекращением обстрела и осознанием того, что вылазка в целом закончилась удачно. Как бы ты не корил себя за своё плохое руководство личным составом, Сержант, но твоих парней мысль о том, что их командиры не бросили своих, а тут же лично подорвались их спасать ー греет, а никак не вымораживает. Возможно, стоит закрепить этот настрой, убедить всех, что Взвод своих не бросает и всё тут.
Утята оборачиваются на вопрос о германских пулемётах, на лицах улыбки, на Ахилесе кухонный фартук в красную горошину, в руках лопатка. По кухне растекается приятный запах нехитрой выпечки. Ясно всё. Винтовку, значит, ранеными руками держать не может, а с лопаткой справляется. И что печёт? Блинчики? Без яиц что ли? Постятина... Впрочем, бойцы и тому рады. На соседней плите кипит вода в большой кастрюле, рядом на столешнице открытая банка с какой-то крупой. С другой стороны "перезаряжает" гейзерную кофеварку Древняк. "Мока экспресс", поди ж ты.
ー Из десантуры наверняка кто-то знает, сэр, Бишоп ещё, конечно, ну и я дело имел да и вон Том тоже, ー Кивает на техника-тёзку пекаря-Брайта Хендерсон. ー А что, германская разведка нынче без пулемёта под рукой в бинокль зырить не может? Или Нэш с парнями на складе пилу Гитлера отрыли?
Беззлобно смотрит Пьяница, в глазах ー ни тени обиды за неловко брошенную Вудроу в погребе гранату. Только бинты на его ладони и вокруг головы о недавней стычке с мародёрами и напоминают. И то, тебе разве что, Сержант. Бойцам и без того неплохо.
Если ты хочешь повысить боевой дух, пользуясь удачным случаем, брось +Лидерство
На 10+ Взвод получает метку "сплочённые"
(при учёте численности не считаются за негативные факторы: потери, дистанция, отсутствие связи и командира).
На 7-9 только 1-хватка в запас.
ー Ого, а те двое... ー Прищуривается на дверной проём Роджер, коллега укатившего в Новиль Рича, ー ...Джармуш со своим послушником что ли?
Когда ты оглядываешься на указанные фигуры, скажи, узнаёшь ли ты Грегори Джармуша.
* "Джармуш? Грегори Джармуш? Это не тот, что какому-то именитому краутскому снайперу насолил?" ー назначь себе любое значение Братства(Снайпер) по своему желанию (лимит -3/+3, конечно)
* "Да, майор нас любит, такого зубра прислал. Насчёт "послушника" не обманывайтесь, парни, у очкарика дальнозоркость" ー Братство(Снайпер)+1
* "Снайпер как снайпер... вернёмся к нашим баранам то бишь пулемётам" ー Братство(Снайпер+0)
Рядом толпятся и переспрашивают знающих любопытствующие, но те лишь таинственно переглядываются и молчат.
Когда по итогам разборки и сборки пулемётов ты выслушиваешь доклад, брось +2 Опытность
На 10+ все пулемёты в отличном состоянии, сэр! +"надёжные"
На 7-9 все пулемёты пригодны к стрельбе, сэр!
На 0-6 все пулемёты в норме... кроме одного станкового, сэр. Роняли его и кеттенкрадом сверху давили что ли. Ударно-спусковой механизм не работает, шептало с пружиной погнуты, другие запчасти тоже менять надо...
***
ー Отрежу, конечно, с тебя не убудет, здоровяк.
Льюис усмехается, но даже это у него получается профессионально: как морфин вкалывает орущему, так и отшучивается с поцарапанным. А для Панды пара ожогов и несколько синяков да ссадин ー воистину царапины, под бинтами так и вовсе до завтра заживёт. Мечта любого врача. Льюис вот тоже расслабленно улыбается и с удовольствием хрустит шеей.
ー Можно и перекурить теперь. Слушай, ты там внутри задержался же... мне показалось, или прибывшие снайперы ー Грег с Кевином?
Корсмэн пыхтит как паровоз, внимательно глядя на Нэша, а потом и вовсе дёргает его за рукав и указывает на открывшуюся дверь особняка.
ー Вон они, присмотрись, у меня ноль-семь зрение.
Рядом грузят в грузовик сапёров пленных и раненых. Рич забылся в беспамятстве, хотя и всё ещё покашливает, бедолага. Джек вяло машет рукой и силится что-то весёлое сказать перед расставанием, но ему тоже хреново.
Бросается в глаза знакомый офицер-разведчик. Вот на кого можно свалить всю вину! Заодно припугнуть на дорожку, чтоб не подумал оружие у конвоира отобрать и сбежать со своими подельниками...
Когда ты всматриваешься в удаляющиеся на юг фигуры, скажи, что ты видишь.
* "Ну да, Грегори, и святоша с ним. Чёрт, а если немезида его тут же? Бывают же совпадения..." ー назначь себе любое значение Братства(Снайпер) по своему желанию (лимит -3/+3, конечно)
* "Мм, да вроде они, а что? Пускай лучше они чем зелень свежего выпуска какой-нибудь недоакадемии из Алабамы" ー Братство(Снайпер)+1
* "Да хрен их там разберёт, пошли куда-то с сапёрами, со спины не видать" ー Братство(Снайпер)+0
Если ты решаешь обшмонать и припугнуть своего визави-офицера напоследок, брось+Мощь
На 10+ порви фотокарточку его фрау у него перед глазами или забери её себе и пообещай отдать после войны, и он будет паинькой, даже расскажет майору кое-что весьма важное. Да не, просто врежь ему ещё пару раз для этого. Ну или выбери вариант 7-9, если хочешь.
На 7-9 из внутреннего кармана его шинели выуживается 1-курево и изящная плоская фляжечка с коньяком (-1 холод/стресс моментально, запас = 2-коньяк)
На 0-6 ты находишь несколько весьма... паскудных фотографий. Этот ли офицер на них позирует на фоне холмика трупов или другой-похожий, сейчас толком не разобрать, но Льюису вскипеть хватает, и он уходит сказать пару слов водителю и конвоиру. Те оглядываются на офицера со взглядами, не предвещающими ему ничего хорошего. Смолчи и
дай им застрелить его "при попытке к бегству" или отговори и получи +1 стресс, твой выбор.
***
У южных ворот сержант Джексон наконец оборачивается и заговаривает, словно смелости набирался всю дорогу:
ー Слушай, Джармуш, ээ, прости, лычек не вижу, да и не похож ты на того, кто за ними бы прятался. Ты это, присмотрел бы сперва всё-таки за нами, пока мы с ребятами работаем? Дался тебе этот лесок, успеешь ведь, всё равно мы потом туда пойдём, слышал же. А мы тебе поможем домик на дереве построить, что скажешь?
На самом деле не такая уж и плохая идея, особенно если крауты дадут на это время. Роща к западу от особняка не такая уж и густая, в отличии от своей вытянувшейся сосулькой южной соседки, но высокие деревья там есть. Можно даже найти такое, с которого можно было бы съехать по канату на самодельном блоке прямо на веранду Белого Дома, ту, что на крыше второго этажа.
Здесь же, перед воротами, ты чувствуешь себя в относительном спокойствии, Снайпер, разве что стоя у самого забора, подперев плечом один из его кирпичных столбов, что разделяют собой витые железные секции. Почти прямая дорога до пригородов Рекони, а может уже и Фуа, отсюда не разобрать. В любом случае, крауты всего в миле отсюда, и если ты видишь милые игрушечные крыши и башенки вдали, то и с них кто-то такой же внимательный может видеть стойких игрушечных солдатиков здесь, за забором на дороге до особняка. Сам особняк и его двор хотя бы немного загорожены древесной аллеей и тем же амбаром, хотя за безопасность обитателей третьего этажа поручиться сложно.
|
Опьяневший Фока не стал скупиться на слова, хлопнул чарку, утер рукавом да стал речи умные балясить.
– Меркой, говоришь, какой? Да самой обнаковенной. Вот гляди: попервах надобно узнать, заради чего судишь. Можно ведь судить, чтобы правду найти да во главу стола посадить, а можно судить, дабы закон не гнули как кто хотит. Ежели так, ради закону, то надобно мене пеньку на шею кинуть да во-он на той липе и остыть дать. - еще раз чарку опрокинул, закусил, налил и Осьмуше предложил, - Дальше идем. Вот слыхал я от дедов старых, что далече, в степи есть курганы - могилы старые, которым по сотне лет. И сам видал, да уж больно на холмы похожи, ну да ладно. Так вот, под теми холмами почивают вои, вместе со своими богатствами, слугами, даже конями, ага, - Фока заверяюще губы надул и закивал, вестимо, правду говорю, - Скарб? Верно, вещи ценные, дорогие, пошто их в землю спрятали да костьми устлали? - тут он поднял палец вверх и рожу скорчил умную-умную, наклонился к доброму молодцу и доверчиво, чуть голос понизив, продолжил, - у нас дед на деревне был, за волхва, так он как помирал мне тайну и рассказал, за то что я ему дров на зиму наложил под стриху. Вещи в могилу клали, чтобы люди новые вещи делали. Лучше, красивей, понимаешь? Чтоб не сидели на месте одном. - Фока умолк, давая понять что тайна раскрыта и теперича надобно покумекать над ею. Обождал немного, еще закусил и продолжил. - Так вот я, с такого краю, вроде и пользу приношу, когда вещицу какую беру. Ежели б последнее забрал, то одно, али у того, кто не смогет повторить аль купить, а так... - тать ладошкой махнул, мол, делов-то... Молчал. Глядя перед собой и в даль единовременно, а потом сказал, глухо как-то. - Слова это все, парень. Пустое. Ежели попался тать – его место в петле на суку. Вот и мерка, Осьмуша.
|
Столь провокационные слова Маринки не встретили ответной шпильки от Трояна. Тот принял дерзкий норов Чернавки как данность, и ответил как ни в чем ни бывало.
- Для гордости моей оно, конечно, больно. Но на подобранных отцом женщин мне жаловаться не приходилось никогда, лучших бы и я не выбрал. Да и брак этот не блажь и прихоть, а необходимость. Твой-то любый много может тебе о том рассказать, у них тоже часто невесту сыну выбирают родители, причем иногда еще до рождения обоих.
Маринка смотрела прямо на Трояна, а вот его взгляд то и дело блуждал вокруг, разрывая контакт с Чернавкиным глазом. Но в холодное око, данное Марой, сын Велеса посмотрел без боязни. Бравада, не больше - холод Нави пронимал и его, Чернавка мумела ощутить, как прошла по гибкому телу змеевича невольная дрожь.
- И не боишься ты мне излагать, каким образом папу собираешься вокруг пальца обвести? - С все той же улыбкой спросил Троян. - Все хитришь ты, Маринка. И договоры заключаешь с уловкой, а потом обижаешься, что боги на тебя гневятся и сами против своего слова идти изыскивают путь. И люб тебе стал больше другой, хотя первого ты даже и не видала, и шанса никакого ему не дала тебе понравиться. Нечестно получается. А вдруг я был бы лучше?
Снова разошлись Троян и Маринка, лишь руками держась, и взмахнул свободной рукой Змеиный Сын. По велению его жеста снилизили скорость игры музыканты, и превратилась музыка из бурного потока в плавную речку. Повел ее Троян, как будто лебедушку по ровной озерной глади, давая ей передохнуть.
- Обманешь ты старого змея, допустим. Мы, люди, существа хитрые. Но неужто думаешь ты, что скажет он, мол, ну ладно, извернулась, живи теперь счастливо со своим смертным. Велес забыт уже почти, и не столько силы имеет. Но боги пуще всего не любят в дураках оставаться, особенно со смертными. Хорошо, если просто изведет обоих. Но он может и что похуже придумать.
Вздохнул Троян грустно.
- Пойдешь за меня, и спасешь хотя бы его. Несчастный будет без тебя, но живой. А ты хоть и погибнешь, но жизнь новую дашь. И погибнешь молодой, в расцвете сил своих, а не старой, немощной развалиной, как Василиса Премудрая. Ее красоте когда-то боги завидовали, а теперь едва ли ее прекрасной назовут, переломала ее жизнь. Она жила в страданиях, и так же умрет, а я позволю тебе просто заснуть после прекрасной ночи вместе, и навечно остаться в краю светлых снов. Да и разве видишь ты себя покорной женой, хранительницей очага да матерью любящей? Ты другая. Не про тебя такая жизнь. Что скажешь?
|
- У меня ощущение, словно мы с Вами давно знакомы...
Ей самое время поднять брови и сказать удивленно-иронично: «Неужели?» или кокетливо: «Возможно», или, с легкой досадой и вызовом: «Боже мой, какая банальная фраза записного ловеласа».
Эсперанса всегда хваталась, как за спасательный круг, за свое лицедейство, бывшее для и благом, и наказанием. Ее невидимая броня, тончайшая, прочнейшая завеса, которую она воздвигала между собой и всем, что могло бы причинить ей боль. Всегда можно быстро сменить амплуа, жанр, тему, выйти из роли, как из остывшей ванны, облечься в другую… а сама она стояла поодаль и улыбалась, приподняв брови: это театр, подруга! Но время шло, и ей уже не всегда удавалось понять, кто именно стоит поодаль и улыбается. Где она? Кто она? Вот только что она была верной старой подругой славного парня с рабочей окраины, пронесшей через годы нежность и доверие… И это было правдой. А может быть, это была маленькая роль старой подруги – оттого что ей хотелось закутаться в Хорхе, как в теплую вязаную шаль, отогреться, спрятаться от холодных ветров за несгибаемым разворотом его плеч? И это могло быть правдой. А сейчас – кем она будет? Чем станет этот танец? Мучительным изгибом осенней голой ветви вслед улетающей стае? Легкой ироничной беседой, полной намеков и ускользающих смыслов? Шуткой с изрядной дозой самоиронии? Приключением, последним поражением?
Она не могла выбрать. Потому что Мануэль улыбался ей из той невообразимой дали, когда она еще не умела играть роли, а каждый раз умирала и воскресала – и все всерьез… Она тогда была отвратительной актрисой, совершенно непрофессиональной, но у нее зато был ее дуэндэ, ее жестокий хозяин, который питался кровью ее сердца, а взамен давал горячее дуновение вдохновения и силы. Последнее время он редко приходил к ней. Он оставил ей мастерство, а сам ушел.
И вот теперь она судорожно выбирает, какую маску ей надеть теперь, и не может, и мечется, и уговаривает себя: не будь дурочкой, это всего лишь театр, дорогая…
И Летчик, если ему взгляд не затмевает некая фата-моргана, должен увидеть взгляд совершенно неприличный для зрелой, уверенной в себе женщины с улыбкой королевы инкогнито. Взгляд пораженный, растерянный, абсолютно беззащитный, какой-то… голый. Эсперанса оказывается в кольце его руки, и она не знает, что с ней будет дальше, что она скажет и что сделает, у нее нет ни одного запасного варианта, который она могла бы… Это поражение. Ей кажется, она летит вниз, вниз… в пропасть, у которой нет дна. Ей уже не подняться.
И тогда она говорит всем ролям, теснящимся в ее воображении: идите к черту! Хуже мне уже не будет.
Тот же ветер, который треплет волосы Летчика, задувает в ее груди, в области солнечного сплетения. Это дуновение всегда предвещало явление ее дуэнде. Здравствуй.
Эсперанса тихо смеется, глубоким грудным смехом, чуть откинув голову.
- Если это так, то значит, мы с Вами давно не виделись. Я помню только, что Ваши волосы всегда были словно растрепаны ветром.
Ей дышится легко - а значит, и танцеваться будет легко. Под ногами воздух.
-
лети!
-
Если это так, то значит, мы с Вами давно не виделись. Я помню только, сто Ваши волосы всегда были словно растрепаны ветром.
Ах это обаяние зрелых дам)
-
Какие метафоры, красивая суть.
|
Вежливо и неторопливо кивнув, Эстер приняла руку кавалера, ощущая как забился, затрепетал ее пульс. В горле мигом пересохло, а легкая улыбка коей должно было быть приличествующе-спокойной, была лишь жалкой плотиной на пути бурлящего потока чувств, так и норовившего вырваться на свободу беззаботно-задорным смехом.
Ноги стали как ватные, но вместе с тем англичанка чувствовала, как она словно бы взлетает, становясь невесомым перышком под мягкой лаской ветра. Идти, держась за руку мужчины, которого она видела впервые и даже не знала его имени, идти на танцпол было каким-то безумием, бывшим для ее спокойной и размеренной жизни чем-то сродни полотнам гениально безумного Дали. Она решилась, она сделала это, и само осознание собственной храбрости и порочности, равно как и чарующе-тонкое наслаждение от осознания того, что скоро случится, пьянили сильнее вина, туманили разум крепче сигарет.
Звонко отстучали дробь каблучки по гладкому полу, и вот они замерли друг напротив друга. В глазах юной леди можно было без труда заметить смесь страха и желания – но последнего было все-таки больше. Захваченная, очарованная с первых же нот, она, тяжело дыша, во все глаза смотрела на мужчину, ставшего на этот танец ее. Но вот словно солнце из-за горизонта медленно и уверенно поднимается его рука, и как земля принимает чистые лучи, так и Эстер опускает свою руку в подставленную ладонь. Грусть в глазах мужчины – такая глубоко спрятанная, такая, наверное глубокая, что девушка отчетливо понимает, что желает от этого танца не только наслаждения музыкой и движением, но и жаждет, чтобы эти тучи давней печали отступили.
Объятие. Такое, казалось бы, откровенное, столь непозволительно выходящее за грань. Но такое теплое, такое живое, такое… правильное. По всему телу Эстер пробегает легкая дрожь, когда мужчина идет прямо на нее, но она поддается, следует его движению. Она словно бы задеревенела, будто превратилась в статую: каждый шаг дается с неимоверным трудом, безвозвратно ушла вся грация и плавность, она словно бы механическая игрушка выполняет то, что положено, то, что идет от разума, но не из сердца.
Нет. Так нельзя. Так не правильно. «Господи, помоги!»: беззвучно шепчут пересохшие губы. На миг англичанка застывает, словно жена Лота. Прерывистый выдох. Закрываются глаза. Расслабляется тело, отбрасывая убивающее танец оцепенение, как отбрасывает бабочка кокон. Сейчас она не видит ничего, не знает ничего. Во всем мире осталась только идущая отовсюду музыка и надежные, уверенные и нежные мужские руки. И запах, запах живого человека, от которого хочется и самой быть живой.
И вот уже напряженность, косность в движении сменяется плавной, легкой походкой. Эстер отдается музыке, скользит по ней. Словно бы поймав волну, но уже она взлетает и опадает в такт, и, хотя и держится еще с некоторой долей неуверенности, но уже отпускает себя на волю из той клети, в которой привыкла быть.
Короткая пауза. Партнеры застывают. Миг – словно бы выдох после глубокого, сладкого поцелуя. Бьется бешено девичье сердце, а распахнувшиеся глаза смотрят на мужчину снизу вверх, полные искреннего, незамутненного восторга. Довольная, счастливая, забывшая обо всем англичанка улыбается, кожей впитывая каждую секунду восторга.
В себе она еще сомневается, а вот в партнере – нет. Очарованная, будто бы одурманенная, она с радостью следует за ним, вот уже изредка рискуя добавить маленькие, незапланированные движения – словно бы проверяя себя, словно бы добавляя в танец кусочек своей души.
Казалось, танец длился лишь несколько ударов сердца. Казалось, танго длилось целую вечность. И Эстер хотелось бы, чтобы эта вечность никогда не заканчивалась. Все было чуждо, все было внове, и гораздо прекраснее, чем она могла себе представить. Разгоревшаяся, раскрасневшаяся, восторженная девушка почувствовала, как ласково направляющий ее мужчина выписывает ее ногой полукруг – как мило! Она не могла, просто не могла позволить себе остаться в долгу. Миг – и туфелька коснулась ботинка. Миг – и нога девушки скользнула вверх, по ноге партнера – невысоко, но вполне ощутимо. Миг – и отлетела назад, чуть согнутая, чтобы следом вновь остановиться у ноги кавалера, но на сей раз – с противоположной стороны. Точка.
Замерев, англичанка открывает глаза, чуть склонив голову, мягко любуется партнером. А в душе – ангельский хор, катарсис. Когда мужчина чуть размыкает объятия, юная леди поначалу даже недоумевает – за что? ХосеМа, его зовут ХосеМа – красивое имя, одновременно сильное и нежное. А еще – он понял, что она англичанка. Мысли, абсолютно ненужные, такие лишние мысли мчатся со скоростью курьерского поезда. Но прозвучавший вопрос – словно станция. Не надо думать, не надо сомневаться.
Эстер не находит в себе сил ответить, словно бы забыла не только испанский, но и родной английский. Не веря своему счастью, она кивает. И потом, для верности, кивает еще раз. Неужто она не ослышалась, неужто они и вправду хочет продолжения?
-
Каждый раз я испытываю затруднение, ставя тебе плюс :) Как-будто у меня заело слово "красота". И ведь я могла бы расписать, что именно считаю красивым, только это будет дикое графоманство :))) Поэтому я просто читаю, наслаждаюсь и повторяю - красота, красота, красота! Легко и изящно, такие сильные и милые эмоции девушки в свой первый танец на милонге. :)
-
за мужские руки
-
Чудесно!
-
Ничего не напутала).
Все чудесно).
Отличное танго).
|
Полоцкий князь, Ростислав Ольгердович, слыл человеком добрым, милостивым но праздным. Еще в молодые свои годы был он толст, румян и смешлив, а делам государственным предпочитал пиры и охоты. Был он при том весьма набожен, и всячески потворствовал церквям, превращая свой город и прилегающие к нему земли в оплот христианской веры на Руси. Может, потомуи не обрушивает Бог на Полоцк больших испытаний – с пропажей Солнца перестали досаждать ему литовцы и поляки, суровые тевтоны и иные враги. Не знал он и нашествий кощеевых орд, которые на любой город могли свалиться изниоткуда, разрушительным смерчем пройдясь по нему. Без твердой руки не буйствовали в лесах разбойники, а приближенные князя не плели за его спиной интриг, чувствуя слабость правителя и мечтая занять его трон. Ростислава любили, он всем был друг и брат, всем готов был помочь, всем потрафить. Веселый нравего запомнился и в Киеве, и в Москве, где даже при царе на пирах не стеснялся князь пуститься в лихой пляс. И с Иваном-Дураком он спорить не стал, когда тому понадобились самые быстрые кони, что есть в княжеских конюшнях. Даже научил его, как объездить норовистых лошадей, да как с них по дичи мелкой на скаку стрелять. Расстались они с Иваном друзьями, и обещался молодой герой, как с победой вернется, принести Ростиславу прекрасную Жар-Птицу, что носит в себе частицу Солнца.
Жар-Птица эта была подарком, какому и цены не было. Каждое перышко ее источало живительный свет и ласковое тепло, так похожее на Красно Солнышко, а пение ее способно излечивать тела и души. За лишь одно ее перо могли отдать сотни золотых – меньшую цену просит Смерть за отсрочку. На это диво-дивное съезжаются посмотреть со всех концов Руси, и даже из далеких земель, где птица эта известна под именем Феникс, перерождающийся из пепла. Ходит легенда, что еще молодой Кощей добывал ее, чтобы узнать секрет бессмертия, да сколь ни бился – ничего не получилось. А потом ту птицу Иван-Царевич унес вместе с женою своей прямо из рушащегося кощеева царства. Да и пронес ее сам, до самого Полоцка. Что же придется сделать героям, чтобы получить хоть одно перо? Кто знает…
А нынче в Полоцке радость – женится у князя Ростислава Ольгердовича его единственный сын. Жена его, сказывают, уже ждет прибавления, и счастливый будущий дед повелел семь дней гулять всему народу. Несутся гонцы, трубят во все трубы, радостную весть спешат объявить. И радуется вместе с ними люд полоцкий, вознося молитвы за князя и за потомство его.
И, конечно же, на эту свадьбу вовсю спешат самые неожиданные гости.
***
И в этот раз случилось так, что начало новой истории застигло героев раньше, чем прибыли они в очередной город. В нескольких верстах от Полоцка им пришлось идти своим ходом. Хорошо все же, что часть серебра Рощин отжалел десятую часть жалованного князем серебра, и потратил в Новгороде, купив у заморских купцов повозку и двух хороших лошадей. Повозка была заморская, не в пример русским колымагам, которые трясет при сколь-нибудь большой скорости. То была целая карета, так ее называл торговец, приподнятая на пружинистых рессорах и закрытая со всех сторон от непогоды. Крыша над головою, широкие окошки со шторками, мягкие сиденья – любо дорого ехать в такой. А по углам еще и фонарики растыканы, только запали – и ехать светло через всякие темные чащи. Портило вид только одно – прикрученный сзади железный гроб, установленный на попа. Гроб этот стал на время поездки пристанищем Всеслава, потому как кони с него бросались хлеще, чем от Чернавки, а в самой карете он и помещался бы с трудом, и выстуживал бы ее, словно раскрытую настежь баню в январе-месяце. Даже этот самый гроб сейчас и то обледенел слегка в непогоду. Но Всеслав не жаловался – ему было даже комфортно в темном закрытом ящике. Даже голоса в нем ыли слышны как-то потише.
Вот так и неслись герои по старой, разъезженной дороге, спеша к новым подвигам и свершениям. Впереди, как командир – Рощин на своем верном Вихре скачет, высоко над головой пламенный факел подымая, чтоб не потеряли его из виду соратники. И ни дождь ни ветер ему не помеха – человек привычный, ратным делом да долгими походами закаленный, еще и других лихо подбадривает. За Рощиным следом Фока скачет, с правого боку от повозки диковинной, бережет и охраняет экипаж. С другого боку – Осьмуша на коне, что цыганка ему за улыбку продала. Так и развевается его алый плащ на новеньких доспехах, откованных княжескими кузнецами. А за Рощиным несется запряженная тремя лошадьми повозка, грохочущая колесами да расшвыривающая вокруг грязь дорожную. На козлах остервенело подгоняет лошадей Соловей-Разбойник, натянувший на голову капюшон. Соловей злится – недоволен он, что мимо него вечно все проходит. То на бой с Черным Витязем не поспел. То, подчиняясь странному порыву, под Лукоморьем на корабле Малаха отсиделся, со скуки в карты с кормщиком дуясь. И к Хапилову не смог прийти, пощекотать булатом тушу жирную. И вот с Дерезой не вышло – нашпиговали шрапнелью. Да еще как узнал, что погибло двое, а третий ушел, все бросивши, так и вовсе злобен стал Рахманович, и все на коней вымещал, свистя им над ушами да немилосердно щелкая хлыстом. Осьмуша того не выдержал, да попросил дочь его, Чернавку, папку сменить, чтобы тот животину не тиранил. А то, говорит, опять не сдержусь. Ну и пришлось Чернавке отца подменять, рядом с ним на козлах место занявши.
Самое хорошее место – внутри кареты. Там оставили сидеть Даньку с ружьем и пистолем наготове, Оленку и Мирославу. Женщины подремывали на плече друг у дружки беспокойным сном, покачиваясь в такт тряске. А снаружи была темнота, в окошки стеклянные бился буйный ливень, и проносились мимо сплошняком леса дикие, да чащи темные, сменяясь порою топкими болотами или заброшенными деревнями.
Однако вскоре герои будто попали в другой мир. Как будто везде, по всей Руси лили дожди, превращающие дорогу в бездорожье, и продували до костей ветра холодные, а эти места непогода огибала, чувствуя теплый свет обитаемых жилищ да людскую радость. Как замерцали вдали огоньки, так и перестали хлестать в лицо крупные, холодные капли, а свирепый свист ветра сменился приятным бризом. Даже темнота, царившая в Сумрачной Руси, стала будто бы чуть менее густа, нехотя подвигаясь в сторону, теснимая жизнью. И люди встречные все чему-то улыбались, и махали руками мчащимся навстречу героям. Секрет этой радости был раскрыт, когда навстречу героям выскочил мчащийся во весь опор гонец, трубящий в медную трубу торжествующий сигнал.
- Радуйся, народ русский! Свадьба сегодня! - Услышали герои залихватские выкрики гонца, заметившего живых людей на дороге. – Женится сын князя Ростислава, Павел, на прекрасной девице Любаве Изяславне! Велено всему честному люду семь дней радоваться да гулять! Радуйся, люд! Свадьба!
Последняя часть фразы уже слышалась позади, совсем издали. И завершилась она очередным сигналом медной трубы. А герои проскакали дальше, в сторону теплящихся огней живого человечьего жилища.
То была деревня Загатье – большое селище, эдак на тридцать дворов. И здесь надлежаще исполняли указание князя Ростислава Ольгердовича. Еще на подъезде слыжны были трели простой, но задорной деревенской музыки. А как ближе герои подъехали, так и увидели, что на праздник явилось все село.
Нынче, в эти темные времена, любой повод погулять был спасением. А поводов нынче было мало – праздники многие забылись, хоть потому, что счет дней много где сбился. На дни святых устраивали только молебны, именины и дни рождения давно уж праздниками не слыли. А тут – князь, любимец народа своего, единственного сына женит, наследника, надежду и опору свою. А праздник тем ценнее, что он редок, он весь быт серый, полный труда и страха, скрашивает. Вот и в Загатье гуляли с размахом, все без исключения. На пустыре в центре деревни, где еще остался круг старых идолов, каковые предков ушедших символизировали, гулянье и устроилось. Запалили костер высокий, все вокруг осветивший и обогревший. Сстащили столов множество, скатертями застелили, да вынесли угощения, кто чем богат. И гости в деревне были проезжие, купцы да путешественники, на праздник попавшие. Выводили игривую танцевальную мелодию самодельные дудочки, бряцали бубны, щелкали ложки, заезжий гусляр дополнял музыку струнами, а деревенские девушки и парни танцевали да миловались. И не только танцы тут были, но и забавы разные. И через костер прыгали, и в озере ближайшем плескались да венки пускали по воде, и в карты кто-то дулся да в шашки, и кулачные бои устроились, и детишки носились, в прятки да салки играя. Дивил народ жонглер размалеванный, всякие вещи ловко подкидывающий. Иногда ему и из толпы что подбрасывали, все надеясь, что не словчит, не сдюжит столько перекидывать – а скоморох заезжий все одно только руками быстрей работает, да ноги в подмогу себе обращает, и смеется над тем, как разевает рты толпа.
Под княжескую свадьбу многие и свои свадьбы справляли. Нетрезвый поп, раскрасневшийся от выпитой браги, и страшно от того довольный, венчал молодых сразу по шестеро, очень вольно обходясь с обрядом. Но это нисколько не портило вечера – наоборот, легкость в обряде лишь добавляла легкости в бытие, от чего давно уж люди отвыкли. Хорошее тут было веселье, не чета тому сумасшествию в Злобине, когда люд веселился, закрыв на все глаза, до исступления полного. Нет, здесь и самим героям было уютно и хорошо.
Как нашли герои место, где повозку оставить, так и остановились. Кто с коней пососкакивал, кто из кареты по ступеням спустился. А Всеслав изнутри крышку открыл со скрипом, и грузно сверзился наземь, продавливая землю своими могучими ногами. Вот как он спрыгнул – сразу веселье и кончилось.
Всеслав был тут лишний. Он был мрачным напоминанием о войне, ее духом, ее рабом. Он же был посланником вечных холодов, и вечно голодных духов заснеженной тундры. Смолкла, словно оборвалась, музыка. Затрепетало пламя костра. Остановились танцы, и парни и девушки застыли в незаконченных движениях. Детишки прекратили бегать, и поскорее укрылись в толпе, ища родителей, чтобы к ним прижаться. Десятки глаз уставились на воина, не в силах понять, что с ним не так, и отчего им так страшно. По толпе пошел тревожный гул. Кто-то уже начал браться за вилы и топоры. Казалось, праздник испорчен безнадежно. Но положение было спасено.
- Не бойтесь, люди! Он не причинит вам зла. И не помешает вам! Он с героями, что Солнце пошли искать.
Большая часть героев узнала обладательницу этого голоса. То была Злата, цыганка, что гадала Рощину у Велесова Хвоста и пела на прощальных гуляниях Малаха. И коней она Даньке с Осьмушей задарила. А теперь вот она была здесь, в Загатье, под Полоцком, вставшая на собственную тележку, и заставившая всех смотреть на себя. Улыбнувшись и подмигнув героям, она взмахнула рукой – и снова зазвучала музыка. Только теперь это была музыка печали, музыка о том, что почти всем, кто тут сейчас стоит, есть на свете о чем жалеть, и по ком скучать. И тем печальнее она для тех, кто в это число не входил. Это был музыка тоски по ушедшей любви, по безвозвратно потерянным близким, по друзьям, что стали врагами, по упущенным возможностям обрести счастье, и по всем тем прекрасным вещам там далеко, которые никому здесь не суждено увидеть. И запела цыганка свою песню на своем родном ромалэ, и хоть никто не понимал слов – все прекрасно понимала душа, в которой возникло щемящее ощущение, заставляющее глаза увлажниться.
- Пойдем-ка куда-нибудь где потише, мил-человек. Не будем людям мешать. Мы с тобой два старика, нечего праздник портить своим брюзжанием да видом нехорошим. Тяжка больно доля наша.
Это было сказано уже Всеславу. Фразу эту сказал старый, сморщенный безрукий калека с лицом, исполосованным боевыми шрамами. «Своего» Всеслав опознал мгновенно. И даже вспомнил его – еще молодого, черноволосого красавца в сверкающей броне, с бешеным взглядом, в котором отражались блики пылающего зарева. «Потопчем русаков, рыцарь?!» - Вопил тогда тот молодой гусар из Крылатой Хоругви, взметнув вверх свою острую саблю и удерживая за поводья брыкавшегося коня. «Потопчем» - отвечал тогда Всеслав Милосердный, охваченный таким же задором. Дариуш Прошек – так звали его.
- Заодно нальешь мне да стакан поднесешь. А то я что-то рук не чувствую. – И старик хрипло рассмеялся над своей шуткой.
Вот так герои и прибыли в Загатье.
-
Весь пост хорош, но конкретно вот это место аццки круто).
Фразу эту сказал старый, сморщенный безрукий калека с лицом, исполосованным боевыми шрамами. «Своего» Всеслав опознал мгновенно. И даже вспомнил его – еще молодого, черноволосого красавца в сверкающей броне, с бешеным взглядом, в котором отражались блики пылающего зарева. «Потопчем русаков, рыцарь?!» - Вопил тогда тот молодой гусар из Крылатой Хоругви, взметнув вверх свою острую саблю и удерживая за поводья брыкавшегося коня. «Потопчем» - отвечал тогда Всеслав Милосердный, охваченный таким же задором. Дариуш Прошек – так звали его.
- Заодно нальешь мне да стакан поднесешь. А то я что-то рук не чувствую. – И старик хрипло рассмеялся над своей шуткой.
-
Прекрасный пост, долгих часов вдохновения мастеру! Спасибо за работу, за тяжелую, а я уверен она тяжелая, но такую приятную :)
-
хорошо и много
-
Ну просто кот-баюн)
|
Растянулись и медленно, пригибаясь, вперед пошли. Тихо, скрытно, стараясь максимально оставаться незаметными. Метров с полста прошли, затем - легли и поползли, стараясь поближе держаться, чтобы соседа из вида не потерять.
До "колючки" доползли. Вот ведь, предусмотрительный немец, но здесь не жалкие две проволоки, здесь приличная вязка, за ней - вторая. Так что пришлось лопатки достать и лопатами подкоп делать, да чем-то укреплять держать приподнятую проволоку. А раз палок поблизости нет, те же самые лопаты пришлось подставлять. В результате получилась вполне приличная арка, под которой один боец в легкую проползал. Так и прошли ряды "колючки".
Ещё метров двадцать и траншея. Тихо спустились, осмотрелись - видимо, вспомогательная, для того, чтобы если что - со стороны леса оборону держать, да к фронтальной траншее подбираться. Дальше двинулись, от фронта, навряд ли на самом краю фронта унтеры сидят, часовые только.
Несколько минут шли по узкой извивающейся траншее, прислушиваясь к каждому звуку, да вышли снова к леску. Тут то и услышали разговор двух немцев. Подкрались ближе, по прежнему, не понятно, о чем говорят, но по тону, один другому что-то объясняет. Спокойно, размеренно, уверенно. Чуть ближе подкрались - так и есть, двое, голубчиков. Курят, один, видимо, постарше, показывает рукой направления второму, тому, что помладше и рассказывает. Тот, что моложе, что-то спрашивает, постарше - отвечает.
Обоих брать? Рискованно. Стрелять здесь - наверняка тревогу поднимут.
Один из твоих бойцов тихо за локоть трогает, а когда ты поворачиваешься к нему, показывает на молодого и пальцами на своем пагоне толстую кайму показав и кивнув. Пригляделся, действительно, у молодого на погонах, вроде, унтерская кайма широкая. Вот он, голубчик, попался!
Хотя... Нужен ли такой унтер, который, возможно, первый день на фронте? Может лучше его собеседника взять? У того несколько полосок на погоне, но погон рядовой. С другой стороны, он то здесь всё в округе знает. Вот и думай теперь, Миша, кого тебе домой тащить - молодого унтера, который, возможно, только неделю назад свою учебку закончил и первый день на фронт как прибыл или опытного и знающего, но всего лишь ефрейтора...
Ох ты, в вашу сторону пошли. Это вы удачно вышли. В соседнюю траншею вы с бойцами вжались, выжидая, когда пройдут. Сердце стучит так, что кажется, вот прямо сейчас услышат его и за оружие схватятся. Один за другим прошли, не заметили. Тут то сзади на молодого набросились и завалили, и сразу же на второго налетели. Тот, что постарше сопротивлялся более яростно, более умело, да только по-хорошему и крикнуть ничего не успел, получив в грудину, глазенки выпучил, а затем в челюсть прямой удар словил от Генки Валиулина, после чего осел на дно траншеи.
Молодого спеленали в рот кляп затолкали, руки ремнем перехватили. В глаза у него ужас, озирается, на вас смотрит, мычать попытался, получил под дых, заткнулся.
Дел сделано, выбираться надо. Быстро, но так же тихо и незаметно.
-
Отличный пост)
-
Интересный выбор.
|
|
- Кто знает, Даня. - Пожал плечами Казимир, против обыкновения назвав паренька тем именем, каким звали родители. - Но старческими нравоучениями не обойдется. У меня для тебя кое-что будет в подарок. А пока давай присядем, и выполним просьбу рыцаря.
Присев вместе с учеником на лавку, Казимир подпер голову рукой, с интересом глядя на Варандеевича.
- Замучила безвестность, рыцарь? - Спросил он. - Что же, ваша история хорошо известна была в царстве мастера Кощея. Искариоты начались с народного ополчения. В те годы Бессмертный Владыка был на пике могущества, и теснил русские войска по всем фронтам, пользуясь внезапностью, быстротой и сокрушительностью. Русские отступали, сдавая позицию за позицией. Не из трусости - чтобы перегруппироваться, собраться в единый мощный кулак и дать отпор войскам. Но им нужна была фора. Нужен был кто-то, кто останется на верную смерть, и как можно дольше потянет время, прежде, чем подохнуть под мечами озверевших от крови кощеевцев. И они бросили туда ополчения. Вас, проще говоря.
Казимир печально усмехнулся.
- Забавно, я рассказываю тебе историю, которую когда-то рассказывал другим ты сам. Когда к вашим городам подходило воинство Кощея, в них на скорую руку формировались боевые отряды из всех, кто был в состоянии держать оружие. Даже из детей от двенадцати до четырнадцати лет. Городской голова просто бросил их на кощеевцев, а сам сбежал вместе с другими в тыл, не забыв прихватить казну. По их расчетам бой и следующие за ним погромы, изнасилования и грабежи, должны были продлиться достаточно долго, чтобы те успели скрыться. А весь гарнизон ополчения взял - и сдался.
У Всеслава уже начали пробуждаться какие-то отдельные воспоминания. Снова возник тот образ его самого, в форме не по размеру, с мечом, который он с трудом подымал, и в объятиях матери, что смешливо звала его богатырем. Дальше возник образ их всех, стоявших на коленях перед конниками кощеевского царства. А конники расступались, пропуская перед собой своего владыку.
- В тот раз войском командовал сам Бессмертный. - Мрачно вещал Казимир. - И он принял у того ополчения присягу. Многие из сдавшихся отказались. Тем, кто согласился, было приказано убить тех, кто отказался. Кощей не успел договорить, что с каждого нужен всего один, как некий паренек по имени Всеслав, просто не дослушав с перепугу, схватил кинжал, и, вопя как резанный, поубивал всех до одного. Говорят, Бессмертный Владыка впервые за много лет стал смеяться. В тот же день он посвятил этого Всеслава в свои рыцари, наградив титулом "Милосердный".
Всеслав не помнил почти никого из убитых. Кроме своей матери. И сейчас он буквально видел перед собой ее лицо. Бледное, непонимающее, с укором глядящее на него. С таким же укором мать смотрела на него, когда он разобьет горшок, или вымажется в грязной луже по самую макушку.
- Первым вашим испытанием в бою было нагнать того, кто бросил вас. И вы справились. - Казимир был беспощаден, он говорил беспристрастно и холодно, внимательно глядя на Всеслава, словно сейчас бил его его же собственным прошлым. - Убили вместе со всей семьей. Его оставили последним. Деньги, пару сундуков серебра, забрали, но тридцать монет оставили мертвому. Вот тогда-то и пришло этому самому Всеславу Милосердному в голову название и герб Искариотов. Кинжал и монеты. Те самые, из той казны. Ими Искариоты потом "расплачивались".
Казимир не стал рассказывать всего о Всеславе Милосердном, как того требовал сам воин. Всеслав Милосердный был не просто одним из рыцарей ордена, но был его основателем, его лидером. Убитых им товарищей и лицо своей матери он забыл в тот же миг, когда он познал роскошь без всякой меры, удовольствия без всяких преград, и вседозволенность без всякой морали. Его клейма, что обожгли кожу тогда, в разгромленном городище, перестали тяготить его. Они стали отличительной чертой, регалией, дополнением к гербу и знамени. Владыка Кощей перестал внушать ужас, и теперь при виде того, кто показал пальцем на его мать и сказал "убей" Всеслав с охотой преклонял колено и протягивал руку, ожидая, что в нее вложат еще пригоршню золота. С ним осталось только то торжество, с которым он убивал того городничего, прежде порезав на его глазах всех, кого тот любил. Оно поднималось в груди Всеслава Милосердного каждый раз, как он вонзал меч в очередного врага или просто случайного человека, и видел полную его беспомощность и животный ужас. Его совесть молчала много-много лет, до тех самых пор, пока царство Кощея не рухнуло в одночасье, а он оказался одним из тех, кто не погиб в первые же часы. Глупец - еще радовался тому, что вместо мгновенной смерти ему выпали долгие мучения в Вечной Мерзлоте, пока прямо перед ним не поставили его чудовищную вину.
- Искариоты искренне ненавидели Русь. - Закончил свой рассказ Казимир. - Они находили особое удовольствие в том, чтобы разрушать ее, и в том, как она гибнет в безвременье на их глазах. Они рвались в бой, чтобы снова и снова видеть ее умирание и приближать его. Они считали, что это справедливо, ведь Русь сама их предала. Имя Иуды они считали почетным - ведь не будь Иуды, Иисус не взошел бы на Голгофу, и не принял мученическую смерть, спасая все человечество. Кощей очень любил этот орден, ибо ненавидел Русь настолько же. Может быть, даже чуть меньше, чем они. Эта ненависть показалась ему крепче любых зароков, и он не стал связывать вас до конца. Лишь самые основные клейма были наложены на них. Возможно поэтому теперь ты свободен от него, но все еще слышишь Зов и все еще видишь чужие метки. Ты узнал все, что хотел, Всеслав Милосердный?
-
Вааау.
-
Отличная история!
-
Жёстко...
|
|
|
-
Фока не пропадет!)
-
От же ж хитрец!
-
Фока однозначно лучший персонаж второго плана, и жалко, что только второго! И первый бы вытянул, если бы не героический формат этой конкретной сказки. Ну то есть вопрос в стиле и масштабе. Если бы какой-то спин офф был бы целиком про воров и авантюристов (Бандитское Лукоморье), то Фока бы там точно главным героем стал без проблем))
|
|
|
|
|
|
-
Ааа... До конца еще не дочитала, дочитала до жука. Это шедевр!
-
Детали хороши!
-
подняв чуть подернутый плесенью подбородок
Вдыхает глубоко. Из прорехи между ребрами выпадает жук
- Хуйня какая-то. - Хрипло смеется кто-то.
Найс)
|
-
"планово разлагаешься", это прям зачот )))
-
Если честно, за аватарку. Не могу мимо пройти!
|
|
|
|
|
-
Что-что, а топор я с собой захвачу. Судя по драагу он может быть в выживании полезней винтовки.ссылка
|
|
-
— Рядовой, надеюсь это виноградный сок?
— Конечно, сержант, просто виноградный сок... (сержант отходит) ну, это точно был виноградный сок года три назад.
(с) CoH
|
|
-
Ну вот. У меня с корридой была ассоциация, тут с гладиаторскими боями ) Прикольно. Сколько же смыслов в танце заложено.
-
Чудесный пост :-)
-
за высокие детали.
-
так эмоционально, интересно, что будет, когда возникнет объятие :)
-
Ave, Танго! Милонгеро te salutant!"
Мне понравилось)
|
|
Франц ответил на приказ Василия коротким кивком, и, преклонив колено, зашептал что-то в ухо своему ручному волку, приобнимая его за могучую шею.
Коза теперь была совсем не похожа на себя, какой ее видели тогда, у домика. Теперь она не уступала размерами самому Волку(а страха внушала и того больше), и, стоя прямо, ломала своими длинными, загнутыми рогами верхние ветви деревьев. Рыхля землю могучими копытами она перешагнула искалеченного Торквальда, что лежал на земле, весь переломанный и придавленный стволом дерева, и перегородила путь к нему для героев. Коза взирала на Оленку сверху вниз, ухмыляясь и показывая пасть, полную зубов, которым предназначено совсем не жевать траву. Платье на ней порвалось, и теперь наружу свисали до живота две груди, с которых сочилась красноватые струйки. Вместо молока она кормила своих детей кровью. Ручищи обзавелись длинными когтями-ножами, совсем как у того козленочка. Из чуть сгорбленной спины торчали наружу косточки-шипы позвонков, плавно переходящие в суставчатый хвост, обтянутый кожейи жилами, и заканчивающийся стреловидным наконечником. Пыл героев был охлажден, как бы это ни звучало, плевом пламени, и между ними и демонихой встала стена жаркого огня.
Бес был уверен в собственном превосходстве, и теперь словно бы издевался над героями, не торопясь бросаться в атаку. Слащавым тоном, пародируя собственный лживый образ матери, чудище ответило колдунье.
- И я ценю это, человеческое дитя. Мое сердце было так тронуто, когда в минуту горя вы пожалели несчастную козочку. Мне тоже вас жалко... Но моему мальчику теперь нужно кушать за семерых.
И словно бы по ее зову появился единственный уцелевший козленочек, довольно резво и ловко двигавшийся по стволу заваленной ели. Из оскаленного зубастого ротика текла слюна, а когтистые лапки тянулись к придавленному, но еще живому Торквальду, который все еще пытался что-то сделать.
- Дэнни... - Хрипел старик, на пределе возможностей выворачивая голову, чтобы найти взглядом Даньку. - Мой оружий! Особый пуль... С знаком... Как ты читаешь...
Слабый голос Торквальда превратился в крик, когда черношерстный маленький зверек схватил его руку, не давая охотнику вытащить топор, и вцепился в нее зубами, разгрызая кожу.
- Меньше болтай, охотник. Ты проиграл. - Прогудела Дереза, и нашла взглядом монашку. - А! Богомолица с болот! Как я и думала, тебя оставлю напоследок! Я дарую тебе возможность осознать все до конца, прежде чем мы полакомимся вами!
***
Мирославу снова озарило видение, только ниспосланное не Богом. Обретший плоть низший демон, сбежавший из Ада на землю в прошлый раз поразил ее страхом, затмив способность видеть Свет, но теперь эта способность была ей возвращена. Ее новое видение было о Волке, убитом Торквальдом.
Первое, что она увидела - как Серый Волк с недоумением смотрит на гневно кричащего и махающего руками человечка, стоя у останков только что растерзанного коня, который неясно как оказался в этом лесу. В этом молодом, небогато одетом юноше с решимостью в глазах и силой в руках Мирослава узнала Ивана-Дурака, что в будущем станет Иваном Последним, царем Руси. А когда Волк закончит хохотать и потешаться над смешным человечком - он позволит ему влезть себе на загривок, чтобы заменить потерянного коня, а в будущем этот человечек станет единственным другом Серого.
Следующей сценой которую увидела Мирослава - как Волк обращается в юную, прекрасную девицу, выглядящую словно зеркальное отражение той, что стояла рядом с Иваном. Иван успел обрести и нового, волшебного коня, и вскоре будет вынужден распрощаться со своим новым другом, которого обнимет в последний раз. Серый Волк даже ответит на это объятие, и сделает вид, что лишь соблюл человеческие приличия. Иван поверит - все-таки Волк, как и все, всегда считал Ивана дураком за то, что тот не захотел красть заветное молодильное яблоко(пусть даже у Кощея), воровать у хозяина волшебного коня, и убивать Бабу Ягу, у которой была пленницей девушка, стоящая подле него. А теперь считает Ивана дураком потому, что тот поверил притворству Волка.
А вот еще сцена, где Волк в разгар свадьбы скидывает личину девицы. и несказанно шокирует сотню гостей на пышном, торжественном и немного мрачном из-за обилия черного цвета балу, который вот-вот грозил перерасти в оргию. Шокирован даже сам владыка Кощей, тогда еще сохранявший некое сходство с человеком. Сразу после этого бал, который должен был стать оргией, превратился в бойню. Чтобы одолеть Волка, стража дворца бросила лучшие свои силы, но большая часть воинов из стражи полегла прямо там. Волка одолел сам Бессмертный Владыка, да и то - потому что Волк никак не мог его убить.
В следующей сцене Мирослава увидела Псаря - тоже еще молодого, не убеленного сединой. Он сидел напротив Волка, скованного цепями и прижатого к земле титаническими гирями. Даже пасть ему сдерживал каленый стальной намордник. Волк мог только злобно глядеть на своего мучителя, сверкая своими зелеными глазами. Имено попытки Псаря сломать непокорного зверя оставили на Волке столько шрамов. Но даже Псарь признал свое бессилие, и потому сейчас говорил с хищником почтительно, признавая его более сильным.
- Я отпущу тебя. - Услышала Мирослава окончание речи Псаря. - Но попрошу о помощи. Нужно убить нескольких свиней.
Следующим видением Мирослава увидела Волка. что стоял напротив некоего подобия уродливо сделанной каменной крепости. В ней скрывался последний из Трех Поросят - последних из того стада, в которое Иисус вселил демона по имени Легион. Эти свиньи плавали лучше собратьев, и потому не утопли вместе с остальными. Но и их время пришло - исчадия Ада пали в бою с совершенным хищником, с яростью Природы, что противится столь противоестественным созданиям.
- А этот отгрохал себе каменный домик. - С насмешкой говорил Волк, обращаясь к Псарю. - Это будет не сложнее соломы и веток.
А вот и тот момент, когда все спуталось. Волк напал на след еще одного исчадия Ада. Подобно Легиону, оно не хотело возвращаться в обитель тьмы и страданий - даже бесам там было плохо. Но и вне ада демон жаждал чужих страданий, чужой боли и чужого страха, и потому убивал без всякой пощады. А еще демону было мало лишь одного тела - и он желал производить себе новые.
В этот раз его жертвой стала девочка в красной шапочке. Волк думал, что демон ждал свою жертву на дороге, и потому отправил ее длинным путем, сам пойдя по короткому. Но кто же знал, что тварь будет так изощренна, что будет ждать девчонку прямо дома, приняв личину ее родной бабушки, которую ранее зверски убила и сожрала. Волк успел только когда все было кончено. И конечно, именно Волка застал в залитом кровью доме этот охотник, с его особым ружьем и пулями, что разили без промаха и наповал. Вот так и обрел Волк новую присказку к своему имени - Злой И Страшный.
Со временем Волк узнал, что демон выдает себя за козолюда, и уже разродился аж семью отпрысками, новыми оболочками, в которые впихнул самого себя. Эти твареныши тоже питались болью и страданиями, копя через них силы, и росли, что называется, не по дням, а по часам. "Мамаша" копила в себе людскую кровь, которой затем выкармливала своих "малышей" - этим объяснялся ее круговой маршрут, по которому она уходила от своего обиталища, и возвращалась в него, накопив достаточно корма для своих детей. Волк решил, что сразу всех убивать он не вытянет - Дереза и так сильный враг, а уж с семью детишками и подавно. Сперва нужно найти и убить детишек. А значит - придумать способ до них добраться.
Позже Волк узнал, что каждый из сыночков - отец для следующего. Но кто же породил первого? Волк стал искать его неподалеку от самого места появления твари - в болтистой чащобе под Новгородом. И там он услышал историю Алёнушки и Иванушки, и о превращении мальчика в козлика. Оленка ошиблась - он был не одним из приемных детей Дерезы, а невольным отцом, что дал начало целой династии этих тварей. И чтобы Дереза не налодила новых выкормышей - Волк отыскал и спрятал пригодного для размножения беднягу. Да, его было проще убить - но все же Волк озаботился тем, чтобы превратить его обратно.
Проклятая Коза вела Волка до самого своего логова, снова и снова превращая его в виновника ее ужасных деяний. Чувствуя, что за ней неотвратимо следует не менее сильный, чем она сама, хищник и самый лучший охотник, она натраивила натравила одного на другого. На месте ее злодеяний то и дело видели Волка, что неотвратимо шел по ее следу, и верили, что именно Волк был причиной всех этих смертей и разрушений, всей этой чудовищной жестокости и страданий. Верил и Торквальд - и тем решительнее шел за ненавистным хищником, пока наконец, при помощи героев, не убил его. Торквлаьд пообещал себе, что выстрел в Волка станет последним в его жизни - и он действительно стал.
***
Мирославе открылось все это за ничтожно-малое время. Больше требуется на то, чтобы моргнуть. Этим знанием монахиня едва не была раздавлена, так внезапно и таким потоком обрушились они на нее. А вероломная Дереза хохотала, довольная тем, как ловко провела и Волка, и Торквальда, и героев. Не подпуская никого к своему отпрыску, она ласковым голосом проворковала ему.
- Осмысли это, монахиня. А вы пока полюбуйтесь, как славно кушает мой малыш!
И черный козленочек вцепился в горло старого егеря, мгновенно разрывая ему горло, и с жадным сосанием выхлебывая его кровь. Старик дернулся в последний раз - и затих, обмякая под урчащим от удовольствия черным тельцем. Дереза заставляла героев смотреть на это, и трястись от бессилия, ибо демон заранее лишил героев даже возможности подойти и хоть попытаться спасти товарища. Он плюнул наземь щедрой струей едкой жидкости - и вспыхнула перед героями стена пламени нестерпимого жара, кольцом огибающая Дерезу и ее сыночка.
Но Дереза забыла о Ночном Волке. Он быстрой тенью шмыгнуло по кустам, обходя добычу кругом - и в нужный момент бросился на черного бесененка, преодолевая маленькую брешь в огненном кольце, что не успела сомкнуться до его прыжка. Волк Франца приземлился уже внутри огненного кольца, и вторым прыжком сбил малыша-чертенка с его жертвы. Ирония - Дереза берегла своего последнего отпрыска от одного Волка, а он оказался мгновенно и беспощадно разорван в клочья вторым.
Вопль боли и ярости вырвался из пасти Дерезы, едва она поняла, что произошло. Из сверкающих неземным светом глаз брызнули ручьем слезы, а костистый стреловидный хвост одним ударом пронзил насквозь отважного хищника, отбрасывая в сторону его безжизненное тело. У Ночного Волка не было ни единого шанса остаться в живых. Он умер мгновенно, еще до того, как его тело упало в жухлую траву и ковер из старой листвы. Но было поздно - козленочек уже лежал мертвым, окровавленным комочком, а его голова держалась на последнем клоке кожи и раздавленных позвонках.
- Ты пожалеешь, мразь!!! - Проревела Дереза, и стремительным белым вихрем бросилась на Франца.
Тяжелый бой начался.
-
Пока читал понял три вещи: я не моргаю, я перестал плямкать (хотя только пришел домой и жутко голоден) и последнее, держу в руке чашку с немного остывшим чаем.
Мастер – ты мастер!
завезите кто-нибудь новых эпитетов для похвалы, пожалуйста!
-
Серый Волк реабилитирован посмертно ))
-
о как
-
Вот это поворот)))
-
Как всегда неожиданно. Поражает. До глубины души!
-
Трагично как. Серый Волк - наша невинная жертва. А это "человеческое дитя"... ой, молчу.
-
Три дня прошли))).
Не, серьезно, это пока самый крутой сюжет в эпопее. Подобный заход был с Тихоном, но там он даже в половину так круто не сыграл.
Я даже не знаю, жалеть ли, что мы этот секрет не раскусили, или нет. Ну, пожалуй, жалко. Может, если бы мы с гусляром не поругались, у нас больше было бы энергии и желания это разгадывать.
|
-
Какой персонаж, какой характер! Вот это колорит))) Одно только:
Ну неужели вши? Вот чего-чего, а этого не хватало. Серьезно, в градации противников вошь стоит даже впереди итальянцев.
чего стоит!
-
Серьезно, в градации противников вошь стоит даже впереди итальянцев.
Причесал макаронников)))
|
Торквальд с облегчение отнял приклад ружья от плеча. Успел. В последний момент успел. Чудище уже было так близко к бедной Олене, что Гримм даже удивился, что оно не прикончило ее одним броском. Смерти еще одного ребенка прямо на своих глазах старый егерь бы не пережил – он видел слишком много мертвых детей. К тому же, к Олене старик действительно привязался – она заменила ему внучку, которой у Торквальда никогда не было. Да и как ее не полюбишь – добрую, чуть грустную, что так искренне удивляется всему на свете. Когда он понял, что ее с Василием отправили вперед – у охотника сжалось сердце, а когда он увидел, как лезет из своей берлоги эта чудовищная тварь, то и вовсе остановилось, и упало куда-то в похолодевший живот. Но рука Гримма не дрогнула, взяв правильный прицел. И нервы не подвели, дав выждать несколько мгновений на то, чтобы задержать дыхание и плавно спустить курок, хотя так хотелось мгновенно рвануть его в слепой попытке опередить зверя.
Все позади. Все живы. Злой и Страшный Серый Волк – мертв. Он лежит прямо там серой грудой, и фигурки героев окружают его, словно замшелый валун. Вот Осьмуша, кстати, машет ему руками, кричит. Наблюдая за ним, Гримм улыбнулся. И ведь правда, попал так попал.
- Gut. – С тихим смехом произнес Торквальд, поглаживая приклад своего верного ружья. – Gut, meine liebe…
Смех застрял в горле Гримма, когда до его ушей донеслось чириканье. Сначала с одной стороны, затем с другой, затем еще и еще, сливаясь в тревожный хор, закричали механические птички Вольги с волшебной сердцевиной, что начинала трепетать, чувствуя подле себя великое зло. Охотник встревоженно перехватил ружье, схватил рожок с порохом, чтобы скорее всыпать новый заряд, и успеть, пока еще не поздно. Обманул! Все-таки обманул как-то, поганый Волк! Монашка сказала правду, это сам дьявол шагает по земле! Засыпав порох, Гримм успел схватить новую пулю – увесистый серебряный шарик с вырезанным на нем Неписанным Символом, как вдруг услышал снизу голос.
- Хороший выстрел, охотник. Как ты и хотел, он станет последним.
Гримм взглянул вниз, и увидел, что у подножия ели, на которую он взобрался, стоит огромный, жуткий силуэт, опираясь одной лапой на ствол дерева. Егерь успел разглядеть рога, пылающие мертвенным синим свечением глаза, и длинный хвост со стреловидным окончанием. Еще он успел узнать голос Козы-Дерезы, и понять, как же сильно он заблуждался все это время, пока шел не за тем хищником. А потом ель качнулась, треснула – и Гримм с криком полетел вниз вместе с рухнувшим деревом.
-
Поворот!
-
Напряжение!
-
Как всегда - особый респект за нуарную версию еще одной народной сказки!
-
Всё это круто, конечно... Только.
Аа, не, наверно просто круто.
|
- Это и правда мой брат, только, - Эстер задумалась, подбирая правильное словно на испанском. Так и не вспомнив, она пояснила на английском, - кузен, ну, то есть, брат сестры моей мамы.
Я тоже счастлива от знакомства с вами, сеньор Альберто! Конечно же, оставайтесь, - всплеснула руками англичанка, - гнать доброго и вежливого человека было бы с моей стороны верхом неприличия! Не обижайтесь на Мигеля, он, наверное, как и вы, заботится обо мне, и боится, что ко мне мог подсесть нехороший человек! Ничего страшного, если он подойдет, я ему все объясню! Простите его, пожалуйста! И меня тоже.
Англичанка мазанула взглядом по залу в поисках ответа от своего потенциального кавалера, как вдруг замерла, словно кролик перед удавом. На нее смотрел немец. Эстер чувствовала себя, словно бы на нее наставил свой главный калибр линкор: так, наверное, чувствовал себя экипаж HMS «Hood», когда по нему открыл огонь «Bismark». Только, в отличие от «Худа», маленькая английская леди была куда как более уязвима.
Эстер нервно и торопливо отвела взгляд, зябко поежившись. Мысль о том, что нацист может сейчас подойти и пригласить танцевать, а если она откажется, то заставить силой, пугала девушку до дрожи в коленках.
Наклонившись к Альберто, она скороговоркой зачастила:
- Сеньор Альберто, сеньор Альберто! Если что, вы же не дадите этому… этому нацисту подойти ко мне, правда ведь? Спасибо вам огромное!
Ища защиты и опоры, поддержки и помощи, Эстер, тщательно избегая смотреть в направлении негодяя, отыскала того, чей взгляд вызвал у нее желание согласиться. Вот он. Подался вперед, затушил сигарету. Да, он, наверное, подойдет. Он, наверное, действительно хочет с ней танцевать.
Душа англичанки пела, неприятности и страхи остались позади. Есть, есть те, кто хочет с ней танцевать! Сейчас, вот еще чуточку, и она закружит в танце, позволит вихрю танго захватить ее и унести!
Глядя в глаза мужчине, девушка заправила выбившуюся прядь за ухо и, улыбнувшись, несмело кивнула.
-
Такая милая :)
-
Англичанка мазанула взглядом по залу в поисках ответа от своего потенциального кавалера, как вдруг замерла, словно кролик перед удавом. На нее смотрел немец. Эстер чувствовала себя, словно бы на нее наставил свой главный калибр линкор: так, наверное, чувствовал себя экипаж HMS «Hood», когда по нему открыл огонь «Bismark». Только, в отличие от «Худа», маленькая английская леди была куда как более уязвима.
Бедный, бедный мистер Худ!
Перечитываю иногда эту ветку))). Было здорово).
|
-
Класс)
-
Августо был для нее особенным? Он просто был. Она привыкла. Он был частью жизни, на привычном месте. Разве мы ценим вещи, которые нам принадлежат?!!!
Хорошо сказано!
-
Как верно подмечено про слова.
|
|
Когда Вуди принимал пищу, то почти всегда руководствовался правилом: "Когда я ем, я глух и нем". Остальные же действовали по принципу "Когда я кушаю, я говорю и слушаю". Поэтому сейчас, пока ел, Валентайн не проронил не слова, сосредоточившись на своем сносном кушании.
Однако, как быстро разносятся слухи. Вуди не удивится, если через пару десятков минут он спросит, а вправду ли господин сержант, сэр, проорал "Кря-кря!" лично Эйзенхауэру. А так вроде парниша хороший, только в силу молодости глупый. Надо будет за ним присмотреть. Да и за остальным новичками тоже.
Сытость приводит к лености. Оценив, сколько осталось еды - "на лейтенанта и случайных опаздунов должно хватить", Вуди развалился в ящике для панцерфаустов, в котором валялись какие-то то ли шторы, то ли еще какая гадость, которую на себя никак не наденешь. В принципе, сержант бы не удивился, если бы шмотки оказались вшивыми, но сейчас, спустя усиленные бои, все пребывали в состоянии пофигизма.
По окончанию приема пищи закурили. Несколько сигарет передавали по кругу. Вуди снова свои не достал, но тигры знали - как прижмет, за куревом надо будет идти к саржу. Поэтому и берег, пока было. Затянувшись, Валентайн ответил вопросом на вопрос:
- А ты что, переживаешь, что тебе не достанется? Так не переживай, найдем, за нами не заржавеет, хули нам то! А вообще, вот вчера пантеру сожгли. На востоке вроде как четыре танка подбили, но я видел только три. Надо бы нашего гранатометчика, тезку моего, спросить, да вчера его накрыло, останки в консервную банку влезали. Хоть и дерьмо, конечно, человек был, ни месяца не проходило, чтобы с кем-нибудь не подрался. Но воевал отчаянно, с Нормандии машин уже на второй десяток счет шел. Ему вроде комдив наш представление на Медаль Почета собирался писать, а тут такое. Жалко все-таки, тоже человек.
Настроение как-то угасло. И если на передовых позициях это еще допустимо, то в тылу состояние боевых частей должно быть всегда высоким. Поэтому сарж начал перебирать свой набор историй. Встретившись взглядом с молодым утёнком, тот улыбнулся и начал рассказывать:
- Питер, значит. Был у нас в батальоне в Италии один Питер, Гриффин фамилия. Из Юты. Жирный, ну прям вообще. Вон, наш Панда с виду только жирный, а на деле мощный и массивный, а Гриффин реально жирный. Но вот водителем реально был от Бога, он у себя там чуть ли не лучшим гонщиком штата был. Вот, короче, после Анцио отправили нас за какой-то фигней, Питер водилой и нас двое молодых. Вот, всякую инженерку загрузили, едем обратно. Уже стемнело, а мы едем-то без света, светомаскировка, да и Питер все видел. И тут из какого-то поворота перед нами выскочил Виллис - бэнч! А там какой-то польский генерал сидел, из польского корпуса. Ну тот с водилой вылез, орет на своем польском, мол "курва" да "пиердоле", Браунингом размахивает. Мы сидим, как мышки, а Гриффин вышел, посмотрел на бампер, сел за руль, сдал назад - и этот Виллис польский снес нахуй в канаву! Говорят, там дело чуть ли не до командования Союзников дошло. А нашему комбату пофиг. Мы стоим, он на нас смотрит и говорит: "Да мне нахуй не всрались никакие поляки. А за порчу имущества - это он про мятый бампер, значит - сутки губы". Так то хороший парниша, веселый. Щас где-то до сих пор в Италии, наверное.
- Ух, бля, заебешь - сквозь зубы проговорил Валентайн, отметив прибытие лейтенанта. Писклявым голосом он вторил:
- Взвод, закончить прием пищи! Приготовиться к выходу! Боекомплект без ограничения! Проверить все запасы, при необходимости пополнить! Пятнадцать минут у вас, вперед, утята!
Добив сигарету до совсем миниатюрного состояния, он подобрал карабин и подошел к лейтенанту:
- Сэр, штаб-сержант Валентайн прибыл, сэр.
Выслушав задачу и почесав голову, Вуди начал излагать свои мнения:
- Сэр, думаю, хватит пятерых автоматчиков. При засечении противника они не будут вступать в бой, а сразу докладывать. В принципе, можно сделать передовой отряд из десантников, они же сами из этого Фуа драпали, наверняка знают, что там и где. А из наших - если только меня, Ворчуна, Панду или Хендерсона-Пьяницу. Все остальные у нас либо специалисты, либо еще малоопытные. Только при движении долго задерживаться не стоит, после обстрела ночь на воздухе просидели, промерзли малость. Особенно молодых совсем трясет.
-
Мы сидим, как мышки, а Гриффин вышел, посмотрел на бампер, сел за руль, сдал назад - и этот Виллис польский снес нахуй в канаву!
Ну а хули они там?!
|
-
Интересное описание вооружения и споров вокруг него!
-
Туда, где 2 вечные армии - мужчин и женщин - сходятся в бесконечных поединках. Правда итогом поединков редко становится смерть. Скорее - новая жизнь.
Вот это мне очень понравилось. Впрочем, танго часто бывает про смерть, и, как говорится, "креольская дуэль — естественное продолжение танго". Персонаж Люциолы мог бы много рассказать на этот счет).
Да и вообще, чтобы что-то в ком-то родилось, что-то другое в этом ком-то должно умереть. Впрочем, это спорно, и я не навязываю.
-
Как он ее увел, ммм :-)
|
Милый пожилой джентльмен поражал своей учтивостью и несколько наигранной эмоциональностью, но все это было донельзя приятно юной леди. Наверное, именно так общались в годы молодости его собеседника молодые люди этой горячей сердцем страны – и такое общение было куда лучше британской чопорности. А преувеличенность комплиментов и эпитетов – не беда: ведь они идут не в насмешку, а исключительно ради возвышенной атмосферы и желания сделать собеседнице приятное.
Правда, мужчина забыл представиться в ответ – но это не та проблема, о которой следовало переживать. А как искренне он заботился о ней! И делал ведь это не ради чего-то эгоистичного, а просто из нормального для любого хорошего человека желания помочь.
Внимательно слушая старика, Эстер даже прервала свой осмотр зала, глядя на эмоционального собеседника и улыбаясь ему. Какой все-таки замечательный джентльмен подошел к ней! Это просто невероятная удача, а значит – знак того, что она делает все правильно! И пусть папенька со своим “приличной девушке это не положено” утрется!
Пустив к потолку колечко дыма, англичанка чуть смущенно подняла бокал, сделав жест, чем-то отдаленно напоминающий салютование собеседнику, после чего отпила немножко прекрасного вина.
- Достойный сеньор, - она чуть замешкалась, не зная, как лучше обратиться к нему, - я вам так благодарна за заботу! Как же мне повезло увидеть вас! Спасибо огромное – я правда буду очень осторожной! Когда решу вернуться домой – попрошу официанта вызвать мне такси прямо до дома, соглашаться на предложение незнакомцев погулять с ними не буду, на всякие предложения, кроме как потанцевать, соглашаться не буду.
И отдельное спасибо, - она уважительно кивнула собеседнику, - за предупреждение о том, как приглашать не танец неприлично. Сеньор Фернандо меня уже предупредил – но, так как я впервые в таком месте, лишнее повторение не мешает. Спасибо вам еще раз, - она широко и открыто улыбнулась, - вы прямо-таки мой ангел-хранитель, заботливый де… папа, - вовремя спохватилась англичанка, не желая указывать мужчине на его возраст.
И вновь внимание Эстер переключается на окружающих мужчин. Добрый дедушка напротив не обидится, он наверняка понимает, что раз уж девушка вырвалась из тенет родительской заботы на милонгу – она обязательно будет танцевать. А для этого – надо ловить взгляды.
И вот на сей раз девушка понимает, что есть ответные взгляды, посвященный исключительно ей. Толи, наконец, и на нее обратили внимание, толи она лучше научилась улавливать внимание, но можно было не сомневаться: те, кто желает разделить с ней танец, есть! И не один!
Эстер вся разрумянилась, застучало быстрее сердце, словно бы норовило выпрыгнуть из груди. Вот-вот, вот уже почти, вот ну прям совсем скоро она выйдет танцевать с незнакомцем великолепно прекрасное и столь прелестно-неприличное танго в окружении других танцующих пар! Эмоции, обуревавшие сейчас юную леди, были посильнее, чем на первом балу – ведь тут все будет куда как более открыто!
Вот молодой джентльмен в светлом костюме – наверняка, человек ее круга. Почти как те, кого приглашает папенька в дом – только более яркий и менее строгий. Такой же, как и она – вырвавшийся из мира неписанных правил в царство свободы. Или нет – мужчинам легче принимать решения и делать то, что они хотят. Мужчин за всякие сомнительные увлечения и поступки даже осуждают меньше. Он видный, красивый, чем-то близкий, чем-то привлекающий – как стекляшка сороку, но не тот. Не резко, но Эстер скользит взглядом дальше.
А чуть дальше – строгий и мужественный мужчина. Надежный, уверенный – за таким как за каменной стеной. Выглядит франтовато и расслабленно – он-то в себе уверен, причем наверняка обоснованно, и это подкупает. Вот только как танцевать с тем, кто может объять тебя всю своей уверенностью? Это же, наверное, танцевать словно с удавкой на шее. Чуть промедлив, англичанка переводит взгляд.
А за этим столиком кузен с приятелями. Мигель в военной форме просто очарователен – но смотрит все куда-то мимо. И правда, он военный, он взрослый, что ему до глупенькой кузины из Англии, которая за всю свою жизнь ничего так и не сделала? Зато Эстер перехватила взгляд одного из его друзей: молодого, улыбчивого парня. На такого посмотришь – и ноги сами пустятся в пляс. А как он открыто улыбается! Рыжеволосая улыбается в ответ – и переводит взгляд, словно магнитом притянутый чуть дальше.
Мужчина смотрит на нее украдкой, осторожно так, но при этом – не исподволь. Но взгляд этот словно бы направлен одновременно и наружу, и внутрь. Хоть и глядит он на нее, но мыслями пребывает где-то далеко. Это интригует, разжигает любопытство, побуждает к ответу. И Эстер ловит этот взгляд, смотрит джентльмену в глаза. Она его не знает, но в своем выборе уверена. А он?
…Диалог взглядов был прерван появлением официанта. К шоку мисс Бейли, кузен не забыл о ней, и почему-то воспринял то, что к ней подсели, как нечто негативное: вот она, пылающая южная кровь. Бросив испуганно-недоумевающий взгляд на Мигеля, Эстер торопливо повернулась к старику:
- Сеньор, я вас правда не гоню! Если хотите – оставайтесь, мне приятно ваше общество и ваша забота!
Произнесла – и вновь повернулась к тому мужчине, с чьим взглядом она скрестила свой. Не дай Бог он отвел взгляд.
-
Я верю, что эта юная леди однажды сделает кого-нибудь счастливым)
-
упорхнула птичка :)
-
Пост, который хочется перечитывать. Игрок, которого хочется читать. Персонаж, которому веришь. Этот плюс можно поставить за многое, поставить за шестьсот девяносто девять других, и каждый из них будет заслужен. С семисотым, милая Донна. Ставлю его с истинным восторгом перед талантом и надеждой, что смогу и в будущем радоваться читая столь прекрасные посты. Вам нужно писать книгу. Определенно.
|
-
вот прям понравилось от первого до последнего слова, все на месте
в старину гонцов, недобрые вести приносящих, казнили, а тут наливают. Вот они - преимущества коммунизма
а здесь я посмеялась
-
- За сей прекрасный вечер и сделавшую его таковым замечательную партнёршу, не перестающую меня радовать каждым танцем!
Вот он каков, Хорхе, человек и пароход коммунист и джентльмен!
|
Завтра на рассвете вы отплываете.
Ты не волнуешься - знаешь, что происходит то, что должно. В темной пещере, изрисованной углем, нарисованные охотники выслеживают морских зверей, побеждают врагов, приносят добычу и воспитывают детей. Спокойный, знаешь, что скоро и твои деяния шаман нанесет на стены с благоволения духов. Сейчас он, старый, одетый в маску, разводит руками перед твоим лицом, удовлетворенно рассматривая результат. Отпечаток его ладони, сделанный акульей кровью, холодит кожу. Смоешь, когда вернешься с победой.
- Принеси нам пищу! Принеси нам добычу! - Напевает колдун.
- Принеси! Принеси! Принеси! - Вторит хор старух, рассевшихся у каменных стен.
"Просят - сделаю" - Внутренне киваешь себе.
- Духи сказали, набег удастся! - Прислушавшись к чему-то на мгновение, внезапно кричит шаман.
- Удастся! Удастся! Удастся! - Шепот в дрожащей полутьме.
"Тем более, духи сказали" - Твоя спокойная уверенность растет.
...
Ритуалы закончены, воины благословлены, ты поговорил с духами и вы решили, что успех неизбежен. Время Длинных Ночей, Время Настоящего Холода близко, и кланам необходимы запасы, чтобы пережить его. Духи сказали, что не подведут народ Нута, а духи не врут.
Вечер ты проводишь в юрте отца, выслушивая напутственные советы. Обычно разговорчивый старик сейчас серьезен и говорит коротко, по делу, серьезно глядя тебе в глаза:
- Брать можно днем, а можно ночью. Железные рубахи боятся даже обычной темноты, Длинных Ночей они и вовсе не знают, потому все запираются в домах, когда спят. Они готовятся к зиме, собрали урожай. Пришло и наше время собрать.
Ты слышал это множество раз. Все равно киваешь с осознанием важности этого знания.
- Днем они увидят тебя раньше, и их копья придут быстрее - не больше половины дня есть у тебя. Но днем и ты видишь больше, не только они. День быстр, при солнце и ты должен спешить. Смотреть в оба, решать верно.
- Ночь - хаос. Южане прячутся, спят, но и ты не видишь дальше своей руки. Легче напасть внезапно, труднее смотреть, что будет дальше. Труднее понимать и руководить воинами. Искать добычу тоже труднее. Но их соседи тоже спят, и придут на помощь нескоро. Впрочем, зарево пожара укажет им набег быстрее, чем сбежавшие гонцы. Ночь - как бросок костей, не угадаешь, как лягут. Но если бросающий знает, как делать, то и бросок получится вернее, чем днем. Решай сам.
Умно. Понимаешь.
Отец встает и, хромая, идет к мешкам. Достает оттуда что-то, завернутое в тряпицу. Разворачивает, пока возвращается обратно.
- Нож железнобоких. Взял его с их воина. - Простые ножны, обтянутая кожей рукоять. Принимаешь дар, достаешь клинок молча. Серая сталь, даже на вид куда лучше вашей, тускло блестит в жирном свете очага. - Нес мне удачу. Принесет и тебе.
Отец замолкает, смотрит на тебя, ждет, что скажешь. Коротко благодаришь, склонив голову. Пожевав губами, он продолжает:
- Знаешь, почему я выбрал тебя, а не Йока, второго сына?
Не знаешь. Йок лучший воин и лучший охотник, чем ты. И жена у него уже есть, и уважение. Ходил в набег чаще тебя. Но прозвища до сих пор не имеет, хоть и на два года старше.
- Йок слишком горяч. Хорошо для воина, плохо для вождя. Плохо для того, кто ведет набег. Не медведем должен быть вожак, не акулой - а льдиной. Холодной и неколебимой. Я знаю, что о тебе думают и говорят. Но знаю лучше их, кто ты на самом деле. Из таких выходят лучшие старейшины и вожди. Лучшие даже, чем я сам. Клан знает, клан смотрит на тебя, сын. Не подведи.
Такого ты от него не слышал. Думал, что и для него увалень-Анылги, почти дурачок. Приятно. Понимаешь, почему Колчок так быстро заслужил прозвище и хорошо правил кланом - разбирается.
- Иди. Выспись, поешь, воздай просьбу духам. Нечего засиживаться. Силы пригодятся.
Следуешь правильному совету. Советы отца всегда правильные.
...
Твой кайак, "Быстрый Ветер", лениво качается на волнах. Ходят туда-сюда воины, загружая провиант. Немного - туда и обратно, впритык. Вы и на Островах живете так, потому и сильны. Такая вот суровая забота Анку, родины Нута.
На скалистом берегу толпятся женщины и старики, провожают. Опершись на копье, гордо взирает на вас отец. Поднимаешь руку, прощаясь с ним, он кивает в ответ. Знаешь, что прощаешься ненадолго. Духи не врут.
- Все готово. Пошли уже! - Тычет тебя под руку Бейо. Здоровяк, больше тебя, длинным молотом поигрывает, похожим на клюв снежной совы. Говорят, сам взял с закованного в железо южанина. Нет причин не верить. У тебя таких трофеев пока нет. Пока.
- Быстрее поплывем - быстрее вернемся! - Хохочет Бейо. - И пир закатим! Сожру целого гуся! Двух!
Он из другого клана, Барсовых Лап. Тоже сын старейшины. Они друзья Быстрых Весел. Присылают воинов и прочую помощь, получают то же самое в ответ. И сейчас треть воинов в кайаке - Барсовые Лапы. Но отец говорил, что это ваш набег, и полностью доверять ты должен только своим. Не понимаешь, почему вы, Нута, должны не доверять друг другу. Но и не раздумываешь над этим - отец не бывает неправ.
Черное Море спокойно, лишь чуть гоняет непрозрачные волны слабый ветер. Отходите на веслах, напевая дружную морскую песнь. Лают взятые в дорогу собаки. Добрые напутствия летят вслед, пока их не заглушает шум воды.
Скользит громадный темный силуэт под кораблем. Акула. Поднимаете весла, чтобы не привлечь внимания. Такой перевернуть кайаяк - даже не заметит.
Проплывает мимо.
- Чует кровь! - Ухмыляется Бейо. - Добрый знак!
...
Пару дней спустя - вот она, дельта Серой Реки. Дальше - земли Полиса, железнобоких. Пойдете вниз, и первое же селение по левую руку будет вашей целью. Отец дал достаточно ориентиров, чтобы не промахнуться - треть дня по реке, несколько приметных деревьев, два сходящихся холма. Южане наверняка хотели спрятаться, говорил он, убирали с берега лодки и сети, тащили их за деревья, строили дома так, чтобы с реки было не видно. Может, с кем бы и сработало, но не с Нута. За беспечность они заплатят вам.
Воины смотрят на тебя. Время решать.
-
Атмосферное начало.
- Принеси нам пищу! Принеси нам добычу! - Напевает колдун.
- Принеси! Принеси! Принеси! - Вторит хор старух, рассевшихся у каменных стен.
"Просят - сделаю" - Внутренне киваешь себе.
- Духи сказали, набег удастся! - Прислушавшись к чему-то на мгновение, внезапно кричит шаман.
- Удастся! Удастся! Удастся! - Шепот в дрожащей полутьме.
"Тем более, духи сказали" - Твоя спокойная уверенность растет.
Вот этот рефрен хорошо зашел).
-
Шикарное начало
-
Чиз молодец - пилит и оттачивает.
|
Эсперанса в ответ на страстную речь Мириам только грустно покачала головой. Мириам... Совсем ребенок. Страстный, умный, печальный ребенок. Готова оттолкнуть парня, страшась быть связанной. Попасть в зависимость. Те, кто ставят знак равенства между любовью и свободой - либо дети, знающие эти вещи понаслышке, либо холодные себялюбцы. В любви нет и не может быть свободы. Любя - добровольно связываешь себя с другим. Несешь в руках эту связанность, спутанность по рукам и ногам, лелеешь ее как жемчужину в створках раковины. Неважно - на годы или на час. Иначе это не называется любовью. Мириам, если ты хочешь быть свободной, готовься быть одинокой как луна в небе и холодной как лед на горной вершине.
Но Эсперанса промолчала. Безнадежно глупо делиться своим жизненным опытом с этой девушкой... вообще с кем-то. Каждый идет своей дорогой. В этот момент Эсперанса почувствовала, что они с Мириам, по сути, совсем разные люди. Все доверие Мириам, все ее сочувствие - иллюзия, готовая рухнуть, едва офицер в серой форме вошел в "Грацию".
Они не слышат друг друга, думает Эсперанса, глядя на Мириам. Они не понимают друг друга. Да где им друг друга понять. Жизнь жестока ко всем, но к каждому по-своему. Ей, девчонке с городской окраины, приходилось драться за место под солнцем, драться за свое достоинство - слишком многие смотрят на актрису как на доступную женщину; за мужчин, за тот выхваченный прожекторами круг света посреди сцены, на котором была сосредоточена ее жизнь. Она знала зависть, ревность, лицемерие, предательство, унижение, позорную зависимость от тех, кто принимает решения в мире закулисья; необходимость подчиняться сытым мерзавцам и идти на компромиссы с ними - ради того, чтобы идти не сворачивая по выбранному ею пути. Девчонки, грезящие сценой, думают, что этот путь усыпан розами; как бы не так! Ты творишь прекрасное, стоя по колено в дерьме. Самые прекрасные розы растут в жирной грязи. Со стороны не видно.
Она знала давление общественного мнения и власть толстого кошелька, но никогда - принуждения государства, насилия системы. Черные жандармы, въезжающие на черных конях в цыганское село, это была всего лишь зловещая метафора. Нет, она не могла представить себе отряды черных штурмовиков на улицах Буэнос-Айреса. Мириам навсегда ранена войной. Она привезла войну с собой. Она носит войну в себе. "Подруга, для чего ты приехала сюда? Ты приехала, чтобы начать жить сызнова или чтобы умереть?" И снова Эсперанса промолчала. Что спрашивать? Мириам не услышит и этого. Война вошла в Байрес вместе с офицером в серой форме, и Мириам тут же приняла бой, как боец пограничной заставы. Ей надо пройти по краю, дернуть тигра за усы, отсалютовать: я здесь! Смотри! Я не боюсь!
- Мириам, стой! Не надо! Оставь его! - почти крикнула она вслед, приподнявшись с места. Почти неприлично это, так громко кричать. Мириам не услышит. Может, она сейчас слышит только свою смерть, которая когда-то коснулась ее и обошла стороной, а Мириам все чувствует ее за левым плечом.
...А, вот она все же идет танцевать с другим офицером. Русским. Пронесло на этот раз.
Сеньора с косой опять отступила; но Эсперансу не покидало чувство, что она незримо присутствует то среди танцующих, то бродит меж столиков, поблескивая косой. Одна, как ей положено.
Эсперанса оглянулась по сторонам - и встретила еще один взгляд, и еще один.
-
За рассуждения. Красиво и складно.
-
за описание любви.
-
Эсперанца такая мудрая)
-
Los caballos negros son.
Las herraduras son negras.
Sobre las capas relucen
manchas de tinta y de cera.
-
Когда б вы знали, из какого сора...
-
Те, кто ставят знак равенства между любовью и свободой - либо дети, знающие эти вещи понаслышке, либо холодные себялюбцы. В любви нет и не может быть свободы. Любя - добровольно связываешь себя с другим.
и вот это
Ты творишь прекрасное, стоя по колено в дерьме.
Перфекто! Белиссимо! Понравилось, одним словом)
-
Смотрел я на эту жемчужину в створках, смотрел — и как зашло вдруг.
|
|
-
С почином.
-
Вот это "старая гвардия в деле!"
-
за контракт и девушку. Настоящий мужчина всегда знает, что для него важнее! :)
|
-
какой прекрасный персонаж! Такой... итальяно веро!
-
me gusta
-
Красиво.
-
Пальцы ловко нашли ручку, и большой прошелся по холмам ладони, с какой-то безотчетной нежностью и страстью. Объятия рук, и свободные пальцы невесомо прикоснулись к талии.
Опасный)))))).
Одна барышня с танго, с которой мы в конце-концов расстались, при встрече запрещала мне брать ее за руку. Говорила: "Тогда не выдержу".
Воспоминания прямо навеял.
-
Приличия! О, да, мы нарушили их все! )
-
Нет, этого я допустить не могу )
|
-
Смущенно опущенный взгляд, отведенный на миг в сторону - чтобы тут же взглянуть на Андреса в упор, взмахнуть ресницами - "Да!" - и ускользнуть в сторону танцпола. И вновь вернуться к нему, подтверждая: "Пойдем!"
Оляля!) Кокетка)
-
Когда ожидание оправдано
|
Старик чуть нахмурился: общие рассуждения англичанки были далеки от привычного ему взгляда на вещи, впрочем, (улыбка вернулась на его лицо) она кажется была заинтересована и Городом и Танго, а значит была к ним расположена? О, эти грингас, они никогда не говорят напрямую то, что чувствуют! Такая красота и столько холода, как это возможно?
- Эстер, какое прекрасное имя! У нас говорят Эстреша, звезда! - Альберто произносил испанское “эстрейя”, как и все слова с сильным местным акцентом, существенно более мягким, чем резкий академический кастильский говор. И вправду, вы сияете сегодняшним вечером взойдя в сумерках этого зала, и солнце убегает, уступая вам власть над светом! Смелость и осторожность прекрасные качества в череде ваших достоинств, но хочу все же предупредить - опасайтесь Города. Сейчас мы на границе Центра, тут светлые широкие проспекты и много полицейских, но квартал в сторону Реки, и все поменяется. Слишком много плохих, очень плохих людей захотят сделать злые, нехорошие вещи с такой красивой и обеспеченной сеньоритой, не знающей жизнь тутошних улиц. Потому, ни капли не сомневаясь в вашем благоразумии, молю вас серьезно принять мои слова.
- Даже тут, в заведении, не имея знакомых и друзей, вы можете стать жертвой пройдохи или обманщика, без всяких мук совести способного воспользоваться чистотой и незамутненностью вашей прекрасной души! О, сама Пресвятая Дева Мария послала меня к вам, я уверен, чтобы оберегать от нечаянных расстройств, которые способны доставить такие неприятности! Какая удача!!! Чтож, раз вы желаете танцевать сегодня, то надеюсь вы, как чужестранка, позволите мне еще один маленький совет? Я вижу, тут много иностранцев… ни в коем случае не принимайте предложения мужчин, подошедших прямо к столику и вставших перед вами с протянутой рукой, зовя вас на танец. Это жуткая грубость, и принять ее, значит потерять достоинство! И не танцуйте больше четырех мелодий и меньше двух. Это может дать повод для неоправданных надежд в одном случае и обиды в другом… Доверьтесь старому Альберто! - изрядно потасканный жизнью портеньо вновь расплылся в улыбке довольного кота, собиравшей глубокие морщины на щеках и в уголках глаз, замолкая к началу слов следующей песни и окидывая милонгу легко скользящим, но внимательным взглядом из-под приспущенных век. Расслабленная поза его говорила, что этот блок мелодий он танцевать не собирается.
-
Такая красота и столько холода, как это возможно?
Каждую неделю задаюсь этим вопросом в "Теплице", пока #москванекабесеится
))))
-
Прекрасный персонаж, умеющий вызывать на откровенный разговор!
|
А Фока... А что Фока? Сел за столы широкие, скатерти белые, хотя вон замарано: кто-то руки жирные обтер видать. Ну да ладно, то дело пустое, ведь говорят же, что не место человека красит, а наоборот.
Уселся значится, рукавом крохи на пол смахнул, чарку налил – махнул как полагается, не скривился, а токмо икнул. Помедлил малеха, еще одну плеснул, выпил тут же, поставил пустую посудину на стол. Перстом беззлобно ткнул, а та взяла и перевернулась на бок. Голову рукой подпер, а второй рукой тарелку с квашней пододвинул. Подождал еще немного, а оно – вино зелено – ярится, дерет горло, спустя миг в живот тепло опустилось. Токмо в горле печь не переставало, а Фоке вроде того и хочется – не закусывает, не запивает, сидит, устало через стол глядит.
"Покуда я вопрошать себя буду вопросом постылым – сколько их полегло, товарищей боевых? Жуть. Мрак один, заместо мыслей лезет. Может лучше самому в земельку лечь, так хоть ни страху и боли не будет. – думает тать, покуда горло "остывает". – Да нет, так уж больно на труса смахивать стану. Отлеживаться, покуда остальные кровушку льют как медовуху..."
Тряхнул головой, поставил чарку на дно, плеснул еще разок да опрокинул в себя и снова задумался, забыв закусить и в этот раз.
"Да так тоже не шибко то и верно, ведь я то не такой герой как... Как богатырь сварожин. Аль как Ваня. Аль как они все... Ведь не такой же! - поглядел на ногти свои осоловело, хмельно глаза полуприкрыв, - А какой? А?"
Подумал, икнул еще раз. Стал квашню щепотями в рот кидать, как кобыла травку, по-маленьку пережевывая, закусывать начал. Капуста добрая, хрустит, сок по губам скатывается да прям на бороду, вместе с кусочками самой капусты. Чистой рукой картины достал, на стол брякнул.
– Эй, - через спину глянул, на тех кто во дворе, - чего ногам, эта, покоя не даете? Аль решили, эта, по девичьи пощебетать? - тут Фоке хмель в голову и ударил, мягонько так, как баржа груженая о берег...
-
Блиииин! Фока такой клеееевый!
-
Вот Фокка всегда будет занимать совершенно особое место в списке игроков Лукоморья. И вообще, мне нравится. та аутентичность, с которой ты его отыгрываешь
-
как кобыла травку,
Улыбнуло )
|
Те секунды для меня начались с поцелуя. Легкого поцелуя в лоб, как там в русских в фольклоре, Евгении Онегиной? Ну еще негр, который по рассказам Кёрстинга висит у них на каждой стене рядом с еврейско-коммунистическими вождями. В общем этот негр написал что-то вроде "Фауста" только без самого интересного - мелкий рантье, изнуренный жизненной тоской и долгами отказал несовершеннолетней девице, чтобы приударить за ее сестрой из-за чего подрался на дуэли с поэтом, которого убил, за что и был наказан провидением - девчонка подросла, стала весьма недурна собой и тогда уже сам рантье предпринял попытки устроить с ней маленький адюльтер, но объект обожания с подлинно женской жестокостью выпроводил героя вот. Кёрстинг уверял, что русские считают эту поэму образцом нравственности и пожалуй в миг когда София шептала последние слова, я отчасти понял эту славянскую этику. Любовь делает людей лишь несчастными, а она была готова влюбиться, со свойственной женскому естеству фанатичностью, полностью, целиком. Для полного подобия лет через пять, после победы, ей стоит приехать в Германию супругой посла. И я буду рад. Рад, потому что Эрих - достойный человек, и будет любить свою жену так, как я никогда не смогу. Увы, а может и к счастью, книжные сюжеты так редко сбываются в жизни. И я целую свою Евгению Онегину в лоб мысленно решив больше никогда ее не видеть. Так будет лучше. Для всех.
- А вы прекрасная женщина, Софи. Будьте счастливы.
Улыбаюсь. Отхожу, возможно чуть поспешнее чем следовало бы. Хочется танцевать. Танцевать чтобы забыть и забыться, чтобы не было жестких волос и карих глаз, а гладкая ножка не ощущалась на бедрах будто чашка кофе до сих пор не допита. Мысль о другой женщине сейчас - чужая, точно органы животного, которые я пытаюсь пересадить себе, но что мне остается? Здесь не было никого с кем я мог бы поговорить. Для этого достаточно легко, привычным к словам "ориентир" и "азимут" взглядом, окинуть собравшуюся публику. Мало местных мужчин, в основном эмигранты, причем нет сомнений откуда. Как бы не вышло инцидента. Поразительно, как люди не нашедшие в себе духовной силы погибнуть за своё Отечество с оружием в руках, в чужой стране вдруг обращались в зыркающих злыми взглядами и потрясающих кулаками патриотов, призывающих громить немецкие лавки и бросать кирпичами в машины дипломатов. Пусть так. Ведя себя так они лишь показывают - наша война против них справедлива. Нет, я не буду думать о войне. Ловлю на себе и иные глаза. Женские. Восхитительно аполитичные. Право же, когда дамы заговорят о социализме, наступит конец света. Есть впрочем и исключения. Сабина. Вижу. Нахожу взгляд. Киваю в знак приветствия. Некоторым мужчинам кажется что будучи знакомы с дамой они просто обязаны растолкать всех локтями, да еще по медвежьи обнять. Это не совсем так, любой вечер - своеобразное кабесео, где дама сама даст понять, нуждается ли в вашем обществе. Если дочь генерала окажется заинтересована - ей хватит простого жеста рукой. Если же нет - высшая степень моветона нарушать ее... Что бы там ни было. И все же взаимно заметить друг друга - основа вежливости, иначе этикет будет нарушен уже попыткой спрятаться в углу. Странно. Многие женщины тоже отводят взгляд, стоит мне посмотреть на них, будто даже боятся. Им что, сказали, что все в Германии - палачи и убийцы? Хватило трех лет чтобы их политики сменили разговоры о вечной дружбе и мире для целых поколений на фразы в духе - "Вторгнись Гитлер в Ад, я бы по меньшей мере хорошо отозвался о Сатане в палате общин" - Крылатый афоризм. Печально видеть как народы точно овцы следуют за ведущими в пропасть слепыми поводырями вместо того чтобы по примеру доблестных испанских соплеменников принять национал-социализм. Нет, мне здесь не о чем и не с кем говорить. Но к счастью - есть с кем потанцевать. Пожилая женщина смотрит на меня, затем на какой-то лист бумаги и в какой-то момент встретит ответный взгляд. Пожалуй, мне нужна она. Только она, чтобы перестать чувствовать дыхание у уха... Нет, я не буду думать о Софи. Кстати где она? Кабесео прерывается пусть лишь на секунду, но этого достаточно, чтобы пришлось начать с начала. Кажется я себе противоречу. И что такого в этой длинноногой, наивной девице? Нет-нет, на вечере не она одна. Конечно нет. И не надейтесь. Резко поднимаюсь, чтобы пересесть за колонну от своей недавней пассии... И нос к носу почти сталкиваюсь (почти, потому что поддержу) с девушкой, решившей осмотреть зал на ходу.
- Entschuldigen Sie, Fräulein...
Сразу же поправляюсь. По привычке заговорил по немецки.
- Прошу прощения. Надеюсь я не слишком вас зашиб? Было бы преступлением против Господа и природы испортить вечер столь прекрасной особе.
А девушка действительно прелестна. Я выше ее почти на полторы головы, так что мои опасения оглушить ее - такая-то туша врезается в фею на полном ходу - вполне реальны. Карие глаза. На миг мне кажется что история повторяется.
-
За Евгения Онегина и прекрасно сыгранный апломб.
-
Шикарный пересказ и замечательная попытка немца понять "славянскую душу")
-
Супер!
За то же, за что и франческа.
По-настоящему модуль удался не когда у тебя гора плюсов, а когда ты смотришь на отыгрыш игроков и думаешь: "Блин! А я бы так не смог!"
|
|
-
Нужно было что-то отвечать, но в мозгу испуганной птицей билась единственная мысль, разметав все прочие: сейчас, вот сейчас Промино заговорит про свое предложение.
Трикстер умеет принять пас.
Гол!)
|
И Талия искренне любуется Лаурой. Взгляд ее золотистых глаз скользит по плечам и запястьям не как у мужчин. Это взгляд истинного ценителя прекрасного, даже коллекционера, отдающего должное искусству, а не его уничтожению. Пусть у нее и мелькала подобная мысль в начале, но исключительно из-за редкости масти.
Если новая знакомая не смотрит в сторону мужчин, то Талия предпочитает не обнажаться. Она очень себя ценит, как бы проводя черту - запястья и плечи это тоже не для всех, но фантазировать разрешается.
Некоторое сомнение мелькает во взгляде Талии, когда она осматривает волосы изнеженной ленивой кошки. Проницательный взгляд интересует покрашены ли локоны, ведь сочетание золота глаз с пшеницей волос настолько редкое! Особенно в Италии. Особенно в Аргентине. Именно они делали венецианку уникальной. В будущем это станет обычным зрелищем, но оно наступит нескоро.
- Талия, - прозвучало сдержанно и аккуратно. Расслабленная и довольная улыбка украшает лицо, которая обычно достается только лучшим кавалерам. Редкое зрелище.
По сравнению с Лаурой итальянка активная, словно во множестве солнечных сфер происходит непрекращающееся движение, когда энергия перетекает из одного состояния в другое, ощущая постоянную необходимость выбрасывать из себя лишнее - светить. Наверное, это обуславливало бойцовские качества негоцианта, которая легко вступала в противостояние. Иначе не получится вертеться в этой сфере.
- Год? Два? Время быстро течет.
И я не замечаю его течения...
Это звучит как бы между строк.
- Мне нравится этот город своим контрастом. Весьма необычно. Богатые дома с изящной архитектурой не жмутся друг к другу, а все намешано, словно приехала в Ниццу, а там прокаженные ходят по улице наравне с богачами. Единственное, непривычна жара. От нее сложно сохранять ясный ум. Но это пустяки. Мне нравятся люди и море. Чтобы не происходило - они танцуют и поют. У них огонь в сердце. И воды ласковы и теплы, словно поцелуй любимой.
Понятно, что Талия навсегда влюблена в Венецию. Не важно, что везде кроме Гранд Канала воняет стоячей водой, всепожирающая сырость и плесень, фундамент разъедает из года в год, а чистая вода это где-то на уровне рыцарского романа про принцесс на единорогах. Заметно, что Байрес прекрасен и его полюбили, но как младшего брата. В этом мелькает нечто эллинское, когда весь мир дом родной, а ты берешь из него лучшее или полюбившееся. Соединяешь и синтезируешь нечто одной тебе подходящее. Как если покупать тяжелые невыносимые духи Коко Шанель - иконы стиля, и избрать одного малоизвестного парфюмера из порта, но который создаст шедевр исключительно для Единственной.
- Я училась у моря, а вы? - интересуется Талия в ответ, но говорит завуалированно. В ее мире нельзя научиться настоящему танго, чтобы это не выглядело в высоком обществе предосудительно. И она тайком завуалированно спускалась в порт, где обитали простые люди, охотно выражающие эмоции. Как услышать ритм не изведав шепота моря? Разве самые грациозные создания не вышли из моря? Разве возможно покачивать бедрами словно богиня, если ни разу ощутишь движение волны, став с ней единой?
Выходило, что нельзя оспорить храбрость морячков, вернувшихся из далекого плавания на остров Ява, а сдержанная внутренняя сила и стойкость подкупали.
- А вы здесь одни? - звучит вопрос, предваряя появление Мерседес.
Момент, когда звездная система превращается в Альфа Центавру.
Талия оценила хитрый ход. Игра обрела интересный поворот, а в дамочке в красном ощущалась родная душа. Жаркова-то становится, но это пробуждает азарт. За миловидным личиком насмешницы скрываются проказы. Она буквально отвечает, что на войне и в любви все средства хороши. Талия продолжает отказываться играть честно, но пока не спешит прибегать к подлым приемам, как происходит с неуверенными в себе людьми.
- Талия, а это моя подруга Изабелла. Мы гости этой замечательной столицы, - охотно воркует она. - Приятно, что городе есть кем порадовать взоры. Что особенно примечательного поведаете?
Теперь уже она интересовалась, чтобы оценить с кем имеет дело. Кто такие, чем занимаются, чем живут, что предпочитают. Главное, что ищут на милонге.
Впрочем, Талия все равно выбирает Кароту, но хватит ли у матерого волка смелости подойти к роскошному цветнику?
-
хороша!
-
- Я училась у моря, а вы?
Кстати, это правда было красиво. Я когда в Стамбуле потанцевал на крыше с видом на бухту, я понял, что в портовом городе, любом, танго всегда будет не такое, как в континентальном. Там меньше шагов, фигур и красивостей, а больше про объятие, авантюру и единение душ. Наверное, потому что болше ощущения вот этой мимолетности встречи, случая, судьбы. А в Москве что? Ну пришел, танцуешь... Где пароход, который увезет ее навсегда в неведомые дали завтра в полдень? Нигде).
Море решает, кароч).
|
Имя для постоянства и надежности: Хорхе. Выражение застарелой, привычной боли в его глазах; терпеливой усталости верблюда под ношей, усталости негнущейся спины. Жизнь каждый день прибавляет песчинку, неумолимо переламывая ему хребет. Вера в скорое торжество коммунизма во всем мире год за годом испытывается отметками в ведомости профсоюзных взносов; разменивается на сборы пожертвований на… а, какая уже разница. Революционные идеалы растворяются в рутине как крупинка соли в стакане воды: без следа. Царство свободного труда все так же высоко и недоступно, как Царствие небесное.
И вот они оба стоят друг напротив друга, в глазах тоска. Жизнь Хорхе съела общественная деятельность, а ее – сцена…. Съела? Нет! Потребовала! Взяла свое! Отобрала. Одарила. Все сразу. За все платишь собой. Хорхе заплатил. Она тоже. Это честно. Так что не ной, не смотри глазами побитой собаки. Они с Хорхе стоят рядом как две побирушки на паперти, ожидая, когда жизнь бросит грошик. Смешно. Оркестр первыми же аккордами обещает бурю. Русская цыганка черна от тоски… с какой стати цыгану бросаться в Дон? Это так драматично, что... смешно.
Эсперанса танцует преувеличенно драматично и бурно, оставляя ноющие суставы и боль от потянутых связок на завтра; она танцует цыганскую тоску – русскую, конечно, а она далеко… где-то там, размазана тонким слоем по бескрайним степям, теряется в пространстве. То, что она танцует, – почти пародия на танец, пафос, доведенный до абсурда, бутафорская страсть. Раз Хорхе позволяет ей делать все, что она хочет – она хочет ломать комедию, валять дурака. Кому, как не ей, ломать комедию, если это ее, можно сказать, хлеб. Актрисам можно. Особенно бывшим. Вранье, что бывших не бывает. Ничего, что это почти неприлично. Танго… оно почти всегда серьезно. Оно требует серьезности. Эсперанса самозабвенно валяет дурака. С полной, можно сказать, самоотдачей. Она заставляет Хорхе застывать в длинных паузах и длить их как последний поцелуй; она пресекает его размеренный шаг, переступая через его ногу намеренно резким движением, поднимая колено немного выше, чем нужно; она припадает к нему, словно он ее якорь во время шторма; ее нога скользит по его ноге, словно.. словно…
Хорхе отпускает ее. Она танцует одна.
Где-то ближе к финалу вся эта картонная цыганская тоска в какой-то сумрачной России неумолимо обретает горький вкус андалузской полыни и становится предельной правдой – голой, костлявой и почти уродливой в своей нагой свободе.
- Зову я кого зовется,-
не ты мне вернешь утрату.
Искала я то, что ищут,-
себя и свою отраду...
Любовь, утрата, дорога, тоска. Смерть. Об этом танцуют и поют оттого, что больше ничего нет на свете. Это ее дуэнде всегда шептал в ухо, и теперь тоже шепчет. В этом - все бесконечные Росауры и Эстрельи ее долгой актерской жизни. Спляши мне цыганскую тоску, тоску заглохших истоков и позабытых рассветов. Сделай правдой этот фарс.
На последнем аккорде Эсперанса, резко повернувшись спиной к Хорхе, изгибается, ухитряясь бросить на него жгучий взгляд искоса, из-за плеча, словно она собралась уходить после бурной ссоры и столь же бурного примирения... вот-вот ступит на порог и плотно закроет за собой дверь.
- Спасибо... Хорхе, друг. Вечер длинный, да?
Это он должен ей сказать "спасибо" по всем правилам, но он же дал ей свободу. А вечер и правда длинный.
-
Оркестр первыми же аккордами обещает бурю. Русская цыганка черна от тоски… с какой стати цыгану бросаться в Дон? Это так драматично, что... смешно.
Пффф, вообще-то да))).
Там еще есть куплет про балалайки и медведей и не помню что, но балалайки точно есть. И ты правильно подметила — текст смешной).
Хотя танго красивое).
-
esta bien
-
Браво!
-
за сравнения!
-
Кравчик такой скупой на словечки для постов, что я рукоплещу тебе, Йола, так упоительно танцующей с Кравчиком.
Ну и вот этот пост, хитросплетение настоящего и наигранного, это сотка.
|
Василий застал Казимира в не совсем обычном своем качестве. Выставленный за порог во время нелицеприятного обсуждения вместе с беспризорниками, он от нечего делать стал их развлекать. Мало кто знал, но Казимир любил удивлять. Данька разве что мог вспомнить, как тогда улыбался старый мастер, когда у ученика в очередной раз округлялись глаза при виде новой диковины. Вот и сейчас он детишкам показывал разные фокусы при помощи своей новой руки. То щелк - и длинный стальной шип откуда-то отрастил из пальца. То раз - из второго пальца струей огня поджег свечку на столе. То бах - пальнул из третьего пальца, словно из пистолета, и пулей расколотил глиняной горшок. А дети знай себе глазеют, ахают, руки тянут потрогать. Казимир доволен - и даже больших секретов не делает, рассказывает, где у него клинки прячутся. и куда порох сыпать.
Тем понятнее было его кислое выражение, с которым он отошел на разговор с неприятным ему княжичем. При вкрадчивых рассказах Василия о подробностях работы тайного приказа выражение лица Казимира стало еще кислее. Непонятно было, пугали ли его мучения, или все-таки тот факт, что пытать его будут люди беспристрастные и скучные, для которых мучения Казимира - просто тяжкая рутина. Поджал старик свои сухие губы, а потом, отодвинув стул, присел. Так же молча извлек он из-под своего балахона затейливую курительную трубку с тонким изогнутым мундштуком и крышечкой железной, насыпал туда табаку из малой железной коробочки, поджег пальцем-зажигалкой - и затянулся едким дымом, пустив его через ноздри.
- Хорошо, условие принимается. - Первым делом сказал он. - Однако, я хочу напомнить, что не я изначально был "вредным стариком". Ты, кажется забыл, что с самого начала я, без всяких ваших просьб и требований, выдал вам убежище Шепота и само существование его группы, хотя мог бы и смолчать. И кто знает, что бы из этого вышло. Я проявлял уважение и благодарность, пытаясь помочь вам и протащить вашего ледяного дуболома, и готов был помогать и дальше. Но что я получил за это? Унизительное рукоприкладство и дешевую проповедь о моей вине и важности раскаяния.
Пока Казимир говорил, комната наполнялась дымом. У Рощина немного загудело в голове, а цвета приобрели большую насыщенность - похоже, Казимир курил какой-то легкий наркотик.
- Так ли удивительно, что я больше не захотел помогать вам? Так ли удивительно, что я перестал проявлять какое-либо уважение к тому, кто считает себя вправе ударить любого потому, что... А, собственно, почему? - Казимир вытащил трубку, чтобы указать мундштуком на Василия. - Я помню эту речь о вине, о раскаянии, о том, что я продал Родину, и обо всем прочем. А что ты обо мне знаешь? Что ты можешь вообще знать о том, каким путем и через какие решения я пришел к служению Мастеру Кощею? Ничего. Но ты осудил меня, и ушли у тебя на это считанные минуты. А мне, между тем, не было дано выбора, кому служить, и чью сторону принять. Сама моя природа обрекала меня быть врагом человечества, одно мое существование было угрозой для жизни окружающих. Весь мой выбор - или умри сам, или живи за счет жизней других. И все же я не столь уж часто брал на себя право лишать кого-то жизни. Уверен, вы такой щепетильностью не отличались. А теперь ты говоришь мне о раскаянии.
Казимир презрительно фыркнул.
- Твоя высокая мораль позволяет меня судить. Да, я работал на твоих врагов, может даже на общечеловеческих врагов. Но твоя высокая мораль так же легко позволяет тебе пить на брудершафт с Соловьем-Разбойником. Он служил Хану Бекету, такому же врагу Руси, как и Кощей. Звал его другом, до поры. Потом - жил в лесах под Смородиной, и там убивал русских десятками, что воинов, что просто прохожих, просто из удали и развлечения. Да, сегодня он другой, он изменился, стал сдержаннее и сдержаннее в вопросах ценности человеческой жизни. Но раскаялся ли?
Казимир помолчал, и покачал головой.
- Сомневаюсь. Я присутствовал при процессе возвращения его к жизни. Он ненавидит нас не потому, что перековался, а потому, что мы, выражаясь красиво, надели на гордого Соловья рабский ошейник. Мы заставили его склонить колени. Заставили его делать нашу работу, да еще и жалобно умолять о том, чтобы дать больше времени на нее. Он хочет мстить, только и всего. Неудовлетворенная жажда мести за задетую гордость самому Кощею Бессмертному, хотя бы и в лице его сына. Вот то, что движет им, и заставляет его вам помогать. Но то ли он бережнее относится к твоему самолюбию, то ли просто отец той женщины, к которой у тебя вполне ясный мужской интерес. И все.
Казимир усмехнулся.
- Уверен, это далеко не единственный пример, когда твоя мораль прогибалась под личными пристрастиями. Хотя бы с той же дочерью Соловья. У нее ведь родственница была, из наших, ты знал?. Ее родная тетушка, сестра ее матери. Это она помогла нам отыскать останки ее папы, благодаря чему получила право жить в Антируси. Со всей своей семьей. Думаю, тебе стоит спросить ее, как ей жилось там, в царстве, что росло на крови твоего народа, среди тех, кого ты настолько ненавидишь, что нарекаешь Злом и убиваешь без всякой жалости и при любой возможности. Впрочем, я уверен, что твое отношение к ней не изменится. Любовь.
Казимир цокнул языком, и снова затянулся.
- А вот меня ненавидеть проще. Я не статная черновласая дева, обо мне ничего толком не известно, и я не скрываю от людей того, что думаю. Удобная мишень для ненависти. И правда, зачем же разбираться, если можно просто ударить за то, что я кому-то там не тому служил и в чем-то там замазался, и грозить пытками за то, что я не щажу твою гордость, верно?
Казимир в запале сделал чересчур глубокую затяжку, и закашлялся.
- Я согласен подписать... Кхх... Мирный договор.... Кха-кха! Но я должен был... Кх... Напомнить, кто начал эту войну, и... Кха-кха-кха... По какой глупой причине!
|
-
Ведь Господь, да простит он нас грешных, сотворил мужчину первым, чтобы потренироваться перед великим шедевром.
РРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРР!
-
Удовольствие от танца можно получить и с неопытным партнером, и с тем кто неважно танцует, да даже с кавалером, который слегка перебрал и нетвердо стоит на ногах. Даже, если музыка не так хороша, как в этот раз. Если певец охрип, а оркестр «лажает». Все зависит от тебя самой
ес
-
Долгожданный пост)
|
|
-
Пипе немного страшно. Нарисовать её. Это напоминает подох к врачу. Отчасти. Синьорита Мириам умеет видеть. Что получится из портрета? А вдруг она на рисунке выйдет равнодушной или злой. Или ленивой. Это ведь не скроешь. В жизни можно скрыть, а на картине? Идет человек приличный, солидный, а попадет на картину - все его грехи, как на ладони. Всем станет ясно, почему Августо больше не курит трубку в доме. И ей самой станет ясно. Это страшнее всего. Думаешь о себе одно, а выясняется совсем другое. Пипа перебирает свои грехи, копается в себе. Ей страшно. Но хочется узнать. Она хороший человек? Или все же нет? Может ей просто нравится то, что Августо ушел. Она не стала бороться. Танец - это борьба. Может, им стоило иногда танцевать. Они танцевали на свадьбу. Августо оттоптал ногу. Приятно обвинять Августо. Он оттоптал ногу, потом бросил ее. А она? Что она сделала? Себя обвинять не хочется. Эта картина, какой она будет? Пипа решается.
Охренительное умение дать роскошный отыгрыш на довольно ровном месте))).
-
Вот бы изобрести помаду, что подкрасит все внутри
так грустно и так трогательно
-
за прихорашивание - телом и душой
-
Вот бы изобрести помаду, что подкрасит все внутри.
Пипа прекрасная.
|
Полуулыбка Альберто расплылась в ширину, превращая его лицо в морду объевшегося сметаны кота, когда эстранхера приняла его компанию! Привычным движением он бережливо подернул брюки, чтоб ткань не потянулась “пузырями” на коленях, расстегнул нижнюю пуговицу двубортного пиджака, освобождая полы и немного грузно плюхнулся на стул, крутя в воздухе кистью потенциальному официанту “повторите”, даже не взглянув , был ли его жест замечен:
- Спасибо, очаровательная сеньорита! Мой вечер стал праздником! Вы, видимо, издалека? Вы великолепно говорите на кастешано! Похоже, вы не частый гость на таких вечеринках? Вам нравится Танго? О, это чудесно, чудесно! - он чуть наклонился в сторону Эстер, искося глядя на нее из-под расслабленно приопущенных век и продолжал равномерно выпускать поток слов, не особо ожидая ответов - Если бы ваша красота не делала это ненужным, вы могли бы завоевать сердце любого портеньо любовью к танго, ведь оно растворено в нашей крови. Если пролить ее, зазвучит музыка. Вы слышите, как этот ритм движется вместе с биением сердца? Ох, послушайте! ..
Старик картинно приложил правую руку к груди, склонив голову, когда заканчивая вступление к Remembranza, пианино рассыпало хрусталь звонких нот под ноги певца, потянувшегося к микрофону.. Зазвучав, голос заставил его откинуться на спинку стула, свел брови, изламывая их над переносицей, болезненно собрал губы, зажмурив глаза, и сделав его немым до конца песни. Окончание последнего куплета дало ему облегченно и счастливо выдохнуть.
- Разве это не великолепно? Танго во все в этом Городе, его улицы размечались вместе с написанием букв первых песен, раствор для стен замешивали на нотах, зажигали огонь в очагах и стелили простыни на ложа под его звуки. Все вокруг состоит из него, и если вы пустите его ритм в свое сердце и задышите вместе с его мелодией, тогда вы познаете суть Города и душу портеньос.
Говорил он с гордостью человека, никогда не бывавшего за пределами страны, для которого ”Город Пресвятой Троицы И Порт Нашей Госпожи Святой Марии Добрых Ветров”, был единственным и эталонным Городом во вселенной, вокруг которого существовали лишь поселки, отдаленные села и хутора, бесконечная пампа с горами за ней, река и море - таков был его мир. Прочие города признавались, но подразумевались вымышленными. Даже Париж, центр заокеанья был прекрасной, но нереальной сказкой. И как росший и взрослеющий вместе со строящимся городом он был наполнен в чем-то даже забавной смесью из высокомерия и особого сорта патриотизма, бывших естественно оправданной в его картине мира. И не были пустыми слова о том, что Танго было клеем, соединяющим его реальность в единое целое.
- Вы давно в Городе? Как он вам? Где вы успели побывать? Надеюсь, у такой прекрасной сеньориты есть компаньон для прогулок, ведь не везде безопасно одной... Я был бы счастлив показать вам все замечательные места, положим завтра, у сына моего двоюродного брата есть автомашина…
Никакого двоюродного брата у него, конечно, не было, однако, почему бы не дать знакомому таксисту заработать немного “сопес”? Рука руку моет. Между тем, несмотря на многословие, старик не ловил ворон: мимо него не прошли ни взгляд шикарной гашеги, ни взгляды Эстер на мужчин вокруг. Но всему свое время, и эту танду он планирует наслаждаться компанией и вниманием юной рыжеволосой нимфы. Малышке-то невдомек, что мужчина за ее столом существенно уменьшает ее шансы быть приглашенными щепетильными в вопросах таких условностей портеньос. Впрочем, на этой милонге полно эстранхерос и грубиянов, но Альбертито и сам не промах, ему есть чем указать дерзецу его место. А пока он, как бывалый ловчий, оплетал сетью из шелковых слов на медовом клею эту восхитительную своей экзотической красотой птичку напротив .
-
За настойчивость.
-
- Вы давно в Городе? Как он вам? Где вы успели побывать? Надеюсь, у такой прекрасной сеньориты есть компаньон для прогулок, ведь не везде безопасно одной... Я был бы счастлив показать вам все замечательные места, положим завтра, у сына моего двоюродного брата есть автомашина…
Эпитафия у Альберто могла бы быть такая: "Быстро-с-наваром-и-с-понтом-по-шмарам!"
На ходу подметки режет).
|
-
когда этих самых девок обсуждают, да что с ними делать лучше.
Вот единственное, чего не хватает в этом модуле моему персонажу — сопартийца, с которым можно обсуждать тачки коней, баб, оружие... с Лелиславом не сложилось, а на Осьмушу, Даньку и Всеслава надежды мало). Надо будет с Маринкой попробовать, но можно в глаз получить))).
На самом деле мне понравилось вот это:
Слушай, а ты зелено-вино пить умеешь? Если нет, то пошли, научу. А коль умеешь, так тем более пошли. "нет повода не выпить"
|
Лелислав был явно не впечатлен представлением Варандейца. Подобрал с пола свой кинжал, да вытер лезвие о подошву, а затем уселся на скамью, развалившись, и даже полу-лежа, снизу-вверх смотря на Василия, со сделанной улыбкой-оскалом на лице. Дождался тишины, и лишь тогда заговорил.
-- Как Василий ратями командовал в разный войнах геройских -- не знаю, не видел. Помню, что в нашем походе мне ему по перварю пришлось объяснять, что отрядом в бою командовать надобно, чтоб те кто с тяжелым оружием да в броне нас с Мирославой прикрывали. Что до его слов, что я де струсил в бою -- это пусть на его совести остается, если таковая у него вообще есть. Вроде, весь поход с ним в одних боях бок о бок дрались, только он со щитом в руках а я с гуслями. А напомню я всем вам, у кого своя память есть, о словах наших допрежь. Что еще когда к Новгороду подходили, обсуждали, что надо Волка извести, да заняться кощеевцем, который горло Волку ковал. О других кощеевцах тогда Василий речи и не заводил. Так тогда и порешили, что Фока да я к Бубновскому, за клубок договариваться, а Василий с игуменьей -- к князю, разузнать про кощеевцев. А как чего узнаем -- так можно на следующий день со свежими силами, всем вместе и вдарить. Возвращаемся мы от Бубы, что видим? Что с тем единственным кощеевцем, который для волка что-то делал, уже чуть ли не в корешах. Ну, не мне судить, если вникли в его сказ, что да как было, и поняли, что нет за ним вины -- значит так и есть, тут я товарищам верю.
Лелислав добавил отчетливо:
-- В эту сторону верю. Но вот, говорит Василий, что мол надобно на каких-то других кощеевцев идти. Ну думаю, узнал чего важного, по дороге расскажет. Ну иду со всеми, жду рассказа. Не рассказывает, княжья душа. Дошли, уже вопрос напрашивается: а узнал-то ты от князя что, за чем тебя посылали, с доверием от всех. Непростой вопрос, деликатный можно сказать. Фока меня опережает, спрашивает, а зачем нам в ту корчму идти, какое это касательство имеет к нашему походу за Солнцем. Молчит княжья душа, бой командует. Ну тут уж я спрашиваю, не ответишь ли на заданный вопрос, Василий, что вообще происходит? Говори, мол, а я и дал ответ, тем что в бой скомандовал. Вот интересные пироги, я клялся Солнце вернуть, а это-то тут причем? Ну решаю, пусть каждый сам по своему разумению поступает, по мне -- так не зачем отвлекаться на пути за Солнцем без веской на то причины. Одно дело, когда со Злом столкнулись, другое -- когда по своеволию своему войны кто ищет. Я за себя так решил, остальные иначе -- тут каждому за свой выбор ответ держать. Но что я этим решением свои клятвы нарушил -- тут, Василий, в лицо тебе говорю -- ты лжешь. И это тебе раз. Два и три будут, когда на это ответ дашь. Не тороплю.
-
Это как же надо всё передёрнуть и задним числом переписать, лишь бы попытаться скрыть свой косяк. Ты сопартийцев за идиотов что ли держишь? Или за мебель, единственная функция которой - восхищаться "действительно классными Контраргументами (тм)"?
Сопартийцы спокойно перечитывают все посты и прекрасно видят, как всё было, хоть заинтерпретируйся инчар дескать было иначе.
В чёрный список короче.
-
Подобрал с пола свой кинжал, да вытер лезвие о подошву, а затем уселся на скамью, развалившись, и даже полу-лежа, снизу-вверх смотря на Василия, со сделанной улыбкой-оскалом на лице.
Если это намеренный отыгрыш отрицательного персонажа в стиле оперного злодея, типа чтобы другим его не жалко было, то уважаю. Получилось.
-
Это очень плохо. И ладно бы ты просто каким-то изначально странным игроком был, так нет, до того все было очень круто и красиво. На контрастах подобное поведение выглядит еще хуже. Аж обидно за тебя.
|
-
Красава).
-
Я не читаю эту игру, и пост заметил случайно. Но это пост про то, как кто-то себе выколол глаз кинжалом. Нельзя не лайкнуть. Свэг.
-
Любой, кто носит меч, решает, кому умереть.
хорошая логика.
|
Опять Коряге пришлось смолчать. И вообще, даже если б Василий не прервал разговор - едва ли она бы что-то сказала в ответ Лелиславу. Атмосфера в комнате не располагала девушку к откровениям, а выражение ее лица и взгляд явственно выдавали в ней одно чувство - разочарование. Только что ореол славы вокруг героев в ее глазах рассыпался в пепел и труху.
А вот Казимир напротив, оживился, и даже полностью повернулся в сторону Лелислава и Василия, предусмотрительно отойдя в дальний угол и отведя туда же Корягу.
- О! Драка! - Усмехнулся старик. - Я слышал, в Новгороде азартные люди. Барышня, не знаю, как вы, а я ставлю на высокородного.
Настрой Казимира шутить был уничтожен следующей фразой Коряги.
- Дядь, ты че, дурачок чтоли?
На это Казимир даже не нашел что ответить. Так и замер с глупым выражением лица, хлопая глазами и силясь найти хоть какие-нибудь слова.
Но вот была протянута рука для грубого захвата, вот в ответ блеснуло лезвие ножа, припасенного на такой случай - и охота смеяться отпала даже у Казимира Завидовича, привыкшего с высоты своего интеллекта насмехаться над людьми. Коряга сжалась, словно пружина, сама не зная, к чему готовиться. рванулась к вновь обретенному брату, чтобы тот случайно не попал под раздачу. Иванушка, метавшийся в постели в горячке, словно почуял накал обстановки, засопел, начал тревожно сжимать когтистую лапу. И тут...
Для Василия и Лелислава все произошло неожиданно и непонятно. Просто весь мир для них вдруг взорвался цветистыми пятнами, а в головах словно взорвалась бомба, сунутая под огромный колокол. Остальные же видели, как в комнату втиснулся Осьмуша, и, мгновенно оценив ситуацию, схватил обоих драчунов за головы, и изо всех сил столкнул лбами до звучного костяного стука. В бытии стражником в дружине Мстивоя он похожим макаром разнимал пьянчуг в корчме, которые успевали перейти от перепалки к поножовщине.
- Извините. - Выпалил он потрясенной Коряге, а затем, взяв за шиворот оглушенных героев, выволок их из комнаты, аккуратно закрыв за собою дверь ногой.
После нескольких мгновений ошарашенного молчания Коряга впервые после встречи со своим братом ухмыльнулась в своей обычной, озорной манере.
- А я бы поставила на смазливого на твоем месте, старикан.
Казимиру такое обращение к себе не понравилось, так что он фыркнул.
- Что за воспитание... Займитесь уже больным. Мне, черт возьми, тоже интересно, что с ним такое, но я слишком ограничен в средствах. Так что полагаюсь на вас, милостивые сударыни. К тому же здесь стало тесно.
С этими словами Казимир тоже вышел из комнаты.
Оленка не поняла больше толком ничего кроме того, что сама уже сказала. Возможно, стоит узнать историю, рассказанную мальчишками, из первых рук?
Мирослава же поняла, что в ее силах облегчить мальчику страдания, пока он снова переходит в человечье состояние. А еще она снова ощутила тот самый страх, что излучали бесы. Этот мальчик явственно носил на себе отпечаток вмешательства сил Ада. Похоже, обращением его беды не кончились.
***
Василий и Лелислав пришли в себя уже в трапезной(поправьте меня, если кто знает более подходящее название комнаты) постоялого двора, где устроились остальные герои, предаваясь отдыху и распитию вин и медов, которые по первому слову подносила дочка хозяев жилища. Приволокший их сюда Осьмуша смотрел на них строго, уперев руки в бока. Наверняка Осьмуша желал бы их разоружить, но понимал, что отобрать оружие у воина - это почти что оскорбление. А то и хуже. Так что он постарался ограничиться словами.
- И это вот, блядь, герои, Русь спасать выбранные?! - По голосу было видно, что Осьмуша ругаться такими словами шибко не приучен, больше по наслышке знает, и потому делает это притянуто, ненатурально. Как видно, юноша таким образом пытался придать своим словам веса. - Вот это герои?! Друг друга в шею гонят - строгий взгляд на Василия - да за ножи хватаются! - Уже даже почти злой взгляд на Лелислава, которому Осьмуша, казалось, сам бы желал отвесить оплеуху покрепче. - Вам никаких врагов не надо, вы, бля, сами друг друга перебьете!
И уже спокойнее Осьмуша спросил.
- Остыли? Ну так расскажите уже нам, а заодно друг дружке, что там у вас стряслось в той злосчастной корчме! Что вы не поделили?!
- А может им Шепот мозги заморочил? - Спросил кто-то из дальнего угла. - Он могёт.
Осьмуша повернулся на ситочник голоса, и строго посмотрел на кучкующихся Корягиных беспризорников, которые таки просочились на постоялый двор. Те под его взглядом скуксились, и начали бочком отходить к двери.
- Да все, все, мы поняли. Мы тут просто Корягу ждем.
|
На внезапный вопрос мужчина подскочил, дико блеснув в тусклом свете белками.
Очень растеряно посмотрел на вернувшуюся Ангелину, будто та была какой-то его давней знакомой, что внезапно нашла его на другом конце света.
Ему вдруг очень стало стыдно. Перед барменом, перед этой девушкой… всего минутой ранее, он умудрился целиком провалиться в пучину отчаянной тоски и самобичевания. Эта бездна была настолько глубока, что он даже утратил слух, позволив себе прослушать суть заданного вопроса.
А виной всему был её внезапный уход. Двойной удар по гордости — такое не каждый итальянец способен перенести всего за один вечер. Успев тысячу раз подумать о том, что он смешон и жалок, Андрес уже выстроил себе четкий план мрачно расплатиться и уйти…
— Д-да… — зачем-то буркнул в ответ на то, чего даже не понял. Решив, что утверждение было слабовато, мужчина добавил более уверенно, — Да! Да…
«Боже, о чем же она сейчас спросила?» — шальной мыслью пронеслось в голове, пока губы начали растягиваться в глупой улыбке.
Улыбка на его лице жила своей жизнью. Будто каждая частичка его тела сейчас имела собственное настроение, и собственный характер.
Взгляд отстраненный, одна бровь хмурится, а другая с интересом приподнялась. А губы… губы улыбаются, растягиваемые какой-то неподвластной ему силой.
Он будто сам этого смущается, пытается унять эту улыбку.
«Прочь!» — говорят его потуги, но он не властен над своим лицом. Улыбка озаряет его, и белоснежные зубы, отражая неяркий свет, будто делают ночь ярче.
Самые искренние улыбки вот такие. Которых «не хочешь».
Она вернулась.
Это было просто недоразумение.
Прошедшееся по телу облегчение легко могло сойти за счастье.
— Не хотите потанцевать?! — он выпалил это так резко, что внезапное затишье заставило голос прозвучать будто крик. Усиленно зачесав бровь, в попытке скрыть топящую его в эту секунду неловкость, он решил уточнить, — То есть, когда музыка вернется… и… когда все…
«Соберись!».
— То есть… — с трудом удалось вновь надеть на себя самодовольную маску, — Я, верно, неправильно это сделал, да? Сейчас-сейчас… тут ведь так не принято!
Он немного поерзал на стуле, давая передышку себе и собеседнице, и окидывая взглядом зал.
Взгляд к ней вернулся резко, и довольно серьезно. Брови поигрывали, глаза пожирали, и легкий кивок головы на танцпол.
«Пойдем?».
Гротескное, наигранное кабесео.
«Ну пойдем».
«Ну пошли…».
На последний кивок в нем закончился запас серьезности, и улыбка снова захватила лицо, заставив смущенно потупиться и тихо посмеяться над собой.
-
«Ну пойдем».
«Ну пошли…».
Ня!)
-
За смущение, неожиданное для итальянца :)
-
Как хорошо держится, не стесняясь истинных чувств и осознания двойного удара.
-
прочувствовал
-
Он нереально крут, этот парень! Стеснительность под маской нахальства - вай, мэ, амиго!
|
-
– Там, в корчме... Тех бы перековать не вышло?
Прикольно, что мастер говорит "перековать"). Портной, наверное, сказал бы "перекроить", печник "переложить", а корзинщик "переподвывернуть".
-
– Там, в корчме... Тех бы перековать не вышло?
за это респект.
-
Уверенный ответный минус. На каждую фразу из своего поста имею точную цитату, что пересказывает Лелислав.
|
Старик шел по каже Пьедрас от самых “Четырех Апостолов”. Он уже остановился пропустить стопку амаре “У Нели”, но делать там вовсе было нечего. Не то что ему хотелось пройтись, и не то что вовсе не было денег на трамвай, и не то чтобы погода располагала к прогулке. Просто бывает так, что стоять незачем. Но хоть иди тоже незачем, все равно идешь, просто чтобы не стоять, выбирая маршрут наобум.
Работка, что вроде светила, не выгорела. Вечер собирался быть промозглым и пустым, и его холодная комната в двух баррьо на юг через речушку обещала уют лишь стариковской бессоннице, полной ненужных воспоминаний, с аперитивом из причитаний доньи Соледад о неуплаченной ренте. Но человек же должен что-то есть и пить, и если уж ему временно не хватает на прочее, то можно и войти в положение. Впрочем, сколько утке не нырять, все сухая. Так, ни бодрствование в темноте, ни донья Сола не заставляли его сердце теплеть в предвкушении встречи, от того возвращаться к утру было подходящим маневром.
Звуки оркестра он расслышал издали. Не то что это был план, не то что у него была необходимость зайти, и не то чтобы он не мог пройти мимо. Но, дьявол побери, неужели человек не может послушать немного хорошей музыки и немного потанцевать дождливым вечером? Не обращая внимания на афишу, он шмыгнул замерзшим на сыром воздухе носом и толкнул дверь.
Хлынувший на него поток музыки мгновенно прогнал меланхолию. Он одобрительно цокнул языком, приставил руку к полю шляпы, приветствуя хозяина. Не то чтобы тот его помнил, и не то что бы и был вовсе незнаком, но такие как старик шляются по всем значимым милонгам. Никто не помнит их имен, и редко кто - прозвища, но по внешнему виду и повадке несложно определить, что он за фрукт. У худой собаки еще и блох навалом. Взгляд на оркестр вызвал довольный кивок, а зал - поджатые губы. Ох уж эти милонги Центра! Отправив плащ и головной убор в надлежащее место, он нашел столик в глубине, напротив большинства сидящих дам.
- Эй, че пебета, красавица, сияешь сегодня как монета, но во сто крат желаннее! Рюмочку “Фернет” и кофе, молюсь тебе! Ты просто спасешь меня, если еще и улыбнешься, а если уйдешь со мной в конце, то отправишь на самые небеса! - подмигнув щедро насыпал он полные пригоршни ничего не стоящих комплиментов проходящей Пипе
Наметанный взгляд его, немного расфокусированный, лениво гулял по залу без определенной цели ни на ком не задерживаясь, но уже составляя скептические, не всегда лестные отметки в голове. Не такой танго его интересует. Тяжелые веки закрылись, и пальцы начали постукивать по столу в своем ритме, следуя за темпом, но не повторяя рисунок ни одного из звучащих инструментов, замирая, когда вступал певец.
Некуда торопиться. Хороший танго надо выдержать. Как горький ликер амаро. Сначала - в обгоревшей изнутри бочке души, затем настоять на горьких травах воспоминаний, и в самом конце - закрыть в бутылке одиночества, и только тогда разливать в пузатые толстостенные стопки. Тогда, полнотелый и ароматный, он будет не только радовать сердце но и исцелять его.
Давно уже некуда торопиться. Можно сидеть, растягивая стынущий кофе на весь вечер и зажигать папиросу за папиросой, больше держа их в пальцах, чем затягиваясь. Слушать музыку. Глядеть на шаги пар.
Может быть он все таки и станцует пару танд, если кто-то из этих молоденьких вертихвосток созреет танцевать танго, а не свои амбиции и иллюзии. Может всего одну танду. Возможно...
Медина поет:
La tarde está muriendo detrás de la vidriera
y pienso mientras tomo mi taza de café.
Desfilan los recuerdos, los triunfos y las penas
las luces y las sombras del tiempo que se fue.
...
Вечер погибает за окном
И я размышляю, пока пью свою чашку кофе.
Маршируют воспоминания, победы и беды,
Свет и тени времени, которое прошло.
...
-
Заворожил...
-
Просто прелесть^^
-
Понравилось)
-
Таки плюсы за "правильное танго" и за "желания и амбиции". И за "пригоршни ничего не стоящих комплиментов", и за свою собственную линию, не совпадающую ни с одним из инструментом, и за вкусное сравнение танго с хорошим выдержанным хересом... или ты коньяк имел в виду? )
-
Хороший пост. )
-
Весьма доставляющий пост. Мне особенно доставили все вот эти житейские мудрости Не то что ему хотелось пройтись, и не то что вовсе не было денег на трамвай, и не то чтобы погода располагала к прогулке. Просто бывает так, что стоять незачем.Впрочем, сколько утке не нырять, все сухая. Так, ни бодрствование в темноте, ни донья Сола не заставляли его сердце теплеть в предвкушении встречи, от того возвращаться к утру было подходящим маневром.Но, дьявол побери, неужели человек не может послушать немного хорошей музыки и немного потанцевать дождливым вечером?У худой собаки еще и блох навалом.если кто-то из этих молоденьких вертихвосток созреет танцевать танго, а не свои амбиции и иллюзии. Под каждой из них мне бы прямо хотелось написать "как говаривал мой папаша", хотя мой папаша ничего подобного никогда не говаривал)))). Но больше всего мне доставил фернет и танго мужского рода. Особенно танго мужского рода. Такой заход на тему, что игрок пишет по-русски, но персонаж думает, как аргентинец))). Текси мне напоминает Хемингуэя, а это тоже похоже на литературу. Я не особо силен. Борхес? Вообще, конечно, единственной причиной не брать тебя в модуль могло послужить понимание, что во всей этой кухне ты разбираешься лучше меня)))). Стоит это признать))))))). Хорошо, что я на это забил). Отличный пост).
|
-
Невероятно красивый дуэт. Психологичная игра.
-
Был в этом какой-то ускользающий смысл. Звук ломающейся спички — это Сабина. Или они оба, когда вместе? Или когда не вместе? Хавьер не был силен в поэзии. Может, потому и стал недурным фотографом: в его снимках была только проза, ничем не приукрашенная.
Супер, мне очень нравится).
|
Сабина открыла пачку сигарет, легко поддела и вытащила одну. Не в пример покоящейся в пальцах Хавьера, ее сигарета едва заметно подрагивала.
Нет, она не нервничала особо. Но глядя на то, как тлеет перед ней чужой уголек, ей почему-то тоже захотелось — захотелось нестерпимо. Не просто курить, а сидеть друг напротив друга, смотреть, вместе вдыхать дым, встречаться звонкими стенками бокалов, в которых бы дрожало и всплескивалось от этого звона красное вино, — и говорить, оттягивая момент. Оттягивать момент казалось сейчас очень важным. И таким сложным.
Она чиркнула спичкой — слишком нетерпеливо, — и та треснула в ее пальцах.
— Пф, черт. — Фыркнула Сабина, тут же взяв другую.
Она никогда не пользовалась зажигалками, не переносила их чадящее маслянистое пламя, не любила наблюдать следы, которые оставляет зубчатое колесико на подушечке большого пальца. Запах горящих спичек и их хрупкие тела, которые пламя превращает в черные завитки, напротив, вызывали в ней какую-то затаенную привязанность. В конце концов, Сабине просто нравилось их ломать.
А еще ей всегда казалось, что в момент, когда вместо характерного шипения загорающейся спичечной головки раздается тихий хруст, кто-то обязательно должен на нее взглянуть.
Она и сама неосознанно посмотрела куда-то в зал, краем глаза заметив, как мягкой кошачьей походкой проплыл мимо уже знакомый им с Хавьером синьор — теперь она могла назвать его так.
Итальянец. Она почему-то не поняла этого сразу, а только когда вновь услышала его говор за барной стойкой, проследила за его легкими, небрежными жестами, — и это отчего-то принесло ей ощущение ясности, и случившееся перестало нервировать ее, как будто "итальянец" все объясняло. Возможно, отчасти это и было правдой.
"Итальянцы просто другие. В этом все дело." — Считал ее отец.
Сабина знала, что за его словами скорее всего кроется неприязнь, вскормленная еще с тех лет, когда он только начинал свою армейскую карьеру и делил общие казармы со "всяким сбродом" (сбродом те или иные люди становились по мере того, как Кабрера взбирался выше и выше по карьерной лестнице). Теперь, кажется, эта настороженность в отношении итальянцев создавала ему немало проблем, но взглядов своих генерал так и не изменил. Пожалуй, в какой-то мере они даже нашли отражение во взглядах его дочери — и Сабине было очень странно и как будто неудобно заметить это только сейчас.
В ответ на собственные мысли — а может и на фальшиво-безразличный тон Хавьера — генеральская дочка недовольно поджала губы.
— Не ревнуй. — Сказала она, поднося огонь к лицу. — Ничего не произошло.
Пламя подсветило дрогнувшие уголки ее рта, оборачивая это холодное требование в безобидный шутливый укол. Сабина подалась вперед, облокотившись о стол. Дымящий кончик сигареты на миг замер на уровне ее лица, но тут же уплыл в сторону, когда она лениво мотнула рукой, указывая на этикетку бутылки, где позолотой было вытеснено: "Луиджи Боска. Мендоса."
Слова на этикетке тоже имели важность. Сабина нередко пила именно это вино, хотя не считала его сильно лучше или хуже подобных. Но именно принадлежность к краю, где родилась и выросла ее мать и где не одно поколение живет род Монтойя, делало его таким особенным.
— Семья? Лучше не бывает. — Вместе со струей дыма выдохнула Сабина. — Родители все в делах, готовятся. У нас ведь событие. Не припомню, чтобы я много рассказывала тебе о своей кузине, Висенте… В общем, она выходит замуж. Так что в следующем месяце мы едем в Мендосу. И я подумала, раз уж мы тут, сейчас… Не хочешь поехать со мной? Я серьезно. — Под взглядом Хавьера она повела плечами. — Это же свадьба. Никто и слова не скажет.
Она снова щурилась — от сигаретного дыма, или улыбалась своим мыслям, или просто пыталась разглядеть малейшие изменения в лице Хавьера.
Нет, он не изменился. Совсем не изменился. Глупо было бы предположить, будто за последние пару месяцев он стал старше, или искушеннее, или что волнения оставили на этом лице свой отпечаток. Нет, конечно нет. Это игра света, не более. Но огонек его собственной сигареты отражался в глазах Хавьера жадным, нездоровым блеском. Он действительно скучал — и его, пожалуй, раздражает эта трата времени, раздражают мешающие им итальянцы, раздражают пустые разговоры о семье и о свадьбе, которые он вынужден теперь выносить из-за того, что оступился и спугнул подходящий случай.
Это также заставляло Сабину щуриться. Теперь она точно улыбалась.
|
Огонь вспыхнул в глазах креола. Она уже боялась, что этого никогда не произойдет. Талия боялась разочарования, но довольство признанием ее пленительных чар почти обратило венецианку в забытого Прометея, что украл огонь для смертных. Главное, теперь не закончить как древнее божество, пошедшее против воли Зевса.
В этот момент итальянка окончательно покорилась, следуя за мужчиной, украшая его порывы. Она сладостно отклонялась, запрокидывая голову. Талия знала, что теперь ее крепко держат, но именно так, как ей хочется. Потому она охотно демонстрировала изящную шею и сокрытую тканью молодую грудь, позволяла себя ласкать, каждый раз поощряя и ускользая от напрашивающегося поцелуя, ведь игра еще не закончилась.
Сердце билось чаще, голос Медины звучал чувственее и романтичнее, но незнакомец кружил ее, словно опытный фехтовальщик проверял, как противница держит баланс, изучая как она двигается! И опасные подножки только разжигали азарт, подтверждая, что у партнера достойный для Солнца характер.
Дышать становилось тяжелее и тело охватывало возбуждение. Талия обнимала в ответ Мигеля, отдаваясь в танце единым порывом. Тонкий аромат смеси жасмина и нуарного ириса легким шлейфом оставался в воздухе и на парадной одежде летчика. И чего-то еще плохо различимого. Мужчины совершенно не разбираются в запахах. По большему счету.
Когда рука скользнула по ножке, подбираясь все ближе, они словно застыли в баталии на постели. Смущенная улыбка мелькнула на лице ангельского демона. Мгновение, завершающие аккорды, последнее протяжное соло, и вот она сидит на коленях мужчины, одной рукой запуская пальцы в роскошную шевелю, а второй обнимая партнера. Обжигающее дыхание, дурманящий запах и возбуждение. Кажется губы сейчас сольются в страстном поцелуе, но Талия ловко подставляет щеку. Трется как благодарная кошка. И разрешает себе жадно дышать.
Все-таки креол. Не англиканский сноб. Кровь Испании и Аргентины!
- А ты умеешь танцевать не только вальс, авиатор, - шепчет на ушко Талия, почти целует и щекочет дыханием. В последний момент она продолжает дразнить, как в шутку, жестокую фейскую шутку, чтобы высвободиться и торопливо покинуть Мигеля, прикрывая возбужденную грудь, точно часы пробили полночь и нужно убежать из дворца! Слишком тонкий шелк не способен скрыть изящных деталей, но это зрелище не для посторонних.
-
За восхитительную эротику!
-
Чувственность. От нее стиль.
-
Чертовка!)))
-
Всадник помчится стрелой,
Горы он разобьет рукой.
В недрах огненной долины
Ждет его она, как всегда одна,
Женщина - лавина;
Косы из огня и глаза
Сверкают как гроза.
(с) Король и Шут
-
И разрешает себе жадно дышать.
Есть партнерши, которые танцуют, а есть — которые отдаются на танцполе).
|
Дикая кошка. Мигель не ждал увидеть в образе белой домашней кошечки хищницу. Напряженная пауза, Мигель изучает партнершу, в ожидании третьей мелодии, скользнув глазами по красивой ножке мелькающей в вырезе.
Креол наклоняет голову вбок, словно признавая за партнершей то, чего не разглядел сразу. Но ведь и в небе все не так, как может показаться сначала.
А еще его не покидает ощущение, что к если бы это Солнце было феей исполняющей желания, рискнувший сказать "ночь с тобой" действительно мог бы надеяться на положительный ответ. Столько неукротимой страсти. Столько огня. Пантера!
Кажется Мигель начал даже понимать Икара, опалившего свои крылья. О такую можно обжечься.
Рука креола скользит по спине партнерши, ощущая нежное тело даже через ткань, вторая нежно ловит её выскользнувшую руку, пока сам мужчина наклоняется ниже, словно собираясь поймать чужие губы и поцеловать.
"Я вижу какая ты красивая. Чувствую, какая пылкая."
Третий танец снова иной, Мигель ловит ритм музыки, но она где-то там, вдалеке от танца и женщины, пахнущей летом. Как он вообще мог принять ее за богатую фарфоровую куколку?
Рука креола спускается ниже по спине, дерзкая саккада, когда Мигель кружит Талию. Эта женщина не хочет просто танцевать, хочет чтобы ее взяли танцем! Овладели красоткой прямо на танцполе, доведя ее до тангазма. Словно секс с женщиной после жаркого спора. Ощутить чужое дыхание, ускоренное биение сердца, слиться в танце не задумываясь ни о чем более, разделить огонь в груди на двоих.
Мигелю не хочется укрощать Талию, как-то сквовывать или связывать. Разве Небо укрощает Солнце?
Огонь лишь горит гораздо ярче, когда вокруг воздух А отчего же сияет сильнее Солнце? От того, что ей разогрели сердце.
Пусть летчик и не займет места в сердце этой красотки, но он в него все-таки проникнет и зачерпнет огня, разделив его со своим.
Контакт намного ближе, мужчина уже не просто может вдохнуть ее аромат, его прикосновения стали одновременно нежнее и крепче, словно в руках любовница, чутко регирующая на мужские руки. Мигель напорист и открыт, окружает собой женщину, лаская танцем и движениями, и словно ищет на спине платься застежку, которая одна держит на себе весь наряд. Подхватывает изящную ножку в ганчо и не отпускает сразу, скользнув по вырезу вверх. Окружает изящные ножки в туфлях. Мигель забыл, что перед ним незнакомка, настолько стала сейчас близка миниатюрная чужестранка. Она своя. Обжигающая. Сияющая.
И на последних нотах Мигель завершает танец ловкой сентадой, посадив красотку на бедро. С жарким обьятием и наклонившись, чтобы поймать пухлые губы поцелуем.
-
Конечно, за тангазм! :)
-
Дерзкий!
Все прекрасно, и тангазм прекрасен, но больше всего мне понравилось это:
Пусть летчик и не займет места в сердце этой красотки, но он в него все-таки проникнет и зачерпнет огня, разделив его со своим.
-
Страстный пост!
И тангазм :)))))
|
-
Психологизм
-
Восхитительная женская партия. :)
-
Первый танец она всегда отдавала партнеру.
Вот это мне понравилось).
-
Вот, чорт возьми, женщина, которая знает себе цену. Которой не надо никому ничего доказывать.
|
-
Кто-то здесь не боится сказать вслух о своей неудаче. Респект. Но все равно это волшебно красиво сделано.
-
— Все в порядке? Ты как будто не здесь, — сказала мне однажды партнерша.
Теперь я знаю, что она чувствовала).
|
-
вкусно! очень достойный кавалер.
-
Очень удачная метафорика.
-
словно кавалерийский корпус окружает в степях Украины пехотную дивизию.
Если бы Чапаев танцевал танго, ему бы картошка была не нужна!!!)
-
Как я забыла оценить этот красивый каскад слов?
|
В ответ на подчеркнуто театральный жест Хорхе Эсперанса плавно, так же немного театрально протягивает ему руку, поднимается. Его пожатие сильно и бережно. Эсперанса в ответ проводит пальцами по его заскорузлой мозолистой ладони, мягко сжимает ее: здравствуй, Хорхе; и я тебе рада, старый друг. Она следует за ним на танцпол, огражденная от всего мира его негибкой спиной, разворотом сильных плеч. Под его защитой она идет мимо танцующих пар, пока он не останавливает ее; и так они неподвижно стоят друг напротив друга, пока музыка вокруг закипает жестокой страстью. Но их танец уже начался. Она уже слышит, куда ведет ее рука Хорхе, то еле заметно нажимая, то ослабляя давление на ее спину сквозь тонкую ткань платья; она улавливает ритм его дыхания, приспосабливая к нему свое. И когда Медина, наконец, начинает жаловаться на свою горькую любовь, а Хорхе, улыбаясь, притягивает ее к себе, она подается к нему, встречает его взгляд, позволяя ему утонуть в своем без остатка, и обнимает его за шею, высоко закидывая локоть.
"Оба мы изменились, Хорхе. Но все равно ты тот же самый хмуроватый прямодушный парень с рабочей окраины, а я - "девушка с букетом вторая справа" из театральной массовки. Мне незачем с тобой спорить; мне нечего тебе доказывать. Я... тебе верю. Не знаю, много это или мало."
Хорхе скупится на вызывающие па и замысловатые коленца; ему они ни к чему. И Эсперанса движется в полном согласии с мельчайшими движениями и поворотами его тела - простыми очо, лишь слегка смягчая суровую простоту рисунка шагов Хорхе женственной чувственностью - скрещивая лодыжки, что выходило у нее весьма кокетливо, то легонько отстукивая дополнительные такты носком туфельки, словно запнувшись за доски пола, то описывая вытянутым носком широкие дуги. Лишь ближе к концу она, когда настал момент сделать шаг навстречу Хорхе и отметить сильный такт паузой - приникла к Хорхе в несильной мягкой волькаде, прижавшись виском к его щеке, чтобы уже в следующий миг ослабить объятие, уходя немного вбок. И в финале, когда Хорхе повернулся к ней боком, припав на согнутую ногу, и откинув голову, впился в нее взглядом, она тоже сделала глубокий выпад вперед правой ногой, чтобы оказаться с ним лицом к лицу, но у нее это не получилось... узкое платье помешало, и вышло так, что финальный аккорд она встретила в глубокой волькаде, изогнувшись, чтобы видеть его глаза.
Эсперанса прерывисто дышала, а глаза ее улыбались.
"Мы с одной улицы, Хорхе. Мы танцевали на обшарпанной булыжной мостовой. Видишь, сколько воды утекло, а мы все танцуем, потому что мы живы."
-
каждый пост как-то прям монументально отражает героиню, великолепно!
-
"Мы с одной улицы, Хорхе. Мы танцевали на обшарпанной булыжной мостовой. Видишь, сколько воды утекло, а мы все танцуем, потому что мы живы."
Когда я после перерыва прихожу на танго, и меня спрашивают, как дела, я отвечаю: "Я здесь, танцую с тобой, значит — хорошо!"
|
|
-
Пока нет заказов, можно поглядеть на танцующих. Так глядят на иностранцев, чей язык когда-то учил, но забыл за ненадобностью.
Вот это очень-очень понравилось. Танго часто сравнивают с языком.
-
сколько у нее нерастраченных сил.
|
Я думал пропустить первый тур. Старая немецкая история, женщины чем-то похожи на колонии - чтобы германский народ зашевелился, разобрать должны хотя бы половину. "Разобрать..." Плохое слово. Всю первую мелодию я неспешно поглядываю на танцующих, жмущихся друг к другу самым разным образом, извлекающих из этого иные эмоции кроме спокойной сосредоточенности на своем деле. Мужчинам, чувствующим такое, можно было даже позавидовать - им так не везло со времен если не Древнего Рима то двора Людовика неопределенного номера. Но женщины... О чем думают женщины, разве не замечают что в этом танце они - куклы, с разной степенью капризности? Или этого они и хотят? Я всегда старался уважать чужие убеждения, по крайней мере искренние. И сейчас ситуация представлялась мне достаточно похожей на монархию, безо всяких ноток демократии и уж точно социализма. Понять послушный народ можно. Но вот зачем мужчинам, аки монархам, капризная женщина? Пощекотать нервы, как всякий офицер просится на Войну? Войну... Лучше думать о женщинах чем о Войне и политике. В чем-то это малодушие, но в отчаянные времена нужны отчаянные меры. У меня было много женщин. На миг они проплывают перед глазами. Эхо былых чувств желтыми цветами ложится на давно похороненные связи. Я всегда давал им то, что им было необходимо и все же никогда не понимал по настоящему.
Женщина жаждет семьи. Выйти замуж, хотя бы раз, чувствуя чем-то вроде долга необходимость любить своего мужа. Покорность в их пол заложена была еще по Библии, путь от ухаживания до материнства - нормален. И все же каждая женщина всегда оставляла за собой право на такую модель поведения, к которой слово "логика" применялось лишь с очень большим трудом. Действительно в чем-то похоже на подвластные царям народы, выражающие свои порой абсолютно ни на чем не основанные желания в слезах. Как бы то ни было сначала женщина жаждет высоких чувств, потом белого платья, потом родить ребенка, ну может парочку, а потом исключительно надежности и в некоторых случаях - снова высоких чувств или приключений. Старый круг, но где в нем то, что творится в танце? Наверное в отсутствии ответственности? Хотелось бы сказать, что это женская черта, но это значит неуместно идеализировать мужчин.
Внезапно ловлю себя на мысли что погружён в раздумья. Снова. То, от чего хотел уйти. Большая ли разница между политикой и философией? Нет-нет, надо погрузиться в дело. Пройти дорожку шагов с предельной сосредоточенностью на процессе, но не на себе. Оглядываю все, что осталось. Плохое выражение. Несправедливое по отношению к этим женщинам. Всех оставшихся, так куда лучше. Краем сознания отмечаю что уже упустил пару взглядов, направленных на меня. Другим краем - вижу Сабину и одного из самых въедливых типов которых мне доводилось встречать. Есть два типа людей, одни достигают - им важно наследие. Другие чувствуют - им важно ощущение. Неужели здесь - никого?
Кого из них я хочу получить? Длинноногая брюнетка источает тонкий, неуловимый и возможно обманчивый эротизм. Она говорит. В ней я чувствую отголосок молодости, когда мне было двадцать лет. Желание играть, обмениваться улыбками, а главное - поймать пташку. Отвлечется ли она от разговора ощутив мой взгляд? Посмотрит ли? И будет ли благожелательна? Ведь если да - приглашение, пусть даже в самом легком и ненавязчивом виде, последует*. Незнакомая женщина всегда находится между постелью и кошмаром. На грани. Это и прекрасно.
Потом я взрослел. Со временем меня стало влечь не просто сомкнуть руки через пару касаний передав то неуловимое, что возникает между двумя в момент близости. Мне хотелось почувствовать надежность. Мне уже мало было чтобы женщина была моей, мало античной гетеры, мне хотелось ощутить аромат выбранных мной и только мной духов. Почувствовать надежность. Руку на плече когда работаю. Биение сердца в такт моему, пусть и не всегда в посыпке из романтики. В таком состоянии обычно женятся в первый раз. На миг мой взгляд падает на другую брюнетку, с волосами убранными в хвост*. Мне рано жениться. Но кто сказал, что это не может быть приятно?
Пресыщение молодостью - вот и вся сущность зрелости. А потом оглядываешься назад и понимаешь, что столько осталось за плечами, неизведанного, манящего, жажда полнейшего безумства, порой такого что и сказать стыдно. В эту пору открываешь в себе каждый уголок сознания, тайный или явный, блестящая романтики и надежность боевой подруги сменяется влечением к чему-то невероятному. Когда хочется такую страсть чтобы на всю жизнь сохранить ощущения. Обычно ощутив это мужчины ухаживают за актрисами... Но как всегда, все роковые красавицы уже заняты, стреляться на дуэли оказалось не за кого, как и убивать из ревности или что там не делают. Остается лишь легкий стыд за то, что еще недавно казалось естественным, а оттого не безобразным.
Не хочу сексуальных. Не хочу красивых. Хочется не фантика, а того что пол ним. Хочется положить руку на плечо и ощутить как это плечо почувствует ее. Хочется вглядываться в глаза и все равно что окружает их. Коснуться души и в конечном счете обрести покой. Достиг все, чего можно достичь. Больше некуда идти, война окончена, а значит смысл жизни мужчины ушел, уплыл. Я еще не познал той минуты, когда взгляну на своих детей и задумаюсь, хочу ли отправиться в горячую точку, рискуя оставить их без отца. Но я чувствую эту минуту как неизбежность, как всякая женщина понимает что стареет. Смотрю на единственную здесь клонящуюся к закату. У нее красивые глаза. Я не буду танцевать с ней как с прекрасной девой, не дам ощутить страсть вне возрастов и взглядов. Но я буду смотреть в ее глаза, те, что не стареют. И не отведу взгляда. *
-
Вау. Ну просто уберменш.
-
Я просто забалдел от этого поста. Стена рассуждений о мужчинах и женщинах, о ролях, о своей жизни. Такого зрелого, даже хочется сказать слегка перезрелого мужчины.
И тут — бац!
Не хочу сексуальных. Не хочу красивых. Хочется не фантика, а того что пол ним.
Хочу-не хочу, фантики-конфеты. Классно!
Как я люблю говорить, мужчина, в котором не осталось ничего от мальчишки, превращается в старика.
-
Очень понравились размышления.
|
Эвита
- Нет-нет, только феей! - шутливо запротестовала она. - А тыква - это я про такси... хотела взять, но передумала. Знаешь, бродить по городу, когда стемнеет, это.. - Эсперанса сделала неопределенный округлый жест рукой. - Вроде как хороший аперитив перед обедом. Ну, довольно о платьях. Там, - она повела улыбающимися глазами в сторону группы мужчин, сгрудившихся у бара, - там есть кое-что поинтереснее, да? Скучно не будет.
И посмотрела сама в ту сторону. Вот, скажем, этот (Мигель) - узкое лицо, прищуренные, будто всегда смеющиеся глаза, усмешка в углах рта, лицо такое, словно его всегда обвевает теплый ветер, и сам похож на воздушного змея... Эсперанса вдруг поняла: он неуловимо похож на Мануэля, словно тот шагнул с пожелтевшей старой фотокарточки... У нее на миг сжалось сердце, и она поспешно отвела взгяд - ну может, чуть-чуть слишком поспешно.... чтобы заметить высокого немолодого мужчину с военной выправкой и сильной проседью в волосах (Панафидин). Говорят, этого русского прибило революцией к этим берегам - как кита выбрасывает штормом на отмель. Глаза словно припорошенные пеплом. Что под ним? Холодные угли или огонь теплится еще? Входит еще один (Хоффманн) мужчина с военной выправкой и в мундире - но уже совсем другого склада... взгляд Эсперансы зацепляется за военную форму, глаза немного суживается. Она слышала, что творят эти ублюдки - от Мириам. Интересно, каким должен быть человек, что он должен чувствовать, бы с полным пониманием делать такое? Верить в свое неотъемлемое право отыметь весь окружающий мир? Ощущать себя хозяином положения везде, куда бы он ни явился? Это не твое дело, яростно думает она и глядит в другую сторону, а там... О. Кто бы мог подумать. Дон Фернандо Вальдес взял на себя роль покровителя и наставника. Рыжеволосой красотке-иностранке здесь все внове, вот он и разливается соловьем. Ах ты, старый ловелас. Похож на седеющего льва. Я хочу видеть, как он танцует, думает Эсперанса с внезапно нахлынувшей... завистью? ревностью? сожалением? Да. Все вместе. Хочу... Стоп. А вот это никто не должен заметить. Это театр, дорогуша, волшебный фонарь, Laterna Magica, расслабься и получай удовольствие, видя, как меняются картинки...
***
От наблюдений и размышлений Эсперансу отвлекла тупая овца Марта с ее, как ей казалось, едким сарказмом в адрес старухи Эсперансы Варгас. Коснувшись в притворном поцелуе напудренной щеки победительницы своей щекой, столь же густо напудренной, Эсперанса почувствовала неодолимое желание вцепиться той зубами в ухо. Но вместо этого широко улыбнулась Марте своей самой лучезарной улыбкой. Кроме гладкой кожи и упругой груди у тебя ничего нет, дорогая, а это не навсегда. Тебе ведь уже сильно за тридцать? Как бы ты ни хорохорилась, тебя вытеснят с авансцены гораздо раньше, чем ты думаешь. Выпрут. Затопчут стройными ножками на острых каблучках. Я хочу до этого дожить, злорадно думает она. Я это увижу, тебе назло.
- Здесь прекрасно, правда? - улыбается она Марте с великодушно-снисходительным выражением, чуть склонив голову набок, как "благородная мать" в какой-то, не помню, пьесе. Она не старается казаться моложе даже перед мужчинами, тем более не станет выплясывать перед Мартой. - Только глянь, какой цветник, - она указывает одной головой на плеяду молодых девушек и женщин у столиков. (И все моложе тебя, Марта, делай вывод.) - Подрастает нам с тобой на смену. Ну, удачно повеселиться... - ("пока твое время не вышло," - думает она очень громко, глядя на удаляющиеся спину и пышные бедра Марты). - Еще поговорим.
- А, Эвита, не трать на нее нервы, - машет она рукой. Она благодарна девушке, что та встала на ее сторону, но право, не стоило... - Собаки лают, караван идет.
****
Пипа
У каждого свой талант. Пипа талантливо варит кофе. С душой, надо сказать.
- Поразительно, - говорит она официантке. - Как Вы заметили, что в разной посуде кофе имеет немного разный вкус и аромат. Но знаете, хорошая картина радует глаз независимо от рамки, - она улыбается, но без тени насмешки. Не сварите ли мне еще кофе? Как Вас зовут? Я Эсперанса. Никак не могу согреться, так замерзла...
-
Только глянь, какой цветник, - она указывает одной головой на плеяду молодых девушек и женщин у столиков. (И все моложе тебя, Марта, делай вывод.) - Подрастает нам с тобой на смену.
Я сразу понял, что я в женских баталиях жалкий дилетант))))))))))))))))))))))))))))))
-
мяв
|
|
Тот день.
Воздух обжигающе горяч - как плотное ватное одеяло, что накрыло город куполом и перекрыло доступ к кислороду. Город задыхается, дышит миазмами и своим собственным смрадом, переваривая себя в мареве июльского полдня.
Ты смутно помнишь кричащие заголовки в новостных лентах. У тебя тогда были проблемы по работе, и ты, поздно приплетаясь домой, даже не пытался вникнуть в то, о чем говорил диктор на канале: ты просто жевал свой нехитрый, но сытный ужин, приготовленной любящей женской рукой, а после ужина и контрастного душа ложился головой на её колени, клал раскрытую ладонь на её вздувшийся живот, ощущая кожей пальцев тепло и трепет зародившейся и распускающейся, словно прекрасный цветок, жизни под твоей рукой.
Это твой ребенок.
Ты не знаешь пола. Не суть.
Ведь это твоё, и не важно, какие будут ползунки - голубые или розовые.
Мигрень. Душно в кабине Урала.
Тяжелый бронежилет привычно давит на плечи, разгрузка и жилет тактический - набиты рожками с боевыми патронами. Сверху дали приказ, и никто не спросил, почему мы должны стрелять в своих сограждан.
А, может, и спросил кто-то. Но ему не ответили. Или ты просто не помнишь?
Город будто полыхает. Марево растянуло свой огненно-рыжий стяг над шпилями многоэтажек, его трясёт и лихорадит, он не похож на себя прежнего - он горит огнём перемен, напоен запахом тревоги и чем-то, смутно схожим с ароматом тления.
И жженой резиной.
Она тогда разволновалась, помнишь. Подняли тебя по тревоге, и ты очень, очень старался не шуметь, пока собирался, и даже поверил, будто она не услышала, как ты тихонько крался, уже вкинутый в форму, к дверям, а потом увидел, как она стоит (голые коленки, обнимает локоть, прислонившись к косяку двери спальной) и вопросительно смотрит на тебя - ни слова, ни жеста.
Помнишь, что ты сказал ей?
Или неважно всё это теперь?
-
Обычно от всех этих "разгрузок" и "обувок" трясёт аж. Но тут они как-то к месту расставлены и не мешают остальному. Хороший пост.
-
За холодный реализм в играх. Увесистый, прохладный стиль. Как литая гиря в руке. Или как ствол.
-
Что меня с самого начала восхитило в твоем стиле - это умение красиво, изящно, даже вкусно описывать какие-то отвратительные, страшные, вырвиглазные ситуации.
Это талант.
|
Рука с карандашом замирает в нерешительном промедлении, глаза поднимаются от планшета. Чей силуэт гротескно-чёрными линиями первым ляжет на белизну бумаги? Мириам смотрит на окружающих. Это не прицельный взгляд охотника в поисках жертвы. И не осуждающе-изучающий, выискивающий изъяны. Он лишён завистливой колкости. Нет в нём и вызывающего, провоцирующего задора. Мириам просто смотрит. Спокойно, отрешённо скользит по зале её взгляд ни на ком подолгу не задерживаясь.
Сегодня в нарядах страсть сплетается в объятьях со светом и тьмой. Потрясающее сочетание контрастов, чистая готика.
Дамы в белом веселы, игривы, жизнерадостны. Они пьют жизнь залпом, до дна, и тут же просят у небесного бармена повторить. Они — свет, влекущий к себе всё живое.
Алый, огненно-пламенный знает себе цену. И не приведи небо вам оказаться чуточку слабее этого огня, который желаете приручить, — опалите пальцы. Женщины в красном прошли через многое, сделали себя сами, им позволительна подобная яркость в нарядах. Они — сама жизнь.
Чёрный… Таинственный и непредсказуемый, притягательный в своей многогранности, подобно его оттенкам: от тёмно-фиолетового до насыщенно-чёрного, как безлунная южная ночь. Дамы в тёмном — сама загадка, изысканная роскошь.
Взгляд художницы дольше обычного задерживается на «изумрудной» даме. Особенный цвет, неповторимый, как много их связывает… На Мириам — серьги с натуральными изумрудами, подарок отца на совершеннолетие, единственная уцелевшая фамильная драгоценность. Её бесценное сокровище, её память. Потому зелёный — это цвет счастья и уюта, домашнего тепла и заботы, цвет глубокой, безграничной любви.
«К вашим волосам и этому украшению отлично подойдёт нежно-персиковый», — показывая на серьги, сказала ей Эвита в день их первой встречи. Они выбирали ткань для платья. Её единственного выходного наряда для танго, на которое она копила много месяцев.
Эвита. Сестра по крови. Хоть она не считает себя таковой, всё же её бабушка и мать были еврейками, а значит, и она сама принадлежит к их народу, кем бы ни были представители мужской половины её семьи. Мириам нравилась твёрдая решимость, целеустремлённость, упорство и независимость этой девушки. Чувствовалась в этих чертах родственная душа. И тогда она нарисовала Эвиту. Просто так, на память, в едином порыве за один вечер, потому что того требовала душа. А портниха… просто отнеслась к ней по-доброму, в этот раз почти не взяв денег за заказ.
Но в мире есть ещё один цвет, распространённый и так часто попадающийся на глаза, что мы его не замечаем вовсе. Отучаемся замечать… Меж столиков ловко лавирует официантка. Уже не молодая, ничем не выделяющаяся, тихая и вежливая. Обычная женщина, и не её в том вина. Быть заурядной — её работа. Мириам следит за серой фигурой одними глазами. Художнице как никому видно: что-то тревожит и гложет душу женщины. Это читается в её движениях, в позе и в глазах. Особенно в глазах. Этот полный тоски, потухший взгляд сильной женщины, которая ничем не хочет выдать того, что её жизнь идёт под откос, рушится, как карточный домик. Женщины, которая не сдаётся, борясь до последнего. Женщине, которая плачет навзрыд только тогда, когда этого никто не видит. Женщины, вызывающей уважение и искреннее сострадание.
Мириам дожидается, когда официантка проходит мимо неё, и мягко касается края одежды.
— Извините… Не могли бы вы принести мне кофе? Знаете, не такой, который готовят в турке, а заваренный через… воронку, — несмотря на то, что она живёт здесь второй год, некоторые термины до сих пор даются Мириам с трудом. — Понимаете, чтобы кипяток проливался тонкой струйкой через молотый порошок. Тогда жидкость получается полупрозрачной, не такой терпкой, лишь с лёгкой горчинкой*. Знаете, за вами следует столь чудный шлейф из свежесваренного кофе… что я поняла, только вы сможете приготовить такой. Как ваше имя?
Горячий ароматный бодрящий напиток — то, что нужно. Только сейчас Мириам понимает: как ни велики их разногласия с Мигелем, в одном он был прав — она промочила ноги. Так и заболеть недолго. Согреться бы… Девушка замечает сеньора Эктора и то, как он посматривает на неё. Кажется, к его помощи прибегала Эсперанса, когда устраивала её в типографию. Мириам улыбается мужчине смущённо, немного виновато и, ослабив ремешки, обхватывающие щиколотки, ступает босыми ногами на пол.
«Я бы с радостью потанцевала с вами, но, видите ли, у меня вышла маленькая неприятность с обувью. Может, через пару мелодий?», — говорит её молчаливый взгляд.
Несмотря на риск подхватить насморк, Мириам горда собой: эти мокрые, холодные туфли — символ её независимости.
_______________
* Мириам имеет в виду такой способ заварки кофе, как пуровер.
-
Несмотря на риск подхватить насморк, Мириам горда собой: эти мокрые, холодные туфли — символ её независимости.
Классно!)
-
Кофе же это вечная любовь.
-
Глубокий и сильный образ, но такой грустный.
|
- Ой!, - мужчина появился так неожиданно, что Эстер не смогла сдержать испуганного вскрика. Как оказалось, бояться нечего: в первую секунду девушка ожидала увидеть какого-нибудь разбитного парня из местного аналога Ист-Энда, но доброжелательный джентльмен на подобный типаж ни в коей мере не подходил. Скорее, облаченного в белый костюм мужчину можно было сравнить с благородным рыцарем, чьи виски уже покрыла седина пережитого, но дух и нрав остались столь же достойны и добродетельны, сколь были до того, как он познал тяготы и опасности жизни.
- Я не против, - утвердительно кивнула англичанка, еще пуще забарабанив пальцами по стойке. - Спасибо большое за предложение, сеньор Фернандо, - продолжила она стараясь одновременно и во все глаза рассмотреть нежданного помощника, и при этом не выглядеть глупой провинциалкой или беспардонной навязчивой особой.
А посмотреть было на что. Видя пожилых кавалеров в основном среди друзей и коллег отца или на тех фотографиях, которые мистер Бейли ей демонстрировал, призывая свою дочь обратить внимание на очередного уважаемого старика, Эстер давно уже составила определенно мнение о людях подобного возраста. Они стары, некрасивы, богаты или знатны, но интересуются только работой или развлечениями. Для женщин, тем более молодых, места в подобной жизни нет: разве что в качестве элемента декора: вот мое поместье, вот моя родословная, вот мой призовой конь, вот моя жена, вот мой любимый дог.
Фернандо же казался другим. Первой мыслью девушки было, что он похож на стареющего, но не утратившего своей красоты и благородства рыцаря. Теперь, когда она смогла разглядеть мужчину повнимательнее, она убедилась в этом: внешность аргентинца была располагающей, привлекательной и весьма импозантной.
Поняв, что она задержала взгляд чуть дольше, чем подобает правилами приличия, юная леди, чуть зардевшись, протянула джентльмену руку для поцелуя:
- Простите мне мою неловкость и растерянность, сеньор. Меня зовут Эстер Бейли. Я англичанка, - словно бы извиняясь, дополнила она.
Тем временем бармен скрыл с глаз оказавшуюся неподходящей бутылку скотча, вместо нее разлив по бокалам красивый багрянец вина. В принципе, это соответствовало вкусам и устремлениям девушки: если бы не припомнившиеся советы Арти, она бы и сама остановилась на вине. Вот только того, что сейчас было заключено в стеклянную клетку, ей бы не досталось.
Тем временем Фернандо не собирался упускать инициативу. Его, видимо, здесь знали хорошо, раз без вопросов налили вино из собственных запасов сразу выдали билет. Будь на месте этого мужчины кто-то другой, Эстер могла бы заподозрить неладное – но не теперь. Благодарно кивнув на новое предложение, она не стала возражать:
- Этим вы окажете мне часть, сеньор.
Пробираясь от барной стойки к столикам, англичанка скользнула взглядом по парню в армейском мундире. Ну точно – заведение в высшей степени достойное, раз здесь встречаются настоящие идальго и не брезгуют ходить офицеры. Приглядевшись к сидящим за столом, Эстер с восхищением и ужасом признала в военном никого иного, как Мигеля – внезапно обретенного дальнего родича. Они пересекались лишь раз, и то – мельком, но обаятельный и симпатичный летчик запомнился девушке с самой лучшей стороны.
Перехватив взгляд кузена, она ему открыто и радостно улыбнулась, успев кивнуть, прежде чем была вынуждена поспешить за своим Вергилием, пускай и ведущем ее не по аду. Дай Бог, Мигель поймет, что она сейчас не может подойти. Но потом они обязательно обнимутся и порадуются неожиданной встрече.
-
Дай Бог, Мигель поймет, что она сейчас не может подойти.
Не поверишь, ему сейчас самому немного не до того.
разве что в качестве элемента декора: вот мое поместье, вот моя родословная, вот мой призовой конь, вот моя жена, вот мой любимый дог.
Это пять!
- Сэр, она умерла...
- Кто!? Моя черная свинья?!
- Ваша супруга, сэр...
(с)
Вообще мне нравится образ юной леди в колоритном обществе. Не жалею, что выбрали ее!
Посмотрим, как она дальше освоится))).
|
Вечер наполнял кафе публикой. Словно мотыльки летят на свет - и на звук оркестра. Разные люди, разные судьбы. Так интересно угадывать кто и где.
Вот Хорхе цедит привычный кальвадос. Вот красавец-летчик в форме, притягивающей взгляды всех женщин, вертит в руках фуражку. Что ж, форма делает человека значимей. Оне не просто сам по себе - он входит в некую общность, братство по оружию. Так было когда-то и с ним, с Александром.Было и прошло. Но не часто Мигель появлялся тут в форме. Интересно, это что-то значит? Или нет? Все же война в Европе пока не касается Аргентины. А вот впорхнула белошвейка Эвита. Нет, может она и не белошвейка. Но от этого слова так приятно пахнет воспоминаниями. Когда мушкетеры короля и гвардейцы кардинала рубились на узких улочках Парижа, а трагичная Констанция Бонасье, верная королеве, спешила навстречу своей гибели. Верность не той? Или не тому? Длинноногая красотка, чей взгляд манит и обжигает - о, как приятно сгорать в ее пламени. Официантка скользит между столиками, одаряя всех божественным ароматом кофе. У нее всегда такой восхитительный напиток. Она знает какой-то секрет? Или просто хорошо делает свою работу? Вот девушка в черном платье сидит - и явно готовится к разговору. Скользит по кафе симпатичная, но уже совсем не молодая женщина. Годы... Годы... Они украшают вино, но безжалостны к женщинам. Впрочем, по ней не скажешь, что этоее сильно смущает. Грация и элегантность. А еще - девушка из кофейни. Та самая. В изящном платье. Фиолетовом? Или каком? Черт, как просто в кино - всего два цвета и их оттенки. Хотя, говорят, уже снимают и в цвете. Интересно, что делает она тут - красивая и молодая? Хотя что за вопрос. Не Дворцовая площадь - там маршируют, не пристань - там прощаются, не церковь - там венчаются. Милонга - и тут танцуют. Грустно усмехнувшись, Александр смотрит на нее, просто взгляд из-за газеты, уже не просто рассеянно, но еще и не приглашение. Блеск молодости в ней уже смешан с мудростью зрелости. Такая достойна большего и лучшего, чем седой эмигрант с изломанной душой. Но танго уравнивает всех. Как и смерть. И он обязательно подойдет к ней - чуть позже. Не сейчас. Блестящие иностранки - желанная добыча. Не по зубам. Не по карману. Боже, да что это со мной? на лица можно смотреть вечно - как на море. Перебирать каждое - как гальку на берегу. Но ...
Пылкая испанка Эстер, такое вот воспоминание с последней войны, смотрит на него. Общие места - она жила, а он воевал. Теперь оба далеко и оттуда, и от своей родины. Ее ухоженные руки скользят по платью, пробуждая желание - танец. И взгляд. Не прищуренный взгляд пулеметчика, не цинично-равнодушный полкового врача, не испуганно-забитый новобранца. Взгляд Женщины, которая знает, чего хочет. Или кого. Такой взгляд нельзя не заметить и нельзя игнорировать. То есть можно - один раз в жизни. И потому весь мир сузился до женщины в красивом платье тяжелого шелка цвета вина - как в прицеле. Все остальное исчезло - и даже музыка, казалось, стала тише.
|
|
Смотрю на часы. Привычный жест., будто стрелки часов могут подсказать сколько мне осталось. Я утешаю себя тем, что здесь выполняю важную работу на благо Германии, что обретенный пусть даже за океаном союзник может сыграть порой решающую роль, заставив противника разделить силы и сражаться на два фронта. Стратегически схема безупречна, а главное не требует ничего кроме усилий двух-трех немецких офицеров, не обязанных ради ее успеха сделать ни единого выстрела. И все же сердце щемит. Я не могу отделаться от мысли о горящих в небе над Британией самолетов, о доблестных солдатах, замерзающих насмерть в снегах России. О войне мне известно пожалуй больше всех включая местное руководство - депеши из Германии приходят регулярно. Кажется пока что все идет хорошо, осталось только взять Москву и Ленинград, Киев - третий город коммунистов-евреев (ну просто золотой набор качеств советских лидеров!) пал под натиском вермахта. Но на войне важны не только сводки, огромную роль играет предчувствие... Ощущение покалывания в затылке, пробивающегося сквозь выгоревшую на солнце, а потому сменившую коричневато-желтый цвет на белый, форму... Дважды интуиция спасала мне жизнь в Испании. Говорят сам фюрер часто рассказывал своим могущественным советниками о том, как его уберегло от неминуемой смерти схожее чувство...
Золотые часы тикают. Стрелка неторопливо ползет под рокот автомобильного мотора. Сколько еще мне осталось здесь? Сколько еще мне осталось? Кажется, мы подъезжаем. В первые две недели я велел Хансу возить меня по городу только чтобы примерно представить перед внутренним взором его карту на случай городских боев, и теперь, чтобы узнать о близости кафе, мне достаточно лишь увидеть пару ярких ориентиров. Я жизненно нуждаюсь в паре крошек отдыха, свободе от беспокойств за судьбы нации хотя бы на один вечер. Иначе напряжение заставит меня торопить генералов, а на войне опаснее спешки может быть только промедление. Я немного потанцую. Вдали от любопытных глаз, не в высшем обществе, но ступенью пониже, где не будет господ офицеров, во что бы то ни стало желающих узнать о битве за Британию или наступлении на Ленинград. Я не новостная сводка. И слава Господу, что аргентинцы танцуют танго, а не ходят на митинги. Впрочем, абы куда меня тоже не слишком влекло, об этом месте мне рассказала одна портниха, пошившая мне очень недурные бальные перчатки. К тому же там кажется будет Сабина. Милая девушка. Хоть и дура. Образованная и интеллигентная, конечно.
Чего я опасаюсь - эмигрантов. На улицах в последнее время много сброда из числа вырождающихся наций. Нет, я верю в человеческое благоразумие, а если оно откажет то и в хороший левый хук, а все же лучше бы обойтись без скандалов. Спокойствие и вежливость - вот залог успеха. Господин посол советовал на публике надевать штатское, но форма - то немногое, что связывает меня с моей Страной. Снять ее - кощунство.
Мотор затихает. Ханс открывает дверь, позволяя мне выйти. Часы в карман. Их мерный звук успокаивает, но золото слишком ярко блестит, а немецкому офицеру явно негоже показывать ту бурю чувств, которую вызывает в душе Война. Германия победит - иначе и быть не может. И я излучаю в том спокойную уверенность.
Вперед, в логово льва. Оглядеться в поисках знакомых. А заодно и проблем. Никому не нужны инциденты.
-
Вау, какое желание переключения эмоций))
-
За прекрасное описание ощущений истинного арийца.
-
Хороший ход мыслей, интересный.
-
Господин посол советовал на публике надевать штатское, но форма - то немногое, что связывает меня с моей Страной. Снять ее - кощунство.
Вот это мне понравилось.
А вот это:
Вперед, в логово льва.
Чистой воды блаблабла. Кто здесь лев? Кто здесь лев, я вас спрашиваю.
|
-
На нем - не удобно ^^
-
словно они не понимают в какой неописуемый восторг приходит женщина, понимая насколько он умеет владеть своим телом. И ее телом. Глупцы. И правда!)
-
Все-то расписала :)
-
Ох, вкусная, сочная дамочка! Я б ей... Кароч, нравится она мне очень)
-
Секси )
-
Их мужья не танцуют - чопорные зажатые итальянцы, словно от этого пострадает их мужественность, а достоинство превратится в орех, словно они не понимают в какой неописуемый восторг приходит женщина, понимая насколько он умеет владеть своим телом. И ее телом. Глупцы.За итальянский сарказм)
|
День перехода, ночевка в лагере - и вы на поле, что скоро оросится кровью, людской и варварской. Страшно было думать, что враг столь близко подобрался к стенам Полиса. А еще страшнее было видеть то, во что затянувшаяся зима и зверье из Бронзовой Орды превратили некогда цветущий пригород. Поля, в это время года долженствующие золотисто колоситься, прибиты к земле, мокрой серо-желтой массой закрыли ее. Довольные крепкие рабы, собиравшие зерно и выпасавшие скот, теперь развешаны по придорожным столбам, грязными кучами лежат средь гниющих колосьев вперемешку с господами. Поместья превратились в уголья, как и их жители. Скот угнан фуражирами Орды, зерно погибло, илоты убиты либо разбежались. Варвары не щадят никого, цивилизованные люди и их рабы - первейшие враги им, это знают все. По мощеной черным камнем дороге вы маршируете мимо всего этого - мстить. Что было на душе у тебя, когда воочию увидел всю глубину постигшей родной край беды? Там оно и осталось - ведь ты, вроде, не из болтливых. ... Битва случится утром, днем ранее сказал перед армией Советник. В его длинной бодрящей речи было много слов о том, что вас две тысячи человек, что перед такой силой дрогнет весь мир, а не только варвары с немытыми задницами; что эласмы втопчут их в землю, а копья будут разить без промаха. Что Гражданин Полиса стоит сотни немытых дикарей. Но твердо запомнил ты только то, что битва будет утром. Ранним утром. Мать говорила, что ты появился на свет ранним утром. Странное совпадение. Страшное. Надо выкинуть дурь из головы. Утро настало. Пора. Низкие тяжелые облака закрывают все небо. Сплошная серость, ни проблеска солнца, ни клочка голубизны. Чавкает грязь под ногами, ломаются сухие обрубки стеблей - здесь жатву все же успели провести. Иногда под подошвой хрустнет нерастаявший снег, тут и там выдающийся грязно-белыми пятнами. Слегка тянет в животе. Седовласый Деметриус, ваш десятник, ветеран Войны-средь-Осин, сказал, что перед боем нельзя есть, иначе раны в живот станут куда смертельнее. Ты и не ел, потому тянет. Не из-за страха же это, да? Зато толстяк Влазис нажрался от пуза. Шел с тобой в колонне, перекинулись парой слов. Он горшочник и редкостный тупица. Зато жизнерадостный, как десяток нимф. Ты не решил, хорошо это или плохо. Сейчас Деметриус стоит по правую руку от тебя, трясет плюмажем, раздает указания, на которых ты почему-то все никак не можешь сосредоточиться. Жирный Влазис, в броне ставший еще больше - по левую. Вы - первая линия, "закованная в броню наковальня Полиса", как сказал вчера Советник. За вами еще две шеренги фалангитов, у последних копья длиннее, чем у вас, а щитов нет. Где-то сзади, за спиной, ревут эласмы, чувствуется их тяжелая поступь. Но их не видно. Вы - левый фланг войска. Задача ваша - держаться, не бежать, убивать варваров. Всю работу сделает эласмотерия, сказали воеводы. Вы просто держитесь. А побежавших четвертуют. Левый фланг, но даже глянув влево, ты не видишь конца строя. Ощетинившаяся железом линия, казалось, уходит до самого горизонта. Вправо - то же самое. Впереди, через поле, неясной копошащейся кучей виднеется армия врагов. В ширину тоже кажется, что от горизонта до горизонта. Сколько в глубину - не понять. Если присмотреться, можно различить золотистый блеск многочисленных шлемов. Бронзовая Орда. Их так зовут, потому что бронзу ценят больше железа. Ходят в рванье, в шкурах, но каждый дикарь обязательно напялит блестящую бронзовую шапку, да еще каких-нибудь дурацких украшений сверху налепит. Варвары. Внезапно раздается несколько звучных ударов в походный гонг. Ты слышал их раньше, учил сигналы, но сейчас вздрогнул и растерялся, резко вынырнув из мыслей. Кажется, то был сигнал застрельщиков - два коротких, один длинный. Или нет? Действительно, сквозь проходы между секциями фаланги легкой трусцой вышли и побежали навстречу врагам застрельщики-илоты. Ни брони, ни нормального оружия... Лишь дротики, пращи, щиты да быстрые ноги могут помочь им в бою. Не позавидуешь. Впрочем, трудна участь любого, кому не посчастливилось родиться Гражданином, и его обязанность - эту участь принять. А желание погибнуть в битве за общее дело даже вызывает некоторое уважение по сравнению с желанием всю жизнь ковыряться в земле и быть бессловесной скотиной. Застрельщиков оказалось довольно много - видимо, вопреки традициям в этот раз загребали не только изъявивших желание. Да и недаром с ними отправилось несколько надсмотрщиков, вместо дротиков несущих кнуты. Все правильно, без кнута средь варваров не построишь и подобия дисциплины. Вскоре черные плащи илотов (им не позволено носить цвета Полиса) отдалились достаточно, чтобы превратиться в далекие точки. Мельтешение на горизонте, как будто, стало интенсивнее. - Стой, становись! Ряды выровняйте! В строй стань, твою мать, кабан жирный! - Димитриус-ветеран, такой доброжелательный вчера, теперь орет, как демон. Гнев его направлен на толстяка-Влазиса, что заметно выдается из общей стены щитов вперед. А так как между Влазисом и Димитриусом стоишь ты, то как бы и тоже участвуешь. - Тебя выдернут и зарубят топорами, как свинью! Шагни назад! И вы, там, сзади него, тоже отойдите! - Тут лужа... - Неуверенно звучит чей-то юный голос сзади. Ты видишь, как в прорезях шлема глаза десятника наливаются кровью. Почему-то сверлит ими он именно тебя. И кажется, что это длится уже минуту, причем в полном молчании. - Третья колонка, второй-третий номер, отошли, блядь, два шага назад! - Наконец дико рявкает Деметриус, отворачиваясь вперед. Вздыхает, задумчиво глядя на мельтешение людей-муравьев впереди. Говорит тихо, под нос себе, но ты слышишь: - Граждане, вашу мать...Молокосов... Что же будет... А сзади слышится мокрый всплеск, и жирдяй Влазис, наконец, шагает назад и влезает в общую линию, толкнув тебя под левое плечо.
|
-
О, Фиона!
-
Чертовка!
Как хороша...
-
Но Вальдес всё так же стоит со своим стаканом, а старик Паскуале бдит над своим кофе. Синьора Оро как-то хотела вытащить его танцевать, но старик лишь печально уткнулся в чашку и не поднимал глаз.
Живо это представил себе).
-
This!
Чертов лихач. Он её раздражал всю дорогу вонючим сигарным дымом, зубастой улыбкой, от которой было невозможно избавиться даже на заднем сиденье - шофер без конца оборачивался и сверкал дружелюбным напором. А эти бесконечные разговоры ни о чем? Он перекрикивал орущее радио, а она, как дура, вежливо кивала и вставляла какие-то незначащие слова. Ну почему она такая мямля? Мамма Мария, ну почему она не может заткнуть даже этого таксиста? Ну да, он ничего плохого не делал, не приставал, не хамил. Он просто дымил и болтал, ужасно раздражая. Казалось бы - что сложного попросить не курить и замолчать? Так нет же. Она не умеет говорить людям неприятные вещи. Всё, на что хватило Ангелиту - это открыть окно и думать о своем.Когда езжу в такси, посещают ровно такие же мысли и ощущения)
|
У Эстер весь день болела голова. Проклятая мигрень, наследие аристократических предков! Компресс на лоб слегка унял боль, но не на столько, чтобы она могла сесть за редактуру поэмы, которую уже давно ждало одно американское издательство. Поэтому Эстер была зла - на себя, на аристократических предков, на весь мир... А ещё на то, что теперь наверняка проиграет пари, которое они заключили с Софией. Пари на сегодняшний вечер. Одна мысль о том, что нужно собираться и куда-то идти, вызывала волны боли. ""Грация" сегодня обойдётся без меня, - думала Эстер, не имея сил подняться с постели, - а как хотелось танцевать! И пари...было бы забавно. София такая мила, но порой бывает абсолютно сумасшедшая".
Однако к вечеру боль стала стихать. Все ещё морщась, Эстер поднялась с кровати. Нет, провести одинокий вечер она не собиралась, особенно теперь, когда мигрень разжата свои стальные объятия. Пришлось повозиться, чтобы принять достойный вид. Однако через каких-нибудь пару часов Эстер выглядела как всегда великолепно - шелковое платье глубокого красного цвета (цвета бургундского, как любила говорить Эстер), чёрные лаковые туфли на удобном каблучке. Из украшений она выбрала серебряное кольцо с розовым жемчугом - подарок матери, которое переходило в семействе Кинтана по женской линии, и серебряные кольца в уши. Пудра и мягкого оттенка помада завершили образ. Эстер набросила на плечи палантин и, прихватив ридикюль, буквально выбежала на улицу. Она призывно вскинула руку. Через несколько минут около неё остановился автомобиль. Женщина села на заднее сиденье.
- В "Грацию", пожалуйста!
Спустя полчаса она вошла в зал, который встретил её многоголосием и, разумеется, музыкой. Впервые за день Эстер Кинтана улыбнулась. Ни один бальзам не мог сделать того, что сейчас делало танго. Окутывая чувственными волнами, проникая в самые глубины души и тела, музыка, казалось, оживляла и возрождала. Эстер почувствовала знакомый прилив энергии и эдакого задора, того самого, который заставляет глаза женщины сверкать. "А вот теперь, душа моя, София, - думала Эстер, окидывая взглядом зал, - мы посмотрим, кто кого!"
Она увидела Софию в компании незнакомой молодой женщины, поэтому ограничилась взмахом руки и улыбкой. Неспешным шагом, в открытую рассматривая посетителей и все так же улыбаясь, Эстер прошла в правую часть зала и расположилась у свободного столика.
"Бокал вина, - думала женщина, располагаясь, - и, как это у Рильке:
"В многообразных встречах каждый случаю рад,
в преемниках и в предтечах распознавая лад".
Что ж, потанцуем!"
-
подруга!
пари!
танго!
прекрасное сочетание, не находишь?)
-
Эстер почувствовала знакомый прилив энергии и эдакого задора, того самого, который заставляет глаза женщины сверкать.
О да, не раз видел это сверкание).
Кстати, заинтриговали вы всех с этим пари))).
-
За правдоподобие передачи ощущений во время мигрени. И за женскую дружескую соревновательность)
|
|
-
Классный!
-
Ох как слов нет одни эмоции
-
Красава!
встал плечом к плечу с давним компаньеро Хорхе, даже не узнав его.
Смягчилась поза, будто лопнула тугая струна между лопатками.
И тут же, сам того не замечая, в глаза требовательно заглянул: а ты?
Так клево!
Колли! За него стоит побороться!
И, судя по всему, конкуренция будет).
-
вкусно вбежал!
-
Чудесно, так живо, так оно и бывает!
-
Красиво-то как! Прямо вихрь. Здорово.
|
Руки в перчатках уверенно сжимали руль и лихо крутили колесо вправо и влево. Сильная нога давила на педали. Стальной конь уверенно шел по влажному асфальту. Мелкие капли дождя упрямо туманили стекла, но не могли помешать движению. Свет мощных фар дробился в этой капели, сливаясь со светом окон, вывесок и других машин.
Где та девчонка, что сжимала бедрами сильные бока коня, чувствуя, как перекатываются под шкурой мышцы? Где та девушка, что раскрыв бедра, извивалась и стонала под любимым, царапая спину ногтями? Долорес не знала. Да ей и плевать ей было на это, если честно. Было и прошло, к дьяволу и в преисподнюю. Все забыть. Женщина ехала развлечься.
Дорожных знаков было мало, да она на них и не смотрела. Долорес нравился старый добрый принцип вождения - у кого звуковой сигнал громче и чья машина больше, тот и прав. А машина у журналистки была большая и новая. Американская. С мощным низкооборотным двигателем и просторным кузовам. Для небольшой женщины так даже и чересчур просторным. Но отделка салона кожей, синхронизатор коробки передач, посеребренные детали, зализанные черты черного корпуса, как раз под цвет ее вечернего платья. Женщина не могла устоять. Тем более ей сделали хорошую скидку за пару рекламных статей.
Долорес не снижая скорости, прошла перекресток, заставив водителя поперченного «форда» резко притормозить. Потом резко ушла влево, по направлению к кафе «Грация». Включить сигнал поворота она, конечно, посчитала ниже своего достоинства. Только вперед. Не останавливаясь. Не оглядываясь. Пускай вслед кричат, жестикулируют и делают неприличные жесты. Когда женщина хочет танцевать, весь мир должен уступить.
О том, что в «Грации» будет играть оркестр Малерба она услышала от какой-то из многочисленных знакомых. Подруг, настоящих подруг, не было, а вот знакомых хоть отбавляй. А еще и Мелина, и неизвестный певец, и второй оркестр. Может на сенсацию и не тянет, но такой репортаж охотно купят. А если в мелонге случится что-то интересное, то купят еще охотней. Долорес любила, чтобы работа мешалась с удовольствием как напитки в коктейле. Вытекала из обычной жизни, из похода по новым магазинам, поэтического вечера, похода в мелонгу. Так что Долорес ехала слушать танго, танцевать танго, пить под танго, наслаждаться танго. Танго, мужчинами, самой непередаваемой словами атмосферой ночи. А что об этом написать? О, об этом она подумает завтра, когда проспится…
Долорес резко затормозила и машину чуть не занесло. Но она справилась. Остановилась. Смогла остановиться. Побыстрее проскочила внутрь, чтобы не замочить платье. И на миг замерла на пороге. Уже внутри, но еще как-бы не совсем. Выпрямившись во весь свой невеликий рост, гордо вскинув голову, охватывая взглядом весь зал. Позволила музыке коснуться тела и души, огнем пробежать по нервам. Улыбнулась. И шагнула внутрь.
-
Хороша!
-
Так что Долорес ехала слушать танго, танцевать танго, пить под танго, наслаждаться танго.
Их есть у меня!) Bienvenido!)
-
Отпетая девчонка.)
-
Красотка)
-
Динамичный стиль вождения - это по-нашему!
И вот это очень понравилось:
Где та девчонка, что сжимала бедрами сильные бока коня, чувствуя, как перекатываются под шкурой мышцы? Где та девушка, что раскрыв бедра, извивалась и стонала под любимым, царапая спину ногтями? Долорес не знала.
|
С улыбкой Софи скользит по лицам мужчин, ее взгляд живой, интересующийся и любопытный, не холодный, взгляд для всех, и он же — ничей, этот взгляд принадлежит только хозяйке, направлен как бы внутрь ее самой, хоть все равно чуть разнится от лица к лицу, глаза выражают лишь довольство, сытое, блаженное довольство, почти счастье.
И вместе с тем София ощущает чужие взгляды на себе. Самый липкий на ногах — любуется красивый офицер за столиком напротив. Софи резко устремляет носочек туфельки вверх и сразу же вниз, будто бы хочет скинуть с себя липкий взгляд, будто капризничает.
На самом деле София всего лишь хочет заставить офицера смотреть выше.
Взгляд не отлипает так сразу. Тогда Софи кладет руку на ногу, обвивает пальцы вокруг своей щиколотки, неспешно отпускает, тянет руку вверх, ведет по икре, колену, по внешней стороне бедра, наконец будто нехотя убирает ладонь от ног и подносит к лицу. Чуть поглаживает себя по щеке, у ушка. Так она медленно уводит взгляд мужчины вверх. Жест настолько игривый, что смотрит она теперь ровно и сдержанно, чуть улыбаясь, будто бы даже извиняясь улыбкой за то, что столь откровенный узор плетет ее тело сейчас, за то, что обольщение так явно в ней. Будто бы она и хотела бы, но ничего не может с собой поделать, ее рука, как и ее женственность неподвластны ей самой, порывисты и неукротимы, остается лишь подчиниться и уступить. Во взгляде Софии ни грамма хищничества, этот взгляд открытый и яркий. А вот в жесте было другое, в путешествии руки по телу так много, в нем сыщется все, даже вызов "я могу гладить себя здесь и здесь, а ты нет, ведь ты там, а я тут". Чертовка знает, что хороша.
Движение так или иначе не останется не замеченным.
Жесты и игра оправданны, Софи заключила на этот вечер пари с Эстер, и не прочь теперь одержать победу.
У всех здесь свои ставки, у каждого.
И София действительно хочет танцевать, почему бы не заявить об этом симпатичному, живому и подвижному офицеру (офицеру? что бы Софи понимала в чинах и званиях!), чье тело кажется игривым и ловким.
Да, пожалуй, уже то, что Софи сидит за столиком и не отворачивается, не курит, не есть и не пьет, достаточный аргумент. Пожалуй, но здесь не сыщется даже проститутки смелее этой пианистки. Вульгарнее — да, но не смелей.
Игра прекращается сразу же, как только мужчина отвлекается на официантку. В игре нет места третьим, один танец — один диалог двоих. И , к тому же, разве бегает рыбка за рыбаком?
Софи не рыщет по залу, чертовка знает, что хороша, и временно прекращает игру, она отводит взгляд к двери, ожидая свою подругу и вместе с тем оппонентку, ту, с которой Софи заключила пари на этот вечер.
|
|
Небо целый день плакало холодным дождем, ветер сносил вбок водяные струи, кидал их на потемневшие от воды фасады домов, на темные глазницы окон. Эсперанса с утра была охвачена тягучей, темной тоской. Она сидела на полу посреди вытертого темно-красного ковра, завернувшись в плед, перебирала старые фотографии. Рядом стоял недопитый бокал красного вина, чадила пепельница, полная окурков. Вот она - в роли какой-то там Роситы... Эстрельи... уже не упомнить. Круглая мордашка, распахнутые темные глаза, шаль с длинной бахромой, широкая юбка, высокий гребень в волосах. Она рядом с гитаристом. Луис. Да, Луис, еще не облысел и живот не отрастил. Вот она на ранчо у Эмилио, приехала знакомиться с родителями, на заднем плане - особняк в старинном испанском стиле. Может, зря она тогда не вышла за него? Ходила бы сейчас в бриллиантах, горя бы не знала. А вот и Мануэль. Глядит искоса, лукаво, глаза с легким прищуром, уголки губ приподняты в еле заметной улыбке. Эсперанса попыталась закурить, сломала сигарету, бросила.
- Чего ты хочешь там отыскать, женщина, кроме пыли и теней, пропахших нафталином? - спросила она себя. Сгребла фотографии в кучу, сунула в шляпную коробку, закрыла, задвинула под кровать. Встала, подошла к зеркалу. Меланхолично всмотрелась в мутную зеленоватую глубину, пытаясь отыскать в зеркальном сумраке... что? или кого?
- Что, так и будешь сидеть и хандрить? - спросила она себя снова. - Что, танцевать пошла? Ну куда ты попрешься через этот сраный дождь, старая корова? Чтобы танцевать в одиночку, незачем куда-то ходить. Может, еще наклюкаешься в одиночку? Дорогая моя, так и спиться недолго. Поди встряхнись, - спорит она со своей депрессией.
Эсперанса усмехнулась - сухая полынная горечь в глазах, в углах губ. Округлила руки, обнимая невидимого партнера. Шаг, другой; поворот, пауза. Перенося тяжесть тела на носок, она почувствовала вдруг, как закружилась голова, затылок налился тяжестью и за грудиной неприятно кольнуло. Опять она, старая сеньора с косой.
- Э, нет, не сегодня, - строго сказала она сеньоре. - Я же сказала, сегодня я танцую.
Эсперанса прошла в ванную, открутила краны. Хлынула горячая вода. Надо как следует отмокнуть и согреться. Холодно сегодня.
После приступов депрессии ей приходилось собирать себя по кускам. Она долго терла себя щеткой, тщательно одевалась, укладывала волосы, красилась. Словно она готовилась выйти на сцену или пойти на свидание. Смешно просто. Усилия, однако, себя оправдали: из зеркала смотрела... ну скажем так, смотрела женщина. Уже неплохо, - иронически усмехнулась она себе. Застегнула и расправила платье - конечно, черное, чуть ниже колен перелицованное искусницей Эвитой; выглядело почти как новое. Рукава короткие; руки у нее полноватые, но приятной формы. Можно и показать.
Эсперанса поймала себя на мысли, что почти ничего не знает об Эвите, кроме того, что она - модистка от Бога и творит чудеса с помощью портновских ножниц, булавок и швейной машинки. Видеть в Эвите только прекрасную портниху - это как-то... несправедливо, наверное. Недостаточно.
Эсперанса повернулась перед зеркалом. Ничего не полнит. Наоборот, стройнит. Надела длинные висячие серьги - серебро с темными гранатами цвета красного вина; такое же гранатовое колье. Туфли. Тронула духами виски, ямочку меж ключицами, ложбинку меж грудей, сгибы локтей, за ушами... ну вот и все.
В легком темно-бордовом пальто она шла по улице к кафе "Грация", прикрываясь зонтиком. Быстро темнело, фонари светили сквозь сетку холодной мороси. Несмотря на дурную погоду, на улицах было оживленно, машины мчались, разбрызгивая воду веером; резкий звук клаксонов, шорох капель, приглушенный смех, вздохи бандеона и душераздирающее скрипичное соло сливались в симфоническую музыку мелодию жизни большого города, жизни, которой была безразлична печаль Эсперансы Варгас. Сейчас она похожа не на старую корову, а на мокрую ощипанную ворону. Эсперанса неожиданно рассмеялась, представив себя со стороны. Природа не терпит пустоты; а Эсперанса Варгас была еще жива, поэтому в ее опустевшее сердце вливалась эта неумолкающая музыка, и она уже шла упругой молодой походкой, подхваченная этим ритмом. И когда Эсперанса, наконец, подошла к дверям "Грации" - все было хорошо.
"Грация" встретила ее атмосферой возбужденного ожидания - скоро начнется! Эсперанса вошла в зал, уперлась взглядом в старину Паскуаля и поспешила отвернуться с чувством минутной неловкости. Он напомнил ей... а, ничего не напомнил. Эсперанса оглядела зал, с сияющей улыбкой помахала кончиками пальцев Хорхе у барной стойки, поискала глазами новую официантку. Полцарства за глоток горячего кофе!! Со смесью интереса и легкого сожаления скользнула взглядом по паре молодых людей. Интересные, чорт. С перчиком. Где мои двадцать лет. О, Эвита уже здесь.
Эсперанса проследовала в правую часть зала, села... подальше от милонги. Тут она одновременно участвует в вечере - и наблюдает отстраненно, словно из бельэтажа.
- Эвита! - Эсперанса скинула пальто и сумочку на стул, зонт пристроила рядом. - Уже здесь! Да, платье! - она поворачивается, как бы невзначай, чтобы портниха могла обозреть результат своих трудов, и шутит: - Я тебя буду звать фея-крестная, хорошо? Только моя тыква забыла приехать, пришлось идти пешком. Думала, размокну по дороге. Что за погода.
-
Браво!!!
-
И когда Эсперанса, наконец, подошла к дверям "Грации" - все было хорошо
шикарная женщина, ах!
-
Так и хочется сказать "Сеньора вы молоды душой, взбодритесь"
За красивое начало с привкусом тоски
-
Просто великолепно!
-
Красивый пост, красивый слог.
-
Восхитительно! Весь пост целиком, я имею в виду. Но вот конкретно этот фрагмент
Тронула духами виски, ямочку меж ключицами, ложбинку меж грудей, сгибы локтей, за ушами...
- свидетельство настоящей леди)
|
Тук-тук в дверь комнаты.
- Линита, девочка, твоя подружка за тобой пришла, - раздается хриплый голос за дверью старушки, у которой Лина снимает комнату.
- Спасибо, - кричит девушка, вскакивая из-за столика. Она снова, правда, глядит в зеркало. Вздыхает. Снова хватает салфетку и промакивает губки, в сотый раз пытаясь понять, что же лучше. Потому что еще раз провести помадой – слишком ярко, еще раз промакнуть салфеткой – слишком бледно.
- Аррр… - снимает плащ с крючка и перекидывает через руку, с другого крючка зонтик, при этом пытаясь попасть ногой в туфлю, которая раскачивается из стороны в стороны из-за высокого каблука. Правда, все это не мешает ей повернуть голову к стене, чуть выше изголовья постели и послать воздушный поцелуй своему кумиру, Кларку Гейблу, так обворожительно улыбающемся с журнальной вырезки.
Вообще-то Магдалина не собиралась сегодня на милонгу. Зато Марифе решила сегодня пойти. Поэтому и Лина «решила тоже».
Спустя пару минут она появляется на пороге квартиры.
- Готова? – спрашивает МариФе.
- Не знаю…- Лина и правда пытается понять, готова она или нет. Вот хуже вопроса не придумать в такой момент. В панике девушка начинает думать, а готова она или нет. Зато сразу забывает о своем «несчастном» виде. Она поднимает руки и проверяет на месте ли шляпка, засовывает зонтик подмышку, лезет в сумочку и проверяет наличие ее содержимого. – Вроде да. А… я аккура…
- Так, хватит мрак разводить. Надевай плащ и пошли.
- Да, командир!- Лина прикладывает руку к голове и отдает честь, шутливо, конечно.
Плащ она надевает, уже спускаясь по ступенькам, и застегивает уже выходя из подъезда.
- Так нечестно, вот даже погоде можно мрак разводить, а мне нельзя, - раскрывает зонтик и, хитро улыбаясь, смотрит на МариФе, чтобы той было понятно, что сейчас она уже просто шутит. Может та и понимает это, ведь знакомы уже много лет. Но Лина как и всегда перестраховывается.
В кафе Лина идет следом за подругой, то отставая от нее, то снова догоняя. Потому что старательно обходит лужи, даже маленькие, чтобы туфли не запачкать.
- Оооооо, - протягивает девушка, разглядывая дорогущие машины у входа в кафе «Грация». – Нам точно сюда? – вопрос, конечно, больше риторический, но удержаться от него что-то не удается.
-
за Гейбла :)
-
Девочки такие девочки!
Какой классный пост).
-
Потому что еще раз провести помадой – слишком ярко, еще раз промакнуть салфеткой – слишком бледно
замечательная деталь
-
Она снова, правда, глядит в зеркало. Вздыхает. Снова хватает салфетку и промакивает губки, в сотый раз пытаясь понять, что же лучше. Потому что еще раз провести помадой – слишком ярко, еще раз промакнуть салфеткой – слишком бледно.Ага, с помадой вечно так!
За отлично переданное "девочковое" настроение)
|
|
Роскошный восемьсот пятьдесят третий "Хорьх" вывернул на проспект Сан-Хуан и неспешно покатил на восток, в направлении Сан-Тельмо, высвечивая круглыми фарами широкий клин блестящего от этого света мокрого асфальта. Сабина с интересом смотрела за стекло, исчерченное тонкими линиями разбившихся об него капель. Она нечастно бывала в Конститусьон, и он успевал немного меняться между ее визитами — появлялись новые вывески, подкрашивались и обновлялись фасады, другие же, напротив, отмечались со временем печатью запустения и какой-то неряшливости. Она смотрела — и Хосе, ее водитель, словно угадав настроение сеньориты Кабрера, нарочно не торопился догонять загоравшиеся впереди тормозные огни.
Сабина действительно не спешила. При себе у нее даже не было часов, она с легкостью отказалась от них и от необходимости поглядывать сегодня на циферблат: возможность не следить за временем — небольшая привилегия человека ее сорта, которой она нередко любила пользоваться. И вместе с тем ей приятно было думать, что вся эта ночь в ее распоряжении, и человек, который ждет ее в ночи, будет ждать столько, сколько потребуется. Или она его. Сколько потребуется.
Они не виделись давно. Не виделись из-за размолвки, инициатором которой была сама Сабина. Наверное, она немного устала от этих натянутых, болезненных отношений, которые в последние месяцы скорее вредили ей и ее семье, не давали надежд и не приносили удовлетворения. Но Сабина увязла в них, как увяз и Хавьер. Они не могли отказаться друг от друга — ни по велению разума, ни по велению души. И это было самым неудобным, раздражающим и отчасти опасным из всего, что происходило в ее жизни, — и самым удивительным.
Хавьер рушил ее семью. И Сабину выводило из себя то, как время от времени он, порой даже неосознанно, переводит разговор о них двоих на разговор о ее отце и делах, которыми он занимается. И чем сильнее они сближались, тем напористее становился Хавьер, вбивая клин между генералом и его дочерью. Однажды это дошло до точки, в которой неуступчивость сеньора Сильвы и себялюбие сеньориты Кабрера столкнулись — со скрежетом журналисткой перьевой ручки, царапающей стеклянный колпак, которым отгородилась гордая маленькая пахарито. Тогда-то генеральская дочка и сказала ему, что не может и не собирается больше выносить его упрямство и выставила за дверь. В метафорическом смысле — Хавьер Сильва никогда не был ни частью окружения, ни даже желанным гостем в доме генерала Кабрера.
Улица встретила ее зябким ветром, моросью, в свете фар кажущейся искрящейся белесой взвесью, и вывеской кафе "Грация", в сгущавшихся сумерках выглядевшей особенно ярко и по-своему чарующе.
— Не нужно ждать. — Она посмотрела на Хосе. — Меня проводят.
Сабина не стала задерживаться — ей не хотелось проводить на такой погоне даже лишние пару секунд, — она зашла внутрь, на ходу расстегнув и аккуратно сложив на руке легкую пелерину. Уже не услышав, как мягко зашуршали по асфальту шины отъезжающего кабриолета.
В "Грации" было прилично. За пределами Реколеты Сабина была в нескольких подобных местах, в том числе с Хавьером, и несмотря на ставшие уже почти традиционными планы интерьеров, все они чем-то неуловимо отличались друг от друга. С "Грацией" было точно так же — и велика вероятность, что через пару часов она сможет полюбить это место. Сейчас оно уже приятно удивило ее, когда Сабина прислушалась, а осмотревшись, зацепилась взглядом за сцену. Пронизывая наполненный звуками, запахом духов и сигаретного дыма воздух, играла скрипка, и Сабина узнала мелодию тотчас, а неосознанно вглядевшись в лица музыкантов — узнала и главного заводилу.
Она не видела афишу. Это Хавьер предложил ей встретиться здесь, он сам выбрал "Грацию". Потому что знал это кафе и любил его или потому что его самого привлекла афиша — не так уж важно, на самом деле. Важно, что это хорошее место для их маленького примирения; хорошее место, чтобы сделать примиряющий тост и станцевать примиряющее танго. Плохо только, что они запустят новый мучительный круг из напряженных диалогов и нервирующих встреч. И плохо, что она сама в каком-то смысле стремится к этому.
Медленно проходя к центральной группе столиков, Сабина вновь огляделась. Хавьера пока видно не было. Неважно. Сегодняшний вечер — не для опозданий. Сегодня они должны говорить о другом, думать о другом, делать что-то другое, отличное от ссор и неудобных вопросов, к которым они начали привыкать, — отдыхать, пить вино и танцевать. Веселиться — как раньше.
Она повесила пелерину на спинку стула, жестом подозвала официанта и села, положив на столик пачку "Голуаз" и спички, а сумочку — на колени. Подперев подбородок кулачком, она посматривала то направо, то налево, оценивая публику. Слушала оркестр Рикардо, лениво поправляя прическу.
Она ждала.
-
— Не нужно ждать. — Она посмотрела на Хосе. — Меня проводят.
Beati possidentes.
-
Трудно будет Хавьеру. А мне — интересно :)
-
эта чувственность точно будет интересна!
-
Очень живой и сильный пост.
-
За изящество стиля и психологизм.
|
-
этот буржуй не вызывает у коммуниста добрых чувств.
Пффф, взаимно, амиго, взаимно).
-
Хорхе — это как Маяковский, только аргентинский.
-
Работяге тепло: его греет знакомость пути, пачка купюр в кармане, предвкушение танцев и близость "Грации"
очень хорошо
-
Хороший, строгий и выдержанный кабальеро.
-
Отличный парень!
-
За разухабистое (в хорошем смысле слова) поведение, свободу манер и уверенность. Хорошо характер коммуниста передан.
|
Андрес раньше не мог никак понять, как человеку может быть «без настроения».
Настроение же, вещь такая. Как погода: ее ведь не может не быть. Она всегда есть, незримо, не ощутимо, но есть ведь. Хорошая, плохая, жестокая, буйная, яркая, нежная!..
И настроение.
Плохое, хорошее, радостное… Скука, уныние, горе, счастье.
Тысячи, миллионы оттенков.
Настроение всегда есть. Всегда…
Если ты жив, разумеется.
«Быть может, я умер?», — возникла закономерная мысль, которой удалось вырвать молодого человека из пустого созерцания залитого асфальта. Тело дрогнуло ознобом, напоминая о себе. Он промок. Рубаха на груди липла, а волосы оккупировали весь лоб, спеша так же попасть в глаза, и зацепиться за уголки губ.
Нет, он не мертв. Мертвые не чувствуют холода.
Тонкие, гибкие пальцы изящно скользнули во внутренний карман, вынимая портсигар. Ловко поднявшись со ступенек крыльца какого-то притихшего дома, Андрес хмуро окинул улочку, ища место, где он мог бы укрыться от назойливых капель.
Успел подивиться: и как он сюда попал?.. Стоило прекращать вот так, выпадать из жизни, и просыпаться в совершенно незнакомых местах.
Пройдя буквально, пару метров, он все же не выдержал, и отворил металическую крышку, спеша явить миру долгожданную сигаретку...
— Fesso… — тихо «похвалил» себя, узрев лишь потертый метал, окропленный мелкой пылью сухого табачного листа.
Он выкурил последнюю, еще вчера. С очаровательной (а на деле, полной отчаянной тоски) улыбкой, Андрес захлопнул портсигар, и погрозил пальцем хмурому небу:
— Тебе все мало?.. — риторический вопрос, и коробочка нырнула обратно в карман.
Ох нет, сдаваться он был не намерен. За сигарету он сейчас был готов если и не убить, то по крайней мере ввязаться в крепкую драку.
Шумный Буэнос-Айрес не спешил утихать в вечернее время. Сбежать с тихой, забытой богом улицы, удалось уже спустя минуту. Ведомый голосами, смехом и музыкой, молодой человек вальяжно вернулся в мир живых, тлея надеждой, если и не выкурить сигаретку, то по крайней мере немного охмелеть и забыться.
***
В «Грацию» он вошел резко, хмуро. Одной рукой пригладив влажные волосы, мужчина за секунду из побитого пса превратился в конкурентоспособного обольстителя. Разумеется, обольщать он сейчас собирался вовсе не дам: его привлек бар, совсем своим алкогольным разнообразием. Гость за короткий срок добрался до стойки, выстукивая по полу лакированными ботинками, и невесело оглядывая собравшихся.
— Виски, — хмуро изрек Андрес, и показал два пальца бармену, намекая на то, что ему хотелось бы получить большую порцию, — Курить можно?..
Мужчина постучал пальцами по губам.
— Не найдется?.. — спросил с надеждой, и тут же поморщился от ударившего по ушам музыкального шума. Оглядев местное разнообразие присутствующих, он скривился еще больше. Он никого тут не знал, но они все уже выводили его из себя.
Хохочущие сеньориты, их галантные кавалеры… чем счастливее были лица, тем мрачнее становился Андрес, всем сердцем ненавидя уже это место.
Хотя, с другой стороны, весь этот гам и шум наполняли его пустую от переживаний голову. Все лучше, чем остаться наедине со своими мыслями.
-
за резкость и антураж
-
Четко зашел).
Хотя, думаю, там и так видно, что курят. И вообще, в 40-е по-моему, везде курили еще.
-
Аж захотелось папиросой из своей пачки поделится)
-
Красивый персонаж. Одновременно отталкивающий и притягательный.
-
За прекрасно переданную нуарную атмосферу и настроение героя.
|
-
за антураж
-
Ей нравится слушать оркестр. Это совсем не то, что дома, настроив патефон.
О да).
-
Стильно. Мне нравится Пипа.
-
Уютное начало
|
13:10…Сражение догорало, словно пожар, превративший в обугленные головешки все вокруг и своей прожорливостью уничтоживший себя сам. Когда адреналин схлынул, красноармейцы вдруг посмотрели на Яблоновку другими глазами, нежели во время боя. Во время боя любая кочка и дерево виделись как укрытие, вырытые траншеи – как спасение от артобстрела и бомбежки, дым от горящих изб – маскировка от противника. Теперь же бойцы видели разорение и опустошение, которое принесли фашисты на Советскую землю. Многие из них подумали о том, сколько слез прольют жители Яблоновки – женщины, дети и старики, - сколько труда придется вложить мужикам с мрачными лицами, когда они вернутся сюда, на пепелища своих домов. И эти мысли заставляли красноармейцев еще сильнее сжимать в руках оружие и чувствовать еще большую холодную ярость к фашистам и самому фашизму. Идеология злобы, высокомерия, насилия и разрушения – это чудовище будет повержено. Любой ценой. …Рванувшие в атаку немецкие пехотинцы оказались зажатыми с двух сторон. В самой Яблоновке они напоролись на прицельный огонь пехотинцев Оноприенко – первый же выстрел снайпера пробил голову фашистского унтера вместе с каской, а пулеметный и автоматный огонь вкупе с залпами «мосинок» оставили двоих фрицев убитыми и еще двоих раненными. Отступая, немцы нанесли потери и красноармейцам – пулеметчик Игнатенко был ранен и его заменил боец Шаров. Был убит наповал боец Петров и ранен Мурзабаев. Сержант Максимов страдал от того, что со своей позиции он уже не мог повлиять на исход боя. Серые фигурки фашистской пехоты слишком быстро промелькнули в просветах между подбитыми танками и скрылись в деревне – поэтому ему оставалось лишь наблюдать за происходящих и по звукам догадываться о развязке. Где-то восточнее фрицев прогремели разрывы минометных мин – разрушенные избы и клубящийся над деревней дым сильно затрудняли корректировку, поэтому первые залпы ложились с сильным недолетом. Впрочем, свою лепту минометчики Шматкова внесли – грохот взрывов поблизости от себя недвусмысленно намекал немцам на то, что «сейчас нас будут бить, возможно даже ногами». То есть – утрамбовывать в землю артиллерией. Но грозящая перерасти в длительную и кровопролитную перестрелку стычка резко завершилась с появлением советского танка. Т-26 лейтенанта Владимирова вышел во фланг немцам, по сути отсекая им путь к отступлению и не позволяя им перегруппироваться в бою с пехотой Оноприенко. Удачное попадание осколочного снаряда контузило фашистского пулеметчика, а хлесткие пулеметные очереди обожгли одного из стрелков. Видя столь плачевную обстановку и отсутствие всяких намеков на помощь со своей стороны, фрицы пали духом. Большая часть их, отстреливаясь, рванула на юг, пытаясь укрываться за подбитой бронетехникой. Несколько наиболее растерявшихся затянули необычную для воинственной «высшей расы» песню - «Нихт шиссен, битте!». Брошенное на землю оружие, поднятые руки и бледные лица врагов поневоле заставили схлынуть ярость и адреналин у советских солдат. Вот вам и первые пленные, встречайте и рассматривайте со всех сторон. Кто бы мог подумать, что они будут выглядеть столь жалко? «Куда, черт возьми, подевался Шнеерзон?» - думал Зырянов, с удовлетворением рассматривая поле боя. Слишком интеллигентный связист чем-то бессознательно раздражал лейтенанта, но Зырянов не мог не признать, что парень искренне старается сделать все, что в его силах. Через несколько минут Зырянов услышал какой-то шум в ближайших кустах и рефлекторно схватился за «ППШ» - но с удивлением обнаружил как раз «потерянного» Шнеерзона в весьма странной компании. Бледный, с сочными синяками на лице и разбитым носом, Шнеерзон тащил за шиворот такого же «отбитого» немца в униформе танкиста. Точно такого же молодого, как и сам Шнеерзон – вот только в отличие от типично еврейской внешности красноармейца тощий немец был белокурым и голубоглазым, словно с фашистской агитки. В белесых глазах немца читалась смесь ярости и изумления – видимо от того, что не ожидал он, солдат элитного рода войск под знаменами Фюрера, что будет захвачен в плен каким-нибудь советским… Шнеерзоном. Мысль эта заставила Зырянова невольно улыбнуться. - Товарищ лейтенант, виноват! Задержался по пути от артиллеристов, наткнулся вот на этого… - Шнеерзон тряхнул немца за шиворот, - Пытался скрыться в лесу. Без оружия сидел. Я не смог его застрелить и вот… Пришлось драться. Не поверите, никогда не дрался раньше! А тут как-то само собой… Зырянов рассмеялся и выдохнул - по-настоящему, как после завершения тяжелой работы. Беспорядочное бегство фрицев говорило о том, что раньше чем до подхода свежих сил атаковать они не смогут, а значит день для отхода дивизии выигран. Значит - боевая задача выполнена и не будет "котла". Дивизия выберется на новые рубежи, залечит раны, пополнит потери и снова крепко даст по зубам немецкому блицкригу. "Повоюем еще!". Столько, сколько будет нужно - и не остановимся раньше чем на пепелище Берлина. Будет так - почему-то вдруг подумал Зырянов. … - Закурить бы… - бойцу Котенко казалось, что он выкрикнул эти слова, а санитар услышал только шепот и наклонился ближе. Василий повторил. Внимательным взглядом посмотрел в сузившиеся зрачки и спокойно, но твердо сказал: - Потом покуришь, отбой! И Василий сам не заметил, как провалился то ли в полусон, то ли полубред, в котором он вновь вольной птицей летал над Днепром и все смеялся над фразой из учебника литературы про «редкую птицу», которая только и долетит до середины – и мелькали яркими теплыми вспышками дом, дворик, друзья, первая любовь… И вновь на время забылись горечь отступления и бессильная ярость на силу и мощь немецкой машины смерти. Будто и не было этого лета 1941 года. Вновь пришел в себя боец Котенко уже в открытом кузове «полуторки», которая тряслась на ухабах и тащила его вместе с другими раненными в тыл дивизии в городе Березове. Перевязанное плечо, конечно, адски болело, но боль эта была уже более-менее терпимой. Только сейчас он смутно, будто через туман, припомнил, что еще в Яблоновке, во время очередной перевязки, видел рядом с собой товарищей из своего отделения. Они просто молча стояли рядом, но в их молчании было столько дружеского тепла и уважения, что и говорить ничего было не нужно. И Василий был уверен, что среди них были лица и тех, кто уцелел в жестоком бою, и других – чей земной путь завершился в тот длинный жаркий день. Они стояли вместе – как товарищи, как равные, будто бы и нет смерти. А может и правда нет её. …Шматков мысленно примерял награды, наверняка положенные – лейтенант невольно вздохнул, - танкистам да пехотинцам. Ну может еще расчету «сорокапятки», которая сегодня била чуть ли не белку в глаз. Но что-то в душе Шматкова примиряло его с такой вроде бы «несправедливостью». Сколько еще потребуется? Лейтенант думал, что год или полтора – это много. Знал бы он, какими наивными будут казаться потом эти мысли… И не то поразит лейтенанта потом, позже, когда на построении героям Яблоновки капитан Василевский будет вручать «предсказанные» Шматковым награды – Владимирову, Оноприенко и раненному Котенко и Максимову медали «За отвагу», а Зырянову орден «Красной Звезды». А другое – что вызовут и его, Шматкова, чтобы вручить его первую боевую медаль «За боевые заслуги».  - За умелые, инициативные и смелые действия в бою, способствовавшие успешному выполнению боевых задач воинской частью, подразделением… За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками… - Шматкову даже не верилось, что все это говорят о нем. Но наградной лист он видел своими глазами и медаль – вот она. Так что, наверное, не было никакой ошибки в том, что он стал артиллеристом. И какая-то сжатая пружина в душе Шматкова – разжалась. 
-
Спасибо за игру. В общей сложности понравилось.
-
Спасибо за игру.
Вышло быстро, динамично и красиво.
-
Шикарный последний пост.
И модуль тоже шикарный, со стабильным темпом, атмосферой, действом и планированием. Читал влет.
Отдельное спасибо за нейтральность в тоне, без "завалили трупами"/"стальным сапогом коммунизма попрали фашистскую мразь". Это сейчас редкость.
-
В целом пост классный! Но про Шнеерзона особенно хорошо). Я переживал, что его убьют.
-
За прекрасный модуль, который приятно было читать)
-
Личъ, ты ужасно мощно пишешь, прям вообще. Аж слова отпадают
-
Всю игру не читал, но плюсану: похоже, закончилась хорошая история, а это всегда отлично.
-
Огромное человеческое спасибо за модуль. Буду надеяться, что коммент про возможное продолжение истории забытым не останется)
-
зело могуче
-
По совокупности, за качество постов и удачное завершение игры.
|
Василий, Лелислав, Фока, Данька, Всеслав
Гусляр успел только развернуться, когда Всеслав одним ударом превратил дверь «Плакучей Ивы» в груду переломанных досок, разлетевшихся по всему помещению. Это, поначалу, не вызвало большого ажиотажа со стороны «посетителей» - одноногий старый корчмарь остался на месте, равно как и личность в капюшоне. Последний даже улыбался, демонстративно, напоказ, будто ничто в этой жизни не трогает его, а такие вот выходки являются обыкновенным мальчишеством, над которым умудренный опытом старый воин только смеется. Но, когда они увидели кто именно вломился к ним, их улыбки мигом померкли, сменившись встревоженными гримасами. Корчмарь тут же выхватил откуда-то самопал,а сидевший за столиком тут же появился прямо посреди комнаты. Как произошло это перемещение, Всеслав почему-то не разглядел, равно как и не разглядел, почему вся грубая и хлипкая мебель разлетелась к стенам, освобождая место для боя. Еще через мгновение открылись другие двери, и помещение пополнилось еще двумя кощеевцами, уже в своих некогда роскошных, а теперь являющихся лишь тенью былого лоска, доспехах.
А когда из-за спины Всеслава появился Василий – на лицо старика в капюшоне снова вернулась улыбка. Он вскинул ладонь, приказывая своим не торопиться бросаться на врага. Кажется, он желал поговорить.
- А вы умеете удивлять… герои. – Последнее слово капюшонник произнес с явной насмешкой. –Эй, железка, а мы с тобой раньше не встречались?
Всеславу все эти лица тоже казались очень знакомыми. Но память была словно в тумане, и ничего, кроме смутного ощущения узнавания у Всеслава не было.
- В городе ходили слухи о том, что объявился мерзлый воин Бессмертного. – Продолжал рассуждать капюшонник. – Но такого доспеха я не припомню. Впрочем, неважно. Вы все равно уже здесь.
Стащив с головы капюшон, кощеевец явил свое лицо – обезображенное шрамами и глубокой старостью лицо с водянистыми глазами, впалыми щеками, выделяющимися скулами и крючковатым носом. Его уши были похожи на два куска оплавленного воска, а на голове не осталось ни единого волоска. От кощеевца даже пахло таким характерным запахом старости. Он отдаленно был похож на вурдалаков, как их описывали сельские мужики. С большим трудом в нем угадывался юноша, каким запомнил его Всеслав. Его звали Шепот – личный убийца Кощея, подчинявшийся лишь ему самому, человек-тень, в самом буквальном смысле этого слова. Сам Шепот тени не отбрасывал, но зато по слухам мог растворяться в них, становясь бесплотным и неосязаемым. Его задачей было вылавливать и убивать врагов Кощея прямо в его стане, и эта участь ждала любого, кто хотя бы сомневался в Бессмертном Владыке и его методах. И теперь этот самый шепот, напрягшись, терпеливо ждал следующего хода героев, почему-то не желая атаковать первым.
Чернавка, Мирослава
Это только кажется, что все так просто – бери да веди солдат поверху, следя за тоннелем. Но это ведь Новгород – здесь прямых путей никогда нет. Город имел тесную застройку, и к тому же был очень людным. А люд новгородский не привык к дисциплине воинской да почтению к людям ратным – они были заняты собой и своими делам, и не глядели по сторонам, а потому не слишком охотно расходились перед черной девой, следующей за ней монахиней и отрядом из десятка с половиной молодцев в доспехах. Все это здорово замедляло движение. Потом еще и пришлось отклоняться от маршрута, когда тоннель прошел прямо под городской стеной, и пришлось идти через ближайший проход. Поэтому к тому моменту, когда вся компания выбралась из города и спустилась к выходу из тоннеля – кощеевцы уже заканчивали свои приготовления.
Кощеевцы нашлись у берега реки, когда несколько груженых добром лодок отплывали от берега, двигаясь, по видимому, к кораблю, который на спущенных парусах дрейфовал на середине реки. Корабль с виду был обыкновенным купеческим судном, но даже отсюда было видно, что там кишели кощеевцы, подымая на борт доставляемые лодками грузы. На берегу остался только отряд из десяти бывших воинов Бессмертного Владыки, и три лодки, выволоченные на берег, в которые не успели загрузить сундуки и ящики.
Отряд новгородских дружинников и двух женщин было трудно не заметить, так что кощеевцы встретили их готовыми. Бросив в лодку еще несколько ящиков, «черные» столкнули суденышко в воду, и один из них тут же запрыгнул на весла, принявшись грести изо всех сил. А остальные – построились боевым порядком на берегу, изготовив к бою мечи.
Дружинники в большинстве своем были молодыми хлопцами, знавшими кощеевцев только по рассказам стариков. И при виде черных доспехов и пустующих черных провалов на месте лиц, они испытали некую робость и неуверенность. Их командир был стар и умудрен опытом войны – и потому при виде их он испытал неподдельный страх. И все же именно он вскинул свой меч, и отдал приказ.
- Вперед, вои! Отправим этих старых пердунов в Ад!
Над лесом грянул боевой клич новгородской дружины, с которой воины пошли в атаку. Кощеевцы же молча ждали, когда расстояние между ними сократится до минимума, чтобы встретить натиск новгородцев.
Оленка
Торквальд совершил быстрое движение рукой, и успел поймать Оленку за плечо, останавливая ее.
- Не торопис. – Приказал он, пристально рассматривая птичку. – Возможно, Вольк тоже делает нам ловушк.
Щуря свои старые, но все еще острые глаза, Гримм рассматривал улетающую в чащу птичку, а затем с некоторой долей облегчения все-таки сказал.
- Она – не Вольк. Это есть точно. Но я опасайся, что она как Вольга. Запугана Вольк, и выполняй его воля. Нужно не спешит.
- Так дядя Гримм. Мы же ищем его логово. – Пожал плечами Осьмуша. – Нам все равно туда.
- Я не уверен, что нас вести к логов. – Сдержанно ответил егерь. – Но хорошо. Мы пойдем. Очень тихо.
Сказано – сделано. И герои отправились дальше, вглубь чащи, не спеша и ступая со всей возможной осторожностью. Торквальд обладал удивительной ловкостью при передвижении по лесу. Его массивные охотничьи сапоги касались земли как перышко. Под его ногой не хрустнуло ни веточки, почти неслышно шелестели сухие листочки, и даже через заросли он проходил аккуратно, медленно убирая с пути ветки и проходя дальше. А вот Осьмуша по лесу ходить хищником не умел. Как ни старался молодой воин, а то и дело выдавал себя то ступив не так, то обломав что, то бряцнув кольчугой или ножнами. Каждый раз Торквальд шикал на него, и даже пару раз показал свой суховатый старческий кулак. Хоть кулак был и не так уж впечатляющ, но Осьмуша опасливо втягивал шею и понурял голову.
Однако опасности пока не было. Волк Франца не чуял поблизости своего страшного сородича, и вообще не улавливал никакого движения, кроме их собственного. А птичка летела все дальше в лес, в непроглядную чащу, где было так темно, что героям приходилось идти чуть ли не наощупь. Но больше темноты пугало безмолвие, нехарактерное для леса. Тишина прерывалась только шелестением ветра в густых кронах, спутавшихся над головами героев, да чириканьем птички, которая издавала звуки, чтоб люди ее не потеряли. Деревья и кусты вокруг росли густо, а земля была завалена листьями и старым валежником. И до Волка здесь было трудно пройти, а уж после него – и вовсе гиблое дело. Но Торквальд вопреки всему находил путь, и цепочкой вел за собой других героев, приказав им держаться друг за друга, чтобы не потеряться.
Через какое-то время Торквальд остановился. Жестом приказав пригнуться, охотник сам припал к земле, укрывшись за кустарником, и подполз к валяющемуся поперек сучковатому бревну, заглядывая за него и прислушиваясь. Там, впереди, примерно шагах в двадцати, виднелось легкое мерцание света, и доносилось… Да, это определенно детское всхлипывание и неразборчивое, отрывистое бормотание. Тихий голосок говорил что-то короткое, раз за разом, раз за разом, с одинаковым интервалом. Охотник молча обернулся к своим спутникам, чтобы вопросительно кивнуть им. Осьмуша на этот кивок только плечами пожал, и так же вопросительно кивнул Олене с Францем.
Франц в ответ потреал по загривку своего волка, и указал ему пальцем вперед. Оленка расслышала ответ Волка.
- Большой там был. Но сейчас нет. Запах сильный. Но старый. Он отошел.
-
- В городе ходили слухи о том, что объявился мерзлый воин Бессмертного. – Продолжал рассуждать капюшонник. – Но такого доспеха я не припомню. Впрочем, неважно. Вы все равно уже здесь.
Мне очень-очень нравится, как ты вплетаешь придумки игроков в свои заготовки. От этого игра получается очень живой и нелинейной, при всей своей (казалось бы!) сказочной прямоходности.
|
Лелислав, Фока
- Что же, не буду вас далее задерживать. – Бубновский будто нехотя встал со своего места вместе с героями, чтобы лично сопроводить их до двери. – Даст Бог, еще вместе на Солнышко Красное посмотрим.
Однако герои, прежде чем покинуть Бубу, решили поболтать и с Корягой. Ее пришлось поискать – девка на месте не осталась, и нашлась в глубине сада, под развесистым иноземным деревом-цветом. К этому самому дереву Коряга крепко прижала спиной Лушку, и прямо сейчас самозабвенно целовала ее, обхватив одной рукой за талию, а второй удерживая ее голову. Выглядело все так, будто Коряга силой удерживает Лушку, но сама сенная девка никакого сопротивления приблудной воровке не оказывала. Вероятно, просто забыла о том, что должна сопротивляться. Рядом с девчонками сиротливо валялась позабытая служанкой метла.
- Вот же ж дрянь! – Возмущенно воскликнул Буба, всплеснув руками. – Опять за свое! А ну!
Коряга проявила недюжинную прыть, вмиг отпрянув от растерявшейся Лушки, и рысью устремилась через сад, пока Буба схватил метлу, чтобы огреть ею лохматую егозу. Но куда там – он и трех шагов еще не сделал, как Коряга перемахнула через высокий частокол, и была такова.
- Ну, стерва! Попадись мне еще только! – Потрясая метлой, прокричал ей вслед рассерженный боярин. – Повадилась! А ты что?!
Последняя фраза относилась уже к Луше, которая опомнилась, и возмущенно ответила.
- А чего я-то? – Лелислав отметил, что служанка не выказывает особого страха перед гневом своего господина, и даже забывает величать его каким-то уважительным титулом. – Она сама полезла! Я ей говорю «не трожь», а она все равно!
- Не больно-то ты противилась. - Уже остывая, проговорил Бубновский, опуская метлу. - Затеяли тут! Ишь!
- Так разве ж ей воспротивишься? – Довольно двусмысленно ответила Лушка, с какой-то мечтательностью улыбнувшись.
- Вот еще раз такое будет, в монастырь тебя отдам! – Пригрозил Буба, и для пущей грозности потряс метлой.
- Не надо в монастырь! – Теперь Лушка испугалась уже всерьез, даже голову втянула. – Помилуй, не губи меня, батюшка Роман Игоревич!
- Не губи, не губи. – Передразнил Бубновский служанку, и впихнул ей в руки метлу. – На вот! И живо обратно за работу!
Уже героям он со смехом сказал.
- Ну вы видали? Вот ведь оторва! Это не ты ли, Фока, ее приучил девок зажимать? Она с вами, с мальцами, столько крутилась, что и сама в парня превратилась! Ой, что за деньки пошли… Все шиворот-навыворот.
Когда герои оказались уже за пределами боярского подворья, Коряга как ни в чем ни бывало вынырнула из ближайшего переулка, невозмутимо прошагав к гусляру и татю, держа в карманах руки и посвистывая.
- Ну что? Выпросили? – Тут же спросила девчонка. – Как же вы его уломали, куркуля?
//Здесь оставляю вам место для отыгрыша диалога//
--------------------------------------
Василий, Маринка, Лелислав, Фока, Мирослава, Данька, Всеслав
Закончив свои приготовления и дождавшись, когда вернутся от Бубы с хорошими известиями Лелислав с Фокой, герои двинулись в Плотницкий Конец, взяв в проводники Казимира. Казимир факту этому был рад не слишком, однако виду не подавал – знай себе шел да по сторонам посматривал, сверяясь с едва видимыми знаками, которые умел читать. По пути он осваивался со своей новой рукой – железной клешней с тремя длинными, суставчатыми пальцами, что сжимались при сгибе руки благодаря целой системе ремешков и бечевочек, что тянулись под одеждой вдоль руки и торса Казимира к специальному корсету с множеством колечек. Очень простенькая имитация сухожилий, но как сам мастер говорил – для грубой работы сгодится. Данька единственный знал, что клешня эта имеет и пару секретов – например, выдвигающийся шип, пузырек с ядом и даже некое подобие однозарядного пистоля. Сам Казимир мотивировал это вооружение лишь своими любимыми словами.
- «Жизнь жестока, Даниил. Жизнь жестока».
Василий позаботился о прикрытии, и, пользуясь разрешением князя Ярослава, взял себе в помощь отряд дружинников, оставив их неподалеку ждать команды. Вскоре герои добрались до оканчивающегося тупиком грязного и безлюдного переулка, в конце которого и виднелось приземистое строение с высоким крыльцом и узкой, кривоватой дверью. Строение выглядело похуже даже той корчмы в Велесовом Хвосте, где герои разгромили остатки Крылатой Хоругви. Эту халупу кто-то снабдил вывеской «Плакучая Ива» - и Всеслав мог оценить иронию. Дело в том, что точно также назывался роскошный притон(иначе слова и не подберешь), где пролетали у кощеевцев короткие дни между битвами и походами, но то было поистине роскошное многоэтажное здание из черного камня, расписанное золотыми узорами, и совмещавшее в себе функцию винокурни, бани и публичного дома. Там и сам Всеслав провел не одну ночь, нежа ноющие кости и расслабляя привыкшие к грузу доспехов плечи в горячей воде, поднимал хрупкие бокалы, наполненные вином, или возлежал на роскошных постелях с полупрозрачными балдахинами, окруженный наркотическими дымами и сам вдыхающий какое-то зелье через кальян. И всегда – с девушками, которые как ни старались, а все равно не могли до конца скрыть своего страха перед теми, с кем им предстояло возлежать. Иногда это злило посетителей «Плакучей Ивы», но на этот случай у прислуги было немало способов быстро убрать труп и избавиться от любого количества крови, чтобы не портить вид заведения и не смущать других воинов.
- «Что, опять вспоминаешь свои веселые деньки, Всеславушка?» - Это снова один из призрачных голосов прошлого, что изводили неживого. – «Ты во всех смыслах живешь в прошлом. Тебе не мешало бы снова научиться веселиться, как в старые, добрые времена».
А тем временем предстояло решить, что делать дальше.
- Они собирались там. – Чтобы избежать всякой двусмысленности, указал Казимир на «Иву» своим протезом. – Но внутрь я не пойду. Там мое участие будет неуместно и бессмысленно.
Олена, Франц
Когда дошло до того, чтобы решать, кто с кем пойдет, Осьмуша потратил какое-то время на раздумья. С минуту он переводил задумчивый взгляд с Торквальда на Василия и обратно, но затем твердо решил.
- С тобой пойду, сестрица. – И мужественно шагнул к Оленке. – Я же обещал тебя оборонять, правильно?
Так Оленка, молчаливый Франц, задумчивый и сосредоточенный Торквальд и легкомысленный, улыбчивый Осьмуша отправились к воротам, через которые прошли в город. По дороге Торквальд рассказывал, что же он там взял у кузнеца Вольги.
- Обычный капкан это карашо, но не для Злой И Страшный Серый Вольк. – Нравоучительно говорил немец. – Он может быть больший чем нужно. Он легко освобождайся от капкан, если попалься. А потому я просто оставляйт капкан спрятанный, но не взведенный. Когда наступайт бой, его можно будет выманивайт на ловушк, которую я подготовляй перед сражений. Кроме капкан у нас будет вот это.
Торквальд показал небольшой шипастый шарик из металла.
- Вольга говорит, дэто взрывайся и разметайт шип, если кто-то выдергивайт леска. Я не быть уверен, что Вольк это убивайт, но ему точно не понравляться. Также есть железный сеть, который падайт на Вольк сверху, и задерживайт он.
Торквальд прервался, чтобы порыться в котомке, и извлек из нее небольшую металлическую птичку.
- Вольга и Кассимиэр сделай это вместе. Если Вольк подкрадайся, то мы поймем, с какой он сторон приходит. Птица будет тревожно петь, если неподалеку от нее будет Вольк. Этих птиц мне давайт много, я рассаживайт их везде в лес. Кому-то можно взять один птичк для он сам, чтобы определяйт, что Вольк рядом, если он надеть чужой лицо.
А потом со всей серьезностью Гримм поднял палец.
- Но все это – запасной план. Если все проходить хорошо, то мы находит его логово, выманивайт его, а потом я его… Паф. – Охотник пальцами изобразил выстрел. – Обычно мне достаточно лишь один раз стреляйт, чтобы звер был мертвый. Если он будет оставайся жив после выстрел, или уйдет через другой ход свой логов, тогда ловушк пригождайся.
- А если ты не попадешь, дядька Гримм? – Спросил Осьмуша у охотника.
Старый егерь мрачно хмыкнул.
- Я никогда не промахивайся.
***
Дереза, как видно, еще не закончила творить свое колдовство, не закончила обходить лес кругом. Однако еще на подходе все разглядели, что козолюдка была близка к этому – все крайние деревья с этой стороны были отмечены хитрым и непонятным символом Неписанной Вязи, который даже человеку было бы трудно повторить, так сложен он был. Но и без понимания Неписанного Оленка поняла, почему Дереза не хотела, чтоб ее видели колдующей. Это колдовство было темным, недобрым, а символы эти были зловещими и сулили нечто ужасное тому, кто будет им противоречить. Но для героев они были безопасны. Когда они вошли в лес – на руку Оленке вдруг села отправленная из Новгорода птичка-невеличка. Точнее – просто упала в открытую ладонь, трепеща всем тельцем.
- «Рыскает Волчище по лесу темному, незнамо где! Пусто его жилище! А оттуда голос детский идет! Плачет маленький человечек, да зовет кого-то!»
|
|
|
-
Обнимет-обнимет.
-
Камин аут). Респект!
|
-
Классно! Очень классно! Правильно вопросы выбирает.
— Нас научил стрелять отец.
— Жаль, он не научил тебя, в кого стрелять, Датч.
— Он считал, что взрослый мужчина в состоянии сам разобраться, братишка.
|
По лицу Коряги было ясно - не поверила. Конечно, она напрямую не подозревала гусляра во лжи, и не высказала своих сомнений, хотя новгородская шпана обычно скромностью не отличалась и всегда говорила, что думает(есои ситуация не требует). Но она просто не могла уложить в голове мысль, что идущие рядом с ней и запросто болтающие за жизнь люди побывали в настоящем Аду. Ведь Ад... Ну, это же Ад! А это - люди из плоти и крови, которых вот сейчас можно потрогать, поговорить с ними, и воздухом они дышат тем же. Нет, поверить в такое было трудно. Поэтому девица постоянно вопросительно посматривала на Фоку, как бы спрашивая старого знакомца - так было, или нет? Уж дядя Фока-то ее не обманет, так?
- Ну, у своих, конечно, не крадут. - Подумав, согласилась Коряга. И заинтересовалась. - А вы никак тоже про Волка знаете? У нас-то про него все дети знают.
Теперь на лице Коряги появилась тень страха.
- Было у нас логово в лесу, в шалаше, где мы иногда прятались - так Волк этот туда влез. Конопуша наш, младшенький, мельком увидал, как он от шалаша уходит. А как внутрь зашел... - Лихая дева тревожно сглотнула. - Я сама там была, видела. Даже крови не осталось. Только одежка, и то не вся. Теперь мы за стены и носа не кажем. Его б хорошо извести было.
Снова тяжелый вздох.
- Бубе с нас проку мало. Больше мороки. Но он нам дом новый нашел. Значит, бережет сирот беспризорных, сам ведь таков был. Может и согласится на то, чтоб службу вы ему сослужили. Но клубочек тот ему больно дорог.
****
Ярослав, подумав, дал свой ответ, отвлекшись от еды.
- Много, конечно, людей не дам. Время неспокойное, чтоб силами распыляться. Но отрядец кое-какой выделить можно. Вы, ежели знаете, где кощеевцы могут хорониться, разведайте, сколько их там, да как оборону выстроили. По их силам и посмотрим, скольких вам в помощь дать. Ты человек военный, в ратном деле опытный, по выправке вижу - вот и решишь. Но отряд этот поведу я сам. Лично.
Услышав о волке Ярослав нахмурил лоб.
- Да, мне докладывали. Чудище какое-то в лесах завелось, уж не знаю, тот ли Волк про которого вы говорите. Такие дела никакому волку не под силу. Путников жрет, челноков, купцов заезжих, всех кто по его тропам пройдет. И никакая охрана не спасает. Слухи ползут, не остановишь, и боятся уже к нам ехать люди. А Новгород ведь торговлею живет и дышит, загнемся без этого. Кто-то сказывает, нечисть эта уже и через стены шастает ища крови людской. Вот не хватало ведь напасти.
Ярослав даже кулак сжал на мгновение, и продолжил.
- Опытные зверобои в лес ходить боятся, не хотят шкурой рисковать, даже за барыш крупный. Отряд я тоже отправить не могу - дружина моя в поле воюет, да в городе порядок держит, в лесу чудищ искать они не учены. Да и не готовы они к такому противнику, и молоды еще, могут и не вернуться. Жалко. А весь лес прочесать - так это почти вся дружина и нужна, а так силы распылять я не могу. Тут же враз бардак начнется. Бояре своих людей тоже жалеют, все на меня валят - а я что сделаю? Разве что лес этот пожечь к чертям могу. Ну а кощеевцы... - Тут Ярослав даже голос понизил. - Верные люди мне докладывали, чтл Авиновы, кажется, даже нанимали кощеевцев, чтоб на чудище послать. Им в обход караулов даже пушку доставили. Но так все и заглохло, непонятно отчего.
-
Поэтому девица постоянно вопросительно посматривала на Фоку, как бы спрашивая старого знакомца - так было, или нет? Уж дядя Фока-то ее не обманет, так?
Здорово.
|
|
-
Полководцы пробуют перехитрить и обмануть друг друга, маневрируя войсками, устраивая засады и ложные отступления. А рядовые самураи и буси используют обманные удары, чтобы поразить тело противника.
Святая правда, кстати — во многих школах боевых искусств Сунь-Цзы зачитывали до дыр и всячески интерпретировали как наставления для кулачного боя или для фехтования.
|
Дереза, услышав слова Чернавки, вздрогнула, и замахала свободной рукой, второй прижимая козленочка к себе ближе.
- Нет! Не надо со мной идти! Я справлюсь!
Уже более спокойно ответила она Лелиславу на его вежливое обращение.
- Не след людям видеть, как я колдовать буду. А за меня не бойтесь - не такова Дереза, чтоб так просто меня Волк взял. Идите. Я справлюсь.
На предложение Василия она только кивнула, будто бы нехотя, но позволив Францу приблизиться к себе с подготовленными заранее лечебными мазями. К своему удивлению Франц обнаружил, что страшная рана уже не кровоточит, и подготовленное лечение только ускорит и так быстрое заживление. Да и сама Коз, несмотря на эту рану будто и не чувствует боли, и недавняя слабость ее уже прошла. Только бок этот на всю козью жизнь останется подранным. Крепкая баба, нечего сказать.
На том и порешили. Коза, взяв за руку своего козленочка, отправилась в чащу, прочь от оскверненного Серым Волком жилища, лишь с тоской и болью оглядываясь назад. А герои по тропе двинулись в сторону Новгорода – теперь своим полным составом. Волк более не побеспокоил путников до самого конца чащи, пока не вышли они к самым стенам светлого града Новгорода.
«Светлый» после исчезновения Солнца не было просто красивым титулом. Светлыми называли города как раз за то, что было в них много света, в них огни жгли не жалея, пытались изо всех сил разогнать полумрак безвременья, менявший лишь тона с кроваво-алых на темно-лиловые. Свет внушал надежду, свет пугал лесных чудищ, свет не давал расти зверь-деревьям, родящим нечисть. Новгород не был исключением – с непривычки даже издали резало глаза. Сказывалось долгое шатание по диким, дремучим лесам, бескрайним безжизненным степям и наполненной тьмой Изнанке этого мира. Да и сам город с его высокими стенами выглядел оплотом надежности, не в пример открытым для всех ветров деревням да мелким селищам. К Новгороду герои подошли с Торговой Стороны – эдакого предбанника перед основным городом, который расположился по другую сторону реки Волхов, соединяясь одним лишь мостом. Здесь и стены были пониже, чем на другой стороне, и проход для пришлого люда посвободней – даже ворота все время были открыты настежь, впуская торговый люд. Как понятно из названия, Торговая Сторона изначально отдана под торговлю и развлечения. А вот на Софийскую Сторону попасть было задачей не из простых – с тех пор, как Солнце исчезло, она была перекрыта, и ворота к мосту для неместных открывались куда реже, чем хотелось бы. Князь новгородский, Ярослав, распорядился так из заботы о безопасности, своей и своих подданных. Но ведь как раз там надо было искать Бубу.
Впрочем, для начала надо было еще попасть в Торговую Сторону. Как и ожидалось, странная и разношерстная компания вызвала подозрения у стражников, охранявших проход, а как разглядели среди них черную фигуру кощеевского воина – так и вовсе оружие наизготовку взяли.
Новгород – град сказителей, так что неудивительно, что героев, за Солнцем отправленных, все-таки признали. Здесь уже слышали об их подвигах и приключениях, здесь уже звучали имена многих из них, живых и погибших. Но помогло это мало – кощеевец был слишком пугающ, чтобы репутация героев перевесила сомнения. Завязался спор, граничащий с перепалкой, итогом которого стало кое-как выбитое разрешение для Всеслава перемещаться по Торговой. Командир дружинников даже выписал сопроводительную грамоту, чтобы у других гридней не возникало больше вопросов, однако обязал героев, чтобы хоть один из них сопровождал «мерзлого вояку». После этого стража расступилась, пропуская гостей.
И вот герои и ступили впервые за много времени на обжитую землю. Здесь было светло, ярко, шумно и многолюдно. Жизнь буквально кипела здесь. Люди толпились, ходили вдольл авок и развалов, прицениваясь и увлеченно торгуясб с купцами и лавочниками. Слышался отовсюду гомон на самых разных языках, слыханных и неслыханных, а толмачи едва поспевали переводить за своими хозяевами, так быстро они друг с дружкой общались. Звучала и музыка –скоморохи и песельники ходили поодиночке, а иногда и целыми обозами, развлекая и веселя народ, да себе зарабатывая на свою жизнь нелегкую. Один из умельцев из своей телеги сделал целый самоходный кукольный театр – сейчас на импровизированной сцене кукла-девочка разговаривала писклявым голосом со страшным мохнатым тряпичным медведем в два раза больше нее, смешно хватаясь беспалыми ручками за румяные щеки и качая головой с соломенными косичками. Здесь чувствовалось дыхание жизни, здесь чувствовалось, что Русь-то еще жива. Даже нереальным казалось то унылое, заброшенное болото, разоренное Волком и оставленное открытым для всех.
- Я вот что думаю. – Первым делом сказал Соловей-Разбойник, пытаясь перекричать толпу. – Всем нам нечего Бубу разыскивать. Да и не все из нас рылом вышли на боярские дворы шастать, еще собак спустят. Но есть у нас и кроме этого дела. И Волка этого как-то уесть надо, а для того подготовиться, и логово кощеевцев отыскать. В чем нам наш любезный мастер-Левша поможет. – И Соловей злобно оскалился, кивнув на прижимаемую Казимиром к груди культю. Да и вы, ребят, что-то пообтрехались, вам бы прикупить чего.
- Я хотель бы немного материал для ловушк. – Косноязычил Торквальд, глядя по сторонам. Старик явно неуютно себя ощущал при таком скоплении народа. – И трав для отбивайт запах. И еще кое-что. Здес можно найти кузнец?
- Кстати о нем. – Напомнил о себе Казимир. – Есть тут хороший мастер, Вольга. Он оружейник, но и по сторонним делишкам подрабатывает. Если к кому за ловушками на Волка идти, то к нему. Тем более, думается мне, Волка он уже имел возможность разглядеть вблизи. Надеюсь, он остался жив после этого.
- Значит, кузнец и логово кощеевцев. – Резюмировал Соловей. – Кто-то в одно, кто-то в другое, а кому-то – выискивать подходы к Бубе, или через местное ворье, или через «высче обчество». – Сделав пальцами кавычки, Солвоей хохотнул. – Ну, решайте. Я лично хочу кощеевцам задницы понадирать. Уж так я сейчас для того в настроении…
|
|
|
|
|
|
|
|
|
-
Ах, о чём она только думает, верить в призраков могут только еретики, а шевалье де Сан-Реми сейчас конечно же в раю. Эвита перекрестилась, замаливая грешные мысли.
Суперский отыгрыш, сестрица)))
|
|
|
|
|
|
8:15
Бой длился считанные минуты, но множество человеческих жизней было уже загублено - и, похоже, хваленая нордическая стойкость фашистов дала трещину, когда немцы осознали, что красноармейцы под Яблоновкой не будут разбегаться, бросая оружие и сдаваясь на милость завоевателей. Разрывы снарядов из "сорокапятки" и башенного орудия советского танка окончательно подорвали боевой дух немецкой пехоты (похоже, что сам по себе факт яростного сопротивления "опечалил" их, привыкших к легким победам, а появление советского танка, подбившего их собственное "панцер-ваффе", стало и вовсе шоком) - их унтер-офицеры были либо перебиты, либо тяжело ранены и без сознания, а без закаленных унтеров, способных угрозами и грубым подбадриванием успокоить подчиненных, нервы молодых солдат затрепетали. Немецкая пехота, засевшая в русле ручья, начала отступать.
Не будучи самоубийцами и сохраняя остатки разума, немцы не драпанули через простреливаемое поле - они бросились в разные стороны от моста, надеясь выйти из-под огня уже под защитой леса. Через минуту, когда это стало заметным и для невидимого красноармейцам вражеского командира, видимо, наблюдавшего за ходом боя от опушки леса, с южной стороны донеслась пронзительная трель, приглушенная расстоянием, - похоже, что взбешенный офицер с помощью офицерского свистка пытался обратить на себя внимание своих солдат, показавших спины неприятелю. Но тщетно - контроль над происходящим он утратил, по крайней мере на какое-то время.
Правый фланг фашистской пехоты отступал на восток, в направлении леса. Справедливо опасаясь получить пулю или осколок, немцы пригибались и старались не высовываться поверх оврага, поэтому им удалось сравнительно безопасно преодолеть отделявшее их от леса расстояние - пули советской пехоты достать их не могли и лишь осколочный снаряд "сорокапятки", разорвавшийся на склоне оврага, убил одного из вражеских стрелков острым осколком, попавшим в шею. Простучала очередь из танкового пулемета - пули засвистели, вызбивая фонтанчики земли над краем оврага и еще больше укрепили у "фрицев" мысль о том, что самое время спасать свою жизнь - а министерство пропаганды уж пусть найдет себе других героев, погибших за фатерлянд...
Левый фланг немцев отступал на запад, по руслу ручья, которое делало изгиб на юг. У этих фашистов дела обстояли куда хуже - ведь им предстояло бежать по оврагу, который был открыт для продольного огня советского танка и даже размещенный у деревни "максим" мог зацепить их в этот момент. Но, видно, у страха глаза велики и бегство по этому маршруту представлялось "гансам" лучшим из вариантов - поэтому лейтенант Зырянов, занявший место наводчика пулемета, вскоре увидел ненавистные серые каски в прицеле. Перед глазами Зырянова пронеслось все, что он успел пережить с начала войны, его взгляд стал будто стеклянным от накатившей холодной ярости - и он надавил на гашетку так, что пальцы побелели. Рой огненных "шмелей" понесся в сторону немцев, скосив троих и заставив остальных шарахаться в стороны или плюхаться мордой в воду и глинистое дно ручья. Послав фашистам такой "пламенный последний привет", лейтенант отстранился от "максима" и, нахмурившись, пристально всмотрелся в лесную опушку на юге от деревни. Он знал, что эта схватка была лишь первой пробой сил - и очень скоро немцы придут вновь. Лейтенант оглянулся на Шнеерзона - у связиста был какой-то виноватый вид и Зырянов догадался, что парень переживает из-за своего малого вклада в бой, будто бы он рассчитывал в одиночку перебить всех фашистов вместе взятых. Это заставило лейтенанта усмехнуться.
Наступило затишье - так же внезапно, как и начался грохот сражения. Нарушали наступившую тишину только стоны раненых и шум двигателя советского танка. Санитары начали оказывать первую помощь раненым красноармейцам и перетаскивать их в заранее намеченную под полевой лазарет избу - в этом им помогали уцелевшие пехотинцы, связисты и члены расчета "сорокапятки". Раненых набралось семь человек - и судя по всему тяжелее всего пришлось снайперу Кириллову, который пока не приходил в сознание. Сержант Оноприенко, пулеметчик Фомин и двое стрелков из пехоты имели все шансы вскоре вернуться в строй - им более-менее повезло и даже примитивная первая помощь от санитаров могла частично вернуть им боеспособность (по крайней мере обороняться, сидя в окопах, они вполне могли). Наблюдавшие за южной окраиной деревни красноармейцы заметили, что несколько раненных фашистов, брошенных своими при отступлении, пытаются отползти в сторону леса.
Лейтенанту Зырянову и другим защитникам Яблоновки предстояло принять решение о том, как готовиться к отражению последующих атак - ведь приказ требовал от них продержаться хотя бы до следующего утра, а позорный провал лобовой атаки логичным образом заставит немцев изобретать иные способы захвата деревни.
-
а министерство пропаганды уж пусть найдет себе других героев, погибших за фатерлянд...
Первый — шаг вперед и в рай, первый-второй!
А каждый второй — тоже герой,
В рай попадет вслед за тобой!
Первый-второй! Первый-второй! Первый-второй!
|
|
Как только Гияр скатерть передал, Маринка сделала, что задумала. Спиной в траву упала, руки раскинула, потянулась всем телом. И плевать ей было, что ханеныш про нее подумает. Вспомнилось девке после боя, как сладко они с Василием вдвоем дрова собирали. Пожалела Чернавка тогда, что до ночи еще далеко.
***
Вот нравилась Чернавке Мирослава и все тут. Но ее монашества, да христианства девка не могла ни понять, ни принять. Это ж надо додуматься, женщину пред мужчиной унизить, да сосудом греха назвать. А радость сотворения новой жизни али просто торжество плоти пред смертью - грехом. Кто ж в жены возьмет девку не блудливую, не блуждавшую, которая себя не нашла, да на какую никто не позарился? Как понять, что мужчина тебе подойдет, если раньше с ним не соединишься? Дом отчий девке вспомнился, как коней в «ночное» водили, да сеструха Полина. Она не только наковальню могла одной рукой поднять, так и голос у нее был могучий и глубокий. Ах, как она пела:
Крашены двери голубой краской,
Смазаны двери хорошо маслом.
Ночью дверей не слышно,
Ночью дверей не видно...
Со всей округи девки и парни сбегались ее послушать, не боялись, что разбойница. И гремело в ночи, неслось от земли в черное небо к луне и звездам.
Полной, полной луны сила.
Полной. Полной луны сила.
Полной… полной луны силаааа. О. Оо. Ооо. О.
Вроде и повторялись слова в припеве, но так Полинка-полянка голосом играла, что с каждой фразой их усиливала. А пацанка Маринка сестре подпевала, в лад и такт не попадая. Даже кривой нож любимый в землю воткнула, чтоб не мешался. И хоть голос ее и не слышен был никому кроме нее самой, главное, что она пела. Все это промелькнуло, пробежало, пока Маринка пояс любимому расстегивала. А потом мысли птицами испуганными разлетелись, ни одной не осталось.
Как одежда перестала тело любимого скрывать, руки сами к нему протянулись. Пальцы по коже ноготками прошлись. К волоскам на лобке спустились, перебирать их стали, гладить, скручивать. Между пальцами их Маринка пропускала, как через гребень. А губы ее живот Василия целовали. Ноздри запах любимый втягивали, и голова кругом шла. Потом ниже пальцы опустились, легли на корни ствола мужского. Ощутила девка, как толчками уд силой наливается и вверх поднимается и застонала от восторга. Потом погладила ладонь мошонку, сжала слегка. Весь мир из одного яйца произошел силами Любви и Рода, а здесь яиц сразу два было. И катала их пальцами Маринка внутри мешочка, перебирала, гладила. Ласкала любимого Маринка руками и губами стоя коленях. Не было в этот момент гордости, только нежность, сила и страсть. Стирала любовь не только между душами преграды, но и меж телами. Вот уже не понятно было Маринке, где Она и где Он. И не оторваться, не перестать любить. Ведь отпустишь, и сердце разорвется.
Золото в потолке зодиаком,
Поминальные по полу фиалки,
Двустороннее зеркало круглеет...
Ты и я, ты и я – вместе.
Встал ствол мужской, к животу поднялся, кожа с головки соскользнула, а губы Маринки навстречу сверху спустились. Поцеловали, вверх и вниз по стволу прошлись. Язык мокрый из частокола зубов выбрался, облизывать стал. Был перед девкой инструмент чудесный. Никакой гусляр на таком сыграть бы не смог, только она сама. И заиграла Маринка. В рот взяла, задвигалась. То в одну щеку направляла, то в другую, быстрей и медленней. Руками то в бедра любимого упиралась, то ягодицы сжимала и царапала. Потом так задвигалась, чтобы ствол мужской вглубь рта проскальзывал, до самого горла.
Моя сила на тебе играет,
Твоя сила во мне ликует;
Высота медвяно каплет долу,
Прорастают розовые стебли...
-
Не знал укора, не знал покоя,
За желтой луною, за ней, вороною.
Хорошо что я этот пост к вечеру только прочитал. А то ходил бы, и меня бы спрашивали: "Почему ты так загадочно и так глупо улыбаешься?")))
|
Бывший пленник Хапилова явно чувствовал себя паршиво - давала о себе знать покалеченная рука, которой стоило бы заняться, пока не случилось чего-нибудь плохого. Бледный, словно мел, пленник поднял глаза на Лелислава, будто раздумывая, а стоит ли ему вообще что-то говорить.
- Мастер я. Казимир. - Сжато и неохотно произнес он. - Перешел дорогу этим молодцам. Не по их воле себя повел.
Потом Казимиру стало совсем плохо, и он медленно завалился набок. Видимо ослаб от кровопотери, постоянной боли , а возможно в покалеченной культе уже началось заражение.
Соловей тем временем, убедившись, что с дочерью его все в порядке, оглядел остальных героев, и наконец заметил среди них пополнение - воина в черной броне, которую не спутаешь ни с чем. И тут же узкие глаза разбойника округлились, а челюсть отпала. Похватав немного воздух ртом, бывший разбойник с неприязнью сплюнул, и напряженно спросил у Василия.
- Василь. Я надеюсь, это пленный. Скажи, пожалуйста, что это пленный. Уж не знаю, зачем вам в плену этот... выродок, и почему он до сих пор со своими железками, а не в веревках, но ведь не хватило же у вас глупости с кощеевцем побрататься?
Гияр в бутылку лезть не стал. Ордынцы были людьми простыми, они, не в пример иным своим восточным собратьям, следовали тому, что подразумевалось, а не цеплялись к словам в договоре. Потому, как бы Гияру не было неприятно, со скатертью он расстался. Вытащил ее, свернутую в трубочку, посмотрел так и этак - и бросил к ногам Василия.
- Забирай. - Небрежно сказал малыш. - И пусть потом никто не скажет, будто Гияр слово не держит. - Теперь скатерть-самобранка твоя, русский воин Василий. - А потом он отвернулся, и вслух подумал. - А мне надо хорошенько обдумать то, что я тут видел. И то, что мне теперь с этим делать. Прощайте, русские. Не задерживайтесь слишком на нашей земле.
И Гияр свистом позвал свою лошадь, и пошел навстречу донесшемуся издали ржанию.
|
Оленка
Гримм легонько сжал руку Олены, когда та взяла ее, и губы бывалого охотника снова тронула улыбка. Кивал он на слова девочки, соглашаясь, и понемногу наполнялся уверенностью. Вот уже и сидит более прямо отважный немец, и про кружку свою позабыл, и даже взгляд как-то прояснился. А как получил в руки пучок травы волшебной, что беречь его должна будет, так и последние нотки грусти испарились из его голоса, оставив только его обычную задумчивость и сосредоточенность.
- Карашо. - Сказал он благодушно. - Я больше не будет пить. И добрый вольк не путайт с злой и страшный. - А потом на подаренный пучок травы повнимательней. - Ты есть вольшебниц? Умверфенд!
На вопрос о героях немец нахмурил лоб, вспоминая слухи.
- Про них много говорить. И здес, и не только здес. Пока я шель послед Вольк, мне встречалься много люди, добрый и злой. Они рассказываль о героях, что идет искать зонне. Недавно они вернулься из плаваний к далекий земля, но и там зонне не отыскаль.
- Да ты что, немчура пьяная! - Вмешался в разговор один из посетителей корчмы, что тоже коротал свое время у стойки. - Они ж к Лукоморью самому плавали! К Коту, стало быть, а он-то все знает! Заставили разбойника лихого их везти, а для этого побили его ватагу.
- Да не побили там никого! - Это подал голос один из разбойничков. - Малах их повез, потому что спасли они его от кощеевцев старых, которые весь Велесов Хвост под себя подмяли. Целое полчище их побили герои, а потом порубили эту погань в куски и в море повыбрасывали, чтоб землю русскую падалью этой не поганить! Я Малаха знаю, я в его ватаге не раз ходил!
- Ты-то ходил! - Ткнул его в бок разбойник по соседству. - Да тебя ж от любой качки тошнить начинает, Малах тебя выкинул за борт еще когда только-только от берега отплыли!
- Брешешь! - Возмутился первый разбойник. - Ранило меня в ходке, вот Малах меня боле и не брал! Он вот так мне говорил, мол жалко, что ты, Василь,с нами боле не ходишь! Без тебя все уже не то! - Шмыгнул носом мужик в синих наколках, и приложился к кружке. А потом плаксивым голосом дополнил. - Во такой был мужик Малах. Вот прям... Вот такой! Вс-се мы его любили.
Похоже, разбойник уже перешел на слезливые разговоры сам с собой, так что на него махнули рукой. Встрял еще кто-то, чтобы вложить свои пять копеек.
- А чего они плавали-то? И ежели правда туда, где сказки родятся - то что им Кот-то сказал? Где Кощей поганый солнце схоронил?
- А вестимо где! В самом Нави! - Нашелся кто-то. - В смертном царстве средь вечных льдов!
- Нее! Солнце в горе схоронено на Крайнем Севере! - С умным видом сказал еще один разбойник. - Они ж самого Соловья-Разбойника с собой взяли, чтоб он свистнул - и гора та пополам!
- Так помер же давно Соловей! Голову ему того!
- Да не помер, я те говорю! Сам его видал, вот как тебя!
- Цыц! - Бахнул кулаком по столу вдруг главарь разбойников, "боевой поп".- Солнце. Герои. Растрепались тут. Хер-рня это вс-все, ик! Херня!
Перечеркнув воздух взмахом руки, бандитствующий поп как-бы поставил крест на таких смешных утверждениях, а затем неловко поднялся из-за стола, побредя к стойке.
- Ты, бусурман бородатый, народ не баламуть. -Угрожающе гудел поп. - Болтовней своей тут. Жить надо с настоящим, а не верить в черти шо, будто какие-то герои солнце нам достанут. Это ж - солнце! - Атаман разбойников важно поднял палец и воздел глаза к небу, показывая величие небесного светила. - Это ж свет Божий! А мы - люди. Тьфу! Дерьмо, букашки! Где мы, и где солнце! Возгордились, в силу свою поверили! Не под силу человеку такое!
И облокотившись на стойку, бородатый бандитствующий поп наклонился к самому лицу Оленки, дыша на нее таким крепким спиртовым духом, что немудрено было и самой опьянеть.
- Все мы немощны, ибо человецы суть! - Подвел итог поп, а затем рявкнул на корчмаря, бахнув кулаком по стойке. - Горилки!
- Вот. - С ироничной умешкой сказал Торквальд. - Видишь? Про ваших герой только заговорить нушно, и у каждый найдется что говорит. Исчезновений зонне касайся каждый. А герой - это есть хоффнунг! Надежда! Вот от этого и столько вниманий. А теперь пошли на улица, Ольёнка. Поищем вольк твоим "магия", пока мы тут не довели всем этим разговор до болшой драка.
Данька
Осьмуша приобнял Даньку, и похлопал его легонько по плечу. Точнее это ему так казалось, что легонько. Не обделенный силой юноша не всегда умел учитывать разницу в силе с другими, так что подмастерье хорошенько так потрясло от этих хлопаний. Но разговор с цыганкой Осьмуша все-таки переложил на отрока, признавая, что у него разговоры выходят получше.
Цыганка тем временем засмеялась своим приятным смехом, идущим от самой груди, а потом склонилась к пареньку, пытаясь заглянуть в его глаза.
- А что же ты можешь мне предложить в оплату, сокол ясный? Ничего из того, что есть у тебя, мне не надо, а тебе, поди, и жизнь может спасти. Ты, главное, сам тут свои вещички не позабудь. А то народ тут такой, шебутной, все что плохо лежит утащат, даже если и самим без надобности. А коням дареным в зуб не смотрят, будто сам не знаешь.
А потом дотронулась цыганка пальцем до Данькиного носа, и сказала.
- Милый дружок мой, Малахом именованный, сказал как-то, что никакое сделанное добро не остается безнаказанным. Вот и я так думаю - сочтемся еще, мой милый мастер, сведет нас с тобой судьба за должок этот маленький рассчитаться, как мне что понадобится. Ну а пока вот обойдемся маленькой услугой.
И склонившись ближе к Даньке, Злата тихонько шепнула.
- Подруге своей, Оленке, передай, что любимая бабушка про нее не забыла.
И, снова тронув нос паренька, Злата развернулась, и пошагала прочь.
- Бывай, мастер. И ты тоже бывай - обернулась, стрельнв хитрым взглядом - царевич.
- Тьфу. Дался ей этот царевич. - Буркнул Осьмуша. А потом опомнился. - Эй! А с героями-то что?!
- Пересечетесь. - Ответила цыганка издали, не оборачиваясь. - Куда ни поезжай, все равно пересечетесь, ведь хочет того Вершитель Судеб. Но ежели поточнее хочешь, то на волчьем следе повстречаетесь.
- На волчьем следе. - Осьмуша почесал голову. - Ну и что это значит?
-
Колоритные персонажи такие колоритные.
-
- Все мы немощны, ибо человецы суть! - Подвел итог поп, а затем рявкнул на корчмаря, бахнув кулаком по стойке. - Горилки!
Как отрезал).
|
|
|
-
Да здравствует союз Мрачной Руси с Мрачной Европой! :)
-
До самого момента, как увидел чудище, сожравшее девочу в красной шапочке и ее бабушку
Класс!
Только имхо полированное ложе не стал бы хозяин зарубками портить.
-
Грамотно ты шепот вещей выражаешь, и не поломно по балансу, и не маловажно по сюжету. А ведь я в какой-то момент подумал, что это чит))
-
Эх, мне б такой немецкий акцент.)
|
Фока Черный
Пока Фока говорил, Хапилов придирчиво рассматривал его своими малюсенькими глазками, то с одной, то с другой стороны, чуть ли не в рот ему заглядывал во время разговора, и даже пару раз дотронулся до него своими жирными пальцами. Фоку он будто бы почти и не слушал, только бормотал себе под нос.
- Кожа огрубевшая... Зубы... Зубы тоже плохи... Шрамы... Ммм, ну с водкой у русских постоянно... И потеешь постоянно... Плоховат материалец. - На жирном лице Хапилова выразилась грусть и сожаление. - Много придется над тобой работать, чтобы сделать из тебя что-то хорошее. Но это потом. Враг у порога.
Похлопав Фоку по щеке ладошкой, кощеевский повар противно захихикал.
- Всеслав из Варандея, ты сказал? Эх, все чаще меня старые знакомцы мои разочаровывают. То Всеслав, то Казимир, то... А, плевать. Дам я тебе шанс расквитаться с твоими недругами! Родислав Хапилов никакой помощи без вознаграждения не оставляет! Ты насладишься отмщением за свои мучения, а потом познаешь наслаждения несравнимо большие, чем когда-либо мог!
- Дурак. - Послышался вдруг голос из какого-то темного угла. - Жадный, злобный дурак!
В полумраке жуткой Кухни Фока не сразу заметил, что он тут - не единственный живой человек. У дальней стены, в тесной клетке из костей, встроенной прямо в живую стену, полулежал изможденный, седой старик, сохранивший однако даже в этих условиях зоркость глаза, чистоту речи и ясность ума. На Фоку он смотрел со смесью брезгливости и надменности, что, в общем-то, и неудивительно, если учесть, что при нем Фока тут наговорил и как. У старика, как заметил наблюдательный тать, не хватало кисти на правой руке - срезало ее ровнехонько, аккуратно, словно ниткой отделили. Рана при этом не кровоточила, хотя культя все еще не заросла кожей. Здоровой рукой он сжимал костяной прут своей маленькой тюрьмы, и с напряжением вперился взглядом в Черного.
- Дурак! - Повторил он, заметив, что Фока на него смотрит. - Ты хоть понимаешь, КОМУ ты присягнул?! Думаешь, он тебя благодетелями осыплет? Да после того, как он с твоими друзьями покончит, он сразу за тебя примется! Он...
- Занудная старая калоша! - Хапилов взмахнул рукой, и губы старика тут же срослись, и он мог теперь только приглушенно кричать. - Даже руки об тебя марать неохота! Давно бы что-нибудь из тебя сделал, но ты мне всю обстановку испортишь! Ты! - Хапилов снова обратился к Фоке. - Как там тебя? Сделай-ка для меня еще одну работу, помучай этого старого пня, пока я с гостей буду приветствовать!
Еще один властный взмах жирной ручищей - и клетка со стариком рассыпаалсь, заставляя его упасть на мягкий пол из плоти. Не успел бедный старик оправиться от этого падения, как прямо из стены вывалился еще один бывший человек, обтянутый кожей скелет без всяких половых признаков и с гладким, словно коленка, лицом без носа, глаз, рта и ушей. Чудище подхватило старика с пола, взявшись за его обрубок - и их руки срослись в единую конечность, чтобы твари было легче подтащить несчастного пленника Хапилова к Фоке.
- Дурак... - Обреченно произносил старик, опустив голову.
А Хапилов тем временем призвал из-под пола какую-то жуткую конструкцию из костей, хрящей и жил, и она уткнулась в его лицо, словно маска, расползаясь на всю лысую голову кощеевского повара, и проталкиваясь своими отростками в его уши и виски. Теперь Хапилов не видел и не слышал ничего вокруг себя. Наверное. Все-таки, здесь и у стен есть глаза и уши.
Остальные
Мороз не произвел большого впечатления на свиней. Кажется, они попросту не чувствовали его. А может, в Изнанке не могли в полную силу шалить духи Великой Тундры, ибо была это вотчина нечисти совершенно иного порядка и иного могущества. Но старая добрая сталь прекрасно решила вопрос. Удар за ударом превращали уродливых свинолюдей в еще одну кровавую груду. Озверевшие твари пытались обойти закрывшегося щитом воина, но встретили их сабли Василия и Гияра. Те, кто сумел избежать стали - попали на зубы Ночного Волка. Изнурительная и грязная работа подошла к концу.
- Вот это я понимаю! - Сплюнул Гияр, с полным удовлетворением взирая на россыпь трупов чудищ, и будто не замечая, что он весь в крови. - Давненько мне не приходилось хорошо подраться.
Герои изготовились к новой волне врагов, но ее все не было. Ничего не заметил ни чуткий Волк, ни Франц, и даже Чернавка с ее колдовским глазом не увидела новых врагов. Зато увидела она где-то там под землею знакомый силуэт Фоки, еле различимый среди обилия живых объектов. Он находился совсем рядом с какой-то крупной тушей, связанной со всем остальным домом и подворьем - не иначе как до Хапилова долез. Вот, значит, что там было за "сердце". Похоже, если весь дом питает Хапилова, то пока его не отделишь от этой жуткой "кормушки", его колотить без толку. Рядом с Фокой тоже был кто-то, не ставший частью Кухни. И как же истолковать все это?
Но вот снова ожило Хапиловское подворье. Глаза-окна его дома будто бы нехотя раскрылись, и по одному повернулись в сторону вторженцев. Раскрылась дверь-пасть, и пространство огласил громогласный хриплый бас кощеевского повара.
- Так-так. Похоже, с отходами вы управились. И хорошо, все равно я не знал, куда девать этот брак, а тут выпал такой шанс испытать вас в деле. Ммм, и кто тут у нас?
Гигантские глазища обвели группу собравшихся героев.
- Ммм, среди вас и женщины есть. - Голодное и противное чавканье. - Какая удача! В этих степях женщин не найти, только завшивленную солдатню да лошадей! А мне уже давненько хотелось попробовать оба пола одновременно! Эй, Всеслав, ты не тоскуешь по старым-добрым денькам? Уу, что мы только ни вытворяли на всех этих оргиях, которые я устраивал для вашего брата! Хотя, ты и тогда был каким-то мороженным, и любой праздник делал унылее своей постной рожей.
Дверь-пасть раскрылась на всю ширь, и на высокие ступеньки выкатился длинный алый язык, имитируя собою ковровую дорожку.
- Входите, если осмелитесь! Вы заслужили этого, так что вы приглашены, а я своих гостей встречаю лицом к лицу!
|
Бухнуло сердце татя куда-то в пятки, а потом мигом решило из груди вырваться и вылететь из этого логова на волю. Туда, где степь без границ; туда, где вода ключевая по тихим речушкам лесным течет и будто приговаривает: "Сложи ладошки "лодочкой" да выпей меня студеную..."
Ан-нет! Не выходит у него. Снова и снова тыкает его судьбинушка в гниль мерзкую, где окромя бед и печали нет ничего.
Слезы навернулись сами собой, а затем ушли, так и не пролившись. Закончились-поди, когда Ивана оплакивал. Вместо них радость Фоку взяла, да такая ярая. Дикая, вроде ключа пламенного, что, бывало, из-под земли бьет. То проснулось в нем та самая лихая удача вора, что каждый раз заставляла в петлю головой совать: не для общего веселья аль чтоб удивить кого, а потому как жить так не скучно!
– Да опомнись Радиславушка! Помилуй! - Черный схватил одной пятерней себя за грудки, а другую протянул в сторону отвратительного толстяка, - Да какие же они мне дружки? Так Тьфу, через плечо и в пыль, а не дружки! - сколько мог уверенности, столько в гонор и всыпал, - Где они – герои, - а тут брезгливости в голос пустил, - а де я! - на этот раз добавил зависти горькой.
Знал Фока, что не гоже так героям поступать! Не было такого в былинах, да чтоб герой душегубу в ножки кланялся, хоть триста лет вспоминай, а не было. Токмо не герой Фока, как ни крути. Да, хороший парень, веселый, не смурной, а для героя таки маловато всего этого. Для Черного герой тот, кто впереди всех станет стеной булатной, кто за остальных живот положит, за дом аль отчизну. Вот где герои, им-то и нельзя прогибаться, коли судьба давит, а ему что? Как с гуся вода. Однако горечи в душе у Фоки не убавлялось от того понимания, что окажись любой из другов его, так даже через зубы не заговорил бы с Хапиловым, даже на волос не уступил бы, а враз булатом угостил аль кулаком мозолистым мясника.
– Да я шел-то с ними токмо по нужде да от петли блукая! - медленно проговорил Фока слова, уверенно, чтоб даже таракан понял, что не лукавит он, - Все дожидался, покуда найдется кто их со свету изживет, богатырей новоструганных, - сколько мог злости черной, подколодной да гнилой, столько и замешал в слова, даже губу верхнюю оскалил, аки пес бешеный, дальше слова проговаривая, - Ненавижу тварей! Изведи ты их, владетель плоти, да так, чтоб и след простыл по ним; чтоб вс-се-ем зарок был как с Хапиловым схватываться!
|
Фока Черный
Фока приблизился к трубе, и осторожно заглянул в нее. Темнота, ржавчина и отдаленный мерзкий дух гнили пощекотали обоняние татя, обещая ему веселую прогулочку. Зашагал он, хватаясь за стенки, начал продвигаться, пытаясь не соскользнуть и не скатиться вниз, по пологому спуску. Почти удалось - в какой-то момент подвела его подошва, найдя что-то скользкое - и половину пути Фока преодолел так же, как в детстве катался с ледяной горки - на собственной заднице. Только у прохода он сумел раскорячиться и затормозить всеми четырьмя конечностями, после чего аккуратно ступил во что-то мягкое и зловонное.
Когда глаза пообвыклись к недостатку освещения, Фока увидел, что ему придется брести по голенища сапог в... Для утешения самого себя Фоке лучше было бы думать, будто это грязь. Зловоние стояло такой силы, что Фоку спасало от обморока только то, что падать придется прямо в "грязь". Жужжание мух перекрывало все остальные звуки, эти насекомые роились здесь полчищами, гудели, летали, лезли в глаза, ноздри и рот, липли к Фоке, пылко объясняя что-то на своем мушином языке. Мухи былидаже более ужасны, чем уродливые свинолюди, стоявшие равнодушными болванами плечом к плечу. Десятки свинолюдей гнили заживо в этой компостной яме, не в силах даже разминуться друг с другом, а мухи копошились в струпьях на их рыхлой, больной, похожей на плавящийся воск коже, а также в мелких глазенках и в широких ноздрях. Фоке пришлось проталкиваться через них, как обычно проталкивался он через толпу на рынках, попутно обчищая карманы зевак. Теперь хотя бы пробраться по этой жиже через эту толп, к решетчатой заслонке загона. Подойдя к ней, Фока перелез через загон, и спрыгнул уже на твердый металлический пол, после чего поспешил дальше.
Фоке казалось, что он, как Иона, проглочен китом, и теперь путешествует по его внутренностям. Его путь проходил по коридору, больше похожему на гигантскую кишку - розовые пульсирующие стены, мягкий пол, и какое-то пугающее шевеление там и тут. Стены то расширялись, то сужались, как будто пытались схлопнуться перед вором, но он всегда успевал проскальзывать вовремя. Иногда стены натягивали изнутри чьи-то руки и лица, будто кто-то силился выбраться оттуда. Пару раз щиколоток Фоки коснулось что-то скользкое и мокрое. Один раз он заметил, как в стенке на миг открылся огромный, с голову самого Черного, глаз, который повертелся немного, и закрылся снова. В живом лабиринте легко можно было заблудиться, если бы не звук биения гигантского сердца, помогавший определить верную дорогу. И в конце концов он пришел туда, куда нужно.
Или туда, куда совсем не нужно.
Фока оказался в эдаком мясном куполе с каркасом из гигантских белых ребер, на которых держалась пульсирующая плоть. В центре, в путанице из толстенных сосудов, под потолком было подвешено то, что Фока изначально принял за сердце. Но нет - это было человеческое тело исполинских размеров, в которое врастали все эти сосуды, и которое сокращалось, работая вместо насоса. Тело это было начисто лишено волос и заплыло жиром до потери всякого сходства с человеком. Массивное пузо с множеством складок свисало, почти закрывая ноги толщиной с полено, атрофировавшиеся без движения. Толстые руки с пальцами-сосисками и черными ногтями безвольно лежали на брюхе. Шея отсутствовала - вместо нее был сплюснутый рядок из подбородков, над которыми оттопыривались мясистые, слюнявые губы. Налитые кровью глаза были еле видны на рыхлом, щекастом лице. На лысой голове красовался символ, похожий на те, что рисовал на броне Всеслава гусляр. Он. Родислав Хапилов собственной персоной.
- Ну давай! Живи! - Причитал плаксивым голосом Хапилов, вытворяя какие-то пассы руками. У его ног, на железном столе корчилось бесформенное нечто, с отвратительным звуком меняя форму. Видимо, что-то не получалось, и Хапилов был уже на грани истерики. - Ну же, детки мои! Вы же были такие здоровенькие, такие живучие! Порадуйте папу! Ну!
Эту бесформенную массу на столе Фока узнал не сразу, но заметил все-таки окровавленный шутовской колпак и обрывки мясницкого фартука. Вспомнились те события в Злобине, когда убили герои Ерыжку Щетинникова, и двух мясников - братьев Хапиловых. И стоило так подумать, как вдруг работа Хапилова-старшего прекратилась.
- Кто тут?! - Взрыкнул толстяк, завертев своей неповоротливой головой. Подслеповатые глаза ничего не различали в полумраке, но у него был свой метод. - В прятки со мной поиграть решил?! А я эту игру не люблю!
И со всех сторон один за другим в стенке начали открываться чужие глаза, и бешено вертясь и выискивая вторженца. Спрятаться от них было негде, так что вскоре Фока был обнаружен.
- Ага! - Торжествующе взревел Хапилов. - Ты! Один из тех выскочек! Что-то твоих дружков не видно! Ничего, их и без меня найдут!
Тело Хапилова засокращалось быстрее, интенсивнее качая кровь по всей остальной плоти Кухни. Фока прямо ощутил, как все-все вокруг пришло в движение.
Остальные
Фоки не было уже довольно долго. Не было и никакого движения. Гияр уже начал нервничать, перебирая в руках сабельки, и переминаясь с ноги на ногу.
- Ну что ж он там тянет! - Ворчал Гияр. - Уж не сгинул ли этот вертихвост? Говорил же, одного не надо было отпускать!
А потом, словно волчонок, вдруг затих и обратился в слух, вглядываясь в черный провал трубы.
- Чшшш.... - Поднял он палец к губам. - Кажется, началось. Идут!
И действительно пошли. Поперли из всех труб перековерканные, неловкие, но очень многочисленные твари, отдаленно похожие на гибриды свиней и людей, окруженные роем жирных мясных мух. Большие, маленькие, увечные, гниющие заживо, они перли лавиной плоти, визжали во все свои глотки, хрюкали, истекали слюной и желчью, давили друг друга, торопясь в слепой ярости растерзать вторженцев. Но они были не единственными врагами. Сверху донесся протяжный плач, и на уродливых деревьях начали лопаться плоды, выпуская летающих тварей, напоминавших собою младенцев - только с мушиными крыльями и извивающимися хоботками вместо пуповины.
- Сдается мне, обмишурился ваш вертихвост. - Надменно произнес Гияр, и никого не предупредив, бросился в атаку, со свистом размахивая саблей. - Подходи, мясо, узнай ордынскую сталь!
-
Я знаю, что нужно радоваться таким постам, но мне, конечно же после волны позитива (прочитав новый пост) становится грустно: рано или поздно, а это удивительное и великолепное приключение закончится. Мастер, ты велик! Делай франшизу :)
-
Ужастик.
-
Чуть не забыла - плюс за ужас. Реально пробирает. Бррр...
-
Очень клевый Ад, прям верится
-
Фоке казалось, что он, как Иона, проглочен китом
Вот это меня изрядно порадовало в свое время. Ну и вообще диалоги Фоки с Хапиловым вышли очень крутые. Вообще Хапилов у тебя, конечно, мерзкий получился. Страшно подумать, какая будет Яга!)))
|
|
Лелислав узнал письмена, начертанные в книге, благо в ней к ним прилагались небольшие пояснения. Неписанный Язык - та же тайнопись, которой был выведен договор на игле Кощея, та же, что использовал Янош-Черное Перо. В определенном смысле с ним был знаком любой сказитель - вкладывая смысл между строк, он, не осознавая, записывал его именно этим языком. В совершенстве Неписанным не смог бы овладеть ни один из людей, и даже вот эти мистические закорючки - лишь некое подобие Неписанного, удобная для человечьего глаза форма. Как детское лепетание в сравнении с речью взрослого – и похоже вроде, а по сути лишь неумелое повторение без особого смысла. По мнению гусляра, указанные символы формировали примерно следующую фразу.
ДАЖЕ ДОРОГА В АД ИМЕЕТ ДВА КОНЦА
Когда Всеслав устроился на алтаре, он где-то внутри ощутил себя на своем месте. Тело стало тяжелым, промерзшие кости заныли, наконец позволяя себе расслабиться, и богатырь не сдержал усталого выдоха. По помещению прошла волна мороза. Лелислав же принялся вырисовывать символы на мерзлой броне, благо вовремя подтянулся Фока с факелом, который и подсветил, и немного растопил ледяную корку на черном железе. Закорючка на груди - каждая линия прорисовывается ровно и тщательно, страшно даже дохнуть лишний раз, чтобы не испортить символ. Несколько маленьких символов на коленях и раскрытых ладонях – тонкая работа, нужны самые легкие касания. Краска мгновенно замерзает, волос кисти прилипает к броне. Кощеевский воин то ли дышит, то ли просто волнами испускает холод. Теперь - на спине, еще символ, как тот, что на груди, но перевернутый. Может, означает возможность возврата?
- Каракули и каракули. Что в них такого? - Сомневался тем временем Гияр, следя за работой гусляра. Он, похоже, ждал чего-то эдакого, волшебного - вспышек света, небесного грома, чуть ли не чертей, лезущих из окон, но символы так и оставались символами, обычной краской, а развалины были все так же тихи, затхлы и безжизненны. – Что дальше-то делать?
И вот, работа была закончена. Казалось, ничего и не поменялось. В полном молчании Всеслав встал – железо, вросшее в тело, будто нехотя заскрипело – и медленно опустил ноги на пол. Распрямился. Сделал шаг. И тогда началось.
После первого же шага под ступней Всеслава будто расплылось в воде чернильное пятно. Через несколько шагов чернота уже разрослась на весь пол. Когда он дошел до середины – она поглотила весь храм, и начала сочиться в воздухе, словно бы стирая окружающее пространство. Становилось труднее дышать – в нос просочился тяжелый запах, напоминающий тухлые яйца, а сам воздух будто с неохотой втягивался в ноздри, застревая в них и в горле. Со временем темнота поглотила все – единственный оставшийся свет был от их факелов.
В свете факелов можно было различить что-то только на десять-пятнадцать шагов вокруг. Поначалу герои не замечали, что что-то изменилось – старый храм остался все тем же храмом, статуя Кощея осталась на месте, как и барельефы. Но глаз уловил какое-то движение, и присмотревшись, герои увидели, что теперь все иначе.
Теперь Кощей самодовольно восседал не на высеченных в камне человеческих фигурах, но на живых же людях, своих же прислужниках, сваленных в груду. Их руки и спины были придавлены неподъемной тяжестью, они беззвучно раскрывали рты в крике, и изо всех сил пытались не дать упасть своему неживому владыке, который наверняка и сам мучается где-то тут. У алтаря отбрасывалась, растягиваясь через всю залу чья-то тень, будто бы за ним кто-то стоял. Всеслав узнал силуэт проповедника, и понял, что этот несчастный изо всех сил пытается славить своего господина, читая ему хвалы, но почему-то не может. Снова и снова сбивается, начиная все сначала. Возможно ему просто причиняет боль каждое слово. Ничего, он еще успеет посмотреть, как тут все устроено. Нужно идти дальше.
Каждый новый шаг погружал все глубже в Изнанку. Вряд ли он дошел бы хотя бы до «первого круга», где не смог бы находиться ни один мало-мальски живой человек. Но даже этого малого хватало – на головы начали сыпаться крупные хлопья пепла, дышать стало еще труднее, темнота становилась непроницаемой, а теней вокруг мелькало все больше. Наступишь на такую тень – и она искажается, кривится, тянет руки в бессильной попытке схватить, удержать, излить измученную душу, разделить свою бесконечную боль. Их голоса звучат отчетливее, становясь постоянным фоном для ушей, но слышать можно каждый голос в отдельности. Начинаешь прислушиваться – и уже трудно становится выгнать из головы чужие стоны, крики боли, горестный плач отчаяния. Храмовая Зала показалась почти такой же длинной, как спуск вниз. Но вот Всеслав довел героев до двери, и раскрыл ее настежь.
За ней не было пещеры. В абсолютной пустоте просто плавали еще оставшиеся фрагменты реального мира – куски камней и фрагменты перенесенного Хапиловым строения. К храму прилегало кладбище кощеевцев , на котором не стояло ни одного креста – только покосившиеся плиты с давно стершимися именами, мраморные статуи, медленно обваливающиеся, и фамильные склепы, вычурно изукрашенные золотым узором. И в каждой могиле кто-то кричал и бился вот уже целую вечность.
Дальше было несколько узких переходов из висящих в пустоте кусков скалы. Они вели к островкам разного размера. Ближайшим было уродливое мертвое дерево, увешанное виселицами с задыхавшимися в них трупами, уже иссушенными мощами, в которых вопреки всему теплилась еще жизнь, продлевая их мучения. А на самой нижней ветке были… детские качели, самопроизвольно качающиеся. Всеслав снова же узнал это место – фрагмент сада, который он охранял в то время, как там проводил его внезапно появившийся наследник Бессмертного Владыки. Мирослава увидела больше – ту женщину, которую убил Соловей, стоявшую у этих качелей. Ее не мучали, она не видела всего ужаса вокруг нее, но ее мучала такая страшная и тяжелая тоска неизвестно по чему, что у монахини сжалось сердце. За этим участком была полуразрушенная площадь с, вроде бы, фонтаном. А за ней… Не видно, что за ней. Что-то крупное. Больше храма. Большой, каменный дом?
Мирослава, благодаря своему дару провидения, узрела еще кое-что. Она единственная видеал другие силуэты, и не могла на них смотреть, настолько ужасны они были. Стоило взглянуть – и взгляд сам собой уходил в сторону от волны ужаса. Стоило попытаться вспомнить – и становилось ясно, что ее память в панике стирает увиденное, предоставляя лишь черное пятно. Слуги Диавола. Мучители душ грешников. Для них, конечно, живые различимы даже меньше, чем для живых различимы призраки, но эти твари чуют грехи. И по ним знают – здесь посторонние. Ищут. Особенно много слуг Диавола было у того строения – там они ощущали очень много грехов но никак не могли найти душу, которая ими отягощена. Душу Родислава Хапилова, укрывшегося от смерти там, где она и не подумает его искать, и нанесший на свое тело ровно те же символы, что были на Всеславе из Варандея.
Срежь эти символы с него – и Хапилова можно будет волочь в мир живых.
|
-
Ближе глянул – ну точно напасть, не иначе как смертушку несет на плечах да на них скинуть хочет, мол, тащил-тащил, теперь ваш черед.
Кто измерит мой путь, кто изменит мой рок, что начертан мне древним холодным мечом?
Я блуждаю всю жизнь в лабиринте дорог и ношу смерть за правым плечом.
|
|
-
На мой вкус в этом посте целый сонм прекрасных мест, раскрывающих персонажа. Вот неполный список: Ушла бы, и даже не обернулась!Говорил зятю, мол, война войной, а молодую жену надолго оставлять не след. Другие бабенки блудят, а ты… уж лучше бы блудила, дура, чем собирать у себя еретиков по всей округе!Может быть она к нему испытывает что-то… греховное? Нет-нет, как можно!Можно! Через положенное время, однако, она с ужасом убедилась: нет, не беременна. И вот тогда ей стало по-настоящему страшно.Я буду молиться у чудотворной статуи Божией Матери, чтобы помогла Вам исцелиться, а мне забеременеть...
Подальше отсюда.Ненужной мужу женщине один путь – в монастырь. А почему бы не в монастырь?Насколько я себе это представляю, каждая вторая женщина, воспитанная в христианской традиции, хотя бы раз в жизни задает себе этот вопрос))). Обычно после замужества). Но вот это - просто бомба!!!) И этот может. Утонуть во рву. Простыть в холодный зимний день. Попадет прямо в рай… Нет… нет! – она кричит в голос, ее крик пугает служанкуРазумеется, я все вру, и себе в том числе). Конечно, меня, как тельца, больше всего воодушевил отрывок про пунцовый румянец)))
|
-
+
-
Эх, пробирает.
-
Несчастная женщина
|
|
В эту бесконечную ночь деревне Голодухино не пришлось спокойно спать. Еще в тот момент, как появилась на горизонте черная, бряцающая мерзлым железом фигура кощеевского воина, каждый из оставшихся еще в деревеньке людей знал, что идет на них новая напасть. Голодухино и в былые годы не знало Кощеевой ярости - полчища бессмертного владыки были сосредоточены на более важных для него целях, и за все эти десятилетия они видели только степняков из Орды, их боялись и их ненавидели. Но и до них доходили слухи о воинах в черном, не знающих страха и жалости, и еще неизвестно, живых ли вообще. Слухи эти были часто приукрашены различными устрашающими подробностями, но для здешних жителей носили скорее характер легенды, страшилки, чего-то отвлекающего на фоне суровой реальности бесконечных войн с полчищами хана Бекета. Но не узнать кощеевца было невозможно - и теперь эти слухи сразу же вспомнились и заиграли новыми красками. Неудивительно, что когда воин вступил в деревню - она показалась ему не умирающей, а и вовсе давно вымершей до последнего человека.
Грузно шагал по пыльной дороге Всеслав из Варандея. Звучно бряцали побитые пластины его доспехов, покрытые слоем белого инея. Курились из всех щелей в доспехах морозные испарения. Мгновенно промерзала под его ногами земля, сроду не знавшая сурового мороза. К тяжелой поступи его прислушивались запуганные крестьяне, боясь дышать, подходить к двери и окнам, и даже хоть скрипнуть половицей. Зажмуривались испуганно, когда за заборами лаяли дворовые собаки, почуявшие морозную волну, исходящую от бредущего воина. Самые осторожные, наученные уже нашествиями орды, просто сбежали из деревни, и залегли где-то в траве. Один из селян все-таки добежал до русской пограничной заставы, и дружинники уже готовились идти на бой с подошедшим с неожиданной стороны вторженцем из прошлого.
Не знали они, что пришел Всеслав не по их души. Не для предания их жилищ огню, а их самих - мечу и кандалам. Не для того, чтобы гнать пленный люд хлыстом через всю степь, словно скот. Не для того, чтобы топтать конями воинов, тщетно пытавшихся защитить родную землю. Он шел искупить вину, потому что такова была история, которую говорил ему вкрадчивый голос изниоткуда. Историю о мертвеце, который остался в этом мире, чтобы искупить то зло, которое принес, будучи еще жив, молод и полон сил. И история эта скоро должна была пересечься с историей героев, идущих снимать проклятие, заставившее время замереть, а миры - столкнуться.Путь его лежал дальше, в степь, во владения Хана Бекета. Но Всеслав чувствовал - теперь это владения другого человека, его старого знакомого по былым денькам - Родислава Хапилова. Он таился в Изнанке, в темном отражении этого и без того несветлого мира. Как зеркало, умеющее отразить только уродства и ущербность.
Но Всеславу преградили путь. Могучий, огромный мужик с путанной черной бородой, старый, как само время, может быть старше даже самого Всеслава, и больше него в несколько раз. Его руки и ноги были черны от земли, а огромная сила чувствовалась даже во взгляде, который, казалось, придавливал к земле. Но в то же время никакой угрозы от него Всеслав не чувствовал. И без всякой угрозы отряхивавший свои грубые лапищи богатырь спросил.
- Пошто пришел ты сюда, чудо-юдо? И откуда путь свой нелегкий держишь? - Густой бас придавливал не хуже тяжелого взгляда. - Если дух ты прошлой войны, то иди мимо этой деревни. Здесь тебе нечего забрать, а эта земля и так плохо родит, чтобы по ней еще шагали твои холодные ноги.
-
Хороший, вдохновляющий пост. Поехали.
-
Еще в тот момент, как появилась на горизонте черная, бряцающая мерзлым железом фигура
блиииииин... вот ты полфразы написал, а уже такой образ до мелочей четкий нарисовался... блиииин
|
-
Куча моментов, за которые хочется отплюсовать этот пост.
Именно тогда, желая испытать крепость своей руки, он начал биться тяжелой булавой, моргенштерном, редкой на Балканах достаточно, чтобы Райнера Ротта узнали под этим прозвищем.
Какой идиот уйдет из обреченного самого большого в мире города, который можно разграбить? Встать на сторону крестоносцев в последний момент - формула победы.
что капризный Иоанн наверняка воспримет отсутствие рыцаря, на которого он лично написал грамоту, чтобы таким воином добавить и себе и войне популярности
Да, жизнь порой накладывала коррективы и Данкан находил "прекрасных дам" куда более похожими на бабищ из городских романов нежели небесных созданий из рыцарских
Я даже и не знал, что тогда уже были городские романы!
и сэр Айдахо угодил в век рыцарства, когда нередко можно было встретить на дороге всадника в кольчуге. поджидающего в условном месте желающих помериться с ним силой - и победить.
И правда, защита прохода - это популярная фишка в те времена.
А уж евнух, как угроза жене - это вообще бомба).
Короче, я хочу сказать, реально не обязательно знать все, чтобы создать дух эпохи. У тебя он как бы построен из хороших ладных кирпечей. И эта стена держится).
|
Никакого чувства радости от спасения не было. Да и можно ли было счесть их настоящее положение спасением? С большой натяжкой. Тем более, что спокойной Уна могла бы себя почувствовать только в собственном замке, никак не в чужом. Слишком уж много мрачных историй она знала. Не конкретно про графиню Уинтворт, правда. Но в них отметилось много других достойных дворян. И все эти истории были мрачные. От захвата заложников, до откровенного разбоя на дорогах и убийств. Не считая прелюбодеяний, лжи и насилия. Да и своими глазами Уна в заложницах на многое успела насмотреться, что и вспоминать не хотелось. Как весело они с Фионой обсуждали моду, музыку, менестрелей, коней и … мужчин. Старшая подружка была замужем, но хвасталась своими любовниками. Ровно до того момента, как на охоте ее «случайно» затравили собаки мужа. Пылкого южанина Теодора она не знала, так, видела мельком несколько раз. Но кавалер оказал знаки внимания не той даме, и тут же лишился головы как шпион империи. Его голову с выклеванными глазами Уна видела на пике.
Потом девушка некстати вспомнила об Александре и поморщилась. Его она как раз успела узнать хорошо. Парнишка был старше ее на год и тоже относился к их компании заложников при королевском дворе. Он был искренне влюблен в Уну, писал плохие стихи и оказывал всяческие знаки внимания. Она тогда была влюблена совсем в другого, много старшего кавалера. Но и с Александром проводила много времени. Отчасти из симпатии, отчасти из жалости. Юноша был красавчиком. Приятное, правильное лицо, не лишенное, впрочем, мужественности, прямой, породистый нос, слегка выдающаяся вперед челюсть и умные, теплые карие глаза. Средний рост, ладная фигура, длинные, черные и хорошо ухоженные волосы, а также недешевая и ладно смотрящаяся на нем одежда. Кавалер хоть куда, да еще и не глупый. Тем вечером они гуляли допоздна, и Уна даже позволила себя приобнять и они первый раз поцеловались. А утром Александра нашли в комнате задушенным, с петлей на шее и вывалившимся языком.
Баронесса передернула плечами, толи от неприятного воспоминания, толи от холода. И вернулась к настоящему. Стражники у входа ужасно раздражали. При них и говорить с Каталиной и Лорензо не хотелось. Она только кивнула на слова лучницы и поблагодарила рыцаря за огонь и тепло. А эта графиня?! Уна сжала тонкие губы.
- Хорошо, конечно, что нас всех поселили вместе. Но меня?! Баронессу?! В казарму?! Я то рассчитывала самое меньшее на комнаты в донжоне, для себя, рыцаря и лучницы. Ничего, занесет ее судьба ко мне в гости, я ее вообще на конюшню отдыхать отправлю! – думала Уна.
Время пролетело незаметно и в окно девушка заметила, что остальные люди их отряда вошли в замок и отчего-то задержались во дворе. Уна решительно отправилась к выходу. Если она пообещала всем свое покровительство, то и должна его оказывать. За язык никто не тянул. А если она не сможет решить вопросы такого маленького отряда, то что говорить о баронстве?
Она остановилась перед стражниками, и уставилась на них коронным взглядом, который долго отрабатывала перед зеркалом. Взглядом человека, который прав и в своем праве.
- Рыцарь Дункан уверил меня, что вы знаете дисциплину. Там пришли мои люди и я желаю их встретить. Прошу сопроводить меня наружу или пропустить. – даже тоном голоса Уна подразумевала, что просто не поймет отказа.
|
|
|
Вот уж на что Лелислав полагал себя осторожным, а такого поворота он не предвидел. "Провели, провели хитреца! Попался, недохитрил! Упустил свою удачу, герой, упустил свою награду за Баюна головушку, что тебе теперь за скатерть назначат -- лучше и не думай". Поганые были мгновения, пока холодный расчет не торопясь отбирал обратно вожжи у страха.
Что, собственно, упустил? Ну да, Баюна задарма убили, хотя могли бы за поганую жизнь убийцы скатерть наградой просить, если бы вперед торговались, а не опосля. Но кто ж знал, кого в шатре встретят. Чего сейчас сожалеть, задним умом все крепки. Но вот о Мяснике узнали, и тут уж ту же ошибку не повторили: сейчас жив лиходей-кощеевец, и для ордынцев он враг, так что можно и выторговать себе службу, которую и исполнить по пути со своей душой будет.
А кстати, и о том, с кем за службу поторговаться предстояло. Сколько ни заслужил мальчишка уважения в глазах Лелислава, когда смело, без охраны явился в лагерь русских -- все растерял, едва новгородец увидел как сын отца на веревке тянет. Любить Лелиславу ордынского хана было не за что -- он волк степной, что жрет человеческое мясо. Но и уважение осмотрительный хан заслужил. Как уважают особо разбойничающего волка, на которого устраивают облаву всей деревней. Злой герой все равно герой. И вот так вот, околдованного и униженного таскать на веревке, да не кому-нибудь а собственному сыну? Нет, как хотите, это по ту сторону добра и зла. Как и Хапилов этот -- по ту сторону добра и зла. Вроде бы и погубил многих ордынцев, но зло паче них. Они -- враги, а он -- Зло, то что с большой буквы. Можно только мечтать, что его голову в службу за скатерть молодой ханенок запросит, вот уж радость так радость будет.
За всеми этими успокоительными мыслями, видел Лелислав одну проблему. Проблему звали Василий. От самого Киева уж так складывалось, что на все почти у них с Василием разные взгляды оказались. Оно бы само по себе и не страшно, вон с монахиней тоже не сошлись насчет Кощеича, но ведь не собачатся же, будто договор вслух не сказанный между ними, как подойдут к противоречию, так и расходятся, каждый при своем мнении. Не то с Василием, он так не умеет. В бою еще хоть как-то у него выходит, перед боем совет держать -- уже на все четыре ноги хромает, а с чужим договориться -- и вовсе кувырком. Плохо это было, потому как в их дружине, как ни крути, княжич за старшего. Его Кот Лукоморский таковым выбрал, книгу вручив, не по чину спорить. А если старший в таком деле с людьми договариваться не умеет -- так все дело на волоске висит. А на кону -- не хухры-мыхры, Солнце, уж не говоря что собственные головы. Плохо-плохо, надо что-то с этим поделать.
Что поделать-то надобно -- решение принято, но Лелислав не был бы Лелиславом если бы не решил с этим поделать тем, что ничего не делать. В смысле, прямо сейчас. Он же, как сейчас помнит, сам товарищам растолковывал, еще перед Велесовым Хвостом, что нет хуже, чем когда на переговорах ото всех больше чем один рот говорит. Твои слова, Лелиславушка? Твои. Тогда так поступили? Поступили. Хорошо получилось? Ну, каждый по своему судит, но новгородец был уверен, что тогда, говоря от всех, справился весьма неплохо. Вот сейчас и поступи, как сам учил, что с того, что тогда говорил выбранный, а сейчас самопомазанник? Один говорит -- сам и помолчать можешь, более того, должен. Пусть Василий сам расхлебает, что заварил. Пускай ему назад каждый его щегол прилетит, пусть опростоволосится со всеми своими "идем туда не скажем куда", шитыми белыми нитками. Может, на следующие разговоры наука гордому княжичу будет.
Да только не боязно ли такой ответственный разговор гордому Рощину-Холмскому оставлять, чтоб на своих ошибках поучился. О, на этот счет Лелислав не страшился совершенно. Потому как, едва перестал с душой относиться к сыну, что таскает отца на веревке, едва взглянул на дерзкого юнца с холодной отстраненностью... Так и уверился, что ханеныша видит насквозь, зачем пащенок в эту пещеру явился, головой рисковать. Теперь гусляр считал, что как бы криво этот разговор ни пошел -- выправить сможет. Ну, разве только Василий и вправду юнцу голову не снесет, но до этого, авось, не дойдет.
Так что, помянул со всеми павшего Поундса, тотчас пригубив отправился и соколу доставить кровавое явство в память о мертвом хозяине, а заодно выглянуть из пещеры, не караулит ли там верное гиярово войско. И назад, пряча ухмылку слушать, как у двух младших сыновей договариваться выходит.
-
Вот сейчас и поступи, как сам учил, что с того, что тогда говорил выбранный, а сейчас самопомазанник?
Я обожаю Лелислава))). Сам, главное, такой "чувак, командуй! командование как девка! зак оленку взялся женись!", а потом самопомазанником припечатал))).
Настоящий дипломат, прирожденный политик).
Чувствую себя узурпатором).
|
-
Поди не одно ведро можно увернуть в себя, так что же тогда будет?
Балин!
Теперь этот вопрос меня тоже мучает)))))
-
Даже когда тебе не особо есть чего писать, ты все равно жжешь)
|
|
|
|
-
В Хиджияме Вы сияли высоко, но мне казалось, Вы были там не слишком счастливы; а я так хотел бы видеть Вас счастливой. Желаю Вам хорошей дороги; пусть она приведет Вас к Вашей цели. Не бойтесь ничего. Иногда за свое счастье стоит сражаться.
Кёдзи такой теплый.
|
-
Да, уважаемый супруг всегда был падок до женщин. Матушка говорила, мужчине всегда мало одной жены, это простительный грех, надо смотреть на него сквозь пальцы. Сеньор волен валять своих крестьянок, а ты притворись, что не знаешь, будь хорошей женой.
Мне это напомнило сцену из "Тюдоров", где Саффолк приехал к королеве Франции.
- Вы думаете, что я не знаю о его изменах?
- Ваше Величество, а Вам никогда не хотелось отомстить?
- О, постоянно!
- Так отдайтесь мне!
|
Гияра явно задело, когда его ткнули носом в его возраст. Мальчишка вспыхнул, покраснел, сам было схватился за плеть непонятно для чего - но только прошипел сквозь зубы, словно змееныш.
- Ну еще посмотрим, как вы двое потом запоете.
Но похоже, его гнев немного унял Лелислав, превратив его просто в плохо скрываемое раздражение. Которое медленно превратилось в ехидство, когда просимого Лелислав не получил.
- Не получается? - Участливо спросил Гияр. - А дай-ка я попробую.
Склонившись к скатерти, Гияр заговорил.
- Скатерть-скатерть, дай мне то, что ел сегодня на обед русский царь.
И снова ничего не произошло. Гияр обвел взглядом собравшихся, и спросил.
- Ну? Так вы и дальше будете меня возрастом попрекать, дерзить и хорохориться, чтобы сдохнуть за бесполезную тряпку? Начинаете понимать, что не все так легко, да?
А затем вдруг встал.
- Сейчас все покажу.
И быстро-быстро вышел из грота.
- Что-то у меня чувство такое... поганое. - Сказал задумчиво Соловей. - В заграницах слово мудреное есть про него, красивое, звучаще, ну будто завитушки на самоваре. Когда понимаешь, что что-то знакомое сейчас будет, что уже раньше видел.
Гияр вернулся через полминуты, с веревкой, которой тащил за собой воющего и еле-еле передвигающегося хана Бекета. Похоже, он так тащил его от самого брошенного лагеря, собственного отца, словно бычка на рынок. Соловей снова брезгливл сморщился, отвернулся, и буркнул Гияру.
- Не удивил.
А Гияр тем временем втащил чудище вглубь грота, прямо перед скатертью. И увидев скатерть, чудище резко успокоилось. Прекратился вой, клокотание, сопротивление. Бекет тут же залопотал окровавленной пастью.
- Ублбл-рбл-бл-кхххх-бррвуэх...
И скатерть немедля разродилась разномастными невиданными яствами на дорого украшенных тарелках с серебряными приборами. И всю эту роскошь Бекет стал жрать, словно свинья, не имея руки, плюхнувшись мордой прямо в скатерть, и шумно зачавкав.
Гияр шепнул ему что-то на ухо - и чудище, нехотя оторвавшись от еды, проголосило.
- Бурхлблгх!
На скатерти с самого краешку появилось то, что заказал Лелислав. Ощипанная тушка для Сокола-Ясны Очи.
- Ну, кто что хочет отведать? - Уже с явной , но беззлобной насмешкой спросил Гияр у собравшихся. - Хозяин угощает.
И плюхнулся на пятую точку рядом с чудищем, аккуратно поправляя скатерть.
- В сказке про скатерть старик выпросил ее у самого ветра-Полуночника, что расшалившись, побил его посевы и лишил еды. - Здесь Гияр выказал отчетливое презрение такому образу жизни. - А потом похвастал ею на постоялом дворе. И ее, конечно, украл кабатчик. В сказке-то нашли, как вора проучить, но на деле случилось так, что кабатчик просто зарезал старика, а его снмья потом вымерла с голоду. Добрым молодцам урок, как сказочники говорят.
Гияр хохотнул.
- А потом у этого кабатчика отобрал скатерть Иван-Царевич. И пошел сам к ветру, рассказать как все было. И вот теперь, чтоб на скатерть лапу никто не наложил, работает она только у хозяина, пока тот ее не передарит. А хозяин - вот он.
Мальчик похлопал чудовище по распоротому боку.
- Я могу попросить Солнцеликого, чтобы он снизошел до вас, и передал вам во владение эту вещь. Но допрежь того, расскажите мне, зачем она вам. Не просто же пожрать вкусно и много? Ну и... отработаете, ежели и правда достойная у вас цель.
|
Вечер 21 августа 1941го, деревня Яблоновка.
Лейтенант Зырянов и его боевые товарищи не зря провели день и постарались по максимуму подготовиться к "встрече гостей" - так, чтобы встреча была как можно более горячей...
Т-26 лейтенанта Владимирова довольно качественно замаскировали на лесной опушке, в том числе и прикинув возможность обнаружения с самолета - теперь фашистские наблюдатели вряд ли заметят небольшую машину, разве что у них какие-то совершенно невероятные наблюдательные приборы или орлиная зоркость.
Саперы выполнили приказы Зырянова и сделали все как требовалось. Под мост установили заряд тротила, соединенный проводом с динамо-машинкой - после чего медленно и подробно объяснили лейтенанту, как обращаться с устройством (длины провода вполне хватало для того, чтобы засесть с машинкой в любой из изб в деревне). Противотанковые мины были зарыты на дороге у южной кромки леса и на обочинах дороги, чтобы полностью перекрыть проход для тяжелой техники. Колючую проволоку на "ежах" из бревен саперы протянули по южному берегу речки в ее лесной части - так, чтобы затруднить вражеской пехоте возможный переход через ручей и задержать ее под огнем советских стрелков. Выполнив эти работы и подсобив пехоте, расчету пушки и пулеметчикам в окапывании, саперы погрузились на свою "полуторку" и отбыли в тыл.
Бойцы сержанта Оноприенко разделились на две группы. Первая группа во главе с самим сержантом в сопровождении рядового Котенко с ручным пулеметом принялись окапываться перед ближайшими к юго-восточной границе деревни избами (с правой стороны от дороги, если смотреть по карте) - так, чтобы стрелковые "ячейки" были дополнительно усилены бревенчатым срубом над головой. Вторая группа, включая снайпера Кирилова, заняла позиции на опушке леса - так чтобы видеть и южные подступы через поле, и не прозевать возможное приближение вражеской пехоты через лес и ручей.
Станковый "Максим" сержанта Фомина был установлен в самом крайнем с юго-запада доме. Бойцы из расчета прорыли пару ячеек, соединенных с подполом в избе так, чтобы была возможность перемещать пулемет с южного сектора обстрела на западный. Поле перед деревней хорошо просматривалось и позиция нравилась Фомину - единственно только что заметить его тут могут быстро... В довесок был запасной выход из подпола через избу внутрь деревни, чтобы при необходимости выбраться из-под обстрела.
Сержант Максимов со своими бойцами из противотанкового расчета при помощи саперов оборудовал хорошую позицию в западной части деревни - с тем намерением, чтобы в сектор обстрела между избами попадали мост, дорога и опушка леса на южном направлении - иного и не нужно. Солдаты вырыли неглубокие - но с возможностью откатить с огневой позиции и укрыть от прямого вражеского огня небольшую, но увесистую "сорокапятку", - окопы, усиленные земляным бруствером и ход сообщения, наполовину окруживший избу (но так, чтобы не обвалить все строение). Большую часть боеприпасов укрыли в подполе избы, оставили на поверхности только несколько ящиков. Над основной позицией пушки на скорую руку сколотили что-то наподобие дровяного сарайчика из собранных по всей деревне досок - учитывая хаотичную застройку Яблоновки, распознать в этой конуре замаскированную пушку было проблематично, тем более с воздуха. Пара выстрелов осколочными помогла установить ориентиры и давала надежду на то, что первые же боевые выстрелы окажутся достаточно точными.
Лейтенант Шматков, наконец-то договорившись с Зыряновым обо всех принципиальных моментах, устраивал свой наблюдательный пункт в избе южнее командного пункта комвзвода. На чердаке, у повернутого в сторону юга окна, был поставлен наблюдатель. Рацию разместили внизу и уже связались с батальоном. Шматков долго изучал местность, отмечая на своей карте все ориентиры, которые могут пригодиться во время боя для корректировки огня - опытный артиллерист, он отлично знал, что в ходе боя клубы пыли и дыма могут перекрывать обзор, а адреналин может искажать восприятие расстояний настолько, что без предварительной разметки расстояний ты рискуешь ошибиться едва ли не вдвое. Поэтому так важно уметь быстро, точно и подробно определять расстояния в спокойной обстановке, уметь "на глазок", к примеру, по размеру человеческой фигуры определять расстояние до вражеских позиций, чтобы в нужный момент предельно точно давать поправки батарее - всему этому (и многому другому) их долго и настойчиво учили в артиллерийском училище в Ленинграде, которое считалось одним из лучших. "Хорошо, что не в горах воюем..." - подумал Шматков, - "В горах бы еще пришлось делать поправку на оптические иллюзии, а это в два раза все усложняет".
Из основных ориентиров вышло следующее. Первый - мост через речку в 200 метрах от деревни. С ним все было ясно. Следующий - береза ровно посреди поля с юго-восточной стороны за речкой в 350 метрах от деревни и в 200 с правой стороны от дороги. На таком же расстоянии, но с юго-западной стороны был большой пень в середине поля между дорогой и излучиной речки - те же 350 метров от деревни и 200 от дороги с левой стороны. До места, где ручей выходил из леса, было примерно 500 метров от моста и дороги на восток и 200 от деревни. До опушки леса на юге - 500 метров от деревни. В целом этого вполне должно было хватить для управления огнем - посчитал Шматков.
В это же время санитары и освободившиеся от основных работ солдаты обыскали брошенные дома в деревне, разжившись парой мешков картошки, несколькими кочанами капусты и по ведру лука и морковки. С учетом пшенки и тушняка этого вполне хватало на умеренный, но вполне сытный обед и ужин - чем бойцы и занялись. Саперы, собрав свой инструмент, отбыли в тыл на двух "полуторках", прихватив с собой деревенских ребятишек (несмотря на все их воинственные просьбы - все понимали, что детям на войне делать нечего, а в тылу о них позаботятся). На северной окраине деревни остался один грузовик, укрытый от воздушной разведки в пустующем сарае.
Так подошел к концу первый день сводного отряда в Яблоновке. Наступила тревожная ночь...
-
Все идет по плану)
-
Хорошее начало.
|
-
Я хотел тут написать, что-нибудь умное для отвода глаз, типа мне понравились сложные эволюционирующие взаимоотношения Маринки и змеи, но... короче... мне просто нравится Маринка ❤ )))
|
Шинта. Общее:
Тебе сразу показалось странным - эти ноги как-то асинхронно, по-разному идут.
Ты чуял холод, исходящий ото всюду - мерзлая, укрытая снегом земля, черное, как смоль, небо. За спиной - твои бойцы, и пламя разведенного костра.
Никто не спрашивает, что ты услышал, к чему приготовился - Эмин молча поднимается на ноги, перехватив поудобнее свой боевой топорик, Гарм, повернув голову, прислушивается, будто бы, наконец-то, хоть что-то в этом мире маленьких и хрупких смертных пробудило в нём отклик - хотя бы и жалкий, но всё же интерес.
Оно было похоже на чудного, чрезвычайного высокого и худого человека, передвигающегося на четвереньках - с бледной просвечивающей кожей, изрисованной блекло-синими символами, с витыми мускулами, облепившими длинные белые кости, словно упитанные черви. На безглазом овале мелового лица зияла черная пустота разверзнутой в уродливой улыбке пасти с заточенными редкими зубами.
Существо, подкрадываясь со стороны чащи, вдруг остановилось, насторожившись. Синие губы сошлись вместе, стянулись в тонкую нитку, прорези еле заметных ноздрей зашевелились - существо принюхивалось, не видя вас, стоящих у костра.
Эмин затаил дыхание, глядя на незнакомое создание с редкой помесью страха и отвращения.
Тром:
Прихватил девицу, ладонью крупной накрыл нижнюю часть красивого, но искаженного болью и страхом лица, резко дёрнул - хрупнула кость, живая искра во взгляде туманным непониманием и безразличием резко сменилась. Остекленевший, тусклый взор - вдаль, в долину Безмолвия.
Так нужно.
Уронил её тело на снег, лук подхватил, наклонившись - и вовремя - просвистела стрела чуть выше горла.
Выпустил свою - и попал. Ахнул кто-то, всхрапнула лошадь вдалеке.
За клеймор схватился так, будто он - обломок корабля, а вокруг тебя - бушующего океана ярость, и вал за валом будет он бить тебя, пока не потопит и не поглотит в свои холодные темные пучины.
Всадники по одному, смыкаясь, резво скачут, гикая.
Ты, за дерево отшагнув, резко взметнув тяжелый пласт железа снизу-вверх, разрезаешь коня пополам, сбиваешь с седла ошарашенного конного, и, словно вихрь стали, развернувшись на носке, вгоняешь клеймор бойцу в брюхо - хрипит он, кровью гаркнув, глаза навыкате.
Еще один приближается - бросаешься навстречу, резво уворачиваешься - проходит мимо твоей головы шипастой булавы набалдашник, двигаешься - в сторону дерева шаг, свист стрелы у самого кончика уха.
Кричит Атаман этой шайки что-то, но что - не в силах понять. Вот он, впереди, в тридцати шагах; его конь топчется на месте, а его ватага движется - одни к тебе, галопом, другие - чуть в сторону уходят рысью. Будут бить в спину и с боков - не думаешь, знаешь.
Но ты - сталь. Ты - огонь. Неуловимый, острый, как бритва. Не согнешься. Не поймаешь.
-
За клеймор схватился так, будто он - обломок корабля, а вокруг тебя - бушующего океана холод, и вал за валом будет он бить тебя, пока не потопит и не поглотит в свои извечные объятья.
Красиво завернул)
-
выборы
|
-
Велкам ту Ямато
-
С (аль)почином)))
|
|
|
В итоге, выбор стоил того. Парня встретили, вымыли и накормили. После месяца полуголодного состояния и постоянного труда, возможность побывать в горячей воде, одеться в чистое и поесть досыта многое значили.
Настоятель не стал тянуть с важными вестями и подтвердил худшие опасения Годзаэмона. Он с самого начала подозревал брата, как только увидел целые стены и реющий флаг врага над ними.
Статуэтку дракона и камень с могилы колдуна Годзаэмон все время держал подле себя. Камешек висел на шее и в тот момент, когда настоятель стал рассказывать, самурай осторожно коснулся его, мысленно призвав Омомори-сана присутствовать вместе с ним, слушать. Однако, сам парень не смог совладать со своими чувствами. Бешенство и ярость затмили разум, а ладонь крепко стиснула вместилище духа ветра.
Острые лапки фигурки больно вонзились в кожу и наваждение схлынуло. Крови не было, но все же боль помогла справиться с собой и не потерять лицо перед настоятелем храма.
Протянув руку, парень взял пиалу с чаем и церемонно отпил из нее.
- Вы сможете сказать, кто именно из дворян и офицеров взбунтовался, замарав свою честь предательством? Как я понимаю, остальные самураи остаются в неведении и выполняют приказы.
Годзаэмон задумался. Несомненно, все высшие чины теперь безродные псы, потерявшие все свои заслуги в тот момент, когда отвернулись от своего вассала - даймё Окура. Пусть даже он мертв, их долг был отправиться в Хиджияму и дать бой Намахаге, как того и хотел отец. Однако самураи младших родов приносили присягу отцу. И, с точки зрения кодекса чести, они вынуждены подчиняться прямым приказам сына господина, пока тот "болен", а потому терпеть на своей земле войска врагов.
- "Человек не должен жить на одной земле с убийцей своего отца и убийцей своего господина", - задумчиво произнес Годзаэмон, вновь делая глоток.
- Не сомневаюсь, что отец сейчас думает только об одном - как добраться до Намахаги и вырвать его сердце. Именно эта слепота послужила причиной, что бунт не был вовремя подавлен. Старые рисовые мешки! Все свое время посвятили плану похода на Хиджияму и не заметили тучу над собственной головой.
- Настоятель, я не в праве требовать от вас чего-то, лишь скромно просить, - некогда главный гордец и повеса Ишикари, Годзаэмон Моридзуки припал к земле в нижайшем поклоне. - И прошу я о помощи в сборе лоялистов. Мир, который видит Рикута основан на лжи и предательстве. Намахага никогда не будет относиться к людям Ишу так же, как к своим подданным и впереди их ждут лишь бесчетные лета горя и несчастий. Нужно бороться сейчас, пока еще живы предводители, пока жив мой отец и его соратники, пока самураи в своих домах и их оружие не в арсенале врага. И особенно - пока враги не ждут нападения.
- Я знаю, что прошу очень многого, но я помню, что монастыри, духовенство всегда поддерживали законных правителей. Как они собирали свое ополчение и вставали на сторону правых. И сейчас я прошу вас выступить в этой роли, но в назначенный срок. Наследник рода Окура жив. Я видел его своими глазами и расстался с ним в пути, спеша сюда. Я не знаю, где он сейчас, но моя жизнь принадлежит ему.
Для Намахаги мое знание не настолько ценно, потому что я не смогу помочь поймать принца. А пока врагу не представят тело юного Рёусина он не прекратит свои поиски. Но для лоялистов я несу надежду. Возможно, что это надежда и для вас.
|
|
-
От тебя зависит очень многое в жизни Марии-Эвы, без старшего брата, владеющего титулом, а значит и фактическим хозяином родового поместья, она вполне может в какой-то момент оказаться жертвой и не важно матери, условных соблазнителей или просто излишне резвых юношей. Но и собственную жизнь строить нужно, не побывавший на войне оруженосец многое теряет.
Очень классный выбор.
Думаю).
|
- Это ты, конечно, верно сказал, отрок. - Проговорил Осьмуша в ответ Даньке. - Про солнце тут ничего не сказано. У тех героев, как я помню, тоже про солнце ничего не говорилось. Только про похороны. Но как-то сами дошли, сами решили идти мир спасать. Наверное, и вы тоже решить должны. - Тут Осьмуша скептически осмотрел двух подростков. - Да, выгляд у вас не больно геройский. Но Хранителю лучше знать, кого для сказки своей выбрать, значит сгодитесь вы в нелегком путешествии.
Рассуждая так, вывел "герой" Даню и Оленку на тракт широкий, и продолжил вести свою речь.
- Ерыжка-то... Он, как слыхал я, был придворным шутом у Кощея Бессмертного в замке. Я лично ничего про тот замок не знаю, что там деялось, да как жизнь шла. А интересно бы знать. - Осьмуша вздохнул. - Видно, и правда было там что-то эдакое, темное, что перекроило его. И других тоже. А чего они ополчились? А просто наказ у них, кощееву волю последнюю исполнить. Вот и не могут после Исхода дожить остаток дней спокойно, на сражение идут с героями, что взялись Солнце искать.
****
Долго ли, коротко ли, а вывела Олену и Даньку дорога из лесу. Шла тропинка вдоль берега речки неспокойной, что переливалась под алыми отсветами чуждого неба. У дороги - помянутая Осьмушей перевернутая телега. Догнивала она в овраге, стреноженная и поломанная, с торчащим кверху колесом, а вокруг были раскиданы бочки да ящики. Что при падении не разбилось - то давно люди уволокли. Чуть поодаль - кости лошадиные, да непохороненные человечьи останки, по большей части растащенные хищниками. Видать, не повезло кому-то в дороге, нарвался на какое чудище, и встретил тут свой конец, чтобы в будущем стать ориентиром для Осьмуши Голубоглазого, ищущего Олену, чтобы доставить ей письмо от Кота-Ученого. Наверное, есть в этом какая-то своеобразная жестокость.
Чуть дальше перешла честная компания через брод на другую сторону речки, промочив свои ноги в холодной, словно лед, воде. А там и снова на тропу взошли, которая, извиваясь, шла прямо к одинокому дому на пригорке. Все было в точности так, как описывал Осьмуша - дом в былом был не из бедных, не гнилая, закопченная крестьянская хата, а жилище человека зажиточного, с большим хозяйством. Сложенное из аккуратных бревен строение в два этажа было построено для жизни в удовольствие, и вложено было в это немало труда и любви. На окнах красовались расписные ставенки, фигурка петушка венчала конек крыши, резные деревянные украшательства на фасаде. А кроме дома был еще амбар, сарай для скотины, колодец и сложенные стопкой дрова у стены. На бедность тут точно не жаловались. И сильно за богатство свое не боялись, хоть и жили вдали от людей - забор был невысок, редок, и сквозь него было видно все подворье.
Но как и говорил Осьмуша, дом этот был несколько запущен. Боковые стены заросли чахлой, колючей лозой. Покосилась расписная ставенка с поблекшим рисунком, и теперь поскрипывала и стучала на ветру, что было слышно и отсюда. Забор тоже несколько покосился, и даже брешущий в будке пес на длинной цепи боялся на него заскакивать, чтобы не поломать. И, конечно, росла там яблоня, большая, неухоженная, чахлая, но все же еще плодоносящая. Странно, но у ее подножия валялся коровий череп. Яблоня эта почему-топривлекла внимание олены. Было в ней что-то не то. Клонилась она, качая ветвями, а ветра ведь толком и не было. Хотя, наверное это только кажется.
На лавке у доа шептались о чем-то три девицы. На путников они бросали короткие взгляды, шушкались и показывали пальцем совершенно не стесняясь. Главным образом их внимание было обращено на Осьмушу. И тот, похоже, получал от этого определенное удовольствие. Когда компания дошла до забора, Осьмуша аккуратно облокотился на него(забор заскрипел), и задорно, по-мальчишески, кликнул девиц.
- Эй, девицы-красавицы, не угостите ли доброго молодца яблочком? - И добавил дурашливо. - Какая мне яблоко скорей принесет, на той сразу и женюсь!
Через миг Осьмуша сильно пожалел о своих неосторожных словах. Девушки разом вскочили, и когда парень как следует их разглядел, то со звучным "ох ё...!" отскочил от забора, едва его не поломав. Дело было в том, что все три девушки, издали казавшиеся совершенно обычными, вблизи выглядели странно и даже жутко. При совершенной их одинаковости что во внешности, что в движениях., обладали разным набором глаз. У первой глаз был всего один - большой такой, похожий на очищенное яйцо. Зато у третьей глаз было аж три - лишний красовался во лбу, и все время смотрел прямо перед собой. Будто бы еще в утробе матери одной из сестер досталось немного больше, чем другой. У второй сестры с количеством глаз было все нормально, но это делало ее лишь немного менее страшной. Во всех их глазах - по сути лишь ярких, снежного цвета белках с крошечной, еле заметной точкой зрачка - не было и тени человечности, и проблеска мышления или эмоций. Словно не глаза это были, а просто смотровые щели, через которые из глазниц трех сестер взирало на мир нечто враждебное человеческому роду. Их взгляд невозможно было выдержать без содрогания, и Осьмуша был не исключением из этого правила. Он поспешно отвернуля, и промямлил.
- Хотя, может и не надо, может я лучше потом зайду. - И шепотом добавил. - Лет через триста.
Но куда там - сестры, похоже, восприняли это обещание всерьез. Они наперегонки бросились к яблоне, и принялись прыгать, скакать, трясти несчастное дерево, чтобы сорвать хотя бы один плод. В ход пошли и визги, и брань, и вялые попытки оттолкнуть друг дружку. Но яблоки достать оказалось задачей не из легких - дерево закачалось только сильнее, выше подымая ветви в тот самый момент, как одна из сестер почти дотягивалась до яблочка, и хлеща по рукам и лицу другую.
- Что это тут творится? - На шум из дома вышла, по-видимому, хозяйка подворья, немедля остановив паноптикум этой своей волевой фразой. Сестры тут же бросили свое занятие и отошли, капризно ноя и выпутывая из волос обломки сухих веточек.
Хозяйка была женщина немолодая, но все еще красивая, ухоженная, и с чертами благородного происхождения - это было заметно и в манере держаться, и в походке, и в жестикуляции. Черноволосая, с алыми, сочными губами, с глубокими глазами зеленого оттенка. Ее возраст выдавала лишь седина, тронувшая волосы да морщинки в краях глаз и губ. И голос - он тоже был каким-то старческим, если можно так выразиться. Позади нее семенил мужчина - горбящийся, словно старавшйися спрятаться за женой, и выглядевший значительно проще нее. При взгляде на эту пару сама собой напрашивалась поговорка "не по Сеньке шапка". Рубаха, телогрейка, стрижка под горшок, усы - таких мужиков часто можно было увидеть на ярмарках, торговавших тем, что дает их хозяйство.
Заметив героев, женщина приветливо улыбнулась.
- О. Гости. Давно у нас не было гостей, а ведь здесь временами так одиноко... Ну, стало быть, теперь я вас просто так не отпущу. - Фраза прозвучала зловеще, так что женщина добавила. - Без обеда горячего, бани, да и одежу вашу постирать нужно. А яблоками сыт ведь не будешь. Ну открывай калитку, Рыгор!
Мужчина тут же поспешил к калитке, и раскрыл ее перед путниками, старательно смотря куда угодно, но не прямо на них.
- Милости просим вас, гости дорогие! - И тут мужчина вдруг ожил, заулыбался, выпрямился. Это он заметил кольчугу на Осьмуше. - Да быть не может! Неужто орловец?! Я же тоже у княюшки Алексея, да у воеводы Мстивоя Железного служил! Ох и деньки были!
- А-ага. - Осьмуша будто и сам усомнился в своей принадлежности к дружине покойного князя Алексея Орла. Потом глянул на свою босую ногу. Потом - на Даньку и Олену. - Вот видите. Добрые люди тут живут. Ну что, пойдемте?
-
Добротный пост, и с юмором, и намёками зловещими)
-
Эй, девицы-красавицы, не угостите ли доброго молодца яблочком? - И добавил дурашливо. - Какая мне яблоко скорей принесет, на той сразу и женюсь!
Богатырский такой подкат! 80 уровня, не меньше! Куда нам с Лелиславом!))))
|
-
Монетку за тяжёлый труд. Впрочем, когда на кону такие дела в Европе, то в оплате ли дело?
Хорошая задумка про фоновое сопровождение мастера и игрока.
И реализация не подкачала.
-
Эпитафии и коротенькие погребальные зарисовки очень мне понравились как человеку, не читавшему саму игру))
-
Стильно закончил).
|
Глянул тать что творится: один Василий упал навзничь, да токмо не от раны, а от того, что пулькой стрельнул, а оно обратно шатнуло. Видать затылком приложился, но до свадьбы заживет, коли грудь шевелится, то пустое. Остальные хоть и помяты, да вроде живы. А дальше...
В тот миг, когда когти булатные меж ребер Поундса прошли, почуял Фока, что вроде как и его лапа призрачная пронзила когтями. Хватанул пятернёй рубаху на груди, авось лапу ту остановил, потому как сил нет боли сдержать. Да нечего нет там, то внутри болит. В глазах защемило, а в горле ком стал, слова в голове крутятся, а выйти не могут. И так больно стало, так яро в груди защемило от того, что видел Черный как собрата губят, что дрогнул телом весь.
– Да чтож-ж! Да я тя курва! - стоит Черный, кулаки сжимает да разжимает, а нечего делать-то.
Б-бум! Гулко в уши ударило, тихо вокруг сделалось как-то. Ванятко-гляди всю работу-то и переделал, да оторвал коту поганую голову, аки петуху. Тело отбросило, вроде как тряпье непотребное. Смотрит Черный, а грудь не вздымается – глаза в небо уставились и замерли. Вот и все.
Сколько дорог истоптали вместе? Сколько каши съели – то не ведомо, а ведомо то, что считал Поундус Фоку человеком, не рванью сволочной. А тать Ивана – братом, хоть и племени басурманского.
Подошел к телу, носом шмыгая, присел рядышком. Шуйцу на грудь положил, чуть кровью пальцы испачкал. Вроде и плакать хочется, а нечем. Вышли слёзы все, аль высохли, неведомо. Капюшон откинул с лица охотника за нечистью и в глаза посмотрел.
– Хватит тебе лик скрывать, сослужил работу тяжёлую, отдыхай теперича. А мы уж дальше будем идти, ты не думай, дело начатое завершим и скоро-таки солнышко отыщим. Не зазря голову сложил ты. Отдыхай, братец, - по глазам провел и замолчал.
Серьезен ликом тать стал – глаза в щелки обернулись. Никогда прежде таким Фока не был, завсегда душу исцелял-выхаживал смехом аль рыданием. А тут вроде как зарубка осталась, никак не всковырнуть, не смыть. Куда бы ни пошел, что бы не делал дальше, а все одно помнить будет. В один миг на дюжину лет постарел Фока. Морщинки под глазами залягли, да не от смеха веселого, а от печали.
|
Алонзо трудился как привык, разменивая день за днём на орошённую потом землю своего поля. Он не сразу понял, что привычка, это не только вторая натура, но иногда и убийца первой.
После войны, после освобождения от рабства, после начала новой жизни - принявший фамилию Беннингтон свежеиспечённый чернокожий фермер думал, что вот оно, свершилось царство небесное, надо лишь верить и трудиться, но превыше всего - хранить верность тому, что сделало тебя таким, каким ты дошёл до счастливой главы своей истории. И Алонзо хранил свой весёлый характер, свою надежду на лучшее и свой страх к незнакомцам... пускай на тех уже и не было формы солдат Союза.
Он жил через годы, тяжёлые и полегче, и не замечал, как кренится всё куда-то к обочине. Как от весёлого остроумия и светлых ожиданий от будущего остаются лишь бледные тени. Как после них остаётся один лишь страх, уже усмирённый и побеждённый, осознанный и забытый, но по-прежнему хранимый в глубине души, будто не фермером честным, а сторожом диковиной тюрьмы.
Привычка к упорству и верности убила весёлую и светлую натуру Алонзо, доведя его до одиночества, главным союзником которого страх перед незнакомцами и стал.
Незнакомцы несли перемены. Так северяне покончили со старой фермой рабовладельцев Беннингтонов, так Гарри Роджерс явился в разгар неистовства Куклукс клана, так Уильям Кодди совпал моментом появления с памятной кражей, так Октавио Рамирез ознаменовал собой начало маленькой золотой лихорадки, отнявшей у Алонзо его последних знакомых.
Была лишь одна встреча, затронувшая какие-то иные струнки в душе Алонзо Беннингтона. Незнакомка с парохода Кэннонболл не привнесла в его жизнь никаких перемен, но напомнила о трагедии родом из прошлого. И, удивительное дело, не смотря на всколыхнувшуюся боль утраты друга, Алонзо почувствовал и тепло памяти. Он помнил Фредди, их взаимные подшучивания и совместные дела, и воспоминания эти оказались настолько свежи, что фермер ввязался ради них в перестрелку, а после её окончания ещё долго улыбался, греясь лучам вышедшего из-за туч забвения солнца. Это было почти так же славно, как встретить самого Фреда Бойла живым и невредимым, а ведь подумал почему-то фермер, сойдя тогда на берег, что, может быть, и это возможно...
Вновь увидев перед собой ту самую незнакомку, Алонзо улыбнулся впервые спустя много лет - даже губа треснула, и он с удовольствием, как в детстве, её облизнул.
Женщина на вид почти не изменилась, как будто знала не только секреты мастерства точной стрельбы, но и тайные приёмы против самого времени. Даже ведро с керосином у неё было вроде бы того же цвета, что и её же канистра многолетней давности. Только зажигалка была новомодной и совсем ей не шла. Алонзо выслушал предложение красотки и указал на послушный огонёк в её руках.
- В ногу со временем, хех? Надеешься выиграть и у самой эпохи? Уйти самым красивым и модным стрелком Запада?
И он тихо и хрипло рассмеялся, потешно качая головой и тряся чуть обвисшими полями своей старой чёрной шляпы.
- Не выйдет, дорогуша. Мы все давно уже проиграли. Жаль мы не встретились тридцатью годами раньше. Жаль, я не родился белым, или ты чёрной. Я бы пригласил тебя на кекуок и угостил бы джином... ха-ха, и ты бы всё равно послала меня ко всем чертям, ведь я дрянной танцор, а напиваюсь в стельку так быстро, что едва успеваю поздороваться с барменом. Я же всю жизнь прокопался в земле, ты спалила бы и мою тесную лачугу посреди бела дня, ха-х..!
Он осёкся, вдруг поняв, что его сейчас пристрелят как назойливого сумасшедшего. И что это всё ещё будет лучшим по сравнению с пыльной кроватью концом. Можно, однако, закончить всё ещё лучше, вновь почувствовать себя молодым, свободным от кокона страха, не упрямо весёлым от надуманной шутки, а безмятежным, просто снова живым.
Алонзо моргнул и прищурился, вглядываясь в никакой не светящийся, а совсем обычный силуэт противника. Показалось - солнце же в закате.
- Прости, дорогая. Ты права. Эта игра стоит того. Проверим.
-
финал, однако
-
В целом клевый пост, но вот это:
и ты бы всё равно послала меня ко всем чертям, ведь я дрянной танцор, а напиваюсь в стельку так быстро, что едва успеваю поздороваться с барменом.
Особенно зачетно!)
|
|
|
|
- Если механик беглый на сотку тянет, сколько ж тогда Загадка стоит? - усмехнулся криво Джексон, подмигнув подбадривающе Хвосту. Потом опустил голову и отрицательно ею покачал. Возьмешь раз - не остановишься, это как с наркотиками. Джексон слишком ценил свою независимость, чтобы пожертвовать трезвостью разума.
Он нарушил молчание первым, помогая себе неспешно выводящими круги на столешнице жестами.
- Вопрос не в цене, не в процентах. Вопрос в отношении. Накрутку в десятую долю можно и стерпеть...
Поднявшаяся вверх рука сталкера предупредила вероятное возмущение Ловца и Сэнди. Джексон спокойно продолжил:
- ...если четкую черту провести наконец между нами и остальными... сталкерами. Рэд город маленький, все у всех на виду. Составим список: кликуха, описание внешности, кто впишется или крестик свой прилюдно поставит, тот и белый. Тот и из Лагеря. Тот и в договоре участвует. Заодно и узнаете, сколько нас... клиентов. Да и мы сами узнаем.
Он глянул на своих и вопросительно склонил голову, давая слово, а выслушав, продолжил гнуть своё:
- Поймают кого-то не из списка, значит серый или чёрный, с ними по-своему договаривайтесь, их мы знать не знаем. В спорных случаях опознание устроить, мало ли, вдруг новичок какой ушлый недослушал чего. Список опять же пополнить, хм.
Идейку Джексон подцепил из слухов о Большом, где уже какое-то время (дольше, чем жил сам Джексон) так называемые "граждане" использовали какую-то хитрую систему иден-ти-фи-ка-ции личности. Сталкеру несложно было представить это, ведь и в некрополях часто встречались бесполезные, но забавные находки - многоликие пластиковые карточки с полустершимися улыбками и именами. Первые сталкеры, начавшие находить их ещё десятилетия назад, думали, что это, должно быть, члены одного невероятно плодовитого семейства - из-за большой двухбуквенной фамилии в уголке. Их даже в шутку звали Идиками одно время. Потом поняли, что так древние опознавали друг друга, а значит, должны были вести перепись своего населения. Их ведь и правда было невменяемо много. Наверно, Большой додумался до того же, на то он и Большой.
Странная это была тема, очень эфемерная, но в то же время вязкая и цепкая, как шепот кривотолков. Вроде бы все в Рэде знали таких как Гейдж, Ловец или Сэнди, и даже про таких как Хвост можно было узнать, всего лишь задав пару вопросов нужному человеку. Хочешь выжить в городе, умей быть на виду, но и знай, когда спрятаться в тень. Записать же свое имя в некий список было сродни включению яркого электрического света - никаких больше теней там, где ты к этому привык! Выживай по-новому, правила поменялись.
Джексон почувствовал пробежавший по спине холодок. Возможно, это опасней, чем ему кажется. Возможно, это удастся использовать.
- А ещё вот что. Если есть риск залететь на десятку, то без шанса залёт снять - договор долго может и не продлиться. Кто-то раз по глупости, кто-то раз от безысходности, а узнают какие-нить чёрные, то от зависти или просто подлянки ради кражу на нас-подписавшихся им повесить - плёвое дело. Любой сталкер может кому угодно дорогу перейти, даже случайно, даже каким-нить Красавцам вшивым, и ни мы, ни вы ни сном, ни духом, а тут р-раз, и всё, ремонт внезапно для всех неподъёмный. И это навечно? Даже если разобраться, что подстава? Ого. Ну тогда мы выживать будем. Все. И выживание будет диктовать, что делать. А делать придётся то же, что и всегда - воровать с Железки, переманивать механов, ездить с ними в некрополи залежи запчастей ворочать, и мы все оглянуться не успеем, как вместо договора и общих прибылей вокруг снова будут те же самые воровство и мордобой. Потому и говорю, давайте выход для таких вот отчаявшихся нарисуем? Типа случился залёт, но стопэ сталкеры Железку штурмовать, спокуха, собираемся и едем в могильники, как обычно, поднимаем хабар, как обычно, платим адекватный штраф Солёным, и нам залёт в десятку процентов списывают.
Джексон повернулся вбок, облокотившись о столешницу, и спросил Ловца, Сэнди и Хвоста:
- Вот скажите мне, парни, сложно что ли, при редком залёте парой-тройкой команд на сто-двести патронов хабару поднять...?
Ему очень хотелось продолжить чем-то в духе "...или собраться всем вместе и выпалить по патрону в каждый вонючий бар Рэда?", но он сдержался, а чтобы по взгляду не считали специально боком и повернулся. Нет, пока что предложение было закончено так, чуть дрогнувшим напоследок голосом:
- ...на починенных по дешёвке-то машинах?
-
Вообще судя по этой стрелке Гейдж оказывается довольно дерзкий и нахальный чувак. При том что он не просто прямолинейно гонит, а суть проблемы хорошо видит. Ему бы на самом деле у Живодера терщиком работать, а не за сталкеров переговоры вести.
Я бы хотел посмотреть, как он вел бы переговоры с тем же Большим, будучи мэром Рэда и имея за спиной реальную силу и людей, готовых идти за него на смерть.
-
Политик!_)
|
|
|
|
|
Согнутую фигурку девушки можно было заметить в углу землянки. Кажется она что-то стирала или занималась каким другим нехитрым делом, коими заполнялись несчётные дни. Лишь очень внимательный наблюдатель мог бы обнаружить в этой сгорбленной фигурке ту деву, что заставляла трепетать всё население Хиджиямы - мужчин от вожделения, женщин от зависти. Ледяная вода, в которой часто приходилось возиться, сделала кожу грубой, а ногти ломкими. Волосы утратили свой былой лоск от того, что их тут не вымыть как следует. На кого она стала похожа? Даже о́ни испугались бы, увидь её в лесу. Легко быть красивой и желанной, когда живёшь во дворце с сотней комнат, когда слуги одевают тебя в шелка и подносят на блюдах неисчислимые лакомства. В деревне Минами её хотели увезти к Намахаге, как прекрасную наложницу покинувшего мир смертных даймё. Сейчас же любая деревенская прислужница показалась бы миловидней. И дело не только во внешности. В глазах, что раньше сверкали будто алмазы, потух огонь. Да и от тела осталась лишь оболочка, которая стала велика надтреснутой душе.
Сямисэн сломан и песни позабыты... Кроме одной. Её Айюна часто напевала сидя у изголовья Рёусина, надеясь ни то смягчить его страдания, ни то заглушить его стоны.
Почему ты красная, Летняя Звезда?
Потому что прошлой ночью страшный снился сон.
Из-за него пролила немало слёз.
Потому красные глаза.
Летняя звезда, куда ты бредёшь?
Я ищу ребенка, который ушел.
Потому грустные
Я вижу сны…
В один из дней, когда юный князь уже достаточно окреп, он спросил:
— Мудрый Оммёдзи был советником моего отца, и долгие годы вызвали в нем привязанность ко мне. Славного Годзаэмона удерживает долг воина. Ронин надеется получить от меня то, что ему не дадут другие лорды. Маса делает на меня свою ставку — Намахага в любом случае не простит его. Всех людей, привязывает ко мне долг или выгода. Но не вас, Айюна-сан. Моя мать называла вас расчетливой, — Рёусин не стал упоминать остальные слова, которые его матушка использовала с этим вместе, — но оставаться здесь для вас — самый невыгодный из всех расчетов. Не скрою — вы не воин, не лазутчик и не знахарь, но меньше, чем с кем-либо, я бы хотел сейчас расстаться именно с вами. И все же, ваш ум здесь не к чему применить, а ваша красота может потускнеть от лишений, которые приходится терпеть. Так почему вы все еще со мной?
От этого вопроса на глаза навернулись слёзы и, смахнув их рукавом, Айюна поспешила отвернуться, делая вид, что занята своими уже привычными хозяйскими обязанностями. От того ли она плачет, что вспомнила о своей былой красоте, которую утратила из-за Рёусина? Или же от того, что сам вопрос обжёг точно горячие уголья? Она слишком сильно привязалась к этому человеку, а он смеет спрашивать, почему она с ним? Даже в своих мыслях она боялась называть эту привязанность любовью.
На тарелке, которая попалась под руку Айюне вскоре наверняка появилась бы дырка — так сильно девушка тёрла её грязной тряпицей, пытаясь сочинить уместный ответ и разобраться в своих чувствах, которые будто оледенели в эту суровую зиму, а сейчас, когда жизнь Рёусина не была под угрозой и он мог снова говорить, потихоньку оттаивали.
— Мне нравилось, как поют цикады в Хиджияме, — наконец со вздохом сказала она самую нелепую вещь, какую только можно было придумать. Но наверно Рёусин вполне мог бы понять, что скрывалось под этой странной фразой.
|
Холодная осень принесла с собой проливные дожди, сменявшиеся пронзительными ветрами. Деревья облетали словно бы нехотя, влажная листва усеивала землю. Было мокро, влага не только лилась с неба, пропитывала землю и стены дома, она словно бы висела в воздухе и дышать было тяжело. Годзаэмон переживал за здоровье Рёусина, потому что знал - когда в доме плохо натоплено и нет сухого места, человек легко может подхватить кашель. Он будет кашлять и кашлять, пока, в конце концов, не оставит на ладони свои легкие. Мучительная смерть от которой мало что спасало.
Прошел месяц с той ночи, когда сгорела деревня Минами. Она очень изменила самурая. Изнеженный дворянин, забияка, шутник, романтик - это все правда. Но когда кровь Рёусина текла меж его пальцев, когда дыхание господина становилось все слабей Моридзуки не размышлял о поэзии или богатстве. Только лихорадочно вспоминал все, чему его учили разные люди, врачеватели и шлюхи, самураи и шарлатаны в подворотнях. Эти знания он потом рассказывал Масе, и тот чаще кривился и отмахивался, чем одобрительно кивал полезному знанию.
Когда Годзаэмон утром вернулся в деревню, он долго блуждал по пепелищу. В колдовском тумане злобные духи, которых Омомори вызвал не иначе как ценой своей души, продолжили искать крови. Утоляли они свою жажду не только солдатами Намахаги, но и жителями деревни. Теми, кто не успел убежать. Трупов не было, но хватало кровавых следов и, иногда, небольших частей тел.
Повязав вокруг рта тряпицу, он ходил среди тяжелых запахов крови, внутренностей и пожарища, будто могильщик из касты эта. Подбирал оружие, куски доспехов, кидая все в холщовый мешок за спиной. Так же он искал еду и воду, мелкие вещи быта, что могли пригодиться им в дальнейшем - Маса сказал прямо, что Рёусин не переживет дальнюю дорогу и им придется остаться здесь до его выздоровления.
Так самурай наткнулся на ронина. Рио Кохэку лежал на земле, целый и невредимый. Он был жив, лишь только покрыт сажей от пожарищ, полыхавших в тумане. Годзаэмон стоял над ним, сжимая в руках свое копье. Он стоял, размышляя, что будет правильным убить этого сумасшедшего сейчас, пока он спит. Но он не стал. Присев рядом, парень тронул рукой за плечо лежащего перед ним мужчину и дождался, пока тот придет в себя. Подав мех с водой, сказал:
- Теперь ты мой должник, Рио Кохэку. Я сломал твой демонический меч и дал взамен свой. Я не убил тебя, хотя был в своем праве. Я разбудил тебя не пинком ноги или пяткой своего копья, как должен был бы, но как равного и подал воды. Запомни это, ронин и служи моему господину, потому что теперь он и твой господин. Между нами нет дружбы, но не должно быть вражды, потому что этого не хочет наш господин. А теперь пойдем, Рёусин-сама очень плох и кто-то должен его защищать, пока он без сознания.
Во время следующего похода в деревню, Годзаэмон решил навестить холм, где оставил колдуна. Опасливо приблизившись к склону, самурай ожидал увидеть все, что угодно - соляной столб, молодое дерево, замшелый камень. А нашел только затвердевшую скорлупу, будто молодая цикада сбросила свою старую шкуру. Решив, что Омомори-сан заслуживал хотя бы достойного погребения, парень взвалил его на себя и принес к их лагерю.
Копая неглубокую могилу, самурай говорил сам с собой:
- Какая ирония, Омомори-сан. Столько лет я вас презирал, считал глупцом и шарлатаном. Смеялся над вами, а вы лишь молчали. Чтобы спасти меня - да уж, если бы не ваши демоны не сдобровать бы мне против луков. Теперь же я копаю вам могилу и некому произнести других слов, кроме моих. Надеюсь, что вы в лучшем мире, хотя что дозволено знать простому смертному о путях духов.
Они жили все вместе в старом покосившимся доме посреди леса. Когда все только пришли сюда, дом был в ужасном состоянии. Как поведал Маса - здесь никто не жил уже много лет. Откуда он сам знает про этот дом Маса умолчал, а Годзаэмон не спросил. У старого воина наверняка были свои причины для этого. Тем более, что им втроем, вместе с Рио, пришлось не один день восстанавливать землянку и приводить ее в жилой вид. К первым холодам в ней должны были уместиться шесть человек, из которых двое - раненных.
Парень стал молчалив. Продолжая быть учтивым с Айюной-сан, Годзаэмон перестал рассыпаться в невероятных комплиментах - гнетущая обстановка совершенно не располагала к этому. Самурай подменял девушку в ухаживании за даймё и часами смотрел на ее спящее лицо в свете горящей лучины. Несмотря на то, что у них было множество возможностей остаться наедине, когда ни Рио, ни Масы не было рядом, лишь мечущийся в горячке Рёусин, самурай ни разу не воспользовался возможностью объясниться с женщиной своей мечты. Он не перестал любить эту женщину, но продолжал вспоминать, как она держала на своих коленях окровавленного Рёусина и тихо пела ему песню. Сердце самурая было разбито, но он склеил его долгом и любовью к своему настоящему другу.
В один из дней, поздней осенью, когда Рёусин уже стал приходить в себя, он позвал Годзаэмона на циновку рядом со своей постелью.
Выслушав вопрос, парень ответил:
- Я боялся потерять своего господина. А еще я боялся потерять своего друга. Я думал о том, что с твоей жизнью погаснет и моя, а потому вытаскивал тебя с того света буквально кончиками ногтей. Если бы ты умер, я бы сочинил два стиха, для тебя и себя, потому что взрезал бы свой живот и лег рядом. Но так как мы живы - я не буду тебе рассказывать, - Годзаэмон мягко улыбнулся и взял Рёусина за руку. - Простите меня, повелитель, но я не могу выполнить ваш приказ, - мозолистая рука крепко сжала тонкую после болезни руку даймё. - Не торопи смерть, дружище. Помни о ней, но не торопи. Впереди у тебя еще много дел.
Как только стало ясно, что Рёусин выживет, а скоро настанут сильные холода, Годзаэмон выбрал момент, чтобы поговорить с Рио Кохэку:
- Я уезжаю. Пока мы не съели всех лошадей и не начался снег, я отправляюсь к своему отцу. Прошел месяц после падения столицы, я уверен, что старый пень уже собирает войска, чтобы выступить против Намахаги с единственной целью - умереть. Этого нельзя допустить, потому что у него все еще есть господин. Вам будет проще разделить те припасы, которые Маса умудряется таскать из деревни и я надеюсь, что вас никто не раскроет за это время.
- Рио, я узнал тебя за этот месяц как волевого и стойкого человека, привыкшего к лишениям. Ты ронин, но раньше и правда был самураем. Я не держу зла на тебя, но это лишь мой выбор. Свой меч я оставляю тебе, защищай им Рёусина.
Взяв лошадь, которую когда-то ему подарил Рёусин, Годзаэмон ускакал прочь. С Айюной Ютанари он не попрощался.
|
Олена
Осьмуша, однако, на выпад девочки не обиделся. Даже наоборот - засмеялся по-доброму.
- Остра на язык, нечего сказать. - Сквозь смешки сказал "герой", а потом приосанился, важно подняв палец. - Сапоги - это все наживное, приходящее и уходящее, и в деле нашем, геройском, не главное. Но, конечно, без сапог того, тяжеловато...
Сошли Оленка с Осьмушей с дороги, и сел добрый молодец на ствол поваленного дерева, повыше закатывая рукав, чтобы показать свои раны Оленке. И действительно, крепко ушиб добрый молодец руку, почти что сломал. Опухла конечность в районе сочленения с кистью, стала твердой, и цвет имела лиловый. Пальцы у Осьмуши от этого гнулись плохо . Но ничего - вправить кость обратно, да немного пошептать, и будет рука лучше прежней. А пока Олена занималась Осьмушиным вывихом, орловский дружинник поведал свою историю.
- Не побили нас никого. Ну, почти что. - Осьмуша так и эдак подумал, с чего бы ему лучше начать свое повествование, и решил, что лучше всего - с самого начала. - Я-то у Мстивоя, воеводы орловского, новенький был. В войско меня взяли недавно, так что князя того я и в глаза не видал. Он, конечно, герой славный. - Тут паренек заговорил тише и серьезнее. - Все-таки с Иваном-Царевичем на Кощея ходил, да потом тоже в палатах княжеских не сидел. Но не слыхивал я, что провидец он. Но вот уже при смерти Мcтивою Железному передал он, а сам Мстивой уже нам - вот вам мол письма, и вот эдак надобно их доставить.
Тут Оленка дернула увлекшегося рассказом парня за руку, чтобы встала на место кость - и герой, не удержавшись, громко вскрикнул от боли огласив чащу своим громким "АААЙ!". Второй раз руку Олене он подавал уже более осторожно, взяв с нее обещание, что больше она так дергать не будет. Но зато теперь у него пальцы нормально шевелились, да и боль отпускала, так что Осьмуша продолжил свой рассказ.
- Мы поначалу вместе держались. Кому успели, тому письма и доставили. Мне вот девки достались, одна другой страньше. Одна - в шкуры рядилась, да с луком бегала, и едва от нас не удрала, приняв за лиходеев. Другую я уже один искал, потому как сроки все вышли, и захотели ребята по домам воротиться. А я думаю, что срок аль нет, а надо приглашения доставлять как положено! Тем болеее княжеские. В общем, другой была девка черная с клюкой железной, про которую мужики разные страхи рассказывали. Она меня послушала, письмо схватила, да враз и помчалась по дороге, ни тебе "здрасте", ни "досвидания".
Кажется, Осьмушу немного задевало такое обращение.
- Вот и тебя грамотка твоя нашла. И так уж вышло, что теперь я сам ищу тех самых ходоков, каких князь к себе зазывал на тризну. Слух идет, что не просто так их князюшка собрал. Велел он им Солнце сыскать. Вот и я хочу к ним прибиться, посмотреть, что за люди они такие, кому князь спасение Руси доверил. Добрые ли, худые, или так... Ну и может, сам с ними тогда пойду, подсоблю чем могу! А что? Чем я не герой? Ну и ты, стало быть, того - тоже герой, раз тебе князь письмецо слал. Ай! - Опять вздрогнул добрый молодец, когда девочка случайно нажала на руку чуть сильнее, чем нужно. А потом рукой пошевелил, и снова заулыбался. - Гляди-ка, и правда отлечила! Ну, теперь только сапог осталось где-нибудь добыть, и все, держитесь братушки, едет вас Осьмуша-герой спасать!
Данька
- Да куды ж тут уйдешь... - Одной рукой в латной рукавице богатырь помог мальчишке встать, и тут же наотмашь сразил еще одну зверюгу,прыгнувшую на них. Изломанное тело лесного падальщика отлетело в сторону, и упало на мостовую, хрипя и корчась А пистоля в руках мальца богатырь будто и не заметил даже. - Мне князя спасать надо. А ты уходи!
А бой тем временем набирал обороты. Взъярившиеся дрессированные звери слепо бросались на дружинников, а те рубили, кололи и подымали на копья их туши, еле успевая справляться с таким напором. Часть дружины подымала на ноги тульского князя, пытаясь увести его как можно дальше от битвы. Но князя никто и не пытался преследовать. Данька понял, что целью нападавших был именно рыжебородый богатырь, который прямо сейчас ринулся в самую гущу событий, чтобы схлестнуться с самым большим и сильным противником.
Тем временем коряво сшитый по кускам здоровяк расшвырял атаковавших его дружинников, словно котят, и снова встал в полный рост, щеголяя свежими ранами. И прямо как в былинах и сказаниях схлестнулись богатырь с чудовищекм в жестокой и кровопролитной битве. Вспыхнуло откуда ни возьмись пламя огненное, полетели в стороны булыжники, которыми была уложена мостовая, огласил площадь рев и звуки ударов.
- Помнишь меня, Виктор, помнишь?! - Ревело чудище, насмехаясь над богатырем. - Это я, я, Ерыжка Щетинников, шут Злобинский! Вот я сейчас с тобой пошучу, а потом и другими твоими приятелями займусь!
- В этот раз ты наверняка сдохнешь! - Послышался голос богатыря, и затем снова вспыхнуло пламя, скрывшее поле сражения.
Но пора было уже бежать, потому что скоморохи вдруг увидели Данька, и отчего-то страшно им заинтересовались. Один из них, тот самый громкий потешник, что публику веселил шутками да прибаутками, пальцем указал на беглого подмастерья, и скомандовал.
- Хватай малого!
И точно - пора бежать.
-
Не знаю почему, но описания геройской или негеройской гибели персонажей у тебя всегда получаются по высшему разряду.
Что у викинга сына тихомира, за которого пришел отомстить Соловей (кстати, зря убрал в архив, я любил читать там последний пост, где поединок Соловья и капкана), что у растоптанного отрока, что у волхва, которого по-тихому подрезали лихие люди.
Умеете-с).
|
- И какой же ты лесной кикиморе сапог на память подарил, герой? - беззлобно фыркнула Олёнка. - Ой, извини, Осьмуша. Лес тут дремучий, трясинистый, заплутать не долго, особо коли с лесным дедушкой не в ладу.
Не так боязно чащи лесной и диких зверей, как боязно злых людей. А что говорить, раз уж с лесной тропки на дорогу вышла. Вся на виду. Словно мышка посередь скошенного поля, а в небе ястреб парит... Теперь людей надо держаться. Чай, не все злые. Ой, отвыкла с людьми-то говорить. Только рот раскрыла - обидела парня! Он-то с ней по-хорошему, а ей смешно, что герой, а - на одну ногу босой.
Свиточек, от давности потрепанный, Олёнка приняла, нерешительно повертела в руках, восковую печать надавила, переломила... и сунула свиток за пояс.
- Ты на меня не серчай, Осьмуша, я тебя обидеть не хотела. А... ты-то вон идешь - руку баюкаешь, никак поранили тебя. Дай-ко сперва на руку твою взглянуть. Я лечить умею, и травками, и заговорами, и всяко! А грамотку я потом прочту.... непременно прочту! Ты присядь да расскажи мне, куда теперь твой путь геройский лежит. И отчего ты от дружины отстал. Иль побили ту дружину, иль обидели тебя чем, что сам ушел? Да князь Орел - он что, сильный ведун был, что заране знал, в каком месте тебе меня встретить?
Матушка покойная Олёнку грамоте учила, и по книгам читать, и самой грамотки писать. Только давно это было. А ну как перезабыла все буковки, в лесу-то? Вот стыдоба! Что Осьмуша про нее подумает? Сама кикимора лесная, болотная, неученая, неразумная! Нет уж. Потом. Нечего ему смотреть, как она будет срамиться, пальцем по буковкам водить и по тем буковкам слова складывать. Вот она парню зубы-то и заговаривает: то скажи да это расскажи...
- Ну, Осьмуша, ты руку-то показывай...
-
[quiet]
Только давно это было. А ну как перезабыла все буковки, в лесу-то? Вот стыдоба! Что Осьмуша про нее подумает? Сама кикимора лесная, болотная, неученая, неразумная! Нет уж. Потом. Нечего ему смотреть, как она будет срамиться, пальцем по буковкам водить и по тем буковкам слова складывать. Вот она парню зубы-то и заговаривает: то скажи да это расскажи...[/quote]
Классно!
|
Когда идешь куда-то, не имея цели – значит, идешь навстречу судьбе. Но какая судьба могла ждать такого подорожника, если брел самыми узкими, запущенными и глухими тропами, большим трактам предпочитая глухие, безлюдные леса, в которых то и дело хрустят под чьими-то лапами сухие ветви, да завывает в чаще то волк, то нечто совсем уж неведомое. Ясно, какая судьба – порой, на таких дорогах встречались кости тех, с кем произошла такая «судьбоносная встреча» с лесными хищниками и чудищами.
Но у Олены было иное предназначение, намного более великое и значительное. Об этом она, конечно же, не знала. Ее мысли были заняты совсем другим, пока она, не щадя своих ног, брела вперед, опустив взгляд вниз, и лишь иногда подымая взгляд, чтобы убедиться, что она идет верно. Хотя, есть ли понятие верного пути, если она сама не знает, куда идет?
Олена очень редко встречала на своем пути людей, а если встречала – не торопилась к ним выходить. Люди подорожные, впрочем, тоже не искали возможности с ней поговорить, только смотрели ей вслед, да удивлялись про себя, что такая молодая девица идет совсем одна и не боится. Впрочем, удивлялись не сильно – вид оборванных детей, вынужденных уйти с отчих домов, и бредущих по бесконечным дорогам Руси в поисках лучшей доли, был слишком привычен в это лихое время. Чью-то деревню мор поразил, чью-то – разбойники сожгли, а кого-то и родители из дому согнали, избавляясь от лишнего рта, вот и бродят дети неприкаянными, пока или кто добрый не подберет, или к какой шайке не приткнутся, или погибнут в дороге. Их жалели, конечно, люди русские жалостливы, а Олену жалели особенно – девочка была красивая, ее не портили ни лохмотья нищенские, ни тяжелая печаль, не сходившая с бледного лица. Но и только жалели – встречные ей люди и себе-то помочь не всегда могли.
Но вот, когда Олена снова подняла глаза вверх, чтоб не сбиться с ухабистой, каменистой тропы, и увидела, как ей навстречу идет добрый молодец. Почему-то именно словосочетание «добрый молодец» пришло ей на ум, когда она увидела этого парня – совсем еще молодого, еще бриться не начавшего юнца в простецкой солдатской кольчуге, да в подкованных воинских сапогах, с длинными волосами, добрым и красивым лицом и глазами пронзительной голубизны. Что-то такое представлялось ей, когда она вспоминала о сказках, которые читала ей мама – сказках о таких же красивых юношах, что собрались в дальний поход вершить свои подвиги, разить чудищ и избавлять от бед добрых, но беззащитных людей. Только этот «герой» в своих путешествиях, как видно, натерпелся порядочно, и вид имел совсем негеройский. Начнем с того, что был он всего в одном сапоге, полностью покрытом характерной болотной грязью. Вторая нога тоже была грязна – видимо, как раз в трясине второй сапог и остался. На штанах, на левом колене красовалась неумелая заплата, готовая вот-вот отвалиться. Кольчуга была тронута ржавчиной, которую тщетно пытались вывести, и была велика ему по размеру – не иначе с чужого плеча обносок. Сам герой вдобавок еще и прихрамывал, и держал на весу раненую руку, но несмотря ни на что, легкомысленно улыбался, будто на прогулку вышел, и на весь свет смотрел с неуемным мальчишеским любопытством. А завидев впереди себя девочку, хотела она того или нет, сам подошел к Олене, вставая у нее на пути, но показывая, что не будет его преграждать при случае.
- Здравствуй, девица красная! – Поздоровался веселый паренек, чуть поклонившись. – Ты, не иначе, очень смелая, раз одна через лес темный идешь. Не хочешь ли рисесть, отдохнуть с дороги? Хлеб-соль со мной разделить?
Однако, когда полез он в свою котомку, вместо хлеба вытащил он кусок пергамента, мятый и грязью тронутый. Раскрыл, сверился – и с все той же улыбкой спросил у девицы.
- Уж не ты ли будешь Елена, по батюшке Васильевна, дочка лесничего муромского? Я уж тебя по этим лесам обыскался. Думал, обознался светлый княже Алексей Орел, царство ему небесное, напутал чего.
|
|
|
|
|
|
-
Скучно ему, что тут сказать.
Только княжич с Соловьем, разговором увлеченные, даже не заметили, что тать тоже имеет чего сказать.
Фока доставляет).
|
------------------------------------------------
Злата лишь сдержанно попрощалась с княжичем, взяв у него горсть монет, да пожелала удачи. Хотя пожелала так, не слишком обнадеживаясь, будто знала что-то. Ворожей тоже не сказал ничего путного, и даже напротив - зашикал на князя, посмотрел на него глазами страшными, и зашептал, что тут-де радоваться надо, а не горевать.Сам же Велес твою женщину в жены своему сыну выбрал, матерью для новых змеев стать! Оценил, стало быть, по достоинству. Впрочем. что взять с сумасшедшего старика?
И вот - сидят Василий, Фока да Соловей за столом в корчме. Соловей сдержанно, но твердо отказался пить что-то слишком крепкое, Но, понятное дело любезничать шибко он не стал, хотя и не осерчал. Просто улыбнулся этой своей улыбкой, какой ордынцы ухмыляются - ехидной такой, надменной - и передразнил.
- "Люба", "счастье"... Это, Васёк, слова по отношению к моему роду ругательные. Выкинь из головы эту дурь мальчишескую, не будет у вас никакого счастья. Я тебя не отговариваю, ты знатного роду, в княжеском доме вырос, с детства привык получать чего хочешь - и в этот раз по-своему сделаешь. Просто я хочу, чтоб ты понимал, на что подписываешься.
Соловей на миг повернулся к Фоке и похлопал его по плечу.
- Ты выпивай, не стесняйся. Тут сейчас разговоров будет всяких до черта, а ты вроде и ни при чем - а оттого и подступиться некак, и сказать нечего, только слушай все, на стуле вертись, да глаза таращи. Не знаю, чего он тебя сюда позвал, но раз уж тут оказался, то я тебя угощаю.
Потом Соловей снова к княжичу обратился.
- Ну, я все-таки хоть такой себе, но ее отец, а по вашим - да и нашим - традициям у отца благословения нужно испрашивать. Так вот, не благословляю я вас, и больше того скажу, нечего вам и сходиться. - Бывший разбойник умело сменил тон, сделав его мягче и уважительней, чтобы не дать собеседнику слишком рассердиться - Проклятие вы может и снимете. Так Змеиный Царь вас уже просто изведет, одной мести ради. Это ж его игрушку. с которой столько возился, из лап вырвали! А боги пуще всего дерзости не любят. А значит это, что ты вечно будешь ее стеречь, спать вполглаза, оберегами всякими обвешиваться, и костьми ляжешь, вечно пытаясь ее от ворогов защитить. А то и чего доброго сам на какой Зарок пойдешь, и только хуже все сделаешь.
- Дальше - продолжал Соловей - Ты, поди, забыл уже, пока столько времени с нами, сирыми да убогими валандался, кто ты таков есть? А ты, между прочим, сын княжеский, наследник стало быть, государева человека. А вам по любви жениться на всякой, какая глянется, не положено. Вам любить можно только кого-то своего звания. Вот только представь, как твой папка-то обрадуется, когда приведешь ты ему калечную, завшивленную дочурку Соловья-Разбойника. Ты бы с таким же успехом вот его привез в дом родной венчаться... Хм. Да вот хоть его! - Соловей схватил сидящего рядом Фоку за щеку, и со смехом оттянул ее. - О! Красавец! Хоть сейчас на свадьбу! Маринка не просто там какая несчастная, безродная бродяжка, она разбойница, как и ее родный папуля, который тебе сейчас все вот это говорит. Я ей сам "противосолонь" на груди выжигал, сам ее учил, как ловчее человеку нож в глотку воткнуть или топор в темя. В пятнадцать лет хотел ее за богатого кощеевца выдать, чтоб потом его богатством поживиться - да сбежала она от меня. Я б плюнул, да жена все пилила, так я узнавать старался, жива ли. Так вот, себе она не изменила - убивала, грабила, мучила, пока в Кощеевом Царстве не оказалась, где ее каким-нибудь упавшим камнем и не размазало, как говно под подошвой. Вот такую ты невестушку домой и приведешь.
Соловей в сердцах сплюнул.
- Вот тебе и счастье. Может, и избавишь ты ее от проклятия каким-нибудь чудом, но мозги свои ей не вставишь, и суть ее не поменяешь. Она с дурости своей в эти божеские игры полезла, сдуру и еще куда сунется, а тебя с собой потащит. И рода лишит, и дома, и будешь ты с ней до самой своей глупой гибели по свету шляться, без всякого счастья. Это проклятие, а не счастье, Васёк, наше с ней общее проклятие, расплата за все грехи нашего мразотного рода. С ней плохо тебе будет, а если и правда любишь, то и без нее плохо. И черт его еще знает, что хуже.
Тут Рахманинович вдруг погрустнел, став мрачнее тучи, и с тоской подпер голову.
- Я-то вот своей любви смог на горло наступить, вид сделать, что не люба мне та женщина, про которую ты хочешь узнать. Хотя я ведь знал, что она пойдет за мной, стоит мне захотеть. Но еще я знал, что ее в таком случае ждет - и дал ей жить своей жизнью. А вот моя дочка тебе такого подарка не сделала, взяла и соблазнила парня, потому что захотелось. Значит, и тут больше любит себя, чем тебя. И чувствуется мне, что ничего у нас не выйдет. Из гордости и глупости Маринка просто оттолкнет помогающую руку той доброй женщины, у которой ты надеешься снискать спасения. - Тут Соловей будто вспомнил что-то, и забормотал больше сам себе. - Разве что Мирослава ее вдруг вразумит, но то едва ли. Маринка в жизни никого не слушала. Но если ты все-таки не передумал, после всего тут сказанного - изволь, расскажу всю историю как есть, и где искать подскажу, ничего от тебя не утаю.
-
У тебя очень крутые описания, колоритные нпц, интересный язык, продуманный и оригинальный сеттинг... короче, не буду повторяться, крутой модуль.
Но, пожалуй, больше всего мне нравится, что почти все энкаунтеры объединены одной важной моралью, которая мне очень созвучна: "В сказках и былинах рассказано не все".
Это особенно круто.
И вот то, как именно и какими словами Соловей отговаривает княжича — как раз такого сорта штука).
|
|
|
- Смел. Но не дерзок. Свое место знаешь. - Проговорило чудовище, уставившись на князя своими мертвыми глазами. - Ладно. Я смилуюсь, и оставлю ее пока как есть. Да и ты выживешь - яд в тебе я безвредным сделаю. Люби ее, сколько тебе влезет, мне нужна только ее способность детей рожать, и живучесть, чтоб она успела родить как можно больше, прежде чем... прежде, чем она закончится.
Змеиный Царь будто бы сам был доволен подобранным словом, даже хмыкнул одобрительно.
- Но люби ее без этого вашего, человечьего, сам понимаешь. - Взгляд чешуйчатого на миг опустился куда-то вниз. - Я узнаю, что было, и уж тогда-то сгинешь ты не от ее руки, а от моей. А если ты еще и ребенка ей заделать умудришься - дождусь, пока дозреет, а потом Акулина его сожрет. На твоих глазах, человек! А теперь отойди.
Небрежно оттолкнув едва стоящего на ногах княжича, чудище склонилось над Маринкой, сложив руки на широкой, обвисшей груди.
- Ты мне будешь уже ни к чему, после того, как чрево твое ребенком будет отяжелено. Так что я даже возможности такой не допущу. - Пробасил Змеиный Царь. - Смертью своей меня пугаешь? Ничего, давай, режь себя. Я и другую для своего сына найду. Только вот Мара вряд ли обрадуется, когда ты ни с чем вернешься. И второго шанса она тебе не даст, поверь ты мне. Да и не проткнешь ты себя.
Тон Змея стал совсем уж издевательским.
- Помнится, когда рухнуло царство этого выскочки-Кощея, ты не захотела там подыхать, и к нам приползла, потому что бежать не захотела тоже. А теперь вдруг с жизнью так легко расстанешься? Ой, не верю. Не проткнешь ты себя, опять понадеешься. что как-нибудь обойдется, что все равно не скоро конец твой, что как-нибудь выкрутишься, да обманешь и Мару и меня. С этими ведь мыслями Зароки нам давала, а? А вот и нет - с любимым ты только за ручки держаться можешь да лобызаться, а скоро придет время и до конца расплачиваться.
И Змеиный Царь захохотал, куражась над своей жертвой.
- Никого ты не обманешь, никак тебе не выкрутиться. Никак. Выжмут тебя досуха дети моего сына в твоей утробе, или получит Мара и сгноит в вечном холоде и забвении. А вы - яростный взгляд на других героев - вы ничем ей не поможете. Что бы вы ни делали, она моя, она сама себя нам вверила. Так что отступите.
|
|
|
|
-
- Черт бы тебя побрал! - стал рвать очередной лист с неудачными записями из блокнота охотник, - Лукоморье, артефакты, измерения! Об этом ты ничего не написал! Не подготовил меня к такому! Где ты, когда так нужен?
Здорово.
|
|
На корабле Лелислав ходил тенью, сам не свой, избегая не то что товарищей, а даже Никаса, с которым с удовольствием коротал время дорогу сюда. Однако же, после обеда, по собой же заведенному порядку, достал гусли, не то решив, что собственное настроение -- не оправдание чтоб нарушать данное слово, не то в привычном ремесле ища забвения.
Песню, однако, выбрал вопреки заведенной традиции, не петь о ратных делах. Объявил, что сказ будет заморский-греческий, о жизни и подвигах какого-то Тезея, сына Эгея.
Греческая-то может и греческая, а по началу сага от викингской не отличалась ну ничем. Родился, мол, у царя сынок, как и положено, расти был отослан куда подальше, зане в палатах всегда найдутся те, кто главному наследнику не рады, так что пока за себя постоять не может -- дальше от дворца целее будет. Ну а как вырос -- так и пришел ко двору папаши, по дороге, как и положено, вломив кому надо, чтоб батюшке лишний раз дружину не гонять за всякой мелочью.
И только тут-то отличия саги от скандинавской и начались. Ибо отец героя, хоть вроде и царь гордый, а дань кое-кому платил, как выяснилось. И платил как-то не по-людски: серебром да золотом; а платил он семь юношей и семь девушек в год. Герой деревенский, ясное дело, такого столичного непотребства вынести не мог, и вызвался отправиться одним из четырнадцати, чтоб на месте разобраться, в чем там дело, да прекратить лиходейство. Наперед думать, стало быть, у героев не заведено, ни греческих, ни скандинавских, ни тех что промеж.
Попал с этим замыслом Тезей как кур в ощип, ибо как доплыл корабль с данью до места назначения, попал прямо в лапы местной страже. Которая, ясное дело, оружие отобрала до последнего ножичка, и юношей под замок. А выяснить удалось следующее. Что с некоторых пор на острове нет царя, правят им одни царицы. Точнее, царевны, ибо как царица родит дочь -- с этого момента уже не она а дочь считается правителем. Вопрос, что происходит с сыновьями, само собой, считается неуместным. А самое главное, что мужем при всех этих царевнах состоит некоторое чудовище, получеловек-полубык, живущий в лабиринте, и которому, собственно, в жертву четырнадцать человек в год и надобно; чтоб злость всою выплескивал, когда не занят подготовкой очередной смены поколений у правительниц. Ну и вестимо, поскольку жертв ему кидают по одной и без оружия -- дела их безнадежны.
И вот, сидел себе в заточении Тезей, ждал неизбежного, да горевал о том, как же он так по-глупому в петлю геройскую свою головушку сунул. Как тут явился к нему... (Лелислав вроде как даже путался, как явившегося описать). Вроде как хмельной дух. Только не тот, который к каждому является, стоит его правильно почтить, а тот, который дух всего хмельного пойла: и пива, и зелена вина, и не зелена а вполне себе золотого, и браги... Явился и говорит, де ему тоже не по нутру, что здесь творится, так что Тезею он бы помог. Только задарма даже верховному духу помогать впадлу, так что интересует его, что Тезей ему предложит за помощь. А Эгеев сын, честная душа, и отвечает, что мол нет у него сейчас ничего, что было то стражники отобрали, но если здесь на славном подвиге своем чем разживется -- пусть Мутноглазый себе что хочет затребует из добычи. "Так тому и быть!" -- согласился Заплетающий Ноги, а подошел он к делу творчески. Его волей всякий на острове, как выпил, до таких чертиков набрался, что начал Тезея принимать за девушку. Всякий, кроме Царицы, ее, кстати, Ариадной звали. Сказал Дарящий Веселье, что дальше герой уж пусть сам выпутывается. А Тезею больше и не надо было, как несчастная девушка, приготовленная к жертве, он уже по всему дворцу разгуливать мог, лишь бы за стену не сбегал. Вот он и пристроился в служанки к Царевне, якобы за работой не так боязно смерти ждать. Уж что там дальше было -- ни в сказке сказать, ни в приличном обществе, чай Ариадна не дурой была, человека-то быку предпочла. Обо всем остальном она и позаботилась: и чтоб в лабиринт Тезей все входы-выходы узнал, и чтоб попал туда не голый, а с оружием. Ей-то как правительнице такое обустроить было раз плюнуть.
Хоть тот бык и силен был как бык, а на руках копыта -- оружие не взять. Да и рога мечу не ровня. Одним словом, идет бычок -- качается. И вот, уже собирает герой победный пир, чтоб стало быть на острове воцариться, как законный царь и муж природной царицы, ан после первой чаши является к нему хмельной дух, и говорит "Ариадну -- мне".
Тезей долго царил во граде своего отца, стал мудрым правителем, его любил народ, он прижил детей от трех красавиц, и выиграл бессчетное число войн, обложив данью половину своих соседей; он так никогда и не был побежден в честном бою, в старости, его столкнул с обрыва его собственный раб. Есть много геройских сказаний у греков. О героях, что после победы передрались за разделом добычи; героях, насильно взявших в жены наследниц царств и убитых женами в собственных постелях; героях, ради короны убивавших собственных отцов; героях, сходивших с ума и приносивших в жертву самим себе собственных детей; героях, в безумии своем деливших ложе с богинями, и старевшими за год на сто лет. Особняком стоит сказание о Тезее -- герое, что не посмел.
-
Видно знакомство Лелислава с сагой о деяниях славных витязей Жихаря и брата его Яр-Тура.)
-
Наперед думать, стало быть, у героев не заведено, ни греческих, ни скандинавских, ни тех что промеж.
Это мы, Холмовичи, это про нас, да, "узнаю друга Федю")))).
-
+
-
Ох, и провакатор же этот гусляр.
-
Это прекрасно.
-
Чудесная интерпретация)
|
|
-
хорошая плохая девочка.
-
За такой короткий промежуток времени успел очень полюбить Эйты и твои посты.
И песня замечательная, кстати.
-
- Ты сможешь защититься.
- Убить?
- Выжить.
- Если я убью, зачем мне тогда жить?...
Неплохо).
|
|
- Ага! - Согласился с Фокой кот. - Сразу и выскочит.
И добавил, для верности.
- Падлой буду.
А вот вопрос Мирославы заставил кота смущенно заложить руку за голову, и отвести от нее взгляд - насколько это было возможно с завязанными-то глазами.
- Ну так в том же был самый сок! Самый интерес! - Признался он. - Если уж я сам вываливаюсь в те сказки, которые рассказываю, так разве интересно будет мне самому себе сказки сказывать, да самого себя спасать? Намного лучше, когда я и сам не знаю, куда вы придете! Вы ведь, получается, не только герои, а немножко даже и мои слушатели, а вы сами знаете, что сказки всегда нуждаются в тех, кто будет их слушать! И больше вам скажу - вы немного и творцы, вы мне самому подобны! Вы идете впереди моего пера, вы сами чертите собственный путь в моем повествовании. И по вашим делам и конец вашей сказки будет Знаете.... Может вы сейчас не поймете, но сами собой, самими душами своими, в вас вложенными, делаете эту сказку НАСТОЯЩЕЙ.
В голосе Кота вдруг почувствовалось какое-то тепло, доброта, его голос перестал так загадочно вкрадываться в сознание, став лишь звуком, и чуть дрогнул, не как у мистической фигуры-демиурга, а как у живого существа с эмоциями.
- Я шел на риск, ища героев для своей сказки, которые мне не подчинены. И риск этот бы велик, ведь нельзя давать творить историю кому попало. В неумелых руках она чахнет, застаивается, умирает, в нее никто НЕ ВЕРИТ. Но я рискнул, доверил ее вам, и все же не прогадал.Вы - лучшие из тех героев, каких я только мог желать, и благодаря вам эта сказка станет, может быть, самой лучшей из всех, что родились в моей голове!
Кот растроганно всхлипнул - и тут же встряхнулся, и откашлялся.
- Что-то я заболтался. Вот что - считайте это сделкой! Вы спасете весь мир, и даже не один, и заодно все, что в этой жизни вам еще дорого. А я взамен получу нечто несравнимо лучшее - историю!
И после всего этого Кот уже обратился к Мирославе.
- Знаю, матушка, вы в сомнениях. Я скажу прямо - я не Бог, даже для этого мира. Иначе ведь выйдет, что и вы - тоже боги. А ведь богами вы себя вряд ли чувствуете, а? Особенно когда у вас ноги гудят после всех этих путешествий по бесконечным дорогам Руси со всеми их буераками и грязью, а в желудке пусто, как в барабане и он сам себя переваривает. Я не знаю, есть ли бог вообще. - Когтистая лапа легла на плечо Мирославе. - Но я хочу, чтобы он был, Василиса. И отчасти я завидовал твоей вере. Без нее даже Ученым Котам порой трудно. Но пусть это будет между нами.
-
Вы - лучшие из тех героев, каких я только мог желать, и благодаря вам эта сказка станет, может быть, самой лучшей из всех, что родились в моей голове!
Как мило).
-
Вот это я понимаю! Проняло!
|
|
Выжить. Кровь стучит в висках, когда ему на руку приземляется что-то тяжелое. Ответный удар почти машинален, лук поднимается для удара, но незримый враг не возвращается. Так было тысячи раз. Еще еще будет. Боль. Страдание. Близость смерти, дышащей в затылок. Никто его не остановит, никто и никогда. И в иное время незадачливого крестьянина обязательно ждала бы быстрая и бесславная, просто еще один мешок с мясом на пути всемогущего ронина... Но сейчас не было времени. Рука могла быть как сломана, так и просто слегка повреждена, сказать точнее сейчас было попросту невозможно, но одно очевидно - катану принято держать двумя руками, вторая служила всего лишь гарантией успеха. Возможностью в нужный момент выхватить из-за пояса противника вакидзаси и воткнуть ему же в бок... Обычно его шансы всегда и везде составляли не меньше трех к одному на выживание. Сейчас... Против пяти человек, уставшему, с одной рукой, а значит без лука или возможности использовать второй меч... Что могло его ждать на пути? В узком проходе его умение может стать решающим фактором, но неспособность маневрировать и травма, вкупе с боевым опытом противников, уже успевших расправиться с крестьянами... Битва в голове проигрывается точно в замедленной съемке за считанные секунды... Он рассекает первого противника почти сразу, появившийся второй пытается оттеснить в хижину... Успешно, так тяжело взять нужный замах меча у стены... Больная рука прижимается к себе, к счастью не ударная, Рио - левша, удары летят только справа... Второй гибнет. Дальше все зависит от того успеют ли третий и четвертый появиться в доме одновременно... От того, вмешается ли недобитый крестьянин...
- Ты снова отвлекаешься, Кохэку.
Маленький мальчик с деревянным мечом в руках выполняет ката, одну за другой. Его движения приятны и спокойны, в нем нет той болезненной резкости, которая придавала смертоносность его ударам много лет спустя, нет безумной ярости в глазах, пугающей даже храбрейших... Он еще не общался с демонами. У него было большое будущее и маленький Рио вкладывал все свои большие амбиции в каждый удар... Окрик учителя внезапен, мальчик поспешно кланяется, хотя осмеливается возразить.
- Но я был сосредоточен, сенсей.
- На победе, но и только. На том, что будет за ней, но не более того. Это путь в пустоту. Это путь к поражению.
Юноша поднимает свои ясные, карие глаза. Миновали годы, теперь он позволял себе спорить.
- Но я побеждаю, сенсей. В каждом поединке, против одного или двух, даже против трех.
- А потом прекрасные девы перевяжут твои царапины, старшие одарят гордым взглядом и лучшие воины скажут - "он станет одним из нас?" Кохэку, смысл быть воином не в том, чтобы побеждать. Важна не цель, но путь к ней. Взгляни на волну - она разобьется о камни, но путь ее прекрасен. Что станет с тобой когда ты достигнешь своего камня?
Мужчина улыбается с легкой долей иронии. Он уже прошел несколько боев, достаточно чтобы не подозревать себе даже в темнейшие минуты низменный страх смерти. Она неизбежна, глупо бояться ее. Но как хороший мечник избегает стрел, так и спасение от смерти означало силу. Не был он и просто рубакой, недостойным звания самурая. У него был тонкий ум. У него было глубинное чувство будущего... Тайра-но Киёмори повелевал потомком богов. Каждый ступающий на путь воина должен был помнить - для него нет ничего невозможного.
- Если волна велика - она попросту пройдет сквозь валун даже не заметив его. Тысячи воинов умерли - помнят лишь десятки. И пока есть еще море, дабы питаться им, не стоит ли стать величайшей из волн.
- Однажды вода в ней иссякнет, или путь ее встретят скалы. Можно быть волной выше всех волн, несущейся вечно сквозь морскую пучину, но жизнь ее будет подобна агонии, а конец - избавлению. Не такой должна быть смерть воина. Не счастливой, не ненавистной... Нет, спокойной, Кохэку. В сердце твоем нет покоя. И будучи ранен смертельно, ты не покоришься неизбежному, обратившись к старшим с последними словами. Ты лишишь смерть достоинства последними попытками поверить в то, что можешь жить.
- Я не остановлюсь, сенсей. Никогда.
Головорез прямо перед ним. За спиной - колдовской туман. Меч и магия. Естественное и сверхъестественное. Две опасности. Выбор кажется очевидным. Каждый человек знал наверняка, что врага можно победить, но против демонов бессильны даже лучшие воины. Каждый воин закрывал глаза, стараясь не заглядывать в ночную мглу из опаски поймать ответный взор. Каждый воин суеверно заучивал заклинания, чтобы в решающий момент они отвели демонов прочь... Кохэку не был каждым воином. И бросив последний, насмешливый взор на преследователя, ронин с легкостью, неестественной для однорукого, оказался за окном. Лук занял место за спиной, клинок остался в ножнах, но готовый вылететь в любую секунду, точно птица из клетки. В прошлом, Рио уже укрощал демонов. И сделает это снова.
-
- Я не остановлюсь, сенсей. Никогда.
Ровно столько пафоса, сколько было нужно.
-
Ты лишишь смерть достоинства последними попытками поверить в то, что можешь жить.
Нетривиально для пути воина! Очень творческий подход.
-
До последнего не была уверена, как поступит Рио.
|
Айюна Ютанари
Подняв Рыжую Бестию Хиджиямы, Воин бодро подскакал к месту, где лежал принц. Он крепко прижимал девушку, как сокровище, как Хи Но Тори, Жар-Птицу, символ своего перерождения из Хидеки в Хидеки-сан.
Место боя выглядело печально. Но отец Ютанари бы порадовался: наконец, роду его врагов наступил конец. Последний потомок мужского пола умирал на холодной земле, вдали от дома. “Как собака”, - послышался Айюне его воображаемый голос. В нем играло воображаемое удовлетворение.
Рёусин лежал на земле с рубленной раной на боку, оттуда обильно лилась кровь. На его теле было немало порезов поменьше. Жить Дайме оставалось недолго, судя по всему. Чуть подальше остывали в распластанных позах заколотый в горло командир импровизированного отряда и посеченный позднее боец. Их лошади смирно стояли рядом, пощипывая под луной августовскую траву, окропленную кровью.
Единственный выживший смельчак из этой жестокой рубки стоял над Рёусином с мечом в руке и пожевывал в нерешительности губу. Его крупные белые зубы и узкие маленькие глаза отсвечивали под луной.
— Славный удар! — прохрипел Рёусин, кривя губы в усмешке. — Сдается мне, ты зарубил меня. Назови свое имя и дай мне напиться воды напоследок.
Хонда Терукаге, господин, - робко ответил солдат. Он осмотрелся, отложил меч и снял мех с водой с седла лошади.
Если он выпьет эту воду, то сразу умрет, - ответил ему Хидеки.
Хонду это смутило еще больше.
— Стойте!, ֲ— закричала Айюна. — Стойте, оставьте его! Не стоит утруждать себя нанося последний удар. Всё кончено, - проворковала Рыжая Бестия Хиджиямы. В ее голосе сквозило сильно волнение.
— Из деревни в любой момент может подъехать подкрепление. И если хотите сохранить хотя бы половину своего отряда, — она красноречиво обвела взглядом два окровавленных трупа, — лучше поспешить.
Воины переглянулись вопросительно, сверяя чутье: верить девушке или нет. В деревне же был их непобедимый отряд под командованием хитроумного офицера. Лишь вчера они разбили конвой Годзаэмона и захватили хинавадзю, предназначенную для дайме Хиджиямы. Ничего не могло остановить эту силу. Какое подкрепление могло подъехать сюда?
— Какая чушь! — возразил принц и закашлялся. — Сюда никто не придет.
И Хидеки и Хонда вытаращили глаза.
— Вы двое — единственные, кто все видел, - продолжил принц. - А знаешь, — вдруг сказал он Зубастому. — Ведь он-то привезет Намахаге красавицу, а ты — весть о том, как погиб Шин Каца. Намахага наградит одного из вас и сделает новым командиром. Но это будет он. Ты сразил меня, но тебя запомнят, как труса, чьего командира убил мальчишка, а его — как героя, поймавшего Рыжую Бестию Хиджиямы. Все дело в ней! Его словам будут верить, его возвысят, а тебя будут презирать и обходить. Как странно! Ведь ты — герой, рисковавший жизнью, а ему всего лишь повезло. Ирония! Ирония!
Хидеки и Хонда снова переглянулись. На этот раз между ними было понимание уже совсем другого толка. Хидеки покрепче прижал Ютанари в жесте собственника. Мол, “Моё!”.
— Хонда, брат, не слушай его, это же враг, - неубедительно протянул всадник. - Ты его уже зарубил.
Пеший солдат с большими зубами медленно протянул мех Рёусину, освобождая руки. Он еще не потянулся за мечом, но стоял максимально близко к нему.
— Тем более, зачем ему врать? Он же мертвец, - задумчиво сказал Хонда. Он пристально вглядывался в лицо своего собрата по оружию.
Напряжение между двумя воинами достигло критической точки...
|
|
Айюна и Рёусин
Человек, знакомый с практикой боевых искусств, может прочитать многое в движении тел. По тому, как мужчина или женщина стоит: расслабленно или напряженно, как держит спину, как двигается: плавно или резко, как смотрит перед собой, как ставит руки определяется уровень в искусстве и опасностью, которую его практик представляет. В восточных странах искусство передачи сообщений языком тела и искусство чтения этих сообщений доведены до совершества бесчисленными поклонами, чайными церемониями, танцами Кабуки и придворными церемониями. Айюна, мастер движений тела, владела этим языком как никто другой. Рёусин, выросший в окружении наставников во дворце Хиджиямы, умел разбираться в танцах, но всегда интересовался больше боевыми, нежели мирными искусствами.
Принимая руку воина в черной броне и залезая на его лошадь впереди всадника, Айюна старась сделать свой жест ледяным, передать тот факт, что у нее не было выбора, что ее принудили. Но откровенно воротить нос она не стала, иначе солдат мог бы разозлиться. Поэтому девушка объединила противоположности: мягкий взгляд и согнутые плечи, пружинистый и гибкий «ивовый» подъем и опущенную голову.
Хидеки остался очень доволен.
- Держись, Бестия! – прошептал он поверх головы и прижал Айюну покрепче – чтобы не упала. Ее шея и макушка были видны из такого положения, неприкрытые лодыжки болтались в воздухе: верх неприличия в дворцовой культуре. Даже бездушный тюфяк бы понял пикантность положения. Ютанари не составило бы труда подыграть ситуации и при наличии времени представить этому бойцу тысячу искушений со спрятанным кинжалом посередине.
А вот Рёусин, одержимый болью и страхом одиночества, интерпретировал происходящее не совсем верно. Обернувшись на Айюну, он увидел как конкунбина добровольно и покорно залезает на лошадь к незнакомцу, к врагу. На ни! Что это значит? Принц почувствовал укол ревности и предательства. Она уедет с чернобронным? С мужиком, покрытым испариной? Не изменница ли она? Рёусин замешкался, он хотел спросить и на мгновение потерял фокус.
Враг не премнул этим воспользоваться. Сбоку прилетел обжигающий бич лезвия меча, распарывая мир Рёусина на клочки иззубренной полыхающей болью. Принц – лорд – сам не понял как покатился с воплем и хрипом с чужой лошади онны-бугейси на траву. Силы оставили его, руки и ноги не поднимались, и лишь только рот слегка двигался. Это был диалог со страданием. Оно посылало огненные армии по всему организму молодого парня, а он мог отвечать только нечленораздельными звуками, вполощавшими все его мысли в данный момент. Окружающий мир постепенно начал меркнуть. Он существовал где-то параллельно, и уже не имел значения.
...
Всадник повернул лошадь, чтобы скакать обратно, и Айюна увидела кошмарный сон. Рёусин, в бою с оставшимся солдатом, обернулся к ней с немым вопросом в глазах. Он застыл, и противник рубанул его мечом с маху в обход защиты. На теле парня не было никакой брони, только старая юката Масы Сабуро. Кожа и плоть приняли жестокий удар. Рёусин покатился с лошади, а его кровь блеснула в свете звезд, разлетаясь взвесью мелких капель. Без сомнения, никто не смог бы подняться после такого удара.
Хидеки поскакал навстречу, едва сдерживая свое волнение. Его противник был повержен, а сам он взял богатую добычу – саму Рыжую Бестию Хиджиямы!
Боец, сразивший принца, спешился и поспешил к упавшему телу, обмахивая на ходу меч. Он навис над телом в нерешительности, выбирая что делать.
Все переменилось для Ютанари, и она хотела отмотать время назад, вернуться в прошлое на одну минуту. Там где Рёусин целует ее, а не лежит на холодной траве.
Но это было невозможно.
|
|
- Да. Он действительно был своего рода русский царь. – Подтвердил кот. – Но это было слишком давно. Седая старина.
Францу же Хранитель ответил без особой ясности.
- Все узнаешь, друг мой. Все узнаешь. О вашей избранности и о том, почему же именно вы, я расскажу уже после истории. Она тебе понравится!
А пах Кот... Как кот. Как самый обычный дворовый котяра, какие живут у обычных людей, ловят мышей и бьют горшки.
Дождавшись, пока герои распалят костер и полукругом усядутся подле него, Кот легко, словно бы ничего не весил, вновь вскочил на свисающую с ветвей цепь. Вскочив – неторопливо пошагал по ней, нисколечко не покачиваясь. По цепи он поднимался все выше и выше, но когда он заговорил – голос его звучал так, будто Кот был совсем рядышком со своими слушателями.
- До того, как стать Кощеем Бессмертным, у него было другое имя, обычное и человеческое, как у всех у вас. – Вел рассказ Кот. – Жаль, но я не был так в нем заинтересован, чтобы запоминать, ведь оно так мало значило для сказания. Но все же, Кощей был человеком. Вот, посмотрите.
Огонь костра, который в тени Мирового Дерева стал единственным источником света, вспыхнул сильнее и ярче, и в этом огне перед героями предстал красивый юноша с длинными русыми волосами, да в ладной белой рубахе с узором. Рубаха эта выглядела просто, но сшита была из хорошей ткани, а узоры были сильными оберегами. Лоб был тоже украшен очельем с таким же узором. Некоторые герои смогли узнать этот узор – он защищал носителя от безумия. Будущий Кощей совсем не выглядел воином, у него не было сильных и грубых рук, привыкших к оружию, его пальцы были гибки и длинны – такими хорошо играть на инструментах, красиво писать или кого-нибудь гладить. Лицо было нездорово-бледным, но эта бледность будто придавала ему своеобразной красоты, свойственной только знатным людям.
- Хорош, правда? – Отметил Кот, где-то там наверху идущий по цепи. – Младший из шести сыновей великого князя. И не узнать в нем того, чем он стал. Если только не посмотреть в глаза. В них навсегда застыл страх перед смертью.
Да. Юный наследник был одержим страхом перед смертью. Его фигуру вновь поглотил огонь, а тени на коре Мирового Дерева заплясали, формируясь в что-то новое. И сами собой эти тени формировали новую сцену. Юный Кощей с ужасом смотрит на своего отца, который хрипит, кашляет и тянет к нему руки. Вместе с ним стоят шесть его братьев, но только он настолько сильно напуган зрелищем, что обмочил свои порты, и с визгом бросился вон из комнаты. Следом за ним медленно вышла его черноволосая сестра – будущая Баба-Яга.
- Смерть его отца напугала отрока своим ужасным обликом. – Вещал Кот вкрадчиво. – Бедняга был очень уж впечатлителен, не зря носил это очелье, сделанное ему его сестрой-ведуньей. Девочка уже тогда много знала потаенного, чего знать нельзя. И она пообещала ему найти способ не разделить судьбу отца. А между тем –молодому Кощею надо было заменить отца.
Новая сцена открылась взору героев – молодой Кощей, севший на трон, и с ужасом вжавший голову в плечи, когда на нее опустили корону.
- Он был наследником земель отца, потому как старшие братья уже успели завоевать собственные царства. А младшенький воевать не умел, да и как говорил я, был очень уж впечатлительный и слабенький. Но его поддерживала сестра.
Его сестра появилась только на пиру, на котором он принимал пятерых своих братьев. В разгар трапезы, когда все, кроме нового правителя, были уже пьяны, она появилась за его спиной, и склонилась к самому уху юного Кощея, вкрадчиво шепнув ему.
- Каждый из них хочет тебя убить.
- Правда ли это была? – Вопрошал Кот. – Возможно. Отпрыски князя строили свои владения сами, были решительны, и добивались чего желали. Может статься, каждый из них желал включить владения отца в свои собственные, считая себя заслуженным более других, а особенно более боязливого хлюпика, что удрал из отцовской спальни, испугавшись умирающего родителя. Но важно то, что будущий Кощей испугался скорой кончины. И упредил события.
На том пиру все братья до единого были отравлены. Герои увидели, как во главе стола в тронной зале сидит юный отрок в короне, а остальные места занимают трупы с искаженными в агонии и посиневшими лицами. Сидит – и с глупым хихиканьем попивает вино, слушая, как там, за стеной, кричат дружинники его братьев, которых, словно кур, вырезают его собственные солдаты. Потом все пропало, остался только хохочущий царь с кубком, смеющийся все громче и безумнее, и стареющий на глазах. Тот самый царь, который соединил все завоеванные братьями земли с отцовской, и дал рождение государству под названием Русь, и продолжил ширить его и укреплять.
- Он познал силу. Он полюбил власть. И он полюбил злато. – Мрачно говорил Кот. – И он по прежнему боялся смерти. Вот тогда-то и поименовали его Кощеем. Царем смерти.
Хоть Русь и росла и ширилась, хоть становилась она сильнее, наводя страх на распоясавшихся варваров, ее народ был несчастлив. Новый царь был не в пример былым жесток, и силу своего государства использовал и для того, чтобы держать за горло собственный народ. Он лил кровь и без нужды, ради того, чтобы просто почувствовать свою власть. Он обирал и гнобил рабским трудом людей, и был глух к их мольбам и стонам. Он бездумно копил золото, наслаждаясь осознанием своего богатства, когда всем людям было нечего есть. Своих подданных он держал в страхе лютой смерти. И совершенно ни перед чем не останавливался на своем пути к бессмертию.
Сестра гадала ему много раз. Кости и внутренности всегда предрекали Кощею смерть, доводя его до ужаса. В припадках этого ужаса он разрешал Яге немыслимое. Они с Кощеем приносили людей в жертву темным богам целыми деревнями, пытаясь выторговать Кощею вечную жизнь. Гнали на погибель других людей, чтобы искать в дальних и опасных землях утерянные знания. Сотни безвинных душ, реки крови, которую они пили ив которой купались, пуды непорочной плоти, которую они ели. Я даже не буду рассказывать вам о том, на что ей пришлось пойти, чтобы заучить Неписанный Язык, чтобы все-таки начертать на Игле те три заветных символа, даровавшие Кощею право вечно быть на Земле. И когда узнали люди о том, что не будет их мукам более конца – они восстали.
Пламя полыхнуло особенно сильно – и вот уже оно было везде, ни в малейшей степени не вредя героям. Среди этого моря огня стоял Кощей, крича в агонии. Он горел, и не мог сгореть, сносил удары, и оставался жив, а люди никак не могли уничтожить своего мучителя. Пламя жгло его, но не испепеляло. Стрелы и лезвия пронзали его, но не могли прокусить его плоть, просто отскакивая
- Сестра даровала ему бессмертие, но не силу. После страшной и кровавой борьбы Кощей был свергнут и изгнан прочь, в вечные холода, обреченный скитаться там до скончания времен. Его место занял новый царь, от которого вели род все цари, что были до Ивана Последнего. – Говорил Кот тем временем, показывая сцену того, как обгоревший, искалеченный и оборванный труп бредет сквозь снега и пургу, а его потерявшие цвет глаза глядят вверх, на яркие переливы северного сияния. – Он затаил глубокую злобу на Русь и весь ее народ, и поклялся отомстить им, и забрать то, что принадлежит ему по праву. Он захотел обрести могущество, чтобы создать свое собственное царство, как он называл про себя – Антирусь, и если остальной мир у него в мыслях был в подчинении, то Русь подлежала уничтожению под корень. Она должна была стать такой же пустошью, в какой Кощей оказался.
Кот усмехнулся.
- Великие планы, несбыточные мечты, скажете вы. И будете правы. Но у него было время. Сколько угодно времени. И он им воспользовался. За то время о нем стерли все упоминания, его забыли, его уничтожили, вымарали из истории. Отчасти, для того, чтобы не усомнился никто в праве царской династии на трон при живом помазаннике от другой крови. Имя Кощея зазвучало вновь лишь через многие поколения, и зазвучало совершенно по-новому. Он стал тем, кем его знают сейчас.
А из снежной бури выходил уже не калечный, хромавший и еле-еле идущий труп. Теперь его походка была твердой, прямой и уверенной. Ветер обходил грозную фигуру, закованную в черную сталь. Звучно бряцали угольно-черные, до блеска отполированные доспехи с золотым украшательством в виде слов на Неписанном Языке. Звенела цепь, перекинутая через наплечник с шипами. Руки в когтистых латных перчатках цепко сжимали меч с рукоятью из чьего-то хребта и других костей, и громадным лезвием. Лица у него не осталось – вместо него был обтянутый огрубевшими остатками кожи череп с острыми зубами. В глазницах горел неземной синий огонь. А венчала мертвую голову корона из кинжальных лезвий, символизировавшая то, что власть Кощея – в силе, в оружии, в смерти.
-Хорош, правда? – Сказал кот с усмешкой. - Младший из шести сыновей великого князя. И не узнать в нем того, кем он был. Если только не посмотреть в глаза. В них навсегда застыл страх перед смертью.
Хоть Кощей больше не был человеком, хоть душа его давно умерла, и двигала им все та же застарелая ненависть, безумная алчность и невероятное властолюбие – он все еще умел бояться. Образ отца, хрипящего в постели, не отпускал Кощея. Как не отпускали его зрелище того, как гадает сестрица-Яга - кости и внутренности снова и снова складывались в безобразный узор, предвещающий только смерть.
Яга продолжала гадать ему даже когда стала уже старухой. И она откровенно смеялась над ним, хохотала от души, получая истинное удовольствие от того, как ее брат снова впадает в свой детский страх. Кощей бранил ее, обвинял во лжи, бил, проклял жаждой к людскому мясу, ободрал до кости ногу, свел с ума и выгнал в леса – но снова и снова гадание показывало лишь одно.И тогда Кощей стал думать о наследниках.
- Сэр Поундс был абсолютно прав в своем предположении – Уважительно проговорил Кот. – Воистину, это была блестящая догадка, на грани преждевременного раскрытия истории! Он хотел не ребенка, а лишь сосуд, в котором он переродится, если изыщет кто-то способ его извести с белого света. Но какая же женщина сможет выносить в себе такое зло? Боже, знали бы вы, скольких он погубил…
Кот тяжело и сочувственно вздохнул.
- Хорошо, что и я этого не знаю. Просто потому, что не хочу. Такие подробности совсем не важны для истории, а я все-таки люблю людей, даже если они для меня лишь персонажи в сказке. Много простых женщин погибло в страшных муках, прежде чем Кощей уразумел - ему нужны были особые женщины, одаренные свыше, как царица Василиса Премудрая. Их было восемь, включая ее. Семь из них погибли – такое зло в себе было не по силам выносить даже им.
Тут Кот немного приостановился, и даже проявился из темноты, глядя на Маринку.
- Одну из таких женщин, между прочим, доставлял Кощею твой папа. Во многом благодаря ей он изменился. Но эту сказку он расскажет тебе сам, если ты захочешь знать. Скажу лишь то, что эта женщина была девятой. И она может тебе кое в чем помочь.
Подмигнув Чернавке, Кот снова растворился в дымке. А вместо него возникла тронная зала, уже знакомая всем присутствовавшим – в ней принимал героев царь Иван Последний. Но теперь на троне сидел Кощей, просто сбросив с него старого Еремея.
- Дешевая табуретка у тебя, Еремей, а царский трон. – Насмешливо говорил Кощей, и от звука его голоса даже при осознании наваждения холодело в животе. – У меня в царстве такие в дешевых кабаках ставят. Вы, русские, так и живете в дерьме всю жизнь, и цари не исключение. Зато женщины у вас хорошие. Как дочь твоя.
К большому облегчению слушателей снова заговорил Кот.
- Он захотелне только Василису, но и чтобы русский царь унижался перед ним, чтобы молил и целовал ему сапоги. Но Еремей твердо отвечал ему отказом. И именно это решило дело. Дочь царя было почти некому защитить – Кощей бросил все силы на то, чтобы отвлекать и распылять войска и оттянуть внимание Ивана. Но Кощей не забыл дерзость Еремея, и решился на самое знаменитое свое злодеяние. И вот, мы приближаемся к самому интересному.
Пламя костра вспыхнуло снова, и в нем возник образ высокой, не уступавшей даже Мировому Дереву башне. Эта башня не была отстроена Кощеем, хотя выглядела рукотворным объектом. Она была всегда, и в том или ином виде существовала в каждом из бесчисленных миров. Где-то это вовсе не Башня, а гора, где-то это каменный столб, где-то… Хм… Хоть даже и дерево. Но все это – Ось Мира.
- Ось Мира. – Кот будто смаковал это слово. – Кощей нашел ее в бесконечных своих странствиях, и именно вокруг нее и выстроил свое царство. И подчиняясь своей задетой гордости Кощей задумал повредить ее, сместить, искривить. На это ушло очень много его сил, но ему удалось – и произошел перекос. Множество миров столкнулось с этим миром, и миры эти перемешались меж собою. Если бы ты, Лелислав, спросил Никаса про его астрономические работы – он бы сказал тебе, что не Солнце и Луна ушли с небес – само небо более не наше. Мы находимся под чужими звездами, сразу во многих мирозданиях одновременно, на стыке бесчисленных множеств реального, и бесчисленных множеств нереального. Время остановилось, мы остались в подвешенном состоянии, мы гибнем и разлагаемся! Даже Лукоморье, где берут свое начало истории – умирает. По сути, Лукоморье уже мертво, Лукоморья больше нет. Даже Мировое Дерево уже давно окончило свою жизнь, только этого не видно. А скоро за ним последую и я, его хранитель, вместе со всеми своими сказками и песнями.
Кот трагично умолк, а затем снова заговорил.
- Но в этом есть и прекрасное! Оказавшись в таком незавидном положении, я получил нечто несравнимо-значительное, и может быть, самое ценное, что у меня есть.
Кот выдержал паузу, задержав дыхание, а затем с удовольствием произнес.
- Начало для самой лучшей из моих сказок. Сказке о вас. Сказке, которую я говорю прямо сейчас. Сказке о том, как вы спасете нас всех, совершив путешествие прямо к Оси Мира.
-
Дал стране угля).
Серьезно, эпичный пост именно там, где это надо.
Перед ним меркнет даже финал первой главы!
-
впечатляет
-
Заинтриговал так заинтриговал!!
-
Фантастической красоты пост!
-
Это великолепно.
-
Мощно и настолько оригинально, что просто диву даюсь.
|
|
-
И все же, в чем-то Поундс прав. Нечисть и есть нечисть.
Если она не убьет, не покалечит и не отберет у тебя что-то, то разобьет тебе сердце Х(
-
Ты попытался! Это плюс)
|
|
|
|
|
Лечить Маринку мазями - так для этого ее раздеть надо, чтобы их втереть, а времени на это практически не осталось. Пришлось отложить лечение на потом. Монахине, конечно, было попроще – достаточно было лишь руку приложить к ране, как ушла у раненого Фоки боль, и затянулась сквозная рана, оставив напоминанием о себе только дырочку в рубахе да кровавые потеки, к которым липла ткань. Иван же, вопреки самому себе взявшись лечить вужалку, понял, что мази Франца тут бесполезны – нужно что-то, что успокоит сердце и понизит давление. К счастью, он сумел сделать его быстро, и вручил вужалке бутылек. Та понюхала горлышко, и покривилась.
- Уй, дрянь какая! Хоть бы повкуснее что сделал, а то я теперь думаю, это так положено, или это ты меня так не любишь.
Зажав нос, Иришка залпом выпила содержимое бутылька, и вернула его хозяину. На ее щеки вернулся розовый оттенок, вены перестали так выделяться, и вужалка стала стоять на хвосте более уверенно. Похоже, у Ивана получилось даже лучше, чем он хотел – к хозяйке рощи вернулись и силы. Она даже смогла снова помочь – хлопнула в ладоши, и заготовленные колья взлетели в воздух, и выстроились рядком, с уклоном в сторону озера. Таким образом Иришка и решила спор гусляра и княжича. На последнего, кстати, она зыркнула с некоторым недовольством – она понимала, что по-своему норовистый юноша прав, но не хотела позволять угрожать своему любовнику. Но только проворчала недовольно, закатив глаза.
- Мужики…
И как раз в эту секунду колдовское озеро прекратило бурлить, и исторгло из себя новое чудище. Всего одно – но зато какое! Пропитанная дьявольской водой бурая глина и водоросли образовали его тело вместе с еще множеством утопленников, которые были на дне. Тело это лишь вполовину уступало Горынычу в размерах. Лица мертвых кощеевцев и морды мертвых зверей торчали отовсюду, почти по всей поверхности тела чудища, беспомощно разевая рты и вращая выпученными глазами. Ног у существа не было – оно перемещалось на манер улитки, скользя по оплавленной земле, шипевшей от влаги на раскаленной поверхности. Помогало оно себе единственной исполинской рукой, роль которой исполнила обломавшаяся верхушка какого-то дерева – ветви гнулись как пальцы, цепляясь за почву, а ствол с хрустом сгибался, подтягивая за собою громоздкую, неповоротливую тушу. У существа была длинная и гибкая шея, которую венчала голова. Зеленовласая голова Иришкиной сестры, нахально ухмыляющаяся и дразнщая сестру высунутым на добрый локоть лиловым языком. Сама Иришка, разглядев это, в ужасе закрыла рот рукой, а затем ее ужас сменился яростью.
- Убейте эту тварь, убейте! – В ярости завизжала она. – Я вам приказываю!
-
Она даже смогла снова помочь – хлопнула в ладоши, и заготовленные колья взлетели в воздух, и выстроились рядком, с уклоном в сторону озера. Таким образом Иришка и решила спор гусляра и княжича.
Это было изящно!
Но только проворчала недовольно, закатив глаза.
- Мужики…
Это было прикольно).
|
-
Ее в руке, размахнулся и швырнул вверх. Выхватив револьвер, Джо выпустил в шляпу пять пуль, а шестую законник получил в голову.
Стильно!
-
I like it :D
-
Из-за шляпы? Жеесть. Но обаяние присутствует.
|
|
-
Вот про ретабло клево)
-
Великолепно
-
очень
|
|
-
Игра не только про пострелять.
-
Явно настало время для слов «односолодового на два пальца и без содовой», Эмили собиралась повторить их не меньше чем полдюжины раз.
Люблю, когда начало первого поста подводит к концу второго).
Девчонки бывают плохими и хорошими. С леди все сложнее).
|
Репутация зажигает огонек в чужом станеВо время скачки Айюна пребывала как будто во сне, во сне полном тактильных ощущений. Она чувствовала дыхание Рёусина и биение его сердца сквозь тонкую ткань одежды, чувствовала, как капельки пота скатываются по шее разгоряченной лошади, чувствовала, как приминается трава, по которой они скачут. Поцелуй на губах был мягкий и теплый, в контраст холоду ночи. Он растопил страх. — Беги к лесу и жди там. Не бойся, - прозвучали слова, как просьба. Как обещание. Как надежда. Чуть неловко с непривычки спрыгнув с коня на каменистую землю, Ютанари побежала вперед к темным деревьям, стараясь не оглядываться. Голос вел ее, он наполнил момент уверенность. Расстояние до деревьев было небольшим, достаточно ускориться, достаточно выиграть немного времени. Но позади послышался цокот копыт, через мгновение Айюну перегнал всадник на лошади. Солдат, уже рослый мужчина, щетинистый, поджарый, с испариной на лбу, покрытый поверх черной брони пылью и потом дороги, резко затормозил коня, гарцуя на месте и перегораживая дорогу. Взгляды встретились и через мгновение в глазах солдата проблескнуло узнавание. - Эй, да ты же Рыжая Бестия Хиджиямы! Ойран рассказывала о тебе, - сказал он с некоторым северным акцентом, но достаточно узнаваемо на диалекте, приятом в Ишу. Солдат просиял. Он как будто нашел клад: встретить в ночи, в маленькой деревне в стране, объятой войной кого-то знакомого. Не просто знакомого: мечту, богиню из высоких домов и чертогов Даймё. Он покачал головой в шлеме, все еще не верил своей удаче. - Меня зовут Хидеки. Сдавайся, поехали! Я отвезу тебя ко двору Намахаги! - беззлобно, но напористо предложил солдат, уверенный в единственном исходе этого разговора. В его жесте было что-то самоотверженное, что-то полное желания служить своему господину и немного Рыжей Бестии Хиджиямы. Но прежде чем Айюна успела свить из податливого материала веревку, позади раздался вопль и лязг оружия. Воин обернулся... Выбор: - Воспользоваться моментом, чтобы попытаться бежать, оставив воина перед выбором - следовать за Айюной или помочь своим.
-Напасть на конного воин с ножом, практически без шансов победить. Выиграть время для Рёусина.
- Принять предложение
- свой вариант
Вихрь Ёми устремился вперед, как огненный росчерк в ночи, за змеем двинулись все остальные. Омниойи вел вперед свою армию демонов, нес в одной руке пульсирующую янтарную статуэтку с драконом, а в другой - клинок со злым духом внутри. Он давно не испытывал такого могущества, с тех пор как путешествовал по другим мирам. Враги в деревне, конники на усталых лошадях, сбившиеся в кучки ради защиты, они казались просто муравьями, каждого из которых колдун мог сокрушить, раздавить одним только словом. "Убейте их", - передал он мысленный приказ акурё. - "Убейте их всех." Глаза колдуна подернулись багровой мутью, его лисья, неземная сторона черпнула из человеческой ненависть и хищническую жажду разрушения. Крупица гнева таится в душе каждого из нас, и в сознании Кёдзи она сейчас произрастала в обширную ядовитую грибную сеть. Человеческое сплеталось с божественным. Темная сторона силы вела колдуна в битву. Считается, что прорицатель видит будущее и может предсказать события, повелевает грядущим. Но сами прорицатели иногда сомневаются в этом. Не события ли ведут их по предначертанной дорожке, как по руслу реки течет вода? Не становятся ли они инструментом судьбы? Сейчас Кёдзи становился инструментом сил разрушения, их эпитомой. Еще человеческая сторона Кёдзи испытывала страх. Он не бывал практически в битвах с людьми, а сегодня должен был сразиться один с двумя десятками воинов. Это было не под силу даже бывалому ронину, привычному торговцу смертью. Но останавливаться было уже поздно. Шаги вниз по холму с просохшей за день травой давались легко. Не то что утром с куклой. Вниз с армией тьмы Кёдзи просто летел. Демоны приблизились к деревне. Люди отшатнулись от них, перекликаясь беспокойными возгласами, волнение которых нарастало по мере того как акурё приближались. Потом два ближайших к демонам всадника переглянулись - смельчаки - один из них подскакал и с маху всадил копье с мощным грудным воплем. Оружие прошло насквозь через красный дым, только завихрения в воздухе остались. Дух дернулся молча и в ответ как бы нехотя прорезал щупальцем-мечом. Человек немедленно свалился с коня оземь, кувыркаясь как марионетка, у которой бритвой перерезали ниточки. Руки и ноги безвольно гнулись, рот и глаза были застыли в беззвучном крике. Даже сказать ничего не успел, просто упал замертво. За павшего воина закричали другие солдаты в деревне, а крестьяне просто завыли. Напарник мертвеца замер на мгновение, шокированный произошедшим. Ближайший дух внезапно взлетел, как будто на легком дуновении ветра, и всадил призрачные когти в бронированную плоть. Всадник отклонился назад, бросая оружие, заслоняясь руками. Дух проворно вскарабкался по ним, как по лестнице и воткнулся в глаза. Тело конвульсивно задергалось, источая леденящие душу вопли, а дух начал пропихивать себя внутрь головы через ноздри. Остальные солдаты в авангарде развернулись и поскакали назад к освещенному рёкану во весь опор. Не приближайтесь к демонам! - заорал приказ усатый офицер. - Убейте колдуна! Он поднял ружье, чтобы выстрелить снова. Как молния с небес, на него спикировало горящее огненными красками тело змея. Ружье полетело прочь, а сам офицер чудом не лишился головы. Он упал, удивительно складно для старика, и перекатился. Вихрь Ёми ушел куда-то в темное небо для следующего пике. Солдаты окружили своего командира и начали нервно пятиться от приближающегося чудовищного отряда. Пока вы воюете, я тут постреляюТем временем дверь конюшни распахнулась, и на пороге появилась великолепная троица народных героев, гордое воинство Кохеку. Крестьянские пареньки на конях и в кое-как натянутой броне мертвых самураев. Рензи в каске с рогами, снятой не иначе как с Ханпейты, вел их в бой. Рио без сожаления смотрел на белые перепуганные лица, нервные руки сжимающие мечи, незатянутые ремешки нагрудников. Эта рать могла вселить страх только в необученных крестьян. Ну или в самих себя. Новоиспеченные “солдаты” оглядывали приближающихся демонов, скопившихся врагов… и пока не торопились бросаться в самоубийственную атаку. Они толпились на пороге, борясь с желанием вернуться в спасительную темноту и свернуться там калачиком. Им требовалось какое-то последнее одобрение. Более сильное чем просто слова. Ронин со всей дури хлопнул коня Рензи по крупу. Раздался громкий шлепок, и лошадь задергалась, выскочила на площадь со столбом, где утром висел Маса. Остальные парни приняли этот дерзкий шаг как начало атаки, и с неровным криком “Ооооо!” выдвинулись следом. Снежный ком покатился с горы. Кохеку это не сильно волновало. Сам он метнулся прочь черной тенью и спрятался за домом. Оттуда он быстро заметил первую первую мишень - одинокого чернозаменного конника, пытавшегося усмирить группу крестьян. Рио натянул короткий чужой лук не торопясь, задержал дыхание и выпустил стрелу. Отсыревшее дерево оказалось предательски слабым. Первый снаряд ушел ниже чем планировалось и воткнулся в седло лошади. Животное заржало и поскакало прочь, унося седока. На некоторое время о нем можно было перестать беспокоиться, но кровожадные инстинкты Рио не были удовлетворены. Он двинулся дальше, приближаясь к центральной группе. Солдаты на площади заметили, наконец, крестьянское воинство. Шеренга людей - это был понятный для них противник. Чернознаменные выстроились напротив, ожидая приказа к атаке. Это просто крестьяне! - окликнул их командир. - Вы трое на них, остальные - в обход! Застрелите колдуна! Выбор: Уходить прочь, выжить
Выискивать одиночные мишени, пытаться сократить число врагов
Пытаться застрелить командира, пытаться деморализовать врагов
Годзаэмон брел чуть позади за чудовищами в форме тумана и колдуном с багровыми глазами. Это было очень удобное место, безопасное прямо-таки. Но Моридзуки вовсе не чувствовал себя в безопасности. Демоны впереди расчищали дорогу похлеще отцовских самураев на рынке. Их сторонилось все живое. Только самураи были слугами, служителями, даже само слово самурай означало “служить”. А подчинялись ли демоны колдуну, и подчинялся ли колдун людям - это был большой вопрос. Вопрос философский, но весьма жизненный, и если ответ на него был “нет”, Годзаэмону придется расстаться с жизнью. Или даже больше чем просто с жизнью, с его телом и душой. Эта перспектива не внушала высоких ожиданий, но аристократ шел вперед, аккуратно переступая через кустики и высокие стебли травы.. Увидев, как один из духов заползает внутрь живого и брыкающегося человека через нос и рот, Годзаэмон засомневался еще сильнее. Масла в огонь подлил и хриплый приказ командира разделиться и стрелять: они с Кёдзи были на открытой местности, и эта местность сейчас была готова превратиться в подушечку для иголок. Не то, чтобы Моридзуки боялся умереть больше чем другие самураи. Но умереть на пустом месте, среди монстров, призывателей и врагов? И какая дева потом будет судорожными пальцами сжимать его бездыханное тело, поливать его белый царственный лик горючими слезами? Где тот друг, который произнесет несколько суровых, но величественных хайку? Айюна и Рёусин ускакали, он видел их, и погоню за ними. Добродушный Кёдзи обернулся красноглазым исчадием Ёми. Теперь Моридзуки остался совсем один. Неравный бой берет свою ценуПринц оставил Айюну, подготовился внутреннее и пустил вперед перед собой волну спокойствия и уверенности. За прошедший день он повзрослел на двадцать лет и превратился из мальчика в мужа. Даже больше чем мужа: настоящего лорда, Даймё. Он был примером и опорой для всей группы. Для себя, он выпил эту ночь через один поцелуй. В одном жесте прозвучала тысяча невысказанных слов, миллион сомнений и недомолвок отправились на покой. Теперь все было правильно. Он был готов ко всему. — Я Окура Рёусин! Кто из вас главный? Кому я могу отдать свой меч? — крикнул он преследователям. Всадники замедлились, подбираясь поближе к принцу. Азарт сменился осторожностью. Один из солдат, усач-бородач с лысой головой без шлема указал остальным на убегающую Айюну. За ней поскакал его напарник в кожаном шлеме. Бородач осторожно подъехал, вглядываясь в глаза принца. Но его встретил только холод и твердость. Ни ужимок, ни сомнений, свойственных людям, вынашивающим коварные планы в зеркалах души Лорда Окуры не обнаружилось. - Меня зовут Шин Каца, господин. Я — самурай Черного отряда, Третья армия под командованием сёгуна Намахаги. Для меня честь принять ваш меч, господин - произнес воин со всем возможным почтением. Солдат Черного отряда, по-видимому, тренировали не только в воинском искусстве, но и в смирении. Какая цивилизация! Куда только делось их хищническое отношение? - Дозо, - пригласил солдат. - Дозо, повторил он, требуя у Рёусина меч. Ах да. Принц протянул клинок в ножнах, не сводя глаз с Шина Кацы. Тот взял клинок посередине, чуть пригибая голову. И потянул на себя. Но Рёусин не отпустил меч. Руки двоих японцев оказались совсем рядом на коже ножен. В глазах Шина отразилось непонимание. Он слегка посильнее потянул. Не двигая этот пункт соприкосновения на ножнах, Рёусин вытащил из-за седла левую руку со вторым мечом и пропорол шею Кацы насквозь. Оттуда обильно хлынула темная кровь, практически невидимая на броне, а непонимание в глазах сменилось ясностью. “Я же знал”, - прочитал Рёусин на лице супостата как на белом листе рисовой бумаги. Шин перехватил принца за руку и хотел что-то сказать, но вместо этого из горла протиснулось булькание, и рана разразилась кровяными пузырями. Лорд Окура выдернул меч, заливая все вокруг мелкой темной взвесью. Сбоку кто-то завопил, усатый дядь свесился вниз, и тут все пошло вверх дном. Оставшиеся двое солдат налетели на Рёусина с двух сторон, блистая клинками и зубами. Принцу почему-то запомнились крупные белые зубы одного из них. И блестящие глаза второго. Бой был неравный. Конники хорошо владели оружием и не стремились захватить Рёусина живым. Они нападали скоординировано, умело, жестоко, искали любые прорехи в защите, держали расстояние. Несмотря на то, что оба противника были очень усталыми, принц не мог одолеть их сразу. Очень скоро на руках и ногах лорда появились мелкие порезы, на юкату снова пролилась кровь. Через еще пару мгновений принц сумел-таки достать второго воина с блестящими глазами, но тут же в ответ получил острый удар в бок, отозвавшийся резкой болью. По телу разливалась судорога и что-то вязкое, теплое. Темнота ночи сгущалась.
|
|
-
Полузаброшенный город настроил Эмили на философский лад. Да, она знала слово философия и еще много других умных слов. Хотя в обычной жизни приходилось пользоваться совсем другим набором, весьма ограниченным. «Стоять». «Лицом к стене». «Не шевелиться». «Фак ю». «На два пальца и без содовой». «На одну ночь». «Эй, тапер, слабай-ка мне…». Слова эти были короткие, жесткие и быстрые. Они очень подходили к кочевой жизни и образу плохой девчонки с револьвером и в котелке.
Перечитываю иногда этот модуль. Эх, классно было. Эмили была моя любимая стерва))). Земля ей пухом.
И вот в кармане купленный
Обычный пистолет
И острый, как облупленный
Знакомый всем, стилет.
Снуют людишки в ужасе
По правой стороне,
А мы во всеоружие
Шагаем по стране.
Под дула попадающие лица,
Лицом к стене! стоять! не шевелиться!
|
|
|
-
Грех это! Еще какой!
Я предвижу такие картины в будущем:
— Простите меня, дуру грешную, — сказала матушка, и ненароком угробила разрядом молний кощеевский флот, пару хоругвей и маленькую толпу червепоклонников. Удрученно вздохнула — Ох, как отмолить-то теперь!
|
|
|
|
-
Девушкам нравятся парни, которые не ставят харизму в минус ;)
|
Лелислав знал, зачем он сюда пошел, и знал зачем его позвали. Иными словами, есть "хочу" и "должен", и первое имеет свои права лишь пока не мешает второму. Впрочем, болтать с девушкой было приятно, петь для нее не было работой. Даже просто находясь рядом гусляр отдыхал душой от ужаса недавнего плавания, и мысль, что скоро им плыть обратно уходила куда-то далеко.
Увиденное, впрочем, тоже стоило того чтоб на него посмотреть. Что Иришку будут слушаться змеи не было неожиданностью, но вот что все звери станут выполнять волю царевны оказалось сюрпризом. А уж что потом началось и вовсе потрясающее. Иришка, оказывается, умела ворожить почище иного волхва, зажженный голубой огонь не только грел но и очаровывал Лелислава.
-- А что, Ириш, неужто правду сказки говорят о вещих женах-змеях? Хотя, у нас-то на севере все больше о лягушках, но суть одна всегда. Мол, премудрая девица, лягушка или змея в своей коже, сняв ее умеющая обращаться в человека? -- Рассказывать больше гусляр пока не хотел, во-первых, боялся что насмех подымут, да и передохнуть чуток не мешало, петь-то явно еще долго предстояло. Лучше пока послушать, чего удивительного царевна расскажет.
Уж с чем-чем, а с тем что петь еще предстояло Лелислав не ошибся. Царевна сказала, что ждать придется несколько часов. Что ж, часа хватит на весьма некороткую балладу. Из всего, что приходило на ум, Лелеслав выбрал сказание об Орфии, сладкоголосом обманщике. Брала свое начала песнь, вестимо, у хитрых греков, впрочем, на родной сказ переводил, по счастью, не Лелислав; как намекал недавний опыт общения с Никасом, греческий у гусляра был весьма неважен. Однако, у гусляров принято вольно обходиться с чужими сказками, что прочитанными что услышанными -- каждый следующий норовил добавить что-то свое. И к этой истории Лелислав от себя добавил немало.
А повествовала баллада вот что. Был славен в земле своей Орфий Сладкоголосый, искусными песнями и искусным же враньем. И полюбил он дочь местного князя Дику, деву с золотыми глазами. И явился Орфий к князю, хвастая, что на ближайшем пиру, столько бы ни собрал князь музыкантов, всех перепоет он, Орфий, а коли будет так, то в награду себе просит отдать за него Дику. И созвал князь пир, и множество достойных мужей собралось в палатах радушного хозяина, и три ночи состязались лучшие певцы,. Увы, не только люди любят пиры. Смотрел на тот праздник, незримым, сам царь мрачной Нави. И понравился тот пир хозяину Царства Мертвых, и угощение, и музыка, а более всего -- та, ради которой затеяли пир, Златоглазая Дика. Музыка отзвучала, еда сегодня есть завтра нет, а Дику Царь Мертвых забрал к себе. И печаль пала на хоромы князя, и разошлись кто куда его знатные гости, Орфею же идти было больше на земле некуда. И решил он спуститься живым в Царство Мертвых, чтоб вернуть свою любовь. Но проста дорога в Царство Смерти, да тяжела обратная. Явился певец ко двору Царя Мертвых, и потребовал, чтоб выставили против него всех лучших певцов прошлого, что сейчас служат Царю. И если перепоет их Орфий, то пусть в награду Хозяин Смерти отпустит вместе с ним Дику. Но лишь смеялся Царь, сказав, что много о себе возомнил смертный. Но дерзость отчаянного веселит Царя, и так и быть, созовет он всех мертвых музыкантов, и если перепоет их Орфий -- то в награду Царь отпустит из Мира Мертвых одного, не будь он Царь Мертвецов. И собрал Царь певцов, и привел Дику смотреть, как вершится судьба, и без счету времени звучала музыка, ибо нет в Царстве Смерти дня и ночи. И перепел всех Орфей, и пораженный Царь от щедрот своих позвал суженных провести в его дворце столько времени, сколько горят свечи в человеческий рост. А после Орфий должен решить, кто отправится на свет жизни, а кто навеки останется во тьме. И разделили ложе Орфий и Дика, а после Орфий рассказал своей возлюбленной, как можно вдвоем покинуть Царство Смерти. Он вырезал из воска свечи фигурку, точь-в-точь похожую на него, и наказал Дике вырезать фигуру себя из воска, и написать на ней свое имя. И обменялись они фигурками, и Орфий рассказал, что надобно идти по одному, не оборачиваясь друг на друга. И если станет невмочь от тоски по другому, не оборачиваться на него, а смотреть на фигурку, и идти вперед. И когда встретит ее жесткий слуга Царя Мертвых, и спросить "Одна идешь?" отвечать "Одна". И как выйдешь из Царства Смерти, открой что написано на пьедестале фигурки, дабы найти им друг друга в мире живых. И вышли они из дворца Повелителя Смерти, и встали спиной к спине, и пошли куда глаза глядят, не оборачиваясь. Ибо куда ни идти в Мире Живых -- идешь к смерти, а куда ни идти в Мире Мертвых -- идешь к миру живых, главное не оглядываться и не сворачивать. И долго шла Дика, и была на пути ее тьма, непроглядная тьма и кромешная тьма, и остановил ее Страж Мира тьмы, и вопрошал "одна идешь?", и правдиво отвечала она "одна". И еще дольше шла Дика, и обнаружила себя не где-нибудь, а во дворце родного отца. И открыла она пьедестал фигурки возлюбленного, чтоб вслух прочесть его настоящее имя, дабы встретиться им вновь в Жизни. А там было написано "Прости".
-
Хороший.
Вот так и в жизни бывает.
-
Ну ты завернул!!!
Пронзительная история).
-
За историю Орфея и Эвридики
-
Замечательная интерпретация)
|
|
|
-
Брррр. Про танк жуть. Но верю.
-
Очень клевый пост.
Единственное, что хотел бы заметить, чутка позанудствовав: в тех танках, которые воевали на Халхин-Голе, радистов не было (Т-37А, БТ-5, БТ-7 и ОТ-26). Даже если была рация, ее обслуживанием занимался командир. А новые танки КВ и Т-34 Семен вряд ли мог видеть.
Но это так, занудство чистой воды. Отличный ответ товарищу капитану, я считаю). Смелый, но взвешенный).
|
|
Пробуждение, прямо скажем, было не самым приятным. В голове легкий церковный перезвон, во рту будто перегон на три тыщи голов ночевал и при том всю воду высосал, а в глаза солнце светит так, хоть ты их и не открывай вовсе! С другой стороны, легкий церковный перезвон — это вам не паровозный гудок все же, сушняк во рту не на пустыню претендует, а солнце в глаза светит — это даже хорошо! Это значит, в первую очередь, что глаза вообще открываются, а не заплыли намертво. Так-то.
Но проснулся-то Патрик не от солнца, близкого к полуденному. Уж в этом его чутье пока еще не подводило, несмотря на галлоны спиртосодержащих жидкостей, которые он поглощал. Так что, завидев на фоне яркого солнца темную фигуру, Патрик споро продрал глаза, поправил шляпу и принял вертикальное положение. Из этой позы визитера стало видно гораздо лучше, равно как его могущественные усы, под стать собственным Патрика, так и внушительный "Винчестер".
Считать Патрик умел неплохо — не зря в далекие молодые годы имел собственный бизнес, пусть и недолго. Поэтому сложить одно к одному тоже получилось достаточно быстро: шумное свое прибытие в городок, название которого не удостоилось чести задержаться в голове Патрика — зато сам Патрик удостоил городок чести задержаться в нем; достаточно громкое недельное пребывание, во время которого Патрик успел сменить две работы, надоесть местным настойчивыми нотациями о пользе благотворительности, и стать завсегдатаем салуна; и, собственно, последнее рабочее место, с которого Патрик с треском вылетел за неподобающий вид и нерабочее состояние, а через две минуты вернулся с револьвером и затребовал компенсации за досрочное увольнение. Компенсация тем же вечером осталась в кассе салуна, а сам Патрик заночевал на заднем дворе своего последнего рабочего места.
Итоговая сумма получалась неутешительной, и вполне определенно характеризовала намерения мужика с ружьем. Но Патрик был полон решимости покинуть это место по своей воле и на своих ногах, поэтому, прочистив горло, собрался подробно и обстоятельно пояснить джентльмену нюансы последних событий, ввиду которых бить Патрика, а уж тем более стрелять в него, нет никакой надобности...
— Хрена тебе лысого, — сказал Патрик к собственной неожиданности и запоздало добавил, — ...уважаемый сэр.
Оправдательная речь не задалась с самого начала, при том, что незнакомец еще даже ничего не сказал, а Патрик уже сказал слишком много человеку с ружьем, которого видел впервые в жизни. Вздохнув, Патрик состроил решительную морду лица, понимая, что назад дороги уже нет, и прищурившись, вгляделся в противника получше. Тень от остова дилижанса неподалеку манила обещанием прохлады — или хотя бы намека на него.
|
|
-
Пытливый ум у Фоки)))
-
Это ж ещё надо было придумать)))
-
Фока жжет почище того змея)
-
Не могу не заплюсовать этого)
|
|
|
|
-
Улыбнуло)
-
Не ожидал от Фоки подобного! Думал, что будет откровенно пялиться :)
-
На этой мысли Фока окончательно испарился думать, за что и получил тяжелой веткой по лбу. Засычал, губу закусив, и дальше пошел со всеми.
Фока, без сомнения, заслуживает тонны плюсов своей клевостью))).
|
-
Иди сюда, дерьмо коровье, выродок койота, гнилая подошва ботинка, а тебе кишки через горло вырву
Все это хочется прочитать голосом Володарского))).
|
|
|
|
|
-
Было прикольно))). Я, как достаточно упитанный крендель, с этого момента болел за Пикара)))))).
|
-
Крутейший пост!
Я буквально сегодня хотел прикрыть ветку, думал, ты выдохся. Оказалось, нет!!!
Никто так круто не подхватывал персонажа в моих играх!).
Можно кинуть куб ИЛИ предложить охраннику какую-нибудь мелочь (дописать в пост) и он согласится без куба.
|
-
Есть какое-то злобное обаяние у этого человека.
Мы, маленькие люди — на обществе прореха,
Но если вы посмотрите на нас со стороны —
За узкими плечами небольшого человека
Стоят понуро, хмуро дуры — две больших войны.
|
-
- Мистер Грант, - сообщила она в третий раз, но на этот раз сумела добавить и другие слова: - Скоро ниже по течению выловят чей-то труп. Как вы думаете, он будет мой или ваш?
Вопрос с подвохом, юная леди).
|
|
Старичок Грант уважал закон, когда он помогал ловить бандитов и устраивать жизнь, как в старой доброй Англии. Однако, иногда закон давал перекосы, а определенные товарищи этим пользовались, как пользовались и прямолинейностью законников. Вот и сейчас его племянник Джонни не успел получить наследство после смерти отца, как все конторки уже стали под лупой изучать наследство. И ведь нашли! То там не так, да не занесено в реестр, пятое-десятое... Не то, чтобы Гранта интересовала жизнь племянника, но тот был сыном брата, который кончился при загадочный обстоятельствах. Вот уж где копать -то надо. Тем не менее, железная дорога была важнее для бумагомарателей, готовых тут же отобрать у паренька землю. Уж что-что, а даже на Родине, где сейчас заводы росли на глазах, не было такой наглости. Англичане умеют применять закон, да и законники там самые настоящие, а не то, что в этой Америке, кто первый значок нацепил, да пушку взял. И ведь кого прислали -то поглядите? Леди из Англии! Из Вигов*, наверное. Какая еще леди позволит себе так одеваться? Да и воспитание: ни "добрый вечер" тебе, ни прочего этикета. Бедная матушка - Англия!
- Добрый вечер, мис, прошу прощения, но не имею чести быть знакомым лично, - ответил Грант, прищуриваясь, - Вы слишком активно насели на моего племянника, и мне это крайне не нравится, как и ваше агентство, - Старичок дал понять, что уже узнал принадлежность переговорщика с его племянником, - Сегодня прекрасный вечер, замечательное место, которым нужно любоваться, но я должен вас предупредить, мисс, если вы не отступитесь, я буду вынужден принять меры.
Старичок уперся взглядом в глаза особы, а его рука откинула полу сюртука из добротной английской шерсти. Последствия Гранта не беспокоили, он пожил достаточно, а тут было прекрасное место, чтобы умереть.
-
Из Вигов*, наверное.Such a bad girl! Вспоминается старый анекдот:
Сын английской графини: Мама, мне надоела ложь. Я хочу сказать прямо: я люблю нашего конюха. Мы поженимся!
Графиня (в шоке): Но сынок! Патрик же католик!
|
|
|
Поцелуй жарким вышел и крепким, таким, что голова закружилась. Прильнула Чернавка телом белым к книжичу, отпускать не хотелось. Потом, пока к берегу плыли, пела Чернавка. Ну как пела, голос у нее был, а вот со слухом не очень. Так что Лилиславу только морщиться да кривиться оставалась, от пения такого. Тут больше слово другое подходило - горланила Чернавка. С чувством, правда, да с азартом.
Как хотела меня мать
Да за первого отдать,
А тот первый - он, да неверный,
Ой, не отдай меня, мать!
Как хотела меня мать
Да за другого отдать,
А тот другий ходит до подруги,
Ой, не отдай меня, мать!
Как хотела меня мать
Да за третьего отдать,
А тот третий - что во поле ветер,
Ой, не отдай меня, мать!
Как хотела меня мать
За четвертого отдать,
А четвертый - не живой, не мертвый,
Ой, не отдай меня, мать!
Как хотела меня мать
Да за пятого отдать,
А тот пятый - пьяница проклятый!
Ой, не отдай меня, мать!
Как хотела меня мать
Да за шестого отдать,
А тот шостый - мал, да не дорослый,
Ой, не отдай меня, мать!
Как хотела меня мать
Да за сёмого отдать,
А тот сёмый, пригожий, да весёлый
Сам не схотел меня брать!
На берегу Фоку словом добрым остановить захотела:
- Куда, дурень! Стой! Неча тут разведывать, к главному дубу вместе идем, и вся сказка! А с теми, что ползают, я чаю договорюсь, как-нибудь.
|
-
Я просто оставлю это здесь)))
|
Все путешествие заняло около шести суток. По крайней мере, если верить большим песочным часам Никаса, которые тот исправно переворачивал при необходимости. Старания Лелислава и молитвы игуменьи обеспечили несколько дней спокойного, даже скучного плаванья. Море было спокойно, бескрайне и однообразно, да и ветер с охотой наполнял паруса, не принуждая экипаж становиться на весла. Пение, к тому же, нравилось и морякам. Даже Малах отмечал.
- Вот я не прогадал, когда вас взял на борт. С вами веселее, песни поете, на гусельках тренькаете. А с Орлом была скука смертная, только и болтал про свое Солнце. «Солнце то, солнце сё». Тьфу ты, царство ему небесное.
Чернавка, устроившаяся на носу корабля на пару со смотровым на самой высокой мачте, вовремя углядывала пики острых скал, едва торчавшие из воды. Налети на один такой – и пробоина будет такая, что корабль тотчас же пойдет ко дну, а заметить их ой как трудно. Но обошлось.
Сокол сэра Поундса время от времени покидал хозяина, чтобы вернуться с какой-нибудь рыбой в когтях. Птица тоже нуждалась в развлечениях, что поделать. Зато и себя кормил Сокол Ясны Очи, и волка, который был с Францем. Волк кстати в море чувствовал себя не слишком комфортно, о чем постоянно и в самой издевательской манере напоминал своему спутнику.
Остальным же приходилось маяться от безделья, морской болезни и однообразности пейзажа. Кругом только море до самого горизонта, да призрачные огоньки, которые плыли в туманной дымке над водой, и иногда садились на мачты и нос корабля.
Однако через некоторое бесконечно долгое время одиноко плывущий в море корабль был все-таки замечен вечно голодными обитателями подводных глубин. В первый раз героев разбудил сильный толчок в дно корабля откуда-то снизу. Толчок был мощный, встряхнуло так, что попадало все не прикрепленное к полу и стенам, включая и самих героев. Несколько бомб образумили чудище, но с тех пор кораблю не было покоя. Корабль Малаха так и норовили потопить все твари, у каких хватало на это сил. От одних просто убегали, подняв побольше парусов. Других отгоняли выстрелами из пушек или бросками бомб – на деле просто бочками с порохом и железными иглами, да утяжелителем в виде камня. С некоторыми приходилось вступать в ближний бой – например отсекать щупальца, которыми огромный кальмар опутал Малахово судно, и пытался враскачку его перевернуть. Слизь, покрывавшая щупальца, оказалась ядовитой, и из-за нее скончался первый из разбойников. Малах позволил друзьям проститься с усопшим, а потом приказал просто сбросить его в воду.
Потом твари стали налетать и с воздуха. Крылатые чудища с широким размахом крыльев и длинными ногами с кривыми и острыми когтями гнездились на скалах, и целыми стаями пикировали на судно, крича раззявленными во всю ширь пастями, и пытаясь выхватить кого-нибудь. Они умудрились утащить двух моряков, но это далось им дорогой ценой – стрелы и пули героев, а также смачный свист Соловья заставили многих из этих созданий самих стать добычей. Одна такая, подраненная в крыло, на скорости врезалась прямо в палубу, продавив доски и расплескав содержимое собственного черепа. А потом на глазах изумленной публики труп гадкой и вонючей твари превратился в труп совсем юной и лишенной одежды девушки. Малахна это поучительно сказал.
- Вот что бывает, ежели бабу не трахать подолгу.
Ее тело точно также было сброшено в воду.
Потом путешествие осложнилось еще больше. Туман вокруг стал гуще, и в смотровых отпала необходимость из-за невозможности выполнять свой долг. Вместе с туманом сгултилась темнота, и путешествие стало дрейфованием вслепую. В целях борьбы с темнотой борта корабля были увешаны какими-то светящимися стеклянными шарами, которые вставлялись в специальные пазы на бортах. Эти шары давали приятный синеватый свет, и делали видимым определенный круг пространства округ судна. На носу же(пусть и через пару попыток, с поминанием такой-то матери) был установлен такой же шар, но встроенный в большое блюдце с зеркальной внутренней поверхностью, которая отражала свет, и формировала из него большой и далеко бьющий луч.
- Хороший кораблик, умели кощеевы корабельщики строить. – Говорил позже Малах. – Был бы он поцелее, да сохранись на нем побольше всяких штук волшебных, так вообще бы горя не знали. Ну и команду бы, чтоб умела. А то мы все, с чем не могли управиться, поотламывали на всякий случай.
Наличие света спасло героев от глупой гибели, но не уменьшило опасностей. Наоборот, к свету так и лезли твари, ставшие уже совсем ни на что не похожими. Рыбы с лицами, отдаленно напоминающими человечьи. Какие-то панцирные чудища, плюющиеся едкой струей кислоты. Живые глыбы размером с целые острова, которые тут же начинали дрейфовать в направлении судна, намереваясь в него врезаться. Иногда из тьмы выплывали ветхие корабли, все в морской тине и ракушках, но все равно державшиеся на плаву. Такие судна Малах приказывал «колошматить в щепу» как только появятся, опасаясь их экипажа. А однажды один из моряков, умывавшийся водой из таза, вдруг отпрянул от него с паническими криками, а потом клялся, что вынырнуло из таза ухмыляющееся лицо утопленника, и что-то ему сказало. Малах тщетно пытался убедиться, что его подручный не протащил на борт хмельного, и не налакался до чертей, но сам понимал бесполезность этого. Спьяну не увидишь такого, от чего можно так быстро поседеть.
Вдобавок расшалилась и погода. Штормы следовали один за другим. Временами возникали водные воронки немыслимых размеров , которые втягивали в себя все, что проплывало рядом, чтобы столкнуть и перемолоть. Потом штормы резко сменялись полными штилями, и корабль замирал. Разбойничкам приходилось вставать на весла. В такие минуты были ясно видны великие командирские качества Малаха, который на корню подавлял любой ропот людей, привыкших к легкой наживе и нетрудовой жизни. В тумане слышались отдаленные голоса, к которым настрого запрещалось прислушиваться. Те, кто рисковал, поначалу и не слышали ничего, кроме неразборчивого ропота да отдельных слов. Но со временем голоса начинали обращаться к слушавшим по имени и становились какими-то странно-знакомыми. Никас рассказывал, что если слишком увлечешься, можно сойти с ума. В прошлом плавании один такой, совсем еще зеленый и старших не уважавший, дослушался до того, что отгрыз своему другу лицо.
За время плавания было потеряно семь человек. Последний умер при сосем уж жутких обстоятельствах. Начиналось все совершенно спокойно, в редкие моменты полного затишья, когда один из тех, кто помогал корабельному кухарю, вдруг ни с того ни с сего бросил нож и куда-то заспешил. А на вопрос «куда» ответил кратко – позвали! Хозяин позвал!
И тут же бывалые моряки, которые плавали с Малахом в прошлый раз, накинулись на этого человека, и накрепко связали его, бросив в трюм. А непонимающим ничего героям рассказали историю о Хозяине Соляного Берега.
Соляной Берег – так моряки нарекли остров, мимо которого тогда проплывали. Он был небольшим, и был весь белый от морской соли, въевшейся в камень. Так вот, в прошлый раз, когда они тут проплывали, одного такого тоже «позвали». И вот как его позвали – пошел он как ни в чем ни бывало, и плюхнулся в море. Даже пузырей не было. Так звали еще нескольких, и никого пока еще не удавалось спасти. И удержать такого трудно, может на родного брата с ножиком кинуться, и выявить можно не всегда, а одного привязали – так он себе натурально руку отгрыз, и ушел. И никто его не видел и не слышал, опомнились только когда всплеск услышали.
Того моряка тоже спасти не удалось. Все путы оказались бесполезны, от них только и осталась груда порванных и окровавленных веревок. Как он это сделал – так никто и не узнал. Охранявшие его моряки, уснувшие на своих постах, клялись крестом, что не спали ни секунды, просто моргнули – а их уже расталкивает и осыпает пощечинами разъяренный Малах.
Последний участок пути был, по словам Малаха, самым сложным. Малах был готов и к этому – он вынес на нос корабля свою клетку, и выпустил оттуда крупную летучую мышь-альбиноса по прозвищу Летун. С ним Малах говорил как с маленьким ребенком, сюсюкал и качал на руках, и даже команды отдавал так, будто упрашивал.
- Ну что, Летун, одна надежда на тебя! Покажи папке дорогу до Дуба! А я тебя за то та-ак накормлю!
Летун в конце концов послушался, запищал, взмахнул кожаными крылами, и сорвался с рукава хозяина, улетев в темноту с ярким фонарем в лапах, который ярко горел красным. Малах же следовал за этим огоньком малым ходом, на почти что спущенных парусах. С виду опасности никакой не было, но Малах упорно продолжал обплывать кругами пустые места и то и дело менять курс.
- Так надо! – Объяснил он. – Тут морок какой-то! Вроде прямо плывешь, а все время в том же месте выплываешь! Тут в окрестностях… А вон оно!
И Малах указал на далекий силуэт воистину монументального строения, одиноко торчащего на маленьком островке, на котором оно еле умещалось. Это был маяк, но маяк, сделанный в виде скульптуры двух мускулистых и лысых мужчин без лиц. Над головами они подымали одной рукой чашу, в которой должно было гореть пламя, служащее кораблям ориентиром. Маяк, конечно, давно уж погасший, ибо никто не зажигал в нем пламени уже бесчисленное множество лет. У скульптур этих были когтистые руки, плавники на спинах и боках, а ноги как будто вросли в камень.
- Вот если не знать пути, всегда и будешь приплывать к этой штуке! – Пояснял Малах. – Я однажды даже руль отпустил, так он сам поворачивался иногда! Если б не Летун…
А потом началось самое странное. Они проплыли через гигантскую грудную клетку какого-то доисторического чудовища, и одна из мачт едва не обломалась, задев собою одно из гигантских острых ребер, отбеленных до ослепительной яркости. Эти древние кости были словно вратами, за которыми начинался другой мир, давно погибший. Это были полузатопленные руины огромного во всех смыслах города. Над водой торчали только пики башен, густо заросшие водорослями и тиной. Вода была довольно прозрачна, и если поглядеть вниз, было видно, как среди былых человеческих домов неписанной красоты плавают косяки светящихся медуз и другие морские гады. В некоторых домах свет тоже горит, теплый такой, мерцающий, домашний…
БУМ!
Ударил гром. Малиновая молния рассекла пространство, и ударила в одну из башен. Дальше, если так можно выразиться, пошел дождь. Но таких дождей еще никто не видывал, даже Малах разявил от удивления рот. Сначала все вокруг, включая и сам корабль, и героев, и разбойников, резко намокло, а морская гладь заморщинилась и забурлила. А затем множество крупных водных капель ринулось снизу вверх, отделяясь от морской поверхности, от корабля, от насквозь вымокших людей. Дождь шел наоборот, уходя из земли в небо. К счастью, кроме дождя туда больше ничего не улетало.
- А такое у меня в первый раз. – Отметил удивленный Малах, глядя как капли срываются с его ладони. – Экая оказия…
- Смотрите!
Это завопил кормщик, указывая куда-то по правому борту. Посмотрев в указанное место, все заметили разбитый корабль, который, вероятно, налетел на часть руин, и превратился в бесполезную груду гнилого лома.
- Ну и что? – Вопрошал атаман. – Мало ли мы видели разбитых посудин?
И тут ему на глаза попался уцелевший флаг. Велес, кусающий себя за хвост. Присмотревшись еще немного получше, Малах потрясенно прошептал.
- Да это же мой кораблик…
- А вон еще! – Воскликнул один из матросов, указывая в другую сторону.
Еще один корабль с флагом Велеса. Из него будто кто-то вырвал середину, и остались от нее только плавающие там и сям поломанные доски, бултыхающиеся в воде бочки и ящики, и большое парусное полотнище, в котором остался обглоданный рыбами труп. Чей – неизвестно.
И это был не последний. Все чаще и чаще встречались героям остатки разбитых кораблей, или оставшиеся на плаву фрагменты их корпуса и груза. Встретился на пути и один целый, только огни на нем не горели, парусов не было, и команда вся куда-то девалась. Малах едва не врезался в него сам, но вовремя крутанул штурвал, и обошел, лишь слегка задев бортом. Со временем обломки кораблей Малаха стали попадаться чаще и чаще, и по мере этого команда все больше боялась. Но высшей точки их страх достиг, когда один из побледневших матросов указал в сторону левого борта.
Там плыл еще один корабль с Велесова Хвоста, целый и невредимый. На его палубе собралась вся команда, как на подбор, а за рулем был виден замерший с раскрытым от шока ртом еще один Малах, и тот самый матрос, который указывал на самого себя дрожащей рукой.Долго полюбоваться этим зрелищем не вышло, так как прямо под противоположным кораблем вдруг вынырнуло нечто огромное, похожее с виду на кита, и своей исполинской зубастой пастью вгрызлось в днище судна, с треском сминая его, словно соломенное. Над водой послышались панические крики, люди посыпались в воду, словно из случайно опрокинутой миски с горохом, а остальной корабль развалился самостоятельно, когда «кит» занырнул обратно, породив собою мощную волну и широкую воронку.
И это стало последней каплей для Малаха.
- ХОДУ ОТСЕДОВА!!!
И они дали ходу. О, как они дали ходу. Еще никогда разбойники не работали веслами так самоотверженно и упорно. Весь корабль сотрясался от их нескончаемого, громового «ииии р-раз!». С них сходило по семь потом, но напуганные разбойники забыли про усталость. Буря тем временем набирала обороты, а за бортом можно было лицезреть десятки разнообразных сцен гибели корабля Малаха. Сцены того, что ждет их, десятки таких же кораблей, разрываемых морскими чудовищами и налетающих на камни служила им лучшей мотивацией. Дошло даже до того, что два одинаковых корабля обстреляли друг друга, борясь за то, чтобы самим лечь на лучший путь. Гребцы кричали, пушкари палили, Малах вращал штурвал и горланил сорванным голосом какую-то лихую песню, грохотал гром, древесину дробили ядра, и в этом хаосе и панике герои даже не понимали, что им делать и куда себя применить. До их ушей донесся вопль Малаха.
- Надо было брать полсотни!
Кончилось все так же внезапно и резко. Судно Малаха снова ворвалось в туман, странный дождь прекратился, громы и молнии начали затихать, а беснующееся море потихоньку вновь приобретало свое обычное мертвенное успокоение. Выбившиеся из сил моряки в трюмах висели как тряпки на веслах, канатах, вповалку валялись у бортов, а Малах до сих пор не мог разжать руки на рукоятях штурвала. Прошло довольно много времени, прежде чем хотьк то-то смог пошевелиться. И вот-вот уже атаман собирался что-то сказать, как вдруг его лицо просияло.
- Доплыли! Ай да черти, все-таки доплыли!
Туман снова рассеялся, и наконец все узрели Мировое Дерево. Алексей Орел ни разу не погрешил против истины – могучий дуб был так толст, что его с трудом можно было охватить взглядом даже издали, и так высок, что его густая крона терялась где-то в небесах. Гористое побережье Лукоморья было изрыто исполинскими корнями, среди которых росли дубы поменьше. Тень от этого дерева накрывала собою корабль Малаха, казавшийся ничтожным, как таракан перед сапогом. Малах сейчас получал искренне удовольствие от потрясенных лиц своих пассажиров и своей шайки, и посмеивался над ними, хотя было видно, что он и во второй раз не верит собственным глазам.
- А сколько бы гробов хороших вышло из такого-то корча? А? Верно я говорю? – И тут Малах отвлекся на внезапно спикировашую на него белую летучую. Мышь, которая уцепилась за его рукав. – Летун! Летунчик, родной мой! Как я по тебе скучал!
Радостный момент несколько омрачил тот факт, что корабль сел на мель в нескольких верстах от берега. Слишком глубоко проседал тяжелый кощеевский фрегат. От резкой остановки все кубарем полетели вперед, а кое-кто перелетел через борт, и плюхнулся в воду. Радостные возгласы сменились на громкую и отборную матерную брань.
-
Оригинальное увлекательное путешествие!
-
Меня всегда удивляет вот что: такие объемные посты, но читаются легко и воображение рисуют яркие картинки. Спасибо, мастер.
-
Ну ты дал стране угля с этим путешествием, конечно).
Три дня ждал, чтобы отплюсовать).
|
-
внутренне правдиво и вообще здорово
-
Но поцелуй окончился также неожиданно, как и начался и Айюна стояла на твёрдой земле.
Увы.
|
|
|
|
|
Джейн давно знала, что память и голова очень странно устроены. Еще в приюте, когда им читали библию, она воображала битвы, пиры, голых пастушков и поцелуи. Вот и сейчас, взглянула на одну ирландку, а вспомнила совсем другую. Хотя общих черт у них было, бледная кожа, да рыжие волосы…
Мистер Эванс не понравился Колючке с самого начала. Внешностью и манерами, точнее почти полным их отсутствием. Тем, что он принадлежал к 'Церкви Иисуса Христа Святых последних дней', а попросту был мармоном. И, наконец, он курил отличный вирджинский табак, но не удосужился предложить наемнице сигару. Отвратительный тип, короче. К сожалению, охотнице за головами в основном приходилось общаться именно с такими людьми, если не считать откровенных висельников и подонков. И задание было ей не по душе.
- Когда вы поймаете мою беглую женушку, я хочу, чтобы эта сучка повисла на первом же суку! И я хочу скальпы, ее и того краснокожего урода, с которым она сбежала.
- Ну, уж нет, мистер! – отрезала Джейн, - я всегда сама выбираю способ, и это обычно пуля.
Вволю поторговавшись, мистер Эванс вынужден был согласиться. Просто сейчас в округе не было других хедхантеров.
Выследить беглецов оказалось несложно. А боя так и вообще не случилось. Не успел рослый индеец замахнуться томагавком, как Колючка прострелила ему плечо. Следующая пуля должна была лечь в широкую грудь, но тут ирландская девчонка прикрыла его собой. Маленькая, худенькая, с курносым носиком и россыпью веснушек. Она раскинула руки в стороны и выдохнула:
- Вначале меня, сука! Я не хочу увидеть его смерть!
По поводу ночной поры беглянка была несколько неодета, и взгляд Колючки прикипел к ее груди, которая была вся в старых и свежих шрамах. Охотница сразу вспомнила семихвостую плеть на стене в кабинете Эванса. Джейн хмыкнула, подняла ствол своего старого кольта к лицу и втянула носом запах сгоревшего пороха. Потом поморщилась, ситуация совсем перестала ей нравится…
Новая встреча с мармоном, ожидаемо для Колючки, закончилась скандалом. Но ей просто хотелось увидеть выражение лица Эванса после ее фразы:
- Контракт выполнен. Вы же оставили способ на меня. Я их нашла, обезоружила и приговорила к смерти, - короткая пауза, - от старости!
Колючке показалось, что мужчину удар хватит, так он побагровел и затрясся. К несчастью, бог его забрать не захотел, и пришлось Джейн потратить еще одну пулю. Добычу тогда девушка взяла хорошую, но с тех пор избегала появляться на территории Юты.
А дальше головушка Джейн выдала абсолютно нелогичную мысль:
- Если мелкая сдержала обещание, и каждый день за меня молиться, то какого мне вообще чего-то бояться?!
В тот момент, пока Джейн задумалась, у нее и сперли ключ. И почти сразу мексиканец стал нарываться на ссору. Колючка тут же вспыхнула, не столько из-за оскорблений, сколько от того, что кабальеро тоном усомнился в ее искусстве стрельбы. Девушка ответила горячей тирадой, мешая английские и испанские слова.
- Hostia, hijo de puta! Значит честная Coño может рассчитывать только на ствол револьвера?! De puta madre! Cojones нет тоже?! И это мексиканец?! Caramba!
После брошенного в лицо оскорбления Джейн не видела повода затягивать начало дуэли. Шаг к ближайшему пассажиру, сопровождался выхватыванием старого морского кольта. И выстрелом…
-
Тот случай, когда не глядя на аватарку можешь угадать автора по стилю)
-
В ней была изюминка, черт возьми!
-
Покойся с миром. Шляпа уплывает по реке.
|
— Я буду учиться. Искусству. — С наглостью процитировал старика, когда тот уже уселся. Сам Балдур не выдержал наплыва эмоций, вскочил. — Я буду учиться! Искусству! Я буду учиться! Прилежно слушать, ходить на уроки, как на проповеди старика-клирика! Мы будем гладить белочек, произносить мудрости!.. — Резко задышал, как после злополучной лесной пробежки. Сипя: — Пройдёт год, другой, третий! У меня борода появится, наверное, как смогу бросить молнию в дупло! И что с того?! Хочу я? Не хочу я? Что с того?! — Кулаки треснули костяшками. — Всё уже было сделано! Всё — произошло! Была бы воля, была бы — сила, я взял бы нож у тебя, старик! Взял бы нож, которым ты режешь сало, побежал бы сквозь лес, подкрался бы к ним, и накинулся, как дикий зверь! Драл бы их в шеи, цеплял бы под мышки, до самого сердца рвя, бил бы в животы, вырывая кишки! Была бы сила!.. — Упал на колени вновь, за пряди руками схватившись. — Я вырезал бы их сердца и разбросал бы по полю! Поганые, грязные северяне, варвары, скудоумые хищники! Я вырезал бы их сердца, старик, но я — щенок! Которого вдавят в снег левой кистью, сомкнут её, смеясь, и оборвётся последняя нить моего р-рода!..
Балдур замолчал — и сложился, как тряпичная кукла. Спина дрожала. Лопатки, проступающие под тканью одежды, асинхронно ходили взад-вперёд. Сопела бешеным ритмом грудина. Было ясно, что он снова рыдает — беззвучно, в безнадёге, полном отчаянии. Через несколько тяжёлых выдохов послышался голос, больше похожий на волчий скулёжь:
— Дай мне нож, старик. Я хотя бы умру — достойно. Так, как они хотят.
|
И грянул гром. Рефлексы, как и прежде, не подвели Патрика — он выхватил свой револьвер и навел его на противника почти так же быстро, как в молодости. По крайней мере, ничуть не позже своего оппонента, уж в этом-то он был уверен.
А вот дальше... Дальше весь мир сузился до размеров черного провала ствола оружия, которое смотрело точнехонько ему в лоб. И Патрик мог бы сказать, что вся жизнь промелькнула у него перед глазами, но это было бы выражение исключительно для красного словца. В этот момент Патрик не думал ни о чем, кроме приглушенного вязкого ощущения страха где-то глубоко внутри.
Однако через мгновение после грома и вспышки он все еще стоял, и более того — ему даже не было больно. Этот факт настолько обрадовал Патрика, что он даже едва заметно улыбнулся. Получать раны, оказывается, было куда больнее, чем умирать.
Время шло, клуб дыма, выплюнутый его револьвером, потихоньку стягивался в сторону легким бризом и прибивался к палубе моросящим дождем — а он все не падал. Зато его противник уже лежал на палубе, неестественно скрючившись, и кто-то подошел к нему, то ли помогая встать, то ли проверяя дыхание. Патрик слышал слова людей вокруг, но не понимал их, пытаясь сопоставить эти два факта: он стоял, а его противник лежал, и стюарт склонился над ним с зеркальцем в руках. Кто-то сунул в его левую руку монету. Патрик поднял глаза и увидел старушку, которой он помогал поднести чемодан.
— Ловко вы его! И поделом, — старушка неприязненно посмотрела на труп, — нечего честных джентльменов задевать.
Подмигнув на прощание Патрику, старушка засеменила прочь. Патрик сжал монету в кулаке и сунул револьвер в кобуру, все еще не до конца понимая, что сейчас произошло. Стюарт тем временем попытался очистить палубу, однако отклика среди пассажиров не нашел, поэтому обратился к виновнику. Патрик взялся за сапоги бедолаги и помог перебросить его через борт — по иронии судьбы, вслед за какой-то бумажкой, которая была так важна ему. Всплеснув мутноватую воду, тело медленно поплыло по течению, удаляясь от борта парохода.
Стюарт предложил виски. Патрик совершенно машинально кивнул в ответ.
Держа в руках помятую металлическую кофейную кружку, в которой плескалось нечто, напоминающее виски как минимум способом приготовления и крепостью, Патрик думал о том, что Провидение в очередной раз намекнуло ему о правильности выбранного пути, дало ему второй шанс, и теперь он не имеет права распорядиться своей жизнью неправильно.
— Знаете, сэр... Я уже дважды за последние две недели должен был помереть от пули. А к пуле меня привело пьянство. И вот, я до сих пор жив, что говорит о том, что у Господа на меня какие-то планы... И знаете, что я вам скажу?
Он взглянул на стюарта. Тот старательно делал вид, что ему не плевать.
— Раз у Господа на меня планы, какая разница, трезвым я буду, или нет? Так-то!
'Стеклянный' Патрик глубоко вздохнул и залпом выпил виски до дна. Мутная вода билась о грязные доски борта у его ног, скрывая непроглядность глубины.
-
— Раз у Господа на меня планы, какая разница, трезвым я буду, или нет? Так-то!
Вот да))).
Суперский все же был персонажище).
|
|
|
|
Бой в корчме набирал обороты, и стал уже настолько свирепым, что даже осмелившиеся здесь остаться разбойники, алкавшие зрелищ и щедрой поживы, сейчас вжались от страха в стены, моля свой фарт, чтобы не быть втянутыми в эту мясорубку. Вот вскочил Лелислав, срываясь с вражьего лезвия, и руки, что мягкими движениями извлекали из струн волшебную музыку, теперь сжали рукоять меча. Да и Мирослава, смиренная монашка, руки и молитвы которой обычно дарили исцеление страждущим и развеивали злое колдовство, теперь стала орудием божьего гнева – через ее руки с оглушительным треском разили черных воинов молнии, наполняя корчму запахом горелого мяса и волос. Некоторые стойкие враги однако не желали падать даже от молний, и один даже сумел ранить монахиню, но здесь вступил в бой Франц, рассекший пополам шлем коварного врага вместе с его головой. Со свистом рассекала воздух стальная клюка Чернавки. Впиваясь стальным жалом в черные с позолотой панцири. Кого не добила она – того звучным свистом рассекал ее отец, Соловей. А Поундс тем временем, разобравшись со своим врагом, кинулося на выручку Фоке, который ужом извивался между мечущимися вражьими лезвиями, дразнил противников обманными финтами, да жалил кинжалом в слабые места в доспехе.
Летели отрубленные конечности, падали на пол окровавленные тела. Один за другим умирали старые кавалеристы Крылатой Хоругви. Так и не найдя желаемого покоя и свободы, они гибли, пытпясь исполнить приговор своего давно мертвого владыки, написанный так же умершим дознавателем. Они умирали, донося своей участью простую, справедливую, но жестокую мораль – нельзя давать опрометчивых клятв. На ногах остался последний кавалерист, но даже несмотря на свое почти безнадежное положение он все еще держал меч и сражался, отбивая все удары, какие мог, и немилосердно ранил своих победителей, пытаясь утащить в могилу хоть одного. Его попытки кончились тем, что Соловей снова свистнул – и воина будто ударили в голову палицей, так вмялся внутрь его лицевой щиток. Кавалерист упал, раскинув руки, но все еще был жив.
Примерно в этот же момент закончилась дуэль Холмского и старого гетмана Войцеха. Эта дуэль стоила молодому княжичу из рода Холмовичей нового шрама, который только сделает краше и мужественней его лицо, но впоследствии будет напоминать об этой жестокой битве кратковременными, но мучительными болями, и неприятным онемением на любом, даже самом легком морозе. В лицо Сигизмунда ему тоже пришлось заглянуть. Холмский снес защитный щиток со шлема гетмана, и искаженная агонией железная морда уступила место обветренному, усталому лицу старика с совершенно пустыми глазами давно мертвого в душе человека, который в свое время погнался за славой и роскошью, отказавшись во имя этого от собственной души и человечности. В тот миг, как их взгляды встретились, время как будто замерло. Лязг и скрежет металла уступили место оглушительной тишине, в которой отчетливо послышались последние слова гетмана Крылатой Хоругви.
- Не быть тебе героем, юнец.
А потом они снова бросились друг на друга, и Василий на несколько мгновений опередил своего противника. Взмах – и сияющая сталь сабли окрасилась алым. Сделав еще несколько нетвердых шагов, гетман, будто не веря, коснулся рукой своей шеи, на которой образовался широкий и страшный надрез, из которого толчками выходила кровь. Еще шаг – и гетман упал лицом вниз, надломив хлипкие доски пола. Его доспехи, бывшие еще недавно из металла, полопались на мелкие осколки, как уроненное на пол зеркало, и рассыпались черным жемчугом по всему полу, снова открывая взору обтёрханную рубаху, да портки с заплатой. То же самое произошло и с броней других воинов, и мертвых, и единственного пока живого. Осколки брони плавились, таяли как снег, и черной жижей утекали в щели в полу. Вместе с доспехами уходил и ореол той, былой, темной славы Кощеева воинства, оставляя от могучих и лихих воинов только давно сломленных, и теперь окончательно умертвленных стариков.
Теперь можно было перевести дух. Повисшее молчание первым нарушил Соловей, с мрачным удовлетворением плюнувший на пол.
- Ишь ты. Злобные старые пни. Кощеевцы никогда за ум не возьмутся, кто бы чего там не говорил. – После этого Соловей с болезненным шипением согнулся, немного пошатываясь, и небрежно гаркнул. – Маринка! Стул принеси уже родителю, дери тебя черт!
|
-
Первая дуэль, в которой, посмотрев заявки, я понял, что у противника просто нет шансов.
|
|
-
За выдающиеся познания в области испанского:)
-
добротно
-
Как случилось, что я это не отплюсовал? Хм. Одно си-синьорнув чего стоит)
|
|
-
Весело умираешь.
-
Кстати, такие истории о предках-пиратах очень в духе какого-нибудь Ламура. Ну и:
У янки фрегат, и янки — моряк!
Мы в бой по волнам летим.
И видит враг наш звездный флаг
Под небом голубым!
|
Армия дыма и тьмы Годзаэмон поднимался вприпрыжку, неотрывно разглядывая манипуляции колдуна на холме. Это был звездный час для боевой магии и колдовства. Практически не скрываясь, волшебный человек зажигал пучки бурьяна. Под его руками что-то вспыхнуло, занялось, освещая сосредоточенное лицо. На высоте прорицатель казался больше чем на самом деле, эдакая исполинская фигура между ночью и землей. Раздался резкий запах горелой травы и селитры. Зашипела дымовая шашка, скрывая очертания Кёдзи облаком. Очень вовремя. Сзади что-то громыхнуло, прокатилось рокотом по окрестностям, приглушило разговоры в деревне. Моридзуки быстро обернулся. Группа солдат скакала по направлению к холму, ноги лошадей неловко скользили по грязи в деревне. Офицер сидел на лошади с прямой спиной и держал на изгибе полусогнутой руки длинноствольную хинавадзю. Дуло слегка дымилось. С замиранием сердца Годзаэмон снова обернулся к Омомори, но только клубы дыма окутывали вершину холма. Некоторое время было тихо-тихо. Парень подумал, что случилось непоправимое. - Рин! Пё! - То! - прорезали тишину колдовские слова. - Ся...Кай... Дзин... -Рэцу! Дым закрутило смерчем, клубы дыма начали оживать, образуя подобие человеческих фигур. С горящими искрами - глазами. - Дзай...Дзен...Кё! Веди их, Вихрь Ёми, а я поведу тебя! Клубы сизого дыма и тьмы исторгли из себя конечности (щупальца? оружие?) и медленно заструились вниз, навстречу живым людям. Это не были благородные эненра, создания дыма и тени, видимые только людям с чистым сердцем. Этих существ быстро заметили все. Над воинами, призванными Кёдзи из ничего темноту с мерцанием пропороло похожее на огненную стрелу длинное тело. Позади чудовищ ковылял усталый колдун с мечом в окровавленной руке. Внутри у Годзаэмона все похолодело. Липкий страх атаковал воина, и ему пришлось собрать волю в кулак, чтобы не свернуться в клубочек.  Это было недопустимо: и сам Годзаэмон, и Кёдзи были как на открытой ладони для стрелков. Рёусин почувствовал себя как во сне. Ничего подобного с ним никогда не случалось. Он даже не представлял себе ни в каких мечтах или кошмарах, что окажется в такой ситуации. Перед ним сидела обомлевшая Айюна, аромат ее шеи и волос щекотал ноздри, а тонкий стан легко, но прочно упирался в грудь. Одежда скользила по пальцам и ногам. Под бедрами и седлом ходили могучие мускулы кобылы, ошеломленной ночной вылазкой выходом, седоками, непонятным окружением. Скрипнула дверь конюшни, впереди стеной встала ночь и чужеродная картина наводнения Минами огнями и флажками. Принц перестал различать звуки как звуки, они стали тактильными впечатлениями на его коже, сотрясанием внутреннего мира. Все странным образом замедлилось. Казалось, сон происходит не с самим Рёусином, а с кем-то другим. Конь сделал несколько осторожных шагов, пробуя вес подростка и девушки. Никто снаружи не успел обратить внимание на одинокую пару на коне. Крестьяне, солдаты, факелы, островки света и жизни, все были заняты чем-то своим, поглощены моментом. Рёусин приметил дорогу из деревни и двинул лошадь с площади на неприметную боковую улицу... Как вдруг неподалеку что-то взорвалось. Раздался неожиданный грохот такой силы, что парень и девушка чуть не вылетели из седла. Грохот, сравнимый по резонансу с громом от удара молнии: такой же молнии, которая утром опрокинула Онну-Бугейсю с этой кобылы. И тут все пошло наперекосяк. Лошадь заржала и забрыкалась, а потом понесла, скользя по грязи и не реагируя на попытки ее направить на безопасную дорогу. - Смотрите, вон они, убегают! - закричали солдаты. - Наперерез, поймайте их! - раздался голос офицера. Принц повернул голову на человеческие крики. Люди показывали на него пальцами, клинками, истошно раскрывали рты. Он видел усы одного из солдат, зубы другого. Блестящие глаза третьего. Испарину на лбу у четвертого. На лицах каждого из них усталость и страх только что смел азарт охоты. Каждый из них желал прославиться, поймав аристократа. Внести свое имя в историю отряда и страны. Они видели только жертву, только добычу, только награду. Рёусин воткнул пятки в бока лошади. Хотя группа всадников ушла по направлению к холму, в центре деревни еще оставалось немало свободных воинов, чтобы ринуться за принцем. Выход из Минами перегородить не успели, и через несколько мгновений дайме и конкунбина уже оставили дома позади. Они неслись во весь опор по неизвестной дороге, не разбирая рельефа под копытами, уповая на удачу и волю богов. Седло крепко держало их, и ни резкий ветер в лицо, ни кочки не могли выбить молодых с коня. Но враги нагоняли. Кобыла с Рёусином и Айюной чуть сбивалась с шага под двойным весом, необычным образом распределенным по ее спине. Самураи, хотя и закованные в броню, все же были легче. Принц не успел набрать достаточное расстояние, чтобы просто скрыться в ночи, прежде чем враги опомнятся, и теперь преследователи неумолимо настигали его, взглядами хватая за спину. Поля заканчивались, и впереди виднелся подсвеченный луной лес, но Рёусин был уверен, что не успеет добраться до него, не сразившись с самураями.  Где же был Кохеку все это время?
|
|
Ухо, его любимое правое ухо... В молодости в нем болталась толстая золотая серьга, которую впоследствии пришлось вынуть, чтобы не шокировать бизнес-партнеров... То самое ухо, которое так любила целовать Дороти...
Все рано или поздно превращается в пыль, и теперь вместе с ворохом воспоминаний его ухо — ну, по крайней мере, немалая его часть — валялось в дорожной пыли. Боль от раны была не столь сильна, как шок — Патрик, несмотря на обилие прожитых годов, часть из которых вряд ли можно было назвать безопасными, никогда раньше не терял частей тела. Пара выбитых зубов не в счет, их по крайней мере не видно, пока в зеркало не глянешься.
Но ухо — оно ж вот! Было. А теперь его нету, и только в голове звенит, будто обухом ударили. И прикрывать чем-то придется. Шляпу набекрень носить, или волосами как-то... Кошмар. И так видок был не самый свежий, а теперь вообще.
А вот у падре-то патроны закончились! Патрик слышал шесть выстрелов, хотя два последних звучали весьма мутно из-за звона в голове. Но тем не менее, теперь в барабане Маккоя было пусто, а у Патрика еще целый патрон. Но падре при этом прикрывался прохожим, и вообще был божьим человеком, убивать которого было не очень прилично для такого хорошего парня, как Патрик. Впрочем, с другой стороны, падре сам нарывался, и ранил не то чтобы слишком уж праведного, но уж точно не закостенелого грешника...
— Сукин вы сын, святой отец, — в сердцах сплюнул Патрик под ноги, и пошел восвояси.
Это было правильное решение. В конце концов, святой же человек, да и все под Богом ходим, надо будет в церковь зайти и свечку поставить, что живой из такой передряги выбрался. Сэкономить на стаканчике, и поставить. Дороти-то всегда в церковь ходила, вся такая набожная на людях была... А стоило только ночи спуститься или с посторонних глаз уйти, превращалась прямо в кошку дикую — необузданную и страстную! Укусов и царапин-то сколько было, ээх... и правому уху доставалось больше прочих...
На этом воспоминании из глаза Патрика выдавилась сухая слеза обиды. Резко развернувшись на каблуках, он поднял револьвер и выстрелил. Не из мести или чувства справедливости — просто прежний Патрик, который еще не был 'Стеклянным', не мог поступить иначе.
-
!
-
Круть.
-
Не ждал иного).
Суперский персонаж).
-
Nice!
-
у этого поста масса достоинств
но я-то канеш просто отловила его и считаю, что место на главной ему подходит
-
жалко-то как...ухо ведь...ухо-то за что?!
-
+
-
Шикарно
-
Я концовки этой перестрелки ждала больше, чем всех вместе взятых. Она теплая и ламповая. Этот перс классный.
-
Что-то это, смотрю, комментируют Азза Киту. А получилось, что Арти права — такая милашная ветка. И любимое ухо Азза на главной — вещь в себе.
-
+
|
|
-
хОрошая и плохая, да.
-
Черный юмор в тему))).
И вообще, отличный был ход и отличная дуэль. Короткая, смертельная, как по нотам разыграла.
-
Да, вполне.
|
|
|
|
|
|
|
День выдал чертовски тяжким.
Проклятая земля иссохла, как дырка старухи Бэтт, и если с последней Лысый Джонни управлялся, в нужный момент добавив сметаны, то вот пахотные угодья Седар-Хиллс столь сговорчивы не были.
Знали бы зазнавшиеся бандюги, каково это, путем неумолимого труда, и упорства, проливая над землей пот и кровь с мозолей, заставить ее разродиться хоть какой-то культурой.
Жизнь фермера никогда сладкой не была. Селлек терпеть не мог бездельников, размахивающих своими пушками, и орущих на всю улицу о том, что стрельба — дело настоящего мужика. Если бы взять хотя бы одну такую мразь, и поставить хотя бы на день за плуг, к вечеру он бы рыдал, как младенец. Слабаки выбирают путь легких денег. Запугивают честной народ, грабят, убивают… кто-то, играет в карты. Сайлас не был слабаком.
Сунув в рот самокрутку, он глянул на взбесившееся солнце, и пришпорил лошадь в сторону хижины, дабы перетерпеть лучистую истерию небесного светила.
Табак уже почти закончился, и оттого приходилось смешивать его со всяким дерьмом, чтобы удалось эту смесь затолкать в самокрутку. Ощущения были не приятные, но все лучше, чем вдыхать пыльный воздух этого ублюдского края.
Обед — время довольно шумное. Сайлас почуял неладное, еще на подходе. Генри к этому моменту уже должен был добраться до хижины, и во всю горланить свои поганые истории. Его брат Пол должен был всячески перебивать, и начинать ржать невпопад, превращая даже хорошие рассказы в смесь невообразимого шума.
Тихо…
Неладно.
Может, Пола, наконец, пришибло?.. Любитель пощекотать быкам яйца…
Такую историю даже Генри не превратит в хохму.
Селлек спрыгнул с кобылы, подошел к хижине, и, сняв пыльную шляпу, пару раз стукнул ею о бедро.
Втянул самокрутку, и вытащил ее изо рта, оглядев.
Решал: бросить или докурить?
Проклятие, последний табак!..
Сунул обратно.
Дверь скрипнула, и в ее протяжном вое было что-то жалостливое, ноющее… Бабы такими голосами воют: «убегай!», когда понимают, что их мужей сейчас пустят на фарш.
Запах мочи и пота, что вечно стоял в этом месте, перебивал стойкий запах живого мексиканца.
Сайлас терпеть не мог этот запах.
Мертвые они пахли лучше…
Нужно быть дураком, чтобы не понять, к чему все это идет.
Два дульных отверстия уставились на фермера со смертельной серьезностью.
Рука Сайласа сжалась на дробовике...
"Бежать!".
|
|
-
Падре, у вас рот не сводит одно и то же шпарить год за годом?
Вот мне прям тоже интересно стало!!!
-
— Падре, у вас рот не сводит одно и то же шпарить год за годом?
-
Красиво играешь.
|
-
Отличный штрих, кстати! Спасибо )))
-
Третий абзац. Единственное... мексиканец, который любит ирландские трубки?
-
ручья уносит вдаль тело Леопольда вместе с картами, выпавшими из кармана и россыпью плывущими рядом с трупом... поэзия, етить ее
|
-
За острый язычок :)
-
Плохая девочка.
|
|
|
-
Те козыри, которые судьба сдала, ты разыграл по полной. Респект).
Запиливайся еще).
-
Спасибо за дуэль, может еще раз сойдемся.
|
|
|
-
- Эй! Я тебя знаю, ты в розыске! Медленно двумя пальцами достань револьвер и брось перед собой. Вздумаешь дернуться -- стреляю! -- Заорал доктор.
Вполне в духе эпохи).
-
Спасибо за игру, любопытно вышло.
|
Кёдзи кинулся со всех ног бежать вверх по склону холма, и ему казалось, что он слышит легкую поступь Кимико позади себя. Он успел пробежать, наверное, не более сотни шагов, когда понял: все, что различает его слух - это конский топот, крики ужаса и боли позади, свист ночного ветра да собственное тяжелое дыхание. Кёдзи обернулся: ни Масы, ни Кимико не было видно.
- Кимико, - позвал Кёдзи севшим голосом. - Кимико.
Он поступил правильно, напомнил он себе. Он решил, что должен быть одинок и силен, а она... Ни к чему ей связываться с ним, отягощенным проклятием, долгами и еще невесть чем. Духи ревнивы и злопамятны, для нее быть рядом с ним - вечный риск. Да и... в ней, конечно, говорило сострадание; будь она милосердна как сама Каннон, жалость - плохая замена любви. Кёдзи толком понять не успел, что она значила для него - невероятная девушка с огромным и жарким сердцем. Однако половиной своей души, которая все еще оставалась человеческой, он внезапно понял: Кимико приручила его, привязала алой лентой - и тут же исчезла из его жизни, оставив внутри него рваную дыру, которую ему уже никогда и ничем не заполнить.
Кёдзи с разбега сделал еще шаг вперед, запнулся, рухнул на четвереньки, хрипло вскрикнул, саданул пару раз кулаком по земле и, обратив лицо в усыпанное звездами небо, отчаянно и протяжно взвыл, как животное, пронзенное навылет стрелой. Надо думать, на этот одинокий вопль в ночи вряд ли кто-то обратил внимание: эта ночь была богата воплями.
Выше по склону, чуть не доходя линии деревьев, Кёдзи остановился. Пора, не то спасать придется только мертвых. Деревня отсюда походила на разворошенный муравейник. Где-то там Рёусин - бежал, верный долгу, или сражался, верный сердцу. Кохэку готовился принять последний бой... Айюна и Годзэамон - где они?
Свободен. Свобода свистела ночным ветром сквозь его грудь; она заполняла его пустотой, рождавшей силу. Вихрь Ёми, сегодня наша битва. Мы поведем войско из ветра, пламени, дыма и тьмы. Колдун краем сознания чувствовал, что скоро перестанет удерживать человеческую форму, но его это не заботило.
Два пучка сырого бурьяна свиты крест-накрест, очень грубо воспроизводя форму человеческой фигуры. Облитая маслом, она горит с треском, пуская вверх сизые дымовые кольца. Дымовая шашка в нескольких шагах от него создает сплошную завесу, подсвеченную сзади огнем. Широкий нож оставляет на ладони заклинателя красную полосу, кровь капает на горящую фигурку, стекает на лезвие меча: удовольствуйся пока этим, старший брат, скоро ты будешь пить кровь врагов Окура. Заклинатель, сплетая пальцы, произносит привычные слова заклинания, но сейчас они приобретают иной смысл. Рин! - соединенные указательные пальцы подобно копью были направлены на врага. Пё! - указательные и средние сплетались в символ битвы, оживляя дух победы. То! - сложный узел создавал несокрушимую мощь. Ся...Кай... Дзин... - он собирал всю вою волю и решимость, концентрировался, сжимая ладони в замок. Рэцу! - столб силы закрутил дым смерчем. Колдун махал рукавами, гоняя клубы дыма; они колыхались, образуя подобие человеческих фигур. Дзай...Дзен...Кё! Веди их, Вихрь Ёми, а я поведу тебя!
Змей весь исходил потоками ветра, содрогаясь от нетерпения, как гончий пес, готовый прянуть на оленя. Кёдзи спустил его с поводка, направляя весь этот водоворот на деревню. Сжал рукоять меча окровавленной ладонью. Вперед! Реви, Вихрь Ёми!
|
Соловей был недоволен выказанным ему недоверием, недоволен решением гусляра, и недоволен подначиванием со стороны Холмского. Явно хотел он всем ответить, да так ответить, чтоб все сразу всё поняли и рты позатыкали, да побольше слушали тех, кто поопытней. Даже рот уже для этого открыл, но случилось так, что стало уже не до болтовни. Поэтому Соловей перенес этот разговор на потом. После выходки Маринки с ее проклинающим глазом ни о каком мирном урегулировании конфликта речи уже не шло.
- Вот дура девка. Как мамаша прямо. - Соловей развернулся и встал, разминая руки. - Сделать я тут могу только одно.
А повернувшись к дочери, бывший разбойник процедил злобно.
- Если выживешь, к здешнему волхву тебя свожу, чтобы снял этот приговор дурной. И попрошу, чтоб сделал это так, чтоб побольнее было.
Кощеевцы же впечатлились несильно. Они давно уже привыкли жить во тьме, поглощенные ею, и сглаз Чернавки сошел с них, как с гуся вода. Толь ко вздрогнул каждый, исказились лица в коротком приступе страха, а потом они снова сосредоточились. Один из них только крышку на фляге снял - и вырвался оттуда черный дым, окутавший фигуры кощеевских кавалеристов. Из воздуха материализовались на них доспехи из черного металла, с бледными остатками золотых узоров, с многочисленными засечками и вмятинами, с обломанными шипами на рукавах, и сточенными когтями на пальцах. У кавалерии была одна индивидуальная особенность во внешнем облике - некое подобие крыльев за спиной, сооруженных из белых перьев, шкуры экзотических хищников, в которые те были укутаны, и маски на шлемах в виде исковерканного в агонии и злобе человеческого лица. Без шлема остался только их командир, взамен отличавшийся от остальных лоскутом красной ткани, свисавшим с правого наплечника до самого колена и полностью скрывавшего правую руку кавалериста.
- Исполнить приговор - наш долг перед мастером Кощеем. - Без всякой злобы сказал командир кавалерии. - Не обессудьте. Давай, Шаман.
Один из его отряда, узкоглазый и низкорослый воин, вдруг моргнул, хлопнул в ладоши- и погас в трактире весь свет. Ну, то есть это поначалу так подумалось. На деле все оказалось еще печальнее, вся харчевня просто исчезла вместе со всеми посетителями и всем остальным миром. Вокруг осталась только чернота да, как ни странно, все тот же заплеванный деревянный пол под ногами, уходящий во все стороны и неясно где заканчивающийся. Однако, несмотря на темноту, герои прекрасно видели, где находятся они сами и их союзники, и хорошо видели своих врагов. Они находились как бы в большом круге, на который тьма не заступала. И это было хорошо, потому что бой начался.
В один миг сократив расстояние между собой и Чернавкой до минимального, командир с размаху рубанул мечом, намереваясь рубануть Маринку ударом сверху, но вместо нее меч прорубил только гнилые доски пола, так как Чернавка успела отскочить. Соловью эта сцена совершенно не понравилась.
- Не иначе бессмертными себя возомнили, на мою дочь переть. Никак не научитесь.
Не меняя позы, разбойник засвистел. Свист резанул всех по ушам, но по-настоящему резанул командира кавалерии, который успел только вырвать меч из пола и кое-как защититься лезвием от искажавшегося волнами воздушного потока. От лезвия, как и от доспехов, полетели искры, будто их прямо сейчас стачивали множеством точильных камней на огромной скорости. Искры летели ему в лицо, раня того, прожигали алую ткань под наплечником, а сам командир едва не падал. Но держался.
Следующий удар, однако, все равно приняла на себя Чернавка. Один из кавалеристов выбросил вперед руку, что-то блеснуло в воздухе сталью - и девушка ловким движением посоха отбила брошенный в нее кинжал. Со звучным "дзыньк" орудие отлетело в сторону, и воткнулось в пол, сильно вибрируя. Но Чернавка все-таки человек, и потому уйти от новой атаки не смогла. Еще один кавалерист сблизился с ней и, провернув ловкий финт, вскрыл ее защиту, и резанул мечом по боку, пустив ей кровь. Так был разрушен давний миф, ходивший среди мужиков, что черная девка - призрак.
Четвертый кавалерист ударил мечом уже Соловья, разрушая уже уверенность того в самом себе и собственной непобедимости. Соловушка едва успел отскочить в сторону, и лезвие задело его лишь по касательной, но все равно оставило довольно болезненную рану на груди. Свист прервался ко всеобщему облегчению, превратившись в крепкое ругательство на каком-то из восточных языков.
-
- Исполнить приговор - наш долг перед мастером Кощеем. - Без всякой злобы сказал командир кавалерии. - Не обессудьте. Давай, Шаман.
Вся эта хоругвь гусар-кощеевцев — это, конечно, гениальная тема).
|
В темноте работа не спорилась, каждое движение выходило неловко. Непривычные к новым хозяевам лошади переступали с ноги на ногу, дрожали, не слушались, вкрадчиво фыркали. Чужие ремни выскальзывали из озябших и скованных волнением пальцев. Внезапно раздалось ржание: конь, которого выбрал ронин, испугался начал переступать с ноги на ногу, брыкаться. Его взвел запах крови, обильно покрывавшей сырые одежды Кохеку. Некоторое время он не давал к себе подойти и грозил разбить стойло или зарядить копытом в живот. Время сейчас было самым ценным ресурсом, и оно утекало как через решето. Принц на белом конеРеусин работал удивительно быстро, повинуясь бешеному ритму бьющей в висках крови, ритму войны. Он старался не слушать никого и думать только о деле. Накинуть попону, застегнуть ремни, подтянуть, приладить. Наконец, одна лошадь была готова, это была белая кобыла онны-бугейси. Реусин взобрался-взлетел в седло. Кобыла беспокойно повел ушами, но подчинилась. Теперь жизнь принца и будущее клана Окура зависело от этого животного. Реусин наклонился с седла и протянул руку Айюне. Слов не последовало. Между молодыми пробежал как будто магический заряд. Ютанари осенило: это было мгновение судьбы. Все ее действия, выбор, выдержка и страдания привели к этому моменту. Аюйна взвешивает свои амбиции и чувстваМысли лихорадочно пролетели через накаленное сознание. Возьми она руку, и тогда на кон придется ставить все. Сейчас Айюна могла оказаться рядом с принцем на коне, и они понесутся в ночь навстречу неизвестности. Вчера он чуть не убил ее в тоннеле - какое же счастье, что это позади. Если они прорвутся, то она будет вместе с Рёусином, новым человеком, которого она узнала сегодня. Великодушным и мудрым, внимательным и расположенным к ней. Или же отказаться от предложения: времени убеждать нет. Айюна уйдет в тень, растворится среди паникующих крестьян, попробует выжить сама. Начнет новую главу в своей жизни, может даже вернется в Хиджияму… Служить новому двору. Каков он, этот Намахага? На выбор оставалось лишь мгновение.
- Скакать вместе с Рёусином (-10% к шансу прорваться)
- Остаться в деревне
- Свой вариант
Возможна речь или веская фраза.
Снаружи послышался топот копыт, приказы. - Скорее! Перекройте выходы. Окружайте их! Черные всадники наводнили деревню, вырываться из их хватки надо было сейчас - или никогда. Кохеку собирает отряд смертниковРио проследил взглядом за парочкой. Их взгляды переплелись похлеще чем ноги во время другого вида взаимодействия мужчины и женщины. Наемник усмехнулся: какая ирония, какая пара! Но долго размышлять было нельзя: в конюшню с обратного входа проникли фигуры с оружием. Кохеку схватился за меч, но облегченно вздохнул. - Это мы, - сказал трепещущий голос Рензи. Деревенские парни были нагружены вещами самураев, броней и припасами из комнаты Рёусина. - Вот потеха. Кому сейчас нужны рис и огурцы? Первый парень на деревне хотел было спросить даймё, каков будет следующий приказ, но остановился, увидев что принцу не до этого. Кохеку рыкнул на пареньков, чтобы те перевели внимание на Лорда Генерала Самурая. - Эй вы! Смотрите сюда. Те не дрогнули и не бросили вещи. Материал был годный. На минуту их хватит. Чумовая идея посетила ронина-самурая. А что если?
- Выбежать на улицу одновременно с принцем в самоубийственной атаке/диверсии (+ 25% к шансу успеха)
- Или обороняться в здании (бой, возможность перебить множество противников в неравной схватке, стать легендой)
- Послать крестьян на смерть, а самому уйти (+5% к шансу успеха)
- Свой вариант.
Кёдзи упрямо карабкался по холму, двужильный как моряк, сражающийся с океаном. Кимико сначала побежала вслед за колдуном, повинуясь невидимому внутреннему маятнику, но отрешенный взгляд следующего своему долгу колдуна чуть охладил ее пыл. Очередной окрик отца заставил ее замереть, а затем Маса догнал дочь и заключил в свои медвежьи объятья. Что-то лопнуло в груди молодой девушки, за один день побывавшей пленницей, объектом обожания, вассалом принца, любовницей самурая и самопровозглашенной охотницей на демонов. Она зарыдала вновь и уткнулась лицом в юкату отца. Амбиции были забыты. Маса укрыл непутевую и поторопил ее прочь, кустами вдоль холма, в темноту и безопасность, в обусловленную точку, где ждали остальные члены его семьи. Омомори еще раз обернулся: обоих Сабуро уже и след простыл. Это упрощало задание прорицателю. Его цель становилась кристально ясной. Над головой просвистел как будто ночной ветер, зажглись два светлячка. Вихрь Ёми почувствовал настрой колдуна, и обрадовался. Он предвкушал бой, как пес предвкушает охоту. Напои меня, Младший Брат. Напои меня, и я не останусь долгу, - предложил меч. Ночь обещала не только фокусы.
- Реализовать план с призрачным отрядом, затем скрыться в лесу. (+10 - 15% к успеху в зависимости от обстоятельств)
Годзаэмон пробирался огородами и быстро заприметил Кёдзи на холме. Фигурка прорицателя была очень заметной в ночи, если знать куда посмотреть. Самурай не сомневался, что кто-нибудь из солдат скоро тоже обратит внимание. Сообщить Кёдзи средств в общем-то не было никаких, и Годзаэмону ничего не оставалось как побежать вверх по склону быстрее чем его старший спутник. Это была работа неблагодарная, чреватая кустами и камнями, неудобная на скользкой душистой траве, Она требовала концентрации. Тем не менее, мысли Моридзуки оставались в деревенской конюшне укрывавщей дорогих его сердцу Айюну и Рёусина. Что с ними будет? Как же они прорвутся через эту братию? Форма солдат была удивительно похожа на тех, кто еще прошлым днем напал на отряд самого Моридзуки. Они возвращались из Ишикари и везли ружье. Не это ли самое ружье, которое отец поручил доставить лорду Окура? Годзаэмон решил непременно завладеть обратно хинавадзей, если ему представится шанс. Но еще больше ему хотелось выжить и воссоединиться с друзьями. Если представится шанс. Где-то далеко на другом плане бытия кто-то взял судьбу Годзаэмона в стакан для Чо-Хана. Его жизнь зависела от этого броска костей. - В последующем бою приложить все усилия чтобы выжить. Уйти с колдуном, если тот уйдет.
- Устроить засаду на подходе к холму и попробовать отбить ружье (+5% к шансу успеха Рёусина, высокий риск).
- Свой вариант (напоминаю про действие перка +5 за выполнение квеста).
-
Куча шикарных фишечек.
Напои меня, Младший Брат. Напои меня, и я не останусь долгу, - предложил меч.
Где-то далеко на другом плане бытия кто-то взял судьбу Годзаэмона в стакан для Чо-Хана.
-
нет, ну у нас каждый мастерпост - это отдельная песня.
|
|
|
|
|
Всё замело снегом. Делать было нечего, потому что отряд ожидал разведчиков. Рагнар смотрел в костёр и вспоминал минувшие годы. В какой-то момент он решил поведать своим спутникам одну историю, которая заставила его покинуть родные края и вступить в дружину ярла.
— Всё произошло ровно пол моей жизни назад, — начал рассказ Гудмундссон, — В те годы я был безусым мальчишкой, с моего первого набега минуло несколько месяцев, но второй не намечался. А потому я проводил почти всё время в своей родной деревне. Это было ужасно, руки соскучились по древку топора, ударяющего по врагу, а не полену, сердце соскучилось по опасности. В общем, всё было плохо. Я молился Тюру о том, чтобы он послал войну на соседние земли и я мог отправится туда сражаться. Но этого не случилось.
Викинг почесал шею, да отхлебнул воды, подогретой на костре и продолжил говорить.
— Тогда я и встретил Сольвейг. Она была дочерью местного гофдинга. На всю округу она славилась своей красотой. Её белоснежные локоны, не русые или соломенные, а именно белые, как снег, были мягкими и немного завитыми. Я впервые встретил её, когда в очередной раз тренировался неподалёку от деревни. Она была настолько прекрасна, что я было решил, что увидел Идунн во плоти, так она была прекрасна. В ту секунду я забыл о рвении в битву, теперь я желал стать мужем этой прекрасной девы. И удача мне улыбнулась. В первую же нашу встречу она со мной разговорилась, спустя всего неделю мы уже мечтали о том, как сыграем свадьбу. Но её отец был категорически против. Сейчас, взглянув в прошлое, я прекрасно понимаю его, но тогда... Эх, как же я негодовал. Будь я поумнее, я бы отпустил Сольвейг из своей жизни, но молодость не позволила мне это сделать. Я прознал, кто стал её женихом и отправился к нему. Его звали Эйвинд Железный Рог. Прозвище своё, как я узнал позже, он получил потому что ходил в бой с одним рогом на шлеме. Глупо, конечно, но англичан это пугало. Впрочем, они всего боятся.
Рагнар вновь испил тёплой воды, но в этот раз замолчал на несколько минут, вспоминая все последующие события, которые все годы он пытался забыть.
— Жениха своей возлюбленной я нашёл без проблем. Он тоже искал встречи со мной. И по той же причине. Мы оба жаждали поединка. Нам было плевать, что он ничего не решит. Молодая кровь будоражила голову, а потому, не раздумывая, мы достали свои мечи и скрестили их. Бой был недолгим. Эйвинд, хоть и был старше меня, дрался не сильно лучше, однако, выиграл. Я был ранен, его клинок поцарапал мою щёку. Мне пришлось признать поражение и уйти ни с чем. После этого я встретился с Сольвейг, попросил прощения, собрал свои пожитки и навсегда покинул родную деревню, присоединившись к дружине одного из ярлов, проживавшего далеко от моей родины. А её я больше не видел. Только слышал, что муж её сгинул где-то, а она вновь вышла за какого-то Ирландца и покинула Исландию.
-
Да не, кончая история на самом деле! Только вроде Рагнар норвежец, разве нет? И я не уверен, что ирландцы плавали в исландию, обычно наоборот имхо))).
-
Коротковато, нераскрыто. Немного затянуто. Финал странный - Рагнар же норвежец вроде? А невеста жила в Исландии...(сам просил найти недостатки ^^) Но за храбрость. И за скупой северный слог. За поминание богов, пожалуй первый раз за всю игру. Не считая гадания, в самом начале.
Да и вообще молодец, держишь слово(=
|
После второй фразы спасителя своего бывшего, Лелислав почувствовал, как капли пота выступают на спине, ползут по лопаткам вниз и вбок, собираясь к впадине позвоночника, и вдоль него уже почти что маленьким ручьем в штаны. Нет, не от того что спаситель, похожий на Соловья-Разбойника, Соловьем и оказался, к этому-то уже можно было привыкнуть; раз уж совсем недавно по рассказам погибший героем Чернобород погиб второй раз, уже чудовищем. Это все казалось теперь мелочью.
-- Про Соловья-Разбойника кто же не знает? Только у нас поют, что погиб он -- брешут, видать. Я как тебя увидел, подумал, неужто сын в отца так пошел. Соловью-разбойнику-то уж не мало лет должно быть, а ты вон, в силе, другим на зависть.
Пальцы перебирают струны, язык плетет свою болтовню. Страшно, черт возьми. Подлые мысли в голову лезут, что лучше бы помалкивал. Ан нет, что-то говорит, что хоть и перед Разбойником, а сам поступай как должно. На кривом пути удача отвернется, а им сейчас удача ой как надобна. А может, и не эта благочестивая мысль последним камушком на весы легла, а дурацкий мальчишеский понт, но добавил гусляр залихватски:
-- А впрочем, хоть бы и с самим знаменитым Соловьем-Разбойником, от слов своих не откажусь. У нас на Руси говорят, делай что должно -- пусть будет что будет.
Ляпнул, и сам своей смелости дивился. Но уже отступать поздно.
Не то сейчас Лелислава пугало, что перед ним был не то не умиравший, не то воскресший Соловей-Разбойник, а то, что оказывается он знал все про людей Орла и искал их. И ведь перчатка с раструбом, такая же как на руке Януша. Не часто Лелислав такие видел, и казалось, что не может быть совпадением.
-- Ну, ежели ты и про выбор Орла знаешь, и нас здесь видишь -- то сам про все догадываешься. Конечно, мы здесь по Малаха. Мы вот, пока сюда собирались, видели черного коршуна, в очень уж похожем на твое окружении... -- Не то чтоб привычный к этому, не часто придется древние заветы ремесла исполнять, многим так вообще за всю жизнь не выпадет непростой жребий. Так и расскажут сыну про древний зарок гусляров, как сказку, слегка загадочную, слегка пугающую. Но на сказки у Лелислава память хорошо. Итак, если встретил того, от кого есть что скрывать -- должен это рассказать. Как угодно прячь-запутывай, но сказать придется. Как сейчас, про коршуна вместо Януша, летающего с воронами, перчатку сделать каким-то нелепым окружением...
А миг спустя Лелислав решил, что ну все это к дьяволу. Ты уж если долг признал, так не только один раз его исполни, но и до этого не пытайся хитрить с благодетелем. Пусть слова значат то что значат. Гусляр одернул себя и сказал то же самое еще раз:
-- Нам встретился еще один витязь в таких же перчатках как у тебя. Не твой дружок был?
|
Лелислав и компания
Корчма Велесова Хвоста, самое большое здание во всей станице, носила незатейливое название "Бычья Голова". Обосновывалось оно тем, что над входом висел бычий череп с огромными рогами. На сам череп кто-то надел и лихо сдвинул набок шапку, а меж его глазниц черной тушью была нарисована бубновая масть - один из излюбленных бандитских символов.
Вход в корчму охранялся старым, словно бы высохшим от прожитошо времени воином в латах, который несмотря на преклонные годы стоял твердо и уверенно смотрел на мир своими водянистыми глазами. К какому воинству он принадлежал в былом, красноречиво говорили черные доспехи с облетевшей позолотой узоров и шипами на правом наплечнике. Кощеев былой слуга, даже не таившийся, как ему подобные. На Лелислава и его компанию он не обратил никакого внимания, а зато на Чернавку, присевшую неподалеку, посмотрел недобро, будто на врага. Но ничего не сказал.
Внутри корчмы хоть и было шумно, но свойственного питейным заведениям веселья тут не было. Корчма была под стать Велесову Хвосту - грязна, тесна, многолюдна. Здесь не играли песельники и музыканты, здесь не было больших, радостных пиров, не слышалось смеха, и было трудно дышать от запахов мужского пота, морской соли, спирта и чего-то подгоревшего на кухне. Под подошвами постоянно что-то похрустывало и чавкало. Посетители в большинстве своем смотрели себе в кружки, не глазея по сторонам, хмуро молчали и цедили невкусное, но крепкое пойло, мигом сваливающее в беспамятство даже самого стойкого, да без всякого удовольствия жевали скромные яства преимущественно из рыбы.
Оно и ясно - в Велесовом Хвосте нечего праздновать и отмечать, и не с чего веселиться. Пьют тут или с горя, или с зеленой тоски, или от безделья и скуки, потому что больше заняться и нечем. Играют, конечно, и в карты да кости, но будто без азарта, без радости от легких и шальных денег, и без досады на изменчивую удачу. Молча и без эмоций победитель сгребал в кучу столбики монет на глазах таких же равнодушных проигравших, а потом игра начигалась снова.
Среди одиночек-молчунов выделялись небольшие скопления людей от трех до десяти человек. Самой многочисленной и самой состоятельной кучкой были тертого и неухоженного вида бородатые мужики с обветренными лицами, многочисленными шрамами, синюшными татуировками по телу и откровенно-хамскими манерами. Пили они больше всех, швырялись деньгами напоказ, с ножичками поигрывали, и постоянно зажимали кабацких девок, что метались между столов с подносами, не давая кружкам посетителей долго оставаться пустыми. Вот и на гостей новых смотрят, с насмешкой и презрением, как на добычу. Разбойнички морские, кто же еще. И видно, несколько шаек в станице промышляет, друг на дружку волком посматривают. Различить их можно по картинкам ихним, какими они руки и спины свои расписывают.
Кроме разбойников было тут и другое общество. С виду это скопление людей ничем особым не выделялась, вроде и люди как люди, много не болтают, не дебоширят, но держатся друг дружки, от остальных особняком, и другие их сторонятся, будто чумных. И все до одного - стары, но крепки, с воинской выправкой, боевыми шрамами, и при оружии, точь в точь как латник на входе. Исход пережившие беженцы из царства Кощеева, не иначе.
Лелислав вдруг заметил среди посетителей своего знакомого. Черная накидка с капюшоном, теперь назад откинутым, перчатки грубые с раструбом широким, усы длинные и тонкие, длинные черные волосы и лицо узкоглазое, как у ордынцев. Он, тот кто Лелислава спас на болотах. И тоже гусляра заметил - приподнял руку в приветствии. За его столом еще были свободные места.
Василий Рощин-Холмский
Цыганка и правда была красавица, со статной фигурой и жгучим, загадочным взглядом. Простое и пестрое платье смотрелось на ней как дорогой шелковый наряд, а мишура из побрякушек - как камни-самородки и золотые цепочки с серьгами. Княжичу она улыбнулась, даже не взглянув на монетку, и подошла ближе, заинтересованно оглядывая собеседника.
- Отчего ж и не погадать такому ладному молодцу. - Согласилась она, и изящным жестом изъяла у молодого княжича монету. - Не из щедрых ты, юноша, но пуще монет услаждаешь мой взор. Хочешь в будущее свое заглянуть,светлый княже, али в прошлом какую загадку разгадать? На удачу тебе погадать, на славу воинскую? А может... На любовь?
Помедлив, цыганка добавила все с той же загадочной улыбкой.
- Вижу я, прошлое твое уже мало значения имеет. Все там уже упущено, тем более что в твоей дороге уже нет пути обратного. А будущее... Страшно мне в твое будущее смотреть, мой ясный сокол. Не подашь ли еще, на вино зелено, чтоб смогла я забыть все, что в нем увижу?
Мирослава, Чернавка
Оставшихся снаружи корчмы девушек никто не трогал, все обходили стороной. То ли и правда монахини безбожный люд чурался, то ли внушала им страх черная девка с железной клюкой и калечным телом. Зыркал все на них старый охранник в доспехах Кощеева воинства, раздраженно морщил сухие губы, но с места не двигался. А потом не выдержал, и сказал.
- Не крутись тут, калека убогая. Метка на твоем сердце, видят ее все наши. А их тут много. Больше чем кажется. Я б и сам может не стал просто так стоять - да на моем сердце такая же была.
-
Прекрасен, хоть и с телефона.
Нет, серьезно, один из лучших мастеров, у кого я играл.
|
|
|
|
|
|
|
-
- Гэри, ты б умылся, что ли, - она взглянула на его физиономию. - Прости, я тебя испачкала.
Какая трогательная забота.
|
Сколько-то шли они, пока до Киева, града стольного, дошли, Фока и не упомнил. Знал лишь, что время долго тянулось, что серое полотно дороги грязной, прямо меж ушей лошади, видел изо дня в день. Бывало, что скукою маялся да на своих двоих шел, размеренно грязь ногами втаптывая. А дорога, как вроде заговоренная – все не кончается и стелится аки речка в разливе.
Пока до града добирались, еще больше с товарищами сдружился. Кой де раз не шельмует, коли в карты сядут играть с Витей. Да то не Фока виноват: руки-то привыкли масти дергать, а переучиваться – хуже самой учебы, так что только силой заставлял себя тать по-честному играть. Ежели слово какое бранное на язык лезет, Фока старается проглотить, да искоса на матушку поглядывал, мол понимаю, что ухо "болеть" будет, что негоже человеку божьему мужицкие бряцалки слышать. А ежели с Ваней за костром о том, о сём баят сядут – Фока каждое слово передумывает, ведь знает, что понести может, наговорить с пять коробов, а человек, доверие проявивший, поверит еще, небось. Стыду-то будет, так Фока прям по рукам и ногам опутанный ехал: ни обдурить, ни картинами по босяцки перекинутся, ни судьбу поругать. Да все то пустое, ведь впервые, Черный товарищами надежными обзавелся. Да не просто прохожими-перехожими, а такими, что и спину показать им можно, да и сами жизнь доверят. От того и дорожит Фока, не беснуется.
Зато как в палаты каменные въехали! Фока враз шапку долой. С коня сиганул.
– Простите други, не могу я больше аки праведник в склепе, - парень умоляюще на товарищей глянул и, убегая, прокричал, - на завтра я найду вас!
А что было потом? Да все было. Коли верите, а коли нет, можете у всех спросить. Видели Фоку и на мосту Рыбьем, ближе к полудню, дрался вроде бы с кем-то. Правда не понятно было, толи он бьет, толи его. Дальше видели его у дома Красного, что на Пряничном въезде – в картины играл. Как играл понятно, ведь ушел с монетой звонкой. Да тут же её прокутил в корчме "Медовый бык". Там же в кости играл с гриднями княжьими. Собрались было Фоку отоварить за руки быстрые, да он тут же пропал. Появился ближе к полуночи у постоялого двора, на углу Яровой и Дубовой, вместе с двумя рожами наглыми. Те стали народ созывать, опять в карты играть, да Фока уж больно налакался хмеля, так что проигрался до последней соломинки и, если бы не сволочил сапоги у купца тульского, то с босыми ногами бы к князю и пришел.
Завели в палаты царские, пред очи светлые. Стоит Фока, как на плаху пришел. Мало того, что ночью "чертиков ловил", так еще глаз болит, куда еще на мосту кто-то кулаком угодил. Решил Черный маяться потом, когда время будет, а пока оглядеться надобно, ежели удача так обернулась. Окромя царя с царицей в палатах гости статные, видать по делу созваны, вестимо не простых людей позвали.
Гусляра Фока сразу признал. На таких людей у него глаз наметан, чего уж там. Есть у кощунов да гусляров во взгляде огонек диковинный, что ни на удаль, ни на дурь не похож. Вроде и не ратному делу обучены те, кто песни слагает, но рядом с воями в сечу идут, аки витязи. Коли случится чего в граде дальнем – вроде взаймы у кого-то "ноги" взяли – идут, себя не жалеючи, за три-девять земель, абы вести узнать, да правду всему миру рассказать. Вроде и понимал их Фока, но тут же представлял как сам куда то идет, чтоб лишь новость узнать какую и сразу палец сам по себе к виску тянется. За просто так – тащиться в даль. Правда не дальше нескольких зим назад и сам с офеней земли разные исхаживал, да то и забыл, вроде по нужде какой ходил, а не от дела маялся.
Другого чужестранца тоже заприметил. Было что-то общее с Иваном у того незнакомца. Вроде человек как человек, а сразу видно – не русский.
Рядом гой другой породы затесался, с волосом русым. У таких и щи наваристей в миске завсегда, да и хлебают, вестимо, не лаптями. Глаза так же как и у Фоки, на царя – самого, весть-батюшку – смотрят, а все равно по-другому как то. Словно оба на стремянку залезли, ан-нет, тот что с волосами русыми на пару ступенек выше забрался, вроде как смотрит на царя "ровнее", нежели Фока, у которого будто и голова кверху задрана, когда на царя глядит.
Деву во всем темном конечно тоже заприметил, да уж больно нелюдима была она. Вроде и хочет Фока рассмотреть её, да только глаз касается чернявой, так сразу спрыгивает. Разглядел, что вроде своя, не басурманка, да и то хорошо.
Слушал Фока речи мудрые, да на ус мотал. Ему то чего лезть, коли старшие товарищи ответ держат, а они все по-правде говорят. Когда разговор за Солнышко зашел, так совсем аки мудрец стал: брови насупил, рожу умную скривил, еще и подбородок подпер, мол голова от мыслей тяжела стала. Токмо все просто оказалось, не мудреней репы запарить. Надобно пойти, да отыскать сына Василисы и Кощея, врага рода людского, кривомордого. Как только отыщется сынишка непутевый – рога ему и по-сшибать, аки лосю сонному. Можно, конечно, и разговором все устроить, да только чуял Фока, что такие душегубы слов людских вряд ли понимают, а коли и понимают, то не слушают. Им, вестимо, кулак подавай, да чтоб обязательно по-больше да по-круче, с мозолями от дела ратного. Вот тогда враз разговор ладиться начинает, еще бывает что и слезки льют, да токмо поздно бывает. Это да. Только вопрос оказался у Фоки, да так застал врасплох татя, что не успел он и рот закрыть, абы разговор не прерывать, да и промолвил. Прямо царю.
– Так это мы, вестимо... - спохватился, что не на дворе хмельном языком телепает, а с людьми знатными разговор держит, приосанился, - Я правильно кумекаю, царь-ба-юшка: чтоб Солнце вернулось, надобно сынка Кощеего найти и... - тут Фока и поплыл, потому как сказать "убить" – вроде не гоже пред царем речи такие вести, сказать по-народному, матушка серчать будет, да и царица еще гневаться станет. Поэтому Фока, не долго думая, тихо присвистнул краешком рта, моргнув одним глазом, и хлопнул ладонью по кулаку, вроде как "колодец накрыл", - найти его и того?
-
Прекрасен, как обычно).
-
Фока, как всегда, шикарен
-
Иного и не ожидалось. Красиво, стильно и ладно! :)
-
Бесподобен, как всегда.
-
Любо-дорого читать сей чудесатый постик
-
Отвел душеньку)))
|
|
|
|
Создание персонажаКаждый герой определяется следующим набором характеристик: 1) Очки действий 2) Боевое Умение 3) Стрелковое Умение 4) Сила 5) Выносливость 6) Очки Здоровья 7) Ловкость 8) Атаки 9) Авторитет 10) Магия 11) Мудрость 12) Сила веры. Каждой характеристике на старте дается значение от 1 до 6. Чем выше значение у вашего "героя" по любому показателю, тем лучше - например, хрен с Силой 6 шанс пробить даже кулаком сильнее, чем у лошары обладающим Силой 2. - Формулы Успехов: х (значение характеристики)+\-мдф+д6= 7+, проверка успешна. Пример автора:
боец человек попадает по эльфу 3 атаками.
Так как базово нет никаких защитных действий, используется сложность попаданий 7+.
Атаки человека: 1,3,5. 1+3=4(провал); 3+3=6 (провал); 5+3=8 (успех). - Если же в формуле участвует противоположные характеристики, то сравнивается все по значению. - Очки действий определяют, сколько действий может персонаж сделать в бою. В обычное время, персонаж ограничен только успешностью проверок. В бою же применяется характеристика: Вынырнуть в\из укрытия -3 ОД; подбежать к противнику -1ОД; атаковать противника -1ОД, но оставшимися атаками атаковать второго противника стоит уже -2ОД; убрать оружие из рук -1ОД, но взять другое оружие -2ОД; и т.д. Бонус: если характеристика равна 6+, то персонаж экономит 1 ОД на каждое действие. Старт:человек - 0 дварф -1 полурослик - +1 эльф - - Боевое Умение является мерой возможностей в ближнем бою (т.е. определяет, насколько хорош воин в рукопашной схватке). Например, смертоносные мечники или безумные берсеркеры будут иметь высокий показатель по сравнению с церковным служкой. Чем выше БУ, тем более вероятно, что ваш воин попадёт по врагу. Бонус: если характеристика равна 6+, то атаковавший вас в ближнем бою получает штраф -1 БУ. Старт:человек - дварф - +1 полурослик -1 эльф - - Стрелковое Умение показывает, насколько хорошо стреляет ваш воин. Когда вы стреляете из лука или пистолета, шанс попасть в цель зависит от Стрелкового Умения вашего героя. Бонус: если характеристика равна 6+, то при наилучшем значении можно тут же совершить дополнительный выстрел. Старт:человек - дварф -1 полурослик - эльф +1 - Сила показывает, насколько силен ваш воин. Особенно это важно в рукопашной, так как чем вы сильнее, тем мощнее будут ваши удары. Бонус: если характеристика равна 6+, то персонаж может носить больше оружия на себе. Старт:человек - дварф +1 полурослик - эльф -1 - Выносливость является мерой того, насколько легко боец может выдержать удар оружием или кулаком. Чем вы более выносливы, тем труднее вас ранить или убить. Бонус: если характеристика равна 6+, то может после отдыха восстанавливать здоровье или отравления. Старт:человек - дварф +1 полурослик - эльф - 1 - Очки здоровья - показывает, сколько раз персонаж может быть ранена перед тем, как она потеряет сознание, умрет или станет недееспособной. Большинство имеет только 1 ОЗ, однако ветераны или крупные существа вроде огров могут иметь и больше. Бонус: если характеристика равна 6+, то противник за раз наносит на -1 урон меньше, чем смог. Старт:человек +1 дварф - полурослик -1 эльф - - Ловкость - показывает, насколько быстрее персонаж быстрее атакует в ближнем бою и особенно важна, когда герой лазает и прыгает в руинах Старого мира. Бонус: если характеристика равна 6+, то стреляющий по персонажу получает штраф -1 к СУ. Старт:человек дварф -1 полурослик +1 эльф - Атаки - количество Атак показывает, сколько ударов герой может нанести в рукопашной за раунд. Большинство воинов имеет 1 Атаку, но сильные бойцы могут иметь и больше. Чем больше Атак вы имеете, тем больше у вас шансов изувечить врага до неузнаваемости или опозориться при промахах. Бонус: если характеристика равна 6+, то за каждый бросок БУ с максимальным значением, добавляется 1 атака. Старт:человек +1 дварф полурослик -1 эльф - Авторитет - лидерство представляет собой уровень мужества, самоконтроля и обаяния. Чем выше Авторитет героя, тем больше у неё шансов устоять в сражении, в то время как другие бегут или попадают в плен. Бонус: если характеристика равна 6+, то персонаж может иметь количество последователей равное х свыше 6. Старт:человек +1 дварф полурослик эльф -1 - Магия - этот серьезный и редкий параметр является очень важным для каждого, кто хочет создавать мощные заклинания. Чем выше параметр, тем больше заклинаний волшебник может знать и использовать. В основном этот параметр равен 0. В то же время у обычного эльфа он равен 2, а у древнего некроманта 10. За каждую единицу в характеристике можно узнать одно стандартное заклинание. Бонус: если характеристика равна 6+, то персонаж после успешного создания заклинания может попытаться сделать еще одно. Старт:человек дварф -1 полурослик - эльф +1 - Мудрость- возможность наблюдения, изучения, освоения и потребления знаний и информации, встречаемой персонажем по жизни. Чем выше параметр, тем больше вероятность персонажу научиться чему-то в жизни сразу. Бонус: если характеристика равна 6+, то персонаж совершает получение знаний и навыков с Преимуществом. Старт:человек -1 дварф полурослик +1 эльф - Сила веры - возможность персонаж защищаться от заклинаний, ужасов и собственных переживаний. Чем выше показатель, тем больше вероятность, что персонаж отринет враждебное воздействие. Бонус: если характеристика равна 6+, то при провале нацеленного вражеского заклинания, эффект может отразиться обратно. Старт:человек +1 дварф полурослик эльф -1 Нулевые характеристикиНекоторые существа в могут иметь значение «0» для определенных характеристик, которое означает, что они лишены каких-либо способностей в данной области. Чаще всего это относится к существам, которые не могут использовать стрелковое оружие, хотя может точно так же распространяться и на другие характеристики. Если герой имеет БУ 0, она не может защитить себя в рукопашном бою, и любой удар автоматически считается как попадание. 2. Персонаж, получает на распределение 13 Очков Характеристик. 3. Инвентарь персонажа Оружие:Одноручное оружие + щит или Два одноручных оружия или Двуручное оружие + Стрелковое оружие + боеприпасы + Метательное оружие х СУ. Броня является барьером между бренным телом героя и внешним миром. Она может спасти от клыков, когтей, клинков и даже стрел, но послужит плохую службу при падении с высоты, погружении на глубину или марш-бросках. Броня 4. Предыстория из мира WarHammer Fantasy.
-
Персонаж представляет из себя комбинацию из цифр характеристик, вашей грамотности и брутальности. А значит он может быть бодрым хранителем чужих денег в своём кошельке, массажистом незнакомых селезёнок или учителем рисования красной краской. Главное, чтобы герой мог за себя постоять. Ибо лекарей мало, Кубы бросаются х...плохо, а врагов - целый мир вокруг, поэтому всякие уборщики, фитнестренеры, фермеры и прочая шляпа не должны задумываться о том, чтобы оказаться в стране Пограничных княжеств - Империя и так не очень уютное место.
Показать содержимое
Весь абзац прекрасен.
И правильно. К Тзинчу фитнестренеров!
|
А что же вы хотите, чтоб я вам про Киев-граде рассказал? Ну кто же не знает славного города Киева? Только какой-нибудь чурбан, что в лесу всю жизнь живет, и кроме пней ничего и не видит. Вот и вы знаете все, и ничего нового от меня не услышите. Одно вам скажу – светло там очень, как в былые деньки светло. Сам царь Иван Последний такой указ дал, чтоб везде были самые яркие огни, и чтоб ни один не угасал. Сколько люда на это подрядил – страсть! А все зачем? Чтоб не так тяготило народ Кощеево проклятие, чтоб не давила темнота проклятая, чтоб небо алое не казалось таким чужим и страшным. И, вроде, не зря так Иван делает. И правда народ в Киеве не в пример остальной Руси веселый, радостный, не унывает и не опускает рук. Умеют киевляне и поработать на совесть, и погулять на радость. Что нам, говорят, проклятие Кощеево, жизнь-то идет, течет, а Кощей давно помер и канул в ничто вместе со своим проклятым царством. Как раз вослед за Иваном и в других русских городищах велели буйные огни возжигать да темноту вечную бороть.
Да только вот как ни крути, а как только выйдешь за стены городские – и сразу ясно, кто на Руси нынче хозяйствует. Там, вдали от царей, дружин и ласкового, теплого света крестьяне боятся выходить из хат, чтобы хоть добыть себе пропитание. Там люди сходят с ума от постоянного страха за свою жизнь, и, забыв про царей, богов и предков, склоняют колени пред хитрыми бесами в различных обличьях, сулящими им житие в радости и сытости. Там вокруг людских жилищ и дворов, влекомые жаждой человеческой крови, бродят, клацают зубами, исходят голодной слюной и ядовитой желчью чудища. Кощеевы порождения, нечисть, выродки – вот кто теперь настоящие хозяева русской земли. Там русскому человеку, теснимому тьмой и нечистью, все меньше остается места на земле его дедов и отцов.
Киевляне веселы и легкомысленны, да не всяк в этой веселости углядит, что они боятся. Боятся, может быть, пуще всех других. Потому и жгут они тысячи огней, что боятся остаться в темноте. Потому и возводят все более высокие стены, что больше не хозяева они даже той земле, что внутри них заключена. Они просто отворачиваются от беды, что их настигла, и улыбаются, пряча ужас смертный да отчаяние. Оно, может, и лучше, чем как все, руки опустить да смирно конца дожидаться, но и нельзя же вот так просто взять и сказать – нету никакой беды, видеть ее не желаю и знать.
Одно мне интересно – а не отвернулся ли от той беды сам царь Иван?
***
Виктор, Фока, Мирослава, Сэр Поундс
Дорога до Киева была неблизка и трудна. Да и остались ли нынче на свете легкие дороги? Шли они версту за верстой, утомляя лошадей и самих себя. Не раз бились с хищниками и чудищами, что взяли их след и решили полакомиться человечиной. Делили у походного костра последний ломоть хлеба хлеб и последние капли воды. Грели друг друга своим теплом при самых холодных дождях и ветрах. И, конечно, помогали им встречные люди в попутных городах и весях. Русский человек и в такую голодную и страшную годину часто не может отказать в крове, тепле и еде изможденным путникам. Да и путники те старались не обирать хозяев понапрасну – ютились в сараях на соломе, ели понемногу, порой и часть своих скромных запасов оставляли тем, кто голодал пуще них. А еще в пути герои обнаружили, что успели снискать себе славу.
Быстрее, чем шли они сами, разносилась весть о победителях Черного Витязя, продолжателя дела Кощеева. Из уст в уста передавались сказания о том, как был бит разоритель и душегуб отважными русскими героями. Ну, пусть даже и басурманин там был, однако ж и он, иноземец, откликнулся на тревожный зов своей второй Родины. Значит наш, русский! Героев встречали с честью, их благодарили, за них молились всем богам, в каких верили, и помогали в пути по мере своих скромных сил. И, конечно, расспрашивали – а как это было? А не было ли страшно? А силен ли был Черный Витязь? А схоронили ли князюшку Алексея честь по чести? Отвечать или нет, рассказывать все или только половину – это был выбор самих героев. Но ясно было одно – они уже вписали себя в историю, их уже запомнит русский народ, а самое главное то, что и на них же народ теперь будет надеяться в своих тяжких невзгодах.
Но и самый долгий путь когда-нибудь, да закончится. Долго ли, али коротко, а прибыли они к стольному граду Киеву. И уж по сравнению с ним Плот казался всего-то большой деревней. Кород был воистину великий, многолюдный и шумный. А главное – он был светлый. Здесь, в Киеве, было светло как днем, если конечно это сравнение еще значило что-то в умах героев. Даже теней было почти не видно. С непривычки у героев даже слезились глаза, что уже приспособились к непроглядным чащам, мрачным лесами и тихим умирающим деревням. Киевляне все куда-то торопились по своим делам, и почти не замечали странную четверку героев. Еле-еле остановили одного прохожего, что никуда не торопясь слонялся без дела, начали выспрашивать, как в палаты царские пройти – и тот смотрел как на дураков, мол что ж вы такие вопросы-то задаете. И понятно было, почему.
Царский дворец был таков, что и захочешь – а мимо не пройдешь. Сразу за арочными воротами, прозванными «софийскими, над просторной, мощеной гладким камнем площадью возвышалось огромное белокаменное строение, не бравшее высотой, но зато растянувшееся вширь, чтоб вместить в себя всю царскую свиту и все скопленные сокровища. Чтобы пройти к нему, нужно было продраться через целую толпу людей, которые активно этому мешали своей толкотней, снованием туда-сюда и попытками продать что-нибудь, от бочки моченых яблок до диковинной заморской живности в клетках. Ясное дело, пробрались они через площадь лишь для того, чтобы у ворот остановила их царская стража. Выслушав обстоятельный доклад героев о том, кто они таковы есть, караул смилостивился, и, хоть и все равно не пустил героев к царю, пообещал обязательно ему доложить. А если его царское величество захочет принять далеких гостей – то их сразу же сыщут гонцы.
Впрочем, было в том и хорошее. Негоже было бы явиться к царю в изодранной и грязной одежке, распространяя вокруг себя запах крови и сырости, и смущая придворный люд своими голодными лицами и боевыми шрамами. У героев был день, чтобы помыться, попарить изнывающие кости, отстирать свои одежды и впервые за долгое время поесть чего-то горячего и выспаться в мягкой постели. Благо, постоялых дворов в Киеве было пруд пруди.
На том и порешили.
Лелислав Зычный
Когда гусляра зовут на похороны – в том обычно нет ничего необычного. Вот и Лелислав ничуть не удивился, когда нашло его письмо, подписанное дрожащей рукой умирающего Алексея Орла. Может быть, тут даже и возгордиться можно – сам князь орловский, великий герой, что ходил в поход на Кощея Бессмертного, хотел чтобы играл на его похоронах Лелислав, и чтоб под его музыку уходил он на тот свет. Такое признание таланта значило много. А кроме того – князья обычно и платят щедро, и кормят хорошо, а в нынешние времена заботы о хлеье насущном стоят очень остро. Потому долго Лелислав не мудрствовал, и немедля собрался в путь.
Только вот не поспел он. Занесла его нелегкая в какое-то жуткое болото. Пока выбирался из грязи – почуяли его изголодавшиеся болотные твари. Казалось, что смерть уж пришла – да спас его скакавший мимо воин басурманского виду. Глаза узкие, лицо скуласто, волосы длинны и черны как смоль, усы как у сома, а главное – посвист его столь могуч, что вековые деревья валит. Лелислав бы руку мог дать на отсечение, что повстречался с самим Соловьем-Разбойником. Но только, как песельнику и собирателю сказаний о былых временах, известно было ему, что Соловей во-первых, еще давненько пал в бою с Ильюшей-Муромцем, и лишился своей буйной головушки. А во-вторых – никому Соловей не помогал бы, а напротив, еще бы и поглумился над попавшим в беду, и понаблюдал, как того чудища разорвут, или болотная трясина засосет.
Таинственный незнакомец, впрочем, долго задерживаться не стал. Помог ему – и дальше поскакал во весь опор на своем черном рысаке. Лелислав и поблагодарить не успел.
Так или иначе, а Лелислав добрался до Плота. Вошел через ворота, и был приглашен в княжеские палаты посадником, что князя подменил. Посадник тот, нареченный Мстивоем Железным за умение наводить порядки, принял гусляра тепло, велел накормить и попарить, а потом сказал, что звали его вовсе не песни играть погребальные. Повинен был Лелислав согласно княжеской воле сопровождать тело Алексея до самой Светлой Поляны, где покойный желал быть похороненным. Имя Лелдислава назвал он вместе с именами и других людей, каковые, как и сам музыкант, не знали Алексея лично и принадлежали к самым различным сословиям. Был там и богатырь, была и монахиня, был и иноземец какой-то, и мужичонка вороватого норову, какого в Муроме повесить хотели. Был даже волколак самый настоящий, которого из темной чащи привели! А после похорон надлежало всей той странной компании явиться за заслужнной наградой не к кому-нибудь, а к самому царю всея Руси, Ивану Второму, Последнему.
- Княже Алексей для меня как отец. – Говорил Мстивой. – И коли была его воля, чтоб ты сопровождал его гроб, значит ты того достоин. И думается мне, что не в одних похоронах тут дело сокрыто. А потому, коли я уж скоро буду в Орловском княжестве княжить, моею волей отправляю тебя в Киев-град. Может статься, там еще успеешь тех нагнать. С Богом тебе.
Что тут оставалось? Токмо и следовать в Киев-град.
Василий Рощин-Холмский
Княжич Василий, средний боярский сын, напрасно думал, что с возвращением в родные места кончились его приключения, и не будет более подвигов ратных. Другой бы на его месте и порадовался спокойной и сытой жизни, но только не юноша с горячей кровью, гордым норовом и нежеланием заниматься серьезными делами. Желал он как-то избежать своей доли, а желания – они имеют гадкое свойство сбываться. Вот так и случилось.
Началось все с того, что на двор к боярам Рощиным прибыл гонец из самого княжества Орловского. А кто же не знает Алексея Орла, одного из побратимов нынешнего царя Ивана? Уже это было интересно. Вдвойне стало интересно, когда назвал он того, по чью душу прибыл – конечно же то был именно Василий. И совсем стало интересно, когда случилось следующее.
Не успел гонец слезть с коня, как почернело и так мрачное небо от целого полчища слетевшихся сюда ворон. Каркающие бестии набросились на всех людей, какие были здесь – на гонца, на самого Василия, на его отца, брата и двух сестер, вышедших поглядеть на ладного гостя. Пока от ворон отбивались – принесли проклятые бестии какого-то детину в одних штанах да черном колпаке, скрывающем лицо. Детина этот сверзился прямо с неба, и одним махом разрубил своим топором и гонца, и его лошадь. А потом – схватил окровавленную сумку, да помчался прочь, снова подхваченный воронами.
Но Василий был не таков, чтобы просто с этим смириться. Невзирая на крики отца и плач сестер, вскочил он на попавшегося в конюшне скакуна, и бросился в погоню за топорником. Преследовал он убийцу тогопочти что неделю. Когда потерял из виду – шел по следу опадающих вороньих перьев, что оставляла такая большая птичья стая. Как и этот след утерял – расспрашивал всех встречных И почти настиг его – прятался тот на мельнице подле брошенной и разоренной разбойниками деревни. Успел найти до того, как нападавший успел сжечь содержимое сумки гонца, но не успел поймать – тот снова исчез, бросив все свои пожитки и захваченное послание.
А в послании том было приглашение Василию на похороны Алексея Орла, вероломно убитого Черным Витязем. Почему избрали княжича гостем на похоронах? Почему так не хотел нападавший, чтоб дошло письмо до адресата? Есть только один способ узнать. Василий отправился в Плот.
В Плоту встретил его новый князь, бывшая правая рука Алексея, Мстивой Железный, пощаженный им бывший варвар из варяжского роду, обязавшийся в благодарность служить милосердному стрелку. Мстивой мудро рассудил, что раз случилось такое – то похороны эти непростые, и имел Алексей какие-то планы. Жаль только, что тризну по нему справлять уж уехали другие приглашенные им. Василий слишком долго гнался за таинственным убийцей, и потому не поспел вовремя. Но у него еще был шанс нагнать их. После похорон надлежало сопровождавшим князя в последний путь отправиться в Киев-Град, к самому царю Ивану. А значит – у молодого княжича был еще шанс перехватить их, и получить необходимые ответы.
Чернавка
В некоторых отдаленных деревнях, особливо тех, что поближе к северным границам Руси, порой сказывают мужики байки о хромой черной девке с железной клюкой. Мнят ее порою вестницей голода, чумы или неурожая. Порой сказывают, что в дому, мимо которого она пройдет, скотина мрет и молоко скисает. Всякие страхи рассказывают и про тех, к кому черная девка на порог ступит, да в дом попросится. Одни говорят, что нельзя ей ни в каком случае отказывать, а другие бают, что наоборот, как хочешь, а двери ей не отворяй. Однако обилие этих кривотолков дает понять только одно – никто не знаешт, куда эта девка идет, и что ей надо.
Маринка и сама долгое время не знала. Просто шла она своей медленной хромой походкой, шла куда глаза глядят. Искала она Солнце красное, непонятно на что надеясь. Сколько верст она так прошагала? Наверное, и сосчитать этого никому не под силу. И может, так и прошагала бы до скончания своей странной жизни, если бы ее саму не нашли. Занесла ее судьбина в Орловское княжество, в маленькую деревеньку, что зовется Белый Сад. И будто бы невзначай повстречал ее молодой воин на лихом скакуне. Обычно люди избегали Маринки, говорили с нею только если сама она обращалась, да и то поскорей старались от нее отделаться. Изредка, по крайней нужде, кто-то просил ее о помощи, и пока просили -всегда отводили взгляд и не приближались ближе, чем на три шага. А вот это воин догнал ее, и, соскочив с коня, пошел рядом как ни в чем ни бывало. Звали воина Осьмушей Голубоглазым, и было у него письмо для Чернавки. В письме том величал ее по имени сам светлый князь Алексей Орел, и звал на собственные похороны, справить по себе тризну. Ну похороны, кажется, ну что такого? Да только обмолвился Осьмуша будто невзначай, что часто Алексей в путях-разъедах был, и как и она, все Солнце искал. И вот, почти что доискался, да смертельно ранил его в бою какой-то Черный Витязь. И в тот момент что-то эдакое екнуло в груди девушки, почувствовала она, что в первый раз за долгие года набрела на верный след.
Так уж случилось, что опоздала она. Не была она быстра, а Осьмуша путь держал в иную сторону, и не мог ее довезти. А пока добиралась Маринка до Плота – успела процессия покинуть город. Но Маринка была из упорных. Расспросив получше местный люд, пошла она вослед за теми, кто сопровождал Алексея в последний путь. Прошла она через леса темные, где видела остатки погребального костра – но сгорело в нем чье-то чужое тело. Прошла через деревни, где плачущие матери выбрасывали из домов чурбаны, в которые вдруг, в одну ночь, превратились их дети. Встретила паренька по имени Тимоша, что показал ей дорогу до Злобина. В Злобине увидела следы большого погрома, да услышала бабий вой по Ерыжке Щетинникову. Скоморох то был и прохвост, что, как знала Маринка, еще самого Кощея в былые годы веселил. И наконец, побывала на могильнике на месте Светлой Поляны, у кургана Алексея Орла, да его побратима, могучего богатыря Черноборода. Мужики, что закапывали и других погибших, подсказали ей, куда теперь идти дальше.
В Киев. Там она нагонит этих молодцов, которым Алексей свои похороны доверил, и там Маринка все узнает.
Франц Риттервульф
Вольнодумное, и ничем толком не обоснованное решение Франца спутешествовать на Русь, если так подумать, было будто нашептано ему извне. Будто само провидение направило его на восток, куда он посмотрел однажды. К счастью, ему не пришлось путешествовать одному. Собрались на Русь послы знатные, желали у царя русского погостить, да о делах поговорить, заключить многие выгодные торговые соглашения, а заодно узнать получше, что же это за такой Иван Второй. Редки были такие вылазки, потому что дорога была неблизка и опасна. С тех пор, как исчезло по необъяснимым причинам Солнце, даже переход из города в город лежал по опасным тропам, населенным чудовищами, разбойниками, сумасшедшими, и Бог знает чем еще. Что уж говорить о расстоянии между странами? Там правила ночь, темная и полная немыслимых ужасов, и на счету был каждый лишний меч. Особенно меч в умелых руках. Особенно – бесплатный. Франц путешествовал ради пути, а потому не стал настаивать на денежном вознаграждении, как прочие рыцари, охранявшие послов в дороге.
Русь слыла краем диким, нецивилизованным и жестоким. И слишком многое из того, что видел Франц, было этому подтверждением. Но кое-что заинтересовало его. Везде, где бы он ни был, он слышал одну и ту же, рассказанную на всевозможные лады историю, и даже сам просил ее рассказать. Русские всерьез верили, что исчезновение Солнца связано с неким проклятием, что наложил в отместку прошлому русскому царю какой-то могучий то ли колдун, то ли демон, которого звали Кощеем. Непривычное для уха Франца имя до сих пор произносили с неким трепетом, и при т ом с ненавистью.
Капеллан, сопровождавший делегацию, пояснил Францу, что русские просто были до смерти запуганы каким-то северным варваром, который действительно совершил немало кровопролитных набегов на Русь. У страха глаза велики, как говорят в этих краях. Перепуганная чернь немедля приписала варвару невиданные силы. Может, он и был одаренным магом, но украсть Солнце? Помилуйте. Однако тот парень, который собрал поход против этого варвара и победил его, очень умно разыграл свои карты и воспользовался этим повальным суеверием, а также старческим сумасшествием тогдашнего царя. Он нарассказывал ужасов, сочинил историю о том, как победил эту «страшную» угрозу, и таким образом снискал у холопов и необразованной солдатни почти что рабское обожание. Знать была вынуждена его поддержать, опасаясь бунта, и так хитрый мужик занял трон. Но, возможно, и он - всего лишь пешка у царской дочери Василисы. Есть сомнения, что простой мужичок, ненавидимый знатью, которая на его сказки не купилась, будет достаточно умен, чтобы не развалить свою страну, но вот его дочь славится большим умом, и дергая за нужные ниточки, фактически единолично управляет государством, попирая все сторонние интересы.
- Вот и все, что кроется за этой пошлой героикой, друг мой. – С улыбкой говорил капеллан Францу, принимая на грудь еще немного церковного вина. – Солнце исчезло не из-за каких-то там Кощеев, а из-за нашей людской гордыни. Мы, люди, возомнили о себе слишком много, и прогневили Бога. И теперь нам нужно отчаянно вымаливать у него прощение. Но русские вместо этого ищут спасения у каких-то там героев.
И все же в версии капеллана что-то было не так. Да и все эти «русские мракобесия» становились удивительно реалистичны, когда ты находишься вдали от теплой печи и свистящего самовара, который вынесла гостям хозяйка еще одной русской корчмы.
Второй раз об этих легендах Франц вспомнил, когда ему вдруг пришло письмо от гонца. Да-да, именно ему. Некий Алексей Орел откуда-то узнал, что Франц прибыл в его страну, и теперь зачем-то просит его быть на похоронах. От нескольких русских он узнал, что этот Орел – один из тех, кто вместе с Иваном ходил в тот поход, чтобы победить Кощея. Все это было очень странно. И потому Франц незаметно отстал от остальной делегации, чтобы направить свои стопы прямо в Орловское Княжество.
Дальше его история похожа на другие. Выяснив, что он опоздал, Франц отправился нагонять похоронную процессию, и, зная, что они обязательно прибудут в Киев к царю, сам направился туда с рекомендацией от Мстивоя.
*
Всем
И вот, этот день настал. Гостей царя Ивана Второго провели прямо в его дворец, где они едва не ослепли от роскоши. Обилие позолоты, янтаря и камней-самоцветов в каждой комнате заставляло самих гостей даже немного устыдиться своей «потрепанности». Разве что княжич Василий выглядел достойно и имел подходящее происхождение, чтобы разгуливать по дворцу в полной уверенности. Даже придворные бояре кланялись ему, в то время как на остальных смотрели, словно на пустое место. Только от черной девки в заморских одеждах, что зловещей тенью хромала чуть в стороне от других, придворные сторонились и старались поскорее скрыться вовсе.
Всю большую компанию привели в тронный зал, где герои и узрели своего правителя и владыку. Сейчас особенно заметна была разница между человеком и легендой о нем. Так уж получилось, что в сказках, преданиях и летописях Иван-царевич, он же Иван-Дурак, представал человеком легким, веселым и удалым. В народной памяти он будет вечно молод, вечно горяч и вечно легкомысленнен. В настоящем Иване от Ивана прошлого не осталось более никакого следа. Его лицо, изуродованное ожогом на щеке и шрамом, который перекосил его губы, хранило в себе тяжелый отпечаток старательно подавляемой печали. Голубые глаза выцвели и щурились от света, волосы превратились в седые космы, торчащие из-под роскошной золотой короны, а некогда сильные руки были похожи на птичьи лапки, еле удерживающие скипетр и державу. На гостей он смотрел с интересом, и с какой-то даже жалостью.
Подле него, на втором троне, сидела Василиса, и она тоже была наглядным примером того, как Прекрасные становятся Премудрыми. Она была стара, седа, и будто совсем не хотела находиться что здесь, во дворце, что где-либо еще. Шрамов у нее не было – Кощей берег ее красоту, но в ее глазах застыла боль, какая будет посильнее той, что приносят боевые шрамы. Оба монарха, дождавшись, когда все войдут, переглянулись. Василиса Премудрая кивнула своему мужу, и тот отдал усталый приказ свите и страже.
- Все вон. Мы будем говорить одни.
Свита почтительно поклонилась, и поспешила оставить царя. Да так поспешила, что даже дверьми хлопали, будто пушки стреляют. Иван снова осмотрел каждого гостя, и уже по-доброму улыбнулся.
- Вижу, пути ваши были трудны. – Сказал он. Слова давались ему с трудом. – Сказывайте, кто таковы вы, и с чем ко мне пожаловали. И что там сталось с побратимом моим, Князем Алексеем? Неужто и правда умер?
|
-
Надеюсь, Фока не совсем потеряет свой веселый нрав, но ты хорошо показал то, что он может быть и таким.
-
Живой человек. Открывается персонаж с новой стороны.
-
Фока как обычно прекрасен.
|
-
И со мной.
А Тихон дальше жить будет или сам в мертвую воду войдет?
Эх, круть, конечно, рад, что завершилась ветка.
И, честно говоря, смерти игроков, забивших на игру, вписываются в сеттинг очень круто. Ничего не портят.
-
Как взято за правило: интересно, объемно, вдумчиво.
|
|
-
Перечитываю эту ветку, когда мне бывает одиноко или просто хочется вспомнить что-то хорошее).
|
|
Микаэль бросил непонимающий взгляд из-под глубоко надвинутой на лоб треуголки на полукровку. Ни шляпа эта, ни обрез черной, в тон шинели, ткани, заменяющей гренадёру шарф, ни высокие стены внутреннего двора не спасали от холода, заставляя человека думать лишь о том, чтобы по скорее кончилось дежурство. Даже сейчас, общаясь с Хенриком, Вебер и то умудрялся нет-нет да провалиться в сладкие мечты о тёплой койке в душной казарме. Отчетливо гренадёр представлял себе и припрятанный в укромном месте старый номер журнала с весьма откровенными рисунками мамзелей, что был завезен с земли на Четвертую задолго до начала службы Вебера, меняный-перемененный между солдатами. Название на французском ни о чём не говорило служивому (какой-то там "Гигало", как уяснил для себя последовательность букв Микаэль ), как и писанина разделяющая одну черно-белую картинку от другой. Какой, вообще, умник догадался впихивать текст целыми абзацами в такой-то журнал?! Баба! Незамысловатое оскорбление тут же заставило сознание Вебера нарисовать привлекательную бабёнку, весьма схожую с Гретой - разносчицей пива в корчме "ФюглМюллер", что в родном городке Микаэля. Воображение щедро прибавляло девушке в размере бедер и бюста, отчего прописная истина: "Живую бабу ничего не заменит", становилась ещё более наглядна. Иронично, ей Богу: вернётся то служивый всё равно к журналу...
- А? - донеслось приглушенно из-под "шарфа" гренадёра и посмотрел на Хенрика снизу вверх. Микаэль, которого Хаделайнен наловчился на свой манер звать Мика, продолжил переминаться с ноги на ногу, да бросать по сторонам опасливые взгляды (как бы какой унтер или даже офицер на горизонте не появился). Шморгнул заложенным носом. - Уж не лучше других. Говеная погодка, так и "ядра" застудить не долго, - начал бурчать себе под нос Вебер, по своему трактовав слова полуфинна.
Мика недовольно опустил квазишарф: когда дышишь сквозь эту тряпку, в районе рта мигом образует мерзкое влажное пятно, а это, как краем уха слыхал в лазарете Вебер, может привести к "застудству" лёгких. Да и усы начинают, натурально, индеветь.
"Какого дьявола?", - мысленно вздохнул гренадёр, в который раз спрашивая сам себя, какого дьявола он рапортовал о переводе в форт "Герцог Гленн"? "Какие тебе, брат, нах*й, северные надбавки?", - продолжал внутренний монолог Вебер, - "Денег захотел, сволота? На, бл*, зарабатывай! Потом купишь себе вместо отмороженных яиц деревянные!".
В такие моменты Микаэль любил вспомнить о былом: как хорошо ему было в рядах федеральной армии, там на материке. Микаэль Вебер никогда никакими талантами не выделялся: по стопам отца, который держал семейную ремесленную мастерскую, пойти не смог - руки из жопы-с; работать чернорабочим, видите ли, самомнение не позволяло; зато Микаэль Вебер, как оказалось, был хорошим солдатом: Бог дал руки крепкие, глаз меткий, да способность уставу подчиняться. Платили в армии исправно, многого не требовали в замен: делай как говорят и всё хорошо будет - нравилось это Веберу. Мог бы даже ефрейтором стать или, прости Боже, фельдфебелем каким, если бы соображал по быстрее, а так - из простых солдат в гренадёры выбился - уже хорошо. И как его только чёрт дернул в эти края напроситься? Услышал где-то, мол, за климат платют тут больше. А что климат? "Мужику настоящему всё не почем!" - думал он тогда, - "Справлюсь, а там и деньжат подкопить смогу". Для чего, правда, он ещё и сам не знал. Верил исправно в то, что в деньгах счастье, того и хватило, чтобы подписаться на "зимовку". Бл*дь!
-
Ласкаво просимо, довгожданний! :D
-
Хорош!
-
"Натурально как вы играете." ©
-
Прекрасный живой персонаж.
|
Герр Крамм отказался, напряжённым голосом пошутив, что между абордажем и абортом, а также врачом и корсаром, следует наблюдать разницу, зато Нильсен мало-помалу багровел. Под взглядом Людвига интендант не посмел возражать ни язвительно, ни колко, однако руки, которыми он принял тяжёлый мушкет Бахмана, могли заменить клешни взбешённому крабу. Возможно, Еврей с удовольствием бы поинтересовался, как, по мнению ефрейтора и майора, следует хранить оружие в сыром каменном мешке, или ружья какой стоимости, по их мнению, следует поставлять Королевскому оружейному заводу для благородного гарнизона третьей батареи.
— Конечно, господин майор, — елейно проскрипел штабс-капитан, с подчёркнуто внимательным видом осматривая ружьё и саблю. — Есть проконтролировать. Эй, вы! Как вас там, Гайнц? Замените ружьё ефрейтора!
Карл, хитро и расчётливо избравший момент для замечания, удостоился только бессильно-злобного взгляда. Тем временем, Дитрих вернулся с новым ружьём. Затейливый изгиб курка на нём блестел куда лучше и, как убедился Бахман, оба раза ладно ударил о кремневую пластину. Аккурат к этому моменту последние формальности были улажены, а сразу две кобуры с почти гусарским шиком устроились на поясе секунд-майора. С учётом боярских масштабов запроса тому пришлось надеть с тыльной стороны пояса сразу три ладунг-сумки — три больших плоских футляра из дублёной до негнущегося состояния кожи. К каждой пуле — свинцовому шарику диаметром в шестьдесят шесть сотенных дюйма и весом в двадцать пять грамм — приклеивался бумажный пакетик размером, ну скажем, едва поменее головы котёнка. Пакетики, конечно, сминались и утрамбовывались, но именно из-за их объёмности в аммуницию даже выходивших на поле брани солдат редко входило более двадцати зарядов. С другой стороны, уже после шестого выстрела перед шеренгами линейной пехоты нависали столь плотные облака дымов, что стрелять ещё четырнадцать раз становилось не совсем целесообразно. А с третьей, никто не пожелал бы обвинять фон Вартенбурга в чрезмерном паникёрстве: если опытный военный считал нужным вооружаться до зубов, оставалось только подтягивать ремни собственных ружей и торопливо строиться в колонну.
Лехаим Нильсен, застывший у старой конторки с журналом в руках, провожал спины выходящих взглядом, в котором сочетались ещё не остывшая злость и надежда, что эти люди всё-таки смогут пережить шторм:
«И чего меня так?» — мысленно поинтересовался штабс-капитан сам у себя. — «Там один только шторм из всех опасностей».
Длина ружья образца 1777 года составляла около полутора метров. Его было легко носить за спиной, хотя после безоружных дежурств на сигнальной башне Дитрих с неохотой отмечал, как приклад то и дело бьётся о бедро. Неудобно, а ещё мокро и холодно — ветер лез в глаза, а на кайме шарфа уже намёрзла противная льдистая корочка, касавшаяся губ с неприятной простудной влажностью. Хорошо было только фон Вартенбургу и Крамму — те укрылись теплейшими шарфами из крашеной овечьей шерсти, которым в подмётки не годились самодельные солдатские полушали-полуплатки, а перчатки, полагавшиеся к офицерской форме, позволяли и не мёрзнуть рукам, и не чувствовать себя безруким в тяжёлых зимних варежках.
Грохоча каблуками в такт, процессия из шести человек проследовала от арсенала к распахнутым воротам. Один за другим солдаты федеральной армии ныряли в длинный тоннель, сжатый среди кирпичных стен, чтобы затем выйти вновь — но выйти уже там, снаружи. Их глазам открывался не ставший за долгие месяцы родным двор, а устрашающая пустота ночного залива. Ноябрьская ночь восставала из чёрного, как пролитые в преисподнюю чернила, моря. За краем узкой каменной линии пирса мир обрывался, словно ленивый художник бросил на половине неоконченный холст. Дальние оконечности батареи едва различимы были во тьме, а сразу за ними оканчивалась всякая польза от наличия глаз. Только тьма, глухая, непроглядная, содрогающаяся в спазмах высоких волн, бросающая во все стороны сполохи снега и льда.
Несколько солдат и капитан Гроссер стояли на окончании пирса, сгрудившись вокруг лодки с поднятыми фонарями. Дыхание открытого полярного моря лишь едва достигало прибрежных укреплений, но того немногого хватало, чтобы в один миг морской ветер пробрал до костей. С приближением «экспедиции» очередная волна накатила на причал, взорвавшись перед ним солёным шквалом. Уже чувствуя, как солёная вода окатывает сапоги и шинели, майор и Бахман первыми перебрались на лодку. Дно тут же закачалось под ними, лишая привычного чувства твёрдой опоры. Привязанную канатом, лодку швыряло вверх и вниз — пока ещё несильно, но достаточно ощутимо, чтобы возникло желание поскорее сесть и ухватиться за борта.
— С богом, — отсалютовал Гроссер, передавая замкнувшим процессию Хайнцу и Кройце по фонарю.
— Заладили нас хоронить, — огрызнулся Крамм, остервенело протирая пенсне, а потом и просто сдёрнув его с переносицы. — Да мы в половину часа обернёмся! Сяду на руль. С одними вёслами тяжело будет править, в такую-то волну. Коли что, так замените.
Смерив хлипкого офицера взглядом, Гроссер ничего не сказал и только поднял руку на прощание.
— Отдать концы! — крикнул он.
— Одумайтесь! — заорал военный врач. — Вы что сейчас сказали?!
Но было поздно: толстый канат, державший лодку на привязи, шлёпнулся в воду. Сильные руки Бахмана и Шнайдера тут же втянули его в лодку, и четыре весла дружно ударили по воде. Раз за разом деревянные лопасти взрезали неподатливое море — преодолевая прилив, деревянный ялик наваливался на одну волну за другой, качаясь с носа на корму.
— И-и раз! И-и раз! — затянул Шнайдер.
Сначала его хотелось заткнуть, настолько уж немелодичен и убог был голос усатого гренадёра. Но затем, когда разгорячившиеся мышцы сами собой стали подстраиваться под задаваемый темп, польза от его выкриков стала несомненной.
— И-и раз!
Лодка отдалилась от причала шагов на сорок, постепенно набирая ход. Волнение не стало тише, но как будто вестибулярный аппарат скоординировался с частотой ударов волн. Фонари на корме и носу качались, ослепляя яркими жёлтыми кругами залитые водой лица солдат. Из темноты выныривали водяные колоссы, подбрасывая лодку на мощных спинах, и в провалах между волнами фонари освещали, казалось, сам предначальный мрак. Хриплый голос Шнайдера тянул задаваемый ритм, вёсла били на воде, а врач с удивительной сноровкой справлялся с должностью рулевого, направляя лодку в просветы между волн. Секунд-майор фон Вартенбург возвышался на носу, закутанный в шинель, и его молчаливое присутствие само собой вселяло уверенность и давало силу не успевшим устать плечам.
— Поворачивайте на восток, — приказал офицер, когда третья батарея начала не только отдаляться, но и вполне ощутимо теряться в темноте.
Понимание, что какую-то часть маршрута им придётся пройти в полной темноте, руководствуясь только слабо различимым огоньком в отдалении, усугубляло ещё одно: батареи три и четыре разделял глубокий судоходный фарватер. Измерения показывали, что глубина дна достигает тридцати метров, и пропасть под хрупким как скорлупа яликом не обещала ни спасения, ни надежды. Солёные плети воды захлёстывали лодку, окатывая пассажиров с головы до ног — разве что алый бант на треуголке Людвига каким-то чудом избегал воды. Вёсла, казалось, без толку падали в воду, а чёртов сигнальный огонь с четвёртой батареи застыл в отдалении как муха, вмёрзшая в янтарь.
И в ту секунду, когда лодка наконец-то смогла прорваться через бесконечную череду волн, когда вырвалась в открытый фарватер, преодолев уже половину пути... в ту секунду мир содрогнулся. Очередной тёмный вал, непрозрачный и так непохожий на привычную прозрачную воду, возник из темноты, ударив ошеломительно, без предупреждения, как перепивший грога канонир. Словно две исполинские ладони с треском хлопнули над головами, вышибая из сердца дыхание, а из головы — сосредоточенность. Ялик подлетел в воздухе, размахивая вёслами, и рухнул в пучину, хлебная воду носом. Хаос покатился сквозь его пассажиров, которые пытались кто удержаться на месте, кто — удержать весло...
Шнайдер, наконец, заткнулся. Где, кстати, был Шнайдер? Тут взгляд поймал его фигуру, отчаянно вцепившуюся в борт и бросившую весло на произвол судьбы. Где Кройце? Где?..
Новый вал мчался на лодку, затмевая жёлтую сферу фонаря своей массой.
|
-
стильно, модно, молодежно!
-
По-человечески выразил то, что я старался впихнуть в систему). Респект).
|
|
Проводив взглядом Виктора, старик только вздохнул сочувственно. И тут же встряхнулся.
- Пойдем мы к Крысиному Оврагу, куда Черного Витязя с остатками его разбойничков оттеснили. - Решительно сказал "Алексей", перейдя уже на тон командный, как если бы управлял войском. Или отрядом. - Оттуда недалече и пещера, где источник бьет. По дороге расскажу я вам подробней про него, кто он был, и кто сейчас есть. Только справляться вам самим придется. Тихон много сил потратил, а моя силушка - она в том теле осталась, в гробу.
- Княже! Дозволь и нам подсобить! - Вызвался вдруг один из воинов, самый молодой и горячий. - Мы уж того супостата ух!
Остальные воины не разделили его энтузиазма. Даже наоборот. Как-то попрятали глаза, да отошли от своего побратима. Видно было, что пойдут они. Но видно было, как сильно они того не желают.
- Я не князь боле. - Сказал Алексей сурово, мигом осадив пыл горячего парня. - Мертвые княжить не могут. Да и правду говорил тот корчмарь в Злобине, я и не княжил-то толком никогда. Не умел. Все на Мстивоя спихнул. А теперь Мстивой вступает в полноправное свое княжество, а потому выполняйте то, что он вам наказал, а не рвитесь в чужой бой. Справятся ребята.
Ну, и раз уж никто больше не хотел ничего добавить, Тихон-Орел отдал свой последний приказ.
- Ну, на том и порешим. Выдвигаемся.
----------------------------------------
Крысиный Овраг находился немного за деревней, и представлял собой, натурально, овраг. Очень большой овраг. Отчего назвали его Крысиным – было неизвестно. В этом овраге нашли свое последнее пристанище остатки армии Черного Витязя. Кони и люди в старой броне лежали грудой, вповалку друг на друге, перемешавшись в бесформенную и окровавленную кучу, из недр которой торчали напряженные предсмертным спазмом руки, ноги, копыта и элементы брони, сбруи и оружия. Судя по следам, орловцы обратили воинов Витязя в беспорядочное и неорганизованное бегство, и многие из-за паники просто рухнули в овраг, не заметив в полутьме обрыва. Те, кто упал первыми, были придавлены следовавшими за ними соратниками, погребены под их телами и телами их скакунов.. Остальные же заняли оборону рядом, и пали в последней, отчаянной битве, усеяв землю и своими телами. Те из упавших в овраг, кто остался живым, были методично добиты орловцами, то ли из мстительности, то ли наоборот – из милосердия.
Но за Крысиным Оврагом начиналась уже летопись тяжкого поражения орловской дружины. Когда остатки войск обратились в бегство, орловцев во главе с Алексеем встретил единственный противник. Он и уничтожил оставшуюся дружину, уничтожил с особой жестокостью и садизмом. Тела орловцев, молодых ребят, которым еще жить и жить, были разорваны в клочья. Их внутренности увешивали ветки тех деревьев, что остались стоять, а многие из них после сражения превратились в бесформенный и труднопроходимый бурелом. На перекошенных лицах воинов навеки застыло мучение, боль, но, к их чести, не страх. Над рощей витала давящая атмосфера темной магии, особенно хорошо ощущаемая Мирославой и сэром Поундсом.
Идя этой смертной тропой, Тихон вел рассказ о противнике.
-Чернобород был славный богатырь, могучий и умелый воин, и верный друг. Мне тяжко знать, что теперь я иду против него. И в тот раз не поднялась рука, как увидел его лицо. С Кощеем биться он пошел сразу, его не пришлось уговаривать, как уговаривали мы других. Он говорил, что против Бессмертного выступить так мало люда отваживается, что только с Дураком на такое и пойдешь. Это была последняя шутка, какую услышал я из его уст. Серьезный он был, молчаливый, говорил только по делу, да и то так неохотно, будто к языку пудовую гирю привязали. И верный был и друзьям своим, и жене любимой, не загуливал с нами, молодыми прохиндеями. Двенадцать детей у него было, и девять из них отнял у него Кощей Бессмертный и войско его. Но хоть и мстил он, но мстил благородно, не теряя разума и не поддаваясь пылу ненависти. Он видел победу над Кощеем долгом, а не расплатой за принесенные ему несчастья.
Алексей помолчал немного, будто борясь с нежеланием говорить дальше.
- От того и не удивительно, что из всех нас оказался он самым храбрым и великодушным. С большим трудом добыли мы иглу, через все прошли. Но было у Кощея последнее испытание. Наложил он на иглу заклятие, и молвил он, что тот, кто сломает ее, кто прервет жизнь Кощееву –тот и свою жизнь вместе с иглой поломает, себя самого. Нам всем было что терять. У всех были семьи, любовь, друзья верные, слава великая, и вообще – все мы за хорошую жизнь сражались, потому как и сами ее хотели. Мы очень боялись смерти. И, к нашему стыду, ни один из нас, окромя Черноборода, не решился на это. Почти смалодушничали мы, стали даже с Кощеем торговаться, чтоб оставил дела свои в обмен на свою жизнь.
Алексей горько хохотнул.
- Совсем не по-богатырски, верно? О таком ни в одной сказке не писано. Самим нам стыдно за такое настолько, что до сих пор не решались никому рассказать, и даже меж собой никогда не говорили. Разъехались порознь, чтоб друг другу в глаза не смотреть и не делить этот позор. А Чернобород спас нас. Только и сказал: -«Что ж вы…», и переломил ту иглу.
Алексей обвел глазами своих спутников.
- Нет ли у кого с собой бражки? Сейчас бы запить это все, что на душе-то… В общем, с виду-то ничего с Чернобородом не стало. Жив был, здоров, как ни в чем ни бывало. Мы уж думали, врал Кощей, брал нас на «слабо». А Чернобород сразу все понял. Как отгрохотало все Кощеево царство – тотчас же меч бросил, и сказал, что уходит в вечные снега навсегда, да велел жене и детям своим сказывать, что погиб в бою храброй смертию. А теперь вот вернулся Чернобород. И правда потерял он себя давно. А теперь и меня заставил себя потерять. Почуял я, каково ему было. Злая сила в нем поселилась. Не бес, не демон – просто сила, что наше же зло, в наших же душах, до такой степени подогревает, что разрастается оно в нас. Такого зла не способно выдержать человеческое существо, сама оболочка такому злу себе противится и потому и меняются, уродуются тела, обустраивает их для себя наша темная подноготная. Зло в игле разрастило в Чернобороде ненависть к бывшим побратимам, он винит нас в нашем малодушии и в том, что на него мы оставили эту тяжкую ношу – стать жертвой ради всех людей. Завидует нам, что получили власть и славу, воспользовавшись его жертвой. Злится, что его самого мы забвению предали и правды никому не сказали. Справедливо оно, конечно, но под влиянием темной Кощеевой силы праведный гнев превратился в черную злобу, такую же, каковая двигала и самим Кощеем.Теперь он – Черный Витязь, и он проливает кровь безвинных русских людей, чтобы удовлетворить свою ненависть ко мне и к другим своим былым соратникам. Так оставить этого не можно. И потому прошу я вас – убейте его, как убивают люди противную всему сущему и искаженную тьмой нечисть.
Алексей наверное впервые собрался сказать нечто столь важное и серьезное, а потому вложил в эту речь всю торжественность, на какую был способен.
- Но помните о том, каков он был раньше, и на что пошел во спасение наш! И, помня об этом - в последнюю благодарность упокойте то, что еще осталось в нем от былого Черноборода – великого русского богатыря. Не изничтожайте его, а, как и меня, окуните в мертвую воду, а потом – похороните здесь, рядом со мной. Рука об руку пойдем мы на тот свет, и постараюсь я вымолить у него прощение.
----------------------------------------------------------------------------------------
Черный Витязь встретил героев у самой пещеры под горой. Если точнее – то был это просто необычайно высокий холм. Дождь лил немилосердно. От обилия воды, что уже доходила дощиколотки, земля под ногами превратилась в чавкающую грязь. Это было важно потому, что по словам Алексея Чернобород черпал свою силу именно из воды. Черный Витязь будто сам подстроил под себя погоду, желая получить над врагами преимущество.
Черноборода, в отличие от тела Алексея Орла, не деформировало так сильно. Он выглядел бы как и при жизни, если бы не страшные раны, что остались на нем с последнего боя против былого побратима. Обе руки Черного Витязя были отсечены по локоть, а культи до сих пор кровоточили, окрашивая воду под ногами врага в бурый. Ничего не осталось и от его рубахи и кольчуги – голый торс, который был со всех сторон утыкан обломками лезвий и стрелами. Два обломка меча торчали из груди, в боку застрял кинжал, в спине было около десяти стрел, а еще две – торчали оперением к небу прямо лысой в голове. Борода у Черноборода в точности соответствовала его имени – пышная, черная и большая, только слипшаяся от дождя и крови, что текла изо рта. Единственный уцелевший глаз смотрел на прибывших героев. А если точнее – то прямо на «Тихона».
- Не смог довершить дело, так еще шавок на заклание привел, Алешка? – С тяжелой насмешкой проговорил Черный Витязь. Он говорил с трудом – ему перебило и горло. - Верен ты своим шакальим повадкам. И в прошлый раз ты струсил, спихнув все на меня.
- Я намерен просить прощения за это. – Холодно сказал Алексей. – Но у настоящего Черноборода, не у тебя.
- Да. Убеждай себя, что я не настоящий. – Прорычал Витязь. – Будто за меня кто-то другой прямо в лицо тебе говорит, кто ты есть. Вы, мелкота. – Теперь Витязь обращался к собравшимся. – Он прислал вас драться вместо себя, чтоб и мою смерть со своей совести снять? Или он просто трусит? Даю вам шанс – можете не умирать за эту змеюку, которая даже у старика тело забрала, цепляясь за свою жизнь, власть и богатство. Просто развернитесь и идите по домам. А я закончу то, что в прошлый раз мы не закончили.
-
- Я не князь боле. - Сказал Алексей сурово, мигом осадив пыл горячего парня. - Мертвые княжить не могут. Да и правду говорил тот корчмарь в Злобине, я и не княжил-то толком никогда. Не умел. Все на Мстивоя спихнул. А теперь Мстивой вступает в полноправное свое княжество, а потому выполняйте то, что он вам наказал, а не рвитесь в чужой бой. Справятся ребята.
Вот это круто было.
-
Слов нет.
|
Десяток патронов сменил владельца, и тачка, лязгнув на пандусе, вкатилась в мастерскую. По прикидкам Эда все пристойно оказалось, даже очень. Электрика, газ, инструмент - все по толку. Он-то ожидал сарая с ямой, с самоучкой-гайкокрутом, у которого за душою 3 ключа, плоскогубцы да неизбежная кувалда. А тут прям как в Рэде, в двориках Железки... И у мастера рожа довольная - любит стало быть технике мозги вправлять.. Судя по обхождению ему вообще "с людьми тяжело, лучше с тостерами". Ну, Эд ему и порассказал, что глушак засекает,что тормоза глядеть еще надо справа... и подвеску проверить не помешает, раз уж оказия выдалась. Че там, гулять - так на все 10 патронов. И пока технарь машинку слушал, глядел да трогал, Эд все мастерскую взглядом обшаривал. Прикидывал - чего бы учинить тут можно было. Плохо было что на мякине мастера не проведешь - тот и клинья под колеса сунуть не позабыл, и перчатки одел, маску с башки не снимает видимо... Глядел-глядел...
И накатило. "Эй, малый, сюда вали! Давая бля, в темпе, потом вола ебать будешь, а сейчас поршнями шевели!" - голос из прошлого, хриплый, пьяный. Старина Варго, бухой и веселый. - "Давай за бузом пулей метнулся. К Рябому. Давай банку вот возьми и дуй. Тока давай сполосни сначала, уебок!" Варго сует ему, мелкому, стеклянную банку, на дне которой плещется что-то мутноватое и вонючее. И Эд бежит мыть тару. Из ведерка в банку воду плеснул... И вдруг как зашипит, как забрызгает! Банка, в испуге из рук выпущенная, об камень в осколки разлетелась, забрызгав содержимым Эдовы штаны. Малой стоит, смотрит ни хера не понимая - что случилось? И вдруг чувствует, как мокрые пятна на штанах начинают жечь огнем. С воплем Эд лихорадочно стягивает с себя одежду и принимается бегать по дворику под аккомпонемент одышливого и сиплого хохота...
Это был урок, называвшийся "не блевать в олеум", если следовать пиздежу Варго. Этой хренью старый мудак заправлял аккумы и иногда чистил железки. Только предварительно разбодяживал конечно. Бутыль у него была здоровая - литров на 20 - в оплетке, на подставочке, с пробкой необычной. Притертой. И с лейбой красненькой с черепом и костями на веревочке. И у этого гения Боттомского такая же бутыль стояла, на 3/4 полная. Стоит далековато, но уклон в сторону выхода - как раз к яме выходит.
- Ого, сколько буза назапашено! - притворно удивился Эд, пробочку открыл и сделал вид, будто пытается втянуть носом спиртовые пары. Затем заорал, согнувшись в притворном приступе тошноты, шаг нарочито неуклюжий сделал и бутыль в нужную сторону толкнул, рукою невзначай помогая катнуть к яме.
|
|
-
Чуть не хохотнул механик, когда в голову пришла шутка про отравление избыточным Свинцом.
|
«Путешествие к северным берегам содержит немного удобства. Большак пуст, а ветра холодны. Народ неприветен и груб. Проживает в христианской вере немало финнов, эстов и всех других. Городов и селений в привычном понимании [они] не строят, живут лесом и безмерно далеки от всего, что нам кажется высоким и гуманным». — Адам Олеарий, путешественник и писатель. 00: ПРОЛОГ Склонившись над серыми от сырости листами, горный инженер Фриц Дортмунд быстро готовил письмо, не глядя окуная выщербленное перо в походную чернильницу. Нервные руки молодого человека метались по бумаге с проворством охотничьих кречетов, выдавая в неопрятном, бледном, поросшем до самых глаз бородой инженере обладателя блестящего реального образования. Выводимые чёрной тушью слова ложились на неё, следуя законам прихотливой грамматики своего времени: «Писано в день двадцатый июня года одна тысяча семьсот пятого. Милостивая Ваша светлость! Того дня, июня двенадцатого, а после шестнадцатого, взято нами ещё сорок два золотых листа. Листы сии назначены к отправленью и справно высланы в день девятнадцатый, в чём росписью сознаёмся мы, Ф. Дортмунд, и караульный начальник Г. Бюлле. Помянутый груз последует до Вашей милости экспедицией при двух повозках, к каковым в ответе приставлен…» Сухой трескучий выстрел прокатился над холмами, заставив инженера вздёрнуть голову. Вскочив, он боязливо подобрался к окну временной землянки и отдёрнул три слоя рогожи, сшитые между собой на манер бычьих пузырей, чтобы лучше хранить тепло. Несмотря на то, что окном лукаво называлась всего лишь узкая щель в брёвнах, наваленных под скатами крыши, по утрам обитатели землянки просыпались от пробирающего до костей мороза. Когда они впервые пришли сюда, не было предела удивлению рабочих при виде того, как лопаты отказывались грызть схваченную каменной стужей землю. А ведь экспедицию снабдили железным инструментом производства новейшей литейной фактории! Но сейчас герр Дортмунд дрожал совсем не от холода. С видом человека, добровольно сунувшего голову в печь, он тревожно оглядывал таёжное мелколесье, подбиравшееся к холмам как волосы к фатовской лысине. Инженер с болезненной тщательностью всматривался в шумящую пену крыжовников и голубики, в тень среди елей и сосен, но не видел ничего, кроме других холмов, таких же пологих, невзрачных и стылых. Острозубые каменные отвалы чередовались с земляными склонами, по которым ползли к вершинам сухие кустарники и карликовые деревца, изуродованные борьбой с пустым небом и с промерзающей до минеральных горизонтов почвой. Однако Фриц Дортмунд интересовался совсем не красотами северной природы, а тщетно выискивал признаки жизни и движения. В течение его недолгого дозора новых выстрелов не звучало, и определить их направление Фриц не смог, еле заметно покачав головой. Вернувшись к письму, инженер долгое время смотрел на него, будто упражняя месмерический взор, а потом тяжелой походкой вернулся за грубо сколоченные доски. Оставив бухгалтерскую опись на середине, Дортмунд решительно отчеркнул новый абзац, брызгая чернилами по странице. Округлый почерк сбился, обрастая ненужными изъянами и помарками, но Фриц не претендовал на состязание с каллиграфической комиссией при родном Геологическом училище. Торопясь, он старался уместить на двух куцых листах всё, что произошло с той поры, когда на улыбчивом лице местного проводника расцвела многообещающая ухмылка. Через шестую долю свечи, при которой работал инженер, в безбрежном небе растаял отзвук второго выстрела. Эхо повторяло одинокий хлопок, пока не выдохлось и не утихло, а несчастный геолог выпрямился на стуле, отчего-то потеряв способность шевелиться. Всё, что было и осталось в нём от человека, гордо ступившего в северные леса с весенней оттепелью, обратилось к надежде. Но тянулись минуты, а свеча, налепленная на угол столешницы, всё ниже клонилась к озеру натёкшего жёлтого воска. Не звучал задорный голос охотничьего рожка, не раздавался знакомый лихой посвист. Слушая воцарившуюся среди холмов тишину, Фриц Дортмунд понял, что в его экспедиции больше не осталось вооружённых людей. Закрыв глаза, он считал удары сердца в ожидании неминуемого. И неминуемое настало с той неотвратимой данностью, с какой следует за отливом прилив. С той поры минуло сто пять лет. 01: ОГОНЬ В ТЕМНОТЕ К ужину выходили при полном параде. Эта традиция родилась из тех двух причин, по которым рождаются все глупые и бессмысленные обряды. В монотонной череде дней человеческий разум отчаянно искал отличие, как голодный карельский медведь бросаясь на любую кроху того, что в обстановке естественной городской жизни не счёл бы достойным внимания. Так, например, ежевечерний ужин обратился ритуалом не оттого, что нёс в себе оттенок торжественности. Наоборот, одиннадцать измученных севером человек, уже уставшие от лиц друг друга, встречались за ним, чтобы в сотый раз обменяться уже слышанными новостями или вслух зачитать свежие, заранее зная ремарки друг друга. Но обязанность готовиться к нему с тщательностью лейб-гусара перед праздничным смотром подспудно заставляла ощущать трапезу как нечто особенное: нечто такое, чем стоило бы гордиться и для чего застёгивались многочисленные и неудобные пуговицы на сорочках с жилетами. Как по мановению волшебного жезла, сами собой расправлялись плечи и тускнело ощущение ущербности общества, чья культурная парадигма дошла до того, что наделила обыкновенную еду церемониальным статусом. Всё это составляло первую причину. А во-вторых, ужин и подготовка к нему попросту убивали время. Время, пожалуй, стоило бы назвать самым страшным врагом для морского форта «Герцог Гленн». Время тянулось над его батареями как череда сизых морских туч, чьи жирные бока несподручно заколоть штыком или прострелить навылет. Такой враг не мог быть убит. Коварный, сильный в кажущейся слабости, он штурмовал укрепления, выстроенные для другой войны и других натисков. Он отравлял воздух, пахнущий солью и тиной. Крики морских чаек, пикирующих на тёмные от дождей парапеты, больно резали уши, а пшеничные галеты теряли вкус. Время разило безотказно, расправляя стальные крылья как бессмертный ангел, не способный щадить. И какие бы ухищрения не выдумывал гибкий в умении адаптироваться разум человека, с каждым прожитым месяцем стены каменной клетки надвигались всё теснее. Оборачиваясь назад, недавний юноша с удивлением видел себя прежнего, ступающего на блестящие глыбы причала с по-глупому восторженной улыбкой, и удивлялся — как? Как всё могло измениться столь незаметно и бесповоротно? Приезд на уединённую морскую батарею поражал до глубины души. В первые недели панорама, развернувшаяся перед непривычными глазами, часами восхищала тех, кто только-только приноравливался к своей новой роли. Казалось, что от самых твоих ног и до невообразимо далёкого горизонта развернулся ковёр из серого мрамора, тут и там отмеченный дремучими барханами волн. Море, великое и всемогущее, содрогалось в своём вечном беге — оно казалось исполинской равниной, засеянной зерном, что дрожит и темнеет в ветреные дни. Но только ковёр золотых колосьев сменил ковёр иной: и о, каким он был! Не хватало ни мыслей в голове, ни слов на губах, чтобы подобрать определение, достойное грандиозного величия севера. Леденящий сапфир? Изумруд, не ведавший руки ювелира. Нет — пошлыми, простыми казались эпитеты, которые в гимназические годы заставляли возбуждённо румяниться щёки. При виде холодной красоты океана из глубин сознания поднималось ошеломляющее чувство чего-то монументального, прекрасного и беспощадного одновременно. Защитный форт обращался могучей крепостью из тех, о которых пишут в сказках, а его чёрные стены — непреодолимым бастионом, который даже море не в силах покорить. Офицеры, облачённые в ореол римских оракулов, казались непогрешимыми и мудрыми, а долг, порученный самодержавным цезарем, заставлял ноги подгибаться в трепете. Стоя на открытых площадках башен и держа рвущуюся с головы треуголку, новый военнослужащий осознавал себя и королём, и пленником этого удалённого, потерянного на окраине карт гарнизона. Открытый морской простор обнимал его, насылая свирепый ветер и жалящий непривычную кожу дождь, который в минуты штормов хлестал землю и воду с огромной свирепостью. Под хмурыми тучами раскатывался низкий гром, а молнии ударяли в едва различимую полоску земли так далеко отсюда, что лучше бы её вовсе не было. Скалистые гребни восточных холмов никогда не знали ноги человека. Их присутствие не внушало уверенность, а дарило безотчётный страх — понимание, что нигде в этой северной земле нет другого очага, нет человеческой жизни, нет городов и шумных улиц. Только хвойная тайга, охраняющая болотистые берега реки Нойштрем. Кто бы знал, в каком месте берёт начала река, которая тянулась в самое сердце земель Пальмиры. Река и найденные в восточных холмах соляные залежи оставались единственной причиной, по которой много десятилетий назад король Петер, отец короля Генриха, отца короля Иоанна, отца нынешнего короля Александра (да славятся его дни) повелел возвести форт, насыпав острова на дне безымянного залива. Среди лесов к западу от морских батарей лежала бухта святого Варфоломея, узкий и глубокий фьорд, глубоко врезавшийся в сушу. Возможно, в те далёкие дни король-реформатор желал превратить его в гавань для новосозданного северного флота — но потом, уже при его сыне, стало очевидным, что деревянные корпуса судов неспособны выдержать гнёт многолетних паковых льдов в открытом полярном море, а летняя торговля вполне может обойтись без перевалочной базы. Проекты гавани и соляных копей похоронили в пыльной могиле Королевского архива, а форты, в которые было вложено столько времени и сил, остались. По всей видимости, навсегда. Людвиг фон Вартенбург В день, когда Людвиг фон Вартенбург впервые увидел кирпичную сырость плаца, сердце рассказало ему о печальной судьбе. Усилие железной воли легко справилось с меланхоличной ноткой между строк нового назначения, но с тех пор минули не дни — минули три долгих года, за которые Людвиг трижды видел смену гарнизонов, но каждый раз оставался. Мог ли он сам объяснить себе, почему? Хитрые армейские крючкотворы позаботились о том, чтобы до минимума сократить издержки на дальний рубеж. Тогда как в боевых частях в каждую батарею был бы назначен командиром подполковник, «Герцог Гленн» обошёлся майорами, имевшими восьмой разряд содержания по Табели о рангах вместо седьмого. Будь одутловатый, толстый и совершенно безвольный Йоахим Руттергейм не премьер-майором, а подполковником... в эту самую секунду Людвиг фон Вартенбург понимал, что ничего бы не изменилось. И ностальгия возвращалась к нему. Если Людвиг, как казалось ему самому, с каждым годом лишь становился сильнее, то премьер-майор Руттергейм страдал всё большей близорукостью, и физической, и политической. За три долгих года фон Вартенбург не упомнил бы сходу ни одного случая, когда непосредственный начальник батареи лично отправлялся инспектировать арсенал и казармы. Низенький, несчастный и толстый, премьер-майор Йоахим Руттергейм выглядел паркетным генералом, картинно восседающим на белоснежном коне и озирающим своё воинство невидящим взглядом. За ужинами, бывало, премьер-майор ворчливо осведомлялся: хорошо ли всё, не учинить ли инспекцию, а потом умиротворённо ворчал, погружаясь в кресло с рюмкой бренди, когда капитаны на все лады заверяли его, что «сделаем, проверим, выполним». Нет, премьер-майор не был плохим человеком. Наоборот, он любил своих людей, целиком и во всём на них полагаясь — пожалуй, слишком даже во всём. В другие дни, когда в прострации созерцающему горизонт Руттергейму докладывали (смягчая выражения и тон) о неурядицах или перебоях в снабжении, премьер-майор — тут стоило отдать ему должное — храбро морщил усы и вопрошал, может ли он что-нибудь исправить и с кем ему для этого надо говорить. Капитаны переглядывались и просили письма или полномочия, которые исправно выдавались и подписывались почти не глядя. Возможно, захоти секунд-майор Людвиг фон Вартенбург сместить своего начальника, у него получилось бы это без особого труда. С другой стороны, это смещение не изменило бы ровным счётом ничего, поскольку даже комнаты и жалования у майоров различались от силы на десять квадратных дюймов и золотых марок соответственно. Фон Вартенбург хорошо понимал, с кого берёт пример премьер — с непосредственного начальства, поскольку иных духовных родителей в округе не сыскалось бы даже с астрономическим телескопом. Полковник Вукорский, почти точная копия их премьера, только сидящая в кресле повыше и форте побольше, мало чем отличался, по сообщениям сослуживцев и докладам унтеров, от своего аналога на батарее номер три. С другой стороны, медаль «За апатию» сияла с обеих сторон: по сути, не было над батареей другого начальства, чем объединённый штаб офицеров под дружно признаваемым водительством секунд-майора. Никто не проверял и не контролировал их деятельность, требуя в обмен лишь чинного соблюдения устоев и порядков, а также изрядной продолжительности бесед (к старости премьер увлёкся философией, чем не давал никому покоя). Пожалуй, ближе всего секунд-майор сошёлся с адъютантом: вице-фельдфебелем Берном из числа мещанских детей. Как руке нужны пальцы, так отцы-командиры нуждаются в молодых ногах, которые готовы сновать туда и обратно, исполняя распоряжения таким волшебным образом, чтобы утренний приказ к вечеру оборачивался само собой разумеющимся докладом об успехе. Вице-фельдфебель, кажется, был создан специально для того, чтобы безропотно выносить крутой нрав фон Вартенбурга, усердно пучить глаза и отдавать распоряжения тогда, когда замолкал Людвиг. В этом естественном балансе офицерская компания нашла гармонию, собираясь то в небольшой гарнизонной библиотеке, то в обеденной зале и просто дожидаясь, когда очередная ненастная зима кончится и можно станет в очередной раз задуматься о возвращении на большую землю. Задумывался ли Людвиг? Но сегодня, против обыкновения, ужин был объявлен в пять часов пополудни, и требовалось прикладывать огромные волевые усилия, чтобы не начать анализировать этот сбой в распорядке с маниакальной пристрастностью, выдающей подступающее безумие. Загадочно жмуря глаза, Йоахим Руттергейм восседал во главе длинного лакированного стола, накрытого алой скатертью. За спинкой его широкого кресла полыхал огонь в камине, разбрасывая под кирпичными сводами рыжие тени. Высокие свечи в массивных медных канделябрах мерцали в унисон, отражаясь в гранях столовых приборов и фаянсе дорогих сервизов. Кларет уже шёл по рукам, не дожидаясь первой перемены, а через узкую громыхающую дверь то и дело втискивались новые офицеры. Они сметали с рукавов и плеч снежный порошок, вешая шинели на корону из оленьих рогов у входа. Безмолвный денщик — солдатик по имени Мартин с далеко выступающими скулами — принимал перчатки, шарфы и уборы. За окнами давно уже сгустилась ночь. Восседая по правую руку от Руттергейма, Людвиг в тысячный раз оглядывал лица собравшихся, непроизвольно подмечая до неровный контур бакенбард, то помятый воротник, то небрежно пристёгнутую запонку. Единственный из всех, не считая своего верного фельдфебеля Берна, секунд-майор имел себя и гардероб в близком к идеальному состоянии. В настолько близком, насколько этого можно было достичь с одним тазом горячей воды в день. Справа от Людвига, занимая всю правую сторону стола, в рядок сидели четыре капитана: капитан Гроссер, начальник караульной службы и заведующий боевым распорядком; капитан от артиллерии фон Мак, командир артиллеристов; штабс-капитан каптенармус Лехаим Нильсен, которого солдаты за глаза дразнили Вашим еврейством, а он обижался; и, наконец, тихий и невзрачный штабс-капитан Леопольд Крамм — гарнизонный врач и самый, пожалуй, уважаемый человек среди прочего офицерства. Сейчас Крамм, блестя пенсне, как раз откупоривал пузатый кларет, отпуская дежурную шутку: — Уже темень на дворе, надо подкрепить организм. — Вы, дорогой мой, зарядкой бы организм подкрепляли, —ехидно заметил Гроссер. — Давно я вас, знаете ли, не имел удовольствия там замечать. — Желаете видеть меня чаще — так я всегда для вас готов. На стол — и вперёд. Индендант, вахтмейстер Шульц, фыркнул в тарелку, но ничего не сказал — он чрезвычайно стеснялся невеликого звания, а ещё и того, что сидел аккурат напротив импозантного герра фон Вартенбурга. Премьер-майор тоже хранил загадочное молчание, наблюдая за шутливой перепалкой и оглаживая в толстых ладонях газету, прибывшую со вчерашней лодкой. Несчастная газета, доставлявшаяся в одном экземпляре раз в три недели, а то и реже, ходила по рукам до самого следующего визита лодочника и всегда служила лакомым источником застольных новостей. — Где же Зельде, господа? — поинтересовался фон Мак, жестом предлагая налить вино в кубок Людвига. — Как верно заметила наша медицина, уже темень. Или без него начнём? Дитрих Хайнц Вице-фельдфебель Зельде, начальник сигнальной службы, в этот самый момент пытался поднять воротник шинели, спасаясь от свистящего как польский атаман ветра. Стоя на вершине первой орудийной башни, он смотрел в голодную ночь, швыряющую навстречу комья холодного снега, и ждал, пока тщедушный солдат, уставший от многочасового дозора, подготовит большой сигнальный фонарь с разноцветными стёклами и специальными заслонками, похожий на подвесной самовар. Этого солдата звали Дитрих Хайнц. В ноябре, на пятом месяце своей службы на морской батарее, гренадёр Дитрих Хайнц открыл для себя, как плохо именитая английская шерсть защищает от холода и снежного дождя. Под мокрым снегом шинель быстро накапливала сырость, из сухой и тёплой защиты превращаясь в ледяную коросту, неприятно налипавшую на суконный мундир под ней. Руки сотрясала неуёмная дрожь, и даже в рукавицах, пошитых мехом внутрь, почти не чувствовались пальцы. Замотанный в свитера и шарфы до самых глаз, юноша поднимал из большого сундука фонарь, оскальзываясь на ведущей к площадке винтовой лестнице. Тот вид, что в ясные летние дни поражал хрустальным сиянием нерукотворного совершенства, вселял ужас ноябрьской ночью. Казалось, что исполинские ножницы в руке Господа вырезали остров и батарею из привычных очертаний мира и поместили в космическое ничто, о котором много читал его отец — там, дома, в уютной и тёплой Пальмире. Чернота растекалась как огромная лужа из земляного масла, затопляя всё — контуры причала внизу, мощные контрфорсы гранитной стены и даже фундамент внизу. Выглядывая через парапет, Дитрих не видел внизу два уровня плаца, лестницы и здания казарм. Он видел плещущееся у самых глаз чёрное-чёрное море, где жили только ветер и снег. Возможно, в таком мире приходится жить слепым. И только одно спасало его в долгие дежурные ночи. Цепочка огней, растянувшаяся в эфемерной пустоте: два справа, где стояли батареи один и два, и два слева — маяки на батареях четыре и пять. Крохотные точки размером с бисерину в мелком шитье, они мигали и вздрагивали, регулярно сдуваемые порывами ветра, хотя на самом деле мощный костёр высотой в половину человеческого роста горел в крытом чугунном котле круглые сутки, пожирая прорву драгоценного угля. — Хайнц! — крикнул Зельде — Ну же, скорей! Поднимайте фонарь! Раз-два-три, раз-два-три... бр-р-р... Карл Бахман Фельдфебель Франц Вебер считал, что со взводом ему повезло — недаром в его подчинении находились солдаты, а не артиллеристы. Взять хотя бы Дитриха — смирный, тихий, слова поперёк не скажет. Глядят глаза, наглядеться не могут, чтоб их. Или гренадёр Кройце — сам, представьте себе, вызвался собаку кормить. Сам, никто его палкой не выгонял. И что теперь? Будь то ветер или снег, исправно выносит бродяге еду. Его и проверять не нужно: что ни скажешь, всё сделает. Другие, конечно, не такие молодцы, но друг друга стоят. И друг за друга горой, а это и командиру важно. С самого апреля, дай Бог памяти, три выговора за картишки да двадцать палок одному умнику. За пьяную ссору, если память не подводила фельдфебеля. Одно слово — солдаты. Обученные, дисциплинированные, состоящие на немалом жаловании, а кто-то и войну повидавший. Держатся вместе, командиру не перечат, в упражнениях и атлетике всегда первые. Хороший взвод. Повезло ему. Да, противодесантный взвод третьей морской батареи целиком состоял из солдат федеральной армии. И командовал им опытный ефрейтор из ветеранов по фамилии Бахман. В то же время остальные четыре комплектовались канонирами, а в орудийную обслугу — не зря шутки шутят — набирали самых тупых. Тупых и здоровых. Так обстояло дело и в этом случае, пусть от «случая» до ближайшего рекрутского пункта лежали полтысячи миль расстояния. Канониры усердно лупали глазами, сталкивались друг с другом лбами, дрались и воровали еду. На них регулярно приходилось орать, причём иногда слушали они только фельдфебеля, а не своих ефрейторов. С одной стороны, объяснялся этот феномен очень просто: Военный устав требовал от них очень простого набора действий, с которым справился бы осёл. Наводка орудия заключалась в том, что четверо тянули цепи, поворачивая лафет, или крутили рычаг, поднимая и опуская прицел, а наводчик отдавал им команды, запрещая думать. При таком раскладе мозги не к чему. Разумеется, мозги должны были быть у наводчика — и, тут фельдфебель соглашался сам с собой, канониры-наводчики своё дело знали, но таких на пятьдесят человек имелось всего восемь. Восемь! Против тридцати двух дуболомов, от которых, если ефрейтора с палкой не приставить, толку не добьёшься. За этим и гоняли их по плацу почём зря, чтобы если не мытьём, так катанием вколотить в их деревянные головы, как ружьё снаряжать и с какой стороны щёки мылить. Франц Вебер знавал одного кирасира, от которого унаследовал зубодробительную присказку: «Среди сортов каберне тоже разбираться надо». И тот кирасир, давно сгинувший невесть где, не мог даже догадываться, насколько к месту придётся его полупьяный совет. Дело в том, что канониры делились на две касты: отвратительную и худшую. Первую в их среде составляли коренные пальмирцы, которые как минимум были обучены началам грамоты и могли отличить порох от гуталина. Вторую касту тянуло назвать диаспорой, потому что жили в ней всякие там Куппери и Лаппери. Эти полудикие рыжеволосые ублюдки набирались из финского населения на севере и, чтобы не швырять их через всю Пальмирскую федерацию, отправлялись служить по месту набора. Из них, как сходились в мыслях фельдфебель и ефрейтор, родоплеменной строй не выбивался даже палкой: уроды шептали всё по-своему и мстительно сверкали глазами, когда получали трудовую разнарядку вне, так сказать, справедливой очереди. Ефрейтор Бахман, не будучи дураком и вовремя ощутив напряжение многоопытной солдатской шкурой, пошёл к Веберу с жалобой. После долгого обсуждения Франц решил, что ломать Куппери и Лаппери окончательно нельзя. Они, на просвещённый взгляд фельдфебеля Вебера, тупостью соперничали с баранами, а бараны смерти не боятся. Могут взбунтоваться, а их тут человек двадцать будет. Взамен выделили среди финнов главного — наименее дикого и самого старшего по возрасту, именем Юхи Лайкинен, и поставили его ефрейтором. К июню все вопросы, касающиеся национального единства, решались через него, и этот механизм наконец-то заработал: утренние поверки проходили без мрачных рож, а интендант перестал прятать ключи от арсенала под подушкой. Офицерам об этом происшествии не докладывали.
-
Спасибо за ощущение, что вдруг оказался дома. Так хорошо!)))
-
+_+
-
Неплохо. Почитаю на досуге. =)
-
Очень-очень атмосферно!
-
Шикарный слог
-
Так надо. Да и пост достоин.
-
Да и ты тоже не лыком шит в вопросах описалова.
Качественный модуль.
-
Плюсы ставить не могу, так что вот тебе =. Достойно.
-
Нравятся эти ровные абзацы и атмосферные картинки.
-
в целом за проработку игры
-
Мастер ты крут. Десятый плюс )
-
Чувствуется отличный стиль и старательная проработка сообщения. Выдержать качество слога на протяжении столь большого поста сложно. Продумать с такой любовью характеры неписей и обстановку окружения, тоже стоит труда. Дорогой пост, красивый.
-
Весьма годно для сводного поста!!!
-
Не мог этого не сделать. Ждал. И вот наконец выражаю своё огромное Круто! этому посту и его автору)
|
Орловцы расположились в одной из уцелевших хат - незаметной, покосившейся избенке, внутри которой ровно мерцал свет. Вражеская рать будто бы и не добралась сюда в прошлый раз. Рядом не валялось трупов, не было пепелищ, и сама хата выглядела совершенно нетронутой. Но подойдя ближе, герои увидели, что и эту незаметную хибарку вниманием не обошли. Во дворе росла старая, разросшаяся яблоня, и на ней злобная рать повесила молодого парня. Причем висел он тут уже давно - успел закоченеть, и начал уже раздуваться. странно, что обитавшие здесь воины не стали его снимать.
Не успел первый из героев пересечь порог, как вдруг дверь распахнулась, и с крыльца соскочила старая, но очень быстрая и верткая женщина, укутанная в одежду, похожую больше на тряпки. С совершенно неуместной здесь безграничной веселостью она протянула перед собой руки, в которых на грязном рушнике покоилось нечто горелое.
- Ой вы гости дорогие! - Старуха кричала во всю глотку, и едва только не приплясывала. - Хлебом-солью вас встречаем, как родных привечаем! Отведайте каравая с дороги долгой! Небось устали! Встретил бы вас мой сынок, да он все яблоньку свою выхаживает!
И женщина с любовью посмотрела на... висельника.
- Мать, не шумите вы так, люди спят. - На крыльце показался орловец, тоже уже немолодой, покрытый многочисленными шрамами от минувших битв. Говорил он со старухой, а сам смотрел на гостей, приготовив секиру. - Я гостей на себя возьму, а вы пока в дом идите.
Спустившись с крыльца, он взял старуху за плечи, и медленно развернул в сторону хаты, пытаясь уговорить шумную женщину, все голосившую на весь вымерший поселок, и едва не начавшую даже петь что-то задорное.
- Ну ладно, ладно! - смилостивилась бабушка над воином. - Иду я, иду, соколик. Но ты уж гостей наших не обидь, привечай как я вас привечала!
Вручив воину каравай, она ушла в хату. С некоей неловкостью посмотрев на ту почерневшую головешку, что ему дали, воин со вздохом отборосил ее в сторону, прямо в грязь.
- Не удивляйтесь ничему. Она блажная. Все на ее глазах произошло, даже сына родного вздернули вот, она и помутилась в рассудке. Вы кто таковы будете?
- А ты отгадай. - Предложил Тихон, спрыгивая с козел кибитки. - Последнюю волю князя мы исполняем.Желал он, чтоб его похоронили в родных местах.
- Так он же не жил тут никогда. - Удивился матерый вояка. - Что-то брешешь ты старик.
Тихон улыбнулся, и вдруг сказал совершенно чужим голосом.
- Временами князю и брехать приходится. Ты уж извини, Славодар. Но мог бы хоть вид сделать, что не знаешь.
От звука этого голоса у новообозначенного Славодара буквально отпала челюсть, а из ослабевшей руки выпал топор. Колени у него подогнулись, но не от слабости, а от желания немедля упасть в ноги, и то ли каяться, то ли радоваться.
- Неужто...
- Не жив. - Тут же прервал воина "Тихон", вложив в эти короткие слова всю свою отрешенность и строгость. - Пошли в дом уже. Мы вымокли до последней нитки, а у нас еще большое дело намечается. Кроме того... - "Тихон" оглянулся на своих спутников, в особенности на Ивана. - Мне придется много чего рассказать.
-
Вот это поворот. Ценю, уважаю и плачу )
-
А чего сразу Иван? ⊙_⊙
-
Ну блин закрутил!!!
-
Неожиданно...
-
Сколько намеков по ходу игры не делай, а все равно неожиданно
|
СЕТТИНГ1. Атмосфера Морской форт «Герцог Гленн» (официально — «морская фортификация имени Его Сиятельства эрцгерцога Гленна») — это цепь укреплений, пунктиром отрезающая стратегически важную часть залива от открытого моря, но отрезающая только на словах. Де-факто, рукотворные острова, на которых возведены отдельные батареи форта (каждая — с зимним гарнизоном в 65 и летним в 220 человек), насыпаны в самом что ни на есть открытом море. Более открытом, чем горшок с замороженным томатным супом. Даже в ясную погоду линия берегов на востоке и юге едва-едва просматривается над горизонтом, а без подзорной трубы похожа на тёмный гребешок облаков вдалеке. Открытые всем ветрам и непогодам, каменные сооружения форта оставлены наедине с самими собой. Летом по двум фарватерам, защищаемым батареями форта, идут торговые и военные суда, поэтому значение этого оборонительного рубежа достаточно велико. Другой вопрос, что последний раз, когда пушки «Гленна» стреляли по неприятелю, случался около двадцати лет назад. Но идёт очередная война, а федеральная армия, как гласят ежемесячно привозимые газеты, терпит крах. Линия фронта ещё далеко, но всё реальнее кажется мираж вражеских парусов на горизонте. Поэтому пороховые бочки и ядра проверяются в погребах, на тесных плацах ведётся муштра, а офицеры загадочно курят трубки и разыгрывают в карты золотые марки, сидя в тепле каменных залов. Зимой форты пустеют. Море наполняется взвесью из растаявших кусков льда и шуги, хотя почти никогда не замерзает совсем. Температура держится на уровне минус восьми градусов, хотя ветер обеспечивает чувство минус пятнадцати. В такие месяцы жизнь сохраняется только в отапливаемых казармах (ах, слава водяному отоплению!), а прочие части батарей — прямоугольник стен и две толстые орудийные башни — вымирают дочиста. Лишь караульные тройки зябко прохаживаются среди них, да сварливые каптенармус с интендантом бродят в поисках заледеневших трещин. Это самое долгое время в смене. Оно начинается в середине сентября и продолжается до последних чисел апреля, пока холодные ветра и льды северных морей не перестанут блокировать морской путь. Остаётся вести долгие ночные беседы, гонять караулы почём зря, заказывать у лодочника-маркитанта с большой земли ящики грога и лучший африканский табак, да следить, чтобы отчаянный зауряд-прапорщик не протащил через половину моря блядей. Такова жизнь. С сентября по апрель самой важной задачей каждой батареи становится поддержание двух вещей: сети морских мин, проложенной вдоль дна залива так, чтобы в случае необходимости поднять её и заминировать фарватеры, и сигнального огня на крыше главной орудийной башни, чтобы наблюдатель с форта мог видеть этот сигнал со всех пяти вынесенных дальше в море батарей. Огонь здесь — самый быстрый способ связаться друг с другом, ведь перемещение между батареями возможно лишь на яликах в четыре или шесть весёл, и только у пристани форта стоит небольшой четырёхпушечный тендер, на котором с большой земли завозятся провиант и грузы. Трещат свечи. Сукно мундиров тяжелеет от дождей. Приближаются морские вьюги, а под тёмными кирпичными сводами остаётся совсем мало людей. Холод и уныние. Ночь. Скрип канатов на ветру. 2. Схемы и картыТопографическая картаСхема батареи3. Быстрые факты, синхронизатор ожиданий и FAQЭто реалистичный и достоверный боевик про солдат?Нет; сорри, что нечётко обозначил позицию. Я такое плохо умею. Тег «Ужас» поставлен не случайно, а игра не совсем, мягко скажем, реалистична. Содержание и престиж должностиПредставителей знатных родов не направляют к такому месту службы, хотя и ссыльной дырой его не назвать. Это нормальное, вменяемое, спокойное место. Карьеры не сделать, но жалование платят хорошее и по морскому реестру, что для сухопутного вояки — большая удача. Вот офицер: сто марок оклада, двадцать марок северной надбавки, тридцать «морских» и пятнадцать суточных. Итого — 165 марок в месяц, а с премией «за беспорочную» да картишками выйдут все сто восемьдесят. У рядового состава меньше, набегает под девяносто, но и то хорошо... с двадцатилетней-то срочной службой, от которой только выкупиться и можно. Да и куда их тратить здесь? Краткое описание батареи №3Батарея — очень тесное место, хотя на плане может показаться просторным. На нижнем плацу поместится сотня человек, вставших плечом к плечу друг с другом. На верхнем — примерно столько же. В ворота с подъёмной решёткой, отделяющие форт от причала, сможет проехать только одна телега. По лестницам могут в ряд подняться не более трёх людей, царапая плечами мокрый мох на каменных стенах. Средняя высота батареи — два этажа, хотя между нижним и верхним плацем есть перепад в этаж, а орудийные башни имеют трёхэтажную высоту — таким образом, максимальная высота форта — это четыре этажа. Материалы. Внешняя и самая толстая стена форта, обращённая в открытое море, целиком сложена из гигантских гранитных плит, все прочие — только облицованы ими, а основной стройматериал — это кирпич и цемент, в некоторых местах покрытые штукатуркой. В подвале можно увидеть огромные камни, из которых сложен сам остров, на котором стоит батарея. В солдатских казармах темно и неуютно. Каждый этаж занимают по две жилых комнаты на 50 сдвоенных коек каждая, столовая, гардероб, помещения для досуга и личных нужд. Камбуз (вернее, полевая кухня) наполовину открытый — часто еда готовится прямо на плацу либо в подвале, где огонь для водяной котельной также используется под широкими чугунными плитами кухни. Офицерское размещение намного комфортабельнее и приятнее. Каждый из десяти офицеров имеет двухкомнатные апартаменты (спальню-гардероб и гостиную-кабинет), на втором этаже находятся курительная комната и офицерская компания. На первом — обеденная, бильярдная, помещения для личных нужд и импровизированная баня, которая, впрочем, открыта для посещения всеми (и обязательна для него же каждое второе воскресенье). Батарея оборудована пятьюдесятью одной пушкой, и это много, но богатая Пальмира может позволить себе артиллерийский шик. Десять на (вернее, в коридоре внутри, по пять на этаж) внешней стене. По двенадцать на башнях, шесть на этаж. По шесть на боковых стенах (три на этаж) и пять на задней стене, из которых три стоят над воротами. В зимнее время сорок орудий консервируются, а обслуживанием оставшихся одиннадцати и занят гарнизон в пятьдесят человек. Личный состав и ИМЕНАФорт «Гленн» и, соответственно, все остальные батареи подчинены коменданту форта, полковнику Карлу Вукорскому, этническому чеху — посредственных достоинств человеку и чуть лучшему командиру.
К каждой из пяти батарей приписано по 10 офицеров и унтер-офицеров, 50 солдат и канониров и 5 человек младшего комсостава. Во главе стоит премьер-майор, заместителем которого закономерно является секунд-майор. Следующим по старшинству выступают капитан гарнизона в чине капитана и офицер-наводчик, также в чине капитана. Арсеналом заведует каптенармус в чине штабс-капитана. Госпиталем — военный врач в чине штабс-капитана (не опять, а снова). Фельдфебель командует отдельным противодесантным взводом, хотя на практике взвод может хоть командовать сам собой — ещё никто и никогда не десантировался на эти батареи. Адъютантом и офицером по поручениям назначен чин вице-фельдфебеля. Начальником и единственным членом сигнальной службы — второй вице-фельдфебель. Наконец, последним офицером на батарее является интендант-вахтмейстер, замыкая и пирамиду званий, и командное звено.
По традиции, повар стоит особняком, хотя не имеет непроизносимого звания.
Над пятью взводами по 10 человек в каждом (четырьмя артиллерийскими и одним противодесантным) начальствуют ефрейторы (над последним — фельдфебель). Такое количество офицеров при маленьком числе солдат сохраняется по двум причинам: во-первых, ввиду значительного прироста гарнизона в судоходный сезон, во-вторых, потому что дисциплина в замкнутом пространстве, по понятным причинам, хромает, и один-два офицера могли бы и не справиться с озверевшей от безделья и холода солдатнёй. 3 батарея • Премьер-майор Йоахим Руттгейм, толстый, ленивый, бессильный офицер. • Капитан Гроссер, начальник караульной службы и заведующий боевым распорядком, достаточно профессионален. • Капитан от артиллерии фон Мак, командир артиллеристов, достаточно профессионален. • Штабс-капитан каптенармус Лехаим Нильсен, солдаты дразнят Вашим еврейством, обижается. Завхоз. • Штабс-капитан Леопольд Крамм — тихий и невзрачный гарнизонный врач и самый, пожалуй, уважаемый человек среди прочего офицерства. Носит блестящее пенсне, склонен к пьянству. Врач хороший. • Индендант, вахтмейстер Шульц. Какая-то вообще нигде не отличившаяся седьмая вода на киселе. Но, вроде, работу знает и делает. • Вице-фельдфебель Зельде, начальник сигнальной службы, очень мерзлявый человек. • Вице-фельдфебель Берн, адьютант, старается во всём походить на Людвига. • Ефрейтор Бахман — командир противодесантного взвода, опытный и надёжный младком. Самый, собственно, надёжный из пяти ефрейторов. Ветеран войны. • Юхи Лайкинен — ефрейтор одного из канонирских взводов, непризнанный глава солдат финского происхождения. • Гренадёры Герцен, Шнайдер, Кройце, Румен, Лоусон, Ниссен — солдаты противодесантного взвода. 4 батарея • Премьер-майор Зигфрид Пруммель — начальник четвёртой батареи, молод, но уже склонен к хандре; • Вахмистр Денмарк — один из унтер-офицеров, пожилой и болтливый; • Гренадёр Хенрик Хаделайнен — гренадёр, «однополчанин» Вебера, наполовину финн. АрсеналПо этим же причинам, кстати, всё оружие на батарее заперто в арсенале, где также хранятся морские мины, пушечные ядра и бочки с порохом. Только офицеры имеют право на постоянное ношение пистолетов (которым пользуется меньше половины из них, поскольку пистолеты тяжелы и неудобны) и, по желанию, старомодных стеков. Сабли, шпаги, палаши, ружья и несколько нарезных штуцеров находятся под строгим надзором каптенармуса и выдаются исключительно под роспись и распоряжение кого-либо из офицеров. Только офицерские кортики разрешается держать в личных комнатах, но и то скорее как знак статуса, а не реальное подспорье в фантомном бою. Основная сила батареи обеспечена стенами и пушками. Вкратце, потенциально в арсенале можно найти: • Саблю, шпагу, абордажный нож или палаш • Пистолет или кавалерийский пистолет (более тяжёлая длинноствольная версия) • Хаудах (двуствольный прадед обреза, стреляющий зарядами дроби) • Ружьё образца 1788 года или нарезной штуцер • Ядра для пушки, порох, средства ведения артиллерийского огня Примерный распорядок дняЧасы есть далеко не у всех, поэтому время меряется склянками (четвертями часа) и по бою гарнизонного колокола. 0645 подъём младшего командирского состава (будят караульные, окончание ночного дежурства)
0700 общая побудка (звон в большой колокол на верхнем плацу, побудка по казарме, офицерский звонок)
0715 разминочные упражнения (бег, отжимание от пола, подтягивание, поднятие торса)
0730 сдача ночного караула
0800 утренняя поверка и туалетные процедуры (осмотр рук, шей, ног, лиц, постелей на предмет болезней или, хм, животных; умывание)
0830 завтрак (солдатский, офицерский, собачий)
0900 построение на плацу (развод караулов, выдача нарядов, слово премьер-майора при надобности)
0920-1300 учебные занятия или строевая подготовка, чистка оружия, ревизия содержания форта
- светает между 1100 и 1130
1300 обед
1400 обеденный сон
1500 бой дневального колокола
1500-1600 свободное время
- темнеет между 1530 и 1600
1600-1700 учебные занятия либо культурные мероприятия (пение, в основном)
1700-1715 сигнальная перекличка (на каждой батарее подают сигнал):
• три взмаха фонаря — всё в порядке;
• пять взмахов фонарей, повторение через минуту — требуется выслать лодку;
• красный огонь в любой день и час — замечен враг
1715-1930 вечерние или банные процедуры, хозяйственная помощь
1930 вечернее построение
2000 ужин
2100-2230 свободное время перед отбоем
2230 общий отбой (бьёт ночной колокол, вступает ночной караул, гасятся фонари) В дневных караулах стоит около 15 человек (пять одиночных постов по всему форту, три смены), в ночных — 20 человек (пять двойных постов по всему форту, две смены) 2230-0230 первая смена («детская вахта») 0230-0730 вторая смена («совиная вахта») В особо холодные ночи смены могут становиться короче и к ним добавляется ещё одна, в особо ненастные — посты утраиваются для предотвращения возможных жертв или падений. Караульным прошлой ночи дозволяется спать до 0830 и выходить сразу к построению. На вершине первой орудийной башни всегда дежурит двойной пост и горит сигнальный огонь. Азартные игрыВесьма популярны и не запрещаются Военным уставом, хотя установлено ограничение: за годовую смену нельзя играть на сумму, превышающую месячное довольствие. Скажем, офицер, выигравший двухсотую марку, или по-джентльменски проиграет её обратно следующим же вечером, или откажется принять. Это в идеале. Не в идеале, понятное дело, всякое случается. Среди солдат популярны кости, нарды, прообраз домино и сотня других придумок. Также устраиваются другие развлечения — розыгрыши, импровизированные карнавалы и что угодно, чтобы переждать скорее бесконечную осень, а следом и зиму. Ударно-кремневый замок и стрелковая школа тех летВидеогайд по заряжанию и выстрелу, чтобы иметь представление: ссылка (мужик использует несколько шомполов вместо одного, но суть та же). 1. Порох. Порох засыпался в два места: в ствол и на специальный жёлоб (прообраз брандтрубки) на полке спускового механизма. При наличии дозатора достаточно было перевернуть рожок над выходным отверстием ствола и встряхнуть. При отсутствии это делалось на глазок, либо, что было удобнее, скусывался уголок бумажного мешочка-патрона, к которому ещё на заводе приклеивались пули. Содержимое мешочка было дозировано заранее, а сам мешочек заодно служил пыжом. А вот насыпанный на полочку спуска порох там и оставался, а сверху закрывался специальной пластинкой, поэтому заряженное оружие можно было переворачивать или носить в кобуре, почти не боясь, что порох просыплется наружу. 2. Пыж. Поверх пороха закладывался пыж. Им мог быть мешочек для пороха, а при его отсутствии – любой кусочек войлока или ткани, чтобы порох не высыпался из ствола при переворачивании пистолета. К тому же, пыжом трамбовали порох, чтобы он плотно прилегал к брандтрубке внутри ствола. Для этих целей использовали… 3. Шомпол. Шомпол — это маленькая деревянная палочка, которая крепилась под стволом пистолетов и винтовок и использовалась, чтобы протолкнуть пыж и пулю вниз по стволу. После перезарядки шомпол откладывался или возвращался в свои крепления, чтобы не занимать руки и не потеряться. 4. Пуля. Поверх пороха и пыжа закладывалась пуля. Она просто ронялась в ствол, а затем допихивалась шомполом так, чтобы плотно прилегала к пыжу, который, в свою очередь, прикрывал пороховой заряд. 5. Курок. Далее взводился курок. Курок мог стоять на дежурном взводе или боевом взводе, либо быть спущен. • Спущен – это когда он плотно прилегает к полочке с порохом (сразу после выстрела или когда пистолет не заряжен вообще). • Дежурный взвод – это когда курок отведён немного назад, что позволяет насыпать порох в жёлоб (иначе бы курок его закрывал), но пистолет (скорее всего, лол) не выстрелит, потому что курку не хватит «разбега» для высечения искры. В таком виде пистолет можно даже какое-то время носить в кобуре и приготовить к бою в любой момент. • Боевой взвод – курок отводился в самое дальнее положение и, при нажатии на спусковую скобу, ударял по кремневой пластинке, которая закрывала жёлоб с порохом. 6. Выстрел. Порох загорался. По специальной брандтрубке, высверленной в стволе пистолета, огонь добирался до лежащего в стволе пороха, который детонировал. Происходил выстрел. В 85 случаях из 100. Иногда случался феномен выстрела с задержкой, когда порох взрывался не спустя привычную секунду, а тлел несколько секунд или даже минут, если был отсыревшим. В этом случае не рекомендовалось наводить пистолет на своих или заглядывать в ствол до гарантированного прогорания заряда. Профессиональный солдат мог делать до трёх неприцельных выстрелов в минуту. Особые пианисты – до четырёх. Пять – что-то вроде мирового рекорда. Но стоит ориентироваться на два, потому что помимо зарядки следует ещё поднять тяжёлый длинноствольный пистолет и прицелиться. То есть пистолет с таким замком не получится перезарядить быстрее, чем за полминуты, и это очень, я подчёркиваю, быстрый результат (на видео ушла минута). Ввиду этого, стрелковая школа того времени делилась на батальный огонь и тесный контакт: в первом случае шеренги солдат строились друг против друга, стреляли и перезаряжались, стреляли снова... и так — пока не кончались патроны или видимость от пороховых облаков окончательно не становилась нулевой. Во втором случае делался один выстрел, после чего стороны сближались и продолжали диалог с помощью холодного оружия. А ещё этим объясняется причина, по которой Чёрная Борода и немецкие рейтары возили с собой сразу по шесть пистолетов. Отсюда же растут ноги у штампа о беспечно палящих от бедра ковбоев: для первых из них шестизарядные капсюльные револьверы выглядели как пулемёт с читом на бесконечную ленту, поэтому наиболее тормозные первопроходцы многозарядного короткоствола действительно не сразу приучились экономить патроны. Да и нет. Производятся рекрутские наборы — в мирное время раз в пять лет, в военное чаще, вплоть до нескольких в год. За один набор каждых пятнадцати дворов в селе или двадцати окон в городе требуется один рекрут. От повинности можно откупаться официально, стоит это от пятиста до тысячи марок в зависимости от многих условий. Но уже через пару лет солдаты начинают получать жалование и уходить со службы спешат далеко не все. Обращаться к офицерам полагается по полному чину?Не обязательно. Даже этническому немцу тяжело пролаять больше четырёх слогов подряд. Достаточно основного звания (майор, фельдфебель, лейтенант), либо «господин», если неизвестен/непонятен чин адресата. С помощью некоторых фраз можно ловко уйти от чинов вообще: типа «Так точно», «Рзрштобртиться» и т.д. Общение идёт на «вы», даже к солдатам. Фамильярность — признак или гнева, или экстренной ситуации. Офицеры друг к другу могут обращаться по фамилиям в неформальной обстановке, по званиям без приставки «господин» — в официальной. Рядовых допустимо называть по имени либо «гренадёр/солдат/матрос». «Господа гренадёры» — это уже чересчур парадное обращение, но вдруг кто-то у нас ультра-вежливый?
-
Шикарная информация!
-
Уже жалею, что не получается)
-
Случайно увидел. Редкий случай, когда и проработка внушает, и просто написано хорошо.
|
-
Так отож!
-
Как в загоне, даа.
|
|
Дальнейшее произошло буквально в мгновение ока. Вот торжествующий Ерыжка скачет от радости, подадривая разгорающееся пламя и ожидая, что случится дальше. Вот описывает в воздухе дугу неприметный камушек, прямо в полете будто бы взрываясь лавиной водных брызг. Вот вода обрушивается на лихо трещащий в огне хворост, растекается и расплескивается, а затем так же быстро превращается в лед. Крепкая и толстая корка льда полностью поглощает основание мясного идола. В следующий миг Мирослава призывает помощь Бога - и бесформенная тварь замолкает, и разваливается, превращаясь в груду кровоточащих и изуродованных скотских туш. Мухи роятся вокруг груды мяса, ползаютт по выкаченным белесым глазам, копошатся во внутренностях, и хором жужжат крыльями. Ерыжка не успевает превратить свое радостное выражение лица в гримасу ярости, как вдруг ему в бок впиваются клыки Ратибора. И наконец, когда скоморохи и мясники уже готовы ринуться в атаку - Виктор швыряет копье.
Копье ударяется у ногдвух мясников. Шар огня мгновенно разрастается, сжигая все, что попадает в его границы. Все, включая воздух. А затем в образовавшееся пустое пространство с оглушительным хлопком стягиваетсявсе, чему не повезло оказаться поблизости, и происходит оглушительный взрыв, бьющий по перепонкам всех героев и временно лишающих их возможности слышать что-либо, кроме противного писка в ушах. Огонь, дым, крики, обломки и каменное крошево летит во все стороны, рассекая и своих, и чужих. Досталось почти всем, кто находился на площади. Но масштабы сотворенного увидели только тогда, когда дым рассеялся.
Оба мясника превратились в кровавые кляксы и груду обгоревшего мяса, разбросанного по площади. попавшие в зону поражения скоморохи из Ерыжкиной братии лежали рядом, в обрывках своей пестрой одежды. Досталось и простым людям - четвертая часть круга, который образовывала толпа, превратилась в сквозную брешь. Передние ряды убило мгновенно, кого самим взрывом, а кого - обломками, нашпиговавшими тело. В задних рядах были калеки - они катались по земле, держась за культи вместо конечностей, и душераздирающе кричали в агонии. На ногах остался только босоногий малыш в одной рубашке - открыв рот, он потерянно озирался, стоя среди груды тел убитых и раненых, сам целый и невредимый, но по самую макушку забрызганный чужой кровью. В какой-то момент его взгляд остановился на Викторе, причине всего этого. В нем не было осуждения или страха. Во взгляде этих маленьких глаз было наивное непонимание происходящего.
Ерыжка уже был при смерти. Он лежал на боку, пытаясь удержать внутренности в разгрызенной брюшине. Кем или чем бы он ни был, он уже не жилец. Кашляя и дрожа всем своим тщедушным телом, он причитал.
- Как же так... Как же так, братцы... - Перевернувшись на спину, он протянул окровавленную руку к чужеродному алому небу, и прошептал. - Солнце... Солнышко красное... Как же так...
- Убилииииии! - Завыла вдруг какая-то баба из толпы, причитая над одной из случайных жертв. - Матушка родная, убииииили!
- Суки! - Указывая пальцем на героев, закричал один из ополченцев.
Это стало сигналом. Вспыхнула ярость народного гнева на принесших хаос и смерть вторженцев. Несколько ополченцев вскинули свои ружья, направляя стволы с раструбами куда-то в сторону Виктора, Мирославы и Поундса со Степаном. Грянули выстрелы, полетели в них камни, толпа снова схватилась за все подряд, присоединяясь к ополченцам. Битвы было не миновать. Но тут вмешалось нечто извне. Со стороны "Торговой Палаты" вдруг раздался пронзительный свист, с каким обычно налетает сильнейшая вьюга. И действительно - следом за свистом начался целый шквал, пронесшийся по атакующей толпе. Крича и матерясь, люди свалились в огромную кучу-малу, не в силах противостоять неведомо откуда взявшейся стихии. Только Военега видела, что предотвратил атаку не кто иной, как тот незнакомец на крыше. Он был безоружен потому, что оружием ему служил лихой свист, которым он просто сдувал полсотни человек. Она даже выиграла ему немного времени, ловко подстрелив первого ополченца, который взобрался на крышу и уже собрался как следует огреть свистящего топором.
Самих героев неистовая стихия будто обходила, лишь остаточными порывами задевая кого-нибудь., но позволяя удержаться на ногах. Как раз в этот момент подвел свою телегу Тихон, и, стараясь перекричать свист, заорал и замахал руками.
- Робяты, а ну давайте по коням! Вы тут сейчас весь город перережете! Тикаем!
-
Да!
-
На ногах остался только босоногий малыш в одной рубашке - открыв рот, он потерянно озирался, стоя среди груды тел убитых и раненых, сам целый и невредимый, но по самую макушку забрызганный чужой кровью. В какой-то момент его взгляд остановился на Викторе, причине всего этого. В нем не было осуждения или страха. Во взгляде этих маленьких глаз было наивное непонимание происходящего.
Крутая деталь.
Еще тогда плюсануть хотел.
|
|
|
Восторг в глазах Шинты.
Яркий, неприкрытый — так мог бы смотреть малыш на свой первый в жизни восход солнца над бескрайним Севером, когда пламенный шар медленно расправляет свои бесчисленные лучи-руки, поглаживая теплым прикосновением каждый листок на дереве, каждую песчинку на камне, и каждую снежинку заставляя искриться ярче алмаза на королевской короне.
Так смотрел Шинта на танец старости и молодости, на вечное соперничество опыта и бесстрашия, мудрости и ловкости, знаний и силы, впитывая в себя каждое мгновение боя.
Исход закономерен, и все же Шинта закатил глаза, взмахивая руками, когда топор раскроил голову старика. Не разобрать за кого он болел, слишком много в жесте и досады, и удовлетворения сразу.
Только улыбнулся еще широко, осознав последние слова старика. Шинте не нужно пояснений, кто придет.
Опустив голову, слушал Эмина, задумчиво достав нож — тот, что чуть короче собрата — и покручивая его в пальцах. Когда Эмин закончил, кивнул неопределенно, глядя то на Гарма, то на труп старика, орошающий снег кровью из пробитой головы, и словно прикидывая что-то в уме. Затем подошел к старику, меч Герна из руки взял осторожно, владельцу вернул. Потом взрезал лохмотья на ребрах, обнажая плоть, а следом — взрезал плоть, обнажая печень. Чавкнул влажно ножом, поднял к лицу окровавленную ладонь, всмотрелся в мясо, едва заметно отливающее синевой. Впился зубами в краешек, пожевал задумчиво, скривился, сплюнул в сторону смачно, отшвыривая ошметок от себя, словно проказу, харкнул еще раз, утирая розовую слюну, на Гарма глянул со странной смесью брезгливости и уважения:
— Фу, блядь... как ты их жрешь...
Головой покачал, вытер нож, снегом руки умыл, снежок крутобокий скатал и в рот закинул, пожевав как следует.
Вздохнул, глянув сначала в сторону подлеска, где скрылся малец, затем в сторону, куда девица убежала.
— Это ты хорошо придумал, брат, — усмехнулся Трому. — Бери всех молодых: Сварта, Герна, Фрита. Волками по следу пойдете. Если девка до тракта успеет добежать раньше, чем вы ее нагоните, значит Север пощадил ее. А если нет — ну, Сварт всяко первый, а там уж разберетесь. Потом к Седым Камням выдвигайтесь, там встретимся.
Махнул рукой, провожая в путь, отвернулся, глядя на поле боя, усеянное телами.
— Этих — обезглавить, и на ветви. Каждому на груди — вот такую руну, — чиркнул лезвием по снегу, вырисовывая простенькую вязь. Жутковатое послание, восхваляющее Гота и Уталла, но понятное лишь тем, кто знает имперский.
— Этому... — на тело старика посмотрел, задумался на мгновение, а затем развел руками виновато, заговорил негромко, быстро и сбивчиво, будто оправдываясь.
— Эх, костер бы тебе сложить, Свен, хороший такой, чтоб пламя до небес, да не обессудь, времени нет совсем, даже камнями забросать некогда... Оставляю тебя волкам, уж прости, и пойми, и не поминай лихим словом с той стороны... Но, знаешь, волкам-то волкам, да не просто так...
Огляделся быстро, подбежал к скарбу, снятому в качестве трофеев с поверженных тел, пошарил, доставая имперский меч, вернулся назад и вложил деду в руку.
— Вот так. Вот так будет хорошо. Не держи зла, Свен.
Поднял голову, осмотрел ватагу. Блеснуло что-то в уголке глаза Шинты, или показалось? Поди разбери.
На Эмина посмотрел, кивнул — теперь уже вполне определенно.
— Как с телами закончим, вперед по следу. Но если — когда! — найдем, мальца не убивать. Я Свену обещал. Гарм! Головы потом соберешь, и понесешь. Только будь добр, не сожри по дороге.
-
Ах, сколько хлопот, сколько забот!
-
— Фу, блядь... как ты их жрешь...
Вот и я думаю...
-
— Ох блядь! Девка-то тоже дитё! А я Трому... ох, блядь...
Покачал головой досадливо, затем моргнул, явно новую мысль обдумывая:
— А впрочем, после Сварта она ж уже вроде и не дитё будет... Не, нормально все.
Рукой махнул сам себе, снова за работу принимаясь.
|
Таня так дышала недолго, быстро восстановив дыхание и даже сумев отвлечься на собственные мысли. Помощи пришлось ждать еще некоторое время, но, хоть никто к ним и не пришел, не сказал ничего, наконец, в лифте зажегся свет. Без предупреждения, а потому резко ударив по глазам... Судя по движению, лифт поехал.
Черт... Татьяна вспыхнула очередным раздражением. Ослепленные глаза не видели ничего. Придется ориентироваться на слух, когда эта нечисть покинет лифт и она сможет уже спокойно отправиться по своим делам.
До первого этажа они добрались быстрее, чем зрение вернулось окончательно. Веснова уже успела развернуться к Сергею лицом. Двери распахнулись.
Настроение резко шло в гору. Ура, ура, свобода! И от лифта, и от противной компании. Губы помимо ее воли сложились в счастливую улыбку и девушка, расправив плечи, ожидала, когда путь перед нею будет расчищен. Осталось лишь буркнуть дежурное "До свидания" и отстучать каблуками положенное расстояние до остановки.
***
Разбудил Сергея незнакомый ему плавно нарастающий рингтон легкой и ненавязчивой музыки. Будильник, что ли? Но явно не его собственный. Но, кажется, понятно чей. Еще только проснувшись, мужчина чувствовал себя абсолютно нагим, а на плече у него, уютно устроившись, кто-то спал. И ожидаемо очень не одетый. Женщина, чью личность при пробуждении он и не смог бы с ходу назвать, сейчас прижималась к нему всем своим телом...
А он видел лишь россыпь каштановых волос, в которые зарылась его рука, и которые к тому же щекотали его подбородок. Но лица не было видно, ведь ее голова была чуть наклонена.
Только, похоже, будильник разбудил и девушку... Она шевельнулась, спросонья подняла голову, все еще не показывая лицо. А Сергей почувствовал как ее мягкая грудь скользнула по коже...
Вместе с тем зрение охватывало и фон... Помещение спальни явно было не его. И вообще мало напоминало обычную спальню...
Светло-терракотовое сверху и кремово-белое снизу постельное белье из шелковой ткани. Натуральной, а потому комфортной и приятной к телу. Низкая посадка двуспальной округлой кровати. Но еще более странным кажется то, что стены, которые не имеют углов и резкого перехода в потолок либо пол, представляют собой нечто вроде норы, шириной как раз с ширину кровати. Будто нору прогрыз гигантский червь. И даже текстура стен цвета мокко стилизована под легкую неровность, отшлифованную до абсолютной гладкости поверхностных изгибов, дабы быть приятной на ощупь и не травматичной. Окно, судя по направлению проникающего света, было над головами. Причем, не позади. Но и не в потолке. Где-то между.
А пока шокированная Татьяна издала судорожный вздох, пытаясь понять, что происходит и спит ли она еще. От того не делая резких движений, просто приподнялась и попыталась поначалу оценить окружающий интерьер и прислушаться в своим чувствам. Во сне все же детализация - нетипичная.
И как же так! Ее ощущения были настолько натуральны... но у кого из мужчин она могла оказаться в постели? По спине пробежала волна неприятного холодка. Девушке стало дурно и ее затошнило. Как она это сама себе объяснит? Что это за дешевка, в которую она превратилась? Но как? И почему? И, главное, когда... Последний вопрос окончательно выбил у нее почву из-под ног и, решительно ничего не понимая, она стала неторопливо поворачивать полное растерянности лицо к Сергею...
|
|
Тихо… Даже снег под шагами не скрипит. Инге попеременно попрыгала то на левой, то на правой ноге, тряся головой, словно пытаясь избавиться от затекшей в уши воды — в какой-то миг ей показалось, что телепортация как-то причудливо исказила её слух. Но нет, с этим органом чувств всё было в полном порядке. Что же это за место, в котором может потонуть любой звук?
Зябко… Инге поёжилась. Куда это подевался плащ Хельги? Да, только сейчас, на контрасте с холодом, колдунья осознала истинную ценность щедрости норвежца. Отдал ей погреться да ещё хорохорился, что нисколечки не почувствует отсутствия. А у самого небось зуб на зуб не попадал. Вот хорошо Скумри — тёплая шуба всегда при себе… А где же он?
— Скумри! — позвала Инге и в ту секунду испугалась собственного голоса: таким чужим, неестественным прозвучал он, приглушённый вязким, влажным здешним воздухом, пропитанным туманами.
Девушка заозиралась по сторонам, но ни Ольфруна, ни Хельги видно не было. Значит, её забросило в какой-то смежный мир, и её спутники, будучи обычными людьми, не в силах до неё добраться. Но кошки — известные мироходцы, с присущей только им вальяжностью они могут путешествовать по разным измерениям, на минутку спешащим гостем заглядывая в одну «дверь», а выходя уже через другую… Это Ингеборга знала наверняка, и её не покидала надежда найти своего четвероногого друга.
— Скумри! — снова позвала колдунья уже громче, но ответа пока не последовало.
Может, попробовать связаться с ним мысленно, как она делала раньше? Ведьма закрыла глаза и сосредоточилась. После нескольких минут концентрированных безрезультатных усилий от затеи пришлось отказаться. Шли какие-то помехи, будто на пути встала стена, почти глухая, с несколькими пробоинами, через которые просачивался слабый, едва уловимый сигнал. Что ж, похоже, придётся отправиться на разведку в одиночку… Девушка замерла на месте, обдумывая оптимальное направление для поисков выхода, как вдруг была сбита с толку неожиданным ощущением.* Походило на невидимую руку, погладившую её по волосам, скользнувшую по щеке, задержавшуюся на подбородке. «Та-ак… Либо дела настолько плохи, что сейчас моё физическое тело в буквальном смысле бьют по лицу и дергают за волосы, чтобы привести в чувства, либо… Либо это Хельги… Так я и знала! Ну норвежец! Твоё счастье, что у меня сил не хватит на ответ, а то бы давно получил оплеуху от кое-кого невидимого! Ну ничего, мы ещё поговорим об этом, дай только выберусь…»
Эти мысли дали кое-какие полезные сведения. Во-первых, сейчас она находится в своей духовной, незримой оболочке. Во-вторых, она ещё жива, так как связь с телом физическим ослаблена, но не разорвана. В-третьих, если она не найдёт выхода отсюда или обретёт здесь смерть, то и в своём мире её ждёт гибель. В-четвёртых, магическая энергия у неё иссякла… Хорошенькое дело... О варианте застревания в этой унылой местности навечно даже думать не хотелось. «Но что это за место? Чтобы убежать отсюда, для начала неплохо бы знать, где оказался», — размышляла Инге, спешно шагая по направлению к скале. Что это замаячило впереди? Не то сгорбленная человеческая фигура, не то… Или ей показалось? Девушка сделала ещё несколько шагов. Нет, зрение не изменило ей — перед ведьмой на кресле, высеченном из камня, восседал маленький человечек, видимо, карлик, и на вид он был древнее самого мира.
— Дедушка, — немного помявшись в нерешительности, заговорила Инге, не найдя лучшего обращения для собеседника. — А где я? Что это за место?
____________________
* Находясь в астральном теле, маг ощущает, что происходит с его физическим телом (правда, с небольшой задержкой).
Также маг может послать "собеседнику" ответ, если: 1) у них налажена связь с "собеседником" 2) "собеседник" также владеет техникой выхода в астрал 3) у мага хватает сил (маны) на ответ.
|
-
Таня отвернулась в сторону угла, чисто по памяти. Хотя ее лицо и так не было видно. Но все же, вдруг свет резко появится?
Дааа, реальная жизнь полна такими "но все же, вдруг...")))
|
Почувствовав, что лезвие больше в него не упирается, Тихон сначала с облегчением выдохнул, а затем кисло скривился, смотря в спину Поундсу.
- Тьфу. - Сплюнул он. - Блаженный. Неужто все они там, в заморских державах, такие горячие головы?
Соколу же Тихон, пока никто не видел, погрозил кулаком.
- Вылупился тут. Ишь.
Сокол речи старика проигнорировал, чутко присматривая за ним. Так что возничему ничего не оставалось делать, как вернуться к своей повозке, подготовить лошадей.
Закончив погребальный обряд и унеся все, что представляло хоть какую-то ценность, герои вновь уселись на лошадей и в кибитку. Тимоша за то время, пока все делалось, успел заснуть тревожным, но крепким сном. Тихон же, убедившись в готовности всех, вновь отдал команду своим лошадям.
- Вперед, родные. Выводите нас отсюда.
----------------------------------
Под цокот копыт, скрип колес и посапывание Тимофея ребята выехали из темного лесу обратно на свободные просторы и большие тракты. Тихон в этот раз молчал, насупившись, и изредка поглядывая то на сэра Поундса, то на его Сокола. По дороге они оставили Тимошу, проезжая мимо его родной деревни. Подросток сразу и радовался своему освобождению, и боялся, что не застанет уже ни живую родню, ни кого-то знакомого. Прощаясь, он низко поклонился своим спасителям.
- Счастливой дороги вам! - Искренне пожелал он, и побежал по дорожке в сторону домов, что виднелись вдалеке. Ну а Тихон, с доброй улыбкой помахав пареньку рукой, снова подогнал своих лошадей, заставляя их двигаться.
Но дорога - это дело трудное и изматывающее. Устали и проголодались лошади, да и у самих героев урчало в животе, слипались глаза, и болели от неудобных поз мышцы. К тому же, давали о себе знать и свежеприобретенные боевые ранения, хоть даже они были нетяжелыми и уже залеченными. Удобного места, чтобы разбить лагерь, пока видно не было. Однако в какой-то момент ребята проехали мимо путеводного указательного столба с прибитой на нем стрелкой-табличкой. Табличка указывала точно по направлению тракта, и гласила - "Злобин". Название вряд ли могло внушить доверие и желание остаться в таком месте, но выбирать было не из чего.
Вскоре впереди показались многочисленные огоньки -верный признак людских селений. Тихон поторопил своих лошадей, а затем, не удержавшись, рассказал.
- Тут раньше крепость была, Злобин. Ее так из-за топей прозвали и реки буйной да порожистой. Не один корабль тут побился у здешних берегов. А еще тут когда-то беглые каторжане промышляли, пока тех бедолаг нечисть не пожрала. Вон как.
Издали Злобин и действительно был мрачен и угрюм. Пожалуй, он мог бы сгодиться и на Кощеево логово, так грозен он был в своем величии. Высокие стены с множеством бойниц, крепкая кладка, и многочисленные следы былых битв - все это невольно внушало трепет. Но чем ближе были герои к Злобину, тем более глубоко они убеждались в том, что первое впечатление в корне неверно. Первым поводом для этого стало полное отсутствие на стенах вообще какой-либо охраны. Не было на башенках дозорных, по стенам не ходили часовые, никто не высматривал возможного врага. А в эти неспокойные года подобная беспечность была странной. Но это еще не все.
Замок стоял на противоположном берегу широкой и бурной реки, что лихо текла меж острых камней. И весь этот берег был забит людьми. Шумная и разношерстная толпа рябила, кишела, шумела, и перетекала по всему порту. Здесь же были пришвартованы корабли проплывающих купцов, а также боевые весельные парусники, на которых ходили в свои походы воины и разбойники. Точно также был забит и каменный арочный мост, который был перекинут через эту реку. Они шли из города, и шли в город, прямо через настежь открытые ворота, тоже никем не охраняемые. Злобин выглядел не как неприступная крепость, а как торговый город, предоставленный сам себе, и никем не управляемый.
Когда путники ступили на мост, стала слышна и музыка. Звуки развеселых песенных мотивов неслись со всех сторон, сливаясь в неперевариваемую фантасмагорию звуков. Пиликала дуда и жалейка, бряцали бубны, бренчали балалаечные струны, кто-то залихватски горланил частушки или тянул хором что-то празднично-застольное. Ряженые попадались очень часто, курсируя между людьми, и активно веселили их своими ужимками. Кто был в шутовском цветастом наряде, кто носил маски зверей, кто просто выглядел как блаженный оборванец с музыкальным инструментом. Они ходили на руках, стуча ногами в бубен, били в барабаны, ходили колесом, кривлялись, прыгали, а простой люд охотно смеялся и, не скупясь, швырял им медяки. Было в этом всебщем веселье что-то нездоровое, что-то странное. Но люд веселился как мог, и невольно этим весельем заражались и герои.
Когда кибитка въехала на мост, стуча колесами по гладким камням, ход пришлось замедлить, чтоб никого не подавить. Люди расступались неохотно, ворча, а иногда и открыто ругая и Тихона, и его спутников. А пока пересекали мост - открылись и новые подробности. Ворота в замок были не просто открыты - их начисто снесли, и теперь народ пер прямо по ним. Стены замка были разрисованы меловыми рисунками разной степени качества. Больше было всяких непотребств и похабщины, но среди этого попадались удивительной красоты изображения - фрагменты пейзажей, люди, цветы, орнамент. Арка главного входа была оформлена, как широко раскрытый рот косоглазого шута в колпаке с тремя бубенцами. Если подумать, то это выглядело скорее пугающе, чем смешно, но похоже, так думали только лишь сами герои - остальной народ проявлял полную беспечность.
У берегов, где стояли корабли, происходила бурная торговля, в которую тоже было вмешано праздненство. Похоже, местные жили именно за счет торговли и ярмарочных гуляний, где проходящие мимо путники оставляли свои заработанные в трудах и походах деньги, увлекаемые всеобщим весельем. Буйная жизнь соседствовала с мрачными напоминаниями о смерти - в реке, среди камней, торчали покосившиеся мачты разбившихся о пороги суден. Обрывки парусов уныло колыхались на ветру, хлопая тканью. Но и там, среди этих развалин, играли в свои опасные игры детишки, добравшиеся до обломков суденышек по камням.
В самом городе празднование приняло совершенно угрожающие масштабы. Скоморохи, песельники и плясуны лезли отовсюду. Ревел дрессированный медведь, неловко следуя за хозяином-дударем на двух лапах и не рискуя пытаться снять с себя шапку, намордник и бубенцы. Маски и костюмы сходились на тонкой грани между смехом и ужасом. Маски улыбались безумными острозубыми улыбками и провалами глазниц. Плясало в диких плясках нечто жуткое и трехголовое, с мордой медведя, козла и петуха, которое при ближайшем рассмотрении оказалось просто перешитым тулупом, надетым на очередного скомороха. Потешник с роскошными усами и бобровой шапкой превратил свою повозку в механический кукольный театр-панораму, и сейчас усиленно крутил ручки, заставляя грубые деревянные фигурки двигаться, и говорил на семь разных голосов. Где-то поодаль под улюлюканье толпы, в огромную клетку выпустили двух разъяренных псов, которые с визгом и рыком набросились друг на друга, чтобы разодрать в кровь и загрызть. Кабаки и харчевни были на каждом углу, но ничто не мешало мужикам налакаться прямо на улице, и храпеть в канаве, бегать за веселыми скоморохами, и неуклюже гоняться за визжащими девками. Девки кстати не больно-то убегали, и кричали больше для порядку, тут же прерывая свои визги вульгарным смехом. Похоже, они и сами были слегка пьяны.
Один раз с кибиткой Тихона едва не столкнулись скоморохи, несущиеся в упряжке из двух лошадей, звеня бубенцами как очумелые, и вопя во все горло. Люди едва успевали отскакивать от их экипажа, но никто не возмущался и не кричал на них. Все потому, что со своей повозки они разбрасывали самые разные подарки. Даже в телегу Тихона прилетела целая связка свежих баранок и кренделей. Толстенный мужик неподалеку плюхнулся на пятую точку, поймав в руки мешок, в котором, судя по визгу и трепыханию, находился напуганный поросенок. Кто-то выпустил из рук другой такой мешок, и теперь гонялся за очумевшей от страха козой, бегущей следом за повозкой.
Какой-то порядок в этом всем все-таки поддерживали. По улицам слонялись немногочисленные отряды суровых мужиков, одетых кто во что горазд и с оружием наголо. Ополчение, не иначе. Но они не вмешивались в бурлящую вокруг жизнь, и сами с охотой пили и зажимали девок. Некоторые вели на привязи собак - здоровенных волкодавов, рвущихся с цепей и облаивающих каждого, кто рискнет приблизиться больше, чем на пять шагов.
- Остановимся тут. - решил Тихон, дернув поводья. Лошади остановились на небольшой площади, у обочины при одном из постоялых дворов. - Надобно передохнуть с дороги, а тем боле после такого боя. Но вы тут поаккуратней. Не больно-то в гуляния ударяйтесь, а то не ровен час и сами не заметите, как без порток останетесь.
Тихон засмеялся по доброму, и спрыгнул наземь, разминая ноги и руки.
- Но просто проспать тут ночь, когда в такой город заехали, тоже негоже. Часок можно и погулять, никуда наш князюшка не денется. - Тихон постучал ногой по колесу, словно проверяя, а не зашевелится ли мертвец в чугунном гробу. - Я за ним уж догляжу, и за лошадками вашими тоже. А кто хочет - можем и вместе кружку-другую в корчме опрокинуть. Ну?
-
Красивый пост, что тут скажешь!
-
Крутейший модуль! Отличный антураж, наполненные посты. Респект и уважуха!
|
|
|
|
Ох, не так-то просто облачиться в доспех, не поправивши с утра самочувствия и восстановив силы доброй едой и питьем, но долг зовет. Кружка пива и ломоть хлеба с солониной не в счет. В конце концов все эти военные тяготы и лишения, коль повезет, обернутся хорошей пирушкой, а коли нет — то фураж будет на пути героического отступления. Лишь последстия пленения пугали Толстого Джека перспективой худого стола, но он верил в свою удачу.
На лошадь, без радости принявшую его тушу, он забрался с трудом, при помощи всех трех слуг, но в седле, несмотря на легкое недомогание, повеселел, делегировав свое перемещение чужому хребту. Молодого графа Ричмонда он встретил бравым военным салютом:
— Мой лорд, быть в вашей свите как благословление всех святых, ведь верно сказано, что природное благородство достойного осеняет светом и всех его ничтожных слуг, которых он к себе изволит приблизить! Что же касается прогулки, то самое время судьбе покарать проклятого детоубийцу и ничтожного червя, недостойного носимого венца, а в месте с ним и низкого грабителя Норфолка, что отнял и мой удел! Наши судьбы связаны, хоть их значимость и несоизмерима, моя верность вам тому порукой, а так же будущая благодарность всего английского народа, стонущего под ярмом беззаконных притеснителей!
Выпад неизвестного рыцаря, судя по гербу, наверное прибывшего с контитента, сэр Джон отразил с невозмутимым видом.
— Право же, сэр, поскольку скромность не чужда моему нутру, то и рот мой предназначен открываться для благочестивых речей, а не для похвальбы, и этим подвигом я без стыда горжусь. Увы, часто эта добродетель играет злую шутку, давая злым языкам прочить мне дурную славу без стаха быть уличенными во лжи. На то, впрочем, я не держу обиды, ведь вепря не тревожит карканье ворон. Что же до ратных свершений, то, поверьте, несмотря на седины в этом могучем теле накопилось немало отваги, но все же долг в моем сердце занимает куда больше места, чем стремление к славе, от того я радостно разделю общество своего господина и ваше. Пусть юнцы бравируют удалью, достоинство мудрых — в служении.
Живот его предательски заурчал, обесценивая пафосный слог.
|
-
Котецу модуль начался, им же и закончится. Пусть историй было много, пусть они все были замечательны. Но главный герой в модуле был один.
-
Ух ты. Красиво. Умеешь проигрывать молодец ^^
Тебе это пригодится если дальше будешь играть против меня ^^
-
Котецу! Котецу! Котецу!
|
Айюна уже собралась уходить из грязного помещения, когда увидела, как Рио обращается к крестьянке. Точно так же, как чёрная жемчужина видна на дне белой чаши, было вполне очевидно, куда он ведет. И как это восприняла Кимико - тоже вполне понятно.
Айюна проводила взглядом Рёусина. Неужели это правда он "продал" девочку? Не хотелось верить в то, что он на это способен, хотя, пока он был в подвале, Айюна решила бы, что это хорошая цена. Женщины часто бывают разменными монетами... Да вот хотя бы она сама... Но когда она пошла в дом Окура это по крайней было её собственное решение. Отец никогда бы так не поступил, не согласись она сама. А Кимико...
Ютанари посмотрела вслед убегающей девушке и быстро вышагивающему ронину (или точнее, новоиспеченному самураю дома Окура), направившемуся вслед. Она вспомнила, что еще совсем недавно почти ненавидела Кимико от того, с какой нежностью Рёусин повязывал ей повязку на руку и вот, эта повязка лежит в грязи. Кимико всего лишь крестьянка... Крестьянки ведь бывает спят с самураями и ничего... Но Кимико не такая, как все... Если ей не удасться всадить себе нож в живот "до", она непременно сделает это "после"...
"Это не моё дело. Это не моё дело",- твердила себе Айюна, идя прочь из крестьянской халупы... Но все же... Ни одна женщина такого не заслуживает.
"Да будут прокляты все мужчины на свете",- выругалась шопотом Айюна. И поспешила вслед за Кохэку. Она почти была уверена, что еще пожалеет об этом.
Айюна вошла как раз тогда, когда тишину огласил глухой стук ножа, упавшего на деревянные доски пола. Неужели опоздала? Но нет, вот они стоят друг напротив друга и следующая фраза мужчины уже наверняка разоблачает его намерения.
Она прошла вперед, так, чтобы при разговоре не нужно было повышать голос и встав почти рядом с Кимико, поклонилась Рио так же, как поклонилась бы иному титулованному самураю при дворе.
- Прошу прощения, Кохэку-сан,- начала она,- мне срочно понадобилась моя служанка,- едва заметная улыбка тронула её губы,- боюсь, нам придется срочно удалиться.
С этими словами она взяла Кимико за руку, крепко сжав её ладонь, и, увлекая девушку за собой, направилась к выходу, не обращая внимания на ронина.
-
Эмоциональная проекция персонажа в полной мере.
-
Поступок.
-
+
-
Уооооу!!! Крутой ход.
Респектище.
Это не в подвалы прыгать, когда за тобой самураи, маги и прочие боевые обрыганы.
-
да здравствует женская солидарность.
|
- Почему Кощею так сильно не везло с бабами?
- Да потому, что у него было только одно яйцо, да и то - на дереве.
***
Кто такой есть Кощей? Не прошло и ста лет с того момента, как Кощей был побежден, участники похода на его царство еще живут, а уже сейчас достоверных сведений об этом событии практически не найти. Вокруг этой битвы и личности Кощея ведется множество споров и кривотолков, строится множество версий, теряются одни подробности, вскрываются другие, и где правда, а где ложь - уже не понять. На Руси все истории передаются из уст в уста, а этот способ не славится надежностью. Память у людей зыбка, а желание добавить в повествование красок никуда не девается.
Основных Версий несколько. Например, что Кощей - черный колдун огромной силы. И действительно, согласно многим свидетельствам он владел невиданной силы колдовством. Кто-то считал, что он - невероятно могучий воин, способный сражаться даже с богами, и, может быть, убивший их всех. Иногда к его имени добавляют слово "Царь", признавая, что именно он в темные времена правил Русью. Приписывают порой, что Кощей - отец "всех гадов, чуд-юд на Руси", которых нарожала ему "змеиха-ведьма", живущая под горой. Некоторые берут выше - повелитель Подземного Царства, владыка мертвых и самой Смерти.
Никто не помнит и того, как он выглядел. Его описывали и как старика "сам с ноготь, борода с локоть", иногда наоборот, что он высок и огромен, настолько, что мог лежать только на железных кроватях, а веки ему поднимали семеро богатырей. По некоторым свидетельствам, он долгое время был прикован цепями к скале, пока кто-то по глупости не напоил его живой водой. По другим свидетельствам Кощей - ходячий мертвец, движущийся скелет, или высохший труп старика, который почему-то еще ходит в мире живых. Некоторые упоминают, что была у Кощея медная борода, но это мнение больше распространено у приграничных народов.
Единого мнения нет и по тому, какой была Кощеева смерть. Самый распространенный вариант, записанный в официальной летописи Руси - с иглой, но сами же летописцы расходятся во мнениях, ломали ли иглу, или вонзали ее в Кощея. Где иглу достали - тоже есть множество версий от глухих русских лесов, до Острова Буяна, от яйца, сунутого во множество разных зверей, до тяжелого сундука, который Кощей хранил под своим троном. Другие версии говорят, что тело Кощея Иван просто расчленил и предал огню, перед этим размозжив его голову то ли палицей, то ли ударом копыта его волшебного коня, которого Иван сам растил и откармливал.
Сами участники, которые еще живы, вообще избегали этой темы. Они ничего не подтверждают и не опровергают. Некоторые дураки болтают, что Кощей еще жив, и обманул всех Иван Царевич, но если бы было так, то очень скоро бы люди узнали об этом. Сомнения в смерти Кощея вызывают смех и недоумение, как можно быть настолько глупым.
О личности Кощея достоверно известно всего несколько вещей - что он смертельно ненавидел Русь и всех ее жителей, и что ему зачем-то очень нужны были русские женщины. Да не простые - он крал царевн, княжеских дочерей, красавиц-волшебниц, обладавших недюжинной колдовской силой, большим умом и знанием, неописуемой красотой, в общем всегда искал тех, кто был немного большим, чем просто женщины. Существует много сказок о том, как их ходили вызволять, но известно, что на деле из всех этих несчастных выжила только Василиса Прекрасная, ныне уже престарелая жена Царя Ивана.
Даже после смерти Кощея до сих пор боятся. Его имя не уходит из людской молвы, его произносят с дрожью и отвращением, употребляют в проклятиях и злых наговорах. Тень Кощея до сих пор нависает над погибающей Русью, и над всем остальным миром. Из преисподней он смеется над людьми, у которых отнял Солнце, ибо гибель человеческого рода уже практически неминуема. Он умер, был побежден, и все равно добился своего. И до сих пор, хоть и не напрямую, но так или иначе Кощей забирает жизни отважных героев, что ищут способ снять проклятие безвременья. Но не умирает и вера в то, что проклятие падет, и имя Кощея исчезнет вместе с ним, потеряв все, что за этим именем стоит.
|
|
|
Для атмосферности пара треков :) 1. ссылка2. ссылкаСлова… эта материальная и в то же время такая эфемерная субстанция. Только что воздух звеняще вибрировал от сказанного вслух слова, а в следующий миг – звуки улетучились без следа, и не ухватишь… Слова не так осязаемы, как прикосновения. Пальцы Хельги заскользили по обнажённой спине, лёгкими движениями распределяя лечебный порошок на раненой коже. Так бережно и так… волнующе… Мурашки. Инге вздрогнула. – Холодно… – произнесла она, смутившись. Солгала. Такова уж природа слов… Они часто обманчивы. Ими можно ввести в заблуждение, усыпить бдительность. А вот тело… Тело никогда не лжёт. Оно разговаривает на собственном языке, который нужно лишь уметь понимать. И тогда, читая эти тактильные знаки, будешь читать человека, словно открытую книгу. Девушка поёжилась. Для вида. Словно оправдываясь за свой первоначальный, невольный жест, неожиданно высвободившийся из узды сдержанности. Это была не судорога боли, не озноб замёрзшего человека, о нет! В это растянувшееся на минуты мгновение колдунья вообще не чувствовала ни холода, ни ветра – внутри неё разгорался огонь, зажёгшийся от искры желания. Норвежец что-то говорил. Кажется, журил её за неправильное поведение в недавней схватке. Инге слушала и не слышала. Слова словно утопали в какой-то вязкой трясине. Слова были сейчас так неважны… За их потоком можно спрятать так много… Например, смущение, смятение, волнение, растерянность… Не это ли испытывал сейчас Хельги? Не об этом ли говорили осторожные, лёгкие, едва ощутимые прикосновения грубоватой кожи подушечек его пальцев? Руки… Руки никогда не врут. Они могут поведать о тебе даже такое, что ты желал бы скрыть. По одному лишь прикосновению можно узнать о человеке больше, чем по сотне его слов. Слова… эти наборы одних и тех же звуков, сплетённые в разные комбинации, как же они многозначны… И точный их смысл порой непрояснён, как очертания знакомого силуэта в тумане: угадываются лишь основные линии, всё же остальное призрачно, нечётко, размыто. Прикосновения… Прикосновения, напротив, лишены недомолвок, недосказанности, хитросплетений противоречащих смыслов. Прикосновения прекрасны своей изящной простотой… Когда из твоей раны, затаив дыхание, неловкими пальцами бережно извлекают ворсинки, – это означает заботу. Когда сильная мужская рука, способная нещадно разить врага, трепетно дотрагивается до тонкой кожи, боясь причинить тебе боль, – это означает нежность. До сих пор Инге не знала, какова ласка на ощупь – ни один мужчина ещё не касался её. Сейчас девушка могла поклясться, что тёплые, манящие руки Хельги излучали именно ласку. Сознание колдуньи поплыло, дыхание участилось. Сама того не замечая, она разомкнула губы и закрыла глаза, стараясь сконцентрироваться на этих ощущениях, удержать их в тактильной памяти как можно дольше, сохранить, сберечь, спрятать как сокровище. Откуда вдруг эта раскрепощающая расслабленность? Неужели всему виной медовуха? Но выпила она не так много, всего несколько глотков… Ужасно хотелось выгнуться по-кошачьи, повинуясь инстинктивному порыву, дремавшему всё это время где-то внутри её существа, прильнуть к владельцу этой руки, сдаться на его милость, подставив спину под эти будоражащие прикосновения. Вот же он, так близко… Инге повела плечами и… сильнее прижала к груди смятую рубашку, ссутулившись, разом съёжившись в клубок. Тряхнула головой, сбрасывая пелену морока. Осторожно повернула голову, скосив глаза, взглянула через плечо на Хельги. Не поворачиваясь, протянула руку в немой просьбе передать ей свежее белье. Наспех юркнула в тонкие складки безопасного льняного укрытия. Наконец, развернулась. Изучающим, пристальным, неотрывным взглядом долго смотрела в глаза сына ярла. Она всё поняла без слов. Женщины такое чувствуют… А потом вдруг улыбнулась мягкой, искренней улыбкой и отстранилась. Доверие в суровых ледяных пустошах этого края значит очень многое. Сын ярла прошёл проверку. – Спасибо… – присев на корточки, колдунья заворошила содержимое рюкзака в поисках второго, чёрного как смоль платья. – Хельги… – подняла девушка глаза на норвежца, неожиданно вспомнив интересовавший её вопрос. ¬– Скажи, а кем был твой первый враг?
|
|
|
Не может быть.
Не может, не может, не может!
НЕ МОЖЕТ, СТАРИК, ТЫ БРЕДИШЬ!
И старик верил голосу своего отчаяния, потому что этот голос давно заменил ему разум.
Верил. Сколько себя помнил - верил. Исполнял его приказы, следовал его воле, смотрел и слушал сквозь призму отчаяния.
И сейчас голос твердил ему, что этого просто не может быть.
Конечно, все просто! Он ведь правда бредит. Джим валяется где-то посреди пустыни, и его кишки жрут мелкие паразиты. А это - просто иллюзия, призванная защитить его разум.
Здесь есть вода, здесь темно и прохладно, здесь есть Ви...
Викки.
Нахуй, нахуй отчаяние! Просто нахуй! Даже если это бред, даже если это все привиделось - срать!
Старик, ты бредишь.
И что с того? Что, блядь, с того?!
Брежу - значит, сдохну скоро. И кто, кто проронит слезинку по поводу печальной кончины механика? Да никто. Никто, никто, НИКТО!
А что тогда останавливает? Ничто.
Механик подполз к решетке. Взялся за нее двумя руками, опустил на ее холодный металл свою голову. Вдохнул раз. Второй. Третий. Глубоко, глубже, еще глубже, раздуть легкие так, как никогда не делал.
И заорал.
- ВИИИИККИИИИИИИИ! ЭТО ЯЯЯЯЯ, ДЖИИИИИМ! - еще глубокий вдох. - ДЖЕЕЕЕЕМИССССОН, ТВОЙ ДЕЕЕЕДАААААА! - Еще вдох. Больше кричать не было сил. Вода из плошки успела дойти до глаз, из них полились слезы. - Помнишь, мы увидели этого зайца? Он был у соседа, откуда-то, хрен знает откуда, достал. Мне пришлось ему двигло чинить за этого зайца. А ты вцепилась в него и не выпускала, словно это было твое сокровище? И когда тебя забирали эти ублюдки, Викки, ты так держала этого чертового зайца, что порвала ему спину? И грязно-коричневая хрень изнутри падала в кровь, в мою кровь! Помнишь, ВИКККИИИИ!!
И старик стоял у решетки и повторял раз за разом это, словно мантру. Раз за разом. Он кричал всё то, что копилось в нем долгие, долгие годы.
Старик, тебя никто не услышит. Тебя никто не узнает. Ты сгниешь тут.
Может быть. Может, он и умрет. Но я же умираю последней. И сейчас, мне кажется, я самую малость воскресла.
|
Тяжело дыша, Виктор Алексеевич и Молчанов прошли в полупустой салон, опустились на лакированные деревянные скамейки друг напротив друга. Перрон за поцарапанным стеклом уже медленно поплыл, удаляясь: мерно, без гудков, работал электрический локомотив. Молчанов утёр пот со лба рукавом грязного пиджака, кисло усмехнулся:
— Ну спасибо вам, Виктор Алексеевич. Погоняли меня так, что чуть сердце не вылетело. Грохнулся бы с инфарктом на перроне, — Молчанов лихо махнул рукой, — и всё, знаете-с, никаких забот. Если только эти, — подпольщик кивнул в сторону окна, за которым уже, впрочем, не было никого со станции, а лишь мельтешила пролетающая листва, — не взялись бы оживлять.
Коробецкий тоже махнул рукой, но вяло, не в силах ещё отвечать. Ему нужно было отдышаться не меньше, чем его полному спутнику. Кого, однако, имел в виду Молчанов, французов или фёдоровцев? Виктор вспомнил спешащую покинуть место своего маленького позора старушку - ей-то её соотечественники помогли без промедлений, а "германцам" или, ещё хуже, русским, поди чего доброго, и руки бы не подали. Грустно, а впрочем, не факт.
- Кстати говоря... "Оживлять", хм... вот ведь всё же словечко. Помните, вы упомянули, Иван Игнатьевич, что эта секта, будь она неладна, стремится, хм, царскую семью оживить? Вы тогда это серьезно говорили? Просто на шарлатанов проходных они не похожи, загрести денег, сменить вывеску на конторе и по новой - это же не про них, очевидно.
— Я же говорю, никого они не оживляют, — отмахнулся Молчанов. — А вы, я гляжу, сами в это верить начинаете? Не верьте, милейший, ни в коем случае не верьте. Это самое страшное, когда человек начинает в это верить и задавать такие вопросы, вот как вы сейчас. На таких вопросах, — Молчанов ткнул жирным пальцем в сторону Коробецкого, — таким как вы, они и поднялись.
Виктор Алексеевич смутился и, насупившись, запротестовал, отчего полностью пропустил остановку ближе к выезду из Булонского леса. За деревьями уже можно было бы скоро различить дома Парижа, но спор увлёк товарищей по несчастью настолько, что им хватало и периферийного понимания продвижения в нужном направлении.
- Да вы же не так меня поняли! Я про них говорю, про их цели. Не оживляют, и слава Богу, не их это дело. А вам же я верю! Меня лишь смущает до сих пор то, что если бы им лишь "подняться" хотелось, то не стали бы они наверно вот так вот с вами бороться, аж с оружием в руках!
— Ну конечно, не стали бы… — гаденько усмехнулся Молчанов. — Вы извините, конечно, но иконка-то, — он похлопал себя по внутреннему карману пиджака, куда сунул сумочку Успенской, которая сейчас выпирала горбом из-под тёмной ткани, — денег стоит. Они вам скажут, что она для ритуала нужна, а сами потом мистеру Твистеру из Нью-Йорка продадут.
- И что же, это повод для них вот так рисковать? Простите уже вы, Иван Игнатьевич, но что-то здесь нечисто.
Виктор не хотел дать собеседнику шанс сбить себя с толку или сменить тему разговора, а потому улыбнулся миролюбиво в попытке разрядить атмосферу.
- Будь они простыми мошенниками, нашли бы себе более лёгкую цель, охмурили бы и тихо и спокойно сосали бы соки, я не знаю, из десятка-другого наивных последователей. Так нет же, полезли зачем-то в эту жуткую драку, с погонями и стрельбой...
— Да как вы не понимаете? — всплеснул руками Молчанов. — Не собирались они в драку лезть, они хотели, должно быть, только проследить, куда мы вас повезём. А там уж одно на одно наложилось…
- Хм, ну а вот вы тем более ещё и называли их "вторая внутренняя", опять же простите, но это название у меня из головы не идёт, больно уж странное для Ордена, хм, Ордена чего, если уж на то пошло? Если вам проще их так по-своему называть, значит, стоит за этим названием что-то, а вы всё пытаетесь меня в заблуждение ввести. Я же на вашей стороне.
По крайней мере Коробецкому бы хотелось, чтобы это было так. Ощущать себя не просто страничкой чьей-то странной истории, а хоть бы и малой частью могучего механизма разведки - было приятно, это ощущение успокаивало, дарило какие-то смутные надежды, обещало вывести из всей этой передряги по крайней мере живым. Коробецкий, перебарывая мельтешение в голове, поймал себя на мысли, что не смотря на ворох ассоциаций ни малейшего понятия не имеет о специфике работы развед-структур. А значит, ценности во всей его надежде на связываемую с разведкой безопасностью - столько же, сколько в желтеющих листьях последних деревьев на границе леса и города.
— Вторая внутренняя… — пробормотал Молчанов. — Вы про первую внутреннюю слышали что-нибудь? Даже не так, про внутреннюю линию, без всяких числительных?
- Боюсь, что нет, не припоминаю. Просветите меня?
— Контрразведка Русского общевоинского союза, — деловито ответил Молчанов. — Генерал Кутепов всей этой лавочкой заправляет. Но эти только с большевистскими агентами борются. А есть ещё и вторая внутренняя: их там немного, пара десятков человек. Вот эти и есть соколовцы, их боевое крыло.
Сказать, что Виктор Алексеевич был удивлён, значило бы ничего не сказать вовсе. Он вытаращился на Молчанова из-под треснувших очков и раскрыл рот, пытаясь собраться с мыслями.
- Так они секта или коллеги ваши?!
— Вы, что-то, я вижу, совсем запутались, Виктор Алексеевич, — вздохнул Молчанов. — Вторая внутренняя — враги не только мои, но и любого здравомыслящего человека, и я, кстати, не исключаю, что действуют они по указке из Москвы. Запудрили, видите ли, головы генералам историями про Леваницкого, а теперь и про Сашу Соколова, обещают воскресить царскую семью, гребут на это благородное дело деньги, назначают даты последующих воскрешений… а потом, как дата наступит и скрыть обман не удастся, соберут манатки-с и скроются. В Буэнос-Айресе или в Москве, тут уж я не знаю.
- Кажется, начинаю понимать...
Пробормотал Коробецкий, задумчиво скребя подбородок.
- Получается, это всё не так давно началось? И генералы, хм, из тех, кто по-прежнему за монархию, ещё не успели понять, с кем имеют дело? А почему же вы им глаза не раскроете?
— А вы думаете, мы не пытались? — горько усмехнулся Молчанов. — Но вы же сами готовы поверить в то, что Леваницкого на самом деле воскресили, что Соколова на самом деле воскресили, разве нет? Утопающий за любую соломинку хватается. А там ещё ритуалы, масонство… а вы знаете, наши люди к таким делам — шпаги, маски, обеты — падки. Особенно, если нечего терять. Вы знаете, кстати, что ваш знакомый Илья Авдиевич в Белграде встречался с самим бароном Врангелем?
На риторический вопрос Виктор Алексеевич, и без того смущённый открывшимся масштабом противостояния, отвечать не стал. Тем более его отвлекла очередная станция, вынырнувшая со светом в конце долгого туннеля, в котором никак не спрятаться было от накатывающих волна за волной откровений. Кажется, проехали Avenue Henri Martin.
- Хоть вы и преувеличиваете значение моего интереса, но хорошо, хорошо, и всё же как так получается: вроде бы одно движение, а внутри вражда между департаментами? Вторая внутренняя готова в первую стрелять? Или уже и движения, получается, разные? Вы-то сами кого представляете, Иван Игнатьевич? Кадетов или октябристов? И что же, с монархистами под крылом этой... секты - совсем никак не договориться? И есть вообще у неё нормальное название хотя бы?!
— Нет, названия у неё никакого нет, в этом один из их, извольте видеть, — Молчанов усмехнулся, — принципов. «Вторая внутренняя линия» — название тоже, в общем, случайное. Кто как зовёт. Кто соколовцами, кто возрожденцами. Что же до меня… — Молчанов призадумался. — Скажем так, я представляю тех, кто всерьёз предполагает, что ноги у этого спрута растут из Совдепии, что всё это — чудовищная провокация, сродни азефовской. Не важно, кто я по убеждениям.
- Ну вот, опять загадки... Впрочем, я понимаю, я не должен слишком много знать, это для моего же и для общего блага.
Коробецкий расстроился, но не сильно. Для серьёзного расстройства его сейчас терзало слишком много вопросов.
- Не хотите выдавать руководство, назовите хотя бы второго сооснователя этого Соколовского Ордена! Это же нелогично, утаивать от меня главную угрозу - а что если я с ним в ресторане столкнусь случайно, и знать не буду?
— Я вам обязательно назову имя этого человека, — неспешно ответил Молчанов, подумав. — Обязательно назову. Вы даже сможете встретиться с ним в ресторане и рассказать о нашем с вами разговоре, не утаивая даже моего имени: у меня к тому времени уже будет иное, разумеется. Вы даже сможете присоединиться к секте, если вам будет так угодно, получить ранг послушника или какие там у них ранги, добывать для них ценности нашей бывшей империи и верить, что вас после смерти за это воскресят на благо человечества. Но это всё будет потом, когда мы с вами свяжемся по телеграфу. Ясно?
Виктор медленно отстранился от собеседника и с окаменевшим выражением лица перевёл взгляд за окно. Поезд уже подъезжал к мосту через Сену. На самом деле беглецов-"иголок" отделяло от спасительного стога сена в виде центра Парижа - всего несколько километров. Спешащая к месту автокрушения жандармерия осталась позади и теперь уж точно не успеет найти двоих выживших пассажиров.
Вагон тем временем постепенно наполнялся людьми, но никто не обращал особого внимания на беседу Коробецкого и Мочанова, тем более, что сидеть рядом со столь неопрятно выглядящими иностранцами никому не хотелось.
- Ладно уж вам так... Эдак вы скоро всех и каждого подозревать начнёте, с кем тогда работать будете? Я-то думал, может, сам Николай Фёдорович сооснователь. А спрашивал скорее чтобы лучше понимать, с кем предстоит иметь дело.
— Ну, извините уж меня, милейший, — протянул Молчанов, так же косясь на блестящую за окном воду. — Никогда не знаешь ведь…
Некоторое время экс-чиновник подавленно молчал, хмурясь и кусая губу. Потом вытер рот тыльной стороной ладони и спросил:
- Как мне вас Барташову представить? Вы же с ним встретитесь? Я думал протелеграфировать ему, чтобы подождал и дал контакты, пусть и на нейтральной территории.
― Барташову… Барташову меня представлять никак не нужно. Достаточно того, что я знаю ваше имя и некоторые подробности вашей общей биографии. Вполне вероятно, что с ним свяжусь даже не я лично. В Берлине у меня, знаете, есть, к кому с подобной просьбой обратиться.
- Просто и мне, мне особенно, но и ему тоже... надо будет как-то осмыслить наше новое положение, так сказать. Вы сказали, у вас будут для нас задания, миссии, просьбы, простите, не знаю, как это у вас называется. Я понимаю, сейчас, может, без деталей, но хотя бы в общих чертах, что для вас необходимо сделать? Перед нашим следующим разговором нам надо будет оценить риски.
— Ничего вам сейчас говорить определённого не могу, — отрезал Молчанов. — Это ведь не от одного меня зависит. Но вы не беспокойтесь, убивать людей в ночи с кинжалом в руке мы вас посылать не будем.
- А сбывать... иконы?
— А у вас есть? — поднял бровь Молчанов, выдерживая то ли шутливую, то ли серьёзную паузу.
- Я в общем смысле, - рассерженно отвечал Коробецкий, - и вообще, что вы делаете с вырученными средствами?
— В общем смысле сбывать, боюсь, не выйдет, тут требуется конкретика. Деньги мы, разумеется, пропиваем.
- Шутить изволите.
— Ну а чего вы ждали, финансового отчёта? — вздохнул Молчанов.
- Да нет...
Виктор Алексеевич и сам не очень-то понимал, чего ещё он хотел услышать от Ивана Игнатьевича. Тот, не смотря на свои опыт и подготовку, наверняка был не в лучшем состоянии для информативных лекций, к тому же очевидным образом ещё не доверял своему новому союзнику полностью. Одним словом, малоинформативный выходил у них разговор, хотя и от одного только уже услышанного голова кругом шла!
- Я просто пытаюсь хоть как-то собрать общую картину происходящего. Некая мошенническая организация сумела ни много ни мало охмурить часть штаба белого движения, натравить его на другую часть того же штаба, попутно выгребая немыслимые барыши из карманов всех уверовавших в эту их новую религию, а повстречавшиеся мне представители благоразумной тайной структуры продолжают торговать ценностями с коллекционерами Старого и Нового миров, как ни в чём не бывало. Наверно я просто пытаюсь понять, есть ли хотя бы у вас самих планы.
"И шансы", хотел было добавить он, но не стал.
— До сегодняшнего дня план у нас был вполне определённый, — устало ответил Молчанов. — К сожалению, Суханов оказался провокатором. Просто поймите, что вы спрашиваете о планах человека, который пару часов назад потерял всю свою группу.
- Я спрашиваю вас о планах по противодействию этим соколовцам. Пока что у меня складывается впечатление, будто вы пытаетесь реагировать на них как на плохую погоду.
— Ну давайте тогда вы предложите какой-нибудь план, — всплеснул руками Молчанов. — Я с удовольствием вас послушаю.
- Это вы меня спрашиваете? Кто из нас специалист? Вы вот говорите, что ваше руководство считает Орден провокацией красных, а что-то для поиска доказательств делает? Перед доказательствами монархисты бы склонились, как мне думается.
— Разумеется, рано или поздно провокация будет вскрыта, как был вскрыт Азеф, — ответил Молчанов, успокаиваясь. — Думаю, впрочем, что красные не дураки, чтобы выписывать Соколову с Леваницким чеки с подписью советского торгпреда. Но рано или поздно они, конечно, на чём-нибудь да проколются.
- Хочется верить, хочется верить...
Коробецкий тоже перестал тревожиться, наконец-то начав узнавать знакомые улицы. Молчанов заметил это и со вздохом поднялся со скамьи.
- Ну что ж, Виктор Алексеевич, следующая уже Дом Инвалидов, вам оттуда до рю Бонапарта совсем недалеко будет, но вместе нам слезать нельзя, считайте это введением в азы шпионского дела. Чем меньше подпольщиков видят вместе, тем дольше они живут и действуют.
Он всё же хоть и кисло, но улыбнулся напоследок и, проверив, правильно ли запомнил Коробецкий детали их будущего контакта, сошёл с поезда даже толком не прощаясь.
-
+
-
— Ничего вам сейчас говорить определённого не могу, — отрезал Молчанов. — Это ведь не от одного меня зависит. Но вы не беспокойтесь, убивать людей в ночи с кинжалом в руке мы вас посылать не будем.
- А сбывать... иконы?
— А у вас есть? — поднял бровь Молчанов, выдерживая то ли шутливую, то ли серьёзную паузу.
- Я в общем смысле, - рассерженно отвечал Коробецкий, - и вообще, что вы делаете с вырученными средствами?
— В общем смысле сбывать, боюсь, не выйдет, тут требуется конкретика. Деньги мы, разумеется, пропиваем.
- Шутить изволите.
— Ну а чего вы ждали, финансового отчёта? — вздохнул Молчанов.
- Да нет...
Классно)
|
|
|
"Скажите на милость, не упустил случая еще раз показать, кто здесь главный, как будто это было и так не ясно," - подумал Кёдзи, ссутулившись и прикрывая слезящиеся от усталости глаза; не оттого, что его пронзил насквозь стальной взгляд хозяина деревни - сверху вниз, а оттого, чтобы скрыть очередной приступ раздражения.
Что-то слишком часто стали его выводить из себя проявления самой обычной вещи - человеческого властолюбия. Нехорошо это; эдак в один прекрасный миг он не сможет этого скрыть. Беда...
Кёдзи перевел дух - с видимым облегчением, и поудобней устроился на полу среди подушек. Что ж, лояльность - это хорошо, это уже очень много, если только Маса не лукавит.
Плана хорошего во всех отношениях, совсем безупречного плана у него не было. Весь вопрос был в размере оставленного хвоста.
- Несколько человек убежали, - Кёдзи, вопреки своему намерению беречь время, начал размышлять вслух. – Что они успели увидеть? Двух окровавленных мужчин, которые спускались с холма, держа в руках отрубленные головы самураев Намахаги. Я слышал – солдаты в страхе кричали о напавших демонах. Я легко заставил бы поверить простых людей в демонов, но поверит ли в это Намахага? Возможно, для его людей подойдет история почти что правдивая; чем проще тем лучше. Я бы предложил Вам немедленно послать подводы с рисом в Хиджияму, вместе с извинениями и с жалобами на нападение банды – то ли отъявленных головорезов, то ли остатков разбитых отрядов Окура. Я бы рассказал, что среди напавших были люди ужасающей силы и свирепости, которые нагнали такого страху на крестьян, что те попрятались и не могли оказать сопротивления.
(Ничего и придумывать не надо, подумал Кёдзи; Рио здесь надолго запомнят..)
- Я бы рассказал, что эти разбойники заманили в засаду самураев Намахаги с помощью простого трюка – куклы из сухой травы, похожую видом на беглого принца Рёусина. Эта соломенная кукла и теперь лежит на склоне… правда, одежду кто-то украл. Разумеется, никакого принца на самом деле здесь не было. Иллюзия, не более того. Разбойники вас ограбили, забрали часть риса, предназначенного для Хиджиямы, и ушли… куда? Возможно, они решили затеряться в глуши, ушли в сторону лесов . Могут ли солдаты рассказать, как ваши люди напали на них? Плохо… Что ж, некоторые из ваших людей оказались преступниками. Они примкнули к банде. Я бы, возможно, даже попросил новые власти прислать солдат побольше, для защиты от подобных головорезов. Сумеете ли Вы заставить ваших людей говорить только то, то нужно? Сможете ли отправить подальше из деревни всех ненадежных и болтливых? Есть тут один, как его? Кажется, Йо…
- Но если Вы не мастер рассказывать истории, а люди в один голос этого не подтвердят, я бы тогда устроил чудесное исчезновение принца во время вечернего праздника с представлением. . Это уже будет другая история. Принц Рёусин настоящий. Он явился с небольшим отрядом верных ему людей. Они расправились с самураями, перебили почти всех солдат и захватили вашу беззащитную мирную деревню, где люди верны учению монахов... настолько незлобивы и кротки, что даже мяса не едят. Вы, проявляя лояльность новой власти, собирались задержать принца и отдать его Намахаге, даже праздник устроили, чтобы усыпить его подозрения, а он… взял и исчез, вся деревня свидетели. Сверхъестественным и чудесным образом, среди дыма и языков пламени. И тут демоны были бы как раз к месту. Что думаете Вы? Извините, но кто-то в этой истории будет выглядеть не очень красиво. Сложно сделать так, чтобы лисы были сыты и куры целы.
|
Ничего не ответила Ингеборга. Лишь молча, оценивающе, словно по-новому знакомясь с Хельги, посмотрела на него снизу вверх и принялась деловито хлопотать вокруг Гисли.
Вот ведь незадача! Казалось бы, обычная рваная рана, ничего сложного. Сколько таких она повидала и успешно врачевала, уже и счёт потерян... Но как-то не задалось лечение с самого начала. И дело было не в самом старике – на него колдунья уже давно перестала дуться – то ли печаль из-за гибели Свена мешала Инге сосредоточиться, то ли запальчивые слова норвежца запали в душу. Как бы там ни было, да только всё валилось у ведьмы из рук. Провозившись с простой обработкой и перевязкой битых полчаса, она с рыбаком еле успели до обряда погребения.
Инге неспешно, осторожно приблизилась к месту, отведённому для церемониала. Дренги постарались на славу: и хвороста умудрились найти, и о теле покойного позаботились должным образом. Оставалось только поделиться с уходящим в Вальгаллу стариком искрой своего внутреннего огня. Склонившись над телом Свена, колдунья коснулась его лба ладонью, легонько провела рукой по волосам, оставляя тянущуюся вслед за пальцами огненную дорожку. Подпитанное маслом пламя, занялось рьяно.
Подобающе провожали скальда в последний путь. Хорошие слова сложил сын ярла по этому случаю. Достойные, звучные. Инге украдкой смахнула навернувшиеся слёзы и, раздосадовавшись на свою слабость, жадно, залпом пригубила из путешествующего по кругу меха. Что-то терпкое обожгло её изнутри, оставив кисловатое послевкусие, приятным, расслабляющим теплом разлилось по телу, придавая сил. И смелости. Не давал ведьме покоя вопрос, кто же был первым врагом, вставшим на пути сына Аскеля… Занозой засел в мыслях. «Вот заодно и узнаешь», – голосом навеселе заговорило любопытство. В голове у девушки созрел план, как убить разом двух зайцев. Не первый раз за день искоса посмотрев на норвежца и помедлив, Инге всё же подошла к Хельги.
– Вообще-то есть одно дело, в котором мне требуется помощь, – сказала она вполголоса. – Я не о плаще, – добавила она, не желая показаться непостоянной в своих решениях. Немного помолчав, Инге продолжала: – Возможно, я ранена. Похоже один из волков всё же зацепил меня когтями. Я не знаю, насколько царапины глубоки. Сам понимаешь, глаз на затылке у меня нет. Может, и ничего страшного, но проверить не помешает. Не хотелось бы отправиться в Хель из-за такого пустяка, – от смущения, что ей, лекарке, приходится просить об услуге её же профиля кого-то другого, оставшиеся фразы колдунья проговорила почти скороговоркой и лишь под конец подняла вопросительный взгляд на собеседника.
|
|
-
Когда внезапная тишина была прервана таким же внезапным криком, самурай чуть не подавился и не свалился с полена. Кашляя и хлопая себя по груди, он все же справился с проклятым овощем, в котором явно чувствовался дух Бусидо - он решил даже в смерти забрать убийцу за собой. Но сегодня был не его день.
Ну что тут скажешь))))
Vae victis!
Классный образ)).
|
-
Мертвая женщина с прорубленной головой, казалось, умиротворенно улыбается им вслед.
Мастер, ты клевый).
|
-
Служебный роман не пройдет :D
-
И действительно, как тут девушке устоять?
-
- Ну то пустое, - Черный поджал губы и кивнул.
Гениальный ответ))).
|
Осведомленность Ведомысла не пришлась по нраву Мстивою. Не был тут сам - а уж про все слыхал, да и на похороны шел вперед приглашения. Княжеский посадник чудес не любил, ибо ломали они его планы, в каковые чудеса никак не вписывались. Но видно, решил Мстивой, что князь худого человека к себе бы не призвал, а чудеса творить нынче чуть ли не каждый старик может. Ибо само по себе то, что дожил муж до преклонных лет - уже чудо в нынешнее время.
Пока воевода думы думал, успели опять на Фоку накинуться. А вот Мстивой, даром что воин да любитель порядки железные наводить, против всех остальных нежданно усмехнулся хитрому татю. Чем-то по душе ему тот пришелся.
- Ишь, каков плут. Своего не упустит. - Погладив бороду, произнес воевода. - Ну кончайте уж проклятиями друг друга стращать. На княжеских похоронах нечего собачиться. За воротами делайте что хотите, но тут блюдите уваженье друг к другу и ко мне. А золотые гривенники делить будете и вовсе опосля сделанного дела.
Мстивой снова посерьезнел, да встал с места, нависнув над гостями, как гора, и заслонив собою свет от камина. Широкая тень легла на стол с яствами.
- Князь велел выдать вам деньги, и я их выдам. А уж вы с ними делайте чего хотите. Хотите - беднякам раздайте, хотите - набойки делайте, хоть ешьте их с кашей. А десять золотых - это много. Не то, что корову - стадо можно купить, и каждой корове еще по бубенцу и по шелковому банту на рог. А теперь доедайте - и пойдем княжеский гроб смотреть.
***
Чтоб увидеть княжеский гроб, всей честной компании пришлось спуститься в темный погреб, где хранили бочки с вином. Мстивой сам вел их, светя перед собою факелом. Потолки были больно низки, а коридоры были узкие и тесные, идти приходилось друг за дружкой, низко пригибая головы. И дошли они до сырого подвала, куда дверь была закрыта на три чугунных засова.Засовы те, видно было, совсем недавно приколотили. Каждый воевода сдвинул, и отворил тяжелую дверь, проходя внутрь. Там зажег он настенные факелы, и в свете пламени увидали они княжеский гроб.
Не был он ни сосновым, простецким, в каких простой люд хоронили, ни дубовым. Был тот гроб отлит из крепкого железа, и замотан был стальною цепью якорной, какую скрепляли три амбарных замка, в каких не было скважины для ключа. Как его в этот подвал волокли, и как будут отсюда выволакивать - один Бог только и ведает. Коснулся воевода Мстивой железной крышки,погладив ее мозолистой рукою, и молвил печально.
- Вот и выполнил я твою волю, светлый мой княже. - Сказал он вслух. - Уж не серчай, да выбранные тобою для сопровождения люди захотели посмотреть на тебя допрежь того, как за дело возьмутся.
И изнутри гроба так ударило, что крышка о десяти пудах подпрыгнула, как легкая досочка. Бряцнули цепи да замки, дрогнуло полымя факельное, а потом из гроба такой рев раздался, что у всех против воли душа в пятки ушла. Будто не из гроба кричали, а прямо из их головы. А у Мстивоя только слегка дронули плечи - видно привык уже.
- Не лежится князюшке. Не лежится. - Изрек он задумчиво. - А может, на вас осерчал, что не в свое дело нос сунули. Берег я вас от этого страху, но сами напросились, а потому напомню - отказаться у вас права нет.
|
|
Дипломатическое искусство... Хотел бы прорицатель им обладать в той мере, в которой... хотел. То есть действовать всегда безошибочно, быстро находить самое простое решение и дергать в нужную минуту за нужную ниточку. Интересно, есть ли на свете человек, способный на это?
- Я сделаю все, что в моих силах, - ответил он молодому правителю. - И постараюсь на этот раз не ошибиться. Так стоит ли мне говорить с ним о Ямато?
- Сложно давать советы в таких делах, Рёусин-сама, - Кёдзи потупился. Конечно, сложно, особенно тому, кто совсем недавно был решительно отвергнут. - Я бы сказал - поступайте так, как Вам подсказывает внутреннее чувство, но это значило бы не сказать ничего. Я думаю, что Вы не должны чувствовать себя виноватым перед госпожой - боюсь, что Вы оба немало досаждали друг другу, и не один год. Но теперь этого больше нет. Я бы, наверное, сказал ей так: "Мне больно оттого, что Вы были вынуждены испытать такие невзгоды; что Вам пришлось взять в руки оружие, чтобы спасти меня. Если бы не Вы, я был бы сейчас мертв. Могу ли я надеяться, что Вы не испытываете ко мне прежней неприязни? Что все неприятности, которые мы доставили друг другу, остались в прошлом? Я сожалею о них и готов их забыть; а Вы? Мне бы хотелось, чтобы отныне Вы смотрели бы на меня как на... - Кёдзи слегка запнулся, выбирая слово. - Как на того, кто думает о Вас и ни за что не оставит Вас в беде. Что я могу сделать, чтобы Вы немного больше доверяли мне?" Не говорите комплиментов ее красоте: она к ним привыкла и принимает как должное. Не давайте ей понять, что очарованы ею, даже если это случится с Вами; тогда в ее глазах Вы станете одним из многочисленных поклонников, которыми она привыкла играть для своего удовольствия, не подпуская к себе близко. Вы должны не искать ее расположения, а дарить ей свое. Но все же лучше поступайте так, как Вам подсказывает внутренне чувство, - Кёдзи снова искренне и тепло улыбнулся, - потому что я - это я, а Вы - это Вы.
И опять уставился в циновку на полу, потому что его почувствовал, как его собственный монолог разбудил в нем самом прежнюю лихорадку... Кровь бросилась в лицо, и это, наверное, заметно со стороны... Довольно, хватит,! Неужели он не может держать себя в руках, это, в конце концов, смешно!
-
Не говорите комплиментов ее красоте: она к ним привыкла и принимает как должное. Не давайте ей понять, что очарованы ею, даже если это случится с Вами; тогда в ее глазах Вы станете одним из многочисленных поклонников, которыми она привыкла играть для своего удовольствия, не подпуская к себе близко. Вы должны не искать ее расположения, а дарить ей свое. Но все же лучше поступайте так, как Вам подсказывает внутренне чувство
Кёдзи на самом деле очень крутые советы тогда дал.
|
|
Вот наконец прибыл богатырь во владения князя Алексея Орла. Воистину дивный город воздвиг он посреди озера великого. И ведь какая мысль! Это ж не один супостат сюда не проберётся в большом количестве. У моста стоят башенки охранные, вдоль берегов тоже башни стоят охранные, да и дружинники местные вечно на стороже стоят. Хороши молодцы - выправка, стать да умение видное. И князя своего любили, по головам понурым, и взглядам тяжёлым видно, хоть и стараются не показывать этого.
Семья у которых остановился Виктор была набожна и Христу новому, на земли пришедшему молилась истово. Даже в доме "красный угол" с иконками сделали. Вроде просто картинки, но намоленые, несёт от них силой, да голову мутит у богатыря. Не сильно, навроде звона в ушах, но неприятно, оттого и спать просился на конюшне, и днями в кузнице проводил, только трапезничать всё же приходилось в доме - негоже отказывать гостю в такой просьбе. За сим и прошло недолгое ожидание похорон. Пришёл срок тризну справить.
Прошёл он палаты княжьи, и снова подивился выправке дружины местной, да напряжённости её. Мечи повытаскивали, глазами цепляют движение каждое, как будто воевать собрались. А Виктор всю броню и оружие оставил в доме, где остановился, надел рубаху парадную. Не по нраву пришлось такое обрашение к гостю званному, и взгляд с каждой минутой у богатыря становился всю тяжельше и тяжельше. Но вот подошли другие гости, и стала ясна причина напряжённости дружины орловской.
Если бы Виктор трапезничал, то явно поперхнулся бы от увиденной разнашёрстности гостей. Какая-то монахиня, новоявленного Христа, девка худосочная какая-то, в косынке, да одеждах открытых, но по рукам видно что не только нитку с иголкой эта девица в руках держала. Дальше больше. Бусурманин какой-то, с соколом огромным - они что, охоту соколиную устроить хотят? Скоморох какой-то, с глазами бегающими и ртом открытым. И при появлении последнего гостя сет Сварожича окончательно пожалел о том, что не прихватил с собой оружия никакого. От него несло лесом тёмным, силой, и нечистью одновременно. Если бы не уроки отца, да дар особоый он может быть и не земетил ничего, а так напрягся мгновенно как другие дружинники, и шёл позади серого - не хотелось оставлять такого за спиной. Да и предосторожность и напряжённость дружины тут же перестали казаться излишними. И даже некоторая грубость провожатого прошла мимо ушей богатыря.
Вот и за торжественный, да нет там ничего торжественного. Выслушал всё Виктор, покривился от неучтивости смерда, Фокой назвавшимся. Но что со смердов взять - не хотят своим животом жизнью рисковать, так в земле копаются, холопов, да дружину обеспечивают. Не утерпел Виктор прошёл прямком к воеводе, встал по правую руку от него.
-Я Виктор свет Сварожича, богатырь тульской, даром Сварожьим наделённый, да знаком именным пожалован. Скажи мне, Мстивой Железный, почто вы тризну по князю так негоже правите? Это что, тризна по холопу какому, что гостей даже дюжины не наберётся? - Виктор стал подле воеводы, взгляд негодования полный в него направив. Не собирался он пока садится. Стоит, зубами поскрипывает. Не смог стерпеть он такого, не смог! Умом понимал что есть причина для всего этого, но горячая кровь, да напряжение, царившее в залах замка, дали знать.
-
Вполне естественное возмущение.
-
Хорошо отыграл
-
Прекрасный слог и изложение. К сожаление не могу, по техническим причинам, поставить +.
|
Знал Фока, что может обернуться это все ошибкой. Могло все так повернуться, что молодцы не того привели - тогда сразу его, Фоку, в петельку кинут. Он то им зачем? А могло обернуться так, что нужно было привезти Черного, да токмо для того, чтоб опрелюдно конями разорвать, правда зачем баню топить было да в рубахи с петухами одевать? А то, что пообещали пальцем не трогать, дык сейчас не трогать, а завтра - на дыбу. Да и плеть - не палец, обещали же только про палец...
Понимал это все Черный... а поделать с собой ничего не мог. Улыбался во всю рожу, когда гридни суровые, губами плямкали да прощения переспрашивали. А он, милостиво так, ладошкой одному по плечу похлопал, мол, не серчаю, иди. У самого внутри похолодело, а вдруг сейчас ото злобы кинутся, да мечами изрубят, ан нет, стоят молодцы, зубы скрепят, но стоят как вкопанные. Крутанулся Фока на пятках лихо, да пошел прочь.
А сам дальше думу гадает: коли помер тот, кому нужен он был, не "отпустят" ли его, как душегубы офеней в овраги без сапогов "отпускали"... Станут кругом перед торговцем, говорят: "Вон у тебя сколько всего, давай, мил человек, поможем донести!" А он только и просит, чтоб отпустили живого, а ему в ответ кивают, руками разводят да диву даются, мол, как такое лихо про них мог сказать. А коли отдал скарб - по темени топором, сапоги сымают и в канаву. Вот и Фока идет, а сам на поршни смотрит, не сымут ли?
По сторонам глянул - да все палаты каменные, куда ни плюнь - гридни, морды псовые! Завыть да кинуться, может в окно? Догонят, да плетей дадут. Фока чвиркнул на пол, смутился - ногой шаркнул и дальше пошел.
- Эх, а красота то какая! - Черный отринул мысли недобрые да по другому посмотрел вокруг, а смотреть было на что: тут и стены мелом измазаны, так что тронуть страшно, а шелка - шелка то весят на окнах, идешь, а они вслед за тобой колышутся, словно прощаются. Фока удивленно смотрел по сторонам, пока вели его в покои великокняжеские. Иногда руку протягивал, да в самый последний момент одергивал, еще в спину пнут, да ногами бить станут - нет, пусть отведут, а там глянем что судьбинушка выдумала!
В палату завели за столы усадили - угощают с дороги, эво как! Фока заулыбался еще шире - когда признал воеводу Мстивого. Выходит он за главного сейчас в Плоте? Говорила матушка, что непутевым Фока будет, а вон ведь как: с самим городничим дружбы водит Фока! Хватанул кренделек, пудрой снежной усыпанный, да в рот его весь!
- Меня звать Фока, - мазнул ладонью по губам и за еще одним потянулся, - Фока Черный, а кто я - от кель мне знать за что спрашиваешь? Человек я простой, коли скажут нести - понесу, да всё говорят отдай, а я что? Брал? - с этими словами он вопросительно глянул на сидевших за столом. - Вот ведь как!
|
Клацнули зубы, над шерстяным ухом скаканувшего черным зайцем волка мышей, слишком медленно. Не успел сборщик моря трав тупителя мечей. Теперь Скумри ждал удачного момента, спрятанный больше невниманием врагов и людей чем хилой верхушкой голого дерева.
Момент был подгадан Хельги очень удачно, только клыки оскалил волк прыгнуть на грудь собираясь, как ему в голову разом пуд острозаточенной стали "ветром принесло", но вот беда - подвела норвежского купца мирная жизнь. Давно ли он с мечем прыгал и с дренгами учебные поединки устраивал, довольно давно выходит дело было. Как находило желание так и игрался с мечем, а зимняя неторопливая пора, да скудная диета совсем не прибавляли желания потеть даром да мозоли подновлять в пустую. Вот и поплатился, не рассчитал немного, отсыпал силы больше чем надо и руку немного не довел как надо(совсем чуток), вот кисть у него и вывернуло, не лезвием - плашмя приложил по затылку хищника. Но и того хватило, как заскулил серый, слезы из глаз брызнули да с искрами небось, мотает головой, а рычит уже и не страшно совсем.
Скрылся дротик полуирландца в лесу, где-то за кустами поразил он сугроб. Увы не в волка попал, который почуяв угрозу прижался к земле, пропустил над собой смертоносный клюв. Новое укороченное копьецо переложил в правую руку, этот дротик последний.
Гнилой Зуб сплюнул и шагнул вперед, приучен был выполнять команды в первую очередь. В бою некогда решать верно тебе кричит ярл или дурит отец командир. Бей, делай и беги. Назад, если все вышло скверно. В этот раз ещё ничего, - думал Хальфдан отмахиваясь топором от крупного волчары и сожалением поглядывая на испорченный щит валявшийся рядом. Нужно бы его поднять, да некогда наклониться пока. Значит ждем.
Рыжая ведьма запаниковавшая, но сумевшая вовремя обуздать и направить свой страх на врагов, стояла на коленях и холод пробирался по её телу сначала больше обжигая, а уже только потом холодя. Натравить на врагов свой страх словно спустить цепного пса, это был сильный нид и мать могла гордиться продолжением своего рода, сильная колдунья выросла. Но вот сейчас, уже прервав истошный крик, открыть глаза Инге было все ещё очень страшно, казалось все зря и волки все так же на части рвут ясеней битвы. Предательский слух, доносил то рычание да скулеж, то удары металлом и тяжелое дыхание. Вместе с холодом от земли поднимался новый страх иррациональный, пока не настоящий, даже неоформившийся пока до конца. Что-то смутно страшное ждало их всех впереди... Ингеборга захваченная своими чувствами так и осталась сидеть в сугробе, раскинув безвольные руки свои.
А волки почуявшие накатывающую волну крика и ужаса, не стали мешкать, их подвели чуткие инстинкты, что не подводили ранее. Теперь же гнали их прочь. Не глядя на топоры и мечи двуногих, заставляя забыть даже терзающий голод. Один завернул прочертив лапами борозды. Второй пращур собак, оглушенный, бросился вперед удачно подставив мягкий бок своему противнику.
Вот Хельги меч и подставил, вовремя. Зверь сам распорол себе брюхо, запутался в кишках и умер не успев даже осознать что его убила собственная трусость! Кровью брызнуло знатно, Хельги сам не видел, но вполне ощущал лицо в каплях реки меча. Славная должно быть картина, асам бы понравилось.
Чуть дальше прямо на глазах у Хельги, не ожидавшие от волков такой прыти Кетиль и Эрмунд, решили повторить маневр командира. Оба в один и тот же момент, да на одном звере. Два топора и два обутых шлемами лба, столкнулись со с треском дубовым! Волк поджав хвост, конечно же, успел прошмыгнуть между сцепившихся дурными головами дренгов. Кетилю конечно ничего не сталось, а вот за руса стоило побеспокоиться с ним встретилась та ещё гора мяса! Как бы ума не лишился Эрмунд от такой встречи, будет на голову сына ярла ещё один берсерк в команде.
Гисли же в эту пору размахнулся топором собираясь пока только отогнать волка, но внезапно его рука ослабла и заметили глаза, что пока он вспоминал молодость да думал, серый зверь добрался таки до его ноги прокусив штанину домотканной серой шерсти, чуть ниже колени. Кровь заливала снег и от боли старый рыбак, чуть тут же, на месте, не потерял сознание. Но зло стиснув зубы до хруста, Гисли удалось устоять на ногах, а значить выжить. Сейчас, сейчас он выдохнет, наконец, в глазах перестанут метаться красные тени и тогда уж он угостит зверя топором.
Скальд выкрикнувший было предупреждение соседу, понял что Гисли его не услышит и сосредоточился на своем противнике, медленно даже как-то лениво подходящем вплотную, оскалив свои желтые клыки. Один удар, - думал старик Свен, - нужно нанести хотя бы один неплохой удар и место в Вальхалле мне обеспечено, пусть даже и не за главным столом. Есть ли разница? Длинноус не надеялся пережить эту заварушку, больно уж внезапно все случилось даже сбить строй толком не успели. Теперь один за одним, их будут валить на землю и с каждым убитым шансы выжить будут утекать как кровь из широкой раны, пока не останется кто-то один, в последний миг осознающий свою беспомощность.
Тут серый рыкнул угрожающе, пока лишь пугая свою жертву, готовясь к прыжку. Но Свен не дал ему такой возможности, он стукнул коротким пырялом в край щита, скорее важно чем яростно, будто призывая Одина со своего трона взглянуть на миг в его сторону. Сразу за звонким ударом, словно помолодев скальд бросился вперед, всем весом налегая на щит прижавший волчью морду к снегу и нанес несколько быстрых ударов лезвием в спину ошеломленного врага. Зверь сам помог Свену сохранить равновесие - с рычанием брыкнул круглую деревянную штуку кусающую его в спину.
В это время охотник чуть не перестарался натягивая тугой лук, вовремя заметил как начала распускаться тетива, но успел выпустил во врага каленый и оперённый снаряд. Сразу сбилась волчья рысь на дохлый шаг, пора было Ольфруну отступать ближе к строю. Хельги кричал защищай Инге, - вспомнил здоровяк и оглянулся ища глазами рыжие волосы колдуньи.
- Не бойся Инге. - только и произносит, вставший рядом словно стена фьерда Ольфрун. Ей, едва открывшей глаза яркому полуденному солнцу, кажется охотник особенно большим сейчас. Сильным зверем, медведем бурым. Вот лапу за спину протянул круг со спины достает, а будто солнце с неба утянул. Но смогнула, выступившие невольно слезы колдунья, пропала схожесть - разрушился образ, просто высокий парень держит щит - закрывает её от волков.
|
- Увы, в руке моей,
Слабея неприметно,
Погас мой светлячок.
Кохэку произносил эту присказку всегда, когда хотел кого-то убить, находясь в полном спокойствии и не испытывая ни капли моральной дилеммы, причем в его устах красивое трехстишье звучало так, как будто он произносил вовсе не его, а "Вырву вам внутренности, трахну ваших жен, убью ваших детей". Впрочем, должно быть именно так эти стихи и звучали для повидавшего на войне всё ронина, поэзия о любви, утрате, красоте природы, вечности, смысле жизни, всё для него окрашивалось в красный цвет. И задумчивый взгляд на Мученика, сопроводивший это декларирование не предвещал ничего хорошего.
- Знаете... Они говорит со мной иногда.. Он рассказывает мне о своей силе, о том, что нося его - я как бог между людьми. В моей власт лишить их жизней или нет... Но иногда он шепчет и нечто иное... Внутри этого клинка он вечно пытает пораженные мной души, заставляя их раскрывать свои самые страшные тайны. У вас есть семьи? Он скажет мне где их найти. Быть может секреты? Они станут известны мне. Если только мы не будем хорошими друзьями...
Говоря это, Рио зашел за спину к мченику и потянул связанные руки вверх на манер дыбы, так как силушка у ронина была большая, то вопросом времени было когда гости лежащего и неспособного встать начнут выходить из суставов. До этого, впрочем, не дошло.
- Кажется, тебе мешают веревки? Позволь, я помогу.
Свист клинка и отрубленные кисти падают на пол погреба, кровь хлынула двумя ручейками, но на сей раз Кохэку ушел из под ее потока, ни к чему марать руки.
- Увы, в руке моей,
Слабея неприметно,
Погас мой светлячок...
Как-то задумчиво произнес он, больше не улыбаясь.
- Я хочу чтобы всё вы понимали, либо я услышу от вас то, что сочту интересным, либо четвертую и позволю вашим душам медленно вытекать из тел, чтобы воссоединиться друг с другом в "Испивающем Души". А потом я приду за вашими семьями. За вашими друзьями. Даже за питомцами. В последний раз спрашиваю - мы будем хорошими друзьями?
Из горла Кохэку вырвался едва сдержанный рык, запах крови в воздухе наполнял его одновременно силой и жаждой пролить больше и больше... А может не только пленных? Почему бы не подняться к Айюне-дори и не объяснить ей, как сильно она заблуждалась? Нет-нет, он не позволит клинку помутить его рассудок. С другой стороны она проявила неуважение... А кто и когда нас уважал?! Кедзи уважал, он наш друг. У нас нет друзей. Мы одни. Всегда.
-
Кедзи уважал, он наш друг. У нас нет друзей. Мы одни. Всегда.
Голм!
Зачетные терзания.
-
А кто и когда нас уважал?! Кедзи уважал, он наш друг. У нас нет друзей. Мы одни. Всегда.
Сссславненькие хоббитссссы... нашу прелессссть... какой ужас, однако.
-
Вааа ужас!
|
Помнится, был я когда-то в Плоту. Хороший город, большой такой, красивый. И люди в нем хорошие. Вот как сейчас помню, выйдешь бывало на берег большого озера Китовый Глаз. Такое оно большое, что другого берега не видать. Пойдешь, значит, по длинному каменному мосту, али по парому, на плоту. Паромщик-то - мой давнишний друг, Микитка, он с виду мужик суровый, неразговорчивый. А как чарку ему поднеси - ууу, и пойдет у вас беседа, и не заметите, как доправитесь. Он тыщу шуток-прибауток да загадок знает, и всех вам расскажет, да таких, что мужики от хохоту с плоту валятся, а девки краснеют пуще свеклы. А как доправишься до берегу большого острова, что на птичий следок похож, так тут и увидишь во всей красе, как он есть - Плот.
И ни в жисть не верится, что когда-то на острове ни единого человека не жило. Один только сруб был, где жил старый отшельник, который Алешку Орла привечал да выхаживал опосля сутычки с Кощеем. Да, кабы не тот старец, не прожил бы князь наш столько. Да вот все равно смерть его умаяла, помяни Господи грешну душу. Ну да что это я опять - так вот: как и не бывало ни той избушки, ни трясины топкой, ни леса дремучего. Стоит на острове город с домами вот такой вышины, с улицами, камнем мощеными, с рынком большим, с церквами златоглавыми. Огни горят, люди ходят, торговля идет, детишки галдят, и колокола то и дело перезвоном заливаются. А в самой середке - палаты из красного кирпича, цветами да птицами расписанные, а на крыше - знамя Орловское, птица в солнечном кругу. Люди-то уж и забыли, какое оно было, солнце, а посмотрят на знамя - и будто в самом деле пригревает опять.
Жалко только, что вы не увидите ничего такого. Как умер наш князюшка Алексей - с тех пор будто холодом могильным веет по улицам. Притих люд честной, и носа не кажет из-за порогу. Иной раз встретишь прохожего-другого - а он домой спешит, кутается в шубенку, да все головой вертит, будто украл что. Боится. Чего боится? Неясно. Все они боятся. Мужики молчат, кулаком головы подпирают да вздыхают. Бабы - шепотом у икон в углу молятся, да все шторки на окнах завешивают. Дети - и то уж почти не играют, а это ж дети. И церкви златоглавые больше не радуют душу перезвоном колокольным - только изредка ударит колокол так тягуче: "БОООМ. БООООМ.", и совсем тоскливо становится, хоть света белого не взвидь.
Дружинников зато много стало. Везде ходят, с мечами да топорами в руках, на стенах да башнях по двое-трое, а особенно у постоялых дворов они крутятся да выспрашивают. А еще - целыми отрядами ездят то из города, то в город, туда-сюда, туда-сюда, не успел один вернуться, как второй в путь снаряжается. И лошади все в пене, загнаны, и сами дружинники еле ноги волочат. Как оса их в зад ужалила, так мечутся. Только командир ихний, Мстивой, спокойный как идол деревянный, сидит у себя сычом, да говорит люду, мол, "хорошо все будет, идите работайте с Богом". Он всегда спокойный. Но сейчас- будто ждет кого-то, и все высматривает у себя из башенки в замке, а не едет ли кто в город. И у каждого дружинника, который возвращается, все выспрашивает что-то, да подробно так, обстоятельно. Выслушает, велит отдохнуть да подкрепиться - и вновь в дорогу снаряжает.
Ох и темное же это дело видать, со смертью князя. Ох и темное.
----------------------------------------------------------------------------
Военега
Спервоначалу Военега подумала, что пришли по ее душу разбойники. Как возвращалась она с травами в деревню Хвойное, так и встретила ее девочка местная, из большой семьи. И рассказала она, что искали ее пятеро мужиков на конях, все с оружием да в доспехах. Злые были, что черти, говорили неласково, людям грозили. Все талдычил их главный, что чуяла собака след травницы. да потерялся он как раз возле деревни. Хоть перепугались деревенские, да пустили их по ложному следу. А пока - пригласили их в баньку париться, да покушать с дороги, а уж девочка-то скорей помчалась травницу предупредить.
Не знала Военега, что приметил уход девчонки один из разбойников, и проследил за ней втихомолку. И все слышал, до последнего слова. По условному свисту собрал он своих и, обогнав травницу-путешественницу, и поймал в лесной чаще. И чуть ведь до драки не дошло - уж похватались за мечи да луки, да тут встрепенулся один из "разбойников", самый молодой, красивый парень по имени Осьмуша Голубоглазый. И заговорил он с травницей по-доброму.
- Не серчай на нас, что так круто с тобой обошлись. Ищем мы тебя уж цельных две недели, по пятам идем, по лесам-болотам за тобой продираемся. Уж и двух коней волки сожрали, а одного нашего ночью за ногу кто-то тяпнул, так, что раздулась шире столба масленичного. Вот потому и злые мужики, как черти, горячатся да ругаются. Прости их. А дело-то у нас важное. Сам князь велел тебя сыскать.
Оказалось, что приняли деревенские за душегубов дружину из княжества Орловского. Вот так и отправилась Военега с ними в княжество Орловское, в стольный град Плот. Два дня они скакали без всякого продыху, так спешили. И как доправились - сразу Военегу поселили у старой вдовы, и строго наказали никуда не убегать, пока не позовут. Похороны-то - дело такое, небыстрое. А еще она слышала, как Осьмуша настрого сказал старой вдове ничего Военеге про князя не сказывать.
А что ей было сказывать? Конечно, не удержала баба языка за зубами, да ничего толком не сказала. Сказала, что князюшка Андрей все по ратному делу скучал, по былым денькам. Да и отправился, как на грех, разбойников каких-то бить. Появилась, говорят, какая-то шайка, что три села сожгла да людей всех поубивала. Два отряда отправили - те не воротились. Ну и с третьим отрядом сам князь пошел. А вернулся один, как все спали. Израненный весь, оборванный, без коня и оружия, колотил в ворота, и под ними и упал, когда открыли. А через три дня воевода Мстивой вышел к народу, и объявил - умер князь. Кончился. И что будет дальше - никто не знает.
Провела Военега у вдовы еще несколько дней. А потом снова пришел к ней Осьмуша.
- Пора. Воевода зовет.
Мать Мирослава
Про приход дружинников из Орловского Княжества мать Мирослава знала еще до того, как те оседлали коней, и получили наказ найти монахиню-чудотворицу. А потому, как они приехали - встречала она их уже у порога монастыря, с котомкой, в которой были ее нехитрые пожитки. Она уже успела попрощаться и с прихожанами, и с другими монахинями. Сказала, что скоро вернется. Солгала конечно, но Бог простит. Откуда-то знала она и то, что еще нескоро сможет снова воротиться в монастырь, но что зря людей тревожить? Бог открывал ей не все, только то, что нужно, но она и сама догадывалась - ждет ее впереди долгая дорога, а вместе с ней ждет и что-то такое, от чего веет замогильным холодном, пробирающим до самых костей. Страшно было, конечно. Но не отказать же теперь князю Алексею в упокоении?
Дружинники, хоть и суровые воины, оказались добрыми. Говорили они с Мирославой учтиво, и при ней почти не ругались, как обычно мужики между собою. Все они чем-то были похожи на ее покойного любимого - такие же крестьянские дети, простые и бесхитростные, добрые и незлобливые, и каждого дома ждала из дальнего похода жена. Чтили они своего воеводу, и чтили князя покойного, чтили пуще родных отцов, и потому-то любой их наказ исполняли точно и скоро. Правильно ее Бог надоумил не перечить им, и покорно пойти следом - ради последней воли князя дружинники бы решились и на грех святотатства, вломились бы в монастырь, и завязали бы руки и монашке. И терзались бы потом этим до конца своих дней -а им и так есть от чего потерзаться.
Когда доставили Мирославу в Плот - поселили ее в келье у местного попа, отца Митрофана. Тот привечал ее сдержанно, без радушия, но не отказал ни в крове, ни в постели, ни в хлебе. Она быстро поняла, что не любит ее поп потому, что обидел его невольно Орел. Теперь и серчает и на покойного князя, и на саму матушку.
- Неужто - говорит - я хуже, чем ты, Мирослава? Неужто мне нельзя по князю заупокойную отслужить? Чего это он на смертном одре мной побрезговал, а за тобой целую дружину послал?
Оказалось - никого князь к себе не пускал до самой смерти. Ни священников, ни родных своих сыновей, ни жену, ни друзей ближайших. Всех из своего дворца разогнал, а потом и повелел - немедля гоните за матерью Мирославой в дальний монастырь, и как хотите приведите ее ко мне. Не знала и сама матушка, за что ей такая честь выпала, но повинилась перед попом Митрофаном. И от учтивости и кротости женщины растаяло сердце старого настоятеля. Повинился и он, что так неприветлив был, да говорил невесть что. Благословил ее на отслужение заупокойного молебна.
Только Мирослава знала уже - не за молебном заупокойным ее позвали. И не из-за того Алексей Орел всех из дворца своего выгнал, что кем-то побрезговал. Тут другая причина была, ей неясная.
Но скоро она выяснится. Уж зовут ее снова.
Иван Поундс
Никогда еще в жизни своей Иван не хаживал в такие дали. О матушке-Руси он слышал только от матери да от отца родного, и слушал все эти истории как сказку, древнюю притчу про неизведанные земли и невиданные чудеса. А теперь, будто прямо из тех сказок получил он нежданную весточку, да как! Прямо от птицы гордой, Сокола-ясные очи! Новость только была нерадостной- умер какой-то Алексей Орел, и требуется ему, чтоб всенепременнейше был на похоронах славный охотник на нечисть, сэр Иван Поундс. И не знал он никогда этого Орла, и Русь была далеко - а не удержался он. С первым же кораблем и отправился.
Уж и натерпелся он страху! Моряки, люди бывалые, и те каждый раз шли в море как в последний. С тех давних пор, как исчезло солнце с луной, страшно стало ходить по морю. Кругом темнота, холод и туман, и будто нет и не было ничего, кроме соленой воды да суденышка их небольшого. То и дело случались штормы с грозами и молниями. Из-под воды вылезали уродливые и склизкие исчадия, пытаясь схватить кого-нибудь. Из ниоткуда в морском тумане доносились голоса, звавшие Ивана по имени. Огоньки разных цветов мелькали вокруг, и медленно садились на мачты, обвешивая их гирляндами. А если перегнуться через борт и посмотреть вниз - иногда видно, что там, на дне морском, остались целые города, в которых теперь рыбы живут да морские гады.
Иван вместе со всеми моряками боролся и со стихией и со страхом. А Сокол - будто ничего и не боялся, и сам своим видом внушал морякам такой же уверенный настрой. При случае птица дорогу показывала, при случае - прилетала с небольшой добычей, и как мог, всячески оберегал своего спутника.
К концу плавания не стало пяти моряков - кого волною смыло, кого гады морские утащили. Но Иван целым и невредимым добрался до берега Руси. А дальше Сокол вел его за собой, летя впереди и показывая дорогу до княжества Орловского. Попутно заходил он и в города да деревни, провианту пополнить да работой мелкой перебиться. Люди сперва хмурились, слыша косноязычный слог Ивана да фамилию его бусурманскую, однако русский человек гостей привечает, и потому редко ему отказывали в крове и хлебе. Так, потихоньку, и доправился до Орловского княжества и славного города Плот.
Он зашел с другой его стороны, и на озере Китовый Глаз встретил его паромщик Микита. От Микиты, после того, как задобрил старика глотком деревенской водочки, прикупленной загодя, Иван узнал, что не первый он тут проплывает по такому заданию. Но первый, кто из таких далеких краев вызван. До него еще было несколько путников, коих позвал на свои похороны князь Алексей, а других, он слышал, и вовсе дружинники приволокли. А окромя них больше никого пущать к себе князь не велел.
Не дали Ивану отдохнуть с дороги. Как показался он у ворот - так сразу окружили его дружинники, и повели в княжеские палаты. Давно, говорят, ждем тебя, уж думали, не доправишься совсем. Еще бы день - и без тебя начали. А Сокол так и сидел важно на плече у Ивана, будто все так и надо. А раз Сокол не боится - чего бояться и бывалому охотнику?
Фока
Фокину поездку до князевых владений доброй и легкой не назвать. Уж до чего ему повезло, что в последнюю секундочку его из пеньки вытянули, спасители его сильно жаловать тоже не стали. Сразу видна кость эта законницкая, их бы воля - сами бы посмотрели, как татя на суку вздернут. Но слово князя для них повыше закону, так что обошлись они только парой оплеух на дорожку, да взвалили связанного на лошадиный круп, чтоб не вздумал, чего доброго, удрать. Вот так, связанным, да с мешком на голове, Фока Черный и доехал до Плота. И думалось ему, что лучше б его убили. Неудобно было ехать перекинутым поперек конской спины, когда от галопу неистового всего трясет, как осиновый лист в грозу. Руки-ноги при том закручены путами, а веревки в костлявое тело врезаются хуже удавки, да еще и дождь хлещет как из ведра, ни одной сухой ниточки не осталось. Разве ж можно так с живой душой?
Развязали его только у самого Плота, чтоб мог хоть кости поразмять, да дали чутка отлежаться. Сообразили, дурные головы, что эдак живого и не довезут. Но ласковей не стали - потом опять руки заломали да так и повели, ничего не слушая. Но досталось им за это.
Фоке Черному было невиданное почтение оказано - сам воевода Мстивой встречал его у ворот. и как увидел - нахмурился бывалый воин, сдвинул брови да руки в боки упер. На своих "орлят" злобно так косит, да спрашивает строго.
- Ну? И чего это гость, князем приглашенный, в веревках стоит? Вы что же, так и везли его от самого Мурома?
Пристыженные дружинники кинулись было оправдываться, что и вор тот Фока, и веры ему никакой, что удерет он, только его отпусти, а потом ищи ветра в поле. Но Мстивой только головой качал с укоризной.
- Вор или не вор, а сам князь его звал сюда, значит гость он здесь. Развяжите его поживей, да накормите и в баню. Мужик еле на ногах стоит, еще и ему тут похороны справим.
А самому Фоке, подойдя к нему, сказал тихо.
- Добрый я, но до поры. Вздумаешь и в самом деле убежать - велю травить собаками. - А потом по плечу хлопнул. - Не боись, Фока, коли князь тебя звал, так никто тебя боле пальцем не тронет. Жди в городе, пока не позову тебя на поминки.
А позвал он Фоку на поминки всего-то через денек. Того уже и вымыли, и попарили, и накормили. Хоть и кривились дружинники, а все по наказу исполнили, и даже сквозь зубы повинились перед Фокой за то, что горячку спороли. Да предупредили - не шали тут! А после - сразу в княжеские палаты.
Виктор Свет Сварожича
Тульского богатыря дружинники шли уговаривать с понурой головой. Слава про него была такая, что никак не чаяли взять богатыря силой, ежели заартачится и не захочет последнюю честь князю Алексею Орлу оказать. Да и тульский князь, самвластью облеченный не меньшей, тоже может не отпустить верного богатыря. Однако боярин и князь Тульский приветствовал Орловцев радушно, и сам сказал богатырю - езжай с ними, Виктор. Расскажешь потом, чем чести такой удостоился.
Алексей Орел ведь - тоже богатырь, и тоже крестьянского роду-племени. Однако - самого Кощея ходил бить вместе с Иваном Царевичем. И сам Виктор, наверное, хотел тогда Кощею бока костлявые намять, да не сложилась судьба к тому походу присоединиться. А теперь - будто за тот раз расчет, ему теперь выпало идти ратной дорогою, Русь спасать. Только понял он это не сразу.
По дороге он разговорил дружинников. Те и рассказали по секрету.
- Не верь, богатырь, что князя Алексея какие-то там разбойники одолели. Он хоть и в годах был, и сила была не та, да все равно не было ему равных. Не успели б те шельмецы и ртов открыть, как он бы их одним выстрелом всех пронзил. Это что-то другое было. Что-то нечистое.
Дальше - больше. Рассказали они ему, что сгинуло до этого два отряда отборных дружинников, отправившихся разбойников ловить неведомых Разбойники те целые села жгли да людей лютой смерти предавали, а ничего не брали - ни золота, ни серебра, ни меди, ни единой пуговицы не унесли, все жгли с домами. Алексей и решил - нечего сорить дружинниками, сам туда с верными людьми поехал. И один из них живой-то и вернулся- только все равно потом помер от таких ран.
- Не разбойники то были. Мы туда ездили, своих собирать. - Говорил понуро один из дружинников. - Проверили следы на земле. Кто бы ни убил их - один он был одинешенек. И хоть крепко ему досталось, много кровушки потерял, да все ж предал смерти лютой и дружину, и самого Орла.
Вот тогда-то и понял Виктор, Свет Сварожича, что настало теперь его времечко, его черед. Выродилось без солнца красного еще какое-то могучее зло, что алкало крови, и всеми силами желало погубить людской род.
До Плота добрались без приключений. У парома распрощались дружинники с Виктором, и поскакали обратно - кого-то еще им надлежало найти, да поскорей. Наверное, еще богатыри нужны. А Виктору что? Он и передохнет пока с дороги - в Плоту завсегда найдутся добрые люди.
В Плоту он прибился к большой крестьянской семье, где все от мала до велика работали, не разгибая спин. Поселили они богатыря в сарае, а взамен он чем мог, тем помогал им по хозяйству. Пригодилось ему кузнецово ремесло, уже слегка подзабытое за ратным делом. Да и детишки совсем привыкли к нему - постоянно звали дядькой, и просили покатать, или смастерить для них какую-нибудь игрушку. Совсем незаметно и подошло время провожать князя в последний путь.
Ратибор Серый
Оборотня выследить для княжеских дружинников было работой трудной. Поди-ка найди того, кто и сам не знает, куда его ноги занесут, и где он спать будет. Не сыщешь того, у кого дом - вся лесная чаща, что есть на Руси. Однако хоть и невозможно было - а исхитрились дружинники, нашли волколака Ратибора Серого, как и велел им в своей последней воле князь Орловский, да воевода Мстивой. Изрыли всю землю носом, загнали коней, а собаки, почуяв оборотня, со страху все поразбежались, а все равно - подкараулили, окружили. и только тогда заставили взять бумагу. А потом сами же ему ее и читали, раз уж оборотню, что вырос в лесу, не было как грамоте обучиться да азбуку узнать.
То-то удивились дружинники, когда заросший шерстью страшила сказал, что сейчас же побежит к князю, раз тот приглашает. Те уж и сети изготовили, и капканов понаставили вокруг логова, и арканов-ошейников - а он сам идет, куда ведут. Ну и повели, что поделать. А уж в городе что началось! Как пройдет Ратибор мимо чьего дома - так собаки с цепей рвутся, а кони ржут да на дыбы становятся. Чуют волка, чуют хищника лесного, боятся. Домашние звери - они не чета лесным, они как люди совсем, лес и все, что из него, для них - чужаки опасные, которым абы чего сожрать. Люди его тоже не привечали - хоть и не знали, а чувствовали, да спешили уйти с его дороги. Поселили его у слепой старухи, которая давно уж была разумом скорбна - да и та поначалу перепугалась до смерти. Однако оно ничего - хоть оборотень был наглый, дикий и не умел ложку держать, сумели они ужиться. А там уж и позвали наконец Ратибора в палаты княжеские. Пора.
------------------------------------------
Дворец князя Алексея стоял на небольшом пригорке, и мрачной скалой нависал над Плотом. С тех пор, как умер Алексей, по его приказу выгнали из замка всех людей, да перекрыли все входы, у каждого поставив стражу. Никого внутри не бывало, кроме мертвого которого там оставили. Как собрались путники у крыльца - так стража расступилась, и нехотя отворила перед ними дверь. А как ее один дружинник отворял, остальные свое оружие изготовили, повытаскивали мечи из ножен.
- Пошли. - Скомандовал тот, у которого были ключи.- Да шевелитесь.
А внутри было и того страшней. Все окна да зеркала были позавешаны белым полотном. Огни, хоть и зажгли загодя все факелы, свечки да лампадки, какие нашли, все равно не могли до конца одолеть темноту - в темных углах будто кто-то притаился, а тени множились и дрожали, как живые. Гулко отдавался в пустых коридорах топот множества ног, да только нет-нет, да вкрадывались в него чьи-то чужие шаги, будто шел кто-то невидимый за ними по пятам. И не пробежало ни разу мыши, ни паучка не проползло, а Сокол-ясны очи хоть и сидел на руке своего нового хозяина, да все равно беспокойно крыльями тряс да нахохлившись головой крутил.
Вскоре дошли все гости приглашенные до большого зала, где в былые времена принимали большие пиры. Но теперь не шумят тут гости из ближних городов да дальних заморских стран. Не веселят народ шуты да песельники, не льются вина да меды, и не слышно веселого гомона да дробного топота танцующих каблуков. Тихо тут и пусто, светит один камин у дальней стены, скалятся со стен звериные головы, да ветер холодный гуляет. Два длинных стола из красного дерева растопырили свои фигурные ноги, готовые держать на своих спинах хоть двести пудов еды, да не было на них и скатертей даже. А все поминальное застолье уместилось в самом его начале, на дальнем от прохода конце.
Там, во главе стола, восседал воевода Мстивой Железный - варяжского роду воин, закутанный в пышную медвежью шкуру, под которой тускло поблескивала боевая броня с рисунком орла в солнечном кругу. Шлем его лежал рядом, на столе, и было хорошо видно его лицо - спокойное, уверенное, с твердым взглядом из-под кустистых бровей. Не двигаясь даже, одними глазами он прошелся по собравшимся, да задумчиво погладил заплетенную в две малые косы бороду.
- Не все. - Подытожил Мстивой недовольно. - Ну, может еще придут. А вы садитесь, гости дорогие. Чай устали вы с дороги долгой.
Он указал на десяток стульев из целого ряду, которые одни не были накрыты белой простыней. А на столе их ждала простая, но богатая закуска, разложенная по блюдам. Каждый мог себе взять, что он хочет. Не было только ничего горячительного - ни меду, ни зелена вина. А как все расселись, Мстивой назвался.
- Коль кто не знает, воевода я городу Плот, а кличут меня Мстивой Железный. Был я тут с самого начала, вместе с Алексеем сами первое бревно закладывали. А вы... Пусть каждый по очереди встанет, да назовет себя, и расскажет, кто он есть. И другие пусть послушают, познакомятся. предстоит вам вместе пробыть немало времени.
|
-
Кёдзи такой несчастный. Сбежал бы один и зажигал с феечками давно всякими). Показывал фокусы на ярмарках, снова стал бы озорным и смеялся бы... и все такое.
Нехило его судьбу перепахало этой запряжкой из Хиджиямы, Намахаги, принца, Айюны и Ронина.
|
Рёусин и Кёдзи: Да, Повелитель!
Маса Сабуро слез со своего стула и глубоко поклонился Рёусину в ответ на его запальчивую речь и дотронулся до сердца. -Хааай! - единственное, что он говорил в ответ на каждое требование правителя.
- Нам нужны свежие лошади.
- Хай!
- Пара крепких парней тоже пригодится.
- Хай!
- Могут пригодиться и носильщики.
- Хай!
- Если у вас есть надежные парни, которые захотят отправиться с нами, и не полные тупицы — будет хорошо, если они присоединятся к нашему отряду.
- Хай!
Впрочем, другого и быть не могло. Разве мог крестьянин перечить дайме? Тем более в состоянии войны. Это было бы самоубийственно неразумно. Поэтому принц не мог понять, где его старик обманывает, а чем взаправду проникся пламенными словами. Рёусин начал подозревать, что прямым наскоком старшего по званию но младшего по возрасту он не добьется истинной реакции. Повиновения - да, но доверия - нет. Но и начать объясняться с владельцем трактира принц не мог. В этом запрете заключалась трагедия всего общества Ишу.
Поэтому получилось очень удачно, когда воцарившееся молчание нарушил Кёдзи. Сабуро выслушал первую часть его речь, кивая уже по-настоящему. Даже если мы победим еще один отряд, сюда пошлют еще больше солдат, чтобы подавить мятеж! Мы пока не можем изгнать армию Намахаги из Ишу. Крестьяне будут жестоко наказаны, а деревня сожжена.
Похоже, как раз эту картину рисовало себе воображение старика.
Но на второй части речи Маса перестал кивать и просто сидел ровно. Когда Кёдзи сказал, что они уйдут и заплатят за лошадей золотом, Маса посмотрел на Рёусина - мол, а можно ли ему говорить, и стоит ли принимать это предложение за чистую монету.
Кирито: Сороку не боятся гордые воробьи
бежавшие еще могут прятаться где-то здесь, и если вас увидят, то возьмут в заложники чтобы уйти
крикнул Кун детям. В ответ они зачирикали с разных сторон.
- Господин Лорд Самурай прогнал всех врагов!
- Он отрубил им головы и бросил на площади!
- Он убил Онну-бугейсю.
- Грязная шлюха, - повторил свое ругательство тот же самый ребенок как бы речитативом.
- Он настоящий избранник Хачимана!
- Хачиман, Хачиман! - орали мальчики, надрывая животы.
Усталый торговец не внушал им страху. Впрочем, пара детей все же начала боязливо оглядываться по сторонам, пока сверстники не зашпыняли их за проявление страха. Чтобы распугать эту ораву, требовался веский аргумент.
Рио: Взаперти без работы не останешься
По сбивчивым фразам Тупицы и поддержавшего его Торгаша Кохеку узнал, что Шуйона Мира приходилась лейтенантом Намахаге, но кроме иерархических эту парочку связывали еще и вроде как карнальные отношения. По крайней мере так считали солдаты. Еще они верили что Намахага станет сэйи-тайсёгуном, то есть верховным Сегуном и правителем страны. Это была амбиция генерала и стоявших за ним людей и провинций.
Чего Рио не смог узнать - так это имена предателей в Хиджияме. Пленные очень хотели помочь своему мучителю, по крайней мере, Торгаш, все еще надеявшийся на перевязку, но слабевший поминутно. Откуда простому крестьянину было знать, кого задействовал полководец? Торгаш попытался хотя бы придумать пару имен, но Кохеку быстро почувствовал фальшь.
И есть ли другие отряды в окрестностях?
- Тупица к этому моменту абсорбировал достаточно щипков и пинков от Мученика, поэтому просто покачал в ответ головой и сказал: "Я не знаю, господин".
А еще... Здесь находился самурай, Моридзуки Годзаэмон. Был ли он среди предателей?
- Мы нашли его в рёкане, когда пришли туда утром. Самурай спал как убитый, и мы его взяли тепленьким, - сказал Торгаш. - Господин, прошу вас!
Притихший Паника на этих словах снова засопел, а Мученик завозился, не иначе как пытаясь освободить руки. Молчун продолжал сидеть в углу и никак не реагировал на происходящее.
|
Ещё мгновение назад Инге беззаботно рассекала лыжами искрящуюся на солнце снежную гладь, изредка оглядываясь на идущего сзади Кетиля, в которого она так весело врезалась. Было ужасно смешно и совестно. Добродушный толстяк, кажется, нисколько не обиделся. По крайней мере, когда взгляды их встречались, они дружно принимались давиться тихим смехом.
Всё случилось в мгновение ока. Со всех сторон – злобный рык голодных, дошедших до крайности существ. Безжалостное отчаяние зверя, которого голод заставил атаковать самого опасного противника – человека. Запоздалый крик Ольфруна. Тревожная команда Хельги, призывавшая защищать её… Ощетинившийся Скумри вплотную жмётся к ноге, урчит, шипит, тело напряжено – готовится к прыжку и яростной схватке.
Свист рассекаемого мощными лапами воздуха. Недалеко, совсем рядом от неё. Их трое. Обезумевшие от пьянящего запаха человеческой плоти хищники. В жёлтых глазах – ничего, кроме всепоглощающей жажды крови. Кольцо сжимается. Один за спиной. Мурашки ледяной волной обдают ведьме спину, она кожей чувствует близкую опасность. Ещё двое слева и справа смыкают ряд. Крадутся медленно, грациозно, плавно, выверенно. Как садист, ласкающим движением затягивающий петлю на нежной шее своей жертвы, смакующий каждую секунду этого жестоко-притягательного зрелища.
Снова это чувство. Она испытывала его однажды, но больше не хочет. Мать говорит с ней, даёт какие-то указания. Секунда. Последний вздох. Её недвижимое тело. Внезапная смерть. Нет ничего безжалостнее. Бессмысленнее. Страшнее. «Нет-нет, только не это, не хочу!» Не помня себя, Инге, словно загнанный зверь, рванулась вперёд через остававшийся ещё зазор между двумя хищниками. Убежать, неважно куда, лишь бы подальше отсюда, скрыться, забиться, исчезнуть!
«Вперёд, без оглядки!» Сердце бешено колотится, больно ударяется о рёбра. Пульс гулко отдаётся в висках, перед глазами начинает темнеть. Грудь сдавило. Спазм. Нечем дышать. Да набери же в грудь воздуха! В последний момент сбивчивый, судорожный вдох. И снова продираться через сугробы. Вон уже забрезжили спасительные заросли.
«Стой! А как же товарищи?» – молния мысли поражает девушку, и она останавливается как вкопанная. Оглянулась назад, затравленно озираясь по сторонам. Замерла, не в силах пошевелиться, пригвождённая к месту приступом паники. Сердце продолжает отсчитывать удары: один, два, три, четыре, … «Сейчас их всех перебьют как курей, а ты даже не сможешь им помочь!» Глаза Инге расширяются от ужаса, представляя картину мёртвых соратников и последующего кровавого пира лютых зверей. «А потом они придут за десертом – за тобой», – захихикала шальная, залётная, не пойми откуда взявшаяся мысль. Предательская дрожь по всему телу, слабость в конечностях. Ноги подкосились – девушка рухнула на колени в снег. Пять, шесть, семь… Выдох.
– А-а-а-а! – вырвавшаяся вместе с ним смесь боли, страха, отчаяния, бессилия, обиды на несправедливость судьбы, протеста против уготованной участи. – А-а-а-а-а! – инстинктивный крик загнанного в ловушку существа срывается почти на невыносимый для уха животного ультразвук.
|
Рёусин
Умывшись с дороги, принц был вынужден переодеться в запасную юкату Сабуро - это было лучшее одеяние в деревне. Собственные роскошные одежды принца, снятые советником с соломенной куклы, не подходили. Они были мокрыми как щека брошенной красавицы и грязными как.. совесть ронина? Неподобающе. Юкату крестьяне преподнесли как неслыханное роскошество, хотя это был просто кусок ткани пестрее. Ношенный но чистый, он мягко лег на тело.
Рёусин первым делом приказал привести к нему Масу Сабуро.
- Хай, хай, - согласились крестьяне и помчались выполнять. И на том они пропали.
Новоиспеченный дайме успел узнать о похождениях Кохеку и даже переговорил с Годзаэмоном, а Сабуро все не было. Рёусин уже было начал закипать наедине с комнатой, как вдруг дверь открылась, и на пороге показались двое непутевых посыльных с белыми и перекошенными от страха лицами, но красными от стыда ушами. Известие их было не такое печальное, как можно было бы предположить.
- Вели казнить нас, высокий даймё, - на полном серьезе с горестным воплем возвестил первый из них, когда ему дали позволение говорить. - Мы не справились с твоим поручением. Сабуро-сан говорит, что не заслуживает прощения, однако его тело не может ходить после истязаний, перенесенных от врагов утром, - крестьянин говорил, ровно отмеряя фразы, как будто выхватывая нужные ему слова изнутри своей черепной коробки на манер рыбака с удочкой.
- Сабуро-сан провисел на веревке под дождем с утра до полудня, и теперь ноги и руки не слушаются его, - подсказал второй, побойчее.
- И теперь Сабуро-сан спрашивает, не изволит ли принц встретиться с ним у его ложа?
- Он очень болен, - наполнил второй. - Проклятые буси не жалели силы!
- Простите нас, высокий даймё, это все наша вина, - подытожили оба.
Выбор: вспылить и потребовать, чтобы Масу принесли. Пойти к нему. Отдать приказы кому-то еще. Повлияет на отношение деревенских.
Кёдзи
В ответ на фамильярный жест господина Моридзуки Кёдзи нервно дернул плечом и собрался идти внутрь, но интуиция удержала его на улице. Тем временем Годзаэмон и Айюна двинулись внутрь рёкана. Кёдзи обратил внимание на дом, куда унесли Масу Сабуро. Туда тянулся разреженный но интенсивный поток посетителей. У входа стоял на манер телохранителя крепкий парень, он окликивал всех, но пропускал избирательно, отшивал некоторых одним взглядом. Вдруг в маленьком окне показалось лицо Масы. Почувствовав на себе взгляд, он поднял глаза на Омниойи и посмотрел ему в лицо оценивающе, не враждебно, но и не дружелюбно. Усталый прорицатель первым отвел взор, и лицо Сабуро скрылось за рамой.
Омомори еще раз огляделся.
От размышлений прорицателя отвлек Йю. Вонючий мужик спорил неподалеку с другим таким же вонючим мужиком.
- Говорю тебе, курицы не летают, - талдычил Йю.
- А как еще это могло попасть на крышу, дурак? - возразил мужик, явно уверенный в своей правоте. В руках он держал куриную ногу, аккуратно перекушенную острыми зубами выше колена. Для подтверждения слов от ткун этой крохотной конечностью в лицо Йю.
- И вправду как? - задумался Йю. - А, наверное, кто-то ее туда закинул.
Эпизод бы был исчерпан, но уходя второй мужик пробормотал себе под нос.
- Кто ж закидывает на крышу откушенную сырую ногу? Бедлам какой-то!
Эти слова заставили Кёдзи насторожиться.
Он почти бегом вбежал в риокан в состоянии легкой паники. Омниойи хотел поговорить с ронином, но тот плескался в гневе. А затем вышел вниз, на ходу доставая меч. Кёдзи боязливо посторонился, особождая путь. Казалось, что Кохеку сейчас зарубит любого, кто будет у него на пути. Только холод Инь мог остудить этот огонь. Или кровь. Кёдзи в этом плане нечего было предложить. Он пропустил горящего, как демон, ронина и прошел дальше в гостиницу.
В зоне досягаемости оставался Рёусин. Он как раз принимал двух каких-то крестьян.
Рио Кохеку
Рио вышел из дома без брони, в одном лишь кимоно, но при своих двух мечах, и приказав какой-то женщине сказать, что он желает чтобы его броню вычистили, направился на деревенской улице. Просто лорд-генерал-самурай гуляет, ничего особенно интересного... Просто спускается в погреб, на ходу обнажая меч.
За погребом смотрела суровая крестьянка со сковородкой в руке. Оружия ей не дали,но сковороду она притащила для храбрости. Несколько полуголых ребятишек смотрели сквозь прорехи в досках, как сверкают снизу поднятые к свету и наполненные страхом глаза. От легкой походки ронина (как смерть!) глаза засверкали еще сильнее. Рио шуганул детей и женщин прочь, и они в ужасе разбежались чтобы подглядывать за домом издалека. Полностью их стряхнуть было нельзя. Ну что ж, пусть смотрят и набираются уму-разуму.
Скрипнула дверь в погреб, свет упал на связанные и скрюченные фигуры. Кохеку спустился в замкнутое пространство по приставной лестнице. Произнес свою маленькую речь ("я не хочу отказывать своему единственному другу") и смог насладиться ее последствиями в виде резкого запаха людской испарины и мочи. Он быстро сориентировался по характерам пленных и мысленно окрестил их: Молчун, Торгаш, Паника, Тупица и Мученик. Паника быстро начал качаться, поджимая колени к груди, и молиться. Наверное он хотел сосать большой палец на правой руке, но она была связана за спиной. Торгаш предложил сходу все рассказать, если их отпустят и дадут гарантии. Тупица просто пялился на сверкающий меч, а Молчун не подавал никаких сигналов. Мученик гордо поднял подбородок и выдал героическую фразу:
- Убей меня, и это ничего не изменит. Нам нет числа, и мы уже взяли Хиджияму. Покорение отдельных крепостей - лишь вопрос времени. Скоро вся провинция будет нашей.
Мученик был слишком умен для своего блага и слишком уверен в своей правоте. Его так хотелось убить первым, и он, наверное, был к этому морально готов. Поэтому порядочный мучитель должен был оставить Мученика на десерт и сломить его волю.
Уточни заявку, убиваешь четверых по очереди, расспрашивая про детали?
Кирито Кун
Требуется заявка.
Айюна
Айюна раскидала всех обративших на нее внимание мужчин по разным углам. Кёдзи почтительно удалился на безопасную дистанцию, сохранив дружелюбные отношения, Годзаэмон еще не понял что его ждет, принц ушел сам, а вот ронин зашагал прочь чернее тучи. Ютанари почувствовала, что этот тип довольно опасен и играть с ним - это как жонглировать факелами сидя в стогу соломы. Но девушка сама была такая. Сама факел.
При мысли об этом Аюйна довольно улыбнулась, и ее настроение и вера в себя стали лучше (+1 уверенности).
- Если не возражаете, я бы хотела удалиться в свою комнату, думаю вам есть, что обсудить без меня,- с этими словами, Айюна направилась к трактиру, надеясь, что там найдется купальня с горячей водой, а Кимико уже кто-нибудь известил, что ей предстоит прислуживать гостье.
Кимико действительно объявилась в бане через какое-то время. Пригнув голову с порога, она отвесила конкунбине пронизывающий и оценивающий взгляд, похоже, унаследованный от отца. Но потом отвела глаза, лишь на волосок избежав провокации. После молчаливых традиционных поклонов и скудных приветствий девушки приступили к работе. Кажется, первоначальная интуиция не подвела Айюну. Выделенная ей в услужение Кимико, по всей видимости, отличалась гордым, своенравным характером и не испытывала подобающего благоговейного трепета перед госпожой. Движения ее были практичны, хоть и изящны, но лишены трепета и заботы профессиональных служанок. Лишены отношения, к которому Айюна так привыкла, живя во дворце.
Кимико часто поджимала губы и сдувала с носа пряди волос. Подчинение и смирение давалось ей с трудом. Айюна ощущала это на каком-то подсознательном уровне, шестым чувством, на которое способны только соперничающие между собой женщины. О чём думала эта юная гордячка в тот момент, когда легонько касалась фарфоровой кожи? Неужели в её голове роились дерзкие мысли, в которых она сравнивала себя с ней? С ней, женщиной, перед которой склонял голову сам даймё!
Айюна обернулась, чтобы рассмотреть свою служанку как следует. Девушка была чуть моложе, очень недурна и даже красива. Конкунбина недовольно поморщилась, закусив нижнюю губу. В ее возрасте рано было думать о старости. Но чувство конкуренции только усиливалось. Час назад Айюна убила человека, и теперь она чувствовала что способна на все. В том числе разорвать молчание и влепить Кимико звонкую пощечину.
Тут из соседнего помещения донеслось фырканье, а затем сердитый топот Рио. Ронин умылся и двинулся дальше, полный негодования. "А может, это всё показалось?" - спросила себя Айюна, отделяя себя в уме от Кохеку и заставляя волну гнева на Кимико отхлынуть. "Может, эта юная девочка просто робеет при виде такой красавицы? И что она на неё въелась…" Айюна устало закрыла глаза.
Зов подсознания выполнен. Выбор: отпустить Кимико или поговорить с ней.
-
Молчун, Торгаш, Паника, Тупица и Мученик. Паника быстро начал качаться, поджимая колени к груди, и молиться. Наверное он хотел сосать большой палец на правой руке, но она была связана за спиной. Торгаш предложил сходу все рассказать, если их отпустят и дадут гарантии. Тупица просто пялился на сверкающий меч, а Молчун не подавал никаких сигналов. Мученик гордо поднял подбородок и выдал героическую фразу.
Жаль мужичье, отлично получилось))).
|
Неизвестность и невозможность действовать стали для Годзаэмона сильным испытанием. Ветреный, импульсивный, исключительно деятельный - оказавшись в темном погребе, связанный, будто соломенный тюфяк, - парень успел искусать свои губы в тревоге. В полумраке ему рисовались ужасные казни или унижения в плену. Он видел, как горит родной замок и все в Ишикари проклинают его перед смертью.
В какой-то момент он заснул, но сон этот был короткий и тревожный, самурай его даже не запомнил. Он проснулся с резким вскриком, весь в поту. Но пробуждение вернуло его к невеселой картине мрачного земляного погреба и к веревкам на руках и ногах.
Наверху, тем временем, раздавались какие-то крики и вопли. Вначале кричали только мерзкие асигару, которые пришли вместе с той женщиной-воительницей. Ничего из тех кратких слов, которые слышал Годзаэмон, не внушало радости - солдаты лишь пинками и оскорблениями заставляли крестьян подчиняться их произволу.
Однако, в какой-то момент (он не понял, в какой именно - видимо между видением креста, на который его подымут изверги и воспоминанием о красавице-таю из борделя в Хиджияме) асигару начали звучать встревоженно. Добавились крики уже местных деревенщин. Что-то было про "демонов" и про "колдовство", но слышно было до обидного плохо. "Неужели привлеченные кровью на деревню напали они?" - подумал самурай. Он один раз видел настоящего они - когда на спор решил перепить своего соратника, веселого толстяка Кумамото, и выпил почти два с половиной сё прекрасного саке. Но тот демон был маленький, зеленый и бестолково бегал по потолку трапезной.
"Вот так судьба! Из лап злодеев-людей попасть в лапы злодеев-ёкай!" Воображение незамедлительно принялось рисовать большой котел, в котором захотят сварить хорошо откормленного и мясистого Годзаэмона мерзкие демоны.
В этот самый момент, когда он составлял предсмертную и оскорбительную хайку, дверца подвала распахнулась и его выволокли наружу. Подслеповато щурясь от яркого света, а так же от боли, которая пронзила голову в месте удара, Годзаэмон осматривался вокруг. Веревки кто-то перерезал и теперь самурай смог выпрямиться во весь рост. Растирая затекшие конечности, он с удивлением для себя обнаружил Рёусина-сама ("Не в привычной одежде, какой-то грязный и с лицом что-то не то... Неужели били?!"), залитого кровью воина ("А это кто? Такого я не помню при дворце".) и кучку связанных асигару, которых еще не успели разорвать на сотню маленьких кусочков разгневанные крестьяне.
- О, господин мой! - воскликнул самурай, становясь на колено и преклоняя голову. Ноги и голова отозвались болью, но в такие моменты можно и потерпеть. - Я невероятно счастлив видеть вас здесь и благодарить за свое спасение из вероломных лап врагов. Но почему вы здесь?.. И кто эти люди?..
Времени для разговоров не было. Пусть юный даймё и был старым другом Годзаэмона, в первую очередь ему нужно было утвердить своё главенство над этой деревенькой. Так что все разговоры откладывались на потом.
Пока принц забирался на повозку, самурай подозвал к себе какого-то вертлявого мужичка и спросил:
- Скажи-ка мне, куда эти черви могли деть мое оружие и припасы? Разузнай! И побыстрей, - устало добавил в конце, ощутив, что всё волнение последних часов навалилось разом.
Рёусин-сама рассказывал народу какие-то страшные вещи. Оказывается, Хиджияма пала, лорд Ишу убит, а в стране враги. Ужасные вести! Война, к которой Годзаэмон готовился всю жизнь, наконец началась, а он оказался на ней не в строю, доспехах или на стене замка, а без оружия, грязный, да еще с больной головой.
Незнакомого самурая спрашивать ни о чем не хотелось - от него ужасно разило потом и кровью. Да он и сам знал об этом - принялся распоряжаться по поводу дома и горячей воды. Годзаэмон и сам бы не отказался посидеть в бочке с горячей водой (видение котла они пронеслось перед внутренним взором), когда следующие слова заставили парня обернуться...
Молния поразила Годзаэмона! Или нет... Ветер вырвал слова из его рта! Как бы то ни было, самурай застыл безмолвно оттого, что приближалась Она! Айюна-сан, отрада очей и сердца, цветок Хиджиямы и вечерняя звезда...
- О-о-о, воистину, страшные времена настали, если они вынудили Вас отправиться в странствия по свету, Айюна-сан, - самурай склонился перед девушкой на одно колено и нежно взял ее тонкую руку в свою. Затем поднялся и осмотрел ее ближе. Каждое пятнышко на ее одежде вызывало боль, каждая маленькая царапина была царапиной на сердце Годзаэмона.
- Теперь я буду с Вами и не позволю никому угрожать Вашей жизни!
"Но кто же этот воин, который так нагло зовет Айюну-сан с собой в дом?!" Сердце требовало ответа, кровь залила лицо и обидные слова уже были готовы сорваться с языка, если бы не старый знакомец, непонятно откуда взявшийся здесь Омомори-сан - придворный звездочет, философ и бесполезный, в общем-то, человек. В магические таланты этого "онмёдзи" никто из друзей Годзаэмона, да и он сам, не очень то верил. Но увидеть хоть чье-то лицо, которое напоминало о старых, спокойных временах при дворе, было приятно.
"Колдун" сам заговорил с неизвестным самураем о неподобающем поведении, пусть и не в тех же красках, которые виделись Годзаэмону. Однако, этого все равно хватило мужчине, чтобы "остыть" и с улыбкой ответить:
- Омомори-сан, и вы здесь. Какие страшные новости поведал наш господин! - кивнул в сторону телеги. - Все настолько плохо? Признаюсь, мне не терпится расспросить вас подробней обо всех событиях и встретиться с теми, кто остался на холме.
-
Ветреный, импульсивный, исключительно деятельный - оказавшись в темном погребе, связанный, будто соломенный тюфяк, - парень успел искусать свои губы в тревоге. В полумраке ему рисовались ужасные казни или унижения в плену. Он видел, как горит родной замок и все в Ишикари проклинают его перед смертью.
В какой-то момент он заснул, но сон этот был короткий и тревожный, самурай его даже не запомнил. Он проснулся с резким вскриком, весь в поту.
Вот это все прекрасно).
-
Замечательный молодой человек!
демон был маленький, зеленый и бестолково бегал по потолку трапезной.
Да, вот что значит допиться до зеленых екаев )
-
попасть в лапы злодеев-ёкай!"
Прочитал как "екарных злодеев".
|
Игровая локация условно названа Русью - государственным образованием с довольно размытыми и нечеткими границами. Когда-то она была раздроблена на такое множество государств, что их названия даже не все запоминали, и потому было в ходу выражение "в тридесятом царстве, в тридесятом государстве". Но около века назад Русь была объединена под началом одного-единственного царя, которому были подчинены его наместники(бояре), выполнявшие роль исполнителей закона на местах и сборщиками податей. Когда на Киевском престоле воцарился Иван, он наделил властью дал самостоятельность своим былым соратникам, которые выжили. Таким образом на территории Руси существует еще три самостоятельных княжества. Тем не менее,все эти княжества подчинены Ивану, и исправно заносят деньги в государственную казну.
Города названы также, как и в сказках, былинах и летописях, по реальным их прототипам - Муром, Новгород, Ростов, Смоленск, и т.д. Ну а столица - конечно же в Киеве. Но больше все-таки вымышленных мест - при создании биографии персонажа можно либо называть свои выдуманные топонимы, соответствующие антуражу, либо опускать названия, заменяя на "крупный город", "маленькая деревушка", "одинокая станица", "хутор" и т.д.
Кроме Руси в мире, вероятно, есть еще несколько государств, но о них толком ничего не известно. Между ними - версты дикой, необжитой территории, полной ужасов и смертельных опасностей, особенно теперь. Время от времени издалека приходят купцы-торговцы, путешественники и исследователи, а несколько раз прибывали вражеские войска. Налаженных взаимоотношений, крупного обмена товарами и опытом нет и не было. В самой Руси тоже есть путешественники-авантюристы, что странствовали по дальним землям. Но сведения, что они приносят, достоверностью не отличаются, часто противоречат друг другу, да и сильно искажаются при передаче из уст в уста.
Полвека назад Русь пережила большое бедствие - Кощей "прогнал солнце и луну с неба". Могучий колдун и воин, достигший бессмертия, и творивший невиданное зло, в качестве мести тогдашнему царю за его дерзость совершил какой-то темный ритуал, приведший к масштабному бедствию. И даже его смерть от рук героев этот ритуал не отменила. Теперь Русь - а может и вообще вся Земля - погружены в вечный сумрак. Если посмотреть в небо - то увидишь лишь низко нависшие тучи, сквозь которые иногда показываются точечки звезд, а небосвод за тучами окрашен в темно-бордовый цвет. От недостатка света страдают и люди, и животные, и растения. Леса медленно гибнут, превращаясь в гектары сухого бурелома. Поля дают все меньше урожая. Часто идут дожди с грозами, а временами превращаются в бури. Новорожденные дети из-за недостатка солнечного света растут ослабленными, многие умирают. Вдобавок расплодилась нежить, раньше страшившаяся солнечных лучей и обитавшая под землей, в водных глубинах и непроходимых дремучих лесах. Нечисть обнаглела настолько, что уже заходит в людские поселения. Все это приводит к медленному вымиранию - то и дело встречаются опустевшие деревни, а порой и целые городища. Тем не менее жизнь пока продолжается - в селах и городах горят огни, люди живут, трудятся, ведут хозяйство, торгуют, справляют праздники и гуляния, заводят детей и верят, что все смогут преодолеть. Народные ополчения и царские дружины поддерживают порядок и гоняют разбойников и нечисть в лесах и на больших трактах. Ну и конечно, посильный вклад вносят странствующие герои, что не перевелись еще на русской земле. Им-то работы хватает.
Техническое развитие мира
Примерно соответствует тому уровню, что описан в сказках. Распространены деревянные и каменные строения, активно используются мечи и луки. Развита металлургия, кожевенное дело, гончарное дело, плотничество, камнесечное дело. Существует и порох, и огнестрельное оружие вроде ручной пищали, фитильного или кремниевого ружья и пистолета. Артиллерийских орудий впрочем, еще не существует в массовом производстве, так как добыча пороха пока не настолько велика. В мире игры,впрочем, существуют и изобретатели с очумелыми ручками, способные в единичных случаях выдавать чудеса техники от музыкальных шкатулок со сложнейшим механизмом, до летательных аппаратов(В сказке "Деревянный Орел" например, был механический орел из дерева, который действительно летал. А в былине о Тугарине упоминались бумажные крылья). Но пока что чудеса техники сильно проигрывают чудесам в привычном понимании.
На Руси есть денежный оборот, чеканятся золотые, серебряные и медные монеты. "Золотники" - валюта для богачей и знати, очень большого достоинства, используются для крупного товарообмена. Объясняется это тем, что золотодобыча не приобрела пока что достаточно большого масштаба. Говорят, за 100 золотых монет можно купить даже вторую жизнь.
Население мира
На Руси, кроме людей, живут и самые разнообразные сверхъестественные существа, которые нам известны из сказок - домовые, лешие, водяные, русалки, кикиморы, тот же Змей Горыныч, и другие. Судя по тому, что всех их объединяют в "нечисть" - отношение к этим существам в большинстве своем негативное. Даже неагрессивных существ причисляют к чему-то противоестественному и противному. Их боятся, их ненавидят, с ними борются, или, в редких случаях, поддерживают такой-сякой мир. Во многих домах например совершают мелкие подношения домовым, чтобы те не безобразничали, или даже помогали хранить домашний очаг. Лешему и водяному порой подносят жертвы, чтоб те наградили хорошей добычей.
Обычные животные тоже могут обладать сверхъестественными признаками. Нередки случаи, когда животные - чаще всего лошади, кошки, волки, медведи и вороны - обретают сложное мышление и возможность "молвить человечьим голосом". Но хоть они и нередки - нормой это не считается. Существуют животные не только говорящие, но и похожие на людей - прямоходящие, двуногие, носящие одежду и живущие в построенных домах. Они редко объединяются в крупные сообщества, живут в лесах далеко от людей, и дел с последними стараются не иметь. Кстати, это играбельная раса, да. Также есть случаи оборотничества - некоторые колдуны тем или иным способом могут обращаться в разных животных, и обращать в них других. Предание о царевне-лягушке и царевне-змее - как раз пример такого оборотничества.
Культура и образование
Когда-то давно на Руси поклонялись целому пантеону языческих богов, но сейчас повсеместно распространено лишь несколько типов верований. Первый - христианство. Да-да, самое обыкновенное христианство, пришедшее вместе с первыми проповедниками извне, и довольно быстро распространившееся(история во многом сходна с реальным крещением Руси). В большинстве городов и деревень стоят храмы, по совместительству являющиеся и больницами, и образовательными учреждениями. Каждый житель Руси специальным указом царя Ивана должен быть обучен грамоте, письму и азам счета, чем и занимаются священнослужители. Христианская церковь противопоставляет себя прочим верованиям, а особенно порицает колдовство и тесные взаимоотношения с "нечистью". Однако это вам не католицизм, и никаких преследований инакомыслящих, инквизиций и войн за веру никогда не было.
Другим видом религии было поклонение стихиям и силам природы. Люди поклонялись солнцу(до его исчезновения), огню, воде, камням, лесу. Многие герои-богатыри, наделенные особыми силами, были воплощением сил стихий. Охотники, травники, знахари и отшельники-скитальцы часто поклоняются природе и рассматривают ее как живое существо. Природными духами являются леший и водяной, и нередки случаи, когда их тоже воспринимали как богов. Поклонение природе - остатки языческих верований, помноженные на различные суеверия.
Третий вид поклонения - поклонение предкам. С умершими пращурами поддерживаются контакты, им ставят изваяния, на их могилы приносятся подношения, у них спрашивают совета в сложных ситуациях. Существует поверье, что когда что-то беспокоит покойника - тот является своим потомкам во снах, и каким-то образом пытается намекнуть на это.
Удивительно, но народ Руси часто умудряется даже сочетать все эти религии - ходить в церковь и петь псалмы, приносить подношения природным духам, советоваться с предками. А некоторые личности умудряются не кланяться никому, и быть полными атеистами и материалистами. Таков, например, царь Иван, который не препятствует всем этим верованиям, но и не потворствует им.
Отдельные личности, считающиеся маргиналами, поклоняются и вовсе даже смерти. Некоторые из них поклоняются и Кощею, считая его правителем потустороннего мира. А некоторые придумывают себе богов сами.
Магия
Маги, колдуны, ведуны, ворожеи и другие любители магии в народе очень непочитаемы. В сознании людей укрепился образ волшебника-вредителя, который знается с нечистой силой, портит скот, ворует детей, путает людям разум. Тем не менее встречаются и добрые волшебники, что помогают людям, а при царе Иване служит специальный колдун-провидец, что порой дает царю свои советы. Официальной школы волшебства, где колдовству можно обучиться, нет. Чаще всего знания и способности передаются по наследству, а бездетные старые колдуны, чтобы передать свои знания, порой выбирают себе учеников, и крадут их из домов. Каждому серьезная магия недоступна, но мелкое колдовство очень распространено - тут вам и привороты, и иллюзии, и мелкая магия на уровне фокусов и шулерства. Некоторые кузнецы и ремесленники способны изготавливать магические предметы - мечи и луки, разящие огнем, скатерти-самобранки, карты, меняющие масть, путеводные клубки, бездонные сумки, волшебные зеркала, самоходные сани и все такое прочее. Магическим эффектом может обладать также и музыка - либо через специальный музыкальный инструмент, либо через особые навыки исполнителя.
Поскольку в мире сказок маги - очень сильные противники, располагающие широчайшим спектром приемов без всякой меры, я решил не давать возможности сделать персонажа-мага. Однако ваши персонажи могут обладать отдельными магическими трюками - лечить, кастовать боевые заклинания, "бафать" себя и напарников на усиление характеристик и навыков, тесно общаться с дикой природой, потусторонними силами и умершими, превращаться в диких зверей и насылать иллюзии. Если вы хотите иметь какой-то магический предмет на момент начала игры - лучше посоветуйтесь со мной, чтобы ваши вещички не оказались "имбой". В процессе игры вы, тем не менее, с высокой вероятностью обзаведетесь разными волшебными вещами.
|
... Кёдзи поднялся на вершину холма, откуда ему было хорошо видно, что происходит внизу.
- Путь свободен, моя госпожа; эти дурни все разбежались. Господин Рёусин входят в деревню, а наш проводник, кажется, спешит туда же. Лучше бы Вам дождаться меня, но можете этого и не делать, если Вы хотите поскорей очутиться рядом с господином. А мне придется задержаться. Не стоит оставлять здесь его одежду.
Соломенный принц бесформенной грудой лежал в мокрой траве, там, куда его уронил Кёдзи, пустившись в бегство. Освобождая размокшую травяную вязанку от кимоно с гербами дома Окура, Кёдзи не смог удержать слез. Словно он кого-то близкого хоронит. Как глупо. Но Кёдзи не мог удержаться от мысли, что он сейчас расстается с чем-то очень важным для него, что он когда-то потерял, а потом снова ненадолго нашел. Наверное, это был тот ребенок, чье детство закончилось на склоне этого холма.
- У нас все получилось, мой мальчик, - шептал он, неумело комкая яркий шелк и пряча его в сумку, - все вышло как мы хотели. Прощай; хотел бы я с тобой увидеться в следующей жизни; увидеть своими глазами, что тебе выпало не такое грустное детство, как в этот раз...
Кёдзи поднялся и пошел вниз по склону широким шагом и не оглядываясь. Кукла уже утратила всякое сходство с человеческим телом, она уже становилась землей, травой, водой, готовясь к следующему перерождению - уже в человеческой плоти, не иначе.
Кукла сыграла свою роль до конца, а Кёдзи - еще нет. Кёдзи радовался переменам в себе: жизнь возвращалась к нему. Не надо тешить себя глупыми надеждами: годы его жалкого существования не вернуть обратно и не стереть из жизни, которая уже наполовину прошла; или даже больше чем наполовину? Те годы, которые он прожил без своего искусства, как беспомощный калека, слепой, глухой и безрукий.. эти годы подошли к концу. Ёми откликается на зов оммедзи, и он снова властен над призрачной тканью иного мира. Дорого даются ему чудеса, не так, как раньше, когда он беззаботно и щедро сыпал ими направо и налево. Все имеет свою цену, и он готов ее платить, лишь бы дышать полной грудью, скользить по грани, брать полной мерой от обоих миров, пускай это продлится недолго.
В деревне представление уже шло своим чередом. Кохеку-сан уверенно входил в роль генерала и раздавал команды направо и налево. Кирито где-то замешкался; надо его расспросить, что произошло в деревне. Кёдзи не жалел, что гайдзинская трубка не выстрелила. Это к лучшему, иначе не получилось бы выманить врагов по очереди из деревни в поле. Принц... Кёдзи даже не нужно было слушать, о чем он говорит: он снова ощущал трепет незримого пламени, окутывавшего фигуру юноши - как там, на холме. Только теперь это была не радость боя и как-бы уже свершившейся победы, а могучая эманация власти. Крестьяне опускались на колени один за другим: какое отрадное зрелище. Мальчик прямо на глазах становился тем, кем ему надлежало быть. И даже лучше, что внимание его подданных не отвлекалось на внешние признаки власти: люди узнают своего правителя не по праздничной одежде.
Кёдзи от публичных выступлений воздержался. Пусть лучше он останется в тени. Возможно, так ему больше удастся разглядеть.
- Поздравляю Вас, Рёусин-сама, - поклонился он принцу. - Это Ваша первая победа, но не последняя. Э.. господин Кохеку, я восхищен Вашим боевым искусством. Я видел, как Вы сразили их; кажется, и вдвое больше врагов были бы Вам нипочем. И я хотел бы выразить Вам свою благодарность: если бы не Вы, мне бы ни за что не убежать. Прекрасно, что Вы взяли на себя заботу о нашем отдыхе, однако позвольте мне предложить Вам кое-что другое. Нам не стоит разбредаться по разным домам. Лучше держаться поближе друг к другу, ведь мы по-прежнему окружены врагами. Этот постоялый двор кажется удобным. Крестьянские дома, даже самые лучшие, вряд ли удобней. Возьмем несколько соседних комнат. Так нас будет нелегко застать врасплох. Да, и не кажется, ли Вам, что госпоже нужна служанка? Какая-нибудь девушка, посмышленей и почище... вот эта, например, - взор оммедзи, как и его указующий перст, остановился на своенравной Кимико. - Во время нашего бегства мы все терпели трудности, господин Кохеку, но теперь мы среди людей, и будет удобнее, если госпожу в ее покои сопроводит служанка.
Идея Рио сопровождать даму Кёдзи отчего-то смутно не понравилась. Приревновал он, что ли, прекрасную госпожу к храброму ронину? Может, и так... Интересно, насколько длинны шипы у этой нежной розы?
Вряд ли бойкая крестьяночка была обучена всему, что должна уметь служанка благородной дамы, но девушка выделялась из толпы окружающих ее людей, так же как и ее отец... Кёдзи невольно подумал: а он точно ее отец? А если да, то, может, он не крестьянин вовсе? Он держался с таким чувством собственного достоинства, настолько был лишен малейшего подобострастия, что Кёдзи не мог не подумать: о, этот мужчина - темная лошадка. Бьюсь об заклад, у него богатое прошлое. И он знает об этой деревне всё.
- О. Господин Моридзуки, - просиял Кёдзи, узрев старого друга детства молодого даймё. - Как я рад видеть Вас живым! В наше время приходится и этому радоваться, вот до чего мы дожили...
******
- Господин Сабуро, мое имя Кёдзи Омомори, я советник принца Рёусина и оммедзи на службе его покойного отца. Вы, как я вижу, пользуетесь уважением людей в этой деревне, и знаете здесь каждую кочку. Я хотел бы побеседовать с Вами, когда мой господин устроится на отдых. И еще я прошу Вас позволить Вашей дочери помочь даме: барышня благородного происхождения, ей неудобно быть одной, когда кругом одни мужчины.
-
- У нас все получилось, мой мальчик, - шептал он, неумело комкая яркий шелк и пряча его в сумку, - все вышло как мы хотели. Прощай; хотел бы я с тобой увидеться в следующей жизни; увидеть своими глазами, что тебе выпало не такое грустное детство, как в этот раз...
Блииииин, что ты делаешь!?
Сейчас заплачу((((...
-
Жалко куклу.
|
|
|
- В любую минуту, когда Вы этого пожелаете, Рёусин-сама, - ответил Кёдзи. - Желаю Вам скорой победы.
О чем будет разговор? - сердце прорицателя слегка кольнуло тревогой - и тут же забыло. Пусть себе идут и побеждают, покрытые прахом и кровью. Сейчас: Айюна лежала на руках Кёдзи как незнакомая земля – надежно защищенная от него своим бесчувствием и в то же время такая беззащитная и безответная, что ему казалось, она только и ждет, чтобы он разбудил ее лаской, вся полная того же тайного влечения, которое он много лет питал к ней.
…Когда Кёдзи появился в Хиджияме и увидел эту женщину, он словно узнал в ней что-то смутно знакомое и словно забытое – может быть, еще один лик красоты, встреченный им на тропинках этого печального мира? Что для него было оправданием скудной на радость жизни? Лишь женская красота, пение птиц на рассвете и летящие в небе облака… Айюну в Хиджияме желали многие, и, наверное, она так привыкла к чувственной вуали восхищения и вожделения, окутывавшей ее, как алый шелк, что еще один обожатель ее бы не смутил, а лишь позабавил бы, наверное. Она принадлежала даймё, но Кёдзи знал, что в годы его легкомысленной юности это его не остановило бы, а лишь раззадорило, заставило бы добиваться ее благосклонности, пусть бы ценой жизни. Он запретил себе желать эту женщину, разве что во сне… над снами он был не властен. Может, это в нем с годами заговорили осторожность и благоразумие? Влюбился – попал в беду и погиб, с меня довольно, сказал он себе; юдзё в веселых домах Ишу вполне недурны, но никаких чувств отныне. Может, то был голос гордости и уязвленного самолюбия – не стоит ему унижаться перед красавицей, теперь, когда он больше не могущественный и прекрасный повелитель духов, ей под стать, а ссутулившийся невзрачный человечек? Или его удерживал страх, он боялся - не гнева князя, а того, что она брезгливо отшатнется от него, поверженного в прах, ставшего тенью самого себя? Так ли это было или иначе, но Айюна была для Кёдзи потаенным цветком запертого сада, и он любовался ею издали, каждый раз томясь и опуская глаза в пол при встрече.
Но Хиджиямы больше не было, не было больше и даймё. Среди этой мокрой травы были только он и Айюна – невозможно близкая, отделенная от Кёдзи только мокрой юкатой и остатками его собственного замешательства. Острое, как ожог, вожделение неотвратимо овладевало им, лишало рассудка. Овладеть ею прямо сейчас – как это было бы нечестно по отношению к ней! И оторваться уже невозможно, поздно! Кёдзи склонился над Айюной, на ее белой шее билась голубая жилка, и там трепетал видимый только ему золотой мотылек… Кёдзи подался вперед и припал к этому мотыльку губами, поймал его, чтоб он от него не улетел.
|
-
Смотрите не спалите, а то я у нее за главного водителя. Так что, тсс, секрет, мать его так.
Отжыгский отжыг!)
|
- Что, уже обделался? А прикинь, каково сталкерам каждый день под прицелом жить? Это, старина, называется неопределённость.
Джексон, в противовес Губке, повеселел и даже, фыркнув, усмехнулся.
- Расслабься. Кто я, и кто они? Какой там поквитаться, кто он мне, отец родной? Из мёртвых восстанет и спасибо мне скажет? Про секретный схрон с тушёнкой всех вкусов на ухо шепнёт? Короче, если без сказок, то так скажу. Сталкерство всё это - не вечная штука. Хабара год от году всё меньше, теперь вон Тёртые всякие почти сами в некрополи ходить начали, эдак через год-другой совсем пусто будет. И тесно. Кто знает, как скоро большие экспедиции с кучей машин и тренированным штатом хребет сломают мелким командам? Мож через год, а мож уже сломали. Тен-ден-ция. Близится время ставок. И думается мне, выиграет в итоге тот, кто догадался Командора завалить своевременно, от опасного конкурента избавившись. Узнать бы, кто это... и, в случае чего, после Тёртого к нему проводником пойти. Не продешевить чтоб, ну и с рекомендацией. Понял, что и как Тёртому сказать надо? А он уж подумает и решит, стоит это лишних... полсотни винтовочных, или лучше контактом отдать.
На самом деле Гейдж лукавил и скрывал это. Нет, страх отправиться в некрополь и не найти там совсем ничего, был реален, реальней некуда, поэтому тут и разыгрывать ничего не пришлось. И всё же вопрос ставился не ради того, чтобы после десятка лет честного сталкерства пойти в услужение к самым крутым бандитам. Зачем же именно - того Джексон и сам себе сейчас внятно ответить не мог, но по какому-то звериному чутью ведал, что напал на след, выйдя на тропу, на которой могут не убить. Тёртый - не тот охотник, иначе бы не позвал Гейджа. И Тёртый - всё равно пришлый и больше сам по себе, у него нет таких прочных связей с местными, не должно быть и спайки с ними, чувства покровительства. Тёртый может действительно воспринять такой вопрос - просто как информацию, что имеет названную цену.
- Ну а раз у него не пищевой склад, а оружейный, то проводником наймусь за 400 винтовочных. Или за 300, но пускай тогда и напарницу на обеспечение берёт. Ест немного, в медицине разбирается, на лекаре сэкономить можно. А насчёт повреждений и ремонта, то это я не шутил. Чтоб такой как Тёртый, да не смог на Железку мне билет достать или оттуда механика выписать - ни в жизнь не поверю. Джип у меня крепкий, езжу сам, по сути он меня и кормит, так что всё там работает, и спецом на скалы кидать его не собираюсь, но если в ходке под пули попадём, на монстров нарвёмся или там гнать на полной скорости по пересечёнке будем зачем-то, и чего важное сдохнет, то без бесплатной починки мне вообще смысла нет ввязываться, всю оплату в итоге тем же Солёным занесу и ни с чем останусь, сам знаешь, они мне такие цены вкрутят... если вообще после завтрего разговаривать станут.
Джексон хлопнул Губку по плечу и, задержав руку на хватке, уже без тени улыбки сказал:
- А сорокета винтовочных у меня щас нет. Так что поворачивайся скорей: в спину-то точно не пальну.
|
Рио небрежно оттолкнул с себя тело самурая и улыбнулся какой-то странной улыбкой, свойственной лишь шедшему на смерть не раз и вновь не удостоенному аудиенции. Отец учил его, что истинная доблесть состоит в том, чтобы жить, когда это допустимо и умереть, когда необходимо, интересно, что он сказал бы узнав, что его сын ронин - тот, кому незачем жить и тот, для кого почти любая смерть станет позорной. Признаться, Кохэку было всё равно, подобно зыбкому песчаному пляжу была его нынешняя жизнь, а где-то рядом сияла водная гладь самурайской чести, вода нахлынула, даря бесплодному песку влагу, жизнь, надежду, но после так же стремительно отошла, оставив лишь вязкую грязь и обнажая дно. Со временем влага впитается, снова высушив сердце, вернув холодную и расчетливую фигуру, но пока что не было ничего. Ни жизни, ни смерти, ни самурая, ни человека, лишь ронин с окровавленным мечом и улыбкой, с каждой секундой становящейся шире. Таким он заходил в дома и храмы, таким повергал ниц врагов, порой не замечая как на месте солдат появлялись женщины и дети... Взмах меча и летит одна голова. Еще взмах и другая. Кровавые фонтаны бьют из мертвых артерий, головы в одной руке, клинок в другой. Время сужается до одного лишь текущего момента, нет прошлого, нет будущего, в небесах нет ни солнца ни луны. Исчезли союзники. А вот противники нет, они никогда не исчезают. Всегда на месте одного вырастают два, а на месте двух - десятки.
"- Только искры одни
Переполнили бездну неба...
Пламенеющийся ад"
Зубы оскаливаются, на губах вкус свежей крови. Попытайся сейчас кто-то встать у него на пути, Кохэку бы ударил его клинком и даже не заметил этого. Всё что его волновало, это показавшиеся вдали враги... Покрытый кровью, с клинком в руках и растрепанными волосами, ронин чем-то напоминал легендарных демонов Они.
- Кто еще хочет умереть?! Идите, идите ко мне! Никто из вас не уйдет отсюда живым!
Рио шел, а капли дождя капали на него, стекая вместе с кровью и оставляя таким образом за воином красный след... Головы летят навстречу врагам, головы бывших хозяев, ныне бесславно падших от рук зловещего демона. Ибо как еще назвать того, кто принял облик принца Ишу, чтобы заманить храбрых воинов в ловушку и убить, существо, покрытое кровью, низвергающее молнии и в одиночку идущее на отряд с почти что громовым ревом...
-
Признаться, Кохэку было всё равно, подобно зыбкому песчаному пляжу была его нынешняя жизнь, а где-то рядом сияла водная гладь самурайской чести, вода нахлынула, даря бесплодному песку влагу, жизнь, надежду, но после так же стремительно отошла, оставив лишь вязкую грязь и обнажая дно.
Достойно!
|
|
Со стороны Кохеку казался расслабленным и невнимательным: сквернослов, которого стоило бы проучить как следует. Расчет был, что именно так посчитают нападавшие самураи. Но они стоически сносили ругательства Рио и надвигались пружинистой походкой на бронированных коленях, сжимая мечи в двух руках. Пусть они не видели боевого искусства Рио раньше (издалека разглядишь ли по одному удару), но опытным воинам многое говорило положение корпуса и плеч, отсутствие напряжения в шее. - Вутей-самасу-вата-аттака-су! - погружение Кохеку в себя прорезал душераздирающий боевой клич. У Омниойи ёкнуло сердце. Казалось, вопль осязаемо кромсает воздух и боевой дух. За криком сверкнул меч - мгновенная вертикальная атака, которой можно было бы распластать человека без брони от плеча до пояса. Рио отреагировал моментальным уходом в сторону и быстрым ударом. Оппоненты прошли друг за друга, и первую секунду никто не знал, что случилось. Потом за спиной что-то дернулось, и Рио понял, что победил. Тело безымянного самурая рухнуло в судороге на землю, проливая кровь из живота разве что не фонтаном. Броня не спасла его. - Это все что ты можешь? - с грустью спросил Сейджиро и обрушил на ронина сокрушительный удар. У Рио не было времени уворачиваться, и он встретил катану катаной на уровне цубы. Сейджиро надавил, Рио ответил, вкладывая силу своего дыхания. Но ее было недостаточно, старший самурай в броне имел больший вес и мощь. Оба зарычали. - Это все, что ты можешь? - победно повторил свой риторический вопрос Сейджиро, прижимая Рио к земле и нарушая его равновесие. Рио рухнул на землю, и потянул бронированную фигуру следом за собой. Падение было уловкой - ронин выхватил короткий клинок с пояса самурая и, уперев рукоять в ладонь, принял на него весь вес противника. Острие прошло насквозь, а затем Рио дернул им вбок и назад. Раздался хрип. Из трех фигур с земли поднялась только одна. Ронин был заляпан кровью, и выглядел как настоящий ночной кошмар. Между тем, у Рёусина дела развивались совсем не так радужно. Сердце бешено колотилось в такт лошадиным копытам. С камнем и мечом в руке принц ждал своего часа. Броситься слишком рано, - и у противника будет время увернуться. Слишком поздно - и лошадь сметет под ногами. "Давай!", - сказал внутренний голос. Рёусин бросил булыжник в лошадь с расстояния в три метра. Животное встало на дыбы, высоко подняв всадника над головой принца. Ока не стал пытаться удержаться в седле, и сразу же спрыгнул на Рёусина, растопырив руки, как ястреб - когти. От удара принц упал, меч отлетел в сторону. Ока пропал из виду. Перед глазами оказалось серое пустое небо и крона дерева. Рёусин поразился их безмятежности. Через мгновение небо заменил закованный в перчатку кулак. В голове треснуло и зазвенело. - Это тебе за госпожу, - послышались будто издалека полные гнева слова. - Это за "выскочку", - обрушил он следующий удар. - Я всегда мечтал разбить нос лорду, - признался Ока. - Это за заколдованные стрелы, - как гром, кулак все глубже погружал Рёусина в темноту. - А это тебе за то, что поднял руку на лорда Ишу, - внезапно сказал другой голос, женский. И у Оки из груди показалась точка, быстро обраставшая багряным ореолом. Прыснула кровь: по-видимому, острие Айюны задело артерию. Самурай взревел и, резко встав, с разворота хлестнул девушку по лицу. Она упала без звука. Ока удивленно моргая посмотрел на нее, а потом на струйку крови, стекавшую у него по нагруднику. Из груди все так же торчал конец ножа. - Ты! Ты, ты.. - он хотел сказать что-то еще, или добить упавшую соперницу, но тут силы оставили его, и он свалился в грязь. Лошадь без всадника в страхе скакала прочь вдоль гребня холма. =============== Мотивирующая картинка Кёдзи глубоко вздохнул и опустил плечи. Сегодняшний день больше не требовал от него жертв. Он уже заплатил предостаточно.
-
И за картинку, и за описания.
-
Ужасно напряженный момент был.
-
какой бой, любо-дорого читать.
-
Динамичный и интересный пост.
|
Кёдзи поднялся на ноги, отбросил прядь прилипших ко лбу длинных волос, сделал несколько шагов в сторону принца - теперь он был посередине между той точкой, где готовился принять бой господин Кохеку, и той, где Рёусин стоял перед несущимся на него самураем. Обморочная слабость его никуда не делась: колдовство имеет свою цену, да и давненько он уже не хозяйничал так своевольно в мире Ёми, вытягивая и искривляя его призрачную ткань так, как ему желалось. Но в голове колдуна было непривычно ясно, вернулась прежняя острота зрению и слуху, а также тому особенному органу чувств, который ощущал токи сил и вибрации тонких нитей инобытия. И многолетняя, привычная уже, как упряжь коню, усталость улетела с ветром, вымылась холодным дождем. Если даже он не успеет снова узреть багряные от вечернего солнца утесы Горы Одиннадцати Водопадов, не страшно. Он видел не глазами, а иным зрением, как Рёусин в мгновение ока отбросил всю муть и мусор смятенных чувств и тяжелых мыслей, оседавшую в нем слоями все годы его детских мучений и семейных неурядиц; он стал единым, прозрачным, и стройным внутри, как кристалл льдистого кварца, обрел легкость дыхания и неуловимую точность движений, что дается лишь тому, кто ощущает внутри незыблемую ось, на которую нанизаны тело и дух. Кёдзи смотрел на него с радостной и отчего-то с гордой улыбкой, словно в том была доля его заслуги. Он знал, что все время искал в Рёусине прежнего мальчика с горячим сердцем, отзывчивым и ранимым, который прятался под броней достоинства и этикета. Этого мальчика больше не было, а тот, кто стоял перед мчащимся на него самураем, был похож на существо, что в пламени восстает из пепла...
Это должно быть вознаграждено, разве не так?
Время сгустилось и застыло на гребне холма. Кёдзи сейчас было нечего делать. Он предоставил следующий миг судьбе. Господин Кохеку должен справиться. Кёдзи в него верил. Кёдзи сосредотачивался, собирал себя самого и все, что происходило сейчас вокруг него на этом холме. Он наматывал все это, как полосу шелка, вокруг неподвижной точки внутри себя, готовясь к усилию, которое в следующий миг могло все изменить, а его самого убить или вознести туда, откуда он упал. Это было их общей судьбой. Все они сейчас либо умрут, либо изменятся навсегда.
|
Вдали гулко громыхнуло – земная твердь издала протяжный стон от вскрывшегося, наконец, на её теле нарыва, причинявшего столько страданий… Теперь эта разверстая рана фонтанировала потоками кипучей огненно-красной крови, выбрасывая высоко в воздух клубы пепла и густого чёрного дыма, непроглядного, как беззвёздная ночь.
– А-а-а… красота какая-я… – восторженно протянула Ингеборга, прикованная взглядом, полным восхищения, к великолепному зрелищу. Пугающему и завораживающему одновременно.
Чем сильнее бесновался вулкан, выстреливая в снежное небо потоками живого пламени, тем более неистовую радость это вызывало у колдуньи, приводя её в состояние, близкое к эйфории. Сколько концентрированной мощи в этом раскалённом столпе! Сколько неуёмной, беспощадной энергии, неистово сметающей всё на своём пути! Сколько жизни! В том, что пламя было одушевлённой сущностью, девушка даже не сомневалась. Инге ощутила, как по телу прокатилась пульсирующая вибрация, разлившись покалывающим теплом в конечностях; жаром обдало ладони, грудь, лицо – так родная стихия приветствовала свою последовательницу, придавала бодрости, напитывала силой, как дождь напояет долгожданной влагой потрескавшуюся после продолжительной засухи землю.
Ведьма ступила на самый край холма и простёрла руки ладонями вперёд по направлению к разбушевавшемуся горному гиганту, словно охваченная порывом страсти любовница, жаждущая заключить в свои объятия взбешённого ревнивца. Её собственное внутреннее пламя рвалось навстречу собрату, неистово желая воссоединения.
– Þakka Logi! Megi hann að eilífu!* – в ликующем исступлении крикнула ведьма в метель. Сами собой с её губ стали слетать слова заклинания: – Mm-man fúzzh zhyifaþs! Zhyifaþs tsa-alfehim Mm-man!**
Порыв ветра сорвал с головы колдуньи капюшон, подхватив огненные косы, разметав их в разные стороны. Но Ингеборга не чувствовала холода, не ощущала покалывания таявших на щеках снежинок. Раскинув руки, она монотонным низким голосом нараспев повторяла, как мантру, только эти две фразы: «Mm-man fúzzh zhyifaþs! Zhyifaþs tsa-alfehim Mm-man!»
Наконец, вдоволь насытившись, прежняя Инге повернулась к соратникам.
– Кажется, сам Тор пожаловал к нам в гости и отмечает нужное направление. Это место силы, – указала она на вулкан. – Я чувствую.
– Вот же обжора! – вместо ожидаемого ответа мимо колдуньи пролетел импровизированный снаряд, угодивший Кетилю прямо в живот.
Снежки! Ингеборга и не подозревала, что суровые викинги, закалённые кровопролитными боями и бушующими штормами с вихрями солёного морского ветра, тоже любят эту детскую забаву. Уже перешагнув порог отрочества, она до сих пор страсть как любила снежные сражения, только вот устраивать их было особо не с кем. Снаряд Хельги, так метко пущенный в норвежца-гурмана, развеселил и раззадорил девушку. «Раз предводителю дружины можно дурачиться, то мне сами боги велели», – решила Инге и, пользуясь тем, что её болтливый земляк, стоящий рядом, был занят пространным монологом (впрочем, как всегда), сделала вид, что присела поправить застёжку на сапоге, а сама принялась быстро и, насколько это позволяла ситуация, незаметно для остальных лепить снежные ядра. Продолжая кивать и поддакивать Скегги, колдунья медленно выпрямилась и покосилась на сына ярла: не заподозрил ли? Но, кажется, мысли Хельги были заняты чем-то более важным, нежели организацией обороны от ведьмачьего обстрела. «Внезапность – мой козырь!» – хмыкнула девушка и, прицелившись, запустила первым снежком в норвежца.
– Ага-а, попала! – Инге торжествующе расхохоталась и, чтобы избежать возможной контратаки, резво отскочила за спину ирландца. Идеальное укрытие. – Получи! – ещё два снаряда отправились в сторону новых целей: зазевавшихся Рагнара и Ольфруна (впрочем, как ни странно, самые рослые мужчины отряда остались невредимы – оба белых ядра просвистели мимо). – Вот тебе! – кругляш снега угодил в грудь Гисли, брызгами снежинок раскрасив его бороду в переливающееся серебро. Продолжая звонко, безудержно смеяться, хулиганка перебежала за новую баррикаду – флегматичного Хальфдана – и с удвоенным рвением возобновила натиск. На этот раз досталось бедняге Эрмунду, явно не ожидавшему такого поворота. – Сейчас как наподдам! – не унималась ведьма, скатывая на бегу новые снежки и выбирая очередную жертву для обстрела.
______________________
* Слава Пламени! Да пребудет оно с нами вечно!
** Моя сила впитывает стихию! Стихия сливается с моей силой!
PS: некоторые звуки заклинания (например, ц, ж, ы) переданы с помощью международных фонетических правил транслитерации, поскольку в исландском как таковые они отсутствуют.
-
Ведьма ступила на самый край холма и простёрла руки ладонями вперёд по направлению к разбушевавшемуся горному гиганту, словно охваченная порывом страсти любовница, жаждущая заключить в свои объятия взбешённого ревнивца.
Весьма поэтично).
-
Отыгрыш. Слог. Идея
|
|
|
|
|
|
— Суханов? Но он, кажется, не мог... — прошептал Виктор Алексеевич. «Значит, Молчанов», подумал он.
Жорж быстро показал Коробецкому перейти к задней части машины, где за кузовом был закреплён большой багажный сундук, а сам устроился у смятого капота, выглядывая из-за ствола осины, в которое впечаталась машина.
— Эй, вторая внутренняя! — тяжело дыша и отирая кровь со лба, хрипло крикнул он. — Я тебя узнал, картавый! Давно не виделись! Леваницкий с вами, что ли?
— Здесь никакого Леваницкого нет, — ответил тот же голос.
— Подойди и возьми, если такой смелый, — выкрикнул Жорж. — Вас всего двое, у вас машина двухместная. Нас и так больше, а двоих я и один заберу.
— Жохж, ты же хазумный человек! — откликнулся тот же голос.
Коробецкий тем временем озирался в поисках беглеца. Не может быть! Бросить всех, убежав с иконой! Даже истекающая кровью и беспамятная Ольга Игнатьевна отступила на второй план перед угрозой потерять столь важную зацепку в деле поисков истины. Но никого он не видел: вокруг были лишь мокрые, шумящие под холодным ветром кусты вокруг, тёмные просветы осиновых стволов выше.
— Один будет обходить, — шёпотом сообщил ему Жорж, — смотри по сторонам.
Вдруг Коробецкий действительно заметил какое-то движение метрах в десяти от себя: не успел он вскинуться и показать напряжённо следящему за человеком на дороге Жоржу, как гулко грянул выстрел, и вслед за ним сразу же ещё один, с другой стороны, и пуля со звоном пробила навылет оба боковых стекла машины. Жорж, высунувшись из-за ствола, немедленно выстрелил раз, другой, третий: полетела листва с кустов, скрывающих шоссе.
— Я достал его! — раздался вдруг голос, который Коробецкий уже не полагал услышать: это кричал Молчанов.
— Генхих? Генхих? — крикнул человек с дороги. — Чёхт! — выругался он, послышались торопливые шаги. Дверь машины хлопнула, взревел мощный мотор.
— Испугался… — выдохнул Жорж, прислоняясь лбом к коре дерева и опуская наган. Машина преследователей удалялась.
От напряжения и захлёстывающего чувства тревоги Виктор не сумел выдавить из себя ни слова, только упал на четвереньки и поспешил скрыться за колесом машины, чтобы даже снизу не достали.
И вдруг всё закончилось так же внезапно, как и началось. Какое облегчение — слышать всё чётче естественный шелест и перестук лесной природы по мере утихания лязгающего автомобильного шума.
— Ольга Геннадьевна! — рывком, как от дурного сна очнулся Коробецкий. — Её нужно перевязать, иначе, иначе...
Из кустов появился улыбающийся Молчанов. Шляпы на нём не было, волосы были всклоклочены, а дорогой костюм весь перепачкан грязью спереди и на коленях. В одной руке он держал сумочку Успенской, в другой — револьвер.
— Готово! — с торжествующим видом выпалил он. Жорж, тяжело выдохнув, помотал головой, положил свой наган на траву и склонился над Успенской.
— Кто это был, что это за вторая внутренняя? — спросил Коробецкий, переводя взгляд то на одного, то на другого.
— А, это… — не в силах собраться с мыслями, бессвязно откликнулся Молчанов. — Это… — он бессильно покачал в воздухе сумочкой.
— А как здесь мог быть Леваницкий? Он же мёртв? — продолжил расспрашивать Коробецкий.
— Ой, лучше и не спрашивайте… — ответил Молчанов и прислонился к дереву, приглаживая на затылок чёрные мокрые волосы. Жорж сидел близ Успенской, положив пальцы на артерию на шее, и в разговор не вступал.
Поняв, что ответов на вопросы он не добьётся, Виктор Алексеевич, раздвигая кусты, двинулся к месту, откуда появился Молчанов. Близ насыпи на траве, раскинув руки в стороны, лежал рыжеволосый человек лет тридцати в дорожном костюме в серую клетку, с браунингом в руке и отлетевшей в сторону фетровой шляпой. Во лбу его зияла пулевая рана. Присмотревшись, Коробецкий вдруг понял, что где-то он его уже мог видеть, но некоторое время не мог вспомнить, где. Вдруг вспомнилось: вечер у Анны Синицкой пара месяцев назад, пьяный Скалон и его приятель из Германии. «Карлуша, Карлуша!» — звал его тогда пьяный Скалон, возвращаясь из кабака с бутылкой рябиновки. Вспомнилось имя: Карл Лемке. Сейчас его приятель звал его Генрихом, но это точно был тот самый Карл: даже костюм на нём был тот же. Дикая мысль пронеслась в голове — а не Скалон ли разговаривал с Жоржем с дороги? Нет, Скалон не картавил.
Карл-Генрих, вот это встреча... Так значит Анну всё же убили? Связав в уме недавние намерения лежащего перед Коробецким мёртвеца со сценой, произошедшей на вечере у дочери Соколова, Виктор почему-то уверился в том, что несчастная умерла не своей смертью. А коли так, то может и сам Илья Авдиевич на душу греха не брал?
Нужно обыскать этого Генриха, решил вдруг Коробецкий. На теле должны быть доказательства, какие угодно, но подтверждающие причастность этого человека ко всем несчастьям последнего времени. Признать, что перед ним находится просто труп просто обычного невиновного ни в чём человека — было мучительно сложно. Переступая через себя и борясь с приступом тошноты, Виктор Алексеевич опустился перед мёртвым Генрихом на колени и принялся расстёгивать пиджак трясущимися пальцами. «А ведь если бы не Молчанов, он мог бы застрелить меня. Меня! Или я, или он», — подумалось Коробецкому, отчего стало полегче.
Виктор Алексеевич стал ощупывать карманы покойного. В нагрудном кармане обнаружились расчёска и толстое, неудобное, зато дорогое самопищущее перо «Монблан», в боковом — носовой платок и обойма от браунинга, во втором боковом — русский серебряный портсигар с гравированным Эльбрусом и спички, судя по надписи на коробке — немецкие. Как назло, и тут на картинке были горы: Бавария, что ли. Вот так из горних высей спускаемся мы в глубины ада. Вот так нам приходится расстёгивать пуговицы на пиджаке только что убитого человека и лезть ему во внутренний карман.
С отвращением касаясь пальцами серого трикотажного пуловера, надетого под пиджак, Коробецкий запустил руку во внутренний карман и выудил оттуда записную книжку в бордовом кожаном переплёте. Похожая была у Ильи Авдиевича, но оттуда были выдраны все листы; эта книжка была цела и густо исписана адресами, телефонами, какими-то заметками, частью на русском, частью на немецком. Взгляд остановился на одной из страниц, где строки шли столбиком, как в стихах: «Кошка у меня была, я ея любил» — прочитал он записанное карандашом начало какого-то идиотского инфантильного стишка: написано было в старой орфографии, только без еров на концах. Была такая порода людей, не любивших эту лишнюю букву, ещё до революции, отменившей вместе с ней вообще всё лишнее. Поморщившись от этой чуши, Виктор Алексеевич переложил записную книжку к себе.
Во втором кармане обнаружился пухлый бумажник и немецкий Reisepassport. Коробецкий расстегнул кнопку на бумажнике, заглянул внутрь: банкноты — марки и франки, в кармашке мелочь, в другом несколько визиток, за ними — презерватив. Разглядывать всё времени не было: Коробецкий сунул находку вслед за записной книжкой себе в карман. Раскрыл паспорт: Heinrich Heringslake, geb. 19. April 1889. Теперь можно было добавить и вторую дату.
Со стороны скрытой кустами дороги протарахтел мотор: Коробецкий вскинул голову, насторожился — вдруг сейчас какие-нибудь ни о чём не подозревающие французы заметят машину, остановятся, предложат помощь? Нет, не остановились — может быть, и не заметили улетевший в лес автомобиль. Со стороны машины доносились голоса: Молчанов и Жорж говорили на повышенных тонах. Виктор Алексеевич прислушался, потом поднялся, стал медленно приближаться.
— Я говорил! Я же предлагал кражу! — ещё сдерживаясь, но всё громче, с надрывом говорил Жорж. — Ну как вы все понять не могли?! Вломились днём, пока никого нет, обыскали квартиру, забрали икону: ну не с собой же он её каждый день таскал! Но нет, ты же у нас актёр, тебе же надо поговорить, покрасоваться!
— Я актёр, да! — кричал Молчанов в ответ. — А ты, ты-то кто? Ты — водитель, твоя роль — водить машину! Водить машину, понимаешь! Не разрабатывать планы, а водить машину! Вот твоя роль! И даже с ней, даже с ней ты не справился!
— Я не справился?! Я не справился? А кто за Суханова ручался? Не ты, что ли?
— Не я! Не я! Что хочешь вешай на меня, но не это! Ольга, Ольга его первая взяла, она его утверждала! Она план утверждала! Она всё утверждала!
— Она утверждала, ты предлагал!
— Он бы нас всё равно сдал, понимаешь? — перекрикивая Жоржа, не унимался Молчанов. — Суханов был провокатор, он бы сдал нас в любом случае!
— Ты посмотри, что ты наделал! — заорал Жорж.
— Ты меня не слышишь: он бы нас сдал! Сдал бы в любом случае! — кричал Молчанов. — И теперь я понимаю, почему у нас всё сорвалось весной с Леваницким! А ведь это Ольга его взяла в группу, твоя Ольга!
— Всё, всё, не кричи, не кричи!… — тяжело дыша, выпалил Жорж. — Я понимаю, я понимаю, что нужно что-то делать, — с отчаяньем сказал он. — Надо что-то придумать! Но я не могу её тут так бросать!
Установилось короткое молчание.
— Где, кстати, этот, как его? — вдруг спросил Молчанов. Жорж ничего не ответил. — Удрал, что ли? Пойду поищу.
Остановившийся за зарослями колючего кустарника Коробецкий, присев на колено, видел сквозь переплетение стеблей машину, лежащую подле Успенскую с неприлично задранным платьем и брючным ремнём, которым была перетянута окровавленная ляжка, Жоржа, склонившегося над ней и обхватившего ладонями её лицо, и полного, измазанного грязью Молчанова с сумочкой Успенской на локте и вальтером в руке. Молчанов двинулся куда-то в сторону от Коробецкого, но у первого же дерева остановился и обернулся, задумавшись. А затем поднял пистолет, прицелился в склонившегося над Ольгой Жоржа и выстрелил. Жорж схватился за шею, захрипел, с непонимающим видом, с открытым ртом оборачиваясь к Молчанову, упёрся рукой в землю. Молчанов решительно подошёл на пару шагов и выстрелил ещё раз. Сквозь мельтешащую зелень куста было видно, как Жорж, скорчившись, валится на траву рядом с Ольгой.
— Ну вот и всё, Жоржик, — причмокнув, глухо сказал Молчанов. — Может, хоть там счастливы будете, раз здесь не вышло. И ты, Оленька, тоже прощай, — и разрядил пистолет в голову лежащей женщины.
|
|
Увидев, что опасности не избежать, Кёдзи снова обратился к колдовским силам, несмотря на запреты, несмотря на слабость, несмотря на опасность. А что поделать, война есть война. Призрачная ткань другого мира не поддавалась, и колдун видел как во сне неотвратимо приближающуюся к нему смерть в виде быстро летящей стрелы. Может быть, было лучше принять ее, - и будь что будет. Но в последний момент что-то животное и неподконтрольное сыграло внутри, не позволило ему умереть. Откуда ни возьмись появилась сила - секундная, моментальная, чужая. Она прошла сквозь тело Омниойи горячей волной, и ушла куда то вовне и вдаль. В такие мгновения, бывает, слабые женщины опрокидывают телеги, чтобы отвести удар от своего ребенка. А взрослые мужи крушат камень. Кёдзи сокрушил, порвал что-то неосязаемое на той стороне. Послышался легкий вой, как будто ветер в каменном ущелье, но ронин и колдун почувствовали, что у этого ветра есть какой-то умысел. И воля, страсть. Рёусин со своей позиции увидел только, как стрелу сдуло куда-то вбок, а потом легкий снаряд закружило и унесло в потоке налетевшего воздуха. Глаза Кёдзи потускнели после рывка. Он слегка обмяк. Действие успешно, но цена высока. - 1 усталось, стресс и уверенность. Похоже, ты что-то в этот мир выпустил, и это непоправило. - Хо? - Что это было? - послышались удивленные возгласы самураев. Младший с удивлением посмотрел на лук, как будто верный товарищ предал его. Потом он издал мощный крик, выражающий всю мощь его негодования и силу молодого воинского духа. Не останавливая крик ("Ииааррр!") бысто выпустил одну за другой три стрелы, пока Рио продолжал свой неуклюже-ловкий бег вверх по холму к спасительным деревьям. Легкие древки повело в воздухе, и стрелы снова закружило, а последнюю утащило вверх, а потом вниз - уронило, как будто невидимая собака несла ее в своих зубах, а потом бросила к ногам хозяина. На издыхании самурай с отвращением бросил лук под копыта, и, плюнув, двинул лошадь вперед снова. Похоже, он осознал, что имеет дело с потусторонней силой. Но это не остановило его решимость. Тем не менее, троица замедлила скач, и Рио благополучно достиг линии деревьев. Айюна вышла из своего укрытия, превозмогая страх, и дерзко показалась супостатам. Ей было несколько не по себе оставить безопасность укрытия и стать фигурой на боевой доске, но ситуация обязывала. Осторожно шагая между ветками, она подобрала скользский и грязный от земли камень и кинула в сторону лошадей. Он оставил след на пальцах, и, конечно, не долетел до цели. Но свою миссию выполнил - внутренне Айюна превратилась из беженки в мокрой юкате в гордую воительницу. - Смотри, там еще кто-то есть. Там, между деревьями, - сказал второй самурай командиру, указывая в сторону показавшейся Айюны. - Похоже, это засада. Стой! Дождемся подкрепления. Самураи притормозили лошадей перед кромкой леса и закружились, затанцевали на месте с мечами наголо. Животные еще сохраняли инерцию движения после карабканья по холму. Герои заняли позиции между деревьями. - Эй вы! - крикнул Ока, младший самурай. - Вы за все заплатите! Мы отнесем ваши головы господину Намахаге! - Цыц, - пригрозил ему командир. Начиналась дуэль без дуэли, когда обе стороны глядят друг на друга, огрызаясь, но не решаются первым покинуть свои укрепления. У беглецов был лес, у самураев - лошади и открытое пространство, по которому двигались и ползли, как улитки по склону, четверо пехотинцев. Похоже, дело бы затянулось, если бы Ока не заметил Рёусина, распластанного с мечом в руке в укрытии неподалеку. - Смотрите, командир Сёджиро, вон один из них. - За ним! - резко приказал главный самурай, и вся троица рванула к принцу. - Сейчас ты получишь, грязный щенок, - пообещал младшенький. - Скажи в аду, что Ока Ханпейта прислал тебя. Клинки взвились в воздух, как хвосты почуявших добычу собак. У Рёусина было всего несколько секунд, чтобы сделать что-то. Тем временем в деревне.Кирито шел по улице, тщательно кутаясь от влаги в небогатую одежонку убитого им солдата. Было пусто: прижатые крестьяне попрятались под навесы от дождя, и теперь делили свое скудное укрытие с оставшимися захватчиками. Та сторона, эта, какая разница? Перед лицом стихии все люди. Захватчики, скорее всего, были такими же крестьянами. Только им дали в руки оружие, вложили в умы приказ, поставили перед незащищенными жертвами. Власть и нажива. Вот они и превратились в тюремщиков. Кун прошел мимо свисающих на веревках пленников. Девушка окатила его взглядом полным ненависти и яда, она явно была с сочным характером. Кирито подумал, что она неплохо так выглядит в подвешенном эмоциональном состоянии, весьма симпатично и свежо. Может быть, онна-бугейся ей просто позавидовала. Старику, довольно крепкому крестьяницу, с эдакой волевой наклоненной вперед шеей, похоже, было все равно. Он стоически висел под дождем, не двигаясь. Как будто не человек, а каменная статуя. Кун скользнул по нему взглядом и двинулся дальше. Затем Кирито спрятался под навес постоялого двора, чтобы не привлекать внимание широкими шагами под дождем. Ближайший к нему солдат врага укрылся под краем крыши через улицу. Оттуда он опасливо оглядывался по сторонам, стряхивая капли с дремучей шевелюры. Большинство его товарищей убежали на холм преследовать принца, и теперь в деревне оставалось меньше десятка бойцов на полсотни крестьян. Нащупав взглядом Кирито, он несколько успокоился и даже улыбнулся разведчику щербатым ртом: близость униформы придавала ему уверенности. "Зря ты так", - подумал шулер.
-
Клинки взвились в воздух, как хвосты почуявших добычу собак.
Кирито подумал, что она неплохо так выглядит в подвешенном эмоциональном состоянии
"Зря ты так", - подумал шулер.
Весьма литературно).
|
|
Это был мой первый модуль на ДМчике, за что я всегда буду благодарна и ему, и БигБоссу лично.
С тем, что я напишу дальше, не все согласятся, и я уже обсуждала это с мастером, но я всё равно напишу это. Для меня модуль поделился на две части: половина второй главы с одной стороны и третья глава с другой.
Первая часть мне понравилась. Даже не открывая ветку, я могу вспомнить и мальчика возле Чопа, и сцену в амбаре, и как Алан, рискуя конечностями, полз на второй этаж дома. Пожалуй, я и помню её в основном за это: за действия, за выбор, за решения (лезть или не лезть?), которые принимал мой персонаж.
Кроме того, я тогда изрядно упоролась темой и очень вжилась в реалии послевоенного Канзаса — родины Алана, отчего тоже получила немало удовольствия.
Наконец, у БигБосса были интересные, колоритные, детальные посты (у соигроков тоже, но я в основном играла в соло-ветке), один парень в лавке чего стоит! Мне нравился Алан, и всё было весьма в кайф.
Вот про Алана скажу сразу и отдельно: хотя персонаж был изначально не мой, а подхваченный из непися, он мне весьма приглянулся, и отыгрывала я его с большим удовольствием. К тому же в предыдущих ветках с участием Алана как непися БигБосс задал высокую планку, и я весьма напрягалась, чтобы ей соответствовать.
И не в тему: из персонажей Алан взаимодействовал только с Кемадо — сценку на привале вспоминаю с теплотой. Это уже мой косяк, конечно: я несколько раз попыталась найти точку контакта с соигроками (типа — о чём потрепаться в дороге), но не нашла, и как следствие всю игру играла отдельно от остальных.
Вторая часть (она же третья глава) мне понравилась уже меньше. Уже в первой ветке я почуяла, что неписи решают, когда и куда скакать, когда останавливаться, когда ехать дальше, а наши решения — что съесть на ужин и кто кормит лошадь, а кто варит суп. Я в целом не против рельсов, но здесь было впечатление, что поезд катится по рельсам без нашего участия, и иногда персонажу не оставалось ничего, кроме как рефлексировать, озирать природу, думать и развлекать себя флешбэками. Иными словами — не осталось действия, точек воздействия на игру. Либо можно было самостоятельно искать себе задачу. Я стала пропускать посты и постепенно выпала из игры, и вернуться обратно у меня не получилось.
Тут я на всякий случай поясню, что я ничего не имею против ситуации, когда игрок говорит, мол, тут персонаж бездействует, скип. Моя проблема была в том, что я пропускала ход и обнаруживала, что в следующем персонаж снова бездействует. Боюсь, я изрядно поспособствовала затягиванию игры в этих местах.
Здесь есть и немного личных пристрастий и подставы от кубов: Алан оказался в ситуации, в которую я очень не люблю играть: он отставал, потом отставал ещё раз, потом был подстрелен и вообще потерял способность проявлять активность. Окончательно я выпала, когда обнаружила, что Алану придётся каждый кусок хлеба выпрашивать у товарищей. Я вообще не играю в голодные выживачи, а это было ещё и довольно... унизительно, пожалуй. Так что кубы сыграли со мной злую шутку.
В итоге отыгрыш поблек, я как-то поскучнела и, боюсь, к концу начала пропускать те самые точки взаимодействия, предложенные мастером. По этой же причине (поскольку мы обсуждали это и не сошлись с БигБоссом во мнениях) я вряд ли буду играть в продолжении (хотя это означает, что для Алана как персонажа всё закончится, и вот этого мне жаль). С третьей стороны, я и так не знаю, может ли тяжело раненый персонаж в полной мере продолжить игру без внутриигрового перерыва.
По поводу последнего сюжетного хода: мы с Аланом в возмущении, конечно, но дело не в том. Долго-долго скакать, ничего не подозревая, чтобы в конце быть обманутыми, это хороший ход для книги или фильма, но вряд ли для игры.
А про систему ничего не скажу. Я с ними не дружу абсолютно со всеми =) Для меня она оказалась слишком запутанной, и я довольно быстро бросила попытки разобраться, с какими модификаторами и какими шансами на успех я бросаю.
В любом случае спасибо за игру — для меня она всегда останется той самой, что привела меня на ДМ, а Канзас будет второй родиной, землёй людей южного ветра.
|
|
1) Общие впечатления хорошие, но не отличные. Последняя треть по ощущениям вытащена мастером на зубах. Очень тяжело, за исключением финальной сцены с кидаловом :)
2) Добротно прописанные НПС, хорошо описанная местность, колоритные детали. Мало кто на ДМе смог бы вести в таком ключе.
3) Темп убивает большую часть эмоций. Провалы в темпе убивают все желание играть на опережение.
Сюжетный поворот был ожидаем (плюс-минус здесь и сейчас), и даже в режиме доигрывания мой персонаж был одним из немногих, кто не только ожидал его где-то внутри своей умной головы, но и что-то делал\озвучивал в игре.
Скажу честно, если бы мы играли хотя бы в том темпе, как начинали, то, считаю, что мой персонаж в этой ситуации не оказался бы, или как минимум оказался бы в более выигрышном положении.
Но долгие перерывы, и общий низкий темп в последней трети модуля напрочь убили все хитрые ходы, задумки и приемы.
При мысли о том, что сейчас толкнешь какую-то идею другим участникам игры, и потом еще пару месяцев вы будете ее обсуждать или хуже того, ждать ответного поста в котором идею проигнорируют, желание делать что-то хитрое пропадало моментально. Дождаться бы вообще постов, и на том спасибо, какие уж тут контр-заговоры и проверки соратников.
(В итоге я акцентировался на том, что МакНамара ранен, и ему не до этого. Такой вариант тоже возможен и имеет под собой основания, но скорее как вынужденная мера.)
В целом, очень жаль, что так получилось, потому что тут могло получится обострение игры и интересное идейное противостояние, в рамках которого Фостеру пришлось хотя бы хоть минимально постараться, чтобы нас кинуть. Для этого были все предпосылки.
Впрочем, тов. МакНамара еще не сказал своего последнего слова. Есть тут у нас ход, заготовленный с начала игры, на такой случай, посмотрим удастся ли его реализовать и если да, то в какой мере.
4) Сюжет классический, я люблю такие.
5) Персонажа полностью раскрыть не удалось, доигрывал в режиме реагирования на ситуации, а не создания оных.
6) Система тяжеловесна, но основной вопрос скорее другой - нужна ли она была вообще? Постреляли толком один раз. Некоторые счастливчики больше одного - два или три. Стоило оно того? Бааальшой вопрос. Имхо, ради пары выстрелов, можно было и привычный д100 с модами использовать.
Если прикинуть сколько времени ты потратил на отладку и расчет системы, добавить к этому сколько времени мы ее изучали, в том числе и с твоей помощью - результат будет крайне печален (допускаю, что на волне этого энтузиазма лучше было стартовать раньше и отыграть больше, пока все заряжены, с более простыми правилами).
Мы все потратили кучу времени, но по завершении игры закрепления системы на практике не произошло. Я готов поспорить, что без длительных копаний в правилах, большинство участников с первого раза не сумеет оптимально заявить раунд по стрельбе, и толком не представляет как надо правильно заявляться при длительных переходах на лошадях. А некоторые не сумеют и после них %)
Отсюда вижу 2 момента.
1. При написании системы под модуль, стоит исходить из того, сколько раз будет применена конкретная часть в конкретном модуле.
Стреляем 1 раз? Типичный д100 + моды сгодятся. Весь модуль про стрельбу и нет длительных перерывов между сценами? Вот тут можно и навертеть правил.
2. Резать, к чертовой матери, не дожидаясь перитонитов. Упрощать, компоновать штрафы\бонусы до одной цифры в чарнике, еще как-то облегчать запоминание игроками.
Отдельно отмечу, что система как уже говорили не интуитивна, и к моменту, допустим, повторной стрельбы было проще заявить - я примерно кинул д100, а ты как мастер там посмотри и нужное прибавь. Чем самому снова продираться через свод правил.
Возможно, есть еще одно общее решение - дробить модуль на несколько коротких.
7) Сильно зависит от режима работы и свободного времени. Скорее да, чем нет.
8) Модуль-вестерн, ок. Хочется женщин и больше стрелять, но мне всегда этого хочется %)
|
Мне щас скоро уходить, так что пока напишу вкратце.
1,2,3 и 4) Весь модуль ждал, что будет подстава, но не ожидал, что она придет с этой стороны, пока не задумался о том, что в сумки то никто и не заглядывал. И я хочу сказать, что это впечатление возникло из-за множества вещей сразу.
Во-первых, Фостер никогда не чудил, и вообще вел себя так, будто он честный малый, и как сказал - так и будет.
Во-вторых, ожидание подставы с другой стороны. Ждал, например, что будет какая-нибудь перестрелка между своими из-за дележки.
В-третьих, мы типа честные, и потому не стали бы заглядывать в сумку. И Фостер это тоже понимал, и это очень круто, что ты сумел сыграть на этом.
В-четвертых, даже если бы мы решились заглянуть, там были замки, и если бы мы ошиблись - пришлось бы оправдываться перед Фостером.
Наконец, самое важное: еще не факт, что они не скинули деньги где-то по дороге в укромном месте. Даже если мы их будем преследовать, нам может понадобиться брать их живьем, чтобы узнать, где они их спрятали, если я прав.
Сюжет очень интересный, и если бы не такие редкие ходы, то казался бы даже насыщенным. С одной стороны: казалось, что оно все идет как-то само. Ты добавил несколько экшен-сцен, чтобы мы их проглотили, а сам спрятал настоящий сюжетный ход глубже. Я пытался во время игры болтать с разными людьми, но, как я уже сказал, выяснилось, что копаю не туда.
5) Не уверен, что смог раскрыть его таким, каким его задумывал ты. У тебя он был какой-то более юморной, судя по описаниям. А у меня он перенял ряд моих черт (как, впрочем, и большинство моих персонажей...). Я бы лучше послушал, каким он получился по мнению остальных участников игры.
Пожелал бы ему помыться, хороший массаж и поспать часиков 10-12.
6) Все еще перегружена. Недостаточная интуитивность. Скажем, во время перестрелки на мне висела тонна штрафов за счет настроения и усталости, но я не знал даже, где их посмотреть. Из-за этого не знал, какие у меня шансы на то или иное действие. Поэтому просто забил и делал, что казалось правильным.
ИМХО: нужно выдавать игроку полный стат-блок, чтобы у него перед глазами при принятии любого решения были все его текущие параметры. Также я бы подрезал величины штрафов. Кажется, будто -15 - это не так много. На самом деле это просто дохрена. У тебя шкала не из 100 делений. Пол шкалы - это неудача. И 15 единиц существенно изменяют вероятность успеха. А ведь -15 - это такой средненький штраф. На самом деле у нас там бывало и похуже.
7) Да. Дай мои перки! :D
8) Я не могу сформулировать, чего мне хочется, но то, что у нас есть сейчас, выглядит очень и очень похоже на правду.
|
|
Погрузившись в тяжёлую, сумбурную дрёму, в которой беспорядочно мелькали то крупы лошадей, то лента дороги, то полузабытые, невозможные здесь лица, Милош сначала и не понял, проснувшись, отчего все так всполошились, отчего все выбегают на улицу, палят. Погоня! — пронзила первая мысль, — настигли, догнали, обложили! Как есть, не обуваясь, только схватив карабин, Милош выскочил на улицу… чтобы увидеть, как в удивлённом, готовом разразиться проклятиями и руганью оцепенении замерли бандиты вокруг разрезанной сумки, из которой ещё ссыпался на землю песок. И первое, что он почувствовал, было — облегчение: нет преследователей, не летят пули из-за углов соседних домишек. А в следующий момент он понял, что означает распотрошённая сумка, камни под ней и крики, ругань вокруг: то, что всё, ради чего он убивал людей, сжигал дома, трясся вот уже который день в седле, — всё это было зря, и его, несчастного, ненужного никому нищего, опустившегося, полусдохшего уже дурака опять провели, как это всегда и все делали. «Ладно ещё, мыться не залез, дурак, а то бы мокрый с голым задом сейчас тут скакал!» — зло подумал он, и искренне пожелал смерти всем вокруг.
Чертыхаясь, Милош бросился в дом, принялся суетливо натягивать сапоги, схватил седло, побежал седлать коня.
-
«Ладно ещё, мыться не залез, дурак, а то бы мокрый с голым задом сейчас тут скакал!»
Признаюсь, я рассчитывал на такую сцену).
|
|
|
Ронин подготовил самодельную пращу, присел за гребнем холма, плавно раскрутил, затем резко встал, метнул и сел обратно. Неулюжий снаряд со вжиком улетел по дуге, рассекая капли дождя. Мимо. Камень плюхнулся в стороне от воительницы. Она, похоже, и не заметила ничего за мокрой пеленой. Сосредоточившись на принце, она скакала во весь опор, выжимала все что можно из лошади на этом мокром склоне. Кёдзи еле успевал переводить дыхание, потому что бежать вверх по холму после ночного марша, держа в руках разваливающуюся на ходу куклу было нелегко. Солома выглядывала в районе рукавов и пояса, и прорицатель еле успевал прикрывать дыры соломой. Его лицо было красным, пальцы серо-синими, а ноги тонули в скольской траве. Он знал, что будет тяжело, но не знал, что настолько. Хоть пристрелите его, бежать со всех ног не было сил. Движение выходило более медленным, чем по расчету. Впереди опять мелькнула фигура ронина и скрылась за гребнем холма. Мимо просвистело что-то, сзади раздалось испуганное ржание. - Так близко? - успел подумать Омниойи. Он еще не добежал до засады, но онна-бугейся уже практичеки нагнала его. Кёдзи обернулся, и увидел, что в шагах тридцати ее лошадь неловко ступает в сторону, как пьяная, а флаг за спиной ее всадницы трепещет как будто его рвут на части восемь ветров. На шее проступила кровавая линия. Как завороженный, прорицатель смотрел, как в недоумении женщина пытается усмирить скакуна. Затем она подняла маску, обнажая черные волосы и мужественное, суровое лицо, и затрубила в горн. Принцу хотелось крикнуть Кёдзи, чтобы тот не мешкался, а бежал уже к ним навстречу. Но человечек медлил, в растерянности или просто оценивая ситуацию. Онна бугейся поднесла губы к горну, и оттуда донеслись три протяжные ноты. О-раааа, о-раааа, о-раааа. Рио резко встал снова и пустил третий снаряд. Удивительно ловко для такого неудобного оружия. Все еще лежа на мокрой траве Рёусин проследил взглядом как каменюка приближается точно к лицу их противницы. Но та резко вскинула латную перчатку, и глухим звяком снаряд раскололся надвое. - Женсин суру! Вперед! Скачи! - приказала она присмиревшей кобыле.  На эти словах Кёдзи, кажется, опомнился и бросился бежать, но ему было не уйти от преследования. Бросив куклу, маленький человечек, казалось, приготовился ждать удара занесенной нагинатой. Тускло блеснуло изогнутое лезвие, он повернулся, чтобы встретить его лицом. Рёусин хотел на секунду непроизвольно зажмуриться, чтобы не видеть еще одну смерть знакомого ему человека. "Все" - подумал он. В этот момент холм озарило вспышкой, и раздался оглушительный хлопок грома. В лесу неподалеку застонало, падая, какое-то дерево. Его крона качнулась, но прежде чем ствол рухнул на землю, внимание всех приковала к себе лошадь онны-бугейси. Она встала на дыбы, отказываясь повиноваться командам перепуганной всадницы, заскользила боком, перебирая копытами в воздухе, и протяжно заржав ("Ииииааааззз"), рухнула на бок. Бронированная фигура полетела прочь, и, ломая флаг, перекатилась несколько раз вниз по склону, как эта самая кукла. А затем рухнуло дерево. С другой стороны склона, чертыхаясь и погоняя лошадей, три самурая неслись во весь опор чтобы помочь своей госпоже. Но они были далеко, слишком далеко. Кёдзи тяжело сел на траву. Кёдзи: Действие успешно, но оно дорогого стоит. - 1 усталось, стресс и уверенность. Рёусин, Рио Вы можете догатываться, что здесь замешано колдовство, но можете считать, что это просто молния. Что делаете сейчас? Айюна Ты видишь развитие ситуации, но будешь ли действовать? Кирито, в доме.
-
и оттуда донеслись три протяжные ноты. О-раааа, о-раааа, о-раааа.
Она встала на дыбы, отказываясь повиноваться командам перепуганной всадницы, заскользила боком, перебирая копытами в воздухе, и протяжно заржав ("Ииииааааззз")
Отличная звукопись.
И картинка клевая).
|
|
-
- Местечко гнилое, как мои зубы, пиздец, а? - Тихо сказал Эду.
Не льсти себе, сходи к зубному.
|
|
(ничего по делу, просто чтобы оживить персонажа)
Интермедия: Кукольник
...Дело продвигалось, времени было в обрез, но Кёдзи работал все веселее и сноровистее. Он что-то бормотал нараспев, встряхивая головой и покачиваясь в такт собственному речитативу - наверное, колдовал, чтоб работа пошла на лад. Если бы кто-нибудь внимательно посмотрел на колдуна, то увидел бы, как его спина распрямилась, лицо оживилось и помолодело, а на губах проскальзывает нежная и лукавая усмешка. Нет, как же он завял в этом замке, таком крепком и надежном, страшно подумать, просто один огрызок от него остался. Вольный воздух возвращал его к жизни, пусть даже его собственная жизнь могла оказаться короче воробьиного хвоста. Трудясь над куклой, Кёдзи заговаривал с ней, разыгрывал маленькие сценки, проверяя движения рук и головы... Он фиглярничал, ломал комедию, валял дурака, играл... просто играл в свое удовольствие, хотя положение его было серьезней некуда, он просто не мог себе в этом отказать. Он не играл ни с кем и ни во что уже лет десять... нет, гораздо больше. Ужасно.
- Эээ, нет, мой господин, остановитесь! Вам незачем ходить в эту деревню, там же вражеские солдаты... а эта женщина-воин! Несколько десятков мужиков не стоят Вашей драгоценной жизни! - (Кукла, послушная руке Кедзи, сделала негодующий жест рукой, резко отстраняя непрошеного советчика). - Ай, слишком много соломы, эта рука плохо двигается... вот так лучше... Нет-нет, убейте меня, но я не могу позволить Вам идти туда! - (Кукла гневно уставилась на него, упрямо наклонила голову, правая рука устремилась к поясу.) - Но я не могу просить у него меч для полного сходства, он меня правда убьет... Какая досада. Ну ладно, придется обойтись без меча. - Что? Вы велите мне убираться прочь? Один глаз больше другого, никто не заметит, но я же не могу позволить господину окриветь... Вот так. Нет, я буду сопровождать Вас, хоть от меня мало толку в битве... Нужна еще одна палка на спине, чтобы я мог сопровождать моего господина. Нас будет двое в этой траве. Я рискую получить стрелу, но что поделаешь, придется быть ловким...
Кукла постепенно оживала в его руках.
- Стремиться к совершенству можно бесконечно, сказал он. - Но совершенное создание становится неподвижным, а это значит - мертвым. Я оставлю Вас таким, Рёусин-сама, чтобы Вы могли ожить. Да, есть еще одна вещь, которую я Вам никогда не скажу. Слушайте: Вы всегда были очень серьезным мальчиком. Вы были наследником даймё уже в пеленках. А потом Вы стали очень серьезн6ым и целеустремленным юношей. Это хорошо. А дурная сторона этого состоит в том, что Вы слишком рано разучились играть. Вы-соломенный может себе это позволить, а Вы-настоящий - никогда...
Кёдзи фамильярно подмигнул кукле, отложил ее в сторону и огляделся. Пора.
Аюнари-сама стояла в насквозь мокрых зарослях в мокрой одежде и была похожа на прекрасный цветок, готовый увясть. Какие лишения приходится испытывать столь нежной даме.
Лицо Кёдзи стало серьезным. Он с поклоном вручил красавице свой соломенный плащ и увесистую дорожную сумку.
- Аюна-сама, хотя Вы уже намокли, не стоит Вам мокнуть еще сильней. Спрячьтесь куда-нибудь, пока все не кончится. Я уверен, что мы победим этих негодяев, но на всякий случай... там немного еды и деньги. Впрочем, мы обязательно их победим.
Кёдзи улыбнулся ей (улыбка вышла мальчишеской, не подобающей для мудреца-прорицателя) и пошел к господину, держа куклу со всем почтением, на вытянутых руках.
- Скажите мне, когда можно начинать и куда нужно заманить врагов, господин. Мы готовы.
-
пусть даже его собственная жизнь могла оказаться короче воробьиного хвоста.
Он не играл ни с кем и ни во что уже лет десять... нет, гораздо больше. Ужасно.
Но совершенное создание становится неподвижным, а это значит - мертвым. Я оставлю Вас таким, Рёусин-сама, чтобы Вы могли ожить.
А дурная сторона этого состоит в том, что Вы слишком рано разучились играть. Вы-соломенный может себе это позволить, а Вы-настоящий - никогда...
Столько всего вкусного в одном посте!!!
Ты великолепно играешь).
|
|
Ингеборга открыла глаза и потёрла висок. На губах заиграла улыбка – по крайней мере, со Скумри всё в порядке. Это она знала наверняка. Протянуть ниточку к сознанию пушистого спутника не составило труда, значит, он не слишком далеко. Но всё же расстояние было достаточным, чтобы помешать их дистанционному разговору. Да ещё и эти шумная компания гурьбой вывалилась на улицу следом, стоило ей покинуть дом! Нет, при такой какофонии пытаться сейчас докричаться до Скумри и выяснять подробности его вылазки – гиблое дело. Громогласные норвежцы сбили колдунье весь настрой.
Неподалёку в поисках улик сновал Ольфрун. Рядом с ноги на ногу переминался Гисли, соображая, что бы такого дельного посоветовать. Какой толк пытаться взять след в такой метели, Инге было совершенно непонятно. Она постояла ещё немного, собираясь с мыслями и, зябко передёрнув плечами, юркнула обратно в пролом.
«Нужно срочно найти что-нибудь хмельное, да покрепче!» – с этой мыслью девушка отправилась прямиком в кладовую, прихватив по пути со стола большую пустую кружку. Будучи хлебосольным хозяином, годи всегда держал пару бочек качественного напитка про запас.
«Что тут у нас?.. – Ингеборга принюхалась. В крепких напитках она не очень-то разбиралась, но этот запах ни с чем было не перепутать. – Ага! Кажется, пиво. То что надо».
Раздобыв требуемое, колдунья намеревалась по возможности незаметно покинуть место происшествия – для задуманного нужна тишина и уединение. Но не вышло – на полпути её остановил старый скальд Свен Длинноус.
– Что-то не замечал раньше за тобой такой тяги, – протянул он, кивая на наполненную до краёв кружку.
– Мне не для употребления, а для дела надо, – Ингеборга нехотя остановилась.
– Это какое такое дело, для которого надо по чужим кладовкам шарить? – продолжал допытываться старик.
Похоже, так просто он не отстанет. Неужели не видно: она торопится! Девушка шумно выдохнула и принялась терпеливо объяснять тоном, каким разговаривают обычно с чрезмерно любознательными детьми:
– Я хочу узнать, что случилось с Брунгильдой. Своими методами. И для этого мне нужно поговорить сам знаешь с кем. Скажи мне, разве заводят такие разговоры с пустыми руками? Ты как скальд прекрасно знаешь ответ. Штейнар, если бы дело касалось его дочери, не то что кружку, он бы целый бочонок выставил.
– Однако… – одобрительно протянул Свен.
– Вот я прямо сейчас и попытаюсь, – обрадовалась колдунья неожиданному единомышленнику. – Только прошу тебя: никому ни слова! – и она отправилась восвояси.
***
Вошедшую в гостевой домик Ингеборгу встретила обеспокоенная долгим отсутствием хозяйки Свана.
– Побудь пока снаружи, – попросила её девушка, вкратце изложив дело. – Мне нужно кое-что сделать, – колдунья спешно начала высвобождаться из праздничного наряда.
– Подожди с часок самое бóльшее и можешь вернуться. Только не поднимай крик на всю округу, – походя продолжала она давать распоряжения, уже облачаясь в чёрное обрядовое платье с красным орнаментом, проходящим по краю подола, рукавов и вырезу горловины.
– Что ты такое задумала, госпожа? – Сване совсем не понравилась последняя часть инструктажа: по одежде колдуньи она смекнула, что та собирается осуществить что-то магически небезопасное.
– Ну иди же! – нехотя повысила голос Ингеборга, глядя на медлящую рабыню. – Всё в порядке, – произнесла она уже мягче.
***
Оказавшись в желанном одиночестве, Ингеборга приступила к приготовлениям. Пришлось соврать Сване. В действительности она не знала, всё ли пойдёт, как того хотелось бы, и каковы будут последствия. Гадать на рунах так, как они делали с Брунгильдой – это одно. Баловство, девчячьи глупости, как говаривал покойный Штейнар. Но попытаться воззвать к самому Владыке, ища у него ответы – поступок довольно дерзкий. В этом она была согласна со старым скальдом. Однако выбирать не приходилось – её подруга в опасности, и она срочно должна узнать, что с ней!
«Брунгильда… где же ты?» – задумчиво пробормотала Ингеборга, меряя помещение шагами. Инги вспомнила, как однажды вечером девушка пришла к ней, с порога объявив радостные новости: отец решил, что через пару зим намерен начать принимать сватов в дом. Весь вечер они смеялись, строили планы на её светлое будущее, перебирая возможных кандидатов. Это было совсем недавно, а теперь Инге даже не знает, жива ли подруга… «Точно! Об этом и нужно спросить в первую очередь», – определилась колдунья с первым вопросом к рунам. «А вдруг..? Нет, нет, лучше не думать о таком!»
Ингеборга перевела дух и опустилась на пол в центре помещения, обратившись лицом на север. Перед собой аккуратно поставила обрядовое подношение – ту самую кружку с пивом – и возложила на неё кинжал, символ вызываемого высшего божества. Села на пятки, положив руки на колени, прислушалась. Постепенно звуки внешнего мира перестали достигать её слуха, зато в голове зазвучали иные голоса… Пора.
Óðinn mikill,
Þú kalla! –
раскинув руки, звонко запела ведунья первые строчки висы призыва Одина.
Hjálpa Þinn
Fá ég óska.
Máttur Þitt –
Mig í vinna hjálpa.
Hjálpa þarf mig
Frá Óðinn guð! * –
закончив, она сделала поклон и развязала полотняный мешочек с рунами, лежащий у неё на коленях.
«Силой родной стихии Владыки заклинаю вас поведать истину», – прошептала Инги, набрала в лёгкие побольше воздуха и на несколько мгновений задержала дыхание, согревая внутри своего тела, формируя энергетический посыл, который через несколько мгновений передаст рунам. Поднеся мешочек к губам, девушка закрыла глаза и медленно выдохнула внутрь часть своей силы. Помолчала немного в тишине. Священный инструмент был капризен и не терпел спешки или небрежного обращения с собой.
«Я хочу знать, жива ли Брунгильда, дочь годи Штейнара», – твёрдо произнесла колдунья и, запустив правую руку в мешочек, выудила одну кость. Пальцы не слушались, не хотели разжиматься, предательски дрожали. Страшно... Наконец, решившись, колдунья поднесла руну к глазам. Соулу. Прямая. Инге откинулась назад и счастливо рассмеялась. Окрылённая успехом, она не собиралась останавливаться и хотела узнать как можно больше сведений, раз уж руны настроены рассказывать.
Только вот почему так болит голова…
_____________
Один великий,
Тебя призываю!
Помощь Твою
Получить я желаю.
Сила Твоя –
Мне в работе подмога.
Помощь нужна мне
От Одина Бога!
|
|
-
И, что даже важнее, хотел ли он что-то им предложить? Не проще ли было бы пойти домой и лечь спать, своя хата с краю (и она, в самом деле, была с краю), да и с лодкой он бы как-нибудь разобрался.
Вот это очень жизненный заход).
|
|
|
ОльфрунЕщё не раз сравнил себя в этот вечер со сторожевым псом молчаливый Ольфун, его вело просто таки собачье чутье. Сначала показавшийся норвежцем парень, из-за снежной крошки и плохого освещения не иначе, оказался молодым ирландцем(или полу ирландцем, кто их разберет этих чужаков?) с кнорра Хельги Веселого. Но не это было главным, главное ждало охотника за углом здания за который он заглянул в числе первых. Здесь был настоящий разгром, стена обвалилась почти до самого основания, брёвна били разбросаны так словно от сильного удара. Пока не затоптали следы, Рагнарсон успел разглядеть на снегу следы ирландца и полностью верил теперь его словам, в то что он не только нашел здесь раненого, а вовсе не "вымещал злость на разбудившего всех часового". Не было видно на наметенном недавно снеге следов борьбы, да и крове на дреке дротика тоже не было. Ольфун так же успел заметить что следы утепленных понизу мехом сапогов(они были и сейчас на ирландце) вели в сторону дыры в доме, но насколько можно было судить залазить в здание он не решился. Чутье опытного охотника вело терпеливого Ольфуна дальше, в сторону от припирающихся жителей Трундхейма и лежащего без сознания Свена Сьюрсона (его легко можно было опознать по ноге). И вот на третьем заходе следопыт нашел то что заставило его сердце болезненно сжаться и кровь застыть в жилах. Даже повторное растирание лица снегом не выветрило этот пугающий образ из его глаз. Снова и снова он ощупывал найденные следы будто не доверяя, не только глазам, но и свои собственным пальцам. Ольфун смотрел на следы и всегда перед его мысленным вставал человек оставивший их или зверь прошедший здесь. По одним только следам можно было многое сказать об зверях и том времени когда они были здесь, светило ли тогда ярко солнце или было очень морозно, был ли это вчерашний вечер или след уже так оплыл что проходивший здесь человек успел бы добраться до противоположного края моря за это время. И теперь следопыта подвела именно эта образность восприятия, он смотрел на огромные отпечатки босых ступней (сантиметров сорока в длину, не меньше) и пред ним вставал великан тяжелый как скала, смотрящий на взрослого викинга как на ребенка и не далее как двумя часам раньше разрушившего длинный дом в одиночку. ИнгеборгаНа улице бушевала непогода, метель выла тысячей неупокоенных голосов. Плащ что Ингерборга не успела второпях до конца застегнуть, хлопал полой по ногам и под него видимо уже набилось довольно снегу. Но лекарская природа заставляла рыжую колдунью лишь кривит губы и тверже шагать вперед, чтобы не сдуло не слишком то крепкую девушку. Рядом проходили люди вооруженные и страшные после вчерашних возлияний, звякала сталь и слышна была приглушённая ругань. Факелы выхватывали лица и бороды запорошенные снежной крошкой. Но вот, после пары минут быстрого шага ведьма буквально врывается в центр толпы где идет спор, пока не злой и кровавый, а лишь быстрый обмен мнениями. И выскочившая из толпы лекарка со своим глухо звякнувшим свертком в руках сразу оказалась в центре внимания. "Земляк" в близи оказавшийся не такой уж и испуганный, как казалось по голосу, чесал в затылке и разглядывал распростертого на земле человека. Кровь ещё не свернулась и капала на заплетенную в косы бороду. Это был Свен Одноногий Сьюрсон, такого пожалуй фиг забудешь его широченная спина была заметна всегда издали, а его смешная походка всегда веселила местную ребетню, до самых слез. Но добряк Сьюрсон никогда не злился на малышей и часто бывало, ты замечала как он что-то выговаривает безусым парням всегда заканчивая очередную историю шуткой про кита. И теперь вот славный северянин лежал словно брошенная кукла подминая собой длинное копье которым был вооружен. Теперь когда люди разглядели кто ты(в то время пока ты осматривала раны), со всех сторон посыпались вопросы что твердили на один лад, сливаясь в многоголосье какого-то чудовища: - Вылечишь? Будет жить или уже всё? Лечи быстрее пусть сможет говорить, он должен рассказать что произошло - потом пусть уж помирает если хочет. Да, не напирайте и пусть работает сама. Факел, факел подайте! Ну как уже?! Тот парень что без условно родился от того же народа что и Ингеборга(толику ирландской крови не спутать с другими) подсветил факелом, потом назвался Скельги и начал мести языком вываливая на ведьму абсолютно все что он видел когда нашел раненого, что он подумал по этому поводу и то насколько тут в исландии красивые лекарки и она краше их всех. А вот когда он плыл с Хельги на запад то видел страшную уродину и что если поставить их рядом... Его бойкий голос постепенно сливался с гомоном толпы, а ведьма решала: что же делать теперь в первую очередь, промыть рану или прежде проверит не расколота ли черепная кость? Помощь нужна немедленно. Ватага Хельги ВеселогоТо что торговец "проспал" тревогу заметили многие, надо сказать к чужакам здесь и так были всегда насторожены и предвзяты, так что пятеро воинов судовой рати влившихся в движение здешних вооруженных людей чувствовали на себе множество неприязненных взглядов, не осознано смыкая строй вокруг предводителя они резали толпу как тонкий лед носом своего вепря волн. Было вокруг много бойцов крепких на вид, которых и за бондов было сложно признать - ни дать не взять хирдманы захудалого ярла(украшений все же было мало, да и оружие не ахти какое - так с бору по сосенке собранное), да и просто зевак желающих видеть чего такого случилось толпилось преизрядно. Хельге спросонок даже показалось что он попал на торг и сейчас будет продавать тот самый товар что вез во сне, тот что был так расплывчато и баснословно ценен, да никак не поддавался опознанию сейчас, в трезвой памяти. Место к которому все стремились и где можно было заметить вихрастую голову Скегли, опять дуралей забыл надеть шлем или может в лихости подражая Рагнару, и его бледное безбородое лицо. Это была северная сторона дома годи, было видно в свете факелов, хотя и не слишком ясно что стена длинного "новежского" дома развалена, а само нутро здания чернеет беспросветным провалом и щерится останками балок подпиравших в этом месте крышу, а теперь торчащих вкривь и вкось. Скегли болтал с местной ведьмой и чему то улыбался показывая недавно выбитый зуб, одной из многих здешних кудесниц - чего и следовало ожидать от такой страны как исландия, колдуны и мифические чудовища просто таки липли к этой земле, как пьяница к кружке доброго меда. Протолкавшись ближе стало ясно на что указывал полуирландец держал в одной руке факел и указывал на раненого дротиком, что лежал на коленях у ведьмы, у этого человека была разбита в кровь голова и запачканная кровью спутанная голова. А Скегли, по своей привычке болтал без умолку, пересказывая(видимо уже не первый раз) как он нашел этого бедолагу валявшимся "вот прямо здесь, на этот месте клянусь Фреей" и что у него уже была вся голова в крови когда он пришел и что он, Скегли уж решил что война утащили в Хель, когда он вдруг начал стонать. И ей богу, если бы он стал бы шевелиться молча он бы его проткнул копьем насквозь, так как жуть как боится драугов* и других ходящих мертвяков, и он совсем не желает чтоб его... И только теперь заметив стоящего рядом и слушающего его Хельги он заткнулся, сунул факел старику стоящему рядом и вроде как лучшему местному скальду по совместительности, отряхнув шевелюру дренг отозвал предводителя в сторону, став при этом удивительно серьезным и немного хмурым. ГислиСтарику сложно поспеть за молодыми крепкими мужиками, о чем сейчас и думал немного грустно Гисли. Он был быстр почти как в молодости, да спал слишком уж далеко и в итоге пришел последним застав кучу факелов посреди толпы и развороченную стену главного дома. Он хоть и вертел головой по сторонам, да ничего особенного должно вызывать подобный переполох не нашел. Толи метель не к месту разошедшаяся была тому причиной, толи отсутствие у него в руках факела. Но между тем Гисли подошел к знакомому бонду стоящему с самого края, которого он кстати будет сказать небольно давно наказал на деньги, Торвальд не был рад видеть рожу старого рыбака, но соизволил буркнуть пару слов(видимо от большого желания поделиться с кем нибудь новостями): - Свен Сьюрсон, ну того что вернулся с вика без ноги кажись не до конца пришибли! Он должен был сегодня в карауле стоять. Самому рыбаку было плохо видно что там творится за кучей людей, вроде как там стоял торговец Хельги и кто-то из его команды. Настроение близлежащих людей было мало того что сумрачным, так ещё и едва не ищущим на ком выместить злобу. Сам себе Соленый не посоветовал бы теперь лезть в первые ряды, уж кому кому, а ему многие готовы намять бока. Но не до крови конечно. * Люди, утонувшие в море, не имеют могил и частенько становятся драугами. Это особый вид живых мертвецов, обитающий в море.
|
|
-
Отличное многоточие).
Крутой модуль. Вот есть платиновые треды ЖИв, а это платиновый модуль.
Обязательно целиком его перечитаю. Все ветки).
Спасибо...
-
+
-
Уффф! Спасибо за игру))
-
Прекрасный полуфинал.
Большое спасибо за чудесную игру. И я очень рад, что это не конец. До встречи)
-
Спасибо, Фионочка! Модуль - целая жизнь! Обязательно продолжим его.
-
Пятилетняя ветка, чтоб мне так.
|
|
|
|
-
Я даже не знаю, что меня торкнуло больше — не сдающиеся в плен хентайные школьницы, у которых есть автобус, или Вася — некромансер-неудачник.
|
-
Вот хороший пост, без витиеватости ненужной.
И вот это:
а сам попытался вспомнить, с каких это пор стал обобщать разрозненные сталкерские группы до ширкого "мы". Была одно время такая мода в Лагере, но потом на нет сошла.очень в тему.
|
|
|
|
|
|
|
-
Кимоно, которое она привыкла носить во дворце в одиночку без слуг она бы никогда не надела.
Вот это, кстати, было здорово.
|
-
Ширмы в лесу, дамы в походе.
-
Ах, Кирито-кун, пока мы дойдем до какой-нибудь деревни, мы успеем как следует испачкаться; это уж выйдет само собой.
стильно)
|
Мать для Шанкэ была всем. Он почитал её с тем же усердием, как и Великого духа вместе с тем величайшим множеством бесплотных сущностей, населяющих мир вокруг. Словно она сама была духом. Её хриплые песни и жуткие рассказы закаляли душу мальчика и готовили к тёмной и холодной реальности, а казавшиеся глупыми и наивными истории отца о бескрайних равнинах и дремучих лесах, где счастливо живут такие же племена, откуда родом они сами, лишь портили и размягчали характер. Ведь единственное, с чем встретился Шанкэ за свою недолгую жизнь - грязь и злоба.
Бледные, как кости мертвецов, люди были пропитаны злом, отравляя им даже землю, на которой жили. Чёрные, как древесная смола, по какой-то причине подчинялись белым и не считали это ядовитое пособничество странным. Винона с презрением отзывалась о обоих больших племенах и старалась оградить от их губительного влияния как горячо любимого ею Шанкэ, так и его отца, по своей глупости связавшийся с алчущими власти и богатств белыми людьми. Два цвета, сливавшиеся в единое марево чужаков и горами нависавшее над маленьким чероки, были под строжайшим запретом матери. Не приближаться. Не разговаривать. Не смотреть. Иначе змеи-маниту, живущие у них во внутренностях, выползут из их лживых ртов и закусают до смерти. Крики и брань на непонятном языке, свирепые схватки друг с другом после того, как их змеи вдоволь напьются какой-то горькой жидкости и режущий слух смех угнетателей над угнетёнными. Видя всё это, испуганный Шанкэ жался ближе к Виноне, не отходя от неё ни на шаг. Он молил свою всемогущую мать, связанную с миром духов и умевшую побеждать ложь одним жутким колючим взглядом, рассказать больше о опасностях, что творят населяющие чужаков бесплотные демоны, и обучить его защищаться, а затем и бить в ответ. Он грезил о том, чтобы стать шаманом, как Винона и Нувишу, его дед, павший от рук бледных вместилищ для дьяволов. Ведь своим юным умом он понимал, что голыми руками и даже маленьким костяным ножом, который ему в четыре года вырезал отец, со столь могущественным врагом справиться нельзя.
Однако он пришёл в замешательство, когда не увидел признаков маниту в тех мальчиках и девочках, что играли в окрестном леске и купались в реке. Они не знали тех грубых слов, что изрыгали из своих клыкастых пастей высокие дьяволы, искренне смеялись над безобидными глупостями и даже дрались понарошку, стараясь никого не задеть всерьёз. Выходит, думал чероки, маниту заползают в горло только взрослых белых и чёрных чужаков? Родившийся с одной рукой рослый Джо с глубокими и блестящими загадочным блеском угольными глазами был самым сильным не-взрослым из их компании и, кажется, умел читать мысли других, просто подольше посмотрев в глаза другому. Лопоухий и лохматый Квент с заливистым смехом и бледной, постоянно обгоравшей на солнце кожей, тащил в свой заштопанный мешок всякий мусор с городских окраин и устраивал театр теней при свете костра. Большеглазая и молчаливая Алана, сестра Квента, плела из шнурков и лент гирлянды на непонятный Шанкэ зимний праздник белых и красиво пела по ночам. А драчливая рыжая Мэг постоянно рвалась побороться с черноволосым чероки на опушке леса вплоть до пустячных синяков и любила плавать с ним наперегонки по реке. Удивительно, но каким-то образом их маленькая группка следовала именно за странным, но до жути интересным Шанкэ, рассказывающим увлекательные истории из мира духов и прошлого американских земель до прихода захватчиков. Бывало, что, выслушав мрачные предостережения матери о зимних демонах, обгладывающих в лютую вьюгу человека до костей, он с лихой улыбкой и волшебным ножом в руке призывал своих друзей поохотиться на дремлющих под корнями деревьев чудовищ. Мальчик редко смеялся в весёлой компании, ведь глава отряда охотников за зловещими демонами должен быть невозмутимым и серьёзным, однако в особо забавные и счастливые моменты его смех будто чем-то сдерживался, оставаясь тихим, почти беззвучным. Винона говорила, что это паук-Иктоми сплёл паутину в горле её сына, чтобы его радостный смех или плач, который был таким же неслышным, остался незамеченным для дьявольских змей. Когда ребята ссорились между собой из-за игрушек и сладостей, по случайности попадавших детям бедняков в руки, Шанкэ с мудростью шестилетнего лидера разрешал споры и делал так, чтобы никто не был в обиде и порой даже жертвовал своим удобством и вещами ради других, ведь мать упоминала духов лесов и рек, ценящих и уважающих доброту, творимую человеком как для природы, так и для других людей. Он учил ребят драться как с ножом, так и без него, против огромного количества бесплотных духов, делился с ними секретами сбора ягод и грибов, помогал лазать по деревьям и плавать, а то и нырять на долгое время, даже обучал особенно сложным словам как на языке своего племени, так и на английском, который плохо знали и его друзья тоже: он, словно мудрый вожак, давал своей стае знания, полученные от родителей, и считал, что делает добро, которое будет вознаграждено Великим духом.
Однако змеи-маниту коварны и способны заползти даже в не-взрослых. Поздней осенью 1849 года Шанкэ решил, что его четверо лучших друзей, с которыми он пережил столько приключений, должны познакомиться с настоящим мастером и мудрецом - великой и почитаемой Виноной, совершенной женщиной-шаманом. Невинные дети предвкушали встречу с загадочной матерью чероки, ожидая от неё ещё больше историй и игр. Но эта затея обернулась печально: до того не подозревавшая о том, что её сын якшается с "детьми змей", Винона разгневалась и свирепым шипением прогнала их из своей хижины, бросая вслед проклятья. Шанкэ вновь растерялся и не знал, что думать. С сомнением в душе решив, что мать была в плохом настроении из-за того, что отец приносит в дом мало денег, едва хватающих на существование, Шанкэ пришёл в на опушку леса, старое место, где собиралась компания, и попросил прощения. И затем услышал те самые грубые оскорбления, которые слышал от белых и чёрных великанов. Перепуганный Квент назвал его мать сумасшедшей злой ведьмой, и Шанкэ будто почувствовал на себе укусы маниту, выползшей из горла бледнолицего мальчишки. Ярость и обида за боготворимую им Винону захлестнула юного чероки, и тот набросился на бывшего друга с ножом. Лезвие успело оцарапать ему щеку, прежде чем вмешавшийся Джо отшвырнул взбесившегося лидера в кучу опавшей листвы и стал колотить единственным крепким кулаком. Девочки в страхе стояли и смотрели, а мальчики, насев вдвоём, били сына безумной колдуньи. Но боль от их ударов была ничем по сравнению с ядовитыми клыками маниту, поселившихся в горле четырёх предавших его друзей. Тогда паутина Иктоми, заглушавшая голос чероки, порвалась под жгучим потоком досады и Шанкэ взревел подобно рассердившемуся медведю и сверкнул глазами так жутко, что "дети змей" в ужасе разбежались, так же, как и от его матери. Он, сам того не заметив, обрёл силу вселять страх в злобные души людей, подобно могущественной Виноне. С того несчастного дня Шанкэ неукоснительно следовал трём запретам матери и никаким образом не соприкасался с теми, чьи тела заняли маниту. Уделяя внимание усложняющимся и всё больше устрашающим рассказам Виноны о мире духов и его правилах, он учился оберегать себя от вредной воли плохих сущностей и призывать к себе на помощь добрые. Мать считала, что он ещё слишком мал, однако всё же сын сумел выпросить у неё рецепт успокаивающего разум снадобья из трав в глубине леса и целебной мази, облегчающей боль от ссадин и ушибов, а после желал узнать ещё больше о пользе даров природы. Слишком замкнувшийся в таинственных науках шаманов, он порой спрашивал отца, неужели они втроём единственные люди с красной кожей в окружении бело-чёрных дьяволов, и если нет, где их можно найти. Но Увейти лишь пожимал плечами и отправлялся работать за гроши у мерзких слуг маниту.
Которые, не понимая делаемое им добро, бросились на него с смертоносными жалами тем ледяным вечером. Отец, хоть и вселявший в Шанкэ по большей части наивные и смутные надежды, был достоин погребения и почтения перед встречей с Великим духом. Однако маниту не дали сделать и этого, осмеяв Винону с её отчаянной просьбой. Погребальная пляска не вселяла в мальчика страха, один лишь гнев, гнев на бело-чёрных дьяволов, постепенно пожирающих его семью. Паук Иктоми, дух мятежа и раздора, ползая по его плечам и опутывая его шею паутиной уз войны, прошептал ему на ухо слово, которое на всю жизнь врежется ему в память. Сжимая в руках свой костяной нож, бесценный отцовский подарок, он ответил покровителю мести и коварства опять же только одним словом.
- Убью.
И собирался он это совершить не только над теми, чьи жала лишили жизни Увейти. Он собирался совершить это над любым демоном, рискнувшим причинить боль его безупречной, божественной матери. Он собирался совершить это над каждым злодеем и его потомками, что прибыли на их землю.
|
Родится в семье тсалага* - значит, нести ответственность от самого рождения. Ответственность за каждый свой поступок. Перед собой, перед предками, перед родителями и соплеменниками. Быть достойным. Быть отважным. Быть послушным.
Отцом Шанкэ был Увейти. Достойный во всех отношениях, но неудачливый человек, работавший на Сэма Уоткинса - крестившегося тсалага, владеющего крупной плантацией в Джорджии и каким-то чудом не переселенного на запад, в Оклахому. Мать Шанкэ, говорили, была дочерью шамана и могла общаться с духами. Ее откровенно побаивались даже соплеменники. Даже Увейти, ее муж, относился к ней с опаской, хотя и любил всем сердцем. Звали ее Винона и именно она была человеком, рядом с которым прошли самые юные годы Шанкэ. Она не отходила от первенца ни на шаг, пела ему песни и кормила. Она делала всё, чтобы Шанкэ ни в чем не нуждался. Откровенно говоря, она баловала мальчика, но стоило Увейти заиинуться об этом, как Винона сверкала большими глазами и шипела что-то - отец сразу же испуганно отступал.
Так прошли первые три года жизни юного чероки, но потом он почти не помнил их. В 1846 году Уоткинс разорился и семья Шанкэ переехала в Вирджинию, где, по слухам, можно было найти работу. Такое переселение было незаконно и уже через год к ним пришли белые люди. Злые и сердитые люди. Они ругались на отца и на маму, они размахивали какой-то бумагой с надписями на непонятном языке. Но Увейти как-то всё утряс. Он всунул в толстую ладонь белокожего какие-то зеленоватые бумажки и тот ушел, бормоча что-то себе под нос.
Жили они в небольшой лачуге у реки около Линчберга - довольно крупного города, где жило много белых и черных. Чужих. Они все, даже самые добрые из них, которых было крайне мало, были чужими. От них как будто исходил какой-то странный неприятный запах. Шанкэ с детства впитывал истории матери про то, как белые люди приплыли из-за Большой Воды. Как изгнали они предков Шанкэ с их земель и сами заняли их. Как убивали людей из других племен просто за то, что те посмели охотиться на землях, захваченных бледнолицыми дьяволами. Винона ненавидела белых всей душой. Ее отец, дед Шанкэ, погиб в стычке с белыми, когда ей было десять и она не простила этого.
У реки, где жила семья, было много других лачуг. В основном жили в них чернокожие, но порой попадались и белые, но не такие, как в городе (для Шанкэ было открытием, что бледнолицые тоже различаются между собой, как, например, тсалага и ходинонхсони**), говорящие на других языках, в поношенной и грязной одежде. Индейского мальчика принимали в игры дети - они не знали про расовую вражду, как не знал и Шанкэ. Они были совсем малы, любили купаться в речке, играть в мяч и целыми днями могли пропадать в соседнем леске, собирая ягоды или наблюдая за белками, живущими там.
Мать называла других детей "детьми змей". Маленький Шанкэ не понимал, почему, ведь другие дети вовсе не были похожи на мерзких ползучих тварей. Они были приветливы, хотя и грубы порой. Индейский мальчик плохо говорил по-английски, но среди детей негров и мигрантов со всей Европы это не имело значения.
Вечерами отец рассказывал сыну про мир за пределами маленького поселка. Говорил про огромные равнины на западе, про суровые северные леса, про диких животных, обитающих на всем континенте (отец Шанкэ был слегка образован и даже умел грамотно писать по-английски, чем очень гордился). А мать пугала мальчика рассказами про духов. Это было страшно, слышать о том, что дух может вселиться в человека и заставить его делать ужасные вещи. С другой стороны, были и добрые духи, помогающие смертным и мама обещала Шанкэ научить призывать их, если он будет вести себя хорошо и достойно.
Увейти устроился работать на паром. Платили скудно, но на жизнь хватало. Это была простая работа, не требующая никакой квалификации и Увейти работал так целых два года, пока в один морозный вечер в декабре 1849 года на его паром не сели два выпивших горожанина из Линчберга. К несчастью, у одного из них оказался нож, на который, как потом утверждали эти мужчины, индеец-паромщик вдруг бросился. Суд оправдал обоих.
Семье даже не дали проститься с телом. И тогда, холодной зимней ночью, Шанкэ впервые увидел духов. Окуривая травами их лачугу, Винона ходила кругами по ней, а затем пустилась в пляс. Это был страшный танец, с рваными, прерывистыми движениями, с прыжками до потолка и резкими выкриками. Женщина хрипела и бормотала какие-то заклятия, а маленький мальчик, забившийся в дальний угол, не мог оторвать глаз от действа. А потом Шанкэ услышал (или ему только показалось?) одно-единственное слово прямо у себя над ухом, сказанное сухо и твердо: "Убей".
Ему было шесть лет и мир духов впервые заговорил с ним.
|
|
-
Спасибо)
-
Годно. Хотя я не уверен, что торговец, вышедший из боя с рейдерами, посмотрев в глаза сталкеру, вернувшемуся со стрелки с бандитами, называл бы его "мистер". Но это уже твое видение персонажа.
|
На комплимент Михельсона Беата скорчила умильную мордочку и сложила руки в молитвенном жесте, широко и довольно разулыбавшись:
- Ах, дядя Моня, ваши слова делают мне прелестно! Я рада и тебе сделать хорошо, и поупражняться в подобной милой масочке: я же актриса, мне нельзя терять сноровки! А значит, - девушка назидательно воздела пальчик, - я должна быть всем, и не только для всех, но и во всем! Монахиней, графиней, гимназисткой, еврейкой, румынкой даже, упаси Господи!
Подобрав юбку, прикрывшая глаза полька слелала несколько танцевальных па, присев в глубоком реверансе перед Михельсоном. Застыв так на пару секунд с выражением максимальной строгости и чинности на подвижном личике, Беата коротко рассмеялась и в несколько оборотов вокруг своей оси оказалась за спиной Коробецкого. Приобняв дядюшку со спины и устроив удобно подбородок у него на плече, певичка с искренним любопытством внимала беседе родственника и пожилого еврея, даря Михельсону из-за спины Виктора Алексеевича восторженно-заинтересованную улыбку и внимательный и задорный блеск глаз.
Но долгое ожидание было противно самой сути пани Червинской, и при первой же паузе она вклинилась в разговор, вынырнув из-за плеча у Коробецкого и нарушив, наконец, собственное затянувшееся молчание. Замерев между беседующими мужчинами, подбоченившаяся Беата сначала поклонилась в одну сторону, затем в другую. Выпрямившись и тяня плечики, она топнула ногой, привлекая внимание, и отработанно-гордым жестом вскинула голову, громко прозвеневши похожим на колокольчики голосом:
- Ах, мужчины, мужчины... А вы, вы, - она резко рубанула рукой, - еще нас, дам, извечно обвиняете в излишней говорливости, а сами, сами-то! Все эти ваши Иваны Игнатьевичи, Петры Бернгардовичи... Разве это так важно, чтобы об этом говорить здесь и сейчас, когда я изволю желать прогулки с внезапно обретенном дядюшкой!? Разве они стоят этого, стоят хоть капли моей слезинки? Нет, и еще раз нет!
Как говорят эти самые американцы: time is money, а еще make business, что на русский переводится делу время, а потехе - час! Этот самый buisness мы сделали, о необходимости повторной встречи - договорились. Если вы так желаете обсудить общих знакомых, - снова топнула ножкой Беата, - то делайте это без меня, на заставляя дщерь искусства страдать в ожидании!
Пол-оборота, лекий полупоклон - и Беата ловко цапнула со стола икону Коробецкого (а вернее - покойного Соколова, который наверняка был, страшно подумать, массоном!). Перехватив ее поудобнее, девушка послала Михельсону воздушный поцелуй, и пару раз подбросила увесистый раритет на ладошке, немножко неловко перехватив его. Жест был идиотский, и Беата это понимала, зато - картинный и харáктерный, а от такого она удержаться не могла. Заняв стратежно выгодную позицию за спиной Виктора Алексеевича, девушка втиснула ему в руки икону и, перехватив за локоть, потянула назад, одновременно живо беседуя с Михельсоном:
- Дядя Моня, дядя Виктóр, как я уже говорить до тебя, пока что не имеет жить и пить без этой халоймесной бездэлицы, так шэ мы ее забрать до карманув своего лапсердака. Где меня найти, ты знаешь, так что ждем вестей и имеем хотеть поделиться с тобой процентом от оценщика после его работы, да? Таки люблю, целую, обнимаю и все такое. Жду-жду!
|
|
-
О, если бы за каждую хамскую реплику или выходку в сторону "тупорылого здоровяка вышибалы", коим считало его большинство, Дирку давали хотя бы по патрону, он давно накопил целый цинк, а то и больше. Даже если бы Максвелл умел считать больше десяти к ряду, он бы все равно сбился со счета, пытаясь вспомнить количество подобных сцен и рыл, возомнивших себя чертовски умными засранцами.
Тяжела и неказиста жизнь могучего бариста).
|
|
-
Отлично).
Хотя был бы еще и отыгрыш того, что в комментарии к посту ― было бы совсем круто).
-
А достойный вот пост, такой, в стиль игры отменно ложится, и вообще, значительный, важный для персонажа. Приятно было прочитать.
|
|
Ежелунно, сжимая рогатины, гоблины в лес идут
Дальней стылой тропою в долины, поохотиться там и тут.
Ежегодно сопровождает гоблинов, хэй-хэй,
Матун, ужасный нищий, забинтованный до бровей.
Беззубый, безгубый, безносый, с разбитой пастью, без глаз,
Прося у скал подаянье, бормочет он свой рассказ -
Снова и снова все то же с утра до глубокой тьмы:
'Не заключай мировой с Медведем, что ходит, как мы'.
'топор был остёр мой, копьём крепкок был створ
Когда я шел на медведя, на Адам-зада я шел.
Был последним мой взгляд на деревья, был последним на снег
мой взгляд,
Когда я шел на медведя полвека тому назад.
Я знал его время и пору, он - мой; и дерзок, и смел,
Он ночью в лесу подлунном мой хлеб преспокойно ел.
Я знал его хитрость и силу, он - мой; и тихонько брал
Овец из моей овчарни, пока я крепко спал.
Из каменной пещеры, где гордых сосен ряд,
Тяжелый от обеда, бежал медведь Адам-зад,
Ворча, рыча, бушуя, вдоль голых диких скал.
Два перехода на север - и я его догнал.
Два перехода на север - к концу второго дня
Был мной настигнут Адам-зад, бегущий от меня.
Были стрелы заточены, и рогатины кол взведен
Как человек, надо мною внезапно поднялся он.
Лапы сложив на молитву, чудовищен, страшен, космат,
Как будто меня умоляя, стоял медведь Адам-зад.
Я взглянул на тяжелое брюхо, и мне показался теперь
Каким-то ужасно жалким громадный, молящий зверь.
Чудесной жалостью тронут, не уколол я... С тех пор
Я не смотрел на самок, с друзьями не вел разговор.
Подходил он все ближе и ближе, умоляющ, жалок и стар,
От лба и до подбородка распорол мне лицо удар...
Внезапно, безмолвно, дико железною лапой смят,
Перед ним я упал, безликий, полвека тому назад.
Я слышал его ворчанье, я слышал хруст ветвей,
Он темным годам оставил меня и жалости зверей.
С копями, что покрепче, идете вы а бой,
Я щупал, как их точат, хвалит их любой.
Удача - копьям отважных, они приносят смерть,
Платите, и я покажу вам, что может сделать Медведь.
Мясо, как головешка, в морщинах, в шрамах, в узлах -
Матун, ужасный нищий, угощает на совесть и страх.
'Заберитесь в полдень в кустарник, его подымите там, -
Пусть он бушует и злится, идите за ним по пятам!
(Заплатите - надену повязку.) Наступает страшный миг,
Когда на дыбы он встанет, шатаясь, словно старик,
Когда на дыбы он встанет, гоблин и зверь зараз,
Когда он прикроет ярость и злобу свинячьих глаз,
Когда он сложит лапы, с поникшей головой.
Вот это минута смерти, минута Мировой'.
Беззубый, безгубый, безносый, прося прохожих подать,
Матун, ужасный нищий, повторяет все то же опять.
Зажав меж колен копья, руки держа над огнем,
Беспечны ленивые гоблины, заняты завтрашним днем.
Снова и снова все то же твердит он до поздней тьмы:
'Не заключайте мировой с Медведем, что ходит, как мы.'
|
Третий день пути.
Полдень.
Жарко.
Билли давит педаль тормоза в пол до упора. Подняв тучу пыли, пикап резко останавливается. Пару секунд Нейл сидит, вцепившись в руль и налитыми кровью глазами глядя прямо перед собой.
- Заебал!!! - Наконец, выдает. Довольно так гневно, притом. Видимо, действительно заебал.
От резкого слова - к резкому делу. Сорвавшись с водительского места, рывком открывает заднюю дверь. Смачно, без разбору, херачит кулаком по тому, что за этой дверью скрывалось, лежа на сидении. После пары-тройки ударов отлетает в пыль, получив ногой по морде в ответ - Эдди проснулся и, злобно хрипя с похмелу, лезет наружу.
Завязывается драка, бравые охотники за головами, матерясь, катаются в пыли. Крошка и Зак, вышедшие из машины, со скорбными и скучающими лицами стоят неподалеку, наблюдая.
...
- Убью нахуй, сука! - Орет, брызгая слюной, Билл, направив в лицо Байстендерса обрез.
Эдди стоит прямо, спокойно смотрит ему в глаза, вытирая кровь из под носа.
Крошка зевает. Зак, прищурившись, пялится в небо.
...
- Ну что, шеф? Высмотрел чего?
Билл и Эд только что спустились с ближайшего холма, на шее Билла висит бинокль. Оба сидят, курят, шмыгают разбитыми носами и почесывают новообретенные синяки. Впрочем, напряжения больше не чувствуется, и это главное.
- Не, нихуя нету. - Машет рукой Билл. Настроение у него явно получше, чем было. - Да ниче, вряд ли сильно проебались с курса.
Затягивается, сплевывает красной, тягучей слюной. Трогает шатающийся, кровящий клык. Щурится задумчиво.
- Покружим ща, железно на кого наткнемся. Воды, бенза наменяем, если че. Есть же чем. - Мотнул головой в сторону пикапа, кузов которого все еще не опустел от добычи с прошлого дела. - Или отожмем.
Напарника, весело усмехнувшись, в бок локтем ткнул:
- Верно говорю, засранец чертов?
|
|
-
-Что будем? Может по вишнёвой ударим?
Вот это, кстати, было оч клево). Орк, употребляющий вишневую, лично у меня вызывает угогатывание и улыбы).
|
|
|
|
Отрывок из «Неприятной истины»:
«Конец - что он такое? Как выглядит доводилось ли кому-то из живущих ныне, живших раньше, кому-то из тех, кто только собирается появиться на этот не самый милостивый свет, сталкиваться именно с концом, без прикрас и грима? Или то были эрзацы конца, когда то, что кажется, совершенно не есть то, что в наличии на самом деле? Определенно, в тот момент, когда человеку начинает чудиться, что некая вещь уже окончилась, ему настойчиво дается понять, что оконченного под этим Солнцем е водится. Есть затаившееся до поры до времени, сухое, безжалостное и совершенно безжизненное Снова.
И вот наступили годы, в которые личность ребенка становится личностью взрослого, уже окончательно и бесповоротно. В этот момент окружение человека играет максимальную роль, но личность как бы всегда устойчиво ненавидит тех, кто вертится вокруг нее. Неважно, насколько это мудрые или добрые люди, важно - что они рядом, а значит – просто не могут быть кем-то иным кроме идиотов и ретроградов.
День Молодого Человека начинался очень рано, даже засветло. И если хозяйка их нового приюта еще как-то соглашалась кормить всех, то вот помочь в приготовлении этой кормежки – ну, понятно, что стоит так же всем. Порой Молодому Человеку снился идиотский кошмар: он стоит перед раскрытым мешком с картошкой, а рядом второй мешок – для шкурки. И серебряный ножик скользит вверх-вниз, и шкурки отлетают во второй мешок, а первый постепенно уменьшается… Почтеннейшая мать семейства работала не только на свою родню, но так же успевала помогать с готовкой всей улицы, за что получала более чем скромное вознаграждение. Почтенный отец получал и в пример больше, и этот позорный факт тоже целиком и полностью лежит на плечах монстра Государственности. Сколь бы не были велики достоинства людей, каким бы сильным не являлось их трудолюбие, в одной веселой книге сказано, что труд – это проклятие. Потому задача правящих классов, наших всех «де», «фон» состоит в одном только – чтобы люди прочувствовали эту цитату на своем собственном горбу. Чтобы берясь за очередную картошку, надо было проклинать и искренне ненавидеть того, кто впервые ее выкопал.
Когда с кабалой очисток было покончено, то наступал черед почтенной хозяйки показать, что не такая она и злая, какой выглядит. Доказательством служил овощной, но наваристый и густой супчик, которым она потчевала Бледного Призрака, сохранившегося от прежнего дома и другой семьи. Но кормить его предстояло снова Молодому Человеку.
Ну хорошо, последняя ложка совершила последний полет в начинающий постепенно расставаться с зубами тонкогубый рот. Затем нужно отнести тарелку на кухню. Там полагается как следует отмыть с горчицей (целое разорение!) тарелку и ложку.
Отлично. Теперь можно поесть самому.
Поэтому только что вымытая тарелка тут же употребляется по новой нужде: в нее заливается тот же дешёвый суп из овощных и мясных обрезков, только этих самых обрезков в нему уже ни в пример меньше (в большой семье ворон считать некогда), зато пропитанной их миазмами влаги – ни в пример больше. Еще там плавает минимум один плевок кого-нибудь из приютившего Молодого Человека и Бледный Призрак семейства, потому что они в курсе, кто припадает к еде в самую последнюю очередь.
А тем временем скоро уже забрезжит рассвет и пора бы выдвигаться на дневные заработки. Новое жилище располагалось довольно на приличное удалении от редакции «Чепухи», но благодаря нюансом городских двориков каждый желающий мог сократить долгий путь минимум втрое. И Молодой Человек пользовался этим. Вскоре имея самый короткий и быстрый маршрут из возможных. Тем более что его башмаки вечно были в плохом состоянии и быстрое передвижение являло скорее необходимость, чем прихоть. Старательно обходя грязищу двориков, стараясь не подарить очередному черному болоту свои башмаки, и не вымочить ноги в очередной луже, тогда неделю, а то и две, придется праздновать простуду, Молодой Человек наконец прибывал в редакцию. Старый наборщик благополучно отправился в богадельню, где занимался в основном рукоблудием и разглядыванием стенки. И вскоре Молодой Человек взвалил на свои хрупкие плечи все, что делал его предшественник. С утра Молодой Человек кивал на входе и спускался вниз, в подвал, где все пропахло потом, краской и резаной бумагой. Имелись тут и окошки – под высоким потолком, узкие, запертые навечно, так что помещение не проветривалось никогда в принципе. Огромная махина печатного станка работала резко, порывами, так что в иной раз легко могла оттяпать неосторожному пальцы, или облить краской, или выплюнуть заботливо уложенные для печати листы. Первоначальный макет составлялся быстро, наловчившись, Молодой Человек тратил на это не более двух часов. Но вот затем начиналась настоящая каторга, суть которой была сплошь в монотонности процесса. Еще до прихода Молодого Человека внизу уже ждали тонны бумаги, на которые предстояло нанести свежий выпуск. Набирая по как можно больше листов, Молодой Человек перекладывал их на особую часть машины и та делала вид, что начинала работать. На самом деле для того, чтоб был хоть какой-то результат, требовалось хорошенько наподдать устройству ближе к полу. И тогда страницы начинали отлетать одна за одной – свежеотпечатанные, пахнущие краской и дьявольски некрасивые.
Часам к трем Молодой Человек, весь в краске, в порезах от бумаги, и сильно уставший, выбирался из подвала, чтобы подняться к Мосье Бланжи, тому самому зазывале с вечно съехавшим париком. Что именно почтенный редактор нашел в молодой наборщике, было неясным. Только он с радостью делился с ним трапезой и напитками. К последним Молодой человек не притрагивался, поскольку в состоянии опьянения не находил ничего хорошего. Какой смысл вводить себя в эйфорию, если через сутки ты вернешься на грешную землю, и там снова будут только краска, порезы от бумаги и гудящие к вечеру ноги? Мосье Бланжи говорил много. В основном это касалось девушек и карт - вот в чем он мог почитаться за подлинного знатока. Однако порой на него нападало странное, полуготическое, полувосторженное настроение, и тогда Бланжи говорил о чем-то действительно стоящим.
- Придет пора, мой дорогой Эразм, и все это канет в небытие. Рядом с нами один из частных банков, куда ходят богачи. Кто такие богачи, друг мой? У них много свободного времени и много денег. Но почему? Разве заслужили они первое и второе? А? И разве могут эти пустые оболочки продержаться долго? Жизнь требует заполненности, а не капитала. Насыщенности, а не тупого досуга. И они это не понимают.
В этот момент Бланжи бил кулаком по свежей стопке рукописей, некоторые были испещрены его пометками (красными чернилами по желтоватой бумаге), некоторые только ждали своего часа.
– Нет, совершенно они того не заслуживают. А мы не заслуживаем того, что пашем тут, как проклятые.
Мосье Бланжи лукавил. Обыкновенно побеседовав с Молодым Человеком и выдав ему какой-нибудь томик из своей поистине безбрежной библиотеки, Мосье жал ему руку и вместе они выходили из кабинета. Затем Бланжи удалялся в неизвестном направлении, а Молодой Человек спускался обратно в подвал, дышат вреджной для здоровья краской и кормить ненасытный агрегат бумагой.
Вечером полагалось завалиться домой. Дневной заработок, если его хорошо спрятать, никто не разыщет, и можно будет купить себе что-нибудь не только для тела, но и для души. У хозяйки уже готов все тот же окаянный суп. Теперь они с Бледным Призраком меняются ролями – сперва ест Молодой Челоек, затем он относит тарелку в другую комнату и там супом похлюпывает женщина.
И вот наконец, если не вздумается почтеннейшим хозяевам загрузить Молодого Человека работой, то пора приняться за книги. Сесть возле окна, можно его даже приоткрыть, чтобы небольшой сквозняк мог освежить дурную после тяжёлого дня голову, и читать-читать-читать. Конечно, не все сразу давалось легко и некоторые книги. Даже самые просто написанные, не желали укладываться в голове. Но постепенно, чем больше было прочитано, тем легче давалось дальнейшее. Пока был свет, пока за окном чадил дешевый фонарь, если не становился жертвой камня из рогатки какого-нибудь сорванца, Молодой Человек читал. Шел ли за окном нереально-белый снег, похожий на волосы хозяйки – он читал. Сыпал ли мелкий град, угрожая выбить окно, он читал. Если дождь или солнце – это не повод не читать. Хозяева были не против, так как свечей Молодой Человек не жег, по дому не колобродил, мешая сну всех прочих обывателей, и, значит, имел полное право делать что вздумается. Иногда чтение прерывалось вскриками Бледного Призрака. Она кричала о том, что любит его и не желает отпускать. Ее мужа звали Поль, так кем же был этот Огюст, которого она то и дело призывала во снах? После первого крика полагалось сор вздохом отложить книгу и присесть рядом с лежаком Бледного Призрака. Взять ее за руку и не отпускать, пока крики не сменятся на бормотание или блаженное забытие. Так могло происходить до нескольких раз за ночь. И чуткий Молодой Человек вставал, чтобы совершить ритуал отвода женщины ко сну.
Ну и, конечно же, писать самому. Воображение бросало перо Молодого Человека в жар, в холод, проводило его героев через медные трубы, открывало Великую Любовь, умерщвляло плоды Бурной Ненависти. Молодой Человек брал самую дешевую бумагу и самые жидкие чернила, однако откуда-то взявшаяся в нем аккуратность не давала работе превратиться в забрызгивание всего вокруг. Как-то хозяин обещал, что вырвет ему руки, если на подоконнике обнаружится хотя бы одно пятнышко чернил. За все годы жизни под его крылом хозяину так и не дали повода привести угрозу в исполнение.
Книги по точным и естественным наукам мешались с живыми завихрениями литературы художественной. Именно она радовала и воспаляла Молодого Человека. В то время как книги научные, экономика, философия, богословие – все это удушало казённостью и выхолощенностью слов. Насколько надо быть бездушными, чтобы сидеть и отстраненно говорить об экономических фактов, восхвалять бережность и расчет, когда на другом полюсе образовывались тысячи тех, кто от этих добродетелей страдал. Кому приходилось ютиться черт знает где, нести проклятия труда и голода? О какому разуме говорили дорогие соотечественники, если кругом торжествовали произвол, дикость и самая черная ненависть? Почему подавались отсталыми варварами чернокожие обитатели южных земель, когда в Париже «просвещенная публика» давилась рябчиками, жевала ананасы и пила бордо, а из-за окон кабаков на нее пялились голодными глазами бездомные дети? И как бы глубоко по тропам фантазии не уходил молодой человек, стылая расчётливость книг научных спускала его на грешную землю.
Дом-работа-книги. Дом-работа-книги. Без вариантов, без надежд.
В один день, когда первый вариант «Одиссеи Лашурко» был окончен, Молодой Человек решился показать его Мосье. Мосье пребывал в очень дурном настроении – и гора листов перед ним была исчиркана пометками самого едкого тона.
- Давай сюда, - великодушно сказал Мосье и принял рукопись. Он читал поразительно быстро. А иначе на должности редактора и делать было нечего.
- Стиль хромает. Не в струе наших славных авторов. Переделать, - рукопись вернулась в руки Молодого Человека. И хотя это был первый афронт, общие черты будущей профессии уже встали перед ним во всю мощь. Теперь у него была цель. Купить побольше бумаги – и работать, работать, работать… А самый захудалый фельетонист получал в тот момент в «Чепухе» в три раза больше наборщика. На такие средства можно будет пожить чуть просторнее…
Прошли две трети года. Возиться над вторым вариантом Молодой Человек начал в середине января, когда вьюга и холод, а закончил к сентябрю, когда лето отказывалось сдавать позиции, но отступало с боями под градом шрапнели желтых листьев и противной мороси. Второй вариант был окончен. Молодой человек не знал, что еще можно улучшить и как.
Мосье Бланжи принял страницы. На сей раз он читал медленнее и вдумчивее. И ближе к концу его лицо осветилось. Так всегда бывает у учителя, когда ученик если и не достиг еще его высот, то подобрался к ним вплотную.
- Ну что же, течение социальной критики сейчас востребовано… Однако все намеки на короля нужно убрать, - Бланжи протянул бумаги Молодому Человеку. – А вот всех прочих можешь поносить совершенно свободно. И даже – делай это как можно громче.
Это чувство, когда свежевыплюнутые машиной листки содержат написанные тобою текст. Молодой Человек спустился вниз, посмотреть на работу своего ученика, сутулого мальчишки по имени Кристоф. Тот иногда работал не на совесть, но Молодой Человек помнил себя пару лет назад – и с улыбкой прощал парню его прегрешения.
И все же когда текст лег на страницы, Молодой Человек не мог не хмуриться, перечитывая его. Ему казалось, что он нечаянно продал душу дьяволу. Ну или по крайней мере отдал бриллиант размером с кулак в обмен на чашку чечевичного супа. Однако теперь он сидел наверху, на втором этаже, и мог открывать окна, когда и как ему вздумывалось. А это уже было кое-чем, хотя потом он мог воспринимать временную победу только с временной улыбкой. Но это был долгий путь. Из темного подвала в чуть более светлые помещения. Люди вокруг обрели и ясность мысли, и некоторые добрые качества. Но в каком-то смысле чем бы потом не занимался Молодой Человек он все еще стоял в подвале возле машины и аккуратно подкладывал в нее листки. Не более.»
|
-Слышь ты, блаженный, - говорит хозяин Лагвусу, презрительно фыркнув, - ты сюда шо, причапал топором своим размахивать? Пердуй отседова тихой сапой, пока не набили твою задницу соломой, и над площадью не вывесили. И даю я тебе на это минутку, не больше! Потому что мне нужно заказами заниматься, а не умалишённых слушать.
И, повернув голову за плечо, мужчина крикнул Маришу, что бы, собрав ягодицы в кучу, бежала к соседям, да звала наёмников бурграфа, ибо всякий военный люд во время осадное был наделён правом задерживать подозрительных. А рубака, размахивающий перед чесными людьми топором, вполне достоин звания подозрительного. Повернувшись к посетителям, хозяин достаёт из-под широкой стойки увесистый буздуган, и продолжает сверлить Лагвуса взглядом. Из кухни появляются два молодца - помощники трактирщика. Тот, что повыше, и покрупнее, держит в руках здоровый топор, и легко представить, как он одним ударом отхватывает корове ногу. Второй - среднего роста, жилистый, и крепкий, как гвоздь для гроба. Холодные глаза следят за всеми сразу, а холодный наконечник болта, поблескивающий с арбалетного ложа, подтверждает серьёзность намерений мужчины. Хорульд, продолжая щериться, отступает вбок, что бы больше не маячить перед буйным, аки голая жопа перед содомитом. Фальшион, сжимаемый крепкой рукой, ласково отсвечивает лезвием, что изгибается, как улыбка маньяка.
Люций, смачно харкнув себе под ноги, садится рядом с Лукьяном, положив ладони на столешницу.
Те посетители, что остались в кабаке, видать не растеряли остатки мужества. Их - трое, и все они неодобрительно смотрят на Лагвуса, грея руками рукояти стилетов, кордов, и даг. Они не могут попасть домой, они решили не сражаться за чужой город, но, судя по всему, патриотизм к родному генделю не смог выветрится из этих людей. На данный момент их дом, это место, где их имена записаны мелком над стойкой хозяина, рядом с цифрами, что показывают их "кредит".
|
-
Если он сделан из стали, то из чего ты сделан, Худд? Из каучука?
— Ты просто сделан не из того материала.
— Из железа и проволоки, так же как и ты.
— Но вы были запрограммированы проиграть.
— Мы были также запрограммированы учиться.
— Жаль, что ты так и не научился побеждать. Урок окончен, неудачник.
(с) Small Soldiers.
-
Да, оно. Содержание. Лаконично и в тему, хорошее окончание эпизода.
Лишь бы это была ностальгия к лучшему. Не грусти, а то еще чего доброго еще выпьешь и снова уйдёшь куда надолго...
|
|
Плозец - великолепный город. Один из тех, куда приезжают даже не во время ярмарок, а просто что бы отдохнуть вместе с семьёй, купить что-нибудь хорошее, а не только полезное, безделицу жене, красивый пояс мужу. Город не без проблем, но местный бурграф следит за порядком, и штрафует за выкидывание мусора на улице. Семь Рынков - главная достопримечательность города. Семь широких площадей, что заставлены лотками, лавками, всегда пахнут выпечкой, людьми, жизнью, и навозом. Тут всегда есть чем заняться, и всегда что-то происходит - ярмарка, жонглёры, барды, показательные выступления известных мастеров меча. Посреди каждой площади установлена широкая сцена, где может выступить любой, не платя за право выйти на подмостки. Правда вот за право сойти с них придётся заплатить десятую часть того, что тебе кинули добросердечные люди. Но если ты не хочешь платить, то не надо! Сами заберём, оставив на память синяки, зубы (полные карманы зубов), и пожелание доброго пути. А если слушать горлопанов, и жевать клецку (булка с тмином) не по тебе, то Плозец всегда найдёт чем развлечь. Если перейти через реку, что делит город на две неровные половинки, то можно попасть в Старый Район. Единственный Район, что уцелел во время страшного пожара 1186-го года. Его спас частокол, поставленный ещё при закладывании первых домов города, и ров тех же времён, что периодически обновляют. Так, на всякий случай. Предусмотрительность помогла спасти старейший бордель города, "Влажная Лилия", и дом, в котором испокон веков проводили подпольные бои на кулаках, и ножах. И оба здания до сих пор работают! В Плозеце сильна орочья диаспора, а значит и пивоварение. Квартал Пивоваров (Пьяная Улица) распространяет вокруг себя убийственный аромат хмеля, и варящегося пива, а местные трактиры, и трактирчики, всегда готовы предоставить страждущему кружку-другую пива за умеренную цену,а так же накормить его одуряюще пахнущими жаренными свиными сосисками с чесноком, сырного супа со шкварками, и взбута (хлеб, запечённый со специями, и рубленным мясом). А тем, кто предпочитает отдых души, но не тела - прямо дорога в местный Собор Святой Плоти и Крови, Собор св. Игнатия Благородного. Тут можно в спокойствии преклонить колени, помолиться, побыть наедине с собой, побродить тихими галереями, и нефами, пропитываясь благодатью, и деяниями святых, изучая фрески, повествующие о них. В праздничные дни чистые, высокие голоса колоколов растекаются по городу патокой, созывая верующих на мессу, и богослужение. Что делать, если приезжего потянет на оголтелые приключения? Такому человеку одна дорога - в Ад. В небольшой райончик на севере, где живут (ну, в основном страдают, конечно) те, кто не смог удержаться в других частях Плозеца. Здесь можно легко найти стол для игральных (или настоящих) костей, и сыграть в "два-и-один", "shodelchiser", "кармой-в-глаз-или-в-драхму-раз". Можно поставить десяток пеняжей (другими деньгами сверкать не советуется) на петушиные бои между птицами, и петушиные бои между людьми. А девку даже не надо искать, они сами вешаются на плечи (предлагая сыграть в "угадай чем я сегодня заражусь"), и за гульден готовы на всё. Плозец - великолепный город. Горящий город, город, истекающий кровью, со шрамами разрушений на когда-то благородном лице. Стены закопчены пожарами, на улицах в носу оседает горький дым, резкий запах пороха. Частокол Старого Района обновили, укрепили, и поселили под его защитой женщин, детей, и небольшой резерв. Люди уже давно не обращают внимания на стрельбу, и звон оружия. Заснуть всё равно не могут, сжимая то оружие, что получилось достать, но уже не вздрагивают при каждом выстреле. На Пьяной Улице тихо, слышны только тихие разговоры, и скрип точильных камней о лезвия. В Районе работают всего два крупных трактира, где живут те несчастные, что не успели съехать до осады. А в остальных расквартированы наёмные бойцы, и защитники города. Тут они отдыхают после караулов, и скоротечных стычек, играя в кости, когда рядом нет офицеров. Недалеко от входа на Улицу висят те, кто отказался брать в руки оружие, и защищать родной город. И, что бы не было вопросов, на бледных телах висят таблички - дезертиры. Дома вокруг соборной площади разобраны на баррикады, и для того, что бы очистить как можно больше места. Теперь к собору не подкрасться незаметно даже ночью - тёмные пятна от костров, что жгут патрульные, красноречиво об этом говорят. Дула гуфниц, и тарасниц, матово блестят с башен собора, когда солнце умудряется пробиться через жирные дыма, что реют над городом. За крепкими стенами собора укрылись те запасы пороха, что не поместились в арсенал, и легко раненные защитники. Они ещё не могут встать на стену, но способны защищаться, если штурмующие прорвут оборону. В глазах горит решительность, в руках блестят мечи. Рынок Восточный - широкая площадь, очищенная от лотков, и столов, а работают только те лавки, которым хватило денег, что бы выкупить помещения - аптека, оружейник, и кожевенник. Рядом со входом на Рынок - небольшой помост, сколоченный на скорую руку, где распределяют еду между жителями. Раздача прошла несколько часов назад, но у помоста всё ещё крутиться пара человек, в надежде, что на земле завалялось что-то съедобное. Но большая часть людей сгрудилась тут не для пиши телесной, а для пиши душевной, для веселья, и смеха, что помогает в трудные времена. Они сгрудились вокруг сцены, что спешно переделана в эшафот. На деревянном помосте стоит бурграф (Янош фон Штольц), кровопускатель* (Гануш Гвизда), сторож-мейстер* (Карл Юнгерт), и главный разведчик (Гануш Трост). За их спинами пытаются стоять четверо, скользя по доскам кровавой мешаниной из плотик, крови, и костей. Единственное, что удерживает их в вертикальном положении - крепкие столбы, к которым они привязаны. Бурграф, высокий, и крепкий усач, с копной чёрных волос, окидывает взглядом собравшуюся толпу. Его грудь прикрывает кираса, со следами копоти на стали, а шею - крепкий горжет. Забрало саледа поднято, открывая мощное лицо, с крупными скулами. Руки в стальных перчатках сжимают простую, как и у обычных солдат, рукоять меча. Бурграф успокаивает собравшихся, подняв руку, и говорит: -Люди Плозеца! Я здесь, стою перед вами, что бы показать, обличить враньё повстанцев, которые пытались убедить вас, что я сбежал, прихватив казну! Я не сбежал, я тут, с вами! С вами буду убивать, и с вами, если надо будет, умру, но не встану на колени перед бесчестными убийцами, что пришли под наши стены! Как пришли, так и уйдут, потому что стены наши крепки, и я не пожалел денег, нанимая войска, и заказывая порох, оружие! - Бурграф пережидает подбадривающие крики (некоторые из них спровоцированы его собственными людьми, что скрываются в толпе), и продолжает: - Но не только деньгами я оберегаю город! Далеко не только деньгами. Но и действиями! Мои люди обнаружили эту четвёрку предателей, и теперь у наших врагов не получится взять нас подлостью, а придётся брать силой! А мы уже видели, на что они способны - умирать под нашими стенами! Последние слова тонут в ликующих криках. Собравшиеся долго не могут успокоиться, но бурграф не приказывает утихомириться, а с отеческой любовью смотрит на подданных. -А теперь - к приятному! Пригласите палачей. На помост взбирается четвёрка мощных парней с объёмными, кожаными сумками в руках. Скоро привязанных будут пытать, а потом казнят. С них уже стянули мешки, давая возможность посмотреть на беснующуюся толпу, на кривящиеся лица, летящие в грудь, и лицо куски грязи, плевки. Два человека, орк, и эльф ждут скорой расправы, и даже за дело. Оказалось, что разведчик бурграфа, высокий, аскетичный человек, бреющий голову на лысо - не зря ест свой хлеб. Неизвестно как, но он обнаружил людей Генриха. Хорошо, что не всех. Вошка не любит складывать все яйца в одну корзину, и в Плозец послали две группы. Вторая сейчас - на Рынке, наблюдает за смертью коллег, и обдумывает, что же делать дальше. Они прибыли недавно, смешавшись с беженцами, и у шпионов нет даже коек, что бы переночевать. Но есть деньги, идейность, и наставления Генриха, полученные перед заданием. Штурмующим можно помочь несколькими путями. Например - убить главного, показательно, и жестоко. Распространять слухи, и понижать мораль защитников, но с такими успехами на поле боя это будет сложно. Поджечь запасы пороха - тоже вариант. И последний - поджог, в нескольких местах. Загвоздка в том, что поджигать надо непосредственно во время штурма, а это значит - дождаться штурмующих вместе с защитниками. Так что без надёжного пути отхода, диверсанты обречены на смерть от рук своих же. В запале боя никто не обратит внимания на их крики. Хотя может это не всё? Может ещё есть возможности? Ищущий да обрящет! И главное не забывать о советах разведчика. Если вас зажали в углу, то кричите, что вас эльфы отравили (при этих слова Генрих косится на Люция), подкупили, и подговорили. Народ в это охотно верит, и через несколько минут начнёт погром эльфийским кварталам. Можно симулировать бешенство, наевшись мылом, или чуму, харкнув кровью (кровь можно таскать с собой, главное - найти где), и вообще самое главное в работе шпиона - как можно меньше мелькать на глазах у честного народа. Как можно меньше отличаться от местных.
-
Норм
-
Очень подробное и атмосферное описание города. Желаю вашей игре всяческих успехов! =)
-
Подробненько так, наваристо.
-
Ооооо!!!
Офигенная карта!
|
|
|
|
-
- Красавчик, - ухмыльнулась Луиза, смерив взглядом помятого Гэри. - А это та твоя подружка? - она кивнула на верзилу. - Вижу, вы достойно провели ночь, - Лу ехидно кивнула. - Фу, - она помахала рукой у лица, отгоняя тяжелый дух перегара. - Дыши в сторону, а то я сейчас упаду.
Ты не просто язва. Ты с подрытыми краями. (с)
|
Таврин Дмитрий Максимович
Пацаненок внимательно, открыв рот и почесывая в затылке, выслушал Таврина, ловко цапнул перекочевавшие из рук в руки деньги и, отбежав на пору шагов, скороговоркой ответил, по-солдатски приложив руку к вихрастой голове:
- Бут сдел, вашблародие товарищ гражданин! Усе сделаю в лучшей форме, не звольте сумлеваться. А ежели вашмилость четвертак отжалеет, я исчо Тришку да Сашку кликну: чай, в очи-три мы глядеть лучше будем, да?
Карие глаза мальчугана смотрели на Дмитрия Максимовича хитро-хитро, будто знали некую тайну, неизвестную мужчине. Паренек весело и ехидно улыбался, держа руки в карманах бекеши и покачиваясь с пятки на носок. Кажется, его так и подмывало добавить еще что-то, но обещанная вторая часть денег заставляла держать рот на замке: а ну как щедрый мужик передумает и не будет платить, а то и попробует отнять уже выплаченное? Как бы то ни было и какое бы решение не принял контрразведчик, шкет кивнул и умчался куда-то в сторону ящиков, громоздившихся на пирсе неподалеку от читающего газету господина.
...Когда бывший околоточный надзиратель обратился к пятерке портовых рабочих, третировавших молодого городового, те немедленно оставили свою жертву, устало привалившуюся к стене барака, и переключили свое внимание на Таврина. Агрессивных намерений у них опытный полицейский на замечал, а вот раздражения от того, что прервали их "вразумление", было предостаточно. Из компании вперед выступил одетый в потрепанную гимнастерку невысокий кряжистый мужик: черные глаза-угольки, пышные усы, борода лопатой воинственно топорщилась. Росту он был даже пониже Дмитрия Максимовича, да и похлипче немного, но причтели за спиной придавали архангелогородцу уверенности.
По-бычьи наклонив голову, мужик исподлобья взглянул на Таврина презрительно-оценивающим взором и пробасил, уперев руки в бока:
- Шел бы ты отсюда, дядька, подобру-поздорову - до самого Мурману, пешком и без хлебу. Твое-то дело какое? Или что, ты за царя-батюшку и фараонов-душегубцев? Нонеча все иначе, нонеча наша правда. Что буркалами зыркаешь, не видишь, что ли, молодого вразумляем, уму-разуму заместо батьки учим. Неча ему в полиции ходить, хай заживет свободно.
Прочие работяги, стоявшие за спиной заводилы, смотрели на Дмитрия Максимовича угрюмо и свирепо. Но прослуживший столько лет в полиции Таврин хорошо понимал: эти в драку не полезут. Потрепать нервы молодому, пустить друг другу юшку в шинке - это запросто, но выходить на кулачки с незнакомым крепышом в родном порту - не посмеют. И тут дело даже не в том, что они осознают силу оппонента: просто за безобразную драку их наверняка вышибут из артели, а терять рабочее место не хотелось никому. Так что контрразведчику оставалось только дожать главаря, и они наверняка отступят.
Анна и Вера
На пламенный взгляд поэтессы-контрразведчицы потенциальный немецкий диверсант ответил своим: тяжелым, глубоким, манящим. Откинувшись на спинку стула, он расстегнул верхнюю пуговицу рубахи, обнажая кусок крепкой шеи, и снова улыбнулся своей идеально-белозубой улыбкой победителя: на сей раз уже индивидуально Аннушке.
А вот собеседник барышень от изящной тирады на языке Вольтера и Гюго аж удивленно отступил на пол-шага назад, чуть нахмурившись и с недоумением воззрившись на Анну:
- Извините, сударыни, я не парле по франсэ. Я выучился только английскому языку, и работаю переводчиком у моего нанимателя. Не соблаговолите ли вы повторить?
От необходимости повторяться Самбурову-Безфамильную избавила Вера: набравшаяся храбрости Данилевич выступила из-за плеча напарницы, став вровень с ней, и сделала вежливый реверанс, получившийся, правда, чуть смазанным из-за испытываемой девушкой некоторой неловкости:
- Мы счастливы принять предложение Вашего американского друга, господин...
- Грюнманн, к вашим услугам, - быстро подсказал переводчик.
- Господин Грюнманн. Безусловно, как верно отметила моя сестра, мы предпочтем общество столь блистательных мсье обычным матросам. А еще мы были бы счастливы, если вы представили бы нам вашего друга.
Переводчик, оказавшийся, судя по фамилии, натуральным немцем, поклонился в ответ и указал рукой на улыбчивого янки:
- Господин Эдвард Уильямс, из САСШ, к вашим услугам.
На этих словах инженер поднялся и, не меняя улыбки и положив правую руку на сердце, в несколько широких шагов достиг девушек, представившись перед каждой:
- Edward Williams, engineer. Ed, if you want. Glad to see you, barischnia.
На пальчиках каждой из них он, как истинный джентельмен, запечатлел уважительный поцелуй. Анна не могла сказать, как он сделал его Вере, но кисть руки самой поэтессы потомок ковбоев сжал чуть сильнее, и держал в руках чуть дольше, чем полагалось приличному мужчине. А уж взгляд, который он поднял на Анну, когда целовал ручку, не оставлял никаких сомнений в намерениях янки.
Учтивый американец помог дамам снять верхнюю одежду и проводил их за свой столик, поинтересовавшись через переводчика, что милые девушки желают на завтрак. Судя по тому, как оперативно подлетел к Уильямсу холуй, он был здесь давним клиентом, или, как минимум, выгодным.
Сделав заказ, улыбчивый янки поинтересовался все через того же Грюнманна их именами и выразил свое восхищение их красотой. Бдительно слушавшая речь Уильямса Анна убедилась, что с переводчиком он общается на чистом английском, без акцента.
Молоствов Вадим Владимирович
Услышав слова "революционная контрразведка", статский советник весь осел, обмяк и стал напоминать пузырь, из которого шалуны мальчишки выпустили воздух. На краткий миг в глазах мелькнуло облегчение: "Слава богу, не террорист!" - чиновник, видимо, в красках представил окровавленные тела Александра II, Столыпина, Боголепова, Плеве, Трепова и, конечно же, себя любимого, и порадовался, что ему не придется продолжать этот список. Пока что.
Только он вытер пот пухлой ручкой и приготовился оправдываться, как разошедшийся Молоствов вбил в него, словно гвоздь в крышку гроба, страшные и странные слова: "Комитет общественной безопасности". Почтмейстер, и без того отличавшийся нездоровым цветом лица, совсем побледнел и задрожал, всплеснув руками и смотря на Вадима Владимировича испуганными и преданными глазами:
- И-извините, господин революционный контрразведчик! Виноват, мне распоряжений не поступало. Медлят, медлят они! А вы правы, правы, сейчас уберу!
Подскочив с места, статский советник обернулся к портрету, явив Молоствову не самое приятное зрелище своего всеобъемлющего зада, едва не разрывающего форменные брюки. Поплясав перед портретом с ноги на ногу, чиновник, наконец, ухватился за раму и сдернул его с крючка. Повернув портрет лицом к себе, он проговорил дрожащим голосом, сбившимся на какой-то писк, подавивший попытку пафосной речи:
- У, ирод! Отвеселся ты, теперь в чулане лежать будешь! Давно, давно надо было так сделать, спасибо, господину революционному контрразведчику, надоумил!
Обернувшись к Вадиму, он постарался выпрямиться во фрунт и даже втянуть живот, что у него, правда, не особо-то и получилось. Поедая глазами контрразведчика, он выпалил:
- Во ввренном мне почтовом отделении никаких инцидентов не произошло. Нарушений, могущих заинтересовать революционную контрразведку, не было. Почтамт работает в штатном режиме, без нарушений. Коррупции и антиправительственных речей нет. За всех подчиненных могу поручиться лично.
Решив, видимо, что этого мало, толстяк изогнулся в льстивом поклоне, глядя на Молоствова снизу вверх. Голос его был полон елея:
- Чем лично я могу услужить Вам, господин революционный контрразведчик. Чай, баранки, что-либо еще, кхе-кхе?
|
|
Сложность:У каждого действия есть сложность, будь то обычный удар, или попытка взлома замка. Просто у каждого - своя. Она может повышаться из-за различных факторов, например - пытаться взломать замок без отмычек. Но и понижаться она тоже может. Как? Сложность броска понижается на сумму характеристики, и навыка, который за неё отвечает. Например, взломать замок с отмычками - Сложность 20. Многовато, да? Но у вас Интеллект 4, и взлом замков 5, так что для вас сложность взлома - 20 - (4+5) = 11. Уже намного легче, правда? Но если навыка у вас нет, то сложность понижается только на характеристику. Характеристики:Подробно следует остановиться только на двух - внимание, и стойкость. Внимание - отвечает за то, как ваш персонаж реагирует на окружающую среду, нахождение нужных вещей, обыск. И в бою внимание тоже учитывается. Если у персонажа мало опыта в бою (мало значение боевых навыков) то его внимание будет сильно понижаться. Почему? Потому что он в боб ещё не как рыба в воде, и концентрируется только на одном противнике, так что если к бою присоединиться ещё кто-нибудь, то персонаж может его тупо не заметить, и получить топором в спину. Стойкость - ваша общая стамина, так сказать. Она понижается во время боёв (оружием махать), быстрого бега (ногами ковылять), и других вещей, в которых нужно приложить силы. Т.е. по факту - та выносливость, что вы можете потратить в бою. Во время боя она может немного повышаться отдыхом, зельями, или заклинаниями, но с последними двумя не советую частить. Если значение стойкости падает до 0, то понижается количество ударов, да и критический урон нанести не получится, у противника больше шансов продавить блок. Максимальное значение любой характеристики - 10. Навыки:Максимальное значение навыка - 5. Некоторые вещи можно сделать без навыка (махнуть мечом, например), а некоторые - нет (собрать бомбу). И да, в начале вы не можете брать себе навыки мага, ибо их стерегут, и на такое задание не отправили бы. Но есть другие: Боевые:-Одноручные мечи. -Топоры. -Дробящее. -Двуручные мечи. -Двуручные топоры. -Древковое. -Ножи. -Рукопашный бой. Чисто как в морду дать. -Борьба. Захваты, заломы, и т.д. -Мордобой. Использовать в бою то, что подвернётся, от палки до камня. -Метание дротиков. -Метание ножей. -Луки. -Арбалеты. -Огнестрельное. Остальные: -Контакты. Сколько, и какого качества, у вас информаторы. Но это ничего не говорит об их надёжности. По одному информатору за очко. -Финансы. То, сколько вы взяли с собой сверх того, что вам выдало начальство. По 5 гульденов за очко. За монеты - смотрите в общей информации. -Алхимия. -Языки. По одному языку за каждое очко в навык. По мере заполнения обращайтесь ко мне - покажу список языков. -Актёрское мастерство. -Грим. -Маскировка. -Обыск. -Поиск. -Знание улиц. -Делопроизводство. Знать кого и где подмазать, что бы получить нужную бумажку. -Азартные игры. -Шулерство. Да, азартные игры, и шулерство - разные вещи. -Оккультизм. Знать какой, где, и как ритуал провели. -Знание существ. Кроме самого знания здесь содержится информация о том, где найти, и как подкупить. И да, список не окончательный. Если вы хотите навык, которого в списке нет, то пишите мастеру - устроим. Бой:Обычные атаки ближнего боя, типа простых ударов - тут всё просто. Противник кидает 2д6 + ловкость + навык, а ты пытаешься перебить его значение своим 2д6 + ловкость + навык. Но! Ещё существуют приёмы. Тот, кто делает приём - задаёт сложность противнику. Т.е. делаешь ты такой-нибудь шибкой задроченный переход в укол из ложной атаки, и сложность его 30. Ты её перебиваешь, а значит противнику, что бы защититься, нужно побить ту же сложность своими кубами. Если ты не пробиваешь сложность приёма - он неудачный, и противник может почти безнаказанно уйти в атаку, если он не побил - получил всю гамму ощущений от полученного удара. Если побил, но его значение меньше - часть ощущений, если побил, и его значение больше - полностью защитился. Контратака. Если противник сделал приём, но не побил его сложность, то игрок может нанести контратаку. Т.е сделать на одну атаку больше, чем может по характеристикам. Если так противник не смог защититься, то ещё один проброс кубов - прямое попадание, или касательное. Суть в том, что при прямом попадании ты наносишь весь урон + шанс критического поврежедния, от сломанной конечности (дубина) до отрубленной конечности (топор). При прямом попадании в незащищённую голову - автосмерть со всеми вытекающими (мозгами, в основном). Но сложность попадания (и прямого удара) в голову несколько выше. Если на конечности, в которую попали, есть броня, то шанс критического повреждения падает. Дальний бой - стреляющий кидает 2д6 + ловкость, защищающийся кидает 2д6 + ловкость, у кого больше тот и молодец. Если стрелок попадает, то смотрим - прямое попадание или вскользь. У каждой стрелы свои показатели бронебойности, урона, и шанс на крит. Потому что бодкином вполне возможно перебить кость. Урон от оружия - статический урон оружия + сила*2. Броня:Броня имеет несколько показателей - бронирование, вес, мобильность, и какую часть тела закрывает. Вес влияет на то, сколько каждый удар уносит выносливости, мобильность - на сложность приёмов. Если показатель бронепробиваемости оружия меньше бронированности, то оружие тупо не пробивает броню, и всё. Можно ударить сильно, повысив бронепробиваемость на сила/2 очей, или ударить точно, попытавшись засадить оружие в щель доспехов. Здоровье:И да, что поделать - у каждой конечности есть свои ХП. Но просчётом их заниматься буду я, предупреждая о том, что и у кого. Но первоначально высчитать их придётся вам, да. ХП на конечность - 100 стандартных, и +10 бонусных за каждое очко выносливости. С понижением ХП персонаж будет получать негативные эффекты, а потом придётся долго лечится (ну, как в реальной жизни), а прямо на поле боя ХП конечности можно повысить только на 20 очей. Более полное восстановление - как в реальной жизни, с врачами, припарками, и мазями. Потому что если вас резанули по руке - вы не сможете залечить рану прямо сразу, просто сожрав аптечку. ХП на конечности расписывать в навыки. Приёмы:Данные вырезки сделаны из манускрипта Эархарта Ланийского, "Меч, Щит, и Баклер". Schiltslach (удар щитом)  Да не забудь, воин славный, что щит не только оружие защиты, но и оружие атаки! Когда противник твой на пике атаки, но ещё на закончил замах - ударь щитом в меч, остановив его, и уколи в лицо обратным ударом! Сложность: 15 Stichslach (колющий удар)  Ударь щитом быстро, словно молния, в наружный край щита противника, открывая его лицо твоему змеиному уколу в лицо. Сложность: 17 Durchtritt (проход)  Сцепившись гардамы с противником - не забывай о проходе, воин! Продави оружие противника вниз, положившись на силу свою, а потом сделай шаг вперёд, нанеся нижний засечной под щит! Сложность: 20 Gadurtich (захват)  Противник быстр, и коварен, хочет уколоть тебя в грудь? Будь как воды, что принимают в себя камень брошенный! Пропусти меч под рукой, и крепко вцепись в гарду противнику, блокируя его! После чего можно одним движением отрубить руку вражескую. Сложность: 30 Данные вырезки сделаны из манускрипта Тота Йенгиля, "Хитрости Одноручного Меча". От плеча в руку.  Коварный и простой сей приём может прийти на помощь любому. Когда противник заносит оружие своё, ты не зевай, а поверни меч лезвие вниз, как для атаки снизу-вверх, и нанеси удар в запястье вражеское. Сложность: 15 На клин.   Ловить противника удар следует на клин, на сторону сильную меча, а далее - подшагом вперёд ставь поддерживающую ногу перед ногой противника. Вместо с поворотом корпуса, упершись в его локоть, толкай противника вперёд, и будет он на землю ниспровержен. Сложность: 20 С захватом.   Лови противника атаку на край клинка, что возложен на локоть, и уйдя с линии атаки. Когда клинок противника минует локоть твой - подшаг вперёд, и пусть свободная рука обхватит руку врага твоего, крепко к телу прижав. А дальше - удар в лицо. Сложность: 30 Из трактата Генриха Вальдштрасса, "Цвайхандер, и методы его использования". Захват крюком.  Тут всё просто - следите за противником, и его замахами. Как только он захочет ударить "в купол" - шаг вперёд, рукой поддержки - в локоть, а яблоком клинка - под колено, словно крюком. Да дёрнете по-сильнее, что бы свалился с копыт! Сложность: 15 Укол при защите "в купол".  При блоке сверху дави клинком своего меча на клинок его меча, а для уверенности - возьмись за яблоко. Резко поверни меч в бок, словив его клинок на гарду, и уколи в грудь, или шею. Сложность: 20 Укол при защите "во фланг".  Действуй осторожно, и выверено! Подготовившись, лови клинок меча противника на гарду, у основания клинка, и резким движением накрывай его оружие своим, закрывая ему блок. И тут же - укол в живот! Сложность: 25 ![]() Атака "в купол" с открытием, и уходом.  Действуй осторожно, и внимательно! Вымани противника, заставив думать, что ты забыл про защиту "в купол", а потом, когда он решит ударить тебя сверху - жди момента, когда он вложит всю силу в удар, когда его гарда будет на уровне его лица. А потом - уход с линии атаки, и резки удал "в купол" сбоку. Сложность: 30 Из трактата Анджолио Панетти - "Высокое Искусство Кинжального Боя, и Этикет". Журавль бьёт жабу.  Запомните, что укол - самый быстрый, и один из самых опасных ударов кинжалом! Так что следите за противником, но не за глазами (ведь опытный боец никогда не покажет взглядом, куда собирается бить), и не за руками (опытный боец попытается вывести вас финтом), а за руками, и ногами, одновременно. Если противник собирается уколоть вас в грудь, то он двинет плечом, и сделает лёгкий подшаг вперёд, дабы кинжал вонзился в вашу плоть как можно глубже. В этот момент делайте шаг назад, и в сторону, коротко уколов противника в запястье сверху. Сложность: 15 Заход простолюдина.  Любому аристократу следует знать, что пусть простолюдины и низки, но голь на выдумки хитра, и иногда светлые мысли появляются и у них! Если их не задавит извечная похоть, и жадность простолюдинских жлобов. Сей приём следует использовать, когда у вас нет оружия, или противник нужен вам живым, и подходит, если противник пытается поразить вашу голову. Перехватите руку противника в воздухе, обернитесь к нему спиной, и, уложив локоть на своё плечо, сильно надавите на запястья. Если силы в вас достаточно, то руку можно и сломать. Сложность: 20 Взмах крылом.  Приём достаточно сложен, но при должной практике всё получится, ведь не зря говорят, что голубая кровь несёт благодать. Но не исполняйте его, если не уверены в себе, как Император на соколиной охоте, потому что, ошибившись, вы потеряете не только жизнь, но и, что страшнее, честь умелого бойца! Начало сего приёма как у Журавля, который Бьёт Жабу. Дожидаетесь, когда противник пытается вас уколоть. Но делаете шаг не назад, а по диагонали в сторону. Лезвие своего кинжала вонзите между яблоком вражеского кинжала, и его рукой (сильный порез уже обеспечен), а потом продолжайте движение, поставив свою ведущую ногу за его ведущей ногой. В таком положении остаётся одно - с силой ударить противника в грудь свободной рукой, отправляя его в одну сторону, а его оружие - в другую. Сложность: 25 Петля палача.  Запомните, что в отличие от простого, жлобского люда (и наёмничающей мрази) аристократ должен соблюдать благородство, и стараться не убивать своего противника (если это - другой аристократ, а не обычный, сельский мужик). Но ежели пелена ярости застилает ваш взор, а руки так и просятся окунуться в кровь противника, то смело используйте сей приём. Ждите, когда противник решит уколоть сверху, и только его локоть начнёт приближаться к его уху - бросайтесь вперёд. Ваша свободная рука должна остановить его руку с ножом у локтя, а рука с ножом - обвить шею. Почувствовав, что лезвие крепко обхватило шею противника - режьте. Сложность: 30 Из трактата неизвестного автора, что распространялся среди наёмников капитана Шефуена М'Ар Одёра.  И так, хлопсы! Тут всё просто, аки с моей бабой в постели - тычь посильнее, да поворачивай! Ежели балбес атакует тебя снизу, засечным - отойди в сторону, да клювом топор за запястье его захвати! Получишь контроль руки, а там лезвие вывернуть можно, и сломать. Сложность: 20  Значится так, часто так-то бывает, шо противник, говнюк этакий, клювом топора под колено дёргает, пытаясь из стойки вывести! И что делать в такой ситуации?! А вот что - шея то у него открыта! Цепляй его в ответ, и дёргай на себя! Сложность: 25  Контратака на удар колом топора в голову! Особенно полезно в доспешном бою, ибо тут чаще всего колом бьют, но и в голой схватке тоже можно, даже если бьют лезвием. Только осторожна, йобана мать! А то плечо отчекрыжат. Так вот, вместо того, что бы отходить с линии атаки - ты вперёд двигайся, лови древко на плечо. Да, больновато, зато сможешь дотянуться до его бошки своим топором! У тебя, может, синяк, а у него - дыра в чердаке! Сложность: 30
|
На полный желудок и без лишней суеты, без амуниции спалось сладко. Джеб почти пожалел, когда его растолкали и сообщили радостную новость - буря прошла. А это значит надо снова навьючивать на себя бронежилет, что ощущался не просто второй кожей, а панцирем какого-нибудь доисторического краба. Без него наемник был мягким и слабеньким и каждый мог его обидеть.
Дорога обратно не запомнилась. Он гнал, но осторожно, останавливаясь и всматриваясь в обстановку. Однако, то ли буря всех загнала слишком глубоко в свои норы, то ли просто дорога до шахты и правда была интересна лишь человеческому отребью - никто больше не встретился.
В поселке встретили неласково. На такой прием Джебедайя как-то даже не рассчитывал - все же вон какой подвиг совершил и живой вернулся, информацию добыл, все такое. Усилия не были оценены адекватно, потому что Кейб встретил какой-то настороженный. Впрочем, первым делом, разумеется, потребовал доклад - все-таки это была его затея. Зачем-то, правда, принялся уточнять. Мысли о том, что не все в порядке только усилились. Пытается поймать на вранье, что ли? А с чего это? Патруль НХРАФ приехал и теперь Кейб ищет повод, чтобы их сдать т.н. "правосудию"?
Но рассказывал Джеб все, как было. Даже карту потребовал, которую ему показывали перед выездом, и принялся показывать пальцем приснопамятные места: где ушастые налетели, где труп разведчика валялся, где с бандитами сцепился и как потом до шахтеров доехал. Про варана Фишера только не стал говорить, это все суета.
- Так что шахтеры ваши живы, здоровы. Осунулись только чуток. Но шахту подмять не дали, отстрелялись как на учениях. Ждут смену и передают всем привет, - он усмехнулся своей незамысловатой шутке. Потом откинулся на стуле, слегка поморщившись от саднящих ран на спине. Очки снял, протер краем шемага, обратно надел.
Когда заговорил шериф, Джеб только руки на животе сцепил и слушал того с непроницаемым выражением лица. Ничего вот ты не прочитаешь по нему, только если в глаза посмотреть. А они за темным стеклом скрыты.
Предложение выпить проигнорировал, хотя рот тут же наполнился слюной, а в ушах слегка зашумело. И перебивать не спешил, зачем перебивать? Раз ему это вот так рассказывают, значит не решили еще ничего. Если бы решили, то болтающегося Кейна еще на въезде в поселок было бы видно.
"Наворотил дел, боров. Опять в какой-то блудняк влез и не почесался", - подумал он про себя.
- Спасибо, Кейб, что дождался, - начал свою часть диалога Джеб. Он и правда был благодарен шерифу, что не решил действовать поспешно. Другой бы взял и повесил Кейна, а потом и Джеба повесил. Кому какое дело до двух лишних мертвецов в Пустошах? К тому же нарушивших закон.
- Вот ты спрашиваешь, готов ли я вписаться за него? Человека, который оставил мне вот этот шрам, - О'Салливан показал на полоску, пересекающую лицо, - этот парень по собственной инициативе выследил в Рэде и убил голыми руками, несмотря на то, что это был главарь одной мелкой банды из семи человек. А потом он убил и остальных товарищей. Он мне как брат и я готов за него вписаться. Да, я согласен, что он не слишком умный, но просто так бы этого второго парня душить бы не стал. И даже за тарелку супа не стал бы.
Джебедайя пожевал губами.
- Вы его спрашивали, что там вообще произошло? Или сразу в сарае закрыли? И кто тебе сказал такое про Хэмиша?
Последний вопрос Джеб произнес с подозрением.
-
Даже карту потребовал, которую ему показывали перед выездом, и принялся показывать пальцем
слегка поморщившись от саднящих ран на спине.
Прикольные детали, очень нравится).
|
— Ты, мил-человек, давно на Западе-то? Язык тут выучил?
— Давно. Да, здесь, только плохо выучил, ты видишь… — согласился Милош, доскребая галетой остатки еды из консервной банки. Провёл языком по зубам: трещина, скол, острый остаток коренного с каверной, забитой волокнами мяса. Крошатся, ломаются вот уже который год, тупо ноют от сладкого и холодного. Ещё пара лет, и совсем можно остаться без зубов, — если есть у него эти пара лет.
Илай продолжил говорить, и Милош подозрительно скосился из-под пыльных полей шляпы на морщинистое, в жёсткой седой щетине лицо, на которое бросал оранжевые отсветы костёр.
— Жену… — только и протянул поляк. Он и забыл думать, что бывает такое у людей: дом, семья, хозяйство, дети, — точнее, забыть-то не забыл, видел такое каждый день, но не мог примерить к себе, разучился давным-давно примерять. Давно уже вместо дома были для него какие-то временные сараи, бараки, чистое поле, вместо жены — дешёвые, намазанные, глупые, нечистоплотные шлюхи, вместо радости — разгульная, бесстыдная пьяная блажь, вместо человеческого разговора — оклики, приказы, брань на никак не дающемся, полупонятном языке.
И ведь вспомнилось — и откуда только вылезло обрывочное, смутное, глубоко запрятанное воспоминание: родина, деревня под Бялобжегами, и смеющееся тонкобровое лицо, половина лица, курчавый завиток за ухом, надутый ветром широкий рукав с выпущенной, паутинкой на ветру летящей белой ниткой. Та девушка из давно забытой юности выглядывала из-за живого на ветру, то надувающегося парусом, то опадающего полотна, сушившегося на верёвке на дворе, и Милош тогда подкрался, широко обхватил её через простыню, а та вырывалась, смеясь… Кася, что ли, её звали? А, нет, Кася была та полька в Париже, которая потом опустилась ниже самого дна: последний раз он её видел в чаду рыночных рядов Чрева Парижа, в очереди за супом: он работал мусорщиком, она тёрлась с какими-то грузчиками, оплывшая, растрёпанная, грязная, пьяная с утра. И вот так все воспоминания: ничего хорошего и вспомнить не удаётся, чтобы не покатилось всё, крутясь, мельтеша, в какую-то адову пропасть, не давая помнить и думать о том, что было же когда-то и у него в жизни что-то хорошее: была любовь, была родина, гордость была, достоинство…
— Жену… — повторил поляк, горько усмехаясь. — Я все деньги пропью, — решительно сказал он. — Вот и не хочу пропить, но пропью. Прогуляю, проиграю, — но не хотелось возражать человеку, который в кои-то веки обратился к нему, Милошу, так задушевно, и добавил тот: — Но жену было хорошо бы, — и протянул кружку Илаю, кивком благодаря его за кофе.
Замолчать бы сейчас, уставиться в огонь, как Милош уже привык делать, но какими будут его одинокие размышления, Милош уже знал: снова завертится череда гнусных воспоминаний, накатит волна жалости, отвращения и презрения к себе, сменится чёрной, сжирающей душу апатией. Нет, надо продолжить беседу — когда ещё удастся поговорить с человеком по-человечески?
— А сам? — спросил поляк. — Имеешь ты кого сам?
|
|
Отличный сон. Спокойствие, работа. Ничего лишнего.
Руки двигаются почти сами по себе, превращая какие-то куски металла, провода и шестерни в законченное произведение.
Протер тряпкой пот, оставляя масляные следы на лице.
Остаться бы здесь. Навсегда, навечно. Просто работать, работать, работать... пока не придет конец вечности.
И вот... даже прохладный ветерок.
Да, надо отдохнуть немного, остыть. Откинул мягкое одеяло, прохладное такое, на кровати посреди темной, холодной пустыни.
Лег, устроиться поудобней, закрыл глаза.
Тишина. Прохлада. Спокойствие. Заснуть - и не просыпаться вечность.
Но тихое потрескивание. Мешает спать, не дает расслабиться и уйти.
Вон оно, в этой огромной яме, на самом дне. Маленький, тусклый огонек. И так мерзко трещит!
Внизу жарко, чертовски жарко. Как в аду.
Шаг - хруст под ногой. Сломал мечту. Мертвую мечту. Еще шаг - еще одна мечта. Хруст. Хруст. Хруст.
Вот огонь. Перед ним фигура сидит, держит что-то в руках.
Сгорбленная, слабая, старая. Это Джим.
Он встал. Он почти умирает, но... он так силен. Горд. Возвышается. Живет!
А в руках у него кукла. Я же ее и делал в мастерской! Кукла, маленькая, живая. Еще более живая. Это Викки. Маленькая, механическая Викки. Она улыбается, и обнимает Джима. Того, другого.
Почему не меня?! Почему?
Сбоку зеркало. И я увидел себя. Я мертв. Я скелет. Посмотрел на ноги, на руки - кости. Голые кости. Ни кожи, ни мышц. Труп.
Развернуться, убежать. Убежать обратно, в холодную кровать. Вот она стоит. Но она - гроб. Гнилой, трухлявый гроб. В нем клубятся черви.
Споткнулся, падаю туда. В конец, конец. Конец всего.
Но замер. Кто-то держит за руку. За эти отвратительные, коричневые кости.
Викки. Маленькая игрушка. Она держит мою руку и я не падаю. И она улыбается и показывает на огонь. Который трещит. Так тепло, так приятно.
Протянул к нему руки. Они покрылись кожей. Грубой, морщинистой кожей. Но сильной. Родной.
Они собрали охапку обломков. Мечты, стремления, надежды. Все мертвые, безжизненные. И швырнул их в огонь. Маленький, но такой яркий, такой веселый.
Он на мгновение затих... и раздулся. Все больше и больше, ярче и горячее.
В нем стоит наковальня, на ней лежит два куска. Расколотая душа, мертвая.
В руках молот и клещи.
Взять. Удар. Удар. Удар.
Перехватить. Удар. Удар. Удар.
И вот она вновь одна. Еле живая. Но живая.
Улыбнулся.
В вечности нет ответа.
В прошлом нет ответа.
В мертвом нет ответа.
Ответ есть только в огне.
Пора просыпаться.
-
Кстати, это был реальный шанс закончить зардкор ветку здесь и сейчас).
Я рад, что ты его упустил им не воспользовался).
-
Ну, думаю, на текущий момент - лучший пост игры.
|
-
Эт хорошо, что про раны помнишь). Пустоши отмечают шрамами тех, кого любят). Шутка. Им плевать на всех).
|
|
-
Они бы пользовались тамблером, инстагрмом и айфонами, но всё это пока ещё не появилось.
Фракция знает что появились злодеи и может определить вас при встрече как злодеев. К вам они относятся с презрением. А как им ещё относиться к неудачникам в стрёмной одежде, которым они возможно в школе пинков отвешивали.
Супер))).
|
|
|
-
довоенных, слушай сюда, довоенных, заботливо расфасованных руками предков кусков гарантированной смерти!
Yeah!
|
|
|
Василий Алексеевич Вадиму сразу пришёлся по душе: было очевидно, что, в отличие от спутников Вадима, кто смотрел на народное ликование кто хмуро, кто кисло, кто недоуменно, Эллена чувствует сейчас то же, что и сам Вадим.
Впрочем, Вадиму в этот день приходился по душе любой с красным бантом на груди, с тем знаком свободы, который так взбесил местное начальственное кувшинное рыло. Ну ничего, думал Молоствов, пунцовея и неловко снимая свою ленту с погона вслед за асессором, недолго уж тебе командовать осталось. Откомандовали своё, откричались на безмолвствующих подчинённых, отхлестались плётками, отсиделись на протёртых бархатных подушечках в пыльных кабинетах с безыскусными портретами императора на стенах и пошлыми картинками в нижнем ящичке. Теперь-то всё будет по-другому.
В ресторане («Романовъ», какая ирония!) Вадим, не желая пиршествовать за чужой счёт, заказал лишь лёгкую закуску, но от вина, пускай час был и ранний, не отказался. Скосился на щекастого господина по соседству, который стеснять себя в угощении за чужой счёт не собирался: ещё один держиморда, помельче чином, правда. Некоторое любопытство вызвала дамочка, и своей оксюморонной фамилией, и манерами напоминавшая девиц, которых Вадим видывал на квартире у своего приятеля по Балтийскому заводу, инженера Телегина, не чуждого поэтическому миру, — те были все до одной загадочные химеры, неврастенически ходящие над пропастью (хождение предсказуемо завершалось трагическим в неё падением в виде какой-нибудь неразборчивой и нечистоплотной связи). И таких людей теперь берут в контрразведку? Впрочем, ему ли, ещё полгода назад колесившему по Лифляндии в тряском кузове автомобильного радиопеленгатора, удивляться, кого в неё берут? Возможно, у мадемуазель свои таланты. Вот у второй, местной, мадемуазель таланты, похоже, имеются, и даже весьма пикантного свойства. Боже, какой вертеп эта контрразведка.
Прочие коллеги большого интереса не вызвали, разве что в очередной раз заставили подивиться, кто и по какому принципу их сюда подобрал, каждой твари по паре: молодых, опытных, кадровых военных, офицеров военного времени и гражданских, мужчин и женщин? Разве что, может, какой чинуша, не думая, ткнул карандашом против приглянувшихся имён в списке и, как говорят казанские татары, усаживая пассажира в санки-барабус, — айда! На таком айда всю войну и тянем. Ну ничего, теперь всё изменится.
Эллена начал говорить о германских диверсантах, и Вадим, конечно, внимательно слушал, ведь дело было вправду нешуточным, но не мог уяснить, какое всё это отношение имеет к его роду занятий. О чём он и поспешил высказаться, как только в разговоре возникла пауза.
— Господин Эллена, — начал Вадим, — я первым делом считаю нужным доложить, что я по роду службы не имел отношения ни к слежке, ни к симпатическим чернилам, ни к прочим подобным штучкам. Я — инженер радиоразведки и, честно говоря, полагал, что сюда направлен для развёртывания радиопеленгационной станции. Впрочем, думаю, я могу высказаться по поводу данного дела, разумеется, в той его части, что касается мне знакомых вещей, а именно связи. Говоря прямо, я не думаю, что для группы, имеющей задачей лишь диверсию, будет предусмотрен какой-либо канал передачи сведений. Но если мы допустим, что помимо диверсии германские агенты также имеют задачей сбор сведений об Архангельске, то, конечно, связь у них должна быть. Вряд ли это радиопередатчик, — «к сожалению», мысленно добавил Вадим, — переносные устройства слишком маломощны, чтобы послать отсюда искру хотя бы в Швецию или Норвегию, не говоря уж о Берлине, но германские шпионы часто передают зашифрованные сообщения телеграммами, с виду обыкновенно коммерческого или личного характера. Как вы понимаете, легенда для передачи частых сообщений и у англичанина, и у норвежца подходящая. Моё предложение — для начала расспросить сотрудников почтамта об этих господах и их помощниках и наказать телеграфистам на будущее копировать их телеграммы и время их подачи. Впрочем, — после короткой паузы добавил он, — радиопередатчик тоже нельзя сбрасывать со счетов: им агенты вполне могут пользоваться для передачи данных на какое-нибудь нейтральное судно. А посему я должен вас, господин Эллена, просить в будущем ознакомить меня с тем, как в Архангельске поставлена служба радиотелеграфной слежки.
Последнее Вадим добавил не столько из веры, что немцы действительно могут пользоваться такой сложной и ненадёжной схемой связи, сколько из надежды, что ему всё-таки здесь дадут заниматься своим делом. А не бегать по улицам незнакомого северного города как, прости Господи, сексот, да ещё и в компании экзальтированных девиц и провинциальных держиморд, да ещё и в клокочущей суматохе — и теперь можно уже было быть уверенным в этом слове — Революции!
-
Он прекрасен! Человек и пост, всмысле)
-
Какие чувства, какой подход! Какие идеи!
-
Вертеп не то слово!)))
|
Мистер Сильверстоун вместе с Гривой удалились наверх, предварительно поспорив за ценность выпивки - дело для Гривы заведомо проигрышное. Кто-кто, а Дирк знал как торгуется босс.
Здоровяк ухмыльнулся своим мыслям, чуть расслабился и вновь вперился взглядом в пространство "Таверны".
В его большой голове упорно билась мысль, что смысла во всём происходящем нет, но формулировка, что могла облегчить кучу умных слов, всегда терялась. Как-то громила пытался записывать свои выводы, но спустя два предложения запутался в собственных каракулях и кракозябрах: грамота не была его сильной стороной, хотя читал он с удовольствием - к сожалению редко, всёж из доступных развлечений экраны с картинками были популярнее в народе.
Так и невыраженные слова и смыслы сильно мешали Дирку жить: он мог провести пол дня в обдумывании подобных концепций, но всякий раз, случалось что-то, что отвлекало его от размышлений, рвало стройную логическую цепочку и вновь опускало мироздание до привычного уровня быта: существование ради существования.
"Итак. Смысл жизни в самой жизни - как бы это эгоистично не было, но пусть будет постулатом, что мы живём именно за этим. Но кто из нас счастлив? Фермеры, ковыряющиеся в радиоактивной грязи или охотники, рискующие своими жизнями в поисках съедобного мяса? Они счастливы или попросту не могут иначе? Или вот бандиты, те же Солёные: они счастливы так жить? А я? А Кэрри? А..."
Сквозь тяжкий бурелом мыслительной деятельности прорвалась беспокойная реальность: в зале сменились действующие лица, что впрочем вели себя тихо и не мешали паровому катку философии миропознания имени Максвела, нестись по чащобе вероятностей и предположений. Спустя пару минут вошли Солёные: Мулат и Дэвид.
И эти себя тихо не вели.
Мулат, смотревший и так исподлобья, глядя на Дирка, вовсе задирал свою голову, а рыжий Дэвид чесал свою щетину, хрустя при этом, будто пачкой сушенных галет. Оба-два были не прочь выпить нахаляву, а заодно поглазеть на Керри, вперившись в неё масляным взглядом.
Дирк оторвался от стенки, изображая "разминку затёкших конечностей", перевалившись теперь на стойку и центрируя внимание на себе - благо ему задали вопрос.
Заноза.
Этот парень был дорог Дирку - один из немногих, кто видя ограниченность здоровяка, не сразу пытался его кинуть или развести на дурачка. Заноча, тоже пытался - но не сразу. И быстро передумал.
Крайний раз, в редкий выходной Дирка, они провернули хитрый манёвр с тайным проносом сталкероского барахла: какая-то мелочевка из электроники, но Заноза сказал, что если не скидывать бандитам пошлину, то может получиться неплохой навар. Изобразив, что Дирк его конвоирует, парнишка умудрился продать все необходимое меньше чем за час, обогатив вышибалу на пару пистолетных обойм...
- Здарова, парни, как дила? Заноза? Знаю! Дирк знать Заноза! - радостно затряс башкой, - А шта нада от Занозы?
|
|
Сегодняшний день был самым счастливым в жизни Вадима.
Из Петрограда он выехал двадцать пятого числа, когда город уже бушевал, и серые нестройные вереницы рабочих бежали по льду Невы мимо занятых казаками мостов, и колонны под красными знамёнами бурно текли по Невскому, и там же нервные девицы кричали с тумб, и там же был и Вадим, выглядящий нелепо среди демонстрантов, — он продирался через весь Невский с чемоданом в руке, так как трамваи не ходили (слух пронёсся: выдрали все ручки управления), извозчика было не найти, а ему нужно было на Николаевский — и это в такой-то день! Правую руку он был готов себе отсечь, чтобы в этот исторический момент быть вместе с этими чудесными, светлыми людьми: курсистками, раздающими чай в подворотне, студентами с полицейскими шашками и браунингами, учителями в пенсне и расстёгнутых пальто с белыми шарфами и транспарантами в руках, среди этого злобного, возбуждённого броуновского движения; но ему нужно было ехать в Архангельск, и только тем Вадим и ограничился, что выхватил из попавшейся в людской мешанине руки неровно отхваченную ножницами кумачовую ленту и, отставив чемодан, торопливо обвязал ей погон.
Ленту пришлось снять уже по дороге: чем дальше от Петрограда, тем было тише. Провинция была так же мертва, как была мертва столица ещё несколько месяцев назад, в ту глухую, безнадёжную пору, когда не было видно конца гофмановскому кошмару, в который погрузилась Россия. Приятель, бывший сослуживец из Шестой радиотелеграфной, такой же инженер, выпускник Новороссийского университета, по-южному живой и чернявый Сашка Горячев, рассказывал о новых бесчинствах Распутина, и все только качали головами, и ничего не комментировали: sapienti sat. На Выборгской, близ того места, где Вадим обретался, бастовали рабочие, и все им сочувствовали, и качали головами: все понимали, что ничего здесь никогда не изменится, так и будет до конца, до старости: беспомощный, ненавистный царь, сибирский мужик в спальне царицы, ничтожества в министерских кабинетах, поражения и позор: двадцать лет длящаяся Цусима.
Так же тихо было и в Вологде, где Вадим делал пересадку: хмуро чистил от снега перрон бородатый дворник, уныло раскинулась под серым небом привокзальная площадь в невзрачном окружении бревенчатых домишек, местная газета говорила об успешно усмиряющем столицу генерале Хабалове, и разве что в буфете оживлённо о чём-то спорили всё доливавшие в чай из фляжки два земгусара из Москвы. Да о чём тут было спорить, всё было ясно: и теперь ничего не вышло, и прав был Горячев, когда говорил, что на новый Пятый год никакой надежды нет, что народец уже не тот, что дрянь наш народишко — его мордой в дерьмо, а он терпит, терпит.
Тогда, в Вологде, Вадим вынул из кармана питерскую красную ленту, вздохнул и сунул обратно (будет хоть какая-то память этого одинокого дня свободы) и с глухим, затаённым отчаяньем поехал в Архангельск, и совсем не ждал услышать то, что открылось ему на перроне. Не поверил ушам: как так, царь — и свергнут? Не чаялось дожить до ответственного министерства — а тут? Что же теперь, Алексей царь? Перехватывало дух, не верилось, не представлялось возможным.
Вадим шагал, не видя города, не чувствуя веса чемодана, не рассматривая как в пьяном тумане возникших перед ним спутников, забыв про назначение своей поездки, и видел только тут и там мелькавшие над толпой красные знамёна и «Свобода» на них. Из какого-то учреждения выносили портреты с ненавистной, тупой физиономией, кидали на снег, хрустко топтали валенками стёкла, и это, господа, было так чудесно, и с весёлым страхом понималась необратимость этого ликующего движения.
Переменив руку с чемоданом, Вадим сунул ладонь в карман и с радостным удивлением извлёк оттуда позабытую уже красную ленту из Питера. И — была не была, да провались все жандармы к чертям собачьим, — обвязал её вокруг погона. Так и пришёл к начальству, да-с.
-
Обновленная, демократическая Россия вместе с друзьями по Антанте разобъет германцев! Ура!
-
выносили портреты с ненавистной, тупой физиономией, кидали на снег, хрустко топтали валенками стёкла, и это, господа, было так чудесно
Господа, господа, неужели вы нас будете бить?
-
Вот видишь такое, и аж совестно за свои посты делается)
|
|
"Городъ Архангельскъ, улица Полицейская, дом 9, напротив."
Корнет Карпицкий перечитал приказ и бумажку с адресом в очередной — пожалуй, сотый, — раз. Архангельск, Северная губерния. Матерь Божья пресвятая дева Мария, более дремучую глушь было сложно представить даже на просторах необъятной Империи.
И все же, вот он, здесь, трясется первым классом — а ведь дядька Псиол мужик суровый, мог бы и третьим-то отправить, наплевав на традиции! — а за окном проплывает, в общем-то, уже практически Сибирь. Да что там, Сибирь и есть.
И хоть корнет Карпицкий в Сибири собственно ни разу-то и не бывал, в животе холодным червячком ворочалось ощущение одиночества и никчемности человека перед Природой. Он с тщательно скрываемой завистью глянул на солдат, высыпавших на перрон на очередном полустанке, и споро разделывавшим чекушку самогона на пятерых под краюху хлеба с чесноком и бородатый анекдот. Вот кому хорошо, хотя бы здесь и сейчас. В первом классе подавали коньяк и фазана, что конечно тоже по-своему было неплохо, но с какой-то совсем другой стороны, ненужной сейчас и неуместной.
Ворота Архангельска — Бакарица — встретили корнета задорным криком юного железнодорожника про свержение царя. Василий Корнеевич лишь пожал плечами, заслышав такое: глушь, что поделать-с, глушь и дикость. Придет же такое в голову кому-то. Слова лодочников не прибавили этой информации сколь-нибудь значимой весомости, зато толпа, начинавшаяся прямо на набережной и охваченная нездоровым лихорадочным весельем, вызывала настороженность. Корнет стрельнул папиросу у городового, но ничего более вразумительного, чем "Гуляют-с", не услышал.
Зато примерно к этому моменту начали обрисовываться его новые коллеги, и Василий Корнеевич словил в себе уже другое ощущение: легкий мандраж перед новым коллективом. Было такое каждый раз — и по прибытии в Николаевское, и затем, следом, в полк, и даже после, в командировке в Санкт-Петербургскую жандармерию. И корнет с удовольствием отметил, как навстречу этому мандражу поднимается из далеких глубин лихость и кураж, когда хочется шапку оземь и шампанского всем, и за оный кураж влетало корнету с завидной регулярностью — как наградами, так и выговорами.
До Беломорского контрразведывательного отделения, расположившегося в здании полицейской управы, добрались быстро, и корнет, украдкой осматривая попутчиков, сдерживал усмешку, ползущую на лицо своевольно, которая только усилилась после брошенной отставным фельдфебелем фразы "к шпиёнам".
Зато начальник "шпиёнов" оказался на вид хоть и невзрачным, зато крепким и чертовски внимательным, что корнету весьма понравилось. Отдав честь и щелкнув каблуками в ответ на оказанную любезность, корнет ответил на рукопожатие и польщенно кивнул.
— Буду рад служить под вашим началом, Павел Васильевич, оказанное доверие обязуюсь оправдать!
В душе корнет, конечно, надеялся оправдать доверие как можно скорее, чтобы вернуться в Санкт-Петербург, но не показал этого ничем.
-
В душе корнет, конечно, надеялся оправдать доверие как можно скорее, чтобы вернуться в Санкт-Петербург
Честно хотя бы)))
-
Да здравствуют корнеты "Славной школы"! Хороший пост)
|
Анна редко выбиралась из Москвы, можно сказать, что почти и никогда. Не считать же за путешествие выезд на дачи к подругам. Поэтому в пути ей было все интересно, ново и необычно. Она до этого только умозрительно представляла себе, как велика и необъятна ее Родина, а теперь могла увидеть это своими глазами. Большую часть пути девушка простояла у окна, заворожено смотря на проплывающие мимо города, реки, леса и поля. Вечерами же за чашкой чая беседовала со случайными попутчиками. Несмотря на внешнюю энергичность, Аня была несколько неуверенна и чуть-чуть растеряно. Все-таки привычная и мирная жизнь осталась за спиной, а впереди ждала необычная и загадочная служба. Так наверное волнуется и нервничает скаковая лошадь перед первым настоящим заездом.
Девушка до сих пор не могла понять, чем руководствовались высокие чины, отправив ее служить в контрразведку. Конечно, ее знание языков могло пригодиться где угодно, но, но, но… Она же ничего об этом не знает. Читала пару книжонок издательства господина Сытина про шпионов и все, ну и про похождения сыщиков тоже читала, но вот описываемые события не показались Анне убедительными. Поэтому она курила больше чем обычно и была резка в суждениях, привычно заменяя внутреннее, внешним. Заодно отшила прилизанного господинчика, по виду и манерам напоминающего приказчика, который очень хотел с ней познакомится.
Естественно, что приближение к конечной точке путешествия девушка встретила у окна поезда. Река впечатлила ее больше собора на той стороне. С религией у Ани были сложные отношения. С детства ее учили молиться, да и уроки по закону Божьему она не прогуливала. Но ни на одну свою молитву девочка ни разу не получила ответа. Зримого, действенного, настоящего. Со временем у Анны даже возникла теория, что слова молитв истерлись, как золотые, то слишком давно были в употреблении. И теперь на них ничего не купишь.
- Когда миллионы голосов тысячи лет твердят заученные фразы, они тем самым убивают их смысл, - доказывала она подругам. И, обычно, цитировала своего любимого Гумилева:
- В оный день, когда над миром новым, … - ну и так далее.
По сравнению с Москвой Архангельск смотрелся простовато. «Чистенько, но бедненько», - как непременно пошутила бы ее подруга Татьяна. Но все это сразу отступило на задний план после слов о смене власти. Это было как удар мешком по голове. Анне даже не хотелось сейчас обдумывать это. Она просто чувствовала, что не только ее судьба сделала крутой поворот, но и судьба ее страны. Девушка шла среди бушующей толпы и просто купалась в этих эмоциях, в этой разлитой в воздухе энергии. Ноги сами несли ее, а на лице была широкая улыбка. Она даже не сразу поняла, что достигла точки назначения, когда перед ней выросло здание, охраняемое городовыми. То есть, она знала разумеется куда идет, но это отступило перед внутренними переживаниями. Она даже не сразу принялась рассматривать своих спутников, будущих сослуживцев, что не преминула бы сделать в другом случае.
Улыбка покинула ее лицо только неподалеку от кабинета непосредственного начальника. Анна приняла вид скромной и деловой девицы, с вопросами лезть не стала, решив, что все выяснит по ходу дела. Надо было устроиться, узнать про жилье, и познакомиться, наконец, с будущими товарищами. Слова Павла Васильевича о ловле немецко-финских егерей не добавили ей уверенности. А богатое воображение выдало картинку Ани с удочкой, на берегу Двины, из которой этих самых егерей нужно было выловить на крючок. На что интересно они клюют?...
-
Милая и красивая Аннушка)
-
Со временем у Анны даже возникла теория, что слова молитв истерлись, как золотые, то слишком давно были в употреблении. И теперь на них ничего не купишь.
Отличный образ!
|
|
Сложно было сказать, что сильнее всего расстроило Виктора Алексеевича - уход Шнейдера, культурно-экономическая деградация славного Парижа или то, что не смотря на успешное нахождения дома Кости Шипова, хозяина его они застать не смогли. Это же какая насмешка судьбы! Как наяву вспоминались несчастному туристу мытарства его, когда пытался он в одиночку найти друга. И вот, казалось бы, теперь уже с поддержкой военного (а значит, по мнению экс-чиновника, априори способного ориентироваться) сумели они найти адрес, да вот поди же ты! А на обратном пути до гостиницы опять суета мрачнеющего Парижа, и некому даже шутку какую бросить - ушёл главный шутник компании, шутником-поневоле изначально будучи. Да и, если вспомнить, мало шутил Петруша, и всё одно без него ещё молчаливей стало приключение.
В общем, было от чего взгрустнуть.
А ведь дождливой осенью или, ещё хуже, зимой каково будет? Нет уж, нужно точно с этим делом до зимы покончить.
Виктор Алексеевич даже вздрогнул, как от озноба, впрочем, вечера в Париже стали более чем прохладными, так что за очередную секундную слабость Ефим это принять не должен был.
Наконец, дом Анны Ильиничны. Двояко ощущалось это сомнительное пока что достижение, но всё же ещё шаг на пути к правде. После непривычного шумного и людного метрополитена тем более жаловаться глупо, и всё же Коробецкий ещё на подходе к дверям понял, что не готов. Ворде как столько раз уже в голове обдумывались нужные фразы, даже разговор короткий с Барташевым имели про это, и всё одно, переступить порог чьего-то дома с устной вестью о смерти отца...
Повезло, конечно повезло на знакомого Барташевского наткнуться! Виктор Алексеевич даже выдохнул облегчённо, хотя по жизни к такому вот неприглядному пьянству относился сугубо отрицательно. Но теперь такая сцена должна Ефима Антоновича распалить, и тогда он пойдет и сам всё наговорит, только успевай одёргивать да поправлять.
Коробецкий улыбнулся своим мыслям и на всякий случай сделал шаг в сторону, мало ли, вдруг эта пьянь по-хорошему не поймёт ничего.
Словам о скором убийстве искомой дочери Ильи Авдиевича он особого значения не придал, мало ли что пьяный человек наплести может. Хотя следом тут же вспомнилась неутешительная статистика таких вот бытовых пьяных ссор, что более чем плачевно оканчиваться обыкновение имеют.
Оглянулся Виктор на дверь заветную, на шатающуюся парочку взгляд перевёл, но смолчал. Когда Ефим таким тоном что-то говорит, лучше не вмешиваться.
-
Повезло, конечно повезло на знакомого Барташевского наткнуться! Виктор Алексеевич даже выдохнул облегчённо, хотя по жизни к такому вот неприглядному пьянству относился сугубо отрицательно. Но теперь такая сцена должна Ефима Антоновича распалить, и тогда он пойдет и сам всё наговорит, только успевай одёргивать да поправлять. Вот это здорово)
|
|
-
Временами Лу вертела ручку приемника в тщетной надежде , пытаясь поймать новости или музыку. Ей хотелось чего-нибудь бодрящего, зажигательного, искрометного, как она сама. Да у нее уже мозги запылились от этой монотонности. Но приемник только хрипло сипел и дребезжал, ненавязчиво намекая, что никому нафиг не нужны радиостанции в этой заднице мира. И Лу включала стереосистему - задорный голос Розмари вносил хоть какое-то разнообразие в унылую действительность.
Ящетаю, что умение подыграть так же круто, как умение играть).
|
Первым делом, Джеб решил привести себя в сидячее положение. Хоть какая-никакая, но высота, с которой можно было осмотреться по сторонам. Подгрести под себя вторую руку. Стиснув зубы, чтобы не застонать, приподняться на руках. Аккуратно перевернуться вначале на бок, затем - подползти к камню и начинать приподниматься вдоль него. От движения ноги начали по-тихоньку оживать и наемник ужаснулся, представляя... Да, именно это.
По нижним конечностям как будто кто-то пропустил электрический ток. Вначале забегали мурашки, потом, как будто кто-то начал щипать кожу. И, наконец, сотни и тысячи мелких игл пробили его ноги со всех сторон сразу, и если он неосторожно напрягал мышцу иглы впивались еще сильнее.
Кто-то говорит, что онемевшую конечность нужно сразу же энергично массировать. Или же потрясти ею. Джеб хотел бы посмотреть на этих умников, у которых за всю жизнь немела нога только от долгого сидения на толчке. Он всегда только терпел. Старался думать о приятном. О том, как заработает кучу денег, найдет бабу посмазливее и свалит жить куда-нибудь в Хелену, на собственное ранчо.
Стиснув кулаки, Джебедайя ждал, пока ноги вновь станут его ногами. Нащупал на разгрузке флягу, достал ее. Открутил крышку и приложился, но только слегка, смочив губы. Подождал, что было крайне трудно: жажда кричала ему, что надо выдуть всю воду одним залпом. Приложился второй раз, опять мелким глотком, подержав теплую воду во рту.
Потом отомкнул из винтовки магазин и стал вщелкивать по одному патроны из кармана, которые лежали россыпью.
О'Салливан подумал, что бронежилету пора давать собственное имя. Столько раз эти потрепанные пластины, зашитые в тряпки, уже спасли ему шкуру. Сначала выдержали выстрел из дробовика почти в упор. Потом остановили пулю. Теперь - винтовочный выстрел. Он знал, что последнее попадание не пробило ему спину, иначе он бы уже не проснулся, а у псевдогрифа был бы плотный обед. Истек бы кровью за здорово живешь. Вот что с его ребрами он думать не хотел. От этой мысли, несмотря на жару, по спине пробежали холодные мурашки.
- Ну что, надо двигаться... - уговаривая самого себя, прошептал он вслух. Сказать было проще, чем сделать. Он попробовал встать, опираясь руками о скалу, вначале хотя бы на четвереньки.
Подняться удалось нормально. Болела спина, болели ребра. Вполне ожидаемо, да. Теперь Джеб искал высоту, чтобы с нее осмотреть позицию веселых ребят, с которыми так здорово удалось "поговорить".
|
|
|
Да, за это Джексон Таверну и любил - она имела право быть строптивой, гордой и, хотелось бы верить, независимой. Как древний мир. Там ведь тоже наверняка было сурово (просто по-своему), дорого (с такими-то чудесами!) и неприветливо (столько народу!), и всё равно нельзя было не восторгаться всесилием тамошних технологий, бесконечной глубиной знаний и невероятной красоты искусством. Нельзя было не дышать воздухом великих возможностей.
У Джинна каким-то непостижимым образом проскальзывала эта атмосфера. Сам хозяин мог быть требовательным, меркантильным и недоверчивым, его заведение могло не обещать абсолютную безопасность и комфорт (тем более никаких поблажек для кошелька), но здесь всё равно было... интересно. Не такое-то большое строение, но каждая комната чем-то не похожа на другую, поднялся на второй этаж - как в редкую картину заглянул, и вон ещё сколько неизведанных местечек дальше по коридору. Такое заведение действительно имеет право выбирать своих посетителей и спрашивать с них строго. А зазнается рано или поздно, так и не обидишься даже. Помаешься несколько месяцев и всё равно придёшь вновь.
Сталкер поймал себя на мысли, что его губы норовят вновь растянуться в улыбку. Пришлось согнать легкомысленный настрой с лица до лучших времен, на близость которых, впрочем, Джексон желал надеяться.
С выдохом облегчения стащив с себя рюкзак, Гейдж присел на край кровати, поставив ношу в ноги. Шляпу снял и сбоку от себя положил, в волосы свои отросшие уже пятёрней запустив заодно.
- А дело такое, Джинн. Заказ хочу сделать, большой. Топливо нужно, тростник иль ещё что - без разницы, у меня двигатель всеядный. Литров сто, лучше в канистрах. И еда, дней на восемнадцать-двадцать, на дво... на троих.
Он вспомнил, как мучился почти в одиночку с проклятым тяжеленным ящиком, горевал по погибшему напарнику и обещал себе найти замену, и для физической помощи, и для психологической.
- Всё это с доставкой в Лагерь. Без палева. Конкретней по еде: бобы, сухари, консервы и можно вяленого мяса на первые дни, на готовку короче. Походный вариант, умеренно-экономный. Долгую ходку планирую. Смотри.
Рядом на кровати разложилась для убедительности карта Города Призраков, а на колени себе Джексон выложил опрятную пластмассовую аптечку. Эффектно щёлкнул в зазвеневшей от ловкой паузы тишине боковыми замками. Достал не глядя работающие пистолет замазочный и блестящий аппарат-сшиватель, в пальцах покрутил их и обратно убрал, наконец пачку обезболивающего Джинну кинул, на посмотреть.
- Довоенное. Есть шанс такого ещё целую партию найти, и инструменты ещё, на клинику хватит.
Гейдж отложил коробку к шляпе и, закинув ногу на ногу, оценил эффект представления. Он бы даже презентацией его назвал, эдакого бизнес-плана, если бы был полностью уверен в правильности такой словесной комбинации, подсмотренной однажды на улицах некрополя. Оставалось развить тему.
- Знаю, шанс, это не гарантия, поэтому и речь не о кредите идёт, а о вложении и соучастии. Поможешь сегодня с топливом и едой - я расплачусь сразу, найду чем. Часть авансом прямо тут, конечно. Я тебе доверяю, хоть ты и с Солёными тоже дела имеешь. Но они это они, а я это я. Думаю, умеешь различать, и людей и выгоду. Выгорит дело - завезу тебе потом хабар, найдёшь доктора, услуги начнёшь оказывать. Дополнительные. Другой хабар если попадётся - рисковать не будем, патронами рассчитаемся, а вот за вклад в медицину тебя сами бандиты похвалят, как твой мастер им дырки штопать начнёт, и откуда взялось всё спрашивать не будут.
Опасность малая, мы и так раза три-четыре всего в год встречаемся, и дальше так же будет, ну может в начале только почаще. Комар носа не подточит. Мне на рынке не место, а человек свой для закупок топлива и еды нужен, с тебя же взятки-гладки, для своей кухни берёшь, мешком бобов больше, мешком меньше, никому дела нет. Свой интерес прибавь, конечно, а не нравится идея долгих отношений, так можно и на разовой сделке по рукам ударить. Я и пришёл-то за разовой, потому готов платить, но ты вот о чём подумай, Джинн. Я уж лет десять в могильники хожу, и всё живой. Если с кем и можно дела планировать, то с такими как я только. Тем более если аккуратно и неспеша. Что скажешь?
-
Я уж лет десять в могильники хожу, и всё живой. Если с кем и можно дела планировать, то с такими как я только.
"Это прямой маркетинг, детка"
-
Лучший из сталкеров легко даст фору любому торговцу) Рядом на кровати разложилась для убедительности карта Города Призраков, а на колени себе Джексон выложил опрятную пластмассовую аптечку. Эффектно щёлкнул в зазвеневшей от ловкой паузы тишине боковыми замками. Достал не глядя работающие пистолет замазочный и блестящий аппарат-сшиватель, в пальцах покрутил их и обратно убрал, наконец пачку обезболивающего Джинну кинул, на посмотреть.
- Довоенное. Есть шанс такого ещё целую партию найти, и инструменты ещё, на клинику хватит.
Гейдж отложил коробку к шляпе и, закинув ногу на ногу, оценил эффект представления. Он бы даже презентацией его назвал, эдакого бизнес-плана, если бы был полностью уверен в правильности такой словесной комбинации, подсмотренной однажды на улицах некрополя. Оставалось развить тему
|
|
Общая карта: Карта местности: Карта форта: Атмосфера Срединных гор выступает отовсюду, ощущается горечью на кончике языка, лёгким жжением на пальцах, едва ощутимым запахом старых пепелищ. Всё, начиная от резкого, морозного ветра, до бьющих прямо в рыхлое пузо неба острых горных пик намекает на то, что здесь - не лучшее место для пикника. Но кто слушает очевидные подсказки, когда поставлен чёткий и недвусмысленный приказ? Именно, солдат, именно. Размышления - не для тебя. Путь к старому форту пролегает в гниющем трупе горного массива, среди нависающих, каменных берегов. Всю дорогу отряд напряжён, дёргается на каждый шорох, а их тут, судари мои, огромное количество. Почему хрустнул кустик? Ветка бьёт о камень под ветром, или нога, закованная в проклятую броню, неуклюже давит растение? Из-за чего прошуршал камешек по крутым, горным склонам? Его задела ящерица, скользящая по делам, или лазутчик случайно выдаёт позицию готовящейся засады? Тяжёлое, свинцовое небо почти не видно из-за густого тумана. Дорожка укрывается в него, как волк в овечью шкуру - тропе нельзя доверять, и кажется, что следующий шаг приведёт в ловушку. Где-то там, вдалеке, впереди, там, куда движется отряд - вспышки непонятного света, и столбы дыма, что иногда проглядывают из-за сплошной завесы мглы. Звери почти не появляются, лишь изредка слышны их голоса, далёкие и неверные. Гротескно извращённые горными стенами, расстоянием, и атмосферой этого места. Наконец неверная тропка выводит отряд к цели - большая поляна, окружённая лесными языками, и выбившимися вперёд горными массивами. Зелёная трава, высотой с колено мужчины, настраивает на поэтический лад, но хватает взгляда на угрожающе шуршащую листвой чащу, чтобы вернутся на грешную землю. Чёрные стволы, топорщащиеся в лицо стройные ряды тёмно-зелёных иголок, в окружении изумрудной травы смотрятся, как элитный отряд в окружении волн пехоты. И у неё единственный враг - ты. Земля, которая держит на могучих плечах агрессивную растительность, красно-коричневая, глинистая, и что тут творится во время дождя - сложно представить. Окинув взглядом поляну ты, наконец, видишь форт Несокрушимый! Полуразвалившаяся стена, дыра вместо ворот, и ржавые отметены там, где когда-то были петли. Двор, захламлён всем, что подходит термину "мусор" - гнилая лодка, разбитая телега, колесо, старое ведро, и большая, в несколько обхватов, деревянная балка. И это малая часть того, что здесь свалено. Колодец, что в центре двора, закрыт жестяной крышкой, и нет желания его открывать. Через провал видно высокую, четырёхэтажную башню, с узкими окнами-бойницами, и крышей-площадкой, окружённой каменными зубцами. Дверь лежит недалеко от входа, стены покрыты трещинами, словно огромный, серый кашалот сетью. Старые, шишастые лианы пробивают себе путь в когда-то крепких стенах, просовывают тонкие, изумрудные пальцы в открытые раны-трещины, и окна смотрятся, как кричащие в агонии рты. Ставень нет уже давно, ветер свободно гуляет в проёмах, насвистывает странные мелодии давно почившим душам. Будем надеяться, что песня не остановится, а то кто знает, что будут делать мертвецы, лишённые колыбельной? Но форт, судя по всему, не пустует. Видны кучки говна тут и там, словно их насрала крыса размером с подростка, следы зубов на одиноких, белых костях, у колодца. Никаких знамён, племенных знаков, но люди понимают, что место занято. И больше всего в этом убеждает устойчивый запах мокрой, крысиной шерсти, что настойчиво витает над укреплениями, забивается в ном, как песок в трусы - он будет там, даже если ты не надевал плавки пять лет.
-
Да, я знаю, что карты (нарисованные мной) получились плохо
Да лан, че ты, отличные карты.
Да и описание классное).
|
|
|
|
|
|
-
- Рулить? - он сокрушенно покачал головой и полез за руль. - Нет, я порулю, но если мы куда-нибудь врежемся, виноват буду не я, а та, кто поставила рулить раненного человека! - нисколько не сомневаясь, что его слова не возымели абсолютно никакого эффекта на Луизу, он провозгласил: - Так что пристегивайте ремни, не курите возле открытого топливного бака и не играйте в "угадай кто" с водителем. Айрон-сити, так Айрон-сити.
Дрейк не перестает радовать).
|
|
В век, когда печатные издания захлестнули новости о каминах разной степени каминовости; когда мастера удаляют неудобные вопросы от игроков и мнения от бывалых; когда игроки записываются в модуль, ничего практически не спрашивая, и только после того, как их приняли в игру, вдруг ставят перед мастером ультиматум, насчитывающий с десяток различной степени сложности пунктов… В общем, в такой век остро не хватает обыкновенного добра: хорошего модуля, хорошего мастера и хороших игроков. А ведь так хочется иногда знать, на кого стоит равняться. И в этом вам поможет рубрика « Пока все в модуле»! Вставайте господа, вставайте дамы — сегодня мы отправимся в гости! Путь нам предстоит неблизкий: мало того, что цель нашей поездки находится на другой планете, так она еще располагается в не столь близком будущем! Не забудьте взять с собой бутерброды, термос с чаем, костюм радиационной защиты и огнестрельное оружие, потому что Пустоши не славятся своим дружелюбием. Конечно, раньше, до Войны, там было гораздо веселее: зеленела трава, многочисленные деревья росли до небес, а живность вела себя в целом мирно и дружелюбно. Однако учтите, что нас ждут не на этом празднике жизни, а несколько позже, когда моря обмелеют и станут пустынями, когда дневная жара и ночной мороз сделают за сотню лет равнины бесплодными, уничтожив большую часть растений, когда мутировавшие потомки милых зверушек забудут обо всех песнях, кроме песни смерти, и когда люди, сбившись в маленькие группки, будут заново учиться жить и выживать в новом для них мире — мире, который сотворили они сами. В общем, на относительно свежем воздухе в относительно безопасном месте накрыт стол, жарятся шашлыки и ждут гостеприимные хозяева. Многие из вас наверняка уже угадали, какой модуль мы собираемся посетить: « 'BB'| Wasteland. The Searchers» от небезызвестного мастера Da_Big_Boss, победителя Пятого Литературного Конкурса. Уже больше года этот модуль радует как игроков, так и весь ДМ, и при этом жизнь в нем со временем не затухает, а наоборот — вовсю кипит и становится только ярче. Занятно было узнать, что идейным вдохновителем для этой игры выступает модуль « 'Wasteland'» от Mafusail’а, но при этом — дьявол кроется в мелочах — « 'BB'| Wasteland. The Searchers» является полностью независимым и самодостаточным, а Пустоши в нем благодаря стараниям мастера имеют особое очарование. В модуле используется сильно модифицированная под нужды сеттинга игровая система Blackbird pie ( BBP). Не зря мастер назвал ее Da Blackbird Pie. Это не просто свод хоумрулов к системе, которую легко подстроить под себя: качественно изменены или дополнены многие элементы BBP, и к тому же добавлены правила боя и применения навыков. Для игроков, которым такая модификация показалась сложной, Da_Big_Boss создал презентацию, в которой правила излагаются в более доступной форме. Примечательна данная система тем, что, сохранив некоторую простоту оригинала, она призывает игроков принимать взвешенные решения, исходя из способностей персонажей, а не пользоваться обобщенными и однотипными шаблонами в каждом случае для получения почти гарантированного успеха. Персонажи игроков не идут одной большой компанией по сюжету в одной комнате. Они разделены на маленькие партии по одному-два-три человека, перед каждой из которых стоят свои цели и задачи. Эти партии могут пересечься друг с другом в том или ином уголке выжженного апокалипсисом мира, но результат их встречи предсказать невозможно: мотивы действий персонажей различны и даже могут стать причиной открытой конфронтации. На этом я завершаю рассказ о модуле от себя и даю слово мастеру и игрокам (под спойлером). Наше общение было построено в форме интервью. Моя и их авторская пунктуация, грамматика и орфография были сохранены. Мастер: Da_Big_BossО модуле: В информации к модулю ты написал, что твои "Пустоши" — это обещанный ремейк "Пустошей" Mafusail'а. Сейчас обсуждение оригинального Wasteland'а потерто, и невозможно узнать, что происходило тогда, в 2013-ом году, когда игра была завершена. 1. Какие события привели к завершению оригинального модуля?Смерть ключевых для сюжета игроков. Там была такая сцена, в которой сошлись торговка фионы, доктор багабунто, наемник дракона, ополченец злого и снайперша сио, которая по совместительству подрабатывала заместителем шерифа (его зззап офигенно отыгрывал), который к тому моменту тоже какбэ помер.
В общем, там вышло разделенье мнений, и на ровном месте спор с выхватыванием револьверов и тыканьем ими друг в друга.
Если честно, на мой взгляд, обеим трем сторонам не хватило немного выдержки. Ну, или способности чуток договориться в обсужде/личке, я не знаю. Короче, катнули кубы, а Мафся видно прифигел от такого и выдал офигенную сцену, как все всех мочат, в стиле перестрелки в пивной из тарантиновских "Бесславных Ублюдков".
В других ветках оставались живые игроки (в частности, мы с ребе, алар и ополченка киры), но, видно, без самых главных персов продолжать не захотелось... И если честно, раз уж на то пошло, концовка получилась эффектная, хотя я тогда и расстроился, что финиш так быстро настал. Не помню, чтобы я давал обещание. Если коротко — незакрытый гештальт)))). Я в те пустоши пришел в донаборе. Вообще как было... я увидел персонажа фионы и... влюбился, наверное так, ну, только не надо представлять это как розовые сопли))). Просто мне захотелось поиграть в том же модуле кем-то брутальным, кто мог бы Луизе понравиться, я и запилил эдакого беспечного сорви-голову-одиночку по кличке "Турбо". Попутно мафся выдавал инфу о рейдерах (это там такие злобные кочевники-бандиты), из которых он и был. Ну и затянуло...
А потом персонажа Фионы завалили раньше, чем они встретились. А свой персонаж-то уже прикипел, уже родной. И тут все кончилось. Обидно. Ну вот я и подумал, блин, а ведь пост-апок, наверное, так же круто водить, как и играть. Вот и родилась мысль.
Модуль в память о том моем персонаже, если можно так.
В новом модуле кем-то похожим играет Вилли, ну, по-своему, конечно. Не сказать, чтобы близко. Другой сеттинг, другой сюжет. И главное, атмосфера другая. Что-то перекликается, конечно. К примеру, тоже есть шерифы, а самый большой город тоже называется "Большой". И дело тоже происходит не на Земле и через несколько поколений после собсна Апокалипсиса.
Но отличий, на самом деле, больше, чем сходств.
Вообще по атмосфере Мафся, я так понял, ориентировался в первую очередь на видео игры — Фоллыч, Бордерлэндс, Вэйстланд. Из кино — безумный макс.
Я же больше по фильмам. Книга Илая. Дорога. Возможно, Почтальон. Пекло (не то, где Киллиан Мерфи, а то, где девка сестру от людоедов спасает). Из игр поближе будет Ласт оф Ас (я так и не поиграл, но роликов много смотрел).
У мафси больше упор был на кинематографичность, действо, красочность. Если монстра валят — то это должен быть огромный альфач. Если сталкер — то ищет сокровище. Если бой на арене — то плазменные экраны и человека бензопилой распиливают. Если армия в Большом, то бронекостюмы (точно не помню, но вроде было что-то). Если стычка с рейдерами — то ракетой БТР взрывают.
У меня все-таки больше от мира. Если рейдеры, то сколько их? Откуда у них берутся новички? Откуда вообще патроны в мире? Кто получше ест, а кто похуже? Поселки — за счет чего они выживают? А зимой? Живность — что она ест, как прячется, на кого охотится. Сталкеры — почему у них с бандитами терки... и т.д.
И у меня мир серый. Блеклый. Мертвый. Мир пепла. Мир смерти, который равнодушно смотрит на людей. А люди-то живые! Но живут в мертвом мире. Без веры, без надежды, так, теплится что-то где-то, в промежутках между самозащитой и добыванием пищи.
Ну и сюжет. Хм. Что-то я взял от мафсиного, в первую очередь, наверное, роли. Сталкер, рейдер, охотник (только не на зверей, а за головами), торговец, солдат. Парочку своих добавил, но они больше побочные. Ну, изначально шли, как побочные.
И для каждой веточки у меня есть своя путеводная нить. Вот был ли какой-то план, как всех встретить, у мафси — не знаю. Был, наверное. Не зря же все дороги в Лирвиле сошлись. Но порвали игроки ниточки раньше срока. Бывает, чо. Мне нравится. Игрокам — кому-как. Были люди, которые жаловались на сложность системы. Но как мастеру ею пользоваться несложно. Для игроков, может, непросто вникнуть, каюсь. Но тут как. Кому-то и ББП сложен, кому-то вообще все что сложнее д100 с модификаторами — капец.
А я ведь сразу говорил — готов все объяснять хоть по десять раз.
Вон, даже презентацию сделал в ppt, где все на слайдах разобрано с примерами.
Такшта... не согласен я, что система прям уж невероятно сложная. Гораздо проще, чем в тех же ковбоях и даже чем в хищниках.
Явно проще и чем сэвэдж, и чем вод, и чем интерлок, возможно. Полгода, кажется, в принципе, не особо это много для меня. МОи модули годами вызревают обычно. Другое дело, что я в процессе многое допридумывал — на карту наносил значки, цены расписывал (и до сих пор расписываю), инфу допиливал по мере необходимости. Все сразу прописывать не было нужды.
Но в общем, это было тщательно. Например, вариантов инфы к модулю было не то 2, не то 3.
Карту общую я заранее отрисовал. Мне нравится этот мир прорабатывать, и уже попутно выдавать кусочками либо в отдельной комнате, либо просто в постах. Тем более, что в каких-то нюансах одни персонажи могут разбираться, а другие нет. Например, кстати, инфу о рейдерских татухах и принадлежности к кланам из активных игроков видит только Вилли, потому что остальные в этом не рубят особо. Кратко тут не ответишь. Ну. Вообще да. А так нет. А если серьезно, то разных игроков я люблю за разное. Кого-то за постоянство. Кого-то за красивый литературный язык, за интересные образы. А кого-то просто за то, что вижу — человек реально любит образ, который создал. Это для него не просто картинка и стопка текстов, а Персонаж.
Бонусы за просто так... нет, не давал, всегда за что-то))). Если квента крутая, я обычно даю 3 перка на старте, а если обычная, то 2. Но бывают исключения.
А так-то не особо... наверное, я жадный на бонусы))).
В модуле сильно выделяются два персонажа — это мафусаиловский "лаборант" Майер и алкаш-механик Инанки. Оба не заточены под бой и оба благодаря этому являют классный нестандартный отыгрыш, взять хоть сцену, где Майер, убивший впервые человека, зарывает в землю пистолет, или где Джим устанавливает бомбу на джип местного авторитета.
Еще мне очень нравится наемник Дракона — потому что он сам мало что решает, но при этом отлично отыгрывает, находит "место подвигу", если так сказать))).
Из остальных тоже никого не хочу обижать — все хороши по-своему.
А, кстати. Возможно, в модуле у нас появится еще один игрок. Причем, хорошо известный ;). Но это пока сюрприз. Пока пересеклись две ветки, причем одна из них новая, только началась. В будущем каждая с кем-то да пересечется. В этом модуле захотелось попробовать не сводить игроков из разных веток в одной комнате, а писать в каждой из комнат, "пересказывая" глазами персонажей этой комнаты действия игроков из соседней. Не знаю, как получится, но попробовать дико интересно. Эдакий шанс для игроков посмотреть на своих персонажей чужими глазами... А так-то, конечно, по сюжету много что пересечется. Раскрывать тут карты не буду. Скажу только, что сталкеры и парни из отеля прям много с кем имеют шанс встретиться. Ну и НПЦ из разных веток будут включаться периодически. Например, Конрад и Кейб две Шляпы — на самом деле персонажи из квенты Вдовы, хотя я и дал им аватарки по своему вкусу (одна из "Салюта Джагеров", а другая из "Вождей 21 века", если кому интересно, хотя фильмы так себе, особенно второй). Ветка механика прямо сейчас связывается с веткой охотников, а в отеле пустуют комнаты двух наемников, с которыми Джим перевернулся в одной машине. В общем, связи уже начинают проступать ;). И маленький комментарий от меня по каждой ветке. Торговцы
Красотка Лу еще не знает, какие небывалые перспективы откроются перед ней. Путь к славе и богатству, впрочем, не будет простым, так что помощь Дрейка и Гэри точно лишней не окажется. Эти парни, которые пока могут показаться эдаким приложением к торговке, мальчиками для битья, тоже смогут сказать свое слово, поиметь профит, а то и переметнуться на другую сторону...
В этой ветке меня больше всего радует... жизнерадостность! Да, слышали про Пустоши. Да, знаем, что у вас тут голод, холод и болезни. А у нас — нахальная, прагматичная и обжигающе соблазнительная девица, находчивый рассудительный наемник и усатый оболтус возрастом хорошо за сорок. И весь этот позитив тут не идет вразрез с атмосферой безнадеги, а вписывается в общую канву, давая офигенный контраст.
Совет: Если танцуешь с дьяволом — слушай музыку.
Сталкер
Гейдж ведет трудную борьбу со своим внутренним миром. Реально, это самый сложный персонаж во всем модуле. Что ж, внешний мир к нему повернется тоже не самой простой стороной, и заставит выбирать и бороться. А может, раскроет новые силы, о которых сам Джексон пока не знает, и подарит новых... друзей? Людей-залогов? Говорящих отмычек? Выбирать ему.
Эта ветка нравится мне за свою уникальность, надрыв, да и, чего греха таить, философский поиск смысла. Не везде же быть одному превозмоганию, кактусовому самогону и рейдерам с вот такенными ножами.
Совет: Сталкер — не солдат, не бандит и не наемник. Но существует грань, за которой кончается их сила, и начинается твоя. Не пропусти.
Механик
У Джима сейчас не самая подходящая ситуация, чтобы рассусоливать — куча злобных рейдеров собирается загнать ему железный крюк под ребра, а единственный дружественный персонаж, закованный в наручники, только что вытащил чеку из гранаты. Удачи ему! Уникальный своей небоевой уязвимостью персонаж. И в то же время очень нужный тем, кто сможет оценить его талант. И если он все-таки пройдет по своей стезе (или хотя бы переживет следующие 3-4 поста), его может быть, ждет награда. Настоящая, а не пригоршня патронов.
Крутейшая соло-ветка, в которой я творю, что хочу, как настоящий мастер-тиран! Это удовольствие совершенно особого рода! Но я вам не говорил!
Кстати, Мафсе будет приятно узнать, что я в каком-то смысле вдохновлялся веткой Жилина из Дарк Фьюча. Именно там я впервые увидел непрерывный зардкор в формате форумки, бросающий персонажа из одной ужасающей жопы в еще более глубокое и темное отверстие. Эдакий эталон приключения "беги или умри".
Совет: Когда ты станешь нужен слишком многим сразу, не дай им себя разорвать.
Скаут
Уже сказал, что это в каком-то смысле идеологический преемник Турбо))).
Что его ждет? Волк-одиночка окажется среди людей. Ему придется быть проворным, сильным и хитрым, чтобы ржавые шестеренки противоречивых интересов разных групп не затянули и не раздавили его при соприкосновении. А крутиться они начнут очень скоро. И союзники не помешают даже Отбою.
В этой ветке мне нравится лаконичность. Отыгрыш Вилли тут 100% подходит выбранной роли. Рейдер и не должен философствовать. Но при этом отыгрыш отличный, и все эти фишечки типа поговорок старого Навахо... Атмосферно). Битва с Шакалами была классная, кстати.
Совет: Иногда и один в поле воин. Иногда.
Искатели приключений неприятностей
Эти парни в первом же эпизоде нажили себе вагон проблем, а впереди у них довольно туманные перспективы. На самом деле, если они пойдут до конца, на кону окажется нечто большее, чем просто солидный куш. Но предстоит и нелегкий выбор, и борьба, как с врагами, так и с самим собой.
Эта ветка мне нравится, как наивным идеализмом Майера (думаю, что он пооботрется, но до конца этого не утратит), так и прямолинейностью Кейна, не говоря уже о твердости и выдержке Джеба.
Молодой бычара, дед-бодряк и ботан с большущим пистолетом — трио прелестно само по себе))). Так держать.
Совет: Пустоши гнут людей. Но лучше быть собой, даже если тебя согнули, чем кем-то еще.
Разведчики
Крутым солдатам придется поработать темными лошадками. Затык в том, что обучение и дальше будет довольно жестким. Не в плане того, что нужно будет всю неделю бегать по пустошам без машины. А в плане того, что придется выбираться из привычной шкуры и смотреть на вещи... по-другому.
А потом — да, будет шанс, ну, не спасти мир, но серьезно помочь своей стороне. Задание и вправду важное.
Нравится курс на превозмогание. Похоже, с Ричем и Худдом начальство не ошиблось, как со Смитсоном).
Совет: Тяжело в учении. Легко где? Нигде. Не в Пустошах.
Охотники за головами
Ветка только началась, а я уже понял, что Билли и его кореша станут настоящей занозой в заднице стройности сюжета. И это тоже пральна! Если в других ветках я еще могу по-тирански впендюрить рельсу, то тут перегибать с этим как раз не хочется. Другое дело, что на юго-западе скоро начнется заварушка, отказаться участвовать в которой будет западло любому уважающему себя охотнику за головами или наемному убийце. А пока — энджой зе фридом!)
В целом в этой ветке мне нравится предвкушение залихватской удали. Не лишенное понимания того, что за неё в этом мире может быть. Первую половину представляет Билли, а вторую — Эдди). Это и называется эффективная команда.
Совет: Жизнь хороша, когда жмешь не спеша. И на газ, и на спуск ;)
Отель
Это не просто ветка — это точка пересечения, в которой много кто встретится: игроки, НПЦ, интересы, силы. Бушующие волны могут смыть, а могут и вознести на гребень — тут все в руках Джинна и его ребят. Надеюсь, они не упустят свои шансы).
Тут тоже все только начинается, но мне уже нравится непохожесть характеров и типажей: ловкий бизнесмен-постапок-стайл, страдающий дислексией громила (посмотреть бы, кто круче, он или Кейн. Арена, думаю, собрала бы много зрителей — люди любят, когда большие парни выбивают друг из друга дух) и девчонка в ковбойской шляпе за стойкой.
Совет: Нейтральный может оказаться как сам по себе, так и против всех. Тонкая грань. Кстати, я только за то, чтобы игроки читали чужие ветки. Если им это поможет ориентироваться в сюжете или даже предсказать его — от этого только круче! Разные))). Сложно ответить однозначно, но вот разборку в Остин-роке с несколькими убитыми и ранеными я не планировал. У Фионы отлично получилось с отвлечением охранников на складе. Не ожидал, что Драаг решит ехать продавать пушку в Хауорт. Впрочем, может, еще и передумает. Кстати, с миной он тоже классно придумал разобраться, хотя сказал, что в кино видел. Конечно, драматическая смерть Хартмана была... неожиданной. Что еще... То, что Инанки выбрал починить винтовку Сталкеров (это будет иметь самые разные последствия). И то, что он пульт от бомбы так и не отдал. Это тоже, хех))). Осторожно, спойлер Он еще не знает, что уже некому его отдавать Они пока особо не пересекаются. Но если честно, не вижу тут никакой проблемы. Новички-старички... главное, что б игрок был хороший. Нууу... Мафся, Ззап и Сет неплохо уживаются в одной ветке, если пример нужен))). 5. Каким игрокам удавалось удивить тебя сильнее всего?Уже ответил в 3 вопросе. Так-то чисто по-житейски меня удивил Сет — выбросил крит неудачу (3 единицы), потом стал взрывать единственную шестерку, и довзрывал до крит успеха (3 шестерки). O_o. Это было сильно! Причем это был очень критичный бросок, на стрельбу в упор. 6. Какие у тебя есть предпочтения к отыгрышу? Каким для тебя является идеальный игрок?Идеальный игрок: - любит своего персонажа - литературен или пытается быть литературным - помнит, что мастеру сложнее - не пропадает - чувствует, когда лучше быстрый пост без особых изысков, чтобы не стопорить процесс - если у мастера была пауза, быстро раскачивается - не пытается прогнуть мир под свое видение/выгоду своего персонажа А вообще идеальный игрок... ну его! У меня в модуле — самые лучшие игроки на ДМчике (одни из самых лучших), это факт))). Они разные, да. Но каждый чем-то хорош. Это ведь и называется командой! О мастерении1. С какими трудностями тебе пришлось столкнуться при ведении модуля?Что запилились игроки, которые ждали не того, что их ждало. В результате — дропнулись. Так бывает. Спасибо игрокам, что дотянули до логической точки, и что все закончилось без особых обид, цивилизованно.
Еще жалко было, что Главрыба дропнулся. Что-то было цепляющее в его неуверенном в себе бойце.
В обеих ветках на смену пришли не менее крутые игроки, имхо. Так что я не в претензии.
Еще сложности: как не потерять динамику. Кое-в-каких ветках надо бы ускориться. Кое-в-каких логичное объяснение придумать непросто к ситуации.
Как интригу сделать такую, чтобы она была логично, но не слишком банальной...
Много всего.
И с системой были сложности. И вообще с пониманием того, кто именно будет играть, а кто так, на пять минут заглянул.
Изначально модуль задумывался на 10 человек. Сейчас в нем 16 активных игроков + 2 планируется. Тоже сложность своего рода.
В таком вот плане. Норм. Вообще-то я люблю рельсы. Но я не убиваю игроков за сход с них. И не возвращаю железной рукой на путь истинный. Скорее это как у Кинга в "11/22/1963" — изменить судьбу можно, но вселенная будет сопротивляться. Только если у него это были внезапные и не особо объяснимые моменты, я постараюсь, чтобы это сопротивление объяснялось некой, ну, логикой сюжета. Если это какой-то логичный, красивый ход — то я уж скорее сам подстроюсь. Вот например, сейчас Драаг решил поехать продавать пушку в Хауорт из Рэда, что для сюжета на самом деле не совсем удобно. Но у него не сломается джип, не заболит живот. У него просто появятся дополнительные причины остаться в Рэде. Спойлер: Конкретно, во-первых, у него наклюнется работа, во-вторых, попросит остаться коллега, и в -третьих, он, возможно, узнает кое-какую интересующую его инфу. Но если он все-таки решит и после этого ехать — я не буду совать ему палки в колеса, просто потому что это неудобно для сюжета. Пусть едет — я уже дальше обдумаю, как синхронизировать ветки и чем занять остальных. Иногда идти против логики сюжета опасно или невыгодно. Обычно я сообщаю об этом устами НПЦ или просто описываю "соображения персонажа", лучше шарящего в обстановке, чем его хозяин-игрок. Когда игроки отыгрывают так, как не смог бы я)))). Ну и когда неожиданный ход, который многие оценили, или удалось создать атмосферу, и чувствуешь, что игроки прониклись. На одной волне когда с ними. Вот это, да. Буквы 'BB' в начале названий моих модулей. Я в профиле написал подробно "О себе".
С одной стороны, я обстоятельнее и последовательнее большинства. И у меня есть одно волшебное понимание — что если ведешь по любимому сеттингу (теме, сюжету), "сливки" интересности снимаются не только в начале. Да, первоначальный интерес не держится дольше полугода (это в лучшем случае), но появляется и вторая, и третья волна интереса. А многие принимают первый спад за "очота не пошло оно. прикрою-ка".
С другой стороны, я бываю зануден, бываю медлителен, бывает, что сам загоняю себя и игроков в какие-то рамки, которые не так уж и нужны. Бывает такое, да. Вот такой вот я. Не ангел).
P.S. Про 'BB' — да, да, линкоры у меня на аватарке именно поэтому. Не смущаться из-за того, что первая волна интереса прошла.
Ценить и уважать своих игроков.
Учитывать их интересы. И не прогибаться под них. Мастер — это гордо, черт возьми!
Готовить заранее. Что угодно. Хоть отдельные посты. Любая вещь, о которой ты думал хоть полчаса, дается проще, чем если ее в последний момент придумывать с нуля.
Любить свои модули и водить только по темам, которые реально вштыривают. Я сейчас с головой в работе... Но скоро с новой силой сяду за игры! Пожалуйста, не переживайте, оставайтесь тут. Все будет! Ну и... хороших кубов). Интересных игр). Чтобы торкало, щекотало нервы и вставляло). Иначе зачем все это?) Игроки: Mafusail1. Ты мастер оригинального Wasteland'а. Что привело к завершению того модуля?Он выгорел. Изначально у меня были планы на персонажей из маленького городка, остальные персонажи были не существенны. Постепенно я начал проводить донаборы, продвигать сюжет к критической точке и в определенный момент произошли столкновения интересов и конфликт, сделать ничего уже нельзя. "Выгорел" - не значит "сдох", если что. Просто часть игроков (важных для сюжета) погибла, а другая часть, очевидно, устала. Устал и я. Это не плохо, это просто есть. Никак :) Он чаще плывет по течению, мой персонаж. Однако и у него есть свой "стержень", я думаю. Когда пришлось пристрелить человека чуть ли не первым ходом - эта ситуация была для меня очень волнительной и беспрецедентной. 4. Кого из других игроков ты бы выделил среди прочих и почему именно их?Я читал ветку сталкеров, мне нравились все трое - и Драаг, и Морендо и Кора. У них там очень сочные и живые диалоги. Другие ветки не читал особенно. 5. Как ты относишься к новым игрокам в модуле? Помогаешь им, если нужно, освоиться?Положительно отношусь. Свежая кровь - это хорошо, полезно для мастера - помогает по-новому посмотреть на сюжет, выбрать другой ракурс и "встряхнуться". Освоиться не помогаю - Босс и сам неплохо справляется, я думаю. 6. Насколько хорошо по-твоему Da_Big_Boss ведёт ремейк Пустошей? Хотел бы ты, чтобы он что-нибудь поменял в модуле? Что именно? Очень хорошо ведёт, суть Пустоши, дух её, задуманный мною, бережно им перенесён в его собственный переработанный сеттинг. Единственное, что смущает - уж очень у него лютые энкаунтеры и очень мало пула :С Тем не менее, это не минус. Добавляет перца, скажем так! 1. Что побудило тебя подать заявку на участие в данном модуле? Уважение к БигБоссу, как мастеру, и любовь к постапоку. Ранее я уже принимал участие в модуле БигБосса - про перестрелку на Диком, очень Диком западе. Модуль - действительно короткий, в который входила лишь одна перестрелка. Ни больше, ни меньше. Но в даже в таком простом модуле была душа.
Конечно, игроки тут тоже повлияли: но без прекрасной проработки, качественной мастерской работы и вложенной в модуль души такое бы не получилось.
Примерно с тех пор я стал уважать ББ, как мастера.
Ну, а второй пункт - Пустоши. Мэд Макс, Фоллаут, и прочее и прочее - это прекрасно. Пустыня красива. И вот - я в модуле. Выживает. Просто выживает. Мы с ББ обсуждали тему персонажей в РПГ в целом не так давно. Общая суть беседы заключалась в том, что игроки любят играть сильными мира сего. Это логично, понятно - и обыкновенно. Люди хотят играть персонажами, которые могут делать крутые вещи. Но это никоим образом не относится к старику Джиму. Он - самый слабый человек из всего окружения. И в этом его уникальность проявляется не меньше, если не больше, чем во всех остальных персонажах. И, как слабый, он не имеет возможности именно решать проблемы. Джим вынужден искать лазейки, пути выживания. Не решить проблему, но уйти от нее. Не победить, но не проиграть. Как-то так. 3. Какие ситуации в игре для тебя стали самыми интересными и интригующими?На данный момент - ничего выделить не могу. История развивается плавно, одно вытекает из другого непрерывным потоком зардкора. Но кто знает, что ждет впереди?) 4. Кого из других игроков ты бы выделил среди прочих и почему именно их?Я не читаю чужие ветки, пока играю в игру. Правило для себя. Не могу сказать, чтобы я метагеймил - но мне интересней узнать других персонажей из личного опыта. 5. Как ты относишься к новым игрокам в модуле? Помогаешь им, если нужно, освоиться?Новые игроки - это хорошо. Собственно, Морфея, например, мы с Вилли упорно зазывали =) Насчет освоения - ББ прекрасно помогает новичкам. Объясняет все на пальцах. Так что это даже не нужно. 6. Насколько хорошо по-твоему Da_Big_Boss ведёт модуль? Хотел бы ты, чтобы он что-нибудь поменял в модуле? Что именно? Прекрасно. Атмосфера моей ветки - такая, какую я ожидал. Из огня да в полымя, раз за разом. Менять? Возможно, темп в большую сторону. Но это трудная тема. 1. Что побудило тебя подать заявку на участие в данном модуле?
Было несколько факторов:
а. я уже играл у этого мастера, было интересно.
б. мне интересен сеттинг и идея модуля.
в. подобралась хорошая компания игроков.
2. Как твой персонаж решает проблемы и преодолевает возникающие по мере прохождения сюжета конфликты?
Персонаж был задуман и принят в игру как не очень умный наемник, поэтому действует прямолинейно и предпочитает решать вопросы силой.
3. Какие ситуации в игре для тебя стали самыми интересными и интригующими?
Переговоры, закончившиеся перестрелкой. Нельзя сказать, что для меня они были интригующими (у нас ветка про действия, и интрига это не про моего персонажа), но сама сцена получилась достаточно напряженной.
4. Кого из других игроков ты бы выделил среди прочих и почему именно их?
Трудно сказать, играет много народу и все по своему интересны. В связи с катастрофическим недостатком времени, все ветки кроме своей читаю достаточно редко, набегами. Было неправильным кого-то выделять, когда остальных толком не читал.
5. Как ты относишься к новым игрокам в модуле? Помогаешь им, если нужно, освоиться?
Пока в нашей ветке новичков не было, но в принципе я адекватным людям в помощи никогда не отказывал. В целом, Босс опытный мастер и старается максимально помочь любому игроку, которому нужна помощь. Он контактен, всегда старается максимально полно ответить на вопросы игроков, с пониманием относится к дополняющим вопросам, отвечает в этом же ключе и на них.
6. Насколько хорошо по-твоему Da_Big_Boss ведёт модуль? Хотел бы ты, чтобы он что-нибудь поменял в модуле? Что именно?
Если бы он водил плохо, я бы у него не играл. Ведет хорошо.
В целом вопрос слишком обширный, чтобы на него отвечать в этом формате, здесь или простой ответ "мне нравится" или на несколько часов разговоров о том как водить, и что считать хорошим вождением.
Изменил бы я темп, но в силу того, что у Босса загруз на работе, на текущий момент сделать это будет проблематично. Он в курсе этого мнения, и сам при возможности вел бы быстрее, но пока слишком занят в реале.
1. Что побудило тебя подать заявку на участие в данном модуле?Приглашение мастера. Собсно, БигБосс - мой хороший друг, и про модуль (без спойлеров) он мне рассказывал задолго до создания оного на сайте, так что ну как тут было не поучаствовать? Хладнокровным анализом ситуации, осторожным и неторопливым (когда это возможно) подходом. Персонаж матёрый, старожил, то есть многое повидал. Поэтому я позволяю себе относиться к каждой проблеме с высоты продуманной и взвешенной позиции, не стесняюсь консультироваться у мастера даже по мелочам, если они кажутся мне важными, иногда даже присылаю ему планы на оценку. Дело в том, что мир всё же его авторский, поэтому даже зная его характер и интересы, всё же тяжело понять суть происходящего, то есть природу той или иной ситуации. Думаю, поскольку персонаж позиционируется опытным, то и знать он имеет право многое. На то и работаем. Их было не очень много (3-4 за всю ветку), но поиск клада Командора (начиная с мины и заканчивая главной находкой) - это кульминация эпизода и самый знаковый пока что момент. Сам по себе Командор - важная для сюжета и мира (особенно в среде сталкеров) фигура, поэтому всё с ней связанное по внутренней логике персонажа приводит в почти священный трепет, который он сам себе почти не умеет объяснить, но к которому тянется. Я с удовольствием читаю все ветки, и в каждой есть своя изюминка, но мне лично больше всех нравится ветка механика Джима за динамику и много деталей. Тем более что Джим как небоевой персонаж отлично доказывает, что для хорошей игры частая боевка или экшен не столь уж критичны. И да, информации про мир там подается много и очень динамичной манере, но и без перегруза. Позитивно, новая кровь всегда к лучшему, был бы лишь человек адекватным. Не то чтобы помогаю реально, но готов помочь при необходимости. Новый персонаж - новый взгляд на мир, лишь бы сам человек нормальный был при этом, ну и чтобы мастер всех потянул. А из реальной помощи я разве что чуть-чуть с Дерктом общался, кто планирует (надеюсь, до сих пор) податься в новые напарники к Джексону Гейджу. Максимально хорошо, разве что только с чуть-чуть излишним акцентом на своё видение мира. Я в том смысле, что не все игроки действуют как я и обращаются к нему за разъяснением заранее, а потом удивляются развязке той или иной, и полагают, что мастер давит. Это на мой взгляд не совсем так с его стороны, но он бы тоже мог быть чуть-чуть более внимательным к игрокам и их пониманию мира. Хотя он и так очень занят, так что я благодарен ему за то, что хотя бы динамично ведет модуль - это уже очень и очень немало!
Из своих пожеланий - ввести как-то поправку в правила, позволяющую получать больше кубиков или хотя бы как-то быстрее их восстанавливать. Потому что по сути персонаж может блеснуть 1-2-3 раза за сцену, а сверкать часто надо раза 4-5-6. И как-то так получается, что персонаж может искать клад, например, и от умственных усилий так переутомиться, что в случае внезапной схватки с нагрянувшими конкурентами - останется без запасных кубов вовсе. А одними базовыми много не навоюешь. И мне вот не очень понятно, как это так человек может выдохнуться от умственных усилий настолько, чтобы не суметь себя защитить потом в бою физически. Поэтому с моей стороны отказ от мести убийцам напарника был отыгрышем лишь отчасти (пусть и немалой), но во многом так же определялся игромеханическим бессилием преломить ситуацию в свою пользу. Ну то есть осознанием этого бессилия. В каком-то смысле это выглядело реалистично, потому что и в реале выходить вдвоем против четверых - очень опасно. Так что я не в претензиях. Просто порой персонажи модуля не ощущаются Главными Героями, и это слегка удручает. Реализм, это хорошо, но и звёздных минут хотелось бы побольше. 1. Что побудило тебя подать заявку на участие в данном модуле?
Da_Big_Boss
2. Как твой персонаж решает проблемы и преодолевает возникающие по мере прохождения сюжета конфликты?
Как Корбен Даллас - по-крутому
3. Какие ситуации в игре для тебя стали самыми интересными и интригующими?
Тока начал же
4. Кого из других игроков ты бы выделил среди прочих и почему именно их?
Ганзиллу, потому что мы напарники
5. Как ты относишься к старым игрокам в модуле? Изучал ли все их посты в модуле перед тем, как подать заявку на участие, или по крайней мере только часть их постов?
Старым? Это ты про Злого З? Он хоть и старый, но тот еще старичок-боровичок, нас всех переживет. Я читал часть его постов и с уверенностью могу сказать, что старческой деменции он пока не подвергся.
А сам я к старым не отношусь - я молодой и полный сил.
6. Насколько хорошо по-твоему Da_Big_Boss ведёт модуль? Хотел бы ты, чтобы он что-нибудь поменял в модуле? Что именно?
Атмосферу делает хорошо, но слишком тянет с мелочами. 3-4 поста на мелкий торг, затянувшиеся в месяц ирл - это плохо. Хотелось бы здоровых временных промежутков, чтоб гонять на пикапе от города к городу и нарываться на приключения в разных местах.
1. Что побудило тебя подать заявку на участие в данном модуле?Недостаток постапокалипсиса в активных модулях, рекомендация InanKy В общем и целом у меня осталась жажда приключений в формате постапока персонажем небоевого толка, который сам себе выбивает задания и находит приключения на задницу. Начало таким похождениям положил модуль Ursus'а по Фоллауту, но, к сожалению, модуль закрылся, а идеи остались нереализованными, поэтому после общения с InanKy и его совета я сразу загорелся желанием попробовать себя в оригинальном сеттинге Da_Big_Boss'а. Изначально я планировал попробовать себя в качестве политика в Большом, но после ряда согласований было решено сделать владельца гостиницы в Реде. Если конфликт перешел в фазу "пушки наголо", то подход персонажа провалился. Ветка с моим персонажем, вроде как, самая "молодая", поэтому особых проблем и конфликтов еще не было. Но вообще, персонаж задумывался как конформист, всегда ищущий свою выгоду, но при этом практически всегда идущий на компромиссы. Ввиду отсутствия могучих мускулов или мощного боевого опыта, персонаж в активной фазе конфликта опирается на других, более одаренных в этих делах персонажей. И еще очень-очень ценит свою жизнь. Много готов отдать, чтобы не помереть и не испытать неприятных болевых ощущений. Учитывая вышесказанное, еще может "сдать" своих, если припрет. Но надеется, что до такого не дойдет. Пока интересная ситуация только зарождается. Как я уже упоминал, ветка "молодая", особо ничего не произошло. Но вот согласование матобеспечения гостиницы с мастером было, наверное, на данный момент, самым интересным и увлекательным. Будто "проваливаешься" в сеттинг, вбирая крохи информации о тех или иных особенностях. 4. Кого из других игроков ты бы выделил среди прочих и почему именно их?Фиону и ее персонажа-торговца Хороших игроков в модуле много, но ближе всего к сердцу оказалась торговка ) Возможно, сейчас не лежит душа к боевым и жестоким персонажам. По крайней мере в этом сеттинге. Категорически положительно Среди "старичков" много очень сильных и крутых игроков. Фиона, Инанки, Вилли, Мафусаил, Чиз, Запад, Черный Дракон и другие ) Конечно, участвовать в общем проекте с такими "мэтрами" приятно и волнующе. Заявляясь, конечно, читал их посты, но все сразу не осилил. Только недавно дочитал все ветки. 6. Насколько хорошо по-твоему Da_Big_Boss ведёт модуль? Хотел бы ты, чтобы он что-нибудь поменял в модуле? Что именно? Ведет хорошо. Если бы можно было что-то поменять, я бы с удовольствием поучаствовал бы в политической ветке в Большом. Как-то тянет на это, возможно это последствия просмотра сериала "Карточный домик", не знаю ) 1. Ты играл в оригинальном Wasteland'е другим персонажем. Насколько сильно новый персонаж отличается от старого? Есть ли у них нечто общее?Отличается. Я подозреваю. Вообще, это должны быть два разных персонажа. Но, хз, у меня могут и одинаковыми выходить. Все таки, трудолюбивый и добросовестный азиат заботящийся о маме не совсем то же, что и рейдер из Пустошей.
Но Фэнг прожил совсем недолго и был съеден, как самый настоящий повар.
Общее у них Я. Против лома нет приема :3 Но я думаю, что пару раз меня почти убили. Вернее, не убили, но очень старались. Я не думал, что Маверик закончится :( Ну, точнее говоря, не думал, что персонаж Морендо умрет первым. У него там была сложная ситуация, из которой он выбирался интересным способом. Но. Unlucky.
Еще интересный момент был у Альтер Эго Главрыбы, в виде разведчика Смита. Устроить разборки с бандой малолетних преступников это здорово. Но ветка внезапно кончилась, да здравствует новая ветка разведчиков!
А еще веселые дела творятся в ветке Инанки и его Механика. Очень веселые. Наверное, не буду выделять. Все одинаково люблю всех одинаково убью, хехехе. 5. Как ты относишься к новым игрокам в модуле? Помогаешь им, если нужно, освоиться?Хорошо отношусь. Нет, ни разу. Никогда не против новых людей в модуле. Но почему я должен помогать? >:3 Позиция рейдеров - тони или плыви. Здорово. Босс умеет хорошо сделать, показать и реализовать. А еще весьма снисходителен и прощает, если игрок тупит, тормозит или вообще не одупляет, что ему сейчас сделать. А вот менять бы ничего не хотел, не люблю чинить то, что не ломалось.
Но мастеру в этом вопросе виднее, что работает плохо или не так, как ему хотелось. 1. Что побудило тебя подать заявку на участие в данном модуле?Скорее всего, любопытство. Если точнее, то с творчеством мастера перед вступлением в игру была знакома и читала некоторые ветки. Не все, конечно. "В погоне за мечтой", например. И небольшая цитата для затравки :). Может не самая удачная, конечно. Но моментов интересных много, как и персонажей. Когда всю ветку читаешь, понятнее, в чем вся соль и ирония.
Так вот они и стояли друг напротив друга, шесть человек, чьи интересы жестко переплела и запутала Судьба, Нужда и Договор. Спорили, доказывали, угрожали. Два увешанных стволами наемника. Трое крепких, привыкших гнуть свою линию работяг, у которых в руках тоже отнюдь были не веники. И инженер, ученый, привыкший главным своим оружием ум. И насмешка судьбы оказалась в том, что именно он выстрелил первым.
Так вот, понравилось как мастер пишет. Так же у Da_Big_Boss внимательное отношение к игрокам.
БигБосс обещал зардкор.
БигБосс дает зардкор.
БигБосс отвечает за свои слова =/
Автор: InanKy (Пьяный Джим), 29.03.15 18:14 Пока только начала, все еще впереди. 3. Какие ситуации в игре для тебя стали самыми интересными и интригующими?Аналогично. Уж не буду пиарить чужие ветки больше :). 4. Кого из других игроков ты бы выделила среди прочих и почему именно их?Mafusail. За персонажа в ветке, которую я читала. Winder. Думаю, с ним мы хорошо сыграемся :). CHEEESE. Сырный же, забавный малый. 5. Как ты относишься к старым игрокам в модуле? Изучал ли все их посты в модуле перед тем, как подать заявку на участие, или по крайней мере только часть их постов?К "старичкам" хорошо отношусь. Почему нет? С Draag, например, пересекались ранее. Тоже весьма понимающий и адекватный мастер, кстати. Про чтение веток писала ранее. 6. Насколько хорошо по-твоему Da_Big_Boss ведёт модуль? Хотел бы ты, чтобы он что-нибудь поменял в модуле? Что именно? На данный момент меня все устраивает. Только свой темп бы увеличить и подтянуться в плане грамматики, красоты описания и прочих мелочей. 1. Что побудило тебя подать заявку на участие в данном модуле?
Я знаю босса в реале, вроде на очередной партией в аркхем он и спросил о моем желании поиграть. Я видел модуль еще до старта, но тогда не успел запилиться (у меня часто так)). Собственно, играл с боссом и до этого - думать долго не пришлось.
2. Как твой персонаж решает проблемы и преодолевает возникающие по мере прохождения сюжета конфликты?
Так же как и я) Я не особо люблю вживаться в чью-то там роль - мои персонажи максимально похожи на меня, думаю в этом и плюс ролевых игр - оказаться в незнакомой ситуации, почувствовать на себе всю тяжесть решения. А представлять как должен вести себя некий условный персонаж, не)
И так и так фикция, но думаю, что в случае когда говоришь "от себя" - честнее. Наверное от этого так криво выходит)
3. Какие ситуации в игре для тебя стали самыми интересными и интригующими?
Мы не так далеко продвинулись) Я бы сгонял в электру эту, вытащил бы знания мертвых городов, да и двинул бы спасать человечество) Все впереди.
4. Кого из других игроков ты бы выделил среди прочих и почему именно их?
В основном старичков - Мафс, Фиона, Драг, Зап.
Босс отдельного спасибо заслуживает.
Ну дык, пишут хорошо) С Фионой я так то еще не играл, но делу не мешает.
5. Как ты относишься к старым игрокам в модуле? Изучал ли все их посты в модуле перед тем, как подать заявку на участие, или по крайней мере только часть их постов?
Положительно. Само присутствие порой говорит о многом.
Бывает читаю, чаше нет. Чаше всего это игра на двоих или нескольких. "Подглядывать" как то не очень интересно. Бывает здорого почитать, узнать как "там у них было", в плане истории, да. Но обычно не более того.
6. Насколько хорошо по-твоему Da_Big_Boss ведёт модуль? Хотел бы ты, чтобы он что-нибудь поменял в модуле? Что именно?
Круто ведет. Босс хороший мастер, весьма хороший. Ругать его не за что.
Изменить? На деле, нет - я так то не хочу портить игру кому бы то ни было, надо сильно меня достать, что бы я настаивал на изменениях) Обычно если я хочу что то менять, то просто не участвую в модуле - глупо просить играть в сафари у людей, что играют в зоопарк)
А так, умозрительно если, я удивляюсь тому, что еще никто не начал переселение какое, исследование руин, накопление знаний, но это опять же из серии как бы я поступил. 1. Что побудило тебя подать заявку на участие в данном модуле?Открытый донабор :) Если серьёзно, то "Искатели" Биг Босса были причиной заходить на ДМ, после прочтения Тучевской [Степи] и ее сателлитов (первый месяц после регистрации я исключительно читал). Мне всегда импонировал сеттинг постапокалипсиса (земной поклон Фоллаутам и Сталкеру) и возможность поучаствовать в данном модуле оказалась неожиданным и приятным сюрпризом: как только открылся донабор, я плюнул на общую загруженность и принялся учить местные правила и продумывать квенту. С помощью глубокой рефлексии и дробовика :) По причине недавнего старта, вопрос слегка некорректен: могу предположить, что из-за особенностей персонажа, решать проблемы будет несколько ...проблематично (не самый образованный, страдающий неким видом дисликсии и кретинизма, здоровенный вышибала), но безумно интересно. В некотором роде это мой эксперимент: добрая душа, закованная в уродливое тело, под гнётом обстоятельств.
Из веток других игроков очень переживал за группу охотников за головами (сио и ко), сталкерами (Драг и ко), а также стариком-механиком (Иннаки). Fiona, Draag, Althea Персонажи, действия и посты этих игроков нравятся мне за свою глубину и динамичность. Каждый пост в их ветке - событие не только для Мастера :) Хорошо отношусь, люблю красивые и грамотные посты, учусь, читая их истории. Правило "чтобы научиться чему-то - играй с сильными" прекрасно работает и здесь: помимо умения целостно отражать личность персонажа в те или же иные моменты, очень часто видишь интересные речевые обороты и подход к написанию постов. Несмотря на мою безграмотность, надеюсь что игра с подобного рода игроками, добавит и в мой багаж определенных знаний и умений. 10 волт-боев из 10 возможных :) Серьёзно, у ДББ получился отличный мир, отличные сюжеты и стабильная жизнь в его уютной песочнице. Менять или упрекать в чем-то Мастера, не вижу смысла: на мой неискушенный взгляд и сейчас все очень даже торт. Единственное что, возможно, темп: как всегда хочется больше постов в интересном модуле, но с другой стороны, именно "Искатели" тот модуль, где мастер всегда подождет, пока ты родишь что-нибудь интересное без угрозы дедлайнов и прочего. 1. Ты играл в оригинальном Wasteland'е другим персонажем. Насколько сильно новый персонаж отличается от старого? Есть ли у них нечто общее?
Модуль Босса достаточно сильно отличается от модуля Мафусаила, потому я бы не стал так уж сравнивать и проводить между ними параллели, тем более по вопросам персонажей. У персонажа в первом модуле было больше возможностей для действий, принятия решений и прочего. У второго этих возможностей меньше, но некоторые из них совершенно другие.
2. Как твой персонаж решает проблемы и преодолевает возникающие по мере прохождения сюжета конфликты?
Пока что конфликтов и проблем было не так много, модуль не особо быстрый, размеренный. Но те, что были персонаж предпочел бы решить словесно. Однако, не всегда это выходит так, как хочется.
3. Какие ситуации в игре для тебя стали самыми интересными и интригующими?
Ситуация с гонкой под прицелом крупнокалиберного пулемета.
4. Кого из других игроков ты бы выделил среди прочих и почему именно их?
Я бы не стал выделять кого-то конкретного. Все игроки сильные, со многими я не раз играл в различных модулях.
5. Как ты относишься к новым игрокам в модуле? Помогаешь им, если нужно, освоиться?
Так как ветки почти не связаны друг с другом и, фактически, идет несколько отдельных модулей, моя помощь новичкам была бы излишней. Всю помощь в полной мере осуществляет мастер.
6. Насколько хорошо по-твоему Da_Big_Boss ведёт модуль? Хотел бы ты, чтобы он что-нибудь поменял в модуле? Что именно?
Модуль Босс ведет хорошо. Сюжетная составляющая прекрасна. У меня есть определенные проблемы с системой, но это уже личные затруднения. 1. Ты перенес своего персонажа из оригинального Wasteland'а. Поменялись ли его характер, навыки, история в новом модуле? Отыгрываешь его по-новому или в том же духе, что и в прошлый раз?
Ну, отыгрываю-то я персонажа примерно так же. И концептуально он не изменился - негр-охранник, постреливает, охраняет. Однако, поменялась история. Прошлый персонаж одно время был рейдером, а нынешний - честным солдатом. Так что, характер и отыгрыш те же, а мотивация на поступки может быть разная.
2. Как твой персонаж решает проблемы и преодолевает возникающие по мере прохождения сюжета конфликты?
Получает по морде. Нет, серьезно, как я смотрю, это первая задача охранника Луизы - получить по морде, а потом чтоб тебя пинали ногами. Ну а в более цивилизованных условиях - стреляет.
3. Какие ситуации в игре для тебя стали самыми интересными и интригующими?
Как мы тайно вламывались на охраняемый склад, чтобы... занести туда ящики. Весь идиотизм ситуации и тот адский факт, что мой персонаж под конец успешно прокинул дипломатию и заболтал охранника... Было весело.
4. Кого из других игроков ты бы выделил среди прочих и почему именно их?
Не скажу даже. Признаюсь честно - другие ветки я в том модуле не читаю, а выделять своих же как-то нечестно.
5. Как ты относишься к новым игрокам в модуле? Помогаешь им, если нужно, освоиться?
Помогал я новичкам в Степи когда-то. Освоиться. На этих пока и внимания не обращаю. Ну, записываются, ну, пусть их.
6. Насколько хорошо по-твоему Da_Big_Boss ведёт модуль? Хотел бы ты, чтобы он что-нибудь поменял в модуле? Что именно?
К Боссу претензий не имею. Ведет нормально, пишет живо, систему запилил не слишком сложную в этот раз. Добротный модуль в целом. 1. Ты перенесла своего персонажа из оригинального Wasteland'а. Поменялись ли его характер, навыки, история в новом модуле? Отыгрываешь его по-новому или в том же духе, что и в прошлый раз?
Навыки и история поменялись по требованию мастера, причем довольно значительно - с учетом несколько другого сеттинга, который все же отличается от "Пустошей" Мафси. Соответственно, это повлекло за собой определенные изменения характера персонажа.
И, само собой, отыгрыш несколько поменялся. Героиня стала чуть менее брутальной, чуть более социальной.
2. Как твой персонаж решает проблемы и преодолевает возникающие по мере прохождения сюжета конфликты?
Враньем! :D По этому поводу Биг Босс уже обозвал меня читершей и велел урезать аспекты )
В целом, задачи у моего персонажа в основном завязаны на социальные аспекты, так что обаяние с убеждением всеми доступными способами рулят. Плюс нахальство - второе счастье, да.
3. Какие ситуации в игре для тебя стали самыми интересными и интригующими?
Наша ветка идет в духе задорного авантюризма, что мне очень нравится. Пожалуй, последний завершенный эпизод был самым блестящим, хотя вполне может быть, что он просто более свеж в памяти. Эпизод, разумеется, лучше читать в модуле, в пересказе он будет сух и скучен. Кратко - бесшабашная идея со взломом склада, обманом охранников с элементами соблазнения, наглого вранья, подкупа, погони и просто воровства. К слову, мы со склада ничего не крали, мы туда просто положили кое-что =)
4. Кого из других игроков ты бы выделил среди прочих и почему именно их?
У Биг Босса собралось много хороших игроков, я не хочу никого выделять отдельно. Разумеется, мне ближе в этой игре те, с кем я играю в одной партии - Злой З и Дракон.
5. Как ты относишься к новым игрокам в модуле? Помогаешь им, если нужно, освоиться?
Кхм. Никак не отношусь. Вот честно. У них своя пьянка - у нас своя. В смысле, я из своей ветки в чужие не вмешиваюсь. Проблем с адаптацией я не вижу, Биг Босс сам разжевывает систему всем желающим, межпартийных конфликтов (пока?) нет.
6. Насколько хорошо по-твоему Da_Big_Boss ведёт модуль? Хотела бы ты, чтобы он что-нибудь поменял в модуле? Что именно?
Не надо чинить то, что работает. Мне игра нравится - квесты интересные, неписи живые, яркие и сочные, стиль у мастера отличный. К слову, Биг Босс некоторое время назад проводил опрос, так что держит руку на пульсе настроений игроков. Я ему определенные пожелания высказала - они учтены. Мясо съедено, охладительные и горячительные напитки выпиты, в карты поиграли и от души пообщались — пора нам, дорогие читатели, поблагодарить столь гостеприимных и дружелюбных хозяев и вернуться домой к столь уютным каминам, пока их не отвоевали обратно отцы. Надеюсь, вам понравился сегодняшний поход в гости. Неджим Рекки, журналист на полставки, в рубрике « Пока все в модуле». PS: Все имеющиеся вопросы, замечания и предложения вы можете прислать игроку Romay в ЛС. Я обещаюсь отобрать у него почту и рассмотреть все до единого ваши сообщения. До встречи! PPS: Огромное спасибо мастеру и игрокам за столь дружелюбный отклик!
-
Рад, что хоть кто-то в этом модуле пишет настоящие статьи и проводит настоящую работу журналиста. Приятно выделяешься, за это и лайк.
-
Попечительский совет одобряет. )
И мне, как игроку модуля, было интересно почитать отзывы и спойлеры.
-
Рубрика должна стать постоянной.
-
Прикольно. Объемно так, да и народ послушали.
-
Мощно. Теперь Биг Боссу нужно открывать донабор до 70 игроков, и запускать свой "Терминал".
-
По-моему ясно, што я не могу это не заплюсить. Это будет смотреться ненатурально.
Ну, в общем, это было мегаинтересно!
С удовольствием в таком поучаствую, как игрок. Про Скаур, например).
-
Хорошая статья. Мне понравилось)
-
Журналист
-
Замечательный модуль, отличный обзор - спасибо всем причастным :3
-
Здорово!
-
Отличная идея вот так подробно и толково рассказывать о хороших модулях! Уверен, что это будет интересно многим, принесет заслуженную известность мастерам, привлечет новых игроков туда, где им будет интересно и хорошо.
Было интересно почитать и мне, как давнему участнику Пустошей.
И кое-где впечатления получил... неожиданные.
-
таки спасибо, подытожим
-
А молодец, чего там. Молодец. Когда могешь - могешь ^^
-
Норм. Пиши еще
-
Хороший пост. Лучше чем другой, да.
|
|
|
Услышав ответ старикана, в любых других обстоятельствах ирландец бы не постеснялся засмеяться в голос. Вот только было в этом старичке что то такое, что отбивало всяческое желание к веселью. Будто разговаривал то уже мертвец, ну или, во всяком случае, человек, напрочь утративший волю к жизни, и не желающий ничего замечать. Например, богача, который сейчас должен от возмущения забрызгать слюной все фойе. "Три, две,.. одна" в голове Коннора начался мысленный отсчет, огонек, бегущий по бикфордову шнуры скрылся в отверстии и "ба-бах" Богатей, если так можно сказать, вспыхнул и взорвался. И, опять же. все было бы потешно, если бы с третьей же секунды. Щеголь не сумел настроить, общем то ничего не имеющего против успешных людей Коннора против себя, ляпнув про бедность и, поставив себя недосягаемо выше. Ну, что же, время для еще одного вывода, а вывод таков: "У тебя не слишком хорошо с чутьем, друг мой, и не слишком хорошо ты разбираешься в людях. Вряд ли тебе довелось расти на улице и, как следствие, тебя за неосторожные слова никогда не пиздили. Тяжелый правый хук, и дух покинет тело, даже не успевшее осознать, что произошло. А очнется это тело, только через сутки и с ощущением такого похмелья, которого оно не знало с начала своей жизни. Ну и, естественно, с дутым фиолетово-зеленым фитилем на пол морды. А даже если и не брать во внимание это, мудро ли грубить в незнакомо городе, человеку, с ружейным чехлом в руке?"
Тот, Коннор, что ходил по земле лет, эдак, восемь назад, вероятнее всего, нанес бы удар тут же, а потом, просто вышел бы из пансиона, пусть даже в дождь, и просто нашел бы другое место. Но сейчас, ирландец больше сосредоточился на старике, в конце концов, он мог что то знать, да и просто понять что с ним было важно. Однако же. это не мешало подлить немного масле в огонь, и как только богач слегка утих, в дело вступил сам Коннор.
- А я, пожалуй, обойдусь и не "лучшим!" номером, покуда мой "друг!" не залил здесь все слюной. ключ, пожалуйста.
-
- А я, пожалуй, обойдусь и не "лучшим!" номером, покуда мой "друг!" не залил здесь все слюной. ключ, пожалуйста.
Лаконично)
|
Мышь, узрев порезанных стражников, тонущих в море крови, согнулся пополам в сухом приступе рвоты, но не нашел ничего, чем мог поделиться с землей, а потому, приложив руку ко рту, а второй нашарив свой короткий клинок, направился за Недомерком и Вьюгой.
Коридор был длинным и лишенным окон. Только дрожащие огни факелов разгоняли густой мрак впереди. Коридор поднимался вверх, и братья знали - это очень удобная позиция для обороны - в стенах, скорее всего, есть ниши для стрелков и секретные ходы, незаметные снаружи, через которые атакующим могут наносить кинжальные удары в спину.
По крайней мере, так оборудовали бы это местечко братья. По счастью, их никто не поджидал - если не считать бешеного крика Недомерка, эхом пролетевшего по длинной каменной кишке, здесь стояла могильная тишина.
Прокол к тому времени вернулся к своим и поднял тревогу. Караульный - им был Богот, смуглый варвар-ветеран - будучи мертвецки пьян, мигом протрезвел, вскочил на ноги и, врезавшись в косяк двери, исчез снаружи. Вскоре гулкий и тяжелый звон медного гонга раздался над крепостью, затем - еще раз. Борода, Прокол и Шрам под эти звуки мчались на помощь, преодолевая ряды изящно стриженных кустарников и садовых карликовых пальм с плоскими длинными листьями, выступающих из темноты угольными кривыми тенями.
Что-то кольнуло затылок - предчувствие заставило Шрама обернуться.
Сзади к ним выходили трое черных, как ночь, бойцов-убийц. Без трубок с дротиками, но с холодным оружием в руках.
Их лица были открыты.
Тот, что шёл слева, был бронзовокож, лыс и бородат. Тяжелый и кряжистый, он держал в каждой руке по мечу. Справа был бледнокожий боец с секирой и щитом, явно северянин - точно такой же, как и вы. Его длинные волосы были переплетены в косички.
В центре была загорелая женщина. Красивая, если бы не шрам, пересекающий лоб, криво прорезающий переносицу и сползающий вниз по левой щеке к краешку тонких, накрашенных красным губ. Волосы - рыжий ёжик. А в руках - короткий и длинный клинок.
Вьюга, Недомерок и Мышь проскользнули сквозь длинный коридор незамеченными, наткнулись на трупы - еще и еще, тела, наваленные друг на друга, внахлест, как промоченные мешки с крупой. Тяжелый запах железа, крови, засел в ноздрях.
Радовало глаз, что хотя бы здесь они успели дать отпор - в углу сидел убийца в черных одеждах, пришпиленный копьем в земле, как жук - иголкой.
- Что нам делать? - прошептал Мышь, бледный как молоко. Нельзя сказать, что этому парню лучше не доверять свою спину, но его излюбленным оружием всегда было скорее перо, чем меч. В написании Летописи и чтении Катехизиса и всех Заповедей он сильнее всех нас. А вот в бою..
Коридор расходился в стороны, начинались лестницы, тяжелые двери множились по правую и левую руку, стены забрызганы кровью тут и там. Гулкая тишина заставляет двигаться тише и прислушиваться к каждому шороху.
Единственный звук, нарушивший тишину - заглушенный твердокаменными стенами дворца гул тревожного колокола.
Скоро все, кто сможет стоять на ногах, будут здесь. Но скоро - это когда? Большая часть отряда в караулах, несколько подразделений проводят патрулирование и зачистку в городе. Можно ли рассчитывать на местных в бою с профессиональным отрядом убийц?
-
м был Богот, смуглый варвар-ветеран - будучи мертвецки пьян, мигом протрезвел, вскочил на ноги и, врезавшись в косяк двери, исчез снаружи.
Это прелестно)
-
Хорошо, детально, интересно.
|
|
|
|
|
|
|
-
"Чёрт, парень, угомонись - включи голову и пойди подрочи, вместо обострения своей гребанной и нахрен никому не упершейся романтики!"
Огромный косноязычный бугай уговаривает себя включить голову. Как по мне это достойно плюса!
|
Все вроде на месте: тент над головой, штопанный, чуть ли не гвоздем каким, почти сито для солнечных лучей, кресло под задницей, выступающей деревяшкой, как старуха зубом гнилым скребет бедро, да бутылка с бормотухой местной в руке - вроде как надо, после болтанки под злобным солнцем, должно работать. Но не работает. Настроение пропадает. Но и усталость. Пальцы ног, что просили об отдыхе недавно, задыхаясь в пыльном куске ткани и крепкой обуви - вон из сознания. Струйки пота под броником, за воротом - высыхают, забытые, не щекочут сухое тело. Недоброе что то включается в голове, расчетливое и эмоциональное не более чем скребок, ржавым лезвием со шкуры лишку грызущий.
Слушает молча, глаза ищут взгляд Неда, холодные как дуло перед выстрелом, черные дырки зрачков. В глаза смотри, сука, не переводи.
Пальцы раскачивают бутылку в такт мыслям, горлышко неспешно описывает небольшие круги, жидкость за стеклом вторит, но медленнее.
"Даже не угостил, жучок, продал, проситель, чтоб его - отмечает в голове кто то, из-за плеча как бы, с подкорки."
Может не каждый день просит, скинем за это. Много ненужного делаешь когда в первый раз, да еще и перед незнакомцами которых встретил лишь на мгновение, скинем, да. Но подумать можно было таки, минус тебе записываю, горе-отец.
Билл чего? Прервал его игру, надеюсь тот поймет. Сразу там или нет, по барабану. Ходить в обход когда рядом прямая дорога - глупо, а глупость дорого обходиться. Даже если это просто натянутая улыбка для какого то хмыря, что исчезнет из памяти раньше чем закончится выпивка, купленная за чертовы три патрона.
Винтовку между ног поправил, ствол отвел в бок. Тело вперед подал, локтями в колени уперся.
"Сюда значит смотри, папаша, - начал не спеша, голос холодный, интонация ровная, но и усталость какая проскальзывает что ли. Можно все, смотря чем платят. Это раз. Договоримся - поедем. Упрутся аборигены твои - тоже поедем, но в другое место. Смекаешь, а? Толкани местным речугу какую, пусть уж достанут чего ценного ради такого случая. Это два. И три. С сынком то своим контакт есть? Худых как песка вокруг - бери любого. Да и затылки у всех одинаковые. Сечешь? Подробности. Все что знаешь. Жизнь сынишки то стоит небось того, что бы языком повернуть пару раз".
С бутылки глоток. Жадный, пускай глотка помучается. Взгляд на Неде так и повис, мрачный, но честный. Так вот, прямо, без заковщины.
|
Энтони посмотрел на кружку с водой, а затем опять на Мышь.
- Да, да, это тебе, - сказал Джинн, протягивая ей воду.
Смотрел на нее, пока она жадно пила, ждал, молчал. Все одно мысли у нее сейчас только о жажде. Как успокоится, можно было и начать. Как опустошила она кружку, Энтони у нее ее заботливо забрал, теперь было время поговорить:
- Слушай, Мышь. Мы давно с тобой работаем вместе, верно? И ты, наверное, уже поняла, что эта гостиница для меня все. Она мое дитя и я за нее в ответе. И когда я пустил сюда вас, по договоренности с Красавцами, мы достигли определенного соглашения, ты знаешь. Соглашение это было важной частью твоего здесь пребывания, понимаешь? Ты платишь мне, я плачу Соленым, такой вот круговорот. И вдруг, если я не смогу заплатить, меня же спросят, почему, Джинн, ты не заплатил, сука такая, возможно ударят несколько раз, и я скажу им, ребята, вот помните тех шлюх, о которых вы с Красавцами договорились? Вот одна из них не платит нихрена и дохода не приносит, вот и у меня прибыль упала! А они скажут мне, что разберутся. А мы с тобой знаем, как они разбираются, верно? Давай не будем до этого доводить. Хорошо, м?
Дождавшись согласия Мыши, Энтони собирался ее покинуть. Вообще, можно было б употребить Мышь для совсем отморозков. Под это дело у Джинна даже имелась специальная комната с неплохой звукоизоляцией и при спецприспособлениях. Конечно, это разовое мероприятие и после этого Мышь придет совсем в негодность, поэтому такое спецпредложение нужно обговорить заранее с Красавцами, но, они за любую движуху, если она принесет патроны, так что могло все закончиться хорошо для всех, кроме Мыши.
Теперь следующей "жертвой" были Соленые. К ним, конечно, надо было заявиться не просто с кружкой воды, а сообразить что-то получше. Легкий алкоголь с закуской и Маятник в прямой видимости - вот была цель. Джинн имел планы на его рану, а точнее на варианты разрешения этой неприятности и получения с этого прибыли.
-
И вдруг, если я не смогу заплатить, меня же спросят, почему, Джинн, ты не заплатил, сука такая, возможно ударят несколько раз, и я скажу им, ребята
Это замечательно)))
|
Недостаток воды был в тройке самых опасных факторов Пустоши. По мнению многих опытных разведчиков, на первом месте после человека и зверья. И Север был с этим согласен. Кто знает, сколько людей погибло на бескрайних просторах выжженых солнцем степей, имея под рукой оружие и еду, но оказавшись без воды?
Уйдя от погони в глубоком рейде, ты мог слишком поздно, обратить внимание на то, что бак пробит. Или не заметить какую-нибудь тварь из-за отупения, вызванного обезвоживанием. Говорят, человек может прожить без воды четыре дня.
Пустошь убивала за два. Ну а если живительная влага у тебя была, то могли убить и за нее. Человеческая жизнь, и так не особо ценная, за чертой голода еще больше падала в цене. В частности, практически никто из представителей всех действующих в многочисленных стычках сторон не добивал "контрольным в голову". Патроны слишком дороги. Рейдеры, к примеру, ну очень любили молотки на длинной ручке. В отличие от топора, в черепе не застревает, плюс, подходить близко к еще потенциально опасному врагу не надо.
В общем и целом, для нормальной жизни не хватало многого. И многие бы сейчас, на месте Рича после многочасового перехода под палящим солнцем, совершенно не парясь, сначала бы напились, окунувшись грязной мордой в источник и забив болт на напарника.
Едва ли хоть одного из них можно было встретить в разведке. Последние пару минут Север раздумывал о том, что, по итогам хотя бы этой "проверки имени Решетоффа" ему придется уже кое-что поменять в своей снаряге. По крайней мере, сейчас напрашивался дозиметр и обеззараживающие таблетки.
Осторожно, чтобы не поднять ничего со дна, разведчик наполнил обе фляжки, стараясь минимально залезать грязными пальцами в источник.
Задерживаться было не только бессмысленно, но и рискованно - ведь стайер мог быть рядом. Кроме этого, беспокоило Рича то, что жажда была достаточно сильна, чтобы они оба опустошили фляги. Лезть еще раз - опасно терять время и лишняя задержка в не самом лучшем месте. Идти же без воды от источника - невозможная глупость.
И, только засовывая полные фляги по местам, Север перестал напряженно хмуриться.
И, после короткой подготовки, набрал еще воды. После чего задержался лишь на столько, только нужно, чтобы пару раз плеснуть воды себе в лицо. Теперь это можно было себе позволить.
Вылезая из пещеры на четвереньках, он так и не видел, скосил ли Худд глаза, пока не распрямился - стоит напарник, опершись спиной о скалу, сканирует взглядом окрестности бдительно.
Поэтому, встав и перехватив свою верную винтовку поудобнее, Рич кивнул товарищу:
- не побрезгуешь?
На земле, у лаза, стоял освобожденный от камуфляжного чехла шлем,наполненный водой.
-
Какой-то вот очень душевный и как будто бы даже важный лично для персонажа пост.
Со знанием дела. С тенью мрачного опыта за спиной. Толково написано, пробирает.
-
Последние пару минут Север раздумывал о том, что, по итогам хотя бы этой "проверки имени Решетоффа" ему придется уже кое-что поменять в своей снаряге. По крайней мере, сейчас напрашивался дозиметр и обеззараживающие таблетки.
Позитив).
|
-
Но нет. Билли у нас по другую сторону баррикад. От тех, кто простым трудягам, пусть и тупорылым, бошки дырявит. Он у нас хороший парень.
Дооооо.
|
Ушел, отвалили демоны, остались где-то позади. Вот только радости это никакой не принесло. Ноющая боль терзала спину и загривок, колени подрагивали. Да и вообще, потряхивало Джеба от адреналина и наваливающейся усталости. В глазах сверкали красные искорки и горизонт слегка потемнел. Он подумал о том, что старость - понятие условное. Кто-то скажет, что Конрад - старый, а он, наемник, еще вполне себе ничего, живчик, бодряк. Но вот в такие моменты приходит осознание того, что Пустоши берут свою плату всегда и ее коллекторы - это палящее солнце, отдышка, стук в висках и свора ушастых демонов, которые застают тебя врасплох.
Джебедайя остановил мотоцикл и стянул шемаг. Перевалившись через руль, он сплюнул тягучую слюну на камни, сипло задышал. Грудь откликнулась болью в ребрах. Он уже не помнил, что ел сегодня, и было ли данное событие в его жизни вообще, но чувствовал, что скоро узнает опытным путем. Сильное чувство тошноты подкатывало раз за разом. Только нечеловеческим усилием воли, можно сказать, он заставил себя не сблевать.
В висках стучало. Раз за разом, вдох и выдох, вдох и выдох.
Спустя минуту или две его отпустило. Джеб стащил зубами перчатку с руки и приложил два пальца к шее. Пульс все еще был учащенный, однако искры ушли и взор просветлел (несмотря на надетые очки). Мужчина приподнял их и устало протер глаза. Затем решил посмотреть, сильно ли кровят порезы от когтей демонов. Он ничего особо поделать с этим уже не мог - не было нужных припасов, уезжал налегке, - однако хотя бы промыть их слегка водой было необходимо.
В очередной раз тяжело вздохнув, О'Салливан нацепил обратно и перчатку, и шемаг после чего осмотрелся, пытаясь понять, где он сейчас относительно цели своей поездки. Сначала так, потом в бинокль разглядывая окрестности, он, так же, сверился с компасом и часами. Следовало знать, сколько он потерял времени во время этой незапланированной стычки с местными обитателями. Уже после этого он собирался продолжить разведку. Дело надо делать, до тех пор, пока ты не сдохнешь. Потому что живым с мертвого спроса нет.
|
|
|
"...Может быть стоило сломать ему челюсть? Ну так, не со зла, а для порядка и поддержания репутации? Хотя тот, второй, кажется был из Арчеров...Тоже, конечно, шкура бандитская, но шкура, чёрт возьми, с минимальной известностью - а значит потенциальные проблемы для мистера Сильверстоуна, хм...Да ладно, Дирк, парень, ты всё сделал правильно - расслабься!"
Старая кровать жалобно скрипнула, когда Дирк поднялся на ноги.
Давно прозвенел свою мерзкую трудолюбивую трель маленький будильник, а значит начинался новый день. Вышибала сладко зевнул, потянулся, как следует разминая спину и с наслаждением хрустнул затекшими конечностями, что приходилось поджимать в его "кроватке": мальчик давно вырос из детских размеров...
Накинув кожаную куртку на могучий торс, Дирк вышел из своей коморки на первом этаже, чуть не наступив на еле живую Мышь - "дама" вчера знатно поддала на алкогольном фронте и "зелёный змий" явился за расплатой в виде тяжкого похмельного синдрома и частичной потери в пространстве: Максвел, с галантностью истинного джентльмена, помог подняться "даме" на ноги, благородно не обращая внимание на вонь из её рта и грязь на одежде. Удостоверившись, что "жрица любви" вернула себе, хотя бы частично, контроль над телом и взяла верный курс, опираясь на стеночку при ходьбе, Дирк вышел в главный зал. По раннему времени, было пустовато - лишь красавица Керри, барменша, была на неизменном посту, за стойкой бара.
"Эх, красавица, мне бы морду посимпатичнее, да язык натренировать как следует...эх. Рассказал бы тебе о том огне, что цветом похож на твои волосы, но горит в МОЕЙ душе..."
Взгромоздившись на крепкосколоченный табурет, Дирк смог выдавить нечто членораздельное - уже огромное достижение:
- Дабрава утра, Керри-красотка, - и улыбнулся, окончательно завершая картину некого сюрреалистического изображения божка смерти, коим изредка поклонялись полуголые дикари.
"Болван, ты опять напугаешь её своим оскалом...", - Дирк "выключил" демонстрацию своих коренных зубов, сменив её на более-менее дружелюбную ухмылку, - "давай, спроси её: как дела, малышка? Что тебе снилось в эту ночь? О чём ты мечтаешь в своих снах и в этой жёсткой реальности...?".
- Как дила, бэйба?
"Идиот, чёрт возьми, какой же я идиот..."
-
Экое жентльменство!)
-
С почином)
Диалог с самим собой понравился, а про галантность, благородство и джентельменство в начале - не очень. Осторожней с этими тонами, сеттинг-то мрачноват, таким макаром контраст вряд ли получится. Не думаю, что такие слова тут часто используются) Если вообще сохранились.
-
Я в восторге :3. В Борде псих есть, он чем-то схоже себя ведет, только говорит гадости, хоть и думает (зачастую) совершенно иначе. Даже короткометражка есть.
Ну, и Город грехов. Да. Отлично, в общем.
|
|
|
|
-
и молодой, романтичный и совершенно неприспособленный к жизни Джошуа умер в пустыне
Моя цель - чиста.
о дааа)
-
Это один из самых лаконичных и одновременно сильных постов в игре.
Браво.
|
-
Вентиляция скрипит и стонет, словно они не в здание залезли, а в даму бальзаковского возраста.
Мне вообще нравится твой юмор, но это просто что-то с чем-то!!!))))))))))
|
-
С войны на женщину)))
-
Мне вот сперва казалось, что посредственно играешь, но верил, что разыграешься (я вообще считаю, что люди в большинстве далеко не сразу разыгрываются, поэтому по первым постам никогда не сужу никого). И ведь разыгрался. Особенно то, как должное напарнику отдал - достойно и в то же время не скупо.
Отличный пост, одним словом. Один из лучших в ветке.
-
пару дней назад я бы посмеялся, если б мне кто-то сказал, что человек, пять минут назад падавший от обезвоживания и усталости, сможет отбиться от троих гочи. Напавших с расстояния чуть более дюжины метров. С дробовика
Прикольно, кстати, он его подбодрил).
|
Щелк.Щелк.Щелк.
Йохан стоял, повернувшись лицом к выходу из Зоны и механически дощелкивал пленку, особо не заботясь, куда смотрит объектив. Внутри было как-то пусто, как после того, как во время просмотра важного матча засадишь бутылку бренди, будешь орать все восемьдесят минут да еще перерыв, а матч-то наши проиграют. И ты внезапно чувствуешь себя омерзительно трезвым, будто пятилетний пацан, что не нюхал ничего крепче кефира. Киснет в крови нереализованый адреналин, короткая прогулка на пикник кажется трех- , а то и четырехгодовым походом и наваливается неподъемная усталость, странным образом переходящая в кайф, будто у Сизифа на вершине горы в тот краткий момент передышки, прежде чем камень покатится обратно и прийдется начинать все сначала.
- Спасайте, - вымолвил ван Бурен, опуская фотоаппарат. - Прощения, спасибте. Нет. Спасибо. - Он подошел к Иофанычу и неуклюже облапил его. - Ты быть хороший проводник есть, я благодарить. И простить за удар по башка, так нужно было быть. Вернуться я наверное не смогать, но ты ко мне в буш всегда лучший гость есть. Там нет подлянка, там только полянка, - улыбнулся бур. - Большая полянка, степь так? А в ней козел бегать и лев и носорог. А дома бренди и бассейн. Приезжать ты, да?
Он отлип от Егорова и двинулся к Ларисе. - Тебя тоже благодарить попутчикца мой. Это был есть новый экспириенс для меня. Приглашение на тебя тоже даю, приезжать, да. Женой познакомить вы сделать этот, - он защелкал пальцами, - пелменик? Варень? Вкусно с водка, я пробовать и любить! А еще голубейц.
- А сейчайс, - он слегка помрачнел, - мы все были знайт, что подписать и куда ходить, я хочу выпивать без слов и чоков за... - Он потер лоб и озадаченно нахмурился. - Товарисч Егоров, а как звался та девушка, что шел с нас? - Он полез в рюкзак и достал последнии три маленькие бутылочки коньяка. - Я не помнить ее имя, но мой фотапрат ее запоминать навсегда, - сказал он, раздавая всем коньяк. - За нее. За нас. За жизнь.
И, выдохнув, осушил свою порцию.
Фотоаппарат щелкнул сам по себе, запечатлевая Иофаныча и Ларису. А может Джеймс просто поставил его на таймер перед тостом.
|
-
Ему, впрочем, по пути надавали по башке, но это входило в общее описание работы.
)))).
Иманна))).
Перечитал тут ветку). Супер персонаж))). Все посты — в 2-3 абзаца, но это нисколько не умаляет его шикарности))).
|
|
|
-
Кому-то может показаться, что Дрейк тут второстепенный персонаж. Типа ходит хвостом за Луизой, ходит, изредка в морду дает или выхватывает.
На самом деле — один из самых живых персонажей в модуле))).
Мне нравится).
|
Митуссили задумчиво стоял, пристально изучая собравшихся - цвет Трои, щедрые наниматели и весьма достойные мужи... и женщины тоже. Оценивающе, с шутливой искрой посмотрел на Елену, затем на Пентесилею. Нет, амазонка все-таки краше. Такой и дома похвастаться не стыдно. Интересно, какие они (амазонки) на поле боя? Выглядят свирепо... И эта их кавалерия - вообщем, идея неплохая, но хеттов все равно удивляла. Зачем тратить лошадей, садить на каждого всадника, если можно сделать колесницу, удар которой не выдержит не один вражеский строй? Говорят, они еще и умеют стрелять с лошадей, как Умм-Мадан.* Надо будет проследить, чтобы парней розместили подальше - иначе, уровень дисциплины снизится очень резко, а может и до побоища дойдет. Митуссили и сам бы снизил уровень дисциплины с одной из этих пышногрудых красавиц, но только потом, когда все дела будут улажены. А их у колесничего был весьма немало. Начиная от вопросов постоя и фуража для коней, и заканчивая ликийцами, которые умудрились начудить даже теперь - разграбили винную лавку. Кого-то ждет сильный нагоняй. И вообще Соломенная Башка распоясался последним временем. Это поправимо. Большинством таких вещей занимались помощники из числа "Быстроногих", но старый воин очень не любил оставлять все без своего бдительного присмотра... Не то чтобы ему очень нравилось ругатся с обженными торговцами и прикидывать цены на овес и хлеб. Просто так спокойней. Лучше 7 раз присмотреть, чем один раз недосмотреть. Ах эти бедра... - взгляд опять скользнул на амазонку. Она словно Иннара.*
Из похотливых и не очень мыслей его вырвал могучий голос троянского военачальника - кажется сына этого почтанного старца, правителя города. Ох, проклятый варварский язык с морем гласных... Пылкую речь он понял в общих чертах, но не мог не согласится - она несомненно здравая. Кажется аххайяхи* ослаблены неизвестной болезнью, и поэтому не вылазят из лагеря. Возможно хеттская служба продлится очень недолго, ко всеобщей радости. Что же, на этот счет, у Митуссили было что сказать. Стараясь подбирать слова правильно, он начал:
- Приветствую славное воинство, и храбрых защитников. О уважаемый Гекторасс, твои слова хороши и мудры, но есть проблема. Лагерь аххайяхи окружен валом, насколько я мог рассмотреть с крепостных стен. Проходы очень узкий, поэтому мои колесничие не смогут принести пользу, прорвавшись внутрь. Я предлагаю выманить аххайяху на равнину, а затем накрыть их ударами с флангов. И тогда мы покажем врагам, для чего Тешуб создал нассили* и троянцев.
Гложет меня только вопрос - холм, нависающий над Скатамарасси - он проходим? и насколько глубокий реки, пересекающие равнину?
|
-
Гигантский Человекоподобный Боевой Алкаш!
-
Могуч!
-
Ишь какой, запугивает всех могилой.
-
И выходит так, что врагов они положили, ну, наверное, тыщи полторы или три. А Борода из них - тыщ семь или даже четыре.
|
-
- С оружием хорошо работаю. Чиню, собираю, разбираю. Что угодно.
Вспоминается старый анегдот)))
На дискотеке, парень Девушке:
- Танцуешь?
- Танцую, пою, стихи читаю, кошек люблю.
- Ты че плетешь?
- Плету, вышиваю, спицами вяжу.
- Гонишь, что ли?
- Гоню самогон, брагу, нефть иногда.
- Ты че? Тупишь?
- Туплю, острю, точу ножи-ножницы, бритвы правлю.
- Че?
- Че-че, замуж я хочу!
|
Милош сначала, инстинктвно повинуясь команде, перебросил карабин, а потом только понял, зачем у него попросили оружие. Вдруг стукнуло сердце, замерло — и как молотком ударило в ответ, как гранитную плиту уронили на грудь, как вдруг, посмотревшись в зеркало, увидел там огромную пучеглазую рыбину, как прорвало дамбу, и дерьмо хлынуло.
Да ведь его за человека не считают. Да ведь его считают за червя, за недочеловека, за мартышку говорящую, за червя, червя! Негр тоже животное, ирландец тоже полуживотное, а он, поляк, хуже всех их, те-то хоть говорить умеют, а он червь. Те глаза не опускают, те голову не отворачивают, те — не он. Все лучше, в грязь меня втопчите, в пыль меня втопчите, попляшите на мне, поплюйте на меня, а я как собачка буду, на задних лапках. Вот, язычок высуну. Противный язычок? Ну так плесните на него дерьма.
Горячей, жаркой волной ненависти и отвращения к себе прокатило по телу, жуткая обида на весь белый свет забурлила, и как будто пьяный, вшивый цыган противно завизжал в голове на расстроенной скрипке: червь!
Трясущейся от ненависти рукой Милош выхватил револьвер и, подняв над головой, выпалил в небо. Получай, дрянь, получай, животное, вот тебе, червяк!
|
|
-
Некоторые топорные моменты в игре есть, но как игрок ты мне импонируешь. Спасибо за участие, всегда буду рад видеть в проектах.
-
Кстати, если живи останемся, хоть как-то написать, чтобы Ништяку хотя бы капрала дали, а то че он как невеста без приданного. Ладно, с этим успеется.
Перечитываю иногда этот модуль.
Эх, жаль, не дошло до этого).
|
- Дай-ка, мы это дело обмозгуем в сторонке, - задумчиво сказал Джеб, услышав от Конрада расценки. Майера отвел к Кейну и заговорил:
- В общем, так. Обстановка такая, я только что от мэра. Или шерифа, кому как удобнее, он тут на двух должностях. Кхм, так. Рассказал ему, как было дело, про Хэмиша и пулемет, иначе было никак, не из рогатки ногу прострелило, надо было оправдаться. Но Кейб нормально воспринял, решил держаться стороны. Если приедет патруль по наши души - он нас выдаст. Если подпишут каких-нибудь гавриков - бортанет. И еще - неделю здесь можем жить бесплатно, равно как и вода. За это я подписался на одну работенку, день-два от силы. Так что теперь все расходы у нас - это ты, кабан, и как тебя лечить.
О'Салливан похлопал себя по карманам и мысленно пересчитал все деньги, которые были при себе.
- У меня, если считать патроны условно свободные, плюс деньги, плюс то казенное, что мне выдадут - около сорока наберется. Половина суммы, если лечить хорошо. А лечить надо только так, а то мы вдвоем до Рэда точно не доедем. Если ты, парень, ему его хреновину починишь, - он перевел взгляд на механика. - То это плюс, конечно, будет, но все равно не хватает.
Мое мнение - оставим ему в залог трофейное ружье и твой пистолет, раз уж предлагал. Ценное, артачиться не должен, к тому же если мы здесь минимум неделю будем сидеть, то и с места не сорвемся в ночи.
Дробовик, который второй, с патронами, возьму с собой в дорогу, на всякий случай. Деньги пока тратить не будем, патроны тоже. А там я вернусь через пару дней и уже решим все окончательно. Там либо у меня тридцать патронов появится, либо... Ну, либо вам без меня придется думать, хехе, - наемник ухмыльнулся. Он вообще не суеверный был. В удачу верил, в случай, но считал, что она случится или не случится по-любому, без его участия. А все остальное считал туфтой для придурковатых.
Озвучив свое мнение, Джебедайя стал ждать мнения товарищей. Хотя больше мнение Майера, Кейн как-то плавал, да и раньше особо в экономические детали никогда не вникал.
-
Там либо у меня тридцать патронов появится, либо... Ну, либо вам без меня придется думать, хехе
))))))
напрашивается даже "либо это уже не моя головная боль"
|
|
Ноябрь 1966г. Кэмп-Пендлтон
Долгие недели ползания в говне, стрельб, красных перекошенных рож дрилл-сарджей с выпученными глазами, недосыпания, недоедания, недотраха, дрючева на полигонах и бесконечных беганий и прыжков подошли к концу. Теперь они - морпехи. Элитное, первоклассное боевое мясо. Теперь то им Господь Бог, который так любит Морскую Пехоту отвалил жирный кусок халявы. Господь Бог вообще большой любитель крутых парней из КМП. Любит он после ланча вздрочнуть на кучу банкоголовых человечков внизу, чтобы охуевшим дрилл-сарджам было на чем замесить первоклассное говно, в котором можно вывалять толпу неудачников, возжелавших стать машинами смерти. В мышцах утихала боль от физических нагрузок, ставшая их верным спутником, ребра на боках подернулись слоем жирка, а в казарме стали звучать шутки. Теперь уже и простые морпехи могли вздрочнуть на фотку крошки Сьюзи в свободную минутку и поржать над салагами, еле волокущими ноги на солнцепеке.
Но вот - распределение. Теперь то они оторвутся как следует. Раскаты войны за океаном будоражили воображение, долетая до Америки пафосными фотографиями, вестями о победах и сюжетами для новых Ганг-Хо фильмов, которыми их пичкали по вечерам в кинотеатре. Дрилл-сардж, который не вынимая дрючил отряд все это время торжественно собрал всех в казарме, построил и, принялся пиздеть, накручивая градус торжественности:
- Я помню тот момент, когда вы пришли сюда зелеными юнцами, - да, сейчас он был сама любезность, забыв напрочь о тех красочных эпитетах, которыми он награждал вчерашних рекрутов.
- Я вложил в ваши руки и головы тот ценный груз, который превращает вас из гражданских балбесов в Морпехов, - ага, и про хер в жопе забыл упомянуть.
- И я горжусь, что вам предстоит вступить в ряды действующих войск, отстаивающих интересы Нашей Страны за тысячи миль отсюда, - страны, с названием Дядя-Сэм Американец, не иначе.
- Я не мастак говорить высокопарные речи, - а чем же ты, блядь, занимаешься то?
- А потому - сразу к делу: Майк Рэдклиф - 0300, пехота, Дэн Поллак - 0300, пехота, Ник Браун - 0300, пехота, - цифры вперемешку со словами звонким эхом прокатывались по полупустой казарме, перебрасывая тонкие ниточки солдатских жизней в тот или иной моток...
- Том МакГиллаври - 1243, радист, с прохождение дополнительного обучения, в Кэмп Хэллуэй, чертов ирландец, ты же сертифицированный убийца, какого черта ты решил а радиобои податься?
|
-
Искупили, а как иначе.
-
Не могу так, не могу. Вспоминается старый анегдод.
Английский лорд падает за борт корабля.
Пока спасательный круг, пока туда-сюда, появляется акула.
— Милорд, у вас есть нож, защищайтесь!
— РЫБУ НОЖОМ?!?!?!
|
-
Который стоил больше, чем половина людей Рэда вместе взятых, если не все.
Ну это ты загнул, а в целом прекрасно))).
-
Пост сильный, неожиданно сильный, для забившего на всё персонажа.
Чем приятно удивляет и радует. Как говорится, есть порох ещё, и держится он сухим.
А вот аватарка не очень, имхо так, без обид.)
|
|
В далёком 1936-м году талантливый инженер-оберлейтенант Ольбрих, работающий в Wa Pruef 6, департаменте бронетанковой техники, издаёт успешную и привлекшую к себе внимание статью. Она - о странном сочетании бронетехники и очень эффективном оружии, приобретшим популярность ещё в годы Первой Мировой Войны. И Ольбрих, используя силу разума, решает множество проблем, стоявших перед конструкторами на пути к нормальной реализации этой перспективной идее. Именно это позволило молодому танкисту, фельдфебелю Йоханосу Райху, стать командиром очень любопытно танка.
"Дорогая Марша, пишу тебе с фронта, из города Эйндховен. Спасибо за носки и снимки семьи, что ты прислала мне, они будут греть мне тело и душу. Но ты должна знать, что не только это согревает меня в холодные, дождливые ночи. Неделю назад я впервые сел в свой танк, и понял, что это моё. Я провожу рукой по броне, и чувствую, как становлюсь его частью, как мои кости превращаются в сталь, а по венам бежит бензин вместо крови. Я поглаживаю её ствол, оружейная сталь ласкает кожу похлеще, чем речи фюрера мою арийскую душу. Сжимаю в руках крепкие, увесистые снаряды, их кончики, со стальным сердечником, блестят на солнце, слегка подрагивая. Я сладострастно беру её за ручки управления, сжав крепкими пальцами отполированное тысячей прикасаний дерево, и ощущая, как мощь орудия вливается в меня. Это я танк, я несу смерть, сталь моя плоть, а порох моя кровь, и он несёт по телу ярость разрывающего огня.Второй рукой я со страстью, с диким, рвущим плоть желанием, дёргаю затвор и слышу ласкающий ухо влажный щелчок. Это моя крошка дослала в себя 7-ми мм крепыша, приняла его в себя как послушная девочка. Станок смазан и готов к бою, лёгкое покачивание рукой и разработанное дуло моей детки смотрит прямо на противника. Всего лишь одно нажатие пальцем. О нет, я не спешу, я пробую тугой курок, сжимаю его между фалангами и чувствую, как пружина сопротивляется. Я люблю это. Она сопротивляется, но всё равно отдастся мне, потому что я её хозяин, и она это знает. Мушка будто сжимает человеческую фигуру, превращает её лишь в неясный силуэт, мишень для стрельбы. И я открываю огонь. Моя красавица грохочет в оргазме, сотрясается в экстазе, изрыгая из себя саму смерть. Философы и теологи врут, смерть не носит балахон и косу. Она облачена в несколько десятков грамм свинца и стали, окружена струёй напалма. Снаряды долетают до цели и впиваются в плоть, как член сладострастного любовника в женщину, тугая струя напалма ласкает кожу. Только последствия намного более кровавые, чем при первом сексе. Они даже не понимают что случилось. Снаряды рвут их тонкие тела в клочья, не оставляют и шанса на выживание, только кровь, кишки, запах пороха, бензина, грохот и дерьмо. Асфальт покрывается ошмётками и осколками, а я хохочу, потому что так моя девочка доказывает мне мою любовь. Мне хорошо. А если хорошо мне, то хорошо и моей крошке, моей Panzerflammwagen II. Моему огнемётному танку."
Танк подъезжает всё ближе, траки гремят всё больше. Из левой башенки с рёвом и харканьем вырывается язык пламени, он с брызгами бьёт по ресторану, выкуривая десантников наружу. Один американец орёт так, что разрываются барабанные перепонки, запах огневой смеси и жарящегося мяса заползает в нос.
|
|
Смерть - мгновение или долгий путь?
Есть ли в ней смысл или её мотивы лишь прикрытие для истинного положения дел?
Является ли смерть безусловным злом или, как и всего прочего, в этом мире, ей свойственна двойственность?
Вопросы филологического характера не беспокоили Артура - он собирался узнать ответы на своей шкуре. Комиссия, сборы, краткое прощание с родными (с которыми хотел), и вот он - Артур МакФрай - встречайте меня, господа командо!
"Встреча" получилось теплой и горячей: все тренировки, ор сержантов на побудках и тревогах, марш-броски до потери сознания - всё в прошлом.
А настоящие умещается в десантный отсек "Буффало", в составе отделения гордых британских коммандос Её Величества. Артура трясло: нервный тремор нещадно терзал его руку, будто солдат с фронта, дорвавшийся до тела дешевой проститутки.
По броне рикошетили пули, где-то за бортом гулко ухали разрывы снарядов, обдавая брызгами. Ответный огонь с родного крейсера звучал внушительнее и гораздо величественнее, чем беглый огонь египетских пушек.
Морпехи были веселы и жаждали боя: кто-то шутил, пошло и по-солдатски грубо, но на то они и солдаты - свинцовая пуля, единственный достойный судья их шуткам.
Берег был всё ближе, стрельба египтян - точнее, и даже стационарные Браунинги заплевались в ответ. Ор сержанта начал расползаться по боту, выгоняя бойцов из оцепенения и являясь последней отмашкой к предстоящему бою.
Аппарель откинулась в воду, и британцы начали высадку под прикрытием брони. Артур, с несвойственной ему идиотией, затупил, при спуске и набрав скорость, весьма эффектно попробовал местной морской водички на вкус. В спину добавил, ещё кто-то из товарищей, но сразу же подхватили его, выдергивая из столь неуместной расхлябанности.
"Ну хоть не расступилось, блять! Сранные египтяне..." - злобно думал морпех, отплевываясь и потирая ушибленную морду и колени.
Большая часть отделения уже валялась по воронкам, вжимаясь в землю - неподалеку рвались снаряды ослоёбов, грозясь проникнуть в прекрасный и светский внутренний мир Британских солдат. Рухнув рядом, Арчер судорожно хватал ртом воздух, ожидая приказов. И они не заставили себя долго ждать.
— Отделение, курс на дальнюю воронку! Капрал, за отстающими следи! Кофел, на тебе дым, если накроет пулеметами, ставь сразу. БЕГОМ МАРШ! - орал, надрываясь сержант Торн.
Что всегда нравилось Артуру в армейской службе, так разительно отличной от гражданской действительности, что всегда, блять, всегда найдется человек - думающий за тебя. Часто, это бывало лишь положительным моментом - и уж тем более в горячей обстановке: передать возможность думать за тебя, человеку, разбирающемся в кромешном аду, что готовился вот-вот развернуться - было ахуительно удобно!
Перемежая проклятия в адрес гребанных пескожителей, забывших по чьей милости вообще, блять, попали на мировую арену, и обрывки "Отче наш", Артур рванул за саржом, кривясь от ушибов и сбитого дыхания.
|
Торн
Сержант без всяких проблем преодолел аппарель, рассекая ногами воду пробежался по середину голени в воде и выпрыгнув на пляж тут же кинулся к запримеченной до этого воронки от снаряда. Отсюда прекрасно было видно весь пляж и предместье города. Многоэтажные дома и асфальт начинались за группой одноэтажных лачуг и деревянных построек, расположившихся в 150 метрах от них, перед которыми египтяне устроили оборону. Позиции были смехотворны и лишь немного разрушали эффект чистого поля. Рядом с успехом десантировался взвод. Найджел заметил своего лейтенанта в метрах 20. Он тащил за шкирку радиста, замешкавшегося при высадке. Парень был молод, лет 19 и видимо споткнулся и упал в воду, потому что всё снаряжение и оружие были мокрыми, а свой берет он видмо потерял.
Борода
Капрал так же с лёгкостью спрыгнул в воду, но видимо ступил на крупный камень и нога поехала. пришлось танцевать ламбаду, что бы не намочить ебало. Равновесие Дэвис удержал, но вот дыхалку сбил. Добрался до воронки запыхавшимся и рухнув на спину, так что бы лишние контуры тела не показывать египетским снайперам, начал переводить дух.
Тони, Сидней, Стенли
Все трое спрыгнули в воду паровозиком, что привело к некоторому замешательству. Большая волна прибоя поддала Джонсону, в пах и он начал заваливаться назад. Его подхватили Неттельсон с Харрикейном, по-товарищески но без нежностей пихнув в спину руками и плечом, что б боец не рухнул в воду. Задержка привела к громким матам за спиной, оставшихся товарищей, но сильно ничего не изменила. До своей воронки они добежали без происшествий и Сидней любовно уткнув сошки в песок стал рассматривать позиции противника через прицельную раку.
Адам, Кофел
Немного поплясав на месте, когда впереди идущие замешкались, морпехи лихо сиганули в воду и очень быстро очутились в укрытие вместе с остальными.
Валентайн, Арчер, Дэвид (NPS-пулемёт №1), Вильям (NPS-винтовка №2), Михаэль (NPS-винтовка), Джейкоб (NPS-винтовка), Кэмирон (NPS-винтовка)
Валентайн и Артур прыгнули в воду одновременно, правда с разным успехом. Гаксли, лишившийся каску видимо имел большую плавучесть и потому резво запрыгал к берегу, а вот Арчер видать как-то не рассчитал сил, и разогнавшись по аппарели слишком быстро встретился с водой. Это привело к тому, что коммандо атаковал мордой море. Вынурнув, и глубоко вдохнув, парень почувствовал, как об него с матами спотыкается Дэвид. Правда того подстраховал Вильям и они оба побежали дальше. Попытавшись встать, он получил помощь в виде руки от Кэмирона, и цепкой хватки за ремни амуниции от Джейкоба. Валентайн тем временем однако подвернул ногу на гальке и тоже оказался в воде, правда на более мелком участке. Его подхватил под руку Вильям. Сбившись в кучу семеро бойцов добралось до воронки в которой укрылись сержант с капралом, и скатившись по её краю начали переводить дух. Все не очень-то в комфортном состоянии.
Все
В море упала мина, ещё одна на пляж между коммандос и лачугами. Третья в 10 метрах от воронки в которой устроился сержант. Машина стояла и не двигалась. Движок не работал. Зато работали пулемёты. Экипаж Хука огрызался из Браунингов во все стороны, изредка прерываясь на перезарядку. Вскоре сам Томас высунулся, пока перезаряжали пулемёт и окликнул Найджела.
- Торн! У нас сцепление полетело! Хер его знает сколько чинить!
- Сержант! - тут же возник не понятно откуда лейтенант Брайн Уотсон. - Найджел! Бери своих парней и выдвигайтесь вперёд цепью! Нужно взять эти здания прямо сейчас, пока не подошло подкрепление ослоёбов!
Торн глянул за спину лейтенанта. Там уже прытко ныряя в воронки от бомб и снарядов, что остались на берегу, вперёд двигалось 3-е отделение, а ещё тяжело дышал мальчик-радист, присевший на колено, рядом с Уотсоном, нервно оглядываясь по сторонам.
|
|
|
|
Был себе вечер как вечер. И вы обычными своими делами занимались, прелюбодействовали, злоупотребляли спиртным, проигрывали последние медяки, кутили, дрались и выебывались большей своей частью в каких-то гнилых кабаках. Ну, некоторые конечно вели себя и поприличнее, даже работать или там книги читать пробовали вроде как. И мало вас интересовало, что вокруг происходит. Поэтому никто не обратил внимания ни на сам туман на море, ни на густоту его необычайную. А потом уже поздно было.
А началось все до обидного просто. Сперва из тумана показались исполинские носовые фигуры боевых тримаранов Корпуса, с подвешенными к ним клетками, в коих содержались как еще свежие, так и уже истлевшие еретики. Стража на Морских Вратах только рты разинуть и успела - пиздец подкрался незаметно, враг у самых ворот! А больше ничего не успела. Потому что тут же с флагмана, боевого тримарана новейшего поколения с аутригерами, "840 святых и один великомученик" было превентивно применено оружие массового всепрощения - громадный, в несколько городских трактиров размером, колокол, целиком и полностью украшенный литьем и благочестивой гравировкой строк из Священной Книги.
Звуковой волной моментально размололо в труху и стены городские рядом с гаванью, и Морские Ворота и еще несколько городских кварталов по самый баронский дворец, коему тоже досталось неимоверно. Ну и стражу всю и людишек посторонних тоже того, всепростило, в желе кровавое. И началось веселье.
Первым, не дожидаясь пока тримараны причалят, спрыгнул на пристань флагелянт-фанатик в простой белой робе, подскочил к чудом уцелевшему сборщику причальных податей и застыл около него на мгновение, раздумывая что же делать, а потом отодрал последнюю пуговицу с робы своей и в кружку для податей бросил. Оплачено! Расхохотался и довольный собой вприпрыжку помчался в город, спасать человеческие души. Следом за ним еще один помешанный выскочил, хмурый, в рванье и полумаске железной, с надписью на лбу кровавой, недавно вырезанной, "Виновен". С ходу оторвал сборщику податей руку с кружкой, скинул бедолагу с причала, и руку следом выбросил. Счастливого плавания! В другой раз, чтобы и мысли не было с праведных людей подати брать. И тоже в город поспешил, много там виновных и с каждым еще предстоит поработать. А потом поперли такие вот товарищи густой и плотной массой, радостно хохоча, самобичуясь, распевая церковные гимны и молитвы. И даже когда убивали их, погибая все равно продолжали славить Всепростителя, мертвыми уже губами тщась прошептать ему хвалу.
После чего к выгрузке приступили основные орденские силы. В мрачной тишине, изредка нарушаемой сержантскими свистками, построились и маршем пошли в город роты тяжёлых пехотинцев, и как будто всего этого было мало, следом за ними двинулись с развёрнутыми штандартами и передвижной платформой с проповедниками копья Отреченных Смертью, элитных рыцарских отрядов Ордена.
Стражу, воинов барона и прочих защитников Мирагара, перебили в первый же час, а потом уже прощали больше для души. Само собой сломали все, что можно сломать, сожгли все, что можно сжечь, трахнули всех, кого можно трахнуть, но исключительно женского пола, и реквизировали в пользу Церкви все, что можно реквизировать. Выживших согнали на центральную площадь, которую молитвами защитными укрыли от дыма и гари, и принялись сортировать, отделяя зерна от плевел. Зернам еще предстояло послужить на благо Четырежды Священной Витгернской Империи, а плевела использовали прямо на месте для передачи ясного и однозначного послания всем желающим отторгнуть в свою пользу церковную собственность. Вешали, колесовали, прибивали к стенам, четвертовали и вообще всячески украшали город под руководством специально обученных геометров, тщательно проверяющих, чтобы всё было гармонично и благостно. Про таблички не забыли поясняющие - "Секи секуляризаторов!", "Что Богом взято, то свято!", "На Божий каравай - рот не разевай!", чтоб даже самый тупой и несознательный грешник сразу понимал как оно бывает, если жадничать чрезмерно и мозгой не думать.
Колокол же огромный так и продолжал звонить все это время, от чего происходили вещи странные и интересные одновременно. Эльдианцев правоверных звуки эти наполняли силой и благодатью прям, а вот всем остальным от них становилось совсем херово. Некоторые паскуды даже блевали от священной музыки небесных сфер. Таких само собой убивали сразу, без малейшего сожаления, ибо нехуй.
Помятые и избитые для лучшего понимания греховной своей природы, стоите вы в крайней левой колонне на городской площади. Впереди какое-то тощее рыло в монашеской робе отбор проводит. Сперва озвучивает лениво, людей сортируя: Четвертовать, а этого ведите на подвал, четвертовать, на подвал, ступенчато колесовать, на подвал. А затем, утомленный сложностью своей работы, лишь пальцем равнодушно водит вправо-влево - "Четвертовать", "На подвал". Кругом крики и стоны кающихся грешников, и жуткие вопли упорствующих в своих заблуждениях конечно же, пахнет кровью, нечистотами и мясом жаренным, некоторые из вас, кто пожрать не успел, невольно слюну сглатывают. Но почти сразу же мысли со жратвы на будущее печальное ваше перескакивают. Двигается колонна в хорошем темпе, шаг за шагом приближаетесь вы к своей судьбе и уже скоро придет ваш черед предстать перед глазами ответственного представителя Воинствующей Истинно-Эльдианской Церкови Неистового Всепростителя.
-
Ин зе грим дарк Медивал...
-
Мрак и безысходность
-
подскочил к чудом уцелевшему сборщику причальных податей и застыл около него на мгновение, раздумывая что же делать, а потом отодрал последнюю пуговицу с робы своей и в кружку для податей бросил. Оплачено! Расхохотался и довольный собой вприпрыжку помчался в город, спасать человеческие души. Следом за ним еще один помешанный выскочил, хмурый, в рванье и полумаске железной, с надписью на лбу кровавой, недавно вырезанной, "Виновен". С ходу оторвал сборщику податей руку с кружкой, скинул бедолагу с причала, и руку следом выбросил.
Красочно).
-
Люто.
-
Быть мастером - дело ответственное и зачастую неблагодарное. Тем не менее, я очень рад, что ты созрел для создания своего модуля, тем более в данном жанре. Подготовка модуля и вводный пост уже радуют, так что уверен, у тебя всё получится. Желаю удачи!
-
с почином, бро
-
Без чавкающих, склизких анатомических подробностей, выскальзывающих из поста подобно кишкам из вскрытого брюха, без мясистых метафор, раздувающих мерзость поста изнутри подобно гниющим газам в брюхе недельного мертвеца не возникает жгучего желания прыгнуть сверху на эту кучу разделанной и гниющей плоти, которая поглотит подобно болоту, дурманящему своим запахом, агонизирующему искалеченными недобитками. Но ты на правильном пути.
|
-
- Господин Бог, не часто прошу тебя, но сейчас очень надо. Защити верного католика от узкоглазых задниц, не верующих в тебя, а? Дай сохранить самолет и живым прилететь на аэродром, тебе же не сложно? А я пожертвую сотню баксов в ближайшую католическую миссию. Спаси и сохрани, окей?
Искренняя молитва — залог успеха))).
|
Зеленый, как бы защищаясь от напирающих и угрожающих старших Братьев, руки выставил и уверил, запинаясь:
- Клянусь, больше не буду!
Саид брату плечо подставил, заковылял Прокол вместе с подоспевшим новичком, Зеленый - с ними рядом, ногу подволакивая и от боли шипя - видать, тоже он пострадал за доброе дело.
Вьюга с Бородой - впереди.
Недомерок, Белый и остальные отодрали драгоценный кроваво-красный плащ со спины великана проклятого, обернули тело погибшего Доброго. Кто-то молитву короткую прочитал, кулак приложив к плите нагрудника. Кто-то просто голову склонил, на минуту сняв шапель или шлем, лицо закрывающий, подставив вспотевшее бородатое лицо соленому ветру, гуляющему со стороны пристани.
А кто-то ни сказал ничего, да и не сделал - посмотрел да и пошёл дальше ратным делом заниматься. Потому что братья гибнут, всегда гибли и будут впредь. И если над каждым убитым горевать - так никакого душевного здоровья не хватит.
Хватит, - знали остальные, надевая шлемы и пряча свои немногочисленные символы веры: бусы, четки, кресты и серпы лун обратно под одежду и доспехи, снаряжаясь, вынимая из ножен мечи и боевые косы да секиры с плеч снимая.
Хватит. Для каждого из нас уготовано место в Летописи. Мы не умираем так, как умирают они - эти безымянные марионетки. Нас будут помнить, о наших подвигах когда-нибудь расскажет остальным Мышь - или тот, кто будет после него.
Мы не умрем. Мы будем жить в бесчисленных томах и на языках братьев нашего Легиона.
Пора доказать, чего стоит жизнь одного из нас для наших врагов!
* * *
Объединились отряды. Крошечная группа Братьев подошла к последнему строению комплекса складских построек. Узкий переулок, впереди - дверь. Вход завален грудой ящиков и бочек. По приближении к ним Зеленый поднимает руку: засада!
Вьюга чует сильный, густой запах масла. И Имо. И много кто. Но не каждый догадывается.
- Стоп!
Напряглись все.
Чарует чего-то там Зеленый, шепчет зловещие словеса, руку выбрасывает вперед, и срывается с его пальцев изумрудное копье лучезарного света.
Миг - и, пронзив нагромождение бочек с маслом и ящиков с барахлом, копье исчезает за толстенной дубовой дверью. Другой - сноп огня и света вздымается ввысь, гром взрыва оглушает, щепы осколки на излете едва задевают братьев.
Стряхиваете с себя пыль и обломки. Можно идти дальше.
На звук сработавшей ловушки стягиваются силы контрабандистов недорезанных - около полусотни человек, вооруженных пиками, метательными копьями и щитами, стоят на площадке в середине просторного зала, забитого такими же ящиками и бочками, какие вы видели у расколотой от взрыва двери.
Перед строем солдат стоят пятеро долговязых мужчин-офицеров в вычурной одежде свободного покроя, вооруженных ятаганами, кинжалами и короткими луками.
Перед ними - трое убийц-в-черном, которых уже встречали Братья в мастерской Хасана ныне погибшего. Их лица сокрыты под черными масками, одежда тряпичная и, кажется, не содержит ни одного элемента доспеха. За спинами торчат трубки духовые, в руках - короткие изогнутые клинки.
Во главе - некто маленький и одетый по сравнению с остальными представителями войска противника совсем не по-военному: халат простолюдина, тюрбан, в руках ничего нет, и сами руки сложены на приветственный манер. Лицо мужчины - а это мужчина, причем преклонных лет - выражает некую помесь непреклонной гордости и одновременно тщедушного раболепия. Лицо, подернутое рябью морщин, оспинами и.. чем-то еще?
- Самджар-ага дарит вам поклон, - поклонился старик едва-едва, - и просит аудиенции с вашим главнокомандующим.
-
Хватит. Для каждого из нас уготовано место в Летописи. Мы не умираем так, как умирают они - эти безымянные марионетки. Нас будут помнить, о наших подвигах когда-нибудь расскажет остальным Мышь - или тот, кто будет после него.
И узрел Биг_Босс, что это хорошо.
|
|
-
От этой мысли старик на секунду застыл. Черт возьми. Ведь и правда. Он уже успел забыть, что собственноручно положил бомбу.
Усмехнулся про себя. Вот она, жизнь. Единственный человек за последнее время, который разговаривает... по-людски с Джимом, получит такой подарочек.
Жизнь- странная штука.
О, да!
|
|
|
|
|
|
|
Несмотря на свою гигантскую силищу и поразительную ловкость, великан в плаще с красным подбоем обладал очевидной слабостью - его тактика была предсказуема, он почти не двигался и, видимо, являл собою стража ворот, отбивающего настырных штурмовиков.
Добрый увидел, куда будет бить гигант в следующее мгновение и рассчитал свой бросок, повинуясь не логике, но чувствам, ритму боя.
И не прогадал.
Кинжал вошёл в кисть, великан на мгновение отвлекся, увидел, как Добрый к нему устремился вновь, избитый, но алчущий драки и мести, и почти без размаху, рукой выхлестнув, обвил цепью толстой шею Брата и дернул на себя, ногу выставив.
Сломался боец от столкновения с громадной пяткой, вскинул руками, как сломанная кукла, рухнул в пыль боком, шея страшно вывернута и рот разинут.
Погиб брат в стычке с врагом.
Раненый противник вновь переключился на других бойцов. Взметнул уже цепь свою вновь.
Грохнули за его спиной ворота, и повалились изнутри бойцы врага, кто раненый, кто убитый, а кто - просто шокированный страшным ударом в спину. А за ними, погоняя клевцами, секирами и боевыми молотами, кроша черепа и разбивая хребты, ломились парни Раута с самим бывшим пиратом во главе - кровью заляпанным и машущим своей саблей абордажной как мясницким ножом.
Яростно бросились в атаку Братья, желая отомстить за Доброго и за всю пролитую ими кровь. Задавили раненного хряка, который уже не так резво цепью отбивался, руку, считай, потеряв. Недомерок зашёл сзади, вцепился в шею, рванул назад, топориком приложив в грудину. Белый, чью ногу опять цепь обмотала, руку гиганта в клещи взял, на болевой и до самого крика боли, до гибельного хруста, когда напряженная кисть вдруг становится мягкой, а толстые твердые пальцы вяло болтаются.
Шрам глаза великану выколол ножом своим.
А Имо ему горло перерезал, клинком полоснув.
Рассыпались, с двух сторон по разбитому строю чучел недорезанных ударили.
Те бились храбро. Но умерли быстро, тем не менее.
Раут и его парни - без единой царапины, даже не вспотели.
Прорвались, говорит, перерезали всех по-тихому, внутрь вошли и заметили, как закопошились тараканы чернозадые - ну и за ними, в строй вошли ножами, резать начали всех страшно, а те ж не ожидали атаки в спину, и началась потеха лютая.
Ну, один черт - идти дальше надо.
Идти и доделывать запланированное.
* * *
Спалил Саид колдуна бездуховного лампадой, а Вьюга ему перед тем башку отрезал и выколол да отрезал с неё всё, что торчало и слезилось. Зеленый пробормотал в ответ Проколу, что в лечебной магии не силён вовсе, но попробует. И попробовал.
Зашипела кровавая рана на ноге у Прокола, страшно завоняла, и тот от боли чуть язык себе не откусил. Горит нога, от кончиков пальцев до самой задницы, нестерпимо, ужасно.
Рухнул наземь, заорал по-страшному, схватился за колено и в порыве непонятном взглянуть решил: ссыпался сапог, словно портянка десятилетняя, лоскутами, вместо раны колотой - шипящий шрам бугристый, а вокруг него - розовато-желтые волдыри размером с ноготь большого пальца расползаются, уходят вверх, под штанину.
- Блять.. Г-говорил же, не умею я! - начал оправдываться Зеленый, чуть заикаясь и таращась на чудеса, с ногой Прокола происходящие, - здесь уже только Доктор поможет, видать..
Пора было двигаться вперёд, искать соратников и продвигаться к центральным постройкам, где могут скрываться основные силы, а может - и предводители восстания.
-
Эпический был баттл.
-
плюс же.
|
Всем.В ваши слова вливается шорох листьев, перестук веток, легкое поскрипывание травы под ногами. Каждый звук гармонично вплетается в другие, выпевая что-то ритмичное, неуловимое. Вы говорите о чем-то своем, а лес подпевает, подстраиваясь под ваши голоса, под биение вашего пульса. Каждое ваше движение само становится мелодией, не сразу четко различимой. Робко, намёком, то вспыхивая, то угасая, льются звуки неясным фоном. И лишь через несколько тактов музыка набирает силу, становится звучной, захватывает внимание, набрасывает мелькающие образы. СтылыйТы-то давно готов, ты знаешь этот лес, откликающийся на тебя по-своему. Почти каждый раз по-разному - но это и понятно, наверное. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку, а в одно настроение - и подавно. Ты отдаешься волнам мелодии, не забывая поглядывать на интуриста. Ты уже давно научился не погружаться в этот лес полностью, и часть твоего сознания внимательно контролирует окружающее. Но совсем избавиться от мелодии нельзя - да и надо ли? Медленно звуки складываются в ритм, легкий чувственный танцевальный ритм. Он захватывает тебя, увлекает в свой мир - мир прикосновений рук, игривых взглядов, маленьких шагов. Кружатся пары, шорох платьев, кокетливое постукивание туфелек. Жаркие взгляды, интригующие улыбки. И ты. Клубы дыма окутывают тебя, пепельница, рюмка хорошего бренди. Кружатся пары, сияют улыбки, витает аромат духов. Чувственная милонга. Воздушная девушка в белом платье. Гневные взгляды, резкие жесты. Вспыхивающая обида. Сердитый перестук каблучков - и танец, с другим - назло. Огонь черных глаз, росчерк золотистых туфелек, узор танца выписывается изящными четкими штрихами. Клубы дыма. Улыбка, благодарность. Неужели все так и закончится? О, нет. Нет. Не такова пламенная страсть танца, чтоб оставить вопрос висящим в воздухе. Новая мелодия расставляет все по своим местам. О, да. Это страсть. Это чувственная милонга, где тела понимают друг друга. Где взгляд в глаза - это взгляд в душу. Твоя сигарета истлела - но важно ли это? Это не твой танец - но и это не беда. Ведь так? ссылкаЛинк. Не по себе. Но все же нельзя не удивляться тому, как органично звучит лес. Нет, это нельзя снимать - ты чувствуешь это абсолютно точно. даже если камера или микрофон запишут эту музыку - это будет грубый суррогат. Ведь - сейчас - она звучит только для тебя. Шорохи и скрипы становятся отчетливей. Ритмичный перебор гитары, вплетающийся в него требовательный пульс ударных. Заводной, энергичный, напористый. Бери "баян", зови шалман
Терять себя - большой прикол
Она скучна, как партизан
Да шла бы ты - и я б пошел Образы наплывают на тебя. Но почему? Захватывающий навязчивый ритм. Шприц, втягивающий в себя дурман. Хэлло! Хэлло! Хэлло! Хэй, лох!
Хэлло! Хэлло! Хэлло! Хэй, лох!
В темноте все! безопасно!
Мы явились - развлекайся!
Я убогий! я заразный!
Мы явились - развлекай нас!
И мулаток!
И блондинок!
Кокс-москито!
И либидо!Толчок крови в игле. Клубы тягучего дыма. Молодежь. Угар, и чад, и секс. Я худший в том, в чем преуспел
Таков по жизни мой удел
Мы были вместе, мы всегда
Пройдем с начала путь "туда"Усталые отрешенные лица, раскачивающиеся в бессмысленном экстазе. Они постигли дзен? Они познали благо? Погрузились в нирвану? Они, отрицающие занудных взрослых нигилисты. Я забываю, что к чему
Мой мозг купается в дыму
К тому же сложно доставать
Зато смешно, и наплевать!Может быть, они правы? Может быть, так и надо? Погрузись в нирвану и забудь. Весело, задорно, смешно. И плевать на все. Отказ, отказ, отказ, отказ...ссылка
-
Wow!!!!!!!! Попала!!!!!!!!!)))) Первая песня — Malena — очень известная в узких кругах, про бездомных детей и про девочку, которая поет на улице. А вторая — не знаю про что, но тоже очень крутая))).
|
-
так, найти итальянца с действительной визой в «Домен де Больё» было едва ли не сложнее, чем довольного жизнью русского.
Вы, Николай, злорадный человек).
|
В магии вы ни хера не понимаете. Но ничего обидного в этом нет, в ней вообще никто ни хера не понимает, за очень редким исключением, о котором будет рассказано позже.
В целом магия распространена повсеместно, но чаще всего в крайне слабых формах и чаще всего целебная. Умные люди это объясняют тем, что к лекарям Всепроститель снисходительно относится и их обычно проверяют, вместо того, чтобы сразу убивать и жечь. Вдруг и в самом деле полезный. Кто-то через раз может зуб заговорить, чтобы не болел, кто-то пузо, чтоб газами повышенной отвратности людей не травить. Или там лишай, чтобы не чесался. Без каких-то гарантий и понимания того, как все это работает. Пошептал чего-нить, помолился, иногда помогло, иногда нет.
В селениях мелких есть обычно какой-нить знахарь, который чуть получше в этом разбирается, через что и живет. Местные его кормят, и не жгут, а он их лечит. Эти уже могут и рану заговорить, и перелом, но по тому же методу - может и сработает, а может все зря. Чем селение крупней, тем больше в нем лекарей от магии, тем лучше они лечат, и тем дороже это лечение стоит. Здесь уже понимания побольше, но тоже не густо, многое просто передается от учителя к ученику, шаблонами и ошибками старыми загроможденное. Совсем умелые маги могут и руку пришить чужую, чтоб была как своя, и глаз новый вырастить, и броню под кожей нарастить, и много еще чего. Но стоит это столько, что простому человеку на такое лечение не одну тысячу лет горбатиться придется, поэтому такие номера доступны исключительно людям очень богатым и очень высокородным. Просто богатых на место ставят, чтобы не лезли поперк знати, хотя они все равно лезут, а их жгут, а они лезут.
Отсюда возникают интересные последствия, всякие рыцари и прочие графья с баронами, живут дольше, лучшей и качественней, чем обычная голытьба. Сами многое умеют, тела свои изменениям подвергают с детства, чтобы быть сильней, выносливей и живучей, да еще и лекари первоклассные при них. Потому раны для обычных людей смертельные, они переживают и в ус не дуют. И оборачивается это тем, что на поле боя можно встретить такое вот графское рыло, поперек себя шире, которому лет так под триста, из которых оно активно с мечом обращалось добрых двести девяносто. Надо ли говорить, что такие встречи ничем хорошим для обычных людей не заканчиваются. В Империи и Марке расклады еще хуже, для тамошних заправил бессмертие это вчерашний день, а могущество их ограничивается уже и не законами магическими, а собственной фантазией скорее.
Кроме лечебной магии, есть еще одна редкая и крайне полезная разновидность магии, которой пользуются богатые землевладельцы или обитатели сел и деревень в складчину - агро-магия. Агромаг, это такой полезный утырок, который гарантированно чистит посевы от вредителей, качественно удобряет почву, обеспечивает ускоренное созревание плодов и зерновых, что позволяет собирать не один, а три-четыре урожая за сезон, причем размеры выращенных продуктов потрясают воображение. Деятельность таких магов жестко регламентирована церковными формулярами, запрещающими совсем уж лютые ускорения роста и увеличения размеров выращиваемых продуктов. Впрочем, отдельные умники этими формулярами пренебрегают, за что потом и платят передозом магической энергии и всякого рода мутациями.
Боевая магия вообще отдельная песня, магов таких мало, а могут они много. Всех слабых обычно жгут в молодом возрасте, выживают считанные единицы. По официальной версии. А по неофициальной надо быть полным долбаебом, чтобы такие ценные кадры жечь и потому их заставляют работать на себя.
Если у противника завелся такой маг, то стараются в первую очередь его грохнуть, для чего все средства хороши. В целом жизнь боевого мага это вечная беготня от смерти, в ходе которой он или круто поднимется и поживет еще какое-то время, или спалят его как свинью, без малейшей жалости. И это в лучшем случае. А то пойдет как грешник у Стражи Благочестия и годами будет пытки лютые претерпевать, в качестве примера, чтобы собственные ручные маги осознавали как оно может повернуться и не выебывались.
Великих Магов по пальцам одной руки, вроде как. Никто не знает кто это, и чем эти гады занимаются. Ходят слухи, что один из таких чудотворцев Императору прислуживает, поскольку понял, что против Всепростителя ему не выдюжить. Но достоверных подтверждений этому нет. Что могут эти нехорошие люди - вопрос сложный, но большинство интересующихся проблемой на основании легенд, летописей и мифов приходят к выводу, что могут они всё. Такая вот у людей слепая и глупая вера в чудеса. А может не такая уж и глупая.
Колдуны и маги. Вы этого само собой не знаете, но это две разные группы уродов, паскудных отщепенцев и еретиков, которые разделяются по одному простому принципу. Колдуны все свое таскают с собой и оперируют собственными запасами магической энергии. Маги жируют на стационарных источниках энергии, которые находят и обживают, в пределах своего источника маг может сделать больше колдуна, вне источника колдун больше мага. Поэтому маги зачастую оседают на одном месте надолго, а колдуны достаточно активно передвигаются, если того требует их черная душа.
Кто сильней, вопрос глупый, потому что кроме источника энергии есть условия ее применения, личные познания и качество заклинаний, которые могут зарешать дело в любую сторону.
Многие используют всякие накопители энергии магической, из дерева, костей, камней драгоценных, некоторые идиоты даже из человеческой плоти. Существует под тысячу теорий, какой материал лучше и почему. Часть из них даже похожа на правду. Вся эта околомагическая хуета опасна, и может сдетонировать в любой момент. И детонирует периодически, разом очищая своего владельца от большей части его грехов. Но поскольку нормальным магам оно не надо, а ненормальных и доходяг всяких отчаявшихся детонация не пугает, то все остается как есть уже многие сотни лет.
Церковники и Стража Благочестия с большим подозрением относятся к любителям поиграть такими вот штуками, что зачастую заканчивается показательными казнями, с непременным присвоением накопителей в пользу церкви. По недостоверным и наверняка лживым слухам, сами церковники намного лучше разбираются в теории и практике накопления энергии и могут весьма точно оценить как качество изделия, так и безопасный для него объем заряда.
|
|
Зеленый кивком отвечает на слова Вьюги, начинает бормотать себе под нос какие-то словеса страшные, непонятные ритуальные конструкции из них строит и вьет руками невидимые сети.
Борода в лоб идёт, в строй снова пытается ворваться, ломает пики, что в его пузо здоровенное грозятся впиться, пинком сшибать пытается щиты и парней, за ними стоящих, двигается, рубит, сечёт, уворачивается от контратак, но пройти не может - сплотились ряды, никак.
Саид со спины вертится как волчок, в руках так и сверкает серебряной дугой меч изогнутый. Кровь хлещет из раненных и убитых.
Колдун пальцами крутит, и глаза его прямо-таки полыхают огнём, когда мёртвые, убитые братьями бойцы-копьеносцы поднимаются с поля боя, кровью облитые, выпотрошенные и обезглавленные, с разинутыми в ужасной ухмылке мертвеца ртами, познавшие тот мир и вернувшиеся сюда уже без страха и прочих слабостей, присущих смертным.
Они вернулись убивать.
Они пощады не знают, как и усталости.
Хватаются за мечи, кинжалы, копья - щиты им без нужды. Бросаются в бой, порой не обладая ни глазами, ни даже головами - однорукий боец с перерубленной надвое головой, внутри раскроенного черепа до сих пор плюхается студенистая кроваво-молочная масса мозгов, и глаз нету: всё, что выше ноздрей, снято начисто, а он бежит, издаёт какие-то страшные звуки и взмахивает одною своей рукой на Бороду, а тот развернулся вдруг и располовинил его еще надвое, теперь - уже вдоль тела.
И вроде бы не сказать, что испугал Бороду восставший из мертвых, но когда такая чертовщина начинает твориться под самым носом у воина, привыкшего к виду мертвецов, которые лежат и не двигаются (ну, если токмо смертные газы их раздувают, и они как будто бы свистят со всех дыр, то это еще ладно!), то это начинает раздражать.
Сколько же раз тебя нужно убить, окаянный?
Зеленый заканчивает свои пассы - Прокол тем временем отбивается от наседающего на него мертвяка, навалившегося на щит брата с рвением голодной до траха бабы, чей муж вернулся домой после двух лет службы в армии - и заставляет колдуна отвлечься на что-то, отвернуться на какой-то миг, коего хватает Вьюге, чтобы довершить то, что он задумал.
Миг - и кинжал метательный входит на всю глубину лезвия прямо под лопатку колдуна, и тот, изогнувшись, вскрикивает, разворачивается лицом к обидчику, и лицо его - лицо смерти, ненависти, злобы, какой не видал еще Вьюга за всю свою, полную злобы, ненависти и кошмаров жизнь.
И остается только варвару, отбив баклером направленное прямо в сердце копье, воспользоваться щитом вражеского солдата как трамплином и в прыжке вбить свой кинжал в сердце длинного и тощего врага, но теперь уже столкнувшись с ним нос к носу, почуяв холодное смердное дыхание его у себя возле уха.
Сшиб с ног, пронзил серией ударов, а под конец - разрезал шею дряблую, как будто рыбину вскрыл, и вспенилась тут же черная кровь мага. Черная то ли от тьмы в душе его, то ли от недостатка света вокруг.
И сломался строй солдатский, и пали мёртвые, осадившие Бороду и Саида, и рухнул под ноги Прокола мертвяк, им же самим минуту назад обезглавленный. Закончить работу - дело плёвое, и теперь Вьюга мог быть полностью уверен в том, что вокруг него - самые настоящие, неживые мертвецы.
* * *
Братья отходят, чтобы ударить вновь.
Недомерок бросается на здоровяка, получает по щиту цепью, да так, что откалывается край, а умбон звенит, и щепками пахнет, и руку будто бы "отсушило", хотя всё это - просто чепуха по сравнению с тем, что великану все "проходы" Недомерка что плевок - этот бес был очень ловок в защите и ворочался необычайно быстро, на каждый удар отвечая защитным "па".
Вот бы ему руки его - да хотя бы одну! - оторвать или хотя бы обездвижить, он бы сразу всю спесь, падла, растерял.
Имо стреляет из-за спин братьев, пытается отвлечь, но сначала промахивается и попадает в створку крепких ворот, где мельтешат чужаки (видимо, готовятся атаковать), а потом вновь посылает стрелу прямо на цепи гиганта, и снаряд отражен и разбит.
Чертыхается старый воин, забрасывает лук за спину и злобно выдергивает из ножен свой меч прямой, бросается на помощь Братьям - один черт от его стрельбы толку нет.
Белый бросается вперед на здоровяка одновременно с Недомерком - может, это его и спасает - и секирой собирается укоротить врага, но собачник не дремлет - один из его ударов вскользь задевает предплечье, его тут же пробивает нестерпимая боль, а двуручник в руках уже совсем не крепко лежит.
Вторая цепь, словно гибкая стальная змея, обхватывает ногу Брата и выдергивает из-под него землю - Белый падает, приложившись затылком об булыжник (в очередной раз), но в этот раз его накрывает сверху ударом, угодившим по шлему (он гудит, как колокол, и в ушах звон стоит оглушительный) и лицу, и не спасает наносник - губы брата лопаются, как перезревшие черешни, металлические звенья раскалывают передние зубы в труху, а кожа и мясо со щек сходит так, будто бы их срезали большим мясницким ножом.
Шрам это дело видит и понимает, что если брата, болью ослепленного и кровь глотающего теперь подальше от здоровяка не убрать, тот его либо на лоскуты порвет, либо просто задавит.
Кидается Шрам, бьет точно, уже не наотмашь, но не подпускает его к себе здоровяк, делает шаг вперед и выбрасывает цепь свою треклятую, кто ближе подходит - пинает, кулаком-кастетом отбивает, сволочь.
Добрый с топором да рукой, к торсу прижатой, идет в атаку, словно бессмертный, плюющий Безносой в лицо.
Здоровяк стягает воина, но не попадает в голову, однако вырывает из рук топор. Доброго это не останавливает - Брат проходит на дистанцию ближнюю, уворачивается, пинает гиганта в колено (безуспешно, он в наколенниках, и ноги его в толщину как стволы баобабов), втыкается животом в кулак гиганта и падает наземь чуть в отдалении от ног Братьев, чуть не теряя сознание.
К горлу подкатывает ком, рвота кровавая железом жжет язык.
Кричат из бойниц страшно. Видимо, скоро атаку начнут.
|
Самолет чиркнул резиной по посадочной полосе, вызывая у всех синхронное чувство облегчения.
Трэвис всю дорогу травил байки про русские зенитные комплексы, которые, по его словам, были натыканы на каждой горке вдоль всего Ханоя, и их дальнобойность позволяла сбивать даже транспортные самолеты. Все понимали, что он заливал, но всем было не по себе аж до самой посадки.
Я очень надеялся, что не попаду в одно отделение с Трэвисом. Он был неплохим малым, но его беспрерывный треп мог вынести мозг почище коммунистической пропаганды. Еще не хотелось остаться с Соней или Смоуком. Оба негра в нашем взводе в учебке всегда держались друг друга, и то и дело задирали кого-нибудь, строя из себя крутых парней. Вот Банни-Бенджамин был нормальным напарником: в меру общительный, в меру юморной. В общем, в меру.
Фу Бай с высоты трапа был похож на охренительных размеров муравейник. Люди, машины, ящики с боеприпасами, мешки с песком, БТРы, артиллерийские установки — все куда-то двигалось, подчиняясь упорядоченному хаосу армейского распорядка. Первое впечатление от Вьетнама было настороженным, но вполне приемлемым — да, жара как во Флориде, малость пыльно, но в остальном ничего.
А потом мы увидели их. От них тянуло грязью, потом, кровью, недельной отсидкой в джунглях. И смертью. Да что там, казалось, что это сама смерть натянула костюм морпеха с разгрузкой и парой пулеметных лент вместо черного балахона, и взяла в руки проверенную М16 вместо своей старомодной косы. Кто-то из наших было хотел поспрашивать у них новости, и вообще как тут обстановка, но резко передумал, когда увидел, как парочка таких парней лишила одного беднягу вверенного ему пулемета. Не знаю, как бы я поступил на его месте. Может, пожаловался бы офицеру, может попытался бы отобрать оружие обратно, или позвал своих на помощь. Проверять не было никакого желания. Я не хотел пересекаться с ними взглядами, но то и дело косился на них, стараясь держаться подальше. И вдруг словил себя на мысли, что мне уже по барабану, будет со мной в отделении Трэвис, Соня или Смоук. Лишь бы поменьше этих парней.
Ближе к центру базы их действительно стало поменьше, и они выглядели не настолько крутыми, так что я немного успокоился. Вскоре мы добрались до лейтенанта, который, вроде как, должен был нас распределить. Видя, что парни не спешат представляться, а на лице лейтенанта сквозь усталость начинает проступать раздражение, я шагнул вперед и выпалил:
— Рядовой Сэмюэл Стивенс, сэр! Прибыл для распределения.
|
...Голова болела с самого утра – до тошноты, до звездочек в глазах. Вера медленно ходила по дому, стараясь не встречаться взглядом с матерью и Oma. Капли не помогали, кофе тоже. Прилечь у себя днем - означало привлечь внимание: неизбежно будут вопросы, настойчивое предложение вызвать герра Шнейдера - семейного доктора. Поэтому Вера терпела, только подолгу застывала у окна, глядя на пасмурное берлинское небо. И словно пытаясь заговорить боль, сознание крутило бессмысленные, повторяющиеся фразы: «Куда я еду? Куда? Зачем я еду? Что там будет? Ну что он может мне сделать?.. Ну, куда я еду? Бред, бред какой-то…»
В два часа нужно было отправляться за смокингом в прокатную контору. Когда Влас настоял на том, чтобы Вера его сопровождала, она сразу решила, что поедет туда не из дома – нельзя, чтобы мама видела этого паяца в женском платье. Для нее он – Влас Ильич, уважаемый человек, успешный антрепренёр, который помогает Верочке делать артистическую карьеру. И всегда - только в Верочкиных рассказах, за кадром их благопристойной жизни. Увидь она этого ломающегося, жеманного господина с вечной презрительной ухмылочкой на губах, она бы точно воспротивилась их с Верой общению. Анна Петровна людей чувствовала безошибочно, и мягко, но настойчиво объяснила бы дочери, что Влас скорее доведет ее до беды, чем до успешной карьеры.
Но Вера в свою жизнь матушку по мере сил не впускала. Анна Балецкая волновалась за дочь молча, иногда даже плакала, запершись в своей комнате, думая о том, что все это стремление Веры в богемные круги – абсолютно вынужденное, что если бы не Катастрофа, дома ее девочка вышла бы замуж за военного, рожала бы детей, возможно, учительствовала, и не помышляла всерьез ни о сцене, ни уж тем паче о подиуме универмага. А здесь, в такой родной для Анны и такой неприветливой для Веры, стране, без мужчин, без средств, со стареющими женщинами на руках, что остается ее дочери? Идти на фабрику? Или посудомойкой в «Прагер Диле»?..
Вера вышла на улицу, и влажный воздух немного облегчил ее головную боль. До салона вечернего платья было недалеко, и она решила пройтись пешком. С каждым шагом голова становилась все яснее и на место физическому страданию приходила смутная злость. На себя, на Власа, на его идиотскую затею, на всю эту зависимую, беспросветную жизнь.
В салоне на Веру посмотрели с неодобрительным любопытством. Но, впрочем, без удивления – к причудам русских эмигрантов в Берлине уже давно привыкли. Одного Вера никак понять не могла: как все эти служащие, официанты, лакеи, лавочники распознают в ней девушку из России? Не смотря на половину немецкой крови, не смотря на безупречный берлинский выговор, на недорогие, но сплошь германские вещи?.. «Что закажет русская фройлян? Как будет угодно…»
Переодевалась Вера в небольшом безлюдном кафе на Trautenaustrasse. Облачившись в мешковатый, чуть лоснящийся на локтях фрак и брюки, которые были велики на размер, она почувствовала себя глупо и неуютно. Отражение в зеркале туалетной комнаты ей не нравилось, и попытки сделать соответствующую прическу и грим никак не удавались. Кисточка много раз падала в мокрую латунную раковину, рука дрожала, волосы не слушались… Наконец, апатия овладела Верой, она кое-как нарисовала на красной уже от многократного умывания коже условные усики, обильно намочила растрепавшуюся стрижку, и надела котелок.
Сюда же, в кафе, в оговоренное время заехал за ней таксомотор Власа. Стоя на тротуаре и поджидая машину, Вера ежилась от влажности и нехороших предчувствий. И как только автомобиль притормозил рядом с ней, и Вера разглядела в окне развеселую девушку в шляпке, кудрях и… с клинообразной бородкой, Вера поняла, что предчувствия ее не обманули. Вечер обещал быть тошным.
«Соберись, соберись! Ты же актриса! – уговаривала себя Балецкая во время короткой дороги до “Silhouette”, - Вспомни, как вы весело дурачились в студии на Росси! Как Сережа Карнович наряжался в женские тряпки, примерял какие-то вуальки, разыгрывал Давыдова, и всем было весело. И ты сама во что только не рядилась вместе со всеми… Что же так тошнит, господи?..»
Внутри было тесно и дымно. Свет, громкая музыка, пьяный хохот, разряженная в чужое публика. Принужденное, преувеличенное, выдавливаемое из себя веселье. Вера сразу почувствовала эту характерную атмосферу, - наркотический угар. Эту вычурность и истеричность она уже не раз видела в местах, куда водил ее Влас. Поэтические чтения, выставка эскизов молодого художника, театральный русский салон – всюду, всюду, куда они приходили, она ощущала себя «по ту сторону» реальности гостей - многоликих, но таких одинаковых в своей кокаиновой взвинченности. И всегда она сжималась, напряженно молчала, растеряно улыбалась в ответ на не смешные шутки и заумные каламбуры.
Изредка попадался среди экстравагантных пустышек кто-нибудь действительно интересный. Вере нравились мрачноватого вида поэты и тонкорукие режиссеры из советской России; звонкие, прямые и ершистые женщины, говорящие напевно и заменяющие глаголы цезурами; совсем юные мальчики, сумрачно смотрящие на какую-нибудь роковую красавицу… Она пыталась представить себе их жизнь, развлекала и отвлекала себя тем, что пыталась понять их. Иногда они даже обращали на нее внимание, сами заговаривали – совсем просто, без высокопарности и кривляния. Но тут же вмешивался Влас Ильич – перебивал, «тянул на себя одеяло», шипел Вере на ухо: «Мы здесь не за этим! Идемте, идемте! Я Вас представлю N, он сможет устроить Вас…»
И давно уже догадывалась Вера, что никто никуда ее не устроит, что Влас – абсолютно бесполезен и просто морочит ей голову. Но признаться самой себе в этом она не могла. Да и не надежда уже заставляла ее таскаться с фон Зоко. Уже несколько месяцев он вяло шантажировал Веру. Нет, не знанием даже, не уликами, а всего лишь догадками. Но такими страшными и верными, что Вера старалась делать вид, что не понимает, о чем речь. И сама себя обманывала: «Надо ходить с ним. Может быть, что-то и сложиться… И ничего он мне не сделает».
На этот раз в компании Власа не было никого, о ком можно было бы думать. Поэтому Вера просто стоически отбывала свою повинность. Сначала она еще выжимала из себя улыбки и ответы на дурацкие вопросы. Но после трех бокалов шампанского отвращение снова обернулось головной болью. А уж когда одну из девиц вырвало, Вере совсем поплохело. Вернувшись из уборной, она забилась в угол дивана и застыла. Влас то и дело брал ее за руки: «Совсем Вам томительно, бедная? Ну, сейчас, сейчас. Уже уходим! Официант! Эй…» И бежал зачем-то за официантом, брал еще шампанского, или отвлекался на спор с кем-то, лез уже драться, снова кидался к Вере, снова обещал, что вот сейчас уже точно едем! Отворачивался и мгновенно про нее забывал. Еле дожила Вера до момента, когда Влас, наконец, всерьез направился к выходу.
Сели в такси.
— Вы где живёте, Вера Пал-лна? — заплетающимся языком спросил Влас Ильич.
– Паризер штрассе, 56 – выдохнула Вера и тут же осеклась, по спине пробежал озноб.
Впрочем, Влас что-то бормотал и ничего, кажется, не расслышал. Когда подъехали к серому, похожему на бисквитную фарфоровую вазу, дому Веры, он уже молодецки храпел, привалившись лбом к окну машины…
-
+
-
Ничего себе первый пост... О_О
-
CHEEESUS CHRIST!
-
Ну, это и правда очень хорошо
-
Класс)) Браво!
-
ну прямо ой как хорошо
-
Третий раз уже переписываю комментарий к плюсу: не хочется писать банальности типа «великолепный пост», а что ещё написать, я не знаю. Я действительно в восторге от этого поста и считаю, что он должен быть на главной как лучший пост недели, чтобы люди смотрели и учились у профессиональных литераторов, как нужно писать.
Ну и отдельный маленький такой бриллиант в этом посте, это, конечно:
Вечер обещал быть тошным.
-
Ураааааа!
С первым ходом!!!
-
Фурор, овации, триумф - всё под стать вечеру, который тошным обещал стать, и ожидания оправдал.
Ну и, конечно, не могу не заметить, что дамы всегда заставляют себя ждать, но время на приготовления тратят не зря, не то что мужики, эх. Я ж вон даже квенту ещё не дописал, а туда же, за рюкзак с деньгами драться лезу да загадки висельников разгадывать.
-
Восходщая звезда ДМа? Пост супер. Хороший и человеческий.
-
Многоуровневая интрига.
-
Хороший постъ.
-
И все-же отличный пост. Прям начал всю игру читать.
|
-
Что же делать-то?!
Как ни силился Виктор Алексеевич вспомнить, о данной ситуации у Герцена, кажется, ничего не было.
|
|
|
|
ссылка "Черепаха" частоколом копий ощерилась, и в пасти её, с зубами из округлых щитов, проглядываются лица - обезображенные яростью, одурманенные превосходством силы и чувством собственной мощи, лица мужчин. Злых мужчин. Мужчин, которые убивают, не задумываясь. Они не знают, против кого вышли своим неплотным строем. Не знают, что показывать ярость и гнев не обязательно, и что перед ними такие же убийцы - злые, хладнокровные убийцы, во много раз опытнее, яростнее и злее. Просто они привыкли злиться лишь тогда, когда их бьют, и яростно бить в ответ. Борода приближается резво и, размахнувшись через голову, сбивает копья, после чего влетает в строй, подобно ядру - первый ряд разбит, бойцы, не выдержавшие штурма огромного северянина, разлетаются, словно дворовые шавки, разбросанные угрюмым медведем. Он отсекает руки и головы, бьет наотмашь, чувствует, как вонзаются жала наконечников в броню, но бьет вновь. Он вошёл в раж. Он любит свою работу. В брешь, где слышны крики, ругань и лязг металла, врываются остальные Братья. Саид, грациозный дуэлянт, красивыми росчерками рисует смерть на лицах людей, уклоняясь от ударов копий и ятаганов играючи. Вьюга, пропустивший укол в ногу, ломает руку противнику и буквально потрошит его одним ударом, взметнув руку с кинжалом от паха до грудины и слыша вонь внутренностей, выплеснувшихся наружу. Прокол защищает Вьюгу от удара, наносит ответный, пинком крушит колено подставившегося под удар копейщика, отдающего указания своим собратьям, после чего ловко ломает ему челюсть, плашмя хлопнув щитом по голове фактически незащищенной. Их много еще, но их строй разгромлен, в то время как Братья держатся вместе. Победа близка. Но что-то не так.. * * * ссылка Собрались крошечным строем. Имо свой лук на плечо закинул, щит из-за спины достал видавший виды, сверкнул прямым коротким мечом в лунном свете, занимая привычное место, бок-о-бок со своими верными товарищами. И пускай он недолюбливал Шрама за что-то, и Недомерка за его излишнюю болтливость не очень-то признавал, но, всё же - это была его семья, а семьей дорожат, несмотря на сложные отношения, и всегда держатся вместе. Щитами прикрылись Братья, как единое целое. Ждут появления врага. И он не заставляет ждать долго. Здоровенный мужик, злобно ухмыляющийся, в черном плаще с кровавым подбоем и в черной куфии, в могучих толстых руках - цепи, а на цепях - наверное, самые свирепые и здоровенные псы, которых видали Братья за всю свою жизнь. Неописуемая бестия, слабо напоминающая собаку, но больше - ободранного, разъяренного, клыкастого волка без ушей, с горбатой мордой и сизой шкурой, с налитыми кровью глазами и пеной, пузырящейся из распахнутой в гаркающем лае пасти. Недомерок, недолго думая, швыряет кинжал в превосходную мишень, страшный волк, поймав сталь в пасть, сгорбившись, падает наземь и издает печальный предсмертный стон. Мужик, рот разинув от удивления, смотрит на своего пса, - Шрам готов поклясться, что слышит всхлип мужчины - а после рёвет нечеловеческим голосом, и его рёв сливается со звоном стальных цепей, выскальзывающих из колец на ошейниках. Псы срываются с места и рвутся на Братьев, словно выпущенные стрелы. Имо выставляет щит вперед. Он дрался с военными псами на выжженых полях под деревушкой Дрент, и видал, что может сделать натасканный на человеческую кровь зверь - они выдергивали руки и ноги, сбивали с ног и не давали подняться, всею своей грузностью ломая и круша ребра, а после вырывали глотки и оставляли умирать мучительно, кровью истекая и небо пасмурное, захлебываясь, кляня. Недомерок, схватки ожидая, как и всегда, в этот раз оказался почти лицом к лицу с противником - редкий случай! - и выдал собачке бойцовой сначала щитом, увернувшись вовремя от туши громадной, а после подрубив ей ударом сверху позвоночник, отчего псину к земле прибило сразу же, и скулёж противный ухо резанул. А тут вторая подоспела гончая, в ногу Недомерку вцепившись хваткой смертельной. Почувствовал братец, как будто бы хрупнуло там что-то, но боли, однако, не почувствовал вовсе, а потому с размаху врезал псине топорищем по башке, после чего голову проклятую отсёк начисто. Добрый сечу устроил, выпустив кишки псине, что мимо промчалась, намереваясь Имо в спину вцепиться, но сам подставился - здоровенная тварь напрыгнула, вгрызлась в руку там, где не было металла - умная сучара! - и прокусила стёганку, словно это и не стёганка была, а тряпка. Боль пронзила руку. И начал Добрый бить пса, и бил, наверное, минуту, и если б не другие братья, вокруг прыгающие и мечущиеся, отвлекающие на себя остальных клыкастых тварей, задрали бы Доброго, от боли обезумевшего, как пить дать. Высвободил раскушенную руку свою. Пальцы слабо поддаются. Белый щит выставил во время прыжка собачьего, однако туша звериная воина сбила с ног - упал Белый, щитом отталкивая тварь и пытаясь топором по башке слюнявой рубануть, но не получалось совсем. Шрам рассёк одну тварину еще налету, второй подсёк лапу - третья промчалась мимо, физически не получилось ударить - а четвертая с наскоку запрыгнула на грудь, рухнул Шрам (и выронил меч, и пронзило болью грудь вдруг), щитом не успев защититься, и единственное, что шею его от смертельного укуса защищало, был кольчужный горжет, а потому зверюга кровожадная, лязгнув зубами по металлу, переключилась на открытые места. И, весь мир Брата закрыв своею голодной пастью, раскусить ему лицо попыталась, вонзив клыки в податливую плоть. Шрам был не дурак и не тряпка, а потому сориентировался достаточно быстро, дабы не дать тварюге все лицо ему пожрать. Пальцы в перчатках сами к ножу взметнулись, пока другой рукой челюсть нижнюю отжал, а после ткнул под неё куда-то, вслепую, кровью лицо обливая и слюнями вонючими псиными. Имо подоспел, отбившись от своего пса-убийцы, отпнул злобную тварь убиенную Шрамом от него, однако щита из рук не выпустил, а только меч в руку левую перекинул ловко и руку протянул ослепшему на один глаз Брату, залитому кровью - и чужой, и своей. - Ну ты даёшь! - выдохнул, на ноги Шрама поднимая рывком, и лицом к противнику снова поворачиваясь. Потому что битва еще не закончилась. И крепыш с цепями в руках еще жив, здоров и расправы жаждет, свирепо пыхтя.
-
Саид, грациозный дуэлянт, красивыми росчерками рисует смерть на лицах людей
Сочно!
-
Недомерок, схватки ожидая, как и всегда, в этот раз оказался почти лицом к лицу с противником - редкий случай!
Вот не надо, после хорошего удара топором на любого можно посмотреть сверху вниз!!1
|
|
-
- По пожарке? А что, у нас пожар? - она насмешливо взглянула на горячего сержанта.
— Сигнал бедствия, сэр.
— Я приму у себя на мостике.
— Сигнал для Инары, сэр.
— Мдааа. Должно быть, это бедствие у кого-то в штанах случилось.
(с) Светлячок
|
Бинокль лёг на камни рядом с хозяином, по соседству устроилась снятая с пояса дымовая граната. Джексон всё делал медленно, словно потеряв интерес к происходящему в трехстах метрах. Он увидел достаточно. А понял и того больше. Внял последнему предупреждению Пустоши.
- Уходить собираются. Если обман - скажу, стреляй короткой, и уходим под дымом. Я за рулём, ты сзади.
Законы выживания, словно паразиты в теле, говорили устами Гейджа, не обращая внимания на его внутренние терзания. Конечно, надо было сказать что-то иное, и себе самому, и напарнице, надо было хоть как-то успокоить и подбодрить Вдову, уже второй раз за недолгое время потерявшую не чужого, хочется верить, человека. Сколько уж пациентов у неё на руках в Лагере умерло - того Гейдж не знал, но думал, что вряд ли привязывалась она к ним, а вот Дэнни был частью команды, а значит, частью самой Мэгг. Должен был он стать и частью Джексона. Должен был. Эх, кто бы его самого подбодрил.
Сталкер подтянул к себе за лямку рюкзак и отцепил от его бока флягу с водой, хлебнул, освежая долго уже изнывающее от жажды горло. Легче не стало, разве что чуть. Мысли о потере Хартмана в воде не утопишь.
Кем же он был Джексону? Изначально - очередным залогом, то ли пятым, то ли шестым уже, он и не помнил, не считал нужным запоминать. Только безумцы дают патронам имена и пытаются помнить тех из них, кто спасает жизнь стрелку в опасных ситуациях.
Только вот от Маверика Джексон после первой же ходки стал ожидать иного, чем уже тогда наверняка разозлил ревнивую Пустошь. Понял он что-то, заметил, когда вместе от стаи гочи укатили, когда по литру крови друг за друга слили в перестрелке с бандитами на 5-й СанХаус Авеню, когда выход из подвала обвалившегося на них дома нашли каким-то чудом. Такой человек должен был кем-то иным стать Джексону. Первым другом, может быть. Первым братом. Проводником, точный путь из Пустоши, может быть, и не знающим, но по нему неосознанно идущим.
И не успел, не оформилось что-то, и у кого - у самого же Джексона! Проклятые Пустоши...
Дэнни-то всё чётко сделал, по своему, но правильно - взрыв услышал одновременно с появлением этих четверых, под прицелами их улицу пересекать не решился, что с напарниками случилось знать не мог. Ждать, пока "гости" уедут - значит позволять истекающим кровью товарищам дальше жизненные силы терять. Перестрелку устраивать - крайнее дело, оно вот так вот и сразу могло закончиться, и ничем бы это тем более на мину попавшим не помогло бы. Такое давление со стороны времени и неопределённости у Дэнни впервые было, пожалуй. Раньше острые ситуации в их карьере сталкерской всё же другими были, вот он и растерялся, и на контакт мирный пошёл, да не свезло, не договорился.
Озарение молнией Джексона пронзило, до дрожи резкой, до оторопи, до острого чувства вины. Послал бы Вдову сразу же напарника предупредить, и всего этого, может быть, удалось бы избежать! А вышло, что на ложность потенциала людей-залогов Гейджу невольно указавший - сам таким залогом стал: на мину наступил Джексон, а погиб в итоге Маверик. Теперь если эти гады и правда уйдут, то всё по законам Пустошей получится, против которых жизнелюбивый Хартман и восстал, сам того не ведая.
Гейдж безмолвно встал и пошел к соседнему пролому в стене, наблюдать за вероятным противником. Внутренне ему хотелось, чтобы тот решился на риск и попробовал приблизиться. Тогда бы всё решилось действием, коим легко приглушить внутреннюю боль. Он беспомощно обругал себя в мыслях за такое желание и, чтобы хоть как-то оградиться от отупляющей грусти и от зарождавшегося недопонимания, всё же высказался, отчаянно и неуклюже:
- Когда-то у меня не получилось отомстить даже за мать и сестёр, Мэгги. Вряд ли получится отомстить и за Дэнни. Я уж не говорю о Командоре. Прошли годы, или минуты, или месяцы, но встреться мне сейчас хоть рейдеры, хоть эти гады при другом раскладе, хоть те, что убили твоего мужа... я всё равно не тот человек, что нажал бы на спусковой крючок просто по зову духов павших. Пустоши другому научили. Убил бы, чтобы выжить. Убил бы за хабар, что мой по праву. Убил бы, если бы тебе угрожала опасность. Но если ты хочешь мстить, то тебе придётся стрелять первой и вести меня за собой... Только сперва выслушай. Мне жалко Дэнни, но ему уже никак не помочь. Думаю, они заберут его вещи и уедут, а мы останемся. Мы будем живы. Это не бандиты, наверно сталкеры, серые или чёрные, а сталкеры не рискуют. Мы не рискуем. Здесь нет места для мести, не должно быть и для риска. Только для горечи, для горечи и грусти место есть и будет всегда...
Он хотел добавить ещё: "...пойми, мне и Командора жалко, но ты и твой сын важнее смерти убийц!", но чего-то испугался и так и замолчал, вглядываясь в окуляры бинокля, словно избегая взгляда в глаза Вдовы. И вновь предательская надежда: "начнись сейчас стрельба, и всё закрутится, завертится, всё скроется в дыму, и сомнения, и разногласия, и боль".
Однако, он уже открылся для ответа и с внутренним содроганием ждал удара.
-
Уникально, для меня. В каждом слове. И это уже даже не игра.
Спасибо, Драаг.
-
Нефиговое такое признание. Ладно, ждем Кору).
-
Отвлекая внимания пассивным ожиданием подобраться поближе и накрыть шквальным огнем. Не щадя и тачку, чтобы уже никуда не делись от Праведного Исполнения Сурового и Целенаправленного Атамщения.(от слова оторвать им все).
Но озвученный вариант тоже право на жизнь имеет. Потом опознаете их по вещам товарища и смертоносно покараете когда они будут безмятежные, и ничего не подозревающие.
-
Умеешь за душу, Драаг, зачиталась!
|
-
К счастью, Луиза этого не слышала.
)))))
-
К счастью, Луиза этого не слышала.
Ахахах :D
|
|
-
Как маршаллу, мне следовало бы поинтересоваться, что привело вас в мой город, но... учитывая обстоятельства, мне куда важнее знать, как быстро вы собираетесь его покинуть.
Славно).
|
|
Две лодки, битком набитые грозными, до зубов вооруженными воинами в тяжелых доспехах - и без них - прорезали волны в бухте в могильной тишине, а экипаж, словно древние призраки, выступившие из моря, будто бы восстали из мёртвых, намереваясь нести этой ночью смерть своим обидчикам и всем, кто попадется под руку.
Плотная завеса тумана двигалась большим ватным одеялом за лодками, настигла их и будто бы оседлала, забегая чуть вперед и густотой молочной закрывая взор. Это не мешало вам двигаться - вы знали, куда направляетесь.
Это мешало им заметить вас заранее положенного срока.
Бесшумно подошли воины к скособоченным пристаням на замшелых сваях - эти доки считались заброшенными, в них махровым цветом цвела преступность, и липкая паутина разбойничьих банд растянулась отсюда и до самого края Блошиного переулка.
Дремлющих на секретном посту часовых раскусили, как орешки, и сняли меткими выстрелами из короткого лука. Стремительные, несмотря на массивность своего обмундирования и вооружения, воины решительно покинули лодки, собрались в крошечные группы-отделения, возглавляемые номинально Раутом, Шрамом и Вьюгой, соответственно.
Туман был нам на руку. Никто из негодяев не заметил высадку.
Объемная громадина складских помещений и корабельных доков угадывалась смутными очертаниями в матово-белой мгле.
Нам надлежало двигаться быстро и тихо, убивать всех и каждого, пока враг не сообразит, что уже слишком поздно, и что волк уже ворвался в курятник.
Зеленый, будто сам не свой, оглядел собратьев, сжимая в одной руке короткое копье, а в другой - щит-баклер.
- Нам нужно разделиться и бить с трех направлений, - начал он, и Раут кивнул - несмотря на то, что он был намного старше, сильнее и опытнее пацана, он доверял ему и уважал его за колдовскую силу, хотя и говаривал, что нет нужды в уме остром, как клинок, когда у тебя с пальцев молнии слетают и прочая чертовщина тобою совершается.
- Раут и его ребята берут на себя западные ворота. Шрам заходит с востока. Вьюга бьет в самую серединку, с юга, я сопровождаю его. Будьте осторожны, парни.
- Осторожность - это не про нас, - осклабился Гриз, настоящий вингардец, северянин и просто жуткий головорез в душе своей черствой.
|
16.04.1926, пятница, 23:08
Германия, Берлин,
Шёнеберг, угол Гайсбергштрассе и Кульмбахштрассе,
Клуб “Silhouette”
пасмурно, +8 °С— Ну и кто, Вера Павловна, будет платить? Уж явно не я, — сказал Влас Ильич, жеманно поправляя шляпку-горшок. Действительно, по всему выходило так, что за таксомотор платить должна Вера Павловна. Пришлось ей лезть за деньгами в карман смокинга. Шофёр, крупный, краснощёкий, со складками на шее, принял две марки, глядя на пассажиров с осуждением и презрением. В его немецкой голове наверняка крутилось что-нибудь оскорбительное по поводу эмигрантов. Видимо, по правилам этикета Вере Павловне следовало и дверцу открыть, и помочь Власу Ильичу выбраться из автомобиля. Так девушка и поступила. — Польщён вашей учтивостью, Вера Павловна, — сказал Влас Ильич, беря Веру под руку и неумело цокая на каблуках по панели. — Не беспокойтесь, в клубе все мои друзья. За шампанское вам платить не придётся. Нам сюда. Бородатый швейцар, не испытывая ни малейшего удивления от вида гостей, распахнул перед молодыми людьми дверь клуба “Silhouette”. Мало кто согласился бы составить Власу Ильичу компанию в посещении подобного заведения, но у Власа Ильича были основания полагать, что Вера Павловна от предложения не откажется. «Вы ведь знаете, что я о вас кое-что знаю? — деликатно напоминал Влас Ильич. — Не заставляйте меня делать это знание достоянием публики». Потому-то сегодня Вера и сопровождала Власа Ильича. Влас Ильич фон Зоко был личностью по-своему легендарной в узких кругах. Он был актёром русского театра-кабаре «Синяя птица», сочинителем бессмысленных стихов («Я постригъ взявшiй, я пострадавшiй, / И пшённой кашей, и простоквашей, / Питаюсь я»), музыкантом и человеком иных профессий, иногда чересчур свободных. Фон Зоко, хоть и не был евреем, пел анархистские песни на идиш, и рассказывали, что как-то раз он по собственной глупости выступил с подобным номером в зале, полном носителей коричневых рубашек. Коричневые рубашки были так ошарашены подобным безрассудством, что даже забыли кидать во Власа Ильича пивные кружки, и, наоборот, остались в восторге и щедро осыпали певца деньгами (которые в тот год, впрочем, ничего не стоили). Рассказывали и другую историю, что как-то раз зрителем непристойного номера в исполнении Власа Ильича оказался его старший брат, который затем подкараулил братца за кулисами и избил тростью. Про Власа Ильича говорили, что он наркоман, педераст и большевик, на что сам Влас Ильич возмущённо отвечал, что это гнусный поклёп, ибо из этих утверждений верны лишь два. По поводу того, какое из утверждений ложно, в труппе «Синей птицы» шли постоянные споры, и сходились актёры лишь на том, что фон Зоко: а) не имеет никаких оснований употреблять приставку «фон»; и б) плохо кончит. Чего у фон Зоко было не отнять, так это чувства моды: сейчас он был одет как заправская американская флэппер: в узкую юбку до колен, блузку с нитью крупного жемчуга на впалой груди и жакет. Со всем этим, впрочем, довольно неприятно контрастировали волосатые голени и чёрная бородка клинышком. Вера Павловна в своём взятом напрокат и мешковато висевшем костюме со смокингом выглядела на фоне Власа Ильича скорее старомодно. Когда Влас Ильич с Верой прошли в тесный, битком набитый зал, вечер был уже в разгаре: на сцене плясал обряженный в павлиньи перья негр, надрывался оркестр, а сидящая за столиками публика представляла будто пародию на самое себя, перевёрнутый мирок, где люди ходят на руках и на боках, дальнюю камору кроличьей норы, куда Алису не пустили по малолетству: ярко-алая помада под густыми усами и нарисованные жжёной пробкой усики над торчащими из тонких губ сигаретами, пергидрольные парики с завитыми полумесяцем локонами, спускавшимися на бритые щёки, и склеенные лаком на пробор заправленные за воротник волосы, платья с подложенной ватой и мужские часы на тонких запястьях: словом, Влас Ильич с Верой Павловной здесь были далеко не самыми странными гостями. — Здесь не все швули, — успокаивающе пояснил Влас Ильич, проталкиваясь через толпу к лесенкам, ведущим к поднятым над уровнем пола ложам. — По правде сказать, большинство здесь — не швули, а так. Хотя я, конечно, не проверял. Ну-ну. — Это Дитмар, это Отто, это Магда, это Лиза, — представил Влас Ильич Вере своих друзей, расположившихся на диване в ложе, причём показал сначала на барышень, а потом на молодых людей. — Ты всё перепутал, Влас, — не дожидаясь того, чтобы Влас Ильич представил свою спутницу, сказал один из молодых людей, пухлый господин в бежевом платье и съехавшем набок парике. — Я Отто, это Дитмар, это Магда, а вот Лиза. — Чего ещё ждать от немца: никакого чувства юмора, — сокрушённо развёл руками Влас Ильич, усаживаясь. — Ты не Отто, ты Ма-агда! — пьяно заявила пучеглазая блондинка в белом однобортном пиджаке с галстуком, совсем подросток на вид. — Подожди, Магда — это ты. Или ты Лиза? — серьёзно поинтересовался второй господин, в платье с блёстками и с ободком с перьями на лысой голове (Дитмар? Отто? или всё-таки Магда?). — Лиза я, — заявила брюнетка во фраке с моноклем в глазу. — Не верю! — замотал головой тот, кто должен был быть Дитмаром. — Скажи что-нибудь по-китайски! Лиза произнесла длинную мяукающую фразу. — Лиза у нас из Шанхая, — пояснил Вере Влас Ильич. — Ты что, китаянка? — выпучила глаза Магда. — А я похожа на китаянку? — спросила Лиза. На китаянку она была непохожа. — Я не знаю! — глупо засмеялась Магда. — А что эта фраза значила? — обратился Влас к Лизе. — Я послала его к чёрту, — ответила Лиза, поднося к губам сигарету в мундштуке. Отто заржал. — Эдак и я могу! — объявил Дитмар и выдал какую-то тарабарщину. — Ну, значит, Лиза теперь ты, — с готовностью подтвердила Лиза. Все заржали пуще прежнего. Следующие часы прошли в том же невыносимо пошлом духе: все выясняли, как называть друг друга и Власа с Верой (сошлись на том, что имя Власа стало своим же родительным падежом, а Веры — омонимом немецкого местоимения «кто»), потом Магда стала уверять всех, что только что видела в зале актрису Хильду Хильдебранд, потом пили шампанское в честь Хильды, а также дней рождения Гитлера (предложил Отто) и Ленина (в ответ предложил Влас), и неясна была степень ироничности этих тостов, потом Магду вырвало под стол (все аплодировали), потом пересели за другой столик, потом в дамской комнате к Вере пристала какая-то потасканного вида фройляйн, повиснув на шее и жарко шепча в ухо свой номер телефона, потом оркестр завыл, загремел чарльстоном и пошли танцы. Вера уже заметила, что далеко не все в зале носили наряд противоположного пола, и потому среди танцующих костюмов с костюмами, костюмов с платьями и платьев с платьями было затруднительно разобрать с балкона, какие пары здесь разнополые, а какие однополые. 3:28Разошлись далеко заполночь, когда на сцене остался лишь одинокий несчастного вида юноша, выводивший заунывные звуки при помощи вибрации двуручной пилы. Магда и Лиза куда-то давно испарились. Дитмар хмуро подволакивал к таксомотору совсем обессилевшего Отто, причём последний, потерявший где-то на полпути и парик, и туфли, пытался поцеловать своего приятеля в шею, а тот вяло отбрыкивался, приговаривая: «Я не швуль. И ты не швуль. Разве ты швуль? Я-то точно нет». Подъехал и таксомотор для Веры с Власом. Уселись. — Вы где живёте, Вера Пал-лна? — заплетающимся языком спросил Влас Ильич и тут же устало добавил. — О-ох, как же я ненавижу столько говорить по-немецки.
-
Но ведь было оговорено, что китайского языка не будет!))))
-
вот тебе и перфоманс
-
Душевно ветка началась.
-
А не плохо так:)
-
Могуч.
-
Это... это... это эпично ^^
-
Дурной сон Веры Павловны (%
-
Давай вечером
Умрем весело,
Поиграем в декаданс ©
-
Отпад!
-
На ДМчик похоже.
-
-
По правде сказать, большинство здесь — не швули, а так. Хотя я, конечно, не проверял.
Ну-ну.
Мастер двусмысленной шутки в деле.
|
-
Сомнительное чтиво...
Клёво получается).
-
Отличный пост, Виктор Алексеевич своими рассуждениями и рефлексией вообще радует.
|
23.07.1926 11:13
Франция, Прованс, близ города Солье-Пон,
выход с фермы «Домен де Больё»,
+31 °С, солнечно, безветреноМы ложимся спать рано, потому что завтра нам рано вставать. Перед сном мы идём в столовую и смотрим расписание завтрашних работ на школьной доске. Мы разбиты по звеньям по пять человек. Наше звено — второе русское. Завтра наш счастливый день: Соломон Самуилович поставил нас на почасовую работу по покраске забора фермы. По какой-то причине на почасовой ставке заработать можно раза в полтора больше, чем на сдельной, да к тому же не нужно бояться Доры. Мы ненавидим и боимся Дору. Дора — польская еврейка, работающая на приёме фруктов. Своей шестипудовой тушей она стоит у чугунных весов, на которые мы складываем свои скорбные ящики с абрикосами. Кажется, что она ненавидит весь мир, но нас она ненавидит в особенности: и за запрет говорить по-польски в школах, и за белостокский погром. Скривив толстые губы с зажатой в них сигаретой, она склоняется над нашим ящиком, волосатой рукой лениво перебирает фрукты и выносит вердикт: «Второй сорт. Не годно». Но завтра — наш счастливый день, и мы ложимся спать в предвкушении лёгкой и прибыльной работы: три франка в час. А ещё завтра жалованье, за прошлые пятницу с субботой и эту неделю. С мыслями о жалованьи мы укладываемся спать в заставленном двухэтажными кроватями зале на втором этаже нашего то ли особняка, а то ли барака. Из раскрытых настежь окон всю ночь доносится ожесточённое кваканье лягушек из соседнего пруда. Вокруг подвешенной в коридоре тусклой лампы вьётся рой мотыльков и ночных бабочек. Поздно вечером с гулянки возвращаются какие-то поляки и пьяно пшекают между собой, в темноте спотыкаясь о стулья. Ночью ударяет ливень и барабанит по черепичной крыше, заливает широкий подоконник и кем-то оставленный свитер. Всё это было бы романтично, если бы чуть лучше оплачивалось. Мы просыпаемся от настойчивых ударов в железное блюдо. На дворе пять утра, ещё темно. Мы встаём злые, невыспавшиеся. «На поле слякоть, — говорит кто-то. — Лучше идти босиком». Это из третьего русского звена; они идут на прополку кукурузы. Выстояв очередь к ряду пропиленных в полу отверстий и умывшись ледяной водой из больших жестяных умывальников, мы отправляемся на завтрак. “La scala prossima”, — говорит нам повар Сальваторе, отваливая в миску черпак пшённой каши. Сам он считает это приветствием на русском языке. Не одно поколение русских сезонных рабочих ломало голову над происхождением этой фразы. Первыми обычно догадывались выходцы из малороссийских губерний. С кашей, ломтём горячей ещё булки и кружкой чёрного как нефть кофе мы рассаживаемся по залу: русские к русским, итальянцы к итальянцам, поляки к полякам. Нас, русских, здесь человек тридцать, поляков чуть меньше. Итальянцев — под сотню. Мы всё ещё хмурые, но до изжоги крепкий и кислый кофе уже прогоняет сон. Из-за соседнего, итальянского, стола уже слышатся смешки. Да и у нас люди уже понемногу разговариваются. Вот, например, Фирсов, худой как жердь человек лет сорока пяти с облезающей кожей на лысине и жёсткой чёрной бородой с проседью, опять дал волю своей меланхолии, которая у него принимает несколько патологическую форму. Меланхолия Фирсова так черна, что вспоминает он даже не Россию, а какую-то гарсоньетку в Париже, которую снимал в позапрошлом году. «В пятнадцатом округе, — говорит он, обращаясь к Шнейдеру, семнадцатилетнему парню с выгоревшими на солнце волосами, которому не повезло занять место рядом с ним, — чудо как хороша была гарсоньетка. И метро рядом, и табачная лавка на первом этаже». Фирсов вздыхает, а Шнейдер хмуро молчит: он вообще был в Париже только проездом, а сюда приехал из Швейцарии, где живёт с родителями. В отличие от остальных, для него работа на ферме — не способ выжить, а летнее приключение. Приключение уже удалось — на прошлой неделе у Шнейдера кто-то украл пару сотен франков, которые он скопил и, дурак, держал под матрасом. Он подозревал итальянцев, смело пошёл к ним разбираться и был бит. И Шнейдер, и Фирсов — члены нашего звена. «И лифт хороший был», — после паузы продолжает Фирсов, и Шнейдер сосредоточенно склоняется над миской. «Иван Сергеевич, перестань ты приставать к ребёнку», — проникновенно говорит Фирсову Платонов. Василий Семёнович Платонов — курский крестьянин, человек крепкий и к работе на земле привычный, и поэтому Соломон Самуилович поставил его начальником нашего звена. Василий Семёнович работает здесь в охотку и даже собирается остаться на зиму. Два других члена нашего звена — это мы: Ефим Барташов и Виктор Коробецкий. Мы заканчиваем завтрак и, поёживаясь от предрассветного холода, выходим на двор, по которому в разные стороны уже разбредаются звенья. Мимо нас проходит третье русское, которым командует Илья Авдиевич Соколов. «А вы куда сегодня, господа?» — осведомляется он у нас. Выглядит он комично: с босыми ногами, в закатанных до колен полосатых брюках от костюма, в белой рубахе с расстёгнутым жилетом, в соломенной шляпе и с тяпкой на плече. Мы отвечаем, что на почасовую, и Илья Авдиевич завистливо вздыхает. «А мы вот на кукурузу, знаете», — говорит он. Сальваторе выносит кастрюлю с остатками завтрака, выливает её под стену дома и свистом подзывает собак. Мы получаем краску, кисти и валики у Доры, которая своей тушей почти полностью перегораживает вход в складской амбар. Дора с глухой неприязнью смотрит на нас, но мы знаем, что сегодня она ничего не может нам сделать. «Дора могла бы играть в футбол голкипером, — говорит Шнейдер, удалившись от Доры на безопасное расстояние. — Знаете, почему?» Мы знаем, но молчим. «Потому что она бы перекрывала всю площадь ворот!» — заявляет Шнейдер и, не найдя поддержки своей шутке, тоже замолкает. Мы выходим на кипарисовую аллею, тянущуюся к воротам фермы, и шлёпаем по красной грязи. Справа, за кипарисами, абрикосовая плантация. Там с шумом приступают к работе итальянцы. Тем временем солнце уже поднимается, розовым цветом заливая невысокие, поросшие лесом горы, у подножия которых стоит наша ферма. «Вёдро будет», — деловито оглядывая небо, говорит Платонов, и Фирсов согласно кивает. Мы доходим до дощатого забора, протянувшегося вдоль грунтовой дороги, и приступаем к делу. Сегодня можно не надрываться в погоне за числом сданных ящиков: нам нужно покрасить забор до поворота, а дальше — хоть иди на речку, хоть дрыхни в тени до вечера, — никому до тебя не будет дела. Теоретически возможно, что придёт Соломон Самуилович и возмутится бездельем, но у Соломона Самуиловича куча дел. А Доры вовсе можно не бояться — она сейчас стоит у своих весов и до вечера никуда не уйдёт. К десяти утра готово уже больше половины работы. Солнце уже высоко, жара становится нестерпимой, в плывущем волнами прокаленном воздухе резко пахнет краской. Крася верх забора, Шнейдер заляпал себе лицо. «Тут противогаз нужен», — говорит он, сидя на траве и без толку оттирая слюной зелёные пятна на щеках. «Ты бы, дружок, в противогазе на такой жаре взвыл», — со знанием дела говорит Платонов. В кустах стрекочут цикады. Из-за поворота дороги выезжает телега, на которой местный фермер везёт закрытые брезентом фрукты. Фермер приветствует нас, поднимая соломенную шляпу. Платонов поднимает свою, говорит «бонжур» и провожает телегу взглядом. Мы всё чаще начинаем поглядывать на кипарисовую аллею в ожидании тачки, на которой нам должны привезти обед. Тачка появляется ближе к одиннадцати. Её толкает Фабио, помощник Сальваторе, молодой чернявый парень. На тачке — большая кастрюля с супом, миски, лепёшки, и мы знаем, что между ними у Фабио ещё кое-что запрятано. “Quattro franchi”, — говорит он Платонову, извлекая из-под лепёшек оплетённую полуторалитровую пузатую бутыль красного вина. — Че-его, кватро франки? — набычивается Платонов. — За твоё-то пойло кватро франки? Это ты, голуба, мне должен доплачивать, что я такое пью. “Quattro franchi”, — настойчиво повторяет Фабио. — “Quattro, quattro”, — выставляет он перед собой четыре пальца. Платонов кладёт ему руку на плечо. — Послушай, Фабио, — ласково говорит он. — Ты что это наглеешь-то? Ваша кухонная братия… востра… банда ди кучина ещё мне и Шнейдеру должна. Шнейдер, — он показывает на Шнейдера, который, ухмыляясь, стоит рядом, — сольди? М? Донде эстан? — добавляет он почему-то на испанском. “E-e-e”, — разочарованно тянет Фабио и показывает, что собирается уложить бутыль обратно в тачку. — “Non so i suoi soldi.” — Стой-стой, — останавливает его руку Платонов. — Ун франки, — выставляет он перед собой палец. Фабио страдальчески кривится. — Дуэ, дуэ, — успокивающе говорит Платонов и мягко вынимает из руки Фабио бутыль. — Ну что, ребята, по сорок копеек скинемся? Мы скидываемся по сорок сантимов, и Фабио уходит, оставляя нам обед и вино. Мы берём миски с фасолевым супом с мясом, лепёшки и отходим к дальнему, не окрашенному ещё краю забора, где усаживаемся в тени абрикосового дерева. Из-за забора слышится приглушённая итальянская речь — они там тоже собираются обедать.
-
Это ж уметь надо, так завлекательно писать ни о чем ^^
-
Ну, первый пост так, чисто чтобы познакомиться с персонажами.
Нунихренасебе "Ну, так"!
Да не, здоровский такой пост, угу.
Как раз о мощи былых времён напоминает.
-
Всё это было бы романтично, если бы чуть лучше оплачивалось.
Ня!
-
очень хочется плюс поставить
-
“La scala prossima” — только с подсказкой про малороссов и перевелось. А вообще хорошо все, легко, складно.
-
Это точно твоих рук дело? =) Если да то +1. Если нет, то все равно +1)) ибо здорово!
-
Как же здорово написано все-таки =)
-
ох уж этот ОХК.
ох уж эти пропитанные потом и жизнью пыльные рабочие. здорово, да.
-
Классно.
-
Шикарно.
-
Здорово написано :) Картинка - как в черно-белый фильм цветная вставка.
-
Да, оно и правда здорово написано.
-
супер
|
-
Good night, sweet prince. (c)
-
Я его почти полюбла...
:)
-
Спасибо за игру. Правда жаль, что китаец вот так, скоропостижно... Ну... Не рассчитал, не рассчитал я...
-
Как герой.
-
Спасибо за игру. Эх, сколько Сунг не дожил, сколько не доделал! =)
|
-
Ты права, главное, понимание. Спасибо за игру!
-
- Пойдем, красавица, дынька кушать.
И дэвотшка йохтыр бабай.
|
|
|
|
-
Глубокие познания!
-
Отлично.
|
Всем.
В стопке-крышечке было налито самогону. Хорошего ядреного самогону двойной перегонки на рябине с сахаром и чем-то еще душистым.
Костя внимательно проследил, как его самогоновка пошла в дело, довольно закивал, подтверждая - хорошая вещь:
- Коньяк Сам-Жене! - отрекомендовал он. - Ключница делала!
А потом было знакомство. Костик ухмылялся во весь рот, потирал нос и сиял, как начищенный пятак, пока Стылый его представлял. Глядя на его довольную длинноносую физиономию, можно было подумать, что его разрекламировали, как лучшего передовика производства, стахановца, героя труда, комсомольца, спортсмена и просто красавца.
- Это я, прошу любить и жаловать! - ТакиДа стукнул себя кулаком в хилую грудь и раскланялся. - Работник умственно-физического труда на благо и во имя, шоб вы таки понимали. А еще я вышивать умею, и на машинке тоже, - и, будто не в Зоне дело происходит, а в каком-то любительском студенческом театре, опустил голову вниз, стеснительно заковырял носком ботинка рыхлую щедрую землю. Потом встрепенулся и руку Питеру потянул - знакомиться. - Будем здравствовать, товарищ Линк. А какое вы имеете отношение к товарищу Линкольну? - и тут же переключился на Дану. Ей руку жать не стал, приложился почтительно к ее запястью губами, кепку головы сорвал, подмел ею листья. - Наше вам с кисточкой, миледи. Вы думаете, что Костя трепло? И таки правильно думаете красавица! От чистого своего костиного сердца очен-но рекомендую и вам причаститься , - он булькнул пол-стопочки своей настойки и протянул Дане. - А то чтой-то вы взбледнувши.
И Дана, кажется, слегка растерянная и ошарашенная, послушно взяла из его рук самогоновку, одним глотком выпила, чуть закашлявшись - напиток и впрямь оказался крепким.
- А?! Да?! - восторженно вскричал Костя, забирая обратно свою стопочку. - И шо я вам говорил? У Кости плохого не бывает! Ви можете лечь и икать - ви уже в надежных костиных руках.
Дана, ошемломленная напором, неуверенно взглянула на Стылого. Потом на Костю, который ей усиленно подмигивал и улыбался.
- Правда, могу? - она чувствовала себя явно немного неловко.
- Можете-могёте, ещё даже как могёте, - подтвердил Костя. - Я вас, красавица Дана, по болотам и жаровням таскать не буду, я вас сейчас в песню отведу. А из песни сразу домой, да припеваючи. Соглашайтесь, Дана. Стылому еще тут до ночи обход делать, и я вам таки скажу, не по самым живописным местам, шоб я так жил!
- Как-то неудобно, - Дана опять взглянула на своего гида. - Но я правда бы хотела послушать песню. И, - она смутилась, но все же нашла в себе силы сознаться. - Признаться, я действительно немного устала.
Бледность, еще недавно обливавшая ее нежные щеки меловой тенью, под воздействием целебного напитка сменилась легким румянцем, но темные круги под глазами явственно намекали, что этот прилив бодрости ненадолго.
- Вы извините, Слава, - девушка подошла к сталкеру, коснулась его рукава. - Вы так много сегодня мне показали, и я столько ... даже не узнала. Почувствовала. Это для меня особый день, и всегда останется особым в памяти. Я вам очень, очень благодарна. Но я понимаю, у вас работа. И вам теперь только обузой буду. Правда, ничего, если я пойду?
Костя, само собой, не смолчал:
- Ничего, ничего, все будет в лучшем виде. А хотите, мы заедем в эту ихнюю контору и оставим Стылому весточку - что живы, мол, здоровы, добрались хорошо, вышли деньги, целую, Костя.
И эта весточка, кажется, перевесила чашу сомнений Даны.
- Оставим весточку? - она ухватилась за эту мысль. - Правда, мы, когда доберемся, оставим вам весточку, Слава, чтобы вы не волновались. А хотите, я вам расписку напишу, что сама решила сменить маршрут? Или это не надо?
|
-
Ну вот, как джип, так сразу Ллойд!..
Состав отряда: командирша, крутой мэн, а, ну и человек, который будет все делать, собсна)))).
|
|
-
По уму, надо бы из Скорда пулю вытащить. А пацана этого пристрелить к чертям собачьим. Не жилец он по-любому
Глас разума.
-
Доктор в карточку пишет диагноз (%
|
ссылкаМежду делом, отметил про себя этого, прозвучавшего несколько раз, "Маверика". Обычно люди не любят называть по имени тех, кого собираются прямо сейчас пристрелить. Отделываются всякими "ты", "эй" или бранью. Может и действительно не станут пачкаться ради одной только снаряги. А вот из страха попасть в ловушку - вполне. Вон уже как напряглись. навострились. Задергались. Черт. Ведь он с самого начала мог без всякого риска их порешить. Несколько метких выстрелов по бензобаку или по стеклам - и все. Иди куда хочешь, занимайся своими делами. И лучше даже все-таки по стеклам, чтобы джип потом еще и выгодно загнать кому-нибудь. Только, на всякий случай, не в Большом, чтобы не прослыть среди своих гнидой. Почему он этого не сделал, когда была возможность? Какую практическую ценность в пустошах имеют его надуманные принципы по сравнению с главным - никогда никому не доверять? Эти люди, что держат его сейчас на прицеле, они, по сути, гораздо более правы, чем он. Возможно, они даже не убьют. Возможно даже не разденут донага, а оставят самое необходимое для выживания, забрав все остальное. И тем самым проявят собственные принципиальность и человеколюбие - такие, на которые в пустоши не приходится рассчитывать в большинстве случаев. Кто-то мелькнул там впереди - Гейдж? Мэгги? Кто-то еще? Хуже всего то, что он все так же ничего не знает. И ничем не может помочь. Наоборот. Приведет по их следу стервятников. От этого ему стало так горько, что к горлу подкатился предательский комок. Значит права была Вдова, когда жестко отбрила его, обзывая мальчишкой. Он и есть мальчишка, который научился хорошо стрелять и резать. Но только этого мало. А Гейдж... Тот все понимал. И при том, что поводов была масса, никогда его не третировал, а лишь направлял и поддерживал его веру в собственные силы. Под такой эгидой кто угодно повзрослеет, но видимо существуют придурки, для которых и этого недостаточно, чтобы все-таки научиться делать правильный выбор. Навроде малыша-Дэнни... Сейчас один из стервятников подойдет, чтобы забрать винтовку. Что дальше? Ничего хорошего. Потери, несчастье. Возможно, смерть. Но выхода нет. А может и не было. Разве Дэнни виноват? Конечно нет. Разве он не пытался? Просто не получилось. Не повезло. Сдавайся уже. Все. Медленно, обреченно, начал опускать винтовку на землю. Перед тем как лечь на белесую дорожную пыль, холодным блеском на вороненом стволе подмигнул на прощание совершенный механизм, мечта любого снайпера. В ответ уже готовые разжаться пальцы чуть задержались, никак не желая расстаться с любимой вещью... А вместе с ней со всем привычным, родным, что составляло его жизнь и жизни его друзей... И с мечтами о будущем... Но что поделать, мальчишки неизбежно проигрывают взрослым... "Гейдж..."Резким стремительным перекатом утек в сторону, тут же вскидывая винтовку. "Мэгги..."В долю секунды наведя ствол на ближайшего "серого", спустил курок. Оружие в руках радостно грянуло. "Я вас не подведу..."Поднырнуть под падающее тело. Прикрыться им, как плотным мясным щитом, в котором застрянут злые свинцовые осы "серых". "Что бы ни случилось..."Выстрелить в следующего. С такого расстояния винтовочный калибр должен обладать хорошим останавливающим действием... Сразу же жахнуть по последнему в тройке. И в укрытие. Во всю прыть. Пока тот в джипе не включился.
|
-
- Фешка навернул кишки Гурлтака на копье. Толстяк принял смерть в постели. - Сказал Тла`Лок.
Вы удивились. Фешка не может быть вождем ! Никто ведь за ним не пойдет!
- Фешку нашли час спустя с перерезанным горлом. - Одноглазый небрежно поморщился. - Затем началась резня. Так говорят.
Вы не пожалели, что отсутствовали в деревне в это время.
- В общем, наш вождь теперь Узуг`Лок.
Просто шикраный рассказ)))).
В типично орочьем стиле).
Вообще, неплохой модуль, жаль, быстро помер(.
|
- Не знаю, чей-откуда, - пожал плечами Костик. - Выглядит обыкновенно - две руки, две ноги, голова. Небритая вроде. Что там еще... Волосы ежиком. Худой вроде, под одеждой не разберешь. А что технарь - по одежке видно. Весь в резине. Сапоги, плащ, перчатки, рюкзак. Только научники так одеваются, шоб вы таки понимали. Еще и противогаз за спиной болтается. Курам на смех, прости Господи костину душу грешную. Убейте меня совочком, если у него с собой пары компасов не было, контейнеров и пинцетов.
ТакиДа махнул рукой:
- Не ён первый, Стылый, не ён последний. Все там будем, а таки лучше не спешить. А Круглов, значит... того? - Костя покрутил головой и шмыгнул носом. - Не ожидал... Эх, Сашка. Ты туда, а мы здесь. Мы здесь, а ты туда. Помянем тебя незлым тихим словом. Да, Стылый? помянем? - он потянулся в задний карман, достал фляжечку, крышку-стаканчик отвинтил, набулькал туда чего-то прозрачно-желтоватого, выпил сам, выдохнул, набулькал еще, протянул тебе. - На.
И, покосившись на твоих туристов, продолжил.:
- А живых не видел. - И вдруг оживился, глазами заблестел, носом зашмыгал своим подвижным. - А что, девушка-красавица, давайте-ка Костя вас домой отведет? - и подмигивает ей, поганец, улыбается. - День сегодня тяжелый, Стылому еще кругов тут наматывать по позднего ночера. А мы с вами рась-двась, тайной тропкой и на хауз. А? Шо ви так на мине смотрите, на мне цветы не растут Да не боитесь, милая, Костя денег не запросит, и приставать не станет. Костя уж семь лет импотент, не гавкает собачка и хвостом не виляет, - он весело ухмыльнулся. И пойди пойми - просто так языком ляпнул или и вправду уже отлюбился.
|
Я всегда удивлялся крепком сну своего маленького хозяина. Он всегда полностью доверял мне, полностью доверял моему слуху и нюху и отрубался, как медведь в спячке. Разбудить его в этот момент, что удивительно, мог лишь я. Словно у нас с ним была связь, которую он прекрасно чувствовал. Стоило мне заволноваться, легонько толкнуть его носом и Гаррош вскакивал, как на пожаре. Но если бы на него упала ветка, то гоблин скорее бы просто перевернулся на другой бок, бормоча что-то под нос.
Я видел, что ему снилось что-то страшное. Он чаще, чем обычно бормотал, все время вертелся, словно чувствуя себя не в своей тарелке, хоть и это не было связано с условиями: мы с Гаррошом давно привыкли ко сну на земле, камнях, песке и прочим неприятным природным "постелям". Я уже хотел будить его, избавляя от ужасов ночи, но похоже что сон его жуткий кончился. Гаррош успокоился и засунув палец в рот тихо посапывал.
Он многим казался злобным, кому-то заискивающим, кому-то мстительным. А я его знал, как любящего поговорить ребенка, что с очень трепетной заботой относился ко мне. Животных Гаррош любил явно больше, чем соотечественников и людей.
Не спал уже и злобный орк, разбуженный видимо тоже кошмаром. Да и Каракут, заснувшая на посту, резко проснулась.
Я хотел было подойти к ней, посидеть рядом, посмотреть за ее поведением, характером, но оставлять спящего Гарроша рядом с Торагарром боялся. Мы, собаки, чувствуем много аспектов поведения. Страх, любовь. Ненависть. И эти двое прямо таки излучали ненависть, когда сталкивались друг с другом. Оба не преминут убить друг друга, как только появится возможность.
Я остался рядом. Я- охранник, нянька этого зеленокожего и потому пост покидать свой не собираюсь.
Но взгляд я свой направил на Каракут, чуть наклонив морду, внимательно смотря ей в глаза. Мне хотелось знать, на что она способна, знать какое поведение ей характерно.
Мне хотелось изучить нашего нового лидера.
Странный я, наверное, пес.
|
|
-
- Офигенный план, я рад принять в нем участие. Главное, не заприте меня внутри вместе с тележкой, если что, а так все фигня.
Кстати, действительно был такой сюжетный поворот запланирован))). Но когда ты угадал, я решил, что не стоит))))).
|
|
Немцы словно забыли об американцах, как ветреная девица забывает о ухожоре, доставшем из кармана пустой кошелёк, на улице царит, развалив на троне жирные складки тишина. Только с окраины города доносится треск выстрелов и уханье сов-снарядов. Хотя, кажись, перестрелка передвинулась ближе, а? Вроде бы.... Вроде бы да. Может наши уже прорвали защитный периметр? Вдруг они скоро будут тут, и нет срочности, что бы сидеть тут, как чиряк посреди задницы с нависающим над ним скальпелем, потому что всё, что будет дальше - блеск стали, крик и кровь с гноем, стекающие по жопе. Ответа на мысли нет, только война ворчит вдалеке огромным, ненасытным псом, готовым открыть красную пасть и пожрать любого, оставить тысячи людей с искорёженными телами, искорёженными душами, кинуть их на изрытое снарядами поле боя. И нет конца этому сколько не кидай псине в пасть человеческих жизней, он всегда будет жаждать ещё. Голод неутолим.
Погода начинает портиться а, вместе с ней, и ситуация. Последний лучик падает на выставленное из-за правого угла перекрёстка, прикрытого куском балкона, зеркальце. Блестяшка исчезает сию секунду, и её позицию занимает немец, его силует размывается серой формой, но лицо хорошо видно из-под каски. Его видно мгновение, а потом солдат скрывается за руинами балкона и что-то кричит за угол, взволнованный голос разносится над улицей, бьёт по стеклам окружающих зданий. Попасть по наблюдателю нет никакой возможности, предательский кусок фасада хорошо скрывает его, и американцы не удивятся, если узнают что балкон, до своего падения, хранил у себя фотографию Гитлера, или что-то в таком духе.
Далёкий но отчётливый звук не даёт десантникам покоя, будто что-то стальное и тяжёлое, натужно пыхтя, ползёт по брусчатке, откалывая гусеницами куски камня. Интересно, что же это может быть... Может огромный чайный сервиз? Хотя нет, что за глупости, зачем он? Это же немцы, а не англичане, не нужен им чайный сервиз. Неважно, в общем. Важно другое - это нечто с каждой секундой всё ближе и ближе, и капустники не спешат наступать, ждут, хотя их тут собралось достаточно. Слышно, как сапожные гвозди цокают о дорогу, иногда переговоры на немецком взлетают к хмурому небу. Солдатам Рейха уже и так ясно, что десантники их ждут, так что зачем скрываться? Только вот чего ждут сами немцы - хрен пойми, жаль среди отряда нет экстрасенса.
|
Канистра скрипнула песком и пылью, когда Джексон, не церемонясь, поставил её наземь, а сам присел на корточки рядом. Ругательства так и не вырвались из глотки, даже зубы стискивать не пришлось. Холодком только по спине провело, но от этого не избавишься.
Сталкер оценил ситуацию одними глазами, стараясь не шевелиться, попутно и напарницу расспросил:
- Ляг и рассказывай, что видела. Почему он там? Сколько их?
Ему из сидячего и вдобавок сгорбленного положения улицу было видно плохо, но, возможно, Вдове с её позиции обзор открывался получше. Пока что главным было придумать, что делать дальше. От мины убереглись, да от человека и в Городе Мёртвых не уйдёшь.
Дэнни дуриком попёрся: почему? Узнал кого? Чудес не бывает, да и не слыхал Джексон про каких-то особо закадычных друзей Маверика. Всё равно... не стал бы так подставляться, могли и просто так застрелить, осторожности ради. Тогда почему, почему же? Раскрыть не могли его, прятаться парень умеет. Джип вроде тоже в стороне остался.
Как ни крути, а выходило, что придётся или ждать, пока они сами сюда придут, или навстречу идти. Второе бдительность усыпит, козыри оставив, первое даст время подготовиться, но обеим сторонам.
- Договориться можно, - ровно так заявил, а всё равно как будто чуть дрогнул голос, - тайник уступим, даже поторгуемся. Там ничего серьёзного, вода-еда-паторны.
Вся сущность Гейджа-сталкера взвилась внутри него и задребезжала нудной болью в макушке: "нога твоя, с мины сошедшая не лопнув, нога твоя ничего серьезного, еду с патронами он отдавать вздумал, идиот!", но сам он внезапно для самого себя отстранённо продолжил линию гнуть:
- Второй тайник должен быть. Чую, должен. Но этим-то и первого хватит. А так-то с трёхсот главного достанешь? Я покажу, кого.
После такого вопроса жена Командора могла бы ему больше никогда руки не подать, но с Вдовой настоящий разговор только должен был начаться. А может Гейдж напрасно считал её алчущим бандитской крови призраком мести во плоти. Он пока что и сам не знал, кого бы хотел в такой ситуации на своей стороне иметь. За и против взвешивая, к выбору приближался.
-
Там ничего серьёзного, вода-еда-паторны.
Вся сущность Гейджа-сталкера взвилась внутри него и задребезжала нудной болью в макушке: "нога твоя, с мины сошедшая не лопнув, нога твоя ничего серьезного, еду с патронами он отдавать вздумал, идиот!",
Только я хотел написать, что это как раз самое серьезное))))
|
|
-
Словно перед смертью он видит, что Ад - просто безразмерная пропасть, падать придётся вечность, и пытается ухватится за край своими скрючеными граблями.
Вам бы, мсье, проповеди в церкви читать!)
|
|
|
|
|
|
|
|
|
-
Думаю, что разумный человек не будет играть, если ему не сдали сильных карт.
Думаю, эта фраза годится, как эпиграф к следующей главе, гггг)
|
|
Разбудил вас протяжный звук свистка, столь громкий, что будто бы раздался над самым ухом. Доброе утро, Имперская Гвардия. - Полк, подъем! - это был тот самый мужской голос, что вчера зачитывал молитву. Практически сразу же раздался лязг замка, и гвардеец в полном обмундировании, с полосками сержанта, махом открыл дверь: - Подъем, подъем! Живо слезли со шконарей! - орал он, чуть ли не сбрасывая тех, кто медлил с выполнением команды. - На выход! Быстро построились в шеренгу! Шевелись! - помимо вас, в коридор выгоняли и прочих новобранцев. Похоже, за вчерашний день успели забить почти все кубрики. - Становись! Смирно! Животы втянуть! - отрывистые, гаркающие команды. Никто с вами церемониться не собирался. Опять прорезался Голос-из-динамика: - Полк, приступить к утренней молитве, - кто-то, кому довелось спать совсем немного, затравленно щурился, не вполне понимая, что вообще происходит. - Склонитесь пред Бессмертным Императором, ибо Он наш Заступник.
Восторгайтесь Бессмертным Императором, ибо велика жертва Его во имя Человечества.
Восхищайтесь Бессмертным Императором, ибо строго Он вас наставляет.
Благоговейте пред Бессмертным Императором, ибо во веки веков Он надзирает за вами.
Почитайте Бессмертного Императора, ибо священна мудрость Его.
Превозносите Бессмертного Императора, ибо неодолимо и извечно могущество Его.
Прославляйте Бессмертного Императора, ибо видит Он все.
Восхваляйте Бессмертного Императора, ибо нескончаемо владычество Его.
Славься Бессмертный Император, Повелитель наш и Наставник.- Закончить молитву! - пронеслись команды по коридору. - Вольно, - добавил "ваш" сержант, и продолжил уже более спокойным тоном, приступив к инструктажу: - Сегодня ваш первый день в Гвардии, военные. И если на то будет милость Императора, не последний, - он криво ухмыльнулся. - Я - сержант Хармонт, ваш непосредственный командир. Вы слушаете меня, делаете, что я скажу, и тогда вы будете жить нормально. Мы все. Сначала попробуем общаться по-свойски. Если не получится - будем общаться, как велит Праймер. Со всеми вытекающими. Всем всё понятно? Нале-во. Шагоом...арш! Потом было много чего. Сначала душ, в начале которого у вас забрали всю одежду и отправили её в утиль. Для многих жителей Улья полноценное мытье было в диковинку. Нечто необычное, доступное лишь богатым. Здесь же воды, кажется, было сколько угодно. Тугие струи горячей воды чуть ли не сбивали с ног, но превосходно удаляли грязь, которая годами въедалась в тела жителей Истрии. Потом вас облили какой-то химией, опять облили водой, просушили. Потом стрижка, все патлы прочь, сервиторы работали очень быстро, и по шаблону. Тех, у кого волосы были достаточно короткие, конечно не трогали. Сержант повел вас дальше, и вы сделали короткую остановку в некоем помещении, где техножрец со своими помощниками-сервиторами тщательно осмотрел вас. Укол - кровь на пробу. Осмотрели глаза, уши, рот и кажется пересчитали зубы. Нагнись. Стальные клещнии без смущения раздвигают булки. Осмотр гениталий. Ногти осмотрели. Теперь повернись. Еще раз. Вытяни руки. Проходи, теперь следующий. И так далее, и так далее. Дальше идете, все еще голые. Но это ненадолго, потому что следующий пункт - получение вещевого довольствия. Надо было пройти вдоль длинной стойки, за которой виднелись длинные, почти бесконечные стеллажи, забитые формой, ботинками, рюкзами и снаряжением всех мастей. Выдавали тоже сервиторы, и, к счастью, каким-то образом умудрялись выдать вещи точно по фигуре. И если вчера с пайками вас немножко обманули, то здесь происходил аттракцион невиданной щедрости. Все получили черные трусы типа "бокс", белую нательную майку с Аквиллой во всю грудь, по четыре пары прочных носков-гетр, штаны и китель не то бежевого, не то зеленого цвета, а еще боевые ботинки, перчатки, ремень, рюкзаки, и еще многое, многое другое. Вся форма выглядела новой, но судя по маркировке, была произведена еще в те времена, когда ваши родители даже не родились. Тут уж вы приоделись, стали очень друг на друга похожи. Около часа ушло на то, чтобы объяснить вам, как именно носить это барахло, как крепятся элементы снаряжение, в каком порядке, и как правильно складывать рюкзак. Учились одевать противогазы, сначала на качество, а потом и на время. Кому-то это было уже знакомо, а кому-то - совсем нет. Сержант даже похвалил Штайнера, поскольку тот долгое время провел в СПО, и все эти порядки ему были хорошо знакомы. Упакованные рюкзаки и снаряжение вы отнесли на склад непосредственной выдачи: именно там вы должны были получить непосредственно "ваши" вещи перед тренировкой, или спуском туда, на землю, на очередную войну. Сразу оттуда - на завтрак. Просторный зал, многочисленные столы. Всё очень просто, берешь поднос, ставишь его под раздатчик, и громадный механизм сплевывает на него три харчи белого, коричневого и зеленого цвета. На вкус, кстати, ничего так. Намного лучше, тем те брикеты, которые жрали вчера перед отбоем. Не обошлось без молитвы. Потом привели к присяге. Все происходило весьма быстро и не так торжественно, как некоторые себе это представляли. Обошлось элементарным повторением вслух. Дело происходило в зоне высадки и посадки, зал был солидных размеров, и голос тысячи новобранцев оказывал должное впечатление. А сразу после пришла пора показательного бичевания. Вас эта участь не постигла. Разошлись, и отправились на первую тренировку. По словам Хармонта, на корабле было оборудовано более десятка различных полигонов и стрельбищ, и скучать вам не придется. Перед этим заскочили на склад непосредственной выдачи, где получили всё снаряжение в полном комплекте. Похоже, всё серьезно. Оружия, правда, так и не выдали. Вновь построились, теперь уже зал меньших размеров. Здесь расположилась 4-ая, теперь уже ваша, рота. Вы - при полной броне, на наплечнике крупно выведена цифра "4", на другом - крылатый череп. Пришло время знакомиться, и речь держал капитан Оллкепс. Командиром вашего взвода, состоявшего из трех отделений, был лейтенант Таади, смугловатый и явно позитивный человек. Среди лейтенантского состава, он был единственным ветераном, все остальные были новичками и впервые приняли командование. Кроме того, в командный состав так же входил неизвестный гигант-священник, с ужасным двуручным цепным мечом наперевес, и дерганный, неуклюжий псайкер. Последний стоял в некотором отдалении от всех остальных, и был под присмотром троих штурмовиков, облаченных в глухую броню, с ласганами наперевес, будто бы в невзначай направленных точно на него. Но его речь была прервана появлением некоего человека. Раздалась команда - "Смирно! Равнение на середину!". Эту команду выполнили все поголовно, включая командный состав. Вошедший, без сомнения, был комиссаром - характерная фуражка и черное одеяние выдавали с головой. Он был высок, превосходно сложен, а его лицо, покрытое рытвинами былых ранений, говорило само за себя. - Это комиссар нашей роты, - шепнул вам Хармонт. - Иоганн Рурфронт. Даже Демченко с ним на "Вы", чего уж говорить о капитане... - и тут уж слово взял сам Рурфронт, проходя мимо строя. - Обращаюсь к вновь прибывшим, - он остановился на пару секунд около Сяопина и смерил того взглядом. Для этого ему не пришлось поднимать голову. - Правило у меня только одно. Воюют все. Никто не сдается. Кто сдрейфит, того я пристрелю. Всем понятно? - Так точно, господин комиссар! - хором отозвался строй. - Тогда добро пожаловать в четвертую роту 419-го Истрийского полка Имперской Гвардии. Капитан, командуйте, - он махнул рукой Оллкепсу, и убрался восвояси. Офицер явно обрадовался этому. - Сегодня он в хорошем настроении...- протянул Хармонт. *** - Сейчас каждый из вас получит копию Праймера. Это ваша главная книга, жизненная инструкция и лучший друг. Праймер всегда должен быть при вас, вне зависимости от ситуации, времени суток и так далее. Тот гвардеец, что будет обнаружен без своей копии Праймера, будет расстрелян на месте, - объяснил лейтенант Таади. Вы находились на рубеже учебного полигона. - За время обучения, каждый из вас должен выучить Праймер наизусть. Ответственность за выполнение этой задачи ложиться на сержанта. В случае, если один солдат не сможет ответить на вопрос о том или ином положении в Праймере, кнутом будет наказано все отделение, включая сержанта. Проявите должный дух боевого товарищества и помогите друг к другу. Наказаниями у нас заведует комиссар Рурфронт, и рука у него тяжелая. И лучше вам это не проверят, будьте уверены. Сержанты, получите листки боевого расписания своего отделения и выдавайте уже людям оружие. Пусть сначала ознакомятся с оружием, потом всё остальное. Вы знаете, что делать, - лейтенант кивнул сержантам, и те отправились выполнять команду. Некоторое время спустя. - Ну что, получайте свои игрушки. Называю ваше имя и говорю, кто вы теперь такой. Подходите, получаете оружие, расписываетесь. Начнем! Александра Браун - стрелок. Ласган.
Кариус Улек - второй номер тяжелого расчета. Ласкарабин.
Тео ван Броден - специалист. Дробовик.
Фабио Сальгадо - медик. Ласкарабин.
Франц Прайслер - стрелок. Ласган.
Бьорн Тейн - первый номер противотанкового расчета. Ракетная установка.
Бен Джонсон - второй номер противотанкового расчета. Ласкарабин.
Джо Сяопин - первый номер тяжелого расчета. Тяжелый стаббер.
Джон Мачевски - стрелок. Ласган.
Ганс Штайнер - специалист. Огнемет.
|
|
Юность. Юнкерское училище. Летние вакации, проведенные в отцовском имении.
Черноволосая красавица-украинка Оксана Пересыпко. Ночи полные страстной любви.
"-Ты такая... чудесная и необыкновенная! Как может быть в мире такое счастие?
-Потому, что я ведьма, коханый! Приворожила тебя!"
Смех, лобызания.
Старик-отец, человек-скала, жёсткий и властный.
"-Думать не смей, Алексашка! Жениться! И на ком? Чтобы духу..."
"-Оксана... Отец не велит, грозит без наследства оставить. Плевать, черт побери! Убежим!
-Не кручинься, коханый. Все образуется, вот увидишь. Я излажу, как надо, и наследство твое при тебе будет..."
Недуг отца, не хворавшего обычно даже простудой. Скоропостижная смерть.
"-Я. Да, не шутила никогда. Да, наколдовала. Ради тебя и меня. Теперь мы можем быть вместе. Всегда."
Гнев. Удары.
"-За что? За любовь мою?"
Веревка.
"-Проклинаю тебя! Слышишь? Проклинаю тебя, и весь род твой во веке!"
День, холодный и промозглый. Серый. Такой же, как давеча случился. Скрип березы. Стройное тело на веревке болтается – изящные ступни до земли четыре пяди не достают. Молодой священник бормочет "Господипомилуй, господипомилуй, господипом-и-и-и-и-луй!"
Слезы по щекам катятся.
Одинокая могилка за кладбищенской оградой.
А жизнь жить надо...
Александр Андреевич расплатился сполна за всё, что услужливо сохранила память. А уж как именно - то осталось между ним, вернувшейся из мертвых Оксаной, и неторопливым временем. Проклятье свершилось, пожрав весь род Сизовых, а вместе с ним и тех, кто имел несчастье оказаться в эти злополучные дни поблизости.
***
В ту ночь жители Сосновки спали плохо. Была страшная буря, с ливнем, какого люди не видали со времен Потопа, и ветром, вырывающим с корнем деревья и норовящим содрать крыши со стропил. Те, кто осмеливался выйти на двор, видели яркое бледно-зеленое зарево над лесом в той стороне, где находилась барская усадьба, разглядеть которое не мешала даже сплошная стена дождя. Многие, крестясь, божились, что в завываниях ветра им чудился торжествующий женский смех. Наутро идти к усадьбе никто не осмелился.
Спустя неделю деревню посетил отряд продразверстки при пехотной полуроте и пулемете, а с ним еще и кавалерийский взвод, посланный на поиски контры, подло атаковавшей отряд товарища Балодиса. Красных радушно встретил товарищ Переплюев, и о чем-то долго беседовал с командиром сводной группы. Результатом беседы стала активная продразверстка и поиски контры, сопровождаемые рукоприкладством и насилием. Крестьяне похватались за подаренное оружие, и пошла потеха.
После первых потерь красные просто осатанели, и взялись за дело всерьез. Кровь хлынула рекой, спалили несколько дворов. Сопротивлявшихся перебили всех. Тех, кто сдавался. рубили шашками и забивали прикладами. Да и совсем не оказывавшим сопротивления перепало немало, а уж что творили с бабами – вслух говорить не хочется.
Умаявшись от трудов праведных, красные решили встать на ночлег, однако, оставаться в пропахшей смертью деревне охотников не нашлось. Решили встать на квартиры в барском доме. Ушли, оставив выживших селян оплакивать свое горе. Обещались вернуться наутро.
Но почему-то ни один не вернулся.
Никто из сосновцев остаться на родном пепелище не осмелился – кто подался до родных, кто в уезд, а кто и вовсе куда глаза глядят. Главное – подальше.
Новый отряд красных, посланный на поиски первого, обнаружил на месте процветающего и богатого поселения полусожженный огрызок, город-призрак без единой живой души, недобро щурящийся подслеповатыми окнами. Брать здесь было уже решительно нечего, и красные ушли восвояси.
Постепенно, год за годом, лес все плотнее смыкался вокруг брошенной деревни и забытой усадьбы – расползшиеся по округе жители Сосновки разнесли об этих местах такую молву, что соваться туда ни у кого желания не было. А потом люди и вовсе забыли, что был такой барин, такая Сосновка и такая история.
Шли годы, страна менялась, а покой этих мест так никто и не тревожил. До поры. А вот однажды…
Впрочем, как говорится в таких случаях, это совсем другая история.
-
Снимаю шляпу.
-
Прочитал, понравилось.
-
Отличная игра!
Поздравляю с успешным печальным окончанием.
-
Красота! Жалко, что не попал в этот модуль по юности.
-
Да, это и правда была очень крутая игра.
Читал временами, а когда читал - восхищался.
Очень здорово!
-
Классно.
-
Спасибо за игру чтение, Свин. Мне очень понравилось! =)
-
Отличное завершение отличного модуля!
-
Эх, шикарный модуль =) Атмосферный, интересный. Красота просто. А еще никак не ожидал, что столько неписей намолотил за игру 0_о
-
Это самая литературная игра ДМа, которую я имел удовольствие читать. И не стыдился показать знакомым, бесконечно от форумных игр далеким - "Вот, мол, это не какие-то там ебенячьи человечки, как вы думали. А - Искусство!"
Огромное спасибо, Свин. Ты безожно крут.
-
то чувство, когда из-за конечного поста хочется перечитать всю игру
-
Эпичная была игра. Эпичнейшая, я бы сказал. Жаль, что все кончилось так.
-
Спасибо за игру. Печально, что проиграли, но се-ля-ви, как говорится. В целом было круто!
-
Крутая, конечно была игра. С удовольствием прочитаю полностью как-нибудь.
|
|
Джебедайя еще раз осмотрел горизонт и понял, что ничего особо страшного не предвидится, по крайней мере, в течение получаса. Потому, он аккуратно сполз со скалы (поморщился, когда задвигались побитые и сломанные ребра, охнул негромко, когда еще в легком отдалось болью), после чего присоединился к своим спутникам.
Задумчиво обходя вокруг место, где свершился акт медицины, наемник хмурил брови. По количеству вытекшей из Кейна крови можно было судить, что все не очень хорошо. Однако, тот пока был в сознании, сидел в теньке и особо не жаловался на жизнь.
Джеб подобрал свою, ныне пустую, флягу. Отвинтил пробку, втянул ноздрями дух, который рванул из нутра фляги. Этот специфический запах, который не исчезает до конца несмотря на сотни помывок, смешанный с сивушными парами! У О'Салливана даже сам собой кадык задергался, совершая глотательные движения, а рот наполнился слюной. Опять. Почесав свой открытый лоб тыльной стороной ладони, он сплюнул в пыль у ног и с негромким хеканьем закрутил фляжку. Вернул к себе на пояс.
- Ну, хорошо если во благо пошло, - проговорил слегка рассеянно. Пошел к напарнику.
- Что, кабанище, жив еще? - хотя фраза и была грубовато-шутлива, в голосе слышалась лишь забота и отголосок тревоги. Все же Кейн был старым другом, помимо бизнеса. Не раз друг другу шкуру спасали, всякое было. - Отдыхай.
Решив, что трогать больного сейчас не особо полезно для выздоровления, пока еще отдаленного, Джебедайя пошел к машине и к вытирающему руки от масла и остатков крови Майеру.
- Если протянет наш болид еще день-полтора - это будут очень хорошие новости, - сразу завел деловой разговор наемник. - Нам нужно как можно быстрее выдвигаться в сторону городка неподалеку. Хауорт или что-то в этом духе, - он неопределенным жестом покрутил ладонью в воздухе. - Потрясу мошной, попробуем там что-нибудь раздобыть из вещей первой необходимости. Плюс, может быть там будет врач и техник.
Судя по тону, Джеб не особо верил в чудесное стечение обстоятельств, при которых захолустный городок обладал доктором, механиком, припасами и его жители с улыбкой вдруг решили с ними поделиться хоть чем-то. Нет, не стоит говорить, что Джебедайя О'Салливан не верил в чудеса. С сегодняшнего дня как раз-таки немножко верил. Когда за пару часов успеваешь получить заряд из дробовика в упор и остаться на ногах, а потом лицезреть человека, схватившего пятидесятый калибр и не превратившегося в тушенку - оно располагает.
"По крайней мере в этом Хауорте мы не убивали брата мэра, пусть это будет хоть каким-то плюсом", - подумалось наемнику.
- И да, почему выдвигаться как можно быстрее... - он покосился на небо. Солнце блеснуло на поляризованных стеклах очков. - Здесь воняет кровью, как на скотобойне. Как бы нас кто-нибудь не навестил из добрых обитателей Пустоши.
-
своя железобетонная логика у дяди есть. а потом он - нормик
-
У О'Салливана даже сам собой кадык задергался, совершая глотательные движения, а рот наполнился слюной. Опять. Почесав свой открытый лоб тыльной стороной ладони, он сплюнул в пыль у ног и с негромким хеканьем закрутил фляжку. Вернул к себе на пояс.
- Ну, хорошо если во благо пошло, - проговорил слегка рассеянно.
Это было здорово).
|
|
|
-
- ...а потом он мне и говорит: "Вы знаете, ваша обезьяна нагадила мне в пиво". А я такой отвечаю: "Нет, но если вы напоете, то я, может быть это сыграю".
Смеялся)
-
Шутка превосходная.
|
|
|
|
|
|
|
|
- Кхм… в таком случае, этим бедным салонам стоит посещать вас… - отшутился Николас, глядя в зелёные глаза девушки своим открытым взглядом со смешливыми искорками. Все эти её долгие и, как ему казалось, влажные взгляды, эти жесты такие немного будто бы вычурные, как из кино может, да и само платье больше подходящее для театральной ложи, чем для каких-либо деловых встреч, и уж тем более не для ангара. Пока эта особа виделась ему похожей на актрис кино, частых гостей тех самых салонов, которые всеми силами стараются и в реальной жизни казаться всем такими же загадочными дивами, изящными нимфами, какими они представали перед зрителем на киноэкранах. Впрочем, интригующая девица, чего уж там…
Затянувшись еще раз, он небрежным жестом скинул пепел прямо на индийский ковер, и перевёл взгляд на брата «актрисы», который был больше настроен к продолжению беседы.
- Хмм.. Бостон?.. Никогда не бывал в Бостоне… - признался он и с улыбкой посмотрел на молодого профессора, словно бы ожидая, что тот тут же пригласит его в гости -… Хоть и наслышан, да…
Потянувшись, так что кресло чуть не перевернулось, он ткнул окурок в пепельницу.
- Что касается дела и Джанет, то я, честно сказать, и сам знаю не больше вашего… Так вышло, что мы давно уже с ней не виделись, и даже на похороны бедняги Уолтера я к своему стыду попасть не сумел… - поджав губы он чуть развёл руками в стороны -… Обстоятельства, знаете… Впрочем, можете не волноваться, дорогой профессор, если вы специалист по разуму и проблемам с ним, то в этом городе с вашей сферой деятельности связано абсолютно всё.
Услышав остальные слова Эттери про оккультные силы и шарлатанов, а также догадку про блюстителей закона, Николас лишь усмехнулся про себя, и как-то по-новому глянул на сестру профессора. Девица – медиум… Что ж, это многое объясняет.
После чего, повернувшись чуть в кресле, Баковецки, оглядел двух немногословных мужчин, и обратился к ним.
- Ха! Действительно, парни.. Как я мог не заметить,? Вы же оба копы, а?!..
-
- Ха! Действительно, парни.. Как я мог не заметить,? Вы же оба копы, а?!..
Шикарный отыгрыш, ящетаю).
|
|
|
|
14 сентября
Звонок мисс Уинстон-Роджерс застал Беатрис за работой. На столе перед ней лежали газеты, заголовки на которых пестрели именем очередного прославленного в светском обществе медиума, который якобы мог слышать голоса мёртвых. Его эффектные сеансы производили фурор, и это заставляло Беатрис делать глубокие затяжки с длинными паузами, чтобы успокоить ворочавшееся в груди раздражение. Она видела его насквозь, все описанные трюки были не более, чем фокусами и искусством вытягивать информацию из жертвы, выдавая её за откровения призраков. Но у него была слава, к нему рекой текли деньги, с ним старались свести знакомство важные люди. Не то, чтобы мисс Эттери завидовала ему, о нет. Но незаслуженные награды коробили её, и Беатрис планировала грандиозное разоблачение, которое уничтожит афериста и шарлатана в пух и прах, сделает его парией, к которому будут относиться со всем презрением, которого этот наглый лжец заслуживал.
Зазвонил телефон.
Беатрис мстительно затушила сигарету в длинном перламутровом мундштуке прямо об улыбающуюся физиономию лже-медиума, который скалился с первой полосы одной из газет. Затем она подошла к аппарату и сняла трубку. Возможно, именно из-за подпорченного настроения она уклончиво ответила "Я подумаю" вместо согласия. Впрочем, уже на следующий день она позвонила сама и подтвердила своё участие. Потому что утром вышла газета, главной новостью которой стало убийство знаменитого медиума на почве ревности.
Беатрис смахнула в мусор все свои наработки на погибшего медиума, расстелила на своём круглом рабочем столе новый большой лист бумаги, прижала его по углам пресс-папье и вывела в центре листа новое имя. Джанет Уинстон-Роджерс. Бетти собиралась узнать, на кого ей предстоит работать...
27 сентября
До Чикаго она добиралась поездом, и предвкушала свою встречу с нанимательницей. Она была ей интересна, она вдохновляла, в ней Беатрис чувствовала родственную душу: независимая, сильная женщина, которая отвоёвывает своё место в среде шовинистов и пуритан. Кому как не мисс Эттери было понять эту экстравагантную даму, и кому как не мисс Эттери было изнывать от любопытства, что за расследование могло потребовать участия такого эксклюзивного специалиста по эзотерике и оккультизму?
Прибыв в Чикаго накануне назначенной встречи, она позвонила из отеля и оставила для мисс Уинстон-Роджерс свои новые координаты.
28 сентября
На следующий день, к вечеру, за ней прибыл шофёр, и даже помог погрузить в "бьюик" весь обширный багаж мисс Эттери. По дороге к месту встречи, Беатрис медленно, задумчиво курила, размышляя над тем, почему ей так упорно вот уже вторую неделю выходит один и тот же "рыцарь пентаклей", с настойчивостью, достойной лучшего применения. Перебирая в уме все возможные толкования, она и не заметила, как авто остановилось, и услужливый водитель открыл перед ней дверь и подал руку. Наверное, он смотрел на её декольте или обнажённые плечи, но Беатрис это совершенно не заботило.
Ангар, "гамильтон" и неожиданный кулуарный уголок в помещении ангара произвели на Бетти впечатление. Она чуть качнула головой вправо и прошла в указанном механиком направлении. Туда же, как видела мисс Эттери, направлялись ещё несколько мужчин, которые прибыли с ней почти одновременно, словно по отмашке невидимого дирижера. Но вот они оказались в ярком освещении, и Беатрис в изумлении приподняла брови на целый миллиметр или даже два. Назойливый "рыцарь пентаклей", преследовавший её все эти дни, стоял перед ней, словно они и не расставались. Её брат, Маркус Эттери, был предельно вежлив, его выправка пробудила воспоминания об их семействе, и Бетти на миг поджала нижнюю губу.
- Приветствую, мистер Эттери,- холодно промолвила она и потянулась к сумочке на тонкой длинной лямке, достав портсигар и мундштук. Прилаживая сигарету на её законное место, она добавила,- давно не виделись...
-
Круто, просто очень круто!
-
Впрочем, уже на следующий день она позвонила сама и подтвердила своё участие. Потому что утром вышла газета, главной новостью которой стало убийство знаменитого медиума на почве ревности.
Неожиданный поворот))).
-
Потрясающе.
Великолепный стиль - красиво, чётко, логично.
|
-
Потрясающая атмосфера.
Я определённо не зря сюда подался)
-
Очень хорошо!
-
С почином! =)
-
Музыка отличная).
-
С почином! Предчувствую увлекательнейшее приключение, иначе и быть не может!
-
Сотый плюс за хорошее сообщение
|
Сержант Харт исчезает на несколько секунд, и возвращается так же незаметно и внезапно. Хотя тут нет ничего удивительного, людей вокруг море и человека легко могут закрыть спинами, прикрыть от глаз, сделав ниндзей. Вооруженным автоматом, обвешанным патронами и гранатами ниндзей.
-Дирк, Фаст, Ништяк, Тимбелл, Апхэм, ко мне. - И, дождавшись когда бойцы подойдут к нему, продолжил. - Вы не пойдёте на Эйдховен. Точнее пойдёте, но не со всеми. Вы отправитесь с небольшим отрядом командо, и зайдёте в город с фланга. Бриты объяснять вам подробнее, мне самому больше ничего не сказали. Я вас отправляю, потому что Фаст не сможет бежать, а под пулемётами сложно идти прогулочным шагом. Ништяк за старшего. Вперёд!
Сержант указал направление по карте, и товарищи двинулись в путь, наслаждаясь последними приятными вздохами провожающего их Сона. Им махали девчёнки, проснувшиеся в такую рань, что бы посмотреть на бравых десантников, а кто-то даже пару яблок сунул. Герои-освободители! Да и сам город резко преображается, становится оранжевым от вывешенных из окон флагов, раньше запрещённых фашистами. Жаль что нельзя тут остаться, а можно только смотреть на бойцов роты H, готовящих укрепление в городе. Они остаются в Соне.
Через пару минут солдаты достигают места рандеву, и находят там троих британцев.
-Ои, 'арни! Шо там стали, салаги! Дить сюды, хло'цы! - Кричит им здоровенный мордоворот и машет рукой. Рожа его напоминает запечённую картошку, получившую лопатой от неумелого копателя. Рожу командо пересекал застаревший шрам, от правого глаза, через нос и губу, до левой части подбородка. - Чё вы, 'арни? Вас палкаш прислал, га?
Два оставшихся бойца молча стояли и о чём-то перешептывались, иногда посмеивались. Место встречи - загородная дорога, огибающая Сон дугой.
-Мя звать Эрн Маккой, лейтенант. То, - здоровяк указал на первого бойца, высокого, худощавого и с холодными глазами убийцы, - Милфред Макдугал, 'ержант.. А это, - тыкает пальцем в сторону второго, жилистого, коренастого белобрыса, - Курт Авеню, тож 'ержант.
|
-
Широко улыбаясь, он развлекал хозяйку дома простенькими фокусами и жонглированием вилкой, картохой и яблоком, пока его товарищи собирались.
Хорошо хоть не гранатами, а то бабулю кондрашка бы хватил.
|
|
|
Харт сочувственно смотри на Апхэма. Странное зрелище, когда через каменную рожу непробиваемого сержанта прорезается что-то, похожее на сочувствие и понимание, но пролом существует недолго. Скалы мышц сдвигаются, закрывая внешний мир от сержантских эмоций, и Харт ненадолго отлучается. Вернувшись, мужчина подаёт Апхэму каску, такую же какая была и у него. Разве что виден след от рикошета, а изнутри часть брони окрашено рубиновыми каплями.
-Держи, рядовой. Следи лучше за амуницией, интендант нас поимеет за потерянное. - Сказал сержант и пошёл инспектировать остальных бойцов, расположившихся на берегу канала. К месту сбора добирались остальные отделения роты, потрёпанные высадкой и коротким боем. Возбуждённые голоса, шутки, но не везде. Некоторые бойцы стоят мрачнее тучи, не обращая внимания на веселье выживших. Наверное потому что среди выживших нет близких друзей. Вдалеке виднеются дымные столбы от упавших самолетов, земля иногда сотрясается от взрывов, а в воздухе витают звуки перестрелок. Далекие и едва слышимые, они составляют фоновый шум, никогда не отпускающий уши на волю, в благодатную тишину.
Одна рота отправилась на штурм Сона, перебравшись через канал на нескольких надувных лодках, а Харт громко и со смаком поносил долбоёбов в тылу, не давших достаточное количество плавсредств. Переправлять всех солдат через канал на том количестве "резинок", которые есть в наличии - адский труд, тут уж быстрее весь канал пешком обойти, чем на паре ушлых судёнышек несколько тысяч человек переправлять.
Судя по звукам, бой в Соне не завязался. Короткая перестрелка, пара гранатных хлопков, да несколько очередей и город взят. А теперь, пока наводят пантонный мост, рота захватчиков должна обеспечивать прикрытие, заняв дома по периметру городка.
19:00
-Рота, подъём! - Прокатилось по равнине зычный приказ, повторённый многоголосым сержантским чудовищем. Солдаты поднимаются с насиженных мест, глухо матерясь и переговариваясь. Понтонный мост наконец-то построен, и сапёры разошлись в стороны, готовые к проверке своего детища. Многоногая зелёная тварь ударила подошвами ботинок по настилу, сталь загудела, но выдержала. Парашютисты вступали в Сон, точно зная, что сейчас предстоит только отдых. Нападение на Эйдховен откладывалось до следующего утра, в темноте никто наступать не собирался. Впереди ночь, полная снов, усталых шуток и долгожданного отдыха. А ещё - противного, уродского дождя, выбивающего всё тепло и последние силы из изнемождённых тел, стучащего по каскам. Но местные жители, благодарные за спасение голландцы, с большим удовольствием предоставляют американцам жилье, и даже еду, горячий грибной суп и кофе (с капелькой рома, на которую сержант Харт благодушно закрывает глаза). Отделение спит не на перинах, конечно, но на не менее мягких диванах, кушетках и вообще на чём угодно, что немного мягче пола.
18-е сентября, 8:45.
Пятнадцать минут до наступления на Эйндховен.
-
Прокатилось по равнине зычный приказ, повторённый многоголосым сержантским чудовищем. Солдаты поднимаются с насиженных мест, глухо матерясь и переговариваясь. Понтонный мост наконец-то построен, и сапёры разошлись в стороны, готовые к проверке своего детища. Многоногая зелёная тварь ударила подошвами ботинок по настилу
Обожаю такие сравнения
-
Прямо-таки поэзия =)
|
-
- Херово вышло. Я его почти достал... но не достал, - он покачал головой и задал вопрос, который нужно было задать, но который ни в коем случае не стоило задавать: - Мы много потеряли на этом пари?
Вот это было хорошо.
Очень ценю игроков, которые умеют проигрывать
|
-
Сначала Егоров удивился, насторожился, а потом понял - это потому, что гайка еще мокрая была. Поэтому и прыгала. Такое вот логичное объяснение, и сразу стало как-то спокойнее на душе.
Хм. И правда.
|
|
|
-
Ни огня, ни передвижения пехоты, да и вообще кажется, что городок покинут немцами, словно потрёпанная шлюха состоятельным ухажёром.
Сравнение, достойное кричащих орлов))))).
|
Что произошло с Гейджем, скорее, почувствовала. Это был взгляд в пропасть. Мгновенный. Доли секунды, но выброс подсознания такой, что парализует моторику. Стоишь на краю и молишься, не повторить бы. Смотришь перед собой, а внизу вселенная смерти. Она уже держит тебя за горло, лишая воли. Мгновенья бегут. Они уходят на то, что бы понять, в чем страх. Оказывается боишься себя, боишься сделать шаг навстречу. Даже мысленно. Вернее, своей способности, которая, ты знаешь, готова вырваться. Никуда от нее не деться. Слишком много за гранью, но твой мир не меньше. Борись за него. Все, кроме невозможного, возможно.
- Да, Джексон, сейчас. Вот нож, - подаю привычным движением, пытаюсь подбодрить, - не уходи никуда.
Обычное спокойствие Гейджа немного походит на безразличие. Возможно показалось. Следы на слежанном пепле едва заметны, но есть. Ступаю по ним. Знакомая комната, трупы. Шагаю быстрее. Кладовка. Есть. Винтовку на спину. Ближайший блок врос в хлам. Удар ногой, еще. Ящик немного сдвинулся с места. Вытаскиваю, но десяти кг явно нет. Тащу второй. Тяжелее, не на много. Ладно, пробую дотащить три. А там может чем-нибудь наполню. Осколками, например. Складываю их один на другой. Черт, как неудобно. Слегка подбрасываю коленом, перехватываюсь удобней. Перед носом ничего не вижу. Боком продвигаюсь обратно, стараясь придерживаться уже протоптанной тропки.
"А что я жалуюсь? Что не устраивает? Нет, мне конечно пофиг, я могла быть счастлива, всего лишь, сидя с сыном. Но и это право у меня отняли. И я их найду. А тяжести - ерунда, не мужика из боя вытаскивать". От блоков исходит какой-то мандраж, буд-то они под напряжением. Нет, просто руки устали. Ничего. Немного осталось. Надо спасать нашу жизнь. Может она и не такая значительная, но другой нет. Ни у меня, ни у Джексона. Пробираюсь мимо трупов. Первоначальное волнение уже улеглось.
- Я здесь. Двадцать кг точно есть, а может и больше.
|
|
|
|
|
|
-
Несмотря на то, что судьба, шагнула навстречу старику и, впервые за долгие годы, изобразила оскал, который в народе зовется "улыбкой", Джим глубоко задумался.
Неплохо!
|
-
Хороший модуль. Годный.)
-
Карабас: прибавление инвентаря: - Ручка от двери, стальная, хромированная, вес 0.8кг. Может использоваться в качестве ручки, мда.
Это пять)))).
|
|
|
Вот это, пожалуй, в сталкерстве было самым сложным. Ты всё продумал, команду собрал и обо всём договорился. Запасов взял, транспорт отладил, во всеоружии выехал. Опасности в пути преодолевая, до некрополя добрался, того или другого. Каждую минуту рискуя на засаду нарваться, зверьё встретить, пулю снайпера словить... Всё это время и так бдительность не терял, и вот на пороге тайника выясняется, что всего этого мало.
Не осторожностью, внимательностью и знаниями одними сталкер дыры в прошлом латает.
Это через что-то внутри себя пропустить нужно, чтобы понять. Можно, конечно, не понимать, а иногда и шанса нет, слишком уж опасно, и жить хочется. Да только к чему тогда целая ходка сводится? К риску, к страху, к жажде наживы и завистливой ненависти к тому миру, что по всем прикидкам чудом был, и всех подвёл, и всё разрушил, и потомков своих на шакальи игры обрёк, на крысиный пир в глубине обломков своих.
Стоит прислушаться, однако, к незримой звенящей струне, вспомнить, что такое вообще инструменты музыкальные, и где их сейчас находят - не те поделки грубые, на чём в "цивилизованных" местах играют, а те настоящие, что чудом в катастрофе уцелели, и до сих пор так в умелых руках звучат, что раз услышав никогда не забудешь. Как же их мало. И так мал на них спрос.
И на провода эти с аппаратурой, потому что хоть что-то рабочее среди них найти слишком сложно, да и до Нью-Хоупа с Электрой далеко слишком, а в Рэде это всё почти никто и не настроит, даже если принесешь.
И на ножнички эти никудышные, и на бумагу, которую ими резать предназначалось, и на скобки, коими разрезанное скреплялось зачем-то. На самой бумаге тысячи символов самых разных, больше половины слов непонятны, а что скобки, и с ними та бумага всё одно рвётся, так же негодна к походным условиям что и те комнатные растения, которые только в комнатах таких и могли жить, в горшочках этих убогих, ни семян, ни плодов, де-ко-ра-ция...
А ножнички, если бы ещё поменьше были, можно было бы хотя бы ночным девкам из Рэда загонять, они бы ими себе ногти стригли наверно, а то ведь ножами поди кромсают, когда отрастают слишком сильно. Как все. Бездумно.
Старый мир создал слишком вещей, что так и не смогли помочь людям спастись. Потому наверно и в мире новом им так сложно найти применение - никто барахлу доверять не будет, где его больше всего было - там смерть и разрушения до сих пор царят - ничего не построишь там, никого не взрастишь и сам не выживешь. Только чего ценного среди гор мусора найти можешь, только понять что-то...
Вот так задумываешься рано или поздно, и видеть начинаешь не набор комнат, залов и коридоров для прохождения, ловушек и тайников, а целостность функций и удобств различаешь вдруг тут и там, в корень той жизни проникаешь как будто бы. Здесь они не жили, а работали. Работали много, в чём бы работа та ни состояла, а потому отдыхать тоже было нужно. Потому вот тут поесть могли и посидеть в кругу себеподобных, а вот там переодевались, в закутке. И везде культ столов, кресел и шкафов, а почему так - для понимания этого ещё не один дом пройти придётся! Может быть даже поймёшь в конце, что та аппаратура делала, на что так много бумаги извели, зачем к каждому столу целый набор предметов этих кан-це-ляр-ных шёл...
Тут и таится главная угроза.
Погрузившись в старый мир, к дырам прошлого приближаясь, дыхание затаив - легко можно там и остаться.
Если не от чувств избытка, то от пули всегда менее задумчивого и более прагматичного бандита или от клыков и когтей просто голодных тварей.
Джексон всё-таки невольно вздрогнул, зайдя в помещение с трупами, а ведь нередко в своей жизни такое видал.
Всё-таки заворожил его дом этот старый, уже который раз приходит в некрополи Гейдж, а всё одно забывается как впервые. Нехорошо, неправильно. На месте этих двоих остаться можешь.
Вдове кивнул, жестом вперёд указал, в следующую комнату, путь сам возглавил, с дробовиком наизготовку.
Трупы по кругу обошел.
Ещё снаружи приметил Джексон, что на втором (и последнем - изначально ли, теперь ли) этаже здания этого завалов полно было. С одной стороны, это сразу же для многих нынешних "обитателей" города домик такой вычёркивало из списка убежищ и площадок для засад. Кому нужно место, откуда даже за округой не понаблюдаешь? А значит, на обратном от интереса такого мог Командор в своё время и сыграть. Раз уж всё равно завалы - значит, не полезет никто глубже очевидного. Вот там-то и будет годное место для тайника.
- Лестницы ищем. Наверх, вниз. Или среди завалов второго, или где-то на подземном, так думаю.
Известив коротко Мэгг о коррекции ближайшей цели поисков, Джексон толкнул дверь.
-
Стоит прислушаться, однако, к незримой звенящей струне, вспомнить, что такое вообще инструменты музыкальные, и где их сейчас находят - не те поделки грубые, на чём в "цивилизованных" местах играют, а те настоящие, что чудом в катастрофе уцелели, и до сих пор так в умелых руках звучат, что раз услышав никогда не забудешь. Как же их мало. И так мал на них спрос.
Взял за живое, ага)
-
Да только к чему тогда целая ходка сводится? К риску, к страху, к жажде наживы и завистливой ненависти к тому миру, что по всем прикидкам чудом был, и всех подвёл, и всё разрушил, и потомков своих на шакальи игры обрёк, на крысиный пир в глубине обломков своих.
Плохие люди. Плохие люди.
|
Ух! "Электронка" сверкнула в руках Сэма обыденно и просто, будто это блокнот с карандашом или там зажигалка. Конечно, что такому мужику навороченному какой-то мотор вшивый! ЕСму кураж подавай, ради куражу и затеял драку. И сказать, что подставить хочет и наколоть девчонку неопытную - тоже не скажешь. Не тот навар, чтоб по мелочам размениваться.
- Три боя? - переспросила Луиза, не въехав сразу, к чему три. - Это мы с тобой, что ли, друг другу будем душу вытрясать? - она засмеялась, представив себе веселенькую картинку. Ха! да, она девчонка хоть и из Пустоши, из мелкого поселка, но не промах, и, в случае чего - спуску не даст, не смотря что выглядит мелкой. Вот, как раз тот очкарик сильно умный, он хорошо запомнил ее тяжелую руку. И тяжелое колено, да-да! С тех пор при редких встречах издалека кланялся и старался перейти на другую сторону дороги. А если никак не разминуться было - так вежливо о здоровье справлялся, на вы" называя. Что смешно - обиды не затаил, кажется. По крайней мере, в делах не пакостил, гадости не распускал за спиной. Но это всё фигня, к делу, к делу. - А, ты про бой-финал, типа если один твой выиграет, один мой?
Л посожалела втихомолку, что не может вот так же лихо достать какой-нибудь блестящий хронометр и с серьезным видом к носу поднести. У Па Фернандо были такие - на толстой цепи, круглые, как луковица, с громким тиканьем и боем. Эй, да они полдень били так, что на ребрах синяки могли остаться! Но часов нет как нет, потому Лу осталось только озабоченно поцокать языком.
- Боюсь, не успею я два боя. Мне еще обернуться в пару мест надо успеть, еще кой-кого выловить.
Сэм как-то вяло реагировал. Ишь ты, могу уступить! Лу немедленно показала ему кулак из-под стола. Тоже мне, боец, с таким настроем сольет за милую душу. А жалованье повысить хочет, ну что за народ! Ни хрена не делать, даже кулаком махнуть лень, чтоб подзаработать. И она ему еще пообещала премию! ладно, мы еще посмотрим насчет премии.
- Там посмотрим, как пойдет, - это она Уайтфилду сказала. - А то еще затянется, чего доброго. Мы ж не в цирке, понять могут неправильно.
-
Правильная девчонка.
-
Ишь ты, могу уступить! Лу немедленно показала ему кулак из-под стола. Тоже мне, боец, с таким настроем сольет за милую душу.
Yeah!
|
-
С десяти метров выбьет человека из сапог
Точняк))).
Вспоминается описание одной орочьей штучки из вахи:
"Биггед был старый хвастливый орк. Последний раз он похвастался перед исперской пушкой. Нашли только ботинки. Его мятежный дух, как и вонь его ног, продолжают жить в них."
|
|
-
Я, знаешь ли, сам-то тоже почти морячок...
Ухаха.
-
А потом - всю серьезность момента попортив - рыгнул снова/
Так их))).
|
Эльфы щебечут что-то неразборчивое, все сразу и хором, прерываясь лишь для громких женских рыданий да надрывных детских воплей. Но с земли не встают, и двигаться вперед не пытаются, предпочитая, кажется, отдаться на милость кому бы то ни было.
Долго такая ситуация продолжаться не может, и половина четвертого отделения тихо выбирается из здания, чтобы исчезнуть в проулке и попытаться забраться в тыл подозрительным эльфам. А заодно рассмотреть их поближе и узнать, не сопровождает ли их кто-то еще, не такой напуганно-мирно настроенный.
Но это оказываются действительно гражданские, что подтверждает и донесение четвертого, и последующий пристальный досмотр под прикрытием пары пулеметов. Группа, восемь взрослых эльфов — две сухие подтянутые старухи с молодой кожей, трое мужчин с разными увечьями и три женщины с одинаковыми глазами, что сразу выдает сестер, — и трое детей мал мала меньше.
При них не находится ни оружия, ни взрывчатки, несмотря на тщательнейший обыск даже пеленок у младенца. Прибежавший с баррикады гоблин-посыльный даже наводит на мысль отправить их дальше в тыл, через мост к раненым, и там оставить для дальнейшего допроса, но оглушительный взрыв со стороны баррикады прерывает размышления.
...Рассвет встретил остатки взвода лейтенанта Аргайла в намеченной точке — на площади в центре города, у подножия снесенной авиаударом ратуши. Остатки оборонительных укреплений указывали на расположение зенитных орудий, но сейчас площадь была пуста. Остроухие успели укатиться к херам собачьим.
Да, впрочем, туда им и дорога. Боевая задача ведь выполнена.
Взрыв на баррикаде, конечно, подпортил картину потерь. Выжившие рассказывали о малявке-смертнице, которую нашли в трущобах и притащили на баррикаду. Не бросать же ее было среди трупов, в самом деле. Теперь она им будет в кошмарах сниться до самого конца.
В такую хуйню, откровенно говоря, сложно поверить, но ее тело нашлось там же, возле эпицентра. По словам очевидцев, гоблин-корпсман, что ее как раз и нашел в трущобах, и единожды спас из перестрелки, словив несколько пуль в тушку, вроде как кровью истекал и вообще при смерти был откровенно. А как взрывное устройство увидел, бросился на нее тигром. То ли опять спасти хотел, то ли придушить напоследок. Упали, говорят, вместе, вот только на этот раз она его от взрыва своим тельцем заслонила. Только пара осколков в ноги пошло, инвалидом может остаться. Еще один джи-ай, тот выживший герой, что чуть ли не в одиночку здание у баррикады занял, тоже взрыватель просек, успел и "ложись!" проорать, и сам подальше откатиться. В общем, только троих парней взрывом посекло насмерть. Ну и девчонку.
Вот такая хурма.
Птички вовремя успели, забрали бедолагу и остальных раненых. А потом, ближе к полудню, грузовик подъехал раздолбанный с семью какими-то хряками. Оказалось, остроухие прорвали фронт на участке капитана Чарльза Дюрена, и ввиду тотального отравления свинцом всего командования, хряки решили, что самое время тактически отступить к своим.
Ну, трибунал решит, правильно они сделали или нет.
-
Мафся, если ты читаешь эти строки, окстись, окаянный.
Kita - молодчик. Уважуха, респекты.
-
+
-
Как-то неожиданно все закончилось. Я думал, у взвода "ласт стенд" будет, с массированной атакой и выпилом большей части выживших, а тут бах - и все...
Но все равно, спасибо за игру, неплохо получилось, интересно.
-
Довести модуль - большое дело. Довести чужой, подхваченный "на полпути" модуль - почти героический поступок
-
Еще разок за ветку и за модуль — не грех).
|
-
Отличная ветка! Чуть ли не лучший бой и не лучший отыгрыш офицера в бою на ДМчике, что я читал. Да если честно... Лучший).
-
Плюс
|
|
-
"Беспокойно О`Нолану на душе что-то. Сердце стучит, из груди просится."
— Святой отец, отпусти мне грехи, я убил пару человек.
— Черта с два! Из кабака вынесли одиннадцать трупов!
|
|
|
|
-
О стрельбе моей Фостер и так всем поведал, когда Доку урок хороших манер давал, это не повод про остальное рассказывать, раньше времени. Не даром Библия говорит, что во многих знаниях, многие печали.
Прикольно, что ты это помнишь)))).
Про Картечину в этой сцене — ни слова, но дальше он подходит к Алану с седлом в руках, что какбэ символизирует, что во время разборок с доком он расседлывал лошадь.
|
|
|
-
Я до последнего надеялся, что Хищника свалят.
Но это все-таки был сильномогучий Хищник.
-
Ты доволен, человек? Ты должен быть рад - ты ранил меня сильнее, чем что-либо на этой охоте.
Вот это было классно.
-
А я вот это плюсану - действительно классный пост.
Цеплял на главной случайно лет пять назад и, тем не менее, до сих пор помню.
|
-
Дыши не дыши, дёргайся не дёргайся - кого обманешь-то?
Как говорится, раньше смерти не помрем, товарищ Шпренгер).
|
-
- Хэмиш, прошу тебя, остановись, пока не поздно! Ты же меня знаешь, я человек честный. Я никому слова плохого не сказал, я помогал вам, как мог, и помогу еще, когда вернусь! Я клянусь тебе!
Очень искренне.
Не написано вот.
А именно сыграно.
Как в кино).
|
|
Махнул красноармеец шашкой, чтобы наверняка уж Арсения приласкать, да опустить руку не успел - посланная молодым врачом из положения "лежа на лопатках" пуля пробила воздетую с клинком руку в районе плеча, а миг спустя грудь всадника прошила насквозь и еще одна маслина - оставила безобразную кровоточащую дыру в новенькой шинели, бросила бездыханное уже тело назад. Кавалерист сполз с седла, а лошадка его вперед пошла, волоча новопреставленного за ногу, застрявшую в стремени. Так и тянула, пока труп за корягу какую-то не зацепился ремнем портупеи. Неживая нога в довольно свежей портянке выскользнула из сапога, и кобылка, избавленная от лишнего груза, пошла быстрей, унося с собой сапог мертвеца. Ушла лошадка, а красный лежать остался. Отскакался. Вялая перестрелка с теми, что у церкви засели, продолжалась. Вот и Остапу свезло - выцелил казак красного стрелка у дерева, посадил на мушку, и прошил навылет горячим свинцом. Тут уж, казалось, и дело повернулось в пользу лихих налетчиков на красный отряд, и, вроде бы, дрогнула редкая цепь большевиков, готовясь втечь из боя, как они любят, когда жареным пахнет... Но тут с колокольни, с самого верхнего яруса, басовито и размеренно заговорил пулемет. Стрелок лил щедро, что твой опостылевший за минувшие недели дождь. Выжимал до кости, не жалея патрона и ствола, заливая кромку леса, где укрылись атакующие, плотным свинцовым градом. Это страшно - когда работает пулемет. И не понятно даже, кому страшнее - людям, доселе знакомым лишь понаслышке с суровой мощью этого сердитого инструмента истребления человеков, или же опытным бойцам, кто своими глазами видал, как батарея из трех "максимов" в минуту режет на фарш атакующую лавой конную сотню... Дерзкая ватажка, вжавшись в сырой мох меж древесных корней, слушала размеренное биение черного пулеметного сердца: та-та-та-та-та! Люди вздрагивали от прикосновений валящегося сверху, посеченного пулями лапника; вжимали головы в плечи от злобного посвиста пролетающих рядом, и вышибающих фонтаны щепы из окрестных деревьев кусочков свинца; до судороги в челюсти сжимали зубы, чтобы только не заорать от страха. И, наверное, молились - кто, конечно, еще не забыл, как это делается. Потому что кабы не защита леса-батюшки - лежать бы всей ватажке уже вповалку, попиленными крест-накрест не знающей жалости машинкой, изготовленной из стали и человеческой злобы. Да и так-то никто, прямо скажем, от пули не заговорен - при такой плотной пальбе долго ли на шальную наскочить? Едва ли кто заметил, как под лютый аккомпанемент пулеметного огня из-за холмика вылетели с полдюжины верховых с шашками наголо. Всадники горячили коней, гоня их вперед частым наметом, а сами пластались по лошадиным спинам, низко пригибаясь к разномастным гривам. Хорошо шли, ходко и неотвратимо, разварачиваясь на скаку лавой для резкой, стремительной атаки под прикрытием пулемета. Они знали, что делают, эти красные. Да и те, что остались на холме воспрянули духом, собрались, передумали тикать. Знай себе палят из карабинов по засевшему в леске врагу... ссылка
|
Ллойду было глубоко плевать на шмот рейдера на вышке. Во всяком случае, до того момента как выяснится, что там за стенами происходит. Он сразу предположил, что два отморозка на вышках — лишь авангард рейдерский и хотел побыстрее вернуть "глаза" поселка, безжалостно выколотые, если можно так выразиться. Но не успел... Когда ворота рухнули под ударом тарана, и внутрь с ревом влетела целая стая кровожадных гавнюков — как-то отчетливо стало ясно, что сегодняшний день станет одной из самых кровавых страниц истории Литтл-три, и при этом еще неизвестно, найдется ли кому ее перевернуть. Что ж, не они первые, не они последние, хотя безалаберность, с которой местные устроили собственную оборону, была достойна удивления и говорила о, как минимум, недальновидности местных стратегов. Даже в родном маккеновском Гуд Ридже, уж на что захолустье, но дело обороны было организовано куда толковее, а тут граница, враги со всех сторон — и два часовых на вышках, ворота выносят на раз, а через стену скачут байкеры, как лягушки!..
Разумеется, в мысли свою злость разложить времени не было, достаточно было просто озлиться, чтобы поставить крест на местных, и решить, что пора рвать отсюда когти. И как можно быстрее. Сабрина и Скорд — да, за них он впишется, а за людей, что не смогли более-менее организовать свою защиту — такой роскоши Ллойд позволить себе не мог. Поэтому, к моменту, когда Рич крикнул о подстраховке, единственным намерением Ллойда было сделать все, чтобы устроить побольше шума и свалить. Сотоварищи, разумеется. Тут он ощутил, что Сабрину оставлять здесь ему особенно не хочется. Вот лишнее это, конечно. Ни к чему, но разбираться уж после придется, если достанет времени. А сейчас насущные проблемы. Мимо несутся уже рейдеры на мотоциклах и крик Рича о бензобаке Ллойд не уловил, а потому решил подстраховать более привычным для себя сполсобом, просто сняв кого-то с седла, глядишь, тоже пригодится. Прижавшись к стене дома, охотник сделал то, чему всю жизнь старался делать наилучшим образом: выстрелил в живую мишень, а точнее, в репу одного из байкеров, проезжающих мимо, желательно, завершающего "торжественную процессию" незваных гостей, или предпоследнего, как получится, так и прицелиться время есть, и лишняя преграда при мотылянии по улочкам остальными получается.
-
как-то отчетливо стало ясно, что сегодняшний день станет одной из самых кровавых страниц истории Литтл-три, и при этом еще неизвестно, найдется ли кому ее перевернуть.
Хороший вопрос.
|
|
|
"Понял. Ну тогда удачи нам всем!" - Палмер кивнул и отправился к своей группе. В целом план был понятен, теперь нужно было лишь все разыграть, как по нотам, чтобы не подставлять ни себя ни тех, кто с тобою в отряде. Хотя, если подумать, некоторые даже обрадуются, если кто-то окажется подстреленным. Все-таки, деньги делить на меньшее число людей... Некоторым сколько ни дай - все мало. Фрэнк вздохнул. Терпи, дружище! Раз уж считаешь, что у тебя есть такая штука, как совесть - будь добр соответствовать.
На месте Палмер стал выбирать себе позицию. В целом, их участок и так был более удобным, потому как южной группе придется стрелять едва ли не поперек движению врага, тогда как группа Закари будет вести огонь едва ли не в лоб наступающим. А потом и вовсе в спину... Маршал планировал стрелять из винчестера, а на кольты перейти только в том случае, если всадники подкатятся совсем уж близко. Благо, в своей способности выхватывать револьвер из кобуры он не сомневался ни на секунду. Дальше необходимо было выбрать между кустами и деревом. С одной стороны, куст выглядел довольно таки хлипкой защитой, но зато он не мешал вести огонь. Фрэнк планировал вести не прицельную, но быструю стрельбу, так как долго что-то выцеливать он не очень то умел и любил. С другой стороны, за деревом было безопасней. Но дерево не так маскировало. А значит, высунувшись из-за ствола, стрелок непременно привлек бы к себе внимание. Более того: он обязан был это делать, потому что если бы он этим не занимался, то враги оказались бы под менее плотным огнем, возможно, взяли бы себя в руки и, может быть, даже стали бы вести огонь по кустам, поняв, что основная угроза исходит оттуда. То есть по сути, за толстыми стволами была позиция для тех, кто хочет либо относительно безопасно поотвлекать на себя внимание, либо опасно поотвлекать внимание, но при этом и подстрелить кого-нибудь. По крайней мере, так это виделось Фрэнку.
В конечном счете за Палмера решила его любовь к чистоте. Ему не хотелось лишний раз пачкаться, укладываясь на землю, и потому он выбрал деревце, специально подыскав такое, которое можно использовать как упор для винтовки.
-
В конечном счете за Палмера решила его любовь к чистоте. Ему не хотелось лишний раз пачкаться, укладываясь на землю, и потому он выбрал деревце, специально подыскав такое, которое можно использовать как упор для винтовки.
я оценил
|
|
|
|
- Спасибо, Хоппер, - помолчал, улыбнувшись снисходительно, когда душевный разговор дядька деревенский завёл в набившую оскомину русло, где "жинка", "голодать не будешь", и весь этот, на первый взгляд, сытный набор обывателя в комплекте. Ну как ему объяснить, что человеку не только этим жить можно и нужно? Что помимо уютной хибары, супчика теплого да постельных кувырканий существует целый мир - неизведанный, заброшенный, скрывающий в глубокой грязи ядерной катастрофы золотые самородки сокровенных знаний. Как ему на пальцах показать, что знания - это сила, настолько великая, что ради неё стоит выстрадать всё, что на роду написано? Вернуть этот Свет в руки людям, во тьме мировой войны забывшим всё, чему их научила история - наверное, где-то глубоко внутри Майер ощущал себя эдаким Прометеем нового времени.
Но, к сожалению, его заботливым, по-отечески теплым отношением к людскому роду Джош похвастаться не мог, а потому просто пожал крепкую мозолистую руку, по-настоящему, по-мужски, и сказал:
- Еще увидимся, - и подумал, "увидимся ли?" Не хотелось бы, чтобы этот диалог с одним из по-своему добрых (жестких, высушенных солнцем жесткого мира, но всё равно добрых!) жителей деревушки, так и не ставшей ему родной, стал последним.
Поправил себя сразу - "крайним". Монетку сразу кожей почувствовал, что на бечевке висит, на шее. Холодит грудь плоский кругляш с дырочкой от попадания пули. "На удачу". Глупые предрассудки - сам себя укорял. Но так и не снял её. И не выбросил. Боялся ли?
Задумался о чем-то, не сразу заметил, что Хоппер шаг в сторону сделал заблаговременно. Повернулся лицом к Хэмишу, удивленно скользнул взглядом по вооружению деревенских, осторожно руки из карманов вытащил, так, чтобы видно их было.
- Я отработал своё сполна, Хэмиш. Разве нет? - заглянул в глаза брату мэра, пытаясь отыскать за этими холодными стекляшками понимание, - ведь был уговор, разве.. - заприметил наёмников, и сердце вдруг перестало выстукивать бешеную чечетку в груди, а пот, на ладошках росой выступивший резко, вдруг похолодел.
Лишь бы без крови, - заворочалась тревожная мысль.
- То, о чем мы говорим, в цивилизованном обществе называется кабалой, - и добавил сразу, чтобы не возникло нехорошего недопонимания:
- Рабством. Вы все выше этого, Хэмиш, я знаю.
|
-
что не катается на здоровом внедорожнике с армироваными колесами, бронебойным бампером
иными словами, иногда он жалел, что не родился Гвоздем))))
|
|
|
|
Выбрались братья из чайханы, приведя себя в порядок, протрезвев в миг от осознания произошедшего - если халиф вдруг и правда помер, то они, северяне, стоявшие у него на службе, могут вскоре оказаться не у дел. А то и натравить на них теперь толпу могут - мол, "это они нашего царя убили, паскуды заморские!" А толпа, она, как известно, безмозглая, но злая, и блеском стали её не так-то легко запугать. Толпа чувствует силу единства и забывает страх одиночки.
В общем, засуетились братья. Череп принял командование, как самый старший, и выдвинул свою крошечную колонну через площадь, расталкивая обескураженных зевак и перешагивая через контуженных жителей, обожженных огнем, лежащих на мостовой с окровавленными ладонями, прижатыми к ушам.
Гвардейцы - те из них, кто остался на ногах - помогали своим собратьям, седлали лошадей и перестраивались, явно намереваясь уйти с Ржавой площади как можно скорее.
В толпе, сквозь крики о помощи и призывы о милосердии, послышались первые гневные призывы справедливости. Кто-то окликнул братьев, какой-то провокатор бросил в спину Бороде: "северный дьявол, исчадие ада! Прочь с нашей земли!"
Обстановочка начала накаляться, в духоте разряженного воздуха теперь явственно чувствовалось напряжение пуштов, которые были готовы обвинить первых попавшихся чужестранцев в смерти своих собратьев.
Немногие гвардейцы, спешившись, остались у коптящей вечернее небо кареты. Вдруг откуда не возьмись появился Доктор, и волшебная болтливая птица, бросая оскорбления в случайных прохожих, торчала у него на костяном наплечнике, подрагивая и тряся крыльями:
- Как настрой? - остановив бойцов неподалеку от кареты, поинтересовался Доктор, припав на колено на красный камень мостовой и ковыряя длинным ногтем горелый след от взрыва.
* * *
Вьюга в составе штурмового отряда из двадцати братьев, включая его самого, быстрым шагом двигался по улице Четырех Святынь. Дым тонкой черной змейкой полз из-за плоских крыш домов впереди.
Вдруг из-за живой изгороди, вооруженная ножами, дубинами и факелами, показалась толпа оборванцев. У кого-то в руках были алебарды стражи, кто-то нес щиты и нахлобучил на немытую голову шлем.
Сапог разом остановил продвижение и скомандовал перестроиться боевым строем.
- Это война, - пробормотал кто-то из стоящих рядом братьев, поднимая щит, - эти стервецы хотят нас раздавить.
На первый взгляд, в толпе было человек сто, а, может, и больше. Но Сапог не намеревался отступать - во-первых, с отрядом был один из колдунов, Шило. А во-вторых - у нас не принято отступать при виде голодранцев, вооруженных дубинками.
Как-то это не профессионально.
|
|
-
все выглядит так, что тебя просто расстреляют, а у меня перед этим еще и паспорт отнимут.
Интересно, что его огорчает больше))).
|
|
-
Тем временем негра выволокли, убедившись, что акул он не привлекает ни в одном из смыслов.
Можно писать хуже, чем Ронх. Можно писать лучше, чем Ронх.
Как Ронх писать нельзя!
Это и называется стиль.
|
|
- Да-а ладно, босс, чего ты в самом деле - "такие не нужны... эдакие нужны..." - внезапно подал голос, молчавший до сих пор, Маверик. По хмурому прищуру вперенных вдаль глаз, и по тому, как то и дело втягивались и прикусывались во рту губы, было понятно, насколько напряжен сейчас молодой сталкер. И тем более странным мог показаться нарочито непринужденный раскованный тон, в котором Дэнни повел свои рассуждения.
- А я вот думаю, пускай говорит. Сам же знаешь, когда что-то засело там, глубоко внутри, и ноет, и нарывает, требует выхода, то лучше это выговорить. Тем более, что получается не в любой момент, ни с кем угодно, а только с единицами и когда уже терпеть не можешь... Так что пусть. Кроме всего, мне, вот, допустим, интересно про Командора послушать. Сталкер-то он был, хм... вы-да-ю-щийся...
Что-то происходит с нашей жизнью, когда из нее уходят по-настоящему близкие люди. Вдруг в одночасье пропадают все желания - и цели обесцениваются, и мечты забываются. Внезапно оказывается, что все это, каким-то образом, было завязано на Любимых и Родных. Ведь именно в их глазах, мы, зачастую сами того не осознавая, хотели выглядеть лучше и добрее; ради их признания и уважения мы стремились к успехам в работе, к знаниям, старались стать умнее и сметливее; ради них беспокоились о роскоши и комфорте, не ведая, что все это радует только в совместном использовании... И вот - остановка. Апатия. Никчемность и ненужность всей жизни перед лицом невосполнимой утраты.
Но тяжелее другое. Любовь. Она никуда не исчезает. Величайшее счастье становится величайшим мучением, растянутым на долгие и долгие годы, покуда душа человеческая, пытаемая на этом медленном огне, не превратится в жалкую прогоревшую головешку, дымящуюся где-то в холодной пустой темноте.
"Если только не произойдет чудо." - заметил про себя Дэниел, думая о горькой судьбе покинутых на этом свете.
- Все в порядке, Мэгги, ты меня нисколько не обидела. И вообще, - он резко посерьезнел, - в лагере или еще где-то, обращайся в любое время. Ты всегда можешь на меня рассчитывать. В смысле, не только как на пару кулаков.
-
Ну ты выдал нежданно-негаданно, я аж присвистнул (хоть и не умею свистеть, а тут губы сами дёрнулись), хех. Лаконично, и вместе с тем эмоционально получилось, по-доброму так. Здорово.
-
"И вообще, - он резко посерьезнел" - похвально ==)
-
А этот Хартман не так плох
-
Что-то происходит с нашей жизнью, когда из нее уходят по-настоящему близкие люди. Вдруг в одночасье пропадают все желания - и цели обесцениваются, и мечты забываются. Внезапно оказывается, что все это, каким-то образом, было завязано на Любимых и Родных. Ведь именно в их глазах, мы, зачастую сами того не осознавая, хотели выглядеть лучше и добрее; ради их признания и уважения мы стремились к успехам в работе, к знаниям, старались стать умнее и сметливее; ради них беспокоились о роскоши и комфорте, не ведая, что все это радует только в совместном использовании... И вот - остановка. Апатия. Никчемность и ненужность всей жизни перед лицом невосполнимой утраты.
Хорошее наблюдение. Не задумывался об этом.
-
Сильно.
|
|
|
Чертов отморозок успел чесануть очередью и Ллойд понял, что может схватить пулю, пока бежит до угла. Нет, не его это скакать туда-сюда аки юный муст перед первой случкой, годы не те. Только потеряет время, которое и так, хоть тянулось как размякшая на горячем солнышке резина, но когда-то все равно лопнет. Ладно, теперь кто кого переупрямит, а пулеметчика придется оставить на кого-то другого. На Скорда, например, который как раз выбрался из бара, судя по идиотской цифро-фразочке. Так Ллойд и не смог привыкнуть к его кодам, всегда дурацкими считал, хотя сейчас, глядишь, и сгодилось бы. А Сабрина не выбралась, но не должна пропасть по идее, от угла далеко была, рядом со Скордом. Да ничего с ней не будет, с заразой...
Полумысли не мешали заниматься привычным делом: выслеживать добычу. Присел за джипом, локтем о бампер оперся, ощутив нагретый металл, стволом повел над урезом борта, легохонько, примеряясь к точному движению, спусковым крючком слабину выбрал и замер в ожидании, размеряя время дыханием. Ждать долго наверняка не придется, рейдер показал себя непоседой, к тому же обдолбанный, боли не чувствует, погеройствовать желает, покуражиться. А деться ему некуда, кроме как высунуться снова пострелять мальца, по тому же напарнику, например, его в возникшей внезапно тишине должно быть слышно на вышке. Не утерпеть тебе, дурик, давай, открой личико, ждем. Чтобы дать разок промеж глаз.
-
Только потеряет время, которое и так, хоть тянулось как размякшая на горячем солнышке резина, но когда-то все равно лопнет.
Классно!)
|
-
"Мудак тот еще! Патронов сколько извел... Я б ему уши то пооткрутил, если бы это чмо так высоко не сидело..."
хорошо сказал)
-
Ну... почти каждый день.
Сечешь фишку).
|
|
- Хватит.
Джексон поспешил вмешаться, видя, что Дэнни всё-таки что-то задело, если не в словах Мэгг, то видимо в её тоне или общем виде. Молодой, каждое чужое обращение в свой адрес невольно переоценивает, а то ведь и ясно - откуда появиться богатому социальному опыту, если половина встречных пытается тебя убить, половина от другой половины - обмануть или использовать, а среди остальных разброс дикий. Конечно при разговоре с новым человеком каждый им звук издаваемый и каждый жест анализировать лихорадочно пытаешься. "Вдова" в команде уже месяц, но всё же им с Дэнни друг к другу притереться ещё лишь предстоит.
- Спешить надо тогда, когда припекает. Время тот же ресурс, что и топливо, которое никто почему-то ещё вылить не предложил, да? Всё равно ж кончится. Нет, пока всё тихо - никуда наобум не поедем. Будем наблюдать и привыкать к местности. Для этого нам нужен хороший пункт. Лучший в округе - у тех самых "снайперов". Если они не против - воспользуемся. Если против - посмотрим, насколько.
Говоря, Гейдж не смотрел на своих товарищей, а высматривал следующую точку для "пунктирного" сближения с высоткой. Голос он не повышал, но говорил твёрдо, показывая, что время споров прошло, и вообще, не самое полезное они сейчас занятие.
- Посмотрим, говорю. Никто втроем против банды лезть не призывает, Мэгг, успокойся. А ты, Дэнни, весь день ползать будешь, прости, время, конечно, есть, но не столько же. Едем туда, короче.
Сталкер взмахом руки указал водителю направление, несколькими словами уточнил координаты. Потом обернулся на заднее сиденье.
- Возьми и пистолет с патронами, у тебя вроде нету. Винтовочные только Дэнни отдай. Нож и батарейку ему же. Зажигалку, ключ, гайки и фонарик мне.
Нашедший имеет право на первую заявку. Если она справедлива и не оспорена старшим в группе, то дальше делит старший же. "Вдова" выбрала что выбрала, значит то и посчитала ценностью. Джексон добавил по эффективности, у них-то с Дэнни подручный огнестрел уже был. Патроны по назначению. Остальное равномерно. Несложная делёжка.
"Одежду и обувь не взяла..." - подумал Гейдж, а про себя спокойно подтвердил: "я бы взял", и тут же едва заметно для других, но более чем ощутимо для себя дёрнулся.
"А Командор бы взял?"
Подумал немного, молча, сосредоточенно. Выдохнул. Вопрос остался без ответа.
-
Соломон же:)
-
откуда появиться богатому социальному опыту, если половина встречных пытается тебя убить, половина от другой половины - обмануть или использовать, а среди остальных разброс дикий.
И это еще в цивилизованных районах!)
|
-
Вид набыченной подбоченившейся Мэгг вполне выразил то, что не сказали ее губы, а именно: "Как мама сказала, так и будет, слюнтяй!"
I like it))))
|
|
-
Слышь, а надо любые или токмо свои
Годнота.
-
Слышь, а надо любые или токмо свои?
Аыыыыыы!
Убил).
-
Слышь, а надо любые или токмо свои? Ну, пальцы-то. А то у энтого вот ничего вроде...
-
А то у энтого вот ничего вроде...
Просто отбивает хлеб на ровном месте. Что тут скажешь. Матерый.
-
Слышь, а надо любые или токмо свои? Ну, пальцы-то. А то у энтого вот ничего вроде...
Решил тут с бэком ознакомиться. Взоржал в голос.
|
|
-
Ну ты даееееееешь!!!
-
Классный пост
|
|
|
…Говорят, что Марко был обычным бродягой копошащимся на обломках сгинувшей цивилизации, как тысячи других безродных отщепенцев, рождающихся и умирающих на свалках, кладбищах автомобилей и руинах мегаполисов. Возможно, однако, что он был дотошнее или же фортуна была на его стороне - всё резко изменилось, когда он завладел Им. Рычащим чудовищем, древним гигантом машиностроения, чудом техники древних времен. Тягач Интернационал, вероятно, был экспонатом выставки или прототипом, собранным в конструкторском бюро, но происхождение его не волновало Марко. С такой машиной можно было покорить мир. Или, для начала, какое-нибудь большое поселение. Со своим новым другом он и направился на запад. Марко действительно влюбился в эту машину странной любовью бывшего бедняка. Как переживший голод человек припасает еду, он припасал полезные или красивые вещи для своего любимца. Позолоченные трубы, парчовые флаги, развивающиеся при езде - Марко вкладывал в эту машину всё, что у него было и немного больше. И это принесло свои результаты. За ним начали идти люди. Роскошный тягач, как символ светлого будущего, обеспеченной жизни, как золотой телец стал магнитом для бедняков, не имеющих за душой ничего. Огромная толпа нищих внимала каждому слову, произнесенному со сверкающего капота, служащего престолом нового лидера, который приведет их в светлое будущее. Всё это сперва сильно походило на фарс, однако Марко проявил деловую хватку, сумев нанять хорошую охрану и вооружив их достойным оружием. Забыв о том, что когда-то и он был отбросом, находящимся на дне и без того далеко не развитого общества, он твердил своим командирам, расхаживая из стороны в сторону на площади перед временными шатрами, хрипя и сжимая кулаки: "Люди бедны, потому что ленивы", "Они голодают, спариваются между собой, чтобы рожать таких же несчастных ублюдков, а потом сдохнуть в луже своих испражнений без смысла и пользы, потому что они безвольные", "Они опустившиеся, но не пропащие, они исцелятся с помощью работы, особенно когда увидят, что это улучшает их жизнь", "Я буду тянуть их к чертовому процветанию, даже если мне придется выбить из них всё дерьмо плетьми, выжечь его каленым железом", "Как гнилой зуб нужно вырывать нищенский менталитет, и для этого у меня есть несколько способов". Они странствовали по пустошам, берясь за любую грязную и тяжелую работу. Вышибалы, которых нанимал Марко, превратились в профессиональных солдат, а Марко с Тягачом всё больше покрывались золотом. Неспособные работать, больные и ленивые умерли в пути, и теперь выжившим трём сотням новых кочевников предстояла финальная стадия плана Золотого Марко. Осесть на одном месте. На лучшем месте. Захватить или восстановить производство и, выстроив твердыню, начать расширять зону своего влияния. *** Всё когда-нибудь с чего-то начинается. Не может мир долго терпеть пустоту, даже если это мир проклятого безвременья, в котором могут менять циклы, но и сухой серо-жёлтый песок летом и хрупкий грязный снег зимой - будут месяцами бездумно гнаться за жарким или напротив, пронизывающим до костей ветром, не находя по пути ничего, кроме рассыпающихся останков великой некогда цивилизации человека. И в таком мире всё равно найдётся жизнь, а где жизнь – там и человек. Тот, кто в ответе за проклятие постапокалипсиса. Тот, кто и сам не терпит пустоту. Такому даже такой мир может нехотя дать ещё один шанс. Сколько их уже было? *** - Марко, тут у нас новичок. Хриплый голос здоровяка-Донга вырвал вожака из задумчивости. - Прошёл все тесты, Кабана на обе лопатки уложил, стреляет даже получше меня. Короче, этот последний. Как ты приказывал – набор сегодня закрывается. Можно выступать. Последний – это громко сказано, если учитывать, что костяк банды (или охраны, если словами пожонглировать) давно уже сформировался, а до этого ловкача приходило разве что трое доходяг позавчера (взяли одного) да ещё пятеро за прошлую неделю. Из них, кажется, трое ряды охраны Золотого Марко пополнили. И теперь этот. Скудновато получается – из поселения уже все сорвиголовы, умельцы и дураки выманены, из проходящих мимо путников так никто на рекрутское объявление откликнуться и не рискнул. Значит, можно уже и вправду выступать. Когда ручей пересыхает – звери уходят прочь в поисках новой воды. Чем люди хуже? - Только вот придётся наверно всё-таки показать ему наш танк. На вопросительный взгляд Донг развел руками и спокойно заявил: - Сам знаешь, вакансия водилы открыта, ведь не Майкла же за руль садить! А этот парень заявил, что ещё и водить умеет, дескать, отец водилой был, научил перед смертью. Сказанное было правдой – по крайней мере насчет Майкла и уже его наставника, свалившегося с кровавым поносом несколько дней назад, а вчера испустившего дух. Майкл знал, как жать на педали и крутить руль, но все помнили, как он пару раз чуть было не перевернул бесценный тягач при повороте на спуске. Если этот новенький и правда так хорош, то стоит лично показать ему своё сокровище. Объяснить, почему называют его Золотым, чем он силен, и в чём слаб. Если парень теперь член банды, то должен быть горд тем, какие знания ему доверят. Поездит пару недель под прицелом соседа, а там уже и видно будет, можно ему доверять или нет. А пока… Всё равно в шатре жарко и душно. - Кстати, этот новенький… он тут спрашивал, а как мы, собственно, называемся. Грузный Донг почесал волосатой пятерней в лысом затылке. - А я что? Я сказал, что ты скажешь. А как мы, и правда, называемся?... *** Некогда голая сопка, а ныне – временный лагерь кочевников, даже сами дырявые палатки которого напоминают о том, что всё это ненадолго, что хозяева отнюдь не про сейчас думают, а про завтра, что вместо того, чтобы укрепить жилище и сделать надёжную крышу над головами – поверившие в решимость Марко люди предпочтут принести мясо и шкуры каких-нибудь бродячих кабанов его банде, чтобы та поела, оделась и отобрала уже у кого-нибудь сладкий рай. Немножко охотники, приноровившиеся охотиться на некрупных мутантов и диких зверей. Немножко собиратели, путём отчаянных проб и смертельных ошибок открывшие несколько безвредных рецептов приготовления грибов и кореньев постапокалипсиса. Немножко сталкеры, отважно срывающиеся в многодневные экспедиции и рискующие не только погибнуть в городах-некрополях, но и не успеть достигнуть следующей точки встречи с перемещающимися «Золотыми» кочевниками, а ведь вместе с мобильным поселением всегда остаются женщины и дети, единственная надежда на будущее… Люди Марко жили кое-как, во многом себе отказывая не только потому, что разумами их владели оформленные их лидером мечты, но и потому, что жизнь в пустошах сама по себе была тяжёлой, а собранные этой холодной весной мужчины и женщины отдавали себе отчёт в том, что или они обретут надёжный дом за это лето, или умрут все. У одиночек в этом жестоком мире шансов вегда мало, за одиночками не стоит вооружённая охрана и тягач-танк. Так большинство и соглашается на компромисс со страхом, мало у кого хватает духу собраться и уйти в ночь. Здесь ты отдаёшь половину Марко, но там рейдеры пустошей разденут тебя догола, изнасилуют, убьют, а то и съедят, если совсем не повезет нарваться на каннибалов. И это даже не говоря о том, что у Марко есть хоть какой-то план. А что может быть у обычного человека? Расписание дня, в котором львиную долю времени занимают осмотры местности на предмет угроз и судорожный поиск укрытий при виде малейшего силуэта вдалеке. Нет, ни у кого в поселении Марко не было иллюзий по поводу своей дальнейшей судьбы. Разве что… но нет, пока охрана сильна, а вожак никак себя не скомпрометировал – такие жадные мысли заталкивались гнилыми людьми поглубже. А пока что всем было куда интересней решение о продвижении дальше. Что вело Марко последние месяцы? Агрессия, страх, тахикардия от сознания того, что чем выше карточный домик, тем легче он может развалиться. Он не спал ночами, когда поселение становилось лагерем. Залезая на крышу своего тягача вожак курил самодельную трубку, сжимал зубы впитывая звуки ночной пустоши. Он готов был делать все что угодно только мы отогнать от себя мысли о том, что вести за собой людей опасно и накладно. Прыгнуть в грузовик, вдавить педаль газа и дернуть от сюда, проломив забор куда глядят глаза. Сон приходил только после тяжелой физической работы, поэтому последнее время все чаще он помогал поселенцам укреплять лагерь перед ночевкой. Копал ямы для кострища и для отхожего места, вешая на крюк свою косуху отороченную мехами и покрытую посеребренными пластинами. Странно, но жители начали уважать его больше, не понимая, что все это он делает исключительно для себя. Иногда он думал, что его страхи вызваны ответственностью и ему не станет спокойно, пока его люди болеют и голодают, но это было далеко от истины. Может это сказывалось влияние вихря, умственная болезнь или перенапряжение, но люди здесь были явно не причем. В таком же состоянии нездорового возбуждения и прилива адреналина застал Золотого Марко Донг. - Пусть с вами походит. Хочешь чтобы я его сразу в кабину пустил? Ты с головой не дружишь,. Явно. Веди его сюда, - Марко поплескал на лицо воды из бочки и застегнул молнию куртки. - Золотая Орда мы. Хотя какая тебе разница... Кинул он в спину уходящему боевику. Собеседование с новичком представлялось ему больше досадной формальностью, с которой нужно было разобраться побыстрее. Молодой охранник предстал перед вождем потрепанным после недавней проверки, но вполне счастливым от оказанной ему чести. Сомнительной чести в сложившейся ситуации. - Итак, ты новенький, хорошо дерешься, водишь машину и хочешь знать какое у нас название? - Марко скептически поднял бровь, но понимая, что вопрос не нуждается в ответе продолжил. - Мы называемся Золотая Орда, это скорее благодаря вот этому чудовищу, а не мне, - Марко похлопал по крылу тягача, - но тебе пока придется пешком походить. Было бы не справедливо тебя за баранку сразу сажать, когда многие достойные люди мозоли набивают. Согласись? Расскажи мне, почему ты решил к нам примкнуть? Что говорят о нас в Пустошах? Пока новичок думает над тем, как ответить, у Марко, привыкшего к активности, тоже есть повод присмотреться к претенденту на водительское кресло. Вряд ли белобрысый веснушчатый парень врёт про свои навыки - ладони и пальцы у него мозолистые, и это не от махания палками и скалолазанья, уж Марко-то знает. - Я Эдвард, просто Эд, да... Невысокий он, "водитель" этот, которому рано ещё за руль, тут уж сердце не обманешь. С другой стороны - низкорослому в кабине удобней, разве что мёртвая зона под окнами пошире будет, ну да на то он и не один же в тягаче, есть и помощники, что в самой кабине, что где-то ещё на корпусе. Кто-то водит, а кто-то стреляет, кто-то в даль смотрит, а кто-то в резерве мух ловит, готовясь выбитых стрелков и наблюдателей сменить. Так как-то воевали, так что не так-то страшно и новенького за рулём оставить - присмотрят, а всё же без проверки нельзя, тут Марко точно прав. - Разное говорят. В конце концов уклончиво замечает Эд, опустив почему-то глаза. - Отец говорил: не верь словам, не всем им. Всегда проверяй. Вот я и пришёл - проверять. Когда он вновь взглянул на Марко - это был уже взгляд упрямца, идущего сквозь песчанную бурю. Глаза человека, что-то для себя решившего. - Никого другого больше нет вокруг, только вы. Некого больше проверять. Не каннибалов же или рейдеров каких. Вот значит как. А ведь в чём-то он прав. Про Золотую Орду и правда говорили разное, и настала пора вспомнить, что именно - и сопоставить с тем, что рассказал Эдвард. ###
Когда ты сравниваешь слухи и реальность - вспомни себя, ситуацию и природу людей, после чего ответь на вопросы, да или нет, будь честен сам с собой.
- Ты бросал нуждающихся в помощи на произвол судьбы, и только ты знаешь, заслуживали они того или нет... = (да/нет: +1/-1)
- Ты игнорировал предложение других поселенцев о военном союзе перед общей угрозой, но спас этим хотя бы своих... = (да/нет: +1/+0)
- Ты нападал на идущих своей дорогой путников, и нет больше никого кроме тебя, кто мог бы сказать, за что... = (да/нет: +1/-2)
- Ты обманывал торговцев, ведя нечестную игру против тех, кто и сам нечист, да только кто докажет... = (да/нет: +0/-1)
- Ты обрёк байкеров на жалкую участь пешеходов - обменял свои медикаменты на их топливо... под дулом пистолета. = (да/нет: +1/-1)
Ты не обязан отвечать на все вопросы, что может быть разумным, так как всё, заявленное тобой - может быть использовано против тебя. Когда решишься и ответишь на вопросы, сложи все бонусы/штрафы и брось +сумма:
На 10+ выбери 2, на 7-9 только 1, а ещё 1 выберу я, на 0-6 я выберу 2 из:
* "Марко только о своём танке и думает, людей готов угробить, лишь бы машину от лишних проблем избавить!" / "Золотой Тягач на благо людям Марко служит, сколько раз даже распоследнему старику в его поселении жизнь спасал железный монстр!"
* "Головорезы из Золотой Орды только со своими адекватно себя ведут, а кого в пути встретят - так в сторонке пришибут хоть за дырявые ботинки." / "Охрана Марко нормальная, действительно дальше своих обязанностей никуда не лезут, но зато их исполняют как надо, комар носу не подточит."
* "В поселении у Марко одни дохляки, говорят, народ от ветра падает, скоро друг дружку жрать начнут!" / "Да ты что, на сто метров подойдёшь, так и по ветру уже зараза налипнуть может, у них-то там какой-никакой, но иммунитет образовался, а нормальным людям сразу хана..."
* "Сам Марко тот ещё бабник, может и с тремя сразу, и цены б ему не было, если б не был таким ревнивцем и собственником. Они ж там у него, считай, в гареме все, а кто мужского пола - в глаза своим жёнам смотреть боятся." / "У Марко-то? Нет у него никого, один как ржавый столб у дороги, а всё почему? Да потому же, что и у многих в пустошах и развалинах - мощей-то нема, как там говорится, а, вот: ком-пен-са-ци-я. Тягачом, сталбыть, компенсирует. В того-то хоть топливо залить можно. А Марко пустоцвет."
* "Куда они идут, что задумали, зачем вообще собрались? Явно же секта. Замышляют больше людей собрать. Самоцель такая, у сектантов-то, а что? Больше людей - больше рабсилы, а тем, кто придумал всё - больше времени пузом кверху лежать, в небо поплёвывать. Вот увидишь, придут и по наши души..." / "Вроде как в одном направлении идут примерно, более-менее целенаправленно. А значит, конкретный план у них есть. По сути - всякая стрела, что с тетивы спущена - куда-нибудь да попадёт. Только траекторию-то просчитать можно, что у стрелы, что у похода."
### Закончив с новичком и дав тому первое назначение, Марко огляделся в поисках своего помощника, но того нигде не было видно. Конечно, и без нудноватых замечаний Донга вожак Золотой Орды мог прекрасно разобраться с делами насущными, но всё же в последнее время присутствие мощного, надёжного и простоватого Донга начало действовать на Марко успокаивающе: всё-таки по долгу службы начальник охраны всегда был в курсе всего того, чем жило поселение, да и телохранитель из него неплохой. Мало ли что. А ведь если подумать, то он был одним из первых, кто пришёл к обладателю Тягача-Танка и молча подставил лицо выхлопным газам, следуя за шуршащей по растресканному асфальту дороги машиной. Донг никогда не был сильно умён или заинтересован в чём-то настолько, чтобы проявлять инициативность, но врождённые флегматизм и чувство ответственности за порученное дело всё же выдвинули его со временем на место помощника вожака Золотой Орды. Вряд ли он сегодня утром обиделся на резковатый тон пребывавшего в дурном расположении духа Марко - Донгу и правда не было так уж важно, в Золотой ли он Орде или в какой другой. Главное, что при деле, что кусок жратвы и глоток воды есть, что против холода ночи есть шерсть, ткань и кожа, причём кожа иногда даже живая и женская. Как ни крути - в поселении с людьми жить лучше, уж таким-то как Донг. Зачем лишними вещами голову забивать? Зачем умные слова? Инициативность, мотивация, социум... Донга вряд ли грело не подкреплённое пока ничем кроме блеска название, ведь этот блеск уже не грел сам по себе... или пока ещё не грел. Сложно было бы сказать, хорошо это или плохо - то, что Донг, так же как и большинство последователей Марко, не понимал идей Золотой Орды. Но рано или поздно придётся это понять, и тогда уже провести чёткий водораздел - вот привычные вам банды, группки и общества, а вот мы, Золотая Орда. Мы. Рано или поздно Марко и самому придётся объяснить себе, для чего он затеял всё это. Воодушевляющие на работу речи хороши для начального периода формирования организации. Да, труд позволил поселению добыть достаточно ресурсов для их перераспределения и выделения излишка на продажу или бартер. Да, труд позволил сплотиться в некое подобие рабочего коллектива, где никому не придёт в голову мысль украсть общее и убежать ночью в пустоши. Да, труд начал возвращать пост-человека куда-то назад... но куда бы ни вёл этот путь - он только начался, а почва под ногами уже и так размывается хмурой водой невежества и сомнений. А пока - можно и воспользоваться первыми плодами начинаний Марко. Всё-таки приятно осознавать, что это твои организаторские способности дали тебе в руки вяленое мясо, выделанные шкуры, шерстяные верёвки, древние консервы, немного топлива, патроны и несколько новых пушек. Всё это можно оставить в поселении удовлетворения нужд людей ради, сохранить на чёрный день про запас под замком, а можно и пустить на продажу или обмен. Есть над чем подумать. Многие последователи в последнее время стали жаловаться на боли в животе, слабость, даже на странный бурый понос. Многие недоедают, пытаясь из жалости ли, из родительских инстинктов ли, но отдать лучшее детям. Многие просто устают на работе морально больше чем физически, ведь ощутимых результатов не видать. ###
Если ты хочешь использовать гешефт для решения проблем своих людей, то вычти его в обмен на вычет проблемы "голод".
Если хочешь рискнуть гешефтом для получения выгоды на ближайшем рынке, то брось +1 (сколько у тебя сейчас гешефта):
На 10+ получи ещё 1 гешефт (=2-гешефт в итоге).
На 7-9 можешь потратить 1-гешефт на излечение своих людей сразу или сохранить его (умело сторговавшись за малое) в обмен на информацию о месторасположении лекарств.
Если ты хочешь потратить гешефт на улучшение танка, то брось +1:
На 10+ выбери 3, на 7-9 только 1 из:
* убрать любой тег для исправления недостатка
* привинтить ракетницу для смертоубийства и разрушения
* расширить-растопырить трубы для большего задымления окрестностей
* обучить одного водителя на хорошо и ещё парочку на удовлетворительно
* забацать ударный люто-бешеный тюнинг для повышения любого танко-атрибута - Ты бросал нуждающихся в помощи на произвол судьбы, и только ты знаешь, заслуживали они того или нет... = нет-1
- Ты игнорировал предложение других поселенцев о военном союзе перед общей угрозой, но спас этим хотя бы своих... = да+1
- Ты нападал на идущих своей дорогой путников, и нет больше никого кроме тебя, кто мог бы сказать, за что... = нет-2
- Ты обманывал торговцев, ведя нечестную игру против тех, кто и сам нечист, да только кто докажет... = да+0
- Ты обрёк байкеров на жалкую участь пешеходов - обменял свои медикаменты на их топливо... под дулом пистолета. = да+1
Выбираю одно: "Золотой Тягач на благо людям Марко служит, сколько раз даже распоследнему старику в его поселении жизнь спасал железный монстр!"
"Вроде как в одном направлении идут примерно, более-менее целенаправленно. А значит, конкретный план у них есть. По сути - всякая стрела, что с тетивы спущена - куда-нибудь да попадёт. Только траекторию-то просчитать можно, что у стрелы, что у похода." Мысли Марко занимал БУРЫЙ ПОНОС. Это не было умственным состоянием, но грозило в него превратиться, если проблему не погасить в зародыше. Поселенцы много работаю и у них должны быть какие-то гарантии. Охрана, еда, медиина. Когда-нибудь мы будем обучать детей и содержать стариков, но это будет, когда мы найдем место, где можно остепениться, а пока... бурый понос. Это этого умер и его прошлый водитель, чуть не обдристав сидение грузовика, несчастный засранец. Путь лежал на место сходки кочевников и торговцев, где можно было продать, обменять товары или узнать нужную информацию. - Донг, отряди мне пяток телохранителей, а сам присматривай за нашими людьми, а то знаю я их, им только волю дай, сразу нажрутся, а проснутся с клеймом раба или принесут болячку новую в лагерь. Нам и этой кишечной херни с головой хватает. Черт бы ее побрал. Отдав распоряжения он направился навестить знакомых торговцев и поменять несколько вещичек на медикаменты. Играем на биржевом рынке/получаем информацию Было бы неверным представить себе разбитый некогда на осколки мир совершенно дизорганизованным и погрузившимся в абсолютный хаос. Нет, конечно, для большинства мест, общин и законов актуальными с тех самых далёких пор как всё скатилось в тотальный бардак оставались по большей части одни только понятия опасности, недоверия и жестокости. Однако, исключения есть у любых правил. Одним из таких исключений был, например, Газовщик Брюс, редкого ума и организаторского таланта человек, придумавший неплохой, казалось бы, способ обезопасить торговые сборища остатков выживающего человечества. Перемещаясь от рынка к рынку, а точнее просто прикатывая свой запряжённый парой дохлых коней трейлерный прицеп к определённой под рынок точке, Брюс бесхитростно предлагал свои услуги абсолютного арбитра и мастера безопасности всем торговцам сразу. Были и такие, кто в страхе отказывался, предпочитая отравляющим веществам более надёжную мощь обычного оружия, но многие, опасаясь налёта рейдеров и прочих бандитов, с радостью принимали предложение Газовщика. За ним уже успела закрепиться репутация честного и нейтрального во всех спорах человека. Обладая большой канистрой, практически целым баком с какими-то особенно злыми газами и дистанцонным пультом, активирующим хитрые механизмы выпуска, Брюс (и без того человек недюжинных размеров) так же был счастливым носителем полностью укомплектованного костюма химзащиты, громоздкого, пыльного, дополнительно обвешанного бронепластинами и нечеловечески страшного. Вполне вероятно, что именно риск попасть под не простые отравляющие вещества, а те, что кожно-нарывного действия - и останавливала лихих людей (или, по сути, нелюдей) от того, чтобы бесплатно отхватить лакомый кусок от рыночной системы нового времени. Химзащита так же обеспечивала Брюсу практически полную неузнаваемость - никто даже не знал цвета его кожи, никто никогда не видел этого человека без его костюма, так как носил он его даже летом. Наверно для всех достаточным было уже то, что он делал своё дело, забирал оплату и уходил без обещаний вернуться. Да, Газовщик действовал страхом, но использовал его как-то по-другому, безлико и почти безразлично, идеально блефуя в любой острой ситуации и практически всегда выходя из неё победителем. Мало кто отваживался проверить на себе эффективность "О-Вэ", а про тех немногих, кому хватало дури или смелости пойти против Брюса - рассказывали столько всяких разных по стилю изложения, но одинаковых по жути историй, что опять-таки проверить их подлинность представлялось делом нелёгким. Одним словом, Газовщик для любого рынка означал безопасность, и то, что прибывший на торги Марко узнал о его присутствии в развалинах старой автозаправки, где и вокруг которой уже вовсю кипела торговля - скорее подействовало на вожака Золотой Орды успокаивающе, нежели наоборот. Впрочем, как бы повёл он себя и о чём бы подумал, встреть узнаваемый трейлер где-нибудь на дороге - большой вопрос, ответ на который известен лишь самому Марко. Так или иначе, вожаку повезло: сегодня на сходке действительно присутствовал один из его знакомых торговцев, старина Джорджи, седой уже сухонький старикан, неожиданно бодрый и далеко ещё не выживший из ума. Как и большинство коллег по цеху, старина Джорджи менял всё на всё, и на прилавках под его навесом можно было найти как добротную охотничью винтовку или автоматический SWATовский дробовик, так и батарейки самых разных типов, как деликатесы в виде годных ещё к употреблению фруктовых консервов, так и бутыли и коробки с антибиотиками, витаминами и прочими медикаментами. Жаль только, что именно последних-то в этот раз у старика и не оказалось. Охрана - двое узколобых "родственничков" с криво татуированными руками, сжимающими винченные-перевинченные УЗИ - напряглась было, заметив на лице Марко гримассу разочарования, но и сам Джорджи предпочёл успокоить хорошего клиента, достав из-за пазухи сложенную многократно карту штата с уже давно промоченным под дождём и оттого стёршимся названием. - Ты правильно сделал, что сразу ко мне зашёл, Марко, а то ведь мог бы к каким-нибудь Бафферам обратиться или того хуже, к засранцу-Якобу. Сам видишь, у меня в этот раз с лекарствами туго, а двое, в отличии от троих, это уже практически мо-но-пол-лия, эээмнэм, сговорились, короче, уж якобы столько всего отдали и потеряли, склянки эти жалкие достав, что теперь ну никак, видите ли, за шкуры, веревки, еду - даже за консервы! - продать не могут. Только за оружие, патроны и топливо, видите ли, и то цену так вкручивают, изверги, я аж все губы искусал, мм... Старина Джорджи любил поговорить по душам и пожаловаться на несправедливую конкуренцию наглеющего молодняка (братья Бафферы были ровесниками Марко, а жирному на зависть многим своим покупателям Якобу примерно под сорок). - Ох, прости, заболтался. Короче говоря, у них тебе ловить нечего, всё бы отдал, а капель-шариков едва ли на половину населения хватило бы, уж я-то знаю, сколько вокруг твоего танка собралось, поди с последней встречи ещё понабежало, эге? Ладно, ближе к делу. Торговец пошуршал бумагой, раскладывая карту на столешнице. Палец с криво подстрижённым жёлтым ногтем уткнулся в дальнюю окраину среднего масштаба безымянного ныне города. Маршрут Марко как правило обходил такие места, обычно совершенно непроходимые из-за массовых разрушений и практически всегда таящие в себе угрозу коллапса какой-нибудь высотки или засады очередных отморозков, предпочитающих останавливаться на развалинах городов на ночлег. Выживающие в суровом мире осколков прошлого благополучия вообще старались держаться подальше от лабиринтов домов, улиц и канализаций, где так легко угодить в ловушку и стать беспомощной добычей тех, кто хорошо если ещё вчера последний раз чем-нибудь питался. - Вот здесь, эээмнэм, да, вот тут вот отметь в своей, угу. Видишь, у тебя-то вообще пустое место, и даже на моей "свежеапокалиптической"-то безымянная группа строений, а на самом деле там база службы спасения строилась, "девять-один-один", если в курсе, о чём я. Поговаривали, что грянуло как раз накануне сдачи зданий заказчику, и что даже какие-то грузы успели туда перевезти, а отчего бы такое дело не проверить, а? В общем, видел я своими глазами, куча всего! Дед хитро улыбнулся, обнажая белый ряд вставных зубов. - С одной стороны, понимаю твой скепсис, да. Гнильцой попахивает, есть, мол, какой-то там груз, не так-то далеко местечко, а вот ведь, почему-то не наложил ещё свою лапу на него старина Джорджи, так думаешь наверно, да? Что ж, есть и подвох, конечно. А именно - поселилась на той базе с недавних пор община новая, молодая даже, хм, человек сорок будет. С одной стороны немного, с другой - а как я, слабый старый старик с парой родственничков их оттуда выпихну? Про груз-то они не знают, я ещё когда понял, что надо за более вместительным транспортом возвращаться - груз в непромокаемый брезент упаковал надёжненько, а остальной подвал затопил под потолок, слил по шлангам воду с уличных резервуаров. Как знал, что пригодится. Был у поселенцев пару дней назад, как бы просто мимо проезжал, завернул поторговать. Слово за слово, полюбопытствовал, как дескать обустраиваются. Жаловались на подвал, хехе, спрашивали, нет ли какого-нибудь дренажного насоса у меня ли, у кого поблизости. Пока что периметр укрепляют, но сказали, что если не найдут насос, то вёдрами осушать примутся, а то ж ведь жалко им помещение такое терять. Так что сам видишь, Марко, карты все на столе, я за информацию при учёте сложной ситуации всего-то треть груза прошу, что скажешь? Видя задумчивое выражение лица своего собеседника, старина Джорджи спешит добавить: - Если всю Орду двинешь, долго не продержатся, там бойцов-то человек двадцать от силы, ну если даже соплячки всякие за оружие возьмутся, то тридцать максимум. Ружья есть у них, правда, это да, гладкоствольные в основном, дробь там, такое всякое, для самообороны скорее, не охотничье даже. Они за стенами будут, правда, причём за укреплёнными, так что штурм может кровью обернуться, особенно если у них всё же какой-нибудь козырь навроде взрывчатки или пулемёта окажется. С другой стороны - ты у нас языкастый, да и голова варит, поди придумаешь чего, и вообще без пальбы обойдёмся. Тебе решать. Выслушав старика Марко улыбнулся. - Ты действительно думаешь, что я вот так просто поеду и перебью поселенцев? Я честен, но честен на столько, на сколько это мне позволяют Пустоши, - он закрил сигарету, выигрывая время, чтобы все обдумать. Сизый дым медленно плыл в стоячем воздухе помещения, сворачиваясь кольчами и принимая причудливые очертания. - За мной идут люди, Джорджи, и делают это они потому что у меня есть план. По крайней меру мне бы хотелось в это верить. Марко понимал, что время поджимало и готов был поехать прямо сейчас, но торговец наверняка не отпустит его одного и стоило рассказать ему план полностью. - Если они хотят осушить подвал, то мы просто предложим свою помощь. Мои люди и зарабатывают выполняя работы такого рода. Ничего подозрительного. Далее следует два варианта. Либо мы выставим оцепление вокруг работ, что вообщем-то подозрительно, либо мы отвлечем их. Смысл один и тот же. Мы подгоняем тягач, очушаем подвал, выносим груз и все довольны. Если мы собираемся отвлечь их, то нам понадобится какое-то представление или актеры, но в крайнем случае мы всегда сможем придумать что-то попроще. Например, захватить груз силой. Мне бы этого не хотелось. Честно. План длинной в одну сигарету закончился и Марко затушил окурок. Старина Джорджи завистливо смотрел на выкуриваемую вожаком Золотой Орды сигарету, то ли испытывая ломку и вспоминая про своё сдающее здоровье, то ли проявляя банальное скупердяйство и безмолвно осуждая расточительство небедствующего владельца танка. К тому моменту, впрочем, как тот закончил излагать свой план и посмотрел в глаза собеседника, там уже не было ничего, кроме делового интереса и азарта. - Мне нравится, как ты мыслишь, Марко, это и выделяет тебя среди других! Хотя, чего греха таить, в округе только мелкая рыбёшка и осталась, кого истребили банды, кто ушёл покуда цел, а кто остался ждать своей очереди и невесть на что надеяться. Потому –то мы, как благоразумные люди, и заканчиваем наши дела здесь, кхекхм, да? Старичок вытер губы тыльной стороной сухой сморщенной ладони, и вожак почему-то задумался над спонтанностью всех этих откровений. Про жизнь на осколках мира трепаться? Это не было похоже на обычного Джорджи, который между тем продолжал рассуждать: - Успеть надо до зимы, так подумать, четыре, максимум пять месяцев осталось. Спешим, Марко, спешим. Кхекхм, план, да, план. Работы по осушению. Оцепление. Отвлечение. Что ж, с меня насос, с тебя люди и главный риск, только я тебя умоляю, не веди туда всех своих, отбери человек двадцать-тридцать. Если вас будет больше, чем поселенцев, они могут банально не поверить и не пустить внутрь, и тогда уже останется лишь, кхм, силовой вариант, которого ты так хочешь избежать. Последнее Джорджи произнёс с некоторым неодобрением в голосе, но неожиданно быстро сменил его на вдумчивую рассудительность. - А впрочем, так даже и лучше будет, действительно. Тылы обезопасить. Оставить всякой швали побольше целей для грабежа, глядишь, и меньше их потянется следом за тобой. Старый хитрован словно нарочно глотнул так вовремя, что в финальной паузе само собой проявилось место под мягкое: «И за мной». - А коли так, то и правда придётся всё чисто делать. Значит, отвлечение… Оба дельца задумались над способом претворения в жизнь наиболее хитрого элемента комбинации. Диверсия? Ложное нападение? Обстрел издалека? Во всех случаях применения оружия оставался риск схлопотать пулю-две от защитников, причём они могли и уловить подозрительное совпадение в пришествии удобных работников-осушителей и агрессией извне. Всё-таки слишком много событий для столь короткого интервала и для столь пустынных обычно земель. После такого вывода охрана поселенцев может и против гостей оружие повернуть, и они будут в меньшинстве, и не факт, что продержатся до подхода подмоги. Джорджи всё же прав по поводу того, что большую группу, по крайней мере превышающую по численности твою собственную, никто так запросто к себе не пустит. Получалось по всему, что надо было думать дальше, но вот тут-то с улицы и послушался странный шум, принёсший с собой как разрешение насущных проблем Марко, так и задел на проблемы будущие.
-
Уважаю.
-
Силён!)
-
ОГО. Пост так пост :).
-
Спасибо за помощь, сказал - сделал, молоток же.
Ну и за провокацию на тему "а давай поиграем на форуме, будет весело же"))
Очень смешно, ага.
-
Много букаф, но ведь хорошо...
|
|
|
|
|
Длинный, тощий и сутулый колдун, втянув широкими ноздрями соленый морской воздух и на несколько мгновений задержав дыхание, сказал только:
- Ветер перемен.. - и никто не понял, то ли пошутил он так не смешно, то ли всерьез своими колдовскими силами попытался этот самый ветер поймать и "прочитать".
Мышь, косясь на болтливого попугая - который, к слову, заткнулся, едва на палубу выбрался Доктор, да только клювом беспокойно щелкал в сторону Недомерка, - подтвердил общий интерес братьев:
- Да, не мешало бы узнать хотя бы немного о здешних традициях и обычаях.
- Книги свои читай, - лениво отмахнулся Доктор, - в них всё есть.
- Я перерыл Летописи, в них нет ни слова о Джулаге.
Доктор хмыкнул, уселся на палубу и поманил пальцем свою птицу - Болтун, отцепившись от Мыша, спорхнул на руку чернокожего колдуна. Прошептав что-то, Доктор отпустил попугая - тот, истошно заверещав "РАЗВЕДКА БОЕМ! РАЗВЕДКА БОЕМ! ГОРЯЩИЙ ВЫМПЕЛ! ТРИ РУМБА ВЛЕВО!" бросился за борт, а потом направился к городу, сверкая оперением, словно волшебная птица из сказок и легенд.
- Джулаг - портовый город, - начал Доктор, - а потому белых людей, вроде вас, здесь видят постоянно, по крайней мере, в доках и портовых тавернах, так что никто не будет шарахаться и переходить на другую сторону улицы. Всё от Мучных берегов на западе, - тощий палец колдуна указал туда, где до самого горизонта тянулась песчаная полоса побережья, - до мыса Хаиб на востоке, - палец, минуя сам Джулаг на Юге, указал туда, где, по всей видимости, был этот самый мыс, но сейчас его было не видать - восходящее солнце слепило, - принадлежит Джулагскому халифату, на юге ограниченному великой пустыней Аль-Хут, в которой, согласно легендам, обитают древние крылатые львы-вампиры, мантикоры, которые, кстати, изображены на государственных знаменах. Легенда гласит, что путник, которому на дороге встретится такая бестия, должен отгадать три её загадки, а если не отгадает, мантикора выпьет его кровь, сожрет его тело, а душу утащит в пустыню, и призрак путника, страдающий от проклятья, будет вечно скитаться, а потому главное - помнить..
- Да-да-да. Заканчивай пересказывать эти бредни, старик, - пробормотал Мышь, сложив руки на груди.
- Вот когда окажешься один на один с такой тварью, пожалеешь, что не послушал меня в своё время, - предостерегающе подняв палец, воскликнул колдун, но появившийся на палубе Капитан разогнал балаган и приказал всем бойцам привести себя в порядок - парням предстояло маршировать через весь город ко дворцу местного царька, который, вроде как, уже взял Отряд на службу, но хотел, видимо, соблюсти обычаи и провести какую-то церемонию.
* * *
Его Величество халиф Уман Аль-Асаф, молодой - даже очень молодой, для царя-то - смуглый мужчина с гладким лицом, острым взглядом прямо-таки ястребиных глаз и длинными шелковистыми черными волосами до плеч, облаченный в дорогой, но бесполезный в настоящем бою доспех, инкрустированный каменьями, с фиолетовым плащом с золотой вышивкой и здоровенным шамширом в серебристых ножнах - который, в отличии от бутафорского доспеха, был явно боевым, а не церемониальным оружием - прошелся вдоль строя, оценивая новоприобретенных солдат. За ним по пятам шли его советники, телохранители - суровые ребята - и безликая челядь.
Он что-то говорил, но так как никто халдийского языка не знал, суть его речи до наших ушей доносил переводчик. Типичная белиберда, дань традиции, показуха. Когда халиф замолчал, Капитан подал знак, и все мы, как один, три раза громыхнули копьями о щиты, да так, что эхо пронеслось по плацу и загуляло в казарменной башне.
Определенный эффект это произвело. Или же мне попросту так показалось.
К вечеру Отряд уже расположился в южном крыле одной из казарм, и, после ужина и офицерского собрания, на которое меня не позвали, до всех Братьев донесли цель нашего прибытия в эти земли.
В Джулаге назревает конфликт, если не сказать - революция, а халиф соседнего города-государства Хабур, что расположился по ту сторону горной цепи Муар'Каташ, спит и видит, как его армия входит в Джулаг через открытые изнутри изменниками ворота. Всё это, конечно, со слов самого халифа Умана и его советников, но, если уж эти ребята озаботились привезти нас из такой дали - значит, дело наверняка серьезное.
Основной задачей Отряда, как иностранных военных советников, в ближайшее время станет обучение и переобучение уже существующей армии. Вторичной и, по большей части, секретной - помощь в раскрытии агентурной сети врага и поимке шпионов, рецидивистов, революционеров и прочей швали.
Если коротко: натаскивать бородатых ополченцев, превращая их тем самым в настоящих солдат, и шнырять по вонючим переулкам, вынюхивая интриги и вылавливая отщепенцев и ренегатов всех мастей.
Нельзя сказать, что я обрадовался, услышав эти новости. С другой стороны, сидеть в замке всяко лучше, чем торчать под открытым небом и ждать, пока не отдадут приказ о передислокации. Лютый мороз до смерти осточертел мне за всё то время, что мы провели на службе в Империи, и я с упоением занялся изучением местной истории, традиций и обычаев, потому что вытянуть хоть что-нибудь полезное из Доктора не представлялось возможным - чертов колдун всё время шлялся по поручениям Капитана, таская за собой пацана, и был не в настроении болтать.
* * *
- Помните - пьем, жрем и не лезем в бутылку, - Кат, временно занявший место Пекаря в качестве старшего сержанта, отличался суровым нравом, своеобразным юмором и лаконичностью речи. А еще от него постоянно тянуло этой дрянью жевательной, из-за которой он и получил прозвище - зубы его были коричневыми, а изо рта неприятно попахивало. Плюс, он постоянно плевался - а это плохая привычка. Хотя, тут как посмотреть - кое-кто, например, уши своим мертвым врагам срезал, и это тоже хорошей привычкой не назовешь - ничего, кроме "варварства", на ум не приходит.
В кабаке за низенькими столами, сидя на расстеленных коврах и облокотившись на подушки, восседали пуштские мужчины. Определить сословие было просто - бедняки и простолюдины не носили настоящего оружия и имели право только на ножи с клинком не длиннее ладони, ремесленники же, как и торговцы и знать, имели право носить настоящее оружие - шамширы, ятаганы, мечи и кинжалы, и чем выше твой социальный статус, тем цветастее и вычурнее оружие - казалось бы, это даже хорошо, ведь напасть втроем в темном переулке и надавать по морде толстопузому торгашу, да забрать у него позолоченную саблю - чем не хлеб! Но есть нюанс - торговцы всегда нанимают телохранителей, многие из которых северяне, злобные и явно перебравшиеся через Железное море не от хорошей жизни, а дворяне и знать пользуются услугами особого рода бойцов - "даху", прирожденные убийцы, воины-рабы, еще с пеленок познавшие вкус к человеческой крови, каждый из которых способен дать отпор десяти обученным солдатам одновременно и выйти из боя победителем.
Еще существуют некоторые особенности в прическах и одежде, благодаря которым можно отличить торговца от аристократа - например, торговцы не имеют права вплетать в бороды цветные шелковые полоски, а ремесленники не имеют права заплетать бороды. Простолюдинам же лучше вообще бород не носить, потому что существует наказание, в котором фигурирует борода, раскаленные щипцы, соль, масло, веревка и страшные муки - в общем, сам черт ногу сломит во всех этих южных традициях, и лучше, все же, смотреть на оружие и окружение - как-то оно, для солдата, привычнее.
Духота, влажный, наполненный запахом ароматических масел воздух, масляные же лампы, пушистые ковры, суровые бородачи в туниках, курящие трубки и поглядывающие на пришлых - на вас, заморских дьяволов, короче - да девицы легкого поведения в полупрозрачных одеждах - или же вообще без них, - прочитать о нелегкой судьбе которых можно взглянув на их татуировки и метки, оставленные бывшим хозяином. Вьются нимфы вокруг посетителей, массируют плечи мужчин и заливисто смеются - хорошенькое дело, выпить да дать себя девке какой-нибудь помацать!
Да только на работе вы сегодня. А потому Кат, особенно строгий и злой как скотина, всячески запретил распутствовать - хотя, судя по кислой роже, сам бы с удовольствием занялся изучением плотских традиций и сексуальных техник южных баб.
По слухам - именно в этом кабаке, под названием "Серебряный Лог", должен пройти сбор офицеров хилой регулярной армии Джулага, сочувствующих мятежникам, а вы, как лица, не участвующие в непосредственной муштре солдатни и не успевшие сильно засветиться при дворе, должны сойти за "местных" северян, навострить уши и внимательно контролировать всё заведение, "взять на перо" подозрительных личностей, и, если вдруг того потребуют обстоятельства, применить силу, задержать изменников и даже, может, кровь пустить. Но нежелательно, на что и Капитан, и Лейтенант сделали сильное ударение, как бы намекнув - "языки" нужны живые.
Вот и сиди теперь, пей мочу, которую местные гордо именуют вином, и делай вид, что не подыхаешь со скуки. Путана, колыхнув задницей рядом с твоим лицом, ждет монету, но получает лишь жест, коим отмахиваются от назойливой мухи - не до тебя сейчас, глупая ты женщина!
Я службу несу, будь она проклята...
-
Пора встряхнуть этот город).
-
Прошептав что-то, Доктор отпустил попугая - тот, истошно заверещав "РАЗВЕДКА БОЕМ! РАЗВЕДКА БОЕМ! ГОРЯЩИЙ ВЫМПЕЛ! ТРИ РУМБА ВЛЕВО!" бросился за борт, а потом направился к городу, сверкая оперением, словно волшебная птица из сказок и легенд.
Ай, нравится.
|
Коротыш бодро сновал по кораблю в течении всего заплыва, везде совал свой нос, травил байку о последнем своем подвиге, с неодобрением посматривая на тех, кто сперва жрал, а потом выблевывал все сожранное. Форменное скотство, ну не можешь ты есть, так не насилуй организм, не пихай в себя всякое, возьми свою пайку и отдай Брату, из тех кто и подкову переварит в любых условиях, и будет всем хорошо. Очевидно же, ну.
По мере приближения к городу, Недомерок в конец активизировался, мотался от борта к борту, разглядывая корабли и постройки, отпускал веские замечания вроде "Ну, ничё так городишко, богатый, тут грабить и грабить", советовал Шраму как нужно козырно точить пики, за что был послан хоть и беззлобно, но сурово, пытался проехаться по ушам Вьюги, мол, это родной его город и всё он тут знает, но был пойман на противоречиях и предпочел замять разговор и ретироваться, что бы тут же начать надоедать команде, выпытывая, где в порту лучшее бухло и бабы без дурных болезней. В общем, с толком проводил время. К слову, сам оружия не точил, потому как сделал это еще до отплытия, и с тех пор не пользовался, следовательно и затупить не мог.
- О, Мышь! - моментально включился коротыш, стоило Летописцу вылезти на верхнюю палубу, и получить покровительственное похлопывание по плечу от Шрама. Заметив, что Брат не слишком-то рад его вниманию, видимо справедливо ожидая, что ему в сотый раз будет поведана эпичнейшая история последней зарубы, в которой Недомерок лично уложил три десятка врагов, коротыш поспешил успокоить потенциального слушателя. - Не боись, по-новой рассказывать не буду, ты и так уже знаешь как все записать, так ведь? Так!
- Слушай, что придумал. - заговорщически начал Недомерок, склонившись к Летописцу. - Шрам-то прям молодец у нас, а. Ты бы видел его в последнем бою, не, конечно не такой орел, как я. Я там прям влетаю такой "Что, суки, не ждали!", ближайшего в прыжке посек - на две части, приземлился и сразу в ноги второму, этого на земле уже закабанил, со мной не забалуешь, только моргнул неудачно, чик, и ты уже на небесах. О чем это я? Ах да. Шрам. Короче, ваще молодец. Рубил там, колол, бегал страшно. Это все надо в Летописях указать, молодец, хоть и не такой, как Недомерок, ты запоминай, запоминай! Я что подумал, его ж не запомнят толком, а кто будет виноват в этом? По всему выходит, что я. Сам понимаешь, затеняю я остальных. Это как-то не по Братски. Короче. Что придумал, нужно что-то такое, чтобы он прям выделялся. Сечешь идею? Нужно значит зайти с козырей, "Служил в отряде в это время, ста восьмидесяти фунтовый Шрам". Ты прикинь, как это будет, это ж реальная дичь, второго такого не найти. Ты короче, запоминай, потом при случае используешь, только Шраму не говори, что я тебя научил, это может уронить твой авторитет в его глазах, типа сам не мог придумать. Или он может какой-нибудь деталью ненужной испортить всю задумку. Сам знаешь, какой дотошный. Начнет, например, придираться, что не ста восьмидесяти, а ста восьмидесяти семи фунтовый Шрам, а кого волнуют эти мелочи?
Закончив наставлять Летописца, Недомерок пристроился недалеко от Вьюги, чтобы послушать, не признается ли кто-нибудь в знании страны или на худой конец города. В ожидании рассказчика, коротыш с продолжал с интересом глазеть на город, временами даже сплевывая за борт от переполнявших его эмоций, и что характерно, делал это не глядя, ни мало не беспокоясь о судьбе проплывающих на расстоянии плевка рыбацких лодочках и их пассажирах. Так уж ему не терпелось начать что-нибудь делать, причем желательно пить и трахать баб, а не нести суровую гарнизонную службу.
|
-
Шершавая ладонь бросила рукоятку, роняя случайные песчинки метнулась к кобуре, обнимая, сливаясь с револьвером, вбирая полимер щечек в мозолистый эпидермис.
Как шпецэффект в кино). Сочно).
-
Потерев шершавой ладонью мозолистый эпидермис ствола, из него вылетела струя белого света.
"Сажа\скрыл"
-
достойно и образцово. пять баллов из пяти.
|
Ночное небо черно от дыма костров. Я, сидя у огня, протянув к нему жалобно руки, пытаюсь заприметить хотя бы одно созвездие, но всё тщетно - это слепая ночь, и луны я не дождусь.
Холод пробирает до костей. Шальной ветер, кусачий, заставляет часовых чаще заглядывать к лагерным огням и ежиться при каждом его порыве.
Север.
Вискандийская армия расположилась в трех километрах от нас, у Солёной реки - самой четкой из всех существующих границ Скугга, Вингара и, собственно, самого Висканда. Очередной пограничный конфликт в Саамской Империи, от которой осталось одно название. Феодал бьет феодала, брат убивает брата, отец режет сына, в то время как богема вливается заморскими винами и предается плотским утехам в Столице.
А мы сидим и морозим задницы в этой проклятой Долине. И чего Герцогу Скугга дома не сиделось?
Злой вой волков доносится до меня сквозь морозную полуночную тишину.
Доктор говорил, что вискандийцы могут предпринять попытку нападения. Тут Капитан был с ним полностью согласен, хотя последний и не обладал никакими магическими способностями. Видимо, опыт сказывается.
Что называется: "Как в воду глядел"
* * *
Семеро вас. Вереница "секретов" вдоль тыла скуггского лагеря расположилась - небольших, аккуратных замаскированных окопов, из которых вам приходится наблюдать за перемещением войск противника.
Шило, второй по силе отрядный колдун, как обычно, в руках что-то крутит, дрожа безбожно, как осиновый лист. Пекарь, командир отделения, молча следит за обстановкой. Спать, почему-то, никому не хочется. Мандраж? Да нет. Вроде, ничего особого не намечается. Только вот спать в этой обстановке, на мерзлой земле, невозможно - а потому настроение у всех зело скверное.
Ну и, плюс, Пекарь, цыкнув, показывает знаками - "враги". Вроде бы, не очень хорошая новость. Но хоть кровь разогнать.
Минута, другая. Идут, тихонько звякая оружием, солдаты, рядком, не торопясь. А вы, успев передать сигнал в остальные секреты, ждете - ждете, пока пройдут дальше, чтобы можно было нанести подлый и сокрушающий удар в спину вероломной голытьбе, которой не суждено унести ноги из этого мрачного, сокрытого густым туманом леса.
|
Хотел Джексон сразу всё то сказать Кремню, что Мэгги в запале наговорила, только короче и доходчивей. Всё те же аргументы назвать, те же риски упомянуть, те же терзания перед выбором моральным испытать.
Мо-ра-ль. Странное очень слово, редкое и звучит зачастую то ли как предъява, то ли как ругательство. "Мораль попутал?", "урод моральный!", что-то такое, неоднозначное, но с глубокими корнями. И не без глубокого же смысла, который всегда манил чем-то сокровенным, но копаться в котором никогда времени особо не было да и умения не хватало, не смотря на наличие желания внутреннего.
Стоило, однако, Кремню слово своё сказал, как Джексон понял, что ошибался в нём. Если умирающий Командора перед смертью помянуть не ленится, ни на что конкретное не рассчитывая (после торгов-то обыденно-прагматичных), то значит что-то в нём и у черты человека держит, до чего-то он сам докопался, может быть даже про мораль что-то понимает.
Сталкер молча кивнул напарнице, показывая, что услышал её, но спорить не собирается - и повернулся к раненому.
- Оружие убери.
Свой дробовик перевесив на ремень за спину, Гейдж вплотную придвинулся к Кремню, намереваясь помочь тому подняться и доковылять до джипа. Ну или донести, если уж тот совсем ходить не может.
В процессе помощи ответил и "Вдове", не глядя ей в глаза и стараясь говорить не слишком категорично.
- Лидер в группе я. И насовсем от слов своих не отказываюсь, поэтому в Город Мёртвых мы вернёмся завтра же, выедем точно как сегодня, затемно. Однако, раз переношу планы после уговора, то твоя доля в Командорском тайнике снова половина, и делишь ты, и это уже не пересматривается, я сказал. Насчёт тайника Кремня помозгуем ещё.
Гейдж скривился, и от того, что приходилось вновь такие нудные прагматичные вещи проговаривать (а у него железное правило было: всё, что касается хабара - оговаривать заранее), и от того, что Кремень слышит все эти их обсуждения. Но раз уж Мэгг проговорилась сама, то и пускай теперь свои же локти и кусает, а Кремню Джексон заявил по-простому:
- Считай, что ничего этого не слышал. В городе кому сболтнёшь - не только на нашей удаче крест поставишь, но и себе жизнь перечеркнёшь. Усёк?
С Мэгги тоже надо было договорить, нельзя вот на таком моменте бросать диалог. Джексон и без того уже начал претворять своё решение в жизнь действием, так надо было хотя бы словом не оставить Мэгг в стороне, не то нехорошо может получиться.
- Я не Командор, но и не только за пять сотен патронов согласился ходку перенести. Да, быть может, Кремень лжёт. Может, умёрт в дороге, как ты, Мэгги, говоришь. Может даже, мы в итоге потеряем больше, к пустым схронам завтра выйдя. Но я так скажу тебе, Мэгги. Я Командора уважал, и после случившегося с ним поганью себя ощущал долго довольно. Потому как много нас таких было, "уважающих", но в итоге не помогло ему это ничуть. И я теперь лучше лишний раз топливо потрачу, чем осколок наследия его в пыли брошу. Не хочу, чтобы Командор, из жизни уйдя, и из нас самих бы ушёл. Поэтому тебя в команду взял, и к мнению твоему прислушиваюсь. Ты едешь с нами или ждёшь на этом месте до завтра. Выбирай, зная: я обязательно приеду, и тайник Командора будет нашим, у тебя есть моё слово.
-
- Я не Командор, но и не только за пять сотен патронов согласился ходку перенести. Да, быть может, Кремень лжёт. Может, умёрт в дороге, как ты, Мэгги, говоришь. Может даже, мы в итоге потеряем больше, к пустым схронам завтра выйдя. Но я так скажу тебе, Мэгги. Я Командора уважал, и после случившегося с ним поганью себя ощущал долго довольно. Потому как много нас таких было, "уважающих", но в итоге не помогло ему это ничуть. И я теперь лучше лишний раз топливо потрачу, чем осколок наследия его в пыли брошу. Не хочу, чтобы Командор, из жизни уйдя, и из нас самих бы ушёл. Поэтому тебя в команду взял, и к мнению твоему прислушиваюсь. Ты едешь с нами или ждёшь на этом месте до завтра. Выбирай, зная: я обязательно приеду, и тайник Командора будет нашим, у тебя есть моё слово.ссылкаЕсли выкинуть про "восток" и "арабов", то - прям оно
-
Очень тонкая игра самообладания.
-
а у него железное правило было: всё, что касается хабара - оговаривать заранее
Это прально.
|
-
тщательно послюнила карандаш
Дьявол кроется в деталях!
-
-
при этом многозначительно поднимая крючковатый указательный палец и принимая строгий загадочный вид.
- Ходят в теааатры. В эти... как их... библиотээээки.
- Билли, не выражайся!
|
|
|
|
-
А все благодаря Кемадо! Проклятый метис задел что-то в душе, как казалось, отходчивого человека.
Можно сказать, не зря старался).
|
|
-
Перечитываю иногда. Классный персонаж. Жаль, что не сложилось с игрой, и я понимаю, почему не сложилось... Но все же классный). Умеешь ты играть).
|
|
|
Остин:Времени до двенадцати было ещё два часа, и, чтобы не сидеть попусту, Остин решил заняться организацией завтрашней пресс-конференции. Дело это было ему незнакомым, и на то, чтобы договориться об использовании конференц-зала, а потом ещё поставить в известность газеты, ушёл почти час. Закончив с этим, Остин уже собирался вернуться к делам более привычным, но тут в кабинет по каким-то делам заглянул Купер, который этим уже занимался. — А радиостанции? — поинтересовался австралиец, — на радио ты позвонил? На радио Остин не звонил. Он вообще не имел понятия, какие у китайцев тут в Шанхае есть радиостанции. Какие-то были, но шанхайлэндеры их всё равно не слушали, предпочитая ловить на коротких волнах BBC Empire Service или американские передачи. Пришлось звать Чжана, чтобы этим занялся он. Когда закончили, пора было уже отправляться на Бунд. 26.10.1935, 11:57
Шанхай, Международный сеттльмент,
Бунд, у Общественного сквера
Рикша остановился на дальнем конце Бунда, не доезжая до железного Гарден-бридж, пересекающего узкую Сучжоу-крик. Здесь, на стрелке Сучжоу-крик и Хуанпу, был разбит первый в Шанхае общественный сквер, через который можно было пройти к памятнику, который стоял у главного входа в сквер со стороны Бунда. Подойти к памятнику через сквер предложил Чжан; это было разумной идеей, так как, в отличие от голого Бунда, в сквере можно было легко устроиться так, чтобы, не привлекая внимания, наблюдать за памятником. Но, может быть, помимо практических, у Чжана были и иные соображения, чтобы предложить этот путь, — ещё семь лет назад вход в сквер Чжану был бы запрещён, и он, конечно, как и другие шанхайцы прекрасно помнили фразу «Собакам и китайцам вход воспрещён»… хотя такой фразы на воротах сквера никогда не было. Остин сам этого не застал, но сослуживцы, жившие в Шанхае дольше его, рассказывали, что на доске с правилами, которая висела у главного входа, всё было сформулировано гораздо корректней — в одном из пунктов говорилось, что парк закрыт для собак и велосипедистов, а в другом — что вход в него открыт только для иностранных жителей, на чьи деньги сквер, собственно, и был разбит, ещё в девятнадцатом веке. Казалось бы — в Английский или Французский спортивный клуб тоже пускают только членов, и никто не мешал тем же самым китайцам разбить свой парк, в который не пускали бы заморских дьяволов, но вот — обижались. Продолжали обижаться и тогда, когда правила эти вовсе перестали выполняться, и никто уже не делал различия, кому можно здесь гулять, а кому нет, поэтому и пришлось в конце концов эту злосчастную доску снять и пустить китайцев в сквер уже на законных основаниях. И сейчас по парку, наслаждаясь погожим осенним выходным деньком, ходили и шанхайлэндеры, и китайцы, на аллее стояли продавцы каштанов и сахарной ваты, заложив руки за спину, важно прохаживался констебль-китаец, а по газонам бегали дети. Чжан, отделившийся от Остина на входе в парк, купил кулёк каштанов и присел на скамейку, на которой уже сидела европейского вида барышня в солнцезащитных очках с фотоаппаратом. Девушка недовольно скосилась на Чжана и отодвинулась на край скамейки, ожидая, видимо, что китаец полезет знакомиться, но Чжан, удобно откинувшись на спинку, лишь флегматично жевал каштаны, бросая шелуху под ноги, и поглядывал по сторонам, щурясь от солнца. А Остин направился к главному выходу. Информатора он увидел тут же — совсем молодой, лет семнадцать, худощавый паренёк-китаец в вельветовой куртке с кепкой в руках стоял у памятника, нервно оглядываясь по сторонам. Бросив под ноги окурок, он тут же полез за новой папиросой, вытащил губами из пачки, достал коробок спичек и принялся чиркать, сумев зажечь только третью.
|
|
-
В голове Джима всплыло слово, которым его дедушка, рассказывая байки про Старый Мир, называл похожих личностей: жидовская жопа.
Пустоши - мечта космополита). Никакой дискриминации - все на один вкус ведь).
|
|
Народец пораздался в сторонки от Васьки, Остапа, и смирненько хлопающего за их спинами глазами Миколки. Смотрели с некоторым удивлением и опаской на незнакомых вооруженных людей, вклинившихся в импровизированный митинг.
Переплюев ничуть не растерялся, увидев новых оппонентов, наоборот, развернулся к ним грудью, набычил лоб, и зарокотал, обращаясь к Остапу:
-Партия большевиков, товарищ, установила, значит, справедливую власть рабочих и крестьян, трудового народу. Кто с властью трудящих несогласен может быть? Кто недоволен? Дворяшка, буржуин и кулак - вот кто!
А ты, значит, сопля, - продолжил он насмешливо, буравя Ваську взглядом в упор, - откель такой вострый, про Москву да Петроград буробишь? Поди, что не месяц в те края наезжаешь? Я вот с Петрограда сюда добирался. Да через Москву, где самого товарища Ленина видал. И что, скажешь, я с голоду помираю? Или, можа, трохи недокормленный?
Послышались смешки. Определенно, сказать такое про ражего Переплюева было никак невозможно.
Большевик посерьезнел, и заговорил уже обращаясь как бы ко всей аудитории. Было видно, что работать со слушателем он поднаторел:
-Трудности, товарищи, конечно есть. И с продовольствием тоже. Но трудности почему? Да потому что весь империлистицкий мир ополчился, значит, на первое справедливое государство трудящих. Чуят, значит, пиявки, что мировая революция не за горами! На севере геройская трудовая Красная Армия бьется с англичанами, с юга хранцуз науськивает беляка, на востоке белочехи хуляганствуют. А кто, значит, народ защищает? Советская Власть, вот кто!
Да и здесь не всю еще контру, значит, вывели. Прячется по лесам, бандитствует. А надо всю! Чтобы, значит, не мешала налаживать жизнь. Надо, товарищи, сплотиться!
Тут Переплюев снова обратил внимание на Ваську с Остапом:
-А вы вот, граждане, кто такие будете? Я, скажем, уполномоченный Семен Переплюев, местный, значет, роженец. Меня тут все знают. Или, вот, дед Панас. Он хоть глотку драть здоров, а понятие имеет, разобраться хочет. Ну а вас, для примера, я знать не знаю - и с чегой-то вы в не свое дело лезете, да супротив Красной Власти баламутите?
------------------------------------------------------------------------------------------
А телега и бричка с остальными меж тем сделала полукруг по кромке майдана, огибая народный форум, и подъехали к очередному ладному забору, примыкающему к широкому длинному дому. Агафьина попутчица соскочила с козел, и побежала открывать ворота. Спустя пару минут оба экипажа уже были загнаны на двор. Агафьина родственница покликала кого-то, и вокруг телеги и брички засуетились пацаны и девчата лет от восьми до четырнадцати, принявшиеся споро сгружать Агафьину поклажу...
|
-
Потому что цепкие и сильные пальцы любопытства уже душат здравый смысл, и он, бедолага, издает последние хриплые звуки.
Бедняжка).
|
|
|
|
-
- Делай как знаешь, Джексон. То, что нужно мне, за хабар не купишь.
Не до пустяков девушке, чо:)
-
очень и очень славный персонаж, с самых первых постов западает, правда.
-
мгновенно забирая жизни, пустошь неописуемо милосердна.
veritas!
|
-
Нет, карта не ловушка. Любой сталкер сам себе ловушка, приманка, добыча и хищник - особенно решивший принять в команду "Вдову".
Суть дела)
-
Смельчак! Только смельчак может безоглядно доверять новой знакомой с прозвищем "Вдова".
-
Это был союз двух погорельцев, различавшихся лишь ожогами от уничтожившего их миры пожара. Гейдж тлел долго и всю свою жизнь учился освещать последними угольками картины во тьме. "Вдова" вспыхнула быстро и ярко, до сих пор осыпаясь искрами жажды мести, но не идей.
Круто.
|
Прибытие на площадь двух упряжек не осталось незамеченным - народ заоборачивался, несколько баб оторвались от толпы и потянулись к Агафьиной телеге. Через пару минуток вокруг эмоционально расписывающей свои несчастья вдовы заквохтали, заохали и запричитали. Впрочем, затягивать это дело женщина не стала - махнула рукой, мол, не сейчас. К ней на козлы залезла одна из местных баб, вероятно, та самая родственница, и Агафья тронула вожжи, направляя телегу в круг майдана.
Бричка, на которой восседал отряд Сизовских посланцев, направилась следом. Только Остап, передавший поводья Изе, да пацаны, соскочили с повозки и отправились на рекогносцировку.
***
А народцу на площади, как уже было сказано, набралось изрядно. Были тут и мужики, и бабы, образовавшие довольно-таки плотное кольцо спин, так что Прокопенко и мальчуганам пришлось потолкаться, чтобы разглядеть хоть что-то.
Оказалось, в центре внимания был высокий видный мужчина лет под тридцать, с простым крестьянским лицом, украшенным лихим густым чубом, выбившимся из-под кепки-восьмиклинки, и преизрядными пышными усами. Одет он был в новехонькую шинель, расстегнутую на груди - в запАхе виднелось что-то защитного цвета, не то гимнастерка, не то френч. На груди с левой стороны кровавым пятном алелся революционный кумачовый бант. Мужчина говорил звучным, уверенным голосом, энергично рубя воздух сжатой в кулак ладонью правой руки:
-... таким вот, товарищи, образом! Такая вот, значит, у нас политицкая ситуация!
И потому партия большевиков, представляющая волю всего трудящего народу, рабочих и, значит, крестьянства, направило меня, Семена Переплюева, для установления в родимом селе Сосновке и прилежащих селениях народной власти! Я уполномочен собрать на местах комбед, с занятием должности его председателя, а так же организовать, значит, выборы в сельские Советы. И в том я, товарищи, имею мандат от Совета Народных Комиссаров!
Переплюев извлек из-за пазухи сложенный в четверо лист бумаги, и демонстративно помахал им в воздухе, как Городничий "пренеприятным известием".
Тут из толпы раздался насмешливый, дребезжащий, как крышка от чайника, старческий голос:
-Тю! А ты-то, Семка, к трудящим яким боком? Рабочий чи крестьянин будешь? Гляко-ся! Двадцать с гаком годиков балуном груши околачивал, у папки на шее провисел, а таперича - вл-а-а-сть! От твой покойный тятька-то порадив, колы тебя в солдаты забрили, думав тоби тама уму-разуму пидучат. А он вин як! Уйшов до армии с балуном, а возвертался с мандатой! А и шо за "помбеды" таки? То гуторишь: "Счастье трудящих!", а то "беды". Нам беды не надоть, набедовались вже! Та й щастье твое, слышь-ка, смердецом пидтравливает.
В народе послышались смешки, кто-то и заржал в голос.
Но Переплюева, видать, так просто с понталыку было не сбить. Он сердито оглядел народ, выискивая глазами оппонента, но, видимо, так и не приметил, и заговорил, обращаясь ко всем присутствующим, еще повысив голос:
-Кем я, значит, раньше был - то теперь не важно. Революция перековала меня, и закалила, нового, значит, человека сделала. Свободного человека, и, если хотите знать, политически грамотного! Теперь я для вас товарищ Переплюев, уполномоченный Совета Народных Комиссаров. И вот что я вам скажу, дорогие товарищи земляки! Не сегодня-завтра здесь будет отряд красноармейцев из волости. Для помощи в установлении советской власти. И лучше бы вам проявить сознательность. Сознательным - честь и хвала, а, значит, со всякой контрреволюцией разговор короткий будет, так и знайте!
|
|
|
|
-
Агафья, конечно, снова заскулила и запричитала, но как-то уже без души, в пол накала.
Читаю и вижу).
|
Трещит горячий воздух джунглей, разрываемый злыми кусочками металла на сотню частей. Каждый, кто сейчас там, будь он морпех или гук, если он не полный отморозок, хотел бы оказаться где-нибудь еще, насрав на патриотизм, приказы, убеждения, долг перед родиной и какие угодно еще мотивы, погнавшие до сего момента здоровый и целый разумный кусок мяса на войну. Но хотеть - это хорошо, конечно. А сейчас надо убивать. Во имя патриотизма, приказов, убеждений, долга перед родиной и хуй знает чего еще. Желания выжить, например.
Татум.
Кровь хлещет из почти оторванной кисти, щедро удобряя выжженую землю на дне воронки. Туманится сознание, то ли от потери крови, то ли в ожидании болевого шока, который все не идет и не идет. Голову словно ватным одеялом укутали, тепло так вдруг стало, и еще больше нереальность всего происходящего проступила – нет, блять, ну как такое могло случиться-то вообще? Да ну нахуй!
А следом за теплом пришла боль. Нет, даже не так. Ее Величество Боль вступила в свои владения, щедрой рукой выжигая нервные окончания в мозгу, ответственные за передачу болевых сигналов, заливая все вокруг слепящим светом, и нет теперь больше ничего реального, кроме Нее.
Заходится тело в спазме, заходится глотка в крике, и нет сил, чтобы остановить эту блядскую песнь Боли. Сейчас бы счастливо вырубиться, надеясь на силу и мощь Американской Армии, которая вот-вот соберется с силами, и без твоей помощи запихнет гуков обратно в тот Нахуй, из которого они вылезли. А также на расторопность полевых медиков, которые обязательно найдут, вытащат и залатают, ссуки, ведь смогут же залатать, не может быть чтоб не смогли!
Но медлит блаженное забытие, словно наслаждается моментом, растягивает жгучую секунду.
Брэдли.
Не отзывается медик, скотина. То ли пристрелили его уже, то ли занят кем-то посерьезнее. Ну да и хуй с ним, винтовка, родная любимая "эмочка", куда ближе оказалась. Легла обратно в руку, родимая, и очень кстати и вовремя, как будто сама подсказывая, что морпех без винтовки в этом аду нахуй никому не нужен. Рявкнула длинной очередью - и рассыпались ближайшие тени, подступающие со стороны леса, как детские кошмары исчезают при включенном свете. Упали, вжимаясь в землю, кое-кто - и насовсем.
Скатился в окоп, дергая карман с аптечкой. Скользнула в пальцах застежка, явился на свет джунглей Спаситель Американского Солдата При Ранениях, Травмах и Порезах - индивидуальный перевязочный пакет. Вторая застежка раскрывает недра аптечки... и щедро вываливает белоснежные бинты прямо в грязь, намешанную солдатскими ботинками на дне окопа. Заливает кровь глаза, не понять теперь, что стерильнее - бинт в грязи перед носом, или рукав собственный, которым кровь утереть можно.
Смэшер.
Хорошо на краю окопа, видно все. Вон гнездо пулеметное на стыке окопов, пережило минометный обстрел, и теперь огрызается длинными очередями, удерживая остроухих на этом фланге от реализации жгучего желания забраться в заботливо выкопанные солдатскими руками укрытия и вырезать там всех к хуям коммунистическим.
И добраться до него недолго - метров тридцать под вражеским огнем средней плотности. Ну да хуле там, морпех ты или не морпех?
Но перед бегом можно и проредить немного желающих пострелять по гоблинской заднице. Тыкается приклад винтовочный в плечо на отдаче, летят маленькие юркие пять-пятьдесят-шесть в чернеющие на фоне леса фигурки. Падают фигурки, смешно всплескивая руками, подергивают ногами, а некоторые и не шевелятся больше.
Слетает с разгрузки граната, словно сама в руку прыгает. Кольцо долой, цилиндрик - от себя... и улетает он хер пойми куда, зацепившись за коготь. Хорошо, что не в родной окоп. Бахнуло где-то в стороне, осыпая землей остатки буйной растительности.
Дальше - рывок спринтерский к пулеметному гнезду. Окопами оно, конечно, безопаснее было бы, но дальше, да и ты блять морпех или не морпех? Чирикают пули вокруг, не попадая в гоблинскую задницу. Только последняя, перед тем как скрылась за мешками с песком задница вышеупомянутая, смачно хлопает в спину повыше поясницы - аккурат во флягу, что на рюкзаке прицепленная болталась, полнехонькая, а теперь воду через дырку разливает. Ну, всяко лучше, чем почка сейчас бы кровью обливалась.
Хокер.
Саданул по прицелу трясущимися руками, вжимаясь спиной в стенку окопа. Съехала перекошенная планка на бок, свободно болтаясь - слетела с крепления. Гавно вопрос, ремонта на две секунды - но трое за это гавно поплатились. Будут теперь тебе в кошмарах сниться.
Выправил щелчком планку, выставил дистанцию, снаряд свежий загнал в ствол. Можно дальше работать по целям. Сейчас вот только дыхание успокоится, и руки трястись перестанут. Вот-вот. Почти уже. Ну все, все.
Ебаный прицел.
-
Круто ты ворвался в этот модуль. Балет смерти, какофония войны, пир ярости, хэм-эн-джем, кровь-говно-и-волосы... Короче, зачет.
|
-
Хорошо написано). Считалочку надо взять)))).
-
У тебя всё как у птаха))
А вообще парень клёвый, весёлый такой.
|
-
Уже с первых прочитанных слов рука тянется к плюсу.
-
Мир Пустоши - мир вдовы.
-
Весьма и весьма опрятный вход в игру, читать приятно. Мысли, наблюдения, воспоминания - всего в меру.
-
Для затравки - отлично!)
|
-
Храп с заднего сиденья прервался, Роджерс что-то невнятно буркнул. Это вполне можно было принять за согласие. Лу пожала плечами и повернулась к негру, флегматично взиравшему на всё это.
ЗЗ начал играть, еще даже не запилившись))). Мне нра).
-
Что в старых "Пустошах", что в новых - класс
-
стильно!
|
|
|
Шон доел картошку, отдышался немного, и принялся за кофе. Пил его ирландец неторопливо, и попутно размышлял о пользе христианского смирения, ведь совсем было вырвалось раздражение, в виде бранных слов, в адрес Чака и остальных трепачей, но сдержался, и вроде как фермер на это внимания и не обратил. А ведь если подумать здраво, хоть уже и не ребенок Чак этот, сам на хлеб зарабатывает, живет своим умом, откуда ему было знаний таких набраться, о чем можно говорить, а о чем нет, после ограбления банка. На того, кто в притоне бандитском рос, не похож он, судя по повадкам скорее очередной фермерский сынок или рабочий наемный, только-только сообразивший насколько это тяжелое дело, и сходу решивший податься в бандиты в надежде сорвать большой куш.
И приятель его, Картечина той же породы, только еще и болтун, каких поискать. Таких парней МакНамара повидал немало, и во время службы и после. Хлебом не корми, дай язык почесать, с таким один раз выпьешь, и за это время узнаешь про него все - от рождения, до текущего момента, а поверх еще и планов на жизнь на десять лет вперед. И что характерно, традиционно в этих рассказах рассказчик лучший стрелок, лучший ковбой, парень которого лучше не задевать, и вообще герой. На такого даже рассердиться всерьез сложно, такой смешной.
А вот доктор Шону в который раз своим поведением не понравился, МакНамара не очень-то жаловал негров, но что и как ему делать, он всегда решал сам, и в непрошеной оценке своих поступков не нуждался. Доктор был уже немолод, не то что остальные "умники", мог бы за свою жизнь и понять, что брюзгливых и высокомерных ублюдков никто не любит, тем более когда они лезут со своим веским мнением куда не просят. И ирландец мысленно поставил третью зарубку напротив имени доктора.
-
И приятель его, Картечина той же породы, только еще и болтун, каких поискать. Таких парней МакНамара повидал немало, и во время службы и после. Хлебом не корми, дай язык почесать, с таким один раз выпьешь, и за это время узнаешь про него все - от рождения, до текущего момента, а поверх еще и планов на жизнь на десять лет вперед. И что характерно, традиционно в этих рассказах рассказчик лучший стрелок, лучший ковбой, парень которого лучше не задевать, и вообще герой. На такого даже рассердиться всерьез сложно, такой смешной.
Дыыыыааа! Вот именно таким я его и делал))))).
|
- Досадная оплошность. - Шон недовольно нахмурился, и досадливо покачал головой, словно ему было неприятно говорить о случившемся. - Благо один из наших понимает в медицине, вот и помог мне. А насчет перевязки, даже и не знаю. Если по доброте душевной поможете тряпицей чистой, и если время позволит, то может он же и сменит мне повязку. Не хотелось бы злоупотреблять вашей добротой.
Сказал Шон все это, и на Дока глянул, вопросительно бровь приподняв. Мол, что думаешь? Можно, конечно, было и не тревожить Кэрри лишний раз, а воспользоваться помощью фермеров, но по здравому размышлению, это был не лучший вариант. Во-первых, ирландец не хотел, чтобы местные приметили тяжелое пулевое ранение, заживают такие раны не быстро, и отметины отставляют на всю жизнь. А некоторые люди бывают страсть какие внимательные к деталям. Одно дело искать безызвестного грабителя, а совсем другое искать грабителя с такой меткой на руке. Во-вторых, фермер мог заинтересоваться, где это Шон заполучил такую отметину, и пришлось бы выдумывать какую-нить историю, а МакНамара был сейчас не в форме для отливания красивых и складных баек. Кроме того, была еще одна, не самая весомая, но самая причудливая причина. Док был явно человеком мнительным, с таким не угадаешь, что его может обидеть. Попросишь фермеров перевязать, может затаить обиду. Как так, его профессиональную повязку на какую-то самокрутку фермерскую заменили?! Не попросишь, обидится, что работать заставляют, во время общего отдыха. Потому, Шон избрал третий путь, вроде и от местных помощь принял, а вроде и Доку дал возможность сделать все по своему. Правда, ирландец мог чего-то не учесть в своих расчетах, и Док мог взбрыкнуть беспричинно, но тут уж совесть МакНамары была бы чиста. В конце концов, сохранение хороших взаимоотношений, это игра для двоих.
|
|
-
Язва ирландская :-D
-
Так вот что скрывается за сухой фразой "тактично промолчал")))
-
Но Шон вовремя сообразил, что Крис, видимо, свято уверен в том, что подавляющее большинство мужчин готовит так же отвратительно как и он сам, и потому ирландец промолчал, чтоб не топтаться по чужим больным мозолям.
Ты супер))))). Офигенно))))
|
-
Бывший маршал вдруг вспомнил, как смешно и трогательно эти близнецы смотрелись в изящных ручках той единственной...O, yeah!
|
|
|
|
-
И, конечно, глаза - огромные, миндалевидные, и черные, как ночь, в которую Изя подломил свой первый лабаз... образно!!!
|
Стал быть, со слугами да беспризорниками Изю определили. Обидно. Да что ж делать - не силой же в белые хоромы прорываться. Да и следили за Изей так, как будто он вор последний, а Изя ж не вор - ему ж чужого добра много не надо.
Ну да накормили, напоили, да спать укладывают. И то хорошо. Самовар пока достал, осмотрел, вроде все целое, тряпочкой обтер. Пока тер, тишина какая-то установилась, нездоровая. Разрядить бы как-то надобно.
- Ох, спасибо, люди добгые, накогмили сиготу, напоили. Пгямо кгасота, спасибо, спасибо. Если хотите, я вам истогию сейчас скажу - что сегодня случилось, мне то, что давно было напомнило. Не, таких сгашных волков не видывал ганее, но кой чё похожее на моём коготком веку было.
Изя уселся поудобнее и завладев вниманием слушателей продолжил:
- Стал быть, гядом с нашим гогодком кладбище было. И люди говогили, захогонен там был человек один. Богатый, говогят, человек был, купец в гогоде если не пегвый по богатству, то втогой точно. И вот поговагивают, нашли его однажды мегтвым, да с головой отгубленной. Кто его так - не нашли, да и голову тожа, говогят, не нашли. Ну да это стал быть, только начало истогии. А пгодолжение её было годиков с десяток назад - я тогда совсем пацаном был - моложе вон Васьки да Миколки. Летков с дюжину было мене.
Взял паузу, давая слушателям переварить историю. Чаю хлебнул, колбаской закусил.
- Ну так вот. Поговагивали, шо купец энтот не упокоился. Говогили, что ночью он из могилы свой вставал, да по кладбищу ходил - не то голову, не то убивца своего искал, а кто говогил, что ищет живого, чтоб у егшо голову себе забгать. Многие говогили, что видали его ночью - фигугу без головы на кладбище. И вот однажды знакомый мой пацанчик - Яшка Кгивой, говогит, мол, "видал я на кладбище купца безголового". Ну а я, стал быть, "бгешешь", говогю. Вот так и зацепились, а потом и поспогили, да поспогили не пгосто так, а на тги губля. Цагских ещё, для пацанов двенадцатилетних - оггомные деньги, стал быть. А поспогили на то, что я сам один на кладбище пойду да до утга там пгосижу и от купца безголового не убегу.
Изя снова драматично громко отпил чаю из чашки.
- Ну так вот, стал быть. Тгех гублей у меня в кагмане то не было, а бгехуном быть никак не хотелось. Ну вот собгался я и пошел на кладбище. Благо, лето, тепло, да луна полная светит - пги лунном свете если пгивыкнуть хогошо видать. Ну таки пгишел я на кладбище в сумегках. Стгашно, жуть, ну да кудаж деваться - тгех гублей то нету у меня. Нашел я склеп один, да у него схогонился, спгятался. Стгашно, холод пгобигает, кажется, вот сейчас покойник какой за ногу ухватит и пгопал Из... Иван. Да вот что-то увидал лежит - взял - палка, длинная, длинной с гуку, да вгоде пгочная. И то с ней как-то посмелее стал, но всё гавно стгашна. Филин где-то двали ухнул, дегевья тгещат. Жуть. Ну да сижу, боюсь. Вгемени уже за полночь - я ужо таки освоился почти, как тут...
Снова к чашке, снова излишне громко хлебнул чая. Отставил чашку в сторону и активно жестикулируя продолжил.
- Так вот. Ать - глянь я на догожку - меня такая жуть стгашная взяла, шо я ашь чуть не закгичал. Вижу -, Изя начал жестикулировать особенно рьяно, - фигуга идет - человек, а гоговы - нет! Силуэт толка, а нету головы! Уж стгашно - жутко стгашно. Вжался я в камень, палку свою схватил так, что ашь пальцы потом болели. Затаился, а фигуга пгямо по догошке на меня идет. Ну всё, думаю, конец мене - сейчас или убьет, или гогову отогвет - ну, считай, всё гавно без головы мне не жить. А безголовый идет. Вижу уже и плащ или польто какое длинное, сапоги стагые, идет, пгямо возле меня пгоходит. Затаился я, он и пгошел мимо. Я и думаю, тикать надобноть - уже не до тгех гублей, тут выжить бы пгосто. Да токма начал вставать, как на камешек наступил, а тот возьми да лопни под ногой. И вот я встаю как завогоженный, пгямо пегедо мной - безголовый. И он услышал, газвогачивается и медленно гуки свои ко мне тянет. Ну и тут я пгосто не то от стгаху, не от от безысходности, как вдагю ему пгямо туда, где у его голова должна быть и тикать.
Изя размял руки, глядя на слушателей, лыбясь.
- Таки вот, чего гассказать то хотел. Токма я стгекача дал, как слышу кгик подгостка, да с таким матом отбогным. Пгобежал несколько шашков, обегнулся, смотгю - а безголовый на тгопинке на когточках, шею свою щупает да огет благим матом. А потом как согвет польто стагое - а под ним - Яшка Кгивой. Голову я ему палкой газбил в кговь. У меня сгазу весь стгах как гукой сняло, ашь хохотать захотелось. Энтот пгойдоха в отцовское пальто оделся - ярмо одел, голову спрятал - как будто безголовый человек.
- Ну да подошел я, помог Яшке, ггю, согласен, что он тги губля мне должен, тогда я его до дому доведу да помогу, ну он и согласился. От так от - гегоем я тогда сгеди пацанов сделался, да ещё и Яшка мне потом тги губля отдал свои - говогил, на поход в Афгику копил, ну да отдал и ладненько. От такая вот занятная истогия.
Изя довольно улыбнулся и снова взялся за еду. Нахаляву оно ж всегда не лишнее.
-
Прям по Горькому шпарит!)))
-
+1 Какой, однако, пассаж!)
|
|
|
Давно уже Милошу ничего хорошего не снилось, всё ерунда какая-то из этой, местной жизни, а чаще и вовсе ничего — после полпинты бурбона Милош проваливался в тяжёлое забытье, чтобы проснуться наутро со смурной головой, сухостью и тягучей горькой слюной во рту, которую хотелось поскорее сплюнуть, затёкшей от долгого лежания на боку рукой и шеей, небольным, но беспокоящим покалыванием в печени, и мерзким ощущением давно не менявшейся грязной одежды на грязном теле. Так было и сейчас.
Вроде и не пил, а побаливает печёнка, думал Милош, задумчиво сидя у костра с тарелкой и потирая правый бок. Вроде и не старый ещё, а уже болит. Доконает как-нибудь, если так дальше жить. А как ещё жить-то? Пить бросить, что ли? Смешно даже.
Алабама сидел праздный, подкручивал колки у скрипки, прилаживался к ней, иногда пару раз проводя смычком.
- Эээ, Польша, а на чем там у вас играют? Как везде? - спросил он рассеянно.
— Да… — так же рассеянно протянул Милош в ответ и озадаченно подумал, что и не помнит особо, на чём там, дома, играли. Помнил орган в костёле, но это же другое совсем. Цыган и евреев помнил, но там как раз то же самое и было. А вот, вспомнил ещё, сосед Томек, в детстве глубоком ещё, играл на губной гармошке. Но губные гармошки и тут тоже были. Так что да, как везде. — Песни другие, — ответил Милош скрипачу, доскребая с тарелки остатки жрачки. — А так всё как везде.
- Правильно, правильно! - заметил он, увидев, как Патрик молится. - И за меня помолись! И за Польшу вон. Уж не знаю, сколько человек он там подстрелил, но пожар устроил - почти как в Чикаго в семьдесят первом! А шороху, шороху навел!
Милош только буркнул себе что-то под нос, уставившись в землю. Вспоминать о вчерашнем не хотелось. А этому вот, Картечине, всё неймётся, всё ему забавы. Довеселится он так как-нибудь со своим весельем.
Собрались, поехали. Ну, значит, вперёд. Раз нужно гнать как сумасшедшие, значит, будем гнать. Прорвёмся как-нибудь. Верно, прорвёмся же, Радом?
-
Вроде и не пил, а побаливает печёнка, думал Милош, задумчиво сидя у костра с тарелкой и потирая правый бок. Вроде и не старый ещё, а уже болит. Доконает как-нибудь, если так дальше жить. А как ещё жить-то? Пить бросить, что ли? Смешно даже.
Все это доставляет по самому высшему разряду).
|
-
За хорошую игру. Красивый был персонаж, жаль, что так кубы легли.
-
Стиву жааалко!
Мой любимый персонаж был.
|
|
|
|
|
-
Дерзишь, парниша )
-
Вот поляк — этот небось подождал бы, а святоша ирландец — тот ещё и пальцем бы показал, куда целить лучше.
Гггг, ну-ну))).
|
|
|
|
|
|
-
Да, дескать, Мо, говно были люди, говном и остались - видишь, вот я сейчас потренируюсь мальца пузо дырявить мудакам всяким, а потом пойду на практике этим заниматься, а что, я ведь такой белый и пушистый проснулся, а на самом-то деле мне как и всякому мудаку жить хочется, и совсем не против я буду вместо того, чтобы "акул" с собой забрать в светлое будущее - на палубу их тихонько сложить с концами и дальше пойти.
Аааааа! Это вот супер просто))). Мне даже захотелось закричать: "Это моя роль!")))
|
-
Где колышущаяся на ветру, сверкающая в первых, бархатных лучах осеннего солнца паутинка, где далекий крик-всплеск потревоженной неясыти, где запах прелых листьев, на которых проспал целую ночь?ссылкаПятнистая неясыть, обитающая на западе Северной Америки, одобряет! Уху, уху!
|
-
ну как потянулся, непослушные пальцы тщетно проскребли по револьверной рукояти, а через мгновение руку прострелило до самого плеча дикой болью. С добрым утром.
да, вот модуль как раз про это задумывался)
попадание)
|
|
|
Арсений не участвовал в сборе трофеев, считая, что больше одного ствола на руки - это совершенное излишество. Вместо того, он помогал перетащить тело Кузьмича к телеге, добраться туда же раненому летчику и организовал там импровизированный полевой госпиталь. Навес борта телеги - операционная, расстеленная шинель - стол, пламя пожара - светильник, раненый казак - ассистент.
Не смотря на первое чувство досады от промахов, которые Арсений допустил при стрельбе, сейчас на его душе было легко от того, что ему так и не довелось никого убить. И с этим легким чувством он приступил к врачеванию.
Молодой врач начал с летчика. Уж очень не нравилась его рана. Не принимая протестов, Арсений кривыми ножницами распорол штанину итак дырявых брюк, тяжелых от крови. Бедро вокруг входного отверстия посинело и разбухло. Выходное же супротив аккуратного входного представляло собой обширную кровоточащую массу истерзанных тканей. Словно что-то взорвалось в недрах бедра.
- Ну хоть пулю вынимать не придется. - Сказал врач, обкалывая вокруг раны анестетиком.
Но в ране все равно пришлось изрядно поковыряться. Толстая тупая пуля калибра 10,75 только потому прошла навылет, что выпущена была в упор. Но погулять успела, задев кость. Явного перелома не случилось, но рана была заполнена мелкими осколками кости. Быстрое движение скальпеля, несколько поданных Остапом зажимов, и вот рассеченная со стороны выходного отверстия рана предстала во всей красе.
Затем была торопливая скрупулезная работа по выниманию осколков, иссечению и удалению размозженного мяса. Рана снова стала обильно кровоточить. Сколько было потеряно крови летчиком, оставалось только догадываться. Торопливая штопка происходила уже при неровном свете догорающего пожара, и Арсений мало что разбирал, бесполезно щурил глаз под стеклом очков.
- Нужен свет, дайте света!
Кто-то подсуетился, поднес головней, стало светлее.
Оставив небольшие незашитые отверстия для дренажа возможных нагноений, доктор туго перебинтовал бедро и приладил обломок доски от забора в качестве шины. Другие подхватили иммобилизованного господина и погрузили на телегу.
- Так-с! Теперь вы. - Сказал Арсений своему ассистенту, который уже просто сидел с хмурым видом, привалившись к телеге и всем своим видом старался показать, что раны его совсем не страшные. Мол, и беспокоиться не о чем. - Да, да, вы. Я был рядом и видел, как вы схлопотали заряд картечи. Вон с вас тоже натекло не мало.
Остап спорить не стал. Уговаривать его раздеться тоже не пришлось. Видимо, человек этот смыслил в медицине, потому всячески старался помочь доктору, даже будучи пациентом.
- Только придется немного потерпеть. Кокаина у меня на весь ваш бок все равно не хватит, надобно поберечь.
Остап заверил, что стерпит запросто. И Арсений принялся выковыривать свинцовый горох из телес казака.
Всю экзекуцию тот, как и обещал, не проронил ни звука и не шелохнулся, только строил страшные рожи, от одного вида которых Арсений получил бы расстройство психики, если бы у того было время на них взглянуть.
В случае с Остапом работы было больше перевязочной, нежели хирургической. Бинтов ушло - мама не горюй. Если бы Тутанхамона откопали на пять лет раньше, Арсений заметил бы, что перебинтованный казак теперь похож на египетскую мумию. Но того не случилось и доктор ограничился сухим "Можете одеваться".
Окружающие к тому моменту уже давно закончили и собирать добро и делить его и обсуждать будущие планы. Теперь он только сидели, бродили рядом, дожидаясь окончания работы молодого доктора.
-
Все же повезло беглецам - им ответственный и сведущий врач достался.
-
Расписал так расписал. Антуражно.
-
Талант! Спасибо, от души написал)))
-
Подробные описания того, как режут, протыкают и разбивают, на ДМе часто можно найти. А вот как лечат - нет. Здорово было увидеть, что стоит за безликим броском на медицину.
-
Молодцом!
-
Чувствуется опыт. А то как же? Ученик самого Мордина, да еще и заслуженный военврач XCOM!
-
До-о-о-о-охтор, да-а-а-а-а... ;)
-
даа
-
Я честно не шарю в полевой медицине, но пост выглядит круто так и так! =)
-
Круто. Хоть и про казаков, но - круто
-
Славный доктор
-
Если бы Тутанхамона откопали на пять лет раньше, Арсений заметил бы, что перебинтованный казак теперь похож на египетскую мумию. Но того не случилось и доктор ограничился сухим "Можете одеваться".
Весьма красочно
|
|
-
А то, что гоем меньше - так то ж во все времена прощалось. Изя действительно что ни пост веселит)))
-
А раз такого не случилось, стало быть, не было такого и в планах Его. А то, что гоем меньше - так то ж во все времена прощалось.
Уняня!
|
|
-
Тогда он мог бы ударить в тыл папуасам, но ведь это только рассуждения, а на кону больше, чем сорванные овации.
Прекрасен.
|
-
мастер класс красочных описаний.
-
Хорошо сказал!)
-
будут являться ей несчастные погибшие спутники, а мертвый сталкер Жердев, с сизыми пятнами на белесом и склизком, как брюхо лежалой рыбы, лице, вылупив заледенелые зенки, прошелестит ей свистящим шепотом - "По-пры-га-ем..?"
Жуть
|
А ты, Польша? - кивнул он Милошу, получившему свою порцию бобов с консервированным мясом. - Ты какой самый красивый город видел за свою жизнь?
Милош призадумался, прожёвывая жрачку. Уж чего-чего, а городов-то он на своём веку повидал, от Варшавы до Сан-Франциско носило его вот уж тринадцать лет как: и в красивых он бывал городах, со средневековыми замками и мраморными статуями, и в современных, с широкими улицами и многоэтажными домами, но о красоте места не приходилось задумываться ни там, ни там. Вспомнилось из детской книжки, старой-старой, ещё в какой-то не то что прошлой, а позапрошлой жизни читанной — «Наиславнейшие из европейских столиц есть города Париж, Лондон и Вена», и иллюстрации, на которых был собор Парижской Богоматери. Когда Милош с братом попал в Париж, и они увидели собор, он вспомнил эту книжку, но из-за того, что желудок сводило от голода, а ступни были стёрты в кровь разваливающимися штиблетами с чужой ноги, Милош, глядя на готические арки и фигуры, не почувствовал ничего, кроме тупого озлобления, потому что рядом охали от восхищения добропорядочные сытые буржуа, которые находили наглость благоухать кёльнской водой и чувствовать себя прекрасно, когда рядом с ними умирали с голоду два нищих поляка и ещё куча нищих французов. В этот момент Милош понял идеологию французского анархизма лучше, чем это мог бы объяснить любой Прудон. Казик глядел на буржуа, рассматривающих фигуры, с той же ненавистью и, видимо, чувствовал то же, что и Милош. Вероятно, Казик всё-таки примкнул к анархистам. Возможно, его расстреляли в семьдесят первом. Тогда в Париже многих расстреляли. Милош знал это из газет.
А Милош к анархистам не примкнул — он уехал за океан, где надеялся найти страну, в которой можно заработать деньги своими руками. Возможно, сегодня у него это, десять-то лет спустя, даже получилось. И уж по крайней мере у него было набито брюхо, и пускай самое красивое здание на сто миль вокруг — чахлый таунхолл с безыскусной медной статуей местного основателя городка, всё лучше этой гнилой Европы. В общем, к архитектуре Милош был нечуток.
Как бы это выразить по-английски?
— Париж, Вена… — пожал плечами Милош. — На Париже два года жил. Город красивый, только работы нет. На Европе вообще… — после «вообще» подходящих слов в голову не лезло, и Милош лишь махнул рукой, считая, что и так понятно. — Потому сюда и все едут.
-
Ну просто мимими как клево))).
-
Выразительно. Баланс между мыслями и словами чёткий такой получился.
-
Отлично! Не только экскурс по Европе, но и герой, который за ним стоит и который непрост и неоднозначен. Мне нравится.
|
Вторая часть пути оказалась на удивление легкой и приятной, если не считать все той же всепроникающей пыли, норовящей присоединиться к прочему имуществу Фрэнка и стать его повседневной спутницей. Поначалу, еще до первого привала, всадник испытывал небольшое неудобство и беспокойство в легкой форме. Потом эти чувства сменились гневом, вызванным рядом причин, главной из которых являлся тот факт, что чистка одежды на скорую руку практически не возымела должного эффекта. Нет, эффект был, но не такой, какой удовлетворил бы нашего стилягу.
Когда до Палмера стало доходить, что же будет с ним в конце поездки, гнев уступил место отчаянию и едва ли не приступу саможалости. Заодно вспомнился Лог... Мысли о смерти и вообще... "Вот ранили бы тебя, обессилел бы от потери крови, бряк из седла - и поминай, как звали. Будешь валяться в кустах, пока не придут падальщики и не обглодают твои косточки... Или еще хуже: попасться, быть повешенным и обмочиться... Позорище... Докатился ты, дружище!" - ох, как же сильно в тот момент стрелку хотелось узнать, за сколько же американских долларов ему удалось продать свое доброе имя!
Вслух то они между собой говорили, что вот, мол, какая разница, что в Де Мойне ты - преступник, если ты туда не вернешься... Но помимо репутации надо было пойти и на другие жертвы. Уступки перед совестью. Для кого-то - мелочь, а для кого-то, ведь, являются неподъемной ношей. Странно было ловить себя на этой мысли, ведь это не первое дело с боссом. "Интересно, вот было бы лучше, если бы у тебя не было совести?" - а вот это, в отличие от предыдущего вопроса, Фрэнк знать бы не хотел. Да. Уж в чем, а в этом он был сейчас твердо уверен.
И все ведь из-за каких-то бумажек! Нет, ну что значит: "Каких то"? Эти бумажки - твое благосостояние. Выходит, если ты был обеспечен, то не пошел бы на такое? Пожалуй... Кто знает, может быть, лет через пятьдесят или сто общая обеспеченность повысится. Американцы будут добрей друг к другу! Действительно дружелюбными и открытыми, а не как сейчас... Да вот, как наши, хотя бы... Держатся друг за друга, потому что банда. За босса, потому что он знает, что надо делать. Дружба? Не знаю... Не уверен.
На фоне таких рассуждений мысли об испачканном костюме становились какими-то мелочными и даже, если хотите, далекими. Отчаянье сменилось безразличием, а безразличие постепенно превратилось в смирение: "Решил же, что купишь костюмчик. Не накручивай себя сверх меры".
И вот, наконец, долгожданный отдых! Вся банда уже успела разбиться на группы и Палмер, было, хотел присоединиться к кому-нибудь, но все-таки передумал и решил развести собственный костерок, пригласив заодно всех желающих. Естественно, не просто так. Он рассчитывал на распределение обязанностей, чтобы успеть и закусить и лошадей почистить и выспаться нормально. В первую очередь, конечно, ожидал, что к нему присоединится Крис, которого он, кстати, и привел в банду. "Я так предлагаю: я разведу костер, подогрею пищу и займусь чисткой лошадей, а ты, если не против такого расклада, почисть оружие, найди корма для коней, да посуду потом помоешь, когда закончим. Поесть можно прямо из котелка - меньше мыть придется", - распределил обязанности бандит. А чуть позже, когда приехал Шон, бывший маршал отдельно пригласил и его, заявив: "В конце концов, пулю мог схлопотать любой из нас. Делить одну лишь прибыль - как-то не по человечески". Небольшой уступок в пользу совести, да, сэр.
-
Ну, вот, наконец-то СОВЕСТЬ проснулась))).
-
За следование зову совести.
|
|
-
- Ебучий случай, ух…, кровью бля истечь спокойно не дадут! Чё за пидор там ржёт?! Кто-то из вас, хух…, хануриков ему своё хозяйство показал, или чё?
Это было офигенно).
|
|
|
|
Красное солнце закатывалось за позолоченный горизонт, после заката стало заметно, что земля вокруг серая и скучная, и лишь красные облака радовали глаз. Поэт безусловно усмотрел бы в этом глубинный символический смысл, вот и жизнь наша проходит так, освещенная солнцем здоровья, и после его заката кажется серой и скучной, хотя воспоминания о былом, время от времени еще горячат кровь. В общем было бы о чем подумать поэту, глядя на эту красоту. К своему счастью, поэтом МакНамара не был, отчего попросту тихо лежал на земле и бездумно, все телом, радовался передышке.
- " Полежу пять минут", - сказал себе Шон. - "Всего пять минут, и начну заниматься делами".
И честно попытался выполнить сказанное. Попытался. Одеревеневшее от дальней скачки и напряжения тело упрямо отказывалось слушаться, ирландец пробовал и так, и эдак, но земля манила покоем и оторваться от нее, было задачей сложной, чтобы не сказать титанической. К седьмой минуте МакНамара уже проклинал про себя солдат, шальные пули, изобретателей ружей, пороха, и больше всего собственную глупость. К десятой, Шон полный гнева и злости, перевалился на бок и опираясь на здоровую руку, сделал попытку подняться. Две первых попытки выбили из него остатки сил, и почти весь боевой задор, но с третьего раза, на зубовном скрежете и ирландской гордости, МакНамара все же сумел утвердиться в вертикальном положении.
Доковыляв на негнущихся от усталости ногах до жеребца, ирландец знатно приложился к фляжке с водой, и чуть погодя, принялся расседлывать "Трудягу". Для однорукого, процесс этот был непростым, и все же с Божьей помощью, МакНамара с ним справился. По хорошему надо было притащить для коняги сена, с соседнего поля, но Шон здраво оценил свои силы, и ограничился лишь тем, что обеспечил жеребца водой и овсом из запасов его бывшего хозяина. Разделавшись с лошадиными делами, ирландец воспользовался любезным предложением Палмера, и пробормотав благодарственные слова, умял банку мясных консерв, закусывая сухарем и запивая водой из фляжки. После чего, окончательно обессиливший МакНамара выволок из седельных сумок старое одеяло и плащ, скинул их на землю, обустроив таким нехитрым образом себе лежку, и повалился на нее, как подрубленный, провалившись в сон, еще до того, как все его тело вошло в соприкосновение с будущим спальным местом.
|
-
Спусковой крючок под рукой был таким славным, податливым, от запаха пироксилина жадно трепетали ноздри, но Эрнандес собирался ещё пожить.
Весь мир был славным и податливым).
|
|
|
|
-
А когда Ахо злится, в крови вскипают маленькие призраки предков, наполняя руки Ахо силой воинов прошлых племен Палаван
Интересный был персонаж, жаль, что дропнулся.
|
|
|
Прения были недолгими. Точку в сложной борьбе между "нельзя" и "надо" поставил, как водится, один решительный человек. Остап сказал своё "надо" спокойно, как дело решенное, повернулся и пошел. Мол, хотите со мной - милости просим, не хотите - Бог вам судья. И, опять же как водится, за решительным человеком и колеблющиеся потянулись. Доктор, оставив на попечение вдовы тело её покойного мужа и свой незаменимый саквояж, снова взял в руки маленький хищный "браунинг", и пристроился за Прокопенко. Лисицкий, поддерживаемый верным механиком, в брод пересек полноводный по осени ручей, добавив к своим мучениям еще и насквозь промоченные в стылой водице ноги. Да ничего, просушиться можно будет, остались бы живы. Тем более прострелянной конечностью он уже и так не чувствовал ни холода, ни жара, только тянущую тупую боль. Авиатор, содрогаясь от промозглой сырости, успевшей выстудить разгоряченное тело, залег в прелую хвою у корней нестарой сосенки, а Петренко послал занять позицию на углу срубленной на берегу ручья баньки "по-черному" (эх, вот бы куда!). На месте остались только беспрестанно бормочущий Изя, который, с одной стороны, план поддержал, а с другой свое участие в претворении его в жизнь всячески оттягивал, и мнущиеся в нерешительности пацаны. Остап во всем был справный воин - в рубке и стрельбе молодец-молодцом, и всадник не из последних, но вот пластунская наука ему не слишком давалась. Ни зоркости настоящей, ни острого слуха у него не было, да и под куст замаскироваться, как иные из братушек, хлопец не умел. Этот пробел в военном образовании подкузьмил казаку. Остап, подпираемый сзади Арсением, высунул голову из-за угла хаты, осмотрел диспозицию и не углядел ничего подозрительного. С револьвером наизготовку Прокопенко, пригнувшись, выскользнул из-за укрытия, и только собрался пробежаться вдоль фасада, как его застиг вражий выстрел. Бандит вжарил от души, с обоих стволов, и осыпал храброго казака градом мелких свинцовых гранул. В выставленную вперед руку с оружием и левый бок Остапа как сапожных гвоздей набили. Хорошо хоть лицо прикрыл, но и так мало не показалось. Могло и хуже быть, да, видать, картечью душегуб был не богат, и стрелял крупной дробью. Стрелок - уже знакомый Прокопенко медведеподобный мужик - меж тем уже переламывал двустволку, погоняя кого-то во дворе сердитым рыком: -Сызнова полезли! Давай бодрей, в бога-душу-мать! Мстислав Карлович пребывал в некоторой нерешительности и замешательстве. Товарищи по несчастью уже давно покинули ставший западней дом, а бывший артист все стоял у дверей в сени. Ангел, имя которому - здравый смысл, вел в его душе неравный бой с бесом авантюризма, на чьей стороне сражалось еще и некое толстое болотное земноводное, которое душило и душило мятущегося Стиву. Стрельба и окрик с улицы склонили чашу весов в пользу врагов рода человеческого - Стива решился, и пригнувшись скользнул в сени. Негодяя циркач увидел почти сразу, у дверей на двор. Точнее, два сердитых глаза, накрытых шапкой русых волос, над матово блеснувшим дулом винтовки. Рука Мстислава с зажатым ножом взлетела к виску, но броска так и не последовало. Неудобная дистанция, неудобная цель, осталось всего четыре ножа, а подлая жаба так безжалостно сомкнула на шее свои холодные бородавчатые лапки... Стива утешил себя словами принца Конде из читанных некогда запоем "Мушкетеров": «Дети, — сказал он, — вам придется выдержать жестокий залп; по затем, будьте уверены, вы легко разделаетесь с ними», и скукожился, как ему самому показалось, до размеров яйца. Отважный принц не подвел: грохнул выстрел, пуля ударила в косяк над головой, а стрелок с матюками поспешил ретироваться... ссылка
-
-
Стива утешил себя словами принца Конде из читанных некогда запоем "Мушкетеров": «Дети, — сказал он, — вам придется выдержать жестокий залп; по затем, будьте уверены, вы легко разделаетесь с ними», и скукожился, как ему самому показалось, до размеров яйца. Отважный принц не подвел: грохнул выстрел, пуля ударила в косяк над головой, а стрелок с матюками поспешил ретироваться...
Шикарно пишешь).
|
|
|
|
|
|
|
-
Ну читаль и плакаль, читаль и плакаль... )))
-
За всю боевку в целом. Интересно было почитать.
Ну и за Агафью тоже).
|
|
|
26.10.1935 8:30
Шанхай, Международный сеттльмент,
Фучжоу-роад, здание Центрального управления Муниципальной полиции
Ричи и Хиггс подъезжали на велорикше к серой бетонной громаде Центрального по неширокой улице, застроенной европейского вида пяти-семиэтажными зданиями — с кирпичными стенами, гранитной облицовкой подъездов, высокими витринами магазинов с английскими названиями — это был почти Лондон, если бы не переплетения проводов над головой, горловые крики мелких торговцев едой с бачками на коромыслах, тележками с закреплёнными сверху зонтами и блестящими медными баллонами с соевым молоком за спиной, протянутой от баллона трубкой с краником и стаканом на шее. На перекрёстке к рикше, завидев европейские лица, бросились два попрошайки в лохмотьях — один без ног, на дребазжащей тележке, с деревянными чушками в руках, которыми он отталкивался от земли, и другой — слепой, в лохмотьях, со спутанными длинными седыми волосами. Рикша что-то яростно заорал на нищих и подал вправо, чтобы не переехать безногого, и сам чуть не вписался в борт чёрного «Форда», едущего параллельно рикше. «Форд» резко вильнул и протестующе загудел, а рикша заорал в ответ, грозя машине кулаком. Нищие, провожая рикшу, тоже что-то закричали вразнобой.
Примерно из таких криков и непрерывных гудков машин, а ещё из зазывных возгласов торговцев, весёлой китайской музыки из окна кафе со столиками на тротуаре, из дребезжания трамвая и складывался тот шум, благодаря которому Шанхай нельзя было перепутать с Англией, даже в по-европейски обставленной квартире инспектора Ричи, где младший инспектор Хиггс провёл ночь, и уж тем более нельзя было перепутать из коляски велорикши, в которой Хиггс с инспектором Ричи ехал на работу и глядел во все глаза по сторонам.
А Ричи по сторонам глядеть смысла не было: Ричи жил в Шанхае уже седьмой год и привык уже ко всему, что этот город мог предложить, — от соевого молока до опиума, от рикш до японских крейсеров и от весёлой трескотни китайской музыки из шипящего патефона в ресторане до треска выстрелов на тёмном перекрёстке района Янцзыпу. И поэтому Ричи головой, как Хиггс, по сторонам не крутил, и одним только боковым зрением заметил, как мимо в направлении Центрального проехал бежевый «крайслер», а за ним — пэдди-вэн Мунципиальной полиции. Бежевый «крайслер» — один в один с тем, на котором вчера вечером появился Остин, получив его в подарок (!) от Ду Юэшэна (!!!). Что это, Остин, с утра, и уже кого-то поймал? Ну-ка, ну-ка.
Рикша остановился у ворот Центрального, которые как раз закрывались, пропустив внутрь машины. Ричи кинул рикше медную монету в десять кэшэй (рикша возмущённо всплеснул руками и закричал что-то по поводу того, что за перевоз двоих и платить нужно в два раза больше обычного, но Ричи, бывалый шанхайлэндер, только махнул рукой) и крикнул дежурному в кабине не закрывать ворота.
Ричи с Хиггсом прошли внутрь двора-колодца Центрального, со всех сторон окружённого семиэтажными бетонными стенами и увидели, как из пэдди-вэна один за другим, понукаемые китайским констеблем, выпрыгивают совсем молоденькие, лет по восемнадцать всем, китайцы — некрасивая девушка в очках, субтильного сложения долговязый парень в измазанном в грязи чаншане, следом за ним — другой в очках и полосатом пиджаке на джемпер с высоким воротом, следом за ним ещё одна девушка в простом чёрном платье и двумя длинными, до лопаток, косичками. Последним из фургона, щурясь от света, появился худосочный парень в пуловере на белую рубашку с завязками. А рядом, наблюдая, у «Крайслера» стоял старший инспектор Остин Рейнольдс.
— Господин Ле Ни! — подходя, услышали Ричи и Хиггс голос молодого человека в пуловере, которого Хиггс, разумеется, не понимал, поскольку тот говорил по-китайски. — Я советую немедленно дать мне возможность связаться с адвокатом нашего студенческого союза. Промедление в этом будет расценено как очередное проявление полицейского беспредела, которое, конечно, выплывет наружу. Излишне будет вам говорить, что ни я, ни мои товарищи не будут давать никаких показаний до появления здесь адвоката.
Судя по тону и пафосу слов молодого человека, готовил эту свою речь он ещё в фургоне.
-
А Ричи по сторонам глядеть смысла не было: Ричи жил в Шанхае уже седьмой год и привык уже ко всему, что этот город мог предложить, — от соевого молока до опиума, от рикш до японских крейсеров и от весёлой трескотни китайской музыки из шипящего патефона в ресторане до треска выстрелов на тёмном перекрёстке района Янцзыпу.
Шикарен, как и обычно).
|
|
|
Бой и не думал утихать. Арсений рывком выскочил из-за перевернутого стола, протиснулся мимо Миколки, тщательно зацеливающего из своей винтовки проход в сени, и привалился к распахнутой настежь двери в соседнее помещение. Молодой врач присел на одно колено и осторожно заглянул в светлицу. Первое, что приковало внимание Недосыпова, был колоритный казак Остап. Сейчас молодец выглядел не лучшим образом - едва стоял на ногах, кровь заливала половину лица, выражение прошитых сеткой лопнувших капилляров глаз было далеко от осмысленного. Доктор не задумываясь поставил первичный диагноз: рана головы, сотрясение мозга, контузия. Только потом Арсений углядел и остапова обидчика, маячившего за окном с дымящейся винтовкой наизготовку. Арсений пальнул в неприятеля из пистолета, но в результате выстрела рухнул почему-то казак, а не разбойник. Сеня уж было перепугался, что своего срезал, однако смекнул, что опытный ратник просто очистил линию огня. Однако, и в душегуба за окном парнь не попал. Зато над его собственной головой с резким щелчком в косяк ударила пуля - стреляли из сеней. Лисицкий, чудом избежав двух пуль, не дрогнув надавил на спусковую скобу. Зажатый двумя руками "маузер" норовисто взбрыкнул, выплевывая пульку, но летчик укротил свое оружие, и во лбу котоподобного бандита появилось аккуратненькое сливное отверстие, через которое остатки разума быстро начали покидать его непутевую голову. Александр сызнова решился на смену позиции и наискосок скакнул обратно к дверному косяку. Но его там уже поджидали. Чернявый, что не так давно покушался на жизнь летчика, как раз перезарядил свою изуродованную кустарной обрезкой берданку, и Лисицкий оказался перед ним как на ладони. Мужик выпалил едва ли не в упор, ослепив русского офицера дульной вспышкой и адским грохотом, а через миг Александр Михайлович почувствовал сильный и острый удар в бедро, от которого перехватило дыхание и потемнело в глазах. Едва рассеявшийся было пороховой дым снова затянул придверную часть комнаты. Изя отдышался и отошел от пережитого шока. Огляделся. Кругом стреляли, орали и грохотали, пароходной сиреной надрывалась где-то баба, а он сам оказался как бы немного в стороне. Парень воздел очи горе, дабы призвать Бога в свидетели своих бедствий, и уткнулся глазами в полочку с лампадкой, на которой покоились православные иконы. Ох и угораздило же его выбрать позицию под "красным углом"! С самой большой иконы на разбойника смотрел Иешуа, как показалось Изе - насмешливо. Казалось, сейчас раввин-отступник всплеснет руками и скажет: "Ой, и шо же ви, Исраэл Мошевич, так себя не бережете?". Разбойник поспешил подняться с колен и вдругорядь высунуться в окошко. Вроде бы никого, только изрядно притихший дождик сеет мелкую водяную кисею, пробегая легкой рябью по поверхности речушки. Хотя стоп, а это что? Калиточка, ведущая со двора на тропинку к срубленной у воды бани, кажется открыта. А из-за забора одним глазком кто-то выглядывает. Вот и Изю, кажись, заметил, но не дергается. Похоже, приставлен ко входу следить за шухером. Мстислав Карлович рассудил, что судя по звукам, доносящимся с хозяйской половины, там его присутствие будет более востребовано. Он проскочил мимо пришедшего ровно к такому же мнению молодого человека по имени Арсений, который уже палил за порог, и оказался внутри комнаты. Взгляд сразу наткнулся на распростертое на полу тело хозяина. Скверно. Фрол Кузьмич лежал навзничь, раскинув руки в стороны, его двустволка валялась рядом. рубаха на груди и животе старого охотника была изорвана в клочья и густо пропиталась красным, если мужчина и дышал, то едва-едва. Над телом склонилась Агафья, женщина причитала на одном дыхании, без остановок, то и дело переходя на заунывные волчьи завывания. Стива увидел и схоронившегося под окном Остапа, и разбойника, что стоял прямо за окном с дымящимся ружьем в руках. Краем глаза он заметил и еще один силуэт, мелькнувший за левым окном, впрочем, быстро пропавший из виду. Что ж, у Зарецкого была цель, и он принялся метать. Первый нож, как заговоренный, вонзился в оконную раму на два пальца ниже уже торчащего из нее реквизита артиста. Второй пошел в цель, но душегуб как чувствовал опасность, и отшатнулся в сторону. Отточенная сталь оставила длинный и глубокий порез на щеке мужика и едва не отхватила ему пол уха, но фатальных повреждений не причинила. Счастливчик проворно пригнулся и исчез из поля зрения Стивы. Тут из-за крайнего левого окна раздался громкий уверенный бас: -Эй, внутре! А ну кончай баловать, бля! Оружие на пол, вышли с поднятыми руками и пиздуйте на все четыре стороны. А не то хату запалим, у нас керосин с собой! ссылка
-
Казалось, сейчас раввин-отступник всплеснет руками и скажет: "Ой, и шо же ви, Исраэл Мошевич, так себя не бережете?"
)))))
|
А вот и пошла плясать бабушка Лукерья! Хлопнул "браунинг" Недосыпова, пуля с хрустом выбилала щепу из притолоки, и в тот же миг замешкавшийся в дверном проеме мужик выронил топор, схватился двумя руками за грудь и медленно, как Ленский в Императорском Театре, повалился через порог. Между пальцев его торчала рукоятка Стивиного ножа. Лисицкий с Петренкой тут же принялись палить по мечущимся в сенях силуэтам. Александр зацепил одного, но, видать, слегонца – тот вскрикнул по-бабьи тоненько, и пропал из поля видимости. В ответ из сеней громыхнул еще один выстрел, а на место подстреленного Лисицким душегуба выбрался другой мужик, чернявый и чумазый, как черт. Он сноровисто ткнул в сторону бывшего летчика тупорылым стволом винтовочного обреза, и выпалил. Вспышка не догоревшего в купированном стволе пороха едва не опалила волосы отважным авиаторам, а от грохота зазвенело в ушах. Лисицкий почувствовал короткое жгучее прикосновение к щеке, будто бы какой-то балбес резко дернул плотно прижатую к коже веревку. По лицу заструился горячий ручеек. Бывший офицер понял, что его чуть-чуть зацепило. Ерунда, царапина! Меж тем, пороховой дым, клубящийся все гуще, из сеней заполз уже и в комнату, и видеть стало трудновато. Нападающие напирали, подбадривая друг друга отчаянной матершиной. В дверном проеме из дыма материализовался еще один неясный кряжистый силуэт. Миколка шарахнул по нему из берданки больше для острастки (цель парень видел весьма условно), и, конечно, дал в молоко, лишь еще больше ухудшив видимость. Оставшийся невредимым разбойник, размахивая длинным мясницким ножом, попытался зацепить отделенного от него косяком Петренку, но опытный унтер легко отбился винтовкой. В комнате громыхало, кричало, сверкало и дымило, как при Бородино. Тем временем Изя решил исправить допущенную небрежность. Он снова протиснулся в окно, выискивая недобитого любителя пулевой стрельбы. Изя нашел его дальше по фасаду, уже почти добравшимся до угла хаты, вот только мужик был готов к появлению вольного еврейского стрелка, и держал окна фасада под прицелом. Кацман еще и протиснуться-то на свежий воздух до конца не успел, когда бабахнула берданка, и тяжелая пуля едва не разбросала псевдоиванов череп по панораме. Кусок свинца ударил в ставень прямо перед глазами разбойника, осыпав того щепой, и ушел рикошетом в сторону, обдав горячим дыханием мгновенной смерти. Изя так и застыл в раскоряку, ни жив, ни мертв. В его выдающийся нос, как сосна в утес, впилась длинная толстая щепка, и на месте контакта быстро набухала большая капля крови. Почему-то созерцание этой композиции на несколько секунд захватила парня целиком. Он действительно побывал на волосок от гибели... Ну а стрелок, едва не внесший посильный вклад в спасение России, продолжил свой путь за угол, не забывая о перезарядке верного ружья. Когда мужик проходил мимо углового окна, то и его жизненный путь едва не прервался. В хате жахнуло ружье Кузьмича, и плотная осыпь картечи разворотила резной подоконник вместо живота ватажника - рука старого охотника дрогнула. Ну а Остап решил применить военную хитрость. Вдарил прикладом по окошку – только стекла брызнули, а сам шагнул к другому, да высунулся, попутно высадив остатки остро торчащих осколков. Вот он, голубчик! Крадется, прижавшись спиной к сырым бревнам. В правой руке у него обмотанная войлоком дубинка, а левой уже зацепил винтовку, оброненную погибшим от Стивиной руки стрелком трехлинейку. Немолодой уже мужик в окрашенной в темный цвет свитке. Лицо простое, волосы в кружок острижены, борода русая. И чего же тебе, дядя, не сиделось-крестьянствовалось дома-то? Не взыщи теперь… Мужик ждал, что из окна может кто-то высунуться, а потому держал дубинку наготове, да видать казачий маневр отвлек его внимание, замешкался мужик. В общем, высунувшийся из окна Остап приставил ствол револьвера почитай к самому лбу незадачливого лихого человека, да и выпустил из раба божьего дух. В этот самый миг из за угла дома выскочил еще один лиходей, на ходу перезаряжающий берданку. Мужик столкнулся с торчащим из окошка Остапом нос к носу, и замахнулся на казака прикладом… ссылка
-
и медленно, как Ленский в Императорском Театре
)))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))
-
Ну а стрелок, едва не внесший посильный вклад в спасение России, продолжил свой путь за угол...
Тонко =)
-
Пока про Изины злоключения читал, чуть со весь голос не засмеялся. А у меня тут жена с ребенком спят - нехорошо ж так делать! Гримдарк, выживание, безнадега и тут такая щепка в неИвановом носу! ;))))))))))))
|
-
Свежи ещё были воспоминания о холодной зиме 18-го, и от зрелища этого живот сводило так, как будто он снова неделю ничего не ел, а на глаза наворачивались слезы жалости за столь бездарно погибающие продукты.
Просто отлично!
|
|
|
|
|
|
-
чем-то погоня эта вся по узкой темной улочке напомнила Нико беготню с пистолетом в руках по опасным трущобам старого-доброго Рио
ссылка
|
Невозможный абсурдный балаган, где каждый клоун, того и гляди мог швырнуть в толпу адскую машинку, сменился и вовсе немыслимым кордебалетом. Сермяжный dance macabre, где гадкое ничтожество в одночасье наполняет собой все и становится всем. Кажется, так они теперь распевают.
Он слышал на улицах, но никак не мог взять в толк, неужели это все на полном серьезе. День открытых дверей в скорбном доме.
Вот, опять... Мысли упорно сворачивали в совершенно неподобающее русло. Крутились там, как мусор, смытый кем в придорожную канаву. Бесполезный, но, тем не менее, докучающий.
Так и он сам. Что привело его сюда? Цепочка нелепых, бессвязных событий, одно другого глупее. Он плыл по течению, его швыряло о стенки канала, пыталось утопить и перемолоть, пока не занесло в узкое место. Теперь, остается только ждать пока вода не поднимется. Его либо перенесет через край, либо утопит окончательно. Здесь что-то решится.
Зарецкий отложил ложку и помассировал висок. Нервы никуда не годятся.
Он огляделся по сторонам, часто заморгав, словно едва проснулся и не вполне осознал, где он и с кем. Одернул рукав, сбил привычным движением невидимую пылинку, распрямился.
Да, сколько же можно в самом деле!? Просто патологическая рефлексия - постоянно донимать себя бессмысленными вопросами. Что сейчас, право, проку в тех вопросах?
В комнате тепло, печной жар уже почти выгнал за порог паскудную сырость. И запах домашней еды, от которого, кажется, успел отвыкнуть. И собравшаяся с ним за столом разношерстная публика, тем не менее похожа людей. Не более, чем он сам, но разве можно в такие дни требовать большего?
Хотя, может быть, вся и беда в том, как раз, что не требовали? Ничего и ни от кого. Может быть, но о пустом сейчас думать больше не хотелось.
Улеглось, перестало колоть под сердцем. Вспомнилось уютное швейцарское шале, где вот так же, убаюкивающе потрескивали поленья. Хватит уже о плохом. Нервные, иссеченные сеткой шрамов, пальцы нашарили ложку. Откушаем, господа, чем Бог послал. Как знать, когда в следующий раз возможность представится.
|
Осень в буйном 18-м году обрушилась на N-скую волость M-ского уезда внезапно и резко, как Брусиловское наступление - без раскачки, без долгих листопадов под мелкий сентиментальный дождик, без чередования пасмурных деньков с солнечными. Сначала ударили холодные ливни, в считанные дни вымочившие леса так, что невозможно стало найти хоть сухую щепочку и превратившие дороги в раскисшее месиво, затем зарядили унылые обложные дожди, не прекращавшиеся целыми сутками. На полях гнили недосушенные стога отавы, одежда не грела и висела на теле влажным мешком, вооруженные отряды, вынужденные рыскать по полям и дорогам в такую пакостную погоду сатанели и лютовали как никогда. Казалось, что даже в только что протопленной избе и то сыровато.
Надо сказать, что природа звучала в унисон с жизнью Орловской губернии, такой же серой, унылой и беспросветной, как промозглая водяная пелена за порогами домов. «Народная власть», не сумевшая наладить товарно-продовольственный обмен с освобожденным крестьянством, еще летом двинулась в деревню за хлебом с винтовками и пулеметами. Завертелось. «Комбеды», продразверстка, принудительный призыв в Красную Армию на борьбу с контрреволюцией. В ответ – ожесточенное сопротивление, «кулацкие обрезы», восстания и бунты разной степени интенсивности, и, конечно, кровь. Много крови, перемешанной с вязкой, пузырящейся грязью.
Отчаянные и злые взялись за оружие, слабые прятались. Нерешительные терпели, ждали, что будет дальше и молились. Многие пытались бежать - неважно куда.
Привлекательной идеей стал выглядеть исход в новообразованные на оккупированных территориях австро-германскими силами национальные государства: Украинскую державу и Белорусскую народную республику. Чаяния были разные. Кто-то надеялся добраться до черноморских портов и уплыть подальше от гибнущей России, кто-то полагал проскочить окольными путями к Деникину на Дон, а кто-то думал и просто осесть в самостийных и незалежных землях, не осознавая до конца, что все эти независимые державы стоят только на прусских штыках. А может и осознавая, но полагая, что при оккупации жить будет и то полегче, чем под «диктатурой пролетариата»…
Однако, пересечь границу было не так-то просто. На трактах и железных дорогах стояли многочисленные красные, «самостийные» и германские пикеты и патрули, и порой даже имперского паспорта с указанием места постоянного проживания на территории новых республик было недостаточно – мели всех «подозрительных». О том же, чтобы пронести через кордоны хоть медный грошик и мечтать не приходилось. А потому многие уходили лесами, надеясь на проводников, а то и простой русский «авось».
Фрол Кузьмич Егоров, бывший егерь и лесничий помещика Сизова, на паях с Селиваном Петровичем Гороховым, браконьером, промышлял в этих местах нарушением границы. Они знали леса как свои пять пальцев, и охотно продавали свои знания всем желающим за вечные ценности вроде золотых и серебряных монет, брегетов, портсигаров и прочих сокровищ, коих так не хватало простому человеку в период классового неравенства. У Фрола Кузьмича с женой было крепкое хозяйство – большой, еще и двадцати лет не отстоявший дом-пятистенок с обширной конюшней и дворовыми постройками, скотина, птица. Все это возводилось в свое время для помещичьих нужд – Александр Андреевич Сизов любил охоту, и проводил с друзьями на подворье Егорова чуть не по пол лета и осени, постоянно выбираясь на зверя. Однако, после октябрьского переворота Сизов к ловитвам как-то охладел, и в 18 году егерь оказался предоставлен сам себе. Тогда-то и обьявился у его ворот Селиван Горохов, злостный браконьер и идейный враг Фрол Кузьмича в дореволюционную эпоху. Посидели, выпили – чего теперь делить то? Тогда Горохов и предложил улучшить свое материальное положение – дескать, люди из России бегут, и с собой много чего хорошего несут. Почему не помочь соотечественникам за звонкое «спасибо»? Егоров почесал в затылке, и подельники ударили по рукам.
Ушлый Селиван быстро наладил связи с «хорошими людьми», которые за малую мзду подбирали предприятию клиентуру. Так мужики принялись водить через лес небольшие караваны за границу, а то, бывало, нет-нет и в Советскую Россию с «той стороны» кого-то черти несли. Подворье Егорова стало чем-то вроде постоялого двора, перевалочным пунктом, где можно было переночевать перед долгим дневным переходом или после такового.
Предприятие имело финансовый успех. Каждый новый виток классовой борьбы в центральной России выплескивал свежий поток отчаявшихся беженцев, которые охотно отдавали часть своего добра, чтобы сохранить хоть что-то. Шли все – зажиточные крестьяне с семейством, нагруженным скарбом, прижимающие к груди завернутые в тряпицы образа, купчишки с бегающими глазами и туго набитыми чемоданами, отдувающиеся распаренные барья, позвякивающие под долгополыми бобровыми шубами столовым серебром, а порой попадались такие путники, что не приведи Господь! Подельники лишних вопросов не задавали. Платят, и ладно.
Как и следовало ожидать, объявленный большевиками «красный террор» этой осенью заставил сняться с места очередную волну беженцев, до этого полагавших, что ещё «все как-нибудь образуется», что не могло не порадовать Егорова. Судьбы отчизны Фрол Кузьмича не беспокоили. Его лично классовая борьба до сей поры не коснулась ни в каком виде, кроме прибыли, и все эти произносимые шепотом «комбеды», «продотряды», и «ЧеКи» были для егеря пустым звуком. Вот только плещущийся в глазах беженцев животный ужас то и дело заставлял внутренности сжиматься от щемящего чувства надвигающейся беды, и просыпаться ночью в холодном поту под набатный грохот собственного сердца…
Уже двое суток лило без передыху. Низкие свинцовые облака то сеяли меленький дождик-бусинец, то прорывались злыми косыми ливнями, но на совсем осадки не прекращались ни на минуту. Однако, даже буйство стихии не пресекло поток желающих уйти за границу большевистской России. Фрол Кузьмич поглядывал на расположившихся в передней комнате его дома людей и прикидывал, не подождать ли с выходом, пока не наберется народу поболе, да и погода устаканится? Сама мысль о том, что назавтра придется тащиться сорок с лишком верст по волглому лесу, вызывала озноб и ломоту в коленях. С другой стороны, ватажка на этот раз подобралась удачная, без баб и тяжелой поклажи, можно было надеяться обернуться быстро…
Всего на постое у Фрол Кузьмича в этот вечер собралось восемь душ, но идти собирались только трое. Егоров снова пригляделся к попутчикам, прикидывая что-то про себя.
Первым к нему на подворье заявился здоровенный, как ярмарочный борец, жидок в поношенной одежке с видавшим виды сидором за плечами. Сверкая нагловатыми, на выкате, глазами затребовал хозяина. Фрол хотел его гнать, а то и с ружья пугануть, но незваный гость назвал условленное слово, каким снабжали беженцев Селивановские «хорошие люди», и уплатил задаток – позолоченные часы и изрядный серебряный канделябр. Назвался Иваном. Ага, как же! Видали таких Иванов. Фрол Кузьмич специально велел жене приготовить на вечерю кулеша на сале – пущай нехристь голодным спать ложится!
Вторым подтянулся налегке прилично одетый господин средних лет, явно барского племени – светлая, недубленая ветрами кожа, аккуратная прическа и усики, «баронский» выговор с тягучим жеманным «а-а-а». Предъявил записку от брянских посредников, чтобы его провели без платы. Назвался Мстиславом Карловичем. Молчит, чирикает что-то куцым грифельным карандашиком в небольшой книжице.
Третий беженец оказался молодым человеком, едва ли не вчерашним гимназистом. Звонкий голос, гладкие, покрытые юношеским пухом щеки, вихор из под фуражки… Но взгляд твердый, решительный. Тоже, видать из благородных – под статской шинелью сюртучная пара, выговор как у того Мстислава Карловича, да еще и словами мудреными бросается. С собой притащил изрядных размеров, да, видать, и веса саквояж. Задаток выдал полновесными царскими червонцами. Звали парня Арсений Ипатьевич.
Четвертый постоялец выглядел куда как примечательно. Это был натуральный казак со всеми полагающимися атрибутами – аршинными усами, саблей, знаками различия на форменной «кавказской» одёже. Этот человек вышел на дом Егорова из леса, увешанный оружием с ног до головы и волоча через плечо седельную суму, и попросился на ночлег. Фрол Кузьмич сперва стерегся гостя, но разглядев царские еще значки на форме казачка, подуспокоился (поди, раз носит такое на большевистской земле, вряд ли душегуб, уж скорее с понятием человек, старых правил), дал добро и пригласил к столу. Казак назвался Остапом.
Еще двое гостей Кузьмича путешествовали в обратном направлении. Селиван Петрович привел их нынче с германской стороны, и теперь они отдыхали перед тем, как двинуться дальше в Россию. Тут было все ясно и без слов – типичное «ихнее благородие» со своим денщиком топали с фронта. Подтянутое «благородие» щеголяло статской одеждой, но офицерскую выправку было видно за версту, да и суетящийся вокруг него хохловатый мужик лет сорокА, пытающийся выдавать завернутую в мешок винтовку не то за удочку, не то за весло, то и дело титуловал своего молодого спутника «вашбродем». Ох и припозднились что-то служивые, армию-то уж чуть не пол года как демобилизовали. Да и что они через границу тропами пошли? Уж, поди, германцы им документ должны были оформить как полагается. Или несут с собой ценного чего? Денщик звал офицера Сан Михалычем, а тот его – Семеном.
Ну а последних двух гостей Фрол Кузьмич и так хорошо знал. Простоватый долговязый пацан по имени Миколка был из местных, с сизовских деревень. Папка его был добрый охотник, звали его частенько и на помещичьи ловитвы «нумером», и самому промышлять дозволяли, да вот беда – загинул на войне. Миколка сам за ружье взялся, да пропитал себя с сестренкой малой тем же промыслом, пока и малАя Олеся Богу душу не отдала. Пропал потом куда-то парень, а по весне вернулся, да не один – с дружком Васькой. Васька тот был, кажется, постарше, и явным заводилой в компании. С разрешения Фрол Кузьмича (а чего не разрешить, раз и барину уже все равно, и, люди говорят, в Рассее теперь все обчее?) пострелята все лето шныряли по пуще, промышляя зверя, птицу и рыбу, и частенько захаживали к Егорову. Меняли добычу на соль, спички и огнеприпас, а порой Фрол и деньгой их не обижал. Вот и теперь пацаны выползли из какого-то дальнего уголка леса, мокрые, тощие, как мартовские коты, но бодрые. А как повзрослели-то за пол года, уж мужики почитай!
Подумал Фрол Кузьмич, подумал, да ничего не решил. Утро вечера мудренее. Постояльцев накормить надобно, да спать уложить, а на утро уж и решать – сразу выходить, или обождать день-другой. На том и успокоился.
"Иван Максимович Карпов" (Изя Моишевич Кацман)
Повезло. Что говорить, повезло. Что до ветру пошел, когда красноперые налетели. Что сидор собранный подальше от костра, под елкой лежал. Что револьверт в кармане был, что рука не дрогнула, когда двоих караульных у коновязи кончил. В одном только не повезло. Когда уже Изя в седло вскочил, то налетел на него самый главный краснюк из карательного отряда, и хотел его шашкой перетянуть поперек шнобеля. Изя не растерялся, навел ствол ему точно в лоб, но клацнул боек шпалера по пустой гильзе: кончились патроны в барабане. И понял Кацман, что запомнил его краснюк крепко. И Изя его запомнил – прямые и ломкие соломенные волосы, рубленый шрам через худощавую физиономию, холодные немигающие серые глаза, плотно сжатые тонкие губы, худое поджарое тело, затянутое в черную кожу тужурки и туго утянутое портупеей. Волчище, да и только. Ну, зато Изя и от удара ушел, и от погони – грех жаловаться. Много ли надо бедному еврею?
А еще в том повезло, что главарь их ватажки, Яшка-сапожник, как чувствовал недоброе, и заранее подготовился мазать салом (тьфу три раза на этот нечистый продукт!) пятки, если припечет. Проведал, что дядьки какие-то лесом людей водят за кордоны, а там иди хоть на Киев, хоть на Минск. Яшке не пригодилось, а Изе – в самый раз. Шестое чувство лихого человека нашептывало, что погоня на плечах висит. Там не достанут. Можно будет двинуть на Гомель или Могилев, там евреев много и их пока, кажется, еще не кушают. Переждать, осмотреться. А чтобы не с пустыми руками идти (проводник, гнида, забрал задатком последнюю заначку) можно будет гусей этих пощипать, что ему в попутчики назначены. Только границу перейти…
Васька Босой
А хорошо это Миколка придумал – в лес на лето податься. Сытно, привольно. Хочешь – охоться, хочешь – рыбу лови, хочешь – просто валяйся кверху брюхом, ловя солнечные блики в просветах листвы. Охотился, правда, все больше Миколка, у Васьки сноровки нужной не было. По Васькиной части другое было. Раз в две седмицы собирал он котомку, набивал солониной, и пробирался окольными путями в уезд, провиантом мешошничать. Дело опасное, но выгодное – страсть. Тем летом в Брянске серьезно голодали (а в Москве и Петрограде, народ баял, и того хуже было), и за фунт просоленной дичины можно было выторговать хоть патронов, хоть мануфактуры, хоть монет. Конечно, если бы поймали, могли и к стенке сразу приставить, но Богородица хранила.
Кой-чего по мелочи меняли и у дядьки Фрола. Хоть и был он изрядным скрягой, но человеком оказался добрым, и сирот не обижал, а жена его тетка Агафья, так и вовсе баловала, как зайдут, то пирогами, то еще чем вкусным.
Но лето кончилось, и надо было думать о зимовке. Куда податься? В город? Там с голоду и кишки недолго склеить. В деревню? А там, говорят, большевики коммунизм строят – только щепки летят. Боязно.
Правда, тут Фрол Кузьмич намекал к делу их с Миколкой пристроить. Знали они его дела – контру через границу водить. Сам, видать, староват стал, а может тетка Агафья плешь проела, чтобы пригрел беспризорных. А что, подумать можно… И перезимовать в тепле да уюте, и, глядишь, какую-никакую деньгу зашибить. Так и жить можно!
Остап Денисович Прокопенко
Вот и кончился поход есаула Черных, не начавшись толком. Говорили многие, что нагайкой полена не перешибить, что до дому, на Терек надо идти, да там уже сходом судить да рядить, как быть с большевиками. Другие так и вовсе о царе-самодержце не кручинились, да большевика хвалили за мир и свободу для народа. Насмотрелся за пол годика Остап на эту свободу – чуть очи не вытекли. Ну да не о том сейчас речь.
Черных никого не слушал, а одно твердил: «Пойдем, братцы, дружно на Москву! Бить будем сволочь, где увидим, а за нами народ-богоносец поднимется с иконами да хоругвями. Натерпелись ужо от энтих комиссаров и ангитанторов! Фронт своими Советами развалили, пол Руси немцу отдали!»
Добровольцев набралось с пол сотни, тех, кто помоложе и поглупее. И Остап пошел. То ли и вправду поверил, что народ сам большевизм скинет, то ли не хотел мамке на глаза показываться один, без братьев…
Поначалу все шло как по писанному. Разгоняли отряды Красной Гвардии где шашками, а где и нагайками. Народ спины казачков крестил, но за полусотней с хоругвями почему-то никто не шел. А под Брянском напоролись терцы на сводный карательный отряд сабель в четыреста, да видать под командованием не вчерашнего рабочего, а боевого офицера…
Почти все лето казачий отряд травили как волков, гоняя по всей губернии. Казаки огрызались как могли, хоронились в дальних селах и на хуторах, призывали крестьян браться за оружие, порой небезрезультатно. Отряд то разрастался, то снова таял, к боевым потерям прибавлялось дезертирство – казачки и крестьяне возвращались до дому, пока не поздно.
А потом стало поздно. Оставшийся от боевого отряда жалкий десяток умело взяли в полукольцо и погнали на засаду – два припрятанных у опушки леса «максима». Первым погиб есаул Черных, а за ним легли и все остальные хлопцы. Как уцелел Остап, он и сам не понял, видать, Господь уберег. Почти сутки тащился терец по мокрому осеннему лесу, уходя от места разгрома его отряда, пока ноги не вывели его к дому доброго человека, впустившего на ночлег, где, как оказалось, собралась и без того подозрительная и пестрая компания…
Стива Карлович Зарецкий
С поезда сошел, до Брянска добрался пешком. Голод. Даже не верится, но – настоящий голод. Базар как вымер, никто не торгует. Хлеб выдают с телеги по карточкам, охраняют человек десять, при пулемете. Много вооруженных людей. Много пьяных.
На окраине по звукам и запаху нашел что-то вроде кабака. Судя по всему, нелегального. Снова метал на спор – давно не ел. Выиграл обед и десять рублей. Суп чудовищный, хлеб еще хуже. Получил два рубля царским серебром, остальное, сказали, отдадут завтра. Снова пришлось настаивать на немедленной расплате. Мотивировал тем, что нынче же надо ехать в Киев. Почему Киев? Трудно сказать, первое, что на ум пришло. Только не здесь, не с этими… Вместо денег получил рекомендацию к некоему господину, который проводит нелегальных эмигрантов через границу. Сказали, дело надежное, и обошлось бы дороже восьми целковых.
Остановился на ночь у этого самого господина. Впервые за много дней увидел нормальные человеческие лица. Похоже, и впрямь пойдем на Украину. Неужели все, кто остался людьми, покидают эту страну? Абсурд, бред…
Что там делать? Добраться до Одессы, с контрабандистами в Царьград, а оттуда – Франция, Италия, САСШ? Возможно. Надо обдумать…
Александр Михайлович Лисицкий
Война для Александра закончилась как-то неожиданно. Он был авиатором, элитой войск, рыцарем среди рыцарей, и его авиаотряд не подвергся революционному разложению армии 17-го года ни на йоту. Даже унтера и бойцы аэродромного охранения агитаторов за солдатские комитеты встречали насмешками, а особо настырных и поколачивали. Пилоты и летнабы жаловались только на плохое снабжение, но продолжали сражаться за небо, как ни в чем не бывало. Конечно, личный состав читал газеты, и тихо сходил с ума от всего происходящего. Им, кадровым военным и патриотам, многое было не понятно. Революция-революцией, но нельзя же вот так просто сдать войну! Лозунги «главноуговаривающего» Керенского о «борьбе до победного конца» как-то не вязались с отказом пехоты идти в атаку, увольнением комсостава и массовым дезертирством с фронта. И все же паническое отступление в восемнадцатом году, а затем и сепаратный мир, скорее похожий на капитуляцию, стал для летчиков как удар поленом по голове. Командир авиаотряда полковник князь Васильчиков застрелился, многие разъехались по домам, не дожидаясь расформирования. Верный долгу и букве устава Лисицкий остался при авиаотряде исполняющим обязанности командира и ответственным за передачу материальной части авиаотряда германской стороне. Немцы очень оперативно приняли аэропланы, и угнали их на запад, а вот с приемкой остального хозяйства они не спешили – теперь аэродром, ставший последним пристанищем авиаотряда, оказался в глубоком тылу, германцам было не до него. Почти три месяца Лисицкий проторчал на аэродроме под охраной взвода ландвера, совершенно оторванный от мира пока, наконец, все формальности не были улажены, и его не отпустили восвояси, снабдив соответствующими бумагами на переход границы. И вот Александр отправился на свою новую, теперь уже советско-большевистскую родину. С ним возвращался и верный друг – механик Семен Петренко. Когда в войска поступил приказ о демобилизации и роспуске армии, Семен не покинул расположение авиаотряда, как сделали это девяносто пять процентов личного состава. На вопрос Лисицкого, почему солдат не уходит, Петренко степенно отвечал, что родители его давно уже умерли, про братьев-сестер ему ничего не ведомо, жены-детишек он не нажил, и армия была его единственной семьей. А раз уж он теперь, выходит, сирота, то останется с командиром на семейных поминках. Так и пошли домой вместе.
Уже на границе германских и большевистских территорий сослуживцы с содроганием услышали первые за три месяца новости с родины: междоусобная резня, голод, безвременье и беспредел. Осторожный и битый жизнью Петренко предложил Александру осесть на Украине и снова поступить на военную службу, хотя бы и к украинскому гетману Скоропадскому, но Лисицкий стремился попасть домой – армии и державы не стало, но осталась Родина и семья…
Тогда Семен развернул бурную экономическую деятельность. Ушлый механик продал их с Александром легальные бумаги на переход границы, и вместе с ними и кое-какие «сувениры» из своего вещмешка, а на вырученные средства раздобыл оружие для себя и командира взамен конфискованного победившей стороной, а так же нанял проводника, который благополучно доставил сослуживцев в обход всех пикетов на большевистскую сторону. Теперь бывшим военным предстояло самолично убедиться, так ли страшен большевистский черт, как его малюют…
Арсений Ипатьевич Недосыпов
До Брянска добрался без приключений, проверок документов и обыска удалось избежать. В город вошел ночью. Не без труда, хоронясь от патрулей, сумел разыскать явочную квартиру местной партийной ячейки - адресом Арсения снабдили еще в Москве, но улицы большевики уже успели переименовать. Председатель ячейки товарищ Сергеев выслушал молодого человека, и согласился помочь в переходе границы. Обьяснил, как выйти на контакт с человеком, промышляющим нарушением границы, сообщил пароль и выдал немного денег. Кроме того, написал рекомендательное письмо к товарищам из Гомеля, которые смогут пристроить Недосыпова к борьбе в Белоруссии. Письмо по совету опытного товарища Арсений зашил под подкладку сюртука. Утром пламенный революционер покинул Брянск в крестьянской телеге, накрытый мешковиной, а ужинал он уже в доме "ходока" в разношерстной компании по всей видимости таких же беженцев от большевизма, как и он сам...
-
Да, действительно хорошо.
-
Это просто великолепно. Действительно, хоть бери и прямо в книге печатай.
Я уже радуюсь, что не записался сюда (хотя подумывал). Потому что такого уровня не смог бы поддержать.
Браво!
-
Читаем с интересом, да.
-
Прекрасно, как по форме, так и по содержанию!
-
Да, очень кошерно здорово! :)
-
Ого. Классно *_*
-
Эх, отличное начало!
-
Прямо русская классика.
-
Потрясающе!
До чего же приятно, когда долго чего-то ждешь, а потом понимаешь - вот оно! Не обманули ожидания!
Нет, о самой игре, конечно, говорить рано. Тут и от нас будет много зависеть. Но вводный пост написан на уровне хорошей книги. Атмосферный, аутентичный, стилистически точный. Читал и причмокивал от удовольствия. Браво!
-
отличный вводный пост, респект!
И простыня вроде и прочел на одном дыхании.
-
Ох, добротно. Хорошее начало.
-
Очень скучно, с трудом заставил себя дочитать - надеялся.
Тут понятно что решил скопировать автор, но похоже на Достоевского - такие же огромные тексты, мысля блуждает, абзацев не было и нет, в общем берлинская стена как она есть.
Урок русской литературы - ок.
Модуль - нет-нет, не подходит.
-
редкий случай, когда пост на главной находится там вполне заслуженно
-
Это непередаваемо.
Ох, трудно мне будет такой литературный уровень держать.
-
Просто не могу не поставить плюс.
-
Даа... просто здорово!
-
Душевно. Мощно. Приятно видеть на главной пост на который матфильтр не дергает.
Но я бы в такой модуль играть не пошла. Мне бы после такого писать что-то было бы стыдно ^^
-
хорошо.. по-моему первый пост на первой странице за все мои годы на ДМчике который хорош
-
Как я не плюсанул это? Это же сокровище.
-
Этот пост сам по себе отличный
Но и эпитафия на могиле крутая
-
Серьезно
|
-
эдакие хунвэйбины от гоминьдана?
-
Вот это поворот! Не всё-то коту масленица))
-
Вот бисово племя!
Уж если в корне зло пресечь -
Собрать бы книги все да сжечь. (с)
|
-
Ей при слове «свидание» сразу представился стоп-кадр с немецкой порнокассеты: сцена жаркой страсти на заросшей мхом могильной плите. Ночь, луна, тишина...
И Зона, которая на это внимательно и безмолвно смотрит.
КРИПОТА
-
Ей при слове «свидание» сразу представился стоп-кадр с немецкой порнокассеты: сцена жаркой страсти на заросшей мхом могильной плите. Ночь, луна, тишина...
Великая эпоха VHS!)))
|
Милош ехал дальше, особо ни с кем не разговаривая. Очумелое состояние, в котором он выехал из этого срань-тауна, понемногу отпускало, не колотило уже в висках так, и оглядываться поминутно назад тоже уже не тянуло каждую минуту — не было никого позади, только тянулась пыльная дорога. Это, помимо прочего, означало ещё и то, что Милош отставал, но Милоша это мало волновало. Милош думал о смерти.
«Хватит или нет у меня силы воли пустить пулю в висок?» — флегматично размышлял поляк. Милош видел один раз человека, пустившего пулю в висок: это было в Орегоне, на прииске, за карточным столом. Парень по имени Джеффри проиграл весь свой золотой песок и, заочно, малолетнюю сестру из Небраски, а потом, когда выигравший, дюжий парень откуда-то с востока, встал из-за стола и повернулся к Джеффри боком, потягиваясь, разминая руки, а остальные стояли вокруг и сочувственно молчали, Джеффри вдруг потянулся к кобуре, вытащил револьвер и пальнул себе в висок. Никто не то что помешать ему, никто и испугаться не успел. Золото у Джеффри забрали, а вот что стало с сестрой, Милош не знал (она же в Небраске была в это время).
Вот так, наверное, лучше всего — кончать с жизнью во внезапном порыве отвращения и презрения к себе, без раздумий и сожаления о судьбе, и жаль, что не у каждого хватит… как же назвать это качество, позволяющее без раздумья наставить револьвер себе в висок и спустить курок — уж явно не мужество, не решительность — порывистость, может быть? Да, не у каждого хватит порывистости совершить довольно замысловатое движение — потянуться к кобуре, вытащить револьвер, поднять к виску, взвести курок (если не взведён), нажать спусковой крючок — без единой мысли и единой секунды сожаления о расставании с этим миром, каким угодно жестоким, но всё же менее пугающим, чем пустота небытия и уж тем более ад. А если допустить эту мысль себе в голову, то тут уже всё — остановится палец на крючке и будешь так и сидеть с револьвером у виска с минуту, а затем опустишь его, повесив голову, снова поднимешь было, зная уже, что не получится ничего, и снова опустишь, и так и будешь сидеть. Это-то чувство Милош знал уже по своему опыту.
Вот в газете было, год назад, что ли, о каком-то сильнодействующем яде, который, попав не то что внутрь, а даже на кожу в объёме табачной понюшки через минуту приводит к параличу сердца. Вот такой бы носить с собой в табакерке — куда как легче в порыве отчаянья сунуть в табакерку палец — а там уж, жалей-не жалей, отряхивай-не отряхивай палец, а ничего сделать не получится. Или не проще это будет сделать, чем пустить пулю в висок, так же замрёт, как каменная, рука, открывая крышку? Не знал этого Милош, не было у него этого яда. Да и вообще, может быть, наврали всё газетчики, и не было такого яда в природе. Чёрт его знает.
Предаваясь таким гамлетовским мыслям, Милош ехал за спутниками.
-
-
Король умер, да здравствует король.
-
Вот так, наверное, лучше всего — кончать с жизнью во внезапном порыве отвращения и презрения к себе, без раздумий и сожаления о судьбе, и жаль, что не у каждого хватит…
Николай, мне за вас страшно!)
|
|
-
но от лежания на соломе ничего худого не произойти не могло
Все плохое, что случилось со мной в этой жизни, случилось после того, как я встал с кровати. (с)
|
-
Отличный подхват, колоритный отыгрыш, приятный стиль.
Всё при нём!
-
Я не ожидал, но... это очень органично!
|
Эта гонка начинала утомлять поляка. Бежать сломя голову по жарким джунглям, не имея точного направления движения, не зная даже, как долго сможет бежать по его следам преследовать - совсем не то, к чему привык Миежко. Да еще и плечо, надоедающее при каждом движении руки ноющей, надоедливой болью. Хотя стоит признать - умирать здесь было бы красиво, если Новак собирался бы это делать. Густые джунгли, яркие краски цветов и птиц, пробивающие сквозь игольчатые листья пальм лучи света, косо высвечивающие наполненный пыльцой воздух на пути движения поляка. Как софиты на съемочной площадке.
Через пару минут бега с непрекращающимся звуком щелчков за спиной ("да чтоб ты задохнулся собственной отдышкой, тварь еб*ая!") Новак со всего разгона вылетел на поляну, с которой, судя по внешнему виду, и раздавались выстрелы его двух... хм.. товарищей. Конечно товарищей! У них, бл*дь, пушки со стволом калибром с его, Миежко, палец! В условиях щелкающей сволочи за спиной с такими лучше дружить. Вот только... Когда в крови человека бурлит адреналин, его мозг успевает замечать и анализировать все подробности и детали сцены за кратчайшие мгновения, стоит лишь бегло взглянуть вокруг. А уж чего-чего, а вот адреналина в крови Новака было предостаточно. За ним ведь гнался маньяк с ножами!..
Кровь. Везде. Много крови. Капли, разбрызганные по всей поляне: на траве, на стволах деревьев, даже на свисающих до земли ветках и лианах. Окровавленное оружие. И... кишки? Мл*ть, да где же эти парни? Ведь они должны были быть здесь, стрелять во всяких нехороших парней и спасать его - Миежко - задницу от бегущего сзади ужаса! Поляк на автомате пробежал еще шаг вперед, после чего ударился головой о что-то мягкое...
- Ааааа! - крик ужаса пронесся по окружающим джунглям, вспугнув присевших на ветки птиц. В это не хотелось верить - никто не успеет за пару минут разделать человека, сняв с него всю кожу, как с коровы на скотобойне! Если только... у него нет на руках парочки острейших ножей... Ужасное осознание того, что через пару минут тут рядом останется висеть и он сам сковало на минуту дыхание поляка, а затем пробудило жуткое, до едкой боли внизу живота, желание выжить!
Миежко с рыком схватил окровавленный пулемет латиноса, рывком развернул ствол в сторону слышавшихся позади щелчков и, громко крича, вдавил спусковой крючок:
- Не дамся, суки, с потрохами съем! Ааа! Получай, тварь недоразвитая!
|
Милош скакал, очумело озираясь по сторонам.
Ну всё, конец, — думал Милош. — Всему теперь конец, раньше-то только одной ногой заступал за грань закона, а теперь — теперь-то там с ушами, по самую макушку вляпался!
Вперёд, Радом, вперёд, скачи, чтобы не догнали, давай, давай!
Вляпался-вляпался, как давно не бывало. Убил человека — того, у конюшни. Выстрелил ему прямо в живот, тот и грохнулся на коленки. Ох дева Мария, матерь Божья, я ж человека угрохал. Я в него пальнул, а он прямо и упал и полз потом куда-то, — так прокручивал про себя недавние воспоминания Милош, оглядываясь поминутно — не нагоняют ли.
Нет, ну не в первый раз, конечно, — говорил себе Милош. — Вот под Малогощем, тоже рубанул косой русскому, бородатому, в шапке, по плечу, тот закричал, упал на снег, винтовку выронил. Но ведь как давно это было-то. Как сейчас помнится, белое поле, чёрная полоска леса вдалеке, серое небо. Не знаю, убил ли, нет, впрочем. Наверное, нет, там шинель суконная, толстая. А потом и самого подстрелили. Следующим летом ещё, на обоз напали, тоже стрелял из кустов, помню, и колючая ветка впивалась в подбородок, и голова как чумная, и уши заложены как ватой. Но ведь это шестнадцать лет мне было, да и вокруг все свои были, брат был рядом, а сейчас даже Ковальского нет.
Точно Милош знал, что, был бы Ковальский рядом, тот бы зыркнул на него из-под шляпы да рявкнул бы: «Не ссы!», так Милош бы и успокоился сразу. А тут одни американцы вокруг.
Доскакали до места сбора. Собрались все тут, обсуждают чего-то, сухари какие-то грызут. А у Милоша всё в голове перемешалось, перебуторилось, да в горле пересохло. От нервов всё, от нервов. Снял Милош с коня навьюченную фляжку, открыл, приложился да чуть на ладонь налил и провёл по небритому лицу. Всё полегчало. Потом пожрём, потом. Хотел было спросить у Патрика, как его винчестер, но тот уже на свою кобылу сел да поскакал. Ну и нам, значит, отставать не следует.
-
Николай берет не числом постов, а уменьем их писать).
-
+ за душевного персонажа.
Ну и конечно из меркантильных соображений тоже, здорово контрастирует с циничными стрелками, которые отстреливают горожан для улучшения аппетита.
|
-
и, наконец, показался уже знакомый двухэтажный кирпичный дом на тихой и тёмной здесь Цзянси-роад.
Home, sweet home!
|
|
|
Едва только Закари очутился в седле, ирландец посчитал свои обязательства перед бандитом выполненными. Пришпорив кобылу, О`Нолан рванул с места в карьер, уносясь вслед ребятам Фостера. Текумсе летела словно выпущенная из индейского лука стрела, соревнуясь частотой ударов копыт о сухую землю с биением сердца всадника. Оглядываться не хотелось, хотя Патрик знал, что преследователи отстали и позади скачет лишь троица подельников. Только оставив пригороды Де-Мойна далеко за плечами, Патрик решился немного сбросить темп. Давненько он так ни от кого не драпал.
Шел 1850 год, самое его начало. По случаю празднования обширной ирландской диаспорой очередного дня Святого Патрика, владельцы магазинов, заранее оплакивая витрины, предпочли закрыться пораньше (то бишь вообще не начинали работать в этот день), усиленные наряды полиции перешли к патрулированию исключительно центральных улиц Бостона, а немногочисленные команды пожарных затихли на своих станциях в ожидании наихудшего. Зато окраины радовались, в особенности владельцы пабов, проститутки, пьянчуги и проходимцы всех мастей, ну и конечно же сами ирландцы, к слову сказать, составляющие немалый процент в предыдущих трех категориях граждан.
Патрик встретил этот день так же, как и предыдущий - за карточным столом в одном сомнительном, но оттого не менее известном заведении. Видимо сам святой благоволил своему теске, и карта юному О`Нолану шла, как матросы после кругосветного плавания в портовый бордель. Так что Патрик смог не только отыграть обратно проигранную ранее плату за следующий семестр обучения в мед.колледже, но и обзавестись довольно кругленькой суммой, достаточной, чтоб ни в чем себе не отказывать отмечая день покровителя всей Ирландии.
Традиционный ежегодный парад О`Нолан проспал. Наверное компенсируя этот факт, за оставшееся до вечера время ирландец успел как следует набраться, путешествуя из одного паба в другой. Последнее, что еще помнил Патрик, это то, как он всех угощал в баре "Вепрь и лось", провозглашая со стойки передовые идеи аболиционизма и призывая всех присутствующих незамедлительно отправляться на юг спасать порабощенных нигеров, которые, по словам самого оратора, настолько тупы, что сами освободиться не могут.
Очнулся О`Нолан от приступа тошноты. Выплеснув содержимое желудка под лавку на которой сидел, ирландец обнаружил, что эта самая лавка находится в вагоне едущего поезда. Вагон раскачивало на ходу, по видимому из-за этого Патрика и стошнило. Рядом на лавке покоилась прибитая к доске кабанья голова, давшая первую половину названия пабу, в котором последний раз помнил себя О`Нолан. Подозрительно саднила челюсть. Немного успокаивало то, что рогов нигде поблизости видно не было.
Потом пришли проводники, целая бригада - человек шесть. Один из них, похожий на макаронника, с подбитым глазом, ткнул пальцем в О`Нолана и закричал:
- Вот эта сволочь.
С поезда Патрика выкинули. Вместе с чучелом. На дворе ночь, середина марта, мягко говоря зябко, в общем не самое прекрасное время для загородных прогулок. Особенно, если у тебя с перепоя гудит жбан, и без всякого мороза озноб трясет, что икры у танцора кейли. После недолгих блужданий Патрику повезло наткнуться на какую-то ферму. На стук дверь открыла молодая темнокожая служанка. Белого господина отогрели и накормили. В домике для прислуги, коим оказалось строение, нашлись даже остатки хозяйской выпивки недурного качества. Поправив здоровье, ирландец неожиданно вспомнил о своей священной освободительной миссии, тем более, что Нани (так звали служанку) была довольно недурна собой и понимала английский.
После недолгих увещеваний и обещаний сказочной свободной жизни в Бостоне, Нани наконец сдалась. Но в домике было тепло и еще оставалось треть бутылки бренди, так что побег решено было отложить до утра. В эту ночь студент медицинского колледжа узнал, что особых отличий в анатомии черных и белых женщин нет.
Счастье закончилось с рассветом. Кто-то стуканул хозяину поместья, что у него объявились незваные гости (наверное кто-то из прислуги, неблагодарные негры!). Тот оказался на редкость ревнивым к своей собственности сукиным сыном. На ирландца устроили облаву по всем правилам охоты: с лошадьми, собаками и ружьями. В то пасмурное весеннее утро по полям и лесам Коннектикута, сверкая бельем и изрыгая проклятия, несся странный олень. Патрика спасло лишь чудо да сохранившийся в чащах глубокий снег.
Вернувшись в Бостон, О`Нолан завязал с аболиционизмом и восстановился в духовной семинарии.
-
Будем!
-
О, отличный ирландский пост про славный ирландский праздник и народ!
Улыбнул) Контрастно смотрится на фоне текущих событий. Всё же не бандит Патрик, ну не бандит, и всё.
|
|
|
|
|
|
-
Ну, или его остатки. Речь ведь шла не просто о риске, нет. Ситуация целиком блядь и полностью находилась вне всякого контроля, и судя по событиям последних часов за ближайшим деревом могло оказаться что угодно – от ядерной мать её бомбы, до доброго малого Хосе из детской сказки.
Это было классно)
|
|
-
Злился Патрик на себя лишь одного да на свою дубовую ирландскую головушку.
Что есть, то есть).
-
Колорит прёт из всех щелей. Причём едва ли не каждый ход.
|
-
Ей не нравилось, что он едет к ней домой, если нельзя в сети. В сети можно всегда, когда знаешь как. А Рэт-то как раз знает.
Ага))). Оно).
|
Горячая вода каплями из душевой лейки брызжет, обдавая теплом. Постояла, всё еще толком не придя в себя, под плотными струями; минут через десять уже натягивала узкие джинсы и просматривала две информационные ленты, касающиеся мира электроники и кибернетики, на которые была оформлена бесплатная подписка, плюс, быстренько шерстила личные сообщения в социальной сети, где профиль был создан под левым именем и с немецкого адреса. Осведомленные люди знают, где и как искать умелого хакера, а для остальных это - обыкновенная страничка, коих миллионы по всей сети.
Пролистывая глазами голографические экраны, проецируемые в трехмерном объеме, затянула шнурки черно-белых "Конверсов"; выключив очки, натянула свитер лениво, захватила мелочь и ключ-карту, защелкнула замок.
Длинный, плохо освещенный коридор, ряды одинаковых дверей по обе стороны, на каждой - трехзначный номер. Твоя - "113". В "102", по видимому, тусили уже не первый день - когда проходила мимо, из-за хрупкой двери раздавался жуткий бас, едва приглушенный тонкими стенами. Соседям из "101" и "103" жизнь, наверное, казалась несладкой.
Здесь живут наркоманы, несколько проституток, этажом выше даже убийца один есть - отсидел уже своё, правда. Когда ты хакер, узнать такие подробности не слишком-то сложно, да и важно это - знать, кто живет по соседству.
Небо над городом было цвета экрана телевизора, настроенного на пустой канал.
Шипение искусственного мяса, разрезанного мелкими кубиками и жарящегося в масле. Пахнет лапшой и острыми специями. Лысый повар-японец в фартуке, придерживая рукой-протезом блестящую воку над громадной конфоркой грязной плиты, виртуозно перемешивает неаппетитно выглядящее, но очень сытное содержимое.
За стойкой сидит одинокий парень: джинсы, ботинки черные, жилетка болониевая, синяя толстовка с капюшоном. В ушах - ярко-красные затычки беспроводных наушников, в руках - пластиковый стаканчик кофе. На стойке тарелка стоит, суси - почти нетронутая.
В остальном - нет почти народа. Еще парочка жмется за столиком, рядом с выходом.
Но парень - странный. Сразу так показалось, когда еще заказ делала.
-
NOW That's What I Call киберпанк, блять
-
Небо над городом было цвета экрана телевизора, настроенного на пустой канал.
Да, вот это - киберпанк).
|
-
Лео прищурился и посмотрел на техника болтливого. Интересно, сколько ей лет? Такое ощущение, будто сороковник как минимум, если по опыту судить, по всем этим разнообразнейшим событиям, что в жизни этой девушки случились. И в школе училась, и на игле сидела, и простры космоса бороздила, и в ССС каком-то была, и бывший у неё был, а то и два, кхм, да, два, было. Нет, был один, а другой и сейчас есть. Да, но в качестве "бывшего" - был. Бывший, вот жеж ведь...
И не говори!
|
Тишина лишь только. Ветер на языке, сладковатый привкус горечи – запах дальней смерти ощущаю Я. Теперь нужно остановиться и принять верное решение, наполнить легкие воздухом и неторопливо выдохнуть, для того чтобы не ошибиться сейчас. Стать холодным туманом и тишиной тоже.
Это охота на Красное теплое мясо, крадусь в сумраке, разыскивая быстрых сильных людей, - Опасных людей для одинокого Копья. Попадается первая метка, теплое мясо оставило свой трофей. Позабыло нарочно, или бросило, потому что Трофей не имеет для него цены? Неизвестно...Но. Здесь лежит Повелитель жуков, успокоился навечно и уже не будет петь свою боевую, первобытную песнь крови, - хитиновые скрипучие твари расползлись кто куда, жуков нет, мертвая кость - мертвое тело. Дотронувшись до земли рукой, к прелой этой материнской субстанции прикасаясь, попытался представить себе, как это было. Упал парашют. Тварь вышла из сумрака почуяв жаркую кровь, Красное мясо начало отстреливаться...одна или две особи. Возможно больше, ведь мягкому мясу не ведома Честь Копья. Трое! И здесь они встретились, отправились дальше своей тропой. Трое. Не Охотники. Не Яутжа. Всего-лишь дичь. Но дичь умелая, дичь Достойная, хитрая, изворотливая двуногая тварь – Повелитель жуков пал, Добыча выиграла свой поединок. Следов красной крови не видно, значит обошлось без ран. Возможно. Или они тщательно скрыли следы своей слабости, чтобы сбить со следа внимательного охотника...
Довольный рык испустил Я, прикасаясь к новой отметине на собственной маске. Охотник держит в своих руках честь добычи, если Добыча достойная, то престиж охотника растет словно молодой побег дерева, в подходящем ему климате. Это хорошо…
Проклятые Крысы отвлекли сына дома Пха Вааад от приятных мыслей. Жизнь тишины оборвалась, началась песнь Охоты. Можно было уйти, можно было убежать, и в этом не было бы позора – каждый Достойный может отступить в Тень, чтобы собрать силы и подготовить копье. Можно было убежать, вот только зачем? Это охота. Черный, яркий до боли миг, в пустоте безжизненного космического моря. Черный как кровь Яутжа. Черный, как истинное солнце, Великий миг - Когда Охота дарит. Не стоит отказываться от ее даров, не стоит унижать Великую Охоту пренебрежением. Здесь и сейчас мелкое изворотливое стайное мясо, по одиночке пустая дрянь опасная лишь для молодой крови. Вместе Сила. Я Метнул Диск. Я принял Дар Крысоволков…
|
-
Вообще охуенчик, дядька. Да еще и Трехо!
-
Атмосферный был товарищ, хотя и не такой интересный, как Черный Дик.
Aquí yacen las cenizas de Javier Luis.
|
|
|
Подняла руку с пистолетом Сабрина, спусковой крючок вдавила пальцем. Выстрел. Кровь брызнула из плеча Кортес, которая, вскинув револьвер, выстрелила в ответ - в тот самый момент, когда Сэм пустил полупустую бутылку в голову заместителя шерифа. Пуля вошла в грудь, бутылка мутно-зеленого стекла врезалась в стену и лопнула сотней осколков, когда Сабрина отшагнула назад от импульса, ударившего в грудь молотом. Гэрри выстрелил, два раза - сначала Сэм потерял большой палец на правой руке, вторая же пуля прилетела куда-то в область живота.
Кортес решила не мелочиться. Клац, клац. По обоим стражам порядка. Сабрина, пока еще стоящая на ногах, выстрелила в ответ, на поражение, уже не думая о том, выживет ли торговка или умрет. Не было времени.
Звон стекла, сухие щелчки выстрелов, легкая дымка, сдавленный крик Бетти, поймавшей шальную пулю.
Сабрина втыкается плечом в шкаф, с которого с грохотом валится луженая медицинская посуда, блестящие ковши, тарелки и стеклянные колбочки. Сползает тихонько на подкошенных ногах, не справляясь уже с тяготением. Рваные раны груди, но револьвер в руке, а барабан - пуст. Кровью захлебывается, тихо-тихо. Гэрри на животе лежит в шаге от неё, под головой набирается лужа теплой крови. Сэм, откинув голову назад, держится за живот двумя руками, из дырки в палец толщиной хлещет густая кровь, а дрожь пробивает всё тело наемника.
Луиза, все еще нажимая на спусковой крючок с усталой упертостью, тыкая стволом опустевшего револьвера в сторону Сабрины, дышит через раз. Слишком тяжело, слишком больно, чтобы вдыхать чаще. Мутит и почему-то очень хочется спать, и злоба на всех и вся медленно, но верно растворяется в сковывающем тело холоде.
Бетти, свернувшись калачиком на грязном полу, тихонько плачет, зажимая простреленную руку ладошкой. Доктор Таггерт, осыпанный разбитым стеклом, молча теряет кровь. Снаружи слышатся чьи-то крики, кто-то зовет на помощь.
* * *
- Ты слышала? - спросила Харли, прислушиваясь к звукам пыльных улиц Лирвиля, - стрельба. В городе!
-
1. Торговка без умения договариваться
2. Доктор, пославший к черту Гиппократа
3. Телохранитель, сделавший все, чтобы ситуация привела к гибели охраняемой персоны
4. Сотрудник правоохранительных органов, решающий вопросы стрельбой.
Персонажи достойны друг друга.
-
-
-
Ня, смерть!
-
Наконец-то распутался этот клубок. Реально подзатянулось чуток
-
Печально, конечно, но пост сочный.
|
-
Ух ты, глянь, какой охуенный! Это у него под глаза дырки, или? Пиздец, мутант какой-то! Бля, мне б такой черепец на стенку!
Яутжа одобряэ!
|
|
-
расцветает огненным бутоном в груди. Так хорошо.
Особая ценность персонажа была вот в таких моментах. Которые не вяжутся с привычным образом но отлично вписываются во внутренний мир).
Может, не все перекликалось с бэком, но в любом случае... было очень здорово читать!
|
|
-
Выдернул с влажным хрупом костей и плоти, взмахнул резко, провернув в воздухе и веер кровавых капель послав в прогревающийся под лучами солнца, но еще холодный утренний воздух. Кровавая дань. Пропитывает землю, вскармливает всё живое, даёт жизнь. Души предков довольны.
Великий цикл.
|
|
|
Бокс закончился 11-го октября. С Гарри удалось встретиться 9-го. Не Гарри уже, а Пара-Кусков-Мяса-По-Имени-Гарри. В смысле, избили его страшно. Вообще, с долгами история мутная получилась. Что Фред, что Джерри, оба недоумевали. Два частных детектива. Паренёк, который возле квартиры тусовался нехило так наших героев на приключения развёл. Он вообще должен был встретиться с неким типом, которого хозяин бара охарактеризовал как "Мутный, мрачный, не стал бы с ним связываться".
Тип, впрочем, не пришёл. Вместо него пришли два здоровенных жлоба, один с рассечённым боком, из которого алая кровищща хлестала на пол. Они к тому самому Мутному. По такой же записке. Потом ещё один парень пришёл с тоскливо-серой физиономией. Этот исключительно курил и молчал. Ещё слюну сглатывал. Мерзко.
В конце концов к бару подъехали копы. Слава Богоматери, что суеверные Джерри и Фредди как раз уже были в нескольких десятках футов от входа в сие злачное заведение, в которое они, разумеется, никогда и не зашли бы, ни под каким предлогом.
А потом что? До боя 2 дня. 9-е октября. Ну увидели они этого Гарри. А толку от него? Кровищщей исходит весь. Глаз так разбили, что зрачка не видно. Ужасное зрелище. Пришли в зал. А потом Фред психанул: ну его, говорит, в задницу. Не время.
10-го уже собрались. Типа тренировка. Ну и как? Не хотелось совсем, да, что одному, что второму. Это было плохо. Через силу. Впрочем, развеселились. В подвальчике своём. Штанги, мышцы, стойки, удары. Проснулась удаль богатырская! А потом в окно (насквозь) бросили свёрток с камнем. На свёртке было написано: "Удачи". Деньги за разбитое стекло не вложили.
11-е число. Сто-о-олько крутых шишек! Джек Драг! Цезарь! Даже от Гранита представитель! Та-а-акие все на пафосе! Боксёров изукрасили в разноцветные тона! Фредди только и делал, что тихо и мрачно матерился на выкаблучников.
Бой. А что бой? Не было никакого боя. Джерри один раз размахнулся, а потом ему в челюсть заехали.
И, так. Бум. Нет.
БУМ.
Взорвалось. Джерри-то сразу помер, это понятно. Это не одна взрывчатка была. Джерри просто так убили, для зрелища. Для страха, ужаса. Потом в стенах какие-то заряды подорвали. Чьи-то подковёрные игры. Столько людей погибло. Очень много.
Фред.
Вот, рвануло всё. Пылища оседает. Все кашляют, ревут, стонут. Кричат. А сам-то что?.. Кричать?.. Стонать?.. Джерри мёртв, братишка. Всё, кончилась карьера. Не будет больше его слегка туповатых шуток. Пивка попить теперь не с кем. В стойку встать... Последняя ниточка со счастливой прошлой жизнью канула в беззвёздное небо, напоследок разлетевшись по помещению кровавыми ошмётками...
Фред молча встал и молча же смотрел на то место, на котором только что стоял Джерри. Хорошо ведь стоял, подлец! Как полагается, блок нормально держал, в рыло неприятелю дал хорошо, а потом... Казалось, что вот, сейчас, откроешь глаза, закроешь, откроешь, и дорогой друг Джерри снова там стоит. Но он там не стоял. На ринге было пусто. Вокруг кричали люди, а Фред просто стоял и смотрел. Когда пришла полиция, тренер даже не обернулся.
Безразлично.
Ему очень хотелось покончить с собой, но он решился жить. Он никогда не рассказывал об этом никому.
Он унёс тот страшный день 11-го октября с собой в могилу.
Пастырь.
|
|
|
- Слышь, я чё тебе канал «дискавери»? – пожал плечами Мануэлито, - На то, что я видел вроде не похоже, но все джунгли, по-моему, вообще никто не видел. Ты, это, скажи бинладену, ну Абди, пусть не волает, а лучше патроны мне отдаст – нахуя они ему теперь, вес только лишний.
Не дожидаясь реакции англичанина, Эрнандес повернул голову к чернокожему, жизнерадостно улыбнулся и, похлопав по обойме, громко и отчётливо, словно это могло помочь арабу, или кто он там, понять незнакомый язык, произнёс:
- Патроны, обезьяна! Давай. Сюда. Патроны!
Надо сказать, мексиканец тоже прикинул хуй к носу и сообразил, что происходящее далеко выходит за пределы любого розыгрыша, или какой-нибудь извращённой мести. Да и не мстил так никто из серьезных людей. Попытать там, родных грохнуть, в жопу кочергой раскалённой выебать – это да, без вопросов, но кидать с парашютом в хуй-проссышь-какие ебеня на один гектар с парочкой бойцов с другого конца шарика… Сильно мудрено. А что тогда?
«Сельва… чуваки с волынами… что из этого выйти может? Во-от…»
- Отморозки, говоришь?.., - протянул Мануэль, но без обиды, так, под соображалку, - Знаешь, amigo джеймсбонд, видал я одного гринго, техасца, при бабках, так вот, он как раз скуплял у нас в тюрьмах зэков поотмороженней, а потом устраивал у себя на ранчо ёбаные бои без правил…
Тоже бред конечно, спиздить человека «Зетас» чисто для развлекухи… нахуя кому такой геморрой? А с другой стороны – какие ещё варианты?
|
Предусмотрительно задержавшийся на ногах Дзиро умилительно улыбнулся, глядя на смущённую девушку. Джулия Лян, её смиренное ожидание, ни капли нетерпеливости, никакого вызова в позе, взгляде, действиях. Мирно тянущийся к верху цветок, не знающий как себя вести перед садовниками, не ведающий страха перед бурными ветрами жестокого мира... и в то же время не сломленный одним таким порывом.
"Улыбнись же, солнце взошло, я же обещал"
Обойдя сидящую журналистку полукругом, её спутник покровительственно, но мягко опустил руки на спинку её стула. Взгляд упал на склонившуюся в поклоне голову, на беззащитную шейку, на аккуратную кромку волос. Как женственно! Как подобает!
Не место им в активной жизни, не должны они работать там, где есть власть и мужчины, там, где нужно уходить в ночь ради рисковых интервью, там, где можно пасть жертвой чужих амбиций, чужих замыслов. Нет столько сил в женщинах, чтобы противостоять истинным хозяевам жизни... вот уже сейчас сердце приятной грустью щемит при взгляде на колебания мисс Лян, на алость её щёк, на участившиеся взмахи её изящных ресниц.
Как хорошо бы этот милый цветок смотрелся на подоконнике чьего-то дома, в крепком горшке любящих мужских рук. Место женщины - у мирного очага, хранить уют и растить детей, ну зачем вы потребовали равных прав, и у кого же вы их потребовали!
- Познакомьтесь. Мисс Джулия Лян, специальный корреспондент Шанхай Таймс, расследующий дело о теракте в Амбассадор Баллрум и непосредственный его свидетель, как, впрочем, и я сам. Мы оба пострадали от рук террористов, увы, как и многие-многие жители и гости Шанхая. Кхм, госпожа Лян, как я и обещал - господин Чжао Фажэнь, майор полиции, так же расследующий это скверное дело и, будучи просвещенным мной о ваших личных счётах к преступникам и любви к справедливости, любезнейшим образом согласившийся на небольшое интервью.
В голосе финансового консультанта не было дрожи. Всю сентиментальность он оставил в том мимолётном взгляде на шею журналистки. Жаль, конечно.
Но в Китае слишком много красивых цветов.
-
Мачо-сан).
-
Цветы не рвать! )
|
|
|
Молодой кивнул тебе, оглянувшись. Пошли.
Аборигены - интересный народ. Ты видел, как они двигаются. Что-то звериное было в каждом их движении, что-то выдавало их нечеловеческую грацию. Их следы, в отличие от твоего, были едва заметными. Они, ступая по песку, не взрывали его ступнями - они шагали мягко, чуть касаясь, перенося вес жилистых крепких тел с носка на пятку. В каждом движении - гордая осторожность. Как животные благородные. Антрацитовой кожи влажный блеск. Неестественный цвет глаз. Да. Мутанты. Сомнений нет. Обычно убивают таких. Всяких. Если ушей нет, например. Или вместо носа у новорожденного - дырочка впалая, со свистом гоняющая воздух в крошечные легкие. Если на обеих руках, в сумме, шесть пальцев вместо стандартных десяти. Если что-то не соответствует нормам и стандартам человеческой анатомии - с молчаливого согласия родителей ребенка забирают. Увозят за город. Уносят за забор. Уходят на час, два. Потом возвращаются, но уже с пустыми руками. Нет ни пеленок, ни одеял. И нет тех тоненьких, невнятных, приглушенных криков, которыми младенец будто бы проклинал сам факт своего появления на свет, когда его отняли от груди матери в последний раз. Дитя последствий той Войны.
Судьба уберегла тебя и твою семью от такого проклятья. Но вот они, мутанты - и кажется, они ничем, особенно, не отличаются от людей. Конечно, это не те белесые, разъяренные бестии, что рвутся в бой с любым, кого увидят, что плодятся, как крысы и разрушают всё, что было воздвигнуто руками трудолюбивых и честных тружеников.
Тем не менее, они - мутанты.
Час пути. Два. Пустошь названа пустошью зазря - здесь, на самом деле, есть на что посмотреть. Видел, как в небе схлестнулись могучие крылатые твари - какая-то разновидность пернатых ящериц, что-то среднее между шипокрылом и ракком. Ты таких раньше не видел, по крайней мере, в ваших краях. Пока сражались бестии - аборигены сидели за обломками красной породы, горячей, словно раскаленная сковорода. Смотрели. Молчали. Когда одна тварь с визгом начала терять высоту, а вторая, пулей бросившись вниз, пригвоздила соперника к песку и начала выдирать из тела врага влажные куски мяса, двинулись быстро, подальше от охотника-каннибала и его добычи. Живность Пустоши поражает своей убийственной и злобной волей к жизни. Хочешь жрать? Съешь своих детей. Нет детей? Съешь самку! Нет самки? Найди! Всё просто. Всё слишком, слишком просто. Человек в эту простую схему просто не вписывается. Слишком мягкий. Слишком хрупкий. Для человека, который живет в городе и умеет слушать ушами, ты умен. Ты прекрасно знаешь, что есть другие места. И человек - вся твоя раса - не отсюда родом. Это место - чужое для вас. Воинственное к вам. Гиблое. Но вы привыкли. Притерлись. У вас нет вариантов. Других опций. Нет ничего, кроме желания выжить, прорваться. Выживание - цель. Достижимая. Реальная. Нужно только поднапрячься. Разозлиться. И выжить.
Может быть, разница между тобой и скагом огромна. Но кое-что общее, всё-таки, есть.
-
Нет ничего, кроме желания выжить, прорваться. Выживание - цель. Достижимая. Реальная. Нужно только поднапрячься. Разозлиться. И выжить.
А рейдеры еще и ловят кайф со всего этого).
-
Очень круто про мутантов написано.
-
Отличная зарисовка.
-
Всегда любил эти ваши пустоши. А уж кататься по ним - так вообще
-
-
Когда-то им надоест бродить (%
-
Вот прям красиво.
|
|
|
|
|
|
|
-
Пускай, пускай это окажется ещё один погранец, ещё один спецназовец, охотник или ещё кто-то… кто-то нормальный.
Это было здорово.
|
-
Он мне дико нравится.
-
Мощно.
-
- Привет, дружище, - поздоровался Мануэль. По-испански, разумеется, - не дёргайся, порежешься.
Меня завораживает дружелюбие, от которого веет холодом).
|
- Дамы и господа! Добро пожаловать на Арену! - толпа взрывается овациями, гулом сотен глоток. Огромные усилители, вмурованные в стены Клетки, передают каждое слово Ведущего до твоих ушей. Звон. Тягучий, гулкий звон от порции боевого наркотика, влитого тебе в кровь через тонкую иглу. Мясник поршень давит, пока тебя на цепи двое бугаев держат. Теперь - один. Сидишь в этой каменной келье, как заключенный, который ждет вынесения смертельного приговора. Смотришь. Твоё тело - карта твоей жизни, твоих "приключений". Рука. На предплечье - татуировка. Цифры черные, печатные. 218-654. Припечатали в детстве. Раб. Один из тысяч. Сначала ямы копай, сваи забивай пневматическим молотком. Таскай мешки с песком. Казалось бы - вот он, песок. Под ногами шуршит. Но нет, надо в мешки, друг на дружку укладывать. Баррикады строить, чтобы бандиты друг друга не сразу могли убить, чтобы изощрялись, забрасывали друг друга гранатами самодельными, вместо того чтобы самодельными же автоматами изрешетить. Работай, пока стоишь, а потом еще чуть-чуть, и тогда, быть может, тебя не скормят скагам домашним. Ниже смотришь. Ладонь. Розовый след ожога уродливого. Заживал, кажется, вечность. Это тебя по своему "Хончо", твой бывший патрон, заклеймил, когда ты, будучи еще мальчишкой, проявил себя, отказавшись катамитом-без-яиц стать. Угрожал. Ревел. Рычал, как зверек. Хончо хохотал. Потом сказал, что никто из его рабов еще не смел так говорить с ним, и это заслуживает внимания. Лично тебе в ладонь ткнул раскаленной кочергой. До сих пор помнишь, как дыхнуло на тебя жаром, и запах горелой плоти в нос ударил. Дальше - беспамятство. С тех пор - не работал руками. Только убивал.
Скованные запястья. Рукой проводишь по лицу. Щетина. Под ней - полоска шрама тонкая. Пытались тебя однажды побрить. Брадобрею ты шею свернул, когда руку сумел освободить. Охраннику челюсть сломал. Потом тебя заломали, один из охранников бритвой ткнул в морду тебе, надавил и спросил:
- Хочешь, я тебе глаз вырежу? Обещаю, жить будешь. Мясник починит. А, сучёныш блядский?
По кумполу настучали хорошо. Но не до потери сознания. Ты заслужил почести на любительских гладиаторских боях, которые Хончо у себя устраивал. Ты его рабам глотки рвал под аплодисменты толпы. Рейдерам, которые неосмотрительно в долги влезали. Шахтерам, которые не успели вовремя в свои норы спрятаться. Горожанам лощеным, которых вообще хуй пойми как сюда занесло. В глаза тычки, пинки в душу, когда оружия не было. Когда было - проще. Нож - инструмент. Рука - инструмент. Ноги. Локти. Колени. И копья. Когти на ремнях. Мечи двуручные, по сути, являющиеся заточенными бамперами автомобильными. Железо убивает также, но крови больше. Люди любят кровь, когда она брызжет струями и фонтанами винно-красными из других людей. Восторг. Экстрим. Взрыв эмоций. Ты видел глаза их. Видел, как они кричали тебе: "Убей этого пидора! Отрежь ему голову!", когда ты наступал ногой на грудь полумертвого аборигена, пойманного пару дней назад посреди Пустоши. В твоей руке - клинок полуметровый, кровью обагренный. Убей - или умри. Это - единственное правило на Арене. В Клетке ты либо выиграл, либо умер. Вот и всё.
Злая судьба?
- Приветствуем чемпиона - Гарри "Циркача" Гонзо! - вновь овации. Вновь толпа ликует. Циркач был регулярным бойцом-гладиатором, но между вами была существенная разница - он никогда не был рабом. Ему не угрожали жопу порвать за то, что он стащит кусок мяса со стола. Его не зажимали в углу пидорасы волосатые с ножами, когда он по неосторожности пописать вышел во двор, забором огороженный. Никто ему плетей не выдавал. Никто ему в морду бритвой не тыкал. Нет, может, и тыкали, но не потому, что должны были. И всё, что он получил за свой титул - это слава, деньги, несколько шрамов и куча шлюх. Ты - тот, кто дышит ему в спину, за всё время своего восхождения к пьедесталу получил лишь ошейник-бомбу, в котором ты можешь ходить лишь в пределах Гвоздя, постоянные мигрени, ноющую боль от серьезных травм и наркотическую зависимость от стимуляторов, которые Мясник в своей подпольной лаборатории гонит. Ни баб, ни денег. Но кусочек славы ты урвал.
Толпа скандирует твоё имя, когда в замке с хрустом проворачивается ключ, и молчаливый, как обычно, Гор показывает тебе пальцами, мол, "вставай. Пора". Коридор. Еще одна дверь. Суровые морды стоят с пушками серьезными. Охрана на уровне, все дела. Открывает шкафчик Гор. Протягивает тебе стандартный набор: драные штаны с наколенниками, куртка кожаная с наклепками и цацками всякими. На спине - прозвище твоё вышито. "Зверь". С молодых лет прилипло. Гор, пока ему язык не отрезали чертилы какие-то беспредельные, всё шутил, мол, "Вас, Зверей, в этих стенах столько было, что у меня пальцев, блять, не хватит сосчитать." Насколько тебе было известно, сейчас ты - единственный оставшийся в живых.
Полуперчатки пыльные. Ботинки высокие, шнурованные, с металлическим мыском.
Открывает Гор шкафчик. Молчаливой грузной тушей стоит, выбирая за тебя твой сегодняшний инструмент. Хмыкает. Улыбаясь, показывает тебе тесак со сколами и зарубками, с прикрученной на болтах рукояткой пластиковой. И небольшой, истерзанный сотнями ударов щит круглый, металлический, в локоть диаметром, бывший, явно, крышкой от какого-нибудь люка, с двумя приклепанными натяжными ремнями с внутренней стороны для фиксации руки. Идёшь по коридору длинному, цепями гремя. Толпа буйствует, выкрикивает имена. Толпа жаждет крови. Подходишь к клетке. Медленно, с ржавым скрипом, поднимается воротина. Ключом отмыкает твои цепи Гор, пока рядом двое из охраны стоят с дубинками наготове. Третий оружие выбрасывает туда, наружу, на сухой песок.
Цепи падают на пол со звоном. Твоя личная стража уходит, пятится.
Тебя уже не выталкивают силой, как когда-то. Ты сам идешь. Потому что знаешь - где-то впереди, прячась за жизнью одного смертного человека, маячит свобода. И слова Хончо старого в голове звенят: "Станешь чемпионом - получишь свободу. Даю слово".
- Зверь! Зверь! Зверь! - скандирует толпа.
|
|
|
|
|
|
|
Ленни, завёрнутый в белый пушистый халат на голое тело, лежал в своей комнате, в которой жил с детства, на мягком пуфе перед стеклянной стеной, выходящей на море, — а вокруг по полу, стенам и потолку прыгали мишки Гамми, смеялись и пели тонкими голосами Микки и Минни Маусы, водили хороводы Билли, Вилли и Дилли, смешно крякал Дональд Дак и переваливался с бока на бок Винни-Пух с горшочком с мёдом. Ленни лежал в пуфе, затягивался время от времени гашишом из бонга зелёного стекла, а потом откладывал бонг в сторону, поднимал с пола картонную коробку с лапшой, жевал лапшу, потом откладывал коробку в сторону, поднимал бутылку уже порядком степлившегося пива, делал несколько глотков, отставлял бутылку и снова глядел на писклявое, беспечное, имбецильное, страшное в своей монотонности весёлое цветное мельтешение мультяшек. Как и обычно под гашишом, на Ленни накатывала жуткая слабость и апатия и даже поднимать коробку с лапшой и бутылку с пивом казалось чем-то утомительным. А диснеевские мультяшки всё хохотали и припевали, прыгали и летали разноцветной чередой перед глазами, скакали по полу, норовя ухватить Ленни за нос. Ленни глядел на мультяшек пустым взглядом, пережёвывая лапшу. Позвонил 1488. Ленни осоловело таращился на цифры в углу поля зрения и слышал, что сетевик ему что-то говорит, но не мог сообразить, чего: несмотря на то, что по отдельности каждое слово было понятно, больше трёх-четырёх слов вместе сложить не получалось, и к концу фразы её начало уплывало куда-то вдаль и растворялось там, среди кряканья Дональда Дака и щебетания диснеевских птичек, летающих кругами под потолком гостиной. Сетевик предположил, что Ленни обдолбался. Ленни ответил на предположение бессмысленным смехом и рыгнул. 1488 сказал «окей-ла» — Ленни машинально ответил «окей-ле». 1488 отключился. Ленни подумал — наконец-то. Микки и Минни с весёлым криком отпрыгнули в разные стороны, потянув за собой бархатный занавес на стене, за которым открылось бесконечное зелёное поле. По полю шли одинаково белозубые китайские парень и девушка, и, осеняя путь молодых людей, над их головами парил тюбик зубной пасты "Darlie". Парень с девушкой, улыбаясь и держась за руки, сошли с поля в гостиную и начали рассказывать Ленни про улучшенную защиту дёсен (вокруг девушки летали иероглифы «Здоровые дёсны», «Свежее дыхание», «Вкус зелёного чая») . Девушку можно оставить, а парень, извини, чувак, ты тут не нужен, — подумал Ленни. Был бы здесь Кей-Эф, ты бы подошёл ему, а мне нравишься ты, белозубая крошка. Ты, наверное, так не бухаешь как Сюй Юань, циньайдэ*, мысленно спросил Ленни девушку, которая сейчас, улыбаясь и добрым взглядом глядя на Ленни, выдавливала пасту на щётку. Конечно, у вас там вообще никто не бухает, у вас же есть зубная паста. Ленни нехотя протянул руку, нащупал на полу бонг и зажигалку, поднёс к губам, глубоко затянулся и закашлялся. Микки Маус человек, думал Ленни, Микки Маус человек, зубная паста человек, девушка человек, утята люди, а я утёнок. Я не чувствую лапок, думал Ленни, я не чувствую лапок, потому что мои лапки продаются на рынке по весу, они жареные, их можно класть в суп. Я зубная паста, меня выдавливают на щётку, чтобы защитить зубы и дёсны. Ленни попробовал пошевелить пальцами ног. Это получилось, но Ленни не был уверен, что это получится ещё раз. Хорошо быть придуманным, думал Ленни, здорово быть ненастоящим, как мультяшка. В Микки Мауса ещё хоть кто-то верит, а в него? Разве что он сам, но может ли субъект веры быть её же объектом? А если не может, то значит, что и бога нет. Кажется, после этой мысли были ещё какие-то, но они скрылись в поглотившем Ленни вязком тумане глубокого и тяжёлого сна. ... Первым удивлением Ленни при пробуждении был даже не вид незваных гостей, а неприятное ощущение чего-то холодного и мокрого под собой. Ленни, морщась от гудящего в глазу сигнала видеофона, разлепил глаза и откинул полу халата. — Цао, всё-таки обоссался… — простонал Ленни, разглядывая мокрый халат. Ленни подключился к системе видеонаблюдения и некоторое время, пытаясь сообразить, что к чему, озадаченно наблюдал, как через его дом, минуя все защитные ограничения, проходят незнакомые люди. А потом со стоном вывалился боком с пуфа и упал на пол, придавив собой робота-уборщика, терпеливо ожидающего, пока хозяин ещё где-нибудь намусорит. — Щас!!! — поднимаясь на четвереньки, во всё горло крикнул Ленни, рассчитывая, что гости, расположившиеся в гостиной этажом ниже, его услышат. Ленни оглянулся по сторонам и увидел стоящий на тумбочке рядом с кроватью бокал для шампанского, который, видимо, оставил здесь Кей-Эф. Если уж начал день с уринотерапии, ей и продолжим, подумал Ленни, кое-как поднялся на ноги, сбросил халат и, оставшись в чём мать родила, на негнущихся ногах прошёл к кровати, снова запнувшись о робота-уборщика. Ленни взял бокал в одну руку, пенис в другую и принялся ссать в бокал. Мочи было больше, чем требовалось, и остаток Ленни нассал прямо на пол, куда отлил и избыток из переполненного стакана. Робот приберёт. — Иду!!! — крикнул Ленни ещё раз, подобрал с пола у пуфа тёмные очки и водрузил их себе на нос. Ну вот, кажется, готов, — сказал себе Ленни, пригладил пятернёй волосы и пошёл к лестнице встречать гостей. Да-да, именно в таком виде — голый как греческая статуя, в тёмных очках и с бокалом мочи в руке.
-
Ленни попробовал пошевелить пальцами ног. Это получилось, но Ленни не был уверен, что это получится ещё раз.
Когда мне бывает грустно, я перечитываю эту ветку)))).
|
|
- Сейчас, дружок... - в последний раз посмотрел на Шутника ирландец, а что тут поделаешь, если так все сложилось, приставил револьвер к голове жеребца и выстрелом прекратил его мучения. Во многих переделках побывал за свою жизнь МакНамара, и, случалось, падали под ним кони, и приходилось их добивать, и все же привыкнуть к этому он не мог. Недаром вчера было муторно Шону, в который раз не обмануло предчувствие, сперва правая рука в клочья, а теперь вот и Шутник пал. Стреляя в людей, не чувствовал за собой вины ирландец, каждый человек сам выбирает свою судьбу, а вот лошади нет. Верой и правдой служил жеребец своему хозяину, а тот взял и привел его к пуле...
И все же опыт брал свое, хоть и залегли мрачные складки в уголках губ ирландца, хоть и крутились в голове тяжелые мысли, хоть и не обращал внимания на выстрелы МакНамара, двигаться он не прекратил. Словно два человека уживались сейчас в Шоне, и пока один был оглушен потерей, второй, холодный и расчетливый, сделал все что должен, и лошадку на вид посмирней выбрал, чтобы убраться отсюда подальше.
- Карабин себе бери. - кивнул на свое добро помогающему ему Чаку ирландец. Самому Шону теперь карабин на долгое время был без надобности, и коль нужен он парнишке, так пусть ему и достается, все лучше, чем гадам, Шутника подстрелившим. А коль нет, так и нет.
Быстрая штука человеческая мысль, вот и сейчас много о чем думалось МакНамаре, со сказочной скоростью прыгали мысли с одного на другое, со стрельбы в банке и Итана, на Шутника, с Шутника, на правую руку, а после и вовсе подумалось интересное. Не толкнул бы Джеффри ирландца у дверей банка, тот бы парнишку не застрелил, времени не потерял бы, добрался до Шутника раньше, а там глядишь, тот бы и пулю не получил.
|
|
|
|
Глаза хищника. Моргнул, ухом повел, как будто бы не расслышав. Повторил губами одними: "Мак-Кена". Обернулся к собрату, сказал что-то громко - непонятный язык, чужой для тебя; тот, уже издалека, ответил, как-то агрессивно; снова на тебя посмотрел тот, что без черепа, губу закусив. Крикнул товарищу что-то, ножом веревку, что руки стянула, поддевая. Треск - и руки освободились, плетьми ткнувшись в песок горячий. Свобода. Долгожданная, но какая-то пустая. Ты к ней не готов. Казалось бы - вот она. Пользуйся шансом. Беги. Но ноги подводят, и сил, чтобы встать, нет - едва дышишь, едва в сознании остаешься.
Говорит с тобой темнокожий. Тормошит за плечо, дергает. "Череп" подходит - замечаешь, как на кожаном поясе его скальп появился, лоснящийся от крови свежей; встает на колено, большим пальцем веко нижнее левого глаза отодвигает вниз, заглядывает в зрачок твой, будто бы стараясь в нем волю к жизни увидеть. Встает, говорит опять что-то, щелкая языком. Спорят о чем-то на высоких тонах. Сидишь, снова встать пытаешься. "Череп" уходит. Остается тот, что говорил с тобой. Стоит, молчит. Думает, вероятно. Убить тебя сейчас, или в Пустошь утащить, чтобы под камнем закопать потом по-человечески. Закусил губу, в руке кинжал свой самодельный сжимая. Глаза закрываешь.
Рывок резкий. Мир перевернулся. Когда открываешь глаза, спину мускулистую, темную, с блестящими капельками пота видишь перед собой. Тащит тебя абориген, сил не жалея. Взрослого мужика тащит, хотя ему, от силы, двадцать лет дашь на вид. Мощный паренек, ничего не скажешь.
Печёт. Слышишь, как где-то колеса по песку хрустят. Вдалеке. Шепот этот тихий, щелкающий. Бег. Для них бег, а для тебя - трясучка. Пару раз, наверное, отключился. А может, и больше. Когда приходил в себя - тащили. Руки твои на плечи закинув, несли.
Аборигены. Они людей приносят в жертву. Скальпируют, кожу снимают заживо, на кострах сжигают, умасливая своих богов. Такие слухи ходят обычно в барах Большого. Твой отец так не считал, и были у него, наверное, свои причины.
Отец. Картинкой возник перед тобой. Как живой. Шепчет что-то. В языках пламени тонет, что обуяли его, окружили, словно жадные шлюхи из Красного квартала.
* * *
Холод. Очнулся, спиной приткнувшись к ледяной на ощупь скале. Тьма, ни зги не видно. Попытался пошевелиться - рука чья-то на плечо легла, сжались пальцы хваткой стальной. Из мрака соткан силуэт воина-дикаря. Пальцем вверх показывает, а наверху - небо звездное. В расщелине сидите. Слышны шорохи. Голоса. Знакомые голоса.
Рейдеры.
Ждете. Минута. Другая. Третья. Слышно, как движок урчит, скрипит резина.
Снова шевелишься - снова силой тебя воин тормозит. Еще ждете. Еще. В молчании, в абсолютной тишине. Затекло всё опять, саднит побитое брюхо, и плечо. Лицо - как молотом врезали. Запястья горят до сих пор, кожа, веревками содранная, пухнет, краснея.
Молчишь. Ни звука.
- Ты - Мак-Кена? - шепот слева. "Молодой" спрашивает. "Черепа" нет рядом, кажется. Или не видишь ты его попросту.
|
|
|
|
|
Джулия, ДзироВ течение длинной речи японца Гао сидел с блокнотом и карандашом в руках и делал какие-то пометки. Японец закончил говорить, и установилась тишина, а Гао всё так же сидел с блокнотом в руке, выводя в нём что-то. - Я думаю, господин Гао позже скажет своё мнение, - после паузы сказала она.— А? — Гао растерянно поднял взгляд на Джулию. — Да-да, конечно. Я вас прекрасно понимаю, господин Танака, — журналист обернулся к японцу и с самым сочувственным видом кивнул. — Это очень важный вопрос. Господин главный редактор, - она поклонилась так, чтобы поклон не адресовался никому персонально, но в то же время так, чтобы можно было подумать, что она кланяется Гао, - поручил мне собрать как можно больше материала на тему террористического акта и всего, что с ним связано. — Безусловно, — важно кивнул Гао. — Никто не справится с этой задачей лучше вас. Продолжайте, мисс Лян. Мартин:20:10Китаец с фонариком направил луч на удостоверение, которое протягивал Фаундбаскет. — Ньюсвик, — прочитал китаец. — Проходи к дому, — сказал он по-английски Фаундбаскету. Моя фамилия Донахью. Френк Донахью, должен быть рядом с "Фаундбаскет". Прошу вас, поторопитесь!— Посвети-ка, — сказал китаец с планшетом своему помощнику. — До… до… как, ещё раз, Донахью? А, Делахью? Фрэнк Делахью? Ваше удостоверение, пожалуйста. Лицо китайца, склонившегося над планшетом, осветил луч фар автомобиля, свернувшего к воротам виллы. Мартин, прищурившись от яркого света, тоже обернулся. За его спиной стоял серебристый «Астон-Мартин», на водительском сиденье которого сидел упитанный китаец в форменной фуражке. Китаец с планшетом оглянулся на машину. — Ваше удостоверение? — ещё раз спросил он Мартина. Водитель «Астон-Мартина» нетерпеливо нажал на клаксон. — Пропустите уже его! Это мой коллега! — по-английски крикнул Фаундбаскет, обернувшийся и остановившийся на дорожке, ведущей к ярко освещённому главному входу виллы. Китаец обернулся на Фаундбаскета, а затем снова на машину. Вид его был весьма озадаченным. — Ну ладно, проходи, — сказал он Мартину. — На входе всё равно обыщут. И Мартин прошёл за ворота виллы. Фаундбаскета он нагнал на полпути к дому. — Десять минут девятого уже, сволочи, — сказал Фаундбаскет, торопливо шагая по выстланной гравием дорожке через бамбуковый сад. — Будем надеяться, что хотя бы Селина добралась вовремя. Селина — это моя коллега, — пояснил американец Мартину, сойдя с дорожки, чтобы пропустить «Астон-Мартин». — Она немного экстравагантная дама, хоть и, хм, не настолько, как ваш русский при… при…, — Фаундбаскет осёкся и громко чихнул. — Приятель, я хотел сказать. Чёрт, я, кажется, простудился. Не хватало ещё подхватить жёлтой лихорадки и сдохнуть здесь. Или малярии. У вас ведь здесь распространена малярия? Я видел больных малярией на Цейлоне. Жуткое зрелище. Журналисты добрались до портика перед входом, у которого гостей встретили швейцар в богатой ливрее и молодой китаец в чёрном френче, который склонился над «Астон-Мартином», объясняя водителю, куда отогнать машину. На приближающихся пешком под дождём журналистов оба они глядели с удивлением. Швейцар открыл дверь, и гости попали в богато украшенный вестибюль, залитый светом люстры под потолком. Мартин отдал гардеробщику верхнюю одежду, а Фаундбаскет только шляпу (американец был в модном тёмно-синем костюме с белыми брюками. Костюм его успел порядком намокнуть под шанхайским дождём, а ботинки и низ брюк измазаны в сучжоуской грязи) и были обысканы двумя китайцами. Их заинтересовала перевязанная рука Фаундбаскета, но, пару раз тронув её и убедившись, что вопит от боли американец вполне натурально, китайцы решили не придираться. Закончив с обыском, гостям показали путь наверх по лестнице, и Мартин с Фаундбаскетом прошли на второй этаж, где ещё один китаец, мордоворот в чёрном чаншане с зализанными назад волосами, с формальным полупоклоном указал им раскрытой ладонью на коридор, ведущий к зале, где проходил приём. Гости проследовали по указанному направлению. Зал, выдержанный в эклектическом стиле, сочетающий резные китайские орнаменты по ореховым панелям, которыми были отделаны стены, и модерновые люстры, заливающие зал тёплым жёлтым светом, был заполнен народом — как азиатами, так и белыми, кто сидящими за столиками и на диванчиках, кто собиравшимися группками и общавшимися между собой. По залу ходили официанты с подносами с бокалами шампанского. Несмотря на прохладную погоду, открыты были двери просторных балконов, нависающих над бамбуковым садом. Никакого Ду Юэшэна в округе видно не было, равно как никто не спешил и подбегать к Фаундбаскету с Мартином, ведя их на встречу с королём шанхайской мафии. — Эй, Баскет! — вдруг послышался женский голос из-за спины. Гости обернулись и увидели низкорослую и не очень привлекательную мулатку лет тридцати-сорока в вечернем платье. Пальцы рук дамы были украшены множеством аляповатых по-цыгански выглядящих перстней, а в ушах висели серьги, диаметр которых вполне позволял использовать их и как браслеты, которые, кстати, тоже украшали запястья дамы. В затянутой перчаткой руке дама держала пустой бокал. — Селина! — с облегчением воскликнул американец. — Какого чёрта ты попал в эту сраную аварию? — агрессивно начала журналистка, подходя к гостям. — Я… — начал было Фаундбаскет, но в этот момент Селина приветственно хлопнула его ладонью по плечу сломанной руки, которую он держал под пиджаком. Фаундбаскет взвыл и скрючился, схватившись за руку. Стоявшие вокруг азиаты в костюмах и чаншанах с удивлением оглянулись. — Оу, дуй бу чи, дуй бу чи*, — Селина обвела взглядом окружающих и развела руками. — Я тоже очень рад тебя видеть, Селина… — сжав зубы от боли, процедил Фаундбаскет. — Ты что, Баскет, руку, что ли, сломал? — бесцеремонно поинтересовалась Селина, с интересом наблюдая за корчащимся в муках коллегой. — А на что ещё это похоже?… — выдавил Фаундбаскет. — А это кто с тобой? — Селина указала рукой с бокалом на Мартина. — И где Фрэнки? — Это наш новый Фрэнки, — морщась от боли, ответил Фаундбаскет. — Его зовут Мартин Херингслэйк, он помог мне добраться до города.
-
— Эй, Баскет! — вдруг послышался женский голос из-за спины. Гости обернулись и увидели низкорослую и не очень привлекательную мулатку лет тридцати-сорока в вечернем платье
Йопт, опять она! Самый стремный персонаж в этой игре). Когда же её гангстеры пристрелят?)))
-
Хороший, добротный пост. Рад, что не забрасываешь модуль
|
-
А ещё ей было интересно, как будет выкручиваться фотограф, который, наверняка, тоже давился смехом, оказавшись в такой роли. Посмеяться над чванливыми японцами, да так, чтобы они не поняли, что над ними подшутили - это была удачная каверза, над которой потом будет потешаться вся редакция.
Бедный Драаг.
|
21.11.2041 16:35
Южный Макао, Колоане,
Эстрада де ла АлдеаГористый южный берег острова Колоане был самой малозаселённой частью переполненного народом Макао: на северном острове и в северной части южного лепились друг к другу пятидесятиэтажные небоскрёбы и дома-муравейники, а тут тянулась узкая извилистая дорога по лесистому склону горы над каменистым морским берегом, высилась на вершине горы белоснежная статуя богини моря А-Ма, и стояли на берегу моря небольшие посёлки с охраняемым въездом, частными пляжами и причалами для яхт. В одном из таких посёлков располагалась и вилла, купленная ещё дедом Ленни, а теперь доставшаяся по наследству ему. Ворота гаража, увидев приближающуюся машину хозяина, гостеприимно распахнулись перед Ламборгини, Ленни завёл машину в подземный гараж и прошёл к лифту. Сначала он планировал подняться в свою спальню на третьем этаже, но, проезжая мимо второго, увидел сквозь полупрозрачную дверь лифта, что в гостиной кто-то есть. С не очень хорошим предчувствием на душе Ленни остановил лифт. Предчувствие его не обмануло: за открывшимися дверями лифта Ленни увидел картину, странную даже для его дома, видевшего многое. У стеклянной стены, выходящей на балкон и море за ним, навытяжку стояли атлетического сложения молодой человек и девушка-мулатка. Из одежды на молодом человеке были только очки в толстой пластиковой оправе, часы и накладные груди пятого размера. На мулатке из одежды был только розовый страпон, ремнями закреплённый на бёдрах. Девушки Ленни не знал, а вот молодым человеком, разумеется, был Карл-Фридрих Хамфри. Карл-Фридрих был единственным человеком из круга общения Ленни, чей вид в накладных грудях пятого размера не мог вызвать у Ленни удивления. И потому о Карле-Фридрихе, пожалуй, стоит сказать пару слов подробнее. Пара слов о Карле-Фридрихе Хамфри
Карл-Фридрих Владимир-Леон Мартин-Лютер Хамфри был рождён в 2020-м году в медицинской палатке лагеря “Occupy Wall Street” и сам гордился этим фактом биографии, сравнивая это с рождением Христа в яслях.
Мать Карла-Фридриха происходила из обеспеченной израильской семьи и потому с детства презирала деньги. В молодости она придерживалась крайне левых взглядов, считая, что еврейский народ виноват за преступления своей агрессивной военщины перед половиной Ближнего Востока, в том числе потомками филистимлян и хананеев, и говорила о мирном процессе и одностороннем разоружении с тем же огнём в глазах, с которым, вероятно, ученики Христа проповедовали в синагогах о Царствии Небесном.
Как и апостолы, поддержки среди соплеменников она не нашла и в возрасте восемнадцати лет отправилась нести свет истины в Америку, где присоединилась к протестующим на Уолл-Стрит, число которых заметно выросло после случившегося как раз тогда второго финансового кризиса. Там она некоторое время состояла в лесбийской связи с мускулистой мужеподобной негритянкой и даже собиралась вступить с ней в брак, но встретила отца Карла-Фридриха.
Отец Карла-Фридриха покорил сердце юной израильтянки тем, что арафатка на нём выглядела даже сексуальней, чем на пассионариях из «Исламского Джихада». Кроме арафатки, он носил очки Ray Ban, курчавую шевелюру, бороду, курил трубку, был вегетарианцем, вёл популярный микроблог и убедительно рассуждал о социальной справедливости, 99% процентах обездоленных, глобальном потеплении и борьбе за мир. Он верил, что башни-близнецы были взорваны по приказу Буша, защищал права животных, ненавидел режим и пользовался продуктовыми талонами.
Любовная идиллия в палатке на Уолл-Стрит закончилась вскоре после рождения ребёнка. Отец Карла-Фридриха заявил, что антисоциальная политика правящего режима не оставляет ему возможности поддерживать семью, и уехал в Сан-Франциско, где позднее попал в клинику для наркозависимых. Это поколебало веру матери Карла-Фридриха в идеалы движения “Occupy Wall Street”, и она вернулась в Израиль с маленьким ребёнком на руках.
Позднее она вышла замуж за респектабельного британского еврея, работавшего адвокатом в Лондоне, родила от него ещё пятерых детей и из бунтарки превратилась в хорошую еврейскую маму. Карла-Фридриха за чужого в этой семье не считали и в возрасте десяти лет отправили в престижную частную школу Регби, в тот же класс, куда поступил и Ленни Ким.
Ленни сошёлся с Кей-Эфом (как Хамфри был более известен в кругу Ленни) уже в старших классах на почве общего интереса к левым идеям, естественного и для потомка Ким Ир Сена, и для обладателя имени, составленного из имён великих теоретиков свободы и борцов за неё. Карл-Фридрих уже тогда был открытым геем, но Ленни это не отпугнуло — содомия в британских закрытых частных школах соперничала по распространённости только с употреблением лёгких наркотиков. Не желая выглядеть белой вороной среди одноклассников, Ленни тоже пару раз попробовал с мальчиком, но не был сильно впечатлён. Карл-Фридрих же остался верен однополым отношениям и после школы.
Ленни окончил школу третьим с конца по успеваемости; первое же место в списке неучей с гордостью занимал Кей-Эф Хамфри. Наверное, он мог бы оказаться вторым или даже третьим, но на экзамене по литературе (единственном предмете, к которому он имел хоть какой-то интерес), своё эссе по Уильяму Блейку он начал так:
“William Blake, of course, was a huge cock-sucking faggot.”
Такая характеристика в устах Карла-Фридриха могла считаться комплиментом, тем более что далее Карл-Фридрих развёрнуто пояснял, почему, называя поэта-мистика хуесосом и педрилой, он не имел в виду ничего плохого. К сожалению для Карла-Фридриха, экзаменатор дальше первой фразы читать его эссе не стал.
После школы пути Карла-Фридриха и Ленни разошлись: Ленни уехал учиться в Гонконг, а Карл-Фридрих погрузился с головой в мир лондонской богемы, подрабатывая моделью для фотографов. На некоторое время он сменил крайне левые политические взгляды на крайне правые, побрился налысо, носил подтяжки поверх сексуально облегающих белых маек с кельтскими крестами, в роли арийца снимался в агитационных роликах Британской Национальной Партии (еврейство по матери в этом ему не мешало) и даже сменил имя, выбрав из обширного набора своих имён два, как ему казалось, наиболее арийских — Фридрих-Лютер. Нацизм, однако, ему вскоре наскучил, и Хамфри, сменивший имя на прежнее, принялся колесить по миру. За последние два года он объездил с рюкзаком все континенты, за исключением Антарктиды, везде перебивался случайными заработками и вступал в случайные связи.
В мае 2041-го года Карл-Фридрих высадился в Шанхае, куда приехал в поисках следов своего прадеда, который, по семейной легенде, угнетал китайский народ в этом городе в тридцатые годы прошлого века. Эту семейную легенду ему рассказал отец, которого Карл-Фридрих навещал в наркоклинике. Следов прадеда Карл-Фридрих не нашёл, зато быстро промотал все деньги и, вспомнив, что его школьный друг живёт где-то поблизости, немедленно обратился к нему за помощью.
Ленни жил один на вилле, оставшейся ему от родителей, и, не раздумывая, пригласил Карла-Фридриха к себе. У него Карл-Фридрих и жил последние полгода, работая диджеем на радио и в ночном клубе.
В центре комнаты на штативе была установлена видеокамера, рядом с которой спиной к Ленни и лицом к молодым людям стоял смуглый курчавый юноша в одних шортах. В руках он держал большой лист бумаги. Ещё несколько таких листов лежали у его ног. На стеклянном столике у дивана стояла бутылка коллекционного вина из отцовского погреба, бокалы с окурками внутри и лежала коробка от пиццы с парой оставшихся ломтиков. Рядом лежал полиэтиленовый пакет с рассыпавшимся по стеклу кокаином. Появления Ленни в лифте молодые люди не заметили, и Ленни не спешил выходить, наблюдая за происходящим из кабины лифта. — Меня зовут Карл-Фридрих, — без особого воодушевления в голосе по-английски начала девушка, очевидно, читая с плаката, — Владимир-Леон Мартин … чёрт, что там написано дальше? — девушка остановилась. — Лютер, идиотка! — выпалил Карл-Фридрих. — Непонятно написано! — заявила девушка. — То ли Лютер, то ли литр. — Извините, я с детского сада не писал от руки, — жеманно заявил юноша с плакатом. — Так! — властно заявил Карл-Фридрих. — Всё заново снимаем! Девушка горько вздохнула. Ленни деликатно прокашлялся и вышел из лифта в гостиную. — О! — обернулся в сторону хозяина дома Карл-Фридрих. — Ленни! А я думал, ты только через два дня приедешь! — Нет, Кей-Эф, — заявил Ленни. — Вообще-то я позавчера должен был приехать. — Гляди, какие у меня сиськи! — заявил Карл-Фридрих, поглаживая себя по накладным грудям. — Круто, — без выражения откликнулся Ленни. — Ты можешь их потрогать, — заявил Карл-Фридрих, соблазнительно покачивая грудями. — В следующий раз, — сказал Ленни и обвёл рукой гостиную. — А это… — Я могу даже дать тебе их поносить, — невинно заявил Карл-Фридрих, но, столкнувшись с мрачным взглядом Ленни, решил далее тему не развивать. — А, это? Это наш арт-проект. — Я не ваш арт-проект, — хмуро заявила девушка. — Через пятнадцать минут время выходит, кстати. — Мы продлим ещё на час, — отмахнулся Карл-Фридрих. — Знакомься, это Пабло, — указал он на волоокого юношу у камеры. — Пабло как Пикассо? — спросил Ленни. — Нет, Пабло как Дали, — ответил юноша. Карл-Фридрих заржал. — Он остроумный, да? — спросил Карл-Фридрих, показывая пальцем на своего друга. — Карло, что этот человек делает в твоём доме? — спросил Пабло Карла-Фридриха. — Погоди, — Ленни помотал головой. — Ты, — указал он пальцем на Карла-Фридриха, — сказал ему, что это твой дом? Карл-Фридрих снова заржал. — Неловко получилось, правда? — сказал он, смеясь. — Цао ни ма, — устало повторил Ленни. — Знаешь, Карло, Сюй Юань меня сегодня назвала дегенератом. Я забыл её спросить, как в таком случае называть тебя. А ты кто? — Ленни обратился к девушке. — Я Мелисса, — ответила девушка. — Блядь, блядь, блядь!!! — заорал вдруг Карл-Фридрих, хлопая себя ладонями по бёдрам. — Сколько раз тебе повторять! Мелисса — это я, а ты Карл-Фридрих Владимир-Леон Мартин-Лютер Хамфри! — …Леон Мартин-Лютер Хамфри… — убитым голосом повторила вслед за Карлом-Фридрихом девушка. — Блядь, парни, как с вами тяжело. Некоторые клиенты любят вместе с вагиной поебывать и мозг, но это ж, сука, вообще изнасилование какое-то. — Погоди, — Ленни приложил пальцы к вискам. — Я не понял. В чём заключается арт-проект? — Я тебе объясню, — начал Хамфри, обращаясь к Ленни. — Вот она — Кей-Эф Хамфри, — Хамфри указал на Мелиссу. Мелисса с обречённым видом подняла ладонь в приветственном жесте. — А я проститутка Мелисса, — Хамфри погладил себя по накладным грудям. — И чё? — без выражения спросил Ленни. — И она меня ебёт, — продолжил Хамфри. — И чё? — повторил Ленни. — Ну, — заявил Хамфри. — То есть она — это как бы я, а я — это она. — Я понял, да, — кивнул Ленни. — Ну и чё? — Это о проблемах гендерного самоопределения, — подал голос Пабло. — Ааа… — протянул Ленни. — Ну, смысловых пластов-то там дохуя на самом деле, — заявил Хамфри. — Вообще по-разному это можно понимать. Не так всё это просто, друг мой. — Я вижу, что непросто. А зачем это всё? — поинтересовался Ленни. — Вот охуенный, кстати, вопрос! — язвительно заявила Мелисса. Девушка, не снимая страпона, прошла к дивану, уселась на него и принялась выкладывать дорожку кокаина. — В приличных домах спрашивают разрешения, — через плечо заметил Хамфри. — Это в приличных, — бросила Мелисса. — Мы хотим представить наши видеоинсталляции на шанхайском триеннале, — продолжил Хамфри. — Вот это? — Ленни обвёл инсталляцию взглядом. — Там и другие идеи есть, — заметил Пабло. — Нет, лучше не надо других идей, — покачал головой Ленни, развернулся и пошёл к выходу из гостиной. — Э, ты куда? — крикнул ему вдогонку Хамфри. Ленни, не отвечая, зашёл в лифт и скомандовал кабине опуститься на минус первый этаж, то есть в гараж. Быстрым шагом пройдя к Ламборгини, Ленни распахнул дверь, поморщился на основательно въевшийся уже в салон запах разлитого мартини, выкинул пустую бутылку и достал из-под сиденья свой «Глок-17». С пистолетом в руке Ленни направился обратно к лифту. — Я пришла к художнику Карлу-Фридриху Хамфри! — бодро говорил художник Карл-Фридрих Хамфри, обращаясь к Мелиссе и блядовито покачивая бёдрами. Пабло снова стоял рядом с камерой, держа в руках лист бумаги. — Да, это я, — ответила Мелисса и положила ладонь на накладную грудь Хамфри. — Я, блядь, лучший художник всей Азии, я пиздец что за… — Мелисса осеклась, увидев Ленни, который вышел из лифта и решительно направился в гостиную с пистолетом в руке. — А НУ ПОШЛИ ВСЕ НАХУЙ ОТСЮДА!!! — диким голосом заорал Ленни, поднимая пистолет и поочерёдно направляя оружие на Пабло, Карла-Фридриха и Мелиссу. Пабло выронил лист бумаги и поднял руки вверх. Карл-Фридрих застыл с раскрытым ртом. Мелисса заорала и бросилась к дивану, на котором лежала её одежда. — Я пришёл изгнать вас, как торговцев из храма!!! — сам не зная, зачем, заорал Ленни, бешено вращая глазами. Пабло взвизгнул и бросился к лестнице вниз. Мелисса бросилась за Пабло, сжимая в охапке свою одежду. Карл-Фридрих, недолго думая, последовал за ними. — По какому праву пришёл ты в дом отца моего!!! — орал Ленни, поспешая за молодыми людьми. — Чувак, насилие — не выход!!! — орал Карл-Фридрих, улепётывая вниз по лестнице. — Сделал мой дом вертепом разбойничьим!!! — грозно рычал Ленни, потрясая пистолетом. Выбежав во двор, Ленни увидел, как все трое, в чём были, несутся к воротам. Карл-Фридрих остановился на полпути и обернулся к Ленни. — Чувак, моя одежда! — крикнул он Ленни. — Узри гнев мой! — крикнул в ответ Ленни и пальнул под ноги Хамфри. Пуля, выбив искры, срикошетила от гранитной плитки, которой была покрыта дорожка, ведущая к воротам. Карл-Фридрих подпрыгнул на месте и закричал что-то нечленораздельное, кажется, на иврите. Ивритом Карл-Фридрих пользовался только в исключительных случаях, и Ленни озадаченно подумал, что вообще-то он Карла-Фридриха так и пристрелить мог, и что, наверное, стрелять всё-таки не стоило. — Мать твою, он упоротый!!! — панически заорал Пабло, добежавший уже до ворот и опасливо выглядывающий из-за створки. — Карло, спасайся! Карл-Фридрих метнулся к воротам, спотыкаясь и падая. Ленни заливисто расхохотался. … — Чувак, я понимаю, что ты расстроен, но я не могу в таком виде никуда отсюда уехать, — до Ленни донёсся голос Карла-Фридриха, стоящего за оградой виллы. Ленни сидел в шезлонге у пустого бассейна, потягивал пиво «Циндао», которое нашёл в холодильнике, курил сигарету, задумчиво крутил в руках пистолет и наблюдал за морем, плещущимся в пятидесяти метрах ниже по склону. За оградой послышался шум проезжающего мимо автобуса. — Чувак, это уже третий, — жалобно заявил Карл-Фридрих из-за ограды. — Они на меня смотрят. Ленни заржал. — Если здесь проедет полиция, меня арестуют, — заявил Карл-Фридрих. — И верните, пожалуйста, мою одежду тоже, — послышался голос Пабло. — И камеру, она тоже моя. — Чувак, меня правда арестуют и изнасилуют в тюрьме, — не унимался Карл-Фридрих. — Сними об этом фильм, — Ленни, наконец, снизошёл до того, чтобы ответить. — Камеры нет, — обиженно заявил Пабло. — Блядь, Карло, — Ленни с наслаждением отхлебнул холодного пива и затянулся. После криков и погони по лестнице на Ленни накатила приятная усталость, и сейчас ему ничего не хотелось делать. — Блядь, Кей-Эф, — повторил Ленни. — Ты помнишь Фрэнка Говарда из нашего класса? — Ну помню, — откликнулся Карл-Фридрих из-за стены. — Аристократишка хренов. Он, кажется, сейчас бизнес открыл где-то в Америке. — Ха, бизнес! — хохотнул Ленни. — Он свой стартап в девятнадцать лет запустил, а полгода назад с ним на IPO уже вышел. Двадцать один год парню, это ж свихнуться можно. Так-то вот, Кей-Эф, — назидательно сказал Ленни. — А посмотри на нас с тобой. — Да, на меня сейчас особенно забавно смотреть, — откликнулся Хамфри. — Фрэнки, вообще-то, всегда был уёбком. — Не, Кей-Эф, — покачал головой Ленни, допил пиво и швырнул бутылку в пустой бассейн. Бутылка разлетелась о плитку. — Уёбки — это мы с тобой. — Да уж, не поспоришь, — откликнулся Хамфри. — Ты одежду-то отдай. Мне холодно. — Да иду… — Ленни протяжно рыгнул и нехотя поднялся из шезлонга. … Ленни подошёл к трёхметровой каменной ограде и перекинул через неё ком из одежды Хамфри и Пабло, всей, которую он нашёл в гостиной. — Спасибо, Ленни, сп-пасибо! — послышался голос Хамфри, который от холода уже зубами начал постукивать. — Т-ты настоящий друг! — А камеру? — спросил Пабло. — Я её сейчас тоже принесу и перекину, — ответил Ленни. — Поймаешь? — А, нет, не стоит, — откликнулся Пабло. — Потом Карло её заберёт, хорошо? — Да без проблем, — беззаботно откликнулся Ленни. — Удачи, парни. — Уд-дачи, Ленни, — попрощался с ним Карл-Фридрих. — Я б-ближе к вечеру приеду, окей? Я у П-пабло не могу остаться. — У меня родители, — сказал Пабло. — А денег на гостиницу у меня нет, — жалобно сказал Карл-Фридрих. — Да конечно, приезжай, — сказал Ленни. — Только без сисек, блядь, своих! — заорал он, шлёпая по гранитной дорожке от ворот к дому. Наконец-то можно отдохнуть, подумал Ленни, возвращаясь в дом и доставая из холодильника ещё одну бутылку пива. Наконец-то я дома, и никто мне не мешает. Пока — отдыхать, ничего не делать, валяться на диване и смотреть мультики по телевизору. А потом — поглядим.
-
— Ну, смысловых пластов-то там дохуя на самом деле, — заявил Хамфри.
И не говори).
-
Это... нечто. ^^
-
Круто ведь. Одно беспокоит - а что если северокорейские спецслужбы мониторят и-нет на предмет крамолы и хулы в адрес чучхе и правящей фамилии? Может быть, уже мчит в казанб КНДРовский пативен, а за одно - и ко мне в украину, я ведь тоже в своих поста отметился.
-
Блин, я это только щас случайно прочитал, но г-споди, это круто)))
-
это охуенно жи блять
-
Этому стоить быть на главной.
-
ДМ должен это увидеть :)
|
|
|
|
|
Остин прошёл по пустым коридорам и поднялся на седьмой этаж, где располагался Особый отдел. Здесь, как и в Иностранном отделе, было пусто: общего зала у особистов не было, и весь отдел представлял собой длинный коридор с обитыми чёрной кожей дверьми по обеим сторонам.
«Старший инспектор П.М. Таунсенд» — прочитал Остин надпись на одной из табличек. Из-за двери доносились приглушённые голоса:
— Господа, ночь будет длинная, нужно заварить кофе, — по голосу Остин узнал Таунсенда.
— Поль, дайте мне, — услышал Остин другой голос, незнакомый и говорящий с французским акцентом. — Вы англичанин, а англичане ни черта не смыслят в кофе.
Остин постучался.
— Это Рейнольдс, — сообщил Таунсенд своим гостям. — Да, входите, Рейнольдс!
Остин открыл дверь. За дверью был тонущий в полумраке просторный кабинет с двумя окнами (у Остина было одно). У боковой стены кабинета стоял покрытый зелёным сукном стол с двумя телефонными аппаратами и лампой под абажуром. На столе стоял только письменный прибор, часы и перекидной календарь: никаких бумаг и папок навалено на сукно не было. Пол перед столом был покрыт персидским ковром. Вокруг ковра стояли кожаный диван и пара кресел. В противоположной столу боковой стене кабинета была дверь. Окна были закрыты тяжёлыми бархатными шторами. На стене висела картина в романтическом стиле со штормовым океаном и борющимся с волнами бригом. Освещал кабинет только торшер, стоящий в углу, лампа на столе, да свет из двери бокового помещения.
В кабинете было трое. Таунсенд в рубашке и жилетке стоял посередине ковра с сигаретой в одной руке и стеклянной пепельницей в другой. На диване, закинув ногу на ногу, сидел незнакомый Остину рыжий европеец средних лет в смокинге. Остин припомнил, что эту заметно выделяющуюся в китайском обществе рыжую шевелюру он видел на приёме у Ду, но внимания на то, что делал и с кем разговаривал этот незнакомый ему человек, не обратил. У рабочего стола Таунсенда, опираясь задом о столешницу, стоял молодой полноватый и круглолицый китаец, с которым Рейнольдс уже был знаком, недолго и коротко, правда, — это был Ларри Сыма, помощник китайского члена Муниципального совета Цзяна. Его вместе с Цзяном Рейнольдс тоже видел на приёме у Ду Юэшэна.
— Поль, где у тебя там кофе? — послышался тот же голос со французским акцентом из смежного помещения. — А, нашёл.
— Добрый вечер, старший инспектор, — Таунсенд отставил пепельницу на стол, бросил туда окурок и сделал приглашающий жест. — Проходите, прошу. Знакомьтесь, это атташе британского посольства Джеймс Сандерс.
Сандерс встал с дивана и протянул Остину руку.
— Рад познакомиться с вами, — сказал он и сел обратно на диван.
— Это, — Таунсенд показал в сторону Ларри Сыма, — мистер Сыма из Муниципального совета.
— Мы знакомы, — вежливо улыбнувшись, Ларри поклонился Остину.
— А Эмиль варит кофе, — Таунсенд кивнул на дверь в боковой стене.
— Да, я вас, мистер Рейнольдс, видел на приёме, — донёсся из смежного помещения голос француза. — Простите, я поздороваюсь с вами через несколько минут.
— Это Эмиль де Сен-Круа из францу… — Таунсенд осёкся на полуслове, поскольку один из аппаратов на его столе пронзительно зазвенел. — Ларри, Ларри! — обратился Таунсенд к китайцу, энергично замахав рукой, — сними трубку!
Ларри снял трубку.
— Да, — сказал он по-английски, но тут же перешёл на китайский, — кто? Сколько их? Ясно. Спасибо. Ещё что-то узнаешь, сразу звони. Я понимаю. — Ларри положил трубку.
— Рябой Хуан* благополучно добрался до своего дома и сейчас собирает своих людей к себе, — обратился Ларри к присутствующим по-английски. — Пока у его дома** с десяток машин.
— Ну, это ещё ничего, — флегматично пожал плечами Сандерс.
— Ничего, — хмыкнул Ларри. — Сейчас соберёт несколько сотен бойцов, и куда они пойдут?
— Никуда они сейчас не пойдут, — поморщился Таунсенд. — Они там все в штаны наложили от страха и пока просто не понимают, что происходит. Да, Рейнольдс, вы же ещё не в курсе. С Ду Юэшэном всё в порядке. В него стрелял снайпер в тот момент, когда он вместе с ещё несколькими людьми вышел на балкон. Стреляли с одного из зданий на другой стороне рут Думер, но Ду как-то повезло, и пуля его не задела. Снайпер, кажется, успел уйти, но подробностей никаких мы пока не знаем. Ду, конечно, в бешенстве. Такая наглость.
— Вы забыли сказать самое главное, Таунсенд, — подал голос Сандерс.
— Да, — покачал головой Таунсенд. — Самое странное и неприятное для нас в этой истории — то, что Ду выходил на балкон вместе с мистером Джеррардом.
|
-
Шериф
-
жалкие рабы твоей высшей воли.
-
Кстати, да, со вступлением в должность (%
-
можно вызвать Рика и еще кого-нибудь, имен уже не помню)
И люди, словно фишки, уйдут в густой туман
)))
-
остывший кофе - действительно гадость!
-
Не дают тебе покою =)
|
|
Хлопнула винтовка, плюнув свинцом - и череп ривера обретает два новых вентиляционных отверстия, из которых теперь кровь бурая брызжет, пузырями пенясь. Попал! Правда, с такого расстояния промахнуться было более чем сложно, но, тем не менее, попал, и радость от этого не меньше. Кураж, все дела. Адреналин в крови кипит. Осталось вторую тварь прикончить - и всё, можно спокойно домой возвращаться.
Это произошло так неожиданно, что Ллойд даже не понял ничего, не успел просто. Только что ветер пыльный в спину дул, а в руках была винтовка, а потом пузырь кровавого огня и черного дыма под машиной взбух, так, что ривера наглого из кузова как пылинку сдуло. Впрочем, Маккена тоже покинул транспорт, сам того не желая - наверное, это ему жизнь и спасло.
Дернуло, рвануло, бросило об камни мелкие и по песку протянуло. В ушах - тонкий, оглушающий писк и звон, в теле - острая, невыносимая боль. Кажется, обмочился, - напоследок подумал, перед тем как провалился в наполненное мучениями забытье окончательно.
* * *
Голоса во тьме, как сквозь толстый слой ледяной воды. Хриплые, чужие. Мужские. Шорохи в пыли. Сиплые звуки жалкого дыхания. Твоего дыхания. Боль, не щадящая, пронизывающая грудь и все конечности.
- Да, этому пизда, - плевок смачный, - а второй?
Голос близко. Низкий, гулкий.
- Живой. Бля. Может, кончить его?
- Коцанный?
- Да вроде не особо.
- Тогда погоди. Свяжи его там, чтобы.. чтобы не дергался.
- А ты везучий сукин сын, да? - глаза раскрыл еле-еле, еще толком не придя в себя. Пикап стоит, у дороги, метрах в десяти. Силуэт черный с фонариком в руке там шарится. А рядом с тобой мужик сидит, в шортах темных, футболке рваной, бронежилете расстегнутом. Шапка-балаклава зеленая, задранная до верха высокого лба. Нос кривой, толстый. Губы тонкие, массивные надбровные дуги. Ботинки-берцы. Пулеметная лента через плечо, ножны, рукоять костяная. Костяшки пальцев мощные. Часы на левом запястье. В руке - автоматический пистолет.
- Очнулся? Ну, лежи-лежи, молорик. Ща я, мигом тебя вылечу, - хрипло сказал незнакомец, а потом рукояткой пистолета куда-то над бровью правой с силой вмазал, да так, что голову дернуло, чуть с шейных позвонков не выдрав. Искры из глаз. В муть черную провалился окончательно, слов последних агрессора в бронежилете уже не разобрав.
* * *
- Ну?
- Чо ну-то? "Ну", бля..
- Ну скажи уже!
- Да нормально всё, чо ты дергаешься? Было б не нормально - он бы уже откинулся. Вас, живодеров, самих драть надо за такое обращение, - звук отдаляющихся шагов. По песку. В обуви.
- Да кто знал-то? Расчет-то не на этих залетных был, сам знаешь.
- Ну да, да.. в общем, от кровопотери не загнется, а обрабатывать что-то не вижу смысла - если выживет, то молодец. Не выживет - и хуй бы с ним. Ясно?
- Ага. Экий ты умник.
- Не, ну, если хочешь, можешь его из своего пайка кормить, еще, бля, в постель к себе положи, в попу дрюкни, при желании.
- Да, Гуталиныч может.
- Иди нахуй, мудло.
- Эхехе, задел за живое, да?
- Иди. Нахуй. Мудло.
Пламя. Тепло. Не здесь, там, метрах в пяти - где люди сидят. Вооруженные. Длинные винтовки с прицельными приспособлениями, коротенькие неказистые автоматы, дробовики тупоносые, пистолеты самодельные. Бронежилеты драные, наколки на жилистых руках, ножами под ногтями ковыряют, плюются, гогочут, щербато улыбаются, прикладываются к бутылкам пластиковым. Бритые бошки, каски военные, маски противогазов с плошками окуляров, а под ними - грязные лица, голодные взгляды; жарят над костром на самодельном вертеле из сваренных железных прутьев бычьего жука, скорлупу толстую и надкрылья с панциря изумрудно-зеленого содрав. Жир капает в огонь, дымом чадит, языки пламени лижут влажные внутренности насекомого. Пахнет мясом. Руки затекли. Горят запястья - веревками стянули, к стволу высохшего дерева привязали. Языком поворочал во рту - зуба нет одного, с левой стороны. Пересохло в глотке. Прищурился поочередно глазами - точно, правый глаз хуже видит, припух как будто бы. Заплыл. На небо взглянул - темно еще, но уже скоро светает.
-
Во-первых, для ровного счета. Во-вторых, хороший пост:)
-
Такое ощущение, что пост писал Ронх O_o
|
Содрогнулись древние колоннады, затрещали каменные плиты, заскрежетало всё вокруг, загрохотало, трещинами разошлось. Огромная глыба с потолка чуть не придавила, разбилась об пол на два куска неровных, пыль подняла. Рушится древний храм зла, черною волей подпитывавшийся, изживший себя и свой век.
Саргон, подхватив девушку на руки, стремится найти выход, бежит, спотыкается, падает и вновь поднимается на ноги - колонны громада рушится, разваливается, грозит придавить и навеки похоронить в этом проклятом месте, но Махаон, прикрыв глаза, легким движением руки отбрасывает в сторону черные каменные глыбы.
- Живи, - завещала она киммерийцу перед тем, как всё вокруг потонуло в ослепительном сиянии..
* * *
Яркие солнечные лучи горячо облизывают спину, припекая засохшие полоски старых шрамов. Песчинки скрежещут на зубах, во рту - соленый привкус морской воды. Скользкие щупальца прибрежной тины обвивают крепкие икры словно морские змеи, постепенно высыхая на солнце. Шум прибоя, ласковое прикосновение теплой воды к ноющим тупой болью ногам, отдаленные и нервные крики чаек, монотонный шелест листвы.
Могучий воин, постепенно приходя в себя, пытается понять, что же с ним произошло. Неужели всё это было лишь страшным сном? Таким реалистичным, но, всё же, сновидением? И теперь предстоит пройти всё вновь?
Пальцами прошёлся по тонкой белесой нити шрама на плече, что зверь с болот оставил, как напоминание о себе. Нет. Не сон. Реальность.
Но где же она?
Прикрыв глаза ладонью, взглянул на небо - звезда, настолько яркая, что даже свечение солнца не перекрыло её сияние, сверкнула на небосводе, и теплым, приятным морским бризом вдруг Саргона обдало.
В древних сказаниях южан говорилось, будто бы души добрых, справедливых и мудрых попадают на небо и становятся звездами.
Наверное, так оно и бывает.
|
Она зажмурилась и крепче сжала руки на шее воина. Пришел страх — страх за свою жизнь, но было уже поздно. Холодное касание короче мгновения, боль короче секунды — и она ощутила, как из нее стали уходить силы. Как тогда, на болоте, когда она лечила Саргона, а из кончиков пальцев вытекала ее жизнь. Но только сейчас жизнь лилась из раны, горячей кровью, а она этого уже и не чувствовала, проваливаясь в бесконечное небытие.
В небытие, из которого три дня назад ее вернул воин из Киммерии, по имени Саргон. Она снова проваливалась в сон, который будет длиться несколько десятков лет, или сотен, или еще больше — она не будет знать. И не будет больше воина, который сможет ее разбудить.
Она проваливалась и ощущала, как мерно покачивают ее волны теплого моря, знакомого с детства, теплого, ласкового, как руки мамы... по глазам ударил яркий свет, вырывая обратно из небытия. Нет, это была не мама. Это было не море. Это был мерный, но быстрый шаг Саргона, который нес ее куда-то — прочь из темной затхлой пещеры, оттуда, где могли оборваться их жизни. И не оборвались...
Она успела, смогла. Сделать хоть что-то. Пусть так глупо. Так отчаянно и без надежды на будущее. Но ведь только это только она без надежды. А он будет жить. Как жаль, что его женщины... как же ее звали? он говорил ее имя?.. не будет рядом с ним.
Свет бил по глазам, и после темного подземелья было больно. Она попыталась повернуть голову, чтобы уткнуться лбом Саргону в грудь. Но не вышло.
"- Живи," — хотела сказать она, и губы даже шевельнулись. Немые непослушные губы, которых она уже не ощущала. Не ощущала и пальцев рук, ног. Все, что еще пока было здесь, с ней, — теплая грудь воина и солнечное тепло на лице. Она снова начала проваливаться в сон. Уходить, оставлять его здесь, на Алом Тартаже... или нет? Уже неважно... потому что ощущение тела пропало, и она, легкая, невесомая осталась одна. Но не было горечи или страха — просто где-то там мама, которую она не видела уже столько лет, и Хавьер.
-
Отличная игра
-
Было здорово.
T_T
-
|
20.07.2036 16:40
Швейцария, Женева,
Клиника Женолье Женева Ким Чон Нам в 2000-х годах — Мсье Ким? — по-французски сказала медсестра, заглянувшая в палату. — Дождь кончился, и на улице замечательная погода. Если вы не против, я открою окно? Ким Чон Нам кивнул. Медсестра подошла к окну и раскрыла его. За окном большой и светлой палаты раскинулся яблочный сад. Воздух наполнился озоновой свежестью, в палате послышался щебет птиц и донеслись французские голоса гулявших по саду пациентов. Прекрасное место, чтобы умереть, — подумал юный Ким Хюн Чин, сидящий у постели деда. — В нашем деле, — продолжил Ким Чон Нам по-корейски, — есть две самых главных вещи. Первая — никогда не быть дураком. Вторая — никогда не бояться показать себя дураком. Ким Хюн Чин слушал, не перебивая. — Особенно, когда имеешь дело с китайцами, — продолжил Ким Чон Нам. — Для китайцев очень важен внешний вид. Если ты выглядишь как дурак, говоришь как дурак и ведёшь себя как дурак, то все китайцы будут относиться к тебе как к дураку, потому что им и в голову никогда не придёт, что человек в своём уме сознательно захочет терять лицо перед ними, особенно, если это брат Ким Чен Ына. Не-е-ет, для китайцев серьёзный и умный человек — это напыщенный индюк, такой как Председатель Ляо, — Ким Чон Нам комично надул толстые щёки и завращал глазами, — товарищи, съезд партии постановил… — сказал он по-китайски и закашлялся. — Без малого тридцать лет я водил всё Бюро Народной Безопасности за нос, притворяясь дурачком, которому нужны только бабы и больше фишек в казино. Китайцы относились ко мне как к шагуа и поэтому делали ошибки. Взять хотя бы «Аль-Мукбар Инвестментс». У китайцев были все шансы надавить на саудитов при помощи тех военных контрактов, чтобы перехватить контроль над этим фондом. Наклёвывалась новая война с Ираном, и шейхи готовы были свинину есть, только бы получить эти самолёты. Поэтому наш «Аль-Мукбар» мог достаться китайцам почти за так, и мы бы сейчас сидели у китайцев под колпаком. Но я пришёл на встречу в панамке, шортах и футболке с Винни-Пухом, а ещё посадил твою маму звонить мне раз в десять минут с разных номеров, якобы от любовниц. У меня тогда была только одна любовница, и я не хотел её подставлять. Когда полковник Яо увидел, какое я чудо в перьях, он решил, что я подставная фигура, и на самом деле за деньгами «Аль-Мукбара» стоит кто-то иной. Пока они выясняли, кто (тут я тоже постарался, кинув пару ложных следов), истребители были поставлены, война так и не началась, и «Аль-Мукбар» снова был в безопасности. Поэтому запомни, Хюн Чин, — Ким Чон Нам положил ладонь на руку внука, — нужно быть дураком снаружи, а умным — внутри. — Не-а, — ответил Ленни, — я ещё не обедал даже. Вопрос «вы уже покушали?» в Китае задавался как приветствие наподобие английского "How do you do?" и требовал ответа: «покушал, а вы?», и ответ, подобный тому, который дал Ленни, не мог рассматриваться иначе как сознательная дерзость. Тем более что на самом деле Ленни с Сюй Юань пообедали в Гуанчжоу. Ну, про его участие в моём освобождении — это может быть и враньё, — думал Ленни, слушая китайца. — Впрочем, кто бы там на самом деле ни напрягся для моего освобождения, этот Гао ждёт от меня благодарности за участие, и её ни в коем случае нельзя показывать. В конце концов, я же избалованный и глупый правнук Ким Чен Ира, и от меня требуется, чтобы я воспринимал такие вещи как должное. Я никому не должен ничего, а все вокруг должны мне, вот такая вот у меня жизненная позиция. Наверняка Гао хочет использовать меня в каких-то интригах против Ким Юн Чхуля. Может быть, с целью перевести денежные потоки из Пхеньяна обратно на меня и использовать меня как послушную марионетку китайских спецслужб. Они мне дадут гоняться по Макао и разбивать «Тэпходон» за «Тэпходоном», а я в ответ буду послушно подписывать все их бумажки. А когда режим в Пхеньяне рухнет, я им больше буду не нужен. Чувство опасности привычно щекотнуло по нервам, и Ленни сам удивился этому чувству. Разговаривать с этим Гао было всё равно что нестись по автостраде под двести километров с отключенной системой автоматической коррекции действий, маневрируя в потоке машин и зная, что потеря концентрации на мгновение может привести к столкновению со смертельным исходом. И, чёрт возьми, это было здорово. Неудержимо захотелось поиграть с китайцами в кошки-мышки, попытаться, как дед, обставить всё Бюро Народной Безопасности и — чем чёрт не шутит! — выиграть в этой игре приз в виде ещё года-другого жизни, такой, к которой он привык и на которую не променял бы ничего. А не получится выиграть у них — так и чёрт с ним. Гао Шан может знать, как плохи дела у Ленни в финансовом плане, но вот чего Гао Шан знать не может, так это того, что Ленни давно сделал свой выбор умереть молодым и не собирается отчаянно цепляться за жизнь, и именно то, что Ленни не боится смерти и не боится потерять всё, что у него есть, может стать главным козырем в игре против китайских спецслужб, которые будут пытаться его шантажировать и ему угрожать. Ну что ж, Лаогао, поиграем? - Видите ли, Сяосяньчэнь, мне бы очень хотелось побеседовать с вами… Беседа эта, несомненно вызовет у вас интерес, поскольку касается ваших драгоценных, но к великой скорби нашей – почивших родителей. Ну и вас, конечно, тоже. Я бы очень хотел, чтобы встреча наша состоялась в самом скором времени – как только вы прибудете в Макао и смоете с себя дорожную пыль.— Нивапрос, — беззаботно ответил Ленни. — Когда, где? Ленни благодарно кивнул Сюй Юань, вытащив из пачки салфетку и вытирая липкие пальцы. - Сегодня ко мне приходил старый гадатель. Бамбуковые стебли в его руках сложились в гексаграмму Цуй. Видимо, китаец полагал, что Ленни наизусть знает все гексаграммы. Ленни наизусть гексограмм не знал, а поэтому просто уважительно протянул: — Ооо… Вы верите гаданиям, Ким сяншен?— У меня родинка над ухом, — заявил Ленни. — По Мянь Сян* это означает, что я великий человек. Ну ещё бы. Я ж чей внук-то. Сюй Юань пренебрежительно фыркнула.
|
|
-
За всем этим Крис даже как-то забыл приглядывать вокруг. Разогревшийся уже стрелок сейчас бы не убрался с нагретого места даже по приказу. Куда там. Из перестрелки за так не убегают.
Да, давай, грохни уже кого-нибудь.
|
|
|
|
— Посмотрим, — буркнул Ленни в ответ на предложение сменить свой «Тэпхэдон-3» на новую машину. До этого Ленни менял машины только после того, как предыдущий номер «Тэпходона» заканчивал свой путь где-нибудь у бетонной стены со смятым капотом и сработавшими подушками безопасности. И вообще-то была у Ленни причина не хотеть менять машину на другую, хоть сколько угодно хорошую, и об этой причине не знал ни 1488, ни Сюй Юань, и даже Ленни сам себе боялся напоминать. Поехали уже, - сиплым шепотом произнесла Сюй Юань. Ленни прикрыл глаза и пару секунд сидел молча. «Сказать ей завтра или нет? — думал он. — Посмотрим.» — Поехали, — таким же шёпотом, наконец, ответил он и завёл мотор. 21.11.2041 9:23
Национальная автострада 107 Пекин-Шэньчжэнь,
Провинция Гуандун, между городами Ляньчжоу и Цинъюань,
Забегаловка «Юнхэ Даван»Ночная смена закусочной «Великий князь Юнхэ» закончила свою вахту двадцать минут назад, но девушки-официантки не спешили расходиться по домам, увлечённо рассказывая прибывшим на утреннюю смену коллегам о произошедшем прошлой ночью. Посетителей сейчас в закусочной было совсем мало, и все официантки столпились вокруг стойки, слушая рассказ своей коллеги: — И тут этот чокнутый как заорёт на неё, ой, да таки-и-ими словами, я даже вслух произнести их не могу! Раскрывает дверь этой своей машины и достаёт оттуда… — девушка выдержала паузу, — пистолет! — Что, прямо пистолет? — округлила глаза другая официантка. — Может, игрушечный? — недоверчиво поинтересовалась третья. — Я по новостям видела, кто-то ограбил магазин в Гуанси с игрушечным пистолетом. — Может, это они как раз? — встряла вторая. — Точно, я всегда говорила, что честным трудом на такую машину никогда не заработать, — убеждённо сказала менеджер смены, толстая тётка лет сорока. — Ну, теперь-то они, голубчики, попались, теперь-то… — менеджер осеклась и застыла с раскрытым ртом, увидев что-то в окно. Официантки обернулись, только чтобы увидеть, как на парковку влетел и, взвизгнув тормозами, остановился у двери закусочной чёрный Ламборгини. Дверь машины раскрылась, и до официанток донёсся голос девушки, на повышенных тонах что-то выговаривавшей виденному ими вчера ночью молодому человеку во френче, который открыл дверь машины. Очки он сменил на тёмные, но даже ими было не скрыть его помятого, хмурого и невыспавшегося вида. — Да иди ты к чёрту! — сердито крикнул молодой человек, толкнул стеклянную дверь забегаловки и подошёл к стойке. Официантки, замолчав, глядели на молодого человека с опаской. — Нюши*, — обратился молодой человек к менеджеру смены. — Мы вчера ночью здесь ужинали, и моя спутница оставила тут сумочку. Вы её не видели? — Сумочку? Да-да, конечно, — тётка-менеджер была настолько ошарашена возвращением ночного гостя, что даже забыла расстроиться по поводу того, что гости вернулись за сумочкой от Patricia Heringslake, на которую она уже сама положила глаз. Тётка извлекла сумочку из-под стойки и передала её молодому человеку. — И будьте добры ещё, — молодой человек показал на экраны с картинками блюд над стойкой, — вот те баоцзы за девять юаней, вон те, да, шесть штук, два пудинга из манго и два стакана соевого молока, погорячей, если можно. С собой заверните. — Ютяо к молоку брать не будете? — с опаской спросила менеджер, машинально вбивая заказ в компьютер. — Нет, не рискну, — помотал головой молодой человек. — Не подумайте, нюши, они вкусные, но… у некоторых они провоцируют непредсказуемую реакцию. --- Ленни сел в машину и передал Сюй Юань пакет с едой и сумочку. — А туфли? — замогильным голосом изрекла Сюй Юань. — Что туфли? — хмуро переспросил Ленни. — Где мои туфли? — Я не знаю, где твои туфли, — хмыкнул Ленни. — Откуда я знаю, где ты их бросила? — А я откуда знаю?! — взвилась Сюй Юань. — Я была пьяная! Откуда мне знать, где я бросила туфли? — Действительно, что это я задаю такие вопросы. Откуда тебе это знать, — пожал плечами Ленни и потянулся к зажиганию. — Нет! — закричала Сюй Юань. — Я без своих туфлей отсюда не уеду! Не уеду! Не уеду! Не уеду! … Ламборгини стояла на крайнем к выезду с парковки месте. Сюй Юань с баоцзы в одной руке и стаканом соевого молока в другой сидела с ногами (обутыми в гостиничные тапочки) на месте водителя и через открытую дверь наблюдала, как Ленни шарится за отбойником в поисках туфлей, продираясь через колючие кусты. Официантки забегаловки «Великий князь Юнхэ» столпились у входа в заведение, наблюдая за зрелищем. — Слушай! — Ленни с умоляющим видом обернулся к машине и крикнул Сюй Юань. — До Гуанчжоу восемьдесят километров. Заедем в какой-нибудь магазин и купим тебе какие-нибудь туфли! — Я тебе тысячу раз говорила! — закричала в ответ Сюй Юань. — Мне не подходят «какие-нибудь» туфли, мне нужны мои туфли! У меня нестандартная форма ступни! — Да ты у нас вообще нестандартная девушка! — раздражённо крикнул Ленни и скрылся за отбойником. … — Я нашёл пивную банку! — крикнул Ленни, поднимая над головой свою находку. — В ней муравьи. — Молодец! — крикнула Сюй Юань с набитым ртом и показала большой палец. — Продолжай искать! — Вылези и помоги мне! — крикнул Ленни. — Не могу, асфальт холодный! — капризно заявила Сюй Юань. — Ты вчера по этому асфальту чуть до Гонконга не убежала! — крикнул Ленни. — Я была пьяная! — крикнула Сюй Юань. … — Можно я съем твои баоцзы? — крикнула Сюй Юань. — Нет! — крикнул Ленни. — Спасибо! — крикнула Сюй Юань и полезла в пакет с едой. — В горле пересохло! — с набитым ртом обратилась девушка к Ленни, который копался за отбойником. — Можно я выпью твоё соевое молоко? — С двух стаканов обоссышься! — крикнул Ленни. — Действительно, — согласилась Сюй Юань, сняла крышку со стакана Ленни и принялась тонкой струйкой выливать соевое молоко на асфальт. — Что ты делаешь? — крикнул Ленни. — Извини, случайно получилось! — крикнула Сюй Юань и театрально выронила стакан на асфальт. — Ой, он упал! Ленни только скорбно покачал головой. … — Ты сумочку проверила? — крикнул Ленни, вылезая из кустов и отдирая от рукава френча репей. — Проверь, что они из неё ничего не украли! — Ты что, думаешь, я совсем дура? — с вызовом крикнула Сюй Юань. — Да! — коротко ответил Ленни. — Конечно, я всё проверила! — крикнула Сюй Юань и, уличив момент, когда Ленни снова пропадёт в кустах, полезла в сумочку. — Моя пилочка для ногтей! — вдруг крикнула она. — Они украли мою пилочку для ногтей! — Погоди! — послышался голос Ленни из кустов. — Ты хочешь сказать, что они не стащили твой телефон, они не стащили твои банковские карты, они стащили пилочку для ногтей?! — Но её тут нет! — крикнула Сюй Юань. — Всё-таки ты совсем дура, — констатировал Ленни. — Если я такая дура, может, ты, умник, объяснишь мне её отсутствие? — крикнула Сюй Юань. — Мне её, может, тоже поискать? — спросил Ленни в ответ. — Если нетрудно! — крикнула Сюй Юань. — Нашёл! Нашёл! — донёсся до Сюй Юань радостный крик Ленни. — Пилочку?! — с надеждой крикнула девушка. — Туфлю! — довольно крикнул Ленни, вылезая из кустов улыбающимся до ушей и с туфлёй, сплющенной в блин колёсами грузовика. — Отлично! — Сюй Юань радостно хлопнула в ладоши. — Вторую можешь не искать! Я только что придумала — мы заедем в Гуанчжоу и купим шлёпанцы!
|
|
- А они мертвы, - холодным, будничным тоном сообщил Ричи прискорбную - не для него самого, он-то, несмотря на важность усопших, плевать на них хотел с высокой колокольни, чисто по-человечески-то - новость.
- Но речь-то уже не о них, дружок, а о тебе, - тут Артур чуть поближе наклонился и сказал:
- Представь себе газетный заголовок, прямо на первой полосе, - тут Ричи широким жестом провел перед лицом Тан Жуя ладонью, как бы проявляя в воздухе буквы:
- "Подозреваемые по делу нападения на "Амбассадор Балрум" найдены мертвыми при загадочных обстоятельствах". Тебе даже отведут колонку где-нибудь ближе к концу, потому что тебя найдут последним. Так вот. О чем, бишь, я? - Артур оглянулся, как бы ища у своих товарищей помощи.
- Ах, да. Так вот. Если ты согласишься сотрудничать - а когда я говорю "сотрудничать", я имею в виду полное и безоговорочное сотрудничество и посильную помощь, без вранья, понимаешь? - то тебя переведут под усиленную охрану, как последнего оставшегося в живых подозреваемого. Ты станешь слишком важной шишкой, чтобы отдавать тебя на съедение волкам. Ну а если заартачишься.. - тут инспектор пододвинул стул к койке поближе, наклонился близко-близко и резко схватил одной рукой поврежденное запястье Тан Жуя, а лицом прильнул к его уху, почти касаясь его потной кожи, и злобным, шипящим шепотом произнес тихо:
- Я лично прослежу, чтобы тебя перевели в общую камеру к ворам, а перед этим пущу слушок, что ты расколотый и вообще стукачок. О, тебя там так опустят.. Или, еще лучше, не стану делать ничего, оставлю тебя здесь, и, рано или поздно, в твоей миске с лапшой попадется крысиный яд, или незнакомая медсестра вгонит тебе иглу в сердце. Нам лишь останется развести руками - не уберегли, что уж поделаешь.
Ричи разжал руку, отодвинулся резко, встал, поправляя галстук и бросил:
- Думай, Тан Жуй. Даю тебе время до завтрашнего утра. Если вдруг захочешь что-то сообщить, мой номер тебе дадут. А нет.. - инспектор, взглянув на фигурку распятого Иисуса над кроватью бандита-китайца, набожно перекрестился и сказал:
- Покойся с миром.
И направился к выходу.
-
Нормально так. Стиль детектива Ричи, ага.
-
— А что с ними?
- А они мертвы, - холодным, будничным тоном сообщил Ричи прискорбную - не для него самого, он-то, несмотря на важность усопших, плевать на них хотел с высокой колокольни, чисто по-человечески-то - новость.
Вот умеешь ты вселять ужас в сердца, правда :) Несмотря даже на банальность хода, всё равно волей-неволей представляешь себя на месте бедолаги Тан Жуя (знал ли ill, придумывая этого персонажа, что его ждёт такая увлекательная судьба?), и понимаешь, что вот в этот момент мурашки по его жёлтой коже-то побежали.
Ну, давно ж известно, что Ричи маньяк.
|
- Aye, yer irish arse*, - раздался из динамиков издевательский тон. - С таким акцентом, бабуля, говорят только пьяные сассенахи**, рассказывая свои тупые анекдоты про ирландцев, - парировал Леон. Иногда, особенно по утрам, развязный юморок, присущий его сетевику, вызывал некоторое раздражение. - Не ворчи. Да, есть у меня кое-что для тебя. Джоуди делает для развлечения приезжих. Отличный заезд, гонка не длинная, то, что доктор прописал от утреннего похмелья. Правда старт – в девять вечера. Извини, раньше ничего нет, сам понимаешь – туристы. Кому надо международный скандал? Смарт-система номера ожила, проворковав приятным женским голосом: - Уважаемый мистер Келли. Сейчас будет производиться уборка номера. По возможности, постарайтесь минимизировать перемещения по номеру в течение следующих трех минут. Так же рекомендуем воздержаться от употребления в этот промежуток воды и пищи. Приносим свои глубочайшие извинения за причиненные неудобства. Хорошего вам дня! Уборка Келли волновала мало – когда в гостинице живешь чаще, чем дома, к таким вещам привыкаешь быстро. А жизнь актера, тем более востребованного – это всегда поездки. Чем лучше кино, тем больше съемок натуры – и тем экзотичнее места съемок. Bloody hell, Леон любил свою работу! Внешне в номере ничег не происходило, пожалуй самым заметным стало некое движение воздуха. Но если присмотреться, можно было увидеть целую стаю крощечных нано-ботов, размером не больше булавочной головки, снующих по полу. Сделанные адаптирующегося пластика, чертовы зверюшки меняли окрас под цвет покрытия, которое чистили, так что при беглом осмотре казалось, что шевелится ковер под ногами. Мелкие твари расщепляли мусор в своих крошечных внутренностях, используя полученную энергию для собственной же подпитки. Понятно, что выход был не то, чтобы гигантским, подзарядки эти блохи все равно требовали, но сам принцип работы был просто отличным. Система климат-контроля отсасывала остающиеся выбросы и поднятую движением роботов пыль. В спальне тихо шелестела, сама собой перестилаясь, кровать. Жучки справились минуты за пол, с деловитым шуршанием убравшись в свои невидимые норы. Их место заняли более крупные звери, собирающие более крупный мусор. В воздухе запахло озоном – климат-контроль включил вторую стадию очистки. - Короче, - продолжал тем временем Шахерезада, - четверо участников, включая тебя. Роут – прямой как стрела, Мост Дружбы, в оба конца. Один момент – все противники – на иперкарах. Джоуди мне по знакомству слил по ним инфо, высылаю: Ингвар Ольстенсон
Машина: Koenigsegg Agera RX
Джеймс «Паук» Вонг
Машина: Hennessey Venom GT
Николай Еременко
Машина: Marussia B5
C гонконгцем и русским ты практически на равных, а вот Вloody Viking может быть проблемой. Коенигсегг – серьезная тачила, куда как круче твоего антиквариата. - Полегче, - осадил сетевика Леон. - Все-все-все, извини. У тебя хорошая машина, достойно прокачанная. Но ты же понимаешь – это не делает модель моложе. Тут ничего обидного нет – чтобы ты знал, антиквариат всегда ценился дороже новодела, хе-хе. Ладно – тебе маршрут скинуть – покатаешься днем, посмотришь трассу? Входные – семь триста американцев, куш – только первому, но куш солидный – почти сто пятьдесят. Ну так? Твою мать, кому сказать – не поверят! Я устраиваю гонку лепрекону! ' />
|
xx.xx.2041 0:52
Национальная автострада 107 Пекин-Шэньчжэнь,
Провинция Гуандун, между городами Ляньчжоу и Цинъюань,
Забегаловка «Юнхэ Даван»Забегаловка большой китайской сети фастфуда с национальным колоритом «Великий князь Юнхэ» располагалась при заправочной станции Petro China, на которой обычно останавливались междугородние автобусы. Вот и сейчас на заправке стоял спальный* «Хайгер» с номерами провинции Хэнань, следующий из Ухани в Шэньчжэнь. Пассажиры автобуса кто разминал ноги на большой пустой парковке перед забегаловкой, кто курил в отведённом месте, а кто выстроился в очередь у стойки забегаловки. И ещё несколько человек стояли на парковке, разглядывая невиданную до того машину. — «Фалали», — уважительно качая головой, сказал пожилой китаец в бесформенной белой кепке стоявшему рядом парню в поношенных джинсах и с рюкзаком за спиной. Парень боялся оставлять рюкзак в автобусе. Его могли в любой момент стащить, а у него там был ноутбук и все документы. Он только что закончил университет у себя в Ухани и сейчас ехал в Шэньчжэнь на собеседование на должность программиста. — Не-е-е, — тоном знатока возразил парень, — это не «Фалали». Это «Ланьбоцзини». — О-о-о, — протянул старик и закачал головой ещё интенсивнее. — А чья это? — Вон, — парень украдкой показал на забегаловку, где за стеклянной стеной за столиком сидели двое — молодой парень в массивных очках и застёгнутом на все пуговицы френче и девушка-китаянка с длинными прямыми волосами в коротком чёрном платье и тёмных очках на пол-лица. --- Ким Хюн Чин задумчиво скосился в окно. — Как они заебали пялиться на мою машину, — сказал он просто чтобы сказать что-нибудь. Сюй Юань не отреагировала. По пути из Чанши она уже выпила чуть ли не полбутылки виски и с трудом держалась на ногах. Неудивительно, что кусок в горло ей не лез, поэтому еда (рисовая каша чжоу и полоска теста ютяо, завёрнутая в блин с яйцом) лежала на её подносе почти нетронутой. Сюй Юань подняла взгляд на Кима, но ничего не сказала. — Если ты не хочешь есть, я съем твоё ютяо сам, — сказал Ким и потянулся к подносу девушки. Ким Хюн Чин тоже был не очень трезв, но алкоголь обычно только распалял его аппетит. — Не трогай мою еду! — заорала вдруг Сюй Юань и ударила Кима по руке. Сидящие за соседними столиками пассажиры автобуса Ухань-Шэньчжэнь оглянулись. — Тогда скорее ешь, — раздражённо сказал Ким и с шумом высосал через соломинку остатки соевого молока из своего стакана. — Я буду есть, когда захочу, — пьяно сказала Сюй Юань. — Я буду есть, когда захочу, — передразнил её Ким. За столиком снова установилось молчание. Сюй Юань взяла ложку, зачерпнула ей каши, но, не донеся до рта, опустила ложку назад в миску. — Так, — деловито заявил Ким. — Либо ты сейчас ешь, либо я отбираю у тебя соевое молоко. — Не смей трогать моё соевое молоко! — угрожающим тоном зашипела Сюй Юань. — Ты ещё командовать мной будешь! — раздражённо бросил Ким и схватил стакан девушки. Но Сюй Юань тут же вцепилась в стакан с другой стороны и потянула на себя. — Дай мне соевое молоко, я ведь люблю соевое молоко! — процедил сквозь зубы Ким, постепенно перетягивая стакан на свою сторону. — Мне насрать, что ты любишь! — истерично крикнула Сюй Юань и вцепилась зубами в пальцы Кима. Ким заорал и разжал пальцы. Стакан упал на столик, крышка его открылась, и соевое молоко растеклось по всей поверхности стола, залив еду и капая на колени Сюй Юань. Официантка, протиравшая пустые столики, остановилась в замешательстве с тряпкой в руках, боясь подходить к чокнутым мажорам. — Цао! Цао! Цао ни…! — заорал Ким, вскочив из-за стола и тряся рукой. — Ты, саньба, мне до крови палец прокусила! Цао! Какая же ты ёбаная цзянхо!!! — Подожди-ка, — тихо сказала Сюй Юань. Ровный тон её голоса не предвещал ничего хорошего. — Значит, я ёбаная цзянхо? — Ты! — крикнул Ким. — Ты трижды ёбаная цзянхо! Гань ни, саньба! Ааа, цао, до кости же! Пока Ким Хюн Чин матерился, Сюй Юань принялась сосредоточенно копалаться в своей сумочке, а затем достала оттуда что-то и встала из-за стола. Ким продолжал ругаться. Сюй Юань, не говоря ни слова, скорыми и нечёткими шагами направилась к выходу из забегаловки. — Вот и вали отсюда, ёбаная цзинюй! — крикнул ей вслед Ким и уселся обратно за столик. — Что, что вы на меня пялитесь? — оглянулся он по сторонам, всплеснув руками. Официантка за стойкой сняла трубку телефона. Официантка с тряпкой продолжала с опаской смотреть на бушующего гостя, опасаясь подходить ближе. Ким Хюн Чин откинулся на спинку дивана, закрыл глаза, взяв укушенный палец в рот. По правде сказать, его слегка мутило. «У неё укус как у бездомной собаки, — думал Ким, посасывая палец. — Теперь придётся делать прививку от бешенства». А Сюй Юань тем временем, двигаясь противолодочным зигзагом, подошла к «Ламборгини». В её кулаке зловеще поблескивала пилка для ногтей. Старик в бесформенной кепке и парень с рюкзаком за спиной так и разинули рот от удивления, увидев, как девушка, схватив пилку обеими руками, с противным скрежетом проводит ей по борту машины, оставляя длинную царапину. — Сяоцзе**, — ошарашенно пролепетал старик, но Сюй Юань и не подумала останавливаться, пока не довела царапину до переднего крыла. А затем отбросила пилку в сторону и, пошатываясь, направилась прочь к выходу на автостраду. Метров через двадцать она остановилась, сняла туфли, взяла их в руку и пошла дальше босиком. — Эй, Юань, — разлепил наконец глаза Ким. — Юань? — позвал он, оглядываясь по сторонам. В забегаловке девушки не было. Ким встал из-за стола и направился к выходу. Фигура Сюй Юань ещё виднелась в отдалении. Она шла по парковке к выходу на автостраду. Ким поднял руку и хотел было крикнуть ей остановиться, как тут заметил длинную царапину по всему кузову машины. — Цао!!! — по пустой парковке разнёсся вопль правнука Ким Чен Ира. — Ёбаная шаби!!! Ким кинулся к машине, распахнул дверь, полез под сиденье и достал из-под него пистолет. Старик в кепке и парень с рюкзаком испуганно отшатнулись. Ким направил оружие в сторону удаляющейся Сюй Юань и в бешенстве заорал: — Шаби, тебе пиздец!!! Один сантиметр краски на этой машине стоит больше, чем вся твоя ёбаная жизнь!!! Иди сюда, цзинюй, я тебя прямо здесь пристрелю! Сюй Юань, не оглядываясь, высоко подняла руку с вытянутым средним пальцем. — Полиция! — крикнул вдруг парень с рюкзаком, указывая на въезд на заправку. На въезде появились три машины с включёнными сиренами и проблесковыми маячками. — Гань ни ма, — тихо сказал Ким и прыгнул в машину, а через несколько мгновений Ламборгини уже рванула с места, но, проехав сотню метров, затормозила рядом с Сюй Юань, которая шлёпала рядом с отбойником. Щёки девушки все были в потёках туши. — Прыгай!!! — заорал Ким, раскрывая дверь. — Ты баохуафу! — сквозь слёзы вскрикнула Сюй Юань и залезла в машину, бросив туфли на дороге. — За нами три полицейские машины, — объявил Ким, вдавливая педаль газа. Ламборгини неслась по идеально ровной автостраде, одной из многих, прорезавших по всем направлениям Китай и своей протяжённостью, качеством и уровнем технического оснащения заставляющих американские хайвеи и немецкие автобаны выглядеть жалкими просёлочными дорогами. «Цинъюань — Выезд 1 через 1,5 километра. Гуанчжоу 79 км, Шэньчжэнь 239 км» — пронёсся над головой большой зелёный указатель. Сейчас по автостраде на юг ехали в основном большегрузные фуры, которых Ламборгини, разогнавшийся уже выше двухсот километров в час, лёгко оставлял за собой. Где-то за спиной остались и полицейские машины, которые не могли угнаться за гиперкаром. — Мы ведь ушли от них? — с надеждой спросила Сюй Юань. — Ты что, ебанулась? — раздражённо бросил Ким. — Нам перекроют путь на первом посту. — А что делать? — испуганно спросила Сюй Юань. — Просто помолчи! — рявкнул Ким. Сюй Юань замолкла, глядя в боковое окно на пролетающие мимо фонари и сливающиеся в одну шумозащитные гофрированные секции, установленные по бокам автострады. Поверх края шумозащиты виднелись тёмные контуры гор. Машина пролетела по виадуку, протянутому над долиной, и въехала в длинный тоннель. — Ты меня любишь? — тихо спросила Сюй Юань. — Ты что, ебанулась? — раздражённо повторил Ким. Некоторое время Ким и Сюй Юань молчали. Тоннель закончился, и вдалеке показались огни какого-то города, лепящегося на склонах гор. — Там моя сумочка… — вдруг всхлипнула девушка. — Что? — непонимающе спросил Ким. — Сумочка-а-а… — по щекам Сюй Юань снова полились слёзы, — моя сумочка там оста-а-алась… — Вот ты дура! — с чувством сказал Ким. — Моя сумочка та-а-ам… — плакала Сюй Юань. — Я её в Гонконге купи-и-ила… там телефо-о-он… какой же ты ванбадань! Ванбадань, шагуа, шагуа-а-а!!! — истерично завопила она, обернувшись к Киму и колотя того в бок кулаками. От ударов девушки Ким чуть не потерял управление машиной, и Ламборгини резко вильнула в сторону, едва не вписавшись в отбойник. — Мы разобьёмся сейчас из-за тебя!!! — заорал Ким. — Ничтожество! — капризно заявила Сюй Юань, ещё несколько раз чувствительно ткнула Кима в бок, а затем согнулась, уронив голову на колени, и начала шарить под сиденьем. — А я нашла ви-и-иски, — всё ещё хлюпая носом, протянула она, подняв с пола бутылку «Джека Дэниэлса», на дне которой ещё плескалось виски. Девушка отвинтила пробку и приложилась к бутылке. — Т-ты не будешь? — протянула она бутылку Киму. На этот раз Ким даже ругаться не стал, только помотав головой. — А, ну тогда я доп-пью, — сказала Сюй Юань и в пару глубоких глотков прикончила бутылку. Вдалеке показались огни полицейских машин, перекрывших дорогу. Ким плавно затормозил машину. — Всё, приехали, — объявил он. — М-меня сейчас в-вырвет, — нечётко ворочая языком, заявила Сюй Юань, выронив пустую бутылку под ноги. Ламборгини остановился перед полицейскими машинами, за кузовами и раскрытыми дверьми которых расположились полицейские с оружием в руках. Ким распахнул дверь и с поднятыми руками вышел наружу. — Мы сдаёмся, — громко объявил Ким. — Выйди из машины, не заблюй мне салон! — обернулся он к девушке. Несколько полицейских вышли из-за машин, осторожно приближаясь к нарушителям порядка. — Без глупостей! — крикнул один из полицейских. Один из полицейских подошёл к Сюй Юань, которая, с трудом сдерживая рвотные позывы, выбралась из машины и, покачнувшись и взмахнув в воздухе рукой, упала на колени. — Сяоцзе, вам плохо? — спросил сержант дорожной полиции, опускаясь на колени рядом с девушкой. Сюй Юань посмотрела на него мутным взглядом, а потом её вырвало прямо на брюки полицейского. Видя это, Ким Хюн Чин громко заржал, запрокинув голову, — а в следующий момент он уже лежал с заломленными руками на капоте. --- xx.xx.2041 1:34
Провинция Гуандун, город Цинъюань
Отделение полиции района Цинсинь  Район Цинсинь города Цинъюань — Я гражданин Корейской Народно-Демократической Республики, — повторил Ким Хюн Чин, сидя на стуле в коридоре отделения. Сюй Юань спала на диване в прихожей. Китайские полицейские с интересом разглядывали паспорт с северокорейским гербом на обложке: — А по-китайски неплохо говоришь, — заявил один из полицейских, судя по металлическому бейджику на груди — сержант Ю. — Я наполовину китаец, — хмуро ответил Ким. — Дайте мне сделать телефонный звонок. Вы обязаны позволить мне связаться с консульством. — Парень, — лейтенант Хуан, бывший здесь за главного, опустился на соседний стул и положил Киму руку на плечо. — Тебя поймали пьяным за рулём, ты угрожал людям пистолетом, ты гнал под триста километров в час… — Выше двухсот не разгонялся, — буркнул Ким. — …и ты ещё нам будешь объяснять, что мы обязаны? Ты понимаешь, как ты попал, мальчик? — Фамилию мою в паспорте посмотри, — Ким обернулся к сержанту Ю, который держал его паспорт. Сержант Ю вопросительно взглянул на лейтенанта. Лейтенант кивнул. — У тебя там по-корейски всё, — ответил сержант Ю, листая паспорт. — Вид на жительство открой, — сказал Ким. — Семнадцатая страница. — Ого, Аомэнь, — присвистнул сержант Ю, разглядывая вид на жительство Особого административного района Аомэнь (Макао). — Ну то-то вон он на какой тачке, — прокомментировал другой, заглядывающий в паспорт через плечо коллеги. — А народ в его стране траву жрёт, — покачал головой сержант Ю. — Так, ну и какая у него фамилия? — перебил их лейтенант, сидящий рядом с Кимом. — Цзинь, — ответил полицейский. — Ну и что? — спросил лейтенант. — У половины корейцев фамилия Цзинь. — Ну а ты про других Цзиней из Аомэня слышал? — с вызовом спросил Ким. — Может, про отца моего слышал, который Ким Чен Ыну племянником приходился? — Чего нам до твоего Ким Чен Ына? — агрессивно подался вперёд сержант Ю, демонстративно захлопнув паспорт Кима. — Там ты, может, и король, а раз живёшь здесь, то и отвечать будешь по нашим законам! Сядешь лет на пять, я тебе отвечаю! — Погоди, Сяою, — выставил ладонь лейтенант, останавливая подчинённого. — Отведи-ка парня в камеру пока, а я кой-кому позвоню. Через пятнадцать минут Ким Хюн Чину позволили выйти в коридор и сделать телефонный звонок. Гонконгский номер своего двоюрдного деда Ким Юн Чхуля, старшего брата лидера КНДР, Ким помнил наизусть. Вообще-то двуличного мерзавца Ким Юн Чхуля парень не любил, подозревая, что именно он подстроил аварию, в которой погибли его родители, — но если кто-то и мог сейчас выручить Кима, так это Ким Юн Чхуль. «Ох, слава Небу», — мысленно возблагодарил судьбу Ким, когда гудки в трубке сменил шамкающий старческий голос: — Вэй?*** — Глубокоуважаемый двоюрдный дед, — начал Ким Хюн Чин по-корейски. Вообще-то, как это обычно бывает с детьми и внуками эмигрантов, на языке, который должен был ему быть родным, Ким говорил куда менее свободно, чем по-китайски и английски, да и Ким Юн Чхуль, проживший две трети жизни в Гонконге, изъяснялся по-китайски не хуже его, но в данной ситуации для весомости требовалось говорить по-корейски — тем более, что и сержант Ю сидел рядом, — это сын вашего покойного племянника Ким Хюн Чин. Нижайше прошу простить за поздний звонок, но ситуация не терпит отлагательств. Дело в том, что я попал в неприятную ситуацию, и мне не к кому больше обратиться. Я возвращался на машине из Пекина, и меня остановили в провинции Гуандун, совсем близко от Гуанчжоу. Превышение скорости, понимаете… хотя не только скорости… мне не к кому больше обратиться. — Буээээ… — послышалось из прихожей. «Тазик, тазик принесите!» — донёсся до Кима голос какого-то из полицейских.
-
Мощь. И матерящиеся йуные азиаты это так няшно^^
-
стабильно не перестаешь удивлять. крутой.
-
Прекрасное знание тематики и культуры...
-
Впечатляет.
-
Отлично, я бы даже сказал, офигенно. Все есть и китайский колорит и северокорейский душок и мальчик-мажор. Браво.
П.С. Кстати, впервые в жизни увидел Порш именно так - заправка при трассе, стоянка возле фастфуд-забегаловки. Правда в Австрии.
А вот знакомство с Ламборгини было более веселым. Увидел в Сан-Марино, просто стоящим под каким-то домом, прямо на дороге. Хотел было сфотографировать, но мялся какое-то время - стеснялся. Тут смотрю - какие-то мужики идут, явно к машине. Думаю - "Хозяева". е стал смущать, отошел. А они подобрались и один другого на фоне ламбика стали щелкать. Тоже русские оказались :)
-
— Ты меня любишь? — тихо спросила Сюй Юань.
— Ты что, ебанулась? — раздражённо повторил Ким.
ромаааантика)
-
Ваистену
|
Луис, Диего
Решили двинуться вверх по течению ручья – чтобы не ломать ноги, пробираясь по густому прибрежному лесу. Было еще достаточно светло – сумерки в этих краях были явлением редким, светло было до тех пор, пока солнце окончательно не скрывалось за горизонтом. А после этого сразу наступала ночь, темная, словно королевский бархат.
Узкое русло ручья так же густо заросло деревьями, нависавшими над ним так, что кроны их смыкались сверху, образуя некий тоннель, наполненный неясным рыже-зеленым светом. Берег был болотистым и топким, ноги проваливались в упругую грязь, которая отпускала их с недовольным чавканьем. Мерзостные насекомые тут же налетели на людей, тучами увиваясь вокруг, норовя забраться в глаза и носы. В зеленом сумраке леса шипели и клекотали невидимые твари, слышен был треск сучьев и шевеление веток, словно кто-то незримый преследовал испанцев, чужих в этой жуткой земле.
Дымный столб отсюда был не различим – кроны надежно скрывали небесный свод. И все же, Луис был уверен, что русло обязательно выведет их к селению – любой человек, какого бы цвета не была его кожа, нуждается в пресной воде – а значит, будет селиться у ее источника.
Его правота вскоре подтвердилась. Впереди показался просвет, сквозь гнилостный дух влажного тропического леса, ноздрей коснулся запах гари, едкий и резкий. По мере приближения в нем проступил запах паленого мяса – отвратительный в своей отчетливости. Испанцам хорошо известен был этот одор – костры инквизиции все еще пылали на их родине и каждый добропорядочный христианин, дабы не вызвать недоверия Святого Судейшества, исправно посещал публичные аутодафе, полной грудью вдыхая смрад сгорающих грешников, преданных очистительному огню.
Затаившись среди ветвей на границе открытого пространства, испанцы с удивлением и ужасом оглядели картину, открывшуюся их глазам. Это была деревня, небольшая, но куда более похожая на деревню испанскую, нежели на те убогие скопления тростниковых хижин, которые встречены были конкистадорами на Кубе. Тут были дома из глины и камня с округлыми куполообразными крышами с дверными проемами закрытыми тканными пологами. Ткань, даже тронутая огнем и порванная, поражала изяществом и сложностью узора, многообразием цветом. Дома образовывали кольцо вокру большой откртой площадки, в центре которой стоял столб, удивительно высокий – не меньше пяти человеческих ростов, оканчивающийся квадратной рамой. На раме крепились канаты, на которых за ноги подвешены были четверо мужчин индейцев. В неясном свете трудно было рассмотреть их подробно, но вне всяких сомнений, они были мертвы.
У столба, сваленные в огромную, уродливую кучу, лежали мертвецы. Кто-то устроил из их тел огромный костер, но пламя не сумело пожрать такую массу плоти и обгоревшие и изуродованные пламенем, трупы взирали на внезапных гостей пустыми глазницами.
Всюду видны были следы грабеж и разорения – похоже, деревня подверглась разрушительному и беспощадному набегу. В некоторых повреждениях можно было угадать следы боя, опытный глаз Диего увидел даже оружие местных – странную плоскую дубину, края которой поблескивали чем-то фиолетовым. И все же, тела защитников, похоже попали в общий погребальный костер. Исключение составляло несколько детских тел отчего-то лежащих поодаль, возле небольшого кострища. Издалека трудно было разглядеть, но видно ыбло, что несчастных буквально расчленили, нетронутыми сохранились только головы. Пораженные отвратительностью открывшейся картины, конкистадоры застыли, не в силах пошевелиться.
Алехандро, Риккардо.
Не успев углубиться в лес и на сотню шагов, испанцы услышали тоникй, пронзительный вскрик, женский или даже детский. Ему вторил гулхой рык Гриза, мрачный и не обещающий ничего хорошего. Спустя мгновение послышался треск в спешке ломаемых веток, будто кто-то несся, сломя голову прямо сквозь чащу. Насторожившись, конкистадоры подняли оружие. Из подлеска показалось обнаженное тело. Неизвестный, расцарапаны в кровь и перепачканный грязью, на миг застыл перед испанцами – не более чем хватило, чтобы понять, что перед ними мальчик, не старше десяти лет. Ужас плясал в его глазах, усилившись многократно в ту же секунду, как он увидел выросших перед ним великанов. Мальчишка прыгнул в сторону, подобно дикому коту вскарабкался на пальму, откуда пытался перепрыгнуть на другую, но сорвался и упал в кустарник, даже не вскрикнув, мальчишка вскочил и снова пустился бежать, подволакивая сильно кровоточащую ногу.
Гриз тяжело дыша пронесся мимо испанцев, неумолимо настигая ребенка. Очевидно было, что пес гнал того к побережью, видимо не желая утруждать себя продиранием сквозь подлесок.
- Стой, чико! Санта Мария, да стой же ты! – заорал Риккардо, бросаясь вслед за псом. – А, пута ди мадре!
Мальчишка выскочил на пляж, где на мгновение ему удалось ускорить свой бег. Но Гриз на открытой местности двигался куда быстрее и настиг несчастного в доли мгновения. Прыгнув, он ударил ребенка всей тяжестью своего тела, повалив на землю и прижав лапами. Мальчик тихо плакал, чувствуя как капает на спину горячая слюна зверя.
- Vete, Gris, Vete! – продолжал кричать Риккардо подбегая к ним, но пес явно не собирался ни отходить, ни нападать на ребенка. Повернув лобастую голову к подбегающим испанцам, он с холодным безразличием наблюдал, как они, запыхавшись, подбегают к нему. Риккардо остановился, уперев руку в бедра и согнувшись почти пополам. Хриплое дыхание его медленно переросло в сиплый хохот.
-Прирожденный охотник, клянусь Святым Северином… Клянусь апостолом Петром и ключами от рая, этот пес – настоящий ловец!.. Bueno, Gris, bueno…
Алехандро же не было та смешно. Словно громом пораженный, начисто забыв об огромной псине, стоявшей над лежащим ребенком, он подошел ближе, склонившись над лежащим и рассматривая его со всей пристальносью.
- Иисус Сладчайший! – прекратив смеяться, Риккардо и сам присмотрелся к ребенку. Улыбка сошла с его лица. – Не может этого быть!
Этого не могло быть, но так было. Ребенко, лежащий перед ними, хоть и загорел от здешнего солнца и одет был в индейскую набедренную повязку, все же, вне всякого сомнения был белым.
|
|
|
-
но, благодарение Солнцу (" ...и инспектору Рейнольдсу", - справедливо подсказал ей внутренний голос)
Муниципальная Полиция всегда к вашим услугам, мисс!)
|
|
-
Я понимаю конечно, что по китайским меркам одна человеческая жизнь – это даже не убыль, это так – шевеление тростника на ветру
)))
-
Я понимаю конечно, что по китайским меркам одна человеческая жизнь – это даже не убыль, это так – шевеление тростника на ветру, но будь я проклят, если даже ты не воспринимаешь жизнь человеческую очень, мать его, серьезно – если эта жизнь твоя.
Вот ведь отлично как сказал!
|
— Хм, безопаснее… — задумчиво протянул Ли Дун.
— Я надеюсь, отец, что Чжао может рассчитывать на Вашу помощь в трудоустройстве после получения диплома? — подал голос Ли Сю.
Чжао Инь обратила внимание — он второй раз подряд назвал её не по имени, а формально, по фамилии. А вот к отцу он обращался с почтительным «Вы».
— Посмотрим… — не очень уверенно сказал Ли Дун.
— Мой старший брат весьма консервативен в вопросах подбора персонала, — улыбнувшись, сказал Ли Фэн. — Но нам в банке приходится придерживаться самых современных западных принципов. Как бы мы ни любили наши традиции, а конкуренция с Западом сильна, и на перевязанных ступнях нам за англичанами не угнаться.
За столом засмеялись.
— В нашем юридическом отделе работают и женщины, — продолжил Ли Фэн, — и, возможно, там найдётся место и вам.
— Об этом пока рано говорить, — поморщился Ли Сю.
— Действительно, — вмешался в разговор Тао «Мячик» Чжуси. — Чжао сяоцзе, а вы знакомы с доктором Цзинем? Он ведь тоже из вашего университета.
Фамилия Цзинь была относительно распространённой, и Чжао Инь попыталась припомнить, не знает ли она какого-нибудь доктора с этой фамилией. Не припоминалось.
— Зачем ты говоришь глупости, Чжуси, — ворчливо заявил Ли Дун. — Откуда Чжао сяоцзе знать Цзинь Го? Так ведь, доктор?
— Я действительно не имею чести быть знакомым с Чжао сяоцзе, — послышался голос от дальнего края стола. Чжао Инь обернулась. Там, почти на самом удалённом от Ли Дуна месте, сидел лысоватый интеллигентный господин лет пятидесяти в чаншане и с очками на носу. Безукоризненно правильной манерой речи и благообразным внешним видом, контрастирующим с общей значительностью остальных присутствующих за столом мужчин, он действительно походил на университетского профессора, но его Чжао Инь не знала. — Полагаю, что к счастью, ведь Чжао сяоцзе учится не на медицинском факультете, и единственным случаем познакомиться со мной для неё было бы попасть в клинику.
Ли Дун засмеялся. Улыбнулись и другие гости.
— Я и не знал, что у Вас новый личный доктор, отец, — сказал Ли Сю.
— Нет, — отмахнулся Ли Дун. — Пэн всё ещё на месте. Он сейчас уехал к родным в Ганьсу. Пэн отлично делает массаж, это правда…
— Да-да, я помню, как в детстве он мне чуть не сломал позвоночник своими железными пальцами, — засмеялся Ли Сю. — Простите, отец, я Вас перебил.
— Да, хм, — продолжил Ли Дун, — Пэн отлично делает массаж и готовит укрепляющие отвары, но с возрастом у человека появляются и иные проблемы.
— Ничего серьёзного, я надеюсь? — озабоченно спросил Ли Сю.
— Ничего, о чём стоило бы волноваться тебе, — ответил Ли Дун.
— Доктор Цзинь, — поднял взгляд от доски с пельменями Ли Нинли, — а как дела у господина Вана?
Чжао Инь заметила, что Ли Дун кинул на старшего сына неприязненный взгляд. Ли Нинли тоже это заметил и стушевался, опустив взгляд назад к доске с пельменями.
— Он передаёт семейству Ли пожелание исполнения десяти тысяч желаний в наступающем году, — любезно откликнулся Цзинь Го.
— А что за господин Ван? — поинтересовался Тао Чжуси.
— Общий знакомый, — нехотя ответил Ли Дун. — Он порекомендовал мне обратиться к доктору Цзиню.
— Просто я думал, что речь о Ван Гане, — улыбаясь, заметил Тао Чжуси.
— Не напоминай мне об этом своём Ван Гане, — отмахнулся Ли Дун. — Зачем ты только держишь у себя эту бестолочь?
— Ну, во-первых, не такой уж он и бестолочь, — ответил Тао Чжуси, — а во-вторых, вы же понимаете, что я многим обязан господину Гу…
— И в знак благодарности держишь близ себя его шпиона, — ядовито сказал Ли Нинли. На этот раз Ли Дун одобрительно усмехнулся.
— Именно так, — спокойно подтвердил Тао Чжуси.
— У всех свои методы, Нинли, у всех свои методы, — ласково обратился Ли Дун к старшему сыну.
|
|
Фаблио, басни и прочие смешные рассказы Вечного королевства
Однажды некий озёрный идальго ехал по делам к одному северному лорду. Пришлось ему в пути проситься ночевать у селян в бедных пиктских хатах. И всюду его кормили овсянкой, а узнав что он едет к лорду приговаривали:
- Простите нашу бедность, но за столом нашего господина вас накормят по-настоящему.
Когда шляхтич прибыл к лорду, то ожидал роскошного пира, но ему подали только такую же овсянку и пиво. Выпив, он не удержался и спросил хозяина почему его трапеза ничем не отличается от холопской, на что тот оскорбился:
- Как, ты не заметил, что моя овсянка со шкварками?
***
Однажды некий озёрный идальго путешествовал сушей на юг через Междуречье. И случилось ему остановитья в одной пустой придорожной корчме, хозяин которой был угрюмый глупый малый, каких много в тех краях, но жена его была молода и красива. Шляхтич стал подбивать к ней клинья, да и та была не прочь изменить своему уродине-мужу, но тот что-то заподозрил и никак не выпускал жену из виду. Тогда идальго сделал дырочку в бочке для воды так, что натекла большая лужа. Женщина это увидела и позвала мужа. Корчмарь принялся смотреть, что случилось, но дырка была сделана так ловко что найти её не удавалось. Тогда корчмарь залез в бочку, а была она весьма большой, и принялся искать, а корчмарка свесилась через край и давала ему советы. Идальго же не теряя времени пристроился к ней сзади. Так они и блудили рядом с мужем, пока тот лазил по дну бочки сбитый с толку указаниями жены. Та, что бы скрыть волнение и частое дыхание, специально покрикивала на бестолкового мужа который даже бочку отремонтировать не может.
***
Знаете, почему в Вековечном лесу большинство воинов лучники? Они ничем сложнее палки орудовать не могут.
***
Однажды некий озёрный идальго был в западных горах и зашёл в дом одного из родственников Рочестеров. Того дома не было, а лишь его молодая и красивая жена. Вскоре правда муж вернулся и застал свою половину в постели со шляхтичем.
- Что вы тут делаете? – вскричал рогоносец. Однако идальго нашёлся, что ответить.
- Понимаешь, поскольку я тебя не застал, то решил дождаться твоего прихода. Но поскольку я болен, и мне стало плохо, то жена твоя уложила меня в постель. Однако я совсем продрог, и меня била дрожь, я бы наверное помер, но эта добрая и ашилюбивая женщина легла в постель, чтобы согреть меня.
Муж думал-думал, да и сказал.
- Хорошо. Но больше так не делай, а то я разозлюсь.
***
Знаете, почему на Вечнозелёной равнине лорды сношаются с кобылами? Это они мстят жеребцам за своих жён.
***
Рассказывают, что однажды в Наэглоре гуляла компания небогатых шляхтичей из разных концов королевства, и по молодости и горячности они не только спустили все взятые из дому деньги, но и много задолжали. И увидел их печальных некий богатый старый рыцарь и, вспомнив молодость, решил сделать доброе дело и оплатить их долги. И только местному уроженцу не дал ни копейки. Его приятели скинулись, и насобирали уж денег что бы покрыть этот долг. На следующий день все те шляхтичи разъехались, а вассал Трухертов пошёл к ростовщику, отдал деньги, и, показав какой он хороший плательщик, уговорил того ссудить ему вдвое большую сумму которую в ближайшем времени прокутил.
***
Однажды некий озёрный идальго был в Цветущих землях и совсем поиздержался – всего то и было, что одна большая и старая монета непривычного уже вида. И пошёл он тогда по своим знакомым да приятелям одалживать. Но все ему отказывали и денег не дали, а только говорили о бережливости, разумном хозяйствовании, о том, что умный следит за тратами и потому получает доходы, и вообще без труда не прожить, и ничто не даётся даром. И, наслушавшись таких речей, шляхтич понял, каковы подданные Флоресов и поступил согласно этому знанию. Пришёл он к одному шапочному знакомому и завёл такой разговор.
- Не будь я в такой нужде, никогда бы не предложил тебе этого дела, но судьба ополчилась на меня. Видишь эту монету? Это в действительности семя денежного дерева. Конечно, только дураки думают что брось монету в землю и она прорастёт. Тут надо подходить с умом. Надо правильно выбрать землю, посыпать её солью, сажать лишь когда луна во второй четверти… много следует приложить трудов и ждать три месяца, потому и не могу сам я ждать пока прорастёт моё дерево. Но тебе я готов уступить это семя по сходной цене.
Так идальго обманул жадного южанина, что почитал себя умным, и выудил у того большие деньги.
***
По всему королевству у лордов есть жёны, с которыми они постоянно живут и любовницы, к которым они иногда наезжают, а у жён Фишхоков и их вассалов есть любовники, с которыми они постоянно живут и мужья, которые к ним иногда наезжают.
-
Отлично! И очень в духе Кэтфангов.
-
Ха )
Метко.
-
Возвращается некий озерный идальго из командировки...
-
Знаете, почему на Вечнозелёной равнине лорды сношаются с кобылами? Это они мстят жеребцам за своих жён.
По всему королевству у лордов есть жёны, с которыми они постоянно живут и любовницы, к которым они иногда наезжают, а у жён Фишхоков и их вассалов есть любовники, с которыми они постоянно живут и мужья, которые к ним иногда наезжают.
Злоязыкая))).
-
почитала с удовольствием)
наконец-то на главной что-то веселое
-
Савачика исправила!
Вот теперь тебя хвалю я! (с) :)
-
Красота-а.
-
Наверное, в общем контексте это выглядит еще веселее. Тем не менее, даже в отрыве от общей канвы, меня эта подборка порядком позабавила. Не так часто что-то веселое попадается.
+1!!
|
-
Вдруг как-нибудь сядешь в автозак и сгоришь.
Вот точно! Или придешь про политику поговорить, а тебе там рррраз - и барышню подарят! Какие уж тут четкие планы...
-
Ветка Шанхайской Муниципальной Полиции еще более похорошела с приходом этого персонажа, но не только и, чем дальше тем больше, не столько благодаря задумке мастера, сколько усилиям зЗаппада, решившего писать в общем стиле модуля - от третьего лица)) Правда отлично получается, и даже не без юмора.
|
|
Виконты Флоресы. (Хозяева Цветущих земель)«Ум это тот же меч, его нужно шлифовать каждую минуту, иначе в бою ты рискуешь остаться безоружным.»
Матт «Умелый» «Избранные сочинения»Кто то ценит верность, кто то похваляется доблестью, а для виконтов Флорес нет и не будет ничего почетнее, чем собственный комфорт и утонченные развлечения. Их замки похожи на дворцы, а доспехи изукрашены словно произведения искусства. Все больше среди аристократии тех, кто стремиться прославиться не рыцарскими добродетелями, а умением превращать в золото все к чему они прикоснуться или блистать совершенно никому не нужными книжными знаниями. Все больше прав и влияния у городов и их населения, все больше ремесленных цехов и торговых контор открывается в Цветущих землях, которые из богатого, но далекого анклава превращаются в деловой и промышленный центр королевства. Ни где, наверное, нет такого блистательного двора и таких изысканных нарядов, мелодичной музыки и изысканной кухни, но вот как воины Флоресы уважением других родов не пользуются, так что их не бояться задирать и вообще относятся довольно пренебрежительно. Виконты богаты и умело держат в руках свое обширное хозяйство из которого ни медяка не будет потеряно, ведь нигде так аккуратно не собираются налоги и нигде так бурно не развивается промышленность. Если вы держите в руках сложный механизм, вроде арбалета или видите прекрасно построенное здание, можете побиться об заклад, что это работа южан. Во многих частях королевства можно увидеть прекрасные «Зеленые Дороги», что построены их заботой и охраняются их кнехтами, на этих дорогах не действуют законы лендлордов и только закон Короля или Виконта властен над путниками. А знаменитый Южный Университет считается самым престижным учебным заведением королевства обогнав и Большой королевский университет Рема и Ноаглорскую школу благородных, не говоря уж о частных школах Побережья. Герб - на поле изумрудного цвета, с верхнего края щита свешиваются три золотых цепи. О шести звеньях крайние, о трех центральная, на них расположены (слева-направо) стилизованные белые цветы - колокольчик, эдельвейс, ромашка. Цвета – изумрудный, белый, золотой. Девиз - «Не только оружием» Происхождение- Ведя свой род от весьма дальнего родственника Трижды Святого Еноха, Мат в последствии прозванный «Умелым» врят ли мог рассчитывать на место в истории или во главе существенной части нового королевства еще и потому что будучи большим скептиком и прагматиком, он долгое время надсмехался на своим дядей и только чудом успел к отплытию Белого флота. Зато потом он показал себя действительно полезным и незаменимым человеком, ведь среди детей Еноха было немало отличных воинов, но вот талантливых управленцев пожалуй не было, кроме Эдварда Рыбалова разумеется. Уже в первые дни Старого королевства он стал правой рукой Мелкора и благодаря своей неконфликтной природе сумел снискать расположение родственников. Он строил крепости и фермы, собирал дань с покоренных племен и чертил карты новых земель. Вместе с Эдвардом он фактически правил старым королевством предоставив остальным воевать и вкушать почести. К исходу жизни он прославился как великолепный архитектор – Рем, Ноаглор, Маракор и белый мост построены по его чертежам, как и множество иных древних замков. В награду за свой труд он был награжден куда больше чем он того заслуживал (как считали некоторые сыновья Еноха) получив великолепные Цветущие земли, но и тут он не стал почивать на лаврах и за гроши скупил у сломленных военными поражениями южных пиктов еще немало земель. Но все равно остальные рода относятся к Флоресам как младшеньким и часто даже отказывают им в праве принадлежать к правителям королевства.
Отношения с соседями – Единственная сухопутная граница у Флоресов проходит на севере по Барьерным холмам, где лежат владения самых агрессивных вассалов Трухертов, из за этого их отношения не так хороши как могли бы быть. А уж если учитывать, что часть их земель могла принадлежать Трухертам при более «справедливой» дележке, то напряженность понятна. С остальными родами у них хорошие отношения, единственно что постоянное торговое соперничество с Фишхоками серьезно осложняет им жизнь. Вассалы - Вассалов у Флоресов всего ничего, да и те владеют небольшими наделами и куда меньше посвящают времени рыцарским упражнениям, чем развлечениям. Некоторые даже доходят до того, что откупаются от военной службы, что не в какие ворота не лезет. Кроме того, многие из родов настолько малочисленны, что кроме пары мужчин никого в них и нет, некоторые рыцари даже лишаются пояса за работу несовместимую с благородным званием - торговля, наука или даже, прости Аши, ремесло. Однако, у Флоресов никогда не бывает с ними проблем и им не приходиться тратить море времени и усилий на их умиротворение и получение их верности. Войска - В связи с тем, что Цветущие земли самые населенные в королевстве, Флоресы могут позволить себе содержать внушительную профессиональную армию, пусть она не имеет особого боевого опыта, но тем не менее отлично снаряжена, самым лучшим оружием. То, что для других штучный товар, тут массовое вооружение – как например тяжелые арбалеты или боевые машины. Флоресы отдают предпочтение универсальным войска, которые могли бы одинаково хорошо сражаться в любой местности, но предпочитают оборонительную тактику. Расположив плотные ряды пехоты, усилив их вагенбургами и метательными машинами, они готовы выдержать самую сокрушительную атаку. Их армия славиться отличным снабжением даже в самой труднодоступной местности, идеальным порядком в управлении и отличным медицинским сопровождением. Но, что сильно отличает их войска, так это «Орден Небесных рыцарей», с давних пор на Седом Ворчуне жила большая стая грифонов и только Мат Умелый смог найти с ними общий язык и с благословения Трижды Святого Еноха был основан орден чистых сердцем рыцарей, что своим благородством убедили чудесных созданий (считавшихся до того чудовищами) нести себя на своей спине. Редко когда орден насчитывал больше десятка рыцарей, но мощь каждого из них была впечатляюща. Земли – Цветущие земли это самые плодородные земли в королевстве, они кормят огромное количество населения, и весьма многолюдных городов, куда не посмотришь всюду простираются огороды и фруктовые сады, две трети оливкового масла и треть вина производиться здесь и это только небольшая часть того, что таят эти земли. Только здесь добывается прекрасный отделочный камень и редкие, но от того еще более ценные самоцветы. Кроме того Цветущие земли самодостаточны, здесь есть немного всего, они полностью обеспечивают себя продовольствием, здесь есть немного металла и угля, леса и камня, у них есть все. Но самое главное их сокровище, это их промышленный потенциал – нигде нет столько мануфактур и ремесленных цехов, львиная доля всех промышленных товаров производиться здесь, поистине эти земли можно назвать «мастерской мира». Население- Население Цветущих земель, это гремучая смесь теорцев, пиктов, венедов и даже коноров, сами мертвые боги не разберут кто предок этих людей. Они предприимчивы, свободолюбивы и легки на подъем, легко вкладывают деньги в новое и самоотверженно трудятся, дабы получить как можно больший доход. Кто то говорит, что в этом следует винить еретическое течение «тружеников», но большинство считает, что они просто златолбивые и корыстные сволочи. В этих землях почти нет крепостных, хотя кабальные контракты весьма распространенны и долговые ямы никогда не пустуют. Нигде в королевстве нет такого количества свободных и богатых простолюдинов – ремесленников, торговцев и прочих. Слава и Богатство- В большинстве земель королевство словосочетание «флореский рыцарь» означает нечто настолько несуразное, что даже смеяться не хочется, это конечно не соответствует действительности и среди них встречаются великолепные рыцари, но это скорее исключение из правил. Вообщем, известность и слава Флоресов не слишком велики и их словно значит куда как меньше чем у других. А вот с деньгами у них все великолепно, многочисленные гильдии платят огромные налоги, производя все от арбалетов, до посуды. Торговцы с Юга заполонили все королевство конкурируя с купцами с Побережья, а благодаря строительству действительно великолепных «зеленых дорог» на Громовой равнине, Вечнозеленой равнине, Широкополье и Королевской равнине, где теперь стоят их гарнизоны они получают нешуточные привилегии. Так что их богатство держится в первую очередь на производстве, во вторых на торговле и только в третьих на их невиданно плодородных землях. Каждый Флорес впитывает науку управлять с молоком матери и зачастую все мало-мальски важные должности заняты их родственниками. Магия – В землях юга практикует множество лицензированных магов, четверо из Конклава проживают в стополье, в то время года покидают столицу из за «Нисхождения света», но все это в частном порядке. Но маги единственные кого рады здесь видеть. Большинство Флоресов очень рациональные и прагматичные люди , а потому астрологи, предсказатели и прочие не лицензированные «шарлатаны» здесь не встречают признания. Человек рискнувший предложить купить Флоресу счастливую кроличью лапку или осколок первого яйца, скорее всего очнется в яме со змеями. Род- Флоресы дальние потомки Трижды Святого Еноха, а потому не в полной мере отличаются мощью и плодовитостью присущей ближним потомкам Еноха, но при этом они конечно же на голову превосходят простых рыцарей и тем более рядовых теорцев. Они так же не болеют никакими болезнями, но далеко не так плодовиты как например Гринвуды и не так сильны как Рокчестеры, но в целом вполне достойные представители великих родов. Родовой Замок- Их замок – «Зеленый Утес» , это потрясающее место. Он весьма слабо укреплен напоминая роскошный дворец из мрамора и ракушечника, полный колон и портиков, статуй грифонов и многочисленных роскошных садов и водопадов. По роскоши с ним наверное не может сравниться никакое строение в королевстве, оно полно света, ласкового ветра и аромата цветов. Но при всем при этом оно настолько неуязвимо, насколько может быть здание построенное посредине огромной горы на которой гнездятся кровожадные грифоны с узкой и извилистой дорогой к его воротам, на которой десять мостов. Зеленый Утес
|
Тяжело. Настолько тяжело, что кажется, что умер и попал прямиком в ад, где бессмертная твоя душа, освобожденная от бренной плоти, поджаривается на дьявольском огне, словно глиняный кувшин, поставленный в разогретую докрасна печь. Это не назвать болью – боли нет, как нет тела. Это огонь, беспощадный и всеобъемлющий, без остатка заполнивший всё, чего касается помутившееся сознание. Нет ни памяти, ни времени, есть только жар. Эта пытка кажется бесконечной – и от чувства этого ещё более невыносимой.
Но время не останавливает свой бег даже в аду – и здесь течение его можно отметить по изменениям, происходящим вокруг. Сначала они кажутся едва заметными – словно сквозь давящее тепло проступили ощущения собственного тела: рук, ног, головы. Потом ощущения эти крепнут, становятся более осязаемыми и понятными. Кожа чувствует на себе затвердевшую, пропитанную солью ткань, небритая щека – влажную хрупкость прогретого солнцем песка. Ноги, лишившиеся сапог, лижет волна. Шум прибоя постепенно пробивается сквозь тугую вату, намертво закупорившую уши. Последним возвращается зрение – сквозь закрытые веки ярко-красным светит злое тропическое солнце, такое неприветливое к чужакам.
Попытка открыть глаза болезненна – выпарившаяся на веках соль намертво спаяла ресницы. Поднявшись на четвереньки ползешь назад, к прибою, опускаешь лицо в пенящуюся воду, горячую от стоящей жары, даешь ей растворить корку на лице.
Увиденное приносит мало радости: узкая полоска белого песка, с одной стороны обрезанная бирюзой океана, с другой – пестрой стеной тропического леса. Берег усеян обломками и телами – все, что осталось от экспедиции Хорхе Луиса ди Армарилья и Аскалона, отважного идальго, отплывшего из Саньтьяго-де-Куба на поиски загадочной западной земли, где, по слухам, стены языческих храмов выложены были золотыми плитами толщиною в палец.
Много добрых христиан-испанцев нашли на этом пляже последний свой приют. Береговые крабы уже подбираются к ним, щелкая клешнями, а редкие птицы описывают низкие круги над местом крушения.
Но кто-то, милостью Девы Марии, спасся. Такие осторожно шевелятся, до крайности истощенные недавней борьбой за жизнь, не веря толком ещё в свое чудесное избавление. Впрочем, избавление ли?
Солнце на две ладони опускается к скалистому горизонту, когда выжившие наконец собираются вместе. Их шестеро – усталые люди, в глазах которых лишь страх и отчаяние. Их одежда пропиталась солью, став жесткой и неподатливой, обувь осталась в океанской пучине, равно как и всё снаряжение. Но надежда не до конца угасла в их сердцах – всего в полумиле от берега возвышается севший на мель остов каравеллы – бушприт сломанной костью указывает в бездонную синеву неба, обшивка бортов искалечена и порвана во множестве мест. И все же, каравелла днищем лежит на дне.
- Сейчас отлив, - хмуро заключает один из выживших, чьи усы и брода от соли кажутся совсем седыми. – Нужно успеть до того, как вода вернется – тогда её либо накроет, либо унесет на глубину. Нужно успеть до заката.
Золотой диск солнца, необычайно яркий, висит ещё высоко – прежде чем начнется прилив, минет больше четырех часов. Крабы ползают по телам мертвецов, щелкая клешнями, словно благодарят крабьего своего бога за посланный пир.
Добрую половину пути до каравеллы пока что можно пройти вброд – берег здесь пологий и глубина набирается медленно. Но остаток – никак не меньше сотни брасов*, идет по глубокой воде. Его можно преодолеть вплавь, надеясь, что шлюпку, закрепленную на палубе, не сорвало и не повредило штормом. Но, учитывая состояние самого корабля, надеяться на это не стоит.
-
Золотой диск солнца, необычайно яркий, висит ещё высоко – прежде чем начнется прилив, минет больше четырех часов. Крабы ползают по телам мертвецов, щелкая клешнями, словно благодарят крабьего своего бога за посланный пир.
Сочно).
|
|
-
(Задумалась о чем-то, на мгновение, в никуда глядя. А потом - кулак сжав поплотней, уложила получившийся недоснежок на плечо твое правое) Дарю!
Двчонка радует перманентно).
|
|
Стенли Твиддл, стоя мостике и заложив руки за спину, как заправской флотский капитан, презрительно обозревал вверенную команду, нестройной шеренгой выстроившуюся перед ним. За его спиной Лексс демонстрировал сложные тактические графики и диаграммы — призванные отображать состояние корабля, жизненные показатели экипажа и важные навигационные данные, они внушительно и грозно обрамляли холодный черный квадрат космоса.
— Итак, — гаркнул он, — Подтянулись, отребье! Перед нами Вселенная Тьмы, а это значит, что все шуточки остались за бортом, жестяная башка — к тебе относится, в первую очередь. В наших руках находится вершина оружейной мощи, самое совершенное оружие, придуманное человечеством, поэтому забудьте слова «протокровь», «пророчество» и прочую ерунду — в этот раз мы не будем тратить наши ресурсы впустую и зазря подвергаться ненужному риску. Теперь вам нужно помнить только «сэр» и «есть, сэр!», а обращаться ко мне следует не иначе как «господин капитан, сэр». Субординация, дисциплина и ваш замечательный капитан, пребывающий в состоянии сексуального удовлетворения — вот три фактора, благодаря которым мы отыщем нам новый дом.
Стенли Твиддл, маленький человечек далеко не первой свежести со смешной шапочкой, которой он стыдливо прятал свои реденькие седые волосы, мысленно репетировал свою речь. Наконец, набрав в грудь побольше воздух, он пискнул:
— Итак...
На этом внутри него что-то оборвалось. Непохоже, чтобы до него хоть кому-либо из собравшихся было дело.
— Ребята, — жалобно пробормотал он, обращаясь, условно, в пустоту. — Ребята, послушайте... я ведь ваш капитан. И я хотел сказать, что, эээ, в этот раз... Ммм, ну, будет все немножко по-другому. Мы ведь хотим найти нам новую планету, дом, и... эээ... ну и...
Стенли смущенно умолк.
-
интересно кого, он назначил видел ответственным за поддержание его "сексуального удовлетворения" )) ?
-
о да. это точно он.
-
Твиддл такой няшка!
-
Капитан Твиддл, он такой.
-
Мне дико нравится. Благодаря такому отыгрышу совершенно не ощущаю, что «не в теме».
-
Aye!
-
Вот я просто не могу, до чего классный Твиддл. )
-
Твиддлота
-
кино!
-
Офигенно!)
-
Уняняня. Я укаваился со Стенли.
-
Браво, ты действительно осознал Твиддла =)
-
Годно )
-
Годно.
-
Концентрированный вин! Вин-чистяк!
-
Великолепно передан характер, персонаж продуман и очень качественен. Пост на высшем уровне! Однозначный плюс!
|
-
Просто великолепное вживание в роль. Такое ощущение, что это ОХК продолжает писать)
|
Всего неделю назад Трис и не стала бы беспокоиться о такой короткой задержке подруги. Скорее всего, она даже не придала бы ей значения. Мало ли что могло случиться: неожиданный крупный заказ, инспекционная проверка, сбои в поставках продуктов питания, - когда каждая пара рук оказывается на вес золота. И это только относительно работы. А, зная мягкий характер Эм, помощь её могла быть предложена и голодному уличному котёнку, и прихворавшей одинокой старушке, и заблудившемуся иностранцу. Беатрис бы не удивилась, вернись мисс По с новостью, что принимала роды прямо посреди трамвая и теперь является лучшим другом новоявленной мамаши, а именем её назвали появившуюся на свет малышку. И, разумеется, был ещё Джимми.
Но после всего, что с ними произошло и продолжает происходить, позитивные мысли гасли, не успевая укрепиться. Город гудел, как потревоженный улей. Крейсер, истребители, демонстрация, беспорядки...
Стоя у окна, девушка уже не просто с тревогой, а со всё нарастающим ужасом вглядывалась в ставшие родными улочки.
Сгущающиеся тени добавляли мрачности предчувствию беды, но, оставаясь на своём импровизированном посту, свет мисс Бельфлёр не включила. И только когда тишина в квартире стала невыносимой, решилась позвонить подруге на работу. Трубку не взяли ни на первый, ни на третий, ни ни пятый раз.
Ещё минут десять Беатрис дала себе, ожидая и мучая телефонный аппарат. Звонила она и Джимми, и Джону По. С тем же успехом.
Пожалуй, такого панического накатывающего ужаса девушка не испытывала даже во время налёта бандитов на Амбассадор. Было ощущение, что она осталась совсем одна.
Клёпа, чувствуя состояние хозяйки, крутилась под ногами, пытаясь всеми своими кошачьими силами успокоить её.
Но как только часы пробили пять, усидеть на месте Трис уже не могла, и всё таки, по давней договорённости, прежде чем выскочить за дверь, начеркала короткую записку: "Эм, поехала за тобой в клуб, если появишься раньше, никуда не уходи".
Дожидаться трамвая Беатрис не стала. Такси, уже было остановившемуся, дала отбой, вспомнив недавний рассказ водителя о заторах на Бунде. Лучше всего было воспользоваться услугами рикши, но и его удалось поймать не сразу. Когда, наконец, это удалось, девушка пробежала почти треть пути. Совсем позабыв о ещё днём подстерегающих её на каждом шагу журналистах.
|
|
|
-
Больше всех на неудачу сетуют те, кто оказались неготовы, когда им, наконец, повезло ;)
|
-
В самом молле рестораны и закусочные, конечно, были, но наверняка большинство столиков в этот пятничный вечер были заняты — несмотря на трагедии, одна за другой прогремевшие в последние дни, Шанхай и не думал застывать в почтительном траурном молчании, а, казалось, наоборот, подобно пирующим во время чумы, стремился весь выложиться в дикой вакханалии безудержного веселья.
Будем веселы пока мы молоды!
|
|
Когда его, как пресловутую репку, выдернули из асфальта, Иофаныч, завалившись на туристов, еще немного посучил ногами, будто стараясь отползти от трясины, но сильно продвинуться вперед ему не удалось из-за, опять же, туристов, так что проводник вновь, хотя бы внешне, успокоился и встал на ноги.
- Фух, - вздохнул он, - крепко схватила! А ботинок на месте! - радостно заявил он, как будто спасение ботинка было главной целью, - Повезло, - говоря все это, Иофаныч помог туристам подняться - сначала Ларисе, а потом Бурену. - Все в порядке? Трясина в этот раз сильно ухватила, когда тащили, я чувствую, меня так тянет, тянет с двух сторон, и кажется, что может и не туда утянуть. Слава Богу, обошлось.
Иофаныч посмотрел на свою ногу, будто убеждаясь, действительно ли её вытащили из асфальта. Нога была на месте, ботинок тоже никуда не пропал с тех пор, как проводник проверял его наличие в последний раз. Удовлетворившись осмотром, Егоров отдал шест Ларисе.
- Спасибо. Хорошо, что вы про болота знаете, как по ним ходить. А вот вы, товарищ Бурен, не знаете, похоже, - отчитал Егоров только что вытащившего его из трясины туриста. - Тем более, тут не просто зыбучие пески, тут не просто трясина, тут Зона. Я же говорил, кто-то может спокойно пройти, а следом за ним человек тонуть начнет. Если бы вас затянуло по пути? Лариса бы сейчас одна осталась. Так что, шест я у вас забираю. Буду сам им дорогу прощупывать.
Во время своей речи, Егоров уже посматривал на то место, где его затянуло, прикидывая размеры трясины и с какой стороны её лучше будет обходить. Долго стоять на асфальтовом болоте ему лично не слишком хотелось.
|
-
И палец со спуска снял.
Хех, крутота. Только в первый ли раз встречаетесь? (%
-
Реально классно).
Атмосфера.
|
-
По пути думалось о разном. О горячем дыхании подступающей к сердцу Китая Империи, о её согревающих касаниях, что скоро-скоро будут здесь - в слитном шаге марширующих солдат, в заботливом взгляде новых администраторов, в важности работающих моторов новёхоньких машин Тоёты, Мицубиси, Сумиды, Исудзу и прочих достойных производителей Японии. Да это почти порнография, господин Дзиро!)))
|
|
Крикнул Митч. Эхом стихающим голос отозвался в Пустоши, лишь в ушах еще гулко звуча. Тишина в ответ - только ветер, песчинки гоняющий по пустыне, гудит в каменистых закоулках. Схватил пушку свою, аккуратно отполз назад, приподнялся на колени, осторожно доковылял до другой позиции - заметил, что рука совсем занемела, и пальцы практически не слушаются. Оглядываясь, плащ приспустил с плеча, майку задрал - дельтовидная мышца припухла, а под кожей черной сеточкой-паутинкой какая-то зараза поганая. Будто кто-то краску угольно-черную в вену вогнал. Страшно. Слышал ты о таком. "Черная хворь" называется. Говорят, мрут от неё те, кто в старых разрушенных городах живет или от мутантов сбежал, но получил раны серьезные.
И, что характерно, в памяти не всплыл ни один случай исцеления какого-нибудь доходяги-сталкера.
Услышал что-то. Хруст песка по камню. Не стал винтовку тягать одной рукой - неудобно. Просто вытянул револьвер из кобуры здоровой лапой, затаившись за камнем. А когда выглянул..
* * *
Это несложно - двигаться тихо, особенно, если ты родился и вырос в клане "Гадюк", а воспитывал тебя дядя Джей. Рок, словно змей, полз между камнями, притаившись и поглядывая на холм, который, по логике вещей, облюбовал загадочный снайпер. Минута, другая, третья - тренированные мышцы, ловкие, выверенные движения, сила привычки. Трудно ли умеючи?
Вспомнил, как давным-давно, лет, наверное, пять назад - страшно подумать, как давно - вырезали лагерь каких-то бродяг. Целый конвой был: три фургона, два джипа. Еда, вода, топливо. Беглецы. Поселенцы. Дозорный с винтовкой на фоне ночного неба выделялся черным силуэтом, на крыше фургончика сгорбившийся. Фигурки у тлеющего костра, лица испуганные, тени пляшущие.
Хан приказал - вы сделали. Ты сделал. Ножом парнишку молодого снял - помнишь, как его глаза блестели, когда нож вогнал ему промеж лопаток, рот потной ладонью зажав, голову рукой запрокинув назад. Тихо сначала всё было, а потом уже, когда спалились, пришлось громко, с истериками, криками, пальбой. Альварез помер тогда. Ему какой-то папаша седобородый, из фургончика своего вырвавшись в одном драном исподнем, голову отстрелил из дробовика помпового - вот так, как стопку "буза" прикончить. Этого папашу, помнится, потом повязали, когда он девочку маленькую - внучка его, наверное, была - с пистолетом у виска увидал. Топливом побрызгали немного - много жалко же - и в костёр кинули. Гнойный еще хохотал как идиот, мол, "как полыхнуло, видали?" Настоящая кровавая баня. А ты ведь тогда еще был обычный солдат. Пушечное мясо. Такой же, как и Альварез.
Только быстрее, сильнее, лучше. Умнее даже. Поэтому Альварез сейчас только в памяти твоей живет, кости свои земле оставив. А ты, после стольких лет, все еще планету топчешь башмаками своими.
Дела.
Настороженно выглянул из-за камня невысокого, автомат наготове держа. Осмотрелся. Нету никого. Ушёл что ли?
Сухой щелчок курка, который для тебя послужил сигналом.
Развернулся. Вот он.
Лицом к лицу.
|
Вильнул задом фургончик, уворачиваясь от облака горящих паров бензина. Дрейк распахнул дверь, уперся цевьем на шарнирное крепление дверное, поймал на мушку кастомный байк - тут застрекотали пули по стали двери, девчонка в бронежилете старалась показавшегося водителя загасить - и выстрелил короткой очередью.
Хлоп, хлоп, хлоп! - и все три пули нашли свою цель. Первая угодила девчонке в район поясницы, отчего рейдерша содрогнулась судорожно, едва ли автомат из рук не выпуская. Вторая зацепила ногу, затянутую в ткань черную, кровь фонтанчиком брызнула; третья же угодила в сам байк. Расцепилась слабая связь с машиной, девушка, уже ни за что не цепляясь, сверзилась в песок и камни, покатилась кубарем и быстро осталась позади, в пыли катаясь. Байкер, мельком оглянувшись, злобно оскалился, пистолет в кобуру сунул, сосредоточившись на вождении, и ушел вправо, окончательно обогнав фургон и выходя прямо перед ним.
Луиза тем временем сбросила гранатомет в люк - не заряжен, ничего с ним не сделается - и, стоически преодолевая головокружение и грохот пуль по проминаемой стальной обшивке, взялась за ручки пулемета - родной "Максим" сразу оживился, легко и плавно поддаваясь движениям рук девушки, передвинулся по окружности влево, двумя хищными стволами вперившись в грязных бандитов.
Рейдер не успел очередную огненную гранату метнуть - только по плечу своего собрата-водителя захлопал нервно, что-то пытаясь до него криком немым донести. Водила глянул влево.
Миг.
Крупный калибр загромыхал, плюясь свинцом, не оставляя шансов выжить. Водитель лопнул розовато-красными брызгами мяса и костей, руль его "круизера" дернулся резко в сторону, пассажир растерзанный, чью ногу уже оторвало пулей, начал скатываться по стертому сидению влево, утопая в облаке дыма, пыли и крови, захлебываясь пулями, терзающими машину, что под ним, и его самого.
Что-то где-то закоротило, замкнуло, попало в полный биотоплива бак. Рявкнуло, взорвалось, вспыхнула сумка, полная зажигательных гранат - и горящий разбитый байк, потерявший управление, подскочив на кочке, на огромной скорости взлетел ввысь, словно факел на колесах. Рухнул в пыль, лязгнув раскуроченным железом, сталью и скрипнув сожженной резиной. Всё.
Кто-то еще стреляет, звякают пули. Не так громко. Не так часто. Байкеры приближаются сзади, петляют, не держатся на одной прямой - полдюжины мотоциклов ревут и грохочут. Багги пулеметный следом держится, почти не отстает.
Грохот, будто кто-то с размаху ударился об стальной лист. И кастом выцветший, ревя, отлипает от зада торгового фургончика.
Без пассажира.
|
-
Удивительно: здесь было так легко вообразить себя не просто потерявшимися, а вовсе последними в мире людьми. Единственными. Лариса поёжилась.
Кстати, классно подмечено.
-
Прям душа радуется, такая Лариса живая.
|
|
|
-
- Кстати, вы говорите, что Чжэнь Люй ожидал подобного визита? А он что-то по этому поводу говорил? Просто... я подумал, что его другу было бы слишком горестно услышать весть лишь об одной только смерти Чжэнь Люя, тогда как рассказ о том, как тот думал и вспоминал о старой дружбе - может утешить его. Вы можете припомнить что-то такое, пожалуйста? Не могу же я просто так... ох, как же тяжело теперь будет писать это письмо. Я совсем не знал умершего, и могу случайно задеть чувства его друга, даже оскорбить! Расскажите мне что-нибудь о Чжэнь Люе, о его последних днях, чем он жил, что угодно! Помогите мне подготовиться, прошу вас. Вы же знаете, что приносящих дурные вести обычно ждет лишь неприязнь адресата.
Хитрый змей, а!?
|
-
Спасибо, что не представил Луизу голой у пулемета )
-
Мало вариантов! Надо ещё, как минимум, "Луиза в берцах и белье", "Луиза в одних берцах", "Луиза в одних берцах за пулеметом" и "Луиза без берцев но в белье за пулемётом".
|
Спрыгнула Луиза вниз, в духоту фургонную. Гранатомет - стальную трубу с толстыми стенками и коническим раструбом с торца, оснащенную спусковым механизмом, двумя рукоятками и простейшим прицельным приспособлением - взяла, пинком открыла ящик, выхватила гранату - рукописная надпись белой краской на боку гласила "Taste the fire of God" - длинной почти не уступающую самому гранатометному стволу, снарядила до характерного щелчка, запрыгнула на ящик, высунулась наружу - часть рейдеров разделилась, одна машина - ржавая развалюха на вид, состоящая из острых обрезков труб кривых и грязных листов металлических, сваренных сикось-накось - уже перескочила через дорожное полотно, начала выходить слева от фургона, другая - уродливый багги, целиком из труб сваренный, с местами водителя и пассажира - двигалась по правую сторону. Третья машина, не выходя на дорогу, двигалась позади фургона, постепенно его нагоняя. Байкеры, ревя и гудя моторами, роились вокруг, петляли и пускали пыль разворотами. Луиза взяла гранатомет на изготовку, поймала в прицеле грузную тушку массивного бронетранспортера.. застрекотала очередь, забили свинцовые шершни по стальным листам обшивки, в тщетной попытке пробить корпус - стреляли пыльные, грязные, одетые в потрепанную кожу и рваную джинсу мотоциклисты, одной рукой придерживающие своих железных коней за руль, другой вцепившиеся в рукоятки легких автоматов, револьверов и пистолетов разных форм и калибров, гавкающих с разной периодичностью и мощью. Стреляли из автоматов парни, цепляющиеся за толстые трубы багги, стреляли из легких пулеметов девушки, сидящие рядом с водителями, весело крича, улюлюкая, отплевываясь от пыли и дыша пороховым дымом - по их мнению, так пахла настоящая свобода. Рокот, дым, копоть, гильзы.
Луиза, стойко игнорируя тренькающие по обшивке пули и прыжки по неровностям дороги, спокойно вдавила спусковой крючок. Реактивная граната, оживившись в ту же секунду, выпорхнула из стальной трубы и с безумной скоростью, оставляя в воздухе слабый инверсионный след, устремилась вдаль, мимо рокочущих машин и веселых бандитов, почувствовавших легкую добычу. Рейдерский самодельный БТР на заводском шасси, неизменно отстающий, но потихоньку выправляющий курс, встретившись лоб в лоб с кумулятивным снарядом, лопнул кроваво-красным огненным пузырем, брызгами стальных кусков и дымящихся деталей разлетелся по пустынному ландшафту. Байк, кативший рядом с бронетранспортером, отбросило взрывной волной в сторону так, как человек сдувает от себя назойливую мушку.
Двигатели ревели, не переставая. Рейдеры и не собирались останавливаться. Спустив трубу гранатомета вниз, Луиза вдруг расслышала сочное "шмяк!", почувствовала жжение в шее, пригнулась на подгибающихся ногах, ладонь прижала к ране - точно, вязкая, липкая кровь на руке. Замутило чуток. Мысли мрачные. Прижать надо чем-то, тряпицей какой-нибудь.
-
Стреляли из автоматов парни, цепляющиеся за толстые трубы багги, стреляли из легких пулеметов девушки, сидящие рядом с водителями, весело крича, улюлюкая, отплевываясь от пыли и дыша пороховым дымом - по их мнению, так пахла настоящая свобода.
Don't worry! Be raider!)))
-
Весело и с огоньком )
|
-
Картинка доставила безмерно). Так оно все и было). И паром исходящие фонари, и мокрая тяжелая шляпа и чернильно-черная ночь.
-
Машина, девушка, ночь, мокрые улицы Шанхая. Такой выразительный нуар!
|
|
|
Брел, размышляя о действительном положении дел в Пустоши, и еще немножко - о своей мечте. Пытаясь как-то связать первое со вторым. Всегда так делал, возвращаясь из похода, пока впечатления и наблюдения из головы не выветрились. Получалось пока с переменным успехом. Ясно было, что потребуется много оружия, денег, и мозгов. Оружия от древней войны осталось порядочно, деньги можно найти или привлечь. А вот с мозгами у человечества проблемы. Как еще объяснить тот факт, что до сих пор вне городов и Города балом правят многочисленные банды полуебков-рейдеров? Да в таких бандах каждого явно зачали в сельском сортире, и родили там же. Как водится, головой вниз. Нет, с мозгами у людей большие проблемы. Вместо того, чтобы вновь пробивать себе дорогу к звездам, друг у друга блестящие побрякушки отнимают. Одна надежда - что рано или поздно тупые и агрессивные уроды перебьют друг друга, и останутся только умные и толковые. Но сильно надеяться на это просто глупо - слишком долгий процесс. Результат такого на своем веку увидеть не случится. С такими тяжкими мыслями собиратель брел к стоянке, стараясь не тревожить безвольно висящую левую руку.
Но еще более тяжкие мысли полезли, когда услышал рев двигателя. Кто-то с той стороны холма тусуется.
- Так, блядь.
Первые осмысленные слова за весь поход. Если они там, , то придется лезть на самый верх, и оттуда уже смотреть, что да как. Ну и полез. Трудно было. На левую руку было нельзя рассчитывать, и потому получалось совсем медленно. Вымотался вконец, и тащился уже на одном только лимоннике. Но все же смог. Мда, а ведь холмик-то совсем небольшой. В лучшие дни взял бы такой за считанные минуты. Пригнувшись, чтобы не выделиться, стал осматриваться, и почти сразу же обнаружил мутного типа. Сидит и палит в сторону квадрика. Так-так. А что у самой машины делается? Прополз чуть дальше, и выглянул - и ничего не увидел. Что имеем в итоге? Есть один педрила, который явно караулит старого Митча. Еще где-то рычал мотор, и, судя по звуку, никуда не уехал. Значит их минимум двое. И наверняка все засели где-то там, в камнях. Рейдеры ебаные. Слишком тупые, чтобы устроить нормальную засаду. Слишком тупые, чтобы как следует оглядывать местность. Тупые и стадные вырожденцы. Не могут и двух минут помолчать без того, чтобы не развести очередной уебанский разговор. Слышали когда-нибудь, о чем между собой говорят рейдеры? О телках, пушках, тачках, и, само собой, убийствах. При этом процент не особо умелого пиздежа и ущербной фантазии в таких байках доходит до 90%. Вот и сейчас, надо полагать, они сидят за камнями, болтают о том, как круто "оттянулись" на днях, и возмущаются слишком долгому, по их мнению, отсутствию "лоха". Ну что, посмотрим сейчас, кто тут лох.
Отодвинулся чуть дальше от края, устроил тело на камнях получше. Стрелять придется без помощи левой руки, от которой сейчас одни проблемы, и это значит, что надо иметь максимально устойчивое положение, чтобы сильнее вжимать приклад. Это из минусов. А плюс - утреннее солнце у него за спиной. При таком раскладе его хрена с два смогут заметить. Расположил винтовку перед собой, нашел в перекрестии прицела полуголого наблюдателя, как следует вмял приклад в относительную мягкость плеча. Промахнуться будет не страшно, но все равно плохо. Один раз промахнулся, всего один - и вот что уже получилось. Вдохнул поглубже, и поймал момент между ударами порядком уставшего сердца. Только бы прицел от всех этих городских передряг не сбился.
-
Вот и сейчас, надо полагать, они сидят за камнями, болтают о том, как круто "оттянулись" на днях, и возмущаются слишком долгому, по их мнению, отсутствию "лоха". Ну что, посмотрим сейчас, кто тут лох.
Молодец, падре, вздрючь его! (с) Вампиры Карпентера
-
Забавный дядя ^-^
|
|
Что-то пошло не так, что-то там у этих дураков пошло не так, напоролись, как вчера Картечина на этих дуболомов, не дождались, пока Милош запалит конюшню. Милошевой вины в том, конечно, не было — он вроде нигде не задерживался и особо не медлил*, но… а, чёрт, будь что будет, уже плевать! Понеслась!
Милош воровато оглянулся по сторонам и, достав тряпку из кармана, принялся обматывать тряпку вокруг найденной палки. Закрутил, завязал на концах узлом, чтобы не свалилась. Потом достал керосин, сорвал крышку с бутылки и принялся торопливо трясти над тряпкой. Потом ещё раз, пригнувшись, оглянулся по сторонам. Неуместная мысль пришла в голову вдруг — как он сейчас выглядит со стороны? Воровато озирающийся по сторонам придурок в жёлтом сликере, на скорую руку мастерящий факел, чтобы подпалить конюшню — с ума сойти, дошёл же до жизни такой! Чёрт, чёрт, чёрт, хватит забивать себе голову, быстрее, быстрее! Руки, руки вытереть от керосина, сейчас же сам себя подпалю!
Закончив поливать тряпку керосином, Милош отложил факел подле себя и, тщательно вытерев о сликер ладони от керосина, полез в карман за спичками. Только б не заметили, только б не заметили, ооо, Матерь Божья! Сейчас заметят, и как!… Чиркнул, зажёг спичку. Держа факел на расстоянии вытянутой руки, поднёс горящую спичку. Оооо, Матерь Божья, я ж поджигатель натуральный. Факел вспыхнул. Сердце колотило, как добрая дюжина шахтёрских кирок. Курва, курва, курва! Только б не заметили! Только б какому-нибудь Кроули не вздумалось идти сейчас по улице! Ма-а-а-атерь Божья.
Милош ещё раз оглянулся и отошёл от стены конюшни на несколько шагов. А затем, размахнувшись, закинул пылающий факел прямо на покрытую щепой крышу.
-
Курва, курва, курва!
:)) За знание жизненных реалий польских эмигрантов.
-
Живой, хоть и тормозит игрок) Нет, правда, очень живой. Наверно из всех пц мне Милоша больше всех жалко. И правда непривычно ему всё это, и не на месте он тут. А жизнь-подлянка заставила. Вот так всегда.
-
Поджигатель, е-мое! )
-
Конюшню сжечь - не полбанки выпить.
|
|
|
Скрипя зубами, взялся Митч за рукоятку ножа кривого, зажмурившись, выдрал стали кусок из раны - быстро вогнал жало шприца в мясо, вытащил фляжку, хлебнул - полегчало. Вылил на кровоточащую дырку в плече - ожгло неимоверно, захотелось завыть, закричать, застучать по земле кулаками остервенело. Сдержался - некогда нюни распускать. Подобрал свои вещички, побежал. Мерный гул усилился, грохот приблизился. Пыль поднялась клубами, и чья-то могучая тень неспешно, словно туча, наплыла на разваленную временем и непогодой дорогу..
Митч, всё еще истекая кровью, рванул вперед, тем путем, который, словно путеводная звезда бился в воображении - сейчас вперед, потом, возле обломанного знака с выцветшей надписью "Дети" свернуть, пройти сквозь дыру в проржавевшем насквозь заборе гнутом, мимо двухэтажного здания, которое когда-то было школой - это Митч узнал, когда впервые попал сюда и наткнулся на старинные пыльные книги с красочными картинками. Это, наверное, был его первый настоящий заработок.
Мысли, мысли. Круговорот их. Везение невероятное, внезапное появление чего-то большого и страшного, маленькая штуковина - руку здоровую засунул в карман, чтобы удостовериться - при тебе. Всё отлично, кроме, конечно, того факта, что кровь из плеча хлещет, и пальцы руки медленно теряют чувствительность.
* * *
Это была одна большая ошибка.
- Смотри-ка! Да он же из "Гадюк"! Падаль! - удар тяжелым башмаком пришелся поддых, и в глазах Рока на миг потемнело. Уткнувшись лбом в уже нагретый песок, Турбо слышал, как глумятся над ним его пленители. Это самые жуткие мрази из всех, которых только можно было встретить в этой части Пустоши. "Псы", "Бешеные", "Отморозки" - в разных городках и деревнях их называли по-разному, но суть не менялась - эти скоты прославились за счет неуемной жестокости и неумолимой тяги к безумному насилию надо всем, что движется. Они никогда не оставляли своим врагам шансов - слишком хорошее вооружение, слишком крепкие, навороченные тачки. Много рабов. Говорят, у них где-то есть логово - в горах, за Чертовым каньоном. Тысячи рабов трудятся на грибных плантациях и в шахтах, и сотни солдат патрулируют окрестности и жмут любого, кто осмелится забраться на их территорию.
Может быть, сказки. Здесь - не их территория, а эти шакалы - не солдаты, а всего лишь жалкие юнцы, скауты, которым сильно повезло. Или Року не повезло, тут уж как посмотреть.
Он долго следил за транспортом, спрятанным у перевала, за которым, как известно, находится пригород Могильника. Квадроцикл, накрытый брезентом, спрятанный умело, но не настолько, чтобы наметанный глаз не смог его заприметить. Ожидание. Весь вечер, всю ночь Турбо ждал - может быть, удастся застать хозяина машинки врасплох, расспросить - а, может, и грохнуть на месте и забрать то, что будет при нем. Сталкеры часто выносили из Города ценные вещи, и Року сейчас не помешало бы получить такое в своё распоряжение, чтобы можно было без проблем попасть в Большой - там сталкеров хоть и не любили, но внутрь пускали без тщательных проверок.
Хозяина не было, и Турбо уже почти потерял надежду. Может, он окочурился там? Бывает же. Город - опасное место. Выбрался, подкрался к машинке, стараясь не шуметь. Осмотрел всё как следует. А когда услышал зловещий щелчок предохранителя и голос, успел только зажмуриться - дальше всё было как на бешеной карусели. Сплошные удары, плевки, ругань и снова удары. Трое подонков ждали кого-то, а дождались тебя.
Утро уже наступило, два брата выступили из-за горизонта, поливая Пустоши светом и раскрашивая пустынный пейзаж в ярко-алые, розовые и желтовато-оранжевые цвета. Кровь на песке сверкала рубиновым сиянием, разбитая губа опухла, а связанные за спиной руки затекли.
- Говори, "Гадюка", - прошепелявил беззубый "пёс", постукивая железной арматуриной по раскрытой ладони, перемотанной тряпьем. Полуголый торс, лишенный волос, сосков проколотых кнопки. Ухо обгрызенное, через мочку цепочка продета, на конце которой болтик начищенный сверкает. В правой ноздре - кольцо. Зрачки значительно расширены - парень серьезно торчит! - и кровеносные сосуды полопались. Нос ломанный, шрамы - на груди, руках. Татуировок сеть тело покрывает - незамысловатые, дешевые темно-синие рисунки. Черных волос плотный пучок прямо по середине башки круглой торчком стоит - от лба до затылка. Как хохолок. Ухмыляется, демонстрируя оставшиеся обломки желтых зубов. Другой где-то неподалеку, следит за квадроциклом. Третий пропал с концами.
- Говори, падаль. Где второй? Где? - злобно замахнулся на Рока рейдер, скалясь и плюясь.
* * *
Каждое движение давалось сталкеру с большим трудом, но он всё-таки выбрался из Могильника, избежав участи быть сожранным. Отдышавшись, направился к перевалу - каменистому холму, за которым мутанты встречаются гораздо реже, но гораздо чаще встречаются другие летучие, ползучие и ходячие вооруженные опасности.
Типа рейдеров, например.
|
|
-
Четкий шериф.
-
Суров, но справедлив.
|
|
Махаон шмыгнула в тень, за спинку высокого деревянного стула с различными заклепками и приспособлениями для фиксации конечностей. Затаила дыхание, мысленно превратилась в мышонка, в невидимую тень, в самое настоящее ничто.
Стражники спустились по ступенькам, внесли старца в комнату пыток. Он совсем тихонько постанывал, но так тихо и так слабо, что его за это даже не били - оттащили в одну из камер, напялили на запястья и лодыжки цепи.
Один из мордоворотов Думака принялся готовить инструменты, второй поинтересовался:
- Ты, часом, не забыл, что мы девчонку ищем?
- Не забыл. Может, старик знает? Я у него и спрошу.
- Странный ты, дружище. Я сержанту, конечно, ничего не скажу, но тебе пора с этим завязывать.
Старик хрипло раскашлялся. Стражник ушел, второй, звякая ножами, остался.
- Ну что, жрец? Скажешь, куда девчонка сбежала, или сразу тебе палец отрезать?
Старик, будто бы игнорируя слова стражника, смотрел напротив, именно туда, где пряталась Махаон. Неотрывно, бдительно.
- Оглох что ли? - грубо поинтересовался "алый", сплюнув на необычного вида нож и вновь проведя по нему точильным камнем.
* * *
Мгла расступилась, уступила место боли, заполняющей всё пространство внутри пухнущего от крепкого удара черепа. Саргон, за несколько дней беготни по болотам и джунглям успевший отвыкнуть от цепей, вновь ощутил их нестерпимую тяжесть, сковывающую его, словно зверя. В мрачноватого вида камере был лишь он и его надсмотрщик. Влажный темный камень, которым был выложен пол, потолок и стены, отсутствие окон, а также могильный холод подсказывали - это подземелье. Охранник, усевшись на маленькой лавочке, смотрел на пленного и ухмылялся щербатой улыбкой - в руке его блестел кривой кинжал, коим он ковырял под ногтями.
Цепи сковали запястья и лодыжки, притянули киммерийца к холодной стене. Где-то вдалеке кто-то кричал.
-
- Странный ты, дружище. Я сержанту, конечно, ничего не скажу, но тебе пора с этим завязывать.
Какая красота).
|
|
|
- Шериф! На горизонте! - прокричал дозорный с одной из четырех башен, заваренных стальными листами, снабженных пулеметами, патронами и здоровенными фонарями на случай ночного нападения. Пустошь - опасное место, и здесь никогда нельзя полностью расслабиться. Едва мысль о спокойствии и безопасности забредет в твою голову, как какая-нибудь тварь вырвется из-под земли или накинется на тебя с воздуха и заставит пожалеть о том, что ты на минуту потерял бдительность и не накормил мерзавку свинцом.
Лирвиль, приютившийся у подножья невысокой, но крутой и скалистой горы и отгороженный от остальной Пустоши солидным покатым забором из ржавых, крепко сваренных листов металла, был одним из более-менее безопасных мест - нападение земных хищников можно было отбить, почти не напрягаясь. Другой опасностью оставалось залитое кровавым светом восходящих светил небо - и твари, что парили в восходящих потоках его.
Также не стоило совсем отбрасывать подземных созданий, которые роют рыхлую землю равнин и через туннели пробиваются в дома мирных граждан, чтобы однажды застать их спящими и как следует перекусить, вскармливая свежим мясом своих слепых детенышей.
Фауна Пустоши страшна и, зачастую, непредсказуема. Её коренных представителей стоит бояться.
А также стоит бояться тех, для кого рукотворные преграды никогда не были помехой. Несмотря на грозную мощь мускулов, крепость хитиновых панцирей и остроту клыков, самым опасным хищником Пустоши всё еще оставался человек.
И отпочковавшиеся от него виды.
Нападения рейдеров, мутантов и разных тварей не были редки - наоборот, их всё время ждали, наиболее мозговитые пытались статистически вычислить закономерность атак, а самые безбашенные делали ставки - кто же нападет следующим? И когда?
Шерифа Бумхауэра тоже интересовал этот вопрос. Пять дней назад это была стая оголодавших "ракков", решивших, по видимому, свить гнездо в горной гряде над городом, и полакомиться прохожими. Эту попытку Шериф, его помощница Лейтон и остальные ополченцы пресекли на корню. Два дня назад один парень задремал на посту и не заметил, как по стене перебрался взрослый "ползун". Мутант навел шороху. Растерзал четверых, пока его не смогли загнать в угол и расстрелять в упор. Труп сожгли. Виновный в проникновении твари охранник был в числе убитых - именно он первым поднял тревогу. Храбрый, но глупый парень.
Сегодня это были рейдеры. Шериф и его помощница, забравшись на одну из башен и пользуясь биноклями - а также прицелами винтовок и пулеметов - проследили за ними. Это не обычные бандиты с копьями и пистолетами, обнаглевшие на столько, чтобы бросить вызов маленькому, но гордому шахтерскому городку. Нет. Слишком много техники. Колонна автомашин прогрохотала в достаточном отдалении от городка, словно не замечая его. Такое тоже нередко случалось. У кланов рейдеров нет между собой солидарности, и они часто ходят друг на друга войной. Никто в их дела не вмешивается. Чем больше эти черти перебьют других в своих сварах, тем меньше их, в конечном счете, останется.
Дозорный позвал Шерифа только потому, что уже видел разведчиков. Они подбирались к городу вплотную, еще ночью.
- Несколько их было. Легкая техника, наверное, мотоциклы - фарами не пользовались совсем, а мы их "засветить" по-нормальному не успели. Взревели, дали газу и ушли, как только поняли, что мы их обнаружили и готовы дать залп из малышки, - дозорный Ли - так гласила табличка на его груди - похлопал рукой в перчатке по стволу старенького пулемета, чей деревянный приклад был буквально испещрен отметинами от ножа. Жизнь и смерть - в каждой глубокой борозде на древесине.
Ли стянул круглые пластиковые очки на резинке с лица, поправил шлем и поежился - ночи в Пустоши были холодными и мрачными, а дни - солнечными и чрезвычайно жаркими.
- Как думаете, шериф, что бы это могло значить?
|
-
- Отличная работа, сержант, - Ричи позволил себе хлопнуть Ю по плечу в знак признательности. Интересно, как бы отреагировал Рейнольдс, заглянув однажды в душевую изолятора и застав картину "водной" пытки Цао? Кому бы он задавал вопросы - бандиту или полисмену? Что бы превалировало в его душе - врожденная порядочность или желание, наконец-таки, докопаться до правды, пускай и ценой боли человека, который считает, что борется с системой ради народа, но позволяет себе расстреливать невинных людей?
Ой-вэй, а Рейнольдс за четыре года как-будто ни разу в подвал не спускался))).
|
-
И действительно, Лёха валялся в сталкерской каптерке в отрубях, и рожа у него совершенно противозачаточная - опухшая и бессмысленная, а рядом сидит Альберт Самуилович, вечная палочка-выручалочка, и читает газету.
восторг!)))
|
|
-
Согласно пункту пятому статьи третьей Устава Корпорации, в отношении вас будут применены летальные меры физического воздействия
Невольно вспоминается расстрел киборгами ученых в AvP 2010
- Подождите! Мы же ничего не сделали!
- Действует параграф # вашего контракта.
*автоматные очереди, стоны, крики*
- Контракт разорван.
|
|
Колечко сизого дыма лениво ползло по воздушному пространству кабинета, тонущего в сумраке, дрожа и ширясь, растворяясь в окружающем воздухе.
Артур Ричи, небрежно забросив ноги на стол, выпустил еще одно, молчаливо наблюдая за его полетом. Как бы не казалось со стороны, его внешнее спокойствие было обманчивым - Ричи совсем чуть-чуть нервничал. И нервировала его ситуация с заключенными, от которых, если быть по-честному, совсем-совсем мало толка. Проклятые бездарные маргинальные элементы.
Со злобой ткнул окурком в пепельницу, остановившись взглядом на маленьком бронзовом старичке-рыбаке. Покосился на часы. В голове роились мысли, но роились как-то безынтересно, угрюмо. Ричи снял трубку, собираясь позвонить в изолятор.
И вдруг, в практически осязаемой, абсолютной тишине раздался звонок.
Артур прислушался. Чей это телефон? Рейнольдса? Мысли закопошились быстрее, активнее. Кто может звонить Рейнольдсу в такой поздний час? Девушки у него нет, да и не стала бы ему девушка звонить на работу, да еще и в девять часов вечера. Кто?
Артур медленно поднялся с места, поправил пиджак. Телефон все никак не унимался. Настырный какой. Ричи выглянул из своего кабинета - в зале почти никого не было, кроме какого-то новенького парня, которого Артур раньше и не видел даже. Прислушался. Да, точно Рейнольдса. Но ведь он закрыл кабинет. Говорил Остин что-нибудь насчет своего телефона? Припомнить не получилось.
Может, важный звонок, раз тип на том конце провода до сих пор не положил трубку?
Инспектор взглянул на молодого полисмена, спящего на своем пустом рабочем столе. Судя по усталому лицу новичка, он собрался здесь дрыхнуть. Прямо на столе. На секунду у Ричи появилось желание послать юнца вниз, за ключами от кабинета Рейнольдса, чтобы не занимался ерундой на рабочем месте. Но, немного поразмыслив, инспектор решил сбегать за ключом сам. Мало ли. Ограничился хмурым взглядом исподлобья.
- Дежурный! - крикнул Артур, добежав до стойки за рекордно короткий срок, - мне нужен ключ от кабинета Остина Рейнольдса, немедленно! - возможно, Артур себя накручивал. Возможно, Рейнольдсу действительно звонит девушка. Может, та самая китаяночка-журналистка, свидетельница ужасных событий в "Амбассадоре". Может быть, звонит какой-нибудь француз-полицейский, один из его многочисленных знакомых. Мысль о французах навела Ричи на другую - может, это информатор?
Воробушек?
|
|
|
|
Сасаки Сабуро
- Лучшее. Мне нужно лучшее, что у вас есть.
Чуть брезгливо сказал нежданный покупатель, игнорируя предложения продавца присесть. Подумав добавил:
- И пуэр.
Хотел Сабуро еще демонстративно втянуть воздух ноздрями и поинтересоваться, чем это у них тут так воняет, какими такими носками... но всё же сдержался. Вместо этого с прискорбным вздохом пояснил:
- Что-то особенное, что может запомниться. Что предпочитали раньше чиновники? У двоюродного брата сын поступил в университет. Бодрящий чай будет ему лучшим подарком.
Японец не старался даже как-то скрыть свой акцент, но и голос не повышал, надеясь, что отец мальчишки не расслышит, и вся эта ругань так и останется за стеной. Поведение Сабуро вообще можно было назвать пред-оккупационным, когда приличия еще соблюдаются, но холодная уверенность в неизбежности очень конкретного будущего одних незримо давит на неуверенную надежду других. Пожалуй, стоило бы облокотиться о прилавок и, повернувшись к продавцу боком, начать говорить глядя не на него, а на содержимое лавки. Но Сабуро решил пожалеть торговцев. Помимо крупной покупки это было наибольшим, что он мог для них сделать.
- Предупреждаю. Я, быть может, не крупный знаток чаев, но этот новоиспеченный студент в них разбирается. Я бы не хотел его разочаровать. Вы мне понимаете?
Посмотрев парню прямо в глаза, Сабуро медленно опустил взгляд, скользя им по всему телу собеседника, от детали к детали, словно показывая, что готов запомнить любого, кто продаст ему плохой чай.
А потом рука в перчатке достала из кармана пальто несколько сложенных купюр. Медленно, с хрустом расправила их, прижав к дереву прилавка и растопырив в стороны одними пальцами. 50 долларов ФРС США.
- Я спешу.
Кивнув парню напоследок, Сабуро отвел взгляд в сторону и задумался о своём.
Предстояло непростое дело поиска цели в большом и запутанном доме-хутуне, который непонятно что из себя представлял, то ли целый район-мачи, как в родной Японии, то ли все же один дом. Китайцы наверно оттого такие легкомысленные, что совсем не ценят личное пространство. Наверно, так и должно было с ними случиться всё - сперва теряешь уважение к себе, а потом перестаешь любить страну и народ.
Отвлекся. И всё же думать тут не о чем - придется спрашивать у людей, только местные могут знать, где живет один из них. Ньюанс тут состоял лишь из того, у кого именно спрашивать, у какого типа человека. Во-первых, он должен быть один. Компания плохо хранит в себе что-то, что может стать сплетней или любопытной новостью. Он должен быть мужчиной - по понятным причинам женщины разносят сплетни еще быстрее. Возраст - не старше 40, не моложе 25-ти, хоть это и непросто определить. Нужен такой, кто спешит, кто забит делами, кто устал от тревог и предчувствий. Не студент, у которого полно сил и голова может быть забита антияпонскими лозунгами, не ребенок, который и может и не знать, где живет какой-то там старик, но и не старик же, эти консерваторы всегда подозрительны к чужакам. Нет, отец семейства, которое ему беречь и кормить, вот к такому можно обратиться, да еще и денег дать, долларов пять. Такой и задумываться не станет, некогда ему.
Сабуро вздохнул.
Где ж такого найти? Конечно, если не повезет, и будут там вокруг незнакомца одни старики, женщины да дети - придется обратиться к ним, начиная с последних и заканчивая первыми. И надеяться, что много времени убеждение Чжэй Люнь не займёт.
-
Пожалуй, стоило бы облокотиться о прилавок и, повернувшись к продавцу боком, начать говорить глядя не на него, а на содержимое лавки.
Ууууу, акула империалистическая!
С нами Бог и Королевские ВВС, так и знай!
-
Утонченная логика
|
|
|
-
Для того, чтобы не упустить нужный момент, ирландец мурлыкал про себя старую, еще с прежней страны, песню, про капитана Фарелла, находя ее весьма подходящей к моменту. По прикидкам Шона выходило, где-то к концу третьего куплета ему и следовало выдвигаться на рандеву с Фостером сотоварищи.
Классный способ! Кстати, действительно у ковбоев было принято песнями мерять расстояния при перемещениях верхом по прериям всяким однообразным.
|
|
-
Накипело :)
-
Припечатала).
|
|
— Хайцзюньбур! Хайцзюньбур даолэ! — хрипло закричал кондуктор и задёргал подвешенную к большому колокольчику у потолка верёвку. Погружённый в раздумья, Сабуро сначала не понял, что сказал кондуктор, и только через мгновение сообразил — «хайцзюньбу» по-китайски 海軍部, министерство военно-морского флота. Давно нет уж у китайцев никакого военно-морского флота, а министерство, глядь-ка, осталось. Только нет больше императора, и некому закупать в Европе броненосцы, поэтому и лежит на ступенях перед широкими воротами министерства толстый слой снега, и закрыты деревянные ворота на тяжёлую цепь. И только два непривычно огромных каменных льва стоят по сторонам, здоровые — вместе с пьедесталом в высоту таковы, что Сабуро, даже если бы подпрыгнул, не сумел бы сбить шапку снега на гриве льва. Здоровые животные. Империя, помпа. Но Сабуро прыгать и не собирался. Заложа руки в карманы пальто и хрустя ботинками по припорошившему замёрзшую грязь снежку, Сабуро двинулся по улице мимо министерства, поглядывая по сторонам на вывески и флаги, свешивающиеся со стен домов. Не прошло и пяти минут, как Сабуро приметил жёлтый флаг с иероглифом «чай» и поспешил к лавке. За тяжёлой одностворчатой дверью было темно. В нос Сабуро ударил тёплый спёртый воздух — похоже, что, экономя на отоплении, хозяева не спешили проветривать помещение. К двери был прикреплён толстый красный шнур с несколькими медными колокольчиками, зазвеневшими, когда японец открыл дверь. — Иду! Иду! — раздался голос из помещения. — О Небо! Отец, посетитель! Глаза Сабуро потихоньку привыкали к темноте, и тот различил тёмные стеллажи со связками чайных брикетов и завёрнутых в бумагу блинов, тускло блестевшие в темноте большие железные баки для зелёного и красного чая, ряд стеклянных банок на полке и низкий чайный столик со всеми принадлежностями для чая: чайником, чашкой гайвань, пиалками, доской и деревянным стаканчиком с инструментами: Рядом со столиком стояла железная жаровня на треноге. В такую клали раскалённые докрасна кирпичи, которые затем согревали помещение. Здесь кирпич, похоже, давно остыл. — Князь Яньло меня забери! Отец, ставь чайник! И принеси новый кирпич! — будто угадав мысли Сабуро, воскликнул тот же голос. Послышалось остервенелое чирканье спичкой, и в темноте загорелся огонёк керосиновой лампы. Лампу держал высокий бритый налысо парень в шубе нараспашку. Под шубой он был одет в ватные штаны, шерстяной свитер, а вокруг шеи был замотан шарф крупной вязки. Парень подкрутил фитиль, увеличив пламя, и, расплывшись в широкой гостеприимной улыбке, низко поклонился Сабуро. — Несу, несу! — раздался голос откуда-то сзади, — ах ты дьявол! Драная собака! За стеной раздался грохот кастрюль, возмущённый лай и поскуливание. — Кхм! — желая перевести внимание гостя на себя, прокашлялся молодой человек, услужливо заглядывая Сабуро в глаза. — Чего господин изволит? У нас есть зелёный чай, красный чай, жёлтый чай, белый чай, чай улун, чай пуэр, чай кудин… — Дьявол тебя побери, Чан Кайши! — донёсся голос отца юноши из-за стены. — Дай мне достать кирпич! Я кормил тебя сегодня! Парень осёкся на полуслове и комично оглянулся по сторонам. — Отец! — нервно взвизгнул парень. — Я просил не называть так собаку! — Но её так зовут! — возразил отец из-за стены. — Нет, её зовут Сяосяо! — умоляюще взглянув на японца, крикнул парень. — Нет, она откликается на Чан Кайши, — упрямо возразил отец. — Сидеть, Чан Кайши! Голос! Собака пару раз тявкнула. — Прошу… прошу меня простить… — запричитал молодой человек, согнувшись в низком поклоне, керосиновой лампой в полумраке показывая Сабуро на стул у столика и одновременно поближе пододвигая к стулу остывшую жаровню. — Отец не в своём уме. Он… он повредился. Он назвал собаку Чан Кайши. Главное, если бы это ещё был кобель, а это ведь сука! — В том всё и дело, — грозно заявил отец из-за стены. — Кобеля бы я не назвал Чан Кайши. Для пса это было бы оскорблением! — У нас есть чай, — заявил парень, поднимая чайник. — Какого вам угодно? — У кобеля, в отличие от Чан Кайши, есть яйца! — заорал отец из-за стены. Парень недовольно скрючился и взглянул на Сабуро совсем уж жалко, с видом «ну только, пожалуйста, не уходите сейчас».
-
Здорово, просто здорово.
-
Ох это вообще чудесно)))
-
— Дьявол тебя побери, Чан Кайши! — донёсся голос отца юноши из-за стены. — Дай мне достать кирпич! Я кормил тебя сегодня!
Парень осёкся на полуслове и комично оглянулся по сторонам.
— Отец! — нервно взвизгнул парень. — Я просил не называть так собаку!
— Но её так зовут! — возразил отец из-за стены.
— Нет, её зовут Сяосяо! — умоляюще взглянув на японца, крикнул парень.
— Нет, она откликается на Чан Кайши, — упрямо возразил отец. — Сидеть, Чан Кайши! Голос!
Собака пару раз тявкнула.
лол.
|
Сасаки Сабуро Мрачное опасное время. Нет порядка в землях Срединного Государства, а значит - и во всем мире. Нет надежды на скорое возвращение спокойствия. И безопасности даже банальной - и той нет. Только не вызывающая подозрений простая одежда, только хладнокровный взгляд, только пистолет в кармане. Не то чтобы Сабуро что-то во всем этом не устраивало, что был он чем-то недоволен, встревожен или напуган. Нет - среди всех этих людей в трамвае, жмущихся вокруг Сабуро по стенкам, сиденьям и телам других - он был самым удовлетворенным, целенаправленным и опасным человеком. Наверно, он вообще был здесь единственным человеком. Оглянулся, посмотрел по сторонам с презрением и холодом в глазах. Эти все уже почти как звери. Еще немного ругани, и спадёт последний лоск - холод суровой зимы возьмет своё. Это когда крепка власть порядка, когда действуют городские службы, когда приходишь домой в семью, и знаешь, что все накормлены и что никого не поднимет с постели в полночь удар прикладом в дверь - тогда борешься с холодом. Тогда можешь улыбаться, а не щериться, мечтать, а не считать, любить, а не утолять страсть в страхе близкой потери. Нет, сегодняшний Бэйпин не способен защитить своих жителей, они сами себя не могут защитить, никто из них не может. Только и остается им, что ругаться на беззащитных верблюдов и ёжиться от холода, да бросать полные неприязни взгляды на японскую физиономию Сасаки. Впрочем, скоро страха станет больше чем неприязни. Скоро новая сила установит мир на землях Срединного Государства, ибо кто владеет им - тот, добившись гармонии, владеет миром. Что-то неуловимое мелькнуло на лице Сабуро, и его нижняя половина лица вдруг исказилась сама по себе в грустной улыбке, кожа же на лбу наморщилась сильно, а из легких протолкнулся к гортани комок кашля. Всего пару секунд спустя вновь тот же молодой японец уже задумчиво смотрел в небо через окно холодного трамвая. Никакого презрения, высокомерия и пренебрежения во взгляде. Всё-таки этот сын Империи был моложе своих братьев, и наиболее дерзким, энергичным и спесивым из всех. Его жизнь нуждалась в большей степени контроля, но с этим заданием, требующим скорости и натиска (Куда денется этот евнух завтра? Не изменится ли обстановка в стране?), Сабуро должен был справиться лучше других. И всё же его деловой азарт, замешанный на едва сдерживаемой эйфории от чувства глобальных перемен - был понятен. Сабуро не удержался и еще раз блеснул чужим взглядом из-под ресниц, и взгляд этот словно говорил окружающим японца пассажирам: "кутайтесь в вашу одежонку, ругайтесь и зыркайте, пока можете. Скоро придёт новоё время, вот тогда забегаете, вот тогда согреетесь!" Сам Сасаки Сабуро холода почти не чувствовал. *** План, план. Никогда нельзя соваться в неизвестность не имея плана, не зная путей отхода, не будучи уверенным в своей гибкости. Не потомственный военный ехал сейчас в трамвае, чужды ему были понятия непреклонности и суровой твердости, чужды и неприемлемы. Гибкость Сабуро ценил куда больше. Пока что время на то, чтобы обдумать всё еще раз, оставалось - трамвай ехал в нужном направлении, в каком месте стоит спрыгнуть и продолжить путь пешком, Сабуро представлял. Значит, контакт. Потерявший статус, доход и уважение человек пожилого возраста, вынужденный вот уже 8 лет жить в неопределенности и нищете после бесконечно долгой благополучной службы. Наставник, а значит - интеллигент, хотя бы в какой-то степени... Книга или еда, еда или книга? У каждого замка свой ключ, но если над металлом успела поработать ржавчина, то изящную непринужденность одной функции сменит грубая прямолинейность другой. Может ли за 8 лет успеть отчаяться не знавший улицы старик, может ли он успеть опуститься до небритой шамкающей развалюхи, трапезничающей один-два раза в день? Что он умеет, что могло бы пригодиться этому мрачному опасному времени? Кому нужна его древнекитайская литература?! Сабуро славно накручивал себя перед заданием, любо-дорого смотреть было, прям как будто не давит на плечи груз прожитых лет - снова чувствуешь себя молодым, полным сил и стремления познать окружающий мир. Именно таким должен быть тот, кто не просто нуждается в руководстве - но и стремится изменить что-то к лучшему. Разумеется, на радость наставника. Ни еды, ни книг. Чай может подойти. Если будет неподалеку или по пути к хутуну Чаодоу рынок - лучше будет туда зайти. С пустыми руками никого в гости не посылают. Тем более от ученика к учителю. Сабуро лихо улыбнулся и глянул наружу. Не проехал ли нужное место?
-
Прекрасно.
Вообще, если сравнивать этот пост с первым постом Абэ Дзиро, то Сабуро как-то гораздо жёстче и непримиримей получается. Не знаю, может быть, это потому что время военное. Но вообще-то чувствуется, что персонаж, хоть и тот же самый, но во многом совсем другой.
-
Да. Здорово.
-
Впрочем, скоро страха станет больше чем неприязни.
Ещё бы!
|
|
И все же настал тот момент, когда все начали разбредаться по комнатам. И Дэнни, уже забывший о том, что сегодня не собирался пить много, прихватив с собой какую-то из бутылок, галантно предложил Динаре проследовать с ним куда-нибудь в более тихое место. И все остальные для него попросту исчезли. А потом в окна начал тихонько заглядывать рассвет.
Эх, Динара… Кошка, кошка, kitty-cat, и не сказать иначе. Дэнни лежал рядом, задумчиво играя с прядью темных волос. Сегодняшняя ночь унесла его на годы назад, в то время, когда ему было 16, он был молод, наивен и еще верил в человеческую доброту, порядочность и крепкие чувства. Кэтрин, да, так ее звали. Начиная с имени-прозвища и заканчивая темпераментом, две девушки были весьма похожи друг на друга. Только разница – в том, что это всего лишь на одну ночь, что впоследствии Дэнни не потеряет голову из-за ерунды. Прошлое – в прошлом вместе со всеми ошибками и заблуждениями. Он больше не такой мечтатель, каков был раньше. Живи сегодняшним моментом и все будет в норме.
Ладонь парня пробежала по спине проститутки. Нет, он вовсе не был тем сопляком, строящим воздушные замки. Он просто сидел, с улыбкой вспоминая те моменты, которые стоило вспомнить. Как почти целую ночь, позабыв про все, сидели вдвоем посреди аллеи, потому что не хотелось никуда идти и лишь приближение рассвета заставило сдвинуться с места. Как, взяв на вечер машину, сидел с ней вдвоем на заднем сидении, а мир неожиданно сжался до нескольких квадратных метров, а все люди в нем исчезли. Все, кроме них двоих. Как почти месяц он каждый день ходил одним и тем же маршрутом, чтобы вроде как случайно встретиться с ней. Никто не удивлялся тому, что дорога длиной чуть более километра занимала не менее часу времени. Да, пожалуй, тогда он был по-настоящему счастлив.
А ведь все началось с того, что двум хорошим друзьям было одиноко. Да, он знал эту девчонку уже пару лет, но по-настоящему тесно общаться они начали лишь в последние полгода. Он видел, что у нее никого не было, она – что никого не было у него. Произошедшее потом казалось Дэнни вполне естественным. Нервный, вечно раздраженный подросток нашел человека, с которым ему было спокойно и хорошо. Человека, которому было хорошо с ним. И больше ему ничего не было нужно.
- Прекрасное было время, а? – задумчиво прошептал себе под нос Дэнни, перевел взгляд на лицо лежащей рядом девушки и с удивлением обнаружил, что в полумраке спальни ее волосы сложно отличить от, например, рыжих. Или это у него так разыгралось воображение? Да нет, это всего лишь такое освещение – хоть найденное тут же объяснение слегка успокоило парня, но растущее чувство того, что Динара – вовсе не Динара, а та самая, казалось, навсегда потерянная и забытая… Это чувство пугало. Сколько раз он себе говорил, что не нужно ни о чем жалеть, что нужно все забыть и оставить в прошлом… Все бесполезно.
А в голове всплывали все новые воспоминания. Небольшая книжонка в простой обложке, изданная в таком количестве, чтобы хотя бы окупить тираж – не то пятьдесят, не то сотня экземпляров, она попалась ему в руки совершенно случайно. Беглого взгляда хватило, чтобы парень понял – он возьмет ее. Он возьмет эту книгу, поставит на полку у себя над столом и будет время от времени ее перечитывать. Через год, через два или через пять – неважно. Важно лишь то, что первое ощущение было правильным. Среди всего прочего, в душу юноши запала одна из фраз, прочитанных в ней. На первый взгляд, весьма дико составленная, нескладная и не особо возвышенная, она, тем не менее, совершенно сверхъестественным образом производила впечатление. И, как и сегодняшним вечером, они точно так же лежали вдвоем, болтали ни о чем и ни о чем не задумывались. Тогда-то, по мнению Дэнни и наступил подходящий момент.
- Никуда ты не денешься. Я буду держать тебя вечно. Звезды выгорят и погаснут. Кости последнего сумчатого волка рассыплются в прах, - Кэт тогда крайне удивленно смотрела на него. Но, как ни в чем не бывало, он обнял девушку и продолжил:
- Ангелы поседеют. А я буду держать. И никогда не отпущу, - девушка расплакалась, а он лишь крепче ее обнял. Она все же улыбалась, а по ее глазам даже такой остолоп, каким был тогда Дэнни, мог догадаться – она счастлива. Момент был определенно удачным. Она лишь улыбалась, а по ее щекам текли слезы – на взгляд парня, это была самая чудесная картина из всех, что он когда-либо видел. А когда она чуть успокоилась – была его очередь слушать слегка торопливый, сбивчивый шепот, почему-то не желавший складываться в осмысленные слова, но, тем не менее, приятный.
- Что это за язык?
- Потом скажу. Может быть… А вообще, попробуй сам угадать!
Он угадал. Чуть позднее, правда, вспомнив, что его любимая девушка увлекается восточной культурой. Японский. «Я безумно тебя люблю». Уже тогда это было ложью. Но, к сожалению, тогда Саммерс этого не понимал – да, в общем-то, у него и не было причины понимать. Она появится гораздо позднее.
-Ски…
-Что? – парень чуть не подскочил на кровати. Черт возьми, он отчетливо слышал те самые слова, исходящие от Динары. Здесь и сейчас. Как? Как это возможно? Послышалось. По-слы-ша-лось. Показалось. Не было такого. Поразмыслив немного, парень решил что лучше было бы поскорей заснуть, но сон не шел.
Все становилось лишь хуже. Сперва рассказы про молодых людей, которые у нее когда-то были или могли быть. Зачем ему эти рассказы?! Дэнни не понимал. Возмущался, требовал прекратить издеваться… В результате – полные слез глаза и дрожащий голос девушки, как будто не понимающей, что именно она сказала.
- Но ты не думай, я не такая… У меня с ними ничего не было… Ты у меня только второй.
Это было началом конца. Первый, как оказалось, сейчас учился где-то за границей и должен был вернуться менее, чем через месяц. Она обещала его ждать и регулярно переписывалась. Только теперь до парня дошло, что об их романе, в общем-то, знают только они двое, для остальных же – они всего лишь друзья. А что же до самого Дэнни…
-Спасибо тебе. Без тебя я бы сошла с ума от одиночества.
«А я? Что мне теперь делать? Я без тебя не сойду с ума от одиночества?» - хотелось кричать, но он этого не сделал. Ведь он был спокойным, уравновешенным юношей, не проявляющим так эмоции. Он спокойно попрощался и ушел. А вечером спер бутылку виски, забился в какой-то переулок, выпил в одиночестве почти треть и в кровь разбил кулаки о ближайшую стену.
«Любовь не заканчивают дружбой. Разрыв есть разрыв» - Эрих Мария Ремарк. И любовь не закончилась тогда. Кэт пришла к нему первой. Убеждала, что любит, что бросит все ради него, надо только подождать. Ведь это неправильно, то, что он приедет, думая, что его тут ждут, и увидит такое. Я с ним расстанусь очень скоро, ты только подожди. И тогда Дэнни тоже промолчал. Не сказал про свои сомнения в том, что она так сделает, не сказал про то, что «неправильно» было вообще затевать всю эту историю. Он лишь кивнул, подтверждая, что будет ждать.
Прошло время. Тот молодой человек вернулся, но ничего не изменилось. Дэнни лишь больше уверился в своих подозрениях, стал меньше выходить из дома, потерял аппетит. Сложилась ситуация, которую мог сдвинуть с мертвой точки лишь случай. И он произошел – в лице общего друга, притащившего пару билетов на весьма неплохой концерт и позвавшего туда Дэнни и Кэт.
Полночи в дороге – и целый день парень был счастлив. Все омрачало лишь присутствие друга, но он был согласен терпеть его – ведь альтернативы представлялись еще худшими. Целый день. Так много и так мало одновременно. На смену дню пришла новая ночь, которая все расставила по местам. Они опять должны были провести ее в пути, все были уставшими, поэтому завалились спать, едва только погрузившись в транспорт. Но, каким бы уставшим ни был Дэнни, спокойно ему удалось выспаться всего час. А потом он проснулся, увидел Кэт, спящую в объятиях того друга, позвавшего их с собой. Разбудил, потребовал объяснений. И, к своему удивлению, услышал, что им было хорошо вдвоем, но все в прошлом, и вообще, «кто он такой, чтобы ревновать»? И, самое главное, теперь, когда все уже случилось так, как случилось, какие у нее еще могут быть варианты? Угадайте, что сделал вконец ошарашенный Дэнни? Да, он снова ушел. Пожелав напоследок доброй ночи, он попытался вновь заснуть, но сделать этого ему не удалось. Последующие четыре часа были адом, наполненным размышлениями, непониманием и сожалением. Ни к чему хорошему, как водится, это не привело.
Очевидно, она все же была такой. Ясное дело, врала. Со сколькими еще она спала? Юноше очень хотелось верить, но он просто не мог. Шлюха. Двуличная блядь. Он ненавидел эту тварь… И все равно не представлял себе жизни без нее. Без гнусной обманщицы, направившей когда-то его жизнь в более спокойное и мирное русло. Избавившей от одиночества и ненависти к счастливым вместе людям. А теперь - загнавшей его еще в эту яму озлобленности еще глубже, чем он был там когда-то.
А утром, по прибытию в Лондон, ей хватило ума обратиться к нему с каким-то вопросом. Дэнни не слышал ничего. Сам факт того, что она, как ни в чем ни бывало, что-то от него снова хочет, совершенно вывел его из себя. Глаза застилала кровавая пелена. Он не был спортсменом, но разницы в десять килограмм хватило, чтобы прижать схваченную за горло девчонку к стене так, чтобы она даже и не думала дергаться.
- Варианты есть всегда. По крайней мере, вариант «быть честной». Скажешь мне еще хоть слово – задушу, - он отпустил ее и ушел, не оглядываясь. А она осталась, и с того дня, действительно, не сказала ему ни единого слова. Даже несмотря на то, что у него в тот день окончательно слетела крыша, он заявился к парню-из-за-границы и попытался набить ему морду. Тишина. В чем-то этому, безусловно, помогли оборванные контакты. Стертые адреса и номера телефонов. Стертые, но не забытые. Не забытые и не используемые. Но и во время случайных кратких встреч – а были и такие – обе стороны хранили молчание. До этого вечера.
- А я тебе говорил, сука. Лучше бы ты молчала и дальше, - того факта, что вместе с ним в постели лежит уже совершенно другая девушка, Дэнни, ослепленный выпивкой и злостью, уже не понимал. Он обещал собственноручно задушить Кэт и он это сделает. Прямо сейчас. Прямо здесь. Ведь он же не был глупцом, мечтателем, живущим в своем иллюзорном мире, вовсе нет. Он понимал, что прошлое не вернуть, а раз так – то лживую шлюху должна была ждать смерть.
-
Молодец. Рад сотрудничать со столь талантливым игроком в деле убиения игроков.
Шутка!
-
Суров парень, суров. Грустная история, интересная развязка. Годно.
-
Здорово.
-
Даже странно что имя его не Джек
-
Отлично, просто великолепно.
-
+1 классно)))
-
Пипец
-
круто завернул)
-
+1. Могуч.
-
Злой такой злой, но все на одном дыхании.
-
Спасибо...прошелся по голым нервам. Теперь уверен что все правильно сделал.
|
Присев на землю, Дана жевала бутерброды с колбасой, не очень-то ощущая вкус. Внимание все возвращалось к оставленной за спиной поляне.
Правильно ли они поступили, что ушли?
Конечно, нет.
Но так решил Стылый. И его тоже можно понять. На нем ответственность. Два человека, которых нужно вести по Зоне, по территории, где, вполне возможно, бродит маньяк. Он не может оставить свою группу.
Ну и – что они могли сделать-то, в конце концов? Сидеть там, над трупами, до заката, в надежде, что они встанут и пойдут?
Вернуться они могли, например. Найти людей, которые забрали бы трупы. Но здесь тем же путем, что пришли, не возвращаются, можно ведь считать, что они возвращаются, только кружным путем, да? Могли хотя бы прикрыть тела, оттащить в сторону с дороги... Но нельзя же на месте преступления ничего трогать? – тут же возражала Дана сама себе, и тут же сама себе продолжала: тебе же сказали, милиция сюда не придет... Может, Стылый шутил так? Ну да, то-то у него прямо на лице написано – знатный шутник...
Мысли плыли, плыли по одному и тому же кругу. Словно импортная жвачка, которую жуешь и жуешь, пока она прямо во рту не начнет распадаться на сотню омерзительных кусочков. От них было тягостно, стыдно, неправильно.
Девушка проглотила последний кус бутерброда, машинально закурила свой «Космос». Конечно, правильно было бы задать все эти вопросы Стылому, но... Дана не решалась. Почему-то не могла. Понимала: если ответ сталкера будет неправильным, она окажется к этому не готова.
«Просто доверься проводнику, – сказала себе, выдыхая дым. – Вон, с Линка пример возьми. Идет и идет, и ничего его не парит. У него каникулы в туземной стране, сафари. Трупы в джунглях – дело нормальное и даже ожидаемое. И нечего тут разводить! Проводник знает, что делает. Ему, в конце концов, деньги за это платят!»
Поймала себя на этой истеричной, противной, совковой мысли – и от себя стало совсем тошно. Усилием воли Дана заставила себя помолчать, не думать ни о чем. Пока Линк и Стылый обсуждали маршрут, она вдумчиво и сосредоточенно следила, как уменьшается ее сигарета.
К моменту, когда к Дане обратились, она уже была в состоянии услышать вопрос и ответить.
– Меня в походах учили вязать узлы. Не очень сложные, правда. Если есть на чем потренироваться, вспомню, наверное... А вы что, хотите переправу наладить?
|
Пользуясь поднявшейся тучи пыли от взрыва, слегка пошатывающийся Дрюк не спеша пробирался к зарослям. Если ему повезет, то "пятисотки", коих ощутимо тряхнуло, не заметят его, и Дрюк сможет скрыться в "зеленке", а там уж своих найти...
Во Флориде давно не было дождей, а солнце временами жарило нещадно, так что пыли было предостаточно, Дрюк едва мог различить что либо на расстоянии вытянутой руки. Песок забивался в глаза и мерзко скрипел на зубах, да еще к тому же мелкие песчинки попадали в рану на щеке, от чего та саднила еще сильнее.
Вскоре нога Дрюка уперлась во что-то твердое. Дорога. Значит, Дрюку оставалось только пересечь пару метров открытого пространства и спасительная зелень примет его в свои объятия. Хоть бы терминаторы его не заметили...
Пригнувшись как можно ниже к земле, чуть ли не по гусиному, Дрюк засеменил вперед смотря себе под ноги - было бы глупо споткнуться и упасть всего в каких-то пару шагов от укрытия.
Неожиданно для себя лоб Дрюка уперся во что-то твердое и холодное. Что это могло быть? Если память не изменяла Дрюку, то дорога должна быть чиста. Медленно, не дыша, Дрюк поднял глаза. Прямо на него смотрел длинный черный ствол Браунинга М2 в "дырявом" кожухе воздушного охлаждения.
...Да, о такой малышке можно было только мечтать...
Проследив дальше по стволу, Дрюк, не без труда, смог различит массивным человеческий силуэт со зловещим немигающим взглядом двух красных точек. Шестисотый поддался вперед и повалил Дрюка стволом пулемета на пятую точку. Слегка наклонив вперед выщербленный череп, терминатор, казалось, смотрел прямо в глаза человеку, ожидая реакции. Хоть какой-нибудь, малейшей. Но Дрюка словно парализовало, и он так же стал играть в "гляделки" с машиной. Он даже не стал сопротивляться, когда его подхватили под руки двое, скрутили, крепко зафиксировав руки за спиной наручниками и снова повалили на колени.
Потеряв к человеку всякий интерес, шестисотый, шумя гидравликой, зашагал к месту взрыва. Рядом с ним, держа оружие наготове, двигались люди со странными "шишками" на лбах. Где-то скрипели гусеницы "единичек". Черт возьми, да здесь была целая армия машин!
К Дрюку подошла пятисотка, бесцеремонна схватила за ногу и поволокла куда-то в сторону. Сопротивляться не было смыслу, поэтому Дрюк лишь старался защитить лицо и пальцы от камней. В конечным пунктом "маршрута" стал прицел, в который Дрюка забросили и закрыли дверь. Человек остался наедине с собой и темнотой.
Михаил, который будучи прекрасно обученным диверсантом, смог незамеченно подобраться почти вплотную к врагу, наблюдал за картиной пленения недавно обретенного товарища. дело было скверным. К тем трем пятисоткам, которые уже почти выбрались из воронки, прибавилась целая армия машин и людей: пять шестисоток, три Т-1, несколько пятисоток и двадцать с мелочью человек с "рогами". Похоже, шум боя привлек сюда всю округу. Врагов было слишком много, они скоро начнут прочесывать местность, нужно было срочно уходить. Со своей позиции Михаил видел схрон, но необходимо было действовать быстро, пока его не нашли другие.
Миллер и Николь находились дальше всего от места событий, так что пока они не знали о трагичной судьбе Дрюка. Шума было столько, что стало ясно: сюда прибыли все машины с округи и пора было делать ноги.
-
Отличный сюжетный поворот! +
-
Да, с пленением Дрюка круто получилось. Жаль, что мы пока не можем его вытащить из плену.
|
|
-
Ну, с детства еще так пошло. Пока выговоришь, "Ма-ар-риб", уже и фачиться перехочется.
просто вырубило)))
|
-
что я посадила в нее пару укурков, от котрорых разит дряным виски за сто миль против ветра
Так их! А то, вишь, заклевали девчушку)))
|
Падает снег
повсюду, до горизонта
падает снег
повсюду, до горизонта
словно стадо белых овец разбрелось по равнине
повсюду, до горизонта
падает снег
повсюду, до горизонта
падает с неба
повсюду, до горизонта
повсюду, до горизонта
повсюду, до горизонта
на кровлю храма
и ещё
на деревья в храмовой роще,
и ещё, и ещё,
ни на миг не переставая,
падает с неба,
падает снег -
и ещё на дорогу,
по которой шагают солдаты
и ещё
слышатся звуки горна,
и ещё
падает снег
всё ещё падает снег…
Накахара Тюя
Души недавно павших
Плачут на поле брани.
В тихой сижу печали,
Старчески одиноко.
Мрачно клубятся тучи
В сумеречном тумане,
Легких снежинок танец
Ветер принес с востока.
На пол черпак бросаю -
Нету вина в бочонке,
Еле краснеют угли -
Вот и сижу во мраке.
Непроходим, как прежде,
Путь до родной сторонки,
В воздухе, как Инь Хао,
Пальцем пишу я знаки.
Ду Фу
Бэйпин (бывш. Пекин), проспект Чжэнъянмэнь,
-5°С, сильный ветер, снег.Бэйпин замело снегом. Снег опускался на массивные средневековые стены, окружавшие город, крупными хлопьями падал на свинцовую гладь озера Бэйхай в центре города, валил на серую черепицу одноэтажных переулков-хутунов, стиснутых внутри городских стен, хрустел под ногами тысяч людей, толкущихся в грязных подворотнях, и неслышно падал на пустые и широкие каменные площади Запретного города, на морды каменных львов, всё охраняющих холодные и покинутые палаты императора, в которых давно никакого императора не было, и гулял только сквозняк по тёмным коридорам и комнатам.  Колокольная башня Бэйпина. Снято с Барабанной башни. На заднем плане — стены города. Таким же заброшенным, как и Запретный город, был и сам Бэйпин — нелепый средневековый реликт, в двадцатом веке всё зажатый между древними стенами, всё извещающий с вывесок над тяжёлыми воротами дворов о бывших когда-то за ними императорских министерствах, дворцах князей и сановников цинского двора, храмах, в которых в былые годы император возносил молитвы Небу, Земле, Солнцу и Луне, и только семенили ещё по улицам пожилые и ещё не очень пожилые женщины с уродливо деформированными ступнями ног, завёрнутые в маньчжурские ципао, целомудренно плотные, с высоким воротом и длинными рукавами (не то что шанхайские тряпочки с вырезом до бедра), и где-то там, в серых людских толпах, ходили и не нужные более никому чиновники-цзиньши, знавшие наизусть большие куски из Конфуция, и постаревшие и не соблазняющие более никого наложницы императора, и выкинутые из Запретного города императорские евнухи, никак не могущие услужить своему императору, проживавшему сейчас в праздности и комфорте на территории японской концессии в городе Тяньцзинь. Бэйпин был отчаянно провинциален, и провинциальность проявлялась даже в тех веяньях прогресса, что достигали стен древней императорской столицы: например, дребезжащего трамвая, ходившего кругом по узким улочкам Бэйпина, — было бы линий хотя бы пять, да хоть три даже, и совсем по-другому бы он смотрелся, а одна-единственная линия, запущенная в подражание бурно растущим Шанхаю и соседу Тяньцзиню, смотрелась жалко и убого, тем более, что трамвай, неспешно движущийся по проспекту Чжэнъянмэнь, то и дело вынужден был останавливаться перед запрудившими средней ширины улицу (проспектом называвшуюся из бахвальства прежних императоров) торговцами со своими товарами, часто навьюченными — особая примета Бэйпина — на верблюдов, приходящих из пустынь Внутренней Монголии. Нагружённый тюками верблюд, вставший на путях, возмущённо ревел и не давался своему хозяину, монголу в остроконечной чингисхановской шапке. Хозяин бил верблюда палкой, тянул за узды и кричал на животное по-монгольски. Кондуктор трамвая кричал на хозяина верблюда по-китайски, призывая того убираться к себе в Монголию вместе с чёртовой скотиной и своими чёртовыми товарами. Пассажиры обледенелого трамвая высовывались из открытых дверей, поддерживая пожелания кондуктора своими криками. Торговцы засахаренными ягодами на палочках, жаренным дофу, варёной кукурузой и лапшой, мёрзнущие по сторонам улицы, с интересом наблюдали за разворачивавшейся перебранкой. Лишь один пассажир стоял, взявшись за поручень, и не проявлял большого желания ввязываться в спор. Им был Сасаки Сабуро, японец из Циндао, инженер тамошнего пивоваренного завода, построенного немцами ещё в бытность Циндао базой кайзеровского военного флота, а затем по итогам Версальской конференции перешедшего вместе с городом в руки японцев. Город пришлось передать китайцам ещё в 1922-м году, слишком сильно было недовольство версальским решением в китайском обществе, но пивзавод японцы всё-таки оставили себе. Но вообще-то к пивзаводу Сасаки Сабуро имел то же отношение, что и к Циндао вообще: пять месяцев назад, сойдя с парохода из Кореи, он получил от доверенного лица документы на своё новое имя и жил в Циндао, не показавшись на пивзаводе ни разу и занимаясь делами иного свойства, а вот позавчера получил телеграмму, а прочитав, пошёл на вокзал и купил билет до Бэйпина. Полтора дня в купе первого класса, короткий отдых в гостинице рядом с вокзалом — и вот он здесь, в переполненном грязном трамвае, в метель застрявшем перед упрямым верблюдом. В Бэйпине у Сасаки Сабуро было дело. В переулке (хутуне) Жареных бобов (Чаодоу) неподалёку от Барабанной башни и бывшего императорского Министерства военно-морского флота жил старый евнух по имени Чжэнь Люй. Евнух жил в этом месте с 1924-го года, когда вместе с Пу И был изгнан из Запретного города, и все эти годы никому не был нужен. Но вот сейчас он понадобился Японии. Дело было, конечно, не в нём, а в низложенном императоре — молодом бездельнике, прожигающем жизнь на европейских вечеринках и балах в Тяньцзине, городе, как и Шанхай, поделённом на концессии великих держав, среди которых была и Япония. И именно Япония сейчас, после блистательной победы в Маньчжурии, была заинтересована в этом человеке, могущим стать императором маньчжурского государства, слухи об образовании которого достигли и ушей Сабуро. Чжэнь Люй не имел прямого отношения к Пу И. Но имел косвенное — он был преподавателем древнекитайского языка и классических книг младшему брату Пу И, Пу Цзе, двадцатипятилетнему молодому человеку, обучавшемуся сейчас в Японии. У Пу И не было детей, и ещё не созданному государству нужен был наследник, но Пу Цзе, кажется, колебался в этом вопросе. И именно сейчас ему, как никому ещё, нужна была поддержка и совет старого наставника. Задача Сабуро была проста — найти евнуха Чжэнь Люя и под любым предлогом доставить его на японскую территорию: консульство в Бэйпине или ином китайском городе, японскую концессию в расположенном в ста километрах Тяньцзине или на судно, следующее до Японии. Переправа на занятую японцами территорию Маньчжурии сейчас была слишком опасна и не рекомендовалась. У Сасаки при себе было пять тысяч американских долларов, которые он мог вручить Чжэнь Люю в качестве аванса за будущую службу (впрочем, в вопросе траты денег следовало быть бережливым — нищий евнух мог согласиться поехать в Японию и за сотню), и на текущие расходы. Юридическую безопасность японцу обеспечивал паспорт с видом на жительство в городе Циндао: после двадцать второго года там осталось достаточно японских колонистов, а война в Маньчжурии официально объявлена не была. Физическую безопасность обеспечивал немецкий «люгер» в кармане пальто. Это было кстати — всё ещё продолжалась война в Маньчжурии и развивался новый конфликт в Шанхае, и люди вокруг то и дело искоса поглядывали на японскую физиономию Сабуро. Внимания к себе привлекать однозначно не стоило, и Сабуро помалкивал, держась за поручень и глядя на улицу через заиндевевшее окно трамвая.  Улица, по которой едет трамвай. Впереди — ворота Чжэнъянмэнь. Погонщику, наконец, удалось отвести свою скотину с путей, и трамвай, возмущённо звеня и провожая монгола криками пассажиров, двинулся дальше, одни за другими пройдя через арки в воротах Чжэнъянмэнь, Цяньмэнь и Чжунхуамэнь и двинулся по широкому проезду Чжуншань-лу (улице Сунь Ятсена) к первым воротам Запретного города, Тяньаньмэнь.  Собственно, путь, по которому едет трамвай. Снято с ворот Цяньмэнь. На переднем плане — ворота Чжунхуамэнь, на заднем — те самые Тяньаньмэнь.
|
|
|
Проснулся Патрик по-солдатски быстро и тихо, едва ли не от первого прикосновения. Выработанная годами службы привычка: караульных сменить пора, или враг нахрапом среди ночи попер, или же наоборот, самим выступать командование назначило. И неважно гремят ли вокруг залпы ружейные, трубит ли звонко кавалерийский горн побудку, а может как сейчас, товарищ боевой потряс за плечо, предупреждая о крадущихся к лагерю краснокожих - солдат должен уметь быстро проснуться и так же быстро, но при этом без лишней суеты, спокойно оценить обстановку.
Та вышло и теперь, стоило ирландцу лишь сфокусировать взгляд едва раскрывшихся глаз на считай незнакомом лице, спустя секунду-две прокрутить в голове сказанные им слова, вспомнить, что человека зовут Илай, и что это он сам вечером попросил его разбудить перед отъездом, и все снова встало на свои места. О`Нолан подвелся и, стараясь не шуметь, вышел на крыльцо вслед за олдтаймером.
- Хорошим обещает быть денек, погожим. - проскрипел Патрик окинув взглядом небеса и там-сям белеющий на траве иней.
- Не геройствуй там... - попытался было напоследок сказать что-то напутственное ирландец, но тут же одернул себя. - Ну сам знаешь.
- Ожидай нас в полдень. - Это уже было вместо слов прощания. И крепкое рукопожатие.
Проводив Илая, О`Нолан еще какое-то время постоял на крыльце, кутаясь в халат и всматриваясь в удаляющийся силуэт всадника. Затем, окончательно сбросив остатки сонливости, занялся кипучей деятельностью. Прежде всего развел костер на старом месте и, пока разгорались поленья, сходил в дом за своим мешком, покопавшись в котором извлек на свет кое-какую походную утварь и продукты. Поставил на плоский камень у костра кружку с водой, чтоб нагревалась, а сам тем временем замочил в походном котелке кусок солонины, предварительно разделив его на несколько более мелких частей. Сходил умылся в холодной, щипающей кожу воде. Вернулся к огню, и, присев рядышком, принялся скоблить ножом кусочек мыла, ссыпая стружку в небольшой полумисок. Когда донышко скрылось под слоем мыльной крошки, олдтаймер вылил в него с пол кружки горячей воды и взялся взбивать получившуюся жижу помазком, пока вставшая горой пена не начала вываливаться через надщербленные глиняные края. Далее О`Нолан вылил остаток горячей воды на кусок чистого полотна и приложил исходящий в прохладном утреннем воздухе клубами пара отрез к своему лицу. Сперва щеки болезненно обожгло, затем температурный контраст сошел на нет, и пришла приятная, расслабляющая теплота. Посидев так минутку другую, Патрик сбросил тряпицу, и размашистыми движениями принялся щедро наносить готовую пену на бакенбарды и бороду.
Когда с последними приготовлениями было покончено, ирландец взял в руки опаску, провел холодным лезвием несколько раз туда-сюда по ремню, и, прочитав "Отче наш", решительно приступил к бритью. Без зеркала, как уже привык. Когда-то это нужный аксессуар потерялся (может сам выпал или стащил кто недобросовестный), а приобрести новый все как-то руки не доходили. Так и приноровился бриться на ощупь. По первой, конечно, не без порезов, да и сейчас бывало ранился, но уже значительно реже. Главное - усы не зацепил.
Спустя пол часа с утренним туалетом было покончено. Патрик подбросил дров в начавший затухать костер, вытащил из котелка солонину и, набрав в него свежей воды, повесил над огнем. Засыпал бобов, да и успокоился на некоторое время: похлебка вариться долго - нет смысла над ней коршуном сидеть, достаточно иногда поглядывать, чтоб не "сбежала", да помешивать ложкой изредка. Теперь можно было и закурить...
|
- Смерти начались совсем недавно, - сразу после объявления этих морщинистых стариков на острове. Они искали какого-то мессию, пророка, что возвестит простолюдинам о возвращении истинного бога в этот мир, толковали глупые пророчества на улицах, произносили возвышенные речи об "искушениях" и "грехах", сеяли раздор, - Думак отпил из кубка, не отрывая взгляда от Махаон. Капитаны гневались, кто-то кинул в старика пустой чашей и попал ему в голову.
- Смерти обязаны прекратиться - перед своей гибелью его названные "братья" отреклись от своей веры и признались в мракобесии, указав дрожащими перстами на него. Он - их предводитель, верховный жрец. Он стоит за всем этим.
Выслушав Саргона, лорд-пират кивнул:
- Умный человек давно признался бы в этом и принял быструю смерть, но этот старик, наверняка, все еще надеется на то, что его подручные спасут его.
В зале царил полумрак, огонь факелов плясал, отбрасывая танцующие тени на стены и пол из мрамора. Стражники в красных плащах и шлемах, закрывающих лица, стояли неподвижно, старик, сгорбившись, прикрыл лицо - сквозь тонкие, хрупкие пальцы по его руке текла кровь.
Думак поднялся со своего места, и в зале будто стало еще меньше света, но никто и не подумал замолчать - одни предлагали оскопить жреца и заставить сожрать его свои собственные причиндалы, другие хотели отсечь ему руки и ноги, а затем выпустить кишки. Кто-то умудрялся спать под весь этот гомон. Кто-то хранил молчание, лишь наблюдая. Стражники, замершие у стен и колонн, будто чего-то ждали.
- Друзья! Вы видите перед собой наглого выскочку, который, прикрываясь россказнями о своих богах, вырезает сердца благородных моряков и берет силой женщин и детей. Разврат, алчность, похоть и низменные ценности - единственное, что владеет его разумом, - с каждым произнесенным словом в зале становилось тише. Старик, сидящий на полу, отнял руки от своего лица - бровь была разбита, кровь тонкими струйками бежала вдоль морщинок. Саргон заметил вдруг, что кубок в его руке пуст, и рабыня-чашница куда-то испарилась, - то, что я собираюсь сделать, послужит хорошим уроком всем. Никто больше не посмеет угрожать власти, никто не посмеет проклинать и точить ножи за спинами. В назидание остальным, я оглашаю приговор, - музыканты тоже перестали играть, на мгновение в зале воцарилась абсолютная тишина.
- Смерть, - сказал Думак, и в ту же секунду на головы и плечи капитанов, их помощников и телохранителей, обрушились кривые мечи и алебарды красных плащей, молчаливо исполняющих приказ своего лорда. Кто-то успел смекнуть, в чем же дело, но вытащить меч из ножен не сумел - суровая казнь постигла почти всех. Один здоровенный пират бросился через стол, выхватил из рук стражника алебарду, выбил "плащу" глаз древком и хотел, было, размахнуться, но получил арбалетный болт в плечо, и следом еще два - промеж лопаток. Стрелки на галерее, там, где совсем недавно стояли певцы и музыканты, следили за тем, чтобы никто из капитанов и их свиты не ушел живым.
|
|
|
|
|
|
|
|
-
Кстати, странно — Кроули же был тот, который в комбинезоне. Братья, выходит.
Молодец, что заметил, да.
|
И вот мужчины думали. Мужчины сурово сдвигали брови, поигрывали пальцами, обменивались мрачными взглядами и время от времени смотрели в окно. В окне были холод, дождь и недружелюбный Лондон. В помещении были Джерри, Фред и два сильно спутавшихся клубка ниток-мыслей.
И вот мужчины думали. Посмотрим, к примеру, что творилось в голове у мистера Джиббса.
"Три обезьяны. Так, три обезьяны, и что? Обезьяны... Зоопарк. Сходить бы в зоопарк, нет? Нет-нет-нет, спокойней, спокойней, думай, думай. Кого ты можешь знать? Смит? Не-е-ет, он такое не потянет. Флинт? Тоже не то... Толстяк? Нет, слабоват будет... Обезьяны... Причём тут вообще обезьяны? Кому могло в голову прийти назвать клуб - "Три обезьяны", а? Дурак, что ли? У этих хозяев заведений вообще какие-то свои методы придумывания... названий для клубов. Обезьяны, мать их. Да видал я этих обезьян, причём тут обезьяны вообще!? Так, расслабься, дружище, расслабься... Думай, думай..."
А вот, что происходило в голове уважаемого мистера Догерти.
"Эээ... Так, подумаем... Три обезьяны, ага... Понял... Значит... Смит, нет?.. Нет, он туповат будет для такого. Флинт? Нет, сильно умный... Эээ... Мм... Пиво. Пивка бы выпить, нет? Или чайку. Да, выпить было бы неплохо. Мгм, чаёк. Хороший чай, вкусный. Такой раньше в кафе делали, как его, типа чото там "Золотое яблоко" или типа того... Яблоко золотое. Так. Какое к чёрту яблоко, дружок? А ну думай, придурок! Яблочко ему захотелось, ишь, гад. Так, думай, думай, думай... Обезьяны... Проклятые обезьяны... Как бы дать им в морду. Каждой. Три. И чтоб всё. Вообще. Порешать их всех, да... Но нет, нельзя... Думай..."
И вдруг, абсолютно одновременно одна и та же мысль пронзила их могучие задумчивые головы:
- Гарри "Король"! - Вместе выкрикнули они друг другу, торжествуя.
Капли дождя безразлично стучались в окно.
|
|
|
-
Впрочем, думаю, что отказываться от такого слова как «лаовай» нам в игре всё же не стоит.
Конечно оставить! Лаовай-ловкач же!)))
-
про "лаоваев" очень полезно знать, ага. да и вообще, в целом.
занятно.
|
|
|
|
-
Руками в стороны развел. Нахмурился чуть, взгляд в сторону отведя. Только сейчас заметил, что манеру речи у Маариб невольно перенял. Заразительно она говорила очень уж, сложно было не поддаться, губами немо не зашевелить, языком отдельные обороты не проговорить тихо.
У меня то же самое было, кстати!)))
|
|
|
|
Несколько часов путники бродили по рынку, отнекивались от назойливых детей-попрошаек, рассматривали придирчиво товары, оружие, одежду, примеривая и сбивая цену - как оказалось, Саргон, сам того не зная, умел торговаться: видимо, внешность его внушала торгашам, что этому парню следует сделать скидку.
Небольшой взмах, выпад - Саргон присматривает себе меч, простой, без инкрустаций и золотых украшений на гарде. Торговец подсовывает красивые клинки, обещая сделать скидку, но ни один из них не нравится воину - слишком несбалансирован, слишком вычурен. Совершенно не то.
И вот, после очередной лавки с очередным бородатым мавром, галдящим о низких ценах, Саргон услышал звон - и тонкий слух его подсказал, что так звенит только сталь под ударами кузнецкого молота. Направился прямиком туда и нашёл, наконец, то, что искал - простой и обоюдоострый меч с крепкой рукоятью, обмотанной кожаной лентой. Старый одноглазый кузнец, оказавшийся ваниром, сказал, что когда-то он сделал этот меч для своего сына, но боги забрали его к себе, и теперь он со спокойной душой может отдать его тому, кому он пригодится здесь, в этом мире. Он не попросил ни монеты, - которых, кстати, почти не осталось в Саргоновом кошельке, - а лишь потребовал не проливать кровь невинных.
- Те, для кого я кую свои обычные мечи, - проскрипел ванир, - осквернители, разбойники, воры - они не достойны носить этот меч. Но ты, - поднял голову, глядя своим единственным подслеповатым глазом, - ты другой, я вижу сразу. Возьми его. И пролей кровь тех, кто этого заслуживает.
Тяжело вздохнул. И вновь с усердием принялся за работу, будто бы позабыв о том, что Саргон или кто бы то ни было еще вообще существует.
Кинжалы-рыбки от мастера из Кхитая, который владеет собственной лавкой - мужчина с длинными, как у рыбы-сома, и чёрными, смольными усами говорит, шепелявя, но Махаон его понимает:
- Лутцая балансировка, лутцое кацество, лутцая цена - вам оцень повезло найти мою лавку, госпозин! - и с этими словами маленький, но ловкий китаец берет свой метательный нож за самый кончик лезвия, размахивается и внезапно швыряет изделие в стену, развернувшись резко, и попадает точно в центр намалеванного мелом круга - туда, где красная точка стоит, размером не больше жирной мухи.
- Золотая монета - и мои кинцзалы станут васыми!
Всё, что нужно, наконец-то было куплено, когда солнце начало бесшумно склоняться к горизонту. В порту было все еще людно, но большая часть покупателей и продавцов разошлась по кабакам и притонам - топить свои маленькие проблемы в вине, тонуть в ласках сочных волшебниц. День прошёл незаметно, плавно перетекая в теплый вечер.
На половине пути к Западной улице маленький мальчик подбежал к Махаон, заглядывая в её глаза снизу-вверх, протянул руку требовательно и обратился к ней:
- Дай мне монетку, юноша, и тебе расскажут о том, что ждет тебя в грядущем! - и Махаон поняла его речь так, словно он говорил на её родном языке - чисто, без акцента.
|
|
|
|
|
-
Можно попробовать предложить ему сменить позу. Это пять). Деспот и мещанин, не ломайте мне руку! (с)
|
|
-
Оружию безразлично, кто хозяин. Оружие служит тому, кто его использует.
Та ещё шлюха это ваше оружие, я вам скажу.
-
Та ещё шлюха это ваше оружие, я вам скажу.
|
|
|
|
Сазар выловил и вытащил плавучий ящик на берег. Потянул за крышку, - тщетно; пару раз приложил ногой по краю, потянул еще раз, и, со скрипом, контейнер поддался, хрустнуло мокрое дерево, и шемит вскрыл, наконец, злосчастный ящик. Хорошенько покопавшись, нашёл среди лежалого взмокшего сена контрабандный товар: инкрустированный драгоценными камнями кинжал в позолоченных ножнах, несколько неприметных кожаных мешочков, в одних - лепестки красного лотоса, в других - редкие и явно дорогие камни. Вероятно, всё это добро хранилось в каюте Каракатицы - бородатый старик на деле был не так прост, каким зачастую представал перед своими людьми.
Нахти. Совмесочка.
Начертил демонические знаки пальцами, кровь свою пустил, призывая алчущих из темных параллельных миров к себе. Произнес скупые слова на мертвом языке, что чужд и непонятен большинству смертных. Произнес и закрыл глаза, взглянув во тьму - холодную, скользкую, чужую.
Вопрошающий голос, мрачный шёпот, эхом раздающийся по твоему сознанию:
- Ты говоришь о ней, колдун? О той, что уже мертва, о той, что вовеки веков в нашей власти?
Тьма сотнями игл впилась в тело, заставляя змеиную душу некроманта сжиматься, прячась от опасности где-то в глубине собственного тела.
- Сам Сет дал мне власть над жизнью и смертью, Дух. И я, от имени Змеиного Бога, желаю получить душу этой девы. Мне известно, на каких условиях возможно заключить договор, однако сейчас, Дух, у меня нет той души, что я могу дать тебе взамен, а потому я предлагаю тебе сделку - прими ее и назови свои условия.
Ледяной шёпот закрался в уши Нахти:
- У тебя есть душа, колдун. Мы видим, как она трепещет, колыхаясь в этом маленьком, бренном тельце, словно слабый огонек свечи. Мы можем забрать её и вернуть ту, о ком ты говоришь. Но раз уж ты предложил сделку.. в этих землях живёт тот, кто называет себя Великий Белый Череп - черный маг и клятвопреступник. Его жизнь в обмен на её жизнь. Твое слово?
- Клятвопреступник будет мертв - даю слово служителя Сета. Однако прежде, Дух, верни мне душу этой девы - она сполна отплатит тебе за доброту, помогая мне в убийстве Белого Черепа. Ты согласен на такие условия?
Безликая тьма нависла над некромантом в молчаливом раздумье. Затем духи снова зашептали - разом, сливаясь в многоголосое эхо:
- Мы согласны. У тебя есть три дня, колдун. По окончании третьего дня, ровно в полночь, мы вернемся, и если Великий Белый Череп всё еще будет отравлять мироздание своим зловонным дыханием - мы заберем и её, и твою душу.
Миг - и ледяная мгла схлопнулась, свернулась в крошечную точку; Нахти, не удержавшись на ногах, упал, уткнувшись руками в теплый песок. Дыхание перехватило и по коже пробежала волна мурашек, ведь этот чуждый смертным мир, в котором только что побывал некромант, не создан для долгого в нем пребывания. Подняв глаза, Нахти заметил, как водную гладь разрезает, словно невидимое лезвие, ураганный ветер - ударив по берегу песком и пылью, он проникает в тело бездыханной девушки, и Бьянка делает глубокий, резкий вдох, бешено вращая глазами, пытаясь закричать, и тут же вновь теряется во власти мрачных снов.
Лишь вздымающаяся с каждым вдохом грудь девушки красноречиво сообщает некроманту о том, что сделка между ним и безликими демонами закреплена окончательно и бесповоротно.
|
|
-
На самом деле все эти беседы очень здорово получились. И вовсе они не нудные были. Очень атомсферные!
Особенно, конечно, вот это:
второй отдел сейчас упорно десантирует в Шанхай бригаду за бригадой своих головорезов, и они одна за другой упорно лажают, больше-то они ничего не умеют, после чего генерал Дай меняет одних дураков на других, и всё повторяется заново. Безумный цирк творится сейчас во Втором отделе, безумный цирк, инспектор.
|
25.10.1935 19:23
Шанхай, Французская концессия,
Рю кардинал Мерсье, Французский спортивный клубКазалось, что здесь всем было наплевать на то, что происходило в Шанхае в последние дни. Казалось, что всем здесь было наплевать и на агрессивные намерения японского флота, и на кроваво разогнанную демонстрацию на Бунде, и на угрозу войны, а единственным, на что не было наплевать стекающемуся к перекрёстку рю кардинал Мерьсе и рут Бурже, был только тот факт, что начинался вечер пятницы, и ещё две ночи пьяного угара было впереди у тех, кто собирался проматывать деньги на шанхайских улицах, и у тех, кто собирался там же деньги зарабатывать. Выглядывая из-под отороченного жёлтой бахромой полога коляски рикши, мерно трусящего под мелким дождём по улицам Французской концессии, Лян Чуньгэ видела сверкающие огнём окон и витрин, украшенные мигающими и переливающимися неоновыми лентами громады недавно построенных многоэтажных зданий, видела толпу людей под зонтами у парадного входа театра «Лицей», видела, как обгоняют коляску рикши блестящие под дождём большие автомобили, ярко сверкающие фарами, и переполненные двухэтажные автобусы, обклеенные кричащей рекламой сигарет и зубной пасты,  * видела стоящих на тротуарах тележки быстрой еды чо-чо, около которых толпились закончившие работу голодные шанхайцы, видела распахнутые двери баров и иностранцев в шляпах, пропускающих внутрь дам в цветастых ципао, для которых рабочий день только начинался. «Приехали, сяоцзе», объявил рикша, останавливаясь и снимая мятый картуз, чтобы утереть капли дождя со смуглого лица. Действительно, приехали — рикша остановился под широким козырьком парадного входа, так что Джулии и зонтика открывать не пришлось. Сверившись со списком приглашённых, швейцар пропустил девушку внутрь и указал, что ресторан находится на втором этаже. Посетителей в этот пятничный вечер во Французском спортивном клубе было много: сновали от стойки к вешалкам гардеробщики, принимая пальто и шляпы, из открытых дверей расположенного на первом этаже бального зала доносилось весёлое завывание тромбона, поднимались по широкой лестнице в ресторан пары, и слышалась повсюду французская, английская и китайская речь (известный своими либеральными взглядами Французский спортивный клуб не только разрешал вход китайцам, но и принимал их в члены — в отличие от консервативных британских клубов, например), и всем, похоже, и здесь наплевать было на то, что происходит в городе. А в городе-то действительно что-то происходило: вернувшись с Гуанфу-лу в редакцию, чтобы подготовить статью, Джулия слышала от вернувшегося из Янцзыпу Сильверстоуна о забастовке, которую объявили две тамошние фабрики. Ситуация усложнялась ещё и тем, что на завтра была намечена демонстрация протеста против планов Гонконгско-Шанхайского банка в отношении разрушенных домов в Хункоу (Джулия освещала посвящённую тому же демонстрацию 23-го числа), и, учитывая близость районов Хункоу и Янцзыпу, она могла привлечь и бастующий пролетариат. Но здесь, похоже, никто о Янцзыпу не думал: ресторан, выходящий окнами на пустой в этот дождливый вечер сквер Французского клуба, был заполнен посетителями, и, не зарезервируй капитан Жерарден столик, место найти было бы сложно. Пройдя же к указанному официантом столику, девушка обнаружила, что капитана пока на месте нет. Заказав чашку чая (которая, кстати, стоила тут целый доллар), девушка принялась поджидать своего визави, наблюдая за залом и посетителями ресторана. «Господа! Я предлагаю тост!», донёсся до Джулии звонкий французский голос, доносящийся от соседнего столика. Украдкой взглянув в ту сторону, девушка увидела нескольких молодых шанхайлэндеров, компанию которым составили двое азиатов, судя по чертам лица — японцев. Один из шанхайлэндеров, высокий блондин в новомодном тёмно-синем костюме, встал из-за стола, поднимая бокал с шампанским. «Предлагаю выпить за мир и… — молодой человек важно поднял палец, — и за тех людей, благодаря которым мы имеем возможность весело проводить здесь время, а не… судорожно паковать вещи и бежать на пристань в поисках корабля до Европы!» Спутники молодого человека согласно рассмеялись и подняли бокалы. «За сдержанность и благоразумие наших японских друзей!» — подытожил молодой человек. Прождать Жерардена пришлось около двадцати минут, и Джулия начала было уже подумывать, а не забыл ли француз и вовсе о встрече, когда капитан наконец-таки изволил появиться. Жерарден оказался невысоким мужчиной лет сорока-пятидесяти с ощутимо выпирающим брюшком, дряблыми, обвисающими щеками, густыми чёрными усами и тщательно забранной на пробор набриолиненной причёской. — Мисс Лян? — по-английски обратился к девушке Жерарден. — Очень рад знакомству. — Француз нагнулся, символически прикоснувшись усами к пальцам руки Джулии, и занял место за столиком. — Рад видеть, что дождь вас не остановил. Ооо, вы говорите по-французски, и как хорошо говорите! — удивился Марсель, услышав приветственные слова Джулии, сказанные на его родном языке**. — Чертовски приятно видеть, что у нас в Шанхае есть такие образованные журналистки. Всё-таки не зря наш город называют Парижем Востока, не зря! Вы жили во Франции?
-
Роковая Долгожданная встреча!!
-
Китайцы же, однако, клали с прибором на западную политкорректность, и, поменяв английское имя, оставили оригинальное китайское — 黑人, что переводится просто «негр». Вот так вот, зубная паста «Негр», каково, а?
Сейчас Darlie остаётся одним из самых популярных брендов зубной пасты в Китае, и я, разумеется, чищу зубы именно ей :) Нет, ну правда, имея возможность покупать зубную пасту, которая появилась в Шанхае тридцатых, неужели я буду покупать унылый «Колгейт»? Только Darlie, только хардкор!
Вот он, Шанхай 1935 каким мы его любим!)))
|
|
-
Тем не менее, материал для статьи был набран, кое-что мы усилим, кое-что таинственно завуалируем, на что-то загадочно намекнем.
"Если мне в следующий раз нужно будет оповестить о чем-нибудь весь Париж, я не буду обращаться, как раньше, в газеты и на телевидение. Я просто поделюсь с вами по секрету!" (с) Ищите женщину
|
-
Какая-то плохая комедия(((
-
Еще хотелось бы видеть серьезный, неперегибовый и полный отыгрыш созданного персонажа.
|
|
|
|
|
|
Чуньгэ с интересом следила за вспыхнувшей легкой перепалкой. оказывается, повар - её однофамилец. Жаль, что это ничем не может помочь в сборе информации. — Уборщик! О, как интересно, — Джулия полагала, что незаметные уборщики знают о делах компании порой не меньше начальства, а если вести речь о сплетнях, то это как раз те люди, что ей нужны. — И девушка! Господин Лян, а вы не могли бы подсказать, как бы мне встретиться с девушкой? — Хм... — озадаченно обернулся к Джулии повар. — А чего с ней встречаться-то? Зачем она вам, сяоцзе? — Мне бы поговорить насчет работы. — Это была почти правда, ведь интервью — это тоже работа. — Мне неловко обращаться сразу к начальству, боюсь, что выгонят и обругают. — И это тоже была правда, Чуньгэ по возможности избегала прямого вранья в сборе информации. — Насчёт какой работы? — повар Лян выглядел ещё более озадаченным. — Насчёт какой работы вы с ней говорить будете? Она в фирме не работает, что вы, — повар хохотнул. — О, я, наверное, что-то не поняла. — Джулия смутилась. — Я думала, она там убирает и может мне что-то подсказать. — Она да, она убирает... — хмыкнул повар и замялся, подбирая слова. — Как бы это сказать… в общем, она там в подвале живёт, потому что ей негде. Знаете же, сколько сейчас в Шанхай приезжает людей? И я сам вот десять лет только как тут. А жильё, тоже знаете, дорогое. — Жильё вообще кошмар, — поспешили согласиться с поваром грузчики, уже доевшие, но уходить не спешившие и с увлечением наблюдавшие за беседой. — Знаю, знаю, дорогое нет слов. — Чуньгэ сокрушенно покачала головой. — Ничего в том плохого нет, что она живет в подвале. В наше время каждый выкручивается, как может. Я понимаю, что она не сможет мне составить протекцию, мне бы просто поговорить. — Хм… — повар задумчиво опустил голову и поджал губы. — Поговорить, значит? Что-то всем в последнее время «Тяньфан» чёртов интересен, я вижу. Двадцать долларов, сяоцзе. Джулия чуть не поперхнулась чаем, услышав сумму. — Чересчур дорого для меня, - Она покачала головой. — Мой кошелек не готов выдерживать такие траты. Что в этом «Тяньфане» такого интересного, что люди готовы столько платить? — как бы про себя пробормотала она, пожимая плечами. — Контора как контора, и платят наверняка как все, жалкие несколько фэней. — Не мне, а ей деньги-то, — чуть с укоризненной интонацией пояснил повар. — Что там интересного, в «Тяньфане» я не знаю и знать не хочу. И кому про «Тяньфан» знать хочется, мне тоже неинтересно. Пятнадцать долларов дайте хоть. Ребёнок же у ней. Чуньгэ заколебалась. Такая большая сумма, а никто ей не эти расходы не вернет. Сама она не могла себе позволить такой роскоши — раздавать нуждающимся деньги. Зато она могла попробовать её пристроить в Шанхай-таймс… — Неужели я выгляжу такой богачкой? — Джулия развела руками. — Знаете... ну, я могу ей подарить долларов 10, хоть это и тяжело для меня. Но я лучше ей дам их сама. — Ладно, десять так десять, — поколебавшись, согласился повар. — Конечно, сами и дадите. Я про деньги заговорил потому, что она сама попросить не догадается, дура. Пойдёмте со мной. Боэр, — обернулся он к сыну, — проследи тут за всем. — Долго только не задерживайтесь, — с раздражённой интонацией бросил парень-подавальщик, с тяжёлым стуком шлёпая о доску скрученный в толстую косицу длинный кусок теста. — Чё, доели уже? — по-хозяйски обернулся он к грузчикам. — Сейчас, сейчас… — закивали грузчики. Джулия вместе с поваром вышли из едальни в подворотню, откуда проследовали к примеченному девушкой до того дверному проёму чёрного хода. За наборной ширмой было темно: лампочка в плафоне под беленным потолком не горела, и помещение освещалось только тусклым светом из подворотни. Здесь оказалась уходящая вверх и вниз неширокая лестница с красивыми чугунными перилами и тёмный коридор, уходящий куда-то вглубь здания и метрах в пяти оканчивающийся деревянной двухстворчатой дверью с приколотым кнопками листом бумаги. На листе было что-то написано, но Джулия не разглядела, так как, во-первых, здесь было совсем темно, а во-вторых, повар сразу же повёл девушку вниз по лестнице. Спустившись на подвальный этаж, повар остановился перед обшарпанной деревянной дверью и постучал. — Сяолинь, открой. Сяолинь, открой, это я, — несколько раз повторил он. Наконец, дверь приоткрылась, и в проёме Джулия увидела молодую женщину со смуглым по-крестьянски широкощёким лицом, с настороженно-напуганным выражением выглядывавшую наружу. Сяолинь можно было бы даже назвать симпатичной, если бы не очень бедная одежда — одета она была в бесформенные ватные штаны и пару старых кофт, одну на другую. Поверх Сяолинь повязала серую шаль и забрала волосы под дешёвый цветастый платок. — Тихо!.. — шёпотом обратилась она к повару, прикладывая палец к губам. — Сяоюн спит. — Девушка говорила с отчётливым акцентом уроженки провинции Цзянси в южном Китае, откуда в Шанхай за счастьем перебиралось множество китайцев. Повар кивнул. Сяолинь приоткрыла дверь шире, и Джулии в лицо ударил кисло-затхлый запах сырого неотапливаемого помещения. За спиной Сяолинь было темно — были видны какие-то тряпки, наваленные в кучу у стены, и деревянный ящик, на котором стояла миска с палочками. На внутренней стороне двери кнопками был приколота картина няньхуа, привычный элемент оформления китайских домов — покупаемый на китайский новый год плакат с выраженными в символической форме пожеланиями счастья, здоровья и богатства: — С тобой хочет поговорить вот эта девушка, — понизив голос, повар кивнул на Джулию. — Поговорить про "Тяньфан". Она даст тебе десять долларов. Сяоцзе, — обернулся он к Джулии, — я уже говорил, что не знаю и не хочу знать, зачем вы сюда пришли с расспросами, но я вижу, что вы барышня порядочная, так что договоримся, что вы не будете никому говорить, кто и как вам про всё это рассказал, хорошо, а мы с Сяолинь ни слова про вас. Ни Сяолинь, ни мне проблемы с «Тяньфаном» не нужны. Сяолинь настороженно переводила взгляд с повара на Джулию, видимо, пока не умея взять в толк, зачем она понадобилась этой сяоцзе.
-
— Хм… — повар задумчиво опустил голову и поджал губы. — Поговорить, значит? Что-то всем в последнее время «Тяньфан» чёртов интересен, я вижу. Двадцать долларов, сяоцзе.
Нормально так))).
|
|
|
|
|
|
-
- Помню, — прошипела, выплюнула Махаон, сжимая кулаки.
Прямо вспоминается Ч.О. Милвертон из Конан Дойля:
"Но я буду великодушен к столь сердитой леди!"
|
|
Махаон шагнула на встречу мраку, отодвигая его силой воли, позволяя себе заглянуть за темную вуаль, таящую в себе черноту самых холодных морских глубин и далекого ночного неба, лишенного света звезд и луны. Лишенного света Всевышнего Митры, следящего за своими младшими детьми.
Хриплый голос рокотом прокатился по бесконечной темноте, заставив всё невидимое, что было вокруг, дрожать и скрипеть. Голос девушке был смутно знаком, слова - абсолютно понятны. Тот.. то, что говорило, говорило на её языке, говорило будто бы шёпотом, многократно усиленным сложным эхом:
- Наконец-то! Та, что несёт в себе невероятную силу и могущество, проснулась и вновь бродит среди живых, обреченная и слепая. О, как же долго я этого ждал. Скажи, дитя, ты помнишь меня? - сумрачная фигура, окруженная странным голубоватым мерцанием, будто бы вынырнула из тьмы, только-только подавшись вперед - и оказалась прямо перед девушкой, в считанных метрах. Высокий и невероятно худой мужчина, одетый в длинные платья; на голове его плотно сидит зубчатая корона, лицо же словно сокрыто призрачной вуалью - лишь глаза, горящие кровавой алчностью, выдают старого знакомого Махаон.
* * *
- Я не помню своей родины, господин. Но тот человек, что подобрал меня и привез сюда, говорил, что моя родина - сухой и жаркий Шем. Жаль, что я никогда не увижу улицы, на которых я выросла, - прошептала Шира, помогая Саргону избавиться от ненужной уже обуви. Как только сапоги оказались на полу, девушка толкнула охмеленного варвара в грудь, так, что он упал на мягкое ложе, окруженный запахами благовоний и шелковыми подушками. Не успел киммериец и глазом моргнуть, как рабыня оседлала его, положила свои маленькие мягкие ладони на его крепкий живот, выгнулась изящно, наклонилась, сладко укусив его в шею, прошептала:
- Спи, Саргон из Киммерии. Я помогу тебе почувствовать себя живым.. - демонические нотки, словно сорванные струны, прорвались в её медовом голосе, вытянув варвара из мира грёз, - последний раз.
Он вдруг понял, что скован и совершенно не чувствует ни ног, ни рук. По шее на простыни стекает алая кровь, но боли нет - лишь пьяное утомление. Хочется закрыть глаза, усталость накатывает - волна за волной, как совсем недавно, в глубоких водах океана, когда галера с рабами и надзирателями уходила в объятья морских богов, а вокруг был мрак. И нужно было держаться, держаться изо всех сил, чтобы не уйти вместе со своими неприятелями во власть извечной тьмы.
|
-
Очень четко следовал выбранному образу всю игру! Молодцом!
-
Генерал знал, что проявил себя не лучшим образом, но все же цель похода была достигнута, а жусцы получили новые ценные сведения о том, как воюют западные и юго-западные варвары. Бу Жао напишет об этом книгу, где изложит также свои мысли о кавалерии и борьбе с ней
Какой лапочка!
-
Принципиальный чайнамэн ^-^
-
Очень каноничный и стильный Китай.) Плюс за всю ветку - манера говорить, "написать об этом книгу" и т.д.
|
|
-
В следующий раз мы им покажем! ;)
-
За волю к победе. Это многое стоит.
-
Хитрозадый тип ^-^
-
Если внимательно прочитать этот пост, видно, какая работа вложена в создание Ремаллы. Подробность на подробности - экономика, политика, общественное устройство, армия. Просто здорово.
Еще лучше это видно в чарнике, но там плюсы ставить нельзя(
-
За глубокую игру и вообще...
|
|
|
Ну, и без того Милошу уже ясно было, что в историю он вляпался неприятную, что придётся идти против закона теперешней его новой родины, а новая родина тех, кто нарушает её законы, не любила и наказывала сурово, уж даже не суровей ли, чем покинутая и ненавидимая Россия. Там ссылали в Сибирь в кандалах, а здесь и Сибири-то нет никакой, чтобы ссылать, — скорый суд и на виселицу, и охнуть не успеешь, а уже болтаешься на пеньковой верёвке. Да или просто пристрелит маршал какого-нибудь захолустного городка, и поминай как звали, только некому и поминать. Охо-хо, Милош-Милош…
Не то чтобы это был первый раз, когда Милошу приходилось нарушать американские законы и вообще влезать в какие-то мутные истории, но, во-первых, это был первый раз, когда не было рядом Ковальского, который, Милош знал, всегда бы прикрыл его, вынес бы раненого и не бросил бы. Только карабин остался от Ковальского, всякая утварь да одеяло.
А во-вторых… во-вторых, Милошу особенно неприятна и противна была мысль, что пристрелят его, если пристрелят, или повесят, если повесят, — то по праву и справедливо, и вот это-то было особенно погано. В шестьдесят третьем году, ещё в Польше, Милошу тоже было страшно, до дрожи в руках и коленях жутко, но совсем по-другому — всё-таки и юнец он тогда ещё был, и не знал, каково это — когда штуцерная пуля русского пехотинца со ста саженей попадает в бедро, и много чего он тогда ещё о жизни не знал, но знал, что сражается вместе с тысячами таких же как он — за правое дело, во имя Бога и за нашу и вашу свободу. А сейчас — только потому, что во внутреннем кармане жилета глухо и грустно побрякивают друг о друга последних шесть тяжёлых серебряных долларов. На них, кстати, тоже написано «Свобода», только нет теперь речи о «нашей и вашей», а лишь о том, что было вашим, а стало нашим. И о Боге, уж конечно, речи теперь тоже нет.
— Дождались… — повторил Милош вслед за Эллиотом и поднял взгляд на приближающихся всадников. Он был рад возможности не продолжать разговор, а ещё больше рад тому, что мучительное ожидание заканчивается и теперь наконец-то он узнает, зачем он здесь понадобился.
-
что пристрелят его, если пристрелят, или повесят, если повесят, — то по праву и справедливо, и вот это-то было особенно погано.
В десятку!
|
|
-
Танки умею тфинить... Беф пифды...
Покорило, блять.
-
Пост вызывает улыбку и в то же время серьезен, как инфаркт. Неплохо).
|
|
Милош посиживал на крыльце дома с жестяной кружкой кофе в руках да цигаркой-самокруткой в зубах да грустно и безучастно поглядывал куда-то вдаль, на холмы вдалеке да на облака на небе. Последний раз Милош брился дня три-четыре назад, и рожа его польская уже основательно позаросла рыжей жёсткой щетиной. В сумке была бритва, и мыло было, и зеркальце тоже, но не хотелось бриться, да и вообще ничего особенно не хотелось делать. Это чувство было непохоже на то расслабленное ленивое состояние, в котором человек пребывает после хорошо выполненной тяжёлой работы: никакой тяжёлой работой Милош не занимался с самой Дакоты; нет, это было безнадёжное бессилье, похожее на слабость при болезни.
Третий день уже Милош вот так вот проводил: ел вместе со всеми консервы из банок (хорошие консервы, мясцо), пил кофе из кофейника машиниста, курил цигарки да спал на полу, укрываясь своими двумя одеялами. По крайней мере, под двумя одеялами было тепло, а так ведь и осень же скоро. Эхе-хе.
Милош скосился на карабин, прислонённый к подпорке навеса над крыльцом. Хороший карабин, куда лучше его собственного «йеллоу боя», ещё с самого Сейнт-Хедвига носимого с собой. Этот карабин Ковальский купил в Сан-Франциско, когда они с ним и ещё одним парнем, Новаком, ехали в Орегон. Его прежнее ружьё тогда поломалось, и Ковальский выложил все деньги, что у него были, да занял у Милоша и Новака (как же Новака звали-то? Станислав, кажется? Нет, Томаш же.), но купил себе новую, сверкающую тогда и блестящую, пушку. Милош всё подтрунивал тогда над ним, смеялся, магнат-то какой нашёлся, поглядите-ка на богатея, а сам-то завидовал, глядя на свою обшарпанную винтовку. Ох, завидовал Милош, и даже сам хотел было на что-нибудь новое поменять свой «йеллоу бой», да только не срослось у них в Орегоне, и денег не было, а те, что были, пропивали они с Ковальским…
Милош усмехнулся, покачав головой. И всё-таки весёлые деньки были в Орегоне, если так-то вспомнить. И золото на приисках какое-никакое было, и пьянки, и гулянки, и девки, и стрельба, и два поляка-бедака (Новак уже тогда свалил куда-то) посередине всего этого безумия. Только так и выдержали, что вместе были. Эхе-хе. Ковальский-Ковальский. Янек-Янек, что ж ты так. Милош снова глянул на карабин. Ну вот, завидовал-завидовал Ковальскому, а теперь и карабин его получил. Только вот не греет что-то никак.
Рядом какой-то парень забренчал на гитаре, а другой, с которым Милош сюда приехал, всё клеил свою скрипку, сидя неподалёку от Милоша. Надо же, оркестр прямо собирается. Охо-хо, оркестр-оркестр. Соберут нас всех и отправят в оперу, музыку играть. Музыку-музыку, да-да-да.
— Что, опять заломалась? — сочувственно поинтересовался Милош у скрипача, обернувшись к нему. Всё клеит и клеит, клеит и клеит же, третий день.
-
Интересный товарищ, вроде и игра только началась, постов всего ничего, а уже и подход к делу заметен, и языковые трудности проявились, и на прошлые невзгоды, Милошем со товарищи перенесенные намеки есть.
Ну и в довесок, за это описание :)
Видавший виды,[хорошо чищенный и смазанный стетсон
-
Радует с первых строк!))))
-
В Китай бы тоже постеца.
|
-
Когда до пикапа оставалось несколько метров, она остановилась.
И тут же, без предупреждения нанес размашистый удар прикладом своей М16, метя летчику в голову.
Это как?
|
-
Но самой последней каплей стало вчерашнее поражение "Индианс" - и не от кого-нибудь, а от поганых "Тампа Бэй Рейс"!
Напомнило анекдот про дневник мужа: "Зенит проиграл. Зато потрахадись клёво!"
|
|
Хлесткий удар.
Далия подтянула руку к себе, ладонью прошлась по обожженному месту, нахмурилась, недоуменно прошептала:
- Ты чего? Ласки не хочется? - наклонилась, в глаза заглянула, - что, правда евнух? Или.. ты что, плачешь? Что с тобой, малыш? - голос. Обеспокоенный. По-доброму. Без затаенной лжи или скрытой ненависти. Сострадание. Шепот.
* * *
- Ученого человека? Здесь? Ха! Ха-ха-ха-ха! - залился хохотом Кровавый Топор, хлопнул Саргона по плечу довольно, - насмешил, хе. Не знаю, дружище. Но поспрашиваю, обязательно.
Осушили еще по одной кружке, и снова наполнили, и вновь осушили:
- Некоторые треплются, будто видели живые тени, бродящие по крышам, другие твердят, будто демоны крылаты и похожи на летучих мышей.. - тут Корган хорошенько ругнулся, как следует упомянув мамаш всех этих болтунов, - байки и бредни.. нет, я не знаю никого, кто мог бы помочь справиться с этой проблемой.. хотя.. может, эти жрецы смогут что-нибудь вспомнить, если их как следует попросить.
Вытерев жирные руки об грязную скатерть, сказал:
- Ладно. Не будем об этой чертовщине, только не во время отдыха. Давай лучше выпьем. За встречу, парень! - щелкнул кружкой о кружку киммерийца, ухмыльнулся, до дна осушил. Очень уж долго Корган пьянеет - всегда, даже на самых долгих и веселых пирах. Его практически нереально перепить - будто бы всё выпитое растворяется в этой груде мышц и совсем не доходит до живота, отчего ум асира остается трезвым.
Тем не менее, после третьего выпитого кувшина, - Кром, как же быстро они кончаются! - Саргон почувствовал, что взгляд его слегка замутился, а голова налилась приятной хмельной тяжестью.
- .. и я расколол его голову ударом своего топора и в тот же миг стал новым комендантом Красного Братства, поддерживаемый пиратским лордом и его свитой. Культ Силы, брат, вот что я тебе скажу. Эти черви боятся тебя - делают вид, что уважают, но на самом-то деле только боятся. Покажи им свой окровавленный клинок и голову своего врага - и они тут же раскиснут, слабые и безвольные южане..
|
- На семь часов под нами! Ныряй!
- Еще чуть чуть и начнем носом землю рыть!
Все стремительно катилось в ад! Вот уже почти десять минут, как два пилота F/A-18C боролись за свою жизнь, стараясь оторваться от терминаторов-летунов...
Модель HK Arial, новинка на вооружении Скайнета. Идеальный воздушный убийца. Быстрый, манёвренный, не обремененный наличием человека внутри, а значит способный выполнять пируэты с максимально допустимой для конструкции перегрузкой. Они были созданы, чтобы окончательно свергнуть людей с небес, чтобы потом раздавить их на выжженной ядерной войной земле.
Николь оттолкнула от себя РУС, и самолет резко "клюнул" носом, уйдя с 500 на 200 метров. Земля внизу проносилась с невообразимой скоростью, сливаясь в один сплошной зелено-желтый ковер с размазанными рисунками деревьев, дорог и домов. Казалось, что земля была так близко, что от этой близости кровь стыла в жилах, а руки сами тянули рукоятку управления на себя. Ровный женский голос, абсолютно лишенный эмоций, настойчиво требовал потянуть РУС на себя и набрать высоту.
"На себя. На себя. На себя..."
-Есть! Вижу его! - крикнула Абигайл, увидев, как из-под левой плоскости резко выскочил хищный черный силуэт "Ариала".- Резко вправо!
Николь тут же увела самолет в сторону, и стайка плазменных разрядов прошила воздух в каком-то метре от плоскости самолета. "Ариал" сделал еще попытку, но опять промахнулся: Абигайл неустанно следила за терминатором, мастерски предугадывая его действия. Но такое везение не могло длиться вечно.
-Уходи! Форсируй!
-На такой высоте?! - прохрипел по передатчику голос Николь, злой и усталый. - Мы все топливо сожжем!
-Если ничего не предпринять, то нас...Твою мать! - договорить Абигайл не успела: Николь заложила такой вираж, уклоняясь от неожиданной пулеметной атаки с земли, что у девушек перехватило дыхание. С земли по низко летящему самолету стреляли все кому не лень.
Ситуация оказалась безвыходной...
Всего десять минут назад обычная разведывательная операция превратилась в самый настоящий дурдом. На F/A-18C, летевшего на высоте 6000 неожиданно спикировали два HK Arial, поливая перед собой из плазменных пушек. Только предупредительный визг базеров тревоги спас пилотов, и те сумели увернуться от первой атаки. Однако потом началась "карусель": терминаторы заходили на цель одновременно с двух сторон, и только сверхъестественное чутье Абигайл и мастерство Николь позволяло увести самолет с линии атаки. Пару раз Николь даже умудрилась сделать залп из пушки по проносившемуся мимо терминатору, жаль что безрезультатно - "Ариал" был очень шустрым, как черная тень носился вокруг жертвы.
-Сбрасывай ракеты! - приказала Николь, борясь с управлением самолета. - Надо облегчиться!
-Сделано! - и два АПУ с ракетами АМ-9 с хлопками сработавших пиропатронов отлетели от самолета.
Это было невероятно, но один из таких "грузов" угодил прямо в лоб одному из терминаторов, от чего тот тут уже стал резко падать и исчез где-то в лесной чаще. Похоже, машина не сумела предугадать такой шаг людей, за что и поплатился.
-Гори, сука! - прорычала в маску Абигайл. наблюдая за падением дрона-убийцы.
А вот второй убийца был куда проворней. Он вынудил людей залететь на враждебную территорию, ознаменовавшая себя беспрерывным воем базеров тревоги: особые модификации Т-1 с ЗРК старались навести на самолет свой смертельный груз. Было совершено два пуска, в ответ на это Абигайл выпустила ловушки, а Николь устремилась к земле, стараясь выйти из-зоны действия ракет. Осталась всего одна порция ловушек. Теперь одинокий F/A-18C рассекал воздух на предельно малой высоте, зажатый "Ариалом" и зенитными Т-1. Нужно было срочно менять курс, но "Ариал" только этого и ждал, чтобы всадить решающий залп.
-До ТВ (точка невозвращения) две минуты! Николь, сделай что-нибудь!
-Я пытаюсь, не видишь?! Что за...
Прямо по курсу самолета из-за деревьев выскочили пять серебристых точек. Засада! "Ариал" вывел людей на позиции дронов-убийц, и те тут же незамедлительно воспользовалась низкой высотой полета F/A-18C. Николь ничего не оставалось, как потянуть рукоять на себя и резко набрать высоту.
Это было правильным и провальным решением одновременно. Шквал огня, выпущенный дронами прошел ниже цели, зато "Ариал" был убийственно точен. Синие стрелы раскаленной плазмы прошили самолет по центру фюзеляжа. тут же вспыхнули остатки топлива и в один миг самолет превратился в яркий огненный шар. Силовая конструкция самолета была повреждена, и носовая часть вместе с кабиной оторвалась от горящих обломков, начав вращаться...
Николь незамедлительной, борясь с возникшими перегрузками, дернула за рычаг катапультирования. С гулким хлопком обожженный блистер отлетел в сторону. В лицо ударил шквальный ветер. Кресла класса "0-0" прекрасно сделали свою работу, вытащили пилотов из разбитого самолета на высоте две сотни метров, прежде, чем носовая часть фюзеляжа не рухнула на землю.
Затем еще один рывок, и девушки повисли на стропах белоснежны парашютов, а черные кресла стремительно полетели вниз, причем кресло Николь рухнуло на остов машины и вмяв его до самой земли, а кресло Абигайл пробила крышу дома и исчезло внутри.
Земля стремительно приближалась, и девушки тут же сгруппировались, как их учили. Приземление было жестким, но никто серьезно не пострадал, а оставшиеся на головах шлема спасли от ушибов и сотрясений. Но расслабляться было рано: теперь пилоты были на вражеской территории, к месту крушения самолета спешила вся округа.
Отстегнув парашюты, девушки забежали в ближайший дом, чтобы перевести дух и осмотреться. Домик внутри был пустым, трейлер, дом на колесах. Одна большая комната с кучей мусора на полу, с дырявыми стенами и выбитыми окнами на все четыре стороны, через который были видны клубы черного дыма, поднимавшиеся с разбившегося самолета.
|
|
Надвигающаяся тьма застелила горизонт, придвинулась ближе, нависла над мачтами и головами, и ледяной ветер, такой редкий в этих широтах, ударил в паруса, да так, что напряженно заскрипел такелаж, с натугой, будто вот-вот порвутся канаты и тросы, и лопнет парусина.
Волны поднялись, забила морская вода об борта, и брызги соленые, словно крошечные льдинки, впились в кожу, будто бы жизнь саму выпивая, прогоняя тепло из тела.
А суда приближались. Не торговцы. Не рыбаки. Слишком крупные. Скорее, пираты - быстроходные карамуссалы, на которых бороздят морские просторы кушитские головорезы, охочие до свежих рабов, блеска золота и сверкающих безделушек. Красно-черные паруса, а над мачтами - вымпела. Пираты, точно. Идут быстро, ветер попутный. В отличии от "Быстроходной", что идет против него и идет очень медленно. Приближаются неотвратимо. На юго-западе движение заметное выделяется среди мглы серо-черной. Воронка воздушная. Ураганная.
- Это пираты! Пираты! - раздался приглушаемый сильным ветром голос с "гнезда".
Шакал, бросившись в трюм, отыскал крепкую бочку - до недавних пор в ней была свежая вода, но теперь она была совершенно пуста.
Младший матрос засуетился, спустился в трюм, и вернулся с небольшими флажками ярких цветов. Забежал на полубак, возник неподалеку от капитана, что следил за продвижением пиратских кораблей, замахал флажками, подавая сигнал. Качает на волнах "Быстроходную", кидает сильно. Рулевые курс прокладывают согласно приказаниям Бьянки. Болтаются на вантах, словно пауки на паутине, матросы. Все чувствуют это. Страх.
- Бьянка! - скрипит Азис, обернувшись, - поднимай белый флаг..
Миг.
И тонкие черные стрелы, почти незаметные, неслышимые во время бури, роем набрасываются на корабль, дырявят людей, паруса, впиваются в борта. Падает мальчишка на бок, выронив алые флажки на мокрую палубу. Хватается за грудь "Каракатица", падает на колени. Кричат матросы, падая в ледяную воду, разбиваясь об палубу. Наёмники прячутся, падают, - все, кто был наверху, остались целы. Бьянка бросается к баку, к своему капитану - там же и Сазар оказался, едва увернувшись от стрелы, просвистевшей над самым ухом.
Шумят паруса, свистит ветер, волны перекатывают через фальшборта, ледяными пальцами касаясь мертвецов, будто бы пытаясь стащить их к себе, в свои бесконечные морские пучины.
Усиливается шторм. Лопнувшие концы канатов, словно разъяренные змеи, развеваются на ветру, паруса рвутся со страшным треском. Гром грохочет, и молния, словно божественная стрела, врезается в бурлящий океан, разрезая серую мглу ярким росчерком.
Пираты приближаются. Разделились - один с левого борта заходит, второй - с носа.
- Барракуда! - кричит боцман, щурясь от ветра и соленых брызг, прорываясь к первой помощнице, - что нам делать? - останавливается, на Азиса смотрит осоловело.
Капитан со стрелой в груди от боли корчится, кровь алую сплевывая в кучерявую бороду. Глаза закатив, схватившись одной рукой за черную стрелу, а другой пытаясь подтянуть к себе поближе девушку за блузку, хрипит:
- Нельзя было за это браться, как знал.. Не верь им! Никому! - кашляет, булькает, дышит надсадно, со свистом, - Беги, беги при первой же возможности! Они - зло.. - из последних сил притягивает Бьянку, шепчет на ухо, - и смерть идёт за ними.. по пятам..
Замолчал. Застыл. Медленно голову назад откинул, со стуком об дощатую палубу. Расслабилась рука, отпуская ткань блузки. Размяк. Умер.
-
А бока мои грязны, таи не таи,
Так любуйтесь на раны и язвы мои:
Вот дыра у ребра - это след от ядра,
Вот рубцы от тарана, и даже
Видно шрамы от крючьев - какой-то пират
Мне хребет перебил в абордаже!
|
-
- Товарищ Бурен, - сказал он, - я считаю, что это было на пятерку, но нам надо отсюда теперь уйти.
Это шикарно))).
|
Юстас - Жженому, Звезде и Трактористу. Одноглазый и Громыхало - тоже в доле.
- Серега, слев, блядь, давай лом в гусянку кидай!! - Ога, щаз-з, бля!! - широкоплечий боевик, роняя вышеозначенное изделие ЛМ-150, еле выпрыгнул из под разгоняющегося танка, угнанного какими-то пидарасами. Чуть в сторонке, коновал Егорыч быстрыми движениями рассекал джинсовые штаны попавшего ногами под гусянку Кочегара. Покачав головой, быстро принялся перетягивать голени обрезками штанин.
- Блядь, шо делаеца-та-а!! Убили-и-и!! - палубным матюгальником завыла широкомордая тетка, выбежавшая на шум из дверей одной из хат. - Всех мужаков поубивале-е-е!! А-а-абля-а-а!! - Угомонись, пизда, - коротко бросил пробежавший мимо мужик с ментовским "укоротом" в руках. - Ща я тя, суку, лечить буду. - Семен Михалыч, в миру Писюн Михалыч, огромными шагами помчался вслед за бронированной машиной. - Главное, на броню заскочить, а потом глянем. Лючок снарядный вроде не закрывался, перехуярю всех к ебеням.
Мыслям его и планам сбыться не было суждено. Грязной пыльной тенью из разломанного сарая наперерез ему вылетели еще двое пленников. Мысль о том, какой гондон выпустил их из подпола, додуматься не успела - бежавший первым, заметив поворачивающийся в его сторону ствол АКСУ, рыбкой нырнул Михалычу в ноги, заставив Писюна прободать рогами слежавшийся песок. Второй, упав на колено рядом, подхватил автомат и широкой очередью прошелся по преследователям, наповал уложив голосистую бабку, лекаря Егорыча и сторожевого пса Чмыря. Еще двое-трое оставшихся безымянными героев покатилось по земле с ранениями различной силы тяжести, а новоявленные убеганцы рванули вслед за уходящей на восход броней. Пробежав в пыльной взвеси под полсотни метров и вдоволь надышавшись охуевшим солярным выхлопом, запрыгнули-таки на крышу моторного отсека, устеленную неаккуратно свернутым брезентом и усыпанную кирпичом и вздохнули с облегчением. Ненадолго. Сзади раздался звук мотора без глушителя.
Еще через десяток секунд танкистов, как стоячих, начал обгонять местный бандицкий патрульный жып, заделанный вроде как багги. Правда, вжавший приклад в плечо и потративший последние патроны из рожка безбилетник что-то там повредил в движке или в водителе, после чего преследователи отстали. Сзади убеганцев со скрипом чего-то провернулось. Оглянувшись, оба увидели медленно поворачивающуюся крышку командирского люка с головкой перископа.
Тем временем, уехав на хуй с Ранчо, главтанкист Вован думал, шо бы такого можно замутить на танке. Захватить, например, нефтекачку местную, с перегонной цистерной. Или скататься на Украину, напиздить фургон баб и открыть в Баде свой бордель. Хуй знает. В общем, мысли эти, идущие параллельно с созерцанием курсовой полусферы, прервались автоматной очередью. Причем где-то рядом.
В ахуе резко ухватившись за рукояти ТКН, Жженый повернул башенку на сто восемьдесят и увидел два пыльных и грязных ебальника, держащихся за ствол пушки, один из которых широко улыбался и показывал в перископ знак "пис". Где-то вдалеке на крыше лежал перевернутый багги.
Через некоторое время, отъехав километров на двадцать, танкисты остановились.
-
Мыслям его и планам сбыться не было суждено.
Обороты, достойные классиков, чё
-
- Серега, слев, блядь, давай лом в гусянку кидай!! - Ога, щаз-з, бля!! - широкоплечий боевик, роняя вышеозначенное изделие ЛМ-150, еле выпрыгнул из под разгоняющегося танка, угнанного какими-то пидарасами.
-
- Всех мужаков поубивале-е-е!! А-а-абля-а-а!! - Угомонись, пизда
-
Шикарно пишешь.
|
|
|
-
Имя, фамилия. Два слова, как два аккорда, определивших тональность.
Именно это я представлял, когда задвал вопрос в интервью!)))
|
|
|
|
-
Когда он сделал шаг и показался в дверях, музыка затихла, и бородатые хари, немытые и нечесаные головы всех размеров, форм и возможных цветов, от бледно-розовых до чернильно-черных, устремили взоры десятков пар разномастных немигающих глаз, полных желчи и настороженности, в сторону входа.
Хдоровяк, тебе че нннадо?
|
ВооружениеШтурмовая винтовка L85A2Штатный съемный прицел SUSAT (кратность 4X); Режимы стрельбы: одиночный и автоматический; Боеприпасы: 5.56x45 NATO; Питание: магазины STANAG (30 или 20 патронов) и другие совместимые; Масса: 4.1 кг; В наличии: 10 шт. Штурмовая винтовка C8A1Режимы стрельбы: одиночный и автоматический; Боеприпасы: 5.56x45 NATO; Питание: магазины STANAG (30 или 20 патронов) и другие совместимые; Масса: 2.7 кг; В наличии: 10 шт. Штурмовая винтовка M4A1Режимы стрельбы: одиночный и автоматический; Боеприпасы: 5.56x45 NATO; Питание: магазины STANAG (30 или 20 патронов) и другие совместимые; Масса: 2.5 кг; В наличии: 5 шт. Штурмовая винтовка M16A4Режимы стрельбы: одиночный и очередями по 3 патрона; Боеприпасы: 5.56x45 NATO; Питание: магазины STANAG (30 или 20 патронов) и другие совместимые; Масса: 3.4 кг; В наличии: 5 шт. Штурмовая винтовка G3A3Режимы стрельбы: одиночный и автоматический; Боеприпасы: 7.62x51 NATO; Питание: магазины для G3 на 20 патронов и другие совместимые; Масса: 4.1 кг; В наличии: 1 шт. Штурмовая винтовка HK53A3Режимы стрельбы: одиночный, очередями по 3 патрона и автоматический; Боеприпасы: 5.56x45 NATO; Питание: магазины для HK53 (30, 40 или 25 патронов), STANAG и другие совместимые; Масса: 3.0 кг; В наличии: 1 шт. Штурмовая винтовка G36Штатный встроенный оптический прицел с кратностью 3.5X; Штатный съемный коллиматорный прицел типа "красная точка"; +Модуль под магазины STANAG и другие совместимые; Режимы стрельбы: одиночный и автоматический; Боеприпасы: 5.56x45 NATO; Питание: магазины для G36 (30 патронов); Масса: 3.6 кг; В наличии: 1 шт. Штурмовая винтовка G36KШтатный встроенный оптический прицел с кратностью 3.5X; Штатный съемный коллиматорный прицел типа "красная точка"; +Модуль под магазины STANAG и другие совместимые; Режимы стрельбы: одиночный и автоматический; Боеприпасы: 5.56x45 NATO; Питание: магазины для G36 (30 патронов); Масса: 3.3 кг; В наличии: 1 шт. Штурмовая винтовка G36CШтатная съемная штурмовая рукоятка; +Модуль под магазины STANAG и другие совместимые; Режимы стрельбы: одиночный и автоматический; Боеприпасы: 5.56x45 NATO; Питание: магазины для G36 (30 патронов); Масса: 2.8 кг; В наличии: 1 шт. Штурмовая винтовка FAMAS G2Режимы стрельбы: одиночный, очередями по 3 патрона и автоматический; Боеприпасы: 5.56x45 NATO; Питание: магазины STANAG (30 или 20 патронов) и другие совместимые; Масса: 3.6 кг; В наличии: 1 шт. Пистолет-пулемет MP5A3Режимы стрельбы: одиночный, очередями по 3 патрона и автоматический; Боеприпасы: 9x19 Parabellum; Питание: магазины для MP5 (30, 32 или 15 патронов); Масса: 3.1 кг; В наличии: 10 шт. Пистолет-пулемет P90Штатный встроенный коллиматорный прицел с прицельной сеткой; Режимы стрельбы: одиночный и автоматический; Боеприпасы: 5.7x28 SS190; Питание: магазины для P90 (50 патронов); Масса: 2.5 кг; В наличии: 1 шт. Дробовик Remington 870Режимы стрельбы: одиночный; Боеприпасы: 12-й калибр; Питание: трубчатый подствольный магазин на 7 патронов; Масса: 3.5 кг; В наличии: 3 шт. Снайперский вариант штурмовой винтовки HK417 ("Sniper" Model)Штатный съемный оптический прицел с кратностью 12X; Штатные съемные складывающиеся сошки; Режимы стрельбы: одиночный и автоматический; Боеприпасы: 7.62x51 NATO; Питание: магазины для HK417 (20 или 10 патронов) и другие совместимые; Масса: 5.2 кг; В наличии: 1 шт. Снайперская винтовка L115A3 (Super Magnum)Штатный съемный оптический прицел с кратностью 16X; Штатные съемные складывающиеся сошки; Режимы стрельбы: одиночный; Боеприпасы: .338 Lapua; Питание: магазины для AWSM (5 патронов); Масса: 7.6 кг; В наличии: 1 шт. Пулемет Minimi SPWШтатная съемная штурмовая рукоятка; Режимы стрельбы: одиночный и автоматический; Боеприпасы: 5.56x45 NATO; Питание: разъёмно-звеньевая лента M27, магазины STANAG и другие совместимые; Масса: 5.8 кг; В наличии: 1 шт. Реактивный одноразовый гранатомет M72A6Масса: 3.5 кг; В наличии: 3 шт. Пистолет Browning HP Mk. IIIРежимы стрельбы: одиночный; Боеприпасы: 9x19 Parabellum; Питание: магазины для Browning HP (13 патронов); Масса: 0.9 кг; В наличии: 5 шт. Пистолет USP .45 TacticalРежимы стрельбы: одиночный; Боеприпасы: .45 ACP; Питание: магазины для USP .45 (12 патронов); Масса: 0.7 кг; В наличии: 3 шт. Пистолет Beretta 92FSРежимы стрельбы: одиночный; Боеприпасы: 9x19 Parabellum; Питание: магазины для Beretta 92 (15 патронов); Масса: 0.9 кг; В наличии: 5 шт. Пистолет SIG-Sauer P226 TacticalРежимы стрельбы: одиночный; Боеприпасы: .357 SIG; Питание: магазины для SIG-Sauer P226 .357 (12 патронов); Масса: 1 кг; В наличии: 2 шт. Пистолет Glock 17Режимы стрельбы: одиночный; Боеприпасы: 9x19 Parabellum; Питание: магазины для Glock (17, 19 или 33 патрона); Масса: 0.6 кг; В наличии: 5 шт. Пистолет Glock 18СРежимы стрельбы: одиночный и автоматический; Боеприпасы: 9x19 Parabellum; Питание: магазины для Glock (17, 19 или 33 патрона); Масса: 0.6 кг; В наличии: 1 шт. Подствольный гранатомет M203Боеприпасы: 40x46; Питание: однозарядный; Масса: 1.4 кг; В наличии: 2 шт. Подствольный гранатомет AG36Боеприпасы: 40x46; Питание: однозарядный; Масса: 1.5 кг; В наличии: 2 шт. БоеприпасыМагазин STANAG на 30 патроновМасса: 0.45 кг (снаряженный 5.56x45 NATO); В наличии: 100 шт. Магазин STANAG на 20 патроновМасса: 0.35 кг (снаряженный 5.56x45 NATO); В наличии: 100 шт. Магазин для G3 на 20 патроновМасса: 0.6 кг (снаряженный 7.62x51 NATO); В наличии: 10 шт. Магазин для HK53 на 30 патроновМасса: 0.45 кг (снаряженный 5.56x45 NATO); В наличии: 6 шт. Магазин для HK53 на 40 патроновМасса: 0.55 кг (снаряженный 5.56x45 NATO); В наличии: 4 шт. Магазин для G36 на 30 патроновМасса: 0.45 кг (снаряженный 5.56x45 NATO); В наличии: 20 шт. Магазин для MP5 на 30 патроновМасса: 0.4 кг (снаряженный 9x19 Parabellum); В наличии: 50 шт. Магазин для P90 на 50 патроновМасса: 0.45 кг (снаряженный SS190); В наличии: 5 шт. Магазин для HK417 на 20 патроновМасса: 0.6 кг (снаряженный 7.62x51 NATO); В наличии: 10 шт. Магазин для AWSM на 5 патроновМасса: 0.8 кг (снаряженный .338 Lapua); В наличии: 5 шт. Магазин для Browning HP на 13 патроновМасса: 0.25 кг (снаряженный 9x19 Parabellum); В наличии: 20 шт. Магазин для USP .45 на 12 патроновМасса: 0.3 кг (снаряженный .45 ACP); В наличии: 12 шт. Магазин для Beretta 92 на 15 патроновМасса: 0.28 кг (снаряженный 9x19 Parabellum); В наличии: 20 шт. Магазин для SIG-Sauer P226 .357 на 12 патроновМасса: 0.28 кг (снаряженный .357 SIG); В наличии: 8 шт. Магазин для Glock на 17 патроновМасса: 0.25 кг (снаряженный 9x19 Parabellum); В наличии: 20 шт. Короб с лентой M27 на 200 патроновМасса: 3.3 кг (снаряженный 5.56x45 NATO); В наличии: 5 шт. Коробка патронов 5.56x45 NATOСодержание: 100 шт; Масса: 1.2 кг; В наличии: 10 шт. Коробка патронов 7.62x51 NATOСодержание: 100 шт; Масса: 2.6 кг; В наличии: 5 шт. Коробка патронов 9x19 ParabellumСодержание: 100 шт; Масса: 1.4 кг; В наличии: 10 шт. Коробка патронов .45 ACPСодержание: 100 шт; Масса: 2.1 кг; В наличии: 10 шт. Коробка патронов 5.56x45 NATO (дозвуковые)Содержание: 100 шт; Масса: 1.8 кг; В наличии: 3 шт. Коробка патронов 9x19 Parabellum (дозвуковые)Содержание: 100 шт; Масса: 1.8 кг; В наличии: 1 шт. Коробка патронов .45 ACP (дозвуковые)Содержание: 100 шт; Масса: 2.7 кг; В наличии: 1 шт. Коробка патронов 12 калибра (крупная дробь)Содержание: 20 шт; Масса: 1 кг; В наличии: 20 шт. Коробка патронов 12 калибра (пуля)Содержание: 20 шт; Масса: 1.2 кг; В наличии: 20 шт. Осколочная граната M406 (40x46)Масса: 0.24 кг; В наличии: 20 шт. Кумулятивно-осколочная граната M433 HEDP (40x46)Масса: 0.24 кг; В наличии: 10 шт. Сигнальная ракета М662 (красная) (40x46)Масса: 0.25 кг; В наличии: 5 шт. Сигнальная ракета М661 (зеленая) (40x46)Масса: 0.25 кг; В наличии: 5 шт. Осветительная ракета М583A1 (белая) (40x46)Масса: 0.25 кг; В наличии: 10 шт. ВзрывчаткаОсколочная граната M67Масса: 0.4 кг; В наличии: 20 шт. Зажигательная граната AN-M14Масса: 0.9 кг; В наличии: 5 шт. Дымовая граната AN-M83Масса: 0.45 кг; В наличии: 10 шт. Дымовая граната M18 (красный)Масса: 0.5 кг; В наличии: 5 шт. Дымовая граната M18 (зеленый)Масса: 0.5 кг; В наличии: 5 шт. Светозвуковая граната M84Масса: 0.25 кг; В наличии: 10 шт. Управляемая мина M18A1 "Claymore"+Взрыватель натяжного действия; +Электрический управляемый взрыватель; Масса: 1.6 кг; В наличии: 10 шт. Брикет взрывчатки C-4+Электрический управляемый детонатор; Масса: 0.56 кг; В наличии: 30 шт. Капсуль-детонаторМасса: 0.1 кг; В наличии: 20 шт. Радиоуправляемый детонатор+Антенна; Масса: 0.2 кг; В наличии: 10 шт. "Клакер"Масса: 0.2 кг; В наличии: 10 шт. Система радиодетонации для "клакера"Масса: 0.4 кг; В наличии: 5 шт. Бикфордов шнур в катушкеСодержание: 100 метров; Масса: 6 кг; В наличии: 3 шт. Двухжильный электрический провод в катушкеСодержание: 100 метров; Масса: 7 кг; В наличии: 3 шт. Тонкий стальной провод в катушкеСодержание: 100 метров; Масса: 4.5 кг; В наличии: 3 шт. Оружейные аксессуарыГлушитель под калибр 5.56 ммМасса: 0.5 кг В наличии: 3 шт. Глушитель под калибр 9 ммМасса: 0.2 кг В наличии: 5 шт. Глушитель под .45 калибрМасса: 0.3 кг В наличии: 3 шт. Голографический коллиматорный прицелМасса: 0.3 кг; В наличии: 3 шт. Закрытый коллиматорный прицел типа "красная точка"Масса: 0.15 кг; В наличии: 5 шт. Открытый коллиматорный прицел типа "красная точка"Масса: 0.1 кг; В наличии: 5 шт. Прицел типа ACOGКратность увеличения 3X; Масса: 0.3 кг; В наличии: 4 шт. Оптический прицел для длинных дистанцийКратность увеличения 24X; Масса: 0.7 кг; В наличии: 1 шт. TPIALМасса: 0.15 кг; В наличии: 5 шт. Лазерный целеуказательМасса: 0.1 кг; В наличии: 3 шт. Тактический фонарьМасса: 0.1 кг; В наличии: 5 шт. Средства для модернизации оружия (планки, рельсы, крепежные приспособления и прочее)В наличии: Достаточное количество. ОбмундированиеБронежилет IOTVIII-A класс защиты; +Бронеплиты III класса защиты; +Чехол цвета "Койот"; +Разгрузочная система; +Подсумки для разгрузочной системы; Масса: 14 кг; В наличии: 3 шт. Бронежилет MBAVIII-A класс защиты; +Бронеплиты III класса защиты; +Чехол цвета "Койот"; +Разгрузочная система; +Подсумки для разгрузочной системы; Масса: 12 кг; В наличии: 3 шт. Бронежилет OspreyIII-A класс защиты; +Бронеплиты III класса защиты; +Чехол цвета "Койот"; +Разгрузочная система; +Подсумки для разгрузочной системы; Масса: 11 кг; В наличии: 2 шт. Шлем ACH+Чехол цвета "Койот"; +Крепление для ПНВ; Масса: 1.2 кг; В наличии: 5 шт. Набор наколенников (цвет "Койот")Масса: 0.5 кг; В наличии: 5 шт. Набор налокотников (цвет "Койот")Масса: 0.4 кг; В наличии: 5 шт. Прочее различное обмундирование (кепки, куртки, брюки, комбезы, ботинки, перчатки, балаклавы, рюкзаки, подсумки, кобуры и другое)В наличии: Достаточное количество. ОстальноеОсветительная шашкаМасса: 0.2 кг; В наличии: 20 шт. Глоустик (зеленый)Масса: 0.1 кг; В наличии: 20 шт. Глоустик (красный)Масса: 0.1 кг; В наличии: 20 шт. Персональное ультракоротковолновое радиоДальность действия: до 500 метров; +Гарнитура; +Подсумок; Масса: 1.5 кг; В наличии: 5 шт. Тактическое радиоДальность действия: 25 километров; Дальность действия через спутник: неограниченна; +Антенна; +Спутниковая антенна; +Батарея; Масса: 7 кг; В наличии: 1 шт. КомпасМасса: 0.2 кг; В наличии: 10 шт. GPS ресивер DAGRМасса: 0.3 кг; В наличии: 5 шт. ВетромерМасса: 0.3 кг; В наличии: 1 шт. МультитулМасса: 0.5 кг; В наличии: 5 шт. Мобильный набор инструментов (лопата, топор и пила)Масса: 3 кг; В наличии: 5 шт. Противогаз+Набор фильтров; +Сумка-подсумок для переноски; Масса: 1.5 кг; В наличии: 5 шт. БинокльКратность увеличения 20X; Масса: 0.5 кг; В наличии: 5 шт. Тепловизор MX-2AКратность увеличения 2X; Масса: 0.5 кг; В наличии: 1 шт. ПНВМасса: 0.6 кг; В наличии: 5 шт. АптечкаБинты различных размеров; Фиксирующие повязки (3 шт); Дезинфицирующие пластыри; Набор булавок; Ножницы; Медицинские перчатки; Средство для промытия глаз (0.3 литра); Спиртовый гель (0.2 литра); Йод (0.2 литра); Аспирин (10 таблеток); Сильнодействующее обезболивающее в шприце (2 шт); Адреналин (1 шт); Одеяло из фольги; Масса: 2 кг; В наличии: 10 шт. Медицинский набор+Перевязочный набор; +Набор различных медикаментов; +Набор инструментов для проведения несложных хирургических операций; Масса: 6 кг; В наличии: 1 шт. Спальный коврикМасса: 1 кг; В наличии: 10 шт. Спальный мешокМасса: 2.5 кг; В наличии: 5 шт. 24-х часовой рацион пакет (патрульная версия)Масса: 1.5 кг; В наличии: 50 шт. Одноразовые наручникиМасса: 0.05 кг; В наличии: 20 шт. Веревка из капронового волокна в катушкеСодержание: 100 метров; Масса: 3 кг; В наличии: 10 шт. Рулон липкой лентыСодержание: 50 метров; Масса: 0.3 кг; В наличии: 20 шт. Прочее снаряжение
|
|
Ду Юэшэн, не меняя неторопливого шага, задержал ничего не выражающий взгляд на Остине, а затем чуть качнул подбородком ему в ответ. Ван Ган и Чжао Яобан в это время склонили головы ещё ниже, а Ван Ган даже сделал ещё один шаг вперёд и вполголоса, не поднимая глаз, обратился к Ду Юэшэну:
— Господин Ду!.. имею честь сообщить вам, что перед собой вы видите…
Кого Ду Юэшэн видит перед собой, Ван Ган сообщить не успел, так как в этот самый момент Ду Юэшэн отвлёкся, обернувшись в другую сторону и потеряв к Остину и стоявшим рядом китайцам всякий интерес. Точнее сказать, Ду Юэшэна отвлекли — из толпы выделилась и без особенных церемоний к гангстеру направилась та самая мисс Джонсон, некрасивая мулатка с цыганскими кольцами в ушах и аляповатыми браслетами на руках. Разговаривавший с ней молодой прилизанный европеец, работавший, по всей видимости, на Ду, бросился было за ней, но нужды останавливать мисс Джонсон не было: не доходя трёх шагов до гангстера журналистка остановилась перед одним из телохранителей, заступившим ей дорогу.
Впрочем, и этого оказалось достаточно, чтобы обратить на себя внимание Ду.
— Вы что-то хотели, сяоцзе? — неожиданно вежливо обратился Ду к даме, по-китайски, разумеется. Голос у Ду был хрипловатый, надтреснутый.
— Вы что-то хотели, мисс? — быстро перевёл на английский сопровождавший мисс Джонсон европеец.
— Да, мистер Юэшэн (мисс Джонсон, похоже, не до конца разобралась в том, на какое место азиаты ставят имя, а на какое — фамилию), меня зовут Селина Джонсон, и моё издание, «Ньюсвик», договаривалось с вами об интервью… — ответила журналистка.
— Она журналистка из Америки, — творчески перевёл речь мисс Джонсон на китайский тот же европеец. По-китайски он говорил, надо отметить, куда лучше Остина.
Ду Юэшэн же с любопытством оглядывал мисс Джонсон. Непонятно, что его более заинтересовало: экстравагантный вид ли дамы, её дерзкое (вдвойне дерзкое!) поведение или всё сразу, но настроен гангстер, похоже, был великодушно, разглядывая журналистку как диковинного зверька — надо же, какая потешная, и разговаривать ещё умеет. Ду растянул губы в широкой улыбке, обнажив очень жёлтые зубы, кивнул и сделал жест ладонью, идите, мол, за мной.
— Скажите, сяоцзе, в Америке так принято? — обернулся он к мисс Джонсон. Семенящий рядом с журналисткой шанхайлэндер перевёл сказанное, на этот раз без купюр.
— Простите, если я как-то оскорбила вас своим поведением… — поспешила ответить мисс Джонсон.
— Она очень сожалеет о своей дерзости, — перевёл лаовай.
— Нет-нет, что вы… разные места, разные обычаи… — всё так же великодушно ответил Ду Юэшэн и, заложив руки за спину, продолжил вышагивать по залу. Вся свита следовала за ним. Воспользовавшись паузой, шанхайлэндер-переводчик наклонился к уху мисс Джонсон и что-то сердито ей забормотал. Мисс Джонсон слушала переводчика с безразличием, косясь только на Ду Юэшэна. Семенящая о правую руку Ду госпожа Ху всё с тем же скучающим выражением лица осматривала зал. Король шанхайского преступного мира со свитой удалялись от Остина и компании.
— Вот чёртова сука, — покачал головой Ван Ган, нервно потирая руки и обращаясь к собеседникам. — Он ведь хотел с нами поговорить!
Тао Чжуси молчал, недовольно поджав губы. Не особо воодушевлённым выглядел и Чжао Яобан. А с другой стороны зала на Остина глядел старший инспектор Таунсенд. Сложно было разобрать выражение лица особиста отсюда, но почему-то казалось, что глядеть он должен бы с ироничным выражением. Встретившись с Остином глазами, Таунсенд ещё некоторое время задержал взгляд, а затем обернулся к своему собеседнику — лысеющему европейцу в белом пиджаке и с импозантными тараканьими усами.
-
Несмотря на то, что сцена получилась долгой, она доставляет не меньше, чем иная перестрелка. Особенно, конечно, после того, как мы сами посмотрели на этот особнячок!)))
|
24.10.1935 12:36
Восточно-китайское море
близ порта Усун в 30 км от Шанхая
Ничего не произошло. Лиза, Салли и Саймон вместе спустились с Виктория-пик, побродили ещё по городу и вернулись на «Конте Верде», остановившись в ожидании отплытия на палубе.
Застучали в глубине машинного отделения громадные паровые турбины, повалил чёрный дым из труб, тяжело прозвучал гудок, разнося низкий и протяжный звук над вечерней Виктория-харбор, сноровисто работали итальянские матросы, поднимая трап на борт, а в увеличивающемся просвете между чёрной стеной борта и серо-зелёным бетонным пирсом уже бурлила и клокотала вода, и ярко зажигались освещение палуб и цепочки иллюминаторов лайнера, и заиграл оркестр в римско-помпейском салоне первого класса, и Лиза со своими новыми знакомыми стояла у фальшборта и смотрела, как удаляется мерцающий тысячами огоньков город, облепивший склоны гор на острове, и, пересекая Виктория-харбор, пыхтит низкобортный паровой паром с «Юнион Джеком» на корме, и ползёт, отставая, параллельным курсом джонка с перепончатым парусом, и суетятся на ней маленькие отсюда фигурки китайцев.
— Отличный город Гонконг… — задумчиво произнёс Саймон по-английски, опёршись о перила.
— Не то что Шанхай, — мрачно добавила Салли. Саймон медленно обернулся и непонимающе посмотрел на жену. Салли безразлично пожала плечами и повернулась к перилам спиной, обернувшись к корме, за которой медленно опускалось к гребню гор острова Гонконг по-южному крупное и красное тропическое солнце. А Саймон перегнулся через перила и уставился на нижние палубы, где, как отсюда, сверху, было видно, тоже собирались люди — пассажиры второго классса, и тоже, прикладывая руку козырьком к глазам, смотрели на удаляющийся город.
…и лайнер двинулся дальше.
Утром двадцать третьего Салли и Саймон опоздали к завтраку, но появились — и Салли не собиралась умирать и, напротив, выглядела такой же здоровой, как и до того, и Саймон был, как обычно, весел и что-то там рассказывал про Шанхай, Нанкин (который теперь у китайцев был столицей) и Пекин (который у китайцев столицей быть перестал и теперь назывался Бэйпин), и даже удостоился ледяного взгляда со стороны фрау Шёдель. Фрау Шёдель мучилась мигренью, и ей не было интересно ни про Шанхай, ни про Нанкин, ни про Бэйпин. Она вообще в Японию плыла. У них с мужем было свадебное путешествие.
Пассажиров за завтраком теперь вообще собралось меньше, чем до Гонконга — английская колония служила для многих целью путешествия или пересадочным пунктом на пути дальше по Азии: так, сошёл с борта пианист-любитель, португалец Мендеш, и итальянец-аристократ ди Мария со своей пергидролевой американской невестой не преминули обменяться между собой репликами в адрес португальского бизнесмена. Все слышали, как они называют Мендеша отвратительным плебеем, так как говорили они между собой по-английски. Пергидролевая мисс Драгински не знала иностранных языков. «Правда говорят, что китайский язык очень сложный?» — осведомилась она у Саймона, видимо, поддержания разговора ради. «О нет, что вы, — любезно откликнулся китаец, — он очень простой. Вообразите: если вы захотите выучить наш язык, вам даже не придётся учить алфавита». Мисс Драгински не поняла насмешки, а синьор ди Мария понял и неприязненно поглядел на Саймона, видимо, выбирая, каким бы словом назвать теперь его. Всё-таки за три недели круиза спутники начали основательно раздражать друг друга.
Вечером матросы разобрали бассейн, в котором всё равно никто уже не купался, и вовремя разобрали: выйдя на палубу утром последнего дня своего путешествия, Лиза вместо приевшегося уже палящего солнца увидела пасмурное небо до горизонта и поёжилась от морского ветра, ставшего вдруг непривычно холодным. «Наш лайнер движется на север, — пояснил за завтраком капитан, — и из субтропиков мы уже перешли в область умеренного климата. В Шанхае и Йокогаме сейчас не более пятнадцати градусов тепла и, кстати, обещают дождь».
И на это утро Салли тоже осталась жива, появившись за завтраком, как и всегда, вместе с мужем. «Мы остановимся на Бунде, господин капитан?» — старательно выговаривая английские слова, поинтересовалась она у капитана. «Нет, миссис Гэ, — покачал головой капитан, — к Бунду мы с нашим лайнером не подходим, но мы пристанем к одному из пирсов близ центра города, откуда вы сможете добраться до Бунда на катере или сойти в город непосредственно там». «Спасибо, господин капитан», — ответила Салли.
Ланч прошёл за разговорами о Шанхае, где «Конте Верде» останавливался на несколько часов. Пассажиры интересовались у Саймона, как у шанхайца, что они успеют посмотреть за это короткое время в городе. «Ох, господа! — улыбаясь, выставлял Саймон ладони перед собой, — не сочтите за нежелание вам помочь… но я не был в Шанхае три года, а, вы должны понять, Шанхай — это полный антипод вечного Рима. Шанхай сейчас меняется так, что я боюсь, что сам-то его не узнаю и заблужусь в новых улицах! Ну, в любом случае, я всё ещё считаю, что Бунд по-прежнему остаётся главной набережной города, а Нанкин-роад — его центральной улицей, так что советовал бы отправиться вам туда. Но если Нанкин-роад за три года превратилась в пыльную подворотню, а высотными зданиями застроили портовый район Пудун — я ничуть не удивлюсь! И я вас предупредил!»
Смуглое лицо Саймона застыло в довольной своей очередной шуткой улыбке, когда на пороге ресторана, где пассажиры собрались к ланчу, появился один из офицеров лайнера.
— Господа! — обратился он к собравшимся за обеденным столом. — Господа, минуточку внимания! У меня для вас важное объявление. Дело в том, что по объективным причинам наш лайнер не может подойти к пристани в центре Шанхая, как планировалось до того. Мы пристанем в городе Усун в двадцати милях от Шанхая, и сходящие на берег пассажиры будут переправлены в город катером. Следующим же до Йокогамы пассажирам настоятельно рекомендуется воздержаться от посещения города.
Разумеется, ресторан тут же наполнился возгласами «Почему?!», «Что случилось?!», «Какие такие причины?!»
— Господа, — озадаченно повторил офицер. — Господа, в городе сложилась опасная ситуация. По реке в центр города поднялся японский крейсер, угрожающий Международному сеттльменту в центре Шанхая. Всё остаётся крайне неопределенно и неясно, поэтому мы постараемся до минимума сократить нашу стоянку в Усуне и настоятельно просим не сходить на берег пассажиров, направляющихся в Японию.
Саймон досадливо бросил вилку на стол.
— Браво, — едко сказал он, комкая в ладони салфетку. — Браво! Уезжали из Китая, была война, уезжали из Италии, началась война, приезжаем в Китай — и тут того и гляди война начнётся! Мы с тобой самые везучие люди в мире, Салли! — нервно обратился он к жене. А Салли неподвижно сидела рядом с мужем, непонимающе переводя взгляд то на офицера, то на Саймона, то на не отстающих от офицера с расспросами пассажиров. Похоже, она плохо поняла всё сказанное.
— Скажите, офицер! — прорезался через гвалт звонкий голос пергидролевой мисс Драгински. — Скажите, офицер! А у японцев есть подлодки?
-
— Скажите, офицер! — прорезался через гвалт звонкий голос пергидролевой мисс Драгински. — Скажите, офицер! А у японцев есть подлодки?
Все эти люди, безусловно, получились одновременно и живыми, и не такими унылыми, как наверняка были бы в действительности))).
|
|
|
-
То, что шхуна вовсе не её, ничего не значила. Капитан капитаном, а Барракуда своего не упустит. Её слово тут далеко не последнее.
- Мой корабль - я капитан!
- А что будешь делать без команды, Джеек?
|
|
|
|
- Джентльмены.- Мистер Драг сложил пальцы рук в треугольник.- Я вас ждал.- В глазах мужчины блестел нездоровый азарт, все мускулы его то напрягались, то расслаблялись, не в силах принять окончательное решение относительно своего поведения. Джек вдруг встал и, потирая руки, принялся мерить шагами комнату. Заглянув за занавеску, в молчаливо стучащий по окну водный массив, Джек издал неудовлетворённое фырканье (будто ждал увидеть за занавеской по меньше мере брата-близнеца Джеймса Бонда) и обернулся к тем, кого он только что назвал джентльменами:
- Джентльмены,- повторился он,- положение принимает крайне серьёзный оборот! Сегодня, в шесть часов тридцать пять минут утра на, стой! Стой, кому говорю!- Драг, неожиданно потеряв всю серьёзность момента, сделал два резких шага к столу и схватил за шёрстку маленького хомячка, который только-только решился вылезти из клетки после мучительной ночи, видимо надеясь хоть немного отдохнуть от запаха ароматических палочек и цитрусовых. Но нет! Джек поднял хомяка на уровень глаз и, приняв предельно строгое выражение лица, медленно проговорил:
- Никаких прогулок! Мы в опасности!- И, посадив измученное бессонницей животное на плечо, мужчина вновь обернулся к тем, кого он уже два раза назвал джентльменами:
- Джентльмены,- вновь повторился он,- как я и говорил, сегодня, в шесть часов тридцать пять минут утра на меня было совершено невообразимо коварное покушение! Меня пытались отравить!- Вдруг вскрикнул он надломившимся голосом и указал в угол, туда, где на жёрдочке почивал его любимый ара.
Ара выглядел крайне скверно. Он видимо пытался спать, спрятал клюв под крыло, но удерживался как-то криво, перья на лбу его вылезли, обнажившаяся кожа была болезненно красна.
- Джентльмены!- Набравшим пафоса голосом повторил Джек,- это немыслимо! Только поглядите на беднягу Апача! На нём же нет живого места! Бедный, бедный мой товарищ!..- Джек громко всхлипнул носом.
- Джентльмены!- Взяв себя в руки, протяжно повторил мистер Драг,- я хочу, чтобы отравитель, как и его наниматель, были найдены и приведены ко мне! Я не позвол-л-лю!- Звук "л" Джек в буквальном смысле слова выплюнул, испустив целое облачко разгорячённой слюны.- Никому покушаться на моё здоровье! И на здоровье Апача!- Приняв предельно, как ему показалось, торжественную позу (вся фигура изогнулась в направлении окна, перст гневно тычет стекло) на добрые десять секунд, Джек вдруг покачал головой, отряхнулся, хмыкнул, фыркнул, почесался и, как ни в чём не бывало, сел за стол:
- Подозреваемых заказчиков трое. Первый - "Толстый Билл", новичок, американец, пытается развернуть здесь большую торговлю оружием. Мелкая, но крайне наглая сошка. Второй - прекрасно вам знакомый "Кесарь", который "Цезарь", который "Император" и который дурачок и самодур, и полудурок, но меня не любит и потому всегда, мать его, под подозрением. Ну и третий - самая, наверное, опасная рыба в вашем будущем улове - "Гранит". Вы его не знаете. Он держит целую банду поваров. Торгует высококлассной наркотой. Особо не светится, посредники, посредники. Насколько я полагаю, хорошо повязан с копами и просто обязан иметь хоть какие-то связи в правительстве. На этом моя информация кончается, больше узнаете у моего контакта, если придётся. Я хочу, чтоб вы проверили всех троих. Можете поговорить с их людьми, с ними самими, забраться к ним в дома и грубо трахнуть их жён, если хотите, мне плевать. Вы у меня, хе-хе,- лицо посерьёзневшего криминала исказила дерзкая улыбка,- птички незасвеченные, контору не запалите. Всё ясно? О промежуточных результатах докладывать немедленно лично мне. Я бы хотел, чтоб вы прошлись по списку в указанном мной порядке, хотя, конечно, если у вас есть какие-либо предложения, готов выслушать.- И тут Джек снова сложил пальцы рук в треугольник. Хомяк на плече подполз к уху хозяина и принялся что-то туда осторожно шептать.
Денни удалось припарковаться как раз возле дома номер тринадцать: машин вокруг вообще было мало, все разъехались по офисам. Выйдя из красавицы "Камаро", Денни еле заметно, но всё же вздрогнул. Каждый раз одно и то же, уже который год. Швейцары мистера Драга, давно успевшие стать легендой, с раннего утра были на посту. Две обезьянки шимпанзе, Василий и Анабель (следует уточнить, что обе обезьяны были мужского пола) в красивых, шитых на заказ швейцарских пальто и подрезанных на коленях брюках. Василий недовольно склонил голову: о нынешних посетителях хозяина он был не лучшего мнения. Денни он считал недалёким (всему виной лысый череп), а Стивена - попросту тупым. Впрочем, хозяину были нужны эти два дурачка, а перечить хозяину Василий не мог. И потому он, скорчив дружелюбную гримасу, подпрыгнул к двери, открыл её и жестом пригласил гостей внутрь.
Анабель же не шевельнулся и выражение лица не поменял. Он, как и всегда, был не в духе.
Василий проводил обоих мужчин на второй этаж, постучал в дверь кабинета мистера Драга и, на прощание подёргав головой, ускакал вниз, на пост.
А дальше вы знаете.
-
шик!
-
Второй - прекрасно вам знакомый "Кесарь", который "Цезарь", который "Император" и который дурачок и самодур, и полудурок, но меня не любит и потому всегда, мать его, под подозрением.
хорооош)
-
|
Вдохновленная, - или испуганная, - увиденным, Махаон торопливо перепрыгивала через коряги и пни, шла быстрее спутника и стремилась скорее попасть за высокие стены города - то ли из-за нежелания встретиться с таинственными "светляками", ползущими по джунглям, то ли из-за желания попасть, наконец, в общество, столь знакомое ей с самого детства: люди разных профессий, с разными потребностями, благосостоянием. Крестьяне, от которых тянет навозом, пивом и пылью. Купцы в бархатных платьях, пьющие охлажденное вино только из чистых кубков. Стражники, потные и хмурые, пожирающие свои обеды с завидным аппетитом и хрустом. Община, пускай и не знакомых, но всё же живых людей. А не мрачные леса и компания, среди которой насекомые, змеи, пиявки и один здоровенный, довольно дружелюбный, но молчаливый мужик.
Торопилась, но глядела под ноги. Как и Саргон. Чудом не провалились в хорошо замаскированную "волчью яму", уже на самом краю леса. Дальше шли осторожнее, Саргон хорошенько осматривал тропы. Много ловушек. Немного следов. Человеческие. Звериных нет почти. Только один вид. Странные. Немного похожие на человеческие, но другие - более хищные, с когтями. И пахнут по-другому. Саргону этот запах был незнаком.
Осторожно вышли из подлеска на небольшую поляну, заросшую густой дикой травой. Тусклое солнце уже склонилось над холмами, выдавленное седой небесной хмарью. Кажется, снова грядет дождь.
Но хотя бы в этот раз встретить непогоду можно под крышей.
Это был город. Ленточка дороги тянулась к нему и упиралась в толстые створки укрепленных медью ворот. Над деревянным барбаканом реяли кроваво-красные в закатном свете знамена со скрещенными костями и белоснежным черепом с черными провалами глазниц и зажатым между кривыми зубами кинжалом.
Махаон, отодвигая веточку кустарника, внимательно изучала открывшийся взору пейзаж, но Саргон уже смекнул, ему хватило и одного взгляда.
Пираты.
Это пиратский остров. Алый Тортаж. Легендарное поселение Барахских островов, населенное похотливыми и наглыми флибустьерами, жуликами-контрабандистами всех мастей и прочим сбродом. Для них изнасиловать и убить юную девчушку - что плюнуть, а напасть впятером на одного - хороший способ поживиться, да и развлечься немного.
Сотни, тысячи таких убийц и воров пьют, жрут, ругаются, щупают рабынь за задницы и дерутся из-за них - делают всё это за толстыми воротами, ведущими в знакомый наёмнику мир. Мир людей. Такой близкий. И такой невыносимо далекий для человека, привыкшего к другой жизни. Когда враг - там, а за спиной - твои братья по оружию.
Но здесь враг - везде, всюду. И за спиной, и в тени притаился.
|
|
Антилох, обрадованный тем, что есть повод действовать, а не сидеть на выгодной позиции подобно горному старцу, собрал командиров.
- Арья хочет, чтобы мы заняли старого шельму Алкидизаара и отвлекли его внимание от мыслей о наступлении. Я пока не вижу, чтобы он собирался наступать, однако же давайте покажем ему, что мы тут не просто стоим. Вот мой план: я вышлю пращников завязать перестрелку с эстэрийцами по всему фронту, оставив только полутысячу балаарцев в резерве для прикрытия склона. Это, я надеюсь, свяжет эстерийцев боем и не даст им быстро перегруппироваться. Тем временем пролутысяча Старых Копий и тысяча гоплитов при поддержке вдвое большего числа лёгкой пехоты сконцентрируется вот тут, на правом фланге, и, построившись глубоким строем, проломит окружение эстерийцев, зайдя одновременно в тыл и им, и Алкидизаарову правому флангу и запустив туда наших пельтастов. Старые копья будут сдерживать эстерийцев слева, в то время как гоплиты развернуться и ударят в тыл Алкидизаарову флангу и, я надеюсь, опрокинут его.
Антилох сделал загребающий жест рукой, как бы показывая, что он собирается сделать с правым флангом
вражеского войска.
- Затем, не увлекаясь преследованием, мы отступим обратно к холму. Оставшийся резерв поможет пробиться, если наши силы отрежут от холма, либо если нас решат атаковать гномы или эстерийцы. Что скажете, отцы-ветераны? Если возражений нет, приступим немедленно.
---
Когда серьёзных возражений не последовало, Антилох начал действовать. Он приказал всем пращникам, кроме полутысячи балаарцев, оставшихся в резерве с тысячей тяжёлой пехоты и тысячей никоссийских пельтастов, обстрелять эстерийцев по всему фронту, причём дал себе труд пояснить полутысячникам - хотя перестрелка поначалу будет не в нашу пользу, но надо держаться и затруднить врагу маневры, пока гоплиты будут обламывать ему рог. Кстати, пращники смогут подбирать свои же снаряды, поскольку их позиция будет примерно там, где утром была позиция врага.
Командование войсками на холме поручается Филомену - старому ветерану, из тех старых коней, что борозды не испортят, хотя глубоко и на вспашут. Его задача - удерживать холм. В случае, если эстерийцы попытаются отрезать наш корпус от холма, он должен быть готов прийти на помощь.
- Алкидизаар счёл вас обузой для войска, а нас всех - недостойными даже того, чтобы дать нам пропитание! - возгласил он. - Так давайте покажем старому скряге, как он ошибался!
После того, как полетят первые снаряды, Антилох собирает тысячу гоплитов и полутысячу Старых Копий, в сопровождении шести полутысяч пельтастов, по большей части наёмников, и спускается с ними по северной стороне холма.
Тяжёлая пехота за линией пращников выстраивается напротив фланга тирана буквой L - обычные гоплиты стандартной фалангой в 8 рядов, в Старые Копья на левом фланге - в 50 рядов, то есть по фронту у них всего 10 человек, но зато они прикрывают фланг от эстерийцев (щиты тоже удобно расположены для этого - слева). Справа фланг прикрывают пельтасты. Как только построение завершено, Антилох трубит наступление. Сам он со свитой находится в "углу" буквы L.
-
- Алкидизаар счёл вас обузой для войска, а нас всех - недостойными даже того, чтобы дать нам пропитание! - возгласил он. - Так давайте покажем старому скряге, как он ошибался!
Вот гад))))
|
|
|
-
Везет мне на модули, где незнакомый язык моделируется))). Но кто из вас круче, Морино_Мидзу или ты, я судить не берусь - оба хороши! И еще безмерно радует, что я сижу тут на теплом стуле и спокойно могу разобрать эти слова знакомые, но непонятные, обдумать их. А то ИРЛ персонажу труднее понять в сто раз было бы, когда еще и орут в придачу)))
|
|
-
"кстати предлагаю запрятать добро, если не берем, кто знает вдруг пригодится?"
блин, так просто и так толково). Молодца!
|
|
|
|
-
Действительно дрался, как лев!
Отличный персонаж, цельный, словно из бронзы отлитый, но при этом живой.
Жаль, что так с уйгурами мутно вышло.
-
Достойный воин. Правильный. Вот почему мне не дали его нанять, а? ^-^
|
- Император пощадил тебя, человек с тёмным прошлым. Тебе дарована жизнь. Кивни мне, если хочешь прожить её, и я скажу, как оправдать доверие Господа нашего.
Лютер вернулся к восприятию обычного мира, когда операция уже была закончена. Металлические скобы и шунты, закреплявшие результат, блестели на выбритой голове. Дыхание человека выровнялось.
Секунда. Другая. Третья...
Рывок только что безжизненного тела был слишком неожиданным, чтобы выдержали петли, которыми удерживались, больше для проформы, руки валявшегося при смерти убийцы. Сейчас же яростный взгляд его говорил о том, что присутствующим в комнате лучше не вставать у него на пути...
Руки Лютера молниеносно рванулись к плечам дернувшегося на него пациента, словно не терпел священник такого поведения - будто бы и не убийца закоренелый лежал перед ним, а больной капризный ребенок. Рывок убийцы натолкнулся на стену строгости - и возвращенный из-за грани человек упал обратно на подушку.
- Целая армия там снаружи ждет того, чтобы ты дал им повод себя убить. Император доверил мне сберечь твою жизнь, Император! Не смей оскорблять Его милосердие!
Звонкая пощечина Миссионера заставила голову убийцы дернуться.
- Ты все еще что-то значишь для Него!
Лютер выпрямился и отошел от кровати на шаг, но жгущий взгляд его был призван заменить сталь хватки.
Мускулы безымянного убийцы дрогнули, пытаясь повторить попытку побега - но было уже поздно. Мимолетный момент, в течении которого у него еще был шанс, утек - шагнув к кровати, угрюмый наарлокский боец ударил шустряка прикладом в живот. После чего, удерживая пленника на прицеле, позвал других из-за двери.
Лютер пребывал в негодовании. Нет, оно не рвалось наружу, оставаясь в рамках тела священника, разве что глаза его пылали огнем праведного воздаяния.
Излеченный убийца Дориана посмел сопротивляться своим спасителям! Посмел нарушить красоту чуда Его милосердия своим актом безумной агрессии! Посмел оскорблять волю Императора! Он заслуживал урока... только для этого понадобится хотя бы зеркало. Он должен видеть свой лик.
- Я скоро. Поговори с ним, Клодиус.
Миссионер рубанул воздух рукой и стремительно вышел из комнаты.
После успешного пресечения попытки к бегству убийцы, Клодиус молча подошел к нему. Техножрец выглядел спокойным как никогда, даже скорее абсолютно непроницаемым. Постороннему, если бы он все это время смотрел только на Эксплоратора - могло бы показаться, что ничего не произошло на самом деле: мимолетный мираж, оптический обман, не более. Потому что как иначе можно оставаться спокойным после того как человек, которого ты казалось бы спас своими руками - попытался сбежать, да и убил бы своих спасителей, будь у него такая возможность?
- Насколько мне известно: в человеческом сообществе считается дурным тоном наносить вред тем, кто спас твою жизнь. Пару часов назад ты был не более чем живым трупом. Огонь разума покинул твои глаза точно также как в окнах гаснет свет по ночам. Тот факт, что ты сейчас способен на хоть какие-то действия является чудом. Именно чудом. Что приводит нас к первому вопросу: зачем? И ко второму: почему ты, не сказав ни единого слова благодарности и совершив эту во многом бессмысленную попытку сбежать, опредленно не почувствовал при этом ровным счетом ничего: ни сожаления ни стыда из-за своих поступков?
Человек, лежавший на кровати под прицелами лазганов охраны, покрутил головой, осматривая обстановку и наверняка ища пути к бегству. Поняв, что выход из этой комнатушки один, и тот прегражден вооруженными противниками, он замер и поднял глаза на Клодиуса:
— Я не думаю, что вы лечили меня просто, чтобы сказать спасибо за ту заварушку.
Хриплый, безжизненный голос. Такими вырастают лучшие "цветы" под-доков?
- Однако, тем не менее ты жив только благодаря нам. Более того, тебя спасла не "бездушная шестеренка", выражаясь вашим языком. Отнюдь, тебя спас человек, близкий к Императору нашему. И это значит, что ты выжил не просто нашей милостью, но милостью Его. Разве это не повод радоваться для такого как ты? По крайней мере насколько мне известно - такие как ты очень ценят свою жизнь. Более того, теперь ты знаешь наверняка: Он есть. И то, что ты здесь - прямое тому доказательство.
— Я что-то сомневаюсь, чтобы Он снизошел к такому ублюдку, как я. Сейчас - в особенности. Зашить меня вы зашили, но что теперь? Давай, расскажи мне про милость Машинного Бога. Стволы, в меня нацеленные, ее особенно хорошо олицетворяют.
- Это все потому что в тебя поверил ровно один человек. И ты успел предать его надежды и его самого в течении первых же секунд своего пробуждения. Пожалуй надо будет выслать данные об этом случае, они могут оказаться бесценными в изучении человеческой природы.
Все это высказывалось механикусом все тем же монотонным голосом, лишенным любого подобия эмоций:
- Это меня даже поражает. И заставляет задумываться над человеческой природой. Но как ты можешь догадаться, мы здесь не для изучения человеческой природы. Хотя это и очень увлекательная тема. И прежде чем мы начнем, ещё один вопрос: готов ли ты сотрудничать?
Миссионер вернулся как раз вовремя, чтобы услышать спокойный вопрос убийцы:
— А у меня есть выбор?
В руках Лютера покоился какой-то овальный предмет, скрытый тканью(полотенце из уборной одного из ближайших номеров). Священник, с лица которого все еще не спало раздражение, был готов сдернуть завесу, но придержал напряженную руку. Посмотрел на тех-жреца, взглядом давая ему понять, чтобы он закончил свою фразу.
Увидев Лютера, Клодиус быстро кивнул головой, давая знать, что намек понят, после чего вновь посмотрел на убийцу:
- Безусловно. Ты например можешь умереть. Откусить себе язык, возможно попытаться в очередной тщетной попытке сбежать, и быть может, даже убить кого-нибудь по пути. У тебя может оказаться сокрытой ампула с ядом, которую ты сейчас проглотишь и не оставишь мне выбора кроме как попытаться спасти твою жизнь ещё раз. Также ты можешь просто сопротивляться и тем самым вынудить меня действовать не только путем разговоров. У тебя есть множество возможностей на самом деле.
И все тот же безэмоциональный голос. Порою удивительно, насколько эмоционально недоразвиты могут быть тех-жрецы, хотя в этот раз могло показаться, что в последней фразе голос Клодиуса почти неуловимо изменил тон. Клодиус явно хотел сказать своей фразой ещё что-то, и это “что-то” явно было связано с возвращением миссионера, как будто одна из этих “возможностей” очень тесно связана с последними произошедшими событиями.
- А теперь посмотри сюда, негодяй.
После этих слов Лютер рванул руку в сторону, и полотенце обнажило... зеркало. Простое овальное зеркало, раздобытое Миссионером в ближайшем зале. Из отражения на убийцу смотрел бледный человек, покрытый шрамами и с заметными следами недавно проведенной операции.
- Вот до чего довели тебя твои возможности, вот, что ты выбрал. Смотри внимательно. В этом отражении тот, кто позволил использовать своё тело во вред. И кто поплатился за это всем.
Голос священника дрожал от напряжения.
- Видишь ли ты себя, отвечай!
Металлические скобы на лбу... напугали убийцу до полусмерти. Едва не вывернувшись из привязи, он заорал "АААА!!! ЧТО ВЫ СДЕЛАЛИ С МОЕЙ ГОЛОВОЙ, УРОДЫ?!"
- Мы провели операцию на мозг. - невозмутимо откликнулся Клодиус.
- И спасли тебя от смерти... по велению Императора. - закончил Лютер и приблизился к кровати чтобы передать зеркало убийце... Того, однако, трясло так, что солдатам пришлось прижать дергающееся тело с двух сторон к кровати. Что вышло им боком буквально через секунду, когда "пациента" стошнило.
Лютер отстранился, и спокойным но твердым движением поставил зеркало на тумбочку, сбоку от входной двери. Отражение все еще следило за ассассином, но теперь, по крайней мере, не маячило прямо перед его глазами.
Подождав, пока парень не успокоится, священник спокойно сказал:
- Ты был мертв. Сейчас ты жив. Подумай над этим. И скажи, что нравится тебе больше? И кого ты должен хвалить за эти драгоценные секунды, а кого - проклинать за века, проведенные в забытье полумглы.
- Я склоняюсь к мнению, что концепция рефлексии над прошлым данному человеку не знакома. - бросил Клодиус. - По моему мнению требуется использовать для переговоров ему известные концепции. Например: "миром правят деньги" или же: "я ни в чем не виноват, виноват клиент". Не обязательно их использовать прямо, главное оперировать ему знакомыми идеями. Все-таки люди никогда не являлись гибкими созданиями по своим возможностям в быстрых изменениях своего морального кодекса.
Дыхание убийцы постепенно вернулось в норму.
— Я не знаю, что вы сделали со мной. Но с этими долгами я разберусь позже. Уж поверьте...
Он замолчал, внимательно смотря на стоящих над ним. Но после давешнего припадка он уже смотрелся не так неприступно
- Если и существует у тебя отныне долг, то только перед Богом-Императором.
Жестко отрезал было Лютер, но быстро показал выставленными перед собой ладонями, что не собирается возвращаться к этой теме. Помолчав и посмотрев задумчиво на механикуса, священник сказал:
- Каких же денег может стоить стремление отнять жизнь, даже если риск - потеря собственной. Скажи нам.
- Каждый рискует потерять жизнь. Слабый - не в состоянии ее защитить. Скажешь, ты не рисковал своей в баре у Шолто?
- Скажешь, ты готов признать себя слабым? Ведь свою жизнь ты защитить не смог.
Лютер парировал, показав, что более чем готов к словесному поединку.
— Я все еще жив. - было дерзким ответом убийцы.
- Явно не из-за своей силы. - отметил на это Клодиус.
— Из-за чего же тогда? И из-за чего тогда вам нужны эти молодчики?
- Концепция человеческого милосердия и филантропии тебе, очевидно, также незнакомы. Действительно невероятно. В таком случаи есть ли вещи, кроме силы и денег, которые ты способен ценить?
- Иначе говоря, веришь ли ты в Императора? - Лютер сложил руки в рукава рясы и прислушался к тому, что собирался ответить убийца.
После этой фразы Клодиус заметно приподнял бровь и с выражением легкого удивления бросил взгляд на Лютера, он явно подразумевал не совсем это. Похожее, но тем не менее неуловимо другое, хотя возможно для Лютера идентичное - все-таки техножрецы никогда не были очень ярыми слугами Императора, хотя, безусловно, верными. Однако Клодиус решил воздержаться от комментариев, что бы не вступать в словесный поединок прямо перед Дэргом, не говоря уж о том, что Клодиус слишком уважал Лютера, что бы поднять эту тему сейчас.
Убийца оскалился, ощерив заостренные зубы:
— Я видел слишком много лживых жрецов, творивших зло во имя Его. Я видел слишком много безумцев, оправдывавших себя именем Его. Я видел извращенцев и богачей, убийц и воров, и все они всегда вспоминали Императора в нужный момент. Быть может, где-то далеко Он творит праведные дела - но на моих руках слишком много крови лжецов, что мнили себя слугами Его, чтобы я верил в руку Его здесь и сейчас.
- И следуя твоей логике дальше - это означает, что это абсолютно нормально: быть антропоморфным существом, убивающим за деньги, и которому не знакомы понятия морали, совести, ценности человеческой жизни, филантропии, милосердия и, я подозреваю, что на этом список не заканчивается. Я не буду делать далеко-идущих выводов и потом остановлюсь на этом. Вернемся к вопросу: есть ли что-то, что ты ценишь кроме силы и денег? Я хочу удостоверится в том, что ты не просто антропоморфное существо, в силу случайности наделенное разумом, подобным человеческому.
Лютер мрачно смотрел на спасенного чудом человека, медля с ответом. Миссионер не мог поверить в то, что Император мог ошибиться. Убийца оказался худшим образчиком самого что ни на есть скамья, неблагодарным богохульником и дерзким наглецом. Неужели...?! Неужели в том и состоял наказ Императора? Попытаться донести свет даже до такого... человека? И что значит “попытаться”? Неудачная попытка не оправдывает неудачу, если смириться с ней. А мириться с неудачами не есть благо, так учило Имперское Кредо... и Лютер видел сейчас, насколько право оно. Слишком легко было бы отказаться от очередного инакомыслящего - так делали всюду в Империуме, и сам Лютер до недавних пор даже не задумывался над человеческими потерями человечества, понимая, что во имя спасения от пожара ереси миллиардов, бросить в очистительный огонь тысячи невинных - нормально. Но если этим займутся все, если каждый носитель слова Его выберет яркий и проторенный путь, если даже Миссионеры начнут говорить: “его не переубедить”...
Раньше и сам Лютер бы сказал: “он твой, Клодиус, ибо меня и Господа он слушать не возжелал”, после чего бы самоустранился и забыл бы про еще одного грешника, коих так много в стане людей. Вероятно, будь здесь и сейчас Айвен - он бы не мешкая приказал перейти к третьей степени допроса, да добавил бы наверно холодно: “и с пристрастием, времени у нас нет”. И был бы прав. Как правы те Инквизиторы, что сжигают тысячи и спасают миллиарды. Но их нет здесь и сейчас, и Вольный Торговец отсутствует, а значит он доверяет Лютеру, а значит, и сам Император ему доверяет.
Слишком легко смять ту оболочку, дух внутри которой порой может сотворить чудо. И если чудо не милосердия, так усердия. Как знать, какую роль может сослужить Императору и человечеству даже этот грешник... если раскается. Вот и Лютер сейчас смотрел на его полные вызова глаза и думал. Если бы Император хотел знаний для своих слуг - он бы задержал Айвена всего на полчаса подольше, и дал бы ему решать, что станет со скамом. Но он выбрал Лютера и Клодиуса.
Наконец, священник вздохнул и показал пленнику свою руку, пальцы которой были забрызганы кровью, протекшейся во время операции. Потом указал на пальцы Клодиуса, так же еще бордовые.
- Я не имею интереса к лживым жрецам - они есть в каждом... и не заслуживают ничего кроме презрения. Однако, вот другая кровь. Твоя. Это больная-больная кровь, она комком сложившись от удара - убивала твой мозг. Которому уже ничего не угрожает. Пока что не угрожает. Потому что каждый миг я и мой коллега взираем на тебя и ищем в тебе крупицы человечности и праведности, хоть что-то, что могло бы показать нам причину милости Божьей. Ведь за что-то помимо моих молитв Он сохранил тебе жизнь. Не давай нам повода усомниться в Его решении и исправить его. А пока что мы к этому близки. Ты можешь казаться самому себе сильным в словах бравады, но на деле ты кинутый всеми своими хозяевами и клиентами, беззащитный человек, которому не на что уповать, кроме как на веру в милость Императора. Я ли не прав? Скажи мне. Что отделяет тебя, слабого после операции, от улицы, где тебя сожрут с потрохами все те, кого ты пытался стравить в том баре.
Солдаты было, услышав слова убийцы, напряглись, приподнимая оружие, но приостановились, когда заговорил священник.
А убийца, помедлив, ответил:
— Ты хочешь знать, что я ценю, жрец Машинного бога. Я ценю правду. Когда желающий получить чужое не прикрывается пустыми словами и чужими именами. Вы делаете вид, что сделали мне подарок. Скажите прямо - вам нужны мои руки или мои слова. Или отпустите, если не нужно ни то, ни другое. Слаб я или нет - уповаю я исключительно на себя. И выживу ли теперь на улице - так там и будет видно.
Клодиус сделал шаг к убийце, кажется пришла пора повести диалог в нужное им русло. Однако прежде чем это сделать, Клодиус решил для начала проверить убийцу - посмотреть на его реакцию и на его ответы на вопросы, напрямую к делу не относящиеся, однако которые не будут подталкивать к диалогу на философские темы, простые вопросы, на которые сможет ответить каждый, причем быстро. Но для начала нужен переход. Мостик от их предыдущего разговора к нынешнему. И Клодиус уже знал как начать.
- Правда. Что же. Правда заключается в том, что мы спасли твою жизнь. Более того, мой коллега это сделал исключительно потому что поверил в то, что ты являешься не самым дурным человеком и тебя ещё можно спасти милостью Его. Это его мотивы. Я не собираюсь отрицать своих, они не связаны с данными вещами. Однако они связаны с тем чудом, из-за которого ты жив. И не пытайся делать вид будто все знаешь и способен понять человеческую натуру с такой легкостью. Впрочем это не значит, что меня двигают такие же мотивы. Я хочу узнать кое-что из того, что знаешь ты. Если ты так ценишь правду, то начнем с простого: Как тебя зовут?
— Дэрг.
-Ты так своим нанимателям представляешься? "Дэрг"?
- Да.
Клодиус один раз моргнул, его слегка удивил тот факт, что это имя является по большему счету всем, чем этот человек является. Ни фамилии, ни прозвища, ничего. Просто “Дэрг”. Моргнув, техножрец продолжил:
-Хорошо. Ты родился здесь, в Порт-Вандере? Если да, то где конкретно?
Тут приподнял бровь уже убийца.
— Не здесь. На другой станции.
- Ясно. Следовательно сюда ты попал в целях заработка. Семья есть?
— Зачем?
- Я хочу знать, можно ли тебе доверять. Или ты предполагаешь на основании имеющихся у тебя данных, что мы, получив ответ, что у тебя наличествует, например, больная мать, последующим действием щелкнем пальцами, после чего целый отряд таких же как ты пойдет искать её по сектору, имея наводку, что она "не на этой станции" и все? В таком случаи твои выводы ложны и не имеют под собой основании. Так что отвечай на вопрос.
— ...Нет. Зачем мне семья?
- Хорошо. Ну и пожалуй последний вопрос, прежде чем мы перейдем к причинам, по которым я ищу твоего сотрудничества. Тебя готовили, или, может, ты сам готовился стать убийцей примерно с какого возраста?
— На нижних палубах не считаешь лет. Вырастаешь с оружием в руках, или не выживаешь вообще. У вас, надо полагать, все иначе.
- Возможно. Однако тем не менее ты стал убийцей, а не солдатом или энфорсером. Соответственно что-то у тебя было иначе. Не все на нижних палубах вырастают в киллеров.
— Не все. Многие умирают в детстве. Многие живут десяток-другой лет, не видя ничего кроме машины, к которой прикованы. Пробой корпуса, шестерни, разряды - смертей много. Жизни, настоящей жизни - мало.
Лютер молча наблюдал за допросом, ведомым Эксплоратором. Миссионер был расстроен и озадачен волевым (или все же бравурно-показным?) поведением Дэрга.
Действительно ли он так бесстрашен, нагл и самоуверен, каким хочет казаться? Правда ли ему нечего терять? Даже жизнь, с таким трудом возвращенную в тело, он словно практически и не ценит, над священным таинством - почти что смеется... Или все это напускное, ведь ужас, настоящий ужас был в глазах его, отраженных в зеркале...
Стоит ли внимания Его эта жизнь? Эта душа? Есть ли в ней хоть что-то стоящее, честное, настоящее - когда единственное, что знал о нем Лютер было грехом. Стоит ли эта жизнь - чуда? Редкого, удивительного, чуда, благословения Его руки? Достоен ли этот человек второго шанса?
Быть может, если найти даже в таком образчике - Человека, того, в чьих жилах течет кровь первооткрывателей, исследователей, покорителей - то тогда Император останется доволен?
Мы слишком привыкли видеть по ту сторону прицела врагов, слишком привыкли называть ими всех, кто противостоит нам... Да, Наарлок-Терциус изменил Миссионера. И вот ныне это видение, этот зов... невозможно чудо милосердия для врага, значит, не враг перед ними сейчас, не враг.
Парень выглядел простым и не очень образованным, по словам, по рваной манере речи, но интонациям - настоящее дитя под-доков, никогда не ведавшее ничего кроме теней и насилия. Слепой инструмент в чьих-то руках? Скорее всего. И тем не менее смышленый, а значит тот, кто манипулирует им - делает это используя что-то очень для Дэрга привлекательное... и вряд ли это деньги. Это что-то, ради чего он готов закрыть глаза на факт эксплуатации.
Человеку недостойно быть используемым. Это в корне отличается от благородного добровольного служения истинно благим целям. В мире скамов, в мире грязи и теней - использование таких вот нелюдей, вот что приводит волю преступных лордов в исполнение.
Человек должен стать человеком.
Лютер твердо кивнул, давая понять Императору, что понял его.
- А то, что подкосило тебя вчера, то, что бросило тебя в кровь и забвение - это жизнь?
Голос долго молчавшего священника оказался не таким сердитым каким ожидался. Твердость, интерес, сожаление. Искра.
Усмешка на бледном лице, впалые глаза буравят дознавателей.
— Жизнь. В жизни не уйти от неудач. Но это лучше прозябания в забытой всеми дыре. Даже тот мальчишка, что умер от моей руки - пожил, похоже. Выбрался из своей норы, увидел клочок мира. Расплатился, впрочем, самой жизнью.
Лютер, не меняясь в лице, повернулся к Клодиусу и прошептал:
- Мне кажется, он старательно бравирует, впрочем, основа для этой бравады у него неплохая. Надо как-то выбить её, ведь он совсем не знает ничего кроме грязи и крови. Надо как-то показать ему другой, не состоящий из насилия, мир. Думаю, это заставит его задуматься. Было бы у нас побольше времени...
Священник знал, что Эксплоратор может различить даже очень тихий звук, так что можно было не беспокоиться того, что их разговор подслушают.
Клодиус едва заметно кивнул, после чего развернулся к убийце, внимательно изучая его взглядом. Как он двигается. Как он говорит. Что делали его глаза когда он отвечал на одни вопросы, как приподнял бровь, отвечая на другие. Едва заметные жесты, стоны и движения души которыя являются отражением движений тела. Где-то там есть ключ... Вот только... Вот только Клодиус его не видел. Заглянув в мир плоти из мира стали стеклянные глаза видели только кровь, нервы и сухожилия, не видя процессов, за ними сокрытми. Он слышал звуки - но не различал в них песен. Он видел огни, и не узнавал в них звезд и это его нервировало. Казалось бы несколько минут назад он говорил о самых разных вещах, думая будто понимает его. Говорил так - как будто знал его с пеленок, однако на самом деле за всем этим скрывалась отвратительная правда: он не понял в этом человеке ровным счетом ничего. По крайней мере он не мог из этого сделать логичных выводов и сейчас мог полагаться только на неясные предчувствия, впечатления и интуицию. И все это в сумме означало: “Что-то здесь явно не так”. Однако не видя ничего другого, Клодиусу оставалось только следовать уже начатой линией поведения:
- И ты считаешь что это правильно? Ты думаешь, что жить полагаясь на свои инстинкты, право сильного и собственный ум - является разумным и логичным способом существования? Подчеркиваю, существования, не жизни. Сумев возвысится над пределами мира, который ты так презираешь и ненавидишь, ты не нашел ничего лучше, кроме как спуститься в самые глубины своего отвращения, потому что с этим ты просто справляешься лучше всего. В таком случае вопрос: раз у тебя были деньги, что бы покинуть свою станцию, значит у тебя были деньги для того что бы начать куда лучшую жизнь, в которой бы не было ни насилия, ни убийств, ни нижних палуб. Почему не пошел по нему?
Кройц и Клодиус стояли над Дэргом, пытаясь понять, что же заставит сломаться и признать свою ничтожность этого наглого ублюдка...
...а где-то там, далеко, некто слушал принесенные ему новости.
— В "Грязном рейдере". Вчера.
— Да. По слухам, начали люди Маски.
— Дэрг..., — по комнате поплыл горький аромат лхо.
— Один из людей Шолто видел, как его поймали.. — рассказывавший выругался на трюмном арго.
Тлеющий огонек полз по бумаге. Струйка дыма вилась в воздухе.
Вдавив лхостик в синтепласт стола, слушавший приступил к делу. Нужно было скорректировать планы...
... А в богато обставленном номере гостиницы, безжалостно использованном, как допросная, лежавший на кровати человек отвечал:
— Ты жрец машины. Говорят, вам не нужны деньги, чтобы путешествовать, ведь Омниссия владеет тысячами кораблей. Говорят, что перед вами множество дорог... Говорят разное. Не деньги дали мне путь на эту станцию, и даже будь они у меня - вряд ли кто бы честно пустил такого как я на корабль. Я - то дерьмо, о котором не хотят говорить ваши замечательные пророки, обещая процветание. Я - то дерьмо, которое не вписывается в схемы вашей Машины. Начни лучшую жизнь, стань заурядным, поменяй свободу на безопасность кормушки. Или еще лучше, обменяй свободу на служение тем, кто говорят, что их воля - воля Его.
Ты говоришь много пустых слов, пытаешься понять меня - но в чем твоя настоящая цель? Ты все еще не задал тот вопрос, который тебе по-настоящему важен. Чего ты ждешь?
- Я не знаю, можно ли верить "тому дерьму", которое не вписывается в схемы "Нашей Машины". Тот кто лжет по мелочам, может лгать и по-крупному, хотя это и не гарантия. Я хочу знать, с кем я говорю. Я хочу знать что он говорит. Я хочу знать как он говорит и я хочу знать почему он так говорит. И только узнав это я буду задавать вопросы, в ответе на которые я буду уверен.
Клодиус неотрывно смотрел в глаза Дэрга. Те, кто знал техножреца достаточно хороше могли видеть, что его недавнее смятение от происходящего начало медленно переходить в слабый, пока почти незаметный, но тем не менее вполне реальный гнев. Служитель Омнисии начинал терять терпение.
- Уровень комфорта, который поддерживается на время данного допроса и так гораздо выше стандартного. Так что я ответил на твой вопрос, но старайся так делать реже. Гораздо реже - Металлического стало в голосе гораздо больше чем обычно. Или так только показалось?
Клодиус поднял взгляд на стену и сделал шаг в сторону. После чего продолжил, как будто бы ничего не произошло:
- Шансы есть у всех. И если бы все было так хорошо, то был ли я сам здесь? А если все так плохо, то был бы ты здесь? Двойственность свойственна мирозданию. Итак. Следующий вопрос: Как ты получаешь заказы? Ты лично встречаешься со своими клиентами или же ты получаешь свои заказы через контакта, который является в каком-то смысле твоим менеджером?
— Сейчас я не наемник, если ты об этом.
- Забавно. Я считал, что такие как ты просто так на людей не нападают и их убить не пытаются. Впрочем это также может обозначать, что ты находишься на постоянной службе. В таком случаи у кого? Ты же хотел настоящих вопросов, не так ли?
— Мне кажется, вы о нем слышали. "Яростная смерть".
- Это... страшный... враг.
Вступивший в разговор Лютер старательно подбирал слова, никак, впрочем, не обозначая своего удивления и своих подозрений.
- Никому бы не пожелал такого. Даже тебе, Дэрг. А ты уверен, что он тебе все еще... благодетель?
Было видно, что Дэрг осведомлен о неприятных отношениях команды Coup de Grace со своим "нанимателем".
— Он один из немногих людей, кто не лжет мне о своих целях.
Лютер развел руки в стороны и заметил:
- Думаю, и теперь он не будет лгать. Он просто убьет тебя. Или нет? Ты же не справился с заданием, дал себя поймать, говоришь о нем, вот так просто. На что ты надеешься, убийца? Что он простить “отработанный материал”? Нет, ты же хочешь уйти от ответа, верно? Улететь с Порт-Вандера. Зажить новой жизнью. А сможешь? И жизнью ли будет этот вечный побег?
- Согласно имеющимся на данный момент паттернам поведения - его вполне устраивает концепция: "Выживание - как способ существования". - вставил промежуточный результат своих наблюдений Клодиус.
- Существование не может быть целью жизни, Кло... коллега, это же лишь средство, процесс.
Миссионер обернулся на Эксплоратора с легким удивлением, словно тот сказал что-то не по плану. Да только ведь не было никакого плана у них. Надо было что-то добавить, получалось неловко.
- Месть может. Победа может. Вера может. Свобода.
Лютер перевел задумчивый взгляд на убийцу.
- ...может. Не так ли?
— Я видел мстителей. Они не знают куда идти, когда совершена месть. Победители, наверняка, чаще встречаются в армиях и флоте — но, предполагаю, кончают они так же, если не выберут цель понедоступнее. Вера... возможно, для тебя вера - цель, священник. Мне достаточно того, что верю я сам.
Он помолчал немного, после чего осторожно спросил:
— Говорят, что Вольные Торговцы - самые свободные люди в галактике. Правда ли это?
Лютер вздрогнул и посмотрел на Клодиуса. Ответ для Дэрга, возникший вдруг в голове его, показался столь жестоким, холодным и равнодушным, что губы священника не смогли разомкнуться. Служитель Омниссии, точный, безжалостный к себе и другим, целеустремленный - он сможет сказать, что такое путь сквозь Пустоту, что такое поиск цели, попытка угадать волю Императора, бич варпа, иглы-когти демонов искушения. Пытка властью, ответственность за поколения чужих жизней, неусмиряемые амбиции, сжигаемые в топке двигателей корабля.
Клодиус вернул Лютеру его взгляд. Увидев в нем сомнения, Клодиус решил сам взять слово. Если этот человек так хочет узнать правду, что же, он её получит в полном объеме:
- Свободнее прочих? Да. Самые свободные? Недостаточно данных для ответа. Есть и некоторые в этом сомнения. Однако, если мы будем рассматривать вопрос с точки зрения количества обязанностей по сравнению с количеством собственных решений, при этом не полностью продиктованными жизненной необходимостью - то да. Они пользуются некоторой свободой. Однако, попрошу не делать ложных выводов. У Вольного Торговца есть возможность совершать ошибки, вот только расплачивается он за них куда большим чем своей жизнью. Он имеет право сказать то, что хочет, однако он также будет за это нести и ответственность. Он может полететь туда, где по его мнению он нужен, однако за это он расплатиться вероятными бедствиями в тех местах, где его нет. Право распоряжаться чужими жизнями несет так же ответственность за их потерю. Такова цена свободы - цепи ответственности. В какой-то степени он свободнее тебя. Однако, с другой стороны ты свободнее его в велениях своей души. Ты сидишь здесь. Ты говоришь нам то, что ты хочешь. И за это с тобой ничего не случится. Однако каждое слово Вольного Торговца несет в себе особый смысл. Неправильное слово может означать множество потерь. Вот такова свобода Вольных Торговцев.
— Но тот, кто не хочет отвечать за сделанное - никогда не получит свободы.
Дэрг внимательно выслушал Клодиуса но ответил ему довольно быстро. И перевел не лишенный любопытства взгляд на Лютера, тоже собирающегося что-то сказать.
Свобода. Знать, к чему идешь, видеть свет далеких звезд и стоять под дождем их слез. Чувство великих возможностей. Вероятность триумфального свершения. Награда за труды поднебесные.
Все то, чего лишен грязный исполнитель дна. Лютер почувствовал что-то, похожее на жалость. Не едкую кислоту, размывающую столпы воли, а легкий налет светлой изморози.
- Я не смог бы сказать лучше моего коллеги. Но это нельзя услышать. Это надо увидеть. Хочешь?
Лицо Дэрга вытянулось от удивления. Похоже, такого скам уж точно не ожидал.
— Х-хочу... — он, похоже, справился с собой, и поглядел на охранников, — но, я думаю, кто-то будет против
- На данный момент задача руководства допросов возложена на наши плечи, соответственно мы имеем право выбирать место и время проведения оного.
Сказал ему уверенно Клодиус, а Лютер обратился к охране:
- Вы пойдете же и исполните свой долг в любом месте? Или предпочтете оставить его наедине с нами? Не думаю.
В голосе священника слышалась смесь задора и сарказма.
— Подождите, сэр, мы сейчас свяжемся с Капитаном, — один из охранников вышел из комнаты, сурово глянув на остальных.
Впрочем, через какое-то время вернулся без добрых вестей - как оказалось, связаться с Айвеном не удалось.
- Полагаю, Капитан бы не доверил нам этого допроса, если бы не доверял нам самим, как ты считаешь, ветеран-сержант?
— Мы пойдем с вами. Этот субъект опасен.
Судя по лицу Дэрга, ему комментарий пришелся по вкусу.
- Решено.
Лютер не взглянул на Дэрга, просто вышел вон из комнаты, показывая охране, что можно приступать к подготовке пленника к эскортированию.
|
|
-
Отличный пост есмь.
А это - суть.
Эберле ждал от этого места некоего откровения, возможно даже понимания
-
Пост в Новогоднюю ночь - да еще такой. Зона довольна =)
+1
|
|
-
Только Дрюк так и не понял о чем, но на всякий случай согласно закивал, потом спохватился, вдруг надо было не соглашаться и отрицательно помотал головой.
Эта пять).
|
- Полная пустышка – это тавтология какая-то получается, - прокомментировала Вера, наблюдая, как сталкер убирает в контейнер ее находку. Она не очень хорошо представляла, что делать с таким трофеем. Казалось бы, вот он, сувенир мечты, не финтифлюшка, купленная в палатке, а самый настоящий, найденный в зоне артефакт, как раз то, что доктор прописал. Но чем дольше девушка смотрела на свою находку, тем больше вопросов у нее возникало. Интересно, она тяжелая? Если да, то как она эту штуку до Москвы довезет? И ведь, наверняка, какие-нибудь специальные справки-разрешения на вывоз артефактов подписывать надо, если это вообще законно. Или, может, в контракте пунктик какой-нибудь хитрый был на этот счет, что все найденное в Зоне во время экскурсий является собственностью компании «Dive&Drive», например, вон как быстро Александр прибрал к рукам «тавтологию» эту. Вопросы, вопросы. Полная голова вопросов. Но засыпать ими сталкера Вера не спешила, решила оставить это до возвращения с маршрута. Вот что-то, а оставаться дальше в этом месте ей не хотелось.
Впрочем, группа не торопилась уходить. Мужчины спорили. Вера, не привыкшая влезать во «взрослые разговоры», какое-то время просто слушала и молчала. А потом, видимо, вспомнила, что здесь и сейчас она – такой же как все, прости господи, клиент и право голоса имеет точно такое же, как и любой из туристов. Все-таки, не одной разрухой отметился новый капиталистически-демократический строй, была в нем и что-то хорошее.
- Можете счесть меня истеричкой, но лично мне как-то не хочется оставаться здесь ни одной лишней секунды, - Вера глянула на доставшего сигареты Йозефа, и ее передернуло. У нее при одной мысли об огне пропадало всякое желание закурить. - Мы тут все в первый раз, и не нам решать, идти вперед или возвращаться. Для этого у нас есть проводник, который знает, куда идти и что делать. Все-таки, если бы у этого агентства туристы пачками умирали, их бы давно прикрыли, и никакие бы «заявления» подписанные тут бы не помогли.
Девушка помолчала немного, посмотрела на коллег по несчастью и закончила, обращаясь главным образом к Олегу:
- Ну почему я сейчас вам, взрослым людям, должна говорить все эти очевидные вещи?
|
|
-
Блин, откуда ты такие тонкости знаешь???
Хорошо на диком западе - там или стейк с картошкой или бифштекс с бобами))). А тут - стопиццот блюд, и еще надо объяснить, где что).
Или ты это все тоже из путеводителя брал?
-
какие вкусняшки))
|
-
Шакал попытался одурачить бойца старинным приемом-обманкой, но ошибся – выхватив кинжал из ножен и попытавшись ткнуть им в глотку врагу, едва не лишился руки: алоплащник взмахнул мечом, звякнул металл, и рукоять выскользнула из рук кушита, со свистом вылетел за пределы палубы кинжал и плюхнулся в воду.
подобрав свой кинжал, уселся
Хм...
|
|
Визг..
Старый мужик, седой и тихий, с некрасивым шрамом на небритой щеке, заросшей колючей серой щетиной. В плаще и здоровенных сапогах, в смешной теплой шапке и кожаных перчатках. Сибиряк это, один из тех, кто в Зону начал ходить с тех самых пор, как вокруг неё колючку поставили, а то и раньше. Он всегда ходил один, никогда не брал с собой ни напарников, что вынести и тебя и хабар на горбу смогут, ни «отмычек», которых некоторые особенно умные вперед себя, в самое пекло шлют, всё сокровищами да артефактами легендарными стращая. А молодой и зеленый сопляк, возомнив себя всемогущим, прёт как танк – ведь его там счастье ждет, за этим самым поворотом, прячется где-то рядом, метрах в десяти, вот он и идёт, и верит и надеется.. и погибает, словно жалкий муравей, в неудачный момент оказавшийся между молотом и наковальней, сунутый в разворошенные угли кострища.
Избегал Сибиряк других людей, разговоров и вообще был нелюдим – то ли жизнь его так приучила, то ли Зона.. и всегда с ним был его пёс, здоровенный и лохматый, и взгляд у них обоих был одинаковый – такой внимательный и какой-то.. пустой, что ли? Холодный. Не злой. Не добрый. Что он искал, никто не знает, да и не задавался Хорхой таким вопросом никогда – у каждого из нас своя цель стоит на вершине недоступной, и ползем мы к ней, карабкаемся по отвесным скалам, перескакиваем с выступа на выступ, на ветру колышемся, будто бы пушинки, и вот кажется, силы нас оставляют, но мы всё равно ползем дальше, без передышки, ибо тянет нас, тянет эта самая истина, богатство, власть. Развращает, ослепляет, заставляет в немом усилии добивать последние метры, сквозь боль и унижение и страшную муку.
А в итоге..
Никто не знает, куда делся Сибиряк, когда последний раз шагнул за невидимую границу, удерживающую Зону от людей.. или людей от Зоны. Он сгинул, растворился в ней или просто-напросто гробанулся где-то, да так, что даже, может быть, костей не осталось..
Только пёс его где-то есть и напоминанием, местным провожатым служит. Никто не видел его здесь, никто не знает, где он находится – и находится ли где-то вообще? – словно призрак какой-то, воющий из темных закутков Зоны-матушки. Воет, лает, рычит, скулит где-то, и эхом его скулеж доносится до твоих ушей, и мурашки по коже бегут спешно. Умный догадается – не иди туда. А дурак призраков не боится. Дурак вообще ничего не боится. А перед смертью своей, такой же глупой, дурак, может быть, увидит беднягу Сибиряка распластанного на земле холодной и его призрачного пса с бледно-голубыми прозрачными огоньками глаз, сидящего прямо у скрюченных ног мертвого хозяина.
Визг..
Нефеддин, Синяк и Юрик. И Хорхой, но тогда еще не Хорхой совсем, а Кот - довольный жизнью и самим собой крепкий мужчина средних лет, улыбчивый и веселый. Совсем другой человек. Цель проста, как две копейки - тюремный блок номер четыре, подвал, третий коридор. Карцер. По слухам, что среди сталкеров ходили как жареные семечки на базаре, в Карцере якобы лежал - просто лежал, как обычный сор, - легендарный, особенно ценный артефакт неизвестного назначения, будто бы обнаруженный где-то в развалинах завода и брошенный в карцере стариком Юргеном и в честь этого названный "хрустальной туфелькой". Юрген, по прозвищу "Крыса", часто сокрушался за рюмкой чая, что, мол, "надо было взять, да тяжелый он был, сволочь - я там от страха чуть не помер, решил не рисковать; а теперь уже стар стал, не могу я туда идти, сердечко шалит. Эх, зря, ребятки, зря не взял.."
Они тогда тоже проходили через Кладбище, только там, дальше - где волосатый камень лежит как указатель. Там нынче никто уже не ходит. Там теперь "гнус-трава" растет по пояс.
Тогда Он тоже визжал. И мы не повернули назад.
Семецкий умер первым - жалко мужика, он ведь был самый из нас умный, самый образованный; и самый, наверное, поспешный, перевозбужденный - всё рвался куда-то, нетерпеливо, нервно курил. И докурился. Всё, что от него осталось, невозможно было даже при всём желании в пол литровую банку собрать. Сплошное темное пятно, растянутое на сухой, как мятая бумага, траве.
Мы шли дальше, не понимая толстых, откровенных намёков. Зона уже не играла, но мы не видели отчетливых, ярких знаков. Жажда наживы затмила хваленую сталкерскую осторожность. Это было так глупо, так пошло и глупо..
Хорхой закрыл глаза, застыл.
На заводе было худо. Там погиб Синяк, - наступил в "ноголомку", балда, и нам пришлось тащить его на горбах, и он сначала рыдал, потом выл и божился, что никогда не забудет, а потом перестал и затих как-то - наверное, понял, что мы не повернули и не пойдем назад без "туфельки". В конце-концов, Нефеддин помог ему обрести покой.
Да будет легка его доля.
Мы дошли до тюремного блока вдвоем - усталые, израненные, измотанные донельзя. На карте, нарисованной Юргеном, не было ни "ноголомок", ни "уховерток" - не было там, где они были, где мы их видели, где мы оставили двоих товарищей. Карта была абсолютно неверной, она заманивала тебя в ловушку, вела в тупик. Это было странно, очень странно, и Кот в своём мозгу уже прорабатывал план, как он вернется домой, как возьмет какие-нибудь страшные слесарные инструменты из дома и зайдет в гости к старику Юргену - узнать, зачем же старый змий решил нас всех подставить и загнать в капканы не отмеченные..
Мы прошли через пролом в стене, обогнули старую, мощную "плешь" и дошли до самого карцера.
Синие язычки горели в полумраке, шипя и то и дело плюясь пузырями в густую, черную темноту. Карцер был затоплен "студнем" до самых краёв, и мы не решились даже приближаться - лишь смотрели издалека, как горит синим пламенем мечта, надежда, цель.
"Хрустальная туфелька лежит в подвале четвертого блока, на ровном месте - в карцере я её бросил. Я не говорю, что это будет простая прогулка, но за тот процент, что вы мне обещали, я даже дам вам свою карту. Вытащите её оттуда, парни, и вам воздастся сторицей - это я вам гарантирую."
С Нефеддином Кот никогда больше не встречался - говорят, тот однажды пошёл с новичком к стадиону, да там и сгинул. А Юрген.. Юргена схватил удар, он умер в своей постели в тот самый час, когда мы услышали этот дикий, ужасный визг - предвестник не связанных между собой плохих событий и странных, ничем не обоснованных перемен.
Сглотнул Хорхой.
- Стоять! - хрипло гаркнул, глядя прямо перед собой. Остановился сам, слыша бешеный стук своего сердца. Нас было четверо - нас четверо сейчас.. Плохие, плохие мысли бродят, грозно звеня цепями в твоей голове, Витя. Стоит развернуться, стоит уйти - прямо сейчас, не раздумывая, пока есть такая возможность, пока есть шанс не загнать этих желторотых, ничего не смыслящих гуляк в самую глубокую яму, из которой даже неба не видно..
Стоит хотя бы подумать.
- Перекур, - отвернулся от них, закурил нервно, задумался, пальцами закрытые веки помассировал - и то и дело перед глазами пёс лохматый, с голубыми горящими глазами проносился, визжа и воя на свой призрачный лад..
|
|
— Конечно, нравится! — энергично кивнула маленькая Мэй. — А тебе нравится у нас в Шанхае? («у нас в Шанхае, во как!») Наверное, лучше, чем в Ганьсу? Папа, а… а Си Ши не хочет брать меня в кино!
— Не хочу и не буду, — решительно сказала Си Ши, с милого круглого лица которой, впрочем, не сходила улыбка. Си Ши вообще была хороша собой — точёная фигурка, тонкие аккуратно выщипанные и подведённые брови, модно завитые туго уложенные смоляные пряди волос до плеч, перехваченные на лбу заколкой с кокетливой бабочкой. Сама Си Ши была из провинции Аньхой, но в Шанхае жила уже три года (приехала, получается как раз после приснопамятной войны), работала машинисткой в какой-то конторе и давно уже приспособилась к шанхайской жизни, к красивой одежде и причёскам и современным, с лёгким западным флёром, манерам, так что только выговором своим аньхойским и незнанием шанхайского диалекта выдавала происхождение из провинции, ну а если молчала, так и вовсе не отличить её было от коренной шанхайки. — Капитан Фэй, ваша дочь без ума от этой Жуань Линъюй!
Фэй Чжан не знал, кто такая Жуань Линъюй. Он где-то слышал это имя, но не интересовался.
— Жуань Линъюй! — недоуменно повторила Си Ши, увидев непонимание в глазах капитана.
— Жуань Линъюй, папа! — ещё более недоуменно сказала Фэй Мэй. — Ты что, не знаешь Жуань Линъюй?
Откуда было Фэй Чжану знать какую-то Жуань Линъюй. Вспомнился лейтенант по фамилии Жуань, ещё со времён погони за красными через весь Китай. Этот лейтенант был единственный носитель этой фамилии, которого Фэй Чжан знал. Лейтенант Жуань был чёртовым пройдохой, объедавшим своих бойцов. Они у него постоянно ходили в рванье, потому что у него были связи с интендантами и он как-то договаривался по поводу продажи обмундирования на сторону. Навряд ли он был родственник этой Жуань Линъюй. Он был ранен где-то в провинции Гуанси, увезён в госпиталь, а потом в часть не вернулся. Чёрт его знает, может, и сдох.
— ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ ЖУАНЬ ЛИНЪЮЙ??? — ошарашенно выпалила Фэй Мэй, во все глаза таращась на отца. — Это же самая великая актриса мира!
— Не слушайте её, капитан Фэй! — перебила Мэй Си Ши. — Вы что, правда, ничего не слышали? Это актриса. Она совершила самоубийство.
— В марте! — перебила Си Ши Мэй.
— Там очень мутная история… — начала было Си Ши.
— Её довели до смерти бандиты! — снова перебила Си Ши Мэй. — Зелёная банда!
Вот про Зелёную банду Фэй Чжан слышал. Это были торговцы опиумом, оружием и людьми, крышевавшие чуть ли не весь шанхайский бизнес и распространявшие своё влияние далеко за пределы этих сфер деятельности. Глава Зелёной банды, Ду Юэшэн, так и вовсе был чуть ли не личным другом генерала Чан Кайши и даже главой национального бюро по борьбе с опиумом — и это крупнейший шанхайский наркобарон! Вряд ли можно найти более показательный пример плачевного, унизительного состояния, в котором теперь пребывает Поднебесная, — человек, сделавший несметное состояние на пристрастии людей к дурманному зелью, возглавляет организацию по борьбе с ним же! Впрочем, одного важного положительного качества у Ду Юэшэна было не отнять — он не любил коммунистов и именно он в сотрудничестве с Чан Кайши вырезал почти всех шанхайских коммунистов в ходе приснопамятной чистки апреля 1927-го года. За это и был назначен на теперешний пост.
И Фэй Мэй знает и про Зелёную банду тоже! Вот уж действительно настоящая маленькая шанхайка растёт.
— Она играла всяких там… — Си Ши манерно помахала ладонью в воздухе, — падших женщин и… всяких…
— Она лучшая актриса мира! — опять перебила Си Ши Мэй. — Сейчас в кино идёт её последний фильм, «Национальные обычаи»! Там про…
— Я не разрешаю вашей дочери ходить на её фильмы, — перебила Мэй Си Ши. — Они развратны и…
— А сама ходила, а сама ходила!!! — возмущённо взвилась Си Ши Мэй.
— Сяофэй, я ведь уже взрослая!
— Ах так? Ах так! — Фэй Мэй, насупившись, сжала кулачки, но вдруг порывисто обернулась к отцу. — Папа, пойдём сегодня в кино? Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!!! Тебе всё равно нечего делать! Если там будет что-то плохое, ты закрой мне глаза ладонью!
-
Если там будет что-то плохое, ты закрой мне глаза ладонью и заткни уши!
Если бы я не знал, что у тебя нет детей, я бы решил, что они у тебя есть).
|
-
Есть недостаток у этой ветки - слишком быстро привыкаешь к хорошему. А надо плюсовать, плюсовать!
-
Атмосферно. Тоскливо. Тишина и покой. Тени и пыль.
|
Булькающая топь с большой неохотой поддавалась путникам - идти было очень, очень сложно, и с каждым шагом, с каждой пройденной кочкой и холмиком становилось всё труднее. Рано или поздно, забрели в трясину, и вроде бы шанс был пройти, возможность вполне ощутимая, но не было уверенности в следующем движении - ткнул палкой, ушла не очень глубоко, и пройти должны оба, но одним богам известно, как там дальше будет - то ли глубже станет, то ли мельче. А, может, провалишься в яму какую, да так и засосет, с головой проглотит зловонное болото. Представить себе более бесславную и глупую смерть затруднительно.
Пришлось повернуть назад, попытаться обойти другим путём - там, где вода мутная, но не настолько. В обход идти, отбиваясь от занудливого комариного роя, взбудораженного теплокровными пришельцами.
Прогрохотал божественный голос с небес, сверкнула молния, и за ней еще одна. Крошечные холодные капельки сначала по одной начали падать с небес, затем забили чаще и сильнее, и спустя какое-то время Саргон и Махаон, уже насквозь промокшие, брели по рябой от ураганного дождя заболоченной воде, топтали уверенными шагами поникшую траву и бросали отчаянные взгляды на тот самый спасительный холм, что был уже, вроде бы, близко, но одновременно так далеко.
Солнца не было видно, даже если оно еще было на небе, а не скрылось за ночным покрывалом. Густая темень нахлынула на небеса, окутала черно-серыми тучами, и только то и дело сверкающие молнии позволяли продолжать путь в правильном направлении - поваленное древо отчетливо чернело на фоне темных и грузных туч, ползущих куда-то по своим угрюмым и мрачным делам.
Природа беспощадна - даже Саргон чувствовал, как холод и влага заставляют его сердце неистово трепетать и биться все чаще и сильнее, крепкое тело дрожит мелкой дрожью, а ноги практически онемели. Дева из камня устало плетется позади него, слабость давит на неё невыносимым грузом - она дрожит, как последний осенний листочек под ударами жестокого северного ветра.
И всё-таки они дошли. После, казалось, бесконечных блужданий в полумраке, среди совершенно одинаковых кочек, поваленных стволов, среди полей зеленой болотной травы - добрались до возвышения, до холмика, увенчанного сваленным древом, уже стоя практически по пояс в мутной холодной воде, промокшие до нитки.
|
И снова путь.
На этот раз он оказался проще - в какой-то момент могучий и древний, как сам мир, лес поредел, появились вновь ядовито-зеленые кустарники, высокая серебристая трава, и холмистые непроходимые джунгли, в которых дорогу иногда приходилось прорубать кинжалом, как-то постепенно перешли в равнину, поросшую травой. Идти было легко, и солнце было как на ладони - вот оно, едва-едва ползет по серо-голубому небу, и видно, что назревают у кромки горизонта тучи - скверные, свинцово-темные, и дождик этот будет наверняка долгий и холодный. Возможно, зарядит ливень на день-два - и Саргон, и Махаон видели такое в своё время, правда, с оговоркой на разные условия: пока девочка отсиживалась дома, глядя в окошко, суровый муж либо воевал под открытым небом, под хлещущим потоком холодной воды, прорубался сквозь строй неприятеля и раздавал краткие, лающие команды, либо пытался уснуть у тлеющего костра под взмокшим тентом, укрываясь влажной медвежьей шкурой.
По пути встретили мертвую тушу - когда-то это был лось. Могучее тело со снятой с бока и спины шкурой, с торчащими толстыми ребрами, обглоданными и вылизанными начисто, практически лишенная мяса шея и зад, безрогий череп, отсутствие задней ноги, изъеденные остальные. Где-то в глубине туши, под слабой тенью нетронутой местами шкуры копошатся остатки белых мушиных личиной, бегают резво по копытам и черепу кроваво-красные муравьи, уныло жужжат в воздухе мухи. Завалившийся на бок, сухой труп, а вокруг стоптанная трава. И следы.
И путники пошли дальше.
Сначала появился запах - влажный, неприятный запах застоявшейся на месте воды. Потом вдруг явились взбудораженные комары - крупные, с ноготь, кровопийцы жалили и надоедливо бренчали, взвиваясь целым роем там, куда ступала человеческая ступня. А затем под ногами стало заметно хлюпать, и хлюпало так до тех пор, пока Саргон в один момент не провалился по щиколотку в, казалось бы, самую обыкновенную траву, шагнув между двух кочек. Сапог измарался в грязи и намок, но в целом - ничего страшного.
Звенят над ушами мошки. А вокруг - затихшее, заболоченное редколесье, когда-то, по всей видимости, затопленное вышедшей из берегов рекой, да так и потихоньку загнившее.
Атмосфера тоски. Запах тлена. И Митры око, уже нащупавшее приют, тихо и мирно клонится в сторону далеких гор, и тянутся темно-серые щупальца грозовых облаков, заслоняя собою небо.
И первая молния сверкнула где-то вдалеке слепяще-яркой вспышкой, осветившей на миг всё вокруг, и тут же погасла, и, спустя, наверное, пару мгновений, грянул долгожданный гром.
|
|
|
Тетива тугая больно врезается в подушечку пальца указательного и среднего, пернатая стрела вонзается своим острым костяным взглядом в густые ядовито-зеленые заросли, и нервы на пределе, и вроде бы ненависть клокочет глубоко внутри варварского сердца - ведь обошли, гады, сумели незаметно подкрасться и затаиться, да так, что не учуял их, не смог различить отвратный и такой знакомый запах человеческого пота, запах немытых волос, грязных ступней, желтых гнилых зубов, запах кровожадной жестокости и неискоренимого порока.
И вроде бы нет ненависти, а лишь суровый и холодный расчет. Не время Саргону злиться - его ждет цель на той стороне. Журчание холодной воды, промывающей это русло, может быть, с самого начала времен, успокаивает - и пить не хочется, и есть, и спать и злиться тоже не хочется. Только держать стрелу и лук. И ждать. Ждать, может быть, час. Или два. Или всю жизнь ждать. Дернется он, шелохнется, не сможет не дернуться. Потому что охотнику хочется загнать скорее добычу, содрать с неё шкуру, слить кровь, и мяса кусок зажарить на открытом огне.
А дичь не спешит. Ей не куда торопиться.
Удар кости об камень, деревянный стук древка - промах. Промах, позволяющий засечь неудачливого стрелка.
Лицо. Бледное лицо белого человека, кустистые брови, лысая голова, черная бородка и глаза. Испуганные глаза человека, наступившего в капкан, уже сообразившего, что к чему, но не успевшего прочувствовать всю радугу болевых ощущений, разбавленных ненавистью, ужасом, стыдом.
В этот самый миг лучник, застывший в тени могучего древа, обросшего лианами и мхом, понял, что его заметили. Это произошло спонтанно. Может быть, он даже и не понял - почувствовал, скорее. Встретился взглядом с варваром, застывшим у белоснежной высохшей коряги. Потерял уверенность. И вдруг дернулся, и в ту же секунду стрела со свистом прошила воздух, и прогудела черной иглой над рекой, и между листьев, и гулко впилась в плоть человеческую, кровушки чужой испила и застряла прямо в груди, торчком застыла - схватился бледный, вскрикнул, обмяк и повалился куда-то в листву, за толстую корягу и исчез из поля зрения.
Махаон этого не видела. Она чувствовала чужое присутствие, ощущала каждой порой, каждым волоском своего тела - кто-то был здесь, рядом, в этих кустах или тех, что подальше на два шага, с крупными желто-белыми цветками, там, где бренчит звонко лесная пчела.
Миг.
И легкий треск выдает нападающего, вскрывает его присутствие, ясно обозначая направление движения и атаки. Миг. Небольшой и неприметный круглый камешек вырывается из руки и исчезает в джунглях, с громким, отчетливым стуком бьется обо что-то мягкое, слышен сдавленный стон. Кинжал в руках девушки, словно продолжение её собственного тела, направлен в сторону агрессивного представителя лесного братства, может быть, дикого животного, а может, и человека.
Миг. С ревом душераздирающим из зарослей выскакивает на деву здоровенный детина в холщовых штанах, кожаных сапогах, с ссадиной на лбу и с дубиной в руке - размахиваясь, старается стукнуть по голове, но Махаон пригибается, кусок древесины проносится мимо, уходит куда-то вправо, а впереди - полуголый опасный мужчина, будто бы зверь - хищник из леса, огромный и страшный. Не было сомнений, метаний - только желание защитить себя от этого потного представителя человечества, только страх и гнев. Кинжал, выставленный перед собой на вытянутых руках, вошел в живот, чуть ниже пупка, словно в брикет мягкого масла - с сиплым стоном мужчина застыл, выронил дубину из рук, схватился ладонями за каменный нож, за пробитое мохнатое брюхо, уже скользкое от обильного кровотечения, зашипел, ужасно выпучив глаза с красно-желтыми белками и плюясь мерзкими слюнями во всклоченную бороду, а затем выдернул кинжал из своего живота и истошно, не человечески завопил, уже заваливаясь на расшибленные грязные колени.
Тут Махаон словно молнией поразило - она почувствовала опасность и страх, накатывающие с новой силой, и предчувствие это было не напрасным - из-за спины вдруг появилась крепкая потная ладонь, и не одна, а целых две - одной неизвестный нападающий сжал лицо девушки от подбородка до самого кончика носа, а второй перехватил свой острый металлический кинжал острием вверх и поднес к горлу, повернувшись лицом к реке.
Тот разбойник, что уже развалился на земле, пытался зажать колотую рану и хрипел, страдал и завывал от боли, но его сообщник, по видимому, не собирался ему помогать - он лишь злобно прошипел на ухо девушке: "Не вздумай играться со мной, маленькая девочка", и Махаон отчетливо ощутила аромат грязной пасти, и прикосновение небритой колючей щеки, а соленый вкус ладони, зажимающей рот, был отвратителен до дрожи в коленках, но самым неприятным был нож - блестящий и, вероятно, очень острый, он совершенно отчетливо втыкался острием в кожу, едва ощутимо скользил по шее и опасно прижимался к ней, словно облизывая её холодным металлическим языком, гладким и страшно неприятным на ощупь.
- Выбрось лук, раб! - хрипло прокричал разбойник на аргосском, сделав вместе с заложницей шаг в сторону берега, - выбрось лук в реку, иначе я перережу твоей бабе глотку!
|
|
|
|
|
Отдав верхнюю одежду гардеробщикам, Остин поднялся по широкой лестнице на второй этаж. На украшенной фигурными колоннами площадке лестницы (она, двумя дугами извиваясь вокруг холла, вела выше, на третий и четвёртый), стоял массивный китаец с мясистым, щекастым лицом, с зализанными назад волосами, в чёрном чаншане. Этот тип людей Остин Рейнольдс хорошо знал: профессиональные гангстеры, и не дворовая шелупонь, подобная шаньдунцу Ван Юю или «патриоту» Цао Хуэю, а люди, своего в этой жизни уже добившиеся, не один труп оставивший на дне Хуанпу, не один десятой обойм патронов выпустившие по врагам своего босса. И сейчас — устроившиеся на тёплое место под боком у самого Ду Юэшэна: безопасно, надёжно, прибыльно — звучит почти как рекламный слоган для вклада в банке.
Китаец стоял, заложив правую ладонь между пуговицами на груди чаншана. Завидев поднимающегося по лестнице детектива, он дождался, пока Остин поднимется на второй этаж, затем почтительно, но без особого подобострастия склонил голову и указал раскрытой ладонью на широкий дверной проём, ведущий в освещённый ярким электрическим светом зал. Остин проследовал по указанному направлению.
Зал, выдержанный в эклектическом стиле, сочетающий резные китайские орнаменты по ореховым панелям, которыми были отделаны стены, и модерновые люстры, заливающие зал тёплым жёлтым светом, был заполнен народом — как азиатами, так и белыми, кто сидящими за столиками и на диванчиках, кто собиравшимися группками и общавшимися между собой. По залу ходили официанты с подносами с бокалами шампанского. Несмотря на прохладную погоду, открыты были двери просторных балконов, нависающих над бамбуковым садом. Никакого Ду Юэшэна в округе видно не было, равно как никто не спешил и подбегать к Остину, ведя его на встречу с королём шанхайской мафии. На Остина внимания пока никто не обращал.
Инспектор огляделся по сторонам и заметил знакомое лицо — ну конечно, Таунсенд! Стоит с бокалом шампанского у колонны, с доброжелательной улыбкой разговаривает о чём-то с другим европейцем, в белом двубортном костюме, лысеватым, с импозантными тараканьими усами. Тараканище засмеялся в ответ на какую-то реплику Таунсенда, затрясся всем телом, чуть ли не опрокинув шампанское на костюм. Таунсенд продолжал увлечённо о чём-то рассказывать своему собеседнику, жестикулируя кистью левой руки. Собеседник умоляюще махал рукой, прекрати смешить, мол.
Остин перевёл взгляд в другой конец зала. Незнакомые, всё незнакомые и незнакомые лица, а вот и знакомое, да и важное какое, — Фредерик Уэрнхэм Джеррард, комиссар Шанхайской муниципальной полиции, в компании некого азиата (китайца? японца?) и, отодвинув рукой тяжёлую портьеру, закрывающую выход на балкон, вышел на свежий воздух.
И сразу же, рядом с ним, обнаружился ещё один — старый знакомый, капитан Чжао Яобан, тот самый, с усиками под Гитлера, из Бюро по борьбе с опиумом, с которым Остин встречался позавчера, в кафе «Бьянки» на Нанкин-роад. Этот совершенно один, как бы невзначай проходит мимо портьеры, останавливается, встаёт к портьере спиной, обводит зал взглядом, кажется, ещё не замечая Остина, и тут оборачивается на громкий английский возглас, на который оборачиваются и все присутствующие, включая и Остина:
— Господин Ду обещал интервью лично мне! — Остин оглянулся. В проходе, через который минуту назад зашёл он сам, появилась низкорослая и не очень привлекательная мулатка лет тридцати-сорока в вечернем платье. Пальцы рук дамы были украшены множеством аляповатых по-цыгански выглядящих перстней, а в ушах висели серьги, диаметр которых вполне позволял использовать их и как браслеты, которые, кстати, тоже украшали запястья дамы. Дама обращалась к русоволосому молодому человеку-европейцу в дорогом костюме, поспешающему за ней.
— Мисс Джонсон! — поспешал за ней молодой человек. — Господин Ду очень строг в назначении встреч, никаких отклонений от заявки он не допускает!
— Но это же не моя вина! — возмущённо воскликнула дама, останавливаясь в середине зала и поднимая возмущённый взгляд на своего спутника. О том, чтобы говорить потише, она, похоже, не заботилась ни капли.
|
-
Ему интересно было знать врожденное ли это уродство Ах ты гад).
|
25.10.1935 19:45
Шанхай, Международный сеттльмент,
Бунд, перед отелем «Кэтэй»Загорается над Шанхаем неоновый рассвет тысяч вывесок, переливающихся и мерцающих, дребезжа, сверкая носовой фарой, проезжают по Бунду оклеенные афишами трамваи, заполненные народом, — кто и на подножке, подбегают к идущим по помосту набережной господам стайки попрошаек с косичками, в цветастых ватных штанах, пляшут в пьяных глазах электрические буквы и иероглифы, обдаёт из узких кирпичных переулков с железными пожарными лестницами горячим паром от тележек с лапшой и пельменями. В барах литровые коричневые бутылки циндаоского пива — бармен ловким движением откупоривает их и разливает по высоким стаканам. Ледяная пятидесятиградусная водка «маотай» из морозилки по маленьким стопочкам. Отдаёт сивухой, но китайцам нравится. Ганьбэй! Это китайское слово знают все, живущие в Шанхае: до дна! Позавчера убили японского генерала — ганьбэй! Вчера разогнали демонстрацию на Бунде — ганьбэй! Сегодня пустили нанкинский экспресс под откос — ганьбэй! В паре миль отсюда, в Янцзыпу, бастуют рабочие на фабриках — ганьбэй! После нас хоть потоп! Maskee — другое слово, которое знают все шанхайлэндеры, это не китайский, это пиджин, пришло из португальского, из Макао: забей! Белая дорожка рассыпается по стеклянной поверхности столика. Maskee! Пятница на дворе. Из сверкающих стеклянных дверей отеля «Кэтэй» выходит гриффин, состоятельный и праздный. Его зовут Эрик Смит и, возможно, он сам не знает, что он — гриффин. Гриффин — это иностранец, проживший в Шанхае менее тринадцати месяцев и потому не заслуживший ещё звания шанхайлэндера. В том, что лаоваи разделяют себя на две таких категории, кроется глубокий смысл: это шанхайлэндер уже привык к Шанхаю — к шлюхам, которыми заполнены известные всем переулки; к матросам с американских и европейских сухогрузов, слоняющимся по улицам незнакомого им города в поисках известных всем переулков; к палочкам, дофу, хуньтуням, пекинской утке в дорогом ресторане и баоцзы с требухой в переулке; к китайскому языку, доносящемуся отовсюду; к бандитам, похищающим людей — богачей на выкуп, бедняков в рабство; к опиуму, который можно достать там же, где и шлюх; к собачьим бегам и хай-алай; к блеску шпилей универсальных магазинов на Нанкин-роад; к сморщенным лицам китайских стариков в лохмотьях, просящих подаяния, к рикшам, к пиджин-инглишу, к демонстрациям и угрозе войны. Гриффин же к этому всему не привык, и потому отличить от бывалого шанхайлэндера его можно и на улице, особенно — при общении с местными. Это заметно по тому, как он переплачивает в ресторанах и раздаёт чаевые официантам (в Китае чаевые не очень приняты), по тому, как он морщится, пытаясь разобрать пиджин, на котором китаец обращается к нему, да и по тому, как он реагирует, скажем, на навязчивых рикш, со своими колясками толпящихся на тротуаре метрах в десяти от входа в отель «Кэтей» (ближе их не подпускает швейцар и пара полицейских-китайцев), — либо избыточно вежливо, либо, наоборот, чересчур надменно отказываясь от их услуг. У шанхайлэндеров это получается естественно, как естественно бывает кинуть монетку мальчишке разносчику газет, а гриффину этому ещё предстоит учиться, если он собирается тут жить. Эрик Смит дождался, пока регулировщик-сикх остановит движение по Бунду, пересёк проезжую часть и вышел на деревянный помост набережной. Темна и страшна широкая Хуанпу, тихо плещущаяся в трёх метрах под деревянными перилами набережной. Темны и страшны неясные силуэты барж, скользящие по середине реки. Тёмен и страшен Пудун, раскинувшийся на другом берегу, со своими редкими огоньками, проглядывающими во мгле. С неба падает мелкая холодная изморось, капельки которой хорошо видны в ровном свете высокого фонаря. Поднимают воротники пальто прохожие, дамы вкладывают ладони в муфты, китаянка-служанка поспешно открывает большой зонт над головой своей белокурой десятилетней воспитанницы. Но достаточно обернуться прочь от тёмной реки, и увидишь, как сверкает горячими жёлтыми огнями отель «Кэтэй», вереница фар медленно движется плотным потоком по Бунду и колышется над городом многометровая вывеска LIGHT HEAT AND POWER над высоким зданием Шанхайской электрической компании на Нанкин-роад. В этом весь Шанхай и есть — свет, тепло и мощь. Короткий взгляд под фонарём на часы на запястье — восемь. Восемь часов вечера пятницы. Уикэнд ещё только начинается, мистер Смит! Работы не было, Бай Юси не выходил на связь, но денег пока хватало: от пятисот долларов, полученных две недели назад от китайца, назвавшегося Джоном Доу, осталось ещё двести двадцать. Двести двадцать китайских долларов составляет одиннадцать шлюхо-часов высшего разряда или двести двадцать — низшего (дикая мысль: заказать одновременно двести двадцать дешёвых шлюх на час — почувствуй себя Гарун аль-Рашидом). Была и ещё тысяча китайских долларов, которую Эрик держал про запас. В общем, много у Эрика Смита было денег. И свободного времени — ещё полжизни впереди. Куда же, мистер Смит? Весь Шанхай перед вами, порочный, на всё согласный и ждущий ваших денег, как шлюха. В Канидроме во Французской концессии собачьи бега, там же хай-алай, бокс, бальный зал, ресторан. В развлекательном комплексе «Грейт Ворлд» на бульваре де Монтиньи — вообще всё, начиная от китайской оперы, цирковых представлений, заканчивая массажными салонами и парикмахерскими, где, конечно, не только подстричь могут. В казино «Фушэн» — ох, да что и говорить про казино «Фушэн»! Это же штаб-квартира короля гангстеров Шанхая Большеухого Ду Юэшэна, и именно поэтому играть там безопасно (Ду заботится о клиентуре), а если проиграть много денег, оттуда даже увезут на лимузине (правда-правда, такой вот сервис). В кабаре «Мажестик», как говорит реклама, самые лучшие такси-гёрлз (платные танцовщицы) Шанхая, впрочем, завсегдатаи бального зала «Парамаунт» позволят себе не согласиться с этим. Господи, да весь Шанхай перед вами, мистер Смит! Впрочем, не стоило бы поминать имя Господне, говоря об этом городе.
-
Держите марку, товарищ!
-
Картинка из Лайфа поражает воображение, кстати! Мощщщщь. Двести двадцать китайских долларов составляет одиннадцать шлюхо-часов высшего разряда или двести двадцать — низшего (дикая мысль: заказать одновременно двести двадцать дешёвых шлюх на час — почувствуй себя Гарун аль-Рашидом). О, месье знает толк в извращениях))) Ну и вот это
Впрочем, не стоило бы поминать имя Господне, говоря об этом городе.
конечно, в точку. Куда там Babyloniacus fornicaria...
|
-
Я прямо это вижу.
-
внезапно, но круто.
-
Красиво).
|
-
ну, значит вот такая вот у тебя дэстини, май фрэнд.
- Йеееес, эврифин из файн уиз ми.
Дзинь.
"У тебя плохо".
(с)
|
Человек, высокий, широкоплечий, ростом метра два, лет 45, гладко выбритая голова. Церковная мантия - конфессорская, но бедная, очень бедная, старая, пусть, и тщательно сберегаемая, похоже ей не меньше десятка лет. Его руки скованы за спиной, кто-то его бьет.
Больше ничего не видишь. Но помнишь. Лицо - запомнил.
Ты должен спасти этого человека.
Холодные улицы из металла, резины и пластика. Вязь проводов и шлангов по стенам. Окна в черноту под потолком, над головами не обращающих внимания на близость Пустоты людей.
Порт-Вандер.
Сокровищница загадок. Клубок, откуда берут своё начало тысячи историй.
Миссионер вышел на узкие просторы станции чтобы найти свою...
***
Ближе к центру Лютера ждало относительно открытое пространство групп небольших площадей с высокими потолками, сквозь стекла которых можно было наблюдать за огнями пролетающих мимо кораблей и бдящими турелями Центрального Бастиона.
Здание Администрации Флота предстало перед спешащим священником немного неожиданно, хотя он и знал, где его искать. Величественное и немного холодно-безразличное, оно выделялось среди выступов других административных строений, окружающих площадь-зал. Лютер, однако, лишь мельком взглянул на массивные ворота, украшенные позолоченной аквиллой. Сегодня цель его пути таилась в одном из переулков рядом.
Проскользнув в угол площади, Миссионер скрылся в темном (лампочка погасла) проходе, шел какое-то время, перешагивая через трубы, но потом внезапно остановился как вкопанный.
Это было оно. То самое место. Из видения. Из транса. Из слов и образов Навигатора Метелла. И если до этого самого момента Лютер Кройц еще испытывал в глубине души какие-то странные сомнения относительно всего того, чем он внезапно для себя стал заниматься - то теперь уже мотать головой и просить Императора вернуть все назад стало поздно и неправильно.
Именно здесь это произошло. Здесь указанный Лютеру Императором человек в рясе священника был атакован неизвестным, сюда привел брата по вере какой-то мучивший его вопрос, ответ на который им получен не был. Неведома даже фабула этой истории, таинственны её зачин и финал...
И все же Лютеру хватило уже и того, что переулок, виденный им в видении - оказался реальным, что все здесь было именно в тех деталях, что и там, в лживо-правдивых образах варпа... Лживых - от самой всеискажающей материи. Правдивых - от Императора. И теперь уже почвы для сомнений не осталось.
Миссионер получил новую Миссию.
Пускай в стороне останется беспокойства по поводу встающего на ноги Айвена, по поводу отсутствия у Вольного Торговца четкого представления о том, чем он будет заниматься в будущем и по поводу возможных из-за этого разногласий в команде. Они, казалось, прошли уже через все - но испытание неопределенностью все еще было в силе. Пускай. Время расставит все на свои места. Пока что сам Император склоняется к блуждающим в тумане слугам Своим. Взывает к действиям.
Должно ответить.
...Поиски в переулке, однако, ни к чему толковому не привели. Священник морщил лоб и усердно щурился, всматриваясь в умеренно грязный пол. Да, в том месте, откуда в видении выскочил налетчик, на изгибе коридора, где в него врезается несколько больших труб, находящихся в тени - и правда были видны чьи-то следы, словно поджидавший свою жертву человек переминался с ноги на ногу какое-то время. Было это недавно - вчера или даже сегодня. И, пожалуй, это было все, что смог с определенной долей уверенности установить Лютер.
Не знаешь, как поступить - спроси совета. Людская мудрость - ценнейшее сокровище. И вот, Миссионер предстал перед двумя часовыми во флотской форме, охранниками площади.
- Я приветствую стражей нашего доблестного Флота, едино благославенны будьте на посту своем и вне его(*аквилла). Я каппелан на службе Вольного Торговца Лейт-Донована(*поклон). Второго дня, а быть может и сегодня... не слышали ли вы ничего подозрительного в районе вон того переулка? Я ищу пропавшего... друга, а он должен был проходить именно там. Мне очень важно найти его, он мог попасть в беду. У вас нет чего-то, что могло бы мне помочь? Подозрения, память, идеи?
Уважительно поклонившись и сотворив по аквилле в ответ, стражи прямо спросили - как же выглядит интересующий капеллана человек.
- Священнослужитель Церкви нашего Бога-Императора, мой брат по вере. Возможно, его мог встретить сублейтенант Флота, его друг, к сожалению, неизвестный мне лично... Его облик, однако, я описать могу.
Оказалось, что да, вроде бы прошлым днем был здесь один рослый святой отец, заходил. Чего хотел - не их, простых часовых, ума дело. А сублейтенант... не припомнили, их тут много таких, с прошениями в основном они работают, разбирают бумаги и прочее. Внутри спросить следует уже.
- Благодарю вас, бдительные часовые Флота. Укрепи ваш взор Император.
Сотворив повторно аквиллу, Лютер вздохнул поглубже и зашел в массивные двери величественного строения. В голове его радостно и в то же время тревожно стучало - "Так значит они правда существуют, более того, все происходящее - происходило всего лишь днем минувшим... Чудны дела твои, Господи!"
-...Приветствую службу великого Флота и прошу утолить один запрос по поводу пропавшего брата по вере. Всего вчера днем сюда должен был зайти священник Церкви нашего Бога-Императора, часовые на входе его видели. Вы можете сказать мне, что стало с ним внутри? Братия с ног сбилась, разыскивая пропавшего... Его образ можно описать примерно как...
Выяснить, однако, удалось лишь, что священнослужитель по имени Максимус Полоний, интересовавшийся представителями Навис, работающими на Флот - вчера действительно принимался офицером, который, сегодня, однако, на рабочем месте не наличествует и тем самым полезным для вопрошающего капеллана быть не может.
Сухой голос клерка и его полная безразличия поза словно выпихивали Лютера прочь, да он и сам был рад уйти - атмосфера безукоризненности, дисциплины и занятости давила.
- Очень жаль. Но я благодарю вас за услугу, да пребудет с вами благость Императора.
Осенив служащего Флота аквиллой, Лютер быстро направился к выходу. Имя, теперь у него было имя человека, на которого указал сам Император.
Лютер готов был действовать. Его путь лежал в главный Храм Господень Порт-Вандера. И пролегал он - по мрачному переулку... Не мешало еще раз проверить место преступления.
Миссионер обнаружил оттуда два выхода - обычный, ведущий на относительно цивильный "улице-коридор", и дверь с охранными знаками Механикус. Вдоль стен были еще множественные щели и вентиляционные шахты, но вряд ли бы туда пролез описываемый свидетелями не иначе как "могутный" священник.
Следы... увы, со следами было сложнее. Следов ботинок, например, было много. Но которые из них сильнее впечатались в грязь(Лютер предположил, что нагруженный тяжелым священником налетчик наверняка оставил бы явные следы) - сказать было сложно. Были и следы вовсе похожие не на человека, а на какие-то таскаемые вещи, колесики, и прочее, но уверенности что вот именно это оно - не было.
Нищих и попрошаек вокруг не наблюдалось, равно как и часовых или патрульных, базировавшихся бы прямо на дороге. Сервочерепа стационарно не висели, но вообще были, хотя Лютер так и не смог определить, какой из них с какой целью и куда летит... Какое-то время священник стоял на месте, размышляя и наблюдая за округой. Куда же мог направиться похититель?
Мимо прошли группой молодые офицеры, о чем-то шумно переговаривающиеся, слышны шутки, смех. Четверо дюжих сервиторов пронесли паланкин, еще с десяток таких же вокруг - прошествовали бдительными охранниками. Над важным паланкином парило штуки три сервочерепа. И со стороны Администрации Флота вылетел один, унесся куда-то. Мимо прошли еще люди, а потом еще, и еще, и еще...
Скорее всего посланники Омниссии следуют конкретным маршрутам, и маршруты эти пролегают где угодно но только не через тёмный переулок. Их долг - исполнение конкретных функций: послания, обследования, эскорт... и никому нет дела до одинокого священника. Никому, кроме собратьев его.
Лютер поежился и, нахмурившись, направился в сторону Храма.
***
Храм. Величественный, он был под стать этому месту - светлый маяк на краю человеческого Космоса. Храм-крепость... Множество пилигримов, - хотя Лютер бывал здесь не раз, к ним было сложно привыкнуть. В космосе постоянно находиться среди своих во время молитвы - легко. А здесь так много незнакомцев, так много путников, и у всех свои стили вероисповедания..
Капеллана с Коуп де Грэйс встретили. Выслушали просьбу, попросили обождать, пока не будет найдено имя. Ожидание, как недавно у флотских - минута за минутой проходят спокойно, неторопливо. К Лютеру подошли несколько паломников, прося благословения в странствии. Их много, даже больше чем обычно, и большей части приходится ждать, так что лицо свободного Миссионера для них надежда.
Простые улыбки. Свет. Облегчает ожидание и беспокойство.
Вернулся служитель Храма, виновато качая головой - в их записях нет Полония Максимуса, нет ни в одном из храмов Порт-Вандера. Он не местный.
Вот так. Все же и собратьям, выходило, дела до похищенного не было. Где-то в мире убыло в их рядах - пропал брат Полоний, и некому благословить паломников, и потому Лютер рад был хотя бы и такой странной находке - этим тянущимся к его рясе сухим пальцам. Если в цепи священнослужителей образовалась брешь - он счастлив заткнуть ее, а затем восстановить саму цепь, разыскав потерю. Даже если звенья самой цепи уже отвыкли сообщаться меж собой.
Еще до того, как первый служитель успел уйти - подошли еще трое, но в куда более богатых одеждах. Клирики храма осведомились, действительно ли Лютер с корабля "Coup de Grace".
Лютер не смог солгать, хоть и полагал, что не стоит афишировать свой и своих товарищей статус без должного повода. Однако, и без того уже этот день уже был полон недомолвок, загадок и тумана.
Старший из трех, светловолосый, с небольшой, но аккуратной бородой, поклонился:
— Тогда от имени Храма благодарим вас, и в первую очередь, лорда Лейт-Донована. Его действия спасли корабль "С верой в Святого Друзуса" - и дали паломникам шанс добраться до Порта. Множество жизней тех, кто вверил свою душу Богу-Императору были спасены вами.
Лютер, сперва слушавший напряженно, все еще будучи во власти своих дум о поисках - вскоре расслабился. Не всё в мире состоит из переплетающихся меж собой черед проблем. Есть и простая человеческая благодарность - и от паломников, и от духовных сановников Церкви. После помощи первым и короткой беседы со вторыми Лютер впервые за день почувствовал некий прилив сил. Император не одинок в своей вечной борьбе с исчадиями зла - не одинок и Лютер, слуга Его.
На просьбу о помощи в маленьком деле клирики с радостью откликнулись - тем более, что капеллан Удара Милосердия просил о немногом(разумно рассудив, что о многом стоит попросить самому “лорду Лейт-Доновану”, как будет такая нужда).
Уже всего через час Кройц стоял на выходе из штаб-квартиры Адептус Арбитрес при новом помощнике. Хотя поначалу арбитраторы не сильно приветливо смотрели на назвавшего свои “корни” и суть проблемы Лютера, после весомых слов седого отца Николаса о долге каждого слуги Его, арбитратура быстро выделила спеца, пусть и начинающего, на раскрытие “такого неприятного происшествия”.
Тит Верг оказался типичным регулятором: плечистым, длинноруким, в разговоре его частенько проскакивал жаргон под-докеров, он с уважением кланялся Миссионеру и был полностью согласен с тем, что "гниду, которая вот так просто конфессора на улице по голове тюкает - надо выловить, да на месте прихлопнуть и дружкам в назидание выдать по полной, а то совсем уже..."
Он не скрывал, что с обучением до "правильного сыскаря" пока идет туго, но одна надежда - что старания зачтутся. Он чем-то был похож на Зверя, хотя тот, правда, по-массивнее и по-тупее Тита, у которого в глазах к тому же проскальзывает этакая хитринка, в то время, как Зверь всегда выглядит более чем простодушным малым.
Миссионер, помявшись немного на месте и подумав, чего могло быть больше в новом знакомом - лени или осторожности - наконец с грустной улыбкой кивнул своему помощнику. Они тронулись в путь - обратно к памятному переулку.
По дороге спутник без устали комментировал, что Флот давит, чтобы арбитратура на их территорию не лезла, и мол из-за этого часто бывают споры и даже иногда до стычек доходит, правда редко крайне. Вообще, дескать, забавно у них получается - чуть ли не каждый в Порту недотрога, сам себе хозяин, а ты тут пытаешься Закон насаждать.
- А где в Порту проживают Мастера-Навигаторы?
Лютер продолжал думать о загадочном Максимусе и его визите во Флот.
С навигаторами Тит дел обычно не имел, но отвечал, что “по уму ежели, то наверное там где капитаны. Ежели не врут, что без этаких мутантов, простите, корабли не летают - наверное их возле себя держат, так же? Ну и есть Навис Нобилите, там свободные живут, там их нанимают и оттуда они говорят шпионят при случае за капитанами-то.”
Так, за разговорами, они и добрались до места преступления.
Тит почти сразу авторитетно заявил, что переулок тёмный и что глобы давно менять пора, почему и удобно было гаду. Опять же, короткий путь, похоже, кто спешит тому и проще сюда, чем по главной, она крюк делает. Арбитры здесь не ходят, Флот считает, что сам справится, ну да вот просмотрели. А если этот святой отец такой большой был, то в одиночку налетчик его никак бы не уволок, да и заметить могли бы. Наверняка сообщники были. Могли конфессора как пьяного волочь, но по уму им надо было в под-доки его тащить, в туннели. Но как - сказать сложно. Хотя кабы поискать...
...Искали долго. Несколько часов. Облазили почти что каждый уголок проклятого переулка. И ничего. Лютер, в отличии от жизнерадостного Тита, выглядел хмуро. Арбитр, кажется, вообще даже не вспотел.
- ...Или может с другого поворота? А тот флотский, который со святым отцом разговаривал - может он знает, куда тот пошел? Или чего искал? Есть ход сюда с туннелей, или нет - такие штуки нечасто проворачивают, зачем-то им нужен был отец Полоний же. Если не местный - то прилетел, потому и не записан. Прилетел, значит и за ним прилететь могли же.
А вот пропадать после исчезновения сразу - странно. Может того, визит нанести сублейтенанту этому? Только надо ребят флотских убедить, что у нас к нему дело есть, да местопребывание вызнать.
- Признаюсь, умотал ты меня, усердный Тит. Похоже, больше мы тут и правда ничего не найдем, хотя тебе уж видней-то, и глаз моложе, и взор опытней. А все же получается, что прав ты, и нужно сублейтенанта этого искать. А как? У Адептус Арбитрес есть полномочия такие, выдвигать обвинение по подозрению - даже офицерам Флота?
- Ну пока допросить-то его можно было бы, в связи с пропажей. Но вопрос-то в том, что его еще найти надо, да и в таком-то разе продавить чтобы поболтать с ним будет не так просто. Будь он простой человек можно было бы его дома найти, либо в баре поймать - второе и сейчас путь не худший, офицер - он обычно тоже человек.. да как узнать, в котором он.. Все-то обходить - с ног собьемся.
- По крайней мере имя его разузнаем, все одно подспорье будет, нет? Может в ближайшем баре офицерском - вон, у часовых спросим, они меня знают уже - так вот, в баре может разузнаем про него. Было бы имя...
- Ну, счетоводы флотские имя знать всяко должны, только мне они его не скажут. Вам - могут, наверное, вон и истуканы эти при входе меня при вас тормозить не полезли.
- Когда первый раз спрашивал, то не сказали... Думаешь, Тит, стоит еще раз попробовать?
Лютер с подозрением(сказывалась усталость) посмотрел в сторону уже таких знакомых но все еще давящих своим безразличным величием ворот.
— А почему нет? - пожал могучими плечами Тит, - хуже-то всяко не станет.
Лютер лишь кивнул. И отправился внутрь. Главный вопрос текущего момента уже скопился горечью на конце языка.
***
Прежний адепт был на том же месте, работая с какими-то записями при помощи страшной на вид конструкции с целым рядом перьев, торчащих из нее и строчащих что-то в разных местах двух листов бумаги. Выслушав Лютера, он безразлично ответил, что инструкции, дескать, не рекомендуют ему выдавать подобную информацию.
Лютер с прискорбием посмотрел на клерка, молча, долго. Весь вид Миссионера выражал усталость от притворства. Наконец, он сказал:
- Там, за стенами здания сего, словно другой мир раскинулся. Он тебе чужой что ли, сын мой? Ты же тоже рано или поздно выйдешь в него. Пойдешь домой, или по делу, а может на досуг. И кто сможет поручиться, что тебя не оглушат исподтишка в той же подворотне, где так же свалили брата по вере моего? Посмотри на меня. Я почти восемь часов уже ищу любой намек на следы сотворившего злодеяние. Пока он на воле - скольким еще предстоит стать его жертвами? Я простой миссионер, но Император указал мне на важность спасения брата Полония. Сублейтенант, общавшийся с ним - может знать что-то о нем. Мне от тебя нужно лишь одно только его имя. Но даже только оно - способно помочь мне определить налетчика. Помоги мне, сын мой. И тогда Император поможет и тебе, попади ты в беду когда-либо.
- При всем уважении, досточтимый святой отец, но вы не находитесь в рядах тех, кому надлежит расследовать преступления на территории, хранимой Имперским Флотом. Если с братом Полонием случилась беда, я могу связаться с теми, чьим долгом является охрана порядка на землях Флота, и, я уверен, они предпримут все возможное для исполнения воли Императора.
- Не смотря на то, что Император склонился ко мне, а не к ним? Это я стою здесь перед тобой, прямо сейчас. И что я вижу... желание соблюсти закон Устава. Ты прав, сын мой - моих полномочий недостаточно для того, чтобы вести расследование, но их хватает для беспокойства о бессмертии душ! Брата Полония и твоей! Закон буквы знаешь, вижу, но как с законом духа? Дашь преступнику лишние часы или даже дни форы? Или дашь мне исполнить мой долг перед Императором? Одно имя одного офицера, с кем общался Максимус. И путь воли Императора продолжится.
- К сожалению, скорость работы охраняющих порядок неподвластна желаниям малых мира сего, одним из которых является скромный распорядитель.
- ...Хорошо... я понял.... Скажи хотя бы, где мне найти ответственного за службу безопасности офицера? Я бы хотел поговорить о пропаже брата Полония с ним.
— На втором этаже, сервочереп проводит вас. Еще раз прошу простить. Будучи лишен такой близости с Ним-на-Золотом-Троне, каковой по всей видимости обладает святой отец, скромный адепт может лишь стремиться исполнить свою роль в Его плане.
Лютер благодарно кивнул и осенил дежурного аквиллой, хотя и мрачно было его чело.
Адепт ответил таким же знаком, сложенным подрагивающими руками, подозвал сервочереп, прошептал ему короткую команду, и вернулся к работе.
***
Начальник службы безопасности был человеком занятым - и, судя по гулу голосов внутри помещения, к которому привел Лютера сервочереп, о чем-то бурно совещался.
Судя по разговорам(Кройцу даже не пришлось склоняться к двери, стоило лишь прислушаться, и гневные слова сами складывались в целые фразы), в самое ближайшее время грядет какой-то важный визит, и вот начальник распекает подчиненных-неудачников на тему "и если за пять дней вы... разжалую, законопачу в самые глухие щели с арбитрами работать...", а остальных на тему "чтобы все блестело и ни одна крыса..."
Лютер стоял в длинном пустом(даже присесть негде!) коридоре с высоким потолком, и ему было очень и очень неуютно. Страшно было подумать, до какой степени капеллан отвык от Имперской бюрократии за годы службы на корабле Вольного Торговца. Сейчас все вокруг казалось Кройцу каким-то неестественным, странным, гнилым. Не слышно было в голосе начальника службы безопасности желания действительно наладить службу до приезда ревизора, а различались одни лишь стремления заранее пометить возможных козлов отпущения. Не видно было готовности Флота действительно защищать свои владения - ни в рутинном переписывании бумаг клерков, ни в сонном карауле внешней охраны. Неясно было, чем занимаются все эти люди гигантской махины, что там, в Пустоте, ворочает целыми флотилиями.
Ругань из-за двери не утихла и после десяти минут, и после двадцати, собираясь, по всей видимости, продолжаться до тех пор, пока из щелей дверных створок не потекут расплавленные мозги подчиненных.
Лютер не выдержал давления высоких стен, толстых овальных стекол и тусклых канделябров. Все здесь было безразличным к беде одного человека, никто тут не собирался считаться с песчинками на зубцах шестеренок. Миссионер дрожащими руками поправил рясу и вышел прочь из здания.
Так скверно он давно себя не ощущал.
***
- ...Пойдем пока насытим животы наши, Тит. На голодный желудок и мысли не идут, и уныние крепнет. Но должен же быть какой-то выход.
После признания арбитру в своей неудаче Лютер выглядел задумчивым, а тот успокаивал его, напоминая, что сколько б бюрократов не было, всяко если дело наше истинное - добьемся своего.
- А с Флотом вы совсем не дружите, я погляжу.
— Это вы не видели, как мы делим контрабандистов. Облава, пальба, а потом внезапно встаем и спорим, кто больше обидел Флот либо Закон Его.
- Прости нас-грешных, Господи...
Пробормотал горестно Лютер, а потом вздохнул и какое-то время молчал. Наконец сказал, уже немного безразличным от усталости голосом:
- Раз уж все равно, где трапезничать, то давай заодно спросим у часовых, какая тут у их офицеров излюбленная едальня. Может повезет нам.
Часовые настороженно посматривали на Тита, но под тяжелым взглядом священника рассказали, как пройти до "Космена на отдыхе" - большой таверны не так далеко от Главного Храма, где, по их словам, “все младшие чины часто бывают”.
***
Войдя в небольшое помещение неправильной многоугольной формы, священник и арбитр вызвали у большей части таверны тяжкий вздох. Здесь собирались офицеры Флота, и поверить, что у одинокого(пусть и в компании священника) арбитра нашлось столько наглости, чтобы намеренно зайти в такое место - было сложно. Не обращая внимания на неприятные взгляды, странная пара прошла за свободный столик и некоторое время молча оглядывалась. Арбитр просто сверлил флотских офицеров взглядом(да намечал пути отхода), а Миссионер явно пытался что-то или кого-то припомнить, высматривая лица. Собравшихся, однако, было несколько десятков, и нужного Лютеру(а это был он) сублейтенанта высмотреть пока не удавалось.
Священник решил не торопиться и заказал что-то съедобное себе и своему товарищу, но кусок не шел в горло, а слова Тита протекали мимо ушей. Лютер раз за разом собирал в кучу все узнанное за день, и все равно не мог найти верного решения. Концы были спрятаны слишком тщательно для его неискушенного в сыске разума, а бюрократическая машина Флота оказалась слишком неповоротливой и громоздкой. Почему-то священник был уверен, что времени на поиски осталось совсем немного, и от явно видимого образа протекающего сквозь пальцы песка времен становилось особенно грустно.
В какой-то момент хмурый священник стал полностью неподвижен, словно растекшись пустым взглядом по всему помещению таверны разом. Слишком долго он просто искал, слишком много было бесплодных попыток вырвать у Судьбы сведения. Шаг за шагом, слепые стремления вынесли его за черту...
...И увидел Лютер.
Он смотрел словно бы со стороны, сверху - и видел это. Темные пятна. На всех. На каждом. Каждый кого он видел - грешил, или согрешит в будущем, каждый потворствовал слабостям. Свет, тени, мельтешение - быстро словно в лихорадке двигались пьяницы, игроки, продажные девки..
Круги бежали по мутной жидкости прямо перед ним. А вот и он, знакомое лицо, сублейтенант - в отражении в грязном бокале. Р-раз! И до дна. Р-раз. И до дна. Деньги. На стол. Не считая. Жадный взгляд бармена, грязная эмблема флота едва заметна на плече поношеной формы. Склоняется. Хочет завладеть последними монетами?
Офицерик встает, мальчишка по сравнению с Лютером, а на лице уже недетский страх. А вокруг - почему все смотрят словно гиены? Наверняка ждут, чтобы он упал, чтобы рассыпал монеты, чтобы встать, окружить, и выбивать последнее...
...Удар. Холодный, липкий как пот того сублейтенанта пол - пробуждает, размывает видение. К Лютеру пришло осознание, что рядом что-то грохочет, и вроде бы кого-то бьют. Оглядеться - уже своими глазами, не видя тьму, спрятавшуюся в душах. А бьют не кого-то, а именно Тита. Втроем.
Пара перевернутых столов отмечает "место для драки", почти арену, а вокруг столпился разошедшийся народ, подзуживающий бойцов, Титу уже минимум два раза засветили в лицо, судя по виду. Не безответно, впрочем, но это не останавливает драчунов, а сам Тит ухмыляется, словно рад бою.
Подняться, оглядеться, где, где же он? Злая судорога по всему телу - и от дурного видения, и от страха потерять сублейтенанта из вида.
Затравленный взгляд по сторонам. Люди, резко теряющие свои темные пятна, возвращающиеся в привычный вид - есть. Его - нет. Был, Лютер отчетливо уверен, - он тут был. Возможно, не сейчас - но был. Опоздали. Самоконтроль дает трещину.
- Вспоминай!
Крик и взгляд - оба полны злобы. Надвигается человек в рясе на бармена, плещется гнев в его глазах, бледное лицо искажено яростью, обидой, горечью. Расшвыривает в стороны офицеров, не ожидавших такого напора от вроде бы спокойного святого отца.
- Сублейтенант! Ты видел его! Деньги, жадность, а он совсем молод, вспоминай! Где он?
Лютер слишком устал от ускользающей из хватки разума нити загадки. И сейчас намеревался выбить из бармена хоть что-то. Стон. Хрип. Боль. Хотя бы. Плата за страх. За грехи.
Жаль не взял огнемет... Этот рассадник скверны следовало выжечь дотла.
Прыжок на стойку, повалил гада на пол - сверху сыпятся стаканы да бутылки, по пути опрокинутые. Удар за ударом, а рядом стекло в осколки. Сам получил в скулу. Не заметил почти. Только удивился. Мир поплыл, а лицо бармена не изменилось. Такое же недоумевающее, обычное.
- Вспоминай. Молодой сублейтенант. Денег не жалел. Боялся. Здесь. Недавно.
Миссионер вновь врезал бармену - и сам только сейчас как будто просыпаться начал. Не было никакого беса, не стекала брага по стенам, и люди вокруг - обычные космены. Помотал головой, договорил на автомате, шипя яростно:
- Вспоминай!
— Э-э, святой отец, полегче! Какой сублейтенант? Какая жадность, какие де...
Налетевший на него священник не дал ему договорить, опустил кулак на бровь. Ответный тычок в челюсть... От него зазвенело в голове, но его было мало - хватка Лютера не ослабла. Он еще слышал драку, но окружающий мир вне прямого зрения превратился в одно звенящее нечто. А бармен, извернувшись, вцепился в горло, пытаясь придушить. Пока лишь пытаясь.
От простоты происходящего потеплело - сначала в скуле, потом в голове. Жар. Почти что приятно, словно выбил удар бармена все тревожные мысли, и не надо пока что печься о наболевшем за день. Обман варпа. Скользкие прикосновения его щупальц.
Вокруг гремит потасовка, треск и шум - и руку вновь тянет опуститься кулаком на глаз подмятого под себя противника. Почему противника, отчего сама драка, что неладное такое с этим местом(или с самим Лютером?) - все потом. Сейчас - бармен, его лицо, его хитрые глаза.
- Вспоминай! Он был здесь!
Бармен. Флотская форма, бионический глаз, хитрая рожа. Сейчас ставшая строгой, и хмурой. Ощущение, что старается уже не задушить, а спихнуть. Боится?
— Да у меня по пять десятков парней каждый день проходит! — выпаливает он, — какого варпа?!
Хруст стойки - похоже, в нее кто-то влетел. Крики. "Св..тец!..к в..там? ..с то за чт.." - невнятно доносятся сквозь шум в голове.
Слезть - так просто? Опять отступить, откатиться, отказаться от тернистого пути? Лютер задержал занесенную для очередного удара руку. Тяжело дыша посмотрел прямо в глаза бармена и понял, что тот не скажет ничего внятного. Жадность ослепила его, выпивка сделала немым. Он не запомнил жертву. Ее никто здесь не запомнил. Слишком велика честь.
Отвалился, порезавшись об осколки на полу, нашарил металл стойки. Шатаясь встал.
- Я здесь, Тит. Уходим.
В ладонь скользнуло цевье потертого дробовика. Удержать. Пока что дулом вниз.
- Уходим.
Громче. Злее. Для всех.
Вверх. Мир покачивается, словно алкоголь в кружке набравшегося человека, пошедшего "повторить". За стойкой поднимается один из офицеров, что дрался с Титом, влетевший в нее вряд ли своим ходом. Он грузен и одноух, на рту - азартная ухмылка. А на Тите повисли сразу двое и пытаются повалить.
Выстрел. Рядом. Мощный, знакомый звук.
— А НУ СТОЯТЬ ВСЕМ!
Поднимается бармен. Пистолет - похожий на тот, что был у Кевина - направлен вверх.
Народ поворачивается в его сторону.
— Вы двое - отпустите арбитра к варповой матери. А вы, .. святой отец - обождите.
Лютер остановися, немного не дойдя до Тита. Им обоим досталось. Только не того, за чем они сюда пришли.
Миссионер, все еще удерживая дробовик в одной руке, повернулся в сторону бармена и наткнулся взглядом на черный провал дула. Сильный контраст с разукрашенной красным физиономией экс-офицера.
- Мы уходим. Мне жаль... что все так получилось. Нам был нужен один лишь сублейтенант. Никто больше.
Лютер мучительно пытался вспомнить, из-за чего же началась драка. Он не видел больше тьмы в глазах окружавших их с Титом людей - не больше, чем в глазах простых матросов, живущих слишком суровой жизнью чтобы быть праведниками. Никто здесь никогда не был святым... но все были лояльны долгу, товарищам и Императору.
Бармен утер кровь изо рта тыльной стороной ладони.
– Ты нарушил первый закон моего бара - все драки по ту сторону стойки. А твой приятель первым начал кулаками махать, хотя, признаться, кое-кому из здешних следовало бы попридержать язык. Так что сделай милость, и объясни, какого черта тут происходит. Если ищешь друга - опиши. Может и помогу. Дерешься неплохо - это уже что-то.
Ничего жадного в обветренном грубом лице. Хитрость - да, может быть есть и жестокость. Но вся та тьма, что была видна Лютеру... ее не было больше, и только сейчас он начал понимать. Варп нашел лазейку в его голову, и ему помогло что-то изнутри самого Лютера.
Мысленно наложив на себя епитимью, Миссионер ответил:
- Вчера у Администрации Флота кто-то похитил брата Максимуса Полония, священника Церкви нашей. Я ищу налетчиков. Я не знаю ничего... одно лишь то, что Максимус говорил с неким сублейтенантом, молодым, пугливым. Он был здесь. Он может мне помочь.
Последние две фразы - твердо, с едва ли не осуждением. Прямой взгляд в глаза бармена - живой и искусственный.
– Сядь, - кивнул тот, чуть помедлив, на стул около стойки, - Молодых да глупых тут много, пугливых меньше. Какой из себя, рост, все дела?
Бармен слушал описание, попутно налив себе в стакан из бутылки темного стекла желтоватую жидкость. Второй стакан он поставил перед Лютером. К концу объяснений рядом взгромоздился Тит, вместе с двумя побитыми соперниками.
– Налейте ребятам тоже, что ли, устали маленько.
Бармен только головой покачал.
***
– Ну был тут вчера твой приятель, под вечер был, деньгами сорил как будто в последний раз. Полную бутыль выхлестал, а сам как стеклянный. И то и дело смотрит на выход. Я ему пробовал намекнуть, что нихрена не поможет от проблем выпивка, а он словно не слышит. Кончилось тем, что я ему не стал наливать дальше, сказал, что молодых идиотов на моей совести и так хватает. Он и ушел. Куда ушел - не знаю, надеюсь, что домой. Но мог и дальше пойти кутить, денег еще хватало.
Лютер слушал, почти не меняясь в лице. Ему было мучительно стыдно перед окружающими, за то, что побил бармена(оказавшегося славным малым), за то, что привел сюда Тита и дал повод остальным на него наброситься. Однако, не было по лицам офицеров и арбитра особо заметно, что они испытывали какие-то негативные чувства. Скорее наоборот - славно подрались, и остановились в самый нормальный момент - когда носы еще целы, а синяки уже набиты и кулаки начесаны. Лютер успокоился и спросил:
- А где здесь кутят дальше? Коли уж денег не жалел он... - коротко при этом вздохнув и словно выпустив с этим накопившийся за стычку пар. Поиски продолжались.
- Много где. Но по тому что я видел, ему надо не выпить, а напиться по полной - и полезет он за этим в под-доки.
- Скажи мне, куда. Если я отступлюсь сейчас - то все это(*кивок на синяки и ссадины) будет зря.
- В под-доках таверн много, я укажу разве что район. И мой тебе совет, святой отец - если пойдете вдвоем с арбитром, то имеете шанс там и остаться. А это не нужно ни тебе ни тому, кого похитили, – бармен опустошил свой стакан.
Лютер благодарно кивнул ему и повернулся к Титу. Оценивающе оглядел верзилу с ног до головы, покачал головой. Синяки скорее красили арбитра - самое то для похода вниз, но вот форма и броня...
- Сможешь переодеться? Или мне придется пойти в одиночку... терять верную руку и наметанный взгляд совсем неохота.
- А... Замаскироваться, то есть? А это идея. Меня-то наставник пока по маскировке не гонял, говорил, рано. Вот и посмотрим, насколько рано-то.
Лютер кивнул и повернулся к бармену.
- ...А нет у тебя... средств для бодрости? - священник выглядел неважно: многочасовые поиски, непривычная задача, отбитые ребра и скулы. Он все понимал. Но отступать все равно не хотел.
- Для бодрости... Так-то народ все больше от бодрости принимает, - ухмыльнулся бармен, - впрочем, кое-что могло остаться. Пошли, - он встал со стула, и направился к двери, ведущей куда-то внутрь бара, в служебные помещения.
Лютер последовал за ним.
За дверью был тесный коридор, и еще более тесное помещение, уставленное бочками и ящиками. Забравшись в один из ящиков, космен долго там рылся, и достал шприц-пистолет с какой-то зеленой жидкостью внутри капсулы.
- На какое-то время хватит. Но дольше восьми часов я бы не советовал - как пройдет, рухнешь прямо там, возможно. Уверен?
- Да.
Лютер закатал рукав рясы, подставил руку. Это был странный-странный день, полный недосказанности, неопределенности и невезения. Но он еще не окончился. И Лютер не собирался сдавать его просто так.
Укол иглы. Холодная, едкая гадость, поползшая по телу... уходящая усталость, и ощущение едкой горечи во рту.
- Ну как? - оценивающе поглядел на Лютера бармен.
- Спас-сибо...
Лютер слабо кивнул, на секунду зажмурившись и с тревогой прислушиваясь к изменениям в теле. Что-то потекло внутри иначе, по руке разлилось странное тепло, а двигаться стало легче.
- Думаю, помогло. С меня причитается. И за это тоже. Извини, что полез... сорвался.
Лютер указал на разбитую губу бармена и виновато опустил взгляд.
- Это - на первый раз забудем. Все же такую.. целеустремленность среди вашей братии я вижу не так часто. А за побитое стекло и стимм придется раскошелиться, – бармен подмигнул здоровым(хоть и подбитым) глазом.
Сказано - сделано. Лютер улыбнулся здоровой предприимчивости бармена, удивившись в очередной раз тому, с какой легкостью он принял ее за феноменальную жадность. Опасен варп, ох опасен...
Отдав экс-офицеру едва ли не половину взятых, к счастью, с запасом тронов, Лютер распрощался с ним и, прихватив по дороге к выходу уже успевшего разговориться с бывшими противниками Тита, покинул таверну “Космен на отдыхе”.
***
Поиски. Шум, крики, ругань, драки. Звон стаканов, стук костей, шелест карт. Звон падающих на стойку монет. И время, время, предательское ускользающее время. Зелье бармена горело в крови, не давая спокойно дышать. Деньги ускользали даже быстрее времени, а результата все не было. “Шестирукий шулер”, “Громобой”, “Ржавая глотка”.. Пусто. Пару раз в голову летели бутылки. Один раз пришлось взяться и за дробовик, но пока что все меркло перед проблемой времени.
И вот, в “Грязном рейдере” бармен узнал по описанию беглеца-сублейта.
- Ах, этот, ха-ха. Забрать к мамочке пришли? Поздно. Он в соседнем зале играет, и, похоже, ему сегодня не повезет. Щенок набрался вусмерть, а потом решил сыграть.
На входе в “соседний зал” стояли два дюжих обормота с автоганами. Можно, было, конечно, попробовать ворваться - но на них, возможно, проблемы не закончатся.
- Какие сур-ровые...
Промямлил Лютер, косясь на охранников и старательно изображая из себя уставшего от жизни и разочаровавшегося во всем священника. Мятая ряса, окровавленное лицо в синяках, поминутный кашель. Он надеялся, что таким он сможет сойти за своего в под-доках.
- А как вообще туда играть-то заходят?
- А просто. Ружье сдашь, отче, да меч, и входи ради бога. Вот выйти, не отдав деньги - сложнее. Только вперед ногами, случается.
Лютер рассеянно кивнул и отвалил от стойки. Выбор был невелик. Ждать, пока искомого субъекта не вынесут теми самыми ногами вперед - очень не хотелось. Хотя и порадоваться тому, что его вообще удалось найти - тоже сил не было. Внутри что-то жгучее и мертвое одновременно толкало лишь на продолжение поисков брата Полония, а суб-лейтенант был лишь этапом в этом пути. Лютера раздражали подобные мысли, но он ничего пока что не мог с собой поделать. Уединившись с Титом в уголке, Миссионер начал излагать свои идеи:
- Ну что, верный Тит, кажется, вот она, главная веха нашего пути. В том зале он, суб-лейтенант наш... Боюсь только, ни денег ни сил нам не хватит, чтобы так просто его оттуда вытащить... Послушай-ка, Тит, а смогут ли собратья-арбитры твои устроить на бар облаву?
- Смочь-то смогут. Но, буду честен, святой отец, вряд ли послушают меня. Невелика фигура. Могу попробовать - но крепко подумать придется... может подскажете, как убедить?
Лютер задумался, почесывая кадык(этот жест он подхватил у какого-то бродяги и копировал теперь для пущей маскировки) и покачиваясь из стороны в сторону. Этот офицеришка оказался достаточно удачливым для того чтобы протянуть так долго, но, как известно, удача всегда рано или поздно заканчивается. А значит, ждать нельзя. Нельзя и потому, что срок действия стимулятора выходит. И их всего двое сейчас - против целого логова головорезов... И когда это удалось скопить в себе столько рассудительности? Проклятый сублейтенант. Лучше бы тебе правда оказаться хоть в чем-то сведующим. И хотя бы невиновным в участи Максимуса...
- Поступим так. Ты поднимешься в доки, найдешь стоянку Coup de Grace, это корабль Вольного Торговца Лейт-Донована. Моего Вольного Торговца.
Тит слушал молча, насупившись, стараясь не коситься по сторонам. Он уже начинал понимать, куда клонит капеллан.
- ...так ты скажешь вахтенному матросу, запомнил? Это пароль своего рода, знак, что ты свой и тебе можно верить. Расскажешь, что я в беде, приведешь помощь. А я постараюсь протянуть время до вашего прибытия, выиграть горсть минут жизни нашему сублейтенанту. Понял, чуткий Тит?
Арбитр мрачно кивнул. Ему явно не нравилась идея бросать здесь Миссионера.
- И еще вот что, Тит. Быть может, твоих коллег убедит то, что здесь окажется Вольный Торговец... сам понимаешь, фигура слишком значимая для того, чтобы быть прирезанной какими-то под-докерами. И достаточно могущественная, чтобы с легкостью выжечь весь этот гадюшник. Не думаю, что кому-то нужны такие жертвы. Если арбитры прибудут сюда чуть позже моего доброго Айвена, то мы успеем взять свое до бойни, которую они и предотвратят. Конечно, если все пройдет идеально...
На этих словах Лютер грузно поднялся и медленно стянул с себя пояс с открытыми(для пило-меча) ножнами и дробовик.
- Но подумай сам, Тит Верг, возможно, арбитрам и вовсе не стоит здесь появляться... Я бы не хотел проблем для своего Вольного Торговца. А они очень даже могут возникнуть, ведь мы так далеки от идеала...
Указав на грязь и кровь на их одеяниях, он кивнул еще раз своему товарищу, возможно, последнему нормальному человеку, с которым говорил... а затем развернулся и направился в сторону зала, где карты и кубики вершили человеческими судьбами.
Громилы с интересом глянули на помятого и перепачканного священника с таким весомым вооружением..
..И кивнули - проходи, мол.
А за дверью был запах обскуры, полумрак, и столы с игроками. Народу было чуть поменьше, чем в первом зале - заняты были всего два стола с картами и один бильярдный. За одним из карточных и сидел суб-лейтенант. Сейчас он сильно отличался от того, что Лютер видел в видении - ввалившиеся глаза, посеревшая кожа, грязные волосы, которые он нервно накручивал на палец, едва не выдирая, сам не замечая того. Если даже Лютеру поиски в течении полутора суток не пошли впрок, то этот парень, судя по всему, не спал со времени своей встречи с Полонием.
Мундир он уже потерял, и сидел в одних штанах. Впрочем, с того времени, похоже, успел отыграться - кучка монет рядом с ним говорила о том, что шансы у офицера еще есть. Обглоданные кости шансов.
Сидевшие с ним за одним столом внушали отвращение. Не столько своим видом - сколько своей похожестью. Казалось бы, обычные люди, вроде тех же ребят из “Космена на отдыхе”. Ну, одежда старая да рваная - бывает. Ну шрамы, ну оружие - так у абордажников тоже бывают и шрамы и оружие...
Взгляды. Пожалуй это именно они - взгляды, которыми эти ублюдки награждали офицера, когда тот в нерешительности смотрел в свои карты. Легкая добыча. Красавчик. Взять эту красоту и окунуть в грязь, и смотреть, как барахтается - это читалось в их взглядах.
Вспомнилось то, что Лютер видел совсем недавно в видениях варпа. Темные души. Интересно, здесь он опять соврет, или покажет правду во всем великолепии?
– Сыграешь, отче? - спросил один из бандитов у бильярдного стола. Худой, бледный, с жесткими волосами, торчащими из головы подобно иглам дикобраза, он одной рукой опирался на кий, а другой обнимал скудно одетую девушку, чья глупая улыбка наводила на мысли о передозе обскуры. В армии оно, помнится, выглядело неприятно даже на солдатах.
- Сыграй, Тош пока занят, – заметил он интерес Лютера к сублейтенанту и его противникам, – Церковные троны звенят также как любые другие.
Лютер сглотнул, поежился и потер ладони друг о друга. Не помогло - пальцы все равно тряслись. Было тревожно. Даже почти страшно. Он шел так долго но дошел лишь до полного скамья притона, сам шагнул в клетку со змеями и теперь должен играть с ними в “не-отведи-взгляд”...
- Отчего ж не сыграть. Карты мне милей, но коли занято...
Священник старательно отвел глаза от мокрой спины суб-лейтенанта и вплотную придвинулся к бильярдному столу. В руку бледного бильярдиста с ирокезом лег заметно прохудившийся но все еще звенящий мешочек. Лютер глубоко вздохнул и взял кий, неуверенно оглядел его и прокашлялся. Заметил, как на него скосил взгляд кто-то из другой группы картежников. Внимание, нужно привлечь внимание!
- Мил-лочка... а не покажешь, как им надо, а?
Трясущиеся пальцы сами сложили кольцо, а кий несколько раз прошелся внутри него, шелестя на грубой коже. У Лютера пересохло в горле и он, даже нисколько не притворяясь, облизнул губы. Умоляюще(хотя собирался вызывающе) посмотрел на спутницу бильярдиста.
– Покажу, отче, что ж не показать. Ты ведь потом отпустишь милой Синти грехи юности?
Бандиты вокруг хохочут. Картежники со второго стола заинтересованно смотрят.
Лютер понял, что интуитивно нащупал какую-то верную нить, что надо дальше гнуть эту линию, скамам нравится, скамы смеются. И он, внутренне содрогаясь, пристроился к пропащей душе “Синти” поближе, давая ей положить руки на свои плечо и кисть. Бедром девушка ничтоже сумняшеся притерлась к бедру священника. Слегка поерзала.
- Вот та-а-ак, ясно? Ну, отче-ты-наш, покажи-ка класс... Вот этот шар - во-он в ту лузу.
Лютер тяжело выдохнул, закрыл глаза и, проморгавшись, сосредоточился на игре. Бильярд, богомерзкое творение! Нет, бросить это, сейчас надо, надо! Вот это кий. Вот это шар. Синти направляет, дышит прямо за ухо, щекочет волосами шею...
...Звонкий удар отправил белый кругляш прямиком в цель. Кто-то позади непроизвольно ахнул. Лютер тоже приоткрыл рот, сам не веря в свой успех. А Синти лишь довольно хмыкнула и заявила:
- А ты можешь удивить девушку... ну же, еще не все. Каждый выбитый шар дает право бить вновь. Смелее! Вон по тому!
Капеллан Coup de Grace(а сейчас просто “спивающийся клирик”) тягуче сглотнул, а потом и вовсе задохнулся, чувствуя, как Синти кладет руку ему прямо на спину, подталкивает... только вот ладонь-то ее остается на месте! Что творит, бесовка!
Он вновь зажмурился и вновь постарался проморгаться. И сразу, едва прояснился взор - ударил куда было велено. И снова попадание! Шар, дико вращаясь, врезался в другой - и тот едва ли не подпрыгивая покатился в лузу. Лютеру почти понравилась эта игра. Последующие несколько шаров он забил один за другим практически без перерыва, и вдруг внезапно узнал, что победил так и не успевшего взять кий в руки парня Синти. Девушка торжествующе расхохоталась, а её кавалер заметно помрачнел. Казалось, Синти это понравилось.
- Ну-ка, ну-ка, похоже в стенах храма учат многому, что недоступно разуму глупца, хе-хе. – бандит тем не менее, усмехнулся. Недобро. Смотревшие со стороны дружки его заулыбались и стали громким шепотом спрашивать, не иссякли ли силы у Дага, что его подружку переманил слуга божий.
- Это все благодаря юной Синти, славна победа сия!
Лютер не смог справиться с дрожащим голосом, но в итоге восклицание вышло даже в чем-то искренним. А Миссионер продолжал:
- Воистину отпускаю грехи тебе, прелестница... иди-ка сюда.
И поцеловал её в лоб. Хотя скорее просто чмокнул - и сам при этом распахнул глаза. Нет-нет, скорее совладать с собой, сказать что-то еще, надо лишь чтобы все забыли про игру, про бедолагу-лейтенанта...
- А что Синти, нет у тебя подруги, или ты одна здесь обитаешь, в этом... славном месте? Может кому-то еще понадобится отпущение грехов?
- Недостаточно меня, распутный жрец? - Синти неожиданно обняла Лютера и провела ладонью по груди. Губы ее оказались близко-близко, и запах обскуры едва не оглушал, смешиваясь с огнем в теле.. С огнем от ее касаний..
- Плохой..мальчик...
Внезапно миссионер ощутил, что ладонь девушки нащупала лаз-пистолет в подмышечной кобуре - и быстрым движением выдернула его. Шаг назад - и вот уже она держит Лютера на мушке.
- Ну что, Даг? - обернулась она к “своему” бандиту, - поджарить попу лысину? Она рассмеялась пьяным, беззаботным смехом.
В ответ Даг отвесил ей пощечину, да с такой силой, что девчонка отлетела к стене. Лаз-пистолет упал на пол, отлетев к столу с сублейтенантом.
- Дешевка - сплюнул Даг, и кивнул на стол: - бери кий, святоша. Второй раз тебе так не повезет.
- Кхм - прозвучал басовитый кашель, после которого внезапно стало потише. Мужчина, сидевший напротив сублейтенанта поднял лаз-пистолет, и с интересом его рассматривал. Стройный, гибкий, яркий на фоне окружающих его мордоворотов, его портила лишь сетка шрамов на месте уха - как будто кто-то старательно его отгрызал. Одет он был в свободную белую рубаху, под которой угадывалась броня.
- Наш новый гость интересен тем, что нарушил правило. У Грюма игроки оставляют оружие за дверью. И лаз у него армейский...
Мальчишка поднял жалкий взгляд на Лютера. Монет перед ним уже не было.
- Грюм не очень-то ревностно следит за оружием... А куда нам без него? В мире не убивают дважды.
Лютер постарался сказать это достойно, серьезно, с небольшой долей ворчбы. А сам не выдержал все же и посмотрел на сублейтенанта. Впервые за все поиски - в глаза того, кто был отчасти в ответе за что-то страшное. И которому самому было страшно.
Как и Лютеру. Языка под-доков он не знал. Думал, что сможет лицедействовать, представляя себе самые грязные образы, но не заметил, как близость к греху бросила его в пучины неудачи. Он мог бы поговорить с этими тварями на другом языке, языке праведности, но силы были слишком неравны, да и нельзя было в этой странной войне переходить к прямым действиям - на кону была судьба совсем другого, здесь отсутствующего человека, и до встречи с ним еще нужно было дожить. Нужно было действовать тоньше. Вот только не знал простой Миссионер - как, не знал и мог лишь угадывать петляющую под ногами тропу в сгустившейся вокруг тьме...
- Я могу поставить на... мой пистолет? Он дорог мне как память.
Лютер, отвернувшись от бильярдного стола и словно забыв и про Синти и про Дага, держал в руке мешочек с последними деньгами. В его взгляде читалась мрачная решимость.
— Философ в таком месте. Да еще и военный в придачу.. Садись, - главарь кивает, и двое других бандитов за столом подвигаются, кто-то подставляет еще один стул.. Судя по всему, следующим шагом может быть принудительная на него посадка.
— Эй, он мне еще отыгрыш должен... - обиженно-растерянно протягивает Даг.
— Даг, заткни пасть и отдай выигрыш, — цыкнул на него “хозяин стаи”, и тот мрачно повинуется, недовольно зыркая.
— А пистолет.. можно и поставить. Возможно, паренек, - кивок на офицера, - получит хоть какой-то стимул выиграть.
Тот лишь насупился, уныло смотря на карточную колоду.
Лютер присел куда было указано. Посмотрел грустным неподвижным взглядом на сдаваемые ему рубашкой вверх карты. Где-то под ними решаются сейчас его и этого сублейтенанта шансы. На миг сердце сжалось от лютого ощущения несправедливости. Он же и правила-то понимает едва-едва, больше по наблюдениям за подобными играми на Мизерикорде! Что уж тут говорить про настоящую игру с опытными скамами...
Лютер почувствовал, как у него затряслась губа. Он стиснул зубы и вдруг уставился на свою колоду с таким ожесточением, будто бы это была гремучая змея за секунду до атаки. Бледная ладонь священника грубо легла на карты и подтянула их к себе.
Кипучая смесь удачи и откровения: цветы варпа. Что определяет, какой номер выплывет из судьбоносного блока - сама судьба, или оплетшие её пальцы шулера? Лютер ненавидел сейчас сдававшего карты тонкорукого типа с наглой ухмылкой на небритой физиономии, ненавидел всем сердцем и отчаянно желал, чтобы тот не сумел коснуться своим грязным умением благословенной фортуны. Пусть она сама расставит все на свои места. Пусть повезет ему, Лютеру Кройцу, как не везло еще ни разу в азартных играх в которые он и без того доселе не играл ни разу... Пусть!
Желания имеют силу. И среди немногих тех, кто способен менять этот мир, менять по-настоящему - бывают и те, кто готов на желание откликнуться.
Лютер словно чувствовал, как касается уха еле-слышный шепот бесплотных сущностей:
“Хочешь?” “Действительно хочешь?” “Всего одно слово - и выигрыш в кармане.”
Но на такие предложения отвечать было опасно. Один шаг - и пути назад точно не будет. Впрочем.. можно было получить ответы. Как тогда, в баре честных косменов...
Варп не соврет. И если силы духа священника хватит не прислушиваться к посулам, если его веры хватит не поверить вновь в грязь лжи смешанную с темной водой правды - у него есть шанс.
Лютер посмотрел на хмурого мальчишку, непроизвольно вздрагивающего голым торсом, на сытые хари окружающих стол бандитов, на искру в глазах их главаря. И кивнул. Непонятно кому. В потяжелевшей разом голове словно сам собой сложился ответ:
“Я знаю, ты окружаешь всех нас. Я знаю природу твою. Я знаю, что пути назад нет. Но ты не знаешь глубины нашей воли! Давай же, яви свою кривду и начнем уже отделять зерна от плевел! Давай же, и будь ты проклят!”
Миссионер вновь посмотрел на сублейтенанта. Ему вдруг явно представилось, как их обоих поджаривают демоны во плоти скамов, как офицер кричит, но в крике его не разобрать ясных слов, как Лютер и сам не может вырваться из оков и повторяет участь Максимуса. Кажется, они встретились с парнем глазами - в карих кругах сублейтенанта читалось одно: надежда. На близкий исход? На шанс? На...
Лютер опустил взгляд на свой расклад.
Карты - они собрались в руке - как тогда, с Метеллом. И уже некогда было удивляться ожившим изображениям. Изображениям, поразительно четким, словно окна в иные миры - миры того-что-может быть.
Вот Лютер и Главарь столкнулись в последней, решающей “схватке” - и рядом мальчишка уже поднимает пистолет, чтобы впервые обагрить кровью свои руки. Ведь бой решает все. И за оскорбление положена кровавая цена.
Вот Лютер выигрывает монеты, больше и больше - ведь разве не проще выкупить жизнь мальчишки, чем проливать чью-то кровь? Купить лояльность врага, купить свободу Максимусу - ведь Торговцы делают так всегда, так почему бы не вспомнить? А деньги - они всегда деньги... деньги.. на которые можно купить всех. Прекратить страдания.
Третья карта спокойнее. Она так похожа на то, о чем думал сам Лютер вначале... Не выигрывать сильно. Не проигрывать. Не беспокоиться, шутить, ждать. Потому что время работает на Миссионера потому что друзья близко, и очень скоро такой уверенный в себе бандит столкнется с силой союзников Кройца.
И каждый из миров зовет. И каждый из миров - близок. И на каждом - расклад карт, простой или сложный.. но как же выбрать?
Лютер, дрожа, положил на стол третью карту. В глазах скамов промелькнуло удивление - карта была сильной. Но время силы еще не пришло - оно еще только близится...
...И словно сами, не ведая последствий и понукаемые варпом, сорвались с языка слова:
— Моя философия проста: не бороться с неизбежным. Убегая от него - никуда не придешь.
Новая карта. И выложенные на стол “руки” игроков, оценив которые, Главарь покачал головой: — На пистолет, пожалуй, не наберется, — и подвинул к Лютеру несколько монет. Все шло верно, и вдруг:
—Вы правы, — раздался голос офицера. Он встал из-за стола, и отчеканил, глядя на главаря: — Я вызываю вас на дуэль.
- Вот только выйдешь на нее безоружным, а это... неизбежная смерть.
Лютер быстро положил руку на локоть офицера, притянул его вниз, посмотрел снизу-вверх, и просяще и с осуждением.
— Вы - … Вы одолжите мне оружие? - полувопросительно-полуутвердительно воскликнул мальчишка, смотря то на главаря, то на Лютера — в конце концов, всем же ясно, чем это закончится. Зачем оттягивать неизбежное?
- У судьбы могут быть свои планы... на все, а оружие еще нужно выиграть. Как и честь. Умрешь как битый пес? Или мужчиной, с пистолетом в руке? Играй.
Несколько секунд сублейтенант смотрел на Лютера. На насмешливо выжидающего главаря.
— Сыграю. И мы закончим это раз и навсегда.
— Более чем уверен. Придется повысить ставки - иначе ждать слишком долго. — кажется, одноухий бандит впервые проявил нечто вроде нетерпеливости.
Новый круг. Лютер закусил губу когда сублейтенант все же сел обратно - он и сам бы с удовольствием сделал то, что собирался сделать этот паренек. Схватить пистолет и выстрелить главному гаду промеж глаз. Скамы ничего больше и не заслуживают, играть по их правилам - лишь выставлять себя им же на потеху. Но ставкой в игре был даже не офицер, а все еще тонущий в пучине забвения священник из видения... Впрочем, как известно - хорошо смеется тот, кто смеется последним... хотя то, что Тит сумел вовремя и благополучно добраться до корабля - тоже вызывало определенные сомнения. И даже страхи.
Круг, еще. Ставки повысились, и хотя Лютер старался “контролировать ситуацию” в меру своего умения и подсказки, отпечатавшейся в сознании - офицер выигрывал все больше, словно ему помогали те же силы варпа. Наконец, он потянул к себе пистолет...
— Не так быстро, — опустилась сверху мохнатая паукообразная ладонь раздающего, — выйдешь, и оба возьмете оружие.
- А есть что выпить в сем заведении? Горло... пересохло.
Лютер, пытаясь скрыть волнение, внимательно посмотрел на главаря банды и добавил:
- Напоследок тем более не помешает, никому.
Получив от кого-то замызганный стакан(такие же расставили по столу, наполнили чем-то), Лютер поболтал тёмной жидкостью внутри и горестно произнес:
- Вот она, наша жизнь, что... сыворотка эта. А правду ли говорят, что кто вбирает в себя соки жизни все - тот сам становится лишь сильнее? Это ваша философия?
И посмотрел со смесью укора, нездорового любопытства и ненависти на главаря банды.
Тот ухмыльнулся:
— Я не клирик Золотого Трона, да стоит он в целости, у меня философии нет. Есть знания. Знаю, что есть на дне этой станции и те кто сильнее меня. И те, кто умнее меня, наверняка. Но они все еще на дне, а я поднялся выше. *глотнул разом полстакана* Разница одна - воля. Воля идти вперед, не останавливаясь, иначе потонешь. *прищурился*: - Ну да не будем заставлять мальчика ждать, — собрался он подниматься, — это недолго, потом прочитаете заупокойную, и продолжим.
- Если только он подтвердит свой выбор, - Лютер отчаянно цеплялся за любой шанс хоть как-то исправить ситуацию, - как с братом Полонием, или...?
Голубые глаза священника смотрели прямо в лицо сублейтенанта.
Бледное, осунувшееся лицо. Покрасневшие глаза. Тяжелое дыхание. Кожа, обтянувшая скулы.
Стиснутые зубы.
— Мне казалось, что я не имел выбора - тогда. Сейчас он у меня есть. И я выбираю драться.
— И правильно. В конце концов, в дуэли у каждого есть шанс. Каждому может улыбнуться фортуна, — главарь поднимается, и выходит из-за стола, следуя к выходу из зала. За ним следует и сублейтенант. На плечи священника ложатся лапищи двух бандитов, прижимая его к стулу...
- Всегда есть еще один шанс, парень! Все можно попытаться исправить!
Хрипло крикнул Лютер, тщетно врезаясь ладонями в столешницу – держали его крепко, не настолько крепко чтобы нельзя было попытаться рвануться серьезно, но достаточно для того, чтобы намекнуть: за тобой смотрят. Быть может уже с оружием в руках. С оружием, которого у тебя нет.
- Подумай, подумай о выборе – драться без надежды выжить, с одной лишь надеждой спасти честь – это ли не химера выбора?!
Помятый небритый подбородок дернулся в сторону главаря.
- Он не даст тебе урвать его кусок фортуны, ты же слышал, он Знает! Знает, как хорошо быть живым и разумным! У него нет недоделанных дел, а ты?! Ты хочешь умереть, оставив грехи позади?! Вернись и искупи их, хотя бы попробуй! С картой у тебя есть шанс, с пистолетом – нет!
И в последней отчаянной попытке:
- А ты, ты, умудренный Делец, какой тебе интерес убить ребенка? Играй до конца, играй против меня и против него, а выиграешь – я сам убью его, на твоих глазах, хочешь?! Хочешь?!
Тьма сочилась с языка Лютера, потерявшего путь под ногами, тьма клубилась в глазах его, теряющих из вида свет в конце пути. Брат Полоний, его судьба, воля Императора, Миссия – все как будто осталось где-то за стеной проклятого бара, а здесь, внутри – глухо смеялся навзрыд слишком сблизившийся с варпом священник.
Взяв свое от бестелесных пока сущностей, он отплачивал им сейчас крохами безумия.
Первыми, но далеко не последними.
Тирада Кройца, безнадежная, отчаянная, захлебывающаяся словами.. И протест офицера, который, кажется, именно от тех злосчастных, невовремя сорвавшихся с языка слов сошел с дорожки отчаяния - на дорогу отпора. Именно тогда, когда не следовало.
— Я уже наигрался на свою жизнь в карты! Это мой грех перед Императором, и я искуплю его.
— А я уже наслушался про грехи и проповеди. Жаль, святоша, но ты меня утомил. Пошли, — “белорубашечный” кивнул своим, и пока одни бандиты удерживали извивающегося но беспомощного сублейтенанта, другие завернули Лютеру руки за спину.
- Это потому, что ты просто жалкий трус, Делец! Только в страхе можно бежать от грехов - к другим грехам! Выбери себе противника постарше, а то скоро о трусости такого, прости-Господи, “дуэлянта” начнут слагать легенды!
Лютер, не переставая выплевывать оскорбление за оскорблением, постарался расставить ноги пошире - по крайней мере падать после первого же удара ему было нельзя. Нужно продержаться еще, нужно!
Держали его двое. Но первый удар нанес третий - “старый знакомец” Даг. Подло, беззащитного. Под дых. Кастетом, чувствующимся даже через флак, прочный, но после многих боев латаный-перелатаный.
— Доигрался, паскуда...
Подошел близко, сгибая руку для нового тычка, ощерился... И получил в переносицу отличный удар татуированным лбом...
А потом скамы навалились на упрямого Миссионера со всех сторон, и, хоть и отлетая периодически в стороны, сумели повалить и без того помятого святого отца на пол. Окружить. И начать свою “пляску”.
...Сквозь туман в глазах от новых ударов по голове доносятся голоса. Главарь. Бармен. Стоят и смотрят, наверняка. Вот-вот прозвучит выстрел, и вместе с ним тайна Полония Максимуса будет потеряна..
Но выстрела не звучит. Лютера куда-то несут - и отрава старого космена из Имперского Флота все еще работает в крови, не давая священнику встретиться с чернотой забытья..
Потолок. Скрежет стульев. Темнота. Долго. Наконец, тишину разрезал тихий стон. Сублейтенант пошевелился, его дыхание участилось.
- Живой?
Спросил Лютер товарища по несчастью, едва тот начал подавать признаки жизни. Получив более-менее утвердительное восклицание, Миссионер добавил:
- И как, доволен? Еще один шанс у нас есть. Может, он есть и у Полония?
— К-кто вы такой?
- Простой миссионер... Лютер Кройц... а кто ты?
— Суб-л-лейтенант Д-дориан М-митч. М-мне жаль, что вы спутались со мной, святой отец. И мне жаль отца Полония.
- Мне тоже его жаль... Но у Императора нет времени на жалость. Он спасает. Расскажи мне о том, что случилось... расскажи мне, прошу тебя.
— Он искал. У него была карта. На-ссс... - лейтенант стискивает зубы от боли, — нав-вигационная карта. П-поврежденная. Ему нужно было рас.. расшифровать.
- Что стало с ним? Он жив?
Лютер не смог скрыть тревоги в голосе. Он мало что понимал и вообще плохо воспринимал действительность - но где-то там, вдалеке, брезжил свет, и был в нем образ священника, и Лютер был рад, что в конце концов сумел выйти на праведный путь.
— Не знаю.. Подошел.. человек. Сказал никогда. Никому. Не говорить. О нем. Или исчезну.
Сублейтенант говорил невнятно, несвязно.. словно во сне. Возможно, он и спал.. после стольких-то дней. Спал наяву.
- Он тебя больше не достанет, теперь можно говорить, говори же, где он, где Максимус Полоний?
- Я не знаю.. Он ушел. И не вернулся. Наверное его забрал. Тот. Я трус!.. Я должен был сообщить... *рыдания*
Скрип двери.
Шаги.
- Ты еще можешь это сделать!
Пинок по ребрам, от которого слова исчезают, и смысл исчезает, и только желание дышать остается.
Рывок за воротник. Другой. Треск рвущейся ткани.
Руки. Тащат, поднимают. Втроем.
Шепот и брызги слюны в ухо: — Тебе повезло, дружок. Амнистия.
-
хорошо сыграл
-
"Тысяча и одно искушение преподобного Кройца" заслуживают, ящетаю).
-
Начал перечитывать модуль. Реально - МОЩЬ
|
Анджела Доурадо, Рикардо Монтойя
14 мая 2035 г., 00:13
Хумаита, Rua Cesário Alvim, 12
96a Delegacia Policial
Со схронами как-то было не слишком хорошо. Нет, схроны, конечно были, но их надежность отчего-то стала довольно сомнительной - что неудивительно, если смотреть на вопрос через призму вмешательства федералов с одной стороны и милитаров - с другой.
Залечь у Рикардо было странной идеей - с одной стороны, едва ли кто-либо стал бы искать подозреваемую у полицейского. С другой - ни федералы, ни милитары ведь не идиоты - связь Монтойи с Анджелой очевидна. Куча народу видела, как они вместе уезжали из ее квартиры, наверняка камеры возле полицейского участка тоже засекли их вместе. Рано или поздно его проверят - как только убедятся, что девушки нет в других, более очевидных местах.
Телефон. Гламурная мелодия, мягкая и буквально-таки "розовая, если бы у музыки, конечно, был цвет, в этот раз вызвала волну нескрываемого раздражения, настолько сильную, что захотелось вышвырнуть ппарат в окно прямо на трассу.
Анджела поставила эту мелодию на звонки Ласки - в качестве издевки. Долглая, старая история из области становления их профессиональных отношений. Нет смысла вспоминать.
- Девочка моя, - сипит в трубку траффиканте, - как ты? Как идет дело с копами? Рад, что ты еше на свободе, хе-хе. Я тут пораскинул мозгами, и решил, что самое время. Есть у меня одна берлога, совсем чистая. Для себя берег. Если надо - ты тоько скажи - пересидишь, пока буря уляжется, sim?
Предложение Ласки выглядело заманчиво. У этого хлыща и вправду могла быть такая нора, где-то на дне фавеллы, что даже федералам не найти. С другой - в альтруизм кариока верилось слабо, а очевидной выгоды для него Анджела пока усмотреть не могла. Это и настораживало.
Девушка переводит взгляд на Рикардо. Полицейский сосредоточен и непроницаем - это его выражение способно вывести из себя, особенно, когда чувствуешь, что ситуация критическая и самое время в панике бегать кругами. О чем он думает? Какой ему резон подставлять себя, вытаскивая Анджелу из такой задницы, хуже которой и представить трудно?
Рикардо еще раз прокручивал в голове ситуацию. Нет, здесь что-то явно не сросталось. Слишком быстро. Слишком. Милитары, к тому же высокопоставленные. И не на место преступления, а прямо в участок. Зачем? Хамять подробности? Так все равно федералы докопаются. Слишком грубо, слишком очевидно, даже для таких дуболомов. Что-то не сростается.
Машина летит по ночной трассе. Город вокруг пульсирует сотнями огней - вечно живой, и вместе с тем давно мертвый. Гигантский, уродливый вампир, ненасытный в своей жажде людской крови. И этой ночью ему нужна как минимум еще одна жизнь.
|
14.10.1935 22:23
Индийский океан,
близ юго-западного побережья Индии, 300 морских миль до Коломбо
прогулочная палуба первого класса лайнера «Конте Верде»Вот уже две недели прошло с тех пор, как в порту Триеста Лиза Ниеманд вступила на палубу трансконтинентального лайнера «Конте Верде» с билетом первого класса до Шанхая. Рядом, в той же триестской гавани, близнец «Конте Верде», «Конте Россо», увозил итальянских солдат в Африку. Как объяснил пассажирам за первым совместным завтраком капитан лайнера, в связи с возрастающей напряжённостью на эфиопо-итальянской границе «Конте Россо» сняли с дальневосточного маршрута и мобилизовали для нужд армии. Американка мисс Драгински, совершавшая кругосветное путешествие со своим женихом, итальянским аристократом, поинтересовалась, не ждёт ли подобная судьба их судно. Она носила вызывающие платья, пергидролевые волосы и была глупа как пробка. Капитан добродушно рассмеялся и сказал, что пассажирам не о чем беспокоиться. Пассажирам действительно не о чем было беспокоиться — беззаботно и легко пролетали дни на палубе под ласковым средиземноморским солнцем, в шезлонге в шляпе и солнцезащитных очках, с бокалом лимонада со льдом и книгой из обширной судовой библиотеки. На четвёртый день после выхода в море лайнер зашёл в Порт-Саид. Сойдя на берег, Лиза с интересом рассматривала мечети, улицы старого города, арабов в долгополых одеяниях, женщин, укутанных в паранджу, и верблюдов, отмахивалась от стаек чумазых попрошаек, на ломаном английском клянчащих пенни, проходила мимо лотков уличных торговцев, заваленных дешёвым сувенирным барахлом. «Что вы, мисс Ниеманд, какая же это жара? — вытирая платком пот со лба, с улыбкой сообщил Лизе британский лейтенант Хиббард, пилот королевских ВВС, составивший ей компанию в прогулке по городу. — Вам повезло, что вы не задумали совершить своё путешествие в июле. Впрочем, ближе к экватору жара держится круглый год, так что запаситесь солнцезащитным кремом — я раз обгорел в Аденском проливе так, что всю дорогу до Коломбо не вылезал из каюты, опасаясь испугать дам своим видом». Лейтенант Хиббард был мил и галантен. Он плыл до Коломбо, направляясь к месту службы. В Коломбо он летал на гидроплане. Суэцкий канал, пустыни и пальмы остались позади, и «Конте Верде» двигался на юг по зеркальной глади Красного моря. Лайнер проходил мимо берегов Эритреи, итальянской колонии, которая граничила с Эфиопией, и пергидролевая мисс Драгински обеспокоилась, не опасен ли этот район для судоходства. Капитан объяснил пассажирам, что Эфиопия не имеет выхода к морю, а значит, не имеет и флота. «Но, может быть, у них есть какие-нибудь подлодки?» — не унималась американка. Мисс Драгински знала о двух опасностях, подстерегавших пассажирские лайнеры в море, — подлодках и айсбергах, но была недостаточно пергидрольна, чтобы бояться айсбергов в Красном море. Капитан поспешил заверить гостью, что никаких подлодок у эфиопов нет. В этот день итальянская авиация совершила бомбардировку эфиопского городка Адуа, в результате которой погибло множество мирных жителей. Этот городок был известен тем, что в 1896-м году эфиопы наголову разбили там итальянцев, в первый раз попытавшихся захватить их страну. Но пассажирам было не о чем беспокоиться, и «Конте Верде», сверкая огнями, плыл мимо тёмных берегов Эритреи, мерно стучали в машинном отделении две огромные паровые турбины совокупной мощностью восемнадцать с половиной тысяч лошадиных сил, придававшие судну скорость в двадцать один узел (около сорока километров в час), а в музыкальном салоне каждый вечер играл итальянский оркестр, и лейтенант Хиббард приглашал Лизу на фокстрот и танго. Музыкальный салон лайнера был декорирован в классическом римско-помпейском стиле, библиотека, ресторан и кают-компания — во флорентийском стиле пятнадцатого века, а курительный салон — в восточном стиле. Окна были украшены разноцветными витражами, стены —дубовыми панелями с ручной резьбой, гобеленами и картинами маслом, а люстра в музыкальном салоне насчитывала более тысячи электрических лампочек. Всё это великолепие было создано известными флорентийскими художниками братьями Коппеди и Луиджи Кавальери. По словам капитана, одна лишь отделка лайнера обошлась в четыреста тысяч американских долларов. Здесь Лиза впервые познакомилась и с китайцами, также направляющимися в Шанхай: Саймоном Оуяном и его женой, Салли Гэ. Тридцатилетний дорого одетый смуглый китаец в очках, Саймон Оуян (Оуян Цюй, если по-китайски), был сотрудником дипломатической миссии в Италии и сейчас возвращался домой в Шанхай. По-английски свою редкую для Китая двусложную фамилию он писал как O’Young, вследствие чего все думали, что у него отец или хотя бы дед ирландец и удивлялись отсутствию европейских черт на его китайском лице. «Из-за этого мне даже пришлось перейти в католичество, — смеясь, пояснял Саймон, безукоризненно говоривший по-английски, немецки и итальянски. — Для Италии как раз, а вот в Китае по нашим временам это опасно — Чан Кайши прихожанин методистской церкви». Несмотря на постулируемую опасность, Саймон Оуян, похоже, находил удовольствие в фрондировании своим католичеством и мнимой связью с Ирландией. Для дипломата Саймон Оуян вообще был чересчур легкомыслен — возможно, это говорило о качестве дипломатического корпуса Китайской Республики, а возможно, было лишь маской, которую этот азиат на себя напускал (говорят, они на это мастера). «Его вызвали на родину, — по секрету пояснила Лизе жена Саймона, Салли (говорившая по-английски куда хуже, чем муж), — для привлечения к делам государственной важности. Саймон — человек очень прогрессивных взглядов и будет работать над большими реформами», — и важно кивала. Среди пассажиров, однако, ходили слухи, что Оуян был отозван из посольства то ли будучи разоблачён в коррупционных делишках, то ли вследствие каких-то подковёрных интриг. Так или иначе, дела у Саймона и Салли не клеились — Лиза не раз видела их по вечерам на палубе, о чём-то вполголоса, но сердито переругивавшимися по-китайски. На публике, однако, и дипломат, и его жена старательно изображали счастливую пару. На пути через Красное море в третьем классе умер человек — говорили, что от сердечного приступа, вызванного жарой. Фрау Шёдель, состоятельная старушка из Вены, совершающая свадебное путешествие со своим мужем двадцатью годами моложе её, ожидала, что тело выбросят за борт, за неимением пушечных ядер привязав к ногам «какую-нибудь железяку», и хотела посмотреть на необычные похороны, но за ужином в ресторане лейтенант Хиббард объяснил фрау Шёдель, что теперь тела умерших в пути не выбрасывают за борт, а помещают в холодильник. «А если я умру, меня тоже поместят в холодильник, вместе с ним?» — настороженно поинтересовалась фрау Шёдель. «Господи, милая, ну что ты такое говоришь!» — укоризненно воскликнул её муж, лысеющий усатый господин, по виду совершенный проходимец, и заботливо погладил фрау Шёдель по украшенной драгоценностями костлявой руке. «Готов биться об заклад, что он её отравит, — наклонившись к Лизе, вполголоса сообщил Саймон Оуян, кивая на молодожёнов. — Хорошо бы не во время нашего круиза, а то как китаец, католик и почти ирландец я обречён попасть под подозрение». Муж фрау Шёдель перехватил взгляд Саймона и холодно посмотрел на почти ирландца. Саймон вежливо улыбнулся и приветственно поднял бокал вина. После Аденского пролива береговой линии больше не показывалось, и смотреть на море становилось скучно. Изнемогавшие под палящим солнцем («Вот теперь действительно жарко!» — говорил лейтенант Хиббард) путешественники прохлаждались в установленном на палубе бассейне, а, накупавшись, шли играть в волейбол, крикет или покер или лениво потягивали коктейли, лёжа в шезлонгах: Поздним вечером, когда танцы заканчивались, или днём, когда оркестр ещё не выходил на сцену, Лиза имела возможность музицировать в салоне за роялем. Иногда послушать её собирались и пассажиры и провожали попутчицу аплодисментами. Жоао Мендеш, португальский бизнесмен, направлявшийся в Макао, тоже большой меломан, пару раз садился играть с Лизой в четыре руки. Играл Мендеш старательно и с любовью, но умения ему явно не хватало, и в конце концов португалец бросил это занятие, сказав, что он только деньги умеет считать хорошо, и больше за рояль не садился. Неделю тянулось плаванье по Красному и Аравийскому морям и, наконец, на одиннадцатый день после выхода из Триеста «Конте Верде» подошёл к Бомбею. «Это здание называется “Ворота Индии”» — показывал лейтенант Хиббард на массивную арку на набережной бомбейской гавани, к которой подходил катер, перевозивший сходивших на берег пассажиров. По усаженным пальмами улицам Бомбея ходили индусы в чалмах, загорелые европейцы в шортах до колен с выцветшими на солнце волосами, гремели трамваи и разносился пряный запах индийской еды. Здесь Лиза в первый раз увидела рикшу, которых, как она знала, много и в Шанхае. «Не знаю как китайские, а местные — хитрые бестии, — пояснил Лизе лейтенант Хиббард, опять навязавшийся с ней на прогулку, помогая девушке усесться в коляску велорикши. — Ни в коем случае не платите им столько, сколько они просят. Платите четверть, не более». «Глядите-ка, мисс Ниеманд! — кивнул лейтенант Хиббард из коляски на маршировавшую по городу колонну смуглых бородачей в тропической форме с чалмами на головах и кинжалами на поясах. — Сикхи! Воинственный народ. К счастью, сейчас они на службе Империи. Вы их ещё увидите в Шанхае — там они тоже несут службу».  Фото 1914 г. «Тот пляж для белых, а этот для местных, — пояснил Хиббард, прогуливаясь с Лизой по набережной Марин-драйв, проходящей над пляжами западного берега Бомбея. На отгороженном забором пляже для белых всего с десяток человек лежали под зонтиками, наслаждаясь спускающимся в море солнцем. На индусском пляже было тесно и шумно. — И всё же, какая неосмотрительность, что вы не взяли с собой фотоаппарата! — восклицал лейтенант Хиббард. Точно так же он восклицал и в Порт-Саиде. — Это извинительно мне, я в Бомбее уже шестой раз, но вам…» — лейтенант Хиббард горестно качал головой. Из Бомбея «Конте Верде» вышел тринадцатого октября, а в Коломбо должен был прибыть уже пятнадцатого. Вечером четырнадцатого лейтенант Хиббард, прогуливаясь по палубе, как бы невзначай остановился у стоящей у релинга мисс Ниеманд. «Знаете, мисс Ниеманд, — сказал лейтенант, предложив даме сигарету и сам затягиваясь, — говорят, мир был раньше большой, а теперь стал маленький. Про нас, авиаторов, часто говорят, что мы делаем мир меньше. Летаем теперь и через океаны, — Хиббард кивнул на океан за бортом. — А всё равно, он огромный до ужаса. И людей в нём невообразимо много. Вот завтра я сойду в Коломбо, а вы отправитесь дальше в Шанхай. И у каждого из нас дальше будет своя история. И всё», — Хиббард пожал плечами и замолчал. Лиза поняла, что Хиббард произносил заготовленную речь, но сбился с мысли.
-
Потрясающая история! Все эти люди, итальянский лайнер, жесты, бокалы, отношения.
-
"А всё равно, он огромный до ужаса. И людей в нём невообразимо много. Вот завтра я сойду в Коломбо, а вы отправитесь дальше в Шанхай. И у каждого из нас дальше будет своя история. И всё", — Хиббард пожал плечами и замолчал.
Какой коварный соблазнитель!)
-
А ведь это просто вводная в новой ветке. Одной из многих. И так круто все с самого старта.
|
|
|
Круглов.
Цветы на поляне. Мелькают воспоминания, как кадры кинохроники, как страницы перелистываемых газет.
Чёрный бархат анютиных глазок. Тяжесть и тревога - даже сильнее, чем сейчас. Странно, что тогда всё обошлось малой кровью - полуутопшим в жалкой ржавой луже туристом. Откачали, отхлестали по щекам, отделался лёгким испугом. А через три дня он пришел в контору проситься на работу и умер прямо на рецепшене.
Искристо-бриллиантовые радужные лепестки. Это был поисковый поход - группа в полном составе пропала в Зоне. Вы тогда ждали почти двое суток, надеясь на чудо. Потом все-таки пошли разыскивать, уже ни на что не надеясь. Чудо, да - они вышли сами - к больнице из каких-то дебрей. Измотанные, изодранные, одичавшие. Волоком тащили на корявых носилках Джокера - ослепшего. Дошли, не бросили.
Алые капли крови на изумруде. Научная миссия - чахлый институт ещё жив, нищие одержимые энтузиасты не перевелись ещё в его стенах. Доцент Омельченко, он всё говорил о великой цели, а в середине пути вдруг бросился на тебя волком, рвать начал зубами и ногтями, выл что-то безумно-фанатичное. Ты убил его.
В Зоне никогда не бывает легко и радостно. Нет, бывает. Ты помнишь странную пару - невеста в белом, юная и свежая, её свежеиспеченный муж с цветком в петлице. Они настойчиво требовали провести их туда, в Зону, к старой почте - это в двух шагах от беседки. Плохое место. Цветы были тогда в тон подвенечному платью - мелкие жемчужины, щедро рассыпанные по полянке. Молодожены молча прошли весь маршрут, как по маслу. Не дивились на чудеса, не хлопали глазами. В скорбном печальном безмолвии склонились у ступенек, девушка сунула свой букет в почтовый ящик, и они ушли - улыбаясь, со светлой грустью в глазах.
Ты настороженно оглядываешься, впиваясь глазами в каждую мелочь. Прислушиваешься, пытаясь различить оттенки тишины, ты чувствуешь - напряжение. Будто струной натянута Зона, струной, готовой сорваться в беззвучный визг оборванных нервов. Недоброе предчувствие усиливается. Ты оглядываешь своих подопечных и видишь неуместную улыбку на лице девушки. Она идет, не разбирая дороги, автоматически переставляет ноги, зачарованно наслаждаясь окружающей её красотой. Еще шаг и она наступит на что-то блестящее в траве. И этот парень, Олег - тоже ног под собой не чует, погруженный в какие-то свои мысли. И тоже улыбается.
Что-то ещё витает в воздухе кроме этого. А вокруг солнце, а вокруг жара. Наваливается духота, несмотря на ветерок, на плечи ложится горячая тяжесть, пышет в лицо. Ты смахиваешь ладонью крупные капли пота. Словно "Чертова жаровня". Здесь?
-
необычная палитра жестокого фатума. дичайше нравится, например.
-
Вот круто! Никак не могу найти время взять все и прочитать в этом модуле, но обязательно найду.
-
+
|
Он часто уходит так рано… Дела, дела… Он вечно куда-то бегает, ездит, звонит… Иногда ей кажется, что она влюблена не в артиста, а в шпиона. Ну какие могут быть дела у актера в семь часов утра, если первая репетиция, и та не раньше одиннадцати? А вот нет же, он порой даже затемно тихонько выскальзывает из постели, в надежде не разбудить Джейн, бесшумно одевается и уходит. Наивный. Неужели он до сих пор верит, что она способна не проснуться, когда его вдруг не станет рядом? Даже если чуть дрогнувшие веки продолжают скрывать сонное лукавство ее глаз, а дыхание почти неуловимо меняет ритм, сон уже уходит куда-то в теплое ночное прошлое, а сама она превращается в слух, пытаясь по чуть слышным шорохам и звуку его дыхания определить, что он делает. Иногда это превращалось в весьма увлекательную игру – он умел двигаться грациозно и почти бесшумно, ее гибкий любовник, но каким-то шестым чувством она знала, когда он на нее смотрит, и почти видела выражение в этих глазах – любви, заботы и легкого сожаления. Да, милый, я знаю, что ты с удовольствием вернулся бы на разогретое бурной страстью и окутанное трепетной нежностью ложе, но тебе нужно идти, и я не буду тебя задерживать. Он, бывало, по нескольку минут мог просто стоять и любоваться ее умиротворенным лицом, а она следила за тем, чтобы дыхание оставалось ровным, и гадала, знает ли он, что от одной его мысли о том, что он мог бы сейчас с ней делать, ее тело уже наполняется томлением. Англичане называют химией эту необъяснимую связь, в которой смешиваются желание, понимание и интуиция. Китайцам бывает сложно понять, что значит это научное слово в отношении влюбленных друг в друга людей – особенно тем, кто никогда не знал настоящей близости…
Она иногда засыпала снова после его ухода, когда на час, когда больше – в зависимости от количества запланированных дел, и когда Мэйлинь заходила ее будить, ей иногда казалось, что Тай ушел уже так давно… Отчасти это помогало ей настроить мысли на рабочий лад и заняться делами. Сегодня она собрала педсовет, основным вопросом которого было то, к кому все же определить в подопечные незадачливого Мэттью.
Она не так часто собирала всех преподавателей вместе, и теперь, глядя на всех четырех (помимо мистера Ларкина), в очередной раз подивилась тому, какие они все-таки разные. Впрочем, несмотря на различия, преподаванием их она была вполне довольна, если не считать мистера Уильямса, который то откровенно ленился, то банально показывал недостаток академических знаний. Говорить на языке и уметь его преподать – все же очень разные вещи. Его спасало то, что заменить его было пока некем, и то, что он вел группы начинающих китайцев, где любое свое невежество мог прикрыть фразой «Не забивайте себе голову сложностями, об этом вы узнаете позже».
Вообще-то она колебалась между мисс Хендерсон и графиней. Первая прекрасно находит общий язык со студентами и не устанавливает слишком большого расстояния между ними и собой, что очень нравится Джейн, вторая же обладает идеальным произношением и поистине классической манерой преподавания. Впрочем, можно дать возможность парню посетить по паре занятий у каждого из преподавателей и дать ему выбрать самому… Как раз на этом предложении и зашла Мэйлинь, прося ее к телефону. Извинившись перед коллегами, Джейн заспешила к аппарату, не желая заставлять любимого ждать.
- Алло?
-
Вот честно, я всякий раз, когда твоё сообщение вижу, у меня душа радуется.
Я уж об этом, конечно, говорил, но всё-таки повторю, что наиболее ценно в твоём отыгрыше то, что ты замечательно отыгрываешь полное отсутствие каких бы то ни было событий (и мне даже, по правде сказать, немного стыдно, что я не могу их тебе организовать, — но у меня просто совесть не позволяет направить террористов захватить школу мисс Морган). Всякие перестрелки, погони, драмы и душевные терзания любой отыграть сможет (так или иначе), а вот такую совершенно обыденную жизнь, но чтобы читалось не скучно, не утомительно, не «ни о чём», а с удовольствием, — вот это-то и здорово!
-
Читая посты Джейн, я иногда чувствую себя чертовски одиноко. При этом не важно, с кем я и где))). Красиво... что ещё скажешь). У тебя талант). Из черной зависти я тешу себя надеждой, что Чао Тай ещё испытает сцены ревности))).
-
Такое чувственное: Алло?..
|
|
|
|
13 мая 2035 г, 20:40
Bangu favela Boqueirão, клуб "Concistadore"
"Конкистдор" был хорошим местом. Теодоро любил иногда наведываться сюда, чтобы отдохнуть, потанцевать, пообщаться с приятелями и познакомится с очередной (ии внеочередной) красавицей. шумное, многолюдное место, жизнь в котором закипала с закатом и не сбавляла интенсивности до рассвета. Здесь собиралась молодежь фавелы, все друг друга знали и чужих тут не было. Не мудрено! Boqueirão - фавела маленькая,здесь как не верти, а на одном конце чихнешь - на другом тебе уже здоровья желают. Крысы в такой коммуне долго не выживали - их быстро находили и припирали к стенке. Нарокмны... нарокманы - другое дело. Нельзя жить в фавеле и не употреблять эту дрянь. Это такая аксиома, наркотики здесь воспринимаются так же естествнно, как еда и питье. но даже самый законченный торчок не станет гадить в своей фавеле. Это неписанный закон.
В "Конкистадора" Теодоро пришел для того, чтобы встретиться с Фоджуэте, вожаком Ruas Alvirrubro. Он позвонил ему днем, сразу после того, как уехал от доктора. Фоджуэте выслушал футболиста и пообещал помочь. Подумав немного, он предложил встретиться вечером - и вот, Теодоро прибыл на место встречи.
- Ola, Теодоро! - Кариока появился из движущейся в танце толпы внезапно, словно чертик из табакерки, - Молодец, что зашел. Пойдем, сядем.
Они прошли сквозь танцпол и люди расходились, уступая ми дорогу. нельзя жить в маленькой фавеле и не знать тех, кто заправляет ей. Кариока, само собой, занимал VIP-кабинку, в которой, кроме него сидело еще двое парней и пяток девиц. Все были уже хорошо "поддаты".
Фоджуэте развалился на обтянутом фиолетовым бархатом диване, положим руки на плечи двум девицам, тут же прижавшимся к его тощей груди.
- Ну что, брат, дела твои идут не так хорошо,как хотелось бы? - спросил кариока без всякой насмешки или превосходства. В голосе его скорее слышалось сочувствие, хотя насколько искреннее - вопрос.
- Не отвечай. У всех нас бывают плохие времена. Клуб уже не тот, что раньше, правда? нужно с этим что-то делать. Молодые должны видеть перед собой идеал - так всегда отец мой говорил.
- Твой отец и правда так говорил? - переспроисл один из парней. Фоджуете посмотрел на него неодобрительно:
- Да, черт возьми, он так и говорил. Он всегда так говорил, ж я-то помню. А брат мой - тот и вовсе помешан был на футболе, просто бредил им. Молоды нужен повод для гордости, это точно. Им нужен идеал, цель. Без цели, не человек, а гуано. Тебе ничего не остается, кроме как дырявить себе вены, пока эта отрава не сожрет тебя целиком.
Вошла официантка, посавив перед Теодоро высокий коктейльный бокал с чем-то разноцветным, многослойным и горящим сверху.
- Попробуй, - реомендует кариока справа, - отпадная штука.
- ты что, совсем болван? - смеется Фоджуэте, - Он же спротсмен. Футболист. ему нельзя этого дербьма. не обращай на него внимания Теодоро. Значит тебе нужны деньги?
- Мне нужна работа.
- Ха! - кариока хлопает по голы плечам девиц ладонями, - Отлично сказано. ты не из тех, кто будет попрошайничать, это видно сразу. В тебе есть гордость. Видишь, майка, - он обращается к соседу слева, - вот оно, то что я говорю. У Теодоро есть идеал. А идела порождает гордость. Стальной штырь в твоем чертовом позвоночнике, который не дает тебе согнуться, как бы сильно не жали на твою шею.
Он поднимает бокал на вытянутую руку.
- За моего друга Теодоро - человека со сталью в хребте!
Кариока и девицы выпивают. Одна из них - брюнетка с выбеленной кожей и большими, карими глазами, бросает на футболиста заинтересованный взгляд.
- мне есть, что предложить тебе, друг, - продолжает Фоджуэте, - Никакого дерьма, нет. Зачем тебе оно - ты чистый парень, тебе этого не нужно. Но дело чести.
неожиданно, лицо его становится серьезным и сосредооченным.
- У меня в команде был один парень. Его звали Руис, но все его кликали "Керосином" - больно жгучий был парень, пусть душа его покоится с миром, - кариока крестится, - У него осталась сестра. Хорошая девушка, только недавно шестнадцать исполнилось.У нее проблемы сейчас. Она не приходила ко мне, но люди говорят. Кландестино - помнишь такого? - хочет взять ее в оборот. А ей всего шестнадцать.
Тедоро знал парня о кличке Кландестино. Он бл местным сутенером, вербовал девочек и отправлял на Ипабену работать с туристами и золотой молодежью. Кландестино не был частью Ruas Alvirrubro, но предпочитал с ними не ссориться. Равно, как и команда с ним - он ведь был приличным источником дохода.
- Ты же понимаешь - я не могу лино вмешаться, - подавшись вперед, доверительно прошептал кариока, - Будут вопросы, будет плохо для бизнеса. найди Кландестино и уговори его оставить девочку в покое. Если надо - помни ему немного ребра - но без фанатизма - не стоит наживать себе врагов.
Он достал из кармана брюк бумажку.
- Здесь адрес Кландестино и имя девочки.
-
Молодые должны видеть перед собой идеал - так всегда отец мой говорил.
- Твой отец и правда так говорил? - переспроисл один из парней. Фоджуете посмотрел на него неодобрительно:
- Да, черт возьми, он так и говорил.
- Ты что, совсем болван? - смеется Фоджуэте, - Он же спортсмен. Футболист. Ему нельзя этого дерьма. не обращай на него внимания, Теодоро.
Классно). Отличные парни же все. Люди, в конце концов.
Жаль, что плохие люди. Жаль, что придется всех убить).
|
|
Ну наконец-то, прибыли. За два года работы и жизни в Никополе, местные, хм, красоты-достопримечательности успели Сане примелькаться, если не сказать, надоесть. За исключением Зоны. Вот она всегда была разной. Если не внешне, то как-то... ну, внутренне. Ну да, он всегда был косноязычным. Но по-другому сказать было сложно. К ней невозможно было привыкнуть, каждый раз она вызывала у него новые ощущения, эмоции. Может просто самовнушение, а может и нет. Кто знает.
Удостоверившись, что его подопечные начали получать еду и необходимые вещи — правда, зачем фирма выдавала палки, он никогда особо не понимал — Александр вытащил из кармана сигареты. Вот теперь можно. Чиркнул спичкой, поднес огонек к глазам, пряча в ладонях. Вспыхнул оранжевым табак, скручиваясь от жара. Едва слышно затрещала бумага — в любой другой момент Круглов бы этого не услышал, но перед походом в Зону все его чувства обострялись, как шесть лет назад, в горах. Кожа чувствовала самые мимолетные прикосновения ветра, нос ощущал целые букеты ароматов и даже хреновый, в общем-то, табак в "Приме" приобретал свой неповторимый вкус. Теперь можно...
Ну да. Это было его маленьким ритуалом. Уже полтора года как. Если Александру предстояло идти в Зону, он с самого утра не курил, стараясь даже не думать о сигаретах. А здесь, перед воротами, выкуривал одну. Одну сигарету на двоих с Зоной, получается. Медленно, глубоко затягиваясь, чувствуя как дым оседает в горле. Выдыхая его сиренево-сизые облака. Наверное, со стороны он сейчас представлял собой забавное зрелище. Впрочем, плевать. Забавно устроен мир — все в нем повторяется. Колумбовские индейцы считали табак особым растением и жгли его листья на алтарях, чтобы принести их в жертву своим богам. И он сейчас, получается, как индеец, задабривал своего собственного непонятного божка — Зону.
Наконец, сигарета догорела. Отбросив крошечный окурок, Александр растер его каблуком по бетону. Оглянулся на "своих" туристов. Девушка как раз что-то спрашивала. Пара секунд ему понадобилась, чтобы понять, что именно.
— Что? А, вы про это. — Сначала Саня подумал, что она не разобралась с фонариком. Но Вера, кажется, говорила про палку. Умная девочка, он вечно задавался тем же вопросом... — Просто держите ее в руках. Пригодиться. Это еще обезьяны поняли. Опереться на нее, протянуть кому-нибудь, мало ли что. Да и дорогу прощупывать в паре мест вполне может понадобиться.
Улыбнувшись ей, сталкер осмотрел остальных.
— Так, все на месте, все готовы? Напоминаю порядок движения: в голове я, потом Олег. Следом за ним Вера, потом Йозеф. — Саня еще раз глянул на странноватого типа, спрашивавшего про несчастные случаи. — И замыкает Максим. Всем все ясно, инструктаж все помнят, повторять не надо?
|
|
|
|
25.10.1935 15:23
Шанхай, Французская концессия,
рю Ратар, дом Джейн Морган
Чао Тай уехал рано, не было ещё и семи часов. Очень важные дела. Как обычно, у мужчин всегда очень важные дела. С самого утра и до самого вечера, и даже ещё неизвестно, вернётся ли вечером.
А у Джейн тоже дела. Пятница, последний день перед выходными, классы, учителя.
Мисс Хендерсон — серая мышка. Скромная неприметная английская девушка, кое в чём напоминающая Джейн её саму десять лет назад. Живёт одна, молодого человека нет — не очень-то с внешностью ей повезло. Повезло с паспортом: могла бы найти себе красивого китайца, желающего получить британское подданство, но мисс Хендерсон, похоже, такой вариант не рассматривает, а хочет большой и чистой любви. Ей бы вообще лучше учить не взрослых, а маленьких детей, это видно по тому, как она к людям относится, да и могла бы себе работу найти и в каком-нибудь элитном детском саду или школе, но как-то уже приросла уже к этому месту, да и живёт недалеко совсем, снимает пару комнат. Ей нравится Джейн и школа ей тоже нравится. Единственное, вот брала бы мисс Морган на обучение детей, а не взрослых — вот тогда было бы совсем здорово.
Мистер Уильямс — неудачник. Сорок лет, из них шесть в Шанхае, настоящий шанхайлэндер. Как и всякий настоящий шанхайлэндер, кому повезло быть нэйтив спикером, знает, что в Шанхае всегда есть способ не умереть с голоду, даже если не удаётся толком задержаться ни на одной работе: пойти учить английскому китайцев. Китайцев много, нэйтив спикеров мало, все в цене. Платит Джейн ему тут куда меньше, конечно, чем в конторе, где он работал до того, но что ж поделать, если его оттуда выгнали. До конторы он тоже преподавал английский, а до того работал в банке. Мистер Уильямс застрял в Шанхае. Его лишили наследства и никто не ждёт беднягу мистера Уильямса в Кардиффе. Никто его не ждёт и в Шанхае, но тут, по крайней мере, востребованы нэйтив спикеры. У мистера Уильямса есть мечта. Он хочет переехать в Японию. Он знает, что у Джейн любовник китаец, поэтому воздерживается в её присутствии от уничижительных ремарок в отношении китайцев, но в открытую превозносит японцев, восхищаясь ими. Над его столом в преподавательской висит картина Хокусая из «36 видов Фудзи». Он хочет уехать в Японию, но в Японии его никто не ждёт, поэтому у него проблемы с получением визы. Преподаёт мистер Уильямс так себе.
Графиня Хвостофф — эмигрантка. Шестидесятипятилетняя сухая старушка, одетая старомодно, но опрятно. По-английски она говорит свободно, без малейшего акцента. Она всегда была англоманкой, графиня Хвостофф, у неё в детстве были английские гувернантки, а в молодости она даже жила несколько лет в викторианском, шерлокхолмсовском Лондоне с кэбами и смогом. Там работал её отец на дипломатической службе. Потом она вернулась на родину и вышла замуж за русского офицера. Потом она бежала из Порт-Артура на север. Потом всё пошло под откос. Мужа убили в шестнадцатом году. Потом графиня со всей семьёй бежала по железной дороге на восток, а потом ещё на восток и ещё на восток, пока не оказалась в Харбине. В тридцать втором году она в третий раз в жизни бежала, как и в первый, от японцев, только в этот раз не на север, а на юг, в Шанхай. И здесь решила, что набегалась. У графини три дочери, и им ещё бегать и бегать в жизни — двух из них уже удалось переправить к родне в Гонконг, старшая ещё делит с графиней квартиру на авеню Жоффр. Нельзя сказать, что графиня бедствует — в отличие от многих эмигрантов она не ютится в комнатушке, а снимает небольшую, но приличную квартиру, а вместе с зарабатываемыми дочерью деньгами ей удаётся откладывать деньги и на билет до Гонконга дочери. До Шанхая графиня уже работала преподавателем в Харбине. Она преподаёт хорошо, может быть, без выдумки, без огонька, но старательно и требовательно.
Миссис Донеган — американка. Она деятельна и смешлива. Ей сорок пять лет, она старается следить за внешностью и поддерживать остатки былой красоты. Её муж, мистер Донеган, три года назад получил выгодное предложение от одного из шанхайских банков и переехал из Балтимора сюда с семьёй. У миссис Донеган есть сын — семнадцатилетний румяный парень, сейчас заканчивающий учиться в иезуитской католической школе в районе Цзыкавей. Они собираются отправить его в Штаты поступать в Йель или Гарвард, у них есть на это деньги. Миссис Донеган, по правде сказать, могла бы и вовсе не работать, но не работать она не может. У себя в Балтиморе она владела маленьким кафе, здесь работает преподавателем. Деньги миссис Донеган особо не нужны — та скромная зарплата, которую миссис Донеган получает, не имеет в её семье никакого значения. Миссис Донеган просто не может сидеть без дела одна дома целый день, поэтому-то она и работает у Джейн. Ей нравится, это весело. Иногда даже слишком весело — один раз Джейн выяснила, что мисс Донеган проболтала со студентами все два часа занятия о каких-то посторонних делах (по-английски, конечно), даже ни разу не открыв учебник. Может быть, и не один раз такое было, просто в тот раз к Джейн пришёл серьёзный китайский господин с брюшком в костюме-тройке и пожаловался на преподавателя, которая их ничему не учит.
Мистер Ларкин — балбес. Молодой балбес, который сломал себе ногу и не счёл нужным позвонить. Он, конечно, потом извинялся, о, как он извинялся, и краснел, наверное, вполне натурально и искренне. У него просто много других дел, у мистера Ларкина. У него куча друзей и девушки, иногда прямо с курсов. Он хорош собой, мистер Ларкин — светлые курчавые волосы, светло-голубые глаза, белая кожа — всё то, чего нет у китайцев: неудивительно, что китайские девушки на него вешаются, а он-то и не против, он только за! Только вот единственная проблема, девушек ведь и по ресторанам надо водить, а у мистера Ларкина негусто с деньгами. Поэтому он работает у Джейн. Ну, работал, то есть, пока не сломал ногу.
И студенты. Всякие: двух слов ещё не умеющие по-английски связать, только в сентябре на начальный уровень пришедшие, другие, уже неплохо говорящие и читающие для упражнений «Шанхай Таймс». Китайцы — этих большинство. Кроме китайцев, две отдельных группы, в них все остальные — японцы, русские, французы, всем нужен английский, без английского сейчас никуда.
Первая пара в два часа — это для молодых, тем, кому повезло учиться в университете, кому не сидеть в конторе до шести или семи. Молодые китайцы и китаянки, все до одного в очках, студенты университета Цзяотун (коммуникаций) и Фудань (это имя собственное), будущая элита нации, отучившись у себя в альма матер, приходят к Джейн учить английский. Поедут после университета на стажировку в Америку, в Британию, как же им без английского? В университете им тоже преподают, но им же надо хорошо знать. А денег на курсы у них хватает — у них у всех богатые родители. Один из них, молодой прыщавый парень, так и вовсе родственник министра финансов Китая и, кстати, прямой потомок Конфуция. В какой стране живём, да? Учить английскому потомка Конфуция!
Первая пара закончилась. Перерыв. Следующая пара в четыре часа — в это время многие уже заканчивают работу, приходят на занятие. Чего у китайцев, да и вообще азиатов не отнять, так это усердия и трудолюбия, особенности в том, что касается учёбы — уже не первый раз подходил к Джейн китаец, которому не повезло с расписанием (ну никак работу с курсами не согласовать!) и предлагал поставить пару на шесть утра. Абсолютно серьёзно говорил — встану в пять, поеду на английский, поучусь, потом на работу, вот и всё. Но всё-таки пока что все пары начинались после обеда.
Джейн сидела в преподавательской, общаясь с коллегами, когда в дверь деликатно постучалась Мэйлинь и объявила, что мисс Молган к телефону плосит мистел Чао.
|
Бледно-серая занавеска застыла, мерцая изнутри неоновым светом, бьющим с улицы. Скрипучий старый диван с натугой пропел свою несложную мелодию в очередной раз и замолчал. В комнате было тихо, и только шорох тлеющего табака разрушал идиллическую тишину. Красным угольком горела сигарета, сидящая на нижней губе усталого мужчины, пялившегося в старенький телевизор с отстраненным взглядом. "Mute" - горела зеленым надпись в правом-верхнем углу. Боевые действия. Мужчины грозные, с автоматами на плечах, бородатые жители гор, боевые машины пехоты. Стрельба, дым, гарь, полуразрушенные дома в безлюдных городах, слепые оконные провалы, зияющие чернотой.
Это всё там.
Щелкнул кнопкой.
У нас здесь такого никогда не будет.
Темнота. Слепящая. Сигарета уже давно истлела, пепел просыпался на мягкую подушку. Старенькие настенные часы в виде кошачьей морды стояли на месте. Опять. Застыли на шести часах и тринадцати минутах. Секундная стрелка нервно дёргалась на месте, тщетно пытаясь вернуть ход времени. Но это было невозможно. Ибо время здесь остановилось. И он уже не видел ничего нового многие годы. Войны, конфликты, смена власти? Там, не здесь. Здесь всё те же люди. Наглые, черствые, корыстные по своей природе, вписанные в рамки своего естества, неспособные посмотреть дальше собственного носа, заглянуть глубже и понять, наконец..
Что понять? И чем ты лучше их?
Заскрипели пружины диванные. Мягкие, неслышные шаги. Кухня. Кофе. Сладкий кофе. Ложкой размешал сахар, шумно отхлебнул, потёр глаза, глядя поверх темных крыш, поверх серых очертаний построек, туда. Там она. Ждёт и просит. Жалкий ты, Витя. Хуже их.
Омерзительный звонок, заставляющий мужчину зажмуриться, словно от болезненного укола. Он знал, кто звонит. Не мог не взять трубку. Но и взять её не решался довольно долго. Медленно подошёл к матовой трубке. Снял, приложив к уху.
- Алло?
————
Речь. Долгая и нудная. Вынуждающая тупым взглядом буравить пол или носок своего ботинка, при этом искренне стараясь поддерживать суровую сосредоточенность морды лица, дабы начальство не поняло тщетность своей попытки загрузить подчиненного. Соскочил подчиненный с крючка начальственного. Сорвался уже давно. Начальство - занудная бренчащая над ухом муха. Её можно отогнать при желании. Можно сдуть. Одно движение - и начальства нет. Оно и не начальство даже. Тень его. Если муха сядет на абажур лампы, тень будет большая, свирепая, с темными лапками, трущимися друг об друга, и муха будто бы говорит: "О да, ваши дни сочтены, жалкие людишки". Но ведь муха маленькая. А сталкер большой.
Закурил молча. Дым носом пустил. Кивнул на последнее утверждение мухи-в-костюме, вымученно улыбнулся.
- Меня клиенты ждут. Всего доброго, - и это было неискренне. Чтоб ты своим галстуком подавился, жаба. Не надо мне от тебя задатков, авансов, подачек. Морда твоя розовощекая. Тьфу.
Вышел в приемную. Люди сидят. Алчущие знаний, слепые мудрецы, не видевшие истинного света, но обсуждающие блики его и отражения на водной глади. Выскользнул из здания, толкнув дверь, вышел, вдохнул быстро, задержал дыхание, выдохнул. Спокойно.
Постоял, подышал воздухом свежим. Закурил опять. Жабы. Сын серьезных родителей. Мы как бы с уважением. Как бы. И "как", и "бы" твои тебе в глотку засунуть, болячка ты поганая.
Дым. Спокойствие. Тишина. Позвонить надо.
-
Как то странно наверное, ставить плюсы задним числом, через столько времени после написания. Но я прочла и мне завидно. Хорошо. У меня так не выходит.
-
Хорош. Атмосферно.
-
Крут. Красиво очень.
-
Редко первый пост в игре бывает такой шикарный.
-
Про муху красиво.
-
Эпичнотенюшка!
|
-
Нет, исконно "японской" фраза не была - насколько знал "Тянчжунь", так на японский перевели английскую пословицу еще эдак в эпоху Эдо.
Круто). Семантика прямо, или как это там называется)))
-
Историческая справка замечательна. Отрадно видеть, что время, которое мы все тут проводим над этой игрой, уходит не полностью в пустоту, но кое-когда удаётся и почерпнуть из игры что-то познавательное и интересное.
|
...свой рассказ, где-то сбивчивый, где-то скрупулезно-точный, "Тянчжунь" закончил спустя 34 минуты. Ровно. Поглядывать на наручные часы он начал к концу некоего срока все чаще и чаще, что не могло не сказаться на скомканности интервью. По самому японцу тоже было видно, что ему ужасно неудобно оставлять дело в таком состоянии, но и довести его до ума прямо сейчас он тоже не может. - Ах, я так виноват перед вами, госпожа Лян, но мне уже нужно уходить. Джулия уже поднялась, отвешивая японцу вежливый поклон со словами благодарности за потраченное время, но замерла, увидев, что тот еще что-то собирается сказать. Финансовый консультант немного неловко привстал из-за стула, но в какой-то нерешительности остановился на пол-пути и в итоге, сменив центр тяжести, оперся руками о стол и немного склонился в сторону собеседницы. - Послушайте, я понимаю, что довел все до абсурда своим упорством вначале... и вот, времени нам и не хватило. Послушайте, милая Джулия... вы не могли бы встретиться со мной еще раз, буквально через несколько часов сегодня же? Я очень-очень постараюсь выкроить еще хотя бы полчаса в промежутке между моими бизнес-встречами. Дело в том, что этого важного клиента моего банка я упустить не могу, так как это важно и для банка, и для... консульства тоже... скажу по секрету - быть может мне удастся даже узнать что-то и о ходе расследования нашей полиции. Тогда и ваше интервью расцветет новыми красками, да и кто знает, быть может вместе нам удастся составить такую картину событий, что покажет всем в Китае и Японии - мир реален! Мир желанен! Свою спонтанную речь "Тянчжунь" окончил довольно страстно, хоть при этом и тихо, словно боясь, что его кто-то услышит. В этом был какой-то свой смысл, особенно учитывая то, какие детали поведал Лян Чуньгэ в своем рассказе этот взволнованный и все-таки педантичный японец. А говорил он о многом таком, о чем обычно в Китае услышать было затруднительно. Наверно, повествование можно было бы назвать искренним, и тут наверняка сказалось то, что в журналистке "Тянчжунь" видел в первую очередь товарища по несчастью, а не человека с блокнотом и ручкой. Он рассказал о двойственной природе японского милитаризма, о его двух враждующих меж собой крыльях - флоте и армии, которые никак не могут поделить меж собой негласное главенство, но которые неизменно тянут страну в пропасть агрессии. Он поведал о склонности к авантюризму и тех и других, а так же и о том, что те, кто устроили теракт - были крайне хорошо осведомлены о таких сторонах японской военной структуры. Покажи палочку, кинь её - и собака побежит. Дай только повод, а лишний крейсер в Императорском флоте найдется... И все-таки в Японии все еще живы, однако, разумные люди, понимающие, что плохой мир гораздо лучше доброй драки (это доказывалось и официальной позицией консульства Японии, заявившего о несогласованности действий флота с верховным руководством Империи). Именно сейчас, заканчивал рвано "Тянчжунь", этим мирным людям просто необходимо проявить чудеса консолидированности для того, чтобы суметь не допустить войны. По отдельности подобные изречения могли бы показаться едва ли не конспирологическими, так как "Тянчжунь" ничуть не жалел масштабных эпитетов во время своего рассказа, и тем не менее не поверить японцу тоже было сложно - он очень проникновенно вмешивал в такое мудреное полотно узор своего видения произошедшего в Амбассадоре. В словах финансового консультанта баллрум расцветал красками мужества кооперирующихся друг с другом людей разных профессий и национальностей, совместно ищущих пути к спасению, по мере сил своих противостоящих бандитам, помогающих друг другу... Он говорил с немного наивным видом, в мечтательных порывах, сильно контрастирующих с серьезностью его переходов к эпизодам про гео-политику. Было видно, что он очень хочет верить в то, что не было (и нет?) безразличия, сковывающего члены ужаса, стремления выжить за счет других - а была (и есть?) взаимовыручка миролюбивых людей, оказавшихся в невинном месте в дурное время. Аллюзии на весь Шанхай в суровой и готовой взорваться международной обстановке тут так и напрашивались, но все же гость редакции всякий раз оставлял Джулии простор для домыслов, специально ли, случайно ли... Он не обращал внимания на то, что глаза журналистки стали совершенно круглыми от удивления, и она едва успевала заинтересованно кивать головой и вставлять ободряющие замечания. Джулия никак не могла для себя решить - то ли японец - фанатичный пацифист, пылающий праведным огнем интернациональной коммунистической идеи, то ли умелый талантливый провокатор, цепляющий наживку на крючок, чтобы вытянуть более крупную рыбу. Поэтому - тяжело было понять, что именно хотел сказать разволновавшийся интервьюируемый - и от того, что ему явно не хватало времени, которое он так ценил, и от того, что в его устах история приобретала очень уже широкий размах. Так или иначе, сейчас он стоял прямо напротив Джулии, чуть склонившись вперед и словно слегка нависая над ней, но без всякого напряжения - а напротив, с несколько смущенным видом, вопрошая уже одними лишь глазами. Глазами, в глубине которых все еще горел странный огонек азарта. Джулия колебалась. С одной стороны журналистская жилка не позволяла есть упустить такого разговорчивого гостя, с другой - он вещал такие странные вещи, что неизвестно, можно ли это вообще печатать. С третьей стороны, после разговора с инспектором Остином , она чувствовала некоторую настороженность. Вполне вероятным может оказаться, что сей теракт спровоцирован и некими японскими деятелями. В таком случае, жизнь Чуньгэ может вновь оказаться под угрозой. И кроме того, у неё сегодня вечером уже была запланирована встреча. После кратких колебаний, выразившихся в вежливой улыбке и приличествующем случаю поклоне, Джулия ответила: - Я непременно извещу Чена о том, что вы желаете с ним поговорить. Сделаем вот что - я напишу ему записку и положу на его стол. Он обязательно прочтёт её. А еще я скажу охраннику и Гао, что вы ждете звонка Чена, - она взяла карандаш и, вырвав листок из блокнота, начеркала: "Чен, тебя требует финансовый консультант, некий японец Тяньчжун. Позвони ему, как только сможешь. Я собираюсь встретиться с ним еще раз, он обещает ворох новостей. " Звонко процокав каблучками по полу, она подошла к столу Чена, прикрепила кнопкой записку на видное место и вернулась к гостю - Таким образом, господин Тяньчжун, Чен обязательно узнает о вашем визите, даже если меня не будет на месте. Что касается встречи, - она сосредоточенно нахмурила тонкие изогнутые брови, - У меня вечером уже назначены некоторые дела, но я для вас я непременно найду свободное время. Если вы являетесь членом Французского спортивного клуба, можно было бы встретиться там, - она назвала время за полчаса до намеченного чаепития с капитаном Жерарденом. - Если же вас это не устроит, приходите снова в редакцию, только чуть пораньше, возможно и Чен к тому времени возвратится, как говорится, ИССЭКИНИТЁ - один камень — две птицы. Или вы хотите предложить другое место?
-
Прекрасно! И, опять-таки, очень-очень смешно. Эта картина, как японец, распаляясь, рассказывает про мир во всём мире и изображает из себя Махатму Ганди, а журналистка сидит напротив него и кивает с умным видом, достойна вообще не то Гашека, не то Войновича. Нет, может, я, конечно, чего не понимаю в том, что происходит, но у меня впечатление от всей этой сцены остаётся именно такое, слегка абсурдное. Джулия с Марселем договорились встретиться в семь часов вечера, это было в ветке.
И всё-таки «Тяньчжун», а не «Тяньчжунь». Не первый раз Драага почему-то на этот мягкий знак переклинивает.
-
то ли умелый талантливый провокатор, цепляющий наживку на крючок, чтобы вытянуть более крупную рыбу.
Факт!
Не ходите, девушки, в ниппонию гулять!)))
|
|
|
|
Что я могу сказать о своем персонаже. Он был силен. Даже не так, он был Очень силен. Почти на всех дистанция. Близкая и средняя легко брались «Быстрым выстрелом», мастерству покорялась даже дальняя (Бедняга Бивер испытал это на собственной шкуре), а для очень близкой имелся профи «Навскидку» (хотя я и зафейлил оба выстрела.) Стивену была даже не нужна винтовка. Новехонький Ремингтон (Я, кстати, не довел его даже до Б/У состояния) который дает хоть небольшой, но все же, выигрыш в дальности, это решает.(Смотрим снова на Бивера, хм)
И погиб Стив не из-за чего-то там, а из-за моей поспешности и необдуманных действий.
Во-первых, не стал ждать, когда Босс прикрутит нормальную карту. Я вбил себе в голову, что Боб находится на другом углу того же дома, что и я. И решил играть навскидку. И потом не перебросил кубика, решив, что 0 СУ хватит. Дождался бы карты, все было бы иначе. Я все равно бы успел первым, 7 на скорости переиграть трудно.
Во-вторых. Когда решал, куда делать резкий рывок – пошел ва-банк. И не стал уходить из сектора обстрела. С плохим кубом на уклонение, вышло то, что вышло. Пост с выхватыванием револьвера был уже агонией. Куб 99 на выстрела шансов на успех не оставлял. Так и вышло. Как Бивер не дождался своего третьего шанса, так и Ингрэму его вырвать не удалось.
Затем. Как уже говорилось, таком персонажу «Винтовка:Навкидку» не нужна совершенно. А вот Винтовка:Прицельно превратила бы его в настоящего универсала. Сначала шпарим на дальних, а когда подберутся – кинуть ружбайку на пол и мгновенным действием достать револьвер.
В целом, персонаж практически идеален для перестрелок в «проулках», по которым я и лазил практически все свободное время. Собственно, я половину времени провел в этом «фланговом обходе». И словил себе «джеп в челюсть», да. Мысль использовать Бриннера была, но старик Стивену совсем не нравился. Вообще, много мыслей интересных было. Надеть шляпу Бивера и полезть на крышу, в гости к старичку-разбойнику. Сбегать до железнодорожной станции и проверить, как там дела. Добавить в инвентарь шашку динамита.
С системой. Соглашусь с ОХК по поводу навыков. Мастерство в разы превосходит Профессионализм. Как вариант - снизить кубик с д10 до д6. Как вариант, можно действительно, при наличии мастерства давать «профи» на одну из смежных веток.
Мастер: Быстрый – Профи: Навскидку.
Усталость. Не знаю, по мне момент совершенно нормальный. Вероятно это по тому, что мне устать так и не довелось. Любое действие требующее серьезной затраты сил компенсировалось некоторой пассивностью после. Если спросите меня, то в этом моменте меня вполне удовлетворяет нынешний вариант.
Хладнокровие. Оставить обязательным кубом. Плюс/минус один куб ничего не решит, а в случае фактора внезапности (когда Бриннер обстрелял Стивена) он пригодится.
О более подробном описании местности. За, конечно, но наличие карты позволяет от этого избавиться, а числовые значения можно вынести в комментарии или куда-нибудь еще.
А вообще, отлично у нас вышло. В основном модуле я буду с вероятностью 99%. Реджи Ремингтон уже готов
|
Майки поднялся с крыши, глубоко вздохнул и огляделся по сторонам. Снизу суетились люди — даже и не верится, что вот так вот в одну минуту их стало много, только что ведь были одни пустые улицы да трупы — на соседней крыше, из окна станции, внутри станции (Господи, какая там, должно быть, сейчас… скотобойня). А тут откуда-то появились пересидевшие всю стрельбу добропорядочные американцы, сбежались к раненому доку. Нет, правильно, правильно, доку нужно помочь. Молодцы.
Майки задумчиво осмотрел порванную одежду. Была разодрана рубашка на локте (зацепился о шляпку гвоздя), а на колене штанина была прорвана пулей Чёрного Дика, оцарапавшей коленку. Майки вспомнил, как он испугался ранения, как он грозился про себя главарю бандитов, что будет простреливать ему коленки, одну, вторую, и эта мысль показалась парню глупой и, более того, недостойной. Убить — убил, а издеваться бы не стал, да и шанса, слава Богу, не пришлось. Парень закинул горячий винчестер на плечо, подобрал шляпу с крыши: тоже прострелена, чёрт! Штаны ладно, Мэри зашьёт, в поле-то работать пойдёт, рубашку тоже, а в шляпе вот теперь перед девчонками не покрасуешься. Или наоборот, в пробитой пулей шляпе? Противно вдруг стало от мысли, что Майки будет красоваться в пробитой пулей шляпе, так пошло и неуместно это выглядело.
И всё-таки, ещё раз, скольких Майки сегодня прикончил? Старика на крыше, раз. Майки, шлёпая по крыше к лестнице, оглянулся налево. Старика не было видно за фронтоном соседнего здания. Хорошо. Бандита на станции, два. Его тоже не видно сейчас, когда Майки идёт к лестнице. Чёрного Дика на станции, три. Он упал внутрь станции, его тоже не видно. И последний бандит с револьвером. Что-то там сбежавшийся народ кричал про перевязку, значит, не убил. Слава Богу. Может, и из тех кто ещё жив. Старик, может? Нет, он вряд ли, две пули в грудь. Дерьмо. Гадко-то как.
Глядя на проулок за отелем, Майки увидел тела ещё двух бандитов, шустрого Джонсона и здоровяка Бивера, убитых его товарищами. Странно, а он слышал, что с кем-то из них мистер Ингрэм (кстати, где он там?) договаривался, чтобы тот уходил. Не упустили, значит. И, значит, всё-таки убили. Ну и правильно, наверное.
Спустившись по лестнице, Майки аккуратно обошёл тело Бивера и остановился в раздумье. Мистер Бриннер там что-то уже народ начал собирать, подряжать на поиски последнего бандита (да-да, за платформой, за платформой голова высовывалась!) Проснулся на мгновение боевой азарт, уже повернулся было парень, чтобы припустить на помощь фермеру, а потом подумал вдруг — их там человек двадцать, всяко уж с одним-то справятся. Да и мистер Бриннер в этот раз как-то не отличился особо. Не везёт сегодня старикам вообще. А потом ещё подумал — а там ведь станция, и мистер Джекстон убитый перед ней лежит, и мистер Эванс где-то внутри. Не был другом большим ни тому, ни другому Майки, а всё равно комок мерзкий поднялся в горле. Хорошо, что переулок был пустой — только Майки, убитые бандиты, да ещё Старик на крыше, тоже убитый. Первый труп у Майки в жизни, только ведь сейчас по-настоящему понимаешь. По-честному, по-хорошему надо было бы подняться к нему. Зачем, правда, Майки не знал, но чувствовал, что надо бы. Но всё же, сейчас идти туда лезть? Майки с сомнением посмотрел на крышу, за фронтоном которой лежал Старик. Увидят, что я на ту крышу залез, подумают, что мародёр! — стрельнула вдруг в голове мысль. Нет, ну его к чёрту.
Майки повернулся и пошёл домой. Шёл по пыльным улицам с винчестером на плече, простреленной шляпой и разорванной одеждой, собирал на себе взгляды — удивлённые, наверное, уважительные, может быть, сам смотрел по сторонам, здоровался, поднимал шляпу, отвечал на вопросы спешащих в центр горожан: «да всё закончилось уже, мистер Райли. Там на площади все, вы туда идите,» — говорил и указывал рукой себе за спину, а сам только и думал, чтобы домой поскорее прийти. Наконец, вышел из города, пошёл по знакомой просёлочной мимо деревянных изгородей, посмотрел на знакомое пугало миссис Хендерсон (она его всё время как-то по особенному наряжает, вот забава всегда по дороге глядеть), слушал как стрекочут в высокой траве кузнечики и всякие другие насекомые гады, твари Божьи, как шумит ветер в яблонях и сливах миссис Хендерсон, гремят на ветру железки, подвешенные к чучелу, и скрадывало всё это шум городка, оставшегося за спиной, и не видел Майки, как из двери дома мисс Хендерсон появилась дочь её, Сара, в белом ситцевом платье и, с опаской и интересом выглянув из-за косяка, смотрела парню с ружьём на плече вслед, в любой момент готовая юркнуть обратно в темноту прихожей, и тут-то бы Майки и обернуться, но не обернулся Майки, а шлёпал знай себе, дурень этакий, по сухой растрескавшейся земле, и дышал тёплым пряным воздухом от высокой травы и ветром, и выступили под шляпой, под ремнём винчестера, под жилетом и белой рубашкой на спине и под мышками от жары первые капли пота, а потом уж и вовсе рубашка к спине противно липнуть начала (а воды-то нет с собой), и чувствительно саднило оцарапанное колено, но шёл Майки всё быстрее, поудобнее закидывая винчестер на плечо, даже несмотря на то, что в горку шёл, на холмик со старым разлапистым дубом на вершине, а поднявшись, остановился в теньке его передохнуть и посмотрел вперёд, где вдалеке, в миле отсюда, уже белела оградка усадьбы мистера Бриннера.
ОБЯЗАТЕЛЬНЫЕ БРОСКИ:
1) Скорость
2) Реакция
3) Хладнокровие
ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ БРОСКИ:
ДЕЙСТВИЯ:
- ожидание - 3 о.
ПЕРЕМЕЩЕНИЯ:
- шагом, к дому мистера Бриннера - 3 о.
-
Да уж, настрелял порядочно =)
-
Маленький негодяй, невероятно везучий сукин сын или "дедушка того самого, Шанхайского Хамфри". Он мне нравится, да.
-
+За всего персонажа целиком. Есть за что.
-
Таки да. Самый крутой оказался пацан).
|
Удалившись в свою комнату, виконт наконец остался один и понял, что именно этого-то ему и не хватало, именно это и было необходимо, чтобы чуть отдохнуть. Не следует думать, что Чарльз был законченным мизантропом и сторонился людей — конечно, нет: виконт умел и любил проводить время в дружеской компании, но требовалось Чарльзу иногда и побыть в одиночестве, померить шагами комнату с сигаретой в руке, взвесить и осмыслить всё происходящее.
Так вот и ходил, достал из кармана портсигар и спичечницу, открыл портсигар, посмотрел, сколько сигарет осталось: двенадцать штук. Много, да и куда экономить, право слово. Чиркнул с шипением занявшейся пламенем спичкой, закурил, отбросил спичку на пол. Снял куртку, пиджак, осмотрел царапину под мышкой, ещё раз намочил платок бренди, ещё раз обработал рану. Приложился к фляжке, сделал глубокий глоток (знал бы, лучше б кальвадоса сюда взял — но где его в Египте, даже современном, а не древнем, найдёшь, кальвадос?), морщась, затянулся, ещё раз приложился, снова долго затянулся. Присел на кровать, накинул куртку на плечи, упёрся локтём о колено, ладонью о подбородок, стряхнул пепел на пол (в номере нет пепельницы, строгий выговор прислуге). Снова достал серебряную фляжку из кармана, поболтал в воздухе, по звуку пытаясь угадать, сколько бренди осталось. Фляжка в четверть пинты, так что, наверное, половину уже выпил. Если завтра умирать, надо не забыть выпить вторую половину.
Наверное, смерть всё-таки не худший выход. Вечность в этом месте всё-таки куда безнадёжнее, а так — ну умрёшь ты, раб Божий Чарльз, попадёшь — куда? В рай? За какие такие заслуги тебе в рай, за весёлые гулянки с оксфордскими друзьями, за поездку в Остенде в весёлые дома (а официально — осматривать достопримечательности)? Но и в ад как-то не за что: не убил ты никого, Чарльз, не воровал (хотя, если Бог — социалист? Господи, что за чушь, Бог-социалист?), а, ну да, прелюбодейстовал, да. Три раза ровно. Плохо, что я не католик — те-то хоть в чистилище верят. Пустая-то какая жизнь получилась, Господи.
Сигарета догорела. Чарльз бросил её на пол, вслед за спичкой. Надо было ложиться и отдохнуть, хоть сколько-нибудь времени. Виконт снял ботинки, улёгся на кровать, подложив кепку под голову и укрылся курткой. Револьвер в кармане тяжело давил на бок, и Чарльз выложил оружие, положив его рядом с собой. Всё-таки обидно, что, возможно, последнюю ночь приходится проводить в условиях таких спартанских. Вот бы в ванну сейчас.
Чарльз понемногу засыпал, и мысли плавно переходили с дел сегодняшних на прошлое: сначала на чугунную ванну, обтянутую изнутри марлей (как у Марата), затем на путешествие из Бристоля в Касабланку на раскалённом солнцем пароходе, затем почему-то на шестнадцатилетнюю мисс Мактаггард из Хартфорда (лет через пять, может быть, женюсь, машинально повторил про себя Чарльз). Вспоминался Йоркшир, старые стены замка Нэвот, сырые от мха и выпадающей росы, мощные контрфорсы, а под ними сочная трава в фут высотой, которую волнами гонит ветер с моря, тяжёлые средневековые сводчатые арки, обеденная зала с чиппендейловскими стульями вокруг длинного стола и задрапированными бархатом стенами, тьму в которой не в силах разогнать лучи редкого северного солнца из узких готических окон, а холод не в силах побороть большой камин, и согревает камин только небольшое пространство перед ним, застланное персидским ковром, а на ковре стоят два глубоких кресла с мягкими валиками подлокотников, и в одном из кресел сидит грузный седобородый господин, перелистывая альбом своих рисунков и акварелей, граф Карлайлский, отец Чарльза, а в другом, том, что рядом, сидит…
Чарльз резко вскинулся на кровати, разбуженный звуками, доносившимися из коридора. Нет, Чарльз, ты не в замке Нэвот, ты в Египте. Что происходит, кто там, снаружи? Неизвестно, непонятно. Явно не свои. Скользнул взгляд по ботинкам, аккуратно поставленным рядом с кроватью. Нет времени. Виконт схватил револьвер и подошёл к дверному косяку, осторожно выглянув наружу.
|
-
Метку, которая как магнит притягивает к себе тренированных черных псов, напичканных "железом" - механизированных, безжалостных и беспринципных.
Железные псы... хочу модуль с таким названием)
|
Саундтрек: ссылкаМеня не существует.С этой мыслью Бертран сегодня встретил утро. Он спал как обычно, просто проваливаясь в темноту и открывая глаза, когда приходило время вставать. Фош лениво и медленно встал, прошелся по своей «конуре брошенного пса», как он сам назвал свое жилье. И действительно, это убогое сооружение иначе как собачьей будкой назвать было нельзя. Бертран посмотрел на себя в узкое зеркало, затем потрогал пальцами его холодную поверхность. Лучше бы мне тогда Шайтан башку прострелил, чем так жить.С этой жизнеутверждающей мыслью он принялся за бритье. Сия утренняя рутина ознаменовала еще один вырванный из жизни день. Еще 24 часа, которые он проведет, бесцельно шатаясь по небольшому участку фавелы, обитателям которого «Арасака» сподобилась заплатить. В остальные районы соваться было опасно. Хотя, что ему терять-то? У него нет ни семьи, ни работы, да и сам он уже год как официально мертв. Фоша уже не раз посещала мысль в один прекрасный момент экипироваться по полной и выйти в фавелу поразвлечься. Просто так. С каменным лицом взять и расстрелять сотню-другую бразильцев. Интересно, сколько времени пройдет, перед тем как они найдут управу на того, кто полжизни занимался убийством? Бертран поймал себя на мысли о том, что ему совсем не жаль людей (или людишек?), которых он хоть и гипотетически, но собрался убить. Женщины? Старики? Дети? Без разницы – всех вас ничего в этой жизни не ждет, кроме этих замызганных тесных клеток. Вы здесь как звери, которым предоставили иллюзию свободы, выпустив несколько десятков из сотен тысяч на волю. Вы все говорите о свободе, хотя сами заперты здесь. А ты? – голос с уровня подсознания прервал мысленную беседу между соло и его будущими жертвами. Он обнаружил себя сидящим в старом плетеном кресле на заднем дворе своего домика. С верхнего яруса на него уставился мальчишка лет двенадцати. На секунду Бертрану показалось, что вместо чумазого уроженца фавел на него сверху смотрит в прицел снайпер. Показалось или захотелось? Мальчишка, сообразив, что мужчина обратил на него внимание, мигом скрылся. -Cagado gringo… - Фош услышал бормотание мальчишки. Или ему опять мерещится? Ему плевать было на обидные прозвища. «Сраный гринго» - один из самых мягких эпитетов, которыми его тут награждали. Бертран провел день бесцельно бродя по окрестностям. Время тянулось ужасно медленно, как оно идет всегда, в те моменты, когда нечего ждать. Люди вокруг него были словно мухи, упавшие в банку с медом – такие же медленные, такие же одинаковые. Было жарко и душно, рубашка липла к телу. Неудивительно, что к вечеру начал собираться дождь. Мужчина без всяческих эмоций вновь вошел в дом. Воздух здесь был спертый, несмотря на открытые окна. Бертран их не закрывал – все равно стены считай, что из картона. Начался дождь, который перешел в ливень. Он включил телевизор. Зачем? Чтобы не чувствовать давящего одиночества. Мерное бормотание ящика отгоняло мысли о том, что у него нет ни прошлого, ни будущего. Тебя не существует. Подлый голос из подсознания видимо решил окончательно погрузить своего хозяина в пучину безумия. Фош валялся на кровати, тупо смотря в потолок и не моргая. Он труп, юридически и физически. От прежнего Бертрана Фоша осталось не так уж и много – за все остальное заплатила корпорация и теперь он всего лишь ее инструмент. Надо будет – его используют. После использования сжечь. Он повернул голову налево. Сейф – в нем оружие. Бертран потянулся к нему рукой и, проделав несколько сложных операций, открыл его. Затем достал оттуда свой родной «H&K», присоединил его к нейроинтерфейсу и резко сел на кровати. -Пора заканчивать.Он приставил дуло SMG себе к подбородку. Его приятная прохлада заставила Бертрана вздрогнуть. Одно нажатие и все. Какая тебе-то разница? Тебя все равно нет, глупец!Соло положил палец на курок. Выжал рабочий ход. Еще чуть сильнее нажать и его мозги украсят стены этой будки. Фош всегда тщательно следил за тем, чтобы спусковой крючок ходил плавно и свободно. Интересно, как скоро его здесь найдут? А будут ли искать вообще?Голос откровенно ехидничал. Он поколебался еще миг. Затем опустил пушку. Он начал развлекаться таким образом еще месяц назад. Однако былого выброса адреналина это не приносило. Правду сказал один из мудрых: «Нет лучше способа испортить удовольствие, чем превратить его в привычку». В доме было ужасно душно. Он надел кобуру для пушки, взял запасную обойму, накинул сверху плащ и вышел в дождливый мир. Ходить по фавеле ночью с пустыми руками он себе позволить не мог. Проще было самому застрелиться несколько минут назад. Потоки воды, льющиеся с неба, мигом охладили его тело. Дышать стало намного легче. Бертран расправил плечи и вдохнул полной грудью, а затем вновь отправился бродить по узким улочкам. Казалось, отсутствие людей было их естественным. Шум дождя, мерный стук шагов… Внезапно появился новый звук. Много новых звуков, таких до боли знакомых. Стрельба! Совсем рядом! Сердце Бертрана забилось чаще. Он часто слышал стрельбу в фавеле, однако там, за стеной дождя происходило что-то серьезное. Никак, полиция решила устроить новую крупномасштабную облаву. Вот если бы добраться туда, вновь забыть все и окунуться в водоворот перестрелки. Там не имеет значения кто ты, кем был и кем станешь, важен лишь ответ на вопрос: «Ты или тебя?» Рука Бертрана потянулась к оружию. Он на автомате присоединил к смартгану проводки. Фош прислушался: очень важный момент – сейчас решается исход боя. Сейчас начнут разбегаться проигравшие, они будут взвинчены и не будут разбираться в том, кто перед ними. А тебе лишь того и нужно!Когда перед Бертраном появились две фигуры, он встретил их улыбкой. Он ждал их. Ну же, спровоцируйте меня! Заставьте меня стрелять! Палите в меня, идиоты! – мысли пульсировали в воспаленном мозгу Фоша. Резкий выброс адреналина, подкрепленный ускоряющими имплантами, замедлил время до скорости сонной улитки. Соло, шестым чувством ощущая то, что их пальцы на курках, решил действовать первым. Немного портил картину ребенок, но ему не впервой стрелять поверх заложников. Синхронизация смартгана и оптики длилась считанные миллисекунды. Первый пойман в прицел и тут же схлопочет короткую очередь в голову, аккуратно, чтобы не задеть ребенка. Второй сразу же оказался на мушке и тут же получит причитающиеся ему три пули. Сам же Бертран после выстрелов резко отшатнулся влево, надеясь на внезапность атаки и свое проворство. Я убиваю, значит, я существую!
-
Он поколебался еще миг. Затем опустил пушку. Он начал развлекаться таким образом еще месяц назад. Классно)
-
Мертвец.
|
Анджела Доурадо
13 мая 2035 г. 19:52
Гавеа, ул. Маркуса де Сао Виценте, 220
Вечер складывался удачным. Позвонил синьор Риккардо, один из «близких друзей» Анджелы, договорился о встрече. Пришлось спешно корректировать планы – синьор Риккардо звонил редко, но его посещения не только солидно увеличивали месячный доход Анджелы, но и являлись гарантией спокойного существования ее маленького предприятия – во всяком случае, со стороны закона. Дело в том, что этот пожилой, похожий на птицу мужчина, с узким, морщинистым лицом, длинным носом и пронзительным взглядом темно-серых глаз, всегда немногословный и, несмотря на возраст, прекрасно сложенный и находящийся в отличной физической форме – он был начальником Policia Militar Рио де Жанейро. Казалось бы, такие люди должны были находится явно за пределами досягаемости синьоры Доурадо, но судьба и не в последнюю очередь, полезные знакомства, однажды связали обстоятельства нужным образом. Это случилось больше года назад – с того времени синьор Риккардо посещал Анджелу не реже раза в месяц.. Платил хорошо, никогда не разговаривал о работе – то, какую должность он занимает Анджела узнала много позже их знакомства и из стороннего источника. Изначально, синьор Риккардо обратился к ней, сославшись на рекомендацию другого ее высокопоставленного клиента – чиновника администрации штата. Синьоре хватило ума не расспрашивать нового клиента о его прошлом. Самой по себе, такой рекомендации было достаточно. Но позже, женское любопытство (а вместе с ним и деловой интерес) Анджелы были удовлетворены.
Не было прямых подтверждений, что синьор Риккардо оказывал Доурадо протекцию, но она была умной девушкой, здраво предполагая, что такой человек не позволит случайному полицейскому рейду вскрыть такой специфический участок его личной жизни.
Женщина подходит к окну, осторожно отодвигая штору. С высоты тринадцатого этажа двор внизу виден как на ладони. Вот из-за угла выезжает машина – ничего примечательного, синяя тойота с тонированными стеклами.
- Как всегда вовремя, - тихо улыбается себе она. Все просто – эта машина никогда раньше не появлялась здесь – за автовладельцами дома в котором она жила Аннджела предпочитает следить. К тому же, синьор Риккардо всегда приезжает к восьми часам вечера.
Машина останавливается на стоянке, водитель выходит и открывает заднюю дверцу. Сухощавая фигурка, с высоты кажущаяся игрушечной не спеша выходит из машины и отправляется к дверям дома. Терпеливо дождавшись пока прозвонит сигнал домофона, Анджела привычным жестом поправляет прическу и нажимает сигнал приема. Знакомое худое лицо появляется на экране.
- Bom tarde, sinyora, - стандартное приветствие, никогда вне безликой вежливости.
- Bom tarde, - кивает Анджела и нажимает кнопку открытия. Лицо на экране исчезает.
Через несколько минут он уже в квартире. В руке букет цветов, будто он пришел на свидание, а не к проститутке. Это тоже привычно – возможно, за таким отношением кроется какая-то история? Кто знает. Синьор Риккардо много разговаривает, но никогда не говорит лишнего.
Все происходящее возведено им в некий ритуал, протекающий при этом просто и естественно. Они садятся на небольшой кожаный диван, на стеклянном столике рядом с которым уже ждет разлитое по фужерам вино и фрукты. Разговор как всегда начинает он, легко, непринужденно, словно со старой подругой. Анджела много сил потратила на то, чтобы клиенты могли так разговаривать с ней – и этот труд окупился стократ.
Разговор неспешно перетекает к делу. Сначала руки, потом губы… Процесс давно не вызывает в синьоре никакого душевного трепета – его заменяет мастерская игра чувственности, которой дышит ее тело, но только тело – послушный инструмент, хорошо тренированный и послушный.
Они переходят в спальню. Приглушенный свет, щекочущий ноздри дым ароматических палочек – без наркотиков, синьор этого не любит. Шелковая простынь, приятно холодящая кожу… Сейчас начнется.
Это спектакль – хорошо поставленный тщательно отрепетированный. Здесь, как и в профессиональном театре, талант и квалификация актрисы играют важную роль, создавая неумолимую градацию. Анджела считала себя талантливой актрисой – список ее клиентов мог бы однозначно подтвердить это мнение. Если бы она кому-то его предоставила. Но молчание – еще одна благодетель ее профессии. Молчание – золото, но слово – бриллиант, если оно произнесено в нужное время и в нудном месте.
В зеркале на потолке – причудливая игра света и тени, созданная мягкими светильниками. Блики на шелке, мягкое свечение кожи, замысловатые полутени создаваемые движением. Каждый раз должен быть произведением искусства – если более не дано получать от этого плотское удовольствие, то пускай его заменит удовольствие эстетическое. Теперь синьора Доурадо может себе это позволить.
Когда мягко щелкает замок, она не реагирует – квартира на сигнализации, скорее всего за тонкой стеной излишне резко повернул ключ кто-то из соседей. Непрошенный звук сменяется тишиной и все продолжается. Только когда ноздрей касается посторонний запах – едва уловимый, женщина вздрагивает, напрягается. Клиент не замечает этого. Она открывает глаза, глядя через его плечо. В проеме комнаты – мужская фигура, контрастно очерченная электрическим светом гостиной. Поза трактуема однозначно.
Выстрелы звучат оглушающее громко. В такт каждому из них тело синьора Риккардо конвульсивно вздрагивает, будто продолжая любовный акт. Раз, два, три… Незнакомец опускает руку, резко разворачивается и исчезает из поля зрения. Тело клиента, внезапно ставшее непереносимо тяжелым, словно припечатывает Анджелу к кровати.
А ведь все начиналось так хорошо.
Эрнст Иоганн Нагель
14 мая 2035 г., 00:00
Гавеа, Муниципальный госпиталь Мигеля Коуто, rua Mário Ribeiro, 117
Ночные дежурства в госпитале Коуто – не самое приятное времяпровождение, которое можно себе представить. Особенно, если ты хирург. Редкая ночь обходится без двух-трех пуль которые нужно вытащить из тел местных жителей – и очень хорошо, если тела эти переживут момент извлечения. Случалось всякое – неделю назад привезли начальника местной пожарной охраны – молодого парня, ему еще не исполнилось тридцати. Его беременной жене ночью захотелось клубники. Как настоящий мужчина, он сел в машину и отправился в ближайший супермаркет. Когда клубника была уже куплена, а он садился в машину, подошли двое кариока, накачанные наркотиками так, что они просто сочились из вен. Один из них достал пистолет и выстрелил мужчине в голову прямо сквозь боковое стекло. Слабая броня не выдержала выстрела в упор, но достаточно ослабила его. Пуля срикошетила от черепа, сильно раскроив кожу и сняв кусок скальпа. Крови было достаточно, к тому же мужчина потерял сознание. Отморозки выкинули его из машины, в которой тут же и уехали. Их остановил ближайший патруль – простреленное стекло, забрызганный кровью салон. Они даже не сопротивлялись, не смогли и толком ответить, зачем это сделали – ведь достаточно было просто пригрозить пистолетом, чтобы им отдали машину. Тот же патруль нашел мужчину и доставил его в госпиталь – к Эрнсту.
Этот случай не был самым мерзким в его практике.
Резкий свет ртутной лампы отгонял мысли о сне. Да спать было и не с руки – накопилось много работы в частном кабинете. Противной работы, бумажной. Нужно было подбить месячный баланс, прикинуть закупки на следующий, проверить, всем ли уплачено за молчание и безопасность. Такой бизнес, как у Эрнста был важной составляющей жизни фавел, ведь официальная медицина стоила дорого и задавала слишком много вопросов. Те кто предпочитал оперативность, конфиденциальность и испытывал стеснение в средствах – обращались в черные клиники. Заведение Нагеля, хоть и небольшое, все же выглядело крайне выгодно, во всяком случае по сравнению с тем, что ему довелось видеть. С немецкой основательностью, он поддерживал у себя идеальные санитарные условия, скрупулезно относился к качеству материала и никогда не соглашался на невыполнимые условия. Это несколько снижало поток клиентуры, но отсеявшуюся часть Эрнст и сам бы не хотел видеть в списке своих клиентов: искалеченные в войнах банд кариока, одаренные венерическим букетом проститутки, жаждущие превращения в боевых киборгов лейтенанты местных трафиканте.
Лежащий рядом с лаптопом телефон беззвучно вибрирует. «Ленардо Фирмину», - подсказывает экран. Один из клиентов Нагеля, кариока, вожак небольшой банды из Росиньи – самой крупной фавелы в Zona Sul, которая граничит с кварталом Гавеа на юго-западе. Не самый приятный клиент, но довольно спокойный и надежный.
- Я слушаю, - прикладывает аппарат к уху Нагель. В голосе Фирмину чувствуется некоторая неровзность.
- Ola, alemão, - этим словом, «немец», нагеля называло большинство кариока. Не то чтобы это стало его прозвищем, но все же успело порядком закрепиться за молодым врачом, - Узнал?
- Узнал. Говори, что нужно.
- Ты сегодня дежуришь в клинике? Скажи что «да», alemão, давай же.
- Да, Ленардо, - поколебавшись немного, ответил Нагель. Вопрос был неожиданным и странным.
- Отлично! Иисус не оставил нас! – в трубке раздается нервный смешок, - слушай меня и слушай внимательно. У тебя появился шанс заработать. Хорошо заработать, слышишь? Сейчас патрульные привезут в твой госпиталь раненного. Кариока. Его зовут Мигель, это мой человек. Ему долго не протянуть – поганцы прострелили ему легкое, кажется. Лишь бы только дожил, пока они везут его – чтобы к тебе, а не в морг, в участок, слышишь?
- Слышу, Ленардо.
- Так вот, слушай дальше. В голове у него чип. Несколько чипов, на самом деле, но важен только один – чип памяти. Ты должен его забрать. Или стереть. Что сможешь. Короче, он не должен попасть к копам. Пароль на удаление – «туннель». Запомнил? «Туннель». Если сделаешь – тысяча реалов. Скажи, что услышал?
Ситуация была сложная: с одной стороны, тысяча реалов не были достаточной компенсацией риска. Если копы уже проверили его голову, то они наверняка знают, что чип там есть – а значит украсть его будет делом опасным. Стереть его проще, но тоже дело неприятное – если рядом посадят одного из них, то сделать это на глазах полицейского… С другой стороны, отказывать Фирмину было не менее рискованно – кариока – люди злопамятные и мситетльные.
- Не молчи, alemão, скажи что-нибудь! – сипел в трубку Ленардо.
Аппарат внутренней связи уже сигнализировал о прибытии нового пациента в приемный покой.
-
А всё начиналось так хорошо...
-
Круто завернул с самого начала!)
-
Нравится. Рада, что ветки-таки открытые.
-
Зачет вообще. Классно все, дядька
-
Очень круто)
-
Круто.
-
+
|
— Тогда мотив этого господина выбраться отсюда вполне очевиден, — вмешался в разговор Чарльз. — Быть разжалованным из фараонов назад в носители опахала и пребывать в этой должности вечность — мне бы тоже не понравилось. Но постойте, Эйе, кажется, говорил о том, что он создал эти… как вы, сэр Флиндерс, перевели это: врата? Но, во-первых, с какой целью? Казалось бы, не стало прежнего фараона — и дьявол бы с ним? Он что, предполагал установить какую-то связь между Египтом и миром мёртвых? А во-вторых, мне не до конца ясно, почему здесь оказался Эйе, умерший после фараона, но нет наследника Его Величества — как вы его, мисс Адлер, назвали, Тутанхетеп?
Чёртовы египетские имена, с ними одними можно с ума сойти, никаких мумий не требуется.
— Не представляет ли здешнее место что-то вроде фотографии определённой точки реального исторического времени, когда Эхнатон уже взял в жёны свою дочь, но наследник ещё не родился? Но чем обусловлен выбор такой точки? Я-то лично думаю, что созданием врат, но, может быть, вы, мистер Питри, спросите об этом мистера Панесхи?
Как заправский мистик, рассуждаю о метафизических вратах в другие измерения, фотографических снимках исторического времени и прочей чертовщине, — с горечью констатировал про себя виконт. Ох Господи, и зачем я попёрся в этот Египет? Сидел бы дома, рассуждал бы о прогрессе и либерализме, а сейчас — Господи, что сейчас со мной станет, ведь даже, пусть и удастся выбраться всем им из этого чёртова места, не удастся никогда убедить себя в нереальности происходившего, не удастся и скрыть свои враз поменявшиеся взгляды от других, и, вуаля, Чарльз, превратишься ты в глазах публики в того, над кем сам привык смеяться — мистика вроде Блаватской или Олкотта, спиритуалиста с доской под мышкой, полусумасшедшего-полушарлатана. Впрочем, не так уж они были и неправы, получается.
-
не удастся никогда убедить себя в нереальности происходившего, не удастся и скрыть свои враз поменявшиеся взгляды от других, и, вуаля, Чарльз,
Обожемой, над нами будут смеяться!!! Какой ужас!!!
|
-
шикарный разговорник, ящетаю! )
ты мне нравишься – Gosto de voce (гошту ди восе)
я люблю тебя - Eu te amo (эу чи аму )
я хочу тебя - Eu te quero (эу чи кэру)
|
Путь к реактору. Осторожный. Проиграть, будучи в шаге от победы - преступно вдвойне. Спасибо техжрецу Диметиусу, Айвен знает обходной путь. Путь, который знали немногие. Его знали защитники тогда еще лояльного мануфакторума Ксантоса. Его знал Конс.. К счастью, кто бы ни охранял завод сейчас об этом пути знать не мог... Если конечно путь этот вообще существовал. Гудение машин - с каждым шагом все громче, с едва слышного - в оглушительное. Глубокий, кажущийся сделанным для самих Титанов, зал. Статическое электричество в воздухе. Сладковатый запах ладана все еще дымящихся курильниц, это место пропитано им. Блестящие экраны, пульты, тысячи пультов, множество чудес Омниссии, на которые Айвен смотрел впервые. И которые сегодня были ему малоинтересны. Ему был интересен главный пульт, уже показавшийся впереди. И закрытая панель на нем с изображением трех перекрещенных колец на красном фоне. Пульт самоуничтожения. - Всем быть готовым к неожиданностям... Круговая оборона. Зверь, Кевин, Клаус - со мной. - Айвен направился к пульту. В голове вертелась мысль, что вряд ли Конс ограничился перепрограммированием кодов. - Император не хранит тех, кто беспечен... Тесной группой они двигались вперед, держа оружие наготове, ища угрозу. Угрозу, которой просто не могло быть здесь. Все не могло быть так просто. - И вы все же добрались сюда - звучит из динамика под потолком. Очень знакомый голос. Тот самый "глава мутантов" - Я так и знал, что вы направлялись к реактору. Куда еще вы могли здесь направляться. Вы пробрались мимо моих бойцов, но сейчас вам деваться некуда. Если, конечно, вы действительно хотите сделать то, для чего пришли. Где же враг? Нет, все вокруг недвижно и безжизненно. Пульты, кресла, громадный знак Омниссии на потолке, и такой же на полу, запертые гигантские ворота... - Запустить самоуничтожение - задача небыстрая, да и облагодетельствованных машиной среди вас, по моим данным, нет. А пока вы будете вводить своими десятью пальцами коды доступа, мои войска войдут внутрь, и закончат это бессмысленное вторжение - признаться, несколько позже, чем следовало, но вовремя, чтобы утвердить мое господство над этим мануфакторумом. Под сводами зала ненадолго повисла гнусная тишина, которую не могли разорвать даже вязкие звуки работающих механизмов. Наконец, кто-то из отряда прокашлялся. (Клаус) - Трон побери это мероприятие. Сэр, у вас есть идеи? (Айвен) - Вводить коды. Быстро. Потом убираться отсюда. (Кевин) - Он нас наверняка "на пушку" берет. Мешкать не стоит. (Лютер) - Держаться, бойцы. Худшее мы с вами уже повидали, и хуже уже не будет... Миссионер внимательно обозревал окрестности величественного помещения. Бак его огнемета был уже почти наполовину пуст, а крови в теле да и сил в духе оставалось, вероятно, примерно на столько же. Но ведь для последнего боя этого достаточно? Лютер даже не верил, он знал - что да, достаточно. Только признавать конец пути не собирался. Не может такого быть, Династия не может погибнуть! Клаус достал датаслейт, и вывел коды на экран. Присвистнул. - Да их тут на целую книжку! Хм... так, кто-нибудь держите и диктуйте. И, заклинаю вас подлокотниками Золотого Трона, не ошибитесь, вводить это два раза... Айвен внимательно посмотрел на действия своего Сенешаля и покачал головой: - У нас нет выбора. Надеюсь, Омниссия будет к нам благосклонен, несмотря на то, что мы собираемся уничтожить его создания, пусть некоторые из них и осквернены... - О да, тогда молитесь ему, все, кто стрелять не умеет. А, что, нет таких? — в тяжелые моменты Клаус часто балансировал на грани богохульства. К счастью, Лютер понимал это, и в этот раз - так же как и в остальные тяжелые моменты - ничего вслух не сказал, лишь скривил губы в диагональ и покачал головой. Кевин протянул руку к слейту. Давненько он не пользовался такими вещами. Благоговение? Скорее уважение - вот то чувство, с которым он принял Артефакт Омниссии. - Я прочту. К сгрудившимся вокруг пульта командирам подошел Ланс. - Сэр, тут, похоже, оборонные устройства. Кажется. Попробовать запустить? Айвен ненадолго задумался... оборонные устройства могли вполне воспринять их как врагов, а их духи машины могли быть соблазнены противником... хотя, если учитывать что тот явно отдавал предпочтение экспериментам с плотью... - Что за устройства? Зех, есть взрывчатка? (Ланс) - Не имею понятия, сэр. Но тут какие-то экраны, по крайней мере. Может хоть будет видно, кто к нам в гости пришел? (Зех) - Взрывчатка-то есть... Но а заложить-то куда? План нужен. В это время Вальдемар руководил подготовкой обороны этой комнаты. Бойцы занимали позиции, выкладывали на выступы и полки боеприпасы и гранаты, вслух почитали духов оружия. Без суеты. Без паники. Они все были готовы к бою, впрочем, для них он и не кончался. Стараясь напомнить всем вокруг о светлом, о собственном статусе воинов Императора и о важности борьбы во имя Его, Лютер тихонько напевал литанию... что-то из Хвалебной Оды, хотя самому Лютеру всегда казалось, что она кстати и там, где должно что-то отпраздновать... В конце концов, они свершили невозможное. Нашли единственного Наследника на объятой огнем войны незнакомой планете, пробились через все препятствия и помогли достичь то, ради чего дарован Вольным Торговцам статус их - победу. От мысленного перечисления достигнутого на душе Лютера стало несколько легче. Подготовка к финальному сражению, тем временем, продолжалась. Командир небольшого отряда скомандовал радисту: - Давай. Если что-то пойдет не так, отключай. Фрагмент пульта мягко загудел под руками Ланса. - Так-так, священный сосуд знания Омниссии, открой нам свои секреты, работай хорошо, во имя отца всех знаний и повелителя всех токов, признай человека-пользователя, слава Ему...Так, кэп, вроде гостей наших видно. Но вам это не понравится.. Айвен не переставал руководить обороной: - Зех, взрывчатку на площадку перед воротами... и постарайся замаскировать... Ланс, что? - Смотрите сами, кэп. На экране виднелось пять штук... нет, даже целых шесть - больших и злобных мутантов, несколько десятков "длинноруких", и огромная толпа культистов. Похоже, неведомый мутантолюб и впрямь решил не мелочиться. Впрочем, его можно было понять, мануфакторум терять всяко было менее приятно чем власть. Ниже на экране были какие-то странные символы... К импровизованному командному пункту подошел Арх-Милитант. - Так что у нас со взрывчаткой? Любая сгодилась бы... Нужно поставить растяжки или управляемые заряды. (Кевин) - У меня одна осколочная и одна противотанковая. (Клаус) - Кевин, не отвлекайся, диктуй! Закончив молитву и изучение зала, подошел к своим и Миссионер. - Мой огнемет скоро истощит запас своего гнева, но я встану на углу тех когитаторов, чтобы перекрывать площадку перед воротами, наискось. Лютер указал на левую группу блоков и вопросительно поднял брови. - Хорошо, Лютер, разумно. - приняв от кого-то вторую осколочную гранату, Вальдемар направился устанавливать растяжки перед воротами, а рядовым бойцам не оставалось ничего иного, кроме молитвы над своим оружием. Оружие... Похоже, охранные системы помещения явно держали парадный вход под наблюдением - а вот предположить, что его смогут активировать неизвестные пришельцы, враг не додумался. Или не принимал их разум в расчет. Зря - с двумя скорострельными орудиями можно будет хотя бы больших ублюдков проредить, да и на мелочь хватит, если повезет, и не сломают сразу. А вот и электрический разрядник... Фигурки на экране организованно долбили в двери. Айвен, и все вслед за ним, почувствовали тряску. Когда же активировать охранные системы - сейчас или в момент атаки? Внутри защитных средств нет, кроме... нет, газом травить самих себя - не лучшая идея. Внутри придется самим - но снаружи надо использовать возможности защиты на все сто. - Интересно... - задумчиво протянул Айвен, прищурившись и тут же продолжив, - активируй по моей команде все системы кроме газа... - Самых крупных не остановит, капитан, на них другой калибр нужен, а мелочь должно чутка скосить. - Хорошо. Зех, как там дела? Отряд, приготовить гранатометы. Огонь по команде. Абордажники, прикройте выход, они могу попытаться обойти нас. - Айвен указывал где и куда вставать бойцам. Потом окликнул Вальдемара, - По команде - бросай гранаты. А мне пока нужен штормболтер. - Окей, шеф. Только мне нужна помощь в установке зарядов перед этой чертовой дверью. Чтобы немного повеселить наших гостей фейерверками, - Арх-Милитант вручил шторм-болтер с запасной обоймой капитану. - Только, варп побери, аккуратней с ним. Кивнув Арх-Милитанту, Наследнику и остальным, священник заспешил к намеченному месту. Странно, но неведомая сила, беспокоящая Кройца с момента вступления в Мануфакторум - нисколько не отступилась, а лишь усилила натиск на разум и волю Миссионера. Словно вопрошая, раз за разом, о готовности пройти через все ради цели. Сделает ли он необходимое, так хорошо как только умеет, со всей отдачей на какую способен - и не поступится ли ничем, чтобы спасти Династию, судьбу которой возложил на его плечи сам Номад, человек, открывший Лютеру путь Высшего Служения Императору? Лютер молча терпел головную боль, держась своими огрубевшими в труде и войне руками за оружие, а не за виски. Слова совета и ободрения срывались с его губ, а не жалобы. Да, он думал, что готов. Он даже верил в это... и лишь где-то на дне сознания понимал, что всего этого может оказаться мало. Что для победы недостаточно умереть. Только не для той, что достойна Вольного Торговца. Наконец, подготовка была завершена. Готовы заряды. На своих местах бойцы. Под руководством Айвена и Ланс замер над приборами. Лишь в углу пульта самоуничтожения тишины не было - размеренным речитативом зачитывал оттуда строчки кода Кевин и стучал по клавишам Клаус - словно своя молитва Омниссии раздавалась оттуда. Молитва о победе. О выполнении долга, последнего долга. Того долга, который ненавидит каждый командир, но который он должен отдать смертельно раненому. Coup de grace. Удар милосердия. Именно его сейчас наносят два межпланетных скитальца, Войд-Мастер и Сенешаль. Осталось совсем немного... Треск металла! Шум и рев! Враг совсем близко. Айвен осмотрел зал. Улбынулся. Что-то было в этом месте... неоскверненное. Чистота Бога-Машины, наверное. Сожаление, что сейчас его люди готовятся уничтожить столь древние артефакты захлестнуло его и погасло. Короткая молитва Омниссиии, одна из простейших, из тех, которым учат каждого солдата и... С оглушительным хрустом куски пластали вылетели на площадку перед символом. Пальцы командира сжимались на штормболтере, и ощущение оружия, которое многие считают воплощением Гнева Императора, вмиг успокоило. Заставило ждать, ждать чтобы выждать... Молчать, пока гигантская туша пролезает в пролом. Молчать, пока за ней скользят тени длинноруких монстров и еретиков. Молчать, видя как за первым мутантом,одним из тех, что на его глазах с легкостью разрывали людей, в дыру устремляется второй... - Активировать защиту. Перекрестный огонь! Гранаты - ждать! Голос разнесся по всему залу. А за ним прогремела очередь из штормболтера и взрывы снарядов, вгрызающихся в тушу гигантского монстра, первые аккорды битвы, перекрываемые дружным "За Императора" солдат СПО, ком-отделения, гвардейцев и косменов... - “Внимание, активирована система защиты зала главного реактора. Внимание, зал подвергается нападению. Нападающие будут уничтожены - разносится по залу низкий механический бас.” Вслед за этим на не ожидавших этого врагов обрушился гнев Омниссии.. Высунулась из гнезда, словно носатый зверь из норы, длинноствольная турель. Засвистел мотор, завертелись стволы, казалось, упирая в огромную тушу свинцовый луч смерти. Плоть разорвалась пополам, и нечистые внутренности обрушились на собирающихся атаковать меньших братьев монстра - и за ними следует сама туша убиенного гиганта, погребая под собой часть атакующих. Другой монстр поднял голову, потянулся к турели, и, невзирая на свистящую смерть, содрал ее с креплений... только чтобы обрушиться наземь с огромной дырой в груди. Третий колосс с размаху опустил на вторую турель свой массивный кулак, и счастливо загоготал, видя сморщенную, безвредную пакость, только что угрожавшую ему... Знакомый треск заставил его опустить голову - из пола стремительно выросли два тонких столба, увенчанных блестящими шарами, на которых уже начали собираться искры невероятно мощного разряда. Гром, запах озона - и впервые за долгое время видимый бойцами Наарлока на их стороне разряд священного электричества испепеляет детище нечестивых экспериментов... Вот только враги не собирались останавливаться. Топча черный пепел, новый гигант вышел в проход, походя ломая набирающийся сил для нового разряда столб, а следом за ним вперед устремляется два десятка мелких длинноруких ублюдков, всего три из которых едва не стали непреодолимым препятствием на пути разделенного надвое отряда. Лютер едва не дышал, пригнувшись в своей засаде, одной из наиболее близких к врагу. А в голову священника упрямо лезла мысль-просьба. Вот бы сюда явился тот самый, что за все это в ответе. Стальной? Еще какой-нибудь? Проклятье, к чему запоминать имена еретиков - Лютер бы все равно понял, кто перед ним, стоило бы тому появиться. Однако, он не явился. Он прислал вместо себя свору своих подопечных - тех самых людей, труд которых так привык воспевать Лютер. Сейчас работяги неслись во всесметающем шторме, размахивая оружием и вопя. Пора. Слишком долго он терпел и сбегал. - Проклявшие Наарлок Тертиус - вам не проклянуть Человечество!! Покайтесь в огне, и да будет в нем конец вашей ложной смены! На покоо-о-ой!! Длинная непрерывная струя пламени накрывала бегущих и опрокидывала их, горящих и кричащих, на пол. Поверх моря огня не было видно уже ничего. Лишь дергающиеся силуэты еще живых врагов. Лишь слезы на глазах Миссионера, брошенного несправедливой судьбой в мясорубку мрачной и суровой реальности. Слезы, которым не затушить пламя прометиума. И все равно неумолимо развивался бой - по все тем же жестоким правилам. Новые еретики. Новые тела с безумными глазами, бегущие, не знающие, что они уже мертвы. А за ними еще мутанты, еще более безмозглые создания. Или те длиннорукие продукты чьих-то экспериментов. Чьих-то... так долго чьих-то, до конца - проводники чужой воли. Многих сожгло пламя истинной веры. Почти все плоды экспериментов - но двое смогли избегнуть пламени. Можно ли назвать их людьми, ведь они явно были ими когда-то? Можно ли назвать их виновными или невиновными? Можно ли было бы спасти их? Нет ответа. Но есть знание, что пощады от них не будет. Слишком велика вложенная в них ненависть, слишком сильна воля, управляющая ими. Лишь уничтожение даст им покой. Ну что же, Джон Сол-Чарден. Ты спасал чужаков. Ты шел против своих. Ты выбирал свой путь, ты принимал удары судьбы как расплату и не останавливался. Сейчас - то, ради чего это было. И без тебя, если подумать, оно не случилось бы - так же как не случилось бы без этих чужаков, без сына мятежного дома Лейт Айвена, и без твоих собственных людей, нарушивших приказ командования. Все вместе вы дошли до этого места, и здесь вы должны уничтожить логово врага. Нельзя отступить. - Вы трое! - Джон указал на "охранников" миссионера - Подавляющий огонь! Остальные, стрелять на поражение, не дать ни одной твари прорваться! За Императора! В подтверждении собственным словам, Джон сам направил свой хеллпистолет и начал вести огонь по мутантам. Выжившие враги, преодолевая шквал огня, приближались к Миссионеру. Кажется, уже можно было заглянуть в их глаза, пустые, багровые глаза, одержимые яростью, которую оковы чужого разума направляли в нужное русло. Но не должно воинам стоять спокойно, когда слуга Его в опасности - сплетающиеся вместе багряные лучи хеллганов и белые - их младших братьев - уничтожают недобитков, которым оставались до Кройца считанные метры. Основной отряд вместе с самим Джоном дружным залпом уничтожил никак не меньше пятерых из двадцати прущих на них ублюдков - неплохой результат, учитывая скорость и увертливость мутантов. А для оставшихся у Айвена был готов другой сюрприз... - Зех! Давай! - Крик Айвена перекрыл даже шум боя. Длиннорукие гады были быстры и ухитрялись уклоняться от очередей, выпущенных разве что не в упор, но в том, что они смогут убежать от взрыва Лейт что-то сомневался. А вот в том, что взрывы Зех устраивать умеет - нет. Спрятанные за панелями когитаторов заряды и несколько запрятанных там же, с расчетом на цепную детонацию, гранат. Ток, бегущий по проводам. Кривая ухмылка на лице Зеха, мстящего так за всех, кто пал сегодня на его глазах. Белая вспышка основного заряда оставила следы на сетчатке, и картина сражения перед глазами раздвоилась. Одна - в помещении полтора десятка длинноруких мутантов и движущийся к Лютеру монстр, под весом которого, кажется, проминается пол. Другая - сносящий противников шквал обломков, разлетающиеся во все стороны разорванные тела, воющее чудовище, залитое расплавленным серебром внутренностей когитатора, вскрывшая пузо ревущему от боли мутанту стенка одного из пультов с символом Омниссии, взрывы гранат, превращающие в столбы крови замешкавшихся врагов второй волны... Мгновение спустя стена сжатого воздуха настигла самого Айвена. Звон в ушах. Кажется, кровь из прокушенной губы. И торжество. Торжество командира, план которого работает. И крик, рвущийся из его глотки и, казалось, обгоняющий снаряды штормболтера, клич, древний, как сам Империум: - FOR THE EMPEROR!!! KILL THE MUTANT!!! - “Внимание, защита зала главного реактора повреждена. Внимание, защита зала главного реактора повреждена. Рекомендуется вызов сил мобильного реагирования. Рекомендуется вызов сил мобильного реагирования.” Выбравшийся из-за священных когитаторов Зверь, поливающий пролом в воротах из любимого “хэвистаба”. Kill the mutant Рвущиеся вперед культисты. Пролетевшее сквозь пролом неизвестное существо в плаще жреца омниссии поверх крыльев, кислотным плевком сжегшее одного из гвардейцев, и сбитое метким выстрелом Вальдемара. Purge the heretic Удивительно быстро движущиеся, опираясь руками о пол, мутанты, рвущиеся к живым и теплым телам. Летящие им навстречу гранаты. Штормболтер, пытающийся добить раненое, но удивительно, ненавистно живучее чудовище, ковыляющее к врагу. Умри. Умри. Просто умри, именем Императора Пронзенный длинным металлическим осколком насквозь гигант. Хромающий в сторону Лютера. Хромающий. Медленно. Но не останавливаясь. Визжащие мутанты, бегущие сквозь проход за его спиной, потрясающие топорами и цепями еретики позади. Только бы успеть - думает Клаус, не видя, но отлично слыша все это. Только бы не ошибиться. Давай, Кевин. Читай, побери тебя Пустота. Читай. - Вы трое - Защищайте слугу императора - Кинул Джон "охранникам" - Остальные, сосредотачиваем огонь на втором мутанте. Не дайте ему замахнуться! Он не должен успеть это сделать! Во имя Императора! Во имя Наарок Тертиус! Старый визави Лютера. Тот же, или другой, такой же - образы смешиваются. И посеченный выстрелами, и пожженный пламенем - он все равно идет, и в маленьких злых глазах ничего кроме ненависти. И ростков сомнений. Слишком маленьких, чтобы что-то изменить. - Я вижу, ему осталось немного! Это страх в его глазах, тот страх, которого не должно быть в глазах наших! Сломим отчаяние, в атаку! И в руке вновь верный цепной меч. Потертый, во вмятинах и неотчищенной крови. Им он убьёт гада. Отомстит за все. Гвардейцы. Старые соратники. Сколько они прошли вместе. Раны на душе. Раны на теле. Общий враг. И общее дело. Дейнис хромает рядом. Тот, кто с самого начала не доверял. И все равно не ударил в спину. Идет вперед, несмотря на то, что не надеется пережить - в рукопашной медлительность губительна. Призраком рядом с ним Фрол, не переживший боя, первого боя за мануфакторум Ксантоса. Жаль, остальные имена не запомнить - вспоминаются почему-то лишь мертвые, лишь те имена, что тогда в самолете, вечность назад - вспоминали бойцы. И кажется, что они тоже здесь. Потому что сейчас Первый Наарлокский бьется не за или против одного из Домов, не за или против будущих правителей. Он бьется за то, чтобы творцы таких чудовищ как это не стали править Наарлоком. И это важнее любых разногласий. Пиломеч чиркнул по тумбоподобной ноге мутанта. Не пробить. Мутант наклонился и зарычал - Дейнис коротким штыком попытался улучить момент и дотянуться до морды - не выходит. Едва успел кувыркнуться прочь от огромной заскорузлой лапищи. Бойцы рассредоточились, ищя уязвимые места, выжидая удобного момента для удара или выстрела. У Айвена все же дошел и его монстр-таран. Похоже, пора было доставать силовой меч, и уходить в смертельно опасную рукопашную... Лучи хеллганов. Бьют с фланга, напоминая, что герой Десятого все еще прикрыт Первым. Уродливо гигантская коленная чашечка взорвалась осколками обугленной кости, полился фонтаном жир. Монстр зарычал и опал на одно колено, протянул лапу, надеясь все же схватить мелкую и надоедливую мошку, раздавить, уничтожить.. Звук ударившегося о пол штормболтера. Нет ремней, нет времени, а вот монстр впереди есть. Гул силового меча, покинувшего ножны – кажется, его дух машины жаждет крови твари, сотворенной исказившими учение Омниссии предателями. Рев чудовища, из последних сил потянущегося к Айвену гигантской лапой. Медленно, слишком медленно… Два шага разбега, скрежет лапы, раздирающей металл. Прыжок, удар, и меч входит в голову твари, разрубая кость, мозг, испаряя кровь и какие-то еще жидкости… Предсмертный рев слился с торжествующим криком капитана… Опала на землю тяжелая туша. Страшный враг. Но против веры и взаимопомощи людей чудовище было бессильно. Десятки повизгивающих мутантов-мальцов - их наконец-то встречает залп гранат. Последний, но по-прежнему мощный залп. Третьему гиганту уже опущен на лоб прицел ракетомета, и стрелок выжидает...выжидает... - Вашу гроксову мать, тише! Еще раз, снова, проверить. Икс, девятнадцать, Омега, четыре, прочерк, ноль. Ноль. Один. - “Внимание, запущена процедура самоуничтожения. Всему персоналу покинуть здание и укрыться в убежищах на расстоянии километра. Сорок минут до взрыва.” Нападающие еще не понимают. Защитники еще не уверены... - Ланс, огонь! Джон, Лютер! Уходим! - Айвен подхватил валяющийся на полу штормболтер левой рукой. И махнул мечом по направлению к двери, через которую они прошли. - Мы сделали это! Сделали. Не может быть. И радость пытается выкипеть наружу вместе с боевой яростью - но нет времени высекать искры о толстую кожу мутанта! - Назад! Чудовищам уже уготовано пекло!! Лютер схватил за плечо Дейниса, остервенело пытающегося проколоть глаз мутанта штыком, и оттащил его в сторону. Вовремя - лапища махнула там, где оба бойца только что стояли. - Всем назад! - Принято! Дело сделано, парни! - Джон ткнул увлекшегося боем солдата рукояткой пистолета в лоб. - А теперь отходим, что бы суметь насладится плодами наших трудов! Вперёд! - и гвардейцы начали отходить к двери. Они отступали. Уходили из обреченного на очищение места - туда, к еще невидимому свету, к выходу, к жизни! Уходил Айвен, уходили бойцы его отряда, раненые, усталые, немногочисленные но выжившие, уходили члены Команды - Клаус, чьи пальцы все еще дрожали, словно пытаясь что-то набрать, решительный Кевин, уверенный Лютер, победоносный Вальдемар... что гложет вас? Что ищешь ты в тенях, Кевин, что отравило твою радость, Лютер, что давит на тебя, Вальдемар? Усталость... Боль от ран... и что-то еще, чему не подобрать названия. Путь наверх. Под механический голос, под уменьшающийся отсчет времени. Вверх. К ночному небу родной планеты. Прочь от готового лопнуть нарыва на теле ее. Прочь. Прочь. Перестрелки слышимые вокруг - эпизодичны. Отряд обходит их, следуя по карте - теперь путь иной, к ангарам. Вдоль тела завода, наперегонки со временем. Успевая. Успевая. *** Когда они вошли в ангар, оставалось еще целых пять минут. Десяток минут назад Айвен связался с полковником. Ангар был захвачен. Транспорт готов. Все в порядке. Или было в порядке десять минут назад. * http://www.box.net/shared/evpui5fx7r С лязгом открылась толстая дверь. Взгляд вокруг - машины. Грузовики, гусеничные и простые. Гудение двигателей - безошибочно распознает слух Айвена. Химеры. Хлопки выстрелов. И наконец, осознание, что новоприбывшие тут не одни. Длинный взгляд вокруг. Лежащие на земле тела. Тела наарлокцев. Брошенные носилки с ранеными. Закованные в броню фигуры, методично добивающие еще живых. Полковник, схватившийся в дуэли с кем-то в центре зала, у самого входа, в двадцати шагах от вошедших. Фигура с мечом напротив него - не гигант, не мутант, не бугрящийся мускулами урод... Но от него веет такой чуждостью и мерзостью, что становится трудно дышать. - Айвен, я - замечает вас полковник.. И силовой меч пронизывает его живот, словно играючи. Словно не был он никогда противником. Не предполагался. Так, игрушка. Лицо предводителя вражеского отряда - маленького отряда, всего в полтора десятка человек - повернулось к вошедшим. Нет. Не лицо. Стальной череп. Улыбающийся вам стальной череп. - ...я не смог его ост-тановить. Никаких эмоций на лице капитана Айвена, никаких, кроме одной... - KILL THEM ALL!!! - Айвен рванулся к главе предателей. Стальному. - СМЕРТЬ!!! ИМ!!! ВСЕМ!!! Ни мускул не дрогнул на лице Миссионера Лютера, лишь исказились раз губы, отражая эхо Айвеновского клича: - СМЕРТЬ!! Так разбиваются судьбы. Вот её линия, прямая, честная, наивная. А вот чужая судьба - и они пересекаются, и чья-то окажется сильнее. Чья? Полковник Чарден лежит у ног своего кошмарного визави. Солдаты Наарлокских СПО не оставили своего командира - их тела всюду. Теперь очередь за Командой Вольного Торговца. Время доказать, что есть подъемы и из самых пучин отчаяния. И они докажут. Иначе все было зря. Менее сдержанным оказался Джон Сол-Чарден: - Как ты посмел! УМРИ-УМРИ-УМРИ! ГВАРДЕЙЦЫ! ОГОНЬ ПО ЛИДЕРУ! В пепел его! Уничтожить! Разорвать! ОН НЕ ДОЛЖЕН УЙТИ! ПУСТЬ ИСЧЕЗНЕТ В ВАРПЕ! Джон, дрожа от ненависти, обиды и возмущения, начал стрелять из хелл-пистолета. Его не интересовало кто стоял рядом с ним, что делали остальные, как развивался бой - он даже не тратил время на прицеливание. Он был сосредоточен ровно на одной задаче: убить обидчика. Всеми силами и ни смотря ни на что. Навстречу силовому клинку Айвена поднялся искрящийся меч противника. Неспешные шаги сближения. Усмешка, изогнувшая стальные губы: - Сколь драгоценна в эти дни чистая, чистейшая ярость. Неужели это был твой отец? Поток багряных лучей ударил в сторону Стального. Тщетно - казалось, не доходя до тела, они просто гасли, без всякого вреда для еретика... Лютер. Зло рядом. В каждом из врагов. Уклонился от жаждущего нечистой крови лезвия меча первый противник, достал свой кривой кинжал, оскалился - защищайся, Миссионер. Кевин. Один взгляд на лежащего на земле полковника. Планетника. Не боявшегося врага, не отступавшего в сражении, имперского командира, одного из многих планетников, встреченных на своем пути. Месть. Обнажить силовой палаш. Пригнувшись под ударом противника, оставить на его боку длинную, дымящуюся рану. Увы, неглубокую: в ответ лишь шипение. Клаус. Тяжелое дыхание. Усталость. Сенешаль уже совершил столько, что хватило бы не на один подвиг. Но судьба не отстает, видать, Император требует. От них всех. И от него лично. Пистолет - обеими руками. Поднять. Прицелиться. Вспомнить, как сам лежал на кровати в бреду, не в силах не то что себя защитить - слово сказать. Теперь таких же тяжелораненых стремятся добить враги. Алый луч словно проводит перед ними черту - не заходи за нее, не смей. Вальдемар. Тяжел плазма-пистолет, и едва осталось в нем заряда. Только зачем полная обойма мертвецу, сгоревшему в пламени взрыва? Зачем она предателю, который бросит товарищей? Кувырок вперед, прямо под ноги одному из еретиков. Забыть про боль в руке, забыть про все. Прожуй плазму, ублюдок. Нет. Увернулся, чтоб ему в варпе сгореть. Отскочил и замахнулся клинком... откатиться. Вскочить на ноги. Не все еще потеряно. Нет, не все. *** - УМР-Р-Р-Р-РИ!!! - Прорычал Айвен, вкладывая в движение всю свою ярость, накопившуюся за этот день. Всю свою ненависть к тем, кто убивал, убивал, убивал его солдат. Всю свою веру в Императора, который провел его сквозь этот ад. Все свое желание выжить... - Варпово отродье... - Прошипел Джон смотря на исчезающие в никуда лучи, - Не прекращать огонь! Какое-бы чёрное колдовство его не защищало, оно не сможет держать его вечно. НЕ ПРЕКРАЩАТЬ ОГОНЬ, ЕСЛИ ВЫ ВЕРНЫЕ СЫНЫ НААРЛОКА! - Кхорн был бы рад такому последователю - расхохотался враг, парируя удар Айвена, - Давай, вперед! — он широко размахивается мечом, и словно нарочно делает ошибку, подставляясь Выцеливают верткого врага гвардейцы, но слишком велик шанс задеть своего капитана, и в этот раз осторожные выстрелы все равно идут мимо... - Колдун, будь ты проклят - рычит Дейнис, - ты и твои прихвостни! Прихвостни, тем временем, спешно обступали сгрудившийся в кучу отряд, намереваясь окружить его со всех сторон и накинуться скопом... ====================== The Lost One: The Man of Steel ================== Этот день, кажется, не закончится никогда. В один день увидеть столь разные стороны одной планеты. Ее фасад, блестящий, словно сталь монорельса. Ее лицо, прячущее за сияющим фасадом беспокойство о кончающемся благополучии. Ее нутро, где роется ересь. Команда Донована видела союзников, полных ненависти по отношению к иномирянинам. И видела других, тех, кто подал ей руку. Подал, потому что в смертный час нет возможности выбирать друзей. Команда видела врага, многочисленного, сильного, не считающегося с потерями. Коварное техноколдовство, извратившее суть учения Омниссии, отвратительные мутации, больную ярость одурманенных еретиков. Команда видела и то, как простые люди, за которыми нет ни знания жрецов Бога-Машины, ни мощи Астартес, ни бесчисленных рядов Имперской Гвардии - вставали насмерть, чтобы остановить Хаос, идущий по их землям. Команда встала с ними в один строй, плечом к плечу. Они вместе шли до конца. Казалось, они вместе добыли победу. И теперь Пятеро с Коуп-де-Грейса, их Капитан, и их союзники - видели, как тот, о котором все время шептали в ужасе еретики, кем грозили друг другу их лидеры - ударил им в спину, убил их надежду, и уверен, что сможет остановить их. Что уже остановил их. Мрак клубится по углам ангара. Живая, хищно принюхивающаяся тьма. Всегда готовая испить крови. Ее так много вокруг, крови людей, кто верил, что достоял до конца. И других, кто был ранен и не мог сопротивляться. И даже тех, кто пришел сюда со злом и был только что убит в первой стычке у ворот наружу. Их кровь особенно свежа, капает с оружия, толчками рвется на пол из еще дергающихся тел. Кровь... Тьме нужно больше. Смыкают кольцо вокруг отчаянно перезаряжающихся Наарлокцев и косменов вражеские приспешники, поигрывают зазубренными мечами, скалятся, смеются. Их больше. Бьется в стороне с предводителем хаоситов капитан СПО Айвен, человек, обманувший смерть дважды, не остановившийся ни перед чем чтобы выполнить задание. Ненависть в его глазах - смерть командира. Смерть его людей. Насмешка над всем, что он отдал ради этого боя. Смеется над ним стальной череп, не маска - настоящий череп из стали, хохочущий ему в лицо, и багровые огни пылают в его глазницах. Горит огнем рука Джона Сол-Чардена на рукояти пистолета - умри, ненавистная тварь, умри тысячу раз за то что ты сделал. Хохочет Хаос. ... - Не противься, враг мой. Отдайся ненависти. Убивай. Мсти. Уничтожай. Ты ведь так хочешь... Пламя в глазах Стального. Манит. Зовет отдаться ярости до конца. Сколько еще хватит сил сдерживаться? Кто знает. Бесславному концу Династии не бывать! Злость кипела в сердце Миссионера, и даже кровь из порезов и ран, казалось, засочилась щедрее прежнего - тело словно отзывалось на призыв души бросить в бой все резервы. Завтра может не настать. А сегодня вот он меч и вот он враг, и это в его глазах можно увидеть отражение чьей-то смерти. Только они все равно выживут, выдержат, победят. Иначе конец всему, на чем стоит Империум! Ведь лишь теперь Лютер до конца осознал, кем являлись их странные враги. И кто противостоял им на несчастном, изрытом воронками дождливом Наарлок Тертиус. С одной стороны оснащенные по первому слову техники профессиональные служители Извечного Врага, умело пользующиеся и сговорами с тёмными механикус, и манипулирующие сознанием рабочих масс. Обман, прикрытие и маскировка - а против всего этого простые люди, лояльные в крови и отчаявшиеся в сердце, ведь в руках лишь лазган, рядом доживающие свой век "Химеры", а Империум обманул, не придет, а и будучи позванным - не успеет. Лишь теперь Лютер увидел, какой насмешкой судьбы в глазах местных выглядели прибывшие представители Донована - а для Наарлокцев так и Империума тоже. Робкая надежда на полноценную помощь, и горькое разочарование при виде мелькающего во взглядах прибывших меркантилизма. Найти Наследника - было абсолютной целью, и война казалась лишь еще одним Делом, каково же было влияние Номада, если даже набожный Лютер проникся духом цели, что оправдывает средства. Не эти. Не сейчас. Не здесь. Номад был великим Вольным Торговцем, но он внимал словам и делам свиты своей. Своей Команды. Учился у Кевина и Вальдемара мастерству, у Клодиуса мудрости, у Клауса гибкости... А у него, Кройца, Номад учился идее. Это Тёмное Время, и людям на обреченных мирах нужен Свет. Им выбирать, какой Свет им ближе - мягкий и приятный от Хаоса, или слепящий от Императора. Только есть знание, и есть вера - и кто-то должен нести людям правду о том, что освещают порабощающие лампы Врага, а к какой цели ведут острые лучи Империума. Без веры нет цели, той самой благой цели построить светлое будущее без грубости, грязи, греха... Без веры люди отчаятся и выберут Хаос, и падут жертвами жестокого отбора, что лишь единицам позволят стать такими как Стальной. Номад это понимал. А вот Лютер успел подзабыть. Но теперь вспомнил. Нет смысла найти Наследника и сдать Врагу родную планету его. Нет смысла возвести служение Династии в самоцель. Нет смысла обманывать, переть напролом и разрушать чужие идеалы - чтобы потом НЕ ПОБЕДИТЬ! Нет, они здесь не для того чтобы просто так встретить смерть. И Лютер крепче сжал оружие и широко улыбнулся врагу - в этой улыбке на того смотрела та жертва людей Наарлок Тертиус, что не может пропасть зря. Свист кинжала, рев меча - и рев громче! Противник не выкарабкивается на своей ловкости из западни инерции - божественная ярость даёт Лютеру не только быть еще быстрее, но и сохранять разум чистым: холодом веет от решительного священника. Полуоборот назад, работа локтей и цепной меч без замаха, без силы - а просто одним коротким движением наскакивает на вырвавшиеся в ударе вперед руки врага. По кисти, и кровь двумя струями, и лишь обрубки костей, а Миссионеру больше ничего не мешает оттолкнуть разинувшего рот гада плечом и разрезать заваливающуюся тушу сверху вниз. Кровь обидчика беззащитных раненых окрапляет все вокруг. Железо... Оно опять несло смерть и разрушения. И не давало им скрыться от всепоглащающего урагана взрыва. Мерзкие отродья, развращенные хаосом - вы возомнили, что вы достойны находиться под сиянием звезд Императора? Что вы можете осквернять его землю? Убивать его верных слуг? Этому не бывать! Вы слышите? Не бывать! Умрите, отродья! Вальдемар Штортебеккер, верный слуга Императора, Вольного Торговца Номада Донована, а теперь и Айвена Лейт-Донована, поспособствует тому, чтобы вы сдохли как можно быстрее. Громкий рык сорвался с уст, когда заряд плазмы пронесся мимо приспешника стального урода... - Получи еще, уродец... - и вновь палец вдавил крючок... Плазменный выброс сжег стальную броню на груди занесшего вверх меч культиста, отбрасывая его назад. Но враг все еще стоял на ногах, пусть на губах его и пузырилась кровь. Хаос. Хаос был корнем. Бунт, ересь, предательство - это лишь ветви, но растут они из одного проклятого семени. Не нужно быть инквизитором или экзорцистом, чтобы знать это. Кевин привык к смерти. Да не просто к смерти - он привык видеть, как целые экипажи в считанные минуты становятся добычей Пустоты. Вспышка, разлетабщиеся обломки, немой крик тысяч глоток, который не будет услышан никем в беспощадном и по-змеиному бесстрастном вакууме. И он знал, как Истину, как то что от звезд исходит свет, а от Императора - жизнь, знал - смерть тысячи в одной плазменной вспышке лучше и чище, чем жизнь одного, отравленного ересью. Почему так, в чем причина - он не задумывался. Объяснять тем, кто не знает - матросам, солдатам, бойцам планетарной милиции - задача капеллана. Он - офицер, в первую очередь не потому, что умеет водить корабли, и не потому, что тянул лямку без малого семьдесят лет - хотя без этого и не стать настоящим войд-мастером. Но в первую очередь он офицер потому, что ему не нужно объяснять кто враг. Нужно только сказать - где он. А если не скажут - он сам нащупает его радарами Коуп-де-Грейс. Нашарит прожекторами флаера. Распознает по бесовскому огню в глазах. Вот как сейчас. И не будет колебаться. Ни мгновения. Нет "хороших плохих парней". Не на этой войне. Не среди еретиков и предателей. Вот они. Глаза в глаза. Клинки в клинки. Душа против души. Черная изнанка ренегата против сияющей священной пустотой матросской сущности космена. Вы видите перед собой окровавленного старика в потертой форме? Вы ухмыляетесь, думая, что нашли его? Это он нашел вас. Да совершится суд! Аминь. И свист клинка. Еретик, ощерившийся кровожадной улыбкой, поднял кривую саблю, пытаясь парировать удар - но ярость силового клинка пронзала сталь с той же жадностью, с коей и плоть. Глубоко врубился в тело палаш, и противник пал на пол. Улыбаясь. Столько голодной стали вокруг, и таким бессильным кажется тонкий, пусть и прочный, бронежилет на теле Сенешаля. Выбранный за скрытность, в этой безжалостной войне ему не удастся спасти хозяина от всего. Парни, потеснитесь, прикройте. Возможно, в глубине души Клаусу и хотелось бы стоять на краю, доблестно отражая удары врага мечом, но такой далекий бой с ксеносами, едва не отправивший его на тот свет, показал, что очень долго еще ему быть лишь обузой в рукопашной. “Прикройте меня, бойцы-планетники. А я уж прикрою вас, как умею.” Словно ярким светом плеснуло на бойцов от чужого успеха. Есть надежда. Смертен враг. Осталось только дожать... Но лишь яростнее сражаются культисты с каждым падающим телом, с каждой падающей каплей крови. Удар - силится вдохнуть Дейнис, недоверчивый но верный Дейнис, смотрит бессильно на вонзившийся точно в сердце клинок. Удар - припадает на одно колено Зверь, отбивая молотом удары, один за другим, сжимает зубы, чувствуя, как по голени хлещет кровь. Удар - берегись, священник, с ревом размахивается мечом культист. Удар - отбивайся, войдмастер, докажи, что планетники не ровня тебе. ...Удар в грудь, ложный выпад по руке, финт с уходом вправо, режущий удар поперек. Все тщетно, всюду ждет блок Стального. Мечи мелькают все быстрее, и быстрее, пока не сливаются в единую сеть, разбрасывающую во все стороны искры сталкивающихся силовых полей. Глаза лидера хаоситов. Металл, пылающий адским огнем. Огнем, зовущим куда-то... куда-то за грань... - Нет, тварь... Я сражался человеком и убью тебя тоже... человеком... Императора... В удар меча Айвен вложил всю свою силу - и если Бог-Император даровал ее достаточно, то вернуть меч в позицию, позволяющую отклонить следующий удар эта стальная мразь отклонить просто не успеет... Джону хотелось кричать и ругаться, однако гнев на секунду отступил. Стальной умрёт не из-за того, что он сорвался и во время лёгкого помешательства его убил. Нет. Он убьёт его чётко осознавая, что делает. Каждый удар. Каждое смертоносное движение будет только его движением. Глубокий вдох, осознание происходящего, после этого Джон как будто очнулся от гнева и осознал всю бесполезность его действий. Надо отложить пистолет и достать меч. Он будет эффективнее. Он будет сильнее. В то время как его элите требовалось заняться тем, что они должны были делать и не пытаться в бесполезных попытках попасть по казалось бы неуловимому колдуну-Стальному. Варпово отродье умрёт и так, да и шанс велик задеть Айвена, так что лучше действовать правильно. Как учили. Как готовили. И тогда враги падут перед стальной дисциплиной его бойцов и его союзников. Хаос в бою неприемлем, и только порядок приведёт к полной и окончательной победе. - Бойцы, рассредоточится, огонь на поражение. Цель - обезвредить еретиков. Время - 30 секунд. Выполнять! Джон повернулся и несколькими скачками приблизился к Стальному. Странная улыбка на лице наарлокца. - Хочешь моей мести и своего убийства? Да будет так. Через пару мгновений. Плевать, что он с одной рукой. Плевать, что он слаб. Если Император хоть сколько-нибудь милостив, то Стальной умрёт здесь и сейчас. Господь ниспошлёт сил сделать дело. Смерть притаилась на кончике его клинка, и сейчас она возьмёт с собой всего одну тварь. Джону было некуда торопится - с триумфальной улыбкой он держал свой меч. Он был хозяином своих эмоций. Он нападёт, когда ОН захочет. Стальной расхохотался и даже не попытался парировать. Он словно ждал удара Айвена, словно хотел проверить, на что тот способен. - Твой Император гниет на троне своем. Твои бойцы мертвы или умирают. Я чувствую как уходит кровь из их тел - так мало ее осталось. В тебе ее больше. Поделись кровью с Ним, и твои друзья выживут. Твоя сила возрастет. Ты сможешь отомстить тем, кто причинил тебе боль, осквернил твою планету. Взгляни на меня - ни огонь, ни пуля не способны сразить чемпиона Кхорна. Только клинок воина! *** Вражеская атака сблизила дерущихся, и Лютер едва ли не ощущал дыхание своего визави. Оттолкнуть - кулак почти без замаха врезался в подбородок хаосита, а парой мгновений позже туда же полетел и цепной меч! Изворотливость противника велика, и он почти было уклонился от громоздкого орудия, но ревущие звенья все же настигли покрытый потом лоб - почти плашмя! Рев, куски кожи и скрип по черепной кости - враг отброшен но нечестивая мощь не дала ему упасть - а залитые кровью глаза все еще смотрели с лютой ненавистью. ...Пнув со всей силы урода, который, кажется уже помирал, и не обращая внимания на падение бесчувственного тела, Арх-Милитант обернулся к кипевшей рядом схватке, где, казалось, уже никаких шансов не осталось у бойцов ком-отделения Айвена... Рука словно сама подняла плазма-пистолет... Выстрел... И ведомый ненавистью Императора к творениям хаоса, заряд снес, сжег голову культиста. Обезглавленное тело мешком пало на рокрит... Хмур взгляд милитанта... Один враг повержен - другой встает на его место, дотягивается широким выпадом до левого бедра - боль, кровь... и что с того? Перед тобой все тот же ВойдМастер, тварь! Загляни в его глаза, если не боишься... Что ты там увидел? Бесконечный просторы пустоты, что принадлежит Ему? Бесконечные годы службы Ему? Бесконечную преданность Его слуге, Донавану? Приглядись повнимательнее - увидишь приговор Его врагам. Безумны глаза культистов, безумны, как безумен варп - ты не раз чувствовал это дыхание на борту Coup de Grace, Кевин, этот запах иномирья. Ты много повидал за свою жизнь, космен, но нечисть варпа не смотрит на возраст, и ты знаешь, что она использует любой шанс. Любой. Бейся, Мастер Пустоты. Взмах клинка. Со всей силы. За умерших и умирающих. Против кровавой мерзости, которая не смеет тут находиться. За честь рода Донован. Со всего размаху. Плевать на последствия, ты видел их все. Только победа. Взмах - неожиданно сильный. Словно за плечом встал кто-то, повел руку - сильнее, точнее. Разрубить врага. От горла до паха. Искупаться в такой горячей крови. "Они все умрут. От твоей руки" - словно шепчет внутренний голос. ...Культисты, культисты вокруг. Какое-то безумие. Одно дело - темные тоннели, диверсия, и прочее... даже та схватка после высадки не шла ни в какое сравнение с этим. Просто бойня. Приходиться вертеться, спешно наводить пистолет на очередную обезображенную рожу, которая стремительно приближается с одной простой мыслью: "Убить!". Всё так просто... в какой-то момент Клаус проникся неким хладнокровием - как эдакий ответ бешеной атаке врага. Как в тумане - поднять оружие, миг прицела - “пшх”. Всё просто. Иначе не сохранить здесь рассудок. “Пшх” - шипит хелл-пистолет. - Учитесь, парни. Даже самый умный из вас... может оказаться в ситуации... когда не умея стрелять - становишься статистикой. Просто и грубо. Давай, Штайнер. Взвел курок. Навел обеими руками. Огонь. Вот так. Просто воспоминание. И словно бы рука точнее. Прицел ровнее. Он смотрит на всех вас, Штайнер. И на тебя тоже. Просто и четко. Луч соединил ствол пистолета и цель. Плечо вот того ублюдка - того и гляди, отрубит одним из своих мечей что-нибудь парням. Тем самым, благодаря которым Сенешаль еще был жив. Долг платежом красен - и теперь ублюдок уже никому ничего не отрубит. Сожжено плечо, кость лопнула от жара. Зарычал от боли культист, упал на колено... посмотрел с непередаваемой злобой. - Сдохни, ересь - сплевывает Ланс и всаживает ему в голову весь остаток обоймы лазпистолета. В упор. Благодарный взгляд радиста, брошенный назад - на большее времени нет. Текут секунды, так мало времени чтобы выжить... Вполне предостаточно чтобы умереть. …Поредели ряды культистов. Не стал, однако, меньше их напор - кажется, словно смерти питают их - но при всем желании, один против трех здесь - уже совсем иной расклад. Только сдаваться Хаос не привык. Отрублена голова одного из абордажников, второй зажимает рану в боку и с размаху охаживает культиста длинным стальным ломом - звон металла. Хруст костей. Враг держится, но победа близка. Если бы она была только чуть поближе... Хохочущая стальная маска. Маска? Стальной череп, заменяющий предателю голову. Слова еретика, и имя Темного Бога в них, на которое отзываются не сознание, не мысли, не желания… Кхорн… и в жилах бурлит кровь… Кхорн… и глаза застилает алая пелена… Кхорн… и боль от десятков мелких ран уходит прочь… Кхорн… и в висках гудит колокол, с каждым ударом вливая в душу все больше ярости, ненависти, желания убивать, желания мстить… Главное сейчас – не поддаться… успокоиться… победить… как… В голове Наследника всплывают слова. Откуда. Из детства. Колыбельная. Леди Лейт сама вырастила Айвена, сама пела ему колыбельные. Слова со временем забылись, лишь для того чтобы вспомниться в нужный момент, но мелодичный голос, совсем не соответствующий смыслу песни, спокойствие, которое он вселяет, и любовь, звучащая в нем… Убежище, выход, дверь из безумия и ярости. - Though silver in your palms weighs light… Меч медленно опускается в классическую позицию. Руберт Смарт, мастер меча дома Лейт, глава личной охраны нередко говорил, что в простоте – сила. - Compared to death by blast and sword… Мышцы напрягаются, и вместе с этим напряжением возвращается боль. Боль в каждой клеточке тела. Но гласит старая Имперская поговорка – "боль – это иллюзия чувств, страх – иллюзия разума". Уходит кровавая пелена и Айвен избавляется от иллюзий. - Do not shy the hopeless fight… Мир наполняется звуками, и сквозь хохот Стального пробивается гул комплекса. Мгновение – и звуки боя возвращаются – крики боли, торжествующие вопли, свист клинков, выстрелы лазганов и шипение плазмы. Сетчатку резанула яркая вспышка, и краем глаза капитан Лейт увидел, как с мрачной усмешкой Арх-Милитант точным выстрелом испарил голову одному из еретиков, занесшему двуручный меч над Зверем. - For endeavour is its own reward. Глаза в глаза. Огни металлического черепа и спокойные, зеленые глаза на бледном лице человека. Человека, вернувшего себе контроль над чувствами. Человека, принявшего судьбу свою и всех окружающих. Человека, знающего, что эта судьба – победа. Хаос имеет много обличий. Много путей в душу человеческую. Говорят, он - отражение самих чувств людей, человечества, всего как оно есть. Если так - то, значит, Хаос никогда не будет побежден до конца. Но это не значит, что с ним нельзя бороться. Каждый день. Каждый час. В каждом бою. В день счастья и в день печали. Много путей у Хаоса в душу человеческую, и человеку приходится искать ту малость, то немногое, что может остановить его. Чистые, искренние чувства. В мире, где вечна лишь война их так мало... Но самое сильное из них - любовь. Любовь матери к сыну. Каким бы ни был он - он ее сын. Ее кровь. Ее продолжение Любовь женщины к мужчине. Горькая, болезненная - любовь. Как бы не изломала судьба их жизни. Любовь человека - к своей родине. К земле, которая взрастила его. Которая хранила его. Нечего Хаосу противопоставить этой силе. Клинок сносит стальной череп с плеч. Череп, на котором уже почти проявилась кровавая руна Кхорна. С металлическим звоном откатывается он прочь. Падает тело навзничь. Секунда - и сгорает оно в яркой вспышке, от которой несет раскаленной бронзой. "Твоя судьба на севере, враг" - произносят стальные губы. И замирают навсегда. - “Четыре минуты до самоуничтожения” - бесстрастный механический голос с потолка не ведает усталости, понимания, такта. Лишь факт оповещения. К телу поверженного лидера хаоситов подошел опоздавший скрестить с ним мечи Джон. Что ж, месть свершилась, пусть и не его рукой... Только вот бой был еще не закончен и ещё были враги, которые должны будут почувствовать сталь его клинка. Стальной был главной целью, но отнюдь не единственной. - Не расслаблятся! Продолжать уничтожение сил противника! Ваше время кончается! У Джона была своя победа. Он сохранил себя в очаге ярости и в этом не уступил Айвену! Ноги несли его к очередной цели. Взмах, удар! ...Словно что-то обрубило во врагах... надломило их... Стих яростный натиск со смертью их лидера... И вот уже не составляет труда добить остальных, но нужно уходить! Огненный шторм скоро сметет здесь все. Испепелив тела врагов и друзей... Вальдемар искал глазами Айвена. Вот же он... Над черепом поверженного врага... Милитант подошел к нему и преклонил колено... - Вы достойный наследник своего отца. И я присягаю на верность вам. В глазах Арх-Милитанта лишь уважение перед воином. Усталость тщательно затолкнута вглубь, сейчас не время ей поднимать голову. … - Бежишь? Стой! СТОООЙ! - голос ВойдМастера прогремел под сводами ангара, и с шипением благословенный металл вошел в спину труса-врага. Вышел из груди его, шипя его сжигаемой кровью, треща его лопающимися органами. Мало. Мало! Короткий, яростный росчерк - руки, пальцы, зубы - все разлетается к демонам! Кто еще!? Кто еще, я вас спрашиваю! Ты?!?!? - Я свой! Коуп-де-Грейс! Я свой, Мастер! - клинок застыл в дюйме от чьей-то шеи... Хассельхоф тяжело дышал. Рука дрожала - не от усталости. От нерастраченной энергии. Рубить, колоть, кромсать. Убивать предателей. До последнего. До последнего... Где он? Где это... это планета. Это не каюта на борту "Спрута"... Это далеко... Это не то... С трудом, как будто погашенное силовое поле меча еще могло этому противиться, офицер убрал оружие в ножны. До следующего раза. Он будет ждать этого следующего раза. Когда ярость... да, когда праведная ярость покинет свою обитель... Но после. Этот бой окончен. Каждый раз он уходил от смерти. Каждый раз уворачивался от нее. Но не сегодня. Сегодня он ее нес. Так будет впредь. На планете. В космосе. В огне и в пустоте. Потряс головой, прогоняя кровавый морок. Поискал глазами чистую повязку - перевязать бедро. А, все равно. Артерия цела, сама остановится. Хромая, подошел к товарищам. ...Лютер улыбнулся, услышав дребезжание металла по полу - исход поединка лидеров стал ясен, и словно оттого стало вокруг тише и светлей. Нет, не расслаблено тело, готово оно встретить чужой напор, качается из стороны в сторону работающий настороженно меч. Просто понял Миссионер, что Наследник прошел негласную проверку - в нем течет кровь Донована, он капитан, он Вольный Торговец! Выдержал испытание веры, своё, один. А значит достаточно в нем силы и света, достоин он нести Его слово в миры Язычников и связывать звезды воедино мощью и скоростью рассекающих Пустоту кораблей. А значит что такое для обретшего просветление священника - преграда в виде врага? Пыль Хаоса, распавшееся звено некогда могучей цепи... все проржавело от пролитой им крови - стоило пасть главарю. Скованы движения окровавленного визави, и нет в затравленном взгляде былой ненависти. Нечему остановить меч Миссионера. Еще одно бездыханное тело валится на пол. Вокруг еще бьются, еще добивают хаоситов, но скорей к Клодиусу! Жив, все так же мерно и уверенно бьётся сердце Механикуса, слава Императору - хоть Лютер не мог сказать, что хорошо понимает "ту сторону веры", но Клодиус был таким же его другом что и все остальные в Команде. Теперь уже другом... через столькое им пришлось пройти вместе. Рядом дышит смутно знакомый паренек из СПО... кажется, его спас Кройц от мутанта совсем не так давно, а будто бы и вечность назад. Мягкая улыбка - эта слабая жизнь сохранена уже трижды. На это хватило сил Миссионера. Не хватило защитить других - больше выживших среди раненных солдат нет. Застыли в жутких позах, кто вцепившись в ногу безжалостного врага, кто в ужасе закрывшись руками, кто бессильно глядя в потолок... ужасный конец. Простите, если сможете. Не жизнь, но месть. Простите. Склонив голову, Лютер прочитал короткую молитву над павшими. Размазал что-то мокрое по лицу - кровь, пот, гарь. И что-то еще. Что-то невидимое. ...Айвен смотрел, как горит тело еретика. Он выиграл этот бой. За спиной еще раздавались выстрелы и крики, но капитан СилПланетарнойОбороны верил в своих людей. Всех. Все они были ЕГО людьми сегодня. - “Вы достойный наследник своего отца. И я присягаю на верность вам…” Капитан обернулся. Вальдемар. За его спиной, в глубине ангара, Джон во главе оставшихся штурмовиков и Кевин со своими абордажниками добивали последних противников. Войд-мастер кричал что-то неразборчивое, но яростное. Чарден просто мстил. - Я украл его месть? – Шепот Айвена не слышен даже милитанту. Но губы двигаются. Не хочется думать, какой выбор они сделали бы на его месте. Возможно, правильный. Лютер ходил между рядами раненых, и мрачно его лицо. Останавливался и читал короткую молитву над каждым. Оставить себе надежду, что Джокер жив и внезапно окажется среди раненых, которых мы заберем отсюда? Или пойти искать его тело? Пали последние бойцы Хаоса. Надо двигаться дальше. Он командир. Он должен смотреть в будущее. Взгляд на Вальдемара. - Я, Айвен Лейт-Донован, принимают твою присягу, Арх-Милитант. Я видел, что ты прошел из долга к моему отцу, и верю, что мне будешь служить не хуже. А теперь встань. У нас еще есть дела… Голос. Командный голос. Болит перетруженное горло. - Забираем раненых и уходим. Кевин, Клаус, возьмите полковника. Его люди успели подготовить несколько машин – грузимся на них… - и, увидев, как засуетились люди, исполняя его приказ, шепотом… - Простите… - всем, кто останется здесь. Но исчезнуть в вспышке плазму, быть похороненным под столь величественным надгробием… - право, не самое худшее, что может произойти с телом после смерти… - Есть, капитан! - и снова голос Вальдемара налился стальными, уверенными нотками! В глазах былой блеск. Уверенность, что миссия, последняя миссия, возложенная на них Номадом, близится уже к завершению... К успешному завершению... Наполнился Арх-Милитант новыми силами. Он встал и словно не было жуткого ранения руки и тех километров, которые они прошли по этим жутким коридорам. Не было пыток... Есть только он - наследник! ...Счастье, что часть из гвардейцев Первого выжила - пятеро из тридцати, что пришли сюда. Так мало. Так безумно мало для капитана, который впервые в жизни теряет своих людей. Их мало. Но вождению их учили. Двигатели были готовы - спасибо полковнику Чардену. Завести. Выехать. И выжимать газ как безумцы, стараясь перегнать неумолимое пламя взрыва. Мимо брошенных врагом “Химер”, через ворота, навстречу грозе. Прочь из этого места. Тряска, неровное дыхание. Скорость. И вот наконец он слышен - яростный удар в землю, словно исполинский аватар Бога-Машины ударил кулаком по средоточию мерзости. Уничтожая. Растирая в мелкий порошок и развеивая по ветру. Взлететь над грубым деревянным полом. Удариться о него снова. Толчок воздуха - ударная волна. Пыль и пепел, сыплющиеся с неба... ...Остановка, колеса жалобно скрипят по гравию в земле. - Горючее кончилась. Все, - усталый голос водителя. В небе - гроза. Грохот грома почти не дает говорить. Но что-то, что-то... заставляет Айвена взглянуть на север. Возможно - последние слова еретика. Возможно - слова Полковника о том, что именно оттуда должны будут возвращаться отброшенные силы Хендрикса Но. Айвен. Смотрит на север. За ним поворачивают головы выбирающиеся из кузова солдаты. Члены Команды. Вспышки. Яростные вспышки молний. Рев ветра. И в свете вспышек молний видно... Горизонт. Потемневшее, завернувшееся воронкой небо. Падающие из нее черные черточки. Десятки крошечных черных силуэтов, летящих вниз - и летящих вверх. Несложно понять, или догадаться, что это такое. Потому что дождь не падает вверх. Потому что усилилось до предела все то, что давило на рассудок весь этот долгий путь под землей. Враг. Десятки челноков. Выбрасывающие на землю Наарлока сотни и сотни солдат. Сотни солдат в стальных масках, в кровавой броне, тысячи грешников, запятнавших себя кровью граждан империума, десятки тысяч предателей и еретиков, топчущих подбитыми сталью сапогами землю Его. Ты видишь их, Айвен. Видишь, словно наяву. Стук крови в висках - словно стук каблуков марширующих по земле твоей легионов. Облако пыли - на горизонте. Колышется, едва заметно приближаясь. И приглядевшись, напрягая зрение до предела - в нем различимы отдельные точки. Ты знаешь, что это, Лютер Кройц - это они, танки, транспортеры, бронированный кулак врага, первым разрушающий укрепления. Хаос. Не лейтенант. Не силы, державшие мануфакторум. Армада Пронзительный, разрывающий уши рев с небес - и алые полосы, протянувшиеся от горизонта. Звуковой удар бьет болью по всему телу, и задравшие голову вверх едва могут различить промелькнувшие в высоте два хищных, ощетинившихся шипами силуэта бомбардировщиков. Далекие отзвуки взрывов, тряхнувших саму землю отдаются в ногах. Смерть пришла на землю Наарлока. И она пришла в силах тяжких. Маленький обескровленный отряд не видел далекой столицы, где кровь мирных жителей вновь, как и когда-то, текла по улицам. Не видел, как хохочущие еретики, опоясанные взрывчаткой, бегут на охрану дворца губернатора, умирая во вспышке взрыва с улыбкой на лице, не видел, как осколки железа пронзают тело Дария Чардена. Как выходят на улицы арбитры, пытаясь если не отразить то хотя бы замедлить волну безумия, пронесшуюся по улицам, и как гибнут они один за другим, не в силах защитить граждан Империума. Отряд победителей битвы за мануфакторум не видел, как на орбите замерли неподвижно два корабля, "Стальная Гадюка" и "Удар Милосердия". Как арестовавший "Coup de Grace" Грегориус Лазло в ужасе глядит в обзорный экран, где и без кибер-авгуров прекрасно виден крейсер Хаоса, выпускающий десант на планету. Как пронзают ланс-орудия корпус "Гадюки", как пытается уйти от превосходящего противника "Удар Милосердия"... Но того что было видно едва стоящим на ногах наарлокцам и косменам - было вполне достаточно. ...Айвен посмотрел на небо. Тучи. Дождь. Тяжелые капли хлещут по лицу. Закрыл глаза – чтобы все это исчезло, чтобы это оказалось страшным сном, чтобы все закончилось на уничтожении фабрики и все сейчас поехали домой… Как легко было бы убежать в иллюзию. Сдаться. Поверить, что все это не так и не с ним. Поверить, что этого не может быть. Поверить, что все было не напрасно. Сознание начинает услужливо растворяться… Собравшиеся у Химеры увидели, как капитан уже не существующих СПО Наарлока - Лейт для одних, Капитан, возможно, уже не существующего Патента дома Донован - для других... пошатнулся. И выпрямился. Иллюзии – это слабость. Человек не имеет права быть слабым. Император видит все… И Айвен не позволил закрывать себе глаза. Он смотрел на падающие в его родной мир тени, и с каждым мгновением пальцы его все сильнее сжимали рукоять меча… - Как же так? - лицо Вальдемара посерело. Еще свежи были в памяти Арх-Милитанта картины его борьбы на родной планете... И как она сгорала под ударами орбитальной бомбардировки. Силы покинули его, вновь обретенные было с обретением Наследника... И кажется, что уже все пропало - эти орды, этот черный дождь, вселяющий в сердца панику и обреченность... Что с ними будет? Выберутся ли они, хватит ли им сил и удачи? Такой молодой, но столько уже переживший вояка упал на колени и обхватил голову руками... ...Пройти тяжкий путь, выдержать испытания и пожать плоды победы, взращенные на истинной вере, непоколебимой и великой. Увидеть результат самого яростного в жизни сражения, преодолеть горечь потерь и, вознеся молитву, улыбнуться счастливому концу, в котором враг повержен, а гнездо зла уничтожено. Они прошли через это все. Достигли вершины триумфа. Через веру свою заслужили и жизнь и счастье. А теперь... Взгляни на пылающий горизонт, услышь поступь апокалипсиса, представь судьбу сотен тысяч мирных жителей. И задай вопрос - себе, соратникам, всем. "Веришь? Оставшись лишь с болью, изумлением и страхом, потеряв почти все, познав бессилие и глубины отчаяния - все еще веришь? И чего бы стоила вся наша вера - существуй она лишь в большинстве, в победе, в успехе?" Задай вопросы. Самые главные в жизни вопросы. И прислушайся к колотящему стаббером телу, к сердцу - своему и соратников, к каждому. Ответ есть. Не бойся его услышать. Где нет боли - надежда не живет. И Лютер увидел, услышал и представил. Горестная участь Наарлок Тертиус. Ужаснуться ей, схватиться за комок в душе и пораниться об него - острые шипы пронзают хватку веры. Вера. Страшно. Слишком много, слишком велико, слишком! Ураганом сметает все - и остается лишь звучащий в голове голос. Вопрос - только не свой, а чужой. Его задает безымянный солдат из далекого прошлого - у них ведь тоже есть право задавать вопросы...
===================================================
Итак, в глазах Лютера на мгновение темнеет, когда его голова резко бьется о рокрит. Темнота.... Полумрак, предрассветные сумерки, на той самой планете, где он отбивал атаки орков... или не на той? Детали как будто ускользают.
Окоп. Переплетение линий, прочерченных пальцами ребенка-гиганта в грязи этого мира
Туман. Промозглая мерзость, забирающаяся под кожу, заставляющая солдат морщиться от холода
Щелчок зажигалки за плечом.
Ты оборачиваешься.
Огонек лижет кончик самодельной сигареты, мерцает отражением в темных глазах, осунувшееся, бледное лицо перемазано грязью. Один из своих. Имя - словно схарчил кто-то, только что здесь было
- Они идут, святой отец. хриплый, безразличный голос
- И мы должны быть готовы... - тихий шепот, как обрывки мыслей. Губы давно перетрескались и задубели, лишь огонек жизни в самом теле дает полуживым призракам окопов право голоса.
- Мы должны быть готовы. Он не посылает нам больше, чем мы можем вынести - так вы говорили?
Взгляд, словно сам собой тянется туда. В туман. Туда, где сквозь него становятся заметны тени. Одна. Другая. Десяток. Кажется, словно за туманом притаилось бесчисленное воинство - или что туман играет с ними, пытаясь зародить ужас в сердцах
- Так я говорил... и говорю... Император всегда с нами, покуда мы открыты труду и молитве. - эхом отзывается будущий Миссионер, сейчас лишь еще один воин в строю. Такой же смертный, с единой судьбой на всю роту, уязвимый для страха и холода, что еще хуже - сковывает мысли, поедает тепло и добрые побуждения.
Стук шагов. Тяжелый. Слитный. Словно не отряд, не рота, - целая армия шагает слитно и в ногу.
Шаг.
Шаг.
Шаг.
Ритм. Словно глухой, тяжелый барабан. Сотрясающий саму землю, на которой ты стоишь.
- Он - с нами, - слышен шепот солдата, каким-то образом не заглушенный рокотом, - потому что мы - Молот Его.
Выстрел, другой, сливающиеся в один, выстрелы из болтпистолета. Разрывают пелену видения.
- За Наарлок, огонь по моей цели!
Серое небо Наарлока. Тяжелые, сотрясающие землю шаги чудовищ. Рев чудовищ. Грохот одного из орудий. Хруст разламываемой стены
В последний миг Лютер вспоминает, где видел это лицо. Стертое сотнями лет дождей и ветров, сглаженное временем. Лицо одного из солдат перед храмом Основателей.
- И имя нам Легион... едва успевает протечь в туман снов последний шепот.
"Правда ли, святой отец, Император не посылает препятствия больше, чем мы можем превозмочь?" И Лютер не видит больше движущегося апокалипсиса, не слышит его поступи, не помнит о Храме Основателей и прекрасных домах Столицы. Потому что на этот вопрос у Миссионера ответа нет. ...До этого мир, в котором жил Джон просто дал трещину. Однако он надеялся, что он сумеет её залатать и в итоге всё будет нормально. Смерть дяди показала ему, что ничего не будет по-прежнему уже никогда, однако всё ещё была надежда на то, что рано или поздно всё нормализуется и он сумеет вновь зажить как человек... Однако это было ложью. И зрелище, свидетелем которого предстал Джон разорвало его мир на тысячи кусочков, который больше никогда не будет тем, чем был раньше. Мир Джона умер и вместе с ним умер в какой-то степени и сам Джон. Пустые глаза смотрели на его умирающий мир и у него не было сил, что бы этому помешать. А ведь он мог увидеть. Мог догадаться, мог предупредить! Однако что бы это изменило? Ровным счётом ничего. Как это больно: осознавать, что твой дом был обречён с самого начала. Что любые твои действия могли бы только слегка снизить ущерб и дать возможность спастись паре лишних человек, однако итог тот же: смерть родного края. Смерть почти всех своих родных и близких. Превращение родных улиц и родных мест в пыль. В то время как вселенная продолжала вертеться, а звёзды всё так же смотрели своими холодными глазами на то, как очередная судьба обращается в прах. И они ничего с этим не поделают. И хотя ещё всё не закончилось, всё только началось, но итог был уже известен. Смерть пришла на землю Наарлока. И она не уйдёт, пока на планете не останется ни одного из верных слуг Императора. И Джон не мог сделать с этим ровным счётом ничего. Его мир исчез и на этот раз отомстить он не сможет. Не сейчас и не здесь. ...Кевин не удивился. Он знал. Нет флота - нет победы. Гвардия, СПО и даже священноликий Десант - это лишь острие копья, древко которого - Имперский Военный Флот. Планетники сражаются. Планетники умирают. Планетники - и он не раз убедился в этом сегодня - становятся героями. Но без рейдеров, крейсеров и линейных кораблей Его флота - они подобны дикарям, строящим башню на песке. В космосе тебя могут убить. Тебя могут поймать. Тебя могут предать. Но никто не отнимет твой Дом. Здесь - не так. Планетники уязвимы. Не потому что их рука недостаточно тверда, и не потому что их вера слабее. А потому что весь их мир - это кусок камня с тонкой кожурой биосферы в красивом фантике из облаков. Кевин почувствовал, что презрение, которое он продолжал ощущать наряду с уважением, как бы это ни было странно, ко всем им - родившимся и выросшим на земле Наарлока, сменилось жалостью. С каждым десантным челноком, с каждой капсулой еретиков, что проходила раскаленной каплей через атмосферу и, падая, сжигала их надежду, жалость становилась все сильнее. Он давно не ощущал ее. Давно. А сейчас - он знал это - никто не просил его жалости и никто из них не принял бы ее. Он не собирался навязываться. Долг. На службе во флоте или у династии, Долг оставался для него главным. Не личность начальника, но Дело. Они сделали здесь все, что могли. Они сложили крылья, влезли в муравейник и убили матку. Теперь пора было вновь расправить крылья и воспарить, подобно аквилле, над грязью и болью. Воспарить к звездам. Пустота снова звала. ...Капли. Одна, другая, третья… Айвен Лейт-Донован повернулся к соратникам. Хриплый, усталый, надломленный голос человека, потерявшего все, постепенно становился все крепче, и к концу фразы в нем звучал металл: - Сегодня мы совершили невозможное. Мы сделали для Наарлока Третиус больше, чем мог бы сделать кто угодно на нашем месте. Увы, этого оказалось недостаточно. Наарлок пал. – Кажущееся невероятным в подобной ситуации спокойствие мертвенно бледного лица, с которого дождь смысл покров грязи и гари, красноречивей чего угодно говорило об усилиях, которые потребовались Айвену, чтобы не сломаться. – Возможно, некоторые из вас хотят умереть. В бою, но лишь бы забрать с собой побольше их… Айвен поднял меч, указывая на падающие на Наарлок тени, и по дороге, осознанно или нет включил силовое поле. От клинка тот час же пошел пар… - Я не могу вам этого позволить. Жизнь, отданная впустую, обесценивается в глазах Императора. Мы не для того прошли через ад, чтобы броситься в безнадежный бой и погибнуть. Теперь наш долг только перед Императором. Мы должны выжить. Мы должны предупредить Империум об этой угрозе. Мы должны победить вновь, или погибнуть пытаясь… ...После победы над еретиками и Стальным (теперь Клаус понял, почему Кэр и его дружок говорили о нем таким тоном) и предупреждения о взрыве, Сенешаль чувствовал себя на высоте. Это было так похоже на один из тех сюжетов, что ему приходилось читать или просматривать во время долгих путешествий... Казалось, они все сделали свою работу и теперь могли быть свободны. Клаус уже даже было задумался о планах на будущее и о том, что неплохо было бы начислить некие премиальные за такую-то работу, не говоря уже о мыслях насчет приятного времяпрепровождения в хорошем местечке. А потом он увидел армаду Хаоса. Удивление, злость, страх - в такой последовательности менялись чувства и искажалось его молодое лицо. - Да какого!.. - тут он не выдержал и "взорвался", - Валите туда, откуда пришли! Варп... да мы только разобрались здесь! Почему вы никак не хотите успокоится?! - последнее парень произнес уже с какой-то детской обидой в голосе. Как же так могло случиться... всё, что они сделали - в пустую?.. "Это оказалось недостаточно...Наарлок пал...Мы должны выжить...наш долг...сообщить" - слова нового начальника казались жалкой подачкой. Наверное, Сенешаль слишком на многое рассчитывал, может, в силу своей молодости. Ведь он был твердо уверен, что они победили. А в итоге - поражение. Клаус был расстроен из-за того, что Враг оказался сильнее, и что его было больше. Они пытались спасти жизни из самых лучших побуждений, да даже он сам совершал такое, на что никогда бы не пошел. Клаус представлял, что за стойкость характера будет вознагражден, что будет значим не лишь как успешный предприниматель, но и как человек, который сделал важное дело - во Имя Императора. Но теперь Клаус был полон одного только разочарования. ...Он говорил и говорил, и мало по малу смысл слов проникал в потрясенный до глубины основания рассудок Лютера Кройца. Перед священником стоял и зло рубил воздух словами истины - Айвен Лейт-Донован, Вольный Торговец во плоти. Пар испаряющейся воды окутывал его фигуру, как ореол, а в глазах кроме океана боли был и свет разума, свет веры. Он не сломался. И он не даст никому из них сломаться. Династия жива. Династия будет жить. Пустота звала. Он знал, что есть вещи, которые не решить СПО пусть даже она была бы в полной силе. Он знал, что если челноков столько - то несший их корабль возможно был не по силам даже Coup de Grace. И за этими мыслями Кевин не сразу осознал... “Кевин... Кевин...”
- Кевин! - и, наконец, он заметил чужой голос в своем сознании. Голос корабельного астропата Корнелия Хакстиса.
- Кевин, дорога каждая секунда! Ответь мне, вы нашли его?! Вы нашли наследника?
- Да. Мы нашли его. Он с нами. Он жив.
- Трон благословен, — волнение проникло в голос вечно спокойного телепата, привыкшего находиться вдали от места действия. Похоже, не все гладко было и на “Ударе Милосердия”, — Все остальное - неважно. Немедленно настрой вокс на эту частоту. Наследник.. он должен связаться. Именно он. От этого зависит жизнь всех нас....Кевин, хмуро, но спокойно глядя на захлестывающую обреченную планету лавину, скинул со спины рюкзак - закопченный, но выдержавший все, как и его хозяин, поставил на землю. Опустился на колени рядом. Открыл, с благоговением прикоснулся к стальному ящику. Машина, что дает связь. Связь - это надежда. Так было до них. Так будет после них. Пальцы пробежали по клавишам. Эфир ожил, ощерился помехами. - Мастер Айвен. Вы нужны на той стороне. Подойдите. - Проверьте оружие, распределите боеприпасы... - Людей НУЖНО было хоть чем-то занять. Если они переживали хотя бы часть того, что сейчас чувствовал Айвен... а они переживали - он знал это. - Кевин, что там? Широкими шагами, по дороге выключая силовой меч и вбрасывая его в ножны, капитан приблизился к войд-мастеру "Там" была трубка вокса. Обычная. Похожая на ту, что использовал Ланс. Обычная трубка вокса. Не один раз Айвен связывался по подобной с командованием. С другими частями. - Коммандер Имперского Флота Паллиус Тор, командир крейсера "Правосудие Его" на связи. Назовите себя - услышал наследник дома Лейт неприятный рокочущий бас собеседника. Раздумья. Доли секунды, пропитанные дождем и поиском точного отчета. - Говорит Вольный Торговец Айвен Лейт-Донован... Случилось. То, чего ты не хотел признавать все это время. Чего так долго ждали от тебя. Титул отца, того, кого ты не хотел знать, кто покинул тебя и твой Дом и не вернулся назад — теперь твой. Пусть лишь на словах. Но ты, и каждый рядом с тобой — знаете, как много это значит. - Айвен Донован, - медленно повторил коммандер, - Потомок Номада. По правде сказать, Он действительно не скупится на чудеса. - К делу. На вашей орбите - крейсер Хаоса. Мои приказы не позволяют мне изменить курс. Вторжение еретиков в соседней системе угрожает миру-крепости Фомор, и трем хайвам. Я обязан следовать туда, иначе атака захлестнет весь субсектор... Но. Флот субсектора обязан Номаду слишком многим. А содействие Вольным Торговцам включено в инструкции именно из-за него. Мы сделаем крюк. Ты пошлешь запрос о помощи от своего имени. Мы меняем курс уже сейчас. Отвлеките ублюдков до нашего подхода. Отбой. - ...Капитан Грегориус Лазло - раздается ошеломленный голос вслед за отключением Тора, - мне приказано спустить "Удар милосердия" на планету, и принять вас на борт... сэр. Секунды тянулись одна за другой, и облако на горизонте все росло и росло. Бомбардировщики ушли к другим целям, но приближающаяся армада все равно могла раздавить отряд, дай ей только срок... Гром, родившийся в небе заставил всех вздрогнуть. Ослепительно сверкающий луч пробил облака, и ударил по холмам вдалеке, за спиной. Сотряслась земля под ногами. Небольшая, но все растущая волна огня поднялась вдали и быстро направилась к группе людей у замерших грузовиков. С ревом облака разорвались, и темная тень скользнула вниз, быстро увеличиваясь в размерах. Новый луч уперся прямо в нее, исчезнув в ослепительной вспышке силового щита, но тень продолжила движение, превращаясь в силуэт космического корабля. Словно разрывая уже само небо пополам, громада рейдера мчалась к своей цели. Третий луч ударил рядом с телом корабля, обжигая его, и вонзился в землю совсем недалеко от мануфакторума. Толчок сбил с ног, тряхнул грузовики, и стала видна приближающаяся стена огня, и соревнующийся с ней в скорости дымящийся силуэт Coup de Grace. Белое пламя маневровых. Неизбежный новый толчок - касание. Темно-коричневый, иссеченный сотнями мелких метеоритов поверх многих слоев краски, царапины от которых, казалось, мерцали темно-синим нездешним светом, рейдер казался выходцем из варпа. Призраком, о которых вполголоса рассказывают истории в космопортах. Это твой корабль, Айвен Донован. Отныне и до конца - твой. А челноки, везущие хаоситскую заразу на твою родную планету - твоя законная добыча. * http://www.box.net/shared/98tmj1s9hv Джон ожил первым. Медленно повернул голову в сторону Айвена и лицо его скривилось в горькой усмешке. -Ты думаешь, теперь я хочу умереть, да? Я не так слаб. У меня больше нет дома. Но у меня всё ещё есть мой долг и моя служба. И я выполню свой долг, как настоящий солдат. Джон выждал некоторое время, рассматривая Айвена, после чего пошёл к своим бойцам. Они, вероятно, были потрясены куда больше него. И им требовались сейчас слова если не приказа, то хотя бы призыва. - Бойцы. Сегодня наступил чёрный день для нашей отчизны. Однако кое-что всё ещё живо. Кое-что всё ещё с нами. Наш дом всё ещё с нами. Здесь. - Джон приложил правую руку к сердцу, - Не дайте отчаянию уничтожить его последний бастион. Вместе с нами живёт и Наарлок. Вместе с нами живёт и память о нём. За нами - Сила и Слава наших предков. А впереди - наши новые заслуги. Наша Слава. Мы создадим новую славу Наарлока. И поэтому не дайте отчаянию вас убить. Потому что если вы это позволите, то для вас всё закончится. Для Наарлока всё кончится. Навсегда. - Джон сделал паузу. Все остальные должны осознать что он пытался сказть. Они должны понять всё это. Только тогда он сможет закончить. - И с нами ещё не всё кончено. ...Кевин с легкой, едва заметной улыбкой торжества наблюдал за шумным светопреставлением. Лазло, этот "каботажный шкипер", как по давней традиции называли флотские командоров сил космической обороны, все-таки спустил корабль с орбиты! Что ж, очко в пользу орлов из СКО. Из несуществующей эскадры СКО. Старина Коуп-Де-Грейс был тут как никогда кстати. Космический корабль, прошедший атмосферу и разлегшийся тут, на равнине, как на блюдечке - сделал усилие, пожалуй, не меньшее, чем все они сегодня. Не стоило затягивать его ожидание. Тем более, что лучи гнева от черного крейсера ренегатов уже были посланы ему в догонку, а сильной защитой рейдер не отличался. Какое потрясение бы не испытывали сейчас прочие члены команды, Хассельхоф ощущал стойкое желание поскорее оказаться в воздухе. И, в конце концов, он почти целый день провел на планете, рискуя сдохнуть в какой-нибудь грязной луже безо всякой пользы для дела Императора. Пора было вершить дела с Высоты. - Капитан, сэр, - обратился он по уставу к Доновану, закидыва на плечи рюкзак с воксом. - Прикажите подниматься на борт! Ибо наш враг уже ведет обстрел Коуп-Де-Грейс, и корабль, вся его команда, да и судьба вашей родины находятся под непосредственной угрозой, пока мы не вышли на орбиту. … - И да пролился луч света во владения отчаяния... Рядом, еле слышимый в шорохе близящегося огненного вала, звучал шепот Миссионера,сейчас, впрочем, просто такого же изумленного человека что и все, кто застыл возле грузовиков. Разные люди стали свидетелями вторжения Врага на Наарлок-Тертиус, и лишь горстке удалось пока выжить... Император милостив. Это его длань раздвинула толщу атмосферы и разогнала тучи, испарила дождь. - И да разрубил клеть, освободив души... Многие чудеса славного человеческого духа сегодня лицезрел Лютер, и героическую защиту позиций, и смелые диверсии, и просто ежеминутный бой против превосходящего силой врага. Это же, однако, воистину было чудом - грандиозный образ явившегося на помощь космического корабля. Они не забыты. Они не обречены. Прочь, отчаяние. - И указал им путь, дабы следовать ему, и цель, дабы достичь её, и не ведали более взошедшие сомнений, ибо остался свет в сердце каждого принявшего его, став орудием, что всегда с Человеком, и да таков будет дар Божий, отныне и впредь... Молился громко, срываясь. За интонациями, контролем, тоном - не следил. Пыль ослепляла и забивала влажные глаза, но священнику было все равно - он стоял с раскинутыми в стороны руками и кричал навстречу буре, кричал радостно, приветствуя её как вестницу Силы Господней, ибо любой корабль боевой таковой Силой является, и одно теперь было ясно. Они могут ответить Врагу. И ответить достойно. ...На лице Штортебеккера все явственней проступала маска безумия, скрытая ото всех руками. "Их слишком много... Их не остановить..." Перед глазами всплыли лица тех парней-абордажников, которых уже нет... Которые погибли здесь... На посадочной площадке, в мануфакторуме... Которых ОН не смог спасти, которых ОН повел на эту бойню. И язва, от которой ОН не смог освободить эту планету, разрасталась на глазах, готовая стереть с лица этой планеты все живое. Он не смог уничтожить столь ненавистного ему врага... Не смог... Вина сжигала милитанта изнутри. Руки безвольно упали на землю. Голова запрокинулась назад... Пустые, безвольные глаза уставились вверх, на мутное неясное небо. "Что, черт возьми, с тобой, милитант? Соберись! Ради всех тех кто погиб, ты продашь свою шкуру подороже! Ты завершишь миссию возложенную на вас Номадом!" Рука снова сжала рукоятку плазмо-пистолета. А из глотки вояки все громче стал доноситься смех. Смех безумия и жажды смерти! Но вот взгляд уловил первые лучи надежды, разрывающие тяжелое свинцовое небо. Их корабль! Их дом! Дом Вальдемара, которым он стал благодаря Номаду. Еще немного и они окажутся там... Но не будет только там Вальдемара... Прежнего... Словно внутри что-то сломалось... ...Айвен молча смотрел, как спускается корабль. Его корабль. Удар. Пришлось схватиться за борт грузовика, чтобы устоять на ногах. На коленях стоит и беззвучно в реве бури хохочет милитант. Бежит навстречу волне пыли священник. Что-то кричит своим солдатам Чарден. А потом всех накрывает стена пыли - единственное, чем сегодня Наарлок может поприветствовать "Удар Милосердия"... Кивок на слова Кевина. Он прав. Времени нет. Вольный Торговец Лейт-Донован повернулся к своим соратникам: - Император послал нам надежду. Нам и Наарлоку. Сюда летит военный крейсер - но до его прибытия мы должны продержаться. "Coup de Grace" ждет нас. И "Coup de Grace" ждет их... Жест в сторону спускающихся транспортников противника. Врага. Извечного Врага. - Забираем раненых и выдвигаемся. С этими словами Айвен зашагал навстречу своему кораблю. Вот он перед Торговцем и Командой. Coup de Grace. Замерший словно зверь перед атакой, стоящий на струях огня маневровых двигателей. Трап, спускающийся из открывшегося зева трюма. Абордажная команда, высматривающая угрозы. И словно шестым чувством ощущается набухшее лучами смерти небо. Бег к трапу. Айвен. Команда. Ошеломленные потоком низвергающегося на них с неба солдаты Наарлока. Вперед по изрытой чьими-то гусеницами, взрывами мин, земле. По металлу трапа. На борт. Здесь Айвен впервые. Но некогда рассматривать устремляющиеся ввысь стены трюма, некогда восхищаться, дорога каждая секунда - слава Ему, что Команда Донована - его Команда - знает свое дело. Вот уже отправляют раненых куда-то в сторону, в лазарет, - а путь Капитана лежит влево, вдоль складов, к скоростным элеваторам, предусмотренным на этот случай. Прижимающая к полу сила обещает куда большие перегрузки когда эта громада размером с целый город - поднимется в воздух. Мостик. Множество пультов, экранов, так похожие на реакторный зал, храм Омниссии - но здесь все это заполнено сервиторами и людьми. Они снимают показания, они кричат друг другу команды... И сейчас они все оборачиваются чтобы посмотреть на вошедшего. Весь мостик замирает в молчании... ...Хассельхоф шел по кораблю впереди нового капитана, чтобы он не мялся у каждого поворота, но в то же время чуть сбоку, чтобы матросы чувствовали важность нового лица. Всем своим видом ВойдМастер говорил: "Это ОН!" Люди отрывались от своих дел и провожали их взглядами. А между тем мешкать не следовало - но и бежать вприпрыжку Вольному Торговцу не годилось. Капитанский мостик. - РАВНЕНИЕ НА КАПИТАНА ДОНОВАНА! - подает команду ВойдМастер. Он знает, что на тех, кто собрался здесь - лучших из всего многотысячного экипажа - эта команда подействует лучше, чем часы проповедей. Они сразу все поймут без объяснений. И постараются исполнить свой долг наилучшим образом. Офицеры вытягиваются, изучающе несмело глядят на нового хозяина. Да. Теперь он здесь хозяин. Пусть он не знает, как развернуть корабль, как пройти через астероидное поле, как атаковать или пришвартоваться к орбитальной станции - но стоит ему захотеть, стоит приказать - и весь экипаж во главе с ВойдМастером как одно существо - передаст его волю кораблю. И корабль - Кевин знал это - тоже сейчас чувствовал небывалый подъем. ВойдМастеру "показалось", что как только они вошли на мостик вибрация корпуса уменьшилась, а гул двигателей стал ровнее и чище. С момента гибели Номада это были самые счастливые минуты в жизни Хассельхофа. Об одном жалел он - что на плече не сидит его верный сервитор Карри. Но все в жизни меняется. Карри пережил Номада. Хассельхоф пережил Карри. Дай Император, чтобы Айвен пережил Хассельхофа. - Капитан, сэр! Прошу занять ваш пост, сэр, - Кевин указал рукой в сторону трона. - Разрешите приступать к взлету, сэр? ...Дом. Место, где стены помнят кровь абордажных боев, пот тяжелых работ и хмель редких но бурных празднеств. Место, в ответ на заботу людскую одаривающее их уверенностью, могуществом и верой. И так же и место, терпящее и грязные кляксы интриг, недомолвок, обманов. Терпящее недолго - это Лютер за год службы успел усвоить наверняка. Дурная примета - кривить душой там, где горят священные сопла Омнисии, указывать всем в ложную сторону там, где бдит достаточная для удара по Врагу Империума мощь. Уже успевший успокоиться Лютер вспомнил сейчас обо всем, о каждом дне, проведенном на борту после смерти Номада. Вспомнил, конечно, и об ответственности, взятой на себя своей первой после смерти капитана корабля проповедью. Люди должны узнать, не только эти счастливчики с мостика, но все до последнего юнги - обязаны узнать благую весть. Они заслужили. Они все заслужили. - Капитан, сэр... Айвен. Обратился Лютер немного смущенно к Наследнику, невольно копируя манеру речи Кевина. - Дозвольте капеллану судна с привычного места речи своего разнести весть о вас по всему Коуп де Грэйс. Я клянусь вам - люди возликуют, но я не дам пропасть энергии духа впустую! В этот суровый час и простым матросам нужен символ. Лютер сложил руки в рукава искромсанной и окровавленной рясы, тихо улыбнулся. - И этот символ - вы. Айвен быстро поднялся к трону - времени на церемонии не было, но если они ждали именно этого... Сел. Взгляд на команду. Одобрительный кивок Миссионеру. - Вольно. Кресло оказалось жестким, но на удивление удобным, и как только датчики или иные творения Омниссии уловили его вес, по правую руку Вольного Торговца в воздухе появился силуэт корабля, зависшего над поверхностью - судя по всему, включился вмонтированный в подлокотник гололит. На некотором расстоянии от первого силуэта, над поверхностью застыл багровый силуэт, в несколько раз превышающий по размерам "Coup de Grace". Несколько ярких точек на борту вражеского корабля начали мигать... - Кевин, выведи нас из-под огня. И я хочу знать, кто наш противник, что он может и чем мы можем его отвлечь до прибытия "Правосудия Его". - Господин Лейт-Донован, сэр, - сглотнув, рапортует бледный офицер... да на нем наарлокская форма, - Грегориус Лазло, капитан корабля "Стальная Гадюка" сил космической обороны Наарлока. Сканеры говорят, что вражеский корабль относится к классу Готик. Похоже, он был захвачен у наших сил, сэр. Главное вооружение - ланс-батареи на обоих бортах. Это мощные орудия, способные с легкостью пробить броню такого корабля, как этот. Наш единственный шанс в скорости. Хассельхоф, кивнув Лазло, все еще стоящему навытяжку, занял свой пост. - Команда! Боевая готовность! Приготовиться к взлету, - система связи разнесла его слова по всему кораблю. Состояние систем. Запрос. - Плазменные мощности - в норме, - подтвердил металлически-бесстрастный голос сервитора. - Система управления мощностями в норме. - Система навигации в норме. - Система обнаружения в норме. - Запрос окончен, - прервал перечисление Хассельоф. - Начать взлет через пятнадцать секунд, - командовал он сам себе, как на учениях. - Управление вручную, - руки легли на тумблеры - вот теперь он был по-настоящему дома. - Десять секунд. Во славу Императора. Пять секунд. Во славу Донована. Взлет!
|
-
Ээээ-эх, а говорил - все выживут(.
Плакъ.
Чертова война.
-
Консервы тоже люди. Лютые.
Добрый Рон могущественен.
|
-
А вдруг нерачительные хозяева как раз под этим местом устроили склад садового инвентаря: вилы, лопаты, газонокосилка? )))). Сод-бастерз, матьих.
|
-
Отличный ход). С приходом создателя персонаж заиграл яркими красками).
Не факт, правда, что надолго))).
|
-
Доставило. Особенно: Прошьет клинка огромного сталь мономолекулярная грудину хрупкую - а на клинке надпись: "Meine Ehre heisst Treue! 1956"
Но не только.
|
|
-
У них тут вообще кухня достаточно приличная.
)))
|
-
Надо думать, найди мистер Питри «вещи мертвецов» в гробнице, он бы бороду свою сжевал от радости, что ему к ним удастся прикоснуться, а здесь у него внезапно суеверие проснулось. Язва-то какая ваша светлость, оказывается)))
|
- Что же, это не самый плохой вариант, особенно учитывая то, что иного у нас нет, - поддержал начинание девушки сэр Флиндерс, - насколько мне известно, Уаджет считался охранным символом, оберегающим умершего при путешествии через Дуат. Не уверен, что очень хочу попасть на суд Осириса, впрочем, но ндеюсь, что этому талисману может найтись и другое применение. Кстати, что-то мистер Эсэк не возвращается...
Словно в ответ на его беспокойство, комнату вошел Тобиас. Он выглядел взволнованным и растерянным, даже более чем раньше. Пройдя к ближайшей лавке, он сел на нее, бросая короткие взгляды на товарищей, словно мучимый некой мыслью, которую стеснялся озвучить.
Питри обеспокоенно посмотрел на юошу, но все же не стал с ним заговаривать, видимо решив дать тому время самому разобраться в своих мыслях. наверняка, покинув комнату Тобиас стал свидетелем какого-то очередного невероятного зрелища, резко расходящегося с привычным ему мировосприятием.
Обсуждение постепенно сходило на нет – усталость неизбежно брала свое. Люди клевали носами, теряли нить разговора и становились неспособны сформулировать самые простые мысли. Первоначальный заряд бодрости, вызванный сообщением Питри уже исчерпался и утомление становилось всепоглощающим.
- Джентльмены, лед, - произнес сэр Флиндерс после очередной повисшей паузы, - я полагаю, нам всем необходим отдых. Пускай даже несколько часов, но без них мы просто не сможем продолжать. Располагайтесь. Мисс Адлер, занимайте кровать. Вторую пускай займет мистер Эсэк. Я постараюсь бодрствовать еще пару часов, после чего разбужу мистера Кингсфорда. Третьим дежурить будет мистер Грант, если ни у кого нет возражений. Думаю более шести часов сна мы себе позволить не можем.
Археологи стали располагаться на отдых. Тяготы прошедшего дня тяжелым грузом давили на их плечи. Какими далекими и малозначимыми казались загадки гробницы, которые занимали их воображение меньше десяти часов назад! Коварная судьба с головой окунул их в новый мир, скорее напоминающий бред больного египтолога, мечущегося в лихорадке, внезапно свалившей его. Беспокойно ворочался Эсэк, не находя себе места, словно ложе его быо усыпано битым стеклом. Тяжело сопел виконт, отвернувшись к стене и накрыв голову полой куртки. Видимо сейчас он горько сожалел, что позволил духу приключений взять верх над приличествующей джентльмену рассудительностью. Красноватый отблеск разгоравшейся при затяжках трубки на короткое время освещал задумчивое лицо Питри, устремившего взгляд в пустоту – кто знает, какие картины сейчас рисовал его рзум? Мисс Адлер лежала не шевелясь, пребывая в каком-то необъяснимом напряжении, будто бы готовая в любой момент вскочить на ноги. Сон не шел, но усталость сковывала каждый мускул. Девушка с внутренним страхом представляла себя трупом, таким же как Нефертити – разум жив и ясен, а тело – тело уже не принадлежит тебе, словно корни пустив в полированную доску, на которой лежит. Вздрагивал во сне грант, словно кошмар реальности настиг его и там. Только Кингсфорд, словно опытный солдат спал спокойно, будто бы не посреди некрополя он находился, а дома, в привычной, уютной постели. Впрочем, был ли у этого человека дом, кроме походной палатки? На вид Кингсфорд казался профессиональным путешественником, человеком, преследующим закат в империи, в которой солнце никогда не заходит.
Археологов никто не тревожил. Лоуренс сменил Питри, а через два часа не без труда растолкал сопротивляющегося Гранта. Журналист какое-то время разглядывал облупившееся фрески, спящих товарищей, затем устроил ревизию собственным вещам – но спать все равно хотелось неимоверно. Пришлось несколько раз ущипнуть себя, чтобы не провалиться в тяжелую дрему. Часов Глен с собой не взял, потому понятия не имел, сколько времени продлилось его дежурство, и сколько продлится еще. Впрочем, от бремени выбора его избавило очередное происшествие.
В комнату поспешно вошел Панехси. Даже маска и лишенный способности передавать эмоции голос все же не смогли скрыть охватившего его волнения. Он заговорил что-то, быстро и непонятно, так что Глен не смог разобрать ни слова. При этом египтянин жестами указывал куда-то за спину Гранту. Журналист попытался объяснить ему, что не понимает его слов, но египтянин обратил на это мало внимания.
Наконец, разбуженный голосами Питри поднялся со своей лавки.
- Что? Удивленно спросил он, - что случилось?
Панехси тут же переключил свое красноречие на ученого. Сэр Флиндерс какое-то время внимательно слушал египтянина, причем с каждым сказанным словом лицо британца становилось все мрачнее. Наконец, когда Панехси закончил, сэр Флиндерс обернулся к Гранту:
- Мистер Грант, нужно будить остальных. Панехси говорит, что только что узнал, что фараон потребовал, чтобы Маху привел нас к нему. Вероятно, вера хемет-урт в свою неприкосновенность оказалась преувеличена. Сейчас сюда придет отряд стражи и мы будем доставлены к Эхнатону. Просыпайтесь, господа!
|
24.10.1935 8:01
Шанхай, Международный сеттльмент,
Нинбо-роад, детективное агентство Сыма ТаяО надменности и чванстве шанхайцев, считавших себя привилегированной кастой среди полумиллиардного китайского населения, ходили легенды, и, в отличие от многих других, этот стереотип действительно имел под собой основания — пускай уж и невозможно было в стремительно растущем мегаполисе найти шанхайца в четвёртом поколении, да и тех, у кого здесь родились хотя бы бабка с дедом, было днём с огнём не сыскать, но вот уж зато если ты сам родился в Шанхае, то и зазнайство ты впитывал в кровь вместе с шанхайским диалектом, на котором ты демонстративно разговаривал с другими уроженцами Шанхая на зависть понаехавшим провинциалам, тщетно силящимся разобрать пару слов. Шанхайцы ходили, задрав нос перед всеми. Ты понаехал из провинции Цзянсу или Чжэцзян? Ты трамваев уже не боишься? А к светофорам привык? Из Бэйпина? И как там ваши загаженные верблюдами хутуны, дерьма всё ещё по колено или отчерпали? Из Маньчжурии? (в сторону) Что ж вас там японцы-то всех не перебили, а?.. Из Гуанчжоу? Бедняжка, здесь нет тараканов, придётся тебе привыкать есть что-нибудь другое. Из Сучжоу? У вас красивые каналы и девки: если бы убрать всё остальное, Шанхаю получился бы неплохой пригород. Из Ханчжоу? У вас красивое Западное озеро, а девки красивей в Сучжоу, так что из вас и пригорода не получится. Из Нанкина? Столичная штучка, думаешь? А ну-ка, сколько у вас в Нанкине небоскрёбов? Вот то-то же. Ты из провинции Сычуань??? Извини, у тебя точно нет блох? И только два китайских города было, при упоминании которых шанхайцы смущённо прятали подальше свою спесь: Гонконг и Макао. Эти два города были населены такими же южными китайцами, как и в соседнем Гуанчжоу, вот только помимо кантонского, говорили все тамошние жители на английском или португальском, имели западные имена и, самое-то главное, ещё и подданство западных держав, надёжно защищавшее их везде, где бы они ни жили. А ещё гонконгские китайцы пили зелёный чай из европейских чашек и даже — о ужас и анафема для всех материковых китайцев! — понабрались от англичан привычки пить чёрный (красный) чай с молоком! Разумеется, не стоит думать, что все гонконгцы жили как короли. Гонконг, как и Шанхай, был быстрорастущим (хоть и меньшим по размеру — хоть чем-то могли утешиться шанхайцы) городом, и далеко не одни лишь богатеи-тайпаны жили там: Виктория-харбор была переполнена грязными джонками, на которых в отсутствие крыши над головой ютились целые семьи, на Новых Территориях стояли диккенсовские потогонки, в которых с утра до ночи трудились тысячи рабочих, десятки тысяч людей, скученных в жарких и влажных трущобах района Сайинпунь, гибли от чумы и холеры, а лаоваи (или, по-кантонски, «гвайло») жили себе в отгороженном районе на Виктория-пик, куда китайцев начали пускать только пять лет назад (собак, надо думать, пускали и ранее). Сыма Тай (Дэвид Сыма) родился и вырос в Гонконге. Он тоже был подданным Великобритании, прекрасно говорил на английском языке (куда лучше, чем на стандартном китайском, который, в отличие от кантонского, не был ему родным), а к тому же ещё был отпрыском одного из самых известных китайских родов и даже потомком древних китайских императоров и великого историка Сыма Цяня. Одним словом, Дэвид Сыма был непростым китайцем. Между тем, Дэвид не был богачом — богатства автоматически не даёт ни британское подданство, ни даже двухтысячелетняя родословная: сколько их таких, Сыма, в Китае? Если бы каждый Сыма был богачом, то никому другому во всём Китае бы и гроша не досталось (а ведь есть ещё и потомки Конфуция, и Чжоу Дуньи, и прочих). Иными словами, гонконгские Сыма богатством не блистали, и Дэвид жил тоже скромно. Впрочем, богатства фамилия Сыма не могла дать, а вот гуаньси, то есть связи — вещь важнейшую для любого китайца, хоть из заснеженного Харбина, хоть из экваториального Сингапура — давала, ведь сколько их таких, Сыма, в Китае? Так и здесь: когда в 1920-м году молодой ещё Дэвид по своим обстоятельствам переехал в Шанхай, местные Сыма, конечно, помогли ему здесь устроиться, найти жильё, ссудили и деньгами под скромные проценты на первое время — и дело пошло! Не очень быстро, без особенных амбиций — но двигалось дело, приносило доход и давало уверенность в завтрашнем дне. Ну а то, что растёт не очень быстро — ему ли, человеку с двухтысячелетней родословной, куда-то спешить? Сейчас, через пятнадцать лет, штат детективного агентства Сыма Тая всё ещё насчитывал пять человек, на троих больше, чем пятнадцать лет назад. Располагалось агентство на первом этаже дома по Нинбо-роад — не самой шикарной улицы, не самой дорогой, но зато в самом центре Сеттльмента. Японский господин, у которого была назначена встреча с хозяином агентства, огляделся по сторонам, увидел в арке дома табличку «Детективное агентство Сыма Тая во дворе направо», прошёл через арку в тесный дворик, в котором заметил припаркованные «испано-сюизу» и новенький «форд», нашёл нужную обитую кожей дверь, нажал на кнопку звонка. Дверь японскому господину открыл вертлявый и худенький паренёк девятнадцати лет с короткой стрижкой, татуированной головой дракона, выползающей по шее из-под высокого воротника шерстяного свитера и аж целыми шестью пальцами на каждой из таких же татуированных рук. Парня этого звали Хуан Хуафань, и работал он у господина Сыма около года. Образования какого-то серьёзного у этого парня не было, из иностранных языков знал он один пиджин-инглиш, ни в чём особо не разбирался, зато был уличным парнем и знал кое-кого из банды Чжан Жэнькуя (которой, кстати, Дэвид отстёгивал ежемесячно кое-какие суммы), ну и, надо думать, работал и осведомителем для людей Чжана в агентстве Сыма. Вообще-то вещи, которыми агентство Сыма занималось, людей Чжана не сильно интересовали, а потому Сяохуан был безопасен, безобиден и полезен. Число «шесть» в китайской нумерологии означает коварство, и потому шестипалый Хуан Хуафань мнил себя прирождённым конспиратором и беспринципным злодеем, не являясь, однако, ни тем, ни другим — для конспиратора он был слишком простодушен, а для злодея — по-хулигански добродушен (ограбить человека можно, но потом ещё и избивать-то — зачем?) и честен. Наверное, благодаря своему последнему качеству Сяохуана и отправили из его банды присматривать за агентством Сыма. Роль шпиона коварному Сяохуану нравилась, и тот, разумеется, ни капли не подозревал, что начальнику давным-давно всё о нём известно. — Господин Тяньчжун? — обратился Хуан к стоявшему на пороге Дзиро. — Добро пожаловать, добро пожаловать, — парень с поклоном отвёл в сторону тихо прошелестевший занавес из нанизанных на нити тонких красных палочек и поёжился, — прохладно-то сегодня как, а? Всё, осень пришла. Дзиро вместе с Хуаном прошли по узкому тёмному коридору. Боковая дверь отворилась, и в коридор выглянула молодая миловидная круглолицая девушка с завитыми волосами в скромной блузке, брюках и накинутой на плечи шали. В руках она держала дымящийся чайник. Девушку эту звали Бу Хуэй, и с именем ей в жизни очень не повезло. Вообще-то звали её Пак Хей, потому что она была кореянкой, переехавшей с семьёй в Шанхай в одно время с Сыма, только было ей тогда десять лет, а ему двадцать. По-корейски Пак Хей звучит нормально, но вот по-китайски слова «бу хуэй» означают «не умею» — так её, разумеется, все с детства и звали, Неумеха. Девушка, конечно, пыталась избавиться от прозвища и даже взяла себе другое имя, распространённое и в Корее, и в Китае — Пак Мин Чу (Бу Миньчжу), но так никто её не звал, потому что Бу Миньчжу было скучным именем, а вот Бу Хуэй — забавным. Как и подобает азиатке, Бу Хуэй, если и обижалась на прозвище (а Сыма видел, что обижалась, и ещё как!), то ни крика предпочитала не поднимать, ни дуться даже показательно не спешила, а вместо этого только скромно пожимала узкими плечиками, уже привыкла, дескать, и молча доказывала делом несостоятельность насмешек. Умела Бу Хуэй, конечно, не всё, но вот уж что умела, то умела хорошо — толстые телефонные и адресные справочники, которыми были заставлены шкафы в агентстве, она чуть ли не наизусть все знала, а уж если требовалось найти какую-нибудь заметку в газете десятилетней давности, то в библиотеку нужно было посылать именно её — и уж можно было быть уверенным, что без нужной заметки она оттуда не выйдет. Ровно с таким же старанием и обстоятельностью подходила Бу и к остальным заданиям — будь то стенографирование прослушиваемых телефонных переговоров (да-да, и таким иногда баловались Сыма и Ко., только тсссс, муниципальной полиции ни слова!) или заваривание чая для всей фирмы. И даже жениха Бу нашла так же обстоятельно, быстро и безошибочно, как номер в справочнике — ещё месяц назад никто ничего о нём не знал, а вот на прошлой неделе Бу объявила коллегам, что в следующем году выходит замуж за какого-то стоматолога. Вот так-то. Бу Хуэй выполняла ещё и обязанности секретарши (держать отдельного сотрудника на этой должности было бы расточительно), и потому Дзиро сразу понял, что видит перед собой ту самую девушку, с которой говорил вчера по телефону. Увидев Дзиро, Бу Хуэй поклонилась и ушла вместе с чайником обратно в комнату, откуда вышла. Иногда она вела себя странновато, да. Хуан, в очередной раз поклонившись, открыл перед Дзиро дверь, и японец вошёл в небольшую комнату с двумя узкими окнами. Под потолком комнаты висел сейчас не работающий вентилятор с длинными лопастями, вдоль стен стояли застеклённые шкафы, наполненные книгами, папками и справочниками, а на стене висела большая карта Шанхая, утыканная булавками с прикреплёнными к ним листочками. На другой стене, между выходящих во двор окон, висела доска, куда детективы прикрепляли какие-то газетные вырезки — сейчас они тут висели уже в несколько слоёв. Помимо этого, стены были покрыты и другими бумагами, картинками и фотографиями, так что обоев под ними уже и видно-то не было. Близ двери стояла вешалка, завешанная пальто и шляпами, а в середине комнаты, между тремя столами, также заваленными бумагами, стоял большой масляный электрообогреватель — действительно, с утра было прохладно. За одним столом сидел русоволосый полноватый кареглазый европеец средних лет, одетый в полосатый пуловер с треугольным вырезом и в чёрные нарукавники. Увидев гостя, детектив встал из-за стола и поклонился. Дзиро безошибочно определил белоэмигранта — даже и не видя человека в лицо, а просто узнав, что в детективном агентстве со штатом пять человек работает лаовай, можно было не сомневаться в его национальности — ну правда, не британец же пойдёт работать в такое место? Дзиро, в общем-то, был прав в своём предположении, но чуть-чуть всё-таки ошибся: русский был не совсем русским, а татарином по имени Наиль Галимжанов. Казалось бы — зачем детективному агентству нанимать эмигранта? Но смысл был: во-первых, у Наиля были связи в русской колонии в Шанхае, во-вторых, он мог, не вызывая подозрений, шпионить за людьми в местах, где преобладали европейские лица (тюркские черты у него не были сильно выражены), да и боевой опыт мог пригодиться — как-никак Наиль отшагал вместе с белыми армиями всю Сибирь с запада на восток, а потом воевал в Китае наёмником ещё и в двадцатые, пока не получил тяжёлое ранение в 1924-м году (от ранения, кстати, эмигрант так до конца и не оправился и до сих пор прихрамывал). После этого Наиль и обосновался в Шанхае, работал тут сначала охранником, а затем семь лет назад нанялся в агентство Сыма. Дэвид сначала побаивался было, что Наиль окажется подвержен присущей русским эмигрантам меланхолии, которая могла бы сильно мешать работе, но, к счастью, ошибся: во-первых, Наиль почти не пил (хоть особо религиозен и не был), а во-вторых, то если даже о чём-то и тосковал, то виду не подавал, лишь один раз признавшись, что плохо быть единственным татарином на весь многомиллионный Шанхай: по-русски-то ещё тут есть с кем поговорить, а вот по-татарски, авызыңны сөгим, — разве что сам с собой. Ну или с уйгурами, но они его почти не понимают. С дочками своими, во всяком случае, Наиль по-татарски не говорил, видимо, не желая забивать детские головки ненужными знаниями — и без того говорят по-русски, по-китайски и по-английски немного, а татарский — кому он тут, в Шанхае, нужен? За столом напротив сидел китаец — худой и высокий. Этот детектив с первого взгляда впечатление производил неприятное — на обтянутом смуглой кожей бритом черепе выделялись впалые сизоватые от бритья щёки и маленькие глубоко посаженные чёрные глазки под высоким и узким лбом. Этот был одет в приличный костюм-тройку с запонками и платочком, торчащим из кармана. Вперившись чёрными глазками в Дзиро, детектив привстал и поклонился, а затем сел назад и пристукнул пару раз суховатыми пальцами по столу. Это был Чай Чжиюань или, по-английски, Джеки Чай — заместитель Дэвида и самый первый из его сотрудников. Когда-то давно Чай работал грузчиком в Пудуне, пил дешёвое рисовое вино из блюдец в тамошних кабаках, бил другим грузчикам морды и носил обноски. Но молодому детективу из Гонконга, только что приехавшему в Шанхай, требовался помощник, и, так как за неимением средств жил Дэвид сначала именно в Пудуне (любому, видевшему вблизи Хак Нам ( ссылка, никакой Пудун не страшен), то и нанял Дэвид своего ровесника-грузчика, тем более что тот и работать был согласен за еду, выпивку и место в углу. Парень неожиданно оказался толковым — благодаря своей рабочей закалке выносливым как лошадь и таким же неприхотливым. Стоять под дождём двенадцать часов, ожидая появления неверного мужа у дома любовницы? Легко. Бродить за человеком целый день, не имея возможности зайти перекусить? Так в порту тоже целый день голодный ходишь туда-сюда, только ещё с кирпичами на спине. Плюс к тому, Чай Чжиюань знал новый для Дэвида город, а к тому же был ещё и умён. Так и вышло, что работал он на Сыма Тая вот уже пятнадцать лет и уходить никуда не собирался. Конечно, за пятнадцать лет Чай изменился. Он полюбил комфорт и дорогие вещи — естественная метаморфоза для человека, первые двадцать лет жизни прожившего в глубокой нищете. На то, чтобы роскошествовать по-королевски, зарплаты Чая, конечно, не хватало, но на что хватало, на то он и тратил, а если не хватало, то занимал — после покупки своего нового форда Чай из долгов так и не вылезал, да и не стремился, похоже, занимая всё больше и больше на разные новые вещи. Не собирался Чай больше и выстаивать под дождём сутками — хватит, говорил, есть кому помоложе этим заниматься. Иногда ворчал и умничал, подвергая сомнению авторитет босса. Был подвержен запоям и загулам. Много у него недостатков было, чего уж там. Но пятнадцать лет опыта, да и не просто опыта, а совместной работы, перекрывали всё: если кому-то здесь и можно было верить безоговорочно, то это Чай Чжиюаню. Дэвиду никогда не приходилось приказывать подчинённому убить человека, но он знал, что прикажи он это Чаю — тот удивится, поворчит себе под нос, потребует прибавку к зарплате, конечно, а потом пойдёт и убьёт. Дзиро перевёл взгляд на третий стол, стоящий напротив выхода. А это, конечно, сам начальник — средних лет аккуратно подстриженный круглолицый китаец в очках в тонкой металлической оправе.
-
Как же удалось тебе из одного поста сделать повествование о нелегкой судьбе частного детектива и каждого из его помощников, антураж их агентства и при этом все это уместить в рамки сюжета? Ну я не знаю, это ж просто здорово.
-
большой ПЛЮС большому посту. У тебя много - не означает нудно, и наоборот, чем больше, тем смачнее. Прям шикарно. И за сотрудников добротных и интересных ПЛЮСИЩЕ.
-
Шанхайцы ходили, задрав нос перед всеми. Ты понаехал из провинции Цзянсу или Чжэцзян? Ты трамваев уже не боишься? А к светофорам привык? Из Бэйпина? И как там ваши загаженные верблюдами хутуны, дерьма всё ещё по колено или отчерпали? Из Маньчжурии? (в сторону) Что ж вас там японцы-то всех не перебили, а?.. Из Гуанчжоу? Бедняжка, здесь нет тараканов, придётся тебе привыкать есть что-нибудь другое. Из Сучжоу? У вас красивые каналы и девки: если бы убрать всё остальное, Шанхаю получился бы неплохой пригород. Из Ханчжоу? У вас красивое Западное озеро, а девки красивей в Сучжоу, так что из вас и пригорода не получится. Из Нанкина? Столичная штучка, думаешь? А ну-ка, сколько у вас в Нанкине небоскрёбов? Вот то-то же. Ты из провинции Сычуань??? Извини, у тебя точно нет блох? Гениален, зараза!!!!
|
Шанхайские газеты, вечер 24 октябряШАНХАЙ ТАЙМСПервая полосаПОЛИТИЧЕСКИЙ КРИЗИС ПРЕОДОЛЁН
ЯПОНЦЫ ИСКЛЮЧАЮТ ВОЗМОЖНОСТЬ ВТОРЖЕНИЯЗаявление японского посла в Китае г-на Акира АриёсиГосподин Чрезвычайный и полномочный посол Японской Империи в Китайской Республике г-н Акира Ариёси сегодня днём прибыл в Шанхай, где провёл переговоры с Председателем Шанхайского муниципального совета г-ном Генри Э. Арнольдом, а также со специальным представителем Центрального исполнительного комитета Гоминьдана Фу Чэнем. В ходе переговоров г-н Акира выразил уверенность в необходимости разрешения возникшего кризиса мирными методами. В свою очередь г-н Арнольд и г-н Фу заявили, что предпримут все необходимые шаги по обеспечению безопасности подданных Японской Империи, проживающих в Шанхае и окрестностях. На настоящий момент г-н Акира остаётся в Шанхае.  Японские жители Шанхая приветствуют господина посла Крейсер «Юбари» и речные канонерки «Атами» и «Котака», вставшие на якорь напротив Бунда сегодня утром, около 4 часов пополудни снялись с якоря и направились в г. Усун, откуда и вышли ранним утром. Уход кораблей совпал с разгоном демонстрации протеста против возможной японской агрессии на Бунде. Ни в консульстве Японии, ни в штабе японской речной флотилии в Усуне не удалось добиться официальных комментариев на этот счёт. По сообщению же источника в консульстве, пожелавшего остаться неназванным, весь вояж военных кораблей являлся инициативой японского флотского командования и не был согласован с японскими дипломатическими представителями или властями в Японии. Передвижения японской морской пехотыПо сообщениям корреспондентов с мест, на протяжении всего дня наблюдались энергичные перемещения сил японской морской пехоты между базой речной флотилии в Усуне и военной базой морской пехоты в районе Хункоу. На протяжении первой половины дня японцы стягивали силы на базу в Хункоу, после же того, как военную базу посетил посол Японии г-н Акира Ариёси, грузовики с морской пехотой начали отправляться назад в Усун. (стр. 2) Некролог господину генерал-майору Ёсидзуми ХисаоВ некрологе описана краткая биография генерал-майора. Господин Ёсидзуми родился в 1882 г. в маленькой деревне в префектуре Ниигата. Семья будущего генерала была небогата, и отцу стоило больших усилий пристроить сына в военно-морское училище, что, однако, было бы невозможно, если бы сам г-н Ёсидзуми не отличался выдающимися способностями, благодаря которым окончил школу с отличием. Во время русско-японской войны лейтенант Ёсидзуми служил на кораблях Императорского флота, в частности, принимал участие в знаменитом Цусимском сражении. В 1920-е годы г-н Ёсидзуми принимал деятельное участие в формировании сил японской морской пехоты. В Шанхай г-н Ёсидзуми попал в 1932-м году, когда принимал участие в известных событиях в районах Хункоу и Чжабэй. После гибели генерала Сиракава от рук корейского террориста в апреле 1932-го года генерал-майор Ёсидзуми был назначен командующим Шанхайской группой японской морской пехоты.
Генерал Ёсидзуми был известен как человек, принадлежащий к умеренному крылу японского военного истеблишмента. Генерал неоднократно высказывался о недопустимости опрометчивых действий, как с японской, так и с китайской стороны. Определённую известность в Шанхае получил случай последних дней боевых действий 1932-го года, когда полковнику Ёсидзуми удалось договориться с командиром одного из окружённых в городе отрядов китайских войск о сдаче оружия взамен на беспрепятственный выход из города.
Сейчас должность исполняющего обязанности командующего Шанхайской группой морской пехоты принял на себя начальник штаба группы, полковник Мори Такео. (стр. 12) Идея на модуль Максинатору:
Знаменитые копи царя Соломона могут быть открыты19 октября, Йоханнесбург, Южная Африка — Секреты таинственного Зимбабве, руины мёртвой цивилизации, которые занимали внимание археологов многие годы, наконец будут раскрыты экспедицией, готовящейся при поддержке правительства Родезии. Проф. Рэймонд Дарт, антрополог, нашедший известный таунгский череп ( ссылка) и хорошо знающий местные руины, полагает, что будущая экспедиция наконец раскроет все их секреты. Руины величественных зданий, расположенные в области Машоналэнд рядом с г. Виктория, уже на протяжении полувека привлекают внимание археологов, спорящих об их возрасте и назначении. Одни полагают, что эти руины и являются легендарными копями царя Соломона, тогда как другие считают, что они являются остатками крепости, защищавшей большой коммерческий центр, возникший рядом с расположенными неподалёку золотыми рудниками. Учёные полагают, что Башня Тишины, возвышающаяся над руинами, использовалась древними для кремации останков своих мёртвых. Дарт утверждает: «Когда мы найдём их гробницы, мы наконец сможем приблизиться к раскрытию тайн Зимбабве». Предполагается, что экспедиция займёт около пяти лет. Днём: переменная облачность, ветер северный, порывистый. Температура +10… +12 Ночью: переменная облачность, ветер северный, порывистый. Температура +2…+5 НОРТ ЧАЙНА ДЭЙЛИ НЬЮСпервая полосаДЕМОНСТРАЦИЯ ПРОТЕСТА НА БУНДЕ
ЧЕТВЕРО УБИТЫХ И ДЕСЯТКИ РАНЕНЫХДемонстрация протеста против возможной японской агрессии, с полудня сегодняшнего дня собиравшаяся на Бунде, была разогнана. Протестующие в числе от пяти до десяти тысяч человек, парализовавшие городское движение и работу компаний, расположенных на центральной набережной Шанхая, были разогнаны силами Шанхайской муниципальной полиции и Добровольческого корпуса. Демонстрация, стихийно собравшаяся на набережной в ответ на появление японских военных кораблей напротив Бунда, быстро потеряла свой антияпонский настрой и превратилась в массовые беспорядки с обычным для Китая настроем против всякого иностранного присутствия: демонстранты били стёкла, жгли иностранные флаги, машины и трамваи и выкрикивали шовинистические лозунги. Ситуация ещё более усложнялась ввиду присутствия обычно многочисленных иностранных (в т.ч. японских) граждан и подданных на главной набережной Шанхая, по отношению к которым толпа могла повести себя в высшей степени недружелюбно. Многие компании и организации, расположенные на Бунде, в их числе главный офис шанхайской таможни, Гонконгско-Шанхайский банк и другие, прекратили работу и перешли на осадное положение. Власти воздерживались от силового решения, пока демонстранты не применили оружие по отношению к полисменам-сикхам в оцеплении, после чего командир подразделения сикхов приказал выстрелить поверх голов демонстрантов. Как особо заявляют официальные лица в SMP, приказа стрелять на поражение не было. Основной причиной травм стала давка, образовавшаяся сразу после начала стрельбы, но рассосавшаяся всего через несколько минут, после того как полицейские, перекрывшие выходы с набережной на Кантон-роад и Фучжоу-роад открыли демонстрантам дорогу. Тем не менее, в давке по предварительным сведениям пострадали несколько десятков человек, большинство из которых были доставлены в Международный диспансер на Фучжоу-роад. На настоящий момент подтверждено четверо погибших. Редакция «Норт Чайна Дэйли Ньюс» выдержала четырёхчасовую осаду под градом камней и бутылок с набережной, не прекращая работы. Наш репортёр Кеннет Инь пострадал от удара бутылкой по голове и был помещён в больницу с сотрясением мозга. Британский авианосец «Гермес» движется к ШанхаюБританский авианосец «Гермес», направлявшийся из Гонконга с визитом в японский порт Нагасаки, сменил свой курс и в настоящее время движется по направлению к Шанхаю. Очевидно, что боевые самолёты, появившиеся сегодня днём над городом, взлетели с палубы британского авианосца. Китайская сторона пока никак не прокомментировала появление иностранных ВВС над китайской территорией, а также возможный незапланированный визит британского корабля в Шанхай. (стр. 2) Корейские террористы дают показанияЗахваченные живьём прошлым вечером два террориста-участника нападения на «Амбассадор баллрум», находящиеся сейчас на японской базе в Хункоу, начали давать признательные показания. По заявлению представителей японской консульской полиции террористы принадлежат к одной из корейских праворадикальных националистических организаций. Известно, что корейский национализм находит широкую поддержку в Китае, в том числе и на самом высоком уровне. (стр. 10) В мире:22 октября, Женева, Швейцария, — Великобритания, председательствующая сейчас в Лиге Наций, призывает к санкциям против Италии в связи с продолжающейся агрессией против Эфиопии. В случае, если решение о санкциях будет принято, Италия окажется практически изолированной в экономическом смысле от всего мира. 22 октября, Питтсбург, США — В Питтсбурге открывается международная выставка фонда Карнеги «Внутри и снаружи», в которой принимают участие английская художница-импрессионистка Лаура Найт ( ссылка) и известный немецкий экспрессионист Отто Дикс ( ссылка) Эфиопская кампания доказывает, что войны начинаются на пустом местеКомиссия Лиги Наций по расследованию инцидента в Уал-уале, предшествовавшего кампании, заявляет — первый выстрел мог произойти по ошибке
Уильям Филипп Симмс19 октября, Вашингтон, США Конфликт в Африке являет собой прекрасный пример того, как войны начинаются на пустом месте.
Иногда пушки начинают стрелять сами по себе, и именно это и повлекло за собой начало нынешнего конфликта. На столе передо мной лежит документ, ещё не опубликованный в этой стране: отчёт комиссии Лиги Наций по расследованию инцидента в Уал-уале, ставшим Сараево нынешней итало-эфиопской войны.
Из документа следует, что не виноват никто. Несмотря на то, что в стычке между итальянскими и эфиопскими войсками при Уал-уале погибло более 150 человек, документ утверждает, что всё это было «случайным происшествием». Все просто были на взводе. И просто начали стрелять друг в друга. И началась война.
Отчёт комиссии насчитывает 38 страниц французского текста. Из них первые 13 страниц посвящены истории отношений Италии и Эфиопии. Из остальных же страниц мы можем узнать вот что:
Поселение Уал-уал расположено в пустынной местности, которую часто посещают кочевые племена из британского и итальянского Сомалилэнда, а также из Эфиопии. Основную ценность поселение представляет в связи с тем, что в нём расположено около 300 колодцев, вода из которых жизненно необходима проживающим там людям и скоту. В 1928-м году местность перешла под итальянское управление, а в 1930-м году была оккупирована Италией. Итальянцы укрепили поселение и разместили в нём силы из той же части, что была дислоцирована на форпосте Уардар в восьми милях от поселения.
Отчёт комиссии Лиги заявляет, что, несмотря на то, что Эфиопия никогда не признавала суверенитет Италии над поселением, эта страна в то же время ни разу не подала официального протеста на действия итальянцев. Неудивительно поэтому, что итальянским стали считать поселение сначала итальянцы, а вслед за ними и посещавшие Уал-уал британцы и эфиопы. В то же время эфиопские власти продолжали считать Уал-уал частью Эфиопии, и, разумеется, это вызывало подозрения и трения. Какое-то время все стороны жили в такой атмосфере, но совершенно очевидно, что в подобных условиях малейшая искра может вызвать пожар.
22 ноября «армия» из 600 эфиопских солдат выдвинулась к Уал-уалу. Одним из офицеров этой «армии» был некий Омар Самантар, приговорённый к смерти итальянскими властями за убийство итальянского офицера и бежавший от правосудия в Эфиопию. Его «армия» сопровождала англо-эфиопскую миссию, имевшую цель уточнения границ.
Итальянский форпост удерживали около 160 человек из итальянских колониальных войск. Они воспротивились продвижению эфиопов на территорию, которую считали своей, но были вынуждены отступить под давлением, оставив эфиопам с десяток колодцев с водой.
На следующий день на итальянских позициях появился британский подполковник Клиффорд, который заявил протест в связи с остановкой их миссии. Командир итальянских войск, капитан Чиматура, ответил, что он солдат, а не дипломат и потому никакого мнения на этот счёт иметь не может. Он предложил подполковнику оставаться на месте, пока вопрос о границах не будет разрешён уполномоченными лицами. Во время этих переговоров над британским лагерем на бреющем полёте пролетели два итальянских самолёта. Британские офицеры заявили, что итальянцы целились в них из пулемётов, на что итальянские лётчики позднее заявили, что действительно целились, но не из пулемётов, а из фотоаппаратов. Комиссия Лиги подтвердила это объяснение.
Переговоры затянулись на несколько дней, в течение которых напряжённость только возрастала. Подполковник Клиффорд принял решение вернуться в штаб своей части, но прочие войска остались на месте и были усилены позднее до численности в 1400–1600 человек.
Гром грянул в первых числах декабря. Обе стороны стояли близко друг к другу, иногда разделённые парой-другой шагов, и вот, наконец, кто-то выстрелил. Комиссии не удалось выяснить, был ли выстрел случаен или сделан по птице или зайцу — сейчас этого никто не сможет сказать.
После того, как битва окончилась, на поле осталось лежать 160 человек: 130 эфиопов и 30 итальянских солдат. Кроме того, более 100 итальянских солдат были ранены. Один из эфиопских свидетелей заявил, что своими ушами слышал команду итальянского офицера “a terra!” (ложись), а затем “fuoco!” (огонь). Но в итальянских колониальных войсках команды всегда отдаются на местном языке, а не по-итальянски.
Исходя из этого, комиссия заявила в своём отчёте, что весь инцидент являл собой цепь несчастных случайностей, и случайным, возможно, был и первый выстрел.
|
|
|
Чарльз, конечно, был агностиком. Конечно — потому что сложно предположить иное мировоззрение у образованного либерально мыслящего молодого человека поздней викторианской эпохи: мозг таких людей был уже безнадёжно отравлен дарвинизмом, и беспомощные попытки религиозных деятелей зашить на живую нитку образовавшиеся в парадигме мира прорехи (вроде трактата «Пуп Земли», в котором автор утверждал, что Бог создал все ископаемые с иезуитским намерением ввести человечество в заблуждение) вызывали у людей типа виконта Морпетского лишь смех.
С другой стороны, для того чтобы отвергнуть тысячелетнюю религиозную традицию и броситься с головой в омут атеизма, Чарльзу следовало родиться не в Англии, а где-нибудь на континенте, желательно в Пруссии или России; подобный нигилизм был чужд английскому национальному характеру и, кстати, поэтому не стоит удивляться, что британцами были и Юм, и Гексли, и Рассел (с которым, к слову, Чарльз был знаком лично) — иными словами, все те люди, которые, хоть и могли согласиться с тем, что Бог умер, но не спешили танцевать джигу на Его могиле, видимо, не желая ранить чувства скорбящих близких, а, может быть, имея в виду и возможность летаргического сна. Да и слова «есть многое на свете, друг Горацио» тоже написал соотечественник Чарльза, не будем забывать и это.
Вот и сейчас Чарльзу пришли на ум именно эти слова, и внутренне присущий молодому виконту агностицизм здесь оказался как нельзя к месту, поскольку, с одной стороны, оставлял возможность веры в сохранение сознания после смерти, а с другой — не замыкал её на хрестоматийном представлении об апостоле Петре с мечом у врат рая. А потому Чарльзу было… не легче, но, пожалуй, проще осознать услышанное от мистера Питри, чем самому руководителю экспедиции. Мысль о том, что они оказались в древнеегипетском загробном мире, безусловно, поражала и ошеломляла, но по крайней мере не противоречила картине мира, которую Чарльз полагал правильной. Есть многое на свете, да. И на этом, и на том.
Естественно напрашивался логический вывод, что для того чтобы попасть в царство мёртвых, нужно умереть. Чарльз не стал его озвучивать: во-первых, до этого и так просто догадаться, а во-вторых, даже если кто-то об этом сейчас и не думает, незачем их расстраивать, благо что ничего этот факт по большому счёту не меняет. Не меняет, а всё равно печально: получается, что Чарльз умер в 24 года, не оставив детей, а виконтом и наследником теперь стал его младший брат Губерт. Узнав о его смерти, отец пошлёт телеграмму в Лондон, и мама будет плакать. Отстранённо и тоскливо об этом подумалось. Вспомнилось место из «Одиссеи», где хитроумный царь встречает в Аиде тень Ахилла и слышит от неё, что лучше быть последним рабом в мире живых, чем царём в мире мёртвых. Возможно, накатившая на виконта меланхолия свидетельствовала о правоте слов Гомера; во всяком случае, весело сейчас не выглядел никто из спутников Чарльза.
Впрочем, пришедшие на ум строки являли пример того, что смерть была не единственным пропуском в загробный мир, по крайней мере, у греков. Как с этим обстояли дела у египтян, Чарльз сказать затруднялся, а потому вопрос журналиста здесь пришёлся как нельзя кстати. Впрочем, предложение мистера Гранта вернуться в пещеру энтузиазма у виконта не вызвало, но Чарльз не спешил возражать, так как был уверен, что и без него найдутся люди, которым сие предложение не придётся по душе.
|
-
Прекрасно)
Один из лучших постов в игре!)
-
Ты мне давал возможность наблюдать за Джимми, за что тебе огромное спасибо))
Но Бунн для меня был просто персонажем. Вплоть до этого поста. После... он ожил, стал настоящим. Буквально руку протяни и коснешься его небритой щеки)
|
21:40
Чжан выполнил все указания Остина, и уже через десять минут его место на наблюдательном посту занял вислоусый австралиец.
— Хамфри сюда навязался, — сообщил с усмешкой Купер. — Мы его брать не хотели, испортит же ковбойством своим всё, а он чуть не силой в машину залез. Своего, что ли, дела нет, говорим, а он нам, дескать, он дело по Ли Сю тоже ведёт. Ну, формально прав, да. Пришлось брать.
Ничего не происходило. Шоу "The Western Brothers" закончилось, и неизвестный жилец соседней квартиры, послушав ещё немного музыку, выключил радио. Человек в квартире Ли Сю выглядывал из-за занавески раз минут в пятнадцать-двадцать (может, и на Нанкин-роад тоже выглядывал, кстати говоря). Из четвёртого подъезда народа выходило мало, и никто из выходящих не был хотя бы отдалённо похож на Ли Сю или вообще на гангстера. Заходили в подъезд многие, и были среди заходящих и молодые китайцы, но лиц их с такого расстояния, да ещё и закрытые полами шляп, было не разглядеть. Теоретически кто-нибудь из них мог оказаться и Ли Сю. Пресловутой машины всё так же не появлялось.
Около девяти вечера во дворе появились Ричи и Чжан — последний держал в руках большой бумажный пакет. Детективы быстро, но не торопливо пересекли двор (Остин вперился взглядом в занавески на тёмных окнах квартиры Ли Сю: не откроются ли в самый неподходящий момент? Нет, не открылись.), зашли во второй подъезд, поднялись к наблюдательному пункту. Чжан поставил свой пакет на подоконник и начал вытаскивать из него картонные коробки, от которых сразу потянуло горячим пряным запахом китайской еды.
— Вы проголодались, наверное, мистер Рейнольдс? — заботливо предложил Чжан Остину. — Мы-то там уже подкрепиться успели.
Остин и вправду уж и не помнил, когда в последний раз ел, а, раз соглядатаев на наблюдательном пункте теперь было достаточно, то и устроился детектив на двух стульях, принесённых из каморки консьержки, и с аппетитом принялся за лапшу с кусочками куриного мяса, варёный рис и жареное дофу.
— А Хамфри домой уехал, — сообщил Остину Ричи, присевший на край ковровой дорожки, которой была застелена лестница. — Надоело ему тут. Стрелять не в кого, — детектив усмехнулся.
— Так что, там Эдди один остался? — нахмурился Купер.
— Да нет, почему один? — пожал плечами Ричи. — Джагур парень вроде толковый.
— А, так там Джагур?
— Да, Остин с ним вместе схрон на Ист-Юйхан брал.
В этот момент подъездная дверь хлопнула, и Остин услышал уже знакомые ему голоса: скандинавско-китайская семья возвращалась домой.
— Нет, на лифте! — строго по-китайски сказала мама.
— Мы только посмотрим! Только глазком! — наперебой крикнули дети и побежали вверх по лестнице. Поднялись до наблюдательного пункта, остановились, с удивлением наблюдая картину, никогда не виданную тут: четверо взрослых дядек (трое — лаоваи!) расположились на лестничной клетке, двое на подоконнике сидят, один на ступеньке, а ещё один и вовсе на стуле сидит, а на другом — коробки стоят с едой и палочки из них торчат.
— Добрый вечер, офицеры, — на правильном английском поприветствовала детективов девочка в берете и сделала книксен, а затем хлопнула ладошкой по спине брата, чтобы тот поклонился. Мальчик, который, похоже, был годом-другим младше её, размашисто поклонился и снова принялся во все глаза оцепенело таращиться на незнакомцев.
— Добрый вечер, юная леди, — поздоровались с дамой офицеры.
Девочка взяла брата за руку и бесцеремонно потащила мимо Ричи наверх. Следуя за сестрой по ступенькам, мальчик оглянулся всё с тем же остолбенело-испуганным выражением на лице.
Родители, изо всех сил поспешавшие по лестнице вслед за убежавшими детьми, выглядели не менее озадаченными, чем мальчик. Господин-скандинав с видимым неудовольствием осмотрел сборище, которое полиция организовала в его уютном подъезде, но сказать ничего не решился и, обогнув к тому времени уже поднявшегося со ступеньки Ричи, прошёл наверх. Жена тихо проследовала за мужем и только напоследок обернулась и смущённо улыбнулась детективам, как бы извиняясь то ли за детей, а то ли за мужа.
— Чудо-то какое, а? — умилённо сказал Фрэнк Купер, когда за семьёй закрылась дверь, и глубоко вздохнул, отворачиваясь к окну и продолжая наблюдение. Как Остин знал, у Фрэнка тоже был сын-подросток и даже жил здесь, в Шанхае, вот только после развода не ладились как-то у него с ним и с женой дела. Обычная история, в общем. Чжану только вот в жизни в этом смысле пока везёт, ну так ведь он молодой ещё, да и живёт у себя на родине — тоже важно ведь.
Некоторое время ничего не происходило. А минут через десять чудо снова почтило своим присутствием наблюдательный пост SMP: дверь тихонько приоткрылась, и две уже знакомых детских головки выглянули из двери и принялись наблюдать за детективами, наблюдающими за неизвестным в квартире Ли Сю, который тоже время от времени наблюдал за внутренним двором. План маленьких соглядатаев был безупречен — Ричи сидел к ним спиной, Остин всё ещё доскребал остатки риса из коробки, а Купер и Чжан были прикованы взглядом к происходящему за окном, и ничто бы не выдало шпионов, если бы в какой-то момент они сами не начали ёрзать, хихикать и переговариваться по-китайски. Ричи обернулся, и дверь тут же захлопнулась. Ричи обернулся назад к коллегам. Дверь снова приоткрылась. На этот раз Ричи был к этому готов и резко обернулся с возгласом: «Бу!» Дети дружно вскрикнули и хлопнули дверью.
— Нельзя детей пугать, — пожурил коллегу Фрэнк Купер. — Могут стать заиками.
Дверь больше не открывалась; видимо, кто-то из родителей заметил игры детей и дал им хороший нагоняй.
Остин доел ужин, сложил коробки аккуратно одну в другую, положил их в бумажный пакет. Сменил Купера на посту на подоконнике, принялся наблюдать за освещённым ровным светом фонарей над подъездами пустым двором — там, за светящейся сотнями окон стеной дома была сверкающая огнями Нанкин-роад, ездили машины, рикши, кутили туристы — ну, сегодня, может, в связи с последними событиями, не так бурно, как обычно, но всё равно кипела жизнь. Хороший дом — с одной стороны на центральной улице, а с другой — тишь да гладь во дворике. Только вот зелени тут им не хватает, клумбу бы какую по центру двора. Въехала машина во двор, встрепенулся Остин: нет, «пежо» какое-то. Хм, у Ли Сю тоже ведь «пежо» был? Ну уж явно это не тот, тем более что и остановилась машина у третьего подъезда, выбежал шофёр быстро, открыл заднюю дверцу, вышел из неё пожилой господин с тросточкой. Остин подавил зевок. Спал мало, а ещё до часу сидеть, тем более что поел только что.
Снизу по лестнице раздались осторожные шаги. Остин обернулся. На лестнице стояла консьержка.
— Господа… — робко обратилась она к полицейским. — Вас требуют к телефону из вашей… организации.
Остин немедленно спустился вниз к столу консьержки, взял трубку.
— Остин? — раздался в трубке мрачный и тяжёлый голос Фэрбенкса. — Снимай засаду. Приказ сверху.
|
-
Впрочем, простите, я, кажется, увлёкся.
Какой версаль!
-
Очень хорошо. Чисто английский диалог в экзотических декорациях. God bless Queen Victoria!
|
Медленно, придерживая на плече сумку, следовала за профессором. Когда они ехали сюда, настроение у мисс Адлер было прескверное. Но эта ночь вытряхнула из головы весь сор сомнений, неудачных замыслов, осадок, оставшийся от последней экспедиции.. Сейчас уже не было ни страха, ни усталости, ни горечи - только волнительная, сладкая, тягучая истома. Вдохнув затхлый воздух усыпальницы, испытала упоительное наслаждение. Наконец-то..
Пока шла по расчищенному проходу, достала из сумки карандаш и планшет. Слушая краем уха коллег, уселась посреди комнаты. По-турецки сложив ноги, спина прямая. Всё-таки удачно она одела штаны и льняную рубашку. Во-первых, не так жарко, как в юбках, подъюбниках и этих ужасных блузках с рюшечками, которые застёгиваются под горлом и не дают дышать. Во-вторых, на поясе можно так удачно закрепить некоторые принадлежности: фляжку, тот же фонарь. Да, конечно, леди не подобает так выглядеть, тем более в компании мужчин. Но.. Ирэн было всё равно. Её вообще мало что волновало. Рука плавно скользила по бумаге, точно копируя все изображения. При этом голова была приподнята вверх, и взгляд лишь изредка опускался, чтобы убедиться, что рука всё делает верно. Сделав множество набросков и зарисовок, она пошла дальше и начала делать уже менее аккуратные черновики, пытаясь найти связь между изображениями, включая те, на которых были сбиты имена. Когда мужчины двинулись далее вглубь усыпальницы, лениво закрыла планшет, будто её оторвали от какой-то хорошей книги. Ступая следом за коллегами, переосмысливая то, о чём они говорили... Подошла к стене, у которой стоял мистер Кингсфорд. Зацепила ногтём маленький кусочек известняка. Раскрошила его между подушечками пальцев. В голову пришла мысль. Не все стены состояли из известняка. Он был лишь на поверхности. А это значит.. Когда сзади послышался крик, даже не дрогнула. Лишь вскинула бровь. Точно. Подошла к краю колодца, когда остальные уже столпились вокруг. Нагнулась, увидела мистера Эсэка, криво иронично улыбнулась.
- Вы не сильно ушиблись? Хотя Вы там очень удачно оказались.
Сказала негромко, потому что, оценивая архитектурную акустику помещения, пришла к выводу, что мистеру Эсэку их слова могли казаться очень громкими. Повернувшись к профессору, спросила:
- Позволите мне присоединиться к коллеге.. менее экстравагантным способом? Хочу изучить известняк на стенках колодца и внизу. Если там слой будет толще, то я почти уверена, что раньше где-то под нами проходила подземная река. Она наверняка и стала причиной того, что мы имеем удовольствие сегодня наблюдать.
-
Во-первых, не так жарко, как в юбках, подъюбниках и этих ужасных блузках с рюшечками, которые застёгиваются под горлом и не дают дышать.
Хочешь узнать, что такое боль?! Поноси корсет!!! (с) кино про пиратов
|
|
|
-
Савачика даже заготовила сцену в которой фараон Рамэсуэль в отчаянии сходит с трона и сам становится на колесницу что бы даже не выиграть, а просто спасти войско от разгрома.
В реальности, кажется, так и было?)))
Спасибо, весьма интересный был модуль, волнительный, ну и поучительный даже в чем-то.
Если еще будут модули-сражения - вписывай меня смело). А может и сам что смастерю))).
Олсо, повторю просьбу открыть профили персонажей.
|
-
Чем-то это даже успокаивало - нет ни нужды, ни ненависти, только бушующее море бесцветного взрыва, и черное небо до бескрайних горизонтов.
Даже жаль, что и в этом мире скоро рассвет. С ним опять в бой. Серебристый опасен, однако)
|
-
Тяжело принять такую потерю, но еще тяжелее думать, что ты может быть мог что-то сделать, но был в другом месте.
Пробирает). Хорошо).
|
|
|
-
И ещё подумалось — а ты ведь, получается, девственник ещё, Майки-бой. И в этом смысле, и в смысле, что ни одной живой души загубленной за тобой ещё нет, и вот тут уже даже и не знаешь, радоваться или печалиться этому.
Был такой фильм, "Погоня с дьяволом", про партизан-южан то ли из Миссури, то ли из Канзаса.
И там в самом конце главного героя женят наконец, и когда он остается с женой (которая дважды вдова к слову) наедине, у них происходит шикарный разговор:
- Ты же девственник?
- Я многое повидал...
- Но ты ведь еще никогда не был с девушкой?
- Женщина, я убил четырнадцать человек!!!
|
Остин:24.10.1935 18:32
Шанхай, китайская часть города,
Район Хункоу, база японской морской пехотыПодмоги для Чжана добиться не удалось: Фэрбенкс заявил, что все наличные силы всё ещё патрулируют улицы Сеттльмента — кто знает, как китайцы прореагируют на разгон их демонстрации и не выльется ли это во что-то худшее. Поэтому со свободными констеблями пока туго. Позвонив в китайскую полицию (взял трубку капитан Чжай) и передав запрос на установление личности Ляо Таокуана, Остин спустился вниз, взял знакомый побитый форд и покатил на север города, в Хункоу. Проезжая по той части района, которая относилась к Сеттльменту, Остин понял, почему у SMP сейчас не хватает констеблей: можно было подумать, что Муниципальный совет ввёл военное положение и с минуты на минуту ожидает если не погромов, так вторжения — по улицам ходили усиленные патрули китайской полиции и даже полицейские-иностранцы (видимо, детективы из отделений Хункоу и Янцзыпу). На границе же Сеттльмента Добровольческий корпус уже выставил блокпост: и колючая проволока, и мешки с песком, — всё это было уже готово и использовалось и в двадцать седьмом (чего Остин не видел), и в тридцать втором (чему он был свидетелем), а потом разбиралось и хранилось до поры до времени в подвалах-бомбоубежищах близлежащих домов, откуда сейчас русские солдаты вытаскивали всё это добро и устанавливали на перекрёстке, оборудуя пулемётные гнёзда и укрытия. Здесь Остину пришлось остановиться — нет, документов проверять никто не собирался, но узкая открытая для проезда полоса дороги между проволочными заграждениями вызвала небольшую пробку, в которой Остину пришлось простоять около пяти минут. Проехав, наконец, на китайскую часть города, Остин не мог не отметить, насколько более беззаботно относятся к безопасности китайские власти: мало того что никаких укреплений тут не было и в помине, но даже и улицы, на которых проживали точно такие же японцы, как и в прилегающем районе Сеттльмента, патрулировать никто не собирался — во всяком случае, не более чем обычно. Так, оставив за спиной солдат с винтовками, пулемётные гнёзда и колючую проволоку, можно было бы подумать, что ничего и не случилось вчера — так же мирно и спокойно выглядела китайская часть района Хункоу, и даже тут и там видневшиеся следы прогремевшей здесь три года назад войны воспринимались как элемент местного колорита, настолько к ним привыкли шанхайцы и шанхайлэндеры. Мирное ощущение пропало на подъезде к баракам японской морской пехоты, когда Остину повстречались три грузовика с японскими военными номерами и пулемётами на крыше кабины, битком набитые низенькими и смуглыми матросами в бескозырках и с винтовками. Что удивительно, на подножке одного гонящего под двадцать миль в час грузовика висел господин в цивильном пальто и шляпе — наверное, японец, кто же ещё, но с чего бы вдруг ему ехать вместе с морпехами, да ещё и на подножке? Оставив машину у длинного серого забора с колючей проволокой по верху, которым была окружена японская база, Остин двинулся ко входу. Здесь царило оживление: не менее полусотни азиатов, кто с японскими флажками в руках, а кто с нарукавными повязками с красным кругом, стояли на противоположной от ворот стороне дороги, видимо, ожидая чьего-то появления. Рядом с воротами стояли и журналисты с фотоаппаратами с большими металлическими вспышками (на город уже спустился вечер). Эти тоже кого-то ждали. Постучавшись в дверцу проходной в стороне от больших ворот, Остин через пень-колоду объяснился с плохо говорящим по-китайски и вовсе не знающим английского японским морпехом, и уже через несколько минут капитан Найто пригласил коллегу внутрь. — Добрый вечер, мистер Рейнордс, — поприветствовал Остина японский детектив, поклонившись. (Английский капитана был далеко не так чист, как у атташе Ямагути или Инокумы.) — Рад приветствовать вас на нашей базе. Не будем терять время, пройдём на гауптвахту. Буду рад выступить вашим переводчиком. Двигаясь по широкому плацу мимо пятиэтажных (земля в Шанхае была дорогая) казарм к приземистому зданию гауптвахты, Остин заметил группу офицеров и гражданских лиц, двигающихся откуда-то к воротам. — Посор, — заметив взгляд Остина, прокомментировал Найто, а, увидев замешательство в глазах детектива, пояснил: — Не барьный зар, а наш посор. Японский посор. Приретер из Нанкина. Где-то ведь тут за городом у них, японцев, и аэродром свой был, на другой военной базе, вспомнил Остин. И танки там у них тоже стояли, но в городе так и не показались, и крейсер ушёл. Может, и вправду, кризис преодолён? Ричи:18:20Оставив сержанта Ю работать с «патриотом» Цао и дальше, Ричи направился к себе, но на выходе из изолятора его окликнул дежурный: — Господин инспектор! Старший инспектор Рейнольдс передал вам записку! Чжан:18:33И ещё час прошёл за кропотливой и утомительной работой, требующей постоянного неотрывного внимания — стоило только на минуту отвлечься, прислушаться к болтовне продавщиц или задуматься над тем, что Янхун-то наверное, уже пришла с работы и сейчас, конечно, готовит еду для себя одной, не ожидая Чжан Дуна домой раньше десяти, — и пропускал детектив очередного прохожего, выходящего из переулка, и тут уж, ругай-не ругай себя, а только и оставалось занести в блокнот короткое «муж., вышел» и время. Сейчас, к половине седьмого вечера, в записях Чжан Дуна насчитывалось уже с полсотни отметок о мужчинах, входящих в переулок и выходящих из него, — а ведь был другой переулок, через который люди тоже могли проходить к «Хардун-билдинг», и машины тоже подъезжали к воротам — самые разные, и их Чжан тоже кропотливо заносил в блокнотик, и номера записывал. Так и сейчас, привычно записал он в блокнот: «чёрн., легк. (марку этой машины Чжан не разглядел), F4488, въех.» — сначала записал, а только потом и обратил внимание на номер: две четвёрки, две восьмёрки! В Китае, где слово «четыре» в большинстве диалектов (в т.ч. и в шанхайском) созвучно слову «смерть», четвёрка считалась очень несчастливым числом, и до того её не любили китайцы, что зачастую не было в новых построенных домах четвёртого этажа (в Шанхае меньше, а вот в Гонконге повсеместно). А вот восьмёрку китайцы любили — на кантонском эта цифра произносилась созвучно слову «богатеть», и, хоть ни в стандартном китайском, ни в шанхайском созвучия не было, но давно уже распространилась мода на восьмёрку с Гуанчжоу и Гонконга на север, и уже по всей стране теперь и свадьбы китайцы назначали на восьмые числа (желательно августа), и на восьмых этажах селились с удовольствием (где были они, восьмые). А здесь номер — две четвёрки, две восьмёрки! Такой простой нумерологический шифр понятен любому китайцу с детства: два раза по четыре — множество смертей, два раза по восемь — большое богатство. «Богатею, убивая направо и налево», вот что это значит. У «зелёных» такие или подобные им номера чуть ли не у каждого. Машина остановилась у въезда во двор «Хардун билдинг» — видимо, водитель о чём-то говорил с охранником в будке.
-
Такой простой нумерологический шифр понятен любому китайцу с детства: четыре раза по четыре — множество смертей, восемь — богатство. «Богатею, убивая направо и налево», вот что это значит. У «зелёных» такие или подобные им номера чуть ли не у каждого.
Блин, вот реально настоящим детективом запахло)))
-
Читайте по наколочкам.
Номерок блатной - три семерочки четыре четверочки.
Люблю описания таких нюансов.
|
|
-
Стоп, дружище. Это отчаянье. Отчаянье — это грех. Ты опять виноват. И не у кого просить прощения. У них, что ли, попросить.
— Извините, — опустив глаза, буркнул в пустоту Фук и подошёл к двери с ключом.
Захотелось почитать этот модуль)
-
останется у наших потомков представление о том, как можно использовать эти бумажки при отправлении физиологических потребностей
А может и впрямь не настолько деградирует? )
-
Здесь должен быть плюс. Обязан =)
|
|
Помрачнел внезапно. Но не хмурился, не куксился – лицо такое же бесстрастное, каким и было.
- Требуют, Пэнь, требуют. Им сейчас любой вшивый пёс сгодится, который с оружием в руках по «Амбассадору» бегал и кричал о «свободе» и «мести». Нам не нужны проблемы, умник, и именно поэтому мы тебя отдадим. И тебя, и твоих товарищей. Герои, тьфу. Вас, таких героев, с радостью на алтарь бросят, потому что на чаше весов покоится зыбкий мир в Шанхае.
Впрочем, чего это я? Можешь не говорить ничего, это твоё законное право, черт возьми. Демократия, все дела. Но знай, что соучастие в убийстве подданных не только Японии, но и твоих, китайских сограждан тебе обеспечено.
Плюс, имя Марио Фалаччи тебе о чем-нибудь говорит? Тот самый, которого твой шеф прикончил вечером двадцать второго числа. Или.. может быть, это ты его прикончил, а Ли Сю стоял и наблюдал за твоей работой? Может, он тебя так проверял, - присматривался к твоему характеру, стараясь понять, не дрогнет ли рука в «Амбассадоре», если что? Свидетели у меня есть, и тебя там точно видели, опознают. Дальше дело за малым. Не найдем Ли Сю – значит, не сможем узнать правду. Не узнаем правду – будем действовать согласно логике. Зачем начальнику марать руки, если есть маленькая пешка? Следовательно, ты всё-таки убил человека, Пэнь. И никто тебе сесть не даст – не японцы, так мы тебя вздернем.
Так что давай, Пэнь. Молчи, пользуйся своим гражданским правом.
Охранника позвал. Велел проводить. А перед этим попросил дать заключенному Яо Пэню больше времени думать над дачей показаний – во сне, вестимо, плохо думается, значит заключенный должен меньше спать. Чтобы думалось еще лучше – он не должен спать вовсе.
Теперь у нас третий подозреваемый, предпоследний и самый, наверное, серьезный. Цао Хуэй. Он у нас борется за свободу Китая от иноземных захватчиков? Пучит глаза, пускает слюни?
Привести. В душевую. Без каких-либо вопросов, без всяких там представлений, смелых запугиваний.
Принести стул металлический. Приковать руки и ноги. Два охранника – один держит спинку под наклоном, а второй включает воду. Струя холодная бьет в лицо, вода забивается в нос, булькает во рту, заключенный жмурится, плюется, фыркает, пытается кричать, дергается и извивается – ему кажется, что он начинает тонуть, и никто не дает ему сделать тот спасительный вдох, глоток холодного, ржавого воздуха душевой комнаты.
Держим. А потом выключаем, по молчаливой указке инспектора Ричи, курящего чуть в отдалении, чтобы, не дай Бог, ему не обрызгали костюм. Говорит что-то? Еще раз повторить. Повторять до тех пор, пока арестант не начнет говорить членораздельно, нормальным языком, без клоунады тупой.
Тлеет палочка сигареты. Серый пепел падает на мокрый пол. Холодный взгляд карих глаз буравит дергающееся тело.
- Еще раз, сержант.
-
Бладжад, ну и напарнички у меня, один другого лучше))).
-
Вот ведь садист-то, действительно. Бррр, не приведи Господь к таком как ты, попасться.
|
|
-
Как сказал бы Станиславский: "Как же вы достали меня цитировать Верю."
Да и кто говорил, что защитники - добрые парни, что и мухи не обидят?
-
Норм.
Я ожидал, что тут будут сопли, "как же ж так, жестоко или я или он".
Но, бля, тут у нас Запад. Не до соплей. Все правильно).
|
|
|
24.10.1935 16:29
Шанхай, Международный сеттльмент,
Фучжоу-роад, Центральное управление Муниципальной полиции
— Нет, я не работница «Амбассадора», — ответила Джулия удивленно. — Я была в числе гостей.
— Эмм... — ответил охранник, достав какой-то листок, посмотрел на него, потом посмотрел на Джулию, потом перевернул листок, снова с чем-то сверился и отложил листок обратно на стол. — Простите, сяоцзе, никаких гостей на дачу показаний инспектор Рейнольдс не приглашал.
Джулия пожала плечиками, изображая равнодушие:
— Я не знаю, что у вас в бумажке, я знаю, что лично инспектор Рейнольдс настаивал, чтобы я пришла к нему для дачи подробных показаний.
— Извините, сяоцзе, - снова сказал охранник. — Мы просто так пропускать никого права не имеем. Про гостей нам не говорили. Говорили про работников.
— Очень странно, — Джулия посмотрела на охранника с недовольством. — Такая отличная работа во время теракта, и такой беспорядок в управлении. Так сходите к инспектору и спросите. Или вы думаете, я приехала сюда ради удовольствия?
— Я позвоню, — сказал охранник, сверился по табличке с номерами внутренних телефонов и принялся крутить диск большого чёрного телефона, висящего на стене. — Не отвечает, — после минуты ожидания с трубкой у уха сказал он наконец.
— Ну, и что мне прикажете делать? — Девушка вошла в роль недовольно-обиженной посетительницы. — Отправляться домой и плюнуть на все показания? Что, сведения жертвы террориста, видевшей Ли Сю лицом к лицу, уже никому не нужны?
— Простите, сяоцзе, — развёл руками охранник. — Посторонитесь, пожалуйста, — попросил он девушку, так как она загораживала проход каким-то другим господам, возможно, детективам-китайцам.
Джулия раздраженно вздернула носик и заявила:
— Предъявите документы и назовитесь, я напишу на вас жалобу. Вы блокируете проведение следствия, может вы пособник террористов?
— Сержант Лю Кан, — без большого воодушевления ответил полицейский. Было заметно, что перспектива получить жалобу на свои действия его совсем не привлекала. — Сяоцзе! - обратился он к Джулии с умоляющими нотками в голосе. — Поймите, ну не могу я всех пускать!
— Тогда позвоните еще кому-нибудь, инспектору Ричи в конце концов. Он тоже говорил, что я должна прийти в управление, — Журналистка смотрела на охранника, представляя на его месте упертого ишака, которого не сдвинуть с места даже морковкой.
Сержант снова принялся крутить диск аппарата и, как Джулии показалось, даже радостно вздохнул, услышав голос на другом конце провода.
“Wei?” — сказал сержант на пиджин-инглиш. — “That blong Insee-pector Ritchey? This side blong one piecee missy talkee you and she hab got pidgin talkee, wantchee go topside. No, no Ambassador staffee, my no savvy, talkee she...” — сержант замешкался, припоминая английское слово — “…guest! Namey? Chop-chop savvy one-down.”
— Вас как зовут, сяоцзе? — обратился он к девушке по-китайски.
— Джулия Лян, — ответила Джулия.
“Talkee she blong Julia Liang. Oh, oh, plopa, plopa!”
— Проходите, сяоцзе, — сказал сержант, повесив трубку. — Вам в Иностранный отдел. Это на шестом этаже, спросите там кабинет, вам покажут.
— Благодарю вас, — Джулия снисходительно улыбнулась. — Я рада, что наконец-то удалось со всем разобраться. Но вам нужно больше порядка, — она назидательно кивнула головой. — И больше внимания к людям.
Гордо простучав каблучками, она проследовала мимо охранника. Несмотря на то, что в конце коридора виднелись двери лифта, около которого столпилась толпа, ожидающая прибытия кабины, Джулия направилась по лестнице вверх до шестого этажа.
Выйдя же в коридор, никакого «иностранного отдела» она не обнаружила – здесь были какие-то кабинеты, комнаты, курилки, туда-сюда ходили люди — китайцы в основном, но не было фамилий Рейнольдса и Ричи ни на одной из табличек на дверях, и Джулии не оставалось ничего иного как повернуть назад, вернуться к лестничной площадке и пойти в другую сторону. Пройдя по коридору, девушка вышла в большой зал, заставленный столами, за которыми сидело с десяток-другой мужчин, в основном лаоваев, но подумала, что здесь-то инспекторов искать точно не стоит — у них же свои кабинеты! Поэтому здесь девушка задерживаться не стала, а прошла через зал и двинулась дальше по коридору, читая таблички на дверях и не находя нужных фамилий. Дойдя до конца коридора, до другой лестницы, где стояли, о чём-то разговаривая, несколько полицейских, Джулия вдруг подумала— а ну как она не на шестом этаже, а поднялась по ошибке на пятый? Стремясь исправить свою ошибку, Джулия поднялась на этаж выше, но и тут кабинетов Рейнольдса и Ричи не было. Попытавшись было обратиться к проходящему мимо полицейскому, никакого вразумительного ответа Джулия не получила — похоже, в большом здании Центрального отделения не каждый знал инспекторов лично. На этом этаже тоже были какие-то кабинеты, и люди с бумагами и папками в руках проходили по коридору, оглядываясь на Джулию, а девушка бродила взад и вперёд по коридорам, спускаясь с этажа на этаж и понимала, что вот этот кабинет она проходила минут пять назад и что, кажется, сейчас она точно заблудилась.
Остановившись передохнуть у окна, выходящего во внутренний двор отделения, Джулия заметила, что во дворе стоят несколько грузовиков, в которых сейчас споро запрыгивали полицейские-китайцы и сикхи в чалмах. Одна за другой машины стали выезжать из ворот управления на Фучжоу-роад.
Решив возобновить свои поиски, Джулия, в очередной раз поплутав по каким-то коридорам, добралась до узкой запасной лестницы и — чем чёрт не шутит, хуже-то уже не будет! — решила спуститься на этаж. Пройдя мимо каких-то электрических шкафов и кладовок, девушка оказалась в коридоре, который она ещё не видела. Здесь было необычно для этого места тихо и безлюдно. Подойдя к ближайшей двери, покрытой чёрной кожей, Джулия прочитала надпись на блестящей серебряной табличке: "Старший инспектор Т.Дж. Ван. Заместитель начальника Особого отдела".
Особый отдел! Спецслужба Сеттльмента! Самые настоящие шпионы и контрразведчики сидели здесь, за этими дверьми, и уж, конечно, Джулия не смогла удержаться от того, чтобы не прильнуть ухом к двери мистера Вана. К разочарованию девушки, за дверью было тихо. Оглянувшись назад и вперёд по коридору и убедившись, что он всё ещё пуст, девушка, стараясь потише цокать каблучками, прошла к соседней двери и прислушалась, что происходит в этой комнате. Но и здесь было тихо. Но не таков человек была Джулия, чтобы сдаться на этом! Перейдя к противоположной двери, на табличке которой значилось "Старший инспектор П.М. Таунсенд", Джулия снова приложила ухо к кожаной обивке…
От увлекательного подслушивания Джулию оторвал звук открывающейся двери дальше по коридору. Из кабинета через пару дверей от кабинета мистера Таушенда выходил китаец средних лет в светлом костюме. Захлопнув дверь, китаец обернулся на Джулию.
Услышав этот звук, Джулия отошла от двери и с самым озабоченным видом стала изучать таблички, изображая некоторую растерянность и сомнение. Девушка неуверенно поглядывала то на одну дверь, то на другую, но к китайцу за помощью обращаться не торопилась - наврать что-нибудь она еще успеет, а, как она уже успела убедиться, в этом беспорядочном здании мало кто обращает внимание на гражданских. Зная надменность полицейских, в том, что он не проявит к ней интереса, можно было практически не сомневаться.
Господин в костюме быстрым шагом подошёл к девушке и поинтересовался:
— Сяоцзе? Вы к кому?
— Я по вызову к инспектору Ричи, — странно, этот полицейский оказался любопытен. Наверное, это из-за того, что он работает в особом отделе. — Его кабинет, наверное, дальше по коридору?
— К какому инспектору Ричи? — не понял китаец. — Что вы тут делали?
— А что, здесь несколько инспекторов Ричи? Меня к нему вызвали, к нему я и иду. Шестой этаж, правильно?
— Пятый этаж, — хмуро сказал китаец и обернулся, взглянув на дверь кабинета. — Здесь, кажется, написано "Таушенд", а не "Ричи"?
— Спасибо, вы очень добры, уважаемый господин, — в сочетании с явным недружелюбием полицейского вежливость Джулии была почти ироничной. — Я заметила надпись, потому и искала другой кабинет, с именем Ричи. Значит, это пятый? — строить из себя совершенную дурочку девушка не стала, хотя из слов китайца вполне можно было сделать вывод, что ЕЙ НУЖНО на пятый, а она на самом деле шестом. — Благодарю вас, господин, — она слегка поклонилась и направилась по коридору к лестнице.
— Я провожу вас, — настойчиво сказал господин и двинулся вместе с Джулией, молча шагая по коридору.
Господин и девушка вышли в зал со столами наподобие того, через который она уже проходила (здесь тоже были люди, хоть и немного), прошли ещё по одному коридору, а затем поднялись на этаж по лестнице и вышли в зал, через который Джулия проходила в самом начале своих безуспешных поисков: тот самый зал, где за столами сидели лаоваи! Ведь в самом начале проходила она через этот зал! Китаец на хорошем английском поинтересовался у какого-то детектива, где кабинет инспектора Ричи и, когда Джулия совсем уже собиралась было сказать, что дальше она сама, решительно двинулся в указанном направлении. Девушке ничего не оставалось, как последовать за господином, свернув за ним в узкий коридор, отходящий от общего зала. И тут Джулия увидела своего вчерашнего спасителя: инспектор Рейнольдс, видимо, только что пришедший с улицы, в плаще, шляпе и с тростью, стоял у двери одного из кабинетов и открывал её ключом. А китаец тем временем подошёл к соседней двери, постучался, открыл и спросил по-английски:
— Вы инспектор Ричи?
|
|
"Началось!" — молотом стукнуло по вискам, тесно сжало грудь неведомым, неиспытанным до того никогда чувством: и страх, и возбуждение, и азарт охотничий — кого сейчас подстрелят, меня или его? А кого-то точно подстрелят — не уйдёт сегодня смерть из Эллинвуда без урожая, не обойдёт городок наш мирный стороной, но есть Бог в небесах, и есть высшая справедливость на земле, и не позволит Господь Бог того, чтобы победили мерзавцы, чтобы убивали и насиловали они мирных жителей Эллинвуда, благочестивых американцев, и если ему, рабу Божьему Майклу Фредерику Хамфри суждено быть оружием Его и погибнуть, защищая мирных жителей, — что ж, быть тому!
Заколотило гулко сердце под жилетом, зашумело в висках, а пыльные ботинки уже сами собой быстрее стукали по горячему металлу крыши, и летел Майки к краю её, туда, где отбивался отчаянно от врагов мистер О'Шилли, чтобы помочь ему, и разделён был мир на две части перед глазами Майки: на нижнюю, пёстро-цветастую, где с высоты крыши отеля были видны деревянные крыши и стены домов, телеги, ящики, дорога, а дальше яркими пятнами и полосами — канзасские поля, прорезанные ниточками изгородей и светлыми полосками дорог, а ещё дальше — воображаемая линия горизонта, а над ней бесконечное синее небо, глубиной и однотонностью своей контрастирующее с цветастой пестротой того, что снизу, а ещё выше — колыхающаяся размытая тёмная полоса, поля шляпы, и не понимал Майки, что такого в этой виданной многажды картине, но точно знал, что, какой бы ни сложилась его жизнь, суждено ли ей оборваться через минуту или через семьдесят лет, запомнит он эту картину навсегда, навсегда останется в его памяти этот момент, когда он, молодой, быстрый как отпущенная пружина, летел по железной крыше бывшего отеля в Эллинвуде с винчестером в руках.
Следующий ход:
ДЕЙСТВИЯ:
- глядим по сторонам, чо;
ПЕРЕМЕЩЕНИЯ:
- спринт (1)
- спринт (1)
- спринт (1)
ОБЯЗАТЕЛЬНЫЕ БРОСКИ:
1) Скорость
2) Реакция
3) Хладнокровие
ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ БРОСКИ:
4) Спринт-бег (Ловкость)
5) Спринт-бег (Ловкость)
6) Спринт-бег (Ловкость)
|
|
|
|
-
Клёвый Паттон клёв во всем.
-
Классный, кстати, пост.
Жаль, что задержки были, а то б на серебряную подковку потянул.
А так просто классный пост.
Реально передает характер.
Вот он твой путь. Твоя дорога. Иногда перестаешь понимать - то ли она тебя несет, то ли ты ее прешь на себе, как верблюд горб. И вроде задолбала уже, но не скинешь. Ведь как тот горб - это уже часть тебя.
|
|
Эмили:
24.10.1935 15:03
Шанхай, Международный сеттльмент,
Бунд, Шанхайский клуб
Рабочий день продолжался, и никакие крейсеры не могли заставить состоятельных шанхайлэндеров отказаться от ланча в ресторане Шанхайского клуба, а потому у Эмили опять было полно работы, и где-то до часу работала она не покладая рук и не присев даже ни разу. А вот с часу дня поток клиентов резко сократился, перерывы в работе становились всё чаще, и в конце концов Эмили вообще осталась без дела, скучая на стульчике в углу кухни, лишь изредка поднимаясь, чтобы помочь с чем-нибудь мистеру Романьоли.
— Слышали, слышали? — говорили друг другу официанты и повара, — демонстрация началась! Народу на Бунде всё прибывает и прибывает!
А потом заговорили про какие-то самолёты:
— Японские, точно говорю, японские, — говорил один повар другому.
— Какие японские! — возражал им официант, — я своими глазами видел, английские это самолёты!
— Да откуда тут английским самолётам взяться?
— Слушай, ну что ты, хочешь, чтобы я своим глазам не верил? Круги на крыльях там - синий, белый и красный!
— Это ж французские цвета, — с сомнением сказал другой.
— Дурак! Британские!
— Британский, британский, — на ломаном китайском подтвердил мистер Романьоли, который внимательно прислушивался к разговору.
— И французские тоже, — упрямо возразил повар.
— Дур-рак!
Эмили взглянула на часы на стене. До окончания смены оставалось меньше часа: ещё пятьдесят семь минуток — и домой. Смена сегодня выдалась не тяжёлая, но какая-то сумасшедшая — крейсер этот, самолёты непонятно чьи, демонстрация ещё...
В этот момент в кухне появился официант Шао Яосин, которому сейчас, судя по всему, делать тоже было нечего. Официант облокотился на стойку, отделяющую одну половину кухни от другой, и обратился к Эмили:
— Сяопо, а, Сяопо. А ты в курсе, что на Бунде происходит? Народу — тьма-а-а! Весь город, похоже, собрался! Ну, это по поводу крейсера-то. Я чего сказать-то хочу. Мы тут, это, как смена кончится, тоже пойти хотим, клёво же. Весь же город! — воодушевлённо повторил официант. — Ты как? Может, с нами, а? — Шао улыбнулся.
-
Я чего сказать-то хочу. Мы тут, это, как смена кончится, тоже пойти хотим, клёво же. Весь же город!И вот с такими кадрами нам приходится работать! - Он псих?
- Нет, он идиот.
- А в чем разница?
- Психи сидят в больницах. А идиоты ходят по улицам толпами. (с)
|
|
Курил. Сизый дым пускал. Очередной бычок потушил об металлическую пепельницу, простоватую такую, но не без изюминки – сидит старик на краешке её, традиционный такой китайский рыбак, всё как надо. Штаны закатал высоко, опустив прямо в пепельницу босые ноги, а в руках держит тонкую удочку. Вот и получается, что ловит этот дедок неудачливый потушенные сигареты, окурки, бычки, всякую погань.
Прямо как мы. Мы сидим терпеливо у реки жизни, надеясь, что однажды принесет нам удача вкусную рыбешку – мы её, значит, подсечем, выловим, оглушим, бабу свою накормим, семью целую, да и самим нам будет почёт – ишь, какой умелец! А на деле попадается нам поганый мусор, а река грязная, больше болото ртутное напоминает – пепел на поверхности, смрадный дым кругом, ни счастья у тебя, ни бабы нормальной, ни семьи. Спасение в работе? Так в ней тоже нет добра, и не будет никогда, пока твоя работа существует вообще – ведь мы не бабушек через дорогу переводим, чтобы их какой-нибудь лихач-водила случайно не сбил, и не кошечек с деревьев снимаем, а занимаемся бандитами, убийцами, контрабандистами. Делаем мир чище, черт возьми. Так и живём всю жизнь. Крутимся всё время, мотаемся куда-то. Суета-маета какая-то в голове, тело сушит, старит тебя время, а что в конце? Да оглянись, посмотри ты наконец, что ничего же не меняется! Этих обезьян не переучить, и не думай даже. И не только этих – ведь там, в Европе тоже свои обезьяны есть, и даже хуже – те обезьяны еще и вообразили, что у них свободы есть, права, равенство!
Брехня же. Нету у них ничего, кроме ошейников и намордников, цепей растреклятых.
Как у меня, - вдруг промелькнула мысль гадкая, резанула по сердцу.
А мы всё сидим, ждем свой улов счастливый. Дураки, ей-богу…
- …список гостей.. – вдруг дошло до Ричи, отрешенно подталкивающего затушенные бычки ногтем к оловянному старику.
- Что, простите? Как вы сказали? Какой китаец? – положив руки на стол, вдруг собрался, взял в руки карандаш, прогнал всякую гнусность из головы – хватит, мол, Ричи, думами себя убивать – у тебя, вон, дело стоит!
- Во сколько звонил этот господин? Вам лично звонил, домой? Список у вас с собой? - кашлянул в кулак, потянулся за еще одной сигаретой.
- Курите? - спросил вдруг, учтиво протянув даме пачку.
-
Вообще Ричи настолько колоритен, что ему хоть каждый пост плюсуй. Шикарный абсолютно надлом у персонажа, внутренняя тихая истерика такая. Вот особенно замечательный пассаж:
сидит старик на краешке её, традиционный такой китайский рыбак, всё как надо. Штаны закатал высоко, опустив прямо в пепельницу босые ноги, а в руках держит тонкую удочку. Вот и получается, что ловит этот дедок неудачливый потушенные сигареты, окурки, бычки, всякую погань.
-
Да, образ прекрасен)))
|
-
Кому от этого хуже?
Кровопускание - старейший метод медицины))). А вы вроде как пиявки - гадкие, но куда же без них...
-
Им Бог не велел стрелять в людей просто так, ради смеха, нет. Это же грех, ты что не знал?
А оно вон как вышло...
И все-таки - отличный старт, не могу не отметить. Разговор, планирование, отмашка. Здорово все. Колоритно.
|
-
Главное чтобы никто двурукого раньше меня не прикончил. Бдет очень жаль потратченного на его поиски времени.
Неплохо симпровизировал!)))
Кстати, в принципе, для награды тебе пофегу, кто его убьет - главное чтобы тело опознали. Но для самоудовлетворения, конечно, надо самому.
Я, кстати, так и планировал, что у вас что-то вроде противостояния будет).
И про двурукого стрелка хорошо отметил - действительно, это довольно редкое умение было, и про Фрискота наверняка такое рассказывали.
|
Ричи затушил еще одну сигарету, выпустив из ноздрей сизый дым - жестом отпустил последнего свидетеля, и тучный китаец средних лет, с плоским лицом и маленькими глазками, похожими на жемчужные бусинки, учтиво поднялся, кивнул и, подхватив своей маленькой ручкой с пухлыми пальцами пальто, спешно удалился.
Провёл ладонью по затекшей шее, размял пальцы правой руки, выронив карандаш на стол. Массируя шею, прошелся туда-сюда. Удостоверился, что больше никого и нет. Задумался. Столько показаний, столько свидетелей, такая грязная работа, ориентированная на массовость, эффектность – показуха, с мясом и кровью, чтобы все запомнили и кто-нибудь прислушался. Настоящее средневековое варварство, выплескивание ненависти на безвинных. Сумасшествие? Не-а. Политика. Акт, наверное, политический, нежели террористический.
Или маскировка под него. С целью скрыть убийство. Всякие варианты есть.
Артур закурил еще одну. Выглянул в окно. Собрав кипу листов с показаниями в папку и с досадой отметив, что кофе в чашке давным-давно кончился, пошёл к начальству – докладывать о результатах. Коих было предостаточно, чтобы нашить дела на десятку таких Ли Сю, да ведь еще и на парочку Шаохуа хватит.
- Настоящих патриотов не бывает – бывают только гнилые, денежные или сумасшедшие, - закончив доклад, задумчиво произнес Ричи.
Потом заглянул Мундт. Рассказал про итальянцев, ныне покойных. А потом.
Потом были бипланы.
Ричи, потирая ладони, глядел на красивых пташек и вспоминал ненароком, каково это – сидеть за штурвалом и чувствовать, как земля под тобой утопает в облаках перистых, молочных, и только ветер, только небо кругом – красивое, синее небо.
- Вот теперь мне действительно интересно, чем же это всё закончится, - как-то отрешенно пробормотал Арчи, высоко задрав голову, чтобы увидеть три удаляющиеся точки в небесах.
-
С возвращением)))
Бывших летчиков не бывает, да)))
-
Замечательный пост. Ещё бы чуть-чуть почаще таких постов :)
|
|
Нур вывел колесницу точно на место, куда Солнце определил их. Оперся локтями на бурст, задумчиво жует стебель. Осматривает поле перед собой, замечает все - ямки, бугры, балки, оросительные канавы. Хоть нет ничего, опасного в них на первый взгляд, но наедешь внезапно, выбросит кого-то из колеснице под копыта разгоряченных лошадей. Или потеряешь скорость, попадешь под стрелы врага, тоже плохо. Лучше посмотреть
Парваиз с сыном пока поздоровались с соседями, знали некоторых из них. Ихаб выглядел коснувшимся - плохо спал этой ночью. Волновался перед битвой. Парваиз хорошо это знал, сам такой же. Но, в отличии от сына он давно уже признал, что сердце льва ему не досталось. Ловкость да, сила да, точность руки - да, а вот храбрости было мало. Может и жив до сих пор, может поэтому и победил темных. Он убил, а не они его. Не попал в засаду, не проткнули его копьем со спины. Во всем свои преимущества.
Поэтому с легким сердцем принял он на ночь настой корня, что жена варила и провалился до рассвета в темную яму - ни снов ни мыслей. Зато утром проснулся, бодрый, сильный, как барс. И на огромное войско смотрел скорее с гордостью, вот частью чего являюсь.
Сегодня день великой битвы, все знают об этом. Но не все знают, что битва началась еще вчера. Парваиз знает. Это была битва не оружия, пока, но подготовка его. Проверны, копья, смазаны оси, наточено оружие, закреплено все, что можно закрепить.
Осмотрено поле, на котором предстоит проливать кровь. Договорились кто куда атакует и за кем. Кто кого пропускает и как. Обсуждены знаки, по которым пойдем в бой и по которым отойдем с боя. Ибо кому как не Перваизу знать, что отступив на шаг не проигрываешь битву, а лишь готовишься нанести удар с другой стороны.
Оглянулся на холмы, с подножья и помахали рукой. Анас Насир дал знать, что он тоже готов. Он тоже будет участвовать в битве, хоть и не поднимет оружие на врага. Его вклад тоже важен.
|
|
24.10.1935 9:58
Шанхай, Международный сеттльмент,
Чжецзян-роад, Шанхайский Муниципальный советВыйдя из Центрального управления через главный вход:  Нашёл фотку Центрального тридцатых годов с очаровательно заваленным горизонтом. Кстати, в подписи к ней говорилось, что оно было построено в 1933-м году, а не в 1935-м, как я ранее говорил, так что неизвестно, кому верить Остин с Фэрбенксом двинулись к главному входу в здание Муниципального совета. Массивное здание Совета занимало чуть ли не целый квартал между Фучжоу-роад и Чжецзян-роад, и одним своим крылом выходило прямо на Фучжоу-роад напротив Центрального управления, так что идти Остину и Ричи было недалеко – только метров сто мимо стены Центрального до главного подъезда, выходящего на Чжецзян-роад  Вот левое на фото крыло выходит как раз на Цзянси-роад, а правое – на Чжецзян-роад. Стало быть, Центральное находится напротив торца левого крыла (на фото его не видно, потому что, похоже, оно ещё не построено). И ещё одно:  Люблю я эти фотки, вот хоть убей! Ещё одна оттуда же, стена здания Муниципального совета слева (и ещё сикх-регулировщик и дорожный знак SMP!)  Сворачивая на Цзянси-роад у перекрёстка рядом с громадой отеля «Метрополь» Фэрбенкс не удержался и обернулся, взглянув по Фучжоу-роад на восток, где метрах в четырёхстах отсюда улица утыкалась в Бунд, и в узкий просвет между зданиями можно было увидеть оживлённое движение по главной магистрали города, трубы и мачты суден, пришвартованных к причалам, но не было заметно очертаний крейсера «Юбари», который сейчас стоял где-то там, возможно, и вправду уже наведя главный калибр на здание, ну, например, Шанхайской таможни (чем-то сейчас там занимаются бравые речные пираты Джеффри и Фред? Может быть, готовят брандеры из конфискованных джонок, чтобы спалить врага, как Френсис Дрейк?). У главного входа в Муниципальный совет рядом со стоявшими в карауле у дверей русскими солдатами Шанхайского добровольческого корпуса полицейских поджидал молодой полноватый китаец в хорошем костюме и с гладким и лощёным лицом, озабоченно поглядывавший на часы, как будто полицейские уже опаздывали (хотя на часах было всего-то 9:50). Завидев Остина и Фэрбенкса, китаец шустро подбежал к ним и коротко поклонился. – Скорей, господа, скорей! – указал он на вход. – Японцы приехали раньше срока, заседание уже началось. Фэрбенкс коротко выругался. – Позвольте представиться, - быстрым шагом двигаясь к входу и пропуская Остина с Фэрбенксом внутрь, заговорил китаец на хорошем, но видно, что не родном английском. – Ларри Сыма, помощник советника Цзяна. Давайте я вам коротко обрисую ситуацию, - Ларри взглянул на Остина, который, как он полагал, мог быть не в курсе шанхайских политических перипетий. – В Комитет по безопасности входят четверо советников – мистер Рэйвен от британской стороны, председатель, судья Франклин от американской, мистер Цзян от китайской и мистер Окамото от японцев. Вместе с Окамото на заседание сейчас приехали атташе Ямагути и Инокума. Последний – атташе по военным вопросам. Приглашён также советник Дюваль, он из французского муниципального совета, но его тоже пока нет. Чиновник и полицейские пересекли большой богато украшенный холл и зашли в лифт. «На третий», - сказал Ларри лифтёру по-китайски, и кабина поползла вверх. – Вы, господа, – Ларри обвёл взглядом Фэрбенкса и Остина, – должны будете подтвердить, что безопасности подданных Японии на территории Сеттльмента ничего не угрожает. Потому что под предлогом роста шовинистических настроений японцы всерьёз рассчитывают выгнать нас из Хункоу, на который они уже и так лапу наложили, с перспективой чуть ли не основать там свою концессию. Итак, погромы, антияпонские настроения, теракты, опять же – нужно подтвердить, что всё это у вас под контролем. Фэрбенкс кивнул, выслушав Ларри. Дверь лифта открылась, и китаец быстрым шагом припустил по коридору. – Может быть, стоило из отделения Хункоу кого-нибудь пригласить? – поинтересовался Фэрбенкс на ходу. – Им там ситуация на местах виднее. – Может быть, и стоило, – с одышкой ответил Ларри, изо всех сил поспешая по коридору. – Сейчас уже поздно. Вот ещё что. По поводу дела с контрабандой оружия. У японцев наверняка возникнут вопросы, как теракт связан с контрабандой. Здесь сложно сказать, как лучше ответить, будет зависеть от ситуации. У японцев к любому варианту ответа могут возникнуть претензии. Ну вот, пришли. Удачи вам, господа, а я пойду готовить японцам сюрприз. Китаец остановился перед высокой двухстворчатой дверью и поправил пиджак и галстук, после чего деликатно постучался и открыл дверь, пропуская Фэрбенкса с Остином внутрь, а сам закрыл дверь снаружи. В небольшом зале для совещаний, двумя большими окнами выходящим на Цзянси-роад, по которой полицейские шли сюда, стоял большой овальный стол, за которым сидело шестеро человек: сухощавый пожилой европеец с горбатым носом и старческими веснушками на облысевшем сверху черепе, пожилой китаец с обвислыми щеками, в круглых железных очках и наглухо застёгнутом чёрном френче, неприметной внешности брюнет средних лет, более всего похожий на учителя младших классов, низкорослый японец интеллигентного вида, средних лет и с гладко зализанными волосами, особенно комично смотревшийся по соседству с «учителем», которому до плеча не доставал, другой японец, тоже средних лет, с импозантными чёрными усиками и бородкой, и уже знакомый Остину атташе Ямагути. Ещё четыре стула между горбоносым господином и Ямагути пустовали. В углу зала был столик, за которым сидела стенографистка-китаянка с блокнотом и карандашом в руках. – Суперинтендент Фэрбенкс и старший инспектор Рейнольдс, господа, - с английским акцентом произнёс горбоносый господин, который, стало быть, и был тем самым мистером Рэйвеном. – Присаживайтесь, джентльмены. – Рэйвен указал полицейским на стулья по правую руку от себя. Продолжайте, мистер Франклин. – Таким образом, я могу выразить официальную – выделил это слово нажимом «учитель», - позицию консульства Соединённых Штатов, которая заключается в том, что наличие японских военных кораблей напротив Бунда никак не способствует снятию напряжённости, а напротив, служит её источником. Пушки японского крейсера, - голос судьи Франклина грозно повысился, - никак не могут служить безопасности японских подданных в Шанхае, зато ставят под опасность граждан и подданных других стран. И это, я повторю, официальная позиция консульства, согласованная с посольством в Нанкине. Франклин замолчал и сделал знак, что закончил говорить. – А с Вашингтоном? – вежливо поинтересовался низенький японец. – С Вашингтоном вы согласовали вашу позицию? – В Вашингтоне сейчас вечер, – поморщившись, ответил Франклин. – Но официальную реакцию мы рассчитываем получить до сегодняшнего вечера. – Может быть, не стоит тогда торопиться с заявлениями? – вкрадчиво спросил японец. – Может быть, это вам с вашими действиями не стоило торопиться? – обернулся к японцу Франклин. – Простите, вы предлагаете нам сидеть и ждать, пока обезумевшая толпа китайцев начнёт рвать наших соотечественников на части? – встрял в диалог Ямагути. – Где это вы видите толпы китайцев? – прошамкал советник Цзян. – На Бунде, – находчиво ответил Ямагути. – Десять минут назад своими глазами видел. Стоят, смотрят на наш крейсер. Понимают, что нарушение общественного порядка будет чревато. – Наличие крейсера – уже нарушение общественного порядка, – не терпящим возражений тоном сказал судья Франклин. – Отнюдь, он способствует его поддержанию, – сказал Ямагути. – Ведь и в ваших же интересах не допустить погромов мирного японского населения. – Мы их и не допустим, – сказал Рэйвен. – У нас для этого есть свои средства. – Мы видели ваши средства, – жёстким тоном, резко контрастировавшим с мягкостью его прежних слов, заговорил Ямагути и выразительно обвёл взглядом Фэрбенкса и Рейнольдса. – Я лично видел тела генерала Ёсидзуми и других офицеров, лежащие в этом кабаре. – Всюду-то вы поспеваете… – покачал головой Цзян. Ямагути проигнорировал реплику китайского советника. – Господа, я прошу вас взглянуть правде в лицо. Муниципальная полиция не способна контролировать происходящее в Сеттльменте. Это не ваша вина, господа, – обернулся Ямагути к Фэрбенксу и Рейнольдсу, – я понимаю, вы делаете всё, что можете, и мне рассказывали, что вчера вы замечательно сработали при освобождении заложников. Но, разве вот вы, мистер… - Ямагути замешкался и взглянул в блокнот, лежащий перед ним на столе, – мистер Фэрбенкс, не согласитесь с тем, что финансирования, а также материального и кадрового обеспечения SMP сейчас совершенно недостаточно? – Знаете что, мистер… – Фэрбенкс тоже несколько наигранно замешкался, как бы вспоминая фамилию японца. Судья Франклин незаметно усмехнулся, – мистер Ямагути. Наше финансирование – это не наши заботы. Хотите их увеличить – вот господа, здесь сидящие, пусть принимают постановления, повышают налоги, как хотите. Я не против, но если нет – нет, наше дело работать, как работали, – повторил Фэрбенкс фразу, сказанную им час назад полицейским в отделе. Что же касается безопасности, назовите мне один случай нападения на японца по причине национальной ненависти за последний год. Можете такой назвать? – Конечно, могу, – удивлённо сказал Ямагути. – Инцидент в «Амбассадоре». – Кроме него, – поморщился Фэрбенкс. – А его одного вам недостаточно? – иронично усмехнулся Ямагути. – Вы же говорите о нашей системной неспособности. – А она не системна? – А вы на основании одного случая уже такие выводы строите? – Знаете, мистер Фэрбенкс, – тяжело покачал головой низенький японец, имени которого Остин пока не знал. – Такой случай, как вчерашний, конечно, как простительную случайность, маленькую такую оплошность, рассматривать нельзя. Генерал и десятки офицеров вместе с ним убиты. Из-за такого войны начинались, мистер Фэрбенкс. – Вы на что намекаете, мистер Окамото? – строго поинтересовался Рэйвен. – На самые непредсказуемые последствия, – сказал Окамото, открыл было рот, чтобы продолжить, но был прерван стуком в дверь. Дверь отворилась, и в зале появился высокий и худощавый брюнет средних лет в очках, видимо, тот самый мсье Дюваль. – Проходи, Жан-Мари, – Рэйвен указал французу на место рядом с Остином. Господа, советник Дюваль. Мистер Окамото, продолжайте, – холодно обратился он к японцу. – Я говорил о том, что Япония не может допустить повторения подобных вчерашнему инцидентов и ради обеспечения безопасности своих подданных готова предпринять все те шаги, которые для обеспечения этой безопасности потребуются. – Включая вооружённое вторжение в Сеттльмент? – спросил Рэйвен. – Я этого не говорил, – сказал Окамото. – Никто не собирается претендовать на суверенные права других привилегированных на территории Китая наций. Но защита суверенных прав японских подданных не предполагает ущемления прав других наций. А обеспечение безопасности японцев и весь город сделает безопаснее. – Особенно в связи с этой тёмной историей о контрабанде оружия, - подал голос молчавший до того японец с усами и бородкой, надо полагать, военный атташе Инокума, указав на лежащую на столе газету, «Шанхай Таймс», заметил Остин. – И ещё в связи с тем, что ведущий это дело старший инспектор Рейнольдс по какому-то стечению обстоятельств участвовал и в освобождении заложников в «Амбассадоре», – добавил Ямагути. – Скажите, инспектор, то, что вы вынуждены вести два таких важных дела одновременно – что это, последствия кадрового голода в Муниципальной полиции, или это указывает на связь этих двух дел?
-
Да, хорошо идет. Браво.
-
отличные образы, отличная напряженная атмосфера. Косоглазые кричат банзай и лезут в атаку, но мы встречаем их штыками и европейской выдержкой.
Боже, храни короля!
-
не последний. чёткий графоман, годный.
|
Система
Система своя на основе Ризуса – умения измеряются в количестве костей д6, статы дают бонус очков к броску. Результат спорного действия зависит от броска на умение с модификаторами стата. В некоторых случаях учитываются прочие модификаторы а вместо умения идёт базовый бросок 2д6, где 2-4 неудача, 10-12 успех.
Статов 6 – сила, ловкость, восприятие, выносливость, дух, удача. Значения каждого от -3 до 3.
Бонус стата в два раза больше его порядкового значения. То есть сила 1 (хорошо) даёт +2 очка к броску, 2 (прекрасно) +4 к броску и т.д.
Сила – сила и есть. От неё зависят повреждения, атака тяжёлым оружием, она может служить основой при подсчёте пробивания. Также от силы зависит использование тяжёлых видов оружия и луков (лук силой 0, 1, 2, 3), проведение некоторых приёмов. Для тех кто хочет крови врагов.
Ловкость – координация и скорость, частично реакция. От ловкости в большинстве случаев зависит атака и защита.
Восприятие – острота чувств, а также до определённой степени реакция. Необходимое качество снайпера, от него зависят штрафы на расстояние для дистанционного оружия. Также тесты на восприятие бросаются при случайных снарядах или неожиданных атаках, поскольку восприятие позволяет до некоторой степени предугадать движения врага. Так что если не хотите погибнуть от залётной стрелы или коварного приёма то это качество для вас.
Выносливость – собственно выносливость, а также способность переносить повреждения и оставаться в боеспособном состоянии. Особенно эффективна при рукопашной и против ударного оружия. Стат для тех кто хочет день простоять и ночь продержаться.
Дух – оно же воля или агресивность. Способность не боятся и не колебаться в минуты опасности. У одних достигается волевым усилием у других врождённой агрессивностью или безбашенностью. Провал теста на этот стат приводит в зависимости от ситуации и степени провала к отказу от атаки, отступлению, бегству, сдаче в плен.
Удача – она самая. От удачи зависит бросят враги дротики в вас или в соседа, скользнёт ли ваш клинок по шлему или попадёт в лицо.
Персонажа создаётся следующим образом – берётся базовый шаблон расы к которому добавляются бонусы, кроме того можно играться с тумблерами уравновешивая каждое повышение одной характеристики понижением другой. Если в шаблоне расы характеристика имеет начальный бонус, то понижать её нельзя. Удача единственный параметр который колеблется только в пределах от -1 до 1.
Сразу предупреждаю, что нулевое значение всех статов соответствует здоровому крепкому жилистому мужчине среднего для этого мира роста с нормальным 100% зрением, слухом и т.п. Если оцифровать представителя так называемого «офисного планктона», то у него многие характеристики будут уже в минусах. Также все статы будут использоваться в игре и опускать их в минуса нежелательно, а до состояния -2 очень опасно, кроме того -2 надо очень хорошо обосновать в легенде, а -2 по силе, выносливости или ловкости для воина обосновать просто невозможно. Состояние -3 при генерёжке запрещено – это состояние после ранения.
Расы не равноценны. Люди, орки, гномы, тролли сгенерены на 3 очка, а светлые и тёмные эльфы на 4. Каждый игрок имеет право несколько раз за игру перебросить любой бросок: сгенеренные на 3 очка – 2 раза, а на 4 только 1. Также людским бонусом является возможность (по желанию) начать игру командиром подразделения до 50 человек. Бонус можно набросить на любую характеристику, а можно купить за него знатность и соответствующее снаряжение.
Расовые шаблоны
Люди
Люди они разные. Высокие и низкие, худые и кряжистые, светлые и тёмные – самая разнообразная и распространённая раса. Воины великой битвы не средние представители своих народов, они сильнее, ловчее, крепче, но всё же не эпические герои.
Сила – 0
Ловкость – 0
Восприятие – 0
Выносливость – 0
Дух – 0
Удача – 1
Бонус – 2
Светлые эльфы
Высокие, смуглокожие и золотоволосые, вечноюнные, красивые какой-то диковатой, нечеловечекой красотой. Умны и самое главное мудры, что и не удивительно поскольку живут втрое, вчетверо дольше людей. Пришли в древности с Заокраинного Запада. Сейчас в регионе нет ни одного эльфийского по населению государства, но во многих правит эльфийская знать. Правит благодаря своей силе и мудрости, а главное справедливости, так что несмотря на спесь долгоживущих многие люди предпочитают их владычество власти соплеменников. Эльфов будет мало (1-2), так что это скорее крутые «монстры» чем заготовка для игроков.
Сила – 0
Ловкость – 1
Восприятие – 1
Выносливость – 0
Дух – 1
Удача – 0
Бонус – 1
Тёмные эльфы
Тёмные эльфы, они же амазонки. Немногочисленный, но очень воинственный народ живущий к северу от хеттов. Заставили платить дань все окружающие племена, даже самой Хатти попортили много крови, но проиграв последнюю войну замирились с давним противником и даже заключили союзный договор. Единственные у кого есть конница (без сёдел и стремян само собой, только попоны). Внешность и прочий антураж на усмотрение игроков.
Сила – 0
Ловкость – 1
Восприятие – 0
Выносливость – 1
Дух – 1
Удача – 0
Бонус – 1
Орки
Когда-то более умные и лучше организованные люди загнали орков в горы и болота. Но приход цивилизации превративший племена охотников в крестьян и пастухов дал оркам шанс. Им не удалось создать крепких государств, но воинственные орочьи племена отвоевали себе место под солнцем на окраинах цивилизованной Ойкумены, а нередко вторгаются и в её центральные районы. Орки ростом с людей, но заметно кряжистее и сильнее, славятся своей свирепостью и яростью. Как именно выглядят орки оставляю на усмотрение игроков. Многие орочьи племена давно уже стали вассалами Хатти, и хотя в целом орков по сравнению с людьми мало, но их отряды составляют половину пехоты и при этом лучшую половину.
Сила – 1
Ловкость – 0
Восприятие – 0
Выносливость – 0
Дух – 1
Удача – 0
Бонус – 1
Гномы
Гномов мало, пожалуй даже меньше чем эльфов, хотя большинство думает что наоборот. Кто видел эльфов за пределами стран которыми они правят? А вот торговцев и ростовщиков гномов видели пожалуй все. Во многих больших городах есть фактории и торговые колонии гномов, а в некоторых даже отдельные кварталы. Гномы невысокие (не голову ниже людей), но очень плотно сложенные существа. Знаменитые рудознатцы и литейщики, а заодно ювелиры. Говорят что в одном из их городов даже умеют добывать железо! Главный расовый бонус - доступ к приличным доспехам даже без знатности.
Сила – 1
Ловкость – 0
Восприятие – 0
Выносливость – 1
Дух – 0
Удача – 0
Бонус – 1
Игроки на своё усмотрение могут придумывать другие расы, но их придётся согласовывать с мастером.
Умения
У каждого персонажа есть два основных умения +3д6, два дополнительных +2д6, и четыре вспомогательных +1д6. Умения это всё что можно натренировать или выучить, не обязательно навыки в прямом смысле этого слова.
Примеры умений:
- владение ножом (кинжалом)
- владение коротким оружием (мечи, топоры, дубинки)
- владение копьём
- метание копий и сулиц
- владение двуручным оружием (двуручные топоры, шесты, дубины)
- владение двуручным копьём
- владение щитом
- езда на колеснице
- борьба
- кулачный бой
- стрельба из лука
и т.д. и т.п.
Надеюсь на вашу фантазию. Обращаю внимание, что у нас на дворе бронзовый век, поэтому владение оружием ближнего боя это не фехтование, так что владение мечом и защита мечом это разные умения. Но, владение оружием это не только голая атака – к человеку с мечом подойти сложно, поэтому даже без отдельного умения защиты владение оружием дает защиту на два уровня ниже атаки (если например атака 3д6, то защита выходит 1д6). Вместо любых двух умений одного уровня можно взять одно умение на уровень круче. Но лично я советую этим не злоупотреблять, а понавыдумывать умений на разные случаи жизни, особенно те которые не прикрыты статами.
Оружие
Оружие бронзовое или медное. Железа очень мало и только у гномов. Впрочем бронзы тоже мало. Если на оружие металла ещё хватает, то на доспехи категорически нет. Кроме того в регионе нет традиции обработки прочной кожи или изготовления доспехов из дерева. Щиты обтягивать невыделанной кожей можно, а вот на себя надеть что-то надёжнее кожанной рубахи нет. Стёганка учитывая стоимость ткани доспех для знати, а нафига она знати если та может позволить себе бронзу? Так что кроме металла народ немного химичит з костью и рогом. Но в целом воины не забивают себе голову, а идут в бой полагаясь на свою силу, ловкость и крепкий щит.
Итого луки, копья, кинжалы, дубинки или булавы, топорики, щиты без металлических частей и т.п. считаются безбонусными и этого добра без ограничений. Мечи, тяжелые щиты укреплённые металлом, шлемы, любая броня это бонусы. Их у незнатного персонажа 1-3 единицы, чаще всего 2. Например у воина есть крепкий щит и хороший меч, но плохонький шлем, а брони нет вообще. Если броня имеется, то это или что лёгкое вроде короткой кожаной рубахи, или же бронзовая пластина на грудь. Не нагрудник, а именно пластина диаметром сантиметров 20. Наручи и поножи простым воинам не полагаются в принципе. В общем плохо с доспехами, плохо – поэтому в битве будет много манёвров и перебрасывания дротиками, а рукопашные будут короткими и кровавыми. Не будет многочасовой вязкой сечи – битва распадётся на множество отдельных столкновений.
Оружие выдумывайте и выбирайте сами, но некоторую информацию для размышлений даю.
Мечи при рубящем/режущем ударе дают бонус +1д6 к атаке.
При пробивании доспехов/щитов у оружия следующий бонус:
+1д6 рубящий/режущий удар мечом/кинжало
+2д6 укол мечом, обыкновенные топоры, булавы, стрелы
+3д6 копья, узколезвийные топорики, тяжёлые двуручные топоры, бронебойные стрелы, а также рубящий удар мечом по мягким доспехам
+4д6 копья и сулицы при броске
Удары с едущей колесницы по пехотинцам или по другой колеснице едущей на встречном курсе получают +1д6 к пробиванию.
Щиты имеют две классификации – по размеру и по прочности (весу). По размеру – малый (где-то до 50 см, его надо подставлять под удар) +3, средний (50-80 см, закрывает значительную зону) +4, большой (более метра, человек фактически прячется за ним) +5. По весу – лёгкий (10) +2, средний (15), тяжёлый (20). Тяжёлые щиты требуют определённой силы для действий без штрафа – 1 для среднего щита, и 2 для большого. Штраф -3 за каждое недостающее очко силы. Циферка в скобках это число которое надо перебросить на пробивание. Бросок на пробивание учитывает силы и бонус оружия. То есть персонаж с 0 силой, мечом не порубит даже лёгкий щит, а вот боец с силой 2 копьем может пробить даже тяжёлый. Тоже касается и доспехов, но как я писала выше доспехов то мало!
Вообще я буду учитывать длину и вес оружия, некоторые его особенности, но расписывать тут все варианты мне лень – вместо этого я прокомментирую снаряжение по мере создания персонажей.
Механика боя
Вы кидаете атаку и защиту за своего персонажа, я за его врагов, прошу время от времени выкинуть тесты на восприятие или удачу и т.п. На все действия надо давать заявку, которая состоит из 2-4 действий. Ниже приведён список базовых действий с игротехнической точки зрения:
атака – два броска, первый собственно атака = умение + бонус за ловкость или иногда силу, второй на пробивание = оружие + бонус за силу
защита – бывает 3 видов, защита1 = умение щита + бонусы за щит + бонус за ловкость, защита2 = умение защиты оружием + бонус за ловкость или изредка силу, защита3 = умение оружия пониженное на 2 уровня + бонус ловкости или силы
контратака – специальная заявка на атаку после защиты, если защита успешна, то к атаке +1д6, если защита неуспешна, то к атаке -1д6
упреждающая атака – удар в момент когда противник сам атакует, сперва бросок на восприятие, в случае успеха +2д6 к атаке и сорванная атака врага, в случае неудачи +2д6 к атаке врага
град ударов – две-три атаки подряд, если первая атака успешна, то к следующей +1д6 и враг не может контратаковать (задавлен градом ударов), если нет, то враг атакует сам, при этом получая бонус +2д6
глухая защита - за раунд только защита, даёт бонус +1д6
и т.д. и т.п. надеюсь на вашу фантазию.
В целом однако всей этой механикой можно не заморачиваться, просто понять общие принципы и давать логичные, адекватные описания и заявки, а я уже их интерпретирую. Мне главное, что бы игра не затягивалась, то есть что бы броски соответствовали описаниям. Броски всегда должны соответствовать очередности действий. Например комбинации атака-защита-контратака, должно соответствовать 5 бросков – 1 на атаку, 2 на пробивание, 3 защита, 4 контратака, 5 пробивание.
-
+не за этот пост, а за описание игры (там "+" нету).
пресветлому фараону Рамесуэлю, да будет он жив, невредим, здрав -- стиль изложения просто супер! Так держать.
-
Вроде незатейливо, но ярко, сочно что ли, и матчасть видна даже неэльфийским глазом))).
В предвкушении кровопролития.
|
-
Молодца!)
решили подороже продать свои никчемный шкуры.
Надо было написать - свои никчемные скальпы)))))
|
|
|
|
-
- Что? - с вызовом обернулась Лиза к полисмену, который тут же подбежал к администратору со строгим намерением не пустить Мартина за ленту. - Что ты сюда бежишь? Инспектор Рейнольдс разрешил остаться мне и ещё двоим из моих людей! Это тоже мой человек. Как твоя фамилия? Матэ, быстро запиши-ка его фамилию.
Железная Лиза прекрасна).
|
21:42
Джулия и Беатрис:
– Да нет, не очень, – хмыкнул Чен Гуйшэнь. – Я вижу, настроение у тебя снова рабочее. Ну и правильно, действительно, шанса упускать нельзя. Только давай не очень долго, Трис тоже несладко пришлось.
Джимми проследовал вместе с Джулией к Беатрис и на английском представил девушек друг другу:
– Трис, познакомься, это моя коллега Джулия Лян. Джулия, это Беатрис Бельфлер; Евангелина Вонг – это сценический псевдоним. Трис, Джулия хотела бы задать тебе пару вопросов, буквально на пару минут, а потом я провожу тебя домой, окей?
Оставив дам общаться друг с другом, Джимми поспешил к Мартину, стоящему за линией полицейских.
Мартин
Из-за цепи полисменов Мартину было неплохо видно, что происходит перед входом в «Амбассадор» - из главного входа вывели пятерых бандитов, одного из которых, низенького и худого с рассечённой окровавленной щекой, к которой он сейчас прикладывал платок, он уже тут видел. Двоих задержанных, один из которых имел вид весьма помятый, конвоировали японские офицеры – они усадили их на колени с руками за голову на тротуар неподалёку от стены здания. Других троих полисмены-китайцы отвели в полицейский фургон, который, проехав через оцепление, удалился по Эдуарда VII, свернув на Хэнань-роад.
Лиза, закончив разговаривать с детективом-лаоваем, обратилась к собравшимся музыкантам, что сейчас они все могут расходиться по домам, а завтра чтобы все подошли в Центральное управление Муниципальной полиции. После этого музыканты, стоявшие перед входом, стали понемногу расходиться, и был хороший шанс поймать кого-нибудь из них для интервью. В этот момент к Мартину подошёл Джимми.
– Здорово, Сяохэ. С Лизой всё в порядке, – Джимми кивнул на сестру Мартина, сейчас вместе с двумя охранниками стоявшую рядом с накрытыми скатертями трупами, сложенными у стены. – Что, не пропускают, да? Слушай, здорово, что ты тут: давай, может быть, сбегаешь в редакцию, поднимешь всех на ноги, нужно экстренный выпуск запускать. Чёрт его знает, кто там сейчас в редакции есть, но всех, в общем, надо из постели поднимать и на работу гнать. Такая удача! «Норт Чайна» когда ещё про это дело пронюхает, а у нас тут всё из первых рук.
Остин:
Остин направился в вестибюль «Амбассадора», откуда сразу же позвонил в Центральное и сделал распоряжения о том, чтобы предупредили французов и китайцев (с последними дело, правда, осложнялось тем, что им как-то нужно было передать рисунок Джимми Чена), а кроме того, чтобы узнали, кому принадлежит номер шестьдесят восемь-сорок два-ноль. Центральное перезвонило через несколько минут, сообщив Остину, что все распоряжения переданы, а номер принадлежит ресторану «Северо-западная кухня семьи Чжай», расположенному в китайской части района Хункоу.
Ричи:
Препроводив взятых бандитов в пэдди-вэн и оставив японских офицеров охранять корейских террористов, Ричи более не имел никаких особенных дел и занимался тем, что стоял с Хамфри неподалёку от входа, контролируя действия полисменов да раздавая всякие мелкие поручения.
– О, гляди! – указал вдруг Хамфри пальцем на Лизу Херингслэйк, сейчас с двумя славянского вида парнями в костюмах стоявшую рядом с трупами, сложенными у стены. – Это ж та самая сука, о которой я говорил. Живая, – с явным разочарованием протянул Эндрю. – Такие бабы, они как тараканы, их хоть газом трави, всё нипочём. О, а это ж мисс… как её там, Бельфлер! – указал Эндрю на Беатрис, беседовавшую с журналисткой, которая уже принялась брать интервью, даром, что десять минут назад была в заложницах. – Говорят, известная певица. Насчёт этого не знаю, а жопа ничё так, – Хамфри склонил голову набок, внимательно рассматривая упомянутую часть тела как раз стоявшей к ним спиной певицы.
-
Такие бабы, они как тараканы, их хоть газом трави, всё нипочём
Мой дядя говорит: "Лопатой не убьешь!")
|
- Это. Только медленно, и без фокусов! Едва последовал ответ девушки через массив затрещавших где-то явно высоко динамиков, робот двинулся следом. Особа в окне, пронаблюдав первые секунд пять, и поглядев на чинно идущего по улице "Ареса-412В" в прицел, убрала винтовку. Метнулась в сторону, и исчезла за оконной рамой. В одиночестве и лишённые надзора, корпораты спокойно двигаются по улице. Переходят дорогу. Начинают подниматься по ступенькам, к наглухо запертой входной двери. Минута молчаливого ожидания. Внезапно угрюмо пикает невидимый электронный замок, дверь тихо приоткрывается. За дверью - всё та же, в форме и со снайперской винтовкой. Какой-то непонятной модели. Но выглядит серьезно - напоминает последние разработки Вейланд-Ютани. Сама хозяйка винтовки теперь, вблизи, тоже теперь легко доступна для наблюдения. Действительно молодая, похоже. Худая какая-то. Каштановые волосы, слегка растрёпанные и грязные, чуть не дотягивающие до плеч. Аккуратное гладкое лицо. Уставшие, бездонные серые глаза. Того же оттенка серая форма, бронежилет, перчатки. Кобура на поясе. Сине-белые наплечные нашивки "Alcoua corp". Ни намёка, впрочем, на звание, часть, фамилию и инициалы. Да и грудь из-за жёсткой пластины плоского бронежилета как-то и не разглядеть. Кому-то досадно, может быть. А кого-то избавляет от разочарования. Кто знает. Открыв дверь, девушка перехватила оружие одной рукой, направив ствол в потолок. И свободной рукой сделала приглашающий жест, к кому-то среди гостей, но кто был ниже остальных ростом. К трёхногому роботу, само собой. Поймав жест девушки и прожужжав механизмами башни, тот пошёл по ступенькам, как к себе домой. А "хозяйка" даже освободила проход, и пока тот проходил рядом, свободной ладонью провела по гладкой верхушке корпуса робота. Стряхнула слой пыли. - Арес. Опять привёл чёрт знает кого? Ты их сканировал? Всё тот же голос. Но только не такой жёсткий, и не искажённый динамиками. Трёхногое ведро, остановившись, загудело как старая микроволновка. И тут же ответило. - Визуально. Сенсорная матрица активна на 14%, мисс. - С БД хоть сверял? - Да. Личности установлены и сомнению не подлежат. - Хм. Опять через парк повёл? - Такой маршрут был выбран оптимальным. - Ага. Надо было тебя на кастрюлю пустить, засранец. - Пожалуйста. Не используйте экспрессивную лексику в отношении имущества кор...- Да всё уже, замолкни. Проходи. Робот замолк. Повинуясь, медленно вошёл внутрь здания, и скрылся в полумраке прохода за тонкой женской спиной. Та, вновь встав поперёк дверного проёма и держась одной ладонью за ручку на внутренней стороне двери, чуть приподняла глаза. Осмотрела Билли, Сима и Саймона. Смекнув что тот главный, остановилась взглядом на последнем. - Эль-51... Бля, я даже не помню, где это. Далеко. Вы чего здесь забыли? Пришли по злоупотреблять моим гостеприимством, мм? - Тон, с последним междометием, внезапно стал достаточно агрессивный, но мгновенно стих, - Как те суки на позапрошлой неделе. Или просто потерялись? А может дезертировали? С дезертирами у меня разговор короткий, если что. Быстро протараторив, достаточно неумело расставляя ударения и проглатывая некоторые звуки, что делало речь девушки ещё более трудно воспринимаемой на слух, внезапно та остановилась. И замолчала. *** Примерно в это же время.
Где-то далеко, но ближе, чем может показаться. В тёмном и сыром подвале давно покинутого дома, где только редкие капли воды из разорванных труб нарушают тишину. При неярком свете керосиновых ламп и замызганных ручных фонарей. Десятки людей. Несколько десятков. В выцветших серых, коричневых и тёмно-зелёных балахонах с множеством заплаток; одетых поверх всякого тряпья из бывшей гражданской одежды, поверх поношенного камуфляжа и дырявых бронежилетов. Берут в руки винтовки и пистолеты, лежащие и стоящие повсюду по подвалу. Расфасовывают по карманам немногочисленные боеприпасы и гранаты. Надевают по противогазу. И, протерев запыленные окуляры, один за другим, выходят наверх. На свет. Полные религиозного пыла и решимости покончить с призраками прошлого прогнившей планеты.
-
диалог прекрасен)))
-
Хорошо получилась.
|
|
21:23
Трис:
– Всё, я всем позвонила, кому надо. Можете теперь звонить сами, – глухо сказала Лиза, вышла из-за стола, подошла к окну, выходящему на Уху-роад, постояла какое-то время, вглядываясь в пейзаж тёмной улицы за окном, затем обернулась к Трис.
– Ну у тебя и вид, Трисси, - покачала головой Лиза. – Фотографам на глаза не попадайся в таком виде. А впрочем, реклама.
– Да уж, нам всем такую рекламу… - начала было секретарша Дженни, сидевшая на стуле у двери в «предбанник» кабинета.
– Замолчи, - резко оборвала её Лиза. – Замолчи, Сяоюнь, - повторила она спокойней по-китайски. – Извините, госпожа Хэ, - по-китайски же ответила Дженни-Сяоюнь.
Лиза снова отвернулась к стеклу, наблюдая за происходящим на улице. Тем временем к телефону подошла Наоми и принялась названивать какому-то Луису, уверяя, что с ней всё хорошо. Непонятно, зачем было сообщать о случившемся, ведь неведомый Луис всё равно никак не мог узнать о том, что только что произошло в «Амбассадоре», если только, конечно, не находился прямо сейчас перед зданием, – но тогда как бы он ответил на звонок? Судя по всему, он и не знал, и было даже забавно наблюдать за тем, как Наоми рассказывает своему новому папику о том, что тут случилось пять минут назад и почему за неё не стоит волноваться.
– О, полицейский, - без выражения сказала Лиза, указав пальцем куда-то на другую сторону улицы.
– Чёрный ход перекрыли, - заметил электрик Жуй Жуй, подошедший к стеклу и тоже принявшийся внимательно наблюдать за событиями.
– Пожалуй, - согласилась Лиза.
– Странно только, что не стреляют, - сказал Жуй Жуй.
– Да уж, - кивнула Лиза.
Тем временем из предбанника раздались смех и стоны Уоша, который пришёл вместе с Борисом.
– Живой? – коротко осведомилась Лиза, выглянув из кабинета.
– Ага, только, ногу, ногу прострелили! Ступню насквозь! Я-то думаю, какого чёрта так больно, а? – и Уош снова расхохотался, уже устало и больше по инерции, да и чтобы себя подбодрить, наверное.
– Разберётесь там сами? – устало спросила Лиза.
– Да разберёмся, конечно, - подтвердил Борис.
– Нет, ты иди вниз, ищи Джона По. Ищи Джона По! – приказала Лиза. – И веди его сюда. Весь биг-бэнд сюда веди! Понял? Позови Алекса сюда, он перебинтует!
– Так точно, мэм, - по-военному отрапортовал Борис.
– Выполняй, - в тон ему откликнулась Лиза и закрыла дверь, привалилась было к ней спиной, но тут же отошла к столу, около которого и встала, зачем-то взяв из аккуратной стопки бумаг на столе какую-то папку и перелистнув пару страниц.
Наоми тем временем закончила говорить и присела на край стола Лизы.
– Что, мисс Херингслэйк, конец «Амбассадору»? – с неясным выражением поинтересовалась Наоми у администратора. Лиза молча пожала плечами, положила папку на место и снова отошла к окну.
Чао Тай и Джейн:
Чао Тай о чём-то разговаривал с Гольдфарбом по-английски, Джейн и мистер Ли в разговор не вмешивались, а остальные обитатели кухни и вовсе не проявляли интереса к разговору на иностранном языке.
Так бы общались они и общались, но отворилась дверь кухни, и на пороге появился японский офицер.
- Простите за вмешательство, господа, - извинился он по-китайски. - Преступник здесь?
- Да, здесь! - поспешил ответить мистер Ли, указав на стол, под которым сидел кореец. Японец проследовал к столу, жестом скомандовал корейцу подниматься. Тот покорно вылез из-под стола, ухватился за край столешницы, японец рывком поднял его за руку.
- Простите меня, господа, за то, что не смогли в полной мере защитить вас от этого оборванца и его друзей, - сказал японец, следуя с корейцем из помещения.
Кореец обернулся и крикнул что-то Чао Таю по-корейски:
Японец сердито дёрнул его за рукав и вывел из помещения. Обитатели уютной кухни продолжили тем временем своё милое общение.
Дзиро:
В то время, пока Дзиро показывал капитану Ямаде путь в кухню, Джимми продолжил своё общение с музыкантами в гримёрке, подойдя к двери и заглянув туда.
– Да, господин По, всех уже, кажется, поймали, - заканчивал свою речь Джимми. – Но вы пока не вылезайте, сидите здесь, мало ли. Я её сам пойду поищу.
Распрощавшись тем самым с неизвестным господином По, Джимми обернулся к Дзиро.
– Господин Тяньчжун. Мне сейчас нужно будет кое-кого найти, вы меня извините, - и Джимми торопливо двинулся по коридору к засценному помещению.
В это время из кухни вышел капитан Ямада, крепко державший за плечо корейского террориста, – настолько японский офицер не опасался и, видимо, презирал этого корейца, что даже руки ему заломать не удосужился, просто вот так вот положил ладонь на плечо, крепко так, надёжно положил и повёл по коридору к своим товарищам-офицерам и полицейским.
– Как ты меня назвал?! – оживлённо общался с бандитами тем временем иностранец-полицейский. – А ну скажи ещё раз, я это слово на бумажке запишу!
Джулия:
- Ясно. Идею понял, - вполне серьезно, без всякой насмешки ответил полицейский. - Но скажи, тебе не кажется, что при таких целях держать в заложниках трех китайцев - как-то нелогично? Ты же вроде как их интересы защищаешь, а тут - пистолет к голове и прикрываться, как щитом. Самому-то нравится такой оборот?
Видимо, полицейский не до конца разобрался, кто был в заложниках – известно ведь, что для лаоваев все азиаты на одно лицо, ведь из четверых заложников японцев было как минимум двое, Джулия была китаянкой, а четвёртый заложник себя пока никак не проявил, и Джулия даже не знала, мужчиной он был или женщиной.
- Те, кого мы защищаем, на приёмы к японцам не ходят, - возразил Ли Сю.
- Ходят - не значит, что сотрудничают, а вы их подвергаете опасности. Впрочем, ладно, это-то дело твое - хотя мне на твоем месте было бы стыдно прикрываться своими соотечественниками. Но это дело твое. А теперь послушай меня. Вы нас сегодня заставили понервничать как следует... и ребят моих тоже. Не дай бог у кого из твоих заложников нервы сдадут или сознание потеряет - наши могут огонь открыть. Как насчет обменять двоих мужчин на меня? У меня нервы точно не сдадут, - усмешка, - не впервой, да и китайцы в меня точно стрелять не станут - если со мной что случится, за такое их уволят всех вместе. Спокойно доедем до перекрестка - и там меня высадишь. И тебе проще будет - не надо китайцами прикрываться. Для меня-то это работа, а они... просто не в то время не в том месте оказались.
- Не пойдёт, начальник, - усмехнулся Ли Сю в ответ. - Знаем мы такие номера.
- Не настаиваю. Но подумай хорошенько. Вам же нужно признание! Одно дело, если в газете напишут: "В заложники были взяты граждане Китая", и совсем другое "в плен народных мстителей, попал даже инспектор SMP, британский подданный, которому нападающие сохранили жизнь, так как он не был японцем". Улавливаешь разницу?
- Да что я, ваших газет не читал? – сардонически оскалился Ли Сю. - Всё равно наврут. Где машины?
-
Когда сцена в амбассадоре только началась, я, если честно, побоялся, что она приведет к банальному описанию массакра, посреди которого игроки банально пытаются спастись.
Но - промахнулся! Куча НПЦ оживили весь этот мрачный кровавый бедлам до невозможности! И психанутый Гольдфарб с наглым Джимми, и агрессивная японская военщина, и стальная леди, и пьяный канадец, и Ли Сю со своими гангстерами (который имхо, в НПЦ моде ничего не потерял) - словом, все как с картинки))).
Ну и, конечно, круто посмотреть на все это теперь еще и изнутри.
-
Даже не верится, что по аське так гармонично отыграли!
|
|
-
Наше дело правое! Враг будет разбит!
-
Великолепно, особенно про "натуральный человеческий сок". Выпукло, образно, очень хорошо. Ну и расизм, конечно, фирменный, куда ж нашему бравому Ричи без него.
|
Вновь в строю...
Счастливая мысль радостно взмыла из глубин сознания и все тело вмиг охватил жар, как от доброго стакана виски. Признали, взяли, приняли... Мир-за-бортом поплыл, словно слова сержа толкали его, направляя могучий корабль Корпуса вперед. Куда? К победе, конечно же.
Военное положение, арест верхушки управления колонией, оброна, зачистка, подкрепление - отлично, великолепно, просто превосходно!
Паулок стоял и был сам не свой от переполнявших его надежд. Твари здесь? И снова за всем стоят корпораты? И всем им скоро надо будет надрать зад? Да ведь это ТО чего он так ждал, и ДА, он сделает это, и сделает столько раз, сколько будет нужно! Дайте Армат, и форму - нормальную, сука, одежду, а не это дерьмо офисное! Гранат, патронов, закурить - и он готов. Вон Хейз уже скалится, смартган заряжен. Вон Шнайдер барабанит пальцами по каске, в такт музыке. Цепкий взгляд Капрала осматривает местность - всё будет хорошо, серж!
Дрозц расплылся в улыбке и рявкнул: "Сэр, есть организовать оборону, сэр!", после чего скосил взгляд вбок и увидел высокого блондина в форме. О, вот и пополнение! Подмигнув Новичку-Симу(когда успел скорпиона себе наколоть?), Паулок вернул взгляд на командира и... и тут потух свет.
И что случилось с ним за минуты пребывания в темноте, морпех так и не понял. Не успел понять. Только стало вдруг холодно, липко и тоскливо. Суставы сковало, кожа чуть не в чешую превратилась, а в башке только одна-единственная мысль и осталась: "Не успели".
Лязг, звон, грохот. Крики, вопли, визг. И шипение - не наяву даже, за какофонией паникующего мира его было бы неслышно - но в сознании, прямо в долбаном, матьиго, созании!! Где-то среди толпы мелькнула чёрная тень. Чёрные лапы. Вверх. Кого-то тащат. Его? Нет! Только не опять!!
- Сэръ!! Дайте мне оружие, сэр!!
В голосе смешалось всё - и страх, и омерзение, и надежда, и жажда мести, и ярость... бесконечная сумашедшая ярость, которой мало места в сузившихся до предела зрачках и на кончиках скрючившихся пальцев!
Ведь началось! Надежда Хадли, Тамая, Харальдсон 213 - на третий круг! Ад - вокруг них, и время лжи прошло!
Видит Бог - он сделал для всех этих людей всё что мог... Теперь выживут только счастливчики и морпехи.
-
Не знаю.
Только люди, которые играли в Тамаю могут понять СУТЬ момента.
Наверное.
Но затронуло, да.
-
Хорош же. Ну и...
Сэръ
... твёрдо и сурово :)
-
Ад - вокруг них, и время лжи прошло!
ЭпикЪ!
|
-
блин. это жуть же.
жызнинна и очень, очень страшно.
-
Жуть! Прекрасно! Суперски!
-
Великолепный отыгрыш, честное слово.
|
|
Беатрис попросту онемела.
Смех Уоша больно резанул слух, сильно контрастируя с общей обстановкой...и, в частности, с видом лежащего возлее нее изуродованного тела Дейва.
Она не закричала, не отползла от парня и даже не отпустила его руки, а просто молча переводила взгляд с одного на другого, будто бы все еще не знала, кому из них нужна помощь.
Лишь когда ее колена коснулась теплая влага крови и Трис опустила пальчики в эту алую жижу, она, наконец, поняла, что Дейв мертв.
Округлив глаза, девушка сделала несколько движений назад, пропитанное кровью платье неприятно шлепало по затянутым в чулки ногам. Ахнув, Трис машинально отвела подол рукой, чтобы ткань платья не касалась ног, но отпустила, и намокшее платье вновь коснулось чулок противным липким холодком.
Вытянув из волос маленькую заколку-"невидимку" с острыми краями, певица короткими движениями-стежками начала судорожно распарывать платье чуть выше колена. Неловкие движения привели к тому, что она резанула себя по пальцу и,машинально засунув его в рот, зализала ранку.
Крики пожилого джентельмена не подействовали на Трис, она лишь мимолетом взглянула вверх, продолжая свою нелепую работу,...а вот когда еще выше раздалась китайская речь, полная интонаций ненависти и неприкрытой злобы, американка замерла. Несколько мгновений ее руки продолжали действовать во все утихающем ритме, тогда как глаза ловили каждое движение говорившего мужчины. Что он говорил, было не так уж и важно (да и по-китайски девушка не понимала), куда важней было то, что Беатрис его узнала.
Холод хлыстом полоснул по ее спине.
Бандит, тот самый.
Не помня себя от страха, девушка кое-как поднялась на ноги, медленно, осторожно, стараясь казаться как можно незаметней... и торопливо скрылась за кулисами, оставив дико смеющегося музыканта. Ей уже было все равно, как там Уош, все равно, что в этом направлении ушли террористы...она бежала.
Полуоторванный подол серпантином спутывал ноги, мешая двигаться, и Трис, наклонившись, одним резким движением оторвала его. Волосы разметались по обнаженной спине, падали на глаза. Шелк одежды лип к влажной коже. Ноги будто бы тонули в песке, слишком медленно перебирая по деревянному полу.
Задыхаясь, она падала на колени, вновь вставала и тут же двигалась дальше. Сердце яростно выбивалось из груди, звонкими молоточками отдаваясь в виски.
|
-
Всё просто чудесно, но вот единственное что, мне кажется, что вот тут:
Китайцы ведут себя, как неразумное западное отребье!
ты чуть-чуть переигрываешь.
Объясню почему. Китайцы действительно считают себя если не избранным народом, то уж точно самым культурным и цивилизованным, и у них есть определённые основания так считать. И действительно, можно себе представить и китайца, который будет считать всех лаоваев безмозглыми и бескультурными варварами. Но вот дело в том, что навряд ли такой человек может иметь хорошее образование.
Мне сложно представить себе китайца, который, получив прекрасное образование в Европе и Штатах, будучи знаком с западной философией, наукой и искусством, ничего этого не признаёт и полностью игнорирует достижения западной цивилизации. Особенно в 30-е годы, когда Китай был объективно отсталой страной (и некоторые интеллектуалы вообще предлагали отказаться от китайского культурного наследия, говоря, что такие вещи как конфуцианская ментальность и иероглифическая письменность не дают стране развиваться).
Я не говорю о том, что Лян Чуньгэ должна становиться фанаткой всего западного: такой вариант, конечно, тоже возможен, но отнюдь не обязателен. Разумеется, барышня может считать китайскую культуру и цивилизацию самой выдающейся, и это совершенно нормально для неё, равно как и для любого китайца вообще. Но вот считать всех поголовно иностранцев варварами - для выпускницы Сорбонны немного неестественно.
Ни в коем случае не настаиваю на своём, разумеется, отыгрывай персонажа, как считаешь нужным, но просто вот такое вот моё мнение.
-
Замечательно! Сочно!
|
23.10.1935 21:15
Шанхай, Французская концессия,
авеню Жоффр, ресторан «Медведь»Сергей:Сергей нечасто ужинал в этом ресторане – не очень-то по средствам ему было обедать в таких местах, где за тарелку борща просили доллар, а маленький запотевший графинчик с водкой стоил и все два доллара. Но сейчас деньги были и сегодня вечером, проведя весь день в бессмысленном безделье и выйдя под вечер пройтись подышать воздухом, Сергей и сам не заметил, как сначала вывернул на авеню де руа Альбер, прошёл мимо сверкающего огнями Канидрома и вывернул на авеню Жоффр, считавшейся самой русской улицей Шанхая.  (улица, по которой едут трамваи – авеню Жоффр, поперёк – авеню де руа Альбер, Сергей шёл по ней справа налево, свернул на перекрёстке направо) Проходил мимо закрытых по вечернему времени лавок и ещё открытых едален, по привычке думал, где бы поужинать, так же машинально считал, где выйдет дешевле, и вдруг ловил себя на мысли – денег-то много! Почти целая тыща долларов заныкана по разным местам, с ума сойти! И в кармане целых пятьдесят, это ж ужраться и упиться. И такая вот чисто русская удаль накатила вдруг на Сергея, был бы снег – и шапку бы, наверное, в него бросил, и захотелось потратить денег – ну, может, не все, но так, хорошо поесть, выпить, наконец, по-человечески, и рож этих опостылевших не видеть, ни Иванкевича красномордого, ни Митеньку-дебила, ни Троицкого настырного, ни Волкову, ни скрипача этого, - хоть на вечер, а? И тут как раз «Медведь» рядом, а мимо русский человек с деньгами проходит – ну и как не зайти? И зашёл, конечно. И место занял за столиком свободным – мало свободных мест в зале сейчас было, не один Сергей из русских был с деньгами – сидели и господа какие-то прилично одетые, и дамы, молодые и не очень, да и нерусские тоже были, хоть и смотрелись инородно в этом отделанном деревом зале с росписями на стенах под Билибина и обязательным (ну как же!) чучелом медведя в старорежимной фуражке с красным околышем. Вот и привычный уже соглядатай Сергея, китаец в долгополом чаншане, поколебавшись, зашёл вслед за Сергеем в ресторан и занял столик на другой стороне зала. Не без садистского удовольствия наблюдал Сергей за тем, как задумчиво и неуверенно изучает китаец меню (ещё и по причине стеснённости в средствах, надо думать) и как снисходительно глядит на него русский официант в переднике. То-то, наверное, мучается бедолага китаец, что заказать. А и поделом, нечего хвостом ходить. Пока Сергей с интересом наблюдал за душевными терзаниями своего соглядатая, в ресторане появился ещё один китаец: военный, офицер, с саблей на боку. К офицеру сразу же подбежал официант, оглянулся по сторонам – нет свободных столиков в зале. И направился с ним прямо к столику Сергея. Ну привет, и поесть спокойно не дадут. Фэй ЧжанФэй Чжан в Шанхай вернулся только сегодня, первый раз за полтора года – полтора года по нищим провинциям, безлюдным горам, разорённым гражданской войной деревенькам, по слякоти, снегу и разбитым дорогам, и вот неделю назад капитану дали отпуск. Гражданская война не заканчивалась, отнюдь – но затихала: Мао и прочие мерзавцы сумели-таки вырваться из всех тех – не очень цепких, надо признать, - тисков, в которых их зажимал генерал Чан, закрепились в своих «Освобождённых районах», как они это называли, сами наружу не совались, но и все попытки наступления отбивали – как вот последнюю, которой Фэй Чжан был свидетелем. Свидетелем, но не участником – последние несколько месяцев его держали на бессмысленной и бесполезной должности заместителя начальника штаба полка одного из союзных сейчас нанкинскому правительству милитаристов. За этим и прикомандировали – следить за состоянием дел в полку, докладывать, если что, ну и постараться из парней каких-никаких солдат сделать. Солдат сделать из разношёрстого сброда не вышло, времени было мало, да и никто из командиров инициатив Фэй Чжана не разделял, опасаясь чрезмерного влияния чанкайшиста на своих бойцов. Итог был предсказуем: во время очередной «кампании окружения», как это гордо называлось, в провинции Ганьсу полк позорно разбежался после первой же контратаки коммунистов, побросав половину оружия. Винтовки, за которые нанкинским правительством было серебром уплачено, достались Мао, орудия достались Мао, даже полевая кухня – и та Мао досталась, сидят сейчас, наверное, пируют фэйчжановыми цзяоцзы. После позорного поражения Фэй Чжана отозвали из полка и отправили в отпуск, и вот он приехал в Шанхай. Весь день Фэй Чжан ходил по городу, не зная, куда идти, чем себя занять и что делать: этот вавилон и так-то неестественно выглядел, а если ещё вспомнить, что – пускай далеко, но всё-таки в этой же стране сейчас идёт гражданская война, сотни тысяч вшивых, озябших, озлобленных людей сидят в окопах, заполненных осенней грязью, а ещё сотни миллионов живут в нищете, в покосившихся прогнивших фанзах с соломенной крышей на пару плошек риса в день и ни разу в жизни электрической лампочки не видали – а тут свет, музыка, люди в красивых костюмах и пальто, шлюхи с бижутерией, гладкие все такие, лощёные, и не верится, что вот так вообще бывает, чтобы одновременно здесь и там так. И ведь, страшно подумать, заботы-то у них тут какие, хоть уши затыкай, чтобы не слышать, – девочка плачет, что мама ей куклу не купила: а две недели назад Фэй Чжан сам приказал расстрелять солдата, изнасиловавшего и убившего такую же девочку. Какие-то молодые китайцы идут по улице, что обсуждают? собачьи бега, чёрт побери, собачьи бега! а их свестники сейчас в окопах в Ганьсу сами всех собак сожрали. И вот о чём с этими людьми говорить. Фэй Чжан ходил по городу: прошёлся по Хункоу, посмотрел, стоит ли скотобойня, так ведь много всего за полтора года построили, могли её и снести, – нет, оказалось, стоит! Даже подкрасили её, отштукатурили заново, так и не заметишь, что вся была исщерблена пулями и осколками снарядов, если приглядеться только. Ну хорошо, скотобойню посмотрел, а дальше – куда? Пошёл на Наньцзин-лу: там ещё хуже, ещё больше света, ещё больше музыки, песен. Свернул, пошёл по какой-то улице темнее – вроде как спокойней тут, и как назло шутиху кто-то грохнул рядом: пригнулся рефлекторно, голову закрыл. Прохожие внимание обратили. Шёл дальше, бродил по улицам, не узнавая их и не вспоминая их имён, глядел на новые модели автомобилей, которых не видывал, на фасоны одежды, на военных – американских, британских, японских, местных каких-то из добровольческого корпуса, а вот китайцев-то и нет почти: в Китае ли мы вообще или где? Ещё дальше шёл, пока ноги не заболели уже, понял, что проголодался, завернул в первый попавшийся ресторан – тоже иностранный, как назло: вокруг одни лаоваи, музыка на непонятном языке, росписи по стенам какие-то. А к чёрту, есть-то не всё ли равно где. Официант-лаовай встретил у входа, извинился по-китайски, свободных столиков нет, говорит, если не против, сядете вон туда? Фэй Чжан против не был, прошёл, куда провели, сел за столик, смотрит – лаовай напротив. Сидит такой себе лаовай светловолосый в свитере, суп какой-то ест: красный, густой, белый соус какой-то плавает и жир капельками по поверхности, и пахнет резко так, пряно – фу. Риса нет, конечно, корзиночка с хлебом стоит, но и хлеб-то странный - чёрный какой-то, с зёрнами в мякоти. Лаовай, однако, вроде за обе щёки навёртывает. Нет, говорит лаовай, не против я, садитесь, пожалуйста. Меню приносят, красивое, в красной бархатной книжечке, с узорчатой каёмкой вокруг каждой страницы. Китайских названий нет, есть по-английски и ещё какими-то непонятными буквами, это русский, что ли? Картинок в меню нет, и английские слова тоже непонятны: borscht, shchi, pelmeni, beef Stroganoff, белиберда какая-то. Что заказывать – неясно.
|
|
23.10.1935 21.05
Шанхай, Международный сеттльмент,
Цзянси-роад, квартира Остина РейнольдсаДень прошёл спокойно, так, наверное, дням бы и проходить – нетяжёлая работа, никакой тебе беготни по крышам и гонок на катерах, никаких нагромождений одновременно висящих дел: дело одно, и вот оно-то всю благость картины и портит – зависло дело, зависло, ни туда, ни сюда, штиль, не крутится мельница, как сам ни налегай на лопасти. Ну вот чего такого произошло такого за день, давайте-ка вспомним. Итак, сначала – встреча с капитаном Чжао, разговор, полный недомолвок. Затем обед, там же, в «Бьянки». Пришёл в управление, встретил Ричи, говорит – Мак пропал. Куда пропал, что с ним стряслось – неясно. Ладно. Позвонил в Нанкин, сразу не вспомнили, пришлось объяснять, кто с ними говорит. Да-да, говорят, проверка в отношении господина Чао Ао будет осуществлена в ближайшее время. Все они так говорят. Потом на рикшу, в больницу к раненому Фаньфаню: на этот раз пустили: парень всё ещё плох, всё-таки лёгкое прострелено, говорит тяжело и, самое главное, ничего нового. Ничего нового – точно такой же исполнитель, такой же шанхайский уличный парнишка, которого наняли за сто долларов охранять непонятные ящики. Слово в слово повторил всё, что говорили Ван Юй с Лю Шаохуа – бесполезно, всё бесполезно. Французы не звонят, у них тоже штиль. Китайцы не звонят, Нанкин вообще обнаглел. Лю Шаохуа не звонит. Никто не звонит, ничего не происходит. Значит, что было дальше. Вернулся в офис из больницы к четырём, посидел без дела, пришёл Чжан: хоть какие-то новости. Новости, правда, тоже так себе – Лю Гуан дома то ли не появлялся, а то ли появился, но как-то проскочил мимо Чжана, который его в лицо-то не знает, и соседей: их Чжан перед тем, как идти домой, тоже порасспрашивал ненавязчиво, нет, говорят, не видели Лю Гуана. Один, правда, старик сказал, что Лю Гуан деньги зарабатывает на собачьих бегах – не на легальных, что в Канидроме, а на нелегальных, где-то в Сеттльменте. Места самого сосед, конечно, не знал, но выяснить-то это дело можно – если там народ собирается, то шила в мешке не утаишь, кто-то из информаторов должен знать. Значит, можно налететь и Лю Гуана взять – теперь-то Шаохуа обманывать полицию не захочет. А подлец Лю не звонит: то ли нечего ему пока сообщить господину инспектору, то ли пропал он с концами, уехал на свой юг, в родной Гуанчжоу, и ищи его теперь – но нет, как же так, дурочку Линьлинь-то он бросит, здесь сомнений нет, а брата как же? Китаец же, у них семья – святое. Или и брата как-то с собой прихватил, поэтому его дома и нет? А может, вернулся в Шанхай, вышел-таки на Ли Дуна, а тот ему не поверил и приказал придушить да выкинуть в Хуанпу. Тоже ведь возможно. Ну и вот. Выслушал доклад Чжана – и домой, в кои-то веки в семь вечера. Тут уже Ши Сю и ужин приготовила, поужинал, дальше – свободное время, хоть что делай, хочешь газеты и книжки читай, хочешь радио слушай, хочешь в шахматы сам с собой играй, сходи с ума от скуки и понимания, что время-то - уходит, что вот сейчас, в этот самый момент Тао Чжуси где-то что-то проворачивает, может быть, ужинает с Ли Дуном и Ду Юэшеном в отдельном кабинете над казино «Фушэн» или отправляет лодку за новой партией оружия, или медленно проводит надрез за надрезом по туловищу закреплённого на столе Лю Шаохуа – чёрт его пойми, чем там Тао Чжуси и прочие мрази занимаются, а вот Остин мается вынужденным бездельем. Глубокое кресло, свет торшера, табачный дым, пиалка улуна на деревянном решётчатом подносе с поддоном, ещё маленький глиняный чайничек и большой стальной с горячей водой, не кипятком, кипятком нельзя. Ши Сю перед уходом заварила, принесла Остину. Надо налить из большого чайника горячей воды в маленький, настоять минуту (уже третья заварка, первую слить к чертям, вторую держать полминуты), затем в чашку и пить. Душистый сладковатый аромат, вкус как у зелёного чая, только менее резкий и сладкое послевкусие, так и остаётся на языке. Рядом с подносом на столе две газеты – «Шанхай Таймс» и «Синьминь ваньбао», на них пепельница. Напротив на стене часы, можно глядеть на минутную стрелку и видеть, как она ползёт, а если сидеть совсем долго, то и движение часовой можно заметить. Часы тикают, единственный звук в полутёмной и пустой квартире – ну, если прислушаться, то из-за закрытого окна можно ещё услышать, как проезжают автомобили. Ещё ребёнок соседей сверху веселился, прыгал, тоже было слышно, сейчас перестал, спать, наверное, уложили. Ещё шум дыхания, вдох-выход, затяжка, выдох, вдох, до чёрта звуков, на самом деле, только тихие все и мерные такие, как шум воды, так что можно сказать, что их почти и нет, что почти тишина. Тишину разрывает телефонный звонок. --- 23.10.1935 21.05
Шанхай, Международный сеттльмент,
Музеум-роад, здание «Кэпитол», квартира Артура Ричи Квартира Артура в доме слева Артур Ричи живёт в хорошем доме, не каждый полицейский снимает себе квартиру в таком доме, даже у Остина квартира поскромней, в частности, нет отопления. А у Артура есть отопление, есть лифты, широкие окна, высокие потолки и даже театр «Кэпитол» снизу, не надо никуда ходить, если хочется в театр. Но в театр как-то последнее время не хочется. И в кино как-то не ходится, а уж в музеи и подавно, даром что живёшь на Музеум-роад. Ходится зато в бары, рестораны и злачные места, вот как сегодня, например: закончили работать в семь, ушёл из управления, поужинал в ресторане, а дальше-то – что? Неужели домой идти – или в театр под домом, или, может быть, в музей какой? Нет, дальше – в бар, немного выпить, оттуда – в Кровавый переулок, в «Палэ», там кабаре, танцовщицы в перьях и разноцветных нарядах, машут ногами, сесть за столик, сунуть официанту пять мексов в ладонь, взять хитрую сигарету, закурить, смотреть на танцовщиц в перьях, смеяться. Отвратительно, да? Да конечно, отвратительно, конечно, тошнит, а кого через шесть лет в этом месте тошнить не начнёт? Остин вот ещё держится, но так у него только четыре года стажа, всё впереди ещё. Ричи недавно прочитал в газете: по последним статистическим данным, в Лондоне одна проститутка приходится на 900 человек, в Париже – на 500, а в Шанхае – на 50! Первое место в мире, блядь! Золотая медаль по блядству! Оскар, нахуй! Три с половиной миллиона человек населения и от шестидесяти до ста тысяч шлюх! Одна на двадцать женщин, и это считая грудных девочек и столетних старух – впрочем, и таких можно достать, если мсье знает толк. Да в этом сраном городе вообще всё можно! Нахуя вообще тут полиция нужна, кого мы обманываем, один хрен одну джонку поймали – десять приплыло, один схрон взяли – десять устроили, пиздец! Артур хохочет до упаду, хлопает ладонью по столику, согнувшись крючком, держится за бок. Соседи понимающе смотрят на Артура. Отпускает. Становится не смешно, а тошно. Ещё рано, но всё-таки уже хочется домой. Взять-не взять шлюху, одну из ста тысяч? Да ну его к чёрту, вчера брал, если каждый день – это и накладно выходит, с хорошей-то, да и просто как-то не по-людски – каждый день со шлюхой. Ричи выходит из кабаре, берёт рикшу, едет по залитым светом улицам домой. На набережной Сучжоу-крик рядом с домом разгружают баржу, стройматериалы какие-то, что-то будут строить. Шанхай растёт, Шанхай раздаётся ввысь и вширь год от года, в двадцать девятом вот и половины нынешних зданий в центре не было, к сорок пятому вообще Нью-Йорк будет, только с казино и шлюхами. Ричи поднимается на лифте на четвёртый этаж (на четвёртом меньше всего китайцев, они цифру 4 не любят, потому что произносится как "смерть"), открывает ключом дверь, снимает верхнюю одежду, включает радио, достаёт початую бутылку виски, наливает, пьёт. Ложится на кровать. Делать нечего, спать не хочется. Из радио завывает какой-то ниггер: See, see, rider,
See what you done done,
See, see, rider,
See what you done done,( ссылка) заунывно так завывает, и скрипочка так ещё протяжно пищит, и тут раздаётся телефонный звонок.
-
первое место, блядь.
мне нравится.
-
Так и есть, первое место.
-
Первое место в мире, блядь! Золотая медаль по блядству! Оскар, нахуй! Три с половиной миллиона человек населения и от шестидесяти до ста тысяч шлюх! Одна на двадцать женщин, и это считая грудных девочек и столетних старух – впрочем, и таких можно достать, если мсье знает толк. Да в этом сраном городе вообще всё можно! Нахуя вообще тут полиция нужна, кого мы обманываем, один хрен одну джонку поймали – десять приплыло, один схрон взяли – десять устроили, пиздец! Артур хохочет до упаду, хлопает ладонью по столику, согнувшись крючком, держится за бок. Я плюсую, потому что, читая этот пассаж я сам начал хохотать к середине!!!
|
Митчелл, не обращая внимания на шорох за углом, быстрым шагом двинулся к лестнице. Ну, глядел все же по сторонам, не тридэшутер, реальная война; поэтому и увидел замершую за углом полуголую девчонку. Почему-то сначала отметил, что обрывки одежды удивительно гармонично обнажили молодое тело. Подумал, что слишком сосредоточенное выражение лица никак ей не идет. И только потом отразил пистолет. Не успевая уже ничего поделать.
Четкая двойка выстрелов, как кувалдой вышибла дух, ударив куда-то в правый бок. Еще одна пуля ударила под лопатку. Митчелл повалился на пол, едва успев упереться на левую руку, правая обвисла, как чужая. Девчонка же, сохраняя бесстрастное выражение лица, продолжала опустошать магазин. Гильзы сыпались на металлическое покрытие пола, боец пытался закрыться от новых ударов, свернуться в комок, спасаясь от боли. Автодок истошно пищал, вгоняя новые дозы препаратов. После пары пуль, скользнувших по броне, очередная влетела чуть выше колена, прямо под керамитовую пластину. Промах, промах и снова удар. На этот раз комок металла, скользнув по правому наплечнику, звонко щелкнул о шлем, заставив сознание покинуть парня.
Шустер, увлеченно обстреливающий верхний этаж панельной халупы, не заметил бы происходящего, если бы не электроника, отразившая иконку противника на тактическом экране. Сзади. В каких-то двух десятках метров. И иконку Митчелла, наливающуюся желтым. Тем временем снайпер заткнулся. Спрятался, видимо.
Рядом, добивая остатки стекла, через подоконник Макович перевалил тело сержанта. Залетел вслед, вместе с Коннором и покачивающимся Бергманном, тут же присевшим около двери, прикрывать тылы. Разбежались вокруг. Стрельба разгоралась. На перекрестке рванула граната Вика, осколками прошив лежащее тело, залязгал автомат. Сплошная очередь на четыре десятка оперенных пуль не нашла цели, но заставила попрятаться тех, кто собирался в атаку. Малишь следил за производимыми разрушениями и поэтому первый увидел серый борт полицейского бронеавтомобиля. В комплекте с полагающимся ему двуствольным пулеметом и раструбами постановщиков дымовой завесы. Успел заметить, как начинают раскручиваться стволы... И изо всех сил оттолкнулся от бетона, швыряя свое тело в окно. Локтями разнес стекло, чувствуя жар крошащих все вокруг полудюймовых снарядов. Перекатился, врезавшись в стену, упал на пол, пропуская над собой очередную свинцовую плеть. Затих.
О'Коннор, наклонившись к сержанту, не отвлекаясь на стрельбу, принялся изучать показания диагноста. И тут же бросил это дело - кровавая лужа под простреленной в районе правой ключицы броней растекалась слишком быстро. Выходное отверстие на выгнутой и распоротой левой пластине кирасы, говорило о бессмысленности каких-либо действий. Доктор сказал - в морг.
Уоррингтон. Ствол вроде бы в порядке. Стрельба вокруг. Слева - движок фырчит громко так. Справа - толпа своих втекает в снесенную дверь администрации.
|
|
Тем временем, где-то в глубине комплекса...
Темнота. Словно вязкая, черная жижа, лужи которой попадались в родном андерхайве, она обнимает тебя, держит, не дает вырваться и глотнуть воздуха. Ты хочешь выплыть, пытаешься рвать пелену мерзкой дряни, но будто бы только глубже и глубже погружаешься в нее... ...Рука - словно ты зачерпнул горстью жидкое пламя, боль, дикая боль вырывает из забытья. И Вальдемар открывает глаза. Свет. Яркий свет, бьющий в глаза, холодный воздух, касающийся обнаженного тела, прохладный металл прямо под ним. Не пошевелиться - руки и ноги, кажется, прикованы к столу, а в грудь словно воткнули с десяток тупых игл. Все это, впрочем, не идет ни в какое сравнение с болью в левой руке. Милитант пытается повертеть головой и понять, что с ней.
Слегка - больше не позволяет давящий на шею зажим, - наклонив голову, и скосив глаза Вальдемар видит нечто металлически-блестящее, на множестве тонких паукообразных ножек, удобно расположившееся у него на груди. Похоже, оно что-то делает с его рукой, но понять, что - не представляется возможным
- Э! Фью! Уберите эту хрень от руки, а то придется делать новую. - крик милитанта нарушает тишину пыточной.
- Отлично.. Наш лазутчик проснулся - раздается голос откуда-то неподалеку, безупречно четкий, безжизненный голос, без акцентов и эмоций, - скажи мне, создание плоти, дорожишь ли ты своим телом?
- Примерно так же, как и вы своими железками. Так что советую ничего с моим телом не делать.
Вальдемар старался держаться спокойно и не обращать внимания на боль. Что получалось с трудом, но получалось.
- К сожалению, мы в неравном положении, смертный. И поверь мне, я собираюсь воспользоваться этим в полной мере
- И я так понимаю, мой механический друг, мое содействие упростит жизнь нам обоим? - милитант прекрасно понимал, что лучше было запудрить железному уродцу мозги, чем изображать из себя героя и сгинуть здесь. Тем более, похоже, что железка признавал только физические методы пыток. Что было все же лучше, чем если бы его накачали препаратами до беспамятства.
- Безусловно. Итак, вопрос первый. Кто вы? Кто вы, осмелившиеся забраться в мои владения и уничтожать созданное мной?
- Я просто военный человек, который хочет снять вот эту гребанную железяку, с моей левой руки. Кстати, что ты с ней, железяка, сдел....
Боль в боку. Горячая, стекающая на спину кровь. Визг пилы и мерзкий запах горящей кости. Шевелящиеся внутри тебя металлические отростки. И снова. Боль. Сверло - или пила? Что он делает с тобой, милитант? Что из этого можно будет исправить, что из этого останется с тобой навсегда? Нет. Не говорить. Не сдаваться. Разряд электричества, прошивающий все тело, заставляющий тебя выгибаться дугой, едва не ломающий конечности.
- Простой? Нет, не простой, смертный, далеко не столь простой. Подобное, - в поле зрения вплывает что-то темное, сфокусировавшись, Вальдемар видит свой собственный микробид, - подобное простым бойцам не выделяют. На этой планете - в особенности. Простой человек не выживет в центре патрулируемой территории, не сможет провести уже второй акт саботажа... Но ты - не он. Когда я поймаю ЕГО, он будет мечтать о твоей судьбе, поверь мне... - спокойный голос мучителя приобрел даже нечто похожее на мечтательные интонации
- Железка, я тебе говорю, не смей трогать конечности. Иначе я тебе потом твою железку знаешь куда затолкаю?
Голос милитанта слегка срывался из-за причиняемой ему боли. В мозгу вертелась только одна мысль - вырваться и разорвать тварь.
- Возможно, потерять глаза понравится тебе больше? - словно бы задумчиво произносит палач. Иголки лапок шествуют по груди, и в поле зрения вплывает улыбчивая головка голубоглазой девочки с белоснежными кудряшками, на паукообразной станине. Множество разнообразных блестящих инструментов, которыми вооружены "конечности" несколько нервирует. Передние лапки опираются на твой лоб...
- Железка, поверь, если у меня чего-то не станет, то уже тебе потом захочется оказаться на моем месте. И если уж на то пошло, то без этой хрени я бы с гораздо большей радостью пообщался.
Вальдемара не сильно прельщала перспектива лишиться глаза или руки. Постепенно приходя в себя, он пробует пошевелить рукой или пальцами. Вновь пламя обжигает руку, кажется, оказавшуюся в самом центре костра, и боль заставляет милитанта вскрикнуть...но пальцы на месте, кажется. На месте... хотя в каком состоянии - вопрос.
- Арггггхххх. Какие же вы все-таки глупые железки. Выбираете самые неэффективные способы допроса. - тянуть время, разговаривать, не терять сознание...
- Я всего лишь ищу нужную степень воздействия. Ты лжешь, смертный, следовательно, боль слишком мала...
- А может без боли будет меньше лжи, железка? Не забывай, что смертные не слишком логичные существа. Да и в каком месте я солгал? Я ответил на поставленный вопрос. Больше конкретики, железка. Или я не похож на военного человека? - попытка изобразить сотрудничество, уменьшить боль, собраться, разорвать узы, сковывающие его, броситься и убить...
- Военные - глупы. Глупы, и подчиняются приказам. Ты не прост, смертный, говори же - зачем вы здесь? Что вы ищете на мануфакторуме?
Новый разряд. Зар-раза...
- Взорвать мы вас к чертям хотим. Хе-кхе. А гранат тут у вас полно.
Вальдемар чувствует, как чья-то металлическая ладонь запрокидывает ему голову. Темный капюшон плаща, блестящие фотоэлементы глаз, числом в пять, немигающим, нечеловеческим взором уставились в глаза милитанту.
Странное ощущение поселяется в голове милитанта. Эти отвратительные огоньки словно высасывали из него саму душу, в их глубине таилась тьма, мерзкая, отвратительная тьма...
Как не старался быть спокойным милитант, но вид этой жути, нависшей над его головой зародил в его голове страх. Точнее обнажил его. Дал выплеснуться наружу.
- Уберись от меня, тварь! - Полухрип, полукрик Вальдемара выплеснулся на урода в капюшоне.
- Ты думаешь, что можешь насмехаться надо мной, жалкий червяк? Быстрое движение - и боль, словно все лицо окунули в кислоту. Разряд - сквозь все тело. Визгливый хохот улыбчивой паукообразной мерзости. Не сдаваться. Не....
Боль дала возможность Вальдемару собраться с мыслями снова. Внутри разгоралась злость, постепенно усмиряющая страх и заглушающая боль. Боль, словно глоток кофе, окончательно разбудила милитанта. И хоть его тело искалечено, раны глубоки, но...
- Убью... - грозное шипение сорвалось с губ милитанта. Мышцы налились, готовые сорвать оковы. Но нет. Слишком крепки и слишком обессилен милитант. И рука. Его левая рука все еще болит.
Наградой напрягшемуся бойцу служит вспышка боли в руке, погружающая его в забытье вновь. На секунду? Час? День? В любом случае он очнулся, вновь слыша голос омерзительного существа, не имевшего ничего общего с человеческим родом.
- Ты ценен, смертный, более чем ценен. Твои друзья собираются выручать тебя. Думаю, я дам тебе шанс поглядеть им в глаза перед смертью. Понять, в какую ловушку их завели их бессмысленные человеческие эмоции. Возможно, даже пожалеть, что ты попался в плен живым...
- Железка...Ты... Еще не понял..Ты уже... труп...Я... Разберу тебя на... запчасти... своей искалеченной... левой рукой... - Ненависть, боль, отчаяние, безумие - все это вновь сбрасывает оковы забытья с Вальдемара.
- Это событие крайне маловероятно. Пока что ты расскажешь мне, какими силами располагают твои друзья. Сколько их? Кто их поддерживает? Рассказывай, смертный, время дорого.
Вновь ненавистная паучья тварь на груди. Холодные прикосновения металла - здесь, там, - по всему телу. Неужто он позвал еще парочку?
Боль. Тварь режет плоть милитанта, словно бы копошится в его внутренностях, какая мерзость, помоги Трон. Новые разряды терзают Вальдемара, и слова одно за другим срываются с немеющих губ. Что их корабль разнесет это гнездо по винтику, что даже памяти не останется ни от этого клятого завода, ни от этой мерзкой планеты вообще.
Боль стихает.
- Корабль? Корабль.. Это интересно.. Это очень интересно.. Стальному следует знать об этом.
- У меня был напарник и был это тот придурок-офицер, которого так ретиво уничтожили ваши приспешники. - Ложь, ложь и еще раз ложь. Главное не навести подозрения на Клауса, а там прорвемся, сожжем это гнездо ереси. Выжгем его плазмой. Сотрем с лица этой планеты.
- Ах, значит вы сумели подкупить одного из моих офицеров. Благодарю. Давно пора было провести чистки...
Звук шагов. Похоже, истязатель отошел - недалеко, но все же. Сил сломать оковы все еще не хватает... Но каждая секунда, в течении которой мучитель занят дает ему больше шансов. Мучитель отошел и милитанта омыла волна уверенности и спокойствия. Сбросить оковы. Размозжить голову урода. Уничтожить их всех.
Секунды идут. Кажется, ужас прошел. Пусть и механический, нечеловеческий - он живой. Его можно уничтожить. Можно ведь? И друзья на пути. Возможно, они успеют вовремя.
Щелчок. Что там делает мерзкая машина? Чего пытается достичь? Голову не повернуть, но звук определенно знакомый.. Клик дата-порта. С таким Клодиус обычно подключается для обмена данными с корабельными системами.
Еще один щелчок - похоже, механикус отключился от дата-порта. Он вновь склоняется над милитантом:
- Ты знаешь, кто являются самыми умелыми мастерами пыток во вселенной? Эльдар. Эти бессмертные создания возвели пытку в ранг искусства. Когда живешь сотни лет, ты можешь достичь предела в той области, что тебе интересна. Я видел однажды работу их специалиста, гомункула. Они способны разобрать тело человека на отдельные органы, и он все еще будет жить, дышать, и страдать.
Звяк металла о металл. Механикус подходит сбоку, и становятся видны многочисленные мехадендриты, растущие из его спины
Один за другим, они вооружаются блестящими острыми приспособлениями
- Я лишь недавно встал на этот путь, смертный, и, боюсь, не смогу подарить тебе множество дней в разделенном на части состоянии. Последний мой эксперимент закончился уже через сорок семь секунд. Возможно, с тобой мы сможем протянуть минуту, как ты считаешь?
- Сначала, тварь, я отгрызу твою голову. А потом уже посмотрим, кто сколько сможет протянуть. - Грозно сверкают глаза милитанта. Только освободиться от пут и тогда держись железяка! Ничего не остановит милитанта от мести... За все мучения над ним... За искалеченную судьбу, детство... За убитых родителей, друзей... Хоть и очередная игрушка в руках судьбы, но на тебя, уродец, выплеснется вся та злость, которая скопилась у Штортебеккера с момента последней встречи со скверной, которую он поклялся истребить...
- Как предсказуемо...Внезапно, механикус обрывает фразу. Секунда. Другая.
- Похоже, друг мой, совсем скоро твои друзья окажутся рядом с тобой. А сейчас тебе придется обождать...
Шипение открывающейся двери.
Рывок причиняет сильнейшую боль, но едва не срывает с крепления зажим на руке. Еще раз. Еще чуть-чуть...
Со стороны двери раздается дикий вопль:
- КИШКИ ИМПЕРАТОРА!!!
- Не беспокойтесь, говорите - звучит спокойный голос механикуса, резким контрастом с воплем Клауса, раздается треск разрядов, очень хорошо знакомый Вальдемару за последнее время, - сейчас я его умиротворю...
Вслед за этим за дверями раздается грохот пальбы, в котором можно различить болтерные выстрелы и даже рычание плазмы
- Как предсказуемо. Впрочем, это же люди...
Слитный вопль десятка глоток "За Машину и слуг ее" - откуда-то снаружи.Похоже, милитант будет спасателям достаточно дорого стоить.
Взрыв гранат за дверью зазвенел случайными осколками, рикошетящеми от стола.
Вслед за ним послышался голос Клауса: - Господин Конс, что нам делать?! Я защищу вас!!!
- Железка! Вернись! Я оторву тебе голову зубами! - ревет милитант. Разряд, омывающий тело болью, и погружающий во тьму.
|
Джейн с нескрываемым торжеством наблюдала за тем, как он щурится от наслаждения, подчиняясь ей, но давая понять напрягающимися мускулами гибкого тела, что он именно отдается ей, но отнюдь не принадлежит. Она обожала эту игру во власть, да и он, похоже, получал от нее особое удовольствие, интуитивно чувствуя тонкую грань между укрощенной силой и рабской покорностью и не позволяя ей зайти слишком далеко.
- Не знаю, как насчет крови, но кое-что другое, - временно отпустив его ладонь, она, прогнувшись, завела руку за спину и провела пальцами сверху вниз и обратно, обнажая корону и сильнее прижимая его к себе, - я с удовольствием из тебя высосу. И непременно до последней капли. Но как-нибудь в другой раз.
Чувствуя, что он уже достиг полного возбуждения, она все же не спешила освобождать его от напряжения. Наоборот, привстав и позволив горячему стержню немного свободы, она увела его чуть дальше, чем ему того хотелось, положив плашмя и не позволяя войти, еще шире развела бедра и заключила его в мягкие объятия влажных губ, начиная медленно двигаться вперед и назад в такт дыханию.
Вновь сжимая его запястья в своих руках, она целовала его лицо и шею, играла языком с его губами, легко и дразняще, а потом вдруг целовала глубоко и страстно – и снова отстранялась, глубоко вдыхая, давая ему возможность полюбоваться ее грудью и заглядывая в его глаза, не переставая двигать бедрами, скользя по нему, делясь с ним женственной влагой и задевая его наливающимся кровью бугорком у самой кромки вьющихся волос, слегка щекотавших его кожу. О, нет, ему это не надоедало: как бы ни хотела его плоть поскорее оказаться в ее горячем и жадном лоне, его невероятная для мужчины чувственность была сильнее, и она знала, что он наслаждается каждым ее прикосновением, каждым ее поцелуем, каждым полуслучайным касанием их тел не меньше, чем она сама. Люди так много теряют, не умея наслаждаться истомой пульсирующего на грани взрыва возбуждения, трепетностью отказывающегося подчиняться воле сознания тела, единением сплетающихся в плотный клубок страсти энергий, эстетикой воплощающейся любви… Ей нравилось представлять (в те моменты, когда она еще могла думать отстраненно), как они выглядят со стороны: его смуглое тело и матовая белизна ее кожи, его чуткие губы на ее груди, ее тонкие пальцы в его волосах, его сильные руки на ее бедрах и плавные изгибы ее нежных форм – это было, несомненно, красиво.
В какой-то момент, не в силах больше сдерживаться, она снова приподнялась и позволила, наконец, любовнику наполнить ее собою – резко, глубоко, полностью. Она тут же подалась вперед, выпрямляясь и выгибая спину, все еще держась за руки Тая и впиваясь ногтями в его ладони, оказавшиеся на уровне ее бедер. Волна крупной дрожи прошла по всему ее телу, мышцы плотно обхватили пульсирующий внутри нее орган, из груди вырвался хриплый стон. Она на секунду замерла, закрыв глаза и постепенно ослабляя хватку, давая рукам Тая свободу ласкать ее тело, чем он не преминул воспользоваться – от бедер вверх, к груди, задержаться там, потом за спину, притянуть ее к себе, впиться поцелуем в ее приоткрытые губы, вниз по спине, едва ощутимыми прикосновениями подушечек пальцев, снова руками на бедра – и чувствовать, все это время чувствовать ее тепло, ее страсть, ее всю…
Первые движения – самые сладкие, самые чувственные. Без преобладания животных инстинктов, без неистовства сокрушительной страсти, без беспорядка неконтролируемых эмоций их можно прочувствовать до миллиметра и просмаковать до мгновения. Не отрываясь от губ Тая, Джейн позволила ему выйти почти полностью, задержав лишь головку, и теперь ритмичными сокращениями интимных мышц целовала его, повторяя ритм на его губах, и с каждым движением она впускала его чуть глубже, и чуть напористее сплетались их языки, пока он снова не оказался в ней полностью и она не обхватила губами его язык, посасывая и слегка покусывая его. Она сделала так еще пару раз, а когда ее движения стали более плавными, он положил руки на ее ягодицы, заставив ее выгнуться еще больше, и начал двигаться под нею, со все нарастающим ритмом и все увеличивающейся амплитудой. Она вскрикивала каждый раз, когда он задевал наиболее чувствительные точки, и крики становились все громче и чаще с каждой минутой, она подавалась бедрами ему навстречу, а он ловил губами ее колыхающуюся грудь. В какой-то момент он перевернул ее, оказавшись сверху. Теперь ему было удобнее двигаться, и она кричала почти не переставая, не в силах сдерживать переполнявшие ее эмоции. Его тело влажно блестело в лучах утреннего солнца, а вдоль позвоночника щекотно стекала струйка пота, когда он почувствовал, как судорожно сжимаются ее мышцы, а она, вдруг задышав мельче и чаще, резко выгнулась под ним, схватив его за бедра и привлекая к себе. Тогда он тоже перестал сдерживаться, и вместе с очередной волной судорожного удовольствия она почувствовала в себе горячую пульсацию его семени. Он наклонился над ней и целовал ее, нежно и медленно, но глубоко, пока ее тело не перестало вздрагивать, а потом приподнялся на руках, чтобы видеть ее разрумянившееся лицо. Она открыла глаза и улыбнулась ему. Его черные волосы были влажными, и подняв руку, она кончиками пальцев прошлась от виска, по почти видимо пульсирующей вене на шее, по влажной груди…
- Я люблю тебя, Тай…
…Через полчаса, освеженные после душа и одетые, они сидели за небольшим столиком, неспешно пили чай со свежими ароматными круассанами, принесенными домработницей из французской булочной, и молча поглядывали друг на друга томными, счастливыми глазами…
-
Красиво, изящно и ни капельки не пошло. Браво!
-
I can't resist you, what good is there in trying
What good is there denying you're all that I desire
Since first I kissed you my heart was yours completely
If I'm a slave, then it's a slave I want to be.
Шикарнейшее описание, откровенное и совсем не пошлое! )
|
Шон никак не отреагировал на слова Беатрис, а только загадочно улыбнулся, наклонился над столиком, втянул носом одну дорожку и откинулся на спинку дивана, прикрыв глаза, приложил пальцы к носу, запрокинул голову и сидел в таком положении некоторое время.
- А вы попробуйте, мисс Вонг... вам понравится... - Шон, наконец, поднял голову и упёрся затуманенным взглядом в Беатрис.
От злости зрачки ее расширились, дыхание стало тяжелей. Вжав ногти в нежную кожу ладони, девушка вскочила со своего места и, сметя со стола остатки порошка, дала звонкую пощечину Шону.
- Пошел вон!
Но одной пощёчиной не остановить было светского льва Шона Истон-Эллиса: стоически стерпев удар, он перехватил руку Беатрис и порывисто потянул к себе, воскликнув:
- Поедем в номера!
Такого Трис не ожидала, но рефлекторно второй рукой отвесила еще одну пощечину самодовольному хаму. Почему-то позвать на помощь она и не подумала. И вторая пощёчина пришлась точно в цель: голова Шона мотнулась теперь вправо, из носа потекла тонкая струйка крови: с кокаинистами такое часто бывает, а особенно после пары хороших пощёчин.
- Я всю жизнь искал такую как вы! - Шон осоловелыми глазами глядел в лицо Беатрис, глупо улыбаясь и продолжая тянуть её руку на себя обеими руками. Беатрис почувствовала, что сейчас потеряет равновесие и рухнет на наглого хама. Недолго думая и не тратя сил на разговоры, девушка резким движением ножки воткнула тонкий каблук туфельки в стопу Шона и, не прерывая движения, быстро дернула коленку вверх, прямо в его пах. С победной улыбкой девушка отдернула свой локоток из его хватки.
- Аааа!... - сдавленно крикнул Шон и отпустил руку Беатрис.
- Если вы сейчас же не покините комнату, мне придется вызвать охрану, нужна вам огласка?!
- Ах ты... - Шон, упёршись ладонью и чуть не продавив стеклянную поверхность туалетного столика, поднялся с дивана и, покачнувшись, угрожающе двинулся в сторону Беатрис. - Т-ты сука!
Мутные глаза с расширенными зрачками смотрели на нее с ненавистью, на губу стекала струйка тёмной крови. Не на шутку испугавшись, Трис стала пятиться к двери, озираясь в поиске тяжелых предметов - хрупкая девушка не привыкла сражаться, тем более сейчас, в схватке с остервенелым мужчиной, выше и сильнее ее, она была не в лучшей позиции. Самое неприятное, что девушка даже сейчас отдавала себе отчет в том, что колюще-режущее оружие может сослужить плохую службу в неумелых руках, поэтому единственное, что схватила, были маникюрные ножнички (а не нож для фруктов, блюдо с которыми украшало угловой столик в нескольких метрах от нее).
Шон сорвал с шеи галстук-бабочку и двинулся к вжавшейся в дверь Беатрис. Светский лев уже протянул было ладонь, чтобы зажать девушке рот и навалиться на неё, как Трис изо всей силы ударила его ножничками, зажатыми в кулаке, в правый бок, под полу смокинга. Маленькое изогнутое лезвие, конечно, не могло причинить большого вреда Шону, но всё же пропороло сорочку и чувствительно оцарапало бок, и секундного замешательства Шона было достаточно для девушки, чтобы оттолкнуть насильника и выскользнуть в дверь, бросившись по коридору к засценному помещению, где постоянно дежурили двое охранников.
Даже на помощь звать не пришлось: вид бегущей по коридору певицы и растрёпанного, взбешённого шанхайлэндера, который, запинаясь на ровном месте и падая, гнался за ней, говорил сам за себя: два крепких короткостриженных русских парня сразу же бросились к Шону, скрутили его и отвели в подсобное помещение, где усадили подумать над своим поведением и подождать приезда Шанхайской муниципальной полиции. Полиция приехала через пятнадцать минут и забрала Шона в изолятор Центрального отделения, где дальнейшая его судьба была так ужасна, что у меня не поднимается рука её описать.
Беатрис, в общем, тоже досталось: Лиза хорошо распекла певицу за то, что она пускает каких-то проходимцев в свою гримёрку: «Ну и как ты хотела, чтобы он это понял? – строго внушала администратор девушке. – Ты пускаешь его в свою гримёрку, конечно, он так и подумал, что ты от него сейчас ждёшь денег, а потом отправишься вместе с ним, куда бы он там тебя повёз. Ты хочешь, чтобы о тебе ТАК думали? Чтобы никаких больше гостей, которых я не знаю, в гримёрке, поняла? Ещё раз такое повторится – штраф пятьдесят долларов».
История, впрочем, в целом бизнесу «Амбассадор баллрум» пошла даже на пользу: через свои связи в журналистских кругах Лиза договорилась об освещении этой истории, и уже в утренней «Морнинг пост» и вечерней «Шанхай Таймс» на следующий день появились короткие заметки о происшествии в «Амбассадор баллрум», где взбешённый поклонник пытался убить известную певицу Евангелину Вонг: неплохая реклама и заведению, и самой певице – и главное, совсем бесплатная.
|
-
Какая оригинальная техника допроса!)))
-
Развлекайтесь, ребята, пока молодые.
Уж я уверен, что эту-то ветку читать будут все присутствующие.
|
23.10.1935 12:30
Шанхай, Международный сеттльмент,
Нанкин-роад, кафе "Бьянки"
- Я положу на столик рядом с собой газету и пачку сигарет "Золотой дракон" на неё, - ответил капитан, попрощался с Остином и положил трубку. Нанкин-роад - это то место, куда первым делом идут все, прибывающие в Шанхай: неважно, на океанском лайнере ли из Америки, Японии или Британии, на поезде из Нанкина или Ханчжоу или на утлом сампане по узким каналам и речушкам, в изобилии прорезающим равнинные земли дельты Янцзы. Нанкин-роад была растиражирована на миллионах открыток и фотокарточек «Привет из Шанхая», уступая по этому показателю разве что Бунду, и зачастую бывала единственным местом, о котором прибывающий в Шанхай турист хоть что-то знал. Но уж о ней знали: даже в бедных деревнях Цзянси, напутствуя молодого парня с котомкой за спиной, которому всей деревней собрали денег на билет в третьем классе до Шанхая, говорили – попадёшь в Шанхай, сходи на Наньцзин-лу. И он, сойдя с поезда, сразу шёл через весь город пешком (потому что так привык) на Наньцзин-лу и глазел на пёстрые вывески на английском и иероглифами (которых он тоже почти не понимал), и на автомобили и трамваи, и на невиданных доселе иностранцев в костюмах, как из кино, и задирал голову на шпиль здания фирменного магазина «Синьсинь» («новый-новый» по-китайски, а по-английски он почему-то назывался «Sun») И в витрины тоже заглядывал наивный провинциал, но, разобрав непривычные ему арабские цифры на ценнике, смущённо отворачивался и топал дальше, восхищаясь и пугаясь этого города, и в то же время с гордостью думал, что он теперь – тоже шанхаец, не совсем настоящий пока ещё, но, если будет хорошо работать, то года через два уж точно станет. Точно так же и приехавший в Шанхай 22-летний выпускник Стэнфорда, принявший должность в одном из крупных банков, шёл в свой первый день в Шанхае на Нанкин-роад и глазел на невиданные иероглифы, на рикш, в короткую минуту отдыха пьющих чай прямо из краника больших чайников на тележках уличных разносчиков еды, на статуэтки будд и медные курительницы в окнах антикварных магазинов и неумело пробовал цеплять палочками еду в китайском ресторане, и влюблялся в этот город, и восхищался им и вспоминал вычитанное в путеводителе, что по местному обычаю шанхайлэндером имеет право называться тот, кто прожил в Шанхае тринадцать месяцев, а точнее один год, один месяц, один день, один час, одну минуту и одну секунду. И думал – один день уже есть, осталось триста девяносто пять. Шанхай обманывал и того, и другого: один через два года обнаруживал себя в грязном общежитии рабочих фабрики «Ориентал коттон» в Янцзыпу и с грустью вспоминал свою деревню в окружении чайных плантаций на склонах холма, её чистый воздух, простые нравы и девушку Цзинь Жуй, сейчас уже, конечно, выданную замуж за кого-то другого, и понимал, что подняться в жизни всё-таки не получится, и вернуться тоже – не отработав денег, которые всей деревней собирали, и тогда он в первый раз шёл к барыге и покупал опиум. Второй через два года обнаруживал себя на съёмной квартире в центре города в постели с проституткой и ужасался жизни, которую ведёт: с десяти до семи банк, потом ресторан с коллегами (каждый день, да! каждый день вечером в ресторан с коллегами!), потом спать, потом выходные: скачки, казино, ресторан, бальный зал, проститутка, спать. И наш стэнфордец тоже вспоминал свою Калифорнию, и тоже хотел туда вернуться, и тоже не мог: через полгода ему обещали повышение, как же тут уедешь. И стэнфордец звонил знакомому и просил достать ему кокаина, потому что гашиш уже не спасал. Впрочем, был и третий вариант: такие люди, как Остин или капитан Чжао – привыкшие к Шанхаю, притерпевшиеся, не давшие себя сломать, не пускающиеся во все тяжкие – просто пытающиеся здесь как-то жить и заниматься своей работой. Капитан Чжао, тридцатипятилетний мужчина в тёмном френче, с гладко зализанными на пробор волосами и маленькими, то ли под Чаплина, то ли под Гитлера, усиками, дожидался Остина у столика в углу дорогого итальянского кафе «Бьянки» с чашкой зелёного чая, китайской газетой и пачкой сигарет на ней. В этот обеденный час в кафе было полно посетителей – в основном приезжих, конечно: какая-то шумная компания латиноамериканцев о чём-то спорила за большим столом, по соседству с Чжао расположилась немолодая скандинавская пара – то ли шведы, то ли норвежцы. Эти сосредоточенно рассматривали карту Шанхая, тыкая пальцами и обмениваясь комментариями. - Инспектор Рейнольдс? – без уверенности в голосе спросил капитан Чжао Остина, когда тот подошёл к столику. Похоже, что Остин был не первый, кто подходил к столику капитана в надежде занять свободное место.
|
23.10.1935, 7:54
Шанхай, Международный сеттльмент,
Сингапур-роад, дом Чао ТаяДжейн Морган и Чао Тай были необычной парой. Всё у них было не как у людей. Начать хотя бы с того, что Чао Тай был китайцем, а Джейн Морган англичанкой. Смешанных браков в космополитичном Шанхае, конечно, хватает, но в основном иностранцы предпочитают заводить себе китаянок, а вот чтобы наоборот – это редко. Тому много причин – и то, что в Шанхай из Европы и Америки приезжает больше мужчин, чем женщин, и то, что шанхайлэндеры обычно куда богаче местных, ну и бремя белого человека и пренебрежительное отношение к китайцам тоже, конечно. Вторым необычным обстоятельством было то, что Джейн Морган была старше Чао Тая: ненамного, около года всего лишь, ерунда, казалось бы – ерунда-то ерунда, но не здесь, в Китае, где к подобным вещам относятся как к нарушению естественного порядка вещей, может быть, неопасному и безвредному, но всё же странному и противному извращению, чему-то вроде гомосексуализма. Но и этого мало: Джейн Морган не только была старше Чао Тая, но и зарабатывала больше его, пусть и тоже ненамного, но и этого достаточно, чтобы уязвить мужское самолюбие, а уж тем более – у китайца, выросшего в глубоко иерархичном обществе, где подобный факт мгновенно ставит тебя на одну ступеньку ниже той, по отношению к кому ты должен стоять на пять и десять ступенек выше, кого тебе необходимо оберегать и о ком заботиться, но также и кем управлять и кому приказывать, если необходимо. Ещё одной странностью было то, что Чао Тай был популярным в Шанхае актёром пекинской оперы, а Джейн Морган – бизнес-леди, управляющей собственной школой английского. Всё должно было быть наоборот, это англичанин-бизнесмен должен заводить себе любовницу актрису-китаянку младше себя хотя бы на год, и вот была бы Джейн Морган мужчиной, а Чао Тай – женщиной, как бы хорошо, понятно и красиво всё складывалось, а так – чёрт-те что. Самым же странным во всей этой истории было то, что подобные неестественные и, казалось бы, неустойчивые отношения продолжались уже 11 лет, но и продолжались-то – как: без детей, без брака, без совместной жизни даже, каждый в своём доме, Джейн в особнячке во Французской концессии, Чао Тай в домике на Сингапур-роад, у самой границы Сеттльмента. В 1924-м году такие отношения были естественными и, наверное, единственно возможными для выросшей в пуританской Англии девушки, только-только закончившей колледж и приехавшей в раздираемую гражданской войной страну учить туземцев языку белых людей. В 1929-м уже могло показаться, что это затягивается и пора бы если не пожениться, то хотя бы кому-то собрать вещи и попробовать пожить вместе, например, хотя бы в том домике, в котором Джейн только-только организовала свою школу и устроила себе квартиру наверху. В 1935-м это стало ещё одной странностью этой во всех отношениях удивительной пары, вызванной то ли боязнью что-то менять в жизни, то ли опасениями устать друг от друга, а то ли нежеланием расставаться с молодостью и сопутствующей ей свободой. А ведь молодость проходит: четыре года назад Чао Тай начал носить очки – они ему идут, конечно, придают интеллигентности, но всё же, он уже далеко не тот двадцатиоднолетний паренёк, поющий что-то высоким пронзительным голосом в гриме и пёстром платье перед входом в сад Юйюань в Китайском городе (в театры его ещё не пускали). Нет, тело осталось подтянутым, жилистым, выносливым: актёру амплуа ушэн, играющему в основном воинов и героев, нужно выделывать на сцене акробатические трюки, но тут другое – и черты лица, и серьёзность взрослого мужчины, и дорогой костюм, и партийный билет Гоминьдана, и очки. Но Чао Тай-то что, он и в сорок лет ещё будет считаться молодым, и в пятьдесят будет таким же крепким и сильным, а вот Джейн уже тридцать три, и пока ещё кожа гладка и упруга, но уже скоро появятся морщинки вокруг глаз и на лбу, как ни разглаживай, а первые седые волоски уже начали пробиваться в тёмных густых волосах – так рано, ужас, кошмар. А ещё у Джейн нет детей и, надо думать, и не появятся – если только вне брака, ну что же, ещё одной странностью больше, но и об этом пока ещё даже не заговаривали, а часики-то тикают. Сегодня Джейн ночевала у Чао Тая, первый раз за несколько дней: сначала Чао Тай уехал на пару дней с труппой в Нинбо на маленькие гастроли, вернулся только двадцатого, а дальше всё дела какие-то мелкие и сиюминутные, там репетиции, здесь занятия, ещё к стоматологу и дверь починить, ещё вечер в ресторане с труппой, никак пропускать нельзя, ещё выяснить, что сталось с мистером Ларкином, преподавателем – пропал без следа, оказалось, сломал ногу, позвонить не счёл нужным, ещё разобраться со старым родительским домом в Китайском городе – завелись крысы, соседи ругаются, ещё подменить мистера Ларкина, ещё раз подменить мистера Ларкина, попросить мисс Хендерсон подменить мистера Ларкина, ещё подписать новый контракт на гастроли в Японии в следующем году, ещё составить новые договоры на обучение, постричься и кошку к ветеринару, and thence homeward, then dined and so to bed, как писал Пипс. Но вот вчера – выкроили вечер, Чао Тай позвонил, оказалось, у обоих свободное время, через полчаса посигналил с улицы, вышла, поехали в кинотеатр «Нанкин» на Эдуарда VII , посмотрели фильм «39 ступеней» какого-то Хичкока ( ссылка), потом в ресторан, поужинали наконец вместе, и уж разъезжаться по домам теперь было бы совсем глупо. Сегодня их разбудил звонок телефона: Чао Таю постоянно кто-то звонил, всё работа да знакомые какие-то, половину из которых Джейн и в лицо не видела, мало ли у актёров знакомых, у них работа такая, вот и телефон он держал в спальне, на тумбочке рядом с кроватью, удобно. Только сейчас что-то совсем уж рано позвонили, вообще совести нет.
-
и вот была бы Джейн Морган мужчиной, а Чао Тай – женщиной, как бы хорошо, понятно и красиво всё складывалось, а так – чёрт-те что.
Шикарный пост, все-таки.
Уже третий раз его перечитывая, и а тут и плюсомет перезарядился.
-
Что-то готовился к интервью, разогревался, и вдруг захотелось так смачно плюс влепить, как раз давно не лепил тебе их что-то. А все конспирология проклятая. Может ну её уже? Впрочем...
...И вот сел я тогда перечитывать самые-самые корни веток всяких Шанхайских. Историй, хех.
С заботой везде написано, с любовью. Прям со старта. И все же эта, наверно, самая душевная. Ну и про детектива частного еще. Хотя эта все равно душевней. Талант же.
-
Круто, да.
-
Вах! Так увлёк постом, что я свою станцию метро проехала)
+1 =)
Очень здорово!
-
... какого-то Хичкока )
|
Заботы, хлопоты. Сколько нужно всего сделать, чёрт, ведь весь день кверху дном: а вот не приди вчера вечером в голову Джимми дурацкая идея позвать соседа играть в карты или Беатрис - спускаться за ним вниз, всё было бы совсем по-другому, как обычно: долгий сон до одиннадцати, завтрак в кафе в одиночестве (Эмили бы уже ушла на работу), потом на репетицию, потом отдохнуть перед выступлением, и к девяти на сцену. А сейчас: Джимми, полиция, работа, Эмили, Чао Тай ещё этот.
Но сейчас - чаю Эмили, остальное потом.
Чая у Эмили было много, и заваривала она его так же, как готовила еду: аккуратно, красиво и умело - "гунфу ча", "чайное мастерство", самое подходящее искусство для скромной домашней китайской девушки, пусть и выросшей в Нью-Йорке. На новую квартиру Эмили принесла с собой кучу круглых картонных коробочек с разными чаями, в основном улунами, и сейчас Беатрис открывала коробочки одну за одной, принюхиваясь и пытаясь разобраться, какой лучше заварить, "Большой красный халат", "Железную Гуаньинь" или "Одинокий куст с горы Феникса" (названия Эмили прилежно продублировала на ярлычках по-английски, красивым ученическим почерком – непонятно, правда, зачем, может, специально для Трис) и, чем больше перебирала, тем меньше хоть что-то понимала во всей этой чайной китайщине.
Да нет, не чаю ей надо! - осенило вдруг девушку. Ну конечно - заварить ей баньланьгень, корни красильной вайды, самое распространённое лекарство традиционной китайской медицины, тут его все вместо аспирина пьют. Ну конечно! Беатрис достала с полки с лекарствами жестянку, положила столовую ложку маленьких гранул в стакан, заварила кипятком, размешала - получился жёлтый пахучий приторно-сладкий отвар, отнесла Эмили в комнату: ну вот отлично, как раз это и нервы успокоит, и пропотеть заставит. Эмили, сидевшая в пижаме на кровати, завернувшись в одеяло, с благодарностью приняла стакан двумя руками и принялась тихонько потягивать отвар.
В этот момент раздался звонок в дверь. Трис жестом показала Эмили, что сама откроет и вышла в прихожую.
- Доброе утро, Шанхайская муниципальная полиция, - раздался голос по-китайски с тяжёлым английским акцентом. Трис заглянула в глазок: за дверью стоял небритый медвежьего телосложения русоволосый мужчина в бежевом плаще и с мятой шляпой в руках. Округлив глаза от удивления, Трис все таки постаралась быстренько взять себя в руки и открыла дверь.
- Здравствуйте, чем могу быть полезна? – сказала она по-английски.
- О, очень рад видеть, эмм… – замялся полицейский, "европейкой" мулатку не назовёшь, - иностранное лицо. Если вы не против, хотел бы задать пару вопросов.
- Да, конечно - девушка очень нервничала, но старалась не подавать виду. Распахнув перед детективом дверь, жестом пригласила его войти. Детектив прошёл в гостиную, окинув взглядом помещение. Бритвы на столике под зеркалом он, похоже, не заметил, а если и заметил, то не обратил внимания.
- Доброе утро, - повторил он. – Инспектор Эндрю Хамфри, Шанхайская муниципальная полиция.
- Да-да, - кивнула Беатрис.
- Я задам несколько вопросов, ладно?
- Да-да, - повторила девушка.
- Скажите, вы вчера вечером были дома?
- Да, была, - Беатрис решила быть как можно более правдивой, путаться в показаниях ей не хотелось, кроме того, она намеренно не понижала голос, чтобы Эмили могла услышать ее слова.
- О, отлично! - обрадовано воскликнул Эндрю. – Простите, а зовут-то вас… - инспектор неловко поскрёб пятернёй затылок. Манеры у него были истинно деревенские.
- Ох, ну что вы, не извиняйтесь, - девушка включила в улыбку все обаяние, на которое была способна, возможно, им еще удастся расположить к себе мистера Хамфри, а тогда проще будет воспользоваться моментом, - Я Беатрис Бельфлер… также известная как Евангелина Вонг - смущенно опустив ресницы, добавила Трис.
Не на того напала Беатрис Бельфлер, также известная как Евангелина Вонг - Хамфри, похоже, если какую-то музыку и слушал, то разве что кантри-мотивы или что-то подобное.
- Так Беатрис Бельфлер или Евангелина Вонг? - непонимающе переспросил он.
Девушка обиженно надула губки, впрочем, явно наигранно, не пытаясь скрыть от инспектора своего веселья, - Беатрис, а Евангелина… мой сценический псевдоним в Амбассадоре - скрывать место работы, имя от полиции было бы просто смешно, а она все еще надеялась на снисхождение.
- Хорошо, мисс… - некоторое время Эндрю потребовалось, чтобы всё-таки разобраться со всеми псевдонимами и именами, - мисс Бельфлер. Скажите, вы одна тут живёте?
- Нет, я тоже тут живу, - из спальни вышла Эмили с котёнком на руках. - Меня зовут Эмили По, по-китайски По Юйлань.
- Очень приятно, мисс По, - кивнул Эндрю. - О, у вас котёнок есть. Здорово. Я вот не завожу, подохнет у меня. - Так чего я пришёл-то. Эмм. Скажите, вчера вечером вы ничего странного или необычного не видели, не слышали? Меня, кстати, Эндрю Хамфри зовут, я инспектор Шанхайской муниципальной полиции, - запоздало представился он Эмили.
- Очень приятно, мистер Хамфри, - тихо сказала Эмили.
Беатрис подошла к Эм и взяла её за руку, - Присядь, милая, тебе нельзя долго стоять, - повернувшись к инспектору, - Странного… да нет, ничего такого.
- О, да вы нездоровы, - только сейчас заметил Эндрю. - Вы тогда ступайте лучше назад в спальню, мы поговорим с мисс… Бельфлер.
- Нет, я лучше тут посижу, - упорно ответила Эмили и присела на диван.
- То есть весь вечер вы никуда не выходили?
- Ну почему же, мы выходили, - ответила Беатрис.
- В котором часу примерно и на какое время вы отлучались?
- Около 9, точно не помню, мы приятно проводили вечер, играли в карты…
Эндрю внимательно слушал, не перебивая.
- Ну, мы - я, Эмили, - указав рукой на подругу, - и Джимми, наш друг, играли в карты. Потом я проспорила фант – пригласить соседей в гости - Трис понимала, что, скорей всего, они втроем неплохо наследили в квартире Марио, лучше уж сразу признаться, что были там, - вот и спустились в 10 квартиру.
- Вы спускались в 10 квартиру? - встрепенулся Эндрю.
- Да, спускались - сцепив кулачок, ответила девушка.
- Погодите минуточку, - сказал детектив, прошёл к входной двери, вышел на площадку и крикнул вниз: - Марк, скотина! Давай сюда! Быстро, быстро!
Эмили посмотрела на Трис и уверенно кивнула, мол, правильно. По лестнице поднялся другой детектив, высоченный, не ниже двух метров, как и Эндрю, в плаще.
- Что такое?
- Говорят, что спускались к жмурикам нашим вечером, – Эндрю внимательно окинул взглядом девушек.
- Что, правда?
- Ага.
- Позвольте представиться, леди, - оглядел скотина Марк хозяек квартиры. - Марк Мундт, инспектор Шанхайской муниципальной полиции, - Марк задержался взглядом на Беатрис, будто вспоминая, где мог её видеть.
- Добрый день, инспектор Мундт - скромно улыбнувшись, ответила Трис,
- Здравствуйте, - вслед за подругой сказала Эмили.
- Это... эмм, Беатрис... Бельфлер, это Эмили По, - не дожидаясь, пока девушки представятся, представил их Эндрю.
- Хорошо, хорошо, - нетерпеливо помотал головой Марк. - Рассказывайте, леди. Что видели?
- Ну, как я уже говорила вашему напарнику – Беатрис указала кивком на Эндрю, - мы с друзьями спустились в 10 квартиру, приглашая... Марка, ах нет, Марио - вопросительно глянула на Эм.
- Марио, да, - кивнула Эмили.
- …присоединиться к нам в игре. Он впустил нас, пока собирался, и мы вчетвером поднялись обратно к нам.
- Но он сразу же ушёл вниз, мы тут не сидели, - добавила Эмили.
- К какой игре? - непонимающе переспросил Марк.
- В карты, в карты они тут играли, - Эндрю кивнул на колоду на столе, так и не убранную со вчерашнего дня.
- Хорошо, играли в карты, дальше что?
- Ну, он зашел буквально на минутку, потом сказал, что умеет варить отличный кофе, предложил угостить нас и ушел к себе, чтобы сварить его...но так и не вернулся.
- И мы пошли вниз, - сказала Эмили. - Это была моя идея, - зачем-то добавила она.
- Зачем вниз? - нетерпеливо переспросил Марк.
- Ну, он долго не возвращался... - ответила вместо Эм Трис, - мы заволновались, но когда постучали, Марио нам не открыл.
- У него дверь была открыта, - добавила Эмили - и мы туда пошли, посмотреть, что с ним.
У Беатрис чуть челюсть не отвисла от глупости, совершенной Эмили, ведь они уже почти выкрутились, оставалось сказать-то, что молодые люди устали и решили разойтись по домам, и все. А тут такое. Девушка молчала, не зная, что сказать на такое. Эмили посмотрела на подругу, не понимая, чего такого она сейчас сказала. Детективы внимательно наблюдали.
- И что дальше? - нетерпеливо переспросил Марк.
Обе девушки молчали, не зная, что сказать.
- Ну, что случилось после того, как вы вошли в дверь? - теряя терпение, переспросил Марк.
- Он лежал на полу, - сказала Эмили.
- Кто лежал?
- Марио.
- Мёртвый?
- Нет, - вмешалась Трис, пытаясь спасти положение
- Нет, - одновременно с Трис сказала Эмили.
- Он просто что-то бормотал себе под нос, держась за голову, - сказала Трис.
- Погодите-погодите, - сказал Эндрю. - Марио лежал перед дверью и держался за голову и что-то бормотал?
- На кухне, - сказала Эмили.
- Мы подошли к нему, пытаясь поднять, но...но он был как будто пьяный. Неприятный такой, странный... ну, мы решили уйти...
- Погодите-погодите, - сказал вдруг Марк. - Вы говорили, что вчетвером поднялись. А кто четвёртый?
- Джимми Чен, - сказала Эмили.
- Это кто такой?
- Да говорила она, это друг их! - перебил Марка Эндрю.
- Так, и что дальше случилось?
- Дальше...да ничего. Мы вышли из квартиры. Было уже поздно, понимаете, такой распорядок, у меня сегодня выступление, слишком задерживаться не могу, нужно отдохнуть. Вот Джимми и ушел сразу, не поднимаясь, а мы с Эм пошли отдыхать - тараторила Трис, чувствуя уже вкус победы. Лишь бы Эмили не ляпнула больше ничего. Эмили странно посмотрела на Трис. Марк перехватил её взгляд.
- Да, так и было, - неуверенно произнесла Эмили.
- Что, и всё? - недоверчиво спросил Эндрю.
- Да, все,- пожала плечами Трис.
- А вы где работаете? - поинтересовался Марк.
- В Амбассадоре, я певица - в голосе уже не было и доли кокетства, лишь усталость, но доброжелательной улыбки она все же не теряла
- Что, правда? А я-то думаю, где я вас мог видеть! Точно, там и видел! Скажите, вы сейчас никуда не уходите?
- Я никуда не ухожу, - глухо сказала Эмили
- В данный момент нет, но очень скоро буду собираться на работу, сами понимаете, репетиции, состыковки… - ей хотелось как можно скорей избавиться от "посетителей".
В этот момент незакрытая входная дверь хлопнула, и в гостиной появилась администратор «Амбассадор баллрум» Лиза Херингслейк, в строгом деловом костюме, с сумочкой и папкой в руках – видимо, писала или считала что-то на дому, а теперь шла с бумагами на работу.
- Трис! Это ещё кто такие? – бесцеремонно пальцем указав на детективов, обратилась Лиза к Беатрис и бросила папку и сумочку на стол.
- Марк Мундт, - представился детектив.
- Эндрю Хамфри, Шанхайская муниципальная полиция, - представился другой.
- Лиза... здравствуй, что ты тут делаешь? – устало поприветствовала начальницу Трис. Эмили сидела на диване, зябко прижимая котёнка к груди: девушку знобило.
- Иду по улице, вижу полицию, решила проверить, вижу, что у вас проблемы. Вы что тут забыли? - командным тоном обратилась администратор к детективам.
- Опрашиваем свидетелей, - растерянно сказал Марк.
- Вы что, дурак? – агрессивно двинулась к детективу Лиза. – Вы не видите, в каком они состоянии?
- Простите, - деловито сказал Марк. – Нам всё-таки нужно…
- Да плевать я хотела, что вам нужно! Вы что, ждёте, пока они обе в обморок грохнутся!? – голос Лизы угрожающе повысился, зазвенел. – Вам этого нужно?
- А вы, собственно… - попытался было пойти в контрнаступление Эндрю.
- А я, собственно, сюда пришла, чтобы выгнать вас отсюда взашей, господин детектив, - Лиза указала пальцем на дверь и повела носом. – Фу, от вас воняет, кстати! У вас что, денег на горячую воду нет? Я дам вам десять центов на общественную баню.
- Не надо, - смущённо сказал Эндрю.
- Вы вообще… - начал Марк.
- Как вас зовут, ещё раз? – обернулась к детективу Лиза.
- Марк Мундт, инспектор…
- Вот что я вам скажу, герр Мундт: убирайтесь zurück nach dem Vaterland со своими нацистскими методами! Это ж надо додуматься, девочка больная, - Лиза кивнула на Эмили, - а они её допрашивают!
- Я из Пенсильвании вообще-то…- обескуражено заявил Марк.
- Я счастлива, что вы не мой соотечественник, - ядовито сказала Лиза. – Я вас предупреждаю, господа детективы, - Лиза обвела полицейских взглядом, - если вы немедленно не уберётесь отсюда и не дадите девочкам отдохнуть, сегодня вечером во всех газетах – а у меня хорошие друзья в газетах – будет рассказ о том, как детективы Мундт и… - Лиза щёлкнула пальцами.
- Хамфри, - с тихим торжеством подсказала ей Эмили.
- Как детективы Мундт и Хамфри довели известную певицу до обморока! А если она после этого не сможет выступать, я подам на вас двоих в суд, и пеняйте на себя!
- А она что, известная певица? – Эндрю указал пальцем на Беатрис.
- Ну-ка пальцем не показывай, - грозно распорядилась Лиза. Эндрю смущённо убрал палец.
- Хорошо, мы зайдём попозже, - примирительно сказал Марк и попятился к выходу.
- Не «зайдём», а «позвоним, поинтересуемся, когда девушкам удобно, и тогда зайдём», ясно?! – на компромиссы Лиза идти была не намерена.
- Хорошо, хорошо… - оба детектива двинулись к выходу. – Отдыхайте, леди, мы зайдём попозже.
Лиза проводила полицейских до выхода, заперла дверь и вернулась в гостиную.
- Что у вас случилось, Трис? – спросила администратор, присаживаясь к столу и доставая из сумочки мундштук, сигареты и зажигалку – почему-то зажигалка у Лизы была солдатская, из гильзы: из общего облика это как-то выбивалось, но настоящему моменту соответствовало как нельзя лучше.
-
Не на того напала Беатрис Бельфлер, также известная как Евангелина Вонг - Хамфри, похоже, если какую-то музыку и слушал, то разве что кантри-мотивы или что-то подобное. И вот в каком обществе приходится работать истинным британским джентельменам!
Вот вам, бля, ваша овсянка, сэр! (с)
|
22.10.1935, вторник, 21:00
Шанхай, Международный сеттльмент,
Центральное управление Шанхайской муниципальной полицииПришвартовавшись к пристани в Янцзыпу, Джеффри высадил Остина и Ричи на берег, откуда те по телефону из будки охранника вызвали полицейскую машину, которая развезла их по домам. Чжан взял катер и поплыл в Пудун разговаривать с командой буксира, но ему машина до дома и не требовалась: жил инспектор тут совсем рядом, в Янцзыпу. Кстати, можно было и задуматься над тем, как Чжан собирается объяснять своей невесте то обстоятельство, что, уйдя утром в приличном костюме и плаще со шляпой, он вернулся в час ночи в грязных и изодранных обносках, и удовлетворит ли её такое объяснение, как «я весь день работал грузчиком в Пудуне, а потом ночью гонялся на катере за контрабандистами». Придя на работу позднее обычного, Остин с Ричи обнаружили на столах всех троих детективов подарки от таможни: с десяток упаковок красного женьшеневого корня (дорогого, между прочим), а также по три 35 cl бутылки соджу: не виски, конечно, двадцать градусов, курам на смех, но пьётся легко, этого не отнять, похоже на разбавленную русскую водку, только со сладковатым привкусом; в любом случае, в хозяйстве пригодится. Чжан в отделении появился ещё позднее, часам к одиннадцати (сейчас не в обносках, а повседневной полицейской форме) и сразу же засел за пишущую машинку, а потом прошёл в кабинет к Остину и передал ему заявление в двух экземплярах: на машинке по-английски и тонкой кистью аккуратными столбиками иероглифов. Английский текст гласил:
Старшему Инспектору
Остину Рейнольдсу ,
младшего инспектора
Чжан Дуна ,
ЗАЯВЛЕНИЕ
В следствии вчера пребывания под прикрытие личиной черный рабочий кули в Порту Пудун в следствии не обходимость Следственно-Розыскное Мероприятия , младший Инспектор Чжан Дун ,лично лишился без возвратно следующих Артикулов :
- костюм кордовый (пиджак одно бортный, брюки, новый, из ателье «Хэ Кан»): 50 долларов;
- плащ тренчкот поплиновый (новый, из магазина готовой одежды «Перси»): 30 долларов;
- жилет шерстяной (не новый): 10 долларов;
- шляпа фетровая (не новый): 5 долларов;
- сорочка белая сатиновая (новый, из ателье «Хэ Кан»): 10 долларов;
- галстук шёлковый: 5 долларов;
- ботинки кожаные (не новые): 10 долларов;
- ремень кожаный (не новый): 2 доллара;
- карандаш, носовые платки и иные личные при надлежности: 3 доллара общая сложенность.
Итого: 125 долларов.
В следствие без возвратной общей утеренности выше означенных Артикулов , будучи на службе и выполняя Должностное Обязательство , прошу выместить младшему Инспектору Чжан Дуну сумму на покрытие в общей итого: 125 Китайских долларов.
Младший инспектор Чжан Дун (Юджин Чжан)
1935.10.22Китайский текст, разумеется, написан был строгим и грамотным официальным бюрократическим стилем, с «сей человек» вместо «я» и прочими китайскими формальными оборотами. С оценкой своих «Артикулов» в сто двадцать пять долларов общей итого Чжан, наверное, всё-таки переборщил, но с другой стороны, денег он просил не из кармана Остина, а из бухгалтерии, и от Остина требовалось только подтвердить или отказать в просьбе подчинённого. Разобравшись с Чжаном, Остин собрался уж было идти к подлецу Лю, который уже предвкушал выход на свободу, как тут его потребовал к себе Фэрбенкс: - Привет, пират, - хмуро поприветствовал Остина начальник. – Йо-хо-хо и бутылка соджу. Остин, скажи мне, на кой чёрт ты полез за контрабандистами гоняться? У тебя своего дела нет? Тебе заняться нечем? Я специально не нагружаю тебя другими делами, чтобы вы с Арти от самого сейчас важного не отвлекались, и что я сегодня с утра слышу? Рейнольдс с Ричи и китайцем играют в речных пиратов, гоняются на катерах за джонкой с контрабандным женьшенем! Женьшенем, чёрт побери! Не опиум, не оружие, не запрещённая литература даже, а сраный корейский женьшень! Ну и какое отношение эти контрабандисты имеют к делу, которое ты сейчас ведёшь, объясни мне? Выслушав объяснения Остина, Фэрбенкс только поморщился. - А кому-то другому ты это дело поручить не мог? Той же таможне, кстати, это же как раз по их части. Вызвали бы парней из добровольческого корпуса, посадили бы их на лодки и взяли бы этих контрабандистов. Тут ведь вот ещё какая история, Ости. Ты ведь уже второй раз крупно подставился. Первый раз с Маком, теперь вот с буксиром этим. А теперь представь, что Синьминь ваньбао или какая иная купленная китайская газетёнка всё-таки пронюхает, что это был ты! Понимаешь, чем дело пахнет? Сначала инспектор SMP позволяет подчинённым расстреливать безоружных бандитов, затем он же! он же! нагло нарушает правила, установленные международными договорами – ты представляешь, какой жупел из тебя могут сделать? А самое страшное тут знаешь что? Что китайцам даже врать не придётся: ты ведь границу нарушил? Нарушил. И плевать, что правила установлены идиотские, и никто их не соблюдает – ведь нарушение-то есть? Есть. И ведь главное, ладно бы по делу нарушил – действительно, взял бы кого-нибудь полезного, а то ведь на пустом месте! С чёртовым женьшенем! Фэрбенкс некоторое время помолчал, давая Остину шанс подумать над его словами. - Ладно, Ости, теперь слушай внимательно. Сейчас мы все будем надеяться, чтобы китайские газетчики ничего про твоё участие в этом деле не пронюхали. Синьминь ваньбао выходит вечером, так что вот вечером и узнаем, как у них с этим дело обстоит. Но вот на будущее – ходи теперь вот…вот… - Фэрбенкс провёл толстым пальцем прямую черту поперёк стола, - вот так вот теперь ходи! Ничего не нарушай! А то ведь, если про это пронюхают, да опять повод дашь, да из тебя жупел сделают, я ведь, Ости, тебя защитить не смогу… Меня ведь вынудят тебя уволить. Имей в виду. Да, и дело по контрабандистам мы передаём в китайский отдел, ты занимайся своим делом. Вот прямо сейчас и начинай заниматься. Иди, Ости, и в пиратов больше не играй. В то время, пока Остина распекал шеф, Ричи спустился в изолятор и, сообщив Лю о взятии контрабандистов и передав ему все инструкции, отвёл бандита в гараж, где его усадили в машину и по его просьбе отвезли на южный шанхайский вокзал, где он взял билет до шанхайского пригорода Цзиньшань (завтра вернусь, пообещал Лю, нужно будет показать билет как доказательство, что действительно скрывался в деревне). Отправив Чжана в дом семейства Яо и передав дело с контрабандистами китайским полицейским (инспекторам Вану и Ляо), Остин с Ричи принялись ждать вестей из Нанкина и китайской и французской полиции. Звонка из столицы всё так же не поступало, зато после обеда позвонил майор Чжао и сообщил, что китайской полиции удалось выяснить некоторые подробности о Ли Дуне. По слова майора Чжао, живёт Ли Дун очень небедно и имеет несколько домов в китайской части города, а также две квартиры в Сеттльменте и один особняк в Французской концессии. Ли Дун является учредителем и директором строительной фирмы «Тяньфан», то есть «Небесный дом», в основном занимающейся строительством и восстановлением домов в районах, пострадавших от японской агрессии в 1932-м году, а также в пригородах Шанхая и городе Сучжоу. Ли Дун является выходцем из Ланьчжоу, центра провинции Ганьсу, и поэтому должен иметь, - уверенно заявил майор, - хорошие связи с хуэйцзу, этническими китайцами-мусульманами, которых в тех краях немало. Непонятно, чем подобная информация могла помочь: хуэйцзу были, конечно, и в Шанхае, но какой-то силы не представляли и в основной своей массе работали в популярных среди местного населения ресторанчиках северо-западной китайской кухни, подающих шашлык, лапшу с бараниной и лаваш с пряным бульоном. Есть у Ли Дуна и брат, Ли Фэн, этот тоже большая шишка, коммерческий директор филиала банка Нинбо в Шанхае – именно там Ли Дун брал кредиты на строительство, под выгодные проценты, надо полагать. Распрощавшись с майором Чжао, Остин решил сам позвонить французам и поинтересоваться насчёт отпечатков пальцев, которые он вчера послал им с курьером. Марсель ответил, что среди отпечатков на ящиках в Янцзыпу, не принадлежащих взятым бандитам, было два отпечатка, встречающихся и на ящиках в апартаментах «Вашингтон», но кому они принадлежали, сказать было нельзя. Дело у французов продвигалось, судя по всему, ни шатко, ни валко, что объяснимо в силу меньшего количества зацепок. Грузовик объявили в розыск, что было мерой достаточно бессмысленной, так как чёрных фордов АА по городу ездило несколько сотен, если не тысяч. Проверили риэлтерскую фирму, через которую была снята квартира в апартаментах: тут съёмщика помнили, китаец средних лет, снял квартиру пару недель назад. Проверили и работников бойлерной – один, по имени Мао Ю, ушёл как ни было, двоих других нашли и сейчас допрашивают, но они, судя по всему, отношение к грузу имели лишь в том смысле, что (небезвоздмезно, надо полагать) закрывали глаза на то, что их коллега использует служебное помещение как склад. Впрочем, эти люди представляли интерес хотя бы тем, что знали Мао Ю лично и могли что-то о нём рассказать. Чжан вернулся только к четырём часам, уже переодетым в штатское (видимо, заехал домой) и доложил, что господин Яо наотрез отказался пускать его к своей внучке, поэтому девчонку пришлось караулить чуть ли не в подворотне, рискуя поднять шум и быть обвинённым в попытке изнасилования (то-то был бы номер). Представившись другом Шаохуа, Чжану удалось выяснить, что дурочка влюблена в бандита по уши и очень за него волнуется и переживает. На расспросы, что же сейчас с Шаохуа, Чжан ответил, что у парня проблемы и поэтому ему пришлось на время уехать из Шанхая, но ответы Линьлинь могут помочь его успешному возвращению. Линьлинь сообщила, что знает Шаохуа три месяца и восемь дней, что он очень добрый и хороший человек, хотя временами и вспыльчивый. Занимается он, по её словам, Большими Делами, конечно, опасными, поэтому она за него так и переживает. Познакомились они, по её словам, через общего знакомого, троюрдного брата Линьлинь, Жуй Шаня, который работает поваром в едальне в Чжабее. Кроме этого, она знает его младшего брата, Лю Гуана, который тоже достаточно милый человек, только разве что слишком любит драться, и ещё одного его знакомого по фамилии Ван, но того она видела только пару раз и ничего о нём не знает. Слежка за домом Лю Гуана также была установлена, но судя по всему, пока дома он не появлялся, так как света в его окнах не загоралось - впрочем, стопроцентно гарантировать тут было нельзя, так как в лицо Лю Гуана констебли, посланные следить за домом не знали. Номер вечерней «Синьминь ваньбао» обнадёжил: против ожиданий, передовица была посвящена не страшному нарушению международного договора кровавым инспектором Рейнольдсом, а всего лишь завтрашней демонстрации под стенами суда, рассматривающего дело о каких-то домах в Хункоу, которое Гонконгско-Шанхайский банк вёл против жильцов этих домов. Впрочем, совсем утаить от китайских журналистов происшествие с буксиром всё-таки не удалось: полоса второй страницы была посвящена этому происшествию и нарушению границы шанхайской таможней. При этом фамилий Рейнольдс (Ле-ни-те-сы иероглифами) и Ричи (Ли-цзи) нигде не было, равно как и не было вообще упоминаний о том, что в операции принимала участие муниципальная полиция – похоже, что на этот раз китайские щелкопёры дали маху.
-
- Офигенное заявление
- Суровый, но понимающий начальник
- Водяра с женьшнем
- Очень правдоподобная девчонка
- Удача с газетчиками
- Куча мелких подробностей, вроде тех же хуэйцзу
И все это - внимание! - в одном посте!
|
|
***
Тем временем на позициях Имперских сил, во внутреннем дворе заводского комплекса, шла подготовка к отражению вражеской атаки. Миссионер стоял перед Полковником в тревожном ожидании ответа. Чарден не казался Лютеру человеком веры, скорее человеком войны - споконым, уверенным, знающим цену поту и крови. Только как показать ему, что и священник, перед ним стоящий - не бессильный святой с гравюр?!
- Полковник, смею я просить дозволения провести молитву и, быть может, проповедь? Я не буду отвлекать людей от работы, я знаю, каково это - накануне боя делать все, от тебя зависящее, не зная, хватит ли этого.
Чарден поднял хмурый взгляд от карт, посмотрел смутно на Миссионера. И сказал лишь: "Да, действуйте". Вероятно, он весь был в планировании.
Миссионер коротко поклонился, повернулся и пошел к бойцам, по пути думая, что же сыграло решающую роль в перемене отношения полковника к его персоне - нежелание думать о чужаке-священнике, или все-таки покрытая кровью ряса и боевое оружие на ремнях?...
...Вокруг КПП кипела работа, выглядящая в вечернем сумраке и мельтешении длинных теней неким таинством. Ритуалом, что призван сберечь жизнь.
И Лютер присоединился к нему, вошел в круг единоверцев и соплеменников, вложил свои силы в общее дело, с древним молитвенником в руках и со светом в душе.
Он ходил среди людей, стаскивавших к КПП стройматериал со всей округи, и молился. "Даруй сил в канун боя", "Замени страх гневом" и "Славь Императора" - все три простые, классические литании, недлинные и знакомые почти каждому приверженцу Имперского Креда. Люди вокруг Миссионера отзывались - кто-то шепотом повторяя его слова, кто-то благодарным но и мрачным взглядом, кто-то просто более бодрым шагом. Лютер понимал, что этого было мало. Солдаты СПО видели врага и сражались с ним, теряя друзей и товарищей. Поле боя осталось за ними, но каждый ведал, что враг еще придет забрать то, на что у него хватит силы. Считали ли Наарлокцы этот завод под этим пасмурным небом частью своей планеты, которую надлежит защитить и очистить? Лютер хотел надеяться, что да. Просто враг был силен, так силен.
- Бойцы Наарлок-Тертиус! Я обращаюсь к вам со словами Святого Джерольда, видевшего оборону самой священной Кадии и сказавшего: "эти люди не падут перед злом пока стоят на своей земле"! Святой сказал еще многое, но я же хочу вас спросить: "где ваша земля"? Знаю, вряд ли много таких, кто родом из этих мест. Знаю, многие хотели бы хотя бы чувствовать под ногами эту самую землю, а не такой твердый и жестокий конкрит, в котором даже окоп не отрыть! Я понимаю, многие из вас могли бы случайно задуматься: "а нельзя ли воевать в другом месте, более родном и близком мне лично, а это - разбомбить издалека!" И я отвечаю вам: нет, нельзя! Как гласят Имперские Истины: "Нельзя искоренить ересь бездействием"!
Лютер забрался на какой-то ящик и продолжил говорить уже с него, раскрыв молитвенник и пробежавшись по нему глазами.
- И сказано тако же: "Не ведает иных пределов Ересь кроме прочерченных священным огнем, что в горит в недрах ламп, что выпускают орудия и что горит в душе"! Бойцы, наши враги не остановятся даже если мы уйдем. Они пойдут дальше и дойдут до порогов ваших домов. Они окружат каждого, кто печется лишь о себе и тогда может настать злое время, когда никто не сможет более сказать: "это моя земля", ибо не будет более земли вовсе, всю её зальёт твердый жестокий конкрит и всюду еретики вобьют свои нечестивые флаги. Так где же ваша земля, воины? Примите же, здесь и сейчас, что любая земля, где шел Человек - ваша. Как и моя, как и каждого человека в Империуме. Здесь стою я, родом с Фенксворлда, и на рясе моей крови врагов наших больше чем моей собственной. И я говорю вам, бойцы, я стою на своей земле! Которая под этим невзрачным конкритом, которая там, в недрах коридоров, которая всюду на славной имперской планете Наарлок-Тертиус!
Священник с аккуратным и характерным щелчком закрыл книгу и спрыгнул с ящика на грубую серую поверхность двора.
- Наша земля в наших сердцах, воины. Всюду куда дойдет Человек. Давайте же вместе дадим отпор тем, кто хочет раздробить нас, окружить нас и лишить нас земли нашей. Я знаю, война эта идет долго, и никто из нас не считал еще времени... и не надо! Так как в военную пору достойно воинов Императора считать лишь этот благославленный момент, этот час, когда можно приложить все силы для победы! Да, будут еще битвы, будут бои и сражения, и будет еще не раз такой час как этот. Его и распознать-то среди тяжелых военных будней тяжело, а можно и вовсе погибнуть еще до того, как такой час наступит. Но долг каждого - стремиться прожить его достойно! Посему я говорю вам, воины, этот час - таков! Другого такого может больше не настать, все мы смертны. Поэтому проживите этот час достойно, воюйте славно и не отдавайте врагу вашу землю! И тогда другие тоже потянутся к нашему примеру, скажут: "парни из 10-го Наарлокского вмазали еретикам, чем мы хуже?!" И тогда многие уловят свой час и проживут его достойно. И тогда Император кивнет и дарует нам победу...
...Хотя настроение у бойцов было невеселое - ведь они уже хорошо знали(даже лучше чем сам Миссионер), что им предстоит совершать, - проповедь, похоже, все же вселила в их сердца толику доблести - а иногда и толика может быть тем, что склоняет чашу весов в сторону Империума.
По крайней мере бойцы стали подходить к Лютеру за... советом. Как бы лучше устроить вот эту бочку, что делать с этой плитой. Да, материала бойцы и их сержанты собрали досточно. И священник ответил:
- Воистину баррикады достойные нам понадобятся, воины, сооружайте же их из бочек и ящиков, делайте ступеньки с нашей стороны, дабы выше врага стоять, да сверху подступающую ересь штыками колоть!
Лютер вспомнил все свое время службы в гарнизонном полку, все полевые работы, в которых участвовал. Многие из окруживших его бойцов и даже сержантов выглядели все еще неуверенно, непонимающе, видимо, опыта сооружения защитных порядков из такого рода материалов у них не было, и Лютер с горечью отмечал прилежно висящие на поясе у каждого саперные лопатки - ведь на этом роккрите использовать их возможности не было. Ни для окапывания, ни для похорон... Поэтому сейчас Миссионер пытался ответить, во что бы то ни стало ответить этим ищущим наставление глазам.
- С вражеской же стороны ставьте панели, а удастся - подпирайте их такими же, углом прямо во вражеское пузо! Тогда получится настоящий выступ в баррикаде, за которым не страшны будут никакие атаки. Помните, бойцы, соорудить такую защиту - под силу нам, ибо ровно такую силу даровал нам Святой Император!
Взгляд Лютера упал на блоки арматуры.
- Что до этих вот железных сетей, то режьте, пилите их и кромсайте, а затем загибайте вверх острые концы ячеек, и будет нам поле с острыми штырями, на какие врагу не наступить, а если упасть, так и вовсе спиной напороться! Их ставьте перед баррикадами, дабы ронять на эти штыри! Ну а в конце останется лишь колючую проволоку размотать между баррикадами, лишив врага возможности обходить нас с боков! Коли останется еще благославленная колючка - пускайте вперед ее, пускай еретики попрыгают!
И работа вновь заспорилась.
-
Жжош. Священным прометиумом причем.
-
- Что до этих вот железных сетей, то режьте, пилите их и кромсайте, а затем загибайте вверх острые концы ячеек, и будет нам поле с острыми штырями, на какие врагу не наступить, а если упасть, так и вовсе спиной напороться!
Прям по классике шпаришь ;)
Тарас уже видел то по движенью и шуму в городе и расторопно хлопотал, строил, раздавал приказы и наказы, уставил в три табора курени, обнесши их возами в виде крепостей, — род битвы, в которой бывали непобедимы запорожцы; двум куреням повелел забраться в засаду; убил часть поля острыми кольями, изломанным оружием, обломками копьев, чтобы при случае загнать туда неприятельскую конницу.
|
|
|
20.10.1935, воскресенье, 19:00
Шанхай, Международный сеттльмент,
Центральное управление Шанхайской муниципальной полицииВстретившись с Чжаном в 8 утра у паромной пристани на французской части Бунда, Остин с напарником сели на полупустой по воскресному дню плоскодонный паром и, устроившись под закрывавшим палубу железным навесом, поплыли в Пудун через мутную и грязную Хуанпу, по которой туда-сюда сновали баржи, джонки и сампаны. Глядя на весь застроенный пристанями и доками восточный берег реки, Остин понимал, что лёгкими поиски не будут. Район Пудун был, пожалуй, самым грязным местом Шанхая, ещё грязнее Китайского города: близ берега район был застроен одно-двухэтажными деревянными, редко - кирпичными зданиями, в основном складами и портовыми конторами и грязными кабаками, такими непрезентабельными, что даже не отличающиеся разборчивостью моряки сюда не заходили, а пили и ели в основном только матросы речных барж и владельцы сампанов, дно дна. На белого презентабельно одетого человека с тростью здесь глядели во все глаза - в центре Шанхая тоже, конечно, глазели, и за четыре года Остин успел к этому привыкнуть, но здесь глазели совсем откровенно: оборачиваясь, вполголоса комментируя, и наверняка ещё и пальцем за спиной показывали. Поиск занял почти весь день: от ланча в таком неприятном месте было решено отказаться, но, когда к четырём часам джонку всё так и не нашли, было решено найти, наконец, какую-нибудь более-менее приличную едальню и пообедать там. Пообедав в, против ожиданий, достаточно приличном месте (тут они были, просто надо было отойти вглубь берега, где начинались заводы, фабрики и жилые кварталы - хорошо, что с Остином был Чжан, он-то эти места здорово знал), полицейские снова принялись за поиски. "Хун Цзю" удалось обнаружить только к шести вечера: указанная джонка, действительно двухмачтовая и, судя по короткой трубе в середине корпуса, действительно дизельная, стояла на приколе у одной из пристаней в глубине берега, связанной с рекой узким каналом. Огней на джонке не было, людей ни на ней, ни караулящих рядом, видно тоже не было. Обрадованные тем, что изнурительные поиски наконец-то увенчались успехом, Остин с Чжаном поспешили вернуться в пустое управление, где их встретил взволнованный Ричи, сообщивший, что вот только что, минуту назад, звонил Марсель Жерарден и сообщил, что французская полиция провела свою операцию по захвату схрона с оружием. Остин, не медля, перезвонил Марселю, который снял трубку тут же: - Да, да, Остин, - подтвердил слова Ричи Марсель. - Действительно, Воробушек нам сегодня позвонил и сообщил, что на этот раз бандиты оборудовали свой схрон у нас. У нас, к сожалению, так гладко, как у вас, не вышло: все ушли, кроме одного, которого наши аннамцы пристрелили. Но оружия и взрывчатки мы тоже взяли - будь здоров. Ещё и денег нашли: тридцать тысяч долларов, местных конечно, но всё равно, представь себе - тридцать тысяч долларов у этих голодранцев откуда-то! Ты завтра с утра заезжай, сам посмотришь на всё, мыслями поделишься.
|
-
Отличная подборка. Великолепно передает дух места и времени.
-
Всевозможные детали и атмосферные вкусности однозначно заслуживают!!!
Мне больше всего понравилась first aid
-
люблю карикатуры. и вообще искусство.
нравицца ^_^
|
Как только Беатрис встала из кресла и двинулась к выходу, Эмили немедленно оставила котёнка сидеть на диване и пошла за ней, неотрывно, тенью следуя за подругой. И вот так всегда, между прочим - так она всегда по жизни и ходит, никогда сама, всё время за кем-то, то за отцом, то за тобой, теперь вот ещё за Джимми.
Джимми скептически посмотрел девушкам вслед. Ему вся эта затея с Марио не нравилась, и Марио сам тоже не нравился, но что уж делать, если женщины всегда всех жалеют, это природа у них такая, инь, тьма в противовес свету, неподвижность в противовес движению, мягкость в противовес жёсткости, ну и вот жалость в противовес агрессии тоже. Что уж тут поделать, не отпускать же их одних к этому маньяку. Джимми вздохнул и пошёл за девушками, не вынимая трубки изо рта.
Беатрис спустилась по лестнице на пятый этаж к квартире №10. Дверь была открыта, и из комнаты доносился странный звук, напоминающий более не плач, а тоскливый волчий вой или заунывную буддийскую мантру, или, может быть, монгольское горловое пение - жутким и странным было это негромкое, отчаянное и монотонное "ыыыыыыыы", доносящееся откуда-то из глубины квартиры.
Делать было нечего, и Беатрис с Эмили и Джимми позади вошли внутрь. В прихожей было темно, но даже в свете из входной двери было видно, какой хлам царит у Марио в квартире: несколько пар ботинок лежали вперемешку под вешалкой, а рядом с ними - упавшее с крючка летнее пальто, на трюмо под большим зеркалом - куча разных флаконов и баночек медицинского вида, из некоторых лекарство было разлито (так вот почему так пахнет больницей). Двинувшись внутрь, Беатрис запнулась о разбитый будильник.
На кухне горел свет, и вой доносился именно оттуда.
Марио лежал ничком на полу, обхватив голову руками, и протяжно и монотонно выл. Мока, устройство для приготовления кофе на пару, лежала рядом, тут же лежала и жестянка, из которой по всему полу рассыпались зёрна. Рядом лежал кухонный нож.
|
|
-
Блин, так страшно, что он сейчас очнется привязанным к какой-нибудь деревянной раме под дождем, а Борода рядом выпотрошенный лежит... а это все сон...
брррр...
|
-
стройную ножку в тончайшем черном чулке на 12-сантиметровом каблучке
Публика в восхищении! )))
-
в тончайшем черном чулке на 12-сантиметровом каблучке
Чулок на каблуке это сильно. Facepalm <_>
-
Вот теперь здорово получилось, только-только заметил, что ты исправила.
Молодец, Евангелина!
Рукоплещу вместе с залом, подбрасываю в воздух чепчик (да, я ношу чепчик, я экстравагантен), кричу "ура" и "бис" и прошу дать автограф.
|
|
|
22.10.35 19:48
Шанхай, Международный сеттльмент,
Тибет-роад, квартира Беатрис Бельфер и Эмили По*
Через два дня после памятной вечеринки Беатрис и Эмили съехали из уютного особнячка Джона По в квартиру на шестом этаже дома в неоклассическом стиле, окна которой выходили на поля шанхайского крикет- и гольф-клубов, публичный парк и, чуть подальше, дорожку для скачек.
Квартира была небольшой, но удобной: уютная спальня с окном во двор, в которую поставили две кровати вместо бывшей там одной двуспальной, просторная гостиная с окном на парк в человеческий рост и во всю стену - с хорошей мебелью в ореховых тонах, фотографиями сельского Китая на стене и даже фортепиано (не самой лучшей марки, зато хорошо настроенным), кабинет с письменным столом, креслом и шкафами (что делать с ним, девочки ещё не придумали), кухня, ванная и прихожая. Обошлось недёшево, но Джон По не соврал и помог, оплатив квартиру на два месяца вперёд (дальше сами, - заявил джазмен.)
Обжиться за пять дней девушки как следует ещё не успели, но кошку уже завели, в первый же день взяв у соседей Джона По рыжего гладкошёрстого котёнка. Вечеринку тоже ещё не успели закатить, но гости в эти первые дни, тем не менее, заходили часто, под предлогом посмотреть квартиру, помочь с обустройством, и засиживались допоздна: в первую очередь, конечно, карикатурист Джимми Чен, невысокий, худой, небрежно, но хорошо одевающийся, язвительный и иногда до хамства резкий и несдержанный интеллектуал, ярый антиимпериалист и социал-демократ. Джимми родился и вырос в Америке, но, чувствуя себя скорее китайцем, чем американцем, переехал в Шанхай семь лет назад после колледжа и стал известен своими острыми рисунками для "Шанхай Таймс" и "Шанхай Морнинг Пост". Джимми был полной противоположностью тихой, спокойной, мягкой, принципиально не желающей ничего знать о политике Эмили - и ведь нашла она в нём что-то, и сидели вечерами в гостиной, о чём-то тихо разговаривая по-китайски, и гуляли по ночам. Сейчас Джимми работал над иллюстрациями для английского перевода "Записок о кошачьем городе" Лао Шэ - едкого политического памфлета в форме фантастического рассказа о цивилизации людей-кошек на Марсе, до боли напоминающей современный Китай, и подолгу сидел в гостиной у окна с блокнотом и трубкой, вперемешку делая наброски иллюстраций, зарисовки улицы под окном и скетчевые, в два десятка штрихов, портреты гостей, и самих Беатрис и Эмили, Эмили в первую очередь, конечно.
Заходил и Ларри Сыма (Сыма Лин), образованный, ухоженный, вежливый, серьёзный и спокойный полноватый молодой человек с редкой двухсложной фамилией, потомок невообразимо древнего рода, знаменитого своими великими историками, полководцами и даже императорами (правда, очень давними, ещё когда Рим стоял), и ещё бесчисленным количеством чиновников-землевладельцев, чиновников-поэтов, чиновников-царедворцев, чиновников-философов, чиновников-учёных и просто чиновников. Разумеется, с такой родословной где же ещё было работать Ларри, как не в Шанхайском муниципальном совете - помощником китайского члена Совета. Ларри всерьёз рассчитывал лет через десять, когда ему будет за тридцать пять, занять кресло советника самому, а потом - чем чёрт не шутит! - году этак к шестидесятому стать первым в истории главой Совета-китайцем, и занять скромное, но достойное место в летописи своего рода, разумеется, за спинами своих древних предков, лишь чуть-чуть выглядывая из-за рукава халата великого Сыма Цяня.
Ларри был давним знакомцем и приятелем Джимми, но вместе с тем и заклятым идеологическим оппонентом: Ларри был сторонником поддержания автономии Сеттльмента и осторожного её расширения, Джимми же был патриотом и выступал за объединение страны под Тремя принципами Сунь Ятсена, утверждая, что Шанхай может стать той дверью в цивилизованный мир, через которую весь Китай сможет выйти из тьмы своей средневековой отсталости. Если не уследить и вовремя не свернуть разговор на музыку или литературу, позволив Ларри и Джимми заговорить о политике, то дальше их было не остановить, и всё неизбежно заканчивалось тем, что Джимми, возбуждённо жестикулируя трубкой, переходил на личности и изощрённо оскорблял Ларри, а Ларри хмуро предлагал ему выйти на лестницу, и вечер бывал безнадёжно испорчен.
Впрочем, за Ларри и Джимми следить не приходилось, когда в гостиной сидел Джефф Пайпер - саксофонист в биг-бэнде, выступающем в "Амбассадор баллрум", - этот угольно-чёрный уроженец Нового Орлеана не давал никому рта раскрыть и свой не закрывал, постоянно травя какие-то шутки, байки и истории, половина которых касалась того, как он живёт в Шанхае вот уже три года, не зная ни слова по-китайски (он утверждал, что даже как будет "привет" или "спасибо" не знает, во что, впрочем, никто не верил) и попадает потому в различные передряги. На бумаге его истории, наверное, ни у кого бы не вызвали и тени улыбки, но Джефф рассказывал их с таким увлечением и энергией и так заразительно скалил белоснежные зубы, что все волей-неволей сгибались от хохота, когда он завершал свой рассказ очередным "И тут старик этот мне и показывает, плати, мол, братец, а я же не понимаю, сколько! И как он мне врежет палкой по башке, я прям на задницу упал!"
Единственный, кто не сильно хохотал над шутками Джеффа, был Осип Григорович, человек без родины, зато с тремя матерями, одной в Боснии, другой в Эдинбурге, третьей – неясно где, загадочная и странная личность неопределённого около-тридцатилетнего возраста, не имеющий национальности, религии, гражданства, формального образования, работы и ударения в фамилии, непонятно откуда получающий скромные деньги, говорящий на семи языках свободный литератор, не написавший ни одного романа или рассказа, всегда одевающийся в тёмные пиджаки и брюки от разных костюмов, прибывший в Шанхай из Франции полгода назад по пути в метафизическую ссылку на Огненную Землю, куда он сам себя отправил, но взбунтовался и, совершив побег, остался здесь, выражающийся всегда замысловато и туманно, то рублеными, а то сложноподчинёнными предложениями, пересыпанными цитатами и аллюзиями на неизвестные никому книги, часто пьяный, очень тихий и грустный, в первую очередь от осознания своего безусловного интеллектуального превосходства. Непонятно, что Григорович находил у Джона По, а затем и у Беатрис с Эмили – скорее всего, он просто заполнял зияющую пустоту бытия джазом, алкоголем и никотином, что-то ведь надо бросить ей в пасть, когда она на тебя так голодно смотрит. Никто никогда не звал Григоровича в гости и вообще никто не знал, где он живёт, но он приходил сам и странным образом всегда оказывался к месту, и никто его не выгонял. Как правило, Григорович сидел где-нибудь в углу, только по случаям вмешиваясь в беседу, и медленно переводил тусклый взгляд с Эмили на Беатрис и обратно на Эмили, видимо, по очереди в каждую из них влюбляясь и оттого становясь ещё более печальным.
На Лизу Григорович смотреть избегал, видимо, опасаясь её, и та на него тоже не смотрела: связано ли это было с её сексуальными пристрастиями, о которых ходили противоречивые слухи, или с естественным презрением, которое профессиональный интеллигент без родины и ударения вызывал у практичной и деловой дамы, управляющей биг-бэнда – не так уж это было и важно. Лиза Херингслэйк (правильно по-немецки Херингслаке, но так её никто не называл, зато называли Хе Ли, по-китайски) была элегантной, сухой и подтянутой богемной женщиной с чёрными волнистыми волосами одного с Григоровичем и Джимми возраста, коренным шанхайлэндером, родившейся здесь ещё до революции и потому идеально говорившей по-китайски и понимавшей китайский менталитет, что было очень важно. При всём облике фем-фаталь, который Лиза старательно напускала на себя, на практике она была порядочной женщиной, доброй по-деловому, с выгодой для себя и окружающих. Именно Лиза больше всех помогла Беатрис устроиться на новом месте, предоставив машину для вещей и наорав на хозяина, когда он вздумал затягивать со сменой кроватей в спальне, и этому была причина и выгода для самой Лизы: та резонно полагала, что перспективной певице нужно всячески помогать и содействовать, чтобы та ненароком не перебежала в бальный зал Канидрома или в другое конкурирующее заведение. В гости она заходила тоже по-деловому: проживая в соседнем доме (как и полагается фем-фаталь, совсем одна в дорогой и изящной квартире), она часто забегала проверить, всё ли в порядке и точно ли Беатрис будет сегодня вечером на сцене, или дать Беатрис на подпись всякие деловые бумажки, но после уговоров оставалась на час-другой и сидела в кресле, закинув ногу на ногу, и манерно покуривала тонкую сигаретку в длинном мундштуке.
-
Искал улики в старых постах и наткнулся на это. При всём облике фем-фаталь, который Лиза старательно напускала на себя, на практике она была порядочной женщиной, доброй по-деловому, с выгодой для себя и окружающих. Именно Лиза больше всех помогла Беатрис устроиться на новом месте, предоставив машину для вещей и наорав на хозяина, когда он вздумал затягивать со сменой кроватей в спальне, и этому была причина и выгода для самой Лизы: та резонно полагала, что перспективной певице нужно всячески помогать и содействовать, чтобы та ненароком не перебежала в бальный зал Канидрома или в другое конкурирующее заведение. В гости она заходила тоже по-деловому: проживая в соседнем доме (как и полагается фем-фаталь, совсем одна в дорогой и изящной квартире), она часто забегала проверить, всё ли в порядке и точно ли Беатрис будет сегодня вечером на сцене, или дать Беатрис на подпись всякие деловые бумажки, но после уговоров оставалась на час-другой и сидела в кресле, закинув ногу на ногу, и манерно покуривала тонкую сигаретку в длинном мундштуке. Все-таки, какая женщина! Надо было Ричи её клеить. Прекрасная вышла бы пара. Джентльменистый упоротый детектив-расист и светско-деловая львица))). мммм...
|
|
-
Эту ветку я не хочу заканчивать, уж до того всё хорошо и интересно идёт. А потом, надо бы тебе и разобраться, что ты там такое нарыл на Ист-Юйхан-Роад, и с Маком тоже разобраться.
Да не вопрос!!!
Реально очень круто играть!) Правда, с кубами прет непомерно, но, думаю, если бы не это, было бы не менее здорово (тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить :)))).
За ветку плюс адназначна!
Так сказать неприкрытый и разнузданный экшон получился на славу, да еще и с такой мастерски поданной атмосферой! Красота!
|
-
Ай, молодец! Лаовай ловкач!
Подумать только, когда мы в это играли, я не мог еще ставить плюсики. Почти десять лет прошло).
|
|
|
|
-
С удовольствием отмечаю, что из всех шанхайцев твой отыгрыш (пока что) наиболее глубокий и качественный. Опять-таки, ставлю плюсик не за конкретный пост, а за ветку в целом.
Чуть бы правильнописание подправить - и можно в книгу. Впрочем, это уже моя профессиональная психологическая деформация, везде искать ошибки; не обращай внимания и продолжай в том же духе.
-
Девчонки живые получились, однозначно)
|
|
|
|
День Фица начался совершенно отвратительно. Сначала вырубился от пилюль, потом его самолет славно расстреляли с земли нацисты. Но Стив таки прыгнул.
Привет, долбаная Франция, мы пришли тебя спасать.
Спасение оккупированной Франции бравыми десантниками из 101-ой началось, прямо скажем, очень херово.
Отделение Стивена раскидало, похоже, по всей Нормандии. По крайней мере, ему так казалось, пока он висел на дереве. И хорошо еще, что сучья кишками не украсил. Подтянулся на стропах, рывком развернулся к дереву, чуть не разодрав в кровь лицо о ветки, зацепился за него ботинками. Лишь бы гансы не видели. Вытянул руку и притянул себя к дереву. Только сейчас заметил, что потерял «Томпсон».
«Бля, ну что за херня?»-С сожалением на лице, подумал Фиц. Хорошо хоть мама не слышала, ведь он почти сроднился с этим автоматом.
Обнимая дерево, словно соседскую девчонку на танцах, отыскал в кармане нож. Свободной рукой обрезал стропы.
«Теперь бы ноги себе не переломать…»-С еще большим сожалением подумал ирландец и посмотрел вниз. О чем сразу же пожалел.
Еще сильнее обнимая дерево, Стивен, наконец, начал спуск. Нащупывая ботинками ветви покрепче, осторожно передвигая руки, он медленно перемещался по дереву вниз, пока ветви не кончились.
А до земли еще целых полтора метра…
«Давай, Стив, разревись еще. И с таким настроем ты собрался гансов убивать?»
Глубоко выдохнув, он все же решился и спрыгнул с дерева. Согнутыми в коленях ногами коснулся земли и, как вдалбливал инструктор, перекатился. С полминуты просто лежал, слушая землю, в которую отдавались отдача от стрельбы десятков зенитных орудий и черт знает чего еще, и она просто гудела.
Наконец Стивен поднялся, еще раз похлопал себя по карманам, чуть не обделался от счастья, обнаружив кольт и гранаты.
«Хоть не совсем голозадый. Пару нацистов убить успею.»
Наконец полноценно осмотрелся, припав на одно колено и сжимая пистолет в руке, Фиц обнаружил, что висящий парашют на дереве ну просто изумительно его выдает.
Перебежал в какие-то кусты.
Каким-то жутким везеньем наткнулся на своих. Снова чуть не обделался от радости.
Ведь встретить нацистов было бы гораздо хуже, верно? А тут даже сержант Ричардсон и пижон Осборн, значит прорвемся.
«Прорыв», однако, Стивен представлял себе иначе, чем унылое переставление ног в «Коркоранах». Ни немцев, ни деревенек, ни-че-го.
Но и это недолго продолжалось.
Какой-то нацист надрывал глотку где-то в сотне метров впереди, силясь перекричать звуки перестрелки. Что-то про «сдачу» и прочую лживую херню втирал.
Получше перехватив кольт, Фиц прислушался, оглянулся на отряд через плечо и, не сильно то и таясь, сказал:
-Вы тоже слышите? Наших, похоже, прижали.
Фиц попытался всмотреться вдаль, но ничего не разглядел.
-Поможем? - Добавил он, обеспокоенно.
-
Ы, таки
-
С полминуты просто лежал, слушая землю, в которую отдавались отдача от стрельбы десятков зенитных орудий и черт знает чего еще, и она просто гудела.
Деталь подмечена здорово!
тавтология только - "отдавалась отдача"
|
432 “C-47” несли на себе 101-ю парашютную дивизию. Выстроившись обратным клином, они растянулись на 300 миль вдоль Ла-Манша. В обстановке полного молчания армада преодолевала Английский пролив. Никаких огней. Немцы не простили бы таких оплошностей. В максимально плотном строю, самолеты эскадрильями по девять бортов располагались друг от друга на расстоянии 30 м и это для самолетов, размах крыльев которых 28 метров. Трудяги-Дугласы несли в своем чреве вещь куда более серьезную, чем банальные бомбы. На жестких деревянных скамьях сидела гордость Союзнической армии – десантники. «Screaming Eagles», «All Americans» - буквально через пару месяцев весть о них разнесется по всей оккупированной Франции, а своим героизмом и неуступчивостью в бою они завоюют себе нетленную славу на многие века. Армада пересекла Ла-Манш на высоте 150 м, чтобы ее не засекли немецкие радары, а затем поднялась на 450 м, чтобы ее не достали зенитки. Немцы стреляли по самолетам, но без какого-либо успеха, и лишь разбудили спавших парашютистов: приняв пилюли от воздушной болезни, которые десантникам выдали медики еще на аэродромах, многие из них впали в глубокое забытье. На подступах к Котантену эскадрильи снизились до 180 м, до высоты, на которой предполагалось сбрасывать войска. Нормандия 6 июня больше походила на праздничную ночь, а самолеты находились в самом эпицентре грандиозного салюта. Начиная с побережья, Дугласы попали в облачность, видимость стала нулевая. Пилоты инстинктивно бросились врассыпную: кто повел свои машины вниз, кто – вверх, кто – влево, кто – вправо, стремясь избежать столкновений. Когда они вынырнули из туч, армада оказалась раскиданной по всему небу. Это на учениях все легко: пилот замедлиться до 90 миль в час, задирал хвост и только потом включал зеленый огонь. Сейчас же высадка происходила на вдвое превышающей норматив скорости – пилотам тоже не хотелось играть роль мишеней для зенитчиков врага. “Зеленый”! Наконец-то! Десатники с облегчением шагнули в ревущее, залитое огнями трассеров и прожекторов небо Нормандии. Все лучше, чем оставаться в этих хрупких лоханях. При раскрытии парашюта был такой рывок, такой удар от набегающего воздуха, что некоторые просто теряли сознание от шока. Веревки, которыми грузовые контейнеры были привязаны к ногам, лопались, карманы, не выдерживая тяжести содержимого, расходились по швам, а сумки и прочую амуницию просто срывало встречным потоком. И вот, зеленый огонь загорелся в “Дакоте” с бортовым номером А49, несшей взвод лейтенанта Кэннона. Рядовой Андерсон одним из первых в роте Dog ступил на землю Нормандии. Его спуск прошел как по маслу: зенитки были заняты самолетами и, кажется, не обращали на парашютиста никакого внимания. Он приземлился на окраине фермерского поля, чудом не угодив прямо в живую изгородь, росшую по периметру. Вокруг было тихо. Относительно, учитывая грохот зениток и рев самолетов. Ни души. Освободившись от парашюта, Питер приблизительно сориентировался и двинулся искать своих. Индеец Натакто шагнул в ревущую бездну следом за Андерсоном. Отцепив парашют, он, к своему удивлению, обнаружил, что один патронташ пропал. Однако долго горевать ему не пришлось, поскольку на дороге, возле которой он приземлился, показался немецкий фургон. Рядовой вжался в землю – грузовик благополучно прошел мимо. Не в силах пошевелиться, Натакто лежал на земле, пока сзади из кустов не раздалось: “Вспышка!”. Это был Андерсон. Сержант Джеймсон покинул “Дакоту” последним из втором отделении. Не успел он отделаться от шока прыжка, как в пятнадцати метрах под ним пронесся объятый пламенем самолет. Парашютиста тряхнуло, закрутило в воздухе, но стропы и купол, к счастью, выдержали перегрузки. А вот сержант – нет. В полубессознательном состоянии, он приземлился в мелкий водоем возле одиноко стоящего фермерского дома. С огромным трудом выбрался на берег и с ужасом обнаружил, что из оружия у него только нож. Тут его вырвало, а сознание вновь затемнилось. Осборна, шагнувшего в небо Нормандии следом, самолет благополучно миновал, но его неудержимо потянуло за ним следом в образовавшийся “воздушный тоннель”. Он оказался в кустах на опушке небольшой посадки. Впереди, в тридцати метрах грохотала зенитная батарея. На фоне света прожекторов, Винсент ясно видел, как черная фигура, активно жестикулируя, указывала на него. Сзади из кустов раздалось: “Гром! Быстрее снимай свою херню и к нам!” Еще в воздухе, увлеченный борьбой с парашютом Осборн не видел, как в десятке метров за его спиной промчались снаряды 37-миллиметровой пушки, предназначавшиеся для “Дакоты” с номером А49 Они ударили в двигатель, прошили крыло, и разорвали в клочья готовящегося к прыжку Флауэрса. Сержант Ричардсон опомнился уже на земле после пары шлепков по щеке рядовым из первого батальона. Каким образом он покинул самолет, естественно он не помнил. Приземлился он, видимо, благодаря рефлексам, приобретенным в учебке. Все лицо и верхняя часть куртки была плотно залита кровью, из оружия – только пистолет и нож. Двигатель тут же объяло пламя, самолет накренился на правое крыло, а пилот истошно заорал: “Прыгайте быстрее, суки! Я за вас дохнуть не намерен! Набираю высоту!”. В отсеке началась паника, никто уже не собирался соблюдать очередь, все надеялись покинуть горящую бочку раньше, чем ее разнесет на куски очередная очередь с земли. Вэльсон и Фицджеральд прыгнули практически вместе, но если первый просто шлепнулся в грязь пересохшего пруда, то парашют второго зацепился за ветви деревьев, а сам десантник повис в трех метрах над землей. Да и Томпсон, как назло, Фиц потерял еще в полете. Первый сержант Майкл Гаррис приземлился на фермерский огород. На его окраине росло то самое дерево, с которого беспомощно свисал рядовой Фицджеральд. Самолет заложил крутой вираж, разворачиваясь в сторону пролива. Готовящегося к прыжку лейтенанта опрокинуло на пол и вместе с изуродованными останками Флауэрса потащило вглубь отсека. Превозмогая жутчайшую тряску, Питер пробрался к люку. Зенитчики уже серьезно принялись за Дуглас А49. иллюминаторы не требовались, свет прекрасно проникал через новые отверстия в обшивке. Пока лейтенант боролся с тряской, самолет вернулся практически в то место, откуда, тремя минутами ранее, выпрыгнул Андерсон. Именно их первыми из своего взвода встретил Кэннон. Но прежде он наткнулся на лейтенанта Пэйтона из первого взвода. Тот неудачно сгруппировавшись, повредил лодыжку и не мог сам идти. ________ Тем временем, десантирование подходило к концу. Бойцы группировались в мелкие отряды и с боем продвигались в сборные пункты. Зачастую в таких группах офицеров было даже больше, чем десантников, в других же – командиры и вовсе отсутствовали. Так или иначе, на кипящую Нормандию незаметно спускалось утро, а ночь отступала, унося с собой ужасы. ________ Первый сержант Гаррис взглянул на часы: четверть четвертого – менее, чем через полтора часа начнется бомбардировка побережья, и еще через полчаса – сама высадка. Благо, что до места сбора, городка Тюркевиль, оставалось не больше полутора миль. По самым скромным прикидкам, их выбросили почти в пяти милях севернее предполагаемой зоны высадки. Но это был далеко не худший результат: в отряде Гарриса - он был тут старшим - было двое парней из 82-ой, и вовсе пёхавших почти от самого побережья. Наверное, сейчас бы никто и не удивился, встретив заблудившихся Томми из 6-ой британской… В “отделении” Гарриса насчитывалось 12 бойцов, из них только четверо своих Вэльсон, Фицджеральд, Ричардсон и Осборн. Еще были капрал и рядовой из первого взвода, два пулеметчика из “Alpha”, правда без пулемета, радист из 506-ой с разбитой рацией и неудачники 82-ой дивизии. Группа только что пересекла дорогу на Сент-Мер-Эглиз и вошла в негустую посадку. Впереди, по прикидкам в сотне метров, слышались звуки отчаянной перестрелки. Никаких населенных пунктов, объектов немцев, судя по карте там не было. Вдвойне странно. Отряд медленно двинулся дальше и до ушей донеслись крик с ужасным немецким акцентом:”Американен! Сдавайтесь! Вы окружены! Идите некуда!”. ________ - Вот уж попали в жопу, Пит – прохрипел лейтенанту Кэннону Фрэйзер Пэйтон, перезаряжая Кольт. Действительно жопа… До Тюркевиля оставалось миля, когда группа была обнаружена немецким патрулем. Десантники вполне могли избежать столкновения и скрыться в насаждениях, но их сковывал лейтенант Пэйтон, который из-за подвернутой лодыжки сам идти был не в состоянии. Их настигли, возле фермерского дома. Выбора не было: отряд занял оборону. С улицы раздалось :”Американен! Сдавайтесь! Вы окружены! Идите некуда!”. - Пошли на хуй! – Пэйтон высунулся из окна и пальнул в источник звука. В ответ зазвучали выстрелы, попадания были в опасной близости. Пятеро: он, Пэйтон, Натакто, Андерсон и О’Коннол, все свои, против дюжины солдат противника. ________ Джеймсон очнулся от пальбы где-то рядом. Что-то кричали. Сержант разобрал только “Американен” и “окружены”. Отключка принесла пользу, сейчас Джеймсон чувствовал себя вполне сносно. Он поднял голову: по огороду бежали три немецких бойца. Макса они не видели. Оружия, кроме ножа не было. Но под собой в сумке сержант явственно ощущал несколько гранат.
-
да!
-
отличное начало!
-
Да, пост хорош.
-
Между прочим кошерно очень и весьма.
-
Атмосферненько так, даже очень.
-
Наверное, сейчас бы никто и не удивился, встретив заблудившихся Томми из 6-ой британской… В точку)
Описание высадки - класс! Модуль начинается отлично.
-
Да, хорошее начало.
|
- Исходя из того что мы знаем, есть три возможные цели, - кивнул полковник, - ближайшая находится совсем неглубоко, буквально у входа туда, откуда выбирались эти ублюдки. Из нее, по словам одного из выживших, мы можем получить средства хоть немного замедлить наших любителей помахать ломом - колючка, стальные листы, ну вы догадываетесь. Остановить не остановит, но каждая секунда работает на нас.
Другая цель подальше, тут только по карте - судя по всему, можно разжиться боеприпасами, и возможно даже парой тяжелых пушек. Правда, туда еще надо попасть - это неширокий коридор, и он охраняется. Туда с нахрапа влезать не получится, надо бы похитрее. Может вы что на месте заметите, мастер, - Чарден метнул взгляд в сторону техжреца, - кстати, будьте поосторожнее, там ваша братия внутри совсем с ума посходила. Медикус их со своими железяками ползучими нас чуть не пришиб. И "Орла" теперь, похоже, не поднять. Так, что это я.. - Так вот. Есть еще и третья интересная новость, поинтереснее первых двух. Когда мы с ребятами с центра заходили эти умники, когда решили нас чисто числом взять, рабочим по ленте самодвижущейся гранаты выдавать начали. Я на схемы наши глянул - там неподалеку обозначен склад их, большой. Сами понимаете, если доберемся - то и сами наберем, а остатки так подорвем что всяко внимание привлечем к себе. Но это я бы сразу не пытался делать, отсюда туда дорога длинная да хитрая, и не факт что вся еще в том же виде что и у меня на схемах. Ежели ударный отряд уйдет да вовремя не вернется - оставшихся тут мутанты разбросают.
Снаружи звякнула по броне очередь.
- На испуг берут, уроды, нет у них там тех, кто с такого расстояния попадет прицельно, - буркнул полковник, доставая еще одну скрутку "травки" - большая часть что-то вроде гарнизона, злость есть, а с умением не сильно. Но много их. Куда хуже новости - мутанты, на огрина похожи. Бешеные, почти непрошибаемые, даже мультилазером не сразу свалишь. А самое дерьмо - ребятки в красной броне. Тренированные кем-то, похуже наших но ненамного, и оружия тяжелого у них хватает. Они нас в коробку взяли, когда уже все более-менее неплохо шло.
Не знаю, что сейчас творится на других фронтах, приказ был сохранять вокс-молчание, но чувствую, что план Хендрикса с размаху влетел в болото. Но останавливаться поздно - и, честно сказать, лучше узнать об этом сейчас, чем позже. Если бы эти красные собрались и атаковали раньше - не факт, что мы бы их удержали. А сейчас мы для них сюрприз навроде птичьего дерьма на голову. Если постараемся - то может и утонут.
|
-
Веду бой с превосходящим... Бренди не подпускай пидоров к машине! Покажи, как дерутся настоящие ирландцы!!!11
Да-да, вмастил!))) Именно та фраза, которую я так хотел услышать, супер!)
|
-
Я тогда не мог плюсовать, а теперь перечитывал и понял, что есть в этом что-то тоскливое... Атмосферное...
Когда смотришь в зеркало, а там уже не ты.
Вот он Вьетнам, митьиво.
|
|
Только техник привалился спиной (вернее, рюкзаком) к чуть шершавой стене коридора, и сполз по ней вниз, как стало очень тихо. Сбившееся, звучащее астматической пилой дыхание разбавляется бульканьем "крови" проклятого синтетического заменителя человека. Руки сжимали Быка так, что даже было больно. От напряжения они дрожат, трясутся. А оно сдохло, едва не добившись исполнения задачи, прописанной в директиве, забитой в электронные мозги года два назад. Блок питания, наверное, расхуячил ему. Но, он ведь уже один раз выключался, и хуй ли толку? Мени поднялся, и уже в который раз, подняв тяжелый пистолет, наставил его на неуклюжее, бесформенное в этом тяжелом бронекомплекте, тело искусственного солдата. И палец втопил спусковой крючок, плавно и уверенно. Не один раз. И не два. Последовательно, неотвратимо, словно копируя бесчувственный алгоритм, едва не лишивший ошалевшего Менахема жизни. За все. За страх, за боль, за это разрывающее разум отчаяние, и даже за простое унижение перед силой и неумолимостью хватки неживой руки. За существование наполовину - в материальном мире, в форме, подобной человеческой, но без души. За покушение на жизнь настоящего, живого человека. И даже не враждебного - стоящего по одну сторону баррикад с чертовыми китайцами. За все это, и за многое другое.
Бах.
Бах.
Бах.
Бах.
Бах.
Бах.
Клац. Клац-клац.
Кончились патроны - кончился и запал в душе. Осталась усталость, обнажаемая адреналином, что вот-вот схлынет окончательно. Осталась боль в правом запястье от могучей отдачи, и звон в ушах от непомерно громких выстрелов, да еще в помещении. И снежинки, что по чуть-чуть залетали сюда, словно желая укрыть погибшее творение людских рук от любопытных глаз. Ствол Быка немножко дымился - не диво. Сердце все так же ухало, и лоб мерз от увлажнившего его пота. Но в душе стало как-то светло. Честная победа утверждает твою правоту - так было всегда, и будет еще долго.
- Ам Исраэль Хай. - прошептал Менахем.
А ведь ему просто хотелось жить, и воля к жизни победила. Ведь что может в этом понимать андроид, тем более боевой, и тем паче китайского производства? Техник обвел комнату глазами еще раз, и с особым удовлетворением задержался на развороченном спинном сегменте бронекостюма "китайца", через который проглядывал густой белый "творог". Чем-то даже напоминавший снег, который потихоньку оседал искрящимся ковриком на полу.
|
|
Штайнер, напялив на себя хамелеон-накидку и тонкое трико, которое, в теории, должно было прикрыть его от инфракрасных прицелов, стал немного счастлив. Ох, совсем не так он представлял себе подвиги и походы во славу Императора. Совсем не так, совсем. Полностью от тревоги его могли избавить разве что доспехи терминатора, но таковых не имелось, а потому ему пришлось надеяться на то, что было.
Кое-как протиснулся в кабину пилотов, то и дело хватаясь за стены, дабы не упасть от трюков лихих пилотов. А на поверхности, тем временем, развернулся форменный Варп. Дела "своих" были, судя по всему, плохи. Но Клаус не был гениальным тактиком и стратегом, а потому картина поля боя виделась ему в качестве какофонии, и всё сливалось, и он ничего не понял, кроме того, что там было очень плохо.
Он прикусил губу, чуть было не прокусив её, когда летуна в очередной раз тряхнуло. Конечно, эту жалкую посудину разнесет в клочья, стоит им только сесть! Из этого выходило, что стоит покинуть судно как можно быстрее. С другой стороны, если он храбро пойдет вперед первым, то его прибьет какой-нибудь неотесанный варвар из дрянной пушки, и его смерть получится совсем уж глупой. Но и смерть в подбитом корабле виделась настолько же "героической".
Тут ему в голову пришла идиотская, но в то же время довольно оригинальная, как ему казалось, идея. Устремившись назад, он добрался до общего отсека, и стал пробиваться как можно ближе к выходу, впрочем, рассчитав так, чтобы он не оказался в самом первом ряду храбрецов.
Конечно, здешние вояки наверняка не считали его за могучего бойца. Но как же ему еще выделится, если только не так? Наверняка его многие считают за какого-нибудь молодого слизня, который, конечно же, только и умеет, что считать деньги, читать финансовые отчеты и корпеть над прочим дерьмом. Но сейчас он может выдать свою явную неохоту умирать за безумную храбрость, что в пору настоящим героям Империи!
Лютер же успел завести свою обычную шарманку. Все сидели с такими минами, словно выпили чашку давно испорченного амасека. Не то нужно людям перед боем. Выхватив пистолет и подняв его, Штайнер громко заговорил, предварительно лихо похлопав по плечу Лютера:
- А проще говоря - перережем ублюдков! Кто крутой? Кто крутой, я вас спрашиваю?!.. Кто тут с большими яйцами?! Кто тут готов надрать задницу тысяче и одному еретику! Вы крутые! Самые большие яйца в Империуме! Мы сейчас пойдем и сделаем свою работу! Пришло время показать, что будет, если шавка тявкнет на воинов Императора! И если мы сейчас идем прямиком к его престолу на небеса - то пойдем с горящими глазами! Хоааа! Пилот, открывай ворота, иначе я их сам открою, мать твою!
|