Голосование пользователя

  Наверное, ты так себе и представлял последний бой капитана Данжу – герильерос лезут и лезут, а храбрый джентльмен жмет и жмет на спуск револьвера, но вот, барабаны пусты, надежды нет, и герой смело встречает грудью вражеский штык. Или лбом саблю. Или что там у них...

  Но только оказалось, что у герильерос с вами одна важная общая черта – они тоже, мать их, хотели жить, а не умирать. И еще было очень темно.
  Ты выстрелил – вспышка разорвала ночной мрак, и на мгновение ты отчетливо увидел ползущих между камнями людей с короткими мушкетами и длинными ножами. Они были одеты в темные короткие куртки и повязки на головах – тоже черные, чтобы прикрыть лбы и не так выделяться лицами.
  И все опять погрузилось во мрак, еще более плотный, как тебе показалось, потому что вспышка немного ослепила и тебя самого.
  – Бамос! Кохедлос! – крикнул кто-то вполголоса, и вы услышали торопливые шаги. Ты начал заряжать мушкет, а Покора, сменивший капсюль, высунулся и выстрелил сам. И сразу две тени кинулись на вас, темные, опасные, стремительные. Ты выхватил "Лефошо" и выстрелил, почти не целясь, потому что темно было так, что ты бы мушку не разглядел.
  И тени пропали. Ты выстрелил еще, куда-то в их направлении, и еще, но даже во время вспышек не мог понять – живы они или нет. Где они вообще? И тут сзади кто-то, обвалив кусок стенки, прыгнул в ваш "колодец" и схватил тебя за руку. Что-то очень острое и холодное ткнуло тебя в бок, распороло сукно мундира. Ты вскрикнул.
  – Пусти! – крикнул Покора, и повернувшись, сделал с ним что-то такое страшное и резкое, от чего нападавший тоже вскрикнул и хватка его ослабла. Ты выпростал руку с револьвером и выстрелил в него.
  – Сдохни, мразь! – сказал поляк и принялся колоть его штыком, зажатым в руке, как мясник колет поросенка.
Навалившееся на тебя тело стало совсем податливым, оно обвисло, перекинувшись через укрытие – ногами за пределами стенки, а окровавленной головой и руками – внутри.
  – Подох он?! Подооох! Стреляй! Я заряжу пока! Стреляй!
  Ты крикнул, что ничего не видно.
  – Да главное стреляй!
  Ты пальнул еще, заметив зловещую тень, и по взвизгу пули понял, что это скала.
  В темноте кто-то быстро лопотал по-мексикански. Ты целил в голоса, но мешкал нажать на спуск. И тут услышал, как под чьей-то ногой стукнул камень. Ты повернулся и заметил еще одну тень – согнутую, подбирающуюся с другой стороны. Выставил руку над плечом у Покоры и выстрелил в тень дважды, так что капрал даже крякнул – дуло было в нескольких дюймах от его уха. В этот раз ты увидел, словно запечатленные на фотографии удивленные глаза, искривленный стоном рот и судорожно поднятую руку. И тень пропала.
  Покора вытащил шомпол из ствола.
  – Ну, подходите! – крикнул он.
  Наконец, в лагере заиграли тревогу.
ссылка
  Для этого вы тут и стояли в секрете – чтобы если будут резать, то вас двоих, а не весь лагерь сразу.

  – Что, съели!? – расхохотался капрал, как тебе показалось, нервно. В ответ началась пальба. Пули хлопали по камням вашего укрытия, так что страшно было поднять голову. Вы укрылись, и ты достал второй револьвер.
  – Дай мне, – сказал Покора. – Зачем тебе два-то? Сейчас пойдут.
  Вы сидели, скорчившись, слушая, как переговариваются мятежники за скалами. Сколько раз по вам стреляли? Дюжину или две?
  – Ничего, отобьемся. Главное не трусить.
  Потом выстрелы и разговоры совсем смолкли. Вы услышали какой-то шорох. Герильерос могли подобраться к вам и застрелить, просто сунув в колодец мушкеты через край стены.
  – Давай на счет три, – прошептал Покора. – Раз... два... три!
  Вы высунулись, тыча револьверами в темноту.

  А вокруг уже никого не было.

  Вы еще какое-то время настороженно, едва показывая из-за бруствера носы, вглядывались в тени и прислушивались к шорохам, осыпающейся каменной крошке, постукиваниям чего-то металлического, еле слышному стону.
  Потом все совсем утихло. Герильерос ушли так же, как пришли – тихо, незаметно и быстро. Если бы не вы – что бы они устроили там, в спящем лагере, своими ножами?
  – А ты, О'Ниль, молодец, – сказал Покора. – Не растерялся. Ух! Еще бы чуть-чуть – и все! Поставил бы тебе пиво, но в этой стране хорошего не найдешь.

  Через двадцать минут до вас добрался патруль и сменил вас. Тебя перевязали, но царапина была нестрашная. Когда начало светать, у колодца нашли два трупа – не считая того, который повис на каменной кладке. И еще на камнях были пятна крови – кого-то вы зацепили.

  – Молодцы! – сказал лейтенант Ламбер. – Видите, О'Ниль, это оказывается несложно. Делай, что должен – и будь что будет.

***

  Вскоре после этой стычки, армия пришла в движение.
  Лейтенант Ламбер не ошибся – ваш легион приписали ко второй бригаде генерала Манжена и отправили на юг, в Оаксаку. На самом деле она называлась Оахакой, но французы не выговаривали "х", и у них получалась Оаксака. Вы с Покорой посмеялись над ними, а в ответ вас чаще стали посылать расспрашивать дорогу у местных.

  Марш выдался долгим – он был не самым тяжелым, потому что к климату вы уже привыкли, но очень уж длинным – километров триста. И еще – очень тревожным. Вы шли, и шли, и шли, и конца не было этому пути, а издалека за вами наблюдали всадники республиканцев. По вашей огромной колонне с пушками и обозом никто не осмеливался стрелять, но вы чувствовали на себе взгляды из-под каждого куста, из-за каждой скалы. Вы шли упрямо, потому что знали: отстанешь – умрешь. Ваши ботинки сносились, ваши мундиры выцвели на солнце, ваши шляпы растрепало на ветру.

  Вы дошли до этой Оахаки, большому городу в долине между поросшими лесом невысокими горами, и осадили его: заняли все деревни вокруг, перекрыли дороги блок-постами, установили дозоры и разъезды. А потом втащили на холмы пушки и принялись его бомбардировать.
  Бомбардировка началась в декабре, и два месяца вы засыпали город ядрами и гранатами. Стреляли размеренно, чтобы пушки не перегрелись и их не разорвало. Никто никуда не торопился. Отвечать вам осажденным было нечем – ваши мощные "морские" пушки легко подавили их убогую медную артиллерию.
  Над городом день за днем парили черные мексиканские грифы. Ты видел их и вблизи – уродливых гротескных птиц с длинными, изогнутыми на концах клювами, с кожистыми головами, похожими на индюшачьи. Им здесь было хорошо.

  Вы жили в палатках, обложенных камнями на случай нападения. Скоро вы завшивели. Еда была скверной. Многие солдаты мучались от дизентерии. Но вы стояли, как скала, и никого не пропускали ни в город, ни из города. Повстанцы пытались иногда проскользнуть через ваши пикеты, но черта с два у них это получалось – патрули следили за тропами днем и ночью. Алжирские зуавы и тирайёры охотились за мексиканцами по зарослям, как звери за зверьми. Ты сам видел, как несколько зуавов шли и несли в руках отрезанные головы. Не потому что между мексиканцами и алжирцами была какая-то особая ненависть, да и не потому что алжирцы были такими уж особенно дикими – вы иногда перебрасывались парой фраз, и выглядели они как обычные, цивилизованные люди. Но просто всё всем уже осточертело. Вам можно было делать всё, только делать-то было нечего.

  Через два месяца Оахака сдалась. Вы вошли в неё не как победители, а как люди, которые зачем-то разметали палкой муравейник, а теперь без особого любопытства разглядываете то, что от него осталось. Глинобитные стены, расколотые снарядами. Кучи мусора и щебня на улицах. Хмурых жителей, исподлобья, со страхом смотрящих на вас.
  – Чего уставились?! Не глазейте! – прикрикнул на них Танги и замахнулся штыком в ножнах. Он за время осады стал злым и агрессивным. Куда-то подевался мирный бедняк, который "и мухи не обидит".
  – Оставь их, – сказал Покора.
  – Я им поглазею.
  – Да они тебя не понимают даже, – мексиканцы и правда глядели с угрюмым равнодушием и никак на него не реагировали.
  – Поймут. Пора им учить французский.
  Вы подняли французское и имперское знамена на площади перед собором и приняли сдачу.

  Потом – мылись, брились и приводили себя в порядок. В городе уже нечего было есть, жители голодали. Грабежей и кровавых убийств не было – они сами готовы были все вам отдать за чашку риса, только у большинства давно не осталось ничего ценного. Богатые люди из города уехали вместе со своим добром еще до начала осады.
  В общем, сильно вы не разбогатели. Только Покора раздобыл где-то золотой крест размером почти с ладонь.
  – Отправлю домой, – сказал он, поцеловал его и перекрестился. – Мы тоже католики.
  – Католики! – хмыкнул Жобер. – Небось зарезал кого-нибудь?
  – За крест-то? Неее... на две кукурузные лепешки сменял.

  А потом... вы просто взяли и пошли назад – те же триста километров, с пушками, которые тянули отощавшие мулы, с обозом, в починенных за время осады башмаках и заштопанных мундирах. "Оаксакская экспедиция" – так это назвали. В Оахаке оставили гарнизонишко – теперь генералы могли похвалиться, что "захватили целый мексиканский штат". Вот зачем это все было.

  И опять началась военная рутина – вы охраняли какие-то телеграфные линии, проводили какие-то караваны, ловили каких-то партизан в холмах. Чаще всего – безо всякого результата.

  Новости из США доходили до вас с опозданием, обрывочными, неточными. Говорили, что Конфедерация все-таки проигрывает. Еще в шестьдесят третьем, когда вы только "записались" в Легион было какое-то важное сражение, которое она проиграла. Но потом вроде, случались и победы. Из Мексики, куда газеты если и доходили, то только французские, было решительно неясно, что же там происходит в штатах. Ты писал письма домой... но они, вероятно, не доходили. Как и кто бы проследил за тем, чтобы они достигли адресата? Через какой порт? Ведь все порты были блокированы кораблями янки.

  После осады Оахаки вы узнали, что осенью, оказывается, янки захватили Джорджию – Атланту взяли еще осенью, а Саванну – к рождеству. Что там было с вашими родителями, с вашими семьями – никто не знал. Альберт только пожал плечами.
  – Мы все равно ничего сделать не можем, – сказал он. Но чувствовалось, что что-то пылу у него поубавилось, что-то он, кажется, накушался "военного братства". Первые два года оно еще ничего, а потом уже надоест любому.

***

  Весь шестьдесят пятый прошел в какой-то непонятной возне – туда, сюда, туда, сюда. Иногда вы стояли лагерем и подолгу ничего не делали. Вас отправляли в увольнительные, но только группами не меньше пяти человек – одиночные солдаты слишком часто не возвращались. Потом несколько человек дезертировало, и все увольнительные сразу отменили.
  – Сидим, как дураки, в лагере, из-за каких-то трусов и идиотов. Все равно их поймают, – вздыхал Покора.
  – А чего ты там не видел-то? – спрашивал его Танги.
  – Да я там женщину завел.
  – Красотку?
  – Да не сказал бы... Но... но добрую.
  – Ну, теперь уж неважно. Можешь с ней попрощаться.
  – Не сыпь мне соль на рану.
  – И как звали?
  – Тереза.
  – Шлюха какая-нибудь местная?
  – Неее... какое там. Просто улыбнулась мне – вот и всё. Мне так давно никто не улыбался, друг.
  – Да ты небось деньги ей таскаешь.
  – Ну так, было немного. Но ей тоже надо детей кормить.
  – Ты у нас, я посмотрю, прямо семьянин.
  Покора грустно улыбнулся и покачал головой.
  – Да не переживай, будут другие.
  – Не знаю. Может, и так. А может, и нет.

  В июне вы с Альбертом узнали, что Конфедерация сдалась. Война между штатами закончилась.
  И тут же появились слухи, что в армии республиканцев теперь воюют иностранные добровольцы – американцы, поляки, даже какие-то греки. Ходили слухи, что США поставляет им оружие через северную границу и через Сан-Франциско.
  – А ты бы стал стрелять в американцев? – спрашивал тебя Покора. – В кого бы ты выстрелил, О'Ниль? В меня или в этого вашего янки?
  – А ты бы выстрелил в поляка? – спрашивал Жобер.
  Покора долго думал.
  – Ну, чего замолчал?
  – Когда на нас пойдут в атаку, я буду стрелять в любого, – ответил Покора твердо. – Я с вами до конца. За вас я любого на штык насажу. Вот так.
  – Вот это дело! – одобрил сержант. – Настоящий легионер.

  В октябре Максимилиан издал "Черный Декрет" – указ о том, что любой носящий оружие мексиканец, отказавшийся сложить его по первому требованию, должен быть казнен.
  Лейтенант Ламбер зачитал вам приказ. Теперь вы обыскивали дома, и если находили в них мушкет или пистолет – ставили к стенке кого-то из мужчин. А как иначе?
  – Мы еще что, – рассказывал сержант. – Я слышал от одного приятеля, под Веракрусом орудуют суданцы из Египта. Эти рубят налево и направо, виновных и невиновных. И не пропускают ни одной бабы. Как услышат, что в деревне герильерос – так все, не разбираются.
  – Ну и правильно, – заметил Танги. – Так только и можно победить.
  – Так можно только проиграть, – сказал на это Жобер. – В этой войне надо перетягивать население на свою сторону.
  – Перетянешь их, как же.
  – Значит, мы проиграем.
  – Ты что же, трусишь?
  Жобер усмехнулся.
  – Да нет. Мне вообще все равно.

  Но как бы он к этому ни относился, победа всё отчетливее стала ускользать от вас. И в шестьдесят шестом вы начали отступать. Вы всё мотались и мотались по Центральной и Северной Мексике, но только теперь помимо герильерос появились и регулярные части противника. Они выглядели неказисто – плоховато одетые, плоховато держащие строй, плоховато стреляющие. Вы с ними встречались пару раз в бою и легко их разгоняли, только их не становилось от этого меньше.
  И стали приходить тревожные сообщения – там такой-то отряд разбит, здесь генерал потерпел поражение. То и дело вы получали приказ "выступать немедленно", и хотя до рядовых этого обычно не доводили, вы всегда знали по обеспокоенному лицу лейтенанта Ламбера, что в этот раз ваша рота уносит ноги, а не идет на какое-либо задание.
  Дезертиров тоже стало больше. Бродили слухи, что мексиканцы не расстреливают пленных, но верилось в них с трудом. И все же солдаты продолжали исчезать. Иногда их ловили – и тогда в кандалах уводили назад, к побережью, а оттуда ссылали в тюрьмы на каких-то далеких островах. Там, говорят, было куда хуже, чем в легионе – люди там работали не то на шахтах, не то на строительстве дорог в джунглях. Сроки были лет по десять или по пятнадцать, но столько там по слухам никто выдержать не мог: помирали от лихорадки и тоски.
  – Это с нами офицеры "цацкаются", – говорил Танги. – "Мсье легионеры то", "мсье легионеры сё". А там цацкаться не будут. Чуть что – плетьми по спине: работай, пока не сдохнешь, а сдохнешь – не беда.
  Все это звучало страшно. Но люди все равно дезертировали. На что надеялись?

  А весной вас наконец по-настоящему разбили.

***

  Ты не запомнил, где это произошло. Названия были такие похожие, а деревни – так вообще одинаковые... Санта-Чего-то-там... Изабель? Каталина? И даже точной даты не запомнил, кажется, это было в марте или в апреле. Ваш сводный отряд в тот раз состоял из небольшого количества имперской конницы, одной линейной роты, двух ваших потрепанных рот легионеров человек по восемьдесят в каждой, и еще четырех сотен имперских солдат. Командовал вами целый генерал (Де Бриан, так, кажется, его звали?) – он ездил на красивой лошади и все высматривал что-то в подзорную трубу.

  И в один из дней впереди, за холмами, раздалась стрельба. Это бились друг с другом конные дозоры. Войско замерло. Пошли носиться курьеры с приказами и донесениями.
  – Ротаааа! Развернуться в три шеренги! – отдал приказ капитан Мулини, который в шестьдесят пятом сменил вышедшего в отставку по болезни Трюффо.
  Вы перестроились, подождали, пока союзники-мексиканцы подравняются и подопрут ваш фланг, а с другой стороны то же сделают ваши товарищи-легионеры, и двинулись вперед. Тум! Тум! Туки-тум! – отстукивал барабанщик. Все ждали – неужели настоящая битва? Вы ведь правда за всю войну не видели ни одной битвы. Как она выглядит-то хоть?

  Оказалось – вообще не весело.

  Весь ужас заключался в том, что ничего не было понятно и почти ничего не видно. Сжатый в строю другими солдатами, ты видел так же, как и все, строй врага в трехстах шагах – тонкую линию темно-синих мундиров, еще темнее, чем ваши. Эта полоска едва проглядывала сквозь пелену пыли, поднятой сотнями ног. А потом дым после первого залпа заволок все перед вами.

  – Заряжай! Целься! Огонь!
  А в кого стрелять? Пыль лезла в глаза, пот пропитал рубашку под мундиром.
  Мимо строя носились всадники, кто-то кому-то что-то объяснял хриплым, сорванным голосом. Грохали вдалеке пушки, со свистом куда-то проносились ядра – чьи? Кто побеждает? Кто проигрывает?
  Барабан все отстукивал и отстукивал такт.
  Куда-то проскакал мимо генерал Де Бриан.

  Рядом с тобой никого не убило и не ранило, но было слышно, как кричат раненые. Ты шел в шеренге, стиснутый с боков, спереди и сзади другими солдатами. Все молчали, потому что нечего было говорить. Первоначальный ужас от осознания, что вот это вот – бой, что ты ничего не решаешь, а все решается само, сменился деятельным ступором – как автоматы вы скусывали патроны, надевали капсюли, прикладывались и стреляли "куда-то туда". "Куда-то по ним."
  И в тот момент, когда тебе показалось, что ты втянулся, что ты привык, раздался крик:
  – Генерал убит! Мексиканцы бегут!
  Все вытягивали шеи, чтобы посмотреть, правда ли бегут, но никому ничего не было видно.
  – Ровнее шеренгу! Ровнее!
  Потом вокруг стали падать ядра – они отскакивали от земли, поднимая пыль, пролетали над ней низко-низко и катились дальше. Некоторые со свистом пролетали над головой.
  – Отступать в строю! – скомандовал капитан Мулини. – До чего скверные канониры у них, ребята!
  Строй попятился, и чуть погодя прямо в него прилетело ядро – прямо в ваш строй. Раздался многоголосый вой: кого-то к чертям разорвало, наверное, но... ты даже не увидел, кого и как! А вдруг Альберта?

  Потом вы сомкнули ряды и стали снова отступать. Поднявшийся ветер сдул дым и пыль в сторону, и стало видно конницу, которая сновала по равнине туда-сюда.
  Это были лансеры мятежников – в широкополых сомбреро, в коротких желтых куртках, подпоясанные красными кушаками и с красными же платками под шляпами, они носились с копьями под мышками, словно задиристые пикадоры, то и дело сваливаясь в рукопашные с имперскими кавалеристами. Тех было намного меньше, и скоро их совсем прогнали с поля боя.
  Группки лансеров стали заходить к вам с боков, они кричали: "Ó-ле! Ó-ле! Хей! Хей!" – и что-то еще на своем языке, а вы отгоняли их пальбой. И снова пятились, пятились, пятились.

  Потом капитан с помощью отборной ругани развернул вас захождением – вы увидели вражеские шеренги, плотные, но неуверенные. Они словно наощупь подходили к вам, и когда вы дали по ним залп, они сразу же отошли. Но не рассеялись.
  Капитан позвал лейтенантов на совещание – возникал передышка.
  Солдаты с тревогой смотрели по сторонам.
  – У меня пятнадцать патронов осталось, – сказал Покора.
  – И штык, – сказал кто-то.
  – И штык.
  – Кто-то должен подвести нам патроны, иначе крышка!
  – Николя, ты жив там еще?
  – Жив! А ты?
  – И я жив...

  И вот вы снова начали пятиться, изредка поворачиваясь и давая залпы то влево, то вправо.
  Наконец, осмелев, на вас налетели те самые руралесы-лансеры с копьями: с твоего места было видно проносящиеся над вашими рядами вдоль строя головы в сомбреро, а под шляпами – худые, усатые, потные, сосредоточенные лица. Резко щелкал металл о металл – копья о штыки.
  Дико, будто выворачиваясь наизнанку, закричала раненая лошадь – почти как человек, только отчаяннее и громче. Кто-то выматерился. Всадники отступили. Один легионер, из молодых, пришедших после Оахаки, бросил винтовку, заткнул уши руками и повалился на колени. Его подняли и запихнули в строй. Он шел, как сомнамбула, без винтовки, ему насильно всучили её в руки, но он опять выронил её. Лейтенант ударил его палкой:
  – В строй! В строй, болван! – но он только опять упал на колени и закрыл уши. И снова его подняли.
  – Не будь дураком! Не трусь! – кричали на него товарищи.

  И опять ваш строй пятился, поворачивался, как неуклюжий корабль, и давал залпы. И опять смуглые, усатые лица и длинные наконечники копий мелькали поверх ваших кепи, на которые вы сменили шляпы на время боя.
  Ты шарил в патронной сумке – там осталось всего три заряда. Еще вон револьверы, дааа...
  И наконец, враги зашли со всех сторон. Они подступали то справа, то слева, вы уже не могли поворачиваться достаточно ловко. Все сбились с ног, все страдали от жажды, во флягах было пусто. Некоторые были ранены, но сцепив зубы, упрямо шли в строю, а если не могли стрелять, отдавали вам патроны. Мулини был тоже ранен – его левая рука болталась, как плеть, даже некогда было соорудить повязку.

  Потом с фланга подъехали "драгуны" в серых низких шляпах и начали стрелять в вас почти в упор. И когда вы стали разворачиваться, чтобы дать им прикурить, кто-то крикнул:
  – Все пропало! Окружены!

  Вот тогда вы побежали. Это началось словно по команде: ты не понял как именно и кто первым кинулся бежать, а кто устремился за ним, только вдруг жесткий строй превратился в податливое, колышущееся от страха стадо. Физические силы еще были, но душевных не осталось.
  – Стоять! Вы же легионеры! – закричал лейтенант Ламбер, но его уже не слушали, толкали плечами. Да он и сам кричал как-то неуверенно.
  Вы бежали, а со всех сторон маячили вражеские конники. Они наскакивали на отставших, рубили их с плеча или же брали в плен, а вы бежали, стараясь не оглядываться. И еще снова подлетали на взмыленных приземистых лошадях драгуны, стреляли в толпу, почти не целясь. Люди падали, другие подхватывали их и тащили за собой. Многие еще сжимали бесполезные винтовки, но почти никто уже не отстреливался. Среди отставших был Жобер – в какой-то момент он вдруг сказал:
  – С меня хватит, – ты оглянулся и увидел его лицо, его глаза, смотрящие вам вслед.
  Что с ним стало?
  Потом толпа сама собой остановилась – кончились силы. Сколько в ней было человек? Сорок? Пятьдесят?
  Вы сбились в кучу, тяжело дыша, и выставили во все стороны винтовки. Многие просто сели на землю, уперев в неё приклады.

  Ты увидел всадника с куском белого полотна (кажется, это была оторванная штанина), который подъехал, помахивая этим импровизированным флагом, и крикнул:
  – Эй! Сдавайся! А не то, – и он зловеще провел большим пальцем у себя под шеей. – Лос кортаремос! Легионер! Сдавайся!
  Он улыбался, словно дразня вас.

  Проехав пару раз мимо строя и еще раз повторив свои угрозы, он ускакал, гикая и свистя.
  – Патронов бы еще, – вздохнул кто-то.
  – Дело дрянь.
  – Ну что, парни? Что? Сдаемся?
  – Погоди.
  – Все равно крышка.
  Солдаты лениво препирались пять минут. Покора достал сигару и спокойно прикурил.
  – Хочешь? – спросил он тебя, достав вторую. "Как все – так и я," – было написано на его лице. И еще на многих лицах.

  Подъехал какой-то офицер – теперь уже с нормальным белым флагом.
  В него целились, но никто не стрелял.
  – Солдаты! Вы храбро сражались! А теперь – сложите оружие! – крикнул он громко, звонко, с нажимом, по-французски, но с сильным акцентом.

  На какое-то время все замялись, стушевались... а потом начали бросать винтовки.

  И так кончилась эта битва. Ты даже точно не знаешь, убил ли ты кого-то в этом месиве.

***

  У вас забрали винтовки, дали передохнуть и напиться воды. Мексиканцы ловили лошадей и собирали раненых, а вы сидели и молчали, ожидая своей участи.
  Потом, уже ближе к вечеру, вас построили в колонну и куда-то повели. Раненых не бросили, а повезли на телегах из обоза. На одной из них ехал и Альберт – ему прострелили бок. Он лежал там, бледный, сцепив зубы, а ты брел впереди вместе с остальными солдатами. Танги и Покора шли рядом с тобой.
  Ваша вереница шла и шла, некоторые раненые умирали по дороге. Никто не копал им могилы. Но никто и не зверствовал, никто вас не бил и не мучил – мексиканцы смотрели на вас с безразличием. Вы просто были лишними в этой стране.
  Наконец, дней десять спустя, вы пришли в какой-то город, кажется, Техуакан... или Торреон... Там вас посадили в одну большую общую залу в тюрьме, мексиканцев и французов вместе, и дали как следует поесть бобов с рисом. Вы сидели большой кучей, места было мало, но никто не жаловался. Вы вообще мало говорили – все были подавлены и напряженно ждали, что будет дальше.
  Откуда-то взялся врач, который осмотрел раненых и даже сделал пару операций. Альберта забрали в госпиталь, но как он и выживет ли – об этом тебе ничего не говорили.
  Вас всех переписали – кто, откуда, как зовут, сколько лет. Ну, раз переписали, значит, наверное, убивать прямо сейчас не будут? Потом стали вызывать по одному, вернувшиеся рассказывали, что им задавали какие-то вопросы, предлагали сражаться на стороне республиканцев. Возвращались не все.
  Было жутковато.

  Потом зашли два низеньких, молодых мексиканских солдата и громко по очереди крикнули:
  – Вильям О'Ниль!
  Тебя ввели в просторный кабинет с массивным столом, усадили за стол перед красивым, усатым офицером с блестящими пуговицами на синем мундире, с красным шелковым кушаком и золотистой кисточкой.
  – Вы – Вильям О'Ниль? – спросил он, улыбаясь, по-французски.
  – Ты кивнул.
  – Я майор Маркез. Выпейте воды.
  Он спросил тебя еще раз, из какой ты части, попросил рассказать, как и где ты служил.
  – Мы знаем, что вы – американец. Так странно для американца сражаться за Максимилиана, когда сотни, тысячи ваших соотечественников сражаются за республику. "Легион Чести". А как же вы попали в эту шайку наемников, в этот их "иностранный полк"?
  Вы немного поговорили. Голос у него был приятный, вкрадчивый, и сам он вел себя очень вежливо и дружелюбно.
  – Я вижу, мсье О'Ниль, вы оказались втянуты во всю эту авантюру случайно. Вам ведь безразличен и Максимилиан, и французы, я прав? Счастье, что вас не задела пуля или пика! Это была бы невосполнимая утрата для вашей семьи! А теперь, синьор О'Ниль, у вас все будет хорошо. Мы не какие-то варвары! Мы не убиваем пленных. Мы отправляем пленных французов на север, и там они содержатся, а если хотят, то могут работать. Мы подбираем работу им по вкусу – кто становится сапожником, а кто плотником. Мы даже некоторых обучаем, если есть такое желание. Но вы – американец. Мы не воюем с США. Мы просто возьмем с вас слово больше не воевать против республики, доставим вас до границы на севере и проследим, чтобы вы безопасно достигли города в Техасе. Или можем отправить вас домой морем через Калифорнию, если вы того желаете. Если же вы прониклись идеей благородной борьбы мексиканского народа против угнетателей и интервентов, то вступайте в Легион Чести, сражайтесь вместе с другими вашими соотечественниками, и так вы поправите вред, что ненароком принесли нашей стране. Что выберете?
  Маркез говорил это так гладко, что было понятно – фразы у него отрепетированы и выучены заранее. Он смотрел на тебя своими карими глазами, и в них было написано столько сочувствия, столько одобрения, столько поддержки.
  А потом он сказал слегка, может быть, всего на полтона холоднее:
  – Я только не упомянул об одной маленькой формальности. Вы ведь были в Атликско в июне шестьдесят четвертого? Уже больше двух лет прошло, я вам напомню, что тогда было. Тогда ваша рота расстреляла трех патриотов. И так вышло...
  Он развел руками:
  – Так вышло, что один из них был племянником синьора генерала Диаса.
  Ты слышал о Порфирио Диасе – грозном предводителе республиканцев.
  – Мы хотим знать, кто стрелял в него. Мы, конечно, имеем кое-какие сведения. Но знаете... не хочется ошибиться, и чтобы пострадали невиновные. Просто назовите, кого вы помните из стрелявших. Вы же были там.
  Ты, конечно, сказал, что не помнишь... два года прошло! Но только ты всё помнил. Венгр с бычьей шеей – он умер от лихорадки. Руанец с темными, злыми глазами – его ранили во время осады Оахаки, и он отдал концы в госпитале. Южанин с перебитым носом дезертировал, о его судьбе ты ничего не знал. И капрал Покора. Он тогда чертыхнулся, вышел из строя, а потом стрелял в приговоренных.
  – Так у вас есть время подумать и вспомнить. Мы же никуда не торопимся! – сказал майор. – Но и затягивать не надо.
  Ты сказал, что они, кажется, все умерли.
  – В самом деле? Ну, тогда назовите их друзей. Велика ли разница, в сущности? Генерал имеет право на воздаяние, верно? А этот дурацкий иностранный полк... это плохая страница вашей жизни. Бессмысленная, глупая война. Назовите имена, переверните её – и всё. И вас с кузеном отправят домой. Или не домой – как захотите. Я очень рассчитываю на ваше благоразумие.
  Тебя увели и посадили в одиночную камеру. Глиняные стены, соломенный тюфяк, маленькое зарешеченное окошечко, тарелка кукурузной каши... а, нет, никакой тарелки. Только кружка воды.
  Ты попросил еще воды.
  – Больше давать не велено, – ответил твой стражник, пожав плечами.
  Солнце зашло. Ты лежал в темноте и чувствовал распухший, деревянный язык на деревянном нёбе.

  На следующий день должен был прийти майор Маркез и снова задать тебе вопрос. Но он... он не пришел. Никто не пришел. Только охранник сунул тебе через дверцу кружку с водой.
  Кружку, стенки которой хотелось вылизать, до того тут было жарко. И все.

  И еще один такой же день.

  Но ты был легионер, ты переносил походы и лишения, и двое суток выдержал, только ноги уже плохо держали.
  Потом двое солдат выволокли тебя из камеры и повели, хотя скорее потащили, в кабинет майора.
  Усадили перед ним на стул.
  – Надеюсь, хорошо вас кормят? – спросил он с участием. Ты смотрел в эти чуть раскосые, хитроватые креольские глаза и понимал, что он тебя, конечно, не убьет. Если только случайно помрешь тут, потому что про тебя забудут. – Я как раз собираюсь скоро обедать. Хотите отобедать вместе со мной? Моя кухарка готовит... ммм... ай-яй-яй, синьор О'Ниль. Вам обязательно надо попробовать. Вам вообще так много еще надо в жизни попробовать. Вы глупо потратили три года своей молодой жизни. Вы же не хотите еще глупее потратить её остаток?

  Джейн Колвил скорее обрадовалась, чем расстроилась – видимо, она рассудила, что пока ты будешь учиться в академии, война закончится. В этом был свой резон: все должно было решиться в шестидесятом, а значит, война, если и будет, должна была закончиться в шестьдесят первом, ну, может, в начале шестьдесят второго. Конечно, свадьба откладывалась на четыре года, но лучше так, чем гадать, вернешься ты или нет, верно?
  Но наслаждаться обществом друг друга вам пришлось недолго.
  – Доктор сказал папе, что мне вреден морской воздух, – рассказала она тебе. – Мне придется на время уехать в Атланту, к тёте. Ах, это всё такая чушь!
  Ты спросил, почему.
  Она пожала плечами.
  Но вам обоим все было и так понятно – видимо, родители рассудили, что раз не выходит со свадьбой в Чарльстоне, то, возможно, сложится хорошая партия в Атланте. Город это был молодой, современный, быстро развивающийся – там наверняка полно джентльменов, которым некогда соображать, а надо быстро жениться на невесте с хорошим приданым и хорошими связями, а там уж спокойно вести дела.
  – Ричард, пишите мне туда, – сказала она. – Пишите обязательно. А то я же буду грустить.

  И она уехала. И как не было ничего, да?
  Какая Джейн Колвил? Какой Liebestraum?
  Легко быть влюбленным, когда твоя Джейн рядом. А когда её рядом нет, зато есть весь Чарльстон и бледные щечки всех его красавиц, и раскаленный блеск из-под ресниц, и изящные жесты, с которыми они раскрывают веера? А?

  Но, может быть, я не прав... может быть, ты написал тогда хоть одно письмо в Атланту? Хочется верить, что написал... хотя... до того ли тебе было? Паркет дымился, ты выучил комплименты на французском языке, а тут еще папины процессы... Экзамены в академию...
  Папа, как ни странно, не был против.
  – Если подумать, – сказал он, – все адвокаты немного конкуренты. Это хорошо, что вы не будете с Басом конкурентами. Он получит практику, а ты сможешь сделать карьеру в бизнесе или даже стать политиком. Вы будете не соперничать, а поддерживать друг друга. Да, это хороший план.
  Экзамен перед комиссией ты сдал без труда.

  А еще... ты ведь хотел стать кавалеристом, верно?

***

  – Хотите научиться ездить верхом? – переспросил тебя Дональд Дентон. – Для службы? Ничего нет проще.
  Был июнь, стояла обычная жарень под тридцать градусов, вы допили кофе на веранде.
  Он провел тебя в конюшню и показал, как набрасывать на лошадь попону и как седлать.
  – Попона не должна к холке прилегать плотно. Лучше оставить зазор, вот такой, с ладонь высотой, а то холку может натереть. Вот так, да. Теперь подпруга.
  Он помог тебе забраться в седло, с непривычки это было неудобно, потом отстроил стремена по ноге и тоже объяснил, как это делается.
  – У меня лошади сразу для всего – и для багги, и для верховой езды. Но я, по правде, редко езжу верхом. Бетти раньше любила, я потому и купил седла. Мы с ней ездили изредка.
  Он рассказал тебе, как управлять лошадью, как работают поводья, погонял лошадь по кругу, чтобы ты попробовал порысить. Потом оседлал и вторую, для себя.
  – Сейчас и проедемся. Не бойтесь, лошади смирные. По правде сказать, для верховой езды они не очень годятся. Но настоящие верховые лошади мне не по карману, а эти – так.
  Вы проехались по дороге, пересекли мост, заехали на какой-то луг. Было непривычно смотреть на мир более чем с двухметровой высоты.
  – Пока достаточно, – сказал Дентон. – А в следующий раз попробуем галопом. А вы хорошо справляетесь! Я и сам научился ездить, только когда переехал на плантацию, но теперь уже езжу неплохо.

  В июле ты уже научился скакать галопом и даже перемахнул канаву, правда, через заборы перепрыгивать не решался – лошади и правда были слабоваты для таких упражнений.
  Как-то вы вернулись на плантацию, и когда повесили резко пахнущие кожей седла на перегородку денника, Дентон предложил тебе почистить лошадь.
  – Зачем? – спросил ты. Это ведь была грязная работа, таким негры занимаются.
  – Ну, вы же не повезете с собой на войну негров, если что, – пожал плечами Дональд. – А чистить её надо каждый день.
  Ты спросил, а он сам пойдет на войну?
  – Если будет объявлена конскрипция – то да, – без особого энтузиазма ответил твой зять. Это, конечно, был слабоватый ответ. У Ирвинов за такой ответ человека бы сильно прополоскали.
  Ты спросил, отчего он не пойдет добровольцем?
  – Наверное, это значит, что я трус. Вам такой ответ был нужен? – очень холодно ответил Дентон. Твои слова его, видимо, почему-то задели. Но ты все же сказал, что речь не об этом, просто все, кого ты знаешь, вроде собираются, так или иначе.
  И тогда он признался.
  – Ричард, а вы можете пока ничего не говорить мистеру Муру? И вообще никому, – он кашлянул. – Просто... просто Бет... просто моя супруга и я, мы, кажется, ждем ребенка. Я бы... я бы не хотел, чтобы он рос без отца.
  На это, конечно, можно было возразить, что лучше уж совсем без отца, чем с отцом-трусом. У Ирвинов кто-нибудь обязательно так бы сказал.
  Но вы были не у Ирвинов, верно? И он учил тебя ездить верхом, а не мистер Ирвин.

***

  А в августе ты стал кадетом и надел форму, пошитую отцом на заказ.



  Хотя кадет Цитадели не получал диплома бакалавра наук, а только офицерский патент, курс занятий был составлен так, чтобы подготовить человека, компетенции которого описывались фразой Jack of all trades. Программа включала в себя современную историю ("современная" – означало с XIII века), географию, грамматику, алгебру, общую и начертательную геометрию, тригонометрию, архивное и бухгалтерское дело, риторику, общую и натурфилософию (то есть естествознание) и французский язык. Были классы, посвященные архитектуре, механике, физике, химии, минералогии, ботанике, геологии, общему и международному праву, топографии и топографическому черчению. Военно-прикладные дисциплины, которым, конечно, уделялось особое внимание, включали инженерное дело, баллистику и практическую артиллерийскую подготовку, маневрирование войсками и особый курс, посвященный общей подготовке к исполнению обязанностей офицера.
  Расписание занятий было составлено так, что в классах вас обучали только основным понятиям, большую же часть знаний вы осваивали сами в своих комнатах по учебникам, а затем сдавали экзамены.
  Разумеется, за четыре года нельзя было в совершенстве овладеть всеми этими науками, но зато на выходе из вас должны были получиться универсальные специалисты, пригодные для делового или политического поприща, а главное, способные, зная азы, самостоятельно овладеть тонкостями любой науки, если это потребуется. Во всяком случае такова была идея.
  Что касается истории войн, упор был сделан на изучении последней, мексиканской войны, а также, разумеется, наполеоновских войн – наиболее грандиозных и великих на тот момент в сознании ваших учителей. Поэтому неудивительно, что вы ознакомились с классическим трудом Клаузевица "О войне", ведь в качестве примеров он регулярно приводил войны и кампании Первой Империи. Сказать, что вы поняли оттуда всё будет большим преувеличением, но легкий и понятный стиль Клаузевица, лишенный излишнего академизма, и его упор на то, что военное искусство является именно искусством, а не точной наукой, как пытался представить это Жомини, у многих находила одобрение. Ведь кадеты обычно горят желанием "блистать, а не считать".
  С практической же точки зрения вашей Библией стали два "Справочника офицера", в которых подробно объяснялись все премудрости военных построений и манипуляций с оружием, от отдельного бойца до целой бригады. Как отряды должны строиться, как перестраиваться, какие команды офицер должен подавать и как солдаты должны их исполнять – всё это вам требовалось заучить чуть ли не на зубок. Хотя программа в целом мало отличалась от вест-пойнта, у вас курсы не были разделены по годам обучения – артиллерия, пехота, кавалерия и инженерные войска. Кавалерийский курс отсутствовал, а остальные три преподавались параллельно, хотя в первые годы больший приоритет отдавался артиллерии.
  Был у вас и курс фехтования, преподававшийся по субботам. Вообще субботы отводились под инспекции вооружения и того, как хорошо вы умеете с ним обращаться и совершать эволюции.
  Подъем происходил в шесть утра по сигналу трубы, после завтрака – построение и строевые упражнения, затем теоретический курс и время на самоподготовку. Отбой – в 22:30. По воскресеньям вы в обязательном порядке посещали утреннюю службу, и только вечером, если не нужно было готовиться к каким-либо экзаменам в понедельник или вы не были наказаны, вас отпускали в увольнительную в город. На практике это означало, что вырваться на какой-либо бал или в салон или хотя бы повидать семью у тебя получалось пару раз в месяц, не более.
  Случались и полевые выходы в тренировочные лагеря, на несколько дней, причем не только в летнее время – в них вам объяснялись основы разбивания лагеря и походной жизни и караульной службы, чтобы, попав в армию, вы не обнаружили себя неприспособленными к настоящей военной кампании оловянными солдатиками, годными только для парадов. Ориентирование на местности по карте и без неё, построения и перестроения из походного порядка в боевой – вот чем вы там занимались. Это считалось крайне важным, потому что "глаз офицера должен привыкнуть соотносить карту и реальную местность".

  Смешно сказать, но в то время как американская армия, являясь во многом армией добровольной, никогда не блистала высокой дисциплиной, в Цитадели царили суровые порядки. Опоздания не допускались, оправдания не принимались, о самовольной отлучке не могло быть и речи, а если кадет был застигнут в пьяном виде, ему грозило немедленное отчисление. Это, конечно, не значит, что вы не пили, но прятали спиртное тщательнее, чем скупец прячет серебро. Несмотря на приподнятый дух веселья и озорства, всегда сопровождающий сборище богатых молодых мужчин, и на то, что телесные наказания в Цитадели не применялись, атмосфера строгости висела в классах и на плацу, как дым после залпа.
  Впервые ты оказался оторванным от семьи, полагающимся только на себя. Впервые твой успех или неуспех зависел только от твоих усилий, и не было ни отца, ни матери, которые стояли за твоей спиной и следили, а вообще правильной ли дорогой ты идешь? Впервые тебе пришлось самому заставлять себя зубрить зачастую скучные предметы, и хотя часть программы (например, основы французского языка) ты уже знал, над многими из них, в частности, над математическими дисциплинами и черчением, пришлось изрядно попотеть. Впервые преподаватели выглядели не наемными работниками твоего отца, которые под напускной строгостью прячут лишь желание лучше тебя обучить, а огнедышащими драконами, которые учат класс, а судьба каждого отдельного кадета им, в общем, безразлична. Впервые ты столкнулся с таким количеством незнакомых людей, обладавших пусть и небольшой, но властью над тобой.

  Разумеется, попав в такие тяжелые условия после вольницы частного обучения, кадеты сразу же начинали сплачиваться. Не обходилось без насмешек, подколок и розыгрышей, но все вы были в одинаковом трудном положении – ваши учителя старались, чтобы обучение ваше больше напоминало армейскую службу, чем увлекательное приключение. И в такой атмосфере все заводили себе друзей и знакомых, причем узы этой дружбы крепли быстрее, чем в обычном колледже. В этом отношении отец твой не ошибся.
  Хотя в цитадели не было тайных обществ и лиг, как в других учебных заведениях того времени, кадеты образовывали кружки (в основном литературного, политического или дискуссионного характера), лидерами которых были ученики старших классов. Такое "вертикальное" общение всячески поощрялось – считалось неправильным, если кадет ограничивает общение товарищами из своего класса.
  Были в академии и свои отщепенцы – парни, которые ни с кем не общались, вели себя замкнуто, занимались только занятиями. Но таких было мало.

  Твоими новыми друзьями стали Аллен Хопкинс, Джош Хиллерби, Майкл Суон.
  Хопкинс и Хиллерби были из Чарльстона, а Майкл – из Джорджтайна в пятидесяти милях. Он здорово уступал вам в учебе, но зато отлично разбирался в лошадях, чего о вас троих сказать было нельзя. Майкл был из плантаторской семьи – крупный и веселый малый. Вы шутили, что с такой видной фигурой он быстро выбьется минимум в полковники.
  Аллен Хопкинс был твой ровесник, собственно, ваши родители даже были знакомы, да вы и сами видели друг друга где-то на балах. Его отец торговал красками. Хопкинс был немного заносчив, но это ему, что называется, шло – он был очень красив: тонкие брови и тонкие же губы, темные глаза и слегка вьющиеся волосы. В придачу он отлично фехтовал (хотя утверждал, что никогда этому раньше не учился), да и в таких предметах, как французский, тебе не уступал. К тому же, так как вы были его друзья, с вами он обращался ровно.
  Отец Хиллерби был важной шишкой в заксобрании штата – он владел плантацией за городом и был хорошо известен в городе. У Хиллерби наоборот не ладилось с фехтованием, да и выглядел он невзрачно, зато лучше всех вас понимал математику и точные науки – с этими предметами проблемы были у большинства.
  – Спрашивается, зачем мы вообще тратим время на махание этими железками, – ворчал он. – Баллистика – вот главная военная наука. Двенадцатифунтовое ядро не оставит мокрого места от человека с саблей. Вот что надо учить!
  – Офицер должен уметь отстоять свою честь, – парировал Хопкинс. – Это ясно как дважды два.
  – С этим я не спорю, – кивал Хиллерби. – Но есть же револьверы...
  – Револьверы – рулетка, – резал Хопкинс. – А с саблей я всегда могу быть уверен в себе.
  – Джентльмены, я в воскресенье был в городе и раздобыл пинту джина, – вклинивался Майкл. – Не то что бы я это... ну... хотел прервать ваш спор. Но предлагаю провести его в более дружеской атмосфере. А?
  – Тихо! – возмущались оба. – Ты бы еще на весь копус об этом покричал, балда. За такое нас мигом вытурят!
  – Так вы отказываетесь? Вы испугались?
  – Вы назвали нас трусами?
  – Нееее... Я просто говорю, что джин сам себя не выпьет.
  И вы шли в его комнату и тайком пили там обжигающий джин.

  Старшем же в вашем "кружке" был Томас Паттерсон. Ему было двадцать два года, он был на третьем курсе, тоже сын плантатора, но помельче. Молчаливый и доброжелательный, он чем-то неуловимо напоминал тебе Дентона. На него всегда можно было положиться.

***

  Ты начал обучение в августе шестидесятого, и уже вскоре после этого страну потрясли события, важность которых еще не была до конца понятна.
  Ну, собственно, всё равно вся страна всколыхнулась. И я, конечно, имею в виду избрание в ноябре президентом Авраама Линкольна, того самого "адвокатишки". На выборах было четыре кандидата, и самое обидное заключалось в том, что два демократических претендента, Брекенридж и Дуглас, вместе набрали больше голосов, чем "республиканская обезьяна", но каждый по отдельности проиграл "с запасом". Предпочтения разделились географически: на всем Нижнем Юге победил Брекенридж, Дуглас и Белл поделили верхний Юг, но весь север и Калифорния с Вашингтоном проголосовали за Вашингтона. А на Севере, как ни крути, народу в городах жило больше, да к тому же еще у вас значительный процент населения составляли негры, а ведь негры не голосуют. Вот был бы анекдот, если бы они получили избирательные права! Такое, пожалуй, было бы перебором даже для республиканцев, кроме разве что самых отмороженных аболиционистов!

  Дальше события развивались стремительно. Буквально на следующий день власти вашего штата арестовали офицера союза, пытавшегося вывести боеприпасы с Чарльстонского арсенала в один из фортов. Над батареями Чрльстонских укреплений подняли флаг штата – белая пальма и полумесяц на темно-синем полотнище, "знамя Пальметто".
  Еще через три дня ваши сенаторы покинули Конгресс.
  В штатах Хлопкового пояса стали созываться конвенции по вопросу сецессии. Страна стояла на грани распада. Все разговоры были только об этом.
  Двадцатого ноября, через две недели после выборов, Линкольн сделал официальное заявление, что он приложит все усилия, чтобы внутренние дела штатов (в первую очередь по вопросам рабства) будут решаться самими штатами. Это не были пустые слова – уже заранее была подготовлена поправка Корвина, закреплявшая такой статус, её текст был направлен в законодательные собрания южан... Но нет, гордые демократы не желали удовлетворяться такой подачкой от "отвратительного победителя".
  Пришел тревожный декабрь. Шли напряженные переговоры, но с каждым их шагом Союз все сильнее приближался к краху. Бьюкенен, все еще остававшийся президентом, объявил выход из союза незаконным, но в то же время запретил любое вмешательство во внутренние дела штатов. "Главное сейчас сохранят статус-кво!" – твердил он. – "Никаких решительных действий!" Федеральные военные не понимали, что им делать – то ли оккупировать Чарльстонские форты, прикрывавшие город с моря, то ли не дергаться и не провоцировать конфликт.
  Один за другим из правительства Бьюкенена стали выходить министры: как южане, так и северяне, недовольные его пассивной политикой. В то же время военный секретарь Джон Флойд изо всех сил организовывал транспортировку оружия на юг! Бьюкенен потребовал его отставки, и тот подписал её, но только двадцать девятого декабря.
  Вся страна, от Калифорнии до Флориды, замерла с одной мыслью в голове: НЕУЖЕЛИ И ПРАВДА БУДЕТ ВОЙНА?!

  Семнадцатого декабря началась конвенция Южной Каролины по вопросу сецессии.
  Восемнадцатого числа Джон Криттенден, сенатор из Кентукки, предложил свою модель Компромиса – возродить старое правило о том, что рабовладельческие и свободные штаты будут разграничены географически. Но тут уже уперлись северяне – не для того они выборы выигрывали. Компромисс Криттендена оказался мертворожденным, Сенат в конечном счете проголосовал против него.
  Двадцатого Брекенридж собрал Комитет Тринадцати: на совещание съехались сенаторы разных взглядов в отчаянной попытке выработать путь к урегулированию конфликта. В него вошли Джефферсон Дэвис, Стивен Дуглас и многие другие известные личности.

  Наконец, двадцать четвертого числа, накануне рождества гром грянул: Конвенция Южной Каролины завершилась, и губернатор Пикенс объявил о том, что акт о сецессии принят.
  Люди по-разному встречали это рождество. Одни ликовали: "Наконец-то мы отделились от этой шайки проходимцев!" Другие видели в происходящих событиях дурное предзнаменование. У вас в доме оно прошло спокойно: папа был в отличном настроении, говорил, что сецессия вызовет расцвет торговли, а для его практики это будет полезно.

  Вскоре после рождества федеральные войска, ночью, тайком заклепав пушки в форте Моултри, который невозможно было оборонять с суши в случае нападения, перебрались в форт Самтер в гавани. Вы видели маленький бастион на острове и звездно-полосатый флаг над ним.


  Президент Бьюкенен встретился с делегатами от Южной Каролины, которые потребовали вывода федеральных войск из штата. Президент в своей обычной манере заявил, что ему нужно больше времени, чтобы определить отношения федерального правительства к штату-ренегату, что пока войска останутся. Он тянул время. Бьюкенен напоминал врача, на руках у которого умирает больной, а он боится взяться за скальпель и хочет передать его другому врачу, чтобы больной помер "не в его смену".

  Тридцатого декабря войска Южной Каролины, набранные в основном из числа милиции, заняли оставленные федералами форты и Чарльстонский арсенал.
  Вас срочно вернули с январских каникул. С этого момента вместо ежедневных учений на плацу вас стали использовать, как гарнизонные части. Из кадетов сформировали временную команду, поручили вам двадцатичетырехфунтовые гаубицы. Вы должны были стоять на Каммингс Пойнт, при орудиях, и охранять вход в гавань, а вторая половина училища – занимать батареи форта Моултри.
  Вы получили приказ препятствовать любому федеральному кораблю войти в гавань. Командовал вами суперинтендант Академии, полковник Стивенс. Вы подняли над укреплениями свой флаг – красный, с белой пальмой, "Биг Ред".
  Над головой у вас летали чайки. Вы сидели в хорошо натопленной казарме, пили кофе и изредка сменялись на постах у люнетов, где дул пронизывающий январский ветер. Все были отчего-то серьезны, даже балагуры притихли. Эти огромные пушки и то, что вас вывели из города на позиции, настроило кадетов на серьезный лад. Хотя никто и не ждал нападения.
  Вас обещали скоро сменить регулярными войсками.

  Тридцать первого декабря Комитет Тринадцати объявил, что ему "не удалось выработать подходящего решения."

  Во Флориде, Джорджии и Алабаме также начали занимать арсеналы и форты.

  А девятого января горнист сыграл тревогу. Вы выстроились у орудий, а полковник с биноклем осмотрел море. Да и без всякого бинокля видно было колесный пароход, намеревавшийся пройти в полумиле от мыса.
  – Идет под звездно-полосатым флагом, – сказал полковник. Потом повернулся к вам и гаркнул, – Зарядить орудия!
  И вы их зарядили – заложили заряды в парусиновых мешках, закатили в стволы чугунные ядра. Ты был не самым старшим и не самым младшим, не хилым, но и не очень плечистым, поэтому в расчете оказался там, где где сила нужна, но не играет решающей роли.
  Ты стоял и держал в руках трос, прикрепленный к ударнику.
  Капитан Торренс, преподаватель баллистики, лично навел орудия. Потом полковник посмотрел на часы и крикнул:
  – Первое орудие – огонь!
  Раскатисто, с треском выпалила первая гаубица.
  – Недолет! Полградуса выше! – скомандовал полковник. Капитан Торренс принялся исправлять наводку других орудий.
  Минута – и все было готово.
  – Второе, третье, четвертое орудия – огонь!
  И ты дернул за шнур.

  Пушки грохнули и с почти одновременно откатились назад.
  – Прочищай! – кадеты с банниками бросились к стволам. – Заряжай! Накатывай!

  Батарея сделала семнадцать выстрелов, пока, наконец, полковник не сказал:
  – Так держать, кадеты! Отворачивают.
  – А попадания были? – не удержался капитан.
  – Три попадания!
  – Сэр, разрешите прокричать ура в вашу честь!? – гаркнул Суон.
  – Ура флагу! – скомандовал полковник.
  – Ура! – закричали кадеты во все глотки.
  Все оказалось совсем нестрашно, а напротив – весело.

  Корабль, который вы обстреливали, назывался "Звезда запада" – это был торговый пароход, зафрахтованный армией США для доставки в форт Самтер продовольствия и подкреплений. Вы попали в него три раза, по счастью никто из его команды не погиб. Обстрел этот происходил не в самой гавани, и потому о нем говорили не так много – ну что там, подумаешь, обстреляли пароход где-то в море. Некоторые люди все еще надеялись, что войны удастся избежать.
  Но это было уже невозможно – подобно тому, как пушка, сделав выстрел, начинает откатываться, так и ваша страна с сецессии Южной Каролины начала катиться к войне.
  Первые выстрелы этой войны сделал ты, Ричард Мур. Повод ли это для гордости? Не знаю.

***

  В тот же день, девятого января, как вам позже стало известно, из союза вышли Миссисипи, почти сразу за ней последовали Алабама и Флорида, за ними последовала Луизиана. В Техасе провели общее голосование.
  А дальше начались политические игры, целью которых было перетягивание колеблющихся штатов на ту или другую сторону.

  Вас вернули в Цитадель, а двадцать восьмого числа объединили с Академией при арсенале и сформировали из вас Кадетский Батальон. Вы получили свое постоянное оружие – винтовки Спрингфилд и патроны к ним. Формально вы еще не поступили на службу штата, но фактически уже были солдатами. Только, как сказал суперинтендант Стивенс, "лучше всего вы можете исполнить свой долг, прилежно учась и постигая военное дело для будущих сражений."
  Лаборатория Цитадели закрылась. Раньше в ней вы проводили химические опыты. Теперь там изготавливали боеприпасы.

  Была создана Конфедерация, Джефа Дэвиса на конвенции избрали президентом. Сенатор Брекенридж стал бригадным генералом и уехал к себе в Кентукки собирать добровольцев.

  Февраль и март прошли наполненными сообщениями о том, что такой-то штата отделился, а такой-то остался в союзе. За этими грозовыми тучами как-то померкла новость о том, что ты стал дядей – Бет-Ли родила дочь. Её назвали Вероникой.

  Четвертого марта Линкольн наконец стал президентом. Он снова заявил о желании сохранить союз во что бы то ни стало и не препятствовать существованию рабства в южных штатах.
  – Нет уж, поздно! – посмеивался Аллен.

  Командующим вашим района был назначен генерал Борегар. Восьмого апреля он заявил, что любое сообщение форта Самтер с федеральным правительством будет пресечено, а одиннадцатого потребовал сдать форт. Комендант, майор Андерсон, ответил отказом, но сообщил, что в форте оставалось продовольствия на несколько дней, и что он эвакуирует его пятнадцатого числа.
  Но такой расклад не устраивал Борегара, и двенадцатого апреля началась бомбардировка.
  Вы были в отпусках, поскольку девятого числа состоялся выпускной банкет очередного курса, но многие вернулись в академию. Почти все офицеры академии были заняты на батареях и руководили обстрелом. Вернувшихся кадетов отправили на батарею Уайт Пойнт Гарден на юге города. До форта отсюда было три мили, и его почти не было видно, но вы все равно стреляли из расположенных на променаде двенадцатифунтовок. Бомбардировка вообще походила больше на праздник, чем на сражение – весь город собрался посмотреть на обстрел. Форт отвечал редкими залпами, но попаданий не добился. Канонада продолжалась с самого рассвета весь день и даже ночью, и только на следующий день форт сдался, что вызвало всеобщее ликование.
  Хотя форт был сильно разрушен и горел, ни один из его защитников не пострадал от обстрела. Лишь во время сдачи на построении, когда решено было дать салют из ста орудий, одно из них разорвало и осколками смертельно ранило солдата из сдавшегося гарнизона, и еще говорили, что одну пушку разорвало у вас еще раньше, днем, и стоявший поблизости солдат истек кровью.
  Это были первые жертвы Гражданской Войны.
  Пятнадцатого апреля, через два дня после сдачи, президент Линкольн издал указ о созыве семидесятипятитысячной добровольческой армии.

***

  После взятия форта, последнего укрепления поблизости от Чарльстона, занимаемого федералами, ваша жизнь вернулась в прежнее русло. Война началась, но поначалу этого словно никто и не заметил. Вы вернулись в классы и комнаты и продолжили занятия. Вы были словно люди, которые нырнули в казавшуюся холодной воду, а через минуту ощутили себя вполне комфортно, сразу же забыв, что в этой воде можно утонуть. Война и война, что ж теперь? Пристальнее стали следить за газетами – это да. Но и только.

  Первые стычки начались в Вирджинии только в июне, и потери в них исчислялись... нет, даже не сотнями. У Филиппи общие потери убитыми и ранеными составили три десятка людей, у Рич Маунтин в плен было захвачено пять сотен ваших, зато у Биг Безель Магрудер разбил Батлера. "Разбил" – это было сильно сказано: вы потеряли одного убитого, а янки – восемнадцать. Ужасная "бойня"! Война выглядела опасной игрой, не более.

  И только в июле после многих маневров разразилось сражение у Булл Ран. Федералы шли "На Ричмонд!", и вот это была уже не шутка. Сражение обернулось победой, да еще какой! Бегством вражеской армии! Правда, потери вышли почти одинаковые – примерно по четыреста убитых и тысяча-полторы раненых с каждой стороны, да еще полторы тысячи федералов из "девяностодневной милиции" попросту разбежалась по домам. Но вдруг всем стало понятно, что война – не игрушка. Не потому что убили столько народу, хотя и поэтому тоже. А потому что Вирджинская армия после сражения оказалась настолько же истощена и не готова к своей победе, насколько армия янки – к своему поражению. Победу-то вы одержали, только она ни к чему не привела.

  Стали поговаривать о том, что кадетов начнут отправлять в армию, но не в боевые части, а в учебные – кадеты третьего и четвертого года обучения будут помогать тренировать войска. А то внезапно оказалось, что ваши солдатики, набранные из милиций штатов, может, и умеют стрелять из ружей, но ни имеют ни малейшего понятия о том, как же собственно ходить, не сбиваясь в бесформенную толпу. Впрочем, у "волонтеров" с севера дела шли еще хуже, они и стрелять не умели.
  Огромная страна раскололась надвое. Но федеральная армия в мирное время насчитывала всего шестнадцать тысяч человек, причем большинство действовали против индейцев на Западе. В вашей стране было полно людей с военным образованием. Полно пушек, ружей и снарядов. Полно умелых наездников и стрелков, особенно на Юге.
  Но при этом сносно воевать ни одна из сторон не умела даже близко.

  И тем не менее многие кадеты рвались именно в настоящий бой, ведь никто не знал, сколько еще продлится война?
  – Мы разбили янки в одном сражении. Сколько их еще будет, прежде чем они запросят мира? Так ведь и война закончится, – считали они.
  Формально, несмотря на то, что вы были членами Кадетского Батальона, вы все еще оставались добровольными слушателями академии. Любой из вас мог уйти отсюда, пусть и без патента, не дожидаясь выпуска, и записаться в армию добровольцем. И некоторые так и сделали.

  Ты отучился год в военной академии. Ты имел представление о военном искусстве, знал, как работают пушки, знал слово "логистика", знал военные команды и видел, как кадеты постарше командуют ротой и полком. Ты попробовал драться на саблях, ты знал назубок все эволюции с мушкетом, а в теории – как развернуть бригаду из походного порядка в боевой. И еще как ставить палатки. А многие, кто отправились на войну, ничего этого не знали – просто похватали ружья (а кто и без ружья) пошли и записались в армию.
  Чувствовал ли ты себя готовым для настоящей войны?

В небольшом блокнотике Уильям отмечал месяцы и дни, прошедшие со времени его попадания во французский легион и сколько ещё осталось. В последнее время он заметил, что всё чаще забывал это делать – дни сливались похожие один на другой. Потом он сразу зачеркивал неделю или даже две. Правильно ли посчитал? Да к чему вообще это всё? Когда настанет срок, скажут, а раньше всё равно не отпустят. Ну знаешь ты, что до свободы осталась 1462 дня, а что толку? Четырёхзначное число терзает душу.

Он бы наверно и до встречи с Альбертом дни отмечал, если бы точно знал, когда она состоится, но он не знал, поэтому временное объединение их батальонов стало сюрпризом.

Их встречу он представлял совсем не так… Вроде бы обнялись, поговорили, но… Уил понял, что между ними с Альбертом теперь пропасть. И объятия вышли просто дружескими и даже немного неловкими, а не как… Ну не как раньше.

Простые вопросы, простые ответы, которые показали, что они стали совсем разными людьми.

Альберт вон теперь капрал и во французском легионе ему нравится. Казалось бы, Уилу за него порадоваться, но слишком уж он был не согласен с мнением Альберта и это мешало похлопать его по плечу и сказать: «Молодец, так держать!»

Что они делали хорошего, пока жили во франции? О, да ведь кучу всего… Писали пьесы и картины, давали работу нищим и развлекали людей своим искусством. Дружили и любили в конце концов… Что же в этом плохого? А что хорошего они делают тут?

Вели ли они правильную жизнь до того, как попали на эту войну? А кто устанавливает правила? Бог? Вроде бы убивать он тоже считает «неправильным», но во время войн об этом вечно забывают, и священники начинают благословлять «крестоносцев».

Уил был не согласен с Альбертом в том, что война войне рознь. Что до него, он бы уж конфедеративную армию предпочёл. Там можно было бы хотя бы убеждать себя, что защищаешь интересы родного штата и всё такое, хотя и это Уилу когда-то казалось недостаточной причиной убивать людей и рисковать своей шкурой. Потому он сейчас и тут, а не дома…

А всё же он понимал Альберта. Ему и самому не хотелось признавать, что ему НРАВИТСЯ чувствовать «братское плечо», распевать песни, идя в строю, пить крепкий кофе, сидя в лагере с сослуживцами вокруг костра. Атмосфера товарищества и единства, что царила тут действовала прямо-таки как заразные миазмы. Она настойчивым гулом в голове твердила: «оставь свои убеждения и идеалы, живи этим моментом будь здесь и сейчас, почувствуй, как сильны мы вместе, будь с нами, просто выполняй приказы и ни о чём не думай». Уил сопротивлялся этому изо всех сил. Быть может зря? Тоже был бы уже капралом и не испытывал бы никаких душевных терзаний.

В тот раз, каждый остался при своём и разошлись с тяжелым сердцем.

***

После разговора с лейтенантом Ламбером Уил при первой возможности забрал в штабе револьверы и решил больше не играть в неумеху на стрельбищах. Ему ведь вообще-то нравилось стрелять по мишеням, так почему бы не добавить себе в жизнь немного развлечений, раз уж всё и так всем понятно.

Как Уильям ни старался отгородиться ото всех, совсем «избавиться» от братства не вышло. Да и, сказать по правде, без обычного человеческого общения с ребятами вроде Танги, Жобером или Покорой пребывание тут было бы ещё более невыносимым. В Танги он видел какую-то опасную притягательность, с Жобером мог спорить до темноты и отбоя кто из писателей лучше и был готов слушать стихи в его исполнении хоть всю ночь, а Покора… Иногда он вызывал недоумение тем, как же можно быть таким тупым, но в то же время и странное умиление своей наивностью.

***

История с ранеными партизанами заставила всплыть в памяти одно давнее и незначительное событие из другой жизни.

Когда-то давно, когда Уил был ещё ребёнком, у них в доме развелись тараканы. Спустившись утром к завтраку, он застал нянюшку с туфлей в руке нещадно по этим самым тараканам лупившей.

– О, мастер О’Нил, – как ни в чем ни бывало, поприветствовала его она. – А я тут негодяев извожу. О, ещё один паршивец ползёт! Хотите сами его прикончить?

Уил вроде бы ничего не ответил, но она уже сунула ему в руку туфлю.

Таракан замер, будто специально для того, чтобы Уилу было проще по нему шлёпнуть.

Чувствуют ли тараканы страх? Успевают ли почувствовать боль, когда посторонний предмет касается их хрупкого панциря? Волнуются ли за них другие тараканы, если они не возвращаются?

Мальчик резко опустил туфлю. Тельце насекомого превратилось в плоское коричневое пятнышко.

Уил надеялся, что ответ на все три вопроса «нет».

Когда лейтенант Ламбер вызвал добровольцев для казни, Уил конечно же остался в строю, почему-то припомнив тот случай. Вот только мексиканцы не насекомые… Хотя умерли почти также безмолвно, как тот таракан.

***

Уилу тяжело давались караулы. Вроде бы и делать ничего не надо – стой себе и стой, но это безделье утомляло больше, чем рытьё канав или дневные марши по пустыне. Чтобы скоротать время, Уил придумывал у себя в голове истории, которые могли бы в иной реальности стать повестями или рассказами, но записывать их у него не было ни времени, ни возможностей.

Вот и сейчас, сидя в колодце с Покорой, пока его взгляд блуждал в темноте, мыслями он был далеко отсюда.

Это была история про человека «забывшего дорогу домой». Один молодой человек ушёл из дома, а когда захотел вернуться, на том месте, где должен быть его дом оказался совсем другой… И никто из соседей его не узнаёт, как и он их. Он метался от дома к дому, расспрашивая людей о знакомых местах, но везде натыкался на стену непонимания. А где же его родные края, люди, которые ему дороги? Существуют ли они ещё где-то?

Уил думал над тем, как закончить этот «мыслерассказ», когда Покора задал дурацкий вопрос про звёзды.

Когда он только познакомился с поляком, Уил думал, что у Покоры такой дурацкий юмор – задавать вопросы с очевидными ответами и смотреть, как дурачок-зазнайка всерьёз будет пытаться на них отвечать. Но потом, к своему удивлению, понял, что он и ПРАВДА не знает.

Уил начал рассказывать про звёзды… Почему бы и нет, может после армии у поляка хоть немного мозгов прибавится.

А всё же как же спать ночью хочется… «И зачем так сделано, что люди спят?» Задал Уил сам себе вопрос в стиле Покоры. Жалко рядом не было никого более умного, чтобы ответить на него.

Тут Покора задвинул про гнусности и забвение… Чего это он? Нет, Уил не думал, что будет так-то просто забыть всё что он увидел на этой дурацкой войне… Хотя он представлял, что наверно бывает и похуже. Например, когда к стенке ставят тебя, а не каких-то безымянных партизан, но тут и помнить останется недолго. Или когда кого-нибудь пытают, чтобы добыть важные сведения (этим при нём никому заниматься пока не приходилось)… Или когда гражданских мучают и изничтожают просто развлечения ради (он про такое слышал, но пока тоже Бог миловал).

Герильерос идут? Спросонья Уил подумал было, что это один из «интеллектуальных», не стоящих внимания вопросов, но уже через секунду понял, что означают эти слова и сон улетучился сам собой.
Кругом темнота. Уж не приснились ли они Покоре?

Но нет, вот тени… Сколько их? Трое? Четверо? Пятеро? А быть может остальных просто не видно.
И что же? «Извините, господа, но вам туда нельзя. Будьте так любезны удалиться в своё место дислокации»? Едва ли это сработает.

Сдаться на их милость? Уил уже видел, что его собственные товарищи делают с противниками. Почему бы Герильерос поступать иначе?

- Стреляй! – крикнул Покора. И Уильям послушался приказа. Потому что в этот раз от его выстрелов действительно зависела судьба: «Либо мы их, либо они нас». Потому что быть может подействовали слова лейтенанта Ламбера. Или же он хотел доказать Альберту, что тоже на многое способен? Так ли важна причина, когда на мушке чья-то жизнь?

Тени в темноте похожи на мишени. Можно просто не думать, что это люди. Уил и не думал, пока стрелял. Он не чувствовал страха от возможности скорой смерти и не чувствовал ненависти к тем, кого убивал. Лишь азарт и лёд в сердце, прочищающий разум и обострявший эмоции.

Выстрелить, перезарядить, стрелять ещё. Благодаря многочасовым тренировкам у Уила неплохо получалось перезаряжать винтовки в темноте почти на ощупь. Пальцы сами знали, что делать.

Когда Герильерос подобрались совсем близко к укрытию, Уил отбросил винтовку и выхватил револьверы. Он всегда носил их с собой с тех пор, как забрал из штаба.

Ещё 11 выстрелов меньше чем за минуту. Когда Уил нажал на спуск Лефошо в седьмой раз, в ответ раздался лишь щелчок. Барабан Смит-вессона тоже был пуст. Как бы там ни было, в этот раз никто не сможет обвинить Уила в том, что он не сделал всё, что должно.

Кобылу Дарра назвал бы Окуньком, если бы она была конём, конечно. А так пришлось Пылинкой-Дасти назвать — за серовато-белёсый окрас. Или, по хорошему настроению, Серпик, Дасти-мун — потому что на сером боку белое пятно полумесяц напоминало. Впрочем, во время погони точно не до благодушия Дарре было. Не пожалел он о более простой кличке кобылки своей, уж столько ругани на неё удобно ложилось!

"Да тя ж ветром сносит, глиста, не весишь ни черта, ааргх!"
"Ну чего не ешь-то ничего, дура-скотина, правда пылинкой стать решила?"
"У-у-у, скелетина, тебя б на одеялко, так ведь всё равно никчёмное выйдет, холодное!"

Ругань позволяла выпускать пар и чуть меньше волноваться перед грядущей встречей с мошенниками... или с отчаянием, в случае если встречи никакой не состоится вовсе. Хорошо даже в каком-то смысле, что кобыла Дарре досталась. На Окунька бы он так ругаться не смог.

Дело у Дарры в целом не сильно спорилось. Шло, так сказать, ни шатко, ни валко. Только повезло с одним - упустил время с другим. Чёрт его дёрнул про бинокли эти дурацкие выспрашивать! Хорошо хоть девчонки с направлением подсказали, и без той громадины своей обошлись, хех. Ей бы указателем работать, издалёче видать!

В общем, плюсов как будто бы было больше, и дорогу Дарра встретил в напряжённо-азартном состоянии. Послание мисс Маккарти передал, совесть чиста. Вот только в дороге чистым долго не останешься — сначала пыль дорожная на пот хорошенько так легла, затем выветрился мало-помалу азарт, а напоследок и мысли тревожные в сердце вгрызлись.

Его-дурака мисс Маккарти от гибели уберегла, а он куда лезет? Всю её заботу насмарку пустил! Леди это же ориентир такой, как там Коул говорил, маяк, да? Он ему-дураку светит-светит, а он прямиком на скалы! И ещё про совесть что-то там придумывает. Послание он передал. Пацана того не видел что ли? Передаст такой, как же.

Досталось на той дороге Пылинке ещё не раз и не два — не получалось иначе у Дарры успокоиться. Эдак совсем перестанет на Серпика отзываться. И всё же лучше с ветром в прериях переругиваться да тварюшку безмолвную понукать, чем через плечо оглядываться и терзаться. Нет, никак нельзя иначе. Жить и не мочь в глаза посмотреть Прикли, Рин-Дин-Дину и Коулу — это и не жить вовсе. Это ж не какие-то оседлые, перед которыми тоже стыдно может быть, но от которых хотя бы на другой конец страны убежать можно. Ковбои — то такие же как Дарра бродяги, дорогой вскормленные и дорогой кормящиеся. Куда от них убежишь? Дорога одна на всех — рано или поздно пресекутся.

Что до суда и угрозы какой-то уголовной, то про это в дороге особо не думалось — страшновато было, конечно, но не так, как в глаза товарищам-партнёрам смотреть. Не знал ведь ничего толком Дарра про то, как суды устроены. Или вообще государство, если уж на то пошло. Так-то, конечно, в детстве громкие дела на слуху были — про Дредда Скотта того же или Джона Брауна тем более, но там и вопросы-то были ого-го, ничего себе, цельное рабство негр смелый оспорить решил, а белый ажно мятеж поднял, устроишь тут суд! Только всё равно это где-то далеко было, а в фермерской-то общине всё обычно внутри промеж собой решалось, максимум - с арендодателем, тем же мистером Крюгером. Да в общем-то большинство проблем с ним и решалось, потому как проблемы обычно там, где деньги, а фермерам-то что между собой делить. Из-за Окунька даже никто в суд не пошёл! Потом на ферме у брата тоже как-то не до судебных процессов было — Пэдди только чуток про банки и ссуды рассказывал, и в его словах оно как-то просто всё звучало, честно что ли. Вот тебе закон-Гомстед всеобщий, вот тебе договор займа со сроками и суммами, как у людей почти, только проценты какие-то там сверху накидываются, типа доля за интерес, чтобы не просто так. В общем, понять можно, особенно ежели рукопожатие представлять, брата и какого-нибудь хлыща в пиджаке, ну ладно, с приятным лицом хотя бы. На ранчо Джей-Арроу Соединённые вообще всё просто было — вот хозяин, вот условия. Нравится — работай, нет — уходи. И то мистер Риггс во многих вопросах по-человечески навстречу шёл, даже закорючек никаких в бумагах не заставлял ставить. Какие уж тут суды? Сколько раз Дарра кукурузу да кур воровал по мелочи, и что-то никто ни про какой суд не вопил, только с ружьишек вдогонку палили, этда, это понятно. Или вот во время перегона из Техаса попробовал бы кто про суд заикнуться из-за суровых порядков мистера Киммеля или из-за рукоприкладства Плейнвью того же — на смех бы подняли. Да, если так посмотреть, обошёл Дарра все суды стороной по жизни.

И тут вдруг такое. Купчая какая-то поддельная, итить-колотить, бороду накладную не разглядел! Охренеть просто, и что же теперь, за такое в суд? Да в чём он-то виноват, Дарра Дайсон? Вон этих лже-Тимберлейков и ловите! Они кашу заварили, а Дарре расхлёбывать, ну как так-то? И вообще, не зря же он про свидетельство так ловко вспомнил в разговоре с мисс Маккарти! Вот написала же она его наверняка, там в отеле в Эллсворте лежит, часа своего дожидается, и там всё чин-чинарём! Ведь так? Ведь правда?

Всё равно под ложечкой-то посасывало. Неприятно так, мерзко, словно в потёмках блуждаешь и нет-нет на хлам какой-то наступишь, головой висанину какую зацепишь. Понимал внутренне Дарра, что не будет никто мошенников ловить, время своё тратить. А вот ущерб с кого угодно возместить — это да, у оседлых это так принято наверно. Чтоб без разбора, до кого дотянулись, того и схватили. Тяжело им-оседлым тянуться-то ведь. Мошенников-то и след остыл, а Дарра-дурачок — вот он, крутится-вертится, правоту свою доказать пытается. Ну уж очевидно же, кого крайним проще сделать, с кого всё стребовать. Так что ли законы их работают? Вот дерьмовые-то законы.

И всё равно это больше в голове было. Догадки, сомнения. А как на него Коул посмотрит и остальные ковбои, это Дарра прям прекрасно знал. С разочарованием посмотрят. Ни хрена не как на того, кто стампид остановил. Как на того, кого Пират за жопу укусил, только вместе с жопой ещё и деньги общие сожрал, и ускакал куда-то в прерии с мстительным ржанием. Как будто плохо его Дарра чистил да мало кормил! Что он этим уродам такого сделал?!

По всему выходило, не мог Дарра Пирата этого не выследить. Не мог не достать деньги из брюха его. Если придётся, даже разрезав. Сможет ли только? Тяжело же. Не коровы ж тупые, что детёнышей собственных на перегоне давят. А Окунька оставлять не тяжело было? А с индейцами да мексиканцами в гляделки играть? А с Недом Сибили драться?! Ух, бывали же передряги, выкарабкался же как-то!

И всё равно в глубине души Дарра чувствовал, что в этот раз всё как-то иначе. Серьёзнее. Ближе, не смотря на то, что мошенников и на горизонте не видать. Да, ближе. Потому что когда на одной чаше весов неизвестная добыча, а на другой — риск пулю схлопотать или по лбу получить, то и в гляделки ещё можно выиграть, и в пьяной драке победить. А вот когда конкретно большие деньги уже в кармане, тут совсем другая игра получается. Совсем не в гляделки.

Примерно о том же самом Дарре сказал и Коул, когда они неожиданно встретились в Салине.
Пересеклись-таки на дороге.

***

— Ну не надо, так не надо, чё сразу в бутылку лезть, — угрюмо отбрехался тогда Дарра, сунув руки в карманы и повернувшись полубоком, дескать всё, мир-мир, — А всё же не давал бы мне батя морквы после подзатыльников, так наверно невзлюбил бы его.

Сочувствие? К Коулу? Сочувствовать оседлому можно, что всю жизнь свою в одном месте смертушки дожидается. Потерявшим мужа Дейдре и братьев Брэди. Галливеру, ни за что ларьятом схлопотавшему, а потом и под копытами стампида сгинувшему. Мало ли кому! Жертвам, не агрессорам. Агрессор на то дел всяких начинатель, что как начал, так и закончить может, а захочет в обратную сторону "агрессировать" — так и сможет, он же своей жизни хозяин, не жертва же!

— А ты всё равно партнёр мой, хоть по-свински себя ведёшь спьяну, хоть Соком Тарантула спаиваешь, а всё равно стараешься правильно жить. Не знаю никого другого такого как Коул Фоулман. И не надо мне.

Развернулся тогда Дарра и ушёл, насупившийся и так и не понявший, к чему сильному сочувствие. Не было у Дарры такой монеты в кармане, а вот признания звенело мало-немало. Сколько было, всё выложил. С тяжёлой головой и лёгким сердцем из разговора вышел.

***

...А Коул всё-таки поверил! И подошёл-то обрадованный — в глазах горело, в голосе трубило, да и явно не хотелось ему чувства скрывать. Видно же было, что искренне беспокоился.

У Дарры сразу от души отлегло, даже обнять партнёра захотелось. Сдержался, всё ж таки дело первей, и дело то серьёзное донельзя. И запутанное. И новое появление мисс Маккарти в том же отеле, где и мошенники заночевать решили, ни разу его проще не делало!

Только к вечеру ближе, когда умный Коул всё разложил по судам да засадам, стало Дарре по-настоящему страшно. Не поверят ему! В доверии всё дело-то. Твой не твой проступок, поди докажи-ка, что не сам эту купчую купил у адвокатишки какого-нибудь, ему же дольку с добычи нарезав. И вот так просто. На два года. В тюрьму, прям настоящую, с прутьями и решётками, гнилой соломой вместо лежанки и баланды вонючей на обед. Завтраков и ужинов там, вестимо, не бывает же. Короче, ужас.

Первой мыслью было — да ну к чёрту этих сукины детей! Будь хоть трижды головорезами они, своего же подельника порешившими, что ж теперь, из-за страха перед ними с чистым именем распрощаться?

Мысль же вторая обернулась совсем иным вопросом. А что лучше-то, чистые руки или чистое имя? И Дарра на всю свою звеняще-трезвую голову так и не смог из себя ответ выдавить. Крючок спусковой наверное легче бы шёл в засаде, чем ответ этот. Дурацкая какая-то игра. Гляделки лучше, честнее. Драка пьяная и то краше. А тут как получается? У тебя украли, но всего лишь деньги, не жизнь же, так? Ну и чё ты тогда пыхтишь в затылок, нарываешься, ставки до дула у виска повышаешь? Обдурился — проиграл, смирись.

В этой игре будто надо было в свой черёд у других красть, нового дурачка искать, исподтишка бить (можно и не насмерть) и мутные схемы придумывать. Тьфу, мерзость. Как у тех самых-то выиграть, которые в первый раз тебя обыграли? Никак, получается. Шериф-то или их арестует, или тебя, и всё от его настроения что ли зависит? Ну и ещё от того, как язык подвешен у одной стороны, и у другой. И от доказательств ещё, свидетельств! Да вон же оно, свидетельство главное, сидит-стейк-ковыряет!

— Коул, давай может всё же к шерифу, а? — сглотнув, попросил Дарра партнёра, прямо как в детстве, когда Брэди предлагал за разбитую чашку родителям не признаваться, — Смотри, мисс Маккарти же тут оказалась, мы только вот её попросим с нами сходить, и всё. Она не этсамое, ну ты чего? Стала бы она мне тогда про ворьё это рассказывать? Просто наверно в этом же направлении ей ехать надо было, потому и вот. Меня как раз дилижанс обогнал один на дороге. А ещё она говорила мне, что её ограбили недавно. Может, как раз в Эллсворте и ограбили? Потому и не хотела там оставаться. Вроде так-то складывается. И тогда, если так, повезло же, не? Тем более она кстати про тамошнего шерифа, ну из Эллсворта, всякие ужасы рассказывала, что Сатаной сам себя кличет и вообще лютует. Может, она к нему пошла, а он её к дьяволу послал? Ну то есть он же сам, тьфу. Ох, лишь бы здешний не такой был.

Дарра прикусил губу и нахмурился.

А что если такой же? Может они вообще одна шайка-лейка. Если всё же риск пополам будет, может да, может нет — рискнуть тогда или нет? Или в засаду, как Коул предлагает? Только там ты и руками, и жизнью рискуешь, а с шерифом только именем. Далось оно тебе?

Как тут в отчаянии не посмотреть ещё раз на мисс Маккарти? На леди-маяк или тогда уж леди-гирю, что на нужную чашу весов опустится легонько так, и в нужную сторону склонит. И никакого риска тогда. И руки чистыми останутся, и имя.

— Всё ж таки она же леди, — со слабой надеждой сказал Дарра задумавшемуся Коулу напоследок, — или нет?

"Или всё, что ты мне рассказывал про них, партнёр, — лихая ложь и неуклюжая шутка, и нет никаких леди, одни простушки, шлюхи да мошенницы, и ты всегда это знал, и потому и Доротее всыпал, а перед той дамочой, что через грязь перебраться не могла, просто красовался, чтобы лично себя лучше почувствовать? И если так, партнёр... то может быть нету в чистоте рук такой уж ценности? Некого же тогда обнимать ими, некого."

  Конечно, с таким настроем ты не стал образцовым солдатом.
  Но человек устроен так, что если он не идет на бунт, он все же следует общепринятым вокруг нормам, особенно когда эти нормы насаждаются. И особенно когда они считаются... ценностью. Да, в Легионе ценили хорошего солдата. Если в обычной французской армии с наполеоновских времен прижилось отношение: "Главное ввязаться в бой!", согласно которому основной ценностью бойца был высокий боевой дух и умение "навалиться и вцепиться", то легионеры воевали иначе – аккуратно, старательно, вдумчиво. И постепенно ты стал обращать внимание на то, что от вас требуют не бессмысленных вещей. Чистые мундиры – залог здоровья, что в здешнем климате было особенно важно. Утомительные марш-броски – залог того, что когда дойдет до сражения, вы, промаршировав весь день, сможете, сцепив зубы, сделать "хоть что-то" – построиться в каре и отбиваться, а не поднять лапки кверху и упасть без сил. О стрельбе и говорить не приходилось. Видя, что ты стреляешь кое-как, лейтенант Ламбер лично поговорил с тобой.
  – Мсье О'Ниль, – сказал он. – Выбросьте из головы те облака, в которых вы витаете. Здесь либо мы, либо они. Если вам наплевать на свою жизнь – то я могу вас понять, но всем вашим товарищам не наплевать на неё. Они стреляют метко не потому что они – кровожадные убийцы, а потому что ответная пуля может убить не только их, но и вас. Подумайте, каково вам будет, если они своей стрельбой спасут вас, а вы своим малодушием подведете их и станете причиной их гибели. Разве это – достойное поведение? Я слышал, что когда вас привели на службу, у вас при себе было целых два револьвера, кстати, можете забрать их в штабе, если вам не лень их таскать. Вы ведь их не для красоты носили? Вы можете врать мне, вы можете врать своим товарищам, но напрасно вы врете себе – уж я-то могу различить людей, которым приходилось убивать, и которым не приходилось. Вы, вероятно думаете, что убийство убийству рознь. Что есть какое-то честное, благородное убийство, которое вам подходит – а вот такое нет. Только на войне убийство и является честным. В мирной жизни всегда есть способ отказаться от него. Здесь же – нет, ни у вас, ни у вашего противника. Именно поэтому убийц презирают, а воинов – чтят. Подумайте об этом в следующий раз, когда будете целиться, хорошо?

  Оказалось, что всё, решительно всё, что вы делаете – важно и имеет смысл. То есть, да, в конечном итоге смысл-то был в том, чтобы победить, а победа французского оружия была для тебя глупой безделицей. Но вот только для начала следовало не загнуться. И в этом отношении то, чем тебя заставляли заниматься, от рытья нужников до вбивания колышков от палатки играло большую роль.

  А что было самым важным, что поддерживало вас в этой негостеприимной, пустынной, выжженной солнцем стране? Песни, которые вы пели. Сначала ты просто открывал рот – в хоре вроде и незаметно, что ты не поешь, а бережешь дыхание, но потом ты сам не заметил, как начал подхватывать – с песней почему-то идти было проще. Даже когда ветер кидал вам в лицо пыль, вы все равно пели назло этому ветру, назло кружившим над вами стервятниками и назло мексиканцам, поклявшимся вышвырнуть вас из своей страны.
  Песен было много, но ты запомнил главную – "Луковую песню".
ссылка
  У вас не было оркестра – только ротный барабан. И не больно-то хороши были ваши запевающие. И голоса ваши – хриплые, нестройные, уставшие – звучали всегда поначалу жалко. Но потом, с каждым Au pas camarades сил прибавлялось. Ты чувствовал, как в людях справа и слева, а потом и в тебе самом просыпается сила дерева, которое растет посреди пустыни назло всему. Сила травы, пробивающейся через камень. Сила тех, кто живет вопреки, а не благодаря. Из разряда "благодаря" был только идущий справа легионер и идущий слева легионер, да еще лейтенант Ламбер со своей кизиловой тростью подмышкой. И все вы кричите Au pas camarades! – и в этот момент чувствуете, что все еще живы и вместе, а вместе – не в одиночку. Одиночки не выживают.
  Что касается слов, то поначалу они казались тебе полным бредом – причем тут лук? Причем австрийцы? Потом тебе рассказали связанную с песней легенду.
  – Говорят, перед сражением у Маренго у наших остался только хлеб и лук. Император спросил, что они едят, и когда узнал, сказал, что ничего лучшего для храбреца, чем лук, нету. Это была шутка, чтобы подбодрить солдат в тяжелый момент, ну вот из неё песня и сложилась. А "никакого лука австрийцам" – потому что они трусы.
  – Когда я пою, мне наплевать, что я не француз, – говорил Покора.
  И когда потом, после марша, вы пили воду, у неё был другой вкус. Не вкус милостиво одолженной вам этой землей жизни, а вкус жизни, которую вы взяли сами. Отбили, отвоевали милю за милей, сбивая подметки своих сапог. И вода как будто отдавала луком.

  А потом батальон собрался вместе в лагере, был объявлен недельный отдых, и вот тогда-то ты и встретил Альберта – первый раз за год. Был июнь шестьдесят четвертого.
  Вы обнялись. Ты сразу понял, что он изменился, и для этого даже необязательно было замечать нашивки капрала у него на рукаве. Да, твой кузен стал капралом.
  – Как ты? – спросил он. А когда ты рассказал, то ответил:
  – Да, этого я и боялся. Военная служба, видать, не для тебя, Уил. Ну а мне... а мне хорошо.
  Ты спросил, чего же тут хорошего?! Ни грамма рома, хрючево вместо еды, желтая лихорадка на десерт и ещё и стрелять заставляют в кого попало!!! Это не говоря о том, что вас разлучили еще на... на четыре года!?!?!
  Он улыбнулся тебе грустно и как-то снисходительно что ли.
  – А наша жизнь, Уил? Вот скажи, жизнь, которую мы вели – разве она была правильной? Что мы делали хорошего?
  Ты спросил его, что он теперь делает хорошего?
  – Я сражаюсь! – ответил он. – И сражаюсь хорошо. И я хороший товарищ, понимаешь? Вот помнишь тех французов? Дардари, Клотье... Кто они? Что делают? Да никто! Просто проживают свои жизни, тратят их на пьянки или на девок из кафешантана. Одно и то же, одно и то же. Потом заводишь семью. Потом умираешь. И дети твои побежали по кругу. А тут – тут ведь не так. Посмотри, как эти люди относятся друг к другу, к нам. Ну да, нам тут некогда расшаркиваться, зато и уважение настоящее. Если тебя уважают – у этого совсем другая ценность. Тут война идет. Тут все серьезно. Нет ничего серьезнее, Уил.
  Ты заметил, что Альберт стал мысли формулировать как-то коротко, рублено.
  – На войне никто не разберет, кто прав, а кто нет, пока она не закончится. Вот ты знаешь, кто лучше, Максимилиан или республиканцы? Я не знаю. Это пусть другие решают, потом. Мне достаточно, что есть товарищи – и все.
  Ты спросил, какого черта он тогда не пошел драться за конфедерацию?
  Альберт пожал плечами.
  – Мне было бы тяжело стрелять в американцев. Мало ли кто среди них может оказаться? И потом... Там-то я и так знаю, что обе стороны не правы. А тут – черт его разберет. Да и не всё ли равно? Есть приказ, есть товарищи, да и всё! Что еще нужно? Знаешь, мне кажется, в наших жизнях нам мало приказывали. Только тот, кто научился подчиняться, может научиться управлять. Знаешь... мне всегда казалось, я чего-то в жизни не успею. Не успею полюбить, не успею найти, не успею познать... а тут меня могут убить каждый день или я могу заболеть, но я спокоен. Легион никуда не денется. Я уже бессмертный, Уил, понимаешь? А ты? Что будет с тобой, если ты умрешь? Бедный Уил, – он снова обнял тебя. – Отбрось лишнее. Так много ненужного было, понимаешь?
  Это был странный разговор.

  Потом ваши роты опять разъединились.

***

  Возможно, тебе было бы проще служить, если бы ты понимал, что происходит, как идет война. Увы! Этого толком не понимал ни лейтенант Ламбер, ни президент Хуарез, ни генерал Базэн. Это и невозможно было понять.
  То есть, формально все было понятно – французские войска, поддержанные мексиканскими частями "консерваторов" (вскоре они получили вместо знамени императора Максимилиана, "выписанного" из Европы, можно сказать, по почте), теснили армию республиканцев по всем фронтам. Захватив Мехико, сердце страны, они теперь наступали по расходящимся, словно звезда, направлениям, и везде одерживали победы – брали города: когда штурмом, когда измором, когда уговорами, а когда и без боя. За то время, пока Иностранный Легион присматривал за тылом экспедиционных сил, корпус Базена и его прихвостни из числа мексиканцев отбили у повстанцев Актопан, Морелию, Керетаро, Гуанахуато, Сан-Луис-Потоси – внушительный список. Вы были не единственным легионом "добровольцев" – были ещё бельгийский и австрийский, и ещё куча всяких отрядов генералов-коллаборационистов, всех этих Мирамонов, Макесов, Мехий. Называли они себя то так, то эдак, но обязательно "защитниками Мексики". От кого и что они защищали?
  В общем, внешне все выглядело, как надо – войска маршировали, атаковали и всячески делали вид, что участвуют в одной из кампаний Наполеона Бонапарта. К сожалению (или же к счастью) напоминало это больше всего кампанию Наполеона в Испании.
  Дело в том, что в Мексике... нечего было захватывать. Тут не было толком ни промышленности, ни каких-либо ключевых районов, важных для обороны страны в целом – только пустыни, прерии, джунгли и горы. Базен с тридцатью тысячами своих солдатиков взял под контроль города на площади, примерно равной по размерам Франции, но кроме городов он не держал ничего. Да и в самих городах стоило его силам уйти, как власть переходила к повстанцам.
  Крестьяне-то, конечно, особо не хотел присоединяться ни к одной из сторон, только бесправные мексиканские индейцы охотно вливались в ряды повстанцев – потому что либералы обещали наделить их общины землей. Но обе стороны активно пытались заставить население встать на свою сторону. Французы штыками загнали пеонов на избирательные участки, где те, конечно, от безысходности проголосовали за императора Максимилиана. После того, как он короновался, формально всех повстанцев можно было объявить вне закона и, например, судить военно-полевым судом. Хуарез не отставал – он объявил всех оставшихся на оккупированных территориях мужчин от двадцати до шестидесяти лет предателями, а поскольку оккупирована была половина страны, по сути – половину населения. Теперь, чтобы перестать быть предателями, им надо было стать партизанами.
  Народ Мексики в своей массе хотел одного – чтобы от него отвязались и дале пожить спокойно. Но подобная роскошь в ближайшие лет пять явно не светила, надо было выбирать. И они выбрали республиканцев просто из принципа: лучше свои плохие парни, чем чужие.
  Максимилиан I отнюдь не был тираном – этому человеку, ставшему пешкой в чужой глупой, пафосной, бессмысленной игре, можно было только посочувствовать. Он написал Хуаресу письмо и предложил заключить перемирие, чтобы обсудить совместные усилия по наведению в стране порядка. Боги, как это было наивно! Никто не позволил бы ему заключить такое перемирие: французы уже давно воевали на ради денег, а ради одной только победы, да и самому Хуаресу нужна была полная власть, а не милость с императорского плеча. И все равно Максимилиан попытался сделать хоть что-то: он провел национализацию церковного имущества, объявил свободу печати, пообещал амнистию, начал вводить бесплатное среднее образование, отменять пеонаж и даже индейцам разрешил совместное владение землей.

  Но было уже поздно.

  Кто-то скажет, что выиграть в партизанской войне нельзя – это, конечно, чепуха, можно, еще и как. НО НЕ С ТРИДЦАТЬЮ ТЫСЯЧАМИ ЧЕЛОВЕК В ВОСЬМИМИЛЛИОННОЙ СТРАНЕ! В которой и без войны-то по дорогам ходить было опасно...

  Вы мало что понимали в ходе войны – вам просто иногда перед строем объявляли о славных победах французского оружия, и все. Но в вашей службе не менялось ничего – с той же частотой приходили сообщения о том, что там-то видели партизан, а здесь был совершен налет. Так же часто гоняли вас сопровождать караваны, прочесывать селения и холмы. Так же часто легионеры убывали, заразившись Желтым Джеком.
  Ближе к осени вас передислоцировали южнее.
  – Идем в Оаксаку, – говорил лейтенант Ламбер. – Ну, господа, выше голову. Ещё год-полтора, и они сдадутся.
  Но вы не верили, что они сдадутся. Вы верили только в fais ce que dois advienne que pourra. Что вам еще оставалось делать?
  Постепенно тебя стали если не уважать, то по крайней мере считать за своего. Никто больше не задевал тебя. Ты служил среди них, ты вытерпел с ними слишком много, чтобы оставаться чужим.
  – О'Ниль лучше всех варит кофе, – говорил Танги, молодой легионер чуть постарше тебя. Имя и фамилия у него были вымышленные – он попал в легион, потому что убил человека. Он говорил "случайно" – и ты верил в это. Про таких говорят "и мухи не обидит", хотя положиться на него было можно. Он был родом из-под Нанта, бедняк, которому на роду было написано оставаться бедняком всю жизнь, и в Легионе он, как говорится, ничего не терял.
  Ты узнал получше и Покору. Он был намного старше тебя, лет тридцати с лишним, и был сыном эмигранта – его отец сам был повстанцем в тридцатых годах в Польше, а потом бежал в Париж, когда Покоре было лет пять. Покора договорился, чтобы деньги отсылали его сестре – у неё в Париже были дети, а мужа не было.
  – Лучше сразу отослать – говорил он, – а то еще вам проиграю!
  Это была шутка – играть вам было некогда, негде да и вообще не приветствовалось, что называется.
  И еще ты запомнил одного мужчину, Жобера. У него было тонкое, аристократическое лицо, умные глаза и слегка надменный взгляд. Он не рассказывал вам о своем прошлом, но из его комментариев можно было судить, что он учился не то в колледже, не то в университете. Он всегда долго думал, прежде чем что-то сказать, а потом говорил – и сражал собеседника своим комментарием. Еще он знал наизусть стихи: на бивуаках вы просили его почитать их – и он читал вам по памяти Делиля, Шенье и Готье, и никто не говорил "Чепуха!" или "Блажь!"
  – Стихи красивее, чем жизнь, – сказал как-то Покора. – Жизнь – уродливая шутка. Стихи – то дело другое.
  – Жизнь порождает стихи, чтобы дать нам силы породить новую жизнь, – говорил Жобер.
  – Ну это ты, положим, уже загнул! – отвечал поляк, чистя винтовку. – Тебя послушать, без стихов и жизни бы не было. Так нет! Когда-то стихов никаких не было, а жизнь уже была!
  – Возможно, она была не так тяжела, – пожимал плечами Жобер.
  – Нет. Не может такого быть. Жизнь на вкус всегда одинакова, – отвечал Покора. – Даже у богача. Ему просто падать выше. Разболится у него зуб – и что тогда? И всё. От лихорадки любой одинаково помрет. Жизнь всегда одинаково жестока, просто кому-то везёт, а кому-то нет.

***

  Как-то раз вы нашли в деревне раненых партизан. Или не партизан, как тут разберешься? Ну, у кого еще могли оказаться огнестрельные раны?
  Капитан Трюффо решил, что они партизаны. Лейтенант Ламбер сказал ему, что они военнопленные. Капитан сказал, что теперь, после коронации, они преступники. Лейтенант возразил, что нужны доказательства. Капитан спросил, сколькими солдатами лейтенант готов рискнуть, чтобы отконвоировать их... собственно, куда?
  Они говорили четверть часа. В принципе, оба знали, чем закончится разговор, просто обоим хотелось потянуть время. Потом лейтенант вышел к вам.

  – Добровольцы? – спросил Ламбер, морщась.
  Никто не вышел из строя.
  – Господа, сделать это необходимо. Вы ведь не хотите, чтобы вам потом эти туземные господа стреляли в спины? Итак, кто пойдет? Выходите, или я назначу команду приказом.
  Тогда Покора вышел из строя, чертыхнувшись сквозь зубы так тихо, что слышал только ты и Жобер. И еще кто-то вышел, какой-то венгр с бычьей шеей, и один руанец, и еще один южанин с перебитым носом. "Надо – значит сделаем."
  Привели "партизан" – их было трое, они хромали, а у одного была перевязана голова. Двое были индейцы, а один – креол. Они были так измучены жарой и своими ранами, что даже на ненависть у них сил не хватило. Они даже могилы себе вырыть не смогли – это пришлось делать потом.
  – Курите? – спросил их сержант.
  Те покачали головами.
  Сержант развел руками.
  – Тогда бренди?
  Креол кивнул, но не оживился. У индейцев в глазах словно застыло расплавленное стекло.
  Для вас для всех время тянулось, как обычно, а для них летело скорым поездом, но они этого словно не понимали.

  Их поставили у растрескавшейся глинобитной стены.

  – Feu! – и винтовки плюнули дымом.
  Они упали.
  – Третье отделение – закопать, – приказал лейтенант. – Остальным разойтись.

  Никто тогда не принял это близко к сердцу – ну расстреляли и расстреляли. Что ж поделаешь! Но большинство из вас поняли, что чем дальше, тем такого будет больше. Потому что когда армия одерживает победу за победой, а конца войне не видно – такого должно становиться все больше, а рыцарственного – все меньше.

  Потом две ваши роты – твоя и Альберта – снова соединились и встали лагерем у холмов, где по слухам были логова герильерос.

***

  Вы с Покорой стояли в карауле. Это был особый пост – на холме был сложен "колодец" из камней, и вы сидели в нем, чтобы вас издали не подстрелил какой-нибудь меткий партизан. Красные камни ночью остывали и становились темно-бурыми, а днем опять нагревались, на закате же они становились охряными.
  Ночью было нежарко, всего плюс пятнадцать, но вам нельзя было заворачиваться в одеяла на посту. Нельзя было и разводить огонь. Вы просто торчали там, в этом "колодце" и смотрели по сторонам, выглядывая врага в ночи.
  В карауле говорить было запрещено, но лучше говорить, чем заснуть – это ты усвоил быстро.

  – Слушай, вот ты вроде умный, – спрашивал тебя Покора со своим неистребимым польским акцентом. – Скажи, почему солнце и луна везде одинаковые, а звезды разные? Зачем это так сделано?
  Потом ты все-таки чуть не заснул, и он растормошил тебя.
  – Не спать! А ну не спать! Соберись и смотри!
  Потом вы молчали.
  – Я много гнусного повидал, – добавил он вдруг ни с того ни с сего. – Много гнусного. Знаешь что? Все забывается. Все забывается. Хоть бы при мне Иисуса самого распяли – я бы и это со временем забыл. Человек так сделан, понял? И ты тоже забудешь.
  Потом ты опять задремал, ткнувшись в камни грудью.
  – Чшшш! О'Ниль! Просыпайся! Герильерос идут! – потряс он тебя за плечо.
  Ты очнулся. Он был встревожен – похоже, это была не шутка. Вы вгляделись в летнюю ночь, прислушались. Было слышно только, как бьется сердце.
  – Видишь их?
  Ты не видел.
  – А я вот слышал. Чшш!
  И вы услышали металлический стук по камню и почти сразу же увидели тень, ползущую по камням. Тени. Их было несколько.
  – Стреляй! – крикнул Покора.

  Вам, видимо, уже не суждено было выжить, но своей стрельбой вы должны были подать сигнал батальону, чтобы в разбитом под холмом лагере легионеры встретили врага во всеоружии.
  Покора вскинул винтовку к плечу, но замок только щелкнул – капсюль не сработал.
  – Ах ты ж дерьмовщина! – скрежетнул зубами капрал, лихорадочно доставая новый капсюль из сумки. – Стреляй! Стреляй!

  «Торги» прошли успешно – этим этапом Кина была довольна: сумела-таки настоять на своем и получить небольшую, но прибавку, в нынешних стесненных условиях крайне полезную. Если все выгорит – можно покинуть Эллсворт, и больше никогда сюда не возвращаться. А там уж голова на плечах есть, умение из рук не ушло – на дорогу до Батон Ружа она худо-бедно наскребет за зеленым сукном, даже если сукно это будет представлять собой плохо струганные доски стола в заведениях средней руки, вроде этой же «Келли’з Таверн». А там уж, в Батон Руже, долгожданный банк с ее родными, практически кровными, и так нужными деньгами, что позволят вернуться к нормальному образу жизни и к играм на пристойные суммы, а не жалкие несколько долларов, которые она раньше и за деньги-то не считала.
  Нет, это была, положительно, милость судьбы. А вот то, что ей и в голову не пришло просто пересчитать стоимость каждой отдельной позиции, содержащейся в купчей, и от этого рассчитать свое вознаграждение – явное свидетельство того, что за всеми неприятностями последнего месяца она разучилась думать головой. Позор, стыди и позор, так запросто взять и проглядеть то, что на виду! Оставалось надеяться, что урок этот, запечатлевшийся румянцем стыда на щеках, запомнится, и впредь она такой наивной и поверхностной не будет. Ведь если бы она попросила всего пять процентов, какие-то жалкие пять процентов – это было бы сто восемьдесят долларов! То есть слепота эта ей в восемьдесят обошлась – как же ж обидно!
  Но ошибки ошибками, а сделка заключена, и надо ей следовать. Кивнув, Кина принялась за работу, мигом став собранной и серьезной. Несколько попыток выработать измененный почерк на черновике, попытка написать предложение скорописью с иным углом наклона пера и нажатием, тренировка в визировании бумаги – и можно браться за дело. Работала она на вдохновении, от которого замирало сердце и ёкало под ложечкой: «Я сейчас своими руками творю из ничего деньги, и пускай львиная доля достанется не мне, эти минуты докажут, что я могу сделать это! Не только картами, не одними лишь песнями, а самой настоящей игрой, как завещал мистер Лэроу – и пускай она пока что простенькая и безыскусная, но это – первый шаг для того, чтобы стать Игроком! Может, об этом чувстве он и говорил? Оно не менее приятно, чем выигрыш в карты!».

  Удовлетворение от своих талантов, впрочем, не помешало Кине до полуночи провозиться в постели, снедаемой десятками различных сомнений.
  «А если у них ничего не выйдет, и их поймают, и они сдадут меня? Снова Паркера вводить в ступор? Так не купится же второй раз…»
  «А если они меня обманут, и не заплатят ни цента? И, более того, решат убить, как знающую об их мошенничестве?»
  «А если вообще назовут организатором всего этого безобразия меня, и мистер Тимберлейк, озлобленный, пустит по моему следу убийц?»
  «А если это не игра вовсе, а содействие во смертном грехе кражи и, в отличие от карт, сулит верный ад? А на исповеди признаваться страшно… Не хочу в ад, но и не хочу ад при жизни, и даже тоску серую бытия не хочу. А что мне было делать? Отказаться и сидеть здесь до весны? И-и-извините, не готова: я не заслужила Эллсворта. Ну да, я сделала неправильный, недостойный поступок, но разве это моя вина, а не нужда? Ладно, вина моя и грех мой, mea culpa… Но я бы все равно повторила его. Э-эх, прости, Господи, рабу твою многогрешную – я однажды все отмолю. Да и… не разорятся же эти господа дельцы, верно? Это не последняя рубашка – переживут. А значит, и вина не столь велика, верно?»

  Следующий день не подтвердил опасений: господа авантюристы сдержали слово. Когда купюра перекочевала из рук в руки, и мужчины скрылись за дверями ресторана, картежница устало откинулась на спинку кресла, прикрыв глаза и прижав пальцы к горящим вискам – она устала нервничать, и чувствовала себя теперь, словно гора свалилась с плеч. Хотелось выпить, отпраздновав нечистоплотный успех, и закурить, чтобы перебить неприятный привкус опасений и подозрительности.
  А еще – и за это желание рьяно выступали любопытная Ирландка и жадная до зрелищ барышня с очаровательными рожками – хотелось воочию узреть того, за чей счет получилось заработать на дорогу из Эллсворта. Ну и, конечно, попытаться запомнить и “считать” типаж: а ну как в будущем выпадет шанс провести еще одного простофилю? Посему и выпивку, и табак пришлось отложить: к чему привлекать излишнее внимание той, кто предпочтет остаться всего лишь фоном?
  Леди удалилась в будуар, не запираясь, впрочем, а остальные заняли места в ложе и приготовили бинокли: шоу обманутый толстосум должно было начаться с минуты на минуту. По лестнице аплодисментами загремели чьи-то каблуки, и дверь открылась театральным занавесом, выпуская на сцену не подозревающего о своей роли героя дня.
  Зрительницы прилипли к биноклям.

  А вместо одутловатого грузного скотовода показался молодой – совсем еще пацаненок! – ковбой, во всей фигуре которого сквозило облегчение от чувства выполненного долга: жуткий контраст для той, кто знала, что случилось на самом деле. Кина замерла, пытаясь осознать случившееся, и чувствуя, как из глубины сердца проступает, как нос корабля из густого тумана, осознание, по кому нанесли удар мошенники – с ее активной помощью. Мистер Гордон прибыл не лично, а оставил вместо себя неопытного и наивного юношу. Перо, вчера так изящно скользившее по бумаге, не только проткнуло мошну толстосума, но и перечеркнуло жизнь ни в чем не повинного, кроме доверчивости, парня.
  Кина застыла женой Лота, вцепившись в подлокотники и побледнев. Все мысли ее, еще недавно спокойные и довольные, заметались, запрыгали ордой заполошных сурков – теперь она представляла судьбу, которая может ожидать парня. И все варианты, проносящиеся со стремительностью курьерского поезда, приходили только к двум станциям: смерти или сломанной жизни на дне. И в таком конце была виновата только она, Кина МакКарти.
  Вместо комедии на сцене разыгрывалась трагедия, тем более страшная, что ее герой еще ничего не знал. Зрительницы застыли в нерешительности.

  Молчание и сомнения, которые захватили ложу, рассеялись, когда послышался резкий и простоватый ирландский акцент. Жертва... оказалась земляком! Кто-то, может, сказал бы: “Какой он тебе земляк, Камилла? Ты почти всю жизнь прожила среди итальянцев и французов, а “ирландкой” стала только для маскировки и ради доброй памяти о дедушке. Этот ковбой из глубинки тебе никто, и дела тебе до него никакого не должно быть. К тому же мало ли ирландцев в Штатах? И что, всем нужно помогать? И, главное, к чему? Разве он хороший человек? Он – не Шон, и вряд ли стал бы вести себя, как Шон. Это простой парень, все – было бы из-за чего волноваться! Пускай получит урок Эллсворта, а дальше выкручивается сам!”.
  И какой-то частью души мисс МакКарти с этим была готова согласиться: рисковать своей свободой и деньгами ради незнакомца было глупо. Вот только простая и решительная Ирландка так не считала, и пока остальные рассуждали, поспешила вслед за ковбоем: ее совесть, весьма выборочная в обыкновенных ситуациях, не пережила бы, если она оставила парня в неведении.

  - Мистер, - экспромтом выпалила девушка первое пришедшее в голову, что могло бы помочь пообщаться с ковбоем вне внимания посторонних, - не могли бы вы помочь мне перейти через эту ужасную грязь на дороге на ту сторону?
  “Лучше затащи его в постель – там точно никто не помешает!” – мурлыкнула на ухо Грешница.
  “Мистер?” – возмутилась Итальянка, - “Да его в жизни никто мистером не называл! Много чести”.

  - Конешн, – торопливо отозвался парень, явно не ожидавший просьбы, - вам куда, говорите, в какую-какую сторону?
  - Вы очень любезны! Вон к тому перекрестку, пожалуйста!
  “Дере-евня, - огорченно вздохнули внутри, - Ничего он не поймет, как не пытайся. Ну его, этого “каэшна” – пускай переведет через улицу, и прости-прощай!”

  Но слишком уж жалко было паренька, слишком уж его несчастье было похоже на случившееся с ней, пускай и в несколько раз легче. А еще мысли о Пирсе не отпускали: авантюристке хотелось помочь хоть кому-то, как помогли ей, и доказать себе, что Шон не ошибся, вступившись за нее. Это был долг перед совестью – и попытка доказать, что в мире есть не только жадность и корысть, но и альтруизм. Вот только говорить что-то в лоб, прямо на улице, было опасно: кто знает, как отреагирует молодой ковбой, поняв, что его обманули? Ударит ее? Начнет трясти за грудки? Ринется в погоню и погибнет?
  - Мистер ковбой, - вежливо улыбнулась картежница парню, - я настоятельно прошу встретиться со мной через тридцать минут в "Келли'з Таверн" - нам надо пообщаться по поводу вашей недавней сделки. Это в ваших же интересах. Не волнуйтесь, никакой засады или неприятностей там не будет. Ма-ма? – Ирландка предпочла безопасность оперативности, но отступаться не собиралась.
  - Постойте, вы откуда об этом знаете? - последовал резонный вопрос, - я вас раньше нигде не видел! Мисс, вы, простите, кто будете? И почему сразу не хотите рассказать?
  Пришлось отвечать, не отвечая, под возмущенные мысли Итальянки и Кины-с-рожками, не скрываясь, но и не раскрывая все карты:
  - Имеющий уши да услышит, - цитатой из Библии ответила она, - я вас тоже раньше не видела, но поняла, что вы - ирландец, как и я. Это раз. У меня есть, скажем так, долг совести перед одним ковбоем - и я отдаю его вам, потому что ему не имею возможности. Что же до вопроса, почему не сразу - не уличная это беседа, не так ли? Спасибо, что проводили, мистер... - в голосе явно послышался вопрос, - Надеюсь, что мы встретимся через полчаса.

  - Дарра Дайсон, - представился юноша, - Я-то хоть сейчас готов, дел никаких, свободен как ветер. А вот вы, мисс... – Он прокрутил ладонь в кисти в Кины, будто свёрток разматывая, и приподнял одну бровь, намекая на вопрос, аналогичный не заданному ему, - Странные вещи какие-то говорите, хоть и ирландка. Какой долг? Я-то здесь причём? Знаете, меня в этом городке совсем недавно чуть не ограбили. А теперь вы в какой-то кабак зовёте. Только если что, деньги-то я уже отдал, предупреждаю. Если всё ещё хотите поговорить, так давайте может я тогда сразу до места вас и провожу? Подожду, пока вы там свои дела уладите.
  Ирландка мысленно вздохнула, глядя на расцвеченную синяком скулу Дарры и понимая, что беседа все больше напоминает своими очертаниями проблему.
  “Да пошел он к черту, дорогуша! Ишь, подозрительный какой!» - влезла Кина-с-рожками, - «К нему со всей душой, а он – деньги все отдал, говнюк! Ничего ему не говори: пускай на своей шкуре поймет, каково тебе было! Пускай повзрослеет – не лишай его жизненного опыта! А если хочешь помочь, то хоть денег запроси за информацию. Милая моя, добрые дела, оказанные задарма, быстро забываются: он наверняка после перегона, в кармане наверняка хрустят купюры… Сколько тебе недодали, восемьдесят? Вот столько и стряси с него, а потом в дилижанс, и адьё!»

  Ирландка замялась, и пришлось на сцену выходить леди:
  - Кина. Кина МакКарти, мистер Дайсон, — присела в книксене девушка. - Что вы деньги отдали, про то мне известно - именно поэтому я и хочу с вами пообщаться. Меня тоже ограбили, - развела она руками, - но мир не без добрых людей. И за добро, что сделал незнакомый человек мне, я делаю добро другому незнакомцу. Хотите считать меня юродивой, - одними губами улыбнулась Кина, - ваше право, я не настаиваю. А встречу всё-таки позвольте провести там, где вас об этом просит леди, - она чуть склонила голову, - и тогда, когда она об этом просит. И, возможно, эта просьба лишняя, и тогда я за нее извиняюсь, но постарайтесь в эти полчаса не злоупотреблять выпивкой, хорошо?
  Ковбой долго молчал, глядя каким-то странным, непонятным взглядом, заставив картежницу занервничать, а потом выдавил, чуть прикусив губу и вместе с кивком головы дотронувшись до края шляпы, - Хорошо... мисс МакКарти. Встретимся в Келли'з Таверн.
  Зрительницы выдохнули: кто-то успокоено, кто-то с досадой. Занавес закрылся, начался антракт. И вторая часть пьесы была уже не за горами.

  Побродив по городу минут пятнадцать, приводя в порядок спутанные мысли и наводя порядок в «особняке разума», Кина отправилась в «Келли'з» - как раз хватило времени, чтобы заказать чернильный, крепкий, как удар кулаком, кофе и еще раз поразмыслить над финансовым вопросом. Жадность вступила в непростую борьбу с альтруизмом, и на каждой стороне были свои веские доводы. В итоге «победил» последний: карту «попросишь денег – он сочтет твои слова только попыткой изощренно ограбить его, и ты останешься без денег, а Дарра этот – без шансов» крыть было нечем. В тоге девушка решила ничего не требовать – но и сама подставляться не собиралась, осознавая, что поимка троицы предприимчивых мужчин аукнется и ей самой.
  В задумчивости водя пальцем по столешнице, она пропустила прибытие юноши, приметив его только тогда, когда он подошел к столику. Приветственно кивнув парню, авантюристка поздоровалась:
  - А, это вы, мистер Дайсон. Заказывайте себе напиток и присаживайтесь.
  - Благодарю, но что-то мне, кхм, пить-то не хочется, - пробурчал Дарра немного недовольно, хоть и тихо, - тем более если разговор недолгий будет.
  Ковбой присел за столик и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди.
  - Вы что мне сказать-то хотели?

  «Каков нахал, - улыбнулась одними губами Кина-с-рожками, - и ему надо помогать? Все ж стребуй купюры, хотя бы за наглость. И на место поставь, да-да: а то нашелся умник!».
  - Надо, мистер Дайсон, надо, - возразила ирландка. - Вы много видели людей в трактире, сидящих за пустым столом?
  Парень был вынужден согласиться, и вскоре сидел напротив с чашкой кофе. Этого времени как раз хватило, чтобы собраться с духом и начать играть ту роль, которая поможет, с одной стороны, все рассказать, а, с другой, не вызовет подозрений. Изящным жестом отпив из чашки, Кина, глядя куда-то в окно, начала:
  - Мистер Дайсон, для начала попрошу вас, чтобы вы ни услышали, не делать резких движений и не совершать необдуманных поступков. Держите себя в руках. Ну так вот, как я уже говорила, случайные люди иногда узнают случайные вещи. И я знаю, что ваши визитеры – не господа Тимберлейк и Шеппард, а парочка авантюристов, решивших облапошить некого мистера Гордона, приложив подложные бумаги. И, я так понимаю, у них все получилось, если судить по тому, как они со своими спутниками сорвались в галоп. Это, - она пожала плечами, - не мое дело в общем-то, но ирландцы должны помогать попавшим в беду землякам - этому меня научил один хороший человек. А другой хороший человек, тоже ковбой, - голос Кины дрогнул на миг, - помог мне, когда все отвернулись. Ответить ему любезностью я не могу, по могу попытаться помочь другому. Может, - улыбка вышла невеселой, - когда-нибудь круг замкнется, и кто-то протянет руку ему.

  Лицо молодого ковбоя успело перемениться в цвете раза три. Сперва позеленело, затем побагровело (тогда он с усилием положил крепко сжатые кулаки на столешницу, заставив свою чашку вздрогнуть), а в конце концов побелело. Он не сдержался и процедил сквозь сжатые зубы, наклонившись вперёд и даже перебив собеседницу где-то в том месте, где она невесело улыбнулась:
  - А что ж вы тогда сразу мне всё это не сказали-то!? Я бы может успел бы ещё их догнать!
  Выпалив это, парень уронил голову на руки и тихонько завыл – все таки до него дошло, в какую бездну завела его собственная наивность и неумение разбираться в людях.
  - Мисс Маккарти, - нашел в себе силы все же спросить он, - а вы что-то ещё знаете? Под... услышали? Ну, про этих двоих. Может, куда они собирались? Я же если сейчас их как-то не найду, это же тогда получается...

  Кина тем временем снова тихонько выдохнула: беднягу, выглядящего таким потерянным и растерянным, было чертовски жалко. Но и отправлять его на смерть не хотелось. Пришлось подбирать понятные слова: ковбои любят играть, так, может, он воспримет карточные ассоциации?
  - Именно поэтому и не сказала, - со всей убежденностью ответила ирландка, - Вы бы их догнали, и что тогда? Они бы извинились и отдали деньги? Вы в это верите? Или, увидев ваш пистолет, спасовали, имея на руках весь стэк после того, как сделали рэт-хоулин? Эти двое, я видала, уехали не одни, а еще с каким-то джентльменом, здоровый такой детина - вы справились бы против трех стволов? Простите, мистер Дайсон, но я в этом сомневаюсь – они бы вас просто убили: это же Эллсворт!
  Склонившись над чашкой, она продолжила:
  - Я думала, как вам помочь, но… Погоня не выход, раз вы здесь один. А мистер Сатана, - она суеверно перекрестила рот по-католически, - местный шериф, таким делом заниматься не станет: он… Как вы думаете, хороший ли человек, который сам себя так называет? Так вот, единственное, что я могла, это предупредить, чтобы ваш наниматель не узнал обо всем первым, и не отыгрался бы на вас, и не дать вам совершить самоубийство, помчав за ними.
  - Так значит, вы ничего больше про них не знаете?
  С каждым ее словом в глазах парня все ярче и ярче рисовалась обреченность. Рука его даже дернулась перекреститься вслед за её знамением, но замерла на полпути ко лбу. Он сглотнул и пробормотал себе под нос:
  - Детина... наверно тот... – юноша кашлянул, начав обшаривать салун глазами, словно кого-то ища. Не нашел, видимо, раз продолжил, - Я хотел сказать, что видел одного такого на ранчо мистера Тимберлейка, продавца тех лошадей. Он такой, ну...

  На просьбу дополнить рассказ подробностями преступников мисс МакКарти только вздохнула и пожала плечами, чуть разведя руки в стороны - больше ей к своим словам добавить было нечего. Когда же её спросили про третьего, она удивленно подняла бровь:
  - Да, вполне похож. Ваш знакомый? Тогда, боюсь, он в сговоре с теми двумя…
  - Да не знакомый, нет, говорю же, - ковбой опять нахмурился, - это работник мистера Тимберлейка, который нам лошадей продал. Ну не нам, а мистеру Гордону. Слушайте, мисс МакКарти, вы мне на самом деле очень помогли! Я же теперь хотя бы смогу рвануть на ранчо и расспросить про этого детину, кто он, где живет. Может, он ещё там, вещички пакует?
  Дарра даже привстал из-за стола, глядя на нее сверху-вниз.
  - Скажите, пожалуйста, где я ещё смогу вас сегодня найти? Мне может понадобиться ваше свидетельство. Вы ещё долго будете в Эллсворте?

  У картежницы, не без помощи дуэта Грешницы и Рогатой, родилась еще одна идея, как можно отвадить опасность от себя, и не сильно при этом помешать попыткам так и рвущегося действовать парня:
  - Интере-есно, - задумчиво протянула та в ответ, - это его самодеятельность, или его работодатель провернул эдакое мошенничество, чтобы остаться и при своем, и при деньгах? Это вполне в духе этого Богом забытого городка… Кстати, - вскинула она голову, - о вещичках. Мистер Дайсон, я видела, как этот типсус уехал с теми двумя галопом. Не думаю, что он такой глупый и не собрал все вещички заранее. Я бы поставила сто долларов против цента, что у них все продумано, и не удивилась бы, что тут еще остались сообщники… Поэтому, собственно, я и не хотела, чтобы нас там видели вместе, да и в принципе не хотела бы, чтобы эти негодяи узнали, что я помогаю вам. Вы - мужчина, могущий за себя постоять, а я, - мисс МакКарти неловко улыбнулась, - только слабая женщина. Вообще, мистер Дайсон, я бы предложила вам подумать, поверят ли вам. Не все люди добрые, к сожалению, - она дёрнула уголком губ, - и предпочтут увидеть только дурное: так проще. И подумайте, прошу вас, сможете ли вы убедить ваших товарищей: вас же не одного эта сделка касается? А если даже поверят, как вы будете объяснять нанимателю, что не вы его обманули, а сами стали жертвой этого города?
  - Да ясен конь, что никто мне просто так не поверит! - в сердцах выпалил юноша, присаживаясь обратно и обхватывая голову руками, - Потому и пытаюсь вызнать что-то про этих мошенников и спрашиваю, как долго вы тут ещё будете! Вы-то про обман рассказать сможете, ну, моим друзьям хотя бы, мистеру Тимберлейку. Только вы верно... вы верно не местная? Не может такого быть, чтобы такая как вы... ну, жили в... ну в таком месте. – покрасневший, Дарра опустил взгляд в пол, смутив тем временем и Кину, - Может вы бы тогда могли бы написать мне ваше свидетельство?
  - Потише, мистер Дайсон!, - просительно и негромко протянула мисс МакКарти, - Нам лишние уши не нужны!

  На этом девушка, подперев рукой подбородок, крепко задумалась, перестукивая пальцами по столешнице. Наконец, решив что-то и решившись, она протяжно продолжила:
  - Понимаете, юноша, я не уверена, что ваши друзья, и, уж тем более, мистер Тимберлейк выслушают меня, после чего попрощаются и отпустят. Когда на кону такие деньги, что стоит им задержать одну бедную маленькую Кину, чтобы она и судье, и контрагенту, и шерифу все рассказывала? И я не хочу знать, как они могут это сделать: «есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам» - и я не хочу, чтобы мне это потом снилось в кошмарах. А я, во-первых, действительно не местная и собираюсь расстаться с этим «милым», - в голосе ножом блеснуло раздражение, - городком, а, во-вторых, не хочу внимания вышеупомянутых достойных персон. Что же до свидетельства... - она снова взяла паузу, которую заполнила медленным питьем кофе, - то я могу его оставить, наверное, но... Вы уверены, что оно вам поможет? Не легче ли пообщаться с работниками отеля, видевших ваших гостей, и с товарищами этого вашего нечистого на руку и помыслы работника, и уже их показаниями подкрепить слова, а не письмом некой леди, кою никто, кроме вас, в глаза не видел?

  К сожалению, Дарра, вместо того, чтобы проникнуться ее проблемами, негромко и потерянно продолжил настаивать: и, видит Бог, Кина его не могла в этом обвинить:
  - Мне сейчас любая помощь пригодится. Вы скажите, если готовы написать. И тогда где вас найти вечером? А я пока разузнаю, что смогу.
  Мисс МакКарти подняла очи горе, словно прикидывая что-то, покрутила в пальце выбившуюся из-под чепца прядь, прежде, чем запрятать ее.
  - Давайте вечером здесь же. Я запишу свои слова и передам вам. И подумаю, чем еще могу - и могу ли - помочь.
  - Благодарю вас, мисс МакКарти! – кажется, последние слова ее все-таки окрылили юношу, даровав так необходимую ему надежду.
  - Тогда до вечера, мистер Дайсон. – попрощалась вымотанная разговором картежница.

  «Денег, денег попроси, или в залог что-то оставить! – подзуживала рогатая стерва, но коллективными усилиями ее заткнули, так и не дав выйти на сцену. Снова занавес, снова антракт перед финалом. Или… финал уже сейчас, только открытый?

  Ковбой ушел, а его собеседница, заказав еще один кофе, крепко задумалась над своими планами. Следовало взвесить все риски и понять, как еще можно помочь бедняге. В итоге мисс МакКарти решила, что от показаний с нее не убудет: до суда дело вряд ли дойдет, а для приятелей Дарры и, быть может, его нанимателя должно быть достаточно. Единственное что, свой обратный адрес она указывать не станет, отговорившись тем, что получатель показаний о нем осведомлен: во-первых, что указывать-то, а, во-вторых, во избежание поисков ее судейскими – совершенно лишнее внимание для заработавшей сотню на фальшивых бумагах.
  Больше всего вопросов было по способу передачи свидетельства Дарре: кто знает, что тот надумает за прошедшее время? В итоге Кина решила, что воспользуется за несколько центов помощью любого местного мальчишки, который проверит, пришел ли на встречу ковбой один, и в каком состоянии он находится. Если ответ будет неудовлетворительным, то передать бумагу через того же пацана, если все будет путем – то действовать самостоятельно. Риск, конечно, но от него никуда не деться.

  Второй проблемой был куда более насущный вопрос: а ей-то самой куда отправиться? Фактически выбор был только из двух вариантов: отправиться обратным путем на восток через Салину и Эбилин до Канзас-Сити, или дальше на Запад к Денвер. Первый вариант был вдвое дешевле, второй – безопаснее в плане того, что точно не попадется кто-то из знакомых, видевших ее во цвете славы. Победила в итоге прижимистость: сорок долларов сейчас важнее возможного стыда. К тому же в дороге можно воздержаться от игры до самого Канзас-Сити, нигде особенно не мелькая и тем сократив опасность быть узнанной. Неприятно, конечно, и наверняка будет непросто, но ничего не поделаешь.
  Решившись, успокоившаяся мисс МакКарти неспешно допила кофе и, осенив себя крестным знамением и пробормотав скороговоркой «Ave Maria», направилась за дачей показаний.

Все прошло ровно так, как и рассчитывала Кейт. Ну вот не совсем так, но на что-то подобное она и рассчитывала, учитывая полное отсутствие любовного опыта. Не считать же за него то, что она пару раз, одним глазком, подсматривала за подружкой и ее мужем, когда не могла уснуть из-за страстных стонов и прочего шума на ранчо. Сложно рассчитывать на что-то другое, когда ты приглашаешь парня ночью в свою комнату, где кроме вас двоих никакого нет, да еще при этом и угощаешь виски. Может надо было Картеру тоже налить стопку?! Тогда, глядишь, прощание не ограничилось бы поцелуями.
Так что когда Кейт позвала Дэна к себе, она прекрасно знала, чем это все закончится. То есть думала, что знала. Она, конечно не черта не умела. Но где-то ей помогал парень,а где-то тело работало само. Оно-то все знало с рождения. Кажется, это называлось инстинктом. Недаром все движения там простые. Она даже улыбнулась вначале, девушке показалось забавным как ее любовник выглядит без одежды. А эту «штуку» она первый раз видела так близко. Член у парня уже стоял и качался при движениях тела. И было очень странно знать, что он скоро окажется внутри ее тела. Потом стало не до улыбок. Губы в губы, и соприкосновение языков, внутри ее рта. А дальше... в общем-то ни для каких мыслей места в голове уже не осталось...
И, когда все закончилось, несмотря на все грустные выводы и открытия, Кейт почувствовала себя какой-то завершенной, цельной. Почувствовала женщиной. Конец детства... И значит она не зря позвала Дена к себе.

(Здесь, будет еще текст, наверное.)

***
Уже одна, без Дэна, практикуясь за карточным столом, Кейт выучила несколько новых для себя, но старых как мир, трюков. Не шулерство в чистом виде. А так, мелкие хитрости, которые могут чуточку помочь наполнить кошелек. Пользуясь тем, что вещи тут были не дорогими, девушка чуть прибарахлилась, со своих скудных доходов. Во-первых она себе купила новое платье, а то ее ситцевое имело совсем уж простецкий вид и было совсем не новым. Во-вторых, новые чулки, и шляпку на закуску. Потом по дешевке приобрела маленький «дерринджер». Когда-то это была красивая игрушка с чернением и серебром, но к моменту попадания в руке Кейт успела изрядно поизносится. А ей что, не хвастаться же прикупила?! Главное, что механизм в порядке и стреляет, она проверила. Просто есть такие места, куда с ее револьвером не пойдешь, а эту «крошку» можно с собой и в кровать брать.

***
Мери умудрилось ее изрядно выбесить. Девушка-то и так не отличалась выдержкой и всепрощением, а эта сучка нагло пыталась всунуть свой нос в ее дела. Да не просто сунуть, а прямо указывать ей, что делать. Кейт испытывала большой соблазн вытащить свой револьвер и уткнуть этой Мэри ствол под подбородок. Чтобы почувствовала, змея, что ее жизнь зависит от одного движения пальчика мисс Уолкер. Сразу бы поняла. На кого стоит развевать пасть, а не кого нет. К несчастью, вокруг было слишком много народу, чтобы проделать такой трюк так, чтобы никто не увидел. Только это Кейт и остановило, пришлось ответить словами:
- Мисс Маллиган, - оскалилась Кейт, - вы абсолютно правы в том, что "King of the Hills" мелковат для такой красотки как я. И я уже подыскивала себе место покруче. Но я не позволю всяким расфуфыренным мымрам, указывать мне, что и где мне делать или не делать. Так что вы просто вынуждаете меня выступить еще один раз, прежде чем вернуться к своим планам.

***
На следующее утро, после разговора с Маллтган Кейт встретила со стаканчиком виски. Нужно было опять что-то решать, а делать этого не хотелось. Но Ден как бросил ее тут, так и не показывался, сволочь. А ведь только он один на целом свете пока почувствовал, какое у нее классное тело. Может он уже в землю прилег отдохнуть, а она его тут дожидается?! Сходить, спросить у кузнеца? Вот еще, у нее есть гордость. И к Читему она пойдет только по делу. Значит надо было опять рассчитывать только на себя. Доллары трудно приходили, зато очень легко разлетались. И как-то это все на хрен не походило на «вздрючим Ад-на-колесах, ну вот нисколечко». Кейт отхлебнула из стакана и закусила куском варенной говядины. Вообще-то, ей хотелось сладкого, но леденцы из жестяной круглой коробки плохо подходили к виски. И хорошо, что тянуло на сладкое, а не на соленое. Замуж? Да не сильно-то и хотелось. Да и не за кого было. Не за работягу же со стройки. А кого-то богатого или просто хорошего не то что не было вокруг, но и на горизонте не мелькало. Не тот у нее сейчас был круг общения. Да и так-то, у нее типа был Дэн. Не то, чтобы он был особенно ее и особенно нужен. Но вдвоем было веселей. И можно было себя обманывать с чистой совестью, что ты кому-то нужна. Значит нужно было что-то уже сделать, а не сидеть на попе ровно. Сегодня немного выиграла, завтра немного проиграла. Пора было выиграть много, а лучше все. Но местный бордель отпадал не только по этому. Если бы Кейт хотела стать шлюхой, то и воровать не надо было и из родного города уезжать. Есть большая разница раздвигаешь ты ноги перед парнем, который тебе приглянулся, чтобы самой получить удовольствие, или перед тем, кто просто заплатил. Мери она послала, конечно, и вечером собиралась выступить ей на зло, как обещала. Вот только на танцах все равно нормальных денег не сделать, да и напарничка, дьявол его побери, это никак не заинтересует. Треть бутылки спустя, девушка решила пойти в салун. Там-то точно удастся разузнать хоть что-то интересное. Нужно будет только отделить пьяное хвастовство от ценной информации и можно будет с этим пойти к кузнецу. Не раздумывая больше Кейт пошла устраиваться на работу барменшей. Вот-прям-счас. По дороге она негромко и хрипло напевая сочиненную ей взрослую считалочку.
One – my gun,
Two – i do,
Three – hanging tree,
Four – last hour,
Five – sharp knife,
Six – dirty tricks,
Seven – far heaven,
Eight – bad fate,
Nine – not fine,
Ten – dead man.
Да, больше мертвых мужчин *, больше выручка, больше процент. Хотя, это не главное. Нужно узнать что-то интересное и встретиться с Дэном. А то ее молодая плоть уже заскучала без объятий, поцелуев и секса.

  Плантация Дентона, хотя лучше, наверное, было назвать её фермой, оказалась небольшой, но и не крошечной, акров двести пятьдесят. Дом – широкий, двухэтажный, был построен буквой L. Короткое крыло было высоким, а длинное – одноэтажным, зато к нему была пристроена большая веранда. На ней стояли два плетеных кресла. Наверное, молодожены в них сидели вместе, держась за руки – вот что можно было подумать, увидев их.

  Сказать, что встреча вышла неловкой – значит, не сказать ничего.
  Ты отпустил нанятый на карманные деньги багги (сам ты править экипажем еще пока не умел), тут же пожалев об этом, и постучался в дверь. Тебе открыла сестра. Было видно, что она не знает, как отреагировать, потому что не знает, с чем ты пришел.
  Дональда дома не было, он уехал в город по каким-то делам. Сестра пригласила тебя выпить кофе. Разговор мягко говоря, не клеился.
  Когда Дональд вернулся, она явно приободрилась. Молодой хозяин сказал:
  – Ах, это юный мистер Мур почтил нас визитом. Доброго дня.
  Бетти глянула на мужа, и тогда ты почувствовал в них непередаваемое словами единение, словно у них была какая-то тайна, какое-то общее дело, которое венчало их союз. Не просто страсть и не просто протест. Было ощущение, как будто они – команда корабля что ли, и на этом корабле есть капитан, а есть его помощник. И капитан слушает помощника, а помощник подчиняется капитану. И потому кораблю этому, как бы его ни швыряли волны, не страшны ни мели, ни рифы.
  Вы пообедали, обсудили погоду, цены на хлопок и сахарный тростник и финансовый кризис.
  – В газетах пишут, еще один банк закрылся в Огайо, – сказал Дональд. – Ну а у нас все тихо. Как дела у мистера Мура, вашего батюшки? Его это все не коснулось.
  Ты подтвердил, что нет, не коснулось вроде бы.
  – Ну и слава Богу.
  Вы помолчали, аккуратно похрустывая Беннскими вафлями, поданными на десерт.
  – У моего дяди было охотничье ружье, хотите посмотреть? – вдруг предложил Дентон, чтобы спасти положение.
  Ружье оказалось довольно красивое, даже слишком дорого выглядящее для этого дома – современное, капсюльное, хорошо вычищенное и смазанное.
  – Здесь не то чтобы есть на кого охотиться, – пожал плечами Дентон. – Но дядя считал, что в доме должно быть оружие.
  Он показал тебе картечные патроны, которыми его можно было зарядить.
  Потом он повез тебя обратно в город на своей бричке.
  – Передайте мистеру Муру моё глубочайшее уважение, – сказал Дентон. – Если, конечно, вы с ним будете это обсуждать. Бет, конечно, скучает по семье и по городу, но, – он усмехнулся, – не подает виду. Но я то понимаю. Мне очень повезло. Может быть, человеку отмерено сколько-то везения в жизни, а мне уже повезло дважды – с плантацией и с моей миссис Дентон.
  Он вдруг потеплел и разговорился.
  – Знаете, говорят, рано или поздно везёт всем, но не все готовы к удаче. А у меня ощущение, что мне теперь всю жизнь придется доказывать, что я к ней был готов. И это, пожалуй, справедливо.
  Он подумал о чем-то о своем, потом посмотрел на тебя, словно ненавязчиво ища поддержки, и ты почувствовал, что твой визит не прошел зря. Что ты для них теперь – не чужой.

***

  Отца порадовало ваше решение, как и твой интерес к работе. Но не все было так просто.
  – Не на все заседания можно прийти, – сказал отец с сожалением. – По тем делам, по которым я работаю, большинство – закрытые. К тому же это как прийти на концерт, желая научиться играть на рояле – удовольствие ты, возможно, получишь, но играть не научишься. Но я буду иметь в виду твое желание. А трость... ходить с тростью, Ричард, тебе еще рановато. Каждому возрасту соответствует свой стиль. Трость – это ведь посох, а посох еще у древних – символ зрелости и мудрости. Выходя в свет с тростью, молодой человек словно говорит: я уже мудр, я уже всё постиг и всё понял. Ты всё постиг и всё понял?
  Но он чувствовал, что ты уступил старшему брату, и поэтому (а может, и не только поэтому), быстро смягчился.
  – Но купить мы её можем уже сейчас, если хочешь.
  И вскоре он отвел тебя в магазин, где продавались трости. Там были всякие – черные и коричневые, изящные и помпезные, с большими шарами вроде бильярдных и с маленькими фигурными головками. Набалдашники у них были на любой манер – в виде птиц, животных, шишек, прямых и изогнутых рукояток, рукояток, похожих на восточные кинжалы, в виде рук, сжимающих свиток, в виде лягушек и резных китайских болванчиков, цветов, цилиндров, усеченных конусов, обнаженных античных богинь. Были и трости с потайным кинжалом. Да что там! Была даже трость с часами в навершии и откидной крышкой – для настоящих пижонов!
  – Нынче костюмы у всех джентльменов похожи, – сказал отец. – Поэтому трость – это то, что в твоем внешнем виде будет замечено и запомнено. То, на что посмотрят первым делом. Что ты хочешь сказать о себе людям? Трость может выглядеть, как игрушка или как символ богатства и власти. Или же наоборот подчеркивать скромность. Подумай хорошенько. Не бывает второго шанса произвести первое впечатление. А его непросто изменить. И даже больше: оно-то часто становится и последним.

***

  Итак, вы решили, что Баском будет поступать, и что если он не поступит...
  А Баском взял и поступил, выдержав все комиссии!
  Колледж находился от вашего дома совсем недалеко, всего в миле, но отец все равно настоял, чтобы он жил при колледже.
  – Зачем, сэр? – спросил Бас.
  – Самое важное в работе адвоката... да и в любой работе, если она связана с людьми – это связи, – ответил мистер Мур. – Нигде ты не получишь таких связей, как в колледже. Однажды ты встретишь прокурора, судью или комиссионера, с которым вместе учился. Даже если вы не будете друзьями, ты будешь иметь личное мнение о том, чего он стоит, кто он, какой у него характер. Но и то, что он будет просто знать тебя – уже бесценно. Даже шапочное знакомство играет большую роль в выборе предпочтений. Человек часто не знает, кого ему выбрать, кого предпочесть. Древний инстинкт заставляет его выбирать знакомого – так безопаснее. Это кажется что люди – свободны и действуют рационально. Люди – как перелетные птицы, они всегда летят туда, где теплее, даже если им кажется, что они делают это повинуясь сиюминутному желанию. Запомни это.
  Оба они – и отец, и Бас – стали вдруг солиднее, в их речах нет-нет да и проскакивала "дурацкая" высокопарность. Ты почувствовал, что между ними появилась какая-то связь, которой нету между тобой и отцом. Преемственность. Да, ты тоже хотел пойти по его стопам. Но Бас-то уже пошел, а ты – пока нет. В том не было твоей вины, недостатка желания или недостатка способностей, но факт оставался фактом – ты вдруг понял, что есть старший сын, а есть младший. Оба – любимые, оба – драгоценные, оба – одинаково важные, и все же... все же он вдруг стал наследником, а ты – пока что нет.

  Было заметно, что папа воспрял духом. Это отразилось и на делах – он вскоре выиграл какой-то не особенно громкий, но важный процесс о признании задолженности между торговцем хлопком и плантатором, и это позволило ему расправить плечи.

  А что же ты? Ты не попал в колледж, но попал в другое место.
  Была осень пятьдесят восьмого.
  Отец сказал:
  – Связи можно получить не только в колледже, Ричард. Тебе пора обзавестись ими.
  И ты стал выходить в свет.

***

  Раньше вы бывали в гостях – наносили дружеские визиты знакомым или родственникам. Па иногда приглашали домой его клиенты в случае блестяще проведенных процессов, были у него и друзья по колледжу, и всякая родня, да и у мамы хватало подруг. На такие визиты часто приходили с детьми – чтобы они не сидели дома, поучились вести себя, не зацикливались на уроках и играх между собой. Но гости проходили скучно – все обедали, потом мужчины уединялись для разговора в кабинете. Там они пили бренди и курили сигары – после этих разговоров от отца всегда резко и неприятно, но почему-то ужасно солидно пахло сигарным табаком. А дети вместе с дамами оставались в гостиной. Предполагалось, что дети двух семей будут общаться друг с другом отдельно, а взрослые отдельно, и если дамы хотели посекретничать, вас всех отправляли в детскую.
  – Дети, ведите себя тихонько, – говорили мамы.
  Вы были хорошими детьми, и в гостях вели себя именно так. Что-то во всех этих гостях было от смотра войск – там всегда надо было показывать себя с лучшей стороны. Зачем? Для чего? Нужно и все.
  Ну, и о чем вам было общаться с другими детьми? К тому же они часто были не вашего с Басом возраста. Показывать друг другу игрушки, или книги? Обсуждать родителей? От этого проведенного вместе времени часто оставалось ощущение неловкости.

  Но теперь всё было по-другому. Ты еще не понимал, что сейчас, как только что спущенный со стапелей новенький бриг, пахнущий свежей краской, попадешь в море.

  Перед тем, как ты первый раз оказался на балу, отец объяснил тебе, как там себя вести, о чем говорить (собственно, ни о чем! Пока что больше слушать!), как приглашать дам, рядом с кем стараться оказаться.
  Через сотню лет Чарльстон даст имя одному из самых веселых, непринужденных и игривых танцев, но в середине девятнадцатого века не было города в США с более чопорными бальными традициями. Особенно, если бал даёт Уильям Генри Джист, владелец плантации на две тысячи акров земли и двадцать рабов, а еще ваш будущий, как все были уверены (и не ошибались в этом) губернатор. До выборов оставалось всего ничего.
  Слава Богу, что мистер Росселини брал свои деньги не зря: ты мог легко представить, как неуютно, страшно и неловко здесь было бы оказаться молодому человеку, который не только никого не знает, но и не умеет сносно танцевать. Ты же танцевал хорошо, и это очень пригодилось! Как всегда и везде в высшем обществе (и в отличие от простонародной среды), мужчин, умеющих и желающих танцевать, было несколько меньше, чем женщин. Чем мужчины становятся старше, тем меньше интереса к танцам они испытывают, в то же время никакая дама из высшего света, хоть раз танцевавшая вальс, ни в каком возрасте не отказалась бы от повторения такого удовольствия. Черт его знает, почему так! Но так уж повелось, и потому за хорошие навыки танцора молодым людям прощали и неловкость, и скупую скованную речь, и даже порой некоторую развязность.

  Ты запомнишь этот день навсегда – огромный зал, очень много света, блестящий паркет, запах мастики, гомон голосов... И женщины, ждущие танцев. Молодые и не очень, взволнованные и спокойные, все до одной – в гигантских, похожих на облака (у твоей матушки и у Бет были такие же, только ты не пробовал при этом с ними танцевать). В своих безумных кружевах, искусственных цветах, ожерельях и брошах, смеющиеся, переглядывающиеся, обмахивающиеся веерами, они выглядели, как племя индейцев, готовое растерзать первопроходцев, если они не сумеют поднести им подходящие дары (хотя видит бог, все было наоборот, но традиция была такова, чтобы они смотрели на мужчин именно так). Поневоле было приятно ощущать, что на вашей, мужской стороне, нет-нет да и мелькали среди темных фраков (приходить на танцы можно было только во фраке) синие офицерские мундиры с рядами пуговиц. Армия рядом, армия не бросит!
  Армия, увы, в обмен на защиту забирала и самый лакомый кусок. Привлеченные то ли блеском пуговиц, то ли выправкой (любого офицера или кадета всегда легко было отличить по тому, как он держал спину, словно был роялем, и внутри у него имелись натянутые струны), то ли напором, то ли романтичностью, самые интересные дамы страстно желали танцевать с армейскими, ну, в крайнем случае с флотскими офицерами. Либо с кем-то известным. Либо с кем-то богатым.
  Было ощущение, что все всех знают, все танцы заранее розданы, поделены и небось записаны в особой книге.

  Первой твоей партнершей по танцам оказалась какая-то Элла Вудс. Она выглядела ошеломительно, но, пожалуй, в тот момент любая женщина с двумя ногами и в бальном платье выглядела бы для тебя ошеломительно. Ты не знал, что это – одна из первых красавиц и одна из самых желанных невест. Да ты не смог бы даже сказать, сколько ей лет! Она просто хотела помучить своих ухажеров, вовсе пропустив вальс, а тут ты подошел наугад, не зная, кого же пригласить.
  Элла Вудс осмотрела тебя без особого интереса, слегка поджала губку и выдала драматическую пауза перед тем, как наклонить голову в знак согласия. "Ну, ладно, посмотрим..." – говорили её глаза.
  Ты помнишь нервное, электрическое чувство, когда оркестр начал играть вступление к первому вальсу. Ты был уже сам не свой к тому моменту, как он каааак грянул! Вдруг снова стих... и пошел раскидывать безмятежное раз-два-три...
ссылка
  И вы вращались под легкомысленное раз-два-три, и ты чувствовал, что вот оно, что получается! Ты танцуешь взаправду, в этом огромном зале и в этом огромном, как океан, безжалостном мире, где все по-настоящему. Где не у всех историй хороший конец. Где ты встречаешься с сестрой, а разговор не клеится, где старший сын – это старший сын, а младший – младший, где красавицы холодны и неприступны, а потом выходят замуж за богатого старика. Но ты уже большой, тебе восемнадцать лет! Ты справишься. Вот перед тобой – настоящая женщина. Не мать, не сестра, и сквозь тонкую ткань нитяных перчаток – твоих простых и её атласных, ваши руки соприкасаются, и от этого можно потерять сознание, но ты же вот не теряешь!
  Потом она заговорила. Оказывается, люди пока танцевали еще и говорили, о боже! Вот этому вас мистер Росселини не учил. Ты едва не сбился с ритма.
  – Кто ваш отец? – спросила она без особого интереса.
  – Вы первый раз на балу? – спросила она без особого интереса.
  – У кого вы учились танцевать? – спросила она без особого интереса.
  Такая тут была манера – незнакомому мужчине можно было задавать вопросы только "без особого интереса".
  Где было тебе, восемнадцатилетнему, знать, о чем она думает в этот момент?
  Элла Вудс в этот момент думала: "А молоденький ничего! Мур? Это сын того красивого старого адвоката, с такой благородной сединой. Он вроде, богат. Или не богат? Неважно, надо Джейн потом сказать. Пусть не пренебрегает."

  Наконец, музыка стихла. Ты проводил мисс Вудс к "её" стулу и поклонился. Она тоже поклонилась, как и положено, с легкой улыбкой, милостиво кивнув и поправив локоны.
  И сквозь надменность, которая должна была скрыть никчемность и душевную пустоту Эллы Вудс, ты все же прочитал в ней: "Что ж, неплохо. Продолжайте в том же духе, мистер Мур."
  Тогда это казалось чем-то важным.

  Потом ты еще танцевал.
  Потом немного приходил в себя.
  Потом отец поймал тебя в толпе и спросил, как дела?
  Потом был обед – все ели с роскошных блюда и пили вино из хрустальных бокалов. Если бы ты не вырос в такой же атмосфере, ты бы сошел с ума от того, насколько тут всё дорого, красиво и торжественно. Как должен был бы чувствовать себя мистер Дентон на таком балу с его дурацким ружьем? Хах! Как пятое колесо в телеге.
  Говорили какие-то тосты, чуть ли не целые речи, настолько витиеватые, что смысл их несколько ускользал от тебя, за исключением того, что все желали хозяину, ярому демократу, победы на выборах.
  Потом были опять танцы. Ты с кем-то познакомился. Ты кого-то запомнил. Ты с кем-то столкнулся, танцуя кадриль, за что заслужил немало осуждающих взглядов. Ты уехал домой с отцом, ошеломленный.

  А уже в декабре, уже после того, как мистер Джист все-таки стал губернатором (отец взял тебя и брата на его инаугурационную речь, ты помнишь его высокий лоб и округлое, приятное лицо, и как двигались его всегда слегка улыбающиеся губы), ты почувствовал, что... что освоился. Что поехать на бал так же нормально, как поехать в гости, только намного интереснее и слегка более утомительно. Но для молодого организма эта усталость была приятной.
  Ты узнал, что говорить во время танца – это легко и просто. Что танцы для этого как раз и танцуют: потому что, как ни странно, для незнакомых мужчины и женщины нет другого легального места поговорить наедине, кроме как посреди балльной залы, заполненной людьми. Все на виду, все говорят со всеми, но никто не слышит никого, кроме своего собеседника.

  Но еще, помимо танцев, на балах мужчины говорили между собой. Эти беседы вели в группах, собиравшихся вокруг какого-либо "авторитета" – богача, каждое слово которого люди жадно ловили, или сплетника, который знал все обо всех, или человека, который где-то побывал и что-то видел, и теперь обречен был раз за разом пересказывать свою коронную историю, от скуки снова и снова прибавляя к ней новые подробности и пытаясь сделать это так, чтобы они не противоречили старым.
  Говорили о политике. Ты в ней разбирался слабо, хотя отец твой и состоял в демократической партии, и ты знал, что демократы – это "наши". Но, вообще-то, все здесь, на этих балах, были демократами, так что этим важным знанием людей было не заинтересовать.

  На следующий день после бала все слали записки хозяевам с выражением признательности, и отец объяснил, что это не просто вежливость: люди так напоминают о себе, чтобы их не забыли, а еще не забыли о том, о чем говорили вчера. А еще – чтобы пригласили снова. Его часто приглашали снова. Он неплохо танцевал, а главное умел хорошо слушать. А хорошо слушать означало – вставить комментарий когда надо, поддержать кого следует, но так, чтобы не настроить против себя другую сторону. Ты иногда становился свидетелем этих его комментариев.
  Ты понял, что отец говорит в основном то, что люди хотят услышать, но говорит это так, как если бы это была его собственная позиция. Это он умел отлично, у него такому стоило поучиться.

  Балы происходили часто, и ты быстро потерял им счет. Не все они были большими – были и вполне скромные торжества, где количество приглашенных исчислялось двумя-тремя десятками пар. И не все приезжавшие были чарльстонцами – гостеприимство на юге являлось одной из главных добродетелей, и часто на танцы съезжались люди из ближайших городов и городков – из Монкс Корнер, из Джексонборо, из Саммервилля, Холивуда и, конечно, с острова Джеймсона. Родственники, "хорошие знакомые", торговые партнеры – получали приглашения и разбавляли скучные зимние будни, когда температура падала до пяти градусов по Цельсию и в каминах выл холодный ветер, прилетевший с океана.

  На балах причудливо переплеталось строгое следование манерам и атмосфера показной, деланой веселости, которая тем не менее легко переходила в настоящую.
  Грустным здесь быть не то чтобы запрещалось... но какой смысл идти на бал и ходить с кислой миной? Какое удовольствие танцевать с кавалером, проглотившим лимон? Потому помимо манишки все напяливали и улыбку.
  И знаешь что?
  Сначала балы ошеломляют. Потом приедаются. Потом оказывается, что... что по-другому-то и нельзя. Уже не представишь свою жизнь без танцев, стрельбы глазами, смеха, музыки, улыбок, шуршанья вееров. И без разговоров о политике. Балы – это пустое времяпрепровождение, если ты не пытаешься выйти замуж или завести знакомство, но они делают скучным любое другое времяпрепровождение.

  Отец сдержал слово и взял тебя с собой на заседание, но там ты толком понял одно – отец и еще один мужчина старались убедить судью ссылаясь на какие-то законы, но и ты, и все остальные понимали, что главное – кто из них больше понравится судье.
  В итоге решение отложили для дополнительного изучения чего-то там, но, кажется, папа выигрывал.
  – Чтобы нравиться людям, надо понимать их, – сказал он. – Надо выглядеть, как человек из "их лагеря." Люди всегда встают на сторону своего, если могут себе это позволить. Поэтому разберись в политике, Ричард. Демократическая партия – слоеный пирог, она неоднородна. Присмотрись, даже если эта материя кажется тебе скучной, потому что ты в ней не участвуешь. Если ты хочешь быть адвокатом, ты должен понимать, к какому лагерю принадлежит человек перед тобой и действовать, исходя из этого. Когда он спросит тебя, "а что вы думаете по поводу Парагвайской экспедиции, ты должен не вспоминать, что там писали про эту экспедицию в газетах. Ты должен прежде всего вспомнить, по чьему приказу она началась, кто был инициатором, и как человек, который задал вопрос, относится к нему. И отвечать "ну не знаю, по-моему, блажь!" – исходя из этого, а не просто так.

  к январю у тебя завелись друзья. Это были молодые люди – примерно твоего возраста и постарше – с которыми ты познакомился на танцах и поближе к которым старался держаться.
  Больше всего среди них выделялся молодой врач Фредерик Шоу. Ему было двадцать шесть лет, он был женат, но детей у него пока что не было. Он был завсегдатаем всех балов, так как являлся страстным танцором, и при этом – открытой душой и добродушным, приятным человеком. Высокий, приветливый, с черными, слегка кудрявыми волосами и черными, красивыми бровями, он легко принимал участие в жизни молодых людей, всем был готов дать совет, хотя и никогда не лез с ним.
  Через Шоу тебя и пригласили в салон к Ирвинам.
  Салоны представляли собой "балы без танцев" – частные гостиные, где молодые (да и не только люди) собирались и общались. На таких вечерах все носило более приватный и менее чопорный характер, а общение не сводилось к поверхностному. В бальной зале молодой человек приобретал базовое понимание того, что такое высшее общество, в салонах же он оттачивал своё умение вести себя и быть приятным собеседником.

  Вообще этот факт стоит осмыслить. Тебя пригласили в салон. Тебя. Не через па, не всю вашу семью пригласили, а лично тебя – это уже было здорово. Значит, ты прошел какую-то там проверку и тебя заметили.
  Кто кому и что сказал? Кто кому и что шепнул? Это осталось тайной.

  Салон Ирвинов был не самым модным, но довольно известным. Там обсуждали литературу (о которой тебе было что сказать), музыку (тут ты мог даже и показать, что умеешь) и, конечно, политику.
  А вот в политике тебе только предстояло разобраться. Впрочем, оказалось это не так сложно, ведь, если упростить, весь политический дискурс любого Чарльстонского салона в конце пятидесятых можно было уместить в трех предложениях:
  1. "Президент Бьюкенен – идиот (варианты: трус, болван, слепец, мямля, и различные эвфемизмы, намекающие на импотенцию)."
  2. Если так будет продолжаться дальше, мы выйдем из союза (варианты: наконец-то выйдем, очень скоро выйдем, совершенно точно выйдем).
  3. Если будет война, мы им покажем! (единственным вариантом тут было: ну не знаю, думаю, они струсят)

  "Они" не струсили, но вы тогда об этом не знали.

  Кто были эти "они"? И почему все так не любили президента Бьюкенена?

  Об этом стоит рассказать.

***

  У вас дома политика не очень-то обсуждалась. Па в гостиной иногда читал газету и зачитывал вам какие-то заслуживающие внимания новости, но в основном это были сомнительной достоверности истории о рекордах вроде пойманной гигантской рыбины, или же сообщения о достижениях технического прогресса.
  Мама политику не любила и если разговор сворачивал в эту сторону, говорила:
  – Кто бы ни победил, адвокаты буду нужны всем и всегда, Юджин.
  – Да-да, – отвечал отец и менял тему.

  А между тем Джеймса Бьюкенена избрали, когда тебе было шестнадцать лет, в 1856 году, и с тех пор, сколько ты помнил, только и делали, что ругали. За что?

  Сказать по чести, Соединенные Штаты знали президентов и похуже – например, "предатель Тайлер" или "пьяница Пирс" (предшественник Бьюкенена). Но так вышло, что Бьюкенен встал у штурвала этого парусника, когда он несся прямо на рифы, при этом половина команды с палубы кричала что-то вроде "да пошли вы!" второй половине команды, сидевшей на реях, а с рей в ответ доносилось что-то вроде "да пошли вы сами!"
  В такой ситуации нужен был человек, который будет действовать решительно, но и осторожно.
  Президент Бьюкенен, который в начале своего срока пообещал примирить стороны, действовал нерешительно и, как ни парадоксально это звучит, очень, очень неосторожно.

  Хотя в начале казалось, что у нового президента есть все шансы справиться! У Бьюкенена был большой опыт по части дипломатии (он был и госсекретарем, и послом в Великобритании и в России). Он был демократом, но родом из Пенсильвании, то есть вроде бы должен был соблюдать интересы и северян, и южан – на это он особенно напирал в своей инаугурационной речи, говоря, что республиканцы вносят нелепое географическое разделение в политику, потакая северянам. А главное, в пятьдесят четвертом году Бьюкенена не было в Конгрессе, потому что он как раз и был тогда послом. А в пятьдесят четвертом разгорелась жаркая битва вокруг компромисса Канзас-Небраска: было, фигурально выражаясь, сломано немало копий. Да-да, в пятьдесят четвертом сенаторы еще не начали ломать друг другу о ребра и головы трости, эта мода началась только в пятьдесят шестом! Потому Бьюкенен воспринимался человеком, который еще не успел со всеми разругаться, оттоптать с десяток ног и занять однозначную сторону.
  Но все пошло наперекосяк.

  Первым подводным камнем, о который ударился днищем парусник с гордым именем "Соединенные Штаты Америки", стала голова маленького человека со зловещим именем Дред Скотт. Он был негром, невольником, владельцем которого был армейский хирург, много путешествовавший из форта в форт и из гарнизона в гарнизон, а сам Скотт жил в этом время при его супруге в Иллинойсе.

  Когда его хозяин умер, Дред Скотт предложил его супруге выкупить себя, но та отказалась.
  И тогда маленький человек пошел в суд и сказал: "Я столько времени прожил на территориях, свободных от рабства. Разве я теперь не свободен?"

  Дело было юридически очень неоднозначным, и поначалу переданное в суд штата, оно десять лет добиралось до верховного суда, от апелляции к апелляции переходя в суд все более и более высокой инстанции.
  И наконец, в марте пятьдесят седьмого, после инаугурации президента и при его прямом влиянии, верховный суд США постановил, что Дред Скотт – черный, а значит, не является гражданином и не может защищать себя в суде.
  Дред Скотт был к тому моменту шестидесятилетним никому не нужным стариком, про его дело, тянувшееся уже десяток лет, забыли, но сама формулировка и следовавшее к ней разъяснение взбудоражили всех.
  Людям было наплевать на то, что уже в мае того же года новый муж Ирен Эмерсон, аболиционист, который изначально знать не знал, что его жена владеет живущим где-то далеко рабом, добился его освобождения, вскоре после чего Скотт умер. Не в маленьком, упрямом черном человеке было дело. Дело-то было в том, что с подачи президента рабство фактически стало разрешено на всей территории союза. Решение содержало дополнительное разъяснение: Миссурийский компромисс аж 1820 года о запрете рабства новых территорий присоединенных к США, пока они не стали штатами – неконституционный, так как федеральное правительство не вправе отменять рабство на территории США. Миссурийский компромисс был отменен в пятьдесят четвертом, как раз с принятием акта Канзас-Небраска, по которому новые территории получали право самоопределения в вопросе о рабства. И выходило, что решение также ставит под сомнение легитимность акта Канзас-Небраска. "Что за хрень?" – подумали люди.
  Аболиционисты всех мастей подняли жуткий вой, и их можно было понять. В прецедентной системе права им нанесли сильный удар, и сделал это президент, который только что клялся и божился, что всех помирит. У самых разумных из демократов тоже остался на губах неприятный привкус: они чувствовали, что верховный суд с этим разъяснением переборщил, и это еще аукнется. Предчувствие их не подвело.

  Дальше было только хуже.

  Хотя Бьюкенен и победил соперников с хорошим отрывом, он всегда опасался оппозиции со стороны сенатора из Иллинойса, знаменитого Стивена Дугласа – его конкурента на только что состоявшихся выборах. Поэтому он быстренько снял с постов многих его сторонников, а заодно – демократов-северян, назначенных предыдущим президентом, тем самым "алкоголиком Пирсом", потому что они теперь поддерживали другого его оппонента – Фримонта.
  Увы, вместо того, чтобы усилить свои позиции, он только расшатал их: такое поведение разъярило вице-президента Брекенриджа. Дело в том, что удар пришелся в том числе и по его сторонникам, что вызвало лютую ненависть этого молодого 36-летнего юриста с военным прошлым и мощной челюстью. А когда на корабле первый помощник ненавидит капитана – жди беды.
  Вообще-то все эти люди были демократами, но враждебность между ними была такой, что ей бы позавидовали многие ярые республиканцы.

  Пока кипели эти страсти, в стране грянул набухавший экономический кризис – Большая Паника 1857 года. Вызвана она была тем, что из-за снижения потока золота из Калифорнии, где за почти десять лет стали вырабатываться прииски, банки начали неохотно давать кредиты, а из-за решения по делу Дреда Скотта акции некоторых железнодорожных компаний упали в цене: было непонятно, как теперь будет проходить заселение новых территорий, а значит и то, какую прибыль принесут дороги. Связи в экономике иногда бывают причудливы – вслед за этим обанкротилась крупная страховая компания из Огайо, и люди начали как сумасшедшие продавать акции. Паника ударила по многим банкам и фирмам севера и спад ощущался до 1859 года, хотя в Южной Каролине вы её даже не почувствовали. Для молодых людей, веселившихся на балах Чарльстона, всё это было "глупыми метаниями северян".

  Правительство Бьюкенена, занятое внутрипартийными дрязгами между демократами, не смогло найти адекватных решений, а Бьюкенен еще и наложил вето на закон о Гомстеде, который мог бы стимулировать сельское хозяйство – от экономического кризиса пострадали как раз фермеры-фрисойлеры на севере, и президент не стремился им помочь.

  Потом, не разобравшись в ситуации, президент воспринял печально известную Резню при Маунтин Медоуз не как локальное противостояние, а как вооруженный мятеж, и послал против мормонов военную экспедицию, закончившуюся полным провалом – мормоны в лучших традициях партизанской войны просто разгромили обоз этой экспедиции, и дело пришлось решать переговорами.

  Но хуже всего вышло с гражданской войной в Канзасе. К пятьдесят восьмому прямое противостояние там немного улеглось, и жители новой территории, которую всё никак не принимали в Союз на правах штата, сели писать конституцию. Предыдущую, анти-слейверскую конституцию, завернул сенат, да и президент Пирс поставил на ней вето. Но президент сменился, и канзасцы выработали сразу два документа – рабовладельческую Лекомптонскую конституцию и фри-стейтерскую Левенуортскую. В результате голосования, на котором, конечно же, не обошлось без жульничества, "приняли" Лекомптонскую и отправили её в Конгресс. Бьюкенен приложил усилия, чтобы она была одобрена и сента её принял, да вот только мобилизовавшиеся в палате представителей фри-стейтеры встали грудью и не пропустили такой документ. Была назначена комиссия, которая выявила нарушения в голосовании, и дальше закрутилось-завертелось. Прислали теперь уже фри-стейтерскую, но её снова заблокировали в сенате. Цирк с конями продолжался, Канзас, в котором народу уже жило более чем достаточно для принятия в состав союза, оставался непойми чем без конституции.

  Короче говоря, президент Бьюкенен и для южан, и для северян выглядел, как человек, который на словах пытается всех помирить, на деле же пытается вписаться за демократов-южан, прищемив хвост демократам-северянам. При этом у него мало что получается, а то что получается, оказывается крайне неуклюжим. Вместо реальной поддержке "Южному Делу" он упрямствует в глупой распре с Дугласом и Брекенриджем, важные вопросы не решаются, как надо, а страна "топчется на месте".
  Знали бы они, навстречу каким рифам летит страна...

  На севере в это же время у демократов с шумом и пылью лез наверх какой-то выскочка по фамилии Линкольн. Он даже пытался перехватить у Дугласа пост сенатора, но получил шиш с маслом. Но шуму вокруг него было что-то многовато. Северяне пихали его наверх и пихали, он у них был что-то вроде главного клоуна. Ты как-то видел его портрет – обезьяне лицо с клокастыми бакенбардами, неровной бородой, карикатурно-пристальные глаза, толстые, почти негритянские губы. Какой-то адвокатишка...

  И конечно, когда такие субъекты приходили в политику, у приличных людей на юге возникала одна и та же мысль: а может, лучше отделиться от этой страны-неудачницы с президентом-импотентом во главе? "Нет, давайте подождем, каким будет следующий президент!" – говорили другие, но сама мысль об отделении витала в воздухе. Южная Каролина давненько играла с этой темой – всем так хотелось отменить пошлины на вывоз хлопка! Как-то раз федеральная власть даже пригрозили каролинцам войной, только это было очень давно. А теперь к вопросу о пошлинах добавился вопрос о рабстве.
  Можно сколько угодно говорить о просвещённости и образованности южной аристократии. Юг и правда, уступая северу в промышленном развитии и использовании технологий, превосходил его в живости мысли и умении концентрировать усилия. Однако главная ограниченность южан была как раз в вопросе о рабстве.
  "Однажды, когда-нибудь, рабство, конечно же, будет упразднено."
  "Я и сам готов отпустить своего раба. Только он ведь не хочет этого."
  "Кому вообще мешает рабство?"
  Люди на юге говорили о рабстве, как о некоей абстрактной материи. И они вполне разумно судили о его достоинствах и недостатках.
  Но никто в здравом уме не стал бы обсуждать, как же южанам без него жить. Вот что если взять и отменить рабство – то... как это сделать? Кто возместит хозяевам стоимость? Должно ли это сделать федеральное правительство? Или правительство штата? На сколько вырастут налоги? Почему это бремя должно лечь на тех, кто рабов не имеет. А ууда деть рабов? Давать ли им право голоса? Образование? И главное, кто и как будет растить хлопок?
  Нет, все это у Ирвинов никто не стал бы даже обсуждать.
  Не потому что южане в душе все до одного были "белыми хозяевами" и рабовладельцами. А потому что эти вопросы были слишком сложными и болезненными.
  Зачем? Лучше в очередной раз поругать президента, заключить, что если будет война, янки получат на орехи, и послушать, как молодой Мур играет на рояле с мисс Колвил в четыре руки.

***

  Мисс Джейн Колвил была дочерью банкира. Ей было двадцать два года, и за неё давали три тысячи приданого, а женихи... почему-то не выстраивались в очередь.
  О эти три тысячи приданого! Вот откуда про них стало известно, а? Ведь ни отец, ни мать никогда во всеуслышанье не говорили: "Вот три тысячи, только возьмите замуж нашу дочь!" А все равно все знали и зубоскалили на этот счет вполголоса.
  Однажды ты спросил у Шоу, в чем тут подвох?
  – А ты замечал, как она старательно пудрится? – спросил тебя в ответ Фред. Он со всеми общался запросто. – А почему? Да просто у неё веснушки! Лето придет – увидишь.
  Веснушки в высшем свете юга были приговором хуже, чем чахотка или слабое сердце. Первое, о чем заботились южные красавицы, была бледная, едва ли не просвечивающая кожа. И никаких, упаси боже, веснушек. Веснушки могла позволить себе молочница или жена лавочника, но никак не леди, нет, господа. Поэтому и таскались дамы с этими дурацкими зонтиками, а вовсе не потому что боялись получить солнечный удар.
  Веснушки были строжайше противопоказаны, и потому у Джейн Колвил не было женихов, но было полным полно лучших подруг. Легко быть чьей-то лучшей подругой, когда ты точно не отобьешь у неё жениха, верно?

  Веснушек же у Джейн было немного, но высыпали они на самом заметном месте – на носу, и может быть, зная о таком досадном недостатке своего лица, она и выросла тихой, скромной барышней, которую и на бал-то было тяжело вытащить (танцевала она так себе). И глаза у неё были не карие, не серые, не голубые, а цвета морских водорослей.
  Но были и достоинства – она играла на фортепьяно "даже лучше, чем юный мистер Мур"! Еще она умела слушать – похуже, чем Мур-старший, потому что она не умела вставлять дельные комментарии, но зато у неё всегда находилось время выслушать всех. И еще она мастерски обыгрывала всех подряд в шашки и шахматы, что, вообще говоря, не входило в число умений, обязательных для южной барышни, но когда людей в салоне было мало, а беседа не клеилась, отлично спасало вечер.

  Вы познакомились на балу, чуть ли не на том, самом первом, а потом оказалось, что их семья тоже посещает салон Ирвинов. В феврале пятьдесят восьмого вы уже хорошо знали друг друга, и она предложила тебе разучить кое-что в четыре руки. В марте вы сыграли "Венгерское рондо" (я думаю, вы играли в таком темпе ссылка, но вот тут классно видно, у кого какие ноты по цветам ссылка).
  Ваши руки летали над клавиатурой в игривом диалоге двух партий, и в этой мелодии слышалось настоящее, не нацепленное на лицо веселье, такое, какого ты не видел в бальной зале.
  И все аплодировали. И Джейн улыбалась. И её мать улыбалась. И её отец улыбался.
  Так и повелось – вы играли когда вместе, а когда по очереди.

  А однажды, в мае, Эшли Хотторн, один из твоих знакомых, сказал:
  – Если в следующий раз, когда ты встанешь из-за рояля, мы увидим у тебя кольцо на пальце – я не удивлюсь!
  Его называли "Блестящий Эш" – он это знал и ему очень нравилось, что его так называют. Он и правда всегда блестел, как новенький Золотой Орел.
  Ты спросил, на что он намекает.
  – А ты что, не видишь сам? Джейн Колвил от тебя без ума, – он посмеялся. – Тебе удалось растопить этот лед, старина. Мистер Гайдн вас благословил, не иначе!
  Так бывает – что со стороны видно лучше. И в следующий раз, когда вы повстречались с Джейн у Ирвинов, пришлось признать, что Эшли-то прав. Это было так.
  Ты отдал лакею-негру сюртук и цилиндр (да, вы все еще ходили в цилиндрах, смешно вспомнить), поднялся по лестнице с огромными, мощными, дубовыми перилами, вошел в гостиную, поздоровался с мистером и миссис Ирвин и встретился взглядом с зелеными глазами Джейн. И увидел, что они заблестели при твоем появлении.
  И потом еще, когда ты что-то говорил кому-то, пересказывая статью из газеты об очередном промахе президента Бьюкенена, ты украдкой посмотрел на неё, и увидел интерес и, как бы это сказать... глупую улыбку на её губах. Но улыбки улыбкам рознь. Бывает, что улыбка глупая, но лицо она делает не глупым, а только милым. Эта её улыбка как раз была такой.
  Её лицо вообще выглядело не так, как положено выглядеть лицу южной красавицы. Линия губ – недостаточно "упруга", слишком мягкая, лоб – недостаточно высокий, нос – недостаточно прямой, а слегка курносый, а глаза – недостаточно загадочные, пожалуй так. Она не умела выглядеть, как затейливая шкатулка, в которой на самом деле ничего нет, но всем хочется открыть.
  Потом она поправила волосы, выбившиеся из-под шляпки.
  Она поправила их не так, как поправляла Элла Вудс – не небрежно. Она поправляла их не по привычке. Она поправляла их, потому что ты смотрел на неё, и может быть, эти волосы лежали и вправду не так, хотя она поправляла их совсем недавно.
  И она, конечно, была красива. Просто не все люди красивы, как парадные картины, вокруг которых все толпятся и говорят: "О, Элла Вудс то, Элла Вудс сё, божемой, Элла Вудс вчера на меня таааак посмотрела! (а им отвечают: "Рассказывай кому-нибудь другому, Эшли.") Вокруг некоторых вот не толпятся, не вздыхают, не договариваются заранее и с превеликим трудом на третью кадриль.
  Зато от них легко пахнет жасмином и они умеют играть на рояле в четыре руки. У них наивные, немного детские глаза, в которых отражается душа, способная на недетские переживания. И они ещё пока могут влюбиться.
  Таких людей большинство считает наивными и непутевыми. Но иногда они в своей наивности говорят самое важное, отбрасывая мишуру. Такие люди умеют быть искренними.

  – Мистер Мур! – окликнул тебя собеседник.
  Ты понял, что отвлекся, тебя о чем-то спросили, а ты не расслышал. Ты извинился.
  – Я спрашиваю, если начнется война, вы будете записываться в добровольцы? Если запишетесь, так мой кузен легко выбьет вам место сержанта. Хотите? Поговорить с ним? Сержант – невеликий чин, но это же война! Где сержант – там и лейтенанта, а где лейтенант – там и капитан, верно я говорю?

***

  Прошла весна, прошло лето, началась осень пятьдесят девятого. Бас исправно учился. Отец с сожалением попросил тебя подождать с колледжем еще год – дела его выправлялись, но не так быстро, как хотелось бы.
  Ну ничего, вот на следующий год ты точно поступишь в колледж, верно?

  Той неспокойной, предгрозовой осенью страну потряс новый кризис.
  Знаменитый канзасский партизан-аболиционист, Джон Браун, недовольный тем, что Канзасцы отложили оружие, собрал кучку сторонников, и...
  ЗАХВАТИЛ ФЕДЕРАЛЬНЫЙ АРСЕНАЛ ХАРПЕРС-ФЕРРИ В ВИРДЖИНИИ!

  Новость эта первым страшным грохотом раскатилась по стране.
  Джон Браун хотел раздать оружие неграм и поднять их на общий мятеж.
  Южане могли сколько угодно говорить, что рабство есть благо для рабов. Но в глубине души каждый южанин боялся всего двух вещей – что цены на хлопок упадут и что рабы поднимут восстание. Вся система регуляции рабства, все "черные кодексы", все законы, связанные с рабами, всегда составлялись, чтобы воспрепятствовать самой возможности восстания. Рабам не просто так запрещали учиться читать и писать, запрещали несанкционированные сборища, а их жилища не зря регулярно обыскивали в обязательном порядке. Им запрещали даже платить зарплату! Еще чего!
  А тут – такое...

  Вы следили за развитием событий из газет, а развивались они стремительно.
  18 октября в Харперс-Ферри, где отряд Брауна был блокирован, прибыл из Арлингтона какой-то полковник Ли, возглавил роту морской пехоты, которая вышибла забаррикадированные двери и штыками подавила сопротивление. Браун был арестован, или вернее, пленен.
  О его попытке полковник Роберт Ли написал в рапорте: "Результат доказывает, что этот план был разработан фанатиком и сумасшедшим, и он не мог закончиться ничем другим, кроме провала."
  Теперь он сидел в тюрьме. Ему разрешили переписку, и тысячи людей с севера слали ему письма, а он отвечал на каждое. Готовился суд.

  Никто не сомневался, что вирджинцы его казнят.
  Никто не сомневался, что это вызовет новый вой на севере.
  Никто не сомневался, что Бьюкенен опять никого не помирит.
  Никто не сомневался, что что-то да будет. Сецессия. Распад союза. А может быть, и война.

  – Завидую вам, джентльмены, – говорил Шоу. – Если будет война, вы станете героями через одного, а мне достанется самая неприятная часть работы.
  – Мы передадим от тебя привет янки! – говорил Эшли, блестя, как Двойной Орел – за полгода он здорово прибавил в блеске.
  – Мистер Ирвин, а вы пойдете на войну? – спрашивали вы у сорокапятилетнего Джеймса Ирвина.
  – Мне кажется, джентльмены, там хватит двух моих сыновей, тем более, что один из них – офицер, – говорил он, усмехаясь. – Но не переживайте, я скажу Томасу, чтобы он не слишком придирался, когда вы не вычистите все пуговицы и пряжки до блеска.
  – Мистер Ирвин, мы зато начистим нюх янки! – хорохорился Эшли. – Хотите, и от вас им привет передадим?
  – Что за слог такой, мистер Хотторн!? – поправлял его хозяин салона. – "Начистим нюх!" Ну, что это такое? Надо говорить "отдубасим", "поколотим", "зададим жару" на худой конец.
  – Раскатаем их и испечем из этого теста Беннские вафли! Так пойдет, сэр?
  – Так держать, юноша.

  Было двадцать девятое ноября, вторник. В этот день в салоне народу было мало. Кто-то терзал фортепьяно, миссис Ирвин щебетала с миссис Колвилл, скоро должны были подать ужин.
  Вы с Джейн сидели в уголке у маленького столика и играли в шашки. Она почти всегда выигрывала, но почему-то не сегодня.
  – Кто такой этот Джон Браун? – спросила она тебя.
  Ты попробовал объяснить.
  – Если будет война, вы пойдете? – спросила она, не поднимая глаз. Она сидела, подперев щеку, совсем не так, как положено сидеть южной леди. Потом взяла одну шашку, и принялась вертеть её в руках – тоже не так, как положено южной леди.
  Как ты уже понял, она многое делала не так, как положено южной леди, и еще у неё были веснушки на носу. Ужасные недостатки, верно?
  Потом она медленно поставила шашку на доску, поправила ногтем. И вдруг ты увидел, как прямо на границу угольно-черной и слоново-белой клеток, упала капля.
  Ты не поверил своим глазам. Потому что были вещи, которые южным леди на людях ну вот уж никак нельзя было показывать. Слезы например.

  Но Джейн Колвил в этот вечер решила, видимо, нарушить все правила.
  – Не ходите, мистер Мур, – сказала Джейн, все так же не поднимая глаз. – Вас там убьют.
  Так, конечно, тоже говорить не следовало. Что за неуместная траурная чепуха? Вот с чего тебя там могли убить? А даже если и так... не ходить на войну теперь что ли?
  Наверное, тебе следовало ей об этом сказать, желательно как-то мягко. Но ты не успел.

  Потому что Джейн Колвил, кажется, готова была со всей искренностью на что угодно, чтобы ты не ходил на войну. Она негромко и горько сказала:
  – Вас там убьют. А я вас люблю.
  Захотелось оглянуться, чтобы убедиться, что никто этого не слышал.

  Она встала и молча вышла.

***

  Второго декабря корабль под названием "Соединенные штаты" снова цепанул днищем рифы.



  Джона Брауна, человека, которого многие считали живым знаменем аболиционизма, повесили в Вирджинии.
  Безумец! Или же... может, он этого и добивался тогда, идя в безнадежный поход на Харперс-Ферри? Может, хотел растолкать "сонное болото"? Раскачать парусник?
  Кто знает...

***

  – Сэр, а что нам делать? Нужно идти на войну? – спросил у отца Баском, гостивший дома на рождество.
  – Ну, война еще не началась, сынок, – сказал отец.
  – Но она ж начнется!
  – Тогда, разумеется, следует идти, – пожал плечами отец. – На войне открываются шансы, которых не бывает в мирной жизни. Вы мои сыновья. Вы их не упустите.

  Он, похоже, думал, что война – это что-то вроде "войны с Мексикой", а северяне в военном отношении – кто-то вроде мексиканцев. Но положа руку на сердце... все так думали! Война и правда открывала шансы, Закари Тейлор, например, после войны стал президентом.
  Ты хотел стать президентом?

  Кстати, о президентах. Наступал 1860-й год – год выборов.
  Всем было понятно, что от демократов на севере кандидатом будет Стивен Дуглас, а от демократов на юге – Брекенридж: молодые по меркам политического возраста, мощные, агрессивные кандидаты. И кто-то из них победит. Битва титанов! Ну, была еще конституциональная партия на юге – демократическая, но умеренная, стоявшая за сохранение союза. Сильных кандидатов у неё не было, так старичье всякое. Сэм Хьюстон из Техаса, Белл из Теннеси, Криттенден из Кентукки. Упрямые дубоголовые деды, которых поддерживали такие же упрямые дубоголовые конезаводчики из штатов верхнего юга. Деды всегда за компромисс и за консерваторское "не трогайте, пока не сломалось".
  Ну и кого-то должны были выдвинуть республиканцы.
  – У них вообще никакого кандидата нет, как обычно, – сказал Шоу. – Только куда-ветер-дует Маклин.

  Но он был неправ. Человек с карикатурно-пристальным взглядом уже тщательно планировал свою кампанию.
  Консерваторское "не трогайте, пока не сломалось" уже не годилось.
  Когда палач дернул за рычаг, сломалась не только шея старого партизана Джона Брауна. Сломалось всё, а ваш большой корабль налетел на камни гораздо серьезнее, чем вам показалось.

Позднее Дарра неоднократно пытался вспомнить и понять то своё состояние, в котором ему удалось совершить немыслимое. Тот задор, ту отвагу, те чувства, что двинули его вперёд, почти на самые рога стампида. Задор? Разве что в начале, пока до стада было ещё далеко. Отвага? Улетучилась, уступив место жажде жизни и упрямству борьбы. Чувства? Шелуха. Можно долго перебирать одно за другим и находить место каждому, невольно замечая их скоротечность. Время, вот ядро, но как его расколоть?

Потом, уже на исходе перегона, он мимолётно понял, что случилось. Погрузился в работу, уже достаточно привычную для того, чтобы освободить голову для мыслей, и вдруг почувствовал то же, что и в тот раз. Поток. Он вошёл в поток.

Тело легче своего веса, когда слито с движением лошади.
Действие быстрее своей скорости, когда подхвачено инерцией.
Мысль несуществующе коротка, стоит закончить начатое в момент решения.

Растолочь время на секунды и выпить как микстуру без вкуса и запаха.
Главное — знать, что делаешь, помнить, что выбираешь.
Сохранять самообладание.

Не получится испугаться, если мчишься впереди страха.
Сэкономишь силы, позволив течению подхватить себя.
Изменишь будущее настоящим, если сам настоящий.

...Ну нет, не могло же всё быть так просто! Нельзя объявить землю собственностью, только стоя на ней. Жизнь — не песчинки под ногтями, не пыль на коже. Было что-то ещё... Воля! Окрик Плейнвью, его уверенные, звучные команды. Как ловкая рука, водящая игрушечную лодочку за шнурок по лохани воды, как дыхание могучих лёгких, направляющее парус от одного бортика к другому.

Но он же сам! Плейнвью же подтвердил, не стал забирать себе ни фунта чужой заслуги! Дарра Дайсон, вот кто остановил стампид!

А сумел бы он повторить сделанное? Без Плейнвью, один на один со стихией?

Скопившаяся в плотине души сила тихо давила на мельницу уверенности, но Дарра не видел ответа в мутной толще потока. К его удивлению, тревоги не было. Он понял, что может многое. Глупо требовать от жизни гарантий. Потом сама всё покажет, и станет ясно, чего стоит время, а чего — воля.

***

После Техаса всё стало казаться проще. Стада в Канзасе были меньше, работа — легче, пейзаж — приятнее. Вообще как-то жить вдруг захотелось, словно был голодный и к накрытому столу подошёл, словно шатался от усталости и упал на мягкую кровать, словно поймал улыбку красивой девушки, и её взгляд не обжёг, а согрел.

Двенадцать долларов и угостить выпивкой? Да почему бы и нет! Не было ничего, и вот оно всё, и не само собой, а своим трудом. После тяжелейшего перегона и суровейшей мужской компании уединиться с женщиной на втором этаже (где же ещё?) было самым естественным из желаний.

Дарра заметил, что в этот раз всё ощущалось иначе. Ярче, острее, быстрее. Пропали вопросы и терзания, а как было бы с той, а что там сейчас эта... Вот что перед глазами да под пальцами, то и происходит. Это было чертовски приятно.

С другой стороны, стали замечаться и те детали, что портили вкус жизни будто бы совсем незначительно, но всё же ощутимо. Запах конского пота, засевший в памяти несмываемым пятном и сейчас путавшийся с ароматом духов. Мозоли на руках, и то, как эта Доротея морщится при некоторых касаниях. Игривая пластика её движений, кое-где завораживающая, но порой раздражающая медлительностью.

Не то чтобы это убивало влечение или рушило весь процесс, вовсе нет. Запах менял настроение и держал в тонусе. Мимика лица отражала женскую реакцию и тем тоже заводила. Движения пускай где-то неспешны, зато лучше видны черты тонких рук, приятные округлости, краешек верхнего ряда зубов, прикусывающих губу на излёте стона.

Сначала ему казалось, что это всё отвлекает, мешает раствориться в потоке. Войти — да, плескаться — вполне, даже плыть! Но обидно, когда лишнее внимание каждый раз выносит на берег. Дышать всё сложнее, а водная прохлада тянет обратно.

А потом она помогла так, что стало ясно — это и есть поток.

Дарра был счастлив, как пьяный ирландский утопленник, прыгнувший в лужу из виски, а угодивший в полную цистерну.

Тем тяжелее ему далась последовавшая сцена.

Коул, конечно, повёл себя как-то ему несвойственно, непривычно напористо и даже грубо. Первой реакцией Дарры было изумление и спонтанное желание осадить друга; спросить, не перебрал ли он там уже с выпивкой. Но ведь и Доротею эту будто подменили — это ж надо было ей обязательно виски на Коула плеснуть?! Да что с ними двумя не так-то? Совсем другие люди были!

— Э-э-э, партнёр, — протянул Дарра, положив руку на предплечье Коула, — Ты это...

Что это? Что ему теперь, морду бить что ли? Да ну что за бред, за что? За кого? За то ли француженку, то ли канзашку, первый (и, может, последний) раз в жизни встреченную? Да что он её, убьёт что ли? Это же Коул! Весельчак и неунывающий жизнелюб, всегда знающий, что делать, душа компании, знаток историй и женских сердец!

Тяжело было связно мыслить после нескольких стаканов виски и постельной утехи. Дарра хорошо ощущал злобу и нетерпеливость друга, но ещё лучше помнил, сколько добра тот для него сделал, сколько всего они вместе пережили.

Как знать, не будь Дарра застигнут странным конфликтом врасплох, не будь он так пьян и доволен всем на свете, он может и заступился бы за ту, кто подарил ему столько наслаждения. Но у него уже было всё, о чём он тогда мог мечтать, а другу, прошедшему тем же путём, что и он, не хватало ласки. Дарра сказал только одно:

— ...Ты только с ней помягче будь, она вообще-то хорошая.

И отошёл с дороги.
И спустился по скрипучей лестнице в бар.
И заплатил за выпитый с Доротеей виски, заодно заказав себе ещё.

И вот там уже вспомнил и про волю Плейнвью, и про встреченную в Топике настоящую леди.

Холодный только что стакан словно вспыхнул в руке. Воля, воля, чужая воля! Он опять уступил ей? Думал, что, сторонясь, управляет потоком, а сам лишь беспомощно барахтался в нём? Но если и так, то что теперь, ломиться в дверь и оттаскивать друга от той, кто... кто что? Погоди.

Дарра сглотнул, выдохнул и напряжённо присел обратно на стул. Поднёс было стакан ко рту, но в последний момент отставил его на стойку и с опаской взглянул на лестницу, словно там уже мог маячить Коул с оторванной головой Доротеи в руках.

Коул говорил, что настоящая леди лучше согласится, чтобы её убили, но не поступит так, как не велят ей принципы. Доротея явно не готова была умереть за свой отказ. Да и принципы, были ли они у неё? Вот такие, чтобы прям до конца за них стоять. Работала бы она тогда той, кем работала?

А Коул? Он ту даму, ну ту Лору Фарби, чуть ли не за версту учуял и сразу стойку сделал как тот ещё охотничий пёс! Что ж он, даже спьяну, даже в спешке, даже в пылу обиды — настоящую леди не разглядит?

Ну а что, если не леди, то с такой всё можно делать? Да нет, ну не будет же он её ломать-уродовать, это же Коул! Не мог Дарра вспомнить ни единого раза, чтобы Коул как-то с женщиной себя ну совсем уж плохо и некрасиво повёл. Ну может будет там кувыркаться с ней пожёстче как-то, но за двенадцать-то долларов можно наверно и пожёстче, если уж хочется? Или как это вообще у проституток работает? Они же за деньги желания исполняют, ну, определённые, в определённых пределах. А пределы какие?

От размышлений про отсутствие свода каких-то общеизвестных правил стало немного спокойнее. Так-то наверно мужчина сам должен для себя пределы видеть, ну и женщина тоже подсказывать может, если уж до постели доводит. Но всё равно это дело двоих, и Дарра со своими сомнениями всяко лишний.

У Коула своя голова на плечах. И довериться тому, кого признал другом — тоже поступок. Только вот доверяй, как говорится, но проверяй. Когда Коул спустился наконец вниз, Дарра улучил момент и спросил его:

— Слушай, партнёр... а чего ты на неё так вызверился-то?

Уилу не спалось. Он лежал уже несколько часов, глядя в брезентовый потолок. Сна ни в одном глазу, хотя вечером казалось, что смертельно устал. Он сел, наощупь надел ботинки и, стараясь не шуметь, чтобы никого не разбудить, вышел из палатки. Закурил. Надо же, сколько звёзд. Впрочем, ни они, ни что-либо ещё Уила уже давно не радовало. Иногда он думал, а не попробовать ли выбраться из лагеря и скрыться в пустыне? Умрёт, но зато наконец-то всё это закончится… А может повезёт и случится какое-нибудь чудо? А так… Тянуть эту лямку ещё 4 года, а потом что?

Он не представлял, как будет смотреть в глаза родным, если всё же доберётся до дома, который стал уже далёким воспоминанием. «Я уехал, чтобы не участвовать в войне на родине, но случайно застрял на 5 лет на другой, к которой вообще не имею никакого отношения. Почему? А, да просто мы с кузеном решили пожениться и нас обманули». Срам-то какой…

То, как они с Альбертом оказались в легионе, казалось такой постыдной глупостью, что щёки каждый раз пылали едва он об этом думал. И как они могли на такое купиться и поверить хоть на секунду? Свадьба двух мужчин… И через тысячу лет такому не бывать!

И всё же он с трепетом вспоминал тот единственный вечер, когда считал, что действительно возможно узаконить их союз на небе и на земле. Для Альберта это оказывается было важно. Уил с удивлением слушал его рассказ про курицу и про Мерседес.
– Долорес взяла бы на себя наш общий грех? Значит её бессмертная душа тебя ничуть не волнует?
Сам Уил не считал, что это так работает, но ему стало стыдно от того, что он не понял Альберта. Разве не должен он с полуслова читать его мысли? Он обещал себе постараться быть более чутким. Жаль, что такая возможность больше не представилась.

Думал ли Уил сам о том, что то, чем они занимаются – прямая дорожка в ад? Бывало… Но им было так хорошо вместе, что он гнал от себя эти мысли как назойливых мух. Ну а после поспешного бегства из Парижа это и вовсе потеряло смысл. Грех убийства наверняка тяжелее желания любить и быть любимым. Так что если курица и поможет, то теперь только Альберту.

А этот Винсент Д’Элонэ… Человек без души. Альберт открыл перед ним сердце, а тот втоптал его в грязь. Целоваться при всех было, конечно, безумием. Уил тогда почувствовал, что его сердце замерло, будто разучившись биться. И Уил не мог сказать, от страха ли или от странного запретного удовольствия делать это вот так при всех. Разум говорил: «Как можно, перестань!», а грешник внутри кричал: «Да, давай ещё!»

А всё же… Если бы в Мексике и правда можно было бы жениться двум мужчинам, смыло ли это с них грех? Или такой брак был бы всего лишь формальностью, позволяющей надуть государство с налогами? А, какая разница… Всё равно это лишь выдумка одного подлеца, который готов продать в «рабство» не только двух молодых людей, но наверняка ещё и собственную матушку в придачу. Сколько он получил за их с Альбертом контракты? Больше 30 серебряников или меньше? «Гори в аду!», - не раз повторял сквозь зубы Уильям, шагая бесконечно долго по мексиканским пустошам. «Если встретимся ещё раз, я помогу тебе там побыстрее оказаться».

Интересно, что подумал Дюнуа, когда они не явились в назначенное время? Отплыл ли сразу или подождал непутёвых пассажиров хоть пол часа?
Уильям, когда их арестовали, то и дело тянулся в карман за часами, заставляя каждый раз напрягаться лейтенанта Дардена (вдруг там ещё один револьвер). В итоге тот сказал ему держать их в руке, раз уж время ему так важно. Уил следил за стрелками, подбирающимися к полудню так, как потерпевший крушение на необитаемом острове смотрит на проплывающее мимо судно, которое было так близко, но не заметило его.
А вдруг, Дюнуа увидев, что они задерживаются, пойдёт в гостиницу, узнает, что они в беде и поможет? Но чудес не бывает. Контрабандист наверняка решил не упускать удобный прилив из-за двух балбесов.

Поняв, что помощи ждать неоткуда, Уил начал высматривать возможность удрать, но сперва было слишком сложно (их даже в туалет одних не отпускали), а потом просто некуда. Попытки объяснить, что всё это страшная ошибка, само собой, ни к чему не привели. Так и началась их служба.

Поначалу Уил и Альберт решили, что будут бойкотировать приказы. Зачем кому-то солдаты, которые не делают, что говорят? Но пара дней без еды, и они поняли, что скорее умрут тут не от жары и вражеских пуль, а от голода и «на волю» их точно не отпустят.

Некоторые новобранцы отнеслись к их выходке пониманием, некоторые выказывали презрение и за глаза насмешливо обзывали «сосунками» и «маменькиными сынками». У командиров и потом находились поводы придраться, но с тех пор Уил с Альбертом хотя бы ПЫТАЛИСЬ выполнять что требовалось.

В армии Уила бесило всё: жизнь по расписанию, смотры, переходы и патрули, тяжелый физический труд, невкусная еда и, пожалуй, больше всего, невозможность ни на секунду остаться одному.

В учебке было тяжело, но это не шло ни в какое сравнение с тем, когда их разделили с Альбертом. Даже попрощаться нормально не дали. Уж эту поблажку – служить вместе они могли оставить? Или их главная цель – сломать жизнь целиком и полностью, чтобы не осталось ни единой капли надежды и радости?

Образцовым солдатом Уил не стал. Всё что связано с физическим трудом у него неважно получалось, да он не очень-то и старался. Стрелять он, пожалуй, мог бы хорошо, но специально мазал, чтобы… Да он сам толком не знал почему. Показать, что ему тут не место? Не отсвечивать перед командирами? Не вызывать у сослуживцев зависть тем, как он хорошо стреляет?

С сослуживцами отношения и так не складывалось. Историей о том, что Уил подписал документы по ошибке никто не проникся (это они ещё не знали, какие документы Уил ДУМАЛ, что подписывает). Он и сам в друзья никому не набивался. От этого их «Братства» просто тошнило. Honneur et Fidélité*? Вы же просто выполняете приказы. Своей кровью платите за чьи-то амбиции. И More Majorum** будете гнить в сырой земле.



Сказочка о бравых вояках от сержанта Грабнера тоже не произвела на Уила впечатления. Во-первых, он сомневался, что эта история не вымысел – слишком уж она казалась неправдоподобной начиная от соотношения сил противников, заканчивая чудом выжившим барабанщиком. Во-вторых, даже если и правда, за что они в итоге умерли? За кучку золота, которая им даже не принадлежала? Ладно, за БОЛЬШУЮ кучу золота, но что толку, если их матерям пришлось хоронить сыновей. Хоть медальки-то дали посмертно?

Уильям припомнил как их собственный отряд впервые попал под пули.
Он даже не успел понять, что произошло. Спрятался за какой-то ящик. Услышав приказ, Уил выстрелил пару раз никуда особо не целясь и не рассчитывая попасть. Тогда им повезло – никто не был ранен, впрочем, противники тоже ускакали невредимыми.

Потом, в других перестрелках у него БЫЛА возможность стрелять более прицельно, но мысль о том, чтобы убивать по приказу казалось отвратительной, и он специально стрелял в молоко. Если уж убивать кого, то того, кто это точно заслужил (Винсента Д’Элонэ, например). А эти бедолаги с другой стороны… Кто знает, быть может, они оказались на этой войне также случайно, как и сам Уил. Он не испытывал к ним ненависти.

Что будет, если встанет выбор он или они? Наверно выберет себя из чувства жалкого животного самосохранения. А впрочем, нужна ли ему ещё эта жизнь? Порой казалось, что всё хорошее уже прошло и ничего подобного больше не будет. Так может и ну её? Пока Уил не был готов окончательно сдаться, но надолго ли?

  Ты родился в Чарльстоне, в семье адвоката Юджина Мура. Его отец, Спенсер Мур, был родственником крупного банкира, но не по прямой линии.
  Твой дед торговал хлопком, как и большинство торговцев в Чарльстоне. Детей у него было всего двое (не считая умерших во младенчестве) – один его сын (твой дядя Хармон) стал художником. Дядя имел свою мастерскую и писал на заказ портреты (не очень хорошие, но очень торжественные, и плантаторам этого хватало). Второй сын Спенсера (твой отец) – окончил колледж и стал адвокатом.
  Чарльстон 1830-х и 1840-х был городом, в котором Юджин Мур – молодой, умный и энергичный – был просто обречен на успех.

  Каким был этот город в те времена?

  Позже про него будут говорить: "Хлопок, рабы и спесь." И того, и другого, и третьего тут и правда было много. Но на самом деле так говорили в основном из зависти. Чарльстон был городом красивым и полным достоинства.
  Новый Орлеан – это "дама полусвета" Юга. Еще, конечно же, это был промышленный центр, транспортный узел и так далее, но... но все понимали, что нравы там... так себе.
  Саванна была городом донельзя патриархальным – приличным, чинным, но уж слишком сонным, слишком плантаторским.
  Атланта – молодым маяком прогресса, бойким, но в первый ряд ему лезть еще рановато.
  Ричмонд – местом, где бился политический пульс юга, а значит местом... слегка скандальным.
  А Чарьстон... Чарльстон был городом, в котором шла торговля, да. Но который никогда, ни за что не опускался до того, чтобы стать "просто торговцем". Здесь держали стиль. Здесь крутились огромные деньги, как и на севере, во всех этих Бостонах и Нью-Йорках... но вот только не они здесь были главным. А главным было именно что достоинство. Чарльстон был словно джентльмен, которому не плюют вслед не потому что боятся, а потому что... ну хорош! Не смазлив, не чванлив, не душен. Человек-камертон, по которому отстраивают стиль все остальные. Нравственный и интеллектуальный образец для всего Юга.
  Но были у этого города и грязные секреты, увы.
  Во-первых, не всегда он был таким. Когда-то город этот был развращенным и коррумпированным донельзя, и именно поэтому Черная Борода облюбовал его окрестности, как базу. Это был рассадник пиратов и контрабандистов всех мастей. Но за сто лет с коррупцией кое-как научились бороться, а если не получалось – так хоть заметать её следы под ковер.
  А во-вторых, Чарльстон (как и вся Южная Каролина) выглядел, конечно, очень достойно и здорово. Но только обусловлено это было тем, что всю грязную работу делали рабы. Да дело даже не в грязной работе! Богатство этого города напрямую зависело от рабов, вкалывавших на плантациях по всему штату. И в самом Чарльстоне рабов было было просто превеликое множество. Впрочем, времена, когда негров возили из Африки, набив в трюмы, как тунцов в бочки, давно прошли. Конечно, законы о рабовладении были суровыми – не только раб по ним всегда должен был знать своё место, но и его хозяин. Раба нельзя было обучать грамоте, нельзя было платить ему зарплату, жилище его надо было регулярно обыскивать, и за нарушение некоторых правил можно было даже попасть в тюрьму или во всяком случае получить крупный штраф. И все же... законы законами, но рабы были частью общества, а не говорящим скотом. Для многих хозяев – как неразумные дети, которых нельзя баловать, а нужно следить, чтобы они приносили пользу. По крайней мере, так было в городе и на маленьких плантациях, ну, а на больших, конечно, не сахар. Но кто рассказал бы тебе об этом в десять лет?

  Когда тебе было десять лет, умер твой дед, и он умер со спокойной совестью – его сын, Юджин Генри Мур, уже пришел к успеху. Он закончил колледж, он начал практику, он добился в ней такого успеха, что купил собственный дом – потому что отеческий дом оказался для его семьи с четырьмя (ну, тогда еще тремя) детьми маловат. Твой отец в основном делал деньги на торговых делах, делами о рабах он занимался мало. Торговцы хлопком, индиго и рисом – вот кто были его клиенты. Он специализировался на коммерческих тяжбах, но брал в работу и уголовные – по обвинениям в мошенничестве, например, или в растратах.

  Господи, как же он был хорош! Он был сам, как Чарльстон! Среднего роста, представительный, учтивый, в угольно-черном фраке и перчатках, с правильной речью и идеальной осанкой – про него шутили, что он выигрывал дела в тот момент, как входил в зал и кланялся судье или присяжным. Хотя, конечно, это было не так. Единственное, что было франтоватого в его облике – это трость с бронзовой головой льва. Было даже такое выражение у его соперников – "берегись, молодой лев тебя сожрет."
  Его жена, Кристина Мур (твоя мать), была урожденной Сазерленд, дочерью другого торговца. Она была третьей или четвертой дочерью, и отец женился на ней, что называется "не из-за большого приданного". Приданое-то было скромное. Но они были до того красивой парой, что их свадьба воспринималась всеми, как что-то само собой разумеющееся.
  От неё вам с братом достались светлые волосы – волосы у отца были темные, каштановые.

  Твой брат Баском был всего на полтора года старше тебя. Но ещё у вас была старшая сестра – Элизабет, Бетти, "Бет-Ли", как её дразнил Баском. И она тоже была умна и хороша собой. Очень красива, если сказать напрямик – черные вьющиеся волосы, изящный нос и вскинутые брови, карие глаза... И ещё она упирала руку в перчатке в бок, за что мама иногда делала ей замечание. Но этот жест так ей шел! Конечно же, Лиз была страшная задавака! Но... у неё были для этого все причины – в семнадцать лет, когда тебе было десять, а Басу – одиннадцать, папа... отправил её в колледж!
  Девушку! В колледж!!! Нет, ну вы представляете! В самый знаменитый женский колледж в стране, Уэслиан в Джорджии, колледж свободных искусств, который ВЫДАВАЛ ДИПЛОМ БАКАЛАВРА! Папа страшно гордился тем, что его дочь учится именно там, и, может быть, не первая на потоке, но точно не последняя.
  Потом, уже в пятьдесят четвертом, у вас родился третий брат – его назвали Цезарем, но между собой говорили "Малыш-Цезарь".

  Как вы вообще жили? О, папа постарался, чтобы вы не скучали. Как только беззаботное детство миновало, на вас накинулись разного рода учителя. Чего только они не впихивали вам в голову с братом! Ты учился лучше него – то ли у тебя было больше способностей, то ли Бас просто дурака валял. Его всегда больше привлекало что делается на улице. Сначала учеба просто раздражала, потом ты привык... потом лет в двенадцать, понял, что у папы есть какой-то проект. Он не называл его так, но он часто говорил "у вас должно быть все хорошо." И поначалу это радовало – вот же, папа вам добра желает, надо постараться. Но потом ты понял, что ключевое слово в этой фразе – "должно". Папа добился успеха. Вы тоже добьетесь. Или зачем вообще всё? Зачем он женился, развил свою практику, зачем купил старый дом?

  Дом был двухэтажный – с большими комнатами внизу и спальнями наверху, с чердаком и колоннами. Это был дом старой постройки, чуть ли не колониальной эпохи, отданный владельцами по хорошей цене иии... папа не сразу понял, почему. Когда дом продавали, он выглядел весьма впечатляюще, но потом его пришлось ремонтировать – там штукатурка отвалилась, здесь доска гниёт.
  Впрочем, за такими вещами следила мать, а вас эти хлопоты не касались. Ты запомнил старый дом на Хьюгер-стрит, как дом, полный света – в нём были большие окна, и солнце, проникавшее между пальмами в окна сквозь не до конца сдвинутые портьеры, четким лучом прочерчивало полумрак, и в этом луче медленно летели вверх и вниз пылинки. В этом доме всегда пахло покоем и достоинством. Сильнее всего им пахли большие часы в виде башни, отбивавшие полдень мелодично и солидно.

  У вас были слуги – все сплошь негры. Кучер (у вас не было своей конюшни, но папа любил, чтобы его в суд возил хороший кучер, пусть и в наемном багги, потому что по дороге он мысленно повторял свою речь), кухарка, горничная, няня. И ещё старый Джош – это был слуга ещё дедушки, он папе достался по наследству. Он в основном бездельничал, но хорошо следил за всеми остальными, а следить за ними, как ни крути, было надо, а то бы они тоже начали бездельничать. А еще старый Джош играл со всеми младенцами в этой семье. Считай, вторая нянька!

  Но когда в доме испортилась крыша, негры её починить не смогли, и тогда папа нанял белого работника. Его звали Дональд, ему было лет двадцать шесть, он был скромный малый. Он взялся за месяц починить её в одиночку, лишь изредка звал какого-то своего напарника. Это оказалось намного дешевле, чем нанимать бригаду.
  С этим Дональдом приключилась преинтересная история.

***

  Это было в пятьдесят шестом году – Басу было семнадцать и он уже подумывал, в какой колледж поступать, хотел идти в Цитадель, учиться на офицера. Когда вы были маленькими, отгремела Мексиканская война, и всем мальчишкам хотелось на следующей войне стать генералами, ну, а потом и президентом, как Закари Тейлор. Только папа был против, и Басу приходилось готовиться на юриста.
  Бетти же как раз не так давно вернулась из своего Уэслиан. Она уже давно дебютировала в свете, её частенько приглашали подруги даже в такие салоны, в которые не очень-то приглашали вашего папу. Ну, а Цезарю был всего год.

  Дональд работал хорошо – папа был доволен. Однажды он пригласил его за стол, отобедать. Все к этому долговязому аккуратному парню уже привыкли и привязались, а негры его даже немного полюбили.
  – Расскажите о себе, – попросил его отец.
  Дональд рассказал, что живет в доме у отца, но что у его дяди есть маленькая плантация милях в двадцати от города. С папой дядя в давней ссоре, но тот пообещал оставить плантацию в наследство племяннику.
  – У вас, вероятно, большие планы по поводу неё? – снисходительно спросил мистер Мур.
  Бас, ухмыляясь, прошептал тебе на ухо: "Сейчас Дональд будет просить нашего папу помочь оформить наследство!"
  – Я бы не сказал, – ответил Дональд. – Бог даёт мне возможность зарабатывать честно в поте лица своего. А планы... планы – это как получится, сэр. Я, конечно, постараюсь приумножить то, что получу, но ведь не планы – главное в нашей жизни.
  – А что? – спросил отец с любопытством.
  – Достоинство, мистер Мур.
  – Что вы имеете в виду?
  – Достоинство – это манеры и искренность. Так мне говорил мой дядя. О моих манерах судить не мне, но чтобы быть искренним, сэр, надо быть уверенным, что ты делаешь праведное дело.
  – Я вас не вполне понял, молодой человек, – сказал отец, отчего-то напрягшись.
  – Я, вероятно, сказал что-то неприятное. В таком случае простите меня, сэр, – смущенно постарался сгладить углы Дональд.
  – Нет, продолжайте, – попросил его отец.
  – Если ты вырастил хлопок своими руками – ты живешь честно, ведь так? – спросил его ваш работник.
  – К чему вы клоните?
  – Ни к чему, сэр. Я просто говорю, что это главное.
  – Вы что же, плантацию будете без рабов держать?
  – Я буду сам работать, сэр. Но и о рабах я буду заботиться. Их труд тоже будет честным. Никто на моей плантации не ударит раба просто так.
  Папа держался хорошо, но потом не стерпел. Что-то в словах Дональда сильно его задело.
  – Я бы хотел прояснить, вы что же, считаете мой труд нечестным?
  – Ну... если мне будет позволено говорить прямо, сэр...
  – Только так и следует, юноша.
  – Нет, сэр, я так не считаю. Вы в каком-то смысле, как врач, к которому приходят, если здоровье пошатнулось. К вашим услугам прибегают, когда другого средства нет, а нужно отстоять имя, собственность или репутацию. Но когда вы спрашиваете себя: "А точно ли человек, которого я защищаю невиновен?" – вы знаете ответ?
  – Конечно, – сказал папа, слегка натянуто улыбнувшись.
  – Ну и хорошо, – пожал плечами Дональд. – Благодарю вас за обед, сэр, мне кажется, я злоупотребляю вашим гостеприимством. Если вы позволите, я пойду.
  Но по папиному лицу все за столом отчетливо поняли, что ответ, который хотел услышать Дональд, был "конечно, да", а не конечно.
  – Никогда не видел па таким... опрокинутым, – сказал тебе в тот день Бас.
  Папа даже хотел рассчитать Дональда, но мама воспротивилась – домашними расходами управляла она, и по её мнению это был очень хороший работник: стоил дешево, а делал всё хорошо.
  Ты встретил Дональда еще один раз – на лестнице в вашем доме. Ты по ней поднимался, а он спускался, наверное, закончив работу на чердаке. У него был какой-то странный вид, немного безумный что ли... Он посмотрел на тебя, смутился и назвал "сэр".

***

  Вскоре пришла пора Басу поступать в колледж, и он... не поступил!
  Папа был расстроен. Маме было не до того, она возилась с Цезарем, её последним, как она понимала, ребенком. Ну, а Лиз только пожала плечами.

  А потом случилось такое, что сильно изменило папину жизнь. Это было в ноябре. Было прохладно, около пятнадцати градусов.
  К вам в дом опять пришел Дональд – в скромном, но опрятном фраке, что выглядело по меньшей мере странно! Фрак ему не очень-то шел, он в нем выглядел, как пароход, к которому приделали мачты и паруса от чайного клиппера.
  Было часа три пополудни, воскресенье, вы вернулись из церкви и папа курил у себя в комнате. Он спустился и принял Дональда в гостиной. Вы были там же.
  – Что вам угодно? – прохладно осведомился он.
  Дональд выглядел так, как будто папа навел на него ружье, у него губы подрагивали, свою шляпу он держал в руках. А сказал он такое, от чего в комнате повисла звонкая, оглушительная тишина.
  – Мистер Мур, сэр. Я... я пришел просить руки вашей дочери.
  Папа молчал с полминуты, пытаясь это осмыслить.
  – Но... зачем вы это делаете? – спросил он с раздражением. – Это же глупо. Элизабет никогда не выйдет за вас замуж, даже если я ей прикажу.
  – А вы... вы позовите её, пожалуйста. Пусть мисс Мур скажет за себя.
  Тут папа всё понял.
  – В любом случае, я вам откажу, – сказал он очень сухо. – Прощайте, мистер Дентон.
  – Прощайте, сэр, – ответил тот сквозь зубы.

  А на следующей неделе Элизабет Мур сбежала из дома, обвенчалась с Дональдом Дентоном и стала его женой. И хозяйкой крошечной плантации с двумя неграми и лохматой собакой.
  И не было удара страшнее, который наносила бы жизнь Юджину Муру.

***

  Папа начал проигрывать дела. Вернее, даже не так: он проиграл два дела подряд. История с Элизабет, странная и глупая, стала достоянием общественности. И папу... папу через полгода перестали приглашать выступать на серьезных процессах. Молодому льву, который был уже не молод (сорок шесть лет, как ни крути), сломали спину.

  В пятьдесят восьмом году тебе исполнилось восемнадцать лет. Был август, стояла жара под тридцать градусов (Южная Каролина была жарким штатом). Папа позвал вас с братом в кабинет.
  Вы вдруг заметили, как он постарел.
  – Мальчики, сказал он нехотя. В этом году... в этом году кто-то один из вас сможет пойти учиться в колледж. Бас, я не хотел бы лишать тебя второй попытки. Но и Юджину я отказать в попытке не могу. Вы можете попробовать поступить оба.
Но если у вас получится, учиться сможет кто-то один. Решите... решите сами, кто из вас это будет.
  Бас за год взялся за ум, он ждал этого момента долго, учился изо всех сил... и теперь... теперь счастливчиком должен был стать кто-то один из вас. Да, второй сможет поступить в следующем году. Возможно. Если денег хватит на двоих. Потому что юному Цезарю деньги на учителя тоже скоро понадобятся. Не в общей же школе ему учиться.

  Пробовать глубину реки обеими ногами было чертовски глупой затеей, но пустые нарекания еще никого не перенесли по ту сторону стен тюрьмы. Что толку теперь винить себя за неосторожность, опрометчивость и чрезмерную горячность? Хотя… Иногда Джо таки пытался заякорить себе на подкорке мысль о том, что впредь нужно быть более терпеливым. Думать, складывать, не гадать, а предусматривать. Черт, это старость, м? Джо усмехнулся, к слову сказать, улыбка теперь довольно часто появлялась на скупом лице бандита. Пусть и не такая открытая, как у нормальных людей, потому как походила эта улыбка на какой-то кривой шрам. Можно было сказать, что кто-то просто вскрыл ножом лицо Джонсона, как вскрывают консервную банку. Криво, сбоку, та похер. Но! Да, Джозеф улыбался, а не скалился и по большому счету ему было плевать как это выглядело ну и все такое. Он просто не так грузился как раньше.

  Мужчина, опершись спиной о щербатый отвес тюремной стены, ощутил знакомую прохладу. Она плавно, даже нежно прошла от лопаток до крестца и обняла за пояс. Однако то жаркое лето, три года тому назад, он почему-то сразу вспомнил и представил воочию, будто и не было позади него толстой кладки.

  Вопрос. Еще. Снова вопрос. Духота, зал и эти сраные парики и пот, струящийся из-под них. “Вы убили Шелдона Пёрселла?”... Нет, он тогда спросил: “Вы убили Шелдона Пёрселла из этого револьвера?”. Ага, точно, так и спросили. Ему на миг показалось настолько лицемерным все это заседание, что он едва не блевонул! Так просто все было в этой фразе, мол, самое-то главное, из этого ствола стреляли или нет? А что убили человека – ну дык бывает, верно? Черт. Потом вроде спрашивали, сколько всего убил – тоже такое, вот если меньше дюжины, то вроде и не плохой парень, а если больше – ну падаль редкостная! Не-а, ребята, первый кровник навсегда вас меняет, бывает, что кто-то эти изменения принять не может и вовсе. Мысли, тревоги и раскаяния разрывают сознание и терзают бедолагу так усердно, как голодный пес грызет оброненный в пыль мосол. Другие же – наоборот, просто принимают это мироощущение как утреннее озеро принимает в себя человека, захотевшего окунуться еще когда дымка стелется у самой поверхности глади водной. Медленно ли быстро, с брызгами или плавно, словно нож в масло, но озеро поглощает тело, и войти можно лишь единожды, словно навсегда изменившись…

  Джо фыркнул и снова улыбнулся. Воспоминания иногда казались ему забавными. Самым не забавным, что ему пришлось узнать, так это то, что семь лет это охренеть как долго. Что же такое тюрьма? Многие сразу почувствуют на конце языка такие слова как “взаперти”, “решетка”, “несвобода”, да-да, все верно… Но если глубже, если глянуть глазами Джо, того кто там побывал, то можно с уверенностью сказать: тюрьма это самая гнусная иллюзия, какая только есть в мире, тюрьма – сосредоточение амбивалентности. Пройдут сотни лет, и если она останется, то никак не изменится, в этом Джо был уверен на все сто. Но чтобы понять что же в ней такого парадоксального, следует пройти через три пункта, которые врезались в сознание Джонсона. Во-первых, тюрьма это режим. Ну вот ты – Джо, обычный человек, оказываешься в полной власти других людей. Есть, спасть, ходить, говорить – все четко по регламенту, который утвердили и при этом так сильно насрав на твое мнение, насколько это возможно. Плевать, ты должен делать так, иначе получай, мразь!

  Во-вторых, тюрьма это такое место, где ты – и это наверное самое странное ощущение, что испытал Джо – не остаёшься наедине. Спать - вдвоем, отдыхать под присмотром, работать толпой, всегда есть кто-то, который пусть и не смотрит на тебя, но ты его явно ощущаешь рядом. Остаться по настоящему одному – роскошь, и да, Джо конечно слыхал о том, что бывало люди сидели в одиночке и сума сходили от одиночества, но эт тоже перебор. До хруста зубы ломая друг о друга, Джозеф порой вспоминал бескрайнюю степь и солнце в зените, а вокруг… только орел и ветер под его крыльями или с тоской вспоминал ночь, её луну, костер тихо потрескивающий, койота, что глотку надрывает вдали.

  Ну и конечно, в-третьих, тюрьма это неприятное место потому, что это бухта разбитых судеб. Сколько людей тут потеряли свои жизни? Кто-то, быть может, попал сюда еще младшим чем Джо, кто-то гораздо старшим, но каждый кирпич этих стен был пропитан их ощущением безвозвратно потерянных дней. Лет. Их забрали у них, выхватили как ловкий стрелок выхватывает револьвер, фьють – нет пары месяцев, фьють – уже пары лет. И все, тут не скажешь “я все понял, я больше не буду”, о нет, дружок. Тут у тебя забирают одно из самых ценных – время. Его забирают и при тебе же просто выкидывают. Это наверное похоже на то, как у путешественника отбирают флягу с драгоценной водой и просто на его же глазах выливают, тупо в песок. Их не вернуть никогда, вообще, понимаешь?

  Поначалу Джо пребывал в таком… ощущении ожидания. Ну вот его привезли, его камера, так, окей. Столовая, раз в неделю купаться, работать – ага, но это все, как бы так, ну пока что, понимаешь, на первое время, да? Месяц прошел, ты вроде привык, обтерся, завел пару знакомых, огрёб пару раз от охранников, но так, не сильно, жаловаться не на что пока, но все равно, все как в день приезда. В гостях, все еще не веришь до конца, все как будто не с тобой. Сидишь с краю кровати, потому что оно же не твое, а на самом-то деле твое-твое, только ты еще не знаешь об этом, вернее не веришь. Вроде не на долго.
  Сильно было когда прошел год. Неожиданно хлестко. Все еще “на чемоданах”, а потом бац – год прошёл, тю-тю. Да как так, мать его, что, правда? Целый год? ГОД? Сука, да я же только вчера приехал, ну как же так? О да, многие сейчас начнут елозить мол, да херня все это, время наоборот тянется медленно и будут отчасти правы. Вот тут то и открывается вся жуть этой заколдованной страны – тюряги: здесь все белое и черное одновременно. Все, от начала и до конца. Слова – ложь, говорят что друг, а потом пыряют в почку украдкой, в углу темном, потому как продали за “пуд соли”. Поступки – обман, потому что каждый миг ты делаешь вид, маску: ты никогда не должен быть собой, иначе пропал – тебя сожрут как креветку без чешуи, засунут свои грязные ручонки тебе в душу. Вывернут, изгадят и наплюют, всем насрать что тебе больно, тут каждый сам за себя, тут нет приятных джентльменов, увольте-с. Да все, все тут противоречиво, это самый жуткий обман, что, мол, тюрьма это сидеть, нет уж. Время течет медленно, как сопля из носа того выпивохи в углу бара. Он, чтобы не упасть, только и смог что упереться рожей в край стола, так что на щеке завтра будет виднеться багровый рубец от бороды до лба. Медленно текут деньки, ох как медленно, как представить только… Семь. Лет. А кому и больше, десять, пятнадцать, просто жуть, двадцать, да, но потом представляешь, что все ЭТО твоя жизнь. Она проходит только тут, с утра и до вечера, каждый день. И начнут они мелькать, да так быстро, что уши закладывает. Оглянешься – десяток уж пробежал, а ты вроде как только вчера въехал, только спальное получил и с соседом познакомился… Только на краешек кровати присел посидеть, так, на время.
Отдельными пятнами на фоне всего это кошмара были те дни, тьфу, часы, когда приезжала Мари. Ну или письма, тоже супер, на все сто, ага. Но и тут, сука, та же срань – Джо выходил и, видя мать, словно попадал в другой мир, в мир где все хорошо. Можно было для красного словца сказать, что он забывал обо всем на свете, о тюрьме, и эти часы пролетали как один миг. Не, чет сдвинулось в мозгу Джо наверное, потому что в эти моменты он не забывал ни на миг, где он находится. В эти моменты особенно больно и горько было буквально физически ощущать как текут сквозь пальцы, как песок, минуты до того, как ты вернёшься в клетку. Обратно. Джо был, конечно, благодарён ей, что не забыла. Это да, не она была виновата во всем этом, так что к ней вопросов ноль в итоге, только благодарность.
В итоге, когда Итан увидел рожу Джо, то его можно было легко описать как мужчину, вынужденного разменять третий десяток лет в самом ненавистном месте в мире. Исхудавшего крепко, на тюремных харчах не поправишься, да и работа не курорт. Слова выбраться, выйти, побег… о чёрт. На миг у него аж голова закружилась и в глазах поплыло все. Твою ж мать, с трудом “придавливая” эмоции, он тогда внимательно посмотрел на давнего товарища. Джозефу еще почудилось, что он почувствовал ветер на своем лице, но это лишь этот придурок Итан расхохотался ему в лицо. Джо дернул рукой, отгоняя наваждение и без промедления дал согласие на “операцию”.

  Да – буду должен. Да – англичанин так себе кредитор. Но свобода того стоит, уж поверьте. И это не было решением с бухты-барахты, много бессонных ночей Джо провел пялясь в потолок и раздумывая, взвешивая, данное согласие. Особенно мыслей прибавилось, когда Билли Ягер вывалил свою порцию новостей с оружием и побегом… Да что ж они, сговорились что-ли? Хороший этот парень, Ягер, да…
Но как бы ни хотел Джозеф уйти от пути, где он должник чокнутого англичанина, ему не удавалось “стать на путь” товарища немца, с которым они совершат побег… Нет, это глупый риск, примерно такого же сорта, как тот, в который он ввязался с Гарри. Быть “хорошим” парнем, не сдавать парня и верить что они револьвером и шилом проложат дорогу к свободе, казалось полной чушью. И это, еще не говоря о том, что сев на лошадь по ту сторону стен, ты как бы на свободе, да, все супер, но ты по-прежнему прямо возле того места, где тебя подстрелят как сурка за пять секунд. Бежать, чтобы сдохнуть, прям мечта. Но сдать парня придется, хреново конечно, подло, ага, но знаете, что хуже? Пойти на поводу у жалости и сесть задницей на кактус, выкинуть еще четыре года жизни или сдохнуть у ворот этого сраного “Застенка”. Вот что.

  Другой вопрос: что с Гарри? Сантиментов Джо не испытывал, вот поверьте. Ох, батюшки, залезу в задницу с долгами лишь бы вытащить старину Гарри, я ведь виноват в том, что он сел на дольше и пошел паровозом. П-ха! Джо снова улыбнулся, потом даже засмеялся. Что б его, но во главе были совсем другие мысли. Во-первых, если удастся вытащить этого оболтуса, то он станет должником Джо. Конечно, можно было сказать, что Джозеф лишь возвращает должок, ведь это он его сдал тогда, но так думать не хотелось, то было тогда, а свобода вот она, сейчас. Во-вторых, тогда Гарри не “спргынул”, сказал “да” и все – мужик, такого иметь за спиной огромная роскошь сейчас. Ну и в конце концов, работать в паре всегда легче, так что долг отдавать будет проще. Получалось Три Плюса против Одного Жирного, мать его, Минуса.
  Джо хотел на свободу. Больше всего на свете.

  Переживать, страдать, вступать в схватку со своими личными демонами и покоряться им можно всегда. Много времени на это не требуется, да и окружающая действительность не всегда мешает, а, скорее, нередко даже способствует, вынуждая принимать решения, повинуясь не стройной математической концепции анализа ситуации, но сиюминутному порыву – экспромту, вдохновению, отчаянию, наконец. И нередко выясняется, правда, уже постфактум, что кураж или, напротив, обреченность тянут за собой те выборы, которые бы «аналитик», заранее предугадавший ситуацию, никогда бы не совершил. Иногда такое бросание в омут с головой приводит только к новым проблемам, по иногда, когда все уже, кажется, пропало, может вытащить буквально с того света. А логика… А что логика: она слишком часто не учитывает самую сложную, самую изменчивую переменную – человеческий фактор. И со всем этим Кине, чувствовавшей, что она уже танцует на грани в безумном тотендансе, предстояло столкнуться – на сей раз по большей части к радости, чем на горе.
  Хотя горя тоже было изрядно – но тут не в последнюю очередь постаралась сама мисс МакКарти, поступки же других людей повлияли на него постольку поскольку.

  Тем самым анализом всего случившегося, а равно и прогнозированием своих дальнейших действий, авантюристка занялась далеко не сразу: сначала ей понадобилось хоть немного прийти в себя и разложить все по полочкам. В чем-то ее рассуждения повторяли то, что приходило в голову в жалком сарае на окраине города, в чем-то были совершенно новыми. Но и на то, и на другое она теперь смотрела под несколько другим углом – и причиной тому была судьбоносная встреча с человеком, с которым бы они прежде прошли бы мимо друг друга, не задержавшись ни на минуту. Этот человек, хоть и не поколебал внутреннее «я» картежницы столь же сильно, как это сделал Кареглазый, все же оставил за собой гораздо более глубокий след, после которого Кина продолжала пребывать в возбужденном нервном смятении.
  Привычный мир «южной леди» встал с ног на голову, и теперь ей надо было как-то осознать это и научиться жить в новых условиях, сходных по своей внезапности и влиянию с Откровением. Дурное ирландка, как она себя убеждала, еще могла пережить и остаться несломленной: хотя бы за счет гордыни, упрямства и южной привычки не унывать долго, так как занятие это совершенно бесперспективно. Но вот хорошее… Дядюшка Оуэн стал провозвестником нового мира, а случайный знакомый – невольным пророком его, и что теперь со всем этим делать, как подстраиваться под новые реалии, авантюристка не знала.

  А ведь сначала никакой уверенности на благополучный исход не было: девушка не сомневалась, что ее сейчас будут использовать, как приятный перерыв между виски и сигарой. Ну или не очень приятный – кто их, мужчин, знает? Но вот уж то, что будут чувствовать ковбои, желающие любви по-дешевке, ее совершенно не волновало: Кина была сконцентрирована на себе, и только. Ширма ширмой, крепость в осаде крепостью, но от понимания, что эти веселые улыбающиеся парни без задней мысли – потому что все мозги сконцентрировались впереди и в одном месте, ага – сейчас сделают ее падшей женщиной, становилось тошно. Как бы ты не пряталась, какую бы броню отстраненности не носила, сколько бы потом объяснений не придумала, этот факт навек останется с тобой. Это как… метка, как клеймо. Как ожог от окурка на внутренней стороне бедра от сигары – только гораздо более яркий и болезненный. И далеко не факт, что менее заметный, чем напоминание от Кареглазого.
  И если насилие после принудительного опаивания еще можно пережить, то как оправдать, что случится в ближайшие пять минут? Тем, что их было больше, и они могли избить и все равно заставить? И-и-извините! Так могут оправдываться кто угодно, но леди такое говорить невместно, потому что есть что-то важнее, чем целостность красивого личика и отсутствие боли. Избитой и брошенной еще есть шанс подняться и вернуться к прежней жизни, тогда как добровольно вручившая себя в руки мужчин, причем за деньги, ступит на лестницу, которая ведет вниз и только вниз. С нее тоже можно подняться – вот только это будет другая женщина: прежняя будет навек похоронена под гнетом стыда и позора.

  Ковбои шутили, веселились, подначивали – даже готовы были заплатить больше. Они смотрели на нее – и не видели ничего, кроме женского тела. Их не волновал диссонанс, не беспокоило нежелание уличной девки не то, чтобы обслуживать – улыбаться. Похоть застила им глаза, и противостоять этому было нечего. Для того, чтобы идти против течения, нужны силы, а их у проигравшей свою ставку картежницы не было. Оставались только гордость да остатки самоуважения, в которые она куталась, как в обрывки одежды. Ни на слова, ни на эмоции, ни на что не было сил – только лишь на то, что держать спину прямо да не удариться в громкий, заливистый рев. А ведь как хотелось! Как тянуло выплеснуть весь свой страх вместе со слезами. И пускай плач не защитит от насилия, но хотя бы в груди не будет кипеть и клокотать этот обжигающий котел ожидания боли и позора.
  Вот если бы кто-то типа нее попал бы в такую ситуацию и не покорился, став на пути жаждущих низменных удовольствий мужчин стеной сопротивления, если бы кто-то своим достоинством отпугнул их, осознавших, сколь они не правы – о, Кина бы гордилась таким человеком. А вот собой она гордиться не могла, потому что знала, что творилось за фасадом молчания. Знала, о чем она думала, и знала, что даже не леди – просто приличная девушка на такие мысли просто не способна. А, значит…

  Рассказчик, поведавший однажды эту историю, не ошибся, говоря, что в Замке Души мисс МакКарти пребывало немало особ. Это было не раздвоение личности, и не их множественность – помилуй Бог, нет! Просто Кина, как особа любопытствующая и во многом противоречивая, подходила к такой непростой штуке, как жизнь, с разных направлений, рассматривая иногда те или иные события под несколькими углами зрения. А иногда просто было уместно то или иное поведение, не соответствующее привычному. Такая уж вещь – бытие: существованием по шаблонам от него не отделаешься. И, к тому же, положа руку на сердце, Кина не одна такая – кто из нас не состоит из нескольких личностей, мирно уживающихся в одном человеке?
  Рассказчик, помнится, перечислил многих из них – но в то время, когда ковбои предлагали грязнуле-красотуле перестать ломаться, голос взяла та, что предпочитала в этих чертогах души обитать в самой глубине подвала, выходя к остальным только для того, чтобы поделиться «советами» и уговорить владелицу поступить так или иначе. У этой «Кины», если бы кто вздумал ее описать, были очаровательные острые рожки, звонкие копытца и нетерпеливо подрагивающий хвост с кисточкой, и дружбу, если, конечно, это можно назвать дружбой, она водила только с Грешницей, которая в приличном обществе тоже не особо-то часто мелькала.

  Пассаж ее, возникший в мыслях Кины, был абсолютно прост и даже прямолинеен, при этом не лишен некоторой своеобразной логики. Если облечь весь тот сумбур, который проскочил за несколько минут, пока мисс МакКарти, пытаясь прикрыть срам рукой, жалась в углу полутемного сарая, в слова, то вышло бы что-то вроде:
  «А стоит ли ломаться, дорогуша? Подумай сама: так или иначе, а тебя все равно бросят лицом в солому и отымеют. Только, если ты будешь изображать из себя ледышку, тебя изобьют и к тому же не заплатят. И мы умрем здесь, в грязи и сене! Ты умрешь, и больше не будет ни горячей ванной, ни мягких простыней, ни азарта игры, ни мести обидчикам, ни-че-го! Оно те надо?
  Ты же ирландка, Кина! И раз уж ты в тупике, то надо извлечь из ситуации максимум выгоды. Раз все равно тебя сделали шлюшкой, то прими эти правила и сыграй так, чтобы у всех глаза на лоб полезли! У тебя же просто стоит выбор между тем, чтобы получить хоть что-то, или не получить ничего вовсе! А выбираться из этой клоаки надо, как ни крути. Ты же по-прежнему в ней, хоть и смотришь на звезды!
  Ты же итальянка! Ты, может, и не самая опытная, зато горячая и страстная: покажи этим олухам, которые слаще морковки ничего в жизни не ели, что такое настоящая южная женщина! Дай им со всем пылом любовь по-французски, по-итальянски – да по-всякому! Пускай они уходить от тебя будут на широко расставленных ногах и с широкой довольной улыбкой на лице: думаешь, за такое они не отблагодарят тебя денежкой? Еще как расщедрятся, да еще и с приятелями поделятся, какая ты пламенная штучка. А это значит, милая, что ты очень быстро накопишь столь нужных тебе денежек: они же ведь тебе нужны, верно? А потом уедешь отсюда, и вне Эллсворта никто не будет знать, чем ты заработала на билет. Захочешь, продолжишь потом радовать собой мужчин и высасывать их кошелки досуха, нет – твое право.
  Ты же умница! Здесь это так, разминка – а вот в «Куин оф Хартс» ты можешь действительно развернуться. Ты же красотка, и брать будешь наверняка неплохо. И ты знаешь, что
  Говоришь, что ты леди все-таки? Даже не спорю! Только… Подумай, а? В чем долг леди? Разве не делать мир краше? Вот честно, он не станет лучше, если они уйдут, перевозбужденные, предварительно на тебе отыгравшись? Их совесть будет мучать, да и мысли будут только о грехе. Они уже искушены тобой, и будут искушаемы еще долго, если ты будешь упрямиться. А лучший способ побороть искушение – поддаться ему, верно? Ты сделаешь их мир чуточку лучше, если подаришь немного своего тепла: избавишь их от забот, от усталости и напряжения и не дашь согрешить с кем-то еще. Разве не благородно – пожертвовать собой ради них и ради других, тех, к кому они придут вместо тебя? Подумай, мисс МакКарти, достойно ли тебя вот так ныть перед ними, растекаться слезками – они это не оценят. Не мечи бисер перед ними, но шагни навстречу – измени их собой, дай понять, что даже ёрзанье в сарае может оказаться возвышенным.
  Ну же, соглашайся, улыбнись им и взбей так игриво волосы, ножки чуть расставь, чтобы они почти все увидели, но не до конца раскрыли все свои тайны. Предложи им меньше болтать – ну или, напротив, чем-нибудь занять твой очаровательный ротик. Это твой единственный шанс!»

  Это, конечно, был сильный удар, предлагавший самый простой вариант, практически гарантирующий возможность остаться здоровой и даже, возможно, сытой. А уж если стрясти с них деньги за порванные одежды… Зачем было пытаться остаться неприступной? Ради чего?
  И все-таки Кина молчала, сохраняя кажущуюся невозмутимость и прямую спину. Она знала, что ее держит, и не собиралась отказываться от этого якоря: ведь без него мутные порочные воды сорвут ее со стоянки и унесут куда-то в неизвестность, откуда нет возврата. Имя этому якорю было простое – гордость. Хотя, как подозревала авантюристка, это добродетель в ней плотно граничила со смертным грехом – гордыней. Улыбнуться, покориться, признать себя проигравшей, стать, наконец, той, кем хотел бы видеть ее Кареглазый – как с этим можно жить? Как можно дальше уважать себя, если, когда смотришь в зеркало, чувствуешь только брезгливость?
  Возможно, вся беда в том, что ирландка была о себе слишком высокого мнения. Даже сомневаясь, насколько она леди, «мисс» МакКарти не считала для себя уместным отдаваться первым встречным в подворотне, а равно в сарае, не то, что за изначальные полдоллара, но даже и за предлагаемые потом пять полновесных монеток. Да и в принципе за ту сумму, которую могли заплатить эти трое. Вот если бы она сейчас оказалась в просторном номере «Куин оф Хартс», умытая, чистая, благоухающая и немного пьяная, пускай и нищая, как церковная мышь, и за возможность провести с ней ночь предложили долларов триста, а то и пятьсот – тогда бы, возможно, слова Кины-с-рожками упали бы на благодатную почву, и история могла пойти по совершенно пути.
  Но из песни слов не выкинешь.

  Мужчины все больше распалялись, и девушке становилось все страшней. Пока двое все перешучивались, третий стоял в стороне с недовольной миной, и это пугало еще больше: что творится в голове у этого молчуна, какие темные фантазии и желания там гуляют, чем станет их реализация для самой ирландки, лишившейся всех путей к отступлению? От тех, смешливых, хотя бы понятно, чего ожидать! Но выбора уже не было: свои карты она уже кинула на стол, твердо заявив «райз», и пасовать теперь было нельзя; не перед этими – перед самой собой. Ведь нельзя же достойной даме метаться, как уж на сковородке, и ломать свои убеждения об колено просто из-за того, что кто-то сильнее, но при этом слеп, как новорожденный котенок?

  Поддерживая так себя, Кина думала, что хуже уже не будет: что же, реальность доказала ей обратное. Устав от ее молчания, техасцы решились на то, чего она больше всего боялась – посовещавшись коротко, собрались позвать приятелей. И ладно бы просто позвать: ОНИ. СОБИРАЛИСЬ. ОТДАТЬ. ЕЕ. НЕГРУ!!! Вот тогда картежница чуть не сломалась окончательно. Вот уж это точно пережить было нельзя: ни за какой ширмой, ни в какой крепости не укроешься. Это… Это… Это же как с животным! Это же сразу можно ставить на себе крест – никакие оправдания не помогут! И не принесет воздаяния никто – юг далеко, да и там те господа, кто ходили в гражданские патрули, давно сложили головы на войне или лишились всего, что имели, и вынуждены не жить, но выживать.
  Вся кровь отхлынула от лица девушки, ставшей белее мела. Еще чуть-чуть и, казалось, ее хватит удар: глаза расширились, еще пуще скривились губы, дорожки слез стали полноводными реками. Продолжая слабые попытки прикрыться от похотливых взглядов, Кина мелко задрожала, чувствуя, что вот-вот последует «совету» забыть обо всем самоуважении и пасть на дно: только бы не пустили по кругу, да еще и с участием негра! Уж лучше согласиться добровольно, тем более, что парни добрые, и еще готовы дать ей шанс! К тому же, раз не сделали больно до сих пор, может, и потом не обидят?
  Да и подленькая, грязненькая мыслишка тоже заползла: а вдруг понравится? С Деверо она была на седьмом небе от экстаза, с Тийёлем поначалу тоже. В Батон Руже… Там она сама, когда дело дошло до тела, лежала неподвижно, рассуждая все больше о вещах отстраненных и о своем грехопадении. А если все-таки самой проявить инициативу и, в том числе, позаботиться о своем удовольствии самостоятельно? Если убедить мужчин не словами, но действиями, что за нежность и ласку, аккуратность и плавность им воздастся с торицей? Быть может, забыв о том, в каких она стесненных условиях и в каком позорном месте и представив, например, рядом милого Ната, она сама сумеет достаточно распалиться? В конце-то концов, мечталось же не раз согреться в чужом пламени, отпить страсти и жара не только за карточным столом, но и в любви! Пускай и искаженный, как в кривом зеркале, но теперь у нее есть шанс попробовать.
  Искушение? Искушение, да – то самое дьявольское, черное, которое вроде и понимаешь, что отвратительное, но все равно не можешь до конца выкинуть из памяти. Оно живет где-то там, в глубине, и поднимает свою уродливую голову, когда ты чувствуешь слабость. И вот это-то, идущее от тебя самой, не менее опасно, чем-то, что творится снаружи. Перед самой собой спасовать всегда легче: тогда и оправдание найдется, и проблемы покажутся меньше, и, какая-никакая, а вернется уверенность. Вот только это искушение тебя подточит, как вода – камень, и не оставит и следа от прежних идеалов и стремлений, исподволь, шаг за шагом, подменив их на новые. И тогда прежние знакомцы тебя уж не узнают.

  Кина МакКарти не была человеком со стальной волей, не была ни упрямой праведницей, ни искренней фанатичкой. Она уже раз усомнилась в себе – и теперь эта червоточина зияла, как открытая рана. Она не была всесильна, и держалась теперь только на остатках убеждений да собственной слабости.
  Наверное, она бы выбросила белый флаг, если бы не сжавший горло от испуга спазм… и не внезапное выступление сделавшего шаг вперед Молчуна, после которого все изменилось.

  Поначалу никаких оснований предполагать, что ситуация как-то изменится в лучшую сторону, не было: попросил он своих напарников «уйти погулять» - и то уже неплохо, что «клиент» будет всего один, а не трое и не толпа. Наверное. За это бы его следовало поблагодарить, но у и без того перепуганной Кины никаких душевных сил на такую благодарность не оставалось. Да и зачем говорить «спасибо» тому, кто так или иначе столкнет невольно ее в пропасть? Девушка, которую, наконец, выпустили из рук, упала на попу и спиной вперед резво начала отползать, пока не уткнулась в плохо обструганные шершавые доски стены, неприятно царапнувшие спину. По-прежнему молчаливая, она во все глаза наблюдала за перепалкой, понимая, что не сможет ни сбежать, ни противостоять мужчинам. Две бригады осаждающих сейчас уйдут от стен крепости, но и оставшейся достаточно, когда гарнизон слаб и держится только на ничем не обоснованном упрямстве.
  Но Молчун – техасцы его называли Шоном, кажется – вместо того, чтобы продолжить торговаться или приступить к удовлетворению своих незамысловатых желаний, решил сначала поговорить. Доверия, конечно, это не прибавило, и Кина продолжила дичиться, зажимаясь в углу. Единственное, что она сделала – это дерганым движением притянула обрывки платья, прикрыв им грудь и покрытые мурашками плечи: слабая преграда, но лучше, чем вовсе никакой.

  Вжимаясь в стену и подрагивая мелким бесом от холода и нервов, еле прикрыв почти обнаженное тело, Кина тяжелый взгляд к небесам. Но вместо голубой глади с бегущими тучками, вместо яркого солнца над головой по-прежнему был дощатый потолок, сквозь щели которого пролегали золотые дорожки, расчерчивающие яркими узорами утоптанную землю сарайчика и разбросанные тут и там пучки прелой соломы. Одна яркая полоса пролегала по напряженному лицу Шона и мозолистой загорелой руке мужчины, сжимающей папироску.
  От такого зрелища итало-ирландка дернулась, припомнив, как на ней оставляли болезненные метки, требуя унизительного ответа. «Интересно, - подумалось ей, - и этот тоже решит прижечь меня, чтобы покладистее была? Господи, ну за что мне такое наказание-то? Француженку и этому тоже подавай, свет клином на них сошелся… Как они мне надоели, кто бы знал, как мне все это надоело… Боже, как я хочу, чтобы все это прошло, как страшный сон, и я очнулась в таком хорошем, таком уютном и спокойном Эбилине! А этот еще о месте рождения своего распинается… Мне-то какое дело!? Или уходи, или… Или делай, попытайся делать то, за чем явился, только не мучай меня ожиданием!».

  Ожидание для Кины действительно было сродни пытке: одно дело, когда этого требуют карты, и ты просто выжидаешь удобный момент, и совершенно другое – когда от тебя ничего не зависит, и ты лишь подчинена воле обстоятельств. Чтобы пережить это острое, болезненное чувство, нужна добродетель смирения и терпения, но ни тем, ни другим авантюристка в должной мере не обладала. Она могла только нервничать, сидя как на иголках, да крепко сжимать пересохшие, как пустыня, губы, удерживая себя от поспешных слов, действий и громкого истеричного срыва, в котором ты забываешь обо всем, всецело отдаваясь душевным терзаниям.
  Самоуверенная и при этом легкомысленная, ирландка любила, чтобы игра шла по ее правилам, но с приездом в Эллсворт все подобные стремления пошли прахом: став заложницей обстоятельств, она была вынуждена следовать им. Раньше, до всего произошедшего, она бы уверенно заявила, что для того, чтобы выплыть, надо барахтаться и плыть, пускай даже и против течения. Но теперь стало очевидно, что возможности ее ограничены, а слишком резкая игра в жизнь может принести гораздо больше бед, чем безоглядный риск за карточным столом. За какие-то два дня жизнь научила ее молчать, но принимать все происходящее со стоицизмом еще не научилась.
  Но… вопрос был задан нейтрально, двойного дна, по крайней мере, на первый взгляд, не имел, и картежница не выдержала. Отведя взгляд в сторону, она бросила, словно в пустоту, что действительно является уроженкой Луизианы, но к подданным Наполеона III никакого отношения не имеет. Представилась – скорее по вбитому насмерть приличию, чем от желания, чтобы он знал ее имя. Ковбой представился в ответ.

  А потом… Чтобы взрослый крепкий мужчина, пришедший к ней в компании парней, решивших снять шлюху, зарыдал у нее на плече? Это было как шок, как револьверный выстрел в голову, как лошадь, внезапно заговорившая с седоком? Несколько секунд ирландка, сама плачущая, прищурившись, смотрела на Шона, не имея ни малейшего понимания, что происходит, и не представляя даже, что вызвало такую бурю чувств. Она даже покачала головой в недоумении, словно надеялась, что все это только видение, которое сейчас развеется, и мир вернется пускай в злую и жестокую, но привычную и предсказуемую колею. Слезы мужчины выбили у нее землю из-под ног, и теперь она никак не могла обрести опору, не смея даже предполагать, что будет дальше.
  Непредсказуемая неизвестность оказалась ничуть не менее пугающей, чем обреченное ожидание.

  А потом он начал делиться наболевшем. Почему именно сейчас, почему именно с ней – Кина не понимала, да и не до понимания сейчас было. Ее нельзя было назвать излишне сострадательной или милосердной: той, кто обчищает людей в карты, подобные черты не к лицу, равно как и шпионке, пускай и любительнице. И все же плачущий мужчина, изливающий ей душу, мужчина, у которого наболело настолько, что он не смог сдержаться и выплеснул все свои боль и непонимание на незнакомку, не мог оставить Кину равнодушной. Ну не могла она спокойно сидеть и смотреть, слушать и сохранять олимпийское спокойствие! Кем бы она была, если бы оказалась такой черствой, как вашингтонский банкир?
  Много времени на то, чтобы девушка сама перестала плакать – не потребовалось: слезы высохли, словно четырехлистный клевер к глазам приложили. Чуть помявшись, Кина неуверенно коснулась плеча Шона, и тут же одернула руку: а ну как тот поймет все не так? Убедившись, что подозрения так и остались домыслами, девушка осторожно начала гладить того по плечу:
  - Чу-чу-чу… Может, передумает, может, не отошла еще от обиды? Или не верит, что после такого ее жизнь вернется в прежнее русло? Чу-чу-чу… Поверить не хочет, что ее примут в общество, не унижая, да и вообще – примут. А может, - Кина замялась, плечами передернула, и не закончила мысли, понимая, что идущие от бездны в душе слова о том, как притягательно падение, вряд ли утешат ковбоя. – А может, - закончила мягко она, - нужны не твои слова, но человека, который станет для нее дороже всех, и ради которого она оставит это предосудительное ремесло. Чу-чу-чу… Ты поступил так, как было правильно, и не вини себя за то, как все вышло…

  Ирландка старалась утешить парня, но нет-нет, а перекладывала беду то Шона, то его сестры на себя. Осталась бы она шлюхой, если бы появился шанс все исправить? Ни за что на свете! Сказала бы нет брату, пришедшему помочь? Память услужливо подбросила искаженное от боли лицо Марко, и Кина сглотнула, сдерживая горький стон: это было вынужденно, но, если бы брат был хорошим и добрым, она бы не заставила его так плакать. Ранить сердце семье – что может быть хуже? Она и сама наверняка причинила родным немало горестей, сбежав, а потом не посылая ни строчки, но у нее на то были причины – она опасалась за свою жизнь и за то, что близких могут наказать за связь со шпионкой!
  А поверила бы она в то, что на ней нет вины за то, что протянутую руку помощи не приняли, или бы, как этот бедняга, тоже бы винила себя. Уговаривать она его уговаривала, но верила ли в сказанное сама? Нет. Все-таки нет. Не бывает безвыходных ситуаций – бывают неубедительные слова и слишком мало приложенных усилий. Шон, может, и вправду сделал все, что мог – он парень простой, безыскусный, но она сама, образованная, не глупая, опытная, просто не имела бы права заявить, что ее не послушали – отказ был бы только ее виной, только результатом ее ошибок, и никак иначе.
  Мы сами выбираем пути, сами идем по ним, сами строим себя из того, что дает нам жизнь. И сами отвечаем за все ошибки: игры не с теми людьми, одиночество, решение конфликта убийством. И за невозможность помочь кому-то, кто не может помочь себе сам – тоже. Легко винить другого, легко говорить о силе жизненных обстоятельств: куда сложнее признать свою неправоту. Но только такое признание – первый шаг на пути к исправлению и развитию. И в этом внутренняя сущность хорошего человека – не статика, но динамика, развитие и самосовершенствование. Путь к Богу, если говорить по-церковному, пускай тернистый и непростой.
  Вот только не ото всех грехов можно отказаться с легкостью…

  Шон с яростью швырнул бутылку об стену, и продолжил заливаться горькими слезами. Это было страшновато: а ну как он распалит в себе ярость и решит выместить ее сначала на стенке, а потом и на той, кто стала невольной свидетельницей его слабости? Кина решила не рисковать, и бросив короткое: «я сейчас», постаралась хоть как-то одеться – и просто самой было некомфортно сидеть полуголой, и не хотелось все отморозить – итак ночевка в сарае могла привести к пренеприятным последствиям: помимо того, что был немалый шанс заработать энфлюэнцу, можно было отморозить все по женской части и навсегда лишиться даже шанса все исправить, начав спокойную семейную жизнь с любимым человеком и, чем черт не шутит, с детьми. Не сегодня и не завтра, ясное дело, и даже, наверное, не через пару лет, хотя сердцу, встреть она снова Ната или кого-то, похожего на него, приказать было бы сложно – по лет через пять, может быть, семь… Это уж как карта ляжет, к чему гадать? Ведь не до старости ей ездить по городам и городишкам, обыгрывая в карты простофиль и рискуя собой? Когда-то все равно придется остепениться! Ну, наверное.
  Так далеко и подробно Кина не загадывала, предпочитая здесь и сейчас туманным перспективам, но общее представление о том, как ей хотелось бы провести жизнь, она имела. Правда, не забывая о том, что тот, кто хочет рассмешить Бога, может поделиться своими планами. Но все равно – получать к вороху проблем еще и болезни она, понятное дело, ни в коей мере не желала.

  Ковбой замолчал, продолжая всхлипывать, и девушка села рядом с ним, обняв ноги и уткнувшись носом в колени. Какое-то время они вместе молчали, и ирландке начало казаться, что за этой тишиной скрыто нечто большее, чем отсутствие слов: некое единение общей бедой, пускай и вызванной разными причинами. Ведь у нее самой все было хоть и не так, но с тем же результатом – с той лишь разницей, что сама картежница с радостью бы оставила такое существование, успевшее за два дня ей опостылеть донельзя.
  Эти общность, желание самой выговориться, и попытка отвлечь мужчину от грустных развлечений и побудили ее к ответу. Вначале тон Кины был сухим и надтреснутым, безэмоциональным и холодным – так было проще отгородиться от собственной боли; но вскоре чувства, теснящиеся в груди, добавили словам пылкости, а лицу – несчастное выражение, словно у человека с больным зубом.
  - Понимаю… Не до конца – но понимаю. Вот уже второй день как меня бросило на дно, и никакого желания оставаться здесь нет. А ведь я даже представить себе не могла, что все так обернется. Я ехала из Канзас Сити в Денвер, и решила остановиться здесь, в гостинице заночевать на мягких простынях. А тут узнала, что внизу играют в карты по-крупному. А я… Я считаю себя не самым плохим игроком, и решила, что это будет приемлемым времяпрепровождением. Двое сами ушли, остались двое. Подозрительные типы – но, думала я, джентльмены. А что мне может угрожать, я же девушка… Как же!
  Сначала они меня спровоцировали, шулером обозвав, потом напоили насильно – ур-роды… А я не запойный пьяница, чтобы полбутылки бурбона без последствий пережить. Оттащили меня в номер – заботились, дескать. А там… - авантюристка снова сглотнула ком, чувствуя, как подступают к глазам слезы, и вновь воздела очи горе, стараясь сдержаться, - плохо мне там было, а я даже воспротивиться не могла, хотя, будь не опоена насильно, скорее бы умерла, чем позволила бы им так себя вести.
  Они, - не удержавшись, девушка всхлипнула, сжав через сорочку крест, - решили поиграться со мной… Со мной! Негодяи ненормальные… Ты представляешь! Окурки об меня жгли, издевались, слова разные говорить заставляли, больно делая, из… Плохо мне сделали, - Кина закусила нижнюю губу и спрятала лицо в коленях, бубня оттуда, - а потом, чтобы окончательно растоптать, обокрали и испортили всю одежду и номер изломали. Владелец гостиницы как увидел это, не поверил мне и вышвырнула на улицу. И вот теперь я в чужом городе, без денег и почти без одежды, и не знаю, как мне выбраться отсюда…
  А ведь я им зла не делала, видит Бог! – где-то внутри екнуло напоминание о выстреле в Кареглазого, вызвав одновременно досаду от неудачи и понимание того, что формальный повод у изуверов был, – Это не месть была никакая, не воздаяние, а просто… просто… Просто желание унизить, потому что они сильнее, а я – слабая девушка. И теперь, - раздался громкий всхлип, - ни одна живая душа мне не верит, потому что верят своим глазам. А ведь я, если бы была падшей, просто пошла бы в бордель – я же не страхолюдина какая-нибудь, чтоб на улице мыкаться! Но я все же воспитана иначе, и не могу себе позволить так унизиться… Думала, что надо хотя бы к кому-то на честную работу попроситься, на одежду приличную, - дернулось плечико, - да дорогу до дома, где деньги есть, заработать – а как иначе-то? А тут вы… Они, в смысле. Думала все, пропала я, сделают со мной то, что хотят, и я вовек не отмоюсь. И молчала поэтому – словам не поверят, так хоть уйдут, может, устав склонять меня к блуду.
  Вот такие дела вот…

  Кина не знала, на что рассчитывала, говоря все это – слова сами просились наружу. И все же недоверие в голосе Шона, поинтересовавшегося, правда ли все рассказанное, почему-то сильно ее ранило. Она ему душу в ответ открыла – а он, как Фома, не верит ни слову. А значит… Не такой же ли он, как и все, просто чуть более внимательный и чуткий? Да, наверное. Будь у него другая жизнь, светлее и чище, он бы поверил, но ковбой наверняка видел столько грязи, что теперь просто запер сердце на замок, убедив себя, что чистоты в этом мире не осталось, а то, что выглядит дурным, дурным и является по сути своей. Вот и теперь – сердце ему говорит одно, а разум другое. И послушается он наверняка второй голос, потому что от первого может стать слишком плохо. Наивные долго не живут – это картежнице было понятно, как божий день.
  А если не поверит, то… Тут Кина похолодела: «Mamma mia! Он же решит, что он ко мне со всей душой, а я вру в глаза, напрашиваюсь на заботу и опеку! О, Мадонна! Вон как кулак сжал. Ударит сейчас, как пить дать ударит, и все, убьет на месте, а не убьет, так искалечит. О-ох, за что же мне такие испытания! Врать не могу, за правду сейчас пострадаю… Настаивает вон на ответе, давит… Ой что щас буде-ет, Киночка!», - девушка вжала голову в плечи, практически ощущая на загривке тяжелую длань Шона. Может, ну ее, эту правду?».

  Страх быть избитой снова привлек «Кину-с-рожками». Наверное, если бы те мысли, что проносились в голове мисс МакКарти, можно было бы представить в виде образов, то ее самый порочный двойник, одетая в одно неглиже, наверное, сейчас бы подкралась сзади и, обняв «хозяйку», начала мурлыкать негромко, иногда прикусывая в порыве чувств ушко. Нервный хвостик тоже наверняка бы не остался без дела, пытаясь осторожными касаниями вызвать у девушки желание, забыв обо всем, нырнуть в море наслаждения и страсти. Ласково поглаживая то плечи, то талию, то сжимая грудь, персонификация внутренних демонов Кины, демонов, что живут в каждом из нас, ласково посоветовала отступиться и признаться в чем угодно – иначе же смерть или такие травмы, что лучше умереть на месте!
  А смысл сопротивляться? Техасцы ушли – так придут другие, не сегодня, так завтра: вечно же скрываться не получится. Шон ей не поверил – не поверят и другие: а с чего бы, где доказательства, что все сказанное истинно? Даже если он сдержится и не ударит, что вряд ли, даже если уйдет, не притронувшись из-за нахлынувшего чувства брезгливости, то на его месте все одно окажется тот, кому будет плевать и на истории, и на грязность, и на то, что девушка будет лежать колодой под ним. А найти работу здесь будет непросто – как много людей готово принять шлюшку-побирушку и дать ей крышу над головой и одежду, не боясь, что она их обворует? Да и многим ли в таком городе, как Эллсворт, нужна домашняя прислуга? Вряд ли здесь много обеспеченных дам – а если даже найдется мужчина, готовый нанять работницу, где гарантия, что он спустя пару дней не залезет под юбку, предупредив, что слово «нет» будет равносильно выкидыванию на улицу?
  Зачем суетиться, дергаться, пытаться отсрочить неизбежное? Чему быть, того не миновать, так не лучше ли не ждать, пока объявится новый Кареглазый, а сдаться этому хорошему парню: чай, памятуя о своей сестрице-блуднице, они тебя не обидит! А если будешь ласковой и старательной, так и вовсе растает! Вверх и вниз, подалась и отстранилась, прильнула на миг и вздохнула прерывисто, картечью из глаз жахнула наповал – и все хорошо. И, главное, ни-кто и ни-че-го не узнает!
  Просто? Просто. Не зря слова страдание и страсть так созвучны, так не лучше ли выбрать то, которое наименее опасно?

  И Кина не стала молчать, как того просили ее внутренние демоны, и сделала свой выбор. Выбор стоять на правде до конца. Выпалила «Да, это – чистая правда, мистер Пирс. Все. До последнего слова», - и зажмурила глаза, ожидая удара. Удара, которого не последовало.

  Как и прежде, девушка затруднилась бы ответить на вопрос, почему так упорно стояла на своей позиции, готовая даже рискнуть здоровьем и даже жизнью, лишь бы еще больше не опозориться, пускай и перед самой собой. Что бы ей не шептали на ухо, как бы это заманчиво не звучало, сколь бы не было просто выбрать лестницу вниз, а не наверх, Кина не собиралась сдаваться. Может, она и не леди, а лишь ее тень, но и не проститутка. Больно будет или нет, но она больше не позволит себя никому втаптывать в грязь – ни Кареглазому, ни этому хорошему парню, в общем-то, так похожему на молодого бычка. Лонгхорн или нет, она будет для него матадором, и не даст поднять себя на рога… или, вернее, рог.
  - Правда, - повторила она. И посмотрела глаза в глаза, уже не чего не ожидая, ни хорошего, ни плохого. «Делай, что должно, и будь, что будет» - древние мудрости же не ошибаются, не так ли?

  А удара не последовало. Шон Пирс, простой ковбой безо всяких латинских мудростей и богатого образования, понял все так, как оно есть на самом деле. Оказался зрячим в стране слепых – и извинился. Именно этим он и перевернул с ног на голову весь мир Кины МакКарти, отчаявшейся уже достучаться до людей.
  Многие видели веселую Кину, сдержанную, задумчивую, собранную, ироничную, задумчивую. Были и те, кто видел ее плачущей, слабой, опустившей руки. Кто-то видел ее истово молящейся, кто-то – обуреваемой унынием, иные – полыхающей гневом, видели ее и перепуганной. Но растерянной, непонимающей, как такое возможно, потерявшей дар речи раньше она была только на полыхающей «Султанше» - но там это было приправлено страхом, смешанным с апокалиптическим присутствием. Теперь здесь, в чужом сарае, на прелой соломе, полуголая, рядом с незнакомым мужчиной, она испытала почти тоже самое: только непонимание это было не смерти подобно, но воскрешению.

  И как теперь реагировать, Кина не представляла, застыв в прострации и отвечая односложно только на те вопросы, что были обращены непосредственно к ней. Вот что сказать теперь? Поблагодарить сухо? На шею броситься, слезами заливая? Недовольно проворчать, почему так долго? Рявкнуть, что с леди так себя не ведут? Улыбнуться поддерживающе? Книксен сделать, наплевав на неподобающий вид? Или просто руку пожать и проникновенно посмотреть?
  Ни на что она не решилась. После слов Шона как гора с плеч свалилась, а следом за тем мужчина развил бешеную инициативу, и было уже не до рассуждений и не до ковыряния в себе. "Я подумаю об это завтра" - примерно так можно было сформулировать мысли ирландки: уж больно быстро все завертелось.

  Шон не просто поверил - он, как и подобает приличному джентльмену, даже если он ни разу джентльменом не считается, решил приложить все усилия, чтобы помочь той, кого он считал леди. Прикрыл своим пиджаком почти что наготу девушки, перенес на руках через грязь - Кину никогда раньше прилюдно на руках не носили, и ощущение это было незабываемое. Как будто она не просто достойная дама, но всамомделешняя графиня, которую спасает ее верный рыцарь. А он и вправду защищал ее: от чужих взглядов, от грязи, от насмешек уродца, словно вчера выползшего из зловонной канавы, где он раньше всю жизнь обретался, и где, не приди «кавалерия», могла встретить свой конец «графиня».
  Теперь можно было бы расслабиться, если бы не опасение, что все хорошее может слишком быстро закончиться, да промелькнувшая подленькая мыслишка, не обманывает ли она парня невольно: не будучи леди, или, как минимум, будучи не до конца леди, она своей историей вынудила Шона обращаться с ней, как с достойной дамой. Правильно ли это, или она должна была испить чашу скорби до конца, полагаясь только на свои силы? Или, может, дело не в ней и в ее словах, а в сердце этого простого парня, и он ровно также бы помог любой попавшей в беду девушке просто потому, что так правильно?
  Стоя за спиной мужчины, ирландка целиком и полностью доверилась ему, препоручив ковбою разбираться со всем самостоятельно: в конце концов, у того был какой-то план, так что ему и флаг в руки. К тому же, чего греха таить, где-то на краю сознания авантюристка ощущала, что это приятно – довериться кому-то, укрыться за его надежной спиной и переложить все свои проблемы на чужие плечи. Тем более, когда этот «кто-то» действует не из-под палки, а по зову сердца: вдвойне приятно, что в наш просвещенный девятнадцатый век, век победившего материализма и рациональности, благородные душой люди остались не только среди южных джентльменов, для которых такое поведение норма, но и среди тех, от кого подобных поступков не ждешь.

  Идеи у Шона и вправду были – и оставалось только поражаться, с какой напористостью он их претворял в жизнь. Деньги, недовольство, возражения – все это было подобно хилым оградкам из веточек, которые стояли на пути увидевшего красную тряпку быка. А уж когда хозяин вякнул о том, что он пришел со шлюхой… От громогласного гарканья ковбоя Кина сама прижухла, радуясь, что на нее так никогда не орали.
  Вот только стоящий за стойкой негодяй ничего подобного не чувствовал: гнилая душа, оно и ясно. Вместо этого он позвал охранника, хотя, может, тот и сам выполз на шум. Кина посмотрела на возвышающегося на Шоном громилу, оценила размеры кулачищ, похожих на два кузнечных молота, прикинула, какой у него может быть крепкий череп, потому что мозгов в голове было явно немного, и пришла к выводу, что бритый очень опасен: не так, как Кареглазый, походящий скорее на затаившегося каймана, а как озверевший кабан – благо, поросячьи глазки имелись в наличии.
  А вот ее защитнику было хоть бы хны: парень, не чинясь, предложил бугаю определить, кто имеет право остаться под крышей, на кулаках. И тогда Кине снова стало страшно – не за себя, за парня. Она-то что – вернется к тем проблемам, в которые была утоплена еще четверть часа назад, а вот Шону придется нелегко после того, как по нему отходят такими орудиями убийства, как кулаки лысого. Как можно противостоять такому здоровяку, ирландка просто не представляла, и уже практически вживую видела, как в гостинице разворачивается полотно картины «Царь Ирод убивает младенцев», где в роли младенца выступал ее спаситель, а в роли царя – ломоносый баран. И чем закончится, тоже представляла – ничем хорошим.

  Но пасовать горячая дочь итальянца и внучка ирландца не собиралась – это было против всех ее правил. Пускай драться для леди невместно, пускай даже дедушка, научивший ее жизни, ничего подобного не показывал – это не повод бросать своего рыцаря в беде. Пускай нет никаких подручных средств, пускай нет умения: их заменит пыл сердца и уверенность в своей правоте. Даст Бог – гигант отвлечется на Шона, а она успеет ударить его по тестикулам, где, вроде как, у мужчин самое уязвимое место. А если подойдет хозяин, то можно, завопив, подобно bean sídhe, кинуться на него ведьмой и, хотя бы, расцарапать этому хорьку лицо так, чтобы память навек осталась.
  «Ну, изобьют нас двоих тогда, - зло думала ирландка, - ну выкинут в уже знакомую мне грязь – переживем. Я – не одна, мы вместе, и вместе справимся. Товарищи Шону наверняка помогут, или, по крайней мере, не оставят. А значит, его и подлатают, и с собой возьмут. А он уж наверняка добьется, чтобы я поехала с ним. Да хоть куда, только прочь из Эллсворта. Ну, стану я ковбоем… ковгерлом? – перетерплю уж как-нибудь. На дедушку готовила – поготовлю на ораву мужиков, чего уж. Обстирывать буду, не без этого. В седле я худо-бедно держаться умею, так что обузой не стану… А что уж там дальше, видно будет – Бог и Дева Мария не оставят свою дщерь в беде. Может, отработаю, может, займу и отыграю – разберемся.
  А пока… Пока надо стоять за того, кто мне поверил, кто не испугался кабана этого. Кто нес меня на руках через всю эту паршивую дырень, наконец! Ну уж нет, я не позволю Шону оставаться в одиночестве. За добро воздавай добром – на том и стоит свет. Леди я, не леди – к дьяволу под юбку все это. Я должна помочь – это единственно правильно и истинно, не будь я Киной МакКарти… Камиллой д’Арбуццо!
  Но для начала… Пускай мужчина начнет, а я присоединюсь, когда потребуется».

  Как оказалось, не потребовалось: все было, как в картах – решимость одних заставила спасовать других, пускай даже с лучшими картами. Хозяин отеля сдался первым, тем самым сохранив свою рожу для того, чтобы она и впредь бесила остальных постояльцев. Кина, обозрев несостоявшееся поле боя взглядом полководца, узнавшего, что противник недавно ретировался, негромко фыркнула: райз и еще раз райз, только это и принесет успех! А поражения… Что же, и их можно пережить, если не выбрасывать белый флаг перед новыми неурядицами.
  От предвкушения теплой ванной и горячего кофе душа Кины пела, словно в небесном хорале. Скоро ее мытарства закончатся, к тому же Шон – о, слава Богу и рассудительности ее спасителя! – потребовал купить ей одежду. Пускай простую – картежница сейчас была согласна на все, лишь бы прикрыться и не выглядеть больше блудницей… вавилонской, вспоминая, как детки-соленые конфетки цитировали местного падре. Кажется, на этом злоключения, если не все, то самые тяжкие, закончились, и можно было на какое-то время отрешиться от проблем и просто дать себе чуть-чуть расслабиться. Потом будет и анализ, и суета, и молитва, и нервное хождение по номеру из угла в угол, а пока что для начала надо почувствовать себя человеком, а не ползающей в канаве мокрицей.

  Нежась в ванной и чувствуя, как теплая вода смывает с грязью и усталость, и слабость, Кина довольно щурилась, чувствуя себя совершенно умиротворенной. Теперь, после лишений, все ощущалось вдвойне и втройне острее: кофе был крепче, вода – приятнее, а сам простенький номер – приличнее. Опасливое, подрагивающее уныние растворялось, сменяясь прежней любовью к жизни. Даже она сама становилась лучше и чище душой, и только Шон Пирс оставался неизменным – не потому, что был все тем же парнем-просто-парнем, а потому, что выше расти было просто некуда.
  Разбирая спутанные колтунистые волосы, ставшие из неприятно-грязных прежними – темно-каштановыми с медным отблеском, мисс МакКарти рассказала без утайки о своих обидчиках. От Шона она ничего не скрывала, и уже даже не стеснялась – это было фарисейством, хотя старалась излишне и не напрягать молодого здорового мужчину видом женского тела, которое, если верить словам Лэроу и личным наблюдениям самой Кины, весьма привлекало сильный пол. Говорила она это без задней мысли – слишком велики оказались умиротворенность и наслаждение от ощущения себя чистой.

  Оставленные «в долг» доллары Кину не задели, а расческу она приняла с поклоном и словами благодарности. Но вот отпускать своего защитника под пули двух ублюдков… нет, на это она была не готова. Слишком велики риски – все равно, что посадить новичка играть с прожженными шулерами. Да и ставкой будут не деньги, а жизнь. Вот только когда честный мужчина принял решение, кажущееся ему единственно правильным и достойным – черта с два ты его остановишь или заставишь передумать. Она пыталась, пыталась как могла, и даже в какой-то момент поверила, что у нее все получится, но… Шон ушел, оставив ее в одиночестве, и еще долго в памяти Кины, продолжавшей сжимать в руках расческу ковбоя, отдавался стук спускающихся по лестнице каблуков, а на щеке горел прощальный поцелуй.

  Задумчивая и неподвижная, картежница не сдвинулась с места до тех пор, пока вода вовсе не остыла. Лишь тогда, поднявшись, она прошлепала босыми ногами к зеркалу и, подняв взгляд исподлобья, долго изучала и опущенную голову, и поникшие плечи, и синяки от чужих пальцев на теле – одни уже начавшие желтеть, другие совсем свежие. Вздохнув, девушка покачала головой:
  - Эх, Кина-Кина…
  Так и не найдясь, что сказать, она опустилась на стул и принялась медленно и плавно расчесывать волосы, глядя на свое печальное отражение. Против обыкновения, она ничего не пела и даже не мурлыкала тот или иной мотивчик – на душе ее скребли кошки. Будущее, хоть и став чуть более светлым – словно солнце взошло после долгой безлунной ночи – оставалось безрадостным, перспективы были туманными, а тот единственный, кто ей поверил, уехал в неизвестность мстить за нее.
  Приведя себя в порядок и примерив принесенные прислугой одежды, так и ни разу не улыбнувшаяся за это время ирландка легла в постель: от пережитого вновь навалилась давящая, тяжелая усталость, камнем давящая на веки. Девушка надеялась, что она, чуть полежав, придет в себя, или, на крайний случай, поспит пару часов, после чего вернется прежняя бодрость. Смежив веки, она, вымотанная от треволнений прошедших дней, мигом провалилась в густой вязкий омут сна без сновидений, и распахнула глаза только тогда, когда на лице уже вовсю играли яркие золотые лучики не по-осеннему яркого солнца.

  Проснулась она, чувствуя себя бодрой и совершенно отдохнувшей, благо кошмары, возвращения которых следовало ожидать в отсутствие лауданума, тоже, по-видимому, испугались решительности Шона и решили пока не беспокоить хозяйку. Потребовав завтрак и быстро умяв его, хоть и без аппетита, но зато до последней крошки – у Оуэна было вкуснее! – картежница уселась в кресло, завернувшись в одеяло, занавесила тяжелые шторы, окончательно отгородившись от уличного света, и долго смотрела перед собой, иногда прихлебывая кофе.
  Как на зло, хотелось курить – но на это лишних денег не было. Хотелось выпить, чтобы успокоить нервы – но вместе с тем алкоголь и отвращал: сразу вспоминались Кареглазый, вливающий ей бурбон в горло, и Шон, злобно бьющий бутылку, «от которой все беды». Оставалось довольствоваться тем, что имеется, и с тоской вспоминать тот крепкий кофе, от которого в голове воцарялась кристальная яркость мыслей, а в организме пробуждалась бодрость.
  А еще – размышлять, размышлять, размышлять, размышлять.
  Обо всем и сразу. И, вместе с тем, ни о чем конкретном.
  Хотя нет – была одна постоянная мысль.
  Не самая лучшая, если смотреть через призму морали.

  О чем бы она не рассуждала, Кина постоянно возвращалась к тому, что жаждала отмщения. Она хотела смерти для Кареглазого и его партнера – и эта мысль отравляла. Раз за разом она представляла, как Шон, предпочтя топор револьверу, вспарывает брюхо Джетро и разбивает череп Кареглазику, и как те долго и мучительно подыхают. Это успокаивало. Но и пугало тоже.
  Даже самый добрый и снисходительный священник вряд ли бы назвал Кину доброй католичкой, да и она сама считала также. Слишком редко она ходила в церковь, слишком уж от случая к случаю молилась, и даже на исповеди не могла сказать всю правду. А уж грехов за ней было… В Геенне Огненной ее, наверное, давно заждались с персональным котлом, а то и с предложением пополнить ряды рогатой братии. Есть семь смертных грехов – и все она опробовала.
  Гордыня. Самый страшный из всех. Разве не считала она себя леди, таковой не являясь? Разве не ставила себя выше всех остальных, почитая себя и умной, и красивой, и удачливой? Все было.
  Жадность. Алчность. Заповедь «не укради». Разве не воровство ее игра, когда она садится за стол, заранее зная, что будет разорять других, потому что умелее их? И, если этого недостаточно, то как назвать деньги, которые она украла у Лэроу?
  Гнев. Заповедь «не убий». Марко – и больше добавлять нечего. И оправданий тут быть не может.
  Зависть. Разве не хотела она жить так, как живут леди высшего круга? Наверняка это именно зависть, просто не столь явно проявляющаяся.
  Прелюбодеяние. Даже если не вспоминать о любимом Нате, можно вспомнить Батон Руж и указать ладонью на грешницу с птичьим прозвищем – и все станет ясно.
  Обжорство? В меньшей степени, но вкусно поесть и выпить она любит, а значит, грешна и в этом.
  Уныние? Достаточно вспомнить день позавчерашний, и все станет ясно.

  Может, стоило смиренно сносить все тяготы и быть милосердной к изуверам? Понять их и простить, как и положено доброй христианке? Положа руку на сердце, понять, хоть и не без труда, Кина могла. Но вот оправдать и простить… Это было выше ее сил. Да и не факт, что такой поступок был бы добродетелен. Разве «Каменная стена» Джексон не был образцом христианина? О, он был христианнейшим из генералов, хоть и кальвинистом! Но Господь его был словно ветхозаветный: строгий, суровый, к слабостям нетерпимый. Он не требовал щадить дурных людей и помогал тому, кто борется за правое дело – и разве Джексон с его помощью не громил янки? Не-ет, мягкость к тем, кто ее не засуживает, уже сама по себе грешна.
  Почему? Все просто: тот, кто множит зло, и остается безнаказанным, творит еще больше зла, а тот, кто ему не препятствует и подставляет левую щеку, этому злу потворствует. Если зло малое, вроде пьянства да азартных игр – это еще не страшно, но если дело доходит до того, что творили парочка-два-подарочка… Тут само добродетельное смирение станет грехом.

  Вскочив со своего места, Кина пала на колени, сжав в ладошке крест, и начала молиться: сначала по канону, как то подобает, а потом вовсе сорвавшись на простые слова. Она просила за себя, многогрешную, за Ната и за Оуэна, за мистера Биклза и за Найджела, за покойного Чарли и за Майка, за свою семью и за Лежонов. За добрых ирландских парней и за тех, кто в ее обществе пытался поднять голову и распрямить плечи.
  И за Шона она молилась.
  Истово, словно одержимая, она заклинала, чтобы хороший парень Шон Пирс… не нашел ее обидчиков! Дурные люди, конечно, должны понести воздаяние, но если ценой тому станет гибель такого честного, такого порядочного человека – к дьяволу такое общение! Он хотел попробовать – пускай, но за то, что ничего не вышло, его никто не осудит. Только бы он вернулся живым и здоровым! Только бы вернулся… Пускай даже те двое выживут – главное, чтобы из-за нее не погиб один из тех немногих, кто не стал черствым и ожесточившимся! Это не та цена, которую она готова заплатить ради удовлетворения своей гордыни – расплаты виновных.
  Долго еще в полутьме старинная латынь путалась с английским и итальянским, долго в неверном свете виднелась склонившая голову простоволосая девушка в белой сорочке, стоящая на коленях и никак не не могущая окончить долгую, как ночь в прерии, молитву...

  Почти весь следующий день мисс МакКарти то отдыхала, глядя в потолок, то бесцельно слонялась по номеру. Выходить на улицу не было ни желания, ни необходимости, к тому же никто не мог дать гарантии, что она не встретится с давешними техасцами, а те не решат продолжить начатое. Только к вечеру, когда ржавый диск солнца пополз вниз, она обрела некое подобие гармонии, так что и мысли стали умиротворенными, сместившись с Бога, в котором нередко ищут опоры страждущие, к прежней теме: себе любимой. Или, вернее, тому, кем же она являлась на самом деле. Вопрос этот был подобен занозе, и избавиться от него было не так уж просто. Да и ответ найти было столь же сложно, как вытащить застрявшую между лопаток щепку.
  К тому времени, как ночь перевалила за середину, а луна снова спряталась за тучами, Кина было вынуждена признаться себе, что леди в полной мере этого слова она не является – так, лишь тень того, кем дóлжно было бы стать. Осознавать это было горько, но было и утешение: совсем уж пропащей она не является, раз уж чистое сердце Шона – о, Мадонна, как же он сейчас? – откликнулась на ее зов.

  Да и майор Деверо не полюбил бы ее, если бы она была недостойной. Конечно, с того времени многое изменилось, и она стала из Милли Тийёль Киной МакКарти, но ведь то, что было в ней заложено изначально, осталось! Да и не столь хуже она стала с тех времен, когда жадно целовала губы Натаниэля! Нет, такой человек, как Деверо, не полюбил бы всем сердцем грешницу.
  К слову сказать, в гибель Ната девушка просто не поверила. Вернее как – поверила, но старательно гнала от себя эти мысли, убеждая себя, что Мишель придумал смерть Майора в своих целях, а то и попросту соврал. Не такой человек Деверо, чтобы так просто позволить себя прикончить: он наверняка бежал из тюрьмы, обманув охрану, и уплыл куда-нибудь в Аргентину, а потом, когда война закончилась, не вернулся в державу наглых победителей. А, может, и вернулся, и теперь ищет ее! К тому же шпионов такого уровня, как Нат, так просто не казнят: это же несусветная глупость! Его наверняка обменяли на пленного янки, и все: раз обмены солдатами шли постоянно, почему бы не меняться разведчиками в тылу, тем паче что раскрытые они бесполезны! А о смерти все просто выдумали для общественности, да-да!

  Но мы отвлеклись. Рассуждая о том, что характеризует леди, мисс МакКарти к явлениям видимым добавила и то, что леди стремится стать лучше – и передает это стремление другим. Она – не идеал, на который все смотрят и стремятся вверх, она сама пытается совершенствоваться и жить так, чтобы не чувствовать позора. Те, кто живут добродетельно, но замыкаются в себе – не леди, но монахини, потому что дамы вызывают у других женщин стремление соответствовать, а у мужчин – становиться выше себя прежнего, чтобы не ударить в грязь лицом. Из-под палки ли они будут стараться, из-за воспитания ли, по собственному почину – не столь важно. Смысл – он в самой цели и пути к ней, а высший смысл – в становлении тем или той, кто без указки старается развить в себе доброе и чистое. Именно поэтому Шон и был джентльменом, а Тийёль, например – нет. Лэроу – несомненно, Кареглазый – ни разу в жизни.
  Кажется, она все же могла помогать другим стремится выше, и даже в чем-то пыталась сама. Но вот тот образ жизни, что она избрала, та жизнь, без которой она чувствовала, что не может обойтись, высокого обращения «леди» не была достойна. А значит, она только тень того, кем должна была стать, тень на стене от благородной дамы, хоть и похожая, но таковой не являющаяся. С этим следовало смириться. И все же оставаться такой, как прежде, Кина не собиралась: пускай лишь образ, она должна идти вперед по той тропе, по которой у нее получается идти, не боясь ни терний, ни пыли, ни грязи, ни поворотов. Пытаться самой стать лучше хоть в чем-то и помогать другим так, как умеет. Не совсем леди? Пускай. Но и не падшая женщина – а это уже чего-то да стоит на ее пути.

  С такими мыслями Кина снова уснула, чтобы на третий день пребывания в номере совершить-таки маленький подвиг и спуститься на первый этаж. Решение посетить учительницу осталось неизменным, а вот с отцом О'Даффи следовало разобраться: надо ли обратить свое внимание на него, или лучше обходить десятой дорогой? Результат расспросов оказался… сложным и не обнадеживающим, хоть и не таким плохим, как Кина в глубине души опасалась.
  Малообразованный, пьющий, хотя и не постоянно, методист – не самое худшее из англиканских течений – из Новой Англии. По отзывам местных – отличный парень, а значит, не совсем уж дрянь-человечишко, хотя в этой паршивой дыре такую оценку, наверное, могли дать кому угодно. В общем, противоречивая персона, если сложить воедино все, что довелось узнать, и лучше бы к нему за помощью и поддержкой не обращаться: разве что в самом крайнем случае.

  Но, по крайней мере, он не мормон, которые во множестве водятся в относительно недалекой территории Юта – это уже не может не радовать. В целом мисс МакКарти не сильно интересовалась другими направлениями христианства, считая, что каждый идет к Богу своей дорогой, и просто полагая все эти новые пути гораздо более длинными и неправильными. Но если людям хочется идти в долгий обход, вместо того, чтобы мерно двигаться по торенной дороге – ей-то какое дело? Она – не фанатичка, не пророк и не проповедник, и даже не добродетельная верующая: с чего бы ей беспокоиться за чужие души?
  Но земля слухами полнится – и подслушанные беседы о пастве мистера Янга заинтересовали авантюристку. Не в религиозном плане, конечно: она вполне довольна была своей верой – оценка шла скорее со стороны человеческой. И то, что удалось узнать, причем он не заинтересованных и не связанных между собой людей, оптимизма не внушало. Прямо здесь, под боком, цвела пышным цветом самая натуральная секта, пытающаяся силой оружия добыть себе побольше земли, готовая конфликтовать с соседями и правительством. Говорят, что в каком-то Маунтин-Мидоуз они перебили чуть ли не полтысячи переселенцев, не исключая женщин и детей, просто за то, что те прошли через их земли и отказались сменить веру! Сейчас мормонов, вроде как, охолонили, но неприглядный факт оставался фактом.
  К тому же эти сектанты, скрываясь за внешней показной набожностью, бесстыдно практиковали многоженство! Мало того, как подсказали Кине ненадежные, но все-таки свидетели, женщин они держали в черном теле, считая изначально грешными, и не позволяли им даже той малости, которая считалась допустимой даже на пуританском Севере. Наслушавшись таких баек, ирландка полагала, что, попади она в руки мормонам, ее бы или сожгли, как ведьму, наплевав на то, что на дворе просвещенный девятнадцатый век, или бы отдали седьмой женой какому-нибудь сектанту, который бы держал ее на положении рабыни, не гнушаясь при этом и выполнять «супружеский долг». Карты, платья, табак, вино – обо всем можно было бы забыть, да и побег был бы малореален: куда бежать, когда вокруг единоверцы «хозяина», которые с радостью присоединятся к поимке беглянки?
  Не-ет, попадаться мормонам картежница совсем не собиралась, но и к отцу О'Даффи, по зрелому размышлению, тоже не стала спешить: слишком уж сомнителен успех, тогда как при неудаче хлопот не оберешься. Та же визит к «мисс учительке» не столь рисковый, да и сам подобный риск – не то, что будоражит кровь и заставляет сердце биться чаще. Бывают моменты, когда надо действовать решительно, гореть и не оглядываться назад, а бывают такие, когда лучше быть осторожной и сосредоточенной – и сейчас выход из гостиницы требует второго.

  Впрочем, в любом случае, выход пока что откладывался: барабанящая по стеклу пелена дождя отбивала всякую охоту высовывать нос наружу, хотя, по-хорошему, и надо было. Кина не надеялась, что такая эфемерная поддержка, как молитва, поможет Шону, но все равно где-то в глупене души трепыхался, словно на ветру, огонек лампдки веры в то, что закончится благополучно – для мистера Пирса, по крайней мере. И тогда – о, Кина не сомневалась! – он вернется к ней рассказать, как все было. Время все шло и уже вечерело, и сумрак под тучами становился все более и более чернильным – но никто не появлялся.
  Девушка извелась вся, беспокоясь за судьбу этого доброго, правильного, хорошего парня. Понимая, что из окон гостиницы она не увидела бы ничего, даже если бы на улице было ясно и чисто, она все равно то и дело поднималась выглянуть, не покажется ли за пологом капель знакомая фигура. Не раз, стоило заскрипеть лестнице на второй этаж, девушка подскакивала, устремляясь к двери. Замерев, она вслушивалась в шаги и опасливо надеялась, что громогласное биение сердца не заглушит стука в дверь.
  Но хороший парень Шон так и не появлялся. Где он сейчас, вернулся ли к своим напарникам? Едет ли, низко опустив голову, на лошади вслед за остальными, и дождь капает с краев шляпы, как переливчатая вуаль? Или ютится в тесной повозке, белозубо улыбаясь и рассказывая о своем приключении? Или застрял где-то в дороге, и сейчас мрачно сидит в каком-то клоповнике, глядя в стену? А может, его у… нет, об этом даже думать нельзя. Ковбой наверняка их не догнал – у тех вон какая фора! И хорошо, если так: хорошие парни не должны в одиночку выходить против двух ублюдков!
  Не выдержав, мисс МакКарти спустилась вниз, еле удерживаясь от нервного оглядывания. Пришлось собраться с духом, чтобы держать спину прямой, голову – ровной, а тон – нейтральным. Дойдя неспешно – ох, сколько сил потребовалось на это! – она попросила направить к ней ближайшего боя, желающего заработать. Задачу мальчишке – mamma mia, только бы он не оказался одним из давешних преследователей! – она собиралась поставить простую: метнуться к ковбойским бригадам, выяснить – лучше не у самих ковбоев, в какой работал мистер Пирс, и узнать, не возвращался ли означенный мистер. Ссылаться, если что, на интерес его кузины. Ну и, естественно, сообщить об этом самой Кине.
  Разобравшись со всем этим, девушка поспешила наверх, и выдохнула только тогда, когда за спиной глухо захлопнулась дверь.
  «Мышка спряталась в норке, - кривовато усмехнулась картежница. – Да, здесь, конечно, комфортнее, чем в лобби, но долго так не высидишь: выставят. Пора, пожалуй, прекращать бояться людей и с завтрашнего дня выбираться на улицу – как раз те самые техасцы, которые были вместе с Шоном, наконец уедут. Жаль только, - вздохнула она, - и он тоже уедет… Ну а что делать: не удерживать же мне его, не заставлять менять свою жизнь под меня? Да и не разочаруется ли он, узнав, что я практически сирота при живых родителях, и живу игрой в карты? Нет, лучше отпустить – это благороднее и правильнее будет. Только адресок попросить чиркнуть: раз уж он сказал, что подарок – это займ, то долги надо возвращать, причем с теми процентами, которые я определю сама. Ведь если я попрошу ехать со мной – он не откажет, славный Шон, но как он будет жить, и в каком статусе? Нет, милая моя, не надо так поступать: у всех своя жизнь, и ты в ней – не смысл всего и все. Бог даст. И у нас еще будет время пообщаться в спокойной обстановке. Только бы… только бы… только бы он был цел!».

  На следующий день Кина решилась, окончательно приняв решение в пользу учительницы: обойдется достопочтенный методист без лицезрения мисс МакКарти. Правда, было все равно немного страшновато – и по улице идти, ожидая если не увидеть не состоявшихся «клиентов», так услышать в спину «грешница-скворешница». Да и что ожидать от учительницы, картежница совершенно не представляла. В лучших традициях снова придумав кучу разных вариантов, ирландка в итоге послала все планы к черту и решила положиться на те слова, что идут от сердца: поймут ее – хорошо, а на нет, как говорится, и суда нет.
  Как оказалось, опасения были бессмысленны: мисс Моррисон оказалась вполне приличной женщиной: даже кофе пригласила пить. Конечно, ирландка согласилась. Пообсуждав для начала нейтральные темы, она неспешно перешла к проблемам городка, а от них – на свои собственные: безо всяких предосудительных подробностей, упаси Боже. Ну и закончила сентенцией о том, что есть женщина, есть беда, есть потенциальный выход – почему бы не попробовать?
  Оказалось, не все так просто: Кина оказалась слишком высокого мнения об учительских доходах. Ну, по крайней мере, в Эллсворте. С работой Рэйчел ничем помочь не могла, и это было досадно. Однако же плюсы перевешивали этот минус – наведя первые мостки с местной обитательницей, авантюристка могла теперь получить более или менее достоверную информацию, куда ей можно податься, а к кому лучше не соваться. Она осторожно поинтересовалась, а где же тогда приличная молодая девушка может заработать на дорогу из города, не уронив своего достоинства, а заодно продолжила расспросы о священнике, не желая держать резервный вариант слишком уж спорным.
  Потихоньку беседа смолкла, и собеседницы присмотрелись друг к другу. Не надо было проходить уроков Лэроу, чтобы понять, что их объединяет общая беда: Эллсорт ломал не только проезжих неосторожных путешественниц, но и взымал дорогую плату со своих обитательниц – по крайней мере с тех, кто сильно отличался от общего уровня, возвышаясь над ним на голову, а то и две. Толи здесь собралось слишком много негодяев, толи приличные, но слабые духом люди сами от безысходности такими становились, но Кина поняла, что долго здесь находиться действительно опасно.
  Ответив, что сделает все возможное, лишь бы не настал столь черный день, чтобы просить финансовой помощи у мисс Моррисон, девушка раскланялась и ушла с твердой уверенностью превратить пять долларов в более пристойную для молодой леди сумму. Местные мужчины так хотят от нее «делямура»? Что же, она обеспечит им это: отделямурит так, чтобы им небо с овчинку показалось! Только не так, как они хотят, а как умеет – в карты и за карточным столом, и уж точно не в приватной игре со всякими мерзавцами!

  Под вечер, сидя за чашечкой кофе, мисс МакКарти, подперев голову, смотрела вдаль, на тонкую полосу, где небо сливается с горизонтом, и досадовала о том, что вот уже второй раз осталась без гитары: сейчас ей, как никогда, требовалась музыка. Грешным делом она даже подумала сходить в какое-нибудь заведение и предложить свои услуги как тапера, но опасалась, что из-за долгого отсутствия практики может запросто опозориться. Ей оставалось только тихо мурлыкать себе под нос разные песни да отбивать ноготками негромкий ритм.
  Постороннему могло показаться, что девушка у окна умиротворена и расслаблена, пребывая в гармонии тела и духа, но сама Кина знала, что это не так. В сердце у нее сейчас был странный сплав азартной радости и страха по отношению к завтрашней игре: а вдруг она нарвется на профи, или просто карта не будет идти, или опять вылезет подспудный страх? Конечно, гадать о том, что будет завтра, можно было сколько угодно, и все равно остаться в дурах, но отвлечься никак не выходило. Ирландка то теребила волосы, то касалась инстинктивно до сих пор ощутимого следа от ожога, то поднималась, чтобы пройтись по комнате десяток-другой торопливых кругов. Все это облегчения не приносило, и она, понимая, что ожидание игры выжмет из нее больше, чем сама партия, предпочла волнениям тревожный сон.
  Завтра лягут карты, и тогда начнется игра.

  Вот только о том, что игра будет немного иного толка, она даже и не догадывалась…

  На следующий день выспавшаяся и хорошо отдохнувшая Кина, бодрая и даже немного довольная, что являлось скорее следствием самоубеждения, чем и вправду хорошего настроения, прихорашивалась перед зеркалом, решив, что для первой игры после случившегося несчастья надо выглядеть достойно и сообразно тем высотам, к которым она стремилась. Пускай платье простенькое, пускай не получится ни макияж наложить, не хорошо уложить волосы – не в них все-таки заключается образ леди, хотя это и немаловажный элемент. Присутствие леди они должны чувствовать также, как старый ревматик – дождь, а забота о себе и максимально возможный в стесненных обстоятельствах уход за собой им помогут.
  Осматривая свое отражение, мисс МакКарти впервые за все время пребывания в номере подметила, что что-то в ее внешности неуловимо изменилось. Толи лицо построжело, толи уголки губ оказались упрямо склонены вниз, толи каким-то другим встал взгляд. Девушка, желая удостовериться в увиденном, смотрела и так, и эдак, и даже на некоторое время отходила от зеркала, меряя шагами комнату – но то, что проявилось, упрямо не желало исчезать. Поняв, что ничего с этим не поделаешь и рационально списав все на пережитые беды, упрямая ирландка пожала плечами и решила продолжать следовать плану, отправившись искать место, где можно поставить всю свою удачу на «бешенное богатство» - пять долларов.

  Толи размышления о той метке строгости, которая появилась на лице, толи предвкушение грядущей игры, к которой она настраивала себя, как гитару к выступлению, но что-то помешало еще не утратившей опаску Кине воспринимать ситуацию критично, так что приглашение помощника шерифа зайти в офис она восприняла совершенно нормально. Не смотря на то, что картежница вела не совсем праведную с точки зрения закона жизнь, с правоохранителями она еще не сталкивалась – не считать же за таковых федеральных солдат, поддерживающих порядок в Городе Полумесяца? – так что проблем от них не ожидала. Да и какие могут быть проблемы? Ее обокрали, живет она не на улице, ничем предосудительным не занимается и вообще носа на улицу не казала несколько дней кряду. Проблемы – да помилуй Боже, откуда?
  Нельзя, наверное, и сбрасывать со счетов некоторую наивность: не смотря на ряд предательств и уверения себя, что на добро от незнакомцев лучше не рассчитывать, где-то в глубине души Кина еще верила в людскую порядочность. Ведь не может быть много таких, как Кареглазый с напарником: таких как Шон, правда, тоже мало, но «Оуэнов»-то всяко побольше! К тому же и выглядит она сейчас пристойно – а, значит, и относится к ней будут соответственно. К тому же она идет не куда-нибудь, а в офис шерифа, пускай и расположенный в таком паршивом месте, как Эллсорт – а это тоже что-то да значит.
  Оказалось, и вправду значит – только не то, в чем так свято была уверена молодая авантюристка.

  До самого визита к верховному правоохранителю всея Эллсворта все шло, в целом, неплохо: ну не обижаться же всерьез на помощников только за то, что у них за решеткой буянит пьяница, выкрикивающий всякие гнусности? К тому же его быстро поставили на место – с чего бы переживать? Хотя, конечно, обращение «шлюха» и царапнуло сердце, а помянутое имечко патлатого алкаша напомнило о загонявшей ее детской своре. Все-таки Господь к ней был милостив: попадись она вместо дядюшки Оуэна дядюшке Дугласу, и тогда бы можно было бы смело идти на речку топиться, потому что после того, что с ней сделал бы этот дикарь, даже «порченная пташка» из тех, кто поприличнее, долго бы приходила в себя, что уж говорить о ней, старающейся быть чистой настолько, насколько это вообще возможно на ее жизненном пути?
  Вот только перешептывания служащих заставляли нервничать, но тоже не настолько, чтобы немедленно бить в колокола. Они явно обсуждали ее персону, и не факт, что в хорошем ключе, но разве этого достаточно для того, чтобы ретироваться и, таким образом, настраивать шерифа против себя?

  В общем, не смотря на подозрения и на некоторые странности в поступках появившегося, наконец, шерифа Паркера, Кина была уверена, что сможет справиться со всеми трудностями, каковых, она была уверена, много не будет. И поначалу все подтверждало такие рассуждения, хотя внутренний голос уже настойчиво требовал быть на всякий случай бдительной и осторожной.
  Попивая кофе, она обстоятельно делилась информацией о преступлении, упуская, естественно, всю грязь. И когда шериф сам стал тащить ее наружу, она чуть не подавилась горячим напитком, закашлявшись. Потом смерила нахала самым тяжелым и осуждающим взглядом, на который только могла, и надеялась, что на этом все и закончится. Но нет – трижды пришлось повторять почти одно и то же, справляясь с нахлынувшими воспоминаниями. Теперь уже в набат били все чувства, а кровь в висках стучала подобно индейским барабанам.
  Девушка уже поняла, что здесь что-то нечисто, но вот насколько…

  Когда она расширившимися от изумления глазами читала «контракт», ощущения были сродни тем, как ее насильно опаивали бурбоном, и даже хуже: настолько все нереальным и диким казалось. Короткий разговор, подтвердивший написанное, предъявленный дневничок – рука Кины сама инстинктивно потянулась к нему – и полное, всеобъемлющее осознание того, как крупно она влипла по собственной же безалаберности. Паркер был ублюдком подстать Кареглазику – и как и Кареглазого, его спровоцировала она сама.
  Вот что ей стоило или лучше прятать его на всякий случай, или вовсе вести шифром? А вместо цифр, например, рисовать узоры? Тысяча долларов – роза, пятьсот – мак, сто – астра, десятка – алоэ какое-нибудь, а единичка – листик. Черта с два кто догадается, а такие рисуночки в женском дневничке не предосудительны и вполне ожидаемы! Имена и фамилии прятать под шифром, слухи и сплетни, могущие оказаться полезными – тоже, или вообще под видом отрывка из какого-нибудь рассказа, например. Планы помещений… Ну, тоже можно придумать, как скрыть под рисунком.
  Положительно, мистер Паркер – негодяй, но идею для его подлости подала она сама своей безалаберностью. И как теперь предотвратить дурацкие последствия, грозящие снова отправить ее на дно? На дно и ниже, в самый Ад, откуда нет возврата…

  Ад… Когда шериф гордо заявил, что он здесь – Сатана, ирландка даже отодвинулась, во все глаза смотря на заявляющего такое человека. На миг Кина даже поверила, что перед ним Владыка Преисподней, и ужаснулась всем сердцем, мелким движением руки перекрестив Паркера. Но тут голос подала даже не грешница, которою подобное предложение могло заинтересовать, а то самое темное и черное, что было в сердце авантюристки. Ее пытались, фигурально выражаясь, поиметь и выбросить, а такое прощать было никак нельзя.
  Та самая Кина-с-рожками, услышав такое признание, сказала присутствующим леди что-то вроде:
  «Спокойно, красавицы, он не из наших. Это просто паяц, решивший, что такой эпатаж позволяет ему творить все, что угодно. Он считает себя большой рыбиной в этом болоте – ну ничего, мы его сейчас на крючок-то подсадим и сожрем вместе с чешуей и хвостом. Не паникуйте, а слушайтесь меня – и не придется куковать годами в блядешнике не ради собственного удовлетворения, а отдавая несуществующий долг клоуну со звездочкой на шляпе. Леди – прошу за ширму, это зрелище не для вас. Девонки, - три хлопка, - работаем!».

  И пошел штормовой девятибальный танец. Все как по нотам – хорошо, что леди на это предпочла закрыть глаза, заранее отнеся все, что случится, к «предосудительным, но шалостям». А девочки работали по полной, раскачивая Паркера, как волны – кораблю в бурю. Он, конечно, сопротивлялся для проформы, а еще, видимо, нутром чуя подлянку, но… Шериф был мужчиной, а устоять против красивой молодой девушки, которая недвусмысленно себя предлагает, смог бы праведник. А Юджин Паркер, разок назвав себя Сатаной, всякий шанс на праведность утратил вместе с ангелом-хранителем. Он сделал свой выбор и пошел по этой дорожке – и теперь должен был расплачиваться предсказуемостью. А еще, - вот смех-то!, - при всем его апломбе он был, похоже, даже неопытнее Кины в тех любовных играх, что отличаются от простого и унылого пыхтения. Стоило ему показать чуть больше, намекнуть, что его сила и любовь подавлять других могут распустить на женском теле розы – и корабль сразу дал течь. А экипаж, не зная о том, что происходит в трюме, начал, покорный песне сирен, открывать все люки и разнайтовывать главный груз, которому, по всему видно, было уже жуть как тесно.
  Это… заводило. Где-то на задворках сознания Кина поняла, что сама млеет от такой игры, и не против ее повторить с кем-то более приятным, к которому будет расположено ее сердце. Но пока что имелся только Паркер, и в сладости игры с ним было куда как больше густой патоки, медленно стекающей вниз – потому что он еще не знал, что его ожидает, а Кину предчувствие следующего хода заставляло еще сильнее возбуждаться, так, что прочим леди, приходилось одергивать и грешницу, и чертовку, чтобы не заигрались.

  Когда Кина грациозно опустилась на колени, глядя на мужчину снизу-вверх широко расширившимися глазами, ее так и подмывало сказать «чек», подтверждая, что приняла готовность шерифа принять ее ставку. Для Паркера ее приоткрытые губки как раз «пот», и он уже трепещет от нетерпения его сорвать, сам покрывшись потом – придется ему объяснить, что алый язычок и качающиеся в такт движению груди – это не то, что выставлено на кону, а лишь отвлекающий маневр. А пока – пускай насладится. Может, холодными ночами он будет вспоминать это зрелище и понимать, что теперь никакая шлюха не заставит его поблекнуть. Кто знает?
  Чуть склонив голову на бок, Кина улыбнулась, неспешно проведя язычком по губам. Кина-чертовка, получив, наконец, карт-бланш, во всю уже резвилась. Это была уже не картечь от двухорудийной батареи – это целый линейный корабль один за другим давал бортовые залпы. И потрепанный штормом шлюп «Паркер» уже был готов пойти на дно или выбросить белый флаг. Дело оставалось за малым: немножко подтолкнуть.

  Холодная опасность, внезапно образовавшаяся у тестикул мужчины, придала его лицу такое растерянно-напряженное выражение, что Кина – а еще Кина ли? – коротко и смешливо фыркнула. Такое зрелище было приятным – даже, может, более приятным, чем взгляд мужчины, который тебя неприкрыто вожделеет. Паркер заслуживал этого – и за себя, и за техасских ковбоев, и за тех двоих, и вообще за все беды Кины. Убивать его картежница, ясное дело, не собиралась – вот еще, из-за такого козла грех на душу брать, но проучить твердо собиралась. Хотя, конечно, тугой комок желания внизу живота требовал сначала порезвиться, а потом уже наказывать. Но это было, как сказала бы мисс Моррисон, не педагогично.
  Ставший податливым, как воск, и в душе, и плотью, Юджин был согласен на все. К вящему сожалению Кины, этого «все» было немного – но зато, самое главное, дневничок вернулся к незадачливой хозяйке. А деньги… Деньги она еще успеет заработать, а чувство победы над желавшем ей зла мужчиной, к тому же наделенном немалой властью, стоило гораздо больше, чем все доллары мира. Оно давало уверенность в себе и своих силах, примиряло с этой паскудной действительностью и обещало не только светлое будущее, но и внушало уверенность в том, что получится выкрутиться и из других неприятностей – а в том, что они еще будут, и не раз, авантюристка ни капельки не сомневалась.

  Извинения помощников ирландка встретила улыбкой, на сей раз просто очаровательной, безо всякого непотребства – хотя, если бы парни заглянули к ней в глаза, то убедились бы, что мысли у девушки совершенно иные, с правящим бал пороком. А вот на очередную эскападу Дугласа она ответила недовольным поцикиванием языком – мужчинам этого оказалось достаточно, чтобы поставить похожего на дикого варвара пьяницу на место, заслужив этим благодарный кивок. Ну а самой Кине достался в награду замечательный флотский «Кольт», на котором весело подмигивал новой хозяйке самый настоящий дьявол, которому шериф был не чета, и глубокое удовлетворение от того, что сжимающий в руках спичечницу озадаченный Паркер осознал, как его провели. Perfetto! Sármhaith!
  Глубоко довольная собой ирландка шла по Эллсворту, широко улыбаясь, и ничего не могло испортить ее настроения. Ну, за исключением того, что безумно хотелось мужчину, а подходящих кандидатур, как на зло, на все это паршивое местечко не было.
   «Была бы возможность, - полумечтательно-полусмущенно рассуждала Кина, - я бы сейчас прямо здесь отдалась бы. Дьявол пожри, как же мне хочется-а-а-а… Как кошка мартовская чувствую себя! Ну почему, почему для мужиков есть бордели, а как женщина хочет развлечься, так и пойти некуда! Ну что за жизнь, что за жизнь, все опять придется делать самой! Ну почему мне то так комфортно одной, то тепла хочется, хоть вой! Но как я его уделала, а? Только вот обратят ли на меня внимание в таком простеньком платье? Да и кому обращать? Эх, вермута выпить бы за победу на «Сатаной», хе-хе! Я, как добрая дщерь Церкви, самого дьявола победила – чем не свидетельство, что я не столь грешна? Ох-ей, все равно сначала в номер надо, платье застирать, поиграться чуть-чуть, а то ножки сводит… А в карты играть когда? Эх, чтоб ы сказал Лэроу, увидев меня в таком состоянии неподконтрольных эмоций? Язвил бы, как пить дать. И Чарли бы тоже! Ах, бедный Чарли… Вот будь он здесь, я бы ему прямо здесь бы такой лямур устроила бы, и пускай мне все завидовали бы! Ну и ему тоже, конечно! Хотя чему завидовать, я сейчас не в той форме… Нет. Точно надо помыться и выпить кофе, а потом идти играть! Эх, и расписку у душечки-Юджина забрать, что это он мне должен полтысячи долларов, иначе пойдет работать в бордель… Нет, обиделся бы, а так ему уроком будет. Как там, интересно, Рэйчел? Кто ее так надломил?».

  Когда Кину окликнули, в очередной раз отвлекая от размышлений, она уже была готова ощериться и выдать назойливому дураку примерно тоже, чем порадовала дядюшку Оуэна, но, увидев внезапно никого иного, как Майкла Огдена, замерла, нервно скользнув язычком по губам, и несмело улыбнулась в ответ. Опешив, она несколько секунд молчала, пытаясь собраться с мыслями.
  «А вот и шанс, дорогуша! Ты хотела мужчину – Бог послал тебе его! Ах, как же Микки тебя сейчас отъездит! Как нам будет хорошо-о… Океан ласки, море нежности, целая Миссисипи страсти! Давай, прильнем к нему. Поцелуем так, чтобы у него ноги подкосились, руку на штаны положим, чтобы не сомневался, и, наконец, получим все, чего так хотели! К чему тянуть, к чему сомневаться – добыча сама приплыла в руки, надо пользоваться! А потом, довольный и умиротворенный, он нам и платье приличное достанет, и денег на дорогу даст, и защитит от опасности, если Юджин решит отыграться… Давай сами просушим его пистолет и посмотрим, как можно он стреляет и какой у него калибр!».
  Улыбка стала смелее:
  - Мистер Огден! Не чаяла вас здесь увидеть!

  А потом на плечо Кины словно легла чья-то заботливая рука: тяжелая, загорелая, с мозолями и неровными ногтями. Такая надежная, такая… правильная? А еще до боли знакомый голос будто произнес над ухом:
  «Ну мисс МакКарти, что же вы? Вы же леди, неправильно так себя вести».
  А еще один, женский, цинично добавил:
  «Верно. Нечего его радовать преждевременно и давать воспользоваться нашей слабостью. Не отдавайся, не выпрашивай – сам все даст, сам все принесет, если ты ему и вправду небезразлична. А если нет, то пусть идет, куда шел. Мы знаем себе цену, и цена это не та, которую шлюхи называют. Кина МакКарти не дает на улице хорошим приятелям, даже если они обоюдно нравятся друг другу. Хоть мораль надо сохранить, если уж ты желаешь когда-нибудь стать леди, а не пребывать той, кем сейчас».

  - Благодарю за предложение – я непременно им воспользуюсь. Я и вправду направлялась в Денвер, но по дороге решила заглянуть сюда, как видите. Но, наверное, нам все же лучше продолжить беседу не на улице, как вы думаете? Я была бы очень благодарна, если бы вы через полчаса… через минут сорок встретили меня в лобби местной лучшей гостиницы.
  «Как раз, - мысленно закончила она, - хватит смыть грязь с платья и немного помочь самой себе, а то с трудом думается о чем-то, кроме его крепких рук и красиво очерченных губ. Пожалею же потом, вот точно пожалею, и о том, что сделаю, и о том, что не сделаю. Но о втором все же меньше. К тому же не уверена, что мне так уж хочется мужских рук после этих двоих – как бы не накрыло в процессе любви… А в оправдание… В оправдание надо честно сказать, что попала в досадную неприятность, после которого лишилась всех своих чемоданчиков и платьев. А без прочих подробностей обойдется. Узнает сам – пусть, а я промолчу. И о помощи заикаться не стану – это действительно с моей стороны будет низко: так пользоваться им. Предложит – разберемся. А пока что у него не должно возникнуть ни тени сомнений в том, какова Кина МакКарти, потому что иначе позора не оберешься. Ладно посторонние, но когда знакомые…».

  Что ж, настало время рассказать вторую часть этой тяжелой истории, леди и джентльмены.
  Я немного набросаю вам в общих чертах, как тут всё будет, чтобы вы потом не говорили: фу, зачем вы такое придумали, мистер?
  Попрошу! Я только описал то, что взаправду было с мисс МакКарти в Эллсворте. С учетом того, кто такая мисс МакКарти и что за место – Эллсворт.



  Bets are made, there are no more bets, miss McCarthy.

***

  Итак, джентльмены спросили мисс МакКарти, что она выбирает – пятьдесят центов или глоток "красноглазки".
  А ты ничего им не ответила. Тыжледи! Как и подобает леди, выпрямила спину и подняла подбородок. И красиво заплакала.

  И они... прониклись тем, как ты посмотрела мимо них и выпрямила спину?
  Пффф, да вы смеетесь, что ли?!

  – Какая ты скучная, красотуля! – сказал тот, что был с бутылкой. У него был техасский акцент.
  – Её величество красотуля не удостоила нас ответом! – заржал другой. И у него тоже.
  – Детка, ну ты чего такая кислая? Такая холодная? Ну, мы же шутим! Да, партнер?
  – Красотуль, а если доллар? Улыбнешься?

  Ты не улыбнулась.
  Они развели руками.
  – Молчит! – он убрал монету в карман.
  – Молчит.
  – А молчание...
  – А молчание?
  Они оглянулись по сторонам.
  – Вон там, ага?
  – Ага.
  – А молчание означает... Че, партнер, означает молчание? Как наш босс говорит?
  – Молчание означает: "Даааа!"

  И с этим ликующим "дааа!" они схватили тебя под руки и потащили в сарай. Не тот, который был с утра, но оооочень похожий.

  Ты не пыталась сопротивляться, но пыталась держать подбородочек. Сначала получалось. Но когда они втолкнули тебя в сарай... Ох, начался раф-эн-таф по-техасски.

  В сарае те двое, что были повеселее, уже не церемонясь, сорвали с тебя остатки платья, разодрав его пополам ("Упс! Извини, красотуль!"), многострадальную сорочку ("Ммм, ничо так близняшки!") и замызганные чулки (просто молча). Панталоны оставили – уж очень тебе шли бантики. А потом они стали толкать тебя друг другу, как деревенские мальчишки, которые хотят как следует напугать приличного мальчика, случайно оказавшегося среди них, и "передают" его по кругу. Похоже, детство у них было не сахар, и после сегодняшнего утра ты понимала, почему. Только они были уже не мальчишки, которые не знают, с какой строны взяться за тебя. Эти всё-всё хорошо знали.

  Вот тогда, Кина, ты натерпелась. Ох, сколько было в них кипучей мужской энергии, задора и дубового техасского юмора...
  – Почему ты ходишь такая грязная? Тебе не говорили, что надо чаще мыться? Грязная девочка!
  – Давай хоть поцелуемся, раз я тебе сразу понравился!
  – Какие бантики! М-м-м! А губки можешь тоже бантиком сделать?
  – А теперь будешь виски? Виски для девочки-ириски!
  – Ну, не жмись, чего ты? Покажи моему партнеру ирисочку!
  – Мур-мур-мур! Не шипи, помурчи, как кошечка, я за ушком поглажу! Ой, это не ушко, надо же!
  – Милая, ты больше любишь быть снизу или снизу?
  – Как тебе больше нравится, грубо или нежно? Я нежный, когда трезвый! Партнер, я сейчас трезвый?
  Они лапали тебя... везде. Ты скрестила руки на груди, но ты что, правда думала, что они их не смогут оттуда убрать? Ты поднимала голову повыше, а они всей пятерней растрепывали твои красивые волосы и пригибали её пониже.
  И при этом, проявляя некоторую противоречивость характера, свойственную техасцам, оооочень хотели, чтобы ты стала повеселее.
  – Да не замжимайся, мы потом заплатим! Все по-честному!
  – Милая... ну чего ты! Ну, давай, улыбнись нам!
  – Чего ты такая зажатая?
  – Сверху льдышка, а внизу горяченькая!
  Потом они вдвоем стали просто хором кричать:
  – У-ЛЫБ-НИСЬ! У-ЛЫБ-НИСЬ!

  Господи, как трудно было тебе тогда не разреветься, и сдавшись, не улыбнуться: жалко, сквозь слезы. Или не крикнуть: "Перестаньте! Хватит! Ну, пожалуйста!" Чего стоило сжать губы в нитку и не издавать ни звука? Слезы катились по щекам, но ты не рыдала, и лицо твое было не сморщенным, а гордым. Хотя рот, конечно, предательски кривился.
  А потом они устали с тобой цацкаться, Кина. Ты посмотрела на них и поняла, что техасцы... это не подарок. Очень может быть, что они тебя сейчас начнут просто бить.
  В живот. Кулаком. Со словами "Будь милой, ссука, поняла-нет?" Кажется, подобная идея витала в воздухе.
  Но они не стали – они были в хорошем настроении, хоть ты и "вредничала". Вместо этого они обняли тебя с двух сторон – один за талию, другой за плечи и повернули к своему другу.
  – Детка... наш друг чего-то загрустил. Он классный парень! Его зовут Шон. Давай ты улыбнешься ему, чтобы он тоже улыбнулся. Мы тебе дадим... пять долларов серебром! М-м-м? За улыбочку и за всё остальное!

  Но и тогда Кина МакКарти не улыбнулась. Обойдутся.
  Кина! Что ты делаешь? Это техасцы! Они ломают мустангов, а ты – не мустанг! Ты правда думаешь, что они не сломают гордую двадцатилетнюю девочку? И так уже изрядно поломанную...
  Пфф!

  – Не хочет, – сказал один с сожалением.
  – Нет, сэр! Не хочет, – сказал другой.
  – Слушай, Шон... Если настроения нет, может, за остальными нашими сгоняешь? Скажи, мол, тут бесплатно ириски раздают! – сказал "первый". Второй хохотнул.
  – Да, а мы пока льдышечку эту разогреем маленько.
  Это было как раз то, чего тебе стоило бояться больше всего.
  – Да.
  – А Джима позовем?
  – Негра? Ну, как-то это... неправильно, нет? Зачем нам негр-то?
  – Ну, я не знаю, она ж такая несговорчивая. Наверное, негра хочет.
  – Да, Шон, и Джимми тоже зови!
  – Ладно, – ответил Шон.
  – Ну что, кто первый, партнер? Может, в орлянку разыграем? – он снова достал из кармана ту монетку. Монетку, которая могла бы достаться тебе, если бы ты не заигралась в леди.
  – Деточка, последний шанс. Улыбнешься нам?
  О, как же ты была в этот момент близка к тому, чтобы улыбнуться! Хотя бы уголками губ.

  Но... тут Шон внезапно выступил на все деньги. Он сказал с кентуккийским акцентом:
  – Парни. Идите, погуляйте без меня? А?
  Они так удивились подобному предложению, что бросили тебя на солому в углу.
  – Ну-ка, красотруль, передохни немного.
  Ты сразу машинально забилась в угол, тяжело дыша, прижав колени к груди и закрыв рукой разрез пантолон. Надежда! Сейчас он им скажет, чтобы тебя отпустили! Он тебе поможет... наверное...
  Техасцы вопросительно посмотрели на Шона.
  – Я щас не понял? – сказал тот, что был с бутылкой. – Эт че было, Шон?
  – Ну, идите, погуляйте! – повысил он голос. – Мне с ней поговорить надо.
  – Но... мы все хотели с ней поговориииить!!! – покатились со смеху его друзья. Как же они оба ржали! Аж сарай трясся!
  – Как там... Это свободная... – один из них пытался выбрать между "страна" и "дырка". – Ириска!
  – Я знаю. Я это... прошу вас.
  – Как-то некрасиво, друг!
  – Ну. Вот я и прошу вас. По-дружески.
  Они снова удивленно посмотрели на него.
  – А в чем дело?
  – Да ни в чем. Хороший день, не будем ссориться, а? Ну, надо мне.
  Они подумали. Но Шон в последнее время ходил "чет смурной". А настроение, несмотря на твою несговорчивость, у них было хорошее.
  – Ну, это странное поведение, приятель. Это странно. Но... в общем-то... ссориться из-за этой подзаборки? Правда, глупо как-то.
  – Скажем, за Шоном будет должок, да? – нашелся другой.
  – Да, идет! – согласился Шон. – Спасибо, друг. И бутылку оставь, ладно? Я заплачу, на вот...
  – Да, ладно, бери так, чего уж... че я себе, еще не куплю?
  – Лан, пошли, тут в городе ещё много девчонок и посвежее. Шон, видно, любит грязнуль, ах-ха-ха! Пока, красотуля!
  – До скорого, ирисочка! Мы тут ещё на три дня задержимся! Заскучаешь – приходи сама.
  И техасцы ушли, а Шон остался. С одной стороны это было неплохо – один не трое. С другой стороны, зачем он их выпроводил? Зачем ему бутылка, и что он с ней собирается делать – опять тебя виски поить?
  Снова стало тоскливо, как тогда, когда Оуэн на дороге разглядывал твои кружева.

  Но Шон для начала просто сел рядом с тобой на солому и привалился спиной к стене.
  Вот твой шанс! Вскочить и убежать! Ага, глупость какая... Куда убежать-то? Уже не просто в рванье, а голой? Голыми ногами по земле, закрывая грудь от всего света, под свист прохожих бежать опять в кусты у ручья?
  Нет, лучше поплакаться, надавить на жалость...

  Но ты же выше этого. Ты же у нас, Кина, леди, а не ириска какая-нибудь! Таким было твоё решение.
  Поэтому вот что было дальше.

  – Ты успокойся, – сказал он. – Я это... Ты успокойся, ладно? Я просто поговорить.
  Ты представила, сколько их таких, которые "просто поговорить", будет отныне в твоей жизни под забором. Дальше по логике наверное они переходят к "убери руки, я только посмотреть", потом к "не кричи, я только потрогать", а потом к "не плач, я ж пятерку заплачу." Не очень ты ему доверяла после этих двух дней и перепасовочки, которую устроили его друзья. "Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты!"

  Он отпил немного виски и протянул тебе бутылку:
  – На, глотни что ли тоже?
  Тут ты уже не смогла смолчать и сказала, что нет, мол, спасибо, но не хочется что-то!
  Шон не настаивал.

  Он замялся, как будто не зная, с чего начать, достал папироску, но всё никак не закуривал.
  – Слышь, а ты это? Из Луизианы? Или француженка что ль? Я-то сам из Канзаса, только не из Эллсворта. А родился в Кентукки.

  И тут ты стала примерно догадываться, что сейчас будет. Ой ё-ё-ё...
  Ещё один затейник нашел себе француженку!
  Если бы Кина МакКарти была из 21-го века, она бы, наверное, не выдержала и закричала в отчаянии: "Да господи боже мой!!! Чего вы все так к моему акценту-то доебались?! Новоорлеанка я, новоорлеанка!!! По слогам вам повторить?! И вообще я итальянка, а может даже в последнее время больше ирландка!!! Почему все тут так мечтают непременно трахнуть француженку!? Это в Эллсворте фетиш какой-то что ли!?!?!?"
  Но просто на дворе был 19-й век, и французские цыпочки были фетишем во всем гребаном мире! Эбилин был Королевой Скототорговли, Сан Антонио – Королевой Техаса, а Париж – Королевой Высокого Стиля, и всё там было, согласно слухам, по высшему разряду, так, как не бывает ни в прериях, ни в нищем Техасе, ни даже в, мать его, Сан-Франциско. "Ля виль де лямууур", йопт!

  Ну, нетрудно понять, что дальше будет. Вот как раз этого "делямура по высшему разряду" он теперь и попросит. А при товарищах просто стеснялся.
  Наверное, это в целом был не самый плохой вариант. Вот сейчас он скажет: "Ну ты знаешь там... Парле-​ву... Ля-​ля-ля там, че там? Я забыл как там эт называется... Ну ты знаешь! Короче это... ртом сделай всё – и отпущу," – и закурит свою папироску. И нарочито небрежно расстегнет ремень – приступай, мол, цыпа.
  А попросит он это все, скорее всего, не чтобы насладиться, а чтобы потом говорить другим дроуверам у походного костра: "Поймал я как-то одну французскую цыпу в Эллсворте... ну и заставил её... эт самое!" И дальше в зависимости от настроения либо "...веееещь!", либо "...да, знаете, парни, ничем не лучше бабы из... из какого-нибудь Нового Орлеана, скажем, хах!"

  Проблема была в том, что нууу... во-первых (по счету, но не по важности)... ты не умела. Такие умения, знаешь ли, не входят в набор того, чему мамы и даже всякие мутные мистеры Лэроу обучают юных леди! А во-вторых (а по важности во-первых), несколько минут назад ты решила быть леди до конца. Так что перебьется как-нибудь.

  – Нет, я не француженка. Я из Луизианы.
  – Тебя как звать?
  – Кина. МакКарти.
  – А я Шон. Пирс, – он убрал папиросу, так и не прикурив, и положил тебе руку на плечо. И по этому объятию ты поняла, что дело тут не в "дёлямуре", а про француженку, может быть, спросил и просто так, чтобы хоть что-то сказать. Потому что, ну, не так обнимают девушку, когда подкатывают. Это объятие было таким, как будто ему самому сейчас довольно неуютно.

  И тут случилось нечто мальца из ряда вон выходящее. Такое, чего ты никогда не видела. В Эбилине ты видела бухих ковбоев. Танцующих ковбоев. Хохочущих ковбоев. Хмурых ковбоев. Храпящих на улице ковбоев. Дерущихся ковбоев. Ковбоя, играющего на трубе. И даже однажды видела ковбоя, который целовался со своей лошадью. Но...

  Ты никогда не видела плачущих ковбоев.

  А он, здоровый, сильный парень, прижал тебя к себе очень крепко, уперся лбом в твоё плечо и зарыдал, как ребенок, горькими-горькими слезами. И слова посыпались из него, как чечевица из дырявого мешка.
  – У меня сестра есть... – говорил он, всхлипывая. – Как ты... тоже шляется по этим городам, спит со всеми подряд... Я её нашел... Говорю, ты что! Поехали... поехали домой! Па тебя простил давно... А она мне – мне и так хорошо. А я... я ничего... ничего не сделал... понимаешь? А что я мог... сделать-то?
  Он, видно, страшно стыдился всего этого, и не мог рассказать о ней даже девке из борделя, потому что даже та могла презрительно скривиться: "Пфф! Подумаешь! Давай, пореви ещё тут, дурачок. Знаешь, сколько я таких историй слыхала?" Но ты была в его глазах на таком дне, что вообще уже ниже некуда, и только ты могла его понять.
  Так он думал.
  С залитым слезами лицом он схватил бутылку и ахнул её об стену.
  – Всё от этой дряни! Всё вот от неё! Мы как... как животные... от неё все становимся.

  Зрелище было странное, и честно говоря, я думаю, не очень приятное. Ты, конечно, ему сочувствовала, но, во-первых, тебе бы самой кто посочувствовал, а во-вторых... чего это он равняет тебя со своей сестрой?
  Ты терпела это какое-то время, а потом, осторожно высвободившись, надела чулки и сорочку, потому что было зябко. А когда он умолк, стала рассказывать, что с тобой-то было вообще-то не так! Что ты не такая. Что ты была тут проездом, играла в карты позавчера, и два больных на голову урода напоили тебя через силу, жгли сигарой, надругались, изрезали платья, а после хозяин не стал разбираться и выбросил из отеля на улицу без пенни в кармане. Ты-то не виновата! Как Бог свят!
  "И вообще, Шон... я не просто девушка приличная, я – леди. Я уж точно никогда ничем таким не занималась," – вот таким, если коротко, был смысл того, что ты ему сказала.

  Да, может, ты где-то оступалась. Но знаете... кто у нас тут без греха, где ваши камни? Нет никого? Нет. А значит, ты никогда не признаешь, что ты – как его сестра. Никогда.
  Ты же ле...
  Ох, Кина... для многих людей леди заканчивается там, где заканчиваются платья. А дальше...

  Мне не хочется об этом рассказывать, но дальше был трудный момент.

***

  Пока Шон тебя слушал, он немного пришел в себя. Он высморкался на солому, вытер лицо тыльной стороной ладони, и дослушал, не перебивая.
  – Че, правда? – спросил он, недоверчиво сощурившись. – Да ну?! А ты, Кина, не врешь?

  Ты почуяла тонны сомнения в его голосе. Как думаешь, сколько подзаборных девок рассказывают эту старую, как мир, побасенку, чтобы их отпустили и ещё и монетку подкинули? Сколько говорят: "правда, не вру" и хлопают ещё красивыми, ещё не испитыми глазами?
  Он был обычный парень, он открыл тебе душу, а ты ему – баааасенку в ответ... Это, знаешь ли, чертовски неприятно!
  Кто бы тебе поверил-то, а? Где таких людей найти на свете? Если растрепанная девка, найденная под забором в драных чулках, мягким голосом рассказывает тебе, какая она "настоящая леди", ты поверишь ей, раз даже собственная сестра – плохая? Нет ведь!
  А на Западе, ты уже это поняла, честность была вообще-то в цене, и люди ооочень не любили, когда им врали в глаза.

  Он сжал губы так, что они побелели. Как я уже говорил, он был крепкий парень, а кулак у него был, должно быть, увесистый. И кулак этот вдруг... тоже сжался. И правда, увесистый.
  Упс.... не-не-не-не!
  Ты поняла, что если он ударит, то это будет не пощечина аля-Марко, который ни хрена путного руками в жизни не делал (хотя и трепался, что был кочегаром). Шон своими сильными руками тягал коров и лошадей на веревке. Ой-ёй-ёй! Если Шон тебя ударит... ну так... не "для ума", а от души... ты же сейчас в душу ему плюнула считай...

  ...

  ...то он тебе челюсть нахер сломает.

  А че? Сомневаешься?

  "За сестренку". За то, что ты нагло врешь, что лучше неё. А на самом деле хуже – как раз потому что врешь!
  Потом, когда ты будешь уже без сознания, он сплюнет, выругается и уйдет.

  – Ну так че? Че молчишь, Кина? Это правда, всё что ты сказала? Да? – медленно и недоверчиво проговорил Шон.

  "Да не, не сломает. Да не, не ударит. Да не... О, боже... сейчас ударит!!! Да, Господи! Да что ж мне так не везет-то?!"

  Увы! Но вот так. Не пришла карта.

  Ну как, есть желание проверить? Нет? Тогда... тогда единственным выходом теперь было спасовать. Потому что, давай смотреть правде в глаза, как бы ты выжила с переломом челюсти, деточка? Какой пастор Даффи? Какая мисс учителька? Ты ведь так даже ГОВОРИТЬ не сможешь. Поможет тебе тогда ирландская смекалка? Итальянская горячность?
  К тому же тебе позавчера в отеле Кареглазый очень доходичво объяснил, что должны выбирать такие "леди", как ты, при игре в пас-рэйз. А сейчас, если ты не спасуешь, тебя не за грудь будут щипать, и даже не сигарой в ногу тыкать.
  Ну, нет у тебя челюсти запасной в кармане! У тебя и карманов-то нет...

  "А как тут пасовать-то? Что сказать-то хоть?"
  Ну, тут появились твои демоны, сели на плечи, как два ворона, и нашептали в уши.

***

  Что же они тебе шепнули? Что делать? Как спастись?



  Вот что сказали демоны, будь они неладны. И еще добавили:



***

  Ох, как бы хотел я сказать, что ничего этого не было. Что ты осталась леди до конца. Что у тебя были другие выходы... Что это не привело тебя в отель, где был бугай с перебитым носом... Но... ты ведь сама сомневалась в своем статусе, разве не так? А какие тут ещё могли быть выходы? Либо "рэйз" – и сломанная челюсть, либо уж "пасовать" до самого Парижа.

  А знаешь, что самое обидное в этой части истории? Ну да, задела ты его. Но вообще-то Шон Пирс был и правда простым донельзя, но я б сказал, неплохим парнем, который никогда не бил женщин. Он НИКОГДА и НИ ЗА ЧТО тебя бы не ударил. Да, может, твои слова и резанули его там где-то по живому.... Но он был ну совсем не такой, как два его приятеля-техасца! Они его даже партнером-то не называли. Так, пару перегонов вместе сделали, вроде, он им понравился. Работал хорошо...
  Однако откуда тебе было это знать? Тебя два дня подряд мужчины только и делали, что обижали. А тут крепкий парень из Кентукки сжимает губы, сжимает кулак, смотрит волком... А Кентукки – штат суровых лошадников и обжигающего глотку бурбона. Всё, сейчас прихлопнет бедняжку-Кину.
  Испугалась ты. А кто бы не испугался?

  Что ж, из песни слова не выкинешь (и ещё пару раз за эту историю я употреблю это выражение). Итак, в сарае, на прелой соломе, Шон Пирс стал для испуганной Кины МакКарти первым... кем, леди и джентльмены?

  Я, пожалуй, не стану описывать, как это выглядело. Не буду искать отвратительно-забористых эпитетов, чтобы вы почувствовали запах, вкус, ритм, звук. Не буду рассказывать, как Шон, случайной фразой задел её высокие чувства в процессе. Не буду уточнять, смогла ли Кина МакКарти тогда дотерпеть до конца или всё-таки упала на солому и разревелась в сопли от отвращения к себе, как когда-то старина Джетро Хейл в сосновой роще. И каким голосом тогда Шон Пирс сказал: "А ты вообще на мою сестру-то не похожа совсем. Просто... красивая тоже." И погладил ли её по голове. И чмокнул ли в щечку, прежде чем уйти, так и не насладившись до конца, но все же оставив ей из жалости пятерку серебром.

  Но я не стану всё это описывать, потому что...
  Уоу, уоу, уоу! Полегче, а? Ну-ка, погодите...

  ...

  ...потому что я описываю то, что было, а ничего этого вообще-то не было. Почти ничего.

  ...

  ...

  ...

  Да! Из песни слова не выкинешь, это правда. Но я говорил не о слове на букву "к" – "клиент". Я, вообще-то, говорил о слове на букву "л" – "леди".

  НИЧЕГО ЭТОГО МИСС КИНА МАККАРТИ, КОНЕЧНО, НЕ СДЕЛАЛА.

  Черта с два мисс Кина МакКарти спасовала бы в том сарае! Да ещё и перед каким-то там Шоном Пирсом... перед какими-то там демонами...
  Нет, сэр! Ни за что. Вы очень плохо знаете мисс МакКарти, если так о ней подумали.

  И не в стыде было дело. А в том, что она НЕ ИГРАЛА в леди. Она, может быть, и сомневалась, но это вообще-то нормально, сомневаться в себе, когда твои пути тернисты, а перспективы туманны. А так-то она, конечно, была леди. Почему я это утверждаю с такой уверенностью? Ну, об этом позже, но я в этом давно уже не сомневаюсь.

  Испугалась ли Кина? Ну да, ещё бы! Но вы правда думаете, что эту храбрую девушку мог настолько напугать вид сжатого кулака, что она променяла всё самоуважение на пять долларов серебром и неприятный привкус во рту на сдачу? Пффф! Non, monsieur!

  Тебе было страшновато, конечно, даже, пожалуй, страшно. Но на вопрос жизни "пас или рэйз?" ты ответила "рэйз!" И в тот раз, в отличие от партии с доном Мигелем, ты рисковала, но не блефовала.

  Ну что ж... Выбор принят... Bets are made. There are no more bets.

  Куда же это тебя привело?

***

  Хотя под его испытующим взглядом, так хотелось сказать что-нибудь другое и как-нибудь иначе, Кина МакКарти с достоинством подняла подбородочек и с искренностью, от которой у неё подрагивали губы, ответила:
  – Да, это – чистая правда, мистер Пирс. Всё. До последнего слова.
  И посмотрела на него так, как умеют только настоящие леди. Даже если они остались без юбок посреди, мать его за ногу, Эллсворта.

  И мистер Пирс... хотя какой мистер? Просто Шон. Шон вспомнил твою гордо выпрямленную спину там, у забора. И как ты молчала. И как смотрела мимо них. И твои тихие, торжественные слезы.
  Он в тот момент, у забора, думал о своей сестре, и потому не заметил, что... что это было красиво. Без всяких. А если б заметил, то, может, и сказал бы своим приятелям-техасцам: "Уоу, уоу, уоу! Парни! Полегче, а? Ну-ка, погодите... Детка, че случилось?"
  И сейчас он вспомнил всё это, и понял, насколько это было правильно, красиво и естественно, если все было именно так, как ты говоришь.
  Да... стыкуется. Не ведут себя так уличные девочки. Да и все остальные не ведут. Только леди.
  Он был очень простой парень, но настоящих леди в своем Кентукки встречал, и, знаешь ли, всегда снимал перед ними шляпу. Он всегда их очень уважал.

  – Че, правда? – спросил он ошарашенно, совсем другим тоном. – Ох, черт... ой, извини. Не буду больше ругаться. Ну и делаа...
  Потом кивнул.
  – Да я верю, че уж там.

  Итак, в сарае, на прелой соломе, Шон Пирс стал для испуганной Кины МакКарти первым человеком, который поверил ей за два последних дня.

***

  Шон покачал головой, дескать, ну и влипла! Ошибочка вышла, простите, мисс! И потом лицо его изменилось снова. Разительно. С ошарашенного на ооооочень решительное и злое.

  – Так а хер ли я рыдаю-то тут, как никчемный придурок!!! Сопля! Балбес! Тряпка! – крикнул он. Дал себе пощечину и вскочил на ноги. – Ну-ка одевайся и пошли отсюда! Как отель назывался?
  Ты сказала, как он там назывался, но тяжело вздохнула.
  – Меня туда не пустят, Шон. Мне сказали, чтобы я там больше не появлялась.
  – Да? Ну, эт мы ща посмотрим! Одева... а, у тебя ж одежды нет.
  Он сорвал с себя свой рабочий пиджак, накинул тебе на плечи, схватил за руку, и потащил из сарая.

  И вы пошли. Ох, как вы пошли!

***

  Вы вышли на главную улицу, но там была грязь... а ты в одних чулках... ты замешкалась.
  – А... ой... я не подумал.
  Он на секунду тоже замешкался, словно думал, не снять ли для тебя ещё и свои сапоги, но потом сделал кое-что как по мне более правильное: подхватил тебя на руки и понес прямо через грязь, остервенело расшвыривая её сапогами, словно она была живая и вчера по своей злой воле липла к тебе.
  Люди смотрели на вас с удивлением, потому что ковбой нёс на руках оборванную девку: не тащил, закинув на плечо, как трофей, похлопывая по попке, не волочил по грязи за шкирку, как пойманную воровку, а нес, завернув в свой рабочий пиджак... "как, йопт, королеву какую"! Всем даже интересно стало, это что за представление такое?
  Кто-то хохотнул.
  – Во даёт!
  С балкона одного дома засвистели.
  С балкона другого дома раздался завистливый женский голос:
  – Милый, а меня так поносишь? Я тоже хочу!
  – Ща, размечталась, спешу и падаю, – проворчал Шон себе под нос.

  Тут сбоку возникло какое-то плюгавое хайло. Это был небритый, мерзкий мужичишка, у которого под пиджачком не то что жилетки, а даже и рубашки не было – только фланель от бельевой пары.
  – Да щего ты ш ней так цсатскаешься? Тщай не принцсешка! – насмешливо прошамкал пьяница, почесывая живот.
  Шон, не останавливаясь, держа тебя одной рукой (ты тоже держалась за его шею), другой рукой яростно пихнул этого мужичка в цыплячью грудь. Тот охнул, отшатнулся и упал спиной в поилку для лошадей, где плавали осенние листья.
  И знаешь что, Кина? Смешки-то со свистом враз смолкли, вот что.
  А вы пошли дальше.

  И пришли в отель. В тот самый.

***

  Там Шон, не выпуская тебя из рук, долбанул ногой в двери, которые застонали на петлях, но открывались они наружу. Тогда он долбанул ещё раз.
  Ты сказала, что, мол, зачем ломать, можно же открыть или позвать...
  – Нет, пусть сами откроют! – упрямо ответил он. – Пусть сами откроют, Кина!
  И после третьего удара их и правда открыли.
  Тогда он вошел и осторожно поставил тебя на пол рядом со стойкой.

  Хозяин тебя даже не узнал. Но лицо у него приобрело весьма кислое выражение: "Парень, нахрен ты мне её сюда притащил? В амбаре с ней не нагулялся?"
  – Мне надо снять комнату, – сказал Шон, достал, не глядя, из кармана жилетки стопку серебряных долларов, в которую затесалась даже парочка золотых квортер-иглов, и брякнул её на стойку.
  – У нас тут со шлюхами нельзя, – прохладно ответил из-за стойки хозяин.
  Шон секунду молчал, играя желваками.
  – Значит так, – начал он, заводясь. – Это – моя сестра. У тебя в отеле, крыса, её на днях напоили и обокрали. А ты выбросил её на улицу, гнида!
  Он вытащил револьвер и с оглушительным металлическим грохотом ударил им по стойке, так что колокольчик жалобно звякнул. На стойке осталась царапина.
  – И если ты, крыса, ещё раз скажешь при ней слово "шлюха", следующий удар будет по твоей поганой крысиной башке! ТЫ МЕНЯ ПОНЯЛ?!

  Увы, увы... эта история – не мелодрама.

  Хотя отель и был "лучшим в городе", и хозяин позиционировал его, как "приличный", Шон был не первый, кто откалывал здесь подобные номера. Поэтому в отеле имелся вышибала. Он заглянул в лобби из ресторана на шум – огромный бритый наголо бугай с перебитым носом. Ты его позавчера не видела.
  – Хозяин? – гнусаво пробасил он, и кивнул на Шона. – Че, помочь с ним?
  У вышибалы тоже был револьвер, но он его пока что не трогал. И Шон... Шон посмотрел на свой, как тебе показалось, с досадой, и почему-то... убрал его в кобуру.
  – Че, носатый, можт, на кулачках? – спросил он.
  Бугай пожал плечами и кивнул. Не особо дружелюбно, так, знаешь, с видом: "Да мне по херу, как тебя валить, уебок". И оба медленно, не спуская друг с друга глаз, сняли пояса с оружием.
  Во дураааак! ЗАЧЕМ!?

  Шон поставил ноги чуть пошире и медленно, как следует, размял шею. Он весил раза в полтора меньше, но даже не подумал отступать.
  Вышибала спокойно ждал, что скажет его хозяин и... пялился на твои бедра.

  Шон же исподлобья посмотрел на вышибалу, провел костяшками пальцев у себя под губой, а потом сказал тебе спокойно:
  – Кин, отойди чуть в сторонку, – и добавил, подмигнув, – Чем больше шкаф, тем громче падает.
  Шон был сейчас похож на ладного бычка-лонгхорна (хоть и был из Кентукки) перед сшибкой с огромным горбатым бизоном. Невозможно было поверить, что этот парень пять минут назад рыдал у тебя на плече.

  Ты поняла, что сейчас, похоже, кому-то из-за тебя "разобьют лицо о стойку". Или как раз сломают одним ударом челюсть. А скорее вообще свернут шею и кадык нахер вырвут. Ты видела, как проходят похожие драки. Ни хрена это не задорные потасовочки. И не благородные поединки в стиле джентльменов-аристократов и кареглазых злодеев из романов. Сейчас два крепких мужика будут, круша лобби отеля, с хрустом ломать друг другу хребты. Один – потому что получает за такое баксов тридцать в месяц, а больше ничего и не умеет. А другой – из-за Кины МакКарти. Не знаю, возбуждали ли тебя подобные зрелища, думаю, что нет. Но ты все равно ничего не сможешь сделать. Ты лучше правда... отойди чуть в сторонку от греха, Кин.

  А лучше было бе тебе, наверное, тогда сбежать. Потому что хоть Шон и был крепкий парень, шансов у него, кажется, было маловато. И бизон с перебитым носом уже собирался, растоптав лонгхорна, кивнуть в твою сторону и сказать гнусавым басом: "Хозяин! Че, её тож наказать?" А рядом с ним ты была даже не как английская кобыла по сравнению с жеребцом-Джетро. Рядом с ним ты была, как овечка по сравнению как раз с бизоном.
  Эх... Зачем Шон револьвер-то убрал!!! Так у него хоть шансы были...
  Я хотел бы написать, что ты схватила деньги со стойки и ланью кинулась бежать оттуда ко всем чертям, бросив этого дурака! Правда, пришлось бы сразу перейти к сцене у станции дилижансов, а она грустная...

  Но. Ты. Была. Настоящая. Леди.
  Ты сама это выбрала, и, кстати, не сегодня. Ты выбирала это много раз, просто сегодня вопрос встал ребром.
  А Шон решил за тебя биться. Не хочет стрелять... ну, он мужчина! Может, ему виднее. Но бросить его?
  Да черта с два мисс Кина МакКарти его бы там бросила, в этом отеле! Нет, сэр!
  И ты осталась. Оглянулась, ища хоть вазу какую-нибудь, хоть метлу... Может, когда они будут кататься по полу, жахнешь вышибалу чем-нибудь по голове.
  Не было вазы. Ничего не было под рукой. Не пришла карта. Да и хозяин тебя, слабую девушку, в оборот возьмет, если надо будет.
  Ну тогда ты, как леди, выпрямила спину, подняла голову и бросила Шону ещё спокойнее, чем он тебе про шкаф:
  – Давай, Шон. Сделай его.
  Господи, как же круто это прозвучало!

  Ну что ж...

  Mr. Pierce. Miss McCarthy.
  Bets are made. There are no more bets.

  ...

  Шон его не сделал.

***

  А Шон бы его, кстати, сделал! Во-первых, дрался он будь здоров, это стрелком он был весьма средним. Так что шансы-то были, несмотря на разницу в весе. Однако до твоих слов – ещё вопрос, кто победил бы. А вот когда Кина МакКарти сказала: "Сделай его", у Шона как будто крылья выросли. Он бы в этот момент двух таких бизонов на тушенку перемудохал, а уж одного и вовсе бы в бифштекс с кровью превратил... Пффф! Это был даже не вопрос, мисс МакКарти! Но... кое-что ему все же помешало.

  Дело в том, хозяин был человек... практичный. Он привык вести бизнес в Эллсворте: он и не такое повидал.
  Крысой назвали? Пфф, подумаешь. Его больше интересовало, как оплатить царапину на стойке.
  Шон оценивал взглядом бугая, которого звали Барри, и думал, валить его хуком в челюсть или ломать колено ударом каблука.
  Барри пялился на твои бедра, и уже в общем-то в силу своих нехитрых умственных способностей представил, что с тобой сделает (там был бы даже не Дип-Боттом, там было бы сражение при Грэнд Галф).
  А хозяин... хозяин оценивал взглядом стопку монет на стойке. А там было, между прочим, долларов пятнадцать! Сейчас два этих задиры тут ещё лобби ему расколошматят... Убытки и, прямо скажем, не очень-то хорошая реклама для отеля, который позиционировал себя, как приличный (хотя, конечно, ни хера таким не был). Короче, все это могло привести к ещё большим убыткам... А так-то. Ты что – первая шлюха, которую к нему в отель под видом сестры привели? Ну, снимет сейчас этот парень номер на ночь. Ну, поплескается с тобой в ванне. Ну, оттарабанит тебя пару раз. И уедет! Подумаешь, велика беда.
  Терпимо. Потом тебя опять можно будет на улицу выкинуть, наверное.

  – Барри, всё нормально! – сказал хозяин, подняв руку в успокаивающем жесте. – Все о-кей. Отдыхай! Эй, мистер! Ну чего вы так завелись-то? Я ж не знал. Извиняюсь, вышло недопонимание. На сколько хотите номер снять?
  – А на сколько тут хватит? – кивнул Шон на стопку монет.
  – На неделю с полным пансионом.
  – Значит, на неделю.
  – Ну, и хорошо.
  – Ключ гони!
  – Хорошо, сэр. А могу я вежливо попросить вас больше не размахивать револьвером у меня в отеле?
  – Да, – сказал Шон и нервно заржал. – Он у меня так-то... не заряжен был. Я вчера по банкам стрелял с парнями. И зарядить забыл! – так вот почему он его убрал...
  – Тем более, чего им размахивать? Кстати, нужны патроны, капсюли? У меня есть штук двадцать лишних. У вас какой калибр, сорок четвертый? Ещё полдоллара накиньте только.
  – Ага, сорок четвертый. Да, нужны. А это... ванну ещё можно в номер?
  – Можно и ванну, как раз воду нагрели почти, – сказал хозяин и подумал: "Это он ко мне её удачно привел". – На одного или на двоих?
  – На одного.
  – Шестьдесят центов, – кивнул хозяин и подумал: "Че, неужели и правда сестра?"
  – И кофе.
  – О-кей, это всего-навсего дайм.
  – Хорошо, вот ещё два доллара, хватит этого, получается, на всё? Принесёте в номер? И поесть что-нибудь.
  – Хватит. Всё принесём.
  – И ещё это... платье нужно... и там это... бельё там. Туфли... Ну, что полагается девушке.
  – Если деньги есть, решим вопрос.
  – Сколько?
  – Ну... это удовольствие недешевое. Долларов двадцать пять бы, сэр. А лучше все тридцать. Девушке много всего полагается.
  Шон порылся в кармане, достал смятые бумажки.
  – Вот, кажется, тут хватит. Ток побыстрее.
  – Отлично! – хозяин был страшно доволен. – Само собой. Ну что, всё хорошо, сэр?
  – Угу.
  – Разобрались? Всё о-кей?
  – Да.
  – Она же правда ваша сестра?
  – Двоюродная.
  – Ну, и хорошо. Так может вам тогда два номера? Или с раздельными кроватями?
  – Не, не нужно. Я уеду скоро.
  – Ну, как скажете. Вот тут распишитесь?
  – За неё?
  – Да можно и за себя, как хотите.
  – Эт самое... – он неожиданно потерял весь задор и явно засмущался. – А "Шон" с какой буквы пишется, просто с "эс" или с "эс" и "эйч"?
  – Просто с "эс". "Эс"-"и"-"эй"-"эн".
  – А, черт, точно. Забываю всегда. А "Пирс" как, не напомните?
  – Да пишите, как слышится.
  – Не, ща, – он зачем-то достал из кармана расческу, посмотрел на неё (зачем?) и вписал имя в гостевую книгу.
  Тут ты спросила, а можно и тебя вписать? Ну там, через черточку хотя бы. А то знала ты этого жука.
  – Да, почему нет-то? Вот, пожалуйста.
  Ты вписала своё имя. В строчку, где в графе "оплачено дней" стояла цифра 7. Тебе не мерещится? Нет. Не мерещится.
  – Вот ключ. Вам вверх по лестнице и направо. Приятного отдыха, сэр... эээ... Приятного отдыха, мисс! Если что надо – сообщите.
  – Спасибо.

***

  Ты сидела в жестяной ванне посреди номера и поливала на себя теплой водой из ковшика. Он сидел в кресле в углу и заряжал револьвер, старательно вдавливая рычажком пули в каморы барабана. Почему-то ты чувствовала, что от него можно не закрываться. Да и чего он там не видел? Ямочек? И потом, если честно, он скорее теперь смущался больше, чем ты, и если и смотрел на тебя, то украдкой.
  Это был другой номер, целый. На стенке тикали часы.
  – А что запомнила?
  Ты пожала мокрыми плечами.
  – Одного зовут Джетро, он повыше ростом, футов шесть. Серые глаза. Лет тридцать пять. Все время сигары курит. Другой... помоложе, пониже, смазливый, глаза карие, с прожилками такими желтоватыми. Рукоятка револьвера из слоновой кости. Жилетка у него красивая и сапоги. Оба при часах.
  – А больше ничего не запомнила? – спросил он, достав из кармана горсточку капсюлей. Выронил один, тот закатился под кресло. – А, чер... ой, извини пожалуйста, не буду больше ругаться. – Он не стал его поднимать.
  Ты задумалась.
  Вспомнила две монетки, зажатые в пальцах, ухмылку. Голос Кареглазого: "Вспоминай меня почаще, милая."
  "Шон, ты их сразу узнаешь, потому что они очень плохие люди!" – могла сказать ты. Но вместо этого сказала:
  – У того, который помоложе, на перчатке обрезан указательный палец.
  – Понял.
  Ты сказала, что даже не знаешь, в какую сторону они поехали.
  – На станции, может, вспомнят. Ребята приметные.
  Ты сказала, что, может, в одиночку не надо ехать-то за ними?
  – Не хочу никем рисковать, – ответил он. – И потом, время уходит. – Кивнул на тикающие часы. – На моей стороне будет эта... внезаптность, во.
  Ты промолчала.
  Ты не очень верила, что парень, который не помнит, заряжен ли у него револьвер, сможет что-то противопоставить тем двоим. Даже если на его стороне и будет "внезаптность". Они были страшные, злые и матерые. А он – хороший и смелый. Но хорошим и смелым иногда быть мало. Почему он вообще собрался за ними ехать? Какое ему было дело?

  Пока ты мылась, он успел, пусть и украдкой, разглядеть не только твою лебединую грудь, или бедра, на которые так запал Оуэн, или ямочки на спине чуть повыше ягодиц, на которые запал бы любой. Их он, конечно, тоже заметил, но дело было не в них. Он был не из тех, кто уже представляет, как поднимет денег, купит стадо, построит дом и там будет с тобой жить. И как ты нарожаешь ему дочек, которых отец ни за что, никогда не выгонит из дому. Не-е. Он успел разглядеть в тебе такое, из-за чего думал, надевая капсюли на брандтрубки: "Кто она, а кто я! Пфф... Простой дроувер!"
  Да, Шон Пирс был парень проще некуда. Но и не дурак, и воображение у него было. Надевая капсюли на брандтрубки, он представил тебя в той, в другой, в только твоей жизни, где ему нет места, в "верхнем клубе". Как ты на закате пьешь чай в плетеном кресле, и руки у тебя в тонких перчатках, а рядом играет какая-нибудь Музыка, а не бренчит раздолбанное фортепиано. Или как ты сидишь в каком-нибудь салоне или ресторане, шикарном и очень достойном. А он стоит на улице под дождем и заглядывает в окно. Он представлял себя на улице, во-первых, потому что не знал, как там внутри всё должно выглядеть, а во-вторых, потому что... ну зайдет он, и что? Постоит, как дурак, помолчит, и уйдет? Господи, он имя-то своё правильно написать не мог... А ты, наверное, даже книги читала иногда.
  Но он верил, что мир, в котором есть леди вроде тебя, лучше, чем мир, в котором нет, вот и всё. И даже одному шляться по улице под дождем в нем лучше, и лет до пятидесяти без конца гонять по прериям коров – тоже лучше. Можно в любой момент просто подумать: "А интересно, где сейчас мисс МакКарти? Мисс она ещё или уже чья-то миссис, вышла замуж непременно за достойного, порядочного джентльмена? И что она делает? Улыбается или нет? Наверное, теперь она уже все это забыла и иногда улыбается. Или вдруг вспомнит иногда, как я в двери ногой лупил, нет-нет, да и улыбнется эдак краешком губ," – и подумав так, улыбнуться самому.

  Потом его время вышло, потому что он надел все капсюли на все брандтрубки. Тогда он крутанул барабан, убрал револьвер в кобуру, встал, и очень смущенно положил на столик пять долларов, несмело, потому что боялся, что ты рассердишься.
  – Ты не подумай чего... Это я в долг! На всякий случай оставлю. А то ты без денег совсем. Отдашь когда-нибудь... потом, когда нетрудно будет. Ну, я поехал! До встречи, Кина! То есть... мисс МакКарти, – потом спохватился, словно что-то вспомнил, достал из кармана расческу и положил рядом с монетами. – Ещё вот я подумал... Я тебе расческу оставлю. Все равно я всегда пятерней причесываюсь. А ты же так не сможешь, пятерней-то. Ну, всё.

  Это жизнь, мисс МакКарти, это Запад.
  Кто-то отбирает все твои деньги, ломает тебя сапогом, как гитару, и ещё и за ушком у тебя чешет, чтоб добить.
  Потом кто-то, видя в тебе только тело, оценивает часик в полдоллара, устраивает перепасовочку в сарае и говорит: "Не зажимайся, милая, чего ты? Лучше помурлычь!"
  А потом кто-то из-за одного твоего взгляда или кивка, думает: "Настоящая леди! За неё и подохнуть стоит!" Едет черте куда и садится в этом "черте где посреди ни хера" за стол – играть в игру, в которой можно легко проиграть руку, колено или глаз. Он берет свою жизнь, не раздумывая, кидает на стол и говорит: "Эу, уроды! Джетро, или как там тебя... Олл-ин, йопт!" Не заради того, чтобы поиграть с тобой в "палки-дырки", не за то, чтобы посмотреть, как ты снимаешь кружевные панталоны и прогибаешь изящную спину, а просто за то, чтобы отомстить любому, кто посмел тронуть тебя пальцем. Потому что для него жить в мире, где никто даже не попытался это сделать, гонять в нем по прериям коров до пятидесяти лет... "Нахер оно сдалось-то мне?"
  И такие люди на Западе тоже были. И их, поверь, было больше, чем на Востоке.
  И после такого уж точно никто не сказал бы про Кину: "Пфф! Жизни девочка не знает."

  А вот дальше... дальше даже я (редкий случай) не могу с уверенностью сказать, что произошло.
  Потому что тысячи женщин на твоем месте сказали бы: "Спасибо за все, Шон, и удачи!" или даже "Давай, Шон! Сделай их!" – и продолжили бы поливать себя водой из ковшика. Тихо радуясь, что самый ужас – позади, что перспективы туманны, а путь тернист, но можно будет как минимум выспаться в теплой кровати. Да и просто хотя бы неделю пожить в мире, где есть все то, к чему ты так привыкла. Чистые простыни. Обеды по часам. Кофе в номер. В верхнем мире, где ты, просыпаясь утром, знаешь, что сегодня тебя не оприходуют пьяной толпой на прелой соломе.
  Не, спасибо ему, конечно! Он был хороший парень, этот Шон Пирс. Но хозяин – барин! Большой уже мальчик, сам себе голова. Хочет ехать – пусть едет. Он – мужчина. Это его выбор.
  Ведь положа руку на сердце, кто он?
  Простой дроувер. Никто. Один из тысяч.
  Ну что он сделал такого?
  Один раз повел себя по-человечески, по-мужски. Не струсил. Молодец, конечно, но... разве не так с тобой положено себя было вести? Тыжледи, да? И ты знала его меньше часа.

  Но... я рискну предположить, что все было немного не так.
  Ох, это были тяжелые два дня! Ох, как тебе досталось! После этих двух дней прикосновения мужчины были последним, чего тебе хотелось – вообще, любого мужчины. Ну, может, чтобы обняли, да и то... И Шон, конечно, совсем тебе не подходил. Он был не урод, но и не красавец – обычный, ничем не примечательный ковбой. И глаза у него были не голубые, а так... не зеленые даже, а зеленоватые. Он даже ни одного комплимента тебе не сказал, потому что не умел. Да он и сам всё это понимал.
  Но я рискну предположить, что ещё больше, чем прикосновений, ты не хотела, чтобы этот парень ехал вот так, наобум и там умер, глупо и бессмысленно, в холодной грязи. У тебя же под рукой, увы, был всего один способ его переубедить. И когда он надел все капсюли на все брандтрубки, крутанул барабан, встал, положил пять долларов и расческу на столик и сказал своё "ну, всё!" – ты вот что сделала.

  Ты положила ковшик, медленно поднялась из ванны, и встала во весь рост, опустив руки вдоль тела (было зябко, но ты не дрожала). И сказала, чтобы он не уезжал, а остался.
  Леди просит, мистер Пирс.
  С твоих плеч стекала вода. Он никогда не видел картину Ботичелли "Рождение Венеры". Но если бы увидел теперь, после того, как посмотрел на тебя, стоящую в жестяной ванне посреди безвкусного номера в убогом отеле, то сказал бы тем двоим своим товарищам из Техаса про полотно, которому нет цены: "Знаете, парни, в жизни она намного красивее. Пошли отсюда."
  Он взял полотенце, подошел к тебе и бережно завернул тебя в него. Потом упрямо мотнул головой:
  – Да не боись за меня! Я вернусь. Если не найду их за три дня, тогда вернусь сразу. Я скажу внизу, чтоб тебе вещи вернули, которые ещё не продали.
  Ты промолчала. Но это молчание говорило больше, чем любые слова.
  – А знаешь, – вдруг ответил он, усмехнувшись и качнув головой. – А ты вообще на мою сестру-то не похожа совсем. Просто... красивая тоже.
  Ты опять промолчала. Не было сил на картечь, на "немного особой женской магии", как ты умеешь.
  – А можно...? – спросил он робко.

ссылка

  Жизнь шире правил, которые устанавливает общество. Бывает один случай на тысячу или даже на миллион, когда надо быть именно настоящей леди, чтобы сказать мужчине, которого ты знаешь от силы час, не "кто избавит меня от этого хама?!" а как раз "тебе все можно." Ух! Надо быть настоящей леди: так посмотреть на него и так кивнуть, чтобы он понял всё это без слов и правильно. Даже если ты всего час назад изо всех сил пыталась доказать, что ты не пятидоллоровая подзаборная шлюха, а он только что положил пять долларов на столик. Была ли в целом мире ещё хоть одна женщина, которая бы это смогла?
  Навряд ли. Но у тебя, конечно, получилось.
  И если бы вы оба были кем-то другими, он бы, наверное, отнес тебя на кровать и, как знать, может это были бы лучшие минуты в его жизни. Пусть даже ты бы только молча смотрела в потолок.
  Но ты была той, кем была, и он был тем, кем был. И лучшие минуты в его жизни уже случились, когда он нес тебя по улице, завернутой в пиджак, а потом колотил сапогом в эти чертовы двери, словно во врата рая, из которых по ошибке вывалился ангел и не может попасть назад. В рай, где ключами заведует не апостол Петр, а хозяин с крысиной мордой.
  Короче, он не отнес, и смотреть в потолок тебе не пришлось. Он только несмело, очень нежно, почти не дыша, чтобы не обдать тебя запахом виски, прикоснулся губами к твоей щеке. Как будто бабочка крылом дотронулась. Потом он подержал тебя за руку несколько секунд, дотронулся до шляпы и молча ушел. Ты ещё услышала, как бодро топают его каблукастые ковбойские сапоги на лестнице.

  Можно ли сказать, что он влюбился в девушку, с которой провел меньше часа?
  Не знаю.
  Так, наверное, не бывает. Все же нужно хотя бы часа два... Да и не мелодрама это.
  Но можно ли сказать, что он полюбил тебя за этот час... на всю оставшуюся жизнь?
  Не знаю.
  Может, и да.
  Черт его знает, что это с ним случилось... Помешательство? Или наоборот, просветление...
  Но что-то очень мощное с ним произошло. Помощнее, чем "делямур по высшему разряду" со всеми француженками на свете...
  Конечно, проведя рядом с Киной МакКарти этот час, он не стал ни рыцарем, ни Героем, ни южным аристократом. Но он стал лучше, чем был вчера, это-то уж точно.

  В общем, Кине МакКарти, несмотря на всю её красоту, обаяние и особую женскую магию, все же не удалось остановить Шона Пирса, упрямого, как ладный бычок-лонгхорн. Но зато, может быть, когда она слушала, как топают на лестнице каблукастые сапоги, ей открылась истина о том, кто такие на самом деле настоящие леди и зачем они нужны.
  И тогда, на случай, если все было так, ну, или примерно так... я прошепчу ей это на ухо. Слушай, Кина.


***

  Короче говоря, хотя я и стараюсь описывать только то, что точно было, я не могу точно сказать, как там было у вас двоих. Я только точно знаю, что он тогда уехал.

  Он стремительно вошел в твою жизнь, как в прогон между заборами, а вышел через час так же стремительно, оставив в ней деревянную расческу с криво выжженными буковками S. Pierce, капсюль на полу под креслом, пять баксов серебром, и может, что-то ещё, чуть более ценное. Парень, как парень... Увидитесь ли еще с ним однажды? Вряд ли... он же так... второстепенный персонаж тут.

  А мне пора рассказать вам о том, что случилось у станции дилижансов. Это грустная и короткая история.

  Ну, поехали.
  Прошло два дня, после того, как уехал Шон. Это был твой пятый день в Эллсворте, считая вечер, когда все с тобой и случилось.
  Ты помылась в ванной, ты выспалась, ты поела. Тебе принесли одежду и вещи: некоторые – твои собственные, а некоторые – купленные на деньги Шона.
  Тебе даже кофе в номер приносили, а бугай-вышибала больше на тебя не пялился.
  В первый день и второй день после возвращения в верхний мир нос из номера ты старалась не высовывать.

  А потом на пятый твой день в Эллсворте и на третий в отеле кое-кто встретил у станции дилижансов двух мужчин. В этой истории их зовут Бесцветный (но на самом деле его звали Джетро Хейл) и Кареглазый (а вот как его звали – пока неизвестно).

  ЕТИШКИНА-ТИШКА, КИНА! ВСЕ ТАК ХОРОШО ЗАКАНЧИВАЛОСЬ!!! ЗАЧЕМ ТЫ ПОШЛА ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ НА СТАНЦИЮ ДИЛИЖАНСОВ?!?!?!

  И как ты думаешь, Кина, что там произошло, в грязи у станции дилижансов?
  На станции дилижансов, рядом с магазинчиком и конюшней, Джетро и Кареглазый со смаком превратили её из леди высшей пробы в кого?...
  А потом бросили там, и три пьяных алкаша устроили над её телом что?...

  ...

  ...

  ...

  Екнуло, мисс МакКарти?

  Я думаю, уже нет.

  ...

  ...

  ...

  Ведь я задал Кине правильный вопрос. А, правда, зачем?
  Зачем-зачем... Да просто она мимо станции к школе шла, чтобы с "Мисс Учителькой" поговорить. Она ж собиралась.

  А вот и нет. Мисс Кина МакКарти была не только леди высшего разряда, сногсшибательной красоткой и классным игроком. Она ещё и прошла школу мистера Лэроу. А школа мистера Лэроу – это в том числе отличная память.
  Кина очень хорошо запомнила, что сказали те два техасца перед тем, как удалиться. Я напомню:
  "До скорого, ирисочка! Мы тут ещё на три дня задержимся!"
  Так что все три дня для надежности она безвылазно просидела в отеле от греха подальше. Пила кофе и отходила.

  Но главное, я думаю, никто бы уже ничего не смог сделать с её "статусом", после этих двух дней в Эллсворте. Ни кареглазые, ни голубоглазые, ни Оуэны, ни демоны, ни две дюжины ковбоев.
  Такой был смысл этой истории, леди и джентльмены.
  Разве что... разве что сам Сатана. Но про это позже.

***

  И потом, я и не обещал нигде, что в сцене на станции есть Кина МакКарти. Но сцена-то была.

  Это вообще-то было не в Эллсворте. Кареглазый и Джетро давно уехали оттуда. А станция... я даже не помню, как она называлась. Она и не в городе была ни в каком – просто "промежутка": гостиничка, амбар, каретный двор, конюшня, магазинчик. "Черте где посреди нихера". Вот там, рядом с магазинчиком и конюшней, всё и было.

  А извинялся я за то, что... в общем... прости, Кина, но... но ты больше никогда не увидела Шона Пирса и ничего не услышала о нем, где бы ни спрашивала. Если вообще спрашивала, конечно. И он... он не гонял коров по прериям до пятидесяти лет, иногда задумчиво улыбаясь, отчего переставал быть похожим на бычка-лонгхорна.

ссылка

  Потому что на этой станции был не твой, а его шоудаун.
  Там и прозвучали обещанные четырнадцать револьверных выстрелов.

***

  Через два дня Шон почти случайно наткнулся на них, потому что у их дилижанса сломалась ось. Шоудаун случился без долгих расшаркиваний и вызовов, но все же пару слов они друг другу сказали. Вот как это было.

  Он узнал их по перчатке Кареглазого с обрезанным пальцем и по сигаре, зажатой во рту у Джетро, который снова стал Бесцветным. Однако было пасмурно, и Шон стоял недостаточно близко, чтобы разглядеть, какие у них там прожилки в глазах, и всё ещё немного сомневался: мало ли на Западе серьезных мужиков в красивых жилетках и с револьверами, у которых рукоятки из слоновой кости? А уж часы точно кто только не носит. Да и вырез на перчатке может сделать себе любой.
  Шон не был на войне, но он не был и желторотиком, и знал правило: "Сначала – стреляй, потом – разбирайся." Знал, что стрелять – это не как целовать леди, и разрешения спрашивать не надо. Но он просто не хотел ошибиться и наломать дров, как наломал дров его па, выгнавший из дома родную дочь. Он выгнал её из-за того, что она по слухам с кем-то там замутила – от неё пахло виски, отцу этого показалось достаточно. И когда Шон узнал, что ничего у его сестры ни с кем тогда ещё не было, он и сам ушел из дому и стал погонщиком, а потом встретил... мисс Кину МакКарти. И когда разглядел, какая перед ним Женщина, его зеленоватые глаза слегка расширились от изумления.
  И вот прошло два дня, и он стоял на полустанке "черте где посреди ни хера", трезвый и собранный. И "парочка-два-подарочка", Кареглазый и Бесцветный, тоже были там.
  А небо собиралось плакать.

  Mr. Pierce.
  Bets are made. There are no more bets.

  – Эу, ты Джетро? – крикнул им какой-то парень с деланой веселостью.
  "Парень, как парень," – подумал Бесцветный и выплюнул изжеванную кочерыжку от потухшей сигары в грязь.
  "Не нравится он мне! Вроде парень, как парень... а какой-то слишком трезвый," – подумал Кареглазый, и как бы невзначай повернулся к незнакомцу боком.
  – Да, – отозвался Бесцветный нехотя. – А кто спрашивает?
  – Да неважно. Я только передать кое-что, – ответил парень-как-парень, уже заведясь, как тогда у стойки в отеле. Кареглазый и это почувствовал. В принципе, можно было уже стрелять, но... вдруг это Железная Дорога хотела что-то передать и прислала какого-то придурка?
  – От кого? – спросил Кареглазый, напрягшись и ощущая, как приятно защекотало нервы, как шарашит в мозг адреналин, как зудит палец в вырезе перчатки. Если не считать жестоких игр с неосторожными двадцатилетними мисс-карамельками, он жил именно ради таких моментов.
  "Я ща его шлепну. Одной пулей. В живот ебну, чтобы помучился. Ну давай, бычок, доставай свой револьвер," – так думал Кареглазый. Да, ты его зацепила недавно из дерринджера, но за четыре дня царапина затянулась и подсохла, он был уверен в себе.
  А Джетро ни хер-ра не почувствовал.

  И тут парень-как-парень второй раз в этой истории выступил на все деньги. Он крикнул:

  – From miss Kyna McCarthy!

  И что-то у Кареглазого ёкнуло внутри от неожиданности. И красивые, хищные, нахальные карие глаза с янтарными прожилками расширились от изумления. И он... чуть-чуть промедлил.
  Эффект "внезаптности".

  – Эт кто вообщ...? – начал спрашивать Бесцветный озадаченно, упустив миг, когда Шон и Кареглазый дернулись за револьверами. Они вдвоем начали стрелять почти одновременно.

  Та-тах! Та-тах! Та-та-тах! Тах! Тах! (короткая пауза) Тах! Та-тах! Тах! (пауза подлиннее, целится) Пах!
  Со стороны смотрелось чертовски быстро.

  Шон раньше никогда в людей не стрелял, да и в целом стрелок был средний, но в тот миг он оказался в ударе: из четырех выпущенных им пуль, в Джетро попало две, в кареглазого – одна. Пятую и шестую он выпустить не успел.
  Джетро стрелял в незнакомого парня-как-парня, уже сам лежа на земле. Они с Кареглазым стреляли, пока у них не закончились заряды, потому что какой-то этот "придурок" был слишком уж резвый!
  Из десяти их пуль в Шона попало шесть, и он умер почти сразу, там же, где и упал, в грязищи и кровище. Но ему не было себя жаль: в последние растянувшиеся мгновения, зажмурившись и до скрипа стиснув зубы, он вспоминал, те пять минут, когда нёс тебя по улице Эллсворта.
  – Черт возьми... нахера он... че он до меня-то домотался!?... – прохрипел Джетро, корчась в той же грязи.
  Кареглазый из них троих был единственный, кто остался стоять на ногах. Он все понял, но объяснять не стал. Он, не глядя, убрал в кобуру свой револьвер с рукояткой из слоновой кости, достал чистый носовой платок, прижал его к ране и сказал негромко:
  – Вот ссука, – то ли про пулю, то ли про Шона, то ли про тебя. Но, держу пари, не про Шона и не про пулю. – Джетро, ты как?
  – Херово, партнер, херово!!! – прорычал Бесцветный.

  Бесцветный пережил Шона где-то минут на двадцать... или на полчаса... Одна пуля пробила бедро, расколов кость, а другая – печень. В общем, он умирал примерно столько же времени, сколько провел в постели с Киной МакКарти.
  Пуля сорок четвертого калибра в печени – это не только смертельно, это ещё и дико больно. Джетро было намного, нет, не так, НАМНОГО больнее чем Кине МакКарти, когда она всхлипывала под ним и кусала губы. Однако, как и Шон, Джетро тоже не чувствовал большого беспокойства по поводу того, что умирает, скорее наоборот. "Сдохну – значит сдохну. И правда, че там... пора, наверное."
  Тогда, в отеле, он сполупьяну плохо запомнил твоё имя, и между приступами боли он силился понять, зачем парень-как-парень начал стрелять ни с того ни с сего, и кто такая эта "мисс Кина МакКарти". Он не вспомнил бы, если бы Кареглазый не раскурил для партнера последнюю сигару и не вставил ему в губы, которые уже обметало. Пыхнув сигарой и прикрыв глаза (с быстро гаснущим наслаждением наркомана), Джетро всё вспомнил.
  – А-а-а... вон оно че... – хрипло простонал он и посмотрел на Кареглазого. – Ну че, мудень?! "Доиграл" ты с ней, да?! "Не бери в голову", да?!
  Кареглазый задумчиво пожал плечами, не зная, что ответить. Да ничего можно было уже не отвечать.
  В отличие от Шона, когда Джетро стал отходить, то постарался вообще ничего не вспоминать из своей жизни. Он только твердил про себя: "Простите меня все... Простите меня все... " – но за три года с шестьдесят четвертого он натворил такого, что заплакать по себе в этот раз уже не смог.
  Потом в конце он ещё добавил: "И ты тоже прости, Кина МакКарти..." И умер совсем.

***

  В общем, ты больше никогда не увидела ни Шона Пирса, ни Джетро Хейла. Их закопали там же, неподалеку, в одной могиле, потому что начался сильный дождь. Никому в хрен не уперлось под этим октябрьским дождем везти за несколько миль на кладбище двух безымянных дураков, устроивших пальбу хер знает где и хер знает ради чего. Никакая газета про их перестрелку ничего не написала.
  За октябрем всегда приходит ноябрь, а за ноябрем – зима. Весной никто уже не смог вспомнить даже место, где их похоронили. Помнили только, что одного звали то ли Джеффри, то ли Джетро, а другой... другой оставил свою расческу тебе, поэтому никто не знал, какую фамилию написать на табличке, и обошлись без неё.
  К лету же забыли и это.

  А Кареглазый, когда доктор зашивал ему рану, больше что-то совсем не был уверен, что хочет ещё раз увидеть тебя и почесать за ушком. Он дико злился. Он злился из-за того, что чуть не дал какому-то придурку пристрелить себя, злился из-за того, что Джетро умер так глупо, и больше всего злился из-за того, что вы вдвоем с этим парнем-как-парнем испортили весь его безупречно разыгранный спектакль. Возможно, он после этого даже немного "раскис". На время.

  Встретились ли вы снова? Увидела ли ты ещё раз однажды красивое лицо и карие глаза с янтарными прожилками? Узнала ли его имя? Что ты тогда почувствовала? В какие игры вы сыграли? У кого в этот раз на руках оказались четыре валета, а у кого сигара? Вот это вопрооооосы!

  Но... с этим мы не будем забегать вперёд.

***

  Прошло три дня из семи оплаченных – был вечер твоего пятого дня в Эллсворте, считая тот, когда ты приехала.

  Ты лежала в теплой кровати под одеялом. На столике стояла чашка с кофе. Под вечер пошел дождь. Он все лил и лил, барабаня по стеклу.

ссылка

  Небо Канзаса плакало по Шону Пирсу? Да не, какое там... парень, как парень. Просто затяжной осенний дождь. Это ж не мелодрамка.

***

  К шестому дню в Эллсворте из твоих старых вещей тебе вернули пустой чемодан, кое-какие галантерейные и косметические штучки и ещё некоторые мелочи... Дневник, правда, не вернули, скорее всего кто-то уже пустил его на растопку или курево. Остальное, что уцелело, можно было, наверное, поискать по магазинам. Ремингтон не нашли, но вместо него хозяин отдал тебе старую, разболтанную перечницу двадцать второго калибра. Правда, без патронов. Такую же, из какой ты убила Марка Дарби.
  Ещё раньше тебе купили и принесли в номер платье – ситцевое, конечно, довольно скромное. Туфли. Шляпку. Зонт. Несколько пар чулок, панталоны (без бантов, прости), пару сорочек, петтикоты вместо кринолина, пелерину, перчатки.

  В таком наряде ты не выглядела, как "настоящая леди", хотя и была ею. Зато и как подзаборная шлюха не выглядела. Обычная скромная девушка. Сколько времени ушло на то, чтобы ты вернулась если не в верхний клуб, то в верхний мир? Месяцы? Годы? Ну, примерно сорок четыре минуты с момента, когда к тебе подошли ковбои и до момента, когда ты опустилась по самые ямочки над ягодицами в горячую ванну и немного замерла, чтобы привыкнуть к горячей воде. Ну и потом пара дней, пока с вещами для тебя разбирались.

***

  На шестой день в Эллсворте (на четвертый в отеле) ты пошла поискать "мисс Учительку". Как-то страшновато было сразу проиграть пять долларов, оставленные Шоном, и хотелось разузнать насчет путей отступления.
  "Мисс Учительку" звали Рэйчел Моррисон. Она была старше тебя на пять лет, а показалось, что на десять. Старая дева. Она была некрасива и раньше, а в Эллсворте, кажется, окончательно засохла. Но что-то в ней было такое... Настоящая леди? Не, вряд ли. Но спину держала она умела. Она одарила тебя внимательным оценивающим взглядом и пригласила на кофе.
  Работы у неё для тебя не было. Денег она тебе дать не могла. Совет у неё был один: "Уезжайте отсюда, как только сможете."
  Потом ваши глаза встретились. Ты прочитала в её глазах... много всего. Не уверен, что ей приходилось хоть раз так же тяжело, как и тебе. Но, кажется, как происходит перепасовочка в сарае, она знала не понаслышке. Вы доооолго смотрели друг другу в глаза.
  – Есть три доллара, мисс МакКарти. Это на черный день, – ответила она. – Если совсем край будет... ну... приходите.
  Ты ушла оттуда и на следующий день решила все же поставить пять долларов на кон.

  Но жизнь ещё разок проверила тебя на прочность. На следующий день (седьмой в Эллсворте и пятый из оплаченных) ты вышла из отеля, направляясь в другое заведение с играми, и к тебе подошел молодой мужчина со звездой.
  Он вежливо поздоровался, приподнял шляпу, назвался Норманом Хессом, помощником маршала Паркера, и сказал:
  – Вы мисс МакКарти, верно? Мы тут услышали, что вас обокрали. Шансов поймать преступников, конечно, немного, но нельзя опускать руки, верно? Нам для ордера нужно уточнить несколько вопросов. Можете зайти в офис?
  Ты спросила, где этот офис?
  – Я вас провожу.
  Я понимаю, почему ты туда пошла. Хесс выглядел очень солидно. И все же, Кина. И все же... НУ ЗАЧЕМ ТЫ ТУДА ПОШЛА?!?!?!
  Хотя был ли выбор... может, и нет.

  А теперь настало время последней сцены в тюрьме. Эта сцена настолько дикая и безумная, что я спрячу её от глаз людских под спойлер. Ибо там мы увидели и услышали... кое-что, что было слишком даже для Эллсворта! Самого отвязного города на Западе.




  Ну, а теперь к тому моменту, когда помощник Хесс довел мисс МакКарти до офиса маршала Паркера. То есть, до тюрьмы. Ой че ща буууудет... слабонервные – закиньтесь лауданумом, а лучше вовсе не читайте.



А теперь пост-скриптум вопрос от мастера

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Холодный ветер, холодный пот.
Всадники приближаются.
С визгом взлетают разящие стрелы.
Полуденное солнце скрывается за пушистым, словно плюмаж на шлеме Луция, облаком.
Молодая трава покрывается кровью.

Это Север, дети великих детей.
Здесь не расправит крылья римский орёл.
Лишь пленников в цепях приведут в эту жестокую землю, где сгинут они, поднося варварам чаши — и даже если вернутся на Родину, вы увидите в их глазах, увидите, словно заходящее солнце...
Часть их души Север забрал навсегда.

Хрустят под лошадиными копытами тела.
И не молят о спасении умирающие — лишь о быстрой смерти.
Есть ещё те, кто сражается, те кто стоят.
О, Татион — скала, неподвластная буре!
Пеший иль конный — никто не сумел одолеть!
Ранен четырежды.
Снова красный — твой запылённый воинский плащ — будто из красильни только что.
Рим!
Смотри! Смотри через море, сквозь лес!
Смотри — как мы за тебя умираем!

Отпрянули варвары, бросают верёвки, как рабочие повязывают стволы деревьев, прежде чем дернуть, все вместе.
Пал Татион.

Луций! Не стар ты в тот день! Бьешься как молодой! Сполна сквитался за призраков Мурсы — не с врагами, с собой. Больше не будет измены.

Смотришь — не дышит.
Глаза, устремлённые в Небо.
Иль на тебя?
Непонятно.
Уходит Тамар, уходит как женщине должно уйти — непознанной.
Выбор её — ты — до последней стрелы, до последнего сна.

Кашляет Марк в кустах. Ждать велел Эрвиг. Многоопытный — будет погоня, бежать значит сгинуть. Нет, стоит скрыться в подлеске, где конь не пройдёт. Переждать. День. Ночь. День.
Только бы кашель не выдал...

Несите весть.
Последнюю весть — нет дороги на Север!
Ни римлянину, ни эллину, ни готу.
На Севере царствует Смерть.

Луций идёт — на своих ногах.
Лицо как камень холодный — только бюст изваяй, и времени век непокорен будет, агент императорский по делам особым.

Вокруг — повозок тысячи.
Палатки, шатры.
Бродячий город, с каждой зимой надвигающийся как вал, на плодородные южные земли.

Вокруг — всадники с иссечёнными лицами.
Показывают пальцами — без презрения.

Вы хорошо сражались.

Вдали — златоглавый шатер.
Преклонись, преклонись перед Сыном Неба.

Небесный каган — сам как целый мир, или может как демон, что целый мир пожрал. Он ходит с трудом, к земле тянет многосытое брюхо. Он смотрит — как волк, как медведь, насытившийся, но всё ещё алчущий крови.
Указывает рукой — священник, переводи.
Переводи, Марк Кальвин из рода Домициев.

— Небесный Каган дарует вам жизнь, римляне. Позволит вернуться домой. Идите и расскажите зелёным землям, что белый пепел покроет их поля, что голубые реки окрасятся кровью, что тысячи тысяч коней проскачут по телам их жён и детей. Идите и скажите, что нет владыки под Небом выше чем Небесный Каган. Что во имя Бескрайнего Синего Неба осквернит он ваши храмы, низвергнет идолов ваших, поместит семя своё во чрево ваших дочерей, прежде чем вспороть им животы. Идите — скажите — отныне ваша Империя не будет в безопасности, ибо сегодня начинается закат её последних дней. Так сказал Небесный Каган!

Звенит оружие.
Гремят щиты.
Бьют барабаны.
Ревут рога.
И люди подхватывают рёв словно звери.

Война идёт.
Последняя война.
И конца её не увидят ни те, кто начал её, ни дети их, ни внуки.

Чем же закончились ваши истории?

Луций


Гектор


Фейруза


Аспург


Эрвиг


Тингиз


Кальвин


Аделф


Аттия


Тамар


Архип


Клавдий


Валерия


Флавия


Контаренон


Тиест


Требоний


Атаульф


Эйтни


Иосиф


Летом 377 года, восстание готов охватило все балканские провинции Империи.
Август Валент со всей армией выступил против варваров, но потерпел сокрушительное поражение под Адрианополем из-за внезапно появившейся в тылу армии гуннов, заключивших союз с гревтунгами.
Сам император был ранен, нашёл убежище в каком-то доме.
Его заперли внутри и подожгли здание.
Властелин Вселенной ушёл в погребальном огне по примеру далеких предков.

Смерть Валента ознаменовала конец веротерпимости в Римской Империи.
На Востоке к власти пришёл фанатичный христианин Феодосий.
На Западе низложил юного Валентиниана II фанатичный же язычник Евгений.
Армии язычников и христиан сошлись на реке Фригид — победу Феодосию принесли отряды готов и гуннов, прежде умиротворенных им.
Язычество было официально запрещено.

Царствование Феодосия, прозванного христианами Великим, продлилось несколько месяцев и ознаменовалось окончательным разделением Римской Империи на Западную и Восточную.

Западная Римская Империя оказалась в руках военачальников, оспаривающих друг у друга власть над слабыми императорами. Эта держава будет постепенно угасать — различные варварские племена будут делить римскую землю, создавая свои примитивные королевства. Вестготы и остготы, вандалы, аланы и свебы, франки и саксы — словно черви вгрызутся они в ещё живое тело.
Будут у угасающего Запада и победы.
Отброшены будут гунны на Каталаунских полях.

Но под конец Запад будет ждать бесславнейший из концов — последний император умрет от старости как частное лицо на Востоке. Наследников ему так и не назначат.

Восток переживет нашествие гуннов и других варваров.
Здесь дело Феодосия попадёт на благодатную почву, и начнётся стремительное возрождение Империи под эгидой подлинно Вселенского Христианства.
В кровопролитных войнах возвращены будут Италия и Африка, возвращена будет часть Испании. Даже независимые варварские короли формально вновь признают верховенство римского императора. Императоры считали себя наместниками Христа на Земле — в Большом дворце государи сидели на маленьком стульчике подле гигантского трона, приготовленного для Господа Воплощенного.
В VI веке будет казаться, что кризис Империи был чем-то временным, что совсем скоро римляне, теперь именующие себя по эллински ромеями, снова будут властвовать над всеми народами земли.

VII век навсегда похоронит эту мечту.

На Западе поднимет голову франкское королевство Карла Великого. Во дни наивысшего расцвета, Карл поможет Папе Римскому, до тех пор бесправному слуге Римского Императора обрести независимость и собственное королевство, за что Папа объявит Карла Императором Запада.

На Востоке из песков Аравии явятся дикари на лошадях и верблюдах, объединённые Пророком под знаменем новой веры — ислама. Арабский Халифат низвергнет Персию Сасанидов. Константинополь, Новый Рим, не падет и тогда — арабы обломают зубы о неприступные городские стены, две осады завершатся ничем. И все же Халифат оторвёт от Империи такие провинции как Египет, Сирию, Африку...

Каролинги и Халифы сделают то, что казалось невозможным — разорвут с двух сторон средиземноморское единство. Пока Средиземное море было внутренним морем Рима, Империя была непобедима — даже утратив один берег, римляне с лёгкостью могли собрать колоссальные силы на другом берегу.

Теперь мир изменился — Империя навсегда утратила Рим.
Власть Августов отныне охватывала Балканы, Малую Азию и юг Италии.
У этой Империи были свои периоды возрождения, когда римские знамёна вновь поднимались над Антиохией, в Армении, в Неаполе — были и периоды упадка, когда власть римских императоров оказывалась ограничена Константинополем, под стенами которого бушевали варвары.

Даже эта ослабленная Империя пережила всех своих врагов — распалась держава Каролингов, распался Арабский Халифат, пали державы викингов на Руси и в Сицилии.

Но на смену этим врагам пришли новые — Франция, Священная Римская Империя, турецкие султанаты.

До самых последних дней, Римская Империя не забывала о своём праве на вселенское господство. В Средние Века, когда уже давно решали свои дела Англия и Франция, когда испанцы боролись за возвращение у мусульман своих земель, Константинополь словно существовал в другом мире — на страницах хроник до сих пор жили «франки», «алеманны», «иберы», «гунны», «скифы».

В 1204 году, когда французские рыцари осаждали Константинополь, император был всецело поглощён предсказаниями своих придворных колдунов, клянущихся, что совсем скоро Римская Империя вернёт все свои земли и вновь будет господствовать над вселенной.

Город был взят и сожжен.
Европейские бароны распилят державу на феоды.

Даже тогда остатков римского духа хватит, чтобы спустя полвека изгнать захватчиков. В Константинополе возродится династия Палеологов — поглощенная внутренними распрями и дворцовыми интригами.
Это совпадёт с новой волной продвижения мусульман в Европу.
Город за городом, турки-османы будут отбирать земли Империи.

В 1453 году, они в пятый раз осадят Константинополь.
Последний император — Константин XI — ушёл в бою как подобает римлянину.

Римская Империя прекратила своё существование.

Многие державы обращались к наследию Рима ещё когда Империя существовала — но и после её конца «римское наследство» оспаривали друг у друга германский император и французский король, испанские монархи и турецкие султаны, всё сильнее погружающаяся в анархию Польша и молодая, набирающая силу Россия.

В умах и сердцах Рим стал не просто ещё одной империей — он стал символом Империи вообще, архетипом государства как такового. Даже в землях, никогда не входивших в состав Рима — у русских, арабов, шотландцев, индусов — живет память о державе, раскинувшейся на трёх континентах, протянувшей руки так далеко, что в разные эпохи имперские дипломаты добирались до таких удалённых территорий как, например, Китай, ставший чем-то сходным с Римом для Восточной Азии.

Вплоть до конца XIX века анализ римского опыта и римской культуры будет основой политической и исторической мысли. В истории Рима будут черпать вдохновение консерваторы и либералы, даже зарождающиеся коммунисты отыщут своих героев в лице восставших рабов.

Только в XX веке «римский опыт» уйдёт из массового сознания — по меткому выражению Адриана Голдсуорти, первое и единственное, что подавляющее большинство людей XXI века узнает за всю жизнь про Римскую Империю — она пала. Даже заинтересованные историей люди часто говоря «Римская Империя» в действительности представляют себе Позднюю Республику. С Поздней Римской Империей и вовсе отождествляется фильм «Гладиатор» Ридли Скотта, в действительности повествующий о событиях II века новой эры. О самом-самом же Позднем Риме достаточно сказать, что для него в историографии был придуман абсолютно неисторичный термин «Византия», и когда Магистр как-то спросил у не самых глупых юношей что это такое, они сказали «Греция».

Рим — наиболее длительно существующая Империя в истории человечества.
Титул этот у неё могут оспаривать разве что китайцы, так что сделаем оговорку — существующая непрерывно, никогда не переживавшая периоды полного и окончательного распада или не оказывавшаяся целиком под властью чужеземцев.

Почему же эта Империя погибла?

Эдвард Гиббон считал, что Рим погубили христиане и евреи, из-за влияния которых были забыты нравы и порядки древних римлян, возникла тирания, и история Империи стала историей непрерывного гниения вплоть до 1453 года. Собственно именно воззрения Гиббона обычно можно встретить в массовой культуре — есть великий языческий Рим, Цезарь-Август-легионы, потом к власти приходят христиане и остаётся какой-то «поздний Рим» который бьют все кому не лень. Основания такого взгляда закладывали языческие авторы начиная с III века.

Но на практике такой взгляд не выдерживает критики. Современные историки внимательно исследовали те «быт и нравы древних римлян», которые по Гиббону были основанием благополучия Империи и обнаружили много интересного. Например, что языческие верования и даже основа имперской идеологии — Императорский культ, имели свои объединительные пределы поскольку не содержали в себе никакого догматизма. Казалось бы, это же хорошо?! Каждый может верить как хочет! Но именно это делало Империю катастрофически уязвимой к религиозным расколам — Христиане и Митраисты обладали перед язычниками тем преимуществом, что могли доходчиво объяснить простому человеку как устроен мир, дать непротиворечивый ответ на все основные вопросы, в то время как язычники могли предложить только двести разных толкований двухсот разных философов. В позднем язычестве, кстати, наметилась тенденция к унификации, так называемому «солярному монотеизму», но это во многом осталось лишь декларацией. Двести первым толкованием.
Что же до «нравов древних римлян» то они со временем оказались просто чересчур оторваны от социальной реальности. Например, представление о том, что родовитость человека равносильна его добродетели породило практически все социальные взрывы II-III веков, когда старая знать намертво зарубилась с талантливыми выдвиженцами из армии. «Нравы» оказались недостаточно гибки, чтобы обеспечить эффективное управление огромной Империей не представляющее собой непрерывного конфликта населения Италии с этой-самой Империей. И то, чем все закончилось — римская знать осталась вариться в своём маленьком мирке, когда управление Империей буквально уехало от них в Константинополь — это возникло не на пустом месте.
До эдикта Каракаллы (212 года) крайне небольшая часть населения Империи обладала даже гражданством — в результате многие жители Рима, считающие себя римлянами, таковыми не признавались.

Тенденции в римской культуре носили объективный характер — они возникли как ответ на вполне конкретные проблемы Империи, приведшие в конце концов эту Империю к распаду в III веке и служили средствами преодоления этого распада. Проще говоря, Гиббон спутал причину и следствие.

В чем же тогда основная причина?

Очень осторожно попытаюсь предположить — в развитии.
Когда Рим только начинал поднимать голову, его окружали достаточно примитивные в общественном отношении царства. Даже Карфаген или эллинистические монархии не создали ничего, подобного римскому праву, римской идеологии, римской армии. После вхождения в состав Империи, провинциальные элиты с самого начала обладали известной долей автономии — почитали своих богов, сами управляли своими городами. И богатели, богатели, богатели...
Империя — это выгодно.
Империя позволяет купцу из Египта спокойно торговать с Британией.
И если поначалу, в I - II веках Рим был центром Империи и формально и фактически, то в дальнейшем ощутимо начал отставать.
На первый план стали выходить наиболее экономически успешные или сильные в военном отношении регионы — основные армии стояли в Галлии, основное экономическое развитие пришлось на восточные провинции.
При этом изначально в Римскую Империю было заложено неравноправие, перекос в стороны итальянской знати, которая эту Империю и построила.

«Регионы» периодически бастовали против Рима, как это было в III веке, когда Галлия на Западе и Пальмира на Востоке попытались пересмотреть вопрос о центре Рима. Вопреки расхожему заблуждению, ни Галльская Империя ни Пальмирское Царство никогда формально не отделялись от Империи — они лишь претендовали на первенство в ней.

Императоры реагировали на меняющуюся фактическую обстановку — перенос центра политической жизни в Константинополь был просто закреплением уже случившегося «поворота на восток».

В V веку образовалась уникальная историческая ситуация, когда «дотационные регионы» Запада повисли грузом на богатом Востоке. Просто чтобы было понятно — Восток пересобирал Империю шесть раз.
Шесть раз, Карл!

Естественно, в умах восточной элиты в определенный момент возник проект «передать полномочия на места» — зависимого пояса государств к западу от Балкан. На измученном варварскими нашествиями Западе были сходные чувства — каждый варварский дукс хотел решать проблемы своего племени, а не плыть непойми куда непонятно зачем. Желательно, чтобы при этом он ещё и получал «за дружбу» денежку от Константинополя.

Бывают в истории моменты когда интересы разных действующих лиц не просто не совпадают — они противоположны.
Военная знать хочет получить землю и стать феодалами.
Высшая бюрократия хочет прижать армию, чтобы сидела тихо и ждала указаний.
Церковь хочет чтобы повсюду царило единогласие и лавирует между теми и другими — насмерть зарубаясь с каждым, кто хоть на миг лаял в сторону церковной собственности.

История позднего Рима начиная с V века — это история именно такого конфликта элит, растянутого на столетия момента, когда Флавий Лупицин и Флавий Аврелиан уже не будут союзниками, а будут прямыми конкурентами за власть в Империи. Собственно, большая часть жизни Аврелиана и прошла в борьбе за власть с разными военачальниками.
В XIII веке это будет все так же актуально — катастрофические события 1204 года возникнут почти исключительно потому, что опасаясь власти военачальников высшая бюрократия напрочь развалила армию.

Рим начал падать когда стоящие во главе Империи потянули её в стороны, оказавшиеся несовместимыми. Теория модернизации учит нас, что в основе лежали конечно объективные экономические процессы — по всей Европе знать садилась на землю и крупные территориальные образования распадались на более мелкие.

Римская Империя адски долго сопротивлялась исторической инерции — в X веке (!!!) государство было ещё абсолютно унитарным. Сказалась буквально тысячелетняя традиция централизации, пока на Западе феодалы слали своих королей эротическим маршрутом, Империя била своих военачальников по рукам. Кризис XI века поставил точку в этой государственной традиции — в XII веке Империя распалась на феоды, сначала в рамках единого государства, а потом и вовсе окончательно развалилась.

Римскую Империю убило историческое развитие.
Убила деглобализация, если угодно искать конкретного виновника.

Завершить основную часть игры я хочу цитатой из Теодора Моммзена, получившего Нобелевскую премию по литературе за свою «Римскую Историю».
Моммзен обладал типом личности очень близким Риму — он был либеральным роялистом, совмещающим мечты о республике с германским национализмом и верностью кайзеровской монархии.
Если кому-то вдруг не понравилось мое объяснение причин падения Рима —Моммзен этими причинами считал то, что включив в свой состав большое число варваров и возложив на них защиту границ, Рим не сумел их культурно переработать — Рим погубили варваризация армии и пацифизм элит. Римский народ отошёл от войны, возложив свою защиту на варваров, и неизбежно оказался под игом. Главной же причиной падения и вовсе стал упадок воинской дисциплины. Но нам важно не это.
Вот что Моммзен писал в 1902 году:
«Ещё и сегодня мы продолжаем смотреть снизу вверх на достижения того времени — геополитическую стабилизацию и, несмотря на все злоупотребления властей, относительное благосостояние народных масс при лучших императорах. Время, когда рядом с каждой казармой стояли термы, нам ещё неминуемо предстоит пережить в будущем, как ещё и многое, что было в ту эпоху»

Предсказанная Моммзеном эпоха очевидно наступила.
Мы живем в ней.
Мы познали геополитическую стабилизацию, благосостояние, сытость и покой.
Может потому местами Лимес смотрелся так современно, потому что новые римляне — это мы.

Но современная история движется подчас в совершенно бешеных исторических ритмах. То, что прежде занимало порой столетия, проносится перед нашими глазами за год или два.

И кто знает, познав величие Рима — не познаём ли мы и его падение?

С учетом обстоятельств — всё не так уж и плохо.

Вы ещё живы.
Вас не били, не насиловали, не заставляли пешком плестись за худой как смерть единственной лошадью...
Да и просто найти людей наверное всяко лучше чем бессильно наблюдать, как тают с каждым днём прихваченные из лагеря припасы...

Не так уж и плохо — и всё же едва ли есть повод для радости.

Холод ледяными зубами грызёт по-женски тонкие кости. Живот скручивает — вас кормят всего раз в день.
Здесь нет дорог, а почва до того бугриста, что повозку качает сильнее, чем корабль в бурю, толком не удаётся поспать.

Память услужливо напоминает — дальше будет хуже.
У вас обеих уже был этот опыт.
Вы точно знаете — вас везут на продажу.

...

Архип умер на второй день — его крепкое тело долго противилось смерти, лихорадочный бред сменялся моментами прояснения, в которые лучник что-то говорил и даже шутил, но под конец стрела Аспурга сделала своё дело.

Вы сложили погребальный костёр и прикрыли глаза мертвеца монетами — ни одна из вас не знала, как хоронят митраистов, зато вы обе знали, как хоронят язычников.

Сырые ветки никак не хотели разгораться.

Костёр вас и выдал — из-за деревьев появились грязные, бородатые, ободранные люди.
Они не говорили ни на латыни, ни на греческом, ни на арабском, ни на гуннском, а их собственное наречие заметно отличалось от языка готов, из чего вы сделали вывод, что перед вами один из тех народов, что пока не вышли на сцену истории — славяне.

От аланских работорговцев, с которыми имела дело Фейруза, их отличала своеобразная вежливость — наставив на вас свои короткие копья, мужчины провели вас в свой лагерь, где их ждали такие же грязные и ободранные, разве что не бородатые, женщины и дети. В лагере вас накормили той же бурдой, что ели все в племени, и только потом ограбили.

Вместо хорошей римской одежды выдали достаточно тёплое рубище и пару одеял.

Тем же вечером, племя явно обсуждало, что с вами делать — даже не зная языка, по постоянным взглядам и жестам в вашу сторону вы понимали, что часть мужчин хочет оставить вас, а часть, напротив, надеется продать, поскольку два лишних рта это очень, очень много...

Несколько раз прозвучало слово «хунну».
Судя по всему, те, кто настаивал на продаже, в конце-концов победили — вас не разделили и не отдали новым владельцам, а следующим днём племя выдвинулось на север...

Что было дальше — вы знаете.
Тряска, бурда раз в день, ночной холод.

Могло быть и хуже.

В иной ситуации, вы конечно сумели бы сбежать — но Фейрузе становилось хуже. Едва поднимаясь на ноги, она чувствовала, как мир вокруг начинает кружиться, и в себя приходила уже на земле — что до Аттии, без госпожи ей просто было некуда идти, особенно босой и по лесам.

Племя двигалось на север, день за днем.
Путь к новой жизни — если, конечно, это можно было назвать жизнью.

...

Деревня.
Новые, ещё не успевшие покоситься, мазанки, с крышами из свежей соломы — всё настолько кричит о процветании, что нет никаких сомнений, год или два назад, здесь было лишь пепелище...

Бородатые мужчины громко говорят друг с другом.
Женщины и дети тычут в вас пальцами и тоже что-то говорят.

— Римлянин!

Вдруг уловили вы знакомое слово в речи одного из пленителей.

— Римлянин!

Радостно согласились остальные.

Вас повели на окраину деревни, к единственному старому дому. Селяне обступили дверь полукругом, старик, по виду главный, постучал.

— Римлянин! Гунны! Римлянин!

Уловили вы.
Дверь открылась. Показался темноволосый мужчина средних лет, ничем не отличающийся от бородачей, встреченных раньше, кроме разве что странного оберега на груди, в виде кожаной пластинки с каким-то символом.

— Римлянин! Римлянин! Римлянин!

Загалдели селяне, периодически указывая на вас пальцами.
Хозяин дома окинул вас усталым взглядом и вдруг вполне осмысленно спросил без всякого акцента.

— Латынью владеете?

Он, несомненно, римлянин.
Но... здесь?

  Хобо плюхается в воду и ползет, упираясь руками в дно, чувствуя там всякие камешки, ракушки, волокнистые водоросли и прочую морскую слизь, пока вода весело плещет ему в лицо. Впереди там... там берег. А на берегу происходит ни много, ни мало, рукопашная схватка – трое япошек изрядного роста, перелезли через стену, застрелили одного морпеха и кинулись на второго со штыками. Но тот не сплоховал – кинулся им навстречу, отбился от одного штыком, а второго успели подстрелить ещё ребята какие-то. Всё так быстро произошло – раз-раз и эти на песке, а те ещё шевелятся. А в амфибии, из которой вылез этот прыткий боец, шарахнула граната, прямо внутри, но парней внутри, похоже, уже не было.
  Почему про всё это надо рассказывать?
  Потому что не смотреть на берег ещё страшнее, чем смотреть. Иначе и останется смотреть, что на воду и ждать, пока пуля клюнет в каску, в шею или ещё куда. Сзади, где парни остались за амфибией, поднимается пальба – не жалеют патронов, колошматят щедро, выбивая в берег пачки без остановок, гвоздя по пальмам, по бревнам, по блокгаузам, по небу, по чему угодно, кроме японцев, потому что хрен их разберешь.
  А японцев высматривать – тоже страшно. Высматриваешь-высматриваешь, а потом заметишь – когда он в тебя уже целиться будет, хлоп – и всё! Проще либо уж сидеть за корпусом амфибии, не отсвечивая, либо уж палить во что придётся.

  Вступает пулемёт с амфибии – низким таким гулким грохотом, почти что громом – Да-да-даммм! Да-да-даммм! Потом Сирена (это же он стреляет?) уже не делает вид, что заметил цель и сейчас пристреляется – откровенно, будто признав, что никого не видит, лупит очередью такой длины, что начвор бы за голову схватился и мудаком обозвал. Но с этим грохотом как-то спокойнее на душе – хочется верить, что япошкам он не по нраву.

  Ползешь.

  Раненый приподнимается – тяжело ему ползти. Мотает его даже хилая прибрежная волна туда-сюда, сбивая с толку. Хватаешь его за что хватается, тащишь за собой. А удивительно – до сих пор не то что не ранен или не убит, до сих пор даже не заметил, чтобы хоть раз по вам стреляли. Поворачиваешься спиной к этому предательскому берегу, что обещал тихим оказаться, а оказался огненным мешком. Тащишь.
  – Ща, ща, – хрипит раненый.
  Тяжело так в воде на карачках ползать, непривычно, хотя вроде бы вода – она же часть веса забирать должна? Забирать-то должна, но движения сковывает. Хочется подняться и пройти последние несколько... а почему нет?
  Сирена, наконец, расстрелял, всё, что было в коробке. Шарится по верху, пытаясь понять, можно ли приспособить коробку от второго пулемёта из которого Гиннес стрелял, и который разбило, а остальные палят, теперь не все сразу, а по двое – сообразили. Звенят вылетающие из затворов пачки – двое прячутся, двое ещё стреляют.
  И тут начинает стрекотать, стучать – искры летят от амфибии, как в мультике каком. Попадает как раз по наваренной бронеплите, которой прикрыта кабина – и потому пули высекают огонёчки. Некоторые рикошетируют в воду прямо перед тобой, обрызгивая и чуть не убивая, а иные уносятся куда-то вверх. Это, видимо, ручной пулемёт обратил на вашу амфибию внимание на тему, "а кто это тут такую пальбу во все стороны устроил?" Сирена прячется за коробом кабины, и Красотка Джейн тоже прячется, и Заусенец, и Ферма. Сейчас пулемётчик кивнёт – "Попрятались!" – чуть опустит ствол и полоснёт по тебе. Так всё и будет. Это логично.
  Но Ферма с Заусенцем все же секунду спустя выглядывают и додалбливают свои магазины. А потом ещё Сутулый несколько раз стреляет от плеча, даже не отыскав упор. И тут же следующая очередь, вихрем искр проносящаяся по броне, чуть не слизывает их всех.
  Не успеваешь понять, задело этих двоих или нет, но в последнем усилии тащишь морпеха мимо застывшей гусеницы, мимо пробитого пулями понтона, чтобы спрятать за кормой, где воняет сгоревшим маслом потушенный тобой движок.
  Всё. Все живы. Никто больше даже не ранен. Может, везение. А может, хорошо прикрывали. А может, и то, и другое.
  Все прячутся, переводя дух, щелкают затворами. Дымится "пятидесятка", только что "в сухомятку" зажевавшая полсотни патронов.
  – Ты как, цел? – спрашивает Заусенец.
  Спасенного тобой морпеха зовут рядовой Баркли, ему лет двадцать. Он шипит – соль попала в рану. Ну, ещё бы ей не попасть – так поплескаться! У него прострелено бедро – тяжело, серьезно, и мышца между шеей и спиной, почти у загривка, неприятно, но не опасно. Выживет ли? Поживём – увидим.
  Вы, проклиная того, кто не стал делать на амтраке аппарель, суёте бойца внутрь через борт, пристраиваете кое-как у стеночки – надо оказать помощь.
  – Там у нас в машине – раненые, – рассказывает он сбивчиво, делая паузы, чтобы отхлебывать воду из фляжки, пока Гиннес перематывает ему ногу. – Пятеро. Мы из "Эхо". Наши вправо отклонились, а мы с краю шли и не успели как-то. Вырулили на пляж, а там гранату под гусеницу кинули. А потом ещё одну – внутрь. Кого поубивало, кого ранило. – Он вдруг громко, отчетливо всхлипывает, без слёз, непроизвольно. И тем же отстраненным голосом продолжает. – А кто успел вылезти – те все погибли сразу, я только еле успел за корму спрятаться. В нас там как-то со всех сторон сразу... Сержант ранен. Капрал тоже. Только я вот.

  Амфибия – не его, а та, вторая, в которой раньше рванула граната, задним ходом отваливает от берега и рулит к вам.
  Кажется, тем, кто был в ней, повезло больше – они вроде высадились, теперь их сержант рассаживает их вдоль стены через равные промежутки, чего-то они там в ней ковыряют.
  Амтрак же пилит к вам. Ощущение такое, что вот-вот прилетит снаряд и взорвет его к черту или раздолбает пулемёт или ещё что страшное случится. Но вроде бы ничего не случается.
  – Меня лейтенант послал. Клонис. Сказал, чтобы я вас прикрыл, – кричит вымученно водила изнутри. Вам не видно, но у него расцарапана щека, и это чувствуется по голосу. – Как пойдете?
  Надо что-то решать – две "целующиеся" в тридцати метрах от берега амфибии наверняка привлекут сейчас внимание.

Запоздало поняв, что трещат и закручиваются, гарью становясь, не только языки пламени, но и его собственные волосы на его собственной руке, зашипел Ковальски не хуже гаснущего огня, тряхнул кистью раз-другой. Да только чего сделаешь-то уже? Унимается пожар, прячется под металл, умирает. То ли от железок, то ли от огнетушителя, то ли от самого морпеха воняет жженым пером, какой-то химической дрянью: от чего именно, так, сходу, не понять. Тяжело дышать отчего-то, в голове шумит.
- Я, это...
Не понятно к кому обращаясь, закашлялся сержант, к глазам ладони прижав на пару мгновений - чтоб не выскочили, ага - вздохнул полной грудью. Снова откашлялся, в море плюнул.
- Все, короче, погас движок.
В воду влез, за кузов амфибии прячась - так и так вымокнуть придется, так какая разница, поздно или рано? Еще покашлял, просморкался, продышался. Легче ж? Кажется, да.
- Дэнни, чего там? Надо к песку двигать...
И тут увидел "Хобо", что на войне слова убивают не хуже пуль и осколков, со штыками заодно, когда им же "призванный" боец японским свинцом угостился.
- Сука, ебаный я ишак... Ползи, морпех! Не тормози!!!
Чего делать-то? Не бросать же, помрет ведь к чертям.
- Дым, у кого есть дым?
Запоздало прикинул, а оно вообще в воде работать будет? Или на себе ее, гранату эту, запалить? И кто там целый у нас?
- Заусенец, Джейн!
Каждого взглядом нашел, убедился, что слышат и слушают.
- Я за пацаном! Вы, оба - смотрите в оба! Берег! Сраная стена, ебучий лес! Прикрывайте!
Скрипнув зубами, винтовку свою в кузов сунул попутно. Сейчас она на хрен не нужна, только намокнет или потеряется.
- Держись! Слышишь?!? Я сейчас!!!
Это уже барахтающемуся на мелководье крикнул. А потом на четвереньках, прямо по дну, пополз к нему же. Если нашлась граната дымовая до того, то на рюкзаке ее перед этим закрепил и "раскурил". А если не нашлась, то как есть, так и пошуровал.

А где-то далеко, когда-то давно, Архип слышал голос Фейрузы. Той самой, изначальной, Первой и, как оказалось, единственной. Голос рабыни, царицы, человека и демона. Её личная победа над собой — лишняя минута его угасающей радости. Понимание. И горький осадок.

Он никогда уже не увидит Фейрузы Освобождённой. Третьей. Она придумала сама себя, а он так истово пожелал поверить, что даже подвергая сомнению её слова, даже проводя своё неуклюжее дознание, втайне тянулся подыграть. О, эта наилучшая из игр, быть спасителем, чувствовать благодарность!

Фейруза говорила почти тем же голосом, плакала почти так же, как тогда.
Реальность и выдумка на миг смешались, но миг скоротечен, а смерть вечна.

Умирать больно. Если бы не помощь Гектора в обращении и не урок Митры после него, Архип уже грыз бы сиденье лодки и выл бы в агонии и потустороннем страхе неведомого — внутри всё жглось, всё горело, и этот пожар было не затушить и всем озером, по которому спасались беглецы. Но он умирал уже дважды за эти долгие-долгие сутки и знал дорогу до загробного мира, знал, что на самом деле она никуда не ведёт, что в ней нет никакого смысла.

Угли чувств будут греть его в вечности небытия, искры воспоминаний — займут сузившееся в точку на небе сознание.

— Гос... пжа. Не было никакой... дэвы. Тиест не видел. Может, проклятье? Но Серебро. Ты давно была без... мна... Серебро толкнуло тебя ещё гл...бже. В ту ночь ты даже... оговорила себя шпионкой хунну.

Архип в очередной раз закашлялся, но в этот раз ещё и от смеха.
Кровь обрисует вокруг его губ улыбку, с которой он и умрёт.
Даже если совсем скоро их исказит гримаса сожаления.

— Ты же не шпионка, гос...пжа?

Осталось выхрипеть последние пузырьки воздуха, осталось заполниться правдой.

  "Война!"
  Луций склоняет голову и груши исчезают.
  Ну, тут не надо обладать даром предвидения, чтобы понять, с кем. Значит, Аврелиан все же не внял его советам. Подождал бы хотя бы год – мы бы стали сильнее, а они слабее. Но в конце-концов, пугать Рим войной – это как пугать охотников волком. Волки, конечно, иногда побеждают охотников, но их шкуры все же потом оказываются висящими на гвоздях у скорняка. Так этот мир устроен.
  И всё же... неужели это из-за него, Луция, из-за того, что он вовремя не укоротил подлеца Требония, началась война?
  И да, и нет. Война никогда не начинается по желанию одного человека. Это только солдаты думают, что их куда-то "послал Август". Август-то послал, но привела к этому такая цепь событий, что легионерам и не снилась.

  Луций встречает Аспурга, довольно равнодушно выслушивает его короткий доклад и ускоренным шагом идет вместе с ним туда, где языки пламени лижут палатки, где от жара с треском лопаются кувшины и мерзко пахнет облитое маслом и подожженное предательской рукой сушеное мясо.
  – Аспург! Ты с теми, кто тушит! Татион! На тебе цепочка с ведрами! – кричит он, перекрикивая гул пламени.
  Жарт такой, что сушит лицо, так и без бровей можно остаться, а какого солдатам?
  Луций приказывает солдату, который был с ним в шатре:
  – Беги по лагерю, зови сюда всех – арабок, рабов, всех кого найдешь! И часовых у шатра тоже сними! Все на пожар! Беги, беги и кричи изо всех сил! Часовых тоже снимай с постов! Оставь только пост у лошадей!
  Если кто-то ещё не здесь, это надо срочно исправить. Кому-то может показаться, что отказываться от пары рук, которые уже здесь, ради нескольких через какое-то время – неразумно, но Луций вдиит: пожар явно не прекратится через пять минут, и чем раньше его начнёт тушить каждая пара рук в лагере, тем больше шансов, что трагедия не обернется катастрофой. Пожары коварны и не знают устали – бывает так, что люди уже почти одолели его, устали, теряют силы, а он разгорается с новой, найдя себе ещё источник пищи. Вот лопнет кувшин с маслом, оно разольется – и все вспыхнет снова. Нет, пожар недооценивать нельзя.
  – Тамар, Марк, Квирина, вы в цепочку с ведрами! – командует он, спохватившись. – Не лезьте в огонь!
  Вот группа легионеров дружно опустошает ведра, с шипением превращая очередной пылающий ящик в обугленный, дымящийся, черный кусок древесины, и бросается за новой водой. Некоторые подбегают по одному, некоторые по двое, по трое.
  – Тушите с той стороны! – кричит Луций, закрывая ладонью лоб от жара.
  Пляшут тени, пляшут языки огня, и в этом много чистого безумия. Ярость стихии. Да, Фейрузе бы такое зрелище определенно понравилось. Но ничего, в Данаприсе достаточно воды, чтобы затушить это буйство, а у Рима достаточно рук, чтобы пожертвовав частью припасов, спасти всю экспедицию.
  "Если разобраться, я всю жизнь этим и занимаюсь, отделяю то, что можно спасти, от того, чем надо пожертвовать, и жертвую."
  – Тушите траву вот здесь, пока не перекинулось!
  Это будет долгая ночь. Дольше сегодня будет ночь только для Архипа.

***

  Пожар на последнем издыхании. Занимается серый рассвет.
  Люди еле передвигают ноги, они уже не выплескивают воду сильными движениями, а медленно льют её на оставшиеся островки пламени.
  Луций стоит рядом с Татионом, осматривая эту печальную картину. Напоминает поле боя, да так оно по сути и было.
  – Татион, – говорит он трибуну. – Когда мы переправлялись обратно через Дунай, я посмотрел на тебя и подумал: "Если мы оба вернемся назад, я подарю трибуну амфору вина из своих запасов." И знаешь, что я думаю теперь? Теперь я подарю тебе поламфоры. Потому что вторую половину я выпью сам, прямо при тебе.
  Он устало треплет командира по плечу.
  – Организуй отдых, а потом постройку плотов. Смотри на это в хорошем свете: потеряли немного пехоты, обзавелись конницей, и теперь некому бить нам в спину. И никто не упрекнет нас из-за Фейрузы – столько свидетелей, как всё было, что никаких вопросов к нам просто быть не может даже у Сиятельного Флавия Тавра Аврелиана, чтоб ему тоже так прекрасно попутчиков выбирали.
  "А зачем я его лечу? Он что, маленькая девочка? По привычке, наверное, сейчас командиры через одного как что сопли распускают."
  – Не знаю, как ты, а я бывал и не в таком дерьме. Неприятно, конечно, что выгребать из него пришлось именно нам, но другие бы и не справились.
  "Хотя, – и это он не говорит вслух. – Вот именно в таком я ещё не был."

***

  Приходит утро с запахом пепла. Луций осматривает пепелище, пытаясь прикинуть последствия.
  Жаль, что на столько стадиев в округе ни души – с самоцветами они бы быстро восполнили потери, будь Ольвия не разрушена. Но времени возвращаться к цивилизации нет.
  Луций меланхолично тычет подошвой сандалии в ещё дымящуюся головешку, отбрасывает её в сторону. Лица у всех покрыты копотью, и у него тоже.
  "Потеряем день, а может, и два."
  Он идет к себе в шатер, пишет привычной рукой:
  "Эта бумага является свидетельством, по которому в случае моей смерти необходимо выдать Эрвигу..."
  Чей он там сын?
  "... Гревтунгу за службу в качестве проводника..."
  На сколько они там договаривались?
  "В случае моей смерти пусть выплату произведет супернумерарий Марк Аврелий Контаренон, а в случае его смерти – трибун Гектор Марк Татион."
  Воск капает на папирус.

***

  – Эрвиг из Гревтунгов! – говорит Луций на утреннем построении. – За проявленную храбрость при тушении пожара и спасение отряда ты должен быть награжден. Как негражданина Рима, закон не позволяет мне наградить тебя венком или фалерой, поэтому я отдаю тебе эту лошадь в личное пользование. Также выбери одну любую вещь из спасенных тобой, ибо без тебя они сгорели бы все. Она тоже отдается в твое пользование. Славь Августа!
  "Надо ему еще папирус потом отдать."

  – Аспург из Языгов, прозываемый Медведем! Ты произведен в высокий чин этериала. Славь Августа! Теперь ты командуешь конницей. Алия из Арабии и все твои соплеменницы, Эрвиг из Тервингов, теперь вы подчиняетесь Аспургу из Языгов. Служите верно.

  "Архип из Фракии..." – а, нет, это уже не надо.

***

  Пока люди рубят лес и строят плоты, к Луцию приводят Квирину.
  Луций смотрит на него без неприязни, но уже без особого интереса.
  – Я желаю задать тебе два вопроса, – говорит он. – На один у меня нет ответа, а на другой есть. Почему ты, римлянин, солдат, там, в Новиодуне пошел служить к Фейрузе, а не ко мне? Ты сражался под Ктесифоном, где она выедала людям глаза. Теперь ты помог ей, по силе своих скромных возможностей, и она убила солдата, легионера. Горло перегрызла. Юния Змеелова, помнишь такого? А ещё освежевала человека у себя в палатке. Зачем ты пошел служить ей? Почему эта служба показалась тебе достойнее, чем служба Императорскому агенту?
  Он склоняет голову набок.
  – И почему, как ты думаешь, она тебя бросила?

Не сказать, что аланка была слишком довольна, чем все закончилось, но худшего не случилось. Она была жива и здорова, а Луций жив и не сильно ранен. С голоду они не умрут, а рабы и легионеры все равно будут бесполезны в разведке. Жалко, но не сильно. Тамар все еще надеялась уговорить своего мужчину провести разведку по уму, то есть, одним или несколькими всадниками, а прочую обузу оставить стеречь корабль. Нет, все могло быть и лучше, например, если персидскую ведьму сразу убили. Но то, что она сбежала это значило, что в отряде остался только один центр силы и власти, Луций. Фейрузу с сообщниками унесла река, без оружия и припасов. Теперь беглецы не представляют из себя угрозы. Сбежавшая ведьма, если подумать, хуже мертвой ведьмы, но лучше ведьмы в плену. Не надо охранять. тратить силы и все время ждать удара в спину. Но Архипа она тоже не злилась, он выбрал сердцем. Если бы ей пришлось выбирать между любимым и долгом, Тамар решила бы так же. И никаких терзаний, что если бы не вытащила Архипа из реки, то пожара и побега бы не было, аланка не испытывала. Считала, что поступила правильно. Тогда Архип врагом еще не был. Некоторое время девушка размышляла над прощальным подарком беглеца, а потом хмыкнула и оставила себе запасным. Лук был хорошим, и оружие точно было не виновато в поступке своего хозяина. Бросить его или сломать было глупо, а отдать кому-то другому еще более глупо. Тем более, она его честно заслужила. да, сейчас. Архип стал врагом и она, если встретит, попытается его убить. Но это никак не отменяет то, что было.
Потом аланка решила заняться здоровьем Луция Цельса Альбина. Хорошенько вымыть, согреть и размять, прежде чем разговоры разговаривать. Так что она занялась водой и дровами. После этой сумасшедшей ночи ее мужчина явно нуждался в отдыхе и она его обеспечит.

  Милостью божественной или просто слепой удачей, но у преследователей оказалось не так много стрелков. Впрочем, для трех беглецов этого оказалось вполне достаточно, чтобы экипаж утлого суденышка пролил кровь. Ярко вырисовывающаяся в колышущемся свете факелов и пожарища фигура безвестного римского солдата была похожа на старинную статую – такая же пропорциональная, столь же могучая в застывшем на миг движении – зримый символ могущества Рима, который, раз приняв в свои крепкие, удушающие, похожие на тиски объятия случайных жертв, просто так их не отпустит.
  С тяжелым гудением, вмиг воскресившим в памяти далекий год боев под Ктесифоном, пущенное крепкой рукой тяжелое копье просвистело мимо, глубоко распахав щеку беглянки. Несколько пальцев в сторону, и быть бы Фейрузе мертвее, чем камень на морском дне. Везение – еще одно маленькое везение в череде прочих. Но их-то и стоит бояться: они вычерпывают до самого дна чашу удачи, и в тот момент, когда жизнь не одного, но многих повисает на волоске, вновь отпивающий из нее видит только сухое, словно глубины Бадията, медное дно.

  А вот момент, когда незримый лучник сорвал стрелу в песнь, царица-рабыня упустила. Она только увидела, как сдвинулся в сторону Архип, и как удар бросил мужчину на дно лодки. И почти сразу же над головой крылом ибиса хлопнуло белое полотнище паруса, принимая собой могучие порывы попутного ветра и унося суденышко и беглецов от людей скорого на расправу магистриана.
  То-то Альбин будет локти кусать! Вот только… Все негодование магистриана не сможет изменить того, что его присные все же смогли напоследок отомстить за гибель своих соратников. Не надо быть лекарем, чтобы понять, что чернооперенная стрела, выпущенная меткой рукой кого-то из цельсовых варваров, оборвала нить жизни Архипа. Ах, если бы здесь был Тиберий-шифокор, он бы мог как-то исправить ситуацию! Но лекарь толи не успел за беглецами, толи не захотел подвергать свою жизнь угрозе – как бы то ни было, помочь сагиттарию было некому. Фейруза догадывалась, сколь нестерпимую боль причиняет мужчине рана. Но понимала, что стоит вынуть стрелу – он быстро умрет от потери крови.

  А еще лахмидка отчетливо поняла, что тот, кто обещал защищать ее, сдержал свою клятву. Если бы не Архип-азадан, то оперенная смерть нашла бы ее грудь. И как отреагировать на это, арабка не знала. Традиции и воспитание требовали скупо поблагодарить выполнившего свою работу слугу, а сердце плакало кровью за верного соратника, так и не успевшего стать …другом?
  Тонкая рука бледной от ран царицы мягко ложится на щеку мужчины. В темных глазах – печаль, губы, изгибавшиеся некогда парфянским луком, горько смотрят вниз. Подрагивающие пальцы аккуратно гладят умирающего.
  Таш... Спасибо, Архип. Я… Я знаю о серебре и о том, что оно значит. И ты прав, мой спаситель, мне действительно стало легче. – Измученная женщина прерывается, переводя дух. - И от того, и от того, что я очистила свою душу от дэвы, сумев победить ее. – Лахмидка слабо улыбается, но грусть никуда не уходит. – За это, пожалуй, следует быть благодарной Альбину: если бы он не убил меня, я бы не смогла стать свободной. И не стала, если бы… - царица сглотнула и отвернулась, кляня себя за слабость, - не ты.


Получатели: Фейруза бинт Харис аль-Лахми.

И пришло новое испытание, страшнейшее из всех. На Ольвию обрушилось настоящее бедствие, жестокий народ, словно сошедший со страниц Откровения. Гог и Магог пришли с севера, покрыли землю, как туча саранчи и не нашлось, кто смог бы остановить их.

Однако Кальвин оставался спокоен. Конечно, ему было страшно. Конечно, ему было больно за всех тех, кто погиб по его вине, ведь именно его слово о милосердии к людям, стало решающим на том совете. Да, несомненно, гибель Ольвии была на его совести. Все эти мужчины, женщины, дети — изнасилованные, убитые, или что ещё страшнее, попавшие в плен к тем, кто, кажется, лишь имели образ человека, а внутри были волками. Вся эта кровь была на руках Марка.

И он был спокоен. В глубине души, там куда не доставали треволнения минутных эмоций, там, откуда черпает внутреннюю силу человек, жил островок мира. Люди смертны, хуже того они внезапно смертны — внезапно и жестоко. Так стоит ли переживать по поводу того, протянешь ли ты ещё один день или тело наконец не выдержит? Смерть принесет лишь успокоение.

И Марк был спокоен. Если бы он вновь оказался перед выбором — пускать ли тех несчастных за стену, его слово осталось бы неизменным, ибо закон милосердия выше цены человеческой жизни. Если кажется, что ты делал всё правильно и вот теперь бежишь, задыхаясь, пытаясь поспеть за жестоким хозяевами — это лишь значит, что Господь испытывает тебя. Золоту в горниле тоже больно, но выходит оно оттуда очищенным.

И пусть Марк кричал от боли, когда ему ломали пальцы, пусть плакал видя, как мучаются люди, с которым он сроднился за те последние спокойные шесть лет, вспоминая лица тех, кто уже ушел… он оставался спокойным. Потому, что уже умер. Теперь он точно понимал, что умер ещё тогда, принося обеты под рукой великого своего отца Василия. Он уже умер для мира, только понял это лишь сейчас.

А раз он мертв, то не так важно, что будет с ним. Он просто должен сделать всё, что только может, во имя закона любви и милости. Во имя Христа.

И он делал. Ободрял пленных как мог, делился с ними своим пайком, пытался заступаться перед охраной, или хотя бы брать наказание на себя. А главное пытался понять своих пленителей, понять, чтобы научиться самому и научить других. Они не хотели слышать о милосердии, ломали пальцы, когда им говорили о любви, и Марк перестал говорить об этом. Но не перестал искать ключи к сердцам дикарей, ибо от этого зависела жизнь его ближних и, кто знает, может быть спасение души самих гуннов.

  Вай мэ, сколькими бы проклятиями изгнанница из родных песков осыпала бы свое слабое, предательски подведшее тело – если бы у нее были на это силы. Толкнув лодку в стремину и перебросив через борт ставшее свинцово-тяжелым тело в мокром платье, она практически ничком упала на днище суденышка, пересохшими побледневшими губами судорожно вдыхая свежий воздух. В голове после удара рума все звенело и плыло, и оказавшиеся внезапно слишком близко гладко струганый доски палубы качались вдвое сильнее, чем просто от волн. Уши словно залили воском: так глухо и отдалено раздавались звуки.
  С искривленным лицом, бледная в оливковую прозелень, Фейруза силилась подняться: неуверенно, с трудном, словно пьяная. Досадно это было – когда дух оказался сильнее плоти. Разум еще хочет что-то предпринять, продолжать действовать, не быть бесполезным грузом – но члены слишком слабы. А мир окрест качает. Настоящая трагедия, заставляющая кусать бледные губы до крови, не чувствуя при этом соленой влаги на губах.

  С усилием, словно Ахмад аль-Балх гору, она поднялась на дрожащих руках, расширившимися от боли потемневшими глазами озираясь по сторонам сквозь упавшие спутанные темные волосы. Взору царицы предстало подобное плотному сгустку тени тело, возвысившееся над лодкой. Это не был дикарь, преследовавший их: его силуэт заслонил бы собой половину горизонта. А значит, это мог быть только Архип, чужой смертью расписавшийся под их бегством. Скрюченными, как на птичьей лапе, пальцами, все еще испачканными в крови, изгнанница вцепилась в одежды своего верного сарбаза. Нет, не просто сарбаза – азадана. Может, ее усилия были и смешными, и достойны были скорее мыши, в одиночку пытающейся сдвинуть амбар, но оставить без помощи своего человека воительница не могла. Кем бы она не стала, кем бы она не родилась, память и кровь той, что стала Львицей Хиры, до сих пор бежала по ее венам. Она когда-то вела людей в бой, не боясь острых пик шах-ин-шахских саваранов, так разве сейчас она откажется предпринять хоть что-то? И дело даже не в Архипе и не в необходимости беречь любого из тех, кто был верен до конца. Не попытавшись, она просто утратит всякое уважение к себе.
  И вот ее защитник присоединяется к спасенной. Но сквозь плеск волн и тяжелое дыхание человека рядом, сквозь незримый хлопок, набившийся в уши, доносятся далекие, похожие на рокот горных лавин звуки. Это люди на берегу – обманутые глупцы и слепые верные псы Альбина, почти настигшие свою добычу. Не надо быть пророчицей или маджисом, чтобы понять, что сейчас с тихим звоном тетивы сорвутся голодные хищные стрелы-гончие, жаждущие впиться своими стальными клыками в плоть беглецов.

  - Тх-хр-русы. – сорвалось с губ женщины короткое презрительное ругательство, но это было скорее от беспомощности, чем действительно от негодования на преследователей. Однако, богами уже брошены кости на грязный, залитый дешевым вином стол, и как они лягут, так и будет. Это от меча и копья в бою лицом к лицу можно защититься своей силой и умением, а молниеподобные стрелы равно разят шахов и декхан, правых и виноватых. Все решится сейчас: свобода и долгая дорога или навек смеженные веки.
  Одно отрадно: что бы ни случилось, она останется вольной.

История XXI. Тингиз.

Ветер в лицо.
Стук копыт.
Проклятия в спину.

Твой план сработал — проклятый выронил лук, лошади отшатнулись. Вот только хватит ли тебе времени?
Хватит ли твоему коню сил?

— Не уйдёшь!
Свист аркана. Мимо! Вонзаешь нож коню в шею, как когда-то показывал отец. Быстрее! Быстрее!

Говорят, нельзя уйти от стрелы. Внутренним взором ты видишь, как спешивается тот, кого ты хлестнул плетью в лицо, как поднимает лук, накладывает стрелу, натягивает тетиву.

Не слышишь щелчка выстрела — в нескольких шагах впереди тебя с визгом впивается в землю стрела.

Ветер в лицо.
Слезятся глаза.

Ты не заметил, когда именно они отстали, но навсегда запомнил чувство победы... Ты оказался ловчее врага, сильнее врага, хитрее врага...

И когда ты рассказал отцу о случившемся, он поднял за тебя чарку с овечьим молоком.
— Пора сделать тебе лук.
Сказал Аранак’Зур.

Первый лук — для мужчины важнее чем первая женщина, важнее чем первый конь, важнее чем первый клинок. Без всего остального можно прожить, но лук делает тебя воином. Если ты не воин — ты просто мясо.

Изготовление лука длительный процесс. Каждый лук — это жизни зверей. Сперва следует обработать деревянное основание, соединить его с брюшком из бычьего рога, затем нанести в несколько слоёв прокладку из конских жил, соединив ее с костяными ушами и рукоятью... Твоё оружие кроме того будет содержать золотые пластины — знак твоего происхождения,
Воедино же все элементы соединяет жидкость, получаемая при вываривании шкур.
Изготовление лука — обращение жизни в орудие смерти. Подобное волшебство подвластно немногим семьям, и владеющих им запрещено убивать под страхом истребления рода.

После обещания отца ты ждал несколько месяцев, и, наконец многоумный хозяин луков сообщил, что оружие готово. Прежде ты часто разглядывал отцовский лук, длинный веретенообразный, словно сделанный из тщательно окрашенного дерева — и все же получив собственный, ты, особенно поначалу, часами мог сидеть и просто рассматривать его, дивясь, какое волшебство могло спаять воедино плоды стольких смертей.

Затем началось твоё обучение. Настоящее обучение — ты мигом понял, что вся твоя подготовка на детских, деревянных луках, не стоила ровным счетом ничего. Мужской лук — важнейшая из тайн, ибо его защищает древняя магия.
— Смотри, — говорил отец, — таково волшебство лука, что в руках недостойных он бесполезен. Дай его рабу — раб его не натянет.
Конечно, ты не дал своё оружие рабу.
Пробовал сам — тщетно! Тебе не хватало сил.
Тогда отец показал тебе, как натягивать лук используя ложную тетиву и палку.
Как целиться из седла, удерживая лук не прямо, а чуть по-диагонали.
И, наконец, преподал главный урок.
— Воин не воин, пока никого не убил.
Сказал Аранак’Зур указав на одного из рабов.
Мгновение ты колебался, ведь этот человек ничего тебе не сделал. Мгновение, которого отцу оказалось достаточно — он дал тебе подзатыльник.
— Ты воин. Ты гунну. Ты берёшь то, что твоё по праву. Запомни, сын, сдержанность — вот единственный порок.

Ты натянул тетиву и выстрелил.
Вторая из Четырех Великих тайн покорилась тебе.

С тех пор много раз вставало и заходило солнце.
Мальчик стал мужем.
Новые шрамы украсили твоё лицо.
Умерла родами мать. Умер младший брат. Умер дядя. Умерли многие уважаемые воины, достойные твоей крови.
У тебя начинала пробиваться борода.
Ты шёл за Ордой.
И Орда вела тебя.
Вела в земли неведомые, враждебные.

Ты хорошо помнишь свою первую битву — она случилась через пять зим после того, как ты получил лук. Ваш путь на Запад только начинался — Варкана осталась со стороны рассвета, но и солнце пока опускалось в степь, а не в Ахын.
Местные земли слабо отличались от привычных тебе, за одной деталью — некое племя считало их своими. Эти «аланы» выступили против вас. Обычно, тебя не брали в войско — мелкие стычки происходили то там, то тут, но аланы предпочитали с каждым годом просто откочевывать дальше на запад — а тут вдруг наметилась большая битва, и отец велел собираться всем мужчинам.

Никогда прежде не видел ты столько хунну! Вас были сотни, тысячи. Всадники в костяных доспехах и деревянных масках напоминали злых духов — и даже ты невольно почувствовал трепет. Что до врагов — их тоже было множество, может даже больше чем вас, и все же они ощущали ужас...

В этом ты был уверен.

Аранак’Зур вёл одно из знамён — и тебе выпало место в задней линии, с другими юношами, пока не убившими ни одного врага. Заранее вырезали вы на древках стрел личные символы. Вы знали — кто отыщет свою стрелу в теле алана, станет мужчиной.

Ты подтянул ремень на плетёном щите. В сражении щит будет висеть на плече, вряд ли ты его ещё поправишь.

— Ур-р-р!

Рявкнул отец.

— Ур-р-р!

Эхом ответили гунну.
Вдали попятились вражеские кони.

Навстречу вам выехали несколько стариков без оружия. Они что-то кричали на незнакомом языке.

— Ур!

На сей раз коротко скомандовал отец.
Стрелы взвились в воздух.
Ты хлестнул жеребца.

И началась битва.
Не было у того сражения названия, но ты бы назвал его «Битва удивлений».
В первый раз удивился ты, видя, как покатилась на вас волна конников в чешуйчатой броне — отец немного рассказывал тебе о тактике, и ты знал, что послать лучшие силы в первой волне расточительно, да и глупо — вы просто разбились на два крыла и осыпали аланов градом стрел. Луки ваши били дальше, так что вам достаточно было просто отступать, ждать, пока вражеские лошади устанут.
Во второй раз ты удивился, когда вдруг осознал, что чётко понимаешь происходящее. Так уж ты был воспитан — тебя можно было разбудить среди ночи, и ты чётко знал, что каждый род в войске всегда выполняет одну и ту же задачу. Для вас сражение не было хаосом и мешаниной конских тел с людскими — вы сходились и расходились, отступали и наступали, разбивали вражеские силы на части, которые расстреливали из луков...
В третий раз ты удивился, когда увидел, что враги очевидно совсем не понимают, что происходит.
В четвёртый раз — когда выстрелил в человека и тот упал.
И наконец в пятый — когда что-то ударило тебя в грудь, да с такой силой, что ты едва усидел в седле.

После битвы вы послали презренных обобрать тела.
Трофеи рабы принёсли отцу.
Тебе досталась голова.
Голова какого-то алана, порядком припеченная солнцем.
Голова, из глаза которой торчала одна из твоих стрел.
Приглядевшись, ты понял, что это женщина.
Не то, чтобы это имело значение.
Враг есть враг.

Вскоре, тебя опоясали мечом, и укрыли маской лицо.
Кам объяснил — духи боятся сильных людей.
Маска нужна, чтобы они не увидели тебя из воды.
Ещё кам научил тебя молиться.
— Обнажи клинок. Направь в небо. Обещай духам жертву если они помогут тебе. Но помни — духи презирают слабых. Потому обещав пригрози им. Скажи, что сделаешь если они не исполнят волю твою.
Ты ответил, что это очень похоже на то, как отец учил тебя говорить с людьми.
— Да, — ответил кам, — именно так.

Теперь ты был воином. И вождем — просто пока маленьким. «Гейр» — не «Зур». Молодые хунну следовали за тобой. Часто, когда Танри ставил Орду на зиму, и вы рассыпались тысячей лагерей — ты уводил людей дальше на запад, дабы обрушиться на какое-нибудь аланское стойбище.

В таком набеге познал ты последнюю, Четвертую тайну.
Ты преследовал женщину. Ударил ее плетью. Она упала.
Ты уже приготовился пустить на неё коня, когда вдруг повинуясь какому-то инстинкту, потянул на себя поводья. Спешился.
Прижал визжащее от боли и страха тело к земле.
Одним движением разорвал платье.
Спустил штаны.
Женщина больше не сопротивлялась.
Только тихо скулила, иногда норовя завыть — тогда ты успокаивал её кулаком.
Ты закончил дело коротким ударом меча.
Теперь ты знал, зачем нужны женщины, и в чем их тайна.

Набег принёс небольшую добычу, но подарил тебе неимоверно больше.
Едва поклонившись отцу, и поднеся ему дары, ты отправился к каму.
— Я больше не Тингиз Ойлан’Зур, мудрец. В этом мире для меня не осталось тайн. Отныне я Тингиз Гейр.
Ты больше не спрашивал.
Теперь ты знал, что спрашивают слабые.
Ты заявил своё право — и готов был убивать за него.
Кам молчал. Взгляд из под костяной маски сверлил твоё лицо, выискивая малейшие признаки слабости и не находя их.
— Возьми себе жену, Тингиз Гейр.
Наконец, сказал колдун.
— В этом мире хватает тайн.
Ты сплюнул.
— Я не спрашивал твоего мнения. Я не хочу чтобы ты говорил, старик. Пусть говорят кости. Их я желаю услышать.
Старик бросил кости.
И кости поведали твою судьбу.

Ты задумал новый набег.
В земли Заката. Так далеко прежде никто не заходил.
Те из аланов кто оказались достойны стать хунну, говорили, там находятся «города» копающих землю. Незнакомые названия с трудом выговариваются: «Фанагория», «Гермонасса»... Ты не будешь ломать язык. Возможно, вырывать кому-то, но точно не ломать собственный.
Потому ты придумал «городам» новые названия: «скот» и «рабы».
Звучало намного лучше.

Ночь. Кам в окружении пляшущих калек бьет в бубен. Он поёт — как поют колдуны, без слов, на языке духов.
Ты стоишь по пояс в воде — тебе подносят конскую кровь в чаше.
Мажешь себе лицо.
Остальное пьёшь.
Вода принимает тебя.
Тени поднимаются от илистого дна.

Духи боятся тебя, Тингиз Гейр.
Теперь они будут ещё и служить тебе.

  Парни бросились бежать так, что засверкали пятки – они явно испугались. Ты могла бы, наверное, ухватить одного из них, когда он зацепился за гвоздь на раме, но тогда другие, с рисом, убежали бы. Ты кинулась на улицу через дверь, обогнула дом и припустила за ними.
  Мальчишки, раскачав, перекинули мешок через забор и перемахнули через него сами, и тебе пришлось лезть следом. Ты спрыгнула, изгваздав подол платья, огляделась – вон они, через кусты уже рванули. За ними!
  Ты бежала, сжимая в руках палку, задевая ею за кусты. Ветка хлестнула тебя по лицу – ты даже не заметила. Они прошлепали по луже – ты пронеслась за ними, разбрызгивая грязь.
  Они всё куда-то сворачивали, петляя между домами, и ты сворачивала, снова и снова. Да когда же они уже выбьются из сил с этим мешком? В какой-то момент ты потеряла их из виду. Сердце колотилось...
  – Фуууух! Всёёёёё, – услышала ты из-за угла и ринулась туда.
  Мальчишки стояли на пустыре, их было четверо, и ты накинулась на них с палкой, как маленький вихрь. Двое были твоего возраста, один явно младше, а четвертый явно постарше. Ты изо всех сил ударила крайнего по голове, он вскрикнул и упал, но ручка от метлы при этом с треском надломилась. Ты ткнула другого – этот был не такой дохлый, но и он вскрикнул. Ударила его ещё и ещё раз, от чего он завыл и попятился. А потом тебя схватили сзади, под руки.
  – Брось её! Брось! – закричал один с ужасом в глазах. – Сейчас её родители придут!
  – Держи её! Держи! – закричал другой. – Она бешеная!
  Ты трепыхнулась, попробовала ударить головой назад, попробовала пинаться – и действительно пнула того, кто держал тебя сзади. Но вместо того, чтобы выпустить тебя, он охнул и упал вместе с тобой на землю. Твоё лицо защекотала трава.
  – Держи, не отпускай её! – просил кто-то. Тебя схватил ещё один, тоже прижал к земле, выкрутил руку. Ты могла немного дрыгать одной ногой – и всё. Мальчишки тяжело дышали.
  – Ууу, бешеная! – простонал кто-то. – До крови разбила...
  – Тихо ты! – цыкнул на него другой. – Ещё прибежит кто...
  Тут ты сообразила, что пора бы звать на помощь и закричала, но тебе сразу зажали рот потной, грязной ладонью. Ты попробовала кусаться, но тогда тебе задрали голову, повыше, так что кожа на шее натянулась, и кусаться стало невозможно.
  – Что делать будем?
  – Не знаю! Постой пока там, на углу. А ты давай подтяжки.
  Один из них выругался, и ты поняла – он явно был не домашний ребенок, наверное, бездомный. Нормальные дети так грязно не ругаются. Твои руки связали подтяжками за спиной.
  – Вроде никого, – доложил отправленный стоять не часах.
  – Нельзя её выпускать, – подал голос ещё один. – Она нас видела, она про нас расскажет.
  – Я её знаю. Она в школу ходила. Она же из лавки этой.
  – Значит, и тебя она может узнать. Ну-ка, дай платок. А ты давай наш мешок.
  И в рот тебе затолкали платок, а на голову надели мешок, судя по запаху, из-под муки.
  – Всё, теперь в дом.
  – А если нас по дороге увидят?
  – А ты иди впереди и предупреди, если кто-то будет. По задам пройдем, здесь недалеко.
  – Дайте я её пну! – попросил один. – Она мне голову в кровь разбила.
  – Девочек бить нельзя, – сказал тот, что был постарше.
  – Она первая начала!
  – Всё равно.
  – Ой, вечно ты начинаешь! "Нельзя-нельзя!" Ты нам не мамаша! – нагло возразил тот, который ругался.
  – Всё равно нельзя. Это что было? Ручка от метлы? Подумаешь!
  – "Падумаешь!" – с горечью передразнил ударенный. – Тебе бы так по башке "подумали"!
  – Да, не будь размазней! Пусть Оуэн её пнёт разок!
  – Не начинайте! Нет у нас времени возиться! Понесли! А ты мешок возьми!
  И тебя понесли, тоже как мешок, ворча и ругаясь сквозь зубы. Несколько раз они останавливались и клали тебя на землю, отдыхали. Один раз один из мальчишек крикнул: "Прячьтесь!" – и похитители отбежали куда-то, шурша кустами.
  Потом они дошли до дома, хлопали дверьми, долго отдыхали, потом понесли тебя по лестнице. Стало темно – ты это поняла, потому что сквозь холстину перестал проходить свет. Запахло сыростью. Подвал. Потом тебя уронили. Было больно.
  Потом, снова ругаясь, подняли, донесли и куда-то положили – на другие мешки, похоже, пустые.
  – Можно мне назад мои подтяжки? – спросил один из них, по голосу самый маленький.
  – Подожди.
  – Давайте поедим! – предложил другой. Все его поддержали.
  И они бросили тебя там и ушли есть. Развязаться не получилось. Кое-как получилось подняться на ноги, но идти вслепую было страшно. Ты пересилила страх, сделала шаг вперед и... и ударилась головой об стену. Больно, оглушительно, аж искры полетели. Пришлось оставить попытки и лежать.
  Они пришли сильно позже, явно подобревшие. Сняли с головы мешок, но всё равно видно было только светлый проем люка, а лиц их против света не видно.
  – Посидишь пока тут! – объявил тот, что был старше.
  – А я не буду тебя бить! – сообщил тот, кого ты ударила. – Но я зажму тебе рот и нос.
  Другие не спорили, видимо, они это обсудили.
  И он зажал тебе рот и нос. И это было очень страшно. То есть, сначала это было вообще не больно, но потом стало невыносимо, жутко, беспомощно – ты замотала головой, замычала, а он всё не отпускал и начал гоготать. Потом он отнял руку, ты с шумом вдохнула воздух, и он прижал её опять, старательно, как будто прикалывал муху булавкой к подушечке. И снова смеялся. Он делал так четыре раза, пока самый старший не сказал:
  – Ну хватит!
  Они связали тебе руки, на этот раз веревкой, и ушли, отдав младшему его подтяжки.
  Еще позже они вернулись и поставили миску с водой.
  – На, пей.
  Пришлось ползти и лакать, как собаке.

  И всё. И ты осталась в подвале.
  Тебя очень быстро начал грызть голод – ты и так все время хотела есть, а тут чувствовала, как он сосёт тебя изнутри, тысячью пиявок присосавшись к животу и к голове. Очень скоро ты не могла думать ни о чем, кроме еды. Ты выпила всю воду, как смогла, но это не очень помогло.
  Потом ты заснула.
  Потом тебя разбудили и дали миску с рисом. Руки развязали. Он был разваренный, липкий, пресный, но ты даже вкус этот скорее заметила, чем почувствовала. Рис просто растаял во рту.
  Налили ещё воды и опять связали.
  Снова кое-как заснула. Снилась еда – бифштекс, конфеты, кукурузные лепешки.
  Пришел тот, которого ты ударила. Он растолкал тебя и опять зажимал тебе рот и нос – игра ему понравилась. Ты его цапнула за палец, но не очень сильно – он был готов и отдернул руку. Потом он осмелел и трогал тебя за грудь, ещё маленькую, а после последних недель – совсем маленькую. На большее он не решился, или просто в свои сколько ему там было лет не знал, что с тобой делать, и ушел.
  Чуть погодя тебя ещё раз покормили – на этот раз какой-то похлебкой, не пойми из чего. После этого руки тебе больше не связывали – все равно ты была слишком слаба, чтобы сопротивляться или что-то предпринять. Стало чуть полегче – можно было спать в какой угодно позе. От нечего делать и чтобы заглушить голод, ты ощупала то, что было в подвале. Всякая рухлядь. Мешки. Ничего полезного или съедобного. Ни зернышка. Ты ползала по подвалу, натыкаясь на стены – потому что сидеть просто так и думать о еде уже сил не было. Не было сил даже думать, что они тут с тобой собираются делать. А может, они и сами не знали.
  Ты не знала, сколько прошло времени – часы или сутки. Когда все тело кричит тебе о том, что надо хоть что-то съесть, он перестает делать всё то, что делал раньше: считать время, рассуждать разумно. Вдруг можно очнуться от того, что сосешь или кусаешь свой палец.
  Сон, мысли о еде, сон, мысли о еде, сон, мысли о еде, сон. Потом они стали переплетаться. Ты не знаешь, что было страшнее – видеть кошмары во сне или просыпаться и вспоминать, где ты. И думать, как там без тебя твои родители.
  Иногда ты слышала, как наверху кто-то ходит. Кричала – никто не отвечал. Иногда пробегали крысы. Поймать их в темноте было невозможно. Потом однажды ты услышала гул – страшный, сильный. Ты не знала, что это, а это янки взорвали свою мину, в которую заложили тонну пороха.
  Он пришел один раз опять, этот Оуэн, с миской какого-то варева. Он сказал, что бить тебя не будет, но если ты хочешь есть, тебе придется выпрашивать еду. Ты бы взяла ящик и разбила к черту его голову, но сил не было.
  Опять была темнота, голод (уже не такой сильный – он почему-то притупился и стал чем-то вроде постоянно ноющей спины) и забытье.
  Потом однажды ты проснулась – а люк был открыт. Ты поползла к нему, встала, поднялась по лестнице. Был день, светило солнце.

  Ты выбралась наверх. В доме никого не было. Живот умолял тебя поискать здесь еду, но мозг всё же ещё немного соображал, и ты понимала, что её здесь нет и быть не может.
  Ты побрела по улице. Дом, в котором тебя держали, был крайний, заброшенный, соседние дома тоже пустовали. И, казалось, вообще все дома пустовали. Ты шла, думая, что сейчас упадешь – тебя буквально шатало ветром, но всё не падала.
  И всё никого не встречала. Светило июльское солнце.
  Никого на улице.
  А потом между домами ты увидела толпу. В ней было много людей – гражданских, военных, в синих и серых мундирах, синие были с оружием. Серые – нет. Но одни не охраняли других. Наоборот, некоторые обнимались.
  Тут же в котлах варили еду, люди выстраивались в очереди с мисками. У тебя миски не было, но ты все равно встала. Дядьку, стоявшего за тобой, спросили, его ли ты дочь. Он сказал, что нет, но что он знает тебя. Ему налили два черпака вместо одного – и вы ели из одной миски, обжигаясь, жирное варево.
  У тебя закружилась голова от сытости. Ты легла отдохнуть и заснула.
  Потом проснулась в доме у этого дядьки, Найджел Фезерстоун его звали. У него была семья – жена, дочь постарше тебя.
  – Сейчас торговцы приедут! Еду привезут! Пошли! – сказал он, считая деньги. Вы пошли. По дороге он рассказал тебе, что случилось. Северяне взорвали две мины (ты, видимо, из погреба слышала вторую), и Пембертон вчера выбросил белый флаг, а сегодня утром, четвертого июля, в день независимости, Виксберг сдался. Сдался вовремя – люди уже варили и ели сапоги и ремни. Получалось, ты просидела в погребе... дней десять? Почти без еды.
  Ты рассказала ему об этом. Он странно на тебя посмотрел – то ли ужаснулся, то ли не поверил.

  Вы дошли до площади, где остановились повозки, там уже собралась толпа народу, все что-то кричали. Повозки охраняли солдаты с ружьями.
  – Да они такие цены ломят! Это немыслимо! – рассказал вам какой-то господин. Ты узнала в нем директора школы. Он похудел вдвое.
  Вы подошли к одной из повозок. Цены и правда были заоблачные – уж в чем в чем, а в ценах ты разбиралась.
  Толпа кричала, торговцы (крепкие парни в жилетках, с засученными рукавами и черными шляпами) ругались в ответ. А потом в какой-то момент случилось вот что: солдатам надоело слушать всё это. И как думаешь, что они сделали? Разогнали толпу выстрелами в воздух? Да как бы не так!
  Они стащили торговцев с повозок, сорвали брезент и разрешили вам брать кто сколько унесет! Люди встретили их одобрительным воем и рукоплесканиями. И... построились в очереди. Люди были голодны, но они не утратили человеческий облик, несмотря ни на что.
  Впервые за много, много дней вы наелись досыта.

  Потом ты нашла свой дом. Он был разрушен прямым попаданием. Ты не знала, погибли мистер и мисси Уолкер из-за этого, или сначала умерли от голода. Кто был виноват в их смерти? Мальчишки, укравшие вашу еду и запершие тебя, из-за чего отчим и мачеха не смогли сами спуститься в подвал без твоей помощи? Или генерал Пембертон, державший оборону сорок семь бессмысленных дней, и в итоге потерявший и армию, и город? Или генерал Грант, приказавший обстреливать Виксберг, чтобы сломить защитников, так что пушки выпустили по вам больше сорока тысяч ядер и бомб? От обстрелов погибло всего двенадцать горожан, но разве от этого было легче?

  Вместе с генералом Пембертоном сдались двадцать девять тысяч человек – больше, чем конфедерация потеряла убитыми и ранеными при Геттисберге. Кормить их было нечем, и генерал Грант просто распустил их по домам, благо что многие были как раз из здешней местности. Но не все были верны слову – многим хотелось отыграться, и они пересекали линию фронта и снова записывались в армию. После этого под честное слово северяне уже никого не отпустили.
  Грант взял богатые трофеи – 172 пушки, тысячи винтовок, много патронов и пороха (вот чего-чего, а их осажденным хватало). Но главный его приз был сам Виксберг – последняя ваша сильная крепость на Миссисипи. В Порт-Хадсоне ниже по реке гарнизон сдался девятого июля – когда узнал, что сдался Виксберг. Битва при Гёттисберге затмила своим грохотом эту победу, но на самом деле она была не менее, а может быть, и более важной: Конфедерация оказалась разрезана надвое, припасы и люди из западных штатов больше не могли добраться до Ричмонда, а северяне теперь свободно снабжали по великой реке свои армии. При Гёттисберге вам вырвали клыки. В Виксберге вам сломали хребет.

  В городе поставили гарнизон янки: тут был госпиталь, ведь раненые после осады никуда не делись. В ходе осады и двух неудачных штурмов погибло около двух тысяч человек, ещё больше было ранено. А сколько было умерло гражданских никто не знал, никто даже считать не пытался, ведь многие просто уехали из города. Тут не хватало продовольствия, вся инфраструктура и многие дома разрушены. Уехал и мистер Фезерстоун с семьей.

  А что же ты?

Луций, Тиест, Клавдий, Марк

Морось слабеет. Гром грохочет все на большем и большем удалении. Может, Саваг и не соврал? Гроза пройдёт мимо? Хорошо бы... Луций попробовал мыском твёрдую почву — нет, не успела ещё превратиться в вязкую грязь, злейшего врага маршей и манёвров...

Ушёл Аспург, не иначе разъяснять подчиненным волю начальства. Два воина остались у командирского шатра — никто всерьёз не верил в возможность повторения сценария с Воробушком, но рисковать тоже никто не хотел.

Едва группа трогается с места, как к ней тенью присоединятся Константин — вряд ли он тоже решил посмотреть шатёр, просто решил лично обеспечить безопасность магистриана. Хотя казалось бы, четверых легионеров с избытком хватило бы, чтобы справиться с Тиестом и Квириной? Или нет? Ведь люди пьяны... Как же усложняет все этот праздник...

Деканы понимают. Потому стараются везде быть лично.
Юний взял на себя охрану шатра Фейрузы.
Феликс отправился на север.
Татион ведёт обход.
Получатели: Луций Цельс Альбин.

До шатра Фейрузы больше акта — верный признак, что дело своё она задумала заранее, а не совершила в порыве безумия. Иначе зачем разместилась на отшибе, так, чтобы никто не смог случайно услышать долетающие крики?

Покинутый хозяйкой, более не освещаемый потухшими от дождя факелами, белый шатер производит впечатление гнетущее, немного пугающее. По восточному острая вершина тента грозит небесам и возвышается над землёй. «Моя голова не опущена» — словно говорит он, — «Моя голова не опущена».

Уже на подходе вам в нос бьет терпкий запах человеческих внутренностей и горелой плоти.

Один из легионеров откидывает полог — и ничего.
Темнота. За прошедший час жаровня успела погаснуть.
Зато воздух подрагивает от жужжания трупных мух...
Другой воин попытался посветить фонарем, который нёс в руках — но то ли масло горело плохо, то ли сверхъестественный мрак не желал покоряться свету...

Холодно, Луций приказывает отдать лампу Тиесту. Даже сейчас, когда враг повержен, первым магистриан пускает чужака...

Колдун ступает во тьму.
Тьма не поглощает его. Расступается, фут за футом, с каждым осторожным шагом Метаксаса.
Луч света становится полукругом, а потом падает на тело. Если конечно это можно было назвать телом.
Комок подкатывает к горлу многое повидавшего Тиеста, вдруг осознавшего что стоит в огромной луже из засохшей крови, мочи и дерьма, вперемежку с густыми волосами...

О, Великая Богиня!

То, что когда-то было женщиной, лежало на спине развдвинув ноги. Поначалу вам показалось, что женщина сама приняла такое положение, но присмотревшись вы убедились — ее связали, хитроумно связали так, чтобы она не могла пошевелиться...
Связали ее же собственной кожей, накануне срезанной, не иначе, с ее же рук и ног, а потом обрили голову ножом и исполосовали тело вдоль и поперёк хлесткими ударами плети.

Боль должно быть была адская — что хуже всего, Фейруза, если насилие совершила она, явно стремилась не убить свою жертву. Рот заткнут какой-то тряпкой. Это был не допрос. Это была расправа.

Сейчас женщина очевидно мертва — лицо ее сохранил выражение неописуемого страдания. Но была ли она мертва когда Луций схватился с Фейрузой?
Опытным взглядом Клавдий видит — на теле отсутствует смертельная рана...

Возможно, после всего сделанного царицей, ее жертву убил не нож, а промедление...


Получатели: Архип.

  В Айове тех лет происходило много всякого – строились дамбы, шахты и мосты, прокладывались дороги, основывались компании. Что поделать, если люди охотнее всего запоминают сражения и открытия? Ведь это – яркие события, которые связаны с конкретным моментом, когда командующий послал врага в атаку и случился перелом в битве, или когда исследователь поднялся на гору и увидел долину, залитую закатным солнцем. А вот изменения, которые происходят каждодневно, постепенно, не очень-то запоминаются. Вот строят станцию или магазин – ну так они строится и строится себе, пусть даже и быстро, но не за час, не за день, а так... вчера строились, сегодня строятся, завтра, глядишь, и готовы будут. Ничего в этом нет неожиданного, яркого.
  Что их обсуждать, эти важные, но простые события? Чтобы их обсуждать надо иметь аналитический склад ума, надо видеть, как постройка железной дороги повлияет на развитие угольных шахт, а они, в свою очередь потянут за собой цены на зерно, потянут новых эмигрантов. Чтобы мыслить так, надо быть не арендатором. У арендаторов же и разговоров всего:
  – Слышал, железную дорогу построили?
  – Ага!
  – Теперь к родне своей смогу быстрее попадать, лошадь брать не надо будет.
  – Здорово.
  Поэтому так, положа руку на сердце, ничего в твоей жизни толком не происходило: если бы ты ещё мог газеты читать, тогда да, а так... ну вот избрали кого-то там президентом, и что? Ну вот собачатся какие-то лихие люди где-то в Канзасе, и что? Ну вот осудил Верховный Суд какого-то негра Дредда Скотта, и что? Родственник он тебе что ли? Вот принесла свинья поросят – это интересно, может, бекон будет, но тоже так, первый раз интересно, а второй уже не очень. Будет и будет, а продаст папа поросят – значит, продаст. Будет ещё что-нибудь хорошее.

  Пожалуй, единственная новость, к которой нельзя было никак не относиться – это история о том, как Джон Браун захватил арсенал Харперс-Ферри. Был такой человек – Джон Браун, о котором говорили много: он ездил в Канзас и боролся там с миссурийцами, чтобы в Канзасе не было рабства. Вообще в Айове его многие знали и у него тут было полно сторонников – он даже выступал с речами в округе Касс, а ещё, говорят, возил через вас штат оружие в Канзас, знаменитые винтовки Шарпса (ни одной ты в глаза не видел). У вас все это дело поддерживали – ребята-республиканцы доходчиво объясняли, что дай только южанам установить свои порядки, они скупят всю землю и поселят на ней своих нигеров, а эмигрантам, таким же, как вы, ничего не достанется, вот они и повалят сюда, в Айову, к вам. Чего ж хорошего? Тут и так людей всё больше, а зарплаты на строительстве дорог всё ниже. Ну и вообще – был он человек дела, а простые люди это любят.
  А потом Джон Браун сделал такое, от чего все с ума посходили. Все обсуждали, как он организовал поход на Харперс Ферри, и как его судили, и как его повесили, и многие показывали письма, которые писали ему и на которые он ответил. И даже те, кому и Канзас, и негры, и рабство были до одного места, высказывались. Даже твой папа начал разглагольствовать, мол, вот ведь, а! Был один честный, решительный парень, да и того вздернули! Папа твой по молодости был в каких-то тайных обществах в Ирландии, и хотя ничего совершить не успел, но всегда симпатизировал тем, кто борется с угнетателями. А уж того, кто в этой борьбе голову сложил, да ещё и так красиво, на виду у всех – эх!
  Что там случилось, и как, и почему, и чего конкретно он хотел, ты, девятилетний мальчик, едва умевший складывать в слова половину букв, уразуметь, конечно, не мог, но чувствовал, что говорят об этом все, кому не лень.
  И сначала казалось, что про Джона Брауна все скоро забудут, но нет – вот это ощущение, "доколе, мол", осталось в воздухе не растворившимся. Чувствовалось, что что бы не предприняли "они" (а кто они? Южане? Демократы? Плантаторы? Просто нехорошие люди?), люди отреагируют на это дружным "да вы чего вообще?"
  Даже среди мальчишек это было. Один парень, Ник Шульц (он был сыном арендатора, хоть и немца, так что вы с ним дружили), как-то заикнулся, что, мол, ну, поднял же мятеж Джон Браун, может, его и надо было того? Так ему сразу по шее дали, чтобы чепухи не городил.
  Может, Джон Браун, и правда был великий человек, и за него кому-то надо было дать по шее? А может, просто так интереснее, когда есть, кому по шее дать за что-то важное.

  Пока вся эта каша заваривалась, ты работал на ферме, тягал кукурузу, купался в речке. Зима прошла, прошла голодная весна, взошли озимые – стало как всегда полегче. Посеяли озимые, убрали яровые. Картошка подходила, скоро тоже убирать. Рубить ботву, кормить поросей. Свиней в семье кормили мужчины, а женщины – птиц, так уж заведено.
  Август тяжелый месяц – много работы.
  Сентябрь уже полегче – можно придумать, как пофилонить, послоняться, послушать про Джона Брауна, сбегать куда-нибудь с Дуэйном. Да и не про Джона Брауна тоже – близились выборы, и в вашем городке, бывало, проводилась агитация. Рассказывали про Эйба Линкольна. Эйб Линкольн прославился тем, что провел дебаты с каким-то сенатором Дугласом в Иллинойсе, а это было совсем недалеко от вас – в соседнем штате. Говорили, что он тогда задал жару этому Дугласу, и ты поначалу думал, что он его поколотил, а оказалось – просто переспорил. Однажды ты увидел на газетном обрывке его лицо – скуластое, худое, чем-то похожее на лицо фермера, его цепкие глаза, и понял, что да, пожалуй, этот парень мог бы кого-нибудь и поколотить.

  А потом у вас сбежала корова.
  Вообще корова иногда сбегала, но недалеко, а в этот раз она прямо загуляла, и братья не смогли найти её за день. Вот тогда ты и вызвался взять у Дуэйна лошадь и поискать её подальше – не "забрела ли" в чей двор.
  – Ну давай, – кивнул отец.

  Подготовились вы хорошо – ты своровал несколько початков кукурузы, а Дуэйн взял с собой пирог, который ему мама дала, и спички, и плащ, и сорок центов мелочью. А ещё с вами увязался тот самый Ник Шульц. Вы не хотели его брать, но он сказал, что стащил картошки и у него есть леска и рыболовный крючок, и вы решили, что печеная картошка перевешивает некоторую политическую слепоту, а за рыболовный крючок вполне можно простить ему, что он немец.

  Корову пришлось искать долго – вы ездили по фермам, расспрашивали, где её видели и когда. Как потом оказалось, сбежала она через брод аж на ту сторону Де-Мойн-ривер. Вы по очереди ездили на лошади, ночевали в сараях, а иногда кого-то одного оставляли делать шалаш и ловить рыбу, а вдвоем на лошади кружили по округе и искали эту несчастную корову. Что-то её сильно напугало.
  Помнишь, как вы сидели у костра, и Дуэйн сказал:
  – Папа говорит, что если наши выиграют выборы, будет война. Кит говорит, что пойдет добровольцем. А твои пойдут?
  Твои братья этого не обсуждали. Им что-то не до того было.
  – Мои не пойдут, – ответил Шульц вместо тебя. – Очень надо!
  – Кит говорит, что надо.
  – Кит твой бездельник!
  Дуэйн в ответ на это беззлобно кинул в Шульца головешкой.
  – Ты у нас трудяга, как же.

  Три дня вы проездили без проблем, но на третий, когда вся картошка и кукуруза были уже съедены, и живот стало чего-то подводить, а на последней ферме, куда вы завернули, вам дали только воды напиться, небо посмурнело и стало накрапывать. Пошли разговоры о том, что надо либо ехать назад, либо опять где-то картошки раздобыть. Потом развиднелось, и тут-то вы, уже почти отчаявшись, нашли эту дурную корову! Привязав её к лошади, довольные, поехали назад. Большое дело – спасти целую корову!
  Но тут-то дождь и хлынул с новой силой.
  Когда вы подъехали к реке – промерзшие, промокшие, стучащие зубами, то увидели, как он вздулась, вспучилась даже, как по ней плывут ветки и коряги, а дождь заставляет воду пузыриться. В этом месте, где был брод, река была неглубокой – может, метр, в самом трудном месте, и на лошади вы легко переправились три дня назад. Но теперь вода поднялась, а на сколько – Бог весть!
  – Нниччего! – пробормотал Дуэйн. – Поппробуем!
  Окунёк, так звали вашего мерина, воды не боялся, а вот Бетси замотала рогатой головой и замычала – не хотела она лезть в воду. Кое-как вы её загнали по вымя, но дальше она уперлась копытами в дно и стала дергать веревку.
  – Ннадо сзади пподпихнуть! – сказал Шульц.
  Ваши соломенные шляпы были насквозь мокрые, обвисли и потеряли форму. Тело сковывал холод. Если бы не ветер – было бы ещё ничего: осень только началась, но когда ты мокрый, когда одежда прилипла к телу, каждый порыв словно обжигает – хочется съежиться и заплакать. А река ещё и разгулялась – течение стало сильнее, вы уже ощущали, как оно тянет в сторону, как тяжело идти прямо на кусты на другой стороне.
  – Ддавай! Ддавай! – кричал ему Дуэйн, по пояс в воде дергая Окунька за недоуздок.
  – Не идёт! – в отчаянии кричал Шульц. – Не идёт, проклятая!
  Потом он вылез на берег, выломал прут и, спустившись обратно в реку, стеганул им Бетси со всей дури.
  Должно быть он вложил в этот удар всю свою обиду от того, что из-за тупой скотины приходится пропадать (а вы все трое уже поняли, что так можно и насмерть залубенеть), и скотина вдруг, глухо заревев, плескаясь водой, ломанулась куда-то в сторону.
  – Куда!? Куда ты, проклятая!? – закричал Дуйэн, бросаясь к ней. Тут-то веревка у неё на шее и развязалась.
  – Лови, лови её!
  – Поймал! Ай! – крикнул Шульц, когда корова вдруг взяла и боднула его. Он оступился и неожиданно, бесшумно скрылся под водой.
  – Шульц! Шуууульц! – надрываясь, заорал Дуйэн, не зная, хватать ему Окунька, веревку, корову или ещё что.
  Ответа не было, только соломенный блин, в который превратилась шляпа немца, покачивался над водой.
  Но потом вдруг показалась белобрысая голова Ника с растрепанными вихрами и безумными глазами.
  – Хррр! Аааа! – закричал он, отплевываясь. – Тьфу! Аааа!
  Голова от вас уплывала.
  Корова тоже, только в другую сторону, к тому берегу, где, вероятно, застряла бы в иле под кустами ивы, выбилась из сил, легла и захлебнулась.
  Окунёк стоял, мелко дрожа в воде.

Рейнольд останавливает Маркуса после того, как Кердивен и Андре сходят на берег, чтобы поговорить с ним наедине. Он приглашает пироманта пройти к противоположному от берега фальшборту под предлогом изучить состояние погоды в море и устойчивость корабля на суше. Поставив посох, между собой и Маркусом, он смотрит в сторону водной глади, осматривает небо и начинает разговор, язвительно проговорив замечание по отношению к жрице:
- Керидвен была сама не своя на корабле, но сейчас она вновь выглядит наивно вдохновлённой. Женщины…
Волшебник по привычке начинает перебирать пальцами по древку посоха во время раздумий. Он плавно поворачивает голову к пироманту, чуть наклонившись, отодвинув магический катализатор назад:
- Насчёт кинжала… Во время плавания, как ты мог заметить, я был занят картами и своей работой, у меня нет ни желания ни времени заниматься снами впечатлительных верующих. Если ты ничего не узнал касаемо её видения или даже не пытался узнать, то соври ей. Скажи, что это добрый знак, к примеру. Или наоборот, что знак этот не к добру. Кто знает, что она на самом деле хочет услышать. Главное, не оставляй её без ответа, пускай не занимает свой разум чепухой. Ты с ней лучше общаешься, и признаю, даже я подметил, что ты ей приглянулся. Так что… разберись.

Отойдя от корабельных перил, Рейнольд оставляет Маркуса одного и спускается на берег к Керидвен. Белокаменные башни маяка по-своему впечатляют, кажутся волшебнику прекрасным образцом архитектуры руадов, в действительности напоминавшей о родном Лосморе и в какой-то мере даже о магах и академии. Странные звуки, сбивают с толку, их мелодия несколько чарует и Рейнольду это не нравится, но не испытывает он тревоги по этому поводу. Интерес тянет его посетить входную башню, пройти к мосту, но Керидвен вновь выбирает иной путь.

Волшебник возражать не стал, решив, что пусть жрица немного порадуется – уж слишком долго она поддавалась грусти. Возможно, будь земли Дал Фиатаха не столь враждебными, он бы мог позволить себе отделиться от отряда и заняться собственным исследованием в одиночестве, но то было слишком безрассудным, учитывая весь прошлый опыт похода. Не покидали волшебника и мысли, которые он обдумывал после слов Сейвада. О скрытой силе, что хранится в этих землях. Отряд Лосмора уже нашёл полезные артефакты, и кто знает, сколько ещё их будет впереди. Находки те интересуют Рейнольда не меньше, чем цель их похода. Считая, что Мерехайн не мог обнаружить в этом мире всё, он рассчитывает, что какая-нибудь великая тайна, неведомая даже именитому волшебнику, наверняка рано или поздно попадёт к нему в руки.
- Изучим берег. Оставить корабль, не убедившись в том, что здесь нет желающих прибрать судно себе, будет неразумным.
Рейнольд, выдумав более-менее разумную причину, потворствуя желанию Керидвен, идёт на звук раздающейся мелодии в составе отряда.

  Пришедшую с вопросом лучницу дочь Бранвен встречает теплотой мягкой улыбки. Волнение, тревожащее девушку, ей понятно и хорошо знакомо: и сама Керидвен некогда задавалась этими вопросами – после того, как вышла живой из первой битвы своей. Посмотрев на низкое небо Дал Фитатах, она перевела взгляд на Люсиль:
  - Вопрос твой ни в коей мере не глуп и не странен, стреломечущая. А если бы и был таким, я бы все равно на него ответила. Поверь, что бы не побеспокоило твое сердце, ты всегда можешь прийти ко мне, и я поделюсь тем, что знаю сама. После смерти нашей светлая душа отправляется к тому из божеств, кому при жизни отдавала веру свою, получая милостью божьей покой и отдохновение от суетных дней земных. Те же незапятнанные души, что не отдавали предпочтения никому из Сил, попадают во владения Первого Мертвеца – тогда за их гармонию за Чертой отвечает он. Ну а ежели человек вел жизнь неправедную, грешную и злую, то душа его, противная всем богам, развоплощается в ничто.
  Обитатели же божественных планов, - глаза Керидвен подернулись мечтательной поволокой, - не умирают, имея возможность посвятить себя тому, чего алкали при жизни. Те, например, кто почитали превыше всех прочих Серебряную Деву, находят себя в тихом краю, где на сумеречном небосводе, кое-где переходящем в полуночную тьму, ярко сияет заботливый лик луны. Здесь истомленная жизненными перипетиями душа может бестрепетно изучать бытие, открывая себе все новые и новые его грани. А некоторые из душ сих, хотя это и бывает по человеческим меркам крайне редко, по велению Иркаллы снисходят в мир тварный, даруя избранным немалые знания. Так, например, руады познали, как словом своим исцелять разверстые раны других, чему ты была свидетельницей.
  Сполна ли я ответила на твой вопрос, храбрая Люсиль?

  Пан Вилковский стоял у свежей могилы.
  Он смотрел на могилу брата и думал о том, что вот, так и не успел тот почуять, что такое своя земля, а уже и голову сложил, сражаясь за неё.
  "А может, – думал он. – Было бы честнее, если бы я погиб? Кого бы тогда выбрали князем? Да уж наверное не Анджея. Выбрали бы Будикидовича, а уж к добру бы это было или нет – вот вопрос. Для города – вряд ли! Черта с два стал бы судья тогда мириться с епископом, а в городе, где епископ и князь друг друга ненавидят, добра не жди."
  Серо было на душе у пана Болеслава. Все там было запорошено пеплом и вымазано кровью. Не чистая это была печаль, и не делала она и без того грубое его лицо светлее. Мрачен он был, как тот, кто зачерпнул воды в колодце, а вытащил целую бадью крови, и вместо того, чтобы сблевать, молча выпил до капли.
  "Четыре года назад только сына хоронил. Три года – дядю, хоть и был он мразь, а своя кровь. Теперь вот брата. Вот так, Анджек, на чужбине пропадать – умрешь, а никто по тебе не всплакнет. Кто ты Анне-то был? Ей что – убили и убили. А мне теперь и слезу-то и проронить некогда. Да и нет у меня слез для тебя, брат. И не для кого теперь нет."
  Пан Вилковский поднял горсть земли, размял в пальцах и медленно пересыпал с ладони на ладонь.
  "Ну, князь, – подумал он. – Какая разница? Земля всё та же. Люди всё те же. Город... вот город да, уже не тот."
  Вилковский знал, что не скоро придется ему улыбаться. Может, уже и никогда.
  "А чего ж ты тогда княженья этого так добивался? Ездил, вино пил, договаривался, мечом махал? Целый, мать его план придумал. Тростянский, сука, конь! Придумал... А в результате вон – пол города в руинах, Джургиса еще выковыривать придется, как клеща из ранки. Что ж его-то слобода не сгорела, провались она под землю? Судья палок в колеса натыкает, это он умеет. Да и сынок его хлопот прибавит, молодой да ранний. Хочешь не хочешь, надо год продержаться, тогда уже и Марию можно замуж выдать за кого поумнее – тогда уже шиш ему без масла! Ну, ладно, это всё не беда. Беда в том – чего не знаешь."
  Смотрел он на комья глины, пачкавшие руку.
  "Ради чего все было-то? Ради того, чтобы над могилой вот так стоять? Только ещё один ошейник на меня надели, чтобы от волков стадо охранять. Как будто мало их мне. И еще камней на шею повязали, чтобы бегать сложнее было. Юхновичи небось дурить начнут, придется их одной рукой укорачивать, а другой орден сдерживать. Корф тоже вон... Ну, понятно же всем и так, что в орден ездил. Теперь ясное дело – будет за себя трястись и может тоже в какой-нибудь момент сзади куснуть. Ну и ради чего это все?"
  Ему захотелось запустить эту горсть земли за ограду, надеть перчатку, надеть шлем, и уехать навсегда из этого Богом проклятого города. Где ты князь, а ничего, что действительно хочешь, все равно нельзя.
  "А хорошую жизнь Анджек прожил. Погулял, повоевал, мир посмотрел, да в честном бою голову и сложил. Есть чему позавидовать! По-волчьи это было, брат, по-нашему. Жаль, мне так теперь уже нельзя. Да и никогда нельзя было."
  Он осторожно ссыпал землю с ладони. Ну, видно, Богу так угодно: есть победы, которые ты одержал, а есть такие, которые пришлось одержать – иначе некому было б и могилы рыть.

  А могил еще вырыть много придется.

  Но может, однажды небо и просветлеет? А если нет – так хоть никто нас не упрекнет в том, что мы мало разгоняли тучи.

  Князь Вилковский сел на коня, кликнул Ельнишицкого и поехал с кладбища править тем, что осталось от города Гродно.

  Однажды молодой Моришита спросил старого дракона, постучав сначала бамбуковой палкой по бронзовой чешуе:
  - О мудрый долгожитель, хранитель знаний и справедливости! Меня терзает один вопрос, и я не могу уснуть, пока не найду на него ответа. Ответь, может ли благородный военачальник отдать приказ грабить неприятельские земли до того, как посланник плюнет под ноги дайме врага? Не преступит ли он этим через честь самурая?
  Старый, как сама Кусадзима, и мудрый, как тридцать три монаха, с усами длинными, как женская песня, дракон Хасидате открыл левый глаз, цветом схожий с топленым молоком, и проревел так громко, что у крестьян в Сацуме послетали соломенные шляпы:
  - Глупый Моришита! И с таким вопросом ты решил побеспокоить меня, кого когда-то боялся сам Поднебесный Император! Так слушай: если самурай не забыл о благородстве, он не может отдать такой приказ!
  Прочистив левое ухо, молодой Моришита поклонился в пояс и протянул:
  - Но…
  Дракон повернул к нему правую сторону головы, и воззрился на юношу прерывисто мигающим изумрудным глазом:
  - Но если военачальник не может не отдать такой приказ, он должен это сделать, иначе покроет себя позором!
  И молодой Моришита ушел, проникшись драконьей мудростью.

  Иногда старые сказки запутанны и жестоки.

  Они начинаются светлым осенним утром, укутанные в платье из пестроцветных лепестков, и встречают всех радостной улыбкой, доверчиво заглядывая каждому в глаза: а не ты ли мой герой? Они берут прохожих за руку своим чуть холодноватым касанием, и требовательно ведут за собой туда, где вершится история. Поначалу кажется, что все будет чинно и достойно: добро в честном состязании победит зло (а то и не зло вовсе, а просто сухонькую серость, или того хлеще – всего-то меньшее добро), и корона властителя увенчает мудрое чело мужественного героя.
  Вот только на деле финал их часто выходит совсем иным: усталостью ломящим спину, пачкающим лицо мокрым от соленого пота пеплом, с медным вкусом крови на разбитых губах и непониманием – а когда же была пройдена та незримая черта, что разделила жизнь на «до» и «после»? Тем, кто остался в живых, придется довольствоваться догадками, пока они будут восстанавливать разрушенное. Те же, кто услышат конец этой сказки, вольны судить сами.

  Вырастим себе на миг крылья и поднимемся над Гродно, чтобы, купаясь в лучах заката, узреть, как оно изменилось за полмесяца. Как и прежде, неспешно несет свои воды Неман меж высоких берегов, стелются плодородные луга – душа благородной литовской земли, и лишь редкие огоньки на этом темнеющем просторе шепчут, что где-то на лоне этой первозданной Эдемской красоты живут люди. А за ними – только глянь! – простираются бескрайние пущи, где над пологом темных крон высятся исполины старых дубов: так над простыми людьми поднимаются те, кто стал главными героями этой истории.
  А что с прекрасной жемчужиной Великого княжества Литовского – славным Гродно? На фоне подступающей ночи город озарен яркими огнями: но это не уютный свет из окошек, а догорающее зарево пожаров. И если мы спустимся поближе, то увидим не патриархальную сонливость, но отчаянную, дерганную суету людей, старающихся не допустить, чтобы голодное пламя перекинулось на соседние дома. Наш слух заполнит неумолчный гомон и плач, а перед глазами еще долго будут стоять распростертые на улицах тела тех, кто еще днем были врагами, а ныне принадлежат только той, что вечно косит.

  Но давайте я расскажу обо всем по порядку.

  Когда Гродно расцвел яркими шатрами, простецы радовались. Они пели и плясали, поднимали здравицы за род Будикидов и славный город, и даже не думали о том, что во всем этом веселье есть двойное дно. А вот многие из тех, чье слово имело вес, ожидали, что празднество окончится чьими-то поминками. Однако этого не произошло: юстициарий, подаривший народу возможность отдохнуть перед тяжкими долгими днями сбора урожая, не держал кинжала за пазухой.
  За всей этой беззаботностью покажется ли странным, что мало кто из горожан обратил внимание на покинувший Гродно обоз, где могучие тяжеловозы невозмутимо тащили за собой прикрытые сукном телеги? И на них, и на отбывшую на охоту кавалькаду всадников всем было наплевать. То – дела шляхтерские, и совать в них нос холопам не престало. Вот только незаметный мужчина со слабыми руками писаря, отправивший почтового голубя «брату в Тростянцы», так не считал. Солидарен с ним был и получатель письма, чье широкое лицо с вислыми усами было скрыто под широкими полями простой крестьянской шляпы, так не вяжущейся с шитым золотой нитью хустом. С громкой руганью на смеси польского, литовского и роусьского он распинал своих подельников, и вскоре в ночь с хутора вышел тонкий людской ручеек. И как вода, принимающая в себя поток, в него с окрестных деревенек вливались все новые и новые фигуры: и все, как один, в широкополых шляпах.

  В середине второго дня, когда солнце светило в глаза погонщикам, перед колонной с визгливым скрипом обрушилась старая сосна, и почти сразу за ней вторая, за спинами не ожидавших нападения охранников. Стаей перепуганных птиц взмыли в воздух стрелы, и тишь леса разорвали предсмертные крики. Негодяи ринулись вперед, рассчитывая поживиться богатой добычей, но вместо сундуков с золотом из-под прикрывающего борта сукна их встретили тупые рыла арбалетных болтов. Не успели разбойники оправиться от первого залпа, как скрытые досель в телегах воины ринулись в бой, вплетая в стоны и крики благородный звон стали. Бандитов отбросили от каравана, но они, вцепившись в свою добычу, никак не желали ее оставлять. Маршалек ревел медведем, скликал бойцов и без боя отдавать княжье добро не собирался. Мерзавцы отошли было, чтобы скрытые в кустах лучники вновь осыпали стоящих на дороге солдат стрелами… и тогда в тыл им ударили латники Вилковского и младшего Будикидовича. Теперь вместо относительно честной ратной страды началось форменное избиение: нападавшие, обрушившись на обоз в самой чаще, лишили себя возможности хоть сколько-нибудь организованно отступить, и теперь их давили без жалости, как кнехт – вошь. Только вокруг фигуры в изумрудно-зеленом хусте, ловко орудовавшей большим топором, еще какое-то время держалось сопротивление. Этот отряд, бывший, видимо, ядром шайки, мог бы прорваться, но Якуб Юхнович отдал короткий рубленных приказ, и разбойников просто и незамысловато перестреляли. Немногие оставшихся в живых подняли руки к небесам, молясь о том, чтобы судьи оказались милостивее солдат. Их связали, как колбасу, и бросили в телеги. Довольные собой, победители неспешно двинулись назад. Но на привале их настиг гонец от пана Кульчицкого, поведавший о том, что за это время стряслось в спокойном мирном Гродно…

  Хоть ночь была дождливой и слякотной, а с небес гневливый Перкунас метал свои стрелы на отринувший старых богов город, ничто не предвещало беды. Ни промокший насквозь герр фон Корф, вернувшийся наконец в свое поместье, ни мерзнущий от ледяных порывов ветра Юзефович, ни согревающийся яболоневым самогоном Белецкий носа на улицу не казали, да и запершиеся в своих домах горожане негромко молились о прекращении непогоды: кто-то Христу, а иные тихонечко богам предков. И лишь двоим гнев небес был за радость: под старым дубом на утесе, путь к которому закрывал густой ольшаник, Казимир Будикидович и Айтварс Джургис принесли в жертву Громовержцу черного петуха. Оглушительным громом и свирепыми росчерками молний ответил бог своему потомку – и мятежник склонил голову перед юстициарием, признав за ним право вести тех, кто не отринул память крови, в решительный и беспощадный бой против латинской веры, что пригодна лишь слабакам и бабам. Впрочем, от мысли освободить Гродну из-под княжьей руки фанатик не отказался – но был готов согласовывать свои действия с главой дома Будикидовичей. Между нами, помимо дипломатического мастерства Казимира, сказались еще и слухи, распускаемые церковью о происхождении Будикида: как тут было не поверить сладкоречивому оратору!

  Обстановка мало-помалу накалялась, но это были еще цветочки.

  Ранним утром, еще до первых петухов, вслед за фон Корфом под стены нашего родного Гродно пришел Орден: всего одна комтурия, усиленная собранными на скорую руку наемниками – но для почти беззащитного города и этого было достаточно. К чести Ойгена, не он их привел: но, поведав тевтонам о ситуации в городе, невольно стал виновником подобного решения. Заложником ситуации стал и суконщик фон Гриффин: фамилиар Ордена, он был вынужден исполнять полученный с птицей приказ, и под благовидной ситуацией необходимости встретить товар из Расейняя (и за скромный подарок, конечно же) упросил стражу досрочно открыть ворота.
  Немчура беспрепятственно вошла в Гродну, и комтур фон Клейст беспрепятственно взял бы город на копье, но те, немногие, что встали у него на пути, были готовы умереть, но не отдать свои дома на поживу тевтонским псам: подменившие городскую стражу бойцы Юхновичей, опытные солдаты Будикидовичей, ополчение росичей и… кожевенники. На узких улочках началась бойня, и германцы дорого платили за каждый шаг. Метался от отряда к отряду пан Казимир Будикидович, сплачивая упавших духом. Яцек Юхнович, пользуясь услугами гродненских воров, атаковал зажатых меж тесно стоящих домов кнехтов и отходил до того, как они успевали организовать отпор. Ольгерд Тышкевич и Святослав Тыверский командовали отважными пехотинцами, вставшими стеной копий на пути конницы. Но тевтоны, упрямые и неостановимые, все перли вперед.
  Дело могло закончиться для обороняющихся крайне скверно.

  Город наверняка пал бы, если бы оставшийся безымянным в летописях посланец магната Кульчицкого не нашел победителей атамана Шляпы. Никто из них не сомневался и доли секунды: оставив телеги и пленных под охраной раненных, остальные поспешили к отчему дому, куда явился коварный и жестокий враг. Господь не оставил их милостью своей, и они успели: загоняя коней, задыхаясь от бега. Могучий удар в спину уже чувствующим сладких запах победы орденцам решил исход кровопролитного сражения.
  Но цена победы была велика: много славных горожан полегло, и еще больше осталось без крова, когда зажатые между обороняющимися и подкреплением немцы решили отгородиться от воспрянувших духом литвинов стеной пламени. В последние часы боя погиб солтыс Тышкевич, не давший вырваться одной из наступающих колонн. Обливаясь кровью, упал тяжело раненный Анджей Вилковский, самоуверенно скрестивший клинки с комтуром Луитпольдом фон Клейстом. Тело Гжегожа Будикидовича нашли только на следующее утро, с дырой от рушницы в спине. Узнает ли когда-нибудь безутешный отец, что его сын погиб по указке епископа? Не знаю. Погибли и молодые Волковичи: почти без солдат, вышедших на улицу, они славно бились за родные стены и прах Антанаса, но кнехтов было слишком много.
  Погибли Гинтарас Кантис и Чесько Млодек – хорошие парни, я с ними не раз усы в пиве мочил. Не выпить теперча с ними, и пива такого, как у Радковича подавали, не будет. К удивлению многих, этот день стал последним и для Доброгоста: правда, в своей смерти был виновен только он сам. Решив под шумок устранить конкурента – всем нам известный бордель «Сладкие Бедра», трактирщик собрал маленькую ватажку и пошел на штурм. Ему даже удалось ворваться внутрь – но тонкий кинжал под ребра поставил точку в амбициозных планах мужчины. Оставшись без руководства, его люди бежали.
  Зато фон Корфы уцелели все. Будучи отрезанными от города, они оказались осаждены толпой окрестных холопов, боящихся выступить против рыцарей, но решивших сорвать злость на «бохатой подлой немчуре». Крепкое поместье они не взяли, но успели пожечь призамковое хозяйство, потоптали поля и вдосталь пограбили хаты господских слуг. Солдаты Корфов их разогнали, конечно, но к Гродно «наши немцы» прибыли, когда все уже было закончено: неплохой исход для тех, кто пытался усидеть на двух стульях!

  Разгром тевтонцев был безоговорочным. Пехота Юхновичей и ополчение стояли насмерть, когда солдаты Вилковских и Боровца врубились в ряды кнехтов Ордена, сея смерть. Воины Будикидовича и Тышкевича отсекли им пути к бегству, и все чаще и чаще грязно-бело-черные группки сдавались на милость победителя: особенно когда Болеслав отомстил за брата, зарубив в честном бою опытного и хваткого комтура. А вот конюшенные предпочли славе ратной немногим менее почетную, но куда более выгодную охоту за знатными пленниками, и, как итог, из четырех пленных рыцарей троих захватили они. Ушли из Гродно немногие нападавшие, но не вернулся в замок никто: и только Казимир Будикидович знал, что остатки германцев порубила внезапно налетевшая татарская конница.

  Спустя несколько дней городская Рада, хотя и в несколько усеченном составе, исполняла повеление Ягайлы, досрочно выбирая нового князя: владыка земли Литовской решил больше не рисковать одним из важнейших своих городов. Архиепископ направил письмо, что его поддержка отдана Болеславу Вилковскому, а гонец от Ягайло объявил, что Великий князь согласен видеть на княжении спасителя Гродно Казимира Будикидовича. Как итог, все решала Рада. Маршалек Боровец, епископ Бенедикт и магнат Кульчицкий безоговорочно поддержали Болеслава. Получивший неслабый удар по мошне Юзефович, так и не раскрытый в предательстве своем Гриффин и злой на весь христианский мир Джургис отдали свои голоса Будикидовичу.
  А вскоре определились и два сомневающихся дружка, вновь примирившихся благодаря войне. Белецкий по настоятельным просьбам Лидки, к которой нередко хаживал, поддержал Болеслава, а Тыверский присовокупил свой голос к голосу друга – тем паче, супруга Вилковского сама была из русичей. Гродненская Рада наконец приняла решение.

  Новым князем Гродненским стал славный Болеслав из рода Вилковских.

  Но осталось немало недовольных язычников, считающих, что единственный защитник веры отцов обойден несправедливо. Были и татары, к удивлению самого юстициария пришедшие к нему на помощь не только людьми, но и золотом, и готовые помогать и впредь.

  Был Орден, желающий реванша и верящий, что на сей раз, с помощью Корфа, у них все получится.

  Были дружки Юхновичей, готовые за скромную мзду устроить новому князю столько проблем, что его выкинут за пределы княжества быстрее, чем ретивый монашек пробормочет «патер ностер».

  И было странное и страшное пророчество от древнего седого ведуна Кюстаса, одного из последних верховных жрецов старой Литвы: «На доброгостовом погосте еще недавно были гости». И вряд ли он имел ввиду, что на могилку Радковича кто-то пришел: что-то древнее и злое таилось за этими словами. Колдовство или происки вельнаса, или воля Велса тому причиной – кто знает.

  Так оканчивается эта сказка. А что было потом – это совершенно другая история…

  Жужжащее и чавкающее болото, насыщенное тяжелыми горькими испарениями, не могло выпустить путешественников, не взяв с них свою плату. И то, что на сей раз не повезло Маркусу, ничего не значит – жрица хорошо понимает, что оступиться на этой изгибистой вязкой тропе мог каждый. Оставив на небольшом пятачке твердой земли щит и тяжелую булаву, она, следуя указаниям Люсиль, присоединяется к поискам «Синего огонька», способного предотвратить воздействие токсичных растений. Керидвен немного стыдно: штатный целитель отряда, она не в состоянии искренней молитвой вывести не только яд из вен, но и нивелировать его последствия. Ощущение себя бесполезным балластом не добавляет радости, но зато способствует концентрации на поисках.
  Когда, наконец, запас целебных трав был собран, она устраивается рядом с пиромантом. Не отводя взгляда от нарядных, но столь опасных зарослей, она, нервно теребит в руках амулет. Слова даются тяжело, но без объяснений будет совсем худо:
  - Маркус, я понимаю, что тебе сейчас нехорошо: тело твое поражено ядовитыми касаниями этих ярких, как свадебное платье, цветов. Я могу исцелить последствия прямо сейчас, но… - она мнется. – Я не знаю, когда получится вновь восстановить силы, и не хочу даже гадать, что нас ждет в Уайт-пике. Когда Госпожа Сумрака откликается на молитву, раны затягиваются у взывающей к богине и двух спутников ее. Если я попрошу ее о помощи сейчас, кому-то может не хватить моей помощи потом. Поэтому, если ты в состоянии идти и биться, я повременю с исцелением. Прости. Но Люсиль права: корень лучше съесть сразу, чтобы недуг прекратил свое распространение.

  Когда руады входят на пустые улочки обиталища Маленького народца, дочь Бранвен вешает на руку щит и достает булаву. Кто знает, может и здесь им встретятся ожившие мертвецы или что похлеще? И когда ушей достигает тихий писклявый говорок, пренеприятные подозрения только крепнут. На краю зрения мелькают смазанные, еле различимые фигуры, и почти сразу же раздается визгливый свист стрел. Керидвен взбрасывает щит, готовясь защититься от новой атаки, но противник медлит. Повисшую на миг тишину разрывает громкая команда, и Керидвен спешит за остальными, прикрывая тыл: ведь у нее, в отличие от большинства спутников, есть возможность прикрыть себя и остальных твердым заслоном щита. Наметанным взглядом оглядев спутников, она понимает, что падать от ран пока никто не собирается – а значит, с молитвой опять можно повременить.
  Взлетев на дозорную башню, она бросает коротко встревоженное:
  - Как вы? Кому помочь?

  Убедившись, что местные обитатели не собираются незамедлительно идти на штурм, Керидвен осторожно занимает позицию меж двух оконцев и, опасливо выглянув, озирается. Новых попыток сократить число вторженцев, к ее удивлению, не предпринимается, а значит местные, скорее всего, готовят какую-то пакость: например, ищут паклю на стрелы, или будят шамана. Да уж, в пренеприятной ситуации оказался отряд: для активного, многочисленного и решительного противника блокировать их, а потом перестрелять, как куропаток, ничего не стоит.
  Волнуют клирика и открывшиеся с высоты картины. Например, дом с дымком: это может быть и кузница, и кумирня, и затухающий пожар. Да и толи выжженный, толи засыпанный землей участок заставляют задуматься о худшем: не воюют ли уайт-пикцы с кем-то, или, того хуже, не попали ли путешественники прямо в разгар маленькой гражданской войны?

  Керидвен сомневается, сможет ли отряд при необходимости пробиться. В начале пути волшебник верно сказал: ловить аборигенов в их доме – та еще задача. Так что, если есть хоть малейший шанс решить дело миром, надо сначала попробовать его. Отмахнувшись от Рейнольда, Керидвен, стараясь не высовываться, складывает ладони полукругом и громко, стараясь выговаривать каждое слово максимально четко и понятно, обращается в неизвестность:
  - Добрые жители Уайт-пика! Мы – странники, и пришли сюда с миром, в поисках ответов на загадки! Если нас здесь не рады видеть – мы уйдем! Мы не враги вам, и не хотим лить кровь! Прошу вас, если понимаете меня – пришлите посланца! Я спущусь к нему, и мы решим возникшее недопонимание!

  И только потом, вернувшись в свое ненадежное укрытие, она говорит негромко:
  - Если не выйдет, тогда придется пробиваться силой. Вариант мудрого мага мнится мне слишком опасным, так что мы пойдем по дуге – сначала к дымящемуся дому, а потом и к пирсам. Надо посмотреть поближе на этот, - женщина передернулась от воспоминаний, - лес на том берегу. Не нравится он мне. Не нравится, и все тут. Еще предложения будут?

  Произнеся это, она, таясь от стрел, снова выглядывает в окно.

Когда Маркус надышался ядовитых испарений, Сейвад, после того, как им удалось выбраться из опасной зоны, предложил сделать небольшой привал. Он не слишком много знал о ядах, но то, что при активном движении кровь разносит их по организму быстрее, ему было известно. И вряд ли имело смысл ждать помощи от кого-то в месте, к которому направлялся отряд. Лесных монстров Седьмой не особо опасался – любое живое существо сторонилось бы подобных мест, а странная нежить, похоже, тянулась к более обжитым, по меньшей мере некогда местам.

В итоге так и оказалось. Идя по улице, он вглядывался в провалы окон, ожидая нападения в любой момент. Но даже для него оно оказалось неожиданным. Достаточно неожиданным, чтобы не успеть прикрыть идущих рядом от стрел. Чтобы не успеть закрыться самому. К счастью, доспех компенсировал добрую часть слабостей своего носителя, и проникшая в сочленение сквозь поддоспешник стрела лишь легонько кольнула гвардейца. Но от места укола начало распространяться жжение, нехарактерное для обычной раны, особенно настолько легкой.

- На нас напали! За мной! След в след!

Город, вопреки предположениям Маркуса, явно не пустовал. Сейвад, примерно поняв, откуда летят стрелы, двигался по наиболее, с его точки зрения, безопасному пути - хотя, конечно, пару раз он просчитался и пришлось щитом отбивать стрелы, но в целом проложенный им маршрут оказался куда надежней, чем бег по открытому пространству.

  Когда волшебник в очередной раз начинает упражняться в злом остроумии, жрица кривится и прикрывает глаза, чтобы собраться с духом и не наговорить гадостей в ответ. Слова Рейнольда всколыхнули прежнее тоскливое, досадливое и поганое чувство, которое она испытала по дороге в библиотеку, но тогда она чувствовала свою слабость и неуверенность, и острые речи без труда пробили хилую броню самообладания. Сейчас же Керидвен не сомневается в своей правоте, да и горячка тяжелого, хотя и скоротечного, боя не способствует меланхолии.
  Вдох-выдох. Мысленно призвав себя быть мудрой и терпеливой, женщина назидательно поправляет самоуверенного чародея:
  - Не суди о том, что недоступно твоему разуму, мастер Рейнольд. Ты сейчас демонстрируешь самовлюбленную гордыню, считая себя единственно правым – а это губительно. Ты, вероятно, не сталкивался со злом и не смотрел в его глаза, так что не смей судить о нем. Безумие, пришедшее извне, черный воздух, заставляющий задыхаться, твари, чье предназначение только убивать – это зло. И такое же зло, если не более страшное, простое и бытовое: родитель, продающий или оставляющий в лесу своего ребенка, потому что женщина новых нарожает, а этого кормить нечем; муж, батогами забивающий перечащую ему жену; селяне, сжигающие книжника, приняв его за черного мага; купец, ради выгоды посылающий в голодный край испорченные продукты по цене в три раза большей, чем нормальные… Говорить, что нет зла, и что человек есть мерило всего – значит, обесценивать любые добрые поступки. Но не будем об этом: каждый высказал свое мнение, но решать не нам.
  И попрошу не перевирать мои слова, друг мой. Об однозначности своего решения я не говорила, и не требовала бросить это оружие любой ценой – лишь попросила об этом. Слушать других, мастер Рейнольд: это первый шаг к тому, чтоб слышали тебя. И помни, - она позволяет себе снисходительную улыбку, - Богиня хранит всех, вне зависимости от того, верят ли в нее, или нет. Точно также светит луна, вне зависимости, видно ее, или нет, верят ли в то, что она есть, или нет.

  …И снова, когда группа собралась у пьедестала, маг не может удержаться от язвительных комментариев. Керидвен устало прикрывает глаза рукой. Не чувствуя в себе никаких сил спорить или переубеждать упрямца, только комментирует со вздохом:
  - Использовать раз, причем как стопор, и носить с собой постоянно – разные вещи, мастер. Странно, что мне приходится объяснять это. И я счастлива, что ты в мудрости своей снизошел до моих простых и незамысловатых предложений. Не сомневаюсь, что если они не помогут, мы услышим неординарный и нетипичный план по получению сего фонаря, делающий честь твоему просторному и одаренному разуму.

  Наконец, после ряда попыток, «очевидное решение» приносит свои плоды. Там, где таинственные строители рассчитывали на разум путника, вполне справилась грубая сила. С одной стороны, это обнадеживало, с другой – вызывало грустную улыбку: такова природа рода человеческого, что разломать, испортить гораздо проще, чем подумать и отыскать. А значит, большинство выберет самый простой путь, и не станет корпеть над пыльными книгами, оставив знание лишь тем немногим, кто алчет его, и предпочтет занятия, требующие силы тела, но не духа. Это было печально, и, увы, необратимо.
  Когда предназначение Лугова света становится известно, и больше ничего не держит отряд в этих глубоких катакомбах, задумчивая жрица вместе со спутниками своими следует по новой лестнице, столь же старой и выщербленной временем, как и ведшая вниз, на долгожданную поверхность, полную разлитой в воздухе свежести и чарующих запахов разнотравья, столь резко отличающихся от сырой затхлости большей части подземного комплекса. И когда над головой ее разливается бескрайнее темное небо, окрашенное на западе благородной медью закрывающегося глаза Изиль, она подносит раскрытые книгой руки к губам, замерев в благоговейном восхищении прекрасной порой, где сила одной сестры сменяет другую.
  Бросив соратникам короткое «Я догоню!», она опускается на колени. Воздев очи горе, к нежной ткани стремительно темнеющего небосклона, жрица Богини Ночи негромко шепчет короткую приветственную молитву, после чего, отряхнув подол одежд, спешит к остальным. Дела человеческие важны и не терпят отлагательств, но не воздать хвалу той, что берегла своей незримой ласковой дланью, серебряной, как отражение ночного светила в оке горного озера, отряд и давала своей верной служительнице возможность целить раны других, было попросту невозможно.

  Она торопится вперед и, пока солнце совсем не закатилось, и не без удивления видит, что кругом нет ничего, кроме густого низкого тумана, сквозь разрывы которого то тут, то там проступают вершины холмов, острые верхушки деревьев, какие-то темные массивные силуэты… Словно холодное суровое море вышло из берегов, затопив землю. И как морская гладь, кажущаяся однородной, богата переливами цветов и оттенков, так разнообразна и эта клубящаяся пелена: от плотного, почти черного, как над дым пожарищем, тумана, разлитого в низинах, и через почти дождевую обложную дымку под черной стеной далекого леса до по почти перламутрового, цвета пены за кормой, плещущегося маревом у вершин серых холмов. Безрадостная, унылая картина, хоть и по-своему привлекательная.
  Лишь только одно пятно света есть в этой протяжной, по большей части грязной серости – изжелта-красный, цвета осенних кленовых листьев, костер. Не без труда перебирая тяжелыми, будто обутыми в свинцовые сапоги ногами, Керидвен ускоряется, стремясь всем сердцем к манящему, пронзительному теплу, и останавливается только тогда, когда понимает, что место у ласкового, обогревающего будто не только тело, но и саму душу пламени оказывается уже занято.

  Как выясняется, хозяин костра, оказавшийся на деле таким же странником, как и они сами, на немертвого ни разу не походит, и уместно предположить, что он такой же одиночка, как Маркус, решивший попытать счастья. Вот только… Как не силится Керидвен, а припомнить среди обитателей Лосмора кого-то похожего на одноглазого юношу она не может. Это кажется необычным и порядком странным: но таково все в Дал Фиатах, а посему с вопросами можно не спешить. Представив себя и спутников своих, пожелав милости Богини Лоэнрину и сбросив с плеч тяжелую и порядком поднадоевшую суму, она блаженно потягивается, разминая усталые члены, и отвечает на странный вопрос светловолосого:
  - Это не наш костер. Мы такие же путники, как и, видимо, ты, и, узрев свет огня, пришли сюда с тем же намерением – отогреться и отдохнуть в мягком сумраке ночи. Наш путь пролег сюда долгой тропой из Лосмора. А откуда начал свое путешествие ты, Лоэнгрин из Синих Щитов?

  После краткого изучения обнаруженного послания Мерехайна, которое женщина передала по рукам дальше, она поясняет:
  - Да, послание это адресовано нам: мы идем по следам автора этого послания. А какая цель влечет тебя, воин? Поведай, ежели она не является секретом, но… мне стоит извиниться – я слишком спешу с расспросами.

  Разговоры разговорами, но сначала следует заняться лагерем. Пускай путешествие в Страну Туманов отличается от обыкновенного, пренебрегать организацией отдыха не стоит. На себя Керидвен решает возложить обязанности повара: вот только ни голода, ни жажды совсем не чувствуется, хотя после столь долгого похода это было ожидаемо. Вздрогнув от мыслей, что пища и вода не нужны только мертвым и отмахнувшись от непрошенных ассоциаций, жрица преувеличенно-бодрым голосом начинает распоряжаться:
  - Маркус, прошу принять на себя обязанности кострового, понять, магический огонь или нет, как быстро он прогорит и не следует ли запастись дровами. Люсиль, как отдохнешь, я прошу взять Андре или Сейвада и уделить полколокола разведке ближайших окрестностей и, не в последнюю очередь, поиску пригодной для питья воды. Второй, соответственно, займется подготовкой лагеря, а я – кухней. А мастер Рейнольд… - она задумывается, ища, чем же занять язвительного и вредного мужчину. Не придумав ничего подходящего, завершает, - А мастер Рейнольд имеет свободное время и поможет тому, кому потребуется помощь. Дежурят ночью трое, по два колокола каждый. Сегодня – Люсиль, Маркус и я.

  Отвязав от дна рюкзака холщовый отрез шатра, положив его вместе с веревками и распорками рядом с костром, и присовокупив сверху спальный мешок, женщина берется за котелок, с интересом украдкой поглядывая на спутников и пытаясь понять, кто что взял. Ее шатер был невелик и рассчитан на нее одну, край двух человек, и как будут отдыхать остальные, было большим вопросом.
  Вскоре в котелок, полный воды из фляги, отправляется ароматный ягодно-травяной сбор, успокаивающий и придающий сил. Нанизанные на острые веточки, свое место над весело искрящим, отогревающем и отгоняющим усталость костерком занимают отрезы сушеного мяса. Плотные пшеничные лепешки, долго хранящиеся, ложатся в стопку на разложенном для трапезы плаще, как печеные овощи и несколько горстей орехов.
  - Лоэнгрин, тебе я также предлагаю разделить трапезу с нами. Застолье небогато, но, увы, иного нет. Мы были бы рады, если бы ты насытил часы трапезы повестью о своей жизни и странствиях, а затем, ежели пожелаешь, свою историю рассказали бы и мы.

  Повернувшись к соратникам, служительница Иркаллы, уже избавившаяся от длинных и малопригодных для готовки одеяний, и оставшаяся в рубахе из некрашеного льняного полотна и длинной полуночно-синей юбке, перевязанной наборным пояском с ярко поблескивающими в свете огня серебряными нитями, дает еще один наказ, на сей раз облекая его в форму предложения:
  - Друзья мои, если возражений ни у кого нет, после ужина мы решим, куда нам отправляться дальше.

  На самом деле Керидвен мечтает только об одном: чтобы все необходимые дела как можно скорее закончились, и она отправилась в шатер, где на тонкой грани меж сном и явью будет взывать к Голосу, прося вновь усладить слух небесно-прекрасным пением и заставить трепетать сердце. И, самое главное, пытаться узнать, наконец, как же добраться до него. Эти мысли преследуют неотступно, манят, заставляют нервничать и с нетерпением ждать ночи.

НЕДЕЛЯ ВТОРАЯ. ПРАЗДНЕСТВО

  - Ч-что это за шум за стеной? Ик! Да ты, парень, как с луны свалился! Или из Тракая приехал, не знаю уж, что хуже! Это не Орден пришел с боем, не попы крестный ход затеяли – то народ гродненский веселием полон! Гуляют… и-ик! …все, от мала до велика, и я тоже. Как почему! Так славный добрый пан юси... юцы… законник, в общем, Казимир Будикидович, память предка своего почитает, а вместе с ним и нас, простых людишек. Г'рит, дескать, хочет, чтоб все о Будикиде ентом знали, да о потомках евонных. Ну так чего бы не вспомнить, - бульк!, - тем паче что бесплатно наливают. Так что ты, хлопчик, не менжуйся, а ходи або до площади центральной – тама сейчас скоморохи выступают, або за ворота городские, на поле Ярморочное – тама и ряды торговые, и все, что душеньке угодно. А коли до вечору не упадешь, то и на реченьку можно сходить: тама такое бууудет…

  Ежели мы с вами, наслушавшись старого пьяницы, осоловело навалившегося на выщербленный и изрезанный десятками символов и надписей стол в корчме, выйдем на широкую улицу, то, щурясь от яркого солнца, увидим чуть вдалеке, на перекрестке, нескольких громкоголосых зазывал, оповещающих всех, у кого есть уши, что славный пан Казимир подарил Гродно в эту нелегкую годину замечательный денек отдыха. Таковые группки глашатых, как мы вскоре выясним, разбросаны тут и там – чтобы никто из горожан не остался в неведении ни о празднестве, ни о благодетеле. Вон, впереди идет почтенное семейство, возглавляемое пышноусым мужчиной, нацепившим на себя по такому случаю нарядную белую рубаху вместо обычной грязно-серой, да дородной матроной в цветастом платке – пойдем за ними, чтобы не отстать.
  Наши невольные проводники пришли на центральную площадь, где обыкновенно кипит торжище. Но сегодня купцы перебрались за пределы городских стен, и лишь немногие продают свои товары тем, кто пришел посмотреть на огроменный балаган, где сейчас показывают сценку про Лиса и глупых собак. Матрона с выводком детишек отправилась туда, не стесняясь прокладывать себе дорогу локтями, а ее благоверный приотстал, задержавшись у повозки с несколькими здоровыми бочками. Короткий разговор со служкой, и мужчина, подергивая ус, выбирает между пивом, вином и сливовицей. Остановив выбор на последней, он с громким хэканьем опрокидывает в себя килишку, гаркает после подсказки возчика громкое «слава Бидикиду-герою», и утеревшись, довольный, уходит. Еще бы, какой литвин откажется выпить задарма! Выпьем и мы, но чего полегче: в отличие от приведшей нас к площади семьи, мы еще хотим погулять.

  Внезапно наше внимание привлекают громкие стоны и смех, доносящиеся в стороне, там, где обычно стоят загородки Воловьего угла. Подойдем? Протиснувшись сквозь толпу, состоящую в основном из молодежи, мы видим блестящий столб, на самом верху которого, ах!, стоят прекрасные расписные девичьи черевички. Все оказывается проще простого: тот умелец, что сможет их достать, может прямо тут преподнести их своей панночке. Звучит несложно, и к тому же выискался новый претендент. Постоим, посмотрим. Светловолосый красивый росич скидывает рубаху, вызывая у девиц восхищенный вздох, а у мужчин, легкую зависть. Скинув и сапожки, он подпрыгивает к столбу, обняв его руками и ногами и… начинает скользить вниз! Столб обмазан маслом, и простая на первый взгляд задача становится куда как сложнее. Парубок несколькими мощными рывками еще как-то умудряется подняться наверх, и до обувки уже рукой подать. Но при попытке отнять руку, чтобы схватить приз, он скатывается вниз, ругаясь на чем свет стоит. Окружающие хохочут, приятели невезучего парня утешают его. Ну а мы, пожалуй, пойдем дальше.
  Миновав вынесенные на улицу столы, где любители попытать удачу играют в кости, мы войдем под обширный шатер, где несколько женщин с азартом не меньшим, чем у игроков, что-то вышивают. Поговорив с богато одетой девушкой, оказавшейся служанкой в доме юстициария, мы узнаем, что здесь шьют на котту герб Будикидовичей, и у кого выйдет достойнее, того одарят мотком серебряных нитей – приз, за который стоит побороться. Покинув шатер, мы видим, что балаганщики сменились на скоморохов, веселящих публику различнейшими представлениями: например сейчас мы можем видеть сценку о том, как славный Будикид изгнал из леса волка самых что ни на есть медвежьих пропорций. А в стороне несколько артистов уже наряжаются в некое подобие рыцарских доспехов, котты поверх которых подозрительно напоминают орденские. Им, видимо, суждено стать следующими жертвами главного героя. Оставив зрителей наблюдать, мы двинемся дальше, через распахнутые ворота на обширное поле, где сейчас раскинула свои ряды ярмарка…

  Ах, чего тут только нет! Прослышав о празднестве, все окрестные купцы стеклись к Гродно, и теперь прилавки просто ломятся от товаров! Ткани и ювелирные украшения, оружие и обереги, детские игрушки и выпечка – от богатства глаза разбегаются! А мы, пожалуй, купим пару колдунов, завернутых в лопуховый лист, у полесской крестьянки, и пойдем гулять дальше. Вон в стороне под раскидистым дубом белобородый старец ведет сказ о дикой охоте княза Стаха, что Гедыминов престол пытался оспорить, и от жуткой истории слушатели бледнеют. Чуть дальше – смех и веселье: юнцы показывают удаль молодецкую, состязаясь, кто дальше бревно бросит. И немаленькое, попрошу заметить! А еще дальше лучники устроили состязание за чашу, полную доверху монетами – тоже есть чем полюбоваться. А устанешь – на самом краю поля еще один балаган, на сей раз – с лавками. Можно выпить киселю и закусить, пока перед глазами разворачивается новое смешное действо.
  А коли горло промочить захочется, так тут те же повозки, что и в городе. Пожалуй, к ним нам и надо. Попросим плеснуть пивка в здоровенную кружку, вместе со всеми прокричим славу Будикиду и дому его и поспешим туда, где собирается большой хоровод. Сейчас время отдыхать и веселиться, а не уподобляться мрачным городским стражникам, которым и выпить нельзя, и за порядком надо следить пуще прежнего. Но то их забота, а пока…
  Долгих и лет и многой славы Казимиру из Будикидовичей!!!

Когда пал последний из защитников этой части крепости, Сейвад махнул клинком в сторону, стряхивая с него капли крови привычным движением, и замер, поняв, что вместо привычного росчерка точек на земле этот взмах не оставил ничего. Как ничего не осталось и от тел поверженных. Это было странно. Они истлевали, причем так, как истлевают угли, а не как истлевает мертвая плоть. В этом было что-то прекрасное, но, одновременно, глубоко зловещее. И не менее зловещим казался прилив сил, который он испытал, наблюдая за тем, как рассеивается пепел сгоревших тел. Нет, ощущения прибавляли сил, но сама связь между этими событиями… схожесть этого с произошедшим в Туманах…

На мгновение Седьмой представил себе, как на Последний Страж обрушивается волна тумана, прокатывается по нему, и, видя уходящую вдаль белесую стену люди ощущают в груди какую-то тоску, постепенно перерастающую в голод. Голод, который можно утолить лишь гибелью других людей. Как они это поняли? Кто первым нанес удар? Сколько он смог наслаждаться красками и жизнью воспоминаний перед тем, как огонь в его глазах заставил других последовать его примеру?

Рыцарь вздохнул.

- Так вот что тут произошло…

И взгляд его оторвался от поднимающегося ввысь пепла. Он поднял голову и посмотрел на паладина. Его поступок был глупым и опасным, но он многое дал отряду. Понимание произошедшего. Осознание будущей опасности. В том числе и исходящей от самого "Черновоска"

Он повернулся к стоявшей неподалеку Керидвен. Секунду подумал, подбирая слова. Затем чуть качнул головой, приняв решение не вмешиваться. Как поступил бы Ллевелин на его месте? За время боя Седьмой не нашел ответа на этот вопрос. Но он не мог быть первым из тех, кто бросит Жайниру в лицо обвинения. Ведь чем он был лучше? Он колебался, и эти колебания стоили драгоценных секунд, втянувших отряд в бой. Его колебания заставили его обнажить клинок, а не затащить жрицу внутрь и вновь запереть засов. Своими действиями, своим бездействием он поставил отряд под удар…

Но, похоже, в произошедшем спутники видели лишь вину паладина. Холодная ярость Андре, которую ощутил Седьмой в спокойных на вид словах. Велеречивость Керидвен. И не самые добрые ответы самого Жайнира, лишь усугублявшие раскол. Рыцарь Ллевелина, подбирая слова, чтобы сказать жрице об угрозе, которая теперь исходит от паладина, решил назвать того треснувшим клинком. Хотя, возможно, более верным было сказать, что это была трещина в клинке, которым был их отряд. И эта трещина разрасталась на глазах.

Сейвад не был искусным оратором. Он не обладал даром убеждения. Но он имел другой дар, не менее ценный – искусство наблюдения. И он видел, что не в его силах, и не в силах кого-то из собравшихся тут, было переменить Жайнира. И каждое слово последнего подтверждало это. Стража короля готова была погибнуть без колебаний, защищая повелителя. Паладин же готов был пойти на то же, но ради чистой идеи. Девять сотен гвардии сложили бы головы, сражаясь, чтобы король выжил, но десятая спасла бы его семью. Седьмой не мог избавиться от ощущения, что в мире Жайнира, клятва охранять короля обрекла бы на гибель всю тысячу.

Это был не тот спутник, на которого можно было положиться в походе, подобном этому.

Но, хотя Седьмой и не принимал пути, по которому шел "Черновоск", он не мог не восхититься тем, насколько твердо тот придерживался своих принципов. Поэтому, когда тот отправился в свой последний путь, Сейвад отсалютовал ему перед тем, как вновь закрыть ворота.

Первая потеря. А ведь они зашли не так далеко…

  Решение отряда не удивляет жрицу: она давно уяснила, что тому, кому больше всех надо и кто больше всего об этом говорит, чаще всего и вручается груз ответственности – когда этот груз не связан с благами земными, естественно. Но тяготы принятия решения за других и ответственности за их жизни служительницу Иркаллы не страшат: как клирик, она привыкла отвечать за паству, а как целительница – выбирать, кому в моменте важнее ее помощь. К тому же, возглавив отряд, женщина может быть точно уверена, что они не свернут от цели без нужды. А еще, правда, но в этом бы она никому не призналась, право решать дает ей прекрасную возможность без лишних сложностей и объяснений отыскать манящий и зовущий Голос, при одной мысли о котором за спиной словно вырастают два крыла, а на лице появляется выражение безраздельного счастья.
  Воли усилием подавив радость от грядущей встречи с мечтой, Керидвен опускается перед теперь уже своими людьми на одно колено: стародавний ритуал, когда не только руады присягали своему вождю, но сам вождь клялся перед ними посвятить все деяния свои на благо доверившихся ему. В руках она по-прежнему теребит священный символ полумесяца, единственную надежду и опору в земле Туманов. Голос ее стал таким, каким читают моления во храме, серьезным и величественным.
  - Братья и сестра мои. Андре. Люсиль. Рейнольд. Сейвад. Я, Керидвен дочь Бранвен, жрица лунной Богини Иркаллы, благодарю вас за оказанное доверие и клянусь нести эту ношу с честью не ради собственной славы, но ради всех нас и во имя тех, кто ждет от нас спасения. Услышьте мое слово, о сокрытая Иркалла, сияющая Изиль, молниемечущий Фиарн и справедливый Первый мертвец. И да будет серое безвременье мне уделом, если не выполню я своей клятвы.

  Отдав первые приказания, пускай и в формате рекомендаций, и наказав по-возможности боя избегать, дочь Бранвен вместе с волшебником отправляется на поиски замкового хранилища знаний в надежде прояснить ситуацию в целом, понять возможные угрозы и удостовериться, куда идти. Вскоре искомое здание, средоточие мудрости гарнизона, обнаруживается. Заложив руки за спину, служительница Девы с любопытством и некоторой настороженностью осматривается, пытаясь представить, что же здесь произошло в далекие те годы, когда по Стражу еще ходили живые люди. Здесь, в библиотеке, хаос ровно такой же, как в нижнем зале башни, и Керидвен теперь была готова поклясться, что и во всех внутренних помещениях, от гарнизонной кухни и до аулы, будет все ровно также. Но… кому это понадобилось? Явно не мертвецам!
  Оглядевшись, она неспешно проходится меж стеллажей, заботливо собирая в стопку вырванные сиротливые листы и ласково гладя кончиками пальцев корешки несчастных позабытых-позаброшенных книг – драгоценного сокровища прошлого, что бесценнее и оружия, и злата. Об одном только жалеет жрица: что не может взять все это богатство с собой или же немедленно отправить в Лосмор – негоже, чтобы книги лежали вот так одиноко. Да, все – не может. Но на пару-то инкунабул ее точно хватит!

  Видя, как Рейнольд склонился над каким-то томом с искусно выполненными гравюрами, клирик решает, что мешать Мудрому не стоит: уж он-то справится с этой задачей куда продуктивнее. Ну а ежели потребуется помощь – позовет. Решив завершить обследование всего архива, она отправляется дальше, туда, где в неверном свете из маленьких оконец теряются в сумраке стены. В конце длинного ряда стеллажей, через некоторые из которых, поваленные неизвестным безумцем, приходится перелезать, она обнаруживает лесенку вниз, за которой видна темная громада двери с широкими коваными стяжками и массивной ручкой. Первая же мысль – это особенная часть хранилища, с самыми редкими и важными рукописями. Светясь довольной улыбкой удачливого исследователя, она ускоряет шаги.
  Многого могла ожидать Керидвен, но вот услышать человеческий голос… Это просто в голове не укладывается! Там, где правят только мертвецы, там, где они – первые после Мерехайна, слышать глас людской поразительно. Жрица останавливается и замирает, замявшись. По-хорошему, следует тихонечко уйти и позвать чародея, но тогда человече (а человече ли!?) за дверью может скрыться или забаррикадироваться, решив, что ударивший в дверь камушек этот задет неупокоенным. Что же, ничего не остается, как рискнуть. В одну руку булава, в другую – серебряный талисман. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Распахнув дверь, дочь Бранвен готова тут же атаковать, если ошибется и увидит очередное чудище Туманов. Но там всего лишь человек. Причем человек, которого она не так давно видела в Лосморе.
  - М-Маркус!? – с недоверием тянет Керидвен, отступив на всякий случай на шаг назад. Обернувшись вполоборота, она зовет волшебника. – Мастер Рейнольд, здесь лосморец! Живой! – снова оборот к пироманту. – Сын пламени, поведай, как ты здесь оказался? – вопрос задан доброжелательно, но оружие жрица убирать не спешит.

Ян:

  Девочки и верно считать умели, что, впрочем, по нынешним временам не было чем-то из ряда вон выходящим. Купцы покидают дом надолго, и хозяйство остается на женщинах, потому как найти такого управляющего, которому можно безоглядно доверять? Паненкам в этом плане было проще: ведение хозяйства в поместье особых навыков не требовало – скорее умения выбить из холопов то, что они обязаны предоставить, и разрешить спор между селюками. Но, к сожалению, в городе об обычаях предков забывали, жизнь становилась быстрее, и от благородной шляхты обоего требовались умения, которые раньше почитались недостойными знати. Так что, как не крути, а умения немок и правда были пользительны.

  - А как же! Все со временем расскажем, и умения покажем! – и без того лисья мордочка младшенькой стала совсем хитрючей.
  - Сестренка! – в голосе старшей слышался укор, но вызванный скорее долгом, чем желанием объяснить Магде, что ее слова могут понять весьма двусмысленно. – А вы, пан Ян, - повернулась она к юноше и изящно поклонилась. – Жениху одной из нас мы готовы помогать во всем и быть ему надежей и опорой во всех-всех начинаниях!
  - А у меня вопрос до пана! – Магде все неймется, кто бы сомневался. - Ян, а вы решили, кто из нас поболе люб?

Казимир:

  Птичкой взлетела девичья рука, коснулась лба, губ, груди. Снова исполненный воздушной грации поклон, от которого взметнулись крылами легкие ткани. На миг могло показаться, что Деянира сейчас воспарит в воздух, что она легче облачка и пуха. Но девушка осталась стоять, где стояла, а доброжелательное выражение ее лица по-прежнему походило на цветастую ткань, за которой железо щита прячет одну ей ведомую тайну.
  - Недостойные просят извинений! – звонкий голосок после баса пана звучит что рысий взмявк после медвежьего ворчания. – У них и в мыслях не было усомниться в отваге достославного! Но гость, что умышленно подвергает опасности хозяина – дурной гость. Но дочь моего отца услышала слова молниекопейного из дома Будикидова, и ее благодарность не знает границ, простираясь от Великой степи и до Последнего моря. И если нужда заставит ее искать защиты, она припадет к ногам сиятельного, лобызая их просьбами о помощи.

  Илдиз же, или та, кто скрывалась под его личиной, если, конечно, выпитое не сотворило с паном злую шутку, дернул головой в сторону Деяниры, как молоденький конек, но догадался сам, что если хозяин дома своей рукой наливает – отказаться значит оскорбить его. Так что родич Деяниры принял чарку с поклоном, и поблагодарил:
  - Ташшакур мизбан!
  И немедленно выпил. После такой смеси у Илдиза глаза полезлиина лоб, и он до забавы стал напоминать вареного рака. Откашлявшись да отпершившись, несчастный сидел с осоловелым видом и пытался прийти в себя. Девушка же тем временем продолжала:
  - Нареченная Деянирой рада, что смогла услужить благороднейшему. Что же до опасений справедливейшего, то его гости, прежде чем поселиться в Гродно, приложили усилия, чтобы их не приняли за тех, кого ищут. А то, каковы наши истинные имена, пускай останется тайной: скромные изгнанники верят, что высокородному нет беды в том, чтобы именовать их Илдизом и Деянирой, а не, допустим, Хызром и Далилой. От том же, что смиренных узнают, волноваться почтеннейшему не след: простые диляры и сарбозы не знают ни о нас, ни о том, что нас ищут. А те уважаемые люди, что прибудут сюда, нас не выдадут – об этом дочь моего отца ручается. Когда же эти благородные люди наполнят мешки свои золотом и драгоценностями, достаточными, чтобы возвеселить их сердце, то замолвят за нас слово перед ханом, преподнеся к копытам его коня драгоценные дары.

  Слушая злые, исполненные гнева препирательства мужчин, Керидвен то краснеет, то бледнеет. Пальцы сжимают и тянут цепочку амулета так, что она оставляет за собой глубокие красные рубцы. Ни один не хочет слушать другого: но Андре старается ради всех, а Жайнир – ради себя. Обуянный грехом гордыни паладин снова бросает злословие и разворачивается спиной. И даже у мастера клика уже нет желания говорить дальше с безумцем.
  И тут клирик, то этого старавшаяся решить дело миром и найти компромисс, не выдерживает. Лицо коробит неприятная кривая улыбка, глаза суживаются в узкие щелочки, в голосе – яд.
  - Предпочтешь делать то, что велят Боги? А кто ты есть, воин Громовержца? Полубог? Великий герой? Или жрец, на чью молитву дается ответ и сила? Нет! Ты просто копье в деснице Фиарна, пускай и окропленное толикой его силы! Защитник, а не голос!

  В несколько размашистых, широких шагов жрица с искаженным лицом достигает Черновоска, кладет ему на плечо тонкую руку, кажущуюся на корпусе воина совсем маленькой. Пальцы сжимаются на броне – пускай они и не в силах остановить мужчину.
Что велят Боги!? Так слушай, что велит та, кому отзывается Иркалла, дева-ночь, богиня сумрака и мудрости, потому что здесь ее устами говорю я! Ты идешь со всеми и слушаешься меня, раз тебе так важна воля богов!
  Громкий голос падает до ледяного спокойствия:
  - Или идешь своим путем один, как перст. Я не позволю тебе погубить Лосмор. Ни сейчас, ни когда-либо впредь.

Ян:

  Ян задал разговору направление – а фон Гриффину, хотел он того или нет, следовать по его колее, повторяя все изгибы словес молодого панича. Да и, откровенно говоря, Янек слишком уж долго витийствовать не стал, выложив на стол переговоров главный вопрос: о бренном и мирском, о приданном за девиц. Как видно, голос Немецкой слободы в качестве приданного не рассматривался. Суконщик, не отличавшийся ни глупостью, не наивностью, понял это сразу, и не стал сокрушаться и как-то торговаться. Провел неспешно крепкими пальцами по тонкой линии пегих бровей, да ответствовал степенно – видать, окончательно собрался с духом:
  - Кто бы спорил, молодо пан. Женская доля такова, не мы ее придумали и не нам ее менять. А уж то, что пока что, до того, как решится будущее второй доченьки, они будут близехонько, меня, как любящего отца, не может не радовать. Так что слезы мои да их, хоть и ожидаемы, да светлы. Пройдут, куда они денутся: сами понимаете, неожиданно-то как!

  Вновь заняв место за столом напротив шляхтича, фон Гриффин подвинул к себе графинчик зеленого стекла, полный легкого ягодного вина, и, плеснув себе чарку, перешел к вопросам приданного, в котором, как в вопросе денежном, чувствовал себя как рыба в воде. И уж коли продолжать подобные ассоциации, то отметить следовало, что даже тоскующие нотки из голоса Норберта ушли, словно вода в песок. Нет, он не выставлял дочек как товар с приданным, но деньги, они счет любят, а посему вопросы должны были быть урегулированы детально и предметно.
  - Пан Ян, - начал он, - в кругах торговых принято в приданное давать или товар, или долю в деле. Последнее, полагаю, Вас не заинтересует, да и товар вам интереснее в обороте, чем на полках. Посему осмелюсь предложить вам следующее: шкатулку, в которой полсотни злотых будет, да товар, коих я продавать буду, а вам своевременно сумму проданного отдавать. По объемам поясню вам следующее, не утруждая пана подробностями.
  После долгой речи суконщика, который, к чести своей, смог глубоко в дела торговые не углубляться выходило следующее: фон Гриффин дарит в приданное товар, и тут же забирает его на реализацию. А каждую седмицу долю с проданного отдает Будикидовичам, без ломбардского процента даже. По всему, в итоге, на круг должно было выходить около двух десятков злотых. И прибыток такой можно было ожидать ажно месяц – недешево немец ценил своих дочерей, ой недешево!

  Разговор вновь вильнул и вернулся к девочкам. И вот тут Яничек ступил на тонкий лед: брать младшую дочь попервой старшей было делом дурным: людишки наверняка подумают, что со старшей что-то не то – больна или разумом бедна, или вовсе бесплодна. Дурное дело будет, да и на младшенькой в случае чего отразится, словно в кривом стекле: коли со старшей беда, то и с младшей может быть что-то не то. Об этом Норберт и напомнил: но как-то без особого энтузиазма. Осознавал немец, что его упрямство может выйти боком, вот и не противостоял особо. Удобно общаться с тем, кому ты нужнее, чем он тебе!
  Немец даже по поводу сегодняшней встречи не стал упираться рогом, и согласился со всеми предложениями панича. Порешив дела таким образом, он поспешил к дочерям, а на место его пришел один из приказчиков, молодой и бойкий парень, устроивший шляхтичу прогулку по Немецкой слободе в общем и по дому будущего тестя в частности. В отличие от большей части Гродно, в Слободе было достаточно чисто, даже улицы меж домами были застелены деревянным настилом. Сады, цветники, аккуратные домики, многочисленные лавки и мастерские – неплохо жили немцы.

  Но вот время ожидания подошло к концу, и к Янеку, коротавшему уже время под крышей дома будущего родича, подошел сам фон Гриффин, несколько взволнованный но не боле. Уведомив панича, что девочки готовы принять гостя, он проводил его в обширную и светлую горницу, оставив наедине с двумя златовласками. Ну… почти наедине: в углу за вязанием сидела сморщенная, как печенное яблоко, и цвета того же старуха: толи нянька, толи просто отцов надзор за благочинием. А как иначе-то? Иначе слухи пойдут, а оно ни семье невесты, ни семье жениха ни в коем разе не трэба.
  Девочки вели себя, конечно, в вышей степени достойно: причем достойно не дочек абы какого суконщика, а самого натурального шляхтича, уважающего себя и ценящего свой род. Поклон, изящные движения рук, сопровождающиеся взлетевшими на миг рукавами, озорные очи, посмотревшие на пана лишь миг и вновь склоненные долу… Одна только была проблема, курва мать: девочки, привыкшие делать все вместе, и делали это синхронно – даже болтали. Одеты они были также одинаково, так что различать их пока что можно было только по возрасту да по тому, что у Магды, хоть она и помладше, фигурка попышней да видней – и с годами наверняка она станет еще фигуристей.
  - Батюшка сказал, что мы должны отвечать юному пану обо всем, чего бы он не пожелал услышать! Готовы поведать обо всем и продемонстрировать умения наши!

Казимир и Гжегож:

  Татарва, холера ясна, умели себя держать во здравом рассудке. Видать людишки не брехали, когда баяли, что они благородных кровей: привыкли в своих татарских дворцах оставаться ясными и чистыми разумом. Ну да и неудивительно: ежели верить странникам, обычные татары жили жизнью небогатого воина, всю жизнь проводя в седле, а их шляхтичи переняли у далеких персиян и еще более далеких китайцев противоестественную любовь к нескончаемым интригам и смертоубийству среди белых колонн, пышных цветов и журчащих фонтанов.
  …Но вот все разошлись, оставив гостей наедине с хозяином дома. Илдиз какое-то время продолжал неспешную и журчащую, как узкий горный ручеек, беседу, после чего изящным движением, текучим и порывистым, как у языка молодого костерка, поднялся с места. Поклонившись и продемонстрировав Казимиру и тяжелой двери открытые ладони, он, склонив голову, попросил приблизится к достойнейшему из славных.
  Позволение было дано, и юноша опустился перед паном, держа в вытянутых руках кинжал в простых кожаных ножнах: в таких обычно свое оружие держат охотники. Рукоять тоже была ничем не примечательна: упор из желтоватой кости с какими-то непонятными мелкими узорами, оплетенная кожей же рукоять, сеченый, похожий на шатер набалдашник… Дарить такое казалось форменным оскорблением… до тех пор, пока клинок не покинул ножны. Глазам Казимира предстала чуть синеватая в дымчатость дамасская сталь, способная разрубать броню также верно, как плоть. Ответ татарвы оказался не менее достойным.

  Спокойствие на раскосых лицах было ровно до того моментам, пока юстициарий не предложил им разделить баньку. Илдиз и Динара побледнели, засуетились, попросили пару минут на обсуждение, сославшись на то, что не каждый день в седмице подходит для заботы о теле. Судя по тону беседы, они скорее ругались, чем разговаривали, причем Илдиз, судя по тону, что-то неуверенно предлагал, а его сестра с настойчивостью, достойной лучшего применения, возражала против его идей. По итогам эмоциональной, особенно для спокойных в общем-то литвин, беседы, Илдиз, румянцем своим ставший почти точной копией сестры – только в мужском платье, на пару шагов отступил от Динары и, всплеснув руками, повернулся к пану Будикидовичу:
  -Достойное солнце мудрости и скакун рассудительности! Сын моего отца посыпает голову пеплом, принужденный волей злых обстоятельств говорить черное в своей абсурдности слово «нет». Смиренный Илдиз кается, но он убежден, что день четвертый, проходящий, когда Глаз Жеребца пересек Колчан, не подходит для омовения родившихся под сенью ядовитейшего из детей пустыни! А посему он не сможет разделить с тобой баню, равно как и нареченная Деянирой не станет делать этого в отсутствие брата. Склонившийся под твоей кровлей просит извинений. А чтобы отказ не сильно печалил сосуд красноречия и льва верности, Деянира будет петь и танцевать!

  Пела татарская девица хорошо, хоть и непонятно. Меня голос, то взлетавший птицей к небу, до змеей стелящийся по земле. Да и музыка, тягучая и чуждая, могла заворожить своими переливами и напевами, особенно когда к звукам струн добавлялся хрустальный перестук браслетов на тонких – двумя пальцами обхватишь! – запястьях и щиколотках узкоглазой девицы. Потом зурна – так назывался инструмент – перекочевал к Илдизу, а Деянира пошла по кругу в неостановимом танце: то медленном, то быстром, то лучащемся счастьем золотых колокольцев, то тоскующий, как смертельно раненная птица.
  Сквозь ткани мелькал то упругий девичий животик, на вкус большинства гродненцев слишком плоский, то покачивающееся твердое бедро. Девица то вытягивалась стрелой, то, стоя на месте, изгибалась луком назад, чтобы взметнуться вверх под шорох ткани, то припадала почти к земле, напоминая повадками зверя. В танце этом были свиты изысканная хрупкая утонченность и животный первобытный магнетизм, стройная выверенность, как у лучших из архитекторов, и текучая импровизация.

  А пока сестра танцевала очередной танец, где аккомпанементом были только ее браслеты, раскрасневшийся Илдиз подсел к пану:
  - Возможно, сын моего отца избыточно тороплив и слишком слеп, но будет ли с моей стороны ошибкой узнать, что породило на сердце пана Будикидовича желание увидеть рекомых Илдиза и Деяниру?

Ян:

  Удовлетворенный ответом, торгаш выпростал откуда-то из рукава необъятный шелковый платок, который иные могли бы использовать как салфетку на стол, и вытер блестящий бисеринками пота высокий красный лоб. Но все равно, в складках долгих лет влага все равно осталась. Выдохнув утробно и слегка поёрзав, лучащийся доброжелательностью торгаш снова одарил юношу широкой улыбкой – шо твоим злотым:
  - Ну вот и ладно. Батюшка твой человек мудрый, поймет, что к чему, а ты, Яничек, обиды или раздражения не таи. Будут и у тебя зрелые лета, так поймешь, почему да как кто поступает, да сам осознаешь, когда след самому ходить в гости, а когда лучше дорогого гостя приветить. Наука эта не сложна, да многие паны о ней забывают. Но ты пораспрашивай батюшку, пораспрашивай – много интересного для себя откроешь. А коли выдастся минутка свободная, так вечóр заходи ко мне: привечу, как подобает, да поведаю, как смотреть на заклятых друзей пана Казимира по раде надо, да как подмечать то, чего они сказать чи показать не желали.
Ну, иди, сынок. Дело твое молодое, долгие беседы, вижу, утомляют. Пользуйся возможностью жить для себя, покуда время есть. Ну или, ха-ха, - громкого хохотнул он, - иди в купецкое сословие: тогда все, что не сделаешь, будет твое и только.

***

  Вот теперь, кажись, стрелы слов молодого шляхтича нашли свою цель. Фон Гриффин умел держать лицо, и делал это неплохо, но столь откровенное предложение проняло и его. Расширились спокойные глаза, отвисла челюсть, рука метнулась к сердцу – словно юноша вонзил туда нож. Но недолго длилось такое состояние: потенциальный тестюшка быстро пришел в себя. Вот только слов не находил, а все шевелил губами, будто беззубый нищий, хлебную корку жующий.
  Нет, не стал немец спокойным. В скатерть вцепился до побелевших пальцев, задышал прерывисто. Оно и понятно: такие предложения дважды не делают, да и редко когда подобная удача впредь выпадает. Для Норберта это был шанс, но он все равно мялся. По всему выходило, что суконщик, торговая душонка, боится прогодать по сделке, и вместо зятя получить дочь-вдову и проблемы с другими панами. Но понимал он и то, что на двух стульях не усидишь, и отмолчаться не выйдет.

  Собравшись с духом, фон Гриффин с расстановочной так, осторожно ответил, стараясь подобрать самые верные слова:
  - Простите, панич. Вот уж чего не ожидал, того не ожидал, хотя и льстил себе надеждой. Но... Неожиданно очень. Впрочем, надеюсь, доченьки мои не будут возражать. Я говорю доченьки, упоминая двоих сразу, - поспешил объясниться он, - потому что решают они все только вместе, да и делать все стараются рука об руку. А тут одна возьми да уйди в мужнин дом... Плакать же будут... Но, думаю, погорюют да перестанут: обе понимают, что еще чуть лет пройдет – и засидится в девках Марта. Вот вам крест, - осенил себя Норберт крестным знамением, - уговорю я их.
  А вы, пан Ян, коли желаете Марту своей суженной видеть, приезжайте завтра к нам. Я не тиран, и не хочу, чтобы моя дочка выходила замуж, сама не ведая за кого. Я уверен, вы ей придетесь по нраву, и мы о помолвке объявим. Но позвольте старому отцу услышать согласие и из уст дочек в том числе. Кровиночки же родимые...

  Немец, кажись, от своих слов даже прослезился: вон, глаза потер. Помолчал чутка, кадыком вздрагивая, и хрипловато завершил разговор:
  - Я понимаю, что вы не ради красы Марты желаете видеть ее у алтаря: вам мой голос нужен. Время такое, понимаю, надо чем-то поступаться ради чего-то большего. Я знаю, понимаю... И коли будет помолвка, то голос немецкой слободы будет за вас. А голос наш громок и уверен, и, может, к нему прислушаются и сомневающиеся...

Казимир и Гжегож:

  Татарва, даром что узкоглазые да пришлые, обычай гродненский знали и не брезговали им. Склонились перед паном, но не в пояс, как низшие, а лишь глубоким поклоном, словно равные. Склонились головы и перед Гжегожем и Анджеем – со всем уважением, которое одни достойные люди оказывают другим. При желании, конечно, можно было бы придраться, что Деянира ведет себя слишком по-мужски, но так вести себя могла, например, и полноценная хозяйка, вдова, ведущая одна дело покойного мужа. Обычай такое допускал, а значит, почему бы и не предположить, что татарочка в этой паре – хозяин, равный братцу? А то и главный – кто этих нехристей знает?

  Преломили они и каравай, знаменуя тем, что не злоумышляют супротив хозяина дурного. Отведали и вина: Деянира маленькими глоточками, отставив в сторону хорошо читающийся под тканью локоток, Илдиз же – одним махом, как и сам хозяин. Возгласив ответное славословие дому, хозяину и вину, они неспешно и чинно ступили под сень поместья Будикидовичей. Радушные слова, по всему видно, их не смутили, и когда Казимир в речи сделал паузу, Илдиз разразился не меньшими славословиями в адрес “твердого меча порядка и уважаемой книги мудрости”. Досталось восхвалений и “шлемоблещущему витязю”, и “непреклонной в славе гордости честнейшего из справедливейших”.

  Трапезничали татары, конечно, скоромно. Куда им до литвинов или росичей! Маленькими кусочками отщипывали да в рот отправляли, блаженно щурясь. Но ловко, признаться: к тому же если юноша предпочитал отрывать мясо руками, как и все в доме, то его сестра с воздушной легкостью орудовала двумя ножами, не запятнав пальчики и в капле жира. Когда же поднесли дары, Илдиз громко и отчетливо зацокал языком и к тому же на миг прикрыл глаза, будто ослепленный красотой дара. С низким поклоном приняв прекрасную нагайку, он поблагодарил:
  - Сын твоего отца, счастье и гордость дома Будикидова, умеет зреть позывы чужих сердец. Названный Илдизом исполнен благодарности высокой, выше самых шпилей башенных, и нерушимой, подобно стенам Иерусалимским! В галопе и рыси, в скачках и охоте моя рука не расстанется с даром зорчайшего из юстициариев!

  Блеснув поразительно белыми зубами, рассыпалась в благодарностях и Деянира. Блестя подведенными глазами, миндалевидными и густыми, как патока, она окинула хозяина загадочным взглядом и сказала – будто пропела:
  - Слух пана Казимира услышал правду! Сестра моего брата столь же любит безудержную скачку во весь опор, сколь пение и танцы. И скорее Вечное Небо обрушится на голову смиренной Деяниры, если хоть на миг она забудет о благодарности!

  На дальнейшем застолье пили гости немного: даже вино, и то килишками. Но зато, судя по ясности взора, оба остались трезвы: только Деянира чуть раскраснелась, да иногда хихикала своим мыслям голоском-колокольчиком. Брат же ее, столь похожий повадками и жестами на сестру, предложил во время очередных поздравлений, что ежели пану будет угодно, то названная Деянирой может усладить слух танцами далеких земель, а слух – нежным перезвоном зурны, напоминающим о юном ручейке, омывающим строгие и неприступные камни горной лощины. Сейчас или уже при личной беседе, решать предстояло Казимиру.

***

Где-то посреди застолья шляхтича отвлекли, вручив ему письмо:
  Ясновельможный пан Казимир Будикидович, юстициарий Великого Князя Ягайло!

  Пишет тебе пан Болеслав Вилковский.
  До меня дошли разные вести, кои непременно хочу обсудить с тобой как можно скорее, и от обсуждения коих обоим нам может быть большая польза.

  Дела эти секретные, поэтому, дабы никто, ни немец, ни язычник, ни голытьба конюшенная не заподозрили о наших разговорах, предлагаю назначить встречу не у тебя и не у меня, а в месте, где личность гостей обычно не разглашается, а именно у известной тебе Лидки, где мы сможем спокойно поговорить.

  А поелику оба мы с тобой страждем княжеского титула, оное место послужит нам обоим гарантией безопасности друг от друга, ибо никто из нас двоих, людей степенных, не захочет поднимать шум в таком месте.

  Коли согласен - жду тебя сегодня вечером в каком сам укажешь часу, а в какой именно комнате - то укажет хозяйка.

  В друзья и союзники покуда не набиваюсь по причинам, указанным выше, но мыслю, что оба мы видим будущее города в сходном свете, а потому и причин для раздоров у нас меньше, чем у прочих кандидатов - кто бы из нас не победил, дело сделается. Потому и предлагаю обсудить все вопросы мирно. Ты меня знаешь - с моей стороны тут нет и не может быть никакого подвоха или коварства.

  Жду твоего ответа, не сомневаясь в мудрости твоего решения.

  Да стоит град Гродно во веки веков, и да укрепит Бог союз Великого Князя Ягайло и Королевы Ядвиги!

  Писано сего дня паном Болесловом из рода Вилковских.

Ян:

  Принял Юзефович с довольной улыбкой расписки, вытащил откуда-то папочку, сафьяном обтянутую да крупными перлами украшенную, и спрятал их от глаз человеческих. Наверняка скоро папочка эта займет место свое среди товарок, где будет ждать своего часа. Янек знал, что у толстого торговца должников немало, и полагал, что не все расписки, что есть у того в закромах, именные: частенько купцы писали обязательство свое «на предъявителя», а потом использовали их заместо злотых. Так что, если кто смог бы несколько папочек таких утянуть, мог рассчитывать на нехилый такой приработок. Но стерег торговец свою сокровищницу, обильную суммами и малую весом, поговаривали, пуще зеницы ока.

  Выслушав предложение Янеково, купчина захохотал, затрясся весь, словно студень, рукавом с золотым тиснением слезки выступившие вытер. Отсмеявшись наконец, он разулыбался во всю ширь рта, и ответствовал с почти отеческим теплом:
  - Яничек, мальчик мой! Вот сразу, сразу видно, что растет в семье Будикидовичей настоящий волчонок! Хваткий, цепкий, готовый браться за добычу уже сейчас! Вот честно, не надо быть пророком, чтоб понять, что вскорости из тебя вырастет достойный и дельный пан – уже все задатки на лицо. И главное из них – готовность самому принимать решения! Достойно, достойно! – Юзефович захлопал толстыми ладошами.
  Я бы и рад помочь тебе в первых шагах на поприще таком многотрудном, да не смогу. Дело, которое у меня до пана юстициария есть, требует с глазу на глаз беседы, ведь на бумаге все доводы за и против не изложишь. К тому ж если торговаться начнем. В переписке, что ли? Э, не-ет, так дела не делаются. Но за предложение спасибо. Ты, мальчик мой, доложи отцу, что дельце важное, развитие дальнейшее Гродно определяющее, и невместно его пергаменту доверять. Тьфу-тьфу, а ну как тебя схватят, або выкрадут бумажку-то? Попадет она в дурные руки – много беды наворотить может. Так что давай уж по старинке, рядышком сидячи да беседу неспешно ведя. Ладненько?
  А я тебе, молодой панич, чтоб знал ты, что здесь тебе всегда рады, пришлю добрый да красивый кафтан. Ты – шляхтич видный, а добрый наряд сделает тебя еще пуще неотразимым. Ну так как, по рукам?

***

  Хлопчики, что подобрал Янек для столь деликатной, как говорили в кругах просвещенных, миссии, кобениться да торговаться не стали. Приняли денежку с поклоном да довольным блеском в глазах и пообещали, что усе в лучшем виде сделают. И даже под енто дело мальчишек уличных припрягут, босоту гродненскую – ужо этим крысятам не привыкать усе видеть, да самим оставаться невидимками.
  Теперь за результат можно было быть покойным: коли взяли деньгу да пообещали, так в кровь расшибутся, да сделают. А как робяты хваткие да рьяные, так несомненно найдут, что принести в клювике. Тем паче, что шляхта городская и знать не знает, что за ними глаз чужой ходить будет, и, стало быт, вести себя станет, как всегда: а значит, даст немало пищи для сплетен, что янековым талантом вмиг станет фактами непреложными, аки Credo для монашка или бутылка – для пьяницы.

***

  Суконщику явно было некомфортно, когда молодой Будикидович напомнил ему, что теперь ответственность за всех немцев в Гродно висит на нем. Шутка ли- раньше все прислушивались да посматривали на фон Корфа, а теперь тот мало того, что в самый ответственный час уехал, так еще и от борьбы за княжий титул отказался. Фон Гриффин, видать, и сам этого не ожидал, и вот теперь ведать не ведал, что делать со свалившимся на него грузом ответственности.
  Немец, не будь дурак, конечно же понимал все выгоды от союза с Будикидовичами. Как, впрочем, и минусы: время сейчас такое, что надобно выбирать кого-то одного и заслужить неудовольствие второго. Ну или ждать и тянуть вола за хвост и с высокой вероятностью получить по лицу ото всех сразу. Так что Норберт явно был готов рассмотреть предложение со всем тщанием, но и себя не забыть:
  - Доверие нынче дороже золота. – покивал он. – Посему мы и беседуем, как честные люди. И я вижу в ваших словах правду. Но другие что скажут: каждый сверчок знай свой шесток. Как и про батюшку вашего: облагодетельствовали правом Будикидовича титулом юстициария, дали право доказать, что он достоин княжения – так что лезет он дальше, когда против него другие достойные паны? Так и про меня, коли я отправлюсь с вами: титулованный шляхтич, а занимается ремеслом купецким – куда ему вровень с золотой шляхтой подле Великого князя да крулевны Польской стоять? Пущай сначала породнится с кем, возвысит род свой, а тогда можно и в его сторону смотреть.
  Ведь на каждый роток не накинешь платок, а значит, пану юстициарию надо доказать неверящим, что за него не только сам Великий князь стоит, но и народ гродненский. И не только стоит, но и активно говорит о том, что желают лишь его во княжение. Но если с этим Немецкая слобода помочь может, то с моей проблемой – увы…

Гжегож:

  Татарин, кажется, не удивился выбору Гжеся. Хотя по его раскосому лицу кто поймет, что там на уме? Поднялся только плавно, преломил в поясе тонкий кипарисовый стан, да поклонился паничу словно самому достойному из магнатов:
  - Для сына моего отца будет честью ступить под сень дома хранителя законов этой земли, осиянного милостью княжьей пана Казимира из колена Будикидова. Передай, славный воин, копье мужественных и броня благоразумных, что нареченный Илдизом и рожденная Динарой придут к славному Казимиру открыто и явно, как подобает гостям, а не ночным коршунам. Когда минет два дня от сего часа, мы станем перед вратами в дом служителя мудрости и будем ждать, когда распахнется створ врат также, как наши души.

  …Как Илдиз сказал, так и случилось. Под охраной десятка мадьярских наемников из тех, кому сам черт не брат, прибыл яркий изукрашенный паланкин, занавешенный пологом с чуждыми, непривычными взгляду литвинов узорами. Четверо слуг, замотанных в широкие одежды так, что только кончик носа и был виден, опустили его перед вратами в поместье Будикидовичей и отошли, позволяя хозяевам спуститься.
  Первой райской птичкой выпорхнула Динара, облаченная в открывающую плечи алую рубаху с глубоким вырезом и легкие шаровары, полускрытые газовым серебристым платьем. Любоваться ее красой, впрочем, долго не пришлось: татарка накинула на голову и плечи широкий шелковый плащ сродни тем, что привозят из далекой Персии, пряча себя от мужских взоров.
  Следом спустился Илдиз, облаченный в тонкую белую рубаху, заправленную в изумрудные широкие штаны. Темные сапожки с серебряным узором по голенищу мелодично звенели при каждом шаге, и в такт им отвечали подвески, что были на одеждах его, напоминавших длинную сюркотту без рукавов, что стягивалась, видимо, золочеными нитями, ныне свободно висящими поверх рубахи. Белый тюрбан с легкой вуалью скрывал волосы юноши, а желтый кушак, самое яркое пятно в одеждах, гармонировал с ало-желтой гаммой одежд его сестры.
  С собою они, как и подобает знатным гостям, первый раз ступающим под крышу дома, несли дары: серебряную чашу с витыми ручками, украшенную сердоликовыми пластинами, и перстень печатку, чье кольцо составляли собой две птицы с головами женщин. Кроме того, татарка несла с собой еще какой-то музыкальный инструмент, похожий на лютню с длинным грифом: кажется, они и сами собирались развлечь хозяев.

  И так закончилась битва у Матсумуры, в которой погибло много славных воинов с обеих сторон.
  Со смертью госпожи Кэору род Ран пресекся окончательно, и теперь у Мияда не было полководца для решительного наступления. Но оставались еще силы для затяжной борьбы в лесах и болотах, где большой армии действовать трудно, и потому армия Багрового Трона вернулась в столицу с победой, чтобы при необходимости защитить её от других врагов. История дома Мияда на этом не закончилась, хотя для него наступили тяжелые времена.
  Тадаши Намино был овеян славой, и теперь все сомнения в его компетентности отпали. Чикай подготовил весьма хвалебный отчет о его действиях, и милости посыпались на господина Тадаши, как стрелы во время битвы сыпались на его врагом. Его победу превозносили даже больше, чем деяния Фукаивы, и многие возжелали дружбы с ним.
  Но иногда по ночам ему снился безымянный самурай в окровавленных доспехах, с ухмыляющейся маской и рыжей щеткой усов из конского волоса. И в эти ночи он просыпался, тяжело дыша, прислушиваясь к тому как трещат сверчки и бьется мотылек о бумагу сёдзи. А если капли дождя стучали по крыше, он непременно вспоминал битву под Матсумурой, раскисшую землю и маленькую женскую фигурку, упрямо летящую по полю на боевом коне.

Ян:

  Если и были люди, над коими не властно суровое время, то пан Юзефович точно был одним из них. Круглый, поперек себя шире, с ряшкой, напоминающей шар - только с брылями, с руками толщиной с молодой дубок и ногами-колоннами, он был ровно таким, каким его Яничек помнил еще в подростковые годы. На расшитой кафтан, подбитый собольим мехом, ушло столько ткани, что хватило бы всех лидкиных девок одеть, а за массивные золотые кольца на пальцах-сосисках можно было месяц безбедно содержать добрую дружину, да еще и на пиво бы осталось.
  Постучав сафьяновым сапожком по густому ворсистому ковру, торгаш огладил гладкий, как у младенца подбородок, и тяжко вздохнул: так, что вся его необъятная масса затряслась, как желе на шатком столе нерадивой хозяйки. Блеснув глазками-пуговками, купчина раскатистым басистым голосом, словно из бочки, ответил – а скорее даже промолвил: уж больно неспешно и чинно лилась речь Юзефа:
  - Янек! Позволь я на правах старого друга твоего отца буду называть тебя так, по-родственному! Так вот, Янек, твой отец хорошее дело замыслил: для него и для горожан, естественно. Но что одному праздник, другому сплошное разорение, ты же понимаешь! Я же не за себя радею: мне ж надо будет тем лавочникам, чей товар так и не будет сбыт, компенсацию платить – ты знаешь, что такое компенсация?
  Но я пана Казимира уважаю крепко, как только может один честный человек уважать другого – так и передай, и передай в точности. Но вот беда, - он горестно пожал плечами, - людишки-то пострадают. Я, Яничек дорогой мой – съешь-ка вот эти орешки в меду – готов вот прямо сейчас взять на себя добрую половину расходов: исключительно из уважения к твоему папеньке, и попросить бедных торговцев, чтобы второй половины они до конца праздника подождали.
  И даже, - торговец с кресла своего вставать не стал, но подался весь вперед, - готов расписку принять: не потому, что не доверяю, а потому, что так меж людьми деловыми заведено. Мы ж не лапотники какие пархатые, чтоб слово – все, что было, мы все сделаем, как в просвещенных державах. И готов я ждать сколько потребуется: да вот только мне помощь от пана Казимира потребовалась. Не как юстициария, нет – упаси Боже законы под себя мять. Как одного из радян наших: ну да о том мы с ним лично потолкуем. Но никакого ущерба городу через это не будет, можешь его заверить – вот, вина еще хлебни, неплохое.


  …Найти парней, кто умеет слушать и запоминать, да еще при этом на веселье не нажрется до поросячьего визга, было делом непростым, но Ян не был бы самим собой, если бы не имел, подобно шулеру в трактире, парочку костей с грузиком – сметливых хлопчиков, проблем с законами и народной Правдой не имеющих, но готовых и за благоверным слабой на передок девки проследить, и даже задержать его на время, чтобы тот, кто платит, мог с жинкой этой полюбоваться, и за партнером торговым приглядеть, чтоб он чего не учудил, и послушать, о чем людишки бают, когда знать не знают, что к ним уши распускают. И не дорого брали: десяток злотых за все про все. А коли будет надо, то хлопчики эти – была не была! – и скажут то, что трэба, и найдут тех, кто сам своими очами видел то, о чем ему расскажут. Но то ужо за отдельную денюжку: правда, столь же невеликую.


  …От взглядов юного панича немки рдели, смущались и нет-нет, да посылали юноше милые улыбки, когда батюшка все свое внимание гостю уделял. Старшенькая, та даже локон из-за уха выпростала и стала подкручивать его на тоненький пальчик – пока слуга, расставлявший блюда, выразительно так не кашлянул. Девица мигом свое дело оставила, сложила ручки чинно и ресничками захлопала – святая простота и наивность как они есть. Младшенькая Магда тихонько на это посмеялась, получив в ответ строгий взгляд на секунду отвлекшегося от беседы отца, и тоже попыталась изобразить из себя пай-девочку – менее удачно, надо признать: у старшей Марты таланта к лицедейству было явно поболе.

  На предложение Янеково фон Гриффин кивнул понимающе и плавно перевел взгляд на дочек:
  - Юные леди, вы слышали желание нашего гостя. Поднимайтесь на верх и займитесь, ежели на то будет желание ваше, вышивкой. Или же, Марта, почитай сестре что-либо из домашней библиотеки. Идите.
  Вновь обернувшись к юному пану, немец извиняющимся тоном произнес:
  - Супруга моя, покойница, из Восточной марки была, сама грамотной была, да и потребовала вот, чтобы и дочки доже чтению и письму были обучены. Понимаю, это не то, что положено знать девушкам из достойной семьи, но не обессудьте – так уж сложилось.

  Дождавшись, когда разрумянившиеся девочки, изящно поклонившись отцу и гостю его, покинули комнату, а за ними скрылся и молчаливый слуга, суконщик за бокалом вина поведал о тяготах отца-одиночки:
  - В проницательности и разуме вам не откажешь: одному воспитывать двух девиц – няньку я в расчет не беру – дело непростое. Право дело, уж лучше я с десяток тяжких сделок заключу да в Раде поцапаюсь с тем же Джургисом – это куда проще, чем воспитать достойных девиц и ри этом удовлетворить их капризы. Невеликие, конечно, но все же. Покойница моя, прежде чем Господь ее прибрал, поведала мне, что да как делать, и с тех пор я следую заветам ее неукоснительно. Да и с другими отцами дочерей советоваться не стесняюсь.
  Старшая вот уж в пору вступила, а отдать ее не за кого. Отдашь за местных, с квартала нашего – так выгоды той нет, что за иногороднего, а в далекие земли – это списаться надо, договориться. Так что покуда она в девках сидит. Ну да недолго, смею надеяться. Ежели доведется мне на свадьбу князя нашего поехать, то там, дай Бог, и столкуемся с кем.
  В Силезию, или, как привыкли здесь говорить, Шлёнско, меня дорога не заводила. Сам-то я из земель Померанских, и так далече на юг не хаживал. Но о силезцах слыхал много достойного –так что брату вашему повезло. Как и с супругой, так и с отцом: не каждый поляк или литвин готовы породниться с немцем.

  Но то все дела домашние мои, вряд ли вам интересные. Девочки мои уж верно поднялись и заняты делами своими, пороку любопытства следовать не станут, а посему мы с вами смело можем переходить к делам.

Гжегож:

  Пшекленты татарин будто знал о тайном задании Гжесевом, и никак не хотел понимать его намеков, а если и понимал, так речь вел совершенно о другом. Как живут в Гродне, с его взгляду – это пожалуйста, байки о жизни в далеких улусах и в землях Хорезмийских – да запросто, про храбрость батыров и кровавую строгость законов Великого Хана – без проблем, но о себе и сестре – ни слова.
  Татарченок – тьфу, сопля, плевком перешибить можно, а в ночи – с девкой спутать, а туда же – никак открыться не хотел. Потому что планы свои, коие он-таки поведал, не были какими-то уж интересными. Жить да поживать, да тратить золотишко свое. А коли прознают, что с кровной местью про их жизнь пришли – бежать дальше, и так покуда не погибнут все охотники, или пока что друзья в Большом Сарае не уговорят Хана простить беглецов.

  И все-таки что-то Илдиз дал понять: в опасности он себя не чуял, и обмолвился даже, что десяток убивцев, приди они по его душу, он ни капли не опасается. Означать это могло только одно: у узкоглазых гостей Гродно есть надежная и верная защита, что пребывает где-то недалече. Что могло показаться странным: никакой свиты или охраны у брата с сестрой никто отродясь не видел. Этого было немного, но, ежели поразмыслить хорошо, и немало: зато, может, у других Будикидовичей получится лучше?
  Оставалось отметить только, что Илдиз намекнул, что ежели потребуется, то гость может, буде таковое желание возникнет, и сам прибыть в обитель опальных татар: а они уж позаботятся, чтобы этот визит, после того, как визитер перешагнет порог дома, остался неизвестен ни одной живой душе.

  Гулянья, по поводу и без него, народом всегда любимы, кто бы сомневался. Тем паче сейчас, в трудную годину: а напряженье, хоть и заметно не было, тем не менее всеми ощущалось. Оно, разлитое в воздухе, давило на гортань и лишало воздуха, заставляло посередь разговора оборачиваться за спину и снижать тон. К тому же у мельника с запруд, баяли, родился двуглавый телок, который тут же встал на копытца, изрыгнул из обеих пастей хулу и исторг дым из-под хвоста, после чего убежал на запад, словно рысак. Что сказал телок, в этом мнения людские расходились, но все были уверены в одном – быть беде. Так что праздник пришелся как нельзя более кстати.

  Хоть по долгу службы своей пан Казимир не сталкивался с лицедеями да балаганщиками, но зато Яничек нескольких персон таких знал заочно – да еще Лидка помогла, причем безвозмездно: даром что курва. А уж договориться с ними и порекомендовать нужный репертуар было делом простым: несколько золотых кружочков мигом окрыляют талант полунищего артиста и придают ногам легкость, а языку – живость. Скоморохи, танцовщицы и прочая веселая братия, которая в другое время была вечной головной болью судейским и стражникам, побожилась кто во что горазд, что гродненцы животики надорвут со смеху, а покуда слезы радости вытирать будут, запомнят, кому этим счастьем обязаны.
  С пекарями и мясниками, зеленщиками и лотошниками проблем также не возникло – плати только, да все получишь. А пока в Гродне проблем с пищей не было, цены они не заламывали, готовые сразу одной большой сделкой сбыть весь тот товар, что собирались торговать три-четыре седмицы. Нашлись и те, кто готов за скромную плату стоять все празднество за прилавком и раздавать горожанам еду да выпивку, чтобы те, закусив колдуном и отхлебнув пивка, помянули добрым словом и Будикида-мудреца, и потомка его достойного. А еще бы не нашлись людишки, когда стало известно, что торжества возьмутся охранять не только стражники громогласного и необъятного Боровца, но и дружина самого пана Казимира.

  Единственным вопросом, который оставалось в итоге решить, это как справлять торжества. Ежели размазать их по всему городу, то веселиться будут все, но слабехонько. А если на площади – то народа будет поменее, зато впечатлений – поболее. Тут-то и была загвоздка: большинство торговцев на площади платило монетку никому иному, как лысому, как коленка, пану Юзефовичу, а тот ни в какую не хотел сворачивать свое дело на несколько дней ради сомнительных торжеств задарма, и просил, песий хвост, ажно сотню злотых за возможность сделать сердце города сердцем празднества.

  …А пока глава семьи решал насущные вопросы, Янека ждал пан Гриффин, чьи позиции после отказа фон Корфа участвовать в погоне за княжьей короной изрядно возросли. Суконщик, никогда не высовывавшийся, теперь стал фактически единственным лидером городских немцев, и все те, кто раньше прислушивались к магнату Корфу, теперь срочно искали расположения своего радянского представителя.
  Красивый белёный двухэтажный домик с широкими окнами, маленький садик, каждый уголок которого поет о заботе рук садовника, гравийная дорожка, где нет ни объедков, ни грязи. Опрятный и подтянутый хозяин, одетый в темные одежды, подобранные, однако, со вкусом, и не превращающие его в траурного ворона. Две голубоглазые улыбчивые блондинки, похожие одна на другую, наряженные в белые рубахи да голубенькие платья с тонким узором серебром. Даже слуга – рожа простая, деревенская, и тот выглядит опрятнее многих панов, да и смотрит не как челядин – с уважением, но без раболепствования.
  Кто-то, видать, стоило юному пану Будикидовичу въехать в немецкую слободу, доложил Гриффину о предстоящем визите, и теперь суконщик с семьей встречали благородного юношу на пороге, сразу же пригласив его за стол, накрытый в светлой чистой горенке. Дождавшись, пока гость отдаст дань вежливости и вкусит поданные блюда, глава семьи осторожно поинтересовался:
  - Для меня всегда было счастьем принимать достойных гостей, а когда их кровь одна с паном юстициарием – тем паче. Но не будет ли невоспитанностью с моей стороны предположить, что пан Ян прибыл под мой кров не только чтобы отдать дань вежливости, но имея и иные, куда более важные намерения?

  …В это же время Гжегож сидел на высоких подушках в доме вдовы Кшиштововны, что снимали татары, и неспешно беседовал с высоким и скуластым юношей с гладким, как у младенца, лицом. Его сестра в это время, даром что паненка, сама обмывала в медном, изукрашенном неизвестными зверьми тазу ноги гостя: вот уж правда, что не народ, то норов. Попивая вино из татарских запасов (слабенькое – по сравнению с тем, что привык пить юноша), молодой Будикидович имел возможность любоваться на длинную, в руку толщиной, смоляную косу, струящуюся по прямой, изящной спине, прикрытой цветастой рубахой так, что оставались обнаженными точеные плечики.
  Миниатюрная, как и брат, Динара не прикрывала ни волосы, ни руки, что сейчас столь старательно мыли ноги мужчины. Каждое движение их сопровождалось мелодичным перезвоном браслетов и монист, а сама девушка иногда, словно норовистая кобылица, запрокидывала голову, избавляясь от лезущих в лицо прядок.
  Илдиз, сам женственный и похожий на сестру, сидел напротив, скрестив под себя ноги. Он рассуждал о ценах и планах, о ситуации в городе за его пределами, являя неплохую осведомленность о делах соседских. Предложение Гжегожа он принял безоговорочно, словно бы его и ждал: не стал ломаться и юлить, набивая себе цену, а только лишь кивнул спокойно – словно бы и ждал его. Единственное, что могло в его ответе удивить, так это требование, что на встречу он придет с сестрой: ох уж эти татары, все у них не как у людей! Вот скажите, где это видано, чтобы паненка присутствовала, когда два достойных шляхтича решают дела мужские!?

НЕДЕЛЯ ВТОРАЯ

  Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Разливающееся по листве злато еще не успело превратить все оттенки зеленого в прекрасную желто-ало-багряную палитру, и свидетель случайный, не ведающий, что зрелище, открывающееся перед глазами, происходит спустя седмицу после первого сказа, сочтет все это событиями одного дня, если не часа. Тем паче и горожане живут жизнью прежней, спокойной и размеренной. Ни суеты не видно, ни посевов пылающих в округе за городскими стенами, ни ополчения цехового, в поте лица тренирующегося.
  Все так же стоит солтысов дом, как и раньше, шумит и пахнет ярмарка, равно как и неделю назад кожевенники изображают из себя независимую общину. Взлети словно птица на крылах, и узришь за городом обширные пашни и раскинувшиеся бескрайние леса, серебрящуюся реку и нитку дороги. Видны маленькие фигурки холопов в полях и длинные караваны повозок с товарами – купцы по-прежнему боятся бандитов Шляпы, рыбачат в Немане маленькие лодчонки и идут неспешно тяжелогруженные когги. Все как прежде? И да, и нет.

  Хоть и спокойно в городе, да многое поменялось. На день второй после оглашения его одним из претендентов в князья гродненские отдал Богу душу вельмовашный шляхтич Антанас Волкович, гильдии ремесленников глава благородный. Многие и в Раде, и на улицах скорбели о кончине его, и чуть ли не превыше всех – пан солтыс Тышкевич, понимавший ясно, что замены достойной старому вояке не сыскать, и теперь цеховые старшины все надолго погрязнут в склоках о том, кто наследует должность покойного. В печали были и дети его: горячий кровью Линас и первейшая из гродненских невест Эгле.
  По праву рода место в Раде городской не отходило юному Линасу, но зато он мог продолжать претендовать на регалии княжьи. Замерли власть имущие в ожидании решения молодого пана, и многие выдохнули успокоено, когда сказал он, что траур по отцу не снимет, и не омрачит память его погоней за великокняжьей милостью. Эгле златокудрая брата во всем поддержала, и, как и он, на год облачилась в черное, матримониальные планы многих достойных панов нарушив.

  Но не только род Волковичей выбыл из числа претендентов. Магнат Эугениуш Корфат, известный больше по немецкому имение его Ойген фон Корф, чьи земли обширные простирались на полуночный восход от града Гродненского, поначалу развил активнейшую деятельность, и не составляло труда большого узнать, что магнат и дядюшка его, рыцерж Конрад, на купца походивший больше, чем на пана, именем Христовым клянутся верность хранить великому князю Ягелло, и обычаи все городские блюсти аки девица невинная – честь свою.
  Но вдруг в день четвертый – гляди ты! – приспущены оказались флаги на замке Корфов, а прислуга их, ежели кто спрашивал, отвечала, что герр Ойген уехали в неметчину, где родич его какой-то дальний помирал, не успев наследство разделить. А еще поговаривали, что уехал он людно и оружно, и видели его не на закатном шляхе, что ведет к княжествам германским, а вовсе на восходнем, по которому проще всего добраться до земель Орденских. Дядьку его среди уезжающих не видали, но все одно – он как в воду канул: не видали его ни на улицах, ни в трактирах, ни в лавках, нигде.

  О Корфах до Волковичах все знали – но и четыре других претендента не остались без внимания. О Юхновичах – стоит только походить по улицам – слышно было только хорошее. Они де и в бедах людских помогают, и споры разрешают по справедливости, до судилища не доводя, да еще – про то больше купцы терли – сделку неплохую провернули, продав одного из лучших жеребцов табуна своего не абы кому, а самому пану Федору Любартовичу, великому князю Волынскому. А коли их скакунами и Ягайла, и Федор владеют – чем не достойные шляхтичи, могущие править в мире и согласии и за ради процветания Гродненского? Одного можно было опасаться: любовь народная переменчива, как ветра на Балтике.

  Но и Вилковские не отставали: Бог весть каким макаром, а Болеслав сумел подобрать нужные, идущие, видать, от самого сердца слова, растопившие тяжкий лед недовольства пана маршалека Боровца. Константы, прежде не скупившийся в злых словах о любом из претендентов, теперь в открытую называл старшего Вилковского «башковитым, что десять ксендзов», «стойким как старый медведь» и «опасным, как голодный волк». Именуя себя могучим кабаном, он грозился, что в паре с Медведем-то они хвосты поотрывают любому, кто к Гродне свои загребущие лапы потянет. Кажется, этот член совета со своей позицией определился. Но вот надолго ли?

  Казимир Будикидович, напротив, в дружбе ни с кем замечен не был: как и подобает беспристрастному судье, он хранил нейтралитет, избегая такой ситуации, чтобы его начали равнять с той или иной кликой. И такая осторожность, признаться, многим была по нраву: тот, кто может поддерживать равновесие в гродненском водовороте, тот, чай, и с окружающими владыками сможет быть столь же ловким. Все было бы хорошо, но Гродно было бы не Гродном, если бы в бочке меда не нашелся здоровенный такой кус дегтя. Горожане начали поговаривать, что удачей своей и сыновьей и покровительством княжьим обязан пан Казимир вовсе не уму своему, а самому что ни на есть черному ведовству. Шли речи, что кто-то из купцов приезжих, узнав, что юстициарием здесь служит Будикидович, сплюнул трижды и поведал, что еще дед его знавал, что род этот проклят, и что основатель его, Будикид, был сыном Кервайтиса, жреца Вяльнаса, коему при рождении сына было сто лет и три года. И жрец этот, известный дурным глазом и коварством своим, помирая в час рождения сына, нарек его Будасом, мудрым, то бишь, передав ему все свои знания и силу. С тех самых пор Будикидовичи верно служат Вяльнасу, принося ему в жертву невинный люд, а сам пан Казимир стал одним из стражей речки-Валянки (Смородины, как ее русичи именуют): недаром же он законник – тот, кто, не будучи князем, имеет право карать и миловать.

  Но не все вести касались деяний шановной шляхты. Солтыс Тышкевич, решив воспользоваться тем, что благородные паны даже за призрачную возможность завоевать популярность будут готовы на все, объявил, что через пару недель гродненская шляхта людно и оружно выступит покарать негодяя Шляпу и его банду, а пока что стража и панские дружины будут тренироваться вместе, чтобы бить разбойников не отдельными пальцами, а ажно целой латной перчаткой.
  Всколыхнула город, правда, не надолго, еще одна весть. Кто-то пустил слух, что Ягелло потребовал от города заплатить продовольственную дань: где-то на севере земель Литовских недород случился. Крестьяне и торговцы опасались, что их сейчас обяжут продавать все за жалкие гроши, лишь бы побыстрее набить обоз, но нет – люди Тышкевича ограничились лишь малой долей того, что все ожидали. Убедившись, что телеги стоят на заднем дворе особняка пана Ольгерда под охраной стражников, и никто не собирается их забивать до отказа, горожане успокоено выдохнули, и жизнь вошла в прежнее размеренное русло.

  Осторожные и вместе с тем искренние, идущие от сердца слова Казимира произвели на Джургиса то впечатление, на которое и рассчитывал юстициарий. От природы человек упрямый и идеалистичный, кожевенник ценил в людях такие же качества. Пан Будикидович и раньше своими предложениями в Сеймике не вызывал гнева скорого на злословие литвина, а после сегодняшних слов и вовсе заставил проникнуться уважением.
  Отодвинув резким движением кружку так, что пиво плеснуло на стол, Джургис подался вперед, навалившись грудью на стол и широко расставив локти сцепленных в замок рук. Буравя гостя тяжелым взглядом, он молчал какое-то время, будто пытаясь найти ответы на невысказанные вопросы в благородных морщинах шляхтича, а потом неспешно, с расстоновкой ответил:
  - Вот так, значица, пан законник. Жа-аль… Ты человек такой, какой нужен будущей Гродне. Но осуждать тебя мне невместно: не за ради власти и злотых, не за ради нового прибытка землицы ты кнезу верность хранишь, а по слову своему. А слово – оно дорогого стоит. Я хоть и не шляхтерских кровей, но разумею это не хуже твоего брата-пана. Посему не буду боле предлагать тебе перейти к нам и предать крепость своей руки. Напомню только, коли ты так с латинянским охвостьем обошелся, что жрецы могут объяснить получше меня, простого человека, что слово, данное властителю, отринувшему верю своей батьковщины, держать невместно, а нарушить его – не стать предателем самому.

  Непривычно долгий и по-своему оторванный от реалий монолог явно утомил старательно подбирающего слова Джургиса. Литвин глухо, с присвистом выдохнул и хватанул лапищей мешавшую раньше кружку, влив в себя одним махом все остатки. Крякнув удовлетворенно, он вытер тыльной стороной ладони колючие усы и продолжил говорить, отбивая окончание каждого предложения несильным ударом по столу:
  - Оно-то ясно, коль скоро помрет он – то и не бывать клятве. Но ты покумекай, законник, и в книгах своих поищи, не умрет ли от для литовщины, коли веру своей невесты, Ядвиги-курвы примет, и отдаст княжество ксендзам на смущение умов. Я, коли надумаю что по речам твоим, приду. Но и ты обещайся мне, пан, дойти до меня, коли придет тебе в голову какая мысль дельная по моим речам.
  Ты Перкунаса попроси, коли отвечает он тебе. А я, кровь земли, попрошу Зиеласа-старца, чтоб порося черного принес в жертву Жемине принес. Пущай земля, по которой ты ступаешь ногами, даст ответ. Я ить не жрец, но предложил бы тебе ночь в поле провести у реки, да послушать ответ в шелесте листы, плеске волн и пении птиц. И ужо что скажут они – против того не попрешь.

  А за самогонку, - Айвартс приложил руку к сердцу, поклонившись дарителю, - благодарствую. Разопьем обязательно, тебя и семейство твое добрым словом поминая. А я, чтоб скаредным не показаться, поищу доспех добрый для тебя, и с кем-нибудь из подмастерий направлю. Так что не менжуйся, пан Казимир, и прими его с открытым сердцем, как я твой дар принимаю.
  Ну, - поднялся мужчина с лавки, заканчивая разговор, - не в последний раз видимся. Бывай, пан Будикидович! – и протянул гостю широкую мозолистую руку.

4 ход
22-28 марта 9213 года газета Эванстон-ревью Новости

Эта неделя стала очень богата на криминальные происшествия и сводку событий открывает поджог, который произошел во вторник вечером в Районе Даунтаун, Сектор М10 Торговый. Около 19.00 четверо неизвестных, которые приехали на автомобиле Шевроле АД разогнали сотрудников торгового предприятия «Олива ди Наполи», ограбили его, угнали стоявший там автомобиль, после чего сожгли дотла, к сожалению пожарные приехали, когда было уже слишком поздно. Пикантности происшествию добавляют несколько деталей: во первых неизвестные поджигатели по описанию сильно похожи на лиц, которых разыскивают за ограбление кассы Клейтон Марк и Компани. А во вторых заведение «Олива ди Наполи» имело репутацию обители подпольной торговли. К сожалению, к моменту приезда полиции, все следы незаконной деятельности сгорели дотла.

На этой неделе жители района Риджтаун, сектор Е8 жилой стали свидетелями чудесного преображения зловещего особняка Доминика Де Курси. После изгнания сомнительных элементов в этом роскошном здании, похоже, появились новые хозяева, идет ремонт, наводится порядок, а территория охраняется крепкими парнями ирландской наружности. В ближайшие дни этот прекрасный особняк может снова открыть свои двери для почтенных горожан Эванстона, ходят слухи, что к реставрации особняка имеет отношение недавний благодетель сектора бизнесмен с ирландскими корнями Роджер ОДини.

Самое страшное и кровавое событие произошло в этот вторник в районе Чикаго Авеню, сектор М12 торговый. Около часу дня пятеро неизвестных на автомобиле Форд АР седан 9126 (САСШ) черного цвета с чикагскими номерами повстречались с тремя местными жителями еврейского происхождения на автомобиле Форд Т 9109 (САСШ). Чикагцы открыли огонь первыми и застрелили двоих жителей Эванстона. Погибшие Натан Аронсон и ветеран войны Гарри Кейвол числились конторскими служащими. Героем дня стал мистер Рудольф «Руди» Гольдсмит, которому после гибели друзей пришлось вступить в неравный бой с целой бандой. Наши корреспонденты сфотографировали его пассажирское сиденье, оно все истерзано пулями (фото развороченного Форт Т), но Счастливчик Руди не получил не единой царапины, а кроме того сумел застрелить одного из нападавших. Патрульная машина подоспела почти сразу и спугнула чикагских гангстеров, однако те, пользуясь преимуществом в технике, сумели оторваться и на большой скорости ушли в сторону Чикаго. К сожалению, автомобильное оснащение нашей полиции до сих пор оставляет желать лучшего.

Стрельба в нашем городе продолжилась уже на следующий день, на этот раз в районе Кроуфорд, сектор G10 торговый. Около 11.00 к 2-этажному кирпичному жилому зданию, которое по слухам является штаб-квартирой бизнесмена Роджера ОДини (дано фото обстрелянной штаб-квартиры ОДини крупным планом) подъехал малиновый автомобиль Крайслер-6 1924 (САСШ) с Чикагскими номерами и пятью людьми внутри. Прибывшие открыли по зданию ураганный огонь, в том числе из автоматического оружия, перебили стекла, изрешетили двери и покрошили облицовку стен, после чего немедленно скрылись на большой скорости. Патрульная машина появилась спустя несколько минут и не смогла догнать нападавших гангстеров, на их мощном и безопасном автомобиле марки Крайслер.

К сожалению даже культурная жизнь нашего города была омрачена на этой неделе криминальным подтекстом. На выставке аквитанских художников-импрессионистов, которая проходила в Музее Северо-Западного университета (сектор К5 офисный) зафиксирована целая серия виртуозных карманных краж. У многих достойнейших жителей нашего города пропали кошельки и даже драгоценности, воры действовали очень профессионально и почти не оставили следов, хорошо еще, что они не покусились на ценнейшие картины, представленные в экспозиции. Вероятно, учредители выставки подумали точно так же и потому досрочно свернули выставку, уже в понедельник картины под усиленной охраной будут возвращены в Чикаго. Очень жаль, но Эванстон не заслуживает звания города высокой культуры.

В пятницу нашей полиции наконец то удалось нанести ответный удар в неравной борьбе с криминалом. На выезде из Эванстона был остановлен Форд Б8-40 пикап 9133 (САСШ) коричневого цвета доверху набитый краденными вещами из магазина «Стиль де Пари», весь похищенный ассортимент на 8000 долл как на подбор, почти ничего не пропало и не пострадало. Видимо бандиты не смогли реализовать краденное в Эванстоне и решили попытать счастья в Чикаго. Вместе с автомобилем арестованы Чарли МакНаб и Гарри Траувелл, они попытались оказать сопротивление, но сотрудники полиции сумели им помешать. По словам арестованных оставшиеся участники ограбления давно покинули Эванстон.

В выходные жители Эванстона отдыхали, чего нельзя сказать о преступниках. Так ранним утром в субботу в районе Демпстер, сектор М5 производственный совершена крупная кража в Автомастерской 5 Ур «Клаксон». Неизвестные злоумышленники взломали замки и вынесли дорогостоящее оборудование и запчасти на общую сумму в 9000 долл, судя по объемам похищенного и следам оставшимся на месте преступления краденое добро было вывезено на грузовике. Мастерская была не застрахована и теперь хозяевам грозит банкротство. Дело расследует Офис Шерифа, но зацепок практически нет никаких.

Вечером в субботу было совершено еще одно громкое преступление, которое без сомнения заняло первые полосы, если бы не стрельба в районе Чикаго Авеню. Итак, повторимся, в субботу вечером около 19.20 в районе Саус Бульвар в секторе Электромеханического завода Нейхофф и Ко, где до сих пор продолжается забастовка было совершено похищение главного бухгалтера завода Джереми Кадвелла. Трое неизвестных напали на мистера Кадвелла, когда он садился в свой автомобиль Шевроле АД Юниверсал 9130 зеленого цвета, его телохранителя, судя по всему, застрелили, мистер Кадвел выбежал из автомобиля, но крупный мужчина в светлом деловом плаще догнал его, схватил, засунул в его же собственный автомобиль, после чего нападавшие скрылись. Полиция не успела среагировать, а один из охранников, выбежавший на звуки стрельбы сумел только выстрелить в воздух, чтобы поднять тревогу. Мистер Гарри Нейхофф вне себя от ярости, он называет случившееся провокацией коммунистов и требует подключить к расследованию ФБР, детективы из агентства «Миллер и Ко», где работал, предположительно погибший телохранитель Кадвелла пообещали провести собственное расследование.

На фоне ужасающих событий прошедшей недели совсем уж рутиной кажутся происшествия в районе Кроун Парк. Там в секторе D4 торговый в очередной раз пропали активисты за права чернокожих граждан САСШ, а потом снова нашлись при содействии авторитетного боксера мистера Малохая Кинга. Кому какое дело до чернокожих активистов, когда на наших с вами глазах рушится тихая и спокойная жизнь граждан Эванстона. К слову сказать, мистер Малохай Кинг пообещал в ближайшее время навести порядок во всем районе Кроун Парк, посмотрим, что у него получится, хотя стоит отметить, что в этом черном районе, который до сих пор считался самым неблагополучным, до сих пор не было слышно выстрелов на улицах.

И в заключение платное объявление размещенное мистером Залманом Шмулевичем
Я обращаюсь ко всем уважаемым людям Эванстона, по моему мнению, в нашей жизни не хватает диалога и живого обмена мнениями, я за то, чтобы его наладить, кроме того я за то, чтобы продавать и покупать нужную всем информацию. Мои двери открыты для вас дорогие друзья. По всем вопросам обращайтесь по телефону 72-01, нужно спросить Маленького Мо.

  Пока разговор шел ниточка по ниточке, определенной Айвартсом, кожевенник вел себя уверенно и упрямо. Предложение Казимира было один в один с тем, что он ожидал услышать, и медлить с ответом мужчина не стал. Фыркнув громко, словно конь в стойле, и разбрызгав по столешнице янтарные капельки, он невнятно ответил, дожевывая свисающую изо рта хрустящую жаренную куриную кожицу:
  - А раз нет, то что мне ерзать? Чай не девка блудливая! – с присвистом втянул он остатки шкуры, - А показывать хлопцам, что мое все равно – это твоя удача – да ну его в задницу! Это не, как там его, - мужчина поморщился и звучно щелкнул пальцами, вспоминая позабытое слово, - балясина… блядина… баланда… не балансно, вот!

  На какое-то время Айвартс умолк, сосредоточенно и быстро поглощая курицу – только хруст костей стоял, прерываемый лишь для того, чтобы залить в кажущуюся бездонной бочкой утробу. Прочие кожевенники, составлявшие, видимо, некое подобие дружины своего атамана и сидевшие поначалу напряженно, ловя каждое слово беседующих, поняли, что в ближайшее время дебатов не будет, и вернулись к своим разговорам. Слышно было, как обсуждают они поставки будущие, да подмастерьев-разгильдяев, да то, как лучше смешивать разные первоосновы, чтобы получить тот или иной цвет более насыщенным. Словом, потенциальные бунтовщики вели совершенно обыденные беседы, в которых не проскальзывало ни слова о будущей «свободной Гродне» - можно было предположить, что душой этой фантазии был и оставался только лишь сам Джургис, остальные же шли за его авторитетом.
  Так все и продолжалось до тех пор, пока Джургис не углядел мокрую, с остатками мясных волокон кость перед самым носом. Иной пан, узрев такое, мигом бы изошел на гнев и стал бы хвататься за меч. Айвартс же, душа смердячья, ничего оскорбительного в таком жесте не увидел, лишь кивнув собеседнику в знак того, что внимательно слушает. И пока юстициарий вел челн своих доводов сквозь бурное море слов, сосредоточенно работал мощными челюстями. Правда, с каждым новым доводом, похожим на добрый удар дубины, все медленнее и медленнее.
  - Щас. – ответил он наконец, прерывая молчание. Хлопнул кружку одним глотком, «еще» рявкнул, не размениваясь на сей раз на вежливости, и подался вперед, вперив в пана холодный рыбий взгляд, больше присталый умруну, чем живому человеку.
  - Складно баешь, законник – ну да то тебе по труду поручено. Вот токмо одного не понимаешь: не за свою шкуру и рыгалии властные я ору, как кликуша, и даже не за ради цеховых своих. Я, законник, за всю Гродну радею – чтоб все и каждый жили, опираясь на дружеское плечо и вместе делая единое дело. Вон, Ганзейские города и зависимые от них веси сами по себе слабы, что те прутья из притчи – а вместе сила: ни один круль, ни один князь на Ганзу не полезет, если жить хочет. Вот скажи мне, пан Казимир, чем Гродна хуже того же Гданьску? Да ничем – и у тех, кто думает иначе, гузка вместо бошки!
  Говорил я и с купцом Барашеком, что с Галиции своей пол-мира объездил, и с кормчим Штейнброком, что солью Балтики пропитан насквозь: все одно говорят, что в свободе и сотрудничестве самая мощь. Вот ты говоришь, что скинем мы ярмо – и тут же новое наденут: на Ягайла, так жинка его, не они – так псы орденские, или кто из русичей. А я г'рю, что мы добротно стоим, и воля наша им выгоднее, чем война с соседями за наши земли: к тому же Ганза нам поможет. И даже Рим с его папой, коромыслом его под сраку, ничто не сможет и не сдюжит – а в торговле все одно: даже если ты магометанин – не беда, лишь бы товар добрый был.
  А что до плача человечьего, - поел он мощными плечами, - так и сейчас рыдает. Кто не в цеху, тому помощи ждать не от кого. А у тех же итальянцев, гляди-ка, город разделен на комунны, и кажная из них горой со своих коммунаров стоит, ровно как цех за мастеров. Будет такое в Гродне – будет каждый горожанин готов защищать свою землю и вольности, и хера с два кто нас сдюжит.

  А ты, законник, - голос Джургиса загремел величаво, - муж добрый, в решениях паскудных не замечен был. И хучь добра ты жаждешь, по-свойски, по-пански, я скажу тебе так. Не княжением под Ягайлой-предателем ты Гродне служи, а иди к нам. У меня умишка стать солтысом не хватит, то я и сам понимаю. А у тебя все возможности есть оставить имя свое как символ покровителя Гродны. Вот эту дорогу я предлагаю тебе – не крови и слез, но узкую тропку меж волком и медведем. И мы пройдем по ней, потому что за нами – правда, а за ними – желание не только себе землицы подгресть, но и соседу не дать. На том и сыграем. Ты с нами, пан Казимир?

  Если Джургис у удивился тому, с какой прямотой обратился к нему юстициарий, то виду не подал. Кивнул только, да и то скорее не собеседнику, а своим мыслям, да глоток мощный сделал, голову запрокинув – только и видно было, как под бородой кадык ходит. Утоливши жажду, он, не чинясь, рукавом вытер от белой пены губы и усы, крякнул смачно и, повернувшись в полоборота, обратился к корчмарю, словно и не было здесь влиятельного гостя:
  - Вот спасибо тебе, пан Хенрикас, удружил так удружил! Доброе пиво добыл, а с ним и голова чистой, как майский день, становится, и на сердце легко. Да и пана Казэмираса, смотрю, порадовал. Подай-ка, брат, мне тоже цыпу такую же, да чеснока поболе, а пану водицы чистой дай – не зашло ему, видать, пивко-то твое.

  Снова разворот – на сей раз к сотрапезнику. Навалился Айвартс на стол, подался вперед весь, становясь будто больше в свете из окна за спиной. Поглядел недолгое время бесстрастно на то, как дожевывает куриную ножку Будикидович, и ответил таки. Без оскорблений, на которые был так падок, ежели его удавалось затащить в Раду, без гнева и криков, а взвешенно и неспешно, словно бы подбирая слова и не спеша решать все одним могучим ударом:
  - Хочешь – становись, мне-то что? На хотелки пану позволение мое, да и чье либо, не нужно. – Айвартс выразительно пожал плечами, будто дивясь непонятливости собеседника. – Что до поддержки моей, то боюсь тут разочаровать пана законника: я, да и братья мои, видим Гродну городом свободным, ничем не обязанном ни князю, ни, гром ей в гузку, крулевне поляцкой. Что мне до того, кто княжью корону на себя напялит – что с этого переменится?

  К концу фразу в голосе кожевенника прорезалась легкая хрипотца, так что Джургис, явно не договорив всего, что планировал, рывком поднял кружку и откинулся на лавку, вливая в горло ячменный хмель. Смочив глотку и громогласно прокашлявшись, он вернулся к прежней позе, без пяти минут довлеющей над собеседником, и завершил мысль:
  - Но пана в городе за дурака никогда не держали. А значит это, если ты попросту подкупить меня решил, то ты хуже глупца и ярморочного юродивого – что вряд ли. Тобишь к чему я веду, - литвин поскреб шею под бородой, - коли пришел сюда ты сам-один, то порешал что-то, над чем мне и тем, кто мне доверяет, стоит задуматься, верно?
  Эй, - отвернувшись, поторопил он трактирщика, - мастер Хенрикас, скоро там?

  Заказ не заставил себя долго ждать, и перед паном Казимиром поставили кружку с прозрачной и чистой водицей, а перед главой кожевенников – еще одну кружку и такое же блюдо с курятинкой, как и у гостя. Только головок чеснока там лежало не одна, как у Будикидовича, а ажно четыре. Зато становился понятным тот запах, что вечно исходил от Айвартса: он, видимо, чесноком себе обоняние забивал, чтобы не так крепко чуять вонь от дубления кож.

  Узнать, где располагаются мастерские кожевенников, не представляло труда даже в таком большом городе, как Гродно: запах свежих кож, нежно перемешивающийся с ароматом используемой при дублении мочи, выдавал их местоположение на целый полет стрелы, а в ветреную погоду и того дальше. На счастье юстициария, добрая самогонка позволяла не только держать голову в ясности, но и не позволяла желудку показать окружающим богатый внутренний мир пана – а то конфуза не оберешься.
  Полумятежный квартал примыкал к Неману у самых городских ворот, так что река в этих местах была малопригодна для чего-либо, помимо сплава. И слава Богу, что кожевенники жили вниз по течению, а то весь город бы остался без воды. Зато подобное местоположение неплохо защищало недовольных: пройти к ним можно было лишь через узкую улочку, ведущую от квартала гончаров, либо через несколько проходов между лавками, выходившими на коронный шлях.

  Вот со стороны шляха-то Будикидович и прибыл, и имел возможность своими глазами удостовериться, что слухи не врут: проходы были заделаны импровизированными воротами, перед которыми высилось некое подобие баррикад, а сами кожевенные лавки теперь смотрели на улицу из-под насупленных узких створов чуть приоткрытых ставен – коль захочешь товар увидеть, так придется внутрь заходить. Крыши домов предусмотрительный литвин тоже, видать, приказал усилить – один из воинов, сопровождавших Казимира, обратил его внимание на то, что вместо черепицы теперь лежали смоченные в какой-то дряни шкуры, на которых в изобилии валялись разные черепки. Если бы незваные гости решили навестить вотчину Джургиса поверху, им бы пришлось нелегко.
  У самых ворот благородного пана встретили караульщики: обычные кожевенники, вырядившиеся в некое подобие бригантин и вооруженные длинными баграми да топорами за поясом. Узнав о цели визита пана, препятствий ему они чинить не стали, и даже выделили провожатого: им оказался неразговорчивый пожилой мужчина с ожоговым пятном во всю левую щеку, назвавшийся Жинтарасом – одним из цеховых старшин и начальником третьих, или «Краснодубских», в честь ближайшей лавки, ворот.

  Как оказалось, жизнь за оградой не сильно-то отличалась от того, что происходило в остальном городе: разве народа на улицах было поменьше, да и не городская стража патрулем ходила, а все те же местные, старательно изображавшие из себя если не дружинников, так хотя бы «товарищей». Даже вездесущие уличные торговцы, к кожевенному цеху никакого отношения не имевшие, присутствовали: этим хоть война, хоть потоп, а выгоды своей не упустят.
  Сам Айтварс, как выяснилось, перебрался из своего дома в корчму «Золотой барабан», вернее, в бывшую корчму, потому что ныне в ней было устроено нечто между ставкой войска и цеховым собранием. Будикидовича провели под тяжелые дубовые своды корчмы, ярко залитой полуденным солнцем сквозь широко распахнутые ставни: разительный контраст по сравнению с мрачно прищурившимися лавками, выходящими наружу.

  Усадив пана за стол у окна и распорядившись подать гостю чегой-нибудь выпить, проводник юстициария скрылся на ведущей на второй этаж лестнице. Казимиру же подали жаренного до золотой корочки цыпленка да здоровую кружку светлого пива (кстати, весьма неплохого!) – осада-не осада, а кожевенники явно не бедствовали.
  А вскоре, не прошло и пары минут, наверху появился и сам Джургис. Невысокий, плешивый, с короткой пегой бородкой на простецком лице селянина, он не выглядел человеком, способным поднять народ на волнения – если не смотреть в водянистые голубые глаза, в которых читались недюжинный природный ум и природная литовская смекалка. Одетый в кольчугу поверх стеганки, с коттой, на которой был изображен неизвестный герб со вполне узнаваемой фигурой черного медведя на зеленом фоне, он вразвалочку спустился к столу, за которым сидел пан Будикидович, цапнув по дороге из чьих-то услужливых рук кружку, выглядящую родной сестрой той, что стояла перед юстициарием.
  Плюхнувшись напротив Казимира, лидер почти мятежников сразу взял быка за рога, пробасив:
  - Здрав будь, пан законник. Не ждал тебя увидеть здесь: уж скорее рассчитывал, что черные велеи Волковича принесут. Так с чем пожаловал?

  Воет ветер с моря, бросает холодные капли в лицо. Вытертая сотнями ног древесина моста под ногами – словно палуба, мокрая, скользкая, привычная. Осыпающейся листвой порхают мечи, рассекая острова на «до» и «после». Все это – осень Кусадзимы, режущей кромкой прошедшая по ее сынам. А зима холодная – вот она, перед ним. Неостановимая, неизбежная.
  Хэруо считал себя умелым бойцом, и пройдя сквозь брызги десятков схваток, был уверен в своей победе. Но Ёсинори, пришедший сюда с холодными ветрами, смог убедительно и безжалостно указать юноше на все его заблуждения. Молодость и горячность не всегда берут вверх над зрелостью и опытом, теперь, чувствуя, как пропитывается кровью ткань под доспехами, моряк навсегда усвоил этот урок. Жаль только, «навсегда» для него может стать короче хокку.

  Хадзаки отступал, не помышляя уже о том, чтобы вырвать из рук блещущей морозно сталью зимы инициативу. Невеселой мыслью, короткой, как удар по шее, отмечает, что повторяет судьбу своей армии. Но оказывается, что удача иногда улыбается отважным и упорным – исступленный, нанесенный безо всякого расчета удар оказывается на один улар быстрее движения Китахамы. Но судьба злодейка одной рукой дает, а другой отбирает: подарив Хэруо победу случайностью, ей же она лишила юношу возможности обезглавить заползшую в отчий дом змею.
  Молодой человек замирает на миг, смотря, как вытаскивают из воды солдаты своего предводителя, и кожей ощущает всю колющую злобу вражеских взглядов, что сейчас острее их яри. Все ли он сделал, что мог, или должен продолжать бой и умереть один в кольце врагов, осияв себя бессмертной славой бойца, что, может, затмит собой темное пятно поражения военачальника?

  - Нет! – отвечает вслух, но только лишь сам себе. Салютует мечом поверженному противнику и возвращается обратно к коню. Пора бежать. Пора искать спасения, словно у него сердце кролика. Пора на взмыленном, пенном Аякаси ворваться в порт и разогнать зычным голосом дремоту моряков. Для «Ласточки» настал час распахнуть крылья и выйти в море. Он боролся с пиратами, угрожавшими Кусадзиме, а теперь сам станет почти пиратом, охотясь на суда под знаком Китахамы. Он будет пускать их на дно одно за другим, он подожжет все побережье, и остров станет врагам вместо сада тюрьмой. А замок… Замок оборонит Такэо и Хиро. Он же, будучи на чужом месте сделал все, что мог. И пускай теперь попробует кто-то другой, а он будет делать то, что умеет.

  Дождь равнодушно падает с неба.
  Два полководца стоят друг напротив друга на мосту.
  Позади Ёсинори - его солдаты.
  Позади Хэруо - только его конь.
  Сходятся - звенят клинки, с глухим звоном ударяя по перевитым шелковыми шнурами доспехов. Ни выкриков, ни кличей.
  Расходятся. У Хэруо прорублен содэ, пластинки постукивают друг об друга. Плечо отдается острой болью, но рука пока действует.
  Сейчас всё закончится.
  Сходятся, скрестив мечи. Хэруо отступает, цурануки скользят по настилу моста. Он не может сдержать врага. Ёсинори отталкивает его, замахивается, чтобы разрубить шлем вместе с головой - и! Хадзаки успевает ударить первым, поражая его ногу. Страшный удар! Только доспех не даёт ему отрубить ногу начисто. Ёсинори тоже поскальзывается, неловко закрывается от удара, которые его противник уже не наносит, и - падает с моста! Речка мелкая, к тому же его воины, издав вопль разочарования, тут же бросаются вытаскивать его из воды.
  Хэруо видит кровь врага на своем мече, полные ненависти глаза захватчиков и надвигающиеся наконечники яри.

Ход 4
Ход опишу сжато, так как ничего сложного не происходит.
Командная фаза

Показать содержимое

Поединок полководцев:
- Хэруо ранен
- Ёсинори ранен дважды и отправляется в резерв

Первая фаза исполнения

1) Получение бонуса от держать позицию
- Нет.

2) Обстрелы.
2.1) Массированный обстрел от 5-го тая по Хатамото.
1 осн + 3 доп - 2 броня = 2 урон

3) Атаки во фланг.
3.1) 12-й тай уничтожает остатки Мерцания.
3.2) 10-1 тай уничтожает волны

4) Первое перемещение конницы.
4.1) Атака Гнева
Атакующие: 0 урон + 2 Натиск = 2
Защищающиеся: 1 осн + 2 доп - 2 броня + (1 + 3 шеренги) стойкость = 5
Результат: Атака отбита, приказ асигару переносится на 2-ю фазу.
4.2) Разворот 2-го тая.

6) Перегруппировка.
Глаз перегруппировывается.

Показать содержимое

Вторая фаза исполнения

2) Обстрелы.
Глаз - 1 доп урон (дождь закончится только на 10-м ходу).

8) Атаки во фронт.
2-й тай атакует Глаза.
Нападающий: 2 осн + 3 доп + (2 + 1) Натиск = 8
Защитник: 0 урон + 0 стойкость.
Результат: Бегство.

Итоги хода:

Показать содержимое

На этом имеет смысл закончить - это явно поражение, но, что любопытно, неполное - пока Листва героически умирает, Правая Рука успевает перестроиться и уйти не разбитой. В данном случае Ёсинори допустил небольшую ошибочку - надо было бросать в наступление на всех парах не 10-й, а 11-й тай. Тогда коннице ничего не оставалось бы, как отступать по 1 клетке (перегруппироваться она бы успела, но если бы встала тылом к врагу - уже не ушла бы от атаки), и Такаудзи за 12 ходов её, наверное, догнал бы.

Теоретически люди Полей еще могут перегруппироваться и какое-то время отступать, но Такаудзи может не атаковать их, а просто зайти сзади и помешать убежать от других отрядов. А может и атаковать во фланг и скорее всего в этом случае порубит в капусту.