|
|
Флавия — Я хочу тебе кое-что показать. Тихо произносит Аврелиан, и с какой-то особенно трогательной с учётом всего происходящего между вами, заботой, накидывает тебе на плечи шёлковый, окрашенный пурпуром и расшитый золотом, халат. Он уже вполне овладел собой и, видимо сожалел о недавнем срыве — или вернее о том, что для него было срывом. — Ты несомненно слышала о случившейся недавно войне на востоке. Царица Мавия подняла народы пустыни против Рима и даже сумела разгромить посланные против неё войска — но после добровольно подчинилась Риму. В её лице мы получили союзника в будущей войне против персов — и чтобы доказать свою верность, царица отправила пять тысяч своих лучших воинов в Город. Сейчас большая их часть служит в нашей армии, но есть один... Особый отряд отличающийся от других.
Супруг приподнялся в постели и негромко позвал по гречески
— Алия! Зайди.
Ты не слышала как открылась дверь. Просто вдруг в спальне возникла высокая, почти на голову выше тебя, смуглая женщина, прикрытая плотным кожаным тораксом и небольшой накидкой. Даже в темноте, тебе бросились в глаза мышцы на её руках, делающие фигуру чуть нескладной — как у мужчины — и прикрывающий волосы платок на голове.
— Кир. Кира.
Коротко произнесла она и чуть склонила голову в знак уважения. Аврелиан улыбнулся. Насколько он не любил варваров вообще, настолько видимо эти варвары ему нравились.
— Многие женщины из сарацинских племён сражаются в битве наравне с мужчинами. Они закалены солнцем пустыни, движутся совершенно бесшумно и уверяю тебя, смертоносны. Твой отец получил в дар от Августа два десятка воительниц как личную охрану, но любезно уступил их мне. А ещё они верны... Признаться, поначалу я сомневался в том, чтобы доверять женщинам защищать нашего сына. Я желал прогнать их.
Он снова перешёл на греческий, видимо, варварка не знала латыни.
— Алия, покажи моей жене шрам.
Молча, сарацинка распускает ремни панциря, так, чтобы твоему взору предстала полная грудь. Но не красота её должна была поразить тебя, не тёмные ореолы сосков — лишь укромная ложбинка и меж ними, и свежий шрам.
— Алия поднесла кинжал к груди и сказала, что покуда действует договор ее царицы с Римом, она примет за меня или моих близких клинок, ибо ее жизнь принадлежит мне, и в моей власти распорядиться ей. А затем пронзила себя, медленно, и погружала клинок, пока я не остановил её руку. С тех пор я доверяю её воительницам сопровождать меня и нашего сына. А с завтрашнего дня, лучшая из воинов Алии будет сопровождать и тебя. Можешь идти, Алия.
— Кир. Кира. Раздалось эхо в ответ. Женщина снова надела торакс, застегнула ремни. И с поклоном исчезла. Что примечательно, в ходе диалога ты не заметила в супруге и следа нормальной мужской реакции. Любая другая жена если бы её мужа внезапно окружила свита из амазонок днями и ночами пылала бы ревностью — а самого супруга всякий раз подкалывали бы друзья, мол "повезло тебе, столько наложниц разом отхватил". И что-то подсказывало тебе, что над Аврелианом не подшучивают.
То, что для других неизменно связывалось с желанием, для него было лишь тишиной. Призраками, следующими за ним повсюду, так что их не видно и не слышно, возникающими когда их зовут, делающими что необходимо, а после столь же бесшумно исчезающими вникуда.
Тебе вдруг живо представилась ваша вилла в Маркинополе. Скользящие, точно тени, фигуры в серых накидках и кожаных панцирях. Ты ушла — они появились, и дом, где некогда была жизнь, окончательно стал напоминать склеп, сосредоточенную тишину которого нарушает лишь слабый скрежет стиля по папирусу...
Быть может в этом всегда и была проблема? В том, что ты живой человек. Слишком много движения. Слишком много лишних звуков.
— Я позвал Алию не только чтобы показать тебе что нашего сына хорошо охраняют и даже не чтобы показать, как именно выглядит настоящая верность варваров. Просто хочу чтобы ты знала, что мы готовы к неожиданностям. Даже если будет сбой — в столице ждут тысячи сарацинских всадников.
-
Тебе вдруг живо представилась ваша вилла в Маркинополе. Скользящие, точно тени, фигуры в серых накидках и кожаных панцирях. Ты ушла — они появились, и дом, где некогда была жизнь, окончательно стал напоминать склеп, сосредоточенную тишину которого нарушает лишь слабый скрежет стиля по папирусу... Классный образ!
-
Крутая женщина. Амазонка.
-
Очень крутая женщина. Прямо боевой киборг. Да, проблема в том, что никогда не понимаешь, что у нее на уме на самом деле. Грубые варвары в этом плане более прозрачны.
|
|
|
|
Флавия
Твой взрыв негодования стал для Аврелиана неожиданностью, лишний знак того, что за столько лет он едва ли узнал тебя. Собственная речь казалась ему безупречной, после такой речи всё судилище устраивает оратору овацию, и исход дела кажется совершенно решённым...
Таков порядок — поверни всё в свою пользу и ты победил. Каждый разговор был для него в той или иной степени состязанием, ты помнишь, как он общался с друзьями — со стороны могло показаться, что это заклятые враги буквально препарируют слова друг друга, ищут несостыковки, приводят аргументы... Здесь у тебя, дорогой друг, необоснованное допущение. А здесь ты не учёл комментарий такой-то. Хуже того, когда такая беседа заканчивалась, все её участники буквально сияли. К сожалению, брак работает иначе. Поверни все в свою пользу, и жена почувствует себя обиженной и обманутой. Но этого Флавий понять просто не мог.
И оттого растерялся.
— Говоря сугубо формально, с точки зрения права, подданными Августа готы становятся в момент, когда пересекают границу Империи на Дунае. При переправе они сдают оружие, произносят клятву отречения от старой веры, и клянутся отныне и впредь чтить Господа. Таким образом у нас есть обязательства лишь перед теми, кто уже вступили в пределы Империи. Прочее — исключительно наш жест доброй воли по отношению к варварам, регулируемый дуксом Мезии и Скифии. Я бы и рад помочь, но ты переоцениваешь мои полномочия и степень влияния на ситуацию Я могу подать дуксу официальный запрос с просьбой уточнить количество подвозимого продовольствия, но на это мне нужна санкция комита.
Пожалуй, сейчас он сболтнул тебе лишнего. Ты всё же проняла супруга — дело даже не в том, что Флавий ответил, а в том, как именно ответил. Как обычно. Без малейшей запинки. Значит где-то лежит черновик. Значит он готовил ответ на этот вопрос. Готовил, точно понимая, что такая ситуация может возникнуть. Что его могут не просто спросить, а допросить, и Аврелиан мгновенно отчеканивает, что оказывается с точки зрения права не подкопаешься, ни его ни Лупицина нельзя ни в чем обвинить. Ведь не они же лично закупали провизию в определённых объёмах. Более того, твой муж ещё и не обладал никакими контрольными обязанностями. Он просто составлял документы. К документам претензии есть? Нет? Удачи с расследованием!
Видимо, супруг и сам тут же понял, что ошибся. Тень пробежала по благородному лицу. Он никогда не рискнёт сказать, что не поддерживает решение Августа. Даже наедине собственной жене. Даже если буквально все кричит о том, что он только и ждёт какого-нибудь подвоха и судорожно вешает замки на все ворота, через которые может вломиться орда кровожадных варваров. Кесарий на месте брата уже схватил бы Флавию за плечи, кричал бы в лицо: "Ты думаешь это я пустил десятки тысяч кровожадных дикарей через линию укреплений созданную буквально для защиты от них?! Я что, по твоему, идиот?! Варварам нельзя доверять! Всему их поганому племени нельзя доверять! Но думаешь меня кто-то спросил?! Нет! Мне просто спустили сверху этот бред, этот поганый бред, а я даже не могу возразить потому что это проект лично Августа! Да будь моя воля, всех этих тварей утопили бы в Дунае!"
Аврелиан никогда не показывает своих чувств. Если не знать куда смотреть. Сейчас ему очень трудно говорить. Очень трудно.
— Не беспокойся, Флавия.
Назвал по имени. Не "фиалка", не "моя благородная супруга". Кажется, завтра Апокалипсис.
— Я беседовал со многими ординариями, чтобы оценить возможные риски. Я хотел понять... Есть ли опасность, понимаешь? Просто на всякий случай. Варвары есть варвары. И предупреждением этих рисков способствовать исполнению мудрого решения Августа. Никогда прежде не было государей укрощающих такое обилие кровожадных дикарей величием и благородством собственной воли. Никогда прежде мы не делали ничего... В таких масштабах. Я волновался как бы небрежность исполнителей не поставила волю Августа под угрозу.
Он мрачен. Нельзя играть с оскорблением величества. Даже о своих сомнениях следует говорить исключительно с восторгом мудростью и дальновидностью Августа. Ну а то, что какие-нибудь лимитаны могут наделать ошибок, так разве не долг слуг императора в том, чтобы предупреждать их?
— Меня заверили что опасности нет. Август легко одолел их в прошлый раз, а тогда против нас выступало больше племён, и они не были разоружены.
Губы чуть дрогнули.
— Ты полагаешь есть опасность?
Спросил он каким-то совсем другим тоном. Почему-то теперь ты понимаешь, что если скажешь "да", то он действительно что-то сделает. Не протянет варварам руку, нет, конечно нет. Твой муж не любит рычащих собак. Пёс как и варвар должен либо тихо лежать и по первому требованию лизать руки, либо сидеть на цепи. А если пёс не только рычит, но и может укусить... Ты в своё время долго добивалась доверия своих любимцев, укрощала их дикость лаской, и порой молилась чтобы Эрра или Ганнибал случайно не цапнул Флавия, независимо от причины. Ведь тогда итог может быть лишь один. Злых собак убивают.
Нет, Аврелиан не протянет варварам руки. Он будет готовиться к войне.
-
До чего же все продумано! Персонажи и мир живее живых! Читать и уж тем более играть, крайне интересно. Спасибо!
-
(Наконец плюсомет попустил...) Ко всей этой сцене с Аврелианом мне хочется применить слова "филигранный" и "изощренный". Такие тонкие игры сказанного и читаемого между строк, хождение по тонкому льду.
|
Квирина и Метаксас
Речь Клавдия Аврелиану не то чтобы не понравилась. Скорее, как и предсказывал лекарь, она не вызвала у него интереса. В этом и беда. Когда говорится много слов, и в результате ни одно из них не оказывается интересным, начинаешь подозревать всякое.
Особенно если накануне твоя жена рассказала тебе куда больше. Флавий не верил в людей. И Квирина, при всех его достоинствах не был исключением. "Клариссим" вместо "господин". Скрытая информация хотя бы об отравлении вождей.
Ни единая мышца не дрогнула на лице Аврелиана, напротив, оно словно замерло, и остался лишь холодный взгляд немигающих глаз, устремлённый на лекаря.
— Знаешь за что я люблю право, Клавдий? — внезапно спрашивает сенатор, "оживая", — Ясность. Суров закон, но это закон. Нет никаких сомнений, лишь задача и прочерченный путь её исполнения. В суде мы часто говорим так: "Кто вообще не отвечает, тот противодействует суду, и должен понести ответственность в полной мере. Следует считать вообще не ответившим же того, кто не ответил по существу – не имеет значения, отвечает ли он отрицательно, молчит, или даёт неясный ответ, ведь не отвечает тот, кто оставляет вопрошающего в неведении".
Тем же тоном Флавий наверняка говорит когда ведёт процесс. Ласковым, и в то же время потаённо грозящим.
— Когда я просил рассказать обо всём, я имел в виду не произошедшее с тобой лично или с моей дорогой супругой. Это бесспорно важно, но в данный момент меня интересуют дела государственные. Потому я задам свой вопрос иначе. Что произошло с отрядом Луция Цельса Альбина после перехода через Дунай?
Это тоже приём. Сличение показаний. Вызывая разных свидетелей, претор задаёт им один и тот же вопрос. Те, у кого показания совпадут, те вероятно говорят правду. Те, чьи показания расходятся, те, вероятно, лгут. Клавдию предстояла нетривиальная задача угадать, какие именно показания были получены Аврелианом ранее.
Сказать то, что сенатор уже знает, не прибавив лишнего.
Где Клавдий споткнулся — колдун прошёл легко, словно всю жизнь учился танцевать на раскалённых углях. Может оттого что знал власть имущих и проявлял достаточно подобострастия, а может — попросту потому что сказал то, что Аврелиан желает услышать. Архип накурился дымами и благовониями, выстрелил в товарища, а Луций замял дело, купив молчание Метаксаса. Флавий не питал иллюзий относительно перспектив борьбы с чужой жадностью, но и перекупать Тиеста смысла не видел.
— Справедливое решение. Разумеется, Архип будет уволен со службы с позором — я никому не позволю калечить моих людей, но я уважаю твоё милосердие и потому не буду настаивать для него на смертной казни. Вместо него мою супругу будет сопровождать мой личный телохранитель.
Кивнул Аврелиан как будто действительно согласился с тем, что говорил волшебник. В самом деле, в спешке покидая Готский лагерь можно и смириться с наличием в отряде несостоявшегося убийцы.
Но теперь-то вы в Риме. А здесь действуют немного иные правила.
— Полагаю, ты склонен продолжить путь, несмотря на рану. Хотя я не хотел бы принуждать тебя, искалеченного, сопровождать мою жену, но я уважаю и это твоё решение. Кстати, какую именно сумму Луций тебе обещал?
Словно "между прочим". Флавий убедился что магистриан купил тебя — ведь какой болван решит продолжать путь без глаза если ему не обещали гору золота — и теперь хочет знать в какую именно сумму ты обошёлся Альбину.
А чтобы ты не почуял подвох — старательно прячет мысли долгими рассуждениями.
— Моя жена — удивительная женщина. Слуги любят её.
Кажется, это не комплимент. Когда вмешивается любовь, приходит хаос. Люди забывают о верности. Об обязательствах. Забывают, кто хозяин дома.
Пора напомнить.
— У меня есть задание для вас двоих. Оно требует полной секретности и изрядной проницательности, но я не сомневаюсь, что вы справитесь.
Пауза. Аврелиан этого не скажет — но он ждёт от вас подтверждения. Знака, что вы служите именно ему.
Что любое поручение будет исполнено. Потому что иначе — зачем вы нужны?
|
-
Пост понравился. Но я о другом: для наших персонажей Рим это две противоположности. Интересно как бы шел разговор по душам, и чем бы закончился.
-
Сам поскользнулся и упал.
-
насчет клиентуры - циничненько! Но реалистичненько!))
-
Мне нравятся рассуждения о господах и их жёнах.
|
|
Ой... она и правда много выпила! Рене посмотрела на Джен с каким-то... исследовательским интересом. Чуть наклонила голову. Как, как в ней уживаются эти две противоположности: "Я не пью за рулем" и вот этот бокал залпом?.. Рене, наверное, и сама выпила, поэтому и не понимает, а может, близость Джен слишком пьянит ее разгоряченное воображение и думает она совсем не о том, о чем следовало бы... - Да, веселые, - подхватывает она, смеясь непонятно чему. Не все же тем мужчинам шуметь, можно и им с Джен немного. Немного.
...Сердце подпрыгивает, когда в каком-то переулке Джен берет ее за руку. Ах, разве так можно?.. Рене сейчас умрет от волнения. Сразу хочется прижаться, держать крепко и не отпускать... Мысли путаются. Она вроде бы о чем-то говорила?.. Ах, уже неважно... Джен ее опередила - обняла и держит, и сразу становится так спокойно и хорошо - Рене наклоняет голову на плечо подруге и идет в такт и дышит тоже, кажется, в такт... Только перед машиной Рене инстинктивно отстраняется, потому что мало ли, вдруг водитель боится таких, как они?.. Нельзя расстраивать других, особенно, когда тебе так замечательно! Вселенная такого не любит. Рене улыбается водителю чуть более ярко, чем всегда, разгоряченная недавними объятьями.
А в номере... Рене чувствует нетерпение подруги и прижимается крепче. Это очень волнительный момент!.. Ооооо, Джен такая решительная!.. Рене розовеет, скользя смущенным взглядом по стану любимой. Казалось бы, топ почти ничего и не скрывает, но когда ты в нем - ты одета и "все прилично" (если красота прилична), но вот ты уже без него и ступаешь на тонкий лед интимных взаимоотношений. Это какая-то новая и совсем иная сторона жизни, и Рене, не успев мягко пропихнуть руку Джен к молнии у себя на спине, быстро, словно кукольная балерина, разворачивается, убирая с шеи волосы - и да, теперь эта застежка вся перед Джен. С самого верха в основании не слишком глубокого декольте до самого низа чуть пониже спины - длинной тонкой змейкой, разделяющая жизнь на "до" и "после". А сердце все стучит - Джен понравится ее новое белье? Такое все тоненькое и розово-кружевное... ох, не слишком ли много кружавчиков?.. О чем она вообще думает?.. - Поможешь? - тихо шепчет, пытаясь дотянуться до замочка чуть повыше лопаток...
Да, торопиться совершенно некуда...
-
Ах какая прелесть! О, это декольте, где ДО и ПОСЛЕ!!
-
Ох... вот это "разделяющая жизнь на "до" и "после". +++++
|
-
Осторожный врач осторожен) Чувствуется на самом деле жизненный опыт в персонаже, некая житейская мудрость.
-
Вот Квирина молодец. Сумел "рассказать все", не рассказав ничего. Впрочем, что-то подсказывает, что так просто он не отделается.
-
Сообщив сенатору о готах, Квирина замолк. - Как вам это удается? - Я профессионал. - В смысле лицедей? - В смысле врач.
|
Луций сжав зубы смотрит, как Валерия превращается в пепел, как чернеет её маленькое, слабое тело. Так бывает, что в кошмаре ты можешь только беспомощно смотреть. А бывает, что нет. Он смотрит на Требония и чувствует, как глаза наполняются светом. И свет в груди и во рту, и вместо воздуха Луций выдыхает свет. Свет расползается в воздухе тысячами сверкающих пылинок, Луций ныряет в этот свет, летит, летит, как муха через янтарь. Все вокруг такое медленное, закоченевшее, раздутые ноздри, открытые рты. Луций протискивается в щель между Требонием и воздухом и становится деканом Феликсом, что стоит у прокурсатора за спиной. - Ты все перепутал, - шепчет ему в ухо почти нежно. - Я покажу тебе, как это делается. Ощущает, как под чужими пальцами чужие глаза проваливаются в глазницы, натягиваются и влажно лопаются. - Я покажу тебе, как это делается! - кричит он, разрывая лицо Пульвиса голыми руками, отрывая челюсть, от чего крик прокурсатора превращается в мычание. - Я покажу тебе, как это делается, сопляк!!! - с мясом выдергивает язык и бросает его в сторону костра. - Я покажу те!... - кричит он в потолок. Опять заснул на спине. Спать надо на боку, иначе снятся кошмары. На боку почему-то реже.
Луций долго смотрит в потолок. Он ощущает самое гадкое, что вообще бывает в его жизни - ему не хочется вставать с кровати. Лежать бы так и лежать и ничего не делать. Обычно он встает с постели рывком и сразу ощущает жизнь. А сейчас... никакой жизни нет. Хотя он вроде бы даже здоров - ни рези, ни тошноты, ни головокружения: Метаксас за свою искусство получил заслуженно. Все в порядке. А вставать не хочется. Все валится из рук. Идиоты. Предатели. Просто дураки. Не на кого опереться. Зачерпнешься рукой - а в ней пустота. Как в Яме - лезешь наверх, лезешь, а потом срываешься и чувствуешь пустоту и падение. Поднимаешься, лезешь наверх снова - и снова пустота и падение. И уже знаешь: будет момент, когда не поднимешься и не полезешь никуда. Нельзя с таким настроем никуда идти, особенно к Аврелиану. Но и лежать бесконечно тоже нельзя.
Он поворачивается и замечает, что Тамар не спит, но сказать ничего не может или не хочет. Он вспоминает. В голове звучит её голос. "Я была рядом", - сказала она тогда. Рядом. Поблизости, но не рядом, не с ним. Она была с Эохаром. Луций закрывает глаза. Она была с Эохаром! В тот момент, когда он искал яд, которым его отравили, она сидела вместе с человеком, который его подбросил. Может, они вместе пили и ели, может, он дотрагивался до неё или они пели песни. Или смеялись. Вот в тот самый момент. А могла бы помогать ему искать яд. И может, ничего этого бы не было, Требоний не корчился бы в огне, а семилетний Видерих не умер бы в мучениях. Не говоря уже о более важных последствиях. И конечно, бесполезно упрекать Тамар. Бесполезно наказывать. Тамар всегда делает столько, сколько может - не сделала, значит, не смогла. Любое наказание - это ведь урок. А чему её научишь? Что жизнь Луция важнее, чем возможность увидеться с братом? Это не вобьешь плеткой - только не в неё. Магистриан проводит рукой по её щеке. А потом что было? "А я пойду дальше с тобой." Луций чувствует, что на лице у него, когда он вспоминает это, отражается злость. Сколько грусти в темных глазах. "Я пойду дальше с тобой, хотя хотела бы быть с ним." Одолжение что ли? Жертва? Быть с римлянином, а не ехать вместе с человеком, который отравил Алавива, давшего ему кров и пищу, пригревшего змею? Столько грусти в карих глазах. Отчего же ты не убежала? Ведь тут не Африка - вот конь, вот степь, вот твои любимые аланы, будь они неладны. Давай, если тебе так грустно. Давай! Чего ради ты тут со мной? Я тебя в клетке запер, да? Да лети, лети ко всем чертям! Двери, мать твою, открыты! Летите все, убирайтесь, катитесь к черту, если вам так грустно! Я найду тех, кто как Татион, понимает, зачем и для чего все это нужно! Татион хорош не тем, что безропотно выполняет приказы, а тем, что верит. Он еще помнит, что такое величие, хотя и не видел его своими глазами. Он носит его в сердце, за холодной броней, никому не показывает, но хранит вернее, чем свой гладий. Сколько их ещё осталось, таких, как он? Человек пять-то есть еще во всей империи, кто вообще понимает, что их жизни тут не главное и даже не второстепенное? Что есть, мать твою, вещи поважнее!? Грустно ей видите ли. Скучно. Не развлекает, как человека, из-за которого отравили её мужчину, псы разрывают на части. Не развлекает, что кто-то рушит и топчет труд сотен не людей даже, а поколений. Действительно, чепуха какая-то. Чепухой какой-то Луций тут занимается. "Я уберегла нас от неприятностей". Девочка, ты даже не представляешь, о каких "неприятностях" идет речь!
Луций вдруг крепко берет Тамар за загривок. Волосы слишком короткие, да и не хочет он делать ей больно. Просто спросить, но спросить серьезно. - Зачем ты со мной? - вопрошает в эти темные, красивые, манящие, таинственные глаза. И это почти допрос. Но не допрос. Почти обида. Но не обида. Почти угроза. Но не угроза. Почти злость. Но не злость. Почти боль. А может, не почти. Боль того, кто видел в тебе одно, а теперь видит что-то совсем другое. Полтона разницы, меняющих всю мелодию с мажора на минор. "Зачем ты со мной, если твое сердце так далеко?" - вот что он спрашивает.
-
Татион хорош не тем, что безропотно выполняет приказы, а тем, что верит. Он еще помнит, что такое величие, хотя и не видел его своими глазами. Он носит его в сердце, за холодной броней, никому не показывает, но хранит вернее, чем свой гладий. Сколько их ещё осталось, таких, как он? Человек пять-то есть еще во всей империи, кто вообще понимает, что их жизни тут не главное и даже не второстепенное? Что есть, мать твою, вещи поважнее!? Красота) Всегда печально знать что только ты и может ещё пара единиц верите в то, что делаете, а остальные только номер отбывают.
-
Вот же ж... как прижало мужика...
-
Проходила мимо, прочитала, прониклась
|
Флавия
Ты хорошо помнишь тот день, когда в последний раз пыталась поговорить с мужем. Тогда Аврелиан почему-то решил, что ты желаешь с ним развестись, и внезапно открылось, что у него наготове полный объём твоего приданного, и конечно ты сможешь видеться с ребёнком и мы всегда сохраним благодарность и уважение друг к... В миг, когда ошибка раскрылась, супруг явно испытал немалую неловкость. Кому понравится знать, что в одном из многочисленных тубусов хранится свиток с полностью проработанным запасным планом на случай, если от ставшего обременительным партнёра понадобится избавиться?
Может потому у тебя стало больше свободы. Флавий не возражал, когда ты изъявила желание переменить веру. Время от времени отпускал тебя от себя "погулять" — до театра, рынка или ипподрома и обратно — всегда в сопровождении свиты. "Забота о твоей безопасности" конечно изрядно портила пирог, но на улицах, как за Дунаем, ты была госпожой Флавией Лупициной, и твоё слово было окончательным. Прежде чем исполнить твой приказ никто не смотрел на хозяина дома, дожидаясь кивка или хотя бы одобрительного взгляда.
Твоя привычная покладистость не вызывает подозрений. Аврелиан знает, есть линия, которую ты не пересечешь. Если не ради него, то ради вашего сына, будущее которого всецело зависело от карьеры и связей его отца.
В эту игру вы играете вдвоём. И играете хорошо.
...
Ему нравится когда ты податлива. Когда ты откликаешься на всякое слово и мысль. В такие моменты он может даже проявить ласку. Провести ладонью по волосам и спине, снова и снова. Обычно так гладят кошек. Стоит ли говорить, что ты всегда предпочитала собак? Когда треплешь псов, не делаешь это так, словно они сделаны из стекла, а ты лишь смахиваешь с их шерстки пыль.
С тем же успехом, Аврелиан мог бы всякий раз, желая проявить нежность, гладить тебя шёлковой лентой. Впрочем, с высокой долей вероятности, лента бы тебе понравилась больше.
— Твой отец ведь старый солдат, моя фиалка. Кем ещё тебе восторгаться если не теми, кто напоминает тебе благородного Флавия Лупицина? Так и я порой видя тех, кто умом и благородством духа напоминают мне моего отца, испытываю трепет и восторг.
Твой отец — надутый и высокомерный павлин, которого острословы сравниватели с ворчунами, злобными оттого, что им вечно давят не по размеру подобранные сапоги. С другой стороны, постарайся кто написать панегирик Лупицину, наверняка тоже будет приукрашивать достойную предков простоту в общении, суровость, решительность, жёсткость при необходимости... Но для Аврелиана нет разницы между одой и моделью — пожалуй, эта разница ему даже безразлична. Какая разница, добр человек или зол, притворяется железным или в самом деле сделан из железа? Важно только то, чья рука держит маленькую пташку...
— Ты как всегда добра к человеческой природе, и благородство твоего духа и помыслов не может не наполнить теплом любое сердце, открытое твоим словам, моя прекрасная супруга. Если ты одарила этого человека своим уважением, то я конечно прислушаюсь к тебе, как всегда прислушивался. Твоё мнение важно для меня.
В переводе с Аврелианского: "Ты наивная дура, готовая спеть оду каждому кого зауважаешь вместо того, чтобы искать то, что можно использовать. Болванов это может умилять, а меня могло бы раздражать, не будь я так добр и терпелив к тебе. Теперь я понял что от тебя не дождёшься ничего полезного...", — Тут до него, видимо, доходит что-то в твоём рассказе, — "Ну или почти ничего полезного".
— Он казнил прокурсатора римской армии? Я знаю, у тебя блестящая память, о свет благородного рода и гордость нашего сына, так что может быть ты даже помнишь по какому обвинению? И какого звания, а главное, происхождения, был казнимый?
Ты чувствуешь что невольно подарила ему фигуру. Аврелиан юрист. Он в точности знает, какое обвинение подразумевает какое наказание. Возможно, даже точнее самого Луция. Каждую поправочку на благородство рода или прошлые заслуги, принятую начиная с Двенадцати таблиц. Все те детали, которые могут позволить выкрутиться человеку вроде твоего отца, даже когда всё указывает на него.
— У каждого есть своя маленькая пташка. Что-то слабое и беззащитное, с мягкими перышками... Октавиан не любил женщин, но старшая дочь совершала много печалящего умы всех римлян и разбивающего сердце отца, и оставалась совершенно безнаказанной, в отличие от тех, на кого указывал Августу её несомненно весьма тонкий и изящный пальчик.
Супруг легко подносит к губам и целует твой мизинец. Внезапный взгляд глаза в глаза и вопрос застаёт его врасплох. Это серьёзный разговор. Как тогда, в день, когда вы чуть не развелись. Ты почти видишь, как Аврелиан один за другим перебирает в памяти заготовленные черновики, ища наиболее подходящие, компилируя, внося правки...
— Ты знаешь, у меня нет секретов от тебя.
Произносит он наконец.
— Мы полагаем, — кто второй в этом "мы", ты могла бы догадаться даже будучи совершенно пьяной и к тому же разбуженной среди ночи, — что определённые события могут быть... Неверно освещены в отчёте магистриана. Как ты заметила, он провинциал, прямой как палка, любитель варваров и к тому же блудник. Такой человек может многое преувеличить и во многом потерять меру. Поэтому я составлю собственный отчёт, который отвезу в Константинополь и вручу лично Августу.
Аврелиан чуть качнул головой.
— Конечно, это лишь одна из возможностей. Возможно, Луций Цельс Альбин проявит воспитание, благородство духа, мудрость и дальновидность не позволяющие усомниться в нем. Будет строго придерживаться данного ему задания.
В последней фразе слышится что-то опасное. Практически угрожающее. Кесарий на месте брата наверняка едва ли не рычал бы: "Тебя послали зачем? Гуннов искать или под римских патрициев копать? Да мы сами кого хочешь закопаем! А если не веришь, сука иберийская, так ты вспомни, что следующие два месяца ты будешь месить сапогами грязь, а мы будем в Константинополе, и у нас есть право доклада императору. Уж мы всё расскажем и про твою семью, и про прошлое, и про то, как ты варварских князьков приближаешь, и как римлян казнишь! И если ты думаешь что сможешь отправить свою бумажку тайно, думаешь у нас в твоей службе нет друзей, родных, друзей родных? Мы — Рим. А ты просто инструмент. Так что знай своё место!"
Твой муж терпеть не может громкую прямоту. Некогда ты думала что он мог бы сделать ради тебя. Возможно, скоро ты узнаешь, что он готов сделать ради вашей семьи. Есть разница. Но только не для Аврелиана.
— В таком случае эта мера безусловно окажется излишней, и я буду рад оказать Луцию Цельсу Альбину любое содействие в его работе. В конце-концов мы все можем стать отличными друзьями!
Лучезарно заканчивает супруг. Вот прямо сияет от счастья, радости и веры во всеобщее братство высокородных римлян
-
И хотя театральные звонки придумают через полторы тысячи лет, ты не хочешь знать, после какого звонка начинают играть трагедию в Риме. В этом посте прекрасно все, но прекраснее всего вот это).
-
Это все очень классно, выдержано и вкусно. Спасибо!
-
+ Вот как Мастер успевает так писать?!
-
Мастер интриги, однако. Нет, ну все точно в сторону "Игры престолов " повернуло.
|
Холодное, весеннее солнце заботливо приласкало обнаженные ноги Тамар, тёплой ладонью поднялось выше, обогнуло ягодицы, медленно прошлось по пояснице и, наконец, замерло между лопаток, там, где свету преградила путь статуя Августа Констанция в полный рост. Тень от поднятой руки императора лежала на лице Луция, но магистриан морщился от света, проникающего меж каменных пальцев.
— Луций Цельс Альбин! За преступную потерю бдительности, за саботаж приказов и за дерзкое поведение ты лишен звания магистриана! Ты уволен со службы с лишением всех наград и выплат! Твоё имя будет вымарано из истории! Ты будешь сожжен заживо. И не будет тебе милосердия. Обгорелое лицо Требония Артория Пульвиса растягивается в хищной ухмылке, щурятся выжженные глазницы. — Разденьте его и привяжите к столбу!
Легионеры заламывают тебе руки. Кажется ты что-то говоришь Татиону, но он не отвечает. Приказ есть приказ. — Постойте! — вдруг командует Пульвис, — Ты всё же гражданин Рима потому я окажу тебе милость, которой ты не оказал мне. Вместо тебя на костре сгорит твой ребёнок. Это ведь отвратительно, что такие как ты могут размножаться! А ты будешь смотреть... Прежде чем я накормлю тебя углями, которыми станет твоя дочь! И вот уже Валерия обращается в мясную куклу, весело потрескивает огонь, и крики, крики... Боже мой. Боже.
Золотой свет ореолом озаряет фигуру Констанция. "Твоя власть есть отражение моей. Слабая палка ломается, Луций. Или уже сломана. Как и слабая рука. Не допускай слабости. Никогда. В конечном счёте это и значит быть моим агентом", — Но ты не смотришь на Августа. Нет, ты смотришь в раскрытые карие глаза лежащей рядом прекрасной Тамар.
Тебя не казнят. Валерия далеко отсюда, в безопасности. А Требоний Арторий Пульвис больше никогда и никому не навредит. Ты в Новиодуне. И ты гость Флавия Тавра Аврелиана.
Последнего, кого ожидал увидеть по возвращении. Ты хорошо помнишь, как перед вами, прибывшими в город уже под утро, открылись городские ворота, как вас незамедлительно пожелали проводить к "вашему дому". Помнишь удивление — разве вас ждали?
Нет же, вас действительно ждут. Конюшни готовы для лошадей, комнаты для солдат. И на окружённой высоким забором вилле, среди сада — сходит со ступеней мужчина, чем-то отдалённо напоминающий ангела. Бритый, темноволосый, сероглазый, он словно источал тихое, философическое спокойствие — и даже улыбка получилась не доброй и не злой, а только... Улыбчивой?
— Луций Цельс Альбин. Для меня огромное наслаждение познакомиться со столь верным слугой Рима, и наслаждение это не омрачает даже досада — ведь прежде меня вы узнали мою красавицу-жену.
Он не кланяется, лишь чуть кивает головой. Держится властно, не сходя с нижней ступени, так что смотрит на всех как бы сверху вниз. На белой хламиде ярко выделяется пурпурная полоса. Сенатор. И не просто сенатор, судя по драгоценной наградной фибуле — клариссим и спектабиль. Аврелиан проходит вдоль мраморной ступени к застывшей со странным выражением лица Флавии и тихо, почти интимно, произносит нараспев.
— Если б ты даже воспел Антиопу мне, дочерь Никтея, Иль Гермионы самой, дивной спартанки, красу, Или красавиц иных, рождённых прославленным веком, Флавия всё же поверь, славой затмила бы их. Но не фигура её довела меня, друг, до безумья, Большее есть, от чего сладко сходить мне с ума: Ум благородный её, совершенство в искусствах, а также Грация неги живой, скрытая тайной одежд...
Короткий, почти мимолётный поцелуй.
— Ты не представишь меня, дорогая? Улыбка Аврелиана становится чуть шире, — И отведи собак на псарню. Сколько раз говорить. Псам не место в доме.
Это не просьба.
Должно быть супруг чувствует, как слабо вяжется дежурное, бытовой, должно быть тысячу раз повторенное пожелание с пропетой для зрителей одой потому что тут же добавляет: — Я решительно не готов сегодня тобой с кем-то делиться... Любовь моя.
Дом, милый дом. Ничего не меняется.
Луций и Тамар
Твой мужчина беспокойно спал. Его мучили кошмары. Для окружающих он кажется железным, но ты знаешь как пронимает его необходимость казнить товарищей. Несколько раз мельком ты слышала историю о Мурсе. О том, как группа молодых людей пошла сражаться за свободу, а потом один из них с лёгкой помощью Софрония "внезапно понял, что сражается не на той стороне". И всех друзей-мятежников, которые оказывается вовсе и не были друзьями, казнили.
Иногда ты догадываешься, он видит во сне лица друзей. Видит тех, кого потерял, память о ком загнал в самый дальний уголок сердца, за железную стену, но иногда воспоминания наносят удар в эту стену тараном, и тогда Луций не может спать, тело его напоминает напряжённую струну.
В такие моменты ты нужна ему. Больше чем обычно.
Флавия
Аврелиана не должно здесь быть. Маркианополь далеко. Очень далеко. И уж точно Аврелиан не должен ждать вашего возвращения, готовить конюшни, спальни и завтрак. Если он ждал вас — есть причина. Значит твой муж, а может твой отец, предполагал, что узнав некую информацию, магистриан может развернуться к ближайшему городу. И здесь его следует встретить, обольстить сладкими речами, напоить уверениями и обязательствами, а может и припугнуть призраками верховной власти — не случайно же супруг за краткое время твоего отсутствия шагнул на следующую ступень сенаторского достоинства.
Хуже всего то, что остальные не знают Аврелиана так, как знаешь его ты. Черновик "импровизированной" приветственной речи наверняка лежит где-нибудь среди бумаг. Ласковый тон с Луцием, романтическая поэзия, выражения любви...
Как же ты успела за какую-то неделю или две отвыкнуть от того, что значит просто быть его женой. Постоянно играть на публику. Улыбаться.
Это была не короткая, но по мужски скупая ночь.
— Интересный человек этот твой Луций Цельс Альбин, — усмехается супруг, убедившись, что твоя голова лежит на его плече, — Потомок языческого философа, врага Христианства, при этом по родне связан с донатистскими сектами, так ещё и бывший мятежник... Что ты думаешь о нем? Где его воробушек?
Это из Катулла. Воробушек — птичка Лесбии, с которой девушка играла, игнорируя ухаживания поэта. В понимании твоего мужа воробушком может быть всё, что пробуждает в нас подлинные эмоции. Аврелиан считает "ахиллесову пяту" слишком банальной метафорой, и всё же говоря о маленькой птичке, он закладывает тот же смысл.
Когда птичка умерла, Лесбия рыдала. Читая стихотворение Катулла на смерть воробушка, твой супруг неизменно закладывал в него лёгкую иронию. "О жестокость судьбы! О бедный птенчик!" — Он думает что Катулл сам свернул этому воробьишке шею! Как-то расхохотался Кесарий. Аврелиан чуть покраснел и затем неуверенно произнёс, — Действие, бесспорно постыдное и вряд ли мы можем утверждать что-то с определённостью или даже с обоснованным подозрением... Но кажется, он ее и вправду ценил выше чем прочих. Она была его воробьем. Люди совершают многое из того, что обыкновенно не свойственно их природе, когда речь идёт о маленьких пташках... Хотя, повторюсь, оснований для фантазий моего брата нет.
Твой муж боится любви. Считает её чем-то сбивающим с толку. Делающим обычных людей уязвимыми. Можно ли представить себе Октавиана, позволяющего себе такую ерунду? Марка Антония можно. И знаете, в чем разница между Октавианом и Марком Антонием?
Марк Антоний проиграл.
Татион и Архип
Ты помнишь как Архипа встретили его люди. Спокойно, без восторгов, но и без жалоб. Восемь разведчиков безропотно передали своему новому десятнику коня, почтовых голубей и бумаги Требония. О бывшем командире они говорить не спешили, да и вообще в целом соответствовали стереотипу о прокурсаторах как об угрюмых, даже друг с другом не слишком часто беседующих, людях.
Что до самого центенария, тот казалось совсем отвык от командования. Когда защищаешь целыми днями знатную матрону трудно вернуться в колею, снова почувствовать себя солдатом — не говоря уже о командовании.
Сам Татион чувствовал себя в этом деле как рыба в воде — и, очевидно, не пасовал перед грузом новой ответственности. Требоний, при всех его недостатках, как кавалерист считался старшим из двух трибунов. Теперь старшинство перешло к Гектору — насколько бы ни был талантлив или бездарен Архип, за ним всегда будет следить придирчивое око товарища...
Или не будет. Какой там следить, когда вас поселили в смежных покоях, как каких-нибудь вождей, пока солдатам достались комнаты прислуги.
Возможно, чтобы избежать падения боевого духа, стоит пересмотреть размещение? Переселиться поближе к солдатам? Или просто насладиться парой дней покоя за партией в кости?
Квирина и Тиест
Есть начальник. А есть главный начальник. Может вашим начальником и была Флавия, но жалование вам платил её муж, в его власти было вышвырнуть вас обоих на улицу или даже отдать под суд по малейшему подозрению.
Аврелиан не любил грубую силу. Считал её слишком простой, однонаправленной, заметной. Вместо этого он предпочитал тихую власть шелкового шарфа на горле. Прелестный подарок от которого не откажется ни одна модница в нужный момент может обернуться... Инструментом разъяснения позиции по принципиальному для дарителя вопросу.
Когда на кого-то замахиваются мечом, человек кричит. Когда шёлковый шарф сжимается чуть туже — только слабо хрипит. Громкие дела обычно неважны. Важные дела делаются в тишине.
С утра вас проводили к Аврелиану. Вы — его находки. Его люди. Его замечательные шёлковые шарфики. И пусть вас не обманет то, как напоминающий ангела муж возлежит на ложе, как приглашает разделить с ним фрукты и виноград, поданные прелестными девами.
Он хочет понять, что вы помните, кому принадлежите. И кажется, для вас будет лучше, чтобы по этому вопросу не возникло разногласий.
— Кладвий Тиберий Квирина, — Флавий чуть приобнимает лекаря, – Когда я впервые прочёл книгу твоего отца то сразу же посоветовал тебя господину Лупицину. Но когда я узнал тебя как человека, то позволил тебе лечить моего сына. Жаль, что ты в отъезде. Младший скучает по твоим историям о военной службе. Угощайся, друг мой. Не стесняйся.
В случае с Тиестом преамбула вышла куда короче
— Кто лишил тебя глаза? — На миг в шёлковом шарфе голоса блеснула скрытая стальная проволока, — Если бы я знал что возможна такая опасность, Тиест, то никогда не отправил бы тебя на подобное. Уверяю, по возвращении тебе будет уплачено за увечье сторицей. Мы со всем разберемся.
"Проволока" чуть свистнула, схватив воздух. Душить шарфом следует резко. Со скоростью броска змеи. Тогда пережимается шея, и жертва теряет сознание почти сразу. Прежде, чем задохнётся. Это облегчает работу.
Архип не был приглашён. В отличие от вас двоих, его нашёл не Аврелиан, а лично Лупицин. Супруг Флавии не доверял военным, считал их вздорными и склонными к излишнему... Гонору. С гражданскими с другой стороны, всегда можно было договориться. Если знать в какой клетке сидит маленькая птичка. — Рассказывайте. Всё.
Необычно коротко и резко приказывает Флавий. Для всех будет лучше, если когда вы закончите, у него не останется вопросов.
Аделф
Нога болит. Как будто внутрь засунули несколько маленьких железных пластинок, как при персидской пытке, и закопали по шею в землю. Кровь бежит, металл окисляется, а ты можешь лишь дергаться, кричать... И говорить. Чем быстрее, чем лучше.
Квирина сделал всё, что мог. Но иногда глядя на то, как покраснела и онемела нога, пока скрытая повязкой, так что ходить ты мог лишь опираясь на костыль — ты догадывался, что "всё, что мог" это совсем не всегда "достаточно".
Тебя поселили в смежных покоях с двумя знатными варварами, степняком-заложником и готом-проводником, которого передал Луцию перед смертью Алавив. Оба кажется имели куда больше общего друг с другом, чем с тобой, и порой резались в кости или обсуждали какие-то племена, названия которых были тебе незнакомы.
И все же теперь они твои соседи. По крайней мере пока не будет найден корабль.
Аспург
Когда ты проснулся сегодня, возле тебя лежал сарматский лук, кожаный колчан, полный стрел, а главное, чуть искривлённый клинок. Рядом на кусочке кожи прилагалась записка: "Твоя награда за бой. Я держу своё слово. Р." Очень кстати. Хотя наверное какое-то время не стоит показывать эти подарки? Последнее, что тебе нужно, чтобы тебя заподозрили в каких-то связях с врагом только потому, что тот выполнил данное некогда обещание.
Разве что может Эрвигу можно показать. Эрвигу вообще многое можно показать. Он — нормальный мужик.
Эрвиг
Поначалу с римлянами было необычно и даже диковато. Последнее, чего ты ожидал, что первым делом в лагере тебя посадят под арест. Потом правда кто-то из солдат сказали, что всех гражданских посадили под арест, за что ты едва сдержался, чтобы не разбить ублюдку морду. Это ты гражданский? Ты брал Янтарный Дом ещё когда этот римский юнец сосал хер старшего братца.
Потом выяснилось что римляне просто казнили кого-то из своих. Какого-то Теребония. Стоило перейти на римский берег Дуная как все будто бы даже приободрились, мигом стали так дружелюбны и вежливы, что пару раз ты невольно задумывался — не розыгрыш ли это? Знаешь, как когда тебя хлопают по спине, улыбаются, зовут к столу, а на самом деле нассали тебе в похлёбку и хотят понять, врубишься ты или нет.
Если и так, на этот раз ты не врубился. Зато встретил Аспурга. Единственный нормальный человек среди этих безбородых евнухов. С ним и выпить можно, и в кости поручиться, а может и шлюху в борделе разделить. Жаль к вам какого-то врача подселили, чтобы тот Аспургу мазь готовил от синяков. Синяков кстати много. Серая Молния мало синяков и не оставляет. А Аспург его говорят даже вырубил. Мужик.
В общем-то ты понял, что сейчас Луций и Флавия, ваши главные (они не трахаются — да, ты уточнил — Флавия дочка какого-то важного вождя римлян, которому Луций, мелкий вождь, лижет яйца), сейчас приехали в гости к мужу Флавии, Аврелиану. Все они дружно треплются о всякой херне. Это римский обычай — перед тем как начать какое-нибудь важное дело, римлянам положено потрепаться о всякой херне.
Как бы то ни было, звонкой монеты на расходы в городе тебе отсыпали, грамоту, что служишь магистриану, дали. Самое время познать римское гостеприимство!
-
Пишешь огромные посты, которые читаются легко и с нереальным удовольствием. А индивидуальный подход к каждому персонажу подкупает.
-
Это шедеврально. Очень, очень тонкий лед. Очень скользкий.
-
Я учил это стихотворение на латыни!!!
Люгете, венерис купидинескве. Пассер мортус эст меа пуэлай
|
|
|
- Это самая приятная шишка, какие я только набивала себе за всю свою жизнь. Такие я готова набивать хоть каждый день. Ты всё равно сведёшь меня с ума, рано или поздно, - Магда улыбалась Мари. – Я подумаю, как тебе заслужить прощения за эту. И за рубашку, и за обвинения в домогательстве, и за… чёрт, кого там принесло!... Одёрнуть рубашку, запахнуть на груди. Опять на выброс. Пришивать оторванные пуговицы она не любила. Она любила, когда их отрывали. Вот так, «с мясом», как выражалась Мария. … Магдалена любовалась ей со стороны, ища случайных встреч. Превращая их в неслучайные. Томясь целый день, в надежде вечером опять пойти на перекрёсток Райской и Яна Хевелюша, сесть в кафе и ждать. Ждать, когда всполох рыжих волос вспыхнет из-за угла и направится к переходу. Да, именно вспыхнет. Мари, как подкинутый хворост в костёр, как молния в грозу, как звёздочка на небе... Казалось она не жила, она вспыхивала то тут, то там. Раз за разом, она приближалась к столику Магды стремительно, словно накатывала жаркой раскалённой волной и отступала, не дойдя каких-то пары шагов. Потом ускользала на другую сторону дороги. Магдалена ждала, когда её коснуться эти жаркие искры, и ей удалось поймать её взгляд и улыбку. Да, однажды она улыбнулась ей, как давней знакомой и вновь исчезла. Потом была церковь св.Марии. Она тоже была неслучайна. «- Как ваше имя? - Мария. - Пресвятая Дева…» И Магдалена узнала сполна энергию этой огненной волны. Порывистой, сокрушительной, ласковой и тёплой, яростной, жгучей, утоляющей и сбивающей с ног. Это всё была Мария. Её Мария.… - Ах, Станислав, ты как всегда вовремя, дружище, - сарказм. - Мы как раз собрались проявлять плёнку с нашей поездки в Горце. Надеюсь, мы сможем ещё раз полюбоваться великолепными видами. ... В городе Рабка-Здруй Станислав выпросил камеру, чтобы снять девушек на фоне полихромной росписи интерьера церкви св. Марии Магдалины, построенной ещё в 1606 году. А роспись была новой, совсем свежей. - Станек, зачем нам этот новодел? - Ну, милые, я хочу вас снять именно здесь и вместе. Только представляете надпись на фото: «Мария и Магдалена в церкви Марии Магдалины». - Только тратишь плёнку. ... Накинуть рабочий халат (зачем он у неё? Она никогда не надевала его, когда работала с реактивами) на прозрачную рубашку, компенсируя туго затянутым поясом недостающие пуговицы, предательски отлетевшие под напором Мари. Это была квартира оборудованная проявочной комнатой, большой студией, совмещённой небольшой кухонькой. Устроенной в минималистическом стиле спальней с балконом, выходящим на Вислу. Никто не мог видеть, что происходит за окнами и можно не зашторивать их на ночь. Никому, кроме луны, не дано было подсматривать. И она тусклыми зрачками следила за ними - единственный свидетель жарких ночей и признаний. Это было то, что надо. Оплата квартиры была большой, но Маг была готова брать любые заказы и довольствоваться малым, сохраняя это место. Все знали, что они снимают её на двоих с Марией. Молодые девушки часто так делали, так выгодней. И вдруг её продадут! Навсегда кому-то другому! Маг схватила с дивана подушку и швырнула в Станислава. - Ну, и зачем ты принёс эту весть на своём хвосте, я теперь тебя ненавижу! Станек, ты должно быть шутишь и пришёл нас расстроить. Не слушай его, Мари, он опять нас дразнит. Подумай, зачем ему студия? Станислав ловко поймал подушку на лету. Ему не привыкать, он отлично знал замашки этих девчонок. Подушка полетела обратно. - Ай, осторожней. Я, как-никак, травмирована. Надо было не открывать тебе дверь, - Маг обняла подушку, посмотрела на Мари взглядом полным недоверия. - Арендодатель нас бы предупредил первыми. Сделай мне бутерброд. Магдалене пришлось подтянуть к себе ноги, дозволяя Станиславу присесть на диван рядом. Ведь хорошая новость должна поощряться. … В их дружной компании они всегда были рядом. Он не пропускал ни одной вечеринки, ни одного похода. Никогда не было: «Я сегодня пас», «У меня дела», «Следующий раз, ребятки»… Она привыкла к нему, как к рюкзаку без которого далеко не уйдёшь и всегда берешь с собой, когда собираешься в путь. Они взрослели и обрастали делами, у всех появлялись свои планы, интересы, появилась Мари, а он всё равно был рядом. Станислав не мог по-другому, такой уж у него характер. Привычка для него была символом спокойствия и счастья. Тут он стал замечать, что Магдалена ревнует. Ему даже стало интересно. Стоило уделить особое внимание новенькой в их компании, Маг начинала нервничать. Это было легко заметить. Когда человек тебе не безразличен и его давно знаешь, ты замечаешь малейшие изменения настроения, это невозможно не увидеть. И он заметил! И не раз проверял реакцию, отвешивая Мари комплименты направо и налево. Она определённо ревновала его! Он был ей не равнодушен. Не как друг, а по-иному! Тут не могло быть иначе. И он решился.… - Нет! – выпалила Магдалена, едва он успел произнести последнее «...тебя». … Он ошибся ровно на половину. Она ревновала. Но не его. Ведь Мария громче, чем того стоило, смеялась над его шутками и особенно встряхивала головой - явный признак, что она хочет понравиться. - Ну, Маг, милая, не ревнуй меня к Станиславу. Мы же друзья, а он такой милашка. Я лишь вежлива с ним и … - …мила. Мари, ты сведёшь меня с ума. Прости, я просто не хочу тебя ни с кем делить. А он на себя не похож последнее время, вьётся около тебя нисколько не стесняясь.… Противно и резко звякнуло. «Странно, - подумала не к месту Магдалена. – Хрустальный звон должен быть приятным». Она почувствовала, что сердце выпрыгивает из груди. Словно пытаясь удержать его, Маг сильней прижала подушку. И посмотрела остекленевшими глазами. Не на Станислава, только что сделавшего ей предложение, а на Марию, судорожно подбирающую яблоки в сверкающей каше из хрусталя. Станислав, верно, шутит, а вот нервозность Мари была настоящей. Повисла тишина, лишь хруст осколков возвещал, что хорошая новость разбилась о реальность и приоткрыла ящик Пандоры. Наконец, Гурка посмотрела на изумлённого Станислава. Не шутит! О, боже, он увидел в её глазах тоску и снисхождение. Мари замерла, повернувшись к ним спиной. - Стасек, хороший мой Стасек, - она вручила ему подушку, словно, теперь его очередь унять волнение в груди. – Мне, в отличии от тебя, не кажется. Я люблю тебя. У меня не было такого верного и доброго друга, и я ценю твою дружбу, и никогда… Станислав встал. - Ты пойми. Это глупо, портить давнишнюю дружбу, и..., - она не могла подобрать слов. Ей, вдруг, стало его жалко. Она почувствовала себя ужасно глупо и решила закончить, это никчёмное оправдание. - Я никогда не буду твоей любовницей. … - Ты куда? - Я догоню его, ты хоть представляешь в каком он состоянии, он же такой ранимый. А вдруг он наделает глупостей. - Да… ты догони его. Побудь с ним. Магда осталась в квартире одна. Она и шляпа на стоячей вешалке. … Это была третья квартира, которую они снимали после той студии. Каждый раз не складывалось. Одна хозяйка была невыносимой и могла прийти в любое время, как к себе домой. На заявление, что арендованная площадь принадлежит уже не ей на оплаченный промежуток времени, её не волновало. Другая, узнав от соседей, что девушки превратили одну комнату в рабочий кабинет и «что-то там химичат», попросила их съехать. В нынешней арендная плата повышалась с каждой неделей и становилась непомерной. «Милочки, а как вы хотели, жизнь дорожает. Видите ли война, инфляция, кризис и прочие тяготы…* Будто, это касалось только её. - Магдалена, я не смогу больше платить за квартиру. Ты сними что-то попроще. - Я уже собрала вещи, не переживай, я уеду. - Ты уже нашла место? - Да. И я уезжаю одна. Она уже поговорила с Карлом. Она уже видела те снимки у кинотеатра. Она уже чувствовала, как ослабела волна. Волны не могут вечно ласкать один берег. - Прости. Просто он был так несчастен. Ему нужна была поддержка…и меня будто… - Здесь твои вещи, – Магдалена указала на самую большую коробку на которой сверху лежал плюшевый слон с пришитым к хоботу мороженным - напоминание о той прогулке в зоопарке. - Ты пойми, Магда, он лучше всех, то, что было у нас, это ведь просто мимолётный флёр, проходящая романтика, навеянная старым городом. Мы взрослеем, я хочу детей, семью. Так лучше, пойми. Я всё равно буду любить тебя всегда. - Передай Станиславу, что я рада за него. - Ты придёшь к нам на… - Нет. - Когда-нибудь… - Никогда. Горечь поражения погнала её из родной страны. Чтобы вырвать! С мясом!
-
Магда осталась в квартире одна. Она и шляпа на стоячей вешалке. Это прекрасно. Но в следующем флешбеке придётся еще больше разбередить эту рану, что поделать)
-
Ах! Просто ах какой флешбек! Вся эта химия, физически ощущаемая и невыразимая в словах (Мария и Магдалина) и это "вырвать с мясом". Если бы можно было поставить целых три плюсика... Бомба!
-
за экскурс в историю и переживания
|
-
(читаю все по порядку, ретроспективно) Ну это просто образец умолчания: Мне привиделась угроза... случилось недоразумение... короче, стрела попала Тиесту в глаз. Прямо не знаешь, смеяться или плакать, правда))
|
— Как-то раз, милый Хуан, моя дорогая матушка будучи беременна мной изволила обедать. О, это был чудесный обед! Подавали суп из фасоли, картофеля и брюквенной ботвы, затем щупальца осьминога в паприке и морской соли, обильно приправленные оливковым маслом... Наконец, слоёный пирог с мидиями! Алехандро улыбается чуть сводя полные губы. — И вот, матушка позволила себе расслабиться и вместо уместного в таком случае сухого Рибейро с лёгкими фруктовыми нотами, остановилась на розовом десертном Росадо! Не поймите меня неправильно, друг мой, я бы никогда не сделал матери замечание. Но в тот момент, она можно сказать обедала за двоих... В общем, я поспешил выразить своё неудовольствие и незамедлительно родился. Моими первыми словами были: "Матушка, если уж Вам угодно идти на эксперименты, так хоть употребили бы рейнский рислинг". Кстати, единственное приличное вино во всей Германии. Конечно, вся история вымышлена, от начала и до конца. Вкус воспитывается всю жизнь. Кто сразу начал отличать чинквеченто и кватроченто? Выделять шедевры Отто Мюллера среди неумелых поделок фон Цюгеля? Немцы вот видимо так и не научились, а "Две женщины", право, чудо как хороши! А кстати, друг мой, знаете ли Вы, кто такой Ибаньес и что связывает его с шедевром Гойи?
Видите. Вам есть над чем работать. А после осьминога, между прочим, следовало подать миндальный пирог.
...
Как зачарованный, Алехандро следит за тенями от массивных круглых башен. Когда солнце встаёт определенным образом, то рядом с первой крепостью появляется вторая, ещё больше. Сотканная из мрака. Будь он старше то сказал бы что объект уступает образу объекта, но ребёнок, конечно, не мог даже отдалённо помыслить ничего подобного. Вместо этого он думал, какая должно быть просторная у крепостной стены тень, сколько людей могли бы укрыться в ней от палящего иберийского солнца. Ему было жарко, юному Алехандро, и не случайно подлинной целью похода на холм было огромное цветущее дерево, пахнущее смолой...
И дающее большую тень. В этом весь Алехандро. Дети рвутся бегать, а ему лишь бы упасть где поменьше света и читать, читать... Он в третий раз перечитывал "Синюю Птицу" и всё никак не мог понять, почему Птица в конце улетает. Что Тильтиль и Митиль сделали не так? Разве счастье — это так много? Даже Дон Кихот был совсем не печальным. Смешным, даже в чем-то возвышенным... Но нет книги печальнее чем "Синяя Птица".
— Как что? Я сводил бы нас в кондитерскую возле собора! И мы ели бы столько пирожных сколько захотим!
Глупенький Фернандо. Такие простые вопросы задаёт. Зачем вообще нужны карманные деньги если не для того, чтобы покупать сладости? Пирожные стоили дорого и возможность купить их для Алехандро отличала тех, у кого есть много денег, от тех, у кого денег нет.
— Дай-ка подумать... Я стал бы королём Испании, надавал бы мерзким американцам... А, и маврам бы тоже. Это уже три желания? Нет, надавал бы всем вторым. А третье...
Где живут мавры и американцы Алехандро знал довольно смутно. О первых говорилось что их следует бить, в книгах, о вторых говорили примерно то же самое едва ли не с рождения мальчиков. Так что пожалуй надавать и тем и другим за одно желание всё-таки можно. Но вот третье... Что пожелать напоследок? "Птицу", — подсказал внутренний голос, — "Синюю птицу".
— Она же улетит... Ответил мальчик сам себе. — Они всегда улетают... Словно эхо донеслось из будущего. Вдруг стало очень грустно. Алехандро вдруг понял, пожелать что-то совсем не значит сохранить это. — Я хочу сберечь всё, что пожелал! Навсегда! Чуть её прокричал он. Теперь ему казалось, что его обманули. Нажелал всякой ерунды... "Сохранить", — повторил про себя, — "Самое главное сохранить".
Вопрос про мёртвых только усилил грусть. Как все нормальные люди, Алехандро ведь был католиком. Он ещё не разбирался в тонкостях религии, но уже знал, что если сказать что-то не то о Боге, то Бог тебя накажет. А оживлять мёртвых это разве не только Бог делает? Да и в книжке когда женевский студент попытался, кончилось всё плохо... — Всех. Ответил мальчик внезапно спокойно. — Кроме может быть Шломо. Он еврей и от него плохо пахнет. "А ещё мы на днях дрались и он победил, так что черта с два я буду его оживлять". Так Алехандро запомнил, что многие заслуживают блага, а немногие не заслуживают. Став чуть постарше, он будет вспоминать в подтверждение своего тезиса Шекспира — мир это лес где все живут хорошо, но есть один негодяй.
Остальные вопросы даются проще. — Я командовал бы войском рыцарей, которые вернут в наш век железа золотой век! Кажется, Дон-Кихот все же запал ему в душу — Слона! Не спрашивайте. — Я бы поставил фигуры по своему! Скучно когда они у всех стоят одинаково! Надо поставить их так, чтобы сразу выиграть! Раз-раз! И всё! — Тебя, папу, маму, дедушку, Мориса Метерлинка... На удивление серьёзно начал перечислять Алехандро. Точно в самом деле мог стать королём и кого-то осыпать золотом. — Мечом, конечно! Я бы отрубил ему голову! В самом деле, чем ещё убивают драконов? Классика не стареет.
Пожалуй, Алехандро всегда любил идею мата в один ход. Один удар мечом, одно войско рыцарей, один слон на всех, одна справедливость для всех, один негодяй, справедливости не заслуживающий. "Один раз поймать Синюю Птицу — и уж от меня-то она не сбежит". И много раз когда в жизни появлялось нечто подобное той самой волшебной птице, он стремительно, как змея, совершал единственный рывок — а после, получив искомое никак не мог отделаться от подозрений, что всё обретённое мимолетно.
Красота всегда умирает. Ребёнок, впрочем, ещё верил в то, что красоту можно сохранить. Нужно только, сделать всё правильно.
И когда брат обнял его, Алехандро ответил без колебаний. — Я тоже люблю тебя, Эрни. И всегда защищу. От всех.
Он уже начинал чувствовать что мир — нечто агрессивное. Мир вроде еврейского мальчика. В детстве им режут пипки, вот они и растут злыми. И миру тоже что-то отрезали. Вот почему Синяя Птица всегда улетает. Когда Алехандро подрастёт, он часто будет говорить: "Первородный грех" — Пока не станет атеистом. И уже подростком он внезапно ощутит известное понимание Каина. Он просто хотел всё исправить. Одним ходом. Шах и мат.
Потом, уже в более зрелые годы, священник объяснил Алехандро, что Каин не просто ошибся с мишенью, а поступил принципиально неправильно. Нельзя всё зло в мире исцелить одной бомбой (почему-то он так и сказал: "Бомбой") Алехандро выслушал духовника очень внимательно и стал атеистом. Авель был конечно самодовольным сукиным сыном и не понимал, что всё надлежит делить поровну, по заветам коммунистического общежития, но смерти наверное не заслуживал. Брат всё-таки.
Эрнан не упал на пол. Руки брата поддержали его на полпути. "Ты не виноват, Авель", – Думалось Алехандро в тот миг, — "Дело не в тебе. И уж точно не в Синей Птице. Дело в тех, кто задаёт производственные отношения, угнетает, отнимает. Одному дают овец, а второго посылают копаться в земле. Это они сделали тебя процветающим, а меня поместили в сумасшедший дом. Они снова и снова воспроизводят дегенеративную модель. Тирания отцов... Грех отцов. Я думал этот мир можно спасти бомбой — но здесь попросту нечего спасать. Можно только уйти".
"И сказал Господь Каину: Почему ты огорчился? И отчего поникло лицо твоё?" — Никого нельзя спасти. Алехандро осторожно поднял брата и оттащил в кровать. Укрыл одеялом. Больше всего сейчас, он боялся стать братоубийцей. Слишком большая доза, и никого не будет рядом чтобы помочь... Нужно что-то придумать. Но сначала дело. Найти билет и документы. Собрать вещи. По крайней мере поначалу придётся изображать Эрнана, а значит щегольские белые пиджаки, туфли, рубашки, шлем. Непрактично. "Вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня".
А если кого-то позвать? Нет. Тогда брат будет в безопасности, но его алиби пропадёт. Ещё чего доброго попадёт под суд за укрывательство. Как же исключить вероятность несчастного случая и ареста разом?
Как и всегда, когда дело сходит с рельс, Алехандро почувствовал лёгкую апатию, бессмысленное метание мысли от отсутствия идей к отсутствию идей. Просто как выветрилось. Думай. Думай. Думай. Так прошли ещё десять долгих минут. Пощупать пульс. Брат вроде бы спит и в порядке, но это ещё ничего не значит.
Он найдёт что сказать. Эрнан вообще очень умён. "Новость о побеге Алехандро всколыхнула старую рану, я пошёл и напился". Решено. Он напьётся ночью.
Одеться из гардероба Фернандо. Чуть сбрызнуть рубашку алкоголем. Порвать манжет. Сорвать две пуговицы. Спектакль начинается. — Прааастите! Вы не видели мои д-документы? Алехандро тянется обнять разливающего напитки гарсона. Это уже третий ночной бар. Самое время упивающемуся испанцу потерять паспорт. Когда завтра при обыске его не найдут, то будет железное алиби. Бутылка с подмешанным снотворным и осколки бокала исчезли ещё недалеко от первого бара. Их приняла Сена.
На самом деле он не пьёт. Везде берет сразу бутылку и уходит с ней, делая вид, что опрокидывает, а затем выливает где-нибудь, где потише. И в следующий бар, выждав, приходит уже с алкоголем на донышке и конечно мертвецки пьяный. Наглый, но не настолько чтобы получить в лицо. — Я здесь живу... Я Эрнан... Эрнан Гонсалес... Документы мои. Были же здесь. Он хлопает себя по карману. — Канешна... Гарсон, дай бутылку! Сам дойду! Пошли все в задницу!
Первая часть — алиби — готова. Вторая часть самая противная. Переодеть брата, предварительно проверив пульс. Спит. Просто спит. Снести вниз собранный чемодан. Оттащить Эрнана на лестницу, вложив в руку последнюю купленную бутылку.
Прощай, брат. Ты как-то говорил, что твоя соседка честная вдова. Она позаботится о тебе. И вызовет врача если я переборщил с дозой. Сейчас она спит. Даже если она услышит громовой стук ногой в свою дверь то понадобится время чтобы подойти. Где-то сорок секунд — я замерил это пройдясь от твоей постели до твоей же двери. Достаточное время чтобы сойти вниз по лестнице и взять вещи – двадцать пять секунд. Это я тоже замерил.
Когда твоя соседка откроет дверь она увидит мертвецки пьяного журналиста без документов, кошелька и ключа от квартиры. В трёх барах подтвердят, что он неумеренно много пил и всё говорил о своём брате. Даже если сам Эрнан будет путаться в показаниях, всё можно будет списать на спиртное. На каком этапе пропали документы и деньги? Где-то между вторым и третьим баром. Тогда "мой брат сумасшедший, его позор портит доброе имя нашей семьи" и "мой дядя болен Паркинсоном, мои дети такие милые" сменится "где мои документы?" Ты хотел завтра с утра добраться до Гавра на пароходе по Сене. Вместо этого ты поедешь поездом Париж-Гавр. Но вокзала я доберусь в основном пешком, но меня не опознают — ночью все люди в тёмном пальто и шляпе выглядят одинаково. Сложнее всего с билетом. К счастью, взятка кондуктору работает в любой стране мира. Если же до кондуктора и доберутся, то ничто уже не связывает меня с тобой.
Я всё рассчитал, Эрнан. Я же обещал защитить тебя. Просто я не мог рисковать...
"И пошел Каин от лица Господня и поселился в земле Нод, на восток от Едема" Кажется, Нод — это где-то в Африке.
-
Плюс. Просто плюс. Даже комментировать не буду.
-
Очень круто. Очень очень круто. А по поводу подачи блюд - матушка хотела Росадо и в здравом уме выпила таки Росадо, не обязательно было по этому поводу рождаться: это всего навсего обед, а не королевский ужин)
-
очень в стиль истории! А после осьминога, между прочим, следовало подать миндальный пирог. я так и подумала, а где миндальный пирог? Вкус воспитывается всю жизнь и в конце концов стал снобом? Мир вроде еврейского мальчика. а вот откуда ноги растут Алехандро выслушал духовника очень внимательно и стал атеистом. гениально Почему ты огорчился? ….— Никого нельзя спасти. поэтому идём ...куда-то в Африку. и вообще, верю в братскую любовь.
|
В чаше что-то трепетало и подергивалось. Это было отражение уверенного взгляда Луизы, которое становилось все больше и больше, расползалось к краям пиалы и вдруг переходило в губы.
5 мая 1926 г. 7 лет назад. Италия, Равенна. Солнечный день.
Чай был вкусным, но пока что слишком горячим. Последнее не останавливало Августина - он был убежден, что если зачерпнуть немного чая ложечкой, а потом тонкой струйкой вернуть его обратно в пиалу, напиток непременно остынет.
– Нет, Луиза, ты выйдешь за итальянца. За итальянца или ни за кого вообще! – полуигриво-полусерьезно бурчал отец, поправляя и без того ровно висящие шторы. В свете солнца, на фоне тюля он казался черной базальтовой глыбой, грубо вырубленным из скалы истуканом с птичьим гнездом на голове. Таким он ей и запомнился. – А мне думается, что особой разницы нет. Пусть выходит за того, за кого велит ее птичье сердечко, – шуршал газетой Сигберт. – В конце концов, это ее жизнь. Если бы за меня все решали родители, я бы ни за что не поехал в Африку. – Мне кажется, в этом и проблема, – засмеялся из угла мистер Уолден. – Но вообще, я бы отнесся к этой проблеме иначе, посмотрев немного с другого ракурса… – Бабочки! – выронил слово сосредоточенный на чае Августин. – Но действительно. Знаете, есть такие длиннокрылые зебры, zebra heliconian, так вот в связи с ними существует понятие “изнасилования куколки”. – Чарльз, уймись! – дернулся истукан. – Ох, да сэр Уолден лишь про то, что Луизу избрал самый сильный и мужественный самец в ее ареале обитания! – встрял Августин. – Ежели это французский самец, то что с того? Разнообразие видов… – Слышали, что в Англии началась стачка рабочих? – тряс газетой Кёхлер. – Не думаю я, что она продлится особо долго! – Ох, доктор, какая стачка? Знаете, сколько сил я потратил на то, чтобы заманить ее сюда? – Морано наконец повернулся и, не глядя, указал на дочь. – Да проще было бы дюжину больниц в вашей Африке построить. Я зачем вас всех пригласил? Говорить о бабочках этих, о стачках, о пуделях, о сортах бананов!? Сколько можно? – Но простите, дорогой мой, у меня есть решение.
Истукан снова застыл в ожидании. Сигберт отложил газету, поудобней уселся в глубокое кресло, отпил чаю и спокойно проговорил:
– Она уедет со мной в Африку. – Потрясающе! – закряхтел Августин. – Гениально! – вторил сэр Уолден. – Что за… бред!? – выпалил Морано и, отложив какую-то побрякушку, закурил.
– Ну, у меня в последние годы серьезные проблемы с сердцем. Если Луизочка хочет отправить старика Кёхлера одного, погибать под палящим солнцем, то конечно. Конечно, план безумный. Но есть одно обстоятельство. Луизочка - изумительнейшая душа. Чистая, открытая. И я помню, как она еще маленькой обещала мне, прижимаясь, что никогда не бросит старика… Ах. Ах. Неужели миг пришел? Неужели старикану придется… старикану без семьи придется уезжать в Африку на верную смерть. Старикану, который еле-еле переживает эти морские путешествия. Безумие. Думал ли я, что доживу до этого момента… Немыслимо. Немыслимо! Порой мне снится чистый кошмар: я лежу, захлебываясь в луже воды на полу, и никто… – Интересная вещица, – прервал отрепетированную речь Сигберта сэр Уолден, взяв побрякушку. – Эм… да. Так вот, я часто вижу этот сон… – А как она называется? Какая прелесть, я бы выписал такую для дочери. – Со-о-он… – не унимался Кёхлер. – Тауматроп, – с важным видом проговорил Августин. – И в этом сне… – Какая поразительная метафора прошлого и настоящего! – восклицал Чарльз, дергая ниточки в стороны. Птичка на диске с одной стороны и пустая клетка с другой сходились в одну картинку. – Это же просто поразительно, поразительно. Мы часто не замечаем того, что находимся в клетке. Нам кажется, что мы вне ее, но только закружится жизнь вокруг, и вот – на самом деле мы давно пойманы… – Кхем! Так вот, мой сон. – Возьмите себе. Я не знаю, зачем храню ее. Постоянно где-то валяется, – не замечая дочери, дымил ей в лицо Морано. Он даже не помнил, что это ее подарок. – Хорошо, про сон я потом расскажу. – Да. Да, очень хорошо. Если я еще раз застану ее с этим французом, поедет. Никуда не денется.
…
– Ну что там? Все готово? Отлично. Фотограф готов, господа, сейчас сделаем пару совместных фото, а потом я обещал личную фотосессию Луизе. – Так вот как вы ее сюда заманили! – улыбался Сигберт, живо выходя в соседнюю залу. – Хитро-хитро, – приговаривал Августин.
В этой светлой комнате, не особо подходящей для съемки, господ и Луизу встречал одинокий взгляд молоденькой Магдалены. Ее платье светилось ярче тюля. Она была прекрасна сегодня, тут, сейчас. Пара снимков. И вот, целый час вдвоем. Это было интересное знакомство и увлекательная фотосессия. Хорошо, что этих фотографий никто никогда не видел. Слишком уж светлая комната, что поделать.
***
Черепа и хлысты. Все ближе и ближе. Застывшие в ужасе глаза стыкуются взглядами - один из комнаты, другой - из банки. Просевшее желтое жалюзи пропускает тусклый свет, но он ломается о ржавеющий хребет пустой клетки. Клетки. Клетки.
10 июня 1929 г. 2,5 года назад. Окраина Лондона. Ночь.
Все было в руках Флоренс: она могла оставить клетку пустой, а птицу - весело и беззаботно порхающей где-то в небе, для чего нужно было лишь отложить подаренный отцом тауматроп; и в тот же момент мисс Уолден могла потянуть за концы нити, и вот - птицу ждала незавидная участь пусть ненадолго, но оказаться за решеткой. Впрочем, не только птицу. Отец умер, и его подарки обрели смысл, а значит и ценность. Но обрела ли ценность жизнь его дочери? Флоренс не выбилась в свет, не сохранила состояние, не позаботилась о том, чтобы сберечь важные связи. Судьба закинула ее на окраину Лондона и вверила кузену отца - мистеру Эрнесту Фостеру, седому бочонку с промокшим порохом. Дядя Эрнест казался довольно милым служилым, а потому потерянным человеком, который дожидался своего часа в этой тесной душной лачуге. Обычно он приходил поздно вечером, требовал подать ужин и тут же заранее приготовить завтрак, наклонялся над газетой и, не читая, пробегал по строкам статей, потом крепко выпивал, из-за чего порой мог как наорать, так и недвусмысленно намекнуть на всякое, а потом засыпал. Чаще - не доходя до кровати. В тот день Эрнест задержался так сильно, что Флоренс успела выполнить не только свои ежедневные обязанности, но и разобрать ту груду хлама в виде мешков и ящиков, набитых соломой, газетами и опилками, которые почему-то прятались во всех углах хлипкой хижины, а особенно под дядиной кроватью. Наконец-то с ними было покончено. Теперь, лежа на кровати, мисс Уолден заговаривала время идти быстрее, то выпуская птицу из клетки, то вновь загоняя ее в несвободу.
Эрнест ворвался в хижину подобно бизону, ревущему от ярости и сметающему все не своем пути. Пьяное хрипение и резкий запах тут же проникли в комнатушку Флоренс. Сначала дядя казался ревущим медведем, в раше разрывающим тушу зашедшей в лес коровы, потом уставшим ослом, кричащем что-то на своем, ослином, а потом китом - гудящей что-то лишь ему понятной глыбой, падающей на водную гладь. Но дядя упал на пол, и его нужно было поднимать. Когда Флоренс вышла из комнаты, Эрнест утирал пьяные слезы тыльной стороной ладони; она никогда не видела его таким жалким. Поднявшись, Эрнест потребовал ужин, и чтобы племянница принималась за готовку завтрака. “Я хочу видеть тебя, как ты готовишь”, – пробурчал он, закуривая. Несколько раз отключаясь, он очухивался, машинально бередил ногами и, ничего не найдя, несколько зависал.
– Он умер! – Эрнест отпил из горла и, скукожившись, затянулся. – Ох-х, и что дальше?
Флоренс подала ужин. Эрнест тут же поставил бутылку и крепко схватился за нож, но потом, что-то простонав, беспорядочно затормошил руками и бессильно откинул его, сбросив со стола.
В дверь постучали четыре раза. Дядя тут же сбросил самокрутку в жестянку, служившую пепельницей, и, снова поискав что-то ногами, встал, недоуменно выбросив:
– Только не гворри, что ты все выброссила.
Переваливаясь он, словно неуклюжий белый медведь, вышел за дверь. Но вернулся как кипящий злобой тигр. Он ринулся под стол. Потом в угол. В шкаф. В кладовую. Под кровать. И, бодро шарясь под нею руками, вдруг застыл.
– Так. … – Что ты наделала! – крикнул он из спальни.
Тяжелые, как отбойный молоток, шаги, монотонно катились к кухне. В темном дверном проеме наконец показалось обезумевшее лицо Эрнеста.
– Ты что, все выбросила? – сказал он тихо, не поверив себе. – Ты что, все выбросила!? – громоподобно повторил он и, словно носорог, накинулся на Флоренс.
Схватив ее за шею, он исходил в злобе и, не помня себя, вдруг взялся за свою голову. Проревев что-то, это животное снова нашло свою жертву. Флоренс была у стола. Через мгновение, на него всей тяжестью тела рухнул, вновь бросившись душить племянницу, Эрнест. Стол, хрустнув, сломался по середине, они упали. Прямо к лицу девушки скатились пепельница и полупустая расплескавшаяся по шторам и полу бутылка с алкоголем. Возвышаясь над Флоренс, Эрнест все жаднее обхватывал ее тонкую шейку, и, стараясь удобно сесть, прижать ноги Уолден под своим весом, не заметив, пнул нож ближе к девушке. Он проскользил до штор, которые тут же зажглись от самокрутки.
– Что ты наделала!! – Кричал он в заваленное окурками лицо Флоренс, не требуя ответа. – Что ты наделала!
Казалось, еще мгновение, и жизнь мисс Уолден остановится. И, остановившись, Флоренс наконец окажется вне этой клетки. Как бы ни так.
***
Выстрел. Мгновение. Чуть заторможенная, но всё ещё слаженная работа рук по перезарядке оружия. Вновь тишина, выдох и выстрел. Всё увереннее и быстрее происходит перезарядка, с каждым новым хлопком отправляя закапсулированную смерть искать цель, ведь жизнь одного это всегда смерть кого-то другого. Таковы законы войны от которых хотел сбежать Николя, но которые нашли его здесь...
9 апреля 1917 г. 16 лет назад. Первая битва на Скарпе.
Еще мгновение. И снова выстрел. Англичанин справа что-то беззвучно кричит, дожидаясь перезарядки, а потом дергает Алекса за рукав. Не добившись своего, он прикрывает голову руками и, словно по колено в воде, с трудом переставляя ноги, проходит по коридору окопа. Эрнест, якобы улыбаясь, но на деле щурясь и прижимаясь к земле, подбадривает Алекса. Вот он вздохнул и встал, чтобы сделать выстрел. Только будто бы прицелился, и лавина грязи, камня и крови от взрыва лишает его равновесия. Очухавшись, Эрнест приказывает идти за ним, за ними. Они отходят. Англичанин на углу коридора вдруг останавливается. Резко оборачивается с ужасом в глазах и разбрызгивается литрами кипящей крови, орошая Алекса. Взрыв мины бьет по ушам, ноги подкашиваются. Открыв глаза, Алекс уже ползет по земле, холодной, незнакомой ему земле. Поодаль все так же кровью и грязью вулканизирует поле боя. С обеих сторон закат - с одной - солнца, с другой - империи; красное небо, бордовая земля, алые пальцы. Его тащит Эрнест, или он ползет сам, и откуда бинты, и почему его увозят. Слышен только незабываемый хриплый голос старика Эрни: “Если я и умру, то умру героем! И ты тоже, Ал!” “И ты тоже!” “И ты тоже”.
7 июля 1917 г. Спустя 3 месяца. Французская больница. Утро.
– И ты тоже! – как бы с упреком, но с улыбкой, потому что ее лица сейчас никто другой не видел, вздохнула медсестра. – Алекс, ты знаешь, что в больнице запрещено распивать коньяк, а уж тем более отнимать его у тех, кто не может ходить. – Он не просто спер его у Николя, так еще и жрал его на глазах у всех. Животное! – наговаривал сосед по койке, стараясь так вывернуть шею, чтобы увидеть наконец из-за подвешенной ноги лицо Алекса или (чего скрывать) спину сестры. – А неповадно будет впредь хранить алкоголь. Он запрещен, и Николя это прекрасно знает, – постановила медсестра и присела к Алексу. – Слушай, когда мы в следующий раз пойдем на бега, ты выпьешь сколько угодно, хорошо? Но не тут, прошу, – сказала она шепотом и незаметно погладила руку юноши. – И не воруй тут ничего, ради меня.
Она поправила волосы и собралась уходить, забирая бутылки, но Николя перестал судорожно дрожать и истошно закричал. Бутылки пришлось оставить в тумбочке. Рядом с еще непочатым добром. Лицо Николя было в бинтах, и, повернутый к стенке, он казался лишним в этой палате. Приговоренный к смерти среди приговоренных к долгой и интересной жизни, он мог лишь давать знать о себе криком. Мол, жив, и жаль. Сестра вздохнула, осмотрела француза и позвала доктора. Днем Николя вернулся в палату. Каждый раз, когда он, под наркозом, завозился в комнату, означал, что надежда есть у каждого. Напоследок сестра снова подсела к Алексу: “Слушай, я подумала, что мы могли бы погулять сегодня вечером. Как твоя нога? Я спросила у главной сестры. Она сказала, что если остатки осколков тебя не беспокоят, то тебя можно выгулять. И у меня большие планы, если, конечно, ты в состоянии. Ах. Ну ладно, если что, то ничего страшного. Я погуляю с томиком Петрарки, он тоже хороший парень”.
…
– Если бы не моя нога, и если бы я не спас моего командира, и если бы не заслужил своих наград, - эта девочка была бы моей, – заявлял разговорившийся сосед, все так же пытаясь увидеть реакцию Алекса на свои колкие фразочки. – Она запала на тебя только потому, что ты в рабочем состоянии и можешь ходить с ней на бега, а…
В дверь аккуратно постучали. В палату вошел, оглядываясь, лысоватый француз в галстуке и дернул головой, якобы поклонившись говорливому соседу. Вскоре, лишь мельком оглядев спящего Николя, он встретился взглядом с Алексом и, распростерв объятия, но чувствуя неловкость, чуть приобнял его.
– Ах. Как хорошо, что я тебя нашел, bel ami, – дальше он говорил только на французском. – Николя, хочу представиться. Я - твой дядя Ален, Ален Дюран. Ты. Мне сказали, у тебя могут быть потери в памяти? Я. Я помню тебя совсем малышом, и… Твой отец просил, узнав, узнав о твоем состоянии, просил забрать тебя домой. Ты знаешь, что мы вылечим тебя лучше, чем здешние. Хотя. Похоже, они постарались на славу. Николя, мы договорились с врачами. И ты поживешь у нас с тетей Мари. А когда война окончится, Марсель приедет за тобой. Вот. Прости, я слишком. И я тороплюсь. Но не хочу торопить тебя. Ты собирайся, я позову медсестру, чтобы помогла. Ты. Я буду ждать в коридоре. И. Ты. Теперь все хорошо, Николя. Мы с тобой. Вот. Собирайся и поехали домой. Пусть все забудется. И давай начнем новую жизнь. Не стоит злится на отца. Марсель хороший человек. Все устаканится, – Ален пригладил прилизанные волосы, полудрожа привстал с койки и, скромно поклонившись соседу, тихонько вышел.
– И что это было? – выглядывая из-за ноги недоумевал сосед. – Я как понял, что он тип вообще не к тебе приходил. И что вы обсуждали Николя. Он все повторял на французском “Николя”, “Николя”, “Марсель”. Вы че, знакомы? Почему он к тебе не по имен… Так. Подожди. Стоп. Нет! Нет-нет-нет! Ничего подобного. Ты не сбежишь, назвавшись Николя. Ни за что в жизни! Только через мой труп. Даже если ты сбежишь, я тут же все расскажу если не твоей шлюшке, то врачам, военным, всем. Тебя найдут. Я обещаю, что найдут! ЭЙ! – закричал он так, что настоящий Николя очнулся ото сна. – ЭТО НЕ НИКОЛЯ! ЭТО НЕ ОН! МУЖИК! Pas Nicolas, ё-моё! PAS NICOLAS!
***
Рабочий стол доктора был заставлен рамками с фотокарточками. Вот - он со своей женой, милой старушкой. Вот - с детьми, уже взрослыми и состоятельными бородачами. Вот - с внуками, двумя сорванцами… А в ящиках? Карта, компас, немалые накопления, ключи от катера, нитроглицерин. Кажется, то, что нужно, нет? И все же. Эти смеющиеся дети, этот улыбающийся дедушка. Этот засвет и это тусклое, как воспоминания, стекло в фоторамке…
3 июля 1903 г. 30 лет назад. Авила. День.
– И тогда Рыцарь полной луны поднял свой волшебный меч… Поднял могучего Росинанта на дыбы… И во имя прекрасной Дульсинеи Тобосской и Господа нашего опустился… и дава-а-ай бить этих заколдованных мавров! – и дедушка, гарцуя на швабре-Росинанте, догонял то Фернандо, то Алехандро и тыкал их, смеясь, какой-то веткой. – Получили, безбожные мавритяне!? Это вы еще не видели что хитроумный идальго делает с быками! А ну, кто на меня?
Фернандо, развернувшись, словно бык потоптался на месте и, вытянув руки как рога, побежал на деда. Старик увернулся и ткнул малыша в спину.
– Так вам! Это будет с каждым превращаюмся в быка мавром! А теперь истекай кровью и рыдай, нечестивый воин! – и дед гордо бросил палку (то есть волшебный меч, то есть шпагу) в лужу, повергнув мавров в непередаваемый шок.
Россинант был расседлан и бережно передан в распоряжение ворчливого конюха, который уже двадцать минут звал всех обедать. Перед тем как сесть за стол, Дон Кихот молвил, что для начала должен омыться от грехов и крови мавритян с колодце жизни, то есть рукомойнике.
…
– Зачем же им так быстро уезжать? Мы неплохо проводим время, и детям нравится. Пусть остаются, ну же! – расстроился дедушка, узнав под конец обеда печальную новость. – Не понимаю, к чему такая спешка? Если бы мой великий отец был жив, я бы точно сбагрил бы тебя ему на полгода. А мои мальчики живут с нами всего три недели - уверен, они пока что даже не поняли, что вообще происходит. Что? – дед наклонился к внукам и внимательно выслушал их щебетание. – Да-да, идите на все четыре стороны, только недолго. Так вот, о чем мы?..
Было разрешено погулять в поле. Отсюда, восходя на холм, можно было увидеть крепость. “Постоялый двор” - так ее называл Дон Кихот. Она казалась совсем маленькой, словно игрушечной, и самое веселое было - плющить ее пальцами или ладонями. Ощущаешь себя великаном, почти что мельницей.
– Алехандро, – был тоненький голосок, – а вот если бы у тебя было много денег, что бы ты с ними сделал?
Фернандо нравилось спрашивать, а потом повторять ответы. То, как отвечал его братец, казалось для него фантастикой - ведь он не забывал вопрос на половине, как это делал дедушка. Даже когда сам Фернандо забывал вопрос, Алехандро что-то говорил, говорил. Наверное, он был писателем или священником, и только притворялся мальчиком. Иначе это нельзя было объяснить. И Фернандо спрашивал, спрашивал, спрашивал…
– А вот если бы у тебя было три желания, ты бы что загадал? – А вот если бы все умерли, ты бы кого хотел оживить? – А вот если бы ты был взрослым, ты бы где работал? – А вот если бы тебе сказали съесть что угодно, ты бы что съел? – А вот если бы ты умел играть в шахматы, ты бы папу или бы дедушку победил? – А вот если бы ты был королем, то кого бы ты обсыпал золотом? – А вот если бы ты был рыцарем, ты бы чем дракона убил бы? Огненного? – А вот…
Из-за холма показался “постоялый двор”. Это хорошо. Значит, они живы. Был легкий ветерок. Фернандо вдруг сказал: “Я скажу тебе секрет, ты только не говори дедушке, – малыш поцеловал брата и, обняв его, сказал, глядя на замок, – Я тебя сильно сильно лублу и никогда не предам. Даже если ты станешь нечестивым мавром”.
26 декабря 1932 г. Спустя 29 лет. Париж. Ночь.
– Нет, этого не может быть, этого совершенно не может быть. Единственное, чем это можно объяснить - упадок нравов. Упадок нравов. Но не будем ворошить прошлое, у меня ты в безопасности. Пока что… Отдай документы.
И Фернандо силой вытащил их из рук явившегося брата.
...
– Алехандро, ты не поверишь, – перевел тему Фернандо, передвигая пешку, – завтра утром я уезжаю не куда-то там, как я сказал, “в командировку”, а в Африку, со своей группой, снимать эксклюзивный материал. Так что, возможно ты вовремя. А вот если бы ты отправился в Африку, вот так же неожиданно и лихо, с единственной целью - скомпрометировать материал против тропических браконьеров, ты бы делал то, что от тебя требуют или занялся независимым расследованием? Впрочем, шах, я вспомнил самое главное: брат, я влюбился. К нам в группу пришла (да, да, я знаю, что бы сказал дед) англичанка. Она звукооператор с большим опытом, раз уж ее рекомендовали люди таких высоких чинов… Так вот: я женюсь. Мы еще не познакомились, конечно, но дело за малым. Не спрашивай, как ее зовут - я не в курсе. Главное, что от нее глаз не отвести, и на этот раз все серьезно. Если я вернусь необвенчанным из африканского круиза, считай, что вся история мира пошла псу под хвост. Шах.
В дверь постучали. Братья притихли, и только ладья, проплывая три клетки, нарушала тревожную тишину. “Я открою”, – Фернандо отпил из стакана и вышел из кухни.
– Мы ищем... Алехандро Гонсалес Авила-и-Мартин. По нашей информации, он ваш брат, мсье Эрнан, не так ли? Мы зайдем, чтобы осмотреть квартиру. – Позвольте! Мой ненавистный брат в психушке. После того, что он сделал… После всего, что он сделал - он мне не брат, и даже если бы он явился ко мне - наш диалог состоял бы лишь из тех секунд, за которые я успел бы плюнуть ему в лицо да захлопнуть дверь. Будьте уверены, этой бестолочи тут нет. Зато есть мои дети - и они сладко спят. Если они проснутся, то мой дядя Хуан опять не сможет заснуть. Знаете и вы, каково это жить с тремя детьми на шее и с болящим паркинсоном стариком? Нет-нет, извольте прийти утром. Если он явится, я сообщу куда надо. Обещаю. Спасибо. До завтра, – скороговоркой прощался Фернандо, закрывая дверь. – Мсье Эрнан. – Да? – Можете тогда завтра подписать книгу для моей жены? – Ну… Конечно. До свидания, – улыбнулся испанец и с перекошенным лицом запер дверь.
Немного подождав, он зашел на кухню.
– Это мне? Спасибо, – Фернандо взял выпивку из рук брата и, все не решаясь пить, словно шахматный слон заходил по диагонали комнаты. – Надо что-то делать. За тобой придут завтра утром. И у меня не найдут ни детей, ни больного старика. Разве что ящик алкоголя. Он все объяснит. Но что я за испанец - пить в одиночку? Значит, со мной кто-то был. Допустим, обмывали смерть деда. Нет, что за бред, – стакан уже коснулся губ, но как бы ни так: – Точно. Мы праздновали, вместе с группой кутили всю ночь, а потом пришли сюда. С дамами. И чтобы не… Ох, я не соображаю. Помогай, – сел, наконец выпив, Фернандо.
...
– Подожди. Ведь завтра ты будешь за меня. Ах! Этот тип знает меня в лицо, да еще и книги мои читал… Впрочем, ты похож на меня, и… И мог… мог бы…
Фернандо поднял глаза. Они казались стеклянными. Медленно моргнув, он выронил стакан и упал со стула. Шах и мат.
***
Магдалена прорывалась сквозь непролазные заросли; ломала ветки, перепрыгивала корни, резалась об острую траву. Впереди - тропа Николя, он прорубал ее для себя и Магды. Сзади - выстрел за выстрелом. Или это бьющий в голову пульс? Дыхание все быстрее и быстрее, до хрипа, и вдруг, после рывка - резкая остановка. Казалось, кто-то мощной когтистой лапой дернул ее за куртку. И снова это глупое воспоминание, не дающее покоя:
3 сентября 1925 г. 8 лет назад. Гданьск. Под вечер.
Так же резко срывала Мария одежду с Магдалены в проявочной комнате. Она была будто очарована этой атмосферой и той магией, которой занималась ее возлюбленная по вечерам. Марии хотелось всего и прямо тут, сейчас; не рассчитала силы, и вот - Магдалена ударилась головой о косяк.
– Прости, дорогая, я такая дура, – извинялась Мари, прикладывая лед ко лбу Магды. – Наверное будет шишка. Ох. Можно я закурю тут? Ты прости, любимая, я… Ну с кем не бывает, ты была слишком хороша в этой рубашке. Я почти ни при чем. Можно сказать, это ты меня соблазнила. Домогалась. И вот теперь лежишь на диване. А я к тебе ближе и ближе…
Звонок в дверь.
– Я открою и скажу, что ты сегодня не принимаешь. Держи лед.
Мария затянулась, медленно выпустила дым и, потушив сигарету, отошла от дивана.
– А, это Станислав! Надеюсь он ненадолго. У меня на тебя сегодня большие планы. Какой он счастливый, аж светится. Может, ну его? Не уходит. Ну ладно, сейчас открою.
Он вошел, закинув шляпу на стоячую вешалку. Как-то пошутил о помаде Мари. По пути отпил холодный кофе. Что-то просвистел…
– У нас трагедия. Магда поскользнулась и грохнулась головой о раковину. Вроде дышит, – игриво возвращалась Мари. – Ничего страшного. У тебя уже были сотрясения? Это бы все объяснило, – засмеялся Станислав и подсел к Магдалене. – У меня хорошая и плохая новости, дамы. Плохая. Мы пересеклись с твоим, Магда, арендодателем. Так вот… Как бы это сказать. Через неделю ты лишишься и этого фотоателье, и, следовательно, дома. – Ч-что? – подавилась сигарным дымом Мария. – Да, он продает его другому человеку. Ответственному, доброму, без дурных привычек. Продает, понимаешь? Ему невыгодно больше сдавать, потому что он уезжает. А есть что перекусить? – Сейчас что-нибудь найду. Вот новости! А если бы он соизволил рассказать это через неделю? Почему мы, Магда, ты слышала вообще, должны узнавать все от тебя? А если бы мы не открыли? А если бы вы не пересеклись? Вы где вообще встретились? – Ну, мы уже переходим к хорошей новости. Стой, погоди, дай мне затянуться. Все, иди. – Нет уж, давай хорошую. – Она тебя не касается. В общем. Прихожу я к нему в кабинет. Да, сам. Немного разговоров о том, о сем. И он - мой. И знаете что? Я покупаю у него фотоателье. – Где? – Да вот тут. Это я покупаю твой дом, Магда!
Собирающая фрукты Мария вдруг остановилась.
– Я договорился. Со следующей недели я - полноправный владелец этого местечка. А потому. Ох. Магдалена Гурка, выйдете ли вы за меня замуж?
Мария уронила хрустальную вазу для фруктов. Та тут же разбилась о раковину. Яблоки разлетелись по комнате.
– Я. Я в порядке, – сказала она, перебивая гул в ушах. – Ты согласна? – прошептал Станислав, непонимающе взглянув на Марию. – Мне кажется, – и снова на Магду, – я люблю тебя.
-
Ну это полный сюрреализм, но шедевральный же. Я в восхищении!
-
да ладно! Глазам своим не верю. Вот это поворот, в буквальном смысле. Возвращаемся в прошлое, а там уже свои истории. Прочувствовал каждого героя? Психоанализ - когда сломалось их будущее? Интересно. Но, Маг действительно придётся выкручиваться. И подумать за Марию даже больше, чем за Магду. Надеюсь, Луиза подсобит. Хотя, Луиза была после. Много после Марии...ах. поток слов...
-
Отличный пост. Чувствуется целостный взгляд.
-
интриган!)
-
Кайфушеньки! Есть где разгуляться! Мерси!
|
|
|
|
У Рене покраснел кончик носа. - Да, пьем, но мы же не пьяные, - с упорством улитки, пытающейся залезть на очередную ступеньку в лестнице, возразила она. Но бокал отставила. Ну подумаешь, маленький глоточек! Ну два... Она ж и правда не пьяная. Ни капельки! Пара глотков ничего не изменит. И тут она подумала, что было бы весело напоить Джен. И посмотреть, что будет. Та будет к ней приставать?.. Хм... Любопытно!.. - Я? Никогда не вожу пьяной. Но я не пьяная, - смущенно кашлянула. - Я слегка продегустировала прекрасный национальный напиток. Ты меня вовремя остановила. Так что я поведу. Все будет хорошо! Слегка грустнеет, когда подруга говорит, что это не она... Если не она, то кто же?.. Кого полюбила Рене? Неужели кого-то, кого она больше никогда не увидит?.. Это было бы... странно. Но она пытается это принять. Наверное, у Джен что-то случилось и она поэтому себя не узнает. Все будет хорошо. Они поладят. Они же собрались жить вместе - у них будет много времени, чтобы узнать друг друга и обязательно поладить. Уговорив себя так, француженка улыбается - нежно и чуть-чуть задумчиво. Нет, она совсем не против, если Джен заплатит за ужин - Рене ведь заплатит за машину, на два дня вперед. Все честно. Или почти честно. До пляжа они идут рука в руке, потому что писательнице совсем не хочется гулять как будто они порознь или только встретились - ей нужно прикосновение. Пусть легкое, почти дружеское, но так она чувствует, что они вместе. В темных переулках она слегка словно бы невзначай прикасается плечом к плечу подруги... "Ой, извини, споткнулась", - бормочет невинную хитрость.
Водитель демонстрирует машину, слегка прокатив их по пляжу, и Рене легко соглашается, что та в прекрасном состоянии. Переводит нужную сумму и забирает ключи. Она уже поняла, что переезжает сегодня, а не завтра, как собиралась, но... железо надо ковать, пока горячо, и никак иначе! Завтра Джен протрезвеет и может передумать. Этого допустить нельзя! Поэтому, попрощавшись с хозяином машины, она заводит мотор и везет их к своей гостинице - уютное четырехзвездочное нечто во второй линии от моря. Там есть бассейн и бар с коктейлями, больше Рене ничего не нужно. - Ты не позволишь мне заскучать, - улыбается она. - Конечно, пойдем. Я изначально надеялась, что ты поднимешься. Настроение сразу поднимается, и в номере она, заперев дверь, легко окунается в теплую ласку Джен - плавно опуская на пол сумочку, роняя с плеч палантин, забывая обо всем на свете...
Какие книги, какие сборы?.. Джен, только Джен. Спустя долгие несколько поцелуев она поворачивается к любимой лицом и застенчиво обвивает ее за талию. Ах, как жаль, что та не в блузке!.. Можно было бы намекнуть, играясь с пуговками, по-детски расстегивая и застегивая их, а теперь... Божечки, теперь придется сделать что-то более решительное, например скинуть с плеча лямку топа... Ой нет, Рене даже думать о таком страшно!.. Она просто зароется лицом в шею Джен, уткнется носом в плечо и легонько примется целовать, очень нежно, почти невесомо... Ей неимоверно стыдно, что они не собираются, но Джен сама начала!.. Рене не может сопротивляться.
-
какая милота)
-
Так мило)
-
Божечки, какая милота)
|
А Как ни странно, но уютные объятья Сергея немного успокоили. Света, уткнувшись носом в плечо немного повсхлипывала, потом посопела и, наконец, когда детские эмоции поутихли, смогла мыслить по-взрослому, - Сереж, - продолжая прижиматься к мужчине и ощущая лишь защищенность, почти спокойно произнесла Света, - Что, черт возьми, происходит? Испытание какой-то хрени или игры богов? После упоминания богов девушка хихикнула. Обе версии были одинаково бредовы, но и то, что происходит само по себе бредово. - Серёж, - продолжая прижиматься к мужчине, ощущая лишь защищенность, почти спокойно произнесла Света, - Что, черт возьми, происходит? Испытание какой-то хрени или игры богов? Сергей медленно вытер проступивший пот со лба. Сквозь детское тело его Света прорвалась с довольно взрослой мыслью. - Ну, сперва я думал, что это глюки и галлюцинации. Но как говорилось в мультфильме - это гриппом все вместе болеют, а вот с ума каждый по-своему сходит,- он погладил ее по голове. - Может это просто глюк матрицы? - спросил он со слабой надеждой - Ага, тоже вариант, - ещё один истеричный смешок в плечо Сергею, - Надо одеться, а то сейчас нас кто нибудь увидит и пипец, здравствуй обвинение в педофилии, - повторила мысли молодого человека Света и потянулась за сарафаном. То, то Света приходила в себя и начинала мыслить логично и здраво - радовало Сергея. Но вот итог... Он представил себе сарафан Светы-большой на Свете-маленькой и нервно рассмеялся. Ну просто потому, что слишком уж не совпадали габариты зрелой женщины и маленькой девочки. - Светик, а ты это, в нем не заблудишься? на тебя даже трусики на напялить. Может, просто в полотенце закутать? А по дороге зайдем и что-то купим в детском мире? Тьфу, магазине? - Не, в полотенце я не пойду, это непли... неприри... не-при-лич-но, - детский язычок с трудом справился со сложным словом, - А трусы можно завязать, хорошо стринги не одела. Света дотянулась до белых трусиков, которые представляли из себя небольшой кусочек ткани с ажурными резиночками по бедрам. - Вот, смотри, здесь и здесь узелки, - детские пальчики не справились и Светлана протянула их Сергею, - На, завязывай. Сергей согласно кивнул. Сочетание мужского интеллекта и женской хитрости принесло свои плоды. Минута пыхтения и копошения, несколько ласковых, сквозь стиснутые зубы (дите рядом!!) - и Света стала обладательницей трусиков. Сергей, несмотря на всю неоднозначность ситуации, не смог удержать смешка. - Урезанная версия. Демо. А наверх все же советую полотенце набросить - на Юге так все ходят. Я сам так сделаю. И не удержался от вопроса. - И как оно, в детском теле? -Сейчас мы и сарафан подгоним,-натягивая трусики пропыхтела Света, - Как чувствовала, так оделась. Сарафан был на тонких лямках, трапецией разлетающийся к подолу и едва прикрывающий попу взрослой Светы. Девочка одела сарафан и приподняла его вверх за лямочки, -Завязывай. Да не так, а чтоб красивые узелочки...Вот так, да. - Как оно? - Света сморщила носик. - До жути странно пока. Сергей развел руками, - Вот это класс! Впрочем, настоящая женщина из ничего может сделать три вещи: наряд, прическу и скандал, -и тут же торопливо добавил, - Но все равно надо будет что-то купить в магазине. И тихо, про себя: "Надеюсь тот, кто придумал эту х... шутку, объяснит, в чем тут дело!?" И громко - Свете: - Ну что, пошли отсюда? -И огляделся по сторонам - не бегут ли к ним, увязая в песке, полицейские? Сарафанчик превратился в платье почти до пяток и Света, оглядев себя, закружилась, радостно засмеявшись, - Смотри, какая я красивая! Как невеста! Уходить, почему-то расхотелось. Ведь здесь и море и звезды и чайка, вон, любопытная, вернулась и смотрит на них. - А пойдём в кафе сначала. Мне срочно надо... - хотелось сказать "выпить", но непроизвольно вырвалось - Мороженного! Охапка вещей, которые торопливо собирал Сергей, стараясь уйти с непонятно пляжа, свалилась обратно в песок. Он развел руками. - Мороженного?! А мама разве разрешает тебе есть мороженное:?! Но тут же остановился. Света была взрослой - а уж ей мама давно разрешала не только мороженное. С другой стороны, что-то там запомнилось что детям холодное нельзя... или раньше думали, что нельзя? или ему говорили, что раньше думали, что нельзя? - Свет... я запутался... Мороженное. А если... А если ты заболеешь? Может, сок? -Серёжа, в Архангельске дети мороженое зимой на улице едят, так что, сок и мороженое мне, чуть-чуть вина - тебе. И не спорь, - подняв указательный пальчик и топнув ножкой, добавила Света. Сергей подавился возражениями. В самом деле, какой мужчина устоит перед женщиной и ребенком? А если женщина еще и ребенок? Шах и мат, педанты и буквоеды. Он развел руками, признавая свое поражение. - Хорошо, Света, ты меня уговорила. Только, пожалуй, я обойдусь без вина. А то еще и я стану мальчиком - что делать тогда будем? Если готова - то пошли. Сергей медленно двинулся в сторону, где кипела вечерняя жизнь курортного городка, а Света ухватилась за большую ладонь и пошла рядом, мечтая о мороженом, соке, а может еще чем нибудь вкусненьком, отодвинув мысли о произошедшем на потом.
-
Великолепный диалог, от "глюка матрицы до овинения в педофилии", и вообще, как Света переходит от мышления и словаря взрослой женщины к малому дитяти и обратно.)
|
-
Да я его проклину! мама!
-
за милую реакцию и желание понянчиться :)
-
Так и тянет приобнять да убаюкать... Я бы этой тёте, с большими руками...)))
-
Боги доставляют))
|
|
— Вы не правы, мадемуазель.
Спокойно возразил Фернандо. Если бы он хотел трахнуть прекрасную Флоренс то несомненно не позволил бы себе слова именно в таком сочетании. "Вы полностью правы, но...", "Вы невероятно проницательны, и всё же" — язык флирта это язык, напоминающий театр импровизации, язык, где любое выражение начинается с "да". Едва сказав решительное "нет", испанец вдруг задумался. Почему собственно, он так жёстко отвечает? Это ведь не похоже на него. Может что-то не так с мадемуазель Уолден? Нет, она красива, очаровательна, мила... И совершенно не права. Черт. Бред какой-то. Хуже того. Фернандо ощутимо чувствует, что его несёт. Слова словно рождаются сами, а ты бьешь ногой по педали тормоза и понимаешь, что тормоза не работают...
— Видите ли, я был на Войне, — на какой именно Войне объяснять смысла не было, — И каждый день я видел... Много трупов. Животные охотятся друг на друга, едят друг друга, спариваются, и да, иногда это выглядит просто ужасно. Но они не пускают по области шириной тридцать километров нефритовое облако хлора. Не косят друг друга тысячами с помощью гранат, танков, пулемётов, огнемётов, а сейчас — простите, я немного отстал от жизни — может и ещё каких-нибудь мётов. Если на Вас нападает зверь, победите либо Вы, либо он. Но если рядом с Вами падает снаряд с горчичным газом... Всё, что Вам остаётся это выблевать собственные внутренности. Или, если Вам повезло быть в противогазе, или поднести к лицу тряпку, смоченную в Вашей собственной моче, смотреть как их выблевывает Ваш лучший друг. И Вы ничего, абсолютно ничего не можете сделать!
Алехандро вдруг понимает, что сорвался. Слишком жёстко. Слишком грубо. Он сейчас похож на тех трясущихся, топящих воспоминания в алкоголе ветеранов — едва ли не кричит на девочку, которая наверное ничего такого и не имела в виду, просто вела изысканную философскую беседу.
— Простите. Я... Я сейчас веду себя как свинья. На самом деле я не такой и мне... Мне очень жаль...
Браво, мсье Гонсалес Авила-и-Мартин. Дно пробито вторично, теперь она того и гляди начнёт жалеть Вас. Омерзительно.
— Я просто хочу сказать, что я не боюсь зверей, хотя они и могут меня убить. Но... Здесь хотя бы всё зависит от меня. А там... Там Ад, Флоренс. И если бы тогда мне сказали, что я должен стать животным чтобы выбраться, я согласился бы даже провести остаток жизни среди племени каннибалов. Простите ещё раз. Мне не следовало срываться на Вас.
-
Вау. Вот же прошибло мужика.
-
ничего не могу с собой поделать, обожаю, когда у мужчин пробивает дно! сильное чувство - сильный пост
|
— Добрые дары, римляне! Алавив довольно убедительно изобразил радость от подарков, хотя в глазах его читалось, что вряд ли варвар остался доволен, и вместо всех даров его совершенно устроило бы обещание впредь подвозить еду вовремя. Собственно, только это обещание его бы и устроило. Но дукс умён. Он не будет выдавать своё недовольство союзниками и тем самым лить воду на мельницу тех римлян, которые предлагали попросту перебить всех готов, — Год назад я и witodalaisareis Friþugairns, верховный правитель нашего народа, поняли, что единственный путь для всей Готии это Рим, благородная Флавия. Всё, чего мы желаем это верой и правдой служить кайсару — и не важно, во Фракии или под Ктесифоном. Я понимаю твоё недоверие. Я знаю, что для многих римлян мы сейчас выглядим как попрошайки, но продовольствие нам нужно только пока мы не освоимся на земле и не взойдут наши собственные посевы. Мечты моего сына — не грёзы ребёнка, это мечты всего нашего народа. Прошло время Атанарейкса, который сжигал христиан во имя старых богов и воевал с Римом. Мы понимаем, что именно его неразумие и привело нас в сложное положение, в котором мы оказались.
В целом Алавив казался искренним, вероятно, он действительно желал поскорее стать подданным императора. А вот от вопроса о причинах бедственного положения, рейкс очень тактично ушёл. Как будто в ответе могло бы быть что-то... Опасное. Или как минимум неудобное.
Сходным образом в своё время от ответа ушёл и Алика. Мол, римляне боятся, что готы захватят их города предательским ударом. Во всём виновата сложная история взаимоотношения наших народов, мы всё понимаем...
Кажется, сейчас только это и оставалось вождям, всё поставившим на этот союз. Всё понимать. Даже если римляне вынуждают их народ продавать в рабство собственных детей. Но были ли простые готы столь же терпеливы?
Меж тем юный Аларих всецело переключился на рассказ Альбина. Луцию удалось затронуть какие-то струны в душе ребёнка, так что тот, наливая Флавии вино не отводил взгляд от магистриана. — Меня тоже будут бояться римские полководцы! Гордо похвалился мальчик, вряд ли поняв хоть слово из рассказа императорского агента, но при этом оценив саму идею. — И конечно однажды я приеду в Рим!
На сей раз прогнозы оказались вполне точными.
Дела у Требония и Аспурга меж тем шли в общем-то ровно. Оба не сговариваясь завязали с воителями готов разговор о том, что происходит к северу от Дуная и не пожалели. Прежде всего, Тира — отпавший от Империи римский вольный город, вроде бы ещё стоит. По крайней мере стояла осенью и ранней зимой. Так что вероятно там вы сможете пополнить припасы. На пути к Тире вам предстоит преодолеть также "Вал Атанариха".
Бывший правитель готов, судья Атанарих, пытался в союзе с гревтунгами построить линию обороны между Тирой и Дунаем, но после тяжёлого поражения от гуннов бежал на запад, за сарматские горы, в земли языгов. Здесь он исчез и больше о нем ничего не слышно. Так что оборонительной линии, пересекающей ваш путь на север, опасаться не следует. Она стоит пустая.
А вот после Тиры вероятно опустошено совершенно всё. Хунну совершают свои набеги откуда-то со столицы на Днепре, они собирают рабов и пожирают души. Все местные племена — в частности роксоланы, анты, венеды, вероятно были полностью уничтожены. Та же судьба постигла гревтунгов, не пожелавших бежать к Дунаю.
Но здесь разговор притих. Видимо, судьба гревтунгов была ещё одной запретной темой.
В целом, Требоний мог составить такое мнение о вашем маршруте. Чтобы наверняка отыскать хунну, следовало отправиться за север до Тиры, пройдя около двухсот миль. Здесь пополнить припасы и проследовать от Тиры до гипотетического "города гуннов" вдоль Днепра ещё миль на триста пятьдесят. Не исключено, что вы повернёте раньше, но в целом ситуация складывалась неутешительная, общая протяжённость пути составляла не меньше пятисот миль в одну сторону.
Даже проходя как легион на марше двадцать миль в день, вы доберётесь до "города гуннов" почти через месяц. И ещё месяц вам предстоит идти обратно.
Правда, готы весьма уверенно утверждали, что в тех местах хватает дичи в лесах и рыбы в реках. Но именно это и настораживало разведчика ещё больше. Наверняка умерли или лишились душ не все местные жители. Они прятались по лесам, выживали... И оружие тридцати легионеров представляло для них даже большую ценность, чем все ювелирные шедевры Иосифа Сайфера.
Внезапно хорошими оказались новости для Аспурга. Если Атанарих бежал в Сарматские горы, значит хунну туда не добрались. А значит народ языгов всё ещё жив и не опустошён. Да и вообще, заложник на пиру оказался удивительно органичен — ему даже подарили пару ножей, которыми степняк теперь ловко разделывал мясо.
Что не говори, пир удавался на славу. Пока не раздался гром. Двери затряслись как будто в них ломилась целая толпа, а потом со скрипом отворились. По ту сторону стояли несколько человек — пара воинов, суда по виду и золотым кольцам весьма знатных, окружали мальчика, одетого в точности как юный Аларих. Перед всеми тремя же шёл, чуть сгорбившись и опершись на посох, высокий гот не похожий на гота.
Загорелый, темноволосый, он скорее напоминал уроженцев родной для Луция Иберии, и заметно отличался от варваров собственной чистотой. Даже борода была аккуратно подстрижена и расчесана, подчёркивая лежащие на плечах вымытые волосы. Каждый — римлянин или гот, мигом ощутил пронзительный взгляд его янтарных глаз.
Алика подскочил, видимо готовясь представить вошедших, но колдун — а почему-то все вы, независимо от вероисповедания, сразу поняли, что это был колдун — единственным жестом усадил его обратно.
Есть люди, которые лучше всего представляют себя сами. А есть — которые в представлении не нуждаются.
— Остерегайтесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а сами суть волки.
Низкий голос почти шепчет, но отражается от стен, резонирует под потолком и кажется, будто слова едва ли не гремят.
— Так сказано в вашей священной книге, римляне. Исполненные высокомерия, вы будто и не понимаете, что речь в ней о вас самих. О вашем коварстве. Вашем... Презрении.
Посох постукивает о пол при каждом шаге. Все взгляды обращены на чародея — и почти в каждых глазах читается какой-то священный ужас, словно сама смерть пришла на пир в облике человека. Колдун не кланялся магистриану. Не кланялся вождю. Но едва ли нашёлся бы хоть кто-то, кому хватило смелости упрекнуть его. — Меня зовут Руис. Но вы, римляне... Можете звать меня Габриэль.
...
— Человек, дух, бог, демон... Пожалуй, всё вместе. Старик слабо улыбнулся Тамар. — Когда-то его звали Визерих. Он был жрецом старых богов и колдуном. Не самым упорным, да и не самым сильным. Но всё изменилось три года назад. Тогда Атанарих и Фритигерн воевали друг с другом за власть над всеми тервингами. И Визерих понятно был за Атанариха — старый судья убивал христиан толпами. Но тут... Что-то в нем переменились. Иные говорят в Визериха злой дух вселился или что ещё. А только его волосы и кожа вдруг потемнели, глаза стали напоминать расплавленное золото. И называть себя он стал иначе — "Руис". — Не рассказывай о нем. Накликаешь. Ворчливо перебил кто-то из готов, но дед попросту не обратил внимания на возражения. — Тогда у него прибавилось и силы. Колдуны говорили, он стал могущественнее чем любой маг. И это — когда все чародеи начали терять силу! В общем Руиса начали бояться почти как бога или демона. А ещё сильнее стали бояться когда он начал предсказывать будущее. Руис предрёк что Атанарих проиграет войну с хунну. Тот не послушал — и вот результат.
Улыбка с лица рассказывающего исчезла. Кажется, он подошёл к грустной части. — Когда Руис поступил на службу к Алавиву став воспитателем юного Алариха, мы радовались. Такой могущественный чародей за нас! И он был по настоящему полезен — помог заключить союз с гревтунгами... Но всё изменилось, когда Алавив с Фритигерном согласились принять христианскую веру и стать подданными Рима. Тогда Руис объявил нас отступниками и проклял. С тех пор... Он наказывает наш народ. Руис верит, что римляне... Что-то вроде чумы. Что они испоганят наши сердца, наши обычаи.
— И правильно говорит, — вмешался один из оскорбивших Атаульфа, — Я слышал что Холодный Член сказал. "Я уверен что вы примете наши обычаи". Эти куски дерьма нас вовсе за людей не считают.
— Правильно или нет это рейксу решать. А меня девочка спросила — я и рассказываю. В общем, Руис предсказал великую войну с Римом. И прибавил, что в день, когда эта война начнётся, исчезнет и его проклятие. А токма рейкс не уступит. Он верит в то, что делает. В то, что у всех готов только одно будущее.
-
Лайк за маленького Алариха и его прознозы :)
-
Меж тем юный Аларих всецело переключился на рассказ Альбина. Луцию удалось затронуть какие-то струны в душе ребёнка, так что тот, наливая Флавии вино не отводил взгляд от магистриана. — Меня тоже будут бояться римские полководцы! Гордо похвалился мальчик, вряд ли поняв хоть слово из рассказа императорского агента, но при этом оценив саму идею. — И конечно однажды я приеду в Рим!
Пацан сказал - пацан сделал.
Да, вот уже и ответка прилетела))
|
|
|
Когда все случилось, Тиест к своему счастью не оказался так же брошен, как множество его соратников по ремеслу. Слава может кормить ещё достаиочно долго, низкую эффективность тех же самых ритуалов можно оправдать сотней мнений о случившемся. Но сколько не покрывай золотом материалы, которые гниют и рушатся изнутри, они уже никогда не получат того блеска. С Римом происходило нечто такое, теперь это же стало с ним. До определенной поры грек ещё продолжал вести себя так, словно ничего не случилось. Он хорошо одевался, носил модные в высшем свете прически. Со временем делать это стало все труднее. Волосы стали непослушными, дорогие одежды перестали идти ему, как это было до катострофы. Однажды он увидел одного знакомого мага на улице. Тот был похож не на гордого ученика тех же самых Мистерий, а на безумного попрошайку, который ловил прихожих за руки и бормотал несвязанные бредни.
Вот тогда Тиест понял, что его ждёт тоже самое, не реши он что-то сделать с происходящим.
Продав дом, оставив званые ужины и приёмы, ему удалось понять что денег вообще то достаточно, что бы дожить жить скромно. Очень скромно. Ждать пока его назовут таким же шарлатаном его бывшие поклонники и "друзья" он не желал, а поэтому остановил работу, сославшись на проблемы со здоровьем. Теперь его делом стал сбор рассказов и мифов, фактов и лжи вокруг всего, что стало с их миром. Мистерии и Жрецы научили его очевидной истине - сила заключается в самом маге, в его связи. С предками, духами, богами и демонами нижних миров, иными мирами. Привязываться к материальному было ошибкой. А теперь он сам совершал ее, изыскивая и забирая из рук своих бывших коллег, заброшенных мест обучения, разрушенных храмов осколки их материальных сил. Это была заемная, но сила. Сложенная с родной, она даже позволяла ему в новых местах пребывания заниматься старым делом. Не так, как раньше, но все же. Все эти амулеты, камни, осколки храмовых алтарей, в купе с тем как он сам потускнел, сделали его похожими на старые каменные изваяния, потёртые временем и полные трещин. Трещины он латал слухами, сплетнями и откровениями безумных друзей, которые пробираясь на рынках, или промышляя фокусами, что то да знали.
Письма родных его радуют, но он оказался вернуться домой. Триумф его учения и становления, все те средства которые он отсылал в родные горы, все это казалось небылицей, если глянуть на Тиеста сегодня. Значительную часть своих денег он отослал домой ещё перед тем, как уйти в странствия. А конце концов, большую часть своей жизни он привык питаться тем, что добыл сам, пока не стал именитым и известным, что бы к нему ходили по записи. Здесь помочь духам, которые страдают из-за убиенных, там избавить человека от проклятия. Иногда доводилось спать в доме местного и богатого землевладельца, который хотя и сомневался в просьбе супруги нанять очередного сумасшедшего, ощутил отступление невозможно холода от своих полей. Иногда спал в хлеву, но крестьяне, все чаще будучи христианами, бывало отдавали ему с их точки бесполезные и осуждамые Церковью вещи, в которых были видны следы силы ещё не так давно могучих культов.
Длинный путь провел его до самого порога настоящей дочери Рима, Флавии Лупицины. Имя все ещё было именем, и позволяло напомнить богатым шишкам о себе, что бы на время забыть что такое спать в дороге и кататься в меховой плащ. Нужно было оберегать золотую статую от всего, что могло бы нанести ей вред на более тонких слоях, нежели клинок или болезнь. Не слишком трудная задача, особенно когда оберегаемая им девушка не отметилась игрищами с темными силами и знакомствами с сомнительными культами. Лёгкая задача и лёгкий передых. До Дуная. С новостью про Дунай Тиест некоторое время сомневался. Земли варваров были местом дикой, живой силы, которая не знала украшения и властной руки настоящих магов. Там царили дикие друиды и культы, для которых Природа была повелителем. Может быть, там их не коснулась катострофа? И там можно найти ответы?
-
Отличный персонаж получился!)
-
Прекрасный пост, видна внутренняя логика жизненного пути Тиеста, который привел его к настоящему моменту. Глубоко сочувствуешь человеку, который фактически потерял больше половины органов восприятия и возможность взаимодействовать с миром, и должен теперь не только решать, как ему прожить остаток жизни, но и может ли он исправить ситуацию вокруг себя.
|
|
|
История V Флавия
Стоило ли ожидать, что твой отец выберет тебе в мужья кого-то, кто не был бы его непосредственным подчинённым? Определённо, не стоило. Соблазн держать под двойным контролем и дочь и зятя был слишком силён. Твоего будущего мужа звали Флавий Тавр Аврелиан. Его отец, Флавий Тавр, хоть и был низкого происхождения, женился на взлёте своей карьеры, и в 345 году, когда получил должность комита, уже держал на руках второго сына – так что ребёнок, собственно, Аврелиан вырос в роскоши, когда чины и почётные звания сыпались на его семейство как из рога изобилия. В 354 году Флавий Тавр Старший стал квестором священного дворца, главным юристом Империи и по совместительству послом Августа Констанция в Армении. Посольство увенчалось успехом — в 355 году, Флавий Тавр делается префектом претория Италии и Африки с высшим титулом Империи — титулом патрикия (в новом значении "отца Августа"), а потом, в 361 году — консулом.
Но тут славную карьеру постигла та же участь, что карьеру Флавия Лупицина. Юлиан уволил Тавра, отдал под суд и сослал в фамильное поместье в Италии. Аврелиану тогда было 16, смена крупнейших городов Запада, Рима и Медиолана, на угрюмую латифундию под Верцеллами далась ему тяжело.
Но юноша не отчаивался и сделал из ситуации выводы в некотором роде противоположные твоим. Будучи весьма ушлым, он поспешил вернуться к поклонению старым богам и много лет посвятил учению, сперва философии у Теона Александрийского, затем риторике у Либания, и наконец праву в Берите. Почти одновременно с твоим прибытием в Антиохию, Флавий Тавр Аврелиан начал службу в качестве асессора, то есть специалиста по юриспруденции, при магистре конницы, а позднее консуле Флавии Лупицине. Афтоний, который хватался за голову от твоих "фантастических способностей" дал ему блестящие рекомендации, как и известный юрист Домнин Старший. Поскольку приходилось массово судить изменников и сторонников узурпатора, Аврелиан пришёлся "ко двору", и быстро стал незаменим. Здорово помогла ему и очередная резкая смена веры, в соответствии с воззрениями своего начальника, юноша сделался никейцем. По правде сказать, Лупицин даже опасался, что его блистательного подчинённого уведёт кто-нибудь ещё.
А как известно женщина — лучший поводок для мужчины.
Впервые вы встретились в Константинополе. Твой отец готовился сложить с себя консулат, однако всё ещё титуловался "клариссим и иллюстрий" — высший ранг для сенатора в Империи, равный, например, рангу магистра оффиций. Будущий зять тоже недавно сделался сенатором, но с низшим титулом клариссима. Присутствовал и старший брат Аврелиана — Флавий Кесарий, тоже сенатор, но избравший для себя военную стезю, и к тому же принявший арианство.
Аврелиан улыбнулся тебе, немного неуверенно — Весть о твоей красоте оказалась ничуть не преувеличена, госпожа моя. Такое очарование сравнимо разве что с самой Еленой и оттого вселяет страх, ибо многие мужи были бы готовы десятки лет воевать лишь бы быть с тобой.
Тогда ты кажется чуть не рассмеялась. После Антиохии и поцелуев в губы в бане такой "официально-изысканный" комплимент казался чем-то неестественным. В одно мгновение ты поняла почему философов не зовут развлекаться. Ты ему скажешь на скачках: "Глянь, глянь, обгоняет! Сейчас, сейчас..." А он тебе: "Воистину его умение сравнимо с мастерством Кастора или даже самого Геракла" Всё удовольствие отобьёт.
— Мой брат пытается сказать, что ты самая прекрасная женщина из тех, что он видел.
Как тогда казалось беззлобно подшутил Кесарий.
Ты и Аврелиан обвенчались в 969 году. Через год родился ваш первенец — Флавий Тавр. Странный это был брак. Твой отец получил место комита Фракии и потому семья переехала в Маркианополь. Вы жили отдельно, на загородной вилле — но муж почти всё время пропадал в городе по служебным делам. К тебе он относился не то чтобы плохо, ни разу Аврелиан на тебя не кричал, не поднимал руку... Просто он был по своему скучным человеком как и все антиохийские зануды. Вернувшись домой, он обыкновенно садился читать письма от друзей (таких же зануд), а затем долго и тщательно писал им ответы. Но наивно полагать будто работа заканчивалась у порога. Он постоянно читал законы, делал какие-то выписки, писал свои речи для выступления в суде... Один раз ты обнаружила на столе мужа черновик разговора с твоим отцом. Аврелиан искренне пытался приобщить тебя к своим занятиям, читал тебе отдельные отрывки, прислушивался к твоему мнению, но по правде обычно тебе было просто нечего сказать. — Не слишком ли вольно я здесь цитирую Ульпиана? Вот и что тут ответить...
В жизни настал вакуум. Даже походы в театр, на арену, на ипподром, теперь были строго расписаны – обычно вам нужно было там с кем-то встретиться или, как Аврелиан выражался, "поддерживать знакомства". Ну какая к черту может быть увлечённость скачками если перед тобой накануне выхода чётко ставят задачу не расслабляться и очаровать жену кого-нибудь из проезжающих Маркианополь магистратов.
Ещё одна черта твоего мужа. "Очаровать" — значит вежливо поговорить, проявить уважение, случайно не оскорбить. Когда ты, привычная к "порочным девственницам" впервые не поняла своего супруга, тот долго допытывался чем именно дал тебе основание подозревать себя в... В чем именно, ты так и не поняла. Слишком много эвфемизмов Аврелиан употреблял когда дело доходило до запретного. Как-то ты пошутила (про себя, конечно), что если твоему мужу нужно будет сказать "лопата" он скажет: "Инструмент, нам всем известный".
Как-то ты пожаловалась на скуку. Супруг улыбнулся — Почему бы нам не позвать гостей? В тот момент ты почти любила его. До того как гости не пришли. Аврелиан искренне желая лучшего, пригласил самых интересных людей, которых знал — философов, юристов, военных, риторов... За семь часов, которые продлился вечер ты услышала несколько "интереснейших" разговоров. — О том, верно ли отождествлять Христа и Логос. — О том, положено принимать Причастие дрожжевым или бездрожжевым хлебом. — О перспективах развития баллист и возможности возрождения колесниц. — О назначении какого-то мужика в какую-то провинцию. — О том, справедлива теория эманации Плотина или следует отдать предпочтение теории надмировых богов Ямвлиха. — О фаллосе. Тут ты прислушалась. Нет, не то. Эти зануды обсуждали фалличность философии Платона, который почему-то ломился к истине фаллосом. Ты бы попросила уточнить почему, но догадывалась что тогда на тебя посмотрят как на дуру. — О предстоящей войне с Сапором и судьбах армянской короны. — О поэзии Авсония, величайшего поэта Империи и его бессмертной поэме Мозелла. — О комментариях Халкидия к "Тимею" Платона. После этого званого вечера голова у тебя болела так, как не болела от любого количества вина. Зато Аврелиан неделю ходил сияющий как солнце, да всё приговаривал: "Нам определённо надо чаще звать гостей!"
Какое-то время ощущение от того, насколько вы с мужем отличаетесь друг от друга притупляло наличие грудного младенца, которому ты должна была посвящать всё своё время. Но вот уже малышу Флавию пять.
Тут-то и появился снова в твоей жизни Кесарий. Он служил на флоте – достаточно близко, чтобы приезжать раз в месяц или два, и всё время его появления отдалённо напоминали ту, антиохийскую жизнь... Истории про схватки с пиратами, привезённые пленники-гладиаторы, дерущиеся для тебя насмерть, экзотические подарки. Поначалу тебе казалось, что Кесарий просто добрый человек и пытается как-то смягчить твою вынужденную аскезу, но со временем ты начала ловить его взгляды. Очень однозначные взгляды. И когда брат твоего мужа рассказывал очередную скабрезную историю про готских девушек которые ходили на Лимес только чтобы их хорошенько трахнули легионеры, а мужьям говорили что молятся на реке, ты понимала, он рассказывает эту историю тебе. Аврелиан тоже чувствовал, что Кесарий переходит границы. Каждый приезд брата, он делался угрюм и ходил за ним буквально хвостом, очевидно, доверяя ему куда меньше чем тебе.
Однажды, ты получила записку (анонимную, но ты узнала почерк Кесария), в которой тот весьма в простых выражениях признавался тебе в искре страсти, вспыхнувшей между вами и приглашал тебя посетить некую святыню, а на обратном пути заехать в такой-то дом. Ты ведь молода, прекрасна, нельзя без боли смотреть как такой плод вянет ("плоды не вянут" — обязательно поправил бы Аврелиан, попадись ему письмо на глаза — "они чахнут") не зная животной страсти. О, не сомневайся, мужчина, пишущий тебе, искушён во всех её видах. Он проведёт тебя дорогой удовольствий столь приятных, что только дурак назовёт их запретными.
И конечно, защиту твоего доброго имени и сокрытие тайны ваших встреч он тоже берет на себя. В тот миг ты как будто услышала сразу несколько голосов. Отцовский: "Флавия, я воспитал тебя не так" Твоей всеподруги: "Мы римлянки" Фемистокла: "Тайная любовь. Изящно! Блистательно!" Афтония: "Дева должна думать об имени которое передаст своим детям, запятнанным или нет"
Только голоса мужа не слышала, хотя и наверняка догадывалась почему. Аврелиан просто не понял бы, какой вообще может быть выбор. Для него смысл свободы воли заключался в том, чтобы каждый день, сознательно, выбирать добродетель так, будто других вариантов не существует вовсе. А для тебя?
-
У патрициев жизнь интересней, чем у меня.
-
+ Поражаюсь, как Мастер успевает все это писать.
-
С точки зрения литературы это, наверное, самый классный пока пост в игре). Вот я про этого Флавия ничего не знаю, а как точно схвачен характер в деталях! — Не слишком ли вольно я здесь цитирую Ульпиана?если твоему мужу нужно будет сказать "лопата" он скажет: "Инструмент, нам всем известный".И самая убийственная, конечно, вот эта! Один раз ты обнаружила на столе мужа черновик разговора с твоим отцом.Отдельно доставляет список тем, обсуждаемых на вечере. Я сразу вспомнил Довлатова. (Журналист и фотограф в служебной командировке в Эстонии идут готовятся к ужину с двумя коллегами-девушкам с принимающей стороны)
Мы наскоро умылись. Жбанков переодел сорочку.
— Как ты думаешь, — спросил он, — выставить полбанки?
— Не спеши, — говорю, — тут, видно, есть. К тому же сегодня надо быть в райкоме.
— Я же не говорю — упиться вдрабадан. Так, на брудершафт...
— Не спеши, — говорю.
— И еще вот что, — попросил Жбанков, — ты слишком умных разговоров не заводи. Другой раз бухнете с Шаблинским, а потом целый вечер: «Ипостась, ипостась...» Ты уж что-нибудь полегче... Типа - Сергей Есенин, армянское радио...
— Ладно, — говорю, — пошли. Ну и выборы в конце, конечно, интересные.
-
Что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих. Правда, возможны исключения.
(Наконец плюсомет проморгался) Отдельное большое спасибо за мужа! Аврелиан шедеврален! Ушлый карьерист, достаточно беспринципный, чтобы менять религию раз в два года, задрот и ботан чопорный умник и педант, при этом какая-то детская невинность в ряде вопросов и неколебимая вера в добродетель. Такому наставить рога, это ж прямо за гранью добра и зла...
|
Тамар смотрела на готов и чуть заметно усмехалась, одним краешком рта. Человек, который не знал ее долго, никогда бы не принял эти легкие движения губ за оскорбление. Воительницы же были смешны эти грубые показатели статуса, в виде колец на пальцах. Аланы и аланки в них не нуждались. Рост, красота, сила, грация хищного зверя, осанка, блеск глаз. Алана не с кем не спутаешь по его стати. И в мирной жизни и на поле боя, когда воины в тяжелых доспехах выстраивают смертоносный клин, под прикрытием конных лучников. И еще девушка думала, что люди ее народа как драгоценные камни. Когда их много, камень может потеряться среди других, смешав с ними свой блеск. Но вдали от родины, в окружении чужеземцев, эта человеческая драгоценность начинает сиять ярче. Как она сама в далекой Африке. Алан на чужой земле, стоил, во всех смыслах, дороже, чем на родине. Кажется эллины, от которых римляне нахватались краденных знаний, называли такую штуку парадоксом. Тамар легким движением руки приласкала рукоять своей узкой сабли. Она взяла ее трофеем после памятного ночного боя на вилле Луция, сняв с одного из застреленных ей берберов. Воительница влюбилась в это оружие с первого взгляда. Простое и без богатой отделки оно заворожило девушку своей смертоносной грацией и целесообразностью. Легкий, сильно изогнутый клинок из отличной стали был просто создан для и конной рубки и для укола по пешему сверху вниз. И удар в тренированной руке аланки был намного быстрей, чем традиционным мечом. Причем рубить отточенной сталью можно было и снизу вверх, одновременно с выхватыванием оружия из ножен. Имея такую прелесть, Тамар смотрела на одаренных кольцами готов, как на добычу. Она собиралась пойти со своим мужчиной на пир к королю. Сейчас судьба вела ее вперед, навстречу опасности, от которой бежал целый народ. Так что, даже если бы завтра она встретила своих, то не могла бы пойти с ними. Такие пути Великое небо посылает человеку редко, некоторым так и никогда, и сойти с него значит потерять честь. Ей было безумно интересно, зачем, ради какой высшей цели ее господин восстал из мертвых. Тамар сильно сомневалась, что к этому приложил руку новый римский бог. Вообще, вера в Христа ее немного раздражала. Не убий, не укради, не прелюбодействуй, эти заповеди были противны человеческой природе. Значит для легионеров и прочих верующих воителей священникам придется придумывать нелепые оправдания и коверкать веру. Тамар верила в то, что Бог просто по своей природе не может быть слюнтяем и слабаком. Так что Агнец или отрастит себе огромные рога и острые копыта, или лишиться своего места на троне.
-
Серьезная девушка!
-
И еще девушка думала, что люди ее народа как драгоценные камни. Когда их много, камень может потеряться среди других, смешав с ними свой блеск. Но вдали от родины, в окружении чужеземцев, эта человеческая драгоценность начинает сиять ярче. Очень красивый и образный пост) Очаровательная героиня!
|
Ступила дочь Элириха на морозную землю северного берега Дуная, позади и корабль оставив, и реку, что полнилась уж принесенными жертвами. Ведь живой должна была быть та жертва, что в Имболк приносилась Бригантии, но давно миновал нужный день, а готы все равно умирали среди знаков весны между тронувшихся льдов в холодной воде. Других они почитали богов, но бродили по землям их те же духи и те же у живых их и мёртвых неизбежные были судьбы. Смотрела птица Эйтни на нищих, просящих у чужаков милости – это ли гордый народ? Вон леса, вон река, пойди и возьми у них то, что нужно тебе, но вонью и шумом своим обреченные люди, собравшись, распугали, наверное, зверя да отравили, наверное, воду; даже духи в этой земле полны грусти, но горды и не тянут вслед за живыми руки в мольбе.
Не была Эйтни жадной, не копила богатства, лишь нужное оставляя себе, но и не готова была, уподобившись южным пророкам, последнее незнакомцам отдать. Еще с самой Британии, на поясе носила она три топорика, украшенных символом птицы; круглый щит, узором сплетенным покрытый; да шлем с двумя крыльями, символ жрицы Бригантии. Припасов немного, одежда от стужи и колючего ветра, скакун верный, – дань новым землям и новым порядкам – то, что удобно. Но не держала дочь Элириха при себе серебра, кроме судеб тяжелой цепи, а припасы – подели на двоих и голодным останется каждый.
Шаг за шагом подталкиваемая ветром судьбы она шла вслед за чудищем, от которого отворачивались и прятались духи, и за чудищем этим же вслед шел Требоний, но тот хоть и был больше других среди римлян зрячим, все равно слеп был и не видел что пленило взор Эйтни: ореол серебра, свет которого губит подобно воде ледяной. Сама ли она испросила людей и приказа направиться прочь, духи ли подсказали Требонию, но сказаны были слова и отправлены были с ней двое; кивнув же в ответ и пожелав лишь удара судьбы опасаться, прочь с охраной отправилась дочь Элириха. Щит её за спиной, поводья в руках, фыркает от морозного ветра черная лошадь.
Там, вверх по теченью, быть может, и нету всё еще зверя в лесу, но есть рыба в реке. Оставит Эйтни римлян у берега, к сосне привяжет коня, сама же уйдет вглубь лесов, знаки начертит, гостей призывая. О чудище спросит, о Хунну, о стрелах их, о лошадях и о луках, знаний испросит о языке готов. Взамен помощь предложит, ведь оставили мертвые в мире живых свои семьи, ведь страдает земля от полчищ людей, а те, что бегут, живьем коченеют в воде. Далеких земель на себе носит знак птица Эйтни, но судьбы и души едины. И дома, и здесь.
-
Интересная манера изложения
-
- such a snake! ©Jym Raynor - it's our snake now ©Arcturus Mengsk
Про нашего командира
-
Красота)
-
Она существует в совершенно параллельной реальности, среди богов и духов. Прекрасно!
|
В сущности, изменение сценария казалось Тиесту тем самым ключом к жизни, которого не было ни у кого. Его обучение в Мистериях, если и не дало какое-то абсолютное понимание мира и окружающей реальности, то верно указывало: именно магия позволяет менять сценарий своей жизни. Их мир жил по единому правилу, ты умрешь тем же, кем и родился. Правда, Рим это правило сломал через колено, судя по исторической литературе, с которой магу довелось ознакомиться. Здесь булочник мог заключить контракт на поставку городу хлеба, а после построить себе и своей жене роскошную усыпальницу. Ни одного илота, провернувшего подобное, мужчина не мог вспомнить, как и не могли записи истории полисов. Впрочем, даже булочник оставался всего лишь булочником. Можно было из крестьянина стать военачальником, но в корне это не меняло человека.
А вот магия меняла.
Люди умирали кем родились. Боги рождались теми, кем должны были стать. Духи были пленниками жизни, образа или мифа. А вот маги были творцами сюжетов и сценариев.
Поэтому попав в Александрию после Мистерий, Тиест не стал особо впечатляться происходящим. Ритуальность и обрядность, столь похожие на христианство, и правда отталкивали его в неком роде, отталкивали попыткой сделать изменение судьбы и мира вещью сугубо подчиненной скупости, ограничению и единообразности. Один из древних философов сказал, что человека определяет его окружение, и возможно он был прав. Не могли в плодородной и доброй к своим детям Греции уродиться те, кто стал бы отказываться от вина из лучших горных виноградников, от лучшего мяса из диких и гордых оленей, щедрой рукой рассыпных Артемидой для знающих свое дело охотников. И глупо было ожидать, что в песках Египта не будут уметь ограничивать себя, умышленно отказываясь от даров природы, с которыми было очень туго.
А еще после Египта он точно понял, что терпеть не может песок и пустыни.
Разумеется, все вышеописанное не касалось самой Богини. Её Идея оказалась действительно новой для разума колдуна, и многое объясняла настолько логично, что глупо было верить во что-то кроме. То, как Идею обличают в скупость ритуала и бритие голов, ему не нравилось, но и очевидно что это не было истиной. Истина категория разума и веры, и верить что Исток и Конец всего живого потребует отказа от жизни, что бы спрятаться от неё в узких границах дозволенного... Для Тиеста это казалось таким же глупым, как идея первородной грешности в Христианстве. Мир так велик и прекрасен, и создан Ею что бы его познавать и изучать. К чему эти ограничения? А раскол, в середину которого попал колдун в процессе своего обучения, лишь глубже показывал как ошибочно подражать Христианству. Хотя все наоборот говорили об обратном, Тиест считал что Культ и Христиане оказывали друг на друга взаимное влияние, о чем правда умалчивали и соглашаться с этим не желали. Поэтому, успешно заучивая и изучая таинства, он действительно принимал Исиду как верховную богиню Начала и Конца, впрочем держась в стороне от жреческих идей и ограничений.
|
История VII Метаксас
Всякий человек зачинается семенем отца, но рождается из чрева матери. Христиане рассматривали мир как глубоко мужской, роль женщины в нем сводилась к своего рода младшему обслуживающему персоналу, ибо негоже человеку, а точнее мужчине, быть одному. Ты быстро понял наивность такого взгляда. Понял, когда стоял на коленях пред богиней. Чего стоила в тот момент вся твоя мужественность? Чего стоила в тот момент даже сама твоя жизнь? Как свинья, пачкающая чистое платье хозяйки, как червь, вылезший под её ногой, ты совершил Гибрис, дерзость.
И нет тебе прощения.
Богиня выходит из воды. Даже опустив глаза, ты видишь её безупречные, словно сияющие изнутри серебром, ноги. И тут же — живот сводит спазмом. Твоё лицо почти врезается во влажную землю, и только руки остаются вытянуты вверх, в неестественном положении, словно на дыбе. Не важно что ты думал. Не важно чего хотел. Не важно, что думает олень, вдруг выскочивший перед охотником. Ты сам — не важен.
Ты чувствуешь как тяжёлая ступня опускается на твою спину. Как богиня принимает твоё копьё. Как наконечник вонзается тебе в затылок и проходит сквозь шею. Сознание изменило тебе. Ты был псом, рвущим собственную плоть. Ты был оленем, пожираемым псами. И какая-то ничтожная часть тебя... Была богиней.
Ты очнулся посреди леса. Голый, в холодном поту. Может тебе превиделось? Нет. Не превиделось. Ты помнил и ещё одно озарение. Христиане ошибаются. В начале всего была женщина. И ты найдёшь эту женщину.
Так твой путь и пришёл в Александрию. Если и есть в мире колыбель магии — она несомненно нашлось бы в Египте. Раскинувшемся среди пустыни мире секретов старше самого человечества. С начала времён маги-жрецы шептали тайные молитвы, и старейшие из богов внимали им. Так, впервые, ты услышал имя "Исида" Ты никогда не слышал слова красивее. Была в нем какая-то внутренняя мелодия, точно прислонённый к нёбу на свистящем звуке кончик языка вдруг сменяется выдохом блаженства.
Великая Мать. Ты хорошо помнишь как впервые понял, куда ведёт тебя судьба. Как-то, путешествуя, проходил мимо украшенного обелиском храма. Тогда ты не зашёл туда. А ночью, готовясь отойти ко сну, вдруг почувствовал сильнейший укол в сердце. Глаза свои открылись, и хотя кругом стоял мрак, ты чувствовал, каждой клеточкой чувствовал — возле твоего ложа есть что-то большое. Что-то столь неимоверно гигантское, что хотя оно смотрело на тебя из под потолка, то же ты должно быть ощутил бы, и от взгляда с высоты горы, и даже с луны. С минуту ты смотрел ожидая знака, а то, что пришло к тебе не реагировало. Просто изучало тебя. Такой же холодный, безразличный взгляд был на озере — тогда-то ты и понял, что к тебе пришла богиня. Повинуясь внезапному порыву ты рухнул на пол на колени и изогнулся в поклоне так сильно, что казалось фигура твоя напоминает треугольник. Ощущение присутствия на миг стало сильнее, а потом исчезло совсем. Когда ты поднял голову, ты уже был один. Но точно знал — в храм следует вернуться.
Исейоны — храмы Исиды — не были похожи ни на один другой виденный тобой храм. Тысячеликая, многоимённая, та-которая-была-сначала, Царица богов, Царица земли, владычица небес, дарующая всем людям жизнь, госпожа блаженства и радости, учительница магии... Узнавая имена богини, ты чувствовал, насколько Исида превосходит любое известное тебе божество. Как будто всякий раз вознося жертвоприношения самым разным богиням, ты поклонялся именно Ей. Не случайно герой Апулея, юноша Луций, молился так: "Царица небеси! Вселяясь в различные рощи, ты принимаешь умилостивления различным богослужением. Святая и вечная спасительница рода человеческого, всегда щедрая благодетельница смертных, ты оказываешь нежную любовь матери бедствиям несчастных, ты вращаешь вселенную, освещаешь солнце, управляешь миром, попираешь Тартар. Тебе отвечают светила, возвращаются времена, радуются божества, служат стихии. Твоей волею дышат огни, питаются тучи, рождаются семена, возрастают зародыши. Твоему величеству ужасаются птицы, летящие по воздуху; дикие звери, блуждающие по горам; змеи, скрывающиеся на земле; чудовища, плавающие по морю".
Апулей знал, что писал. Он сам был жрецом Исиды и как подобает жрецу брил голову и носил белые одежды. Во всем что касалось богини, в остальном не чуждый весёлого или даже смешного, Апулей хранил тон мрачной торжественности. Исида не походила безликих римских гениев или не греческих богов, отнюдь не чуждых каприза. Она была в начале и будет в конце. Она не довольствуется простой жертвой.
Ты должен показать, что готов служить ей. Должен заходить в холодную реку трижды, не замечая холода, а после ползти на коленях сочащихся кровью. Ты должен соблюдать обеты, данные её именем. Ты не должен есть животную пищу. Ты не узришь лица Её, но поцелуешь край ее покрывала.
Ты запомнишь, раз и навсегда, надпись, хранящую слово богини... "Мною, Исидой, светил создана вековая дорога, Светлого месяца ход, чередой озаряющий небо. Огненных солнца коней я направила в круг неизменный Мерным движением делить дня и ночи текучее время. Первой средь смертных людей проплыла я пучинное море. Мужа с женой сопрягла и, десятой луны появленьем Зрелый приветствуя плод, размноженья порядок свершила. Мной правосудье царит и почтенье к родителям в детях. Я беззаконной любви усмирила свирепые страсти... Правлю над пашнями я и рождаю пшеницу в колосьях, Людям забыть повелев об убийством рождаемой пище, Даже зверей недостойной, живущих средь дебрей пустынных. Солнца сотронница я и несусь на его колеснице, Вечно готова свершить, что глубоким умом созерцаю, В трепете клонятся ниц пред кивком моим царственным боги, И неизбежной судьбы разрешать я всесильна оковы...
В начале всего была Она. Потом — только искажения.
— Гибель даешь ты, кому хочешь, погибшим же возвеличение даешь и все очищаешь... Шепчут твои губы слова молитвы. Прежде ты почти никогда не молился вот так. Все ритуалы олимпийцам совершались публично, все молитвы произносились громко и вслух. Но никого не было между тобой и Исидой. "Я есть все бывшее, и будущее, и сущее, и никто из смертных не приподнял моего покрова", — Такие слова богини хранит стела в Саисе. Но лишь покров Исиды священен. Остальное же следует знать.
Таков один из заветов культа. Размышлять обо всех богах и совершаемом во имя их разумом и находить таким образом истину. Познавать богов, и тем самым познавать самого себя. Второй завет — недозволено нечистому касаться чистого. Потому например жрецы не едят мяса, рыбы, лука и соли, или бреют голову, потому же не носят одежду из шерсти животных. Вино есть кровь тех, кто воевал с богами и пал, ибо из крови дерзновенных произросла лоза — и потому употребляя его люди исполняются дерзостью и гневом своих диких предков. Пить его можно, но стоит только после захода солнца и умеренно. Таким образом зерно божественного не стесняется земным.
Правда в последние годы в культе Исиды случился раскол. Одни именовали мужем её Осириса, владыку глубин и бога смерти, которого возлюбила она в утробе, и сошлась с ним, и которому Она подарила бессмертие. Другие считали мужем её Сераписа, плодоносного, ибо тот есть начало зарождению всякой жизни. Иные же говорили что речь об одной и той же сущности, до и после того, как сменила она естество. Были и другие мифы, которые не были ясны. Например говорят, будто сын Исиды отрубил матери голову когда та отпустила Сета, убийцу своего мужа, а в наказание мать лишила собственное дитя рук. Так это или нет, лишь жрецам ведомо. Но эти разногласия не порождают расколов, ибо все верящие в разное едины в Исиде. Она — ярчайшая из небесных звёзд. Каждый в отдельности утверждает неправильно, но правильно то, что едино. Не стоит ли признать, что истина в числах? Единица отрицает множественность, Двойка приносит раздор, Тройка воцаряет справедливость. Четвёрка же — Исида — завершает четверицу, величайшую из всех клятв, и создаёт космос. Делается Исида всем ибо всё в себе заключает. Носит Исида много имён, но любит вечной любовью Первого, самого могущественного из всех. Оттого почитая её ты должен быть сильным — тебя, сильного, примет она и в слабости твоей и дарует тебе бессмертие.
Помни, Исида была с тобой с самого начала — лишь имя её ты узнал недавно.
Опустись на колени.
Молчи.
Она смотрит на тебя.
|
- Передай дуксу, что я благодарен за приглашение и приду, - отвечает Луций. Все ругают и клянут слухи. Слухам нельзя доверять. На слухи нельзя полагаться. Слухи только мешают. И все это верно. Но не стоит ими и пренебрегать. Когда нет ничего, никаких знаний - слухи, поделенные на два или на три, дадут кое-какую картину. Камень - не лучшее оружие в яме со львами, но ведь если ты решил сражаться, ты не станешь выбрасывать этот камень. К тому же слухи можно не только собрать, но и распустить. От мыслей его отвлек Адельфий. - Омывают раны в реке, говоришь? - усмехается он. - Я вот смотрел на трупы, что плывут по ней, и думал - вредно ли пить из неё воду? Но раз омывают раны, то, конечно, не стоит, ты прав, - выражение его лица меняется на серьезное. - Иди к Гектору. Я отправлюсь на пир с варварами. В моё отсутствие он - ответственный за устройство лагеря и за все прочие вопросы. Скажи, что я приказал учесть твои советы. Затем возьми у него людей и займись водой. И позови ко мне Флавию. Ступай. Предстоял важный разговор. Луций, конечно, начал его с лести. - Приветствую тебя, дочь счастливого отца. Я наслышан о Флавии Лупицине, достойном муже, что держит для нас Фракию. Однако я не мог и представить, что его дочь обладает такой изысканной красотой. У меня тоже есть дети, и, поверь, в то время как мужество и мудрость наших сыновей делает наши старые сердца спокойными, то красота и ум наших дочери - то, что заставляет их снова расцветать, словно сад весной. Скучновато сказал, но для первого разговора через край тоже не следует. - Было бы жестоко лишать готских вождей возможности насладиться твоим обществом после всех неудач, которые они претерпели в последнее время. Я полагаю, твоё слово и твой образ вдохнул бы в них надежду и ободрил их, показал, что Империя, частью которой они становятся, не только могущественна, но и прекрасна, - намекает он, что приглашение распространяется на обоих. - Однако я несколько озадачен. Думаю, ты знаешь, что мы едем в край жестоких варваров, еще не ведающих силы римской руки, и посылать к ним такое сокровище, как ты, без определенной цели, мудрый Флавий Лупицин, конечно, не стал бы. До меня дошли сведения, что цель твоего путешествия - дипломатические отношения. Звучит расплывчато. Возможно, ты желаешь поделиться со мной их сутью. Ведь если мы движемся вместе, оказать тебе посильную помощь в достижении целей Флавия Лупицина - для меня так же естественно, как подать руку в топком месте. Луций посмотрел на волны Дуная. - А мы движемся в очень топкие места.
|
"И у истоков Дуная, неведомых римским анналам, Первый прими эту весть о лаврах, кончающих войны, — Весть, летящую вдаль. Продолжайте свой путь неразлучно, И обоюдной струёй тесните багровое море"
Авсоний, "Мозелла"Северный берег встречает вас отвердевшей, мёрзлой землёй. Словно на голый камень ступают римляне — кажется невозможным, что через какие-то несколько недель, здесь уже разойдётся зелень. А вместе с цветением природы, что смягчит травяным ковром луга Фракии, смягчатся и души варваров. Старый враг обратился в союзника. Война окончена. Навсегда. Окончена ли? Меж палаток скользят человеческие тени. Сбиваются в кучки. Тянут голодные, грязные руки. Полгода на римской земле превратили гордых воителей в жалких попрошаек, вымаливающих еду или пару монет. Чумазые матери норовят сунуть под нос патрициям своих тощих, бледнокожих детей. — Господин мой! — Господин мой! — Господин мой! Слышится со всех сторон. Но варвары не знают латыни. "Dominus meus" они говорят — как нелепо! В Риме ошибок таких даже дети не делают. Вдруг точно дым расползается грязь человеческая. В стороны. Солнце заходит, в янтарь обращает блестящие шлемы. Воины. Целый отряд. Все одеты по готски. Старший идёт напрямую к патрицию Луцию. — Господин мой Луций, прозванный Альбином! Я Алика, куни народа рикисов! Дукс Алавив, мой господин, приглашает тебя к своей трапезе! Сами по себе, готы мало удивляли римлян. Много было в Империи рабов из готских племён, купцов, наёмников, порой встречались и переселенцы... Все они коротко обрезали светлые волосы впереди, но отращивали их сзади так что "грива" закрывала уши и ложилась на плечи. Бороды также оставались в неприкосновенности — сбривание бороды в их народе было наказанием за бегство с поля боя. Не было ничего удивительного и в накидках из звериных шкур, которые носили все готы от сотрапезников дукса до последнего раба — хотя если простолюдины довольствовались овечьими, то среди знати считалось почётным носить костюм из дикого зверя, собственноручно убитого на охоте. В остальном вышедшие вас встречать напоминали германцев, те же полотняные рубахи и штаны, да кожаные ботинки со шнуровкой у колена. Удивительным было иное. Луций как-то слышал, что в готском обществе у каждого есть кольцо, подносимое вождём, именуемым оттого "кольцедарителем". Знатный воин получал кольцо из золота, свободный человек — из серебра, серв — из меди. Сейчас эта байка полностью подтвердилась. На пальце каждого воина можно было заметить золотое кольцо, пояса же встречающих украшали пряжки, тоже из золота — знаки, что дукс отправил встретить вас знатнейших из своих воинов. О том же свидетельствовало и их вооружение — сарматские кольчуги или трофейные римские лорики, вытянутые вверх каски, круглые щиты вместо эллиптических строевых и конечно, длинные мечи-спаты и кинжалы на плечевых портупеях. Общий вид варваров внушал обоснованные опасения. Хорошо, что накануне переправы их разоружат. Куда сложнее дела обстояли с внезапным приглашением. Несомненно, узнав о вашем приближении от гребцов и точно выведав имя приближающегося знатного римлянина, дукс Алавив решил по варварскому обычаю оказать Луцию честь, пригласив его к своему столу. Отказаться — большое оскорбление. Да и выведать у дукса, воевавшего с гуннами, можно должно быть больше чем у перепуганного простонародья. Но и стол вождя представлял собой совсем не лучшее место для обсуждения секретных вопросов. Готская элита — сотрапезники, узнают о миссии отряда и разнесут слух по всему лагерю, а оттуда он разойдётся повсюду. К тому же ужин с Алавивом означает, что всей группе придётся остаться на ночлег рядом с голодными, нищими готами. Решать предстояло Луцию. Впрочем, у него и без приглашения хватало проблем. IЛуцийПо правде сказать, вряд ли Луций имел что-то против евреев. И точно ничего не имел против снабженцев. Но когда вместе с когортой, Альбин получил Иосифа Сайфера, готового добровольно снабжать всё предприятие, интуиция подсказывала — где-то есть подвох. Всё объяснилось когда вместо скромного интенданта на телеге с припасами, подкатил какой-то богач с тремя слугами, восемью рабами и четырьмя фургонами (а также в общей сложности двенадцатью лошадьми). Провожавший еврея агент-провожатый низшего ранга тут же сообщил, что в общей сложности Сайфер взял с собой в поездку к гуннам несколько тысяч денариев, ювелирные изделия и неопределённое число товаров. Припасов и вина там, правда, тоже хватало, но что из этого предназначалось солдатам, а что, очевидно, на продажу, знал только сам Иосиф. Очевидно, хитрый еврей решил использовать подряд на снабжение, чтобы поторговать с варварами под прикрытием мечей легионеров. Таки сорок человек охраны во главе с императорским агентом за вино и пищу на пару месяцев — почти даром! Вот только даже из тех баек, которые ты слышал о гуннах, можно было понять, что идея Сайфера звучала на их языке примерно так: "А слабо напасть на караван из пятидесяти человек, из которых тридцать — солдаты? Они кстати сами к вам едут!" IIТатионСолдаты нервничают. Нищие готы становятся всё настойчивее. Тянут к легионерам руки. В любой момент их мольбы о помощи могут перерасти в самоубийственную жадность. У многих бойцов пальцы уже лежат на рукояти мечей... Даже если ты придумаешь как убедить нищих убраться подобру-поздорову и избежишь кровопролития — придётся ночевать если не в готском лагере, то неподалёку. Следует ожидать воров. И пока магистриан будет поднимать тосты за здоровье императора с дуксом – проблемы безопасности лягут именно на плечи молчаливого Гектора. IIIПульвисПульвис уже видел и нищету и протянутые руки. В Британии. Кончилось всё плохо. Что ещё важнее — вы совершенно не знали, какая ситуация будет ждать вас утром на дорогах к северу от Дуная. Вряд ли готы носят оружие просто чтобы позвенеть им перед гостями. Они ждут нападения. Гунны могут быть ближе чем кажется. Или не могут? Если отправить всадников на ночную разведку, они смогли бы точно определить, не окружает ли вас прямо сейчас вражеское войско. Но тогда твои люди наверняка устанут и завтра, когда отряд тронется в путь, будут клевать носом в седле. К тому же у местного вождя наверняка есть и караульные и разъезды. IVЭйтниДухи здесь неразговорчивы. Косятся на тебя — и тут же норовят скрыться. Птица Эйтни. Чужая и принадлежит незнакомому существу. Носит знак. Впрочем, не факт, что их пугаешь именно ты. Может дело в колдуне? Ты хорошо знаешь таких как этот Мета... Мата... В общем, колдун. Такие не просят у духов помощи, они скручивают духа незримыми путами, сжимают, пока тот, измученный болью, не сделает что велено. А потом "очищаются", чтобы прочие духи не отомстили за своих. Но нет. Не колдуна боятся духи. Дело в вашем предводителе. С ним что-то совсем не так. Ты никогда не видела такого прежде. Не колдун. Не дух. Что-то иное, страшное, пришедшее из глубины веков... У него глаза из серебра. Серебряный свет пульсирует вокруг него как пара крыльев, единственное движение которых приводит в движение само мироздание. Колдун тоже это видит. И боится. VФлавияПатриция. Люди кланяются тебе. Тянутся, но стоит тебе посмотреть в их сторону, отшатываются как от огня. Может, дело в твоём телохранителе? Или в колдуне? Нет, в тебе, одетая в шёлк и золото! Для них, едва ли видавших такое богатство, ты практически богиня. У тебя первой следовало бы просить милостыню, но вместо этого они шепчут иное. — Исцели дитя... — Пошли дождь... — Упокой мёртвых... И ведь это всё ты можешь сделать. Отец снабдил тебя людьми как раз по таким вопросам. VIКвиринаЗдесь много боли. Много тех, кто страдает. Наверняка, иные из них даже приняли святое Крещение. Твои услуги стоят дорого, но может добродетель бесценна? VIIМетаксасЖжёт глаза. По носу сбегает скупая слеза. Нет, ты не расчувствовался, во всем виноват магистриан. Стоять рядом с Альбином — всё равно что сидеть слишком близко к огню, от жара перехватывает дыхание. Столько силы. Столько чистой энергии. Откуда? И самое главное... Он вообще человек? Или нечто иное, что лишь притворялось Луцием Цельсом Альбином? VIIIАрхипНищие! Кругом нищие! Ты знал, что придётся защищать Флавию, но не догадывался, что делать это придётся так быстро! И что-то подсказывает, что дальше будет только хуже. На колдуна и врача надежды мало. Даме уровня госпожи нужен надёжный эскорт. Из легионеров, держащих мечи наготове. Молчаливое обожание варваров легко обращается в жажду. А то, что эти дикари жаждут, они разрывают на куски. IXАтаульфЗдесь могут быть твои родные. Здесь могут быть твои родные. Здесь могут быть твои родные. Одна мысль пульсирует в висках. Но даже если ты не найдёшь родичей, ты ведь даже не знаешь судьбу своего племени! Уцелело оно или нет? Выжил ли кто-нибудь в войне с римлянами, а потом в нашествие хунну? Вот только вместо того, чтобы выяснять это, ты вынужден стоять возле Альбина как столб. Конечно, соплеменники видят тебя. Видят, что ты был одним из них. Пока не стал рабом и подстилкой для римлян. Никто не заговорил с тобой. Никто даже не посмотрел. Хочешь ли ты, чтобы твоя семья увидела тебя рабом? XТамарЖадные взгляды мужчин скользят по твоему телу. Не только готы — легионеры тоже отнюдь не прочь были бы позабавиться с хозяйской игрушкой. Пока что дальше взглядов дело не заходит. Может стоит держаться поближе к Луцию? А может и наоборот. Наверняка здесь могут быть и твои соплеменники. Не аланы конечно, но хотя бы какие-нибудь языги. Что-то, что подскажет тебе судьбы родного края. Подскажет, как вернуться домой... XIИосифПрежде чем пустить тебя в отряд, провожатый-агент, оставшийся на той стороне реки, провёл осмотр твоего имущества. Формально: "Чтобы убедиться в исполнении условий договора". Но что-то в этом осмотре тебе не понравилось. Не только у магистрианов есть интуиция. Поначалу твоя интуиция только шептала. Сейчас — буквально кричала. С того самого момента, как агент представил тебя не магистриану, а сурового вида трибуну, Гектору Татиону, буквально следующими словами. — Это твой командир. Кажется, произошло какое-то фатальное недопонимание. Или хуже. Подстава. XIIРегулБыть личным врачом магистриана не так уж и плохо. Быть личным врачом магистриана, едущего непойми куда, чтобы его там убили — уже хуже. Есть и другая проблема. Ты видишь как устроен готский лагерь. У реки, да ещё при полном пренебрежении чистоплотностью, здесь наверняка настоящий рассадник заразы! Может имеет смысл убедить командира разбить отдельный лагерь? XIIIАспургДомой. Первый шаг сделан. Рим позади. Но по правде ты не знаешь как далеко дом. Ты не знаешь, какие перемены могли произойти за время твоего отсутствия. Тебе нужно как-то узнать все возможные новости. На празднике? Посидеть у костра? И то и другое сложно пока рядом Пульвис, который даже когда ты идёшь по нужде отправляет с тобой двух провожатый.
|
|
|
Бывают простые вопросы, а бывают сложные. Многое зависит от того, перед кем ты держишь ответ. Очень часто простые вопросы задают посторонние люди. Чуть посложнее - близкие. А, порой, самые сложные вопросы ты задаешь самому себе, и тут уж не получится кривить душой или сказать какую то глупость, лишь бы формально поддержать разговор. Так уж вышло, что той летней ночью перед Гектором встал один из самых сложных вопросов. Ответ, как видели Боги, дался ему весьма не легко. Жажда крови, вернее агония, которую испытывал центурион порой захлестывала его с головой и тогда он путался в мыслях. Мышцы ныли, а где то там, под кожей испытывался нестерпимый зуд. Реки пролитой крови казались ему невзрачными потеками, которые нельзя будет разглядеть уже на следующее утро. Гектор обхватывал себя руками, пытаясь то ли согреться, то ли унять злость, сидя у костра. Не так давно варвары были разбиты у Аргентората, но... От этого "но" у Гектора каждый раз все переворачивалось внутри. Он стиснул кулаки так, что ногти безжалостно впились в ладони. Перед глазами снова застлал этот проклятый туман и хотелось только одного: чтобы сейчас перед ним оказался вождь алеманнов. Гектор глупо улыбался, таращась в огонь, представляя как разрубает его на куски. Верное полотно меча беспристрастно отсекает куски такой слабой и податливой человеческой плоти. Рука подымается и снова опускается, похоже так работают скульпторы, извлекая из толщи камня нечто прекрасное. Гектор не мог больше терпеть: внутри него клокотало. Ярость затмила разум. Он встал и ушел. Молча... Какая ирония. Спустя несколько часов Гектор набрел на небольшой овраг. Перед его взглядом по прежнему стояла пелена мести, скорее всего поэтому, он оступился и скатился на самое дно этого проклятого оврага. Ветки, плащ, какая то жухлая трава, корни и прочий мусор - все перемешалось, Гектор пытался подняться и ворочался, извивался на земле как уж. Вскоре, он таки смог подняться. Пошатываясь, ревел от ярости. Бессильной и безграничной. Сцепив зубы, изрыгая проклятия одно за одним, он выхватил меч и принялся рубить все до чего мог дотянутся. Через какое то время дыхание стало надсадным. Рука выронила меч и Гектор замер. Его как молния поразила мысль, вернее осознание... Перед его мысленным взором возникла картина, как он пробирается к вождю алеманнов. Его меч нетерпеливо отсекает сначала руки этой твари, затем... Гектор стоит над обезглавленным врагом. Долг мести оплачен сполна. Радость? Спокойствие? Что же должен почувствовать он потом? Умиротворение? Нет... Татион отчетливо понял, что испытает лишь пустоту, которую раз за разом придется заполнять. Грань между мстителем и палачом для него настолько незыблема и призрачна, что он может легко растворится в этой кровавой вакханалии. Переводя дыхание, Гектор посмотрел на свои ладони. Мозоли и рубцы - привычные для воина Великого Рима. - Нет. - глухо проговорил Татион. Звук собственного голоса он услышал словно со стороны, стоя ночью посреди леса. Взял меч и отправил в ножны. Постоял мгновенье и, глубоко вдохнув, закрыл лицо, зажмурился, стараясь забыть все. Вообще все. Родиться заново, жить другую жизнь, радоваться, любить... Выдохнул медленно. Долго, не отнимая рук от лица. Открыл глаза - ночь, грязь, овраг. Не вышло. Гектор постоял так, глядя перед собой и начал идти вверх. Нужно просто идти и дышать. Грязный и на удивление спокойный, он той же ночью вернулся в лагерь, а утром подал прошение о переводе.
***
Воды Дуная успокаивали. Их течение завораживало взгляд и в голове неторопливо рождались мысли она за другой. Готы бежали. Лимес наводнили сотни и сотни... Врагов? Наемников? Гектор находился возле предводителя их отряда, спокойно ожидая распоряжений. Охрана отряда - первостепенная задача, потом будет стоять задача охранять добытую информацию. Увы, все очень просто. Гектор отошел к своим отрядам и подозвал старших. - Будьте начеку. - он обвел взглядом ветеранов, - Переправляетесь после нас.
-
Грань между мстителем и палачом для него настолько незыблема и призрачна, что он может легко растворится в этой кровавой вакханалии. У Молчаливого Гектора оказалась живая и мягкая душа. Неожиданно... и интересно)
-
Злость Гектора практически осязаема.
-
+ хорошо
-
Мало написать "оставил в прошлом", надо все это пережить самому. Здесь - все прожито.
|
История VIII
...Тогда Архип сказал себе "хватит". Годы печали и ненависти размыли лица готов-налётчиков, годы службы в легионе заволокли их пылью многомильных маршей, годы войны ー залили кровью. В тех, кто был разбит когортами, кто бросил оружие и бежал, израненный и измождённый, никак уже не угадывались те торжествующие варвары, что спалили родное поселение и сгубили семью.
Архип перестал испытывать удовлетворение от стука вонзающихся в тела стрел, от посвиста аркана, от крика волочимого по земле пленника, но от него словно ожидали всё больше! Армии он был благодарен за подаренную возможность отомстить, но к праздным властителям испытывал презрение и неприязнь. Это они игнорировали предвестников нашествия, отдаляли день возмездия, мирились с грабителями и насильниками, а потом, словно по какой-то прихоти, объявляли им войну. А теперь что? Кровавая охота? Очередная потеха небожителей...
Да, то были разные правители, да, кто-то из них был узурпатором, предателем, падшим развратником ー мало ли что говорили! Для Архипа все они сливались в единую фреску разгульного пиршества, люди на которой и знать не знали о страстях битвы на другой стене, за углом. Разорённые деревни на фресках всё равно не изображали. По крайней мере Архип таких не видел, догадываясь, согласно чьим указам сложилась такая традиция. Наверно такой указ издать проще чем обеспечить провинциям защиту, мир и процветание!
Тогда ли он задумал напомнить власть имущим о пограничных проблемах, или же просто не находил себе места после того, как за волной триумфальной эйфории пришёл штиль опустошения... А может Архип боялся утратить навык стрельбы из лука ー чем состязание и подготовка к нему хуже простых тренировок? А может всё сразу.
В итоге вместо стыдливо отводимых в сторону взглядов и переосмысления привычек ー тепло уважения высших трибун и лучи обожания толпы. Вместо права на полную намёков и укоров речь ー роскошные подарки в стороне от лишнего внимания. Да и что бы он сказал тем, кто хранит порядок Рима? Зрелища ー часть его, и Архип-чемпион, получается, тоже. Отказался от участия в одной забаве лишь для того, чтобы стать мимолётным символом другой. Те же блага, только крови нет, но какой смысл обманываться? Крови Архип пролил достаточно. Это она позволила ему победить в состязании.
Столь шокирующе закономерными показались ему последствия, что на предложение комита Архип согласился не раздумывая. Не то чтобы он мог отказаться, не превратившись из фаворита в изгоя. Впрочем, в тот момент ему было всё равно. Победы в войне и чемпионате не излечили шрамов и ожогов прошлого.
И вот теперь он стоял на берегу широкой реки, последний в своём роду, и не думал, вернётся ли из очередного опасного зарубежного похода. Думал, будет ли тот, кто вернётся, лучше и достойнее обещанной комитом жизни во дворце. Будет ли она ему нужна. Сможет ли госпожа Флавия Лупицина её изменить.
Архип ещё не успел составить мнения о той, кого согласился охранять, но в ней виделся какой-то потенциал, какая-то живая, незнакомая доселе Архипу сила. Обладатели её могут владеть делами государственными как конюх щёткой! Захочет ли только будущий могучий политик применить силу эту во благо народа? Захочет ли излечить шрамы и ожоги?
Время покажет. Бесстрастное, суровое время, подобное мишени из цельной бронзы. Пробить такую насквозь невозможно, но каждой стреле она отвечает своим звуком. Колчан Архипа полон. Будут у госпожи испытания, будет и мелодия.
-
Написано в идеально выверенном стиле эпохи. Атмосферно и приятно читать.
-
Зрелища ー часть его, и Архип-чемпион, получается, тоже. Отказался от участия в одной забаве лишь для того, чтобы стать мимолётным символом другой. Те же блага, только крови нет, но какой смысл обманываться? Крови Архип пролил достаточно. Это она позволила ему победить в состязании. Красивое сравнение получилось! Сегодня охотимся за головами готов, завтра стреляем по мишеням, но и то и другое зрелище, и одно легко перетекает в другое)
-
Возможно, кто-то из наших персонажей кого-то другого порешит но, уверен, это будет интересная история!
-
Тяжело в наше ужасное время жить человеку с тонкой душевной организацией.
-
Воодушевляющее начало!
|
Должно быть, нет ни одного римлянина, который, глядя на переправу, не вспоминает слово "Рубикон". Рубикон - это момент, когда кто-то принимает решение, а дальше жернова начинают крутиться неумолимо и в одну сторону. И потом, много лет спустя, ты думаешь: где был тот момент, когда закрутились жернова, от которых потом испекся хлеб моей жизни? Но не у каждого человека есть Рубикон. Многие не принимают никакого решения, их просто затягивает между жерновами, а дальше уж как повезет - будет их хлеб мягким или черствым, горьким или кровывым, зависит уже не от них. Луций помнил, как его чуть не затянуло в жернова. Эти жернова тогда здорово помололи, но вымололи только поле, заваленное трупами. Нет, даже не так. Поле трупов. Пятьдесят тысяч трупов или сколько их там было? При Фарсале погибло втрое меньше. В Тевтобургском лесу вместе с Варом полегло вдвое меньше против этого числа. И даже в резне при Бедриаке было убито значительно меньше. Стоило ли оно того? Луций был молод, а молодые люди склонны считать, что цель оправдывает средства, и на жертвы нужно идти решительно. Но даже ему было ясно - нет, не стоило. Как правитель, ты можешь делать прогрессивные шаги, но все твои дела по укреплению и умиротворению страны ничего не стоят, если результат их - битва, в которой жители империи уничтожают друг друга даже не как скот, а как колосья на жатве. Это не должно было повториться, но и не могло - в империи больше не было столько солдат. Но даже если бы Сильван не предал их, все равно что дала бы победа Магнеция империи? Да ничего. Империя стала бы только еще слабее. А можно ли было избежать битвы? Нет, нельзя. Ни Магнеций, ни Август уже не могли отвернуть назад - даже их затянуло в жернова, даже они должны были действовать, подчиняясь не своим желаниям, а логике происходящего. Сдайся Магнеций - его бы казнили. Отступись Август, пойди на мир - и вслед за Галлией восстали бы и другие провинции. Тупик. Единственным выходом было бы, если бы один из них бросился на меч, но какой полководец бросается на меч, если не чувствует себя побежденным? Никакой. И жернова мелят. Тогда Луций понял, что в основе любого заговора должна лежать не сила заговорщиков, а слабость того, кого свергают. Если на силу есть своя сила - все заканчивается вот так: полем с трупами. Он запомнил момент, когда его ранили: клинок пробил кольчугу и скользнул по ребрам, и он подумал, что это еще ничего, но потом стальная полоска вжикнула по шее, чудом не перерезав горло. Он выпустил щит, чтобы зажать рану, тут его толкнули в одну сторону, в другую, и он упал. Кто-то наступил на спину, на ногу, он даже не мог толком кричать, да никто и не обратил бы внимания. Потом сверху на него упало тело другого солдата. И еще. И еще. И так он оказался похоронен под телами, зажав рану краем чьей-то туники. И не видел, как шло сражение дальше. И хорошо, что не видел - не на что там было смотреть. Просто пятьдесят тысяч человек и тридцать тысяч старались перерезать друг друга, и обе стороны, в общем, преуспели. Только на одной стороне солдаты закончились раньше. Потом говорили, что это Бог даровал войскам Августа победу. Ну, а как было не верить в Бога, после того, что сам Луций остался жив не иначе, как чудом? Вот не попался бы ему край туники под руку - и истек бы он там кровью. А так - только шрамы и остались. Рассуждая так, Луций пришел к тому, что теперь ему нужно всецело посвятить свою жизнь службе Августу. Конечно, когда Софроний прделожил ему донести на заговорщиков, первой мыслью Луция, как, наверное, всякого юноши, было отказаться. Тем более, что все предложение было сформулировано так, что ему, Луцию, ничего за отказ не будет. Но Софроний был не просто дураком, сводящим личные счеты. Было в этом человеке что-то, что напоминало змею. Луций с детства любил смотреть на змей, которые обходятся без ног со всем изяществом и совершенством формы. Хотя цервковь и учила, что змей есть воплощение диавола, кольца змеиного тела всегда завораживали Луция. Ну, конечно, когда они стягиваются не на твоей шее. Много позже Луций пришел к выводу, что манера Софрония говорить является ничем иным, как проверкой, не дурак ли его собеседник. Все эти "ты, конечно, можешь отказаться" - ведь только дурак сможет на полном серьезе заявить: "Я отказываюсь". Тогда же он просто подумал, что все в этом разговоре не то, чем кажется. Уж конечно, этот человек уже прекрасно знает всех заговорщиков. Уж конечно, за время, пока Луций лечил свои раны, он уже допросил тех офицеров, которым посчастливилось выйти из битвы без ран. Уж конечно, они всё рассказали. Ах да. Уж конечно, кого-то из заговорщиков казнят. А то бы их не искали. Магистр пехоты - это магистр пехоты, у него особый случай. А зачем тогда спрашивает? А раз спрашивает, значит, надо. Но даже если Софронию действительно нужен ответ, что это меняет? Если Луций расскажет имена - предаст ли он своих друзей или тех, от кого зависит его будущее? Навряд ли. До Мурсы Луций бы в ответ на такой вопрос принял бы гордый вид и отказался отвечать. После Мурсы он сразу же сказал себе: "Не выделывайся." - Мой господин, - ответил он. - Я полностью раскаиваюсь в том, что участвовал в мятеже, и в подтверждение своих слов готов назвать всех зачинщиков, которых я знаю. Но я не могу помыслить, что их имена до сих пор тебе не известны. Стало быть, ты спрашиваешь меня лишь затем, чтобы убедиться в моей готовности получить выгоду, донося на других. Поэтому, а также потому, что никакой пользы от моих слов быть уже не может, я смиренно прошу не давать мне привилегий по сравнению с другими помилованными. Ибо человек, пытающийся возвыситься за счет доноса, жалок, а жалкий человек, даже и получив должность, не будет ценным в глазах того, кто стоит выше. Я же хочу таким способом лишь показать, что и вправду участвовал в мятеже не вполне по своей воле. Разумеется, все эти слова имели совсем другой смысл - от перспективы быть разжалованным и начинать все сначала Луций был далеко не в восторге. Но что характерно, он был уверен: никак его продвижение по службе не зависит от его собственного желания на этот счет, поэтому можно изображать все, что угодно. Повысят, кого захотят. Настоящий же смысл его слов был в том, что он, Луций, понимает, кто перед ним, а еще что Луций умнее, чем кажется на первый взгляд. А что с этим делать дальше - тут уж пусть Софроний сам думает.
***
Как давно все это было! Двадцать пять лет назад. Многие за это время успели родиться, родить детей сами и умереть. А он, Луций, до сих пор оглядывается назад и думает: был ли это его Рубикон? Или просто, как и остальных, его тогда затягивало в жернова?
А вот теперь он на Дунае, в холодной, грязной стране, хоть предпочел бы Африку. Никогда не любил холодную кровать, всегда любил погреться на солнце. Как змея.
- Разумные рассуждения, - замечает он на слова Требония. И все, больше никаких комментариев. Хотя комментарии есть: той самой стали у Рима после Мурсы достаточно не всегда и не на всё, и потому их сюда и послали. Их задача - узнать, как эту сталь применить, и применять ли вообще. Но пустых разговоров Луций не любит. Зачем и кому это все объяснять?
- Переправимся первыми, солдаты за нами, - говорит он. На той стороне опасности нет - готы думают только о том, как бы попасть на другой берег, страх смерти застилает им глаза. А вот на этой стороне без охраны может быть небезопасно: видя между собой и врагом Дунай, варвары могут и вспомнить, что они прибыли без хлеба и мечей, и могут, по глупости своей, захотеть что-нибудь отобрать у него или кого-то из его свиты. Ведь только что они пережили голодную зиму. Луций морщится и запахивает плащ. Радует одно - задание не похоже на такое, которое дают человеку, чтобы потом на него все свалить. Задание - настоящее, действительно важное. Ради такого можно и потерпеть холод и прочие неудобства. Ведь люди знают только половину правды: "Рим вечен". А вторая половина звучит так: "Рим вечен, потому что у него есть мы, agentes in rebus". А значит, когда Империя требует, мы не вправе отказаться, и Дунай - не Рубикон наш, а лишь жернова, что затягивают нас.
-
Офигеннейший пост. Вот прямо можно на цитаты разбирать. Однозначно на уровне твоих лучших работ в Корабле. Тогда Луций понял, что в основе любого заговора должна лежать не сила заговорщиков, а слабость того, кого свергают. Если на силу есть своя сила - все заканчивается вот так: полем с трупами. Просто пятьдесят тысяч человек и тридцать старались перерезать друг друга, и обе стороны, в общем, преуспели. Просто на одной стороне солдаты закончились раньше. кольца змеиного тела всегда завораживали Луция. Ну, конечно, когда они стягиваются не на твоей шее. А вот теперь он на Дунае, в холодной, грязной стране, хоть предпочел бы Африку. Никогда не любил холодную кровать, всегда любил погреться на солнце. Как змея. Ведь люди знают только половину правды: "Рим вечен". А вторая половина звучит так: "Рим вечен, потому что у него есть мы, agentes in rebus. А значит, когда Империя требует, мы не вправе отказаться, и Дунай - не Рубикон наш, а лишь жернова, что затягивают нас.
Ну и отдельно — прямая речь! Ты прям поймал стиль. Как будто почитал римские письма.
-
Хорошо, когда у отряда есть такой разумный командир.
-
Плюс этот я подношу на алтарь Каллиопы священный. Клио в свидетели мне, чту я обычай ДМа. Ареса бронзовый шаг чувствую в тексте обширном. Асклепий же в этом посте дважды змею обронил.
-
Луций мудр не по годам. я перестала читать книги, чтобы успеть почитать ваши игры словами
-
Читать твой пост - как будто хорошую художественную книгу про Древний Рим.
-
Крепкий мужчина. Плюс мысли реалистично. Настоящий римлянин.
-
Играть командира надо уметь. Ты умеешь.
-
Да... Рубикон.
|
-
Не, на ночь лучше не читать. ) Жуть берет.
-
По закате солнца начало смеркаться. Ещё прохладный мартовской ветер усилился и дверь церкви затрещала, будто кто-то стучался снаружи Этот пост можно плюсануть даже за одну эту фразу. Очень живо.
|
"Смогут другие создать изваянья живые из бронзы, Или обличье мужей повторить во мраморе лучше, Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней Вычислят иль назовут восходящие звезды, — не спорю: Римлянин! Ты научись народами править державно — В этом искусство твое! — налагать условия мира, Милость покорным являть и смирять войною надменных!"
Вергилий, "Энеида"Был вечер. Чёрная вода неспешно перестукивала друг о друга тонкие, полупрозрачные льдины. Иногда гребцы отталкивали лёд вёслами, но чаще просто полагались на прочность своих лодок. Они спешили. Старались перевезти как можно больше людей прежде, чем тень опустится на массивные кубоидные башни каструмов, а на стенах зажгут сторожевые огни. Каждый день, работы по перевозке начинались едва взойдёт солнце, а заканчивались на закате, и всё же число угрюмых шатров и палаток на северном берегу не уменьшалось, а только росло. Готы бежали. Бежали в ужасе, отнюдь не свойственном этому могущественному и гордому народу. Напряжённая тишина стояла над их лагерями, но стоило им пересечь середину Дуная, как варвары, точно избавляясь по старинному поверью от заклятья, перейдя бегущую воду, начинали обмениваться байками, шутить и петь, и песни, и смех далеко разносились на сухом зимнем воздухе. Император принял их. Даровал защиту против врага столь чудовищного, что по рассказам очевидцев казалось, будто не люди опустошили страну Ойум, но демоны. — Чёрные всадники на черных жеребцах! — Они возникают из ниоткуда! Ни одно войско не может двигаться с такой скоростью! — Их стрелы в воздухе оживают и визжат как демоны! — От городов, куда они приходят, не остаётся ни единой постройки! — Они берут в плен и лишают юношей разума так что те забывают свой дом и племя! — Никто не выжил! Суеверные дурни! Если никто не выжил, то кто же в таком случае рассказывал байки? Куда важнее — готы всерьёз верили, что таинственные "хунну" в любой момент появятся возле Дуная, дабы истребить весь их народ до последнего ребёнка. Верили настолько всерьёз, что бросались в ледяную воду и на копья легионеров. Флавий Валент отнюдь не был сердобольным человеком, но придворные быстро разъяснили ему всю выгоду, происходящую из отчаяния старых врагов. Новые подданные, которых можно использовать в качестве живого щита от тех-самых "хунну", которых готы так боялись. Новые рекруты в римскую армию, которых можно использовать против главного врага — Персии. Поражение Юлиана под Ктесифоном лишило Рима Месопотамии от Нисибиса до Синганы, открыв шахиншаху дорогу на Пальмиру и Антиохию. В 374 году Валент уже попытался нарушить мир, но испугался численного превосходства персов. Десятки тысяч готских воинов могли позволить ему не только вернуть утраченное, но и исполнить мечты всех императоров со времён Гордиана. Судьба римлян — править миром, и от исполнения этой великой судьбы их отдаляли лишь стены Ктесифона. Не столь неприступные, если полить их готской кровью. Придворные льстецы на все лады воспевали мудрость, проницательность и благородство духа Августа, заново открывшего старую максиму: "Использовать варваров против варваров". Лучший оратор Рима, Квинт Аврелий Симмах, заключил эту идею в наиболее изящную формулу, величие Рима определяется не числом уничтоженных врагов, но милосердием, позволяющим обратить их труд на благо Империи. Но подлинным идеологом планов Валента в отношении готов стал Фемистий, принцепс Сената Константинополя. Этот глубоко пожилой грек хранил верность богам далёких предков и говорил, ссылаясь на величие Аристотеля. Только милосердием к готам римский император побудит этот жестокий народ присоединиться к Империи, и тем самым окончательно его одолеет. Империя сокрушила алеманнов, пиктов, берберов, отбросила персов от границы, добила последних узурпаторов. Закончилась, говорил Фемистий, эпоха бесконечных войн со всеми подряд. Осталось только добить персов — и пятисотлетняя война за господство завершится. Совсем скоро, в Римской Империи настанет мир. Хунну в этом потоке цветистых речей попросту не упоминались. Не говорили о них при дворе, а если и вспоминали, то как счастливый случай, поставивший гордых варваров, наконец, на колени. — Племена постоянно грызутся друг с другом, — говорил император своему верному сподвижнику, магистру оффиций Софронию, — "Хунну" кем бы они ни были, утонут в варварском море. Если они и подойдут к нашим границам, у нас есть лимес, армия готов и мощь всего мира. Для твоего беспокойства нет оснований. Софроний только вежливо кланялся. Это был удивительно тихий человек и с возникающими проблемами он разбирался так же тихо. Начав императорским нотарием, он заслужил высокое звание главы императорской канцелярии тем, что сумел убеждением или подкупом рассеять войска узурпатора Прокопия. С тех пор безопасность Империи стала личной ответственностью Софрония. И где император мог просто рассмеяться и отвернуться, что важно, не дав прямого запрета на те или иные действия, магистр оффиций не просто мог, но и обязан был начать работу. Наибольшей трудностью было избрать агента. Софроний всегда остерегался громких имён и безупречных репутаций, предпочитая знать о своих подчинённых то, чем мог бы при случае смирить их амбиции. Иные сказали бы — Луций Цельс Альбин не заслуживает доверия, он помилованный мятежник, изгнанный императором Юлианом с государственной службы и вернувшийся только чудом! С точки зрения магистра оффиций именно поэтому Альбин и заслуживал доверия. Одно слово не в то ухо, и всемогущий магистриан окажется в той грязи, в которой уже однажды побывал. Тем больше для него причин работать на совесть. Конечно, такие вещи не произносят вслух. Вслух произносят другое. — Прости, друг мой, что я вынужден потревожить тебя. Будь моя воля, я ни за что не стал бы прерывать твой заслуженный отдых, особенно после столь выдающегося успеха в Африке. Но дела Империи требуют нашего вмешательства, и Август желает чтобы я послал лучшего. Разумеется, ты можешь отказаться. Луцию не следовало обманываться. Отказаться он не мог. Был вечер. Темная вода неспешно перестукивала друг о друга тонкие, полупрозрачные льдины. Мимо проплыл самодельный плот — группа варваров не пожелала ждать перевозки и теперь при малейшем ветре плот заливало ледяной водой. Некоторые готы пытались пересечь реку вплавь. Их окоченевшие тела уносила река. Вас переправляли в несколько ходок. Загружали по десятку пассажиров на небольшой корабль — остальным приходилось зябнуть, кутаясь в меховые плащи. Первыми на борт естественно поднимается знать. Сам Альбин и высокомерная Лупицина, дочь комита Фракии — оба в сопровождении свиты из рабов и личных врачей. Возле гордой патриции несколько смущённо стоит солдат, по виду эллин. Кажется, ему куда спокойнее было бы с легионерами, или на худой конец с разведчиками, ожидающими своей очереди, чем рядом с колдуном — ещё одним спутником Лупицины. Отряд соответствовал задаче — одна когорта при поддержке турмы прокурсаторов. Когорта! Сильно звучит, правда? Сразу представляются шагающие в ногу пять сотен легионеров. На такой эффект наверное и рассчитывал комит Фракии Флавий Лупицин когда обещал выдать магистриану целую когорту в виде сопровождения. IV Martia quingenaria под командованием не кого-то, а самого Молчаливого Гектора, героя войн с германцами и персами как никто заслужившего звание трибуна! Вряд ли опытного Луция Альбина обманули громкие слова. Два десятка копейщиков, да десяток лучников — вот и вся когорта. И добро бы ветераны — новобранцы. Разве что три декана в подчинении Гектора в настоящем бою бывали. Иначе обстояло дело с прокурсаторами. То, что турма не насчитывала обещанных тридцать всадников уже можно было догадаться, зато десять конников под командованием трибуна Требония Пульвиса послужили в самых разных частях лимеса, прекрасно умели читать знаки и вообще знали своё дело. Своеобразным украшением турмы была Эйтни — завербованный как говорят лично Пульвисом спекулятор, отличающаяся проницательностью и способностями к варварским языкам. Вёз Пульвис и заложника — сына какого-то мелкого сарматского князька. В результате общая численность группы превышала полсотни человек. Более чем достаточно чтобы отбиться от банды головорезов, а больших трудностей в пути и не ожидалось. Что могло пойти не так? История I ЛуцийЛуций Альбин родился во времена Константина Великого в Иберии, близ города Тарракон. Его род, Цельсы, хотя и был несомненно старинным, ничем похвастаться особенно не мог. Ещё дед Луция, Валерий Цельс Альбин, мог гордо хвастаться тем, что его семья происходит от самого Цельса — философа, некогда одним из первых доказавшего ложность христианского учения. Потом Август Константин возвёл христианство в небывалый почёт, и рассказывать о происхождении от ярого противника новой веры стало как-то немодно... Чтобы такие рассказы и вовсе никогда не всплыли, отец Луция, Валерий Цельс Альбин Младший, поспешил принять крещение, хотя богобоязненностью особенной не отличался, и когда в семье кто-то заболевал, посылал слуг с дарами в храм Асклепия. Его жена, добрая христианка, спросила духовника, что делать в таком случае, на что священник посоветовал личным примером кротости и смирения пред ликом Творца, склонить супруга к благочестию. Какое-то время мама следовала этому совету, но вскоре взялась за палку, ибо обладала даром просвещения. Стоит ли говорить, что Луций быстро усвоил, что значит "единосущный", и почему рубить ухо пришедшему тебя арестовывать легионеру это плохо? Образование, впрочем, этим не исчерпывалось. Луций освоил латынское письмо и даже научился неплохо выговаривать греческие слова, прежде чем дед принял решение отправить мальчика подальше от "бабьего царства", туда, где перед ним откроются самые большие возможности — в Вечный Город. Но и здесь юный Альбин не задержался надолго, в 15 лет (шёл 949 год) он отправляется по протекции магистра оффиций Марцеллина в действующую армию где поступил под руководство франка Гаизона, тогда незначительного офицера. Здесь из столичного юноши мигом выбили весь гонор. Забавно, но служи Луций лет через пять, его часть мирно стояла бы в каком-нибудь городе, без намёка на палочную лагерную дисциплину. С одной стороны обидно, конечно, но с другой — он ещё успел увидеть, что такое настоящая римская армия. Когда молодёжь будет ныть о невыносимых условиях, у старика-Альбина всегда будет готов ответ. То-самое восхитительное "вот в наше время!" И это будет ложь. Как в любой хорошей лжи, в ней будет много правды. Но сколько всего не будет сказано! Например, как ты, ещё мальчишка, с всадниками обшаривал южную Галлию в поисках свергнутого императора, брошенного всеми. Судьба уберегла тебя от участия в грехе цареубийства, но ты видел тело. Красивого, безбородого юношу нашли в церкви и вытащили, после чего Гаизон зарубил его самолично. Он был старше тебя лишь на каких-то пять или семь лет. Sic semper tyrannis. Был ли Магненций хорошим императором? Сложно сказать. С одной стороны он открыто раздавал должности язычникам, что обещало положить конец долгой вражде вер. Его солдаты были верны ему и принимали дисциплину. Его любили варвары. Галлия, Британия и Иберия покорились ему без борьбы. Наконец, Магненций хотел мира, и даже предлагал покориться Констанцию как старшему Августу. Не раскалывать Империю. Просто править ей в согласии, со знанием особенностей местного населения. Разве это было плохо? Вот только кончилось всё бойней. Мурса. Ты навсегда запомнишь это слово. Вас было вдвое меньше, но вы сражались за то, чтобы самим править родной землёй. Самим выбирать себе веру. И, в конечном счёте, за то, чтобы самим выбирать своего императора! Вы готовы были заплатить за это кровью. Тридцать тысяч пришли на поле. Двадцать тысяч там и остались. Погиб Марцеллин, твой покровитель, архитектор заговора, погиб Гаизон, бесстрашный командир, показавший тебе не только, что значит быть солдатом, но и то, что на войне порой приходится принимать нелёгкие решения. Ты тоже мог погибнуть, но рана оказалась несмертельной. Второй раз ты мог погибнуть когда победоносный Август Констанций, принёсший в жертву ради победы около тридцати тысяч единственно из своего честолюбия, решал судьбу пленных. В тот день ты впервые и встретил Софрония, а с ним и восхитительное сочетание agentes in rebus. — Луций Цельс Альбин. Выходец из сенаторского рода Цельсов. Владения находятся, — Он точно назвал местонахождение поместий твоей семьи, — Живые родственники, — И снова точный перечень. Даже слишком точный. Этот человек знал твою семью лучше, чем ты сам. Позднее, проводя аналогичные разговоры, ты поймёшь, что всезнание часто бывает залогом покорности. Всегда сложнее отказать тому, кто знает где живёт твоя мать. Но Софроний и не думал тебе угрожать. Наоборот, он много и складно говорил о том, что ты ещё молод. Он знает какая дисциплина царит в войсках, как тяжело юноше пойти против слова офицера. Несомненно, тебя принудили к участию в мятеже. Он, Софроний, знает, что ты никогда бы не пошёл против детей Великого Константина. Некоторые сохранили верность узурпатору, бежали с ним, кстати, владения их семей сейчас конфискуются, а потом в их отношении будет проведено самое серьёзное расследование. Но не в отношении тебя! Ты ещё так молод! У тебя впереди прекрасное будущее! Ты служил в прокурсаторах, так отчего бы не сменить род деятельности? Поступить на службу к истинному Августу. Конечно, обычно заговорщиков разжалуют, чтобы подать пример остальным. Но как христиане, мы всегда готовы простить раскаивающуюся душу, верно? Всего-то и надо, что написать одну единственную бумажку. Назвать имена тех, кто как тебе известно добровольно и по злой воле вступил в заговор. Они предатели и цареубийцы. Но ты сам видишь как милосерден Август! Прощён был магистр пехоты Паннонии Ветранион, который одновременно с Магнецием объявил себя императором, но сам, добровольно сложил с себя власть. Сейчас ему назначена пенсия, не было отчуждено ни одно поместье. Если Август и хочет знать врагов его брата, то лишь чтобы обойтись с ними столь же милостиво! Софроний знал своё дело. История IIТатионРаскалённый железный прут медленно, почти деликатно, утыкается в ребро. Зубы сжаты. Тело инстинктивно дёргается прочь, но верёвки держат крепко. Варвары смеются, перебрасывают друг другу мелкие серебряные монеты – они делают ставки, когда же ты закричишь. Многие из них сегодня останутся без денег. Так уж ты воспитан. Отец, галл по происхождению, служил в армии Константина II и погиб при Аквилее когда тебе было три года. То был бой не с врагами Рима — сыновья Константина Великого не поделили власть в государстве. Победа Константа навсегда отдалила твою мать от мира — она нашла утешение в общине Донатистов. Ты очень быстро узнал, что Август неправеден потому что идёт на компромиссы с язычниками и распутен — христиане так на поступают. Они страдают за свою веру, и нет ничего прекраснее чем искаженное болью лицо мученика. Возможно, потеряв мужа, мама помутилась рассудком, но одного у неё не отнять. Она сделала тебя стойким. Попав на Лимес, ты никогда не жаловался ни на холод, ни на издержки армейской дисциплины. И когда гражданская война оставила вас без подкреплений, ты хорошо сражался. Ты не бежал, как иные малодушные трусы. Ты защищал Лугдунум. И когда тебя, пленного, оттащили на островок посреди Рейна, когда руки заломили за спиной, а грудь жгли калёным железом... Ты не кричал. Тебя нашли полуживого воины Цезаря Юлиана. Узнав от пленных германцев о твоей храбрости, Цезарь лично наградил тебя званием центуриона или, по гречески, центенария. Шёл 357 год... Тебя окружают хорошие люди, жаждущие возмездия нечестивым алеманнам за жизни товарищей. Их жажда была утолена — летом варвары разбиты у Аргентората. Но достаточно ли этой общей мести Молчаливому Гектору? История IIIПульвисПульвис оказался в Германии существенно позже Татиона. Алеманны были умиротворены Юлианом, Лимес и основные крепости — восстановлены, а на байках о "молчаливом Гекторе" в основном запугивали новобранцев, чтобы те не отходили от лагеря. Примерно с такой интонацией обыкновенно рассказывали историю Гая Муция, в одиночку пробравшегося во вражеский лагерь и будучи захваченным спалившего себе руку, чтобы доказать, что он не боится боли. У этой истории двойное дно. "Вот герой!" — Скажет любой. А потом задумается и поймёт, что влезть во вражеский лагерь с целью убить царя, даже не зная, как тот выглядит, было наверное не самой лучшей идеей. Не случайно Гаю Муцию надменный государь этрусков сказал: "Ты больше навредил себе, чем мне". В общем, разведчиком ты был скорее осторожным и жечь себе руки не спешил. И, говоря по совести, так ли ты был уверен, что попав в плен не расскажешь всё, что знаешь, едва познакомившись с раскалённым железом? Дважды тебе случалось терять свой отряд. Один раз — ещё легионером. Второй — трибуном. Но лишь первый раз ты запомнишь навсегда. В нем было что-то колдовское. В 361 году таой отряд отправили за Рейн. Следовало в точности определить, предпримут ли алеманны новое нападение на римлян. Есть ли следы передвижений их войск? Свежие кострища, оставленные небрежными лазутчиками? Как же ты тогда был молод, всего девятнадцать лет! Лес манил тебя, шептал что-то на ухо, очаровывал — и обманывал. Оглянулся на секунду, а после видишь, вокруг никого. Только каркают вороны на ветвях огромных дубов. Кар! Кар! Ты здесь чужой, римлянин. Эта земля забрала многих твоих соплеменников, заберёт и тебя. Твою жизнь. Твою душу. В дебрях зарослей ты различил старые, поросшие мхом, валуны. Ты неплохо понимал в технике и догадывался, что глыбы такой формы точно обтесал человек — но кто, зачем, когда притащил их в середину веса, и как удалось дикарям-германцам сложить блоки в идеальное кольцо... Внезапно, жуткий страх обуял тебя. Неестественный. Навеянный извне. Беги! Беги сейчас, римлянин! Ты потревожил что-то дурное. Что-то, смотрящее на тебя тысячей вороньих глаз. Птицы срываются с ветвей. Кружат. Норовят клюнуть. Кар! Кар! Кар! Умри! Умри! Умри! История IVЭйтниЭйтни из народа каледониев. Высоки стены двора твоего отца, забиты соленым мясом его погреба, полны зерном амбары. Но жизнь твоя не ограничивалась единственными вратами каменного круга. Домом твоим был лес, деревья своей тенью укрывали тебя, холмы приближали к бескрайнему голубому небу, реки ласкали кожу прохладной водой. И в пении птиц, в крике зверей, во всем читались знаки судьбы. Плачьте, люди, радуйтесь, люди. Не для людей рождена Эйтни, дочь Эрилиха. Не будет у неё восьми мужей — по одному от каждого племени. Не передаст она дом свой старшей дочери, не благословил оружие семи своих сыновей. Так было сказано богами, ибо боги каледониев не есть природа. Боги — есть судьба. Помнишь ли ты, дочь Эрилиха, священные символы? В них заключено знание о ветвях. О ветвях, что пронзают мир, соединяют небо и землю, мир зримый и мир незримый. Нарисуй луну, что смотрит вниз, нарисуй ветви, устремлённые вверх. Нарисуй два мира, и ветвь, что их разделяет. Лунный свет закрывает дверь тем, кто снаружи, видя символ луны, они принимают его за луну, и исчезают. Но нарисуй над порогом символ моста, и духи пройдут в дом. Раздели небо и землю задвижкой — и тогда духи не смогут выйти, и ты сможешь призвать их, говорить с ними. Соедини двух змей — и все узнают, что место не для людей. Запомни символы, ибо через символы ты говоришь с духами. Учись читать знаки — через знаки духи говорят с тобой. А видишь зверя, что плывёт по воздуху, точно по воде, с длинными щупальцами и клювом, как у аиста? Это зверь смерти. "Руками" своими он душит старых и больных, а потом клювом выпивает две души. Единственный способ отогнать смерть — одна из рук зверя тянется к небу, ибо он должен держаться за небо, чтобы стоять на земле. Если колдун отрубить зверю смерти руку в момент, когда он забирает душу — смерть отступит. Потому и можно спасти больного или раненого. Помни также что у каждого человека две души – одна животная, заложенная в теле, другая человеческа, полученная от богов. Ты принадлежишь богам, потому укроти тело и закали дух. Ты не выйдешь замуж. Не родишь детей. Но только тебе по силам будет прогнать смерть. Учитель твой — змей, что живет в воде. Посмотри в стоячую воду — и увидишь змея. Он повсюду ибо везде. Всё змею известно, всё может быть сказано. За плату. Помни, лишь судьбы равно руководят духами и людьми. Потому каждый человек носит hual — цепь. Ткань слаба. Прикрой железом плоть. Пусть остальное закроет краска. Твой рисунок — облик твоей души. Такова истина. Таково знание. Всё то, что даётся бесплатно. Дальше — лишь выбор. Три глиняных фигурки. Лошадь. Птица. Тюлень. Выбирай. И пусть судьба выберет твоей рукой.
-
+ Круто. Но когда я начинаю думать, что мне придется соответствовать этому...
-
Игра, которой не хватало ДМчику))).
Любопытно, что она не про попсовую империю и не про легендарную республику, а про 4-й век. Есть в этом особый эстетизм.
-
Волшебно, мурашки по коже.
-
Плюс простого человеческого сочувствия.
"Скажи Боссу, что я тоже Большой Скажи Мастикоре, что я болен душой Я мог бы мастерить на пятерых человек Но я упустил эту роль."
-
Ave! Хорошо зашел, пусть так дальше будет.)
-
Пусть выберет!
-
Чудесно! Рим.
-
Это огромный труд. Браво!
-
Красота
-
За фундаментальность и как всегда основательный подход! Так держать!
|
-
Черт. Захотелось в греческий ресторан.
-
За блюдо греческой кухни!
-
Не, ну нельзя же так вкусно описывать!
-
Голодным читать категорически запрещается)))
|
А может ли она принять такой подарок? А почему бы и нет?
*
— Дженни, мне нужна твоя помощь! — Что случилось? — Ничего плохого. Поможешь мне выбрать купальник?
*
Купальник — это важно. Ей пойдет зеленый. Рыжим почти всегда идет зеленое. А старый можно захватить как запасной. Он тоже ничего, просто старый.
*
— Мам, ты не поверишь! Мы с Патриком едем в Грецию!
*
Греция… Что она вообще знает о Греции? Одна из древнейших культур, красивые руины, ласковое море, отголоски мифов. С экономикой у них вроде не очень. Ну, может, там шоппинг недорогой? Или наоборот? Купить разговорник, что ли? А, ладно, сейчас везде на английском говорят и приложения всякие есть.
*
— Дети, я уеду ненадолго в отпуск. Вернусь к вам через неделю. — А неделя — это сколько? — Это семь дней. — Ого! Семь дней — это долго! — Думаешь? А давай посчитаем! Помнишь, как мы считали? А дни недели помнишь? Смотри, первый пальчик будет понедельником — это один…
*
Прогнозы в Интернете говорят, что там должно быть тепло. Но, может, стоит прихватить кофточку? Или ветровку? У моря всегда ветрено. Или и то и другое? И джинсы, пожалуй, хотя бы одни. И длинное платье с туфельками на каблуке — вдруг они пойдут в приличный ресторан? Обязательно пойдут! Патрик иногда приглашает ее в такие места, что ей даже немного неловко. И солнцезащитный крем не забыть. Веснушки — то ладно, пусть себе множатся, Кэйли они даже нравятся, но светлая кожа очень легко сгорает. О, а этот сарафан она не надевала уже пару лет. Нужно примерить!
И почему в чемодане так мало места?
*
— Кэй, возьми вот на всякий случай. Спрячь где-нибудь поглубже. — Па, у меня есть деньги! И кредитка, если что. — Бери-бери, вернешь, если не понадобятся. Мало ли, другая страна…
*
Завтра вылет. Она осталась дома, чтобы собрать вещи. Хотя можно было собрать их и отвезти к Патрику, лежали бы сейчас в обнимку, вместе предвкушая, как окунутся в теплое море. А, ладно, поздно уже. У них будет целая неделя только вдвоем. Как же здорово! Мама шутит, мол, хорошее испытание отношений, быть рядом круглосуточно, если не рассоритесь, там и о совместной жизни можно задуматься. Или не шутит? Интересно, каково было бы жить с Патриком?
*
— Так, все взяла? Документы, билеты? — Билеты у Патрика. — Хорошо. Мобильный, зарядка? — Черт, зарядка!
Родители волнуются. Братья по-доброму завидуют. Не забыть им каких-нибудь гостинцев привезти. Что обычно привозят из Греции? Надо погуглить.
*
— А можно, я у окна? Только ты держи меня за руку на взлете, ладно?
Патрик улыбается, уступая ей свое место. Какая же у него восхитительная улыбка! Даже не знаешь, куда больше хочется смотреть: в иллюминатор или на любимого. Можно чередовать.
— А зеленый есть? Да, спасибо.
*
Хорошо, когда есть Патрик. Можно взять его за руку и просто позволить себя вести, глазея по сторонам.
На попутчиков, широкий поток которых разбивается на несколько тонких ручейков на паспортном контроле, по капельке просачивается через турникеты, а потом на некоторое время затихает, заливом обогнув конвейер в ожидании чемоданов. А вон и мой едет, смотри, вот тот, с наклейкой клевера, лови его! Нет, не кирпичи. А твой и правда легче.
На залитый солнцем южный город. Светлый, яркий, рыже-бело-зеленый. Это все ее цвета. А это что, апельсиновое дерево? А это гранат? Хочется высунуться из окна такси и вдыхать, вбирать в себя эту атмосферу, позволить теплому ветру растрепать волосы. Как же здорово!
На уютный отельчик с улыбчивым персоналом и увитыми виноградом беседками во дворе. Как приятно поваляться на чистой мягкой постели. Главное не начинать целоваться, а то мы так и не посмотрим сегодня город!
На непритязательные местные достопримечательности. Хотя в абстрактных планах есть и пара экскурсий – куда ж без фото на фоне Акрополя? Но это все потом, не сейчас…
На смешные, совершенно незнакомые слова в меню. Хорошо, что есть картинки и английский вариант.
— Не, не помню. А я вот это попробую, мне картинка понравилась. И греческий салат! Мы же в Греции! Блин, мы в Греции, до сих пор не верится! А вина можно, да. Ты видел, у них виноград чуть ли не в каждом дворе растет!
Как же здорово!
*
И море… Какое здесь прекрасное море!
Это ли не счастье – стоять на берегу теплого моря, вдыхать его йодистый запах, подставлять лицо бризу, слушать мягкий голос любимого…
Кэйли с готовностью включается в игру, нарочито скептическим взглядом обводит залитый янтарным закатным светом берег, будто бы оценивая его настоящесть.
— Точно, — смеется. — Но неплохие декорации вышли, мне нравится. Вот только ты думаешь, зрители поверят в рыжую гречанку?
Подходит ближе к воде, увлекая за собой Патрика.
— Смотри, а здесь и правда только мы. Главное, чтобы съемочная группа не пришла нас искать, если мы вдруг задержимся, — ее очередь лукаво подмигнуть.
Обвивает руками шею парня, поднимаясь на цыпочки и утопая открытыми пальцами в песке, прижимается, трется носом о щеку, целует нежно, выдыхает едва слышно весь восторг сегодняшнего дня:
— Хочу тебя.
|
|
А Рене на мужчин внимания практически не обращает. Она давно научилась игнорировать сильную половину человечества, если те не говорят ничего важного, нужного и значительного. Вот на официанта она посмотрит - потому что он даст ей меню и она вежливо поблагодарит его кивком головы и тихим "эфхаристо" и сразу - thank you, для Джен. И на свечу посмотрит, залюбуется, поднимет глаза выше и утонет во взгляде спутницы - порозовеет и уткнется в меню, потому что надо же что-то ответить! Средиземноморская диета ей еще нравится, поэтому она закажет печеную рыбу, оливки и овечий сыр, о чем и сообщит подруге, а потом спросит: - А ты пробовала дзадзики? Как я понимаю, это йогурт с огурцами и чесноком, довольно густой. Пишут, что вкусно... - она в раздумьях отвлеклась от меню и задумчиво посмотрела на Джен. Сейчас она почти не видела ее, но пыталась представить вкус и соотнести его со своими предпочтениями. На предложение приготовить для нее Рене отложила меню и по-совиному, немигающе принялась изучать мимику подруги. Ей очень льстило такое и хотелось попробовать еду, приготовленную лично для нее, хотелось снова оказаться в аккуратном белом домике, окруженном садом, с видом на ночное море... Хотелось вдохнуть запах свободы и смотреть, как Джен размеренно движется возле плиты - нарезая кусочками, размешивая, пробуя... Рене вообще любила наблюдать за другими, впитывать их действия как продолжение них самих, по мелочам догадываться о большем, скрытом за парадным фасадом. - Мне здесь очень нравится, - наконец, мягко произнесла она, - но, если хочешь, уйдем. Буду рада попробовать то, что ты готовишь... уверена, оно мне понравится ничуть не меньше, но разве у нас сегодня не выход в свет? - нежная улыбка. Правда состояла в том, что Рене нравилось с Джен абсолютно везде, поэтому совершенно неважно было, куда идти и чем заниматься. Француженку словно охватывал какой-то ласковый молочный туман, скрывавший все, кроме подруги, и погружавший ее в состояние покоя и умиротворения, соединенных с многократно усиливающейся робостью и новыми, неизведанными прежде чувствами. Иногда она даже натыкалась на деревья или людей рядом, успевая затормозить в самый последний момент и смущенно потом извиняясь.
Тогда, в их первую встречу на пляже, она, как всегда на отдыхе, читала конкурентов и не сразу осознала, что у нее произошло Знакомство. Вот так, с большой буквы. Поначалу она отвечала на автомате - улыбалась, поддерживала вежливый, спокойный разговор о погоде, море, пляже, а потом вдруг встретилась с темным сосредоточенным взглядом Джен и ее пробрало. Все цвета и краски выцвели и поблекли, звуки замолкли, существовали только они вдвоем, и все сразу стало таким смущающим и значительным! Первое прикосновение прошило ее током, и она неосознанно потянулась к новой знакомой, ведь не может случиться ничего плохого, когда они рядом... ведь, правда, не может?..
|
Гиены и гориллы, о которых Николя знал лишь из статей и газетных публикаций, казались ему не менее опасными существами чем те, с которыми каждый день приходилось иметь дело на переговорах. И хотя мотивы у всех были разные, но цель была одна - вцепиться мертвой хваткой в горло и растерзать. Не удивительно, что молодому Дюранту хотелось себя как-то обезопасить если не банковским векселем или долговой распиской, то хотя бы пистолетом, а лучше ружьём или хорошей винтовкой, поскольку ничто так не успокаивает разум, как холодная вороненая сталь и несколько грамм закапсулированной в латунь смерти в обойме оружия.
— Джозеф,.. — с некоторой долей растерянности, проговорил делец, передергивая затвор винтовки и заглядывая пытливым взором в ствольную коробку на предмет надлежащей чистки, смазки и отсутствия ржавчины. — Я не Хуан и не Бельмонте, чтобы тыкать пикой в людей или животных, но доктор говорил об опасности в это время года и, кажется, он упомянул леопарда. Я не сомневаюсь в вашей квалификации, как охотника, но иногда лучше быть готовым к худшему из возможных вараинтов событий, чем после кусать локти и упрекать себя в беспечности н недальновидности…
Резким движением кисти Дюрон достал патрон в патронник, вскинул приклад к плечу, прицелился и обвёл стволом густые заросли кустарника на краю посёлка. — Был однажды случай, когда сделка не сулила проблем и руководство компании проявило беспечность в оформлении договора, что впоследствии привело к финансовым убыткам и длительным судебным тяжбам, не лучшим образом сказавшихся на репутации компании…
Щелчок спускового крючка, грохот выстрела и кусочек свинца выбивает облачко древесной щепы из старой ветки висящей в нескольких метрах над землёй. Вновь движение кисти, щёлкает затвор и дымящаяся гильза падает к ногам охотника. Ствол опускается и Дюран закидывает оружие на плечо, склоняется, чтобы подобрать латунный цилиндр.
— Готовься к худшему, а лучшее само придёт. Таковы законы бизнеса. Полагаю, что и для джунглей они вполне пригодны… дружище…
Усмехнувшись, Дюран принялся собирать свои вещи, а чуть погодя помог Магдалене собрать оборудование и распределить походное снаряжение по заплечным мешкам. Украдкой любуясь четкими и выверенными движениями фотографа, Николя то и дело ловил себя на мысли, что подобная уверенность может быть вызвана попыткой скрыть внутреннее волнение и раздражение, которому очень способствовала неутихающая болтовня Джозефа. Желая как-то поддержать и помочь успокоится, осторожно коснулся ладонью плеча, провёл к шее и опустился, поглаживая, вдоль позвоночника. Украдкой заглянул в глаза и улыбнулся, указал глазами в сторону неуемного проводника, показывая, что разделят чувства женщины и поддерживает её.
***
Как оказалось, джунгли имели мало общего с теми лесами в которых довелось бывать Дюранту. Даже самые смелые предположения разбивались о густую стену растительности и разнообразие цветов и запахов, которые сопровождали путников на всём протяжении маршрута. И если в самом начале пути Магдалена шла за Джозефом, то вскоре переместилась в конец их маленькой колонны, оказавшись подальше от назойливых ухаживаний проводника и поближе к необычным растениям, которые горделиво позировали фоторепортеру. Приходилось останавливаться, ждать, а потом спешно догонять, чтобы вновь остановиться, сделать фото и вновь нагнать проводника, чтобы не заблудиться на незнакомой местности. И хотя Джозеф пытался обойти стороной самые густые заросли, Николя то и дело взмахивал большим ножом, чтобы обрубить назойливые ветви, которые так и норовили зацепиться за одежду или ткнуть в глаза, которые и так щипало от попавшего в них пота. Жара и влажность выматывали своей неотвратимостью, заставляя останавливаться всё чаще и утирать промокший насквозь платок. Впрочем, одежда так же постепенно промокла, что не добавляло комфорта. Именно поэтому каждое известие о превале встречалось вздохом облегчения и сдержанным ликованием.
Вот и на этот раз, Дюран блаженно улыбнулся, опустился на землю и принялся стаскивать ранец, попутно любуясь женщиной на фоне необычного кроваво-алого пейзажа. Небольшой отдых был необходим. В силу специфики своей работы Дюран совершенно отвык от длительных пеших прогулок и теперь ноги припомнили ему все вера просиженные в кабинете или на сиденье автомобиля. Вероятно, видя усталость своих подопечных, проводник не торопился гнать всех вперёд, как когда-то капрал гнал молодых солдат на марш броске, чтобы занять удобную позицию для атаки или обороны. Николя был благодарен ещё и по тому, что с ними была женщина, о которой он тайно переживал, беспокоился и старался заботиться.
Тихие разговоры, массаж напряженных ног в попытке размять затвердевшие мышцы, усталость, которая накатывает морской волной и стремиться утащить в приятные глубины сна и отдыха, вот только предупреждение об опасности места и обитателей вновь и вновь выдергивает уставший разум из забытья. Слушая бормотание Джозефа, Николя отчетливо вспоминает каждый ориентир, который тот озвучивает, но их слишком много, слишком часто они повторялись и, кажется, слились в нечто монотонное и однообразное.
Из оцепенения вырывает пронзительный визг мартышки и делец инстинктивно отклоняется в сторону и падает на землю, когда на расстоянии вытянутой руки проноситься тень громадной кошки. Резко перекатившись на живот, Дюран приподнимает голову и шарит по рукой по земле в поисках оружия.
Хруст и треск заставляют замереть неподвижно. Нечто новое, огромное и невиданное ранее появляется из ниоткуда, ломая деревья словно стебли сухой травы. Огромным валуном тень накатывает на охотника. Вновь слышен хруст, на этот раз тихий и приглушенный. Он почти сразу тонет в протяжном стоне, а земля содрогается, словно в преддверии извержения вулкана. Низкочастотные вибрации заставляют внутренности сжаться, а взгляд растерянных и испуганных глаз следит за тем, как зверь вновь и вновь поднимает охотника, с силой ударяя его о землю.
Когда-то давно, в молодости, Никола уже видел это. Видел, как огромная бронированная туша танка медленно надвигалась на укрепления их батальона и его было невозможно остановить. Земля содрогалась и внутренности клокотали от рёва двигателя и разрывов снарядов. Сухие щелчки винтовок, уханье минометов, брызги крови и части тел разлетающиеся в стороны… Всё как сейчас, только белых цветов не было…
Страх. Липкий. Холодный. Парализующий. Он обволакивает словно густая патока, приковывает взгляд словно уличный фокусник и только желание жить бьется о ребра изнутри в такт ударам сердца и заставляет отчаянно искать спасение. Руки продолжают шарить по земле в поисках гранаты, но натыкаются на холодную сталь ружья. Разум твердит, что броню танка не пробить, но кто слушает голос разума, когда страшно, а жить очень хочется?
Николя прижимает винтовку к груди, щекой ощущает холод железа, отчаянно всхлипывает и перехватывает оружие поудобнее. Приклад в плечо, упор на колено, мушка и целик совмещаются на узкой бойнице-глазнице носорога. В такт движениям головы поднимается и опускается ствол. Дыхание замирает, сердце останавливается и пропускает удар и только ладонь сжимается в кулак, а пальцы нажимают курок. Выстрел. Мгновение. Чуть заторможенная, но всё ещё слаженная работа рук по перезарядке оружия. Вновь тишина, выдох и выстрел. Всё увереннее и быстрее происходит перезарядка, с каждым новым хлопком отправляя закапсулированную смерть искать цель, ведь жизнь одного это всегда смерть кого-то другого. Таковы законы войны от которых хотел сбежать Николя, но которые нашли его здесь, на краю мира в глухой африканской глуши. Нет, не сегодня, не сейчас. Сегодня смерть придёт не за ним, ведь он ещё не сказал Луизе самого главного...
-
это прекрасно и интригующе обволакивает словно густая патока, приковывает взгляд словно уличный фокусник шикарное сравнение!
-
Сравнение с танком! Всё как сейчас, только белых цветов не было… Хорошо!
-
Предчувствие появления чего-то большого-страшного, бизнес - охота, война, охота, любовь, смерть. Крутой замес, хорошо.
|
Их двое, они пробудились и идут наверх. Призрак старого мира и призрак нового мира. Они по сути одно и тоже - игрушки кумы, но каждый думает, будто идет сам. Тот, что принадлежит седой древности, именуется Жрецом: ветвистые оленьи рога украшают его звериную голову; в лапах своих он держит посох из скрученных корней дерева Тах, что были добыты на высокой горе Рем, где магия бьет ключом. Раньше, там где Жрец шел, вырастали прекрасные цветы и дивные пахучие растения. Теперь, следом за ним ползет плесень, а в следах лесного жреца копошатся желтые фосфоресцирующие черви. Пронзительные глаза дивна обратились гнойными дырами на полуистлевшем черепе. Осклизлая шкура слезает лоскутами с его костей. Дитя смерти, вообразившее будто сеет жизнь. Это первый враг, что пробудился. Он дивн. Он ненавидит терранцев всей душой, между прочим.
Второй конечно же терранец. Его зовут Генерал. Лоскутья военной формы образца Старой Империи, боевой бластер, бряцанье высоких наград. Механическая рука прорастает в живую плоть. Переплетение проводов и человечьего мяса, полуспятивший киборг пытающийся быть человеком, вот каков Генерал вблизи. Когда небесная зараза поразила его плоть, механическая часть сумела выжить. А человек внутри слился с программой, частично обезумев, частично сохранив свою личность. Генерал верит, будто он идет наверх, чтобы возродить короля Одрика. На самом же деле он желает власти для одного себя. Он хочет запустить старые механизмы, он продолжит великую войну до победного конца.
И покуда эти двое идут следом, покуда следит за ними молодая Эра, присматриваясь к Жрецу и его силе, Сергея разрывают две души. ...Иногда он видит крыс, жутких омерзительных зверолюдов с душой порочной и чернющей. Так считает молодой маг, захлебываясь в крике! Не зря люди боялись крыс, не зря испытывали страх при виде этих казалось бы маленьких, безобидных созданий. Крысы всегда себе на уме. Крысы это крысы! Они принесли в наш мир зеленый огонь, они принесли испарительное, радиоактивное оружие и страшные болезни. Да. Они привели за собой дагджорцев, а это уж совсем непрощаемое дело...
Маг кривился и пускал слюни, а может пускал слюни ты сам, Сергей. Время рассыпалось на тысячу зимних льдинок, мир разбился напополам. Сначала на этой земле жили Дивные, а потом пришли люди, чтобы построить свою железную Империю огнем и мечом. Одегра! Одегра Инф. Быстро, очень быстро к сожалению люди нашли себе иных врагов - врагов несокрушимых, серых, стремительных. Врагов, которые раскрасили небо зеленым огнем, сокрушив Мудрейшего Одрика. ...Холод, это было первое чувство которое вернулось к тебе, Сергей. Потом вспомнил своё второе имя - Одхе. Мать, отец... Над всей страной теперь веет пустой ветер и старые кости истлели в своих могилах давным-давно, но оставаться здесь надолго нельзя, место дурное. База Одри находится наверху. Трон - это знания Сергея, военная база - это знания Одхе. Место силы было перестроено во воемена империи. Оружие возмездия, так говорила официальная пропаганда, Оружие Судного дня позволит нам выиграть эту войну. Только никто не выиграл, почему-то... В воздухе носились колючие снежинки, вокруг развалин царствовала ночь. Теплый язык Шарика лизнул твою ладонь. - Я чувствую Жреца из моего народа, - синеглазая птичка Эра находилась рядом. - За ним следуют хармузды проклятой цепью. Увы, моих скромных сил не хватит, чтобы испепелить Жреца. Это невозможно для меня на данном этапе взросления. Изрекаю с тревогой в сердце! Пожалуйста, прячься, эйррин. Убегай отсюда ибо это единственный твой верный шаг. Или вступи в бой, быть может именно ты сумеешь победить Жреца, но увы не Эра, которая слаба еще и не вошла в свою истинную силу.
...
Прятки, маг Одхе знает что такое прятки. Здесь много запретных мест и нехороших тоннелей, таинственных дверей и темных троп. Он предлагает прятаться, он обещает указать тихое потаенное местечко, где вас никто не найдет. Только вот кто знает, что выросло там за минувшие пустые годы и столетия? Какая гнусная ржа поселилась в терранских тоннелях? Лестница наверх, с другой стороны совсем рядом. Можно попытаться убежать, оторваться и добраться быстрее до вершины... Или вступить в бой по совету Эру. Что этот Жрец? Скорее всего не более, чем кусок восставшего зловонного трупа.
|
|
Мемуары людей, прошедших Великую Войну века двадцатого - имеют одну общую черту. Не так важно, где и кем воевал человек, оставивший их. От ледяных просторов Севера до раскаленных степей Сталинграда. От пропахшей потом пехоты до хирурга в тылу. Среди 1418 дней войны все лучше всего помнят самый первый день. Даже если не падали бомбы, не горели пожары, не ревели моторы танков. Потому что это граница. Терминатор меж светом и тенью, шаг от спокойной мирной жизни - в кромешный ад самой страшной войны. И это всегда ступор. Как бы не готовили человека, как бы не учили его, какие бы не были тренировки и учения - всегда, абсолютно всегда, первые действия оказываются растерянными и не самыми эффективными. Просто потому, что шагнуть из мира в войну - чудовищно сложно. - Одегра, одегра, одегра... Выл, захлебывался болью и яростью голос. И мир раскололся на две части. Мертвая земля здесь и сейчас, нашпигованная хармуздами как булочка изюмом. И умирающая, вечно умирающая в памяти давно ставшего тленом мага цивилизация. Боже, какая страшная судьба! Построить мир, освоить и заселить материки, возвести города - и пасть жертвой крыс, мелких вредных созданий, которые, впрочем, изрядно вредили и в мире Сергея. Но такого не было. Или было? Гаммельнский крысолов? А что если чума, занесенная в Европу в Средневековье - была оружием серых тварей? Чума косила всех - и переносилась крысами. Что, если это был удар серого воинства по людям? Копья и мечы были бессильны, пустели целые области. И как знать, если бы не слишком холодная зима - не вымерла бы вся Европа? А потом люди стали развивать науку, производства - и крысы оказались загнаны в угол, в подполье. Но в мире Эдрика крысы сумели устоять - и нанести ответный удар. Сергей сжал голову руками. Там гудел колокол, выли сирены, и грохот разрывов заглушал стоны гибнущих людей. И теплым островком реальности голос Эры - помочь, спасти, убить... Убить?! - Нет, Эра, нет, пусть... пусть... Пусть будь что будет! Сергей упал на колени - и протянул руки к небу. - Ты, прошедший сквозь века, выживший в страшной битве, пусть и в виде морока - я открываю тебе свой ум. Убивать тебя еще раз - я не смогу. И он зажмурил глаза, убирая последние хрупкие преграды между двумя разумами...
-
Отличная мысль про чуму! Коварные планы крыс.
-
Сергей порой, имхо, слишком рефлексирует; но за этот выбор, Рар, мне хочется поставить тебе десять плюсов.
-
За шаг от Мира в Войну. Хорошо сказал. Ведь, этот перелом, действительно, страшен и значим. Тем и страшен, что значим.
|
-
За "просто по пути", за одиночество, за страх, за это вот: хотелось и нравилось смеяться. И петь. И пить. И быть.
|
Наверное, стоило настоять на том, чтобы в джунгли отправилась вся команда, чтобы каждый сделал этот выход в дикую природу за которой приехали, а не размениваться по разным направлениям. Но, так уж было предложено и так было принято всеми без сопротивления. И она, вооружившись фотокамерой, была готова отправиться с мужчинами в кишащие дикими животными джунгли. Может быть потому, что в этой кампании Гурке было важнее увидеть именно охоту, а не справляться у местных аборигенов о их жизни и не восхвалять или обличать работу доктора в миссионерском лагере. Хоть Джозеф и не был ей приятен, но рядом был Дюран, в порядочности и опыте которого она не сомневалась. И чем азартней Джозеф говорил об охоте, тем скорей хотелось высказать ему своё реальное отношение к этому занятию. Он напоминал ей мистера Примсона из Ливингстона, которого в газетах называли одним из самых опасных врагов слонов. Всю свою жизнь он был профессиональным охотником. Сейчас мужчина пишет статейки, основанные на собственном опыте, на тему «Бог создал человека царём зверей». Он позиционирует себя, как самый опытный африканский охотником на крупных зверей, который жил на земле. Именно такой человек сподвиг Гурку организовать «Кампанию по борьбе с охотничьими трофеями». Для этого ей нужны были реальные и впечатляющие кадры, для составления презентации своего движения. Возможно, придётся чем-то жертвовать, чтобы их раздобыть, но кадры не должны были оставить равнодушным никого.
Природа поражала своим насыщенным великолепием жизни. Весь путь она еле успевала за мужчинами, потому что постоянно вертела головой, пытаясь ухватить все необычные формы и сочетания флоры, созданные искусной природой, теплом и влагой. Она даже не переживала по поводу того, что рядом затаилась опасность. А мартышки так вообще прелесть. И первое фото запечатлело одну из самых любопытных. Поэтому, если она и запомнит дорогу, то только исключительно по тем самым растениям, которые она видела впервые и которые врезались в память. Но чем дальше они шли, тем сильнее все эти картинки смешивались и повторялись.
- Я не понимаю, солнце уже садится, долго мы собираемся ещё идти? На ночную охоту я не рассчитывала. Разве мы сможем выбраться обратно затемно? «Да и в темноте вряд ли можно будет сделать удачные кадры», -додумала Гурка. Ответам не суждено было родиться. … Как человек реагирует на шок? Отчаянным сердцебиением, отливом крови от головы и потерей сознания? А может даже рассудка. Магдалену же сковал страх, приковавший её к земле до того момента, когда стало окончстельно ясно, что помощь её будет бесполезна, разве только…попробовать чудовище отвлечь. Но додумать схему по которой бы разъяренное животное перестало бы истязать свою жертву, она не успела. - Николя, стреляй! – ей казалось, что она крикнула во весь голос, на самом деле её вряд ли могли услышать даже в паре шагов. Голос подводил, во рту пересохло. Стрелять она конечно умела, но в тире и прицеливаясь в статичные мишени. Резко вспыхнувшие кровавые капли на белоснежных лепестках были словно условный сигнал. Она рванула с места и побежала в сторону от этого места жертвоприношения дикой природе. - Зззабор, пальма, будка, ммммартышка, пальма, лиана, нннносорог, цветы, будка, кровь, забор…
|
Май 1865 г. Санкт-Петербург, Веха 34
— Ты что же, вообще не веришь ни во что? — с некоторым удивлением спросил Игнат. — Ни во что, — мотнул головой студент Зуевич. — Ни в чёрта, ни в бога.
Игнат покосился на торчащий из-под стола рыжий сапог Зуевича с крокодильей пастью отваливающейся подошвы, на побитую молью чересчур тёплую по погоде шинель, на манжеты в серых разводах грязи, пятнах чернил. На лежащую рядом на столе шляпу Игнату даже и смотреть было неловко. Зуевич, однако, был не опустившимся бродягой, а студентом: это становилось ясно с первого взгляда — об этом говорили и длинные немытые чёрные волосы на прямой пробор, и на сапожную щётку похожая бородка на худом, впалом, будто натянутом на череп пучеглазом лице, и очки на остреньком носу — нигилистские, с продолговатыми синими стёклышками. Игнат уже знал кое-что о Зуевиче: он приехал в Питер откуда-то из центральных губерний, жил на деньги, которые присылала матушка, провинциальная помещица, и по случаю переводил что-то с немецкого: впрочем, этого не хватало на оплату обучения в университете, да и вообще ни на что не хватало, и уже почти год Зуевич жил так, чёрт-те как. Конечно, он и чахоткой был болен, и кровью уже кашлял. Товарищей у него не было: были раньше, все куда-то делись. Он, ещё когда ходил в университет, распространял было прокламации «Молодой России», но и с этим у него не задалось: то ли жандармов испугался, то ли товарищи сами не доверяли такому ненадёжному типу. Зуевич жил в тёмной заваленной разбухающими от сырости книгами каморке, писал матушке чувствительные письма, неизбежно завершающиеся просьбой денег, был в кого-то безнадёжно влюблён и часто напивался. Здесь-то, в том самом трактире в переулке у Сенной, он с Игнатом и познакомился. В последнее время они начали часто видеться.
— Ну а как же наше с тобой дело? — спросил Игнат. — Как же на него идти, не веря в него? — Я мыслю рационально, — сказал Зуевич, обоими локтями опираясь о жирную столешницу трактирного стола. Чёрные сальные его волосы свесились, закрывая лицо: Зуевич привычным жестом откинул их. «Сейчас опять заведёт шарманку», — недовольно подумал Игнат. — Ты говоришь, что тебе тысяча лет и ты жив оттого, что пьёшь кровь. Это бред сумасшедшего: возможно, ты и есть сумасшедший. Я видел, как ты пьёшь кровь, но доказать своё бессмертие ты мне не можешь. Кровь может пить кто угодно, могу и я. — Пробовал, что ль? — быстро спросил Игнат. — Да. Не в том дело. А дело в том, — задумался Зуевич, — дело в том, что я умираю и сам знаю это, а ты предлагаешь мне бессмертие. Это звучит как бред, вероятно, это и есть бред, но что я теряю, соглашаясь? Остаток жизни в нищете и несчастье? Нет, уволь: это я готов поставить на карту. — Тяжело будет, Веня, — честно предупредил Игнат. — Под землёй надо будет полежать. — Ты говорил, — дрогнувшим голосом ответил Зуевич.
Игнат сам не понимал, зачем он предложил Зуевичу это. Мысль закопать кого-нибудь в морильне появилась у него сама собой, много лет росла в нём неясным желанием, смутным очертанием носилась в голове и окончательно оформилась в ту декабрьскую ночь в баньке, когда он это предложил Фёдору Михайловичу. Он тогда сам удивился, зачем он это предложил, но тут же понял, что именно этого — сделать человека подобным себе, закопать в морильню, потом раскопать, бледного, хватающего ртом воздух, упоительно смердящего землёй, калом, трупом — он уже долгое время и жаждал. С тех пор эта мысль не отпускала Игната: он убивал бродяжку у дегтярных бараков на берегу Карповки и, глядя на растерзанный, жалко скрюченный у разбитых бочек труп, понимал — как было бы славно, если бы этот тип полежал в морильне. Он заманивал ребёнка в сырую чащу заброшенного леса на Елагине и, напившись горячей, живо бегущей по жилам крови, думал — а ведь мог бы этот малец по улице бегать: синюшно-серый, холодный, кровь бы пил. Как-то само это в Игнате проявлялось.
—
— Ну что, готов? — спросил Игнат, пригибаясь и заходя в подчердачную каморку Зуевича. — Что? — испуганно, пучеглазо обернулся Зуевич. — А, это ты, Игнат. Уже пора?
Зуевич сидел в накинутой на плечи шинели за маленьким обшарпанным столом и что-то корявым, разбегающимся почерком писал на листе серой почтовой бумаги. Перед студентом в залитом воском щербатом блюдце стоял жёлтый огарок свечи, — хоть мог бы и не зажигать: день был светлый, тёплый, безоблачный, и света даже из маленького грязного окна хватало бы для письма. Занимающая половину каморки постель была смята, на полу лежали увязанные бечёвкой стопки книг.
— Пора, — ласково сказал Игнат. — Пойдём-ка, Венечка.
Зуевич со скрипом отодвинулся на стуле, придерживаясь за край стола, поднялся, пошатнувшись. «Напился, — отметил Игнат. — Как бы не заартачился».
— Что с собой брать надо? — покорно спросил Зуевич. — Ты не говорил.
Игнат задумался: а что, действительно, надо брать? Как-то не приходило ему это в голову. Он пожал плечами.
— А что хошь, — наконец, сказал он. — Вреда не будет. — Я револьвер возьму, — сказал студент. — У меня есть. — Э нет, этого нельзя, — быстро возразил Игнат. — А ты говорил, что угодно можно? — по-детски капризно возмутился Зуевич. — Этого нельзя.
Помолчали.
— А водку? — Водку? — задумался Игнат. — Водку что ж, бери. Собирайся, Венечка. Пойдём. — Я допишу только, — показал студент на свой листок.
—
— Мне сюда? — спросил Зуевич, оглядываясь на Игната. — Сюда, Венечка, — ласково сказал Игнат.
Они стояли в светлом, просторном бору недалеко от Лисьего Носа: серебристо просвечивал сквозь лес залив, свежо пахло морем, смоляным лесным духом. Серый песок был весь усеян жёлтыми иглами, пепельного цвета шишками, тянулись под песком узловатые, корявые корни, и чернел в серой земле продолговатый, на нору похожий, лаз в морильню. Игнат долго копал эту морильню — весь прошлый год потратил на это дело, да и получилось-то с третьего раза: первый раз копал слишком близко к деревне, и его оттуда выгнали, приняв за контрабандиста, второй раз всё осыпалось — не умел он толком укреплять стены, потолок, а с третьего раза кое-как вышло: место выбрал глухое — три версты до ближайшей финской деревушки, а на всякий случай ещё сунул уряднику взятку. Морильня, конечно, получилась тесной — едва помещался там сам Игнат, не мог в ней разогнуться и едва мог улечься, скрючившись: не морильня, а могила. Но так выходило, кажется, ещё правильней.
— Ты будешь рядом? — спросил Зуевич, нерешительно глядя на Игната, стоя рядом с большим зеленоватым штофом в руке. — А как же, Венечка, — откликнулся тот. — Как же я там должен буду?… — одними губами спросил студент. — А кто ж скажет? — философски сказал Игнат. — Задохнёшься, вестимо.
Зуевич замолчал. Игнат поднял голову, рассматривая шумящие над головой сосны, пронзительно синее небо, ярко бьющее из-за тёмных крон солнце, серые по низу и рыжие выше прямые стволы, в просторных промежутках между которыми проблескивал залив. Было тихо особой лесной тишиной, сквозь которую постоянно что-то потрескивает, просвистывает, скрипит. Мирно было, славно, подходяще.
«Как в тот день», — подумал Игнат, и тут же спросил себя: в какой тот день? Он нахмурился, пытаясь вспомнить, что было перед тем, перед морильней. Не вспоминалось — скользили, как солнечные пятна перед глазами, какие-то даже не воспоминания, а тени воспоминаний, не связанные ни с чем обрывки образов — зелёная гора свежего сена, ласточка под потолочными балками: потолочными балками чего? Не вспоминалось, утонуло всё будто в тёмном непроглядном омуте, лишь смутным очертанием просвечивало из глубины. «И это тоже я когда-нибудь забуду, и это уйдёт», — с внезапным прозрением сказал себе Игнат. И ещё повторится, как всё всегда повторяется, и представится мне этот летний день, и может быть, я вспомню, что тогда, то есть сегодня, я вспомнил что-то, но что — не получится восстановить уже никак. Зуевич достал из кармана жестяной портсигар, вытащил папироску, присел на поваленный ствол у лаза, отложив в сторону котомочку с бутылкой, принялся закуривать.
— А это зачем же? — выпустив дым, спросил он, показывая на сваленные рядом с лазом брёвна, корявые ветки, сосновые лапы, старую лопату. — А как же без этого? — ответил Игнат, не сводя взгляда со студента. — Залезешь, а вход привалить? — Ну да, ну да, — протянул Зуевич и вдруг зашёлся хрипающим, рвущим лёгкие надрывным кашлем, скрючившись на бревне, выронив папиросу, зажимая ладонью рот. Когда он отнял руку ото рта, на ладони в белесых потёках мокроты краснели разводы алой крови, и Игнат не выдержал — упал на колени перед Зуевичем, прижался губами к его ладони, принялся, как собака, слизывать кровь с мокротой с руки студента. — Ты что, ты зачем? — ошарашенно воскликнул Зуевич. — Полезай, полезай, Венечка! Полезай, прошу тебя, полезай! В норушку-то полезай! — оторвавшись от ладони Зуевича, безумно зачастил Игнат, стоя на коленях, показывая студенту на лаз.
—
Небо было бело от звёзд, светлая майская ночь висела над бором, тихо зыбился в лунном свете залив, одиноко полз по чёрной морской глади одинокий жёлтый огонёк рыбацкой шхуны, мерно шуршал по песку прибой. Игнат сидел на берегу, бездумно глядя в космическую непроглядную черноту моря, сливающегося по горизонту с небом. Долго он сидел так: сначала, привалив лаз за спустившимся в морильню Зуевичем брёвнами, валежником, ветками, находился рядом, успокаивал устроившегося в норе студента, говорил ему что-то, объяснял о вечной жизни, о том, как славно им будет вместе пить кровь. Потом студент затих, и Игнат отошёл к морю, бессмысленно глядя в него. «Надо бы проведать», — подумал он, поднялся с колен и, скрипя по мокрому, чёрному в ночи песку направился в лес.
— Венечка? — позвал Игнат, склоняясь над наваленной над лазом грудой. Зуевич не отвечал. Игнат позвал ещё раз, громче, потом ещё. — А? Игнат? — глухо раздался из-под земли пьяный голос Зуевича. «Пьёт свою водку», — с нежностью подумал Игнат. — Живой ещё? — нетерпеливо спросил Игнат. — Что мне сделается, — вальяжно протянул Зуевич.
—
Игнат сидел у норы уже третий день. Вчера, на второй день, пошёл мелкий, серый дождь: лился из низко занавесивших небо облаков, крупными набухающими каплями валился с веток, задувал между сосен промозглый ветерок. Игнат недвижно сидел под деревом, тупо глядя на наваленную над лазом кучу. Вчера Зуевич блевал там в норе, это Игнат отчётливо слышал, потом долго жаловался на то, что сверху затекает вода, что ему холодно и мокро, потом принялся орать что-то про Бога, чертей, святых и социализм, про то, что ему жрать хочется, что ему холодно, душно и что сил у него больше нет. Игнат его успокаивал, ходил вокруг, приговаривая, что нужно терпеть. Потом, кажется, Зуевич снова принялся пить свою водку — целого штофа на его птичий организм было много, на два дня хватило. Потом он уснул. Игнат сидел рядом в моросящей сырой ночи.
— Выпусти, Игнат! — вдруг захрипело из-под земли. — Выпусти, прошу тебя!
Наваленная над лазом куча затряслась, зашевелилась: Зуевич принялся отпихивать брёвна, ветки, пытаясь разобрать завал над головой. Игнат сорвался с места, бросился на кучу, обхватив её руками, навалившись сверху. Царапало что-то снизу, рвало, трясло завал: косо открылась чёрная дыра в переплетении веток, и Игнат увидел в провале бледное, безумное, перемазанное жидкой грязью лицо студента. Игнат быстро подгрёб разлапистую сосновую ветку, закрыл ей провал.
— Сиди! Сиди! — визгливо закричал Игнат, а Зуевич снова принялся трясти ветки, шевелить брёвна, колотить. Куча шевелилась, как живая, начала проседать внутрь, обваливаться. Студент кричал, заходился кашлем, выл, плакал, хрипел, умолял. Игнат соскочил с кучи, нашёл лопату, принялся быстро закидывать оседающую внутрь кучу песком.
—
Зуевич молчал. Молчал и Игнат, сидя рядом с похожей на муравейник закиданной мокрым песком кучей над входом в морильню. Иногда оглядывался: тихо. Игнату, в общем, не скучно было сидеть так — уже пятый день — но всё-таки из интереса он снял с шеи кожаный мешочек, в котором хранил свистелку Умгу. Он иногда в часы бессонного досуга в подвале близ Сенной, где обретался, доставал эту свистелку, брал её в ладони и смотрел, какие картины ему открываются: странные, непохожие на русские города с плосколицыми узкоглазыми людьми в халатах, с выбритыми макушками и тугими смоляными косицами на затылке. Загнутые уголки черепичных крыш, трепещущие на ветру жёлтые флаги с непонятными замысловатыми знаками, двуколки, в которых один человек вёз другого — и иногда он видел среди этих людей Иннокентия, тоже в халате, с косицей на затылке, совсем местного по виду. Иннокентий куда-то ходил с Умгу, разговаривал с другими людьми на их мяукающем языке. Один раз он видел, как они с Умгу пьют кровь: тёмный загаженный переулок между серых кирпичных стен, зарезанный ребёнок с хохолком на круглом лбу, в красных штанишках с вырезом на заду — эта деталь показалась Игнату очень смешной, — и склонившиеся над ним два упыря. Любопытно было так понаблюдать за чужой жизнью.
Сейчас Игнат тоже достал свистульку, и как обычно, возникла перед глазами световая прорезь, в которой нестерпимо ярко заблестело тысячами искр пронзительно-синее море, забелел перепончатый парус над головой, различил Игнат тёмные борта какого-то корабля, деревянную палубу, протянувшийся по ней толстый канат. Умгу и Иннокентий сидели на палубе, разговаривая о чём-то на том иноземном языке — Игната немного раздражало, что он не мог понять их слов. В голубой дымке виднелся гористый берег с белыми скалами: Умгу что-то спросила у Иннокентия, показывая на берег; тот ответил. «День у них там, — сделал вывод Игнат. — А у меня вот ночь».
—
Шестой день подходил к концу. Дождь давно прошёл, лес высох, ссохлась и провалившаяся куча над морильней. Ни звука не доносилось оттуда. Игнат в нерешительности бродил вокруг, с нетерпением посматривая то на кучу, то на лежащую рядом лопату. Должно, пора, — решил было он и вдруг подумал: а ну ещё не пора? Может, стоит ещё подождать?
— Веня? Венечка? — позвал он, низко наклоняясь к куче, будто обращаясь к ней, а не к закопанному студенту. Никто не отвечал. «Нет, ещё не пора», — подумал Игнат.
Он загадал себе начать раскапывать студента под вечер — но майский день был долгим, вечер никак не наступал. Игнат бродил по лесу туда-сюда, возвращался к морильне, поглядывал на кучу, на лопату. Один раз он уж принялся разгребать землю и еле смог остановить себя: а ну рано? Можно было всё испортить. Не понимал Игнат, сколько нужно было пролежать в земле студенту, и боялся за него, как за пирог в печке: не то недопечёным вынешь, не то пережжённым. Нет, всё-таки пора, — сказал он себе, но тут же посмотрел на небо за соснами: ещё ведь высоко солнце, а он зарекался только вечером. Нет, нет, остановил себя Игнат. До вечера, до вечера буду ждать.
До вечера он не дотерпел: сил уж не было ждать. А и чёрт с ним, — сказал себе Игнат, принявшись руками разгребать рыхлую землю, оттаскивать в стороны присыпанные ветки, сосновые лапы, зарывшееся глубоко в песок бревно.
— Ну, ну, где же ты? — повторял он, вдыхая влажный, родной земляной смрад открывающегося провала.
Студент был там: скрючившись, лежал в тесной яме, полуприсыпанный обвалившейся землёй, в луже чёрной застойной воды, скопившейся за время дождя, с тускло поблескивающим штофом под боком, с разодранными в кровь ногтями, мертво скособочивший голову с налипшими на длинные чёрные волосы комьями грязи. Игнат вытащил его под мышки из ямы, уложил на песок, принялся трясти, хлопать по белым, уже покрывающимся зеленоватой патиной разложения коже, и уже сейчас, видя, что не разгибаются у него ноги, что не выпускает он из окоченелых пальцев горлышко штофа, не спешит он раскрывать залепленные грязью веки, Игнат видел — нет, не получилось: Зуевич был мёртв, просто мёртв. Игнат орал на Зуевича, колотил его кулаками, рвал с его головы волосы, пинал его, вопя на весь лес «Вставай, вставай, гадина!» — но не мог ничего добиться от коченелого недвижного трупа.
Всё оказалось впустую: месяцы уговоров, труд выбора места, рытья морильни, многодневное бдение над ямой — всё оказалось напрасно! Игнат визжал, катался по песку, больно прокатываясь по шишкам, лупил по стволу сосны лопатой, как топором, оставляя длинные свежие засеки, потом принялся рубить лопатой по шее Зуевича, наконец отсёк голову, пинал эту голову, закатывая её в кусты, доставал из кустов, снова принимался пинать по лесу, закатил на самый берег, а там схватил с песка за волосы и принялся орать в мёртвое, застывшее лицо с поджатыми зеленовато-белыми губами:
— Ушёл? Ушёл от меня, гадёныш?! Ушёл от меня? Укатился от меня? Куда прыгнул? Куда ускакал? На тот свет ускакал? Отвечай, скубент! На тот свет ускакал? Спрятался?! Лыбишься теперь? Чего глазёнки-то зажмурил? Отвечай! Чего, смешно тебе? Смешно? Не получилось у меня? А почему не получилося-то? У Иннокентия получилося, а у меня нет? Почему? Отвечай! Отвечай, скубент! Ууу, гадина! — и, широко размахнувшись, запустил голову студента в безразлично плескавшееся море, а потом, в застилающем глаза кровавом беспамятстве, визжа, сорвал с себя мешочек со свистулькой Умгу и далеко зашвырнул его в воду, а вслед за ним — и крест с шеи.
-
Игнат с возрастом, кажется, умнеет и становится более relatable. Вот он даже ничего чудовищного не делает, только пробует приобрести товарища для себя.
-
И впрямь обидно получилось
-
Каждый раз читаешь и думаешь: "Вот ты какой, кромешный ад", а потом оказывается, что есть ад еще кромешнее. Что-то заставляет вдруг задуматься, что, при всей гениальности этой ветки вызывать к жизни такие вещи - это...как бы... вредит здоровью и создает карму на тысячу лет вперед.
|
|
10 января 1933 г. Африка, Ластурвиль.
– Извините за задержку, спешил как только мог, – нарастал запыхавшийся голос в соседней комнате. – Мне сказали, что вы хотите расположиться в моем кабинете, но не стоит.
Доктор вошел в комнату, вытирая пот с лица полотенцем. Встретившись взглядом с Фернандо, он улыбнулся и протянул руку, чтобы положить полотенце на комод, как вдруг осекся и потупил взор. “Вот тут”, – указал он, взявшись за грудь, – “тут и стоял тот кувшин, который подарила Луиза… Эх, дура!” – прошипел он сквозь усы и небрежно бросил полотенце. Кёхлер сел напротив журналистов и, озираясь по сторонам, попросил налить ему воды. Бой неохотно вышел.
– Ох, давайте тут, напротив кабинета и пообщаемся, нечего в него заходить. Ох-х, – доктор скривил челюсть, – что за день!? Ну так о чем вы хотели спросить, дорогие? Фройляйн Уолден, заводите аппаратуру, что-то она у вас совсем не шумит, так и должно быть? А то я бы уже полежал пошел, честно говоря…
<...> – Вот вы знаете, друг мой, вы задали хороший, я бы даже сказал отличный вопрос, но я позволю себе небольшое отступление. Дело в том, что когда я тридцать лет назад решился приехать сюда, я и думать не мог, что проживу на бананах и два года, с моими-то проблемами с сердцем! Но оказалось, что для европейца здешняя кухня, или ее отсутствие, очень благоприятствует, а потому я бы хотел ответственно заявить, что приглашаю всяческих спонсоров и дарителей, благодетелей и просто хороших людей приезжать к нам на месяц-другой, вложиться в наши хилые домики и вообще исполнить закон Христов. Вот… Так что приезжайте, дорогие, приезжайте. Я знаю, вы меня слышите, и этот голос да не окажется гласом вопиющего в пустыне, хоть до нее и не далеко идти, ха-ха, – приблизился доктор к магнитофону. – Записалось? Я могу повторить. А вообще, давайте следующий вопрос, очень интересно, да. И на следующий вопрос Сигберт ответил так, как будто бы вопрос был о его больнице и ее состоянии. И на следующий. И на следующий. Интервью обещало быть… увлекательным. Но наконец принесли воду. Скрип половиц сказал об этом со всей очевидностью: кто еще мог зайти в комнату, если не бой? Кто еще мог так решительно подходить к креслу, где пожилой доктор не отводил взгляда от стоящего на столе магнитофона (что преданно молчал)? Кто мог ворваться в идиллию и все испортить? Ну конечно же женщина! Стерва из прошлого, уже не в медхалате, ворвалась со стаканом холодной воды и резким движением облила старика. Кёхлер искривил лицо и тут же встал, схватившись за грудь. Стерва встала в позу: “Садист! Чертов садист! Я уплываю, и пусть помирают все твои *такие-то* старики, мне *так-то*! Чтоб ты сдох, гнида!” Доктор попытался что-то сказать, но тут же схватился за горло. Его глаза превратились в огромные шары, щеки впали; губы побледнели, и из них вырвался нездоровый хриплый кашель. Старик припал на колени, успев схватиться за тумбочку. Тут Стерва с бросила стакан в стену, он разбился. Рука Кёхлера онемела. Он тут же грохнулся на пол: “Ка-и-ет…”, – невнятно проговорил он. Магнитофон с треском упал рядом. – Кабинет ему! Это садист, чтоб его! Нельзя, чтобы эта тварь выжила! – вопила стерва. – Оганга! – спохватился боязливо подглядывающий бой и подбежал к доктору. – Ни-и-с-льн-ы-н, – совсем неясно простонал старик, корчась от боли. – Мочи его, Алехандро! – в ужасе визжала стерва, отходя к выходу. Мальчик поднял голову доктора и резко сорвал с его шеи и ключ, и крест. Когда он побежал к двери, старик снова плюхнулся лицом в лужу воды. Бой, весь дрожа, накинулся на замочную скважину. Ключ не входил. “Придуши его, ****!” “Оганга-оганга!!” Царапина, еще одна. Вся дверь исцарапана. Слезы. Треск магнитофона. Царапина! Да попади ты уже! “Оганга!” Вошел! Поворот. Еще поворот. Кабинет открылся. Внезапная пауза. Мальчик как-будто и не дрожал. Стерва как будто и не сбегала. Из тьмы крохотного кабинета, освещенные редкими лучами солнца, проходившими сквозь плотные жалюзи, показались человеческие глаза. Они плавали в банке с чем-то желтым и коричневым на дне. Слева от них на специальной бамбуковой подставке висели кнуты, сплетенные из различной кожи. Этими кнутами можно было запросто забить с одного удара. На верхней полке, откликаясь лишь страшными зубами и надбровными дугами, стоял человеческий череп, а справа, близ кувшина с водой и книгами, нависло огромное костяное чудовище, которое во мраке было трудно различить. Мальчик так и сел. “Он чудовище, я же говорила!”, – не веря своим глазам пробормотала Стерва. Доктор кряхтел и бился ногами. Вдруг он толкнул магнитофон. Тот врезался в комод и вдруг приветливо затрещал: “Раз-раз, проверка. Ах, да как эта штука работает? Все еще крутится… Может эта? Ну выключайся! Так, Флоренс, успокойся. Вдох. Выдох. Хорошо. Они ни о чем не догадаются. Никто ни о чем не догадае... Пшшшшш-ш-ш. Ну и как мне теперь вернуться в больницу?.. *Рев леопарда* Ах! Что это? Боже мой, что это? Что это? Помогите! *Удар*” ...
– А, Николя, я же совсем забыл ответить на твой вопрос за завтраком! А ведь я подготовился, хах. – Джозеф подождал Дюрана, похлопал его по плечу и побрел с ним наравне. – Флора-фауна, бабочки-цветочки… Эт все не про Африку, дружище. Здесь обитают только монстры, вроде доктора или Фернандо, ха-ха. Пытался поговорить с ним однажды, кстати. Мерзкий тип. Как будто бык, знаешь. К нему не подступишься, нужно быть как Хуан Бельмонте, чтоб воткнуть пику хоть куда-то. В общем, ты как знаешь, а я не в восторге. А по поводу крика - это наверняка горилла или геенна. Я-то не слышал ничего, а значит, ничего серьезного. Да ты не волнуйся, этих мочить еще слаще, чем людей! Тебе ли не привыкать, – и хлопнул по плечу.
Три вооруженных, кто-то ружьями, кто-то фотоаппаратом, охотника пробирались сквозь девственный лес, предпочитая не прорубать себе дорогу, а обходя особо трудные места. “Магдаленка, запоминаешь? – стряхивая пот с бровей, постоянно оборачивался охотник. – Да шучу-шучу, я профи, не напрягайся”. Они обходили масляные пальмы, изуроданные присосавшимися к ним лианами, огибали заросли тростника, странные кусты, опасные обрывы и вскоре вышли на поляну, за которой открывался живописный вид на ту Африку, которую еще воспоют великие охотники: зеленые, лишь изредка украшенные одним-двумя деревцами, холмы; вялотекущая река, частые белые цветы, голубое небо над головами… – Все, привал! – рухнул на землю Джозеф. – Это привал, задрало. Лучше передохнем, чем пойдем по чьему-то следу. Место опасное, фух. Опасное место, говорю! – крикнул он для отстающей Магдалены. – Фух… Не смотрите, что все так гладко. Эт самая опасная зона, здесь если дашь слабину - не жилец. Пространство, – он хотел показать рукой, но забил и потянулся к фляжке, – чтоб его, открытое… Николя, доставай консервы. … Огромное солнце коснулось холмов, и они побагровели. Джозеф толкнул Николя: “Дружище, не засыпай, скоро в путь”. Охотник достал фляжку и сделал последний глоток. Убедившись, что ничего не осталось, он положил руки за голову и деловито присел к стволу напротив.
– Мы повернули сначала у… забора? Потом у будки. Потом обошли пальму, лианы. Там была мартышка, мы ее прошли… слева. Нет, справа. Нет, слева. Ну, там вспомним… И потом… Черт. Магдалена, ты случаем не запоминала маршрут, м? А то я ведь не шутил. У меня это, как его, чувства юмора нет совсем. Мало ли, ты не поняла, и теперь нам никогда не вернуться, а? – говорил он, неожиданно, серьезно. – Мы повернули сначала у калитки, потом у будки, потом мартышка, лианы, красный цветок… – Сначала мы повернули… Мы повернули… – глаза охотника медленно закрылись.
Подул легкий ветерок. Это стало понятно по движению куста сзади. Джозеф просопел что-то вроде: “Сначала мы…”, и вдруг страшно завизжала мартышка. Кусты дернулись. Из них выпрыгнула, как ошпаренная, львица и промчалась в метре от Николя. Джозеф бросился к ружьям, лежащим близ Магдалены. Прямо под рукой. Бери да стреляй. И в этот момент кусты разорвало страшное гороподобное создание величиной с баобаб. Таким показался черный разъяренный носорог, столкнувшийся с тонким стволом и мгновенно сломавшим его. Джозеф оберн… Хр-ру-усть. “Аа-а-а-а-а-а-с-с-и-а-ска!” Чудовище топталось по ногам охотника, так и норовя проткнуть его череп своим уродливым рогом. Раз! И рог прошел в десяти сантиметрах от головы, пропахав землю. Два! И он разве что разорвал охотничью куртку. Три! И Джозеф схватился за рог, повиснув на нем всей тяжестью еще живого тела. Зверь немедленно принялся мотать головой и бить охотника о земь. Казалось, в промежутках между одним из таких ударов, Джозеф с надеждой взглянул на своих… друзей?
А кровавый глаз солнца все ехидней прищуривался, покрывая поле боя красными брызгами. А ведь когда-то это были белые цветы. ...
Немой шел довольно медленно, будто боясь, что Луиза сдаст его с потрохами. Она верно сделала, что не стала догонять мальчишку, а лишь пошла по пятам. Так он смог влегкую откреститься от того, что уходил из больницы в джунгли. Нет-нет, он и эта белая женщина - совсем незнакомые люди, что вы. Не приставайте к немому, они никак не связаны. Просто по пути. Доктор куда-то послал. Не иначе. А почему они поравнялись? Да кто его знает! Совпадение.
Шествие было… молчаливым. Благо ходить по джунглям для Луизы было не ново. Проходя мимо знакомых пальм и указательных столбиков, она то и дело вспоминала похожие прогулки с Сигбертом: “Луизочка, не останавливайтесь, вы всех задерживаете... Ну что вы, я не хотел… Давайте руку, аккуратней… Корни! Помеха справа!.. А это гнезда ткачиков, таких не найдешь в Европе. Ах, да не пугайтесь вы так, просто гнезда! Ткачики - это птицы, а не пауки, хаха…” То тут, то там мелькал добрый старик: показывался в отражениях капель на листьях, в бликах, в узорчатом солнце, которое перекрывали кроны. Но это продолжалось лишь до вечера. Когда лианы слились со тьмой джунглей, став похожими на вездесущий клубок змей, то и дело пытающихся придушить Луизу, образ доктора слился с мраком Африки. Теперь его чудовищная скрытная натура то и дело пыталась облапать женщину деревянной рукой кустарника, влажным языком загнивающей пальмы, шероховатыми спинами разросшихся корней… Мальчик вел за руку. Слева показался огонек. Немой обрадовался, поправил курс и, схватив Луизу обеими руками, поволок ее за локоть на свет. Выйдя к высокому костру, парень, не скрывая щербенистой улыбки, прищурился и вскоре разглядел выходящих из костра старейшин. Одетые в шкуры леопардов, они в ритуальном танце подскакали к Луизе. Немой погладил ее руку и искренне улыбнулся. Его глаза с огромными белками словно сказали: “Это здесь, мы дошли!” Негр с бусами из чьих-то зубов склонился перед Луизой, не прекращая танцевать. Нагнувшись, он словно превратился в леопарда. Костер пульсировал, и шкура то и дело играла шерстью: то разглаживалась, то покрывалась черными иглами. Шаман резко поднялся. Перед самым его лицом уже блестел заточенный, видимо, самими детьми природы, ножик с костяной рукоятью. Мальчик запрыгал от счастья. Негр протянул нож Луизе, немой затаил дыхание... … Женщину аккуратно схватили под локти и повели по тропе к костру. Вкруг него сидели аборигены в похожих нарядах: у кого-то они были совсем как на утреннике, у кого-то - скроены с умом. Шаман присел на четыре конечности, как это делает мартышка. Нервное дерганье головой. Вниз. И вот в его руках фиолетовые травы, а судьба их - огонь. Приятный кислый запах. Коробочка. Всегда ли она была тут? Открывает. Крышка поднимается. Темнота. Проблеск огня. Негры вокруг встают. Блик. Пиала? Блик. Чашка? Блик. Напиток. Круг сузился и пустился в пляс на одной ноге. Костер? Почему три костра? Немой, немой говорит? “Пей! Надо пить!” Хлопки в ладоши. Чаще, чаще, чаще. Барабан, гипнотизирующий барабан. Бум. Хлоп. “Пей!” Бум. Хлоп. “Пей!” Бум. Хлоп. “Пей!” И в красной жиже отражается испуганное женское лицо - гордость парижской документалистики. Что же там, на дне?
-
прелесть какая! они в ритуальном танце подскакали это место показалось мне особенно милым гордость парижской документалистики ахаха, это даааа
-
следующий мастерпост даст весьма неожиданные сюжетные повороты. ещё неожиданней?! Задал жару каждому. Как в кино всё красочно и насыщенно в каждом кадре
-
аааа! вот и макабр поспел)
|
— А что, здесь правда есть всё? — недоверчиво спросил Никита у ближайшего гнома (гномы здесь были везде, это Никита уже знал). От неожиданности он даже забыл назвать гнома карланом, как решил было делать, чтобы довести всю эту породу до белого каления. —В столовой есть все! Можно брать даже мороженое! — ответил гном, показывая на транспарант над потолком. И здесь действительно было всё, понял Никита, ошеломлённо оглядываясь: в бесконечность уходили ряды стоек с цветастыми вывесками, как на фудкорте, длинные заставленные блюдами витрины, приглашающе кланялись перед Никитой гномы-официанты, колдовали за прилавками гномы-работники фастфуда в белых передниках, в поварских колпаках и даже — показалось Никите, — в халате поварихи столовой его средней школы. Никита присмотрелся: и верно — на блестящей металлической столешнице перед гномом-поварихой стояли миски с овощным салатом, тарелки с рисовыми ёжиками под неаппетитной подливкой, большая кастрюля из нержавейки с загадочной надписью краской «I 6 Л» на боку, а рядом — блюдо с толсто нарезанными кусками серого хлеба и рядок маленьких пакетиков дешёвого сока. Гном в халате с кокетливо завитыми на уродливой морщинистой голове кудряшками вскинул на Никиту раздражённый взгляд и гнусаво произнёс: «Утюгов! Чего толпимся! Проходим, порцию берём!» «Ну нафиг», — мысленно сказал себе Никита, поёжился и ускорил шаг, боясь лишний раз оглянуться. Удивительно, но перемещение даже к самым дальним стойкам не требовало усилий — стоило сделать шаг, и всё изобилие заведений, цветастых вывесок, блюд на витринах, официантов, сдвигалось и головокружительно неслось мимо, как в ускоренной съёмке. Более того, не столько Никита шёл куда-то, сколько Столовая перемещалась вокруг него, и Никита видел, что, к какому бы заведению он ни направлялся, стол, за которым расположились одноклассники, находится более-менее рядом. «Каждому Кажеция представляется по-своему», — вспомнил Никита слова Кастора и подумал, что парень таки прав. Он сделал ещё движение, Столовая опять крутанулась вихрем, и Никита обнаружил, что стоит у стального прилавка, в углублении которого установлена кастрюля с бурлящим, пряно пахнущим красным варевом, в котором плавают кусочки какой-то белой массы. Узкоглазый гном в зелёном китайском ватнике помешивал варево здоровыми, в локоть длиной, палочками для еды, соединёнными на концах на манер циркуля. — Это что? — настороженно спросил Никита. — Мапо дофу, — ответил гном. — Бери, мальсик, бесипилатно, — и, зачерпнув половником варева в щербатую мисочку, передал еду Никите вместе с чашечкой парного риса и палочками в бумажном пакетике. Никита почуял подвох. Коммунисты, — понял он. Когда коммунист врёт? Когда у него губы шевелятся. В уме Никиты появился Бенджамин Франклин в лучах сияющего солнца и трубно возгласил с облака: «There is no such thing as free lunch». Никита погрозил карлану пальцем и уверенно сказал: — Из летучих мышей сделали! — но всё же решился попробовать. Он был не очень последовательным юношей. Лучше бы он этого не делал. Сычуаньское мапо дофу немедленно обожгло рот так, будто бы нёбо, язык, гортань Никиты сейчас поливал полыхающими струями огнемётный взвод Народно-Освободительной Армии Китая. Разинув рот и с ненавистью глядя на карлана, Никита бросился прочь. Долго он искал что-то подходящее: глаза разбегались, попробовать хотелось и вот это, и это, и ещё вон то. У стойки с мороженым Никита не удержался: взял рожок зеленоватого, мятного с шоколадом лакомства. «Точно бесплатно?» — поинтересовался он у гнома-мороженщика. Мороженщик подтвердил: точно бесплатно. Мир Никиты рушился на его глазах. «Я в коммунизм, наверное, попал», — испуганно думал Никита, перемещаясь между бесчисленными стойками. — «Но неужели здесь есть действительно всё? Всё, что только можно себе вообразить в качестве еды?» — и, не успел он подумать об этом, как его глазам открылось поистине ужасающее зрелище. Над огромным перламутрово перемигивающим углями железным мангалом на вертеле, зарумянившийся до хрустящей корочки, со сморщенным яблоком во рту, в дрожащем, волнами шедшем от мангала воздухе жарился… сам Никита. Увидев это, Никита остолбенел, мороженое выпало у него из рук. Меланхолично поворачивающий вертел гном-шашлычник, чернявый, бровастый, в нечистом переднике, обернулся к Никите и сказал: — А чего ты хотель, мальчик? Тут всё есть. Вообще всё есть, жи есть. Никита в ужасе бросился к другому прилавку и увидел, как за ним рабочего вида гном в каске варит кирпичи — крошит красный силикатный кирпич молотком, бросает осколки в заполненный прогорклым техническим маслом чан, с каменным стуком помешивает варево ребристым арматурным стержнем. — Ну и чего смотришь? — хмуро спросил он Никиту. — Варёный кирпич. Нишевое блюдо. Никита беспомощно оглянулся в поисках спасения, понимая, что забрёл куда-то не туда, в какой-то дальний угол этого вавилонского фудкорта, где было буквально всё: во всей огромной Столовой не было двух одинаковых блюд. Исходя из этой неоспоримой предпосылки, Никита сделал вывод, что Столовая всеобъемлюща и что на ее витринах можно обнаружить все возможные комбинации потребляемых и даже не потребляемых человеком продуктов (число их, хотя и огромно, не бесконечно) или все, что поддается готовке. Всё: паштет из мужских носков, куски голубого сала, суп из покрошенного и разваренного полного меню Столовой, мириады вариантов окрошки на квасе и кефире из фальшивых меню Столовой, жаркое из трилобита девонского периода, мапо дофу из летучих мышей, стейк из существа с неведомой планеты на другом конце галактики, точная копия сегодняшнего ужина мастера этой игры, миниатюрная копия Кажеции из сахара, запечённый мозг страдающего прионной болезнью дикаря, свадебный торт с фигурками Кастора и Герды наверху и Недусей-стриптизёршей внутри, цементный свадебный торт с фигурками Кастора и Герды наверху и противопехотной миной внутри, коктейль «Слеза комсомолки» (безалкогольный), полный текст этого модуля в шоколадных буквах, советский пломбир, по вкусу точно соответствующий не реальному, а запомнившемуся когда-то в далёком детстве, фруктовый лёд с замороженной кошкой Недуси, сорбе из противогаза Герды с ложечкой в виде пехотной лопатки, мороженое из кровавых слёз читающих этот пост, и, кульминацией этого божественного пира, — деликатес деликатесов: крем-брюле из слёз ОХК, понимающего, что этот пост у него теперь будет висеть в профиле! Это слёзы счастья, дорогие читатели: они прозрачны, чисты и сладки. Кушайте на здоровье. В проносящемся мимо него калейдоскопе еды мечущийся взгляд Никиты внезапно выхватил знакомое: родной, милый жёлтый символ на высоком шесте, сияющий Никите путеводным маяком. Никита сломя голову кинулся к вожделенной красной вывеске, бухнулся локтями на прилавок у окна выдачи, вскинул голову и, тяжело дыша, выпалил свой символ веры, свой якорь, свою вечную триаду, на которой зиждилось его душевное спокойствие: — Бигмак! Картошку! Колу!
-
Рыдал, читая описания. Рыдал горючими слезами ожирения
Мне, пожалуйста, полкило вареного кирпича и жареного Никиту
-
Где-то в параллельном мире (или в архиве модулей Кажеции) этот пост является частью игры "Анкап без МакБомбы™ - не анкап".
-
-
Обед не мальчика, но мужа
-
Явно голодный писал!)))
-
«Я в коммунизм, наверное, попал» Кажеция - бастион Революции, мы знали это!
-
Огонь!
-
Гениально
-
Наааайс.
-
Ыы. Ассортимент просто убийственный
-
Годное описание столовой - особенно от игрока с ником "Очень Хочется Кушать"))) Особенно упоминание прожарки собственного персонажа и ужина мастера) "+"
-
Ну это уже вообще что-то невероятное)
-
Хорошо в Кажеции живется
-
И правда... всё есть...
-
Вот это вот: выпалил свой символ веры, свой душевный якорь, свою вечную триаду, на которой покоилось его душевное спокойствие: — Бигмак! Картошку! Колу!
-
Хайп хайп хайп.
-
Достойно
-
Ну таки Покушал?
-
рыдал и хлопал. Гениально
-
СИБИРСКАЯ ВОЛЯ СИБИРСКАЯ ВОЛЯ
|
Не всегда знания приносят радость, а чужие разговоры утоляют любопытство. Вероятно, Николя не следовало подслушивать, но кто же мог знать, что стены дома в звенящей тишине улицы окажутся эфемерной преградой на пути сказанных слов и те найдут болезненный отклик не только разума, но и сердца.
Нервы, которые были и без того натянуты словно струны, продолжали звенеть и их не мог успокоить даже хороший табак. Выбив и почистив трубку, Дюран направился в комнату и попытался отвлечься от неприятных мыслей за работой, но человеческая жизнь слишком сложна, чтобы осмыслить её разумом и вывести некую математическую или финансовую формулу по которой можно добиться успеха. Слишком многое завязано на чувствах, а чувства… Если бы только знать, что ими движет и что их вызывает. Почему много лет назад он сошелся с этой женщиной, а теперь ему так сложно её отпустить? Неужели есть нечто большее и высшее, что связывает людей и не даёт вот так просто разойтись даже тогда, когда их отношения похожи на попытку согреться на остывающем пепелище? Ответа не было и сколько бы не пытался торговец осмыслить положение в цифрах, решение никак не приходило. Люди не цифры, их невозможно привести к общему знаменателю.
Устало вздохнув и потянувшись, Николя отложил в сторону письменные принадлежности. — К чёрту всё! — Ладонь небрежно отодвинула исписанные бумаги в сторону и потянулась к карману, в которой была припрятана небольшая плоская фляга с коньяком. Несколько глотков и терпкий вкус алкоголя на языке придали уверенности и решимости. — К чёрту работу! — Тихо проворчал мужчина, украдкой посматривая в сторону спящей жены. У него есть ещё два дня и в приоритете сейчас явно не деловые отношения, а чувства и эмоции в которых следовало работаться в первую очередь. Кем бы его не считала Луиза или её папаша, ему следует быть собой. И если он кому-то не нравиться, то пусть катятся ко всем чертям хоть на одном, хоть на разных пароходах. Чужие секреты не были товаром для Николя, он не собирался ими как-то торговать, обменивать или как-то иначе использовать к своей выгоде, но и свою сокровенную тайну он не хотел озвучивать. Не ветеран? Плевать! Кто по молодости не совершал ошибок, кто не был максималистом и не мечтал изменить жизнь к лучшему? Тот же Джозеф всё ещё был мальчишкой в теле взрослого мужчины, гримасничая и шутя пытающийся привлечь внимание понравившихся девочек. Впрочем, ему бы следовало быть осторожным, раз в этих местах завёлся некий леопард. Стрельба стрельбой, но хищник в своей стихии, а человек лишь гость. Наверно стоит предупредить и поговорить о возможной опасности?
Скрестив руки на столешнице и уперевшись в них лбом, Дюран попытался составить некое подобие плана на грядущий день и не заметил, как провалился в сон. Утро наступило неожиданно, а спина неприятно ныла, побуждая потянуться и размять застывшие мышцы. Плед соскользнул с плечь и заставил удивиться. Николя не припоминал, чтобы он брал плед. Откуда он взялся? Неужели кто-то из прислуги? Взгляд придирчиво осмотрел оставленные на столе вещи на предмет пропажи, но всё было на месте. Повернув голову, посмотрел на пустую кровать.
Не то улыбка, не от усмешка перечеркнула сонное лицо мужчины и он приблизился к ложу, провёл ладонью по подушке и несколько минут стоял неподвижно, комкая плед в ладонях. Такой необычный жест со стороны Луизы озадачил и подарил чувство надежды, хотя… Может быть это просто попытка убедить себя, что всё у них будет хорошо?
Отложив покрывало в сторону Дюран направился к умывальнику и некоторое время посвятил водным процедурам, приводя себя в порядок. Завтрак был лёгким и прошел почти в в одиночестве, если не считать прислуги, а потом была долгая прогулка по окрестностям, которая закончилась ближе к обеду.
***
— Джозеф, а что вы знаете о местной фауне? Сегодня ночью я слышал странные звуки. Вы уверены, что за пределами поселения достаточно безопасно, чтобы вести с собой неподготовленных людей? — Взгляд Николя уделил внимание сидящей неподалёку Луизе, Магдалене, господину Гонсалесу и мисс Флоренс. Впрочем, вскоре ситуация разрешилась, хотя и не так, как хотелось бы Дюранту, который планировал посетить местный большой город и присмотреть несколько приятных вещиц для дальнейших активных действий по примирению.
— Идти в джунгли? — бровь Николя приподнялась в немом изумлении, когда Магдалена сделала предложение, а Луиза его поддержала. Стрельба не входила в число излюбленных занятий торговца, но именно сейчас горячие ладони желали ощутить приятную тяжесть и прохладу вороненого ствола, дающую уверенность и чувство защищенности пред внешним незнакомым миром не только себе, но и тем, кто по воле случая оказался рядом. Этакий первобытный инстинкт охотника и защитника. — Ну что же, если дамы настаивают, то как я могу отказать им в просьбе? Надеюсь, что у господина Джозефа найдется запасной ствол и ещё больше надеюсь, что им не придётся воспользоваться… Мысленно Николя улыбается. Возможность провести время с Магдаленой вызывает внутренний прилив возбуждения и сил, а прогулка по джунглям позволит собрать букет для Луизы. Интересно, оценит ли она дикие цветы?
Поцелуй, короткий и невесомый как крыло бабочки, Луиза уходит, а в памяти всё ещё мелькают монохромные воспоминания окопной войны и кадры лазарета, который был как две капли воды похож на то, что они увидели совсем недавно. Неприятный холодок скользит по коже, ведь именно от этого некогда и сбежал молодой Дюран, а сейчас прошлое, в иной его ипостаси пытается его настигнуть.
Николя заканчивает обед, дожидается остальных и начинает подготовку к походу в джунгли. Уличив момент, когда с проводником удаётся остаться наедине, задаёт интересующий вопрос про оружие и местных животных. Хочется быть уверенным, что Магда не пострадает. Обещание вернуться засветло успокаивает, но собирающийся дождь наводит на грустные размышления. Молодой солдатик, вновь ежится в потрепанную шинель, готовясь встретить свинцовый ливень. Некогда парень пообещал себе не брать в руки оружие, но… видимо пришла пора повзрослеть и взглянуть собственному страху в глаза, перестать бояться потерять то, что дорого, и научиться жить вопреки ошибкам прошлого, даже если их не получится исправить.
|
- О... это долгая история. Я был в детстве хулиганом. В школе ни хрена не учился, попал в банду и мог бы сесть. К тому все и шло, но у меня был тренер по футболу, хороший мужик, Херши, Стив Херши. Умер лет десять назад. Он помогал в полиции, волонтерстововал. Взял меня за шкирку и притащил в участок. И как-то пошло... что-то встало на место, я перешел на Светлую сторону, само собой это случилось. Потом была армия, повоевал, словил пулю от какого-то бородатого придурка. Отслужил, вышел и хотел было вернуться в полицию, но на меня вышли люди из ФБР и предложили учебу, интересную работу и хороший оклад. Адреналин бурлил, он и сейчас не утих до конца, а они пообещали много адреналина. И, надо сказать, не соврали. Выше крыши получил. И пошло. Я, как пастушья собака. Берегу стадо, если надо - перегрызаю волку глотку, если надо, оставляю ему мясо, чтобы он не жрал моих овечек. И мне это нравится. Нравится ощущать, что у меня за спиной безопасность, порядок. Может, я сам неправильный человек на этом месте, но для меня обе стороны реальны. Закон, если он соблюден, но люди пострадали - не закон. Я легко ухожу на Темную сторону, если этого требует моя работа. Поэтому паладин из меня хренов. Но начальство ценит. Вот так.
И он выпил и закусил. И жестом попросил налить еще.
- Жуткая штука эта водка. Потом, лет десять назад, меня отправили ... короче, это тайна за семью печатями, и распространяться на эту тему я не могу даже в вашей компании, но есть пара очень секретных хранилищ в нашей стране, где находятся такие вещи, что, если о них узнают, это будет бомба почище атомной. Там уже совсем другие допуски, и оттуда мне была прямая дорога в Отдел Сна АНБ. Которого формально не существует. Так что вот...
Он снова рассмеялся.
- Это была изящная шутка судьбы или решение какого-то не слишком разумного бюрократа, но отправлять работать со Сном человека, который не в состоянии проникать в Сон - это безумие. Почти как ставить работать корректором слепого. Но мне нравится. Я нашел на этой работе много хорошего.
Фил подмигнул Веронике и улыбнулся ей. Тепло.
- Так что, я - неправильный волкодав. А насчет Магистра, это наш просчет. Мой, в первую очередь. Я ведь дал добро на эту операцию. Знали бы мы, что там сидит, или подумали бы о том, как лучше подготовиться, возможно, жертв мы бы избежали. А, возможно, и нет. По хорошему, ведь и охранники - тоже жертвы. Наверняка, им выкрутили мозги, могли бы не умирать ради кровососов.
|
Даём инструкцию старшему группы: - Сообщить мистеру Хаммершельду, что он задерживается по подозрению в соучастии в преступлениях группы террористов. Информируем о правах, увозим в участок, где проводим полноценный допрос - проверяем телефон и электронную почту на наличие в ней знакомых номеров, предъявляем всю группу Магистр, проясняем детали. Одновременно с этим разбираем квартиру по винтикам.
Касательно выпивки:
Инспектор нарезал свежих огурчиков, откупорил баночку аджики, налил стопарик Русского стандарта комнатной температуры. Так же тщательно и с глубоким вниманием к деталям подготовил выпивку и закуску для Джо, Вероники (пока предположим, что она не отказывается), Грегори и мистера Муди. Не торопимся, как будто у нас впереди всё время этого мира.
- Ну, Tapaamiselle то бишь за знакомство!
Горьковатое послевкусие водки едва успело наполнить рот, как по нему ударила светлая волна свежего огурца и острая решительная нота аджики. Будем...может быть, действительно, и будем. А может, сами в закусь и пойдём - все переменчиво в этом мире.
- Я почти не знаю Вас, друзья, а вы не знаете меня. Давайте поговорим о том, что же движет нами в этом бушующем мире. Тепло прошло по всем жилочкам, надо бы добавить вторую, но нельзя...почему никогда нельзя, когда хочется?
- До полиции Нового Орлеана я служил в полевой жандармерии в горячих точках. Мы искали террористов для того, чтобы дома, в штатах, жизнь стала чуток безопаснее и люди могли садиться в самолёт, не опасаясь погибнуть во славу Аллаха. Мы, в общем-то победили - в том смысле, что мы нашли преступников и преступники понесли заслуженное наказание. Стало ли безопаснее и спокойнее жить в Новом Орлеане? Это вопрос, на который я, пожалуй, ответить не рискну. Но мы, по крайней мере, сделали всё, что смогли. Потом я поступил в полицию Нового Орлеана. Зачем? Уж точно, не ради денег и не ради славы. Ради справедливости. Для того, чтобы люди могли безопасно жить в своём родном городе. Чтобы все были равны перед законом, и никто не мог считать себя достаточно крутым, чтобы сказать - эти ваши законы не для меня писаны. В том числе и поэтому для меня так важно поставить достопочтенного Магистра на место. Он ведь прикончил двух людей, похитил трёх - и как с гуся вода. И если он чего и боится - так точно не закона. Дерьмо. В этом смысле Ванесса из них наиболее человечна.
Он хмыкнул. Как она удивилась, когда я спросил её про волонтёрство! "Надо же делать добрые дела". Достойная синьора и, думаю, надёжный напарник, хотя нас, грешных, и в грош не ставит.
- А как насчёт Вас, мистер Мууди? Я знаю про Вас только то, что Вы большая шишка в федеральном агентстве. Но зачем Вам всё это? Чего Вы хотите достичь?
|
Но ему очень хотелось кушать. «Мальчик у Христа на ёлке», Ф. М. Достоевский
23.12.1863, Санкт-Петербург, Веха 36 (2)
Целый день сегодня Игнат бродил по Питеру, вышел с утра: свадебно-белые сутаны дыма дыбились из печных труб в стеклянное небо, инеем были покрыты чёрные перила набережной, здания за белоснежной, неживой равниной Невы в мутной морозной дымке были как выписанные. Мороз стягивал грудь тисками: проходили мимо люди с брусничными щеками, с поднятыми шинельными воротами, проезжали краснорожие ямщики на исходящих едким паром лошадях, со щенячьем поскуливанием скользили по укатанному снегу санки на высоких полозьях. Вынырнул и ухнул обратно короткий, слепяще-яркий зимний день: солнце прокатилось бронзовым шаром между огненно-чёрных гробов, коробов, кораблей домов, небо густо засиневело, потом почернело. Керосинно-жёлтые углы, жаркий парной дух из дверей полуподвальных харчевен, замотанные разносчицы на обложенных тряпками коробах с пирогами, окоченевшие красные руки торговцев, принимающих медяки, — а Игнат всё никак не мог найти, что искал.
Искал и на паперти церкви Спаса на Сенной, где, как собаки у забора, жались друг к другу нищие, и в подвалах знакомых халатников искал, и уже вечером долго бродил между покосившихся, унылых деревянных домишек на Песках, где через один тускло горели скипидарные фонари, и толкался среди столпотворения в Гостином дворе, где в банном, надышанном воздухе толкались плечами покупатели, дожидаясь, пока приказчик завернёт в цветастую с искрой бумагу подарочную игрушку, и только выйдя на широкий, радужными дугами газовых фонарей лучащийся Невский — наконец, нашёл.
Девочка стояла у широкой, ярко освещённой витрины магазина игрушек, зачарованно глядя в красную бархатистую её глубину. Одета девочка была в старенькое, не по погоде лёгкое пальтишко, на голову была накинута ворсистая серая шаль. Лет одиннадцать-двенадцать, — определил Игнат, — личико красивенькое, ангельское, с крупным румянцем по белым, с яблочной круглинкой щекам, и румянец-то ещё скорей от мороза, не от чахотки. Пойдёт, пойдёт. Игнат подошёл, встал рядом. Девочка, зябко обхватив себя руками, переступала ногами в стоптанных ботиночках, вглядываясь в витрину. А там было на что посмотреть — в середине ёлка в огоньках, разноцветных бумажках, яблоках, а вокруг ёлки, в обтянутом муаром вертепе целое представление: механически движущиеся куколки на ниточках, в нарядных платьях со всамделишными, только очень маленькими рукавами, оборочками, кружевными воротничками — и движутся они по кругу, плавно переступая затянутыми в крошечные чулочки деревянными шарнирными ножками, и в блестящей цветной бумаге вокруг коробочки на блёстками засыпанном полу, и со сладким томлением тренькает музыкальная шкатулка…
— Нравится вертепчик? — спросил Игнат. Девочка обернулась, тоскливо посмотрела на Игната. — Дядя, дай копеечку, — попросила она. — Я тебе пряничек куплю, — сказал Игнат. — Не холодно так-то стоять? — А я и не стою, — деловито ответила девочка. — Я по улицам хожу. Меня мамуля выгнала. У ней сейчас человек, ей комната нужна. — А, — догадался Игнат. — Гулящая твоя мамка? — Гуляет, — важно согласилась девочка. — Раньше дворовой была, меня от барчука прижила, а как волю-то дали, нас из усадьбы и выгнали, — говорила она это всё легко, будто по заученному тексту рассказывая жалостливую историю. — Теперь вот здесь, в Коломне живём, у немки комнату снимаем. Только она всё меня на улицу выгоняет, как кого приводит. Летом-то ничего было, а теперь вот тяжело, холодно шибко. Так ты мне пряничек-то где купишь? — А вот пойдём, — Игнат взял девочку за руку, — в трактир зайдём. И чаем угощу. Чаю хочешь? — Хочу, — согласилась девочка. — Только, дядь, я ведь сама не гуляю пока. — А чего ж так? — спросил Игнат. — Да вот уж так, не гуляю, — с несмелым, но уже отчётливо женским лукавством ответила она, косо посматривая на Игната, примолкла было, но тут же принялась объяснять: — Мне мамуля пока гулять не велит, говорит, надо годок ещё подождать. Пока, говорит, за первый раз немного дадут, а то и вовсе обманут. А как подрасту, можно будет с первого-то раза и тридцать, и пятьдесят целковых принести. А это ой как много: у меня мамуля по пяти, по три приносит. И то: приставу отдай, дворнику отдай, немке-злюке отдай, дяде Семёну тож отдай, а он всё пьёт, пьёт и пьёт, только и знает, что пить. Эдак ничего и не остаётся… — Тебя как звать-то? — спросил Игнат. — Матрёша, — ответила девочка.
—
— Нет, ну это я и не знаю… — нечленораздельно, перекатывая во рту карамельку, протянула Матрёша, сыто развалившись на стуле. Они сидели в трактире в маленьком переулке, коленом шедшем от Сенной площади к Садовой улице: на липком столе стояла пустая тарелка с остатками свиной рульки с нетронутым глазком горчицы, два полупустые стакана пива, корзинка с серым хлебом, а рядом — несколько карамельных конфеток и смятых фантиков. Матрёша уже объелась — начала голодно, бойко, навалившись локотками на стол, жадно прихлёбывая тёмное пиво, тарелку наваристых, с кружками масла, щей уплела в момент, а рульку доедала уже через силу. — Нет, не знаю… — повторила она, маслянисто глядя на сводчатый потолок трактира, на спины извозчиков в поддёвках, с руганью режущихся в карты за соседним столом. От тепла, еды, пива Матрёша разомлела, и теперь говорила тянуто, сонно. — То есть ты, дядя, не сам хочешь, а к барину какому-то меня поведёшь? А то ты-то сам на барина при деньгах непохож. А за первый раз много денег полагается. — К барину, к барину, — подтвердил Игнат. — Ты же видела, я гонца с бумажкой отправил? Вот, это к барину. Он меня послал искать, вот я тебя и нашёл. Скоро придёт. — А барин-то из себя каковский? — с любопытством спросила Матрёша. — А тебе какая нужда знать, каковский? — усмехнулся Игнат. — Ну как, — пьяно склонила голову набок Матрёша. — Всё же нужно знать. Вдруг он злой больно? Мамуля говорила, есть такие злые, бьют… — Нет, — покачал головой Игнат. — Этого барина я хорошо знаю, он не бьёт. Добрый барин, жалостливый. — А денег много даст? — Я ж говорил уже. Сто рублей даст. — Точно даст? — Точно, точно, — заверил Игнат. — Не первый раз я уж для этого барина девочек ищу. Сто рублей даёт каждой. Богатый барин, щедрый. — Не знаю… — повторила Матрёша, сонно приваливаясь к желтоватым обоям. — Мамуля говорила, чтоб хорошо платили, нужно платье хорошее иметь, помадочку тоже обязательно. Капот, бельё чистое, кринолин какой-никакой, чтоб на вид — ну не барышня, а вроде как барышня. Иначе совсем мелко платят… — Сто рублей тебе мелко, что ли? Ишь, королевишна! А мамка по три рубля берёт. — Когда и по пять, — разлепив глаза, деловито заметила Матрёша. — Но у ней ведь и кринолина нет. — У ней нет, а у тебя появится? Ничё, ничё, Матрёша, не волнуйся. Что одёжа грязная, это не беда, это тебе мамка наврала всё, что мужики баб за одёжу любят. Что одёжа? В баню пойдём, там одёжа ни к чему. — Баня — это хорошо, — протянула Матрёна. — Я уж, почитай, сколько в бане-то не была, чешуся вся… Дядя Игнат, а купи мне папироску. Поела, и так подыми-ить сразу хочется… Мне мамуля говорит, что мне курить вредно, потому что бывает чахотка. У нас комната-то, ну в Коломне, сырая больно: я-то пока ещё не болею, а вот мамуля болеет, Ванечка маленький тоже болеет… Да, Ванечке-то надо хоть хлебушка завернуть, и вот карамелек ещё, — Матрёша принялась искать по карманам повешенного на спинку стула пальтишка, вытащила замызганный носовой платок. — А пиво это, дядя Игнат, гадость, фу! Только и пила, чтоб не всухомятку, а горечь-то, ну чисто лекарство! Как его только пьют? И в голове сейчас всё крутит, крутит…
Матрёша всё говорила что-то, а Игнат не отвечал — он уже приметил, как с лесенки в полуподвальный зальчик со сводчатыми закопчёнными потолками спустился средних лет скромно одетый господин в штатском сером пальто, с мятым цилиндром и кожаным портфельчиком в руках, с большим шишковатым лбом, жидковатыми светлыми волосами и неряшливой рыжей бородой, переходящей в баки. Сейчас этот господин ищуще оглядывался по сторонам: Игнат поднялся, взмахнул рукой, привлекая внимание вошедшего, и показал ему на Матрёшу. Господин окинул девочку взглядом, коротко кивнул и торопливо вышел. — Одевайся, — сказал Игнат Матрёше. — Пошли.
—
— Ну как, Фёдор Михалыч? Подходит? — бодро спросил Игнат, вместе с Матрёшей проходя в раздевалку отдельного нумера Ямских бань. Фёдор Михайлович уже дожидался, сидя на лавке без сюртука, в белой штопаной сорочке, со спущенными помочами. Сейчас он разувался и, увидев прибывших, торопливо вскочил в одном сапоге. — Что? Что ты говоришь, Игнат? — застревающим голосом переспросил Фёдор Михайлович. — Подходит, спрашиваю? А ты, Матрёша, проходи, не бойся… — Игнат подтолкнул через порог обомлевшую, прижимающую узелок к груди девочку. — Матрёша, значит? — торопливо переспросил Фёдор Михайлович и, валко переступая одним сапогом, направился к вошедшим. — Матрёша, стало быть? Какая же ты маленькая, Матрёша… Что ты говоришь, Игнат? Подходит, да, очень подходит. Матрёша… Ну-ка дай я тебе помогу твоё пальтишко снять, ну-ка. А худенькая-то какая! Лепесток, травинка тоненькая… Сколько же тебе лет, Матрёша? — Двенадцать… будет, — пролепетала Матрёша, со страхом глядя, как суетится вокруг неё барин, помогая снять пальто. — Двенадцать будет? — задыхаясь, повторил Фёдор Михайлович. — Боже мой, какое платьишко-то у тебя грязное, какое бедное всё! А когда ж тебе двенадцать будет, Матрёша? — З-завтра, — выдавила Матрёша, как на магните поворачивая голову за барином, который всё обходил её то с одной стороны, то с другой. — Завтра? — удивился Фёдор Михайлович. — В Рождество твой день рождения?
Матрёша только оцепенело кивнула головой.
— Кулёчек-то сюда свой дай, — часто дыша, нервно приговаривал Фёдор Михайлович. — Вот сюда положим, никуда он не денется. Я тебе и ещё еды куплю потом, половому скажу. — Мне дядя Игнат, — беспокойно оглянулась Матрёша, — говорил, вы сто рублей дадите. — Дам, дам! — поспешно подтвердил Фёдор Михайлович и сел на лавку. — Что сто? Двести дам! Двести дам, Матрёша, за красоту-то такую, как куколка, чисто куколка. Ну садись, садись сюда, — он похлопал себя по ляжкам в полосатых брюках. — Не бойся, я не укушу же! Лёгонькая ты какая, чисто лепесточек! Замухрышечка! Бедненькая, сироточка, да? Сироточка… Снимай, снимай скорей своё платьице, в баньку сейчас пойдём! Пойдём, пойдём. Хочешь, не хочешь, а теперь уж пойдём. В Рождество, в один день с Христом народилась, надо же, и так бывает! А почему бы не бывать? Всякое бывает, — приговаривая это, он водил большими, желтоватыми руками по бокам, ногам онемелой, от страха боявшейся шевельнуться девочки, задирал серый льняной подол, отстёгивал толстый вязаный чулок, водил пальцами по оставшемуся на коже рифлёному следу от чулочной манжеты, щекотал бородой тонкую шею с выступающей косточкой позвонка. Держа девочку за плечи, Фёдор Михайлович склонился, прикоснулся губами к вздрогнувшей грязной коже на шее девочки, но тут же вскинул голову, подтолкнул Матрёшу. — Вставай, вставай, ну же! Иди, иди туда! — показал он на дверь в помывочную. — Фёдор Михалыч, а моя-то комиссия как же? — спросил Игнат, всё так и стоявший всё это время у двери. — Дам, дам! — раздражённо откликнулся Фёдор Михайлович, наклоняясь, чтобы наконец снять второй сапог. — После, после дам, Игнат, подожди пока тут!
—
Фёдор Михайлович, голый, наскоро вытершийся, с мокрыми липнущими ко лбу волосами, некрасивым на тощем теле животиком, впалой, покрытой редкими волосами грудью, сидел за столом у окна в полутёмной раздевалке: оплывший огарок в бронзовом подсвечнике стоял между ним и сидящим напротив Игнатом, остывал четвертьвёдерный самоварчик с сизой окалиной по донцу, напротив каждого стояли стаканы с нетронутым рубиновым чаем. Матрёша из помывочной не возвращалось: серое платье её, ботики, пальтишко, шаль, кулёчек — всё в беспорядке, смешанное с одеждой Фёдора Михайловича, лежало по лавкам.
— Вот, растлил я ребёнка, дитя растоптал, — сказал, наконец, Фёдор Михайлович. — Противен я тебе, Игнат? Скажи.
Игнат подумал, что бы сказать, но не придумал и промолчал.
— А себе я противен, мерзок, — горько сказал Фёдор Михайлович. — И ведь в день-то какой. В Рождество Христово, и в её собственный день рожденья… Вот уж сделал подарок, нечего сказать. У меня жена больная в Москве, мне при ней бы быть — а не могу, гадко! Лекарства вокруг, баночки, микстурки, и всё будто смерть, смерть в каждом углу сидит! Испугался я смерти, убежал я от неё. Слышишь, Игнат? Вот ведь как ничтожен я: жену в Москву отвёз, а сам от неё назад в Питер сбежал! Может, последнее для неё Рождество, каково там ей сейчас? А я тут вот по девочкам бегаю. Да и по каким! Мне курицы не надо, мне цыплёночка подавай! Свежатинки! Понимаешь? — Что ж не понять? Понимаю. Всякому своя нужда, — медленно сказал Игнат, молча глядя в окно, где за сдвоенным огоньком отражения свечи пергаментно желтела снежная ночь, очень светлая, как всегда, когда смотришь на зимнюю ночь из тёмной комнаты. Был уже первый час ночи, но окно в доме напротив всё не гасло, светило жёлтой прорезью из-за малиновых портьер, и не виделась, но угадывалась зелёным просветом в прорези рождественская ёлка там. — Жалок я, Игнат? — вкрадчиво спросил Фёдор Михайлович. — Пожалуй, и жалок, — вежливо согласился Игнат. — Да нет! — вдруг истерично возопил, гулко разнося голос по пустой раздевалке, Фёдор Михайлович. — Жалеть-то меня не за что! Вон её пожалей, а меня не за что жалеть! Голенькая девочка изнасилованная в баньке лежит, кого же жалеть, как не её? А меня распять, распять на кресте надо, а не жалеть!
Он вскочил из-за стола, полотенце спало с бёдер, Игнат увидел напряжённый, торчащий из зарослей волос член, и тут же Фёдор Михайлович, по-лягушачьи шлёпая босыми ногами, бросился обратно в помывочную, бахнул дверью. Игнат, проводив Фёдора Михайловича взглядом, остался один. Тонули во мраке ореховые панели, дрожал огонёк свечи над столом, прошлёпали по коридору шаги полового, глухо хлопнула где-то дверь. И в баньке шумели, с надрывом этак.
—
— Ты ведь кровь пьёшь, Игнат? — нарушил молчание Фёдор Михайлович, вернувшись. — Пью, — равнодушно ответил Игнат. — А у меня пить будешь? — Не… — лениво протянул Игнат. — Я сегодня напился уж. Бабу у нужника подстерёг. Чего на каждого-то кидаться? — усмехнулся он. — Город большой, место хлебное. Всем хватит.
Помолчали немного. С глухим цоканьем копыт о мостовую через снег проехал ночной извозчик, забирая припозднившегося гостя из бани. Игнат, бессмысленно глядя в окно, проследил, как в рыжем фонарном свете медленно удаляются по пустой улице санки с седоком в толстом тулупе с поднятым овчинным воротником.
— Ты, когда убиваешь, чувствуешь потом что-нибудь? — тихо спросил Фёдор Михайлович. — Как не чувствовать? Конечно, чувствую. Упоение. Хорошо так потом, тепло, радостно. Только это не от убийства зависит, это крови напиться надо. — А в Бога ты веришь? — шёпотом спросил Фёдор Михайлович. — Страх Божий чувствуешь? — Нет никакого страха божьего, — скучно ответил Игнат. — Бога нет, что хошь, то и делай. И души нет. Человека вскроешь, что там? Сердце, кости, требуха всякая. А души я там не видел. — И жизни вечной тоже, выходит, нет?
Тут Игнат призадумался, глядя в тёмный угол раздевалки.
— Жизнь вечная-то есть, — наконец, ответил он. — Ага! А как же может быть жизнь вечная без души? — Как это может быть, я не знаю, — со вздохом сказал Игнат. — А есть. Под землёй полежать надо только. — Не понимаю. — А понимать-то и не надо, — сказал Игнат. — Это не от ума идти должно, умом ты только к тому придёшь, что в тени собственной начнёшь сомневаться. В это верить, Федя, надо. Про Лазаря историю знаешь? Там всё сказано. Спроси-ка вон у полового Новый Завет, у него, чай, есть. Прочитай. — Что же спрашивать, у меня и при себе есть, — сказал Фёдор Михайлович. — Вон в портфельчике. Достань-ка, Игнат, прочти мне.
Книгу достали, раскрыли на столе. Игнат нашёл нужное место, принялся мерно и медленно, без выражения, читать, водя пальцем по строчкам:
— Исус же, опять скорбя внутренно, проходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Исус говорит: отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: господи! уже смердит; ибо четыре дни, как он во гробе. Он энергично ударил на слово: смердит. — Исус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Исус же возвел очи к небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты услышал меня. Я и знал, что ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами; и лицо его обвязано было платком. Исус говорит им: развяжите его; пусть идет. Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Исус, уверовали в него. — Всё об воскресении Лазаря, — отрывисто и сурово прошептал он и замер, прямо и неподвижно глядя на Фёдора Михайловича. Тот не смотрел на Игната, отвернувшись в сторону, дрожа и холодея, будто сам всё это видел. В раздевалке было натоплено, стойким жаром несло от выступающего кафельного угла, за которым была печка, но Фёдора Михайловича трясло, как в лихорадке: он сидел сгорбившись, зажав слабые, тонкие руки между голыми коленями, глядя под стол, боясь встретиться взглядом с холодным водянистым взглядом Игната. Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в пустой раздевалке упыря и развратника, странно сошедшихся за чтением вечной книги. Прошло минут пять или более.
— Так что же ты, новым Лазарем себя считаешь? — наконец, разлепил губы Фёдор Михайлович. — Такого не скажу, а описано похоже, — уклончиво ответил Игнат. — Вечной жизни ищешь? Вот к ней дорога. Вот ты человек, скажем. Человек? — Предположим, — опасливо согласился Фёдор Михайлович, не поднимая головы. — А я вот уже и не человек. Был когда-то, вестимо, а ей-богу, не могу представить, как так я человеком был. Если и был когда, то давно, не грех и забыть. А перестал — и жизнь вечную обрёл, да такую, сударь мой, что живу не тужу вот уж, может, тысячу лет. Выходит что? Выходит, человек — это то, через что надобно переступить. — Кому надобно-то? — Тебе же, — непонимающе сказал Игнат. — Другому бы не предложил, а тебе предлагаю. Нравишься ты мне, Федя. Давай я тебя в землю закопаю? — Ты чёрт, — вдруг Фёдор Михайлович вскинул взгляд на Игната, весь напряжённо выпрямившись за столом. — Смотрю на тебя и чёрта вижу. С чёртом говорю. — В зеркало посмотри, Исусик недоделанный, — оскалился Игнат. — Я, может, и чёрт, а ты скотоложец. Сам же к ней, — кивнул он на дверь, — как к скоту отнёсся, сам покаялся потом, слёзками умылся, а назавтра то же самое. Тьфу! Только мучаешь себя! Слабый ты, ну так и будь сильнее: я и способ знаю. Спрашивал ты меня, жалко мне тебя или нет? Жалко, Федя! Потому и предлагаю. Пойдём! Вырою тебе морильню на Лисьем Носу, полежишь там с месяцок…
Игнат говорил, очевидно увлекаясь своим красноречием, всё более и более возвышая голос и насмешливо поглядывая на Фёдора Михайловича; но ему не удалось докончить: Фёдор Михайлович вдруг схватил со стола стакан чаю и с размаху пустил его в Игната: не попал — стакан ударился о стену, разлетелся на куски, глухо брякнулся об пол подстаканник.
— Ты чего кидаешься-то?! — воскликнул Игнат, вскочив со стула, весь в брызгах. — Вот дурак! Ей-богу, как баба! Я для смеху предлагал, а ты обиделся! Ну, ты обиделся, а я в ответ обижусь. Деньги давай. Засиделся я с тобой. — Поди прочь, — отчётливо произнёс Фёдор Михайлович. — Деньги давай, — тупо повторил Игнат. — Нет денег, — тихо сказал Фёдор Михайлович, опустив взгляд. — Ни тебе, ни ей нет. Давеча всё в карты просадил. — То-то номер, — удивился Игнат. — Чаем кидается, чёртом обзывается, а у самого даже ста рублей, которых девочке обещал, нет. А коль найду? — Да нет у меня денег! Всё, всё проиграл, в прах! — воскликнул Фёдор Михайлович. — А вот поищу, поищу! — настаивал Игнат, расхаживая по тёмной раздевалке. — Гнилой ты человек, Федька: думается мне, врёшь ты всё опять!
Игнат схватил пальто Фёдора Михайловича с вешалки, порылся в карманах, нашёл горсть медяков, не глядя, сунул их себе в карман, затем поднял с лавки сюртук, достал портмоне.
— Ага, — сказал Игнат, заглядывая в портмоне. — Сотни и верно нет, но всё-таки соврал ты, Фёдор, а другого я от тебя и не чаял. Четвертная-то имеется, и серебром что-то… ну-ка… — Игнат выложил деньги на стол под затухающий, дрожащий красноватый огонёк свечи, принялся считать, — Четверная ассигнациями и двенадцать рублей серебром, ещё и с полтиной. Беру. — Хоть бумажку-то оставь, — жалобно попросил Фёдор Михайлович, потянувшись к деньгам. — Всех средств не лишай. Мне же жить на что-то надо. — Унижаешься опять? — насмешливо сказал Игнат, забирая деньги. — Вот уж я за тобой эту черту давно приметил. Сладко тебе унижаться передо мной? Ты ж знаешь, что не дам, а умоляешь — чисто девка, те тоже всё «нет, не надо», а сама-то уж зад приподняла, чтоб подол ловчей задрать. А вот возьму я сейчас, деньги твои в окошко выкину, полезешь по снегу собирать? — Не надо! — взвизгнул Фёдор Михайлович, вскочил, схватил было Игната за руки, но Игнат оттолкнул его. — Выкину, выкину! — крикнул Игнат, подходя к окну. — Сиганёшь за деньгами вниз? Второй этаж всего, а снежок мягонький! Будешь ползать по снегу, собирать?
Игнат влез на подоконник, с силой дёрнул дребезжащую стеклами раму, рвя бумагу со щелей: Фёдор Михайлович кинулся к нему, схватил за спину, останавливая, но Игнат с силой отшвырнул его, распахнул и внешнюю раму — в натопленную комнату ворвался морозный, перехватывающий дыхание воздух: трепыхнулся и погас свечной огонёк, пустив тонкую сизую струйку дыма.
— Ладно, ладно! — истерично закричал Фёдор Михайлович с пола. — Только я пальто накину! — Нет, дружок, дудки! В пальто-то каждый может, а ты голенький по снегу поползай! Ничё, минута, всё соберёшь, и назад в тепло, а? Швейцар над тобой посмеётся, конечно, как ты мудями трясёшь, ну да тебе ж только в сладость это, да? А, погоди, — вдруг остановился Игнат во внезапном прозрении, — я тебе лучше удовольствие приготовлю: не стану кидать, а Матрёше эти деньги отдам, а ты у неё в коленках ползай, выпрашивай. Ох, сладкое тебе унижение будет! Готов на такое? — Отдай, отдай ей всё! Но хоть рубль мне оставь! Хоть полтину! — взмолился Фёдор Михайлович. — Ни копейки не оставлю, и на извозчика не оставлю, сам домой шлёпай, и пальто заберу, — сказал Игнат, слезая с подоконника. — Пальто не бери! — Фёдор Михайлович, весь в гусиной коже, с мокрыми, вислыми волосами бухнулся на колени перед Игнатом. — А вот возьму и пальто: Матрёша заложит, ещё копеечку выручит. Ой, простудишься, ой, заболеешь, Федя, после баньки-то! Ну поползай, пресмыкайся передо мной, ещё попроси, не стесняйся! Мне-то деньги что? Забава! — приговаривал Игнат, глядя, как Фёдор Михайлович ползёт к его ногам — голый, жалкий, скрюченный. — Сапоги разве обновить, ну да ничего, не в таких хаживал. А вот поглядеть, как ты у Матрёши будешь денежку просить — это забава капитальная, на это поглядеть любопытно! Эх, Федя, предлагал я тебе через себя переступить, а ты червяком оказался… Радуйся, гниль! Тьфу на тебя! Матрёша! Матрёша, иди сюда!
Фёдор Михайлович вдруг вскочил, бросился к выходу из номера, но Игнат опередил его, загородил дверь, сильно толкнул в грудь.
— Куда, куда, сволочь?! — заорал Игнат. — Пусти, Игнат, Христом-богом заклинаю! — заливаясь слезами, запричитал Фёдор Михайлович. — Не смогу в глаза ей смотреть, хоть так пусти, без всего! — Не сможешь смотреть? А давеча-то вон как вокруг неё плясал! Матрёша! Матрёша! Где ты там?!
И тут Фёдор Михайлович закатил глаза, пошатнулся и спиной повалился на пол. Худое, тощее его тело выгнулось дугой, голова мелко затряслась, стукаясь затылком о пол, судорожно дёргались веки, рот косо раскрылся на искажённом лице, на губах выступила пена, и вместе с тем и на Игната напал припадок яростного безумия — он рухнул на колени перед корчащимся Фёдором Михайловичем и, схватив его за голову, впился, вгрызся зубами в холодную, трепещущую шею, рвал хрящи, жилы, глотал горячую, живую кровь, и сам не хотел, но зажмурился.
Когда Игнат зажмуривался, он сразу будто валился в колодец с чёрными склизкими стенами, и обычно это было невыносимо, скорей стремился Игнат раскрыть глаза, чтобы избавиться от этого кружащего, несущего вниз чёрного водопада, но в этот раз водопад был из крови, и в ледяном, нестерпимом ужасе пробивалось болезненное, чудовищное наслаждение, как от того, чтобы резать себя, жарить себя, жрать себя, и Игнат не открывал глаз, глотая кровь, чувствуя, что этот поток его тащит и тащит, лишая воли, не давая вынырнуть, и из последних уже сил Игнат закричал «Не так, не так!» — и оторвался от тела, раскрыл глаза.
Всё было тихо. Привычные к буянствам гостей половые не обращали внимания на крики из номера, стыло дуло из распахнутого окна, в рыжем фонарном свете из-за окна чернели на столе погасший огарок свечи, самовар, Библия. Лежали по углам сапоги Фёдора Михайловича, бледнело по лавкам бельё, лежали по полу осколки разбитого стакана, подстаканник, бесформенный чёрный ком пальто.
— Матрёша? Матрёша? — измождённо, хрипло позвал Игнат, откинувшись на лавку. Никто не отвечал. Игнат посидел немного, потом встал и пошёл в помывочную.
Помывочная была темна, выложенный мелово сизовеющим во мраке кафелем бассейн был пуст, в унылом порядке стояли шайки на полках, смутно проглядывалась цветочная мозаика мелкой плиткой по стенам. Девочки не было. Игнат озадаченно прошёл в один конец зальца, в другой, заглянул по углам — никого. В парилке было так же холодно, темно и пусто. Сбежать не могла — окна были целы, а другого выхода из номера не имелось. «Очень странно», — сказал себе Игнат и вернулся в раздевалку.
Фёдор Михайлович лежал там, в луже тёмной крови на полу, с перегрызенной глоткой. Матрёши нигде не было. Игнат осмотрел вещи, лежащие по лавкам: сапог, брюки, сорочка, нижнее бельё, полотенце, сюртук, ещё сапог. Вещей Матрёши не было. Что-то произошло, — понял Игнат, растерянно присев на лавку. Нет, нет, не было тут, в бане, никакой Матрёши. И разговора с Фёдором Михайловичем, видимо, никакого не было, а просто — Игнат пришёл один, нашёл его здесь, бьющимся в припадке, убил. А с Матрёшей-то что случилось?
—
— А вы мне папироску-то купите, а, дядя Игнат? — широко, беззастенчиво зевнув, снова заговорила Матрёша, не глядя на Игната. Она лениво покачивалась на двух ножках скрипящего стула, упершись затылком запрокинутой головы в стенку и скучно глядела на закопчённый сводчатый потолок трактира.
Ей вообще было очень скучно тут: сидели уже битые два часа. Хозяин, ражий, бычьего сложенья мужик в смазных сапогах, прошёл мимо них раз, другой, наконец, грубо объявил, чтобы не засиживались, раз доели. Пришлось спросить ещё чаю, а к нему и пряник. Чай Матрёша с удовольствием выпила, а пряник вместе с оставшимися кусочками фруктового сахара завернула вместе с хлебом и карамельками в свой платочек. Всё тараторила она что-то, а Игнат отбрехивался, то и дело оборачиваясь на вход, когда хлопала дверь. Посетителей в этот вечер сочельника было много: подходили к лоснящейся стойке извозчики в толстых тулупах, с кнутами за кушаком, выпивали по рюмке, клали в рот бутерброд, утирая усы, шли обратно; вваливались шумные галдящие компании, со стуком ставил им на стол хозяин кубоватый штоф, приказчик в замызганном переднике носил дымящиеся, пряно пахнущие блюда; за соседним столом краснорожий бритый чиновник с аппетитом резал и клал в рот сочащиеся жиром и маслом блины. Дрожали керосиновые лампы, черно растекалась под низким сводчатым потолком струйка дыма из одной, чадящей. Галдел и гудел трактир.
— Уж пятый раз просишь, — так же лениво ответил Игнат. — Хватит с тебя и еды, чай, два двугривенных на тебя истратил, и за чайник алтын, и за пряник пятак. Всего объела, обжора. У меня, знаешь, в кармане неразменного рубля нет. И что-то ты обнаглела больно. Я тебе что, жених, папироски покупать? — А я бы ничего, пошла бы за вас, — лукаво ответила Матрёша. — Всяко лучше, чем гулять-то. — Эх ты, пигалица, не знаешь, с кем связываешься, — усмехнулся Игнат. — Спать уж охота… — проныла Матрёша, потёрла глаза и со стуком опустила передние ножки стула, размашисто бухнула локтями о жирную, лоснящуюся столешницу, и преувеличенно строго и бодро спросила: — Ну что, дядя, до утра будем барина ждать? — Да, долговато его нет… — согласился Игнат. — Может, дело какое. Эй, хозяин! — приподнявшись со стула, крикнул он в сторону стойки. — Который час уже? — Первый уже! — через головы собравшихся у стойки выпивох крикнул приказчик. — Христос уж народился! — И то верно… — недовольно протянул Игнат. — Не придёт уже, только зря сидели. У твоей мамки, Матрёша, уже ушли все? — Да уж давно! — возмутилась Матрёша. — Мамуля по ночам сейчас не работает, холодно больно, а у неё одёжка-то лёгонькая, ну вот она по ночам-то дома, а вот уж с утра, ну с полудня, выходит, да, а ещё… — А ещё иди-ка ты уже домой, — устало сказал Игнат. — Поздно, чай. Засиделся я с тобой. И надоела ты мне своей птичьей болтовнёй уже хуже горькой редьки. — Можно подумать, вы мне не надоели! Сидите, как истукан, вам то-сё, а вы ни бе, ни ме, только бурчите, как бука, пигалицей обзываетесь. Беседу поддерживать совсем не умеете, вовсе с вами невозможно! А что барин-то не пришёл? — А бес его весть. Может, в баню раньше ушёл, чем записка моя пришла. — Ну и ладно, вот и пойду тогда! А вы, дядя, кстати, почему не ели-то ничего? Я вон сколько слопала, аж живот трещит, а вы даже пиво своё не выпили. — Сыт я, — лениво сказал Игнат. — Иди, иди, пока я не передумал и тебя не сожрал. И я тоже пойду уж, чего мне тут торчать. — А вы, дядя Игнат, где живёте? — придерживая поднятый воротник пальтишка, спросила Матрёша, когда они с Игнатом поднялись по лесенке из натопленного, душного подвальчика в сразу очень тёмный, обжигающе морозный переулок. — Тут, недалече, у Сенной, — показал Игнат. — А, а я в Коломне. Ну, мне туда, значит. Прощайте, дядя Игнат! Спасибо за угощенье! С Рождеством Христовым вас! — С Рождеством, — машинально откликнулся Игнат.
Но не успел он сделать несколько шагов по скрипящему, искристому снегу, как Матрёша его окликнула:
— Дядя Игнат! Погодите! А как барина-то звали? — А тебе какая нужда? — недовольно обернулся Игнат. — Ну так… мало ли! Вдруг встречу? — Ну, Фёдором Михалычем… — А фамилия какая? Фёдоров Михалычей-то много! — А фамилия… — Игнат почесал в затылке. — Он говорил как-то, да у меня из головы вылетело. Не помню… То ли на «рцы», то ли на «твердо»… Нет, не упомню.
-
Не идёт Игнату на пользу долголетие, вот совсем
-
Ах, рождественское чудо!
-
С возвращением! Чем дальше, тем ужасней и гадостней, но шедеврально же. Вот Федор Михайлыч аж в гробу завертелся, такое подполье, что снизу уж, кажется, не постучать.
-
Этот пост настолько отвратителен, что он даже отвратительнее всей ветки в целом. Я даже сделал паузу и пока не стал читать следующий.
|
|
Слушая Птица, Сергей сперва хмурился недоверчиво, потом раскрыл рот, потом лихорадочно почесал свой затылок. - Вот так история, скажи-ка! А ты знаешь, в нашем мире есть похожая история. Правда, там есть не трон, а кольцо, да и написана она как сказка, а не как то, что было на самом деле. Но, с другой стороны, история не есть наука, а есть инструмент манипулирования общественным сознанием. Потому... Никто не знает, что и как было на самом деле даже 50 лет назад, не говоря уже про больший период времени... И Сергей говорил все тише и тише, погружаясь в свои мысли. Странный и непонятный мир, в котором все поперек и наизнанку. Смертоносные поезда. Магия. Коднарица. Хармузды. Птиц, чуть не пошедший на завтрак, но теперь активно просящийся на трон. Господи, да чтобы перечислить все изюминки мира, не хватит многотомной энциклопедии!! И если бы это были приятные изюминки. А то как шарахнет очередное открытие - куда вам деться, мой выстрел хлоп, девятка сердце, десятка в лоб. И вполне может оказаться, что рядом не будет спасительного домика. А с другой стороны... Птиц честно признался, что терран, то бишь землян он ненавидит. При этом непохоже, чтобы ее силы ощутимо выросли. Она все так же смотрится жалким птенцом, которому так легко свернуть шею... И лелей Сергей черные мысли в своей голове - он бы уже отшвырнул невесомое тельце вниз, на ржавые рельсы, и карабкался бы дальше, к Трону или .. к гибели? Ведь Птиц мог бы и не сказать ничего. И молчать, пока Сергей шел бы к своей гибели, мало того, он вполне бы мог подталкивать его туда своими советами (помним про ненавичть!). И уже бы мелкий пернатый вполне мог смотреть на раздавленное тело парня... Потому, взвесив все за и против, Сергей решил, что Птицу можно верить. Нужно верить. Но сказал немного иначе. - Хорошо, моя молчаливая Тоже-Пернатая-Подруга. Я понял насчет Трона. И торжественно обещаю тебе, что когда мы до него дойдем, давай вернемся к этому разговору еще раз. Я посоветуюсь с тобой, прежде, чем принять решение. Могу сказать, что ты меня почти убедила. Просто все как-то случайно складывается. Попадаю сюда голодным... Съедаю твоих братьев... А что, будь у меня бутерброды, ты и дальше бы спала в гнезде? Давай, ты расскажешь мне еще про Трон. И про этого, моего темного альтер его, что тоже рвется к Трону. Кто он? Откуда он? Почему за него твой родич? Что мы можем сделать, чтобы остановить их? А пока... Кстати, а как к тебе обращаться?
И он свернул туда, где было ржавее... Сергей начинал привыкать доверять своему чутью...
|
|
Эх, прощание, прощание! 3000 лет тому назад безвестная Пенелопа провожала своего Одиссея на 20 долгих лет в поход за добычей на соседний остров. Сейчас мазнуть по щеке поцелуем в шумном аэропорту, чтобы через пару часов (ну хорошо, не пару, зануды вы этакие!) ступить на другой континент - а к ночи вернуться обратно. Прощание все равно саднит незажившей раной, царапая сердце. Вот кто ему страшная и грозная коднарица? Ночь вместе, у адской железной дороги - и схватка с хармуздами. И вот теперь их пути расходятся - и может навсегда. Нет, конечно, Трон может и подарит возможность помочь Эльвенге и подружиться еще больше. Но ... Но будем честны, Сергей, они скорее всего расстаются навсегда. Слишком разные тропы, другие пути. И то, кто обещал, что Трон он добудет, а не сложит косточки свои где-то на подходах? Или - а если в очередной раз хармузды окажутся быстрее?! И кости Эльвенги, шурша, занесет песок и прах очередного убитого мира? Да никто! Потому он улыбался как можно шире. Ведь уходящий забирает четверть грусти и тоски - а три четверти горечи остаются остающемуся. Так и не надо травить душу коднарице! Пускай в ее большом птичье-человечьем сердце не поселится грусть по их расставанию. Пускай она запомнит что-то иное, смешное или забавное, то, как ломилась в свой же дом или как вывела его на бой с хармуздами - но не то, как они расходятся каждый своей дорогой.... - Счастливо, Эльвенга! пусть будут легки твои шаги - и светлой твоя дорога. Когда я сяду на Троне, я не забуду, что ты указала мне путь... И прошептал, тихо, самому себе. - Когда... Или если? Но дорога звала и не было времени грустить... Развилка заставила его остановиться. Опыт говорил, что надо идти там, где легче. Ведь закон Мерфи прост и краток. Если задача кажется простой, значит она будет сложной. Если же задача кажется сложной, значит ее невозможно решить. Если путь кажется сложным, значит, его не пройти. Но этот Мир уже успел приучить его к тому, что не все то, чем кажется. И вполне может быть, что вроде бы надежный путь ведет в смертельную ловушку. да еще Птиц со своей странной речью. Мол, отдай корону, донеси и отдай. Я смогу, а ты нет. Сергей нахмурился. - Тяжел? а как я это могу понять, если не изведаю сам? И почему твоя силы подойдет Трону, а моя нет? И ведь ты спала, и только случайно не стала моим обедом. Я не отказываю тебе, но хотелось бы понять - что не так со мной. И почему я визирем у тебя буду лучше чем я на Троне. Что я не знаю о нем? Что знаешь ты?
А сам тем временем осматривал дороги, используя Глаз-Алмаз, пытаясь понять, куда идти безопасней...
-
уходящий забирает четверть грусти и тоски - а три четверти горечи остаются остающемуся
-
Чудесно! И ответ птенцу, и мыслио прощании. Это хорошо!
-
Достойно! Зачем идти к трону, если заранее соби раешься его отдать?)
|
10 января 1933 г. Африка, Ластурвиль. Ночь.
– Вы... слышали? Я так испугалась! Я еле дошла, мне казалось, меня съедят по дороге... Что это было? – Фройляйн Уолден? Вы… Положите вещи сюда и скорее заходите, – доктор тут же сорвался с места и кинулся к двери. – Давайте-давайте. Нужно быстрее закрыть, а то бывали случаи, знаете ли. Проходите в столовую, оставьте вещи тут. Негритенок не украдет, я его брату ногу отпилил. Ну, то есть ампутировал. Так что все хоро… Заходя в столовую для белых, старик вдруг осекся, взглянув на усталое лицо Флоренс и, замявшись, продолжил: – А что же вы так поздно? С улицы… Неужели эти бездельники вынудили вас самой тащить ящики? Вот же лентяи! А еще называют себя старшими помощниками оганги. В следующий раз скажите им, что имеете все полномочия. Они только притворяются, что не понимают французский. Все они понимают! Опустились до того, что оставили беззащитную девушку наедине с леопардами, – возмущался Сигберт, предлагая Флоренс стакан освежающей воды. – Это леопард кричал. То есть рычал. Не беспокойтесь особо. Просто… просто на днях у нас забор обвалился – не помню уже и где – и теперь эта зверюга думает, начать ли охоту на наших кур, или нет. Проверяет нашу реакцию, не иначе. Но помните, дорогая, что леопарды - это те же кошки; им бы только поорать по ночам. Доктор усмехнулся в усы. Он прикрыл дверь и сел напротив Уолден в полной уверенности, что теперь его никто не услышит. Старик был большого мнения о толщине стен домика для европейцев, и не мог допустить, что Николя не смыкает глаз в эту ночь, ведь сам мгновенно отключался, только ему удастся добраться до кровати. Но Дюран запомнил каждое слово этой беседы, начавшейся с интригующей фразы: “Я все знаю о вас, дорогая…” – Я доктор, и я все знаю и вижу. Нечего и скрывать от меня ваш нервный стресс, у вас все на лице написано. Такой болезненный вид. Не буду прикидываться дурачком, что не понимаю, из какого места вы сюда прибыли. Но я выше предрассудков, не подумайте. Полагаю, здешний климат только усугубит ваше состояние, так что держитесь тени и не пускайтесь в далекие странствия. Вам нужно еще пережить путь обратно. Если с этим будут проблемы… – доктор оглянулся, – то мы что-нибудь обязательно придумаем. И потом, еще одна помощница на следующие полгода мне не помешает. Послушайте, вот что хотел сказать: обязательно предупредите всех, что выходить в девственный лес опасно. Опасно, особенно сейчас. Если бы я не знал, что этот… этот леопард, да, вышел на охоту, я бы отпустил вас на вольные хлеба – снимайте сколько влезет. Но пока что поберегите ваших друзей, они хотят играть с самой жизнью. И еще момент, – Сигберт остановился и подергал ус, подбирая нужные слова. – Мне не нравится этот Николя! Что за хлыщ. О ветеранах так не говорят, но какой он ветеран! У меня лечилось множество ветеранов, возьмите хоть последнего – капитана Робера – это же совсем другое дело. И думаю я, что-то тут неладно. И если мои опасения об этом торгаше подтвердятся, то будьте уверены, что разъедутся они c Луизой на разных пароходах! Доктор замахнулся, чтобы ударить по столу, но вовремя остановился. Приняв смиренный вид, он спокойно продолжал монолог: – Что-то я разнервничался. Просто, Луиза, и я ей, и Августину, ее крестному, обязан; он энтомолог в Либревиле, и мы были… – скомкав слова, без интереса проговорил Сигберт что-то в усы.
...
– Ну ладно! – оживился доктор, когда чай был допит, и Флоренс закончила мысль. – Позвольте, провожу вас до комнатки. Вам повезло, последнюю как раз освободил капитан Робер. Было очень приятно. Только не открывайте окно. Ни в коем случае. Добрых снов.
10 января 1933 г. Африка, Ластурвиль. День.
– Ну я так и знал. Ну я так и знал! – сокрушался Кёхлер, разбирая коробки в гостинной. – А это не оно, Луиза? Нет? Ну я так и знал, что этот мелкий негодник что-нибудь да сопрет! Ну вот как знал! И знаете, что? Точно-точно… – старик похлопал по карманам и достал телеграмму, – мне же сообщили ночью новость, что удачи вам тут не видать. Ну что за пустая башка! Это же надо было доверить дорогую вещь… Я не знаю, конечно, что такое эти ваши бобины для плёнки, но мне их заменить нечем, уж простите. Если это и правда нужная вещь, то можно поспрашивать скупщика в Либревиле. Там твой дядюшка Августин, между прочим. И профессор Лефевр, жуткий традиционалист, но свой человек. Сегодня у нас одно каноэ будет занято, значит свободно еще одно и катер. Если на них доплыть до миссионерского пункта, а оттуда на корабле… В общем, ехать надо в течение часа, чтобы там быть уже к двум и успеть в столицу. Если надо, я распоряжусь, и вас отвезут. Или можно добежать… но это опасно. Нет, слишком опасно, особенно в эти дни. Ну что за начало дня! Тон доктора разбудил остальных, и вскоре всем стало известно о пропаже плёнки. Магдалена смогла отыскать разве что две бобины на шестьдесят метров и убедиться, что вся остальная техника, за исключением магнитофона, исправна. Недовольный Джозеф вышел из своей комнаты с опухшим лицом. Он что-то промямлил, усмехнулся и вновь поплелся спать. Однако к середине обеда в столовую ворвался все тот же охотник с заводным характером и свежим лицом. Подойдя к доктору со спины, он резко схватил его за плечи, чуть не доведя старика до инфаркта, и тут же, словно игривая обезьянка, прыгнул за стол рядом с Магдаленой и Николя. Опустив пару плоских шуточек, Джозеф дождался, когда доктор отправится на осмотр больных, и наконец огласил свой зловещий план: – Дамы и господа, ваши разговоры, конечно, это отдельный вид искусства, но позвольте развеять панику. Вы связались с профессионалом. О, вы бы видели, что я делал в таких безвыходных ситуациях как… ну, не важно. Долго перечислять, не буду. Суть в том, что со мной безвыходных ситуаций нет. План такой: я знаю, что доктор хочет дать интервью, и это его условие. Да-да-да. Но у нас (у вас) сломан прибор для записи звука. Но у нас (то есть у вас) пропала почти вся пленка… Что я предлагаю? Конечно же охоту. Я договорился тут с пареньком (он говорит на суахили), который знает, как он сказал, самые жирные места для охоты. Пока вы якобы записываете доктора на ваш прибор, я с оператором, – и Джозеф положил руку на коленку Магдалены, – или с моим лучшим другом Николя Дюраном, отправимся стрелять зверушек. Если пойду с нашим очаровательным оператором, то сразу добудем кадры. Если с бравым ветераном Николя, то точно кого-то да подстрелим, принесем к больнице или еще что-то как-то, и заснимем позже. Как вам план? Я лично в восторге! Так и доктора обломаем, и моя фотогеничность не пропадет для истории. Единственное, все это затянется до поздна, до самой ночи. Но уверяю: где наша не пропадала!? Что скажете?
…
– Отнеси им молока и скорее собирайся! – послышался голос доктора, а вскоре и тихий звук шагов. Это была женщина, и это была помощница доктора, и одежды ее были белыми, и вся она будто светилась, и в ее руках был приковывающий все внимание кувшин с ледяным молоком, тоже белым, и он тоже светился, и светилось все. И он поднялся, поднялся в ее руках. И в его отражении показалось смешное искривленное лицо Фернандо, будто бы играющее бровями. И вот оно изменилось, и теперь исхудавшее лицо вдруг переливалось в лицо с полными воздуха щеками, огромными глазами, и потом с огромным ухом… А кувшин все поднимался, медленно и томно. Как вдруг с оглушительным звоном упал на пол и разбился. Холодное молоко быстро потекло по доскам, сливаясь в один ручеек, который бежал, проламывал себе путь, стремился и словно вдруг порожденная Богом река рассекал землю, лишенную всякого полевого кустарника, всякой полевой травы и человека, и словно бы пар поднимался с земли и орошал все лицо земли… и молочный ручей достиг ног Фернандо. И он не мог не поднять глаза. И да, это была Она. Та стерва из прошлого. – Алехандро!? – то ли прошептала, то ли взвизгнула, то ли сказала, то ли декламировала, то ли улыбнулась, то ли зарыдала она, и тут же, закрыв лицо, словно исчезла, выбежав из столовой. – Алехандро!!? – с еще более непонятной интонацией повторил Джозеф, прекратив чистить апельсин по методу Гонсалес-Авила.
В комнату вбежал разъяренный доктор. Джозеф, вытаращив глаза и не моргая, вновь принялся за апельсин. Ворча, Кёхлер нагнулся к осколкам. Причитая, он помотал головой и сказав: “Эх, Луизочка, и вот так они поступают со всеми, просто со всеми твоими подарками…”, – злобно зыркнул на Николя и позвал всех скорее отправиться на экскурсию по больнице. Больница представляла комплекс из нескольких домиков на сваях и чуть приподнятых бараков для больных, где те ютились на плотно сдвинутых друг ко другу двухъярусных деревянных койках. Тут и там вдоль главной тропы семьи негров рассаживались вокруг собственных костров, прибирая к себе все пожитки. “Тут у нас пункт выдачи продуктов. Здесь выдают неграм рис, кормовые бананы маниок, а работникам - немного мяса. Все это они приносят к своим кострам и либо жарят на палках, либо варят до состояния мерзкой каши в своих котелках. Не рекомендую пробовать. И все же, что ни говори, такое полноценное питание - просто рай для аборигенов!” Голодные глаза полуживых людей-скелетов, обтянутых черной кожей с жалостью и тоской глядели на каждого проходящего мимо. “Там, как вы помните, наша маленькая гавань, ха-ха. Два каноэ и катер. О, вы даже не представляете, как сложно было его добыть. Но зато сколько плюсов! Хотя бы то, что его может спокойно вести даже любая женщина, домохозяйка, ничего сложного. Благо, у меня хватает ума хранить все карты и компас в ящике стола, а не то бы все давно разъехались”, – засмеялся Сигберт. “А вот тут у нас подходы к баракам, здесь мамочки стирают свое белье. Нужно только следить, чтобы они не общались с прокаженными. Темные люди - думают, что это не заразно. А еще Моисей бил тревогу в свое время… Эй, не играйтесь тут!” – пригрозил доктор вдруг пробежавшим между Николя и Флоренс хромому и покрытому струпьями малышам. – “А тут у нас почти что здоровые больные, ничего интересного. Скоро пойдут на поправку, надо надеятся. Только ничего тут не снимайте и лучше не смотрите. Пойдемте быстрее в домик для больных европейцев, он рядом с операционной”. Подул теплый ветер, листья пальм двинулись и в барак попал луч солнца. В его темноте вдруг показались десятки измученных полуживых глаз, с надеждой глядящих на проходящую с камерой Магдалену. Когда их взгляды соединились, больные завопили из последних сил. “Не смотрите, не снимайте, не слушайте! Идите за мной!” – резко командовал Кёхлер и вошел в домик для европейцев. Можно было бежать. Джозеф тут же окликнул Луизу: – Все, я ухожу с пареньком. Он меня уже заждался. Самое время разделиться. Решай быстрей, кто со мной идет, и мы уходим огородами.
…
Доктор здоровался с европейцами, с радостью открывая двери в порядке очереди. Одну дверь он пропустил, на что кто-то указал. “И точно, пропустил. Ну и ладно”, – заключил врач, но тут дверь открылась сама. В следующее мгновение из дверного проема показался выплывающий в коридор таз с бинтами. Это был чернокожий помошник доктора, юный и смышленый паренек с прикрытым правым глазом. – Ах, это ты. Я уж испугался. Ну ладно, давайте посмотрим, что у нас тут. В “палате” стояла бедная кровать без простыни и одеяла, окна были завешаны плотной тканью, не пропускающей свет, а в самой комнате стояла невыносимая тепличная температура и горький запах мочи. К кровати по рукам и ногам была привязана белая женщина безобразного вида. “А, ну все в порядке!” – улыбнулся доктор и вынырнул из жаркой комнаты, как вдруг она скинула, видимо, отвязанные веревки с рук и бросилась судорожно разматывать узлы на ногах. – Скорее! Вяжите ее! – крикнул Кёхлер. – Фернандо, сюда. Лу… Магд… Ф… Не успел доктор позвать всех на помощь, как сумасшедшая была вновь прикована к кровати. “Пустите меня к мужу! Умоляю вас, ради всего святого! Я не больна, я не больна!” – кричала она в слезах, но доктор, демонстративно закрыв уши, поспешил выйти из комнаты. – Не обращайте внимание, дорогие. Это обычная лихорадка после солнечного удара. Мы нашли ее полумертвой. Поправится. Главное не идти на поводу. Уж доверьтесь мне, я врач. А пока пойдемте. Завяжи ее потом еще туже, хорошо? – выходя, обратился Сигберт к помощнику. Но женщина не останавливалась. И вдруг в ее криках показалась доля смысла. Она и Луиза встретились взглядами, и женщина резко перешла на полушепот: “Послушайте, меня держат за сумасшедшую и хотят продать, распотрошить на органы, отдать людоедам… я не знаю что, но прошу Вас, прошу Вас, помогите мне. Приведите сюда моего мужа, капитана Луи Робера, умоляю, он все объяснит, он все оплатит. Он предприниматель. Он у меня самый лучший. Только поверьте мне, этот человек – Кёхлер – он тот еще садист! Вот, этот мальчик с тазом, он отвязал меня! Он хороший, он знает, где мой муж. Он отведет вас!!” Юноша быстро кивнул головой. “Он отведет. Он знает дорогу. Только он немой. Умоляю, умоляю….” Кёхлер открыл дверь: – Ну чего вы там!? Это заразно, немедленно выходите! Мальчик сам разберется, я ему доверяю. Я его брату руку ампутировал, не подведет!
…
– Кажется, наши ряды редеют? Впрочем, без Джозефа даже дышится легче, не правда ли? – доктор вновь стал тем же забавным старикашкой, каким казался в столовой за обедом. – Итак, наш план такой, дорогие мои. Сейчас я должен буду вырвать зуб одному мальцу, и потом буду ждать вас в нашем домике, готовый к интервью. Не будем же забывать цель нашего дела, м! Расскажу про больницу, про то, про сё. Ну, или не в столовой, а где скажете. Поговорим. Но через час у меня перевязки, так что имейте это ввиду… Что еще? Ах, да, совсем забыл про то, что кому-то из вас пора отправляться, нет? В любом случае, я предупредил ребят, что если кто и поплывет на миссионерский пункт, так чтоб везли без всяких вопросов. Вот… Фернандо, вы бы не могли быть так любезны – взять вон того мальчишку за ноги и вместе со мной посадить его в кресло стоматолога? Спасибо, вы испанцы всегда так добры. Доктор улыбнулся и привел в исполнение свой план по переносу пациента. Малыш истошно орал вплоть до тех пор, пока его не посадили на интересное кресло с откидывающейся спинкой. У него еще была пара минут, чтобы вдоволь почувствовать себя королем, поскольку, войдя в операционную, Сигберт встретился со своей ненавистной помощницей: – А что ты тут еще делаешь? Молоко пролила, графин разбила. Графин Луизы! Да ты хоть знаешь, что он для меня значит!? Иди с глаз долой. И быстрее, отплывай уже в эту деревню, я вождю обещал, что его дед-сердечник уже к полудню будет тут. А что если он помрет, и мы лишимся пильщиков? Вот сама и будешь доски пилить. Иди уже! Да, и Вам, спасибо, дорогой Фернандо, вы были очень кстати.
Дверь закрылась. Они остались одни. Она и Фернандо. Доктор и пациент. Раздались детские крики. Она опустила глаза. – Я… – тихо сказала она, когда малыш за стеной успокоился. – Прости, Алехандро, мне нужно отплывать. И я не знаю, встретимся ли мы еще… – она припала к его груди и зарыдала. – Умоляю, пойдем вместе, пожалуйста. Может, это наш последний шанс. Я вернусь послезавтра к утру, ты еще успеешь на пароход. Мы, я, каноэ. Я не смогу без тебя, больше не смогу. И знаю, что ты приехал за мной, ну конечно за мной. За кем еще? Давай уплывем, я все еще люблю тебя. И мы можем быть вместе, и уплыть из этого места. Алехандро! – взвыла она сквозь слезы. – Прошу тебя, неужели я так много прошу? Один день, ты и я. Прости, прости за все. За Хосе, за дядю Ринальдо, Рубена, за Фернандо. О, все это была большая ошибка. Я просто пыталась сделать так, чтобы ты ревновал, и… О, я так боялась, что ты погибнешь на войне, я молилась за тебя каждую ночь. Она отпрянула от груди, вытерла слезы со щек и, бросив полушепотом: “Прости, у тебя десять минут. Я буду ждать у каноэ. Умоляю! Ведь в нашей любви были и светлые… Поспеши. Я буду ждать”, – вновь исчезла между бараков. За дверью послышался металлический звон. Доктор засмеялся: – Ну вот, а ты думал будет хуже! Зато теперь не болит.
...
Солнце палило, но небо заволакивало невнятными тучами. Джозеф частенько поглядывал вверх, пробираясь сквозь джунгли. В один момент он остановился: – Мда, если так пойдет, то нам нужно будет возвращаться в ливень. Ночью. Без всякого света… Ха, да где наша не пропадала!
-
Не знала, что ты мастер хоррора и саспенса. ))
-
как фильм. раскадрированно. собрать воедино и любоваться. перечитываю опять
-
Ваня продумал тайну! Глупенькая Инайка пока не совсем врубается, но интересно!
|
|
|
-
Вся эта ситуация показывает Лиру чуть-чуть иначе. Как будто чистое, невинное дитя (сильно младше своего биологического возраста - ее все зовут девочкой и ребенком, а ей 20, возраст недетский) делает шаг в сторону, а там такая вдруг совершенно взрослая, трезвая такая искушенность, взгляд холодный со стороны, с расстояния. Не волчий, человеческий. Интересно.
|
Говорят, что от судьбы не уйти, что всё предрешено и ничего нельзя изменить, но обязательно находится смельчак или глупец, который хочет попытаться и убедиться в этом лично. Вот и жизнь Николя проходила под девизом не то отчаянной смелости, не то беспросветной глупости.
Пока одни дети постигали школьные науки, грезили о высшем образовании и престижной работе, Дюран младший мечтал о путешествиях, возможности увидеть мир и раскрыть все его тайны, которые ещё остались. Отец часто поколачивал сына за неуспеваемость, но разве это могло остановить молодой и пытливый ум от очередного приключения? Одни увлечения сменяли другие, парень интересовался всем и ничем конкретно. Казалось, что нет такой области знаний в которую он не сунул свой любопытый нос. Даже повзрослев и окунувшись в новые для себя политические увлечения, Николя грезил о том, что сможет изменить мир и даже отправился на фронт, где рассчитывал снискать славу героя, дослужиться до генерала и одержать победу в войне. Но судьбе было угодно распорядиться иначе. После нескольких месяцев окопной войны в обнимку с винтовкой и свистящими над головой пулями, пожираемый насекомыми Дюран осознал, что в войне нет ничего романтичного. Что в лучшем случае его ждёт медаль за отвагу, а в худшем та же медаль, но посмертно.
Будучи раненным, Николя отправили в тыл, но на фронт он больше не вернулся. Сердце дрогнуло, разделив жизнь на до и после, показав жизнь в окопе и ту, которую можно прожить не дрожа от холода и страха в окопе. Он дезертировал, за что так и не смог себя простить, но поступить иначе он просто не мог. Война оказалась не его делом, а тела, падающие на землю и разлетающиеся брызги крови, нет нет, да ещё снились по ночам.
Перебравшись в Италию, Дюран попытался забыть ужасы прошлого и в этом ему помогла Луиза. Их встреча была случайной, но на многие годы предопределила дальнейшую судьбу.
Первые несколько месяцев были похожи на рай, годы проведенные вместе на счастье, а потом… Потом что-то разладилось в их совместной счастливой жизни, сделав похожей на то, от чего Николя пытался сбежать много лет назад. На людях они были по прежнему счастливой парой, но дома обстановка напоминала давнюю, но не забытую окопную войну, где каждый прятался за линиями возведенных укреплений и огрызался колкими выстрелами слов. Николя был в растерянности. Что он сделал не так и почему горячо любимая им женщина столь сильно изменилась? Не помогали ни её любимые цветы, что он каждый вечер приносил после работы, ни блюда, которые пытался приготовить для совместного ужина, ни слова любви и признательности. С каждым днём отчаяние и грусть всё больше овладевали сознанием. Пребывание в одном доме становилось невыносимо мучительным и Дюран младший всё чаще стал задерживаться на работе, ездить в командировки и под любым предлогом появляться дома как можно реже, чтобы лишний раз не нервировать Луизу и не вступать в позиционную войну. Наверное, это был крах отношений и дальнейшее совместное существование было невозможно, но как любящий мужчина Николя надеялся на лучшее. Даже, когда в его жизни появилась Магдалена, став ярким лучиком счастья в серой семейной жизни, он не торопился броситься в омут амурных приключений, полагая, что общая знакомая может стать той самой спасительной ниточкой, потянув за которую, удастся всё исправить. Время шло и симпатия постепенно переросла в нежные чувства обожания и теперь, когда Магда появлялась на пороге дома, Николя преображался. Подобно кукле вытащенной из старого сундука, он стряхивал с себя пыль и паутину грусти, преображался, чтобы отыграть один короткий спектакль прежде, чем опустится тяжелый занавес.
Дела компании шли удачно, а вот личная жизнь по прежнему не складывалась. Ощущалась некая неполноценность и недосказанность с которыми нужно было что-то делать. Возможно, на развод следовало подать значительно раньше и не тратить время, но Николя был смелым, может глупым, но он пытался. Поездка в Арифку для него стала хорошим поводом, чтобы расставить все точки и принять окончательное решение. Новое место, новые люди, новая атмосфера, смена привычных реалий ставшего ненавистным богатого дома, всё это должно было помочь либо наладить отношения, либо завершить их раз и навсегда. Всего три дня, чтобы не откладывать, а по возвращении круто изменить свою жизнь.
***
Монета скользит между пальцев, перекатывается между костяшек и сияет серебром, ловя гранями солнечные лучи. Мисье Дюран стоит облокотившись на фальшборт и с некоторым пренебрежением наблюдает за происходящим. Он не хочет, чтобы его монету выловили, он хочет знать чем закончатся эти три дня. Орёл - и он вновь расправит крылья, вознесется к небу вместе со своей женщиной, а если решка… Делец был готов отсыпать горсть монет любому из рабов, который первым принесёт ему радостную весть, но что если на дно монета ляжет не той стороной? Что если зароется в ил ребром? Нет, некоторые вещи лучше не знать. Поддев ребро монеты ногтем, Николя щелчком пальцев подбрасывает кругляк в воздух, щуриться яркому солнцу и отворачивается, не желая смотреть, как судьбоносная монетка коснётся водной глади.
Поворачивается к нанятому проводнику и отрицательно качает головой. — Нет, Джозеф, — не моргнув глазом врёт Дюран младший и оценивающе смотрит на собеседника. — Когда-то мне приходилось держать в руках оружие, но стрелять я так и не научился. — Снова ложь, а перед глазами всплывают картины далекого прошлого, когда пуля выпущенная из винтовки сбивает с ног одного противника, выстрел и падает второй. Воспоминания о войне проносятся в сознании монохромной плёнкой и приходиться вновь качнуть головой, чтобы сбросить наваждение. — Стрельба удел охотников и военных, а я лишь простой торговый представитель. В кого мне стрелять? В кредитров? — Николя смеётся, на его щеках проступают ямочки и он достаёт чековую книжку, стучит по ладони. — Это оружие способно убивать целые предприятия, не то что гиппопотамов! Приняв фляжку и сделав несколько глотков, Дюран посмотрел на красавицу жену и согласно кивнул. Может быть и жаль, что она не одна, но у него есть ещё три дня. — Моя история? Нет ничего более скучного, чем жизнь простого торгового представителя. То ли дело у вас, Джозеф… И Николя Дюран рассказывает версию своей жизни, коротокую и точно выверенную в части информации которую может позволить знать окружающим. Школа, учёба, разнорабочий, мелкий клерк, коммивояжер, мелкий торговец торговец, соучредитель мелкого бизнеса, торговый представитель крупной компании. Счастливый семьянин… Вот пожалуй и всё, чем он готов поделиться с окружающими, надёжно пряча скелетов поглубже в шкаф.
У Николя много слов, чтобы растянуть беседу и скрасить её красивыми историями об удачных сделаках, погрустить о глупостях и неудачах, рассказать, как работает механизм экономики. У Николя полно терпения и он даже слушает собеседника, задавая вопросы, живо интересуясь всем, что может хоть как-то обратить в прибыль. Светская беседа, интерес и залог хороших отношений с человеком, которого через три дня он забудет, выкинув из жизни, как и всё, что будет связано с текущей поездкой. Возможно, что и не выкинет, если на черном континенте у него остануться дела.
Длительное путешествие заканчивается, и они сходят на берег. Дюран помогает супруге, но чувствует покалывание кожи в момент прикосновения. Напряженные нервы дают о себе знать, хотя все внешние признаки беспокойства подавляются и дальнейший вечер проходит в привычном лицемерии счастливой пары. Лишь в момент прикосновения, мужчина расслабляет напряженную кисть не позволяя пальцам коснуться чувственной кожи женщины, которую он некогда называл своей. — Луиза, ты заставляешь меня краснеть и смущаться. Право, какой из меня Апполон? Я лишь простой рыбак, который выбрался из морской пучины, чтобы встретить на берегу Венеру - самую прекрасную и нежную из богинь.— рука приподнимается и Николя касается губами тыльной стороны ладони супруги в нежном жесте полном любви. Жест искренний, теплый, с надеждой и верой, а от того чуть робкий и нерешительный. Переводит взгляд на отца.
— Врядли меня можно назвать героем, мистер Кёхлер. Я простой человек, который пытается сделать этот мир чуточку лучше, пусть и не всегда успешно… Воевал? Нет. Скорее помогал тем, кто воюет, обеспечивая фронт необходимыми поставками продовольствия и амуниции. Во время одной из таких поставок меня ранило, что в дальнейшем и позволило встретить вашу дочь... — Дюран рассказывает о встрече с Луизой, о счастье, что она ему подарила, но умалчивает о всех размолвках, которые их разделяют в последнее время. Вежливость, тактичность и дипломатичность в общении с почтенным отцом и нежелание хоть в чём-то бросить тень на женщину.
Ужин заканчивается, начинается просмотр снимков местной природы. Торговец подмечает необычность пейзажей и богатство красок, прикидывает сколько может стоить альманах или фотоальбом, насколько выгодным может быть подобное вложение. Общение, разговоры ни о чём и обо всём. Ночь и чернила за окном, звуки чуждого мира и трубка в зубах, россыпь звёзд над головой, рёв где-то неподалёку. Всё новое, незнакомое. Наверно, к этому можно привыкнуть, как привык жить в одном доме с Луизой. Стоит ли идти к ней в спальню или лучше заночевать в кресле гостинной, сославшись на усталость и что уснул неожиданно для себя? Нет. Николя всё же решает пойти в спальню и немного поработать, быть ближе к супруге и уснуть за письменным столом. Это решение кажется единственно правильным - быть рядом в незнакомом месте, но не докучать прикосновениями, что стали для неё неприятны. Вот только докурить, проследить тень пришедшую с берега и прислушаться к тихим разговорам.
-
Ну почему мы все такие хорошие и по-своему несчастные? Эх, жизнь...
-
добрый, вкусный, родной как Луиза может не видеть!
-
за яркий лучик счастья в серой семейной жизни;)
|
Вот именно по этой причине этот кролик-газетчик и крутился возле таверны в такую рань - где бы ещё он сумел продать сразу столько экземпляров газеты? Ловко и точно он разбрасывал газеты по рукам, и ловил в кепку монеты, после чего лихо нахлобучил её на голову, и молодцевато взмахнул рукой. - Благодарю покорно, господа! - И тут же пошёл дальше, продолжая оглашать улицу криками. - Экстра, экстра! Свежие новости, самый актуальный выпуск! Покушение на промышленника и родного дядю Императора Перворождённых!
Главной новостью с заголовком сразу на весь разворот было покушение на Ремиуса Магнуса, случившееся около недели назад на открытии нового ипподрома для рапторских забегов. Вот что писала об этом случае «Трибуна».
Свершившееся ХХ числа вероломное покушение без сомнения всколыхнуло общественность Приноцепалуса, и породило чрезвычайно большое количество противоречивых и недостоверных слухов. В отличие от прочих недобросовестных изданий, которые в погоне за дутыми сенсациями не гнушаются паразитировать на подобных домыслах и пользоваться паникой общественности, редакция «Трибуны» сознательно воздерживалась от всяких громких публикаций, и ожидала официального ответа от представителей Тайной Канцелярии. Теперь же, когда первоначальная паника улеглась, мы готовы развеять все слухи и домыслы, и приводим официальную информацию о расследовании данного происшествия. Прежде всего, как заявляет начальник тайной канцелярии господин Зарузу, в ходе покушения никто не пострадал. По версии следствия, предполагаемый убийца, высококлассный профессионал, возможно проходивший спецподготовку за границей, тайком проник на ипподром без всякой посторонней помощи, и сумел подобраться на расстояние выстрела к Ремиусу Магнусу, уважаемому члену совета «12 Домов» и владельцу компании Магнус Стиллворкерс, однако в последний момент был обнаружен бдительными офицерами Тайной Канцелярии, которые и помешали убийце произвести смертельный выстрел. Задержать преступника не удалось - злоумышленник оказал сопротивление, и сумел скрыться с места покушения. Это удалось ему только благодаря тому, что наши доблестные тайные агенты имели задачу взять преступника живым. Тем не менее, заверяет господин Зарузу, преступнику осталось бегать на воле совсем недолго. Слаженная работа оперативников позволила выявить целую подпольную ячейку этоземских террористов, с которой был связан преступник. Все её члены уже задержаны и дают показания следствию.
Следствие, безусловно, рассматривает вариант политического мотива провалившегося убийства, а дипломатическая служба уже направила в посольства Этоземья запросы о прояснении ситуации. Как нам известно, король Ричард категорически отрицает всяческую связь официальных властей Этоземья с шерстяными террористами, называя случившееся вероломной провокацией, но граждане Империи, в целом, скептически относятся к заявлениям этоземского правителя. Что касается комментариев жертвы покушения, то господин Магнус воздерживается от громких заявлений и каких-либо обвинений. - Уверен, что вся эта ситуация разрешится в скорейшем времени и к удовольствию всех сторон, кроме стороны террористов. - Приводит его комментарий пресс-служба компании «МагнусСтиллворкерс». - Я верю в профессионализм имперских специальных служб, так как уже убедился в нём воочию и обязан жизнью нашим смелым агентам. Думаю, на следующем совете двенадцати домов мы рассмотрим вопросы дополнительного финансирования этих служб в нынешнее неспокойное время.
- Будьте уверены! Ситуация под контролем! - Подытоживает господин Зарузу. - Незадачливый убийца будет пойман в самом скором времени. Тайная Канцелярия располагает для этого новейшими техническими средствами, которые наверняка станут неприятным сюпризом для поверившего в свою безнаказанность террориста.
Статья продолжалась и на следующей странице, но там уже были более детальные подробности покушения и фрагменты интервью свидетелей и некоторых оперативников. Также имелись фотографии пулевых пробоин в стене, и рисунок, реконструирующий момент покушения. Судя по нему, убийца принадлежал к крупной кошачьей породе, но неясно, к какой конкретно. Удивительно, как ему удалось не «засветиться», когда на открытии присутствовало столько журналистов.
Фархата же интересовали более приземлённые и бытовые вопросы, и он сразу же перелистнул на страницу про новейшие исследования.
С ошеломляющим и пугающим открытием выступила сегодня на десятой общеимперской научной конференции независимая группа учёных-медиков. Многочисленные эксперименты и статистические исследования позволили им выявить непосредственную связь между случаями чахотки и кровохаркания и тем, как часто пациенты курили табак. - Наши исследования недвусмысленно подтверждают, что потребление табака и воздействие табачного дыма являются причиной повышенной смертности, болезни и инвалидности, и вызывают настоящую зависимость сродни морфиновой или опиумной. - Прямо в тексте заявляет один из учёных. - Я ничуть не покривлю душой, если скажу, что эта дикарская забава, принесённая из нецивилизованных культур, оказалась смертельной ловушкой. Это, без сомнения, будет для общества примером, что цивилизованным народам нечего перенимать и нечему учиться у недоразвитых дикарей. Равно как и незачем нам обогащать своими деньгами нечистых на руку дельцов, которые сознательно вводят нас в зависимость от своей продукции ради барыша. Необходимо как можно скорее ввести полный запрет на продажу всех табачных иделий.
Подобные заявления вызвали заметные колебания на рынке ценных бумаг табачных компаний. Это вызвало даже определённую панику среди производителей, однако крупнейший табачный магнат, господин Марко Горкинович, совершенно не видит никаких поводов для паники. - Я более чем уверен, что все эти цифры являются преувеличением, и готов на Книге Святых поклясться в том, что наша продукция абсолютно безопасна, и даже оказывает оздоравливающее воздействие на нервную систему. А вот в чём я не уверен, так это в том, что независимые учёные действительно так уж независимы, как об этом говорят. Да что там, я ведь сам обожаю курить сигары фирмы «Горкинович» из листьев настоящего зуффарского табака, а уж себя-то убивать я бы не стал, верно?
«Прилипала» также не обошла эту тему, но не занимала ничью сторону в этом конфликте, однако взамен разродилась карикатурой с искромётным названием «Дали прикурить!», представлявшую собою комикс из двух кадров. На ней в немного гротескной форме был изображён грозный огнедышащий дракон Термагант, выпускающий пламя на убегающих от него в панике табачных магнатов, но в кадре ниже пасть Термаганта была заткнута метким броском огромного денежного мешка.
Специальный коорреспондент «Прилипалы» пока ещё не может определённо разобраться в том, так ли вредно табакокурение, но зато кое-что смыслит в политике и умеет читать между строк. Мы полагаем, что нашим уважаемым читателям, которые любят побаловать себя табачком после тяжёлого дня, нечего бояться, кроме неоправданного повышения цен на развесной табак, сигареты и курительные принадлежности. Несмотря на все громкие крики о возможных запретах и поднятую в прессе волну, в бакалее напротив нашей редакции всё также продаются табачные изделия, да и сам Его Величество Император Перворождённых уже появлялся на публике, попыхивая своей любимой трубкой из китовой кости. Зато новый акцизный закон, устанавливающй дополнительный сбор на табачную и алкогольную продукцию и утверждающий необходимость дополнительных экспертиз качества, уже прошёл через парламент в первом чтении. Не иначе, наш Император слегка поиздержался, и теперь ему требуется немного наполнить казну за счёт новых налогов, а заодно слегка придушить окрепших этоземских дельцов.
Криминальные сводки скупо рассказывали о серии домашних краж со взломом, об участившихся случаях мошенничества со страховкой, а также о курьёзном случае столкновения похоронного катафалка с экипажем свадебной процессии, что в итоге привело к объединению двух мероприятий. Гороскоп радовал - Эрзе, например, рождённой под знаком Копьеносца, мадам Вайпер сулила большое любовное приключение, а самому Фархату, который подсчитал, что родился под созвездием Молний, обещала успехи в бизнесе и советовала поверить своей интуиции и попробовать вложиться в ценные бумаги, в особенности в бумаги парфюмерной фирмы "Лорадин". Рене, который открыл раздел трудоустройства, обнаружил там великое множество предложений работы, и даже парочку подходящих своему ремеслу, но там всё ещё были нужны документы. Так рисковать нельзя. Также Рене обнаружил в газете грустный спецматериал с фотографиями, повествующий о тяготах жизни простого человека в Отстойнике. Особенно фотокорреспондента поразил Пьяный Квартал, на котором он запечатлел его жительницу: преждевременно состарившуюся и кое-как одетую лисицу с растрёпанной, клочками висящей шерстью и тяжёлой печатью алкоголизма на некогда красивой мордочке. Лисица тянула в кадр своего годовалого ребёнка, завёрнутого в пелёнки, и могло показаться, что она просит для него еды, если не прочитать фрагмент текста под этой фотографией.
Что такое есть джин, если не жидкое сумасшествие по полдракона за четвертину? Джин - добровольный отказ от способности мыслить, самостоятельно принимать решения и принимать ответственность за себя и других, что ещё более трагично в ситуации, когда эта способность особенно нужна. Мисс Матильда на фотографии преследовала меня пятнадцать минут, пытаясь продать мне собственного ребёнка за несколько драконов, за ещё пару дней, в течение которых она сможет беспробудно пить, убегая от осознания глубины той пропасти, в которой оказалась. Горе и безумие этой женщины и ещё сотен таких же как она, выброшенных на обочину жизни гражданским осуждением - вот главные источники дохода алкогольной мафии Честера Шнаппа-младшего, фактического правителя Пьяного Квартала. А вот и он сам - примеряет новый золотой браслет.
Чуть ниже выяснилось, что браслет этот тоже с историей. Был снят с убитого в переулке купца и продан в ломбард.
В этот момент громко звякнул колокольчик над дверью, и в таверну грузно ввалился неоднократно упомянутый уже Фонг Чонг. Грустный. Побитый. Без покупок. И без упряжи, груженой бочками с суслом и гремящими бутылочным стеклом ячеистыми коробками. Панде основательно разбили нос, рассекли бровь, на правой скуле вздулась огромная гематома, отчего и так узкий правый глаз ещё и заплыл. Панда при этом ещё и хромал, держась за бок, а костяшки его кулаков были сбиты до крови. Молча и печально прошествовал он через всё помещение, после чего тяжело осел на стул перед барной стойкой, тихо простонав от боли. - Мне нужен лёд. - Коротко произнёс он. На самом деле, звучало это как "Мине нузен ёд" из-за сильного акцента, но тем не менее, было вполне понятно, что именно ему надо.
|
|
Пустынный и тихий перекрёсток Восьмой и Одиннадцатой улиц встретил зябкое раннее утро тишиной и безмолвием. Как и весь Отстойник, он был погружён в сонное предрассветное затишье, которого совсем не ждёшь от шумных перенаселённых трущоб, кишащих бандитами. Что поделать, даже бандитам порою надо отдыхать после бурного дня. Однако Отстойнику, как впрочем и таверне «Под мостом» оставалось спать не больше двадцати минут, прежде чем вступит в свои права новый день, который принесёт с собою новые, для кого-то очень драматические события. Но эти последние двадцать минут ещё дают насладиться блаженной тишиной. Вдохнуть свежий, ещё не отравленный тяжёлым заводским дымом воздух. Прислушаться, как шуршит обрывками газет и гремит пустыми консервными банками ветер, играючи разнося весь этот неаккуратно брошенный мусор по разбитым мостовым со стоячими лужами. Услышать с одной стороны далёкий лай собак где-то на другом конце Отстойника, с другой - крики речных чаек, а с третьей - разносящийся эхом по узким улочкам громкий смех загулявшей компании, возвращавшейся наутро по домам.
Затишье царило и в таверне «Под Мостом» - элитном по меркам Отстойника заведении. За запертыми на ключ дверями и опущенной стальной решеткой дожидалась начала нового дня пустая стойка с сияющими медью кранами разливочной. На одном из столиков одиноко стоял забытый усталой официанткой пустой бокал, прижимавший уголок салфетки с нарисованным на ней сердечком, внутри которого было написано: «Милли». Ждали своего часа бутыли с цветными жидкостями, нестройной шеренгой выстроившиеся на полках. Жук-короед вот уже несколько лет потрескивал древесиной в корпусе старого механического пианино, и только таким вот утром этот звук и можно было услышать. На третьем этаже всё ещё спали и видели свои нехитрые сны постояльцы и работники, уже предчувствуя, впрочем, скорое пробуждение. А наверху, на чердаке, качаясь в старом плетёном кресле, дремал престарелый одноглазый черепах. Рядом с ним на полочке покоился стакан с водой, на дне которого лежал идеально-гладкий стеклянный кругляш глазного протеза.
Приближение нового дня ознаменовалось далёкой, но неизбежно нарастающей вибрацией, похожей на начало землетрясения. Сначала на поверхности воды в стакане с глазом появились первые круги. Потом на первом этаже мелко задребезжали стеклом бутылки, а забытый каким-то пьянчугой бокал начал неумолимо двигаться к краю деревянной столешницы, приближая свою неизбежную и бесславную кончину. Вскоре вибрировали уже все стены и потолки здания, а эта вибрация всё нарастала и нарастала. Удерживаться в мире снов становилось всё труднее - вот уже застонала недовольно во сне Лиза, повыше натягивая одеяло, но добиваясь лишь того, что оголила собственные пятки, а в комнате Элис с полки свалилась книга. Здание уже буквально ходило ходуном, и все работники и постояльцы вынужденно просыпались один за другим, ругая на чём свет стоит Ремиуса Магнуса с его дурацким заводом. И когда тряска и дрожание достигли своего пика, на восьмую улицу, громоздко скрежеща железными колесищами по ржавым рельсам, выкатилась причина этого хаоса.
Огромный и высокий, как дом, двухъярусный трамвай, заслонивший собою почти всю Восьмую Улицу, с упорством и натугой вытащил сам себя из-за поворота в пятидесяти метрах дальше по дороге, и покатился вперёд, с треском высекая рогами искры из высоко подвешенных контакты проводов. Красно-жёлтое чудовище, лишённое окон, тащилось через всю улицу могучим древним кашалотом, светя и мигая красными сигнальными огнями, и призывно дребезжало звонком, будя всех, кого ещё не разбудила вибрация и тряска. На кормовой части железного монстра красовался торговый знак концерна «Магнус Стиллворкерс». Все местные жители знали этот трамвай и весь его маршрут от начала и до конца. Рабочие дали ему прозвище «Сундук», так как ради удешевления его производства из проекта были исключены окна и электрическое освещение, и потому внутри промышленного трамвая царила темнота, в которой некоторые счастливчики могли немного доспать прежде, чем приходило время работать. Каждое утро гигантский трамвай проезжал по этому маршруту, подбирая на остановках сонных, невыспавшихся рабочих, и те нестройной очередью входили в его раскрывающееся железное чрево, а затем этот железный левиафан с грохотом и скрежетом уползал к следующей остановке, подбирать других работников. Когда брюхо «Сундука» забивалось почти что до отказа, он как раз доезжал до конечной станции, и скрывался за стальными створками ворот сталелитейного завода Ремиуса Магнуса. Как будто одно гигантское чудовище поглощало другое. По обратному маршруту Сундук проедет только через четырнадцать часов, развозя усталых рабочих обратно по домам.
Когда «Сундук» проехам мимо таверны, в ней уже не спал никто, за исключением её хозяина, Старого Хрена Халькварда. Глухой черепах продолжал храпеть, и наверное, его бы не разбудило даже пришествие в мир Термаганта Земного, решившего в гневе спалить всё живое. В таверне становилось всё оживлённее, начиналась обычная утренняя суета, очереди перед умывальником и подготовка к новому дню. На улицах тем временем светало, и понемногу становилось всё оживлённее. Первой на основной этаж спустилась Элис, она же Филипп, чтобы открыть решётку и входную дверь, и протереть барную стойку прежде, чем занять здесь место. Официантка Лиз спустилась тоже, заодно сняв со столешницы забытый вчера бокал - тот остановился на самом краю буквально в шаге от своей гибели. Не сегодня, бесславный конец. Не сегодня. Когда оба работника убедились, что все стаканы и бутыли на месте, а обрез под стойкой всё ещё заряжен и готов, внизу затарахтел заправленный Эрзой генератор. Он вырабатывал свою последнюю бочку - скоро придётся где-то достать ещё топлива. Тускло замигали лампы, а следом включился и паровой котёл - начинало холодать, и настало время привести в порядок отопительную систему. Повара всё ещё не было на месте - должно быть, ушёл договариваться с Честером о новых поставках алкоголя. Милли, проснувшаяся как всегда позже всех, неспешно наводила «марафет». готовясь к вечернему выступлению. И в самом деле, наведение красоты было делом, которое не терпело спешки. Спустился вниз и Фархат, занимая свой привычный пост у входа и разминая широкие плечи. Следом за ним спустились и немногочисленные постояльцы - заселившийся несколько дней назад шебутной кобольд Оди, представительный и скрытный джентльмер Гектор Морган, и юный котик Рене.
Другие посетители пока ещё не собирались появляться на пороге заведения, и у всех собравшихся было время перекинуться парой-другой словечек и пропустить по первому утренему стаканчику. Завтрак должен был быть примерно через час. Только повар отчего-то задерживается.
|
|
В одной норе жил хоббит… Простите, занесло..
Она приехала в Африку, чтобы убивать! Кадр первый. Гданьск. Костел святой Марии. Панорамная площадка окаймлена острыми шпилями, будто держит вас в пасти огромное чудовище, показывая вид на свободу, которую они имеют, которая их ждёт. В основании шпиля она. Стоит спиной. Смотрит со всеми на старый город. Больше таким его не увидеть ни с какой другой точки. Кирпичные крыши зданий не в фокусе. В фокусе пышная копна волос, взлохмаченная потоком воздуха, что всегда разгуливал с подвываниями по макушкам замков. - Как ваше имя? - Мария. - Пресвятая Дева…… Злотый. В её кошельке лежал единственный злотый. Зачем она взяла с собой это напоминание о своей стране? Ну, не мешочек же с землёй, затянутый шнурочком ностальгически хранить за пазухой. Заглушить сожаления и расстаться с этим последним напоминанием. Именно здесь. Именно в гавани, наполненной хищными рыбами. Вряд ли он пригодится тому, кто его поймает. Без всякого размаха, просто опустив руку за борт, разжала ладонь. Блеснул и исчез. Так быстро. Почему-то она представляла его полёт замедленной киносъёмкой. Как монета подставляет то одну, то другую грань солнцу, разбрызгивая блёстки перед тем, как залечь на дно. Потом плавно входит в воду, оставляя ровные круги, обозначавшие место его захоронения... Ничего подобного. Даже ныряльщики не спохватились, чтобы нырнуть за монетой. Мгновение и тишина. В тот раз было по-другому. Кадр второй.- Великолепная экскурсия, не находите? - Да, я давно хотела побывать в Гданьске. - В места, где было хорошо, возвращаются. - У вас есть монетка? Магда протянула ладонь с горсткой монет. - О, вы всегда носите с собой столько мелочи? Киньте их богу морей Нептуну. Он тут с семнадцатого века стоит, но фонтан отреставрировали недавно. Он вернёт вас обратно когда-нибудь. - Или когда-нибудь затянет глубоко в море. Возьмите и вы монетку. - Нет, я должна кинуть свою. Но у меня нет. Я не вернусь. Магдалена бросает горсть, пытаясь попасть в чашу приношений богу моря.… Вот и первый закат на полуострове. Пара лодок с тонкими стоячими фигурками. Их словно выстругали из черного дерева вместе с лодкой и они теперь никогда не смогут поменять своей позы. Лишь руки взмахивали веслом, словно приделанные на шарнирчиках, разгоняли водную гладь, прочерчивая розовые дорожки от закатного солнца. Магдалена, не жалея плёнку, снимала застывший пейзаж сумерек. Лишь было досадно, что она не сможет запечатлеть сумасшедшие цвета этого странного мира. Но Бесса* могла оставлять кадры, смотря на которые ты помнишь все цвета, что создает природа. Глядя на кадры, ты начинаешь раскрашивать свои впечатления сам. Бесса не подводила. Кадр третий.- Магда, сними меня у этой клетки. Смотри, какой он огромный. Счастливое лицо Марии. Одной рукой она указывает в сторону слона, второй приставляет вафельный рожок к своему носу, видимо пародируя своего напарника по фотосессии. - Готово. У тебя выпал шарик мороженного. Достать платок и аккуратно вытереть растаявшие сливки в уголках рта. Наклониться ближе и… нет, тут слишком людно. - Ну ты и замарашка. Посмотрим кто вышел лучше ты или слон.… я бы поспорил на свою винтовку, что засадил бы пулю той макаке прям в глазКамера была спрятана в чехол и висела на шее Гурки. Первое впечатление самое правильное. Видишь – лови момент. Она не могла представить себе, как будет это делать, осуществи своё желание охотник. Он ещё не начал стрелять, а из его ствола-глотки уже вылетали слова-пули, раня душу. Зачем она вспомнила тот кадр? В чём был повинен тот слон? Магдалена старалась смотреть в противоположную сторону, чтобы не выказывать свою неприязнь к проводнику. Вряд ли она уже сможет поменять своё отношение к нему. Ловко перепрыгнув с трапа на качающуюся лодку, руки она не подала. Что там крокодил, если рядом с ними находится такая угроза всему живому, стоит только подать ему в руки ружьё. Их компания приближалась к больнице. Гурка чуть отстала, чтобы не слушать бесконечную болтовню проводника. Она осматривала свою компанию на фоне тропиков, и странное чувство ностальгии выковыривало из памяти то, что стоило бы забыть. Николя Дюран, статный, высокий, загорелый и красивый, как киногерой выделялся на фоне всех, будто желающий быть в центре кадра. Кадр четвёртый.Пятеро смеющихся совершенно раскованных людей с наполненными бокалами вина тесно сидят на диване. Тостующий протягивает руку оператору, приглашая быстрее присоединиться, пока не прошла отсрочка старта. Станислав так и остался в кадре на переднем плане. Тем горше было смотреть на это фото потом. Потом – намного позже.... – А как же ты похорошела, Луизочка! – восклицал доктор в который раз. – Это точно! – включился в разговор охотник. – Ну кто не устоит перед такой красоткой? И этот человек хотел сделать из неё союзницу в своём жестоком деле! Истерический смех клокотал внутри, сдерживаемый лишь здравым расчетом. Магдалена по-дружески похлопала по руке охотника, что решил скрепить договор не дружеским пожатием рук, как полагается, а поглаживанием по коленке. - Я бы точно не устояла, - пристальный взгляд на Луизу и лёгкая усмешка в уголках губ, которую мог бы заметить лишь самый проницательный взгляд и Луиза. - Ну-ну, не плачь, милая. Так распорядилась судьба, - дружеские объятия и поглаживание по волосам превратились в снисходительное похлопывание по плечу. С тех пор она терпеть не могла, когда к ней прикасаются в разрез с её ощущениями, показывая классические приёмы кинесики.Кадр пятый (чужой). - Смотри, Магдалена. Я заснял это на прошлой неделе. На пороге кинотеатра счастливая парочка. Рука Станислава лежит на её тонкой талии, голова Марии закинута назад. Она, явно, громко смеялась. - Карл, зачем ты мне это притащил? Убери. И уходи.… Полезны ли разговоры о политике перед сном? Конечно, нет. Может нагрянуть бессонница. Гурка, не так давно уехала из своей страны, постоянно раздираемой борьбой за свою независимость и восстановления справедливости, которой не существует. Маяком свободы в Европе поляки считали Францию. Может, поэтому после ноябрьских и январских восстаний 30-31 гг. начался массовый побег поляков на землю франков. На это время пришелся переломный момент и в жизни Магдалены Гурки. Её перемалывало заживо гнетущее чувство предательства. Она не могла больше выносить одиночество, что закрадывалось ей в душу каждый раз, стоило выйти на улицу. Сам воздух Польши был слишком родной и желанный. Тем тяжелее ей было осознавать, что где-то рядом смеётся и плачет, веселиться и грустит, любит и ненавидит та, что предала её ради мужчины. Их общего друга, который был товарищем и завсегдатаем их вечеринок, и надёжным советчикам в делах душевных, да и бытовых тоже. - Ты пойми, Магда, он лучше всех, то, что было у нас, это ведь просто мимолётный флёр, проходящая романтика, навеянная старым городом. Мы стареем, я хочу детей, семью. Так лучше, пойми. Я всё равно буду любить тебя всегда. Она всё равно… никогда…никогда не простит ей. Уснуть, забыться, исчезнуть. Она не смогла больше выносить эти кадры между снами. Она никогда… никогда… не сможет сбежать от этой обиды. Но она попыталась. Гурка удивительно быстро оформила документы и сбежала так далеко, как только могла. Так называемая, великая эмиграция захватила своей волной оптимизма и предчувствия свободы Магдалену Гурку и выкинула на берег Нишефора Ниепсе и Луи Дагерра. Но прежде, она сожгла все фотографии и плёнки. Все кадры исчезли навсегда. … Магда не могла уснуть, не посмотрев на звёзды южного полушария. Быть на обратной стороне от экватора, по восприятию приравнивалось к путешествию на другую планету. Увидеть своими глазами мифологию Греции на сцене небесного театра, как побывать в космосе. Странной была идея связать легенды и космос. Ещё более странным казалось то, что Греция, которая стала прародительницей имён южных звёзд, находится в Северном полушарии Земли. Магдалена не успела проникнуться магией звёзд, силуэт человека, приближающегося к больнице заинтриговал. Стало любопытно, что за гость мог пожаловать в такое время. Оглушительный рёв раздробил чернющее пространство южной ночи. Казалось, что сама ночь взорвалась, а её осколок залетел в здание. Она встала в тени коридора и видела, как этот осколок южной черной ночи влетел в здание. То негритёнок торопился к доктору. Магда осторожно, на носочках вернулась в свою комнату. Завтра родится новая ночь, и звёзды, и луна, и тишина… Она приехала в Африку, чтобы убивать! Убивать свою боль!
-
Это один из самых старательно написанных постов, которые я у тебя читал. Действительно напомнил женскую прозу тридцатых, роман в духе "Спаси меня, вальс". Что характерно, Мэг своеобразный "нарратор-сплетница", она очень обращена вовне — она может думать об охотнике, о Луизе, о Николя, о невинно убитых животных, даже о собственной камере... Но никогда не задумается всерьёз о себе. Её мир состоит из Других.
-
Мне нравится все, но особенно то, что в начале. Под спойлером. И еще первое предложение после спойлера.
-
за исторический экскурс и убийство своей боли..
-
Гурка интересная!
-
А сколько их ещё будет, этих новых и чудных кадров...
-
(перечитала) Столько жизненной правды! Она так сражается с собой и со своей любовью, отсекает ее от себя , прямо рубит по живому, а любовь, негодяйка, никак не хочет становиться прошлым, все всплывает и всплывает на поверхность!
|
Сантим тонет, и Луиза смеется. Ее веселит не забава, а воспоминание: ей девять, она кажется себе очень умной и умелой, она кажется себе всесильной. Отец учит ловить рыбу. Запахи моря запутались в густой курчавой бороде. Запахи рыбы застряли в огромных и горячих ладонях. Перо* тонет, и маленькая Луиза смеется.
Все на пароходе бесят ее. Все вокруг бесят ее: веселые, по-детски наивные, по-младенчески глупые. Им всем она кажется очень близкой, почти родной, очень похожей на них самих - эта способность отражать и нравиться в крови, дар божий - но она не родная и не близкая. Это их заблуждение бесит, пожалуй, больше всего.
Не заблуждается только муж, ему досталось немало ее молчания и холода. Там, где другие видят улыбку, благодушие и смех, ему выпало обнаружить скрещенные на груди руки, поджатые губы и сдвинутые к переносице брови - она быстро смекнула, что не сможет отражать его всю жизнь, и перестала отражать вовсе, кроме как на людях. Он знает, что у Луизы абсолютно специфическое чувство юмора, а вечерами она теряет способность любить и остро нуждается в одиночестве и тишине. Пожалуй, Луиза - лицемерка: днем - открытая миру, удобная, притягательная, солнечная, радушная, ночью - застрявшая в раковине улитка, густая и темная мгла. Муж не заблуждается, и потому не бесит. Муж не заблуждается, и поэтому она может быть с ним, и даже... Возможно, любить его.
А ведь когда-то все было совсем иначе. Запахи моря и солнца путались в густой курчавой бороде, а в огромных и горячих ладонях застряли запахи пота и... Нет, не рыбы, чего-то иного, чего-то очень манкого и притягательного, чего-то, что Луиза до сих пор не смогла идентифицировать. Прикосновения несли не боль, а благословение. И казалось, так будет вечно: звезды и ветер, жар ночи и освежающая прохлада утра. И она смеялась тогда точь-в-точь, как в свои девять, точь-в-точь как сегодня: открыто, ярко и заразительно.
Пароход отчаливает, и Луиза скрывается в каюте. Она проведет взаперти весь день, сославшись на морскую болезнь. На самом деле никакой морской болезни у Луизы нет.
- Сигберт, сколько времени прошло, но Вы ничуть не изменились! - распростертые руки и улыбка, полная солнца. А ведь доктор действительно ничуть не изменился. Люди вообще в большинстве своем не меняются, и в этом их проклятье. - Все также любопытны! Ждете пикантных подробностей, так ведь? Что ж, отсыплю вам щепотку: в день нашего знакомства Николя вышел из моря. Взгляните на него, он прекрасен как Аполлон. И все-таки, Вам, мужчине, вряд ли удастся представить, какое впечатление мой муж произвел тогда на меня. Вы, мужчины, ничего не смыслите в этом. Роковой взгляд, меткое слово, раскаленный песок, соленая кожа - он просто взял меня за руку и повел за собой, а я... Знаете, я пала. Луиза сдалась тогда горячим ладоням, хоть по-настоящему она доверилась этим ладоням много-много позже. Дни и ночи перепутались между собой и слились в единый клубок впечатлений и событий, вспоминаемых лишь вспышками, фрагментами, деталями. В день, когда Николя сделал предложение, Луиза ужаснулась (насколько далеко зашла эта игра, это удовольствие, это путешествие, этот прибрежный миф!) и согласилась (пусть!). Такая всесильная в своей власти над мужчинами в общем и над одним конкретным мужчиной в частности, такая наивная, юная, неопытная... - Впрочем, может, вам лучше спросить Николя: какой я предстала перед ним на том берегу! - она впервые за день прикасается к мужу: скользит ладонью о ладонь. Мужу известно, что это прикосновение пронзает ее как тысячи до и тысячи после, неизменно будоражит, словно в первый раз, и никакой заслуги Николя в этом нет, в этом нет ни капли романтики - у нее всего лишь слишком чувствительная кожа, поэтому Луиза очень скупа на прикосновения. Эта ласка - ширма благочестивого и полного нежности брака.
Впрочем и благочестие, и нежность в этом браке есть, ровно как и тысячи других оттенков, неизменно сопровождающих истинную близость между людьми.
-
Муж не заблуждается, и потому не бесит. Муж не заблуждается, и поэтому она может быть с ним, и даже... Возможно, любить его. Красиво, чувственно, меланхолично. Дерево и стекло.
-
интересно вырисовывается характер
-
За штрихи, которые хочется додумывать, дополнять, фантазировать.
-
Чертовски чувственно, есть тайна, есть горечь, есть проникновение и отстраненность. Что-то от богини в ней есть.
-
Ох, что будееет!
|
Ты помнишь причал? Помнишь тихого, вечно погружённого в работу, Фернандо, даже в жару никогда не расстающегося с твидовым коричневым пиджаком? Он всегда носил с собой блокнот — настоящий фанатик своего дела, и периодически делал заметки. Вроде бы говоришь с ним скажем, о погоде на завтра, и тут — раз! "Погода августовская!" — Вдруг глубокомысленно замечал испанец, — "Слыхали ли Вы, у нацистов большинство в Рейхстаге?!" Ответ его, как водится, не волновал. Ты помнишь его любовь к шахматам. Он часто предлагал сыграть на маленькой складной доске. Всегда выигрывал. "Читали ли Вы "Мою шахматную карьеру" Капабланки? Там всё сказано, уверяю Вас!" — Замечал он, и неизменно готов был предложить потрепанную книжку двадцатого года издания, помещенную, впрочем, в сшитую на заказ кожаную обложку. О, Фернандо болел за Капабланку так же, как иные болеют за боксёров. Когда в 1927 году Алехин победил Капабланку, для брата это было настоящим потрясением. "Уверяю Вас, это временно. Русские жульничают, они всегда жульничают! Они абсолютно ничего не знают об интуитивной игре, просто просчитывают все партии! Алехину помогали Боголюбов с Ботвинником". Ты помнишь как год за годом Фернандо гордо демонстрировал всем записи партий Капабланки с Эйве, Нимцовичем, Боголюбовым... Но годы шли, а мировое первенство неумолимо ускользало от Капабланки, как ускользало и от тех политических сил, которые поддерживал мсье Гонсалес Авила-и-Мартин. У него было определённое очарование, свойственное всем республиканцам, готовым всегда ответить что-то вроде: "Нет, этого не может быть, этого совершенно не может быть" — Со всей высоты своего авторитета, а когда это всё-таки случалось, сослаться на шок общества от войны или упадок нравов.
Четыре известных человека по всему миру носят фамилию Гонсалес, и все они коммунисты, вот почему Эрнан всегда подписывается полным именем. Для него важно случайно не быть спутанным с одним из "этих". Пожалуй, он тщеславен.
Ты помнишь как ждал его. Или может ждала? И помнишь злость на журналиста, пропустившего отплытие. Тогда же тебе наверное и бросился в глаза щегольски одетый испанец в белой "двойке" с серым галстуком и совсем уж колониальным пробковым шлемом. Помнишь чёрные, со вкусом подобранные туфли. А вот лицо непримечательное.
Испанец тогда заметил твой взгляд и улыбнулся тебе. Только через пару дней ты узнал, что это и есть мсье Фернандо Гонсалес Авила-и-Мартин. Вернее, таким он отныне будет. Этот Фернандо тоже любит шахматы, но на этом сходства заканчиваются. Вряд ли ты знаешь о нем много — он не любит говорить о себе, но делает это, весьма изящно топя в потоке бесконечных фактов полное отсутствие чего-то по настоящему важного. Единственный раз когда тебе удалось добиться от него чего-то по настоящему содержательного — момент, когда он открылся тебе. — Мой брат серьёзно болен. Гонорар ушёл на больницу в Швейцарии, так что отказаться от поездки он не мог. Бесспорно это обман, и я понимаю неудобства, связанные с этим, но уверяю Вас, мсье...
"Мадам", "мадемуазель".
— Я абсолютно компетентен в области журналистики и сделаю весь необходимый объём работ.
Вот и вся информация. Даже своего настоящего имени "Фернандо" не назвал.
— Это не от недоверия к Вам. Просто нам всем так будет проще. Вы не сбиваетесь — я не волнуюсь. — Послушайте, мсье Гонсалес... Скажешь ты. А он только улыбнётся. — Мсье Эрнан будет вполне достаточно. Мсье Гонсалесом был мой отец.
Тут-то и начинался бесконечный поток пустых историй.
Знаете ли Вы, друг мой где находится Авила? Позволю себе предположить, что вряд ли. В лучшем случае, возможно, Вы когда-то слышали выражение "Авильский фарс" — в значении "нечто, выдающее себя за серьезное, но на самом деле смешное". Как-то король Кастилии и Леона не поладил с магнатами и те объявили его низложенным, разыграв представление с куклой, за неимением живого объекта низложения. Парадокс в том, что меньше чем через три года после этого брат короля, в пользу которого все затевалось, умер, а большинство "революционеров" дружно поддержали дочку того-самого короля. Как бы то ни было, первые четырнадцать лет моей жизни Авила была мне домом. Хотите представить её себе? Вспомните любой старый маленький средиземноморский городок юга Европы. Те же домики эпохи позднего Средневековья, порождающие ощущение застывшего времени, даже крыши одного цвета! Городской собор строили почти четыреста лет, его история могла бы стать неплохой метафорой истории всей блистательной Порты — первые камни закладывались буквально под мечами мавров, последние — уже при Фернандо и Изабелле. Тогда вокруг города уже выросли стены — и поныне возвращаясь в места детства, я люблю гулять в их тени. Когда-то за ними скрывалась жизнь, но уже давно, лет сто, а может быть и двести, обманчивый флёр истории возлежит на всеобщей апатии и нищете как фата невесты на седых волосах. Возможно, Вы читали работы святой Терезы Авильской. В XV-XVI веках город дарит Испании много достойных людей, некоторые из которых, прошу, не примите за бахвальство, приходятся прямыми предками Вашему покорному слуге. Род д'Авила верно служил императору Карлу и королю Филиппу, хотя и оставил по себе дурную славу "Испанской яростью". Как бы то ни было, те времена давно прошли. Вы верно заметили как я пишу свою фамилию — "Гонсалес Авила-и-Мартин" — Материнская фамилия моего отца стала едва ли не последним всплеском глубоко ушедшей воды в старом колодце. Я храню этот всплеск, вместе со старинным написанием, как дань памяти тому ушедшему, чего уже не вернуть. Что до отцовской фамилии моего отца — Гонсалес, она весьма распространена, хотя, признаться, подарила мне массу неприятных эксцессов. Наконец фамилия моей матери — Мартин, самая распространенная в Авиле, так уж повелось.
Я родился в год великого потрясения. Асорин позднее так и назовет нас — "Поколение 98-го" — Те, кому суждено говорить о "Двух Испаниях". Отец назвал меня в честь Кортеса, уже это лучше всего характеризует его позицию по колониальному вопросу. Для него этот вопрос еще был в полной мере практическим. Его упомянул в мемуарах Черчилль когда писал о своей поездке на Кубу в девяносто пятом, помните, полный офицер, благодаря которому молодому Уинстону лучше спалось под пулями.
Через два года меня зачали. Отец взял увольнительную на полгода. Потом поцеловал меня, младенца, в лоб, и уехал на войну с американцами. Был ранен в битве за Сан-Хуан, больше на фронт не возвращался, но на всю жизнь сохранил ненависть к "проклятым голландцам". Вскоре он с мамой перебрался в Лиссабон, говорит там спокойнее, так что в Авилу я возвращаюсь только проездом — формально в гости к одной из многочисленных маминых родственниц, на деле - я вспоминаю детство.
Славное было время. Мать стирала белье. Отец нес гарнизонную службу. Мы жили бедно. Тем не менее я периодически бывал на сходках городской элиты. Парадокс, правда? Такое нельзя представить в Англии, Франции, Германии, даже в Италии! Тогда это казалось мне демократичным — старая и новая аристократия, богачи и разорившиеся, художники и ученые, военные и иностранцы - наш "Свет" принимал всех... Уже потом я узнал, что это — следствие нашей отсталости. Читали ли Вы маркиза де Кюстина и его записки о России? Изучая это произведение я обнаружил некое сходство... Впрочем, это открытие мне предстояло сделать еще нескоро. В младшей юности меня более всего поражало людское лицемерие. Испания достаточно консервативна, у нас даже к ручке подходят только если хотят эпатировать всех вульгарностью — но на ночных свиданиях барышни искали отнюдь не любви, вернее не той любви, о какой пишут в книгах. По правде сказать любовь в те годы волновала меня куда больше жизни, и мне удивительно, как при всех ветрах, царивших тогда у меня в уме, я умудрился принимать серьезные решения.
Вы оценили как многое я умудрился "не заметить" — Раскол либералов, Кровавая неделя в Барселоне, Марокканский вопрос, Великая война, последовавшие за ней голод и "испанка", Всеобщая забастовка, наконец, Анваль! Нельзя сказать, что я этого не видел. Просто когда ты молод — всё кажется ненастоящим. Ты создаешь что-то, что кажется тебе великим, а в перерывах делаешь кучу барышень несчастными с четким намерением сделать их счастливыми. Потом твоя подружка выходит замуж за парня, который ей омерзителен, но может дать ей стабильную жизнь. Какое-то время вы оба смеетесь над этим. Через пару лет она привыкает к нему и начинает видеть в том, как он сморкается, даже некое очарование. Вы расстаетесь, и ты клянешься себе, что с тобой это не повторится, что тебя минует чаша сия. Ты молод, эксцентричен, решаешь мировые проблемы между завтраком и сиестой...
Тут слушатель и понимает, что в какой-то момент поток фактов сменился "байками" о жизни, девушках, родственниках... Вместо стройной системы "дорогой друг" получал поток бесспорно интересных, но абсолютно несвязанных историй, в основном относящихся к довоенному периоду. Но ведь если Фернандо родился в 1898 году то простая математика подсказывает, ему было в 1914 году всего 16 лет!
Да и истории, которые рассказывал "Фернандо"... Когда-то ты их уже слышал. "Если братья росли вместе, воспоминания у них частенько совпадают" — Отвечал невозмутимо испанец и предлагал сыграть в шахматы. Хотя бы эта черта у братьев была общая, они оба прекрасно играли. И поскольку каждый из них побеждал, впору задаться вопросом — когда они играли между собой, кто выходил победителем?
Ах, право, какой поток бессвязного свовоблудия. Пристань, Капабланка, костюм-двойка, пробковый шлем, средневековые короли, Тереса Авильская, Черчилль, Асорин, "Великое Потрясение", "испанка", женщины, женщины, женщины...
Если у вас уже лопнула голова, поздравляю — Вы поняли, насколько эффективны были расспросы Фернандо о его прошлом.
За деревьями терялся лес. В данном случае, лесом было отсутствие у попутчика каких-либо документов. И уж совсем Лесом — наличие у Фернандо пистолета в специальной скрытой кобуре под пиджаком. — Это опасные места. Улыбался журналист. Он всегда улыбался.
В вечер апельсинов, испанец был так же спокойно эмоционален, теплохладен, как и обычно. Проблемы с кожурой он решил в обход всех норм этикета, складным ножом. Это на самом деле просто. Отрезаешь у апельсина один "краешек" где плод крепится к ветке. Затем противоположную часть. Затем на оставшейся части кожуры делаешь ровные вертикальные надрезы и... Снимаешь получившиеся полосы по одной, будто лепестки цветка.
Фернандо улыбается. Он любит такую ритмичную работу, делает её с такой сосредоточенностью, словно бомбу собирает. В эти моменты братья очень похожи... И в то же время так отличаются друг от друга.
— Мсье Жозеф, на эту тему как раз есть отличная работа. Может быть, ты читал? "La rebelión de las masas" сеньора Ортеги-и-Гассета. В наши дни происходит постепенное повышение роли простого избирателя в демократической жизни, что к сожалению в данный момент значит приход консервативного крестьянина на избирательный участок. Этот крестьянин проголосует за короля, назовёшь ты его генералом или рейхспрезидентом, и проблема не в персонажах, нет, проблема именно в массах. Их необходимо учить, необходимо просвещать относительно политических сил, действующих в нашем и в иных обществах. Вот чего ты на мой взгляд не совсем понимаешь о республике, это не конституция, это процесс. Даже само слово республика буквально значит "наше дело".
Фернандо мастерски соскальзывает со сложных тем, отвечая на вопросы, которые ему не задавили, но так, чтобы они казались связаны с действительно заданными. Спросил про революцию? Получи про революции. Спросил про течения? Получи про течения. Что там ещё осталось?
— Я рад, что тебе нравится моя работа. А это именно что работа. Долгая, кропотливая... И порой скучная. Ты вот хочешь историю, а я хоть убей не представляю, что тебе рассказать, мсье Жозеф. Наверное самая лучшая часть моей работы это видеть совершенно разных людей. Сегодня ты интервьюируешь коммуниста, завтра проститутку, а послезавтра гроссмейстера. Я же рассказывал как брал интервью у Капабланки? Великий человек. Кстати.
Испанец вдруг хитро подмигнул собеседнику.
— А не воспользоваться ли нам случаем и немного поработать? Надо же мне записать жуткие откровения настоящего охотника! Не пойми неправильно, сам я против охоты не имею решительно ничего, но как ты заметил... Публика любит разгромы.
"Разве я сторож брату моему? — Воспоминания охотника о братьях наших меньших"
Благодаря мсье Дарвину мы узнали, что человек по биологической природе своей является не более чем высокоразвитым животным. Тем не менее самые разные учения от религиозных до этических, сходятся в том, что помимо животного начала в человеке есть и иное, разумное, моральное основание. Факт биологической близости человека и зверя в зависимости от признания одного из этих оснований, делает человека сверххищником — или пастырем. Провозглашает тотальный эгоизм или здоровую ответственность за братьев наших меньших. Сегодня мы побеседуем с мсье (не забыть, вставить имя), который глубоко убеждён в том, что ни один человек на является сторожем брату своему меньшему. Побеседуем с охотником, собственноручно умертивившим десятки если не сотни зверей. Их мясо стало основанием той похлёбки, ради которой он отказался от первородства с налагаемыми им обязательствами с пользу бессмысленной войны всех против всех, которую этот человек считает естественным порядком. Нас спросят, зачем говорить с таким человеком? Ответим — нужно знать, чтобы презирать.
Мы сидим в гостиной в мавританском стиле. Хозяин, доктор, ревностный католик и известный активист по защите окружающей среды. Мой собеседник не погнушался обманом, чтобы попасть в сей благочестивый дом — он притворился переводчиком. Сейчас он накалывает небольшие кусочки мяса убитого накануне негра льва бегемота (исправить — merde, кто вообще живёт в этой поганой Африке?!) гну на перочинный нож и поджаривает над огнём, чтобы затем с аппетитом съесть. Когда говоришь ему, что в цивилизованном мире так давно не едят, он лишь смеётся: "Меня этому научили негры. Они так едят людей". Надеюсь, он шутит.
Я спрашиваю: "Что Вы чувствуете, когда убиваете?" Он отвечает: "Человек не может безнаказанно убить человека. Охота дарит тебе ни с чем не сравнимое наслаждение варвара, который ни от кого не зависит. Позволяет прийти в львиное логово, убить зверя словно врага, затем трахнуть (перебор, исправить) пристрелить по одному его жену, их детей. А потом съесть их плоть под чучелом из головы отца семейства. Тебя ничто не сдерживает, ты царь природы с властью как у падишаха".
Весь лист перечеркнут. Львы живут прайдами, основная метафора насмарку. Ничего. Можно поработать ночью. Есть над чем работать, есть... Чтобы размять ум, Фернандо в голове прокручивает другую историю, настоящую историю, историю, которую нигде не запишет и никому не расскажет.
Еще один из рода Гонсалес. 1895 — Рождение. Старший сын в семье. 1912 — Лишился невинности. Хотел жениться. 1913 — Ну вы поняли. 1914 — Пошёл добровольцем на Войну во французскую армию. Сделал это отчасти назло той стерве, отчасти потому что отец — боевой офицер, и это его бы порадовало. 1916 — Ячейка. Долой войну. 1917 — Участие в мятеже. Демобилизация. Смертный приговор. Замещён тюрьмой. Через год досрочное освобождение вместе с другими бунтовщиками по случаю конца войны. 1919 — Россия. Слава революции. 1921 — Гребаные ублюдки-коммунисты. Франция. Она с бомбой в руке. На руке кольцо. 1924 — Бум. 1925 — Бум. 1926 — Бум. 1927 — Бум. 1928 – Всё пошло не так. Она лежит. Суд. "Психопатия". 1932 — Хорошее Рождество. Шахматная партия. Вино. 1933 — Африка.
Нерассказанная история. Возможно, когда-нибудь он сбежит как Клеман Дюваль и издаст свои мемуары. Возможно, он уже сбежал и дело за малым.
-
Это великолепно!
-
За краткую и ёмкую биографию! (как зануда добавлю - в 1927 г Ботвинник только пробился в чемпионат СССР и занял там 5-6 места :) вряд ли он бы готов помогать Алехину)
-
спасибо, позволил ещё раз погрузиться в Историю, которая даётся мне с трудом. Насыщено, много, харАктерно... Как-нибудь посоциалим
-
Я давно и надолго стал твоим почитателем.
-
Если у вас уже лопнула голова, поздравляю Спасибо за поздравления!)) А пост очень классный. И обо всем, и ни о чем, как я люблю) Курсив прекрасен.
-
Люто-круто
-
Я родился в год великого потрясения. Через два года меня зачали. Отец взял увольнительную на полгода. Потом поцеловал меня, младенца, в лоб (перечла еще раз) Я одна замечаю эти временные экивоки?) Фернандо - талантливый мистификатор. Он как бы есть и его как бы нет. Совсем запутал следы.)
|
-
Он знает, как с такими типами обращаться - просто, но эффективненько)
-
Чудеса должны держаться от инспектора подальше.
|
Фальк смеялся, как умалишенный, глядя во что вырядился Фрэнки. –Обтянули Фрэнки ляжки, Первый пук добавит кашки. Грудь ужасно болела, но остановиться парень не мог. Если бы сейчас зашел лекарь, то он вначале бы подумал, что у Фалька проблемы именно с головой, а после запихнул в какой-нибудь местный санаторий на пару лет... Дверь внезапно распахнулась. В комнату ввалилась группа крепышей, а с ними Паста. Нездорового вида мужик справился у Маришки, где искать больного, и соответственно, сел на кровать. "Дракула, король Артур, шляпник из Алисы, маньяк-педофил... И всё это во флаконе, обтянутом бледной кожей. Смешать, но не взбалтывать." Странные мысли гуляли в голове Фалька, когда он в упор смотрел на сомнительного лекаря. Лекарь же не оставался в долгу, в свою очередь буравя парня весьма красноречивым взглядом. В противовес слов о бокале, и его водружении на одну из плоскостей полным, Фальк мигом его осушил и положил на кровать. Жгучий пятилетний коньячок прогулялся по горлу, зашел повидать желудок, и сделал всем реверанс, в виде лёгкого перегара. – Я уже и не знаю, Белка. Если он сейчас достанет бубен, маску, пару вонючих благовоний и животные внутренности, то, пожалуй, воздержусь. – Ответил парень, на реплику подруги. После, перевёл взгляд на бледного человека. –Меня зовут Фальк. – Представился он, чуть приподнимаясь на локтях. – По неприятному стечению обстоятельств, моя грудь встретилась с тяжелым предметом, который проводил её до капота кареты. И сейчас мне крайне хреново. Не могли бы вы оказать помощь? Точно не знаю, но вроде рёбра целы. Итак, вся их победная команда сейчас была в сборе. Плюс ко всему Паста, похоже, обзавелся интересными связями в здешнем истеблишменте. Может всё не так уж и плохо? А вообще, Кирпич выдал отличную идею с переодеванием. Пора скинуть старые шмотки и обзавестись шляпой с пером и рейтузами, как у Фрэнки. – Паста, нет ли у тебя зарядки в машине? Исходя из новых реалий, телефоны нам могут ой как понадобиться.
|
|
Любопытство возвращалось обратно медленно, с испугом, словно ожидая наказания. Словно бы ощущая вину за то приключение, в которое оно втравило Сергея. Но подарок! Конечно, он был рад подарку. И осторожно взял в руки флягу. - А как я пойму, что выпил много воды? Что вокруг миражи? С водкой все понятно - объемы известны, массу тела знаешь, опыт есть. А тут как? Глоток? Два? Литр? Как часто ее можно пить? Можно ли кого угощать? Что будет, если пробить флягу? А что будет, если оставить ее открытой? А можно ли ее использовать, например, чтобы промыть раны?
Как ни странно, арбалет вызывал куда меньше вопросов. Видимо, потому что просто железка и все. - А почему он проклят? что такого в этих стрелах? почему их так мало? Почему они ржавые? Кого я могу им убить? Ведь хармуздов можно жечь словом..
А потом на его сознание обрушился поток слов и понятий. Хармузды, коих почитал он главной угрозой, как-то скукожились и уступили место хиршадрам, агахымам и кушвлаа. Но коднарице удалось подобрать верное сравнение. Видать, есть, есть защита у миров, раз проклятые поезда не превратили все их в выжженные пустыни! Правда, эта защита теперь будет играть против него, против Сергея. И ... Мир его не признает. Но ведь он-то мир помнит?! И сев на Трон, думается ему, сумеет решить проблему? Или не сумеет? К черту гнилые рефлексии! Выбор сделан! Как когда-то, возле пограничной реки, темноволосый римлянин долго смотрел на бегущую воды, а потом бросил фразу, вошедшую во все учебники. Alea iacta est! После чего перешел Рубикон, разрушил Республику и пал под кинжалами убийц. Хотя стоп! Вот уж чего не надо от слова совсем! Упасть с кинжалом в спине, восклицая - и ты, Брут? ну уж нет. Хотя... Хотя дорога к Трону наверняка не будет легкой и простой.
- Эльвенга, а ты разве не хочешь пойти к Трону? Чего ты боишься? Почему ты считаешь, что можно подбирать объедки, а не покорять мир? Или ты считаешь, что Трон - это не для тебя?
В голове мелькнула дурацкая мысль о династическом браке, но тут же исчезла, обратилась в пыль и тлен под суровым внешним видом коднарицы. С другой стороны, в сказках часто женились на жабах... Он поперхнулся. И кто?? Иванушка-Дурачок? - Ладно. Я зову тебя с собой. Но если ты не готова, то .... Он обернулся, запоминая мир, умерший, но не рассыпавшийся. Кто знает, что ждет его впереди? - Эй, собак, нам пора! Дорога не ждет!
И стал медленно подниматься по лестнице.
-
С водкой все понятно - объемы известны, массу тела знаешь, опыт есть. А тут как? Глоток? Два? Литр? Как часто ее можно пить? Чай не водка, много не выпьешь) И хиршадры, агахымы и прочие хармузды тоже... И Иванушка-дурачок с династическими жабами... В этом посте слишком много всего вкусного))
-
За вопросы и Иванушку-дурачка;)
-
Молодец, хорошо! Много хороших вопросов, и даже ответы на них самому себе :)
|
-
- И что бы все это значило? - Зои топталась на месте. - Все, что угодно, - заявил кот, взглянув на лису с прищуром.
Кого-то он мне напоминает... А! Он часом не умеет в воздухе растворяться по частям?
|
|
|
|
Белка, Кирпич, Фальк, МаришкаКогда, казалось, героический подъем по двум сотням ступеней неизбежен, на помощь пришла она - ключница, экономка, мажордом, конферансье, домоправительница, камердинер в юбке. В общем, в любом доме выше двух этажей такая просто обязана быть. Либо это твоя собственная мать или бабка, либо нанятая горничная, а то и похуже - получившая права и обязанности, чересчур ответственная и дотошная мадам - синий чулок, у которой нет больше иных дел, кроме как следить, чтоб в доме был порядок. Здесь же, в замке, была она: - Клотильда фон Фритценштерн, - отчеканила тонкими губами, скрипнула голосом по ушам и глазами сверкнула так, что санитары, Фалька несущие, тотчас лыбиться перестали, а стражник, Маришку несущий, подобрался весь и даже поклон отвесил. - Скоморохи? - уточнила она и тааааким взглядом по старшеклассникам мазнула - ну точно клопы перед ней плясать собрались, а она сняла туфлю иии.... - Пойдемте со мной, - и к счастью и облегчению всех, затопала вперёд мимо лестницы, куда-то в темную глубь замка. Шли они бесконечными коридорами. По пути заметили недостачу Пасты, на что чванливая экономка заверила, будто и его вскорости к ним препроводят. Судя по всему замок по кругу огибали, потому что лестница их всё-таки ждала, но не парадная, а весьма заурядная, но хоть не винтовая. Правда и здесь на ступенях лежали багровые ковры, а на стенах покоились чьи-то портреты - наверное тех родственников, кто победнее и подальше. Придерживая юбку, старушка Клотильда довольно быстро шкандыбала наверх, не слишком заботясь о том, поспевают ли за ней молодые люди. Видимо, считала их априори быстрыми, резвыми и беззаботными. Ну и клопами еще. - Все комнаты в замке были приготовлены к приезду гостей, почти все они заняты. Надеюсь, теснота вас не смутит, - она поморщилась и распахнула двери в помещение, которое совсем не резонировало со словом "теснота". - Здесь есть всё для...- она замешкалась, подбирая слова, - музицирования. - Ежели вы изволите упражняться в кульбитах, - она критически осмотрела вконец укачавшегося в носилках Фалька цвета картофельной ботвы и продолжила, - то вам более подойдет примыкающее помещение с видом на прекрасный сад и лес за ним. Клотильде бы в риелторы. Лаконично, по делу, без церемоний. Нравится - берите. Не нравится - проваливайте. - Лекарь прибудет с минуты на минуту. Закуски и вино - чуть позже. Еще раз прошу прощения, если покои не удовлетворили ваши ожидания, - это, по всей видимости, была сама неприятная для Клоти часть - извинения. Не привыкла она к ним. Всякие фоны, знаете ли, не извиняются перед всякими скоморохами. Под ее строгим взглядом братцы-молодцы тотчас уложили Фалька на притаившуюся в углу резную кровать. Маришку старуха-замковод приказала устроить в кресле и собственноручно привела в чувство (нечего лекаря на нее тратить) дав вдохнуть содержимое пузырька с нюхательной солью, извлеченного из передника. Девчонка чихнула и очнулась, тотчас схватившись за голову. Клотильда подала той кубок с водой и вместо того, чтоб дать ей выпить, плеснула в лицо: - Чтоб духу твоего здесь спустя минуту не было. Затесалась конюшня к королю. Припожаловала, - прошипела экономка, заставив девушку покраснеть, потом побледнеть и едва не расплакаться. ПастаСлишком много дел предстояло, прежде чем в замок войти. Автомобиль устроить под строгим надзором стражей. Взять с собой всё необходимое. Особенно оружие не забыть. Машину, изрядно покореженную, но на ходу, пристроили не без приключений - Пасту верхом на драконе сопровождал целый выводок детей, а также четыре стража и их начальник, которые страха не выказывали, но держались на расстоянии. Когда Джуз с полным набором юного приключенца в обеих руках был готов взойти по ступеням аки настоящий барон, начальник стражи пригласил его пройти с ним. Серьезно так попросил, бескомпромиссно. Настоящий ФБРовец, только в доспехах и ксивой перед лицом не машет. - Королю будет интересно узнать о вас и вашей самоходной карете, - натянуто улыбаясь и стараясь быть вежливым, начальник стражи указывал совсем не на парадный вход. ВеснушкаМаневр сработал. Стоя в темном углу и будучи совершенно не заметной, особенно для тех, кто появился из хорошо освещенного помещения, она смогла разглядеть говоривших. Короля она уже видела. Судя по выражению его лица, он был взбешен. Второй мужчина был постарше. Лицо его можно было вполне описать двумя словами - "обремененное интеллектом". Бесформенная шляпа, какой-то свиток в руке и балахон со звездами выдавали в нем человека науки, средневекового астронома или на худой конец королевского чудака с учеными причудами. Он, в отличии от Короля, долго, в упор смотрел ровно туда. где пряталась Веснушка, будто знал, что она там. - Кристобаль, мы не закончили, - рявкнул-пригрозил Король и быстрым шагом покинул комнату, буквально сбежав вниз, полоснув Уллу по лицу своим развевающимся красным плащом. Веснушка не издала ни звука, так и замерев в ожидании, когда дверь наконец закроется, а она спокойно продолжит путь. - Можешь больше не прятаться, он ушел, - послышался мягкий приятный голос. - Аурелия, доченька, выходи и расскажи мне, что ты слышала.
|
-
За изящно и бесповоротно обрезанную дорогу назад!
-
родной мир вытошнит тебя будто горькую рвоту агахым. Ты пахнешь чужим и мир не признает тебя, ты подлежишь забвению и не существуешь более в родных краях. Увы. Так и со мной было.
За напоминание о том, что путешествие необратимо меняет путника и все дороги ведут в один конец... вот тут все очень серьезно пошло.
|
|
Стоило появиться Принцессе и всё вдруг пошло на лад. Даже крохотная девчушка, которая так забавно картавила, подобрала слюни, чтобы преуморительно поклониться Её Высочеству. - Плинцесса Лиодамия это, - сообщила она доверительно стоявшей неподалеку Таре. - Она класивая и доблая и куфает кафу по утлам. Атмосфера совсем разрядилась. Даже пара стражников разулыбались и перестали грозно сверлить “скоморохов” взглядами под названием “Мы вас выведем на чистую воду”. После пламенной речи Пасты и неистовства подыгравших ему прочих скоморохов, Принцесса захлопала в ладоши в экстазе малого дитя, чья мечта наконец осуществилась. Иначе как еще было объяснить её громкое: - Покои лучшие готовьте! Лечите хворого, тащите бездыханную, - кажется, не всех своих слуг Лиодамия знала в лицо, и Маришку приняла за сопровождение, чем вызвала зависть у маришкиных коллег - молодой румяной девки, что пыталась привлечь внимание стражников, куцего мужичка с корзиной полной хрена меж ног, да дородной бабы с половником за поясом, которая схватила за крошечную ручонку пузатого сынишку и попыталась удалиться, но тот ударился в рёв. В скоморохов поверили все. Ведь сама Принцесса сказала, что это они. А значит, это они и есть! Единственная, кто теперь, после окончательного признания, с ужасом разглядывал прибывших шутов, была девчушка со всевозможными дефектами речи. Тыча в каждого по очереди и загибая слюнявые пальчики, она громко декламировала: “Плиедут из-за леса скомолохи И плинесут с собой печаль-беду Один споёт, а двое спляфут, Четвелтый будет дуть в дуду” На девчушку тотчас зашикали, но ясно-понятно стало, что в маленькой рыжей головёнке эти скоморохи - четыре всадника апокалипсиса, не иначе. Малышка продолжала смотреть во все глаза, покуда какая-то сердобольная бабуля, окинув четверку прибывших максимально неприязненно, закинула ее себе на горб и утащила с места событий. Кирпич однако перехватил ледяной взгляд белобрысого, а его подружка и подавно схватилась за какой-то амулет на груди. Вот Принцесса стишки не слышала, своё твердила: - Накормить! К пиру приодеть! После десяти тостов первых к нам в залу препожаловать изволить! - задатки главнокомандующего у нее от папеньки появились. Тем не менее если придворные да стражники уши и развесили, челядь явно прислушалась к девчушкиной поэзии, что-то туго кумекала, крутила в своих головах жернова догадок. Правда, пока они крутили, перед четверкой уже двери распахнулись и взору их открылась та самая лестница в двести ступеней, возле которой весьма оперативно встали носилки и два внушительных увальня, дебильно усмехаясь и разглядывая диковинных гостей, ждали, когда “господин хворый” туда уляжется. Один из стражников подхватил Маришку, внес следом, хотя по взгляду было видать, что унес бы куда подальше, будто знаком с ней был не понаслышке, а по...ну, впрочем, неважно. Белобрысый с чернявой отошли к экипажу - то ли забрать что, то ли выпить для успокоения. В общем, жизнь вроде налаживалась.
|
|
Вот кто-то, а Паста был относительно прилежным учеником. И уроки истории в школе не прогуливал. А заодно происходящее сложило у него в голове определённую картинку.
Дерзкий манёвр белобрысого его вообще не испугал. Ну вот ни капельки. От слова совсем. Паста был не робкого десятка, и уж с разными неадекватами он в своей жизни частенько сталкивался. В том числе-и со школьными хулигами, и с подвыпившими клиентами в отцовской лавке. Такие могли и обматерить, и в тыкву попытаться дать, и даже ножиком помахать перед лицом. Бывало, приходилось пугать копами. Правда, от мысли, что белобрысый дурак, Паста отказался. Стал думать, что он то ли круглый дурак, то ли дурак-фанатик. И ещё и с манией величия. Но пока свои мысли благоразумно не стал озвучивать. И всю вот эту фигню с хватанием за грудки он встретил лишь холодным молчанием. С дурака станется, не стоит злить заведомого чванливого неадеквата.
Вот что его и правда смутило-так это появление вооружённой стражницы. Которая, судя по всему, была явно не рядовая. Вероятно, она была из местного "офицерского состава". Паста помнил про то, что в Средние века женщины всё же могли крайне редко носить оружие и командовать местной армией-взять ту же Жанну д'Арк. Но это были редчайшие случаи. Обычно дам в Средние века не то что к командованию не подпускали, но даже к несению воинской службы в званию рядовых. А значит, одно из двух. Либо эта дама это уникум, редкое исключение (интересно, с чего ей позволили быть офицером местной стражи?), либо...либо это параллельный мир!
Паста аж подпрыгнул от необычной догадки. Ну, конечно! Конечно! Это не обычное Средневековье, что то тут было иное...не такое как в учебниках истории.
Слова принцессы заставили задуматься. Она была куда более адекватная и договороспособная. Это был повод попытаться поговорить с ней нормально. Но с другой стороны... "Ждала с шести лет..." Ну, может быть, она сказала это ради красного словца, чтобы не в меру ретивые стражи отвалили, но-как знать... Может быть тут есть некоторая судьба, пророчество? Может принцесса не лжёт? Тогда их появление тут было предначертано...свыше? Ох как всё непросто.
А вот то, что их почти официально признали скоморохами было очень хорошо. Статус королевского шута лишь со стороны выглядил оскорбительно. На самом деле он в сложившейся ситуации давал весьма такой неплохой иммунитет. Во-первых, шуту могли простить странные одежды и поведение: он же шут, это всего лишь часть клоунского облика. Во-вторых, шут мог говорить весьма дерзкие вещи в том числе и в отношении стражи. А в случае чего всегда можно было прикрыться шуткой. На дурачков и шутов в Средние века вроде не было принято обижаться. По крайней мере в учебниках истории было так. Что было тут-лишь предстоило узнать, но всё же, вероятно, пару-тройку неудачных фраз удастся списать на специфический юмор. И белобрысому, вероятно, слова про то, что он дурак-теперь придётся просто проглотить. Не вызывать же шута за такое на дуэль?
Паста всё же сделал то, что хотел сделать. Как только стражники отступили, он немедленно аккуратно залез в автомобиль, отстегнул Маришку от ремней безопасности, а затем заглушил машину, демонстративно вытащил из замка зажигания ключ и положил себе в карман. Затем стал на одно колено-подчёркивая то, что он признаёт власть принцессы, но рабом себя не считает.
Далее было дело артистизма и умения дипломатии. Паста пытался быть экспрессивным, но при этом и убедительным: -Ваше величество! Ваш верный слуга и скоморох приветствует Вас! Мы ехали в Ваш замок уже несколько лет! Это очень долго-но мы сталкивались с большими проблемами! Разбойники, драконы и не в меру ретивые стражники иноземные нам мешали приехать сюда! Но, хвала небесам, Ваше высочество, мы приехали ко двору живые и невредимые! Ваше высочество! Мы ехали из далёкой земли, Америкой именуемой, гостили у государя иноземного, президентом именуемого, и принесли от него Вам великие дары! К сожалению, эта дивная повозка самоходная, безлошадная, была немного испорчена Вашими стражами-но, уверяю Вас, не страшно это! Дайте только приказ-и я её поставлю в безопасное место! Либо могу показать Вам как управлять ей и заставлять себя слушаться! Ещё принесли мы и другие великие дары! Вашему храброму начальнику стражи кинжал вострый, складной, на врагов опасный, а в руках его умелый! Помощнице его сердце из чистого серебра сделанное! Ибо она-храброе сердца и достойнейшая стражница! Прочим стражникам и вашим слугам привезли еды диковиной иноземной! А Вам, Ваше высочество, сохранил я колечко золотое с камнем красным драгоценным, сделанное особливо мастером иноземным искусным! Простите нам наше нерадение, Ваше высочество! Благоволите принять эти дары!
|
|
|
-
1) большинство религий и этических норм велят делиться с ближним, особенно попавшим в запредельное дерьмо. Тем более, со мной. Ну вообще) 2) Радует отсылка к "Маске" Лема 3) ...и неизменное самообладание в сочетании с хорошим таким азартом.
|
-
Филипп - красивый человек. И главное, все "доброе и светлое" в нем не поверхностная такая "хорошесть" от балды, а выношенная, выстраданная, пережитая. Хорошо!
|
|
|
|
-
— Сейчас я хочу оказаться у реки. Любоваться течением в лучах восходящего солнца.Это здорово! ссылка
|
-
неизвестно еще, кого от кого в этой парочке надо спасать. Верное наблюдение)) Мало что так убедительно снимает магию, блокирующую другую магию, как пара разрывных пуль в голову. А если с помощью доброго слова и револьвера, то оно лучше доходит))
|
|
Апрель 1853 г. Залив Счастья, побережье Охотского моря, Зимовье Петровское
Местные называли это «столицей». Зимовье Петровское располагалось на голой, заросшей колючим кустарником и высокой травой косе шириной в пару сотен шагов. Несколько изб для матросов, офицерский домик, шлюпочный сарай, пакгауз с припасами, чахлый огород под картошку — вот и всё хозяйство. В стороне косо кренился голыми мачтами выброшенный на берег бриг «Охотск» с распоротым, как у кита, брюхом — обшивку с борта снимали на дрова: бурые, источенные червём шпангоуты торчали наружу, черно зиял полный застойной водой пустой трюм. С одной стороны косы ревело, швыряло белоснежные пенные валы на песок море, с другой мирно зыбился залив, за которым были видны дымки гиляцкого селенья, сразу за которым темно зеленела островерхой гребёнкой тайга. В холодной дымчатой дали кривая, как небрежная линия пером, полоса отделяла синие покатые горы от низкого, серого, торопливо бегущего неба. Над утоптанным плацом перед офицерской избушкой каждый день поднимали выцветший, истрёпанный ветром Андреевский флаг. Ночью со стороны моря приходили киты-белухи, протягивая под чёрной водой фосфорические полосы, оглашая пустые пространства оглушительным рёвом, от которого все просыпались. В сыром, вонючем, закопчённом сажей бараке уже никто не ходил смотреть на белух, только ругались, что не дают спать.
Прошлую зиму Петровское еле пережило: трюмы транспорта, пришедшего в сентябре из Аяна, оказались почти пусты. Муки и круп в пакгаузе почти не оставалось, и то, что оставалось, с трудом уберегали от полчищ крыс. Чай с сахаром выдавали только совсем больным. Ели в основном гиляцкую вяленую рыбу-юколу да ходили в лес глушить тетеревов — птица в этих краях была совсем непуганая: позволяла убивать себя ударом палки. От однообразия и скудности пищи матросы и казаки болели, слабели — и всё-таки продолжали заготовлять дрова, смолить шлюпки, возводить церковь из сырых, негодных к строительству еловых брёвен: хоть бы как построить, и то хорошо. Военный пост был основан три года назад и всё строился — по плану Невельского следовало возвести и пристань, и загон для скота (скота ещё не было), и домик для доктора, пока ютившегося в одной избе с Невельским и его женой; планов было много, а людей — всего с пару десятков, и те почти все были слабы, больны цингой. Соседи-гиляки, дружелюбно относившиеся к русским, присылали черемши, но та мало помогала. От цинги умирали: за зиму умерло пятеро матросов и единственный в зимовье ребёнок — дочь Невельского, родившаяся здесь же: у ослабевшей от недоедания матери не было молока, и девочка тихо, без крика зачахла в декабре. Никто не плакал: жена Невельского, молоденькая выпускница Смольного института, топила лёд, варила похлёбку из последней муки и картошки с огорода, механически стирала облезающими руками бельё в бане. Сам Невельской, как заведённый, вышагивал по посту, зло распоряжался, будто находя удовольствие посылать матросов и казаков на всё новые непосильные работы, заматывать всех до полусмерти. Будто этого мало, он ещё отправлял одну за другой экспедиции по два-три человека на собаках во все стороны — по Амуру, по морскому берегу, на Сахалин. О бунте никто не думал: не было сил. Возвращаясь вьюжным вечером по тропике сквозь саженный сугроб во влажный, прокопчённый дымом от чёрной печки, кишащий вшами и крысами, но тёплый барак, все думали лишь о том, как пережить зиму, дождаться летнего транспорта из Аяна.
В Петровском Игнат провёл уже год: сперва его пороли, потом держали под стражей, потом начали выводить на работы — полоть огород, таскать с берега плавник, валить еловый лес на другой стороне залива, возить оттуда на собаках брёвна под строительство церкви. Игнат недолго ходил под стражей: скоро увидели — человек он смирный, начальству не перечит, работает усердно, и, в отличие от других, зиму переносит хорошо. Во время осмотра доктор нажимал огрубелым, закопчённым пальцем Игнату на зубы и удивлялся, отчего они не шатаются. «Мы ветлужские, ребята крепкие», — застенчиво отвечал Игнат, довольный, что удержался и не укусил доктора за палец — хотя очень хотелось.
Игнат вообще решил пока затаиться и открыто кровь не пить: десятилетия бездумного, животного существования он теперь воспринимал как какой-то сумбурный запой, когда забулдыга вливает в себя штоф за штофом, не в силах остановиться и не понимая, к чему его это приведёт. Наслаждение от крови было всё так же сильно, удерживаться от того, чтобы не впиться в буро-красную грязную шею лежащего на соседних нарах матроса, получалось с трудом, но Игнат понимал — это может закончиться лишь тем, что его либо опять сунут в яму, либо выгонят в тайгу, где под деревом опять придётся просидеть невесть сколько; нет, Игнату этого не хотелось. Он придумал удобный способ: матросы умирали от цинги, и до весны их не хоронили, не копали мёрзлую землю, а складывали на поленнице за недостроенной церковью. Мертвецов обгрызали крысы, лисицы, соболя, а с ними Игнат. Оставленный на часах, ледяной ночью он, таясь, проходил к поленнице, выбирал труп, вгрызался в мёрзлое мясо, высасывал оставшуюся в жилах кровь — это было не сравнить с тем восхитительным чувством парной крови, хлещущей из свежевспоротой глотки, но и особенного отвращения Игнат не чувствовал, даже напротив — был доволен, что на хлёстком, звенящем морозе кровь не портится. Игнат лишь жалел, что так и не попробовал крови умершей дочери Невельского — командир сделал для неё исключение и приказал вырыть могилку, растопив землю кострами. Игнату очень хотелось разрыть могилку, и как-то, забывшись, он примерялся уже, как будет разрывать маленький дощатый гробик лопатой, — но остановился: такое его непременно выдало бы.
***
Ещё час назад было солнечно, но погода в этих краях менялась стремительно: не успел Игнат дойти до берега, налетел серый промозглый туман, скрывающий все очертания в белесом мраке уже в десятке шагов. Морской берег косы в такие часы выглядел жутковато: бесснежная песчаная полоска берега была вся забросана белыми сухими корягами плавника, и в тумане они выглядели разбросанным костяком исполинского животного. Молча и мертво белело подо льдом море с голубыми торосами по краю: лёд уже покрывался желтушными пятнами, лужицами, но до ледохода было ещё долго.
Игната послали собирать плавник на дрова: он уже успел оттащить к бараку пару коряг и сейчас примерялся к следующей, соображая, получится ли взвалить её на плечи или придётся тащить волоком. Он взялся за обледенелую корягу, с кряхтеньем взвалил её на плечо, побрёл было, пошатываясь, назад к зимовью, как услышал крик: — Эй, эй! Матрос! Писка едет, писка!
Игнат немедленно свалил корягу, напряжённо вглядываясь в туман, откуда серым силуэтом появилась оленья упряжка: тунгус привёз почту из Аяна.
***
Почты, которую тунгусы называли «писка», все ждали больше, чем Пасхи: путь от Аяна до Петровского был долгий, и тунгусы драли за перевоз втридорога: им платили тканью-китайкой, остатками чая, маньчжурской махорки — лишь бы только возили. И всё равно возить брались немногие: за зиму пришло лишь три писки, зато в каждой были письма, которые потом перечитывали по сто раз, прошлогодние газеты из Иркутска, а с прошлой пиской Невельскому даже прислали из Петербурга орден — командир тогда в сердцах заметил, что лучше бы прислали муки и чая, но звезду всё-таки с тех пор с гордостью носил на кителе. Поэтому неудивительно, что сейчас, когда Невельской, собрав всех на плацу, разбирал почту, выкрикивая по именам офицеров, матросов и казаков, получивших весточку из дома, все напряжённо вглядывались в баул, из которого командир по одной вынимал бумаги, выкрикивал фамилии получателей, — все, кроме Игната. Игнат смотрел только на странного мужичка, приехавшего вместе с тунгусом.
Никто не обращал внимания на сидящих в нартах двух человек — молодой гилячки с забинтованным окровавленными тряпками лицом и рядом с ней — связанного немолодого мужичка в облезлой шубе из собачьего меха, в берестяном гиляцком колпаке, в сапогах из нерпьей шкуры. Это было обычное дело: тунгусы и гиляки временами приводили к русским разных бродяг, преступников, обманщиков-купцов. Всё было ясно: Невельской прикажет посадить его в землянку, служащую гауптвахтой, потом накажет розгами или прикажет расстрелять — почта была куда занимательней. И только Игнат вглядывался в немолодое, морщинистое, бледное лицо этого человека и со странным замирающим чувством понимал, что он его узнаёт. Он очень изменился: острижены были седые волосы, не было больше бороды, поменялись даже очертания лица — будто раздались вширь скулы, уменьшился нос и глаза изменили цвет: не водянисто-бледные они теперь уже были, а зеленовато-карие, почти как у местных. Он и напоминал всем видом теперь больше гиляка, чем русского, и Игнат не мог понять, как это возможно. Однако, осталось главное — запах, который Игнат почувствовал, проходя в строй мимо нарт. Земляной, погребной запах; запах да выражение, с которым встретились взгляды Игната и этого человека: «а, узнал, да?» — будто говорил взгляд старика. Игнат действительно его узнал.
***
— Иннокентий! Иннокентий! — тихо позвал Игнат, когда все, взбудораженные почтой, наконец улеглись, и на дворе остался только он с ружьём, стерегущий пленника у порога. Из-за грубо сколоченной двери землянки-гауптвахты тихо донеслось: — Узнал, да? — Узнал, — заговорщицки подтвердил Игнат. — Так заходи, — вполголоса позвал старец Иннокентий.
Игнат отомкнул засов и осторожно спустился по вырубленным в земле ступенькам в маленькую каморку, освещённую лучинкой в светце: здесь была печка-каменка, но старец её не затапливал, и в землянке было по-могильному холодно: застыл земляной пол, инеевая бахрома тянулась по стенам. Старик сидел, привалившись к стене, и перебирал в руках холщовый мешочек. Знакомый смрад ударил Игнату в нос: так пахло тогда, давным-давно в морильне, так пах и он сам: кал, земля, спёртый удушливый воздух, и что-то родное почудилось Игнату в этом запахе. Игнат с удивлением понял, что не только не чувствует никакой вражды к старцу, обрекшему его на превращение в упыря, но более того — чувствует к нему приязнь, как к родному человеку. И всё-таки он не мог не спросить с порога:
— Иннокентий! Ты зачем меня тогда в морильню посадил? — Аль не понравилось? — с хитрецой отвечал Иннокентий. — Ты меня в морильню посадил, — тупо повторил Игнат, пытаясь звучать неприязненно. — Ну и в ножки поклонись, что посадил, — отмахнулся Иннокентий, как от какой-то мелочи. — Подумаешь, три месяца под землёй посидел, а мог бы уже лет сто как лежать.
Игнат не знал, что сказать на это, и глупо уставился на старца. Некоторое время оба молчали.
— Кровь-то пить нравится? — лукаво спросил Иннокентий. — Очень нравится, — застенчиво сказал Игнат. — Только её тут мало. — Это да, места нехлебные… — протянул Иннокентий. Снова замолчали.
— Гляди лучше, что я тебе покажу, — сказал Иннокентий, показывая на свой мешочек.
Старец развязал тесёмочку, и в дрожащем красноватом свете лучинки Игнат увидел, как из мешочка на стылый земляной пол посыпался мелкий хлам, подобный безделицам, которые, играя в сокровища, собирают дети: медная монетка, стёклышко, глиняная свистелка с обломанным краешком, сложенный листок бумаги, деревянный крестик, ещё один побольше, перочинный ножичек, белая курительная трубочка, расшитый мелким бисером браслет.
— Это что? — не понимая, спросил Игнат. — Это то, — нравоучительно ответил старец, поднимая взгляд на Игната. — Это вот, Игнашка, оно то самое. А вот где твоя штука здесь, я не вижу. Почему не вижу, а?! — с напором спросил он. — Почему нет тут твоей штуки? — Какой штуки? — не понял Игнат. — Такой! — гаркнул Иннокентий. — Где лестовка твоя, которую ты Ирине отдал? — Какой ещё Ирине? — глупо ответил Игнат. Он не помнил никакой Ирины. — Тьфу, дурак! — в сердцах воскликнул Иннокентий. — Крест тогда сымай, ложь сюда! — Крест не сниму, — решительно сказал Игнат. — Сымай, кому говорят! — вскинулся Иннокентий. — Других-то штук с той поры у тебя, верно, не осталось? — Не дам крест, — твёрдо сказал Игнат. — Дай! — настаивал Иннокентий. — Не дам. — Дай! — Я тебе ухо откушу, — серьёзно сказал Игнат. — Не лезь, старец. Без уха останешься.
Иннокентий замолчал, испытующе глядя на Игната. Тот без выражения глядел на Иннокентия.
— Ладно, — согласился старец. — Возьми-ка штуку отсюда. — Какую? — Какую хочешь. Возьми, возьми…
Игнат присел на корточки над рассыпанными штуками, нерешительно посмотрел на свистульку, на монетку с непонятной надписью, кажется, очень старую, потянулся уже было к стёклышку, но передумал и взял в руки сложенный квадратик бумаги. Развернул его: на листке был выведен синими чернилами фигурный вензель «А», корона над ним и аккуратно нарисованная голубка. Не понимая, к чему всё это, Игнат вгляделся в картинку, и вдруг в странной глубине, будто глядя через слой воды на сияющую прорезь, как из тёмного подвала на яркое солнце, увидел крестьянский двор с тающими сугробами в тенистых углах, голыми яблонями под синим небом, колодец и старика в драной поддёвке, с длинной белой бородой, налегающего на журавль колодца. Игнат отпрянул от листка, и видение пропало, но странным образом он почувствовал, откуда этот образ пришёл к нему — слабой тянущей болью потянуло, как зуб за нитку, и ясно было, откуда эта нитка тянется — из какого-то очень далёкого места.
— Фёдор Кузьмич, — довольно кивнул старец, забирая из рук Игната листок. — С ним тоже ничего не вышло. Как мы его уморили, в мужики подался. Сидит сейчас в Сибири, я как раз через него сюда шёл. — Погоди, Иннокентий, — сказал Игнат, которому как-то сразу стало понятно, откуда все эти штуки. — Это всё от таких, как я? — Как мы с тобой, да, — кивнул Иннокентий. — У кого при уморе что при себе было, то я собираю. — И каждого через такие штуки видишь? — И где он сейчас, тоже вижу. — А сейчас что? Ходишь, собираешь их? — Хожу, собираю, — подтвердил Иннокентий. — А зачем? — Пир приготовляю.
Игнат не понял, но решил ничего не говорить, выжидательно глядя на старца.
— Она ведь тебя тогда, в Казани, искала! — воскликнул Иннокентий. — У нас ведь всё готово было, только тебя вовремя не отыскали! — К чему готово? — К чему, к чему?! К тому! Неужто не догадался? Пугача уморить, таким, как ты, сделать! — Пугача уморить? — не поверил Игнат. — Таким, как я? — Таким, таким! Каким ещё-то? Только посмышлёней тебя уж был бы он! Да вот не судьба, видать! — Иннокентий горько развёл руками. — А зачем? — не понял Игнат. — Ну ты и дурень, — покачал головой Иннокентий. — Скажи, Игнашка, тебе при войске пугачёвском нравилось?
Игнат вспомнил те дни, когда он с пугачёвцами шёл по Уралу, по Каме, упиваясь кровью, которая была везде. Это были единственные дни, сколько он себя помнил, когда крови не нужно было искать: убивали всех без разбору, только успевай припадать к ранам. Как непохоже это было на теперешнюю жизнь, когда приходится по капле высасывать мёрзлую кровь из костенелых трупов на поленнице, — горько подумал Игнат. Видимо, его сожаление отразилось на лице, потому что Иннокентий, не дожидаясь ответа, продолжил:
— Видишь! Он, будучи овцой обычной, сколько дел наворотил! А сколько мог бы, если бы издохлецом стал? Подумай, а? Как бы мы до сих пор тут в крови купались, об этом ты подумал? Ведь и дел-то было — заманить в морильню, всё как надо сделать: и вот не смогли! — А почему не смогли? — робко спросил Игнат. — Тебя, дурака, не нашли! — горько воскликнул Иннокентий. — Мы искали с Ириной, искали тебя: она с лестовкой-то тебя чуяла, но вы ж от одного к другому месту всё ходили, до тебя было не добраться. В Казани… почти-почти добрались, чуть-чуть бы, и она тебя настигла, наш замысел тебе бы передала, ты бы до Пугача добрался — и не получилось! Растерзали там её сами же пугачёвцы, закололи и в озеро кинули. — Что, насмерть? — глупо спросил Игнат. — Ты совсем дурак? — прищурился Иннокентий. — Какой насмерть? Ирина-то тоже из наших! Погоди-ка. Ты, кто такая Ирина, помнишь хоть? — Не, — помотал головой Игнат. — Позабыл… — покачал головой Иннокентий. — Случается с нашим братом такое… Ничего с Ириной не случилось, сидит сейчас в Константинополе. Но чего уж там: момент упустили, Пугачу голову снесли, ничего у нас в тот раз не вышло. Ну ничего, в следующий раз уж всё, как надо, сделаем. Вот я и хожу, собираю, что у каждого при себе есть, чтобы знать, кто из наших где сидит, чтобы у меня все штуки вот здесь, вот здесь, — показал он на мешочек, — были, при себе. Дай крест, Игнашка. — Крест не дам, — решительно сказал Игнат. — Ладно… — помолчав, протянул Иннокентий. — Крест не хочешь дать, так вот хоть это возьми, — и он показал на глиняную свистульку. — А это чьё? — спросил Игнат. — Зачем оно мне? — А ты возьми. Посмотри, чьё.
Свистулька была простенькая, безыскусная, из белёной глины, в виде какой-то птички с красным кончиком, изображавшим клюв. Игнат с интересом взял её, рассчитывая, что ему снова откроется видение каких-то очень далёких мест, и неожиданно увидел знакомую картину — офицерский домик на посту, заваленный картами и бумагами стол, жарко натопленная печка, Невельской в накинутом на плечи кителе, что-то пишущий при свете масляной лампы, а рядом — лежанка, склонившийся над кем-то доктор с окровавленным лоскутом в руках. Рядом стояла жена Невельского с жестяным тазом: доктор кинул лоскут в этот таз. Он потянулся за чистым бинтом, посторонился, и Игнат увидел на лежанке девушку-гилячку, ту самую, которую тунгус привёз вместе с Иннокентием. Смуглое круглое лицо гилячки было по лбу и щекам рассечено уродливыми рваными ранами, сочащимися сукровицей. «Потерпи, потерпи чуть-чуть, Умгу» — ласково сказала Невельская, присев рядом с гилячкой и взяв её руку в свою. Доктор принялся накладывать новый бинт. Игнат отложил свистульку.
— Это ты её?… — спросил он Иннокентия. — Умгу-то? — насмешливо сказал старец. — Уморил, хочешь сказать? Э, нет, это не я, это чёрт его знает, кто сделал. Уж и сама она не помнит, сколько я её ни пытал. А тунгусы подумали, конечно, на меня, как нас увидели, — досадливо сказал Иннокентий. — И вот я теперь здесь в яме сижу, а её там чаями, небось, поят. — Не, не чаями. Её лечат там, — сказал Игнат. — Зря, — фыркнул Иннокентий. — Убьёт она там всех. Я её знаю: Умгу не удержится, начнёт глотки грызть. Человек пять, ну шесть забьёт, остальные её осилят, в яму под замок посадят или закопают и камнем привалят, а меня с ней, и опять чёрт-те сколько лет в земле гнить. А у нас дела! Мы на юг с ней пробирались, в Китай, а тут вон как вышло. Выпустил бы ты меня, Игнашка, а? — попросил старец. — Выпущу… — как о чём-то само собой разумеющемся, сказал Игнат и показал на свистульку: — А ты эту штуку мне, что ли, отдаёшь? — Ну так ты же крест отдавать не хочешь, — пожал плечами Иннокентий. — Возьми хоть её. Мы с Умгу вместе ходим: захочешь её найти, найдёшь и меня. — А зачем мне тебя искать? — Тоже штуки собирай. Соберёшь достаточно, мне принесёшь. — А зачем? — Да что ж ты непонятливый какой, а! — всплеснул руками Иннокентий. — Пир, говорю, готовим! Пир! — Пир? — переспросил Игнат. — Пир, Игнашка, пир! Ох и устроим мы пир! Не завтра, не через год ещё: мы теперь всё по уму делаем, не как с Пугачом. Долго готовиться ещё, но уж как приготовим, столы накроем — ох и будет, Игнашка, у нас застолье! К земле можно будет припадать и пить с земли, а кровь ручьями течь будет, а нас ещё просить будут кровушки отведать, а мы ещё выбирать станем, у кого послаще! И тебя не обделим — всем хватит, людей-то вон сколько! Хочешь такой пир, Игнашка? Хочешь? Пир — всем пирам пир у нас будет! Пир на весь мир!
-
В этом посте есть всё, что я люблю — постфактум-рационализация происходящего с персонажем, приведение случайности к каузальности, указание на наличие какого-то замысла в истории. Это явно нетипично для тебя, своеобразный эксперимент, а уж удастся ли он — вскрытие покажет)))
-
Игнат с одной стороны феерически тупой, а с другой - оттого и правдоподобный. Этакая кровососущая корова, упырь без заморочек
-
О, неужели будет глобальный сюжет в похождениях Игната?
-
Это офигенно. И стиль написания и правдоподобность истории. И замысел. И хоть до пира еще 64 года, замысел виден грандиозный!
-
неожиданное развитие сюжета!
-
"Россия, кровью умытая". Уже вижу Игната красным комиссаром!
-
Ставить таким штукам плюсики — по ощущениям немного подобно лапанию музейных экспонатов жирными руками. Но раз человек в рейтинге участвует, стало быть, таким вещам радуется. Так что, пиши еще. До самого конца пиши.
-
Спасибо.
-
Что-то я не ставил тебе плюсиков, а надо бы. Лови! Благодарю за офигенную ветку, читаю с удовольствием.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
-
Давно так не веселилась! Я даже не боюсь оказаться в ситуации "Мартышка хвалит Пухляка За то, что хвалит он Мартышку", но это так здорово, это вспоминается мне Станислав Лем с его открытым письмом Ийона Тихого в защиту ксенофауны! И вот это предложение: Так что радиационную защиту можем отключать абсолютно смело - нам радиация уже не навредит. И кстати связь тоже. Она вполне возможно нам уже не поможет.
- впечатляет своим здоровым оптимизмом.)))))
-
Жжёшь напалмом. Не зря ждали
|
|
|
Июль 1850 г. Низовья АмураВ нивхском селении Тыр случалось мало занимательных событий: разве что медвежьи праздники, когда пойманного зверя, обряженного в лучшую одежду, водили по земляным домам-чандрыфам, кормя вяленой горбушей и ягодами, прежде чем забить стрелами под радостные возгласы собравшейся толпы. Такое бывало нечасто, самое большее раз в год. А ещё реже, раз в несколько лет, в Тыр по великой реке Ла из Нингуты приплывали маньчжурские купцы, привозившие с юга в числе прочих товаров гаоляновую водку саки в глиняных бутылочках. Водкой все местные перепивались, а потом, будто всем селением потеряв разум, били и убивали друг друга: после такого маньчжуров проклинали — но всё равно ждали их следующего приезда. Но удивительней маньчжуров были лоча — уродливые большеносые краснорожие демоны с волосами разных цветов, каких не бывает у людей. Нивхи видели лоча: несколько их, разбойников и людоедов, жили в паре дней пути вверх по Ла, но с ними нивхи предпочитали не связываться. Однако, в этом нивхском селении лоча ещё никогда не появлялись — и тем удивительней было их прибытие. Но самым удивительным было то, что лоча угораздило прибыть в Тыр одновременно с маньчжурскими купцами. Такого в Тыре не видели никогда, и, конечно, посмотреть, как маньчжуры будут говорить с лоча, собрались все жители селения, несколько сот человек. Нивхи толпились на высоком утёсе под старым тёмным, испещрённым непонятными знаками под жёлтым мхом каменным идолом, поставленным здесь в незапамятные времена, глядели, как далеко внизу по речному простору среди покатых лесистых гор, по васильково-синей, пересечённой темными облачными тенями воде на длинных вёслах движется лодка лоча, очень непохожая на каяки нивхов, — большая, ощетинившаяся рядом вёсел, пузатая, с хлопающим на ветру знаменем у руля. Знамя тоже было непохоже на изукрашенные золотистые с бахромой знамёна маньчжуров: простое, белое с синим косым крестом. Ещё издалека нивхи приметили, что лоча имеют при себе ружья. У нивхов не было ружей, но что это такое, они знали: ружья были у разбойников, живших вверх по реке, у соседей-тунгусов, у маньчжурских купцов. «Вероятно, лоча с маньчжурами не смогут договориться и будут убивать друг друга, — говорили между собой нивхи, — вероятно, они не поймут друг друга». Оглядывались на маньчжуров: те ожидали прибытия чужаков у своих палаток, разбитых на речном берегу в травянистой низине под утёсом. Айшинга, главный купец, по-маньчжурски джангин, толстяк с редкими усами на заплывшем жиром обвислом лице, в остроконечной шапке и толстом расшитом халате, важно уселся на старой сухой коряге, окружённый своими людьми, поглядывая на приближающуюся лодку. Он чувствовал себя уверенно: в лодке лоча было с десяток человек, в его караване — человек пятнадцать. Нивхи не знали, чьей победы им желать: маньчжуров они не любили, а лоча боялись. «Может быть, они поубивают друг друга? — с надеждой спросил кто-то. — Тогда всё добро и тех, и других достанется нам». Когда лодка подплыла поближе, нивхи, однако, увидели среди уродливых лиц лоча два человеческих и догадались, что лоча, вероятно, захватили с собой толмачей. «Может быть, они всё-таки и договорятся» — решили нивхи. Всё это было очень любопытно. И действительно: сходу друг в друга палить не стали ни те, ни другие: человек из лодки лоча крикнул на нивхском языке — не совсем правильном, на испорченном, на котором говорят нивхские роды с морского побережья, — что предводитель лоча желает говорить с предводителем маньчжуров. Толмач маньчжуров откликнулся, что джангин Айшинга позволяет пришельцам сойти на берег. Из ткнувшейся носом в песчаный плёс лодки сошли трое — два толмача и лоча. Этот был постарше других: невысокий и плотный, с лысиной на розовой блестящей макушке, с волосами по бокам лысины и моржовыми усами странного цвета, как листья в осеннем лесу. Одет он был отлично от прочих лоча, в тёмную куртку с блестящими пуговицами, шитьём и непонятными знаками на плечах, и нивхи сразу поняли, что этот у них главный. Прохрустев высокими кожаными сапогами по мокрому песку, лоча подошёл к недвижно сидящему на бревне джангину Айшинге, остановился в нескольких шагах и повелительно, сурово обратился к нему на своём каркающем наречии, непохожем ни на один из слышанных нивхами языков. Один из толмачей, стоящих за спиной лоча, перевёл сказанное на тунгусский (это наречие нивхи узнали), а второй, тот самый незнакомый нивх с морского берега, сказал уже на понятном языке: — Наш предводитель спрашивает: по какому праву ты здесь находишься? Толмач купцов зашептал по-маньчжурски, низко склоняясь к уху джангина. Айшинга сидел, уперев руки в раздвинутые колени, не сводя со стоявшего перед ним лоча невыразительного, спокойного взгляда. Некоторое время Айшинга молчал, а потом, не меняясь в лице, произнёс несколько фраз, важно и плавно указав рукой на идола, под которым на утёсе толпились нивхи. Толмач джангина дерзко обратился к морскому нивху, пришедшему с лоча: — Джангин Айшинга говорит, что эта земля испокон веков принадлежала маньчжурам, которые в подтверждение поставили здесь этот камень, — толмач вслед за своим господином указал на идола. — Это означает, что лишь маньчжуры имеют право являться в эти места. Поэтому джангин Айшинга спрашивает в свою очередь, по какому праву твой господин явился на маньчжурскую землю? Предводитель лоча коротко обернулся на идола, ещё не дожидаясь, пока закончат говорить его толмачи, а выслушивал перевод, уже не оглядываясь на утёс, а напряжённо вглядываясь в толстое, брудастое, как у старого пса, лицо джангина. — Наш предводитель говорит, что скала не может считаться подтверждением, — принялся переводить слова лоча морской нивх, — а на самом деле эта земля принадлежит большому белому князю лоча. Джангин Айшинга усмехнулся и что-то сказал. — Твой господин хочет сказать, что эта земля его? — в тон джангину с издёвкой спросил маньчжурский толмач. На этот раз морской нивх не стал переводить, а ответил сам: — Наш предводитель не называл себя большим белым князем. Большой белый князь живёт… — толмач замялся, — далеко отсюда. — Слишком далеко, — коверкая слова, сказал Айшинга по-нивхски. Он худо-бедно знал местное наречие и понял ответ без перевода. Джангин презрительно скривился и, картинно отвернувшись, махнул на лоча рукой, будто стряхивая с толстых пальцев воду. Затем он заговорил по-маньчжурски. — Джангин Айшинга говорит, чтобы твой господин немедленно убирался вон, иначе… — маньчжурский толмач не договорил, потому что лоча, не дожидаясь перевода, выхватил из кармана куртки пистолет и направил его на джангина. Нивхи на утёсе охнули. Маньчжуры, стоявшие вокруг джангина, вскинули свои ружья, лоча в лодке — свои. Трое толмачей растерянно стояли в середине: морской нивх начал было переводить слова джангина на тунгусский, но осёкся на полуслове, оглянувшись по сторонам: всем и так было всё предельно ясно. Тунгус начал медленно отступать в сторонку, оглядываясь то на маньчжуров, то на лоча, которые полезли из лодки, не сводя взгляда с прицела своих ружей. Джангин Айшинга, не отрываясь, глядел в чёрные дула двуствольного пистолета, направленные ему в лицо, переводил взгляд на кирпично-красное усатое, покрытое ржавой щетиной лицо главаря лоча, напряжённо уставившегося на джангина. Айшинге вдруг пришли в голову те истории, которые рассказывали о лоча местные — что лоча все безумцы и людоеды, питающиеся замороженным человеческим мясом; джангин подумал, что, вероятно, мериться тщеславием с такими людьми всё-таки не стоило и что лучше сейчас потерять лицо и уважение местных в этой Небом забытой деревне на удалённейшей окраине империи, чем расстаться с жизнью. — Скажи ему, чтобы он опустил оружие, — нервно обратился Айшинга к толмачу. — Если он хочет говорить, мы будем говорить, пускай, пускай так. Переводи скорее! — быстро добавил он. Увидев, как джангин Айшинга кланяется перед лоча, приглашая пройти того в свой шатёр, нивхи радостно заголосили, засмеялись, показывая на джангина пальцами. Теперь они знали, кто им больше по душе. Май 1852 г. Низовья Амура— Драпать надо, Федька, который раз говорю! — умоляющим тоном, перегибаясь через грубо сколоченный стол, кричал Дрон. — Сколько мы тут ещё сможем сидеть? Полгода, год? Да и то сможем ли? Близ Тыра уже сунуться не можем, там гиляки нас уже не боятся, а дальше поставят моряки пост в самом Тыре, что нам тогда делать, скажи, а? Куда деваться? — Вот когда поставят, тогда и будем про это гутарить, — мрачно сказал Фёдор. Он был атаман этой маленькой шайки, жившей на принадлежавшем раньше гилякам летнике близ устья одной из безымянных впадающих в Амур речек. Здесь были поднятые на сваях амбары, полуземлянки-чарныфы, держащие тепло даже в холода, — хоть это и был по названию летник, но гиляки зимой уходили с него лишь оттого, что рыбу подо льдом ловить не умели и зимой промышляли охотой в других местах. Вот так-то четыре года назад зимой беглый каторжник Федька да бежавший с ним поляк Шишка (Кшиштоф) нашли этот летник, поселились тут да с тех пор так и жили. Годом позже к ним прибился Игнат, людоед и упырь, потерявший разум от шатания по тайге, ещё через год — нервный, постоянно спорящий и вечно всем недовольный Дрон, низенький лысый мужичок со скособоченным переломанным носом. Были тут раньше и другие, но не задерживались, — кто удрал, кого убили — а эти четверо вот как-то прижились: Федька, Шишка, Игнашка и Дрон. Ходили по реке на лодке, грабили гиляков да тунгусов, увозили захваченных к себе, отпускали за выкуп — жратвой и мехами, конечно, денег у гиляков испокон веку не водилось — кого не выкупали, убивали. Игнат пил кровь убитых, ему это дело нравилось. Другие не возражали, только крутили пальцем у виска. Вообще, жалко было уходить: удобно они тут устроились — грустно думал ражий, широкоплечий Федька, глядя, как наседает на него Дрон, — очень не хотелось покидать это насиженное место. И Дрон был, конечно, прав: морской корабль «Байкал», появившийся в устье Амура тремя годами ранее, не стал уходить, как на это надеялись, не оставил эти места в первобытном покое и безвластии, так надёжно хранившем убежище на летнике: нет, теперь уже не сунуться было на морской берег: там стояло зимовье с матросами. Опасно стало и нападать на проплывающих по реке гиляков — раньше, стрельни раз в воздух, и останавливаются, понимая, что ничего не могут противопоставить пороху, который беглецы покупали у проезжих маньчжурских купцов, — а теперь гиляки бояться перестали: у самих откуда-то завелись ружья; да, впрочем, понятно, откуда. И маньчжуров уже давно не было: в общем, прав, прав был Дрон во всём. — Когда поставят, поздно уж гутарить будет! — взвился Дрон. — Гиляки-то им, небось, уже уши о нас прожужжали, не сегодня-завтра приедут к нам морячки, что тогда делать, а? А? А? — закричал он совсем уже дурным, бабьим голосом. Шишка поднял взгляд на атамана, выражая им «мне выкинуть его, Фёдор»? Фёдор заметил взгляд и сделал движение рукой: сиди, мол. Шишка молча развалился на скамье, откинувшись на некрепко сколоченную, дырявую дощатую стену, за которой под сильным майским вечерним дождём шелестела густая листва и насыщенно, остро тянуло водой, травой, перехватывающей дыхание свежестью. А Дрон продолжал наседать на вожака: — Помнишь, небось, в прежние-то как годы было, а? По пяти, по десяти человек захватывали, что нам только за них гиляки не давали — и мяса, и юколы, и девок, и одёжи — неужто плохо было? А сейчас как? Только что за две недели и захватили эту чувырлу одну! Говорил он о захваченной на реке гилячке, за которой никто не приходил с выкупом уже вторую неделю, и бандиты уже сами не знали, что делать. Гилячка была немолодая, кривоватая, оплывшая, с обвислыми грудями, немытая (впрочем, гиляки вообще все были немытые), и в те благословенные времена, о которых вспоминал Дрон, на неё бы даже не взглянули — а сейчас ничего, воспользовались втроём, не побрезговали. Только Игнату, как обычно, требовалась от пленных лишь кровь. Другие разбойники только вздыхали — совсем, мол, тронулся — но не возражали, лишь бы не забивал ценных пленных до смерти, а ведь случалось и такое. И вот сейчас Шишке вдруг пришло на ум, что Дрон, который вообще-то должен был стоять на часах у ямы, где сидит пленница, здесь, а Игнашка непонятно где шляется. — Дрон! Дрон! — поляк перебил частившего, заглядывавшего в лицо вожаку мужичка. — Дрон! Где гилячка? Ты оставил гилячку: Игнашка её не загрыз? — Чего? — не понял Дрон, бывший мыслями далеко. — Игнашка! Он не загрыз гилячку? — А я откуда знаю? — выпучил глаза Дрон. — Ты должен был сторожить, пся крев! — раздражённо сказал Шишка, тяжело поднялся с места и направился к занавешенному холстиной проёму, за которой сильно, дробно стуча по дереву, лил дождь. — Пошли поглядим, вдруг загрыз, — обернувшись, бросил он Дрону. — Загрыз! — объявил Шишка Фёдору, вернувшись. Он стоял на пороге весь мокрый, в намокшей тёмными пятнами гилякской рубахой, с прилипшими ко лбу русыми волосами, и держал за шкирку жалобно поскуливавшего Дрона. Фёдор слышал, что Шишка его там во дворе бил, ругался на него по-польски, угрожал посадить в яму вместо загрызенной Игнатом гилячки. — Ну не уследил, Федя! Ну не доглядел! — принялся оправдываться Дрон, закрываясь руками от Шишки. — Да было б за кем доглядывать-то! Всё одно за неё ни связки юколы не дали б нам! Ты, Феденька, скажи Шишке-то, чтоб в яму меня не сажал! Чего меня-то в яму сажать? Игнашку надо в яму посадить, чтоб уму набрался! Как мы его в прошлый раз посадили, он месяц потом без позволения людей не грыз! *** — Ну выпусти ты меня, ирод! Ну сытый я уже, чего мне тут без дела сидеть? — кричал Игнат, шумно расхаживая по дну ямы, до колена полному слякотной грязью. Рядом в бурой жиже догнивал разбухший, ни на что уже не похожий труп гилячки, из земляных стен ямы торчали белесые корни, серое небо над головой моросило мелким дождиком. — Не велено, говорят! — откликнулся Дрон сверху. — Сиди, набирайся ума-разума, Федька сказал. — Чего мне набираться-то? — буркнул Игнат, подняв грязную волну, прошлёпал к стене, с плеском уселся в ледяную воду, бессмысленно посмотрел на плавающий рядом труп. — Ну Дрончик! Ну выпусти! Уходить давно отсюда надо, а вы, дураки, меня в яму посадили! Я, что ль, виноват, что крови не пил столько времени? Ну выпусти, а, Дрон? — Не выпущу, Игнашка, — без злобы, тяжело сказал Дрон, появляясь своим скособоченным, кривоносым лицом над скосом ямы. — Уходить-то надо, тут ты прав… А поди этим двум объясни! Хоть бы нам вдвоём, что ли, с тобой уйти да хоть в Даурию, а эти тут пущай пропадают! — Вот и я говорю! — согласился Игнат и хотел было ещё что-то добавить, как вдруг где-то совсем близко оглушительно хлопнул винтовочный выстрел, а за ним ещё один и ещё. Надрывно закричал раненый Фёдор, Дрон заполошно оглянулся по сторонам и припустил прочь. За ним уже гнались: мимо скоса ямы пробежали какие-то люди в матросской форме, послышались выстрелы, крики. *** — Ну и за что они тебя туда посадили? — с любопытством спросил офицер — лысеватый, плотный, рыжеусый капитан первого ранга, когда матросы вытащили Игната из ямы. — Против воли держали, ваше благородие, — униженно произнёс Игнат, мокрый, жалкий, весь в липкой грязи. — Уж ясно, что ты не по своей воле туда забрался, — усмехнулся капитан. — Сбежать, что ли, хотел? Что-то знакомое показалось Игнату во всей этой сцене — летник, занятый матросами с ружьями, их деловитый осмотр бандитского хозяйства, сложенные в сторонке, закрытые пологом из рыбьей кожи тела Федьки, Шишки, Дрона. Игнат, стоящий в середине залитого грязью двора перед допрашивающим его офицером, толпящаяся вокруг солдатская толпа — всё это отчётливо напоминало что-то очень старое, почти позабытое, давно в прошлом оставшееся. — Как не хотеть? — буркнул Игнат, исподтишка разглядывая фигуру отвернувшегося офицера, его розоватую лысину на круглом, как биллиардный шар, черепе, толстую складчатую шею под высоким воротником кителя. — Ваше благородие! Только то и думал, чтобы сбежать от них, всё случая искал. — Хватит врать-то, — отмахнулся офицер и показал одному из своих матросов поднять покрывало, закрывшее лица убитых. — Хорош лось, — задумчиво прокомментировал он, показывая на изувеченное пробившей щеку рваной раной лицо Шишки. — Каторжник? — спросил он у Игната, показывая на убитого. — Точно так, ваше благородие, — быстро откликнулся Игнат. — Как есть каторжник. Шишкой звали. Поляк был. — Поляк? — удивился офицер. — Далеко же его занесло. А ты-то сам как в этой компании очутился? Тоже с каторги? — Никак нет! — отозвался Игнат, уже готовый рассказать придуманную историю про караван из Иркутска в Охотск, на который напали тунгусы. — Как нет-то? — с усмешкой возразил офицер, сделав знак матросу опустить покрывало обратно. — Чего врёшь? С каторги или из ссылки, как есть. Ну-ка побожись, что не с каторги! Игнат быстро осенил себя крестом, как привык, двоеперстно. — Ну что я говорю? — офицер с удовольствием обвёл подчинённых взглядом. — Раскольник, наверняка сосланный, сбежал, прибился к этой шайке. Всё понятно, в общем. Орлов! — позвал он кого-то от шлюпок, стоявших на реке. — Возьми двоих да расстреляй этого мальца вшивого прямо здесь. Не тащить же его с собой в Петровское, зачем он там нужен. — Тимофей Тимофеич! А на Ветлуге-то вы меня иначе жаловали! — вдруг выпалил Игнат неожиданно для себя самого, и, уже сказав это, понял, что ему напоминает эта розовая лысина, эта красно-кирпичная плотная шея. — Что? — с удивлением обернулся офицер. — Какая Ветлуга, какой я тебе Тимофей Тимофеич? Тут только до Игната дошло, что всплывшее сейчас из тёмного колодца памяти, погребённое под множеством других воспоминаний, было давным-давно, сразу после морильни, и не мог уже Игнат вспомнить названия деревни, в которой это всё происходило, имён бывших там с ним людей, а вот вытащившего его из морильни воеводу, — вдруг с неожиданной отчётливостью вспомнил. Вероятно, этот офицер его потомок, — сообразил Игнат, — иного быть не могло, и в первый раз за многие года Игнат почувствовал не какое-то из обычных для него чувств — жажды крови, радости от насыщения, раздражения от того, что напиться крови не удалось — а необычное чувство интереса к миру: как так, встретить дальнего потомка того, кого знал когда-то очень давно? Всё происходившее с Игнатом постоянно повторялось раз за разом, как бесконечно и утомительно меняются времена года; этого же ещё никогда не бывало, и Игнат остро почувствовал необходимость остаться при этом офицере, не дать себя расстрелять, чтобы снова потом бессмысленно бродить по тайге. — Предок ваш, — глупо выпучив глаза, только и смог произнести Игнат. — Предка вашего… в селе нашем помнят. — Что ты за сказки тут мне мелешь? — пренебрежительно бросил офицер. — Какой ещё предок? — Тимофей Тимофеич, воевода московский. При Петре Великом в нашем селе бывал, истинно верующих христиан спасал! До сих пор память о нём идёт! — Тимофей Тимофеич… — задумался офицер. — Не помню таких из Невельских. Хотя, кажется, по материнской прадед… нет, тот Михаил Тимофеич, но его отец, получается… А в каких местах, ты говоришь, это было? — заинтересовавшись, спросил он у Игната. — На Ветлуге это было, — быстро ответил Игнат. — Ваш пращур там голову-то и сложил. Раскольники его убили, верно говорю! У нас до сих пор по деревням о нём такие сказки говорят, как он расколоучителя Иннокентия поймал, да как тот пасынка своего Филимошку подговорил, а того Тимофей Тимофеич истопником сделал, а тот его… — Ладно-ладно, — сказал офицер и обратился к помощнику, уже подошедшему с парой матросов. — Я передумал. Этого вяжите, в Петровское повезём. Твоё счастье, Шахразада, — с размаху хлопнул он Игната по плечу, — у нас на посту скучно обычно, ну так хоть послушаю, что там в ваших краях про моего пращура рассказывают. Тоже ведь, однако, любопытно, — пожал он плечами, обращаясь к своему помощнику Орлову — пожилому сухощавому мичману. — Давайте хотя бы его выпорем, Геннадий Иванович, — предложил Орлов. — А то дурной пример команде. — Это уж как водится, Дмитрий Иванович, — откликнулся капитан. — До смерти не секите только: мне и правда стало любопытно, что он может рассказать.
-
Демоны лоча с разноцветными волосами! Оч интересно
-
И ведь до самого Тихого океана дошел, сердешный! Куда теперь? В обратный путь?))
-
Очень круто, как обычно. И респект за ресерч!
|
-
(Читаю модуль) Какой замечательный воин-орк! Сильный, великодушный, мудрый, полный достоинства. С таким, как говорится, в разведку не страшно пойти.) С днем рождения тебя, Босс. Хороших игр тебе, хороших друзей, чтоб все у тебя было, что тебе надо, а чего нет, того и не надо.
|
-
Ты лучший навигатор известного космоса, и после прыжка я представлю тебя к награждению настоящим стаканом белой сметаны! + сметана!
-
за канистру у обочины и добрых самаритян:))
|
|
|
|
|
-...- Петтеру было что сказать. Но мальчик не проронил ни слова. Он считал себя выше этого. Задрав чуть нос, и поджав губы, Пал лишь немного дернулся, когда его назвали “доктором”, и лишь сильнее убедился в ведьмовской природе женщины, сидевшей перед ним. В каждой из дочерей Евы была своя чертовщинка, но с разменявшей не один десяток Линнеей её было слишком уж много. Он лишь встряхнул еще раз трубку. Глянул на неё, затем и на хозяйку этого сада. А после, меланхолично одернул руку:
- Я много в чём с вами не согласен, госпожа Эльфеклинт. Но, не поймите всё это превратно,- провёл по себе ладошкой. Его улыбка чуть исказилась,- В моих делах нет ни капли уважения к вам, или желания обидеть. Как и манеры я не нарушал. Просто последовал вашему совету,- глаза юноши кольнули женщину, но тут же потухли. Выражения лица стало каким-то печальным и ироничным,- Не стал растрачивать впустую ваше драгоценное время. В нашем возрасте, оно скользит, словно песок сквозь пальцы,- сжал крепче трубку.
- С радостью приму ваше предложение. Не стану более здесь никого задерживать,- быстро сказал мальчик, глазами пройдясь по листу с подписями, после чего поставил росчерк, широкий, с парой завитков, под должностью лекаря этой странной компании. Впрочем, не навсегда. Уже к следующим праздникам, мужчина рассчитывал вернуть себе своё прежнее тело, навсегда распрощавшись с данной компанией вполне естественным путём. Последняя мысль заставила его чуть помрачнеть. Склянка с лекарством от всех бед в раз набрала в весе, создавая ощущения камня лежащего во внутреннем кармане.
- Благодарю, святой отец. Не стоит вам меня оправдывать, это пустое, право,- улыбнулся Петтер Микаэлю. Пускай мальчишка перестал курить, запах в воздухе еще держался. Он взглянул на ряд подписей, отходя от бумаги, и позволяя остальным, немногочисленным будущим членам Сообщества поставить свои подписи. Еще раз оглядев своих кратковременных компаньонов, мальчишка истинно ребячески зарделся, придумав шутку в голове, но никому о ней не рассказав, что стеснительной она была для юноши. Однако, если большая часть сказанного дамой бреда правда, не значит ли это, что…
...Сообщество - ни меньший корень зла, чем остальные люди? В конечном счете, пускай вэсен и стали реагировать иначе на их расу, это реакция на естественный ход вещей, в котором сила, само естество природы встает против железных топоров, пороха и пламени голодного кострища человечества. А они пытаются строить мосты меж силами, что не должны и вовсе соприкоснуться. Впрочем, в теории, от этого становиться немного лучше и первым, и вторым. “Я часть той силы, что вечно хочет зла, и вечно совершает благо”,- вспомнилось юноше друг почему-то, и опять забыл. Всё это было не важно, что важнее - его же скорое, неминуемое исцеление.
-
Противоречивый пацан - и ни капли уважения к бабуле, и обидеть он ее не хочет. Кречету шикарно удаются не самые приятные, на первый взгляд, персонажи.
-
...Сообщество - ни меньший корень зла, чем остальные люди? +
-
Так и хочется сказать: "несносный мальчишка", но возраст не позволяет :)))
|
ссылкаОб имениннике всё же стоило сказать пару слов. Томас стал Скелетом в четырнадцать, когда объявил голодовку. Он пил всё, от колы до рома и обратно, но отказывался есть. Это заметили спустя десяток дней, когда темные круги, бледную кожу и нетвердую походку уже невозможно было скрывать. Хотя нет...на самом деле, Скелет завалился в обморок, пока шел к доске. Потом еще раз - во время прыжка с мячом на баскетболе. И третий коронный - прямо в кабинете директора, где они решали проблему выбитых зубов Дика Вернера, одноклассника, который дерзнул назвать Йосенберга Скелетом и положил начало рождению легендарной, мерзопакостной, но весьма симпатичной личности. Никто не знал истинной причины протеста, кроме отца Томаса, который прошел все стадии борьбы с сыном-подростком: подкуп, угрозы, крик, уговоры, отрицание, принятие, депре...запой и наконец Соглашение. О нём тоже никто не знал, но Соглашение, подписанное отцом и сыном, развязало Скелету руки и с тех пор он по-прежнему никак их не пытался связать обратно. Скелет, казалось, знал всех. Или делал вид, что знает. Во всяком случае, у собеседника всегда складывалось впечатление, что король снизошел до общения, да здравствует король. И тем не менее Скелет вздрогнул, когда к нему обратилась Веснушка. Скелет. Вздрогнул. Всем телом. Отшатнулся почти. Может, был в своих мыслях… Но с чего бы Скелету в своих мыслях ошиваться? - Ммм? - переспросил он, глядя куда-то мимо девушки. Зрачки были больше обычного. Хотя кто знает, какие они у Йосенберга в нормальном состоянии. - Спасибо, - даже улыбнуться не попытался, вернулся в себя. Однако и его и Веснушку тут же грубо прервали. Неизвестно, продолжился бы разговор, если б не Триш Сандерсон, у которой было прозвище, как говорится, “за глаза”. ТО САМОЕ. У нее никогда не было парня, потому что парни в постели Триш не задерживались дольше пары ночей. Отсюда и прозвище. ТО САМОЕ. Которое вслух говорят шепотом и за спиной. Ещё Триш была тупа настолько, что даже пробка обижалась сравнению с собой. - Томми, сладкий, с днюшкааай, ха, - она, едва не свалив Скелета с насиженного камня, присела рядышком, совсем не замечая, что Веснушка рядом. Голос у Триш был пьяненький, платье неизменно короткое. Хорошо хоть шпильки свои догадалась сменить на кеды. В лесу, как-никак. Скелет безучастно слушал ее лепет, приобнял за талию машинально, безропотно принял подарок - из уст в уста, как говорится, и остался на месте. Ни танцевать, ничего прочего в духе Скелета она не уговорила его сделать и в конце концов, надув губки, ушла. Вот когда Сайрус пела, он будто немного оживился, пристукивал ладонью по колену больше в такт, нежели действительно понимая, что именно он слушает. А Молли и рада стараться. Песня перешла в крик, а затем в визг и когда её сменила Белка, многие, если не все, выдохнули и принялись за алкоголь - запить впечатление. Алкоголь же и способствовал дальнейшему веселью. Концерт, который закатила Белка, вызвал настоящий свальный восторг. Голубая голова Сайрус утонула в море других голов, отчаянно трясущих волосами в такт. Нетвердо стоящие на ногах подростки налетали друг на друга, ботали в воздухе “козой” и падали всей толпой. Какое-то многоликое чудовище получилось в итоге из этих дергающихся тел. А тут и луна исчезла. Стало понятно (для тех, кто еще способен был взглянуть в небо), что погода была далеко не ясная. Тяжелый набрякший от сырости воздух и отсутствие ветра предвещали грозу. Уже вовсю пахло дождем и где-то вдали гремело, но за раскатами рока раскатов грома было неслышно. А гнетущая тишина и безветрие так и вовсе были неразличимы. Разве что тем, кто удалился на расстояние. ВеснушкаПоначалу ей еще попадались парочки да тела, уснувшие, не дошедшие от кустов до общего веселья. Самая последняя встреченная парочка восседала на развалившейся от времени стене. По шепоту Веснушка узнала соседа по дому. А дальше стало тихо. И свет погас, казалось, во всем мире. И музыка остановилось. Как будто их всех накрыло тазом. Послышались возмущенные крики, в основном “ууууу” или “ээээ”, но были и осмысленные вопросы: “Что случилось?”, “Кто выключил свет?”, "Вы видели молнию?" и тому подобное. ТараПодарок Скелет принял, кивнул, даже улыбнулся, но взгляд был прикован к сцене, где кривлялась Молли. - Привет, Белка, - тем не менее поздоровался он. Голос у Скелета был низкий, от такого таяли почти все девчонки. - Не подкачай там, - поднялся и ушел куда-то. Как выяснилось, подарок в общую кучу положить. Там же он с Кирпичем пересёкся, кулак протянул, и с легким подозрением на тяжелую коробку, Фрэнком притащенную, поглядел внутрь, усмехнулся и исчез в сумерках - отлить отошел или подарок заценить, непонятно. Снова на сцену Тару не пустили. “Смешной Дэн”, вокалист группы “Череп и кости” был явно не рад тому, что Белку так тепло приняли (богема творческая, она такая), затянул что-то из своего лучшего, а вот несимпатичный ударник кивнул и поднял палец вверх. В общем, свои поклонники у Тары теперь были, вот и Кирпич подвалил с восторгами. КирпичНашел много алкоголя, ущипнул пару красоток за задницы, послушал клёвую песню - считай, вечер удался. Что еще прекрасного могло случиться с Кирпичом? Конечно, податливая девка, отвергнутая Скелетом. Пристальный взгляд Триш Сандерсон раздел и трахнул Фрэнка еще на подходе, на расстоянии пяти метров. Вот она, сила похоти! Последнее, что увидел Кирпич, это как “Бездонная Пизда” Триш нетвердой походкой направляется к ним с Тарой. О, да Сандерсон пьяненькая. Подарок судьбы. А потом коротнуло, да так, что сноп искр со сцены за спиной Тары долетел и до них. Разом умолкла музыка, послышались недовольные крики подростков, которых прервали на самом интересном месте. Некоторые, осознавшие прелесть выключенного света, возмущаться перестали. - Вы видели молнию? - спросил кто-то поблизости. Кирпич не видел. Да и не до того ему было. К нему почти вплотную приблизилась Триш, даже аромат ее духов, смешанных с запахом алкоголя ударил в нос. -Привееееетики... - возникла пауза, Триш вспоминала имя. ФалькКругом тряслись тела. Апогей праздника даже еще не наступил, а у каждого уже что-то успело случиться. Монтана прыгала и кричала, ее голова настойчиво выделялась среди прочих. Развернувшись и увидев Фалька, она ни слова не говоря, схватила того за руку и похоронила его в танцующей толпе, как тот недавно - оленя. Выбраться было совершенно невозможно, Борзой все время рисковал пролить на себя пиво, вакханалия же набирала обороты. Когда напряжение достигло вершины и, казалось, сейчас произойдет что-то наподобие извержения вулкана, Фальк увидел молнию. Она взялась из ниоткуда, просто возникла. Аппаратура музыкантов тотчас выдала сноп искр, разом замолчали генераторы, даже несколько лампочек лопнули. Фальку повезло наблюдать светопреставление словно в замедленном режиме. И за секунду до того, как все погасло, он заметил, как с наскоро сколоченной сцены на него смотрит искореженный автомобилем и испачканный землей олень.
|
|
"Глаза к ручью склонил я, но когда Себя увидел, то, не молвив слова, К траве отвел их, не стерпев стыда. Так мать грозна для сына молодого, Как мне она казалась в гневе том: Горька любовь, когда она сурова. Она умолкла; ангелы кругом Запели: In te, Domi.. Domine Spe... Spera"
– А, твою мать! – Фальк с силой ударил ладонью по рулю. Древние строчки Божественной комедии никак не хотели обжится в усталой голове. Задание по литературе носило поистине вселенское испытание. В мыслях маячил суровый силуэт мисс Гринсби, чеканящий каждое слово указкой по столу и использующий к нерадивым ученикам совсем не литературные словечки. Постепенно смеркалось. В небе стал виден мутный абрис луны. Фальк уже битый час ехал по шоссе, через густой лесной массив. По обеим сторонам от дороги, росли раскидистые клёны, вперемешку со стройными осинами. Там и тут отвоёвывал крохи территории вездесущий борщевик, пытаясь даже покусится на ленту асфальтированного шоссе. Фальк нащупал на переднем сидении пачку красного мальборо, которую стащил у отца. Крепкая сигаретка встретилась с зажигалкой и белый дымок заклубился в салоне машины. – Надоело! – Сказал парень и выкрутил колёсико громкости на полную. Из колонок полетела бешенная мелодия "The offspring", заставляя голову двигаться, как на шарнирах. "Жаль нет ледяного пива, сейчас бы сделать пару глотков... Копы, наверное, не забираются в такую глушь на охоту за нарушителями." – Подумал Фальк, и произвёл олимпийскую затяжку. Серый пепел с ещё тлеющими кропалями уголька не удержался на сигарете и упал на штаны. Парень чуть наклонился, что бы отряхнуть свои джинсы. Бам! Руль ощутимо тряхнуло, но Фальк смог выравнить ход машины и нажал на тормоз. Рисуя на асфальте кривые черные линии, транспорт с визгом остановился. – Что это за?.. – Парень вышел на воздух и осмотрелся. Правая фара была треснута, а на капоте имелась приличная вмятина. Всё правое крыло было забрызгано кровавой юшкой, кое где скапливающейся в густые алые комки. Сигаретка уже давно стлела, и огонёк принялся лизать фильтр, но Фальк этого не замечал, тупо уставившись за машину. Там, на дороге, поломанной куклой валялся олень. Его большие распахнутые глаза отрожали свет задних стопарей и с немым укором смотрели на горе-водителя. – Вот черт! Только этого ещё не хватало... – Сокрушенно покачал головой парень, подойдя к рогатому бедняге. Машина перемолола его, словно блендер - помидоры. К сожалению, животное уже испустило дух. Фальк вернулся к транспорту, открыл багажник, достал оттуда саперную лопатку и пару хб перчаток. Желтобокая луна всё четче вырисовывалась на свинцовом небе, поддавая скупого бледного света. Где то ухал филин, в траве копошились полевые мыши и ещё какие то ползучие гады. Тревожный ветер принёс из чащи запах тины. Подойдя к животному и оттащив останки к обочине, Фальк чуть углубился в лесополосу, выискивая место для могилы. Такое нашлось в десяти метрах от дороги, на небольшом пятачке, заросшем папортником. Наскоро вырыв яму, благо олень был небольшой, парень погрузил туда тушу и присыпал землёй. – Что сказать? – Неуверенно начал Фальк. – В нашем городе мало кому везёт, вот и ты не исключение... – Потом подумал и прочитал строчки, которые учил всю дорогу. Ни разу не сбившись. Вернувшись к машине в подавленном состоянии, он завёл мотор и надавил на газ. Через пару пологих поворотов дорога вывела его к стоянке, где уже ждали своих хозяев десятки машин. До замка пришлось топать ещё пяток минут. О том, что вечеринка близко, Фальк понял из раскатистых басов, гуляющих среди лесных деревьев. Замок был огромен. Войдя внутрь, первое что он сделал – это открыл ледяное пиво и двумя глотками его осушил. На сцене, о неотвратимо увеличивающейся с годами циклопичности ушей и жопы, пела какая-то ранетка. Приглядевшись, Фальк понял, что не раз видел её в школе. В основном, в кабинете у директора, куда девчонка попадала постоянно, и где сам Фальк раньше был частым гостем. Чтож, голосок хорош и то хлеб. Тут у него в руках, как по волшебству, очутилась самокрутка, а пустая банка пива каким то образом сменилась на полную. Парень затянулся и погрузился в плотную массу танцующей молодёжи.
-
Можно дополнить навыки графой «Профессионально хоронит оленей»
Нет, правда, обычное дело. Рутина рядового даунфоловца. Между футболом и свиданиями.
Отличный пост, короче)) С почином!
-
Атмосферно! И "Божественная комедия", и убитый олень(мясо, кровища), темнота и желтобокая луна, и борщевик по обочинам - такие вкусные детали, такие предвестники беды! Ууу...
|
|
|
ссылкаКогда смеркалось, в секретно-таинственно-загадочное место празднования всё ещё продолжали прибывать старшеклассники. Скелет считался чудовищно популярным, слыл довольно наглым ублюдком, но был неприкосновенен даже среди полицейских (почти семьдесят процентов которых были его родителями). Ещё он был хорош собой, сообразителен и знал такие способы манипуляции, которые не очень опытному горожанину, безусловно, показались бы просто запугиванием и шантажом. Так, благодаря знаниям об интрижке отца, он получал от того сведения, которые позволили Скелету со временем снискать еще бОльшую славу среди сверстников. К слову, снискать славу у подростков Даунфолла было нетрудно. И метод Скелета был незатейлив, как нижнее белье у старушек. Много бухла, конфискованная дважды травка (сначала у местных производителей, затем у папаши-копа, “забывшего” ключи на столе), необычные локации, где, конечно их никто не накрывал, а еще потрясная возможность громко, не скрываясь, обсуждать всё, что было на вечеринке, потому что родителям в Даунфолле по большему счету на-пле-вать. В общем, то была пара-тройка лайфхаков, до которого никто не додумался и не дотянулся бы, поскольку до наглости такой не дорос. А Скелет еще как дорос, еще и совершеннолетним теперь стал. При свете дня и на трезвую голову место удалось рассмотреть во всей красе. Руины в местном жиденьком лесу за границей города представляли собой зрелище почище чем в Игре Престолов. Их будто построили для масштабных киносъемок, где что-то пошло не так. Площадь замка, как обсуждалось, была неоправданно велика и тот факт, что про него никто не слыхал, уже побуждало особенно невротических персонажей строить догадки от романтического до научно-фантастического толка. Во всяком случае, холодный камень был так натурально покрыт мхом, плесенью и так очаровательно пах тленом, что идея о бутафории и киносъемках тотчас отпадала. После первой пары затяжек вопросы у большинства отпали. Кто-то правда никак не мог угомониться и всё вещал загробным голосом, что “местечко-то жуткое”, призраки, мол, здесь живут и вообще замок из параллельного измерения выпал и обратно не впал, а значит, в любой момент все здесь сидящие, танцующие и блюющие могут вместо замка туда, в никуда, отправиться. Впечатлительному менестрелю дали еще затянуться и тот самозабвенно затих в поцелуе с одноклассницей. Скелет появился, как обычно, в разгар вечеринки, на танцполе, который устроили прямо на месте тронного зала. Почему именно тронного, никто не знал. Однако там висела табличка “Тро ный зал”, нацарапанная маркером. С этого момента веселье потекло рекой и никто уже не задавался вопросами, отчего так неприятно тянуло холодом из леса, почему полная луна отливала бледно-красным, а Скелет всё не удалялся с тройкой девиц по своим делам, как это привычно случалось уже несколько раз подряд, а всё сидел на камне и задумчиво вглядывался в темноту. Взревели гитары и вокалист. Приглашенная группа из местной рок-тусовки глушила алкоголь почище именинника и потому барабаны традиционно глушили все остальные инструменты. Ударник предался возлияниям и теперь подпевал вокалисту. Ну всё как всегда. Чёртова рутина. Самые бывалые притащили палатки. Самые активные уже по ним разошлись. Откачивали побледневшего Бледного, который давал дуба каждую вечеринку. Сидни из женской футбольной команды старательно возила лицом по траве соперницу. “Радужный Крис” целовался на танцполе с полузащитником Гаррисоном. Бывшим полузащитником, видимо. Вокалист пел между поцелуями с фанатками, которых было полторы (одна высокая и тощая, другая наоборот). Ударник устал и мочился в кустах. Место вокалиста ненадолго заняла девушка с голубыми волосами в ботинках, которыми явно собиралась здесь кого-то убить. Ударник тотчас гордо занял свое законное место и судя по усердию, с которым он терзал тарелки, девушка произвела на него впечатление. Еды не было. Ведь был алкоголь. Мораль тоже отсутствовала. Ведь была первоклассная дурь. Учеба, родители и правила забылись. Была пятница. Вечер, когда всё можно. Или, как говорили предки-переселенцы, “Пятница, полночь, луна полная до краев - ведьмина доля да дьявольское житьё”. Типичная вечеринка с руинами, короче.
-
Антуражно!
-
Поздравляю, Эдда! Хорошее, интригующее начало. Рада читать тебя, рада, что ты на ДМ. Буду следить за историей!
|
|
Еще одного посетителя собравшиеся могли заметить еще подходя к больнице - он уверенно шагал в сторону приемного покоя - не особо смотря по сторонам, словно бы он уже бывал в данном прискорбном заведении. И, действительно - если кто-то случайно или намеренно услышал его разговор с медсестрой - то он был во-первых дольше, чем у большинства, во-вторых, он назвал ее по имени, в-третьих - в нем был упомянут какой-то доктор - явно из персонала лечебницы.
На самом деле - Эрик не был пациентом данного заведения в полной мере, но за последние пару месяцев несколько раз консультировался у местных докторов по поводу некоторых психических расстройств и методов их лечения, объясняя свой интерес научным исследованием. Поверили ли ему или нет - это хороший вопрос - врать Эрик никогда не умел - однако спокойное поведение, отсутствие "опасных для общества" проявлений и, конечно, плата за прием, позволяли докторам закрывать на это глаза. Как говорят - богатые люди не бывают ненормальными, а только эксцентричными.
Именно в один из визитов в больницу он услышал о Линнее Эльфенклинт и написал ей письмо, потом еще одно, и вот теперь пожинал плоды этого решения - его пригласили на встречу, в полдень... и это слегка раздражало - Эрик привык к точности и пунктуальности, но не учел наплыва посетителей произошедшего в этот день. И ведь все шли к одной и той же цели... Но встревать в чей-то разговор и проситься, чтобы его провели вместе с ними было невежливо. А блуждание в одиночестве по больнице может привлечь внимание персонала другого рода - мужского, из тех, что помогают справляться с буйными пациентами, а так же следят, чтобы посторонние не мешали лечению и не беспокоили эксцентричных пациентов. Так что Эрик ждал своей очереди, слушая как часы на далекой башне отбиваю полдень, ждал, чтобы улыбнуться медсестре, спросить о здоровье одного из докторов и наконец-то проследовать за ней на встречу.
Собравшаяся в саду компания оказалась довольно необычной, причем не по отдельности, а как единое целое. Что может быть удивительного в моряке? Или в священнике? Или в юноше с гувернером? Но вот все вместе они обычно могут встретиться исключительно на службе в церкви. Или у постели больного престарелого родственника в ожидании, когда тот умрет и можно будет делить наследство. На храм данное место едва ли походило, а вот на второе предположение... несомненно Линнея была весьма стара и обладала весьма специфическим богатством - знанием, которое было необходимо Эрику. И, вполне вероятно, всем остальным собравшимся тоже... Аналогия заставила его мрачно усмехнуться.
- Доброго дня вам, фрю Эльфенклинт. - поздоровался он с легким поклоном, - Мое имя - Эрик Брюгге и я уроженец города Фалунь. И так как никто не горит желанием рассказывать подробности про себя, то, видимо, придется начать мне. По профессии я - горный инженер. Занимаюсь переоборудованием шахт, обучением рабочих современным методам добычи и прочими подобными вещами. Немногим более года назад со мной произошел трагический случай - я попал под обвал в шахте. Меня сочли погибшим, но по факту я был замурован в одном из ходов... - на этих словах Эрика передернуло и у него начала дрожать правая рука, заставляя его прерваться и сцепить руки в замок, - Я не помню. Или не хочу помнить - что там было. Я только знаю, что я там был не один, но это не было человеком. Через несколько дней меня нашли у одного из старых, давно заваленных ходов. Якобы мне удалось его найти и пробиться наружу обломком старой кирки. С тех пор я начал видеть... всякое, - на предпоследнем слове он явно старается скопировать интонацию Линнеи.
-
Первый откровенный из всей компании - моё djupaste respekt автору ;)))
-
Обстоятельный, последовательный, настоящий инженер
-
Вот первый, человек, который о себе честно рассказал, не окутывая себя флером страшной тайны!))) респект.
-
Оооочень подходящее сравнение про наследников))
|
В похожей лечебнице Петтер в молодости проходил свою первую практику. Это место навевало ему воспоминания о молодости, о годах, проведённых в госпитале, и в университете. Путь до Уппсальский Приюта проходил через места молодецкой славы юноши, когда тот с тоской глядел на узкие, но уютные улочки города. Пал тихо говорил с Густавом. «А вот тут меня стошнило после того, как я перебрал с горячительным после первой недели в приёмном покое»,- вещал тот, аккуратно тыча указательным пальцем с нанизанным на него перстнем в какую-то подворотню. Чистые и ясные глаза мальчика бегали по очертанию собора. Монументальная архитектура захватывала его дух. Он словно уснул.
«А здесь была лавка портного. Там работала миленькая барышня валлийский кровей, с забавным акцентом. В её компании я мог не сильно-то стесняться своего произношения, а потому когда у меня, Харстага или Клэя прохудилась одежда, я утягивал их сюда. Здесь был первый пошив моего костюма на встречу с гером Альфредом Сэвром, что желал занять преподавательскую позицию на кафедре вместо доктора Форсберга»,- рассказывал тот тихо, плывя по улице, и не замечая вокруг себя никаких прохожих. Они шли пешком. Это возбуждало разум Линдгрена.
Как же он отвык от этого? За последних две декады, он передвигался пешком, по улицам, отсилы с полгода, совершенно позабыв всякую нужду общаться лично, нос к носу, с людьми достатком разве что немного ниже его собственного. Подобное положение дел, пожалуй, оскорбило бы Рику до глубины души, если бы та могла уличить своего мужа в лености, или растрате денег на личный экипаж. Впрочем, последнее было скорее необходимостью, в те времена, когда старик ещё горел идеей вылечить свою жену, сберечь её здоровье.
Он запускал руки в карман своего потрёпанного жилета, вытаскивая из него серебряные часики, смотря на них, и снова пряча внутрь. Глаза мальчишки бегали вокруг, цепляясь за фигуры людей, что так же входили в здание Приюта Страждущих Душ, словно в них он пытался увидеть знакомые лица. «Кто-то из моих однокурсников осел тут лет с 30 назад, быть может, я увижу знакомое лицо?»,- думалось ему. Но вспомнив лишь о том, что самого его вряд ли узнают, Петтер переставал тешить себя подобными надеждами.
ЦОК-ЦОК-ЦКО-ЦКО. Стучала тросточка мальчишки по брусчатой мостовой. Рядом пронёсся дилижанс, колёса которого отбивали нервный ритм по камням. Хмурый взгляд ребёнка поймал ещё один звук: звук шуршащего фетра. Перевёл взгляд на одного из своих компаньонов. «Наш друг в последние из дней довольно нервный. Его волнует эта встреча даже больше нашего»,- заметил шепотом, с лёгкой усмешкой тот, потянув за рукав Густава. Андерс вызывал у юноши лёгкую усмешку. В некоторых, ели уловимых жестах и движениях, мальчишка был почти что точной копией своего отца.
Когда их троица чинно вошла в помещение больницы, двигаясь к крылу довольно обеспеченных «потерянных», что часто приходили сюда скорей за дозой милого душе лекарству, чем за спасеньем для души, они зашли в палату к пригласившей их в это заведение прелестнице.
- Нц, щеглы,- бросил мальчишка, стоило тому коротко осмотреть всех здесь присутствующих. Какой-то неотёсанный рыжий чурбан в простецкой, но такой грубой одежде. Чернявый наглый хлыщ в потрёпанном пальто. Чопорный на вид здоровяк с умными глазёнками. Быстро делающий свои наброски Андерс.
- Доброго вам дня. Благодарю вас за приглашение, госпожа Эльфеклинт. Мы ценим уделённое нам внимание,- мило и понимающе улыбнулся женщине парнишка. Он кивнул,- Как ваше самочувствие?- поинтересовался тот. Его смутило, чуть перекосив в лице, неприличное напорство остальных. Некоторые не сказали ни «здравствуйте», ни «как вы себя чувствуете», никаких манер! А у некоторых и с этим перебор – священника буквально пронесло. Одни лишь Петтер с Гюнтером выдерживали что оценку вкуса в одежде, что поведения, соблюдя все нормы приличия. Пал даже вытер ноги, прежде чем войти в чужое жилище,- Мой друг говорит правду,- кивнул тот на слова Густава,- Рад с вами наконец встретиться…
-
Прогнозирую много конфликтов с этим внешне сопляком))
-
Восприятие реальности шатается даже у меня, читая о старике в теле мальчика; что уже говорить о самом персонаже... Срочно нужно расколдовывать! )))
-
Жуть берет. Желчный старик в теле ребёнка. Порой хочется сказать на старинный манер:"злобный карла"
-
Очень милые воспоминания персонажа о родном городе)
-
все что я ожидал и даже немного больше!
|
Måndagsbarn har fagert skinn Tisdagsbarn har älskligt sinn Onsdagsbarn är fött till ve Torsdagsbarn får mycket se Fredagsbarn får kärlek och lycka Lördagsbarn ska mödorna trycka Söndagsbarn får leva och njuta rikt och vist och sedan berömligt sluta*✢ ✢ ✢ ✢ ✢ ✢ ✢ 16 мая 1870 Я так хочу жить, Господи. Беззастенчиво, алчуще, неимоверно хочу жить. Я не хочу умирать, я страшусь того, что ждёт меня по ту сторону порога, переступить который нам всем суждено, и суждено лишь единожды… Я готова убить, послать в тот иной мир, которым правит древняя дочь Локи*, кого угодно, лишь бы самой не предстать пред её живым-неживым ликом… Я убивала, да, и готова снова. Я готова даже вновь вернуться туда, в дикие леса Норрланда, и отыскать её, ту, кто суть источник моих страданий. Я готова заключить с Ведьмой новую сделку… Пусть забирает мою душу, она и так гнила, хладна, ничтожна; что смысла в душе, когда можно обрести вечную жизнь, могущество, знания, силы, даже помыслить о которых смертным не суждено? Да, я хочу этого… Господи, дай мне сил, дай мне сил это реализовать, претворить в жизнь мой план…
07 июля 1870 Боги, как же я больна. Как я устала. Нет сил. За что, за что ты прокляла меня? За что я влачу это ничтожное существование? За что я каждый день страшусь ночи, и каждую ночь плачу, предвосхищая день? Я ненавижу тебя. Я ненавижу себя. Я знаю многое. Я помню всё. Я вижу всё. Единственное, чего не вижу, – выхода.
20 августа 1870 Знали ли мы тогда, к чему это приведёт? Могли ли мы предположить, какими последствиями чревата была наша беззаботная вера в свои силы и в те идеалы, которые мы поклялись охранять и которым принесли клятву служить? Осознавали ли мы всю серьёзность тех решений, которые мы приняли, грандиозность сил, с которыми дерзнули столкнуться?
Ответы на все эти вопросы – нет. Глупцы, безумцы, мертвецы. Вот кто мы. Все мертвы, все, кроме меня, да и я – уж лучше бы умерла со своими сёстрами и братьями по Обществу. Малодушие не позволяет мне наложить на себя руки, поскольку после того, что видели мои очи, душа моя исполнена страхом: если всё, что я видела – реально, вполне вероятно и то, что после смерти есть посмертие. И – вполне возможно, что самоубийцам уготована не лучшая в нём участь. Тем не менее, кошмары и воспоминания, такие яркие, такие реалистичные, словно осколки прошлого из зеркала времени, которое мы нечаянно разбили, вонзились в моё сознание, вросли в него, стали единым, и теперь мне с каждым таким наплывом, когда очередной осколок задевает какие-то участки моего мозга, и я снова переживаю былое так ясно, как наяву, мне всё сложнее и сложнее отличить галлюцинации от реальности. Всё чаще я добровольно отдаю себя в заботливые руки доктора Никласа Фрейда и его медсестёр, которые даруют мне забытье посредством своих научных снадобий; тьма обволакивает меня, моё естество, окутывает, словно тщедушное мёртвое тельце моей души пеленается в непроницаемые для света бинты савана полной темноты и абсолютной тишины. И так продолжается какое-то время, пока мне не становится легче. И тогда я снова возвращаюсь.
Нет, не Туда. Туда мне путь заказан. Алгот, извечный дворецкий Замка, порой навещает меня – или тут, в Приюте Страждущих Душ, или в моей квартирке над «Бюргером и Пекарем» – он всегда покупает где-то эти милые сдобные булочки с корицей и кардамоном, каждая размером с ладошку младенца, и мы пьём кофе и говорим ни о чём, и каждый раз он задаёт мне вопрос, и я каждый раз отвечаю, что никогда более не переступлю порога этого проклятого места, разрушившего столько жизней, уничтожившего мою… И он вздыхает, и он уходит, старый друг, с каждым разом я вижу, как он становится всё старее и дряхлее, и скоро и его не станет в моей жизни, и я останусь совсем одна. Одна против Тьмы. Против безбрежного океана отчаяния и бессилия. Против бездны той опасности, о которой не знает никто, кроме редких Детей Четверга, настолько несчастных, что судьба «даровала» им Взор. Что же мне делать, что, посоветуй, дорогой дневник, подскажи, как мне выплатить этот долг перед теми, кто уже не жив, кто отдал свои жизни ради моей? Как избавиться мне от этих преследующих меня повсюду мук совести, раскаяния, ужаса, боли, воспоминаний? Как сбежать, куда сбежать, где мне найти покой? Где найти силы совершить то, о чём думаю каждый день вот уже столько лет к ряду? Молчишь… Не знаешь…
Ты знаешь столько всего. Все секреты, все крупицы информации о достойных поступках, все бесконечные списки недостойных огрехов – и не только моих, но и всех моих близких, которых уже нет в живых. Ты – сокровищница опасных знаний, ядовитых тайн. Тебя я использовала столько раз ради собственной выгоды и спасения; послужи же мне ещё раз, ответь – что мне делать? Как мне быть? Как справиться с безумием? Со страхами? Как примириться с воспоминаниями? Как переложить ответственность за Замок, на кого? Кто будет настолько отчаян, чтобы снова возжигать свечи и ладан у алтаря Артемиды в его подземелье? Кто решится перенять с моих плеч бремя ответственности за человечество, за то дело, которое я поклялась когда-то свято чтить и исполнять, но не смогла… не нашла в себе сил… сбежала…
27 августа 1870 Доброе утро, мой дорогой дневник!
Хорошие вести. Хотя ты, очевидно, и без того сам их знаешь. Не ты ли всё подстроил? Давеча я просила у тебя ответов, я молила о помощи, я кровоточила на твои пожелтевшие от неумолимости времени и яда знаний страницы своими исповедями. И уже буквально в следующие дни я получила вести от… да. Ты же знаешь. Те, кого я видела в своих снах, те, чьи лица мне посылались в видениях, насланных проклятием той Ведьмы, да горит её душа в аду до скончания веков, и потом ещё вечность… Их много, куда больше, чем было нас более чем полстолетия тому назад. Но все они – Дети Четверга, я это сразу поняла по тем вопросам, которые задавали они в своих письмах, присланных на мой адрес в Приюте. Они не знают, что я живу тут, на Главной Площади, и думают, что я – безумная тётка, визжащая в лица медсестёр психлечебницы. Пусть. Я заслужила такое отношение. И я встречусь с ними – там. Нужно поддерживать репутацию, не так ли, старый мой друг? Пошлю-ка я за Алготом, пусть принесёт мне связку ключей от Замка. И пусть возрадуется его сердце – отныне не будет он в одиночку бродить по тёмным и пыльным коридорам этого оплота горестных воспоминаний. Страх и отчаяние, вопросы и желание понять, узнать, изменить – вот что прочла я в строчках и меж строчек тех, кто родились в четверг, и кто просит помочь с пониманием…
Я назначила им встречу. В четверг, ну а что, иронично же, и символично. Они хотят ответов – они получат их, в тех пределах, в которых я способна буду их дать. Они хотят решения этой «проблемы» – они узнают, что такового не существует, что только смерть способна забрать у них их дар, и что единственный способ примириться с тем, что отныне они – не такие, как остальные – это сделать Взор настолько обыденным, привычным, что ни сознание, ни подсознание не будет воспринимать это более как «проблему». Стать членами Общества. Помогать другим, используя свой Взор. Приподымать завесу меж столпов, на которых начертаны «Боаз» и «Яхин»*. Делать шаг в Sanctum Sanctōrum этого мира, на его незримую изнанку, что лишь им суждено видеть. И что-то мне подсказывает – они не оттолкнут мою руку, протягивающую им связку ключей от Slottet Gyllencreutz. И история не закончится, и Уроборос* снова уцепится за свой хвост, и колесо времени продолжит своё вращение. Благодарю тебя, Дева Молодой Луны, мраморнокожая Артемида, благодарю тебя за это… За возможность искупления. За возможность хотя бы на закате моего пути сделать нечто благое для этого мира. За возможность того, что мой последний выдох, когда придёт его час, станет мирным и тихим выдохом облегчения.✢ ✢ ✢ ✢ ✢ ✢ ✢ УППСАЛЬСКИЙ ПРИЮТ Больничный путь (Sjukhusvägen), Уппсала, Швеция
12:00 Четверг, 1 сентября 1870 годаПриют Страждущих Душ Уппсалы располагался среди холмистых южных окраин города, на западном берегу тихой Фирис, неспешно несущей свои тёмные воды в озеро Меларен. Печально известный пожар, 16 мая 1702 года уничтоживший почти все городские постройки и четверть его населения, разгорелся на восточном берегу реки, где преобладали деревянные хаотичные постройки. Через деревянные же мосты огонь перекинулся и на западный берег, разрушив неимоверное количество древних сооружений, включая и Кафедральный Собор Уппасалы, и Уппсальский Замок, и первый в Швеции ботанический сад, высаженный известным естествоиспытателем, ботаником и анатомом, открывшим лимфатическую систему человека – Улафом Рудбеком, предком Альфреда Нобеля – нашумевшего недавно на весь мир молодого учёного, изобрётшего динамит, благодаря которому горнодобывающая промышленность в Швеции начала развиваться с невероятной стремительностью. В том пожаре уцелел лишь Густавианум – главное здание Уппсальского Университета, первого в Скандинавии и одного из первых в Европе; многие поговаривали, что это здание защищала «нечистая сила», иначе оно бы не осталось абсолютно неповреждённым тогда, когда вокруг бушевало адское пламя, разрушившее даже каменные стены Уппсальского Замка. Согласно городской легенде, в медном куполе Густавианума, в котором и располагался тот самый анатомический театр, приносились жертвы самому Вельзевулу, и потому Царь Преисподней пощадил здание. Почти полтора столетия отстраивали свой город жители Уппсалы, не без поддержки королевского дома и собственной городской казны, пополнявшейся преимущественно из кошельков владельцев заводов по производству аквавита* и хозяев публичных домов, жрицы которых обслуживали утомлённых рабочих этих самых заводов, а также из налогов, оплачиваемых Университетом, учиться в котором посылают своих детей самые богатые и известные семьи не только Скандинавии, но и Европы. По проекту Улафа Рудбека был перепланирован город – с прямыми линиями и очертаниями. Был восстановлен Уппсальский Кафедральный Собор, заново отстроен Уппсальский Замок, построена новая университетская библиотека, которую почти тридцать лет тому назад снова снесли и перестроили заново, благодаря чему она отныне именуется «Carolina Rediviva» – «Карлова (библиотека) оживлённая вновь», и которая известна на весь мир своей уникальной коллекцией древних манускриптов. Заново высажен и взращён ботанический сад, в который сам Карл Линней, основоположник современной биологической систематики, вложил свою душу и за которым он ухаживал до последних дней своей жизни. Недалеко от Густавианума был выстроен Университетский Госпиталь – один из лучших и современнейших в Европе. Все эти мысли проносились в вашем сознании по мере того, как путь ваш в Уппсальский Приют проводил вас мимо величественного собора, и мимо грандиозного здания университета, и мимо всё ещё сочно-зелёного моря ботанического сада, и мимо прочих сооружений, знаковых для Уппсалы и её жителей, гордящихся древней и насыщенной историей и культурой своего города, даровавшей миру огромное количество достойных умов и сердец. Однако в ваше сердце по мере продвижения на южные окраины города начало закрадываться какое-то странное щемящее чувство – то ли осень уже начала щекотать вашу душу на задворках подсознания этим особым для осенней поры воздухом и ароматом, и обещанием холода, тьмы и грусти, то ли исподволь меняющийся пейзаж – готический декор постепенно уступал место более простым строениям из красного кирпича, садам и особнякам, рельеф переходил из равнинного в холмистый, и вот уже тёмная громада богадельни вынырнула из-за очередного изгиба земной тверди, словно ужасный каменный левиафан, готовящийся проглотить утлое судёнышко вашего бренного тела. Вполне вероятно же, что подобные ощущения переживали все, кто когда-либо – по своей воле или вне оной – вынуждены были пройти через чёрные свинцовые ворота, ограждавшие территорию психиатрической лечебницы, поскольку за ними царил иной мир. Боль и страдания, как физические, так и душевные, насытили каждый камень, каждое дерево, каждую травинку здесь, – во всяком случае, воображение бурно рисовало сцены ужасных испытаний, через которые проходили каждый день «постояльцы» этого приюта, испытаний, заставлявших их кричать так, что само естество мироздания начинало трепетать и плакать, и слёзы эти ронялись в изумрудный ковёр здешних лужаек, прорастая впоследствии белоснежными капельками ветряниц*. Огромное трёхэтажное здание раскинуло два своих тёмных крыла на запад и на восток. Восточное крыло было для неимущих больных душою, и там, в этих вечно тёмных коридорах, царила безысходность, пахло безумием, росла плесень насилия и боли – так, во всяком случае, поговаривали сплетники Уппсалы, любившие обсудить истории пострашнее, и ничто не было таким страшным в этом городе, как Приют Страждущих Душ. Во всяком случае, так гласила городская молва; посетители же этого заведения могли лишь видеть тёмные окна восточного крыла, да лицезреть массивную двустворчатую дверь, ведущую из приёмного покоя туда, дверь, которая для всех обитателей этого крыла открывалась единожды и последний раз в их жизни. Оттуда их выносили лишь ногами вперёд, причём случалось это куда раньше, чем можно было предположить. Совсем иная атмосфера царила в западном крыле. Тут проходили лечение те, чьи семьи могли позволить светлые палаты, вежливое обращение, трёхразовое питание, которому могли позавидовать многие семьи бедняков, и полный цветущих деревьев и кустов сад, в котором всегда журчал каскадный фонтан, порхали яркие бабочки и «страждущие душою», как аккуратно именовал персонал Приюта этих пациентов, вкушали горячий шоколад, кофе и сэндвичи с огурцом и лососем. Именно тут время от времени обитала Линнея Эльфеклинт – факт, о котором вы пока не знали. Придя в приёмный покой, вежливые медсёстры, услышав ваше имя и имя той, к кому вы пришли, препроводили вас в больничный сад, где среди кустов жимолости, запоздало цветущих и ныне, за столиком из плетённых ивовых ветвей сидела сухопарая худощавая старушка с водопадом серебристых волос и паутиной морщин на измождённом суровом лице. Огромные голубые глаза пристально смотрели на вас и сквозь вас, а пальцы с пучковатыми суставами изящно держали фарфоровую чашечку с дымящимся кофе – аромат кардамона доносился до вас даже на расстоянии. – Прошу, присаживайтесь. Нам предстоит долгий разговор. Но прежде – не сочтите за нахальство – поведайте мне, кто вы, откуда, и каким образом вы стали… видеть.
-
Отдельный респект за дневник. И описание города шикарное.
-
медленно текущее, как огромная река, повествование
-
В добрый путь.
-
Väga kena algus!
-
Отличный пост, отличное начало
-
Круто!
-
хороший пост под дождичек в четверг!
-
За красивую атмосферную вводную и культурные отсылки — как легко узнаваемые, так и лично мне незнакомые, но подробно объяснённые
-
Сразу - культурный фон, настроение, атмосфера. И детали, весь дьявол в деталях, они дают эффект присутствия.
-
Прекрасная атмосфера, очень уютно, надеюсь, что скоро будет и страшно)
-
Бесподобно)
|
Благодарность Макмаллена была, пожалуй, несколько преждевременной. Сэр Генри сделал минимально необходимое, но не обязательно, что достаточное. По одной простой причине, которую Дэвенпорт озвучил.
- Увы, я не специалист в горных переходах или путешествиях сквозь джунгли. Мог что-то и упустить. Поэтому будем надеяться, что к этим резервам нам прибегать не придется.
***
Реакция Кревски заставила сэра Генри нахмуриться. Конечно, люди с опытом могут выработать феноменальную толерантность к алкоголю, и даже сам он не сомневался в точности своей винтовки после пары стаканов виски. Но больше беспокоило отношение. Хотя, справедливости ради, юмор Дэвенпорта далеко не всегда понимали окружающие. Озвученная перспектива спиться была, скорее, шуткой, чем реальным предположением. Пришлось прояснить ситуацию.
- Это была шутка, мистер Кревски. Про возможность спиться. Я лишь прошу не злоупотреблять. В экстремальной ситуации пьяный человек либо обуза, либо помеха. И в походе лишь вы и мистер Джексон, о псевдониме которого предлагаю не забывать, способны понимать наших проводников и местных.
Однако с речью последнего он согласился, кивнув. Хорошо, что, несмотря на несколько безответственный взгляд на алкоголь, доктор понимал ситуацию, в которой они находились. И, когда оставшиеся озвучили свои подозрения, сэр Генри высказал терзавшие его мысли. Без преувеличения терзавшие - Дэвенпорт разрывался между доверием к словам Ларкина и противоречиями, скрывавшимися в них. Точнее, конфликте между ними и имевшимися фактами.
- Пока что меня в поведении наших водителей ничто особо не беспокоит. Если мне не изменяет память, они много лет работают с Университетом Сан-Маркос. Хотя это мы знаем только со слов Ларкина, но вряд ли он стал бы лгать насчет вещей, которые так легко проверить.
Г енри вздохнул.
- Однако стоит помнить, что мы для них - чужаки, в то время как наниматель - Ларкин. Мистер Кревски, если вас это не затруднит, можете попытаться в ходе нашего путешествия узнать их поближе? Их опыт работы, тот факт, что они неоднократно посещали плато, на которое мы направляемся, должны послужить точками... соприкосновения.
Он осмотрел собравшихся. Говорить на публику он не любил, но сейчас особого выбора не было.
- Но, по правде говоря, сейчас основная угроза, помимо обычных тягот путешествия, исходит от возможных соратников Мендосы и самого Ларкина. Первые рано или поздно попытаются отомстить или как-то еще вмешаться в наше путешествие. А вот уважаемый организатор экспедиции...
Англичанин запнулся на несколько секунд, подбирая подходящие слова.
- Он очень быстро поправился. Слишком быстро для такого испытания. И эта татуировка связывает его и с записями де Фигероа, и с мутацией Мендосы. В свою версию он верит, но это не означает, что он сказал нам правду. Он может и сам ее не знать. Сэр Генри поморщился, после чего продолжил.
- Я не любою рассказывать истории, особенно те, которым не был свидетелем сам, но Я не могу поручиться за источник, но я видел немало сошедших с ума на войне, и лейтенант Блейк не был похож на сумасшедшего. Хотя рассказ его и отдает безумием, которое нам, цивилизованным и рациональным европейцам, довольно сложно понять.
Он прикрыл глаза, воскрешая в своей памяти ту стоянку, на которой сам услышал повесть. Не слишком она от этой отличалась, разве что жара была влажной и африканской, враг был известен, и с самим Г енри были не случайные полунезнакомцы, а проверенные в боях солдаты.
- Африканская история была полна крови, борьбы за власть и тайн задолго до того, как туда пришел современный белый человек. Современный - потому что ходят истории о заброшенных городах, основанных то ли потомками ранних арабских племен, то ли пропавшими легионами Римской Империи, то ли и вовсе выходцами из мифической Атлантиды. Для многих пустым звуком прозвучит мфекане и имя Чаки, но на африканском континенте его, и кровавые войны, в которых стирали с лица земли целые народы, вспоминают до сих пор. Убили его собственные браться, и правление их династии не было счастливым. Но, справедливости ради, они оставались верными своим дикарским традициям, что их, в итоге, и погубило.
Генри достал фляжку с водой и сделал глоток.
- Одной из этих традиций был поиск злых ведьм и колдунов, свидетелем которому как раз и стал Блейк со своим отрядом. Они были в составе делегации, которая должна была засвидетельствовать восхождение на трон Кетчвайо, который стал последним королем, или, как они иначе называют своих вождей, инкоси, зулусов. Не успели, но зато попали на пресловутую охоту. Это страшное зрелище, но при этом не лишенное безжалостной практичности. Подкупленные колдуны, нианги, нередко выбирают политических противников короля вождя в качестве своих жертв. Разумеется, их приходится разбавлять невиновными и настоящими преступниками, о которых известно, но которых нельзя наказать по обычному закону.
Дэвенпорт сделал еще один глоток.
- Но самое удивительно в этом мероприятии то, что нианги каким-то образом управляют толпой. Феномен массового гипнотизма, смешанный с практиками, более характерными для циркачей и фокусников. Это звучит не слишком пугающе, не так ли? Вот только Блейк, которого сам Уолсли отметил за храбрость, говорил, что у него поджилки тряслись, когда, повинуясь движению или слову нианги, окружавшая его толпа, ритмично покачиваясь и ударяя ассегаями о землю или щиты, ревела свое "Изва". Я не смогу описать вам выражение его глаз, когда он описывал это, но что-то подобное я видел на Ипре. Но там люди смотрели в глаза смерти, а тут...
Генри пожал плечами.
- ...Не понимаю. Он был гостем, ему ничто не угрожало, и даже если бы они обратились против него, они смогли бы пробить выход штыками и пулями. Захватить инкоси, под конец... Однако эти воспоминания его глубоко потрясли. И не то, чтобы он был слишком сентиментален, за пару дней до этого... впрочем, это не важно. Но свою награду он получил не зря, и в нем было любопытство, присущее настоящему англичанину, сочетавшееся со столь же характерной отвагой.
Небольшая пауза в рассказе была отмечена тяжелым вздохом.
- Он договорился о встрече с одним из нианги, наиболее значимым из них... я никак не могу вспомнить его имени. Не важно. Его провели в расположенный у пещер крааль, и он встретился с этим колдуном. Детали Блейк помнил смутно, но, по описанию, не обошлось без каких-то наркотиков. Ощущение пребывания вне тела, неправильное восприятие прошедшего времени, нечто схожее с галлюцинациями. Но утверждал, что предсказания колдуна сбылись. Вот только среди них были такие, о которых зулусский колдун на тот момент знать не мог.
Побарабанив пальцами по фляжке, Г енри задумчиво закончил.
- Я полагаю, что каким-то образом его разум начал связывать реальные события с несуществующим прошлым. Колдун не предсказывал события, но убедил Блейка считать, что важные события в его жизни были предсказаны. Так и у нас. Ларкин может неправильно связывать причины и следствия, искренне верить во что-то, не являющееся реальностью. И поэтому мы не можем доверять ему. Как минимум не стоит оставаться с ним наедине. С учетом возможностей покойного Мендосы, поодиночке лучше нам не ходить. И, чтобы иметь возможность спокойно спать, установить караулы.
-
Каждый пост этого игрока отличает какая-то неторопливая рассудительность, каждый момент героем так прожит и крепко вписан в его прошлое и будущее, что поневоле ,приходят на память Хаггард, Дойл, Конрад, Лондон. Очень литературно в хорошем смысле слова.
-
Какой атмосферный экскурс в историю Африки... Я в восторге!
|
|
Илаяс, услышав вопрос мисс Монтгомери, почесал подбородок и застыл в некой задумчивости, очевидно, пытаясь найти в закромах своей памяти зёрна воспоминаний о подобных узорах.
– К сожалению, не могу ничего припомнить. Сам силуэт напоминает мне что-то, что, как мне кажется, я когда-то и где-то видел, но не могу утверждать с точностью… Вот бы мы были сейчас не посреди нигде, а в Нью-Йорке – тогда бы я смог и проконсультироваться с известными на весь мир специалистами по символистике и по культурам народов Африки, или же порыться в архивах библиотеки Колумбийского университета… Но, увы. Пока что только могу сказать, что сам силуэт мне очень напоминает пасть обычной речной пиявки, или морской миноги – знаете, такая рыба-паразит, которая зубами вцепляется в плоть жертвы и высасывает её кровь…
Тем временем доктор Кревски, ответив на реплику сэра Генри, погрузился в изучение загадочной золотой маски, которую Арчибальд выудил из-под матраца в номере Луиса де Мендосы парой дней ранее; суматоха подготовки к путешествию и отхождения после событий субботнего утра, а также весьма некомфортное путешествие в кузове грузовика не располагало к научным изысканиям, и сейчас, поужинав, пригубив и расслабившись, Питер смог уделить достойное внимание этому артефакту.
Поначалу этот предмет показался археологу маской, сделанной из золота, составленной из кубообразных выпуклых элементов, составлявших некий геометрический узор. Прорезей для глаз, носа и рта, тем не менее, в ней не было (хотя обычно в погребальных масках культуры Тиуанаку, на которую данный артефакт весьма и весьма походил, такие прорези обязательно делались). Перевернув её тыльной стороной, Питер поразился качеству шлифовки металла – идеально гладкое, немного вогнутое зеркало притягивало взор золотистой прозрачностью своей глубины, в которой искажалось, растворялось отражение лица учёного. Спустя несколько ударов сердца Питер ощутил, что уже не в силах отвести свой взор от своего неестественно искажённого облика, который, казалось, обрёл собственную жизнь и начал вглядываться в Кревски из металлического зазеркалья. Золотые блики слепили и резали, и слёзы навернулись на глаза Питера; влажная пелена заполонила всё пространство обзора и доктор Кревски попытался смахнуть её, моргнув.
Он стоял на вершине древней каменной пирамиды, невысокой, но огромной по своей площади, идеально квадратной, покрытой пылью , мелкими камушками и крупными трещинами; он стоял в свете полной луны, придававшей окружавшему пейзажу серебристый оттенок и внушавшей тревогу и какое-то иррациональное беспокойство. Судя по холодному разреженному воздуху и ослепительной яркости звёзд, пирамида располагалась высоко в горах. Вокруг царило безмолвие, нарушаемое лишь звуками дыхания Питера: вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Внезапно в этот мерный ритм вплёлся едва заметный шелест, словно что-то гладкое и мягкое скользило по каменной или металлической поверхности. Спустя ещё несколько ударов сердца в мелодию вплелось и коварно тихое пение сотен, тысяч, десятков тысяч маленьких поцарапываний, таких, какие издают хитиновые ножки жука, пойманного сорванцом в стеклянную банку, из которой несчастное насекомое упорно пытается выбраться. Опустив взгляд доле, Питер увидел смутные тени, окружавшие платформу, на которой стоял; когда его зрачки адаптировались к освещению, он рассмотрел, что это было… Огромные, чудовищные белёсые щупальца, жирно блестевшие в холодном лунном свете танцевали некий танец вокруг пирамиды, вырываясь из-под неё, окутывая её, словно коконом, царапая её мириадами мелких лапок, усеивая её нескончаемым потоком толстых противно извивавшихся безглазых личинок, которые, словно осознав, что Питер их заметил, все одновременно устремились к нему, стремительно сокращая расстояние…
Моргнул снова.
Ослепительное солнце жуткой болью обожгло его сетчатку, которая адаптировалась было к лунному свету, а лёгкие спёрло от жаркого, паркого влажного тропического воздуха, пропитанного экзотическими ароматами. Он стоял на склоне гигантской горы, подножие которой утопало в изумрудном океане джунглей, а самого его окружало целое море людей – тысячи мужчин и женщин, стариков, взрослых и детей, всех рас и национальностей, обнажённые, потные, покрытые узорами из глины – узорами, подозрительно напоминавшими татуировку на груди у Огастеса Ларкина, – источавшие сладострастные вздохи, стоны, крики экстаза… и боли. Поскольку помимо чудовищно оргаистических, извращённых поз и действий, которые совершали окружавшие друг с другом – молодая красивая негритянка с рельефной грудью скакала на худощавом рыжеволосом мужчине, оседлав его чресла; мужчина-азиат вонзался своим членом в рот темноволосого парня, который от удовольствия жмурил свои малахитового оттенка глаза; пятеро мускулистых негров совокуплялись с оплывшей жиром блондинкой, сквозь её редкие волосы проглядывал покрытый старческими пигментными пятнами череп; две изумительно похожие друг на друга, словно близнецы, светлокожие женщины тёрлись потными телами друг о друга, запустив пальцы рук друг другу глубоко в роскошные гривы каштановых волос; ещё одна пара – темнокожий мужчина и смуглая женщина – совокуплялась прямо у ног Питера, при этом мужчина не только ритмично двигал бёдрами, но и активно работал зубами, разрывая горло женщины в клочья, а та – та счастливо улыбалась и сладострастно хрипела своим истерзанным горлом; чуть в отдалении группа молодых светлокожих девушек содомировала темнокожего старика его же рукой, оторванной у локтя…
Едва сдержав рвотные позывы, Питер зажмурил глаза.
Внезапно он снова ощутил прохладу. Не пронизывающий кристально-чистый холод, как в первый раз, когда он оказался на вершине пирамиды; прохлада была такой, какую встретишь в сухой и безжизненной пустыне, внезапно наткнувшись на скалу и войдя в пещеру у её подножия. Открыв глаза, Питер обнаружил себя в тёмном пыльном коридоре. Каменные стены, составленные из блоков песчаника и известняка, были сплошь покрыты прихотливой вязью древнеегипетских иероглифов; стены и пол коридора были покрыты густым слоем пыли, причём под ногами у Питера её было почти по щиколотку. Вокруг царила темнота и тишина, нарушаемая лишь потрескиванием факела, который внезапно оказался в руке у мужчины. Внезапно отдалённое эхо донесло какие-то звуки, которые сознание не успело ещё проанализировать, но подсознание уже отреагировало незамедлительно холодными мурашками по спине и вставшими дыбом волосками на затылке: бежать. Стремительно, срочно, сейчас же. Спасаться. Иначе – смерть, или ещё что похуже. И Питер побежал. Коридор внезапно пронзился перекрёстком, и учёный, не думая, свернул вправо. Ещё перекрёсток, снова вправо. Звуки оформились в рычание и отзвук стремительного бега – словно кто-то с мягкими лапами, которых явно было более двух, четырёх и даже восьми, изо всех сил старался сократить расстояние между ним (ними?) и Питером, и попутно издавал тихое, злобное и полное предвкушения рычание. Снова перекрёсток, снова поворот, и снова, и снова, и снова, и не было конца и края этому бесконечному лабиринту, в котором были только Питер, неизвестная опасность, преследовавшая его, темнота и пыль…
Судорожно вздохнув, Питер снова моргнул и – снова оказался за столом в окружении своих коллег. Казалось, никто ничего не заметил, и прошло всего несколько мгновений с тех пор, как доктор Кревски начал рассматривать загадочный артефакт.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
-
Здесь пахло, нет, не так! Здесь ВОНЯЛО тайной. Огромной, жутковатой, тайной. И хотя житейский опыт подсказывал Буше – «тайна» всегда равно «опасность», молодость беспечно кричала – это нельзя пропустить!!! Опять же золото... Вот это, батенька, аргумент!) И вообще Буше жжот.)
|
|
Секунды, проведенные Леди Элен во внутренней борьбе, казались Гюставу минутами. Не часами, настолько субъективное время не растягивается, если не верить в пролетающую в смертельной опасности перед глазами жизнь. Но страх того, что собрат (или сестра) по оружию не внемлет голосу разума, заставлял кровь бурлить, обостряя рефлексы до предела, тщательно расширенного тренировками Корпуса. И видит Бог, Волкер никогда не хотел, чтобы источником этого нервного возбуждения был другой Охотник Корпуса. Хотя, справедливости ради, никогда не исключал такой возможности. Некоторые Охотники заходили слишком далеко, и, чтобы поймать их и посадить на скамью подсудимых, простых людей было мало. Корпус готовил людей, способных сражаться с монстрами. Хотя выражение "чтобы поймать монстра, нужно самому стать монстром" было бесконечно ложным, для поимки беглого Охотника нужны были бойцы, прошедшие подготовку Корпуса. Но это были единичные случаи. Гораздо чаще превысившие даруемые королевской лицензией права Охотники не понимали, что совершили. Они теряли свою человечность, способность сопереживать тем, кого защищают, и сосредотачивались на Охоте, пока она не пожирала их душу. Со временем становится все легче и легче заменять боль при виде очередного разорванного чудовищем трупа полными гордости и ярости сопротивляющегося тьме человечества словами про устранение любой угрозы и про не имеющую значение цену, превращать жизни в сухие строчки доклада о результатах охоты. Волкер видел нечто похожее на войне, как солдаты теряют способность чувствовать. Привязываться к человеку, зная, что он может в любой момент умереть, тяжело, а когда раз за разом проходишь через смерть близких, пусть и ставших таковыми за несколько месяцев, недель или даже дней человек, начинает казаться, что куда лучше отрешиться, чем опять и опять терпеть эту боль. Гюстав, хотя и не прятался в ставке, вопреки желанию родителей и настоянию знакомых и "друзей", видевших в нем трамплин для своей политической карьеры, все же был достаточно далек от обычных солдат, и даже среди офицеров близких знакомых у него было немного. Происхождение, которое в обычном мире заставляло людей виться вокруг него стаями, на поле боя создавало вокруг него какую-то ауру отчужденности. Слепым, однако, его это не делало. Смотря на Элен, на ее наградной крест, которым она так дорожила, он переживал целую гамму эмоций. Страх, что ситуация будет развиваться в худшем направлении, и придется поднять оружие против своего. Вызванную предполагаемым пониманием обстоятельств, которые заставили ее так реагировать, жалость, признанием которой он никогда бы не нанес Элен оскорбления. Сочувствие тому, как она старалась всеми силами защитить их от угрозы, которая была для них незрима, пусть и не столь страшна, как это казалось самой охотнице. И надежду, ту искру, за которую Гюстав всегда цеплялся в самые темные минуты. Надежду на то, что все еще не слишком поздно, и можно будет попытаться как-то сделать так, чтобы в следующий раз она не поднимала оружие против простых людей с намерением убить из подозрения. Как - Волкер пока не знал. Нескольких минут знакомства слишком мало, чтобы понять, как приступить к изменению сложившихся в ходе непростой жизни принципов и идей. Но попытаться он считал своим долгом. Поэтому, он просто кивнул. Почувствовав себя виноватым немного. Из-за возраста, из-за уверенных слов в нем увидели более опытного. В то время как, вполне возможно, вся разница была лишь во взглядах. После чего повернул голову к старухе. - Frau Бриджет, мы прибыли, чтобы очистить это место от нечисти. Я вижу, что слишком поздно, чтобы помочь многим. Но сожалениями и извинениями делу не поможешь. Он оглянулся на труп. Потом перевел взгляд на дом. - Что-то оберегает вас от вреда, но, если эта защита пропадет, Корпус в нашем лице приложит все усилия, чтобы защитить вас. Как и всех, кто будет нуждаться в защите. Но мы не стража, и в ночной дозор не ходим. Мы защищаем, нападая. Мы уничтожаем нечисть в ее гнездах. Вы можете нам помочь, рассказав о "Ней", о том, что случилось с этой несчастной Кэтрин, и об этих двух девочках в вашем доме.
-
Мудрость и тонкое душевное чутье.
-
Со временем становится все легче и легче заменять боль при виде очередного разорванного чудовищем трупа полными гордости и ярости сопротивляющегося тьме человечества словами про устранение любой угрозы и про не имеющую значение цену, превращать жизни в сухие строчки доклада о результатах охоты.
-
Смотря на Элен, на ее наградной крест, которым она так дорожила, он переживал целую гамму эмоций. Страх, что ситуация будет развиваться в худшем направлении, и придется поднять оружие против своего. Вызванную предполагаемым пониманием обстоятельств, которые заставили ее так реагировать, жалость, признанием которой он никогда бы не нанес Элен оскорбления. Сочувствие тому, как она старалась всеми силами защитить их от угрозы, которая была для них незрима, пусть и не столь страшна, как это казалось самой охотнице. И надежду, ту искру, за которую Гюстав всегда цеплялся в самые темные минуты. Надежду на то, что все еще не слишком поздно, и можно будет попытаться как-то сделать так, чтобы в следующий раз она не поднимала оружие против простых людей с намерением убить из подозрения. Ох ты как здорово.
|
|
-
У Карины очень интенсивная внутренняя жизнь. Она пока все больше молчит, но за ее молчанием скрывается бурная деятельность.
-
Приятные живые реакции :)
|
-
До чего же Пухлый хорош! Особенно эта легенда про трикстера Степаныча - пана Штефана, рождается на глазах и обретает плоть. И вообще мне вся эта история все больше напоминает "Дом, в котором...", где детишки-инвалиды необузданно и дико творят альтернативную и дополненную реальность.
|
|
|
Июль 1682 г., Поветлужье,— Нет, нет! — громким полушёпотом отбивалась Алёнка, отстраняя от себя Игната, перехватывая за запястья бесстыдно блуждавшие по её холщовой рубашке руки. — Ну чего ты, чего, Алёнушка… — не понимая смысла своих слов, почти не слыша себя сквозь жаркую колотьбу в голове, шептал Игнат ей в волосы, в ухо. — Отстань! Отстань, я говорю! — Алёнка вырвалась, вскочила с пышной горы зелёного, упоительно пахучего сена, оставив Игната лежать в глубоком мягком провале. Раннее, но уже по-июльски знойное солнце било через щели в стенах сарая, бросая на утоптанный, замусоренный травинками земляной пол резкие весёлые тени. Под высоким тёмным потолком из твёрдого известнякового гнезда вылетела ласточка, чёрной стрелкой пронеслась между балками и ловко выпорхнула на солнечный простор двора. — Ну и зачем ты так? — с досадой выдохнул Игнат, закладывая руки за голову, откидываясь в бездонную мягкость сена. — Ты ж всё равно мне обещана, какой же в том позор? — Обещана, а обещанного знаешь, сколько ждут? — уперев руки в бока, сказала Алёнка. — Три года! А тебе не три года ждать, а до мясоеда всего: вот после Воздвиженья повенчают, тогда и… а пока жди! — После Воздвиженья! — с мукой воскликнул Игнат. — А ещё Петров день не прошёл! Алёнушка, давай к попу никонианскому в Пыщуг убежим! Он таких как мы хоть когда свенчает, пост-не пост, лишь бы щепотью покрестились! — Ты что говоришь такое? — возмутилась Алёнка. — Так это ж для вида! — принялся объяснять Игнат. — Для вида перекинуться в никонианство, потом назад! Грех есть, но небольшой, так много кто делает! — А брат твой тоже для вида в Макарьевском живёт? — строго спросила Алёнка. Это был больной вопрос: брат Игната, Семён, был в расколе — точнее, он-то считал, что в расколе была его семья, а сам Семён примкнул к истинному православию — со щепотью, «Иисусом», ходом противосолонь, — всем тем, что в Раменье проклинали как ересь. Мало того, Семён ещё и стал монахом в никонианском Макарьевском монастыре, взяв себе имя Филофей. Это висело тучей, несмываемым пятном над семьёй Игната. Игнат помнил, как Семён отрекался от семьи, в последний раз придя домой, как кричал на него безжалостный, страшный в гневе отец, как колотил его пудовыми кулачищами, а Семён безропотно терпел, только закрываясь. Наконец, отец сорвал с шеи Семёна бронзовый крестик на гайтане, заявив, что вероотступнику такого креста не полагается, и выгнал Семёна в зимнюю сугробистую ночь. Крестик этот теперь носил Игнат. — Что брат мой к Никону подался, за то он ответ на Страшном суде нести будет, моей вины тут нет, — насупился Игнат. — Ладно, ладно… — смягчилась Алёнка, отошла к сухой деревянной стене, где лежала котомка, которую она принесла из её деревни, Никольского, и достала оттуда лестовку, покрытую чёрным лаком, отделанную засушенными рябиновыми ягодами. — На вон, подарок тебе, — вручила она лестовку Игнату. Тот хотел было схватить девушку за руку, притянуть к себе, повалить на сено, но Алёнка с готовностью увернулась: — Чего выдумал?! Вон, молитвы читай лучше. Читай да дни считай: чай, быстрей и пролетят! — Алёнка подхватила котомку и вышла из сарая, бросив через плечо последний лукавый взгляд. — Перевёрнутый мир качался в багровом тумане: бортик телеги сменился очертаниями жутко знакомого двора, который Игнат узнавал и боялся узнавать. Игнат надрывно мычал, силясь выплюнуть туго выпучивший щёки кляп, старался высвободить руки, но без толку: вязать узлы отец умел. — Отче, его сразу туда? — спросил отец, держа извивающегося Игната на плече. — Сразу, сразу туда, сыне мой, — откликнулся невидимый из-за широкой отцовской спины старец Иннокентий. — Не бойся, там мягонько: свежего сена настелили. Игнат увидел перед собой чёрную дыру погреба в земле, деревянную приставную лестницу и с судорожным, животным надсадом завизжал от ужаса. Отец снял Игната с плеча, перевернув (от головы как волной отхлынуло) и, с усилием подняв под мышки, спустил в страшный тёмный провал. Игнат больно упал на мягкое, с отчаяньем огляделся по сторонам: ничего не видать, только светлый квадрат люка над головой. — И ты, Марфушка, полезай, полезай, — мягко сказал отец Иннокентий матери. — Куда мы лезем, мама? — спросила маленькая Параша на материных руках. — На небо лезем, донюшка, на небо… — колыбельным голосом откликнулась мать, спускаясь по лестнице. — А почему небо в погребе? — наивно спросила Параша, и мама порывисто, судорожно вздохнула, прижимая дочь к груди. — И ты, Фёдор, давай слезай, — сказал Иннокентий отцу. — Чуток времени дай, отче, — попросил отец. — На небушко погляжу в последний раз. — Чего глядеть-то, Фёдор! — настоятельно подстегнул его старец. — Наглядишься ещё: чай, туда и идёте все! — А может… — неуверенно попросил отец, — может, огнём всё же лучше, а, отче? — Огнём! — как маленькому ребёнку, принялся разъяснять старец Иннокентий. — Огнём оно конечно, куда как проще, Фёдор! Раз, и на небо с дымом! Да только на вашем роду-то грех тяжкий, вам отстрадать за него надо! Ничё, ничё, не боись, полезай, вон туда, полезай, сыне, — в просвете люка появилась фигура отца. — Ты не бойся ничего, главное, а страшно станет — псалмы читай! Я вам и свечечку оставлю! Размашисто перекрестившись, отец тяжело начал спускаться в подвал. — Игнат сидел в морильне. Это страшное слово Игнат долго боялся произнести, сказать себе: я в морильне, меня сунули в морильню, откуда нет выхода живому, откуда только через неделю крючьями вытаскивают из смрадного, застойного мрака бледное, безжизненное тело издохлеца. Игнат не понимал, сколько прошло времени: теперь время измерялось не движением солнца, наступлением и отступлением ночи, а усилением духоты, жажды, переменой настроения в тёмном, холодном, душном, смердящим мочой, калом, дымом, прелым сеном погребе. Сперва Игнат мычал, плакал, орал, извивался связанный, и от этого плакала Параша, мама её успокаивала, а отец, сидя в середине погреба с маленькой сальной свечкой, водил пальцем по строкам псалтыря, ровным голосом без выражения читая псалмы один за другим: мама слабо ему вторила. Потом Игнат забылся мутной дрёмой, его развязали, он проснулся, потягиваясь, сперва не понимая, где он, а когда понял, увидел дрожащий огонёк свечи, пляшущие тени, чёрный силуэт сгорбившейся мамы, пергаментно-жёлтое в свечном свету лицо отца над книгой, его мерный бубнёж… Игнат рывком набросился на отца, повалил свечу, поджёг сено (морильня сразу красно осветилась) — но сгореть им было не дано: сухого сена было мало, огонь быстро затух, и они с отцом вдвоём в темноте мутозили друг друга, катаясь по полу: мама и Параша жутко, по-звериному кричали, визжали, выли. Наконец, расползлись по разным углам. Отец ещё молился по памяти, мать тоже. Потом она перестала, потом он. Параша хныкала, плакала, просилась наружу, описалась: в морильне резко запахло мочой. Потом отец, как ни в чём не бывало, присел в углу: запахло ещё и калом. Становилось всё душнее: дышать спёртым, зловонным, влажным воздухом теперь нужно было полной грудью, с усилием. Молитв уже никто не читал, только часто, громко дышали, как собаки. Очень хотелось пить. Потом мама с передыхами начала ругаться на отца — кажется, первый раз в жизни Игнат слышал, как тихая, всегда идущая за отцом мама зло костерила его страшными словами, вспоминала какие-то обиды из юности: к Игнату прижималась голая, плачущая, холодная и липкая как лягушка Параша, а Игнат, лёжа в тёмном удушливом смраде, сквозь подступающее головокружение с невыносимым отчаяньем думал, что вон, сверху там жаркий июльский день или, может, свежий дождь, или звёздная ночь, — что угодно, а ещё там сверху где-то Алёнка, которая даже не знает, что сделали с ним, Игнатом, не спросив, и от этого сам тихо выл, скрежеща зубами. Потом, когда мама уже обессиленно лежала где-то в углу, тяжело, хрипло дыша, отец предложил подсадить Игната, чтобы тот с отцовых плеч открыл люк. Игнат знал, что люк в морильне приваливают глыбой, но, конечно, согласился: забрался отцу на плечи, как в детстве, толкал неподъёмную крышку, налегал плечом — всё без толку. Сверху было, кажется, чуть проще дышать, и, уже понимая, что ничего не выйдет, Игнат не спешил говорить отцу, стараясь остаться чуть подольше наверху, припадал губами к краям люка, воображая ток свежего воздуха через щели, — а потом отец грохнулся в обморок. Потом отец очнулся от обморока и позвал почему-то Парашу. Параша лежала рядом с Игнатом, и Игнат попробовал было её растолкать: девочка не отвечала, холодная уже не как лягушка, а как камень. — Параша умерла, — разлепил ссохшиеся губы Игнат. — Слава Богу, — медленно ответил отец. Игнат на четвереньках в густой, сплошной темноте полез выяснять, умерла ли уже мама. Мама была жива: сидя на корточках, она облизывала влажную земляную стену морильни. Начал делать то же и Игнат. Потом мама тихо опустилась на пол, подгребла к себе охапочку сена и замерла так. Сколько потом ещё времени прошло? Игнат не помнил: он лежал в непроглядной, пляшущей химерными всполохами в глазах черноте на гниющем сене, уже не ощущая ни смрада, ни духоты, даже не дыша, а лишь медленно перебирая в пальцах подаренную Алёнкой лестовку, отсчитывая непонятные промежутки времени. Сколько раз он полностью перебрал сухие красные зёрна в ледяных пальцах? Он и сам не знал. — Игната больно подцепили за ногу и вниз головой поволокли наружу: он давно уже увидел, как открылся в потолке люк, как хлынул оттуда ярчайший, слепящий свет, но не мог пошевелить ни одним членом и вот теперь больно ударялся лбом, рёбрами о края люка. Только когда его, безжизненного как деревянная кукла, вытащили наружу, Игнат изо всех сил напрягся и с усилием сделал отчаянный, рвущий лёгкие вдох головокружительно пахучего воздуха. — Живой! — удивились вокруг. — Живой! Тут живой! Скажите воеводе скорей! Живой парень тут! Игнат сделал ещё одно усилие и хрипло, как через узкую прореху втягивая воздух, вдохнул ещё раз, пошевелил глазами. Вокруг него стояли бородатые люди в красных кафтанах с галунами. Игнат снова напрягся и сделал ещё вдох. — — Эк ты, хлопец, запаршивел весь, — сказал Тимофей Тимофеич, дородный, бородатый мужчина в вышитом кафтане, сафьяновых сапожках, с чёрной плёткой у богато изукрашенного пояса. Он подошёл к скрючившемуся на табурете Игнату, по-отечески накрыл его плечи стареньким побитым молью тулупчиком. — Весь чуть не синий, а смердит от тебя как — хуже, чем от пса! — Шутка ль? — поддакнул воеводе дьяк, за неимением стола расположившийся с листом бумаги и пером у колоды для колки дров во дворе морильни. Вокруг всё было бело первым, свежим снегом, крупно выпавшим накануне и сейчас густо лежащим крупными хлопьями на ветвях, в тенистых углах. — Неделю или сколько в этой яме просидеть, ещё слава Богу что жив остался. Э, парень, — обратился он к безразлично смотрящему в пустоту Игнату, — ты сколько там сидел-то? — Я не помню, — сипло, почти беззвучно отозвался Игнат. — Откуда ему помнить, балда! — обратился к дьяку воевода. — Тебя туда посади, как будешь день от ночи отличать? — воевода присел на корточки перед Игнатом, заглядывая ему в лицо. — Так из какой ты деревни-то, малой? — Из Раменья, — тихо ответил Игнат. — Из Раменья, значит? — участливо спросил воевода. — Так Раменья-то с лета нет уж: гарь была! Игнат не знал, что сказать, и промолчал. — Ну-ка, — обернулся Тимофей Тимофеич, — достаньте-ка из клетки этого старца вшивого! Откуда-то, где в стороне толпились стрельцы с лошадьми и телегами, привели старца Иннокентия, избитого, со спутанными седыми волосами и запекшейся губой. — Ну чего, расколоучитель, — внушительно обернулся к нему воевода, поднимаясь с корточек. Тимофей Тимофеич подошёл к старцу и, схватив за кустистую седую бороду, рывком поднял его безвольно повисшую голову, обратив её на Игната: — Чего скажешь? Когда парня с семьёй заморить решил? Заложили они тебя, да? — Э, не, — жутко усмехнулся старец. — Я ж говорил тебе, эту морильню я ещё под Петров день замкнул! За неделю до гари это было. — Что несёшь, балда! — воевода без размаха ловко ударил рукой в перчатке по щеке старца. — Парень вон живой: что он, святым духом там питался три месяца? — Не-е-е, — протянул старец, щерясь беззубым окровавленным ртом, — не святым, уж верно не святым! Что-то в его голосе было таким, что заставило безразличного ко всему Игната поднять голову, взглянуть на старца: старец смотрел на него водянистыми, бледными глазами из-за спутанных седых волос, а Игнат с первым по-настоящему сильным за многие месяцы чувством понял, что старец когда-то испытал то же, что Игнат сейчас, и что старец понимает, что Игнат это понимает. Поэтому он так и пах всегда — с неожиданным, с силой продравшимся через многомесячную коросту безразличия, прозрением понял Игнат, — потому и синюшный цвет лица у него всегда был, потому старца Иннокентия утопленником и кликали по деревням: да только не утопленником он был, а издохлецом, как и Игнат сам теперь.
-
Здорово!!
-
Страшненькая история начинается.
-
Если таких постов в игре наберется пяток, все было не зря.
-
Жутко и многообещающе. Я не уверен, что готов к тому, что будет дальше – но уверен, что это будет интересно.
-
Пробирает.
-
Очень хороший концепт для вампира. Украду для кого-нибудь из своих будущих персонажей в WoD/CoD.
-
Ну, это очень круто
-
Это письмо от меня, Игната, твоего самого большого фаната!
-
нормально так
-
Жутко. Но написано талантливо, респект.
-
Очень здорово! Прекрасный язык!
-
За красоту и интересный стиль подачи истории
-
Это прекрасно
-
Нет, ну ты мастер конечно, чего уж там. Вот прям мастер.
-
Основная проблема этого поста, в том что все прочие посты в комнате, будучи очень даже неплохими сами по себе, выглядят совершенно неубедительно в сравнении. Такое сложно перекинуть.
-
Игната - с возвращением. По-прежнему: смесь омерзения и восторга. Иванов, который первым приходит на ум, нервно курит в углу.
|
- Вот тебе еще одна короткая история, Серг-гей! – Эльвенга сузила глаза, сердито прижав черные перья к телу. Чисто встревоженной кошкой глянула, табачный дым сквозь ноздри выпуская. - Больное невинное дитя умирает в своей детской постельке. Страдающая мать молит Небеса о спасении своего дитяти. Что это на него обрушилось, эгерей ты скажешь? Дыхание черного рока желающее свести младенческую душу в сырую могилу? Никто не скажет. Но хрупкий ребенок не успевший изведать жизнь на вкус страдает, а его отчаявшаяся мать взывает о спасении. И кто знает, никто не ведает точно на какие жертвы она идет... Говорят, денно и нощно мать молила Всевышнего о спасении своего младенца. Другие говорят, будто бы она принесла кровавую жертву духам искалеченных земель. Кто-то болтает, будто она опустила младенца в заводь светлого Тай – в том заповедном месте белый ветер течет спокойно и неторопливо будто река. Я не знаю таких мест и те болтуны тоже не знают. Чтобы великий Тай тек рекой - это слишком фантастически звучит! Но, так или иначе молитва доброй женщины была услышана. О чудо! Её ребенок исцелен. Что это? Дыхание Тай подумают многие и радостно выдохнут, сомлев от хорошего конца этой истории. Но нееет, наша история еще не обрела свой финал. Через сорок лет этот мальчишка превратится в тирана и убийцу, в сурового маньяка одержимого жаждой еще большей власти. Из-за него сгинут тысячи, а сам он сгниет во тьме библиотеки, которую выпытает у Джинна, чтобы вступить в большую войну. Все планы великого короля развеются по ветру и некая молодая особа узнает эту историю столетия спустя. Потому что это история Одрика Мудрого. Он тот невинный мальчик, и он же тот самый король, сгубивший свой мир и отдавший его на съедение гнили.
Эльвенга перевела дух, аккуратно спуская полосатого кота на землю.
- Тай и Эгерей одинаково сильны, непредсказуемы! До нынешнего времени они дули с одинаковой силой в наших вселенных! Вот тебе ответ на мой вопрос: мы сами выбираем свою судьбу, а ветра не могут нам приказывать. Они дуют, нашептывают, подбрасывают дороги, чтобы человек прошел по ним на своих двоих, но ветра не калечат человека, не сминают его волю, превращая в бездумную игрушку. Они могут лишь звать, нашептывать, показывать мир о которым ты мечтаешь. Но человек сам выбирает какой голос он желает слышать: голос светлого Тай или голос черного эгерей. Знаешь, в жизни каждый день происходят великие чудеса, но если ты глядишь на мир через стекло замазанное грязью, ты все равно будешь видеть только грязь вокруг.
Коднарица встала из-за стола.
- Я устала, Серг-гей. Знаешь… Я была молода и невыносимо глупа к тому же. Как и все в двадцать лет я мечтала о мире во всем мире. Ну, ты знаешь… Спасти всех брошенных щенков на свете, осчастливить всех людей скопом - посадить бандитов, водворить честное правительство. Таблетка вечной молодости, экология, высокие думы о нашей погибающей планете, жаркие споры в сети… Я была молодой глупой идеалисткой, мать его так! Разве я мечтала о плохом? Но я была очень очень молодой идеалисткой.... Мы всегда мечтаем сделать кого-то счастливым насильно, выучить правильной жизни, потому что только нам открыта истина. Но правда в том, что я даже о себе-то ничего не знала и не знаю до сих пор, какие уж мне тут высокие спасения грёбанных миров?
Вздохнула:
- Я устала, эйрин. И я знаю, что в нашу вселенную вступило новое действующее лицо. Гниль, одряхление, ничто. Оно извращает, захватывает, коверкает ветра. Использет эгерей в своих силах, но самой этой новой силе плевать на все. Гниль. Кума. Безликая энтропия. Зови её как хочешь, а правда в том, что эта новая сила пожирает ветра, не оставляя ни выбора, ни самой жизни. Ей не нужен выбор. Ей нужно чтобы все закончилось.
-
за мир ветров и историю Одри, сверкающую новыми гранями!
-
На месте Сергея я бы немедленно влюбилась в Эльвенгу. Серьезно.
|
|
|
-
Улыбается вечная странница. Ее пальцы осторожно ложатся на лоб, даря ни с чем не сравнимое ощущение разом тепла и прохлады. — Отдохни. Ты заслужил. "Но", — Мелькает в угасающем сознании... — Я тебя прощаю. Шепчет Лукреция на ухо. И Катон улыбается ей в ответ. Наконец-то, покой...Играл красиво. Ушёл достойно.
-
Осталось от этого финала ощущение чудовищной несправедливости судьбы. Катон, который от начала до конца вызывал невероятно сильное сопереживание, сам момент своего поражения и гибели превратил в свой триумф и восхождение, и тут проклятый клинок выпивает его душу, вместо Света... ну вот невероятно жестоко.
|
-
Чтоб ветра тебя сынок знали! За такие ярко описанные ветра!
-
Красивая концепция)
-
Тай и эгерей... и эгегей. Будто в сказке какой-то забытой народности. В ваших вселенных светотени разгоняют доброганы и зловихри.
-
это не описано, это показано. Здорово. Потрясающе. Как и рука-лапа полуптицы.
|
|
|
Здесь важно, Вернер, что мы сами готовы умереть. Понимаешь? Ведь эти господа что думают? Что нет ничего страшнее смерти. Скучные старики сами выдумали смерть, сами её боятся и нас пугают. Мне бы даже так хотелось: выйти одной перед целым полком солдат и начать стрелять в них из браунинга. Пусть я одна, а их тысячи, и я никого не убью. Это-то и важно, что их тысячи. Когда тысячи убивают одного, то, значит, победил этот один.Леонид Андреев, «Рассказ о семи повешенных»19:15 21.07.1906 Нижний Новгород, Острожная площадь, Народный дом +28 °С, ясно, тихо— Господа социалисты! Отпирайте двери, не то выломаем! — доносился голос ротмистра с улицы. Варя выглянула в окно: с высоты третьего этажа был хорошо виден десяток верховых казаков, стоящих посреди освещённой медным вечерним солнцем пыльной площади на городской окраине; если перегнуться через подоконник, можно было увидеть и группу городовых и пожарных с топорами, столпившихся у запертого парадного входа в Народный дом, окружённый войсками и полицией. На противоположном конце площади, у дровяных складов и сараев собирался народ, с любопытством наблюдающий за осадой: приказчики в белых фартуках, бабы в платочках, босоногая ребятня. — Дайте нам пятнадцать минут, чтобы успокоить товарищей! — глухо ответил ему из-за двери кто-то из эсдеков, посланных тянуть время. — Даю пять минут, потом начинаем ломать! — откликнулся ротмистр: молодой, в форме без орденов, с подстриженными усиками, с револьвером в руке. — Трещенков! — с непонятной досадой сказала тоже выглядывавшая в окно Елизавета Михайловна Панафигина. Один из казаков заметил девушек в окне, дёрнул с плеча карабин и прицелился, чтобы пугнуть. Варя и Елизавета Михайловна быстро отпрянули от окна; выстрела не последовало. Обстановка в помещении, занятом Нижегородским губернским комитетом П.С.-Р., напоминала известную картину Брюллова: пол был забросан бумагой, ящики бюро и шкафов были выдвинуты и распотрошены как после обыска. Лазарев, седой и пожилой глава комитета, один из самых уважаемых в губернии эсеров, лихорадочно сгребал бумаги, записи, тащил их к растопленной (в тридцатиградусную жару-то!) печке, у которой на корточках с кочергой сидел Колосов, пихая бумажные папки, брошюры в топку. Вдруг дверь распахнулась, и на пороге показался Витольд Ашмарин, молодой ссыльный поляк, в расстёгнутом люстриновом пиджаке, весь растрёпанный, будто пьяный. В высоко поднятой руке он держал тупоносый браунинг. — Я не сдамся этим скотам! — очумело заявил он. — Я буду отстреливаться и пущу себе последний патрон в лоб! — Витольд Францевич, вы что! — негодующе бросилась к нему Елизавета Михайловна. — Ну-ка отдайте пистолет! — Не дам! — по-детски выкрикнул Ашмарин и спрятал браунинг за спину. Панафигина вцепилась ему в руки, принялась вырывать оружие, Ашмарин отчаянно сопротивлялся, и тут пистолет оглушительно грохнул: пуля, никого не задев, ушла в деревянные доски пола. Все остолбенели, и, воспользовавшись замешательством, Панафигина выхватила-таки браунинг. — Вам что, на каторгу невтерпёж?! — сердито обратилась она к Ашмарину. — Какой же вы идиот, Витя! — в сердцах выпалила она и направилась к выходу. Сконфуженный Ашмарин поспешил за ней: — Вы куда, Елизавета Михайловна? — Выкину в подвал ваш браунинг! Пускай разбираются, чей! — эти слова уже доносились из коридора. Варя обессилено присела на венский стул у заваленного журналами стола с дешёвым чернильным прибором и керосиновой лампой. Из окна донеслись тяжёлые тупые удары. — Не ломайте, не ломайте пока! — закричал всё тот же голос. — Ещё чуть-чуть нам времени, и мы сами откроем! — Ваше время вышло! — откликнулся ротмистр. — Отойдите все от двери, мы будем стрелять! Всё было как страшный сон: невозможно было поверить, что сейчас её в первый раз в жизни арестуют, поведут в какое-то жуткое место, в тюремный замок, который тут — как удобно! — через дорогу, посадят там в камеру с лязгающим железным засовом… и ведь как хорошо всё было ещё сегодня утром, когда Варя ехала на извозчике в Народный дом; и вчера в это же время она с удовольствием и осознанием важности дела носила отсюда свежеотпечатанные пачки с Выборгским воззванием, чтобы оставить их на складе, и месяц назад и не предполагала, что всё может обернуться так, а год назад — год назад она только вернулась из путешествия по Европе, ещё и не думая о том, чтобы присоединиться к революции, и если бы ей тогдашней, шестнадцатилетней, сказали, что через год она будет сидеть в осаждённом эсерском штабе, ожидая ареста, — Варя бы не поверила. И ведь, если подумать, всё началось именно с того путешествия. Путешествие ВариЭто был первый и пока единственный раз, когда Варе довелось побывать за границей. У отца, конечно, хватало денег на любые путешествия, и сам он выезжал за рубеж по своим коммерческим надобностям, но семью с собой не брал, считая, что юной дочери полезней проводить лето не на зарубежных курортах, а в затерянных в керженских лесах скитах. Там Варя и привыкла проводить каникулы в обществе таких же девочек-белиц, отправляемых на послушание богомольными родителями-староверами из Нижнего, Казани, Москвы, и строгих инокинь-черниц, запрещавших бить варёное яйцо о стол, потому что «стол есть престол», не державших чаю, потому что «пить чай — значит отчаиваться», и заставлявших послушниц разучивать песни о народившемся Христе-младенце: и почему-то песни даже о таком радостном событии были у них будто похоронные. А вот в прошлом, революционном, гремящем на всю Россию забастовками и беспорядками году отец внезапно объявил, что летом, как только у Вари закончатся занятия в предпоследнем классе гимназии, они втроём поедут в Австро-Венгрию на богомолье в Белую Криницу, духовный центр их согласия. Отец готовил в Нижнем Новгороде съезд представителей древлеправославной веры и хотел лично оговорить какие-то вопросы с белокриницким митрополитом. Но не успел отец и опомниться, как маршрут под уговорами Марьи Кузьминичны и Вари сначала распространился на Вену, потом на Лазурный берег, потом на Париж, а затем уже и сам Дмитрий Васильевич, решив, видимо, что гулять так гулять, предложил, раз уж всё равно по пути, заехать ещё и в Англию, где давно хотел побывать. Варя первый раз выезжала так далеко: до этого она бывала лишь в скитах да в Москве у крёстной. Но в этот раз Москву проехали, не останавливаясь, на лихаче с одного вокзала на другой, и уже через несколько часов ужинали в тряском ресторанном вагоне: и как восхитительно необычно было есть суп, вздрагивающий в особым образом закреплённой тарелке, как странно было видеть вазу с фруктами на фоне окна, за которым бежал тёмный закатный лес, тонко поднимались и опускались линии проводов, временами мелькали полосатые будочки и обходчик, и удивительно было понимать, что этот бородатый человек в фуражке с двустволкой за спиной и собакой у ноги появился в твоей жизни всего на миг, исчез, и никогда ты его больше не встретишь. А на следующий день была граница: предупредительно-вежливые жандармы, проверяющие паспорта, смена вагона на австрийский, сразу какой-то узкобокий и тесноватый, и, в первый раз, немецкое «Guten Tag, meine Damen und Herren» от австрийского пограничника, входящего в вагон. Белая Криница, не город даже, а большое украинское село, оказалась самой скучной частью их путешествия, но, к счастью, недолгой: отец, изначально планировавший богомолье главной целью поездки, теперь, кажется, и сам уже побыстрее хотел добраться до более занимательных мест. Заграница здесь ощущалась лишь в необычных австрийских деньгах, в странной форме жандармов, а местные улицы, пускай и отличались от волжских деревень, но больше напоминали о картинках из сытинского издания Гоголя, чем о чём-то заграничном. Говорили здесь по-украински, но, в общем, примерно понятно, а главный храм выглядел точь-в-точь как русские церкви. Там всей семьёй выстояли литургию, а потом долго, с усердием, будто выполняя нужное, но неприятное упражнение, молились перед потемневшими, жутковато выглядящими иконами дониконова письма. Отец пожертвовал на нужды церкви десять тысяч рублей, поэтому всю семью сразу окружили угодливым почётом, разместили в лучших покоях беленькой монастырской гостиницы и задали в честь благодетеля обильный ужин. А вечером, когда отец о чём-то долго беседовал с митрополитом, в комнату Вари заглянула молодая монахиня-черница и битый час медовым голосом, вставляя в речь украинские слова, рассказывала Варе о тихой радости жизни невест Христовых. Этот номер Варя уже знала: склонить её к уходу в монашество пытались всякий раз, когда отец отправлял дочь на лето в скит. Неудивительно: инокиня-дочь миллионщика, пускай и незаконная, стала бы серьёзным финансовым подспорьем любому скиту или монастырю. Поэтому Варя уже знала, как вежливо, но твёрдо сообщать монахиням о том, что покидать мирскую жизнь она пока не готова. Но, если сначала путешествие и показалось тягостным, то всё изменилось, когда они прибыли в Вену: здесь, на чугунно-ажурном вокзале, Варя первый раз по-настоящему почувствовала себя за границей. Всё было непривычное: носильщики в странной форме, мальчишки с тележками фруктов и сигарет на перроне, рессорный фиакр извозчика в высоком лакированном цилиндре, и с восхищением Варя смотрела из-под кожаного верха на сверкающую огнями реклам шумную чужеземную столицу под проливным вечерним ливнем. Всё было восхитительно: блестящая медью тележка, на которой носильщики в бежевой с красным, очень красивой униформе везли по гостиничным коврам чемоданы и шляпные коробки гостей, пневматический лифт с огромным зеркалом в тёмной бронзовой раме, ресторан с белоснежными скатертями и угодливыми лакеями, упоительная смесь запахов кофе, табака и газа. Конечно, все вокруг говорили по-немецки, и тут возникла проблема: ни отец, ни Марья Кузьминична иностранных языков не знали и всецело полагались на Варю, которая изучала в гимназии немецкий и французский. Как выяснилось, однако, знания Вари они переоценили: оказалось, что в Вене все говорят совсем не так, как гимназический учитель герр Крюгер, а к тому же быстро, нечётко: Варя путалась, краснела, забывала слова и падежи. После пары конфузов было решено найти переводчика, желательно чтобы знал ещё и французский с английским, чтобы можно было не искать во Франции и Англии новых. С этим проблемы не возникло: в гостинице обещали помочь, и уже на следующее утро в ресторанном зале их поджидал переводчик, представившийся на чистом русском как Давид Лазаревич Зильберфарб. Национальность переводчика поначалу вызвала замешательство: в Нижнем жило мало евреев, Варя их почти не видала и знала только то, что евреев обвиняют в ритуальных убийствах, всемирном заговоре и паразитировании на христианах, за что в юго-западных губерниях иногда устраивают погромы. Но на убийцу или паразита Давид похож не был: это был молодой, высокий и прямой как жердь человек двадцати лет от роду, и ничего особо еврейского на первый взгляд в нём не было: даже нос был без горбинки и не особо большой. Вообще Давид был хорош собой: тонкое гладко выбритое лицо с парой родинок на щеках, копна густых чёрных волос, которые он часто откидывал с высокого ровного лба, глубокие тёмные глаза. Одет он был бедновато: в клетчатый дорожный костюм, как у коммивояжера, с рыжими штиблетами, зато на выходе из ресторана получил в гардеробе вместе с котелком вычурную чёрную трость с резьбой и круглым набалдашником. Тростью он, кажется, очень гордился и ходил с ней по-пижонски, сунув под мышку наконечником вверх. Давид рассказал о себе, что он студент, подрабатывает переводами на каникулах, а языки знает, потому что родился в Вильно, в детстве жил с родителями в Лондоне, а пару лет назад уехал учиться в Вену на инженера-электрика. Это упоминание окончательно расположило к нему отца — для Дмитрия Васильевича не было в мире темы занимательней, чем техника: паровые котлы, турбины, электрогенераторы, трансформаторы. Обо всём этом Давид бойко поддерживал разговор, а в конце даже осмелился предложить прокатиться на автомобиле: у него, сказал он, был знакомый chauffeur, в этом году приобретший новенький «Пежо». Отец уже как-то катался на автомобиле в одну из своих прошлых заграничных поездок, а вот для Марьи Кузьминичны и Вари этот опыт был совершенно новый, и, приехав на фиакре в гараж, с удивлением смотрели обе, как chauffeur заливает из железного бочонка в отверстие в борту автомобиля бензин, каким чистят одежду. Удивителен был и автомобиль — с блестящими глазами фар, дутыми гуттаперчевыми шинами, широкими жестяными крыльями над ними, розовой кресельной обшивкой открытого салона и высокой стойкой руля. Chauffeur выдал всем кожаные шапочки с наушниками и плотно прилегающие к голове затенённые стеклянные очки на тесёмке, а также строго указал Варе снять лёгкий белый шарфик, потому что на скорости его конец может запутаться в колесе и задушить насмерть. «Das Auto ist kein Witz», — по-немецки важно добавил он, назидательно подняв палец. Разместились в салоне: Варя с Марьей Кузьминичной сзади, отец рядом с водителем. Давид, решивший не стеснять дам на не очень широком заднем сиденье, сказал, что сам доберётся до гостиницы. Chauffeur, присев перед машиной, принялся крутить какую-то рукоятку, и ко всеобщему восторгу мотор под капотом всхрапнул и затарахтел. Chauffeur быстро впрыгнул на своё место, дёрнул за рычаг, и машина покатила — сначала медленно, но потом всё ускоряясь и ускоряясь. Остался позади машущий рукой Давид, понеслись, сливаясь, влажные тёмные стены деревьев, замелькали трамваи, ландо, газетные ларьки, кафе, бил в лицо ветер, а натужно фырчащий всеми 25-ю лошадиными силами мотор всё ускорял автомобиль до жуткой, немыслимой скорости, которую мог бы развить разве что паровоз. — Пятьдесят вёрст в час! — с восторгом кричал отец, оглядываясь назад, поблескивая синеватыми стёклышками очков. — Кёнен… как будет «шестьдесят», Варя? Зехьцихь? Кёнен зи зехьцихь махен? — толкал локтём отец chauffeur'а, вспоминая немногие немецкие слова, которые знал. — Nein, nein, — перекрикивая ветер, отвечал усатый chauffeur, крепко держась за руль руками в рыжих крагах, — es ist zu schnell! Марья Кузьминична визжала, мир очумело летел за спину, и так же стремительно понеслись дни наконец-то набравшего ход путешествия: замелькали перед глазами картины, дворцы, оперный занавес и золото лож, дикими калейдоскопными снами мешаясь в голове как в мясорубке, и, не успела Варя оглянуться, нужно было ехать дальше. Отправились во Францию, но не на Лазурный берег, как планировали изначально: в Ницце в прошлом месяце неожиданно покончил с собой Савва Морозов, и суеверная Марья Кузьминична, прознав об этом ужасном событии, наотрез отказалась туда ехать. Отцу, который был с Морозовым хорошо знаком, кажется, хотелось порасспросить знающих людей о том, как так вышло с Саввой Тимофеевичем, но с женой он спорить не стал, и вместо Ниццы отправились в Биарриц. Именно тогда, в пути из Вены в Биарриц, их настигло известие о восстании на «Потёмкине». Они ужинали в ресторанном вагоне, и на одной из маленьких и красивеньких, будто карамельных, станций в Швейцарии отец отправил Давида на перрон купить вечернюю газету. Давид вернулся, на ходу вчитываясь в развёрнутый лист «Нойе Цюрихер Цайтунг», и чуть не столкнулся с ресторанным лакеем, несшим блюдо под блестящим колпаком. — Вот так новости, Дмитрий Васильевич! — заявил он и принялся сходу переводить статью о восстании на броненосце. Отец внимательно слушал, всё мрачнея, и одну за другой налил и выпил три рюмки своего любимого «Бенедектина» («Венедиктовки», как он называл этот ликёр). Когда Давид закончил переводить, отец тяжело молчал, никак не комментируя услышанное. — Ну, тут всё на веру принимать нельзя… — осторожно заметил Давид. — Про червивый суп журналисты, скорее всего, сами выдумали. И тут отца прорвало: — Да кой чёрт выдумали! — зло выкрикнул он. — Давыд! Я все эти дела знаю: сам к себе на пароходы флотских нанимаю, у меня особый человек по деревням ездит, уволенных в запас ищет! Сколько я с ними говорил, сколько от них наслушался: червивый суп — это все знают, что матросов гнильём кормят! Как за скотину держат! Да не как за скотину, хуже: лошадь свою мужик всё-таки кормит, чтоб не подохла! Тут же… зла у меня на них не хватает! — отец треснул кулаком по столу. — Офицерьё вор на воре: тащат всё, что не привинчено! А что привинчено, отвинчивают и тоже тащат! Вот у них в Цусиме ничего и не стреляло, что всё разворовали! Они когда ещё вокруг Африки шли, я всё в газетах читал: у этого буксирный трос порвался, у этого порвался, у этого порвался. Так ты натяжение-то проверяй, — затряс отец руками перед носом Давида, — ход-то убавляй, и рваться не будет! У меня любой матрос это знает, а у них всем наплевать: тросы-то, чай, казённые! А попробуй какому-нибудь благородию скажи такое — что-о-о ты! Он же дворянин, за веру, царя и отечество! У меня капитал полтора миллиона, у него имение десять раз заложено-перезаложено, но я перед ним всё равно жук навозный, потому что он граф или фон-барон какой! Да какая ж твоему благородию цена, если ты на мясе воруешь, как приказчик у колбасника! Да и любой колбасник такого приказчика в шею выгонит, как прознает, — а эти ничего, служат! Да если б я… — отец задохнулся от гнева, заломил руки в театральном жесте. — Вот у меня в фирме шестьсот матросов одних, что на твоём броненосце, так если б я их взялся гнильём кормить, от меня бы завтра они все сбежали! А эти считают — можно, матрос никуда не денется! Да только просчитались господа благородные! Половину флота утопили, а другая половина сейчас против них под красными флагами пойдёт, вот увидишь, Давыд! И будет революция у нас! — надрывно выкрикнул отец на весь вагон, заставляя иностранцев оглядываться. — Может, революция — это не так уж плохо для России, Дмитрий Васильевич? — опасно спросил Давид. В другой раз отец бы одёрнул любого, задавшего такой провокационный вопрос, но сейчас Дмитрий Васильевич совсем разошёлся. — Да ничего хорошего! — фыркнул отец и выпил ещё рюмку ликёра. Варя первый раз видела, чтобы отец выпил больше трёх рюмочек за трапезу. — А будет, будет, доиграются эти долдоны! И главный их долдон доиграется! Я ж его вот так видел, вот как тебя сейчас, говорил с ним! Так ты знаешь, Давыдка, что в нём самое страшное? То, что он дурак, вот просто дурак! В моей фирме такому бы постели во втором классе перестилать не доверили, потому что наволочки все наизнанку будут, а этот у нас всей державой руководит! Варе было странно и жутко слышать подобные речи от отца: он и раньше в семейной обстановке поругивал, бывало, чиновников, министров, губернатора, но говорить такое о Государе? И Давид, кажется, соглашался с отцом не из подобострастия, а искренне, и сам желал революции в России! О революционерах до этого Варя только слышала — это были какие-то ужасные люди, взрывающие бомбами министров, убившие Царя-освободителя, желающие России зла: так объясняли в гимназии, так писали в газетах. Социалисты убили великого князя Сергея, подстрекали к забастовкам и демонстрациям, и невозможно было представить, чтобы приличный человек поддерживал этих смутьянов, — а Давид, оказывается, поддерживал, а отец с ним чуть ли не соглашался! Впрочем, все политические вопросы у Вари вылетели из головы, когда в Биаррице она первый раз в жизни увидела море. Море открывалось постепенно, будто оттягивая момент знакомства: сначала показалось сверкающей как золотая фольга полоской на горизонте из окна поезда, потом угловатым сапфирным лоскутом в просвете между беленькими, очень аккуратными зданиями французского городка, и наконец, в полный рост распахнулось с балкона гостиницы «Отель дю-Пале»: ослепительно лазоревое, пересыпанное солнечными искрами, пересечённое длинными меловыми полосами пенных гребней, с сахарным маячком на скале. Марья Кузьминична была в восторге от моря, но куда больше — от города, от роскошных магазинов аристократического курорта. Варина мачеха была нестарой ещё тридцатипятилетней женщиной, но красавицей не была и в пору своей юности, и тем ярче представляла собой смешение французского с нижегородским: тратила немыслимые деньги на наряды, какие-то безумные шляпы с райскими птицами, ненужные штуки из крокодиловой кожи. Не то чтобы её в жизни интересовали только подобные вещи, нет, тут скорее была мещанская запасливость, желание закупиться модными вещами как сушёными грибами на весь год на зимнем рынке: в Нижнем такие вещи нужно было втридорога выписывать, а тут получалась экономия: и невозможно было объяснить Марье Кузьминичне, как неприлично и пошло было так себя вести. Она таскала с собой по торговым аркадам Давида, и за него у мачехи даже выходили споры с отцом, заставлявшим Давида переводить ему все новости о ходе потёмкинского восстания из газет. Сам отец при этом напряжённо глядел из ресторанного окна в сизый горизонт, будто ожидая там появления мятежного броненосца. Ему в Биаррице вообще не понравилось: море это, он заявил ворчливо, ничем не отличается от Каспия (он часто ездил в Баку по своим нефтяным делам), местная роскошь казалась ему чрезмерной, с отдыхающими иностранцами в гостиничном салоне он общего языка найти не мог, а каких-то живших по соседству русских аристократов с достоинством обходил стороной (а те с презрением стороной обходили нувориша). Расточительство жены он не одобрял и всё беспокоился, как бы Варя не утонула во время купания. К счастью, его хандра закончилась, когда в гостиницу въехала семья Набоковых. С либеральным журналистом и юристом Владимиром Дмитриевичем Набоковым отец был неплохо знаком и сразу нашёл в нём собеседника, отпустив за ненадобностью Давида на волю — и тот тут же принялся пользоваться свободным временем: присоединялся к группе англичан, гонявших по песку мяч, и, пока не требовался Марье Кузьминичне для очередного похода по магазинам, носился с ними по пляжу, обмениваясь выкриками на английском и с веером песчаных брызг посылая мяч в сторону импровизированных ворот. На вопрос, где он выучился играть в футбол, Давид с гордостью ответил, что в Вене играет в команде еврейского спортивного общества «Бар-Кохба», а ещё там же занимается конькобежным спортом. Выражение «еврейское спортивное общество» звучало так же странно, как «древлеправославное кабаре», и Варе это сначала показалось это смешным: сразу представились какие-то пейсатые футболисты в лапсердаках и чёрных шляпах. Давид слегка оскорбился на это, заявив, что, может, в России о таком пока не слыхали, а в Европе обществ «Бар-Кохба» уже много, и что вообще еврей в двадцатом веке уже может и даже должен быть не чахнущим над Торой начётчиком, а спортивным здоровым человеком. Но в чём Варя была безусловно лучше Давида — так это в плаванье. Оказалось, что футболист и конькобежец почти не умел плавать и когда пытался грести саженками, выходило нелепо и глупо: куча брызг, а толку мало. Он потом смешно оправдывался перед Варей, что у них в клубе «Бар-Кохба» хотели-хотели построить бассейн, да так и не построили, вот он и не выучился. А Варя умела отлично плавать без всякого бассейна: летом в скиту купание было одним из немногих развлечений, да и то игуменья пыталась запретить, только её никто не слушал. Правда, в тихом тинном Керженце плавать было не в пример легче, чем в море — в первую очередь из-за тяжёлого, тянущего вниз костюма: в уединённом лесном скиту стесняться было некого. Но даже в купальном платье с панталонами Варя могла плавать, не держась за привязанный к буйку канат, как другие купальщицы, заплывала на глубину и вызывала тем то неодобрительные замечания о безрассудстве этой русской мадемуазель, то разного рода взгляды — в том числе и Давида. Разумеется, Давид к этому времени был уже неизбежно влюблён в Варю: двадцатилетний молодой человек не может не влюбиться в красивую шестнадцатилетнюю девушку, с которой проводит много времени. Варя это понимала, но понимала также, что ничего серьёзного из этого получиться не может: отец не был антисемитом, но о том, чтобы отдать свою единственную, пускай и незаконную, дочь за еврея, не могло быть и речи. К шестнадцати годам Варя уже примерно представляла, кто будет её женихом: обязательно старообрядец, скорее всего, из купцов — вряд ли, конечно, из миллионщиков Рябушинских или Бугровых: те не будут сватать сыновей за внебрачную дочь, но, возможно, из какой-то небогатой, но работящей семьи, ради приданого и связей: в своё время отец так удачно женился на Марье Кузьминичне. В любом случае, Давиду Зильберфарбу в этом будущем места не было, — но как-то оказалось, что это не очень важно, когда Варя, только выйдя из воды, остановилась в кипящей пене за торчащей из песка ноздреватой рыжей скалой с лужицами тёплой воды в щербинах и выемках камня, стояла, скрытая скалой от пляжа и взглядов отдыхающих, и тут из-за края скалы появился Давид. Он был в полосатом купальном костюме, с мокрыми, чёрными сосульками висящими волосами, и взгляды их встретились с таким очевидным обоим смыслом, что Варя совсем не удивилась, когда внезапно оказалось, что он прижимает холодные мокрые губы к её губам. Они потом ещё не один раз встречались за этой скалой. И в других местах тоже встречались: на идущей вдоль пляжа каменной галерее с лужами от перехлёстывавших ночью через бортик сильных волн, в коридоре гостиницы, когда отец и Марья Кузьминична задерживались в номере, в пустом белом переулке, спускающемся к морю, где их случайно застиг идущий на пляж вафельщик-баск в берете, с жестяным коробом на шее. «Je ne voulais pas vous interrompre», — проходя мимо, иронически сказал он, тем чрезвычайно смутив обоих и заставив в следующий раз быть вдвойне осторожными: а если бы это был не вафельщик, а отец? Они понимали, что, если их встречи не удастся удержать в тайне, конец всему: последовал бы скандал, матерная ругань, расчёт на месте — а Давиду ведь, оказалось, очень важны были эти 150 рублей, за которые он договорился сопровождать семью Дмитрия Васильевича в поездке. И всё-таки, осторожничая, как шпионы, они продолжали видеться и целоваться так, что губы потом болели, и только когда Давид пробовал опустить руку туда, куда не следовало, Варя его останавливала, говоря, что этого нельзя. Ну нельзя, так нельзя. Вся в соли после моря, сменив в кабинке липкое купальное платье на мохнатый халат и умывшись горячей водой, Варя сидела в полосатом шезлонге, наблюдая за бесконечной тёмно-синей равниной моря. С кипящим шумом волны разлетались по матовому мокрому песку, стекали назад тонкими прозрачными ручейками. Карусельным водоворотом кружились чайки; у воды, разбивая выпуклой грудью пену, носилась собака, у протянутого под водой каната краснели шапочки купальщиков, в стороне под присмотром гувернантки-англичанки в песке возились два маленьких сына Набокова, и во всём этом солнечном, ветреном покое было рассыпано такое безмятежное счастье, что не верилось, не представлялось возможным, что где-то существует Нижний Новгород, что где-то существует зима, тёмное декабрьское утро, плохо натопленный, неуютный класс с переложенными ватой и заклеенными бумагой двойными рамами, портрет Государя на одной стене и Пушкина на другой, обрыдлое кофейное платье с чёрным передником, лакированные исцарапанные парты с крышками, лысый герр Крюгер, «Dimitrijewa, komm an die Tafel» (он всегда произносил её фамилию через три «и»), и юберзетцунг нах руссиш скучных, неправдоподобных текстов из учебника: «Der alte Barbarossa, der Kaiser Friederich», и понимаешь, что нет и не было никогда никакого Барбароссы, всё выдумка, ложь скучных стариков, — а настоящее только здесь: юность, любовь, солнечные пятна под закрытыми веками, ласковый солёный ветер, мелкий песок на мокрых ступнях, шорох волн, разговор лежащих рядом в шезлонгах Набокова с отцом: — Я не считаю, Дмитрий Васильевич, что Горький особенно талантлив, — с ленцой замечал Набоков. — Нет, Горький очень талантлив, — с жаром возражал отец, который с Горьким был хорошо знаком, устраивал с ним приюты для бедных и очень его ценил: — Он знает жизнь простого человека, как никто иной! — Да-да, знает, — флегматично соглашался Набоков, — но я не выношу этой попытки скрестить Ницше с Диккенсом. Мне думается, что это просто не очень умно, — печально добавлял он, и Варя с обидой за отца понимала, что Набокову легко удаётся увести разговор от темы, в которой он разбирается меньше отца, от пароходов, автомобилей и прочей техники, к литературе, в которой отец ничего не смыслил: — А вот как вам новый Андреев, скажите? Рассказ про убитого губернатора читали? — Андреев — это же декадент? — настороженно спрашивал отец, который из светской литературы хорошо знал лишь Горького, Мельникова-Печёрского и Короленко, потому что те писали о родных ему местах. — Да, так его называют, — бесстрастно соглашался Набоков. Тут со стороны рассыпающегося белой пеной моря подбежал сын Набокова, красивенький как с поздравительной открытки мальчик лет шести, в аккуратной матроске, в блестящих башмачках и бескозырке с английской надписью. С необычайно важным и торжественным видом он нёс что-то в кулачке вытянутой руки. — Look what I've found, daddy! — обратился он к отцу, протягивая ему зажатый кулачок. — What is it, Володя? А butterfly? — обернулся к мальчику его отец. — No, it's a gem! A real gem! — захлёбываясь от восторга, объявил мальчик, и показал всем свою находку. На пересыпанной мелкими песчинками ладони у него лежал мутно-зеленоватый, обточенный волнами кусочек бутылочного стекла. А дальше была поездка в Париж — мотающийся вагон, протяжный паровозный вой, рассыпающиеся в ночном окне белые и жёлтые звёздочки огней дальних городков, лучистые кометы фонарей, дощатый пол станции с закрытым на ночь газетным киоском, красный свет лампочки под абажуром на столике, и уже в поезде Варя с ужасом понимала и не хотела верить, что заболела: сухо драло горло, ломило в костях, без остановки звенело в ушах, а случайно услышанная французская фраза из коридора в усиливающемся бреду под стук колёс начинала поворачиваться в уме на тридцать девять градусов, ещё на тридцать девять: gare de Lyon, Lyon de gare, лён да гарь, клён да даль и так далее, пока эта жаркая карусель не лишала фразу всякого значения. Как добирались с вокзала до гостиницы, Варя помнила плохо: круговерть улиц, какофония звуков, доносящихся как через вату, тупая головная боль и раздирающий грудь кашель. Вызванный лысый тусклоглазый доктор померил Варе температуру, посветил электрическим фонариком в рот и сообщил переводившему Давиду, что это, слава Богу, не малярия и не тиф, а инфлюэнца. Вся в липком поту под одеялом, Варя лежала в лихорадке в густом бордовом полумраке гостиничной спальни, и всю ночь с ней в комнате сидела Марья Кузьминична. Жестокое слово «мачеха» Марье Кузьминичне вообще не очень шло: она всё время как будто стремилась не отстать от отца в его обожании дочери, быть ей более любящей матерью, чем была бы настоящая — и всегда это у неё выходило неискренне, через силу. Варя понимала: это оттого, что она всегда будет для Марьи Кузьминичны живым свидетельством — проблема не в отце, а в ней. Замужем за отцом она была уже пятнадцать лет, а детей у них так и не появилось. Варя знала, что Марья Кузьминична ездила ко врачам в Москву и Петербург, советовалась со старцами и старицами, бесконечно била поклоны в домовой молельне, моталась в коляске с чемоданом пожертвований по скитам и приютам: всё без толку. И так же без толку было Марье Кузьминичне изображать из себя Варину маму, играть в эту игру, в которую не верила ни та, ни другая, — всё равно даже этим не получалось вымолить у жестокой Богородицы с тёмных икон своего, уж точно своего ребёнка, и иногда Марья Кузьминична как будто начинала считать Варю виноватой в чём-то, пускай это и проявлялось лишь в раздражённом тоне, неуместном упрёке, косом взгляде, будто говорящем «Всё из-за тебя! Это из-за тебя я, вместо того, чтобы гулять по Парижу, сижу здесь!» — но всё-таки сидела: а что ей ещё оставалось, не могла же она её бросить. — Марья Кузьминична? — деликатно постучался и заглянул в дверь Давид. — Варя спит? Я всё равно не сплю, так что могу посидеть с ней, а вы отдохните пока, — шёпотом предложил он. — Не нужно, не нужно, — откликнулась Марья Кузьминична, налегая на «о». — Я уж сама как-нибудь тут. Рубашку если ей сменить или вдруг что. — Ах, ну да… — смутился Давид. — Да, лучше, если мать рядом, — неловко и невпопад добавил он, и Марья Кузьминична не стала его поправлять. На третьей неделе совместной поездки Давид так и не догадывался, что Варя — не дочь Марьи Кузьминичны, видимо, полагая, что обращение Вари к ней по имени-отчеству предписано какими-то староверскими правилами. Варя болела неделю: кризис наступил на вторую ночь — жуткую, одновременно жаркую и знобливую, когда сборки бордовых портьер на окнах складывались в плясавшие бредовые фигуры, а полоска электрического света из-под двери обманчиво казалась наступлением долгожданного утра, — и в конце концов утро наступило, кризис миновал, и дальше было легче. Варя много кашляла, пила консоме с маленькими белыми сухариками, читала книжку «Le Taon» некой мадам Voynich (traduit de l'anglais, Давид подбросил и очень рекомендовал), глядела из окна, в котором были только крутые красные крыши с врезанными в них окнами (даже знаменитая башня была с другой стороны здания), и временами заводила граммофон. Но от мурлыканья матчиша или рыдающего надрыва Карузо было тошно, особенно когда вспоминалось, что отец с Марьей Кузьминичной и Давидом сейчас ушли в Opéra Comique, а Варе доктор строго предписал оставаться в постели, и вот лежит она тут, а вокруг гостиницы лучится под розоватым вечерним небом Париж, сверкает огненными прорезями вывесок, дрожит в чёрной воде Сены изумрудными огнями реклам, катит многоголосой толпой по бульварам, а она тут сидит одна с книжкой про итальянских карбонариев да пластинками, на которых — и от этого почему-то больше всего хотелось плакать от жалости к себе — нарисована собачка, заглядывающая в раструб граммофонной трубы: «His Master's Voice». В один из последних дней в Париже, когда Варе уже разрешили выходить на улицу, и она всё-таки получила возможность посмотреть главные достопримечательности хотя бы мельком, вечером она случайно услышала странный разговор отца с Давидом. Давид, как обычно, переводил отцу из газет, что-то о деле Дрейфуса (оно тянулось, сколько Варя себя помнила, и казалось бесконечным), и, как уже у них завелось, разговор перескочил со статьи на одно, другое, третье, а оттуда — на революцию и республику. — Я не понимаю, Дмитрий Васильевич, как вы, образованный человек, можете быть против республики в России, — распаляясь, говорил Давид. — Ведь только при республиканском устройстве права меньшинств, таких как наше или ваше, могут быть надёжно защищены. — Да невозможна в России республика, невозможна и не нужна! — гремел в ответ отец. — Ты, Давыд, в своих Европах-то от жизни отстал, не чувствуешь народа! Народ и слова-то такого, «республика», не знает! Вот царя он знает, ему он готов подчиняться! Да и чего зря лясы точить! Нам парламентишки вшивого не дадут, а ты уж на республику размахнулся! — Не дадут!… — без всякой почтительности фыркнул Давид. — И никогда так просто вам не дадут: самим брать надо! Как здесь, в Париже, сто с лишним лет назад взяли! — Ты чего ж, головы рубить предлагаешь? — Да Бог с вами, — спохватился Давид. — Времена всё-таки иные настали, гуманные, гильотина не потребуется. Уравнять всех в правах, отменить сословия, как во Франции — и довольно! — А тебя-то что так этот вопрос волнует? — спросил отец. — Ты ж в России не живёшь, возвращаться не собираешься, какое тебе дело? — Как какое?! — пылко возмутился Давид. — А евреи? Миллионы евреев живут в России, а ваш народ их угнетает! — Ну, чтобы староверы кого-то угнетали, я такого не слыхал… — ворчливо ответил отец. — Да, ваша конфессия тоже угнетена, но вас хотя бы не громят! — Нас не громят? Нас не громят?! — теперь уже настал черёд отцу возмущаться. — А про Питиримово разорение ты слышал? Когда войска по лесам ходили и скиты жгли? А как при Николай Палыче нас гоняли? Думай, что говоришь, балда! — и ещё долго они в таком духе спорили. После этого-то разговора, уже на пути в Англию, Варя набралась смелости и спросила у Давида, правда ли он за революцию в России, правда ли, что он социалист. Это было на пароходе, на котором они переправлялись из Кале в Дувр: отец с Марьей Кузьминичной вышли на белую, блестящую никелированными поручнями палубу, а Варя и Давид остались в салоне. В окне сияло пронзительно синее волнистое море с белыми барашками и треугольниками парусов вдалеке, из сизой дымки вырисовывались исполинские меловые утёсы английского берега, сильный морской ветер, на который Варя боялась после болезни выходить, прибивал к полным коленям стоящей у фальшборта Марьи Кузьминичны юбку, вырывал из рук белый бахромистый зонтик. — Разумеется, я за революцию, Варечка, — серьёзно ответил Давид. — Конечно, я социалист. В наше время честный человек обязан быть социалистом, по-другому просто не бывает. Варя возразила, что её отец несомненно честный человек, но при этом не социалист. Давид несколько смутился от этого аргумента, но быстро нашёлся: — Твой отец из другого поколения, его уже не переделаешь, — говоря с Варей наедине, Давид переходил на «ты» и очень боялся сбиться с «вы» в присутствии отца и мачехи. — Он потратил молодость на то, чтобы зарабатывать деньги; тебе же повезло родиться в богатой семье. Это, конечно, не твоя вина, но это увеличивает твою ответственность перед народом. Ведь именно благодаря простым труженикам ты имеешь всё, что у тебя есть! Наше с тобой поколение, — коснулся он руки Вари, — обязано изменить этот мир к лучшему, такова его высокая миссия. Тебе, Варечка, нужно лучше узнать жизнь простого человека, тогда ты естественным образом станешь социалисткой. А потом был Лондон под стеклянным, будто умытым небом: бурые башни Вестминстерского дворца и Тауэрского моста, вереница чадящих буксиров и катеров по запруженной судами Темзе (и этим знакомым видом будто намекалось на скорое возвращение на Волгу), ласково и щекотно садящиеся на руки голуби под колонной Нельсона на Трафальгарской площади, неимоверно древние мумии в Британском музее, невероятный Хрустальный дворец — весь из стекла и железа! А ещё была поездка на поезде, странно разделённом на купе без общего прохода, с отдельными дверями наружу, в Оксфорд: пустые по летнему времени колледжи с изумрудными газонами, увитые плющом каменные стены, очередная серая готическая церковь с сумрачными витражами и желтовато-мраморными лежачими статуями рыцарей и дам на надгробьях. Это четырнадцатый век, — важно пояснял Давид, сверяющийся по английскому «Бедекеру», а потом всё пытался незаметно скрыться с Варей в сторонку прочь с глаз отца и Марьи Кузьминичны. Вообще, чем ближе к концу путешествия, тем Давид становился настойчивей, и даже перспектива расчёта на месте его уже не так пугала, как в Биаррице: видимо, часть своего жалованья он уже получил от отца. В Париже он почти не имел возможности оставаться с Варей наедине, но сейчас выискивал каждый случай, лез с объятьями, поцелуями — и на что-то, видимо, надеялся, планы какие-то строил. — Помнишь, мы на пароходе говорили о жизни простого человека? — спросил её Давид, когда они вдвоём вышли из церкви, оставив отца и Марью Кузьминичну разглядывать витражи. Они прошли во дворик, где из зелёного, как сукно биллиардного стола, газона выглядывали ряды замшелых могильных плит. — Мы ходим по каким-то красивым местам, но ведь это всё ненастоящее: так живёт ничтожная часть английского народа, а эти вот, — он показал на могилы, — вообще все давно умерли. Знаешь, что? Когда я с родителями приехал сюда, мы жили на востоке Лондона, около Спитэлфилдс. Вот представится случай, я свожу тебя туда, чтобы ты своими глазами посмотрела на всю эту нищету, на эти страдания. Знаешь, Джек-потрошитель ведь орудовал именно в тех местах. Но не бойся: у меня в трости, — он опять показал свою обожаемую трость и нагнулся к Вариному уху, будто говоря что-то очень секретное, — спрятан клинок. И Варя как-то очень отчётливо понимала, чем должна закончиться эта прогулка, чем не может она не закончиться: он будет пугать её изнанкой жизни, водить по грязным, покрытым гарью кирпичным переулкам; потом они зайдут в какой-нибудь тёмный электротеатр, где в сизом полумраке на скрипучих стульях сидят бледные, измождённые после изнурительного дня на фабрике работницы, завороженно глядящие, как на штопаном экране свинцовой окалиной дрожит фильма про красивую жизнь; потом они с Давидом будут проходить мимо жутких кабачков, где небритые докеры в кепках и подтяжках хлебают чёрный стаут из стаканов за сальной стойкой, он даст по зубам какому-нибудь наглецу; а потом они будут ехать назад в кэбе, и маятником будут ходить по бархатистой тьме салона бледные тени от дрожащих золотистых газовых фонарей в окне, залитом каплями дождя, и долго, упоённо они с Давидом будут целоваться, а потом… с замиранием сердца Варя боялась предполагать, что может последовать потом, боялась представить, как он стукнет в потолок кэба своей тростью (с клинком, Варя, с клинком!) и гортанно выкрикнет по-английски какую-то фразу, из которой Варя поймёт только слово «отель». Но ничего этого не случилось: отец, кажется, догадывался, что происходит между Варей и Давидом: пускай он, надо думать, и полагал, что у них всё зашло не дальше гуляний под ручку, но тем не менее он начал особо внимательно следить за Давидом, не отпуская от себя его ни на шаг, а Марья Кузьминична, наоборот, не отпускала от себя Варю. Вслух ничего не говорилось, и отношение отца к Давиду осталось таким же покровительственно-добродушным, но последнюю неделю в Англии они целыми днями пропадали отдельно от Вари и Марьи Кузьминичны на каких-то верфях, и в один из последних дней, улучив-таки момент, Давид хмуро сказал Варе, что никогда не видывал человека, так интересующегося нефтеналивными баржами, как её отец. «Ваш батюшка настоящий Пётр Первый!» — досадливо сказал он, разведя руками, и Варя поняла, что на самом деле хотел сказать Давид: не получилось, не представился случай — а как хотелось. Нет, не получилось, и теперь уже окончательно — со сложным чувством понимала Варя в последний день в Англии, уже поднимаясь на борт парохода «Цесаревич Алексей», который должен был доставить их в Ригу: в небе рядами висели белоснежные облака, по пристани гулял свежий, отдающий углём и рыбой ветер, а с парохода уже доносилась русская речь матросов в белых робах: путешествие заканчивалось. Давид очень чинно со всеми прощался и, уже не заботясь о том, что подумает отец, пообещал Варе писать — и даже выполнил обещание: Варя потом получила от него три письма, последнее в октябре. Он там писал что-то о теннисе, психоаналитическом толковании сновидений, сионизме и венском скетинг-ринке, но всё это было так далеко от того, чем жила Варя, что переписка прекратилась сама собой. Ещё четыре дня на пароходе, день в Риге, два дня на поезде, и они поспевали в Нижний к самому открытию Ярмарки: подумать только, а ведь когда-то Варя считала открытие Ярмарки одним из важнейших дней года, как Пасха или Рождество, и какой ничтожной скучной мелочью это казалось сейчас. Да и вообще, когда прибыли домой, в дождливый июльский день, с кучей чемоданов и коробок, на выгрузку которых потребовалось с десяток носильщиков, Варя узнавала Нижний и не узнавала: город стал какой-то маленький, низенький, и тоскливо было видеть большую как пруд лужу перед домом на Ильинке, куда они возвращались. Как эта поездка на извозчике с поднятым верхом мимо двухэтажных кирпичных зданий, заборов, пароходных пристаней была непохожа на поездку в такой же дождливый день в Вене! Нет, нет, Варе уже было тесновато так жить. Надо было что-то делать.
-
Нет, это не пост. Это полноценный рассказ, законченная история, причем мастерски написанная в духе времени со множеством маленьких, но таких важных нюансов. Браво!
-
Это... да у меня нет слов! Я тут полчаса перечисляла достоинства поста, да позволено мне будет этим простым словом охарактеризовать это произведение искусства, но потом стерла к чертям. Все похвалы и восхищение выглядят слабым подобием, никак не отражающим действительно потрясающего ощущения той жизни, что набросана яркими мощными мазками.
-
В сущности здесь можно плюсовать каждые пятьсот знаков.
-
Господи, радость-то какая. Малиновый звон. Спасибо, ОХК, за Варю. (читаю время от времени, радуюсь.) Рада, что персонаж попал в хорошие руки.
|
Час истины настал. И в сумерках богов жестокосердных. Хрипя, ревя и к воинам взывая, раздался рог судьбы. Вняла ему Электра, свирепых амазонок дочь. И вот она, отбросивши сомнения, Готова перед судьями предстать. А судьи те – толпа, что и без имени, без лика, И ликованьем предвкушенья преисполнена она. Уж поднято копье, уж алчет вражьей крови оно испить… Но тот ли враг, что перед амазонкой меч свой обнажил? Отнюдь! То сами небеса, дом для ревнивых олимпийцев, Что выше облаков раскинул свой божественный чертог. Смеется громогласно над Элладой, которая снесла все беды. Отыщется ль герой? Иль будут вечно смертные разменной Монетой в спорах высших сил. Неужто до скончанья века Лесным просторам, горам и морям слыть варварской страной? Лишь потому, что чей-то неразумный взгляд не видит истины? Ведь ходят средь людей и боги, и дриады. Кентавры, минотавры, люди-львы. И даже есть живые Оливы. И слуги их, кто жертвы им приносит в подношенье. Поэзия, искусство и науки – лишь пыль для тех, кому ценнее кровь. Им мудрость недоступна вековая, произрастающая из самой земли. Но все они сошлись на поле брани, ведь очень уж награда велика. Возвыситься над всеми, узорам бросить вызов тем, Что мойры – норны, как сказал бы северянин – сплели уж. Не бывать тому! Чтоб без вести пропало все ученье. И опыт ратных дел, наставницы уроки. Пропали всуе. Спокоен взор, улыбка на устах. Спокойна амазонка, ведь она, Подобная биреме на волнах, уверено вступает в бой. Крепко ее копье, крепка рука, что то копье сжимает. Сверкают деньги, враз господ сменяя. Дирхемы, драхмы, иены, Динарии, конечно же, в ходу. Сребро и золото возвысится горами, Воспев того, кто победит. А кто падет – утащит за собою, А равно - должников, которыми пренебрегла Фортуна. И вот она, великая та тайна всех боев: увидишь ли ты новые рассветы? Родных лесов ли ощутишь прохладу? Или падешь, забытый и забвенный, и переправщику отдашь монеты за труды? Чтобы остаток дней своих бродить в печальных землях, переживая горести земные? Не будет там ни музыки, ни песен. Не будет ни охоты, ни пиров. Лишь скорбь. Один падет. Другому ж суждено Сражаться дальше. Судьба ли такова? Или, быть может, выбор? Падет ли хлад, что дует с Севера, уступит ли лесам, с их теплым бризом моря? Или укутает, укроет белизной своих одежд Деревья? Их листве зеленые наряды много ближе. Однако ж, так бывает, Что в белый и зеленый красит цвет багрянец, бьющий из груди. Уж близится удар! Еще одна победа! Чья?
|
Кровь? Леди вздрогнула от неожиданности, резко обернулась к Мартышке. Что это она говорит? Но та сразу отвела глаза и начала прятать кровь за словами, через которые все равно просвечивало это тёмно-алое густое слово.
Леди сдвинула брови, раздумывая, и не сразу заметила, что саднит палец. Когда она его ободрала? Когда дернулась на слово "кровь"? Она покосилась на подругу, которая как раз намывалась с особым тщанием, и спрятала набухший рубиновыми каплями палец. Она знала, Мартышка, она откуда-то знала. Она просто не знала, что именно знает, но вот ведь оно - доказательство, стекает по пальцу, собираясь лужицей в ладони.
Пока Мартышка была увлечена мытьем, Леди подкатила к дежурной сестре, которая каланчой торчала сбоку, бдительно следя за воспитанницами. Не приведи господь, они займутся в умывалке непотребством! Убедившись, что накопленная в руке кровавая клякса выглядит убедительно, Леди предъявила травму сестре, обойдясь для разнообразия без страданий и восклицаний. Не хотелось пугать Мартышку, пусть не заметит, пусть не обратит внимания. Ну, ссадина и ссадина, ее "кровь в воде" совсем и ни при чем может быть.
Изображая стоическое страдание, Леди заверила сестру, что не стоит беспокоиться, всего немного ржавчины в ране, и вовсе не нужно обрабатывать, нет, пожалуйста, не нужно ЗЕЛЕНКИ!
И, конечно, пузырек зеленки был немедленно извлечен на свет. Изрядный такой пузырь, из которого отлично можно было отлить себе для нужд. Только сказать сестре, что там ТОЧНО НЕТ ЗАНОЗЫ, и не надо идти за пинцетом и лупой.
Это приключение продлилось до самого завтрака, но в столовку Леди гордо вкатила не позже других. Она не забыла про кровь, разумеется - и это нашло свое продолжение.
Определенно, это знак. Поковырявшись в каше, Леди сморщила нос и заявила ближайшей сестре, что этим нельзя кормить даже свиней - отощают от поноса. Зато очень хорошо подойдет для крыс - передохнут, как от яда.
Разумеется, сестра сердито зашипела на неё и велела есть и не строить из себя принцессу. Леди посмотрела на сестру кротким взглядом больших глаз и, страдальчески вздохнув, начала модифицировать пшенку.
Сначала она смазала ее сметаной. Потом полила немного какао. Поковырялась снова. Перемешала. Посолила. Рискнула попробовать.
- Лучше не стало, - резюмировала Леди всем, кто соглашался смотреть за ее экспериментами. - А хуже оно стать уже не может.
- А знаете, - она вдруг прервала леденящие душу разговоры. - Я сегодня сестру Клаудию назвала КЛАРОЙ. Я думала, она прокиснет от злости - так она позеленела. Скажи, Мартышка? Давайте ее доконаем? Интересно, она поверит, что она КЛАРА, если все так ее начнут называть?
И сразу же, почти без перехода. Ну, как всегда:
- Надо пойти на разведку и найти этот колодец. Не слабо? - Леди задорно окинула всех взглядом, в котором светились вызов и любопытство. - Сестра, дайте же Дубине вилку, в конце концов, - почти приказным тоном велела тут же, поскольку была опасность, что сестра прислушивается. Надо ее переключить. - Не сунет же он ее в розетку, в конце концов! Пусть поест человек по-человечески хотя бы!
-
нет, пожалуйста, не нужно ЗЕЛЕНКИ! Все, что угодно, только не бросай меня в терновый куст! )
|
Ужасно начавшийся день постепенно выправлялся. Из Умывалки, Пухлый вышел абсолютно сухой, если конечно не считать чуть мокрого воротника – но это уж он сам себя немножко облил. Даже вездесущий Сорока, промчавшись мимо, как неотвратимое стихийное бедствие, не задел и казалось даже не заметил тихо мылившего руки Пухлого.
Когда-то очень давно (может год назад, или даже больше) один из воспитанников – Старик, мальчишка из соседнего блока, рассказал Пухлому, что они живут не в одном мире а в Великой Книге Миров. В которой каждый лист это свой мир. Эти миры очень похожи друг на друга, но всё же отличаются. И когда мы делаем что-то – мы не влияем на мир, а просто переносимся с одной страницы на другую. Например начал день Пухлый в Мире где его очки оказались украдены а окружающая, густая серость пыталась его всего измазать. Затем он заправил кровать «правильно», и его, словно закладку, переложили на следующую страницу, где руки Пухлого слушаются куда лучше и мыло не выскальзывает, в Умывалке никто не пристаёт...
Старик ещё говорил, что мол страниц в этой книге не бесконечное количество, и нужно быть осторожным – чтоб не попасть на последнюю – на которой ничего нет кроме одного слова: Конец. Правда это или нет – Пухлый так для себя толком и не решил. Скорее всего конечно - нет. Но на всякий случай, всё же старался делать так как надо. Жаль только понять – что именно надо сделать, что бы попасть на нужную страницу, было не просто.
В столовой Пухлый, как это часто бывало, оказался поблизости от Леди и Мартышки.
Леди Пухлый не то, что бы боялся, но чувствовал себя рядом с ней не очень уютно. Она была какая-то недосягаемая, что ли... Например, не смотря на то, что Леди всегда сидела в своей коляске, Пухлый считал её высокой. Выше его. Или, вот ещё – даже со своим зрением, Пухлый видел яркие легкомысленные цвета её волос, но неизменно считал Леди серьёзной.
Она была для Пухлого как мелодия сыгранная на пианино. Струны, похожие на романтичные, умеющие нежно и воздушно смеяться или тонко и горько плакать голоса скрипки, спрятаны глубоко внутри чёрного, деревянного ящика. Молоточки, роднящие пианино с разудалыми, буйно и бесшабашно шумливыми барабанами, привязаны к своим, чётко определённым местам. И всё это сковано и ограниченно логикой двухцветных клавиш.
А вот Мартышка, это совсем другое дело. Она была флейтой или дудочкой. Да, наверное дудочкой. Простенькой, вырезанной из серого дерева. Негромкой и часто совсем не заметной. Но когда её партия робко врывалась в тишину паузы (ей даже не надо было целой паузы – лонга – четвертная, вполне вмещала в себя возможность а то и две для Мартышки) она цепляла и заставляла себя слушать. Или точнее вслушиваться.
Пухлый довольно быстро расправился с кашей, запивая её какао. Кашу, Пухлый любил. И какао. И плёнку на какао он тоже любил. Иногда он представлял, что это расплавившийся зефир. Иногда что слой шоколада, мерно покрывающий волшебный напиток.
А ещё эта плёнка защищала какао от попадания в него серости снаружи. Как пластиковое покрывало, которым затягивают бассейны на ночь.
Пухлый расправился с кашей (ни разу громко не стукнув ложкой по тарелке!) и мазнув хлеб в желтую сметану откусил половину (ровно половину хлебушка), когда неожиданно зазвучала дудочка Мартышки.
-Сметану? – конечно Пухлый хотел сметаны. Вовсе она не такая противная, как все говорят. Ну, то есть противная конечно, но например с хлебом, вполне себе...
Пухлый почему-то сначала глянул на Леди, а затем только повернулся к Мартышке.
– Да, спасибо. – слова появлялись на свет с трудом. Продираясь сквозь чащу зубов и лианы губ. – Буду.
Пухлый потянулся за сметаной. Будь на месте Мартышки, кто-нибудь другой, Пухлый конечно бы отказался. Кому охота потом плеваться за столом, из-за того что в сметану намешано соли, того-же мыла, или ещё чего похуже... Но Мартышке можно было верить.
Набрав куском хлеба ещё сметаны (эх, всё же жаль что жёлтой) Пухлый помедлил и сказал:
- Вода- то попадает через трубы и из водопровода. – Пухлый знал о Доме очень много всего, и любил рассказывать – и факты и легенды и просто слухи.
– Но тут не всё так просто. Люди говорят (ещё одна присказка Пухлого) Дом старый, гораздо старше чем многие думают. И та часть водопровода, что подводит воду к нам, совсем древняя.
К тому же, люди говорят, что во время войны, тут был инпро... импа..- Пухлый чуть споткнулся на сложном слове: – имправизивараный госпиталь. Ну такой.. короче больница. И когда бомбили город, водопровод повредили, и госпиталь остался без воды. А она очень уж нужна была. В госпитале без воды нельзя... – Пухлый откусил хлеба со сметаной, и почти не жуя проглотил (нет, всё таки противная). – И тогда по совету одного из старожилов Дома, в самом дальнем подвале вырыли колодец. И оттуда качали воду для госпиталя. Эта вода была странная на вкус – Пухлый поморщился, так словно сам только что хлебнул, этой затхлой, терпкой и какой-то неживой воды – но выбора у них не было. Конечно с тех пор водопровод починили. – Пухлый доел сметану собрав её остатки последними крошками хлеба – но теперь то он ещё более старый, и люди говорят – иногда, нам в трубы, снова идёт вода из того самого колодца.
Пухлый вздохнул понимая, что завтрак съеден и сейчас их погонят из столовки, так что рассказать про то почему сметана жёлтая вряд ли получится.
|
|
Леди
Вам повезло - вы были первыми. Иначе в кого-нибудь бы врезались точно. Пухлый бы вряд ли успел отскочить. Сорока и вовсе бы даже не почесался - глухой же. А на Дубину наехать себе дороже: он хороший, но весь какой-то... Жесткий, что ли. Скорее коляска сломается, а вместе с ней - и ты, чем у него синяк от столкновения выскочит. Но - почувствует. И запомнит. Стыдно будет.
Вернее - было бы. Потому что дорога свободна, колеса с легким скрипом, превращающимся в свист, мчат тебя к умывальнику. Казалось, будто это не коридор, а широкая дорога среди полей и деревьев, по которой можно укатить, куда захочешь. Куда угодно...
Вода, как всегда, ледяная. Обмылки на блюдцах.
Все, как всегда.
Надо раскраситься!
Мартышка
Серый. Много серого. Но рядом с тобой - Леди. Ты под защитой ее цвета. Серый, пыльный цвет коридора только притворяется коричневым, древесным. От него пахнет разными людьми, совсем другой обувью. И совсем давно - отголосками роскоши. Давно забытой, потерянной. Серые умывальники, пахнут ржавчиной. Как и все здесь, они выполняют свои задачи - но делают это плохо, по принуждению. Серая вода пахнет сталью, металлом. Кровью. Ее здесь нет - но ты точно знаешь, что в ней растворялись красные капли. Умываешься, чтобы серый не прилип и к тебе...
Сорока
Ванная комната - одно из немногих мест, где ты можешь уединиться. Пусть и в туалетной кабинке: умываетесь и моетесь вы все тоже вместе. При желании, здесь можно устроить пару шхер, если провести предварительную подготовку. А вот спрятаться самому здесь не получится никак. Да и стащить особо нечего: зеркала крепко сидят в рамах, а сил отколупать кусочек чего-нибудь у тебя не хватит. Разве что обмылок прихватить...
Если он тебе, конечно, нужен.
Пухлый
Заправив кровать, почувствовал себя лучше. Во многом ты уступаешь своим соседям. Но ты умеешь компенсировать слабости усердием. Если кому-то еще влетит за кровать - то точно не тебе.
На одну проблему меньше. Их еще много будет за день - но по крайней мере здесь ты можешь быть спокоен. Ты заправил кровать почти идеально. Своими руками задал хорошее начало дня. Иногда так бывает - и иногда такие вещи имеют вес.
Как сегодня. Умывание прошло без проблем: тебя не сбили, не толкнули, не ударили полотенцем. Не сперли снова очки.
Пока все идет неплохо.
Дубина.
Умылся. Вода прохладная - хорошо, приятно. Голова перестала болеть, едва начав. Мимо ходят другие - мальчики, девочки. Все идут умываться. И ты тоже. Какое-то странное, приятное чувство. Когда вы все вместе. Когда ты делаешь то же, что и другие.
Это как-то. Правильно? Успокаивает.
Скоро кушать будешь.
...почему тебе не дают вилку? Только ложку всегда.
Общее Столовая на первом этаже, общая. Большая, широкая зала - не будь здесь всех этих разномастных стульев и столов, была бы она менее потертой, более чистой и более светлой - выглядела бы роскошно. Лет сто назад. Может, здесь даже проводили балы.
Но сейчас вы тут едите. Рассаживаетесь, как захотите. Сестры дают вам приборы. Тарелки уже стоят. Завтрак стынет.
В супнице - пшенная каша на воде. В стаканах - молочный "какао-напиток". На поверхности плавает пленка. Рядом, на маленькой тарелке - кусок черного хлеба. И желтая сметана.
|
Закончив помогать Дубине, Пухлый поправил свою кровать.
Складки разгладились. Пальцы больше нигде не чувствовали неровностей. Кроме конечно бугорков и разрывов тонкого и изношенного одеяла. Вроде теперь нормально. Пухлый ещё раз, контрольный, провёл по одеялу руками. Даже глаза закрыл. Всё равно в этом деле от них толку не много... Да, точно, теперь хорошо.
Он повернулся, бросил быстрый взгляд на никак не уйдущую Злюцинду. Та всё ещё сверлила Сороку взглядом.
С такого расстояния - метра три, Пухлый конечно никакого взгляда не видел. Не смог бы увидеть даже если бы Злюцинда повернулась к нему лицом. А сейчас она стояла в пол оборота к нему.
Но вот поза – вся какая-то напряжённая, угловато изогнутая, гротескная... Прямо на глазах у Пухлого (пусть и подслеповатых) женщина по имени Злюцинда превратилась в криво поставленный манекен. Манекен, никогда не знавший пластики движений живого существа, с суставами вывернутыми в чуть неправильные стороны. Даже не стоящую а по какой-то необъяснимой причине замершую в падении, пластиковую пародию на человека.
И не смотря на эту застывшую, чуждую неестественность, в нависающей над Сорокой статуе Злюцинды, чувствовалось движение. Подспудное, напряженно зажатое, исполненное душной, злой угрозы.
Пухлому даже на момент стало жалко несчастного Сороку. Он уже почти забыл о том кто именно, был причиной пропажи его очков.
Но, жалость жалостью, а собственная задница дороже. Тряхнув головой чтоб избавиться от наваждения, Пухлый подхватил своё полотенце (автоматически проверив другой рукой – не измазанно ли оно чем нибудь – привычка появившаяся пару месяцев назад, после очередной «шутки» Сороки) и привычно скользя рукой по стене полутёмного коридора пошёл к Умывалке. Лампы в коридоре никогда не горели нормально. Так, в лучшем случае тускло пульсировали через одну-две и в этих искусственных сумерках Пухлый почти ничего не видел.
Пару раз Пухлого толкали пробегающие мимо серые тени воспитанников. В таких случаях размеренное, почти мелодичное (если идти в такт) скрип-скра-скрип, которым старый пол сопровождал каждый шаг Пухлого, сменялось на какофонию жалобных вскриков деревянных половиц.
Деревяшек, уставших от тяжести топчущих их ног и располневших от сырой воды сочащейся из труб. Давно уже забывших как это было – блистая отполированной поверхностью, в математически ровных рядах, бок-о-бок с такими же, благоухающими деревом и ещё помнящими свежесть ветра и вкус смолы подругами-соседками, нетерпеливо ждать топота детских ног. Узнавать новые подошвы и шаги– вот звонко цокнули в тебя крошечные каблучки девочки представляющей себя актрисой; глухо шлёпнули растоптанные мягкие подошвы ботинок, мальчишки спешащего навстречу новому дню; строго простучали твёрдые как скала туфли-лодочки полной воспитательницы. Радоваться каждому шагу исполняя своё предназначение.
Возможно воспоминания об этом и сохранились где-то на линиях древесной фактуры, на извилинах годовых колец половиц, но слишком уж глубоко. Затёртые грязью, серостью и высосанные Домом, они стали совсем призрачными и нереальными.
Само собой Пухлый ни о чём таком не думал. До скрипучего пола ему не было никакого дела. Все его мысли оказались заняты предстоящим умыванием – цель та же что и каждый день. Успеть до того как появится Сорока, или кто-то из своры «Слепой, рыло умой!» добраться до раковины, плеснуть чуть воды в лицо и как можно быстрее сбежать в Столовку получив минимум урона, вроде пригоршни холодной мыльной воды за шиворот или зубной пасты в лицо. Жаль что этот простой план редко когда удавался.
-
Ай, какие у тебя сочные описания! Пухлый, обделенный зрением, создает потрясающе яркие звуковые образы, здорово как!
|
-
Смачно отыгрывать смышленого психа с богатым, хотя и параллельным, внутренним миром - легко и приятно. Ты вот ярко сыграй небогатый, но очень основательный внутренний мир. Это, как говорится, сильнее Фауста Гете... (с)
|
Ликование. Живая упругость ног, несущая вперед и вперед, внезапные повороты, слегка заваливающие тебя на бок.... И ключ, стальной твердой рыбкой замерший в кулаке. Блестящий и красивый. Ради такого стоит жить! Страха - нет. Никакого. Пусть псы бегут, дробью цокая когтями по коридорам и ступеням, дыша разявлеными пастями и заливаясь лаем. Как можно играть в догонялки если тебя никто не догоняет? И лай не пугает – сопровождает, подзадоривает, будто подгоняет: "Беги, Сорока, беги!" Он убежит от них. Главное – донести ключ. Уже близко. Еще угол, еще пролет, еще переход...
Дом - вредина. Такой же как Ян. Он закручивается, выкручивается, перекручивается... он не дает добежать до подвала. И снова угол-пролет-переход-спуск-подъем... Шуточки шутит. Может играет в свою игру, забавляясь с Сорокой, будто мальчишка с заблудившимся тараканом. Может специально не отпускает, не хочет, чтобы Сорока сбежал из его цепких лап. Но Сорока справится, ведь ноги не устают от бега, собакам никогда не догнать его, а Дом… Рано или поздно он даст маху, ошибется - и шустрый таракан юркнет под плинтус, обманув детскую ладонь. Нужно только не упустить нужный момент…
Сон вдруг закончился. Будто по магнитофонной ленте полоснули бритвой. Ян лежал не открывая глаз, обреченно пытаясь вернутся обратно к двойной игре-погоне. Но мир уже заполнился ватной тишиной, неумолимой и непреодолимой. Эхом угасало слово, то ли услышанное во сне, то ли вывалившееся из глубин памяти на стыке сна и яви: "Шхера". Нужно было найти шхеру и это не обсуждалось. А значит - нужно было вставать.
Вставать было нужно и по другим причинам. Внутренние часы Яна подсказывали, что утро уже наступило. Залежишься - заработаешь крепкий и неприятный тычок Злючьего кулачка или кружку холодной воды в постель. А затем будешь торопливо напяливать шмотки под вечно осуждающим взглядом Пухлого, вечно изучающим взглядом Дубины и вечно недовольным взглядом Злюки. Поганенькое ощущение.
И Сорока резко сел на своей скомканной постели со сбившейся в ногах простыней и перекрученным одеялом , готовый метеором метнуться к куче валявшейся на стуле скомканной одежды. Боль пронзила руку, очевидно заспанную. Сорока стал ее тереть, при этом оглядывая комнату. Но никто над ним не висел, не собирался будить. В комнате были только ее обитатели. Соседи уже встали, причем Дубина возился со своей пижамой, а Пухлый зачем-то шарил то тут, то там. Лицо у Пухлого при этом было обиженное, глаза - непривычно маленькие - блестели, а на носу повисла капля. Прячущаяся в ноздрю, а затем снова выползающая из нее такая капля, похожая на трусливую и любопытную улитку. Причины подобного поведения были очевидны: Пухлый искал свои очки. Процесс этот обычно проходил довольно забавно: Пухлый нервничал, щурился, пытался найти хрупкий предмет, не раздавив его в процессе поисков – но, несмотря на все свои усилия, все равно что-то опрокидывал, на что-нибудь натыкался или наступал. Весело было, пока Пухлый психовал и злился. А вот прыгающие в ноздрях сопли и блестящие слезами пуговки-глазки – зрелище так себе.
Сорока встал с кровати, еще раз потер больное место, изучающее осмотрел его. Затем прикинул, где могут быть исчезнувшие очки. Может в постели Пухлого? Случалось так, что тот засыпал прямо в очках и они заваливались куда-нибудь в подушку или в прикроватную щель...
|
|
Леди еще утыкала нос в подушку, жмурила глаза, уматывала голову одеялом, изо всех сил пытаясь удержать сон. Такой славный, ну же, еще немножечко!
Но пляшущая парочка неумолимо бледнела, море расплывалось, музыка исчезала в звуках начавшегося утра. Эх, мать твою. Она сердито зарычала в подушку, возмущаясь несправедливостью бытия. В некоторые дни ей вообще просыпаться не хотелось — а, если честно, то почти всегда. Даже в плохом сне ей было лучше, чем... Просто лучше. Вот так вот.
Сдавшись, оно высунула нос из кучи-малы, что наворотила на себя — и ничего не увидела, потому что надо было еще волосы с лица убрать.
Мартышка — тихий ангел — уже тут как тут. Как она умудряется? Ты еще только продираешь глаза, а она уже начищенная, аккуратная, свежеумытая и готовая помочь. И не ноет, как некоторые. Леди скосила глаза из-под взлохмаченной челки и выпростала руку, откидывая пряди с лица.
— Хкк-кх, — прокашлялась. — Привет! Да, помоги мне подняться. Ты что, чихаешь? Простыла?
Леди принимала помощь так же просто и естественно, как Мартышка её предлагала. Каждый раз "спасибо" — в Доме не котировалось. Во-первых, глупо выглядит, во-вторых, подчеркивает всякие сложности, в-третьих, надоедает до тошноты, в-четвертых, некоторые и говорить не могут, а в-самых-главных, спасибами пользуются сестры. И тычут ими, сухими и казенными, тебе прямо в лицо, довольно противно. Значит, среди воспитанников этого лучше избегать.
Но, конечно, если тебе оказали прямо УСЛУГУ, то, конечно, надо уметь быть благодарным. Конечно. Разумеется. Но это сама Леди так считала. Кто-то, может, и не согласен, но личные тараканы — личное дело каждого. Их надо уважать, беречь и не пугать, чтобы не взбесились, а то налетят сестры, нашпигуют дуразином — и приветики.
|
|
|
-
Божечки, его просто тошнит текстами... Но вообще здорово! Такой вторгся в чужой дом и немедленно объявил себя хозяином сего! А хозяин томись под дверью...
-
. Мда, в этой сказке он что, был дурачком. . Чувствуя себя идиотом, не хочешь быть дурачком, почувствуй себя идиотом. Сказочек всё больше. Милота милотейная
|
-
За точку зрения, за грани.
-
Это случается и всё. Посмотри под нужным тебе углом и жизнь засияет новой гранью. Жизнелюбие и стойкость ++
|
-
Коврово и чайно-пледово) Замечательный дом ) Воспоминания далекого детства: неудержимый, неконтролируемый ужас рождал проносящийся мимо товарный поезда, если подойти совсем близко к путям. Дрожащая земля. Вопль и рев. И запах мазута и угля ни с чем не спутаешь. Жирный, черный.
|
-
Отлично! Умное решение, я считаю!
-
Сергей слегка фантасмагоричен: это смесь вполне взрослого, ученого книжника, из которого лезут цитаты, аллюзии, имена, даты, факты... и полузабытого ребенка,который в сказке - свой человек)
|
|
|
|
|
-
Вдогонку: Гвинивел вышла почти единственной в этой игре настоящей аристократкой: волевой, сдержанной, рассудительной, пр нципиальной. Она очень... проработанный человек, если можно так сказать. При этом совершенно не картонный.
|
|
|
-
Вот ведь тип.
-
В такие моменты я вспоминаю, почему позвала тебя в игру)))
-
Четко сработано!)
-
Ну совсем оборзел.)
|
Попав в жилище знахарки, Аиир с любопытством огляделся. Землянка была прямо-таки пропитана уютом. А запахи... запахи напоминали ему далекое прошлое - беспечную жизнь до первого Зова. Оборвавшаяся монотонная песня и хлопок двери заставили невольно вздрогнуть, а быстрый взгляд сообщил о том что из Девяти, похоже, осталось только пятеро. Последовавшие события не вызывали желания удовлетворить любопытство, да и предупреждение Эрны звучало вполне однозначно. То, что стучало там снаружи, не могло быть человеком. А подобная настойчивость не привела бы ни к чему хорошему, вздумай кто-нибудь открыть дверь. Оскар был прав, им следовало остаться тут.
Аурелия лежала в центре хижины и... спала. Легкий румянец и тихое размеренное дыхание говорили о том, что самое страшное осталось позади. Вновь заговорила Эрна. Пробуждение молодой леди будет им дорого стоить. Имя, прошлое. И глаз одного из них. К удивлению летописца, одна из девушек - Элоиза, почти сразу же согласилась принести эту жертву. Эта неожиданная готовность отдать столь многое ради другого человека тронула историка. Незримые весы в душе Аиира, пребывавшие до этого, казалось, в идеальном балансе, чуть вздрогнули и слегка изменили положение своих чаш.
Затем вмешался Кристиан. Речь его знахарка слушала не перебивая. Грусть на ее лице казалась историку смутно знакомой, как-будто он испытывал ее сам когда-то очень давно. Настолько, что уже не помнит ни ее причины, ни источника. Аиир чуть не поддался порыву выйти за ней следом. Летописец сам, по собственному желанию, хотел узнать о жизни и судьбе этой необычной женщины. Подобное желание возникало у мужчины крайне редко. Столетия жизни давно охладили интерес к человеческой природе. Уж ее-то, казалось, историк видел во всех возможных формах и проявлениях. Очень часто эти формы были отталкивающи и уродливы, но иногда... То, какими прекрасными иногда были порывы души, какими самоотверженными намерения и поступки, с лихвой окупало все остальные неприятные проявления. Судя по всему, ради спасения молодой девушки знахарка рисковала по меньшей мере своей жизнью. И рисковала бы еще больше, попытайся она ее пробудить. Возможно именно поэтому плата была столь высока.
Летописцу хотелось догнать Эрну, расспросить о том что произошло в прошлом. За что король Брон лишил ее зрения? Мужчине хотелось узнать ее лучше, не как ведьму - как человека. Ведь под этой маской была обычная девушка, женщина. Даже если природа ее была волшебной, и жизнь отличалась от жизни большинства других, точно так же она испытывала боль, радость, усталость и одиночество. Почему-то сейчас Аиир был в этом абсолютно уверен. И, живя такой жизнью, она находила в себе силы помогать другим. Какой же должен быть внутренний стержень, чтобы, после пережитого от рук людей, помогать им на грани самопожертвования? Почему она вообще помогла им, что ей двигало? Летописец пожалел, что не решился заглянуть к ней раньше, в других обстоятельствах. Возможно знахарка когда-то была такой же как Элоиза. Пылкой, порывистой и самоотверженной. Готовой пожертвовать собой ради близких. А может быть ей двигал долг. Ноша, которую могла нести только ведьма Эрна. Крест, подобный тому, что взвалил на себя и сам летописец.
Добро и зло в который раз выясняли отношения, но так ли все просто здесь было? С какой точки открывался правильный вид? Это было избито и банально донельзя, но этот самый правильный вид зависит от твоей позиции. Аиир, как летописец... пожалуй даже как человек, уставший от бесконечной борьбы, придерживался нейтралитета. И все же, как и всякий человек, он не мог не оценивать поступков окружающих. Порой разумом, иногда сердцем. За всю свою жизнь он так и не вытравил в себе это качество. Да и было ли это возможно? В момент когда за Эрной захлопнулась дверь, чаши весов вновь покачнулись.
Мысли летописца были прерваны обратившимся к нему рыцарем. - Поселение поблизости было всего одно, - историк ткнул пальцем в карту, - здесь. Как видишь расстояние до него приличное. Насколько мне известно, там жила дворцовая прислуга. Думаю за десять лет оно опустело, но как знать? - Аиир пожал плечами. - А насчет легенды... - Летописец расправил плечи, да так, что его внешний вид начал источать благородство и величавость, насколько это конечно было возможно в его покрытых заплатками одеждах. Пристукнул посохом, направил взгляд перед собой, словно собравшись выступить перед королевским двором, и хорошо поставленным голосом изрек: "Однажды Девять юных Душ окажутся пробужденными и это станет началом конца для всех сил зла. Ибо одна из них будет причиной гибели Зла Изначального, а другая заточит это зло в себе. Если же все Девять Душ будут истреблены, миру Добра придет конец." Закончил. И словно потускнел немного, возвращаясь к прежнему облику.
-
Со стороны Аиир как будто бездействует, но эта чудовищная работа в голове просто впечатляет. Сколько ж он там перелопатил за эти годы) Суть равновесия – не цепляться. Суть расслабления – не удерживать. Суть естественности – не совершать усилий.
-
Добро и Зло в который раз выясняли отношения его внешний вид начал источать благородство и величавость, насколько это конечно было возможно в его покрытых заплатками одеждах. Пристукнул посохом, направил взгляд перед собой Так вот ты какой, Гэндальф Серый!
-
Удивительный образ)
|
Ева, в последнее время следовавшая по течению и больше помогавшая Айсе, чем пытавшаяся самостоятельно понять, с чем или с кем они столкнулись в этих «гробиках», хмурится и чуть морщится от необычных ощущений в голове - чужого вторжения в собственные мысли. Когда-то, совсем в другой жизни, у неё был опыт создания мысленных барьеров, препятствующих таким вторжениям без разрешения. В Яви она - вернее, он, Евгений, был начитан разной эзотерики, и ему попадались книги, где достаточно подробно описывались подобные практики. Сейчас Ева машинально поставила такой барьер, представив в своих мыслях кокон, оберегающий её мысли, её разум, её сознание. Кокон был цельный, окружал её целиком, однако имел пропускную функцию для общения с чужим разумом. Только общения. Не пропуская его глубже поверхностного слоя, необходимого для телепатического контакта. «Я - Человек! - таков был её ответ, и это звучало гордо. - А что есть ты и что тебе надо здесь?» Мыслеобщение - это была круть. Ведь оно не было ограничено лишь словами. Мысленно можно передавать отдельные картинки и крутить за считанные мгновения целые кинофильмы. Вот Ева и передала незримому собеседнику «киноплёнку» с описанием событий, которые привели её на Оумуамуа. Мелькали кадры из воспоминаний летающей девочки из Нави и прикованного к инвалидному креслу мужчины из Яви. Живой мертвец в ручье, глядящий на Еву подвижными глазами из-под толщи воды. Женщина-мертвец из кошмара Китти Сарк. Новости из интернета про похожие случаи в снах людей со всего света, вернее, из определённых его частей. Джейкоб, увлечённо рассказывающий о своём открытии, связанном с Оумуамуа. Попытка сноходцев разобраться с этой проблемой. Слова Айсы про исчезнувшего доктора Гилеля. И вот они здесь, чтобы всё понять и спасти Землю, если ей действительно грозит опасность. Свой дом нужно защищать, и Ева полна решимости. Так что, собеседнику лучше прямо признаться в своих намерениях. Кем бы он ни был. - Знаете, что я подумала? - говорит девочка по внутренней связи скафандра. - Если мы на звездолёте, который много тысяч лет летел в нашу звёздную систему, чтобы колонизировать Землю, на которой во время открытия её этой цивилизацией ещё не было людей, то его экипаж до прилёта к Земле могли погрузить в анабиоз, или криосон, или ещё что аналогичное. И им сейчас снятся сны. Что, если наша Навь столкнулась с их Снами? Или они стали сноходцами в Нави? Чужой, не человеческий разум, выстраивающий вокруг себя привычные ему условия существования... У каждого сноходца есть Место Силы. И этот астероид может быть таким местом у них.
|
Во всей этой суматохе невольно затерялась невразумительная и нелепая гибель шута. Кристиан в другое время, возможно, уделил бы этому факту несколько больше внимания, но на фоне всех недавних смертей это показалось, в некотором роде, закономерным исходом.
В прерываемой хлёсткими ударами могучих ветвей тишине, парень терпеливо дождался возвращения лекарки. По-прежнему не давал покоя вопрос – имела ли она в действительности ввиду, что сделать ничего больше не сможет и Аурелия так и останется спать вечным сном? И вообще, можно ли её по-прежнему называть Аурелией?
Целительница вернулась, принося с собой новые неприятные вести. Герцог начинал медленно и уверенно привыкать к плохим новостям. Теперь эта безглазая ведьма, после имени, просила совсем какой-то нелепицы – и делала это настолько решительно и бескомпромиссно, что молодой герцог начинал закипать. Не то чтобы он настолько привык жить в мире, где всё в энной степени вращается вокруг него и все вокруг ему подчиняются, но эта новая реальность, которая целиком и полностью функционировала по каким-то своим малопонятным сюрреалистичным законам, начинала основательно и очень сильно его раздражать.
Сперва речь шла только об имени. Теперь – кто-то из них должен был отдать за исцеление Аурелии ещё и свой глаз. Вертран кое-что понимал в общепринятых нормах торговли, и ему было прекрасно известно, насколько дурным тоном считается изменение условий сделки в процессе. И он больше не намеревался это терпеть. Тем более, что совершенно не ощущал собственную причастность хотя бы к одному из предъявленных ведьмой и «духами» обвинений.
То, что произошло с замком, отцов и Аурелией основательно выбило молодого лорда из колеи. Шокировало, раздавило морально. Но теперь, по мере того, как окружающий мир, не давая возможности как следует осознать тяжесть утраты, продолжал снова и снова швырять в лицо возмутительные обвинения и проблемы, Кристиан начинал выходит из апатии при помощи злости.
Элоиза, почти не задумываясь, предложила ведьме свой глаз. С определённого момента Вертран принял решение, что будет именовать лесную знахарку исключительно «ведьмой», но уж точно никак не целительницей. В её самоотверженности и храбрости присутствовало нечто очаровательно трогательное, но склонность большинства окружающим к необдуманному импульсивному самопожертвованию, если об этом задуматься, Кристиана уже давненько нервировала. – Элоиза, – быстро посмотрев на девушку, молодой лорд едва заметно качнул головой. Никто не будет отдавать колдуньям глаза в его смену. И уж точно не будет этого делать она.
Понадеявшись, что Элоиза верно поймёт его достаточно прозрачный и вполне однозначный намёк, Кристиан снова вперил тяжёлый взгляд в тряпицу, скрывавшую глаза лесной ведьмы. И заговорил, сперва спокойно и тихо, вкладывая весь свой рационализм и решимость в каждое произнесённое слово: – Я понятия не имею, почему король принял такое решение и сделал с вами то, что именно сделал. Быть может, вы этого заслуживали, – подчёркнуто вежливое обращение на «вы» отнюдь не было призвано скрасить жёсткость того, что он намеревался сказать. – Быть может, нет. Так или иначе, никто из присутствующих и ныне покойных, ни имеет ни малейшего отношения к тому, что случилось с вами и с лесом. Если вы этого не видите, то слепы во всех смыслах. Если духи этого не понимают, то духи наделены подобным могуществом не иначе, как по ошибке природы. Если вы здесь исповедуете принципы детей, который несут наказание за совершённые отцами грехи, то в этот лес стоило бы давно запустить Оскара с его армией железных храмовников.
Вертран улыбнулся. – Не поймите меня неправильно, но я попытаюсь объяснить ситуацию так, как её вижу я сам. Ещё несколько дней назад магия была для меня чем-то… Абстрактным. Я, как и все, слышал сказки о зачарованных принцессах и ведьмах, о лесных дриадах и жутких драконах. Никогда не воспринимал их серьёзно, но, в то же время, не осуждал. В последние же дни я сталкиваюсь с магией значительно чаще, чем мне бы хотелось. Буквально на каждом шагу. И что я чувствую? Зло. Неконтролируемое, неподвластное человеческой воле зло, грязное порочное ведьмовство, которое рушит из слепой мести всё то прекрасное, что возводили веками люди. Ломает судьбы тех, кто не имеет к этому ни малейшего отношения, – Кристиан ненадолго замолк, давая ведьме время осмыслить. – И, когда я вижу всё это, я невольно начинаю понимать, о чём говорит мне сэр Уайт. Зло порождает ответное зло, и теперь я вижу необходимость в том, чтобы истреблять огнём и мечом силу, которая творит настолько ужасные вещи и которую никто не может контролировать. Как вы думаете, миледи, если Ниссалон и соседние королевства наконец-то объявят настоящую охоту на ведьм, кто победит в конечном итоге? Волшебство? Или люди? В какой-то момент Кристиан понял, что его уносит куда-то слегка не туда. Он высказывал то, что копилось в подсознании на протяжении последних часов, уходя всё дальше от сути. – Сперва вы требовали за помощь лишь имя. Теперь – имя и глаз. Кто знает, быть может, на третьей стадии для завершения колдовства вам потребуется чья-нибудь печень? Там, откуда я родом, не меняют в процессе сделки условия. Если бы вы сразу озвучили подобную цену, быть может, мы бы решили к вам и вовсе не обращаться.
Глаз, имя, голос… Что стало с привычными товаро-денежными отношениями? Его меч, насколько Вертрану было известно, по-прежнему должен стоить целое состояние. – Никто из присутствующих… Никто, – остановился и дополнительно подчеркнул голосом Кристиан. – Не удовлетворит такую изуверскую просьбу на столь туманных и размытых основаниях. Вас лишили зрения, но это не значит, что его стоит лишать в отместку кого-то из нас. Я благодарен вам за помощь… Если, конечно, буйство леса не было её собственными коварными происками… – Но, – как говорил отец, не стоит принимать во внимание ту часть предложения, которая расположена перед «но». – Я, герцог Вертран, спрошу вас ещё раз. Вы можете помочь нам за разумную цену? Без этих изуверских варварских методов?
-
Речь хорошая. Реакция мастера ммм.... странная
-
Мощная речь. И сам Кристиан классный)))
-
Нет, он ее не переубедил, но харизмой передавил)
-
Реакция настоящего аристократа - и человека - на страшное предложение. От такой проникновенной речи расчувствовалось бы даже дерево, и приложило бы усилия к альтернативной замене.
|
|
Морро начинает поносить магов, и Трэй невольно сжимается, представляя, как этот гнев перекидывается на неё. Однако вспышка быстро проходит, не задев эмпатку. В устах Морро родное имя звучит непривычно и опасно, куда опаснее безликого "девочка". Трэй предпочла бы и дальше оставаться для этого человека девочкой, безымянным инструментом, одним из многих. Теперь её запомнили, выделили из толпы. Даже ярлык повесили. Больше не отсидеться в камере, когда Морро приходит за орудием допроса. Трэй ещё не представляет, как сегодняшнее решение повлияет на дальнейшую жизнь, однако прежней ей явно не быть.
Стойко выдержав цепкий взгляд напоследок, она успевает тихо порадоваться, что вопросов, по всей видимости, больше не будет. Неужели ей удалось сохранить маленькую тайну игнийца? И тут Морро вновь демонстрирует, что никогда ничего не забывает и не прощает. Сердце Трэй с размаху падает вниз. Она покаянно опускает голову.
- Да, сэр. Я понимаю. Сожалею о своём... поведении.
И она вправду понимает, что заслужила наказание: своим упрямством, и гордостью, и самомнением. Нелепой уверенностью, что сможет выстоять против мастерства одного из опытнейших дознавателей. В Кримсон Роке такое с рук не сходит. А сдалась бы сразу, была б уже на полпути к родной камере...
Только не могла Трэй сдаться так легко. Она была обязана попытаться. И вот пробил час расплаты. Она застывает, не дыша, ожидая вердикта. Прерывисто вздыхает, услышав "карцер", прикусывает губу, сдерживая рвущийся наружу стон. Мольбы бесполезны, приговор обжалованию и пересмотру не подлежит. Воздуха уже начинает не хватать. Карцер - это долгие часы непрерывной пытки. И всё-таки лучше туда, чем расстаться с какой-нибудь частью тела. Не сдайся Трэй вовремя, сейчас бы над ней нависала совершенно другая угроза. И она отчётливо понимает, что в следующий раз Морро действительно никаких прелюдий не понадобится. Одного намёка на страшный зазубренный нож будет достаточно, чтобы развязать Трэй язык.
Комната наполняется закованными в железо людьми, сразу уменьшается в размерах. Трэй слышит, что зайдут за ней только вечером, и сердце заходится от отчаяния. До вечера очень, просто ужасно далеко. Как дожить и не сойти с ума? Ноги сопротивляются, не хотят идти. Но солдаты неумолимо тащат её вперёд на цепи, не обращая внимания на слабый призрак протеста. Ошейник впивается в кожу. Железная клетка приближается с каждым шагом. Трэй может думать лишь о ней. С каждой ступенью растёт толща земли, отделяющей её от солнца. Не то что факелы - даже глаза Трэй здесь золотятся совсем тускло. Слишком глубоко. Слишком тихо.
Как в могиле. Её хоронят заживо. Пусть на "несколько часов" - эти часы здесь, внизу растянутся в недели. Она кричит, не издавая ни звука. Лишь другой эмпат был бы способен услышать этот крик - но вокруг нет эмпатов. Нет вообще никого, даже забытых узников. Слишком глубоко.
Ближе к концу пути Трэй ведёт рукой по стене, чтобы не упасть. Бредёт как сомнамбула, не разбирая дороги. Близко, совсем близко. Здесь.
Стражники останавливаются. Трэй поднимает усталые глаза. Распахивается маленькая одноместная бездна. Железная перчатка толкает в спину, заставляя шагнуть в гостеприимно распахнутые объятия тьмы. Тьма улыбается, приветствуя гостью, ласково овевает холодом. Заботливо укутывает толстым одеялом, перекрывая доступ воздуха. Остановившись на середине камеры, Трэй оборачивается. Её сегодняшний тюремщик чего-то ждёт, стоя на границе между светом и тьмой. Она дотрагивается до ошейника, уже понимая, что никто не планирует его снимать. Пытка обещает быть двойной. Тогда Трэй прижимает сомкнутые ладони к груди и робко просит:
- Воды... Пожалуйста...
Иначе её будут терзать не только теснота и железо, но и жажда. Ведь никто не придёт принести мятежной эмпатке обед. Не заслужила.
|
-
Вот точно возникает ощущение "Эдема". Нечто совершенно чужеродное и непонятное рождает хоррор. Отличия нас от героев этой повести - мы вряд ли улетим отсюда, терзаясь тем, что "они так и не сумели понять, что это было...")
|
В ответ на атаку Гвинивел лес зашумел, хотя ветер и не думал подниматься. Корни плотнее сдавили ноги Оскара и проползли выше, а земля под ногами самой девушки вдруг сделалась зыбкой и принялась втягивать ее, тихо, неспешно, но целенаправленно.
Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы Кристиан не положил Аурелию возле хижины лекарки. Та показалась сразу, облаченная в белый наряд с необычной вышивкой. Повязка на глазах тоже стала другой - вышитые символы сплетались в рисунок и исчезали под волосами.
- Я предупреждала, что не смогу их сдерживать, - пальцы ее больше не были сплетены. - Перестаньте отравлять своей яростью этот чистый лес и он отступится, - спокойно, но достаточно громко произнесла Эрна и затем приблизилась к Аурелии.
- Аурелия,- шепотом попробовала имя на вкус и бледные губы расплылись в улыбке. А потом Эрна сняла повязку. Под той оказались пустые глазницы, из которых словно вынули глазные яблоки. Она направила взгляд на девушку и отпрянула: - Одна из Девяти? Вместилище зла. Покинутый сосуд, - она покачала головой,словно не зная, что делать с ней.
- Я знала, что когда-то встречу вас, легендарные Девять Душ. - Они полны ненависти и ярости, да! - закричала она деревьям, запрокидывая безглазое лицо. - Позволь мне спрятать их от тебя, пока ты залечишь свои раны? - и прислушалась. Деревья неистово шумели и в какой-то миг казалось обрушатся на головы путников, но потом всё стихло. И хотя ноги Оскара всё ещё оставались в тисках, а Гвинивел засосало по самые колени, в воздухе перестала витать незримая угроза.
- Вы пришли слишком поздно, будущий король, - теперь Эрна говорила шепотом. - Теперь только лесные духи рассудят, стоит ли помогать и я...- она явно колебалась. - Я возьму плату тоже.
Эрна взяла Аурелию за руку и снова лесное пространство наполнилось ее горловыми напевами. Можно было назвать это зрительным обманом или игрой света, но к девушке вдруг вернулся нормальный цвет кожи. Из смертельно белого она вновь обрела здоровый оттенок и Кристиан увидел, что грудь Аурелии начала подниматься ровно и мягко, словно какой-то тяжелый груз перестал давить ее, отпустил. А вот Эрна, напротив, бледнела всё больше, словно мука, страдание заполняли ее изнутри. Голос ее становился громче, а пение - почти истошным криком, который оборвался совершенно неожиданно. Стало тихо. Тише,чем прежде.
Голос лекарки ослаб, сама она полулежала возле девушки. Но Аурелия так и не пришла в себя. - Лес молчит, - зашептала Эрна. - А лесные духи говорят, что ваш страх, злоба, ненависть, не дают им завершить ритуал. Она поднялась и пошатываясь, обратила изуродованное лицо к путникам. - Её отец приказал искалечить меня, - палец указывает на Лиодамию. Хорошо, что девушка ее не слышит. Его братья выполнили приказ, - палец перемещается на Оскара, - их отцы не препятствовали, - Гвинивел, Кристиан, Элоиза, Арчибальд. - Духи злы, отказываются помогать дальше. Аурелия будет спать вечно. И если бы я не чтила Легенду, то не стала бы с ними спорить, - чуть громче сказала она и снова подняла лицо к кромкам деревьев, точно бросая тем вызов.
- Я буду петь песню. И пока она звучит, постарайтесь быстро спрятаться в моей хижине. Все. Там мы завершим ритуал. Там нас не потревожат, - и не теряя ни секунды она принялась исторгать неприятные звуки, называя это, видимо, пением.
Ноги Оскара неожиданно оказались на свободе, Гвинивел также ничто не сдерживало. Лес же словно замер. Ни звука, ни движения. И все, кто присутствовал здесь, увидели, что картинка и правда застыла. Как иллюстрация в книге. Лесная лекарка своим пением заморозила целый лес.
|
-
В точку.
-
Емко!
-
Кхм, возможно, стоит поменять концепты местами?) Хотя звучит, конечно, как полный нуар.
|
Лес, опасавшийся приближаться ко дворцу в бытность короля Брона Радостного, теперь дерзко разрастался почти до самой ограды. Словно прошел не десяток, а десяток десятков лет. Дорога ко дворцу ещё не совсем исчезла за мелкой порослью и кустами. По ней и пошли те, кто доверился летописцу. То есть все. Лес поначалу был светлым, солнце заглядывало внутрь сквозь ветви, молодые деревца почти не создавали ветвистой крыши над головой, но внезапно тьма принялась стремительно сгущаться. В какой миг дорога перестала змеиться под ногами, никто не заметил, кроны просто сомкнулись, погрузив лес в сумрак, всё чаще корни деревьев путались под ногами, да так, что споткнуться мог всякий, кто предпочитал смотреть вверх, а не на землю. Пожалуй, только для Аиира этот лес выглядел таким всегда. Все десять лет. Принцесса Лиодамия, казалось, была потрясена больше всех - раньше она свободно бегала тут, лазала по деревьям, играла в прятки. Ладно, не совсем свободно - с десятком стражников обычно, но всё же не приходилось ей ни разу едва ли не носом касаться земли, чтобы ее разглядеть. Да что там - все экипажи ехали сквозь этот лес, иногда даже обгоняя друг друга - знаменитое нисалонское двухтропиночное движение, позволяющее проехать двум каретам сразу, не сталкиваясь отполированными боками. Но самое неприятное было неизвестно, где. В прямом смысле. Странники, в которых превратились недавние королевские гости, ощущали на себе взгляд, и вовсе не одной пары глаз. Как будто актеры на круглой сцене, они разглядывались со всех сторон, но не получали от своих зрителей ни единой эмоции, ни единой подсказки.. А это, как известно, всегда нервирует актеров, потому что никогда не знаешь: молчат, замерев от восторга или прицеливаясь помидором... Аиир невозмутимо вёл их сквозь чащу, непонятно как узнавая дорогу, пока сквозь деревья вновь не забрезжил призрачный свет. Да что там - почти ослепил, после сумрачной-то части леса. Вот теперь, когда посветлело, лес можно было называть дремучим. Небольшой домик, почти землянка, пристроенная к стволу огромного в обхвате, старого, сломленного возрастом и драматичными событиями дерева, чадил тоненькой струйкой дыма. Это единственное, что выдавало в нем собственно чье-то жилище. Согнувшись в три погибели, дом покинула вполне еще молодая особа, в тряпье, в котором угадывалось прежде приличное (для среднего класса, пожалуй) платье, и шкурах как минимум трёх разных животных. Клык одного из них был продет в мочку уха, а кость другого на кожаном шнуре украшала ее шею. Первое, что бросалось в глаза это её красота - безупречный точеный профиль, тонкая гибкая фигура, нежные пальцы, будто не знавшие труда,а потом уж и повязка на глазах, чрезвычайно красноречиво указывающая на слепоту лесной лекарки. А может, и наоборот. Красота в глазах смотрящего, как водится.. - Стойте там, где стоите, - безошибочно указав пальцем в сторону прибывших, неожиданно звонким властным голосом приказала она. - Если с горем пришли, оставьте здесь у порога. Чем смогу, помогу. - Если с радостью - проваливайте.
-
Атмосферненько...
-
Колоритно.
|
-
Хорошо.
-
У! Началась движуха!
|
|
|
|
-
Больше никто не назовёт её плаксой. Сначала громко, затем срывающимся от боли голосом, затем захлёбываясь собственной кровью. :(
-
За силу духа и самоотречение +
|
Руины замка поблекли и смазались. Лица мёртвых лордов и герцогов будто бы отступили, не желая привлекать к себе преждевременное внимание. Мир вокруг словно выцвел – посерело синее небо и ярко-зелёная совсем недавно листва.
Вертран больше не чувствовал боли, отчаяния. Одну лишь апатичную отстранённую пустоту. Разговор Гвинивел с очнувшейся внезапно принцессой не вызывал у Кристиана ни малейшего интереса. Одно лишь безразличие рождал вид Вейлонского, бесцельно бредущего прочь.
Герцог медленно поднялся и двинулся вперёд, едва заметно пошатываясь. На лице застыла суровая маска решимости. Кристиан понятия не имел, что делать теперь. Почему рушатся, убивая дорогих ему людей, воздушные замки каждого принятого им в последнее время решения. Было в этом что-то угнетающее. И неправильное.
По всей видимости, он допустил очередную ошибку. Его решения привели к тому, что люди, доверившиеся ему, спаслись лишь чудом или вовсе погибли.
По всей видимости, при всей своей высокомерной мразотности, Лаутеро, как, впрочем, и Оскар, был прав. А он, Кристиан, поддался неуместному милосердию, очарованный красотой блистательного момента – момента, в котором почти всё происходило именно так, как он себе представлял.
Обвинять Аурелию в случившемся глупо. Бедняжка сделала практически всё возможное для того, чтобы избежать повторения безвыходного кошмара. Во всем этом теперь имеет право винить себя лишь один человек. И этим человеком, к сожалению, оказался сам герцог Вертран.
Не глядя на Элоизу, он приближался к Аурелии и Оскару, зная, что теперь должен сделать. Сдержать слово. Выполнить обещание. В голове эхом разносился снова и снова демонический смех – и никого Кристиан не ненавидел в жизни так сильно, как эту мерзкую скрюченную старуху. Вертран остановился позади Оскара, который как раз заканчивал формулу экзорцизма. У герцога не было ни малейших сомнений в том, что все потуги рыцаря окажутся тщетны – Кристиан уяснил для себя чётко лишь то, что не позволит Аурелии сгореть заживо.
Но, к его удивлению, слова Уайта возымели эффект. И эффект вполне материальный – девушка изогнулась в судорогах, в то время как кровь потоком хлынула из носа, рта и ушей. Вертран вздрогнул, но заставил себя, не отрываясь, смотреть. Опустился на колено около Оскара, отстранённо подумав, что даже если бы рядом сейчас была Валетт, едва ли её сомнительные медицинские навыки оказались бы достаточными в этом случае. Едва ли лучшие лекари мира оказались бы в силах помочь сейчас несчастной Аурелии.
Извернувшись, Кристиан крепко схватил девушку за запястье. – Скоро всё кончится, – произнёс тихо. Едва ли он мог сделать для неё хоть что-то ещё. Разве что..?
|
-
Знаковый пост на Рождество )) Сильно, жму латную перчатку!
-
Какой же все-таки мощный образ... Просто ваааа)))
-
Оскар крут.
-
Сильно)
|
|
Валетт, против обыкновения, была несколько растеряна из-за всего происходящего, так что всё время опаздывала вставить слово. И каждый раз так досадно получалось - что вот только что слово было уместно, но после мига промедления уже и не стоит говорить.
Фрейлина была раздражена этой своей нерасторопностью и ругала себя отчаянными словами - и надо же вот, опять упустила удобный момент ввязаться в разговор.
Но тем не менее, она успела представиться молодому герцогу и, не сумев противостоять его неотразимому взгляду, понимающе кивнуть, согласившись присмотреть за звездочётской дочкой. И, конечно, ей было приятно, что он - он один! - оценил найденный тайный ход. И, разумеется, она согласилась идти вместе со всеми вслед за принце... королевой, ах, она же не коронована, за Лиодамией - ведь чья она фрейлина? Правильно, значит, надо следовать за августейшей персоной. По крайней мере, сейчас.
А уж когда два молодых наследника начали ссориться, Валетт и вовсе смутилась. Все наперебой начали их успокаивать, взывать к их благородству и долгу. Даже шут решил в своём амплуа разрядить обстановку.
Шут! Да он все-таки красавчик, как не крути. Почти так же хорош как герцог, да ко всему еще и весельчак. Валетт восторженно зааплодировала песенке, весело рассмеявшись. Она даже вынула из прически засушенный цветок и бросила шуту. Ах, как жаль, что приличия не позволяют уделить Арчи...бальду больше внимания.
- Господа, господа! - воспрянув духом, решила внести свою лепту в общую сумятицу и Валетт. - Я вижу, у вас много претензий друг к другу! Но вы же не будете разрешать их поединком прямо сейчас? Ведь у вас на попечении столько дам, - девушка кокетливо хлопнула ресницами и изящным жестом указала на столпившихся юных леди. - Мы пропадем без ваших мудрых решений и сильных шпаг! Я прошу вас, я умоляю, оставьте до времени споры! В конце концов, после того, как всё благополучно разрешится, вы сможете вернуться к этому... если захотите! Ах да, и у нас просто нет столько секундантов! так что ни дуэльный кодекс, ни наши, - Валетт опять указала жестом на всех дам, - прекрасные глаза не могут вам позволить ссориться и дальше! давайте лучше переправим принце... Её Выс... прекрасную Лиодамию в какую-то комнату, например даже в мою! Она там будет под охраной самого верного пса в мире!
А ведь и верно! Что её питомцы? Живы ли? Спят ли? Антарес, громадный волкодав, прекрасно знал Лиодамию и не причинил бы ей вреда. Хотя пса стоило все же забрать с собой, если он в порядке.
|
Шут переводил взгляд с одного дворянина на другого, и на его подвижной обезьяньей мордочке явственно читался весь спектр эмоций, от испуга до удивления. Крайнего, надо сказать, удивления, когда Арч услышал что убийца короля - дочь звездочёта, книжная дева Аурелия, а вовсе не злодейское умертвие и не честолюбивый вейлонец. Сплошное сумасшествие! Иначе, чем очередной волшбой неведомой ведьмы, сие было не обьяснить. Что сама же убийца и подтвердила. Что не поделили сын герцога и чужеземный принц, дурак так и не понял. Вроде бы и не спорят даже, а ишь ты - уже зубами скрипят, глазами сверкают, и руками оба рукояти мечей цапнули. Того и гляди, пойдут друг дружку потрошить прямо тут. А из-за чего? Непонятно. Не могут, видать, решить, кто главней. Обычное дело среди мальчишек, только люди попроще давно бы навешали друг другу тумаков да успокоились. А этим нет, что вы. Оплеуху дать не моги - ущерб чести! А вот добрых пару локтей железа в пузо сунуть - это пожалуйста.
В воздухе аж будто искры засверкали, до того атмосфера накалилась. Еще чуток - и точно головы полетят. Шут снова зажмурился, собираясь с духом. Отшагнул чуть назад, на всякий случай - поскольку для тех, кого господь голубой кровью обделил, благородная публика зуботычин как раз не жалела. И издал губами долгий протяжный звук, имитирующий бурное пускание ветров. Завладев таким нехитрым образом общим вниманием, он подбоченился, задрал нос и запел задорно:
- Жил был веселый парень Том, Вчера, сегодня и потом, Не угнетал себя трудом, Но сытно ел!
Он не умел ни жать, ни ткать, Не мог ни петь, ни танцевать, Лишь только факел зажигать, Наш Том умел.
Не знал ни кройки, ни шитья, Не ведал смысла бытия, Но удивлялись все друзья - Как парень мил!
Не делал ни добра, ни зла, Но жизнь его была светла, Одни лишь только факела, Весь день палил!
И ночью освещал весь двор, Светился лес и косогор, И в целом весь земной простор, Сиял как днем!
Моря, долины, и поля, Березы, клены, тополя, Светилась вся вообще земля, Таков был Том.
И верность факелам храня, Впустую не провел ни дня, Пылал весь мир как головня, Шипел и тлел!
Но нет преграды чудесам, Том, устремившись к небесам, Однажды загорелся сам, И весь сгорел.
Пускай велик ты или мал, Крестьянин или кардинал, В итоге ждет один финал, На свете том.
Но по сей день и стар, и млад, Лишь взгляд на небо обратят, Узрят - с рассвета на закат, Гуляет Том!
Исполняя эту веселую песенку на разухабистый застольный манер, шут приплясывал, обошел спорщиков на руках, болтая в воздухе яркими сапожками, сделал колесо и в завершение выдал классическое сальто с приземлением на задницу. Перестарался и прикусил язык, но виду не подал, а гримаса боли помогла скорчить настолько дурацкую физиономию, что паяцу даже скулы свело. И закончил уже экспромтом:
- Зачем друг другу мять бока, Коль жизнь и так невелика, Не лучше ль будет для врага, Задор сберечь?
Ведь ясно даже дураку, Что нужно ведьму-кочергу Найти, и ей срубить башку Долою с плеч!
-
Ах ты ж чертяка, что творит!
-
Не знаю, умышленно ты поднял тему макабра, но попадание в нее и стиль того, как обыграл, стопроцентные
-
Замечательный выход! И песенка как будто из сборника средневековой народной поэзии. Респект!+
-
Прелесть)))
-
Кра-си-во!
-
Шут так мил, так мил!
-
Отжег. Что тут еще скажешь)
-
Мне очень понравилась песня. Да и пост вышел хороший. Поздравляю.
-
Настоящий Жий всегда найдет повод зажечь пару факелов :) А шут топовый, да
|
|
|
|
|
- Какие все дураки! - Валетт, чуть не в слезах, отчаянно топнула ногой.
Она тут старается, она ход открыла тайный, всех спасает, а они... Они... Неблагодарные и глупые, они метались по бальной зале, принц тащил принцессу куда-то через уже закрытый вход, шут с одной из девушек толклись в дальнем конце, кто-то с кем-то рубился.
И только молодой герцог Вертранский сообразил тащить одну из девушек к каморке. Они что, всех спящих сюда тащить собрались? Да пусть себе спят, это же сколько народу, не перетаскать! Пусть слуги займутся, наконец! А тут еще эта сумасшедшая дочь звездочёта. Мало ли, кого еще решит порешить ("Хаха, каламбурчик, надо запомнить, вдруг подвернется удачный повод его вставить") эта обезумевшая фурия?!
Нет-нет, надо скорее спасаться отсюда, вот только спасаться в одиночестве Валетт было еще страшнее, чем оставаться тут. Кто знает, что подстерегает их там! Нет-нет, надо спасаться скорее, но как можно безопаснее, лучше бы, чтобы кто-то из молодых людей - а еще лучше все молодые люди ("Да-да, они все довольно милы") - был бы рядом на всякий случай.
К счастью, нашелся хотя бы один, который направлялся сюда.
- Сюда, сюда! - торопливо твердила Валетт, подгоняя герцога. - Наконец-то! - с облегчением она перевела дух, стоило тому пересечь порог каморки.
Все шло уже довольно неплохо, герцог решился наконец опустить свою ношу - вероятно, подумал, что в каморке спящая будет в безопасности.
И тут - прямо тут, прямо сейчас, прямо на глазах у изумленной до онемения Валетт - Вертран вдруг впился в губы спасаемой девушки страстным поцелуем. Нет-нет ("Опять нет-нет, я совсем запуталась"), так нельзя!
У фрейлины перехватило дух от негодования. Какая непристойность! Она так и сказала герцогу, как только к ней вернулся дар речи:
- Как вы можете! Это же... Воспользоваться беспомощностью дамы! Это же... Прекратите немедленно! - она сердито дернула Вертрана за рукав, забыв от волнения добавить "Ваша светлость" - Оставьте её немедленно! Какая пошлая бестактность!
Это действительно было ужасно, неуместно, неприлично и...(если совсем честно, но никто не узнает, ни за что!) немного обидно. Она всех спасает, а целуют каких-то спящих!
-
Дворяно Ниссалоно - облико морале!
-
Она всех спасает, а целуют каких-то спящих!Жизнь временами совсем несправедлива.
-
("Хаха, каламбурчик, надо запомнить, вдруг подвернется удачный повод его вставить") Нет-нет ("Опять нет-нет, я совсем запуталась"), так нельзя! Это действительно было ужасно, неуместно, неприлично и...(если совсем честно, но никто не узнает, ни за что!) немного обидно. Просто шикарно)
|
Услышав крик фрейлины, Кристиан с почти невесомой девушкой на руках тут же сорвался с места. Преодолев незначительное расстояние, разделявшее его и спасительную каморку, молодой герцог ворвался внутрь, едва не споткнувшись о чей-то полуразложившийся труп. Едва не выронив ношу, парень потянулся было инстинктивно к мечу, но, к счастью, своевременно сообразил, что это тело, в отличии от своих товарищей по смертельному статусу, представлять опасность для окружающих пока что не собирается.
Кристиан остановился, переводя дыхание и в сомнении поглядывая на выглядевшую не слишком дружелюбно затхлую дыру чёрного хода. К счастью для всех, молодой лорд крайне своевременно вспомнил, что отличает нисалонских аристократов от трусливых вейлонских свиней – малодушно было бы просто спасать свою шкуру в то время как там, в зале, оставалась принцесса, Гвинивел и отец. Он обязан вернуться, обязан дать бой, обязан возглавить сопротивление и вытащить оттуда всех, кого ещё только возможно. Только так и никак иначе обязан поступить каждый Вертран!
Приняв это волевое решение, он собирался было опустить свою драгоценную ношу на землю и незамедлительно приступить к реализации не слишком хорошо продуманного, но несомненно великолепного, плана, но вдруг остановился.
Роскошные рыжие волосы незнакомки, развеваясь на лавандовом сквозняке, приятно щекотали кожу запястий. Веки девушки трепетали, время от времени она дёргалась и мычала, будто бы находясь во власти кошмара. Слипшиеся от крови волосы на затылке уже оставили несколько тёмных пятен на совсем недавно ещё блистательном и великолепном камзоле Вертрана, вызывая лёгкое раздражение и смутное беспокойство относительно участи пострадавшей.
И, кроме прочего, Кристиан вспомнил историю. Старую сказку, которую рассказывала нянечка в детстве. О спящей красавице, которую не могли избавить от проклятия лучшие чародеи и лекари королевства. Вспомнил и другой рассказ, уже отца, когда лорд Дорган поинтересовался у старого герцога, как он познакомился со своей покойной ныне супругой. С грустной улыбкой на губах герцог поведал тогда о бандитах, о бессознательной леди Анне и о беспрецедентно героическом акте спасения. Смех Эвелинн, подружки-фрейлины, которая пересказывала позже Кристиану эту историю, заставил предполагать даже не слишком сведущего в таких делах юного лорда, что на самом деле в той ситуации едва ли фигурировали разбойники, но образ, тем не менее, основательно отпечатался в памяти.
И Кристиан замер, взвешивая все «против» и «за». Его переполняли адреналин и эйфория – выражаясь метафорически, юный лорд был сейчас на коне, и для завершения действительно восхитительной легенды о подвиге не хватало всего лишь одного финального, однако такого значимого, штриха.
Отцу, если подумать, ничего особенно и не угрожает. Как бы странно это не звучало, но спать мёртвым сном в сложившихся обстоятельствах было значительно безопаснее, чем бегать от мертвецов по бальном залу. Безопаснее если, конечно, ты не король. Что касается всех остальных… Вертран понадеялся, что за несколько секунд их положение не должно непростительно сильно ухудшиться.
Пристально вглядываясь в бледное и утончённое лицо незнакомки, Кристиан колебался. Спящую красавицу можно разбудить одним только способом – факт общеизвестный и совершенно неоспоримый. Если здесь действительно замешано проклятие ведьмы, то Вертран всерьёз вознамерился не оставить мерзкой старухе ни единого шанса!
Так всё же проклятие или серьёзная травма черепа? Лорд в некотором сомнении посмотрел на собственные окровавленные пальцы – отгоняя непростительную в подобных критических ситуациях нерешительность, Кристиан сделал закономерный вывод, что хуже точно не станет.
Со всей доступной ему галантностью, герцог Вертран медленно опустился на колено, бережно придерживая голову девушки. Сомнений не оставалось – это безусловно его звёздный час!
И Кристиан порывисто наклонился к губам незнакомки, закрывая вопрос длительным, горячим и, как ему самому показалось, безусловно восхитительным, поцелуем.
-
Ееее! Полотно как средство самоубеждения в пользе поцелуя для физического здоровья прекрасной девушки! Это вот прям очень характерно для отыгрыша подростка)) Шикарно))
-
Prince Charming и тонны гламура.) Не оставим Ведьме ни единого шанса! )
|
Принц вейлонский, пожалуй, впервые в жизни был раздосадован столь пристальным вниманием к своей персоне. Последнее, чего бы он хотел, так это оказаться в центре интересов целой кучи мертвецов. И, с одной стороны, убежать от них не казалось проблемой - все-таки он был моложе и быстрее большинства из них, даже пока те были живы, но...
Но с другой стороны, три фактора удерживали его от столь опрометчивого поступка. Во-первых, в замке он легко потеряется: его и в трапезную-то слуги привели. Во-вторых, кто знает, сколько там еще может быть мертвецов. И, наконец, в-третьих - пусть он и быстрее, но вот неупокоенным явно не требовался отдых. А, значит, если их так влечет к спящей принцессе, то рано или поздно они свою жертву настигнут и тогда - пиши пропало.
Потому-то Маркус решил сосредоточить все свои усилия на решении сиюминутных проблем. Голосок фрейлины не укрылся от него, однако же Лаутеро предпочел все-таки вытащить принцессу вне помещения. Причин тому, вновь, было несколько.
Во-первых, попытка пробиваться сквозь весь зал сопряжена с необычайно высоким риском. В немалой степени еще и от того, что мотивы живых и бодрствующих оставались для вейлонского принца загадкой. По крайней мере, от него не укрылось, как герцог поспешил снимать со спящего правителя корону, а какая-то безродная девка - судя по всему, соучастница - и вовсе прикончила того, хладнокровно и расчетливо. Подставлять заговорщикам свою августейшую спину в драке с нечистью Маркус вовсе не собирался. Не то, чтобы ему было дело до принцессы... Хотя, будучи чужестранцем, кажется, лишь он единственный действительно что-то делал, чтобы спасти королевскую семью Ниссалона.
По крайней мере, с этими цареубийцами можно будет вступить в переговоры - после того, как исчезнет угроза от тех, кто разумных речей не слушает.
В связи с этим, довольно быстро сформировался пункт плана номер два. Коль скоро он, принц Маркус, встал на защиту Лиодамии, стоило хотя бы делать это с умом. А что может быть умнее, чем занять тактически выгодную позицию? Рассудив таким образом, стоило перетащить принцессу прочь из трапезной и держать оборону в дверном проеме - отбиваться от двух мертвецов за раз много удобнее, чем быть окруженным гораздо большим их количеством. В более узком пространстве они будут мешать сами себе, в то время как Лаутеро обеспечит себе пусть немного, но все же пространства для военного маневра.
А там, глядишь, и ниссалонские предатели потыкают восставших из мертвых чем-нибудь в спины. Не иначе, чтобы самим добраться до Лиодамии... Но это возвращало принца к предыдущему пункту, а, поскольку понятие "рекурсия" еще никем не было открыто, на этом многоточии он и прервал свои рассуждения, начиная претворять их в жизнь.
|
|
|
|
|
-
И опять: Эдди прелесть!)))
-
дедукция, блин) Последняя фраза такая пафосная, что я хохотала в голос.
-
Твой металлист очень выпуклый. Мне нравится.
|
Воздух с болью входящий в исстрадавшиеся лёгкие. Наверно, младенцам так же больно в свой первый миг, просто они ещё не могут выразить это иначе, чем криком.
Холод и пустота, о которых хочется забыть. Хочется забыть, но забыть невозможно, потому что нельзя убить воспоминания, которые никогда не существовали. Они вечно будут теперь с тобой. "Когда вспыхивает звезда, она превращается в огромный сгусток тьмы и пустоты. Представляешь, Илька, огромная, тёмная дыра в небе." Огромная, тёмная дыра в душе Илль. Тьма там, где раньше билось сердце Звёздочки. Сердце, которое остановилось и послушно завелось вновь.
Можно попытаться обмануть себя. Убедить, что просто потеряла сознание. Что лишилась чувств от удушья, а добрые руки спасли, успели, защитили. Можно обмануть. Нельзя. Потому что холод и пустота, нет ХОЛОД И ПУСТОТА скалятся несуществующими воспоминаниями, чёрной дыркой гнездятся в душе Звёздочки. Там где было сердце.
Илль лежит в грязи с закрытыми глазами, лежит, осознав уже, что с ней случилось. Лежит, думая о том, как же холодно ей и холодно остальным. Бой закончился? Наверно закончился, иначе до неё ли было бы. Надо двигаться, сил нет, но надо, иначе они замерзнут здесь. Она думает об этом холоде, чтобы не думать о том ХОЛОДЕ. Но всё равно думает.
Промокшая насквозь одежда. Вода и грязь повсюду. Хлюпает в сапоге, запуталась в волосах, размочила припасы в вещмешке, вымочила до нитки сменную одежду и одеяла. Холодно! Как ХОЛОДНО жить!!! Пока промокший человек двигается, он хоть как-то согревается, но стоит ему остановиться, стоит умереть... Умирать ХОЛОДНО! Здесь, на болоте не разведёшь костёр, чтобы просушиться. Здесь нечего сменить. Остаётся только выжать мокрую одежду, натянуть назад и идти дальше. Идти дальше, пока жив. И если мёртв иди дальше.
Никто в последний момент не спас Звёздочку, никто не удержал – она шагнула за грань. Илль помнит это так же ясно, как помнит жуткие щупальца твари, свою отчаянную предсмертную гордость – она попала. Свою радость, свою последнюю мысль, искру угасающего сознания: "они преодолеют, они увидят Солнце". Наивная, смешная мысль, с которой легко было умереть. Наивная мысль, которой они все до сих пор живы. Увидеть Солнце не здесь, так ТАМ. Не верить мороку, доброму или злому – верить Создателю. Создателя нет, есть лишь Пустота. Это больше не вопрос веры, Илль знает. Она побывала там. Она знает точно. Она проводник, ведущий в никуда. В Пустоту.
Илль медлит открывать глаза, она уже различает голоса, земной холод терзает тело, могильный ХОЛОД душу. Нужно что-то решать. Что-то решать прямо сейчас. Кто выжил? Как закончился бой? Остались ли у них моральные силы? Моральные силы пережить то, что скажет Илль. Нет Создателя. Нет Света. Нет ничего. Пустота. Она видела. Они поверят. Ведь она видела. Она одна из них. Они поверят. И захотят ли жить дальше? Ради чего жить дальше? Ради чего идти?
Ничего нет. Врёшь, Илль есть. Есть ещё эти люди на краю болота. Они есть. А больше и правда ничего.
Илль открывает глаза и улыбается самой счастливой своей улыбкой, которую только может изобразить, глядящим на неё сверху вниз измученным людям.
– Там светит Солнце и играет на ивовых листьях, как на органе, - говорит она тихо. – Там очень хорошо, я теперь знаю точно, я видела. Там все, кто... Там вас ждут. Только не сейчас. Просили передать – пока рано.
"Дай мне Создатель, которого нет, соврать так, чтобы они поверили!"
|
|
|
|
|
|
-
Хаармс очень хотел помочь сестре, подать руку, но было нельзя. Есть путь, который человек должен пройти лишь сам. Пройти сам, пока живет и тем более, когда умер. в этой сцене много мужества и правды
-
Плак.
-
Неугомонная Илль! Нет!!! Живи!
|
|
|
|
|
Айса сидит в кресле, соседнем с вероникиным, слушает Веронику, крутит в ладонях бокал с газировкой. Кола получилась безо льда и выдохшейся, такую пить невозможно. Как видно, Дом Сна не признаёт её хозяйкой. От того ли, что проникла сюда обманным путём, минуя испытание - или по какой другой причине. Ну и плевать! Она рвалась сюда посмотреть, что это за Сердце Сна такое, а не жить в нём. Да и жить на всём готовеньком скучно, в этом она с Вероникой согласна. Дом - он для того и есть, чтобы в него возвращаться в перерывах между путешествиями, а не торчать вечно.
- Я ведь не сказала, что хочу всю жизнь сидеть на попе ровно и не отсвечивать. Это не есть свобода. Свобода - когда сам выбираешь, уйти или остаться, соглашаться или спорить, вляпаться в историю или пройти мимо. Когда делаешь выбор и сам отвечаешь за него, понимаешь? А что я такое... Я - это я, в самом что ни на есть деле, и никакого другого ответа Сон от меня не дождётся.
Она издаёт короткий смешок и отставляет стакан.
- Колу пожалуйста, холодную только. У меня холодная не получилась. Получив стакан, она благодарит хозяйку и предпринимает ещё одну попытку объяснить.
- Ты не совсем поняла про меня. Я не просто выгляжу иначе в "реальном" мире - меня там просто нет. Есть совершенно другой человек, с другим характером, другой личностью. Я не определяю её поступки. Могу наблюдать за ней, могу попросить, даже ненадолго занять её место могу, когда всё совсем плохо - но я не могу решать за Сэм. Да и ты, когда её увидишь, вряд ли захочешь иметь с ней дело. Она совершеннейшая тряпка. Даже за свою жизнь ответить не может, куда уж ей мир от мертвецов спасать. Да, Сэмми? - последнее Айса произносит со странной интонацией, взгляд её замирает в одной точке, она словно смотрит внутрь себя. Затем продолжает, как ни в чём не бывало:
- Мне тут напоминают, что есть одна маааленькая проблема: она подписала контракт с одной... организацией, о сотрудничестве. Согласилась на эксперименты с собой. Как и ты, в общем. В том положении это был единственный выход. Организация декларирует, что от них можно в любой момент уйти, они не будут ни возражать, ни преследовать. Суть в том, что Сэм не имеет средств к существованию. Дома как такового у неё тоже нет. Если даже я уболтаю её уйти из Зе.. того места ради кооперации с тобой, ей банально нужно получить что-то взамен. Другое место, где о ней позаботятся или хотя бы денег дадут. А в том месте, где она сейчас, вряд ли согласятся сотрудничать с тобой. Они те ещё параноики. Вернее, на "дочь барона Инсинуральде" бы они согласились с радостью, а вот на прилагающиеся к ней спецслужбы - увы. Такой вот расклад. И... я просто не вижу другого выхода, кроме как работать самостоятельно, потом сравнить результаты. Но может, у тебя есть какие-то идеи? Сэм сейчас в Штатах.
Айса - сама серьёзность, смотрит на Веронику.
|
|
Взгляд Бьорк Эдварда нимало не обескуражил, впрочем, руку он убрал, перед этим подержав ещё секунды две, дескать, дело не во взгляде, просто самому убрать захотелось. А взгляд девушки он бестрепетно встретил улыбкой, которая давала понять, что парню приятны её прикосновения и интерес к его косухе, на которую он с такой любовью приделывал шипы и заклёпки. - Нравится? Сам делал? И вот это тоже! Эдди указал на цепочку, свисающую с куртки на манер аксельбанта. - Красиво? Звякает круто. А если опасненько, можно сделать так... С этими словами он достал из одного из многочисленных карманов небольшой замочек вроде тех, что вешают на почтовые ящики, в секунду отомкнул один конец цепи от куртки, прицепил к ней замок и крутанул в воздухе пару свистящих восьмёрок. - И ни один коп не придолбается! А потом, - чик... Открыл замок ключиком, неприметно висящим на одном из звеньев, убрал замок в карман, а цепь снова закрепил на куртке. - Такая штука да промеж ушей очень впечатляет! Явно гордясь своей изобретательностью, металлист подмигнул Бьорк и направился в свою комнатку. Видимо, слушать музыку в одиночестве. Оставшийся полёт до Барселоны, поездка в "Бентли" до замка, - всё проходило без его участия. А вот как лимузин подкатил к воротам, и Джон и Джейн вышли из машины, так наш герой появился в дверях, позёвывая и почёсываясь. Лениво поглядев на экраны, на которых как раз Ирина здоровалась с супругами, он почесал затылок и выдал: - Ебаааать! Ну и вкус у этого Грега! Я такую грёбаную выдру тока по ящику-то и видал, когда одна моя подружка Fashion-TV врубить попыталась. С тех пор больше не видал. Ни таких страхолюдин, ни той дуры. А эта ещё и русская, что у нас, своих, отечественных крокодилов мало? Коммунистка, небось! Все русские коммунисты, так по телику говорят! Бля, по ходу от Грега всего можно ожидать, если он мог совать член в ТАКОЕ! После чего по мере того, как перед глазами Джейн (и соответственно, на экранах) один за другим представали новые знакомые, каждый удостоился комментария. Когда тётя Фиона чмокнула Джейн в щёку, Эдди аж передёрнуло: - Такая же грёбаная выдра, как и та! Только старая и хитрая, та пока так не умеет, но эта её научит. Отличная будет парочка - две змеи в одном клубке... Хмм, две змеи в клубке, крутая получится татуха на предплечье! Бен Аффлек какой-либо значимой реакции не вызвал, вероятно, Эдди не видел с ним ни одного фильма, зато вот адвокат тёти вызвал бурю эмоций: - Ага!!! Что я вам говорил! Вот они, русские! Спелись и плетут свои коммунистические сети! Наверняка уже ползамка товарищей, по телеку зря болтать не станут!!! Пистолет мистера Маккалоу удостоился уважительного кивка, вырез Кэтрин - одобрительного "О, то ли дело!", а кадык Дэни - громкого "Фууууу, ёб твою мать!"
После всех знакомств гости приступили к фуршету, а на всех обитателей головы Джейн повеяло волной стыда, аж щёки покраснели. Эдди потрогал себя за щеку и поморщился. Стыдливость явно была малознакомым ему ощущением и ничего приятного в ней он не находил. - Хосспаде, нашла чего стыдиться! Гламурные выдры, коммунистические прихвостни, какие-то гомосеки... Да мы в этой компании самые нормальные! Ну, не считая мистера Маккалоу, конечно. Но надо что-то делать, а то она нас всех тут сожжёт. Сгорим от стыда. Заживо! Металл!!!! Короче, пусть скажет, что такое стрёмное платье типа потому, что только с самолёта, типа надела стрёмное, чтоб хорошее не помять, а оно, типа, в чемоданах. А там пожрём на халяву и срулим!
-
Эдди прелесть!
-
Сочно и смачно!
|
|
Итак, Джон и Джейн согласились.
Грег мигом перетащил их в салон первого класса, по ходу оплатив разницу в билетах, они выпили немного, закусили устрицами и икрой, Грег оказался вполне приятным собеседником, не навязчивым, остроумным, готовым и рассказывать, и слушать. Время до Барселоны пролетело незаметно, а там... у трапа вас ждал самый настоящий "Бентли" с шофером, который принял ваши потрепанные чемоданы с таким невозмутимым видом, словно он сам был британским лордом.
Потом была дорога и шампанское в лимузине, потом замок, ну ... замок, как замок. С огромным садом, запакованным в забор и, как сказал Грег, в саду есть волкодавы-сторожа и охрана, и еще всюду камеры понатыканы, поскольку у тети Фионы мания преследования и всех подряд она подозревает в попытках убить ее. Кроме Ирины, разумеется.
- А вот и Ирина, - сказал Грег, когда лимузин подрулил к крыльцу. По ступенькам поднималась молодая женщина в купальнике с полотенцем. Она остановилась на ступеньках, повернувшись лицом к вам, улыбнулась, но улыбка ее была холоднее, чем весь лед Антарктиды.
- Привет, Грег.
- Привет, Ирина. Познакомься, это Джон и Джейн, мои друзья.
Ирина так же холодно кивнула, протянула лапку то ли для поцелуя Джону, то ли для рукопожатия, потом Джейн, потом удалилась в дом. Услышав от Грега "это мои друзья", она скорчила такую рожу, что от высокомерия завяли бы цветы на клумбе поодаль. Кажется, Грег говорил, что она - медсестра?
- Вот так вот, - сказал Грег, вздохнув, - такова моя нынешняя семейная жизнь.
Он вежливо открыл дверь для своих гостей. В на входе в особняк был накрыт стол. Легкий фуршет. Вина, которых нет в магазинах, где Джейн покупает еду, закуски, о которых Джон и Джейн могли читать в журналах или видеть их по телевизору. И люди в туалетах, стоящих больше, чем оба они зарабатывают за месяц.
- Тетя Фиона! - Грег внезапно обрел силы и устремился навстречу женщине в летах, но столь стильно одетой и причесанной, над которой потрудились явно не только специалисты по косметике, но и пластические хирурги, что определить возраст тети только по внешнему виду было невозможно. Тетя, в отличие от Ирины, обрадовалась своему племяннику совершенно искренне, по крайней мере, у Джона и Джейн сложилось именно такое ощущение. Она поцеловала его в обе щеки, пожала руку Джону (крепко), чмокнула Джейн, отпустила комплимент ее дешевому платью, купленному на распродаже в "Таргет", и велела Грегу немедленно подкрепиться и не забыть о своих гостях.
Следом вы были представлены Бену Аффлеку, да-да, именно киноактеру (Грег шепнул, что он всегда нравился тетушке, хотя на экране бревно бревном), Борису, адвокату тети, говорящему с тяжелым русским акцентом, и выглядящему так, словно он только что сошел с экрана фильма о русской мафии, где никак не реже, чем раз в пять минут экранного времени насилуют, режут, расстреливают из ржавого "Калашникова" и в промежутках хлещут водку в таких дозах, что в ней можно утопить лошадь, которую не добили три капли никотина. Потому, что в этих фильмах еще и курят, словно завтра сигарет уже не будет.
Следом за Борисом вам был представлен мистер Маккалоу, шеф тетушкиной охраны. Мистер Маккалоу слегка заикался (Грег пояснил, что это последствия контузии в Сомали), у него за поясом был здоровенный пистолет. Мистер Маккалоу смотрел на Джона так, словно тот уже наверняка заложил тетушке под машину полтонны тротила, и теперь ждет, когда можно будет полюбоваться на плоды своего труда.
Потом вам была представлена Кэтрин, спортивного сложения блондинка в очень, нет, очень-очень открытом платье. Грег сказал, что она - спортсменка и что тетя приютила ее после смерти родителей, очень живописно показал глазами, как тетя приютила Кэтрин и почему, закончив характеристику (не в глаза, разумеется), фразой о том, что после того и до Ирины у тети были и мужчины тоже. Если их можно было бы называть мужчинами.
Под занавес вы были представлены Дэни и Дани. Дани был мелковатым мужичком с бегающими глазками, как у мелкого жулика. Впрочем, так выглядят часто люди, попавшие, вроде вас, не в свою компанию. Было в нем что-то странное, но не более того. Дэни была красива, носила каблуки никак не меньше десяти сантиметров, и, даже если бы сняла шпильки, была бы выше Дана на полголовы. У нее были низковатый, очень сексуальный голос, крепкое рукопожатие и кадык. Про Дани Грег сказал только, что он с Дэни вот уже три месяца (Дэни поправила, что четыре). А про Дэни он сообщил:
- Если кому-то и принадлежит законное наследство нашей тетушки Фионы, то это вот ... - и указал на Дэни рукой. Дэни улыбнулась и сделала вид, что не услышала подколки.
Потом Грег сказал, что, кстати, сегодня у тетушки день рождения, но не стоит переживать, что вы явились без подарка. Он, Грег, не представляет себе, что может кто-нибудь подарить тетушке, поскольку у нее все есть, разве что луны с неба ей не хватает для полного счастья.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
-
Он мог проиграть, но не умел сдаваться. И, если надо было для этого выйти с мечом против Господа и Святого Духа, значит, так тому и быть. Делай, что должен. И будь, что будет. (вздыхает) какой Данкан все-таки замечательный.
|
|
-
Ему не нравился Алеппо, ему не нравился выбор дороги через это место, ему не нравилось быть гостем венецианцев потому, что ... потому, что в мире Данкана в ходу были прямые слова, прямые клинки и прямые дороги, а венецианцам все это было чуждо.
|
-
- Вот спасибо! - Вероника принимает у Айсы мобильник и проверяет, насколько его убило потоком воды. - И здесь работает, представляешь? Я на него сфоткала карты, телескоп и эту штуку, на случай, если придется разделиться. Чтоб было. Потом она ждет Айсу, периодически фыркая в сторону Анатолия-Горлума, который ведет себя как юный пионер рядом с девчачьей спальней в летнем лагере. - Всегда готов? - насмешливо спрашивает она, незаметно переходя на "ты". - Подожди, у нас тут сейчас тут будет совет в Филях. И когда чистая и красивая Айса выходит из душа, Вероника начинает. - Итак, господа и дамы, мы получили свидетельство... в общем, ахтунг, общий аврал, свистать всех наверх, у нас инопланетное вторжение и война миров, как утверждает... утрверждал поойный Дэвид Триллинг. Космическое тело воздействует на людей, превращая их в зомби во Сне и не Тропе. А может, и в Яви. В связи с этим у нас могут поменяться планы. Короче, Айса, что мы делаем: срочно просыпаемся и решаем проблему в Яви или, раз уж начали, доходим до этой самой ведьмы и выясняем, чем она может быть полезна. Я еще могу свистнуть странствующим собратьям, если смогу до них досвистеться, конечно. В общем, можно быстренько вернуться с Тропы в Дом Сна, чтобы составить общий план действий. А ты что думаешь, Айса? Закончить здесь, действовать самостоятельно в Яви или трубить общий сбор в Доме Сна? И тут Вероника подумала, что она неважный спец по части составления общих планов, потому что она - вечная кошка, гуляющая сама по себе. Сюда бы доктора Аллена Виреля. Вот кто мастер планы составлять и распределять обязанности между членами команды. Да где его теперь искать, на каком уровне Сна... Надо было телефонами, что ли, обменяться. Или другой способ связи придумать. По фотографиям. Или карточками...
|
|
|
Вокруг что-то происходило. Что-то странное. Командир отряда сидел у костра, ему в руки кто-то сунул плошку с горячей кашей, а он сидел, словно пыльным мешком оглушённый и тупо наблюдал как кричит герцог, буквально вырываясь из рук пытающейся исцелить его Виссиль. Герцог истекает кровью. Алакрейн ревёт. Брат Роберт, игнорируя волшебницу, пытается поднять аристократа на ноги, как будто не замечая, что тот ранен. Звенят обвинения в сторону Эвелинн, которая стоит с растерянным видом. Расмуссен видел это всё, но с ним что-то произошло. Он не мог понять, что творилось перед его глазами, почему эти люди ведут себя так, а не иначе. Ведь он отдал приказ?.. Собрал всех... Надо выдвигаться и идти вперёд...
Почему?
Никогда раньше Элиас не задумывался над тем насколько он сообразителен. Не было в его жизни момента, когда бы он сел и задумался - ты, брат Расмуссен, не слишком быстро думаешь, не очень хорошо твоя голова понимает других людей. Потому что как складывалась жизнь?
Поначалу всё было очень просто. Ты живёшь в храме, тебя воспитывают, тебя кормят, тебе объясняют раз и навсегда что есть Зло, что есть Добро. Мир обретает вполне осязаемые границы и ничто их не колеблет. "Послушание - благодетель", улыбаясь, говорит мать-настоятельница и за обедом даёт немного больше каши.
Потом тебе дают в руки оружие и говорят - мы поможем тебе осознать свою цель в этом мире. Те, кого мы покажем - это наши враги. А значит и твои враги. Тебя учат, что именно нужно делать с врагами, как поступать, опять же, не сомневаясь, действуя в уютных рамках твоего мира. Ты живёшь, учишься, набираешься мастерству, становишься умелым и ощущаешь гармонию. Твои наставники улыбаются тебе. Аббат упоминает твоё имя в вечерней мессе.
Случается страшное и мир погружается во Тьму. Это колеблет границы мира, разрушает их, потому что теперь появляется Что-то, что однозначно гораздо более враждебно всему, что ты поклялся защищать. Оно враждебнее магов, которые примеряют на себя роль Создателя, что им не по плечу. Оно радикальнее зарвавшихся аристократов, что считают будто жизнь земная продлится вечно и не будет спроса с них потом. Тьма - она конкретная, вот что ты думаешь. Тварям не нужны деньги. Или земли. Или тайные знания. Им нужна твоя жизнь и жизнь всех людей, животных, всяких мелких букашек. Тебя ломает осознание бессмысленности, поначалу, но потом в голове начинает проясняться. Ум начинает работать сам, включаются врождённые резервы и вот уже ты сам трактуешь учение, каждую букву которого знаешь лучше, чем тыльную сторону своей руки. Для этого достаточно всего лишь стать самым старшим в своей боевой группе, чтобы на какой-то момент исчезли все те, кто раньше давал тебе указания.
Наверное где-то в этот момент Расмуссен начал действительно меняться. За те 12 циклов, что им пришлось приспосабливаться к темноте, он, разумеется, не раз участвовал в междоусобных сражениях. Но всегда пытался или понять своего противника или же переубедить иерархов, что конфликт невыгоден. Рассуждал он просто - убийцы, насильники, мародёры, бандиты не могли считаться за полноценных людей, так как они совершали дело Тьмы. Вносили смуту. Разобщали общество. Но почему Церковь продолжает отрицать то, что волшебники - тоже люди? Они могли создавать Свет. Тьма - не могла. Отметая лишнее ты приходишь к единственном верному выводу.
Примерно это же можно было сказать про аристократов, про некоторых из них. К примеру, как можно было отрицать, что герцог Орландский, его вассалы, его свита - плохие люди? Что ими движет та же корысть, что была когда-то. Что они не способны на самопожертвование, на благое дело во имя Света? Могли. Раз за разом это доказывая.
Потихоньку Расмуссен встраивал в свою картину мира тех, кто, когда-то, был для него по другую сторону. Он просто не мог категорично воспринимать этих людей. Он с ними не работал. Не сражался. Но мысленно практически приравнял к своим боевым братьям, таким же каким он был когда-то. Без страха. Без упрёка. Без лишних эмоций воспринимающих свой долг и готовые принять свою судьбу в любой момент.
А теперь момент для раздумий догнал брата-храмовника в самый неподходящий момент. На краю гибели, во тьме, на руинах забытой всеми церкви, усыпанный прахом мёртвых героев, Элиас вдруг оглушительно осознал свою ошибку - люди слишком сложны! Этот герцог был так сильно ранен Тьмой, что даже проблеск надежды, проблеск чего-то, что показал ему Клинок Рассвета был хуже, чем вскрытое ржавым ножом колено. Чем смятый, словно тонкая фольга, доспех на плече. Де Труа плевался и кричал, называя ведьмой прекрасное и воздушное создание в форме Эвелинн. Бедная девушка пыталась успокоить аристократа, а храмовник тупо наблюдал, понимая, что это бесполезно. Обида пустила корни в душе старика и её будет очень трудно выкорчевать.
Герцогу вторил другой старик, рейнджер, который с самого первого взгляда показался Элиасу слишком странным. Слишком "себе на уме". Его слова, простые, ранили не только Эвелинн, но и командира. Незаслуженно! Как горько, должно быть, чувствует сейчас себя волшебница! Или же нет? Храмовник опустил свой взгляд и, не видя ничего в своих руках, попытался выплыть из нахлынувших на него непонятных эмоций. Он не понимал. Или же понимал?..
Командир рывком поднялся на ноги. На секунду замешкавшись, вновь обратив внимание на сжатую в руках еду, он отложил ненужные сейчас вещи и шагнул вперёд. Шагнул, чтобы остановиться, замереть и послушать Джона, который ковылял от одного к другому, веско и хлёстко высказывая всё то, что сейчас поднималось огнём в глотке храмовника. И, вроде бы сказал всё наёмник. По-простому сказал, выдал как есть, но этого было мало, когда тебя самого съедают изнутри безумные эмоции и чувство несправедливости.
- Да как вы смеете!.. - в его голосе звучала сталь. С удивлением для себя Элиас понимал, что сейчас он впервые за долгие годы чувствовал что-то очень яркое, помимо веры. - Да как вы все смеете обвинять её в том, что она выполняла своё Предназначение?! Ведьма, коза - вы посмотрите на себя сейчас! В её руках сейчас - будущее целого мира! Вы понимаете? От нас, от неё, от этого кинжала - зависит ВСЁ!.. На мгновение Элиас задохнулся. Он выпучил глаза, он взмахнул руками. На его суровом, проборождённом морщинами лице проступила краснота. Мужчина уже не казался серым, одномерным, в него, как будто бы, что-то вселилось. Сама мысль об этом пустила волну дрожи по его спине под доспехом, однако он не смог замолчать. - Мы все сейчас должны благодарить Создателя о том, что он послал нам испытание в виде павшего войска именно сейчас! Вскинул руку, пальцем тыча в пролом, в кости под ногами, старые кости, которые до сих пор сжимали свои мечи и палицы. - Благодарить, что это испытание пробудило силу Кинжала Рассвета почти в начале нашего пути, что его разум, разум магического оружия, будет искать вдохновение в каждом из нас! Что именно наша добродетель подскажет оружию что есть Правда. - Он, - посмотрел на Джона. - сказал то, что думаю я сам - мы должны бить одним кулаком, - закованные в сталь пальцы с хрустом сложились в кулак. Рука задрожала от напряжения. Таким кулаком можно было выжимать воду из камня, как старых баснях для малых и неразумных детей. - То, что вы ощутили будет ждать весь мир. А если мы проиграем... Если сейчас мы будем винить друг друга, если мы затаим обиду. То всё, - рука метнулась в сторону, словно отбрасывая что-то невидимое в угол. - Нам придёт конец. Тьма победит, Тьма! Ей даже не придётся пускать в наших душах ростки. Всё сделаем сами.
По спине пот стекал ручьём. Лоб взмок, короткие волосы неопрятно торчали в разные стороны, тоже все в поту. "Будто пробежал целую лигу с телегой на плечах", подумал про себя Элиас. - Послушайте, - он почти выдохся и теперь звучал устало. Как и чувствовал себя. - Маги, дворяне, наёмники и следопыты. Братья-храмовники. Мы должны, - он надавил. - верить друг в друга. Друг другу! Не в меня, потому что я верю в каждого из вас. Верьте в себя. И в тех, кто здесь сейчас стоит. Ему не было стыдно за вспышку красноречия. Ему было просто горько, отчего-то.
- Собираемся и выходим, немедленно. Больше ждать нечего.
|
|
-
Ангел-христианин, любивший своего Бога, также возлюбить должен и Дьявола, ибо почитать родителей своих завещано. Все в этой сцене "ужасающее в своей красоте".
|
-
Боже, какие страсти. Сколько разных обстоятельств, самых разных, но все они неумолимо стекаются в одно русло, по которому следует наша история...
|
|
-
– Одним людям только кажется, что они живы. Другие пали, сраженные, но то, что они сделали – отзывается в сердцах живых.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Рука деда Георга, как называли его между собой молодые следопыты, оказалась тяжелой и тёплой. Последнего Звёздочка не могла почувствовать сквозь куртку и рубаху, но всё же чувствовала. За те пару лет, что Глаз провёл с рейнджерами, они со Звёздочкой едва ли десятком слов обменялись и ни разу в совместные походы не ходили, а сейчас от грубоватого-шершавой ласки, от таких же неуклюже-тёплых слов тоненькой струйкой потекло тепло, согревая. Илль распахнула глаза, улыбнулась благодарно, хотела сказать, что не время ей ещё отдыхать, есть у проводника обязанности, как хрупкая, словно тростиночка на ветру, чародейка опередила, произнесла то, что Илль сказать бы полагалось.
И завертелась работа лагеря: кто-то разжигал костёр, кто-то выставлял дозоры, кто-то разбирал осквернённый алтарь. Эти люди устали не меньше её, напуганы должны были быть не меньше её, а даже больше, ведь попали сюда впервые, но никто не жаловался, не роптал, никто не требовал, чтобы Звёздочка прекратила прохлаждаться и выполнила свою работу – обеспечила отряд пищей. Проводник не только ведёт людей, он ещё и обязан следить за тем, чтобы ведомые в силах были выдержать дорогу. Но они, напротив, заботились о ней, наперебой предлагая отдохнуть. И над всеми стоял Элиас Расмуссен. Над всеми, но и вместе со всеми. Он заботился не только об их безопасности, не забыл и о душах. О молитве для верующих, о беседе для иных. И тоненькая струйка превратилась в полноводный ручеек света. Тьма отступила. Пусть на время. Пусть из одной-единственной настрадавшейся души, но она ушла, поджав облезлый хвост. А значит тьму можно было победить.
С удивлением Илль поняла, что страшная слабость вместе с ознобом сгинули без следа. Может и впрямь Джон прав?
– Будем надеяться на это вместе, – ответила Звёздочка наемнику, – но лучше надеяться на сытый желудок.
Она поднялась, отыскала распределяющих дозоры, показала выходы из храма (те, через которые можно было прорваться и на всякий случай один, считающийся заваленным) и торопливо вернулась к костру, уже во власти будничных мыслей. Поставить котелок на огонь, из сваленного у стены мешка достать пшено для каши, солонину (по правде говоря, стоило обойтись жиром,а мясо поберечь, но сегодня они заслужили добрый ужин) и немного драгоценного перца, на который расщедрились интенданты герцога для их отряда.
*Достав котелок, она подошла к фляге налить воды и тут Хаармс сказал:
– Как ты свечу не зажигай, поглотит её тьма,
С некоторых пор Илль слышала голос брата в самых неподходящих местах. Не такой, как в воспоминания: звонкий и детский, а голос взрослого мужчины, но откуда-то она точно знала - Хаармс. Говорят, близнецы связаны одной нитью, если она рвётся, ты не можешь не почувствовать. Звёздочка ничего такого не чувствовала, поэтому и надеялась вопреки всему: брат выжил. А с полгода назад стала слышать его голос. Никому о том она не рассказывала, чтобы не сочли сумасшедшей.
– А если рядышком с твоей и я зажгу сама?
Это была их мысленная восхитительная игра, они обменивались словами, как друзья-фехтовальщики выпадами. В жизни Звёздочка никогда не была остра на язычок, часто сразу не находилась с ответом, но в этом мысленном споре слова возникали сами собой.
– Задует бездна обе их, ведь аппетит растёт. – А если с нами добрый друг свою свечу зажжёт? – Увы, погаснут без следа и не придёт рассвет. – А если все вокруг зажгут, мы тьму прогоним? – Нет. – А если за спиной живых их встанут мертвецы, Зажгут за гибнущих детей их мёртвые отцы, И будет пламя полыхать от края и до края, Увидим солнце ли опять? Уйдёт ли тьма?
Брат исчез так же внезапно, как и появился, не договорив, а не договорённое повисло в затхлом воздухе осквернённой церкви:
– Не знаю...
Илль устраивала котелок на огне, когда одна из чародеек, та самая, что кричала опасно громко, вдруг странно обмякла, уставившись на пламя глазами восковой куклы. Из груди её вырвался хрип.
– Что с тобой? Что ты, милая? – Звёздочка оставила котелок, опустилась перед девушкой на корточки.
-
Концепт очень красивый и милый. Звёздочка классная)
-
Какая Звездочка... во тьме светит! Стихи просто на все сто процентов в тему)
-
Стихи трогательные. И вообще персонаж хороший, живой такой.
-
Очень поэтичная рефлексия
-
Проникновенные стихи.
-
Хороший персонаж. Да. Со своими мыслями.
|
-
"Душа рвала свои оковы..." (с) Мария-Эва, по-детски чистая, искренняя и очень, очень сильная и мудрая.
|
|
-
Хотела написать, какая битва получилась - настоящая, но... черт, как же больно. До сих пор не верится...
|
|
|
|
|
-
Замечательная история. Кратко и выразительно о направлениях и сектах в исламе, о разновидностях восточного оккультизма и отношения к нему... но какой ужасный финал для одаренного молодого человека! Или не финал, а - ужасное начало?
|
|
-
Господи, какая потрясающая ветка! Какие высокие отношения, это желание счастья и готовность от него отказаться, если вплетается хоть одна нотка чужой лжи, фальши, наведенной иллюзии. Эдем должен быть подлинным...
|
|
|
|
|
|
|
|
Анархист пришел из СССР.
Именно поэтому он так тонко ощущал как существование угнетения со стороны системы, так и попытки ее обойти. Школа-с. Пока нет победы и нет поражения, всегда можно отдаться попутному ветру четко зная, что однажды он принесет туда, куда нужно, раствориться в невероятной легкости бытия. Сегодня тебя бьют по морде, а завтра ты посылаешь на гильотину тех кто бил, послезавтра оказываешься на ней сам, а потом возвращаешься, и музыка начинается с начала...
Так и сейчас, говоря, по своему сражаясь, Анархист не вполне был уверен, что убедит Петра, даже вполне уверен был в обратном, и пожалуй больше всех возможных наблюдателей удивился тому, что "пролетарская сознательность" сработала. Это огорчение - вечное чувство всех тех, кто жили протестом, ничто так не огорчало их как борьба, украденная из под носа.
"Вперед, на штурм Трои" - Сказал Агамемнон. Где-то в альтернативной реальности Троя просто сдалась. Никаких тебе десяти лет войны, пылающего города. Просто царь Приам поцеловал жезл, выдал бабу, хорошенько выпорол сына... И вроде бы победа! Но лишенная всякого вкуса, достигнутая без борьбы, а вроде как даже по согласию с представителем той системы, против которой была направлена...
Часто современники вспоминали о Белинском, насколько неуверенно тот чувствовал себя в разговоре. "Висюша" заикался, дрожал, не мог связать и двух слов... Чтобы стать "Неистовым Виссарионом" ему нужен был спор, нужен был противник, которого следовало повергнуть, повергнуть всеми силами своей души, выжав из голоса все, до крови, бегущей из горла... Возможно, это был Анархист.
Однажды в Сиднее один аспирант пристрелил декана факультета на банкете по случаю, собственно, получения профессорской степени. Этот аспирант ненавидел систему, в своих статьях всячески разоблачал ее, искренне веруя, что станет мучеником, и потому услышав хвалебные речи о своем огромном, невероятном вкладе, о том, как много его труды значат и так далее и так далее - не выдержал. Возможно, это тоже был Анархист.
Был ли он когда-нибудь счастлив? Умел ли вообще быть счастливым?
Как все беспокойные, жаждущие души, он много носился вокруг счастья, исполнял вокруг него танцы с бубном, распевал ему гимны, но почему-то всякий раз находил новый повод сделать шаг назад, потому что только собственное движение выделяло его из всех, давало стимулы жить дальше.
И казались бы, победа, "Маркса ему"!
Но отчего так паршиво на душе?
Мечтатели часто придумывают себе воображаемую публику. "Позор" - кричала эта публика - "Продался за хорошую жизнь, за хорошую судьбу!"
И вроде бы утешаешь себя величием замысла, что может быть благороднее чем разрушить ненавистную систему изнутри, что дарит больше тайного упоения, чем чувство, что сатрапы и опричники обмануты... А только паршиво на душе.
Впрочем, стоит отметить, что ни Петра, ни Бориса, Анархист не считал ни плохими, ни презренными. Это еще одна черта борцов, собственные враги им часто могут быть куда ближе и роднее друзей. Без друзей при должном желании можно прожить, но как прожить когда некому в морду дать? А если и есть кому, то никто в ответ не двинет...
Вот и выходило что и Петр и Борис вполне могли быть хорошими и честными ребятами, которым не грешно бы прежде чем драться купить пиво. Просто в этой борьбе они, так сказать, по другую сторону баррикады. В соседнем окопе. Можно разок с ними побрататься под Рождество, обменяться историями, договориться сгонять друг к другу в гости после войны, а потом застрелить друг друга, обычно даже не зная в кого стрелял. Иногда зная - тогда можно постараться помочь семье погибшего. Но война есть война...
Борис рассказывал о судьбе Маркса даже не подозревая, что судьбу эту в СССР заставляли штудировать всех и каждого. Анархист не перебивал.
Анархист даже не думал.
Он предвкушал. Пробовал землю лапами. Охотник выходящий на охоту.
И конечно не мог не заметить определенной странности тона Бориса, хотя и объяснить эту странность для себя не вполне мог.
Карл никогда не сделал Женни счастливой.
Женни! Я могу смело сказать, Что мы, любя, поменялись нашими душами, Что, пылая, они бьются как одна, Что их волны бушуют потоком. Поэтому я с презрением бросаю перчатку В широкое лицо мира, И ничтожный исполин рухнет со стоном, Но мое пламя не погаснет под его обломками. Подобный богу, я буду расхаживать, Победоносно ходить по царству развалин. Каждое мое слово станет огнем и действием...
Такие стихи писал он, будучи студентом, готовясь стать одним из самых молодых профессоров в истории (в двадцать три полных года, побив рекорд Лютера, хотя позднее самого Маркса оттеснит Ницше), жениться на самой красивой и умной девушке в Трире...
Тогда Женни пожалуй была счастлива, не замечая, что ей посвящена лишь треть стиха.
С мужем она переживет несколько изгнаний. Он в этот период начнет жить по настоящему, прервав утомительные компромиссы, которыми была наполнена жизнь в Германии. Будут встречи с Энгельсом и Гейне, диспуты с Прудоном и Фейербахом, манифест, будь он неладен, роман с экономкой, от которого даже родился ребенок...
Женни будет писать грустные, пронзительные письма о разлуке с Родиной, с семьей, о том, как ее детям не хватает еды, о том, как вновь и вновь приходится закладывать фамильное серебро, о том, как пальцы сводит от постоянной работы пером - приходилось вести корреспонденцию мужа...
В советских панегириках это охарактеризуют просто: "Карл, много раз я теряла силы, а ты возвращал их мне, верни и на сей раз" - Но кто знает что чувствовала женщина, выходившая замуж за гениального студента с большим будущем, а оказавшаяся рядом с революционером, бороду которого она всегда ненавидела и много раз просила сбрить... - Все пророки носят бороды. Отвечал Маркс.
Однажды Карл захочет сжечь старую тетрадь своих любовных стихов. Женни вырвет ее у него из рук с криком: "Они не твои!" - Последняя память о том, что когда-то было, несомненно было...
Несомненно было и то, что он не мог обойтись без жены, ставшей его костылем. - Революция - дело нашей жизни. Будет отвечать Женни всем, кто спрашивал ее как она держится. Кажется, потом она плакала в подушку, но к счастью для девичьей гордости - никто не держал свечей.
Женни умрет за два года до мужа. Тот будет всю оставшуюся жизнь носить при себе ее фотографию.
Анархист пока еще не был Марксом.
Пока еще.
- Мне нравятся бороды.
Ответил он Борису с тем, что замещало душам улыбку.
Никакого коммунизма, никакой революции, никакого фашизма, никакого тридцать седьмого года, никакой Войны, застоя, карательной психиатрии...
Если бы проблема была в этом.
Если бы...
-
Замечательно! И очень верно подмечено, что есть такой сорт людей, им нравится борьба сама по себе, когда они добиваются своего, то часто даже в противоположный лагерь способны переметнуться.
-
Про Карла и Женни...
|
-
Сколько всего хорошего и приятного вокруг!) "И у всех появилось желание плакать..." Почему у меня остается ощущение, что сим длинным рассуждением Анастас забалтывает первую пронзительную фразу, которая все звучит и звучит эхом.
|
Отдел моделирования – единственный отдел в лимбо, где работают не коренные обитатели, а нисходящие. Считается, что только те, кто на практике многократно постиг жизнь внизу, способен спроектировать судьбу человека. Мы пашем, как грешники в Преисподней. На Земле именно так нас и представляют: грешные души, отбывающие срок в аду. Или черти, мучащие их почем зря. На самом деле, все мы – добровольцы. Причины предпочесть приключения плоти неблагодарной работе, в которой к тому же мало смысла, так как вселившаяся в тело душа всё равно поступит по-своему, и судьба, любовно распланированная нами, неизвестно как повернётся, у нас разные. Модельеры похожи в одном: они помнят всё о своих земных жизнях. Или их печати не тускнеют, как выразились бы местные сущности. Это неестественное состояние, доставляющее определенные страдания, как нам самим, так и тем, кто вынужден с нами общаться. Отсюда, наверно, все легенды о грешниках, чертях, запахе серы и адских котлах.
Именно по этой причине мы редко выходим за пределы своего отдела, только по делу. Когда прибывают списки, и души, ждущие воплощения, собираются вместе, кто-то из нас приходит, подыскивая в толпе новых сотрудников. Увы, нам нужны не столько проектировщики, сколько резиденты. Земные люди кроме чертей сочинили ангелов-хранителей. Знали бы они, что это одни и те же души! Попытаться исправить то, что пошло не по плану – тоже наша работа. Резиденты в отличие от обычных нисходящих, спускаются обнажёнными. Лишённые телесной оболочки, они помнят лимбо, помнят, к какой судьбе должны привести нужного человека, зато почти не могут действовать. Лишь исподволь, намёками, эфемерными вмешательствами. Сама по себе такая работа требует от души нереального мастерства, а ещё полной непредвзятости по отношению к эпохе, людям, своему клиенту. Качество – прямо противоположное способности помнить прошлые воплощения. Вот и получается, что хороший модельер-планировщик не годится в резиденты. Все мы до сих пор привязаны к тем телам, которые покинули. Все мы слишком за них переживаем. А хороший, в теории, резидент, который с холодным равнодушием будет взирать на всё, творящееся внизу, не способен спланировать счастливую судьбу. Несчастных же и без планов на Земле хватает. Универсалы редки. Душа, которую мне перепоручил Пётр (я не знал её истинного имени), к ним не относилась.
Рассказывая душе о судьбе Маркса (только самая грубая, примерная схема), я вспоминал своё собственное последнее нисхождение. После него я и пришёл в отдел, пришёл, чтобы навсегда здесь остаться.
Я взяла тогда это воплощение из-за забавного курьеза: его земное имя совпало с моим истинным. Вполне тривиальная и благополучная судьба: писал песенки, крутил романчик со звездой первой величины местного масштаба, дожил до глубокой старости и умер в своей постели. Неплохой человек, но и ничего выдающегося. И дёрнуло же меня попытаться вложить в эти песенки искру! Чтобы зазвучали! Не как милая безделица, а по-настоящему. Я ведь никогда до этого не жил жизнью одарённого человека, терпения дождаться такой вакансии не было. А попробовать хотелось. Вот и решил побороться с судьбой, сделать заурядные семь (или шесть, забывать уже стал) струн дорогой к небу. К сожалению, у меня получилось.
Если бы не это, я бы никогда не встретил Иру. В планах судьбы Бориса ничего подобного не было, хотя тогда, я разумеется, не помнил ни о лимбо, ни о каких-то планах. Я просто влюбился. И она. И она влюбилась, вот в чём настоящее чудо, понимаете?!! Нет, конечно, я бы мог её встретить все равно чисто физически, но она бы прошла мимо, если бы не те искры, не те проклятые песни! Я уже угасал, жизнь клонилась к закату. И вдруг повернулась вспять. Мне было за шестьдесят, ей много меньше. Родилась Сима, потом Поля. Целых десять лет мы были счастливы, вопреки судьбе, вопреки планам, вопреки всему земному и небесному. Я не могу забыть того счастья и предать не могу. Именно потому не хочу больше никогда других воплощений.
Десять лет, как один день... До сих пор не знаю, была ли это случайность или кто-то из ангелов-хранителей решил исправить то, что пошло не по плану. Наше счастье. Искренне надеюсь, что случайность. Но я уже был наверху, а они еще внизу, и я молился, хотя никогда не умел молиться, ни в земной жизни, ни в этой. Тщетно молился, а потом пришёл к модельерам...
...Я рассказывал Душе о судьбе Маркса и всё больше чувствовал в ней что-то родное, что-то знакомое. Мы уже подошли к "акушерам", можно было прощаться и передавать клиента Мойре, но я медлил.
– Почему именно Маркс? – наконец, спросил я его, попирая все мыслимые и немыслимые приличия. Никогда не спрашивай душу о причинах выбора – первое правило лимбо.
|
|
-
Райнер Ротт, по всей видимости, не только собрался отправиться на тот свет раньше чем выполнит условия контракта, но оставив караван без своего опыта в опасной близости от гази, бедуинов, гулямов или черт знает кого еще.
Кьяриссимо мыслит практически и к метафизическим умствованиям не склонен.).
|
-
И будут смех и слезы, преданность и предательство, ложь и кровь, черного, как водится, будет в разы больше чем белого
|
-
..по касательной прошла. Помню я старую экранизацию Песни о моем Сиде, где убитого рыцаря привязывают к седлу и мертвый всадник наводит ужас на арабов, позволяя испанцам выиграть бой. Но это , надеюь, не наш случай. А "серый" граф даже интересней, чем черный или белый. Глубина появляется.
|
|
-
Предчувствие, прямо физическое, до иголок в ладонях: Вот, вот, сейчас...
|
-
Самая искренняя молитва, от души, не по правилам и не по канону: Боженька, пожалуйста, пусть будет все так и эдак...
|
|
|
|
|
|
|
-
Он подумал о том, что очень не хотел бы, чтобы его "хочу" и "должен" вынуждены были выяснять, кто сильнее. Хотя он почти был уверен в том, что знает, за кем останется поле боя, и это знание радости ему никак не прибавляло.
|
-
Осязают не пальцы – осязает все естество. Убивать скучно, потому что легко. Спорить со смертью не наскучит никогда. Шепот образуется в солнечном сплетении, ползет к губам, обретает звук, голос, становится песней – это манкая песня, песня чаровницы, любовницы и блудницы, несогласной, непокоренной и неуспокоенной. Да, нелегко будет графу сделать выбор )
|
|
|
-
Мы всегда ищем что-то одно, когда нам, на самом деле, нужно нечто совершенно иное, - ответил Данкан. Он не задумался над ответом дольше, чем на несколько секунд. - Большое счастье - знать, что именно твое. Истинно!
|
|
|
-
Эта – больше не человек и не ведьма, эта – богиня, несущая в себе боль, сложная, тяжелая, вязкая, острая и глухая ко всем и ко всему, бесчувственная к чужой боли и жаждущая утолить свою, эта – жадная, неистово жадная, пылающая жадностью – только так можно забрать у мира что угодно, даже жизнь. хорошо.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Двери впустили непрошеных гостей и снова закрылись, оставив суету и "мирскую" жизнь по ту сторону стен. Серый холл, белый потолок и бежевая плитка под ногами. Никаких окон, над головой лишь одна люстра из серого пластика и ленивый вентилятор, перебирающий лопастями. Шух, шух, шух, монотонно и... глупо. Никого. Примерно десять шагов в длину и пять в ширину абсолютно пустого серого пространства. Впереди еще одни двери, сбоку от них магнитный датчик для карт-пропусков. Сморит красным глазом. Можно конечно постучать, но толку? Впрочем, герои стояли в одиночестве не долго. Пискнул датчик и двери распахнулись, предварительно красная лампочка погасла, а зелена зажглась. В холл вышли две абсолютно разные женщины. Разница была во всем, начиная от одежды, заканчивая цветом кожи. Слева ступала (о да, не шла, а именно ступала) высоченная афроамериканка с фотографии, одетая в деловой костюм, строгую серую юбку и белые туфли. Широкие бедра, широкие плечи, грубые, почти гигантские руки, в одной из них черная сумка для документов. Взгляд соответствовал внешности: бритвино острый, холодный взгляд глубинного хищника типа акулы, нет – мегалодоны. Мисс Мегалоданна! Рядом семенила видимо помощница, юная девушка в халате медицинского работника. Рыжие волосы аккуратно убраны в тугой узел на затылке, накрахмаленный чепчик и простенькие туфельки придавали ей вид девушки, только поступившей в интернатуру. По всей видимости эти двое разговаривали пока шли, посему как только открылись двери до слуха Джона и Джесс донеслись обрывки фраз мисс Мегалодонны распорядительного характера, последние напутствия так сказать. Девушка кивала, старательно запоминая, но увидев в холле "посторонних" она растерялась, можно сказать даже несколько испугалась: все может быть, а вдруг проверка или еще какая нибудь напасть. В общем обыкновенная реакция молодой еще совсем зеленой медсестры. Реакция её спутницы была конечно же совсем другой: ни на секунду не растерявшись, мисс главврач "взяла на прицел" новоприбывших. Лицо приняло нейтральное выражение, однако осанка и взгляд говорил о том, что с этой леди лучше не шутить, не то она запросто откусит вашу глупую голову, в которую пришла дурацкая идея подразнить аллигатора. – Я Рамона Викс, управляющая частным домом по уходу за людьми. - она остановилась перед Джоном и Джесс, преграждая дорогу. Рядом, чуть позади притаилась рыженькая помощница. - Чем могу помочь?
|
|
|
|
|
|
|
-
Ведьма ведает злость, ведьма умеет спрятать ту до поры до времени, сумеет выносить злость во чреве своем, напитав колыбельными, и одна боль породит тысячу, а тысяча обернется легионом. Вау, какая ведьма!
|
|
-
Самым мрачным было то, что вместо закусок и вина на столе лежали книги. Против книг юный барон ничего против не имел, но читать вроде как никто из присутствующих не собирался, а вот промочить горло Филипп бы не отказался Князь сразу стал говорить высоким слогом про кровь, Аристотеля и дальше в том же духе. Но быстро дошло до дела. ( Плюс рассуждение о том, что важней: любовь или надел земли) Вот же какой замечательный, здравомыслящий юноша! )
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
-
Наконец у нас появилась самая настоящая, с головы до пят , ведьма, прекрасная ведьма. Попадание в самое яблочко!
|
Во всем мире только два учреждения направлены исключительно на человеческую социализацию - это школа и тюрьма. Они похожи друг с другом, похожи даже внешне - те же серые, унылые стены, та же квадратная планировка с внутренним, предназначенным для прогулок, двором, укрытым окрашенными белой краской металлическими воротами... На окнах первого этажа - решетки, тоже белые. К самой "коробке" примыкает земельный участок с физкультплощадкой, тоже закрытый высоким забором, но на сей раз черным.
А что внутри? Нынче живет три взгляда, в основном зависящих от возраста смотрящего, и все три истинны.
Каждый, кто видел СССР, вспоминает ребяток в красных галстуках, древних училок... Это жестокий мир, но по своему справедливый, хотя и к тем, кто умеет выживать. Здесь бьют и бьют сильно, но не унижают, не истязают - как будто чувствуют невидимую границу. Чаще же просто обращаются к бойкоту как к окончательному решению, совершенно советскому решению людей, для которых важно чувство коллектива. А главное - дети остаются детьми, их волнуют оценки, тусовки, пиво за гаражами, а вовсе не потеря девственности, наркотики и прочие "взрослые проблемы". Этот взгляд излишне обобщает, как и всегда в СССР: "Наш класс, наша улица, наши дети..." - Пожалуй, хронически недооценивая, насколько людям плевать друг на друга. Парадоксально, не правда ли, как добр взгляд позволяющий людям оставаться тем, что принято считать людьми?
Второй взгляд - антиутопия для первого. Маленькие бандиты. Они трахаются как кролики, нюхают кокаин, почти не дерутся, зато пытают своих изгоев с изощренностью прирожденных садистов. Маленькие взрослые, не иначе, брошенные всеми и от того сами всех бросающие, безразличные ко всему, что не приносит денег или не рифмуется к слову "кунилингус". Нормальная американская школа, только избавленная от всего, что объединяет американских школьников воедино - команды по бейсболу, клубов... Да, у американцев было тоже самое. Посмотрите Ларри Кларка. Ну или сериал "Школа". И то и другое - совершенно бездарно. Но, пожалуй, было бы правдиво - для тех поганых лет.
Третий взгляд - современный. Безразличные ко всему, апатичные потребители, уткнувшиеся в свои айфоны. Помните картинку, компания сидит в кафе, каждый со своим телефоном, они молчат и не замечают друг друга. Это антиутопия, пожалуй, скорее для буйных девяностников, чем для вздохнувших с облегчением советчиков. Только представьте - мир полного безразличия друг к другу, где есть куча внешних призраков престижа - вроде стиля "инди", но есть и табу на оригинальность. Эти ребята тихие, послушные - но и совершенно никакие, одномерные, вся их энергия уходит в иллюзорные миры интернета.
Все три взгляда истинны и все живут - одновременно. На какой из них будет похож твой класс, зависит от учителя, от семей учеников и только в последнюю очередь - от самих учащихся. Зато чего бы ты не ждала - точно разочаруешься. Ни коллектива, ни рэпперов, парков, готов и иже с ними, ни даже толком посидеть и початиться. Это называется "незавершенная реформа образования" - но впрочем, мы заболтались.
Итак, ты проходишь решетку. В 9 00 ее запрут, опаздывающим придется звонить в звонок. Изнутри все выглядит не так страшно - стены покрашены в желтый, на окнах нет решеток, зато иногда стоят цветы. Голубые и розовые скамеечки расставлены по периметру, асфальт расчерчен для игры в классики. Чудесная это игра - классики. Младшие школьники играют в ее так - ставят местного изгоя с другой стороны, и велят прыгнуть, на какое число попадет - столько пинков и получит.
Школа - волшебное место. Она всегда напомнит тебе где ты находишься. Вот и впереди - турникет. Прикладываешь к нему магнитную карточку. У входа тебя встречает дежурная, отмечающая опаздывающих. Она просит назвать твою фамилию, а услышав - противно хихикает. Старшеклассники чаще всего шлют ее нахер если она некрасивая. А красивых в школе и не бывает... Бывают эротичные, с подчеркнутыми признаками взрослости. "Школьницы, которые выглядят как студентки" - как с ужасом называл их один молодой педагог. Нимфетки. До красоты они еще не доросли, зато дошли до того чтобы нравиться. В клубах они говорят что им есть восемнадцать и тусят с парнями старше себя - чем старше тем лучше. Пожалуй, в этом смысле Набоков устарел - сейчас "Лолиту" отыскать куда проще чем пушкинскую "Татьяну"
За турникетом уже ждет Володя. "Наш лидер" - так его называет директриса в очередной раз отчитывая школьников, ходящих на митинги - "Поймите" - Говорит она - "Ситуация сейчас тяжелая. Нас раздавят если не потерпим." - Но школьникам глубоко плевать и на ситуацию и на все включая самих себя. Они и на митинг-то пошли только чтобы сделать там селфи, а потом выложить его в Инстаграм отметив место...
Стены выкрашены ядовито-зеленой краской. Неоновые лампы подрагивают бело-голубым сиянием. Со стен первого этажа смотрят многочисленные награды школы. Там же - Инструктажи по технике безопасности. Знаете как вести себя при пожаре? Построиться, строем выйти из здания оставив вещи внутри. Так подсказывают ежегодные "репетиции". Захват школы террористами к счастью не репетировали, но вряд ли сценарий бы сильно отличался.
- Неужели хоть один дурак будет именно так себя вести если припрет? Общая мысль. И каждый понимает: "Нет". Школа - игра в идеальную реальность, игра, в которую никто не верит.
Цех, школа, армия подчинены целой системе микронаказаний, учитывающей: время (опоздания, отсутствие, перерывы в работе), деятельность (невнимательность, небрежность, отсутствие рвения), поведение (невежливость, непослушание), речь (болтовня, дерзость), тело («некорректная» поза, неподобающие жесты, неопрятность) и сексуальность (нескромность, непристойность). При этом в качестве наказания используется целый ряд детально продуманных процедур: от легкого физического наказания до небольших лишений и унижений. Требуется, с одной стороны, сделать наказуемым малейшее отклонение от корректного поведения, а с другой – придать карательную функцию на вид нейтральным элементам дисциплинарной машины. Под словом “наказание” надо понимать все, что может заставить детей осознать совершённый ими проступок, все, что может унизить их и смутить…
Это кстати Фуко. Символично, но в книге о тюрьме он периодически сбивается на рассуждения о школе. "Наказывать - значит принуждать" - Пишет он. И именно это делает школа. Принуждает во всем, с первой минуты в ее стенах и до последней. Дети, даже самые жестокие, просто копируют модели, которым их учат взрослые.
Но мы отвлеклись. В классе тебя встречают удивленными взглядами. Кажется, никто не ожидал, что ты придешь. Тебе повезло, опоздала всего на пять минут,
- Ты чего? Шепчет Машута, когда ты садишься за стол, конечно, предварительно попросив прощения за опоздание. Еще один мерзкий, унизительный ритуал. "Здравствуйте, извините пожалуйста за опоздание, можно войти?" - И никто не спрашивает, хочешь ли ты перед этой старой сукой извиняться, здороваться с ней и вообще входить в этот поганый класс... А насколько честнее было бы: "Блин, я снова здесь... Скажите мне спасибо что я пришла, иначе бы у Вам были бы проблемы с отчетностью."
Школа - постоянная ложь. Никто в нее не верит.
А Таня Таран... Таня Таран это реальность. У нее короткие черные волосы. Очень темные глаза. Когда тебя вызывают к доске она смотрит - не мигая.
Ответила. Пять.
Садишься. Вскрикиваешь. Кто-то из сидящих сзади улучив момент ткнула тебя ручкой в спину, а ты не ожидала...
Учительница переправляет оценку на четыре.
- Снова ты урок срываешь, Гуськова?
Все ржут. Народ любит зрелища.
Только хлеб устарел. Теперь они жаждут мяса. Мяса с кровью.
На перемене что-то будет.
Стоило учительнице выйти, как Ира Пизда будто случайно становится у двери. Не выпустит. Ира - подруга Тани. Подруга значит "Таня ее не бьет потому что Ира помогает ей бить других". Прозвище давнее, хотя и вряд ли заслуженное - кто-то когда-то сказал, что с Ирой может замутить любой. Наверное такое мнение основывалось на нескольких розовых прядях в золотистых волосах, от которых те казались грязными.
Есть и еще одна подруга - Марианна. Она армянка с ярко выраженными национальными чертами. Скорее всего это она кольнула тебя ручкой. От Марианны Делакруа в ней пожалуй только прямой нос и некрасивые, мужские лодыжки.
Таня идет к тебе медленно. Неспешно. Наверняка думает, что идет как кошка, но получается скорее бык. Следующий урок - математика. Потом две физкультуры. Еще две перемены Ада тебе обеспечены. Но за что?
- Привет, Ася.
Говорит она, вроде как ласково. Жует что-то зеленое. Не иначе резинку.
- А я слышала ты пятерку по математике получила. Поздравляю.
Кладет руку на плечо. Не сжимает пальцы. А может. Она умеет так сжать, что заплачешь от боли даже если не плакса...
Маша поспешно ретируется. Ее можно понять - боится попасть под раздачу. На ее место рядом с тобой тут же садится Марианна, чтобы ты ненароком не убежала.
Народ безмолвствует. Только смотрит любопытно.
Кажется все знают - сейчас Таня Таран будет тебя убивать...
|
|
Тать кинуть о земь скатерть, а покуда она катилась да яства с хмелем выставляла не жалеючи, отошел немного назад. Оглядел всю компанию чесную. Улыбнулся да во все глаза стал глядеть, чтоб ни мигу, ни долечки не упустить. Много кого не было теперь рядом с ними. Шли, да не не дошли выходит, но не за зря! Нет, такое дело сотворили: вызволили Солнце! Уму то постижимо ли? Солнышко вернули! Думал тать, вот коли вернут они солнце, станет тут же гордость есть их поедом, мол, глядите-ка все, герои, вот они. А ну-ка, быстро в ножки кидайтесь, да перста целуйте украдкой... Ан нет, не чувствует он превосходства черного, аль гонора победоносного. Может не время покуда, да там уж видно будет, а пока не чувствует Фока ничего, кроме усталости да радости. Слушал как товарищи боевые говорят и не верил, что вот так просто они все сидят тут и не надобно никуда больше. Не-ет, оно то надо, но не так чтоб бежать-лететь, ни ног, ни живота не жалеючи. Можно просто посидеть, выпить, покушать, а потом... От внезапной мысли аж икнул тать. И верно: потом то что? Во время Василий про дело сказал: оно то правильно, пора и за голову взяться. Ну что, до самых седин мелочь по загашникам тырить что ль? Да и другое дело тут, если уж по правде говоря, то не сможет более Фока запросто жить, да небо коптить. Как пить дать не может! Отлегло маненько, махнул зеленой водицы – тепло прокатилось. Снова оглядел всех. Любо. Спохватился тать: по сторонам зыркнул, руку на рукоять сабельки верной опустил, вроде как кончилось "все", да привык уж тать начеку быть. Тут его вторая мысль и догнала... – Вот и все? - тихо, под нос проговорил Фока. Губу закусил, что предательски начала дрожать. То ли хмель из него выходил так, то ли радость от того, что солнце вернули, то ли... упрямое понимание, что более не будут они все вместе.
-
Фока, конечно, славный парень. С первого до последнего поста!
-
Фока невероятно обаятельный)
|
Кто как, а Василий разочарования не ощутил. Раз уж столько ждал, можно и полчаса каких-нибудь до рассвета подождать! Нестрашно. — Эх! — крикнул он и даже ногой притопнул. И даже шапку снял. И теплые тридцать-три одежки, которые на севере так нужны были, скидывать с себя стал долой. Сердце вольного воздуха хочет. — Вот ведь! Дошли!!! Дошли, ребята!!! Вот это да!!! Даже и не верится, Господи ты боже мой! Кончилась тьма! Ну я не знаю, как вы, а я бы прямо тут скатерочку расстелил, чтобы за это выпить и поесть как следует! Кто хочет идти, тот, конечно, пусть идет, я вам больше не приказчик, а только мне кажется, не выпить сейчас немного не по-русски будет. Как считаешь, Фока? Ну, Одихмантьичу, наверное, не наливать. Или все-таки, последний-распоследний разок? За такой день? Могло показаться, что он сейчас начнет палить из ружья или пустится в пляс — так он радовался. — Вот, Одихмантьич, теперь ты считай что повеличавей герой будешь, чем Илюша, не в обиду его костям сказано будет! Целое солнце вернул! Тряхнул стариной так, что молодым на зависть! Дай обниму! И обнял. — Тебе, батыр, Олена, конечно, правильно говорит. С войной к нам не ходи. А без войны ходи! В гости. Ну, или если жить у нас хочешь. И, между нами говоря, войну мы тебе найдем. Если у тебя там в орде не очень складываться будет, а там сейчас, как Бекет умер, замятня пойдет будь здоров, то приходи прямо ко мне, я тебе и саблю найду по руке, и службу по плечу. Повернулся он и к Даньке. — Вот за кого не беспокоюсь, так это за малого. Вот это голова, а! С такой головой, можно, в общем, и не работать! Но не таков, конечно. Приезжал бы тоже в Киев. Тула что? Там мастеровых много, да развернуться негде будет, как мне кажется. А в Киеве не только гуляют, там заняться есть чем. Скажем, открыл бы уж академию какую, а то во всяких Польшах да Неметчинах этого добра полно, а у нас что-то негусто. Вот за Фоку, в отличие от Даньки, Василий беспокоился. — Ты, Фока бросай это дело. Ты теперь герой, и не спорь. Герою направо-налево воровать нельзя. Не по чину. А можно только если по крупному. И не у своих! Сейчас же солнце выйдет, будет много городов брошенных, много кладов всяких да гробниц языческих, до которых раньше три года скачи недоскачешь. А теперь, наверное, и доскачешь! Ты бы ими лучше занялся. Мертвым - что? Им добро не нужно. А живым еще очень даже понадобится. И дело хорошее сделаешь, и с шибеницей разминешься! Правда, услышав слова Осьмуши, Василий посерьезнел. И хотел сказать, чтобы Осьмуша в Киев не приезжал. Знал он Киевских бояр, приедет такой Осьмуша — живо его в оборот возьмут. Не своей волей — так против Олены что замыслят, чтобы его вынудить. И там уж неважно будет, чего сам он хочет — помимо него закрутится. Кто-то всегда царя скинуть хочет, а кто-то поддержать, а тут такой случай удобный. Но потом махнул рукой — сам уже не дурак, сообразит. А не сообразит — поможем, значит. Солнце вот нашли, что ж, усобицу не остановим? Так что он только ответил Олене: — Что перечила, то нестрашно, хорошо, что живы все. И вам двоим счастья, где бы вы его не нашли. Ну а потом подбоченился, обнял Маринку за пояс и сказал всем: — И вообще, приезжайте все на свадьбу! А то что нам там двоим все рассказывать, как и что было? Нам не до того будет, а людям же интересно знать. Ну и просто. Кот вон последнюю сказку свою рассказал. А чем сказка должна заканчиваться, если не свадьбой и не пиром, а?! Пожалеете потом, если не придете! Приходите! И поцеловал Маринку. Не потому что это к слову было. А просто. Не удержался. Как в самый первый раз.
-
Хорошая заключительная речь для эпического приключения. И заканчивается правильно: веселым пирком да за свадебку.)
-
Вот это я понимаю, порадовался достигнутому) Ну и куда уж без свадьбы в финале? Плюс и за заключительный пост, и за подробный разбор игры в обсужде.
-
+ ня
|
|
-
Хичкок тихо курит в сторонке.
-
Мне нужно было подождать, пока перезарядится плюсомет, не не отметить этот пост невозможно.
|
|
Вначале громада башни хреново сказалась на самочувствии девки. На какой-то миг мелкой она себя почувствовала и незначительной. Все здесь было слишком. Слишком грандиозное, слишком хитромудрое, слишком нечеловеческое. Вот и шла Маринка со всеми хмурая и неразговорчивая. Но потом она вспомнила, что всю эту громаду поломал обычный дурак, и усмехнулась. Ну ладно, пусть не совсем обычный дурак, но поломал. Да и до того девка успела повидать и царство Змеиное и Навь. - Через них прошла, и тут прорвусь, - упрямо подумала она и расправила плечи, будто сбросила невидимую тяжесть. Вот только дальнейшие разговоры, с их надрывом, лишними смыслами, да поисками несуществующего выхода ее изрядно разозлили. Вначале Маринка только хмурилась, да губы кусала, потом зубы сжала, а когда совсем невмоготу стало, заговорила.
- Данька, - начала она, - у тебя там еще смерть-пули в загашнике остались? Будь ласка, когда сказочка кончится, пристрели этого блохастого. Достал уже душу тянуть. Драматичность ему подавай …тьфу. Скоморох из сгоревшего балагана.
Потом к другим героям повернулась. - Развели тут мокроту на ровном месте. В бою вроде не трусили, а тут?! Думали, что все кончилось? Что легко будет? Так нет, рубка еще идет. Только другая. И я назад вертаться не собираюсь, мало ли что за это время случится? Как я потом в глаза Коряге той же посмотрю, да всему миру?! Как скажу, что струсила и сбежала?! Девка махнула рукой. - Умирать надо легко! А то будете как он, - Маринка сверкнула глазами на Левшу, - или Кощей. Если нет других желающих, я на троне прокачусь, а Мара вон, за руку меня подержит. Я зарок давала Солнце добыть, и я его добуду!
К Ваське же повернулась с видимой неохотой. - А ты не спеши меня за руки хватать, любый. Я хорошая полюбовница, но из меня будет плохая жена. Могешь меня представить на кухне али за хозяйством?! Я, нет. Да к тому ж, не спиши меня оплакивать. Эта штука сделана для того, чтобы гнуть весь мир под волю одного человека. Вот и проверим, кто сильней мир или Маринка. Девка оскалилась. - Всегда хотела это проверить. И Солнце верну и сама не сгину. А Кота слушать, так он и соврет, недорого возьмет. И в конце сморгнула: - А если не повезет, бывает... Будешь потом детям сказки рассказывать, как девка Чернавка за солнцем ходила.
|
|
|
|
|
|
|
Оленка, Фока
Деревья всегда умирали очень нехотя, и даже в самой сухой коряге, десятилетиями стоявшей вот так, всё еще теплилась искорка жизни. И эту жизнь волшебство Оленино, от матери переданное, раздуло из искры до бушующего пожара. Разрослась сухая коряга, затрещала, и на всю комнату распространились сухие, гибкие и колкие ветки, опутывая и растаскивая детишек в стороны. Ветви хватали не просто так - они метили обвить тонкие детские шеи, опутать цепкие ручки и ножки, врезаться в кожу, не выпустить. Олене удалось вырваться от маленьких чудищ и отползти в сторону. Она понимала, что елка задержит их всего-то на несколько коротких мгновений - злые детишки были слишком сильны для мертвого дерева. Вот, они уже промораживают древесину своими странными фонариками, и та лопается как лед, снова выпуская малышей на свободу. Но Фока выручил - стоило только сорвать маску с первого, и малыш завизжал, заверещал, спрятал в ладошки свое личико(или что у него там было), свалился на пол и, торопливо суча ножками, отполз в сторону, забился в угол и захныкал. Только фонарик свой так и не выпустил.
Та же судьба ждала еще пятерых детишек из семи тех, кого Олене удалось поймать - ловок был тать, собрал пяток личин. Но его собственная маскировка больше не работала - распознали маленькие чудища чужого, зашипели на него, и полезли к нему, быстро окружая с нескольких сторон.
Осьмуша, лишенный меча, остался драться с навалившимися на него детишками голыми руками. Точнее - ногами. Сражаясь со сворой из четырех чудищ, он изловчился и метко ударил одного из них в лицо, расколов маску. Удар был столь силен, что маска улетела прочь, а маленькое чудище выронило свой фонарик. Тот упал на пол, треснул - и с него пахнуло лютой стужей, будто герои снова вышли наружу в суровую метель. Похожая трещина пошла и прямо по владельцу фонарика, итак, впрочем, уже неопасному без своей маски.
Данька, Василий, Батыр, Маринка - Какое там перо! - С долей отчаяния всплеснул руками Соловей, отвечая вместо Василия. - Оно у этих, которых мы ищем! Может, и у Казимиреныша этого! Недаром же его эта тварь так облюбовала.
Метнул аркан Батыр - да больно далеко оказалось, не долетело. Упал на землю, пустой и бесполезный. А Даньке уж худо - чувствовал подмастрерье, как промерзает до самого нутра, как перестают слушаться его пальцы, как ломит всё тело нестерпимой болью, а перед глазами всё плывет. Пытался он нащупывать пистоль - но вскоре попросту перестал чувствовать собственные руки и всё, чего ими касался. Совсем скоро сознание уплыло от юного мастера.
Маринка видела своим зрением лишь нечеткий силуэт высоченного и тощего нечто, вокруг лица которого будто клочья бороды шевелились. Несколько из них опутало Даньку, а один такой клок уже лез пареньку в рот. Маринка видела, как быстро замедляется сердце, и как стремительно тускнеет свечение, которое обычно исходило от живых. Данька даже не умирал - он превращался в неодушевленный предмет, подобие камня, или... льда. - Пора! - Крикнула Мара. - Стреляй, дуреха! Стоило только Маре так сказать - как вновь ударил гром, забили в небеса молнии, сотряслись вековые руины, но самое главное - проявился Сехирча, обрел свою плоть. Вновь прохудилась истончившаяся ширма меж нескольких миров, в которых одновременно существовало это чудище, и теперь они собрались воедино. Нужно успеть!
Данька
Полубессознательный Данька на миг тоже стал единым целым с другим собой. Оказывается, и он существовал не в одном лишь мире. В том, другом, далеком и непонятном мире - но мире таком же разрушенном и холодном. Там тоже была зима, но не такая свирепая, просто какая-то... грязная. Невзрачная. Редкий снежок вперемешку со слякотью. И тоже Данька лежал среди руин невиданного города, где все дома были когда-то похожи на большие каменные коробки с множеством окошек. Только теперь эти дома едва стояли, были избиты, полуобрушены, исклеваны пулями, а из провалов окон вспыхивали выстрелы и звучали крики на незнакомой тарабарщине. Что-то там про Аллаха. В этом мире существовал и Осьмуша - странный какой-то Осьмуша, совсем доходяга, и при том остриженный под короткий ежик. И вместо доспехов у него некрасивая пестрая одежка болотных цветов, да большие, грубые сапоги, все в грязи по самые голенища. Он что-то кричит в маленькую коробочку, которая веревочкой соединена с большим зеленым ящиком с торчащим из него железным прутом. Надо думать, какой-то хитрый аппаратус, Данька не знал его назначения, но два неаккуратных, явно не рукой мастера сделанных отверстия в случайных местах его корпуса намекали, что Осьмуша старается зря. - Дрозд! Дрозд, я Восьмой! - Видать, совсем обезумел Кощеич, с птичками говорит на манер Оленки. - Дрозд, я Восьмой! У меня два трехсотых, и шесть двухсотых! Коробочка сожжена! Мы в окружении! Нужна конкретная, быстрая помощь! Это вам, блядь, не шуточки, нас всех тут положат! - Лысый Осьмуша отвлекся на секунду на самого Даньку. - Дэнчик, блядь! Хорош мерзнуть! Если тыт ту загнешься, кто нас, блядь, отсюда выведет?! Подъем!
|
|
|
|
Василий, Маринка, Батыр
Идеальное личико потусторонней девочки стало чуть менее красивым от выражения недовольства на нём. Синие губки искривились, опустив уголки вниз, бровки сдвинулись к переносице, а разные глаза прожгли колким взглядом смертного, осмелившегося просить. Было видно, как хочется ей ответить высокомерным отказом и отвернуться от недостойного, однако видно было, что что-то не дает ей этого сделать. Какие-то сомнения. Раздумья. - Не люблю делать что-то за смертных. Так что добивать их вместо вас я не буду. К тому же, они не мертвы, а может даже более живы, чем вы. – Снисходительно ответила она Василию. – Здесь есть еще несколько выходов. Я проведу. Пойдемте, поищем вашего «мастера». Кивнув головой в молчаливом приказе следовать за ней, воплощенная богиня мертвого мира повела всех за собой, ничуть не торопясь, почти что поогулочным шагом. Ей, конечно, легко было позволить себе такую непринужденность в отличие от зябнувших даже под громоздкими тяжелыми мехами героев. Невысказанные вслух мысли и сомнения Василия хватило наглости высказать Соловью, который до этого лишь молчал да шагал. Что и сказать, дочка его двум богам подвизалась служить, утерянная любовь сама пошла на службу к третьему богу, вроде бы самому высшему, и все друг друга так или иначе отрицали. Слишком много влияния на его жизнь оказали столь высокие сущности, чтобы он сдерживал свои вопросы. - На Руси-то вам уж давно не молятся. Старым богам, всмысле. – Начал он издалека. – А мне вот довелось Велеса увидать, теперь и тебя вот. Настасьиного Бога я не видал, но с нами монахиня шла, она сказывала, что муж её в Рай по небесной лестнице из самого Ада поднялся. Кому верить? Стало быть и Рай есть, и Ад есть, и твоё царство мёртвое есть. Может и Перун со Сварогом есть. А ведь сколько еще богов род человечий повыдумал? Все, стало быть, есть? Ну и… Куда тогда Настасьюшка попала? К своему Богу под крылья ангеловы, или к тебе, в вечный холод? - У себя я монахинь христовых ни разу не видела. – Морана ничуть не прогневилась, услышав эти домыслы. – Они знаешь что любят повторять? «По вере вашей да будет вам». Ну вот это здесь и есть самая прямая истина. Но с оговоркой. Мара вновь кивнула в сторону мертвых развалин. - Видели, что там было? Когда Кощей столкнул миры своей глупой выходкой, у нас всё помешалось. Настоящее, прошлое, будущее, этот мир, другие миры, никогда не существовавшие миры, миры которые люди придумывают потехи ради да словца красного для… Оно всё смешалось в сплошную кучу-малу, и проникло частями в одно и другое. Вот и Боги тоже, они ведь вера людская. Не знаю, кто там первичен, кто вторичен, кто настоящий а кто нет, но в них верили – и они появились, даже противореча друг другу. В Безвременьи всё существует противореча друг другу, вот и загнивает мир. - Настасья верила в своего Бога. И даже я почти поверил. Почти. – Обмерзшее и покрытое инеем лицо Соловья на миг просветлело и озарилось улыбкой. – Хорошо бы, кабы ей по вере досталось. - Не слишком обольщайся, лихой свистун. – Мара обернулась на миг к Соловью, словно пытаясь взглядом загасить его улыбку. – У всех миров, что столкнулись тут, одно общее. Они под властью Кота. Он тут единственный бог, которого можно звать настоящим. Он почти всем владеет, и всему повелевает и приказывает. Если б ему было надо, сюда бы и Перун сошел, и Иисус, и какой-нибудь Кришна. Всё, чем не владеет Кот, ты видишь здесь. Твоя дочурка и её дружки, вот и всё, что неподвластно ему прямо, да только и они пляшут под его дудку. - Ну уж нет. – Соловей презрительно фыркнул. – Я какому-то там блохастому подчиняться не собираюсь, и под дудку его плясать не буду. Всегда жил своим хотением, сколько себя помню. Мара только фыркнула. - Да ты прямо сейчас пляшешь под его дудку. Мы с тобой собственными губами рассказываем его сказки твоей дочке, будущему зятьку да вон тому молчаливому иноверцу. Он тебя и научил вот так хотеть и вот так думать да говорить, потому что ему так удобно. И, похоже, моими устами он только что тебе так и сказал. Соловей замолк. Видать, обиделся. А вот Мара даже немного самодовольно улыбнулась, услышав произнесенное шепотом короткое ругательство.
Данька, Оленка, Фока
Фока, надо думать, сумел вовремя схорониться где-то, чтобы не броситься в глаза невидимому великану. А пока тот ходил-бродил, идя по цепочке следов беглеца, Оленка влетела в дом напротив, и криком сообщила, что не пройти дальше иначе, чем по крышам. Показавшийся первым в том окне Осьмуша крикнул все то же самое в глубину дома, чтоб слышал Данька, а разбежался. С разбегу же Осьмуша и вскочил на подоконник и прыгнул, перелетая от дома к дому, чтобы уцепиться одной рукой за промерзшую раму. Подтянулся, кряхтя, перевалился через подоконник, и шлепнулся на пол возле Оленки, тяжело дыша и выдыхая облачка пара. - Уф! Даня сейчас! Он там. Дом подпалить хочет. Правда спокойно посидеть и подождать молодого мастера им не дали. Опять показался таинственный призрак. Он стоял на пороге комнаты с тем же стеклянным фонарем в руках, с каким его видели чуть раньше. Только что светилось – непонятно. Да и некогда было разглядывать тот злосчастный фонарь. Тут едва успеешь разглядеть держащего – неимоверно-худое детское тело, лишенное всякой одежки, кроме… маски зайчика, совсем как у умершего молодого кощеевца. «Зайчик» оказался очень быстр – Осьмуша не успел поднять меч, кое-как вытащенный из ножен вновь, а тот уже стоял прямо возле них, упираясь в кончик оружия тщедушной ребристой грудью.
Даня тем временем уже успел зажечь костер в доме, который довольно быстро перетекал в хороший такой пожар, и теперь старательно привлекал внимание Деда-Мороза. И молодому мастеру это вполне удалось – он хорошо услышал торопливый топот и то, как сбивает гигант черепицу с соседней крыши, случайно задев её. Жаль только, что Даня видит лишь отпечатки его ножищ в снегу.
Василий, Маринка, Батыр
Примерно тогда, когда был застигнут Осьмуша и нашел Даньку Мороз, их и нашли остальные герои. Мара сумела быстро вывести их из заброшенного публичного дома, и провести в нужную сторону кратчайшим путем. Кратчайший путь правда шел через готовые рухнуть дома, а затем и через крыши этих самых домов, тесно стоявших друг к другу и страшно скользких и хрупких. С одной из таких крыш они и увидели, что из дома напротив валит дым и тает покрывший его снег, во втором что-то нехорошо светится, а между ними страшно топает что-то большое, но совсем невидимое. - Похоже, Сехирча нашел ваших друзей. – Спокойно ответила Морана, глядя на то, что творилось там. – Тоже хочет сделать мерзлыми. Между прочим, уникальное чудище, оно существует сразу в нескольких мирах, и нигде не существует целиком. Если подгадать момент, когда части других миров снова проявятся в этом – можно убить его. У вас же было это хорошее ружье, которым вы убили волка, верно? Им иногда и богов убивать можно.
-
Вот где постмодерн, с этими наслоениями прошлого-будущего, живых-неживых, да еще и разномастных богов. А у меня за время путешествия как раз созрела мысль, кто наш главный антагонист и кого стоит вынести в финале)))
|
|
|
|
|
|
-
Как чувствуют себя персоны, растворяемые в материи Сна? Может быть, наша природа сродни им? Кроме воли, ничего нет. И еще масса вопросов философского толка. А серая дорога в нигде меня вообще вштырила не по-деццки.
|
Лис скорее не понял, а ощутил, как ощущают приближение шторма бывалые моряки, что рядом с ним Вероника делает нечто... невообразимое. Как назвать то, от чего на загривке встают волосы, в животе появляется непонятная давящая пустота, а во рту зудят десна? Назвать это одним словом может и можно было, вот только Серый этого слова не знал. Это можно было сравнить с тем, как тысячи лет тому назад, где-нибудь на берегах Борисфена, безымянный рикс готов, пронзенный двумя-тремя копьями римских легионеров одним взмахом огромной секиры перерубал древка и шел дальше, разрывая цепь строя. Это можно было сравнить и с тем, как спустя несколько веков такие же безымянные варяги, попав в "котел" к превосходящим их печенегам как минимум в десять раз, выходили в рать и втаптывали их, вбивали по самые ноздри в пыль степей. Дело было в том, что их воля была настолько сильна, настолько рафинированная, что она изменяла реальность, сминала и изгибала её как того требовал хозяин сей воли. Вероника не играла с Угай-До, все верно, она просто материализовала свою волю. Лис ощутил как по спине промчалась стайка мурашек. Он не знал получится ли задуманное у девушки, но понимал, что его задача сейчас сделать все, чтобы ей никто не помешал в этом. Беглый взгляд по сторонам лишь убедил мужчину, что дела плохи. Что же, пора принимать удар! Серый попытался расслабиться, он глубоко вздохнул, выдохнул и повторил процедуру несколько раз. Было чертовски страшно, что стены этого проклятого замка просто схлопнутся и раздавят их как тараканов, сплющат. Лис отбросил эту мысль и вызвал в памяти образ безмятежной водной глади. Озеро, над которым витает туман, а поверхность воды как стеклянная. На миг может показаться, что даже упади камень или огромный валун – поверхность останется безмятежной, а камень сотрется в пыль, исчезнет, рассеется, оставив бессмысленные попытки нарушить гармонию мира. Лис прикрыл глаза, чтобы не мешало мельтешение теней, непроизвольно поднял руку, словно говоря: "Вот я. Эй... Меня нужно, это... что вы там собираетесь делать..." А потом, изо всех сил постарался стать тем самым озером, в глубинах которого укроется Вероника.
|
|
-
За раздумья о местонахождении кощеева царства.
-
+ ня
-
все равно видно было, что место холодное, и всегда было холодным. Кутеж, угар, дурман, роскошь, даже страсть — это здесь все было, а посмеяться как следует, от души, не умели. И любить не умели. И пить, если честно, тоже. Хороший момент
|
|
|
|
|
|
|
-
Это все так здорово - Охотник, Хранители и организации, конкурирующие за братьев Шнейдеров, что я скоро поверю во всяческую конспирологию!
|
|
|
|
|
Тебе случалось раньше видеть трупы. Иногда девочки умирают. Когда ты была маленькой, то омывала их прекрасные тела прежде, чем их отвозили ночью на тачке за город, и закапывали где-нибудь возле дороги... - Что с ними, мадам? Спрашивала ты. И мадам отвечала - Им нужно отдохнуть. Они устали. Поэтому ты никогда не отдыхала. Даже когда стирала все в кровь. Но сейчас напротив тебя лежит труп не какой-то извращенки. И если даже барон поддастся глупой сентиментальности и простит тебя, то ее знатные и богатые родичи уплатят мадам золотом, чтобы сделать твои последние мгновения по настоящему мучительными.
Расширяются черные зрачки. Дрожат руки. Ледяной пот бежит по спине. Ни звука... Ни звука...
Бежать!
Никому не верить. Не собирать вещей. Вылезти через одно из окон и постараться добраться до порта раньше, чем мадам или кто-то еще заметит пропажу. В порту ты сможешь договориться с кем-нибудь из капитанов. В лучшем случае ублажишь его одного, в худшем случае - всю команду, но зато останешься живой - и на другом конце света.
Это было бы умно. Ты всегда поступала умно.
Сейчас ты чувствуешь себя как никогда одинокой. Слезы сами лезут в глаза, ты готова скулить как последняя сука, биться лбом о пол, умоляя "добрых людей", которым не подарила ничего кроме радости, поверить, что ты ни при чем, умоляя простить и помочь, или хотя бы обнять... Безмолвные рыдания готовы вырваться из груди воплем, склоненная голова застыла без движения, глаза закрыты, но даже сквозь веки ты видишь лежащий на полу труп...
Помогите... Помогите... Помогите...
Внутри себя ты бьешься в истерике. Рвешь волосы. Стучишь баронессе в грудь - ты слышала, что иногда мертвецы от этого оживают. Наяву ты просто сидишь. Без звука. Без движения. Без слез.
Выть было бы глупо. Ты никогда не поступала глупо.
Усилием открываешь глаза. С достоинством поднимаешь голову. "Спина прямая, ровный взгляд" - Все строго по этикету. Потом садишься рядом с женщиной и складываешь ей ладони на груди, вложив меж них перстень.
Ты не возьмешь чужого. Кажется эта женщина действительно любила своего мужа и была готова отдать символ своей любви, практически собственное разбитое сердце. Дешевая шлюха с радостью схватила бы его и разменяла у ближайшего ростовщика за любые деньги. Вот только ты не дешевая шлюха.
- Богиня, прими в объятия твои эту женщину, избавь ее от холода и мрака, ибо она жила и умерла достойно.
Прочитав молитву коротко целуешь женщину в губы, даря еще теплым губам свое горячее дыхание. Не твоя вина что некому кроме шлюхи проводить ее в последний путь, некому принести ей последний вдох чтобы душе хватило воздуха добраться до чертогов богини сквозь Пустоту.
Потом ты поднимаешься. Поправляешь одежду. Коротким взглядом с зеркало убеждаешься, что слез нет. Выглядываешь из-за двери и будничным тоном просишь ближайшую девочку позвать мадам, поскольку они с гостьей закончили и теперь та желала бы переговорить с хозяйкой. Когда мадам придет - ты поклонишься ей и скажешь следующее
- Мадам, у этой женщины случился припадок. Ее муж ходил ко мне и кажется у нее разлилась черная желчь, которую на востоке зовут меланхолией. Я попыталась помочь ей, но не сумела. Сейчас я прошу Вас отпустить меня. Я отправлюсь в порт и сяду на любой корабль прежде, чем новость о смерти этой женщины дойдет до барона или ее родичей. Вы вырастили меня и все эти годы заботились обо мне, все что есть у меня - каждый подарок, каждый наряд - Ваше, и надеюсь это хоть немного восполнит затраты, которые принесет Вам мое отсутствие. Все о чем я прошу - Ваше молчание на несколько часов, ибо всю жизнь я честно служила Вам и любила Вас как мать, которой у меня никогда не было.
Ты поцелуешь Мадам руку. И смиренно склонишься перед ней.
Не плакать. Не умолять.
Когда речь шла о жизни, о побоях, о неверных мужьях - ты могла ползать на коленях и унижаться как угодно.
Но сейчас речь идет о твоей смерти. А умирать следует достойно.
Как тот еретик, что провел ночь в постели шлюхи прежде чем оказаться в руках черни, которую презирал, и подняться на костер.
Тебя легко согнуть. Но никогда ты не сломаешься.
-
Эдит не клюнула на очевидный выход: занять место баронессы, присвоив себе ее перстень. У Эдит масса человеческого достоинства, и она не ищет легких, но скользких путей.
|
|
|
|
|
– Ричард и Тара. Парень и девушка, - зачем то пояснил Джастин, - Девушка старалась быть учтивой и приветливой, поэтому представилась сразу и представила своего парня, но я им не ответил. Им не за чем было знать мое имя.
– Да это та самая девушка, что была в машине. Тара. - парень уверенно кивнул.
– Милый, почему ты мне ничего не рассказывал? - совсем не вовремя о себе дала знать Вероника. Её неловкий вопрос мог запросто сбить с толку, застать врасплох: вопрос заставлял подумать о том, почему же не рассказал, почувствовать себя немного виноватым перед мамой, затем захочется придумать оправдание и... "вуаля", парень сбит с мысли. Но нет, такие фокусы могли сработать с кем угодно, но только не с нашим Джастином, с парнем, у которого в домашнем шкафу было восемьсот семьдесят девять маленьких шкатулок. Они были все пронумерованы, расставлены в соответствующем, трехуровневом порядке: по возрастанию номеров, по размеру и, естественно, по расположению цвета в аддитивной цветовой схеме. В этих шкатулках он хранил свои вещи. Если бы вдруг, конечно, вы спросили бы у него: "Джа, а что у тебя лежит в малой индиговой шкатулке номер триста пятьдесят пять?...", то он так же монотонно, не задумываясь бы ответил: "Фотография Натали Портман, вырезанная из газеты, которую я нашел девятнадцатого ноября две тысячи шестнадцатого года. Утром." – Я не рассказывал этого тебе, мам, потому что я вернулся домой. Со мной ничего не произошло, тебе не за чем было волноваться. - прозвучало это не обнадеживающе.
– Они остановились. Я вышел. - Джастин встал и отнес стакан на кухню. Показалось, что разговор закончен, однако парень вернулся с еще одним стаканом молока, но не сделал ни одного глотка, пока рассказывал что произошло дальше. – Тара тоже вышла из машины. Она волновалась, потому что поняла, что у меня какое-то психологическое расстройство, но не знала как мне помочь. Помощь мне не нужна была. Мне нужно было просто дальше идти домой. Они достаточно меня подвезли, почти до поворота, и пешком мне оставалось пройти всего пару часов, но ни она, ни Ричард этого не могли знать. - Джастин не останавливался, говорил размеренно, и не ускоряясь, и не замедляясь, - Они снова подъехали ко мне, когда я отошел от них довольно далеко. Девушка сказала, что у нее есть телефон и она хочет поговорить с кем то из моих родственников или опекунов. Я этого не хотел, но они сказали, что никуда меня одного не отпустят, что со мной может случится что-то не доброе, а они этого не хотят. Я стоял и ждал, пока они уедут, но они не уезжали. Спустя двенадцать минут на дороге показался человек. "Желтый" человек. Мы были знакомы, можно и так сказать.
– Шестнадцатого апреля семнадцатого года я гулял довольно далеко от дома в лесу, когда повстречал его. Я шел вдоль дороги и только вышел из чащи, направлялся уже обратно, домой, когда возле меня остановилась машина. Серый микроавтобус, на которых обычно ездят почтальоны. Идти было еще долго, но я не собирался садиться внутрь. Мужчина предлагал помощь, подвезти, но я молча шел. Он несколько раз попытался, я не поменял своего решения, но... У него на сиденье была плетеная накладка, как мозаика. Мне она очень понравилась и я просто решил посмотреть на неё. Пока я смотрел мужчина говорил со мной, ему так казалось. Он пытался меня разговорить, но тогда я не хотел говорить с ним. Он понял, что у меня аутизм и это его, похоже обрадовало. Он сказал, что понимает меня и даже чем-то похож. - могло показаться, что он немного отошел от темы основного рассказа, но нет, он просто решил пояснить когда и при каких обстоятельствах он познакомился с "желтым" человеком.
– На этот раз он шел пешком, вдоль трассы. Вместо одежды почтальона на нем была черная ряса священника. В руках у него был небольшой чемодан. Он подумал, что девушка с парнем мои знакомые, но они сразу сказали ему, что "нашли" меня и не знают что делать. Он переспросил у них: "Выходит вы его первый раз ведите? Нашего старину Мэтью?" Меня звали не Мэтью, конечно, но мне было все равно как меня назвал тот человек с плетеной накладкой на сиденье машины. Тара и Ричард начали говорить с ним, спрашивали знает ли он меня, знает ли что со мной делать, на что "желтый" человек ответил: "Хоу, ребята, вам не стоит переживать на счет Мэтью! Он конечно с "прикупом", но дорогу домой знает, так что без труда дойдет. Я уже пытался его подвезти, но он любит гулять!" Они успокоились, поблагодарили, называя его "святой отец", а он сказал им, что они его здорово выручат, если подвезут. Тогда они спросили насколько далеко, на что "желтый" человек ответил, что недалеко есть поворот на старую ферму с фонтаном. Там скоро будет строиться церковь и он хочет осмотреть местность. Тара и Ричард согласись помочь, но прежде чем сесть, он сказал им что хочет сказать мне напутственные слова. - Джастин замолчал. Немного наклонил голову, так что подбородок едва не коснулся груди. Следующие слова он произнес немного тише, видимо также тихо, как "желтый" человек говорил тогда ему. – Он сказал: "Я тут кое что придумал, парень, но ты ведь умеешь хранить секретности?" Он наклонился ко мне и шептал на ухо, пока я смотрел на Тару и Ричарда, которые сидели в машине и разговаривали. От него пахло дешевым лосьоном после бриться и какими-то лекарствами. "Я собираюсь убить это мудозвона, понимаешь? Я скажу, что мне нужно срочно в туалет, попрошу его остановиться, а когда он остановится, я выйду и спрячусь чуть по-дальше в кустах." Он широко улыбался, заглядывал мне мне в глаза, то наклоняясь на ухо, но немного отодвигаясь, чтобы посмотреть на мое лицо. "Когда они забеспокоятся, то сраный ковбой захочет узнать что случилось, помочь и пойдет за мной. Я пропущу его вперед, а потом расколю его гребанный череп. Потом, потом... Потом!" Он начал дрожать, и я подумал, что ему стало плохо, но посмотрев на его лицо, я понял, что наоборот: глаза закатились вверх, он широко открыл рот и стал глубоко дышать. Спустя миг он пришел в себя. Я стоял и ждал. Он сказал: "А потом я вернусь и займусь его сукой." После этого он повернулся и пошел к ним. Сел в машину. Они помахали мне рукой и уехали. Джастин Мэй закончил рассказ и, проделав процедуру, долгими глотками осушил стакан под гробовое молчание. Слышны были лишь равномерные глотки.
|
|
|
Тебя называют по разному.
Бородатые северяне, после которых внизу болело несколько дней, не скупились на слова и на золото, от них ты и узнала, что имя твое - северное, и на их Родине произносится как "Эадгют" - "счастливая война" или что-то вроде того. Попытаешься произнести и сломаешь язык (уж во всем что касалось языка ты разбиралась), так что в постели эти гости, грубые, напористые, выносливые, но не особенно требовательные, называли ее просто Эддой ("удачей" на их варварском наречии)
Странно одетые, надушенные, темнокожие южане представлялись тебе публикой совсем иного рода. Эти скряжничали, иной раз торгуясь с Мадам за каждую монетку, почти всегда заказывали несколько девушек, хотя не могли толком ублажить и одну - зато потом похвалялись перед товарищами своей мужской силой. Кажется в их земле женщин чтили мало, потому что прелестное "Эдит" в их устах обратилось в короткое "Дуци". Как кличка для собачки. Зато требовали темнокожие не так много, сойдя с корабля не слишком-то задумываешься о том, как, куда, и откровенно говоря, в кого. Потом они дарят тебе подарки, иной раз дороже тебя самой. Сначала тебе казалось, что это своеобразная плата за молчание, но потом ты начала понимать, как важно для смуглого люда почувствовать свою власть над тобой, увидеть в тебе свою Дуци, вроде той, что дожидалась их в родном гареме... Уезжая они вешали на шею новой собаке дорогое украшение, будто силясь сохранить свою власть...
Куда хуже те, что притворялись южанами. Собственно их сразу же выдавало одно обращение: "Дита" - Именно так правильно сокращалось ее имя. Иногда его резали еще больше, до предельно короткого "Ди", но подобное скорее относилось к "после", нежели к "до". Хуже всего было идти от одного до другого, ведь прячущимся как правило есть что скрывать. Именно с ними чаще всего ей требовался кнут и нечто иное - о чем подумать-то стыдно. Много платят мадам. Мало подарков.
Наоборот, разжившийся деньгами простолюдин сохранял свои замашки. Как они иной раз окликали ее в момент соития... "Эди, Эди!" - Как будто сами осознавали, насколько скучны, раз даже не могут удержать внимание девушки в которой находятся.
Через собственное имя ты легко узнавала чего стоит тот или иной мужчина. С женщинами - сложнее. Для них имя становилось игрой, и любимая Ди-Дита с легкостью могла превратиться в непослушную Эди. Хоть не Дуци. И на том спасибо.
- Доброе утро, мадам.
Ты одета. Только волосы, давно расчесанные, позволила себе расчесать чуть подольше. Но стоит мадам появиться, как гребень волшебным образом оказывается на постели, а ты замираешь в реверансе.
- Да, мадам.
Чуть кланяешься.
Тебе кажется, ты знаешь ради чего прибыла гостья, и отчего спальне предпочла кабинет. Богатые часто приезжают верхом на породистых скакунах, но самые богатые господа (и дамы) присылают ключниц в экипаже. Часто, на месте ключницы может быть жена, не намеренная класть в постель мужа что попало. Или просто притворяющаяся, что действует от лица мужа.
А значит в кабинете тебя ждет что угодно - от повеления раздеться и осмотра на предмет срамных болезней, до пробного диалога с целью выяснить, осознает ли шлюха свое место.
Стоит быть послушной. Не скромной и не развратной, позволяющей течению нести себя.
Примерно так ты вела себя с мадам, главной женщиной в твоей жизни.
В кабинете просто ждала мадам поменьше.
Ты войдешь туда. Коротко поклонишься, не зная как обращаться к гостье и не желая гадать. Шлюха знает свое место, и знает, что ее позвали дабы говорить, а вовсе не слушать.
-
Вот это персонаж! Неожиданно.
-
ой, как хочется её узнавать еще и еще! с началом, славной игры)
|
Вероника притихла, как и её подруга. Они молчали, затаив дыхание, следили за манипуляциями Джессики, понимая, что она хочет как то втянуть Джастина в разговор. Но... Он молчал, глядел перед собой. Истукан. Разве что моргал иногда. Когда девушка закончила говорить и дорисовала, протянув листки, парень никак не отреагировал. Встал и пошел на кухню, что располагалась рядом, буквально за углом. Соседка смущенно улыбнулась, хотя её взгляд был дополна наполнен эдакой смеси "я-так-и-знала" и "зачем-так-делать-если-тебе-уже-говори-что-не-получится?" Мать Джастина, Вероника, тоже пожала плечами, но скорее извиняясь, мол, я вижу что вам очень нужно, но вы же видите, да, ничего поделать нельзя. – Он такой у меня, - он продолжила смущенно смотреть на Джессику и Джона, поджав губы, - если бы я... – Там был еще парень. Он ехал вместе с девушкой. - голос у Джастина был на удивление приятный, такой чувственный баритон, с легкой хрипотцой. По округлившимся глазам Веронике можно было понять, что произошло нечто из ряда вон. Она приложила палец к губам, давая понять, что вот прямо сейчас говорить ничего не следует. На кухне послушалось как дверца холодильника открылась, скрипнула старая резинка по периметру двери – дверь закрылась. Щелчок. Легко "цокнуло" стекло. Еле слышный стук и затем размеренное бульканье, характерное для процесса наливания чего-то куда-то. Джастин появился через пару мгновений со стаканом молока. Сел рядом с Джессикой. Поставил стакан на стол. Расстегнул верхнюю пуговицу своей рубашки. Положил руки на колени. Протянул правую руку к стакану и взял его, поднес к животу. Переложил стакан в левую руку, правую же – обратно положил на ногу. Поднес к губам, стакан сделал несколько глотков и вернул стакан на стол, проделав обратную процедуру: опустил левую руку на уровень живота, переложил в правую, поставил на стол стакан и положил руку на ногу. – Спасибо за подарки, Джессика Бейли. Ты плохо рисуешь. У тебя с Джоном есть еще вопросы. - парень снова замолчал на несколько минут, выпил молока скрупулезно проделав все необходимые манипуляции, казалось, что он ждет пока их зададут, но Вероника показала глазами – "подождите" и парень действительно продолжил, - Задайте их, Джессика и Джон.
|
|
Ещё через полчаса они прикрыли дверцу печи и вытянулись рядом друг с другом на постеленных куртках и свитерах. В котельной воцарился прежний мрак, но теперь в нём жило тепло. Из-под дверцы пробивались багровые отблески, и в них темнота больше не казалась страшной. Закинув руки за голову, Оливер пялился в неё и потягивал ректорский бурбон, с наслаждением чувствуя, как алкоголь воскрешает в нём человека, а Эбби хрустела сухофруктами.
— Я думаю, — признался Оливер, неожиданно сев, — что я принял важное для себя решение, когда поехал на автобусе в Аварис. — Не понимаю, — ответила из темноты Эбби. — Почему ты так говоришь? — Я собирался уехать в Портленд. — Серьёзно? — хруст сухофруктов стих. — Ты серьёзно просто думал… взять и поехать в другой город? Другой штат? — Что в этом такого? — Оливер искренне не понял её удивления. — Но… Оливер, у тебя же… ты же… — Дом, семья, нет денег? — с презрительной усмешкой спросил мальчик, ощущая себя донельзя странно: он всегда злился при таких разговорах, но сейчас физическая близость к собеседнице не позволяла ему разозлиться всерьёз.
Он не привык лежать с девушкой рядом и разговаривать вот так запросто. Обычно это заканчивалось торопливым сексом или все засыпали как попало после очередной пьянки. Флор никогда не искал собеседников. И уж точно никогда прежде не рассуждал о жизни, лёжа на полу старой котельной.
— Ну… да, — будто почувствовав его настроение, Эбби ответила тихо и почти ласково. — Я не представляю, как можно просто сесть и уехать на побережье. — У меня никогда не было тут настоящего дома, — легко признался Флор. — Меня никто не ждёт. — Или ты никого не ждёшь. Флор помедлил: — Или так.
Дрова потрескивали в котле, а трубы гудели, будто расправляющие плечи Атланты. Сковавший их ледяной сон рушился, наполняя подвал влагой и жаром. Ребята вновь долго молчали, пока Эбби не продолжила диалог:
— Но ты сказал, что решил приехать сюда. Зачем, если тебя никто не ждал? — Сестра, — неохотно признался Флор. — Ты ехала на свадьбу к брату, а я ехал к сестре, чтобы позвать её с собой. Или хотя бы попрощаться. Сказать ей «до свидания», знаешь. Преодолеть это проклятое ледяное поле. Обнять, поцеловать, лизнуть в щёчку. — Оливер… Умерив насмешку, подросток закончил уже серьёзно: — Эти факты как-то связаны. Не знаю, как именно, но они — единственное объяснение тому, что мы находимся в одной и той же метафоре. У тебя нет здесь родственников. Город не подсовывает тебе письма с иллюстрациями прошлых ошибок или невысказанными сожалениями. — Ты поэтому спрашивал меня, что я тут забыла? — вспомнила Эбби. — Ну естественно, — запрокинув голову, Флор вылил в горло остатки бренди и прикрыл глаза. — Ну естественно… Ты не можешь находиться тут, если не замёрзла внутри.
-
Эх ты чорт, какая однако метафора... развернутая.
-
Удивительно, как незаметно поначалу неблизкий мне персонаж раскрылся и стал вызывать симпатию и сопереживание! ) У меня нет слов! )
|
|
Фока шел. Хлюпал носом тать, знай ноги переставлял, а снег куролесил, все в рожу норовил сыпануть. Уставал – в обоз забирался погреться. Да токмо и там холод пробирал до самых костей. Забирался может и еще глубже, однако же Фока дурак не знал уж куда дальше: руки трет, навроде теплей стали, да нос посинел – нос потер хорошо, да ноги уже не чувствуешь. Сколько раз думал, что все, пришло время его: мысли, и так не больно резвые, совсем ход замедляли, кров по телу еле-еле ворочается, а рук и ног не чувствуешь... А сам вроде как и не в теле своем, а где-то далеко, там за горами-долами, и тепло становится, хорошо так. Спать. Тихо. Выспаться не дают в тепле – трясут ужо. Затем приходила боль и снова промозглый холод – видать кто из отряда геройского тормошил нерадивого татя, отогревал. Стычки, лязг булата да кров на снег. Уже как сыто к столу, "наелись": все тошно, смешалось, слилось в единый мерзлый ком. Только цель одна их словно на волоке тянет вперед, толкает, подначивает, не дает в снег упасть и уснуть. Идут герои. Много всего было с того самого дня коды татя гридь схватила, да из петли под самый княжий стол притащила. Был Фока, а стал не пойми кто. Для него живот людской уж не той цены что раньше был, столько супротивников да вражин за мост калинов отправил, что и не счесть. Познал он истину простую: жизнь человека просто пыль, тростинка ковыля степного, только пальцами надавишь – хрустнет по-полам. Кто сильней, того и правда, а магия да чары – лишь так делает, что слабый может сильного в могилу упечь, исподтишка, значится, не по Правде. Худо сие, неправильно. От такого знания и понимания, тать грубее стал, степенней. Обстановка тому лишь способствовала: товарищи все устали, а Фока еще сильней, куда уж там балагурить, да озорничать. Хорошо было Фоке думать, что идут они за Солнцем. Мечтал тать помаленьку в мыслях. Стыдно было, кому сказать, посему, лишь глупо улыбался вьюге Фока, да брел устало. Впереди не льды да серое небо, а тропинка проторенная, а по бокам нива желтые раскинулись. Колосья спелые, едва не лопаются от натуги, стебли согнуты, к земле клонятся. Ветерок игриво носится меж полей, то тут, то там крутанется, дескать, видали как могу, а? А дальше торный путь, торговый начинается. С боков еще две дороги сходятся и в город уходят чрез ворота. У ворот стража суровая, с копьями, мзду сымает, да "всяких" от городка отваживает. Дальше уж путь досками стелен... А нет! Камнем мощеный, ага, и прям в терем княжий. А там – за стол садится люд важный. Князь вместе с боярами, а среди них и сам Фока! Ухмыляется тать вьюге строптивой: она его плеткой мерзлой, а он ей мысли теплые. Опомнился ужо когда перед спуском стали. Вздохнул тяжело да предложил. – Давайте я пойду? Погляжу чего, прознаю, а?
|
Барон хлопнул в ладоши.
Это был, скорее, театральный, драматический жест, чем некое волшебство.
И, тем не менее, все разом изменилось.
Комната была прежней.
Изменилось содержание.
Ален, Вероника, Лис и Алхимик, как были, так и остались на своих местах.
Барон тоже.
В двух креслах, как ни в чем не бывало, сидели Джо и Эрик Ржавое Сердце. Джо выглядела смущенной и нервной и, что произошло с ней впервые с тех пор, как ее видели все остальные, она, кажется, покрылась румянцем. Покраснела. Оба они были живее некуда.
- Не пора ли нам объясниться? - сказал барон. Он, в отличие от Джо, был в прекрасном расположении духа, и улыбался, да и вся поза его выражала удовлетворение. Барон задумчиво постучал кончиками пальцев левой руки по пальцам правой.
- С чего бы мне начать? - это был вопрос, обращенный к самому себе. И за ним последовал ответ: - Пожалуй, с самого начала. Каждый из вас, дорогие мои, может по разному относиться к собственной матери, но, поверьте, они были замечательными женщинами и не заслуживают ничего, кроме любви и уважения. И, если они не всегда хранили верность мужчинам, которых вы считали отцами, это не делает их хуже. Жизнь - сложная штука. А я, детки, живу долго. И много путешествую. Хотя, конечно, слухи о моей любвеобильности сильно преувеличены.
Барон задумался. Это казалось невероятным, но он действительно с трудом подбирал слова. И, в отличие от всех своих предыдущих речей, говорил он как-то сумбурно...
- Вы можете называть меня папой, можете старым развратником, можете просто послать к чертовой бабушке, это ведь не изменит того факта, что каждый из вас - плоть от плоти моей и кровь от моей крови. Между вами и ней, - он указал на Джо, - есть только одна разница. Сол Гриншпун бесплоден. Мы с ним старые приятели, а и Марте всегда хотелось ребенка. Вот так и появилась на свет Джо, девочка без мамы, но с двумя отцами. Ну а, что касается вас, то я приглядывал за вами издалека, не особо вмешиваясь, не мешая, не помогая. Может, я не очень хорошо разбираюсь в воспитании детей, но самостоятельность и независимость - это то, что берут, а не дают.
Барон отпил ром и поставил пустой стакан на подлокотник. Минуту спустя Джо наполнила его.
- Вы полагаете меня исчадием ада, олицетворением зла, чуть ли не дьяволом в человеческом обличье, но я не дьявол и не божество. Я - правосудие и суд, я проводник душ и владыка перекрестков, но уж никак не зло. Зло - это люди. Некоторые из них. А ваш отец - лишь тот, кто иногда ставит точку, а иногда - многоточие. Спасибо, детка. - Он отсалютовал Джо бокалом.
- То, что я делаю, может быть ужасным, но оно никогда не бывает ужаснее, чем поступки, за которые я наказываю. Но довольно обо мне. Хотя нет. Вам надо знать еще кое-что. Сон - это сложный мир. Не уверен, что даже я постиг значительную его часть. Сон настолько велик и всеобъемлющ, что вряд ли кто-то способен постичь его. Я бывал на четырех уровнях Сна, думаю, кое-кто из вас прорывался на второй ненадолго... Но выше Сна находится другой мир. Выше, в другом измерении, где-то, куда нет доступа ни мне, ни вам. Оттуда приходят Хранители, существа, которые лишь внешне выглядят, как мы с вами, но разница между мной и ними куда больше, чем между мной и обычным человеком. Скоро я буду призван на пятый уровень и мне предстоит ...
Барон, кажется, запнулся, а Джо вздрогнула. Собравшимся показалось, что она знает, о чем сейчас пойдет речь.
- ... серьезный разговор. Я не знаю, во что это выльется и чем закончится для меня. Поэтому я решил собрать вас всех, присмотреться к вам, понять, чего вы стоите и кто из вас в случае необходимости, поверьте, я не жажду, чтобы эта необходимость стала реальной, сможет заменить меня. Так устроен мир. Отцу наследует сын. Или дочь. И я встал перед необходимостью выбрать себе наследника. Марте я обещал не впутывать Джо в свои игры, не в моих правилах нарушать обещания. И тогда я собрал вас. Так, или иначе. Кого я не сумел найти, нашли те, кто не слишком хорошо ко мне относится, что ж... имидж работает на меня и в хорошую сторону, и в плохую. И тогда возникла картина. Простите, детки, но вы бежали за пустышкой. Эта картина не имеет никакого веса, разве что кому-то из вас она безумно понравилась. Мне было важно видеть, на что вы способны. Можете ли вы идти до конца, не сломаетесь ли, будете ли поддерживать друг друга или перегрызетесь в борьбе за приз. Решите ли, что стоит устранять соперников в гонке, или что нужно протянуть руку тому, кто отстает, сумеете ли наладить сотрудничество, короче, можете считать меня старым мизантропом, но это был экзамен на аттестат зрелости и я рад, что вы все его выдержали. Добро пожаловать домой.
-
Это... ! Спасибо мастер, давненько я таких постов не читал. На высоте. И пост и игра. Жду "троечку*:)
-
Ах-ре-неть. Просто слов нет, вот это финал.
-
Замечательный пуант)
-
+ хэппи енд
|
*** - Все будет хорошо. - Мы придем на Север. - И будет свет. - И тепло. - И из глазниц черепов чукчей прорастет зеленая трава. Крутились мысли в бестолковой голове. Маринка стряхнула с лезвия сабли кровь и вытерла его о мех парки еще теплого трупа. Теплым он будет очень недолго. Если кровь не вытереть, то она застынет. Красным льдом. Таким, как уже замерз у предыдущего тела. А так, все хорошо, все правильно. Кровь на льду не меняет цвета, сталь в крови остается сталью. - Белый снег, красный лед. Или, красный лед, белый снег? Как красивей? - Все будет хорошо. - Их дети увидят солнышко. - Счастливые. - И сдохнут от голода в тепле. - Если на клинке будет лед, он будет застревать в ножах. - Это может помешать убить очередного чукчу. - Они сильные. - Но мы сильней. Мы же герои, нам не больно. - А если чукча окажется сильней, то у меня есть пушка, ха-ха-ха. Сюрприз. Я же герой. У меня есть пушка, а у них, нет. Тьфу, не герой, героиня. Мысли никак не кончаются, как и путь сквозь мглу. А что хрустит под ногами? Снег, лед или старые кости, наплевать. Только осторожно. А то слюна замерзает на лету.
*** А в кибитке тепло. И тесно. Все-таки до хрена народу. Восемь человек. Из которых только две умницы и красавицы, а остальные точно не красавицы, да и насчет ума, не все блещут. А еще нет возможности сходить в баню. Да что там, любой поход «до ветру» превращается в подвиг. Нужно себе ничего не отморозить, и чтоб не напали, и чтоб не убили. Но все равно, теснота хуже. День за днем смотреть в одни и те же мужественные морды. А самую мужественную не прижать к себе, не впиться губами в губы, не прижаться белым телом к телу. Не полюбиться, не помиловаться, только и остается в гляделки играть. Скучно. - Грусть, тоска. - Живых рубить, да кончились они, за спиной остались. В прошлом, считай в нигде. - Мертвых жечь, еще скучней. - Не гусляров, ни песенников, даже волки не воют. Нетути тута волков. - Хорошо, что ноги думать не умеют. Шагают себе и шагают, когда задница устает в кибитке сидеть. - Надо было еще гусли - самогуды достать, и ковер - самолет. Долетели бы с ветерком и с музыкой.
Хорошо мысли думать в первый раз. А когда новых уже нет? Одни и те же, да по кругу? Начинает казаться, что стоишь на месте. Идешь, но никуда не приходишь. Застряла, как муха в янтаре. Хотя, скорее, как в варенье. И начинаешь думать всякую ерунду: - Почему я? Почему для тебя? - Белое безумие, белое безмолвие. - Быть как стебель, и быть как сталь. - Нас не догонят. - Вот кончиться все, и нарожаю Ваське кучу детей.
А когда жжешь мерзлого, другую ерунду думаешь: - И движутся неживые, не ведая больше страха. - А хорошо горим, душевно. - Гори, гори ясно, чтобы не погасло. - Он горел и горел, а однажды погас. - Каждый костер, когда-то догорит.
А еще по дороге можно сочинять стихи: «Значит, идти вперед, что еще остается. Ненавистью и любовью, нам за дела воздается. От мерзлой земли отрываясь, в небо идти на подъем. Творить мечту и миры, в которые мы уйдем. Люди горячей крови. Люди, обреченные смерти.»
И твердить, себе, твердить, твердить: - Все будет хорошо. - Все будет хорошо. - Все будет хорошо, мать вашу!
*** Маринка глядела на город холодными глазами. Не видела. Точнее видела старым. Когда все горело и рушилось. И до того. Где-то там был дом. Где она гостила. Юная и винная. Уже вкусившая чужой крови. А в соседнем дворце тосковала местная. Кощеитка или кощейка, как правильно? Красивая стервь. Тосковала от того, что ей нечего было хотеть. Маринка для нее была смешная и понаехавшая. Она была старше ее. Как-то они посмотрели друг другу в глаза. На следующий день Маринка, неожиданно для себя, сочинила стихи: «Средь серебряных и стеклянных зеркал Танцует она. Женщина, колдунья, пророчица. Снежная королева. Умирающая, от одиночества». А та ответила сонетом: «На фоне темно-красного ковра. Сидишь, поджавши ноги на диване. И вышиваешь весело – небрежно. В твоих руках проворная игла…» И все-такое. Там было много. Но Маринка не запомнила. Изысканная игра в чувства. Бестрепетная игра в любовь. Обреченная игра в жизнь. А имя? Имя хотела, но не могла вспомнить. Память милосердно укрыла его. Не помню, значит, не было, да? Только вкус губ, что пахли полынью…
Когда все рухнуло, когда в бокале девки вдруг перестал отражаться солнечный свет, она не успела. Рвалась от одного рушащегося дома к другому. По-звериному, даже без надежды. Какая изощренная жестокость, убить мать, после дочерей. А их Бог отвернулся в сторону, как и всегда. Или, наоборот, жадно смотрел с небес, как на Содом и Гаммору. Смеялся ли он над гибелью царства Кощея, когда Маринка бежала от «я» к «ты»?! Дворец горел и наполовину уже развалился. Ворвалась. Стучите, и вам откроют, а если нет, всегда можно выбить дверь. Дым. Много дыма. Так, что в серебряных и стеклянных зеркалах не было отраженья. Кто ищет, находит. Маринка искала, и нашла. Обугленный труп. Вначале рухнувшая статуя Кощея придавила женщину и переломала ей ноги, а потом до нее добралось пламя. Сопутствующая потеря борьбы со злом. Девка смотрела, и не могла поверить. Просила, но никто не помог. Молила, но никто не отозвался. И душа застыла под коркою льда, раньше, чем волна холода пала на пожарища, распугивая воронов.
*** - Дошли,- сказала Маринка, встряхнула головой, прогоняя тени былого, и оскалилась. - Теперь, все будет хорошо.
-
Монотонность мыслей и момент с "тосковала от того, что было нечего хотеть" - прям отлично.
-
Увау... Вау! (куча мкждометий, короче)
-
:)
-
Гааарно...
-
Сильна, ничего не скажешь.
|
Из всех путей, что довелось пройти героям, путь далеко на северо-восток был самым длинным из них. Но вместе стем, оборачиваясь назад, герои понимали, что будто бы и не заметили его. Бесконечные версты пути, злоключения, непогода, распутица, стертые и сбитые ноги, свирепый холод и схватки за свою жизнь случились словно бы и не с ними. Не иначе, как Кот торопился, чтобы привести героев к концу их пути, строча последние главы самой лучшей из своих сказок, и не вел героев путеводной нитью, а тянул их за неё.
В первом же городе вдали от земель Бабы-Яги Данька сделал для Чернавки новую игрушку – специальный самострел как раз под калибр смерть-пули. Получился эдакий туз в рукаве, да такой, что любой козырь бьет. Главное – подгадать нужное время, чтобы его вытащить. А потом был долгий, монотонный и изнуряющий марш вникуда. Золотистая нить путеводного клубка тянулась и тянулась, а кони устало плелись, волоча за собою карету. Чем дальше герои уходили – тем холодней становилось. Суровое дыхание тундры докатывалось и до Руси, и окраины её уже укрывало снегом, а с северо-востока непрестанно дули холодные ветры. Но даже здесь, на отшибе Руси, нашлись немногочисленные люди – станичники, стерегущие границы. В былые времена они первыми принимали на себя удар Кощеевых войск, но и теперь находилась им работенка. Северные народы, в особенности чукчи временами досаждали им. У станичников и пришлось оставить коней и сделать долгий привал, во время которого Данька и несколько выделенных ему помощников переделал карету в диковинные крытые сани, запряженные оленями, приспособленными выживать в холодах куда лучше лошадей. Тяжко, наверное, было Василию расставаться с Вихрем, ставшим ему верным другом и соратником, и одним из последних напоминаний о родном доме, от которого пришлось уйти так далеко. Вихрю уж точно было тяжко – даром что животное, а чувствовал, что придется ему расстаться с хозяином. Нашелся паренек умелый, способный справиться с геройским боевым конем, ему и наказал княжич вернуть своего коня домой, а вместе с ним, коли захотел бы, мог и весточку домой передать. Яга-то, хоть и людоедка, а права – нехорошо как-то, совсем родителей забыл. Что им только написать-то? Рассказать ли обо всем, или отделаться обычными теплыми словами и уверениями, что он скоро воротится в родной дом, да прежде только Солнце вернет? Кто его знает. Станичники предупредили героев об опасностях, что таит в себе тундра, отделяющая Русь от Вечной Мерзлоты. Холод, непроходимые дебри, хищники, чудовища, блудные «мерзлые», что порой добираются и сюда, и, конечно, уже упомянутые чукчи. Народ чукчей был по числу своему невелик, но весьма воинственнен, а полувек тьмы Безвременья сделал их не только жестокими, но и совершенно безумными. Их шаманы знались с темными силами, говорили с духами, и уже не различали толком, находятся ли в мире людей, или в бесплотной и чуждом для них изнанке. Духам же подчиняли они и воинов-охотников, и одержимые варвары дрались без всякого страха смерти, упиваясь кровью и жестокостью. Они почти уничтожили всех своих соседей из других северных племен, и как впоследствии убедились герои, подвергли бы этой участи любого, кто рискнет подобраться к местам их обитания. Первое столкновение с чукчами произошло во время привала. Будто нутром чуя, что что-то будет, хотя ничто этого не предвещало, Рощин выставил в караул Осьмушу, когда они разбили лагерь у подножия какой-то безымянной заснеженной горы. Чукчи, как видно, наблюдали за ними с самого начала, но ничем себя не выдали. Но стоило героям заснуть – в «часового» прилетела стрела, впившись ему прямо в горло. Убив, как они думали, того, кто мог подать сигнал тревоги спящим героям, чукотские воины осмелели, и без опаски подобрались ближе к лагерю. Их удивление было весьма сильным, когда убитый Осьмуша вдруг ожил, выдернул стрелу из шеи, и с хриплым воплем бросился на врагов, заодно перебудив остальных героев. Из шести нападавших выжил всего один – он что-то злобно говорил героям на своем языке, и все время пытался покончить с собой. Так или иначе, он уже не владел своей судьбой, и её своим способом решили герои. Дальше от чукчей не было отбоя. Герои попадали в засады, их раз за разом обстреливали из луков, несколько раз ночью убили тягловых оленей и повредили ходовую часть кареты, надеясь, что ненавистные им урусы замерзнут насмерть, вступали в открытые сражения, и однажды даже пытались похитить Оленку, заметив, что она умеет привлекать и приручать животных. В сумрачной тундре оленеводство было одним из немногих источников пищи, и самым основным из них. В конце концов героям пришлось перейти в наступление, на время сойдя с пути, и атаковать целую группу из четырех шаманов и трех десятков воинов. Шаманов застали во время какого-то зловещего ритуала – те приносили в жертву какому-то духу полярную сову, и в конце этого ритуала кровавая тушка обратилась в огромное, пернатое и клювастое чудище с рукокрыльями и оглушительным криком, от которого кровоточили уши. Трудный бой, как обычно, завершился горой кровавых трупов. Этот случай парадоксально пробудил Осьмушу от того ожесточения, в которое он впадал еще с Новгорода и до этой драки. Свирепея в нескончаемых драках с чукчами он мстил им за павших много лет назад товарищей, которые во времена Исхода защищали от чукч его самого. Но ему, как впрочем и остальным героям, пришлось увидеть, что чукчи – все же не только звери с человечьими лицами и жестокие марионетки бесплотных духов. У них были и семьи, и дети, и все они пришли, чтобы увидеть, что их защитники и кормильцы остались лежать в кровавом снегу, и совсем скоро на то же будут обречены и они сами. Свою неминуемую смерть они восприняли так же холодно и отстраненно, как чукчи относились ко всему и всем, и более того, были решительно настроены продолжать сражение. У большинства героев не поднялась рука, и им пришлось спешно бежать прочь, уходя от кровопролития. Осьмуша после этого случая еще довольно долго молчал, сосредоточенно что-то обдумывая. Уже потом герои поняли, что целью чукч была скатерть-самобранка. Слишком уж остро стоял у них вопрос насущного выживания, чтобы чукчи могли упустить такой шанс прокормиться самим, и прокормить свои семьи. Вся их жестокость по отношению к другим народам, все их жуткие обычаи и страшные нравы были лишь самым надежным способом выжить в этих суровых краях после того, как с небес ушло Солнце. Но что же, они сражались, и они проиграли, не сумев разменять скатерть-самобранку на будущее для всех людей на Земле. Путь героев продолжился.
Было сложно заметить, когда началась Вечная Мерзлота. Уже на её подступах было нестерпимо холодно, а метели стали обыденностью, и уже ясный день воспринимался диковинкой. Тут хорошо пригодился целый ворох мехов, что успели герои прикупить раньше, и Жар-Птицыно перо, дающее тепло, которое не загасила бы ни одна самая яростная вьюга. Вечная Мерзлота. С приходом тьмы Безвременья она стала еще холоднее и суровее. Снег, лед, камни, редкие остовы хвойных и лиственных деревьев, и бескрайние просторы, куда ни посмотри. Мало что приспособилось выживать здесь. Героям почти не доводилось видеть хоть что-то живое. Страшно было подумать, как преодолевали эти места кощеевцы – к этому времени даже самые большие обозы с провизией, которую им повезло бы увезти из руин их роскошных городищ, должны были иссякнуть, и им ничего не оставалось есть, кроме… друг друга. Следы Исхода тоже были в основном поглощены мерзлотой, но порой герои натыкались на иссохшие мумии кощевцев в остатках вороненых доспехов. Осьмуша при виде их отворачивался, а то и вообще старался уйти подальше. Позже, наедине с Оленой, он признавался, что хоть и не позволял тем, кто был с ним, бросаться друг на друга, всегда молчал и делал вид, что не видит, когда кощеевцы ели своих павших товарищей. Он рассказывал, что многие просто ждали чьей-нибудь смерти, и чутко следили за состоянием друг друга, едва скрывая радость от того, что у кого-то проявлялись первые признаки того, что он умрет. Главное было успеть не дать замерзнуть. Не только потому, что замерзшего мертвеца придется отогревать, чтобы съесть. Была еще одна причина. Мерзлые. Чем ближе было кощеево царство, тем больше их было. Сначала им мог попасться только плетущийся где-то там одиночка, еле различимый вдали движущийся силуэт. Потом они стали появляться парами или даже тройками. А потом их счет пошел на десятки. Мерзлые были трудными противниками. Драки с ними были не столь уж и опасны, но они изнуряли – неупокоенные кощеевцы будто и не замечали ударов по себе, раны не кровоточили, а сами они излучали смертельный холод, не позволявший долго находиться вблизи. Чтобы повалить хоть одного, требовалось настоящее избиение, да и то, повалявшись какое-то время, мерзлый снова вставал. Особенно трудно было в метели – мерзлые появлялись словно бы изниоткуда, и шли-шли-шли со всех сторон. Они будто чуяли героев, и неотступно следовали за ними, вынуждая их сокращать до предела время на привалы. Способ справиться с ними случайно открыл Данька. Израсходовав на них все пули, подмастерье умудрился зажечь и бросить смоляную зажигательную бомбу, и горючая жижа вспыхнула на теле мертвого кощеевца, когда емкость разбилась ему о грудь. Огонь не наносил им никакого видимого вреда, и еле-еле держался, однако подожженный вдруг остановился, словно истукан, прекратив делать вообще хоть что-то. Другие мерзлые тоже разом прекратили атаку, и принялись собираться в кучу вокруг горящего, и тянуться закованными в железо ручищами к пламени, беспомощно облизывающему огненными языками заиндевелую черную броню. Мерзлые искали способ согреться, хоть на миг спастись от холода, въевшегося в саму их душу, а героев преследовали, видимо, из-за пера Жар-Птицы, чей свет хорошо был виден в окружающей темноте. Были в путешествии героев и редкие часы спокойствия. Успокаивались метели и ветра, отставали мерзлые, вновь ныряя в свои снежные могилы, а небо становилось чистым и ясным. Здесь небеса выглядели не кроваво-бордовыми, а скорее лиловыми, с ярко-фиолетовыми облаками. Героям посчастливилось увидеть даже северное сияние – длинные полосы разноцветных, с преобладанием зеленого и синего, огненных сполохов, прозрачной лентой протянувшихся через чуждый небосвод, усеянный незнакомыми холодными звездами. Северное сияние не только было красивым – оно и лучше освещало непроглядную тьму Вечной Мерзлоты, которую даже перо Жар-Птицы развеивало с трудом. Оно позволяло видеть куда дальше, чем обычно, и потому в один из таких светлых моментов герои разглядели вдали темные силуэты разрушенных строений Кощеева Царства.
Первое, что видел путник, пересекая границы Антируси – гигантские скульптуры его владыки. Огромный коронованный скелет на многие сажени возвышался над заснеженной пустошью, а справа и слева вдали от него виднелись точно такие же. Скульптуры были словно бы стражами границы, только теперь они медленно и неохотно заваливались каждый в свою сторону, грозя когда-нибудь окончательно упасть и превратиться наконец в самые обычные камни, каких много повидали герои на своем пути. Пройдя мимо, герои вскоре уперлись в руины высокой и толстой стены, окружавшей некогда роскошный городище, превратившийся в бесформенные и безмолвные руины, по которым со свистом гулял полярный ветер. В былые времена герои бы не прошли дальше, но теперь стена сплошь состояла из брешей в ней. Так что на ту сторону герои перебрались, хотя это стоило им определенного труда.
И так они поняли, что их путь практически завершен. Перед ними раскинулись пейзажи огромного города-могильника, сплошь состоявшего из одних только развалин. Улицы в большинстве своем были завалены грудами обломков, в которых предстояло отыскивать пути, словно в опасном лабиринте, грозящем обвалиться героям на головы. Карету и оленей придется бросить с чувством тревоги – а как потом назад возвращаться? И вообще, а удастся ли им вернуться? Золотистая нить клубка все еще тянулась куда-то вперед, прямо в развалины. Какая ирония – нить зигзагами петляла прямо через кладбище с десятками мраморных надгробий, и шло дальше, в обвалившийся канал и под мост, в темное жерло водосточного тоннеля, оказавшегося наполовину ниже уровня резко вздыбившейся земли.
-
Мегаэпично!
-
Главное, до костра успеть добежать!
-
+ типадошли
-
Да уж, вот это пост! И всех так жалко(
-
Как вышло, что я это не плюсанул?
|
|
Потрошим твою мать!
Перловка — она варится долго. Просто непорядок, что наши игроки стали писать менее ярко и задорно. Впрочем, на страницах нашего дорогого ДМа еще есть приятные глазу злобного памфлетиста строки. Вот, например, позвольте познакомить вас с обыкновенным демоном (курсив мой, как обычно): «Внешность Родители постарались на славу и выглядел Кагыр сногсшибательно даже по демонским меркам, от чего постоянно страдал. Высокий, широкплечий жылистый с умными глазами (Я не поняла, от чего тут страдать и что тут такого сногсшибательного. Ммм... Наверное, ЖЫ и ШЫ? А, нет. УМНЫЕ ГЛАЗА? Да, точно!) Характер С детства пытался следовать принципу не вмешательства и пытался выбрать наименьшее зло из возможных. Изо всех сил пытался никуда не влезать но с такой удачей и вещностью ему это крайне редко удавалось (Вещность? А? Куда можно влезть с вещностью? Хотя... если это рожа у него такая, то дааа.) История Обычная по демонским меркам семья, Отец хотел вырастить из сына воина и нещадно мучал всеми возможными тренировками. Сына правда интересовали намного больше руны чем мечь, (Чем мечь руны, если «мечь» — это глагол? Кто такая мечь, если «мечь» — это существительное? Не говоря уже о том, что читателям непонятно, что же интересовало в итоге сына — правда, руны или как мечь?) а учитывая его живой ум и тягу к рунам старания отца оказались напрасны». (Неудивительно. Сыну просто не до того.)
А вот другой потусторонний красавчик: «Демон-лорд Мандарин прожил длинную интересную жизнь, успев захватить несколько дюжин миров и уничтожить в два раза больше. Однако вот уже пять тысячилетий он просиживал в своей твердыне на безконечном пиру, выпевая цистерны проклятого алкоголя (Хочешь петь? Пой! Хочешь пить? Нет, пой, я сказал!) каждый день и десятками плодя безполезных потомков от лучших наложниц захваченных миров». (Бесконечно бесполезно объяснять приставку «бес».)
Пробежимся по нелюдскому племени недобрым взглядом: «Среди них выделялось два индивида — громадный детина, превышающий остальных орков в плечах , и выше на целую голову». (Я выше тебя в плечах, понял ты, хиляк!) «Впереди отряда важно ступал гоблин, где то сперевший барабан, И теперь блаженно повизгивая барабанил что есть мочи, не задумываясь о ритме». (И — отличное имя для гоблина.) «Самый большой орк увлеченно ковырял в носу, И когда наткнулся взглядом на демона разинул рот, забыв высунуть палец из носа». (И — неплохое имя для орка.) «- Столо быть ты и есть Учитель, я ожидал что ты будешь повыше, хм, однако даренному учителю зубы не смотрят."- После чего Здоровяк, А затем все его войны стали на одно колено». (Здоровяк стал на одно колено. А тоже стал на одно колено — кстати, хорошее имя для орка. Ладно. Но стоящая на колене война... Нет, мое ограниченное воображение отказывает.) «"Так что если ты хочешь обьеденить мой народ нам нужны войны, чтобы наказать этих пожирателей кала. Ты можешь привезти войнов из этих врат"- спросил орк, указывая лапищей на портал». (Несчастные войны. С ними делают что хотят. Везти войну куда-то — это ли не надругательство?) «Наследников у этого старого ходока пол племени, и я так подозреваю что и в других племенах соберётся около дюжины его потомков». (Пол в наследниках, а потолок — в обиде.)
У орков и гоблинов, впрочем, всегда весело. Не будем их за это осуждать, обратим свои взоры в сторону обычных или почти обычных людей. Что они творят со мной, вы не представляете!
Пост называется «успей успокоиться»: «Возвращаясь к остальным студентам, девушка уже успела успокоиться. Как вдруг, освещение начало лихорадить, а азиата, отошедшего в дальний угол, также неожиданно начало неестественно трясти. Слишком неестественно, чтобы не обратить на это внимание.
Только полноватый азиат вместе с освещением успели успокоиться, а с ними начинала и Эми, как в двери столовой постучали». (Кто не успел — тот опоздал =))
Еще несколько симпатичных моментов: «Говорил мне тот кролик не мешать таблетки, но что он понимал — животное! Придя в себя в таком знаком помещении (Знаком помещении. Это была лишняя таблетка, прав твой кролик.) университетской столовой, Джон будучи в все ещё на веселе, (В на где?) пока остальные задавали бесполезные вопросы и поддавались легковой панике, (Грузовая паника в студию!) решил все же найти связь, переходя с одного места на другое, залезая на столы и вытягивая телефон во все стороны, но так и не поймав сети, решил на это забить и пойти пошарить на кухне, вдруг там есть что пожрать».
«Будь оно все проклято! Ты видел это, так, Вильям? Грета полностью подчинилась их обонянию!» (Властный нюх! Признаться, я немного завидую.)
«Феодалы же тех или иных государств, принимавших участие в серии военных конфликтов, желали заполучить богатства своих противников, а также славу и благородство. (Благородство заполучить на войне? Да ладно!) Несмотря на сокрушительные победы в начальных этапах, Англия так и не смогла добиться своей цели». (Сокрушительная победа — залог блистательного поражения.)
«Толкнул но дверь то запертая , ключ то у комрада сзади.Так и получилось что стоял Ростислав у закрытой двери махая ксивой, а соседи будущие смотрели и офигевали». (Дверь-то какова! То запертая, то у комрада... где? Тсс! Комрад-то не знает! Зато соседи... Ну, вы поняли.)
«Портье и след простыл , тем временем в номере царила идилия.Владимир присев на диванчик что-то читал(хоть освежитель не важно).Русские азербайджанского этнического происхождения разложили на кроватке скатерку и придавались обильной трапезе». (Ы? Почему не важен освежитель? Хотя... когда к трапезе идут в придачу русские азербайджанцы, то ну его, тот освежитель. Страшно!) «На завтрак подавались: оладьи,сгущёнка,2 вида салата, омлет, стакан сметаны.Как всегда всего на всех не хватило, завтрак обещал затянутся на долго». (Да ладно?! А азербайджанцы? Их хватит на всех!)
«Чтоб показать кто здесь вождь, а кто неприкасаемый дрожащий Владимир принялся строить всех. Без всякого преувеличения, товарищи из солнечного Дагестана выполняли поручение идеально. Правда не обижая себя, процентов 5 из принесённых блюд пропадало неизвестно куда». (Кого построил дрожащий Владимир и как 5 % блюд себя не обидели?)
А вот еще интересный обед: «хорошо прожаренное мясо из говядины под томатным соусом» (А что еще бывает из говядины? Шоколад?) «жареный картофель фри» (А мне бы хотелось вареный картофель фри!)
Окей, хватит жрать, займёмся делом. «В танка нельзя упасть, ненароком что-то раздавить или испортить себе лень» (Не сметь портить лень! Это военное имущество!)
«Те оповестили вас о том, что ваша мать, бросившая вас ещё в раннем детстве, находиться (Она писать.) на смертном одре, и, хочет увидеться с вами, чтобы обговорить все вопросы о наследовании её состояния... вам. И то, что она не оставил (Она отец?) вам ничего, кроме своей фамилии, «Варлок», и одеяльца, в которое вы были завернуты, когда вас принесли в приют ещё младенцем, никого не волнует. На то, что у вас давно уже есть своя жизнь, и, никто не просил в неё так внезапно врывать (Что можно врыть в жизнь?), так же всем плевать. Потому что на кону стоят суммы с шестью и девяти нулями после цифр, недвижимость, ценные бумаги, нет, даже больше, судьба целого города, в котором пустил корни ваш род, и, который практически купила ваша биологическая мать с потрохами». (Мать с потрохами. Ыы.)
Мастера иногда задают своим игрокам нетривиальные задачи. Например: «Особенность — это какая-то особенность вашего героя. (Казалось бы — всё просто? Ан нет!) Что-то ненормальное, даже мистическое, не от мира сего, что преследует героя всю его жизнь. Может ненавязчиво, так, что он даже сам не осознает этой своей особенности, а может, в открытую, напрямую влияя на его быть (И на его не быть.) и мировосприятие. Особенностью может быть что угодно. От радиопомех в вашем присутствии, до пирокинеза в моменты сильного стресса, от чуть большего чем у прочих везения, до умения общаться с растениями. У всех это что-то свое, и, оно появилось у них где-то в период от 14 до 16 лет, и после не исчезало. Другие люди не способны заметить эту вашу «особенность», учтите». (Незаметный пирокинез? Выпустил огонь и тут же его заглотил? Правда, в этом что-то есть.) «Инвентарь — вещь нестабильная. Я имею ввиду, если вы не указали в нём платок, но, достали его по ходу повествования из кармана, ведущий не станет вас жюрить». (Нет, конечно. Для этого существует жюри. А ведущий мог бы пожурить. Чувствуете разницу?)
Вообще, я люблю пафос. Он иногда настолько мощен, что ты не понимаешь, о чем написано, но до чего пафосно — до дрожи, зубовного скрежета, опаленной плоти и пепла мозга: «Там где была равнина, теперь был кратер, обрамлённый зубьями-холмами, опалёнными, и, залитыми кровью. Кровь лилась повсюду. В пылающих расселин земли. (В куда?) В реках, и озёрах, высохших за один миг чудовищного удара, и наполнившихся в следующий, внутренностями, перемолотыми костями, рваной, опалённой плотью, кусками доспех, и сломанными клинками, обрывками шкур, пеплом волос. (Откуда всё это говно взялось? Непонятно. Но красиво!) Кровь лилась повсюду. Дождём, она ниспадала с небес на мерцающее от жара дно ямы, и земля, обездоленная, всё ещё в шоке от всех тех жизней, что за один короткий взмах орудия, резко прервались, и ушли в неё, усели (Шо сделали?! УСЕЛИ?!) на её шкуре, пеплом, сажей, и ошмётками благородных существ». (Смакота.) «Город, по всей видимости, очень стар. Его центр полон приземистых, не выше четвёртого этажа, широких зданий, из камня, с множеством скульптур на них, мозаик, каких-то украшений». (А еще в нём много, очень много, неоправданно много, непонятных, лишних, пафосных запятых, которые все запутывают.)
Но это так, мимоходные находки. А иногда встречаются персонажи — просто подарки судьбы. Люблю их страшно. Вот, например, обычный симпатяга: «Внешность Майкл достаточно крепок и закалён.Его тело покрыто ранами. (Незаживающими? Чувак, ты скоро сдохнешь сам по себе, я отвечаю.) Рэмор носит небольшие усы и терпеть не может бородки.Завидев человека с бородкой,Майклу приходит на ум:"козлобород,с усами лучше ходи." (Фейспалм.) Однако (Несмотря на бородофобию?) Майкл не очень поворотливый,но он знает достаточно боевых приёмов,чтобы перетащить победу себе. (Победа — это такой канат. Майкл — мастер по перетягиванию каната победы.) Характер Майкл часто нервничает и реагирует на любые мелочи.Дело в том что при одной из первых военных операций Майкл и его отряд выдвигались по лесной местности.Недалеко что-то шелохнуло, (Кого оно шелохнуло?) но никто из отряда не обратил внимание.Это было зря, (Метко подмечено!) ведь из этих кустов,откуда издавался шорох,вылезли несколько автоматчиков,которые обстреляли отряд.Пятерым солдатам удалось уйти,Майкл был не плохо ранен, (Прямо скажем, он был хорошо ранен, просто отлично! Эти раны до сих пор с ним!) однако смог быстро оправиться. (Это иллюзия, парень. Не лги себе.) Несмотря на свою нервность,он хорошо ладит с людьми и если вы видите Майкла,сорящегося (Мусорящего-ся? О_о) с каким-нибудь человеком,через некоторое время они станут лучшими друзьями. (Если у него нет бороды, разумеется.) История Выходец из западной европы.С детства жил в России и теперь мастерски владеет русским языком.Майкл отличился хорошей меткостью на стрельбище и когда началась война,его отправили в Афганистан.Так Рэмор стал снайпером.В Афганистане он потерял двух своих друзей и два пальца на левой руке. (Какое совпадение. Я бы предположила, что Майкл просто отрубал себе пальцы, теряя друзей, но тогда бы он уже остался совсем без пальцев.) Когда война утихла,Майкл ушёл в отставку.Однако война вновь разгорелась,теперь с большим масштабом.И снайперу вновь придётся взяться за старое». (Снайпер-псих. Это страшный персонаж, я тут я вполне серьёзна.)
А вот девушка. Наверное. «рост: 178 вес: 45 кг возраст: 19 серые глаза, рыжая, стройная и довольно таки худая... (Не льсти себе, детка. У тебя истощение, и ты — анорексичка.) Характер Гадский характер, очень азартная, пылкая, стерва но хороший лесной дух, (Вот с этого места подробнее, пожалуйста. Это как понять-то?) хорошие познания в каштановых листьях и девочках, (Не знаю, как с листьями, но в девочках не шарит.) частично в алкоголе, заядлая врунишка но добрая. (Но стерва.) История В некотором царстве в некотором государстве жил был король у него была приемная дочь и всё такое. (Всё такое — это что именно? Истории отчимов и падчериц бывают очень специфические.) Всё было хорошо всё гуляли, (Всё гуляли, всё прогуляли.) употребляли алкогольные вещества и курили каштановые листья, одним словом идиллия. (Для кого-то идиллия выглядит именно так.) Но как и в любом рассказе есть переломный момент когда тебя выкидывает в жестокий суровый мир, но уже без блек джека и шаболд и ты остаешься один. (Драма.) Вообщем как-то раз король проиграл в покер свое королевство эльфам. Эльфы зря время не теряли и обратили всех свободных людей в рабов, а Влада спала в этот момент и её не заметили борцухи, (Где она спала — вот вопрос. Что такое эльфы-борцухи, я даже думать не хочу.) и она как во всех сказках тупо сбежала (Можно было сбежать остро. Или сбежать умно. Но Влада сбежала как смогла.) как не странно через черный ход. (Мне нравится, когда у королевства есть и черный ход, и парадный.) Так с этого момента начинается история Влады».
Вот ещё один совершенный обычный товарищ. «Парень (на вид 20 лет) , высокий(190 см.) и статный, имеет два прекрасных голубых глаза (Фигасе! Два глаза!) и длинные до плеч темные волосы. При использовании сильной магии глаза постепенна полыхают голубым пламенем. Выглядит совершенно, как обычный человек. Характер Спокойный и веселый, хотя может совершать глупые и ужасные поступки идя на поводу у эмоций. Выполняет любую роботу (зависимо от оплаты). (Дайте два!) Сага: Сразить зло и наказать злодеев! Эпика: Возродить свой род, объединить родные земли и отомстить за смерть отца,узнать правду о своей матери. (О! Это интересно!) Вера: В своих братьев по оружию! Слава: Получить признание и стать предводителем своего народа Изъян: Убивать и бить женщин, алкоголь». (Эмм... так что там с матерью?)
Закончить я хочу чудесной, ёмкой и прекрасной квентой персонажа, не нуждающейся во всяких дурацких курсивах: «Внешность на мне коженая бронька кожине сопоги цвет глаз зеленый и мускулы Характер злой и умний История Навыки могу говорить з животними и навик меткий удар Инвентарь веревка». (Чтоб повеситься. Простите, не удержалась.)
И чтобы уж совсем закончить, я напоминаю вам, дорогие мои (и не мои!) читатели, что всё использованное тут надергано на просторах ДМа — зачастую у любимых мною игроков, которые волею судьбы настучали на клаве то, что привлекло моё нездоровое внимание. Засим остаюсь с безмерной любовью к вашим перлам. С вами были наш верный спецкор SLow S И Как всегда злая и несправедливая Фиолетта Пасквиль
-
«Будь оно все проклято! Ты видел это, так, Вильям? Грета полностью подчинилась их обонянию!» На этом моменте порвало)
-
Гадский характер. Но добрая. И стерва-врунишка. "И этот Шифер ни за что не сможет \ Разгадать, что в мыслях у меня..."
-
Сокрушительно плюсую за историю Столетней Войны.
-
Если смех продлевает жизнь, то я малость обессмертилась) Хотя теперь срочно надо пересмотреть, не начудила ли я где чего...
-
Бесконечно бесполезно объяснять приставку «бес» Особенно демону
-
Ура, перловка в студии! Спасибо!
-
10 кожине сопогов из 10
-
прям скрасило грустный вечер)
-
Всё такое — это что именно? Истории отчимов и падчериц бывают очень специфические. Вот тут я сломался и заржал)))
-
Schärfer als scharf:)
-
хорошие познания в каштановых листьях и девочках, (Не знаю, как с листьями, но в девочках не шарит.) Возможно одно как раз выходит из второго.
-
Неожиданно нашёл в разборе своего персонажа. Хорошо хоть, косноязычное описание его действий принадлежит не мне.
-
11 выпотрошенных матерей из 10. Поржал я твою мать знатно)
-
Мальчик Аркашка форева!
-
Спасибо, было весело)
-
Ура, одна из моих любимых рубрик вернулась!
|
Данька сморгнул остатки слёз и поднялся на ноги уже прежним деловитым мастеровым, только что уставшим сильно. Немудрено! После такой-то работёнки, за которую вся награда одна похвала да то, что живой остался.
– А зачем вам Кот книгу эту дал, княжич Василий? Или откуда она у вас? Это ж такая... Такое...!
Данька семенил позади рослого ратника, никак не умея подогнать шаг тому вровень. Сказать или не сказать, что видел Кота этого? Да зачем. В конце пути всё равно всё на свои места встанет.
– А книга эта, она прошлое же тоже рассказывает? Если так, то мне наверно надо будет ещё один раз в неё заглянуть. Переписывать не буду!
Узнать бы что-то о мастере-в-машине...
По пути наткнулся Данька и на черепушку, что так помогла из плена древесного выбраться. Он наклонился и подобрал её, нерешительно прислушиваясь к шёпоту бывшего ведьминого посоха.
"Ну как, парень, упокоился уже али как?"
Свои потихоньку приходили в себя. Прав Соловей, потрепали их в этой схватке, потрепали. И всё же отрадно было видеть всех живыми. Кроме Олены, пожалуй, которая и живая-то не краше мёртвой от отошедшего Николки возвращалась.
Данька вздохнул тяжело и опустил взор в землю. Не всех уберегли во время битвы. Остаётся лишь вернуть солнце, чтобы хоть как-то оправдать жертвы всех павших.
Отвечал же Олене бездумно, по началу глядя в сторону: ー Верю, будь то в твоих силах, и ты бы меня от плена и погибели избавила бы.
А как повернулся к собеседнице, наконец, так и стерпел ровно взгляд её бездонных светлых глаз. Улыбнулся даже слабо.
ー Мы всё ещё герои и доля друг друга, Олена.
Смутился вдруг Данька. А не заметила ли ведунья, как к книге волшебной потянулся? Не это ли под "самым чёрным ужасом" подразумевала: быть переписанной? Ну всё, хватит гаданий да недомолвок.
ー Слушай, я бы этого не сделал. Да, подумал сперва, что так легче будет: вырвать, вычеркнуть, словно не было. Раз уж возможно такое. Любовь же что волшба, и чем же такая волшба лучше, чище, правильней переписывания сказки? Книги такой не касаться ー всё равно что без отвара целебного выздороветь пытаться! Но потом, как заглянул внутрь, ясно стало: кто таким простым путём "выздоравливает", тот баловень судьбы и урока жизненного не запомнит. Снова проторенной дорожкой пойдёт, искрой прошлой грезить, семью чужую рушить, утерянное вернуть пытаться. Я лучше так, сам, закалюсь и лучше стану, без волшбы волшбу одолею.
Выговорившийся Данька опять улыбнулся, светлее прежнего.
ー Видишь, уже "на ноги встал": о важном с тобой говорю, в глаза твои прямо смотрю... бездонные...
Грустью надломился голос подмастерья. Упал болезный, рано бодрости здоровой порадовался. Лежи-долечивайся!
Данька сглотнул и всё-таки отвёл взгляд в сторону, дёрнулся рукой словно бы соринку из глаза вынуть, моргать стал часто. Авось не заметит Олена, улыбнётся в ответ да к Осьмуше скорее вернётся.
-
Не это ли под "самым чёрным ужасом" подразумевала: быть переписанной? Я вот теперь и сам думаю, а не имела ли Олена в виду именно это. Это и правда ваша глава)
-
Данька заговорил! Чудо-чудное, диво-дивное...
|
|
|
|
Шаг по траве, что только что была сочнее, зеленее, ярче. Взгляд по небосклону, что только что был синим, свободным, чистым.
К Олене, что только что была несчастна. Мимо неё, и рука ー в кулак, чтобы не коснуться чужого, даже если просто хочешь помочь с перевязкой.
К Осьмуше, что только что был рабом. Мимо него, и проглочен скрип зубов, чтобы даже его не услышал, не подумал дурного некстати, невовремя.
К Яге, что только что была, но быть перестала. Мимо, перешагнуть, не обращая внимания на страшных волков, помощников смерть-пули. Просто трухлявое бревно в лесу, про которое не упомянут ни в одной сказке.
К волшебной книге, что была, есть и будет, покуда существуют люди, речь и истории.
Такая мощь в такой неказистой форме.
Проигранный во мгновение ока бой, молодость и власть ведьмы, свет в небе ー настоящее ли солнце, вырванное на краткий момент из безвременья, искусный морок ли? И всё через это...
Данька упал на колени, дрожащей рукой перевернул корешок и запустил пятёрню в страничное нутро сказки. Не чужой, не общей ー своей главной.
Первая встреча, и они с Осьмушей уже тогда были вдвоём, но первый взгляд в бездонные светлые очи было не остановить. С него всё началось. И вот уже первые шаги рядом, первые испытания, пройденные вместе. Разговор у костра, родивший первую мысль об избранной доле. Новые и новые взгляды глаза в глаза, смущённые отворачивания. Не было времени на объяснения, но всегда было на любование.
Данька листал то ли исписанные, то ли пустые страницы и не понимал, то ли взаправду понимает пляшущие сквозь злые слёзы буквы, то ли настолько хорошо помнит всё произошедшее, что рисует для себя его картины на бумаге одним лишь взглядом.
И ведь коли настолько отрешиться, то как со стороны себя видать. Времени на объяснения в походе было предостаточно, а вот со смелостью одни проблемы. Выдерешь страницу со взглядами и воздыханиями, но подумаешь малодушие своё выдрать ー и от сказки ничего не останется.
Ну хотя бы самую первую! Про встречу, про бездонные светлые глаза! Не будет её, и всё остальное чуть померкнет, перестанет слепить, терзать, давить. Останутся просто Данила-мастер и Олена-знахарка, герои, друзья и соратники, если и любящие друг друга, то просто, безыскусно, по-ремесленному. Даньке бы того хватило! Он бы внушил себе, что и в глашатая-кощеевца из-за одного только рвения стрелял, и что над умирающей ведуньей не рыдал, а так, слезу разве что горькую уронил, до последнего за жизнь её борясь.
А может, переписать? Только чем? И как это вообще работает? Проклятое волшебство!
Данька выхватил из кармана свой рабочий мелок, но тот был толстым и то ли не оставлял следов на бумаге, то ли у подмастерья опять всё поплыло перед глазами. Мелок не слушался, выскальзывал из мокрых белых пальцев.
Окстись! Начнёшь, и остановишься ли? Не захочется ли переписать... её? Больше искр во взглядах, больше желания, больше понимания, в конце концов! Нашёл бы слова!
Данька отодвинулся от книги и пересел, скособочившись, набок, провёл рукой по жухлой болотной траве, окинул взглядом затянувшийся багровыми тучами небосклон. Это ー настоящее. Олена, милующаяся поодаль с Осьмушей ー настоящая. И он, застывший над обрывом бездны-искушения ー настоящий.
Данька захлопнул с озлобленным раздражением книгу и сел, отвернувшись и обхватив колени руками.
Сейчас.
Всего минутку. Закрыть глаза, рассеять внимание, передохнуть. И он поднимется, подберёт книгу и пойдёт дальше в одном отряде с Оленой, Осьмушей и остальными соратниками.
-
Эх ты ж. Прямо слов нет, одни эмоции.
-
Действительно крутой отыгрыш, бро!
-
Охохо, бедолага. Совсем истерзался
|
- Забирай. - Безразлично дернула плечами Ягиня, даже не удостоив бывшую свою ученицу взглядом. - Ни к чему мне эти старые останки.
Говоря с Оленкой, Яга не могла не заметить, как несется на неё княжич Василий. Отмахнулась от него, как от мухи - и Василий, даже не добежав пары шагов до колдуньи, отлетел прочь в траву. - Отстань, постылый. Мне в тебя играться надоело. Пусть тобой волки позавтракают. - А волки уже ждали своего часа. Шли они, облезлые, тощие, истекающие пеной бешенства, к упавшему княжичу. - Что останется, то мамашке твоей в Киев отошлю, а то вовек от тебя и весточки домой не дождется. Злобный смех омолодившейся старухи прервал Фока. Выскочил он из травы, полоснул наотмашь по руке Ягини, и та вскрикнула от боли, отскочив назад. - И этот живой! Как тараканы! - По жесту Яги Фоку схватила за глотку ветка того дерева, в котором был заключен Соловей-Разбойник. Тать захрипел, задергался, засучил ногами, тщетно пытаясь вырваться из удушающего захвата. - С удавки твоя сказка началась, ею и кончится! Давно надо было доделать дело за дружинниками орловскими!
Но то всё было так, отвлечение.Занятая Рощиным и Фокой, Яга не заметила, как выскользнул из древесного ствола Данила-мастер, да подхватив ружье, совсем по-стрелецки припал на одно колено вскинул его наизготовку, прицелившись прямо в голову старухе. Осьмуша немного мешал, попадая на прицельную линию, но Даня поборол соблазн убить одним махом сразу две цели. Взял чуть левее, и положил палец на спусковую скобу. В последний момент своей жизни Яга повернулась к Даньке, увидела го, заглянула прямо в глаза молодому стрелку, и на молодом, красивом личике отразился искренний, безотченный ужас человека, который понял, что через какой-то миг он перестанет существовать. Она пыталась спастись, уже взмахивала рукой, а перо уже коснулось кончиком книжных страниц, пытаясь переписать историю, отсрочить момент конца Ягиной сказки. Но... хоть перо и сильнее меча, оно отнюдь не быстрее пули.
Выстрел ружья громыхнул на весь лес. Пуля свистнула над самым ухом Осьмуши, срезала прядь его волос, и ударила Ягиню прямо в красивое лицо. Вместо крови и осколков черепных костей во все стороны брызнули искры яркого света, напоминающего солнечные блики, и разлетелся целый рой невиданно-красивых бабочек диковинной расцветки. Девица медленно, словно погружаясь в глубокий омут, начала заваливаться назад, а разметавшиеся черные волосы скрыли лицо - или то, что оставила от неё пуля. А потом в одночасье Солнце погасло, смолкли певчие птицы, и небесная лазурь снова сменилось багровым небосводом мира Безвременья.
В грязь упало уже грузное и немытое тело безобразной старухи. Раскинув руки-коряги, изувеченная Яга уставилась в небо единственным уцелевшим глазным яблоком, повисшим на краю уродливой сквозной дыры посреди лица, скалясь остатками зубов в отвисшей нижней челюсти. Издали она напоминала сваленное в кучу старое тряпьё, которое какая-нибудь хозяюшка выкинула после большой уборки в хате. Остатки седых волос клочьями повисли на землю, и уже слипались от крови, что текла и текла из пробитой насквозь головы, будто сердце еще не верило в то, что Баба-Яга погибла. Но факты были неумолимы - Данька поставил окончательную и бесповоротную точку в истории ведьмы.
Подбиравшиеся было к Рощину бешеные волки, призванные Ягой, теперь опасливо огибали его, подбираясь к телу былой хозяйки. Вскоре они уже с рычанием вцепились в него, зарычали, и принялись жадно рвать плоть старухи, торопливо набивая животы неаккуратными кусками. А за этими волками шли и другие, привлекаемые запахом крови. Они хотели полакомиться не одной лишь Ягой - их влекли подавленные избушкой тела чудищ и густое, сногсшибательное зловоние обгоревшей плоти великана, что сползала с обугленных костей целыми слоями. И лакомиться шли не одни только волки - за ними ползла чуть ли не вся плотоядная живность, населявшая лес. Стоило бы поскорей убираться отсюда, а то ведь на всех может и не хватить. Только своих надо было бы освободить. А свои уже не были пленниками деревьев. Они уже находились в развалинах, что остались от жилища Бабы-Яги, все живые, но не очень-то и целые. Соловей, впрочем, держался молодцом, и расталкивал бревна, помогая себе свистом и бранясь. - Зятек! Ну помоги уже, что стоишь! - Крикнул он Рощину. - Не справляюсь! И ты тоже, лихой человек, не залеживайся больно! Потом отдохнем!
Цел был и придушенный Фока, опять лежавший рядом с развалинами избушки. И снова в порядке был Осьмуша - со смертью Яги развеялись и чары, туманившие его разум. Теперь Осьмуша стоял на коленях рядом с убитой Бабой-Ягой, скрючившись от боли и держась за свои поломанные бока двумя руками. Он старался дышать через раз, медленно и глубоко, и не отводя взгляда смотрел прямо в остатки изувеченного лица мертвой ведьмы. А потом - плюнул в неё сгустком крови. - На дорожку тебе, "сестричка".
-
хоть перо и сильнее меча, оно отнюдь не быстрее пули. +
-
Красиво, что тут скажешь.
-
Прекрасно! Как в старые, добрые времена: чудо-пост!
|
|
|
|
Волны боли и ужаса, какими бомбардировала мозг Даньки чужая голова несчастного паренька, немного стихли. Вместо них стали приходить образы немного стройнее, понятнее, доступнее, да и просто спокойнее. Даня понемногу понимал, что такое случилось, и почему всё именно так обернулось. Добыв Книгу Котовскую, Баба-Яга попыталась вернуться назад по истории, и сбилось в сумбурную кучу то прошлое, когда был жив еще этот паренек, когда бревна, из которых был сделан Бабушкин сруб, были живыми деревьями, когда еще светило Солнце и болото было чистым озером, и, конечно, когда был еще жив Кощей Бессмертный, и не было никакого Осьмуши.Не похоже было, что Бабушке удалось добиться чего-то стоящего, но её устраивала даже эта обманчивая иллюзия, в которой все они оказались пленниками. Но как и прежде Кощей остался мертвым, а Осьмуша был живым, существовал сам Данька и его товарищи, и, конечно, по прежнему работал вонзенный в голову несчастной жертвы Яги маленький прутик от этих самых деревьев, обеспечивший в будущем связь с самой избушкой. Связь была и теперь - Данька мог освободиться сам, или освободить кого-то из товарищей. А мог освободить и застрявшую где-то в ветках какую-нибудь вещь, которая была при героях. Скатерть-самобранку, например. Или, может быть, ружье, на которое так явно намекал ранее Кот. Инструмент, ставящий точку в истории..
Дерзость Маринки и её агрессивный выпад остались без результата. Яга вздрогнула, моргнула от внезапной волны сонливости, злобно зарычала - и Маринке пришлось закричать от боли, когда из той глазницы, где обычно находился камешек Мары, через голову проросла зеленая веточка. Не иначе, из начинки для её руки. - Ну что? Всё еще думаешь, что я на выдумки не горазда, а сука? - Со злой насмешкой спросила у Маринки Яга. - Открой рот еще раз, и я тебе из задницы ветку выращу.
Оленина вольность же была еще более возмущающа. Колданулось ей хорошо - прям почувствовала, как от силы колдовской набирается мощи корневая система дерева, в которое она вросла, и как пробивают они землю. Обязательно бы поймала книгу и изорвала в клочки, будь то другая книга. Но эта книга владела всем, а злая воля Яги не хотела давать и шанса. И потому, стоило корням взметнуться из земли - они тут же усохли, едва коснувшись переплета, а перо застрочило по страницам еще шустрее. - В тебя бы тоже ветку загнать, да калека права. Я тебя по-другому помучаю.
Хлопнула Яга в ладоши - и упала Олена, освобожденная из древесного плена. Вместе с нею выпал Осьмуша - крепко ему досталось, надо сказать. Когда рухнула избушка, его, не иначе, придавило чем, поломало - весь был избитый, в лиловых гематомах, ссадинах, со сбитой кожей и наверняка еще и поломал пару костей. От удара оземь он застонал от боли, и с усилием открыл глаза. И первое, что он увидел - глазницы черепа своего прародителя. Яга успела извлечь из упавшего рядом ларца высушенную Кощееву голову - мало чем уже похожий на человеческий череп, затянутый бурой высохшей кожей, в которую намертво вросла ржавая корона из кинжальных лезвий. - Возвращайся. - Приказала Яга. - Я ждала. Короткая синяя вспышка тускло блеснула в пустых глазницах, отразилась от замутненных голубых глаз Осьмуши - и его взгляд мгновенно стал безвольным, а лицевые мышцы разом расслабились, лишившись всякого выражения. Как неживой, вроде тех деревянных чурок, он поднялся на ноги, не замечая никакой боли, и уставился в пустоту, пуская слюни. А Яга... расплакалась от счастья. - А вы говорили, не вернется. Не признает. - Всхлипывая, Баба-Яга прильнула к Осьмуше, и крепко-крепко его обняла, уткнувшись в разодранную грудь. - Вот он! Мой теперь! Мой! Не твой, глупая сирота! Смотри теперь в его спину и мучайся, когда я уйду с ним! Можешь даже бежать следом! Все равно, не вернешь! И Яга еще крепче обняла изувеченного парня, уже чуть ли не рыдая в голос. - Вернулся. Вернулся, мой милый братец. Вот она я, вся перед тобой, как есть. Всегда ждала и верила.
Осьмуша в ответ на объятие задышал чаще, хрипя пробитым осколком ребра легким. Видимо, Яга своими объятиями сильнее перекрыла ему кислород, которого и так не хватало. Подняв сломанные руки, словно неживые ветки, Осьмуша неловко обнял свою "сестру" в ответ. Всё, что он смог сказать, было бессмысленным звуком без проблеска мысли в нем. - Аыыыыыээээ.... - Протянул парень, идиотски улыбаясь. - Ыыы.... - Знаю. - Шепнула Ягиня сквозь всхлипывания. - Я тоже люблю.
Парадоксально, но сейчас свирепая людоедка Яга выглядела просто жалко. Иначе и не мог выглядеть тот, кто так старательно верит в собственную иллюзию.
|
-
что-то вроде лозунга: "Маяк в каждый дом! Даешь маяк в руки каждому рабочему!" Каждой бабе по маяку... в смысле, по мужику! )) Вообще-то это перефразированное отсюда: ...И он уже больше не пытался думать. Он только твердил про себя с отчаянием, как молитву: "Я животное, ты же видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты на самом деле такой. . .всемогущий, всесильный, всепонимающий. . .разберись! Загляни в мою душу, я знаю, там есть все, что тебе надо. Должно быть. Душу-то ведь я никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из меня сам, чего же я хочу, - ведь не может же быть, чтобы я хотел плохого! . .Будь оно все проклято, ведь я ничего не могу придумать, кроме этих его слов: "СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ! " ("Пикник на обочине")
-
За мысли
|
|
|
|
Он слушал Веронику, а в голове, словно надумавшие погреться на солнышке киты, медленно ворочались смутные образы мыслей. Они плавно меняли одна другую, однако не спешили формироваться, проступая то непонятным отголоском идеи, то "сверхновой", слишком яркой, чтобы тут же разобрать что за ней скрывается. – Книги... - мужчина шумно выдохнул, прикрывая глаза, продолжил уже глядя в потолок, - музыка... Напитки. Похоже Лис ушел в свои размышления, под взволнованный голос напарницы, однако её последние слова выдернули его из того состояния, словно пробку из наполненной до краев ванны. – Погоди. – Виктор открыл глаза и, терпеливо подбирая слова, начал говорить, – Мне кажется, что мы пока не сможет понять это место. Знаешь, когда попадаешь в чей-то дом, ну не важно, в помещение или организацию, то осмотрев его, можно увидеть скрытые особенности, тем более, если в этом помещении кто-то живет. Обстановка может указать на привычки там, особое расположение вещей, какие-то эксклюзивные предметы мебели, или наоборот – "яркая" стандартность в мебелировании, знаешь, как эти польские "стенки" у всех стояли. Это все выходит потому, - Лис посмотрел в глаза девушке, – что те места и атмосфера создавалась людьми. Их мысли, формы мышления и выражались в форме подбора и расстановки предметов интерьера. – мужчина развел руками, мол, баста. – Скорее всего это место создано не-человеком. В том смысле что, м... Либо в том понимании, что его уровень развития всяких этих штук, - мужчина неопределенно замотал кистью в воздухе, перебирая пальцами, - на порядок выше, и мы даже попробовать мыслить его категориями не сможем. Либо в том понимании, что создавалось это место действительно каким-то существом. – тут он округлили глаза и, выдвинув нижнюю губу, как часто делают дети когда обижаются, кивнул, мол: "Во как!". Лис глянул на право, затем налево и продолжил. – Мои мысли такие: твое предложение обойти все – самое здравое! - он прищелкнул средним пальцем о большой, снова оглядываясь, - значит пошли налево.
|
Данька помотал (на самом деле слабо качнул) головой, не сразу поняв, что собеседник вдруг из Кота Учёного превратился в княжича Василия.
ー Живой, главное...
Голос вроде есть, пускай пока что сиплый. Да, а вот если бы не шлем кожаный, то уж наверно и до Кота дело не дошло. Надо же, сколько представлял себе смерть геройскую, а всё помыслить не мог, что и от простого удара головой о корягу сдохнуть можно.
Прочувствовав всю заботу учителя, смастерившего для него такой ладный доспех с настоящим воинским шлемом, Данька прокашлял в ответ на торопливую речь Василия:
ー Погляжу. А череп-то у нас?
Ишь ты, девкам шрамы, значит, подавай. Ну тогда конечно, у Даньки супротив Осьмуши шансов просто не было. От злости аж в пот бросило. Сперва со страху и в суматохе на крышу полез, потом чуть шею не свернул при падении с той же крыши, пока соратники сражались, тонул себе тут тихонько, а как спасли его, так выясняется, что изначально он такой безшрамовый к девкам не пригодный был!
Данька шумно втянул воздух ноздрями и хлопнул себя сбоку по бедру больной ноги, чтоб подволакивалась активней, ну и чтоб болью злость затушить. Мало толку на себя да друзей злиться, лучше бы скорей до посоха брошенного добраться. Куда-то сюда Василий указал, кажется.
По пути подмастерье оглядел поле битвы, с трудом узнавая в развороченном котловане некогда тихое колдовское подворье. Вроде все свои живы, хотя не все здоровы. Олена руку баюкает, значит, там у Кота в гостях правда сон был всё-таки. Ну да некогда отвлекаться, а то ведь Творец Историй смотрит, и теперь с куда большим, поди, любопытством.
А Яги нигде не было видно, только вот и правда, посох валяется и череп какой-то. Черепов-то тут много было на заборе, но этот на те не похож будто бы. А зачем вообще это всё? Данька вздохнул и ещё раз огляделся. Голова всё-таки пока ещё туго соображала.
ー Ежели череп Кощея у нас, то может ну её? Давайте я лес зажгу, и отходим? Яге будет тогда чем заняться, коль на пепелище жить не захочет.
А посох и череп всё-таки поднял, взвесил в руках, осмотрел бегло, примерил одно к другому, не цепляется ли, и наконец прислушался. Пока вещь утеряна, бывает, слабеет её связь с хозяином, так как даже самое зачарованное изделие на краткое время дуреет, не в силах понять, где хозяин вообще теперь, и почему бросил, не схоронил. Если с посохом этим та же история сейчас, то эдакий шанс ухватить не помешает!
|
|
|
|
|
В голосе Кота чувствовались сожаление и досада, его как творца-созидателя, как мастера в конце концов, можно было понять. По крайней мере Данька попытался.
Обитает вот эдакий зверолюд-волшебник тут в нитях мироздания, латает их надрывы, а какие-то и сам поди создаёт. Гигантская моль. А может всё же паук со своей паутиной? Данька к паукам неприязни не испытывал, знал, что те своими методами за чистоту общего жилья от мух борются, а вернее просто живут по-своему. Что если Кот ー как заправский паук, сосёт из героев их подвиги как сок из мух? Всё равно неприятно, но и то, не нужда это у него, скорее уж на забаву смахивает. Или тут повыше ставки?
Дёргаться лишний раз и думать о сопротивлении Данька не стал: спокойный тон Кота внушал определённое доверие, хоть и совсем уж расслабиться от него не получалось. Хотя от похвалы, конечно, приятно стало, правда, на миг-другой только. После Данька опять напрягся: когда хвалят за просто так, тем более за какие-то там дела прошлые, тут жди обмана.
Доска, фигуры... правила-то какие? Данька и сам не дурак был помечтать, как можно было бы великую древнюю игру переиначить, с новыми возможностями, силами сторон сражения, а то и самими сторонами! Настольная игра ー как маленький образ мира, а всякий игрок ー воистину творцом судеб себя всякий раз мнит, так подмастерье считал. Порой слышишь про несправедливость какую али беду, и думаешь, на столе-то иначе выйти может, там-то все условия одним взглядом окинуть можно, все подвохи да западни приметить! А дальше больше. Вот бы всякому правителю (вернее только нашенскому, зарубежным умнеть не надь!) такую игру, чтоб с младых лет обучался грамотно да справедливо владениями своими править. А можно ведь и не только для правителей, а для каждого по игре выдумать, да чтоб с пользой. Сыну кузнеца свою, дочке знахарки свою. Казимир Завидович всё больше смеялся над робкими попытками Даньки набросать принципы таких игр: "заиграются так, что до работы не дойдёт!", вот Данька мечтать о том и бросил. А тут вдруг такое.
ー Красиво сделано, хорошо так. ー Подмастерье сжал губы и вздохнул, ー Да и придумано поди не хуже. Только что ж ты, хозяин тонких путей, хочешь от меня? Они там сами сейчас бьются, а я, повезёт коли ー очнусь скоренько, тогда там уж и помогать им стану, и наверняка ж про встречу эту забуду. Я часто сны забываю по пробуждению. А тут-то на доске какой смысл фигурки двигать? Я и правил-то не знаю, больно уж по-своему у тебя тут всё расставлено. Да и кость эта многогранная, зачем она? Ты ж не хочешь сказать, хозяин-Учёный, что какая-то кость игральная целым миром правит? Вот что на ней выпадет, то в мире и случится? Зачем тогда разговор этот? Катал бы себе кость свою могучую с утра до вечера, давно бы уже мильон сказок событиями набил!
Данька даже усмехнулся, до того ему сама мысль о том, что всё в мире от цифры на грани зависит, нелепой показалось. Правда, вышло невесело. Всё же что если фигурки эти ー и правда герои-соратники? А девочка повредившаяся тогда... Олена? Что там с ней стряслось, ранена, гибнет?
Не хотелось в таком ключе про игру настольную думать. Данька, затаив дыхание, смотрел на Кота и ждал его ответа.
|
Ярослав сперва мыться не хотел. Официально потому, что помывка на ночь бодрит, а это сейчас было ну совсем некстати. На самом же деле потому, что мысль о том, чтобы упрашивать какую-то там Теплушку... Это было почти так же унизительно, как с нежностью разговаривать с сотрудницей горуправления, чтобы поскорее дали воду горячую. Тем более вот это какое-то сказочно-старорусское заклинание "ой ты гой еси, добрый молодец, туды его в качелю"...
Но, черт побери, земля! Противная, крошащаяся в песок и труху, грязь, облепившая его с ног до головы. От нее надо было избавиться. И Котылевский поперся, не смотря ни на что. И попросил. И помылся. И обнаружил, что сам чистый - а одежда грязная. Потому что, как ни крути, Теплушка это тебе не стиральная машина LG, тысяча восемьсот оборотов, со встроенной сушилкой.
Сперва хотел было остановиться на режиме "сухой стирки" (в том смысле, что остаться в наиболее чистой одежде), но отбросил этот план как бесперспективный. Пришлось устраивать мини-постирушки нижнего обмундирования: благо, его достаточно было просто сполоснуть, даже воды много не понадобилось. И только в этот миг потомственный аристократ понял всю неоднозначность своего положения: печка-то в доме, где можно было просушиться! Вместе, что характерно, с Дашей. В одной, блин, футболке.
Вот Мрамор или Теплушку там, он не стеснялся. Про Цоя и говорить нечего. Но сверкать своими... кхм... было крайне неудобно.
Но выбора особо не было, и пришлось идти, так сказать, в бой.
- Дарья, убедительно вас прошу отвернуться так, чтобы дверь, печка и пространство между ними оказалось вне поля вашего зрения, - негромко, но убедительно попросил Котылевский. Не услышав ответа, заглянул внутрь и обнаружил, что помощница уже крепко спала. Прокрался к печке, подложил к горячим камням мокрые труселя. Просохли быстро - натянул - да и лег с самого краешка кровати.
И, проворочавшись какое-то время, все-таки уснул.
|
|
|
-
Перечитала вветку Фогеля. О звездах и детях звезд: хоть не во всем оно сходится с моей веткой, но так пронзительно и грустно что подходящих слов нет. Предчувствую, что эта тема отзовется в будущем еще не раз.
|
|
|
|
Что значит "погодька", что значит "обожди"? Непонятна батыру была бесхребетность такая внезапная, чего вдруг урусы кота за хвост тянуть вздумали и не хотят дерево рубить с парнишкою? На кону черепа кощейского добыча да солнца возвращение, тысячи тысяч людей живущих и будущих судьбы зависят от их задания, а они тут решили время потянуть, да сопли пожевать, ради мальчишки какого то? Глупые, глупые, урусы, недовольно сопел батыр, рукоять оружия сжимая, и на месте топтался, будто решал, слушать ему Василия или немедля саблей дерево рубить броситься. Но, потом, видать разум в нем вверх взял вверх над лихостью, и задумался он над ситуацией, ведь у каждого решения есть какие то причины реальные, может на первый взгляд и неясные. Вспомнил степняк, как Василий урус и другие воины ихние в благородство играться любят все, как они друг перед другом в великодушии соревнуются, по любому поводу, так и здесь, наверно, привычка их о себе знать дает, да делу важному мешается. Что поделать вот такие они князья знатные, честь для них не пустое название. Но какое же здесь великодушие, парень то не жилец уже, так и так помрет в муках все равно, - возмутился герой мысленно и озвучил тут же товарищам:
- Да чего вы урусы задумались?! Нечего думать тут, парень ваш заколдованный уже много лет жил в дереве, убивать его быстро надобно, рад он будет от мук избавлению! Он помрет же в любом случае, но для черепа получения нам рубить его надо саблею!
Говоря свою речь громкую, краем глаза батыр приметил, что девка Оленушка к деревцу то подбирается и поить хочет молодца с фляги, обещая ему от боли спасение. Не иначе их подруга задумала своими чарами парня выручить, но тогда им Убыр черепушку то не отдаст никогда по-хорошему! От такого исхода возможного, позабыл батыр речь урусскую, закричал на татарском наречии:
- Эй, кыззым килмында! - и чего то там матом добавивши, к девке той непутевой бросился, чтоб схватить ее крепко за талию и от дерева оттащить успеть, пока глупостей не наделала.
-
Вспомнил степняк, как Василий урус и другие воины ихние в благородство играться любят все, как они друг перед другом в великодушии соревнуются, по любому поводу, так и здесь, наверно, привычка их о себе знать дает, да делу важному мешается. Улыбнуло )
-
- Эй, кыззым килмында! - и чего то там матом добавивши, к девке той непутевой бросился, Лаконично, выразительно, и главное, основный посыл понятен без перевода! )
|
|
|
-
...Стою и шлю, закаменев от взлету, Сей громкий зов в небесные пустоты. И сей пожар в груди — тому залог, Что некий Карл тебя услышит, Рог!
|
|
-
Красивый и стратегически выверенный ход! Молодец!:)
-
Вот, хоть пословицу придумывай: хочешь сделать чудище жутким — сделай его уродливым. Хочешь сделать еще страшнее — сделай старухой! И ведь придумал!
|
С первого разу достучаться до Бабы-Яги не вышло. Рощину пришлось поупорствовать и как следует погрохотать по ветхим с виду воротам. Когда герои уже начали думать, что бабка и впрямь померла - они услышали, как лязгнули железные засовы, сами по себе отбрасываясь в сторону, и вросшие уже в землю створки с натугой раскрылись, пропуская гостей во двор.
Вместе с воротами ввалилась внутрь и кривоватая входная дверь в бабушкину избушку. Осьмуша и Соловей поневоле отшатнулись, потянувшись за оружием, когда из темного провала дверного проема высунулась сначала одна, а затем другая длинная и грязная ручища, схватившиеся за края проема. Руки были похожи на корявые болотные ветки, и казались сразу и непомерно-широкими, и болезненно-худыми. Вековые желтые ногти заскрежетали по обналичнику, и Баба-Яга будто выволокла наружу саму себя, с кряхтением вынырнув из темноты вслед за своими руками. Прежде всего бросалось в глаза то, как же грязна была старуха. Кожа ее аж почернела от въевшейся в нее земли и сажи, а тяжелое зловоние немытого старого тела донеслось до героев даже до того, как они переступили через границы двора старухи. Хоть и сгорбленная в дугу, Яга была не из маленьких, на добрых полголовы выше самого высокого члена отряда, и эдак вдвое шире, хоть и руки ее были худы и сухи. Одежда ее была столь же грязна и изорвана в лохмотья, а к тому же была надета в несколько слоев, как капустные листы на кочане. Грязным до черноты было и лицо с острым носом-клювом и маленькими, слегка безумными глазками, поблескивающими где-то среди этих жутких морщин. Из-под покрывавшего голову платка кусками пакли свисали спутанные седые волосы. Подол, поддерживаемый веревкой, был изорван, и под его краем виднелись только ноги. Одна была такая же грязная и огрубевшая, и при том совершенно босая, а вторая... Здесь сказки не врали. Вторая нога была вся иссохшая, а через многочисленные прорехи в безжизненной плоти желтела берцовая кость и затвердевшие сухожилия, опутавшие кости ступни. Старая ведьма слегка подволакивала свою ногу, выходя на крыльцо, и кряхтела как самая обычная бабка, ворча и на свою больную спину, и на весь белый свет. - Ишь... Р-расшумелись тут. - Протянула старуха, щуря полуслепые глаза, и шумно потянула воздух широкими ноздрями. - Поди ж ты. Отродясь столько гостей сразу не заявлялось. Ты что стоишь, дуреха! А ну иди на стол накрывай, нечем гостей встречать!
Последняя часть фразы относилась к Оленке, и старуха сказала ее так обыденно, будто бы и не заметила, что Олена вообще когда-то от нее убегала. Это могло быть проявлением окончательного сумасшествия Яги... Или ловким притворством с неясной целью.
- Кто таковы будете, а? - Тем временем вопрошала Яга, неловко опершись на столбик у крыльца, что поддерживал косой навес. - Что вам от Бабушки надобно?
-
И опять за Ягу!
-
Зачетная баба-ёжка )
|
|
|
-
Хорошо, что мы этого не узнали. Иначе захочется приобрести автомат и отстреливать... всех. Ну ты даешь. Вот это жесть.
-
Это можно не плюсовать?
-
Да у них там каждый второй - маньяки?) Надеюсь, что хоть не каждый первый))
|
|
|
|
|
Решили герои слишком сильно не мудрить, и избрали самый простой путь - прямо в лес к Бабе-Яге отправиться по клубку путеводному. Поступили они, как их бывший хозяин учил - вынули клубочек с сияющей золотом нитью, да шепнули, мол, приведи нас, вещь волшебная, к избушке старой Бабы-Яги, Костяной Ноги. И как только произнесены были те слова, так сразу нити грубые и грязные засияли золотым огнем, и сам по себе клубочек выпругнул из руки, резво покатившись в глубь леса, и оставляя за собою путеводную золотую нить. Нить эта ярко светилась в окружающем мраке проклятого леса, что лишь облегчало задачу героям. Но лес все равно был слишком темным, чтобы идти по нему без света.
Если Яга и знала сейчас о том, что идут к ней гости незванные, то пока что им препятствий не чинила. Но и без присмотра, поди, не оставила. То недалеко кто-то ворон спугнул, то совсем близко зашуршит что-то по опалой листве, то тень незримая стремительной рысью промчится в густых зарослях. Изредка казалось героям, что даже шепчутся о чем-то их тайные соглядатаи меж собою. А клубок меж тем легких путей не выбирал. Редко катился он по протоптанным тропкам, все сворачивал с них в густые и колючие заросли. Герои продирались через цепкие кусты и сплевшиеся ветвями старые деревья, которые словно бы специально старались зацепить, задержать, уязвить веткой или колючкой. Чернавка глазом своим лес окинула, и поняла - неспроста клубок так идет. Лес был будто живой, постоянно меняющийся. Старые тропы за мгновение зарастали травой, а в других местах прорастали новые. Деревья и пеньки порой оказывались ненастоящими, да и настоящие могли менять свое место. Трудно объяснить, но местами леса будто бы вообще не существовало - Чернавка иногда успевала разглядеть пустое место где-нибудь вдали, где через мгновение из ничего складывались новые деревья, трава, и новые фальшивые тропы. Странное место этот лесок.
Наверное, единственным относительно надежным ориентиром служили человеческие останки. Немало людей тут погибло, немало. Попадались на земле их забытые кости, сохла на чахлой траве чья-то кровь, а на ветвях и колючках остались давние лоскуты одежды других прошедших здесь путников. Попался и один недавний погибший - на него наткнулся Василий, продираясь через очередные кусты. Его рука в один момент нащупала что-то мягкое и склизкое, а в нос ударил давно уж знакомый гнилостный и тяжелый запах разложения. По тому, как много оружия взял он с собой, была ясна его цель убить старую ведьму. Но степень истощения говорила о том, что он даже не добрался до нее, плутая здесь, и убил его голод. Тело гнило здесь уже какое-то время, став пристанищем для колонии жирных, белых личинок, копошащихся в нем. Рядом лежала разодранная котомка, из которой, видать, высыпались почти все съестные припасы. Пуст был и колчан, а тетива лука истерлась и порвалась. Зато Рощин обнаружил почти новую саблю, которую и взял себе взамен той, что подарил Фоке. Ничуть не хуже своей. Может, доведется клинку всё ж попробовать крови Бабы-Яги.
Нить тем временем привела героев к довольно неожиданному месту. Нить резко, будто оборвавшись, скрылась под корнями огромного, сухого дерева, которое уже готовилось завалиться назад с обрыва, на котором стояло. А под корнями обнаружилась широкая, и довольно глубокая яма, из которой противно тянуло сыростью и землей. Туда, вниз, и прыгнул клубочек, и скрылся где-то в глубине этого черного провала - даже свечения было толком не разглядеть. Стало быть, глубоко там, внизу, глубоко. Далеко лететь придется.
|
-
Атмосферно. С почином!
-
За атмосферу
|
|
-
"Не старайся, не целься - и попадешь в цель" + "И будь готов прожить еще целую жизнь после того, как тебе скажут "нет" - подумала Ива. Что было бы, если бы она сказала это вслух? Интересно, понял ли он то, о чем она промолчала?
|
|
|
|
— Ишшь ты!.. — стоило полуорку смолкнуть, негромко протянула бабуля Рута в пространство, обращаясь то ли к Панфутию своему, то ли к шестёрке случайных попутчиков, а может и вовсе к тучам дырявым. Что вызывало такое изумление у старушки: сама песня иль певец — лишь гадать. Слова затейливые, такие в книжке тонким-тонким пёрышком бы писать. Да не простым — гусиным, а от дивной заморской птицы-павлины. И книжка та весом с добрый вилок капусты, по четырём краям у ней золочёные подковы, словно книжка и не книжка вовсе, а добрый конь из сказки. Держи — ускачет. В деревне-то не только таких не водилось — вовсе почитай никаких. Лишь у старосты тоже толстая, и на два вилка потянет, страницы мятые от времени, а кое-где плесенью от сырости поедены. Кто родился, кто помер, кто мешок зерна соседу должен, сколько монет с кого собрать пришлым на охрану. От волков, от злых бродяг, от орков. Но тонким павлиньим пёрышком в ней вовек не писали. Песню же, что вспыхнула над костром и смолкла, уносясь в небеса, только таким и писать, явно ту не в капусте отыскали, и тем чуднее глазеть на грубые руки, которыми бы дубину сжимать, а не лютню. Как не раздавит бедняжку. Какое уж тут пёрышко?! Пополам переломит и не заметит. Но певец с инструментом обращался нежно и словами дивными, что эльфу под стать скорее, играл умеючи. Сразу не уразумеешь, о чём те слова? Поди — пойми. А только голова сама вверх тянется, где плотными тучами надёжно звёзды укрыты. Не увидеть, лишь догадаться. А глаза защипало. С чего это вдруг?
— Ишшь ты!.. — сказать по-правде, так не только один лютнист, а вся их компания вполне достойна оказалась такого восклицания. Молодые-то по горам, по долам скачут, что козочки, а у бабули за день колени занемели — не разогнёшь, в поясницу вступило и пятая точка, не привычная, чтоб трясли и колотили её, как подсолнухи на маслобойне, мягкого просила. Не до того старой Руте оказалось, чтоб глазеть-дивиться. Панфутию-то что. Была бы трава помягче, а его наездница лихая, как спешилась, так чуть на землю не повалилась. Ноги, подлюки, давай придуриваться, что ходить разучились. Хорошо лопухи неподалёку нашлись. Большие, справные. Такими колени обвязать — благодать. Пока себя обихаживала, да усталость выколачивала — стемнело совсем. И тут-то только Рута ожила и принялась с открытым ртом разглядывать у костра собравшихся. Чудные люди. Да, полно, люди ли вовсе? Орков бабуля хоть нечасто, а встречала — на ярмарке кого только не увидишь, а вот такую чуду отродясь не видывала. Вроде бы и мужик, как мужик, одет только не по нашему, да и ладно. А вроде и нет. Прикоснёшься — дымком разлетится. Проверять бабуля, конечно, не стала. Да и спрашивать постеснялась, кто, мол, таков. Кажись, не одна она диву давалась, господа вона тоже переглядывались.
— Ишшь ты, проклятая! — тыкнула бабуля пальцем в небо: дождик, мол, собирается, решив ни своего удивления, ни растерянности компании не выдавать. Они-то, небось, и орков с лютнями, и девок в штанах, и мужиков странных навидались. Чем она хуже? — Надыть бы нам подкрепиться, пока не полило.
Кряхтя приподнялась, к мешку потянулась. Вывалила свои нехитрые пожитки: лепёшки, сыр, да кукурузные початки. Чай, не побрезгуют.
— Угощайтесь, чем богаты. Я бабуля Рута из Хромого Парася. Муни... мунестрель. — обняла феличу, зорко оглядела народ: не смеётся ли кто над ней? — Еду в столицу на турнир.
— Мунестрель, — повторила строго и, чтоб насмехаться не вздумали, вдарила по струнам. Не поверят же так. А чего спеть-то — вот задача. «Отелилась у Яськи корова»? Хороша песня, а после той, к звёздам летящей, на язык не ложится. Может про чёрта, что безлунной ночкой полез в хату к молодой вдове, да перепутал окна? Эх, любил покойный муж, когда Рута её ему пела. Как оно там:
А копыта-то двойные и на голове рога, Между ног торчит у чёрта воот такая кочерга.
Покосилась бабуля Рута на молодуху в штанах. Нет, негоже при девице подобный срам распевать.
— Романтишеская баллада! — объявила бабуля важно, разогревая инструмент. Такую манеру подсмотрела она на постоялом дворе, где третьего дня очутилась. А сама «романтическая баллада», давно-давно позабытая, осталась с тех времён, когда была бабуля, ещё не бабулей, а справной девкой. И хотело тогда сердце, а чего — не ведомо. И совсем, казалось бы, та дурь под грузом лет померла, а вот поди ж ты — глянула на костёр, на звёзды эти, которые есть, а не видно их, на молодуху, яркую, весёлую, жизни полную, и помстился аромат, что лишь весной бывает. Когда цветёт всё, наперегонки цветёт, не успеть боится, глупое.
Голос у бабули совсем не старческий оказался: молодой, сильный. Голос, он вообще позже человека стареет. А иногда и не желает стареть вовсе.
Цвели все яблони в саду, медовый дух витал, Когда Том Скворр, скача в опор, девицу увидал. Сказал он ей, сдержав коня: — Поди, красотка, за меня. Есть у меня отличный конь, седло на нем богато, Горит в душе любви огонь, ужель ты мне не рада?
С усмешкой Тому говорит строптивая девица: — Не для тебя на белый свет я вздумала родиться. Не нужно было б вовсе мне ни сбруи, ни коня, Когда б мне стало горячо от твоего огня. Цветут все яблони в саду, ищи же свой цветок. На запад хочешь ты ступай, а хочешь — на восток.
Том Скворр, загнал коня во двор, к её отцу пришёл И разговор о свадьбе с ним, не мешкая, завёл: — Нет сына у тебя, старик, могу я в том помочь. Любовь в душе моей горит, отдай за меня дочь. Не пожалеешь нипочём, приняв в семью меня, В придачу с дорогим седлом получишь ты коня.
Сурово парня оглядев, отец так говорит: — Что до любовного огня — не долго он горит. Меня бы не заботил он, но дочь отдам тому, Кто дом имеет и доход, достаточный в дому. Цветут все яблони весной, ищи же свой цветок, На запад хочешь ты скачи, а хочешь — на восток.
Подолом звёзд махнула лишь, сменяя солнце, ночь, Наш Том девицу на коня взвалил и сгинул прочь. Был у него отличный конь — увез, куда хотел, В душе пылал любви огонь —Том Ирис овладел.
В росу роняли лепестки все яблони в саду, Сказал ей Том: — Смеялась ты, знать, на свою беду. Могла бы жизнь всю провести у моего огня, А облетевшие цветы не любы для меня. Цветут все яблони в садах — найду я свой цветок. На запад может поверну, а может — на восток.
Тебя ж я видеть не хочу, ступай к отцу во двор, Пусть сыщет мужа-богача, что примет твой позор. Мог получить скупой старик и сбрую, и коня, Теперь же только свой позор получит от меня. Цветут все яблони в саду, пора искать цветок. На запад я сейчас уйду, а может — на восток.
Девица слез не стала лить, а отвечает так: — Что толку в краденой любви, подумай сам, дурак? Тебе твой быстрый конь помог, ты телом овладел, Души ж моей коснуться, Том, ты так и не сумел. Цветут все яблони в саду, но растоптав цветок, Ты осквернил и свой огонь, и мой зажечь не смог.
Иди ж, куда глядят глаза — ты не найдёшь любовь. Огонь в душе твоей погас — не загорится вновь. Мы оба встретились с тобой лишь на свою беду, Вернуть хочу я поцелуй, а после — прочь уйду.
И Ирис Тома обняла, к губам его припав, Рука же, к поясу прильнув, нащупала кинжал. В грудь точен был удар ее, упал на землю Том, А Ирис, взяв его коня, прочь поскакала в дом.
Был долог, труден путь, лежал — на запад, на восток, И только к дому быстрый конь домчать никак не мог. Оплакал девушку отец, привёл жену во двор, Цветут сады из года в год, и спит в земле Том Скворр. Лишь Ирис ищет всё свой сад, петляя по лесам, Беспечный путник, хоронись, коль встретишь её сам.
-
Потрясающе! Так тонко передан образ сельского барда, сплошное удовольствие читать. Да еще с юмором (чего стоит песенка про черта - надеюсь, в течении игры предоставится возможность все же ее пропеть до конца!)
А баллада - настоящая сказка в стихах, сюжетная и поучительная. Аплодисменты! В мире наших героев, к слову, легенды зачастую оказываются реальными. Не обязательно все они вплетутся в сюжет, но часть из них о себе напомнит точно.
-
И верно мило)
-
Ой, какая обалденная баллада!
-
За балладу
-
Шикарно. Не верится, ято такие посты бывают
-
Вот это ух!!!
-
У-у-у-ух!
-
Это просто чудесно
|
Родничок за косогором оказался захвачен пожарищем и будто испарен. Нохоже, Палёная искала себе спасения в воде, и не нашла его. Пришлось уходить еще дальше, к извилистой и бурной речке, в которой, как видно, Оленина мачеха тоже не нашла избавления от страданий, а только лишь препятствие. Здесь герои смыли с себя покрывшую кожу сажу, и смогли перевести дух перед тем, как снова вернуться на свою геройскую дорогу.
Когда герои снова проезжали мимо брошенной Емелиной печки, обездоленных погорельцев там уже не было. И след всякий простыл. Куда они подались? Обратно восвояси, заново жизнь строить? В Муром далекий, искать лучшей доли? Или все же к Бабе-Яге на поклон? Чем ближе герои подбирались к логову старой ведьмы, тем ясней становилось, что многие были на месте тех бродяг и выбирали последнее. Жестокая и злая колдунья, пожирающая человечину, стала для здешних людей последней надеждой. В последние годы дальние закоулки муромщины терпели упадок. Фока мог вспомнить еще самое начало своего пути, когда еще с другими героями волок железный гроб до источника с мертвой водой, и проезжал через вереницу вымерших деревень и сел – одного из признаков Безвремеья и застоя. А здесь герои видели картину, которая предшествовала этому исходу. Вдали от крупных городов, островов человеческой жизни, и тянувшихся к ним торговых трактов, от их света, шума, от самой жизни людской, люди были предоставлены сами себе. Царь, князья да бояре были далеко, и вспоминали о тяготах маленьких людей лишь тогда, когда подходило время для сбора десятины. Да и разве могли они при всем желании защитить их в это нелегкое время? Вот так и остались бедные люди дичать, запершись в своих убогих хатках наедине со своими бедами. Ненадолго останавливаясь в паре таких деревень, герои видели там только безлюдье, запущенность, тяжелую работу, беспробудное пьянство и тупое, безразличное отчаяние. Истории этих мест были удивительно однообразны: у того ночью забрались в хлев какие-то чудища и порезали всю скотину, пока тот боялся высунуть нос из хаты, а у соседа на пахоте чудище унесло в лес годовалого малыша, в соседней деревне опять мор и жгут дохлятину, а здесь и так небогатый урожай был меньше чем в прошлый раз, а запасы с того «года» уже начали гнить. Иногда вклинивалась в речи злая зависть к более удачливым соседям, а судя по нескольким пепелищам, одними завистливыми речами дело не кончалось. Это из таких мест родом была Прасковья, ушлая и сметливая, одаренная к тому ж красотой и вовремя приметившая овдовевшего княжьего лесничего из куда более благополучной Олениной родины. Но что сейчас было более важно – в таких местах находились свои островки относительного благополучия. Подворья, где не болели и не чахли дети, где не знали голода и холода, где щедрее была пахотная земля, где всегда был огонь, какие обходили стороной волки или более жуткие хищники, выбирая для поживы другие дворы. Олена легко замечала их, эти «отмеченные» дома, где над крыльцом ли, на заборе ли, на калитке были повешены небольшие жутковатые безделушки. То череп птичий в веточках подсохших, то лапка оторванная, то обглоданная до белизны лопаточная кость... Подарки Бабы Яги, знаки, что хозяева всегда зовут и ждут ее в гости. Если поначалу таких домов были единицы, то дальше уже появлялись целые деревни, попавшие под Бабушкину власть. Такие люди поначалу были приветливы, в отличие от прочих, что уходили с улицы и зпирались в домах при виде чужаков. Они глядели на героев с любопытством, без боязни, охотно шли на разговор. Но чуть толкьо заходила речь о Бабушке – лица их мрачнели, улыбки исчезали, а герои даже кожей ощущали ту неприязнь к ним, к тем, кто, видно, навредить хочет их благодетельнице. Здесь на Бабу-Ягу чуть ли не молились. Здесь властью была она, а не князь, не царь, не даже Бог. Она была кормилицей, защитницей, спасительницей, надеждой. К ней шли за помощью, за советом, и приносили ей самые разнообразные дары. Или скорее, жертвы. Платой Яга брала что угодно, и зависело это только от настроения. Случайно угодившего ей человека она могла щедро одарить, и взять сущую безделицу. Того же, кто чем-то ей не понравился, она могла заставить заплатить более страшную цену. Хорошо, если это будет его жизнь. Иным приходилось отдавать даже своих детей. Потому Ягу как могли старались задобрить, уважить, польстить. Но… Увы, Олена знала, что сердце человечье быстро грубеет, и люди в таких местах куда легче принимали необходимость даже самой страшной жертвы.
Лес, в котором обитала Баба-Яга, был уже впереди. Подобных лесов немало повидали на своем нелегком пути герои, но этот был самый темный, самый дремучий, самый устрашающий. Такие леса зовут проклятыми. В таких лесах обычно не живут ни звери, ни птицы, всё живое сторонится их. Там, в темноте, плодятся только тупые и злобные чудища, прорастающие прямо из земли, из семян Зверь-Деревьев, похожих на то, что одолели в свое время Оленка с Даней. Но Олена знала, что в этом лесу звери жили. Жили по прихоти самой Бабы-Яги, и жили в еще большем страхе, чем люди близ этого леса, и в еще более раболепном преклонении перед хозяйкой этой чащи. Даже сам Леший больше не был властен над этим лесом. Пройти здесь без ведома Бабы-Яги было нельзя, а уж тем более никогда нельзя было найти её жилище, если она сама того не захочет. Все тропки тут были перепутаны, закольцованы, не один смельчак тут погиб, заблудившись и мотая круги и петли вокруг одних и тех же мест и так и не найдя хитрой ведьмы. А те, кто все же находил – тем было хуже. Их кости Олена выбрасывала в болото, а черепа вешала на окружавший Бабушкину избушку частокол. Путь обещал быть нелегким.
|
|
Вещи умирают! А эти ー мертвы! Дома, утварь, заборы, даже цепь на чёрном квадрате конуры! Всего на двоих сейчас последняя искра их душ держится: на Олене и на Палёной, да и то, присмотреться ー ан нет, уже всё, конец деревеньке и всему, что тут было.
Даньку холодный пот прошиб, на оклик Василия он и ухом не повёл. Шёл позади всех и думал. Вот Олена, смотрит вокруг и, по взгляду растерянному видать, не узнаёт ничего. А вон поодаль жертва проклятья её, которой огонь беспощадный давно уж всё сознание выжег. Обе ー последние из поселения этого, как иначе? Не были бы вещи тогда мертвы, коли кто-нибудь о них помнил! А Олена и Палёная не помнят, другие, кто ещё про деревню знают ー и подходить боятся, куда уж там вещами здешними заново пользоваться начать. Эдак выходит, как память человеческая из места вымывается, так небытие и приходит. Страшно.
Вздрогнул Данька, вскинулся было на говор товарищей облегчённый, а уж и закончилось всё. И хорошо, а то напала бы Палёная эта, а Данька мыслями всеми в облаках витает. Стыдно. Но вроде не заметил никто. Ликуют.
ー Головёшки?
Что вот Олене ответишь-то, эх. Взять бы за руку да в полет мысли, чтобы сама прочувствовала, что такое любопытство это его.
Пока доставал корчагу да наземь угли проклятые вытряхивал ー снова задумался. Вспомнилась Олена раненая, в детинце полоцком, перед другим полётом мысли ー её собственной, во снах к Осмьуше обращённой. Олена тогда волновалась сильно, на боль отвлекалась, на слабость, а Данька помочь пытался, шкатулкой музыкальной успокаивал. А потом, потом в него как бес вселился, лишь бы разбить что-то, разрушить, боль сердечную наружу выпустить. Убил он ту шкатулку в порыве ревности, получается? Ведь об стену швырнул и думать забыл, а кому ещё она приглянуться могла бы? Такую запросто не починишь, а на долгий ремонт времени у погорельцев-полочан нет. Выкинули поди, сожгли, а может закопали, нет памяти, нет жизни. Но Данька-то сейчас вспомнил? Сейчас да, а после забудет.
ー Да я думал приспособить куда. Это ж вечный двигатель, перд-петь-тумо-би-лие. Да всё ж потухли наверно. Нет вечного ничего.
Если вещью не пользоваться, забываешь. Может и с человеком не говорить если, не жить, не дружить ー разлюбишь? А лучше ー если простишь.
|
|
|
|
Женщина в ответ на протянутую руку гордо и молчаливо повернулась к Олене спиной. Пришлось отдавать другому. То, что Олена вот так отдала Осьмушин подарок, конечно же не понравилось последнему. Он смолчал, но было видно, с какой болью он наблюдает, как жемчуга из рук Олены переходят в грубую лапу одного из мужиков. А смущенный щедростью девицы мужик повертел так и эдак украшение, и прогудел. - Красивое. - А потом, налюбовавшись, сбросил ожерелье обратно в ладошку Олены. Белые, как снег, жемчужины с тихим костяным постукиванием сложились в горку в открытой ладони. - Не надо нам ничего твоего, дитятко. К чему оно? Много не дадут, хоть бы в треть цены взяли, и одному не хватит. Да и кому продашь? Муромчане народ зажиточный, но небогатый, а боярин какой богатый не станет жемчуга у оборванца покупать. А иные еще подумают, что ворованное, за так отберут и еще розог всыплют. Оставь себе, дитятко, бусики свои. Даже Осьмуша не ожидал такого широкого жеста от невзрачного бродяги. У парня даже рот открылся. Но он опять смолчал.
Осталось героям только старика послушать, перед тем, как снова в путь отправиться. Тот устроился поудобнее, и начал свой рассказ. - Бабушка дальше живет. По этой дороге ежели править, там деревень несколько близ темной чащи. Это теперь тоже Яги вотчина, туда даже сборщики царские не суются. Попросили ее сами люди в трудную годину, в дома к себе пригласили, чтоб спасла от голода, неурожая, хворей и Палёной. Теперь они вроде как сытно живут, хорошо. Земля у них родит, чудища из чащи и носу не кажут, лихие люди десятой дорогою обходят. Вот и мы подумали, чего терять? Тоже у Бабушки попросим помощи. Может, сдобрится. Но теперь и не знаем, что делать. Старик вздохнул, а потом добавил. - А Палёная у себя там. На пепелище дома ловчего княжьего. Она всегда туда возвращается. А если не там - ее след хорошо виден будет, искать нетрудно. Но кто ж сам такое искать станет?
А потом, когда и старик наелся вволю, подобрел и повеселел, настало время сказок. На сытый желудок и беда легче сносится, и сказка складней сказывается. - Давным еще давно, до Солнца, до Кощея-Бессмертного, в Тридевятом Царстве, жил да был Емеля-дурак. От работы отлынивал, никому задаром не помогал, да знай себе на печи лежал, вот на этой вот самой. За всю-то жизнь свою непутевую один раз доброе дело сделал - за водой пошел зимой. И тогда-то и повезло ему, дураку, который ничем того не заслужил. Щуку выловил, да не простую. Велесово отродье, рыбица волшебная, хозяйка того омута. Взмолилась, чтоб не загубил ее дурак непутевый, не сварил ухи. А тот согласился, в обмен на договор волшебный, что чуть что дурак пожелает, так тотчас же исполнится. Такую силу такой человек заимел! Разве могло что хорошее с того выйти? Старик вздохнул. - Сначала-то он на всякие глупости волшебную силу растрачивал. То ведра чтоб сами шли, то дрова рубились да в поленницу складывались. Дурак и рад-радешенек, что с печи теперь слазить не надо. Но дальше хуже стало. Сначала он на санях самоходных людей подавил. Как его бить стали - велел дубинам людей ломать. А потом это безобразие до царя тогдашнего царства дошло. И вот тут самая беда случилась. На этой самой печке Емеля-дурак к нему приехал, по дороге столько людей подавил-покалечил. Дочку царскую в себя влюбил, а ее за заморского посла какого-то отдать хотели. Тот оскорбления не снес. Война началась. Скольким она жизни стоила с двух сторон, сколько разрушено было, сколько судеб покалеченных - и все из-за одного дурака с чрезмерной силой. Царь с горя, что дочка блажная за оборванцем как привязанная ходит, а земли родные разоряют, и сбежал прочь из своего царства. Безвластие настало. А дурак-Емеля сам на трон захотел. По щукиному велению армию вражью разбил, на трон сел, и кто бы знает, что еще наворотил бы, кабы народ измученный не поднялся. Он на печке решил сбежать, так догнали в этом самом чистом поле, язык ему вырезали, чтоб не мог щукиной силы призвать, и живьем в этой самой печи и спалили. Вот так и бывает, когда сила великая да удача неправедно достается разным дуракам.
--------------------------------------------
Старик не соврал - Палёную искать было несложно. Путь, которым шла обезумевшая Оленина мачеха, отмечался выгоревшими лесами, выжженной до пепла землей, удушливым чадом, который висел тут вместо тумана, и пепелищами людских селений, оказавшихся на пути у Палёной. Та будто ходила от хаты к хате, в каждую заходила, обрекая ее на выгорание. Издали виднелись только груды обгоревших бревен да трубы уцелевших в пожаре печей, высившиеся черными изваняниями, будто надгробия. Олена не могла узнать мест, где родилась - кругом был только дым, тлеющие искры, обугленные коряги деревьев и страшные сгоревшие дома. Не узнала она и родную деревню, на отшибе которой и жил княжий ловчий.
Раньше это было большое и уютное селище. Князь часто сюда захаживал на охоту, так что о деревне заботился. Здесь всегда было светло, сытно, весело, в трудные года всегда можно было рассчитывать на помощь князя. И дома здесь были всегда большие, нарядные, расписанные самым разным узором. И деревьев было много - стараниями Олениной матери и немного самой Олены деревня всегда утопала в зелени, дороги были усыпаны белыми лепестками вишневого цвета, и сладко пахла сирень и черемуха, привлекая медоносных пчел, деловито гудевших среди цветков. А теперь это был почти ад в представлении несведущих. От высоких, нарядных домов остались только стены с пустыми окнами, провалившиеся крыши, а иногда и вовсе груда бревен со стоявшей посреди них почерневшей печью. Покосившиеся остатки забора ограждали выгоревшие дотла дворы, позволяя смутно угадать границы людских жилищ. Из них несло удушливым запахом гари с жутким привкусом паленого мяса. Дым стелился по земле, мешая дышать и выжимая слезы из пересохших глаз. Живые и пышные деревья остались лишь в памяти Олены, превратившись в жуткие обугленные коряги. В такие же коряги превратились и некогда живые люди.
Те, кто успевал выбежать из объятого огнем дома, не всегда спасались. Иногда они попадались на пути Палёной. Те, кому была уготована такая судьба, сейчас стояли там и сям жуткими черными статуями. Иссохшие, обугленные человеческие силуэты стояли в полный рост, на коленях, на четвереньках, вгорев в землю, выставляли перед собой руки со скрюченными пальцами, разевали рты в безмолвном крике. Они будто бы пытались закрыться от чего-то в последний миг своей жизни. Наверняка Олена знала кого-то из тех, кто сейчас стоял здесь жутким изваянием, но не могла узнать в этих головешках никого из тех, чьи лица сохранила память. Соловей, подчиняясь взыгравшему любопытству, дотронулся до одного из сгоревших - и тело осыпалось грудой костей и черной пыли на покрывший землю вместо снега пепел. Среди всей этой чудовищной разрухи блуждал единственный выживший. Тощий, жалкий, весь в черных пятнах сажи чей-то сторожевой пес хромал и скулил между пепелищами. Шерсть местами была подпалена, глаза у несчастного животного страшно слезились, а за ним, позвякивая, влачилась оборванная цепь, закрепленная на истрепавшемся кожаном ошейнике, свободно висевшем на истончившейся шее. Завидев людей, пес поджал хвост, заскулил громче, и опасливо захромал прочь, держа на весу заднюю лапу.
Пожар, видать, бушевал долго, и закончился только недавно. Еще тлели где-то сгоревшие доски, бревна и стропила. Дым клубился, стелясь по земле,а жар, исходивший от пепелищ и выгоревшей земли, еще чувствовался кожей. Взлетали вверх,в бордовое небо, красные огненные искорки искорки. Где-то в развалинах еще что-то потрескивало, потихоньку догорая. Где-то впереди, среди остатков леса, должен был быть большой дом лесничего - родное Оленкино жилище. Там еще можно было разглядеть свечение полыхающего огня. До сих пор горит. Вот это проклятие, так проклятие.
-
Прекрасное описание сгоревших деревень. Кроме шуток, у тебя есть талант, в отличие от большинства населяющих дм.
-
Я вот что думаю. Не пора ли тебе. издать сборник русских сказок собственного извода? Про Емелю вышло весьма убедительно.
-
+ Эх, Емеля, Емеля... (с) мультик
|
|
|
|
Наверняка немало могли лекарке сказать усталые путники, согнаные лихою бедой с насиженных мест. Но не чета были хвори и раны, полученные в пути, да усталость, какую ничем уже не выгнать, боли от того, что лишились всего. Услышав только Оленин вопрос, длинноносая женщинка с дитём скривилась, будто знахарка взяла острую палочку, да надавила ей прямо на открытое сердце. Дрогнули сжатые в полоску губы, блеснули влагой глаза, сам собой голос зазвенел нотками плача от бессильной злобы и досады. - Да Палёная эта проклятая пришла в деревню нашу! И спалила! Всё спалила! Одни мы и спаслись, а лучше б и сгорели чем вот так! Не нужные никому по свету мотаемся! - Свою истерику женщине пришлось прервать, когда укутанный в песью шубку ребеночек проснулся, и захныкал, увидев слезы своей матери. Подавив начинавшиеся было рыдания и утерев огрубевшей от тяжелой работы рукой слезы с впалых щек, женщина начала укачивать своего ребенка, чтобы тот снова забылся своим бепокойным сном. Качая его, и заговорила снова, звеня напряжением в голосе. - А всё сука та поганая! Змея подколодная! Ну отомстила, спалила мачеху, молодец! А нас, нас-то за что? Мы-то что сделали? Глаза б ей все повыцарапала, кабы она мне попалась!
Женщина замолчала, продолжая немного резкими движениями укачивать своего ребенка. Прошло еще какое-то время, прежде, чем сидящий на печи седой старик решился заговорить после этого. - Палёная - это, сказывают, жена княжьего лесничего покойного, что где-то в этих краях жил. - Поведал он героям. - Вторая. Люди говорят, это она его в могилу и свела. А до того падчерицу из дома выжила. А та вернулась через семь лет, да и подожгла дом в отместку. Да так подожгла, что до сих пор полыхает. А уж годы прошли с тех пор. - А откуда вы знаете, что это была именно она? - Вдруг спросил молчавший до сей поры Осьмуша, с неприязнью покосившись на нахмуренную женщину с ребенком. - Ну, я так от людей слышал из тех краёв, кто убежал. Их семью многие знали, кто окрест жил, там весь край ходил к первой жене лесничего лечиться. А теперь там ни одной целой деревни не осталось, всё сгорело. Ну, а сейчас вот и до нас Палёная дошла. И знаете... -Старик вдруг опустил голову вниз. - Вроде и заслужила свои мучения, получается. Мужа с падчерицей сгубила, всё себе присвоила. А всё равно так ее жалко что-то. Вы б слышали, как она кричит. Как мучается, бедняжка, за грех свой.
Но печаль вмиг отступила, когда волшебная скатерть раскатилась, и на ней тут же появилась самая разнообразная и диковинная еда. Давно отвыкшие даже от простой еды, но приготовленной в печи да поданной в тарелке, бродяги теперь смотрели на это буйство невиданных яств как на мираж. Все сдвинулись, сгрудились поближе, невольно потянулись руками, чтобы по привычке наброситься, вырывать куски побольше и жадно съесть, но все же удержались, заосторожничали. Есть стали чинно, с оглядкой на героев. - Вот так диво! - Не успевший к пиршеству старик на печи, сейчас кряхтел и с трудом обувался, чтоб слезть с едва нагревшейся старой печки обратно на землю. - Нам бы такую скатёрку, в самый раз бы была. А у ней что хочешь можно попросить? Получив утвердительный ответ, старик о чем-то подумал про себя, а потом, обув только одну ногу, вдруг прекратил торопиться. - Пусть налопаются. Я потом. Я же вам ещё обещал рассказать. Держим мы путь-дорогу к мудрой Бабушке Яге, помощи искать с проклятой Палёной, пока она всё не пожгла. А печка эта... Оо, это история совсем давняя, наверное еще Кощей пешком под стол ходил,как всё случилось. Но бабка моя, царство небесное старухе, мне её сказывала как-то. Хотите, так и вам расскажу, ежели интересно.
|
Молча наблюдал батыр за шедростью сына княжеского, что решил накормить сирых да убогих никому не известных оборванцев, которые как рабы беглые выглядят. Вот уж любят урусы жесты красивые, мол смотрите да завидуйте какой я правильный и праведный, а ведь само княжье положение, да и любого землевладельца знатного говорит о том, что живет он за счет своих работников, в земле с утра до ночи ковыряющихся. Изучил батыр порядки урусские и все просто у них получалося - простой люд хлеб растит, а потом его в виде податей всяческих люди боярские да княжеские забирают, вот за счет этого и воины у них снаряжаются и кафтаны да золото на княжеского сына вешается. Ну а так, конечно, когда ты сотни и тысячи душ крестьянских доишь, чего ж с оборванцами и не поделиться хлеба куском, коли не брезгуешь? В степи то по-другому народ жил, посвободнее, хоть и там были и бедные и богатые, но справедливым казалось Батыру их устройство кочевничье, а урусское виделось неправильным, на рабах и крестьянах основанным, что не воины, а так, пыль под ногами коней, что всю жизнь платит вышестоящему.
Пока князь со свитою оборванцев потчевал, окликнул Батыра один из урусов Данькою которого кликали. Что за имя такое? Данька? Как собачья кличка ей богу или козу так небось крестьяне называют наверное, видать небогатого тот урус происхождения, называться у бедных так принято, а богатый звался иначе бы каким-нибудь Данилой Киевским. Хотел Данька, чтобы Батыр ему с телегой подсобил, ну а чего не помочь? Походная жизнь она такая, нелегкая, нужно все уметь ремонтировать, а с телегами разнообразными наш герой еще дома намучался, ведь возили на них кочевники скарб свой с одного кочевья на новое, за стадами на пастбища двигаясь.
- Чегой то случилося? - отвечал батыр просителю, подражая говору местному, что забавным казался донельзя, - Помогу тебе, ты показывай, может ось где то телеги заклинило. Ну а кояш то и у нас тоже нет, уж привык я к такому явлению, сам то я не совсем с югов, а скорее с югов, что восточнее, сначала надо поехать откуда солнца раньше двигалось, а потом свернуть южнее и приедешь ты в земли кочевничьи, хан Толуй правит где уже много лет. Добираться до вас не близкий путь, но доехал я не один конечно же, к каравану прибился туркскому, что товары вез в столицу урусскую, одному по степи путешествовать я бы точно тебе не советовал.
-
Батыр продолжает жечь напалмом, делая умозаключения об общественном укладе урусов, а еще более - подражая говору местному.
-
Вот, блин, батыр все-таки был офигенен)))). Хотя и абсолютно выпадал из ряда приключенцев, но смотрелся классно)))).
|
Джессика-Джон
Вообще я никогда не задумывалась над тем, сколько лет Джону, но простой подсчет должен сказать примерно так: 18 + 3 - армия + 7 - мед + 4-5 стажа до получения специализации по хирургии, т.е. минимум 32, если он не потерял ни секунды времени. А так, я полагаю, где-то 35-37. А Джессика, ИМХО около 22, никак не старше.
Джон
Джон вполне положительно воспринял то, что предлагала Джессика. У девушки была голова на плечах и она не сотрясала воздух попусту. Такие люди однозначно Джону нравились. Он привык к тому, что человек измеряется тем, что и как он делает, и, гораздо реже, тем, что и как он говорит. Еще она улыбалась и ему это тоже понравилось. Многие американцы улыбаются потому, что так положено, так вежливо, и это, на самом деле, отнюдь не плохо. Видеть вместо хмурой морды улыбку всегда приятно. Но девушка улыбалась искренне и это оказалось приятнее. И даже неправильный нос с горбинкой ее сильно не портил. Джон по опыту знал, что внешность имеет важное значение только в самое первое время знакомства. Потом все стирается. Три года он встречался со своей сокурсницей Тиффани Хендерсон, у которой был огромный ожог на всю правую половину лица и не было правого глаза. Никакая прическа и никакая косметика не могли это исправить. Тиффани прошла три операции, но сказать, что это сильно исправило ее беду, было бы неправильно. Зато у нее был прекрасный характер, она была умна, весела и легка на подъем. И у нее была чудесная фигура. Джон не жалел ни разу о проведенных с ней годах, и расстались они легко, когда Тиффани уехала в Балтимор на резидентуру, а Джон остался в Л-А. Позже он узнал, что Тифф вышла замуж за коллегу и родила близнецов. Джон тоже не вел жизнь затворника, не страдал от разлуки, и, зная людей, вполне мог предположить, что сегодняшние Джон Сноу и Тифффани, теперь уже Майерс, возможно, не нашли бы почвы для общения. Люди меняются. Он поймал себя на мыслях о ней, о воспоминании, как Тиффани в обтягивающей юбке лавирует между столиками и как движутся ее бедра под тонкой тканью, как она притягивает к себе взгляды мужчин, и понял, что пропустил часть беседы.
- Что ж, - сказал Джон, - раз этот парень пришел чистым, значит, у нас нет нужды в резиновых сапогах и прочей экипировке для похода по болотам, верно? Я буду рад, если вы составите мне компанию. Простите, нам.
Про себя Джон отметил, что ни он, ни Джессика для похода на болота не готовы и придется им вернуться за снаряжением, если такая необходимость станет насущной. Почему-то он думал, что они взяли след, вот только сомневался в том, что след этот выведет их на болота.
-
За этот и предыдущий посты: какой классный мужик: спокойный, собранный, уверенный в себе, нетрепливый.
|
|
|
- Сестрица. - Подожди, подожди еще минуточку, братик! – Отвечала на призыв болезненного, бледнокожего паренька черновласая девушка, полностью поглощенная своим занятием. – Почти закончила! Отрок тревожно наблюдал за своей сестрой, припавшей на колени и склонившейся над неподвижным человеком, вытянувшим ноги на махровом заморском ковре. Он не видел почти ничего за ее спиной, по которой рассыпались ее густые, объемные кудри, но звук рвущейся ткани и напряженное сопение говорили о том, что сестрица и впрямь очень занята. - Ягиня. – В голосе юноши звучала смесь упрека и страха. – Нам надо остановиться. Это уж седьмой человек, которого мы не планировали убивать. - В жизни редко все идет так, как хочется.– Почти пропела Ягиня,еще старательней орудуя костяным ножиком. Бездыханное тело затряслось и закачалось в такт натужным движениям лезвия. Послышался жуткий рвущийся звук, а затем Ягиня резко вырвала что-то руками, и во все стороны брызнула еще теплая кровь. – Вот! Вот оно! Резко встав на ноги, и небрежно отбросив в сторону маленький костяной ножик, девушка отошла от мертвого. С широкой и искренней улыбкой восторга показывала она своему брату неаккуратно отрезанный фрагмент человечьей кожи со странными синюшными татуировками на нем. Ее руки были скользкими от крови, несколько бурых пятен заляпало белоснежный сарафан, а пара маленьких капель поблескивало на ее красивой щеке рядом с притягивающей взгляд родинкой. Увидев это, бледный юнец побледнел еще больше, попятился, и неловко плюхнулся задом на перину. Его явно замутило, но Ягиня этого будто и не заметила. Со счастливым лицом она подносила отрезанный кусок кожи прямо к носу отрока. - Вот! Вот она! Буквица эта волшебная! Как и те, другие! Точно она! – Воскликнула черновласая колдунья. – Не лгал прохвост значит! Одарили его силою там! - И что?! – Вскрикнул гневно юнец, перебивая сестру. По бледным щекам побежали крупные слезы. – Что толку от буквиц твоих глупых! Бредни стариковские! Ему-то! Ему-то они не помогли! Палец паренька вытянулся в направлении трупа, а потом он скорее отвернулся от изуродованного мертвеца с изрезанной грудью. - Ты обещала, что тот раз был последний! А все равно тащишь только смерть ко мне в палаты!- Всхлипывая, проговорил он. – Приманиваешь костлявую! Чтоб она и меня… Как отца. Братьев. И этих всех, кого ты сюда тащила впустую. Убивала…. Прямо у меня на ковре! Радость Ягини поблекла, и карие глаза красавицы тоже заблестели, наполняясь слезами. Прижала она к груди окровавленный кусок срезанной кожи, скомкала его мимодумно. Казалось, обида разбила ее сердце и вот-вот готовы были сорваться с губ слова обвинения. Но через миг та неожиданно смягчилась, сморгнула слезы, словно увидев брата заново . Отложив в сторону еще теплый кусок срезанной кожи со столь желанным символом Неписанной Вязи, Ягиня подошла к напуганному брату, развернула его к себе, и крепко прижала к тугой груди, обнимая покрепче. - Прости. Прости меня, братец мой. – Зашептала она, гладя его окровавленными пальцами по длинным русым волосам, и торопливо целуя его в макушку, в лоб, в щеки, в губы. – Не захотел он по-хорошему отдать, ну что ты будешь делать. А я же только посмотреть просила! Одним глазочком. Нельзя было иначе, братец. Очень нам с тобой нужны такие буквицы. - Зачем? – Сквозь слезы вопрошал несчастный брат. – Я уже не могу так больше. Я всё делаю как ты велела. Братьям яду подлил. Ведунью ту привел, которой ты глаза вынула.А ты множишь, множишь смерть… Напрасно. А чернь недовольна. Два раза уже подымались! Дружина тоже тихо ненавидит, шепчутся, что не по закону земли братьев забрал. Все они на меня колья точат из-за братьев и из-за тебя. Убьют меня, Ягиня. Умру. А ты так ничего еще и не сделала. А Ягиня в ответ только целовала несчастного отрока, гладила его кровавыми руками по щекам, по плечам, да по груди. - Что ты! Что ты! Я же обещала! Никогда-никогда не умрешь. – Шумно и глубоко дыша шептала она ,увещевая отчаявшегося отрока. - Будешь ты вечно править! Будешь сильным, могучим, сильней и отца, и братьев, и всех на свете сильней! Даже меня сильней! Гадание мое верное! Звать тебя будут кощуном великим, Кощеем Бессмертным, и сам будешь людям метки волшебные ставить! А буквицы эти нам помогут! Снова прижимая брата к себе, и позволяя ему доверчиво прильнуть и разрыдаться в голос, Ягиня подняла глаза, устремляя взор куда-то вверх, и стены княжеского родового гнезда не стали помехой для того, чтобы взор устремился в бесконечность мироздания. - В этот раз дело верное, милый брат. Хлыщ этот место показал, где ему знак на коже накололи. Я расскажу, а ты прикажи снарядить туда людей. Они не откажутся. А если откажутся…. Они знают, что будет. Хоть один да вернется, вызнав про письмена тайные! Ими твою судьбу напишем! И будешь ты жить, поживать…. Как в сказках говорят, в общем. Всегда будешь. Вечно. Ласковые, утешающие слова Ягини возымели свое действие, и помалу будущий Кощей успокоил свои рыдания. Отнял свое опухшее личико со следами кровавых пальцев, поднял глаза на сестру, и, все еще всхлипывая, осторожно приобнял ее за пояс. - Ягиня. – Соприкоснувшись лбами с сестрой, отрок мягко попросил. – Можно его хотя бы убрать отсюда. Нет сил больше на мертвых смотреть. Вздохнула сестра, покачав головой, не прекращая гладить брата по щекам. - Надо привыкать. – Мягко, но настойчиво и назидательно произнесла она. Говорила же тебе, главное, что это не твоя смерть. А значит, и всё равно. – Но просьбу брата она исполнила. Хлопнула в ладоши, и сам по себе ковер скатался в трубку, оборачиваясь вокруг бездыханного тела. Только ноги остались торчать, да ножик костяной сам за пояс девицы прыгнул. - Девок позову, они вынесут. Чего им зря прохлаждаться. – Сказала девушка, и снова ласково поцеловала брата в губы. – А ты не смотри. То просто ковер. Его к тому же давно была пора выкинуть. Ягиня смерила брата странным блестящим взглядом, и запричитала по-матерински, заметив следы крови на его одежде, оставленные ее же руками. - Ах ты ж горюшко мое луковое. Только посмотри, как ты рубаху попачкал! А ну-ка… - Потянув вверх подол, она стащила с него рубаху, и бросила ее к ковру с завернутым в нем телом. – И это вынесут пусть, постирают. Иди сюда! Снова прижала она к себе брата, снова принялась целовать его, но целовала уже иначе, жарко и требовательно припадая к его губам и оглаживая худощавые плечи. - Ты станешь очень сильным, брат. – Торопливо и с придыханием шептала Ягиня, подталкивая еле шевелящегося болезного братца к кровати. – Могущество твоё будет велико. Уйдет белая немочь из кожи, покинут навечно все хвори твое теле. Но вместе с ними уйдет и… Это лицо… Этот взгляд… И сердце твое перестанет стучать так часто… Ох… Почти безвольный юноша позволил столкнуть себя в кровать, и неуверенно обнял навалившуюся на него сестру, неаккуратным движением сдвинувшую лямки платья, чтоб позже было легче из него выскользнуть. - Целуй меня! – Просила Яга, гладя оголившееся тщедушное тело, и оставляя кровавые разводы на бледной коже. – Люби меня, покуда еще можешь! Ведь ты перестанешь, когда я спасу тебя! - Не перестану! – Наивно возразил будущий Кощей, прежде, чем впиться поцелуем в губы родной сестры. А потом снова пылко пообещал ей. – Никогда не перестану, Ягиня! Всегда буду тебя любить! - Глупый. – Смеясь и плача одновременно, произнесла Ягиня, добираясь до пояса штанов брата. – Глупый, глупый, глупый Кощей. Любовь для людей. А люди смертны. Молчи лучше. И она окончательно закрыла рот отрока поцелуем, заставив замолчать, и забыть про всё. Про тревоги. Про ужас смерти. Про доносящийся из-за окна рык волков и гвалт ворон, что поедают под стенами тела убитых колдовством Ягини людей, пытавшихся противиться новоявленному правителю, захватившему владения братьев. Про мерзкую сырость почти пустого дворца, в который даже прислуга и стража шла под страхом смерти. Про убитого Ягиней человека в ковре, которого потом вынесут немые от страху сенные девки со следами розг на спинах. И про отца, что умер на этой самой постели, и запах тлена и разложения, исходивший от нее. И вот ведь что странно. Почему-то этот жуткий и мерзкий запах всегда возвращался, сколько бы раз здесь ни меняли постель.
******************************
Вяло поскрипывая разбалтывающимися колесами, плелась по разбитым дорогам под Муромом геройская карета в сопровождении всадников. Вел их всех Василий Рощин, меся грязь впереди копытами верного Вихря. Замыкали шествие Осьмуша с Батыром. Правил упряжью на карете хмуро осунувшийся Соловей, скрывший лицо под капюшоном. А в самой карете дремали да глядели в окно Данька, Оленка, Фока да Маринка. Не было только с ними матушки Мирославы – монахиня осталась там, в разоренном Полоцке. Сказала, что нужней она на пепелище, утешать людей, что утратили веру, но кто-то мог подумать, что веру утратила и она сама. Так ли это? Кто знает. Но геройский путь не ждал. Родина Ильи Муромца приветствовала героев развилкой в бескрайнем чистом поле. На раступтье стоял покосившийся и гнилой деревянный крест, что облюбовали насестом нахохлившиеся вороны. Как сказывали люди попутные, именно правая дорога вела к землям Бабы-Яги. По той дороге и направились.
Но долго проехать не пришлось. Настало время сделать привал, отдохнуть с дороги, дать роздыху и коням, покормить животных и поесть самим. А тут впереди идущий Василий увидал невдалеке, за одним из холмов, подымающийся кверху дымок. Не иначе, как тоже привал у кого-то. Каково ж было его удивление, когда Василий обнаружил посередь степи… печку. Старая была печка, сразу видать. Половина трубы давно осыпалась, основание криво-косо вросло в землю, на ней поселился мох, а вокруг жерла было черно от копоти. Вдобавок вся она была исписана какими-то хулительными словами, и надписи эти, судя пов иду, были столь же давние, как и пребывание здесь самой печи. Огонь в топке разожгли, наверное, вот эти вот люди, что сейчас сгрудились возле нее. Выглядели эти бродяги в своих лохмотьях жалко и потрепанно, и чем-то напоминали все тех же взъерошенных ворон на старом, забытом кресте. Людей, как видно, тоже не любили – увидев Рощина, зашептались тревожно, сжались и сбились в кучку, будто боялись, что сейчас пустит княжич в ход свою плетку, свисавшую с пояса. Ждали чего-то – и скорей прятали свои нехитрые съестные припасы. Вряд ли потому, что боялись, что хорошо одетый конный путник польстится на сие нехитрое ястие. Скорее боялись, что отнимут ворованное, а самих - вздернут на ближайшем суку. Где ж им, вестимо, еще себе пропитание добыть, как не воровством по чужим дворам.
-
Деснян разошелся))).
Вот это мне понравилось: Любовь для людей. А люди смертны. Молчи лучше.
-
Ужас ужасный нас ждет.
-
+ сказка не кончается
-
С началом новой главы! Буду скучать....
-
Обалдеть легенда! Кощей. Начало.
|
Как ни странно, когда Джилл осталась без поддержки, это лишь обострило способность соображать. А Эдди... ну вот, и изволь отправляться с таким на поиски маньяка убийцы... надежен, как октябрьский лед. Ладно, из принципиально нового в ситуации была только удаленность от города, разбираться с расшалившимися клиентами Джилл случалось неоднократно. По большому счету, в зданиях и переулках в паре шагов от людных улиц происходит не меньше дурного, чем в глубинке. В городе просто живут другие виды аллигаторов. Если политик говорит "да", это значит "может быть", если говорит "может быть", это означает "нет". Если политик говорит "нет", это уже не политик. Если дама говорит "нет", это следует понять как "может быть", а произнесенное "может быть"" означает "да". Если дама говорит "да", то это уже не дама. Примерно в таком духе во многом старомодный Юг воспринимал многие аспекты жизни. Возможно, Север победил в войне, прокатился со своей индустриальной революцией по бывшим плантациям, взорвал мозги эмансипацией а теперь и попыткой выкорчевать расизм. Изменения на Юге, особенно в стороне от больших городов, оставались чисто косметическими, и живущие в такт с этой землей были в курсе... неизменности бытия. И потому Джилл вновь скромно опустила глаза, в смущенном взмахе рукой сквозила трепетная хрупкость. - Ох, ну что вы, мистер Хоуп, - с достоинством ответила девушка. Но все же, едва заметное движение глаз, в сторону ржущих приятелей, чуть тронувшая губы улыбка, скрытый на самом дне глаз огонек, намекали на "может быть". В самом деле, разве приличная девушка вот так сходу, едва познакомившись, при куче настроенных на пошлый ход мысли свидетелей, согласится на прогулку по уединенным местам? А вот будь ситуация более подобающей... - Оккультисты в тридцатые - это интересно. Надо будет поискать по ним материалов, может выйти...весьма эффектно, - слова произнесены деловым, нейтральным тоном и предназначены всем, но взгляд, на мгновение лукавый, намекающий, адресовался только Джерри, наделяя слова совсем другим смыслом. Кажется, Джерри Хоуп тоже был не чужд вечной игре, - а места более свежих трагедий тут есть? Мы с ребятами немного поискали по газетам, материал выглядит лучше, когда основывается на фактах, которые зрители могут пусть смутно, но припомнить. Кажется, была авария неподалеку, возле съезда с шоссе, а еще кого-то застрелили в машине?
-
Очень приятно читать экскурсы в культуру Юга и южан - такую романтичную, загадочную, полную винтажного обаяния! И да, мысли тут желтеют стремительно).
|
|
-
Ну...заставил всех напрячься! Таки превозмог. Богатырь,одним словом.
-
За победу!
-
Даа, славный поединок! Молодцы)
|
|
-
За легенду. Все в модуле красиво и прекрасно, но это... слов нет.
-
А вот и Небесный Цветок
-
Отличная история!
-
Эпика же
-
Респект и уважуха, мастер.
-
Ну наконец-то я тоже могу его плюсануть. В1, ты такой крутой.
-
Хороши твои прохладные истории, В-один сан.
-
Sky Flower Power!
|
|
|
|
-
Помнится, ответы на Фокины сомнения уже звучали из уст Новгородского князя) Может, ему это обсудить с ближними?
Тем не менее плюс за ряд моментов, как размышлизмы о Солнце, так и ощущение себя простым человеком.
-
Это так... мило. Прям не могу)))
-
Вернее не так: ведь не измениться ничего, потому как и когда оно было, ведь также зло творилось! Не выйдет кривда вся из мира, коли солнце вернется. Выходит что токмо заради прихоти своей они солнце добывают, мол, было так, вестимо и быть должно также! Вопрос, что называется, ребром. Эх, дядьФока...)
|
|
|
-
Забавно. Молодой человек словно угадал ее "легенду". Очевидно, она была достаточно банальна; но пожилая леди решила не усложнять. - Скажите пожалуйста, сам принц Альберт! - благоговейно воскликнула Пенелопа. Она бы и еще руками всплеснула, если бы не держала драгоценную пуговицу. - Вы удивительно проницательны, молодой человек! Мой внучатый племянник - нет, другой, не этот, - просто помешался на этой пуговице! Хочет непременно такие же, хотя я не устаю ему твердить, что мотовство никого еще до добра не доводило, что такая роскошь ему не по средствам, хотя у него весьма неплохие перспективы... во всяком случае, пока не по средствам! Я попробую его уговорить согласиться на золотые... Но не знаю, право, не знаю, - она расстроенно покачала головой. На самом деле ее огорчение имело другое основание: высшее общество, потомственная аристократия, да еще и кто-то из личных друзей принца Альберта! Нелегко будет упрятать за решетку, а тем более отправить на виселицу человека с таким общественным положением, даже если доказательства будут самыми весомыми! - Но тогда... я думаю, джентльмен, которому принадлежала пуговица, будет очень расстроен. Наверняка она ему дорога, хотя бы как знак дружбы с принцем Альбертом. Надо его найти... Я дам объявление в газету! - просияло лицо улыбчивой старушки, она обернулась - что там поделывает Гастон Баксли-средний? И ахнула, глядя на результат контакта грязных ботинок и сверкающего пола! - Гастон, Гастон! Конечно, слоны очень хорошие... и умные, и любят катать людей на спине... но посмотри, как ты наследил! Тебе следует быть осторожнее! Извините нас, молодой человек. Вы мне так помогли. Пойдем скорей на улицу, я расскажу тебе о слонах. Спасибо, молодой человек, я подумаю насчет золотых пуговиц. Всего доброго.
|
Мудреныеми оказались тайные письмена, вырезанные тонким инструментом на фляге. Смог он стереть некоторые, будто и не было, чтобы лихая судьба Пушкаря не была связана с Маринкиной рукою, но не смог вписать свои собственные изобретения и устройства, чтоб и те в дым обращались да в емкость прятались. Придется мастеру не волшбой, а уменьем справляться. Но это ничего, умение иногда и получше волшебства бывает, и почти всегда надежнее.
И вот, настал черед закрепить руку. Ладная, блестящая вороненой сталью конечность, уже подготовленная к слиянию, лежала на столе. Даньке удалось перековать странный металл, и придать ей боле женственную, изящную форму. Шарнирные сгибы ходили плавно, слегка пощелкивая, а пальцы обладали гибкостью и цепкостью, лишь немного уступающей человечьей. Внутри был отлаженный многочисленными проверками механизм, который должны будут приводить в действие корни. Даня потратил немало времени, чтобы все показать и объяснить Оленке - куда корни волшебные цеплять, как и за что тянуть, где сгибать. Маринку усадили на стул перед ее будущей рукой, и ей пришлось немного заголиться, чтобы обнажить аккуратную, скругленную культю. Оленка с отрешенным видом вытащила из своей котомки верный ножик, а следом за ним - пахнущую чем-то резким склянку. Содержимое пришлось выпить залпом, зажав нос, и тут же голова закружилась, наполняясь вязким туманом забытья, а тело онемело, став будто бы чужим. Теперь надо было сделать надрез.
Накрест полоснув по культе несколько раз, Оленка влепила влажную нашлепку с семечком, которое уже начало давать ростки, и зашептала свои наговоры. Как обычно мешала она христианские молитвы со стародавними заговорами белозерских ведуний, но эти, казалось, несовместные вещи каким-то чудом работали и влияли. Маринка, не ощутившая даже пореза, стала чувствовать, как в свежей ране начинается какое-то неприятное шевеление, причиняющее кратковременные вспышки раздражающей боли. Олена шептала, и где-то в голове у себя видела, как через руку Маринки вскорости путанной мелкой сеточкой пройдут тончайшие связующие нити. Так отчетливо видела, что воображаемое стало затмевать собою реальное. Сначала Оленины зрачки расширились, почти закрыв собой радужку, а затем закатились вверх, и Даня увидел на месте очаровавших его умных серых глаз два выкаченных наружу белка - словно бы снова вернулся к Вере на подворье и глянул в бесчувственные зенки одной из трех сестричек. Потерянная для реальности, Олена торопливо шептала свои заклинания, которые все труднее было разбирать со стороны. А потом начался ужас.
Маринке первое время пришлось сдерживаться изо всех сил, чтобы не кричать в голос. Она рычала от боли одним только горлом, сдавив с немыслимой силой палочку, зажатую в зубах. Вцепилась пальцами здоровой руки в столешницу - и ногти сама себе обломала, царапая древесину. Бела кожа за какую-то минуту увлажнилась так, словно девка только что вышла из бани, только пот был какой-то холодный, мертвенный, нездоровый. Было видно, как стремительно оплетают пространство под кожей пульсирующие зеленые жилки, опутывая плечо, часть груди, шею, и забираясь все выше, к голове. Выше. выше, выше, и рык черной девы превращается в звериное завывание, а волшебный глаз снова плачет кровавой слезой. Повезло, что сейчас ни Соловей не мог видеть свою дочь, ни своевременно отосланный Осьмуша не видал свою любимую в экзальтированном угаре чаротворения.
К счастью, все кончилось быстро. Боль ослабла, отпуская Маринку, и теперь на нее напала слабость - растение потянуло из нее жизненные соки, начав расти в другую сторону. За считанные мгновения из культи вырвались переплетающиеся зеленые волокна, путаясь меж собой, и тянулись по велению Олены к Данькиному протезу. Мастеру пришлось позабыть о сових впечатлениях и действовать также отрешенно, как действуют создаваемые им механизмы. Схватил протез, поднес нужной стороной, открыл - и волокна принялись обвивать металлические опоры, встраиваться в механизмы, следуя движению тонких пальчиков лесной чаровницы. Когда все было готово - Даня тут же несколькими уверенными движениями скрепил корпус, фиксируя протез на культе. А корни пошли дальше, уже ниже локтя по специальным канальчикам, вырезанным изнутри,и уже там сформировались в новые ткани. Даня подрезал лишнее ножиком, направлял спицей тоненькие отростки, чтобы те хватались за механизмы, управляющие пальцами, движением ладони и иной "мелкой моторикой". Потом - закрыл и эту крышку, завинчивая все обратно. Еще немного приготовлений - И Олену наконец "отпустило", а Даня мог считать, что закончил очередное свое творение, что сделает ему имя.
Теперь настал черед проверить, получилось ли у Марины. Хотя, та была еще слаба. После всего этого ей надлежит хоть немного отдохнуть, и выпить по меньшей мере десяток кружек чистой колодезной воды. Если вообще не ведерко. И закусить как следует.
-
+ будет теперь чем нос вытереть, когда котлету держишь в правой руке
-
Впечатляюще описан процесс!
-
Блин, как же Круто получилось! Настоящее сотворчество троих разных авторов, каждый из которых привнёс в изначальную идею свои детали)) правда, это гораздо лучше вышло, чем если бы я один всё это прописывал!
|
-
в семенах, овощах, ягодах, грибах да орехах есть своё изящество, а в мясе и жилах зверей своя могучая мощь, они завораживают, но не дают повода для гордости. С природой человек может только драться, отрывая у неё куски по живому, а какая уж тут гордость, коли даже самому бережливому крестьянину приходится давать земле отдых ближе к шестому-седьмому посеву... Драматично сказано о взаимоотношениях человека и природы!
|
|
-
Может быть дело в потребности во внутренней свободе, может еще в чем, но в одном Ива была твердо уверена - кошки всё делают правильно. Это правда Люди снова и снова пытаются объяснить этот мир, найти в нем точку опоры, чтобы убедить самих себя в способности контролировать свою жизнь и не испытывать страха перед неизвестностью. Очень мало кто способен честно сказать себе - "Я не знаю, что будет со мной завтра. И я не знаю, будет ли у меня это "завтра". и это. И вообще, Ива опять радует своим спокойным достоинством и присутсвием духа.
|
|
|
-
И ребята не в счет. Все они - хорошие парни, нормальные герои, пушечное мясо для мясорубок Стива. Что бы я ни сделала, вряд ли им удастся спастись, но я не буду портить их последние минуты. Надежда, как это ни по-идиотски звучит, спасает нас от отчаянья и не дает опустить руки. Что бы ни делал каждый из них, как в любом уважающем себя вестерне, все должно решиться между мной и ним. Мне надо прикончить кровавого ублюдка и, что самое замечательное, это будет далеко не конец моей истории. После того, не будет финальных титров про "долго и счастливо", а, скорее всего, лишь "краткое содержание предыдущих серий" и очередная порция вселенского дерьма в лицо. За это вот.
|
|
-
Её место - именно там, во тьме леса, среди волчьего воя, густых хвойных лесов и поросшей мхом земли. Пусть мне будет больно, но я сделаю этот выбор сама, как та кошка, что предпочла умереть по ту сторону электрической изгороди, а не внутри нее". И все остальное тоже... И вообще... вся сцена невероятно красивая - все такое одновременно хрупкое и эмоционально насыщенное. Слов нет!
|
Вы просыпаетесь утром. На самом деле Не обязательно утром. Можете встать среди ночи Или после обеда. Вечером на крайний случай. Так поступают Лентяи, кутилы и работники, Дежурящие в ночную смену. Это не важно, Когда именно вы проснётесь. Но вы просыпаетесь и смотрите В зеркало В ванной комнате или шкафу. Возможно, на стене, в подсобке. А в общем-то Абсолютно в любом месте, Даже в землянке. Хотя, откуда быть зеркалу в землянке? Но если вдруг найдется осколок, Вы посмотрите в него. А оно в это время взглянет на вас — Чужое лицо.
Бывает короткий момент прямо на границе между сном и явью, когда ты ещё не проснулся, но уже не спишь. Если человека разбудить резко, то этот момент, обычно длящийся столь малую долю секунды, что сознание просто не фиксирует её, может растянуться надолго. На пару минут. На полчаса. На всю оставшуюся жизнь.
Чужие губы растягиваются в улыбке, Хотят что-то сказать тебе. Чужие глаза смотрят внимательно И недоумённо. Ты поправляешь прядь Растрепавшихся со сна волос, А чужая рука Заправляет за ухо Кокетливо выбившийся локон. И тогда ты Забываешь, что хотел почистить зубы, Или причесаться. Может, накрасить губы, может просто Полюбоваться. Это тоже не важно, ты Обо всём забываешь. Спрашиваешь у зазеркалья: «Кто ты?» А амальгама ударяет эхом: «Кто я?»
Потому и не рекомендуется никого резко будить, что подобное чревато. Мир яви и мир твоего сна существуют в этот странный момент одновременно, а ты стоишь на границе и не можешь понять, который из них где.
Ты отворачиваешься и уходишь, Туда, где нет зеркал. На кухню, в королевский сад, Направо и вниз В большой блиндаж Или просто куда-нибудь, Не разбирая дороги, лишь бы побыстрее Уйти от себя. Ты уходишь, но вопрос остаётся. Он теперь уже не отвяжется. Никогда. Хотя это и не точная Формулировка. До самой смерти — так будет Точнее. Ты уходишь и уносишь с собой вопрос: «Кто я?»
Но долго стоять — роскошь недоступная ни в одном из миров. Поэтому ты идёшь заниматься повседневными делами, надеясь, что выбрала правильно, надеясь забыть обо всём. И сон в самом деле забывается, даже до того, как ты сворачиваешь направо. Только какие-то обрывки, смутные образы, трудно уловимые детали. Имя. Джинни. «Чёрт возьми, кто такая Джинни?!»
На самом деле такое происходит Абсолютно со всеми. Ты это прекрасно знаешь, Но всё равно В глубине души уверен, что твой случай Исключительный. И занимаясь разными делами: Торгуя на бирже, перевязывая раны или Трахаясь на старом диване, Время от времени рассматриваешь вопрос, но Не отвечаешь на него, потому что не знаешь Кто ты. Вместо этого приходишь к компромиссу И гордо говоришь сам себе: «Просто у меня богатый внутренний Мир».
Впрочем, уже на подходе к посту становится не важно, кто такая Джинни. Гораздо нужнее сейчас поскорее узнать, сколько привезли раненых, в каком они состоянии, и хватит ли перевязочного материала.
|
|
-
Хорошо!
-
Я боялся, что эта Пушка успеет выстрелить, и одновременно хотел это увидеть. В таких фразах раскрывается характер)
-
Тот момент с выстрелом пушки - он реально классный
|
|
Загатье, после Битвы за Полоцк, несколько часов после прибытия на двор Прохора
ー Олена! Смотри, чего получается.
Данька не выглядел отдохнувшим: доспех простреленный всё ещё на теле, взлохмаченные волосы наскоро и косо перехвачены меркой-тесёмкой, а в малоподвижном, то и дело застывающем на очередной невидимой мысли взгляде лихорадочный блеск мечется. Хотя бы умылся, но руки всё равно в чернильных кляксах.
ー Вот такая кон-струк-ция. Это вот плечо с предплечьем, хм, да не смотри, что кривенько, дальше-больше и дальше-лучше!
Нелегко было понять, что речь идёт о замене Марининой "змеиной" конечности, коя в схватке с Трояном утеряна была. Данька особо подсказок не давал, то сюда на чертеже пальцем тыкал, то тут, то там черты многозначительные проводил да больше тараторил о своём-техническом и при том в глаза не смотрел, отгородившись от девушки дорогой льняной бумагой как стеной крепостной. Вроде и пригласил, и вместе по ней шагают, да странная то стена, по краям пусто-жёлто-бело: гуляй не хочу, но чернильные зубцы-простенки по середке мешают, делят, вдвоём не пройтись.
ー Мы с тобой ещё жизнь-то вдохнём! Ну, ты вдохнёшь, тебе оно по бабской части сподручней будет. Я потом для боя руку приспособлю, а пока вот кости придумал, но они по сути как горшок, горшок между плечом и локтём, и между локтём и кистью, один такой длинный горшок, понимаешь? Внутри чернозём, понажористей да поплодороднее. С тебя корни, а я перегноя нагребу, только вот с запахом чего делать пока не придумал. Может и без перегноя обойдётся. А с тебя корни! Нужно найти-вырасти такие, чтоб гибкими были и крепкими, но росли медленно, а то придётся Марине то и дело ветки из щелей стричь. Надо чтобы корни её жилами стали, я читал, возможно такое. Там, правда, колдуны заморские через висок вдоль по шее да спине корень проращивали, указания разума же от головы и хребта идут, ну и вот. Ты же знахарка, кудесница, попробуй жизнь с жизнью подружить, должно получится! Тогда вот как Марина приноровится, так сможет этим своим "горшком" двигать как захочет, а он ей и оружием станет, и бронёй, уж я всякого понавешаю. Железный же, есть у меня мысль к Пушке большой сходить, ну не могли же они такую махину просто на волах весь путь тащить! Явно хитрый там сплав, не такой тяжелый, каким со стороны кажется. Да и на пепелище сходить... сразу надо было, конечно. Тебя послушал.
Он замолчал наконец, осунувшись, устало отвалившись от стола с чертежом и прислонившись спиной к стене. Как назад в битву вернулся и тут же опомнился: какая битва, кончилось всё! Вернулось во взгляд подмастерья понимание привычное, даже дышать он наконец по-человечески начал, а не поспешными укусами-полухрипами, между речами своими бесконечными.
|
|
|
-
Веселье как-то разом закончилось. Все эти умения, путешествия, тайны... На деле все обернулось работой: ребята в белых шляпах пытаются поймать ребята в черных. Сбор информации, шантаж, торги, сделки. Необычный антураж, но знакомое наполнение. И был прав! )
|
|
Василий, Маринка, Батыр, Олена, Фока, Мирослава
Тени наседали на Фоку и Батыра, не пытаясь даже защищаться. Они лезли в отчаянную атаку, чтобы достать героев, чтобы убить их побольше. Шепот предпринимал последние отчаянные попытки остановить поход за Солнцем хотя бы тем, чтобы убить как можно больше его участников. Одной из теней все-таки удалось дотянуться до Батыра – со своими израненными ногами он не был достаточно подвижен, и мог лишь отбивать атаки теней саблей. Один из лже-Шепотов лишил его и этой возможности, просто одним махом насадившись на его саблю животом до самой рукояти, навалился на степняка, и вместе с ним упал на пол, рыча от боли и ярости. Еще до падения он воткнул кинжал в грудь степняку, а потом начал наносить все новые и новые удары длинным лезвием, всегда в одно место, все сильнее распарывая стеганку и вонзая железо все глубже в тело под нею. Тень успела нанести порядка семи ударов прежде, чем Фока обезглавил ее саблей Василия. Тяжело раненый Батыр остался жив, но уже был не в силах продолжать сражение. А Фоку тем временем поймал в прицел настоящий Шепот. Возможно, этот выстрел сшиб бы и татя, но в этот раз Шепота опередила матушка Мирослава. Ее праведный гнев призвал на голову упыря слепяще-яркую молнию, ударившую из рук игуменьи, и погруженный в колдовской полумрак Собора был будто бы прорван этой белой вспышкой, как сгоравшая в пламени ткань, и пугливо вжался в углы. Шепот что-то прокричал, и замолк, оставшись лежать у разгромленного алтаря недвижимой грудой дымящегося черного тряпья. А потом послышался хриплый смех упыря. - Как будто хоть кто-то из вас, героев, отправился бы в конце в другое место. – Проскрипел Шепот негромко. – Никогда не понимал тебя, монашка. Как ты вообще можешь верить в своего доброго, всевидящего Бога, если ты была на Лукоморье. Если ты видела ЕГО. Когда Шепот замолк, стало отчетливо слышно вкрадчивое шипение догоравшего фитиля. Героям оставалось только успеть прикрыть голову прежде, чем Шепот ушел из жизни с оглушительным взрывом, разбросавшим его ошметки и мелкие лоскуты по всему женскому монастырю. Ударная волна задула все свечки, вышибла окна, повалила часть церковной утвари, и заставила закачаться подвешенное тело Настасьи. Падавшие на пол мелкие фрагменты тела упыря сгорали в одно мгновение, оставляя после себя только мелкий серый прах. Этот прах, черные клочья накидки и огромное черное пятно на полу остались единственным свидетельством того, что когда-то на свете действительно существовал убийца Шепот, который решил принести целый мир в жертву одному-единственному человеку.
Но этого человека все равно было кому спасти. Олена была рядом с Осьмушей все это время, пока он страдал, получив страшную рану от человека, который нанес ее в боевом запале, пока пытался спасти. Пока звенела сталь, хлопали выстрелы и грохотали разряды молний, Олена шептала – и голова и шея Осьмуши покрывалась корой, живая плоть превращалась в истекающую соком древесину, а перерезанные сосуды – в ростки, которые тянулись навстречу друг другу. Рана срасталась, ее края стягивались, а затем древесная кора опала, снова превратившись в человечью кожу. Голова Осьмуши снова вернулась на место, а на шее остался страшный рваный шрам. Осьмуша торопливо и жадно задышал, схватившись за шею, словно боялся, что голова отпадет обратно. Бледный, окровавленный, покрывшийся холодным потом, парень пытался справиться с ужасом, что никак его не отпускал. Он был даже не в силах сказать что-то Олене, и только смотрел на нее широко раскрытыми глазами, хватая ртом воздух как рыба.
Данька
-Сказку такую мне и не сложить, какую Кот о вас складывает. – Мрачно ответила цыганка. – Помнится, ты спрашивал у меня, кто он. Ну, так вот он и есть сказитель. От него все сказки идут. И ваша – тоже. Отпустив отрока, Злата обхватила руками саму себя, будто вдруг озябла от холода. Отвернулась ото всех, глядя куда-то в стену, но взгляд ее будто не уперся в нее, а прошел сквозь бревна оставленного хозяином строения, устремившись неведомо куда. - Не могу тебе даже слова подобрать нужного, чтоб рассказать, кто он таков. Не волшебник он темный, и не божество какое-нибудь. Он просто… рассказчик. Ходит себе по цепи, говорит сам себе свои истории, и следит за ними. Как мать тебе сказки рассказывала на ночь. Только вот представь, что каждый раз, как мать тебе твою любимую сказку рассказывает – так она и повторяется. Каждый раз герой отважный, богатырь какой-нибудь, снова и снова теряет любимых, идет в нескончаемые трудные пути, стаптывает ноги в бесчисленных дорогах и дерется с лютыми ворогами до последнего издыхания. Вот мы с тобой, Даня, и есть такие герои. Кот говорит свои сказки, и мы страдаем, потому что в том и интерес сказок. Страдания, трудности и их преодоление. Тяжко вздохнув, Злата продолжила рассказ. - А вы, герои, особенные. Вы идете впереди его пера, и вам он не указ, он это много раз говорил. Иногда вы и меняете сказку, ведете ее в новую сторону. Но я думаю, что вы – не только герои. Вы еще и его слушатели. Всем сказителям нужны слушатели, вот и он свои сказки говорит именно для вас. И затем он вас и выбрал – потому что ему нужны слушатели.
|
|
|
-
Я вот вижу вас всех троих живыми, и всё неплохо складывается. Кощеевцы ушли свой век доживать. Герои на шаг ближе к Солнцу стали. Полоцк продержался и не пал. Может и тебе пора свою историю продолжить, Злата? Данька оптимист.) Это приятно.
|
-
Бух. Крепко так все сложено. Ладно, приятно читать. Действительно жалко стало их.
-
Что тут скажешь?)
-
Это любовь
-
От души.
-
Так трогательно! Смахиваю слезу...
|
-
Могуч)
-
О пройденной дороге.
|
Дисклеймер: в данном материале все ссылки ведут на сторонние ресурсы, не связанные с l.dm.am. Автор не несет ответственности за наличие на них мата, вредоносного кода, и других нежелательных вещей. Часть материалов, опубликованных в статье, предоставлена Fiona El Tor, за что автор выражает ей особую благодарность. Воспоминания дядюшки ПружиныУже в глубокой старости, когда шило в его любопытной заднице пришлось заменить на титановый протез, а приключения стали все чаще происходить во сне, а не наяву, дядюшка Пружина полюбил посиделки со своими многочисленными племянниками у камина. Племянники, конечно, были очень привязаны к дядюшке - настолько, что многие из них на самом деле племянниками ему и вовсе не приходились, но слушали рассказ, боясь перебивать - а все потому, что после рассказа дядюшка каждому выдавал конфетку. Так было и в этот раз. "Эх, племяннички, вот теперь у вас совсем другое время. Захотел отправиться в путешествие - и пожалуйста, скачал в стиме игру, иногда и за бесплатно, или же сел на самолет до Франкфурта-на-Майне со всем своим ларповым* снаряжением и отправился на Дракенфест**. В наше-то время все было по-другому... Слушайте... Датой рождения российского Ролевого Движения официально считается 1990 год, когда клубами любителей фантастики была проведена первая выездная ролевая игра по "Властелину Колец" на реке Мане. Это в Красноярском крае, если вдруг вы полезли в Википедию. На общеролевом жаргоне - Кырск. О том, как это было, можно даже посмотреть: история сохранила для нас кадры кинохроники ссылка+ ссылка. Как тогда, в эпоху до мобильных телефонов, можно было играть, тем более в количестве аж 127 человек, со всей России? Подготовка к этой игре заняла год. Может быть, больше. То есть, на самом деле, ролевое движение зародилось чуть раньше 90 года, просто тогда, в Крске, оно заявило о себе. Тогда это называлось — КЛФ. То есть, клубы любителей фантастики. Тексты Профессора, да и многих других авторов, все еще с трудом проникали через железный занавес и часто распространялись в простых перепечатках - романтика самиздата. Разумеется, печатали и свое. С октября 1989 клуб "Eternal Sails" издавал газету "Палантир", которая и стала основным рупором хоббитских игрищ - того, что спустя несколько лет стало ролевыми играми "на местности" или же "полигонками". Кроме газеты были письма. От одного КЛФ - другому. То есть правильней сказать - "подготовка к игре заняла ВСЕГО год!" Впрочем, узнать о том, как это было, пожалуй, лучше из первых рук. Если вам интересно, кому мы обязаны рождением ролевых игр в нашей стране — пройдитесь по этим хранилищам. Конечно, великая библиотека Палантаса содержит куда больше книг... Но если читать все подряд, не останется времени на приключения, так ведь? ссылкассылка (внизу страницы) На той ХИшке (от "хоббитские игрища" - самоназвание первых ролевок) родилось многое из того, что сейчас мы считаем само собой разумеющимся в ролевых играх. Из хоббитских игрищ выросли почти все ветви ролевых жанров: кабинетки, павильонные, балы, турбазы... Кроме, пожалуй, текстовых ролевых игр. Эпоха гласности наступила везде - не только в Красноярске, но и в Европейской части Союза. Через тающий на глазах железный занавес любопытные антисоветские элементы стали проникать на территорию соседних славянских стран. И что немаловажно - все-таки возвращаться обратно. Так поступили основатели кооператива "Осень", подарившие нашей стране первую конвертацию AD&D. Сыграв в первоисточник с то ли польскими, то ли чехословацкими друзьями (тут дядюшка Пружина обоснованно жалуется на старческий склероз), эти люди загорелись желанием перенести игру в нашу страну. Назвали очень просто - "Заколдованная страна". Чем вам не аллюзия на СССР до перестройки? Было только две проблемы: 1. Они играли с огромным количеством хомрулов по фанатскому переводу правил 2. Они были игроками, не видели материалов мастера, и, разумеется, не успели даже толком понять, как генерировать персонажа. Но это неважно. Главное - у них теперь была идея! Правила "Заколдованной страны" действительно очень напоминают AD&D, только какое-то... Больное, что ли. Тут есть классическая система THAC0, исправленная и урезанная (КД -1 и -2 пробивается одинаковым значением куба - 18). Отчасти это связано с тем, что вместо d20, не освоенным промышленностью СССР, издателям пришлось кидать 3d6 (эх, а был бы в их распоряжении GURPS, да?). Есть и спасброски (броски удачи в русской версии). Правила очень просты и явно недоделаны: они оставляют впечатление беглых записок по памяти, какими, скорей всего, и являлись. Отдельный разворот книги правил посвящен роли ведущего (это тот, который ДМ). Тут все те же общие советы, которые копируют из одного DMG (dungeon master guide, руководство мастера) в другой — опять же, очень простым тезисным языком. Ну а что насчет сюжета? Может быть, проработанный сеттинг, спросите вы? Хороший модуль? Конечно же! И сеттинг, и модуль-"песочница" - к вашим услугам! Вот пример глубокой проработки энкаунтера: К вам подходят 4 орта. Спрашивают, не глоки ли вы, и требуют денег. Если даете — уходят, нет — дерутся. А вот пример не очень глубокой проработки: Волосатый человек играет.Сюжета нет. Хотя, постойте. Это же песочница, разумеется, здесь нет сюжета. Ну, какие-то квесты, приключения должны же быть? Нееет, ребятки. Здесь абсолютный сюжетный вакуум, как физическое явление. Вы не знаете, зачем вообще вашим персонажам нужно бродить по этим замкам, случайным столкновениям в дороге и лавкам Трурля. Вы просто играете в это. Создай сейчас кто-то такой модуль на ДМ, в него вряд ли записались бы игроки. Но тогда, в 1990-м, это было откровение. Тираж игры составил 40000 экземпляров. Сравните это со 127 игроками ХИ! Конечно, многие из тех, кто купил игру, забыли о ней. Более того, если вы начнете копаться в сундуках старика Интернета, то обнаружите, что многие люди до сих пор не знают, что кроме этой игры есть куда более качественные - например, оригинальная D&D. Все эти люди вспоминают о "Заколдованной стране" как об игре, открывшей простор для фантазии. Как о чем-то действительно волшебном. Секрет этой игры прост: кооператив "Осень" предложил идею, и она упала в почву, очень долго этой идеи ожидавшую. Даже с описанием энкаунтера в три слова хороший мастер может развернуть сюжет. Но если люди не знают, что такое вообще возможно, откуда возьмутся хорошие мастера? Впрочем, игра не стала нестареющей классикой. Она дала путевку в жизнь тем мастерам, для кого реальность оказалась слишком скучной, и, как первая ступень космической ракеты, упала на землю грудой покореженного обгорелого металла, выполнив свою главную задачу. Тем временем наступило новое время. Распался СССР, на его осколках появилась Россия. Съездить за бугор стало проще, хотя и не очень - денег-то нет. Вместе с этим на просторах нашей Родины появился Интернет. Нет, сначала, конечно, Фидо - но все-таки глобальная сеть на то и глобальная, чтобы вытеснять частную инициативу. В 1996-97-м годах заработал портал "Арда на Куличках" ссылка, объединивший тогда многих ролевиков. Появились мастерские группы "второй волны". Все больше людей стали обрезать переднюю часть от своей лыжи и уходить в леса. И где-то к 1997-му году предложение превысило спрос. Мастера начали привлекать игроков и соперничать друг с другом не только в теософских диспутах на тему правильности толкования "писания Профессора", но и как сюжетники, организаторы, построители систем правил. Тогда же появляются и крупные ролевые клубы. А что в текстовых играх? В 1997 году слегка окрепшие ролевики из Питера решили вновь взяться за популяризацию D&D в широких народных массах и издали игру "Заклятие черного мага". Многие неокрепшие юные мозги именно из этой игры узнали, что такое вообще ролевые игры. И, что немаловажно, в предисловии к этой игре наконец появились отсылки к D&D! Сама по себе игра тоже представляет собой "песочницу", правда намного более продвинутую по сравнению с 1990-м годом. Система наконец-то стала стройной. Да, это не D&D, в ней есть ляпы (особенно по части дисбаланса меча и магии), но по ней можно нормально играть. Куб 3d6 был заменен на оригинальный "процентник" - он тоже давал значения от 1 до 18, но комбинировались они своеобразно: на одном d6 были парные наклейки "0", "6" и "12", что в сумме с другим d6 как раз и давало результат. Видимо, в 1997 игральные кости все еще стоили намного дороже бумаги... Разработчики даже намекали на возможность поставки с d20, но... По-моему, таких комплектов не было. В правилах по-прежнему отсутствовали навыки, все действия, описанные в системе, сводились к применению заклинаний и рубилову на мечах. Впрочем, еще был специальный бросок на побег. При определенной удаче можно было обокрасть всё подземелье, просто убежав от дракона. К еще одной оригинальной находке стоит отнести систему повреждений. Любое оружие наносило урон 1d6, однако это не была формула вроде DM-овской Xd6+Y. В характеристиках оружия прописывалось соответствие, например "0-1-2-3-3-3". То есть, при выпадении на 1d6 от 1 до 4 урон составляет 1d6-1, а если выпало 5 и 6, то выше 3 урон не поднимется. Таким же образом обыгрывались особые критические свойства оружия: "1-2-3-4-5-10". Сюжетная часть тоже не стояла на месте. К игре прилагалась "Книга Сумерек" - это просто рассказы по местному сеттингу, описывающие некоторые события в игровых локациях. Конечно, к реальной наполненности локаций они не имели отношения, но в целом это был огромный шаг вперед. По рассказам "Книги Сумерек" вполне можно было водить собственный модуль. Текст игровых локаций по сравнению с "Заколдованной страной" вырос в разы. Хотя текстовая часть была все так же ориентирована на dungeon-crawl: номера комнат на карте, случайные события на дороге, сеть дорог и замков; теперь описания локаций были литературными. Более того, они изобиловали отсылками к "нужным книгам", то есть выполняли просветительскую роль. Пожалуй, именно этого и добивались разработчики - открыть дверь в РИ тем, кто ее упорно не замечал. Сайт игры ( ссылка) уже почти развалился, и в настоящее время на нем поддерживается лишь незначительный, случайно уцелевший кусок правил, и вступление - тот самый ключик к двери в мир ролевых игр. "Заколдованная страна" и "Заклятие черного мага" были первыми попытками познакомить граждан нашей большой страны с ролевыми играми как с масштабным явлением. Конечно, играли свою роль и сообщества в ЖЖ, "Арда-на-Куличках", allrpg, kogda-igra... Но по большей части эти клубы оставались элитарными: в них нельзя было войти, если не знать о наличии входа. Постепенно интернет проник в каждый дом - по крайней мере, в крупных городах. С наступлением эпохи фейсбука и вконтакта координация игроков стала намного проще, а оригинальные, или переведенные, правила D&D — доступны всем желающим. Пожалуй, сейчас мало кто знает о том, что такие адаптации текстовых РПГ вообще имели место, однако они затронули достаточно большое количество людей. За что авторам этих игр, конечно же, большое спасибо. Время создания "Арды на Куличках" - это также и время расцвета форумов в интернете. Narod, ucoz и другие движки стали активно осваиваться пользователями. Да и сама "Арда" была по сути форумом, только несколько необычно организованным. Уже в 1998-м в отдельных уголках рунета появились малонаселенные форумы, на которых ролевики пытались во что-то такое играть... По большей части это были сайты, поддерживаемые людьми, знакомыми с оригинальными правилами AD&D и западной практикой форумных игр, и рассчитанные на узкий круг общения. Туда можно было попасть по личному приглашению одного из участников, но чаще всего - вообще никак. Как правило, такой форум предназначался для одной единственной игры, и ник при регистрации означал собственно имя персонажа. Болезнь "заведу и брошу", по-видимому, является генетически врожденной для ФРПГ, потому от тех сайтов-игр в наши дни остались лишь воспоминания да пепелища. По крайней мере, мои скромные попытки найти что-то из того прошлого не увенчались успехом. Но есть в истории ФРПГ и более фундаментальная постройка. Она подобна Трое, несколько раз перестраивавшейся на одном месте. В феврале 1999 года Дмитрий Новиков aka FatCat создал сайт FatCat's RPG Guide, призванный стать площадкой для ФРПГ во всей России. Спустя год и два месяца после своего основания этот сайт получил имя Rolemancer.ru, которое и выбито на его надгробной плите. Это действительно был портал ролевых игр - не одной игры, а множества. Кроме, собственно, игр здесь велись колонки новостей, печатались статьи ролевой тематики, велся рейтинг других ролевых сайтов. Суровость первого и второго поколений ролевиков в полной мере проявила себя здесь: так, за брошенную на полпути игру здесь могли забанить мастера. Сам запуск игры требовал согласования с администрацией. Еще одной отличительной особенностью ранних ФРПГ было наличие графы "опыт" в анкете игрока. Пожалуй, это была дань 90-м, когда у ролевиков не было возможности подтвердить свою "олдовость" документами в интернете. Просто верили на слово. Кроме ролемансера, чуть позже него, в России заработали и другие порталы: Мир Ролевых Игр, он же PRGWorld (2003 год), и РПГ-Зона (тот же 2003). Отдельно стоит упомянуть проект Dungeons.ru, стартовавший в 2001-м, - работающий по сей день агрегатор переводов и статей по D&D на русском языке. Не являясь сайтом ФРПГ, он, тем не менее, внес огромный вклад в адаптацию текстовых ролевых игр в России и был одним из первых подобных проектов коллективного перевода игровой литературы. Ролемансер умер в 2011-м году и частично возрождался позднее - агония была долгой и мучительной. Окончательное закрытие сайта состоялось в 2016-м. Но за четыре года до закрытия Ролемансера, летом 2007-го года, в рунете появился еще один сайт. С более удобной системой (хотя и без некоторых "фишек" вроде ветвей обсуждения или сокрытия имени пользователя, написавшего пост). Сайт, не просто предназначенный для ролевых игр, но с принципиально другим движком, учитывающим особенности ролевой игры. Место, на котором уютно. Место, ставшее новой гаванью для тех, кто пережил крушение Ролемансера. Место, где мы с вами сидим у теплого камина дядюшки Пружины. Но рассказ о том, как оно создавалось - это уже совсем другая история. Тем из вас, кому не терпится узнать ее, я советую заглянуть в пыльные архивы нашей башни высокого волшебства: ссылка+ ссылка" Дядюшка Пружина встал из своего кресла и прошелся по комнате. Часть племянников уже дремала, уснув под монотонный рассказ с вкраплениями непонятных слов, часть терпеливо ждала своего угощения. А старый кендер будто и не видел их - он вспоминал подвал сгоревшего в пожаре дома, где лежал его "арсенал": крышка от газовой плиты, несколько лыж, обрезанных "по креплениям", странная конструкция из двух лыжных носков, скрученных между собой просверленной у школьного трудовика рессорой от "копейки"... Этого дома давно нет, на него лет десять назад сел красный дракон, а потом, после войны, место раскатали бульдозерами, невзирая даже на бьющий из-под земли родник. Где-то там остались книги и мечты. Их бесплотные тени до сих пор иногда собираются рядом с этим местом, над родником, забитым бетонной пробкой, и разговаривают друг с другом. Дядюшка Пружина давненько не был в той стороне. Наконец воспоминания отпускают, и он вспоминает о детях. - Ну же, ребятки, подходите! Кому леденцы! А кто больше любит грильяж? А еще у меня сегодня получился чудесный яблочный пирог! Пойдемте на кухню, я угощаю!
-
Исторический труд:-)
-
Очень интересно. Никогда не знал историю появления ролевых игр, как и дм'чика, хотя немало времени на это потратил. Спасибо за то, что подняли пыльные записи из архивов. Спасибо за историю. Человек должен знать своё прошлое! А заодно родной язык, родную литературу, географию и математику
-
Занимательный экскурс в историю.
-
Ролевые игры и история - две вещи, которые я люблю, и теперь они вместе
-
Да, были деньки, кхе-кхе...
-
А ещё кроме форумок и полигонок была такая офигенная штука, как Multi user dungeon (они же MUDы). Хотя в 2005 году, пока народ тусил на Ролле, я рубился в Рагнарок онлайн. И читал Навигатор игрового мира и Лучшие компьютерные игры. Да вообще много чего хорошего можно про те годы вспомнить, что и говорить...
-
Душевный такой обзор истоков
-
Спасибо большое. Интересно и очень ностальгично:)
-
До конца пока дочитать не успела, оставила на сладкое. Классная статья. Вот почитаешь такое, и чувствуешь себя тироназавром прямо )
-
Весьма.
-
Ностальгия! Вспоминаю годы, проведенные ра Ролемансере... рассказы друзей и знакомых о хишках... идеологические баталии на Арде.... как годы-то летят!
-
Ностальгия. Но без упоминания Зилантконов и других ключевых конвентов тема раскрыта не полностью.
-
молодость, молодость.
-
Однако, это прямо целый научный труд, завернутый в уютный рассказ. Не поставить плюс за это- преступление.
-
Получите квитанцию, распишитесь. Было приятно сотрудничать с вашим пружинно-наемничьим агентством!
|
-
Нужно, очень нужно чудо. +
-
Слышишь, Господи, миленький? Трогает ужасно.
|
|
-
Внутренне порадовался степняк, что Восьмуши добродушного нет поблизости, а то бы бегал малай, небось, вокруг и с мороками да с врагом по душам беседовал, суетился, к совести взывая, да примирению, время от времени по полу мокром от крови поскальзываясь. Меня прет от этого здравого смысла... Выхватил батыр лук кочевничий, натянул его и прицелился, пусть узнает Шепот-кровосос, что посреди драки пить не стоило. ...и логики. ))
|
Омни (15:20 дня, лейфийская резиденция Коруксов)
Нет, чтение магии здесь бы точно не помогло - эта странная способность рафа позволяла им лишь автоматически читать магические руны, на расшифрование которых иначе уходило время и немалая доля подготовки и усилий. Здесь же не факт что дело было вообще в магии.
Чем дальше шёл разговор, тем более оживлённым становился собеседник, и тем более "рваным" разговор. Упоминание его дочери вызвало целую тираду о порочных нравах молодёжи, из которой Омни уловил, что дочь его собеседника сбежала с лутобоем пять лет назад и даже весточки не подает, неблагодарная, если она конечно же жива, а не валяется где-то мешком костей по вине этого засранца. Тирада о нравах молодёжи сменилась путанным нравоучением о морали и удручающем качестве современных вин, которая в свою очередь грозила вылиться в дикие касательные на тему благородства и положения дел в городе, где правят эти бездушные торгаши и никто не знает цену настоящему благородству, но Омни уже к тому моменту прекрасно понял что его собеседник не может быть отцом Тиберии (которая никуда ни с каким лутобоем не сбегала), и повел разговор иначе.
Где увещеваниями, где сочувственными кивками, где аппелируя к морали, где нажимая, но в конце концов Омни добился того, чтобы дворецкий соблаговолил провести его на второй этаж, коридором со стен которого смотрели портреты разнообразных Коруксов в архаичных одеяниях (практически все как один седые, даже те, кто не был стар), и громче чем надо постучался в одну из дверей.
- Что такое? - Донесся с другой стороны после короткой паузы хорошо поставленный голос, выдающий некоторое раздражение. - Я же велел меня не тревожить.
- Представитель Триумвирата желает Вас видеть, милорд. - Дворецкий скосил на Омни обвиняющий взгляд, всей своей позой указывая что он сам полон негодования насчёт этого презренного вторжения. Его манеры и тон оставались практически безукоризненными несмотря на серьёзную степень интоксикации - спина прямая, голос вежливо-нейтральный. - Возможно он здесь по поводу вашей посылки с прошлой недели - извините что не могу быть более точным, он невероятно туманен в своих намереньях.
После короткой паузы, тот же голос из-за двери произнёс - Проси.
Дворецкий открыл перед Омни дверь, и рафа оказался в обширном, но сумрачном и оттого казавшимся меньше кабинете. Несмотря на ясный день за стенами, окна здесь были закрыты, и вокруг полумрак, разбавленный только несколькими неяркими магическими светочами, как если бы у невысокого, абсолютно седого мужчины за столом возле дальней стены, была светобоязнь. Как и во всём остальном особняке здесь чувствовалось время, старое время, которое не могли скрыть краткие жизни обитающих в особняке людей - ни полированный паркет пола, ни брошенный на спинку стула винного цвета камзол, ни разложенные на обширном столе раскрытые книги, некоторые из которых, как подметил Омни, были почему-то прикрыты листами пергамента. Присущие человеческой жизни мелочи - мусорная корзина, полная смятой бумаги, чашка, сдвинутые на край стола разобранные часы, держатель пера в виде свитой в кольца змеи - в другом месте придали бы комнате обитаемый вид, но рафа мимовольно почувствовал себя в музее.
Даже розовый кристалл с заключённой в нем Тиберией казался красным в этом свете.
Дворецкий закрыл за Омни дверь, и Каттул Сигмар Корукс - а это был именно он - откинулся на спинку высокого кресла и, охватив рафа одним взглядом, сдержанным голосом поинтересовался с какой целью и кто наносит ему визит. У него был острый профиль с крючковатым носом, высокими скулами и тонкими, практически бескровными губами, и тёмные в этом свете глаза отчего он сильно напоминал ворона со своего фамильного герба. Сесть Омни он не предложил и руки в приветствии, естественно, не подал.
-
Отличный пост, сразу затягивает. Спасибо!
-
Харизматичный злодей, очень колоритный.
|
Василий, Маринка, Батыр
Прошин не успел ответить Василию. А может, просто не захотел. Или не нашел ответа. Важно ли это было? Едва ли. Псарь тоже не стал отвечать. Он просто пропустил героев в темноту Собора, и остался наедине с защитниками Полоцка… И Трояном. А Троян,, с ухмылкой глядя на Псаря, подошел поближе к нему. И заговорил, чтоб слышал только он. - Ну что, воин? Удобно все сложилось? Все яйца в одной корзинке. Герои, со всеми их волшебными вещицами, в церкви, наедине с Шепотом. Снаружи только шелуха осталась, монахиня, два сопляка и одно быстроногое вороватое мурло. Всё просто. Один раз дохнуть моему приятелю Смоку – и спасен твой драгоценный Кощеич. Хорошо? - Допустим. – Псарь не выказал никакой заинтересованности. – Чего ты хочешь? - Туда, как ты видел, ушла и Маринка. Суженая моя, получается. Та однорукая. – Отвечал Троян. – Я не вправе ее путь земной прервать, отец не обрадуется. Выволок бы ты ее оттуда. Тут бы я и подсуетился. Как тебе план? - Неплохой. – С одобрением покивал Псарь. – Жаль, ты не предложил его хоть минутой раньше. Пока он не слышал. Псарь кивнул куда-то за плечо Трояну, и тот с кислой миной обернулся, чтобы увидеть, как толкьо что продравшийся через окруживших Собор полочан Осьмуша спешит к своему отчиму. Лицо парня было серьезным и целеустремленным, как у человека, который нашел какое-то решение. - Возмужал. – Не смог не признать Псарь, горько усмехнувшись сквозь бороду. – Видать, и впрямь тебе впрок пошло у Мстивоя послужить да по свету поскитаться. Вот и свиделись, сын. Жаль, что не у порога твоего дома, где у тебя уже жена-красавица и детишек полон двор. - Скажешь тоже. – Осьмуша не смог не улыбнуться в ответ своему отцу. Всего на миг, прежде чем снова стал серьезен и суров. Трояна он только коротким ненавидящим взглядом опалил. Все его внимание сейчас было устремлено туда, где только что скрылись герои. К Собору. - Мы позже поговорим, пап. – Осьмушин голос звучал натянуто и деревянно. – А сейчас мне нужен твой топор. ------------------------------------------------------------------ Внутри оскверненного женского монастыря царил пугающий полумрак. Живые, текучие тени наползали со всех сторон, почти впритык огибая тускло горящие восковые свечки. Но тьма не скрывала масштабов злодеяния Шепота. По обе стороны от пропитанной кровью ковровой дорожки к алтарю пол церкви устилали мертвецы, число которым уходило за несколько десятков. Шепот убил всех раненых, которых свозили сюда из разоренного города, чтобы монашки оказали им помощь. Монахини тоже были мертвы – лежали вместе с другими в своих мешковатых, черных рясах. Мертва была и немногочисленная охрана - видимо, Шепот перебил их Большая часть мертвых была практически обескровлена, и стала ясна природа способности Шепота плодить так много своих двойников. Кощеевский убийца буквально упивался кровью, черпая силы из чужих смертей, устроив чудовищное пиршество на святом месте. Пожалуй, теперь его и впрямь мог очистить лишь огонь. Шепот встретил героев с саомго порога, едва они сделали первых пять шагов. Сама темнота рванулась к ним, формируясь в длинные, черные щупальца. Справа, слева, сверху, они тянулиь отовсюду. Но, к счастью, чтобы ранить героев, они и сами должны были стать плотскими и осязаемыми – а плоть слабее железа. Василий, Маринка и Батыр начали прорубать себе путь вглубь Собора, а Соловей, что называется, просвистывал его. Следом изниоткуда начали выпрыгивать двойники Шепота, бросаясь на героев со спины с кинжалами, осыпая их стрелами со стен и потолков, ломясь в отчаянные лобовые атаки. Но гнев Соловья и решимость героев делали все эти потуги бесполезными. А может, Шепот просто не слишком старался.
А уже у алтаря Соловей потерял последнюю надежду спасти Настасью. Шепот поиздевался над нею с особой страстью. Тело несчастной настоятельницы качалось над алтарем вниз головой, подвешенное к массивной люстре при помощи веревки. Ее горло было перерезано, и кровь залила искаженное в предсмертной муке лицо. Это случилось недавно – кровь не свернулась и еще стекала тонкими струйками в ритуальную золотую чашу, поставленную на алтаре, перехлестывая через край. Это зрелище довело Соловья до настоящего исступления. - Падла! Ты у меня за это землю жрать будешь, нелюдь! – Кричал он, широкими шагами приближаясь к алтарю и бросая яростные взгляды по всем углам, ища притаившегося врага. – Васёк, Марина, оставьте его мне! Как хотите, но он мой! - Я говорил так же, когда ты убил мать мастера Восьмого. – Послышался голос Шепота из темноты. – Поверь, смотреть на тебя сейчас это просто одно наслаждение. Соловей свистнул в том направлении, откуда слышал голос – и церковная утварь разлетелась в стороны, а вместе с нею развалилось пополам тело очередного двойника. - Выходи, трус! – Крикнул Соловей, снова ища врага. – Я хоть тысячу раз тебя убью, но доберусь до настоящего! - Столько не понадобится. – Заверил очередной двойник Шепота прежде, чем Соловей свистом размазал его по стене. - Что же до вас, герои… Скрепя зубы, я вас поздравляю. Вы своего добились.
В этот раз появился уже настоящий Шепот. Уже не та бледная, лысая тварь, в которой едва угадывались признаки живого существа. Нет, в этот раз Шепот был буквально переполнен жизнью. Его кожа приобрела привычный всем людям окрас и будто омолодилась. Зубы больше не торчали изо рта кривыми, острыми пиками, лишь два аккуратных клыка белели, выглядывая из-под налитых кровью губ. Все, что осталось в Шепоте от прежнего облика – это его лысый, как колено, скальп и алая радужка глаз. Подхватив рукой наполненную кровью Настасьи церковную чашу, Шепот взметнул ее в воздух, и провозгласил. - За вашу победу!
Мирослава, Олена, Даня
Злата неожиданно-крепко обняла Олену в ответ, и украдкой, чтобы девочка не видела, утерла выступившую на глазах влагу. Но все равно пришлось свои слезы показать, уже когда Мирослава подошла с речами своими. Она не всхлипывала, не закрывала лицо руками, просто слушала игуменью – а слезы катились по щекам двумя ручьями, и капали на землю вместе с крупными дождевыми каплями. А дослушав – и ее обняла. - И впрямь не для монахини православной такие слова говорить, как ты говоришь. – С чувством произнесла цыганка. – Видать, что-то осталось в тебе еще от той, прежней и обычной женщины. Ох, тяжкая наша доля… Отстранившись от Мирославы, Злата понуро сказала. - Смерть мне избавлением бы стала, матушка. Я ведь… Я ведь много хуже Павла. Он меня предал, ребенка моего убил, но как мучился потом! Ты права, он себе этого никогда не простит, только меня ненавидеть ему теперь легче. А я? Меня его раскаяние лишь уязвило. Убей я Забаву с ее ребенком, я бы так саму себя не изводила, как он. Досадовала бы только, что месть радости не принесла да боль не уняла. Только сейчас вот устыдилась. Когда увидела, как Оленка за Забавину жизнь, да за жизнь Павла борется, хоть и знает, что он сделал. Вздохнув, Злата утерла слезы, и уже спокойнее подвела итог своим словам. - Что уж теперь говорить. Есть как есть. Я намерена на волю Павла отдаться, что он сам решит со мною сделать, казнить или миловать. А пока я здесь – буду вам помогать. Хоть малая моя заслуга будет в том, что Солнце в наш мир воротится. Вот хоть одного удержу от глупостей.
И, выговорившись, Злата поспешила нагнать Даньку, который резво уходил прочь, ища уеднения. А нагнав – руку на плечо положила. - Наверное, я уж надоела тебе. – Заметила гадалка, держа Даню мягко, но все же настойчиво. – Ты, конечно, можешь сейчас пойти куда хотел. Я чувствую, там тебя что-то важное ждет. Но я б на твоем месте не спешила. Ты из-за этого своего ружья важен шибко. Троян-то запомнил, как ты перед ним бахвалился. Склонившись над Даней, Злата заговорила. - Не думай, что он на вашу сторону переметнулся. Он, может, теперь в разладе с кощеевцами, да и походу вашему после слов Маринки помех чинить не хочет, но обиды у него остались. И на Фоку, раз уж самый простой смертный его, полубога, искалечил. И на Василия, за то, что тот хочет Маринку от Велеса отвадить да ему дерзкие речи говорит. И на тебя, что ему грозил, и что Смока враз убить можешь. Да и меня упускать ему не хочется. Ему теперь точно захочется расклад сил в свою пользу поменять. Если только прознает, что ты один-одинешенек – не преминет шансом воспользоваться от тебя избавиться и ружья твоего. А тогда-то уж он со своей змеюкой вволю разгуляется. Договорив, Злата улыбнулась подмастерью, и спросила его. - Ты же хотел, чтоб я тебе про кота рассказала? Я и расскажу, коли ты подождать соизволишь.
-
Интриги и заговоры продолжаются) Ещё Осьмуша улыбнул со своим "па, дай топор" х))))
-
Все попривыкли, успокоились - бац новую порцию хоррора! Шепот великолепен.)
-
И рассуждения, и чувства, и ужасы в одном посте. Отчлично, даже больше чем обычно.
|
|
Вместе с героями пошла к церкви и чатсь воинов-полочан во главе с побитым Прошиным. Было видно, что воевода не шибко доволен исходом сражения. Не в его правилах было просто так отпускать на все четыре стороны врага, который пришел и разорил его дом и убил его людей. Но он держал при себе свое недовольство, понимая, что в ином случае не добьется ничего, кроме новых смертей, и, возможно, полного уничтожения Полоцка. Так что он дал кощеевцам уйти, оставив лишь отряд, который будет следить, чтобы убрались все из черных.
А вот старик-Прохор, кажется, вполне доволен был исходом. Настолкьо, что специально поошел к Осьмуше, чтобы с уважением хлопнуть его по плечу. Он хотел было спросить то, что давно его волновало – а почему тогда, на северной заставе, которую разгромили оголодавшие и рассвирепевшие кощеевцы, еще маленький Осьмуша приказал пощадить его. Его одного из всех. Но зачем спрашивать, если теперь он знал ответ. Как и сейчас, тогда Осьмуша просто спас всех, кого мог, от своих же подданных, и спас какую-то часть их самих от того, чтобы и те сложили головы, пытаясь уложить в снег тело последнего русского на заставе. Спасти больше было просто невозможно. Потому что у кощеевцев и русских слишком много взаимной ненависти и вражды, чтобы один мальчишка, будь он хоть самим вополощенным Кощеем, мог ее преодолеть.
Напоминать Осьмуше о себе он тоже не стал, посчитав, что на парня и так свалилось слишком много, чтобы еще и бередить старые воспоминания. А потому Прохор просто молча хлопнул Осьмушу по плечу, и улыбнуля, когда тот поднял взгляд. И этой малой поддержки от постороннего человека было как раз достаточно, чтобы Осьмуша все-таки не сломался.
---------------------------------------------------
Данькин вопрос вызвал у хромающей и морщащейся от боли Златы лишь мрачную усмешку. Как будто бы Даня не очень уместно и глупо пошутил, но ему это простили. - Чужда полубогам любовь, Даня. Это чисто человеческая слабость. – Женщина слегка повела покатыми и смуглыми плечами, что не одного мужчину свели в свое время с ума и лишили сна и аппетита. – В том и дело, Велесу не нужны какие попало людские женщины. Ему нужны особые, какие смогут, или даже верней сказать осилят дать жизнь его жуткому потомству. Его род слабеет, а на земле ему места нет – их давно уже изгнали с земли, когда на Русь пришло учение Христа. Потому, не может он и силой взять кого хочет. Вот и ищет овечек заблудших вроде меня или Маринки, кто от отчаяния на всё пойдет. Хитрые твари из других миров. Подумав немного, Злата добавила. - Может, Троян и был бы способен на что-то человеческое. Он ведь немного даже гордится тем, что он больше человек, чем змея. Но он боится своего отца, и немного ненавидит за то, что тот сильнее его. А потому и не посмеет прямо пойти против его воли. Так что Троян вцепится в меня намертво, и до последнего не отпустит, потому как для него любая рана легче того, что может сделать с ним его разгневанный отец, если только подумает, будто тот слишком слаб и неспособен продолжить Велесов род. Протянув руку, Злата материнским жестом растрепала и так взлохмаченные волосы подмастерья. - Ты б лучше о себе и о своей любви подумал, золотой мой, как свободную минутку выкроишь. А то ведь сдался-то почти сразу, и сам свою любимую в руки красавцу-царевичу отдал. А теперь сам не свой ходишь, да злишься то на него, то на себя. Смотри, и тебя доведет, как меня.
---------------------------------------------------
На подходе к Спасо-Евфросиньевскому Собору герои наконец воссоединились. Чернавка живо метнулась к возлюбленному, обо всем позабыв. Потерянный Фока молча примкнул к героям. Осьмуша, увидев тело Оленки на носилках, бросился к ней со смесью радости и испуга. Оленке, наверное, приятно было бы знать о том, какой шквал чувств у Мастера Восьмого вызывает ее вид. Но если для героев это воссоединение прошло легко, то другие участники этой истории совсем не были обрадованы увидеться лицом к лицу. Прошину и так с трудом далось принять отступление кощеевцев и самого возрожденного Кощея средь героев. А теперь он видел еще и свободную от оков Злату, и нагло ухмыляющегося Трояна. А рядом, вдобавок – неподвижные тела Павла и Забавы на носилках. Напряжение мгновенно выросло, будто сам воздух сделав твердым. Воевода выхватил меч, и следом за ним то же самое сделали его люди. Осьмуша охнул, и тут же встал между змеиным сыном и дружинниками Полоцка, крикнув «не надо!». Сам Троян деланно испугался и поднял руки. - Эй-эй, охолонись, добрый молодец! Все изменилось! Я пока на вашей стороне! - Вы, змеиное отродье, вижу, мастера стороны менять! – Рявкнул Прошин, который остановился только благодаря Осьмуше, вовремя вставшем между двумя драчунами. – Уж тебе я ничего не спущу, мразота. Ты не меньше других наделал! Город твой дракон сжег! Павел и Забава… - Да заткнись ты, пес. – Разом потерял всю манерность Троян, ощерившись зубами и когтями. – Жив пока что твой золотой мальчик и его зазноба. Может, даже еще немного поживут, если ты УБЕРЕШЬ СВОЮ ЖАЛКУЮ ЗУБОЧИСТКУ, ПОКА Я ТЕБЕ ЕЕ В ГЛОТКУ НЕ ЗАПИХАЛ И НЕ СОЖРАЛ ТВОИХ ШАВОК!!! Последнюю часть фразы говорил уже практически ящер, утративший человеческие черты. Едва помещавшаяся в лохмотья, оставшиеся от дорогого наряда полубога, тварь с плоским лицом и выкаченным желтыми глазищами скалилась во всю ширь своей пасти с двумя рядами зубов, и растопырило массивные когтистые лапы, готовясь наносить удары. Даже ноги превратились в длинный змеиный хвост серого цвета, совсем как у его сестер-вужалок.
Соловей только брезгливо цыкнул сквозь зубы, и пошел дальше. Ждать развязки он не желал, торопясь на помощь Настасье. Он и так слишком задержался.
-
слишком много взаимной ненависти и вражды, чтобы один мальчишка, будь он хоть самим вополощенным Кощеем, мог ее преодолеть.
жизненная правда.
|
|
|
|
|
После взрыва Даньку всё-таки захлестнуло, и так не вовремя. Слишком уж тонка черта между властью над вещами и властью над миром, так тонка, что после иного такого свершения не рад будешь подумать невольно, что и человека ведь рано или поздно получится овеществить, а значит...
Ведь так просто! Порой долго и кропотливо, да, но и просто, просто знать детали и принцип их работы, просто соединить и наладить, просто выжать пользу. А тут ведь что нужно ー то и полезно, то и правильно, а Бог на небесах обождёт, а то и вон молнией пособит. Сейчас кто герой, тот сам почти бог. А на войне героем быть просто.
Пятёрня Соловья почти что вышибла из Даньки настоящий совиный крик, который быстро перерос в его собственный, наполненный болью и страхом. Звук ружейного выстрела с того берега вторил ему эхом. Данька рухнул на колени и не увидел падения совы в мутные воды реки, а всё равно содрогнулся всем телом, когда это всё-таки случилось.
Выпало блюдце из скрученных судорогой рук, надвое раскололась окаменелость древнего совиного яйца, брызнула ли в самом деле наружу жизнь? ー Даньке так показалось, но он и без того знал, что смерть рядом прошла, жертв и помощника в убийстве на тот свет увела, а сама обернулась, показала, что знает, кто главный убийца...
С трудом подмастерье в себя пришёл, на полу, лицо руками закрыто, дыхание тяжёлое никак выравниться не может. Прислуге там у пушек так же больно было перед смертью, как ему сейчас?
А своим-то что, Соловей вон счастлив просто, что "чёрные просрались". Матушка Мирослава? Тоже поди радуется успеху тихо как она умеет. И где-то там княжич Василий, жив ли, да уж наверняка, и тоже ведь слышал взрыв-то, кто ж его не слышал...
Даньке впору бы улыбнуться, ответить Соловью что-то эдакое молодецкое, покрасоваться. Нет. Не выстрелит теперь пушка та гигантская, не разрушит детинец с Оленой внутри, и хорошо. В такой момент достижением гордиться ー значит и убийствами бахвалиться. Выжить там при таком светопреставлении никто не мог, кроме разве что самого Пушкаря. Вот что княжич Василий имел в виду, говоря про войну... Ты-то захочешь или нет, а она своё всегда возьмёт, покуда ты участник её, а не беглец.
Всё ещё чувствуешь себя героем?
-
Супер! Четко, внятно, объемно!
-
За пост в целом и отсылку на Spec Ops в частности
-
+
-
Всегда читаю с удовольствием!
|
|
-
Батыр, видно, не только храбрый рубака, но и хороший тактик, однако.
|
|
-
Восхищает Данькино тихое упрямство. И эта способность так радоваться творениям своих рук.
-
Хоть какая-то отдушина у парня) Черт, я вечно забываю плюсовать понравившиеся посты
|
Так и вышло, что подвал они покинули один за другим — и оба в тишине. Некрасов бережно опустился на край кушетки, всё баюкая в руках стакан. Алина тихо сказала: — Я не уеду. Фыркнув, старый мастер покачал головой. Дрова прогорели, буржуйка таинственно мерцала, а мир за окнами наполнялся дождём. — Чего ж не уедешь? В тебя стреляли. Беда. — Я не стану уезжать. Некрасов долго молчал. Давно стихли две пары шагов в улицах-ущельях Лиманской фабрики, растеряли алый пыл угли. Лишь потом старик скорбно уронил: — Влюбилась? В этого? Металлического? Алина хранила молчание. * * * Осень, 19 октября, 04:10 +2 °C, проливной дождь с мелким градом
Проходные дворы по улице Роз Четыре часа утра. О, варвары древней Галлии знали, что нет времени лучше для ночной вылазки. Это час, когда сон наиболее крепок. Это время страха. Это время, когда легче всего наслать на врага кошмар, от которого не оборонят частоколы римских лагерей, не защитит стена скутумов. И, будто зная о древних преданиях, октябрьская ночь набрякла мерзко-чернильным маревом. Стоило лишь Морозову и Сене выйти на улицу, глыбы туч лопнули, окончательно разражаясь дождём. Слепящая молния вспорола небо, оставив средь облаков канал оплавленного азота. Казалось, небесные артерии пульсируют неземным фиолетовым светом, извергая на Город всё усиливающийся шторм. Ревел ветер — и Сене казалось, когда он поднимал воротник заплатанного пальто, что медный голос ведьмы звучит в ливне, читая литанию на языке, который казался им давно забытым. На этом языке говорил Старый Джим, превратившись в часть большой шахматной доски. На этом языке над ушами несчастных солдат выкрикивал приказы безумный дворцовый командор, заставляя ноги маленького Кима подгибаться от ужаса. На этом языке говорили волшебник Изумрудного города и фея Моргана. На этом языке, неписанном и непроизносимом, были составлены договоры между Грёзой и надменными джентри. Речь Истинных Фаэ звучала над Городом, впечатывая, врезая слова Контракта с вечной осенью в саму ткань реальности — и Город содрогался в ответ. Ведьма знала о них. И, в отличие от спешащих часов или заржавевших механизмов, ведьма совсем не хотела, чтобы её починили. Река возле заводских стоков вспенилась бурным потоком, который легко сожрал наведённые где-то сходни. Ким быстро понял, что сушить носки было гиблым делом, но кто же ожидал, что погода не зашепчет, а заорёт прямо в ухо свистящей ледяной стеной. Крошечные искры-градины отлетали от полей шляпы, которую Морозов придерживал одной рукой. Чёрный плащ рвался с плеч, а тина среди труб кипела, перемешивая в бешено вертящихся водоворотах мусор, осоку и масляные пятна. Прыгая с камня на камень, двое Подменышей вскоре выбрались на улицы вымершего Города. Те, кого не прогнала по домам ночь, бежали от невиданного ливня. На фоне небосклона, потрясённого зарницами, вспыхивали углы чёрных крыш и острые пики труб. Затем брусчатка под ногами содрогалась: гром бил в исполинский барабан, вторя языческому напеву. Место избы на куриных ногах заняли бетон и штукатурка, а вместо мрачных лесных ворон по улицам проносились редкие чёрные автомобили — но мотив старой сказки жил в наэлектризованном воздухе. Красная шапочка пошла сквозь лес. Братья отправились убить великана. Маленькие люди, рискнувшие выступить против губительных сил с Той Стороны. Однако двое Подменышей продолжали идти, слишком занятые борьбой со стихией, чтобы говорить. Скрипели фонари, выхватывая кляксами огненного света сплошную пелену ливня. Вода катилась по улицам настоящими волнами, и высокие ботинки Кима разбрасывали её вместе с мелкой ледяной супесью. Качались вывески, лязгали на цепях провода над трамвайными рельсами. Кое-как ориентируясь по едва различимым табличкам, Арсений вёл спутника вглубь Города, то и дело сворачивая в подворотни или оказываясь на узких аллеях, переходивших в идущие прямо между стен лестницы. Четыре часа утра. В четыре тридцать Пьер Борегар начал Гражданскую войну, дав залп в сторону Чарльстона, что в Южной Каролине. Катастрофа Майл-Айленд ждала мир в три минуты пятого. Первая из череды кровавых битв, позже названных восстанием Якобитов, произошла двадцать первого сентября через четыре часа после полуночи. В четыре утра морская гвардия выдвинулась к Государственному банку, положив конец экономике Старого Порядка. В четыре утра ядовитый газ заволок окопы и брустверы Сосненского редута. Четыре часа видели бессчётное множество событий: войны, предательства, клятвы вечной любви и как минимум одну коронацию. И небо казалось пропастью, куда падала Земля, чтобы вновь и вновь разбиться о призрачное гало молний. Над головами смыкались уже не рифлёные рёбра крыш, а ветви и кроны. Поначалу Киму и Сене казалось, что это тени танцуют в причудливых миражах дождя — ведь откуда же взяться густому лесу прямо среди Города? Но с каждым шагом вглубь узкого переулка они понимали, что стены домов увивают лианы, покрытые острыми и сухими шипами, а за окнами, вместо комнат и штор, всё чаще отражаются глухие лесные чащобы. Возле шумящих водосточных труб громоздился орешник, а редкие скамьи поросли высокими кустами рябины. Штукатурка мешалась с древесной корой, покрывающей фасады зданий. И даже хулиганское граффити на углу едва проглядывало сквозь уже облетевшие, но всё ещё густые сплетения шиповника. Стены домов сходились всё теснее и казались всё выше, пока не вынудили насквозь вымокших Подменышей шагать почти плечом к плечу по узкой подворотне, что оканчивалась высокими коваными воротами под сводами зелёного коридора. Двое гоблинов в чёрных хламидах и, почему-то, в кирасах и касках испанских конкистадоров, вытянулись по стойкам смирно слева и справа от ворот, опираясь на высокие алебарды. Они не заметили гостей, не меньше прочих жителей поражённые разразившейся бурей. В очередной вспышке молнии Подменыши смогли различить за прутьями густой сад и поднимающиеся над ним очертания старинного особняка, словно бы незатронутые городской перепланировкой. На латунной табличке, едва читающейся сквозь берёзовые листья, проглянули буквы: «Улица Роз». Они пришли.
-
+ Четыре часа утра и осенняя гроза
-
Ох уж мне эта ведьма, которая смогла) это был приятный бонус - наблюдать за её попытками))) Ну и да, теперь всё представляется в стиле Sin City, где Морозов - это Марв, а Сенечка - тот маньяк с фермы, которого играл Элайджа Вуд ))
|
|
|
Каэро (14:10, гильдия корабелов на "Улице Пряностей, кабинет Нострарри)
- Держи. - Нострарри нашла на столе какую-то папку, плотной дорогой кремовой бумаги, и протянула её Каэро - тому пришлось пересечь комнату и подойти совсем близко к дремлющему Тибриусу Орру, настолько близко что пришлось обонять тяжелый аромат духов которым была щедро сдобрена обширная фигура последнего. На разговор между Маргрис и Каэро, происходивший практически над его ухом, глава гильдии тканей не реагировал особо - лишь всхрапнул и причмокнул, но даже глаз не открыл.
Папка была довольно пухлой. Одним листиком адресов и допусков там явно не ограничивалось.
- Что до Эйрика Лоферсона, то он тоже там, как и информация о судне, рейсе и владельце судна, и все нужные допуски. - Магрис кивнула на папку и положила перо на подставку в виде пышногрудой сирены. Будучи посвященной в дело Алого она времени не теряла, и можно было только представить как она заставляла свой корабль-гильдию вертеться и крутиться чтобы добыть ей нужную информацию за такой короткий срок.
- Но это довольно сухие данные: год строительства, тоннаж, рейсы: мы не пишем саги о подвигах ежедневных патрулей, как то Грифоны делают, мы работу делаем и делаем её хорошо. - Маргрис вызывающе посмотрела на Тибриуса Орра, но тот продолжал мирно спать, и она вернулась к теме. - Что до капитана, то я его лично не знаю, но судя по его послужному списку он не был особо умён, умел находить общий язык с командой, был отменного здоровья, вредных привычек практически не имел - пил изредка, но какой моряк не пьёт? Вопрос был явно риторическим, и Маргрис продолжила без паузы. - Из рейса в рейс, регулярные, наезженные маршруты, в основном в Оссию. Своё дело знал, но особых амбиций каких-то не имел, Синнаром-Первооткрывателем ему явно не быть. Долгов, насколько удалось установить, не заводил, равно как и постоянных связей - пару девушек, здесь и там, но рейсы в Оссию довольно долгие, они не задержались. Со законом пара столкновений, по мелочи.
- Тоже самое можно сказать о рейсе: на поверхности просто очередной рейс каких уже несколько было несколько раньше, в бумагах всё чисто, таможня ни к чему не придралась. - Совиный взгляд Магрис скользнул мимо Каэро на карты и вымпелы кораблей на стенах кабинета, где расходящейся от Лейфа паутиной были размечены старые и новые маршруты. - Может тебе поможет вот что: мы нашли одного матроса из его команды, Марека Стурмссона. Он подхватил гонорею и не участвовал в последнем рейсе, но если кто тебе лучше расскажет о капитане как о личности, то это наверное он. Я послала пару парней к его дому и те ещё не вернулись. Значит есть шансы что этот Марек жив и пока не дал дёру. Адрес в твоих руках.
Нострарри перевела цепкий взгляд на Каэро, оценивая его реакцию на услышанное. Она явно не привыкла к тому, что её приходится давать кому-либо положением ниже Мастерицы отчёт, но ситуация с Алым была достаточно серьёзной чтобы не создавать лишних проволочек.
- Ларса Марелссона я помню смутно - мы пересекались пару раз, но формально, не по каким-то конкретным проблемам. Человек так себе, избыточно говорливый, с амбициями большими чем талантом к бизнессу и постоянно жалующийся на конкурентов под видом комплиментов. Но риглер, по крайней мере внешне. Постоянно курил какую-то дрянь, но это ничего особенного - многие по его линии работы курят. Как им носы не отбивает, не знаю. В целом компетентный, но волн не делающий. Мне потребовалось увидеть его бумаги чтобы вспомнить кто он такой. Может в самой своей гильдии он звезда второй величины и всеми любимая дива, но это уже не моя область эксперизы. - Чисто с организационной точки зрения, сам он в море ходил крайне редко, кишка тонка, так что капитан Лоферсон и команда водили его "Песню" за него - от него на корабле был представитель, некая Эйна Фрейдоттир что вела дела в самой Оссии, но она пропала угадай когда? Ровно после того как "Песня" разгрузилась. - Маргрис хмыкнула. - Торговал он оптом тем, что доплывало из Граназара, так что своего магазина не имел, но при доме у него был офис, где все дела велись. Там сейчас сцена пятикратного убийства с особым предубеждением, так что если Стража ещё отрабатывает своё жалование, всё оцеплено.
|
|
|
|
|
Василий, Данька, Мирослава, Фока, Маринка
Злата не могла обнять княжича в ответ, так как ее все еще держали двое гридней с ничего не выражавшими лицами. Отвечать ему, как и Маринке, ей тоже было нечего – она только бросила короткий взгляд на них, и снова опустила голову.
В обсуждение военных планов включился и Соловей. - Малой верно говорит, если у него чучело есть летучее, то грех не воспользоваться. А то эти пушки нам здорово досадят. Особенно та, большая. Один раз по детинцу бахнет, и Смоку уже делать будет нечего. - Не бахнет. – Пожал плечами Прошин. – Ядро больно тяжелое, не долетит. А если они захотят пороху поболе положить, так эту пушку и разорвать может от выстрела. Ближе ее подвести тоже не выйдет – мои люди взорвали единственный мост через реку, и затопили все корабли у причалов. Я думаю, пушками они воспользуются, когда переправляться начнут, чтоб берег для себя расчистить. А большой – стену разобьют. – А потом воевода обратился к князю, кивая на Чернавку. – Женщина права, князь. Охранять двух сразу большими силами будет проще, чем разводить в разные концы и рассеивать стражу. - Только вот и им будет легче. Все яйца в одной корзине. - Ответил Павел, поежившись. – Черт с ним. Тогда я буду с ними обеими. Прослежу, что эта ничего не выкинула, и заодно сам встречу этого Трояна. По этому их договору нечистому я один должен жив остаться. Значит, на меня они не полезут, а уж я им спуску не дам. Что в городе, Прошин? Что люди? - Выводим тех, кто на ногах еще ходить может. – Отвечал воевода. – Их не так много. Некоторые уходить не хотят, в строй просятся. Мы принимаем, вооружаем как можем. Раненые все при Спасо-Евфросиньевском Монастыре. Монахини их выхаживают, утешают как могут. - Ясно. Ну вот вам и план, герои. – Похоже, главным образом Павел обращался к Рощину. – Всего-то и надо не дать убить двух женщин, и продержатья, пока этот ваш Кощеевич соизволит продрать глаза и дать своим отворот. Сын Кощея, с ума сойти… - Новоявленный князь покачал головой, положив ладонь на лоб. – Голова кругом. - А мне-то каково. – Поддакнул Соловей. – Я вообще в это все полез, чтоб этого Кощеича добить с прошлого раза, а тут такой расклад вдруг. Э, князь, ну ты там так и будешь стоять страдальца изображать, или уже подойдешь к невестушке своей? Что-то она не просыпается! А мне ее и по щекам побить страшно, вдруг и меня твои молодцы скрутят. Павел тут же поспешил к Забаве вместе с Мирославой, и общими усилиями бедная невеста все-таки пришла в себя. Но все еще была слаба, и сразу же пожаловалась. - Ох… Живот болит…
Соловей бережно передал Павлу на руки его невесту, и пока князь поддерживал Забаву, матушка возложила руки на ее округлый живот, снимая боль и возвращая ребенку в утробе женщины спокойствие. Забава задышала ровнее, на ее лицо вернулся румянец. А Мирослава ощутила себя совсем выжатой и обессиленной. - С... Спасибо, матушка. - Прошелестела Забава, и поежилась, чувствуя на себе руки Павла. - Отпусти, Павел. Я уже в порядке.
Тан-Батыр
Прохор безмолвно кивнул. Захар же, кивком позвав Батыра вслед за собой, аккуратно выбрался из зарослей, ступив в жидкую болотную грязь и высокую мокрую траву. Прощупывая палкой путь, Захар шел по наиболее твердому участку, опасливо косясь на черепа, и высматривая следы. - Придумали тоже. Следы. В этой грязюке. – Старый охотник шмыгнул своим красным, рыхлым носом. – Хотя вон, гляди-ка, примяли заросли. И действительно, кое-где в сплошной стене травы и камыша были видимые бреши, а сами растения были придавлены к земле, смяты и поломаны тяжелыми коваными сапогами. Судя по тому, как их уложили, через них шли вглубь болота, как раз к развалинам того замка. Протоптанных троп в обратную сторону видно не было. Впрочем, кощеевцы могли вернуться тем же путем. - Если на болоте и остались какие-то кощеевцы, то они вон там. – Палец Захара вытянулся в направлении развалин. – Тут и спрятаться-то особо негде, только ничком в траве лежать или в окрестном лесу засаду оставить. Пошли потихоньку.
Рисковый охотник выбрал собственный путь, не став пользоваться уже проторенными тропами. Каким-то образом он находил брод в зеленой, мутной воде, заросшей ряской.Захару удалось обойти практически все подозрительные черепа, прежде чем он вместе с Батыром ступил на твердую землю островка, на котором потихоньку исчезали из истории древние руины. С такого расстояния стало слышно… Сопение? Да, сопение. Громкое, сонное сопение, которое шло откуда-то из руин, за аркой рухнувших ворот. Судя по эху – из-под земли, из сохранившихся подземелий. Однако по подворью тоже были разбросаны странные черепа, и они же были расставлены на высоких, тонких шестах там и тут. Связка этих черепов была подвешена под аркой давно упавших ворот. Всего их было больше двадцати штук. - Ну что, вояка степной. – Шепотом обратился к Батыру Захар. – Дальше сами идем, или подзовем своих?
-
Ой, я не тот пост отметила. я имела в виду последний, но у тебя каждый пост шедевральный. Павел вроде человеком, типа, становится прямо на глазах. А Батыра, похоже, ожидает сюрприз в виде очередного креативного монстра-сторожа))
|
|
Василий, Данька, Мирослава, Фока, Маринка
- Плохо ты Наську знаешь. – Отвечал Соловей Маринке, тщетно пытаясь привести Забаву в чувство. – Так просто ее ниоткуда не заберешь, ежели упрется. Вообще больно своевольные бабы пошли нынче. Каждая норов свой показывает. Тьфу.
Низко опустившая голову Злата, услышав княжича, подняла на него усталый взгляд, и нашла в себе силы, чтобы улыбнуться ему как в тот раз, когда повстречала его в Велесовом Хвосте. И словно бы не стало вокруг пожарищ, словно бы не выкручивали ей руки два дюжих мужика в кольчугах, словно бы не пришлось ей только что похоронить своего нерожденного ребенка и вновь увидеть человека, который ее предал. На короткий миг Злата вновь стала Златой – красивой и легкомысленной, загадочной и гордой, свободной как ветерс сияющими искринками задора и вызова в бездонных черных глазах. Злата жила играя роль, и сейчас будто бы вспомнила об этом снова. Только теперь роль эта была трагичной, и языком неписанным она говорила, что время ее на сцене подходит к концу, и потому неписанным языком прощалась со зрителями, оставаясь верной себе. - Конечно убежала бы, ясный мой сокол. Было бы куда. – Глядя в глаза Василию, ответила она. – Я как Жар-Птица, мне и целого мира мало. Только теперь никуда мне не убежать, коль сама себя другому завещала. Отчаяние все-таки прорвалось. Загадочная и чуть дерзкая улыбка искривилась, и превратилась в бессильный оскал. Глаза цыганки закрылись, пытаясь удержать все-таки скатившуюся по смуглой щеке слезу, и Злата поскорей снова опустила голову, чтобы этой слезы не увидел никто. В особенности – Павел. - От него никуда не деться, Василий. – Тихо прошелестела Злата осипшим голосом. – Только в могилу.
- Ему ты теперь точно не достанешься. – Сказал Павел, скрещивая руки на груди. А потом перевел взгляд на княжича. – Тебе легко о прощении говорить. Это не твой отец, не твой город и не твоя невеста. Доверяешь ты мне или нет, но она будет под замком. И под надзором моих людей, которые уж точно ее не выпустят из жалости. Вы же уже решили, как я погляжу, что именно я первейший гад в этой истории. Вздохнув, и стерев испарину с лица двумя ладонями, Павел заговорил мягче. - Ты вроде нормальный мужик, Рощин, вот и пойми. Как раз именно сейчас я не по прихоти своей Злату запираю, а чтоб знать, где она есть, и чтоб знать, где встречать ее «женишка» при случае, или кого он там за ней пошлет. О том, что с ней будет потом, я ничего обещать не стану ни тебе, ни еще кому. Не такое это решение, которое я вот так сразу принять могу, когда час назад все были живы и счастливы, а теперь все в руинах, а мой дом залит кровью. А Забаву к этому и вовсе приплетать нечего. Она к этому меньше всего отношение имеет.
А Мирослава тем временем вновь обратилась за помощью к Богу. Молитва ее не осталась без ответа, и Мирославе открылось то, что творится на том берегу.
Кощеевцы потихоньку закреплялись в развалинах города, через который пронеслись стихийным бедствием. Здесь, в наспех возводимых солдатских лагерях, среди развалин и пепелищ, было как никогда хорошо видна человеческая сущность мистических призраков прошлой войны.Стянув шлемы с седых голов, старые кощеевцы отдыхали в угрюмом молчании, ежась от накрапывающей дождевой мороси. Оружие, кое-как отмытое от чужойкрови, лежало подле них, пока они вытягивали ноги к потрескивающему костру, пытаясь согреться, и задумчиво смотрели на огонь, пляшущий отблесками в их тусклых и равнодушных глазах. Из того, что нашлось в разоренных домах, они варили в огромном котле какое-то булькающее варево, а вызвавшийся поваром пехотинец оделял каждого, кто подходит с тарелкой, порцией дымящейся съедобной жижи, чего-то среднего между супом и кашей. Да, почти что типичный полевой лагерь воинов на привале, если бы не эта угрюмая тишина. Ни смеха, ни музыки, ни даже гомона солдатни, что или травит смешные байки, или жалуется на жизнь – только скрежетание ложек по тарелкам, треск искр в костре и тлеющих углях пожарищ, и бряцанье побитых временем и испытаниями доспехов. И еще – пушек, которые сейчас подкатывали к берегу, включая и ту, огромную, любимицу Пушкаря. Тюканье топоров и молотков – там копошатся захваченные в плен полочане, которые под надзором кощеевцев зачем-то разбирают уцелевшие дома, и волокут куда-то бревна, доски и гвозди. А на берегу –Псарь, Шепот, Пушкарь и Троян. Все злы, недовольны, и между ними так и висит в воздухе какое-то невысказанное напряжение. Псарь демонстративно не глядит на Трояна, поглаживая по холке урчащего Смока. - ...из-за цыганки? Мы столько готовились, собирали по крупицам целую армию, потеряли столько людей в боях, а теперь, когда этих недоделанных героев можно одним махом спалить, должны застрять тут из-за твоей свадьбы? Лучше б мы сами все сделали. Троян тоже не смотрел на Псаря. Отвернулся от него, глядя на подорванный людьми Прошина мост. По реке еще плыли обломки досок и свай, а под водой, на дне, лежала вся кощеевская конница. - Знаю я, как бы вы всё сделали. – Задумчиво произнес он. – Из пушек по воробьям все ядра выпустить, а потом полечь тут без остатка. А герои эти ваши снова смоются, потому что Кот оставит им какую-нибудь лазейку. А от Смока не скрыться. Он их и под землей увидит и отыщет. Просто нужно сперва устроить все так, чтобы никто из нас не остался внакладе. - Весь вопрос упирается в беременную бабенку? – Осведомился Шепот.- Тоже мне работка. Сам справиться не мог? - Не бахвалься, Шепот. – Скривился Троян. – Просто сделай что нужно. А я заберу Злату, и можете спалить там все к чертям. Только не потеряйте Смока по глупости. У одного из этих, такого мелкого сопляка с пистолетиком, есть особое ружье. С пулями волшебными. Они любого забирают с одного выстрела. - Его я возьму на себя. – Хохотнул Пушкарь. – Заодно было бы неплохо заиметь такое ружьишко. - Рад, что хоть кому-то нравится вся эта заваруха. – Проворчал вполголоса Псарь. На этом видение оборвалось.
Олена
Ходячий мертвец отпустил свой меч, оставив его торчать в снегу, и своими едва гнущимися руками приобнял Олену за плечи, глядя куда-то мимо нее. Он будто бы и не слышал того, что она сказала, полностью пропустив ее слова мимо ушей. Его челюсти шевелились, и из оскаленного рта неуклюже выходили совершенно не те слова. - Если он сделал с тобой что-то… Ему не жить. – Мрачно пообещал мертвец. – Я клянусь тебе.
Однако нашелся и тот, кто ответил на вопрос Олены. Наверное, это был того, кого она меньше весго хотела видеть в эту минуту. Снова Кот. Он возник позади нее, все так же прохаживаясь по протянувшейся изниоткуда в никуда золотой цепи, и важно проговаривал свои слова. - Боюсь. Олена, что именно этот образ заложен в основу Осьмуши. Я говорил, то, что ты увидишь в глубине его души, может напугать. Позволь, я объясню. Кот возник уже за плечами Кощея, положив когтистую лапу на его черный металлический наплечник. - Он был рожден как оболочка, в которой переродится Кощей, если его все-таки убьют. Ты же помнишь. И это и произошло в итоге. Кощей переродился. И случилось это еще тогда, когда Осьмуша был ребенком. Там, в Вечной Мерзлоте. Кот возник уже по другую сторону Кощея, выглядывая из-за другого его плеча. - Вот она, главная тайна мастера Восьмого! – Почти с любовью оглаживая истлевший лик Восьмого, восклицал Кот. - Не то, что он – сын Кощея, но то, что он и есть Кощей. Мастер Кощей Восьмой, Бессмертный Владыка и далее по тексту. После своего наглого вмешательства Кот даже не дал Олене ответить на свою речь. Он был увлечен собственной историей настолько, что просто вываливал ее на слушательницу. Взмыв в воздух, он снова оказался на цепи, заходив по ней слева направо по кругу. - У него не осталось почти что никакой памяти о старом себе, о той пустой, мертвой оболочке, одержимой застарелыми страхами и страстями. А что мы такое без своей памяти? Только основа. У «Осьмуши», в отличие от «Кощея», не было сестры Ягини, которая сводила его с ума, подпитывая страхи и ввергая в пороки и извращения. Не было братьев, которые жаждали его крови. Не было нежданного бремени власти. Он даже не видел того себя, который создал его. Вместо этого у него была память о доброй женщине, что стала ему второй матерью взамен настоящей. О суровом, но заботливом и надежном отчиме. О людях, которые готовы были умереть, защищая его. О страданиях, испытав которые, он стал лучше понимать чужие. И он стал таким, каким ты его знаешь. Но его основа осталась. Коту пришлось прерваться, когда Олена услышала другой голос. Он шел издали, едва слышимый за завываниями пурги. Но этот голос она не спутала бы ни с каким другим. Осьмуша. Зовет и бредет в пурге, сбиваясь с дороги и проваливаясь в сугробы. - Эй? Мама? Оленка? Кто-нибудь? – Зовет Осьмуша, не попадая зубом на зуб, продираясь через снега и прикрывая глаза ладонью, чтобы в них не летел снег. – Что случилось? «Кощей» тоже услышал. И отпустил Оленку, взявшись за меч. С натугой выдернув свое орудие из земли, он развернулся, и, с трудом переставляя ноги, побрел навстречу «Осьмуше», потащив за собой свой меч. - И основа хочет выбраться на первые роли. – С грустью закончил Кот. – Прикрываясь праведным гневом и жаждой воздаяния.
Тан-Батыр
- Пойдет Захар. – Ответил Прохор после недолгих раздумий. – А ты с ним, Батыр. Будешь охранять. Заодно и в деле себя покажешь при случае. Прохор произнес это как приказ, и выжидательно уставился на степняка. Кажется, он ожидал, что тот заартачится.
-
За Злату, за Кощея и кощеевцев.
-
+
и что я буду делать, если эта история когда-нибудь кончится?
|
- Не родившийся, не крещенный, не по-божески это все.... - бормотала Мирослава, глядя, как Павел сына своего хоронит. Да, что там хоронит.... закапывает. Жалко ей стало его, а цыганку еще пуще, но ненадолго. Давней болью отозвалось все внутри и несмотря на смертельную усталость, проковыляла матушка к могилке свежей и молитву начала читать. А люди все не унимались , все спорили, все виноватых искали. А Полоцк горел, и время шло. Ничему не успела монахиня удивиться - ни событиям битвы за город, ни отсутствию руки у Чернавки, ни тому, что Осьмуша сын Кощея. Игуменья устало смотрела на то, как скрутили Злату, как Василий вступился за нее, как Павел его остановил, как Маринка в спор ввязалась. И слова, слова, все слова... а потом вдруг страх пронизывающий, ни с того, ни с сего. Как оправилась Мирослава, руку к груди приложила и в сторону сада посмотрела, где дитя похоронено было, на Забаву бледную взглянула, и с огромным осуждением на остальных участников всей этой истории - на Павла, Прошина, его людей и Злату. - Нелюди вы... - сказала она ни громко, ни тихо, и из глаз ее потекли крупные слёзы. Объясняться она не собиралась, да и не смогла бы она поделиться своими чувствами и мыслями с этими людьми, которым ребенка в могилу отправить, все равно, что страницу перелистнуть да на прежний путь вернуться. Впервые задумалась монахиня о схиме. Выбрать бы обет молчания, ибо никаких слов ей все равно не хватит, чтобы убедить собравшихся опомниться, смириться, пока не поздно. Оставалось лишь на Бога уповать. - Господь воздаст вам по деяниям вашим. А я, жива буду, за тем прослежу. С ужасом подумала матушка и о том, что ее кара господня тоже не минует за слабость ее и злобу на людей. Слезы утерла рукавом, Даньке кивнул. - Сейчас, попробую , - и отошла в сторонку, чтобы не слышать разговоры.
|
-
— Я не впутал, я... не выпутал. Вот это плюс это его постоянное "чинить" - вещи, людей, ситуацию. У Сени феноменальное нечеловеческое (не вполне человеческое) мышление и соответствующий способ выражаться.
|
04: ABSIT INVIDIA Осень, 19 октября, 02:50 +4 °C, тихо, облачно, глухая ночь
Коммерческие подвалы Лиманского металлургического завода Сапармурат Харитонов никогда не возвращался в родной Семиреченск. — Жёлтой нитью пошит платок... — переломив ствол револьвера, человек с чугунными глазами неторопливо извлекал опалённые порохом гильзы: стреляные и ещё целые. Одну, вторую, третью, четвёртую, пятую и, наконец, шестую. С тихим стуком их донышки становились одно к другому, пока Харитонов выстраивал из них маленький частокол. Он напевал: — Всё скучаю я по тебе... Когда ведьма встретила его впервые, Харитонов пил забористый водочный айран. Истрёпанные локти его сюртука опирались на плоский стол рыгальни. Провожая собутыльников мутным взглядом из-под слипшихся волос, разбойник с пыльных киргизских дорог сгорал от жгучей жалости к себе. Среди кайсаков и кара-киргизов высокогорья он стал чужаком, когда надел белый гвардейский мундир. Русские солдаты насмехались над ним за неумение и слишком уж покладистый нрав, а капитан мало что пояснял, когда Сапармурат склонялся над картой. Таинственная воинская премудрость обернулась нестираными кальсонами и многодневной, изматывающей рутиной. Разморённые солнцем егеря играли в кости и выезжали на охоты. Их мало волновало, что заморыш-казах вскоре остался единственным, кто изучал топографические линии и строевые наставления. Харитонов показывал им тайные тропы караванов, и его благодарили как на что-то сгодившегося пса — но, получая жалование, он как никогда остро чувствовал себя попрошайкой. Домой он возвращался предателем. В долгие киргизские дни, когда его оставляли караулить блокгауз или пасти гарнизонных овец, он выучился стрелять как дьявол, и как дьявол же пил, отвергнутый и народом матери, и бездушным государством отца. К собственному горю, Сапармурат оказался слишком сильным, чтобы умереть в один слишком честный вечер. Водка не победила его. Он оказался достаточно злым, чтобы надеть патронташ и выйти на большую дорогу, но слишком удачливым, чтобы найти покой в могиле под безвестным терескеном. Он оказался слишком честным, чтобы сбежать в Китай и подвизаться в одном из бесчисленных политических течений зари столетия. Лишь когда эхо выстрелов гуляло в Фергана-эрээну, Ферганской долине, Сапармурат Харитонов чувствовал себя... собой. Больше он не показывал тайные тропы. — Синей нитью пошит платок, — он напевал, с бережной заботой вынимая винт из спусковой скобы и выталкивая ослабевшую собачку. Масляные тряпицы и ёршик лежали наготове. Его мать любила чистить большие чугунные котлы, вытаскивая их к колодцу позади дома, а Харитонов полюбил чистить свои револьверы. — Как печалюсь я по тебе... Тень ведьмы упала на изрезанный стол, чуждая в земле солнца и снежных ветров. Ведьма нараспев продекламировала, нежно касаясь понурых плеч: — Жёлтой нитью пошит ваш платок. Я слышу вашу песню, хотя вы не поёте. Харитонов вскинул на неё взгляд тогда, много зим назад, и смутно улыбнулся. — Вы знаете, чья это песня? — спросила ведьма. — Её написал великий поэт Сатылганов. — Но зачем? У него был жёлтый платок? — вопрос в спокойном голосе женщины казался простым, но почему-то заставил Харитонова задуматься. — Я думаю, это метафора. Он искал вдохновение в сагах странствующих акынов моей земли. — Там он нашёл жёлтый платок? — Жёлтый — цвет южных пустынь в этой стране. Я уже отвечал: это метафора. — И вы поёте о ней, даже глядя в стакан. — Я люблю его песни. Всё просто. — Вы много читаете, верно? — как зыбкий мираж, как демон зелий в дешёвом трактире, страшная как ночной джинн, ведьма опустилась за стол. Однако Харитонов не чувствовал страха. Его песня всегда была с ним. — Я предпочитаю общество книг и водки, — ответил пьяница. — А желали бы, чтобы эта песня действительно стала вашей? — А желаю ли я? Ведьма говорила с ним, и в тот момент она как никогда казалась похожей на добрую матушку, которая дарила детям персики и звала играть в свой сад в далёком осеннем Городе. Позже Сапармурат Харитонов вышел на улицы своего города, залитого сухим горным солнцем, сел в первый же дилижанс и уехал. Но котлы, которые чистила его мать, успели отразиться в его глазах — и они стали чугунными. А сердце, открытое и доброе сердце мальчишки-полукровки, превратилось в сталь. Харитонов напевал на языке древнего ханства, водружая феску на пыльные волосы: — Жёлтой нитью пошит платок, Я скучаю всё по тебе. Нитью синей пошит платок, Как печалюсь я по тебе. Песню нежной своей мечты я спою тебе, Я спою. И он пел свою песню. Гремели выстрелы над полянами Политехнического лесопарка. Страх и осень пришли в Город, когда ведьма произносила заклинания на языке Фаэ, а небеса разразились ливнем. Дворы Четырёх сезонов больше не собирались в кальянной, что в старом особняке. Ведьма решила, что Городу хватит и одного среди них. Харитонову стало плевать, по чьим тропам он идёт. — Я спою тебе, — откинув деревянную крышку на длинном футляре, Харитонов извлекал из него новые патроны, латунные, блестящие. — Я спою. Нет смерти, нет боли... Его голос таял в заросшей терновником пустоте. * * * Известно, что антропогенное загрязнение водоёмов нередко сопровождается размножением паразитической органики, что превращает реки из олиготрофных в эвтрофные, а затем в трясины. Именно это случилось возле сточных труб Лиманской фабрики, где Сеня иногда кормил уток по просьбе старика-Некрасова. Дощатый помост у набережной кончился вместе с домами, и последние пять минут Подменыши пробирались через болотистое редколесье, где сухие ветви цеплялись за одежду, а земля мягко пружинила под ногами. Город кончился, сменившись выселками. Теперь Арсений шагал впереди, то ныряя под косые стволы берёз, то указывая на едва приметные тропинки, а Ким нёс Алину и продолжал рассказ: — Я приехал сюда, потому что в Столице узнали о беде, настигшей этот Город. Очаг во Фригольде Осенних Дождей погас, до нас не доходили вести от городских дворов. Решив, что цикл Сезонов нарушен, они послали меня на разведку. Всё, что я имел — это адрес шарманщика с Власяной дороги, который порой служил помощником и проводником. Сеня знал, что расскажет Ким дальше, поэтому молча вёл маленькую процессию к реке. Земля всё громче чавкала под ногами, со всё меньшей охотой выпуская ноги в следующий шаг. Манекен просто снял ботинки и вошёл в маслянистую воду Гнилого притока босиком, высоко подвернув брюки. Ким шагал как был. — Но старик уже был мёртв. Мы знали, что у него есть то ли племянница, то ли внучка. Подменыш. Она могла бы вывести меня к нашим. Я нашёл старую брошюру того борделя и остался ждать её возле «Уст». На некоторое время пришлось прерваться. Они забрались на большие трубы, лежавшие в бетонных канавах в окружении вросшего в тину мусора, помогая друг другу переносить Алину, и по очереди просочились сквозь щель за отогнутым листом фабричной ограды. Миновав несколько переулков, щерившихся выбитыми окнами цехов или сорванными с петель воротами гаражей, Сеня вывел Морозова к узкому переулку, над которым возвышалась труба фабричной котельной. Тут и там под землю ныряли спуски в подвалы. Некоторые двери лежали внутри, среди мусора и бетонных обломков. Другие пестрели похабными граффити, а третьи стояли опутанными цепями и замками. Лишь в одном единственном подвале горел свет. Он призывно сиял в полукруглых оконцах вровень с землёй, а изнутри доносилось тихое музыкальное позвякивание. — Поэтому теперь я жду, чтобы ты... — начал Ким, но не договорил. Его проводник остановился, и Морозов понял, что они пришли.
-
Я в тот модуль много плюсов задолжала, и игроками мастеру. поздн еще наверстать. Насколько мадам Леро шедевральна, настолько же и Харитонов. А вот никак не угадывался в нем степняк, никаким образом. Я думала, грек, турок...
|
|
|
|
|
-
рыцарю пришлось наблюдать несколько неприятную картину, где в единой палитре смешали честь, страх, отчаяние, желчную злость и нечеловеческое высокомерие в купе с презрением и болью. Брызги с этой палитры красок разлетелись в стороны, забрызгали каждого и оставили свой след на людских душах. Кому-то досталось больше, кому-то меньше, а для кого-то события обрушились на голову, как котёл кипящей серы из преисподней.
В начале Рейнар собирался подняться и заткнуть кулаком визгливую пасть Моро, который не видел разницы между служивыми псами и черными северными волками. Последние подчинялись по праву авторитета, но никак не за миску харчей. И если "вожак" терял хватку, то стая его рвала на части. Рассыпанные золотые монеты позвякивали под тяжелой поступью черного рыцаря, оставаясь без внимания. Сплошное "ах" и "ох." Респект, в общем.
|
|
|
-
Ты возьмешь эту женщину в седло и поскачешь с ней. И знай, что ее судьба или судьба ее младенца - это твоя судьба, что бы с ними не случилось, пока я не освобожу тебя, ты ответишь за них, как велено Господом. Око за око.
Сурово, но справедливо.
|
Скрыты под веками бездонные светлые глаза, что первым взглядом своим Даньку в дрожь бросили. Поцелуй при помощи с дыханием совершенно не ощущается таковым. Задышала Олена, хрипоты убавилось ー и на том слава Богу. А сердце словно само навстречу засевшей в груди пули стремится... Невыносимо всё это.
Данька хотел ещё раз волосы Оленины разгладить, но в глазах снова потемнело как только от лица её отстранился. Болит всё, голова гудит, про нос уж и не вспоминается. Не забыть бы пистоль забрать!
Олену поднимали и несли к лестнице наверх как в тумане каком-то. Злата вела, что-то выговаривая Даньке по пути, а он едва ноги переставлял и всё понять никак не мог, чем всё же бесценная Оленина жизнь ценней серых жизней безымянных по незнакомству полочан. Олену Злата знает и любит (сложно её не любить, конечно), а полочане ей как мушки назойливые, получается? Их можно на смерть и нищету в скитаниях обречь, коли жажда мести того требует, а Олену спасти нужно, ей же за Солнцем ещё идти, да и просто сердцу мила. Выходит, одна геройская жизнь целого города стоит? Несправедливо! Не захотела бы и сама Олена такого обмена, если бы узнала, что за грузики цыганка для весов в планировании мести своей использует.
Пропустил в лихорадочной борьбе с болью Данька момент, когда вдруг снова у комнаты охотничьей оказались. То-то же лестница из сокровищницы подвальной ну просто бесконечной показалась! А Злата просто лично поучаствовать в своей истории захотела. И вовремя же!
Пал князь Ростислав, пал и богатырь Катигорошек, Фока с Мирославой оба израненные лежат, но игуменья хотя бы с целительством спешит. Чудовищный Троян, сын самого Велеса, ещё более чудовищный младенец, это в него змея та превратилась что ли...
Едва успел Данька Олену подхватить и осторожно на пол уложить, под затылком голову её поддерживая. Злата как знала, что не остановит никто. Неужели правда убьёт Забаву?! За пистоль было схватился Данька, хотя бы предупредительным выстрелом цыганку напугать, да куда там, подобрать подобрал, а зарядить-то не успел! Где ружьё?!
Скосившись на миг в сторону второго оружия, Данька вернул взгляд на переменившуюся в лице цыганку. Вот что это за младенец такой... Могучи Старые Боги, раз даже смерть победить могут. Впрочем, Новый-то при воскрешении монстром эдаким не оборачивался и верующим в себя такого не сулил. Вот она, разница в любви, про которую Мирослава говорила.
Ну точно!
Данька выскочил на середину комнаты, разграничив собой стороны спора.
ー Думала ты месть и историю свою закончить, Злата, Забаву с дитём её убив? Это лишь историю твою повторило бы! Продолжение же за тебя жених твой пишет, твоим же сыном, колдовством искажённым! Скольких ещё после Забавы, дитя её и Павла этому чудищу убить суждено? И кем суждено? Велесом и Трояном! Не верю, что ты такой участи для сына своего желала! Он твоя история, он, судьба его и та судьба, которую ты Павлу определишь! Злата! Смирись, ради сына смирись! Простишь и покаешься, и Богу простить легче будет, а матушке Мирославе чудо Его явить. Может, удастся исцелить сына твоего! Павел, и ты покайся, помоги чуду, пока не поздно! Что ж вы добиться-то хотите оба, упорством своим и упрямством! Людей и город на гибель обрекли, так хоть детей своих спасти попробуйте!
|
Данька
Злата слушала Даньку молча, сжав губы, пряча глаза и сцепив руки в замок. Слушала и понимала, что Даня прав. Наверное, она всегда это понимала. Но она понимала и то, что ей просто не хватит душевных сил смириться, остановиться на полдороги и оставить Павла в покое. Цыганка решилась возразить только тогда, когда Даня заговорил об Олене. - Ничего я отмыть не пытаюсь. Я ее правда спасти хочу. – Устало сказала она. - Уж в этом-то мог бы мне поверить. Выждав, когда Даня достаточно провентилирует Оленины легкие, чтобы ей задышалось свободнее, Злата помогла отроку поднять девочку с пола, и вместе с ним понесла ее наверх, прочь из княжеских закоромов. - Хорошо, Даня. Вот сейчас я и посмотрю на дело рук своих. И рассужу, стоит ли мне вмешиваться в собственную историю Мирослава, Фока, Данька
Слабел Фока, терял прыть и сноровку – а все же выгадал нужный момент, подловил Трояна. И в тот самый момент, как тот открылся –ладный красный сапожок, правый из пары тех самых, что как-то давно еще, на рынке Киевском, Фоке глянулся, с размаху впечатался носом прямо в промежность Трояну. Мог ли и подумать тот тульский купец, изругавший неведомого вора, что его украденный товар когда-нибудь внесет такой вклад в борьбу за Солнце Красное, и согнет пополам самого Трояна Змеевича, младшего из сынов Велеса, Царя Змеиного? А тому еще вдобавок и разрядом молнии вдарило прямо в грудь, заставляя сотрясаться в болезненных судорогах.
Но и это не остановило Трояна. Только разъярился пуще прежнего. Только что трясся, едва с ног не валясь – а тут уже схватил Фоку обожженной рукой за грудки, поднял ввысь, как тюфяк с соломой, встряхнул, и швырнул прямо в Мирославу. Оба героя оказались на полу, упав рядом с мертвым князем и скорее всего уже мертвым Катигорошком. Тут бы их и полосовать когтями – но перед Трояном возникло новое препятствие. Княжич Павел Ростиславович, еле-еле удерживая одной рукой за ноги и пуповину своего брыкающегося мертворожденного отпрыска, выставил перед собой окровавленный меч, и встал между героями и чудовищем. Взмах, всзмах, взмах – Троян играючи уклонялся от ударов, но сам не бил. - Отойди! – Требовательно взрыкнул полубог. - А то что?! – В злобном запале кричал Павел. –Ничего ты мне не сделаешь! Не можешь, не можешь, тварь, да?! По уговору твоему я жив должен быть! А вот я с тобой могу что захочу сделать! Я когда малым был, жаб через соломинку надувал, вот и тебя как жабу! Иди сюда!
Пока драка шла своим чередом, Забава, послушавшись Павла, отходила прочь, чтобы не попасть под нечаянный удар, и чтоб до нее не добрался ни Троян, ни Самир. Но она попалась Злате. Цыганка шла по этому самому коридору, поддерживая под левое плечо бесчувственную Оленку, пока Даня поддерживал ее под правое. И когда Злата увидела невесту Павла – она тут же потеряла ко всему интерес. - Подержи ее пока сам . - Бросила Даньке черновласая. И отпустила Оленку, торопясь подойти ближе к Забаве. Забава испуганно попятилась назад, держась одной рукой за округлый живот, а второй кое-как опираясь на стену. На Злату она смотрела со страхом, и страх этот только усилился, когда из-под многочисленных своих юбок гадалка вытащила коротенький, но острый ножик. - Ну куда ты бежишь, голубка? – Спросила Злата, улыбаясь девушке. – Бежать некуда. От судьбы-то не уйти. - Ты… Ты хочешь меня убить? – Словно не веря, что цыганка на это способна, спросила Забава, пятясь назад. - Да. – Без всяких затей и иносказаний подтвердила Злата. – Но ты не бойся. Я мучить тебя не буду. Только один удар в сердце, и все. Ты даже почувствовать ничего не успеешь. Замотав головой в немом отрицании, Забава начала пятиться быстрее,а ее дыхание на порядок участилось. А Злата только посмеивалась. - Да, да, голубка, иди куда идешь. Я хочу, чтобы Паша это увидел. Идущий следом с Оленкой на плече, Данька прекрасно слышал их разговор. Он не чувствовал, что Злата и в самом деле готова собственными руками убить беременную девушку, как бы сильно ее ни ненавидела. Но не чувствовал он и желания поступать как-то иначе. Не чувствовал сомнений.
Вот так и сошлись снова и герои, и те, кто считается в этой сказке злодеями. С одной стороны – Троян с Павлом. С другой – Злата и Забава. В центре – Мирослава с Фокой, да мертвый князь с богатырем. И самым последним, сразу за цыганкой – Данька с Оленкой. Троян, остановивший бой, назвал это кратко и емко. - А вот и он! Момент истины! – Змееныш провозгласил это торжественно и злорадно. – Обернись, Павел свет Ольгердович! Посмотри на тех, кому в любви клялся! Павел понял. Кого увидит, даже до того, как обернулся назад. Еще не закончив оборот, он выкрикнул. - Нет Злата! Не подходи к ней! Не смей! - Еще как посмею, Пашенька. – Пропела Злата, поглаживая лезвие ножа и делая еще один шаг. – Может быть, если бы ты помолчал… Злата осеклась. Все это время она смотрела только на перепуганную Забаву, готовую рухнуть в обморок, и пыталась понять, жалко ли ей хоть немного эту красивую, невинную девушку, что носит под сердцем еще одну жизнь. Павла она удостоила всего лишь одним мельком брошенным взглядом – и тогда-то и заметила маленькое тельце, трепыхавшееся у него в руках так сильно, что княжич едва мог удержаться на ногах. И вот тогда-то Злата испугалась. Нож с лязгом выпал из разом ослабевших пальцев. Крик рванулся из горла, и был задавлен в последний момент. А слезы брызнули из глаз уже в открытую, заструившись по щекам. - Троян! – В этом крике был и ужас, и негодование, и почти истерическая злость. – Что это такое?! Что это такое?! Что ты сделал с ним?! Троян, кажется, и сам такого не ожидал. Вид у него был такой, словно его заставили сжевать стебель крапивы. Сейчас он мучительно подбирал объяснения, давая возможность героям вмешаться и что-нибудь предпринять. Сказать, крикнуть, или даже ударить.
Василий
Выстрел ушел в молоко, так как Василий толком не видел с этого расстояния даже дракона, не то, что Псаря. Проскакав по мосту, найдя Прошина и доложившись ему, княжич получил от воеводы ответ. - Дождемся, когда на мост кощеевцы взойдут! Тогда-то и взорвем! Спеши, Рощин, спеши! И Василий, подгоняемый Соловьем, направил своего Вихря к детинцу.
Маринка, Василий
- Тонкость в том, что выборов у меня не больше двух. Или мастер Восьмой, или весь мир. – Шепот, словно извиняясь, пожал плечами. – И свой выбор я сделал. Кощеевский убийца ждал удара Чернавки. То ли это, то ли однорукость, то ли усталость и боль сыграли против нее, а может и все сразу – но клюка просвистела мимо. Даже не сойдя с места упырь просто отвел руку с клеткой, и двухпудовая железка только повредила камни у его ног. Шепот подумал, что Маринка пыталась выбить у него из рук клетку и отобрать. - Не повезло. А теперь смотри, как ты проигрываешь. Одним ловким движением пальца Шепот сдвинул засов, и поднял клетку высоко над головой, выставив в сторону объятого пламенем города. - Лети! – Крикнул он птице, томящейся в своей драгоценной темнице. - Ты свободна! Возвращайся в свои неведомые земли! Этот крик услышал и Василий, что уже врывался на княжеское подворье. Узнав голос Шепота, он поднял голову вверх – и сощурился от свечения жар-птицы. Он, как и Маринка, увидел тот момент, когда птица вырвалась из клетки, расправляя крылья, неловко взмахнула ими, и провалилась вниз. Ее крылья были слишком слабы от долгого заключения в клетке. Она попросту разучилась летать, и теперь камнем падала вниз, теряя на лету потускневшие и сгорающие в воздухе перья. Тело птицы ударилось о гладкие камни, какими была уложена земля у княжеского дома – и мгновенно сгорела в сильной вспышке пламени, превратившись в облако дыма и серого праха буквально в десятке шагов от Рощина.
Всего мгновение затишья, когда, казалось, стихла даже отдаленная битва, окончилось новой вспышкой золотого сияния. Из дыма и праха хлынул свет, намного более яркий и теплый, чем раньше, и над детинцем поднялась обновленная, чистая и совершенно свободная Жар-Птица. Она мгновенно взмыла в воздух высоко-высоко, стряхивая с крыльев собственный прах. Соловей запоздало сообразил сбить птицу свистом, но лишь оглушил Рощина и попортил облицовку стен - птица взмыла слишком быстро. А когда она вознеслась вверх, то ее живительным светом залило все вокруг, как будто на небосвод вернулось настоящее солнце. И теперь битва действительно остановилась. Василий и Соловей, Маринка и Шепот смотрели вверх. Поднял взгляд кверху и Прошин, выжидавший удобного момента для подрыва, и саперы, и полоцкие дружинники, и толкущиеся беженцы с их наскоро похматанными пожитками, в одночасье потерявшие свой кров и близких людей. Подняли кверху свои безликие маски и кощеевцы – за щелями-прорезями наличников заблестели живые, человеческие глаза, щурящиеся от яркого, но такого приятного света. Птица реяла над горящим Полоцком, превращенным в поле битвы, летела быстро, но все равно будто бы не спеша. Все до единого были заворожены открывшимся зрелищем. Стихло лязганье мечей и топот копыт. Стихли людские голоса, кричавшие на разные лады. Каждый смотрел на птицу, как на какое-то нежданное-негаданное чудо, и каждый чувствовал что-то свое, сокровенное, неуловимое. А потом птица скрылась за облаками. Чудо ушло. И все взгляды снова опустились вниз, на грязь, на кровь, на огонь, на разорение и боль. Последняя война кощеевцев снова загрохотала, перемалывая людей.
Шепот совершенно искренне и счастливо улыбался, глядя в ту точку на небосводе, где в последний раз видел Жар-Птицу. Его руки бессильно повисли вдоль тела, и он совершенно ничего не боясь подставил Чернавке свою спину. На ветру хлопал и шуршал его длинный плащ. - Впервые в своей жизни сделал доброе дело. Не знал, что это может быть так приятно.
Всеслав
И начался очередной из нескончаемой вереницы боев. В этот раз – последний. Живой против мертвого. Меч против топора. Холод, излучаемый Всеславом, заставлял кожу Псаря белеть, а его брови, бороду и шерсть на медвежьей шкуре – покрываться сосульками. Заиндевевший меч вонзался в его плоть так же, как вонзался бы в полено. Псарь сносил рану за раной, и точно так же, методически, профессионально, без всяких эмоций врубал лезвие топора в железный доспех, пытаясь добраться до того, что скрывалось там, под ним. Сначала слетели Данькины украшательства. Затем стали появляться рваные дыры и на черном железе. Края этих отметин трескались, и поверхность доспеха облетала, словно неизвестный металл был облит сверху прочным, непроницаемо-черным стеклом. Бил Псарь и словами. Также беспощадно. - Ты и есть Исход? Ну-ну. – Не сбивая дыхания, выговаривал Псарь, нанося очередной удар и получая такой же по себе. – Ошибаешься, я жив. Я живее многих. Исход дал мне искупление. Он был кошмаром, но благодаря ему я и смог жить дальше. Перевернуть страницу. Я живу не прошлым. А ты – прошлое, и там тебе и самое место. Очередной взмах меча, удар – лицо Псаря залило кровью, а шлем свалился с его головы. Не пригнулся бы – вместе со шлемом упала бы и голова. Не повезло. - Винишь нас за то, что делал сам. – Уход от нового удара, и Псарь врубает топор в плечо Всеслава. Левая рука тут же перестала слушаться. – Для меня война была работой. Трудной, неприятной, но работой. А ты получал удовольствие. Меч Всеслава задевает бок Псаря, а волна холода заставляет его покрыться инеем. Кольчуга примерзла к коже вместе с рубахой, которая была мокрой от пота, а теперь затвердела, как каменная. Псарь продолжает драться. - Совесть замучала, но ты не изменился. Пытаешься исправить то, что натворил, но умеешь только убивать. Не можешь умереть сам, так пытаешься убить побольше. Если ты надеялся этим заслужить искупление, то тогда Шепот должен быть святым. Он-то кощеевцев убил побольше, чем ты, только кощеевцев и убивал до Исхода. У него работа была такая. И ты, к слову, у него в списке тоже был, да только не успели тебя убрать. Тебе повезло, что здесь я, и я наконец рассчитаюсь за твои грешки.
Взмах, удар – и правая рука Всеслава взлетает в воздух отдельно от хозяина. Он успевает перехватить меч левой, слушающейся кое-как, но Псарь бьет снова – и лезвие врубается в живот, пройдя все слои металла, и заставляет согнуться пополам. Псарь упирается ногой в мерзлого, толкает, с влажным хрустом срывая его с лезвия – и с размаху наносит добивающий удар обухом по голове.
Теперь Всеслав лежит. Его забрало скосилось, и теперь глаза видят только нечеткий отсвет пламени в щелочках. Нет, теперь они видят, как в эти щелочки с трудом протискиваются пальцы – и обналичник крякнул, оторвавшись напрочь, и открывая миру то, что под ним находилось.
Теперь Всеслав видит намного шире. Он видит, как навис над ним Псарь. Видит, как он вдруг задирает голову. Видит… галлюцинация? Неужели, Всеслав видит Солнце?! Что-то яркое, теплое, на миг согревшее даже насквозь промерзшую нежить, в которой живет частичка Вечной Мерзлоты. Псарь смотрит туда же. Щурится. Значит, взаправду. Жаль, что оно почти сразу исчезло. И снова остался лишь огонь, грязь и призрачная, далекая, будто не своя боль. Псарь опустил взгляд вниз, чтобы взглянуть в лицо Всеслава. Что он там видит? По глазам не понять. Взгляд Псаря практически не изменился. - Что снаружи, то и внутри. – Ответил Псарь на этот невысказанный вопрос, пряча покореженный обналичник в карман. – Прежде чем ты умрешь. Сын Кощея все это время был рядом с вами. Осьмуша, мой приемный сын, ради которого все это и делается. Все это время ты смотрел на него и говорил с ним. Мог бы убить его в любой момент времени. Что скажешь, Всеслав? Сын Кощея удовлетворил бы твою лживую совесть? Псарь торжествующе вскинул топор на плечо. - Готов спорить на что угодно, будь у меня хоть что-то, что Осьмуша пожалел бы и тебя, узнай он все о тебе. Весь бы вывернулся. лишь бы ты наконец обрел покой. Такой уж он. Весь в мать. В Хельгу, не в Василису. Всех готов обогреть. Опустившись перед Всеславом на одно колено, Псарь грустно улыбнулся ему. - Он должен был пожертвовать собой, чтобы этот мир был спасен. И он бы пожертвовал. Я не могу этого допустить. Вот и разница между нами. Она в том, что ты убиваешь для себя и за себя, словно бы это может исправить всё, что ты натворил. А я убиваю за то, чтобы Осьмуша жил. Мир, в котором есть ты и кто-то вроде тебя, спасения не заслуживает. Последнее слово, Всеслав. Если хочешь.
|
|
-
Ох, какая жестокость! И даже смерть верного Буцефала не сравнится с таким проявлением бесчеловечности, ведь музыкальный инструмент - всего лишь проводник переживаний композитора, который верно служит творцу, создающему волшебный мир музыки.
Кровавые слезы...
-
За Ши, эмоции Ши и события.
|
|
|
|
|
|
|
|
Вообще-то, великий князь не был лишен чувства юмора, особенное предпочтение отдавая сатире, желательно, письменной. Вот например пару дней назад в салонах пошла придуманная кем-то шуточка о графе Резнове, за авторством одной милой барышни с разбитым сердцем: "Мой милый граф, он вопреки молве, Смотрелся в зеркало и днями и ночами, Но вот - решил жениться на себе..." Кажется, была еще и четвертая строка, кажется касающаяся супружеского долга... жаль стерлась из памяти. В конце-концов графиню Эжени ведь наверняка позабавил бы столь милый курьез семейных традиций Андрэ. Или нет? Пожалуй, с учетом личных трудностей ее сиятельства, не стоит лишний раз напоминать ей о браках и связанной с ними мишуре в виде детей. Не важно. Так вот, юмор. Всякая шутка забавна ровным счетом до тех пор пока число пострадавших от нее сводится к одному личику. Иначе это и не шутка никакая, а совершенно точно что-то с терпким запахом карбонариев. В том же, что за пропажу мостов ответственна молодежь, великий князь почти не сомневался. Много их таких, сговорятся с языческим божком, али найдут старую книжку, а потом не то волшебного медведя в гримерку к актрискам запустят, не то мосты упрут. А всё, милостивые государи и государыни, от чего? Да просто молодые, незрелые, пушок над губой - голова в штанах. Ждут, что сейчас же, стало быть все мамзельки зашепчутся: "А это вот тот." А на самом деле? Административная высылка если штатский дворянин - тут еще повезло. На Кавказ если офицер - бывает. А уж если чиновник или Декабрист, тут уж брат никакого хулиганства, а изволь взять шапку и в Сибирь, разводить боевых медведей для Его Императорского Величества гвардии. Одним словом, согласился повозиться с мостами Александр Михайлович неохотно, уж вовсе ему не улыбалась перспективушка гоняться по всей столице за какими-нибудь веселыми кутилами, носящими в одной руке бутылку французского вина, а в другой - магический гримуар. На них - и с маузером. Смех, срамота. Вы бы, братец мой коронованный, сразу пушки выкатили! Кстати, на улицах судачат, что в столице открылся новый публичный дом мадам D, не кажется ли Вам, Ваше Величество, что событие это представляет угрозу существованию монархии и надлежит отправить туда великого князя с полком солдат? Вот так и бывает - бил Наполеона, бил драконов, бил Декабристов и самого Кощея, а теперь ищешь мосты. Звучит как начало какого-то дурного анекдота про имперскую бюрократию, вроде "велел как-то губернатор сосчитать всех воробьев". Ну да ладно. Нет худа без добра. По крайней мере будет на что посмотреть. Разумеется, самой симпатичной барышней был и остается граф Резнов, которому кстати и стоило бы искать мосты, занятие приличествующее его положению. Далее следует леди Ангелина, в целом pas mal, даже может быть с претензией на une fleur rebelle, но право же, живой корсет, да еще женского полу, непрерывно примыкающий к тем частям, что созданы не для дам, но для кавалеров... Это как минимум il n’est pire eau que l’eau qui dort, если не сказать très vulgaire, хотя и отдает изяществом поэзии Сапфо: "Приди, Киприда, В чащи золотые, рукою щедрой Пировой гостям разливая нектар, Смешанный тонко." И все же, великий князь должно быть в силу возраста, не слишком стремился к странному и экзотичному, оттого и взгляд его на леди Ангелину оказался столь же мимолетен, сколь и брошенный на графа Резнова, остановились же глаза на милой жемчужной нитке, символизирующей между прочим чистоту и невинность. Эжени (это слово великий князь произносил через французское "œ̃", не имеющее аналогов в русском языке и выговариваемое как в слове parfum), сегодня особенно мила. Право же, если вокруг вас ходят неприятные слухи, вы разумеется обязаны быть милой, вот только далеко не у всех получается, а стало быть... Александр Михайлович задержал взгляд на спокойном лице и бледной шее достаточно, чтобы остаться замеченным, но недостаточно, чтобы быть вульгарным. Право же, взгляды тоже нужно уметь бросать, как и делать комплименты. Легкий подобен поглаживанию по спине в последний миг вальса, тяжелый и долгий - приставшему в нетрезвом виде с поцелуями кавалеру. Как бы то ни было, если не считать Иду Христофоровну, находящуюся в состоянии чересчур интимном для обмена любезностями, лица закончились, разговоры же продолжились. - Кощей Кощеич, не томи пожалуйста. Новый год едва прошел, а тут еще дело такое... Деликатное. Гениального изобретателя или столь нестандартно мыслящего заговорщика, я бы еще пожалуй поискал. А ну он так и английские линкоры нам выловит. Небось еще и орден за мосты-то получит. Конечно может быть во всем виновата проклятая заграница, но верится с трудом. Скорее петербуржский генерал-губернатор деньги на ремонт мостов украл, а дабы не прижали, да токма еще более дали, решил и сами мосты заодно куда-нибудь. В общем давай к делу.
-
Скорее петербуржский генерал-губернатор деньги на ремонт мостов украл, а дабы не прижали, да токма еще более дали, решил и сами мосты заодно куда-нибудь. Резонно. А мы-то думали-думали...))
-
Хоть и не император, а какой царь. Мне нравится.
-
в игре приятно быть даже тем, кого ваш персонаж невзлюбил)) какой стишок) очень порадовало)
|
Что говорить спасительнице, какие такие вопросы задавать? Данька просто рыдал, едва сдерживаясь, чтобы не завыть, хотя на то и дыхания бы не хватило поди. Все указания цыганки он выполнял молча и беспрекословно, только всхлипывая и сожалея, что руки заняты, не утереть слёзы, мутится взор, темнеет всё вокруг, расплывается.
Может, ошибся княжич Павел? Может, другую какую-то Злату имел в виду? Ах да, свёрток, морок, разбитый нос... Данька от горя и ужаса совсем позабыл и гнев собственный, и стремление предотвратить бойню. Что вообще он может предотвратить, если самых близких и ценных защитить не способен? Перебранку старух на базаре?
И всё же это была она, добрая Злата-помощница, мудрая Злата-советчица, пришла как знала куда и когда именно, спасла и утешила. Никакой мстительной фурии, просто уставшая после тяжёлой работы женщина. Знает, что где-то на стенах города, а то и уже в нём самом кощеевцы, а где-то наверху ー Троян её месть в жизнь претворяют. Знает, и не думает? В деле забыться пытается? Даньке такое желание ой как знакомо.
Он отстранился от Олены чтобы распрямить затёкшие ноги, обхватил колени мокрыми от крови руками, рассеянно осмотрелся. Бордовый след тянется к нему из центра самой сокровищницы, где всюду следы боя, лежит сиротливо забытый пистоль. Слова Златы будто бы только теперь начали доходить до слуха.
ー Прощаю...
Нос, злость, обман ー всё пыль, мелочь, ерунда. Она сама заговорила о главном ー с ним. Она знала, кто её выслушает, кто попытается переубедить. Она наперёд знает всё, что он скажет. Но знать одно, а взаправду сказать ― другое.
ー Простят ли полочане? Ты ー сама себе? Что они сделали с тобой, Злата?
Данька зажмурился, захлопнул глаза окровавленными ладонями, запустил липкие пальцы в смятые волосы, словно саму память об истории Златы, о гремящей битве, о гибнущей Олене ー пытаясь вытравить красным. Боль лучше памяти о её причинах.
ー Ты же лучше их. Зачем ты помогаешь и им и себе самой ー себя ненавидеть по сей самый миг? Почему Забава и дитя её должны быть убиты, а Полоцк ー сгореть дотла? Ты и твой ребёнок не должны были умереть, никто не должен умирать... вот так. Была бы ты не согласна ー смотрела бы сейчас свысока на пожары и бойню, смаковала бы гибель Павла и Забавы от рук Трояна. Но ты здесь, Злата, ты Олену спасаешь, почему же только её?
Данила отнял руки от глаз и посмотрел на цыганку с укором и надеждой.
ー Давай спасём всех. Всех. Тебя тоже.
-
Данила отнял руки от глаз и посмотрел на цыганку с укором и надеждой.
ー Давай спасём всех. Всех. Тебя тоже. Супер))). Вот так надо заканчивать посты))).
-
А ведь он сейчас к Злате сейчас ключик подберет, ей-ей. )
|
- Да, ты права. Всего лишь кажимость. - Мечтательно согласился Кот, рассматривая Олену невидящим взором завязанных глаз и размеренно шевеля длинными ушами. - Что же... Обо всем по порядку.
Распрямившись, и заложив руки за спину, Кот-Ученый начал степенно отвечать на первый Оленин вопрос. - Нет, я вовсе не пытался подыгрывать им или подставить вас. Дело в другом Видишь ли, в хорошей сказке ничуть не меньше героев важны те, кто героям противостоит, кто встает преградой на их пути, становится достойным противником и кладет свою жизнь во имя своих целей. А я же говорил, что хочу рассказать самую лучшую из своих сказок. А значит, и злодей должен быть самый лучший для нее. Под стать таким хорошим героям.
Кот заходил туда-сюда, увлеченно рассказывая, а на его морде появилось выражение восторга. - Шепот - это совершенно особая фигура в Кощеевом Царстве. Он не скован Зароками потому, что его долгом было хранить верность Кощею Бессмертному даже тогда, когда это претит воле самого Владыки. Пожалуй, и сейчас его обязанности не изменились, изменилось только его отношение к ним. Но поскольку у него нет Зароков, у него нет и цели исполнять волю Бессмертного о конце этого мира. Другие тоже не были скованы Зароками, по самым разным причинам, которые сейчас не так уж и важны. И потому они обязательно должны был узнать, что на кону стоит жизнь их любимого Мастера Восьмого, их маленького спасителя, их самого дорогого в жизни человека, и единственного, кто сам был готов положить свою жизнь за них.
Кот резко развернулся к Олене, и всплеснул руками от переполнявших его чувств, обрушивая на Олену свое страшное признание. - Я рассказал ему эту сказку для того, чтобы у них появилась веская причина бороться и умирать.
Слова об Осьмуше же вызвали у Кота меланхоличную ухмылку. Все, что ему оставалось, это согласиться с Оленой. - Конечно. Он самый лучший. Есть люди похуже, много хуже, но они тоже подходят, чтобы спасти всех ценой своей жизни. Вопрос в том... - Кот сделал паузу, и проникновенно посмотрел на Олену. - Вопрос в том, сможешь ли ты указать на человека пальцем, и сказать, что он должен умереть, потому что тот, кто лучше него, должен жить. Но мы не будем забегать так далеко вперед. А то будет совсем неинтересно. Да и я здесь не для этого. Я хотел рассказать тебе другую сказку. Сказку об Осьмуше Голубоглазом, и о Мастере Восьмом. С самого начала.
|
|
Данька со стоном выпустил часы из руки, так что прошуршала цепочка по ладони и звякнула о камень, словно извиняясь, хотя её-то в чём вина ー хозяину не достало сил даже механизм завести.
Злость и боевой раж сходили на нет, давая ход дыханию, словно это совсем не пуля вражья отняла его, а они. С дыханием пришли боль и гадкое чувство потери. Данька чуть было сознание не потерял от волны навалившейся слабости, но вспышка воспоминания удержала его в трезвом рассудке. Олена! Он перевернулся на живот и вскочил на ноги так быстро, что у него в глазах на миг потемнело, и он пошатнулся. Боль теперь ничто не сдерживало. Из раны в груди мерно стекала кровь, но почему-то сейчас это было не так страшно, как вид крови Олениной, вытекающей из неё в куда больших величинах.
Данька рухнул на колени рядом с её телом, тронул бледную кожу возле рваной дыры, неумело приложил обе ладони в попытке удержать жизнь в теле и увидел, как начинают трястись его красные-красные пальцы, а лужа крови продолжает расширяться ー рана же сквозная! Впервые за долгое время Данька понятия не имел, что делать.
Ни чистого тряпья для перевязки, ни навыков, ни уверенности. Чем может умирающей помочь тот, кто себе самому даже палец ни разу молотком не отбивал?! Кого всерьёз даже в подворотнях не били, рук-ног не ломали, кто никогда не выхаркивал лёгкие в чахотке и не бредил в жару, кто смотрит теперь осоловело на жгущую болью рану в груди и с трудом понимает, что без изъятия засевшей в теле пули и перевязки рискует помереть и сам. И всё равно пустота опыта и страха эта ー далеко на задворках сознания, а тут перед глазами уже сейчас умирает та, кого не мог не полюбить и не отпустить, но кого судьба издевательски вернула от суженого обратно, как на показ, как на похороны, как для тяжёлой чёрной работы.
ー Да как же... Олена! Олена, очнись!
Человека ведь не починить? Не вернуть человека в момент "до ранения" ー откроет глаза человек и будет другим человеком, новым, рану и смерть пережившим, а не отменившим. Так и Казимир говорил: "плоть, кость, нерв ー всё перебрать можно как шестерёнки в механизме, но механизм тот никогда работу не прекращает, не ты его в ход пустил от рождения, не тебе тот ход приостановить, даже в момент починки!"
ー Вернись!
Данька так всё всегда и понимал: что можно порез завязать и дать коже самой срастись, что то же и с костью делается, что внутри человека всё само лечится, само кровь ту же создаёт, но перемен ни на миг не останавливает. Можно помочь человеку измениться, не дав умереть, но это будет его изменение и его жизнь, в которой только он сам и решит, мастер ты или нет.
На красных руках появились мокрые точки размывов, когда Данька понял, что всю жизнь так глупо и отчаянно, но словно в тайне от самого себя мечтал о власти. С детства перед глазами тонули в болотах дома с обитателями, закапывали хмурые мужики останки своих родных и близких, разорванных диким зверьём, скрывались за поворотом дороги серые комки тел оголодавших, отставших от своих, брошенных. В городе решил: так не будет. К тому и шёл, то Казимир и увидел, то в нём и взрастил. Власть над вещами успокаивает, облегчает жизнь ー но только ту, которую ты наперёд просчитать можешь и обустроить. С людьми так нельзя, и значит, это была бы жизнь без людей.
Но как можно одному?! Данька не проклятое Лихо-Казимир, чтобы отшельником выживать, ему людей жалко! Не вытравил учитель из него жалость эту, потому и сбежал подмастерье, не за своим же счастьем, а за людским, на том пути и Олену встретил. Сразу понравилась, да не сразу понял. Любить ー то и значит ー с людьми жить и ради людей, не одного себя. Неверный путь выбрал.
Данька утёр слёзы и до крови прикусил дрожащую губу. Нет! Не единственный то выбор был, как сбежал от Лиха ー на иной путь встал. Сейчас тоже вовремя опомнился, страх переборол. И мастер может человеку помочь.
ー Олена, да очнись же ты! Я, я твоими руками буду! Сейчас!
Он осторожно, но быстро вытащил из-под знахарки её сумку-котомку, обрезав мешающий ремень ножом. Где как не там нужным вещам найтись! Пучки трав, коренья, склянки какие-то... Ну что ж такое, не понятно ничего, только в крови всё измазал!
ー Олена, не молчи, не молчи же. Скажи, что где, ну где у тебя тут... Ага!
Полотно льняное, чистое! Данька рванул его из сумки словно жадный грабитель и подложил начало мотка под спину раненой, вздрогнув всем телом в момент, когда пальцы нечаянно нащупали широкое выходное отверстие с той стороны. Лён мигом промок и набух, даже после третьего круга наискось кровь если и приостановилась, то словно лишь чуть. Ткань закончилась резко, так что Данька чуть было не продолжил перевязку пустым воздухом. Красными теперь были не только пальцы с ладонями, но и все руки едва не локтей.
ー Да что ж такое-то... Олена, у тебя же тут есть наверно что-то, посыпать, приложить, накапать, много-мало, вокруг или в саму рану! Ну очнись же, скажи!
Он только сейчас понял, что ему, возможно, уже не ответят. Не откроет глаза эта смелая бойкая девица, не протараторит что-то такое, отчего и ему самому жить захочется, не погрустит так, что мимо не пройдёшь, не рассмеётся так, что на улыбке не остановишься.
ー Олена! Я же в этом ничего... я такого никогда...
Оправдываться начал? Как перед учителем? Не понял, как, покажи ещё раз? Тут ошибся, понял, больше не повторю? Дурак!
Он замер и успокоился. Отёр ладонь о плечо, разгладил Олене волосы на челе. Её не починить. Но можно быть рядом в момент, когда она изменится сама. Он сделал всё, что мог, но осталось последнее ー удержать жизнь касанием и разговором. Вот уж что волшебство из древнейших, но доступное каждому, наука от матери, говорившей с тобой с момента рождения. Любовь ー это разговор двоих, рождающий сперва хотя бы мысль о жизни. Тот самый пуск хода механизма.
ー Ну что ты, милая? Ну, ну маленькая моя, всё хорошо. Я держу тебя, я рядом, как повстречались, так и рядом. Почти всегда рядом, но сейчас я точно тут. Знаю, слышишь, вот и слушай, а потом чувствуй, а потом верь, потом просыпайся. Вот я держу тебя, вот так, вот видишь? Слышишь? Держу и глажу. И да, люблю, люблю потому что... потому что выбрали же друг друга, помнишь? Я тебя, ты меня... как долю хотя бы, пускай как долю, доля бывает хорошей, пусть и безответной. Сложно? Прости! Я иначе не могу, я дурак заумный, сложный как есть, но дурак же... и ты дурёха, без коры своей под пулю... как есть дурёха! Милая... мы рядом, хоть и не вместе. До самого Солнца с тобой буду, до конца безвременья. А там как решим! Как жизнь покажет! Жизнь, слышишь! Только живи! У тебя Осьмуша есть, он тоже дурак, но любит тебя... Тоже. А ты его. И это славно, Олена, милая, это же любо! Ты просыпайся, мы найдём его, ты что же уходишь куда-то без него? Ты не уходи, ты вернись! Да ты. Ты. Ты просто. Вернись!
Нет своей раны для рыдающего над Оленой Данилы. Обнял он её, к себе прижал, грудью с одной стороны, руками с другой рану зажав. Тепло на холод, кровь на кровь ー они поднимутся на поверхность вместе или не поднимутся вовсе.
|
Вьюга, которой, казалось, не будет конца, нехотя успокаивается. Тёмные фигурки людей разбредаются в разные стороны, отмечая свои пути цепочками глубоких следов. Внутренний дворик пустеет всего лишь за несколько коротких минут. Лишь полыхает, постепенно выгорая, часовня, и в мрачных отсветах внушительного кострища продолжают неподвижно лежать на снегу бездыханные тела.
Дункан. Они, как рыцарь и обещал, ушли на рассвете. Командир собрал по всему замку жалкие остатки своего гарнизона и, реквизировав для нужд империи лишь немного припасов, пустился в путь с первыми лучами восходящего солнца. Снег весело поблёскивал на ярком свету, издевательски безоблачное по-зимнему синее небо словно нарочно контрастировало с бушевавшей накануне вечером вьюгой.
Сам Дункан бредёт во главе колонны, прокладывая своим людям тропу. Совсем немного их осталось, меньше половины, всего-то шесть человек. Поголовно угрюмые, подобно своему немногословному командиру, идут след-в-след, невольно прокручивая в памяти чудовищные события предыдущей ночи.
Рыцарь, опустив голову, вспоминает. Как уйдя со двора, он первым делом направился в покои леди Астории. Как стоял около забившейся в самый угол кровати девочки, тщетно пытаясь объяснить ей, что происходит. Он говорил, что ей как никогда теперь нужна защита, что он и его люди могут помочь. Естественно, юная леди Уинтворт ему не поверила. Она боялась его – скорее всего, в глубине души ненавидела. Она молча трясла головой, в то время как в её глазах проступали горячил слёзы. Он отлично понимал её. И всё же почему-то надеялся, что та поверит ему и послушает.
После смерти Преподобного всё казалось каким-то другим. Даже привычный хруст снега под ногами, даже вырывающиеся изо рта при дыхании облака горячего пара. Дункан не мог перестать думать о том, была ли действительно столь абсолютна истина самоуверенного жреца. Ведь если хоть на мгновение допустить, что тот ошибался… Что видения, которые видел сам рыцарь в огне, были лишь плодом его распалившегося воображения… Тогда становилось совершенно очевидно, что они делали под влиянием Преподобного воистину страшные вещи. Дункан уже не так уверен в себе – ему кажется, что даже его собственная память теперь сбоит и подводит. И, тем не менее, он просто не имеет права сдаться сейчас. Он должен вывести людей, дотащить их, если это потребуется, хоть на себе, до занятого империей Эредина.
– Сэр, – робкий голос одного из солдат прерывает размышления рыцаря. Тот, заранее ожидая худшего, медленно оборачивается. Вместо слов солдат молча указывает куда-то назад, в хвост колонны. Дункану не нужно всматриваться до рези в глазах в белоснежную даль – он и так знает, что хочет показать ему подчинённый. Сам он заметил преследователей чуть больше часа назад. И предпочёл бы, чтобы солдаты как можно дольше оставались в блаженном неведении. Ведь там, вдали, отчётливо виднеются жутковатые силуэты. С неумолимой неторопливостью они тащатся по ещё горячему следу отряда, способные двигаться с одной скоростью напролёт недели и месяцы. Дункану хватило одного взгляда, чтобы опознать рваные и ассиметричные движения падальщиков. Увидев такое однажды, больше уже никогда не забудешь.
Вместо ответа рыцарь благодарит зоркого солдата коротким кивком и, рявкнув, подбадривает своих подопечных: – Скорее, шевелите конечностями! Он смотрит на имперцев снизу-вверх, с чрезвычайно самоуверенным видом. Если они поверят в него, то, быть может, заодно поверят в себя. Развернувшись, Дункан начинает продвигаться вперёд почти вдвое быстрее. Хоть и прекрасно знает, что падальщики доберутся до них гораздо раньше, чем на горизонте хотя бы появятся башни замка такого далёкого и практически недосягаемого теперь Эредина.
Дрег. Коробейник всегда знал одну истину: тот, кто достаточно долго и упрямо ищет что-то в правильном месте, рано или поздно это что-то найдёт. С самого рассвета Дрег вот уже несколько часов без устали перелопачивает снег на заднем дворе. Стальные тучи развеялись, сугробы издевательски сверкают и серебрятся вокруг – мир словно нарочно пытается всеми силами вытеснить из памяти любые воспоминания о миновавшем кошмаре.
В конце концов, усилия коробейника увенчиваются успехами – не обращая внимания ни на что, Дрег копает, копает руками в грубых варежкам. И вспоминает события совсем недавно завершившейся ночи. Не взирая на близость и сохранность своего рюкзака, торговец долго не мог уснуть, а если и проваливался в кратковременное забытье, то нещадно стонал и ворочался. Мрачное пророчество жреца Урфара не выходило из головы – тревожные сны Дрега были полны чумных зверей и очищающего огня, бушующей вьюги и отдалённого смеха всевидящих богов суровых Севера. Из бездны кошмара на него с укором взирали Флинт и Эйты, заливался лаем, облизывая лицо, ещё живой и такой бесконечно жизнерадостный Шваркс. Дрег метался во сне, покрываясь испариной, а, едва открыв глаза, подорвался с жёсткой кровати и бросился, ни минуты не медля, на поиски. В конце концов, он всё же обнаружил то, что искал.
Коробейник медленно поднимается. На руках он держит тёмную и превосходно сохранившуюся на холоде тушку дворняги. Никогда не унывавшего Шваркса, весёлая мордочка которого теперь раскроена изуверским ударом топора. Выпрямившись в полный рост, Дрег наконец-то чувствует себя немного спокойнее. Он уже ничего не может сделать для своего хорошего, быть может лучшего, друга. Только устроить подобающие похороны и надеяться, что для верных собак у северных богов припасены своя Тропа и свой счастливый Очаг.
Дрег сожжёт друга прежде, чем отправится в путь. Он пробудет в замке ещё несколько дней и лишь затем, тепло попрощавшись с Юргеном, Максом, леди Уинтворт и бесчувственной Санией, в одиночку отправится дальше. Те попросят его остаться, ещё хотя бы чуть-чуть подождать, но коробейник лишь улыбнётся в бороду и, забросив рюкзак на плечо, побредёт. Ведь он почувствует, что время пришло. Что совершенно необходимо выдвигаться прямо сейчас, что его убивает каждый лишний день промедления в этом чёртовом замке. Лишь дорога поможет Дрегу восстановить душевное равновесие – снова один, снова в пути, снова с верным рюкзаком за плечами. Это покажется правильным. И Дрег не станет противиться. Он исходил большую часть мира от края до края однажды, и ему, быть может, удастся исходить её снова. Дрег уйдёт ранним утром, один, улыбающийся, совершенно спокойный, с гордо поднятой головой.
Неделей спустя он, добравшись практически до самого Эредина, наткнётся на одну из многочисленных банд дезертировавших из разгромленных армий Альянса солдат. Одинокий торговец с внушительным рюкзаком покажется ренегатам заманчивой целью – они вгонят арбалетный болт в живот коробейнику, обрежут кинжалом лямки его безразмерного рюкзака и, опустив головы, бросятся прочь в гнетущем молчании. Коробейник будет, истекая кровью, лежать на снегу. Будет умирать, понимая, что в конечном итоге его порешили свои же – люди, переговаривавшиеся между собой на теравийском наречии. Он будет вспоминать лица покойников, мёртвой жены, умерших или давно пропавших друзей. Никому не будет до него дела. А сам Дрег, прерывисто дыша, подумает о проложенной сквозь Вьюгу тропе. Северные боги приберегли напоследок для него ещё одно, самое сложное испытание. Там, на другом конце тропы, друзья и родные уже ждут, отдыхая и греясь в безопасности около тёплого Очага. Он присоединится к ним, если сможет пройти тропу. Чтож, идти без устали вперёд коробейник способен практически вечно.
Сания, Пуатье. Не взирая на обезболивающее, обожжённая рука, кажется, горит с каждой минутой только сильнее. Словно это сейчас Сания держит в огне несчастную кисть. И, когда кажется, что страшнее этой боли ничего быть на свете не может, становится хуже. Слёзы, несмотря ни на что, наворачиваются на глаза. Хочется плакать, кричать, а ещё лучше – просто лишиться сознания. Вокруг хлопочет Макс, ищет в замке лекаря, пытается сам обработать кое-как рану. Сания не знает, насколько хорошо у него это выходит. Ей всё равно. Она проходит новые и новые круги персонального ада. В бреду просит Макса отыскать Энзо, детей, Асторию. Лишь когда Сания наконец засыпает, тот предпринимает попытку.
Пуатье узнаёт, что Юрген убил не так давно местного медика. Его беспокоит поднимающаяся температура Сании, которая стонет от боли даже во сне. Но Макс понимает, что уже сделал всё возможное и больше ничем ей не может помочь. Остаётся только надеяться, что рано или поздно сработает обезболивающее. Он идёт, узнав перед этим дорогу, в личные покои графини. Уже подходя к спальне девочки, встречает вылетающего оттуда молнией Дункана. Рыцарь выглядит злым, обескураженным и взбешённым – едва не врезавшись в плечо Пуатье, он, ни слова не говоря, уносится прочь. Подгоняемый недобрым предчувствием, Максимиллиан врывается в комнату – однако, обнаруживает Асторию целой и невредимой, пусть и в слезах, на кровати. Девушка тупо кивает в ответ на его уверения, что всё позади, что теперь она в безопасности. Что имперцы уйдут на рассвете. Она не спорит, не спрашивает. Происходящее куда сильнее напоминает ей какой-то нереальный кошмар. Макс предлагает девочке уйти через пару дней, вместе с ними. Он обещает защитить её.
Максимиллиан ещё не знает, что через несколько дней из замка уйдёт только Дрег. Сания по-прежнему будет метаться в бреду, почти не приходя надолго в сознание. И без профессионального лекаря становится очевидно, что её убьёт длительный переход. Пуатье решает не рисковать. Он наблюдает, как уцелевшие слуги графини восстанавливают ворота. Как Юрген опустошает медленно, но верно, погреба графа. Рыцарь теперь мало спит, просыпаясь чуть раньше рассвета и каждое утро упражняясь по несколько часов с мечом во дворе. Он пытается восстановить былую форму, словно чувствуя, что в ближайшем будущем она ему пригодится. Зима бушует вокруг, изо дня в день и без того неистовые морозы только крепчают.
Провизии замка с лихвой хватило бы и на вдвое большее количество обитателей. Пуатье слышит, как Юрген вечерами, бывает, закрывается с бутылками в подвале и громко разговаривает сам с собой. Состояние Сании ухудшается. Девушка уже не похожа сама на себя. Становится очевидно, что лихорадка просто так не пройдёт – подгоняемый безысходностью, Макс принимает отчаянное решение снарядить повозку для перевозки пострадавшей в столицу. Если ей где-то ещё могут помочь, то разве что там. Астория, окрепшая и оправившаяся, наотрез оказывается уходить вместе с ним. Теперь она снова ведёт себя как истинная аристократка – называет Пуатье не иначе как «сиром» и изредка шутливо говорит, что весной она ещё раз посвятит его в свои личные рыцари и назначит начальником гарнизона и её личной охраны. Когда девушка узнаёт, что Макс собирается уезжать, она почти умоляет его, сохраняя, впрочем, достоинство, возвращаться, как только возникнет такая возможность.
Вопреки ожиданиям, Сания переживает дорогу. Пуатье расплачивается золотом графини с одним из лучших лекарей столичных предместий. Тот обещает сделать всё возможное и утверждает, что, хотя всё и запущено, ещё остаются какие-то шансы. Врач принимает решение ампутировать руку. Макс снимает комнату рядом, наблюдая, как девушка медленно, но верно идёт на поправку. Она по-прежнему до конца не приходит в себя, однако выздоровление теперь становится вопросом исключительно времени. Оставив доктору, который показался Пуатье крайне честным и порядочным человеком, большую часть своих денег для Сании, рыцарь, выждав ещё неделю, вместе с первыми оттепелями отбывает обратно в замок графини Уинтворт.
Сания поправляется. Снимает на оставленные Пуатье деньги комнату, устраивается помощницей к спасшему её жизнь доктору. Управляться с инструментами и микстурами без одной руки оказывается непросто, однако Санни очень старается. Мечта добраться до Оретана становится практически недосягаемой в её положении. Приходит время родов, которые проходят на удивление благополучно. Рождается девочка.
Санни смотрит на своего ребёнка и понимает, что всё могло бы закончиться куда хуже. Так, как закончилось для многих других. Жить без одной руки не легко, будущее – туманно и неопределённо. Пуатье уехал раньше, чем она успела его хотя бы отблагодарить. Лишь со слов дока Санни известно обо всём, что сделал для неё Макс. Но глядя в огромные и внимательные голубые глаза маленькой Уны, как-то сразу обо всём забываешь. Об утратах, проблемах и многом другом. Вместе с видом ребёнка приходит надежда. На то, что в конечном итоге всё сложится хорошо.
Юрген. Расчётливый и рациональный солдат предпочитает задержаться в замке подольше. Здесь тепло, полно табака, выпивки и еды, а кроме того – относительно безопасно. Юрген инспектирует кладовые, принимает за неимением других добровольцев командование растерянной гвардией слуг, руководит первое время восстановлением замковых ворот. Вечерами он оккупирует графский подвал, старательно расправляясь с содержимым винного погреба и споря с появляющимися всё чаще фантомами прошлого. Иногда, на трезвую голову, утром, Юргену начинает казаться, что он сходит с ума.
Замок, тем временем, постепенно пустеет. Первым уходит Дрег, полторы недели спустя уезжает на единственной повозке Макс вместе с Санией. Юрген с девочкой-графиней остаются почти что наедине. Сперва та старательно избегает жутковатого старика, однако, одним снежным вечером, сама спускается к нему в подвал. Юрген, ещё недостаточно пьяный, чтобы потерять нить реальности, отмечает, как сильно та изменилась. Повзрослела, похорошела – настоящая аристократка теперь, не отнять. Она в последнее время и с подчинёнными управляется гораздо увереннее. Более властно.
Не говоря ни слова, Астория садится на табуретку напротив, и наполняет вином хрустальным бокал. Она едва заметно дрожит, но, тем не менее, сохраняет хладнокровие. Она рассказывает Юргену об имперцах и Преподобном. О том, как её отец, граф Уинтворт, сам впустил в замок отряд замёрзших и продрогших до костей путешественников. О том, как они первой же ночью расправились с графскими солдатами и захватили имение. Как Преподобный, смеясь, приказал своим людям свергнуть ложных идолов Единого и отвести графа и графиню в часовню. Совершенно спокойно и невозмутимо девочка говорит о том, как Преподобный сжёг её родителей заживо, заставив её саму на это смотреть. Она и правда выросла. Стала сильнее. Астория говорит о том, что этим дело не ограничилось. До группы Юргена были другие. Несколько маленьких группок беженцев, решивших поискать убежище в неправильном месте. Отряд эльфов, настолько отчаявшихся и заплутавших в снегах, что принявший решение, наступив на горло собственной гордости, просить помощи у людей. И Преподобный помог. Гостеприимно распахнул двери перед гостями лишь затем, что бы все шестеро закончили на костре свои и без того излишне длинные жизни. Девочка пьёт с Юргеном почти до рассвета, её рвёт ещё несколько часов после. Больше она на эту тему не говорит, а старый солдат, конечно же, ничего и не спрашивает.
С первыми оттепелями Юрген соберёт вещи, возьмёт свою саблю и двинется на восток, к Светлому Лесу. В поисках цели в жизни, в поисках приключений и новой войны. Там, на востоке, поднимает голову новый вождь зеленокожей орды. Там, на востоке, отступает свободный народ, а последние эльфы скитаются по руинам некогда великой и прекрасной цивилизации. Он отправится проверить пророчество. Ему обещали время, когда заржавеет даже железо в сердцах. Войну, которой этот мир не знал ещё равных. Юрген терпеливый. Он подождёт.
Эпилог. Яркое весеннее солнце растапливает льды и снега. Артоданские чёрные знамена победоносно трепещут на фоне тёмно-синего неба. С первыми оттепелями имперские когорты выдвигаются, переправившись через реку, на земли Альянса. Давным-давно отправленные, однако задержавшиеся ввиду ранних холодов, подкрепления.
Чёрные пехотинцы победоносно шествуют по бело-зелёным равнинам. Изредка они проходят пустыри, на которых, согласно довоенным картам, должны были располагаться посёлки и деревушки. Иногда попадаются уцелевшие поселения – в поисках дополнительных припасов артоданцы заходят в дома, но в насквозь промёрзших строениях находят лишь окоченевшие трупы. По мере продвижения вглубь некогда плодородных, теперь – совершенно мёртвых, земель, рядовые солдаты всё чаще осеняют себя священным знаком Урфара. Боевой дух подразделений опускается всё ниже и ниже.
Издалека заслышав топот марширующих армий, падальщики заблаговременно расползаются в разные стороны, забиваясь в свои подземные норы. Когда на горизонте в конце концов проступают башни столицы, артоданский главнокомандующий объявляет привал и, набив трубку, погружается в размышления. Императору конечно виднее, но что-то подсказывает, что едва ли империя действительно остро нуждается в подобной провинции. По крайней мере, империя точно не нуждается в том, во что это провинция превратилась за последние годы.
-
Шикарный эпилог! И шикарная игра! Спасибо за игру огромное. Я что-то много чего хотела бы сказать, но обязательно что-нибудь забуду ) Поэтому, скажу главное. Эта партия - точно лучшее во что я здесь играла и самая любимая. Ты - замечательный мастер. Это было круто! Очень. Мощно, красиво и драйвово. Незабываемо, короче. Они все живые стали. И люди и мир... Спасибо. И да, ПРОДОЛЖЕНИЯ!
-
Спасибо и тебе, за шикарнейшую игру и то что довел её до конца. Финал порадовал, жизненный, интересный и лишь ещё больше распаляет желание узнать что же там будет дальше с выжившими героями и этим миром.
-
Большое спасибо за еще одну отличную игру.
-
!!!!!!!!!!! Отлично. Спасибо за игру.
-
Поздравляю с завершением красивой сказки. Молодец!
-
Мои поздравления с завершением. Какое-то время вас читал, пока вы не забуксовали. Было очень интересно следить за страданиями приключениями игроков и читать посты мастера. Ну и немного вдохновения почерпнул для себя.
-
Очень интересно было наблюдать за игрой! Хороший состав, классный мастер. Эпилог восхитителен!=]
-
Не следил за игрой в процессе, но теперь обязательно почитаю!
-
Мастер и игроки выложились на все сто, и вот получилась жуткая и прекрасная история о битве за жизнь и за человечность в условиях, почти невозможных для того и другого. Читала вас (правда, нерегулярно), хотела бы и дальше читать. Продолжения!
-
Ты молодец.
|
Олена, Даня, Маринка
Выстрелы прозвучали почти что синхронно. Данька упал, и понял две вещи – в него попали, и он по-прежнему жив. Тень Шепота угодила ему в грудь, и пуля пробила Казимиров легкий доспех, но растратила на это всю силу, что вложил в нее порох. Чтобы добраться до Данькиного сердца, ей уже не хватало сил, и пуля просто засела где-то в груди, причиняя боль. А вот пуля Данькиного пистоля угодила Шепоту прямо в голову. Тот не успел уйти, атакованный злыми ядовитыми пчелами и скованный льдом и страшной сонливостью. Так и упал на пол, растворяясь черной дымкой, как и другие тени. Эта дымка, клубясь и формируясь в тонкие струйки, спешно начала расползаться по темным уголкам, боясь света от Данькиных свечек и излучаемого Жар-Птицей сияния. Олена Олена добежала до дверного проема, и бросила клетку на пол. Птица внутри забилась, и что-то чирикнула своей охрипшей глоткой. Видать, голос она тоже потеряла от тоски. Как только хлынуло сияние Жар-Птицы за дверь, разгоняя тьму – Оленка увидела прямо перед собой, совсем близко, взирающего на нее с нескрываемой злостью настоящего Шепота. То, что он настоящий, она поняла, когда увидела, что из-за свечения Жар-Птицы позади него вытянулась по полу длиннющая тень. Жаль, что только во вторую очередь она увидела направленное на нее дуло пистолета. Олена не услышала выстрела, произведенного в нее. Просто через долю мгновения для нее исчезло всё, кроме страшной боли в пробитой груди. Зато подымавшийся Данька отчетливо увидел, как Шепот выстрелил в ничем не защищенную Олену с двух шагов, и пуля пробила ее тело насквозь, срикошетив о пол и зарывшись куда-то в золотую груду. Олена безмолвно завалилась на клетку, и на золотое оперение растревоженной Жар-Птицы закапала ее кровь . Странно – но от этого сияние будто бы усилилось. Шепот не стал терять времени. Еще одна его тень-двойник выскочила из-за сундуков, чтобы встать между настоящим Шепотом и Маринкой с Данькой. Единственной ее целью было принять на себя все атаки, что предназначались хозяину, пока тот небрежным движением ноги спихивал с клетки тело Олены, и подхватывал заветный трофей сам. А подхватив – выкрикнул.
- Она выживет, если оказать ей помощь! Спасите ее, или бегите за мной, герои! Ваш выбор! И следующим звуком стал непривычно-громкий для кощеевского убийцы топот удирающих ног.
Олена
После так и не услышанного рокового выстрела для Олены наступила всепоглощающая, звенящая тишина. В этой тишине растворилось даже ее собственное сознание, словно бы девица оказалась в тяжелом сне без сновидений. О том, что она не умерла, говорила нестерпимая боль и ощущение чугунной тяжести собственного тела. Чтобы пошевелить хоть пальцем, нужно было приложить силы, что не снились никакому богатырю, а Олена такими силами никогда не располагала. Но сквозь тишину начал пробиваться какой-то другой звук, и от него Олена будто бы просыпалась от своего сна. Звук был далекий, но чем ближе он звучал, тем легче и невесомее казалось тело, будто бы растворяясь, и тем яснее Олена осознавала саму себя, и то, что произошло с ней.
Шкряг! Шкряг! Шкряг!
Этот звук раздался совсем близко, и одним махом прогнал тяжелую, сковывающую дремоту. Олена на одних рефлексах рывком поднялась с пола, в который будто бы сросла – и воспарила над ним безо всяких усилий. Но ей все равно не удалось воспарить выше Смерти.
Шкряг! Шкряг! Шкряг!
Костлявая была точно такой, какой ее рисовали на рисунках исказывали в сказках. Сгорбленная, черная фигура в длинной, мешковатой накидке, похожей на истрепавшийся погребальный саван. Ее лицо скрывал капюшон,но в тени различались провалы глазниц, отсутствующий нос и плотно сцепленные белые челюсти. Две костяные руки торчали наполовину из широких рукавов, и одна из них цепко сжимала древко огромной, сверкающей косы, а вторая резкими рывками водила по лезвию оселком, затачивая его до бритвенной остроты. Это движение и порождало злосчастный «Шкряг». - Не бойся ее. Ты еще не умерла. – Услышала Олена чей-то вкрадчивый голос. – Это всего лишь аллегория. Здесь негде было прятаться – кроме Смерти здесь всего и было, что густой серый туман и сырой, растрескавшийся пол княжеской сокровищницы, на котором одиноко валялась пустая, потускневшая клетка с распахнутой дверцей. Так что она быстро нашла взглядом вынырнувшую из тумана тощую, остроухую фигуру бесшерстного двуногого кота. Он шел по висящей посреди пространства золотой цепи, манерно вышагивая и заложив худые руки за сгорбленную спину. Его глаза были плотно завязаны белой тканью, но он безошибочно повернул голову в сторону бесплотной Олены, загадочно улыбаясь своими острыми кошачьими зубками. - Всего лишь аллегория. – Повторил он, будто смакуя это слово. – Хотя, ты, наверное, не знаешь этого слова. Ну, я могу рассказать. Я вообще как раз затем, чтобы рассказывать.
Всеслав
Несмотря на то, что Скотник, кажется, уж плохо понимал происходящее, он все-таки услышал вопрос своего бывшего побратима. Прижатый к земле, он с усилием выворачивает голову назад, и единственный уцелевший глаз скашивается вбок, чтобы Скотник смог хоть немного рассмотреть своего мучителя. В ответ Всеславу раздается хриплый, слабый смех. - Как будто ты знаешь многих, кому подойдет титул «Восьмой». И больше Скотник не сказал ничего. Он только хохотал, пока вся жидкость в его теле превращалась в крепчайший лед. Его кожа засинела и стала наощупь будто каменной. Кровь застыла, и над алой лужей заклубился пар. Глаз закатился, стекленея на глазах. Покрытые шрамами руки в последний раз скрючило в агонии – и смех затих. Скотник превратился в удивительно похожую на человека целостную ледяную глыбу, которую можно было разбить в мелкое крошево одним ударом.
Соловей зло сплюнул наземь. -Да ясно кто. Сынуля Кощеев. Недобиток. Надо мне было еще тогда шею свернуть щенку. Пожалел. На ребенка рука не поднялась. Думал, подожду, пока вырастет, ежели в тундре не сдохнет. А восьмой потому, что до него семеро было. Ни один не выжил. И добавил глухо. - А от Настасьюшки хотел девятого зачать. Видать, неудачный вышел Восьмой. Пошли, железка. Поищем Васька, подсобим. Вроде еще не должен был откинуться.
Василий, Всеслав
Соловей был прав – Василий был еще жив. При том – очень даже успешно сражался. Княжич был в своей стихии, и рубил врагов лихо, как в детстве мальчишки сбивали головы с подсолнухов палками. Вихрь оправдывал свое прозвище, носился между врагами стремительней ветра, а княжич рубил, разил, ронял на землю еще и еще мертвецов в кровавых доспехах. Но даже герой, даже удалой молодец, в одиночку он не смог бы переломить ход сражения. И хоть пало от его рук уже шестнадцать вражеских всадников, конница полочан явно терпела поражение. Ничуть не проигрывая врагу в удали, они проигрывали в сноровке, в профессионализме, в сыгранности. А завязнув в бою, полочане получили удар с флангов, когда на помощь Кровавой прибыла кавалерия Костяная. Василдию пришлось спешно вырываться из окружения раньше, чем клещи сомкнулись, раздавливая менее удачливых. Из всех полоцких всадников выжило не больше десяти, и они спешно отступали следом за Василием в еще удерживаемые союзниками части города. Костяные же бросились в погоню, стремясь не давать передышки. Там и встретил Василий Соловья и Всеслава. Они успели присоединиться к обороняющим подходы между баррикад полочанами. Соловей могучим посвистом сшибал конников, а Всеславу и другим защитникам Полоцка оставалось добивать тех, кто оставался в живых. Увидев такое противодействие, преследователи Рощина развернулись, и отступили на перегруппировку, давая обороняющимся кратковременную передышку. - О, Васек! – Соловей вскинул руку в приветствии, и тут же сморщился от боли. Давало о себе знать ранение. – Кощеевские дверки я схлопнул, теперь им в город одна дорога! По трупам своих! А Железка убил Скотника! Одной главной мразью меньше!
Мирослава, Фока Мирослава в жизни была не проворнее обычной монахини, но тут у нее будто бы выросли за спиной крылья, так лихо уклонилась она от Трояна. Даже монашеское одеяние, для такого непригодное, не помешало. Забава, вскрикнув, отлетела в другую сторону, и тут же попала в объятия Павла. Княжич успел подхватить ее прежде, чем та упала, и развернулся, чтобы укрыть невесту от возможного удара, подставляя вместо нее свою спину. Жадные пальцы Трояна схватили воздух – и вновь громыхнул мощный разряд, отбрасывая Трояна в сторону от Мирославы. Искры полетели во все стороны, целый сноп их попал на Павла, воспламеняя на нем одежду. Троян же перелетел через Катигорошка, и шлепнулся на пол, дымясь и охая – на его груди красовался уродливый ожог, расползавшийся на живот и шею, а безупречное платье тлело прямо на нем. Но Троян будто был стальным. Он одним прыжком вскочил на ноги, издавая сдавленный, нечеловеческий рык. Кажется, он хотел немедля предпринять вторую атаку, и все-таки добраться до ненавистной ему служительницы Христа – но отвлекся, чтобы взглянуть куда-то позади героев. Следом за ним туда посмотрела Забава – и обмерла от ужаса, прижимаясь к жениху - Паша! – В панике вскрикнула она, и дрожащей рукой показала вдаль. Павел проследил за направлением – и тут же смертельно побледнел.
С той стороны доносилось тихое хныканье. Так хнычет только что проснувшийся и голодный месячный ребенок. Но этому не было и месяца. Собственно, не было ему нисколько, потому как не суждено ему было родиться на этот свет. Это был несформировавшийся плод, красный комочек полупрозрачной плоти с кое-как сформировавшимися конечностями, непривычно-большой головой, и огромными глазищами. Неловко перебирая скользкими от крови ручками с крохотными пальчиками, малыш полз по каменному полу княжеских палат, оставляя за собою кровавый шлейф. Несформировавшиеся ножки не были способны двигаться, и лишь безвольно тянулись следом вместе с длинной, похожей на шнурок, пуповиной. Но хныкало оно совсем как человек. Павел сразу понял, кто это. Это было видно по тому, как он побледнел, и как дрогнула рука и разжались ослабевшие пальцы на рукояти меча. Всякая ярость ушла из его глаз, отпустила его лицо. Нет, теперь красивое лицо Павла являло ужас от созерцания результата собственных деяний, и вместе с тем – невыносимое чувство вины, от которого сами собой задрожали губы и заблестели от выступившей влаги глаза. - Это… он? - Она назвала его Самир. – Лицо Трояна, напротив, выражало такое злорадное торжество, что на это невыносимо было смотреть. Он искренне наслаждался ситуацией.- Твой нерожденный сын, Павел. Мы спасли Злату, но ее сына было не спасти. Так что мы его… усыновили. И теперь стало отчетливо видно, что у малыша – змеиные глаза, а воздух пробует раздвоенный язычок. А кожа его – вовсе не кожа, а некое подобие тонкой, эластичной змеиной шкуры. И даже на пальчиках отросли, царапая пол, малюсенькие коготки. - Ну, Самир, хочешь познакомиться с братиком? – Насмешливо говорил Троян. – Он прямо там. Тонкий палец Трояна указал на Забаву, и та тут же в ужасе схватилась за живот. Малыш же плотоядно заурчал, и показал совсем не детские зубки и непомерно-широкую для ребенка пасть. - Ах да, вы же не знаете. –Хлопнул себя по лбу Троян. – Поздравляю, Павел. Как ты и хотел, у вас с Забавой мальчик. Я хочу посмотреть на него тоже! И в этот же момент маленькое, несчастное существо обратилось в стремительного плотоядного хищника. За мгновение, достаточное лишь для того, чтоб один раз моргнуть, оно сократило расстояние до Забавы в несколько шагов, и сжалось, изготавливаясь к прыжку.
-
+
-
Наша ситуация все драматичней. Самир вообще шедеврален.
-
Вот так драма! Отличная интрига, лихой поворот событий! Кот ― очень неприятен в своём всезнании и всесилии, так и задумывалось?) Ну и вообще, это его карманное обладание целым миром... Заставляет задуматься.
-
Ой-ой... как всех потрепало-то...
-
Очередной классный пост.
|
|
|
|
-
Мне нравится, что Данька пытается предугадать действия Шепота и опередить его хоть на шаг вперед. Ну и это, ахтыбожемой: просто иней на камнях, по которым пройдут герои.
|
|
-
О, он прекрасно знал титулованных особ, которые, вероятно, расшаркивались перед своими матушками, стоило лишь им вылезти из утробы. Это хорошо.
|
|
|
|
|
Мирослава, Фока
- Невинная? – Троян взглянул на Забаву, которая от его взгляда поспешно спряталась за Павла. – Так ли уж она невинна? Хоть малая, но и за нею вина имеется. Высокомерие брезгливое, да лживая христианская мораль – вот те вещи в ней, что толкнули Павла на подлое предательство и убийство матери собственного незаконного ребенка. Что скажешь, невинная? Не услышав от испуганной Забавы ответа, Троян брезгливо фыркнул. - Что рыба глушеная. Всего лишь бессловесная ходячая помеха.
Тут снова не выдержал Ростислав, до сей поры лишь растерянно глядевший на самоуверенного Трояна и шипящую у его ног подозрительно знакомую героям змею. - Закрой свой рот поганый, выродок! – Крикнул правитель земель Полоцких, взъярившись. – Стража! Стража, ко мне! - Твоей стражей уже твой внук родной занимается. – Обронил фразу Троян, заставляя Ростислава поперхнуться собственным криком. – Мне даже жаль, что ты его не увидишь. То ведь твой приказ был, его ать, им беременную, в подвалах задушить да на болото выкинуть. Никто тебе не поможет, княже. Некому. Ростислав, красный от ярости и стыда сразу, несколько мгновений немо хватал ртом воздух, пытаясь ответить Трояну хоть что-то. Что-то, что заткнет высокомерного черновласого юнца, собьет с него спесь, разрушит эту показную уверенность. Но все, что пришло Ростиславу в голову – это отдать приказ Катигорошку. - Убей его, Микита! Убей этого змееныша!
- Не можу. Катигорошек уронил это слово, будто бы бросил на пол пудовую гирю. Воцарилось шокированное молчание. Ростислав и Павел с искренним непониманием и недобрым предчувствием смотрели на героя, а он смотрел в пол, низко опустив наполовину остриженную голову. Молчание прервалось коротким, тихим смехом Трояна. - Я же говорил, князь. Вам некому помочь. – Троян развел руками, словно бы выражая сожаление. – Ваш давний друг убил слишком много моих братьев, детей моего отца, чтобы позволять ему оставаться безнаказанным. Теперь жизнь его собственных детей зависит от нас. И пришло время расплатиться по долгам. Троян притворно вздохнул, и с фальшивым сочувствием посмотрел на Катигорошка и на Павла. - Павел поймет его. Ведь они оба сделают для спасения своих близких все, что угодно. Все. Что. Угодно. – А затем на лицо Трояна вернулась та же холодная, жестокая и надменная мина. – Микита, убей князя. И славный герой Катигорошек, верный побратим Ивана-Царевича, спаситель земель русских и победитель Кощея Бессмертного развернулся, и одним ударом верной булавы проломил череп Ростислава Ольгердовича, мгновенно обрывая его жизнь. Павел и Забава одновременно вскрикнули от ужаса, когда окровавленное тело старого князя упало на пол обезображенным лицом вверх. Забаву качнуло на ставших ватными ногах. Павел переменился в лице, сменив страх слепой ненавистью, и поднял меч, собираясь проткнуть убийцу своего отца. А Катигорошек бросил орудие своего убийства, и приготовился принять уже собственную смерть.
Василий
В ответ на речь Рощина выстроившиеся рядом всадники грянули свое громовое «Ура!», вскинув ввысь оружие. Один из всадников украсил свое копье знаменем – гербом княжества Полоцкого, и оно радостно захлопало на ветру. Решительно поскакав за кнжичем, они на скаку начали перестраиваться в грамотные боевые порядки, и разделялись по флангам, чтоб ударить по Кровавым сразу с двух сторон. Неизвестный Искариот, что командовал кавалерией, заметил, что боевые порядки Кровавых оказались под угрозой. Что с одной, что с другой стороны неслись на них всадники-полочане, а увлеченные погоней за отступающими Кровавые не видели этого. Искариот успел гаркнуть свою команду, и кощеевцы начали спешно и суетливо формировать порядок для контратаки. Они так же разделились по направлениям – и все-таки успели принять нападавших во всеоружии. В первые же секунды столкновения взмыли в воздух насаженные на копья тела солдат двух армий, посыпались всадники с лошадей, испуганно заржали и встали на дыбы кони, да посыпались на землю бездыханные трупы. К сожалению, пока что больше трупов было со стороны полочан. Однако от внимания Искариота не укрылся вызов от Рощина-Холмского. Услышав призыв, рыцарь медленно повернул в сторону княжича свое лицо, скрытое забралом, и безмолвно кивнул, беря наизготовку длиннющее железное копье, и подхватывая висевший на спине щит с уже знакомым гербом. Несколькими жестами он указал своим сначала на Василия, а затем на себя, показывая, что у них будет поединок, и никому нелья вмешиваться. Затем, ткнув лошадь шпорами в бока, Искариот сходу заставил ее перейти на галоп, и понесся навстречу Василию, выискивая бреши в его защите. Княжич тоже изготовил щит и копье, нещадно трясясь на лошадиной спине и стараясь выцелить качающимся острием копья тот небольшой зазор между широким щитом, за которым рыцарь почти весь скрылся, и рукой с копьем. Прямо за этой брешью поблескивали остатки позолоты на грудной пластине. Василий и безмолвный, будто и неживой, Искариот стремительно сокращали расстояние, разделявшее их друг от друга, чтобы все-таки дорваться до плоти противника, чтобы столкнуть две свои силы в одном единственном ударе, столкнуть две абсолютно противные друг другу, взаимно ненавидящие сущности – русского человека, и живое, воплощенное в железе олицетворение ненависти ко всему русскому.
И русский человек победил.
Василий сумел поставить щит так, чтобы копье Искариота, врезавшись в него, прошло вскользь,и ушло в сторону. А копье самого Василия, лишь по краю задев железный вражеский щит, на всей скорости впилось в пластину кощеевского доспеха, с железным лязгом вминая его в грудь носителя. Василий почувствовал оба этих удара, и оба удара выдержал, изо всех сил упирая копье в противника, и выталкивая его из седла его лошади. Искариот слетел со своего коня, и с громыханием рухнул на пыльную русскую землю, покатившись по ней кубарем – а Василий остался в седле, поскакав дальше, уверенно держа копье острием в небо. Однако поединок не был окончен. Когда Василий развернулся, чтобы посмотреть на поверженного врага – тот грузно подымался с земли, опираясь руками на щит. В нагрудном доспехе, вмятом внутрь, красовалась уродливая пробоина, из которой сочилась кровь, но Искариот даже не стонал и не шатался. Уверенно встав на ноги, он отбросил щит, и звучным посвистом подозвал своего коня, убежавшего дальше. Лошадь развернулась, спеша к хозяину – а Искариот развернулся к Василию, выхватив длиннющий двуручный меч, и изготовившийся к атаке. Он знал, что второй заход Василия ему придется встречать пешим, и готовился к этому.
Данька, Марина, Оленка
И снова по велению Олены, как было однажды в доме двух Вер, Данька обрел дополнительную защиту. Только в этот раз кожа отрока покрылась не костями пластинчатыми, а корой древесной, плотной и твердой, но вместе с тем не лишенной этой живой гибкости. А вот Маринку затянуло в твердый костяной панцирь. А потом начались неудачи. Не удалось Даньке с замком договориться. Замки, их как ни уговаривай, для того и ставлены, чтоб открываться ключами, а не сами по себе. Потому замок только ответил что-то неопределенное, и замолк, принимая свою судьбу. Данька со вздохом сунул в скважины несколько свеч, предварительно начинив их мелкой металлической стружкой, и зажег. Вонючий воск зашипел, заплевался дымными искрами, и мгновенно разогрел замки докрасна. Вместе с потеками кровавой смолы на пол закапал плавленный металл, и вскоре вместо замков на железной двери осталась уродливая, неровная дырка с оплавленными краями, да торчащие из паза, словно обмылки зубов в стариковской челюсти, засовы. Остудив раскаленный металл водой из фляги, Данька потянул за дверь, и открыл ее.
И из проема так и хлынул тот самый теплый свет. Казалось, это так ослепило блеском золото, что горками громоздилось в сундуках, или ограненные разноцветные каменья, но все это лишь давало яркий отблеск от настоящего источника света. Прямо в центре подвального помещения, среди сундуков, мешков и ларцов, набитых деньгами и ценностями, висела на золотой цепи увесистая золотая клетка с частыми прутьями, немного покачиваясь в воздухе. Для нее выделили отдельное место, растащив добро в княжеских закромах ближе к стенам и освободив круг свободного пространства. Клетка эта раньше была накрыта синим шелковым покрывалом с восточным узором и золочеными кисточками по краям, но теперь оно небрежно валялось рядом, посеревшее от пепла. А в клетке той, перед наполненной пшеничными зернами миской и поилкой с водой, томилась прекрасная Жар-Птица, понуро опустив свой роскошный длинноперый хвост, свисавший за пределы клетки. Несмотря на то, что все ее миски были наполнены, она выглядела истощенной, но даже не смотрела на свой корм. Нахохлившись, пленница зарылась в груду своих опавших, поблекших и лишившихся волшебной силы перьев, которые одно за другим развеивались в пепел, серым снегом сыпавшийся вниз. На вошедших она посмотрела, приоткрыв один глаз, но снова потеряла интерес, и упрятала голову под крыло. Похоже, птицу мучила страшная тоска, из-за которой она не желала ни есть, ни пить, но не была в состоянии даже умереть. Вот и сейчас она уже фактически была при смерти от голода, но стоит ей сгореть – и она снова возродится из собственного пепла, как это было уже немало и немало раз – пепла под клеткой очень уж много. И тут Маринка поняла, что было не так. Тени. Некоторые из них вытянулись совсем не в ту сторону, в которую должны были, подчиняясь излучаемому Жар-Птицей сиянию. Он здесь. Шепот здесь. - Так и думал, что ты опять появишься на моем пути, волшебница. – Знакомый голос кощеевского убийцы зазвучал с одной стороны, и из-за штабеля взгроможденных друг на друга сундуков вышел сам обладатель, поигрывая кинжалом. – Не так уж ты и любишь его. - Спасибо, что открыл дверь. – Неожиданно послышался голос Шепота с другой стороны. Еще один Шепот, точь в точь как первый, появился из затемненного угла, глядя на Даньку. – Я уже замучался искать здесь тайный ход. Второй Шепот подошел к клетке с Жар-Птицей, проведя длинными, гибкими пальцами по ее прутьям. - Какая символическая картина, правда? Казимир сказал бы, что здесь так и напрашивается какая-нибудь меткая аллегория. Жаль только, что я не одарен талантом сказителя, чтобы ее придумать. К тому же, я с некоторых пор терпеть не могу сказки и сказочников.
-
+
Я вот не понимаю, как честная, чистая, добрая Маринка дожидала до своих лет в этом предательском мире?
-
Ужасный век, ужасные сердца. Да уж, может, лучше оно все накроется медным тазом?
|
-
Данька уже забыл ту грань, перевалив в путешествиях за которую, он начал не только слышать шёпот вещей, но и обрёл способность шептать им что-то сам.
Всматриваешься в бездну, а потом замечаешь, что и бездна всматривается в тебя. Люблю такое).
-
"Славное ты изделие, ломать тебя не желаю, Какой дивный мастерский подход!
|
— Добро! — тряхнул головой в шлеме Рощин, левой рукой удерживая поводом гарцующего жеребца, а правой уже поигрывая от нетерпения копьем. — Давай, закрепляйся на реке. А я постараюсь, чтоб им было теперь не шибко до тебя! И отпустил повод, и поддал Вихрю — поехали! Василий, конечно, был уже не такой свежий, как в начале битвы, да и пощипала его сталь кощеевских воинов, но когда на коне — так и сил прибавляется. Ведь это ж скачка! Это ж полет! Это песня! Это ветер! Вот все было в Маринке ладно — и хитрый черный глаз, и упрямство, и тугая молодая плоть, и задор, и греховная сладость ее поцелуев, одно было не в масть Василию — что лошади ее не любили. Как бы он хотел потом, когда солнце появится, оседлать с ней двух горячих коней и унестись подальше в степь, чтоб в ушах свистело и под ложечкой забирало перед каждым пригорком! Чтоб трава стелилась позади, а цветы клонились бы вслед проносящимся всадникам. Ух! Это было бы дааа!.. Но война — не для мечтателей, и Рощин не стал долго вздыхать по тому, на что и надеяться-то не стоит, а стал глядеть вперед да по сторонам. И выглядел, все, что нужно было. И тоже дух захватило, но уже по-другому совсем. Как тогда, когда Соловья в корчме увидел да латников гетманских, героев сказок. Недобрых сказок, которые рассказывал его дед, про лихих конников, которых боялась и ненавидела вся Русь — зловещие кощеевские хоругви! "Ну уж посмотрим, не проржавели ли вы там за столько лет!" — подумал про себя Рощин, и ощутил, что запал, задор, который в душе проснулся, был правильный. Хороший такой задор. Боевой! Надо было выбрать, кого атаковать. И выбрать было из чего. Василий прикидывал, что с их атаки они, должно быть, рассеют один вражеский отряд, если повезет, а потом придется отступать, чтобы перестроиться (это если найти красивые слова вместо "спасать свои жизни"). Но кого же ценнее разбить? С одной стороны, Кровавым без доспехов будет проще переправиться потом через речку. С другой - мост еще нужно удержать, пока под него заложат заряды, а пробиться сквозь баррикады проще будет Костяной. Но Василий выбрал все-таки Кровавую. Чутье подсказывало, что в Костяной полоцкие всадники имеют больше шансов завязнуть сразу, а этих, легких, может, и сомнут подчистую. А бить надо туда, где больше урона нанесешь, неважно, чем воюешь, острой саблей или конной сотней, суть одна. Тут еще начали его окликать — и вообще будто крылья выросли за спиной почище, чем у тех гусар! "Откуда они меня знают-то?!" — только и мелькнула мысль. А сам выехал перед ними, прокрутил копье над головой и гаркнул: — А ну стройся! Подравняйсь! Подравняйсь! К атаке! Копья к бою! Мечи вон! Снял шлем, зажал подмышкой, подставил лицо свое, покрытое запекшейся кровью, под горячий, пахнущий гарью и порохом ветер. Не освежает, зараза. Зато все видят теперь. — Да, Рощин я! А вы что ж, неужто те храбрецы, что на кощеевцев поскачут вместо пира!? Показал в ту сторону, где гарцевала Кровавая, споткнувшаяся о баррикады, пока еще не видящая, что за удар готовят ей с фланга, да проехался вдоль строя, нарочно своим копьем задевая выставленное оружие. Клинь-клинь-клинь-клинь-клинь! — лязгает легонько сталь о сталь. Для бойца это заместо музыки. Ну и пару слов надо сказать. Русский человек так не привык, чтобы сразу в капусту рубить. А пара слов на такой случай как раз у Рощина имелась, да и в горле еще не совсем пересохло. — Вижу теперь, что те самые! Ну, слушай! Тут кощеевцы ни с того ни с сего решили, что они поболе, чем кучка злобных стариков-убийц! Пора им напомнить, кто победил в войне! Мы победили! Еще мой дед их бил! Тогда победили — теперь и снова побьем! Не для удали! За город! За семьи! За людей! За всех, кого они жизни лишили! Вломим, чтоб взвыли напоследок! Надел обратно шлем, застегнул ремешок. "Ну все! Теперь — держись, ребятушки. Будет жарко!" — Подравняйсь! За мнооооой! ВПЕРЕД! Поехал сперва чуть спокойно, а потом как дал шпор Вихрю! — В атаку! "Ну, где ты там, пернатый! Доберусь до тебя!" — Выходи на бой, рыцарь! Сразись со мной! И чует сердце: этот — не Шепот, отказывать не будет. Уважит поединщика. И заныло сладко сердце от азарта лютой схватки. "Всех убивайте, ребятушки. А этот — мой!"
|
|
|
Фока удумал что то, однако говорить не стал. Ртом плямкнул, губья поджал, молча носом воздух выпустил. Все вокруг него проходило, бурлило, разговоры сшибались, аки льдины в окияне трескаются да хрустят, а тать стоял все да стоял. Вон и Данька вышел вон, матушка девчулю подхватила, прямо вовремя, еще бы чуть да брякнулась о пол, а тать стоит, мозоли в голове скрепят. – Да погоди ж ты! Нос выровнять надобно! - бросил он вдогонку парню, да не знал, услышал тот, аль нет. Сам было пошел за ним, да тут его мыслишка и догнала. – Дык выходит что все енто по твоей вине? - он оглянулся на разбитое окно, да на страдающий город за ним, - Люди, жизни вон те? Да? - как бывало ужо раньше, когда сам спрашивает, да сам отвечает, продолжил. - Мразь эта кощеевская, она же ведь на гниль, как пчелы на мед, лезет. Коли нету в деревце сучка мертвого, дык не заест его медный жук, разве не понятно? Может и не было так всклокочено у Фоки на душе как у подмастерья, да токмо лишь от того, что устал он ужо от черноты людской. Не той, что под покровом ночи, да на погосте аль месте укромном. Не той, что веками в колдуне злом множится, с ума-разума сводит. Не той, что яростью аль безумием человечность застилает и дела самые черные дозволяет творить... А устал тать от погани простой, что в каждом человеке сидит, только уступит ей человек, хоть пол шажочка – все, пропал! Пустил зависть в душу – корову соседскую с утками потравил. Положил глаз куда не следовало – загубил семью чужую, спортил жену. Позволил страху место чести занять – ударил в спину на поле утоптанном. И все то простое, промеж людей часто происходит, завсегда понятное, но... непобедимое. Вот она, сила черная, крепче булата будет. – Я тут, недалече буду, матушка. - понуро бросил Фока через плечо, да за Данькой вышел.
|
Сеча была нешуточная — летели отсеченные руки и головы, бойцы вбивали друг другу в плечи и в лбы топоры, ломали тела, давили, душили, резались — остервенело, беспощадно, жадно. Кощеевцы были как обезумевшие волки, но и полочане — не ягнята на заклание. Полегло с обеих сторон немало — слез не хватит на всех у одного человека. Черно-золотые постепенно брали верх, и тогда русские отдали им стену. Но вовремя отдали. "Где ж мы всех вас хоронить-то будем?" — только и успел подумать Василий, как полетел со стены вниз. Падение едва не вышибло из княжича дух, а тут опять пришлось ужом извиваться да зверем огрызаться. Бахтерец пробили, наруч помяли, а кольчуга вся была истерзана и запачкана кровью. Никаких мыслей не было в голове у боярского сына, когда окружили его кощеевские ратники — только как бы живым остаться. Даже испугаться толком не успел — слишком все быстро, да и воздуху в груди не хватало на ахи. Чудом выжил. Значит, судьба такая. Значит, Бог хранил. Значит, ждет любимая.
— Мы, Холмовичи, до драки жадные! Да и ты не лыком шит, воевода! Раньше смерти не помрем! — ответил Василий Прошину, едва перевел дух и глотнул воды. Притомился, изранили, но ведь и правда, задали псам кощеевским, чего уж! Дорогой ценой, но могло быть и хуже, да и битв без потерь не бывает, а оплакивать надо потом. Сначала надо биться, чтобы было после, кому слезы лить. Тут грянуло орудие Пушкаря. Василий был не слишком впечатлен — ну да, не всякая пушка с одного выстрела высадит ворота, но он ждал, что ядро еще и взорвется изнутри, как, слышал он, делали инженеры из неметчины на своих пушках. Видно, Пушкарь не хотел взрывом положить своих или сделать яму, в которой завязнет хваленая кощеевская кавалерия. Сразу все внимание княжич устремил на ворота. — Ну! Ну! — не выдержал он, ожидая залпа. И сразу же полоцкие пушки жахнули картечью. — Вот это мы их приголубили! — обрадовался Василий, что по его указке вышло что-то ладно. Не то чтобы зрелище разорванных в кровавую кашу людей и покалеченных лошадей ему было приятно, но... На войне как на войне! Либо они нас, либо мы их. Превозмогая боль в избитом теле, княжич поднялся, расправил плечи, свистнул во всю грудь, Вихря призывая. Если рядом — услышит, прискачет. Внимание княжича привлекли рухнувшие дома. Видать, терема тут не слишком прочные, раз не от попадания даже, от того, что рядом ядро (пусть и огромное) борозду пропахало, завалились. — Смотри, сейчас опять пойдут! Я думаю, они много потеряли, и потому распыляться по городу не будут, а пойдут плотным порядком, чтобы смять последнее сопротивление перед детинцем. Нам бы их в узкой улице встретить. Порох остался? Заманим в проход и подорвем с двух сторон дома, хоть по паре бочонков — завалим их. А вот и конь, бежит, земля дрожит, стремена по бокам мотаются, косит глазом нервно на дым, на пыль, на чужих людей. Горячится, чует, что дело будет. Василий похлопал его по шее, погладил по холке. "Давай, родной, повоюем". Уже вдевая ногу в стремя, спросил у Прошина: — Ты город лучше меня знаешь, что скажешь? И где там конница наша "гостевая"? Собрали кого?
|
В момент пустившего ему кровь удара Данька даже почти обрадовался, так ему вдруг полегчало, словно вышла наружу самая злая и самая непримиримая сущность его, та, что быстрее всего вскипала и сложнее всего унималась. Редко-редко просыпалась она в нём, за пределы обычно спокойного разума выходя, но раз ей поддавшись, Данька себя полностью терял. Раньше-то не было у него ни веры в себя, ни оружия, раньше от несправедливости болотной либо городской всё больше убегать привык парень, часами по полям да лесам пустым в одиночестве шатаясь, пинками на грибы ярость бессильную выплёскивал. В обучении же у Казимира Завидовича не до злобы было ー ни времени не было, ни свободы. Теперь же всё иначе. В вольном походе сам себе голова, под давлением суровым, при самоосознании геройском да опыте победном... зачем терпеть? Тем более такое злодеяние ー как можно?
Рука подмастерья упала на рукоять пистоля, но вытянуть из чехла на ноге не успела ー сказалось ошеломление, смутил Даньку и совсем по-отечески взволнованный вид князя. Не хватало только при отце сына застрелить, сперва защищать его вызвавшись... и кто бы только мог подумать, что и отец и сын оба такими злыднями окажутся!
Тяжело дыша от остаточных злости и гнева, Данька прикрывал разбитый нос рукой и слушал по-прежнему надменные речи княжича. Будто бы великую милость оказывает, на суд соглашаясь. Причем ясно на какой, теперь-то, после всех этих "все плевать хотели", "посудачили б чуток" да "в церковь заплатить" ー уж точно ясно! Народный?! Держи карман шире! В таких судах от скрипа мошны судимого приговора не услыхать бывает.
Данька чуть было зуб о зуб не переломал от новой волны гнева. С разбитым носом, впрочем, дышать было совсем тяжко, и между смертью от удушья и усмирением ярости Данька быстро выбрал второе. Дождавшись конца разговора и к тому времени придя в себя, молвил наконец, уже спокойней, с расстановкой, чтобы слишком сильно не гундосить, но всё же твёрдо и сердито:
ー Так и не понял ты... что сотворил, княжич. Не я дитя у Златы отнял... а ты. Не я у тебя и Забавы дитя отнять хочу... а Злата ー коли каяться у тебя... и в мыслях нет. Ты не мешай хотя бы за дитя просить. Если уже тут Злата... найду её, верь мне ー найду! Образумить попробую... додушить... всегда успеешь.
Только бы не сплюнуть от омерзения прямо на пол княжеских палат. Не наказания убоявшись, а работу мастера неизвестного пожалев ー ладно справил тот терем, жалко будет, если сгорит в битве. И всё равно ведь кровью всё закапал.
Подумал было Данька ружьё и опору захватить, но не стал ー ни к чему увещевания миролюбивые зачинать, будучи оружием с головы до ног увешанным. Как стоял, с тем и вышел из комнаты наружу. На матушку Мирославу и Фоку даже не взглянул, так сильно расстроен был.
В коридоре постоял подмастерье немного, подумал, а после руку на стену бревенчатую положил, погладил да виском к ней прислонился, будто неровности вдоль-вдоль высматривая и самим ухом проверяя, гладко ли обтёсано, не кольнёт ли заусенец какой, не шепнёт ли жалобу?
"Знаю, неприятно, страшно. С такими-то хозяевами внутри, с таким-то ворогом снаружи... но ты помоги, подскажи, направь ー одно пятно в истории хозяйской смыть хочу, на одного ворога судьбу твою спокойней сделать..."
Палаты у князя Ростислава большие, запутанные, но и Данька всяческих построек чертежи изучал, под присмотром мастера образы их игрушечные из веток да глины изготавливал, ну и вживую тоже на разное строительство насмотрелся, работяг да мастеров наслушался. Должно было получиться общий язык найти, шёпот услышать.
"Видишь где внутри ли, снаружи ли... цыганку? Слышишь ли как морозная корка ненависти над пламенем гневным трещит-шипит? Такое тут в одном лишь человеке быть должно. Где та, чьё полно углей жадных сердце страха в сей миг лишено?"
Болел битый и как бы даже не сломанный нос, раздражала липкая, стекающая прямо в рот кровь. Раз за разом отвлекался до хруста в кулаках вслушивающийся в шёпот вещей Данька, раз за разом морок Златы вспоминал и историю Павла, её искренне торжествующий голос и его надменный, в момент рассеивания чар Мирославой ー злорадный, в момент указания ему на злодеяние его ー возмущённый. Часто менялся голос княжича, но редко звучал прочувственно.
Данька даже в сердцах по стене хлопнул, которую только что поглаживал. Спохватился, извинился перед домом, а у самого прежний шум в голове ー и Злату жалко, и Павел злит... и Забаву, и князь... и полочан, и кощеевцы... Бушует битва снаружи, бьются не на жизнь, а на смерть ради этих нелюдей и ради этих людей княжич Василий, Чернавка, Соловей да Всеслав, а он-Данька тут отсиживается. Ладно бы бился тоже, пускай за этих, но и за людей же! А он... будто голыми руками и слюной из осколков горшок склеить пытается.
И всё же не верилось Даньке, что та Злата, та хитроватая, но и премудрая Злата, та, кто с таким обаянием с Осьмушей общалась и которой тот доверял как мог, та, которая среди немногих прочих людей Руси героям помочь хотела и помогала... чтобы та Злата ー таким чудищем, к любому слову глухим, враз обернулась. Не демоница же она, в конце концов! Да, и сам Данька цыган недолюбливал и побаивался, действительно ー за конокрадство и прочее лиходейство, но одно дело за проступок наказание, совсем другое ー по мимолётному увлечению и малодушию другой любви ради живого человека погубить, в трезвом рассудке и твёрдой памяти! Тут неважно, цыганка ли, славянка ли, на кого тень прихоти падёт княжеская, тому и не миновать беды. Знать бы раньше, как оно тут всё грязно у князей устроено...
Вновь отвлёкшись, задумался Данька и скривился. Что "раньше"? Не пошёл бы в герои, отшельником стал бы сразу? Малец, ну как есть малец! Что раньше цыплёнком перепуганным из подворотни с забияками выбегал, что теперь из комнаты с бедой вперёд всех вышел... пускай без испуга, толку-то? Героем назвался ー решай проблемы!
"И решу! Или сделаю всё, что смогу, пытаясь. Потому помоги мне, терем, не видишь сам ー у остальных палат спроси, у всех-всех клетей и крылец спроси, прошу!"
-
Хороший пост.
Только бы не сплюнуть от омерзения прямо на пол княжеских палат. Не наказания убоявшись, а работу мастера неизвестного пожалев ー ладно справил тот терем, жалко будет, если сгорит в битве. И всё равно ведь кровью всё закапал. И вот это понравилось особенно. Чувствуется, что Данька - мастеровой до кончиков ногтей, и в основе этого - уважение к чужому труду и мастерству).
-
Данька классный.
|
Олена
И полетели они в разные стороны. В одну сторону – птичка-голубка, маленькая и незаметная. В другую – могучий змей, с натугой забиравший воздух кожистыми крыльями. А на змее том – Шепот, спасающий своего Мастера. Полетела Олена скорее к Полоцку. И ей пришлось засвидетельствовать начало гибели славного города. Еще только поднявшись над лесом, взмыв к чужим небесам, зоркая птичка увидела столбы черного дыма пожаров, что поднимались кверху, и отблески огненного зарева. Не только дым возносился к небу, но и лязг железа, и буханье пушечных залпов, и тревожный бой колоколов, и треск ломавшихся и сгоравших бревен, и топот множества копыт. Но эти звуки были едва-едва слышны на такой высоте, и просто растворялись в безразличной пустоте между землей и чуждым небесным куполом. Здесь, с высоты, было хорошо видно, сколь ничтожны на деле человеческие свершения, и как равнодушно к ним окружающее мироздание. Спустившись ниже, Оленка полетела над полем боя. С высоты несметные кощеевские войска казались черными муравьишками, что выстроились в свой идеальный порядок, неумолимо двигаясь в направлении города – нагромождения крыш и башен, опоясанных полоской городской стены. Вперед них спешили, подымая пыль, всадники на лошадях, устремляясь к воротам. Передний край стены, что с воротами, был основательно потрепан. Олена видела, как лезут на стену черные муравьишки-кощеевцы, и как сыплются с нее маковыми зернами, как спихивают их защитники Полоцка и как сами летят вниз или падают к убитым своим товарищам. Рассмотрела Оленка и Рощина – княжич отчаянно рубился топором с наседающими на него врагами, что лезли к нему по чужим окровавленным телам. Услышала она, как ухнула самая большая кощеевская пушка, и как огромное ядро кометой прошибло ворота, и сделало длинную глубокую борозду за ними, обрушивая дома на воем пути. Пролетев над стеной, Олена увидела, как выстраиваются на улочках баррикады из чего попало, лишь бы создать препятствие на пути врага, что сейчас ворвется в город. За ними – синие вспышки, из которых появляются все новые и новые кощеевцы. Свист Соловья-Разбойника, что мечется где-то там, пытаясь закрыть волшебные двери, через которые в город лезут небольшие отряды. А вон и Всеслав, бьется с кощеевцами. Все новые пожарища, словно бы кто-то развел огромный костер посреди города. Объяты пламенем дома, мечутся вокруг люди с ведрами, тщетно пытаясь потушить свои жилища. Паника и давка. Перелетела Олена мост через Двину, воспарила на другой половине города, где княжеские палаты стоят да собор Спасо-Евфросиньевский. А у палат княжеских, перед воротами, Марина лежит, а от нее прочь, обходя кругом ограду вокруг княжеского терема, бредет, держась за плечо, черновласый парень, который танцевал с нею в Загатье.
Данька, Мирослава, Фока
Стоило только Даньке показать злосчастный кол, да высказать свое предложение, как Павел враз переменился в лице, а у Забавы подкосились ноги, и Мирославе пришлось подхватить ее, чтоб девушка не упала от внезапной слабости. Забава схватилась за свой только начавший округляться живот, и отвернулась, а побледневший Павел не сдержался-таки. Широким шагом подошел к отроку, размахнулся – и ударил его прямо в лицо. Что же, силой Павла не обделило. У Даньки аж мотнулась голова, а нос хрустнул, как грецкий орех под сапогом. Полилась по подбородку алая кровь, Данька едва удержался на ногах, а Павел вырвал у него из рук заточенную палку. - Я тебе покажу обмен, щенок! – Потрясая заточенным колышком, ревел княжич. – Я тебе эту штуку в глотку затолкаю, если ты хоть посмотришь косо на Забаву! Спелся с этой ведьмой, сученыш?! Заодно с ней?! Не получилось с зеркалом, так ты мою невесту так решил извести?! Когда подскочил к ним его отец, Ростислав, и Катигорошек, разминавший кулаки, тот поспешно вскинул руку в останавливающем жесте. - Все нормально! Сам разберусь! – Одернул он их прежде, чем князь полоцкий успел что-то спросить или отдать какой-то приказ. А потом снова заговорил с Данькой. – Я не собираюсь надеяться, что у нее осталась какая-то там жалость или совесть, и рисковать Забавой, и уж тем более ребенком! А ты, герой хренов, лучше помалкивай, иначе мы разъясним как следует, что там у вас со Златой. Нашел Павел время и Мирославе ответить. - Суд, значит. – Дернув плечами, Павел горькор усмехнулся. – Хотите, так будет вам суд, если останется кому судить. Только не возлагайте на эти судилища большие надежды. Я не народной огласки боялся, а того, что Забава узнает или ее родня, а отец от этого брака другие интересы выгадывал. Узнай она, и замуж бы за меня не пошла, за такого. А кроме нее все плевать хотели, с кем я там путаюсь. Знатные детишки вечно то служанок портят, то крестьянок. Никто бы меня не наказал, только посудачили б чуток, да в церковь заплатить потребовали. А тем более никто бы не пожалел цыганку и колдунью. Их племя никто не любит, за воровство ихнее, за детокрадство и за колдовство нечистое. - Да что происходит?! Объяснитесь! – Не выдержал Ростислав Ольгердович. – Павел!Какая еще Злата?! - Та самая Злата, отец. – Уже более смирно сказал Павел, бросая колышек на пол. – Это она затеяла. Мстит мне, через близких людей бить хочет. - Но она же… - Усомнился Ростислав. - Нет, жива. – Покачал головой Павел. – Может, не додушили ее дружинники, может колдовство какое. Но она точно жива, и точно во всем этом замешана. Сама это говорила, и чуть Забаву не убила, да вот матушка вовремя молитву вознесла, и обошлось. А этот вот - кивок на Даньку - цыганке помог. Вроде как по незнанию, но что-то я теперь не уверен. - Вот черт. - Выдохнул Ростислав, бросив опасливый взгляд на Даньку. А потом – на Катигорошка, но уже с надеждой. – Ты с ведьмами дело имел, свет Микита? - Ні. Ніколи – Покачал головой былой герой. Кажется, он догадывался, что за всем этим стоит какая-то грязная история, так как и на Павла, и на Ростислава он посмотрел с осуждением, а отказ его звучал так, будто ему предложили нечто очень грязное. - Я тільки змій вбиваю, не людей.
И тут же богатырь-змееборец вынес предложение. - Дівчину потрібно заховати якомога надійніше. А я буду з вами, Ростислав. Якщо він – кивок на Павла - каже, що ця ваша Злата хоче смерті його близьких, то самому вашому синові нічого не загрожує. Його можна залишити з героями-солнцеходамі, або з вашими людями.
Маринка
Троян, кажется, не был уверен, что Маринка действительно его ударит. Он среагировал только когда было уже поздно. Вытянул руку, словно бы хотел поймать несущуюся на него клюку, но железное орудие просвистело мимо, и крепко приложилось по надменному красавцу. Чернавка почувствовала, как кости полубога хрустнули, ломаясь, как хрустят они и у простых смертных. Она услышала, как он не выдержал, и вскрикнул от боли, пошатнувшись. Он бы упал, если бы позади не было ворот, на которые он оперся спиной .Маска уверенности и невозмутимости слетела с него, будто бы Маринка сшибла забрало со шлема латника, и под ним обнаружилась перекошенная от животной ярости морда. Он сорвался, и бросился на Маринку сам. Маринка еще не успела выйти из кружения и изготовится к блокированию атаки. Она пропустила удар в живот, и поняла, что силой Трояна действительно не обделилили. На нее будто уронили комлем увесистое полено. Дыхание перехватило, в глазах потемнело, во рту возник медный привкус крови. Сквозь звон в ушах черная девка услышала раздраженный голос Трояна. - Довела все-таки, сучка! Дорвалась! Затем Маринка почувствовала, как ее схватили за руку двумя руками, уперлись в грудь ногой – и рывком потянули, одновременно отталкивая. Эта боль была совсем не чета той, уже пережитой. От этой боли Маринка утратила всякую возможность соображать и делать хоть что-то, кроме крика и катания по земле. Фактически, ей по живому оторвали руку – остался только пустой рукав и короткая, гладкая культя по самое плечо. Крови не было – все-таки эта рана давно уж заросла. Троян, тяжело дыша, бросил оторванную конечность – и она обратилась в змею, опасливо скрутившуюся в путанные кольца, пряча свою заостренную голову и встревоженно шипя. Троян же, тяжело дыша, с хрустом вправил свое плечо обратно, и скривился от страшной боли, закусив губу до крови. - Вот… Вот за это ты мне и понравилась. – С натужными смешками выдавил Троян, и утер выступивший на лбу холодный пот. – Дерзкая. Непокорная. Никого не оставишь равнодушным. Даже такого, как я. Ух… Прости. Зарок твой был, не трогаешь змей, любимых детей Велеса, и тебя они не тронут. Нарушила его – нет тебе больше защиты. Справляйся сама. Только не думай, что теперь и замуж идти не надо. Этот уговор в силе, пока ты милостью Змеиного Царя по земле ходишь.
Кривясь от боли, Троян развернулся, и побрел прочь, кругом ограды. - Акулина. За мной. Теперь ты и мне подсобишь кое в чем. И Акулина с шипением поползла за новым хозяином, не бросив и прощального взгляда на бывшую хозяйку.
Всеслав
Волна пронизывающего холода распространилась во все стороны, до костей пробирая кощеевцев. Каждый. Кто подходил слишком близко, будто снова оказывался в тундре, и собственные доспехи яростно впивались в кожу, липли к ней, словно пытаясь врасти в нее, обжигая кожу холодом, и причиняли носителям сильную боль при каждом движении. Скотник и сам отшатнулся в ужасе, часто задышав и съежившись. С этой попыткой он совсем позабыл о защите, и все-таки пропустил удар по себе. Не защищенное никаким доспехом тело меч пробил легко. Но в тот же момент, когда промерзшая сталь проломила грудную клетку кощеевского клеймителя и рабовладельца, Всеслав почувствовал, как будто точно такой же меч пронзил его самого. Удивительно, но несмотря на страшную рану Скотник остался стоять. Всеслав давил на меч, а лезвие не проходило дальше. Всеславу удавалось лишь сдвигать фанатика. Улыбнувшись Всеславу кровавыми зубами, Скотник плюнул в его забрало алой кляксой. - Ты позабыл свое место! Ты всего лишь псина Бессмертного, только породистая! Но ты все еще наш! И мы вернем тебя обратно в будку! В этот момент в спину Всеславу ударило несколько копий. Часть обломалась, часть безнадежно застряла в доспехе, но одно все-таки сделало пробоину и добралось до задубевшей от неизгоняемого холода плоти.
Василий
- Отступаем! Отходим вглубь города! – Точно так же отдал приказ Прошин своим людям. И началось отступление, с боями и с потерями. Оставшиеся на стенах прикрывать отход товарищей сражались решительно и отчаянно, пытаясь дать как можно больше времени своим, чтобы встретить кощеевцев уже там. Они и сами понимали, что живыми им со стен не уйти – и тем отчаяннее сражались, не щадя самих себя и не думая о спасении, просто стараясь продать свою жизнь подороже. Но и кощеевцы, почувствовав, что враг отступает, усилили напор. Они буквально вырезали тех, кто остался на стенах, и начали просачиваться за них. Молодые воины гибли от рук отчаянных стариков, лишившихся последнего страха. Рощин, отступая по лестнице, видел, как те, кто помогал ему, умирали, проткнутые железками. Очень быстро княжич осознал, что остался совсем один. Отчаянно защищаясь, он снова прикрылся щитом – и удар по нему лишил боярского сына равновесия. Василий полетел вниз. К счастью, высота была небольшой- обошлось только сильным ушибом. Следом за Рощиным спрыгнуло еще несколько кощеевцев, один за другим, вознамерившись лично добить одного из героев-солнцеходов. Один, второй, третий, они наскакивали с разных сторон, а Василий, кое-как успев подняться на ноги, отбивался на пределе своих сил. Его дед мог бы по праву гордиться своим внуком – тот остался на ногах и после трех ран, а за эти раны расплатились жизнями десять вражеских воинов. Однако даже у героев есть предел – еще один воин изловчился, бросив крюк на веревке - и проклятая железяка больно впилась в ногу, подцепляя ее. Рывок, новая спышка боли – и Рощин снова лежит навзничь. Удар – вовремя успел прикрыться щитом. Еще удар – отвел голову. Третий удар ему было не пережить – но в этот момент прямо на головы кощеевцам спрыгнул со стены лично воевода Андрей Прошин. Рассудительный и мудрый военачальник превратился в отчаянного и лихого юнца, рубя врагов направо и налево. Брызгала кровь, летели отрубленные конечности, сверкали искры от ударов железа о железо. Прошин расплатился за эту вспышку удали несколькими пальцами, когда один из кощеевцев ударил по рукояти меча, пытаясь выбить его из рук воеводы, а также получил несколько проникающих ранений в спину. Защищать воеводу гуртом бросилась группка отступавших защитников, и сообща они додавили кощеевцев. Прошина и Василия отнесли в сторону от стены, укрывшись за перевернутой набок телегой с рассыпавшимися мешками. К Василию тут же кинулось несколько воинов, которые стали спешно перевязывать его раны. Прошин лично выдернул крюк из ноги Василия, и отбросил его в сторону. - Ладно воюешь, брат! – Не смог не похвалить героя воевода. – С такой сноровкой ты еще пригодишься нам! Переведи дух минутку, гостей есть кому встретить!
И как раз тогда, когда он это сказал, Пушкарь произвел выстрел из своей огромной пушки. От этого выстрела будто бы затрясся весь мир. За стеной немедля образовалось огромное облако порохового дыма, будто наполз после дождя непроницаемый утренний туман. С натугой пушка выплюнула свое гигантское ядро, и оно, тяжело свистя, взвилось в воздух, сделав низкую дугу – и всей массой врезалось в ворота. Тяжелые створки и балки-подпоры переломало, словно это были спички. Ворота вылетели одним махом вместе с петлями. Ядро гулко бухнулось в землю, словно комета, и проделало длинную борозду, врываясь в почву до самой макушки. Ближайшие дома подрыло снизу, и они сложились в бесформенную груду лома. Если там внутри кто-то был – им уже не выбраться. В образовавшийся проем, ставший даже шире, через мгновение ворвалась кавалерия. Но первый же отряд всадников, высоко державший свое знамя, встретили дружные перекрестные залпы картечи из притаенных пушек. Боевые кличи сменились криками паники и боли, и перепуганным ржанием коней. Тех, кто был в первых рядах, разорвало на куски, и о груду их тел споткнулись те, кто следовал за ними. Всадники перелетали через головы коней, и вместе со своими животными валились в живую, вопящую и ржущую кучу-малу. Из облака дыма выныривали лошади, потерявшие седоков, окровавленные, посеченные картечью, и скакали кто куда. За многими тянулись по земле зацепившиеся за стремя всадники, а порою – лишь разорванные куски их тел. Атака кавалерии приостановилась. Кощеевцы на стенах же прекратили преследование отступавших, и избрали своей целью удачливых пушкарей. План Рощина сработал, и благодаря ему кощеевцы потеряли что-то около двадцати всадников только убитыми. Раненые сейчас спешно отползали обратно за стену.
-
Не помню еще поста, где партия выхватила бы на орехи столь эпично. Оторванные руки, потеря навыкров, сломанные носы, самопротыкания и крючья. Хосспади!
Но все равно читалось круто!
-
ня +
-
Вообще, без всяких сомнений ー история эпическая и невероятно продуманная. При всех моих эмоциональных вспышках и мимолётных раздражениях, не устану признавать крутость самого замеса)) Ну и вообще, когда игра будит в игроках чувства и интерес ー значит, она удалась.
-
Захватывающий пост)
-
Эпичная картина с такой горькой лирикой.
|
|
-
Мудро, сурово и справедливо. Очень приятно слышать глас здравого смысла.
-
Эх, Матушка, моральный компас героев)
|
На обвинения Павла Даньке было нечего ответить, а после признания того в содеянном отвечать стало уже и незачем. За передачей зеркальца-ловушки стояла такая душераздирающая история, что Данька во всём этом грандиозном плане отмщения играл роль лишь мелкого третьестепенного шурупчика, заменить который мог какой ещё угодно мальчик на побегушках. Забава могла и просто в палатах собственных это зеркальце найти, мало ли способов подложить его на видное место через подкупленную прислугу?
Обидно, конечно, на себе обман эдакий испытать, частью его побывав, но есть тут и польза ― раз именно через героев решила Злата «подарок» передать, значит, спешила, не готова была более долгим путём к мести идти, а значит, и сейчас искать себя не заставит, сама явится. Надо успеть подготовиться.
Данила отстранённо ужаснулся собственному спокойствию, заглянул под него и увидел полное внутреннее согласие со Златой, сочувствие ранам её, уже почти добровольное соучастие в деле её. Да он сейчас и сам будто бы инея мог на округу напустить, без мёрзлого витязя Всеслава. Стоило прикрыть глаза и представить перепуганную не за себя даже, за ребёнка своего, цыганку ― в тот страшный день. Как тащат её за волосы и тряпьё вниз по холодным ребристым ступеням дружинники молчаливые, как в запале молодецком давят сапогами смуглые её пальцы, голени, живот, как хрипло дышат они, не могучи или не желаючи остановиться, как обмякает без памяти окровавленное тело, которому уготована одна дорога наружу ― в телеге с отбросами, на бережок болотца дальнего, пищей для зверья, костями для безвременья! Это Павел-душегуб пускай себе врать продолжает про «тихонько задушили». Это он сам себе безвременья творец. Отец его. Воины их. Слуги их. Все они? Все они заслужили смерть и разорение?!
Так тоже становятся палачами, из одного только убеждения, что вот это конкретное зло ― не замолчать, не простить и не вытерпеть. Но палач ― плохой герой. Даже Всеслав за искупление борется, а не слепо бьёт врагов геройских. Палач воли не имеет, ему её цель подменяет, сперва конкретная, после ー любая схожая. Воля князя ― его воля. Воля Златы ― его воля. Красноречивых обвинителей много, обидчиков не меньше. И вскинься сейчас Данька против людей Полоцка, тем же палачом станет, каким для них Злата… уже стала. Чья воля ― её воля? Кощея? Нет. То воля слепой мести её, боли и озлобления.
― Моли Бога, вот перед ней моли, ― тихо прорычал Данька Павлу, на игуменью пальцем указывая, ― чтобы сам Господь тебя простил и Златину слепоту исцелил, чтобы помог прощение твоё принять и главное-бесценное твоё пощадить! Ты же у Златы дитя отнял, княжич! Дитя у матери! Думаешь, хватит ей смертей горожан сторонних и гридней безликих, думаешь поджогами бездумными насытится она?! Да и не заметит даже, пока до главного не дойдёт!
Данька выхватил нож, пружинисто подошёл к разбитому окну и отломал-отрезал от ставней годную, в палец толщиной и руку длиной, щепку. Развернулся круто и принялся не глядя стругать из неё длинный острый колышек.
ー Выбор твой княжич: либо добить её, спустя семь-то лет добить… либо покаяться и сразу к этому главному перейти… твоё дитя в обмен на её. Верю, не найдёшь сил добить её. Верю, сам ей колышек вручишь, то и она жизнь на него выкидышем не насадит. А ты веришь? Или всё-таки сам в тот подвал спустишься и следом за дитём саму мать добьёшь? А потом поднимешься, руки вымоешь и Забаву свою ими обнимешь?! Или думаешь, раз герои-солнцеходы здесь, то можно и собственного малодушия не бояться?! Мы за солнцем идём! Не за твоей смелостью, княжич! Злата на пути нашем встанет, придётся и её утихомирить, но тебе-то, тебе лично это как поможет?!
Сейчас он посмотрит на любовь свою, на вбежавшего отца-опору, на верного пса-богатыря... и решится до последнего полочанина защищать свою кровь и своё будущее. Потом он взглянет в глаза глупому доверчивому юнцу, с кем так просто связать беду и на кого так легко свалить вину, и отчаянно замотает головой. Тогда этот юнец его застрелит, как пить дать застрелит эдакого самовлюблённого скота.
|
|
Олена
- Ну как, что закончится. – Усмешка Шепота была похожа на оскал. Не в последнюю очередь благодаря двум слишком острым для человека клыкам, искривившимся и пожелтевшим от возраста. – Ваша сказка. Сказ о том, как герои Солнце возвращали. А пока Оленка осмысливала сказанное, Шепот вновь повелительно взмахнул рукой. - Эй, зверюга! Видишь тушу? – Носком сапога убийца ткнул застреленного коня. – Твой ужин. Только аккуратно! Смок тут же потерял к Олене интерес. Прихватив пастью шею коня, он аккуратно поднял его, освобождая ногу Осьмуши,а затем, оттащив немного подальше, принялся жадно и неаккуратно пожирать. Хруст костей и треск рвущейся плоти наполнил лес, а траву щедро окропила кровь. Остывающие внутренности повалились из растерзываемой туши, но Смок не брезговал и самыми грязными потрохами. Шепот почти что любовался этим зрелищем. - Присядем, колдунья. – Предложил он, сбрасывая плащ и расстилая его на земле. – Ты же не проткнешь меня, если я подпущу тебя слишком близко? А в лягушку не превратишь? Посмеиваясь, шепот сел на край своего плаща. - Я ведь тоже плавал до Лукоморья, как и Орел. За ним же гонялся, чтоб ему земля была наждаком… - Личный убийца Кощея плюнул в сердцах. – Мы все там были. И как и с Орлом, с нами тоже поговорил Хранитель Мирового Дерева. Сам Кот-Ученый, дрянь облезлая. И он с удовольствием рассказал нам, что Мастер Восьмой – великий герой, которому суждено волей или неволей положить свою жизнь, чтобы спасти Русь и все человечество от неминуемой медленной гибели в Безвременье. Его смерть – условие для того, чтобы сказка о героях-солнцеходах кончилась словами «и стали они жить-поживать, и добра наживать». Мы не с вами сражаемся, даром что на месте одного убитого встает еще двое. Мы сражаемся с самим Котом, и пытаемся спасти жизнь Мастеру Восьмому, закончив эту сказку досрочно. И мы сделаем ее продолжение невозможным, девочка. Впрочем, Шепот оговорился. - Или костьми ляжем в бесплодной попытке. – Безразлично пожав плечами, Шепот снова взглянул на кровавое пиршество Смока. – Но я не намерен смотреть на то, как самого дорогого мне человека принесут в жертву, чтобы могли жить и плодиться дальгек те, кто не стоит даже его мизинца.
Василий
Там, внизу, Пушкарь раздавал указания, стоя в полный рост. Он совсем не боялся ответного огня, предполагая, что все пушки умолкли, а паника в рядах защитников Полоцка делает невозможным слаженную контратаку из ружей или луков. Там-сям звучат беспорядочные хлопки пищальных выстрелов, да взмываю в воздух редкие стрелы, которые должны быть железным ливнем, но на деле являются редким дождичком. Его огромная пушка была внаглую дотащена до позиции выстрела, и расчет бросился вбивать клинья под колеса, выкручивать наклон и подбивать клиньями дуло, а к пушке уже катили бочки с порохом, и на специальном подъемнике подымали к стволу огромное ядро. Василий заставил Пушкаря вспомнить, что он на войне, а не на охоте, расстреливает беззащитную дичь. Одинокий хлопок, почти незаметный в этой канонаде, а за ним – звучный свист. Пушкарь разминулся со смертью совсем рядом, по чистой случайности - между ним и пулей в неудачный момент встал заряжающий, и круглый кусочек свинца впился ему в шею. Хрипящий кощеевец свалился наземь, обливаясь кровью, чтобы через минуту остаться одним из множества трупов в вязкой грязи. Пушкарь вздрогнул, и прекратил смело раздавать указания, поспешно спрятавшись за лафетом.
А тем временем кощеевские войска бегом бросились к стенам, пользуясь смятением защитников Полоцка. Оставалось всего-то несколько минут на подготовку прежде, чем первые кощеевцы уже начнут карабкаться на стены или пытаться их подорвать.
Всеслав
Вот он – дом с красной крышей. Стенку переднюю снесли, а за нею мерцает синим сложенная кое-как, на скорую руку, рамка «двери вникуда». Изобретение то было страшное, хотя казалось бы – чего страшного в том, чтобы войти из одной точки, а выйти в другой. Наоборот, удобно! Но изобретение это таило в себе немало коварства. Вспоминал Всеслав, как спешно ломали эти рамки по всему Кощееву Царству, да как четвертовал Янош Черное Перо оприлюдно тех, кто создал эту чудо-дверку. А всего-то и был однажды случай – однажды этим устройством воспользовался один из воинов, но остался там же, где и вошел, а вот на другом конце возник точно такой же, в той же одежде, с той же памятью, теми же чаяниями, один в один. И оказалось на деле, что никакой это не «телепорт», как умно называли «дверь вникуда» ученые лбы, которые корчились потом на Площади Стенаний. Эта штука в пыль расщепляла все, что в нее входило, а потом создавала точную копию. Распространялось то и на живые существа – каждый вошедший погибал, не оставляя после себя и следа, а с другой стороны выходила его копия, один в один, которая и сама не осознавала весь ужас произошедшего. Может статься, что и Кощею не было бы большого дела до этого – он же ничего не терял. Только случилось все на глазах у целого войска, и кощеево царство впервые оказалось под угрозой бунта. Тогда немало работы выпало Шепоту и Искариотам, ох немало… Один из пришлых мастеров обещался это устройство докрутить, довести до ума, да не успел – рухнуло царство Кощеевское, сгинуло. А звали его как раз Казимиром. Надо же, как тесна сказка, то и дело встречаются старые знакомцы. И тем нагляднее теперь оценил Всеслав степень отрешенности воинов кощеевских, которые появлялись из этого телепорта. А может, то была беспощадная сила Зароков. Пожалуй, кощеевская пехота состояла из «мерзлых» еще задолго до Исхода, коль они с таким равнодушием шли на убой во имя своего повелителя, которому продали всех себя. Прямо сейчас появлялись воины один за другим, сыпались с крыш наземь, бряцая доспехами и оружием, изготавливались к бою, а спутники Всеслава, дружина полоцкая, своим глазам не верили – так близко увидеть кощеевцев, мрачных и безликих призраков минувшей войны. Всеславу довелось увидеть не только пехоту. В синей вспышке появился один из теХ, кто стоял у истоков заговора. В противовес прочим кощеевцам, что еще носили на себе бледный отблеск былой роскоши, он был обряжен в жуткие, вонючие лохмотья, и раздет был до пояса, словно последняя кабацкая голь. Еще больше роднило его с нищими то, как сильно он зарос – тощий, бородатый и волосатый бродяга. От бродяг его отличало две вещи. Первая – шрамы. Не боевые, нет. Это были шрамы от множества клейм, и шрамы эти он нанес себе сам и добровоольно. Там, где кожу не заняли клейма, там он сам вырезал слова на Неписанном Языке, и они складывались в страшные клятвы на верность Бессмертному Владыке. И вторым был взгляд – дикий, блестящий, фанатичный, это был взгляд вечно возбужденного фанатика. Скотник, собственной персоной, которому было даровано право от имени Бессмертного брать клятвы с людей и оставлять на их коже Его знаки, как свидетельство перед высшими силами. И каждого клейменного из сотен и тысяч он знал в лицо и по имени. Так ли удивительно, что узнал он и Всеслава? - Хо-хо! – Радостно вскинул сухощавые руки безумец. Его голос был визглив и тонок, напоминал дворнягу, которой наступили на хвост. – Неужто судьба свела меня с самим Всеславом Милосердным! Я думал, ты не превзойдешь сам себя, но теперь ты – дважды предатель! Ты умудрился предать и самого Владыку!
Маринка
И снова Троян лишь улыбкой встретил злой наговор Маринки. И даже нашел что ответить. - Ну, пока что мной побрезговала лишь одна блоха. Но это ничего. – Пожал плечами сын Велеса, ни на шаг в сторону не уходя. – Ежели так уж не люб я тебе, то попрошу папу, чтоб другого сына дал в женихи. Ему-то по большому счету все равно, от кого внучков ждать. Вот Аспид тебе точно понравится. Он милейший парень. Лицом, конечно, не писаный красавец, да и на ласку жаден, но зато много не говорит, как я. А что детишки на пиявок похожи, так тебе уже все равно будет. Увидев пред собой заостренный кончик клюки, Троян наморщил свое красивое лицо. - Ну какая ж ты настойчивая. Чтож… Давай тогда пойдем вместе. У меня там тоже кое-какие дела к Павлу Ольгердовичу. Все-таки бедняга в одну ночь лишится отца, жены и всего, что имеет. Надо хоть объяснить, почему.
Данька, Мирослава, Фока
- В какой-то мере я и вернула все обратно. Даня. – Грустно ответствовало отражение Златы, разведя руками. – В те времена, когда еще эти звери были живы – цыганка кивнула на корчащиеся и истекающие кровью охотничьи трофеи – и когда Павел был молодым, а я была глупой и доверчивой. Давняя моя злость, что уж поделать. А кощеевцы… Это тоже часть наказания. - Наказать меня хочешь? – Вдруг выступил вперед Павел. – Хорошо, Злата! Я готов принять твое наказание! Я поступил с тобой ужасно, и я готов ответить! Но наказывай меня! Не Забаву! Не народ полоцкий! Не безвинные души! Они тебе зла не чинили! - Э, нет, парень. – Покачала головой Злата. – Я знаю, как ты каялся, знаю, что искал меня, и знаю, что ты душу бы продал, чтоб все исправить. Только не исправишь, и содеянного не воротишь, сколько добра ни сделай. Златины глаза засияли угрожающим светом. - Бог тебя простил, но не я, Паша! Мне твое раскаяние и воздаяние за него – только в тягость! И наказание тебе будет только облегчением! Нет, я заставлю тебя мучаться страшнее! Заставлю тебя осознать, что из-за давней твоей ошибки все, кого ты любишь, будут страдать, и все, что у тебя есть, всего ты лишишься! Для тебя больней всего будет удар по безвинным за твою вину! Я проклинаю тебя, чтобы ты несмотря ни на что жил и видел, как умирают те кого ты любишь, и как горит твой дом!
В этот момент Мирослава сотворила молитву – и зеркало прекратило сиять, а фигура Златы замерла – и рассыпалась на мелкие осколки. Померкла комната – и вновь возгорелся нормальный, земной свет. На полу, трясясь всем телом, сгорбилась Забава, закрыв лицо руками и беззвучно всхлипывая от пережитого ужаса А за окном уже грохотала канонада и мерцали отблески пожаров и разрывов от фейерверков, которые стали им причиной. - Вы просто оттягиваете неизбежное. - Донесся голос Златы из зеркальца. - Но ты все равно не отвертишься, Пашенька. И зеркало лопнуло, разлетевшись на множество мелких осколков. - Да пошла ты, ведьма поганая! – Явно воодушевленный явленным чудом Мирославы, Павел выкрикнивал проклятия в потолок. – Не выйдет у тебя ничего! Сдохнешь, захлебнувшись в своей желчи злой! И Павел спешно бросился к своей невесте.
-
Шепот почти что любовался этим зрелищем. Я сам почти что любуюсь этим постом. Мешает мне в полной мере наслаждаться им самая малость: то... что все так!!!!!!!!! плохо-мать-их-кощеевцы-наступают-город-рафигачили-осьмуша-какую-то-фигню-сделал-олену-чуть-не-сожрали-злата-колдунья-троян-сука-почему-я-его-еще-не-убил-маринка-не-хочет-креститься-сейчас-соловей-опять-васьком-назовет-данька-корраптится-что-делать-ааааа да просто жаль, что Пушкаря не подстрелил).
-
Я частенько выпадаю, но всегда неизменно возвращаюсь в настроение, как только берусь читать посты. Это по-настоящему охуенно.
-
Это не кирдык, это вообще... маленькая полярная лисичка.
|
Василий, Всеслав
У Прошина на этот счет было свое мнение. - Он, во-первых, единственный сын Ростислава Ольгердовича, и рисковать им нельзя. А во-вторых, он военному делу не учен. Какой из него командир, если он левого фланга от правого не отличит? Нет, я и сам справлюсь, а он пусть посидит. Видал я эту молодецкую удаль в гробу, в самом буквальном смысле. Когда Чернавке вздумалось по какому-то спонтанному желанию отправиться к молодоженам, Прошин только головой покачал. - Вот ведь дура-девка. Думает, что княжеские палаты – двор проходной, и туда кто хочешь пройдет. Тем более такая. Тем более сейчас. Ну, пусть тогда передаст мой приказ в палаты княжеские, чтоб все боеспособные под стены шли. Прошин совершенно не стеснялся перед княжичем величать так нелестно женщину, которую тот только что целовал. Но разве поставишь это в упрек старому вояке? - Ладно. Начнем готовиться. *************************** Подготовка проходила в большой спешке, и на счету были каждые руки, ноги и плечи. Даже сам Прошин не только приказы раздавал, но и активно помогал в налаживании обороны. Всем, кого успели выпустить из города, наказали идти окольными путями и небольшими группами. Кто не успел – тех быстро отогнали от ворот, и велели прятаться по погребам и подполам, а заодно запасаться водой на случай пожаров. Ворота городские закрыли на все засовы, и кое-как приладили большие подпоры из квадратных деревянных балок. На стены веревками подымали пушки, ящики с ядрами и бочки пороха, которые уже там фасовали по мерным мешкам. Подняли наверх и чаны с кипящей смолой – неотъемлимый атрибут обороны. Несколько пушек оставили за стеною, нацелив на ворота с разных сторон, и зарядив картечью. Также под стенами воевдоа построил несколько рядов лучников, чтобы осыпать стрелами отряды кощеевцев, что подберутся к городу на расстояние выстрела. Лучников поставили и у окошек в стенах и башнях, кое-как разбавив их стрелками-пищальниками. По совету Рощина-Холмского оставил он наготове конников в городе, чтоб встретили тех, кто прорвется за стены, если первая линия обороны будет прорвана. Теперь оставалось ждать. Ожидание однако долго не затянулось. Совсем скоро вдали, где терялись в сумраке очертания горизонта, из недобро темнеющей чащи начали пробиваться проблески множества огоньков. По тропинкам и трактам стекалась черная дорожка былых воинов Кощея, которые на глазах организованно перестраивались из походного положения в ровные боевые порядки. На глазах настороженных защитников Полоцка враги формировали своими черными железными фигурами идеальные прямоугольники, ощерившиеся острыми пиками и высоко поднимавшие свои старые, истрепанные знамена,невесть как у них оказавшиеся после Исхода. Шли они, как видно, налегке, не сопровождали их обозы, и не готовились закрепленные позиции. Кощеевцы собирались бить прямо сразу, едва дошли, а не долго брать город измором, месяцами стоя под стенами, как это порою бывало. Оценки были верны – их там было никак не меньше трех сотен, а может даже и больше. Один из воинов, наблюдавший за этим со стены рядом с Василием, не сдержался, и буркнул. - Ты посмотри, сколько мрази наши предки не добили. Прошин цыкнул на говорливого воина, и тот тут же притих, втянув шею. А Соловей, стоявший неподалеку, ухмыльнулся. А потом сел по-басурмански прямо на подлогу, закатил глаза, и заговорил. - И правда, много. И это еще не все. Вторые в лесах остались, наготове. И там же – пушки ихние, тоже готовят. - Может вдарим, воевода? – Предложил один из солдат. – Прямо по позициям, пусть летят вверх тормашками! - Не. – Покачал головой пушкарь, прикидывая расстояние. – Не добьем. Мы пока что и до этих, пеших, не достаем. Соловей тем временем продолжал. - У них пушки не лучше ваших. Тоже добивать не должны. Только Пушкаревы люди там что-то мастырят перед ними. Какие-то треноги ставят да рамки. Будь тут Данька, он бы живо опознал изобретение Казимира Завидовича, которое спасло жизнь сначала ему, а потом и его подмастерью, а заодно оставило его без руки. Опознал – и задался тревожным вопросом – а где ж «второй конец»? - Конницу вижу. Тоже в лесах. Наготове. – Дал новые подробности бывший разбойник. – Смотри-ка, в этот раз не Крылатая. А коней будто по деревням собирали, какие не самыми плохими были. А раньше-то все на своих породистых черных лошадках рассекали, какие по небу скакать могли. - Тем лучше для нас. – Рассудил Прошин. – Готовьтесь, ребята. Как подойдут на расстояние выстрела, проредите их. Пусть поменьше долезет до стен.
Но первыми ударили как раз кощеевские войска. И ударили совсем не снаружи, а изнутри стенок. Там и тут загрохотало в городе, и заблестели разноцветные сполохи. Со свистом полетели во все стороны цветные искры, с визгом рассекая воздух и разрываясь над крышами хат, чтобы осыпать их искрами. Фейерверки, хлопушки заморские. То ли украли их лазутчики кощеевы, то ли сами завезли на праздник, да кое-где утаили – только теперь праздничная иллюминация стала причиной сразу нескольких буйных пожаров в самом центре разрывов, и потенциальных очагов возгорания там, где рвались другие фейерверки. - Мне сразу эта затея с хлопушками китайскими не понравилась. – Глядя на зарождающийся хаос, отметил Прошин. – Чтоб их растак… Но на этом проблемы только начались. В лесной чаще тоже загрохотали раскатами грома выстрелы кощеевских пушек. Серия залпов сопровождалась странными синими вспышками. И точно такие же замелькали в самом городе, среди домов, а также на крышах повыше. А из этих вспышек прямо в стену полетели ядра, обрушиваясь на головы защитникам города. Свистящие снаряды врубались в древесину защитных сооружений, прогибая стены и проламывая навесы. Ставившие проходы для ядер умело выбрали свои точки – многие ядра попали прямо в смотровые окошки, пролетая внутрь, и убивая и калеча солдат на оборонительных позициях. На одном из участков стены грохнул взрыв – это рванули пороховые заряды, проделывая уродливую выщербину в середине прохода. Полетели вниз кричащие люди и обломки бревен. Щепа, куски древесины и собственные же ядра разлетались вокруг, причиняя войскам защитников Полоцка дополнительный урон. Самого Прошина точно также ранило, бросило на подлогу и завалило телами его же собственных солдат. В канонаду вклинились крики боли и агонии. Тяжелый запах гари, порохового дыма и раздражающая колкость древесной пыли стали испытанием уже для обоняния. Канонада кончилась так же быстро, но разрушения были устрашающи, а паника и сумятица в рядах защитников крепости уже была посеяна и начинала давать всходы. - Откуда?! – Прошин кое-как распихал тела, выбрался, встал, опираясь на стену, и утер кровь с лица. – Да откуда же они по нам дали?! Обернувшись к Василию и Всеславу, он крикнул. - Вы, герои! До второго залпа надо успеть найти, откуда летят эти ядра! Берите людей сколько надобно, но сделайте что-то с этой чертовщиной, а то нас тут как куропаток перещелкают, даже не войдя в город! - Они идут! – Донесся тем временем крик с башен. – Ребята! Кощеевцы наступают. А кощеевцы и впрямь наступали .Выстроившиеся ряды двинулись на город, укрывшись под побитыми металлическими щитами. Продвигались они не слишком быстро, но очень уверенно. А за ними на людской тяге тянули поистине монструозных размеров пушку. Одно ядро должно было быть в человеческий рост, а вес был такой, что оставалось только поверить в иную чертовщину – иначе неясно, как кощеевцы вообще протащили ее через все это расстояние так быстро, и не утопили в обыкновенной для Руси распутице. - Пушкарь! – С ненавистью процедил Соловей, указав на человека, который пристроился на лафете этой пушки – едва заметную фигурку, выделявшуюся только благодаря тому, что он забрался выше других. – Пушкарь, сука! Если вы эту пушку близко подпустите, она вам тут все разнесет!
Маринка
Маринку отпустили в княжеские палаты с сопроводительным листом от воеводы Прошина, в котором сказано было, что велено подательницу сей грамоты, Марию свет Соловьевну, без вопросов пущать и за ворота, и в сени, и в самые княжеские покои. Ведь несет она важное послание, что воевода собирает к обороне всех, кто может еще оружие держать. Вот и шла она как раз туда, через весь город от самых ворот, да еще и по мосту через Двину – путь чай не близкий. Да только у самых у ворот повстречался ей опять Троян. Все в том же одеянии, с все той же улыбочкой стоял он у столба белокаменного, будто спиною его подпирая, да глядел лукаво на деву черную, суженую свою, договором завещанную. - Отрадно видеть тебя снова, Марина. – Поздоровался Велесович, благосклонно ей кивнув, и оторвался от столба, встав перед воротами, и как-бы невзначай перекрыв Чернавке путь. – А ты, не иначе, к Павлу Ростиславовичу, на торжество. В Загатье не наплясалась? Может, постоишь тут, подождешь невестушку мою? Я ведь ей обещал под крыльцом у князевых хором встретиться, да что-то она запаздывает. А за друзей своих не беспокойся, они там без тебя заскучать не успеют.
Мирослава, Данька, Фока
В комнате был единственный вход – через дверь. Ну, может еще через окно – большое такое, выше росту человеческого, из него весь город можно было увидать. Тут стоило бы больше бояться даже не того, что через него влезут, а что вышибет его каким залетным обломком или волной ударной, а осколки и посекут. - Вынести конечно можно. – Не стал спорить Павел. – Но некоторые тяжеловаты будут, даже для героев. Но вы не бойтесь, не съедят. – Княжич улыбнулся, показывая, что это шутка. Однако и от Павла не укрылось, что Забава чем-то другим увлечена. Подошел к ней, за плечи белые придержав, взглянул через правое плечо на сверток, который она разворачивала. - Что там у тебя, Забавушка? - Вот, зеркальце мне тут передали, Паша. – Дернула плечами невеста, подаваясь немного назад, чтобы прильнуть к жениху. Кивнула на Даньку, показывая, кто передал. – Диковинное какое-то, надо же. И тяжелое. И действительно – зеркало. Металл был странный, вроде и на серебро похожий, и твердый настолько же, а все казалось, будто ртуть то живая, и вот-вот зеркальная рама сквозь пальцы девушки протечет. И стекло странное – черное, матовое, ничегошеньки отражать не могущее, и даже наоборот, жадно свет поглощающее. Мирослава снова почувствовала недобрую тревогу, да обратилась к Богу за подсказкой, за видением. И снизошедшее видение подтвердило худшее.
Мирослава увидела, как попадает это зеркало в руки Даньки, подмастерья беглого, из рук улыбчивой, но немного печальной цыганки Златы. Но вещицу эту она и сама получила из чужих рук – из холодных, длиннопалых рук Трояна, сына Велеса инесчастной земной женщины, а заодно – жениха, которому обещана была Марина Соловьевна. Брала, глядя в его глаза с тревогой и отчаянием, но брала по доброй воле своей, по решению, которое приняла сама, и настроена была довести задуманное до конца. - Вглядись в это зеркало. – Предлагал Троян. – Взгляни, но увидишь не себя. Свою боль увидишь, вою обиду горькую, злость бессильную и желание мести, страшной и праведной. - Я не хочу этого видеть, Троян. – Глухо отозвалась Злата. – Не хочу. Это мерзко видеть. - Это должен увидеть Павел.- Объяснял Троян. – Ты же так много хотела ему сказать. Ты хотела, чтобы он как можно лучше понял, за что ему придется расплатиться так страшно. В полной мере проникся. И это зеркало все ему покажет в тот же час, когда в него взглянет он, или та… Ну, ты поняла. Одна-единственная из многих, которую он искренне полюбил, и ради которой стал другим. Злата тяжко вздохнула. - Хорошо. Я взгляну. Но только ты сам отвернись. Этого не должен никто видеть.
- И все ты не наглядишься на себя, Забавушка. – Продолжал тем временем Павел. – Оно и немудрено, я на твою красу тоже наглядеться не могу. - Ну скажешь тоже. – Смущенно, но все же с немалой долей удовольствия отвечала Забава, разглядывая странное зеркало. – Но видать, от красы моей даже зеркало ослепло, ничего не показывает. Мирослава успела только открыть рот, чтобы выкрикнуть свое предостережение, когда зеркало показало свое предостережение. Черное стекло резко посветлело, отразив комнату, отразив Павла, но не отразив Забавы. Вместо нее отражение Павла приобнимало за смуглые плечи наряженную в чужое свадебное убранство Злату, совсем молодую, с горящим внеземными огнями взором. - Прости меня, милая. – Сказало Златино отражение. – Виновна ты только в том, что стала самым больным его местом.
Молодые успели только испугаться. Забава вскрикнула, разжала пальцы – а зеркало осталось висеть в воздухе. Ударил из него нестерпимо-яркий свет, а потом княжеские палаты сотряс оглушительный хлопок. Ударило тугой волной героев, отбросило назад вместе с Павлом. Разлетелось на осколки и зеркало, и оконное стеклышко. Погасли все свечи, ввергая во тьму охотничью комнатку. А потом свет втянуло обратно в зеркало – и вместе с ним втянуло все окружающее пространство. У героев все еще нестерпимо звенело в ушах, но это не помешало им услышать звериные вопли боли и ужаса. Все убитые животные ожили – но так и остались чучелами. Живые головы отдельно от тел кровоточили и дергались на деревянных щитах, а под ними натекала алая лужа. Корчились на полу в конвульсиях боли медведи, в чьей живой плоти оказался стальной каркас, служивший ранее для удержания формы чучела. Свечи горели вновь, но горели мертвенным синим пламенем, почт и не дающим света. Серебряное зеркальце так и осталось висеть в воздухе посреди комнатки, светясь в полумраке идеальным прямоугольником потустороннего сияния. - Забава! – Первым делом позвал Павел, когда оклемался. – Забава! Что ты ей дал такое, поганый малец?! - А это, видно, адресовалось уже Даньке. - Не вини Даню, Пашенька. – Зазвучал женский голос со стороны женского силуэта в свадебном убранстве. Забава осталась стоять, только теперь ее волосы отчего-то были длиннее и чернее, плечи стали смуглыми, а платье прилипло к спине из-за обилия крови под ним. Услышав этот голос, Павел побледнел, словно смерть, и его голос превратился в слабый шепот. - Ты… Ведьма… - А когда-то ты называл меня иначе. – Злата, каким-то образом заменившая собою Забаву, развернулась лицом к молодому княжичу. – Наверное, уже забыл. Только вот я не забыла. Никогда не забывала. - Ведьма! – Закричал Павел, вскакивая на месте. – Где Забава! Что ты с ней сделала?! - Здесь она. – Неопределенно ответила Злата, и приложила руку к груди. – Она все слышит. И все-все узнает и про тебя, и про меня. И про то, что ты сделал.
Олена
Даже Шепот был ошарашен таким поступком Олены, не то, что Осьмуша. Осьмуша позабыл и про свой гнев,и про свое незавидное положение,когда понял, что бежать от огнедышащего змея девушка не собирается. - Нет, Олена, беги! - В голосе парня звучала почти истерическая тревога. - Он же сожжет тебя! В птичку... обратись. Последнее слово Осьмуша бормотал уже в объятиях Олены, неуверенно обхватывая ее в ответ одной рукой. Он все еще смотрел в сторону Шепота, тщетно силясь достать из ножен меч.
Смок не сжег Оленку. Шепот вовремя остановил его,испугавшись, что пламенем накроет и Осьмушу. Подчиняясь его жесту, змей изрыгнул струю огня в воздух, чудом не задев древесные кроны и не начав лесной пожар. Сам Шепот тоже Оленку убивать не стал, как недавно убил коня. Но и прощаться долго не дал. - Достаточно! - Схватив девушку за волосы,он оттащил ее резким рывком, и отбросил в сторону. Осьмуша рванулся на защиту девицы, и таки изловчился поймать его за плащ, и второй рукой вытянуть из ножен на его бедре кинжал. Увы, воспользоваться оружием он так и не успел. Шепот брызнул ему чем-то в лицо из пурпурной бутылочки - и парень резко потепял силы. Рука, из последних сил цеплявшаяся за одежду Шепота разжалась, кинжал выпал из ослабевших пальцев, и Осьмуша, пробормотав нечто неразборчивое , потерял сознание.
- Роса с сон-травы. - Зачем-то сообщил Шепот Олене, потрясая склянкой. - Он всего лишь уснул. Не бойся. Похлопав Смока по шее, словно собаку, угодившую хозяину, Шепот кивнул в сторону Олены, и зверюга снова недобро уставилась на колдунью.
- Значит, вы и Мастер Восьмой любите друг друга. Верно? - Осведомился Шепот. - Не отвечай, я и так все видел. Я не могу просто так отнять у тебя жизнь, зная, как он к тебе привязан. Но и отступить я не смогу. Шепот говорил так, словно предлагал какую-то сделку, но голос его звучал так, словно он ставит ультиматум. А на Олену он по-прежнему смотрел так, как смотрят на врага, и готов был в любой час спустить на нее своего большущего ящера. - Если ты его любишь, то отступи и не мешай, потому что мы спасаем его от неминуемой смерти. Только так у нас есть хотя бы небольшой шанс, что Мастер Восьмой проживет хотя бы долго, если уж не счастливо. Когда все закончится, я разбужу его снова, и можете быть вместе. Вы молодые, вам все дороги открыты. Но если ты будешь мешать, я тебя убью. Да, он никогда не смирится, никогда не забудет, и никогда не простит меня. Если уж он любит, то любит. Но пусть даже через пять, десять, двадцать лет, но он смирится, что тебя больше нет. Я готов прикончить тебя, если это позволит спасти ему жизнь. Мне это нетрудно, а ему хотя бы будет легче меня казнить, когда все кончится.
-
И снова круто ниточки сошлись.
-
Ну это вообще.... какой эпичный кирдык! Вот когда понимаешь, что хэппи-эндов не будет!
-
Ну это, конечно, круто. И всё же не зря я подозревал Злату ー вроде и добрая, а вот поди ж ты, такую бяку в такой момент подложить. И вообще, нафиг этих премудрых волшебниц, всюду материализующихся и всюду что-то своё мудрящих.))) Лучше б реальным делом занимались, чем оракульствовать почём зря, а потом такие кренделя выкидывать.
-
+
|
|
-
Для того, чтобы поднять монету, графу пришлось стряхнуть с нее пару выбитых зубов. Не говоря ни слова, он проследовал в храм, по пути вложив золотой в ладонь служки. Это ведь он принимает пожертвования, верно? Эх, колоритный мужчина граф Ротт!
|
|
Вот стоит рядом Олена, и вот нет её. Почему не остановил? Почему к кощеевцам отпустил? Потому что всё едино стало, хоть к Осьмуше, хоть к кощеевцам, отпустил уже, смирился, поздно передумывать, да и незачем. Наоборот, даже хочется чему-то тёмному в сердце, чтобы сгинули скорей оба голубка с глаз долой, а лучше бы ー насовсем. Крутит внутри, тяжёлым комом сцепились два начала, борются, ворочаются, мешают думать. Вот как, как родственные узы, тем более не кровные, помогут этому дураку побороть узы волшебные!? Они же стократ крепче будут! Метка Кощея, приказ его, зов ー оно же всё в совокупности единый Закон для кощеевцев! Осьмуша им: "родные!", а они ему стрелу в глаз... А что потом с Оленой станет?
Набрал было Данька полну грудь воздуха возразить, призвать одуматься, а уж некого призывать ー одни спины и затылки промеж гостей виднеются, ну не стрелять же в потолок, чтоб все расступились! Да и не одумается Осьмуша, да и стрелять-то тоже тёмной сущности идея, нравится ей линиями смертельными могущество личное продолжать, чертить судьбу окружающих. А что противница её светлая? Молчит. Отпустила, смирилась. Просто верит тихонько в добрые помыслы Осьмуши, в удаль его да в тонкое искусство Олены.
Разжал Данька руку на пистоле и, кажется, впервые в жизни взялся за крестик по собственному желанию, да только ни одной молитвы не вспомнил, так и провожал немым взглядом словно бы обезумевшую пару. Вот она, сила любви. И манит, и пугает. Что угодно отдал бы Данька за одно сокровенное слово Олены, но только не рассудок. Вот так вот потерять его, любовь свою на погибель увлечь, самому голову сложить... Страшно. Не этого ли и сам Кощей испугаться мог?
***
Сидит княжич молодой, развалившись, героев безродных презрительным взглядом изучает. Вот бы по лбу ему дать! Всю злость на сорвавшегося с места Осьмушу на нём выместить! Ещё один дурак влюблённый нашёлся, от сладкого отказываться не спешит, все яства сразу и целиком вместе со столом потерять рискуя!
Данька медленно выдохнул и тихо, но чтобы и Фоке, и молодожёнам слышно было, обратился к поддавшейся праздным словам Забавы игуменье:
ー Матушка Мирослава, негоже, конечно, от угощения отказываться, но в такой час трапезничать? Шёпот, главный убивец кощеевский, за каждым из этих гостей скрываться может! Я его видел, Фока тоже, он в тенях растворяться умеет, из тени же и возникает внезапно! Мало тут их? В любой миг удар свой коварный нанести может. А если у него и подельники есть? На радостях мало ли кого пропустить могли, не догадавшись? А лихому убивцу и вилка орудие, чего уж о ножах говорить, а и их тут в избытке.
А потом, дух переведя, уже и к самим Павлу с Забавой повернулся:
ー Правду вам говорю, сейчас поберечься надо, в более тесной и надежной комнатке укрыться, побольше огней зажечь, тени разогнать, а потом гостей проверить. Иначе быть беде.
|
Ветер. Ветер, взявшийся неизвестно откуда, остужает пылающее жаром лицо. Становится легче дышать. Она больше не плачет. Коробейник шепчет на ухо, торопливо, лихорадочно, сбиваясь. Сания отступает туда, где грудой громоздятся вещи. Мешочки. С разной горловиной. Желтой, красной, зеленой. Главное, чёрную не брать. Она тянет к себе необъятный мешок, ловкие пальцы перебирают вещи одну за другой. Чего здесь только нет! Желтая, красная, зеленая. Не черная. Желтая, красная, зеленая. Сжимают оружие Юрген и Макс, а Дрег говорит. Никогда он еще не говорил так вдохновенно. И так... обречённо. Желтая, красная, зеленая. Черная - яд. Рука сжимает горловину. Она дочь аптекаря, она работала с огнем, слишком много работала, чтобы не понять, что за порошок бросают в костер. И зачем. Эльфийский огонь. Коробейник говорит. Отвлекает. О жертве. О милосердии. Желтая, красная, зеленая. В огонь. Дрег и Преподобный стоят у самых чаш. В огонь. И разлетится на куски старик, похоронивший их заживо. И жадный коробейник, решившийся бесплатно расстаться со своим добром. Мешочками с порошком. С разноцветной горловиной. Желтой, красной, зеленой. Она будет жить, её ребёнок. А Дрег умрёт. Так просто.
- Девочка может уйти.
Желанное. Долгожданное. Она будет жить. Уйдет туда, где жизнь. Выполнит свое обещание. Уйти. Она ничем им не может больше помочь. Ничем.
"- Ты ничего не можешь для них сделать", - эхом звучит в памяти. Обречь его на смерть. Уйти. Сания разжимает пальцы с зажатым в них добром коробейника. Падают обратно в рюкзак мешочки с порошком. С красной, желтой, зеленой горловиной. Потянулась к шее. Сняла медальон, зажала в кулаке. Смешной, глупый медальон языческого бога Тьера. Рыба-дельфин.
- Нет меньшего зла, старик, - она идёт к чаше, туда где неотрывно смотрят друг на друга Преподобный и коробейник. Жертва и убийца.
- Прости, Дрег, но я не могу выполнить твою просьбу. Потому что нет меньшего и большего зла, есть просто зло. И лучше я умру, чем жить и знать, что убила тебя, лучше умру, чем буду жить, не смея глядеть в глаза собственному сыну.
- Нет меньшего и большего зла, старик. Зло порождает зло, кровь порождает кровь, боль порождает боль. И только любовь порождает любовь. Если я уйду, кто поможет тебе? Они? В виде лишней жертвы? Они ненавидят тебя. Сколько бы жертв ты не принес, они тебе не помогут. Потому что они ненавидят тебя. Но дело не в них. Ты. Ты, сам, старик, ненавидишь себя. А никого не спасет человек, который ненавидит сам себя. Твои солдаты? Они ненавидят тебя и боятся тоже. Ты говорил, чтобы мы не тратили без пользы последние минуты, но а твои минуты, старик? Ты ошибаешься, эти ворота ничто против порождения Зимы. Он переломил боевой лук за долю секунды. Ворота вряд ли продержатся намного дольше. И тогда все умрут. Ты умрешь, старик. Мы умрем. И те люди, который ты поклялся защищать, они тоже умрут. Ты не видел это в пламени? Так посмотри еще. Он ненавидит нас. А ненависть не победить ненавистью, только любовью. Они никогда не смогут простить тебя, старик. Я - смогу. Так куда же мне идти и что ты сможешь без меня?
Посмотри. Видишь этот кинжал? Узнаешь? Это клеймо. Это кинжал жрецов Урфара. Жертвенный кинжал. Та, которой он принадлежал, встала против тьмы, чтобы защитить этих людей. Людей, которых ты, жрец Урфара, хочешь сжечь во имя великой цели. Ей было пятнадцать. Она любила вашего бога. И он... любил ее. И мы все, будем помнить ее, пока живы. И любить.
Посмотри на нее. Посмотри на ту, которую ты убил в бою, где у нее не было ни одного шанса. Думаешь, она этого не понимала? Думаешь, мы не знаем, что ничего противопоставить магии? Но она встала против тебя, чтобы защитить нас. Чтобы выиграть те самые минуты, которые ты советуешь не тратить понапрасну. И мы будем помнить ее. Помнить. И любить. Пока живы.
Посмотри на Макса на него. Ты говоришь, что он лишился всего. Но не чести. Он давно бы мог убежать, если бы не пытался освободить других. И нет, он не лишился всего. У него есть любовь. Моя, всех нас.
Посмотри на Юргена, он давно мог бросить нас и добраться до юга. Но его вел долг. Он сам думает, что долг. Только никто бы не узнал ничего и никогда. У него вела любовь.
Этот человек - коробейник. Он не воин, и не герой. Но он готов умереть за людей, потому что у него есть любовь.
А что есть у тебя? Что есть у тебя кроме ненависти, старик? Ты говоришь, все напрасно. Нет. Этот мир задыхается не от магии, он задыхается от ненависти. Я знаю, меня выворачивал наизнанку олень. Остановись, старик. Остановись, и скажи свое имя. Чтобы было, кого прощать и о ком помнить. Видишь. Этот медальон дал мне отец моего ребенка. Это единственное, что у меня осталось. Мои родители умерли от чумы, дом наверно сожгли, мой любимый тоже умер. Осталось только это. Не один ты видишь сны. В моем сне олень приходил за ним, он пытался обмануть, пытался забрать. Старик, я клянусь тебе, если ты остановишься, я сделаю все, чтобы остановить зиму. Может быть, ты не видел этого в своих снах, но я смогу. Я умею того, чего не умеешь ты. Чего не умеет олень. Чего не умеют все эти люди. Я умею прощать, старик. Оружием не выиграть эту войну. Арбалеты бесполезны. И огонь тоже бесполезен. Кроме того, что горит в сердцах. По крайней мере, мы должны попытаться.
Сания была дочерью аптекаря. И ей доводилось работать с огнем. Огонь обжигает, это больно. Но любую боль можно вытерпеть. Главное - не закричать. И не передумать. Она подошла вплотную к жаровне, с пляшущими языками пламени.
- Клянусь тебе. И пусть огонь будет мне свидетелем.
И сунула ладонь с зажатым медальоном прямо туда, в огонь.
-
Это чертовски хороший пост. И памятник моему провалу, как шпиона)) И красивый ход. И вообще пост хорош)
-
Елы-палы, Симону еще помнят!)
-
Не перестает удивлять эта девушка. Очень сильный, эмоциональный пост, который действительно задел меня за душу.
-
- вершина всего этого строения, независимо от финала.
-
Кубик не прав!
|
И порешили герои меж собою, что останется с князем и молодоженами Мирослава, Фока да Данька. Мирослава – потому, что из всей компании только она приходится ко двору и она же сразу взяла на себя труд с князем Ростиславом говорить. Данька – потому, что побоялись его в битву большую пускать на случай, если она будет. Ну а Фока… черт его знает, почему. Может, не считали, что он может в большой битве пригодиться и в обороне. Может, чтоб глазастый тать учуял вовремя, не затесался ли кощеевец в число гостей. А может потому, что вор уже положил глаз на какую-нибудь блестящую бирюльку одного из заморских гостей-послов. Всеслав же, чтоб гостей не смущать своим видом страшным, да благодаря силам своим великим, был отослан обратно в город, к солдатам, которые сейчас вовсю готовятся к отражению возможной атаки. Что же касается Осьмуши – тот после долгих расспросов все-таки признался. - Среди кощеевцев должен быть мой отчим. – Было видно, что Осьмуша категорически не желает рассказывать этого, ноиначе уже никак. – Он знает меня, я знаю его, несколько его товарищей знают меня, а значит, у меня есть шанс хотя бы к ним подойти! Оленка поможет мне только сыскать их, и я сразу отправлю ее назад, потому что я должен быть один! Любого другого из вас они просто убьют, как только увидят! Мой отчим – хороший человек, он поможет! Мне может удаться остановить их, а если не выйдет словами, чтож… я хотя бы задержу их передвижение. Они наверняка уже где-то близко. Как только Осьмуша закончил свои путаные объяснения – он рванул прочь. Парень торопился, сшибал по дороге людей, постоянно перед ними извиняясь, а Оленка еле за ним поспевала. Выскочил он из княжьего терема, побежал за ворота, отыскал лошадь, вскочил в седло, подхватил Оленку, помогая ей взобраться на лошадиную спину, и был таков. Он даже не стал дожидаться Рощина, чтобы не объяснять все лишний раз и ему. Только помахал ему рукой, проскакав мимо. Теперь оставалось только ждать.
Мирослава, Данька, Фока
Прежде всего князь Ростислав кликнул своего воеводу, чтобы он и герои вместе посоветовались. На зов явился немолодой, опытный вояка, одетый хоть по-воински, в доспехи и при мече, однако ж в честь торжества тоже выбравший торжественную форму обмундирования. Кольчуга его блестела, тщательно отполированная, пластины нагрудные были позолочены, как и пряжка на ремне. Ножны были обиты алой парчой, и расшиты золотой нитью. Поверх он носил алый плащ с гербом княжества Полоцкого, а под рукой держа боевой шлем. Выслушав, какая надвигается угроза, он тоже не стал подвергать ее сомнению. Но сразу же предложил. - Свадьбу надо отменить. - Что?! – Кажется, Ростислава впервые видели вознегодовавшим. – Я даже тебе объяснять не буду, почему я не согласен! Просто прими это, и забудь! - Но так было бы лучше! – Настаивал на своем воевода. – Мы бы увезли Павла и его невесту отсюда! Распустили бы гостей! Им бы ничто не угрожало! - Но… - Ростислав начал, но воевода оборвал его. - Но что? Сорвется много соглашений и союзов, выгодных нам? – Отгадал воевода. - Я приму вашу волю, светлый княже Ростислав Ольгердович, и смиренно ей подчинюсь. Однако, я считаю, что сейчас не тот час, чтобы думать про державные соглашения. К тому же, что от них толку, если всех послов, с которыми будут заключаться договоры, убьют кощеевцы? - Но еще ж ничего неизвестно! А вдруг обойдется? - А вдруг нет? – Воевода выжидающе смотрел на своего властителя. Ростислав открыл было рот, чтобы что-то возразить, но, не найдя слов, лишь вздохнул. - Ну, хорошо, хорошо. Ты прав, Прошин. – Признал он. – Я всё отменю. Дай только хоть тост поднять за их счастие. Они так долго ждали этого дня, и для них все испорчено. - Ничего, княже. Будет еще возможность их обвенчать. Обставим лучше, чем в этот раз. – Пообещал Прошин. – Я иду собирать хлопцев. А вы – он повернулся к героям – коль уж остались тут, подсобите страже в тереме при случае. Я уже усилил посты. На этом воевода откланялся.
Дальше Ростислав отправился к гостям, сообщать им тревожные вести. Герои последовали за ним. Гости уже находились в большом, просторном зале, где накрыты были огромные столы, буквально ломящиеся от щедрых яств. У героев, даже у скромной Мирославы, и то забурчало в животе, когда увидели они все это изобилие. Да, это вам не скудный дорожный паек, и не кое-как прожаренное на костре или разварившееся в котле мясо без всякой соли и гарниру. Целые туши кабанов, что еще сегодня бегали по лесу, теперь истекали жиром. Длинное блюдо хранило в себе заливного осетра в огурцах да оливовых плодах из Греции. Был, конечно, и запеченный лебедь, и громадная сахарная голова(невиданная роскошь, сахар на Руси был не в избытке), и сотни тушек перепелов. И вина, вина и меды, что черпались ковшами. Каждому подносил ковш с поклоном специальный чашник, называя гостя по имени и предлагая отведать. В иной час эту обязанность брал на себя и сам князь, отмечая так особо понравившихся ему гостей, но сегодня, увы, был не тот день. Посуда вся была сплошь серебряная, фигурная, каждая из трех сотен ложечек и вилочек была вручную украшена резным узором. Гостям было невозможно съесть столько, но есть надлежало помногу – таков уж был обычай. Впрочем, на аппетит никто из них не жаловался. Князя приветствовали вскинутыми чашками, и единогласным тостом. Сразу видно, Ростислав – любимец здесь. Но загрустивший князь только кивнул гостям, и прошел сразу к молодоженам, что сидели во главе стола, пока еще врозь, каждый – со своей семьей. Слева, рядом со своей счастливой родней, сидела невеста, Забава. Белокурые вьющиеся волосы и большие, ярко-голубые глаза сразу же приковывали внимание лучше роскошных жемчугов на лебединой шейке и прекрасного узора на белом платье. Милое, чуть курносое личико с милыми ямочками, светилось улыбкой и было немного болезненно бледным. Павел, ожидавший своего отца, сидел один, и то и дело обменивался взглядами с невестой. Сын Ростислава тоже был красив – черновласый, рослый, плечистый, с правильным телосложением и почти идеальным лицом, он находился в том переходном возрасте, когда уходят последние мальчишеские черты, и парень окончательно превращается во взрослого, самостоятельного мужчину. В отличие от его отца, что с младых ногтей правил Полоцком, он вступал на отцовский почетный пост практически мужем во всех смыслах этого слова. Павел сразу понял, к чему идет. Отец расстроен, и ведет с собой монахиню, сопляка в странном доспехе, и прощелыгу с «фонарем» под глазом.Однако он не спешил завалить отца вопросами. И правильно – тот и сам все сказал.
- Прошу тишины. – Хлопнув в ладоши, чтобы привлечь внимание гостей, князь заговорил. – Други мои, гости почетные. Жаль прерывать торжество сие великое, но праздник вскоре рискует обернуться горем. Герои-солнцеходы – Ростислав указал кивком головы на троицу героев – принесли весть, что к городу стягивается черная рать кощеевцев, что пережили Исход. Помыслы их черны, как их доспехи и души. Войскам отдан приказ готовиться к обороне. Вы же можете уйти до того, как затворят все ворота, или остаться здесь, под защитой доблестных моих воинов и героев. Венчание и свадебный пир придется перенести на другой раз. Гости недовольно и обеспокоенно зашумели, но паники посеяно не было. Лишь несколько человек спешно подхватились со стола и заспешили уходить. Остальные же, как видно, считали, что безопасней будет в княжеском тереме. Один из гостей, тучный боярин в соболиной шубе и бобровой шапке, мудро рассудил. - Я так считаю – ежели и нападут, то их в бараний рог скрутят, гадов. Не пропадать же добру! Останемся! А молодых можно и здесь обвенчать. Тут же где-то был митрополит! - Здесь он! – Отозвался какой-то бородатый воин, заглянув под стол. – Только его бы разбудить! Слаб стал старикашка, не тянет. Легкомысленные гости разразились дружным смехом.
А вот Павел их веселого настроя. Раздраженно покачав головой, он проворчал. - Принес же черт «гер-роев». - Не расстраивайся. – Мягко ответила Забава своему жениху. – Мы столько лет ждали, в сравнении с этим и год лишь минута. К тому же, а вдруг и правда обойдется? - Да все равно. Какой уж праздник, когда тут целая война грядет. – Однако павел немного повеселел, и рассмотрел поближе героев. – Да, а по вам и не скажешь, что это вы и есть. Монахиня, отрок да мужик. Неужто сбеднела земля русская богатырями? - Ну Паша! – Забава обиженно надула губки. – Что же ты гостей так сневажаешь? Вы простите его! Он просто немного расстроился! Присядьте, угоститесь с дороги!
Василий, Маринка, Всеслав
Возвращаясь из Спасо-Евфросиньевского монастыря вместе с Мариной(Соловей остался, изъявив желание поговорить с Настасьей, которую не видел уже столько лет), Василий обнаружил, что в его отсутствии кое-что успело поменяться. Радостные переливы колоколов сменились на тревожный перезвон, и улицы города стали стремительно очищаться от празднующей толпы. Торговцы принудительно закрывали свои лавки, солдаты начали беготню и возню. Оживились наблюдатели на стенах, а к ним шли из казарм отряды. Возгорелись под стенами костры, на которых должна разогреваться смола. Снаряжались в дорогу разведчики, чтобы потом загодя предупредить о близости врага. Вестовые и глашатаи заголосили на каждом перекрестке. - Люди добрые! Ворог лютый идет по наши души! Хоронитесь, кто куда может! Все, кто в силах держать оружие, явитесь к воеводе Андрею Прошину!
Что же, Ростислав явно воспринял дурную весть всерьез, а не отнесся к ней с характерным для него легкомыслием, о котором немало рассказывали даже родители Василия. Дурная кощеевская слава сыграла на руку. В какой-то момент мимо Василия и Маринки галопом пронесся на коне Осьмуша. Его было легко узнать по его алому плащу. За его спиной, крепко держась за пояс парня, болталась Оленка. Дерзкий парень, заметив княжича, махнул ему рукой, и крикнул «все будет хорошо!». Верный признак, что он задумал что-то, что обязательно не понравится Рощину-Холмскому. Подробней о том он мог узнать, когда у ворот княжеского терема встретил Всеслава, бредущего за кряжистым мужиком в хорошем доспехе – не иначе здешний воевода. И вряд ли Рощину бы понравилось, когда он услышал о том, что Осьмуша там задумал. Но жаль, предусмотрительный бывший дружинник сделал все, чтобы ему можно было проскипидарить зад уже только после того, как он исполнит свою сумасшедшую авантюру. Если еще жив останется. Мужик действительно оказался воеводой, Андреем Прошиным. Сразу же опознав в княжиче бывалого воина, он поприветствовал его, представился, и объяснил расклад. - У нас в городе где-то четыре сотни в дружине. Наготове сейчас где-то сотня, другие спешно ставятся в строй. Мужики они сердцем горячие, нетрусливые, но бивали разве что разбойничьи ватаги. Драться с обученным войском им не приходилось, с кощеевцами тем более. Я и сам, признаться, только мерзлых видал, вроде вашего этого… - Прошин кивнул в сторону Всеслава. Василий заметил, что Прошин, в отличии от других людей, не ежится и не втягивает мимодумно голову, стоя близко к рыцарю ордена Искариотов. Похоже, не врет. – На северах служил, на Нарьян-Марской заставе. Боюсь, как бы не дрогнули мои, увидав какую-нибудь чертовщину. Пушек у нас тоже негусто, порох есть, да долговато он лежал без дела. Но стены надежные, и ворота крепкие, быстро они не прорвутся. Расскажите, что вы про кощевцев знаете, как и где их видели, что у них есть. А потом глянул на Всеслава. - Ишь ты, и приручили ж мерзлого. Где вы его взяли-то, неужто сами на северные границы мотались? Он вас понимает? На моей памяти, они даже речи человечьей не разумели, и сами немые были. Жуткое дело. А пока они говорили, то приближались к крепостным стенам, где уже спешно строились воины, готовясь встречать своего командира.
Олена
Осьмуша с Оленкой успели проскочить через городские ворота до того, как начали их затворять. Голубоглазый не щадил коней, торопясь в путь, а Олена прямо на скаку успела подговорить нескольких птичек сыскать кощеевское войско или разузнать про него новости у своих летающих товарок. Войско ведь не спрячешь так просто, их наверняка видели многие звери и птицы, даже если идут они разрозненно и самыми глухими тропами. Олена однако успела заметить, как за воротами проводил их взглядом молодой черноволосый парень, укрытый черным корзном с вышитым змеем Смоком. Нехорошо посмотрел он вослед Осьмуше и Оленке, ох нехорошо. Но Осьмуша был полностью поглощен предстоящим. - Оленушка! – Позвал он, пытаясь перекричать топот копыт и свист ветра в ушах. – Ты мне только помоги кощеевцев сыскать! А потом – сразу назад! Обернись голубкой, как ты умеешь, да лети скорей к героям! Знаю я, что и там не будет тебе безопасно, но там у тебя побольше будет надежных друзей и защитников. Но если ты в самое логово кощеевцев со мной отправишься, то не уверен я, что смогу один тебя от смерти уберечь! Пообещай мне, что вернешься!
Через какое-то время Осьмуша сбавил ход, чтобы поговорить спокойно, и, полуобернувшись к лесной колдунье, заговорил. - Олен. Я… Я не все тебе сказал. Всем, в смысле. – Снова этот неуверенный тон, словно из Осьмуши тянут слова щипцами, или он с трудом выталкивает их из горла, пока они противятся. – Не уверен, что им стоило так рано обо всем этом узнать, но ты идешь со мной, и к тому же я люблю тебя. Так что, я думаю, ты должна знать все.
Осьмуша тяжело вздохнул.
- Мой отчим. Другие герои зовут его Псарем. Кажется, он верховодит всем этим кощеевским заговором. Но ты не думай. Он хороший человек! И он не должен вот так просто погибнуть. Я просто хочу понять, почему он это делает, и удержать его и других от того, чтобы и дальше гибнуть и убивать. Дело ведь не только в этих метках да обетах, я уверен! У него их нет! И не в том, что он хочет отвоевать у Ивана трон дл чего бы там ни было! Он сам с мальства учил меня отпускать прошлое и не жить старой враждой! Нервно сжимая поводья, Осьмуша дал Олене переварить эту информацию, а потом заговорил снова. - Мне, наверное, надо было раньше сказать все это. И начать действовать. Еще тогда, как Василий и другие в Новгороде шли бить кощеевцев и Шепота. Да все сомневался я, не верил до последнего. Олен, я ведь… Отчим мой Кощею служил, но… - Раз за разом пытаясь начать «правильно», Осьмуша сдался наконец сказал. – У меня и отец был, Олена. Тот, кому они давали свои клятвы, и в честь которого выжигали клейма на коже. Потому я и думаю, что могу стать их головой. Прости, что так долго скрывал. У меня были причины.
-
я не то чтобы совсем намеки пропустила, но вот в эту сторону никак не думала
скорее ожидала бастарда одного из князей, типа Джона Сноу (который не Старк)
-
Эпично! И наконец-то долгожданный каминг-аут младого Кащеича!
-
Уф, дочитал модуль до конца. Эпичность зашкаливает. Спасибо, мастер. Плюс поставлю этому посту, потому это, по-моему, самый главный сюжетный поворот. И неожиданный.
|
|
|
|
|
- Так ты пришла о помощи возможной испросить, или споры о вере и богах повести? - Все так же незлобливо спросила Настасья. - Много у тебя вопросов, Марина, над многими до сих пор бьются решить не могут. Я тебе отвечу как сама думаю и понимаю, но ты держи в голове, что я могу ошибаться или не знать. Я человек, и разумение Господне мне целиком не познать.
Перво-наперво она ответила о богах, хотя и осознавала, что ответ Маринке все равно не понравится. - Бесы это, Марина, и при том не самые сильные и злые. Низшие, но мятежные и самолюбивые, сыгравшие на суевериях наших темных предков, тщившихся объяснить неведомое. Бог один, и других нет, остальное - от лукавого, который мастер лжи и обмана. Если ему будет нужно, нечистый и личину самого ангела господня примет, чтобы столкнуть человека с пути истинного. Вот бесам ты и в глаза смотрела, и за руки держала. И это - тоже тебе от них.
И на второй вопрос ей был ответ. - Бог - это не только пастырь, но и отец для всех людей. и потому надшу жизнь устраивает не он, а мы сами. Он любит нас, мы для него любимые дети, а не скот. Овец от волков оберегают и ведут на лучшие пастбища затем, чтобы состричь с них шерсть, получить приплод и забить на мясо. Жизнь без забот и горестей, без скорбей и испытаний делает скот глупым и безвольным. А с людьми такая жизнь делает вещи и того хуже. Ты видела, каковы были люди из царства кощеева, но ты не знаешь и трети. Воины, убийцы, палачи - они были еще не самыми плохими. Хуже были равнодушные паразиты, живущие на чужой крови и поте, которым чужда всякая любовь кроме любви к себе. Их жизнь была устроена по мановению руки их владыки, а жили они лишь чтобы есть, веселиться и прелюбодействовать, взамен рожая для Кощея приплод, из которого он вырастит новых убийц и бросит их в горнило бесконечной войны. Нет, человеку нужны испытания. В них закаляется его душа. Или ломается - тут уж от человека зависит. Настасья вздохнула. - Бог попускает только то, что может быть полезно для души человеческой. Это безвременье - оно принесло много горя, но оно породило и немало беспримерной добродетели и праведности, какая была бы невозможна в иные времена. Но не говори, что Бог не просто смотрит на то, как мы живем и выживаем. Разве он не помогает? Ведь именно он дает силы на борьбу и с нечистыми силами, и с лихими людьми. Он вдохновляет, он утешает, он посылает тех, кто поможет. А иногда - и сам снисходит, ты сама это видела, своими глазами. И когда он через Мирославу ниспосылал видения, и когда в ответ на мольбы о помощи разил молниями ваших врагов. И тогда, в степях, когда возносились те несчастные воины, ты сама увидела Божье чудо и милость. А теперь ты говоришь, что он нас травит, что он к нам недобр. Ты несправедлива, Марина.
Последний вопрос Настасья, кажется, слышала уже не раз. Много было страждущих, что задавали его. Но она не поленилась ответить и в сто первый. - Миряне, кажется, утратили понимание слова "покаяние". - Со скорбью в голосе сказала игуменья. - Истинно осознавший свой грех никогда больше к нему не возвратится, разве что его заставят, или же сорвется по скорбной слабости. Вроде как люди пьющие, понимающие, что губят себя и близких, но не способные совладать с тягой тела, привыкшего к отраве. Тот же, кто обкрадывает ближнего, а то и жизни его лишает, а затем пожертвования в церковь несет - тот не кается, а пытается откупиться от Бога. А ведь в Священном Писании есть слова, что если не чтит человек божьих законов, то и молитвы святейших о нем не будут услышаны Богом. Бог - не торговец. Он не только на слова и поступки смотрит, и не считает по количеству добродетелей и грехов. Он в душу смотрит, и видит все притворство. Больше того, даже не сделавший дурного человек, но которого удержал от дурного поступка лишь ничтожный страх перед последствиями, тоже не будет спасен. Такой человек не наследует божьего царства, как бы его не любил Господь, ибо Ад - это не какое-то место, куда шлют грешников. Ад - это, Марина, состояние души, и если душа человека нечиста, она после смерти будет пребывтаь во тьме, грязи, страданиях и страстях, которые не может утолить, и свечками покупными здесь не поможешь. Только искреннее раскаяние и искупление поможет спастись.
А вот на вторую часть вопроса Настасья отвечала уже без улыбки, а горячо и пылко. - И да, Бог простит всех и всё. И Хапилова бы простил, и Кощея, и Всеслава, и вообще всех. Все мы его дети, и всех нас он любит, как любящий родитель продолжает любить свое дитя и страдать, видя, во что оно превратилось. И если бы они покаялись - они бы спаслись. Ради нас Бог не пожалел даже обречь на муки своего сына, чтобы дать людям шанс прийти к своему спасению. Но он дал нам и свободу. Право выбора, с кем нам быть, и куда идти, если хочешь. И дал вполне ясное указание пути к спасению. Вопрос только в желании, искренности и приложенных усилиях. Разве это не прекрасно? Ты бы хотела, чтобы он стоял над людьми с занесенным мечом, и разил любого, кто отступит от его законов? Ты бы хотела так жить? Думаю, что нет.
Настасья вздохнула, и посмотрела на Чернавку с искренним сочувствием. - Позволь теперь и я задам тебе вопрос. Точнее повторю. Как ты получила эти свои... "дары", если это слово вообще применимо к подобным вещам. Я хочу понять, а знаешь ли ты сама, каким путем пришла к этому.
|
|
|
-
Интересно получилось. Сложно даже. Хорошо, что в игре есть место таким моментам)
-
Вот что такое любовь ー безкорыстие и нестяжательство. Да, это испытание...
|
|
Василий, вернувшийся с Маринкой под белу ручку, подивился, что это за неведомое воинство успело напасть на Загатье, отдубасить всех мужиков, переломать столы да заборы, а потом исчезнуть, никого толком не убив и не покалечив. Впрочем, глядя на Фоку в надетой на самую маковку миске и его весьма помятый вид, Рощин почему-то не усомнился, без кого тут не обошлось. Правда все это мало беспокоило княжича. Да, сказать по чести, его вообще ничто сейчас не беспокоило. — Спасибо, малой, — только сказал парнишке, которому давал подержать саблю, пока танцевал и к реке ходил, да по-доброму потрепал пацаненка по русым волосам. Накинул перевязь, затянулся ремешками чуть не до хруста. Ах ты, Господи, вот благодать-то! Человек, он же для этого создан! Пусть изредка, но хоть иногда. Это ж наверное, Злата, когда в Велесовом Хвосте гадала, про сейчас говорила, мол, что будут места, свободные от "крови и страданий", чтоб для любви. Стало быть, сбывается, что нагадала? Василий поискал ее глазами в толпе, но особо не усердствовал. Все тело Рощина было исполнено сладостной усталости. Не той, когда свинцом наливаются руки и ноги, а той, когда выпущено все, что держалось, вычерпала тебя досуха женщина, до легкости, до звенящей пустоты, и даже дрожит что-то где-то внутри, потому что к пустоте этой не привыкло. Но не просто ты пустой — с каждым вдохом, с каждым шагом силы прибавляешь. Старая кожа как будто слетела, новая нарастает. Старую броню скинул, новую на себя примеряешь, как Осьмуша вон у князя в Оружейной, только на того себя, что внутри, а не на того, что снаружи. На весь мир смотришь беспечно и по-доброму, ни за кем вины не хочешь видеть, никого к ответу призывать. Молодость. Жизнь. Страсть. Покой. Тепло. Радость. Счастье. Ощущаешь все и сразу. Люди! Зачем вы и живете, коль такого познать не стремитесь?! И ведь не подаришь никак, не поделишься. Ушла сама собой зависть к княжьему сыну, что жениться собирался. Счастливый он, свободный, любимый — да пускай! По-своему. А он, Василий, по-своему. Нечего завидовать. Радоваться надо за других да за себя. И быть счастливым, пока дано. И драться за это счастье, пока сердце не замерло. Пока не перестал молодец быть добрым и молодым. А что зароки да боги... да разве ж не кстати тут и любовь их вся, чтобы кто-то, кроме Маринки, за ее судьбу взялся? Не для одной же дело-то, пусть она и думает, что сама справится... Не всегда она права, хоть и любая. Но всегда любая, даже если и не права. Приятные мысли катались в голове, как сыр в масле, на душе легкий ветерок прогонял хмарь, а снизу, от бедер, разливалась в ноги, в живот, в плечи — сладкая нега, от которой шаги становились чуть неверными и мягкими. Никак не желало тело забывать Маринкиных ласк, ни поцелуев, ни красоты ее упругой и хлесткой, что не всем открыта, да уж кому открыта, того проймет так, что аж у темечка жарко станет. Закрой глаза - и сразу перед ними волосы ее воронова крыла пеленой, а в ушах то стоны, то нежные слова, а во всем теле — то нега, то порывистая страсть. Чувствовал княжич, что нескоро забудет сегодняшний день, и хоть предпочитал он сегодняшним жить и о завтрашнем думать, а не о прошлом, но знал — надолго сегодняшнего дня хватит для памяти. До следующего такого дня. Господи, лишь бы не последний...
Другие герои, между тем, вернулись, Осьмуша рассказал, как ловили вестового. Василий с сожалением подумал, что вот, нашли хоть одного кощеевца без метки, да и того не смогли захватить! Воины, твою мать! Ну, Осьмуша-то с Данькой ладно, эти молодые еще, но Соловей с Прохором!.. Как бы там ни было, ругать княжич никого не стал. Сказал только, что молодцы, что догнали, ну а что ничего толком не узнали, так зато известно, что на битву собирается воинство. Это само по себе не от баранки дырка, разуметь надо. Выслушал и Даньку, который с рогом вроде как поговорил, и с такой речью обратился к Прохору. — Раз кощеевцы где-то тут рать собирают, значит, не исключено что и против князя твоего что-то замышляют. Надо нам к нему скакать и доложить о том скорее. Ехал бы ты с нами — все сам видел, все сам слышал, тебе он быстрей поверит. Да и сам ты человек бывалый, сможешь что присоветовать. Если тут в деревню, не дай Бог, кощеевцы придут, ты все равно один много не навоюешь, а если там битва будет, каждый боец на счету окажется. Да еще и с опытом. Дело серьезное. Поехали в Полоцк!
|
Осьмуша, однако, не торопился увозить пленника. Никуда не торопясь, он тщательно разрезал на лоскуты плащ вестового, и использовал их, как импровизированные повязки, заматывая рану. Параллельно Осьмуша еще и боролся с вялыми попытками сопротивления вестового,не стесняясь даже крепко ударить его по лицу, чтобы не мешал. Юнец действовал сосредоточенно, шумно дыша через нос, а его движения были напряженными и немного резкими, словно бы Осьмуша сейчас очень злился, но изо всех сил сдерживал злобу. Вестовой отвечал ему взглядом, полным опаляющей ненависти и грязной руганью, пока Осьмуша, окончив перевязку, вдруг не схватил его за волосы и потянул на себя, почти что крича ему в лицо. - Что тебе от них надо?! Кажется, вестовой не ожидал такого вопроса, и аж замолчал, забыв вложить в свой взгляд нужную порцию злобы и ненависти. Осьмуша снова встряхнул его, едва не вырвав клок волос. - Что тебе от них надо, гад?! Зачем ты трубишь Призыв?! Сморщившись от боли, кощеевец процедил. - Я… Мастера Кощея военный вестовой… И обязан… Его гордый, пафосный титул был прерван криком боли, когда Осьмуша с силой вдавил большим пальцем в только что перевязанную рану кощеевца. - Да какой ты к черту вестовой?! Не смей мне лгать! Тебе не больше двадцати пяти! И кожа твоя чиста, на ней ни одной метки! – Осьмуша прекратил давить на рану пленнику, и натянуто спросил, чеканя каждое слово. – Зачем ты трубишь Призыв? Что тебе от них надо? Ответом Осьмуше послужил плевок прямо в лицо, и злобное змеиное шипение. - Не твое собачье дело, герой недоделанный! Осьмуша торопливо утер плевок с лица, и в ответ отвесил вестовому крепкую затрещину прямо в лоб. Голова парня мотнулась, повиснув на плечах, а сам вестовой на миг чуть не потерял сознание. Осьмуша снова встряхнул его. - Я ведь могу вот ему тебя отдать! – Осьмуша указал на Всеслава. – Он ненавидит таких, как ты! Знаешь, что он такое?! Знаешь? И, похоже, что вестовой знал. Только бросив взгляд на Всеслава он испуганно задышал, и невольно дёрнулся, пытаясь уползти прочь. И Осьмуша заметил это. - Знаешь! Видел их! – И тут его озарило. – Ты же был там, верно? Когда все рухнуло. И Исход тоже видел, и мерзлых. Но ты был маленький, поэтому нет меток. Поэтому так молод. И поэтому так ненавидишь. Вестовой опалил Осьмушу еще одним ненавидящим взглядом, и отвернулся. - Что бы ты еще понимал… - Это ты не понимаешь. – Как-то устало произнес Осьмуша, отворачиваясь от вестового. – Слишком мало знаешь и помнишь. Только и знаешь, что Иван пришел и всё разрушил. А что в самой Руси творилось… - Всё я знаю. И что на Руси они делали, знаю. – Вяло отмахнулся вестовой. – И что, просто утереться, что мы получили что заслужили?! Этот Иван похоронил там заживо шестьдесят тысяч людей! Имел он на это право?! Вот так вот просто взять и решить, что никто в Кощеевом Царстве не должен жить! Говоришь, я ничего не помню?! А я помню, как лежал там, в кромешной тьме, задавленный камнями, не в силах и рукой шевельнуть, и только кричал, пока меня чудом не достали! Только меня, из всей семьи! А не смогли достать еще сотни, тысячи! Там будто сама земля кричала! И все по милости этого героя, который взял и решил, что так будет справедливо! Вестовой в сердцах сплюнул. -Вот значит и мы вправе решить, что вся Русь должна вымереть. Не утруждая себя разборами. Просто потому, что русские наши враги. Поэтому я и встал на их сторону, как только услышал об этом походе за Солнцем.
Повисло краткое, тягостное молчание. Длилось оно, впрочем, недолго. - И Псарь с Шепотом тоже так рассуждают? – Задал вопрос Осьмуша, без всякого выражения глядя куда-то вдаль. - Нет. – Ответил вестовой, покачав головой. – Не спрашивай меня про них. Ничего я не знаю, ни что им надо, ни что они задумали. Мне не говорили, и я не хотел знать. Поручили только трубить сбор, собирать всех, кто еще остался. Великую силу собрали, никто не устоит. – Тут вестовой издевательски усмехнулся. – Что, герой, думал, я все затеял? Думал, изловишь меня, и все кончится, не пойдут кощеевцы дальше? Дурак ты. - Сам ты дурак. – Ответил парень. – Ты не Русь на смерть обрек, а всех своих собратьев, которые всего-то и надеялись спокойно дожить остаток жизни. Они все погибнут из-за тебя. Вестовой смолчал. Но Осьмуше и не требовался его ответ. Поднявшись на ноги, он взял в руки рог, и сообщил. - Я это забираю. А тебе советую, как доставим тебя, все рассказать героям, все что знаешь. Сколько кощеевцев собрал, куда они отправлялись, и все остальное. А я за это попрошу тебя не убивать. - Не поможет тебе рог. Я уже протрубил, что меня поймали. Они не будут слушать твои сигналы. – В голосе вестового послышалось отчаянное торжество. – И меня вам не взять. Осьмуша слишком поздно понял, что задумал вестовой. Тот собрал все свои силы, чтобы вновь метнуться к кинжалу, который он ранее выронил, и, схватив его, одним резким ударом вогнал лезвие себе в сердце. Осьмуша успел только схватить его за запястье обмякающей руки, опоздав всего на какой-то миг, и уловить последний, потухающий взгляд мертвеца, прежде чем вестовой издал свой последний хрип и завалился на бок. Осьмуша только беспомощно сжал кулаки и сцепил зубы, в мыслях браня себя последними словами, что забыл и про кинжал, и про то, чтоб хоть связать пленного. Но корить себя было некогда.
- Идите. – Глухо донеслось от молодого парня. – Идите скорее. Я догоню. Осьмуша бессильно опустил голову, и тяжело выдохнул. - Я просто немного устал. Не хочу заставлять ждать.
|
|
|
|
-
Давно так не смеялся, спасибо))
-
Втащил, йопта).
-
Вынесло последнее предложение просто :-) Да и весь пост справный.
-
И впрямь, ну как это, свадьба - и без драки
-
Эт-та уважил так уважил! ;)
|
-
У меня сразу в голове: "Крепчает ветер, значит, жить старайся" (с) - Миядзаки.
-
Годнота.
-
о, как к лицу герою этот танец
|
Когда Рыжий понес околесицу о героях, Кот с недоумением вскинул отсутствующую бровь, а потом снова заглянул в вою книгу, сверяя что-то в ней с тем, что он сейчас слышал. Когда речь Рыжего окончилась, бормочущий Кот еще немного пошевелил губами, и резко закхлопнул книжку. - Да, ты почти не ошибся. - Кивнул голокожий зверолюд. - Те самые герои. Вы теперь с ними должны пойти. Нынче они в Полоцке, на свадьбе у князя Ростислава гостят. Но вы, наверное, к самому веселью не успеете. Ничего, найдете героев, я вам помогу. А пока что разберемся с делами насущными. И первое что скажу тебе, Рыжий - кто знает, где неудача обернется счастьем?
Снова Кот заходил по темной клетушке. Так ему, видно, легче было говорить, пока он маячит взад и вперед. А Смерть все точила безмолвно свою косу. - Почти прав батыр, сын степей, выкуп за вас для Смерти будет. Но денег я ей не выдам. Зато вам расскажу, где самим их взять. А то сумма больно великая, по сто золотых с каждого смертного носа. А времени у вас немного. Расскажу-ка я сказку вам, про лихого разбойника Козыря, и про то, как он Смерть обыграл.
Исчезла вокруг клетушка тесная, померк свет, меж перекладин лучами льющийся. Только Кот да Смерть остались на прежнем своем месте. Теперь новоявленные герои находились в какой-то корчме, напоминавшей ту, разгромленную, в которой они втроем погибли вместе с остальными людьми. Все ее посетители сгрудились вокруг одного стола,стоя сплошной стеной. Из-за полумрака видны были лишь силуэты, скупо освещенные одинокой свечой, что горела в центре стола. У всех посетителей светились странным белым светом глаза. Свет тот был похож на то яркое свечение, которое герои наблюдали ранее, куда уходили души умерших.
Смерть сидела за этим столом с одной стороны. А с другой сидел молодой, небритый и сильно напряженный парень в роскошной собольей шубе, явно с чужого плеча. Роскошный вид дополнялся страшным измождением - он был бледен, словно мел, а на коже выступила синюшная паутина сосудов. Кровоточили его ноздри, и губы тоже были попачканы в крови. Кожа лоснилась от холодного пота, словно кто-то выжимал из него всю воду. Глаза щурились, словно бы резал их тусклый свет от свечного пламени. Ловкие, длинные пальцы нетвердо сжимали веер из игральных карт, в которые он вглядывался, а одну из них он прямо сейчас бросал на стол. Брошенная карта висела в воздухе, и была видна ее масть и достоинство - туз бубновый, масть воровская, символ лихих людей.
На плечо этого парня легла когтистая лапа Кота. - Знакомьтесь. Козырь. Тогда его, правда, иначе звали. Тот самый разбойник, у которого вы сейчас пребываете. В те годы был он молод, лих и беспечен, а вдобавок жесток и жаден. Любил он блеск драгоценных каменьев, дорогие меха и сверкание монет, да чтоб давалось все не трудом трудным да службой ратной, а легко в руки шло, пусть даже из чужих похолодевших рук. Многих отдал он в лапы смерти, но однажды и за ним самим Смерть пришла. Забрать его Смерть хотела вместе со всеми его дружками. В этой корчме любили они гулять, справлять дела удачные, пока жена корчмаря не всыпала всем в пойло крысиного яду. А Козырь-то пил пуще всех. Так много зелья смертельного выпил, что и сам начал Смерть видеть, а то немногим дано. Из последних сил выпросил он у смерти в последний раз картишками перекинуться. Залюбопытствовала Смерть, захотела испробовать удовольствий земных, азарт вкусить от легких денег. И сели они вдвоем за стол, а все мертвые товарищи его были свидетелями поставлены. И три дня и три ночи играли они без остановки, перекидываясь мастями. Мучался Козырь от боли смертельной, чуял как нутро его ядовитое зелье разъедает. Слеп он становился, слаб, но жизнь не покидала его, и потому он упорно играл. Ставки росли с каждым разом, выигрыши и проигрыши следовали один за другим. Смерть впала в азарт немалый, и стали они играть по крупному. На жизнь.
Вспыхнуло пламя свечи ревущим пожаром, поглощая корчму. В пламени этом растворились покойные приятели Козыря, но сам Козырь невредимым вышел из пламени. Он шел прямо, уверенно, и улыбался, слушая истошные крики кабатчика и его семьи, доносившиеся из горящего кабака. Руки его были в крови, а к шубе булавкой был пришпилен бубновый туз. - Он обыграл смерть семь раз - Вкрадчиво говорил кот. - И карту эту, и имя свое носит как памятку их договора. Семь жизней даровано ему за его невероятную удачу. Ну, или здесь было замешано нечто иное. Кот ухмыльнулся. обернувшись на Смерть, которая все так же точила свою косу.
- А теперь Козырь вновь наживает богатство, которого лишился. Многое он проиграл тогда Смерти прежде, чем отыграл свою жизнь. Многим пожертвовал, чтобы вовлечь Смерть в азарт, заставить ее познать радость выигрыша и заставить сыграть по-крупному. Вышел он из горящей корчмы живым, отмщенным, но нищим. А теперь подвернулась ему еще одна удачная сделка.
И снова яркое пламя сменилось темнотой, а сцена горящей корчмы превратилась в сцену на берегу бурной, широкой реки. К берегу был пришвартован торговый корабль, только по трапу спускались отнюдь не купцы и грузчики, несущие товар. На берег один за другим сходили кощеевцы, выводили они коней боевых, и разгружали сундуки, еле закрывавшиеся от оружия, бочки с порохом, пушки и ядра. Старики-кощеевцы словно готовились к большой войне, как в старые времена. С другого борта сбрасывали в воду мореходов, которых кощеевцы вяли в неволю и заставили протащить свой груз по реке. К ногам несчастных моряков были подвешены тяжелые грузы, а руки были связаны за спиной. Со звучным плеском они падали в воду, и уходили на дно, чтобы устлать песчаное дно собственными телами, что не могут всплыть, удерживаясь веревкой на грузе, и смотрят мертвыми глазами вверх, туда, куда им уже никогда не суждено выплыть. А на берегу жмут друг другу руки Козырь и Шепот, убийца кощеевский, коварный человек-тень. - Идут воины Кощея в свой последний поход. - Кот кругом обходил Шепота и Козыря, не глядя на них. Книга парила перед ним, раскрытая где-то на последних страницах. - Идут они по дорогам да путям, проходят через жилища людские, и всех встречных на своем пути беспощадно убивают. А следом за ними идет разбойничья ватага атамана Козыря Семисмертного, какому достается вся добыча, всё злато-серебро, ибо в этот раз кощеевцам на него плевать. Все это - хитрый план Шепота, чтоб думали воины-дружинники княжеские, будто это не кощеевцы на них надвигаются, а атаман Козырь силу набрал, да бесчинствует, грабя и убивая. Козырь и рад, легкие деньги в руки идут, когда всю работу за него делают. Немало, немало скопил он уже. Как раз вам хватит, чтобы от смерти откупиться.
Книга захлопнулась, и снова герои оказались в той тесной клетушке, наедине с Котом-Ученым и Смертью, что все косу свою точит. Только теперь перед Смертью стояли песочные часы, и песок неумолимо отмерял время. - Смерть дает вам отсрочку в час. За этот час отыщите Козыря, и заберите его деньги. Ими со Смертью расплатитесь. А уж дальше - за другими героями пойдете, Солнце добывать. Все вы поняли?
-
Занятно.
-
история Козыря шикарная.
|
Вот чудеса! Вот так удача, нечего сказать. Сам Кот-Ученый. Между прочим, личность очень уважаемая и известная. Однако сам Рыжий ожидал нечто иного. Больше шерсти, например. Не сказать, что прям совсем разочарован, но есть небольшая такая досада. Но вот странная мыслишка закралась: если сам Кот здесь, то кто ходит по цепи? Русалка какая-нибудь там? Так, стоп, русалки не ходят. Тогда кто ходит еще по цепи? Отбросив такие ненужные мысли, Лис продолжил слушать Кота.
Как услышал про героев, так загорелись глаза у Рыжего. Чего-чего, а вот про Героев, что за Солнцем идут, он многое слышал. Любит люд болтать всякое, а Рыжий горазд слушать. Часто это был полнейший вздор и выдумки, потому что такова судьба историй – каждый что-то свое преподносит в историю, что-то додумывает, забывает, перевирает, все становит так шиворот-навыворот, что становится трудно отличить правду от выдумки. И вот, перед ним был человек (ну ладно, КОТ, но не суть) который, если верить сказкам, знает все и про всех:
- Герои Солнцеходы? Герои, что заставили морского разбойника, чтобы тот им изловил Чудо-Юдо, и на спине которого в Лукоморье припыли?! Что по предсмертному поручению князя Орловского порубили Ужас Злобина на куски, а куски в сундук железный с цепями потом посадили? Те самые герои, что в Новгороде побили армию кощеевцев, что хотели Князя Новгородского убить, да двойником заменить? – Поток вопросов, казалось, просто неисчерпаем. - А это правда, что с ними ходит Ванька Забугорный, что с другого конца света прилетел на спине гигантского сокола, да ездит верхом на гиганстком волке, аки Иван-Царь? А то, что сам Князь делит с ними хлеб и воду, как с равными? Среди них ходит мертвый Богатырь, который как услышал про их цель, к жизни вернулся да помочь решил Земле Русской?
Однако, некие подозрения все же глодали Рыжего. - Погодите. То есть, мы, должны будем идти незнамо куда, найти Солнце, которое пропало незнамо где, и достать его, незнамо как? А если не пойдем, то так сразу и отправимся к Смерти? Не то, чтобы хо. Однако, выбор не из самых приятных. Некоторые сказали бы, что тут и выбора нет, но Рыжий знал – выбор есть всегда. Не самый приятный выбор, но есть
- Ну, я без сомнений согласен. Но я так понимаю, ни деньги, ни слезы Смерти не нужны. Вот только не надо говорить, что наше место займет кто-то другой, а то мне прям аж, совсем совестно станет. И вот, ну прям самый распоследний вопросик, малюсенький такой, - с надеждой в голосе продолжил Лис - ну скажем, возможно, есть у меня один друг, которого ВОЗМОЖНО прокляли неудачами на всю его жизнь. Ну, я так, чисто предполагаю. И вот он умирает, этот мой друг, да вновь воскресает, чудом каким-нибудь этаким. Так вот, возможно ли так, что это самое проклятие перестанет работать на моего друга?
-
*вы ощущаете, как поднимается ваш рейтинг* Классный пост)
-
- Герои Солнцеходы? Герои, что заставили морского разбойника, чтобы тот им изловил Чудо-Юдо, и на спине которого в Лукоморье припыли?! Что по предсмертному поручению князя Орловского порубили Ужас Злобина на куски, а куски в сундук железный с цепями потом посадили? Те самые герои, что в Новгороде побили армию кощеевцев, что хотели Князя Новгородского убить, да двойником заменить? – Поток вопросов, казалось, просто неисчерпаем. - А это правда, что с ними ходит Ванька Забугорный, что с другого конца света прилетел на спине гигантского сокола, да ездит верхом на гиганстком волке, аки Иван-Царь? А то, что сам Князь делит с ними хлеб и воду, как с равными? Среди них ходит мертвый Богатырь, который как услышал про их цель, к жизни вернулся да помочь решил Земле Русской?
Классно)
-
воображение юного лиса впечатляет ))
|
Шкряг! Шкряг! Шкряг!
С резким, противным звуком ходит по острому лезвию косы точильный оселок, придавая режущей кромке бритвенную остроту. В последнее время коса Смерти требовала постоянной наточки, ибо все богаче становился урожай человечьих душ. Так уж случилось, что всякое действие рождает противодействие. Герои вступили на путь спасения мира, и у них нашлись противники, которые отвечали противодействием на их действия, и тем самым двигали эту историю к тому или иному финалу, но сминал молох истории и тех, кто вовсе даже был ни при чем. С каждым новым этапом росли эти жертвы. Жители Белого Сада ушли вместе с павшими кощеевцами и Черным Витязем, Чернобородом. Погибла свита царя Ивана, и нынче в Киеве на главной площади стоит перекладина с десятками виселиц, ждущих и виноватых, и тех, кто не смог доказать своей невиновности, чтобы тяжким грузом лечь на сердце Ивана. Пали и жители лукоморских лесов, которым кощеевцы оставили озерное чудище, чтобы то уничтожило Лукоморье и помешало героям. Погиб хан Бекет с его войском, и начался передел власти, обещающий кровопролитие и новые перемены в неспокойном мире. Погибли и несчастные моряки на купеческом судне, что захватил Шепот с его людьми – кого-то убила Мирославина молния, а других кощеевцы бросили на дно с камнем на ногах, когда прибыли на свое секретное место, с которого начался их последний великий поход. А Смерть шла следом за ними, методично собирая свой урожай.
В этот раз под ее косу среди прочих попали трое, встретившиеся на дороге. Пути земные путаны, как судьбы человечески, и переплетаются так же. Вот и встретились на одном перекрестке однажды волхв Яросвет, степняк Тан-Батыр, и хитрый бродяга Рыжий, сын старой Патрикеевны. А дорога та вела в деревню близ озера Шантарского, какую так и звали – Шантарка. Деревня была придорожная, а в деревне той корчма была большая с постоялым двором. Не минули ее и путники на свою беду. Что там надо было каждому – то им самим ведомо. И вот как были они там все вместе – тогда-то и застигла их весть дурная. Вломился в корчму перепуганный лесник, да возопил во весь голос. - Кощеевцы идут! Кощеевцы! Всяк и каждый знает, что нет больше войска Кощеева, сгинуло оно в холодах да морозах вместе с царством проклятого мертвяка. Подумали сперва что пьяный лесник, да тот так был перепуган, что все же поверили. И все, кто был там, местные и пришлые, стали готовиться встречать. Вместе с ними вышла и наша необычная троица. А кощеевцев тех было три человека. Двое латников дюжих заместо мулов тащили на большущей телеге что-то, укрытое парусиной, а впереди, похрамывая, шел косматый старик с короткой всколоченной бородой, будто ему кусок той бороды ножом срезали. Наряжен в мундир черный с нитью позолоченной да пуговками, а на ногах сапоги, а все равно все обтреханное, позолота та тусклая, облетает, а ткань дорогая вся заплатами пестрит. Увидели кощеевцы, что дорогу им большущая, разношерстная толпа перегородила, и остановились. Молчат, глядят, ничего не делают. На смех подняли кощеевцев этих. Командир ополчения взглянул на тех веселым взором, руки потер, а потом леснику подзатыльник отвесил. - Ну, и это твои кощеевцы? Это и всё?
- Да. – Сказал Пушкарь вместо лесника, сдергивая парусину. – Это всё.
А под парусиной была пушка большая, каких и в жизни никто не видывал. В жерло ее целиком могло влезть три человека, а телега та огромная служила ей лафетом. Подымать ее надлежало цепными механизмами четверым здоровым и сильным вояками при помощи цепного механизма. Но сейчас того не требовалось, потому ка смотрело жерло прямо на толпу. А пушкарь уже подносил к фитилю огонь на длинной палке. А потом сам мир взорвался героям в лицо, и все кончилось.
И вот теперь они здесь. Лежат навзничь где-то в темноте, тесноте и сырости. Нос еле-еле улавливает запах тухлой квашенной капусты, кожа призрачно чувствует лежалую солому, а в глаза бьет неведомый, но яркий свет. Не в силах и пошевелиться толком, батыр, волхв и лис лежат плечом к плечу, и смотрят прямо на Смерть. Сгорбленная фигура в черной накидке сидит прямо перед ними на перевернутом деревянном ведре, и не глядя на них точит и точит свою косу. Шкряг! Шкряг! Шкряг! Рукоять косы и оселок цепко сжимают костяные пальцы, продолжая заострять лезвие, и кромка блестит на свету. Позади Смерти – решетка деревянная, и через нее в спину ей бьет яркий белый свет, тем четче делая призрачный стан Костлявой. И не верится, что в самом деле она – моргаешь, а морок не уходит, и вроде даже закрывая глаза не перестаешь ее видеть. У ее ног лежит несколько покойников. Они же стоят позади нее, и потихоньку уходят за деревянную решетку, прямо сквозь перекладины, растворяясь в ярком белом свечении. Но герои не могут встать и уйти. А почему герои? Ну, так зовет их тот, кто сейчас читает Рыжему, Тану-Батыру и Яросвету все, что написано выше. А раз зовет так – значит есть за что. Но вот слышится хлопок закрытой книги – и выходит меж ними и смертью читающий, показываясь на глаза всем троим. Голокожий, рослый кот, что ходит на двух ногах. Он так тощ, что свет, кажется, проходит сквозь него. Бледная кожа без клочка шерсти обтянула ребра и выпирающие мослы. Длинные, суставчатые пальцы Кота сжимают толстую, пыльную книгу. Длинные, чуть порванные уши стоят торчком, развернутые в направлении героев. Глаз его не видать – они туго завязаны беспросветной белой тканью, сквозь которую он не может видеть, но все равно поворачивает лицо в их сторону. Да и передвигается совсем не как слепой – уверенно, точно зная, что не наткнется ни на что и не оступится. - Поздорову вам, герои. Конец вас откладывается. Смерть согласна обождать. Рады?
|
-
Ну это точно пробирает) Слегонца так, как предвестник бури.
-
Кажется, или проскользнула в голосе ухмылка лихая? Как встарь? Нет, как вновь. за это.
|
Опьяневший Фока не стал скупиться на слова, хлопнул чарку, утер рукавом да стал речи умные балясить. – Меркой, говоришь, какой? Да самой обнаковенной. Вот гляди: попервах надобно узнать, заради чего судишь. Можно ведь судить, чтобы правду найти да во главу стола посадить, а можно судить, дабы закон не гнули как кто хотит. Ежели так, ради закону, то надобно мене пеньку на шею кинуть да во-он на той липе и остыть дать. - еще раз чарку опрокинул, закусил, налил и Осьмуше предложил, - Дальше идем. Вот слыхал я от дедов старых, что далече, в степи есть курганы - могилы старые, которым по сотне лет. И сам видал, да уж больно на холмы похожи, ну да ладно. Так вот, под теми холмами почивают вои, вместе со своими богатствами, слугами, даже конями, ага, - Фока заверяюще губы надул и закивал, вестимо, правду говорю, - Скарб? Верно, вещи ценные, дорогие, пошто их в землю спрятали да костьми устлали? - тут он поднял палец вверх и рожу скорчил умную-умную, наклонился к доброму молодцу и доверчиво, чуть голос понизив, продолжил, - у нас дед на деревне был, за волхва, так он как помирал мне тайну и рассказал, за то что я ему дров на зиму наложил под стриху. Вещи в могилу клали, чтобы люди новые вещи делали. Лучше, красивей, понимаешь? Чтоб не сидели на месте одном. - Фока умолк, давая понять что тайна раскрыта и теперича надобно покумекать над ею. Обождал немного, еще закусил и продолжил. - Так вот я, с такого краю, вроде и пользу приношу, когда вещицу какую беру. Ежели б последнее забрал, то одно, али у того, кто не смогет повторить аль купить, а так... - тать ладошкой махнул, мол, делов-то... Молчал. Глядя перед собой и в даль единовременно, а потом сказал, глухо как-то. - Слова это все, парень. Пустое. Ежели попался тать – его место в петле на суку. Вот и мерка, Осьмуша.
|
Василий (Осьмуша)
- Так-то оно так, конечно. - Покивал Осьмуша. - Только и к ним приходили не на пирожки с киселем.
Ярославу, кажется, речи Осьмуши не слишком понравились, но не выглядел он и удивленным или разгневанным. Она даже не уделил этому никакого внимания - так, головой только покачал, мол, зеленый еще, ничего в жизни не разумеет. - Вестовой ихний, наверное, черт его знает. Старик, с бородой, на лошади. С таким-то описанием его не сыщешь. Я конечно разослал гонцов, чтоб в других городах выставили дозоры на дорогах, и при случае схватили этого трубача. Поглядим, что выйдет из этого.
Что же касается новгородского люда, то тут Ярослав только усмехнулся. - Местный люд здесь таков, что как начнете вы рассказывать про победу над чудищем, они первым делом спросят, какой барыш вы за это получили. И не потому, что плохие. А потому, что таков здесь уклад, так они на жизнь смотрят. Вот и отложиться они хотят не от того, что вольные да свободные, и указка чужая им претит, а чтоб Киеву не платить. Только вот пока что тяжко им будет без помощи Киева. Железная рука держит их за карман, но она же держит за глотку тех, кому законы писаны только волчьи.
Поразмыслив еще немного, князь добавил. - Смотри еще, чтоб кто-нибудь ушлый так все не повернул, будто Ярослав и дружина его перед чудищем струсили, и за них работу герои сделали. Не втолкуешь ведь дуракам, что и как тут у нас на самом деле.- И тут князь Ярослав встал, и ободряюще хлопнул Рощина по плечу, дружелюбно ему улыбаясь. - Не кручинься, юноша. Пусть будет, как будет. Я здесь царем для того и поставлен, чтоб беречь порядок и сохранять целостность государства русского. До сих пор я справлялся, и дальше намерен. А твоя забота, и друзей-побратимов твоих - Солнце найти. Как бы там ни случилось после, а все ж нужно людям русским красно Солнышко. Вот так нужно. Даже вы, молодые, кто и не помнит дней тех светлых времен, когда ночь сменялась днем - и вы ведь чувствуете, что ушло от нас.
Взгляд князя рассеялся, и он словно бы поплыл на волне своей мысли. - Может, отложится Новгород. А может, что другое случится. Люди всегда людьми останутся, и не денется никуда все злое и темное с приходом Солнца. Будут и войны, будут и тревоги, потому что таков уж человек есть. Но будут и герои, и добродетели, и любовь будет. А без солнца ждет нас только медленное гниение да погибель в безвестности. Вот и не сомневайся, Василий Всеволодович. Ты дело правое делаешь, всем на свете нужное, всем нам жизнь в наследие оставить хочешь. А как дальше люди с твоим наследием распорядятся - то на совести людей, а не на твоей.
Данька, , Фока, Всеслав, Чернавка
Как видно, Коряге не в привычку было, что ей за так что-то дарят. Не разулыбалась она, и не расплакалась в ответ на милость Чернавкину, не стала осыпать ее благодарностями, обнимать и обещать. Не стала и отказываться, гордо голову задирая и нос воротя. Только посмотрела на Чернавку своими умными не по годам глазамисловно бы впервые по-настоящему ее разглядела, и спросила коротко. - Зачем?
- А какое тебе дело, зачем? Главное, что взамен не просят. - Встрял Буба в разговор. - Дают, так бери. - А бьют, так беги? - С усмешкой вопросаша Коряга, озорно глядя на хозяина подворья. - Можно и бежать. - Кивнул Бубновский. - Но как-нибудь потом обязательно вернись, да крепко сдачи дай. Но тебя ж сейчас никто не бьет, правильно? - Правильно. - Согласилась девица в штанах, и чуть поклонилась Маринке. - Ну, спасибо тогда тебе, дева черная. И брат мой тебе еще спасибо скажет, когда богатырем вырастет да красавцем писаным.
|
|
Соль улыбается. Она не может иначе. Искренность мужчины подкупает, она подобна лучам ласкового солнца, которое еще не испепеляет, высушивая плодородную почву, но мягко ласкает и вселяет в душу нежную радость и порыв. Импульс навстречу и вот ее ладонь мягко ложится в ладонь протянутой руки Хорхе. Едва заметно влажный атлас перчаток... Пальцы опускаются невесомо, будто перья подбросили в воздух. И ее силуэт... вокруг которого играют невидимые кружащиеся пушинки. Хочется танцевать в их мареве... И душой она уже танцует... Мистерия началась. Еще не танцпол, но уже начало. Он окидывает ее взглядом. Кажется, ему понравилось. Ладошка становится чуть ощутимее. Соль готова идти.
В каком неведомом стечении божественного замысла незнакомец словно внял ее внутреннему зову. Словно был послан для нее. И каждый шаг, что приближал испанку к танцполу, преображал обстановку вокруг, отматывая года назад... Она почти видела, как преображается пространство... И на дворе снова 1936-ой... Свежие ветра юности дунули в лицо... Изменилась даже ее походка. Беззаботная легкость покачивающихся бедер, стучащих каблучков, свободных расслабленных плеч... Разворот. Его азарт передается и ей. Соль чуть наклоняет голову вбок, задорно улыбнувшись. Да, она все это время следовала за ним, вперед, туда, где он обещал ей показать диковинку. Любопытство и мягкий восторг трепещет внутри, отражается в глазах, рвется наружу в прерывистом дыхании. Волнение... Она вслушивается в музыку и смотрит в глаза. Ловит ритм, впускает музыку в свое новое ощущение. Воспоминание сейчас становится кусочком ее реальности. Полотном настоящего, в которое Соль окунулась в головой. Отдалась на волю партнера, внимая его сюжету. Тому, что приготовил он лишь для них двоих. Его нетерпение было удовлетворено. Ей снова 16! Она готова кружиться, неистово смазывая перед взором ненужные детали. Быстро, задорно, лихо, смело! Щека прижимается к плечу мужчины. Смазанные воском волосы глянцево ласкают подбородок Хорхе. Чуть влажный лиф приникает к его груди. Он еще оставит свой след на одежде... Чувствуется вздымающаяся женская грудь. Мгновение ожидания. Соль подобна натянутой струне. Спина напряжена... Все тело испанки дышит ритмом, что уже живет в нем. Близкий незнакомец, играй красивую мелодию наших тел!
Она охотно соглашается. Отвечает на каждое его приглашение. Да, ей хочется забыться, жить в своем маленьком обмане. Жить близостью, которая дышит в мужчине и женщине. Без вопросов, без ответов, без споров, без глупых обид... У них - своя правда. Чистая нота двух душ, что умеют скинуть груз с плеч... Ей так хотелось этого. Она так старалась... Их желания совпадали и Соль была уверена, что у нее все обязательно получится. Иначе и быть не может...
И у нее получалось. Соль понимала, что может и лучше... Намного лучше. До неистового пульса, до полнейшего забытья, где она - богиня болео, царица пьернасос, муза волькады, гений адорнас... Но сейчас юная девушка выглянула лишь немного, пугливо из своей скорлупки, тщательно скрывая страстную женщину. Все же, есть такая боль, такой страх, который не просто переступить. И все же она пытается, в который раз. Снова и снова... И однажды обязательно достигнет своей цели. Чем смелее были элементы, тем упорнее просыпался жгучий ужас, паника... Стопор... Нет, она преодолела его, ровно настолько, чтобы не угробить танец и не разочаровать партнера. Однако, не настолько, чтобы по-настоящему его порадовать. По-настоящему разжечь и по-настоящему запомниться...
Мало просто родиться красивой... Нужно еще уметь признать в себе право быть красивой... Понимать, для чего тебе нужно это... Пользоваться своей красотой для того, чтобы нести радость, наслаждение?... Но лишь мрачный дух скорби и запретов висел безмолвной печатью на ее огне... Мало быть красивой... Нужно еще уметь украшать танец... Уметь преподнести себя... показать. И это страшно. Она не упала в грязь лицом, но и не блеснула. Не видимое стороннему глазу разочарование полоснуло обидой, кольнув в самое сердце. Незнакомцам не с чем сравнить ее мастерство, кроме как с другими женщинами. Они могут простить ей ее видимый уровень. Но она знает себя. Внутри обливаясь слезами, тоскуя по тому, что когда-то было ею настоящей... Той тайной, которую так сложно открыть.
Воспоминание закончилось, щемя в груди своей сутью... Это было видно. Хорхе видел в ее глазах смятение и печаль. Даже мягкая улыбка не скрыла этого. И все же, девушка прошептала очень искренне и порывисто: - Спасибо вам! Я уже забыла, каково это. Кажется, она хотела уйти. Ей было больно. Ей не хотелось плакать. Не при всех. Ей нужно прийти в себя. Ей не хочется взваливать это на незнакомца. Он не уходит... Кажется, он готов продолжать? Неужели? Соль растерялась. Она знала, что следующий танец с ним дастся ей еще сложнее. Хочется покинуть танцпол. Уйти к барной стойке, выпить еще вина... Навести порядок в своих чувствах. Бармен... А вдруг он видел ее провал? Нет, нет, Соль, ты должна понять, что танцевала красиво. Но твои украшения были не слишком ярки... В танце не было изюминки. Ты не смогла. Но это не позор. Просто было так грустно. Бармен прочил ей хороший вечер, желал этого... Она будто подвела не только саму себя. Но куда же ей тогда идти? Решать необходимо было быстро. - Простите, мне нужна передышка. - с волнением шепчет Соль. Сейчас он уведет ее обратно к той стене... Она закажет вино у официанта. Выдохнет. Успокоится. И постарается окончательно не струсить и не сбежать. Впереди еще будут танцы... Великое искусство в том, чтобы уйти своевременно. Мужчина, стоящий перед ней, возможно, не знает, что следующий танец окажется хуже. Она неизменно разочарует его. Потому нужно уходить. Достойно, пока сама не приговорила себя к позору. Пока не испортила то впечатление, что ей все же удалось создать в танце, пока не уничтожила то, что успела дать. Чтобы ее фиаско не испортило вечер и ей самой, отвратив мужчин от желания с ней танцевать... Все же, надежда еще есть. Просто сейчас нужно уйти...
-
За своевременный уход :)
-
Ах! Как она танцует!)
-
это просто здорово.
|
-
- Верно. Он лесной, ему в лесу и покоиться. А если надо кому, пускай сам... разрывает, - прошептала Оленка. Решение Маринки упокоить товарища царя Ивана по старым обычаям протеста в ней не вызвала. Пока Маринка свою молитовку шептала, Олена стояла позади, ожидаючи. Может, старая богиня возьмет к себе Волка стражем?
-
Проникновенно
|
|
Франц ответил на приказ Василия коротким кивком, и, преклонив колено, зашептал что-то в ухо своему ручному волку, приобнимая его за могучую шею.
Коза теперь была совсем не похожа на себя, какой ее видели тогда, у домика. Теперь она не уступала размерами самому Волку(а страха внушала и того больше), и, стоя прямо, ломала своими длинными, загнутыми рогами верхние ветви деревьев. Рыхля землю могучими копытами она перешагнула искалеченного Торквальда, что лежал на земле, весь переломанный и придавленный стволом дерева, и перегородила путь к нему для героев. Коза взирала на Оленку сверху вниз, ухмыляясь и показывая пасть, полную зубов, которым предназначено совсем не жевать траву. Платье на ней порвалось, и теперь наружу свисали до живота две груди, с которых сочилась красноватые струйки. Вместо молока она кормила своих детей кровью. Ручищи обзавелись длинными когтями-ножами, совсем как у того козленочка. Из чуть сгорбленной спины торчали наружу косточки-шипы позвонков, плавно переходящие в суставчатый хвост, обтянутый кожейи жилами, и заканчивающийся стреловидным наконечником. Пыл героев был охлажден, как бы это ни звучало, плевом пламени, и между ними и демонихой встала стена жаркого огня.
Бес был уверен в собственном превосходстве, и теперь словно бы издевался над героями, не торопясь бросаться в атаку. Слащавым тоном, пародируя собственный лживый образ матери, чудище ответило колдунье. - И я ценю это, человеческое дитя. Мое сердце было так тронуто, когда в минуту горя вы пожалели несчастную козочку. Мне тоже вас жалко... Но моему мальчику теперь нужно кушать за семерых. И словно бы по ее зову появился единственный уцелевший козленочек, довольно резво и ловко двигавшийся по стволу заваленной ели. Из оскаленного зубастого ротика текла слюна, а когтистые лапки тянулись к придавленному, но еще живому Торквальду, который все еще пытался что-то сделать. - Дэнни... - Хрипел старик, на пределе возможностей выворачивая голову, чтобы найти взглядом Даньку. - Мой оружий! Особый пуль... С знаком... Как ты читаешь... Слабый голос Торквальда превратился в крик, когда черношерстный маленький зверек схватил его руку, не давая охотнику вытащить топор, и вцепился в нее зубами, разгрызая кожу.
- Меньше болтай, охотник. Ты проиграл. - Прогудела Дереза, и нашла взглядом монашку. - А! Богомолица с болот! Как я и думала, тебя оставлю напоследок! Я дарую тебе возможность осознать все до конца, прежде чем мы полакомимся вами!
***
Мирославу снова озарило видение, только ниспосланное не Богом. Обретший плоть низший демон, сбежавший из Ада на землю в прошлый раз поразил ее страхом, затмив способность видеть Свет, но теперь эта способность была ей возвращена. Ее новое видение было о Волке, убитом Торквальдом.
Первое, что она увидела - как Серый Волк с недоумением смотрит на гневно кричащего и махающего руками человечка, стоя у останков только что растерзанного коня, который неясно как оказался в этом лесу. В этом молодом, небогато одетом юноше с решимостью в глазах и силой в руках Мирослава узнала Ивана-Дурака, что в будущем станет Иваном Последним, царем Руси. А когда Волк закончит хохотать и потешаться над смешным человечком - он позволит ему влезть себе на загривок, чтобы заменить потерянного коня, а в будущем этот человечек станет единственным другом Серого.
Следующей сценой которую увидела Мирослава - как Волк обращается в юную, прекрасную девицу, выглядящую словно зеркальное отражение той, что стояла рядом с Иваном. Иван успел обрести и нового, волшебного коня, и вскоре будет вынужден распрощаться со своим новым другом, которого обнимет в последний раз. Серый Волк даже ответит на это объятие, и сделает вид, что лишь соблюл человеческие приличия. Иван поверит - все-таки Волк, как и все, всегда считал Ивана дураком за то, что тот не захотел красть заветное молодильное яблоко(пусть даже у Кощея), воровать у хозяина волшебного коня, и убивать Бабу Ягу, у которой была пленницей девушка, стоящая подле него. А теперь считает Ивана дураком потому, что тот поверил притворству Волка.
А вот еще сцена, где Волк в разгар свадьбы скидывает личину девицы. и несказанно шокирует сотню гостей на пышном, торжественном и немного мрачном из-за обилия черного цвета балу, который вот-вот грозил перерасти в оргию. Шокирован даже сам владыка Кощей, тогда еще сохранявший некое сходство с человеком. Сразу после этого бал, который должен был стать оргией, превратился в бойню. Чтобы одолеть Волка, стража дворца бросила лучшие свои силы, но большая часть воинов из стражи полегла прямо там. Волка одолел сам Бессмертный Владыка, да и то - потому что Волк никак не мог его убить.
В следующей сцене Мирослава увидела Псаря - тоже еще молодого, не убеленного сединой. Он сидел напротив Волка, скованного цепями и прижатого к земле титаническими гирями. Даже пасть ему сдерживал каленый стальной намордник. Волк мог только злобно глядеть на своего мучителя, сверкая своими зелеными глазами. Имено попытки Псаря сломать непокорного зверя оставили на Волке столько шрамов. Но даже Псарь признал свое бессилие, и потому сейчас говорил с хищником почтительно, признавая его более сильным. - Я отпущу тебя. - Услышала Мирослава окончание речи Псаря. - Но попрошу о помощи. Нужно убить нескольких свиней.
Следующим видением Мирослава увидела Волка. что стоял напротив некоего подобия уродливо сделанной каменной крепости. В ней скрывался последний из Трех Поросят - последних из того стада, в которое Иисус вселил демона по имени Легион. Эти свиньи плавали лучше собратьев, и потому не утопли вместе с остальными. Но и их время пришло - исчадия Ада пали в бою с совершенным хищником, с яростью Природы, что противится столь противоестественным созданиям. - А этот отгрохал себе каменный домик. - С насмешкой говорил Волк, обращаясь к Псарю. - Это будет не сложнее соломы и веток.
А вот и тот момент, когда все спуталось. Волк напал на след еще одного исчадия Ада. Подобно Легиону, оно не хотело возвращаться в обитель тьмы и страданий - даже бесам там было плохо. Но и вне ада демон жаждал чужих страданий, чужой боли и чужого страха, и потому убивал без всякой пощады. А еще демону было мало лишь одного тела - и он желал производить себе новые. В этот раз его жертвой стала девочка в красной шапочке. Волк думал, что демон ждал свою жертву на дороге, и потому отправил ее длинным путем, сам пойдя по короткому. Но кто же знал, что тварь будет так изощренна, что будет ждать девчонку прямо дома, приняв личину ее родной бабушки, которую ранее зверски убила и сожрала. Волк успел только когда все было кончено. И конечно, именно Волка застал в залитом кровью доме этот охотник, с его особым ружьем и пулями, что разили без промаха и наповал. Вот так и обрел Волк новую присказку к своему имени - Злой И Страшный.
Со временем Волк узнал, что демон выдает себя за козолюда, и уже разродился аж семью отпрысками, новыми оболочками, в которые впихнул самого себя. Эти твареныши тоже питались болью и страданиями, копя через них силы, и росли, что называется, не по дням, а по часам. "Мамаша" копила в себе людскую кровь, которой затем выкармливала своих "малышей" - этим объяснялся ее круговой маршрут, по которому она уходила от своего обиталища, и возвращалась в него, накопив достаточно корма для своих детей. Волк решил, что сразу всех убивать он не вытянет - Дереза и так сильный враг, а уж с семью детишками и подавно. Сперва нужно найти и убить детишек. А значит - придумать способ до них добраться.
Позже Волк узнал, что каждый из сыночков - отец для следующего. Но кто же породил первого? Волк стал искать его неподалеку от самого места появления твари - в болтистой чащобе под Новгородом. И там он услышал историю Алёнушки и Иванушки, и о превращении мальчика в козлика. Оленка ошиблась - он был не одним из приемных детей Дерезы, а невольным отцом, что дал начало целой династии этих тварей. И чтобы Дереза не налодила новых выкормышей - Волк отыскал и спрятал пригодного для размножения беднягу. Да, его было проще убить - но все же Волк озаботился тем, чтобы превратить его обратно.
Проклятая Коза вела Волка до самого своего логова, снова и снова превращая его в виновника ее ужасных деяний. Чувствуя, что за ней неотвратимо следует не менее сильный, чем она сама, хищник и самый лучший охотник, она натраивила натравила одного на другого. На месте ее злодеяний то и дело видели Волка, что неотвратимо шел по ее следу, и верили, что именно Волк был причиной всех этих смертей и разрушений, всей этой чудовищной жестокости и страданий. Верил и Торквальд - и тем решительнее шел за ненавистным хищником, пока наконец, при помощи героев, не убил его. Торквлаьд пообещал себе, что выстрел в Волка станет последним в его жизни - и он действительно стал.
***
Мирославе открылось все это за ничтожно-малое время. Больше требуется на то, чтобы моргнуть. Этим знанием монахиня едва не была раздавлена, так внезапно и таким потоком обрушились они на нее. А вероломная Дереза хохотала, довольная тем, как ловко провела и Волка, и Торквальда, и героев. Не подпуская никого к своему отпрыску, она ласковым голосом проворковала ему. - Осмысли это, монахиня. А вы пока полюбуйтесь, как славно кушает мой малыш! И черный козленочек вцепился в горло старого егеря, мгновенно разрывая ему горло, и с жадным сосанием выхлебывая его кровь. Старик дернулся в последний раз - и затих, обмякая под урчащим от удовольствия черным тельцем. Дереза заставляла героев смотреть на это, и трястись от бессилия, ибо демон заранее лишил героев даже возможности подойти и хоть попытаться спасти товарища. Он плюнул наземь щедрой струей едкой жидкости - и вспыхнула перед героями стена пламени нестерпимого жара, кольцом огибающая Дерезу и ее сыночка.
Но Дереза забыла о Ночном Волке. Он быстрой тенью шмыгнуло по кустам, обходя добычу кругом - и в нужный момент бросился на черного бесененка, преодолевая маленькую брешь в огненном кольце, что не успела сомкнуться до его прыжка. Волк Франца приземлился уже внутри огненного кольца, и вторым прыжком сбил малыша-чертенка с его жертвы. Ирония - Дереза берегла своего последнего отпрыска от одного Волка, а он оказался мгновенно и беспощадно разорван в клочья вторым.
Вопль боли и ярости вырвался из пасти Дерезы, едва она поняла, что произошло. Из сверкающих неземным светом глаз брызнули ручьем слезы, а костистый стреловидный хвост одним ударом пронзил насквозь отважного хищника, отбрасывая в сторону его безжизненное тело. У Ночного Волка не было ни единого шанса остаться в живых. Он умер мгновенно, еще до того, как его тело упало в жухлую траву и ковер из старой листвы. Но было поздно - козленочек уже лежал мертвым, окровавленным комочком, а его голова держалась на последнем клоке кожи и раздавленных позвонках. - Ты пожалеешь, мразь!!! - Проревела Дереза, и стремительным белым вихрем бросилась на Франца.
Тяжелый бой начался.
-
Пока читал понял три вещи: я не моргаю, я перестал плямкать (хотя только пришел домой и жутко голоден) и последнее, держу в руке чашку с немного остывшим чаем. Мастер – ты мастер!
завезите кто-нибудь новых эпитетов для похвалы, пожалуйста!
-
Серый Волк реабилитирован посмертно ))
-
о как
-
Вот это поворот)))
-
Как всегда неожиданно. Поражает. До глубины души!
-
Трагично как. Серый Волк - наша невинная жертва. А это "человеческое дитя"... ой, молчу.
-
Три дня прошли))).
Не, серьезно, это пока самый крутой сюжет в эпопее. Подобный заход был с Тихоном, но там он даже в половину так круто не сыграл. Я даже не знаю, жалеть ли, что мы этот секрет не раскусили, или нет. Ну, пожалуй, жалко. Может, если бы мы с гусляром не поругались, у нас больше было бы энергии и желания это разгадывать.
|
Торквальд с облегчение отнял приклад ружья от плеча. Успел. В последний момент успел. Чудище уже было так близко к бедной Олене, что Гримм даже удивился, что оно не прикончило ее одним броском. Смерти еще одного ребенка прямо на своих глазах старый егерь бы не пережил – он видел слишком много мертвых детей. К тому же, к Олене старик действительно привязался – она заменила ему внучку, которой у Торквальда никогда не было. Да и как ее не полюбишь – добрую, чуть грустную, что так искренне удивляется всему на свете. Когда он понял, что ее с Василием отправили вперед – у охотника сжалось сердце, а когда он увидел, как лезет из своей берлоги эта чудовищная тварь, то и вовсе остановилось, и упало куда-то в похолодевший живот. Но рука Гримма не дрогнула, взяв правильный прицел. И нервы не подвели, дав выждать несколько мгновений на то, чтобы задержать дыхание и плавно спустить курок, хотя так хотелось мгновенно рвануть его в слепой попытке опередить зверя. Все позади. Все живы. Злой и Страшный Серый Волк – мертв. Он лежит прямо там серой грудой, и фигурки героев окружают его, словно замшелый валун. Вот Осьмуша, кстати, машет ему руками, кричит. Наблюдая за ним, Гримм улыбнулся. И ведь правда, попал так попал. - Gut. – С тихим смехом произнес Торквальд, поглаживая приклад своего верного ружья. – Gut, meine liebe… Смех застрял в горле Гримма, когда до его ушей донеслось чириканье. Сначала с одной стороны, затем с другой, затем еще и еще, сливаясь в тревожный хор, закричали механические птички Вольги с волшебной сердцевиной, что начинала трепетать, чувствуя подле себя великое зло. Охотник встревоженно перехватил ружье, схватил рожок с порохом, чтобы скорее всыпать новый заряд, и успеть, пока еще не поздно. Обманул! Все-таки обманул как-то, поганый Волк! Монашка сказала правду, это сам дьявол шагает по земле! Засыпав порох, Гримм успел схватить новую пулю – увесистый серебряный шарик с вырезанным на нем Неписанным Символом, как вдруг услышал снизу голос. - Хороший выстрел, охотник. Как ты и хотел, он станет последним. Гримм взглянул вниз, и увидел, что у подножия ели, на которую он взобрался, стоит огромный, жуткий силуэт, опираясь одной лапой на ствол дерева. Егерь успел разглядеть рога, пылающие мертвенным синим свечением глаза, и длинный хвост со стреловидным окончанием. Еще он успел узнать голос Козы-Дерезы, и понять, как же сильно он заблуждался все это время, пока шел не за тем хищником. А потом ель качнулась, треснула – и Гримм с криком полетел вниз вместе с рухнувшим деревом.
-
Поворот!
-
Напряжение!
-
Как всегда - особый респект за нуарную версию еще одной народной сказки!
-
Всё это круто, конечно... Только. Аа, не, наверно просто круто.
|
Я меж ними. И впервые это чувствую. Холод от огненной Микаэлы, что отвергла его руку. Холод от незнакомой художницы, чьё пламя опалило листок, но чьи руки оттолкнули меня. Я - точно Германия, меж двух стран, Англии и Советов, двух женщин, поглядывающих друг на друга и с определенной периодичностью - на меня... И с удивлением светского человека, привыкшего к дисциплинированной раскованности европейского салона, я внезапно почувствовал... Одиночество. Но право же, дурной тон нарушать порядок событий, начиная практически с самого конца, когда я удивил всех и себя. Эти люди... Они заслужили истории. Заслужили знать ее целиком, как бы ни было тяжело писать, как бы не алели на белой бумаге по капле стекающие вдоль руки чернила... Я никому не расскажу случившегося. Никому и никогда, так я решил. И все же я должен писать, должен потому что иначе - конец, пустота...
На краткий миг меж собственных фраз, глядя на несущегося на меня мужа и прижимая к себе жену, сохранив на ладони тепло своей дамы и чувство шершавой бумаги, я ощутил покой... То было прекрасное чувство легкости, рождающееся точно музыка Рахманинова - ноты сменяются так быстро, что точно летят, чудовищная техничность исполнения отступает, уходит на второй план перед чистой красотой, и ты готов, готов взять сложнейший аккорд, за влажный лиф и обожженный рисунок, за устремленные на меня почти одинаковые, несущие на себе отпечаток чувства и испуга, взгляды, пьянящие хлеще вина... Я точно парил в свете двойной звезды, и на секунду, лишь на секунду, я позволил себе почувствовать себя дилетантом на выставке импрессионистов, смотреть не видя на едином, чистом и незамутненном ощущении. И пусть Герлен сольется с Карон, пусть сплетается темные волосы, прекрасная вуаль для утомленных глаз, пусть говорят, смеются, лишь бы ни на секунду не прекращался смех... Я больше не стар, не устал, не чувствую себя дезертиром с собственной войне, гниющим в чужой стране, ибо в миг, когда порванному на тряпки сердцу недостает чтобы собраться одной пары женских рук, к ним просто нужно прибавить вторую. Микаэла отводит ладонь - я не вижу, важна лишь вежливая улыбка, что мой разум представил ободряющей, ладони немки лежат у меня на груди, и моё сердце не бьется, оно мне ни к чему, зачем нужен этот нелепый метроном на том празднике, который мне дарит судьба? Они со мной. Обе. С обеими я станцую, обеим отправлю цветы и обеих конечно забуду, но разве не это прекраснее всего в Красоте, мимолетность лета, что сменяется осенью, минута счастья, что побуждает искать и находить его вновь. Я вижу...
Микаэла и Гретхен (почему Гретхен? Не знаю, не знаю да и не все ли равно. Пусть Маргарита из "Фауста", разве что та не писала картин) сидят в кафе. Они улыбаются, синхронно поднося к губам ослепительно белые чашки. Они вспоминают. Портрет кисти Гретхен на стене, а рядом почему-то фотокарточка... Фраза "то была молодость". Два женских тела целомудренно прижимаются друг к другу. Как наше сознание безумно, как прекрасно это безумие, и мне хочется сходить с ума вновь и вновь, потому что лишь безумец может оценить красоту мира, предпочесть, пусть лишь в душе, Германии, прекрасной Германии от Вены до Копенгагена, от Парижа до Москвы, смех, простой смех, что даже никогда не слетал с губ. Безумный мир сонного бреда, где я могу даже отвергнув всех остальных шить не презирая себя, поливать цветы, где нет никакой ответственности, а семья, Отечество, победа над коммунизмом и еврейскими капиталами, значат сущие пустяки по сравнению с не распустившейся черной розой. Вы вообще представляете как сложно ее вырастить в нашей, немецкой земле? Как прав был давно позабытый, но некогда любимый герой, что накрывал ее колпаком каждый вечер... То был мир счастья, где я мог брать и давать, свободный и дающий свободу другим, мир без судеб потому что все созданы чтобы любить и быть любимыми, мир без цепей потому что все любят всех... Мир, которого никогда не будет.
Гретхен отталкивает меня. Поднятая бровь Микаэлы. Две пары женских рук могут соединить сердце. Две ладони - накрыть пощечиной разом обе щеки, две челюсти - впиться в тело, пока две пары глаз пожинают душу... Такова человеческая природа. Советы всегда будут пытаться устроить в Германии революцию, англичане - подчинить капиталами, и после двадцати лет мира мы окажемся в чужой стране и быть может сами не заметим, а посреди Берлина начнут расти мечети... Мы выживем. А чтобы выжить мы должны сражаться. Наш враг силен и жесток, а стало быть мы одолеем его в том и в другом. Концлагеря придумали англичане, а славяне развили. Танки изобрели в Британии и поставили в Россию. Оплачиваемые революции, агенты, учащиеся у Ленина с Керзоном, громкие речи о благе Германии, о всеобщем изобилии и коммунистическом, экономическом счастье - плевать каком, они обещают и даже дают всё стоит лишь поцеловать сапог, продать им свободу народа, его душу, за которую как всякие демоны они щедро воздадут, убивая страхом и блаженством волю к сопротивлению... И тогда возвращается моя Война. Муссолини назвал ее естественным состоянием для людей. Гитлер нарек весь мир призовым кубком победителя. А я... Я чувствую. В счастье ложь, обман, песнь сирен, призывающая бросить оружие, погрузиться в теплую воду, плывя на зов прекрасных женщин на скалы. И мои глаза открываются.
Страх в карих глазах. Отдергивается женская рука. Славянский марш Чайковского в его сильнейшем крещендо. В ушах стучит. Обе что-то говорят. Плевать. Обе вздрагивают, их глаза устремлены уже не на меня. Последняя нота. Моя кровь в красном вине, выпитом залпом. Тишина. И снова светскость, ласковые слова, обращенные к другому мужчине, веселье... Но меня там уже нет. И как никогда я чувствую собственное одиночество в этой грязной, точно фурункул где-то на заднице планеты, стране. Я так много смотрел на них, изучал, понимал, а они... Они тоже смотрели на себя. И это смешно. Безумно смешно, так что я с трудом сдерживаюсь чтобы не согнуться в две погибели. Снова славянский марш. Ох, не для того тот русский писал его, чтобы под него звучал немецкий истерический смех... Он не зазвучит. Никогда. Моё лицо холодеет. Я вспоминаю. Вспоминаю, что оказывается говорил, щебетал в полубреду как маленький воробушек, севший на женскую ручку. В тот миг для меня музыка была полетом. И слова летели, почти пелись как никогда не говорят сыны Германии... - Уверен, Микаэла скажет, что написанный портрет стоит денег, а написанный хорошо - бесценен. - Вы знаете, дамы, должен сказать Вам откровенно. Вас обеих я встретил случайно и каждая подарила мне что-то... Право же, я знаю что причиняю Вам обеим неудобства, но спасибо Вам. - Уверяю Вас, Гретхен, истинный талант заметен даже в карандаше. Однажды вы окажетесь на выставке, среди собственных картин и восторженных людей и... Не вспомните обо мне. Это и есть счастье. - Так давайте с ним познакомимся. Должно быть у него есть очень веские причины вторгаться в наш с вами небольшой интимный круг. Как по другому звучат эти слова в "Славянском марше", приглушенно, с самоиронией, придавленные всей тяжестью мира как торт, под чьим-то увесистым телом на стуле растекшийся из шедевра кулинарии в уродливый блин. Бьет барабан. Бьет по голове. Я один. Нет никакого счастья. Никакой радости. А эти две женщины должно быть ненавидят друг друга так сильно, что не обращаются друг к другу пока я не попрошу. И смех и улыбки, все стало фарсом, маскарадом, игра - лицемерием, собственные слова - точно дурным шутовством. Штраус, "Метаморфозы". Я один. Обеих я знаю пять минут. И в глазах у обеих страх. Ах, Михаэль... Михаэль... Тебе не двадцать пять. Ты не разводишь розы. Тебя не любят. Ты тридцатипятилетний старик, который убивает людей, а эти женщины сбежали из собственных стран, сбежали от тебя и знаешь, что они чувствуют говоря с тобой? Думаешь простую неловкость? Нет. Глубоко в душе они ненавидят тебя. Ненавидят потому что ты стоишь на пути их сытого, мещанского счастья. Ненавидят потому что ты восторженно обещаешь кровь и слезы, а они с ужасом видят как их мужья и сыновья идут за тобой. И ты не видишь их, не видишь потому что веришь в людей. Потому что не понимаешь, почему обожжен портрет - картина твоего аутодафе. Не сознаёшь, для чего лиф пропитала вода? Как, ты настолько глуп? О, дорогой "я", я переоценил тебя! Да просто эти женщины готовы испортить себе платья лишь бы не танцевать с тобой! О, какой это истерический смех внутри и какая тишина снаружи. Лишь губы слегка подернулись когда я ловлю их взгляды. Умоляющий к другому мужчине - Гретхен. Кокетливо отведенный - Микаэлы. Ты думаешь они обе хотят чтобы ты пошел за ними? Ах, милый, глупый офицер, подгнивший труп немецкого дворянства, они боятся тебя, боятся настолько, что улыбаются. Пусть говорят. Пусть улыбаются. Пусть приносят дары. Ты всё равно один, Один, ОДИН!!! Дикий, истошный хохот в голове. Тишина. - Я вас прощаю. Давно я не говорил так тихо. Будто отвечаю Микаэле, но на самом деле отвечаю обеим, обеим, похожим, как две зеркальные капли воды. - Простите и вы меня. Я благодарю вас за приятные минуты, но кажется я отнял у вас непозволительно много, а дал - удручающе мало. Испанка ушла сама. Немка лишь просила увести ее, а оттого последняя искра моего тепла досталась ей. Я говорил обеим, но взгляд был на нее, глаза в глаза. Ласковый, но жесткий, и упаси все Боги мира Вас когда-нибудь увидеть это. - Я верю в Вас. И все. Конец игры. Endgame, как любят говаривать англичане. Отчего же не стихает музыка? Отчего же смех? Я иду потерянный, кажется даже немного пошатываясь. Я вспоминаю Софи, ее детскую влюбленность. Знала бы она от чего я ее спасаю. Я думаю о Гитлере. О том как он год скитался нищим бродягой по улицам Вены, познавая людскую жестокость. Две женских ладони с двух сторон сжимают было собранное сердце. Хлюп. В этом женщины могут быть едины. В жестокости. Я знал это. Так почему же забылся? Потому что романы в Польше и Франции, особенно Франции, заставили поверить? Но я и не верил, иначе не подозревал бы всех. Нет, я просто сошел с ума, уснул. Довольно. Нужно проснуться. Сейчас я подарю кому-нибудь самое страстное танго на какое способен. Потому что любовь и ненависть едины. И если танец - проявление нас самих, я никого так не люблю и не ненавижу как себя самого. Так будем же веселы, и пусть чума сожрет всех остальных!
-
За одиночество в толпе непонимающих.
-
Вот это мощь! Сколько страсти!*-*
-
Михаэль - просто котел страстей :)
-
За финал. Неожиданный и ожидаемый.
-
За бесконечно тонкую палитру чувств...
-
Микаэль - потрясающая рассудочная, головная страстность, холодный огонь. Фантастика.
|
|
-
С почином.
-
Вот это "старая гвардия в деле!"
-
за контракт и девушку. Настоящий мужчина всегда знает, что для него важнее! :)
|
Есть два типа женщин слушающих стихи - понимающие и прослушивающие. Вспомните школу, девочку-отличницу, выходящую к доске и начинающую громовым голосом, непременно с выражением, оглашать элегию так, что только стекла не дрожат. Учитель улыбается: "Гут". Подобное стремится к подобному и ни один из двух в этой ситуации не понимал стихов, даже близко, вручая их как продавцы - громкостью и смешными акцентами. Признаться, я не ждал многого от милой девушки из Аргентины, даже у европеек вполне нормальной реакцией служил важный вид, так голуби надуваются если съели что-то не то. Что же... Иногда жизнь удивляет приятно. Она слушает. Внимательно, вдумчиво, не уходя мыслями в район бара, но и не страдая от явных потуг что-то осмыслить, стало быть и правда слушает и понимает... Порой двум людям достаточно сойтись вместе, чтобы принести в танго-вечер легчайший оттенок одного из ноктюрнов Шопена. Так... Неожиданно и... О чем я вообще думаю? О чем? Точно Минос лезу в душу, выворачивая ее наизнанку, проверяю, выверяю, так ученые бьют крыс током... Я этого не заметил... Не заметил до конца, а когда осознал - стало невыносимо стыдно. Девушка искренне захотела послушать Гете, испанка - на немецком языке, а я тут разыграл из себя практически "комиссию по оценке профессиональных навыков" Бухенвальда! Стыдно. За это - стыдно. Не за пролитое вино, не за многочисленные неловкости, даже не за то, что возможно ставлю девушку в неловкое положение, а за это - за то, что изначально воспринимаю людей, в особенности женщин, с явным подозрением. Она смотрит на меня ласково, даже как-то грустно, а я думаю впервые не о том что чувствует Микаэла или что наполняет меня самого, нет, я задумываюсь о жизни в целом. О том как я механически делаю речевые приемы один за другим, точно в двадцать пять лет, сам не замечая этого. О том, что я до сих пор не женат, на пальце моем нет кольца, и даже Германия как невеста уже занята человеком, с которым я не дерзнул бы соревноваться даже во сне. О том, что Герлен действительно пахнет волшебно, маленькая частица красоты в большом мире, а вовсе не повод для похвалы хорошему вкусу. И наверное впервые я смотрю на свою такую знакомую и в то же время незнакомую собеседницу, иначе. Вне рамок этикета, светской этики, что позволяет мило щебетать весь вечер не сказав ни единого делового слова. Впервые я замечаю влажный лиф, хоть и нельзя, и внезапно не обнаруживаю в себе насмешливости, равно как и лицемерного соболезнования. Впервые задумываюсь, какова эта девушка не в богеме, откуда она пришла, не здесь, где находится, но дома, там, куда потом пойдет... Когда снимет с себя украшения, пройдет по полу босиком и укутается в одеяло, одна или нет, во что будет погружён ее ум? К чему будет тянуться ее сердце? Наконец впервые я пытаюсь, действительно пытаюсь понять чего она хочет, сейчас, в эту самую минуту, а совсем не завтра, не потом... И ответ может быть лишь один, ведь они все здесь за одним и тем же, чтобы забыться или забыть, чтобы наполнить музыкой ритмичное постукивание метронома от смены к смене... Я больше не улыбаюсь. Не отвечаю. Лишь слегка киваю туда, где совсем скоро начнут танцевать. Надеюсь Микаэла простит мне эту легкую дань местному обычаю - во время кабесео следует молчать.
-
Рефлексии Михаэля прекрасны.
-
За размышления. За человечность. За желание понять женщину.
-
и даже Германия как невеста уже занята человеком, с которым я не дерзнул бы соревноваться даже во сне. пустил слезу
-
За прекрасные строки, великолепное ощущение и восприятие, и за музыку внутри.
|
-
какой прекрасный персонаж! Такой... итальяно веро!
-
me gusta
-
Красиво.
-
Пальцы ловко нашли ручку, и большой прошелся по холмам ладони, с какой-то безотчетной нежностью и страстью. Объятия рук, и свободные пальцы невесомо прикоснулись к талии. Опасный)))))). Одна барышня с танго, с которой мы в конце-концов расстались, при встрече запрещала мне брать ее за руку. Говорила: "Тогда не выдержу". Воспоминания прямо навеял.
-
Приличия! О, да, мы нарушили их все! )
-
Нет, этого я допустить не могу )
|
София смотрит на оркестр с вызовом, с просьбой, с мольбой. Ее сияющие глаза просят музыки, как ожидает музыки ее тело, застывшее в объятьях незнакомца, чьи движения казались в самом начале сладкими, но с каждым шагом открывают свою глубину. Иную. Словно водоворот, в котором София рискует утонуть. В несколько секунд ожидания Софи успевает испугаться собственного будущего после и без: не верится, что это всего лишь танец, и, пожалуй, присутствие немца в этом зале рискует испортить Софи вечер, сложно будет не думать. О нем. Оркестр вступает вовремя, не позволяя умереть сейчас. София чуть разочарована: слишком популярная песня, тот случай, когда хорошая музыка затирается сотней касаний, истаптывается десятком пар ботинок до пустого. Софи не чувствует мелодию. И не чувствует немца. Потому что он больше не заботится, не щадит, не ласкает и не восхищается, он гнет, наступает, поддается лишь с целью заполучить свое, забирает у Софи шаг, забирает у Софи ее саму. Возводит вокруг свободного духа дворцы, красивые, величественные, но ненужные в сущности стены. Он поддержал ее войну, и лишь по одному этому уже никогда не победит. В один момент рассыпается внешняя оболочка человека, слетают словно пыль манеры и правильность, и наружу выступает нечто другое, нечто, чему нет названия, нечто, пожалуй, звериное. Софи закрывает глаза и отдается теперь не мужчине, но танцу. Этот — последний. Как всякая женщина, Софи знает загодя. Пусть же финал будет незабываемым! София замирает, тянет паузу дольше положенного, и вступает вновь. Медленно, тихо, ласково, касаясь пальцами шеи и запястья, уводя ножку, выгибая спинку. Прерывает рассказ немца, без бунта, а тихо и осторожно, положив открытую безопасную ладонь на грудь с крестом, и показывает свою историю: учит тишине, учит видеть, не глядя, учит слышать без слов, ведет миром настоящего, счастья, ласкового и доброго, без шума и без войны. Не потому что сдалась, а потому что она больше не выделяет его из всех других, она любит, но любит спокойно и непорочно, как сестра, как мать. Ее глаза закрыты. Она разделась до нага, а перчатки все еще на немце. Хотя... Софи вдруг понимает, что это не перчатки. Это продолжение рук, это тело, сжившееся с формой. Это не он с войной внутри, это война с ним в себе. Пожалуй, Софи, капельку больно, но это такая боль, за которую стоит благодарить. Послевкусие их танца терпкое, с горчинкой. По-большому счету ничего не имеет значения кроме этого послевкусия, потому что ничего кроме не остается. Память растворит моменты в воде жизни, останется только ощущение, только вкус, ассоциативный ряд, запах, эхо. София узнала достаточно.
Пианистка кивает и сдержанно улыбается. Позволяет проводить себя к столику. — Вы страшный человек, Михаэль. Шепчет на прощание на ухо. В сущности это не ее дело, ей стоило бы смолчать, но такова Софи — все, что коснулось ее по-настоящему, становится немножечко ее делом. Она не умеет сдерживаться. Она, пожалуй, неудержима. Отпускает, садится ровно и степенно. Это умение всякой женщины — держаться тем прямей, тем спокойнее и величавее, чем больней внутри.
-
Спасибо вам и сердцем и рукой За то, что вы меня — не зная сами! — Так любите: за мой ночной покой, За редкость встреч закатными часами, За наши не-гулянья под луной, За солнце, не у нас над головами,- За то, что вы больны — увы! — не мной, За то, что я больна — увы! — не вами!
-
Вот это сильно.
-
За восхитительный финал :)
-
показывает свою историю: учит тишине, учит видеть, не глядя, учит слышать без слов, ведет миром настоящего, счастья, ласкового и доброго, без шума и без войны. Не потому что сдалась, а потому что она больше не выделяет его из всех других, она любит, но любит спокойно и непорочно, как сестра, как мать. Ух как здорово.
-
Было очень интересно, как среагирует Софи. Шикарно!
-
Это умение всякой женщины — держаться тем прямей, тем спокойнее и величавее, чем больней внутри. Forever!
|
Велеречивый старик уселся по соседству, а англичанка тем временем блаженно затянулась тяжелым крепким дымом. Запретный плод всегда сладок: никто из домочадцев и помыслить бы не смог о том, чтобы разрешить юной благовоспитанной леди заниматься таким низменным и недостойным занятием, как табакокурение. Но Эстер любила бросать вызов устоявшимся традициям, хотя и предпочитала делать это предельно аккуратно и незаметно. Одним из таких вызовов были сигареты: некая квинтэссенция свободы и вседозволенности, самостоятельности и взрослости.
Девушке нравилось в них все: нравилось, как можно изящным и плавным движением руки поднести к губам длинный мундштук, как можно замереть на секунду в предвкушении, а затем набрать в легкие тяжелого дыма, чувствуя, как немного замутняется разум и ощущая этот ни с чем не сравнимый вкус независимости. А затем, отведя мундштук в сторону, выпустить в воздух маленькое темное облачко, которое быстро рассеется без следа. А прогоревший табак отправляется в холодный бесчувственный металл пепельницы – стряхнешь, и видишь, как еще рдеет маленький огонек, словно маяк в ночи. Но мигание становится все реже и реже, и сквозь серое и черное почти не увидишь алого. Искорка тухнет, и горстка пепла мертвеет, застывает. Англичанке эта простая картина казалась глубоко символичной: как пепел отрывается от сигареты, так и она отрывается от материнского дома, позволяя себе хоть немного, но побыть самой себе хозяйкой. И точно так же, как тлеет пепел, это недолго: на короткое время она загорается, чтобы вновь остыть. Чтобы стать холодной и спокойной, чинной и достойной своих родителей. До следующего раза.
Пожилой джентльмен, наверняка бывший некогда актером, искренне веселил рыжеволосую. Слушая подобную осанну в свой адрес, Эстер не могла не разулыбаться – никогда ее внешнему вилу не доставалось подобных комплиментов, тем более в таких выражениях. Это было чертовски приятно, хотя и балансировало, с точки зрения жительницы Туманного Альбиона, на самой грани между пристойностью и развязностью. Впрочем, пожилой мужчина наверняка не хотел ее обидеть, а просто желал поговорить хоть с кем-то и заодно сказать девушке приятное. И ему это вполне удалось. Мисс Бейли даже немного покраснела, представив, что подобные слова ей говорит не близящийся к закату дней мужчина, а молодой красивый юноша, чье сердце внезапно пронзила стрела Амура. Она всегда в тайне ждала большого и прекрасного чувства, где романтические чувства безраздельно властвовали над двумя душами, но пока что подобного счастья в жизни молодой англичанки не случалось.
Не будучи предметом женских мечтаний, собеседник Эстер, тем не менее, умел тонко чувствовать музыку, умудряясь с безупречной точностью даже такими выспренними эпитетами обратить внимание на главное. Он замолчал, наслаждаясь прекрасными мелодиями и голосом певца, и Эсер молчала вместе с ним, боясь спугнуть тот ажурный и хрупкий фон, которым слова старика оттенили музыку.
Стоило музыке умолкнуть, как разговор продолжился. На философскую реплику джентльмена юная леди благосклонно кивнула, легким жестом руки, держащей бокал с терпким, словно ночь на милонге, вином, обозначив свое почтение собеседнику: - Кто же не хочет, чтоб сердце его билось в такт этим нотам? Кто не жаждет биения крови внутри под струны и голос, поющий о вышнем? Хоть и рада бы я с головой в этот омут нырнуть, но ведь надобно помнить, - голос Эсер чуть изменился, став чуть ниже и тягучей, словно бы она пыталась кого-то копировать, - в жизни бывают только две настоящие трагедии: одна - когда не получаешь того, чего хочешь, а вторая - когда получаешь.
Следующая пауза вышла чуть длиннее, чем почиталось приличным: девушка раздумывала, сказать ли правду, или обойтись недомолвками. В конце концов, честность победила: воспитание не позволяло солгать незнакомцу, тем паче – человеку много старше ее. Так что, описав сигаретой в воздухе некую невнятную фигуру, англичанка продолжила: - Хочу ли я танцем понять этот город? Будучи откровенной - хочу. Но одновременно боюсь своих желаний. Еще и полугода не прошло, как я приехала сюда, - радуясь возможности сменить тему, продолжила Эстер, вновь пробежавшись взглядом по потенциальным кавалерам, - и это первый раз, когда я самостоятельно вышла куда-нибудь помимо великосветского общества. Так что я одна, сеньор, но компаньон мне и не требуется: я всегда аккуратна и осторожна. Но все равно, спасибо за заботу! Да и слишком частые прогулки папенька с маменькой не оценят – это моветон. Так что, - несколько смущенно улыбнулась она, - подобные выходки для меня редкость, хотя и очень-очень приятная.
На клич собеседника тем временем подошел официант. На предложение выпить что-либо еще юная леди вежливо улыбнулась и помотала головой: - благодарю вас, но ничего не требуется. У вас восхитительное вино!, - и вдруг, спохватившись, повернулась к старику: - Господи, простите мою невежливость, сеньор. Меня зовут Эстер Бейли.
-
за изящный отказ :)
-
Вот когда понимаешь, что табакокурение - это не просто протест против семьи и общества, а целая философия. ) Долго думала, что же мне эта пара напоминает: Алису и Белого Рыцаря в Зазеркалье.)
|
-
славный вечерок, да? разулыбал пост, даже развеселил
-
точно - загнанный волк.
-
Интересный персонаж. Идейный, живой, яркий. Круто отыгрываешь.
|
Да, я возьму тебя с собою И вознесу тебя туда, Где кажется земля звездою, Землею кажется звезда.
И, онемев от удивленья, Ты узришь новые миры - Невероятные виденья, Создания моей игры...
Дрожа от страха и бессилья, Тогда шепнешь ты: отпусти... И, распустив тихонько крылья, Я улыбнусь тебе: лети.
И под божественной улыбкой Уничтожаясь на лету, Ты полетишь, как камень зыбкий, В сияющую пустоту... Вот это - Танго. В моих глазах кажется невольно скользнуло уважение, лишь холодные руки могут в полной мере оценить жар объятий, и я чувствую... Каждый миг. Каждое движение. Софи обращает их в памятник мне, картинной страсти томных вздохов и влажных тканей, томной, лениво-сентиментальной игре, предпочитая бурю, искреннюю, свежую как летняя гроза, что ледяными каплями пронзает горячий воздух, бурю страстей... И на несколько мгновений между мелодиями, когда она прижимается ко мне своим телом, готовая любить и быть любимой, я теряюсь, оказавшись вдруг за пределами раковины, своего маленького мира, откуда я мог безопасно любоваться красотой партнерши, уползая внутрь при малейшей угрозе, моё оружие потеряно, мне нечего предложить... Отчаяние. Да. Да. Нет. Да. Я освоил науку любви в совершенстве, меня не удивить романтичным флиртом и сентиментальными излияниями, эротической техничностью и страстной дикостью, но это, чувство, не разум и не тело, но душа... Та пугающая, опасная смесь химикатов в мозгу, при которой женщине уже плевать как ты смотришь на нее, лишь бы смотрел в той-самой собственной раковине, закрытой ее маленькой ручкой изнутри... Я умею танцевать. А любить - не умею. И сейчас, пока не вышло конфуза, еще не поздно все оборвать, одним простым "спасибо" и предложенным локтем... Еще не поздно... Всего лишь шаг назад, с силой разорванные объятия, не играть на чужом поле, не позволять затянуть себя в игру, где будешь спотыкаться на каждом шагу... Как должно быть расхлябанно звучат мои мысли. Герой войны, герой мира, герой любовник, боящийся девичьей влюбленности и всегда с жалостью относившийся к тем девам, которых угораздило поверить поэту, вонзив себе стрелу Амура в сердце... Это все - не в ритме танго. Шаг назад. Всего один шаг. Ведь жизнь куда прекраснее в темпе вальса... Раз. Два. Три. И я шагаю вперед, в более темное объятие, что местные звали милонгеро. Я никогда не был трусом и кажется слишком стар чтобы начинать. Хватит. Достаточно, хватит мыслей, к черту все страхи и сомнения, это танец, а передо мной - дама. И если она хочет чтобы ее любили... Да будет так. Хочешь узнать меня? Что же. Я покажу тебе. Рука сжимает руку точно в миг перед экстазом... Шаг. Музыка, и я люблю... А ты, девочка, ничего не знаешь о любви. Не представляешь что значит сжимать тело в объятиях так, что ощущаешь готовность защищать его до конца, когда чувствуешь себя разом страстным любовником, что ведет свою женщину на очередное ганчо, находя в сопротивлении силы покуда горит древо глаз, и почти матерью, что сводит дочери ноги, но готова, каждый миг готова словить за нее пулю... Жажда обладать и отпустить, голод и внимание, ты чувствовала это в своем сердце? Хватило ли твоего сердца на это или оно не выдержит, порванное как простая тряпка? Я веду. Поддаюсь, но в следующий миг веду вновь. Ты думаешь это далось легко, дитя моё, моя страсть, моё вожделение? Ты не знаешь, что за крохи чувства тебе придется заплатить собственной кровью. Не знаешь, что настанет миг когда все кончится, а ты останешься, останешься одна, обескровленная как мешок с костями, отдавший все что было, саму жизнь, открывшая для себя такой яркий мир, что потом десятки лет будут казаться тебе серыми? Ты не знаешь. Не знаешь, но я покажу тебе. Смотри вокруг, давай, не случайно я гну тебя так, оглянись, почувствуй себя моей королевой, моей богиней, пойми как много вокруг красавиц и как ценно то, что мой взгляд лишь на тебе, пусть вопреки правилам. Одну сложную фигуру за другой, в твоем темпе, чувствуй... Ты никогда не сделаешь такого без меня. Потому что любовь заставляет нас быть лучше. Потому что заставляет тянуться лучше прекраснейших из балерин, отдавая в голову запахом пряного вина и Ее кожи, потому что ты вдруг раскроешь в себе таланты, о которых не ведала, впервые в жизни ты искренне, как никогда раньше почувствуешь себя особенной. Давно ли сердце твое билось так быстро? Давно ли ты не видела выбившихся волос, ведь тебе важен лишь один взгляд... Я держу тебя, телом и духом, держу потому что если ты отвлечешься, если хоть на миг окажешься неискренней все рухнет. Танцуй! Лети! Давай, вот счастье! Сомкнем несочетаемое, взрастив вулканические почвы, танцуй, лети, а я буду рядом и всегда поддержу тебя даже если ты споткнешься. Танцуй. Лети. Танцуй. Ты чувствуешь тепло внутри? Как оно разливается, как танец становится жизнью и через несколько дней ты уже не понимаешь как всю жизнь могла быть одна... Вот твоя сказка, твоё Настоящее, одно и навсегда, танцуй, танцуй, богиня, тебе по силам все... Ты готова терпеть нищету и боль, готова шагнуть на край мира потому что впервые в жизни по настоящему не одна. Танцуй, ободренная моей улыбкой! Вот она, любовь, возьми ее, всю, целиком, ни с кем не делясь потому что наконец нашла все, что важно в жизни, под песню о русской цыганке, пластинку с которой включишь спустя долгие, долгие годы потому что это Твоя музыка, Твое платье, Твой танец, Твой мужчина, Твоя жизнь, Твоя любовь, Твое счастье, ВСЕ ЭТО ТВОЕ! - Спасибо. Музыка прерывается. Ты не знаешь любви, прекрасная Софи. И если боги этого мира будут к тебе добры - тебе никогда не доведется ее узнать. Я провожу тебя за столик. Поцелую руку. "Спасибо" - "прощай". И мир снова станет серым. Пусть даже понарошку.
-
О, немецкий офицер с душой поэта.
-
классно, на самом деле очень очень хорошо, а то я прям думала, как мне теперь из такого-то выйти, и все не могла придумать а теперь легко это было прекрасно!
|
Сцена с Казимировской рукой не то чтобы сильно удивила, но позабавила Василия. Старики-то часто детей развлекают по-всякому, но от бывшего кощеевского прихвостня, конечно, такого не ждешь. — Ой-ой-ой, — насмешливо сказал Василий в ответ на его речи. — Ну ты даешь! Бекета с Кощеем сравнил! Бекет-то враг, но враг врагу рознь. Ордынцы не уничтожить нас хотят — они хотят воевать, снова и снова. С нами, друг с другом, со всеми, с кем сразиться можно и победить. Это жизнь у них такая, волчья. Волк с зубами рождается. А Кощей — то другое дело, он всех нас уничтожить хотел, даже вон ось эту, и ту погнул, просто назло, чтобы умерли все. Ордынцы — это ордынцы, а Кощеевцы — как будто мы же, только хуже, много хуже. Если бы Чернобород в бою с ордой пал — было бы грустно, но хорошо, правильно. А то, что с ним Кощей сделал — это любой смерти хуже! Бекет — это человек, понимаешь? Предводитель, воевода. Убили или сам там умер — и нет его. А Кощей — это сила. Эта, как его... идея! Она людям душу наизнанку выворачивает. Он вон помер, а солдат своих за яйца все одно держит. Неправильно это! При словах Казимира про Соловья и Чернавку, княжич, конечно, завелся. Видимо, история про Чернавку была все же по живому, да и выпад в сторону героя своих детских игр, с которым он сражался бок-о-бок и с которым было столько откровений, не пришелся по нраву. Он заговорил быстро и запальчиво: — Соловья убили, понимаешь?! Он жизнью своей заплатил за то, что сделал, когда Илюша ему головушку снес. И тем, что после смерти было там, на той стороне. Тебя-то самого как, убивали, нет? Че ты его с собой равняешь? А Чернавка... ну... была у нее тетка, и что? Ну жила она там, и что? Метка есть на ней кощеевская? Нет? Об чем разговор тогда?! И вообще, ее Кот для дела выбрал! А на тебе, старик, метка есть, значит, ты ему клятву принес. Отрекся от нее? Ни черта! И ты, кстати, смолчал про метку, и вот за это я на тебя и взъелся — мне не так важно, как оно у тебя раньше было, а важно сейчас ты за нас, или за них. Вот сказал бы — да, я за вас, я порвал с кощеевцами и не хочу об этом вспоминать, как Всеслав вон — ну тогда я бы понял. Но ты ж не так. А что там природа у тебя и что тебя заставило — это чушь. Выбор всегда есть. Может, трудный у тебя выбор был, не спорю. Но ты выбрал так — ты с меткой кощеевой не родился. А насчет того, что помогать нам хотел — это еще надвое бабушка сказала. Может, им просто навредить, что Хапилову тебя отдали. Чем ты тогда Соловья лучше? И благодарности твоей я не слышал что-то. "Спасибо, ребятушки, что от мешка этого мясного меня избавили, ввек не забуду!" — передразнил он голос Казимира. — Было такое!? Шиш с маслом! Наплевать тебе на всех, кроме себя и своих амбиций. Ну, и Даньки вон еще, но это ж тоже, небось, потому что ты в него времени и сил столько вложил. Княжич подумал немного, и добавил: — И зря ты так про любовь! Если ты никого не любишь — хоть женщину, хоть родину, хоть людей, хоть кого, то и все что делаешь — без смысла. Щепки да пыль. И неважно, большие дела ворочаешь или копеечные, без любви — это чепуха все. А Кощей твой, он не просто против нас, не просто Антирусь. Он антилюбовь, если хочешь! "Откуда я знаю? — подумал вдруг Василий. — Откуда? От того, что в глазах видел у них? У Шепота, Хапилова, Войцеха, Тадеуша? Всеслава, в конце концов? Да, должно быть, от них." — Ладно, — сказал он примирительно. — Договорились, и славно. Хорош! А то уши уже в трубку скручиваются от слов. Я сегодня на месяц вперед с гусляром этим наговорил и с тобой вон. Устал. Иди лучше выпей тоже со всеми, чем дымом этим травиться. Вон как дохаешь, задохнешься еще неровен час...
|
-
Пипе немного страшно. Нарисовать её. Это напоминает подох к врачу. Отчасти. Синьорита Мириам умеет видеть. Что получится из портрета? А вдруг она на рисунке выйдет равнодушной или злой. Или ленивой. Это ведь не скроешь. В жизни можно скрыть, а на картине? Идет человек приличный, солидный, а попадет на картину - все его грехи, как на ладони. Всем станет ясно, почему Августо больше не курит трубку в доме. И ей самой станет ясно. Это страшнее всего. Думаешь о себе одно, а выясняется совсем другое. Пипа перебирает свои грехи, копается в себе. Ей страшно. Но хочется узнать. Она хороший человек? Или все же нет? Может ей просто нравится то, что Августо ушел. Она не стала бороться. Танец - это борьба. Может, им стоило иногда танцевать. Они танцевали на свадьбу. Августо оттоптал ногу. Приятно обвинять Августо. Он оттоптал ногу, потом бросил ее. А она? Что она сделала? Себя обвинять не хочется. Эта картина, какой она будет? Пипа решается. Охренительное умение дать роскошный отыгрыш на довольно ровном месте))).
-
Вот бы изобрести помаду, что подкрасит все внутри так грустно и так трогательно
-
за прихорашивание - телом и душой
-
Вот бы изобрести помаду, что подкрасит все внутри. Пипа прекрасная.
|
Неожиданная, неуместная ласка. Ласка не по правилам. Это прикосновение пронзает. Софи вспыхивает, испуганная интимным жестом и словами. Смущается и краснеет там, где ей полагается улыбаться. Это живительное, призванное лишь за тем, чтобы ей расцвести и засиять еще ярче, хлынуть к небу, это живое и тонкое, это ласковое и смелое, пугает Софи. До тех пор, пока это были ее жесты, ничего не было. Она была она. Сама. А теперь эти жесты принадлежат другому, в сущности — чужаку. И это прикосновение — нападение, оно заставляет Софи раскрыться шире, чем в самом высоком ганчо, это прикосновение ближе, чем ладонь мужчины на бедре, прикосновение заставляет раздеться. По-настоящему. Истинная близость между — это всегда страшно. Пусть на миг, пусть в танце. Невыносимо страшно. Распахнуться совсем, обнажиться, словно она — голая сердцевина дерева, ошкуренная заживо и неуклюже, эта сердцевина неприглядная, там стыд, боль, там понамешено горечи вместе со сладостью, там потери и расставания, там разочарования и свет, там истина, там шепчет трава и плачет небо, там спит синекрылый длинношеий дракон, чья голова в центре земли, а хвостом он ведет по воде, спокойный и смиренный, он спит только потому, что она сама заставляет его спать, это она гладит дракона по голове, качает-баюкает сердечной песней. Если до того Софи пылала внутренним огнем, то теперь она лишь мерцает, словно ускользает, будто от тела осталась лишь кожа, абрис. Она — морок. Была ли она? Софи прислушивается. Софи очень чутко слушает мужчину. Каждое его движение откликается ей, и, если она когда-нибудь захочет, то сможет повторить именно этот путь из шагов в одиночку, потому что она запоминает, настолько внимательна сейчас к нему. Софи хочется медленного танца, очень медленного, самого медленного. Она проклинает Медину и оркестр за то, что те бесчувственны сейчас к ней, за то что они не слышат ее, за то что весь мир не остановился и не замер, вторя ее страху. Миру все равно. За рассинхрон, который Софи ощущает между собой и музыкой.
До той поры, пока она не вставляет ножку поперек, резко прерывая шаги, меняя направление по собственному желанию. Направление тел, направление мыслей, направление душ. Теперь она наступает. Пальцы сжимают пальцы. Сколько ты дашь мне свободы? — так она кричит. И только глаза смотрят пронзительно. Софи будто впиваются взглядом, она затекают внутрь, она перетекает из собственного тела в его и наоборот в бесконечном танце неуступки. Воюй сейчас, воюй со мной! Я рождена для мира и для любви, но путь ко мне только через войну. Это не внешний бунт: "считайся со мной", нет, это бунт глубинный, бунт всей силы, что закрыта в женщине, силе, способной уничтожать живое настолько же яро, насколько способна ласкать и родить. Она умеет обернуться ядом. Это война — не просьба жертвы и внимания, которых требует всякая женщина, что в итоге скажет "нет". Это борьба духа, который мятежен и силен, который покорится лишь духу сильней. Это хождение по мукам, неравная в сущности война, потому что бог всегда на стороне женщины. И ритм мелодии теперь по нраву Софи. И когда песня резко обрывается, замолкает, Софи поворачивает голову к окрестру в ожидании. Гордо, ровно. Не размыкая объятий — ей плевать на принято/не принято, льзя/нельзя, ей нужна музыка, чтобы бунтовать, чтобы воевать с человеком еще, до тех пор, пока один не завоюет другого. Не за что-то, не в отместку и не со зла, а просто потому что иначе не сближаются. Только так: до пронзительной тоски, до страстного обожания, до неба без солнца, до хождения по краю обрыва. Только когда оба по-настоящему умрут. Это настоящее, это жизнь, та самая, которая боль и сладость. Дрожащий нерв позвоночника. Безмолвный вопрос. Вызов. Шибче!
-
Я от дождя эфирной пыли И от круженья охраню Всей силой мышц и сенью крылий И, вознося, не уроню.
И на горах, в сверканьи белом, На незапятнанном лугу, Божественно-прекрасным телом Тебя я странно обожгу.
Ты знаешь ли, какая малость Та человеческая ложь, Та грустная земная жалость, Что дикой страстью ты зовёшь?
Когда же вечер станет тише, И, околдованная мной, Ты полететь захочешь выше Пустыней неба огневой, —
Да, я возьму тебя с собою И вознесу тебя туда, Где кажется земля звездою, Землёю кажется звезда.
-
Красиво!
-
Истинная близость между — это всегда страшно. чтобы воевать с человеком еще, до тех пор, пока один не завоюет другого. Не за что-то, не в отместку и не со зла, а просто потому что иначе не сближаются. Только так: до пронзительной тоски, до страстного обожания, до неба без солнца, до хождения по краю обрыва. Только когда оба по-настоящему умрут. Это настоящее.
-
ня
|
|
|
-
Красава).
-
Я не читаю эту игру, и пост заметил случайно. Но это пост про то, как кто-то себе выколол глаз кинжалом. Нельзя не лайкнуть. Свэг.
-
Любой, кто носит меч, решает, кому умереть. хорошая логика.
|
Краткая пробежка взглядом по мужчинам – и никакого ответа. Пока что. Впрочем, Эстер не расстроилась – это был пока что только первичный осмотр, проверка, сможет ли она смотреть так, как дóлжно. Как сочла для себя англичанка – может. И теперь уже взгляд ее, хоть и по прежнему воздушно-легкий, стал более внимательным и при этом - более открытым. Он жаждал ответа, но не просил его, обещал бурю эмоций, но не дарил их, приоткрывал истинное – но прятал его за вуалью.
Вот за столиком пара: она – красивая, чинная, с немного властными движениями; он – резкий и наверняка порывистый, а вместе – как два языка пламени. Эстер поспешно переводит взгляд – эти двое вместе, и другие им не нужны, так что мешать им - последнее дело. А вон еще одна пара: смуглокожая девушка с прекрасными черными волосами, вокруг которой увивается привлекательный сухощавый мужчина с такими грациозными и плавными движениями, что англичанке вспомнился кухаркин кот, обожавший греться на перилах и, просыпаясь, потягиваться с изяществом, не доступным ни лордам, ни танцорам. При этом в каждом жесте джентльмена чувствовалась скрытая порывистость – словно бы под этим видом кипел готовый прорваться вулкан. Это… интриговало. Собеседница “кота” была безусловно красивее, почти наверняка – лучше танцевала, да и улыбалась ему в ответ. Но пока что они не танцевали. И это уже было поводом попробовать поймать взгляд кавалера, будет он отвлечется от своей дамы. Несколько ударов сердца – и юная леди скользит взглядом дальше. Ей неловко долго смотреть на незнакомца, да и не прилично это, но мысленно она улыбается – этот человек стоит того, чтобы взглянуть на него снова. Вот пышноусый джентльмен улыбается своим мыслям, чуть дальше мило щебечут две подружки, следом крепкий мужчина что-то рассказывает смеющейся в кулак хрупкой девушке. Жизнь на милонге кипит и бурлит, и этот водоворот затягивает, гипнотизирует, заставляет ногу в изящной туфельке тихо отстукивать ритм.
Мисс Бейли переводит взгляд на танцующие пары, и забывает обо всем. Как же они все красивы, сколько в них страсти и изящества, грации и пылкости! Элегантную леди в черном платье нежно и заботливо кружит высокий мужчина с лицом, наверное, обычно строгим, но нынче тронутым легким перышком мягкости. Мужчина с серебром в черных волосах и дама в красном словно бы пылают – резко, стремительно, ярко. Но вместе с тем – столько уважения, столько искренности в их движениях, что они кажутся на краткий миг единым целым. Кузен же кружится с эффектной блондинкой. Тут уже – не огонь, но пожар. Это буря эмоций, девятый вал страстей. Настолько открытый и даже откровенный, что воспитанная в строгости девушка в который уже раз за этот вечер покраснела и спешно перевела взгляд, словно бы увидела нечто непристойное. Женщина в синем и мужчина, похожий на героя американских фильмах про гангстеров, словно бы не танцуют, а воюют. Они будто не следуют в одной канве танца, а пытаются навязать партнеру свое видение. Но получается это так слаженно, что не остается сомнений: пара для них не менее важна, чем собственная правота. Раньше бы Эстер и не подумала бы, что танго можно танцевать от разделения, но эти твое убедительно продемонстрировали обратное. И это было прекрасно. С ласковой настойчивостью ведет миниатюрную девушку мужчина в шляпе. Огненное платье вьется и пылает, а хозяйка его, отступая, словно бы обволакивает партнера. Почему-то англичанке на ум пришло сравнение с кораблем и волнами: пускай могучий нос и разрезает волны, но за кормой они вновь смыкаются. А вот еще одна противостоящая пара. Мужчина учтив и осторожен, и, как кажется зрительнице, не всегда попадает в такт. Зато, судя по одухотворенному лицу и мягким движениям рук, предельно заботлив. Красивая женщина в черном бьется в его руках, словно вот-вот, и разорвет объятия. И не ясно, почему. Грустное зрелище. И девушка переводит взгляд на еще одну пару.
Этого мужчину в похожей на военную форме она приметила еще давно, правда, со спины. А вот сейчас он повернулся. И вот когда Эстер увидела его, она обомлела. Англичанка аж подалась назад, словно бы намереваясь бежать: этот серо-голубой цвет, этот орел, раскинувший свои крылья над свастикой – все было знакомо по пропагандистским фильмам. Перед Эсер самозабвенно танцевал тот, кто бомбил мирные английские города. Или сбивал славных защитников неба Британии – не принципиально. На милонге, среди кабальеро и идальго, среди джентльменов и просто достойных людей, среди красивых девушек и представительных женщин танцевал УБИЙЦА. Девушка зажмурилась, не веря глазам своим, а когда открыла их – нацист никуда не делся. Взгляд мисс Бейли в панике заметался, ища выход, когда над ухом прозвучал чей-то голос. Велеречивый речи незнакомца словно бы стеной отгородили Эстер от паники при виде немца, и она вцепилась в этот голос, как утопающий в последнюю соломинку.
Оказалось, достав сигарету, она за всем этим наблюдением забыла закурить, что и исправил обладатель незаурядных способностей к языку. Повернувшись к говорившему, юная леди увидела улыбающегося ей пожилого джентльмена, одетого с претензией на изящество и достоинство. Его глаза смеялись, и Эстер почувствовала, как губы трогает ответная улыбка. Такие слова требовали ответной реакции, а человек между ней и убийцей послужил бы хорошим барьером. Благодарно кивнув, англичанка со смешком ответила: - Учтивость столь изыскана, что нету слов ответных. Я тронута всем сердцем той теплотой прекрасных слов, что вы мне подарили как рубин, что преподносят вместо сотни слов. Коли сей миг отрадой стал для вас, то было б преступлением лишить вас счастья лицезреть мой скромный вид. Так что прошу садиться вас, синьор достойный, как раз напротив – буду благодарна. А пока что пожилой джентльмен садился, юная леди вновь прошлась взглядом по потенциальным кавалерам: благо, в танце объявили перерыв. Может, кто-то все-таки захочет ее пригласить?
-
за наблюдательность и оценку танцующих :)
-
Именно та реакция на которую я рассчитывал)
-
Юная леди куртуазна как дама рыцарского романа, но удивительным образом это не ссорится с атмосферой аргентинского кафе. Это прекрасно.
|
-
– Там, в корчме... Тех бы перековать не вышло? Прикольно, что мастер говорит "перековать"). Портной, наверное, сказал бы "перекроить", печник "переложить", а корзинщик "переподвывернуть".
-
– Там, в корчме... Тех бы перековать не вышло? за это респект.
-
Уверенный ответный минус. На каждую фразу из своего поста имею точную цитату, что пересказывает Лелислав.
|
Медина дает себе всего пару минут передышки — надо ведь и с хозяином переброситься парой слов, и красиво постоять у бара, покрасоваться перед публикой. Кто знает, может, тут есть люди, которые хотят его пригласить спеть на торжестве или что-то в этом роде. Пусть чувствуют себя свободно. Волка, знаете ли, ноги кормят. Но никто не проявляет платежеспособного интереса, и Орландо, не слишком этим расстроенный, возвращается за микрофон. Градус страстей немного снижается — играет "Воспоминание". ♫ ссылка Ricardo Malerba — Remembranza Это изящная осторожная мелодия, даже паузы не такие резкие, как обычно. Бандонеон и фортепьяно не спорят — они словно по очереди делятся сокровенным. Чистый голос Медины поет об одиночестве, о том, как тянутся недели, о том, каким потерянным чувствует себя герой, о страсти, которая увяла, как цветок. Светлая грусть, без надежды, без отчаяния, это песня о смирении... но вдруг его голос становится сильнее, и звучат слова припева: Но презрение забыто, Все хорошее вернется, И опять любовью нашей, Будет тот цветок цвести. Это не бунт против судьбы, не борьба с роком — это ростком пробивающаяся надежда, тихая и спокойная. В нашей комнате уютной Все осталось как тогда — В каждой вещи вижу ясно День ушедший наяву.
Ты на тумбочке на фото, Как свидетель моей боли, И гортензия сухая, Что любовью той цвела. Конец, вместо сдержанного пам-пам! расплывается в сентиментальном многоголосии и завершается легкой фортепьянной трелью. Следующая мелодия — и она звучит совсем по-другому: "Девчонка с цветком жасмина". ♫ ссылка Ricardo Malerba — La Piba De Los Jazmines С первых нот музыканты играют энергично, встревоженно, с оттенком обреченности. "Все так и должно было быть, и все так и будет" — слышится в этих рубленных, немного торопливых фразах с короткими окончаниями. Жалобно, встревоженно вступает скрипка — бандонеон с трудом дает ей договорить, допечалиться, мелодия уходит дальше — успокаивается. И мелодия повторяется сначала, но на этот раз — с вокалом. Это танго — не просто грустное настроение, выраженное в танце, это — история. Одна из тысячи историй, о каких вы слышали много раз. История из жизни. Бандонеон вторит речитативу Медины: Та девчонка из Барранки, Что милее не нашел бы, Каждый день вставала утром И ни свет и ни заря. И резва, и простодушна, И румянее заката, И на фабрике трудилась, Словно пчелка, допоздна. Это простые слова, без всякой вычурности, без напыщенности и излишней драмы. И Медина поет их именно так — спокойно, не с придыханием, а легко, но словно с затаенной обидой на то, что случится дальше. Ведь он знает, что. И скрипка знает, оттого и всхлипывает за ним по пятам, а бандонеон помогает вести рассказ. Много было кавалеров, Что ей пели серенады. Вам бы видеть, как стояла У ворот по выходным И ждала она с надеждой, Приколов к груди повыше, Цвет жасмина чтобы сердце Он девичье сохранил.
Но увел ее картежник, Мот, в которого влюбилась, Он, единственный сумевший С гордым сердцем совладать... Глупая старая история о никчемном мужчине, соблазняющем женщину пустыми обещаниями. "Не все то золото, что блестит". Красивая, чужая жизнь — разве может девчонка с фабрики найти в себе силы сопротивляться такому? И над трепетною грудью У принцессы из трущобы Позавял цветок жасмина, Лишь сказала она: "Да..." Рефрен последнего куплета — и сразу после "да", звучит финал. Больше рассказывать не о чем. Медина поет его с досадой, но словно понимая, что по-иному быть не могло. Все, музыканты, зрители, пары на танцполе чувствуют желание услышать рассказ, о чем-то не таком грустном, не таком однозначное. И оркестр начинает играть "Скрипку". ♫ ссылка Ricardo Malerba — Violin Волнительное начало взрывается четким шагом, скрипач "отрывается" — это его песня. Соло, нежное, как газовый платок, вторая скрипка вторит первой, бандонеон увивается, разворачивает каскады своего ритма вокруг их стройных чистых голосов. Медина поет, но сейчас он не рассказчик — лишь еще один инструмент, оттеняющий скрипки, не пытающийся выразить всю ту мягкость, всю ту пронзительную нежность, на которую способны они. Теперь уже скрипки обволакивают его голос. Мелодия идет по нарастающей, достигает апогея — и заканчивается. Мило, приятно, красиво. И достаточно ритмично чтобы танцевать так, как ты сам хочешь.
-
Приятно встать рано утром и прочитать про танго )
-
Вот классно ты их сочетаешь - внутр каждой танды есть ностальгия, есть сюжет и драма, и просто взрыв лирических эмоций. Композиция продуманная при всей внешней такой непринужденности.
-
Красивый пост, красивые слова, красивая музыка!
|
Пипа— Отчего же странно, — улыбается в ответ Мириам. — В Японии тоже живут люди. Почему бы им не пить кофе? Люди везде примерно одинаковы, хоть и разнятся по цвету кожи и разрезу глаз. Она осекается, осознавая: а ведь Пипа права. Для кого-то это принципиально важно… Её родная Германия теперь готова смотреть на тебя с презрением за недостаточный процент арийской крови, текущей в твоих жилах, а за отсутствие таковой — и вовсе отправить на смерть. Мириам мрачнеет, унесясь мыслями в тяжёлые воспоминания. Но вернувшаяся вскоре официантка, словно фея по мановению палочки, одним добрым делом стирает с лица девушки следы грусти: булочки! Аккуратные, ароматные, подобные тем, какими она угощалась у тёти во Франции. — Это мне? Правда? — в глазах Мириам читается искренне-детский восторг. Девушка берёт с блюдца одну, макает в кофе и отправляет в рот с поспешностью голодного человека. Так и есть: последнюю неделю она ела не так много, отказывала себе в необходимом ради того, чтобы самостоятельно купить билет на сегодняшний вечер. И теперь это незамысловатое угощение кажется ей вкуснее самого дорогого десерта. — Спасибо. Вы волшебница, Пипа, — говорит художница, тепло смотря на женщину. — Ваше волшебство заключено в добром сердце. Я ведь понимаю, что это вы сами… — кивает она на булочки. — Хозяин бы этого никогда не сделал. Девушка снова улыбается. Этой улыбкой она хочет дать понять, что не сердится на официантку за её маленький обман. — А можно я нарисую вас? — вдруг говорит Мириам, сама удивляясь, как это она осмелилась. — Не подумайте, что это что-то товарно-денежное из разряда «услуга за услугу», нет. Я захотела выполнить ваш портрет сразу, как только пришла сюда, потому что вы красивы. Просто… так было бы словно украдкой, и это другое. Совсем не то по сравнению с добровольным согласием. Конечно, было бы проще, если бы вы присели рядом, напротив, но я понимаю — работа… Потому я не потревожу вас: буду рисовать, просто наблюдая, как вы ходите меж столиков. Согласны? Мириам говорит просто, открыто, что думает. Почему-то ей кажется, что Пипа поймёт и её не заденет такая безыскусная прямота от незнакомки. — Ой, что же это я! Где мои манеры. Мириам Розенфельд. Я из Германии. Эсперанса Когда официантка уходит, Мириам берёт в руки планшет и подсаживается ближе к актрисе. Её неожиданный вопрос застаёт девушку врасплох. Хотя чего тут таиться… От Эсперансы Мириам мало что скрывает, ведь каждому из нас нужен человек, которому можно выговориться. — Мы поругались, — честно отвечает она. — Мигель порой невыносим: ведёт себя так, словно я его жена, что синонимично собственности. Вот скажи мне, аргентинцы всегда такие... «Исповедь» обрывается на полуслове: Мириам осекается, заметив, как внезапно изменилась в лице подруга, смотря куда-то «сквозь» неё, как искра гнева сверкнула в её темных глазах. Что, Эсперанса, что такое? Невольно обеспокоенный взгляд девушки устремляется в ту же сторону… чтобы встретиться с его взглядом. Немец. Треск ломающегося пополам угольного карандаша в тонких, судорожно сжатых пальцах. Напряжённых так, что белеют костяшки. Антрацитово-чёрный, хрупкий грифель сыплется прямо на персиковое платье. — Чёрт! — выдыхает Мириам, уронив взгляд на колени. Это не из-за платья, ей не жаль его. Но вот сломанный инструмент… такие карандаши стоят недёшево, и у неё их всего два. Она вновь переводит взгляд на военного и медленно поднимается. Ей плевать, что подумают о таком жесте и неотрывном, пристальном взгляде окружающие. Ей плевать, что подумает он сам, посмотревший на неё по всем правилам кабесео. Она никогда не понимала этой игры и терпеть не может этих кокетливых, зазывающих, хитрых и многообещающе-двусмысленных переглядываний с разных концов зала. Хочешь пригласить — подойди. Или духу не хватает? Но нет, Мириам встаёт не для того, чтобы ответить на приглашение мужчины в нарушение этикета. Она знает: достаточно просто подняться — и угольная крошка слетит на пол, не оставив и следа на скользком шёлке. Но даже когда девушка опускается обратно на стул, она продолжает смотреть. Не отводя глаз, смотреть на незнакомца с железным крестом на груди. Ей так можно. Это её право и привилегия — она художник. Эсперанса, кажется, не замечает изменений в поведении подруги, отвлёкшись на безмолвный диалог с мужчиной у барной стойки. Играет первая танда. Люди, стены, пространство — всё начинает кружиться, быстрее, ритмичнее, очертания размываются, смазываются, перемешиваются, заглушая смеющиеся голоса, и аккорды Малербы и дивный, чарующий тембр Медины. Немец танцует с кем-то. Мириам не слышит, что он говорит этой женщине, не видит выражений их лиц. Вместо них — пятна, словно быстро вращающиеся цветные стёклышки в калейдоскопе. Экспрессионистическое буйство цвета и звуков, в котором тонешь, тонешь… Художница сидит недвижно, отрешённо. Она не слышит ничего — лишь голоса, эхом прошлого, звучащие сейчас в голове. Она не видит ничего — лишь этот крест на левой половине его парадного кителя. Почему так мучительно щемит сердце? *** Руки с половинками сломанного карандаша сами ложатся на планшет, скользят полубессознательно, выводя линии. Я рисую. Мне нужно рисовать сейчас. Жизненно необходимо. Иначе… иначе я просто… убью его. Я уверена, что способна убить. Как же это страшно... Я не знаю, что со мной! Но чувствую, ясно ощущаю, что мне нельзя подниматься, а нужно рисовать, чтобы не совершить глупостей! Кто сказал, что искусство — это спокойное созерцание? Кто сказал, что искусство — это умиротворение? Кто сказал, что искусство — это любовь? Я огорчу вас: величайшие полотна мастеров — плоды огромной боли. Молния взгляда в фигуру танцующего — обратно на бумагу — снова на него. Сейчас я похожа на одержимую, и я знаю это. Захватить, запечатлеть, проникнуть в самую суть! Быстрее, пока не растворился этот эфемерный образ впечатления! К дьяволу парадный китель, которым ты так горд, что носишь даже на чужбине. Мне не составит труда сорвать его, как и эти награды и знаки отличия на твоей груди. Они — ничто, оболочка, они — наносное, мешающее видеть. Мне нужен ты, немец. Не прикрытый формой с крестами и лентами. Я хочу испить до дна чистый, концентрированный субстрат твоей сущности. Покажи мне свою обнажённую душу, немец. Я хочу видеть, какова твоя душа. Есть ли она у тебя? Подобна ли она алчному, осторожному, расчётливому Юргену Шредеру из миграционной службы, безымянный немец? Полированной столешницы касается один бриллиант. Чиновник смотрит на драгоценный камень.
— Вы предлагаете мне взятку? — Я лишь оплачиваю ваш сверхурочный труд по приведению моих миграционных документов в порядок и компенсирую ваши временные затраты.
Мириам старается говорить спокойно, но её голос предательски дрожит. Конечно, это не укрывается от внимательного Шредера.
— Я понимаю вашу спешку, фройляйн Розенфельд… — его глаза чуть сужаются в хитрой усмешке, — но срочное изготовление документов у нас идёт по отдельному тарифу…
Мириам понимает намёк, ей не нужно повторять дважды — второй камень покидает недра бархатного мешочка и ложится рядом со своим братом-близнецом. Ей не стыдно за взятку: сейчас она покупает свою свободу, а может, и жизнь.
— Я беру это только для того, чтобы оно не лежало здесь у всех на виду. И прощаю вас на первый раз, фройляйн Розенфельд. — Конечно. Спасибо, — поспешно кивает Мириам. — За документами приходите завтра. Пальцы художницы скользят по белизне листа, растирая чёрные точки в размытые завитки волос и следы щетины на щеках. А может, твоя душа подобна прямому, бескомпромиссному, бессердечному, идущему напролом собрату, безымянный немец? Неизвестный офицер с улиц Лейпцига, ворвавшийся ноябрьским вечером к нам в дом. Ты хороший знаток родительского сердца. Ты знал, как нужно действовать, чтобы принудить отца не сопротивляться. Ты понимал, кто для него дороже самой жизни. Резкий, дёрганый росчерк. Уголь крошится от силы нажима, оставляя на бумаге линию твёрдого подбородка. Ещё один рывок карандаша — и вырисовывается нос с римской горбинкой. Щёки Мириам горят нездоровым, горячечным румянцем, словно ей только что надавали пощёчин. Её кожа всё помнит. Хранит следы бесчеловечного прикосновения тем вечером. Такое не стереть из памяти. Так какая у тебя душа, танцующий незнакомец, и что это такое — немецкая душа? Когда из понятной, близкой, знакомой с детства она превратилась во что-то чуждое, ожесточённое, ненавидящее? Ответишь? Знаешь ли ты, что для таких, как я, означает крест, мерно покачивающийся на твоей груди в такт плавным шагам танго? Знаешь, сколько счастливых жизней он перечеркнул, сколько судеб поломал? Чувствуешь моё рвущееся наружу желание прямо сейчас подойти, одним быстрым движением сорвать его и острым концом что есть силы оставить росчерк на твоей гладко выбритой щеке? Так, чтобы до брызнувшей крови. Так, чтобы до шрама, подобного незаживающим ранам, что оставили твои соотечественники в моей душе. Только не плачь, Мириам. Не надо. *** Она очнулась. Устало проводит рукой по лбу. Смотрит на лист с недоумением, непониманием. Это она нарисовала только что?.. Нарисовала его, того немца?.. Почему?.. И отчего вокруг наброска столько вдавленных чёрных точек, словно лист пытались истыкать десятками игл?.. Почему её волосы в таком беспорядке, высвободившимися из тугого узла прядями спадают на лицо?.. И почему так легко и свободно?..
-
за портрет. За флешбэки. За потрясающую историю. За душу, вложенную в пост...
-
Какая она славная. Я утром отвечу )
-
Браво за "немецкий" фрагмент и отдельное браво за Файнса!
-
Пришлось побыть немного невежливой и не ответить Мириам ) Это прекрасно, целая вставная новелла в нашей истории. Мне нравится, как она мыслит и чувствует посредством бумаги и карандаша.
-
O________O Прочитал твой пост, слов нет, одно "O________O". Потрясающе. Ты (это редкость!) умудряешься писать длинные посты интересно, так, что я их залпом проглатываю. Особенно этот. Спасибо! Ты восхитительный игрок.
-
Очень сильно. Прониклась, читая, местами до слез.
-
вооооооууу
-
Живо и эмоционально до мурашек. Очень здорово пишешь, цепляет.
-
Неслабо. Совсем неслабо.
-
Сильно!
-
Одиннадцатый. За дело.
-
Понравилась)
-
Так правдоподобно страдать может только тот персонаж, чей автор страдал тоже, и по-настоящему. Словом, верю. Сильно. Давно хотел плюсануть этот пост, да.
|
Рука в перчатке мягко проводит по волосам. Короткий перерыв между мелодиями, не больше чем минута, но я не отпускаю ее как будто в изящной талии заключено больше хрупкой ценности чем в самой прекрасной вазе. Вдыхаю аромат духов и души, ловя встречное дыхание. Она освобождается, только чтобы обнять, и прижимается безмолвно - уже не как партнерша, но как женщина. Я готов поклясться, сквозь платье я чувствую звучное биение ее сердца... В каком-то смысле я растворяюсь в ней, в смеси веселого смеха, стука позади груди, воздушного шлейфа, света глаз точно созданных великим мастером из кристалла гиацинта... Я чувствую. По настоящему, неподдельно чувствую... Лишь перчатка гладит по волосам, мягко, бережно, без причины... Позабыто все вокруг. Ее волосы жесткие. Это приятно. С трудом, почти через силу, я вспоминаю о вежливости. Ведь она моя дама и стало быть заслуживает уважения ничуть не меньше страсти. И лишь жаль, жаль, что даже самые красивые слова передают меньше единственного сокращения сердечной мышцы, прикрытой железным крестом второго класса. - Вы великолепны, Софи. Начинается новая мелодия и моя рука сама берет руку моей дамы. Я смотрю. Глаза в глаза. В иное время наверняка осталось бы место размышлениям о том, как мужчины видят женщин, но сейчас мне плевать, плевать найдет ли кто-то за карими глазами оттенки "парижских картин" или ряс капуцинов, но сейчас важна лишь она. Лишь ты. И хотя на тебя смотрят многие, я знаю... Никто не увидит тебя так, как тебя вижу я. Да, я отпущу тебя. Но давай сделаем так, чтобы мы оба об этом забыли? Новая мелодия чуть медленнее или видится мне такой. Меланхоличная, она создана не для сложных движений, но для ярких пауз, для того невысказанного, что остается между рваными тактами. И хотя в этот раз я менее напорист, претендую на куда меньшее число связок, но каждая пауза станет особенной, потому что я хочу чтобы ты почувствовала. В каждом взгляде, в каждом прикосновении, единым дыханием... Шаг. Неуловимое ощущение уходит. Связка. Еще одна. Снова пауза, долгая, возможно чуть дольше чем было бы уместно. В этой паузе больше огня, интимности, чем в самом откровенном ганчо, потому что она посвящена не танцу нет, лишь прекрасной женщине и немому восторгу перед ней. Перед гиацинтовым взглядом и тем, что за ним. В миг когда ты исполнишь для меня Apassionato - я буду слушать музыку, любуясь изяществом твоих пальцев. В миг, когда ты захочешь чашку кофе - я буду молоть его тебе. В миг страсти я увижу тебя целиком. Еще миг. Еще миг. Еще. Десятки пар думают о своем или извлекают из партнеров то, чего хотят, но я никогда не забываю о тебе. Никогда. Никогда. Никогда. И если одиночество удел человека, позволь хоть на миг исцелить тебя. Ты не одна. Я с тобой. Я понимаю тебя. Незримая рука - на твоем сердце, вызывает дрожь, одно сжатие и всё... Ощути. Почувствуй. Пойми. Эта рука никогда не сожмется. В этом танце веду я, и я никогда не причиню тебе боль. Музыка заканчивается внезапно, не оставив простора для эффектных окончаний, но нужны ли они нам? Главное сокровище этого вечера я уже нашел. Без оркестра. Тишина. Три слоя ткани. Стук.
-
за проникновенное описание незабывания
-
За чуткое, бережное отношение к партнерше. И за красивую аллитерацию духов и души.
-
Тишина. Три слоя ткани. Стук. ооо это все Оооо оооу вау глубоко я буду думать над постом, этот пост здесь стоит того чтобы мне хорошенько подумать
-
Незримая рука - на твоем сердце, вызывает дрожь, одно сжатие и всё... Ощути. Почувствуй. Пойми. Эта рука никогда не сожмется. Но - могла бы сжаться. Кхм. О.
|
- Позвольте, прекрасная синьорита? - спичка чиркнула, загоревшись над столиком рыжеволосой эстранхеры, напоминая о забытой в руке сигарете. К Эстер, учтиво повернув голову, наклонялся невысокий пожилой мужчина, одетый с претензией на франтоватость. Полуулыбка его могла бы показаться просто вежливой, если бы не предательские морщинки озорства, собравшиеся в уголках глаз, отражавших огонь спички. - В этой холодной пустыне я увидел пылающее пламя ваших волос, освещающее все кругом, и последовал к нему, но, глупец, как я был беспечен! Приблизившись, я совершенно ослеплен ярчайшим блеском вашей красоты, и отныне единственная моя отрада...
...
Каждая милонга, это одновременно и маленькая жизнь, где все по-настоящему, и театр, где ставится пьеса вольного жанра, а зрители и актеры меняются местами со скоростью скачков бочонков с номерами в крутящемся барабане для бинго. Завсегдатаи, зная это, не лишают себя удовольствия посмотреть этот спектакль, а при удачном стечении обстоятельств и сыграть в нем себе во вред. Альбертито, сначала растерявшийся от большого количества чужаков-эстарнхерос, через мелодию-другую уже освоился, и с удовольствием, не лишенным доли вуайеризма наблюдал истории происходящие вокруг, и таких же внимательных зрителей, как он, сидящих во вторых рядах. Милонга начинала задаваться. Зачем же он, нарушая все устои и рискуя публично оказаться в неудобной ситуации, как тот пьяненький тано, стоял теперь перед столиком одинокой девушки? Ведь для таких как он нет ничего хуже, чем потерять лицо на милонге. На окраинах ему бы уж точно не дали спуску за такое, и уже кидали бы в него мелочь, да и в центре одинокая портенья фыркнула бы и в лучшем случае сделала вид, что его просто не существует - зачем ей мужчина за столиком, если она хочет этот вечер танцевать? Но легкая потерянность и заметное падение духа девушки, как и вероятное незнакомство ее с местными повадками, давали ему шанс. Где шипы там и розы.
Спроси его, и он скажет нарочито небрежно, что просто хотел подбить клинья к горячей красотке-гринге в надежде на легкую добычу. То же, что заставило его подойти на самом деле: желание вблизи ощутить дыхание свежей, невинной юности? Сочувствие к растерянной красивой чужачке, оказавшейся в одиночестве? Страсть к азарту дерзкой бравады? Все понемногу? Как бы то ни было, сейчас он поставил все что было на темную лошадку, несмотря на то что в таблице забега были фавориты куда вернее. В конце концов, ситуация позволит ему сделать вид, что это была простая вежливость по дороге к бару.
Опять же, будь он молодчиком с масляными глазами, напряженным до дрожи от похоти и выдавливающим из себя слова, эта нарочитая пафосная цветастость выражений была бы совершено наигранно нелепа. Но в устах картинно учтивого старика с иронично-веселым прищуром они становились предложением игры.
...
- ..., и отныне единственная моя отрада, это вспоминать миг, когда я вас увидел, весь остаток моей бедной жизни, зная, что он того стоил! И если внимание очередного миллионого обожателя вас не утомит, величайшим своим счастьем почту составить вам компанию за столиком.
|
Старик шел по каже Пьедрас от самых “Четырех Апостолов”. Он уже остановился пропустить стопку амаре “У Нели”, но делать там вовсе было нечего. Не то что ему хотелось пройтись, и не то что вовсе не было денег на трамвай, и не то чтобы погода располагала к прогулке. Просто бывает так, что стоять незачем. Но хоть иди тоже незачем, все равно идешь, просто чтобы не стоять, выбирая маршрут наобум. Работка, что вроде светила, не выгорела. Вечер собирался быть промозглым и пустым, и его холодная комната в двух баррьо на юг через речушку обещала уют лишь стариковской бессоннице, полной ненужных воспоминаний, с аперитивом из причитаний доньи Соледад о неуплаченной ренте. Но человек же должен что-то есть и пить, и если уж ему временно не хватает на прочее, то можно и войти в положение. Впрочем, сколько утке не нырять, все сухая. Так, ни бодрствование в темноте, ни донья Сола не заставляли его сердце теплеть в предвкушении встречи, от того возвращаться к утру было подходящим маневром. Звуки оркестра он расслышал издали. Не то что это был план, не то что у него была необходимость зайти, и не то чтобы он не мог пройти мимо. Но, дьявол побери, неужели человек не может послушать немного хорошей музыки и немного потанцевать дождливым вечером? Не обращая внимания на афишу, он шмыгнул замерзшим на сыром воздухе носом и толкнул дверь. Хлынувший на него поток музыки мгновенно прогнал меланхолию. Он одобрительно цокнул языком, приставил руку к полю шляпы, приветствуя хозяина. Не то чтобы тот его помнил, и не то что бы и был вовсе незнаком, но такие как старик шляются по всем значимым милонгам. Никто не помнит их имен, и редко кто - прозвища, но по внешнему виду и повадке несложно определить, что он за фрукт. У худой собаки еще и блох навалом. Взгляд на оркестр вызвал довольный кивок, а зал - поджатые губы. Ох уж эти милонги Центра! Отправив плащ и головной убор в надлежащее место, он нашел столик в глубине, напротив большинства сидящих дам. - Эй, че пебета, красавица, сияешь сегодня как монета, но во сто крат желаннее! Рюмочку “Фернет” и кофе, молюсь тебе! Ты просто спасешь меня, если еще и улыбнешься, а если уйдешь со мной в конце, то отправишь на самые небеса! - подмигнув щедро насыпал он полные пригоршни ничего не стоящих комплиментов проходящей Пипе Наметанный взгляд его, немного расфокусированный, лениво гулял по залу без определенной цели ни на ком не задерживаясь, но уже составляя скептические, не всегда лестные отметки в голове. Не такой танго его интересует. Тяжелые веки закрылись, и пальцы начали постукивать по столу в своем ритме, следуя за темпом, но не повторяя рисунок ни одного из звучащих инструментов, замирая, когда вступал певец. Некуда торопиться. Хороший танго надо выдержать. Как горький ликер амаро. Сначала - в обгоревшей изнутри бочке души, затем настоять на горьких травах воспоминаний, и в самом конце - закрыть в бутылке одиночества, и только тогда разливать в пузатые толстостенные стопки. Тогда, полнотелый и ароматный, он будет не только радовать сердце но и исцелять его. Давно уже некуда торопиться. Можно сидеть, растягивая стынущий кофе на весь вечер и зажигать папиросу за папиросой, больше держа их в пальцах, чем затягиваясь. Слушать музыку. Глядеть на шаги пар. Может быть он все таки и станцует пару танд, если кто-то из этих молоденьких вертихвосток созреет танцевать танго, а не свои амбиции и иллюзии. Может всего одну танду. Возможно... Медина поет: La tarde está muriendo detrás de la vidriera y pienso mientras tomo mi taza de café. Desfilan los recuerdos, los triunfos y las penas las luces y las sombras del tiempo que se fue. ... Вечер погибает за окном И я размышляю, пока пью свою чашку кофе. Маршируют воспоминания, победы и беды, Свет и тени времени, которое прошло. ...
-
Заворожил...
-
Просто прелесть^^
-
Понравилось)
-
Таки плюсы за "правильное танго" и за "желания и амбиции". И за "пригоршни ничего не стоящих комплиментов", и за свою собственную линию, не совпадающую ни с одним из инструментом, и за вкусное сравнение танго с хорошим выдержанным хересом... или ты коньяк имел в виду? )
-
Хороший пост. )
-
Весьма доставляющий пост. Мне особенно доставили все вот эти житейские мудрости Не то что ему хотелось пройтись, и не то что вовсе не было денег на трамвай, и не то чтобы погода располагала к прогулке. Просто бывает так, что стоять незачем.Впрочем, сколько утке не нырять, все сухая. Так, ни бодрствование в темноте, ни донья Сола не заставляли его сердце теплеть в предвкушении встречи, от того возвращаться к утру было подходящим маневром.Но, дьявол побери, неужели человек не может послушать немного хорошей музыки и немного потанцевать дождливым вечером?У худой собаки еще и блох навалом.если кто-то из этих молоденьких вертихвосток созреет танцевать танго, а не свои амбиции и иллюзии. Под каждой из них мне бы прямо хотелось написать "как говаривал мой папаша", хотя мой папаша ничего подобного никогда не говаривал)))). Но больше всего мне доставил фернет и танго мужского рода. Особенно танго мужского рода. Такой заход на тему, что игрок пишет по-русски, но персонаж думает, как аргентинец))). Текси мне напоминает Хемингуэя, а это тоже похоже на литературу. Я не особо силен. Борхес? Вообще, конечно, единственной причиной не брать тебя в модуль могло послужить понимание, что во всей этой кухне ты разбираешься лучше меня)))). Стоит это признать))))))). Хорошо, что я на это забил). Отличный пост).
|
-
все черты бабы при ней: смазливая, глупая и добрая. В том-то и суть бабьей природы, что им за доброту глупость сам бог велел прощать. За такие мачистские высказывания надо Лелислава понакомить с еще одним неслабым фольклорным персонажем: Злая Баба. ))
|
-
Невероятно красивый дуэт. Психологичная игра.
-
Был в этом какой-то ускользающий смысл. Звук ломающейся спички — это Сабина. Или они оба, когда вместе? Или когда не вместе? Хавьер не был силен в поэзии. Может, потому и стал недурным фотографом: в его снимках была только проза, ничем не приукрашенная. Супер, мне очень нравится).
|
|
С отчаянной решимостью Эстер надеялась на лучшее, хотя и понимала, что шансов на успех у нее мало. О да, она сознательно нарушила общее для танцев правило: дамы не приглашают кавалеров, но она знала, на что шла. О таком партнере, как Фернандо, оставалось только мечтать, но, увы, он оказался также недоступен, как и мечта. Зато как красиво он отказался! Хоть девушка и была расстроена тем, что не станцует с идальго, то изящество, с которым он высказал его, не могло не вызвать ничего, кроме восторга. На него просто невозможно было обижаться и огорчаться: такие достойные слова были достойны уважения.
Но все же какие-то чувства они пробудили в англичанке: сожаление и горечь от того, что этот видный и благородный мужчина вот как уж десять лет оставил танго. Ах, как он, наверное, прекрасно танцевал! Если его танго было хоть в половину столь же сильным, сколь взгляд, которым он ожег Эстер, это должно было быть нечто незабываемое и неповторимое. «Наверняка всему виной прекрасная девушка, разбившая ему сердце. Или трагически погибшая»: так решила юная леди, исполнившись сострадания к мужчине. И было сожаление, что такой кавалер боле не танцует – сожаление, но не жалость: Фернандо держался столь достойно, столь чинно, что жалость могла только принизить его высокие чувства.
На жест мужчины Эстер ответно отсалютовала бокалом вина, вложив в улыбку все невысказанные чувства – громкие слова были излишни. И только когда тот отвернулся, тихо прошептала так, что музыка скрыла ее слова ото всех: - Храни Вас Господь, рыцарь. Найдите ту, что оживит Ваше сердце и ради которой вы вновь спуститесь в залу не как зритель, но как один из танцующих. Пусть так будет – вы этого достойны.
Склонив в задумчивости голову, Эстер вернула на руку многострадальную перчатку, после чего вновь отпила той амброзии, что была в бокале. Все это время она старалась не смотреть в зал, ожидая, когда человек в кипенно-белом костюме скроется за спинами почтенной публики. Жизнь продолжалась, и надо было собраться с духом и вести себя так, чтобы получить от какого-либо кавалера предложение. И тогда – выйти на милонгу и танцевать так, как в первый и последний раз. Ради себя. Ради Фернандо. Ради того доверия, что он ей оказал и тех слов, что прозвучали.
Взгляд скользнул по кружащимся парам. Какие они все красивые, какие умелые! Она, если не вложит в танец всю душу, никогда не сможет так. Вот танцует кузен с некой расфранченной блондинкой, вон джентльмен кружит даму в белом. Вот темноволосая девушка прильнула к мужчине в похожей на военную форме... Несколько ударов сердца - и вот Эстер уже смотрит на тех, кто еще не нашел себе пары на первый танец. Взгляд девушки сейчас – еще не та бабочка, о которой говорил Фернандо, но уже и не нервное метание от одного лица к другому. Взгляд плавно перетекает по джентльменам – а вдруг на ком-то споткнется, вдруг жар чьих-то глаз побудит ее кивнуть? Англичанке пока что еще немного стыдно от такой открытости, хотя она и старается это не показывать, но румянец выдает ее с головой. И еще – подрагивающие пальчики, которыми она немного нервно прикурила. А взгляд, оторвавшись от маленького огонька, скользит дальше.
|
Олёнка Попытка говорить по-козьи произвела совершенно обратный эффект - ребенок перепугался настолько, что тут же забился к самой дальней стенке, предпочтя оставаться в логове Злого и Страшного Серого Волка. Похоже, Олёна была права, и к превращению мальчишки коза действительно имела какое-то отношение. Осьмуша только вздохнул - и просто сгреб упирающегося отрока двумя руками, чтобы закинуть на плечо. И уже потом Олёна, Осьмуша и мальчонка оказались на поверхности.
Гримм посмотрел на мальчика со смесью жалости и страха, и тут же принял решение. - Ребенок нуждайся в людской обществ. И в знахар. Герр Осмуш, скорее нести его в город. Герр Риттервульф - идет с ним. А ты, Олёна, на время оставайся мне помогайт. Я еще не заканчивай с ловушк. Мы расставили те, которые помогайт, когда Вольк невелик. Но когда он огромный - нужно болше. Здесь нам помогайт твой талант в обращений с земля. Тебе известно, что есть волчий ям?
- Это прикрытая яма с вострыми кольями на дне. - Тут же радостно объяснил Осьмуша. - С виду ничего, все устлано травой, а ступишь, и хрясь! Провалился. Прям на колья. Осьмуша изобразил мерзкий звук насаживания на деревянные колья, ударив кулаком по ладони. - Да. - Подтвердил Торквальд. - Нужно такое. Но большое. - А потом сразу назад! - Потребовал Осьмуша, сдвинув брови. - Не мешкайте. - Конечно. - Кивнул старый егерь. - Идите скорей. Мне кажется, Вольк скоро приходить и обнаруживать, что в его логов кто-то бываль. - Ага! - И Осьмуша с Францем скорее пошагали прочь, параллельно следя, чтобы мальчонка-козленок не шумел и не пытался удрать.
Мирослава, Чернавка, Василий, Всеслав, Фока Фока, конечно, знал улицы Новгорода, и имел кое-какое представление о древних ходах под ним, но все же недостаточное, чтобы заменить всевидящий Маринкин глаз. Так что неизвестно, сколько бы герои плутали и метались как ошпаренные, но о местонахождении женщин послужила подсказкой канонада пушечных выстрелов и грохота разрывных ядер, лопающихся в воздухе. Туда сразу же поспешили и герои, и часть гарнизона дружинников, стоявших в охране. Видано ли дело, чтоб судно торговое, отплыв от города, начало берег обстреливать?
Женщин застали тогда, когда Мирослава пыталась отыскать среди всего этого месива кого-нибудь выжившего. Увы, затея была обречена на провал - из тех, кто не успел найти укрытие, не выжил ни один из солдат. Прибывшее подкрепление поразило зрелище изуродованного берега, земля на котором побагровела от крови, а среди всего этого бродила одинокая монашка, выискивая среди изувеченных тел хоть одно, в котором еще теплится искра жизни.
Командир дружины, отправившейся громить кощеевцев, стоял поодаль, вместе с немногочисленными остатками своего отряда, сняв шлема и опустив головы. То же самое сделали и новоприбывшие вои, чтобы почтить память своих павших товарищей.
Данька Наверное, Даньке было жутко обшаривать мертвецов. Мертвые тела отчего-то становились будто бы тяжелее и тверже - сквозь их пропитавшуюся остывающей кровью одежду подмастерье чувствовал, как затвердела коченеющая плоть. Вот Даня с трудом перевернул одного, вздрогнув от внезапного хрипа, вырвавшегося из его легких. Охлопал карманы, вывернул - ничего. Только ладони теперь в крови, ставшей такой липкой и холодной. Вот еще один, разломал собою стол. Ничего. Кощеевец, у которого ничего не осталось от лица, только сплошная рана с торчащими наружу осколками костей и единственным уцелевшим голубым глазом, наполовину вывалившимся из орбиты. Только простенькая деревянная свистулька, вырезанная перочинным ножиком много-много лет назад, и прошедшая вместе с хозяином все его тяготы и лишения, кончившиеся здесь. У связанного корчмаря - только горсть свинцовых пуль, мешочек пороха и несколько монет.
- Даниил? Тишину корчмы, превратившейся в гробницу, прервал Казимир, аккуратно прошмыгнувший внутрь "Ивы". - Отлично. Они оставили тебя здесь, наедине с телами. - Выразив все свое неудовольствие через покачивание головой, старый мастер продолжил. - Ищешь что-то конкретное? Я думаю, они не успели избавиться от всего. На самом деле, их не слишком волнует, узнаете вы о их планах или нет. Подойдя ближе к подмастерью, Казимир положил руку на худое плечо отрока. - Ты в порядке?
Лелислав Гусляру пришлось ждать долго. Охотники все не возвращались. Бойцы все не возвращались. Женщины все не возвращались. А время шло, шло, растягиваясь и наслаиваясь, минута на минуту, складываясь в долгие и утомительные часы нервного ожидания. Но вот в гуле голосов новгородской толпы чуткий слух музыканта уловил некие изменения.Толпу что-то обеспокоило, насторожило. И верно - люди расходились перед Францем и Осьмушей, а у Осьмуши на плече было...
Сперва Лелиславу показалось, что это один из детей Козы-Дерезы. Но присмотревшись, он разглядел, что это вполне себе человеческий мальчик, толкьо обросший шерстью, с видоизменившимися ушами,и одним рогом на голове. Вероятно, был и второй - на его месте чернело жутковатое углубление, закрытое запекшейся кровавой коркой. Мальчишка вяло брыкался, блеял и выговаривал отдельные слова и куски фраз, словно человеческая речь никак ему не давалась. Завидев Лелислава, Осьмуша тут же метнулся к нему. - А где все? - Первым делом спросил он. И тут же начал с новостей. - Вот кого мы в логове Волка нашли! - Бывший орловский дружинник похлопал рукой по спине ребенка-козленка. - Олёна думает, что он под чары Дерезы попал нечаянно. Дядька Торквальд велел его живо из лесу уносить, а он там закончит пока. Вот и... Только куда его теперь?
|
Движения становятся пронзительнее, горячей, немец уверенно ведет, защищая Cофи этой уверенностью от всего, что вне. Внутри же, в их паре, он — нападает, забирает, пьет, заставляет Софи дрожать — это широкая дрожь всего тела, пульсация первородной энергии, выпущенной на волю, это истинное волшебство. И когда в финальном высоком ганчо мужчина заявляет свои права на женщину, заставляя широко раскрыться, Софи уступает эти права с тем, чтобы забрать их после, сразу же вместе с завершением музыки. Шумно и с силой выдыхает, неспешно освобождается из объятий, кажущихся чуть неуместными в тишине, в отсутствии музыки, встает лицом к лицу и прижимается так, как прижимаются женщины, провожая своих мужчин на войну — словно в последний раз, еще горячим телом. Если завтра его убьют, сегодня он испытал и запомнил танец с ней. Ведомая чувством, София обхватывает немца руками, за шею, держится крепко, как держатся дети, и целует в щеку, выражая поцелуем пропасть своей благодарности. За то, что таким сладким оказался этот ее первый танец сегодня, за то, что ей не в чем упрекнуть мужчину, за то, что так легко отдалась и уступила, за полет, который смогла испытать. За то, что сейчас она очарована им. За то, как хочется ей в это мгновение сплести для него самые тугие силки обольщения, и за то, что она сдерживается, не желая разрушать ложью то настоящее, что случилось. За то, что он ничего не забрал у нее, а только одарил. За то, как цветет она сейчас. За то, что теперь они легко расстанутся, и ей не придется невыносимо болеть и страдать, за то что именно эта сказка не закончится никогда.
За то, что перчатки все еще на нем.
Благодарит поцелуем и вдруг смеется, ярко и заразительно — в этом зале море цветов! Софи искренне желает Михаэлю насладиться каждым — это напутствие в смехе. И в этом же смехе их счастье, счастье двоих, разделивших одно чувство, один момент, одну маленькую жизнь и смерть. Софи пьяна без вина. Она еще долго будет ощущать на языке сладкий вкус.
|
-
Даньке всё равно на миг причудилось, будто просто так зашёл он сам по себе с улицы, из любопытства посмотреть на стихшую после боевого шума корчму. Зашёл, а тут такая бойня. остановил проклятый часовой механизм. И тут же пожалел, услышав за стихшим тиканьем жужжанье налетевших на запах крови мух. Новобранец после первого боя. Это прямо здорово, вот знаешь, как хорошая военная проза.
|
-
Прекрасный кавалер. Вот просто добавить нечего: прекрасный.
-
Все нпс-ы как на подбор. И каждый разный и уникальный.
-
Босс, каждый твой пост плюсовать хочется, но не получается. Но Вальдес особо фееричен даже на фоне других твоих неписей.
|
-
Психологизм
-
Восхитительная женская партия. :)
-
Первый танец она всегда отдавала партнеру. Вот это мне понравилось).
-
Вот, чорт возьми, женщина, которая знает себе цену. Которой не надо никому ничего доказывать.
|
-
Кто-то здесь не боится сказать вслух о своей неудаче. Респект. Но все равно это волшебно красиво сделано.
-
— Все в порядке? Ты как будто не здесь, — сказала мне однажды партнерша. Теперь я знаю, что она чувствовала).
|
Он неприлично смотрит, а она неприлично сидит, выражая согласие не только пронзительным взглядом, но и всем телом: изысканно обнажено бедро задравшимся чуть более разумного разрезом юбки, слишком открытая поза груди, подчеркнутая отведенными назад плечами. Софи дышит желанием, устремляясь навстречу партнеру вся. Эти милые неприличности — их маленький секрет, секрет двоих, ведь приглашение принято, и теперь в этом зале не существует мужчин для Софи, кроме этого высокого немца. Ни Мартина, ни Вальдеса, даже в перспективе, потому что нет перспективы в моменте, в моменте маленькая смерть, за которой ничего не может существовать. Сейчас немец украл ее. Софи дает ему время: подойти, взять за руку, вести. Чуть поворачивает голову и всматривается в лицо, она тоже пытается узнать, кто перед ней. Перчатки мешают Софи, не позволяют ощутить, теплы ли его руки. Эти перчатки — граница между ними, граница между ним и всем. Немец сдержан, статен, собран! И она рядом такая же, смиренная, но и гордая, ровная и изящная. Она такая, потому что таков он, он делает ее такой, облагораживает, обрамляет. Партнер называет имя, и у Софии не остается ни единого повода не уважать его. Нет повода посмеяться. Ни с чем не хочется спорить. Нечто естественное, встроенное в женщину, диктует Софи уступить и отдаться. — Софи. Рука в перчатке ложится на спину. Можно ощутить напряжение, Софи словно голый нерв, чуть ведет плечами, привыкая к объятиям. Первые ее шаги кажутся неразумными, по тому как в них умещается ее робость перед ним и вместе с тем уверенность в правильности этого танца и каждого его движения. Софи прислушивается, ведь сколь ни была бы яркой сама по себе, танго — танец двоих, если она не сумеет слышать, не сумеет и станцевать. Постепенно движения обретают легкость — Софи отпускает саму себя парить, растворяется в музыке. Она перестает замечать перчатки, для нее они — больше не фронтир. Это ее секрет — доверие, себе, телу, мелодии, мужчине. Падай легко, даже если роняли уже тысячу раз. Софи не рисуется, не выставляет себя напоказ перед зрителями, ей не важно, будут ли они в центре сцены или с краю, ведь она обнажается, и обнажается она не для всех, а только перед одним. В наготе Софи немало вольности: она позволяет себе гладить мужчину, касаться шеи, выворачивать руку из ладони партнера, оставляя тому лишь запястье, а после — схватиться так, как хватается утопающий, так, словно она умрет, если не сможет удержаться. За него. И даже в вольности ее наготы нет публичности, есть только простая и понятная история женщины. Словно с тихим шелестом слетает все напускное, все притворное и тленное, все чужое и некрасивое. Она распахивается нежностью и лаской, вторя музыке, оборачиваясь теплом и светом, лучась всем тем, чего так много в ней. Огонь больше не жжет, огонь льнет и лижет, огонь становится ветром и водой. И каждым своим движением Софи будто спрашивает статного джентльмена перед собой: "какой ты на самом деле? болит ли там у тебя внутри твоя война? мне плевать на них всех, если даже мы ошибемся, это никому по-настоящему не интересно, а нам будет лишь весело, у нас появится еще один маленький секрет". Она говорит "не иди, а путешествуй, открывай, удивляйся". Она всего лишь хочет заполучить его также глубоко, насколько отдается сама. Эта маленькая игра "я всю свою жизнь ждала именно тебя" должна быть искренней, и она искренняя, потому что Софи в моменте чувствует именно так, и ничто в этом мужчине не мешает ей так чувствовать. Ноги пианистки знают технику, но не выбирают технику. Это тело ведомо чувством, любовью, и сейчас вся-вся ее любовь обрушивается на немца, потому что у Бога, у высшей силы нет рамок и определяющих, ей все равно, кого баловать и ласкать, все одинаковы перед ней.
|
|
-
Пока нет заказов, можно поглядеть на танцующих. Так глядят на иностранцев, чей язык когда-то учил, но забыл за ненадобностью. Вот это очень-очень понравилось. Танго часто сравнивают с языком.
-
сколько у нее нерастраченных сил.
|
Реакция еще пару минут назад незнакомого человека, с такой непередаваемой легкостью и изяществом вмиг ставшего учителем, была для Эстер подобна катарсису. Никогда еще она себя так открыто не вела, и никогда еще на ее взгляд так не реагировали. Это было прекрасно, это было непередаваемо. Девушка уже словно бы слышала: «Сеньорита, позвольте пригласить вас на танец», но шли секунды, а ничего подобного не звучало. Вместо этого Фернандо с забавным акцентом южанина похвалил ее старания. И это было бы приятно, если бы не печальное осознание того, что танца с этим идальго с демонами внутри не будет. Лицо англичанки недовольно вытянулось, погрустнели глаза. «Как же так?», - недоумевала она. Сейчас молодая девушка была похожа на ребенка, который уже было добрался до банки с леденцами, но в последний момент ее отобрали. Она не верила, не хотела верить и не понимала, почему Фернандо не позвал ее. Он же сам этого хочет, это видно даже такому неискушенному человеку, как она!
Кавалер тем временем продолжал говорить, но думы Эстер были безмерно далеки от его слов. Голова невпопад кивнула, а мысли тем временем метались подобно всполошенным бабочкам: «Почему? За что? Что мне делать?». Инстинктивно она стянула с себя левую перчатку – будто готовясь к танцу, и теперь нервно мяла ее в руках. Разум не находил ответа, довольствуясь лишь домыслами. Юная леди сама себя убедила, что, раз мужчина готов танцевать, но не приглашает ее, значит дело в нем. Наверняка он пережил нечто страшное. Гибель возлюбленной? Или предательство? Тогда у него в сердце есть место только для боли, ведь для переживших великий блеф жизнь оставляет клочок бумаги.
И не будет ли добрым делом растормошить его, вытянуть на танцпол? Он этого хочет, и она этого хочет, так почему нет? Но как, Господи, как это сделать? Эстер не знала, как может девушка пригласить джентльмена танцевать: а значит, оставался только самый простой способ – прямой, в лоб, как и положено британскому льву. Пускай она даже на львенка не похожа, не важно: надо решаться. Как там говорил Фернандо: не надо виски, вы и так показали храбрость тем, что пришли сюда? Тогда не будет большой беды, если она решится. Времени терять было нельзя: еще миг, еще пара ударов сердца, и он уйдет. И Эстер решилась на отчаянные меры.
Голова чуть склонена, так что медно-рыжие пряди полузакрывают глаза. Спина пряма. Губы чуть приоткрыты: нет от попыток быть чувственной – тяжело дышать, когда сердце заходится барабанным боем. Пальцы все также мнут несчастную перчатку, а туфелька отстукивает под столом пулеметную очередь. Взгляд англичанки открыт и чист, она не таит своих чувств и желаний. А голос внезапно стал мягче и глуше, и не составит труда в нем уловить смесь просьбы и надежды: - Кабальеро, не откажете ли вы мне в удовольствии станцевать первое в моей жизни танго на милонге с вами?
|
|
Я думал пропустить первый тур. Старая немецкая история, женщины чем-то похожи на колонии - чтобы германский народ зашевелился, разобрать должны хотя бы половину. "Разобрать..." Плохое слово. Всю первую мелодию я неспешно поглядываю на танцующих, жмущихся друг к другу самым разным образом, извлекающих из этого иные эмоции кроме спокойной сосредоточенности на своем деле. Мужчинам, чувствующим такое, можно было даже позавидовать - им так не везло со времен если не Древнего Рима то двора Людовика неопределенного номера. Но женщины... О чем думают женщины, разве не замечают что в этом танце они - куклы, с разной степенью капризности? Или этого они и хотят? Я всегда старался уважать чужие убеждения, по крайней мере искренние. И сейчас ситуация представлялась мне достаточно похожей на монархию, безо всяких ноток демократии и уж точно социализма. Понять послушный народ можно. Но вот зачем мужчинам, аки монархам, капризная женщина? Пощекотать нервы, как всякий офицер просится на Войну? Войну... Лучше думать о женщинах чем о Войне и политике. В чем-то это малодушие, но в отчаянные времена нужны отчаянные меры. У меня было много женщин. На миг они проплывают перед глазами. Эхо былых чувств желтыми цветами ложится на давно похороненные связи. Я всегда давал им то, что им было необходимо и все же никогда не понимал по настоящему.
Женщина жаждет семьи. Выйти замуж, хотя бы раз, чувствуя чем-то вроде долга необходимость любить своего мужа. Покорность в их пол заложена была еще по Библии, путь от ухаживания до материнства - нормален. И все же каждая женщина всегда оставляла за собой право на такую модель поведения, к которой слово "логика" применялось лишь с очень большим трудом. Действительно в чем-то похоже на подвластные царям народы, выражающие свои порой абсолютно ни на чем не основанные желания в слезах. Как бы то ни было сначала женщина жаждет высоких чувств, потом белого платья, потом родить ребенка, ну может парочку, а потом исключительно надежности и в некоторых случаях - снова высоких чувств или приключений. Старый круг, но где в нем то, что творится в танце? Наверное в отсутствии ответственности? Хотелось бы сказать, что это женская черта, но это значит неуместно идеализировать мужчин.
Внезапно ловлю себя на мысли что погружён в раздумья. Снова. То, от чего хотел уйти. Большая ли разница между политикой и философией? Нет-нет, надо погрузиться в дело. Пройти дорожку шагов с предельной сосредоточенностью на процессе, но не на себе. Оглядываю все, что осталось. Плохое выражение. Несправедливое по отношению к этим женщинам. Всех оставшихся, так куда лучше. Краем сознания отмечаю что уже упустил пару взглядов, направленных на меня. Другим краем - вижу Сабину и одного из самых въедливых типов которых мне доводилось встречать. Есть два типа людей, одни достигают - им важно наследие. Другие чувствуют - им важно ощущение. Неужели здесь - никого?
Кого из них я хочу получить? Длинноногая брюнетка источает тонкий, неуловимый и возможно обманчивый эротизм. Она говорит. В ней я чувствую отголосок молодости, когда мне было двадцать лет. Желание играть, обмениваться улыбками, а главное - поймать пташку. Отвлечется ли она от разговора ощутив мой взгляд? Посмотрит ли? И будет ли благожелательна? Ведь если да - приглашение, пусть даже в самом легком и ненавязчивом виде, последует*. Незнакомая женщина всегда находится между постелью и кошмаром. На грани. Это и прекрасно.
Потом я взрослел. Со временем меня стало влечь не просто сомкнуть руки через пару касаний передав то неуловимое, что возникает между двумя в момент близости. Мне хотелось почувствовать надежность. Мне уже мало было чтобы женщина была моей, мало античной гетеры, мне хотелось ощутить аромат выбранных мной и только мной духов. Почувствовать надежность. Руку на плече когда работаю. Биение сердца в такт моему, пусть и не всегда в посыпке из романтики. В таком состоянии обычно женятся в первый раз. На миг мой взгляд падает на другую брюнетку, с волосами убранными в хвост*. Мне рано жениться. Но кто сказал, что это не может быть приятно?
Пресыщение молодостью - вот и вся сущность зрелости. А потом оглядываешься назад и понимаешь, что столько осталось за плечами, неизведанного, манящего, жажда полнейшего безумства, порой такого что и сказать стыдно. В эту пору открываешь в себе каждый уголок сознания, тайный или явный, блестящая романтики и надежность боевой подруги сменяется влечением к чему-то невероятному. Когда хочется такую страсть чтобы на всю жизнь сохранить ощущения. Обычно ощутив это мужчины ухаживают за актрисами... Но как всегда, все роковые красавицы уже заняты, стреляться на дуэли оказалось не за кого, как и убивать из ревности или что там не делают. Остается лишь легкий стыд за то, что еще недавно казалось естественным, а оттого не безобразным.
Не хочу сексуальных. Не хочу красивых. Хочется не фантика, а того что пол ним. Хочется положить руку на плечо и ощутить как это плечо почувствует ее. Хочется вглядываться в глаза и все равно что окружает их. Коснуться души и в конечном счете обрести покой. Достиг все, чего можно достичь. Больше некуда идти, война окончена, а значит смысл жизни мужчины ушел, уплыл. Я еще не познал той минуты, когда взгляну на своих детей и задумаюсь, хочу ли отправиться в горячую точку, рискуя оставить их без отца. Но я чувствую эту минуту как неизбежность, как всякая женщина понимает что стареет. Смотрю на единственную здесь клонящуюся к закату. У нее красивые глаза. Я не буду танцевать с ней как с прекрасной девой, не дам ощутить страсть вне возрастов и взглядов. Но я буду смотреть в ее глаза, те, что не стареют. И не отведу взгляда. *
-
Вау. Ну просто уберменш.
-
Я просто забалдел от этого поста. Стена рассуждений о мужчинах и женщинах, о ролях, о своей жизни. Такого зрелого, даже хочется сказать слегка перезрелого мужчины.
И тут — бац! Не хочу сексуальных. Не хочу красивых. Хочется не фантика, а того что пол ним. Хочу-не хочу, фантики-конфеты. Классно!
Как я люблю говорить, мужчина, в котором не осталось ничего от мальчишки, превращается в старика.
-
Очень понравились размышления.
|
Рука с карандашом замирает в нерешительном промедлении, глаза поднимаются от планшета. Чей силуэт гротескно-чёрными линиями первым ляжет на белизну бумаги? Мириам смотрит на окружающих. Это не прицельный взгляд охотника в поисках жертвы. И не осуждающе-изучающий, выискивающий изъяны. Он лишён завистливой колкости. Нет в нём и вызывающего, провоцирующего задора. Мириам просто смотрит. Спокойно, отрешённо скользит по зале её взгляд ни на ком подолгу не задерживаясь.
Сегодня в нарядах страсть сплетается в объятьях со светом и тьмой. Потрясающее сочетание контрастов, чистая готика. Дамы в белом веселы, игривы, жизнерадостны. Они пьют жизнь залпом, до дна, и тут же просят у небесного бармена повторить. Они — свет, влекущий к себе всё живое.
Алый, огненно-пламенный знает себе цену. И не приведи небо вам оказаться чуточку слабее этого огня, который желаете приручить, — опалите пальцы. Женщины в красном прошли через многое, сделали себя сами, им позволительна подобная яркость в нарядах. Они — сама жизнь.
Чёрный… Таинственный и непредсказуемый, притягательный в своей многогранности, подобно его оттенкам: от тёмно-фиолетового до насыщенно-чёрного, как безлунная южная ночь. Дамы в тёмном — сама загадка, изысканная роскошь. Взгляд художницы дольше обычного задерживается на «изумрудной» даме. Особенный цвет, неповторимый, как много их связывает… На Мириам — серьги с натуральными изумрудами, подарок отца на совершеннолетие, единственная уцелевшая фамильная драгоценность. Её бесценное сокровище, её память. Потому зелёный — это цвет счастья и уюта, домашнего тепла и заботы, цвет глубокой, безграничной любви. «К вашим волосам и этому украшению отлично подойдёт нежно-персиковый», — показывая на серьги, сказала ей Эвита в день их первой встречи. Они выбирали ткань для платья. Её единственного выходного наряда для танго, на которое она копила много месяцев.
Эвита. Сестра по крови. Хоть она не считает себя таковой, всё же её бабушка и мать были еврейками, а значит, и она сама принадлежит к их народу, кем бы ни были представители мужской половины её семьи. Мириам нравилась твёрдая решимость, целеустремлённость, упорство и независимость этой девушки. Чувствовалась в этих чертах родственная душа. И тогда она нарисовала Эвиту. Просто так, на память, в едином порыве за один вечер, потому что того требовала душа. А портниха… просто отнеслась к ней по-доброму, в этот раз почти не взяв денег за заказ.
Но в мире есть ещё один цвет, распространённый и так часто попадающийся на глаза, что мы его не замечаем вовсе. Отучаемся замечать… Меж столиков ловко лавирует официантка. Уже не молодая, ничем не выделяющаяся, тихая и вежливая. Обычная женщина, и не её в том вина. Быть заурядной — её работа. Мириам следит за серой фигурой одними глазами. Художнице как никому видно: что-то тревожит и гложет душу женщины. Это читается в её движениях, в позе и в глазах. Особенно в глазах. Этот полный тоски, потухший взгляд сильной женщины, которая ничем не хочет выдать того, что её жизнь идёт под откос, рушится, как карточный домик. Женщины, которая не сдаётся, борясь до последнего. Женщине, которая плачет навзрыд только тогда, когда этого никто не видит. Женщины, вызывающей уважение и искреннее сострадание.
Мириам дожидается, когда официантка проходит мимо неё, и мягко касается края одежды.
— Извините… Не могли бы вы принести мне кофе? Знаете, не такой, который готовят в турке, а заваренный через… воронку, — несмотря на то, что она живёт здесь второй год, некоторые термины до сих пор даются Мириам с трудом. — Понимаете, чтобы кипяток проливался тонкой струйкой через молотый порошок. Тогда жидкость получается полупрозрачной, не такой терпкой, лишь с лёгкой горчинкой*. Знаете, за вами следует столь чудный шлейф из свежесваренного кофе… что я поняла, только вы сможете приготовить такой. Как ваше имя?
Горячий ароматный бодрящий напиток — то, что нужно. Только сейчас Мириам понимает: как ни велики их разногласия с Мигелем, в одном он был прав — она промочила ноги. Так и заболеть недолго. Согреться бы… Девушка замечает сеньора Эктора и то, как он посматривает на неё. Кажется, к его помощи прибегала Эсперанса, когда устраивала её в типографию. Мириам улыбается мужчине смущённо, немного виновато и, ослабив ремешки, обхватывающие щиколотки, ступает босыми ногами на пол. «Я бы с радостью потанцевала с вами, но, видите ли, у меня вышла маленькая неприятность с обувью. Может, через пару мелодий?», — говорит её молчаливый взгляд.
Несмотря на риск подхватить насморк, Мириам горда собой: эти мокрые, холодные туфли — символ её независимости.
_______________ * Мириам имеет в виду такой способ заварки кофе, как пуровер.
-
Несмотря на риск подхватить насморк, Мириам горда собой: эти мокрые, холодные туфли — символ её независимости. Классно!)
-
Кофе же это вечная любовь.
-
Глубокий и сильный образ, но такой грустный.
|
Банда музыкантов, захватывает зал непередаваемой атмосферой музыки. Которая не может соблюсти кристальную чистоту чудесного звука! Примесей мутный осадок вторгается в лоно свеже - созданной музыки. Смех, крики восторга, гомон голосов на фоне – виновники. Дисгармонию вызывают, ведь ай-я-яй негодники! В ритм то не попадают!
Официантку даже самым маленьким из большого наборчика взглядов не удостоив, молча сунул ей купюр. Да милая тут за вино, и цена билеты на милонгу тоже умещаются на шершавой бумаге денежных ассигнаций. И, конечно же, твои чаевые, весьма нескромные, потому-что, чем то ты показалась волшебнику мила. Так бы и потанцевал с тобой Грин. Вдохнул в себя силу твоей расцветающей во всю молодости. Но, ты детка вне игры. Удаляйся дальше, качая красотой бедер своих, как яхта качающаяся на волнах, уже покидающая родной причал. Adios chica!
Взгляда фокус незамутненный по залу смеет вольно скользить. Мужчин обходит стороной. На дамах задерживается. Разглядывает тех, кто ему чем то приглянулся. Двое захватили его стали пред ним, заполонив весь зал. Утонченная азиатка. Манерой несмелая, больше на дочь, чью то похожая, которая почему то на время без своего отца осталась. Одна одиношенка, сердце жаждет составить ее сердцу компанию. Биться, трепыхаться, дышать в унисон! Скользя непринужденно по паркету танцпола. Желает оно! И плевать на то, что она может быть японка, а может быть и нет. И с ними у нас идет война. С японцами или с их президентом? Ведь люди ни одной войны еще не начали, а начинают их мистеры президенты, да их правительства. Думает черте о чем! Когда его взгляд поглощает ее. Вкушает ножки. Тонким шелком по животику скользит. По груди пробегает. На изгибах нежных шеи замирает. А какова ее кожа будет на вкус поцелуя? Губ сладко алый разлом. Правда, лицо немного кругловато, видимо папочка хорошо кормил доченьку свою, или слегка в чем-то творец просчитался, на взгляд Грина весьма грубо. Но есть глаза, в которых тайна сокрыта. Которую стоит сегодня разгадать. Или нет, оставим загадки востока на закуску? Ведь есть другая. На которую стоит обратить свой взор.
Платья черная ткань формы богатые изящно обвивает. Небольшое декольте платья намекает на богатство сокрытое внутри. Шея! Какова? А!? Лицо, неброское. Яркая классика, которая по-своему всегда будет мила. И внутри мысли зароились, кем угодно может эта дама быть от секретаря помощника, до новомодной писательницы. Нет, не секретарь, слишком изысканное платье подчеркивает ее красоту. А еще туфли с каблука серебром. Сумочка. Все это выглядит весьма дорого. Да молодость ее уходит. Да время былое уже не вернешь. Но, она пожила на белом свете уже немного. Знает, что делать с мужчиной нужно. За что его прощать. За что его хватить. А за что рога ему ставить с его же близким другом. Первый танец ее. Определенно. Глаза в глаза. Смотрит в точку чуть повыше между глазами, в том самом месте где древние маги, считают, открывается у человека третий глаз. Пронзает, как китобой белого кита в бурлящем от шторма, ее. Нанизывает. Цепляет. Топит ее взгляд в океане своем, серых глаз. А если рыбка золотая попадется на крючок – улыбнется. Что-то в ее взгляде ее изменится. Вильям не будет время терять и тут же кивнет легко и не принужденно в сторону девственно чистого танцпола. Который скоро пылью покроется, ни кто не танцует! Чего-то выжидают местные. А там, на полу уже появятся морщины трещины. И скоро с десятка три котов налетит. А полик, будет, как тот старик, что за столиком ножкой машет, изнывать от ностальгии, вспоминать, как на нем танцевали. И будет пылью плакать, когда его будут разбирать и в огонь топки кидать. Печально? Вильям думает, что да. Поэтому, готов к первой, но очень важной жертве на арене милонги. И плевать, сколько глаз на него будут обращены. И танцует он мягко не ахти. Но есть желание, жгучее с ароматной перчинкой внутри. Которое велит ему – сегодня танцевать!
|
«Я знаю». Хавьер с улыбкой опустил глаза, принимая укол. Сабина. Никогда-то с ней не бывает просто. Немного раньше, за секунду до поцелуя, он принял ее сопротивление с благодарностью. Он ждал его — иначе это была бы не его Сабина. Удивительно только, что в этот раз она сдалась так легко.
Хавьер виноват сам. Он всегда поощрял эту игру; наверное, он и начал ее когда-то. Их больные, сумасшедшие кошки-мышки: вот я совсем близко, а теперь далеко, и снова близко, но не тронь, не смей, не моги… Это всегда было мучительно, но сегодня мука другая. Ничего. Сегодня Хавьер не собирается быть ни мышкой, ни кошкой. А для этой игры, как для танго, нужны двое.
Сабина говорила о каких-то пустяках, Хавьер лениво слушал, разглядывая ее шею, очерченную масляным полусветом. Кивнул согласно: «Лос Ноблес», предсказуемо, но хорошо. Подумать смешно: он и в вине-то по-настоящему разбираться начал только из-за Сабины. Всё, что видел Хавьер, пока рос — дрянное пойло, которым заливал глаза Фраско. Сам он предпочитал кальвадос, а Эва, бывшая жена, не пила вовсе.
— «Грация» — неплохое место, вообще-то, — пожал он плечами. — Для большинства людей.
Сабина ни в чем не относилась к большинству. Из-за этого они познакомились, из-за этого и расстанутся. Тревожно шевельнулась мысль о том, какие новости у него припасены. Отодвинул ее подальше: не сейчас. Сейчас слишком безмятежно, слишком хрупко. Слишком… что? Да черт его знает, что.
Поймал ее взгляд, направленный на ладони. Опять разглядывает след от кольца у него на пальце? Нет, не похоже. Почувствовала что-то? В такие моменты Хавьеру хотелось знать, что творится в этой строптивой маленькой голове. Иногда Сабина давала ему такую возможность. В последние месяцы это обычно заканчивалось ссорой. Но сегодня — никаких ссор. Пускай птичка запускает в него свои коготки — он постарается потерпеть, просто чтобы не спугнуть ее, чтобы наслаждаться подольше ее немыслимой, незаслуженной близостью. И танцевать, танцевать — что за вопрос, конечно он хочет потанцевать, для того и пришли!
Но их прервали.
Хавьер поднял голову на подошедшего хлыща. Прищурился, пытаясь разобрать, что он там мямлит. Типичный тано: слащавый, самовлюбленный, ничего не знает о манерах. И, видно, уже хорошенько убрался — а ведь вечер только начался. Хавьер чуть заметно скривился. Как будто помеха на телеэкране: дрогнула улыбка на секунду. А потом стала еще шире, только глаза больше не улыбались.
— Не сегодня, chabón, — ответил он дружелюбно, вставая из-за стола. — Ты бы не налегал так на выпивку, а?
Хлопнув итальяшку по плечу, Хавьер повернулся к Сабине и, кажется, забыл про незнакомца. Он помог девушке подняться, на ее выразительный взгляд ответив своим, беззаботным. Музыка уже звала их на танцпол. Своим желаниям они и без того сопротивлялись достаточно.
|
Сабина пыталась встретить Хавьера равнодушно, лишь обернувшись к нему, подав для приветствия кисть. А Хавьер подхватил ее под руку, уверенно и одновременно нежно поднимая с места. Она подалась навстречу немного неловко, очень неустойчиво в этот момент чувствуя себя на каблуках, пытаясь свободной рукой поймать скатившуюся с колен сумочку. Она не хотела. Не хотела прижиматься и не хотела позволять ему целовать себя. Хавьер должен был почувствовать это напряжение, но быстро его подавил, ни капли не сомневаясь. И оказался прав. Когда он выпустил ее из своих рук, Сабина не сразу вспомнила, что где-то в ногах лежит ее сумочка, что она все еще хочет сделать заказ, что Малерба на сцене и что сама она где-то на границе Конститусьон и Сан-Тельмо, вдалеке от привычных ей мест. Они сели. Устроились друг напротив друга; сумочка-конверт на этот раз — на краешке стола. И первым, что Сабина услышала, было: "ты невыносимая". Это вызвало у нее улыбку. — Я знаю. Хороший ответ. На оба замечания сразу. Она подняла глаза и поймала взгляд Хавьера. Она ответила ему таким же долгим взглядом, едва заметно щурясь и все еще улыбалась, как-то совсем неизящно втянув нижнюю губу, касаясь ее кромкой зубов, будто собирая вместе со вкусом малиновой помады вкус его губ. Их поцелуй был недолгим, но и этого короткого прикосновения хватило ей, чтобы вдоль спины побежали мурашки — от воспоминаний о их прошлой близости, и от предвкушения, от одной мысли, что она может испытать эту близость вновь. И ей казалось, что даже сейчас, когда Хавьер сидел напротив нее за столом, она все так же отчетливо чувствует запах его рубашки, в котором запутался весенний дождь, а на ее щеке остался влажный след лацкана его пиджака, так что Сабина неосознанно коснулась пальцами лица, чтобы проверить, не обманывается ли она. Наверное, она выглядела сейчас ужасно глупо. Она хотела быть холоднее. Предпочла бы начать не с поцелуя, а с разговора, осторожно, шаг за шагом восстанавливая доверие. Хотела бы укорить Хавьера в чем-нибудь — и не раз уже за сегодняшний вечер прокручивала в голове самые разные сценарии такого диалога, катая на языке пару острых фраз. А теперь все это казалось ей ненужным и фальшивым; незачем больше осторожничать и неотчего отстраняться. Если она и планировала опустить перед Хавьером занавес, то не успела — он его уже содрал. На секунду Сабина даже задумалась, с чего теперь ей следует начать. — Я думала к твоему приходу разлить по бокалу "Лос Ноблес". — Неопределенно сказала она. — Но меня, похоже, проигнорировали. В хорошенькое же место ты меня пригласил. Сабина усмехнулась и толкнула спичечный коробок пальцем. Она посмотрела на свои руки. Потом перевела взгляд на руки Хавьера и почему-то подумала, что сейчас его ладони, его пальцы казались ей немного другими — может быть, просто зажила и теперь не видна та ссадина на мизинце, может быть, им не хватает тлеющей сигареты, Сабина не знала, — но ее собственные пальцы, ее плечи, бедра, спина очень отчетливо помнили их прикосновения. Она снова подняла на Хавьера глаза и тихо спросила: — Не хочешь потанце… Сабина не договорила. Чужой пьяный голос, раздавшийся над головой, заглушил ее и сбил с мысли. Она обернулась, ее рука дрогнула, неосознанно и как-то нервно, — то ли от легкого испуга, то ли от раздражения, — и снова толкнула спичечный коробок. Сабина внимательно посмотрела на незваного гостя. Затем на Хавьера — уже вопросительно. На миг ей показалось, что эти двое знакомы. Но только на миг — и тут же ее взгляд вновь изменился; теперь она словно бы повторяла: "в хорошенькое же место ты меня пригласил".
|
Вопрос соседа застал на выдохе, пока итальянец терпеливо отказался от предложенного кокаина. Андрес поморщился, и отсалютовал бокалом, пока свободная рука стряхивала пепел. — Напротив. У меня сегодня праздник!.. — он попытался сквозь боль передать радостную улыбку. Как ни странно, вышло: картинные эмоции у мужчины выходили виртуозно, — Я стал дядей!.. Его отвлек вклинившийся человек, наспех покупающий билет. Зубы скрипнули от злости и негодования: его прервали. Самолюбие отказывалось такое прощать! Андрес мрачно следил за торопыгой, медленно потягивая виски. Недовольно показал клыки, то ли демонстрируя неприязнь, то ли выдыхая алкогольные пары. Взгляд сверлил каброна до самого столика, за которым его ждала милая сеньорита. Ненависть расцветала буйно и непрерывно. Жаркие объятия, глупая улыбка. Прижимая холодный бокал к виску, Андрес пьяно наблюдал за голубками, ощущая, как внутри все рвется от зависти. А она была хороша. Преступно, раз уж на то пошло. Андрес знал толк в дамах. Платье с открытой спиной, высокие каблучки, довольно скромная заколка и такие же серьги. Она не пытается произвести впечатление: уверена в себе. Женщины редко отказываются от украшений, если они не стеснены в средствах. О, а она точно не из бедных, раз носит столь дорогое платье так непринужденно, будто это ночнушка. Она уверена в себе. Знает, что юность — лучшее украшение, и не спешит опошлять свой образ, доведя его сладостной гармонии. Проклятие! Он ненавидел ее спутника уже столь яро, будто тот перебил всю его семью. Кем бы он ни был, он явно не заслуживал подобной компании. Виски перетек в глотку резко. Стакан ударил об стол, а не докуренная сигарета с шипением вонзилась в лед. О, он был уже достаточно пьян, чтобы не видеть всех последствий. Он их просто видеть не желал. Кивком извинившись перед оставленным человеком, итальянец встал, и вальяжно отправился к выбранному столу, гибко обходя любого, кто мог попасться под ноги. — Пердон, — Андрес возник над столиком внезапно, обрывая разговор пары, и оголяя зубы так, что клыки блеснули в тусклом свете. Он играл не по правилам, но на войне все средства хороши. — Прошу простить за наглость, — язык лениво цеплял зубы на шипящих, доводя речь до сладкого шелеста, — Уверен, я не испорчу вам вечер… Он впервые взглянул на даму, с которой в этот вечер успел познакомиться лишь со спины. Брови нахмурились от удивления и легкого удовлетворения: его самые смелые догадки были верны. Воистину, она была прелестна, и запах дождя, повисший в воздухе лишь усиливал ощущение. Будто сама Весна, приняв женский облик решила посетить это заведение. — …если украду вашу даму, — он вообще забыл, у кого сейчас просил разрешение: все внимание было на девушке, — …буквально, на один танец… Последнее слово растянуло губы в наглой усмешке. «Он заслужил наказание за то, что опоздал, не так ли?», — говорил этот взгляд.
|
Дождь. Капель тягучих племя лицо окропляет. Одна за другой, они мысли смывают. Оставляют за собой мокрую и холодную пустоту. Он смотрит в небо, любуется внезапным капризом погоды, свалившимся каплями дождя на его голову. Мокрые дорожки скользят по щекам, подбородок минут, вниз по шее. Теряются где то в складках одежды. Цилиндр зажат в руке. Тоже мокрый, как и все вокруг, хранит в себе аромат волос хозяина. Вокруг город шумит. Люди с работ забот своих, куда-то тротуару топают. Кто-то на человека застывшего посреди дороги внимание обращает. Но ненадолго, лишь бы обойти внезапное препятствие на своем пути. И тут же забыть, очередного чудака впитывающего в себя дождь, когда от него нужно спасаться. Прятаться от разыгравшийся стихии, где-нибудь под козырьком ближайшего здания и ждать, пока капли прилипучие, капли доставучие кончатся на небесах, или короткая передышка настанет, дающая человеку возможность куда-то успеть и почти не намокнуть.
А Вильям все стоит под дождем. Минуты текут от момента, когда он с легкой улыбкой на лице отпустил таксиста трудягу, шедро чаевых отсыпав тому. Пусть радуется богатому клиент и чем-нибудь порадует свою семью. Ведь не каждый день катаешь по городу обеспеченного клиента иностранца, который кажется все хочет посмотреть, как губка впитать в себя дух нового города. Который, на взгляд волшебника многим интересным. И уже отпечатался в многогранном дворце памяти Грина. Здесь будут Особые места, которые влекут своей силой. Неповторимой непередаваемой атмосферой, которую ни чем не описать лишь можно почувствовав, побыв там. Здания, особые местные каких кроме Байреса нигде не увидишь, притягивают к себе взгляд. Ароматы, порой терпко дурманящие ноздри, или наглая вонь, которая за собой тошноту влечет. Звуки – своеобразное дыхание города. Которые обволакивают героя со всех сторон. Немного приглушенные барабанной дробью капель дождя обо все и сразу. А главное люди. Лица, улыбки, походки разные, смех – все это вплетается в единую картину, нового, чем то манящего города. Который у ног Вильяма стоит. Омываемый божьей волей, которая по рассказам местных, уже целый месяц на город проливается. Интересно этот дождь сможет смыть с Байреса все его грехи? Сдюжат ли каплей почти прозрачная тьма? Или для этого нужны волны морские? Шторм, перемалывающий стеной воды все на своем пути?
Улыбается американец. Тепло так. Головной убор его находит свое законное место на голове. Пару шагов и Вильям около мокрой стены. Чувствуешь спиной ее приятную прохладу. Которую ветер превращает в весьма не приятную. Тот, самый ветер, который во время дождя любят у людей похищать частицы тепла. Эти два неразлучных приятеля, которые нередко под ручку вместе следуют по улицам во время каждого ненастья, частенько людей заставляют побегать себе на потеху. Чем-то голову прикрывать. Кого – то страхом наполняют. Боятся люди во время дождя заболеть. Шмыгать носом, простуду к себе привлечь. А Вильям любит дождь. Его необузданный нрав. Прихоть многочисленных капель шагов, по всему, что улицу наполняет. Грин не боялся простуды. Он не понимает, почему люди не могут принять в себя эту льющуюся с небес силу? Ее всегда так много. Даром, тысячи тысяч капель с небес льют. А люди вокруг сторонятся дождя. Избегают его. Прячутся, где могут. Словно дождь, какой то вред им может нанести. Волшебник знает о том, что ни какой дождь человеку не будет вреден, до тех пор пока вымокший страдалец не будет влагу с небес пакостной для себя считать. Ведь Мысли. Чувства. Желания. Наше все. Находят отражение в мире вокруг. И каждый хоть чуточку, но волшебник. Способный мир изменить вокруг себя.
Картон коробки помятой пачки папирос влекомый рукой под дождем улицы появляется. Мало их осталось. Цилиндриков тонкой бумаги плотно скрученных с ароматным табаком внутри. Дрогнула рука. И одна из папирос пачку покидает. Не успевает в воздухе она соскучится без соседок по пачке, как ее ловят губы. Шуршание спички о лоно коробка, почти приглушенное звуком мотора проезжающего мимо автомобиля, из под колес которого лужа стремится убежать и каплями грязными проливается на асфальт тротуара, аккурат перед ботинками волшебника. Чирк. Чирк. Чирк. Отсырело то, что нужно в сухом хранить. Мокнет зажатая в руках папироса. Вновь к небу взор Грина обращен. Дождь ты сегодня не на моей стороне? Спички с рекламой отеля, где коробок был, когда то прихвачен, летят в ближайшую урну в компании с сырой уже папиросой. Вильям, мурлыкая себе под нос простенькую мелодию, идет к зданию, манимый афишей яркой. Кто-то петь будет. Кто- то музыку играть. А кто-то придёт сюда танцевать. Грин из последних будет.
Заходит неторопливо, в тепло и сухость кафе. Снимает цилиндр, несет его в правой руке. Ноздри щекочут ароматы свеже - сваренного кофе. А здесь умеют его варить. Нужно будет при случаи узнать, кто мастер и кого необходимо похвалить. Духи он чувствует женские. Каждый из ароматов, которых заставляет Вильяма обратить внимание на обладательницу чудесного аромата. Улыбается тем, которые ему понравились шествует по зале к столикам которые подальше от бара, но поближе к сцене будут. По правилам игры нужно занять те, которые принадлежат мужчинам. Много представителей сильного пола, в кафе слегка прикрытые глаза Вильяма. Двое мужчин недалеко от запасов спиртного, помогают в уничтожении горячительного разум и о чем - то тихо беседуют. Судя по внешнему виду местные. За столиками для мужчин тоже кто-то сидит, наверно музыкой наслаждаются и присматривают себе пару на один танец или на весь вечер. Тут уж, как повезет.
Оркестр тем временем разогревается, звучит приятная слуху волшебника мелодия. Играют интересно. Играют просто замечательно! Что даже старик, которого Грин увидел за столиком, пытался дирижировать. Определенно мистер ностальжик, который грустит по упущенному и былое с грустинкой на сердце вспоминает. Присаживается за столик и внимание к себе привлекает слегка подняв ладонь левой руки: -Официант! – Громко зовет слугу данного заведения нашедший свое место в кафе волшебник. А когда его удостоят вниманием он попросит: -Будьте добры. Вина мне принести. И сосуд для пепла, забыл, как это на вашем языке будет – С явным северо американским акцентом в испанском языке скажет он. И чуть тише с широкой улыбкой добавит: -И огня, пожалуйста. Мои спички не выдержали любовь местного дождя. Отсырели.
Интересно, кто местный босс? Может тот мужчина, который в конце зала расслаблен с бокалом стоит. Поза его величием наполнена. Жесты, то какие взгляды на него официантки бросают, все это говорит о том, что данный высокий человек занимает здесь не последнее место. Обязательно нужно свести с ним знакомство. И возможно в дальнейшем дать здесь концерт. Удивить местных посетителей магией. Ее приятным душе волшебством.
В сторону дамских столиков взор героя обращен. Ножек изумительно стройных, замечает красоту. Их обладательница в белом платье не так далеко от волшебника устроилась. Рыщет взором прекрасных глаз по залу, словно хищница в поисках кролика. Которого она будет лопать целый танец. Или откушать велит его весь вечер и всю оставшуюся ночь. Девушки иногда бывают такие обольстительно пленительные.
А еще он замечает не менее интересную особу. Платье на ней любопытное, над которым хорошая работа проведена. Где нужно ушито, где надо подтянуто. Подчеркнуты все достоинства великолепной фигурки. И много очень много простора для полета безграничной фантазии мужской оставляет оно. Великолепная работа умелой руки. Работа кропотливая и явно оно не фабричное. Скорее сшитое на заказ. Интересно, кто у нее портной? Этот человек, поможет Вильяму в дальнейшем. Сошьет костюмы, а так же необходимые элементы декораций. Мир всегда полон людей. И каждый знает кого то. Нет, не деньги везде и во всем помогают, а люди. Нужные знакомства порой важнее, чем счета приятного денежный депозит в банке.
-
И сосуд для пепла бгггг, сделал мой день! Хоть Софи смотрит не так *качает указательным пальчиком из стороны в сторону Впрочем, я скоро напишу, как смотрит Софи Может быть Наверное)
-
Прекрасный дождь да еще и от лишнего никотина спасает :)
-
Ощущение, что перед нами странствующий чародей) Читая про "город и ветер", невольно вспоминаешь, что означает название Буэнос-Айреса ))
-
Мокнет зажатая в руках папироса. Вновь к небу взор Грина обращен. Дождь ты сегодня не на моей стороне? Как трогательно)
-
Очень необычный стиль повествования!
|
|
Софи идет пешком. Она идет отнюдь не от того, что стеснена в средствах — всего лишь не может отказать себе в милом удовольствии пройтись. Она рискует заблудиться в междуножии улиц, которые ночь волшебным образом меняет до неузнаваемости, и сыскать гнев площадей, неожиданно выплескивающийся каплями слез и криком, за которыми боль и отчаяние. Она рискует, но каблучки уверенно выстукивают дробь по мостовой. Софи танцует, раскрываясь дождю, чувствуя, как в одно мгновение обрушивается на нее город, пестрый, невыносимо-прекрасный, отвратительно-пластичный. Гомоном прохожих, великолепием света и темнотой подворотен, в которых она может укрыться, если шальной дождь решит расплакаться шибче, и которые ей так легко будет оставить, так легко будет покинуть, когда дождь стихнет. И вместе с упавшим городом, что затекает в вены, возникает чувство — этот город любит ее, он ждал ее, ждет, будет ждать, он будет скучать, если она уйдет, он всегда наблюдает, он с нею и в ней. Он — есть она сама. Прогулка — свидание с самой собой, прелюдия вечера, желанное предвкушение, наполненное смыслами не меньше чем само действо. Крапинки дождя почти не оставляют следов на одежде, но оседают в волосах, делая те тяжелее, завивая локоны упругими черными кольцами. Есть женщины, которым к лицу красный цвет, есть женщины, которым красный противопоказан, а есть женщины, которым красный не нужен, алый меркнет на фоне их внутреннего огня, таким огненным барышням ни к чему красное платье. Софи аккурат из таких, из последних, она приходит в белом. И она из тех, кто приходит раньше многих, ведь она идет танцевать, только неудержимое первобытное желание получать, отдавать, быть. Никакого особенного появления, никаких уловок, лишь немного застыть в дверях, совсем чуть, чтобы оглядеться, она смотрит ровно и степенно как бы поверх, окидывая одним продолжительным взглядом весь зал. Рука замирает, облокотившись о стену. Густое зелье, выжимка, экстракт пестрого Буэнос-Айреса, цвет, вкус, запах и звук, здесь. Рука отпускает стену нехотя, тонкие пальцы гладят напоследок шершавую поверхность, дарят крохотный кусочек ласки, а в теле уже плещется музыка. Играет, переливается, требует себе движения, выхода, танца. Софи проходит к столикам справа. Ее нетерпение выдает жадный взгляд, никогда она не научиться прятать его, не сможет быть другой, никогда не сыграет степенную женщину, не сможет претвориться, и кажется никогда, никогда-никогда не насытится и не остынет.
|
|
-
Сейчас он будет убивать свое прошлое. Рубить его собственной рукой. хорошо.
-
За тот же момент, который плюсанула Йола)
|
|
|
|
На призыв Оленкин явилась большущая амбарная крыса, лениво потрясая жирными боками,и встала на задние лапки, умными глазками-бусинками глядя на девочку, и ритмично дергая носиком. - "Ну чего тебе, дылда двуногая?" Выслушав Оленку(которая опять испугала Осьмушу видом расширенных своих глаз и пугающих звуков, рвущихся из горла), крыса недовольно пропищала в ответ. - "Ничего сами сделать не можете, двуногие. Но ты же не думаешь, что я вот просто так полезу в нору, набитую шипучим порошком да ловушками огромными, к вонючему, гремящему железом двуногому, который вечно зачем-то накочегаривает печку, что рядом находиться невозможно? А один раз с ноги сапог снял, и в меня запустил! Мне с этого дела вашего какая радость, двуногая?"
Знать, в Новгороде даже крысы - и те новгородцы. Но свой резон у крысы был, да и платы большой она не взяла. Всего-то щедрый кусок хлеба, который Осьмуша для нее оторвал. Крыса немедля сменила гнев на милость, и ускакала к дому Вольги с повязанным на спине свитком, ища путь, через который ей удастся пролезть.
Казимировы глаза, пока он смотрел на Оленку, горели жадным огнем исследовательского любопытства. Данька знал этот взгляд - у старого мастера был такой всякий раз, как натыкался он на загадку. - Впечатляет. - Одобрил он. - И ты так... Со всеми бессловесными существами? Это осмысленное общение, или же просто некий условный сигнал? - Да отстань ты от нее, дядь. - Оборвал исследовательский пыл Казимира Осьмуша, без неприязни, но с беспокойством. Да и на Чернавку тоже. - Ох уж мне это колдовство...
Тем временем крыса, кажется, сумела добраться до Вольги, и аккуратно подбросить ему свиток. Это стало понятно по тому, что он все-таки выбрался из-за своих бочек, и тихоонечко подкрался к двери, чтобы через щелку посмотреть на визитеров. Этого никто не заметил, кроме наблюдательного и чуткого Торквальда. - Не бойтес! - Крикнул он. - Вольк мошет меняйт болик, но он не мошет стоять сразу во многий мест! А мы тут не есть один!
Вольга, кажется, посчитал, что это логично. А потому приоткрыл дверь, и явил свое заросшее бородой и изможденное лицо с синюшными мешками под глазами от бессонницы. - Его тут нету? - Спросил он первым делом. - Шел бы ты отсюда, Завидович, с дружками своими, а то он не ровен час вернется и... - Да нужен ты ему! - Проворчал Казимир. - Обложился тут, оборону наладил, пушку прикатил! Видел бы он это - просто хохотал бы, глядя, как ты тут от голода помираешь. Или ждал бы, пока нервы твои сдадут, и ты вместе с собой полгорода разнесешь. Открывай. Дело у нас.
Вольга послушно открыл - и тут же об этом пожалел, увидав среди гостей Всеслава. Призрак прошедшей войны производил вполне обычное впечатление. - Ой ё! - Кузнец тут же рванулся назад, намереваясь захлопнуть дверь и снова соединить ее с пушкой, но Казимир ловко поймал Вольгу за его умелую руку. - Да тихо ты! Свои. - И как ни в чем ни бьвало добавил. - Мастерскую свою одолжишь? Нам с моим учеником тут немного поработать понадобится. - Ладно. - Нехотя согласился Вольга. - Я сейчас все равно так ослаб что и молот не подыму. - И кузнец обессиленно сел на крыльцо, внезапно ощутив слабость. Его руки и подбородок задрожали, и он начал нервно перебирать свои седые лохмы. - Осс-пади... Сколько ж я тут просидел так... Живых людей сколько не видал... Я ж чуть не... Ой бл...
Кончилось все всхлипом, намекающим на начало запоздалой истерики.
|
Лена смотрит на тебя с благодарностью, но по мере того, как двигается твоя речь, облегчение в изумрудных глазах сменяется удивлением, затем пониманием и испугом. Она кидает взгляд на мужа, так и стоящего вместе с братьями чуть поодаль. Виноватый взгляд. "Вот к чему приводит нарушение инструкций, не так же просто они писаны. И что теперь? Как теперь быть?" - ты будто бы читаешь невербальные сигналы. Странно. Эту девочку - мудрую и наивную одновременно, беспечную и грустную, ты знаешь всего-ничего, несколько дней, а понимаешь, как самоё себя. Они ведь пришли всё исправить. Пришли так издалека поймать за хвост давно улетевшую птицу-счастья. Ждали этого столь долго, что когда мелькнуло вблизи крыло, растерялись. Почему ничего не сказала Элин сама, зачем дала тебе слово? Уж она-то, наверняка не обмолвилась бы о том, сколь много благ сулит второй путь. Не нашла слов, оробела? Не ждала, что ты, согласившись помогать, дашь герцогу выбор? А ты сама, почему рассказала ты всё, не утаив? Почему? Зная в глубине души, что предпочтет Альберт. Ты выбрала, на чьей стороне играешь? Или просто решила быть честной с ним? А может, это великая река, под названием время, несущая всё живое лишь в одну сторону, затягивает в водоворот тех, кто самонадеянно решился плыть против течения? Затягивает, разворачивая, снова разворачивая и направляя в основное русло.
Элин молчит, опустив глаза. Не опровергает тебя, не расписывает в красках того будущего, что ждет герцога, сыграй он свадьбу, как полагается. Не уговаривает. Молчит. Словно признавая твое право решать за себя и своих не рожденных детей. А ты смотришь на нее, смотришь на Альберта и вдруг четко понимаешь, а ведь он любил тебя. Не твои земли, возможность усилить герцогство, не привилегии, что нес этот союз - тебя. "Я бы выгнал любого, но вы так похожи на мою невесту", - звучит в ушах. Он слушает странную девушку только затем, что она походит на его Фредерику. Тебе стоило прожить тридцать лет, счастливо и несчастливо, обрести и потерять детей, похоронить мужа, чтобы вдруг понять - он тебя любил. С самого начала. Не умел или не хотел показать, что в чувстве его что-то большее, чем похоть, смешанная с удовлетворением от удачного союза, и молча любил. У девок, что любому мужчине полагаются, были зеленые глаза. Счастливая любовь - смешная сказка, аристократам ее не рассказывает на ночь нянька у колыбели. Почти тридцать лет тебя любили, а ты поняла это только сейчас.
- А что бы выбрали, леди? - глухо спрашивает Альберт. И голос такой странный, ни гнева, ни недоверия в нем. К кому из вас двоих обращается? Смотрит куда-то мимо, не глядя ни на одну. А Элин молчит.
|
Молча кивнув в ответ на объяснения хозяйки, Валерий на время отвлекся от собственных соображений, уделив внимание тому, что говорили прочие гости. А те в свою очередь высказывали любопытные соображения.
- Живут? Я не думаю, что наши копии, или проекции нашего сознания, живем здесь постоянно. Я, к примеру, помню, как я добрался до жилища нашей уважаемой хозяйки, помню, где появился после того, как заснул, однако предшествующих картин в памяти нет. Может, конечно, какие-то призраки наших сознаний и продолжают здесь быть, но... - Валерий задумчиво пожал плечами - не уверен, в какой степени их можно называть "нами".
- Леди, возвращаясь к тому, что представляет собой этот "Сон" и его законы... Я думаю, мы все примерно представляем, как функционирует наш реальный мир. Далее... Если рассмотреть обычные сны и, скажем, обычное же фантазирование, выяснится, что среди них много общего - с развитым воображением вполне можно представлять картины и сюжеты, вполне похожие на то, что мы видели ночью... До сегодняшней встречи, - мужчина слегка усмехнулся. - Здесь же, подозреваю, окружающее опирается не только на наши память и воображение, верно? Что будет, если мы все выйдем из этого дома? Ну, вернее, узнать это будет сложно, поскольку наблюдать-то будет некому... Но, скажем, что происходит с лесом вокруг, когда в нем нет никого из сновидцев? Он "исчезает"? Меняется со следующим появлением? Что будет с теми местами, которые известны только нам, если мы погибнем или забудем их?
-
О, масса философских вопросов! Откуда я знаю, спрашивал Бертран Рассел (как-то в этом роде), что за моей спиной письменный стол не превращается в кенгуру?))
|
-
Пили петли масло али нет, хитёр ли замок, доверчив ли, что с краской на досках? Многое о хозяине сказать может, истосковавшись по разговору особенно. Дивно, как Данька вещи себе мыслит как живые!
..а всё же непривычно было при мастере за спиной без одобрения его с вещами общаться. А вот это тонкий момент - нуждается ли еще Данька в одобрении своего мастера?
|
|
|
|
|
|
|
"Плетью или рукой?" — прикинул Рощин. Руку об него марать не хотелось, а плетью и убить такого заморенного можно. Но ничего не сделать было нельзя. Старик берега уже потерял. А может, он скаженный? Ну правда, выжил из ума человек, пока у Хапилова там сидел... Но что-то подсказывало — нет, вполне нормальный. Помимо того, что зарвался. Василий вышел из положения просто — достал перчатку и от души хлестнул деда по лицу. По губам прямо, наотмашь. Потом взял его за шею сзади, со стороны могло показаться, что по-дружески прихватил. Сжал как следует, повернул в сторону Всеслава, и сказал: — Ты не уразумел видать. Видишь этого человека? Он делал очень плохие вещи. Может, даже хуже, чем ты. Но он раскаялся. Дошел, умом ли, сердцем ли, что его вина во всем есть. А ты, я чую, нет. Ты думаешь, твоя хата с краю? Нетушки, Казимир, или как там тебя. Ты заляпался по самую маковку. Ты знал о заговоре десять лет, и молчал все это время! "В твоих привычках" недоговаривать правду, а это похуже лжи бывает. Тогда им помогал, может, и сейчас помогать будешь, коли они тебе "интересную работу" спроворят? Тебе, дед, очень постараться придется, чтобы мы тебя отпустили. Очень-очень. А подумав, еще добавил. — И не смей меня юношей называть! Я для тебя — Василий Всеволодович. А у тебя, падаль, отечества нет — продал ты его Кощею, не за одно, так за другое. Иль ты удумал, что раз по своей воле им помогал, тебе это честь делает? Княжич аж сплюнул на сторону. — Прояснилось в чугунке, старичок? Теперь рассказывай ВСЕ что знаешь про заговор, кто, с кем, как давно, где. Узнаю, что опять чего-то недоговорил, я тебе и вторую руку отрублю. Много тогда наработаешь культями. И правда, необычные будут ремесла.
|
|
|
|
|
-
- Я думал... ну, просто волноваться начал. - Избегая взгляда в глаза пробурчал подмастерье, а сам словно ненароком в бок высокого опекуна плечом ткнулся, под руку плечо пододвинул. ужасно трогает, когда вдруг в герое является что-то детское, непосредственное.
Про зубы позабавило. У нее с зубами все в порядке)с
|
|
-
Еще один богато расшитый гобелен, где у каждой фигуры, большой или маленькой, свои цвета и свое законное место.
|
|
Упавший на спину Лелислав смотрел в небо. Конечно, никакого неба перед его глазами не было, был потолок мерзкого жилища Хапилова, собранный, как и все здесь, из человеческой плоти. Но это и не важно, достаточно знать, что там, куда устремлен твой взгляд, за мясным творением нечестивца, за толстенным слоем земли, есть небо. Туда и отправится твоя душа, случись что. Возможно, вот прямо сейчас. Это великая благодать -- возможность во время боя взглянуть в небо.
Лелислав чувствовал, как его тело провалилось в трясину еще на палец, затем еще. Затем чиья-то сильная рука схватила за шиворот, потянул назад и вверх, это хорошо что вверх, иначе придушил бы воротом. А Лелислав все играл, не позволяя страху, отбивая про себя ритм, потому что даже в самой неистовой мелодии слишком быстро тоже нельзя, иначе мысли обгонят пальцы, лишь краем глаза отметил, кто тащил -- Василий. Гусляр не сбил ритма, и не пошевелился и когда за спиной у них выросла фигура с четырьмя лезвиями вместо рук, и замахнулась, чтоб пригвоздить обоих. Не шелохнулся и когда Василий каким-то чудом, выпустив ворот, успел полоснуть саблей нападавшего на мгновение раньше. Играя, Лелислав наблюдал, как созревшим орехом хлопнулся об пол Фока, потом где-то вне поля зрения будто бы что-то лопнуло, и плечо пронзило болью, но руки пока шевелились, пальцы играли.
А потом, с отчаянным воплем Хапилова, загодя стало понятно, что они победили. Что все ли отсюда живыми выберутся -- бог весть, но этом жирному нечестивцу конец. Вскоре, все скрыла тьма, да оно было и к лучшему, а едва стал свет --- Лелислав вскочил на ноги и бросился к Фоке. -- Жив? Я не хотел прощаться, когда ты уходил. -- А что тут еще скажешь...
-
Это великая благодать -- возможность во время боя взглянуть в небо.
-- Жив? Я не хотел прощаться, когда ты уходил. -- А что тут еще скажешь... респект.
-
Отличный отыгрыш отрешенно-отчаянной игры) Вообще, сама сцена, когда Лелислав упорно играет несмотря на то, что смерть уже в буквальном смысле утаскивает его - крута
|
Стражи переключили свое внимание на Всеслава, и обрушили на него град ударов, молотя по каплевидному щиту. Однако хаотиные удары быстро сменились организованой атакой - один схватил своими лезвиями, словно клешней, за щит, и потянул его на себя, а второй всеми четырьмя лезвиями ударил бывшего кощеевца в грудь. Кровь полилась неохотно, еле-еле, а вот ударивший стражбыстро покрылся инеем с ног до головы, и ему стало намного труднее двигаться. Внезапное появление змеи тоже добавило стражам проблем - страж, уже подбиравшийся к Василию, занятому выволакиванием Лелислава из пола, был пронзен ядовитыми клыками, а затем убит на месте самим Василием, который все-таки успел вытащить напарника, несмотря на упорное сопротивление пола.
Франц с Волком тем временем изрубили в куски еще одного Стража. Убитый враг, однако, не поднялся вновь. По мановению жирной руки Хапилова, он раздулся, словно шар, а потом с оглушительным хлопком лопнул, разбрызгивая вокруг кровь. Но не кровь была главным оружием, а шипы в их телах, превратившиеся в жалящие стрелы, от которых не было спасения. Они ранили и других стражей, и героев, впиваясь в открытые участки тела. Героям повезло, что большую их часть принял на себя бронированный Всеслав, которому они не слишком-то повредили.
А Фока тем временем уверенно лез по веревке к Хапилову. Под его весом рана на боку разодралась только сильнее, но толстяку стало совсем не до того, когда какая-то неведомая сила перекрыла ему подкармливающие сосуды. Он даже не слушал, что там такое тать несет, просто ревело, пытаясь справиться с внезапно возникшим льдом. Когда он понял, к чему идет дело, стало слишком поздно. - Эй, ты, коротышка, ты чего... - Раздраженный вопрос Хапилова превратился в крик боли и паники, когда повисший на его отсутствующей шее Фока проткнул кончиком ножа дряблую кожу на той части скальпа кощеевского повара, где красовался странный знак. Всего лишь две линии, всего две новые линии - но на них Фоке понадобилась вся его быстрота, ловкость рук и точность, какой он обладал. Малейшая ошибка могла привести к самому непредсказуемому результату, но Черный не сплоховал - двумя быстрыми, выверенными движениями он проделал две кровавые борозды на голове Родислава прежде, чем был сброшен на пол, под ноги стража. - Дурачил меня все это время, мерзавец! - Взревел Хапилов. - В куски тебя!
Но угрозе Хапилова было не суждено исполниться. Все это нагромождение плоти просто остановилось, перестав подчиняться повару, и уже некому было изрубить Фоку в куски. Напротив, все вокруг само стало разваливаться на куски, и на глазах сгнивать и разлагаться, что и полагалось делать мертвой плоти - давать жизнь другим. - Чт... Что... Что такое?! - Вопил Хапилов, хватаясь за окровавленную голову. - Что ты натворил, червяк?! Что ты натворил?!! Эта фраза послужила Хапилову эпитафией. Героям не было суждено увидеть, как развалится Кухня, потому что все вокруг поглотила голодная тьма Изнанки, смыкаясь вокругКощеевского повара. Он сорвался со своих питающих сосудов, и с противным звуком шлепрнулся на пол, визжа от страха, потея всем своим тучным телом и пытаясь заслониться от чего-то ужасного. - Уйди! Уйди! - Визжал Родислав Хапилов, вяло дрыгаясь атрофированным телом, а потом протянул руки к героям. - Спасите! Не оставляйте меня тут! Что угодно сделаю, я клянусь! Вечная молодость! Сила великая! Красота! Стареть не будете! Что хотите получите, только не... АААААААА!!!
Меньшими буквами и не выразишь последнего крика Хапилова, когда за ним пришли бесы, давненько поджидавшие его здесь. Только Мирославе было дано увидеть, как тащат его те невыразимо-ужасные существа, обитавшие здесь,и как стремительно тощает в их когтистых лапах Родислав Хапилов, его растянутая кожа обвисает на его хрупких костях, а лицо будто плавится, как восковая свеча. Крик Хапилова слабеет, превращаясь в хриплый. немощный писк - будто воробушек сорвал горло - пока не затихает совсем. А потом его полностью скрывает тьма.
Но героям недолго приходится пребывтаь во тьме. Ее прорезает яркий, слепящий луч света, идущий откуда-то сверху - и в этом свете становятся видны сотни прозрачных фигур воинов, павших на этом поле боя, и вынужденных столько лет промучиться на потеху сумасшедшего кощеевского повара. Они стояли нестройным рядом, все молодые, кто в простецкой рубашке, кто в оборванной воинской сбруе. На их лицах было написано такое облегчение, что даже представить было невозможно, какие муки им довелось здесь испытать. А теперь они просто стояли, и все, как один, смотрели на героев. - Вы справились. - Услышали герои голос Ивана, покойного мужа матушки Мирославы. - Ты справилась, Василиса. Спасибо.
Иван вышел из ряда своих товарищей, чтобы снова протянуть руку, и погладить свою жену по щеке. В этот раз она почувствовала его касание, пусть и совсем легко. Его рука была холодна, но ласкова и приятна. Иван улыбнулся, и высказал последнюю свою просьбу. - Теперь прошу тебя, Василисушка - проводи нас в последний путь. Нам всем нужно идти дальше, но у всякого солдата за душой слишком много... Ну, ты понимаешь. Мы не видим света, который ты видишь. Так укажи нам путь к нему. Проводи нас. Только остановись вовремя - тебе самой туда идти еще рано.
-
Ух ты! Супер!!!
-
Ад - адский. И главное, действительно необычный.
-
Хоть эпизод еще не закончен, думаю. это правильный момент плюсануть за всю главу о Хапилове.
-
(О, прочистилось) За весь эпизод аццкой кухни - большой респект! По-настоящему страшно, ужасно и тошнотворно! )
-
Вот такие посты эпичные. Я на самом деле несколько предубежденно отношусь к такому рода вещам, но вот тут это слово как раз уместно. Эти посты шикарны, сочные и эпичные. Мастер огромный молодец! Так держать.
|
|
-
Да здравствует союз Мрачной Руси с Мрачной Европой! :)
-
До самого момента, как увидел чудище, сожравшее девочу в красной шапочке и ее бабушку Класс!
Только имхо полированное ложе не стал бы хозяин зарубками портить.
-
Грамотно ты шепот вещей выражаешь, и не поломно по балансу, и не маловажно по сюжету. А ведь я в какой-то момент подумал, что это чит))
-
Эх, мне б такой немецкий акцент.)
|
-
А вот Осьмуша, вернее корчмарь с этим его "где ты их берёшь? " насторожил Данилу, встревожил. Вот наблюдательный какой. Бросилось же в глаза. Такая выразительная деталь, хм.
|
|
Южная ночь в горах - сцена для ваянга. Только здесь рождается такая полная, такая всеобъемлющая темнота, поглощающая весь божий мир без остатка, даруя рискнувшему бодрствовать лишь круг диаметром в локоть, на котором творится игра теней. И, как безмолвные зрители, взирают с иссиня-черного небосвода гигантские звёзды. До них, видится, можно достать рукой, стоит лишь встать на цыпочки, распрямиться, потянуться как следует. Такие близкие, не дальше, чем мерцающий огонек костра. Делаешь шаг, другой, третий от полога, и его тут же принимает в свои объятия ночь. Не разглядеть даже тени, как не разглядеть толком и сидящих у костра. Вернуться можно только на ощупь, как ходят слепцы, но ты не спешишь возвращаться, всматриваясь в смутные, словно вырезанные из тонкой бумаги, силуэты и вслушиваясь в разговор. Подойди ты даже почти вплотную, сидящим этого нипочем не заметить, тьма надёжно хранит свои тайны. Ночной воздух наполнен прохладой, но даже лёгкий ветерок не тревожит путников своим свистом. Негромкие голоса у костра - все звуки на много миль вокруг.
- ... было нужно это путешествие? Прибыли бы сразу в Биерне, кучу времени могли сэкономить, - это по всей видимости Лоуренс. - А зачем? Тебе что здесь не нравится? Или спешишь? - В голоске Элин смешинка, даже не глядя, можно угадать - леди сейчас лукаво улыбается. - Да нет, забавно, конечно. Только уже начались проблемы. В инструкции... - В грамоте, - на этот раз Элин перебивает строго, наставительно. - Хорошо-хорошо, в грамоте. В грамоте было сказано никаких посторонних, тьфу, непосвященных. А у нас что? И не бросишь же ты одинокую женщину в глуши. И тащить её с собой - прямое нарушение инс... грамоты. - Расслабься, - Элин смеётся, и голоса стихают, слышно лишь какую-то возню, прерываемую короткими смешками. Смущение настигает тебя, не так ты ещё стара, чтобы забыть, что же означают эти звуки. Порываешься было уйти, но Лоуренс снова подает голос. - Лена, прекрати, я серьёзно. У меня вот уже где всё это. Проклятия какие-то, прочая мистика. Теперь ещё и незнакомая леди. Её тут не должно вообще быть. - Ты слишком серьёзен, - говорит Элин. - Разберёмся, просто расслабься, ещё четыре дня пути. А на леди, кстати, печать перехода.
Тишина, повисшая вдруг над костром, делается полной. Тени словно застывают на несколько мгновений, решая, продолжить ли пьесу или дать занавес.
- Что? - в голосе мужчины, наконец, разрывающим паузу, тревога, - ты хочешь сказать, что она... - Нет. И это довольно странно. - Может ты просто ошиблась? - Может и ошиблась, но обычно я не ошибаюсь. Не предлагаешь же её обыскивать, чтобы проверить. Послушай, - теперь голосок звучит успокаивающе, так и кажется, что леди накрывает руку мужа своей ладошкой, хотя увидеть это тебе не дано, - пусть всё идёт своим чередом. Не надо бояться, - она смеется немного грустно и добавляет, - заранее.
Мужчина молчит, быть может он беззвучно кивает там, у костра. Ничего не нарушает больше тишину, замирают, устав, тени, лишь подпрыгивают высоко язычки пламени, словно становясь на цыпочки, стремясь дотянуться ладонями до звезд.
|
Бухнуло сердце татя куда-то в пятки, а потом мигом решило из груди вырваться и вылететь из этого логова на волю. Туда, где степь без границ; туда, где вода ключевая по тихим речушкам лесным течет и будто приговаривает: "Сложи ладошки "лодочкой" да выпей меня студеную..." Ан-нет! Не выходит у него. Снова и снова тыкает его судьбинушка в гниль мерзкую, где окромя бед и печали нет ничего. Слезы навернулись сами собой, а затем ушли, так и не пролившись. Закончились-поди, когда Ивана оплакивал. Вместо них радость Фоку взяла, да такая ярая. Дикая, вроде ключа пламенного, что, бывало, из-под земли бьет. То проснулось в нем та самая лихая удача вора, что каждый раз заставляла в петлю головой совать: не для общего веселья аль чтоб удивить кого, а потому как жить так не скучно! – Да опомнись Радиславушка! Помилуй! - Черный схватил одной пятерней себя за грудки, а другую протянул в сторону отвратительного толстяка, - Да какие же они мне дружки? Так Тьфу, через плечо и в пыль, а не дружки! - сколько мог уверенности, столько в гонор и всыпал, - Где они – герои, - а тут брезгливости в голос пустил, - а де я! - на этот раз добавил зависти горькой. Знал Фока, что не гоже так героям поступать! Не было такого в былинах, да чтоб герой душегубу в ножки кланялся, хоть триста лет вспоминай, а не было. Токмо не герой Фока, как ни крути. Да, хороший парень, веселый, не смурной, а для героя таки маловато всего этого. Для Черного герой тот, кто впереди всех станет стеной булатной, кто за остальных живот положит, за дом аль отчизну. Вот где герои, им-то и нельзя прогибаться, коли судьба давит, а ему что? Как с гуся вода. Однако горечи в душе у Фоки не убавлялось от того понимания, что окажись любой из другов его, так даже через зубы не заговорил бы с Хапиловым, даже на волос не уступил бы, а враз булатом угостил аль кулаком мозолистым мясника. – Да я шел-то с ними токмо по нужде да от петли блукая! - медленно проговорил Фока слова, уверенно, чтоб даже таракан понял, что не лукавит он, - Все дожидался, покуда найдется кто их со свету изживет, богатырей новоструганных, - сколько мог злости черной, подколодной да гнилой, столько и замешал в слова, даже губу верхнюю оскалил, аки пес бешеный, дальше слова проговаривая, - Ненавижу тварей! Изведи ты их, владетель плоти, да так, чтоб и след простыл по ним; чтоб вс-се-ем зарок был как с Хапиловым схватываться!
|
|
-
Мой запоздалый респект. Честно говоря, я этот пост осваивала долго и трудно, такой пестрый винегрет этот Ближний Восток, так много всех со своими амбициями и интересами. Ну вот, кажется, немного устаканилось. Нелегкий труд разложить все это по полочкам.
|
|
-
Зачет! )
-
песенка классная!
|
|
-
хватит себе головы Хапилова, чтобы ханом снять?! Если это очепятка, то суперклассная.)
-
Кто цветы любимым рвет, а кто - вражьи головы)
|
Слишком быстро всё произошло. Иной у героев ход жизни, стремительный как полёт стрелы. Надо привыкать.
Только что Данька бежал прочь от не рассмотренного толком скелета-из-под-коры, лишь бы дальше от ужаса и ближе к решению задачи, это у него всегда получалось. Только что с лёгкостью пера крутилось всё до чего едва касался он, и гладко так всё шло, вровень с окрылённой мыслью мастера. Только что дар Хавроши мирной стороной к делу обратившись, очагом пламя ума Данькиного обложил, усилил... и уберёг.
Мир с ног на голову, где небо, где земля - как упал, только так и понял по треску и рёву, только так и вспомнил о перевоплощении Хавроши резком, из помощницы в хорошо если защитницу. Так ведь и убить могла. Так ведь любой дар во вред и пользу обратить можно. Извилист и ветвист путь героев. Надо привыкать.
Со спины на локоть, с локтя на ладонь и колено, а тут и Олена уж рядом, за плечо трясёт, подняться помогает, а что говорит не разобрать, и лицо её плывёт, троится, сквозь глубокие и светлые её глаза бездонные и тёмные Хаврошины проглядывают, как прощаются.
Мастерской больше нет - руины, обвал, там где были брёвна почти в обхват, там теперь щепки и крошка, сотни острых концов, осколков, обломков. Пропала Хаврошечка. Убило чудище девицу, загубил страж проклятой матери её же дочку родную, героям поверившую. Без такой потери, в душе хранимой - героем не стать? Надо привыкать.
Простонал Данька как прорычал, отрывисто и озлобленно, от боли, конечно, тоже, но не только. Схватил пистоль, едва ль не у Олены из рук его вырвав, и в сторону пролома в заборе заковылял. С лязгом скоба предохранительная в сторону съехала. Убило Хаврошечку чудище, точно убило. Клацнули курки на взводе. Не пойдёт Данила к руинам сквозь агонию их о судьбе сгинувшей допытываться, пошатнулся даже, мысль такую отгоняя. От плача вещей задумался, от крика же их надрывного - с ума сойдёт, особенно знамо какого ответа добившись. Нет, нет!
Чья-то потеря - в чей-то порыв.
Данька взобрался на пригорок и, тяжело дыша, поднял дрожащей рукой оружие, прицелился в мерзкий коровий череп.
Задумаешься, жива ли Хаврошечка, ранена ли, больно ли, страшно ли ей - не найдёшь сил на выстрел, всё на жалость уйдёт, на спасение. Жизнь отнять, даже такую проклятую - другое нужно. Ненависть.
Без убийства чудища героем не стать. Надо привыкать.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Богатырь с пониманием покивал головой. - Значит, из-за кощеевского прислужника оттуда приходят люди исковерканные. Надо ж. Все никак не угомонятся. Иди за мной.
На заставе действительно уже ждали гостя. Мужественные воины в полной сбруе уже успели вооружиться и оседлать коней, стрелки на башнях натянули тетивы, воевода изготовил ружье. Еще на подходах бы изрешетили, потом порубили, а что осталось - то бы огню предали. Сколько бы их полегло, пока пытались убить уже неживого? Пять? Десять? Двадцать? Да, повезло, что с ним был богатырь. Его, по-видимому, хорошо здесь знали, раз уж позволили ему к самой заставе вместе с кощеевцем подойти. - Микула! - Позвал богатыря воевода в бобровой шапке. - Что это ты, дружбы с кощеевцем заводить решил? Что ему надо тут?
- Ничего. - Пожал плечами Микула. - Сдается мне, ему уже вообще ничего не надо. Он дальше, в степь идет. Вам с ним делить нечего. - Но счетец у меня к кощеевскихм холуям остался. - Зловеще произнес воевода, взвесив ружье в руках. - Матушка моя старая до сих пор мужа вспоминает, которого они у нее забрали. - Ну так пусть твоя старая мать свой век доживет, не теряя еще и сына. - Строго сказал здоровый детина. - Я хоть и пахарь, за мечи не берусь и в драки не лезу, однако ж и у меня терпение не вечное. Не позволю я тебе, Володька, за твои старые счеты костьми лечь, и соколят своих положить.
Под тяжелым взглядом богатыря воевода сдался. Махнул рукой - и воины расступились, позволяя Всеславу идти дальше. Вслед ему все воины на заставе смотрели с отвращением и ненавистью, едва ли не плюясь. Эту ненависть чувствуешь даже сквозь дубовую от мороза кожу и заиндевелое железо. Сколько времени нужно, чтобы эта ненависть изгладилась, выветрилась? Сколько лет нужно, чтобы то, что вершил Всеслав и ему подобные, стало лишь далекой, неправдоподобной историей? Сотня лет? Две?
Вряд ли у них есть столько времени. Останется ли кто-нибудь на земле через эти две сотни лет? Пожалуй, ответ на этот вопрос знал разве что голос, который вел его дальше, являясь ему в минуты короткого, неспокойного сна, больше похожего на новое умирание. Вкрадчивый, чуть урчащий, он шел словно отовсюду, и рассказывал Всеславу сказку о нем самом. О мертвеце, который становится героем. Обладателя этого голоса он не видел, а пытаясь вспомнить сон, извлекал из памяти лишь смутный образ золотой цепи, свисающей с ветвей огромного дерева.
- Все бредешь куда-то, подчиняясь призрачным снам. - Упрекнул Всеслава голос, которого он не слышал слишком давно. - Уверен ли, что голос из твоего сна что-то большее, чем игра свихнувшегося разума?
Кощей. Давно мертвый. неопасный призрак, но он все еще мог внушать собой ужас. Он шел по правую руку от Всеслава, забывшегося с воих думах настолько, что он и не заметил, как покинул заставу и богатыря, и как она скрылась позади за линией горизонта. Реальность была такой же зыбкой, как сон. В такой реальности и давно мертвый Кощей Бессмертный смотрелся весьма убедительно. Мертвая голова, увенчанная короной из кинжалов, с длинной, седой бородой(говорят, она растет даже у покойников), пустыми глазницами, в которых горел мертвенный свет. Кощей ухмылялся, сверкая черным панцирем, похожий на грудную клетку, с обилием шипов и цепью-аксельбантом от левого наплечника до грудины. Вечно обнаженные зубы этого могучего мертвеца скалились в насмешке над Всеславом, над которым Кощей возвышался благодаря своей лошади - Бурану, по сути просто гигантскому лошадиному скелету в железе, который дышит чистым холодом из раскрытой костяной пасти.
- Может быть, и нету никаких Василия Рощина, и друзей его. Может, ты выдумал их, чтобы получить надежду на искупление. Ну разве будет кто-то нормальный и разумный нестись на другой край этой умирающей земли лишь из-за увиденного во сне? Если бы тебе не повезло, то ради этого бы ты несколько часов назад убил бы немало русских, оказавшихся по своей глупости на твоем пути. Ты не герой, Всеслав из Варандея. У тебя другая цель и другие таланты.
|
|
|
-
+
-
Эх, пробирает.
-
Несчастная женщина
|
У Эйты дыхание перехватило, когда замок и крепостная стена приблизились настолько, что пришлось задрать голову, едва не плюхнувшись при этом назад. Капюшон при этом слетел, обнажая коротко стриженые серебристые волосы, но она этого словно и не заметила.
Взволнованная до крайности, Эйты даже перестала оглядываться назад. Весь отрезок пути сюда она всё пересчитывала оставшихся, проверяла, чтобы никто не пропал. Отчего-то на душе было горько и только один раз удалось вспомнить, почему. Вспомнить и тут же забыть. Дяденька Бородач так и не нашелся... Если он охотиться пошёл, то стоило его подождать, а так вернется,а никого и нет на прежнем месте, один же он точно постесняется в замок пойти - вон он какой огромный, ух! Там наверное живут серьезные люди - важные, занятые и умные. А в самой высокой башне в нежно-розовом платье юная принцесса с крошечной бриллиантовой короной на прелестной золотоволосой головке. Эйты отвлеклась ни на шутку и ненадолго забыла про утрату.
Перед воротами она правда и вовсе оробела, даже попробовала замедлить шаг, остановиться, чтобы не первой заходить, а то и вовсе, может, не показываться в замке... В конце концов, помог капюшон. Нахлобучив его обратно на голову, Эйты почувствовала себя лучше.
Рассматривая исподлобья встречающих их людей, она немного разочаровалась - серьезными они были, да и занятыми, наверняка, были, но вот умными... Зачем им понадобилось оружие у них забирать? У них что, своего нет? Или они хитрят так? Хотят, чтобы всё оружие им досталось...
Эйты почувствовала себя крайне рассудительной и взрослой и даже решила рассказать рыцарям, что она их насквозь видит, но тут случилось необыкновенное...Просто чудо произошло, даже забылись все мысли! Пестряк отца нашел! Надо же, шел ведь почти рядом, собачку его гладил, даже разговаривал с ним, а понял только сейчас! Ну конечно! Метель ведь случилась, не видно ничего... Вот они и не узнали друг друга. Эйты была так рада, так рада! Глаза ее вспыхнули, улыбка, наивная, широкая, радостная, преобразила лицо. От счастья даже дыхание перехватило и она не смогла с первого раза произнести. Но уж потом-то получилось, громко, торжественно: - Как хорошо, что ты нашел папу!
"Может,и я своего тоже найду" вторила этим словам потаённая невысказанная мысль, согревающая душу и всё-всё делающая таким легким, веселым, добрым...
- Здравствуйте, - поддавшись радости, продолжила она, обращаясь к дедуле в красивой одежде (всё красное - красивое и точка!) - Я Эйты! А принцесса здесь есть?
|
Дело успокаивает, от мыслей дурных отваживает, потому и работалось Даньке обычно хорошо, как бы ни был он печален или обеспокоен. Этот раз исключением не стал - как увидал парень верстак, сырья да заготовок склад, инструментов ряды, меха кузнечные... эх, так и вздохнул со смешанными чувствами - всё в пыли, давно не использовалось, но уложено аккуратно и даже красиво, как только мастер настоящий оценить и может, пожалуй. Дед-Рыгор, что только с тобой чары эти сотворили...
После соприкосновения с Неписанным, идеи обуревали Данилу, но он сумел взять себя в руки и остановиться на простом решении. Взял у хозяев стекляшку ненужную, померил, отметил да обрезал-обколол так, чтобы полоской на глаза ложилась. Это из опыта личного - не любил Данька под водой глаза открывать, то ли вода полуболотная такая скверная в детстве его была, то ли просто глаза слабые. А так, через стёклышко - видно всё, пусть и расплывается немного, толстоватое стекло, ну да ничего.
Очередь за щелями - мало же к лицу приложить, надо, чтоб не протекало. Тут-то Данька свою живую глину из горшка-то и достал. Ну как "свою"... ну да не суть. Глина та под живыми (а какими её ещё берут-то?) пальцами размягчалась и сравнительно быстро вновь пригодной для лепки становилась, но ещё несколько лет назад в ученичестве своём заметил Данька, что глина эта диковинная вообще от всякого тепла телесного такими свойствами наделяется - хотя для внешнего "неживого" мира тверда как и обычная, даже потвёрже иных видов будет.
Облепить той глиной стекло по краям, придать форму верхней половины лица, примерить, поправить - много времени не заняло. Теперь ремешок только приделать, и если на затылке затянуть, то плотно так прилегать будет к переносице, надбровным дугам да скулам, что любо-дорого смотреть! А так как к живому-то лицу прилегать будет глина, то и постоянно на грани твёрдости и мягкости балансируя, плотней только вмявшись, утечку исключит.
Дыхание Данька полым внутри камышовым тростником обеспечил - длину подобрал, вспомнив, насколько ведро с камнями опустилось, а чтоб дышать удобней было, из живой глины деталь навроде свистульки вылепил, широким раструбом в рот, а из-под уха сзади трубка дыхательная торчит, можно вперёд плыть, мешаться не будет.
Как вот только Олена в темноте подводной путь себе освещать будет? Хм, а ведь давно хотел Данька свои свечки из кровавой смолы испытать. Такие уж они пылкие получались - землёй не закидаешь и водой-то не сразу зальёшь - что казалось порой подмастерью, что и под водой какое-то время прогореть сможет. Ну что ж, вот и выдался случай это дело проверить.
Кровоточащие деревья поганой новой породы начали расти на Руси вскоре после пропажи Солнца, становясь печальными предвестниками разрастания болот. Где-то их называли чародревами, где-то кроводревами, а где-то просто боялись называть, но они всё равно подступали всё ближе и ближе к обречённым деревням, словно заранее оплакивая страшной красной смолой тяжёлые судьбы будущих беженцев.
Некоторые охотники и добытчики посмелее приносили собранный и укутанный в освящённые священниками тряпки сок кроводревов в города на продажу, а Данька научился растапливать его в особых пропорциях с воском и непочатой водой, получая красные свечи, вспыхивающие через пару-тройку мгновений после зажжения ослепительно ярким светом и горящие после мощно и ровно, не уступая ни ветру, ни пыли, ни даже воде.
Сейчас Данька достал одну такую свечу из запаса и аккуратно растопил в отдельной миске, после чего пропитал жидким составом ненужную тряпицу, закрутил её в палку и снова пропитал, оставив подсыхать.
Удовлетворённый результатом работы, парень отряхнул ладони, кивнул и улыбнулся. Вот теперь не стыдно будет и Олену вперёд пустить, если захочет, а то и самому вниз спуститься, колодец ведь про чудищ подводных ничего не сказал, значит и нет их там. Наверняка нет. Да нет, точно нет!
|
|
|
|
|
|
|
|
Пока Олена и Вера продолжали милую беседу, Данька словно в прорубь ледяную окунулся, тревогой переполнился. Запертая в пределах двора и дома злобная женщина, не находящая выхода своей зловещей силе, особенно ещё и при не до конца покинувшей это место матери Хаврошечки - да такая ведьма чего угодно выкинуть может! Однако, что удивительно, вместе со страхом росло и любопытство, и даже странная и какая-то почти детская радость.
Стоило Даниле нос из родного болота высунуть, как попал он в мастерскую таинственного мастера, а стоило и из обрыдшего города уйти, как тут же ярмарки со скоморохами-убийцами, покушения на князей и богатырей, и мёдом на блины - целый дом, полный заговорённых Неписанной вязью вещей! И это без Кота, его волшебного письма и холодных ветров из-за порога Безвременья! Это - вокруг и взаправду! Ну правда, что ещё должно с человеком случиться, чтобы он себя героем настоящей сказки ощутил? И не той, что кем-то для него писана, а своей собственной. Может, и нет никакой хандры калужской, а, Данила, может это твоя личная хворь была, и вот ты здоров наконец?
От пьянящего ощущения сбывающихся каскадом подсознательных мечтаний Данька словно и в самом деле захмелел, завороженно изучая письмена вокруг, что так охотно проявились по его простой просьбе.
Это было действительно волшебно - и, что даже важнее, впервые без подсказок мастера поддавалось простому рабочему пониманию вчерашнего подмастерья! Теперь даже просто побыть в этом доме подольше и поизучать все эти вещи вместе с хозяйкой было бы так здорово... если бы не сама хозяйка со своими страшными дочерьми, похожих на теряющих последние крохи сытости гончих.
Данька смутно догадывался, что просьба дерево спилить - с подвохом, что как-то связано это с той другой, почившей-но-не-ушедшей Верой. Эх, жалко не успела Олена рассказать получше, что вызнала. Если уж назвала дерево чудищем, то зачем теперь заступается? И ведь уже не посоветуешься, отвечать надобно. И впавший в странный раж Данька, внутренне махнув рукой, приосанился, глянул на Веру сызнова и пристально, и ответил так:
- Коли уж героев в нас видеть решила, хозяюшка, таким и дело стоит выдавать геройское. Дерево, пусть и злое, спилить-срубить - на час работы, героев не увлечёшь. Вот четыре души проклятые со двора заколдованного выпустить, то поинтересней задачка будет.
Отставив в сторону пустую тарелку, Данька обвёл весёлым и чуть мутным взглядом всех сидящих за столом, и Осьмушину руку под столом сжать не забыл, не мешай дескать. Лишь бы клюнула Вера и на Хаврошечку не подумала, потому только про четырёх проклятых и упомянул Данила. Внутри всё тряслось у него, но он изо всех сил старался не показать слабину и говорить как можно спокойнее и важнее - тут образ учителя и речи его большим подспорьем стали. Как-то сразу подслушанные обрывки разговоров его с ночными посыльными для Даньки прояснились.
- Большого мастера помощник главный я, но имя тебе его лучше пока не знать. Шёпоту вещей я у него научился и вот наслушался о проблеме твоей и дочек твоих. Все вещи в доме и во дворе только о том и говорят, помощи для тебя просят, именем твоим едва ли не сверкают. А я всё слышу и вижу.
Данька лениво указал на точное место столового Неписанного знака, потом повторил тот же жест ещё с несколькими предметами, неспешно, повторяя по памяти, как делал Казимир, когда ему что-то в работе Даньки нравилось или наоборот. Не менялся он обычно в лице, а словами вдумчивыми до подмастерья смысл донести старался. Удивительно, как не столько хитрости дел тонких, сколько подход и поведение мастера Даньке сейчас пригодились. - Ещё калитка на входе всё рассказала, и как венок похоронный со двора вынесли, и как хозяйку бывшую под той яблоней похоронили, и как ты с дочками на место её пришла да под то же проклятье попала. Суровая судьба, к одному-единственному месту быть навек прикованной.
Говоря про яблоню и другую Веру, Данька невольно взглянул на Олену, всё-таки тут он не со своих знаний говорил, и уверенности у него оттого поменьше было. Как бы на убедительности не сказалось.
- Так вот могли бы мы по-настоящему помочь тебе попытаться, хозяюшка, только не за просто так, разумеется. За падчерицу твою, толковая она, нам в дорогу сгодится. Если дело выгорит, вам в честь освобождения и дом опостылевший, и яблоню ту сжечь в самый раз для праздника будет, а падчерицу выгнать. А дальше разойдёмся, мы своей дорогой, вы своей, города Руси покорять, пока ещё есть что покорять. Одного я только понять не могу... с какой стати герои мы тебе стали? Не слыхала поди, что последние герои уже покинули Русь-то, после покушения на царя в Киеве, а кто остался, тех люди лихие выслеживают и убивают, как Виктора-богатыря в Туле сегодня, и то ли ещё будет...
Мрачнее закончилось почему-то чем Данька собирался закончить, и непонятно, почему все слова эти такой отклик вдруг у него же в душе нашли. Словно искал он и искал дело жизни, к свободе творчества рвался, а как нашёл, на последнюю преграду наткнулся - на Зов Сказки умирающей да на героев безвестных, что и себя защитить не могут. Дело их геройское на одной чаше весов, а на другой - весь мир Неписанного, чью вязь изучи да освой, и как знать, может на некий свой мир замахнуться сумеешь, и не нужны будут никакие герои, и не будет никаких героев, кроме тебя, единственного творца и властелина...
...Он вздрогнул и как от дрёмы полуденной очнулся. Нет, память его ясна была, помнил каждое слово, но он ли в самом деле говорил сейчас, или его голосом другой кто-то? Письмена Неписанного Языка померкли и исчезли из сознания, оставив после себя ноющее чувство пустоты, как во время голода.
Данила только теперь вспомнил про знак для Осьмуши и запоздало разжал его руку, кинув искоса смущённый взгляд. Что-то отвлекало, зудило на груди. Он украдкой потянулся почесаться и наткнулся на маленький комок забытого крестика.
-
Попытка была хорошей) Даня все-таки не оставляет попыток найти нейтральное решение, и движется в верном направлении
-
(плюсовалка прочистилась) Данька отжег.
|
Они дошли. Последние ярды были самыми трудными, усталость взяла своё – казалось, отряд сейчас повалится в снег в нескольких шагах от вожделенного замка. Но всё же они доползли. Идя вслед за стариком, Сания видела только стены, камень, постройки, которые сулили долгожданное тепло. Отогреться, свернуться клубочком и спать. Долго, очень долго. Встречавшие их люди девушку сейчас совсем не интересовали. Они были ключом к желанным стенам и никем больше. Встреть отряд вместо старого жреца рогатые демоны, Сания и глазом бы не моргнула – лишь бы пустили погреться.
Из транса её вывел только приказ рыцаря оставить оружие. Девушка обвела глазами собравшихся: Дункана, солдат, арбалетчиков на стенах, жреца, который занимался тем же, чем и она – внимательно рассматривал прибывших. Требование Дункана пугало. Страх был иррациональным, не имеющим под собой какой-то реальной почвы. В конце-концов им не угрожали, а желание рыцаря, чтобы по замку не шлялись незнакомые вооруженные люди, нельзя назвать незаконным. Да и понятно было, планируй обитатели замка их убить, просто расстреляли бы из арбалетов со стены, даже не открывая ворота. Никто из отряда убежать бы был не в силах. Рыцарь Дункан, конечно, им не рад и даже не скрывает этого, но кто и кому радуется сейчас, в наше время? Не выгнали и ладно.
И всё же, несмотря на эти успокоительные мысли, Сания боялась. Оказаться совсем беспомощными очень не хотелось. Она невольно бросила взгляд на немногочисленных оставшихся способными сопротивляться защитников отряда – Юргена и Максимилиана, надеясь, что им виднее, как поступить. В благоразумии Юргена Санни не сомневалась, он телохранитель и сделает всё правильно, чтобы обезопасить свою госпожу. А вот от Макса, да и от снедаемого лихорадкой Дрега можно было ожидать чего угодно.
Красно-багровый жрец между тем задал свой ну просто очень актуальный сейчас вопрос. Если рыцарь не скрывал своего равнодушно-пренебрежительного отношения, и это было, по крайней мере, честно, то старик весь из себя такой доброжелательный и понимающий, казался насквозь лживым и вызывал у девушки необъяснимую неприязнь. Сания расслышала его реплику по поводу детей. Она хотела сказать, что детям нужно тепло как можно скорее, да и всем остальным тоже, но что толку было озвучивать очевидное. Старик и сам прекрасно видел, в каком они все состоянии, раз сказал про медицинскую помощь. Однако, вместо того, чтобы поскорей проводить путников в тепло, предпочел устроить на морозе с полуживыми людьми беседу о религии. «Да никому не поклоняемся, все они козлы», - очень хотелось ответить, Сания уставилась в снег, чтобы этот багровый индюк ненароком не прочёл её мысли.
«Бог един, тьма имён ему людской молвой». Эту фразу Сания вычитала давно в одной из тех книг, что приносил к ним в дом старый отцовский приятель – одинокий университетский профессор. С юношества отдав себя науке, он так и не завёл семьи, а к закату стал испытывать желание погреться хоть у чужого огня. Сложно сказать, что влекло профессора в их дом: долгие ночные споры с отцом, мамины вкусные обеды или возня с ребёнком, с которым он совсем не умел обращаться, поэтому и говорил с ней, как с одним из своих школяров. Девочка любила слушать его истории про далёкие страны и живущих там людей. Сам профессор ни разу не покидал Теравии, но знал столько, что иному путешественнику не удастся и за целую жизнь. Став старше, Санни с упоением зарывалась в принесенные манускрипты, половину, впрочем, не понимая. Эта фраза тоже её озадачила. Как это один, когда они все разные: и одеваются по-другому, и требуют от людей своего? Но отец, к которому она и отправилась, против обыкновения ничего объяснять не стал, сказав, что все это чушь, а автор – невежественный дурак. «Люди пренебрегают наукой и вместо того, чтобы познать неизвестное, приписывают его богам», - сказал аптекарь дочке, - «Нет никакого бога, кроме человеческого разума. А если хочешь познать мир, вместо того, чтобы читать чужие глупости, ступай-ка сейчас толочь красную соль».
Что бы сказал отец теперь, встреть он ледяного оленя? Впрочем, зная его, пожалуй, принялся бы, не сходя с места, изучать такой «ну очень-очень любопытственный феномен».
Воспоминания успокоили, когда Сания подняла, наконец, глаза на жреца, во взгляде нельзя было прочесть ничего из недавних чувств. Всплывшая в памяти фраза пришлась как нельзя кстати. К какой религии принадлежал жрец, было неясно. Храм Единого говорил одно, а странное одеяние жреца ему противоречило. Она сказала громко, не только для жреца, но и для своих, надеясь, что поймут намёк и не станут сейчас раздражать старика, углубляясь в религиозные противоречия:
- Бог един, просто люди дают ему много имён.
Пусть понимает, как хочет – то ли верит она в Единого, то ли считает, что её бог единственный.
|
Бой горячил кровь. Схватка заставляла краски вспыхивать в пепельном мире, во тьме, которая освещалась только заревом факелов и отблеском огня в глазах набегающих тварей. Они гибли, как обычные волки из плоти и крови, являя свои яркие внутренности, исходившие паром на холодном воздухе. Точно так же они убивали людей. Одного, второго. Он слышал крики захлебывающегося в своей крови мужчины. Ему разодрали глотку, а потом объели лицо. Он слышал жуткие вопли девчонки, которую уволокла сразу четверка волков. Держали ее за конечности, как будто зная как будет удобней тащить. А девчонка еще какое-то время визжала из тьмы, пока звуки битвы не заглушили ее крики. "Спорт", поймал себя на мысли офицер. "Для них это был спорт, игра". Словно крикет или поло. А может быть та игра с кожаным мячом, правила для которой только появились в Каледии. Пока они, люди, умирали, волки забавлялись. А потом рассыпались в пепел. Калум потом случайно узнал, что дети, погибшие на его глазах, оказывается шли следом за герром Дорфмайстером. Осуждать иностранца не хотелось, но и понять - для чего это было нужно, тоже сил не было. Хотелось выпить и Калум выпил. Зашел в трактир и нажрался вместе с другими мужиками города, вновь ощутил общность, что была там, на поле боя. Стакан не скрепляет души мужчин. Но если его добавить к крови и мечу - это было совсем другое дело. Он вновь спал в своей койке не раздевшись, пачкая пеплом белые простыни. Во сне на него смотрел волк с изумрудными глазами. Голова словно покрыта инеем. "Наверное он стар", подумал Калум. "И это седина". А еще появилось ощущение, что волк ждал парня где-то там. В полях. Проснувшись, Маккинни вспоминал сон про поля и волка. Смотрел в потолок. На его груди, словно у воина древности, лежал тесак в ножнах. Матушка когда-то давным давно говорила ему, что если положить какую-либо вещь под подушку - она будет с тобой в твоем сне. Впредь он решил класть туда свой "хайленд-суорд", чтобы встретиться с волком один на один. Возможно тот смог бы избавить его от скуки.
Мысли о дуэли с четвероногим красавчиком были прерваны беседой компаньонов. Из коридора сначала раздался голос Эмили. В последние дни она выглядела подавлено и часто приходила к закрытой двери герра, определенно желая начать с ним беседу. Видимо, сегодня иностранец оказался в расположении духа, чтобы ответить. Эмили приглашала к мэру и тут Калум вспомнил, что, собственно, его имя тоже было в письме от градоначальника! Стало быть, стоило поднимать свою задницу и начать приводить себя в порядок. Погладить килт, почистить ботинки, сбрить лишнюю щетину и поменять рубашку! Хайлендер может пить всю ночь и заснуть в луже, но на прием он придет чистым, свежим и ослепительно красивым. Однако, слова Отто заставили Калума сбиться на секунду с выверенного ритуала приведения одежды в должный вид. Он открыл свою дверь и высунул лицо в коридор. - Ах ты черт, Дорфмайстер! - с восторгом крикнул офицер. - Сегодня ты наливаешь!
-
Стакан не скрепляет души мужчин. Но если его добавить к крови и мечу - это было совсем другое дело.
+
-
Каллум классный. И, кажется, единственный изо всех присутствующих, кто на самом деле представляет себе, что значит с кем-то биться насмерть.
|
Значит, не было ошибки...
Данила задумчиво опустил листок и по привычке сложил его вчетверо. Вот ведь как получается - первое письмо не дошло, но что-то в сердце самом всколыхнулось на борьбу с хандрой калужской, и вот выступил Данька в свой собственный поход, а оказалось - то лишь начало чего-то большего было.
Получается, порой чтобы получить самое важное письмо - надо просто выйти из дома, из города, из земель, где всю жизнь прожил и где рискуешь частью земель самих стать. Если хочешь иного - вставай и иди.
Подпоясался Данька уже другим человеком, но, поколебавшись, тесьмой голову всё же повязал. Тут уж не в привычке дело, это уже часть сущности будущего мастера - это он в себя впитал, это уже частью его стало. Частью же хандры и прочих ужасов, что ждут Русь в Безвременье Данила становиться не собирался.
Казимир действительно рассказывал ему про звёзды в ночном небе, давал посмотреть на них через дивное увеличительное стекло в длинной трубе, но по правде говоря Данька не очень-то верил, что там может быть иной мир какой-то, что могут быть такие миры, что в стекло и вовсе не рассмотришь - другой там нужен подход! Мастер не без горечи от ощущения возможной своей неправоты верил, и верил упрямо, что в силах человека связать себя с любым миром, что дело только в материалах и механизмах, а точнее в их отсутствии. Его кладовые ломились от экзотического сырья, но ни увидеть чужой сон, ни показать кому-то свой он так и не смог.
И всё же приятно было знать правильный ответ, пусть даже до решения ещё предстояло дойти, а то что ответ правильный, в том Данька почему-то не сомневался - уж очень много чудесного с ним уже за сегодня случилось, что будто бы само собой слова Кота подтверждало.
Воодушевлённый, Данила встретил в доме хозяев своих спутников. Очень хотелось немедленно рассказать про найденное среди вещей письмо от Кота, да что там, показать и при них же зачитать, с удовольствием проговаривая это вот "будущий мастер Даниил" (хотя Данька бы наверно привычней русскому уху прочитал - Данила-мастер)... но кое-что другое сейчас было обсудить поважнее.
- Сапоги-подарки да слова сладкие тебя с панталыку сбивают, Осьмуша, а тебе-то опасность грозит! Хаврошечка мне сказала, хозяйка Вера тебя хочет за одну из своих дочек сосватать, потому как проклятые они тут все - через замужество только со двора выйти могут!
Данька говорил шёпотом, но со всей серьезностью, на которую был способен, а как закончил - на Олену взглянул с немой просьбой, скажи мол ему, он тебя-то больше слушается.
-
Если хочешь иного - вставай и иди.
...Спешит дорога от ворот В заманчивую даль, Свивая тысячи путей В один, бурливый, как река, Хотя, куда мне плыть по ней, Не знаю я пока! (с)
|
|
Продрогший рыцарь крайне умело балансировал на грани, чтобы не поддаться холоду и не свалиться в лихорадку как другие. Когда к нему обратилась жизнерадостная Сания, и сообщила о потерянном кинжале, воин лишь усмехнулся, но распахивать плащ, и показывать возвращённую из туши грузного зверя находку не стал, да и говорить он сейчас толком не мог, а потому лишь кивнул.
Пока девушки собирали хворост, Энзо мало-помалу двигался довольно шустро, возвращая себя в строй, и всё же ему был крайне необходимо согреться и поесть, прежде чем делать что-либо.
Предметы, необходимые для розжига были и у рыцаря, но зачем пытаться самому дрожащими руками разжечь, когда есть другие, что находятся в более лучшей форме.
Усевшись на полы своего плаща, довольно близко к огню, так чтобы металл, покрывающий меховую броню, мог понемногу нагреваться, бывший граф вытянул вперёд руки, с которых снял перчатки, чтобы они тоже согрелись и наконец-то перестали предательски дрожать.
Суп варить никто не собирался, а потому Лорензо лишь извлёк на свет несколько оставшихся у него кусков мяса и принялся жевать, запивая горячей безвкусной талой водой. Еда, конечно, так себе, кинь он в котелок ту же картофелину, отвар стал бы куда вкуснее и полезнее, но кто знает, как к этому отнесутся другие, потому воин просто сохранял молчание и отогревался, слушая остальных. - Спорить смысла не вижу, но чисто по логике вещей, поставь себя на место местного землевладельца. Сидит он в своих землях, которые замучил холод, голод и чума. У него в услужении несколько полуголодных, а может и голодных, солдат. И тут к нему приходят две симпатичные девушки…
Да, у них есть союзники в рощице на холме, но они, то есть мы – далеко! А вы такие доступные и так близко! Как думаешь, что с вами двумя сделают? – усмехнувшись, спросил Энзо, откусывая очередной кусок, что он размачивал до этого в кружке. – Понимаете девочки, кто бы ни сидел в этой крепости, а судя по тому, что рядом нет деревушки это именно крепость, ну если только её не выжгли маги. Для них вы не благородные принцессы, а средство для коротания длинных зимних вечеров и развлечений. Вы можете сейчас начать орать на меня и говорить что я – идиот, а вы знаете благие дома и так далее, но что если солдаты даже не доложат о вас своему господину? Что если стрелу ты пустить не успеешь? Прикажете нам штурмом крепость брать, чтобы вырвать вас из лап солдатни? Нет, девочки, с леди ходят не девушки и это не в обиду тебе сказано, стреляешь ты метко, я в этом вчера убедился, просто ты – девушка! А девушка в понимании мужиков ну никак не может быть охраной, только простите фрейлиной и служанкой, что причёски да юбки поправляет. Если хотите провернуть что-то подобное, то с нашей госпожой в идеале должны пойти я и Юрген, ну или хотя бы кто-то один из нас, но явно не одна девушка!
-
голос здравого смысла.
-
За Энзо, брутальный.
|
В тот день Кохэку не ответил ничего, лишь пробурчал что-то под нос и вышел из хижины, и всё же слова Рёусина что-то тронули в его душе, вызвали легкое беспокойство, точно зуб внутри головы... А правильно ли это? Не стоит ли мне встать и пойти куда-то? Даже не важно куда, просто не сидеть на месте и не позволять снегу заметать себя... В белый пух осыпал с небес одиноко бредущую фигурку, размывал ее черты, пока наконец не скрыл целиком. Ронин вернулся через двенадцать часов, изредка покашливая, но в целом живой и волоча в руках что-то, очевидно бывшее зверьком до тех пор, пока боевой веер не избавил его от любой вероятности опознания. С тех пор воин чаще ходил на охоту, действовал всегда одинаково - быстро, предельно жестоко и... равнодушно, точно демон внутри него, упивающийся сражениями, теперь просто делал то, что умел, так профессиональный мясник сворачивает шеи курам.
Отбытие. План. Идея. Как это всё далеко... - Здравствуй, дружище. Мягкое обращение к пирамидке из камней. Иногда, когда никто не видел, ронин перебирал их, раскладывая, а затем возвращая в точности так, как они были. Клочок земли три на три шага был его местом тишины, спокойствия, здесь он говорил с собеседником, который уже точно не ответит. С мертвецом, любуясь как солнце играет светом и тенью... - Это снова я. Странно, но я пока что не могу присоединиться к тебе "там". Вакидзаси при мне, но я этого не делаю, хотя хочется каждую минуту... Тут Рио улыбнулся мягкой, спокойной улыбкой. - Сэппуку, достойная смерть. Таким должен быть конец этой истории, но парень... Они его подери... Я что же, привязался к нему? Я мог бы взять его женщину, а его самого прикрутить к седлу и продать Намахаге, а мне плевать, просто плевать на все эти треклятые войны. Раньше я хотел убить Намахагу, стать полководцем на службе рода Окура, но сейчас я равнодушен и к этому. Даже Кимико, искра над пеплом, больше ничего не будит в душе? Тебе легко понять, ты сдох и тобой закусывают червячки. Я живой и всё же меня тоже жрут черви. Смех. Мелодичный, почти музыкальный, немного потусторонний. - А недавно Маса подошел ко мне и предложил жениться. Оставить всё позади. Вот так взять и поставить точку. У меня больше нет гордости чтобы отказаться. Нет страсти, чтобы согласиться. Я всё чаще задумываюсь о том, что наши пути предрешены и всё идут к гробовой доске, точно человека полжизни накачивают кровью, а потом вскрывают ему вены и много-много лет наблюдают как он истекает... Рёусин пытается мне помочь, калека калеке. Можно посмеяться, да только что-то не смешно. Ронин поднялся с холодной земли. - Можешь посмеяться надо мной из своего червивого трупа, старик. Демоны сожрали мою душу, а поместили взамен твою. Кажется, теперь я доведу парня по конца. А потом мы с тобой увидимся, два скелета, окруженных плотской слизью, и кто знает... Может ты и расскажешь мне об Истине. Место тишины ценно тем, что там лишь тишина услышит последние слова, и всё же точно ощутив незримое присутствие, Кохэку резко вскочил и с размаху пнул каменную пирамидку... Ярость. Убить. Выжить. Любой ценой. Никогда не останавливаться... Выдох. Всё в прошлом. Не осталось ничего. Он заботливо положил каждый камешек на свое место, испачкавшиеся на земле вытирая собственной юкатой. Кажется, ему бы стоило презирать себя. Ну и еми с ним.
- Сабуро-сама, я виноват перед вами. Я забылся и позволил красоте овладеть моим умом, а рассудочности затмить честь. Возможно, Кимико и думает что спасает меня, что можно еще что-то изменить, но нельзя собрать раскрошенную вазу. Ронин обнажил вакидзаси и протянул его бывшему самураю, тому, что стал крестьянином и должен бы им презираться. Снова должен. А кому собственно они все что-то должны? - Если вы считаете, что я должен вам - за честь вашей дочери я готов заплатить кровью. Но во мне нет ничего того, что она могла бы согреть, я раздражителен или молчалив, в сущности я стал ворчливым крестьянином куда больше чем вы. Мой меч? Он сломан о камни на руинах Минами. Чужой же я отдал, последний клинок - в ваших руках, последнее, что у меня есть не считая веера, подарка даймио, который он волен и забрать. Посмотрите на меня, Сабуро-сама. Разве вы видите во мне счастье вашей дочери? Когда горячая, обжигающая кровь застывает, она становится просто грязью. Возьмите клинок - иной виры у меня нет для вас. И ежели вы пожелаете пустить его по назначению - кто я такой чтобы вставать на пути человека, защищающего свою семью?
Но вот настал последний день. - Ты прав, парень. Я сказал бы бросить женщину и пойти в лес, не прикончи она в Минами столько же воинов сколько и я. Я принял бы твой план и шагнул бы на тропы, но мы не знаем дороги, а искать проводника мы не может. Целая зима миновала, наши враги не будут искать принца в рубище, рядом с воякой и лишь Айюна-сан раскроет нас любому, а портить ее красоту у меня не поднимется рука. Я предлагаю найти идя по тропе ближайшее крупное селение, я отправлюсь туда и попытаюсь найти проводника и на сей раз надежного, а не того... Презрительный взмах рукой. - Если мне удастся это - мы сможем пройти по тропам. Если нет - нам ничего не останется кроме как плутать пока не нарвемся на неприятности или самим пойти по главной дороге к ним.
-
Ярко и дерзко, в стиле персонажа.
-
+ проникновенно... Но тишины в ответ не получилось, да...
|
|
-
Вот нравится Уна )
-
- Интересно, - думала Уна, - почему искусство сдирать шкуры считается благородным, а рубка дров уже нет. В самом деле.) Вот что чувство голода и холода делает с аристократами.
|
Осьмушины щеки запылали, как маковые цветы, когда он услышал речи Оленки. Было видно, что хотелось ему как-то оправдаться, или хоть отшутиться, но ответ у него не нашелся. Ну, будет впредь знать, как про женитьбу шутки шутить. На слова названной сестренки Осьмуша безмолвно и еле заметно кивнул.
А Данька тем временем к калитке присмотрелся. Такая, казалось бы, невзрачная вещь, а ведь с нее и дом начинается. простой кусок дерева отчерчивает границу человечьего жилья, и даже не всякий дух теперь сквозь нее пройдет, если она будет закрыта. Да и не выйдет тоже. Эта калитка старой была, но немногих гостей она повидала, не перед многими она распахивалась. Чаще всего открывал ее хозяин, старый Рыгор, что в молодости коней орловцам подковывал. В его мозолистых, трудолюбивых руках эта калитка появилась из струганных досок, так что его руку вещь знала лучше других. Калитка помнила прикосновения и других рук - одной женской, и одной детской ручонки. Но ни та, ни другая, ее не открывали, и за порог не выходили. Потом калитка открылась, чтобы через нее пронесли венок, и больше женская рука калитку не отворяла уже никогда. А спустя год или два через калитку прошла другая женщина, и аж три ее дочери. В тот раз калитка впервые заскрипела ржавыми петлями, стала открываться нехотя, с натугой. Не хотела она пускать эту женщину, взывала к своему мастеру - а тот не понимал, да лил себе масло в петли, пытаясь задобрить вещь. В конце концов, пришлось смириться. Женщина эта, конечно, была для всего дома страшная, и дочки ее тоже.
Но и та, предыдущая, порой внушала собою ужас. Вещи не хотели говорить, почему, но они боялись и предыдущую хозяйку подворья. Особенно страх им внушало то, что и после смерти та женщина так и не покинула дома. Уж калитка знала это наверняка.
- Какой молодец! - Выдернул Даньку в реальность голос хозяйки. - Многовато тут работы будет, но что-нибудь тебе Рыгор найдет. Правда? - А? - Мужчина будто оправился от какого-то наваждения. - А, да! Конечно! Найду, любушка! Но спервоначалу накормить надо, а потом уж и трудом обременять! Поди, совсем изголодались!
- Мне бы еще сапог вот... - Осмелился сказать Осьмуша. - Будет! - Пообещала женщина. - У Рыгора как раз осталась пара почти неношенная! Пойдемте скорее!
Никто и не заметил, как подле Осьмуши вдруг оказалась еще одна девочка. Точнее - уже почти что девушка, одетая в какие-то блеклые обноски с чужого плеча, туго закутанная в серый платок, и испачканная в саже. Она легонько дотронулась до рукава доброго молодца, и, с интересом вглядываясь в его лицо, протянула ему яблоко, удерживаемое в тонких пальчиках с обкусанными ногтями. Как видно, в отличие от других сестер, она сорвала его без малейшего усилия со своей стороны. Осьмуша беспомощно захлопал глазами, открыл рот, растерявшись совершенно, и девушка, пользуясь этим, мягко вложила ему в ладонь алый плод. В тот момент у нее сполз с головы платок - и оказалось, что несмотря на лохмотья, четвертая дочка хозяев очень красива. Никаких лишних глаз, и сами глаза красивые, черные и глубокие. Выгнутые красивой дугой брови, волосы цвета воронова крыла, заплетенные в длинную косу, чуть впалые щеки, полные, яркие губы. Но несмотря на эту красоту, при взгляде на нее все равно становилось страшно. Может быть, даже более страшно, чем при виде остальных сестер. Сходное ощущение возникает, когда красивый и безобидный огонек свечи в один миг перерастает в пламя. Даня когда появилась девочка, услышал, как все вещи в доме резко затихли, будто боясь чего-то, а Олена - как пришло в движение дерево, зашумев сильнее обычного.
- А ты правда женишься? - Ровным грудным голосом спросила девушка, отдавая Осьмуше яблоко. - И увезешь меня отсюда?
- Хаврошка! - От голоса хозяйки красавица в лохмотьях сжалась в комочек, словно напуганная мышка. Взгляд ее угас, сама она сделалась серой и незаметной, а Осьмуша, оклемавшись, тут же упрятал яблоко в карман, и что-то неразборчиво промялил. - Тетушка? - Робко переспросила девушка. - Ты уже работу, какую я тебе дала, сделала?! - Требовательно спросила хозяйка у, вероятно, чем-то провинившейся перед ней девочки. - Ну если я узнаю, что пока тыт ту гостям глазки строишь, скотина недогляжена... - Я уже все сделала, тетушка! - Взмолилась Хаврошечка, поспешно отходя от Осьмуши. - Все как вы велели, я и...
Не дав ей начать перечислять сделанные дела(а список наверняка был длинным), женщина оборвала ее. - Ну тогда не зевай, дуреха, гостей встречай! Вот тебе парень, возьмешь у него одежку постирать и поштопать! И дай ему чего надеть! А потом бегом на стол подавай, люди голодные! -Подтолкнув девушку к Дане, хозяйка снова приторно улыбнулась. - Извините, гости дорогие. Неразумная она у меня еще.
А Осьмуша с какой-то неприязнью покосился на Рыгора, который сейчас делал вид, будто его здесь и вовсе нет.
|
Как ни странно, доводы спутников убедили Даньку, что не случайно всё это затеялось. И письмо, где его (наверное) упоминают, и то, что именно к избраннице-Олене и её посыльному разлом Казимиров вывел сразу же, и вообще, больно уж уверенно и в то же время просто эти двое держались, так и хотелось не упасть в грязь лицом перед ними, а напротив, доказать, что и сам Данила очень даже хорош в деле геройском.
Конечно, хорохорился и храбрился внутренне при таких мыслях Данька, а поразмыслив в дороге, понял, что ничего про дело это геройское не понимает по сути. Ну да сделал он себе пистоль и кистень хитрые, от обидчиков отбиваться, но что же, с этим - да в Кощеево Царство? Это ведь там по легендам Солнышко пропало, а там-то что, там таких как те скоморохи или волки белые - тьма тьмуща! С другой стороны, только то и следует с того, что воевать там не с руки даже героям, а если прокрасться тихонько суметь, то и каждый героем назваться сумеет, по результатам-то.
А в беседы Данька и не вступал толком, на Оленины "службу поминальную закажи" да Осьмушины "сами теперь решить должны" только кивал рассеянно, но с согласием, дескать, да-да, понимаю. Была у него такая черта в поведении, задумчив порой становился, ну что поделать.
***
В компании всё же приятней шагалось, - мимо той же повозки разграбленной Данька не с опаской проходил, а напротив, увлечённо слушая рассказ воина-дружинника. Да и природой вокруг порадоваться удавалось побольше - не то внимание выискиванию угроз уделяешь, остаётся и на себя немного. Здорово.
Вот только дом, к которому их Осьмуша привёл, как-то не понравился Даниле. Вернее, не понравились-то ему люди, в доме том жившие, а через них и сам дом по-другому смотреться стал - жильцы всё-таки меняют жилище, и зачастую к худшему. А тут... нет, повидать уродов Данька повидал - после пропажи Солнца такие стали чаще на Руси рождаться, но только ежели росли в приличных общинах, то и вели себя скромнее обычно. Тут же другое дело, девки эти странные, злобные какие-то, дерево (показалось ли?) словно бы и правда как живое от них отбивается, ещё и мать их такая грозная, что спасу нет. Заболтался наверно Осьмуша в дороге, таких "невест" не разглядеть-то, да при такой тёще! Бррр...
И всё ж таки есть хотелось, привык за годы городской жизни к горяченькому, тяжело теперь отвыкать было, лепешками да морковками перебиваться. А Олена как на зло про "хлеб в дорожку" песню завела. Ух глазищи. Скорей своё ввернуть, пока не договорилась. Ну что тут за час-другой случиться может?
- Мне бы вот только одежду ещё сполоснуть, вот, в грязь упал, а пока сохнуть будет, я бы вам, хозяева добрые, починил что-нибудь да поправил бы, у меня руки ловкие и глаз смелый, разные ремесла знаю и инструмент ношу.
Сказал так Данька, а сам на Олену косится, каши мол хочу, куда ты со своей сухомяткой просишься, я тебе ещё на щи с мясом заработаю, вот увидишь.
И невзначай руку на калитку положил, быстро петли осмотрев, да как выстругана, покрашена ли, одним движением ощупал как спросил: "как вы тут?" Вещи обычно врать не обучены, в отличии от людей, которых жизнь сама часто учит.
-
Отличный пост, характер Дани очень хорошо в нем отражен
-
Вещи обычно врать не обучены, в отличии от людей, которых жизнь сама часто учит Хорошо сказано ("глазами мастера")
|
|
|
Глянул тать что творится: один Василий упал навзничь, да токмо не от раны, а от того, что пулькой стрельнул, а оно обратно шатнуло. Видать затылком приложился, но до свадьбы заживет, коли грудь шевелится, то пустое. Остальные хоть и помяты, да вроде живы. А дальше... В тот миг, когда когти булатные меж ребер Поундса прошли, почуял Фока, что вроде как и его лапа призрачная пронзила когтями. Хватанул пятернёй рубаху на груди, авось лапу ту остановил, потому как сил нет боли сдержать. Да нечего нет там, то внутри болит. В глазах защемило, а в горле ком стал, слова в голове крутятся, а выйти не могут. И так больно стало, так яро в груди защемило от того, что видел Черный как собрата губят, что дрогнул телом весь. – Да чтож-ж! Да я тя курва! - стоит Черный, кулаки сжимает да разжимает, а нечего делать-то. Б-бум! Гулко в уши ударило, тихо вокруг сделалось как-то. Ванятко-гляди всю работу-то и переделал, да оторвал коту поганую голову, аки петуху. Тело отбросило, вроде как тряпье непотребное. Смотрит Черный, а грудь не вздымается – глаза в небо уставились и замерли. Вот и все. Сколько дорог истоптали вместе? Сколько каши съели – то не ведомо, а ведомо то, что считал Поундус Фоку человеком, не рванью сволочной. А тать Ивана – братом, хоть и племени басурманского. Подошел к телу, носом шмыгая, присел рядышком. Шуйцу на грудь положил, чуть кровью пальцы испачкал. Вроде и плакать хочется, а нечем. Вышли слёзы все, аль высохли, неведомо. Капюшон откинул с лица охотника за нечистью и в глаза посмотрел. – Хватит тебе лик скрывать, сослужил работу тяжёлую, отдыхай теперича. А мы уж дальше будем идти, ты не думай, дело начатое завершим и скоро-таки солнышко отыщим. Не зазря голову сложил ты. Отдыхай, братец, - по глазам провел и замолчал. Серьезен ликом тать стал – глаза в щелки обернулись. Никогда прежде таким Фока не был, завсегда душу исцелял-выхаживал смехом аль рыданием. А тут вроде как зарубка осталась, никак не всковырнуть, не смыть. Куда бы ни пошел, что бы не делал дальше, а все одно помнить будет. В один миг на дюжину лет постарел Фока. Морщинки под глазами залягли, да не от смеха веселого, а от печали.
|
Конечно, вот так всё и будет. Конечно. Флинт упрямо морщится, чувствуя, как засыпает всё вокруг, изо всех сил стискивает зубы и шмыгает носом. Конечно же. Алистер сказал, что всё будет хорошо. Алистер никогда не врёт, никогда-никогда, что бы там не говорили всякие дураки. Флинту лучше знать.
«Всё будет хорошо», — сказал Алистер, а Флинт теперь молчит посреди белой пустыни, совсем один, понятия не имея, в какую сторону сделать шаг и найдётся ли там что-то ещё, кроме бесконечной и необъяснимой обиды. Необъяснимой — потому что Алистер никогда не врёт.
Флинт ступает вперёд.
— Twinkle, twinkle, little star, How I wonder what you are. Up above the world so high, Like a diamond in the sky.
Обычно колыбельные им пел кто-нибудь из старших девочек. Воронёнок никогда не пробовал — да и пойди попробуй спеть с таким-то имечком. Засмеют. Но сейчас выбора нет, потому что все остальные не здесь, а Флинту всё ещё нужно ступать — шаг за шагом — потому что так сказал Алистер. Он совсем скоро доберётся до южных земель. Совсем скоро всё сбудется и станет так, как Алистер и говорил, — «хорошо».
— When the blazing sun is gone, When he nothing shines upon, Then you show your...
Он натыкается носом на еловые иголки, морщится и на миг чувствует острое желание засмеяться — вышло глупо. Искал знакомых, а нашёл только дурацкое дерево. Нет, так не пойдёт. Нужно хоть кого-нибудь разыскать. Ещё совсем недавно рядом высился хмурый Юрген — может, не успел уйти далеко? А Каталина — Каталина тоже обязательно должна быть где-то здесь; она-то точно знает, что делать, как собрать всех вместе и выбраться из этой бури, холодной и... Нет, не страшной. Совсем нет.
— Then the traveller in the dark, Thanks you for your tiny spark, He could not see which way to go, If you did not twinkle so.
Флинт не оставляет дерево: бродит вокруг него кругами, плечом задевая косматые ветви — так, как будто кто-то сейчас и вправду рядом, держится близко-близко, только самую малость колюче. Ну и ладно. Он не в обиде. В такую метель можно и поколоться немножко. Собственный голос становится почти неразличим в завываниях вьюги, но Флинт должен закончить колыбельную. Чайка вот всегда заканчивала, даже если самой ей ужасно хотелось спать. А ему самому сейчас не хочется. Ни капельки.
— When the blazing sun is gone... When he nothing shines upon... Though I know not what you are, Twinkle, twinkle, little star. *
|
|
Годы прошли. Укатились, словно скрипучие почтовые дилижансы, улетели, будто облака пыли, поднятые стадами длиннорогих коров, умчались, как вереница индейских воинов. Да и индейских воинов уже не осталось — под Вундед-Ни их долгая борьба за свободу завершилась бессмертием для единиц и смертью для большинства. Длиннорогих коров больше не гнали с юга на север лихие ковбои, а последние дилижансы доживали свой век, вытесняемые поездами, и уже маячил на горизонте автомобиль, будущий хозяин дорог. Эпоха Дикого Запада подходила к концу. Еще где-то кто-то грабил банки, но самые знаменитые и отчаянные налетчики уже вышли из тюрьмы и, став бизнесменами, адвокатами или просто унылыми старикашками, вовсю корпели над мемуарами. Ганфайтеры спали в своих одиноких могилах или тихо доживали свой век, как Матео Мораза. По ту сторону границы вовсю гужбанил еще молодой, но уже подающий надежды революционер Панчо Вилья, а по эту страсти улеглись. Кончилось золото в приисках, а на те, где оно еще оставалось, наложили лапу большие компании. Гост-тауны заносило песком. Солнце маленьких гордых людей с большими револьверами закатилось, когда Восток дошел до Западного побережья. Дикий Запад на глазах превращался в обычное аграрное захолустье. Но для кого-то судьба еще запоздало дописывала финальный акт трагедии под названием жизнь. И этих людей было двое. Судьба Алонзо сложилась ровно — в Октавио признали разыскиваемого преступника, и негра оправдали. Цветной убил цветного — о чем и кому тут жалеть? Выполнив наказ общинников, Беннингтон вернулся к своей земле и работал на ней упорно и прилежно. Но его жизнь так и не стала безмятежной. Домик, который построили и в котором все вместе жили те самые ребята, уехавшие в Энтлоуп-Крик мыть золото, однажды сгорел вместе с обитателями. Никто, само собой, не упрекал Алонзо, но сам-то он знал, что поступи он тогда иначе, положив сумку с деньгами и спокойно дав мексиканцу ее забрать, тем самым он спас бы соплеменников. Пусть его и перестали бы уважать, трагедии бы не случилось. Люди бы не погибли. Судьба Никки сложилась не так трагично — в тот день, встав с больничной койки, она выпила виски, вытерла губы тыльной стороной ладони за неимением платка или салфетки да и пошла по жизни дальше, прихрамывая на левую ногу. Ничего особенно с ней с тех пор не случалось. Что ей было делать? Она играла там и тут, обычно выигрывая по чуть-чуть и изредка проигрывая помногу. Она хитрила там, где за это не грозила виселица. Она прятала от мужчин свои шрамы, но их пугала жажда огня, которую не смог тогда утолить мрачный негр, расстрелявший ее из винчестера в пух и прах, а потом ни с того ни с сего вложивший спичку ей в руку. У нее получалось привлекать мужчин, но не получалось удерживать — они убегали. А может, ей не слишком-то и хотелось. Годы шли. И все меньше оставалось огня и тепла, и все больше скучной, унылой повседневности. И однажды она встала утром с кровати и почувствовала необъяснимую тоску. Ту самую, от которой пыталась убежать, бросив мужа и детей. Весь день напролет кое-как переломавшись, к вечеру, когда лучи закатного солнца ненадолго превратили уродливое в прекрасное, она пошла в магазин, смутно догадываясь, что именно собирается купить. Люди смотрели на нее с опаской, сторонились, будто чувствуя медленно разгорающийся жар. Хозяин отмерил ей ведерко керосина, отсчитал сдачу и не получив ответа на вопрос, зачем ей столько горючего, лишь хмыкнул на прощанье. Она взяла ведро и вышла на улицу. А Алонзо, щурясь на закат, тоже вышел из дому, гонимый смутным предчувствием. Он почистил и смазал свою теперь уже старую винтовку, ту самую, которая так выручила его в салоне парохода "Кэннон Болл", на заднем дворе конюшни, на улице в Хэй-Сити, в коридоре отеля... и Бог знает сколько еще раз, где и при каких обстоятельствах. Он пошел по городку, а на него оборачивались люди, гадая, зачем старый негр тащит в своих клешневатых лапах потертый карабин. Неужто продавать решил? Да кому же? И неподалеку от магазина они встретились. Не столкнулись лицом к лицу, а именно встретились, сразу узнав друг друга. ♫ ссылка Запах керосина. Винчестер в руках. Ладонь на рукояти револьвера. Забытое чувство. Забытая ненависть. Забытое желание убить по первому подозрению. Забытый страх перед негром, который не падал, ловя пули. Забытый огонь, разливающийся по венам. Забытый зуд в указательном пальце. Забытое чувство, когда нельзя отступать, потому что если выхватишь револьвер, то можешь как выжить, так и умереть, но если отступишься, то это попросту будешь уже не ты. Забытая ухмылка смерти. Не просто смерти. Самой достойной смерти из всех — смерти в собственных сапогах. Умереть стоя или победить. Желание, возникшее, когда люди только-только научились стоять. Забытые призраки напомнили о себе. Запад притих в ожидании последней дуэли.
-
Отличное начало для финальной сцены брутального вестерна. :)
-
"Закат, нежный как персик - кровь они добавят сами"(с) Ещё почему-то Еськов с его Закатом-Восходом вместо запада-востока вспомнился) Короче, красиво, да. Никогда не думал, что игра про минуты перед смертью может затянуться на всю игровую жизнь.
-
Красота!
-
Какая грустная историяю
-
Не могу не плюсануть. Уход эпохи передан просто сногсшибательно.
-
Это пост Босса. Да. Чертовски хороший)
-
Старики разбойники.
-
Отличное завершение
-
С душой
-
+
-
Очень клёво, особенно начало со всеми этими Вундед-Ни! =)
-
Начало конца.
-
Хорошее завершение для хорошего модуля про дуэли.
-
Я всегда говорила, что закончить красиво и вовремя - признак истинного мастерства.
-
Нельзя не одобрить...
-
Чем сто лет мертвечину клевать, лучше один раз напиться живой крови, а там что Бог даст (с). Кину и я сюда свой камешек, это же ж шедеврально.
-
+
|
Выходи в привольный мир!* К черту пыльных книжек хлам! Наша родина– трактир. Нам пивная – божий храм. Ночь проведши за стаканом, не грешно упиться в дым. Добродетель – стариканам безрассудство – молодым!
Студиозы гуляют, пивнушка гудит: крики, смех, нестройное пение и стук кружек. Пока Санни пробирается вглубь заведения в своём новом зелёном платье с весьма нескромным вырезом, за который с мамой пришлось долго спорить, и шикарных носатых туфельках на высоком каблучке, её успевают несколько раз окликнуть, разок ущипнуть пониже спины ( - отцепись, придурок, - бросает девушка, впрочем беззлобно) и всучить полную кружку. Санни залпом выпивает и с торжеством оглядывается вокруг — мол, что, съели? У размалёванной девицы, оседлавшей колени певца, взгляд становится совсем кислым.
Наконец, девушка находит глазами Тьера. О, Единый, как же он пьян, никогда она его таким не видела! Санни тянет парня за рукав к выходу, ей всё же хватает ума при всех его не позорить. - Отец зовет, он составил новые микстуры, какие ты просил, пойдём же, пойдём же скорей... (дай только выбраться отсюда и я тебе всё выскажу, пьянчужка, я его, значит, битый час жду, а он тут гуляет... ). А певец всё надрывается, и десяток глоток подхватывают:
«Человек – есть божество!» И на жизненном пиру я Амура самого в сотоварищи беру. На любовную охоту выходи, лихой стрелок! Пусть красавицы без счету попадут к тебе в силок.
…белым саваном вьюга хоронит последнюю надежду, последнюю отчаянную возможность - держаться вместе. И жуткий вой оплакивает её. Одна, снова совсем одна, не нужная никому, не способная никому помочь. Стоило только позволить себе поверить в этих людей, как неведомые демоны забирают и их. Она не захотела сделать выбор, так сделали за неё. Сания уже больше не сомневается, боги или демоны, (да какая между ними разница-то - и те, и те просто сволочи!), над ней действительно смеются, издеваются, проверяя, как скоро она сойдёт с ума перед смертью. Дарят надежду и тут же отбирают, словно гасят огонь, который даже не успел согреть. Раз за разом. Так мальчишки из их квартала шутили с дурачком Фрицем: привязывали к длинной ниточке монетку и прятались за угол. Парень радостно хватал денежку, а она - хоп и пропадала куда-то. А Фриц стоял посреди улицы, рассеянно хлопал глазами, шмыгал носом от обиды. Мальчишкам было смешно. Там наверху, без сомнения, тоже очень смешно: - Чтобы ты не сделала, дурочка, - хохочут боги-демоны, - а монетка на ниточке, и ниточка в чужих руках. А ты осталась одна. Если бы так. Всё хуже, всё гораздо хуже. Ты не одна.
Сания пытается нащупать сквозь буран своих спутников, но в такой адской мгле это невозможно. Ветер и снежное крошево сбивают с ног, проникают сквозь одежду, словно она стоит совсем обнажённой. Как же холодно и страшно, как же холодно и страшно...
Август хмельной и жаркий вырывается наружу запахом ранних яблок, в изобилие растущих возле пивнушки. Их так много, что ветки не могут удержать плоды, земля под ногами усыпана падалицей. Санни вне себя от злости топает каблуком прямо по этим яблокам, гневно размахивает руками, Тьер оправдывается виновато: экзамен, зашли отметить, на пять минут буквально, нельзя отказаться, он не хотел... Бормочет почти не членораздельно, пытается её задобрить и поцеловать и вдруг, потеряв равновесие, летит вместе с ней в эти яблоки. Целует, на платье такой откровенный вырез, а от огромной кружки пива слегка кружится голова... Или это от запаха ябок? Тьер трезвеет, пытается отстраниться, но Санни держит крепко, не выпускает, не может, не хочет отпустить. И плывёт земля под ногами и сводит с ума яблочный аромат. Потом они одеваются воровато и торпливо, кажется, прошла целая вечность, а между тем всего несколько минут - из трактира доносится последний куплет той же фривольной песенки и Санни вдруг вздрагивает, прижимается испуганно к парню. Словно холодом дует на миг среди летнего зноя:
Май отблещет, отзвенит – быстро осень подойдет и тебя обременит грузом старческих забот. Плоть зачахнет, кровь заглохнет, от тоски изноет грудь, сердце бедное иссохнет, заметет метелью путь.
… Яблочный аромат на миг явственно чувствуется посреди белоснежной могилы. Наваждение тут же пропадает, но страха больше нет. Они ещё живы, ещё живы. Зима закончится, этот буран когда-нибудь закончится, ничто не может длится вечно. Нельзя сдаваться, просто нельзя. Иди по такому бурану практически невозможно, но она идёт. На ощупь, проваливаясь в снег идёт, вытянув вперёд руки к дальней, пушистой ёлке за границей лагеря, у которой, кажется целую вечность назад собирала бурелом. Только бы не упасть, только бы опять не упасть. И почти натыкается на тёмный ствол. Здесь ветви защищают от ветра и снега, хотя и совсем чуть-чуть. Нужно переждать буран, а потом идти дальше. Нужно двигаться, если сейчас остановиться — это конец. Она кружит вокруг ёлки, вытаптывая себе дорожку в снегу. Двигаться, иначе замёрзнешь. А если двигаться, всё будет хорошо, буран кончится, скоро настанет утро. Останавливается, чтобы глотнуть совсем немного вина и снова идёт по кругу. Она не одна, не одна. И тут где-то люди.
- К деревьям, идите все к деревьям, - Санни не знает, слышит ли кто-нибудь её, - но надеется, что порыв ветра донесёт голос. Она не будет кричать, и плакать не будет. Не дождутся эти боги-демоны. Они тут, они вместе. А губы сами собой выводят строки песни. Последние. Последние?
Жизнь умчится, как вода. Смерть не даст отсрочки. Не вернутся никогда вешние денечки.
|
|
|
Флинт не из трусишек. Никогда он не боялся ни людей, ни животных. И олень, пусть даже мёртвый и слегка жутковатый, исключением точно не станет. С расстояния он видит, как Эйты медленно приближается к зверю, и успокаивается окончательно. Волшебнице он доверяет целиком и полностью. Если волшебница уверенно идёт в сторону посланного им духа, значит, он хороший. Значит, он может помочь.
Флинт встряхивает головой, сбрасывая комья приставшего к плащу снега, и проводит ладонью по лицу, силясь разглядеть сквозь вьюгу удаляющуюся всё дальше Эйты. А когда он снова открывает глаза, всё рассеивается и пропадает в синем пламени двух точек-зрачков. Флинт не из трусишек и потому отвечает оленю встречным взглядом.
* * *
— Мала Синичка, да коготок востёр, а? — Убирайся к чёрту, дурак надутый! Низенькая девчушка в жёлтой рубахе старательно делает вид, что не дуется, и с тяжёлым вздохом сбрасывает инструменты на землю. Длинноносый паренёк рядом поступает так же. Флинт усмехается и тоже опускает лопату и грабли, оставляя в руках только верную мотыгу. — Брось ты это, Скворец, — улыбается он во все тридцать два, хитро поглядывая на мальчишку. — Любой пятилетка знает, что ты без ума от нашей Синички, а всё равно задираешься. Я вот думаю: может, вас, голубков, сегодня одних оставить работать, чтоб помирились? — Ну, Воронёнок!.. Синичка стремительно краснеет, а в следующую секунду слишком уж угрожающе хватается за грабли. Заливаясь смехом, Флинт срывается с места: он знает, самой младшей беспризорнице ни за что его не перегнать, так что и стараться не следует. Обернувшись, чтобы взглянуть на её успехи, он вдруг застывает на месте с широко распахнутыми глазами. Огород старых Хиггсбери исчез. Перед ним — старая разваленная хибарка, в углу которой жмутся друг к другу двое: низенькая девчушка в жёлтой рубахе и длинноносый паренёк. Их плечи едва различимо дрожат, а тела наполовину увязли в сугробе. Флинт тянется к ним и понимает, что его губы сковывает тот же мороз. Флинт тянется к ним и не может издать ни звука.
* * *
— Он сказал, там плохие люди. Ей определённо сложно говорить, но она продолжает, поднимая на Флинта взгляд светлых-светлых глаз. Чайка всегда была любимицей Алистера, и это признавали все. Быстрая, юркая, лучше всех на свете рассказывающая сказки, она почти всегда была рядом с ним, не отставая ни на шаг. Алистер не возражал — только улыбался и качал головой, когда кто-нибудь начинал злиться и ревновать. — Он сказал, так нужно, потому что Альбатрос — самый старший и сильный. Старшие и сильные всегда защищают тех, кто слабее. Альбатрос действительно был старшим и сильным, был тем, кто ушёл первым. А ещё Альбатрос был братом Чайки — вот почему сейчас она изо всех сил сжимает Флинта за плечи, как будто надеясь на то, что сейчас он встанет, пойдёт и вернёт Альбатроса назад. — Алистер сказал, так нужно… Сказал, что он справится. Флинт слышал это. Алистер сказал: «Он молодец. Не бойтесь: в конце концов, у нас с ним даже имена на одни и те же буквы начинаются, а? Значит, я всегда с ним, всегда могу его защитить. И всё будет хорошо». — Алистер же никогда не обманывает, правда? Флинт сжимает зубы и заставляет себя встретиться с чужим взглядом. С безжизненным, пустым взглядом. Холодные руки Чайки уже не сжимают его плечи, а всего лишь безвольно обмякают поверх. Её тело скатывается на землю, и Флинт видит, как бегущая куда-то толпа давит затерявшуюся среди них девочку. Быстрая, юркая, лучше всех на свете рассказывающая сказки, Чайка умирает у него на глазах.
* * *
— Так что, я должен идти? — Ага. Увидимся с тобой в Эредине, дружок. Улыбка Алистера на этот раз даже теплее обычного. Его тяжёлая ладонь путается в волосах Флинта, и мальчишка по привычке доверительно закрывает глаза. — И Скворец придёт? И Синичка тоже? — Конечно. Два маленьких мертвенно бледных тела жмутся в углу, засыпанные снегом. Алистер хлопает Флинта по плечу. — И Альбатрос потом вернётся к нам? — Обязательно. Плохие люди уйдут, потому что он очень сильный. Он — и остальные тоже. Кровь струится по широкой груди брата, и он беззвучно протягивает руки к небу — так же, как сестра, задавленная бегущей толпой. Алистер вручает Флинту мотыгу. — Всё же будет хорошо, да? Флинт видит, как Алистер хмурится и говорит, но не слышит его слов. Несколько крошечных фигурок — тёмных, искалеченных, замёрзших, убитых и растоптанных — тянутся к нему в последнем объятии и утаскивают куда-то вниз. А потом всё вокруг снова затягивает метелью.
* * *
Флинт слышит крик где-то позади. Замечает, как падает в снег Командирша. Видит, как оттаскивают в сторону волшебницу. Трясущиеся плечи и мокрый снег, отчего-то так не вовремя забившийся в глаза, заставляют его сделать усилие и подняться на ноги. Только тогда Флинт наконец замечает лежащую под ногами мотыгу и всё равно не помнит, когда успел выронить её из рук. На секунду он отчётливо ощущает обиду и отвращение, смешанные с желанием забросить глупый, никчёмный инструмент как можно дальше в метель. Это ведь даже не оружие. Зачем глупый Алистер подарил ему такую бесполезную штуковину? Зачем он постоянно смеётся над ними и обманывает? Где на самом деле сейчас Синичка, Скворец, Альбатрос, Чайка и остальные? Где все? Горло стискивает чем-то тяжёлым и мёрзлым. Флинт слепо прижимает мотыгу к груди и смотрит на отвернувшегося оленя — долго, настойчиво и — совсем немного — потерянно. — А я всё равно верю, — упрямо выдыхает Воронёнок Флинт. — А ты злишься. Ты хороший, просто тебе неприятно, что мы тебя обидели. Поэтому ты… так. Но всё хорошо. «Всё же будет хорошо, да?» — отдаётся воспоминанием собственный голос где-то под коркой сознания. — Всё хорошо. Мы просто боимся, но не хотим тебя обижать. Вообще не нужно никого обижать. Медленно-медленно Флинт несколько шагов в сторону, всё так же прижимая мотыгу к груди, как плачущего ребёнка. Рядом — длинный Юрген и волшебница, которая всё-всё знает и понимает. Которая говорит, что им нужно уходить. «Так что, я должен идти?» — снова доносится до него собственный голос. — Всё будет хорошо, — доверительно говорит Флинт кому-то. — Никто не умрёт.
-
Ох... до слёз прямо!
-
Уфф, зачиталась! Интересно, как последовательно персонаж раскрывается.
-
+
-
Ну хороша же лирика!
-
Красивый пост.
-
Отличный пост.
-
Отличный пост. Правда. И этот разговор..эхма, жаль что у нас такой разброд и шатание в партии, но всё равно. Хорошо показываешь.
-
Вот на что-то такое я на этом кругу и рассчитывал. Хорошо, пробирает.
-
Хорошая лирика
|
|
|
|
Служение после смерти есть высшая форма верности. Рёусин не сразу понял, что говорит лишь с бесплотным духом Кёдзи. В бреду он видел и не такое. — Ааа, — протянул он с разочарованием, — так вы все-таки умерли. Мне будет не хватать вас. Совет — это славно, но иногда хочется, чтобы рядом был человек, которому ничего не можешь дать. В сущности, что я дал вам? Ничего. А вы все же остаетесь со мной. Юный князь помолчал. — Не стесняйтесь просить, если вдруг чего-то захотите. Правда, у меня, кажется, ничего не осталось, кроме друзей. Но может, это изменится. Он понимал, что это звучит жалко. Не потому что у него нет богатств или сокровищ. А потому что к чему они мертвому?
Всякое перерождение невозможно без умирания. — Пожалуй, ты прав, — ответил Рёусин на теплые слова Годзаэмона. — Но лишь отчасти. Я жив, это верно, и больше не тороплю свою смерть. Но тот Рёусин, которого ты знал... его больше нет. Нельзя стать кем-то, не перестав быть кем-то, Моридзуки. Сочини о нем стих, пока ты не забыл его. Он был славным молодым принцем. Рёусин перевел дух и добавил. — Можно найти слугу лучше тебя, но вряд ли я нашел бы друга лучше, изъезди хоть все провинции.
Под холодным снегом прячется зеленая трава. — Вижу, ты ранен еще сильнее, чем я, ронин, — в голосе Рёусина послышались нотки сочувствия. — Хотя ты ходишь, говоришь и внешне здоров, ты почти мертвец. Сдается мне, ты поймал губами свой яд. На этот раз ты совсем один, да? Омомори-сан умер. Айюна-сан никогда не будет доверять тебе. Маса почему-то воротит нос, когда вы встречаетесь в дверях. А Годзаэмон настоящий самурай, и не может испытывать к тебе расположения. Сделка с оммёдзи теперь не стоит и выеденного яйца. А от моего предложения ты, по-видимому, отказался в тот вечер. У меня было изрядно времени подумать, и о тебе в том числе. Рёусин невесело усмехнулся. — Твоя самая сильная страсть — вызывать чувства других людей к себе. Даже странно, как ты стал таким великим воином, будучи столь неравнодушным. Но однажды жизнь предложила тебе выбор — вызывать отвращение или страх. Ты выбрал страх. Теперь люди боятся тебя. И это мешает им испытывать что-то другое. Мне стоило труда перестать бояться тебя, но когда я сделал это — я почувствовал к тебе уважение, ронин. Ты можешь вызывать другие чувства. Но ты сам отталкиваешь всех, кто способен испытывать их. Юный князь приподнялся на локте. — Ты прав, люди меняются, но эти изменения — всего лишь спицы на колесе, которые вращаются по кругу. Придет день — и ты снова будешь вызывать высокие чувства, как в те времена, когда я не знал тебя. Пожалуй, я бы хотел взглянуть на тебя в этот день. Не дай яду, который ты выпил, убить тебя до тех пор.
Самые красивые цветы распускаются на пепелище. — Я никогда их не слышал, — медленно проговорил Рёусин с сожалением. — Но даже если бы я и захотел, мне было нечем их услышать. Самое важное не услышишь ушами. А теперь Хиджияма сгорела, и они поют только в вашей душе. Пожалуйста, сохраните их для меня хотя бы там. "А ведь если бы мой отец был жив, я бы так и сражался с ней за него," — подумал принц, глядя на девушку. — "Что бы мне еще оставалось делать? Отец! Я всегда жил в тени тебя. И всегда жил бы. Теперь я не знаю, оплакивать мне тебя или радоваться твоей смерти." — Вы заставили меня взглянуть на многие вещи по-новому, Айюна-сан. Это очень важно для меня. Берегите себя.
|
|
Шваркс, хрипя и захлёбываясь, отчаянно тявкает на незваного гостя. Олень с истинно королевским высокомерием не обращает на дворнягу никакого внимания, не двигаясь с места и внимательно изучая людей. Его горящие потусторонним сапфировым светом глаза излучают вежливый интерес, обращённый, кажется, одновременно и в пустоту и персонально на каждого. Некоторые словно не замечают присутствия жутковатого зверя – занимаются своими делами, зализывая раны и словно нарочно игнорируя визитёра. Другие – напротив, целиком и полностью им поглощены. Безымянная девочка Эйты отважно шагает вперёд, проваливаясь едва ли не по колено в сугробы. Она завороженно смотрит прямо в сапфировые глаза оленя и продолжает идти – одинокая тёмная фигурка на белоснежном полотне неистовой вьюги. Вслед за ней быстрым шагом бросается лесоруб Максимилиан. Юрген, бормоча что-то под нос, тоже делает навстречу несколько осторожных шагов. Олень не шевелится, словно наблюдая с немым укором за Каталиной. Бросившаяся было к ней Адрианна спотыкается и падает в глубокий сугроб. Взмывает в воздух выпущенная лучницей единственная стрела. Всё замирает.
Сания. Находишь глазами фигуру лучницы Каталины в надежде обнаружить среди этой чёртовой вьюги хоть какую-то точку опоры. Островок уверенности и непоколебимости, которые, возможно, передадутся со временем и тебе. Видишь, как девушка натягивает тетиву, прицелившись явно в мистического оленя. И как выпускает в воздух стрелу прежде, чем кто-либо успевает этому помешать. И вдруг натыкаешься на горящий синим огнём взгляд животного. Он пробирает льдом, выворачивает тебя наизнанку. Олень действительно знает. О данном обещании Тьеру, о всех твоих проступках и воровстве. Испытывает тебя на прочность. И отпускает.
Юрген. Выпущенная Каталиной стрела хоронит все твои надежды по-хорошему договориться с рогатым хранителем леса. Останавливаешься, понимая, что нет уже смысла пытаться помешать Пуатье. Если ты действительно прав и древние легенды не лгут, то попытка выстрелить в духа наверняка является фатальной ошибкой. Едва ли девушке удастся убить его – слабо верится, что получится даже попросту ранить. Едва ли животному с разорванной шеей и выпущенными кишками страшна ещё одна торчащая из тела заострённая палка. Но кто знает, быть может, у лучницы есть все шансы его разозлить. Олень, тем временем, смотрит мимо Пуатье и Эйты. Олень взирает прямиком на тебя, выворачивая наизнанку воспоминания и бередя рваную душу. Ты снова сражаешься с имперцами на берегу холодной в это время года реки. Снова ломит колено застарелая рана. Ты вновь переживаешь кровавую бойню, теряя друзей и убивая врагов. Наиболее тёмные моменты твоей основательно затянувшейся жизни проносятся в одночасье перед очами– синее пламя в глазах оленя освещает самые мрачные уголки твоей памяти. Приходишь в себя уже на коленях. Верная сабля покоится бесхозно рядом в снегу, лоб покрывает ледяная испарина. Дышишь отрывисто, тяжело. Но понимаешь, что на этот раз всё-таки пронесло. Олень отвернулся.
Адрианна. Бросаешься наперерез в отчаянной попытке спасти оленя и помешать Каталине. Спотыкаешься, до обидного глупо. Летишь в сугроб, выставив вперёд руки. Лежишь на снегу. Для благородной леди, наверное, достаточно унизительно. Поднимаешь голову, силясь разглядеть сквозь вьюгу последствия выстрела. Летит в лицо снег, лезут растрепавшиеся пряди волос прямо в глаза. И вдруг всё окружающее пространства затапливает синее потустороннее пламя. Точки-глаза оленя начинают казаться тебе огромными маяками, от которых невозможно укрыться. Они испытывают, проверяют на прочность. Ворошат неприятные воспоминания из далёкого детства. Такого далёкого, что ты уже и сама тех событий толком не помнишь. Олень, потеряв интерес, отворачивается.
Эйты. Бредёшь вперёд заворожено. Олень смотрит на тебя – но тебе совершенно не страшно. Он кажется мудрым и добрым, всезнающим. Чем ближе ты приближаешься, тем спокойнее сразу становится. Кажется, около него даже утихает вездесущая вьюга. Ты совсем не боишься. Пока на плечо не ложится чья-то рука. Оборачиваешься, словно выходя из глубокого транса – видишь глаза и бороду Пуатье, одного из мужчин в вашем отряде. Он чего-то хочет от тебя, настойчиво тянет назад. Не понимаешь. Этот человек пугает тебя куда больше оленя.
Пуатье. Нагоняешь быстрым шагом девчонку. Она оборачивается заторможено медленно, её взгляд кажется блеклым и затуманенным. Смотришь на неё, хочешь что-то сказать – но, поверх головы девочки, встречаешься взглядом со зверем и замираешь. Он выворачивает тебя на изнанку. Просматривает все основные факты твоей биографии. Детство оруженосца. Непродолжительную карьеру рыцаря. Кровавую резню в родном замке. Он знает, что ты был вынужден бежать. И, кажется, тебе даже сочувствует. Олень отворачивается и сразу становится немного теплее.
Тэрия. Ты пытаешься не смотреть на оленя, но чувствуешь, что тот взирает именно на тебя. Он пытает тебя, заставляя невольно вспоминать те неприятные и тёмные вещи, которые ты больше всего в жизни хотела забыть. Он осмеливается судить тебя, подвергать твои поступки мерилу морали. Ты снова в объятиях наиболее противных из своих покровителей. Ты снова чувствуешь на себе последствия пьянства. Ты видишь себя со стороны, как никогда чётко и трезво. Олень теряет к тебе интерес – никогда ещё ты не чувствовала себя настолько раздавленной и покинутой.
Энзо. Сидишь, прислонившись к дереву. Жуёшь мясо. Наслаждаешься шоу. Но всевидящей олень добирается и до тебя – в его глазах такой холод, что очередной кусок мяса застревает в горле комком. Дыхание сбивается, в одно мгновение тебе становится ещё холоднее. Он изучает тебя, копается в твоей голове. Ты чувствуешь это, но ничего не можешь поделать. Когда он отпускает тебя, так и остаёшься сидеть. Опустошённый, обескураженный. Есть больше не хочется от слова совсем.
Флинт. Хочешь идти за Эйты, хочешь что-либо сделать. Но не выходит. Глаза животного словно парализуют, воскрешая воспоминания в памяти. От него ты не спрячешься за тоннами баек и надуманной лжи – олень, кажется, всегда знает правду. И говорит правду тебе. Доносит то, что ты знаешь, но во что верить упрямо отказываешься. Алистер не ждёт тебя ни в Эредине, ни в Оретане. Он больше не потреплет тебя по волосам. Никогда. Не похвалит за проделанную работу. Олень говорит, что и Алистер, и все остальные, скорее всего, давно мертвы. Заколоты, больны или замерзли где-нибудь на бескрайних просторах Теравии. Не хочешь верить, но в глубине души понимаешь. Олень не станет лгать тебе без причины.
Уна. Падаешь на ветки без сил. Закрываешь глаза. И ледяное свечение заполняет тебя изнутри. Олень интересуется, он выясняет. Он говорит тебе, что отдохнуть не получится. Не время спать или ужинать, время идти. Он копается в твоих воспоминаний, вытаскивает на свет наиболее неприятные эпизоды из жизни. И, не обнаружив ничего по-настоящему тёмного, отступает.
Каталина. Выпускаешь стрелу. Целишься спокойно, неторопливо. Как сотни раз прежде. Разница присутствует только в одном. Олень смотрит прямо на тебя своими потусторонними ледяными глазами. Он знает о том, что ты собираешься сделать. Стискивает ледяными пальцами холода сердце. Он знает, но ему всё равно. Говорит что-то слева от тебя Адринна – пытается помешать, но вовремя добраться не успевает. Следишь взглядом за полётом стрелы – рука подводит, это явно не лучший твой выстрел. Но всё-таки достаточно хороший, чтобы угодить твари в спину. Сгущается вьюга – снежники кружат в сумасшедшем водовороте, словно застывает окружающее пространство. Олень ведёт головой – видишь, как замерзает, покрываясь корочкой льда, в полёте стрела. И падает, не долетел до животного несколько ярдов. Теперь его очередь. В тебя впивается ледяной взгляд. Перед твоим затуманенным взором проходят, отдавая честь, лица павших легионеров-соратников. Ты уцелела. Единственная, среди всего своего отряда. Действительно ли сделала ты всё, что могла? Действительно ли можешь смело смотреть в глаза некогда бывшим твоими солдатами мертвецам? Не побежала ли ты, испугавшись стали на земле и магического пламени в небе? Ты можешь обмануть других, но себя не обманешь. Приходишь в себя лёжа на снегу. Тебе холодно, тебя жутко трясёт. Твой лук, выпустивший роковую стрелу, лежит рядом. Проледеневший до основания и развалившийся на несколько крупных осколков.
Эларик. Если до выстрела Каталины олень скорее походил на молчаливого наблюдателя, то теперь, по всей видимости, он впал в настоящее бешенство. Стрела лучницы утонула в снегу бесполезной стекляшкой, а сама девушка без видимых на то причин замертво упала на землю. Хочешь помочь, но сделать ничего толком не успеваешь. Олень делает шаг вперёд и наконец обнаруживает и тебя. Вся походная жизнь чередой образов проходит снова перед глазами. Вся пролитая за свободу кровь воскресает в воспоминаниях. Ты – солдат, человек слова и стали. И этого олень явно не понимает. Но отпускает тебя.
Дитрих. Врач оставляет тебя. Сделал всё что мог и бежит дальше, к следующему пациенту. Смотришь отчаянно вслед и поднимаешь глаза. Мёртвый олень ужасающе близко. Он смотрит на тебя, вытягивая на свет Единого все мелочные грешки. Мародёрство, жестокость, презрение. Он заставляет тебя испытать то, что чувствовали перед смертью жертвы вашей небольшой банды. Их крики стоят у тебя в ушах и даже тот факт, что ты страдаешь из-за своих же добрых намерений не в силах унять дикий ужас. Ты ощущаешь неистовый страх, испытываешь лютую боль. Один за другим перед тобой проходят призраки убитых людей – среди них есть знакомые, есть незнакомцы. Слишком длинная вереница, чтобы ты мог это действительно выдержать. Олень не отворачивается. Ждать помощи со стороны на этот раз не приходится.
Ашиль. Мёртвые олени или духи возмездия – не всё ли равно? Ты невозмутимо переходишь к новому пациенту, присев у костра начинаешь прокаливать нож. Душераздирающий крик заставляет тебя обернуться – кричит Дитрих, отползая на лопатках назад от чего-то неведомого. Он смотрит на проклятое животное, то взирает на раненого в ответ. Мгновение – и мужчина перестаёт кричат, застыв на снегу в неестественной позе.
Пад. Терпеливо ждёшь, пока врач прокалит на огне инструменты и займётся тобой. Ты около остатков раскиданного волком костра, чувствуешь себя в относительной безопасности. Пока тебя не начинает обдувать с ног до головы ледяной ветер. Вокруг сгущается неправдоподобно глубокая тьма – ты больше не видишь огонь, не видишь Ашиля, не различаешь никого из своих спутников. Лишь синеглазый силуэт рогатого выродка проступает в темноте особенно чётко. Мистическая тварь приближается, из её пасти при дыхании вырывается синий мороз. Он подходит к тебе почти что вплотную. Твои конечности скованны холодом, тебе с огромным трудом удаётся дышать. Олень вкрадчиво заглядывает в твои глаза, бередя одновременно все старые раны. Он видит то, что ты прячешь даже от себя самого. Твоё отчаяние, твою бесполезность. В каждой схватке ты снова и снова молишь судьбу о неминуемой смерти. Но вселенная продолжает над тобой насмехаться. Теперь всё иначе. Олень видит тебя изнутри, олень понимает. Его мороз больше не обжигает, а нежно баюкает. Ноги подгибаются, ты медленно оседаешь на землю. Глаза рогатого зверя остаются последними ориентирами в подступающей со всех сторон темноте.
Дрег. Шваркс больше не лает. Он свернулся калачиком на снегу и жалобно громко скулит. Он не слышит тебя или, по крайней мере, не реагирует. А ты не бежишь. Шагаешь вперёд. Именем Угга заклинаешь оленя внимать. И он слушается. Ты без труда привлекаешь внимание к своей скромной персоне. Совсем недавно поглощённый кем-то другим, олень теперь переводит взор на тебя. Слово Угга зверя не особенно впечатляет. Он продолжает смотреть на тебя – позади бестии усиливаются, становясь совсем непроглядными, снежные вихри. И в совершенно безумном завывании ветра тебе чудится недавний оглушительный вой. Ты делаешь шажок навстречу – маленький шаг для человека, огромный шаг для торговца. Олень тоже шагает вперёд – тебе чудится тень насмешки в сапфировых глубинах крошечных глаз. Плевать он хотел на защиту Агни – олень снова синхронно с тобой продвигается немного вперёд, словно испытывая на прочность несчастного коробейника. Твоё сердце бешено колотится – чувствуешь, как он копается в твоей голове. Выворачивает наизнанку прозаичные торгашеские дела, отдаёт некоторую дань уважения прошлому строителя-созидателя. Даже упоминание о ледяном топоре Угга не в силах его устрашить. Делаешь последний отчаянный шаг – и олень ревёт тебе прямо в лицо. Открывает широко пасть, в недрах которой, кажется, господствует первозданная тьма. Обжигающе холодный ветер бьёт тебе прямо в лицо, слух режет уже знакомый то ли крик, то ли вой. Только ближе. Громче. Ужаснее.
-
Красивый пост.
-
Внимание каждому персонажу, красивая сцена.
-
Крутой олень!
-
Ты повернул глаза зрачками в душу, А там повсюду пятна черноты, И их ничем не смыть! (с)
-
Всех уделал бяшка)) "...Он бежал и влажные кишки Тормошили ветки-шишки."
Песня третий день в голове, остается только переделать до конца и сделать гимном модуля))
-
Я бы хотел чтобы Дрег был чуть-чуть позадиристей. И да, "Ты не пройдёшь". Эпик.
|
Данька Тут и сказалась у Даньки усталость да врожденная его немочь-хилота. Сапоги сработали исправно, он допрыгнул – да вот подтянуться не сумел. Уцепился за край крыши – а подняться силенок уже не осталось. И ладно б силенки – нога так и не сумела найти опоры, а руки оказались недостаточно цепки. В общем, полетел подмастерье обратно в грязь, со смачным плюхом шлепнувшись в нее. И понял – бежать некуда. Не успел подняться – а вышел из-за угла первый скоморох. Разрисованная мелом рожа с круглым румянцем и накрашенными губами растянулась в желтозубой, щербатой улыбке, и скоморох играючи подкинул в руке ржавый мясницкий тесак. Следом за ним вышли его друзья-подельнички в пестрых одеждах и стращных масках, будто сросшихся с лицом. У кого топор был, у кого вилы, у кого просто дрын какой-то, а один, здоровый детина-силач, с удовольствием взвешивал в руке кузнечный молот. Скоморохи словно бы нашли себе развлечение в том, что растерзают мальчишку всеми этими инструментами – они хихикали, тыкали в отрока пальцем, передразнивали напуганное выражение его лица. Бросился было мальчик опять наутек – а сзади уже псарь кощеевский подошел. - Вот и добегался. – С удовольствием произнес лохматый бородач в медвежьей шкуре, с хищной улыбкой глядя на попавшегося мальца. – Измельчали нынче детишки на Руси. Моим шавкам и на один зуб не наберется. Пусть уж Ерыжкины хлопцы развлекутся. Долго они с тобой играть не будут, уж потерпи минутку.
И тут через голову дрессировщика пролетела здоровенная отрубленная голова в шутовском колпаке. Она упала в грязь неподалеку от Даньки, и он тут же узнал – она принадлежала тому здоровяку, что княжескую коляску опрокинул. Обернулся дрессировщик, и… - А ну лапы прочь от ребятенка, сучата! Задавлю, гниды! – Это возрычал рыжебородый богатырь, израненный и оборванный, но переполненный праведным и, в буквальном смысле, пламенным гневом. – Поберегись, юнец! И поберечься было от чего. Даня едва успел забиться в ближайший угол, чтобы не втянуло его в этот водоворот огня и крови. Жар, пламя, удары, крики боли и смех сквозь них, опаленные клочья пестрых скоморошьих тряпок – все это слилось в единый безумный вихрь. Богатырь получал рану за раной – но они тотчас же на нем запекались, а под беспощадными ударами раскаленной добела булавы превращались в кашу черепа и дробились с хрустом кости злобных скоморохов. И тут, в разгар боя, Даньку вдруг схватили за руку, и потащили прочь.
Это был Казимир – и он спешно уводил подмастерье прочь, ничего не объясняя, а на все попытки задать вопросы нетерпеливо и раздраженно отвечал. - Позже! Сил у старого мастера хватало, вырваться бы не получилось. Дане оставалось только стараться поспевать, чтобы не начали тащить волоком по грязи. Казимир Завидович оглядывался раз за разом, пытаясь убедиться. Что поглощенные дракой скоморохи их не преследуют. И увы, убедился в обратном.
Рыжий богатырь убил почти всех скоморохов. Те, кто еще был жив – кричали от боли, суча поломанными конечностями и боясь прикоснуться к обожженной до обугливания коже. Он убил и питомцев Псаря – но сам седой детина остался жив. И будучи живым, все-таки выбрал момент, чтобы броситься на богатыря сзади, и обхватить его своими могучими руками, которые уже превращались в медвежьи лапы. А затем Псарь, который был уже старым, матерым двуногим медведем, вгрызся в горло рыжебородого, разрывая бедняге глотку, и раздирая когтями грудь. Так Даня и засвидетельствовал гибель Тульского богатыря, избранного Вершителем Судьбы героя, что должен был спасти Солнце – славного Виктора, света Сварожича. Узнать о том предстояло ему намного позже. - Черт! – Казимир понял, что уперся в тупик. – Ладно! Сделаем по-другому. Эх, времени сосем нет, ни расчета, ни…. Оставив руку подмастерья и продолжая бормотать что-то, Казимир вытащил из-под полы раскладную треногу, и принялся устанавливать ее, и водружать сверху какую-то хитрую железную машинку. А пока он это делал – псарь-оборотень спешил к отроку. - Казимир! – Ревел увалень-медведь во всю свою медвежью глотку, изо всех сил спеша к мастеру и его помощнику. – Не смей! И не думай даже, сука ты старая! Он был ближе и ближе, ближе и ближе. До носа Даньки донесся характерный запах свалявшейся шерсти, под ногами он ощущал дрожь от топота хищника, а его тень уже вот-вот накрыла бы их обоих. Казалось, смерть неминуема – но Казимир усе-таки успел. Его машинка засветилас, луч ударил в стену – и под этим лучом стена просто исчезла. Вместо нее образовалась дыра прямо в пространстве, из которой ударил свет. - Бегом! – Казимир схватил отрока за руку, и буквлаьно зашвырнул в эту дыру за секунду до того, как медвежья туша накрыла подростка всем своим весом. Подросток полетел куда-то в слепящий свет, в последний раз услышал крик своего мастера, свирепый медвежий рев – а затем сам не понял, как упал в высокую лесную траву, покрытую росой.
Олена, Данька - Ой. – Тут Осьмуша зачесал свою взлохмаченную голову, и нахмурился, припоминая, что видел он по дороге. – Деревенек я не помню, но видал тут дом один, хоть и запущенный, однако ж не бедный. Помню, там еще яблоня большая такая росла. Давай туда наведаемся? Может, там добрые люди живут, помогут мне с обувкой. А я им какую-нибудь работу сделать могу. Главное чтоб не сложную, а то я по дому не больно-то работничек. И тут же оговорился. - Ты не подумай, не лентяй какой. Не привык просто.
И тут Осьмуша встрепенулся, словно заметивший хищника олень. Что-то хлопнуло в лесной чаще, за деревьями полыхнуло ярким белым светом, просветившим все бреши в стене древесных стволов. Затем послышался какой-то шум, будто что-то прокатилось по траве. И стихло. - Чшш… - Вглядываясь в чащу сощуренным взглядом, Осьмуша медленно вытщил из ножен меч и ловко провернул его в руке. – Как думаешь, чего там? Пошли, посмотрим?
Что бы Олена на этот счет ни думала, но для нее произошло чуть больше, чем для Осьмуши. Через какое-то время после этой вспышки пришли в движение обитатели чащи. Олена, давно привыкшая к жизни в чаще, легко расслышала их мягкий, крадущийся шаг хищника, и даже не напрягаясь поняла, что это встревожились Кощеевы Гончие – особая порода полусобак-получудищ, что пришли на Русь из Вечной Мерзлоты. Эти чудища могли подолгу не есть, редко чувствовали голод, чурались людей и не были так уж опасны для путников, но запах крови бесил их, заставляя даже неголодных мчаться за жертвой, чтобы ее убить. Похоже, именно запах крови они и почуяли.
Тем временем приходил в себя Данька. Он обнаружил себя в высокой траве, мокрой от росы(мокрым теперь был и он сам). Вокруг было не видно почти ничего – лес был очень уж темный. Единственным источником света вокруг был рой светлячков, обитавший в этих местах – россыпь вездесущих пятнышек мягкого зеленого света, которые плавно и бесшумно парили в воздухе или гроздьями висели на травинках и кустарниках. Но судя по подозрительному шуршанию в кустах, лес населяли не только светлячки. А еще Даня с ужасом понял, что рука Казимира Завидовича все еще сжимает его запястье. Она болталась на нем, отрубленная повыше локтя неправдоподобно-ровно. Похоже, эта рука перенеслась сюда вместе с ним, а сам Казимир в открытый проход влезть не успел. А ведь они даже не успели и поговорить….
|
Согнутую фигурку девушки можно было заметить в углу землянки. Кажется она что-то стирала или занималась каким другим нехитрым делом, коими заполнялись несчётные дни. Лишь очень внимательный наблюдатель мог бы обнаружить в этой сгорбленной фигурке ту деву, что заставляла трепетать всё население Хиджиямы - мужчин от вожделения, женщин от зависти. Ледяная вода, в которой часто приходилось возиться, сделала кожу грубой, а ногти ломкими. Волосы утратили свой былой лоск от того, что их тут не вымыть как следует. На кого она стала похожа? Даже о́ни испугались бы, увидь её в лесу. Легко быть красивой и желанной, когда живёшь во дворце с сотней комнат, когда слуги одевают тебя в шелка и подносят на блюдах неисчислимые лакомства. В деревне Минами её хотели увезти к Намахаге, как прекрасную наложницу покинувшего мир смертных даймё. Сейчас же любая деревенская прислужница показалась бы миловидней. И дело не только во внешности. В глазах, что раньше сверкали будто алмазы, потух огонь. Да и от тела осталась лишь оболочка, которая стала велика надтреснутой душе. Сямисэн сломан и песни позабыты... Кроме одной. Её Айюна часто напевала сидя у изголовья Рёусина, надеясь ни то смягчить его страдания, ни то заглушить его стоны.
Почему ты красная, Летняя Звезда? Потому что прошлой ночью страшный снился сон. Из-за него пролила немало слёз. Потому красные глаза.
Летняя звезда, куда ты бредёшь? Я ищу ребенка, который ушел. Потому грустные Я вижу сны…
В один из дней, когда юный князь уже достаточно окреп, он спросил: — Мудрый Оммёдзи был советником моего отца, и долгие годы вызвали в нем привязанность ко мне. Славного Годзаэмона удерживает долг воина. Ронин надеется получить от меня то, что ему не дадут другие лорды. Маса делает на меня свою ставку — Намахага в любом случае не простит его. Всех людей, привязывает ко мне долг или выгода. Но не вас, Айюна-сан. Моя мать называла вас расчетливой, — Рёусин не стал упоминать остальные слова, которые его матушка использовала с этим вместе, — но оставаться здесь для вас — самый невыгодный из всех расчетов. Не скрою — вы не воин, не лазутчик и не знахарь, но меньше, чем с кем-либо, я бы хотел сейчас расстаться именно с вами. И все же, ваш ум здесь не к чему применить, а ваша красота может потускнеть от лишений, которые приходится терпеть. Так почему вы все еще со мной? От этого вопроса на глаза навернулись слёзы и, смахнув их рукавом, Айюна поспешила отвернуться, делая вид, что занята своими уже привычными хозяйскими обязанностями. От того ли она плачет, что вспомнила о своей былой красоте, которую утратила из-за Рёусина? Или же от того, что сам вопрос обжёг точно горячие уголья? Она слишком сильно привязалась к этому человеку, а он смеет спрашивать, почему она с ним? Даже в своих мыслях она боялась называть эту привязанность любовью. На тарелке, которая попалась под руку Айюне вскоре наверняка появилась бы дырка — так сильно девушка тёрла её грязной тряпицей, пытаясь сочинить уместный ответ и разобраться в своих чувствах, которые будто оледенели в эту суровую зиму, а сейчас, когда жизнь Рёусина не была под угрозой и он мог снова говорить, потихоньку оттаивали. — Мне нравилось, как поют цикады в Хиджияме, — наконец со вздохом сказала она самую нелепую вещь, какую только можно было придумать. Но наверно Рёусин вполне мог бы понять, что скрывалось под этой странной фразой.
|
|
Холодная осень принесла с собой проливные дожди, сменявшиеся пронзительными ветрами. Деревья облетали словно бы нехотя, влажная листва усеивала землю. Было мокро, влага не только лилась с неба, пропитывала землю и стены дома, она словно бы висела в воздухе и дышать было тяжело. Годзаэмон переживал за здоровье Рёусина, потому что знал - когда в доме плохо натоплено и нет сухого места, человек легко может подхватить кашель. Он будет кашлять и кашлять, пока, в конце концов, не оставит на ладони свои легкие. Мучительная смерть от которой мало что спасало. Прошел месяц с той ночи, когда сгорела деревня Минами. Она очень изменила самурая. Изнеженный дворянин, забияка, шутник, романтик - это все правда. Но когда кровь Рёусина текла меж его пальцев, когда дыхание господина становилось все слабей Моридзуки не размышлял о поэзии или богатстве. Только лихорадочно вспоминал все, чему его учили разные люди, врачеватели и шлюхи, самураи и шарлатаны в подворотнях. Эти знания он потом рассказывал Масе, и тот чаще кривился и отмахивался, чем одобрительно кивал полезному знанию. Когда Годзаэмон утром вернулся в деревню, он долго блуждал по пепелищу. В колдовском тумане злобные духи, которых Омомори вызвал не иначе как ценой своей души, продолжили искать крови. Утоляли они свою жажду не только солдатами Намахаги, но и жителями деревни. Теми, кто не успел убежать. Трупов не было, но хватало кровавых следов и, иногда, небольших частей тел. Повязав вокруг рта тряпицу, он ходил среди тяжелых запахов крови, внутренностей и пожарища, будто могильщик из касты эта. Подбирал оружие, куски доспехов, кидая все в холщовый мешок за спиной. Так же он искал еду и воду, мелкие вещи быта, что могли пригодиться им в дальнейшем - Маса сказал прямо, что Рёусин не переживет дальнюю дорогу и им придется остаться здесь до его выздоровления.
Так самурай наткнулся на ронина. Рио Кохэку лежал на земле, целый и невредимый. Он был жив, лишь только покрыт сажей от пожарищ, полыхавших в тумане. Годзаэмон стоял над ним, сжимая в руках свое копье. Он стоял, размышляя, что будет правильным убить этого сумасшедшего сейчас, пока он спит. Но он не стал. Присев рядом, парень тронул рукой за плечо лежащего перед ним мужчину и дождался, пока тот придет в себя. Подав мех с водой, сказал: - Теперь ты мой должник, Рио Кохэку. Я сломал твой демонический меч и дал взамен свой. Я не убил тебя, хотя был в своем праве. Я разбудил тебя не пинком ноги или пяткой своего копья, как должен был бы, но как равного и подал воды. Запомни это, ронин и служи моему господину, потому что теперь он и твой господин. Между нами нет дружбы, но не должно быть вражды, потому что этого не хочет наш господин. А теперь пойдем, Рёусин-сама очень плох и кто-то должен его защищать, пока он без сознания.
Во время следующего похода в деревню, Годзаэмон решил навестить холм, где оставил колдуна. Опасливо приблизившись к склону, самурай ожидал увидеть все, что угодно - соляной столб, молодое дерево, замшелый камень. А нашел только затвердевшую скорлупу, будто молодая цикада сбросила свою старую шкуру. Решив, что Омомори-сан заслуживал хотя бы достойного погребения, парень взвалил его на себя и принес к их лагерю. Копая неглубокую могилу, самурай говорил сам с собой: - Какая ирония, Омомори-сан. Столько лет я вас презирал, считал глупцом и шарлатаном. Смеялся над вами, а вы лишь молчали. Чтобы спасти меня - да уж, если бы не ваши демоны не сдобровать бы мне против луков. Теперь же я копаю вам могилу и некому произнести других слов, кроме моих. Надеюсь, что вы в лучшем мире, хотя что дозволено знать простому смертному о путях духов.
Они жили все вместе в старом покосившимся доме посреди леса. Когда все только пришли сюда, дом был в ужасном состоянии. Как поведал Маса - здесь никто не жил уже много лет. Откуда он сам знает про этот дом Маса умолчал, а Годзаэмон не спросил. У старого воина наверняка были свои причины для этого. Тем более, что им втроем, вместе с Рио, пришлось не один день восстанавливать землянку и приводить ее в жилой вид. К первым холодам в ней должны были уместиться шесть человек, из которых двое - раненных. Парень стал молчалив. Продолжая быть учтивым с Айюной-сан, Годзаэмон перестал рассыпаться в невероятных комплиментах - гнетущая обстановка совершенно не располагала к этому. Самурай подменял девушку в ухаживании за даймё и часами смотрел на ее спящее лицо в свете горящей лучины. Несмотря на то, что у них было множество возможностей остаться наедине, когда ни Рио, ни Масы не было рядом, лишь мечущийся в горячке Рёусин, самурай ни разу не воспользовался возможностью объясниться с женщиной своей мечты. Он не перестал любить эту женщину, но продолжал вспоминать, как она держала на своих коленях окровавленного Рёусина и тихо пела ему песню. Сердце самурая было разбито, но он склеил его долгом и любовью к своему настоящему другу.
В один из дней, поздней осенью, когда Рёусин уже стал приходить в себя, он позвал Годзаэмона на циновку рядом со своей постелью. Выслушав вопрос, парень ответил: - Я боялся потерять своего господина. А еще я боялся потерять своего друга. Я думал о том, что с твоей жизнью погаснет и моя, а потому вытаскивал тебя с того света буквально кончиками ногтей. Если бы ты умер, я бы сочинил два стиха, для тебя и себя, потому что взрезал бы свой живот и лег рядом. Но так как мы живы - я не буду тебе рассказывать, - Годзаэмон мягко улыбнулся и взял Рёусина за руку. - Простите меня, повелитель, но я не могу выполнить ваш приказ, - мозолистая рука крепко сжала тонкую после болезни руку даймё. - Не торопи смерть, дружище. Помни о ней, но не торопи. Впереди у тебя еще много дел.
Как только стало ясно, что Рёусин выживет, а скоро настанут сильные холода, Годзаэмон выбрал момент, чтобы поговорить с Рио Кохэку: - Я уезжаю. Пока мы не съели всех лошадей и не начался снег, я отправляюсь к своему отцу. Прошел месяц после падения столицы, я уверен, что старый пень уже собирает войска, чтобы выступить против Намахаги с единственной целью - умереть. Этого нельзя допустить, потому что у него все еще есть господин. Вам будет проще разделить те припасы, которые Маса умудряется таскать из деревни и я надеюсь, что вас никто не раскроет за это время. - Рио, я узнал тебя за этот месяц как волевого и стойкого человека, привыкшего к лишениям. Ты ронин, но раньше и правда был самураем. Я не держу зла на тебя, но это лишь мой выбор. Свой меч я оставляю тебе, защищай им Рёусина. Взяв лошадь, которую когда-то ему подарил Рёусин, Годзаэмон ускакал прочь. С Айюной Ютанари он не попрощался.
|
На смену оглушительной симфонии схватки приходит относительное затишье. Воет привычно ветер, приглушая стоны раненых и обращённые к доктору просьбы о помощи. Скулят, умирая, немногочисленные недобитые волки. Во время дыхания изо рта вырываются облака горячего пара. Снег нещадно хлещет разгоряченные сражением лица. Кто-то начинает думать об ужине, кто-то с тоской посматривает на разгромленный лагерь. Выжившие устали бежать – сейчас они просто нуждаются в отдыхе и тепле. Но от гниющих трупов убитых волков, кажется, ежесекундно всё сильнее расползаются жадные щупальца неизлечимой болезни. Их кровь отравляет сам воздух, рискуя добраться до тех, кого лишь чудом миновали чуть раньше клыки. Возле разлагающихся тел не хочется долго задерживаться. Уютный лагерь теперь куда сильнее походит на кладбище.
Холодает. Вьюга, и без того почти непроглядная, ежеминутно усиливается. Проходит одна минута, следом другая – люди медленно осознают, что всё ещё живы. Душераздирающий вопль неизвестного зверя выветривается постепенно из памяти. Начинает казаться, что вовсе не был он таким отвратительно жутким. Что виною всему – разыгравшееся не в меру воображение. Высвобожденный из колючих объятий ёлки Шваркс не даётся хозяину – крутится волчком, тявкает, привлекая внимание. Побелевшая от снега шерсть дворняги поднимается дыбом – зверь, кажется, словно взбесился. Он скулит, огрызается, едва не впиваясь в руку пытающегося осмотреть его Дрега. Вырывается и отбегает в сторону от хозяина, навострив треугольные уши и уставившись отстранённо в снежную мглу. И там, куда смотрит дворняга, к ужасу беженцев проступает на фоне белого полотна силуэт. Животное, совершенно бесшумно ступающее по рыхлому снегу. Медленно приближается и, кажется, ещё сильнее беснуется вокруг тёмной фигуры метель.
Зверь величественный, по-своему грациозный. Внушающий не столько угрозу, сколько невольное восхищение. Исполинские раскидистые рога придают визитёру особенное великолепие. К разгромленному лагерю неторопливо бредёт белоснежный олень – в точках-глазах зверя пылает, переливаясь, потустороннее синее пламя. Его пустой взгляд завораживает, впечатляют бугрящиеся под белой шкурой рельефные мышцы. Впрочем, кроме того, что животное невообразимо прекрасно, неотвратимо бросается в глаза тот факт, что оно определённо мертво. Оленя выдаёт бескровная рваная рана на шее, сквозь которую виднеется кое-где позвоночник. Рёбра, проступающие местами сквозь прорванную шкуру на покатых боках. Волочащиеся вслед за зверем по снегу красные змеи выпущенных кишок. Зверь останавливается на почтительном расстоянии. Смотрит на выживших. Наблюдает.
Дитрих. Теряешь сознание. Балансируешь на грани кромешной темноты и кровавого бреда. Кажется, умираешь. Но продолжаешь цепляться за жизнь. Не замечаешь, что врач уже рядом и вовсю пытается облегчить твои муки. Не догадываешься о том, что вокруг тебя, чумного и обречённого, уже успела собраться небольшая толпа. В твои грёзы начинает проникать холод. Синий огонь медленно распространяется по всему телу. Немеют сперва ноги – ледяной паралич поднимается выше. Медленно, но совершенно неотвратимо. Когда он добирается до груди и сердце в ужасе пропускает удар, открываешь глаза, насквозь мокрый от пота. Видишь лицо Ашиля. За ним – обеспокоенные Эйты и Флинта. Всё тело горит, ломает от боли. Но зато, кажется, ледяной паралич отступил.
Юрген. Там, откуда ты родом, испокон веков существует поверье. Старая сказка, бессмысленная и красивая. Легенду, вроде бы, давным-давно перевёл какой-то бард с языка остроухих соседей. Она повествует о духе леса – призрачном огромном олене. Согласно поверью, этот олень является покровителем чащи, защитником угнетённых животных. Он появляется лишь тогда, когда вверенный ему участок леса находится под угрозой. Олень этот выступает в роли воплощения гнева природы, эльфийского символа возмездия, ответа на разрушительное влияние человека. Именно эта история вспоминается почему-то под пробирающий взглядом снежного гостя. Едва ли этот дохлый лось является на самом деле эльфийским возмездием, но синий огонь в глазах животного тебя всё равно пробирает до дрожи.
Дрег. Смотришь вслед волку. Целишься. Задерживаешь дыхание и стреляешь. Провожаешь взглядом отправленный болт. Волк, выбранный жертвой, спотыкается на полной ходу и кубарем летит в снег. Катится ещё пару метров и замирает. Больше признаков жизни не подаёт. Откладываешь арбалет, идёшь спасать от ёлки проявившего неуместное геройство Шваркса. Помощь твою пёс принимает, а вот проверить пасть никак не даёт. Скулит, вертится, в конце концов вырывается. Стоит себе вдалеке, лает на что-то. Ты не обращаешь на псину внимания – занимаешься спасением драгоценного скарба. Выуживаешь свой котелок, переправляешь в костёр. И лишь затем поднимаешь глаза, встречаясь взглядом с обжигающим пламенем. Мёртвый олень, кажется, смотрит прямиком на тебя. Именно на тебя. Видит насквозь всю твою торгашескую душонку. Кажется, сами боги севера пришли покарать тебя за многочисленные грешки. В глазах оленя не просто холод. В них смерть. Персональная немая угроза.
Эйты. Волчики убегают, доктор занимается Дитрихом. Злой коробейник стреляет по зверям вслед из своего арбалета. Попадает в одного. Убивает. Наблюдаешь с тревогой за действиями Ашиля. Тот делает много всего, действует уверенно и достаточно быстро. Зрелище завораживает. Как завораживает и возня коробейника с непослушной собакой. Одной из первых ты замечаешь истинную причину паники Шваркса. Вот только, в отличии от всех остальных, мёртвый олень тебя не очень пугает. Смотришь в его ледяные глаза, и тебе всё равно не становится страшно. Они кажутся умными. Требовательными. Всё понимающими. Ты смотришь на оленя и, понимаешь, что он смотрит в ответ на тебя. Тебе кажется, что он не хочет никому зла. Он ждёт чего-то от вас. И никуда не уйдёт, пока не добьётся желаемого.
-
Ого, как закручено!
-
Вот это да. Зима ну совсем близко.
-
Благодаря этому посту у меня заела песня про оленя, блин, и его страну оленью...аааа, она сведет меня с ума!!!
|
Вчера вечером, закинув кого куда, Кейси не поехала сразу домой, а завернула в свое любимое местечко. Маленький магазинчик при заправке, с прилавком, где варили кофе и разогревали панини. За огромными окнами сгущались синие сумерки, затем подкрадывалась ночь, между стеллажами бродили, выбирали покупки люди, подъезжали машины - фуры, легковушки, байки, фургоны... Люди возникали из полутьмы, входили в теплый, пахнущий выпечкой и кофе свет, переговаривались, снова исчезали. Молодой, но взрослый парень за прилавком, тайком, как ему казалось, посматривал на девушку в темном. Палома стояла у стоек, что шли вдоль окна, попивала кофе и смотрела в темноту. С тех пор как Эшер начал свою нью-эджевскую затею, отношения с кузеном внезапно стали как-то ближе, ребята попросту разговорились. О том, что в мире до фига всего интересного, но люди живут каждый в своей картонной коробке, при этом считая стены коробки железобетоном. Большинство в этой коробке и хоронят, лишь немногие ломают стены или ищут выход. Да. Но выросшая рядом с дедушкой и отцом Кейси еще в детстве впитала то, пусть веселое, но все же презрительное отношение, которое они выказывали к ... простакам. Простаки ленивы и нелюбопытны, простаки готовы отдавать золотые слитки за яркие бусы, простаки не знают ничего за пределами своей коробки, простаки существуют для удобства Нортонов. И пусть отец пытался влиться в общество и оформить для семьи комфортную коробку, пусть бунтовала сама Кейси.... все-таки сама мысль о том, чтобы оказаться простаком вызывала у Паломы судорожное отторжение. В этом-то все и дело, думала девушка, наблюдая, как соскакивает на землю возле колес почти в свой рост, дальнобойщик, направляясь к магазинчику. Я боюсь, что это какой-то хитрый обман. Пускай Эшер сам научился верить в то, что делает, а отец на это улыбается, когда думает, что Эш не видит. "Чем бы ты ни был - будь хорош в этом", а ведь именно вера зажигает в других желание верить. Я не боюсь, что в здешней коробке водятся чудеса, я боюсь купиться на чью-то игру. Боюсь оказаться простачкой. Что бы я ни делала - я родом из детства, как и все. Я понимаю что это не правильно, я стараюсь не быть тем, кем меня делает семья, но я смотрю на людей теми же глазами, что и они. И тут, как это бывало, когда семья и дом смыкались тесным кольцом, не давая дышать, мелькнуло воспоминание. Кейси еще маленькая, у старого дома, большой новый еще не купили и не отдали. Она сидит на велике, настоящем, двухколесном, вцепившись в руль, и в панике смотрит на отца, который хочет ее отпустить, чтобы она поехала. "Я боюсь" "Не того боишься. Не бойся упасть, бойся, что не поедешь". Ветер в лицо, колотящееся сердце, мир с вершины холма... ну, холмика. Ну ладно, кочки небольшой. Огромный, разноцветный, просторный мир с высоты старенького велосипеда. Ладно, что уж там. В конце концов, надо же побывать в шкуре простака, чтобы знать, каково это. Да и вообще, не ободрав коленки, ездить не научишься. Даешь поиски порталов. И надо таки Эша тряхнуть, литературы по местным преданиям у него валом, просто он легенды компилирует и освещает, как ему надо.
Фига се, подумала Палома, услышав новость. Против воли в ушах зазвучала музыка каллиопы, а рот наполнился вкусом жженого сахара, а где-то внутри возникало восхитительное, пьянящее чувство охотничьего азарта. Что ни говори, а дергать за двери с надписью «хода нет» и пробовать приколоченное к потолку любили все Нортоны. - Я вижу тебя и остальных, но ты видишь меня и остальных, так что – нет, видим мы разное, - отозвалась Кейси на вопрос Джил, - а если ты про новости, то скорее, да. Оперативно все вышло, вчера сквозняк, сегодня ветер. О, привет, ребята. Кейси с веселым удивлением уставилась на здоровенного добродушного парня. Конечно, она его видела и раньше, просто не соотнесла с Дабл-Ди-которого-знают-все. Правда, если это решит, что его разыгрывают, придется очень шустро уворачиваться и очень быстро драпать… - Привет, это ты Дабл Ди? Я Кейси Нортон. Ты, это… не волнуйся только. У меняя вроде как сообщение для тебя, только, чур, посланника не убивать. Тебе Руби уже говорила? Про то странное и стремное сообщение, которое я вчера получила?
-
Хороший пост, мне нравится) Особенно порадовал момент с кочкой;)
И не волнуйся, не я, ни Деккер девушек не убивает;)))
-
Против воли в ушах зазвучала музыка каллиопы, а рот наполнился вкусом жженого сахара, а где-то внутри возникало восхитительное, пьянящее чувство охотничьего азарта. Что ни говори, а дергать за двери с надписью «хода нет» и пробовать приколоченное к потолку любили все Нортоны. Вспомнила, что мне это напоминает. "Надвигается беда" любимого мной Бредбери.
|
|
Вопрос Уайнер оказался одновременно донельзя глупым и удивительно точно подчеркивающим всю абсурдность и неуловимую, мутную тревожность ситуации. Руби пыталась нащупать в уме эту крошечную вероятность, с которой они все вместе вчера упустили из виду проводящуюся в Рэдстоне Ярмарку Ловкачей. Поначалу она подумала, что все в порядке — ведь Уайнер как раз тем и занималась, что искала информацию про Ярмарку, значит могла знать заранее, а может и говорила, да только Руби пропустила мимо ушей, но по лицу Джилл можно было с уверенностью сказать, что для той сегодняшнее событие стало не меньшим сюрпризом. И Руби, точно так же не понимавшая ничего, только тупенько покивала в ответ на ее вопрос.
Вчерашняя уверенность и вчерашнее возбуждение почему-то не остались с ней со сменой суток — ночь смыла их, подарив ей одни только сомнения и острое чувство недосказанности. Последнее, пожалуй, было очень верным: ей снова требовалось обсудить все и со всеми — по порядку и с самого начала. Все в ее голове уже успело перепутаться. Слишком много совпадений и подозрительно зависящих друг от друга вероятностей присутствовало в этом непростом уравнении, какие не учат решать ни в одной школе. Воодушевлял (воодушевлял ли?) разве только факт, что немного, пожалуй, приходилось в Штатах школ, да и городков, что уж, где бы приключалось столько чертовщины, как в их Рэдстоне. Уж в чем, а в этом местные, то ли из-за какого-то особого местячкового патриотизма, то ли просто из-за свойственной жителям глубинки простоты и впечатлительности, уверены были с пеленок.
Руби казалось, что она испытывает какое-то предчувствие, как в моментах, когда в фильмах начинает играть тревожная музыка. Это ощущение, правда, нельзя было назвать тревогой, скорее предвкушением — с маленькой каплей затаенного страха. И отчего-то сейчас, как будто очередной день и правда обновил все связи между вчерашними подельниками, ей сложно было каким-то образом выразить это чувство в словах и поделиться им с Кейси и Джилл, хотя Руби была почти уверена в том, что они испытывают что-то похожее. И они ждали — встреча с Деккером, Томми, Дином и остальными должна была многое решить, должна была запустить какой-то отсчет; взгляд Руби бегал по верхам, широченные плечи Дабл Ди и его неизменную бейсболку приметить оказалось несложно. Руби помахала рукой, привлекая внимание здоровяка.
-
Руби казалось, что она испытывает какое-то предчувствие, как в моментах, когда в фильмах начинает играть тревожная музыка. как же здорово!
|
|
Что остается, когда не остается ничего? Когда земля исчезает из под ног, когда неба больше нет над головой, лук легко подрагивает в руках точно пытаясь вырваться, и только стук сердца говорит о том, что еще жив? Не было больше людей. Не было богов. Зато остались демоны, клубящиеся мерзкими очертаниями... Точнее один, вполне конкретный демон. Его демон. Так долго, так сладко им было вместе, тварь пировала, а воин держал ее на привязи, почти окуная мордой в кровь и выдергивая... Тюремщик голодного монстра. В конце они должны были встретиться... И встретились. Значило ли это, что несмотря на все его усилия, настал конец? Не было больше Рёусина, Айюны, Кёдзи, даже червяка Годзаэмона и то не было. Не было Кимико, несущей жизнь. Но не было и смерти. Сердце стучит, вот единственное, на что стоит смотреть... Тук-тук, тук-тук, тук-тук... Точно войсковой барабан... Да-да, война! Самурай или ронин, солдат или убийца, мечник или лучник, его жизнь - война, нет, Война это Жизнь! - Думаешь ты знаешь что-то о боли? О страданиях? О ненависти?! Меч обнажается медленно, вопреки правилам, чтобы шум выходящей из ножен стали разнесся далеко. Можно ли поразить зло катаной? Уничтожить тварь, способную одним лишь касанием испивать души, всего лишь сразившись с ней? Три вдоха и выдоха. Острие направляется в незримый мир, кусочек преисподней, выпущенный каким-то дураком. Что демон пообещал ему за то, чтобы сломать стальную темницу? Силу? Власть? Знание? Всё это пройдено... Всё это узнано. Когда-то Кохэку знал таких учителей, дающих одной рукой, но другой зажимающих, ограничивающих, сдерживающих... В редких случаях - убивающих. - Думаешь ты живешь чужим, когда все желают тебе боли и смерти? Когда собратья относятся к тебе как к инструменту, который главное держать острой стороной к врагу ни на секунду не выпуская из рук? Когда втайне желают тебе смерти, а в глаза твердят о каком-то мифическом исправлении? Когда никто не назовем тебя своим другом, своей семьей? Ты когда-нибудь был один в своем родном доме, демон?! Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Страха нет. Гармонии тоже, нет ничего, внутри пустота ибо всё что составляло ее ушло. Не было больше возлюбленной Кимико, на которой следовало жениться. Не было ненавистной Айюны, которую следовало подчинить. Принца, которого следовало превзойти во всем. Кёдзи, которому следовало что-то доказать. Годзаэмона, которого нужно было убить когда был шанс... Даже Кирито, парня с рисом в башке, которому повезло, сильно повезло, уйти на своих двоих. Стрелок, демоны бы его забрали! Он для них был никем. Могло ли быть иначе? Просто ронин. Ронин - хуже собаки. В то же время они в какой-то степени составляли его душу... Помогали идти дальше. Делать выбор, который нельзя было сделать. Теперь их не было. Или не было его? Да пошло оно всё в Ёми! Принимать решения стоит за семь выдохов. И за седьмом, Кохэку вспомнил свою семью, первую, любимую... Интересно, по ту сторону... Они встретятся? - Я знаю все о ненависти, тварь, потому что любил. Любил свою семью, своих друзей, свой дом, свой народ. Теперь у меня нет ничего, смерть, демон столь же жалкий как ты, забрала всё это у меня. Забрала мою душу. Лезвие легко режет больную ладонь. Пусть кровь привлечет его врага. Пусть красные капли бегут наземь, это не решит ничего - душу соки покинули давно. - Сейчас у меня есть те, кого я мог бы назвать братьями. Но они ненавидят меня, а я ненавижу их. Они - призраки того, что я мог бы иметь. Я для них - призрак того, что и они могут потерять все. А теперь остались только ты и я, мой верный товарищ. Ты был в моем мече, и я подчинил тебя. Теперь я внутри тебя... Моя кровь внутри тебя. И хотя я наверняка не буду первый кто сказал это... Приди и возьми. Меч рубит воздух, вслепую, широкими дугами, питаемый болью... В руке... В сердце... Последняя война. Последняя битва. Человек против демона. - И либо ты умрешь! Либо я умру!
|
Он не пел песен, которых почти не знал. Не рассказывал историй, потому что те, которые он знал, этим людям не понравились бы, уж наверняка. Зато с его губ не сходила довольная улыбка человека, встретившего "свою" компанию, ребят, с которыми приятно просто сидеть у костра и говорить ни о чем и обо всем сразу - и даже просто молчать, улыбаться сказанному, пойманной за хвост хорошей мысли, или тем, кто рядом сидит, сыт и доволен, и пусть им - да и ему тоже - немножко грустно, но жизнь не заканчивается, и всё еще будет. И чтобы увериться в этом, они пили. И, выпимши, уверились в том, что все они - приятные товарищи, а некоторые - даже очень. Айдыс тихо пальцами перебирал струны позаимствованной у Игоря гитары, незнакомый и незамысловатый восточный мотив вплетая в признание любви Василия, а когда Маргарита ответила отказом - струна обидно брякнула. Воды ему потом, ближе к утру уже, принес - целую флягу. По плечу легонько ладошкой похлопал, когда того рвать начало опять, вычищало из организма шлаки. - Ну ничо-ничо, - скороговоркой выпалил "Амдак", будто бы извиняясь. - Я дров наколю, - вызвался, рюкзак сбросив у стенки и предвкушая разминку для мышц всего тела. Очень полезное упражнение, развивающее и руки, и плечи, и спину - дрова-то колоть! Сколько дней ты не был в зале, братец? То-то и оно.
Но после, как умоемся, поедим и все прочее - обязательно на ГЭС! Так Рите и сказал, мол, "без меня не уходите!" Нравилась ему чем-то она. Не внешностью посредственной точно, а чем - понять не мог. Не чувствуя стеснения или стыда, заглядывался на неё, идя чуть позади, и понимал, что есть у человека внутренняя красота, которая в глазах горит. И понимал, что задело струны души Васи. А вот отказа её - не понимал. Ведь он хороший парень? Незадача.
-
Очень полезное упражнение, развивающее и руки, и плечи, и спину - дрова-то колоть! Ты еще телеги начни поднимать, прямо как Рокки 4!
-
душевный персонаж. Глубокий.
|
|
|
|
На корабле Лелислав ходил тенью, сам не свой, избегая не то что товарищей, а даже Никаса, с которым с удовольствием коротал время дорогу сюда. Однако же, после обеда, по собой же заведенному порядку, достал гусли, не то решив, что собственное настроение -- не оправдание чтоб нарушать данное слово, не то в привычном ремесле ища забвения.
Песню, однако, выбрал вопреки заведенной традиции, не петь о ратных делах. Объявил, что сказ будет заморский-греческий, о жизни и подвигах какого-то Тезея, сына Эгея.
Греческая-то может и греческая, а по началу сага от викингской не отличалась ну ничем. Родился, мол, у царя сынок, как и положено, расти был отослан куда подальше, зане в палатах всегда найдутся те, кто главному наследнику не рады, так что пока за себя постоять не может -- дальше от дворца целее будет. Ну а как вырос -- так и пришел ко двору папаши, по дороге, как и положено, вломив кому надо, чтоб батюшке лишний раз дружину не гонять за всякой мелочью.
И только тут-то отличия саги от скандинавской и начались. Ибо отец героя, хоть вроде и царь гордый, а дань кое-кому платил, как выяснилось. И платил как-то не по-людски: серебром да золотом; а платил он семь юношей и семь девушек в год. Герой деревенский, ясное дело, такого столичного непотребства вынести не мог, и вызвался отправиться одним из четырнадцати, чтоб на месте разобраться, в чем там дело, да прекратить лиходейство. Наперед думать, стало быть, у героев не заведено, ни греческих, ни скандинавских, ни тех что промеж.
Попал с этим замыслом Тезей как кур в ощип, ибо как доплыл корабль с данью до места назначения, попал прямо в лапы местной страже. Которая, ясное дело, оружие отобрала до последнего ножичка, и юношей под замок. А выяснить удалось следующее. Что с некоторых пор на острове нет царя, правят им одни царицы. Точнее, царевны, ибо как царица родит дочь -- с этого момента уже не она а дочь считается правителем. Вопрос, что происходит с сыновьями, само собой, считается неуместным. А самое главное, что мужем при всех этих царевнах состоит некоторое чудовище, получеловек-полубык, живущий в лабиринте, и которому, собственно, в жертву четырнадцать человек в год и надобно; чтоб злость всою выплескивал, когда не занят подготовкой очередной смены поколений у правительниц. Ну и вестимо, поскольку жертв ему кидают по одной и без оружия -- дела их безнадежны.
И вот, сидел себе в заточении Тезей, ждал неизбежного, да горевал о том, как же он так по-глупому в петлю геройскую свою головушку сунул. Как тут явился к нему... (Лелислав вроде как даже путался, как явившегося описать). Вроде как хмельной дух. Только не тот, который к каждому является, стоит его правильно почтить, а тот, который дух всего хмельного пойла: и пива, и зелена вина, и не зелена а вполне себе золотого, и браги... Явился и говорит, де ему тоже не по нутру, что здесь творится, так что Тезею он бы помог. Только задарма даже верховному духу помогать впадлу, так что интересует его, что Тезей ему предложит за помощь. А Эгеев сын, честная душа, и отвечает, что мол нет у него сейчас ничего, что было то стражники отобрали, но если здесь на славном подвиге своем чем разживется -- пусть Мутноглазый себе что хочет затребует из добычи. "Так тому и быть!" -- согласился Заплетающий Ноги, а подошел он к делу творчески. Его волей всякий на острове, как выпил, до таких чертиков набрался, что начал Тезея принимать за девушку. Всякий, кроме Царицы, ее, кстати, Ариадной звали. Сказал Дарящий Веселье, что дальше герой уж пусть сам выпутывается. А Тезею больше и не надо было, как несчастная девушка, приготовленная к жертве, он уже по всему дворцу разгуливать мог, лишь бы за стену не сбегал. Вот он и пристроился в служанки к Царевне, якобы за работой не так боязно смерти ждать. Уж что там дальше было -- ни в сказке сказать, ни в приличном обществе, чай Ариадна не дурой была, человека-то быку предпочла. Обо всем остальном она и позаботилась: и чтоб в лабиринт Тезей все входы-выходы узнал, и чтоб попал туда не голый, а с оружием. Ей-то как правительнице такое обустроить было раз плюнуть.
Хоть тот бык и силен был как бык, а на руках копыта -- оружие не взять. Да и рога мечу не ровня. Одним словом, идет бычок -- качается. И вот, уже собирает герой победный пир, чтоб стало быть на острове воцариться, как законный царь и муж природной царицы, ан после первой чаши является к нему хмельной дух, и говорит "Ариадну -- мне".
Тезей долго царил во граде своего отца, стал мудрым правителем, его любил народ, он прижил детей от трех красавиц, и выиграл бессчетное число войн, обложив данью половину своих соседей; он так никогда и не был побежден в честном бою, в старости, его столкнул с обрыва его собственный раб. Есть много геройских сказаний у греков. О героях, что после победы передрались за разделом добычи; героях, насильно взявших в жены наследниц царств и убитых женами в собственных постелях; героях, ради короны убивавших собственных отцов; героях, сходивших с ума и приносивших в жертву самим себе собственных детей; героях, в безумии своем деливших ложе с богинями, и старевшими за год на сто лет. Особняком стоит сказание о Тезее -- герое, что не посмел.
-
Видно знакомство Лелислава с сагой о деяниях славных витязей Жихаря и брата его Яр-Тура.)
-
Наперед думать, стало быть, у героев не заведено, ни греческих, ни скандинавских, ни тех что промеж. Это мы, Холмовичи, это про нас, да, "узнаю друга Федю")))).
-
+
-
Ох, и провакатор же этот гусляр.
-
Это прекрасно.
-
Чудесная интерпретация)
|
— Хонда, брат, не слушай его, это же враг, - неубедительно протянул всадник. - Ты его уже зарубил.
— Тем более, зачем ему врать? Он же мертвец, - задумчиво сказал Хонда. Он пристально вглядывался в лицо своего собрата по оружию.
Напряжение между двумя воинами достигло критической точки…
— Удачи, парень, — произнес Рёусин и отсалютовал Хонде мехом. — И вам удачи, Ютанари-сан.
Его слабеющий голос был едва слышен. Ютанари перевела внимание на себя.
— Брось, если вы были друзьями, то наверняка, славный Хидеки будет тебе отличным господином,- обратилась она к тому, кто так жестоко ранил Рёусина, "забыв", ко всему прочему, добавить формы вежливости в обращение. — Уж не лучше ли сразу встать перед ним на колено и посвятить ему свой меч?
Колкость задела Хонду, он покраснел в ушах и лицом, выпятил верхние зубы в привычном жесте. А затем он посмотрел на девушку взглядом полным ненависти, пожевывая нижнюю губу. Это была очень человечная, понятная ненависть, немного сопряженная с завистью. Когда хищник смотрит на жертву, он видит теплое мясо, энергию, радость погони. Он уважает и любит свою жертву. Жертва - это добро. Человек же, смотревший на Айюну, видел только зло, обольщение, сладкую и темную награду, несправедливо доставшуюся другому. - Послушай, Хидеки, что ты хочешь с ней делать? - спросил он медленно. - Как что? Отвезу ее ко двору Намахаги. Он вознаградит, - простовато ответил мужик на коне. - Но ты даже не участвовал в бою. Видишь, остальные сражались и пролили кровь, чтобы зарубить этого Теки но Омо. А ты просто подхватил женщину без труда. Это несправедливо. Хидеки промолчал, не нашел слов, чтобы ответить. Айюна почувствовала, как сжимаются его мускулы ног в жесте неприятия, но крыть слова Хонды было нечем. - Что предлагаешь? - наконец, спросил всадник, выражая, скорее, скепсис чем приглашение к беседе. - Послушай, Хидеки, эта женщина тоже враг. Нехорошо везти ее в стан Намахаги, вдруг она задумает чего-нибудь. Она же не кроткая пигалица, а прямо лиса, я же по лицу вижу. - Это же Рыжая Бестия Хиджиямы, Хонда. Конкунбина самого даймё. О ней сказки рассказывают в городе! Не для детей! Принадлежала одному лорду, а теперь будет принадлежать другому, - отрезал Хидеки, считая что разговор на этом должен быть исчерпан. Эти слова были ошибкой, они еще больше зажгли дьявольский огонь внутри Хонды. В отличие от кроткого Хидеки он не был доволен своей солдатской долей, и в завоевании Ишу видел для себя возможность если не нажиться, то хотя бы получить свою долю причитающегося в жизни - прежде чем его убьют, или поход закончится, оставив бывшего рядового солдата отрезанным ломтем непонятно где. Хонда служил своим лордам, но завидовал им. А сейчас завидовал Хидеки. - Послушай, Хидеки, - сказал он вкрадчиво. Пеший воин все еще полагал, что беседует со своим собратом по отряду, и не замечал знаков обратного. Айюна прямо предугадала, что сейчас он перейдет к делу, к сделке. - Ты же никогда не был с настоящей конкунбиной даймё. Давай поступим по братски: поделим женщину, а потом вернемся с отрубленной головой принца. Никто не знает, что здесь произошло. Я скажу, что мы вместе его убили. Увидев несогласие, Хонда еще добавил масла в свое предложение. Масла в огонь. - Даже скажу, что ты нанес решающий удар, - с этими словами Хонда протянул руку навстречу всаднику: то ли в предложении рукопожатия, то ли в просьбе помощи. Хидеки расценил это как последнее посягательство на Ютанари - его находку. Он круто повернул лошадь и выхватил оружие правой рукой, еще сильнее прижимая Айюну левой, которой, к тому же, держал поводья. - Прочь! Прочь ручонки. Это не твое! - А чье же? - завопил Хонда, хватая свой окровавленный меч. - Это я нашел. Мое! - наконец, поддался искушению Хидеки. Его способность служить отступила перед голым территориальным инстинктом и страстями мгновения. - Айииии-йии! - завопил Хонда, бросаясь вперед. Он сходу рубанул мечом сверху вниз, и попал в шею лошади, разрубив ее довольно глубоко, как тушу в мясной лавке. Лошадь покачнулась, еще не понимая что сейчас умрет. Хидеки прыгнул на него сверху, наверное, как Ока Ханпейта утром на Рёусина, только чуть более грузно. Хидеки был постарше и погрузней молодого ути-деси. Айюна осталась одна на шатающейся лошади и поспешила спрыгнуть на другую сторону. Тело коня накренилось за ней, но затем рухнуло в лужу собственной крови, обильно лившеся из перерубленных артерий. Когда тело упало, Айюна увидела двух мужчин. Они катались по земле в зверином гневе, держали друг друга за воротники и осыпали лица тяжелыми ударами, практически поочередно. Тух! Тух! Тух! Хонде, Хидеки и опять Хонде. - Ахо! - Бака сайтей! - Кутабаре! Грубые проклятия сыпались поочередно с ударами и выбитыми зубами. “Как, интересно, будет выглядеть Хонда теперь, без своих любимых резцов”, - пришла в голову девушки крамольная мысль. Кривые зубы считались соблазнительными в то время, это была эротичная черта. Можно бесконечно отстраненно смотреть как работают другие люди, но бесконечно смотреть на драку нельзя. Все кончилось довольно быстро. Хидеки, сохранивший силы, смог оседлать грудь слегка раненного в схватке с Рёусином Хонды. Он схватил его двумя руками за воротник и начал душить, рыча по-звериному. Хонда полез пальцами в глаза Хидеки, но не смог дотянуться между локтей. Он брыкался некоторое время, а потом затих с синим лицом. Хидеки со смешанным удовлетворением и страхом перед содеянным откинулся назад, тяжело дыша. - Что же теперь будет? - спросил он подошедшую Айюну, имея ввиду совершенное им преступление. Только что он, честный человек, убил товарища по отряду. Наверное, он хотел знать, выдаст ли его Бестия, вознаградит ли за защиту, назначит ли меру наказания, предложит ли ему служить дальше и сложить голову на плаху честно, либо позовет бежать с ней в какой-нибудь далекий рай в шалаше. Сильный и честный Хидеки считал, что сможет стать примерным мужем. На лице Ютанари читался некоторый холодок, она избегала смотреть в глаза Хидеки. Это убило громилу. - Что же теперь будет?! - уже риторически спросил Хидеки, закрывая лицо руками от стыда. Стыд был привычным чувством, особенно жгучим для служителя. - Сделка отменяется, - сказала Айюна и воткнула свой нож ему между пальцев в глаз. … Ее так и нашел любимый друг Моридзуки минут через двадцать. К тому времени призванная Кёдзи бабочка совсем погасла. Годзаэмон потерялся в темноте, но увидел вдалеке лошадей и подбежал к ним. Айюна сидела, положив голову Рёусина на колени. Принц был весь белый лицом от потери крови, и весь темно багровый от плеча и ниже. Вокруг лежали четыре мертвеца. Один из них - с разбитым в кровь лицом и выбитыми зубами. Из глаза второго, опрокинутого навзничь из положения на коленях, торчал нож. Третье тело валялось боком, сжимая закоченевшими и окровавленными пальцами проткнувший горло меч. Четвертое тело свисало с хмурой глупой лошади, болтавшей хвостом в нерешительности. Айюна ласкала волосы Рёусина белыми пальцами и что-то негромко напевала в темноте. 宮へ 詣った時 なんと言うて 拝むさ 一生 この子の ねんころろ まめなように ねんころろん ねんころろん Когда придешь в храм, О чем ты будешь молиться? Чтобы жизнь этого ребенка была Чиста как рассвет. Спи. Мелодия. ссылка
|
-
хорошая плохая девочка.
-
За такой короткий промежуток времени успел очень полюбить Эйты и твои посты. И песня замечательная, кстати.
-
- Ты сможешь защититься. - Убить? - Выжить. - Если я убью, зачем мне тогда жить?... Неплохо).
|
|
Борис окинул поляну немигающим взглядом жёлтых глаз, что двумя яркими огнями, на фоне зашедшей за незаметно набежавшие свинцовые тучи луны, горели двумя яркими факелами в ночи. На секунду в его голову закрался вопрос: когда он стал графоманом? Ранее спутанные, обрывочные мысли были быстры, точны, будто его мозг слез с поезда 90-х годов 20-ого века, и пересел на маглев. Они усложнились. Стали громоздкими. Но от того, не потеряли «маневренности». Иного слова он не мог подобрать для этого странного состояния. Свобода. Вот как можно описать то, что испытал Сумрак в момент созерцания поля боя. Он чувствовал себя по настоящему свободным. Конечно, совсем не приспособленное для него тело орка казалось слишком маленьким, слабым, тесным, незначительным на фоне естества Сумарокова, но, в тоже время, оболочка существа из глины и мрака как никакая другая подходила ему. Пускай это всего лишь маскарад, на котором мужчина так и не смог подобрать себе подходящий мясной костюм, он не отчаивался.
Вдохнув ночной воздух двумя вертикальными ноздрями, Борис растянул штопаную морду урка в кровожадном оскале. Его горло выдало утробный рык, приказ на тёмном наречии для волкоклака, что сейчас терзал плоть каменного гиганта. «Никакой пощады» - вот как можно было дословно его перевести, хотя, быть может, это была команда чудищу атаковать. В тоже время, тело Бориса, будто хорошо дрессированный пёс, с трепетом отзывалось на мольбы и призывы Мориона. Он склонил голову на бок. В голове пронеслись слова: «Если его уничтожить, то он падёт, и падение его будет таким низким, что восстать он более никогда не сможет»,- интерес урка всё возрастал и подошёл ближе, чтоб лучше слышать и видеть того, о ком сейчас его воспалённый разум думал на протяжении долгих часов,- «Ибо потеряет он большую часть своей силы, данной ему в начале, и всё, что было сделано или начато этой силой, рухнет, а он будет навсегда умалён и станет только духом зла, точащим самого себя во мраке, неспособным расти или принимать форму». Сумрак печально рыкнул, скользнув в сторону от него. Слёзы. Что за мерзость? Плакать? Это низко, слёзы бьют не по тебе, но по тем, с кем рядом ты плачешь, задевая самые тонкие струны души. Но то лишь влага, влага может растопить своим теплом лёд сердец потерянных и опустошённых. Но не камень, что мерно бился в груди у некроманта. Быть может, они могли его подточить, и от того, в душе бывшего мафиози всё сильней зрело призрение и брезгливость по отношению к парню. «Именно так огромное зло мира будет уничтожено». Немигающий взгляд пары кислотных точек во тьме пытался углубиться в фигуру Доктора. Он печально вздохнул, но из горла дитя глины вырвался сдавленный рык.
При свете дня его силы бы обратились в ничто, но сейчас, в эту ночь, он был на пике. Он был большим, чем человек, большим, чем урк, большим, чем само естество. Он был всем, а всё было им. Этот мир вокруг – всё это происходило у него в голове. Поняв это, Сумрак стал вливать свои душевные терзания в окружающую действительность, как Морион вливал свою боль в окружающих. Они были чем-то похожи. Оба они были тенями себя прежних. Но, к сожалению, Сумрак понял – Док не был той самой, особенной тенью, что он искал. Не мог ей быть, лишь из-за своей слабости. Когда-то и он был слаб, но слёзы Сумрака высохли. В тот же день обветрилось его лицо, а глаза потеряли блеск. Время слабости и промедления прошло. Настало время действий и перемен. Бросив быстрый взгляд на тома, Сумароков протянул в направлении него руку. «Подчинись и умри»- вырвались почти разборчивые слова из его глотки. Силы Бориса были все ещё слабы, но, он надеялся, что они вернуться к нему. Со временем. Порой, в бытности изгоя, за прошедшие пять лет в подполье, он спрашивал себя однотипными серыми вечерами: «Кто я?». И каждый раз он не находил для себя ответа. Порой он хотел закричать, заплакать, сломать что-нибудь, позвонить оставшимся в живых знакомым, хоть как-то нарушить вакуум своего одиночества и приглушить чувство утраты. Но, больше ему это не было страшно. Впервые за долгие годы, Борис нашёл себя. И пусть ответ на данный ранее сотни раз вопрос, был диким, и не уложился бы в голове у мужчины всего каких-то пару часов назад, сейчас он был уверен. «Я сила. А большего мне и не нужно!».
-
слёзы бьют не по тебе, но по тем, с кем рядом ты плачешь, задевая самые тонкие струны души. меткое набюлюдение
|
Вдох. Выдох. Свист выпущенный стрелы – словно услаждающая слух музыка. Как давно Лин не слышала сопровождающей какофонию битвы композиции собственного оружия... Словно в прошлой жизни. Где не было месту зиме, голоду и лишениям. А существовали лишь служба, надвигающаяся война и цель. Да. Когда-то у неё была цель. А сейчас?.. Быть того не может, чтобы ты осталась без цели. Ведь все эти люди – пусть знакомство с ними не столь продолжительно, но они преодолевают трудности вместе с тобой. Представители разных королевств и национальностей – сейчас, под гнётом обстоятельств, они объединились в единый народ. А ты – их маленькая армия. И не позволишь, чтобы твой народ безжалостно истребляли.
Волки валят стеной, в едином порыве, сносят воздвигнутые преграды из человеческих тел. Вблизи они кажутся ещё уродливее, ещё страшнее. Они – словно воплощение чумы, боли и смерти, прокатившихся по Теравии. Словно последний оплот угасающей болезни, способной вдохнуть гибель во всё живое. Энзо встал впереди, защищая от её атаки волков. Надо отдать ему должное – в этой ситуации он повёл себя достойно, тут же забыв о перепалке. Стоило показаться опасности, как и в голове лучницы выветрились любые, не касающиеся выживания мысли.
Они сметали всех. Вцепились в Дитриха и Пада, Умара и Клауса. Повалили Санию (глупая девчонка!) и Ашиля. Загрызли Симону и Оравера… Пламя жрицы погасло. А вот пламя в груди лучницы разгоралось всё больше. Симоне ведь около пятнадцати было, ещё совсем дитя. И тот миг, когда девочка падает в снег… Словно замедлился, позволяя воспоминанию за секунду промелькнуть перед глазами…
Чёрные штандарты взмывали ввысь, устремляясь к налитому свинцом небу. Казалось, им не было числа, а под развевающимися флагами Артодана притаился отвратительный чёрной сгусток человеческой массы – безжалостные воины империи. Постепенно, они приближались к столице, и рокот их шагов проносился эхом по улицам застывшего в ожидании Эредина. А где-то там, позади тёмной лавины, виднелась фигура в чёрном. Так далеко… Слишком далеко для полёта одинокой стрелы. Это был не её бой. Её бой должен развернуться через пару мгновений на опустевших кварталах столицы. Кровопролитный и беспощадный. - ЛУКИ Т-ТОВСЬ! ВСТАТЬ В ПЕРВУЮ ЛИНИЮ! ДУГА ШЕСТЬ ПАЛЬЦЕВ ВВЕРХ, ПОПРАВКА НА ВЕТЕР – ПОЛПАЛЬЦА ВПРАВО! СТРЕЛЯЕМ ПО КОМАНДЕ!.. Они приближались. Сметающая всё живое волна смерти. Облачённая в тёмную сталь, пробить которую в состоянии далеко не каждая стрела. Но именно такие стрелы и находились в распоряжении лучников. Они выкосят первые ряды сучих детей, максимально. - ЗАЛП! …Ливень стрел рухнул на приближающуюся баталию имперцев. - ЗАЛП!.. …Распростёрлись на подходе к городу тела. Но живых всё ещё много. Слишком много… - ЛУКИ, НА ТРЕТЬЮ ЛИНИЮ! ДУГА ТРИ ПАЛЬЦА! ПОПРАВКА… Знаменитый Центральный легион, копейщики в алых плащах, сомкнувшие строй перед лучниками, полностью приняли на себя удар имперской пехоты. Они держались. Держались и умирали. Их брали количеством, и в какой-то момент просто смяли… - ОТСТУПАЕМ!.. Тогда она впервые испугалась по-настоящему. Впервые бежала. Боролось. Пыталась подкосить артоданцев из укрытий, но с каждым шагом они преодолевали препятствия, вторгаясь в город и двигаясь к центру. А где-то над головой сиял магический луч – битва магов, исход которой в тот момент был совершенно неясен. Но сердце Лин до последнего было с Регулусом Ройсом. Со своим отрядом. До того, как они все не пали.
Клокочет что-то в груди. Яростно бьётся о стенки грудной клетки сердце… Разброд. Хаос. Мельтешение. Кровь повсюду. Алые пятна на снегу – словно алые плащи на мостовой… Это всего лишь волки. Чёртовы звери. Такие же уродливые в своей природе как пришедшие издалека завоеватели. Остальные пытаются. Сопротивляются. Даже Флинт и девчонка без имени. Даже Сания и Тэрия, не испугавшиеся чумных выродков. Почуяв кровь и потеряв вожака, волки остановились. Всего мгновение. За которое Ашиль успел произнести целую речь… Чёрт возьми. Отхватят тебе задницу на ели – запомнишь на всю оставшуюся непродолжительную жизнь. - ОТСТАВИТЬ НА ЕЛЬ! ДЕРЖАТЬ ПОЗИЦИИ, МАТЬ ВАШУ! СБИВАЕМСЯ В КУЧУ, ДОБИВАЕМ! КТО ПОЛЕЗЕТ, ПЕРВЫМ ПОЛУЧИТ СТРЕЛУ В ЗАДНИЦУ! В подтверждение слов – очередная стрела свистит в воздухе. Словно ищет, кто помясистей на ель взбирается. Но – нет. Всего лишь – спину очередной полинявшей твари. - Ближе к лагерю, Энзо, Эл. Окружаем!
-
ОТСТАВИТЬ НА ЕЛЬ! ... КТО ПОЛЕЗЕТ, ПЕРВЫМ ПОЛУЧИТ СТРЕЛУ В ЗАДНИЦУ!
Ха-ха-ха-ха ржал как птеродактиль.
-
Хорошо.
-
Мощно! Как же их всех жалко
-
Харьган, романтика однако. Молодец.
-
За классный пост и отменный флешбек.
|
|
Выжить. Кровь стучит в висках, когда ему на руку приземляется что-то тяжелое. Ответный удар почти машинален, лук поднимается для удара, но незримый враг не возвращается. Так было тысячи раз. Еще еще будет. Боль. Страдание. Близость смерти, дышащей в затылок. Никто его не остановит, никто и никогда. И в иное время незадачливого крестьянина обязательно ждала бы быстрая и бесславная, просто еще один мешок с мясом на пути всемогущего ронина... Но сейчас не было времени. Рука могла быть как сломана, так и просто слегка повреждена, сказать точнее сейчас было попросту невозможно, но одно очевидно - катану принято держать двумя руками, вторая служила всего лишь гарантией успеха. Возможностью в нужный момент выхватить из-за пояса противника вакидзаси и воткнуть ему же в бок... Обычно его шансы всегда и везде составляли не меньше трех к одному на выживание. Сейчас... Против пяти человек, уставшему, с одной рукой, а значит без лука или возможности использовать второй меч... Что могло его ждать на пути? В узком проходе его умение может стать решающим фактором, но неспособность маневрировать и травма, вкупе с боевым опытом противников, уже успевших расправиться с крестьянами... Битва в голове проигрывается точно в замедленной съемке за считанные секунды... Он рассекает первого противника почти сразу, появившийся второй пытается оттеснить в хижину... Успешно, так тяжело взять нужный замах меча у стены... Больная рука прижимается к себе, к счастью не ударная, Рио - левша, удары летят только справа... Второй гибнет. Дальше все зависит от того успеют ли третий и четвертый появиться в доме одновременно... От того, вмешается ли недобитый крестьянин...
- Ты снова отвлекаешься, Кохэку. Маленький мальчик с деревянным мечом в руках выполняет ката, одну за другой. Его движения приятны и спокойны, в нем нет той болезненной резкости, которая придавала смертоносность его ударам много лет спустя, нет безумной ярости в глазах, пугающей даже храбрейших... Он еще не общался с демонами. У него было большое будущее и маленький Рио вкладывал все свои большие амбиции в каждый удар... Окрик учителя внезапен, мальчик поспешно кланяется, хотя осмеливается возразить. - Но я был сосредоточен, сенсей. - На победе, но и только. На том, что будет за ней, но не более того. Это путь в пустоту. Это путь к поражению. Юноша поднимает свои ясные, карие глаза. Миновали годы, теперь он позволял себе спорить. - Но я побеждаю, сенсей. В каждом поединке, против одного или двух, даже против трех. - А потом прекрасные девы перевяжут твои царапины, старшие одарят гордым взглядом и лучшие воины скажут - "он станет одним из нас?" Кохэку, смысл быть воином не в том, чтобы побеждать. Важна не цель, но путь к ней. Взгляни на волну - она разобьется о камни, но путь ее прекрасен. Что станет с тобой когда ты достигнешь своего камня? Мужчина улыбается с легкой долей иронии. Он уже прошел несколько боев, достаточно чтобы не подозревать себе даже в темнейшие минуты низменный страх смерти. Она неизбежна, глупо бояться ее. Но как хороший мечник избегает стрел, так и спасение от смерти означало силу. Не был он и просто рубакой, недостойным звания самурая. У него был тонкий ум. У него было глубинное чувство будущего... Тайра-но Киёмори повелевал потомком богов. Каждый ступающий на путь воина должен был помнить - для него нет ничего невозможного. - Если волна велика - она попросту пройдет сквозь валун даже не заметив его. Тысячи воинов умерли - помнят лишь десятки. И пока есть еще море, дабы питаться им, не стоит ли стать величайшей из волн. - Однажды вода в ней иссякнет, или путь ее встретят скалы. Можно быть волной выше всех волн, несущейся вечно сквозь морскую пучину, но жизнь ее будет подобна агонии, а конец - избавлению. Не такой должна быть смерть воина. Не счастливой, не ненавистной... Нет, спокойной, Кохэку. В сердце твоем нет покоя. И будучи ранен смертельно, ты не покоришься неизбежному, обратившись к старшим с последними словами. Ты лишишь смерть достоинства последними попытками поверить в то, что можешь жить. - Я не остановлюсь, сенсей. Никогда.
Головорез прямо перед ним. За спиной - колдовской туман. Меч и магия. Естественное и сверхъестественное. Две опасности. Выбор кажется очевидным. Каждый человек знал наверняка, что врага можно победить, но против демонов бессильны даже лучшие воины. Каждый воин закрывал глаза, стараясь не заглядывать в ночную мглу из опаски поймать ответный взор. Каждый воин суеверно заучивал заклинания, чтобы в решающий момент они отвели демонов прочь... Кохэку не был каждым воином. И бросив последний, насмешливый взор на преследователя, ронин с легкостью, неестественной для однорукого, оказался за окном. Лук занял место за спиной, клинок остался в ножнах, но готовый вылететь в любую секунду, точно птица из клетки. В прошлом, Рио уже укрощал демонов. И сделает это снова.
-
- Я не остановлюсь, сенсей. Никогда. Ровно столько пафоса, сколько было нужно.
-
Ты лишишь смерть достоинства последними попытками поверить в то, что можешь жить. Нетривиально для пути воина! Очень творческий подход.
-
До последнего не была уверена, как поступит Рио.
|
Кот снова замурчал, нежась в ласковых руках Маринки, но все-таки нашел в себе силы не поддаться кошачьей натуре, и брыкнуться на спину, потеряв ко всему интерес. - Мрр, ну погоди, погоди, коварррная... - Отстранив от себя Чернавкины руки, Хранитель начал отвечать на вопросы.
- Рать - это сильно сказано, княжич Василий. Кощеевцев живых осталось слишком мало. Их сказки давно рассказаны, и кончились для них печально. Да и собираются они не на битву, а помешать вам. Все-таки воля Кощея - гибель Руси, и они обязаны предотвратить ее спасение, даже если не хотят.
Для Лелислава тоже нашелся ответ. - Иглу отковать дело нехитрое. А вот договор на ней начертать на языке неписанном, чтоб самим мирозданием бессмертие твое охранялось - на такое не всякий способен, ох не всякий. Кощей сам мог бы, но игла была откована еще во времена его царствованияна Руси, тогда он таким сильным и знающим не был. А способен ли на такое его сын...
Тут кот загадочно улыбнулся. Он знал отает на этот вопрос, и это было видно, но открыть секрета не хотел. - Я вам так скажу. Он пока и сам не знает, кого в нем больше - Кощея или Василисы. Потому вперед пока не лезет, а в тени хоронится. Но это все, что я вам открою, а то вы так всю сказку у меня выудите! Ох, герои...
Чернавке же кот заулыбался, вновь позволив себя чесать, и поцокал осуждающе языком. - Ну как не поймешь ты, девка - что больше всего в сказаниях интересно? Почему слушают их раскрыв рты и ловя каждое слово? Что держит до конца, что заставляет волноваться и переживать? А? Хранитель важно поднял палец и изрек. - Страдания! Трудности! Вот в чем драма, вот в чем соль! А не в изыскании легких путей. Впрочем, в стаптывании ваших ноги правда интересу мало. А потому.... Щелкнул Хранитель пальем, и появилась в его руках книга!
Щелкнул Хранитель пальцем, и появилась в его руках книга. Правда казалось, что в ней не хватает львиной доли страниц, потому как много было пустого места под ее обложкой. Да и те ее страницы что имелись, были по большей части девственно чисты. Эту книгу Кот хотел было вручитт Чернавке, да в последний момент передумал - и вручил ее Василию. - Начало истории о поиске четырех диковинок уже написано. Я же вам все рассказал. А книга эта отправит вас прямо в место начала каждой из этих историй. Только и надо, что открыть нужную страницу. Но как откроете - книгу не листать, пока каждая история не окончится. Нечего вам по сюжету прыгать! Уговор? А уж до Царства Кощеева вы и так доберетесь.
А Мирославе в ее видениях, что Кот хоть и является рассказчиком их собственной сказки - сами герои ему не подчинены. Ни Мирослава, ни ее спутники Коту неподвластны. И это для Кота - причина их избранности. Именно потому Кот выбрал их для этого трудного дела, пренебрегая людьми с большими силами, большим благородством, и большей сплоченностью. Была ли воля героев полностью свободна, или зависела от кого-то еще? Это вопрос, на который получить ответа Мирославе не суждено.
Ну а что касается Бога - если подумать,то слова Кота не слишком-то противоречат тому, что сначала было Слово, и по этому слову возник и свет, и твердь земная, и звезды. Но попытка увидеть мироздание с позиции Творца лишь показала на миг, насколько же велика Вселенная, и насколько малы в ней люди.
|
|
Внезапно, вырывая Санию из мира тепла и уюта, зашёлся пронзительным лаем пёс, девушка недовольно обернулась на звук, поварёшка выпала из рук. Из темноты, злорадно скалясь облезлыми мордами, на неё надвигалась чума. О, она слишком хорошо помнила её в лицо, чтобы мгновенно узнать. Вот значит, как да? Вот для чего всё это было? Чтобы она осознала, что умирает не одна, чтобы успела почувствовать, успела понять, полюбить, поверить! Вот для чего нужна была эта отсрочка. Кому-то там наверху это видимо кажется особо забавной шуткой. Да будьте вы прокляты, да будьте вы все прокляты, боги этого несчастного мира, с вашим извращённым чувством юмора. Она видела, как умирают дети, старики, знакомые и незнакомые. Она ничем не могла им помочь. Никогда. И Тьер не мог. И отец. Отец пытался, он сутками просиживал в лаборатории, забывая поесть. Знал, что бесполезно, что бьются маги, не ему чета, что нет вакцин от этой заразы и всё равно пытался. Не мог по-другому. Отец всегда испытывал все свои новые лекарства на крысах, а если те выживали - на самом себе. Он говорил - учёный должен рисковать, просто обязан, но только собой. Мама не ругалась, лишь украдкой плакала каждый раз. Отец мягкий, добрый, никогда ей не перечил, но тут был твёрд. Имперские маги использовали в качестве крыс всю Теравию. О, как же Сания надеялась, что им доведется однажды испытать и на себе всю прелесть своего дьявольского изобретения!
Говорят, любая девушка выбирает пару, похожую на её отца. Так ли это или нет, но в случае Сании было чистой правой. Тьер ей тоже никогда не говорил слова поперек. Она временами бесилась от этого и нарочно испытывала его терпение, желая, чтобы обругал или одернул, ударил, наконец - мужчина должен быть более твёрд, уверен, мужчина должен быть главой. А он улыбался ей мягкой, какой-то беспомощной улыбкой, гладил по волосам и говорил: "да, конечно, милая". В тот день она впервые услышала "нет". Сначала не поверила. Ругалась, плакала, умоляла, доказывала. А Тьер гладил её волосы и говорил своим мягким, извиняющимся голосом: "нет, милая, иди одна". И шёл в город с жалкими, бессильными микстурами в карманах, которые никого не могли спасти.
- Зачем ты идешь туда снова? Ну зачем! Ты ничего не можешь для них сделать, ничего!
- Потому что по другому не могу..., - виновато глядел Санни в глаза и уточнял с болезненной честностью - Могу. Не хочу.
Конечно, никуда она без него не ушла, тогда она еще не знала, не понимала, а потом было уже поздно. Отец умер у неё на руках и мама. Тьер последним. Она дала обещание, которое не могла выполнить, которое просто нельзя было выполнить, оставалось только ждать смерти и Сания ждала. Но чума не пришла за ней... только затем, чтобы она поверила, что выберется, что выживет, что выполнит слово. Только затем, чтобы голодала на дорогах, чтобы крала и врала, уничтожая в душе все, чему учили с детства, чтобы обрекла на погибель незнакомых людей, чтобы тащилась куда-то в буран, замерзая от холода, потому что верила, потому что наделась. И теперь, подарив ей достаточно надежды, чума вернулась забрать своё. Это подло, это просто подло даже в этом щедром на подлости мире!
Бешеная ярость разгоралась в ней, незнакомая, безумная ярость. Сания больше не думала, не чувствовала, не жила. Лица плыли перед ней: мама, отец, Тьер... и он, она его сразу узнала, хотя никогда не видела, перед глазами заплясали оранжевые круги. Зажав в руке рыцарский кинжал, Сания кинулась мимо захлебывающегося лаем пса, мимо Каталины и Энзо прямо на чуму, прямо на ее гнусную, безобразную, проклятую морду. Попытаться ударить мерзкую тварь изо всех сил! Первой. Ты ничего не можешь для них сделать. Ничего. А я могу...
|
Все произошло так, как должно было произойти. Разум человека, вступающего в бой на мечах, должен быть подобен незамутненному зеркалу, чистой озерной глади. Рёусин приблизился к этому состоянию пять минут назад, только с изнанки. Он чувствовал себя чем-то вроде бога — он был не человеком, а всей ночью, всей погоней, всем лесом... И он оставался ими, потому что они оставались прекрасными. Прекрасной была луна и скачка, поцелуй и обмен ударами, фонтан крови из шеи вражеского командира и собственный крик боли принца, и даже каждая из его царапин! Да, он был богом, и его план работал, потому что не существовал. Огню не нужен план, чтобы гореть, а розе — чтобы цвести. Но в тот момент, когда всадник подхватил конкубину и она обняла его, Рёусин словно враз упал с неба, как будто другие боги в приступе ревности сшибли его молнией с небосвода. Ничего красивого не было в том, как госпожа Ютанари залезала на лошадь вражеского солдата, чтобы тот увез ее далеко-далеко. И словно в ответ на это внутреннее падение жестокая сталь вспорола грудь князя и он рухнул на земную твердь, сраженный уже рукой обычного смертного. И все. Он снова стал человеком, мальчишкой, потерявшимся где-то между деревней и лесом, бессилием и страхом, смертью и одиночеством. Боль из непривычного состояния тела превратилась в страшную, гнетущую силу, топчущую, колющую, режущую изнутри и снаружи, тянущую, сосущую, рвущую, не проходящую. Но сильнее боли были грусть и отчаяние. Пять минут назад он жил, как никогда до сих пор. А теперь он умирал. Случилось то, что должно было случиться гораздо раньше — его бросили все. Он остался один. Один на один с болью, с печалью, со смертью. Рёусин заскрипел зубами, чтобы не заплакать. Сутки назад у него была семья и дом. Час назад у него был мудрый советник, верный друг и непобедимый воин. Минуту назад у него был весь мир и женщина, которая подарила ему волшебную искру, спрятанную за пазуху до лучшего момента, когда он вернется на землю. Никакого лучшего момента уже не будет. Последнее открытие оказалось жестоким — ты можешь готовиться к смерти или не готовиться к ней, смерть придет к тебе, не уточняя, готов ли ты. Рёусин хрипло застонал от боли и обиды. У него осталось совсем немного времени и последнее, что он хотел — достать ту спрятанную искру, которая, он знал, была настоящей! Настоящей! Принц почти никогда не задумывался о том, что будет с ним после смерти, куда он попадет... Он и сейчас не знал, но точно, совершенно отчетливо понимал — никогда там не будет ни ее, ни искры, ничего. Он закрыл глаза и попробовал вспомнить вкус ее губ на своих губах, трепет двух прижавшихся друг к другу тел, сладкую, необъяснимую уверенность в том, что он — желанный, а не очередной. Но на его губах был лишь соленый вкус крови, который не давал вспомнить ничего. Тогда князь приподнялся на локте и, прижав руку к своей страшной ране, увидел небо, звезды, а под ними — солдата, который шел, чтобы добить его. Обиды больше не было — только тоска и жгучее желание сделать последний глоток жизни. Да еще сила привычки. Как ни крути, он привык быть князем за эти сутки.
— Славный удар! — прохрипел Рёусин, кривя губы в усмешке. — Сдается мне, ты зарубил меня. Назови свое имя и дай мне напиться воды напоследок. Сейчас он не просил, он приказывал, как если бы это был его солдат. Залитая кровью простая юката, скользнувшая по щеке слеза — все это не имело значения. Он был даймё Ишу и собирался умереть, как даймё Ишу, получив свое последнее утешение. Мир вокруг немного плыл и колебался, а бледные губы князя чуть подрагивали, но это была еще не смерть, еще только слабость. Крик Айюны прозвучал в наступившей тишине звонко и отчетливо. Сейчас, находясь на пороге небытия, Рёусин не держал на нее зла. Было бы глупо, если бы она умерла только потому, что он сам умер, пытаясь ее защитить. Глупо и неправильно. Но слова, которые она сказала, были лишними и даже наивными. Намахага наверняка назначил награду за его голову, а когда назначают награду за голову, то последнюю обычно отделяют от тела. Уж это-то конкубина могла бы знать. Он не хотел, чтобы солдаты подумали, будто ему дороги эти жалкие минуты жизни, которые Айюна предлагала им подарить ему. Говорить было трудно, но Рёусин чувствовал, что надо что-то сказать. — Какая чушь! — хмыкнул принц и закашлялся. — Сюда никто не придет. Вы двое — единственные, кто все видел. А знаешь, — вдруг сказал он Зубастому. — Ведь он-то привезет Намахаге красавицу, а ты — весть о том, как погиб Шин Каца. Намахага наградит одного из вас и сделает новым командиром. Но это будет он. Ты сразил меня, но тебя запомнят, как труса, чьего командира убил мальчишка, а его — как героя, поймавшего Рыжую Бестию Хиджиямы. Все дело в ней! Его словам будут верить, его возвысят, а тебя будут презирать и обходить. Как странно! Ведь ты — герой, рисковавший жизнью, а ему всего лишь повезло. Ирония! Ирония! Ирония! Он хотел бы умереть с другим словом и другим вкусом на губах. Но смерть не дает выбирать блюда и кормит тем, что есть под рукой.
-
За драму)
-
Последнее открытие оказалось жестоким — ты можешь готовиться к смерти или не готовиться к ней, смерть придет к тебе, не уточняя, готов ли ты. Сколько горечи. Мне больно это читать.
-
Великолепно.
|
О том, чтобы собрать на этом выжженном месте хоть какие-то трофеи, не могло быть и речи - все было уничтожено беспощадным огнем Горыныча-младшего. А то, что не сгорело, было давненько попорчено водой. Как вообще работал этот хлам - было непонятно. Какое-то время Василий и Лелислав предавались тяжким думам, Мирослава залечивала раненых товарищей, Чернавка радостно плескалась в ледяном ручье(пока звери стирали ее одежку), а Иришка чесала пузо довольно урчащему Горынычу, словно бы это был любимый пес. Но вот, раны залечены, грязь смыта, одежка высушена, призван ветер, что разогнал пар, и вновь появились силы. Иришка отпустила Горыныча доживать свой век и дальше, и приказала героям следовать за ней.
Впрочем, она не собиралась долго идти или искать дорогу. Уведя следовавших за ней людей в глубокую чащу, Иришка сложила руки рупором, и громко позвала в лес. - Эге-гей! - Эхо передразнило ее голос, разнося его на версты вокруг. - Дядюшка-Леший, царь лесной и владыка чащи! Покажись, сделай нам милость! Просит тебя дочерь царя змеиного!
И затряслась земля под тяжелой поступью. Услужливол разошлись ветви древних дубов, уступая дорогу огромной фигуре, что вышла навстречу героям из темной чащи. К вужалке вышел окруженный и облепленный зверями и птицами сгорбленный великан, одетый в длинную белую накидку, что стелилась по земле, скрывая ноги носителя. Из-под накидки торчали только его тощие, словно палки, руки, затянутые грубой кожей, похожей на древесную кору, да лысая голова, увенчанная двумя раскидистыми ветвями, больше похожими на оленьи рога, если бы на тех росли листья. Лицо у него только и имело, что два темных овала глаз, будто нарисованных на этом лице в виде текучих, меняющих размер и форму пятен, и полоску рта, который нехотя расклеивался,открываясь, но из которого не шло ни единого звука. Гигант остановился перед змеиной девой, и наклонился, будто пытаясь рассмотреть ее и ее спутников. Вужалка же низенько поклонилась ему со всем уважением. - Прости, что потревожила тебя, дядюшка-Леший. - Заговорила рыжая. - Помогли эти люди лесу твоему, той роще, что взяла я в свое владение. Извели они ту нечисть поганую, что принесли в Лукоморье злые люди в железе и золоте. Помогли, не щадя живота своего. Теперь просят они и тебя помочь. Хотят они к Великому Дубу попасть, к Мировому Дереву, с хранителем его поговорить. Не поможешь ли им? Не облегчишь ли путь неблизкий да нелегкий?
Выслушав вужалку, Леший безмолвно кивнул ей, соглашаясь, а затем распрямился. Зашевелилось что-то под его накидкой, заходило буграми - а затем Леший одним резким движением ее распахнул.
Под ней тела Лешего не оказалось. Он открыл самого себя как дверь, как проход, а за ним увидели герои тропу, что поднимается прямо на крутой холм, изрытый могучими корнями Великого Дуба. Видно, туда и надо было идти, в эту совершенно неправдоподобно и странно выглядевшую дыру прямо в пространстве. Эту догадку подтвердила и вужалка. - Идите, не бойтесь. Только назад смотреть не смейте - Уверенно сказала она. - Дядя вас не обманет, придете куда нужно. Хранитель наверное уже ждет вас.
Однако Лелислава она подзадержала, отпуская его последним. Задержала для того, чтобы поцеловать его на прощание, и сказать тихонько - Я ведь говорила тебе - нечисть я. Не обессудь.
***
Как только последний из героев пересек границу открытого прохода, позади снова послышался шелест, и в спины героям ударил порыв ветра. Проход закрылся, и теперь, если кто и посмотрел назад - он увидел с высоты только зеленый ковер из крон деревьев, укрывший собой лукоморскую землю.Где-то там, далеко, виднелся дымный столб, поднимавшийся с выжженного черного пятнышка. Изрядно, конечно, дядюшка-Леший сократил им путь-дорожку. Но время было идти вперед, ища путь среди толстенных, вяжущихся узлами и канатами корней Мирового Дерева прямо к огромному стволу, который вблизи казался чем-то совершенно исполинским. Здесь было даже темнее, чем в чаще, поскольку и так не слишком щедрому небесному свету мешало огромное растение, так что пришлось зажигать факелы и брести почти наощупь. Следом за героями, медленно собираясь в довольно крупный рой, беззвучно летели мерцающие зеленым светом светлячки, помогая лучше разглядеть дорогу. Благодаря им вскоре герои увидели толстую цепь, наброшенную на могучие ветви Мирового дерева, и свисавшую местами до самой земли. Чем ближе герои подходили к стволу Дуба, тем яснее слышался им голос откуда-то сверху. Мирослава узнавала этот голос - голос Хранителя из ее видений. Вскоре они даже смогли различить, что именно он там говорит.
- ...подняв кверху свои головы, чтобы увидеть источник голоса, герои наконец смогли разглядеть, как по тихо позвякивающей на весу золотой цепи справа налево неслышно ступает сам Хранитель Мирового Дерева, бархатным кошачьим голосом ведя свой сказ.
Подняв кверху свои головы, чтобы увидеть источник голоса, герои наконец смогли разглядеть, как по тихо позвякивающей на весу золотой цепи справа налево неслышно ступает сам Хранитель Мирового Дерева, бархатным кошачьим голосом ведя свой сказ. Он действительно выглядел как некая помесь кота и человека, зверолюд с характерной внешностью - только и на нем оставила свой отпечаток долгая тьма. Кот Ученый был тощим, словно скелет, обтянутый кожей и жилами, и начисто лишенным шерсти - она выпала, оставив лишь морщинистую, бледную кожу, которая наощупь должна быть груба, как береста. Уши были длинные и рваные, изо рта торчали клыки, а вытянувшаяся морда словно бы всегда была нахмуренной и недовольной. Последней заметной чертой была крепкая непроницаемая повязка на глазах, которая однако совершенно не мешала ему уверенно двигаться. Однако врожденная кошачья грация все еще осталась при нем. Всеми четырьмя когтистыми лапами цепляясь за цепь, он дошел до ее середины, и с любопытственным прищуром посмотрел вниз, на героев, словно бы и не было на нем никакой повязки.
- ...и с любопытственным прищуром посмотрел вниз, на героев, словно бы и не было на нем никакой повязки. - Закончив эту фразу, Кот разжал лапы, и ловко спрыгнул с цепи, мягко приземлившись перед ними наземь. Распрямившись в полный рост, хранитель Мирового Дерева заулыбался собравшимся. - Я думал, вы все-таки дойдете быстрее и чуть более полным составом. - Заговорил он. Странно, говорило он вроде бы по-русски, но все же как-то не так, не совсем привычно для уха слушателей. - Все начиналось так бодро и быстро, что я позволил себе сделать слишком радостный прогноз относительно вас. Увы, даже для меня история ваша не то чтоб и предсказуема. Но все же вы здесь - и я очень рад этому!
Кот заулыбался очень широко, приподняв вибриссы и обнажив кривоватые кошачьи зубки. - Дайте-ка мне с вами получше познакомиться, герои! Я уж заждался того момента, как вы будете тут! - И он с необычной быстротой принялся метаться к каждому члену небольшого, но смелого отряда, чтобы выразить свою несказанную радость. - Ох, как волнительно находиться рядом с теми, кому судьбой предназначено спасти мир!
- Аа, здравствуй, Княжич Василий! - Панибратское рукопожатие. - Ну что сказать, красавец! Твоя семья будет гордиться тобой, я тебе обещаю! Только вот не знаю, будет ли это тебе так уж важно в грядущем, уж прости.
- Эй! - тут же оказался он возле Фоки, хлопая его по плечу и растрепав ему волосы. - Фока, любимец ты наш, что ж ты притих так скромно! Не стесняйся, ты же душа компании! Не больно праведно жил, конечно, но будешь добрее иных более честных твоих друзей.
Хоп - и Кот уже подле Лелислава - И ты здравствуй, собрат мой по искусству! Нас с тобой так роднит страсть к историям и сказаниям!
Матушку Кот поприветствовал более сдержанно и уважительно, не став ее хватать или лезть прямо к ней, а просто чуть поклонившись и мягко произнеся. - Благослови Бог тебя, матушка Мирослава! Твое смирение достойно лишь уважения. Однако приятно видеть в тебе иногда и ту, молодую и бойкую Василису.
Чернавке тоже внимание было уделено. - Как много мрака и страданий в тебе и твоей истории! - Поцокал языком Кот Ученый. - Но даже вот гусляр скажет, что страдания героев делают сказку только интереснее. Драматичнее, так сказать - если ты понимаешь, что значит это слово. Ну, тоже вон спросишь у Лелислава, он сведущ в языках.
Поундса Кот даже приобнял, спугнув Сокола, который недовольно косился на хранителя. - Отважный мракоборец, а? Даю тебе слово, я не из нечисти, ты на мой вид неказистый не смотри, просто я ведь тоже вместе с миром этим гибну. Кто-то, конечно, может по глупости поименовать меня МертвыйМяу, но это не совсем верно. Даже совсем неверно. Я объясню вам!
И последним поприветствовал Кот-Ученый Франца и его волка. - Он же не кусается? - Первым делом спросил у немца хранитель. - Эх, Францушка, тяжкая ноша эта избранность, если бы ты только понимал...
Закончив приветствия, хранитель Дерева снова встал перед всеми героями. - Мне сразу перейти к вашему делу великому, или вы хотите сначала что-то у меня спросить?
|
-
Взоржал аки окаянный, плюс тебе сразу же)
-
Вот она, сермяжная правда-то..)
|
Глубокое, чёрное небо, засвеченное в свете костра, завертелось перед глазами испуганного, злого, летящего в кусты хоббита. С тихим хрустом, ветки под ним проломились, а листья легко пружинили, как подушка, чуть отбросив полурослика в сторону. Прокатившись по холодной, сырой земле, тот попытался подняться, но глинистая, мягкая почва, напоминавшая замешенную специально для путников, грязевую ловушку, просела у него под тушкой и он скользнув, вновь упал. Ноги дрожали. Руки предательски не сгибались, и пульсировали. Дыхание перехватило, а голова кружилась от перенасыщения кислородом. Кое-как Борис перевернулся на спину и уставился двумя тёмными глазёнками в бескрайнее небо. Иссиня чёрное, бесконечно глубокое, беззвёздное из-за засветки гигантского кострища камнекожих великанов. Тёплая, липкая земля приникла во все щели и сгибы одежды хоббита, слепила чуть жирные кудрявые волосы, испачкала всю походную одежду.. Чуть отдышавшись, Сумароков, с какой-то странной тоской подумал о своем хорошеньком, чистеньком костюмчике в реальном мире, и том, что, наверное тоже запачкался.
То что это не его мир, не его тело, не его время и не его реалии Борис догадывался достаточно давно, но мимолётные, многочисленные впечатления, воспоминания, привычки и стремления того, в чью кудрявую тушку он попал, заставили усомниться в реальности того, технологического мира. А потом, с каждым днём, некоторая чуждость, застарелая боль сердца и мрачная, какая-то не нормальная симфония печали и тревоги, нарастающие в душе, подсказали – он здесь лишний. Он здесь не нужен. Это чужая история. Слишком светлая. Слишком добрая, слишком милосердная, как к нему, так и к окружающим, история. Нет, его жизнь, жизнь бандита, жизнь Сумрака, того заржавевшего, лишившегося всей той пафосной, красивой амбициозности, всей той харизмы, вкуса жизни и интереса к ней же. Но тут он был другим, полным восторга, мелких мыслишек, не важных на общем фоне, но таких сочных, светлых, настоящих. Ему импонировал образ хоббита, образ прошлой жизни Нори, или кого-то из её приближённых – уж слишком было явное сходство многих черт между девушкой и тем, что он увидел на холмистой, зелёной Родине маленьких созданий.
Подняв усталый взгляд двух аккуратненьких дёргающихся глаз дальше, в ту часть неба, которая не была освещена костром, Борис увидел алый свет двух мощных, насыщенных звёзд. Ярко-красный, близкий скорее даже к жёлтому. И белый, с багровыми нотками. Альтаир и Бетельге́йзе. Они будто два больших глаза на беззвёздном небе, были украшены тусклой мантией из россыпи звёзд поменьше, и короной из части созвездия близнеца, с Вегой в качестве драгоценного, сверкающего изумрудного камня на вершине величественного венца. В ушах вновь зашуршал шёпот десятков голосов сгибающихся под ветром веток, трещащего костра, хохочущей в предрассветной истоме тьме. Пред рассветом ночь и вправду темней. Гуще. Многогранней. Он услышал рёв, рёв раненого зверя, загнанного в угол. Такой рёв издают перед смертью, телесной, или смертью духа – не важно. Это был рёв человека, печальный зов о помощи. Борис Потемнел от нахлынувшего воспоминания и беспокойства. Так же кричал он, потеряв руку в битве с якудза. Нет, то не был тогда крик боли, а слёзы были не от лишения левой кисти. То были слёзы и рык полной печали, сожаления и боли, за погибших товарищей, потерянных в боях. За потерянный дом, занятый врагом. За слабость плоти, что не смогла дать духу свободному всего, о чём он мечтал. В тот час, в ту минуту он желал лишь одного – смерти. И он умер. Глубоко в душе. И в этот момент, лёжа в грязи, всего в нескольких метрах от битвы, ожил вновь.
Он яростно перевернулся. И пыхтя пополз к свету. Липкая, вязкая, вездесущая грязь мешала ползти, двигаться в принципе. Утягивала за собой, в глубину, в теперь кажущуюся холодной и мерзкой почву. Как зыбучие пески.Он яростно забарахтался, пытаясь выплыть, но погружался всё глубже. Грязь забила рот и не давала позвать на помощь. В последней попытке выбраться он глянул на ночное небо. Звёзды были всё ещё на месте. Кроме тех, что он принял за Альтаир и Бетельгейзе. Они приблизились ближе и насмешливо сверкали на тугой, толстой ветке высохшего вяза, неподалёку от затягивающей в глубь тверди хоббита грязи. Глаза. Это были два глаза чего-то большого, нет, даже безразмерного, что таким образом наблюдало за ним всё это время. Шёпот усилился в сто крат. То был крик. Яростный крик. Приказ – чёткий и ясный. «ПРОСНИСЬ!». Борис утопал в грязи, он погрузился в неё полностью и шёл ко дну. В беззвучном крике его рот открылся а потом захлопнулся в гримасе отвращения. Грязь забила рот. Нос. Уши. Глаза. Он решился всех чувств. Вся его суть растворялась в этой грязи. Он не понимал. Он не спал. Но сейчас он уснёт вечным сном, как все его пять чувств. Но потом он понял. Кое-что он всё ещё чувствовал. Как нечто тянет его вниз. Тянет неосознанно. Его как громом ударило пониманием. Проснуться должен не он. Он тот, кто должен пробудить. Не чувствуя своих рук, он потянулся вниз. Схватил ту тягу, что всё это время тянула его глубже в глиняную могилу, и резко, не бросая усилий, сделал рывок вверх.
- Куоо-о!- разнёся яростный, полный торжества, жажды, ярости, всепоглощающей уверенности рёв. Кусты затрещали. Из них, на свет костра вышло нечто. Вымазонное в грязи, оно имело острые уши, большое жилистое тело, длинные, мощные руки и ноги, с узловатыми пальцами, немного несуразные, надутые мышцы, большую голову, которая, как казалось, не имела шеи. Чернявые, длинные, густые волосы, словно конский ворс, острые уши и взгляд, тупую, искажённую злостью морду и выпирающие из нижней челюсти клыки. Орк лающе что-то выкрикнул. Кусты вновь заскрипели. Деревья немного прогнулись, и с хлюпающим, чавкающим звуком, нечто вывалилось вслед за орком из кустов. Он взглянул поверх бушующей битвы. Перевёл взгляд на Доктора и густым, хриплым басом прогудел нечто неразборчивое. Хотя, это было скорее звериное фырчанье и подобие призыва.
|
|
|
|
Такого прежде никогда не случалось. Что было тому виною, оставалось неясным, но все сознание господина Дорфмайстера заполонили крики боли, ужасная резь в глазах и вид запекшейся крови.
Он знал - они все знали - что им не пережить путешествие, если не переждать эту бурю. Отто невольно вздрагивал от каждого удара грома и ослепляющий свет молний освещал его бледное лицо, в котором остались живы лишь глаза полные тревоги.
Внезапно, с очередной вспышкой небесного сполоха искр, столь же ярко зажглось воспоминание... Столь же страшное, сколь и спасительное.
И Отто подал голос, то и дело останавливаясь перед очередным словом, сбиваясь и пугаясь собственных речей:
- Друзья мои! Думается мне, что раньше никому из нас не приходилось бывать в столь катастрофическом положении, в котором мы имели несчастье оказаться сейчас. И здесь, посреди буйства стихии, увы, бесполезны все известные нам научные теории. Перед этой первозданной, необузданной стихией мы бессильны...
Словно завороженный, Дорфмайстер смотрел на нательный крестик, что раскачивался, влекомый ветром, и удерживаемый лишь ниткой в руке Отто.
- И, видится мне, что Господь не испытывает нас. О нет, дамы и господа! Он вознамерился с нами покончить, отправить нас к праотцам за нарушение заповедей, дарованных им некогда людям! - речь Отто становилась все более жаркой. На бледных щеках заиграл болезненный румянец, а глаза заблестели, словно два жука, в сгустившейся тьме. - И я, как человек эпохи, как ученый, как джентльмен и как человек слова - я пообещал защищать вас, миледи, помните? - готов бросить вызов самому Творцу!!!
На миг господин Дорфмайстер замер, смущенный и раззадоренный своим богохульством. Капли дождя яростно хлестали его по лицу. Он почувствовал, как безвольно разжимается кулак, удерживающий тесемку и, тут же, не желая давать Всевышнему более управлять своей судьбой, размахнулся и отправил крестик в полет. Серебро сверкнуло в очередной вспышке молнии и пропало из виду.
- Однажды я..., - начал было Отто, но тут же осекся. - Я дал клятву не рассказывать, откуда я узнал об этом ритуале. Однако же рассказать о его сути я могу совершенно свободно! Итак, друзья мои, в глубине Черных Земель существует некое племя, поклоняющееся Трёхрогому Духу Мбава. Мне доподлинно не известно, что это за существо: быть может, это квинтэссенция душевных устремлений того племени, или духи умерших, что приходят на помощь своим потомках в этом обличии, или же коллективная воля. Однако же именно благодаря поклонению этому таинственному созданию то племя, чьего названия я не смею раскрыть, при всей примитивности своей жизни, простоте нравов и дикости обычаев, было столь процветающим, что один Дож, чьего имени я также не смею назвать, приказал уничтожить всех идолопоклонников. Именем Господим, разумеется, а вовсе не потому, что не смог выпытать тайн благоденствия дикарей, в то время как его "просвещенный" народ прозябал в болезнях и невежестве... Итак, я приступаю к главному...
Вид господина Дорфмайстера сделался необычайно торжественным и немного страшным - так выглядит хулиган, что убеждает сверстников ограбить соседский сад или пойти потыкать палкой выброшенную на берег рыбу.
- Мисс Рейнольдс, мистер Литтлпенни... Вы согласны избавиться от гнета оков, что призывает нас к Великому Спасению, что, не реши мы иначе, случится в ближайшие несколько часов? Готовы вы провести ритуал, который, возможно, спасет и наши тела - и наши души? Мужайтесь, друзья мои, ибо сейчас время наиболее подходящее. Лишь стихнет гроза - и нам не помогут ни наука, ни запретные таинства!
-
Это эпично. Это - поступок (на самом деле) Жаль, что спутники не оценили.)
-
Люди, смыслящие в неовикторианском романе, как жанре, говорят, что двойственность внутренней жизни - психологическая "метка", по которой безошибочно узнаётся человек викторианской эпохи.
|
|
Возможно, на бережном взятии руки мисс Рейнольдс стоило остановиться. Н-да, шаг назад. Не отразилось бы это на оплате. - Ах-кхэм, прошу прощения, мисс. Кажется, случай здесь посложнее, чем то, с чем я привык иметь дело. Усмехнулся внутренне. С чем он привык иметь дело, хе-хе. С чем? А вот с чем: Лысый без лица, меткий сукин сын, светит золотым зубом. Берем! Свинцовый кастет? Чудесная вещь, вызывает ностальгию по юности. "Коза"? Нет, такой штукой только пальцы поотрывает, хлам. И это из нее он чуть не пристрелил Джона? Воистину, пути Господни неисповедимы. Бородач, живучий черт. Что ты подаришь мистеру Улыбчивому? О, "Маузер"! Модная магазинная штучка. Джон, конечно, консерватор, но подобную вещь стоит попробовать. Или отдать той же Мисс Рейнольдс, ей пойдет. Вместе с мятными леденцами - их Литтлпенни терпеть не мог. Кинжал, хм. Выглядит опасным. И древним. Что ж, они археологи, а не бандиты, потому надо также показать его мисс - пусть оценит. Конечно, это не помешает до конца экспедиции кого-нибудь им прирезать. Наконец, шляпник. Шляпник! Первым делом Джон схватил с него, конечно, шляпу. Его-то котелок эти засранцы испортили. С него же Литтлпенни снял кисет табаку и старую трубку, а так же по-глупому забытую бритву. "Бульдог" шляпника тоже прибрал, с намерением отдать Отто, когда тот очухается. С этого своего орудия он, конечно, хорошо стреляет, да больно редко. К концу сбора трофеев заметно повеселел. Раскурив трубку, принялся брить щетину, что-то напевая и глядясь в зеркальце. За этим занятием его и застал лихорадочно бормочущий Дорфмайстер, явно страдающий от раны. - Эээ, друг. Кинжал пусть сначала глянет мисс - вдруг находка. А ты ляг и лежи, и хватит притворяться, буду собрался отдавать богу душу. Вот котелок и прижигание - идея хорошая, эдак ведь и доктора делают, как я вспомнил. Давай ложись, все сейчас по высшему разряду будет.
|
Каэро, Омни и Ферг(9:47 утра, в резиденции Мастерицы, у дверей зала гильдий) Внезапно оказавшийся в числе "более сильных магов" Ферг запунцовел ещё больше и что-то промямлил в подтверждение, дескать да, вышло как-то так, но он в тюрьме оказался по ошибке, пусть госпожа Мастерица ничего такого не думает... - У нас больше нет возможности пробиваться задним ходом. - Резко перебил его брат Тиберий - Там тоже толпа, и даже если она меньше чем орава на входе, нас четверых не хватит чтобы её сдержать. К четверым он причислял себя, капрала Больведа и двух оставшихся стражников. Маргрис Нострарри, обдумывающаяся было слова Каэро, вздёрнула подбородок, сверля паладина взглядом совиных желтых глаз снизу вверх, но её намеренья прервал ровный голос: - Я могу провести вас сквозь толпу. - Неподвижный священник продолжал держать портал и смотреть прямо в крутящиеся черные недра, не прилагая никаких усилий подслушивать - теперь, когда в просторном зале оставалось так мало людей, каждое слово было отчётливо слышно каждому. Как почти все присутствующие, брат Тиберий вздрогнул, и Каэро, что пристально следил за реакцией паладина, увидел как тот бросил встревоженный, вопросительный взгляд на Ариэль, и попытался скрытно сделать защитный знак. Что в латах получилось совсем не так скрытно и оберег-движение заметил не только сам Каэро, но и Омни, и Нострарри, и Ариэль, хотя Мастерица и тактично сделала вид что жест прошёл мимо её внимания. - Я... премного наслышан о святом отце. - Ответил паладин Каэро, слегка откашлявшись чтобы прочистить горло. - Но не имел... радости встретиться с ним лично. На этом он бросил короткий нечитабельный взгляд на Каэро и умолк, начав сосредоточенно проверять хорошо ли сидит на сгибе руки щит и меч в перевязи. - Спасибо, отец Фунералис, но мы воспользуемся порталом. - С улыбкой подхватила разговор Ариэль и, не откладывая дела в долгий ящик, пошла вперёд, подавая тем самым пример. На этом дискуссия как эвакуироваться была эффективно завершена, и студентам ничего не оставалось кроме как уходить вместе со всеми. Секретарша, поминутно оглядываясь на дверь и вцепившись в свои бумаги, отправилась за Ариэль, держась на полшага за Мастерицей, и капрал Больвед, с облегчённым выдохом скомандовал тоже самое двум своим людям - урождённый лейфовец, он не был чужд магии как таковой, но дыра в пространстве, маги в кристаллах и все эти разговоры о непредсказуемых явлениях были выше его головы. - Пожалуйста, идите вперёд. - Попросила Мастерица студентов и добавила, обращаясь непосредственно к ним троим, адресуя тревоги и стремления каждого. - Я доверяю отцу Фунералису. И я хочу обсудить всё вами сказанное как можно быстрей. Портал сейчас единственный наш выход. - Ты доверяешь слишком многим, Ариэль. - Вздохнула Маргрис, острым взглядом окинула мрачно молчащего брата Тиберия, прищурившись - священника, и шагнула в портал как если бы на палубу своего корабля. Стражники уже исчезли там, и Ферг разрывался между желанием последовать в портал и желанием не показать себя трусом перед лицом Мастерицы. Паладин, трое студентов и сама Мастерица уходили предпоследними. Последним уходил священник - медленным, ровным шагом он направился к порталу, и с каждым шагом всё больше молний обвивалось возле его левой руки, пока их длинные языки не свились в один искрящийся, плящущий хлыст. Последний шаг, резкий рывок, - и обрамляющий черноту круг молний упал на пол длинным языком цепи, каждое звено которой было свито из света, чтобы в следующее мгновение втянуться в крошащуюся тьму вслед за высокой фигурой святого отца. В следующее мгновение зал гильдий пуст, и тёмен, и покинут всеми живыми. * * * Каэро, Омни и Ферг(9:49 утра, возле мрачного леса, что обрамляет Университет) Для всех путешествие выглядело как один краткий момент темноты. Лишь для Каэро это был как шаг сквозь тёмный, невероятно широкий коридор, высокие колонны его в множество рядов напоминают стволы высохших деревьев, пол под ногами неровен, и воздух полон сухой, тихой пыли. Среди колонн - он знает это инстиктивно - масса иных дверей, и на миг он даже знает куда они ведут, но шаг завершается в тот же миг и он снова в обычном мире. Несмотря на тёмно-зелёную мрачность леса по правую руку от студентов, солнце в безоблачно-розовом небе казалось ослепительным после прежнего полусумрака зала гильдий. На улицах возле Университета было тихо, прежде кишащие торговлей лавки выглядели покинутыми, дома - нежилыми. Древний замшелый лес, что скрывал в своём центре разноцветную сферу Университета, был новинкой лишь день - сейчас вокруг не осталось даже зевак, и лишь редкие фанерные щиты Стражи с предупреждениями об опасности напоминали что лишь два дня назад здесь была совсем другая территория. Ни служащих, ни стражников вокруг не было. Небольшая группа возле Университета состояла лишь из Мастерицы, Маргрис Нострарри, брата Тиберия, трех студентов и оторопело выглядящей секретарши, что моргала на яркий свет и судорожно протирала очки. - Остальные возле храма Нокрии, где им и положено быть. - Раздался голос отца Фунералиса, в этот раз без потустороннего эха. - Здесь не так шумно. При свете дня Омни с Каэро наконец-то смогли его рассмотреть. Высокий и прямой как спица, он был почти вровень с братом Тиберием, но сложен легче, жилистей, на скорость и выносливость, не на грубую силу. Одетый с ног до головы в пыльно-чёрное и несколько ношенное, он напоминал обликом путешественника куда больше чем жреца и в первый миг Каэро едва не вообразил себе что это преобразившийся Теган - длинный камзол с высоким воротом-стойкой, плащ-накидка и заправленные в высокие сапоги брюки напоминали об одежде жителей запада. Но стоящий перед ним человек был моложе чем Теган - поздние тридцать, может быть ранние сорок, - его прямые волосы были нехарактерно черными для эвра, речь ничем не напоминала тягучий говор погонщика скота, в манере держаться не было усталости, и его руки были пусты. Точней, рука - правый рукав камзола был обрезан выше локтя. В тени широких полей шляпы правая половина лица отца Фунералиса насмехалась непроизвольным оскалом из-за скашивающих лицо шрамов, правый глаз смотрел немигающе на группу в то время как левый глаз, на неповреждённой стороне лица, был спокойно закрыт. Общее впечатление было довольно кошмарное. Встреться такой ночью в тёмном переулке... - Итак, розовое небо, что видят только арканисты, поветрие, что якобы заставляет людей сходить с ума, но не затрагивает арканистов, и кристаллы, что по стечению обстоятельств скрывают всех арканистов кроме тех кто отсиживаются под куполом или тех кто по счастливым обстоятельствам оказались обычного пространства. - Подытожила Маргрис, сделав несколько шагов туда и сюда, резко прожестикулировала в сторону Университета и остановилась. - Толпа что чуть ли не штурмом берёт наши владения, и Принц ко всему этому абсолютно никак не причастен. При этом мы должны покинуть город до завтра, иначе всем кранты. Я верно понимаю?
|
Лелислав знал, зачем он сюда пошел, и знал зачем его позвали. Иными словами, есть "хочу" и "должен", и первое имеет свои права лишь пока не мешает второму. Впрочем, болтать с девушкой было приятно, петь для нее не было работой. Даже просто находясь рядом гусляр отдыхал душой от ужаса недавнего плавания, и мысль, что скоро им плыть обратно уходила куда-то далеко.
Увиденное, впрочем, тоже стоило того чтоб на него посмотреть. Что Иришку будут слушаться змеи не было неожиданностью, но вот что все звери станут выполнять волю царевны оказалось сюрпризом. А уж что потом началось и вовсе потрясающее. Иришка, оказывается, умела ворожить почище иного волхва, зажженный голубой огонь не только грел но и очаровывал Лелислава. -- А что, Ириш, неужто правду сказки говорят о вещих женах-змеях? Хотя, у нас-то на севере все больше о лягушках, но суть одна всегда. Мол, премудрая девица, лягушка или змея в своей коже, сняв ее умеющая обращаться в человека? -- Рассказывать больше гусляр пока не хотел, во-первых, боялся что насмех подымут, да и передохнуть чуток не мешало, петь-то явно еще долго предстояло. Лучше пока послушать, чего удивительного царевна расскажет.
Уж с чем-чем, а с тем что петь еще предстояло Лелислав не ошибся. Царевна сказала, что ждать придется несколько часов. Что ж, часа хватит на весьма некороткую балладу. Из всего, что приходило на ум, Лелеслав выбрал сказание об Орфии, сладкоголосом обманщике. Брала свое начала песнь, вестимо, у хитрых греков, впрочем, на родной сказ переводил, по счастью, не Лелислав; как намекал недавний опыт общения с Никасом, греческий у гусляра был весьма неважен. Однако, у гусляров принято вольно обходиться с чужими сказками, что прочитанными что услышанными -- каждый следующий норовил добавить что-то свое. И к этой истории Лелислав от себя добавил немало.
А повествовала баллада вот что. Был славен в земле своей Орфий Сладкоголосый, искусными песнями и искусным же враньем. И полюбил он дочь местного князя Дику, деву с золотыми глазами. И явился Орфий к князю, хвастая, что на ближайшем пиру, столько бы ни собрал князь музыкантов, всех перепоет он, Орфий, а коли будет так, то в награду себе просит отдать за него Дику. И созвал князь пир, и множество достойных мужей собралось в палатах радушного хозяина, и три ночи состязались лучшие певцы,. Увы, не только люди любят пиры. Смотрел на тот праздник, незримым, сам царь мрачной Нави. И понравился тот пир хозяину Царства Мертвых, и угощение, и музыка, а более всего -- та, ради которой затеяли пир, Златоглазая Дика. Музыка отзвучала, еда сегодня есть завтра нет, а Дику Царь Мертвых забрал к себе. И печаль пала на хоромы князя, и разошлись кто куда его знатные гости, Орфею же идти было больше на земле некуда. И решил он спуститься живым в Царство Мертвых, чтоб вернуть свою любовь. Но проста дорога в Царство Смерти, да тяжела обратная. Явился певец ко двору Царя Мертвых, и потребовал, чтоб выставили против него всех лучших певцов прошлого, что сейчас служат Царю. И если перепоет их Орфий, то пусть в награду Хозяин Смерти отпустит вместе с ним Дику. Но лишь смеялся Царь, сказав, что много о себе возомнил смертный. Но дерзость отчаянного веселит Царя, и так и быть, созовет он всех мертвых музыкантов, и если перепоет их Орфий -- то в награду Царь отпустит из Мира Мертвых одного, не будь он Царь Мертвецов. И собрал Царь певцов, и привел Дику смотреть, как вершится судьба, и без счету времени звучала музыка, ибо нет в Царстве Смерти дня и ночи. И перепел всех Орфей, и пораженный Царь от щедрот своих позвал суженных провести в его дворце столько времени, сколько горят свечи в человеческий рост. А после Орфий должен решить, кто отправится на свет жизни, а кто навеки останется во тьме. И разделили ложе Орфий и Дика, а после Орфий рассказал своей возлюбленной, как можно вдвоем покинуть Царство Смерти. Он вырезал из воска свечи фигурку, точь-в-точь похожую на него, и наказал Дике вырезать фигуру себя из воска, и написать на ней свое имя. И обменялись они фигурками, и Орфий рассказал, что надобно идти по одному, не оборачиваясь друг на друга. И если станет невмочь от тоски по другому, не оборачиваться на него, а смотреть на фигурку, и идти вперед. И когда встретит ее жесткий слуга Царя Мертвых, и спросить "Одна идешь?" отвечать "Одна". И как выйдешь из Царства Смерти, открой что написано на пьедестале фигурки, дабы найти им друг друга в мире живых. И вышли они из дворца Повелителя Смерти, и встали спиной к спине, и пошли куда глаза глядят, не оборачиваясь. Ибо куда ни идти в Мире Живых -- идешь к смерти, а куда ни идти в Мире Мертвых -- идешь к миру живых, главное не оглядываться и не сворачивать. И долго шла Дика, и была на пути ее тьма, непроглядная тьма и кромешная тьма, и остановил ее Страж Мира тьмы, и вопрошал "одна идешь?", и правдиво отвечала она "одна". И еще дольше шла Дика, и обнаружила себя не где-нибудь, а во дворце родного отца. И открыла она пьедестал фигурки возлюбленного, чтоб вслух прочесть его настоящее имя, дабы встретиться им вновь в Жизни. А там было написано "Прости".
-
Хороший. Вот так и в жизни бывает.
-
Ну ты завернул!!!
Пронзительная история).
-
За историю Орфея и Эвридики
-
Замечательная интерпретация)
|
|
|
|
Всё-таки священник. На сигарету этот малый не похож совершенно — кусок мяса с белым костяным оскалом. Грим Грей скользит взглядом по лицу и морщится: рослая фигура закрывает собой свет. Несмотря на внушительный вид, лицо у мясистого бедолаги такое же, как у его невозмутимого товарища, — дохлое. Насквозь дохлые глаза. Он подавляет желание сплюнуть и прижимает язык к нёбу, сглатывая. Да и всё вокруг какое-то дохлое.
Итак, перед ним кусок мяса — «священник» — с дохлыми глазами. В чём ему там положено исповедаться? В разрезании надвое младенцев? В том, как пнул котёнка пару десятков лет назад, не заметив под ногами? Тьфу. Грим Грей встряхивает руками и устраивает их на коленях. Подбородок, брови — вверх. Взгляд упирается в мясистое впереди; силуэт, тускло подсвеченный лампой, выглядит презабавно. Насмешка над святым, пародия на исповедь. — Так чего от меня требуется?.. Раскаяние в том, что я не вытер ног перед входом в хозяйские коридоры? В том, как неуважительно я обошёлся с молодым дарованием, не позволив закончить рифму? Вау. Это довольно много слов для тебя, приятель. — Да бросьте.
Он обводит взглядом тёмную камеру: взгляд скользит от хлебных мякишей на полу обратно к мясистой физиономии. — Знаете, почему я пошёл в полицию? Я ужасно хотел выспаться. Он представляет, как ладонь сжимается на воротнике робы, сминает ткань, тянет ближе, позволяя другой размахнуться. Мясистая физиономия дрожит под костяшками пальцев, как свежий холодец. — Ужасно невесело каждую ночь просыпаться от ощущения собственных зубов, продавливающих плоть. Вспоминать, как крылатая инфернальная тварь из сказок о короле-некроманте вколачивает нож в твоё собственное плечо. Вы когда-нибудь чувствовали, как что-то острое проворачивается между костей, эдакий первый намёк на смертность вашего тела? Или, может, видели остатки своего двенадцатилетнего приятеля: растянутые у стены, заполняющие таз, пахнущие кровью и падалью? Нет, дружище. Не советую. Дохлые глаза наливаются кровью, пока он выдавливает их, взрывая ногтями зелень радужки. — Я подумал, если буду убивать, это пройдёт. Ощущение смертности перестанет быть чем-то новым, необычным, вызывающим страх. Запах выветрится — мерзостный запах этой твари. Мне плевать, кем она была: хоть неудачно окрылившимся врачебным экспериментом, хоть дочерью сучьего короля, хоть самим божьим знамением. Я хотел, чтобы она сдохла. Гнался за смертью. Жажда обратилась в верность. Кровожадность — в исполнительность. Констебль, а не зверь. Зубы, а не клыки сходятся на жирном горле в секундном порыве. — Но, видно, прогадал. Со сном легче не стало. В какой-то момент перестал считать мертвецов, а дальше… Дальше — вот. Вот. Мясистая голова отлетает в сторону и скрежещет виском о каменную стену. — Знаете, почему я рассказываю всё это? Рука взрывает соплетение мышц и жадно тянет что-то чужое и бьющееся. Изнутри — наружу. — Если молчать, челюсть саднит от желания прокусить вам глотку. Чужой бесшумный крик звонко ударяется о потолок подвала, и Грим Грей думает о том, что с подвалами ему с детства жутко не везло. — Как у пса, которому бросают чуть обглоданную кость. Он так и не посмотрел на тело. Он так и не проверил. Он так и не знает наверняка. Вокруг пахнет пылью, мясом и мертвечиной. — Вам нравятся собаки? Грим Грей ухмыляется смерти из тёмного угла.
|
|
- Во время одного из своих путешествий по свету, миледи, я слыхал о чудесном устройстве господина Айзенхайма. Поговаривают, будто бы этот механизм, поедая молнии в штормовую ночь, в течение месяца после готов отдавать людям приятное, мягкое и светлое, полное гармоничного созидания тепло, в которое он превращает необузданное буйство стихии. Увы, в тот день, когда я имел бы возможность увидеть демонстрацию воочию, как назло, стояла наипрекраснейшая погода. Верите ли, миледи, впервые в жизни я досадовал на ясное солнце и безоблачное небо!
Отто улыбнулся и даже слегка хохотнул, приглашая леди Рейнольдс посмеяться вместе с ним.
- Вполне возможно, что я даже буду готов профинансировать этот, вне всяческих сомнений, удивительный проект! Однако же господин Айзенхайм слывет человеком странных нравов, будто бы он на долгие месяцы запирается от всего света и не желает видеть никого, кроме своей старой нянюшки. Признаться откровенно, я полагаю, что каждый человек несет в себе искру Творца, благодаря которой он способен озарить весь окружающий мир. Однако же есть люди совершенно особенные, geistesgröße, как их называют у нас. Здесь их, кажется, зовут гениями. Их искра, по моему убеждению, горит гораздо ярче прочих. Именно благодаря этому дару они способны совершать немыслимые открытия, продвигать вперед науку и технологический прогресс. Однако же любой великий дар есть и великое проклятие. Их свет ослепляет окружающих, а, порой, и их самих. А потому такие люди порой... шокируют. Их поступки, великие во всем, зачастую лежат вне пределов общечеловеческого понимания. Профессор Литлпенни, по моему глубокому убеждению, именно таков. Его добродетели порой оказываются сокрыты от посторонних глаз, но, уверяю вас, миледи, он - великий человек!
Господин Дорфмайстер постарался перехватить взгляд мисс Рейнольдс. Он хотел убедиться, что не напугал бедную девушку еще больше, а если бы удалось увидеть в ее глазах понимание, принятие или же спокойствие, пусть даже мимолетное - Отто был бы этому рад, как подарку.
|
Эмили
Холтон заговорил, а ты задумалась. Ты была его студенткой, потом коллегой. Вспоминаешь его лекцию по истории позднесредневековых монархий. Крипициус, тогда лощёней и двумя годами моложе, барабанит пальцами по кафедре, неодобрительно глядя на зашептавшиеся задние ряды и продолжает: «Конечно же легенда о Короле-вороне – всего лишь легенда. Правда, как это всегда в истории, не так красива, бессвязна и ставит в тупик: мы достоверно знаем сегодня из недавно обнаруженной монастырской хроники и нескольких легальных документов того времени, подписанных предположительно его собственной рукой, что Йофурхарст жил гораздо раньше и правил севером тогдашней Каледии совсем недолго – каких-то пять лет после завоевания. Свидетельства его реальной биографии немногочисленны и мало известны сегодня за пределами круга профессиональных историков по сравнению с популярной сказкой о нём. Эти редкие, но весомые факты указывают на то, что Йофурхарст-человек и мифическая фигура Йофурхарст… демон, или, если хотите, как его называют «некромант» - существовали во времени с разницей в более чем сто лет. Образ Короля-ворона, по всей видимости, сложился в народном сознании гораздо позже, чем оба Йофурхарста упокоились в земле, уже когда и сама память об их правлении и их дворах была развеяна историей. Северные области Каледии присоединяются к центральному королевству Конрадом III в период консолидации земель под властью Хемусвара, окраинные средневековые монархии становятся больше мифом о прошлом, чем исторической памятью. Так было с Йофурхарстом и его двором. Но сегодня нас волнует вопрос о том, кто был тот, второй, правивший его именем больше ста лет спустя? Да? У вас какой-то вопрос, молодой человек? Поднялся из… О, боже. Давайте сделаем вид, что я сейчас не слышал это от будущего историка, а вы этого не говорили, хорошо?»
Твой отец умер рано. Ты едва помнишь его. Только запах табака в его кабинете, его книги. Как будто всегда существовали вещи, но никогда человек. Твоя мать, вдова Рейнольдс, всегда была холодна с тобой и всё же ты не чувствовала действительного недостатка любви. Ты знала, что она постоянно учит тебя. Как если бы она с пелёнок готовила тебя к сдаче какого-то сложного экзамена. Ни разу она не подала тебе руки, когда ты падала. Но ни разу не оставила тебя лежать, когда ты не могла подняться. Когда пришло время выбрать образование, она выбрала его за тебя. Но она же была и достаточно щедра, чтобы оплатить этот выбор. Ты не можешь вспомнить времени, когда бы ты думала о деньгах. Иногда ты не уверена, сумеешь ли их считать, если придётся.
Твоя первая полевая работа. Республика Хоолдам. Медно-зелёно-красный флаг. Равнины-столы. Холмы-купола. Берега-галечные-пустыни. И – болота. Прочавкали по пояс, наверно, милю. По ощущениям – «морскую» милю. Измазались с ног до головы в каком-то, да простят люди из общества, гниющем дерьме. Нашли каменный столб без надписей, торчащий из жижи, как назидающий перст утонувшего великана, говорящий внять его неудачному опыту и не ходить сюда. Рядом несколько сгнивших развалин на сваях. Спугнули местного дикаря. Если это – археология, то ты – княжна Ассурийская. Была уверена, что уйдёте ни с чем. Что можно откопать в болоте? Оказалось, кое-что можно. Холтон, мерзавец, какой он есть, всё же человек въедливый и внимательный: нашёл тайник в колонне. «Предмет ритуального назначения мезо-малакской культуры ‘Щелкунчик’; Железо, амальгама золота; Принадлежал жрецу малаков из верховей Мезы. Место обнаружения: Хеенхафская Низменность». Три дня хождения по пузырящейся вони – три строчки убористого описания на карточке блестящего экспоната в Музее Изящных Искусств в столице. Потом ты поняла, что часто такие три строчки стоят три года, а не три дня. Но тогда ты была в бешенстве.
Леди Рейнольдс хотела, чтобы ты стала археологом не из пустого каприза, но она была не тем типом человека, который радостно и подробно всё объясняет при первом же признаке вопроса. И когда на твоё горькое письмо тебе пришёл короткий ответ, ты, подышав, продолжила подготовку. Ты родилась в Республике, но ваш род по линии матери происходит из Королевства Каледия. Похоже, у неё был особенный интерес в отношении кого-то из ваших предков. Возможность отправиться в нужном направлении не заставила себя долго ждать.
Северная Каледия. Пепельная пустошь западных отрогов Топфелл. Ваш лагерь исторгает из себя короткие экспедиции уже больше месяца, но работа не движется. Местный проводник мучается ужасным кашлем и почти не встаёт. Рабочие пьют и дуются в карты. Студенты скучают и смотрят в сторону моря и дома. Холтон мрачен. Ты подавлена. У вас есть монастырская хроника. На её основе и на собственных догадках вы нарисовали карту. Похоже, карта ни к чёрту. Ты берёшься за повторный перевод хроники. Лампа в твоей палатке не гаснет до рассвета. Круги под твоими глазами, наверно, придают тебе уже пугающий вид. Холтона он не испугал. Он входит к тебе, и от него разит алкоголем. Он говорит ненавязчивые и приятные вещи, как ему кажется, но ты не впечатлена и испугана. Он не замечает. Ты толкаешь его и выхватываешь пистолет. Если он сделает шаг – ты выстрелишь. Он моргает. Вы долго молчите, глядя друг на друга. Он уходит, качаясь, без единого слова.
В отличие от остальной столичной аристократии Стрёбе, гордящейся своими генеалогиями, как экзотическими драгоценностями, вы не можете проследить корней по одной из линий достаточно далеко. С линией отца всё прозрачно – он происходит из старого рыцарства Стрёбе, получившего свои земли и титулы ещё в период шести королевств, переживших свержение монархии, и прекрасно живших «от меча» в республике – как они это привыкли делать поколение за поколением. Мать же, урождённая каледианка, может достоверно говорить только о трёх ближайших поколениях своих родственников. Насколько вы знаете, они все были мелким безземельным дворянством, последний из них, её отец, дослужился до высокого чина в армии, был пожалован земельным наделом неподалёку от какого-то захолустного местечка под названием Кэсвик. Он построил там медоварню, когда вышел на пенсию. Внезапно, он продаёт её вместе с землёй, бросает всё и переезжает с детьми в республику. Ему было пятьдесят два, когда он сделал это, а твоя мать была едва старше тебя.
Ты клюёшь носом над книгой и просыпаешься, каждый раз с испугом, касаясь страницы. Перевод истощает мозг, как бесконечное копание вызывает мозоли на руках. Но ты нашла несколько ранних ошибок, которые вы с Холтоном сделали, переводя текст в первый раз второпях. Они не складываются в новую связную версию. Ты штурмуешь выведенную рукой монаха каллиграфию, как зомби мог бы штурмовать стену из кольев: без успеха, без усталости. Многодневная осада дала результат. Ты начинаешь перечерчивать карту. Крипициус застаёт тебя за этим занятием и скрывать суть работы бесполезно. Он никогда не извинялся, но между вами установилось холодное перемирие. Новая экспедиция. Могила рыцаря. Глаза рабочих блестят, студенты оживлённо болтают. Холтон постукивает ногой, довольно морща усы.
Шипит кожа. Он начинает кричать и исполнять ногами движения, подобные ритму модного сейчас велосипедного спорта, вырывая из земли траву и бросая в костёр комья земли. Ты чувствуешь жалость?
Когда вы вернулись в Стрёбе с грузом, он уволил тебя, едва вы сошли с палубы. Затем он опубликовал монографию и цикл статей о своих открытия в северной Каледии. Ни в одной из этих работ не упомянуто твоё имя. Его юрист в формальном, но сочувствующем письме объяснил тебе, что если ты попытаешься доказать свою причастность к этой научной работе, в суды придётся ходить ещё твоим правнукам. Следом пришло письмо от матери: тебе нужно вернуться в Каледию. В этот раз она объяснила подробно.
|
|
|
|
Палома записывала свой мейл, прощалась с библиотекаршей, собирала свои вещи и шла, почти на автомате, мозги были заняты - пытались переварить информацию. Парень Руби (или просто парень), который пропал, разрыв шаблона, в смысле, не шаблона, койоты, ярмарки пытались сложиться в какую-нибудь осмысленную комбинацию. Без особого успеха. Единственное, что было ясно как день - от дурацкой забегаловки не открутиться. Обнаружив себя около машины с ключами в руках, Кейси решительно тряхнула головой, и попыталась расставить точки над ё. - Так, произошла перегрузка устройства ввода информации, чтобы повторить процедуру ввода - нажмите единицу. Р.Р. Фолкин - это и есть имя того парня, который то ли погиб, то ли просто пропал после прорыва плотины, так? И мы по умолчанию считаем, что это не чья-то дурацкая шутка, а действительно пропавший Ронни нашел способ достучаться до живых через какой-то разлом, который потом закрылся. Так. Версию, что кто-то зашел с аськи пропавшего, или попросту создал такой аккаунт мы отвергаем сходу? А почему, собственно? Нет, я не говорю, что не верю во всяку странь. Скорее верю, просто... ну, прежде, чем верить более сложному объяснению, не худо было бы проверить простые? Косвенно в пользу шутки говорит, что новый человек, то есть я, неизбежно начнет спрашивать, что и как, на чем и засветится. За версию с голосом с того света говорит история с койотом и вырезкой из газеты, подстроить ее возможно, но слишком уж это тонко и сложно для тупого прикола. Так, а при чем тут вообще индейцы? Руби, ты же примчалась за материалами по индейцам, и даже не забыла про них, услышав новости? То есть, индейцы имеют отношение к делу?
|
— Я знаю, кто такой Р. Р. Фолкин. — Уронила Руби. Именно уронила. Ей показалось, что ее слова упали и разбились, разлетелись на осколки, острые и ранящие. Они разбились, потому что ее губы, ее руки, ее мысли стали ватными, — и на секунду ей показалось, что даже воздух стал спертым и ватным, а голоса девочек, говорящие о койотах, ловкачах, индейцах, газетах, и прочем, и прочем, затерялись и увязли в нем, были слышны словно из-за стены, как старое дребезжащее радио, которое не стоит внимания. Они говорили очень много, особенно Джилл. Уайнер с какой-то механической безжалостностью вываливала факты — все новые и новые, — и даже не зная всей подоплеки, была удивительно близка к правде. Только рассказ Тома и Дина склеивал разрозненные и на первый взгляд ничего не значащие сведения вместе. Склеивал и скреплял так, что от получавшейся картины становилось страшно. Руби хотела бы рассказать им. Слова практически сидели у нее в горле и на языке, кололись и резали, просили произнести их. Но она не знала, как ей следует поступить. — Но этого не может быть, Кейси. — Вытаскивая из ряда книг учебник по истории, который наконец нашелся, она и его едва не выронила из рук. — Просто не может. Ронни в разрыве… Койот… Долбаная чертовщина! Последние слова она произнесла шепотом, но так взволнованно и несдержанно, что слышно было, наверное, по всей библиотеке. Сорок минут, о которых говорила Джилл, показались ей огромным сроком — непозволительно большим. Но почему именно сейчас? Почему именно эти сорок минут? Полгода со времени той трагедии она не замечала вокруг себя ничего необычного или жуткого — а теперь, когда мальчики посвятили ее в свою тайну, ей кажется, что счет идет на секунды. — Давайте быстро собираем все-все-все, что у нас есть. Или что мы найдем в короткие сроки. И едем искать Дабл Ди. Он тоже был там, когда все случилось. Он должен узнать. Только я... Я не помню его адреса... Черт! Учебник по истории хлопнулся о стол, а Руби опустилась на стул рядом. Она в смятении потирала лоб. — Так, короче. Мы поедем в "Спрингс". И надо побыстрее. Миссис Робертсон, можно я возьму учебник домой?
|
Как волны черные да буруны пенные бились о борта корабля кощеевого, так грусть и печаль плескались о душу Фоки. Каждый миг, пока шли они через места гиблые, вспоминал тать жизнь свою. Не хорошую и не плохую: хоть и хаживал он дорожками кривыми, да всегда знал на что идет и были светлые деньки пополам с темными. Никого не винил в жизни своей непутевой. Жил он не по правде людской, но вот коли люд за солнце выходит биться, видать не хочет тать на сторону черную становиться, не до конца он в омут нырнул значит. Проплывают образы прошлого, жизни былой, пред глазами Черного, как те иконы в храме бога распятого. А вокруг то волны, что готовы корабль аки скорлупу ореха размолоть, то твари темные, жадные до мясца людского, теплого, до душ не загубленных клеймом кощеевым. Да каждый раз все искусней становятся силы, что дорогу преграждают им. Мороки да призраки, что разум аки замок взламывают. Твари кусючие, щупальцами хлещут вроде плетями, души до самого дна выпить желают, а все ради того, чтобы не дать им до дерева добраться. Хоть и было вдосталь людей у Малаха, чтоб грести, да Фока все одно напросился в гребцы. Когда от дела маешься, то только тошно становится, токмо сильней ужас в живот забирается да льдом все сковывает. А так, руки крепче весло жмут, глаза в пол уперты да мысли вон. И-и-и раз! Удар плашмя о воду. Сколько же будет-то еще напастей, долго ли еще? И-и-и раз! Выдержит ли Фока испытание морем темным? И-и-и раз! По бокам люд сидит суровый, лица хмурые, словно на поминках. Все жизнью обтесаны, кто как, вестимо по-разному, но в час темный собраны да подогнаны друг к дружке. И-и-и раз! Отходил от бережка корабль боевой, огромный да грозный, готовый и мрак и тьму раздавить, а плывет уже вроде как кораблик малый, шкарлупка от семечки гарбузовой... Не думал, не гадал Фока, а мыслишка сама юркнула в голову. Коли силы такие собраны, чтоб помешать человеку в место то попасть – может и не надобно ему туда? Может природой самой то место закрыто, говорит она вроде как голосом человеческим: не ступай туда, окромя лиха да горя ничего не сыщешь! Ан нет, рогом стали да прут, аки волы по пашне. Да токмо не переломят ли их за дерзость? Выплыли. Справились. Выдохнул Фока, словно камень пудовый нес да опустил на земь. Живы, вроде. – Да чтоб хоть раз за плетень после такого я вышел! - тать утер потец со лба да руками в борт уперся, дух переводя, - да ни в жизнь! А тут как раз Лелислав диковинку в море пустил. Р-раз! Ладья, аки лебедь, по глади ровной заскользила... – Ляпота!... - тать от удивления рот раззявил, да закрыть и забыл. Так и шел на ладью, как только в пучину не свалился?
-
Не устаю плюсовать твои посты. И стиль держишь,и роль отлично играешь
-
фантастически яркий персонаж Фока
|
-
внутренне правдиво и вообще здорово
-
Но поцелуй окончился также неожиданно, как и начался и Айюна стояла на твёрдой земле. Увы.
|
Рёусин не знал, жив ли он или уже мертв, настолько реальность свилась в один коридор, а судьба потеряла ответвления. Он скакал и скакал, а вокруг с бешеной скоростью несся мир. И это было прекрасно. Не красиво лунным светом, затопившим рощу и превратившим листву в серебряную филигрань. Не приятно трепещущим под рукой молодым женским телом. А прекрасно сразу каждым клочком, прекрасно тем, как все оказалось на своих местах. Конь. Красавица. Погоня. Лес. Луна. Крики. Топот. Одной большой картиной, какой он ни разу не видел мир раньше. Даже в голову не пришло бы смотреть на него так. Рёусину захотелось, чтобы это никогда не кончалось. Его разрывали возбуждение и спокойствие, два противоположных состояния, борющихся внутри него, словно тигр и дракон. Он едва не потерялся в красоте всей круговерти, с трудом оторвавшись от не созерцания даже, а от растворения во всем, что происходило вокруг. "Как же так?" — думал он. — "Ведь я — князь Окура. Я всегда был мальчиком. А теперь я — капля, летящая из-под копыта. Я — блеск луны на мече. Я — крик солдата. Я — всё это". Рёусин почувствовал себя как там, в лесу, когда на него надвигался конь Ханнпейты, только с другой стороны. Он был сейчас не парень, которому голос крикнул "Давай!" Он был сам голос. И он даже не знал, что нужно делать. О нет, если бы он задумался, он отмел бы все свои действия, как недостойные. Но сейчас он только чувствовал. Легко поборов начавшее было нарождаться желание очнуться, он остановил коня, даже не прибегая к поводу, просто перестав подгонять его и чуть отклонившись назад. Затем сразу, крепко и длительно поцеловал Айюну и, перед тем, как ссадить ее с коня, шепнул ей: — Беги к лесу и жди там. Не бойся. Он сказал только то, что чувствовал. Чего она должна была ждать? Сколько? Она поймет. Или почувствует. Или нет. Не было важно или неважно. Было только так, как могло быть. И могло быть только так, как было. А дальше князь повернул коня к преследователям и поехал им навстречу рысью, унося с собой вкус ее спелых губ. В правой руке он держал меч поперек рукояти, словно хотел преподнести его, как подарок. А в левой — второй меч, острием вниз, так, чтобы в ночной темноте его было не видно за конской шеей. Словно хотел преподнести в качестве второго подарка ядовитую змею. Правая рука держала меч высоко поднятым. Левая — низко опущенным. — Я Окура Рёусин! Кто из вас главный? Кому я могу отдать свой меч? — крикнул он преследователям. Откуда им было знать, что у него есть второй, и что юноша владеет и левой рукой? Будет ли в этой ночи его удар в горло, если оно не защищено доспехом, недостойным трюком или всего лишь естественным штрихом на общей картине? Будут ли раненые лошади его преследователей укором ему когда-нибудь? Будет ли ронин насмехаться или злословить? Существует ли ронин? Существуют ли правила? Разделимо ли достойное и недостойное? Существует ли жизнь отдельно от смерти? Юноша словно разучился задавать себе эти вопросы. Была только ночь. Он выпил эту ночь через поцелуй и впустил ее в себя.
|
Вот и выросла перед Малахом горка таких маленьких, но таких ценных кругляшей. Каждую проверил кормщик, каждую покрутил да на зуб попробовал. А потом смахнул со стола всю пригоршню, и исчезла она в бездонных карманах разбойничьей жилетки. - Вот и решили дело! Завтра же снаряжаемся в путь! – Похохатывал он. – Можно было хоть сегодня, но сегодня у меня будет отходная! Да такая, какой не видывал весь Велесов Хвост! Вы тоже заглянуть сможете! Со всеми погуляете! А теперь брысь, брысь отсюда. И так натоптали!
А тем временем ведомый Василием Тадеуш вяло и апатично плелся, путаясь в ногах и глядя в землю. Он будто бы пытался как можно сильнее оттянуть момент своей казни. Кощеевец, отчаянный, старый, проклятый, смелый, а жить ему все равно хотелось. Кощеевца провожали молчаливыми взглядами, кто с насмешкой, кто с презрением, кто с равнодушием. Не было только взглядов сочувствия. В Велесовом Хвосте, как видно, кощеевцев не терпели наравне со всей остальной Русью. Вышли они за ворота, и спустились к морскому берегу. Мелкими волнами накатывала на усеянный галькой песчаный берег зеленоватая вода. Тадеуш поднял голову, чтобы посмотреть на горизонт, будто совсем забыл, что в том числе и его стараниями нет больше солнца на свете, и надеялся увидеть последний в своей жизни закат. Как только поднял он голову – Василий ударил его сапогом под колено, и заставил упасть наземь ничком. Потом поднял за волосы, оставив в коленопреклоненной позе, и замахнулся. Даже сейчас, перед смертью, Тадеуш так ничего и не захотел сказать напоследок. Ни пощады вымолить, ни про матушку и детушек наплести он не захотел, как иные разбойники поступали. Не захотел и встретить смерть дерзко, хуля своего палача и весь род человеческий грязными словами. Не захотел даже какой-то последней просьбы оставить, или покаяния. Просто ждал, пока сабля Рощина со свистом рассечет воздух, и полетит в сторону лохматая голова бывшего кавалериста, а тело снопом упадет в песок, обагряя его кровью. Скоро его похоронят за городом вместе с остальными.
*****************************************
Малах не соврал – он устроил большие гуляния. Желая проводить в опасное плавание атамана, половина людей, населявших станицу, собралось на подворье. А может, привлек их вкусный запах из трех больших котлов, поставленных прямо тут. В основном, конечно, были это такие же морские разбойники, как и он сам, которые ходили как под самим Малахом, так и под другими, менее отважными кормщиками. Но были тут и просто любители выпить и поесть задарма, великое множество самых разнообразных людей. Играли музыканты на поношенных и чуть расстроенных, но о того только задорнее звучавших инструментах. Топот танцующих ног заставлял дребезжать посуду и подымал облака пыли. Пьяные голоса хохотали и пели песни вразнобой и невпопад. Поминутно возникали одиночные и массовые потасовки, разбойники били друг друга по мордам, разбивая их в кровь, а потом сразу же все вместе братались, забывая даже кровь смыть из разбитых, переломанных по три раза носов. Реками лилось вино, а столы ломились от закуски, пусть и не слишком привлекательной и разнообразной. А впереди дозревало самое вкусное – огромная, истекающий жиром и богатая мясом туша вепря на громадном вертеле. Зверюгу этого завалил на днях здешний охотник, тоже здесь присутствовавший, и охотно рассказывавший собравшимся гостям о том, как же ему это удалось. Только он сам не был уверен, вепрь ли это вообще, или просто какое-то чудище с клыками и пятаком. Из знакомых героям был тут, например, корчмарь. Он сам прикатил на праздник громадную бочку хмельного меду, и еще одну бочку с крепкой брагой, которая вспыхивала, если поднести к ней огонь. И Злата, цыганка-гадалка, тут была. Сама она не пила, но танцевала так, будто от того зависела ее жизнь, и собой заводила всю остальную толпу. Ярким и пестрым пятном мелькала она, бренча бубном и множеством своих цацек, и обольстительно сверкала своими очами. И ворожей тоже тут был – он не танцевал, но со стола уплетал за четверых, хватая все прямо руками и не обращая внимания на застревающие в бороде остатки.
А вот действительно близкие Малаху люди не праздновали. Женщина та, что Чернавку облаяла, сейчас с трудом скрывала слезы, сидела вдали и ото всех отворачивалась. А при виде героев так и вовсе шипела змеей и уходила прочь торопливой и раздраженной походкой. Растерянно путались под ногами детишки, беспризорники, для которых Малах давно заменил утраченные семьи. Не праздновали со всеми те два брата-толстопуза с дубинками, даром что дураки круглые. В меру своих умов и они понимали, что дурное случится, ежели не воротится Малах из своего пути.
А Малах веселился пуще всех. Без устали травил он различные байки, хохотал, хлопал всех по плечу, срывался с места, лез прямо через стол, чтобы пуститься с остальными в пляс, лихо закружил Злату, и тут же улетел в дерущуюся толпу, чтобы с задором расколотить пару носов. И пил он, пил много, больше всех. Казалось невероятным, что в таком состоянии он вообще может говорить, а не то что собираться в дальнее плаванье, но Малах почему-то будто и не пьянел. Угомонила его только смачная пощечина от той грустной женщины, после чего та сразу же убежала в избу, а Малах, потрясенный до глубины души, уронил свое сухощавое тело за стол. Когда гости притомились пировать, и наступило некоторое затишье – вышла перед людьми цыганка Злата, и запела. А пела она – заслушаться можно. Была бы она русалкой, так от ее пения бы моряки со всех кораблей в омут кидались не раздумывая. Песня была цыганская, непонятная, никто не разбирал ни единого слова, но каждый понял, что поется в ней о чем-то невыразимо-прекрасном, и вместе с тем невыразимо-грустном и тоскливо, отчего в груди перехватывает дыхание, а на глаза поневоле наворачиваются слезы. Бабы плакали навзрыд, мужики украдкой утирали поблескивающие слезинки. Особо пьяные разбойнички громко и надрывно всхлипывали и зарывались побитыми мордами в рукава. А Малах не рыдал, и даже слез у него не было, но слушал он цыганку так внимательно, будто понимал все, что она поет. А Злата, допев свою песню, поклонилась «честному люду», прошла по рядам, собирая с щедрых людей медяки, и покинула праздник. Так и закончились большие проводы атамана Малаха. Впереди был новый день
***************************************** Наутро Малах был свеж как огурец, энергичен и инициативен. Все еще спали, когда он был уже на ногах, и занимался последними приготовлениями. Сейчас он был занят тем, что отбирал людей в свою команду. И, конечно, не обошлось без правил. - Вы, сукины дети, должны были на год вперед налакаться у меня на празднике, чтобы была мочь терпеть на время плавания! – Вещал Малах, стоя на бочке и обильно жестикулируя. – Потому как первое, самое первое мое правило – не пить на корабле! Хоть кого изловлю я хмельным или хоть просто с бутылкой, тотчас же выкину за борт. И курить тоже я вам не дозволяю! Этот крик изрядно поубавил количество желающих отправиться с Малахом, а их и так было невеликое число. Впрочем, расстроенным от этого атаман не выглядел, а терпеливо отбирал нужных ему людей. Благо процесс этот уже подходил к концу. Последним он выбрал совсем мальца, лет пятнадцати, одетого в ношеную рубаху, повязку на голове и свободные шаровары. Видно, возраст был последним, на что Малах смотрел при отборе. - …и те из вас, кто будут живы, будут богаты как цари! – Завершил он свою речь, и она была встречена бурными всеобщими криками «ура!». С этими криками они заходили и на корабль Малаха, о котором тоже стоило сказать пару слов.
Лелислав, знакомый с мореходством не понаслышке, сразу же определил – это судно когда-то было частью Кощеевского флота. Пусть содраны с него все знамена и опознавательные знаки, пусть время и творческий подход атамана видоизменили его, поизносили и потрепали, эти огромные корабли с множеством парусов ни с чем не перепутаешь. Это были специальные грузовые корабли, которые могли перевозить большие грузы – несметные горы награбленных сокровищ, золота, камней, пушнины, скота, который до последней головы будет забит… Рабов. Да, чаще всего на таких кораблях везли в Кощево Царство рабов. Людей свозили целыми городами и селениями, до отказа набивая трюмы, где в полной темноте, тесноте, среди немытых тел и всего неприглядного, что сопутствует человеческой жизнедеятельности, они проводили порой до нескольких месяцев. Более удачливых сажали на весла, чтобы ускорить ход. Ясное дело, выживали не все. На то и был расчет – набрать побольше, чтобы довезти хотя бы треть, а если половина – так и вовсе замечательно. Все лучше, чем гнать бесконечную вереницу пленников через тундру, где они погибнут в полном составе, разбегутся или привлекут хищников, чукч или Сехирчу с его «мерзлыми». Эти корабли были непохожи на судна Руси, они были много больше даже самого большого, и много совершеннее. Без большой команды и некоторых особых знаний с таким не управишься. Хотя, конечно, кто знает, что с кораблем сотворил Малах и здешние умельцы. С виду, тут уже не раз меняли мачту, и вообще было их меньше чем положено, паруса были латаны-перелатаны, нос был украшен оберегом из оленьего черепа, украшенного перьями(явно подарок ворожея), в бортах прорубили бойницы для нескольких пушек, утащенных с других суден. И, конечно, расписали корабль тоже. На парусе умелец-художник вывел символ рогатого черепа с бубновой мастью. На бортах тоже красовались бубны, черепа с костями и кинжалы. А на флаге кусал себя за хвост змей Велес. Малах, по старой русской традиции, должен был сам занять место у руля этого чудища, и похоже, что эта необходимость доставляла ему истинное удовольствие.
Коней героев тоже взяли на борт, на корабле нашлось бы место и для целого стада. За ними оставили ухаживать того самого пацаненка, который явно был этим недоволен. Он-то думал, что сбежав из дому и напросившись в плаванье навсегда увильнет от такой работы. А самих героев разместили в специальной каюте, где их поджидал их попутчик и бортовой врач. Это был человек, совершенно непохожий ни на остальную команду, ни на жителей Велесова Хвоста. Грек по происхождению, низкорослый и кучерявый человек с гордым крючконосым профилем, холеными руками и приятным голосом. - Ничего руками не трогайте! Это было первым, что сказал он своим новым соседям. А руками трогать было что. Здесь были все его запасы трав, настоев и припарок, здесь же – его инструменты, и кроме того, многое количество карт. Не только путеводных, хоть были тут и они. Карты звездного неба занимали его намного больше, чем карты земли. И на тех и на тех были следы многочисленных правок, а сам он пытался составить собственную звездную карту, в чем ему была подспорьем большая подзорная труба на треноге, которую грек звал «телескоп». Такую штуку видел только Василий, и то – всего лишь раз. - Звать меня Никас Катракис, сын я знаменитого звездочета из самого из Царьграда. – Тем не менее представился он чуть позже. – Но мне больше нравится название Константинополь. С Малахом я давно работаю, в дальних плаваниях на корабле нужен хоть один образованный человек. Не бойтесь, я вам не помешаю. Вот так и началось плавание героев. Вскоре корабль Малаха снялся с якоря, наполнились ветром паруса и с течением времени все дальше и дальше был берег, пока насовсем не скрылся из виду. Теперь вокруг было только море, клочья тумана, да призрачные огни.
|
Каэро, Ферг и Омни (небольшое отступление по дороге к залу гильдий, Сигурд)
- Да кто её знает где она? - Сигурд раздражённо пожал плечами. - Небось бегает туда-сюда, хлопочет, собирает своих писак. Нет, чтобы на месте стояла, под должной охраной. Брат Тибериус агнец божий каких поискать, но с ним всё ж ей бы безопасней было. Про корабли никакие не знаю ничего, не слышал. Мы только отседова драпаем, в смысле, из канцелярщины этой.
(9:40 утра, в резиденции Мастерицы,у дверей зала гильдий) Для чего Ариэль собирает писак стало ясно быстро, перед дверью зала гильдий. На неизбежно возникшие вопросы Сигурд, в присутствии другой стражи, предпочитал отмалчиваться, так что слово взял усатый эвр-капрал - капрал Больверд, если судить по словоохотливому-когда-других-рядом-нет Сигурду.
- Тихо-тихо-тихо... - Попытался он остановить поток вопросов хлынувших от Каэро и Омни, и не хлынувших от Ферга только потому что он собирался задавать ровно такие же вопросы. - Так, по порядку отвечаю - порядок он важен. - Во-первых. - Капрал загнул толстый палец, говоря обстоятельно и медленно, хотя пыл Каэро и вызвал у него дружелюбное хмыканье в усы; некоторые стражники также явно не горели желанием поджимать хвосты и уходить. - Эвакуация здания, не города. Мастерица сказала что дескать, работать всё равно нельзя, а жизни людей под угрозой. Мы уж хотели живой коридор через задний выход делать, а тут святой отец как раз подвернулся, и предложил типа, могу вывести людей в город вот энтак.
- Во-вторых, святой отец от нашей всематери Нокрии. - Капрал обстоятельно загнул второй толстый палец, а Сигурд снова сделал тайный знак от сглаза. - Прибыл, то бишь, для помощи.
- По личному одолжению. - Встрял один из стражников, худощавый и беловолосый эвр, кроме табарды стражника и двух коротких мечей на поясе иначе ничем не примечательный.
- Шыш! - Прикрикнул на него Больверд, - Не наше дело сплетничать как торговкам на базаре про какие-такие одолжения. Мы Стража, не Грифоны какие-то.
Это сравнение почему-то вызвало короткий, явно недружелюбный к Грифонам смешок среди остальных патрульных. Даже хмурый стражник, что стоял у самых дверей с алебардой, поневоле усмехнулся.
- В третьих, нихочешь эвакуироваться, так нихоти. - Больверд загнул третий палец, затем посмотрел на полусжатую ладонь и разжал полу-кулак. - Заныкайся в какой-нить укуток, будишь тут торчать пока с голоду не околеешь. Ну или может до завтра - не будут же все эти бесноватые прошенцы тут ночевать, я так думаю. - Он вздохнул и покачал головой. - И что только на них нашло? Говорил же, от канцелярщины этой одни проблемы.
В процессе дальнейшего разговора быстро выяснилось что под Командующим каждый стражник имеет ввиду одного-единственного человека: Тирелла Сорано, который явно где-то решает кризис и не может заниматься мелочами, так что вместо него сейчас В.И.О. капитан Л. Харед., и что нет, приказ о эвакуации здания отдала сама Ариэль, а никак не Сорано. На вопрос Каэро что до Принца, Сигурд (лишенный словоохотливости в присутствии других стражей) только пожал плечами и пробормотал дескать, у Прынца свой гарнизон есть, он ими командует и что он им накомандовал ему, простому стражнику, не известно.
Часть ответов на вопросы Омни была дана сама собой (поскольку эвакуации города не проводилось, соответственно корабли ни за какой купол не летали), но на ряд других капрал Больвед, по старшинству, снова дал ответы какие смог.
- Не видел никаких-таких магов, или алхимиков. - Усач кивнул в сторону двери. - Только святой отец тут. Если другие есть, мне о том не докладывают. Мы тут порядок поддерживать, а не грамоты Университетские проверять. А Ариэль она тама, - второй кивок на полуприкрытые двери. - Последних ждёт.
Словно выбрав этот момент нарочно, на лестнице раздались множественные шаги и недовольный гул голосов. Впереди всех, широкими, мужскими шагами вышагивала женщина в чёрном - невысокая, немолодая, с волосами наполовину эврского серебра, наполовину серебра лет, она держалась прямо как корабельная мачта. Резкостью выражения её лица и жестов можно было пускать кровь. Омни тут же узнал Маргрис Нострарри, гильдмастерицу гильдии корабелов и одну из ближайших соратниц Ариэль, особенно во всех делах политических.
За ней, недовольно переговариваясь, шло что-то около двадцати разномастных клерков под конвоем четырех стражников. В основном молодёжь, такие же незначительные должности как и сам Омни, но рафа к некоторому удивлению узнал среди них начальника Пятой Канцелярии, въедливого, требовательного, лебезящего перед высшим начальством старика, в котором ранее было сложно заподозрить храбреца.
- Это последние. - Голос у Маргрис Нострарри так никогда не избавился от хрипотцы, присущей морякам. Повинуясь её жесту, стража отступила от дверей и открыла створки пошире: Каэро и Ферг первыми и Омни чуть позже увидели портал. Высокий, змеящийся молниями овал в непроницаемую тьму, сама чернота которого казалось, заставляла смотрящего падать в себя, он выглядел чужеродным среди поспешно сдвинутых к стенам столов и кресел, среди разноцветных знамён гильдий и витражных стёкол. В остальном, его мощь была приуменьшена его видом - портал был прост и функционален и не нёс никаких столь любимых арканистами орнаментаций. Демон не держал его на ладони, не выглядел он и как дверь, обрамлённая рунами и загадками, не было возле него и внемировых стражей.
В сумерке огромного зала что был озарён единственным магическим светочем, Ариэль, в стороне от портала, выглядела белой звездой, её секретарша рядом сверяла какие-то списки. Высокая, тёмная фигура в странных одеяниях и в круглой, широкополой шляпе была повернута лицом к провалу в никуда, воздетой ладонью левой руки контролируя портал, что почти топил эту фигуру в своём сиянии.
- Капрал, собирайте своих людей. Предупредите брата Тиберия и его людей, что пора уходить. Мы сделаем объявление толпе как только все будут в безопасности. - Начала отдавать распоряжения Нострарри, бросив на троицу один взгляд, и мгновенно классифицировав как ещё одних подлежащих эвакуации. Стража начала поодиночке и парами вводить клерков в зал, кто-то побежал собирать остальных постовых, и Сигурд кивнул троице, дескать, двигаем.
|
- Даррен Деккер идет в комплекте с очешуенно важными койотами, - вздохнула Кейси, - и я подозреваю, что это просто тупой розыгрыш. Ну, или - у вас тут ролевками кто-то балуется? Квесты, задания, ключи, все дела? Тебе для этого понадобились индейские обряды? Ну, в двух словах - тут стоит аська, с как бы общим пользователем. И как раз когда я была у компа постучался какой-то тип, вопросил меня именем короля рок-н-ролла, не учусь ли я в школе Пайнкон, потом спросил, знаю ли я Дабл Ди, и не дожидаясь ответа, тоже решил что его знают все. И просил передать, что у нас тут койот, и это офигенно срочно и важно. Потом у него (у абонента то есть) разлом закрылся, и он отпал. А тут же Джилл нашла эту морду точно из отряда псовых, а у тебя индейцы. Короче, если собрались мутить ролевку, то я за, но никаких живых элементов, включая хомячков. Последнее Палома добавила, вспомнив несколько эпизодов из ролевки, когда животные, используемые в качестве антуража или ключей, изрядно разнообразили игру, ну, и чуть не довели всех до родимчика.
- Да, я думаю, насчет койотов и волков надо поискать в сети, - согласилась Кейси с Джилл, а в глазах мелькнуло какое-то странное выражение. Ловкач? Почему Джилл вдруг заговорила про ловкачей? А-а, ну да, вырезка. Ярмарка ловкачей. В этой стране, где так гордятся добропорядочностью, ловкачи и мошенники вызывают безотчетное восхищение. Интересно, бывал ли дедушка в этой части страны... - а с газетами - что же, я вызвалась, вот и покопаюсь. Кстати, если про обряды индейцев ничего путного не найдем, то у меня кузен всем этим увлекается. Ну, Нью Эйдж, древние обряды, черные кошки в темной комнате. Можно будет у него попросить каких материалов.
|
-
"Святая Эльза, зверушкина заступница". "Святой Питер, покровитель овощей". Хрустнуло — картошечка же сырая. Почему сырая? Потому что Эльза голодная. Так уж устроен мир — в мире все взаимосвязано. Вот ты какая, экология. Нет, ну до чего вкусно ))
-
+++
|
«Бубна», похоже, и сама не была в претензии, и драться с незнакомцами, только что разгромившими кавалеристов, никто не спешил. Разбойники жили хоть по своим, но по законам, и по этим законам признавали право победителей первыми поживиться за счет павших. Но не были кощеевцы богаты ни деньгами, ни одеждой, ни иными ценностями. Когда морские разбойники поняли и это, они совершенно потеряли к мертвецам интерес, и позволили Фоме оттащить их прочь из дому, ожидать, когда за покойниками подвезут тележку-труповозку. Сами же герои спокойно покинули разгромленную корчму, провожаемые долгими взглядами.
Соловей-разбойник сразу же повел их к отдаленной избе на самом отшибе Велесова Хвоста. А по дороге Соловей неустанно ворчал на свою нашедшуюся дочь, и постоянно сравнивал ее с матерью, такой же, по его словам, «безрассудной стервой». Однако ворчал Рахманович беззлобно, можно сказать, что просто для порядку, чтоб не возомнила дочь, что теперь ей все дозволено, раз уж стала взрослой, а папку ее художества давно не трогают. А как дошли до хатки – встретил их на крыльце старый ворожей. Борода седа, голова лыса, нос крючком, и одет в мешковину. Заметной деталью облика было самодельное ожерелье до самого пупа, сделанное из отрубленных куриных лапок на грубой нити, и накидка из козлиных шкур с рогатым капюшоном по форме козьей головы. Но хоть старый был ворожей, однако ж не больной, бегал резво, а глядел зорко. Издали узнал пленника, которого несли на плечах Фока и Василий, замахал приветливо. - Сосед! – Радостно воскликнул ворожей. – Тадеуш, ты ли это? И что ж за беда с тобой приключилась? Со скалы чтоли свалился, да сам дойти не смог? Кощеевец только головой окровавленной помотал. - В этот раз нет. Взялись мы с Сигизмундом приговор исполнить, да вот стары мы уж для ратного дела оказались, побили нас всех эти залетные. А меня пытать да мучить ведут, про хозяина спрашивать. - Эк… - Крякнул ворожей, озадаченно погладив бороду. – И что ж теперь, никак по другому не решить? Кощеевец обреченно помотал головой, давая отрицательный ответ. - Ну чего ж тут поделать тогда. – Развел руками ворожей, и тут же потерял к соседу всяческий интерес. – Вы, хлопцы, его в сарай пытать ведите, чтоб он мне тут не шумел. А сами сказывайте, какая дорога вас ко мне привела, какая боль-хвороба одолела. Не иначе раны опосля сутычки залатать? - Вот хрен старый. – Высказал вслух свои мысли Соловей, однако продолжать не стал. Заговорил громко, как будто с глухим. – Вот у этой девки, что с клюкой, знак поганый на сердце отпечатан! Теперь на нее всяка кощеевская шавка кидается! Снять сможешь? Хмыкнул ворожей опять, и долгим взглядом посмотрел на Чернавку. От этого взгляда Чернавка ощутила себя так, будто ее прилюдно раздели донага. - Да на ней поди не одна метка-то, от самых разных хозяев. Но про ту, что ты говоришь – сведу. Веди ее в светлицу, усатый, и кого покрепче с собой прихвати. Держать ее придется за руки да за ноги. - С ней пусть ее друзья справляются. Она им доверяет, они ей, пуд соли вместе съели. А я тут еще чужак, так что пойду в сарай. - Соловушка размял кулаки и зловеще ухмыльнулся. - Поговорю с этим твоим Тадеушем.
************ Снятие метки Яноша было процессом не для слабых духом и желудком. Уложили Чернавку на лавку – вот ведь рифма вышла – развел ворожей в печурке огонь, да и сыпанул сыпанул туда с размаху порошку какого-то. Зашипело вдруг, закоптило, стало пламя в печи зеленым, перестало тепло отдавать. Светлица наполнилась едким дымом зеленого оттенка. У Мирославы закружилась голова, и она поняла – здесь будет твориться темный ритуал, и человеку Божьему делать при этом святотатстве нечего. Другие остались, и стали вокруг девушки, по требованию ворожея взявшись за руки. В изголовье Чернавке положил ворожей птичий череп и отрезанную змеиную голову, у ног – черные вороньи перья и сброшенную змеиную чешую. В каждую руку дал по зубу какой-то неведомой твари. А на грудь тяжелый черный камень с начертанным на нем символом глаза. - Теперь повторяйте за мной. – Повелел ворожей. – Да не вздумайте разорвать круга! А то ее еще черти в печь утащат! А ты, гусляр – ворожей обратил внимание на Лелислава – наиграй-ка что-нибудь такое, что на твой вкус подойдет. Поможет.
Убедившись, что все всё поняли, ворожей махнул рукой – и с первыми аккордами странной и пугающей музыки, которую извлекли из струн ловкие пальцы песельника, взмахнул сухощавыми руками, резко распрямившись. Тень ворожея, направленная ранее совсем в другую сторону, против всех земных законов легла вперед, накрыв собою Чернавку. Ракрылись шире глаза старика, засияли внеземным светом. Заговорил ворожей стихами, начал, как умел, творить заклятие.
Мертв палач и мертв владыка Нет их власти поелику Над сей девой предо мной Вверена она другой!
Ты, владычица Морана Под твоей она охраной Ты, нерожденный сын-змей Ее клятва – быть твоей
Каждую фразу, которую говорил старый ворожей, надлежало хором повторять героям, раскачиваясь в такт музыке. Ворожей говорил исступленно, и даже не замечал, как сильно потеет, как закатываются его глаза, а голос меняет тембр.
Помогите ворожею Чтоб стереть рукой моею Ненавистную печать Чтоб Кощею не забрать
Сердце девичье в могилу Наделите вашей силой! Сердце вырвать из когтей У Кощеевых детей!
И тут с невероятной прытью запрыгнул ворожей на лавку, и оседлал живот Чернавки, плотно придавив ее. Глаза ворожея в буквальном смысле горели. Зрачок правого глаза сузился, став похож на змеиный, а зрачок левого расширился, став похожим на черный глаз самой Маринки, через который глядела на нее сама владычица царства мертвых. Только раз глянул ворожей на друзей-соратников Чернавки, и гаркнул не своим голосом, а сразу двумя чужими. - Держите же ее, да крепко! Брыкаться ведь будет! Вскинул ворожей руку – и резко опустил, остановив на расстоянии в половину пальца от груди девушки. И подчиняясь этому взмаху, вдруг стала и одежда ее, и кожа прозрачной, словно стекло. Стало видно, как сокращаются под ребрами розовые легкие, и как быстро-быстро сокращается, качая кровь, ее алое сердце, на котором будто клеймом была выжжена черная руна Неписанного Языка. А ворожей снова затараторил вкрадчивым змеиным шепотом. Теперь с Чернавкой говорил тот, кому давала она свою клятву в обмен на свободу.
У Соловушки все детки Носят злые в сердце метки И Маринке так сложилось Темным силам впасть в немилость
Перепродав душу дважды Глупо верить, что однажды Что-то станет по-другому Но хозяину иному Кроме нас тебе не быть Знак Кощея удалить Ворожеевой рукою Я позволю, и женою
Станешь сыну моему Вверю я тебя ему Как исполнишь волю Мары И развеешь злые чары
Ворожей в полубессознательном состоянии взял руку Чернавки, и положил ее на грудь той. И рука девушки прошла сквозь прозрачную кожу и кости так, словно перед ней был лишь дым. Чернавка почувствовала, как ее пальцы против воли сжались, и схватили ее же собственное сердце, бьющееся так торопливо, что онор, казалось, сейчас разорвется. Тело само противилост такому противоестественному вмешательству – оно истерически сигнализировало болью, выгибалось дугой, пыталось сбросить с себя и ворожея, и удерживающих ее изо всех сил соратников. Каждый мог прочувствовать и поразиться тому, насколько же сильна в действительности калечная девка, что ее не могут удержать несколько здоровых мужиков. А речь Ворожея продолжалась.
Я напомнил уговор А теперь же - приговор Знак Кощея выжгу ядом Ведь всегда с тобою рядом
Змея сила, змея суть Так прими же прямо в грудь В сердце яд мой Но уснуть Вечным сном ты не успеешь Знак - исчезнии, не имеешь Больше силы ты, Кощей Акулина! Ну! Убей!
В тот же миг рука Чернавки снова на глазах у всех превратилась в змею, и ее острые, истекающие ядом зубы впились прямо в сердце. Вот тут Маринка закричала так, что это услышали даже те, кого в хате не было. Одновременно с ее криком полыхнуло пламя в печи, и даже вырвалось наружу, через трубу. И когда Маринку уже стало невозможно сдерживать – все кончилось. Метка с шипением и дымом растворилась, и сердце снова стало гладким и розовым. Рука-змея покинула пределы организма, и вернулась в свое нормальное состояние, снова став самой обычной и с виду не столь уж могучей. И тут Маринка дернулась особенно сильно – и просто расшвыряла и своих друзей, и ворожея, а сама сверзилась с лавки, предварительно переломав ее пополам.
Через минуту ворожей с трудом поднялся с пола, проморгался, разогнал руками облако дыма из погасшей печи, и устало проговорил. - Уф… Вот и все, соколики. С вас корзинка яиц, крынка молока, хлеба и водки ржаной. Только чтоб до завтра. А то прокляну.
Можно было перевести дух. Все кончилось. Одной проблемой стало меньше.
-
Прекрасен. Обожаю такие посты.
-
Like it
-
Крутое лечение.
-
Уваау! Ваау! (одни междометия, выражающие восторг)
-
Это нечто! Стихи прекрасны! Но особенно позабавило "а то прокляну" в конце)))
|
Фока смахнул пот с чела и сунул саблю за пояс. Схватка завершилась полной победой братии, вокруг валялись порубленные кощеевы гридни, лужи крови застлали пол. Особого ража боя тать даже не учуял, бился потому как иначе было нельзя, игра на размен пошла, да и жалко "пику" не было. Вроде люди то были, а вроде и нет... Как и прежде смотрел Фока на Чернавку пугливо. Не выходил у него с памяти тот миг, когда она глазом чародейским всю корчму обвела. Словно в душу глянули татю, да так глубоко, что покоробило его. Затрусилась душа сволоча, аки зайца серого. Плямкнул Фока губами пересохшими и представил, вдруг как на привале ночевать будет у одного костра с девой черной. Как глаза закроет, только в дрему провалится, а она ка-ак зыркнет опять! Его аж передернуло всего. Опомнился уже когда Василий ему сказал, чтоб с пленным подсобил. Кинулся было... вспомнил про карманы да кошели, что как грибы были по корчме рассыпаны были. Ведь у каждого кощеевца при себе мог быть скарб дивный, рыжье али камешки-самоцветы. Уже почти начал было шарить, да встрепенулся Фока: сидели бы тогда они в корчме да квас кислый жрали, коли карманы тугие бы были? Вестимо нет, значит и в карманах ветерок кувыркается. Обратно к пленнику пошел тать, да на пол дороги остановился: ведь могли они вещичками и зачарованными обжиться... – Да ну что ж творится то со мной! - слово бранное умолчал тать, крутануло на месте Фоку – снова решил он карманы посмотреть. Уже руку тянет, а мысль как стрельнет, аки княжич пулькой из ружьишка своего: это же Кощея ватага – самого страшного колдуна, а раз так, вестимо токмо черные вещи у них могут быть, поганые, что в руки попадут, а руки те и отвалятся. Икнул Фока от мысли страшной, глянул мельком на "цапалки" свои и к груди их прижал, отвернулся, отошел по-дальше от врагов поверженных, да по-ближе к пленному. Тут как раз и перепалка началась меж гусляром да бубной с корчмарем. Лелислав прав был во всем, говорил по делу так что Фока даже не раздумывая за товарища, уже боевого, "впрягся". – Ану ша, волчья сыть! Куды кочерыжки тянешь!? - он яро глянул на воров, что токмо языками шлепали, когда помощь нужна была, сказал тать - Решили завернуть, когда шкуру на кон ставить нужно было? А? Бычье кривомордое! Кумекалки заточили и слушаем: им, – он выразительно глянул на товарищей, перепачканных кровью, - как в лоб, что по лбу резать что пику, что бубну. Тать перевел дыхание, хоть и говорил он дерзко, вестимо, с гонором, да токмо ведь правду говорил. А правде верят, особливо коли с уст, привычных к вранью, исходит она. Поймал взгляд Лелислава, на миг задумался, от чего рожа стала у Фоки ну уж совсем глупая. Уразумел он, что вроде как не против гусляр уходить, да токмо спину показывать не хочет. Кинутся вдогонку да рвать станут. "Эх, да не дурак ведь, братец-то! Встретить бы на пяток лет раньше такого подельника! Ух и делов-то накрутили бы" - кому что, а вшивому баня! Кивнул невзначай, мол дошел мыслями. – Так что коли кто желает кишки с пола собирать – милости просим, – Фока улыбнулся, любо дорого посмотреть, словно гостей к столу зовет, – молодцы будут рады! А чтоб локти кусать не стали да дурость в головы пускать – так уж и быть. Барыш с кошелей да поясов ваш. – он кивнул на трупы, - На чужой земле делиться надобно так Поконом бубновым положено. На этих словах он выразительно глянул на товарищей.
|
Борис мрачно взирал на своего нанимателя. Его лицо было бледно, безжизненно, без эмоционально. Казалось, все желания, порывы, даже самая незначительная эмоция, покинули его, оставив только мутный след в прикрытых мутных глазах. « Вся эта золотая обстановка, как и его улыбчивая морда реально напрягают. Мне хочется улыбаться, но вместо этого, я, от чего-то, злюсь. Гниль. От всего здесь просто несёт роскошью. Но что-то сюда не укладывается»,- Сумрак напряжённо размышлял, отстранившись от других. «Этот цветок, это что, астра? Они разве все не вымерли? Золотой цветок с пятью лепестками на зелёном фоне? Это, если я не путаю, символ пяти стадий жизни, которые проходит человек. Есть такая марка кофе, ещё был, кажется, раньше такой клуб в Гон-Конге. А ещё это герб…», щека мужчины предательски начала дергаться, но он быстро глубоко вздохнул и успокоился. «Он что, серьёзно?! Глорфиндэл? Дом золотого цветка? Черный меч, падшие города, артефакты, проклятья… да, не хило же он поехал на ролевой теме!» пронеслось в голове у Бориса. Да вот только такие мысли были слишком опасны. Особенно, в присутствии такого человека. Если хотя бы тень этих мыслей просочиться на физиономию Бори, то его великий план и 500 кусков улетят в трубу, как и его жизнь, кстати. Но сотни прочитанных книг, древняя литература, 21, 20, и даже 19 века, что шпиговал себя мужчина на протяжении последних 5 лет, не давала его воспалённому сознанию покоя. Потому, максимально сосредоточившись, он использовал один давний, хорошо проверенный трюк. Трюк, что спасал его от грани безумия и бесконечной ярости. «Я не верю в фей». В возрасте 23 лет, ещё в годы службы в армии, будущий мафиози, попросил одного своего гаитянского товарища, поставить себе в разум специальную психологическую заглушку, что не давала бы всякому эзотерическому, необъяснимому бреду проникнуть глубже в мозг парня. Всё, что выходило за пределы понимания Бори наглухо закапывалось этим экзистенциальным трюком где-то на задворках сознания и не давали ему усомниться в прочности и целостности своего бытия. Но, каким-то шестым чувством, Сумароков предвидел ситуацию, в которой вера в паронормальное, вера в чудо, магию, и прочий детский бред, может ему понадобиться. И потому, оставил себе средство сорвать эту самую заглушку и вновь поверить во всякую там хиромантию. Он сделал это. Он сломил гипнотический борьер у себя в мозгу. И в тот же момент, мир, до этого тусклый, скучный, какой-то ущербный, стал целостным. «Он эльф. Ну что же, с этим можно жить»- как-то через чур жизнерадостно подумалось Борису. Он вынул из небольшого футлярчика в кармане пиджака очки и надел их. От одной душки очков к другой, тянулась старомодная, металлическая нить, с нанизанными на неё бусинками – такая нить не давала очкам слететь с крупного лица Сумарокова. Оправа очков была тонкой, цвета воронёной стали, линзы миниатюрными и переливающимися на свету. Это старомодный инструмент по коррекции зрения и так сильно выделялся в век высоких технологий, а на фоне Бориса, так вообще, казался фантастической, раритетной дикостью.
Он аккуратно поднёс правую руку к планшету, но почувствовал лёгкий разряд от статического электричества, внимательно посмотрел на прибор. После секундной нерешительности, он убрал свою правую руку, и начал работать с ни уже левой, металлической рукой. Он не чувствовал протез частью своего тела, потому, не опасался. Борис оскалился. Он и забыл, как порой весело быть суеверным идиотом. Он внимательно, придирчиво изучил своё дело. Тут было всё: начиная от самых ранних периодов его жизни, бурной юности, войн кварталов, заканчивая сегодняшним днём. Сумрак опять позволил себе бледно улыбнуться. Кое-что всё же было упущено увальнями из ЭА, но это не делало его положение лучше. Если он откажется, или проколется, или что-то пойдёт на мисси не так, он труп. В любом случае труп, даже если чудом выживет. Это же касалось и его компаньонов, которые на скромный взгляд Бориса, вместе с ним тянули на стандартную фэнтези-героическую партию. Маг с тёмным прошлым и бурной шизой, воин о стальным телом и таким же стальным духом, плутовка-убийца с полным комплектом переживаний стандартного героя и… клирик! Когда он представил себя в сутане, да ещё с каким-нибудь посохом, да замахивающимся для нанесения заклятья, Сумароков в третий раз улыбнулся. Хотя, теперь это больше походило на довольный сытый оскал, который так и не сошёл с его лица всё то время, что он говорил.
- Я рад услышать, сиятельный, что мой теоретический заработок куда выше, чем предполагалось. Но, мне вполне хватит и пятисот. Вместо увеличения суммы я бы предпочёл получить от вашего братства ответную услугу. Как бы, вместе с уже запрошенной мной наградой. Понимаете,- он быстро формулировал свою речь самым безумным образом, в нерешительности. Борис чувствовал, что откровенность может стать его слабостью, но сейчас думать об этом не было времени,- Я болен. Как вы уже заметили, на мне нет ни одного импланта или следа искусственного вмешательства. В моём деле это объясняется моей «нелюбовью» к механике в целом. Да, частично это так, но моя болезнь всё же является основной причиной. Я вырос в промышленном городе, и в молодости серьёзно был поражён радиацией и несколько раз получал отравление тяжёлыми металлами. Чтобы вылечить меня, один подпольный врач ввёл мне некоторые ныне запрещённые препараты. На этом фоне у меня развилась волчанка и некоторые неприятные заболевания. Моё тело не принимает никакие инородные тела. Мой протез я меняю почти, что каждые полгода-год, если не чаще. Я могу помереть даже от банальной подтяжки лица,- грустно усмехнулся гигант,- Потому, я бы хотел попросить у вас восстановление левой руки, а так же запас стимуляторов и лекарств для улучшения естественных функций организма. О лечении я не прошу, оно мне, по факту, теперь уже не нужно. Об амнистии, с учётом того, что я натворил, и речи быть не может – прощение на бумаге не означает прощение в сердцах, к тому же, светиться, пусть даже на бумаге, для меня не с руки. Хотя, судя по моей медкарте в планшете, выв об этом и так знали. Всё знали,- какой-то торжественно-обречённый, клокочущий смех, вырвался из горла Бориса. Он поднял глаза на спутников,- Верно, сиятельный. Как бы я не хотел вам помочь, сколь бы я не был наслышан о великих традициях и твёрдом слове идущих по пути света, тем более перворождённых, наша миссия не даёт мне покоя,- вновь перешёл на эту странную, фэнтезийную манеру речи Боря,- Хотя, на мой взгляд, Вы, Доктор, задали не совсем корректные вопросы. Мне бы хотелось узнать, почему избрали именно нас куда понятней чем то, что первая ли мы группа, отправленная за осколком? Есть ли те, кто в случае нашего поражения, продолжат священную миссию? Какие опасности могут нас ожидать в нашем нелёгком деле? Думаю, не меньшие, чем награда, предложенная за столь опасное орудие.
-
Отличный пост)
-
Мои поздравления, первый из партии переключился в плоскость фэнтези.И отметил классический состав: "файтер, клирик, маг и вор" (с)
|
Огонь очень красивый.
Он рисует красивые купола раскалённого воздуха, наполненные продуктами атомарного расщепления. Пройдёт ещё несколько десятилетий, прежде чем неорганическая химия окончательно придёт к выводу, что огонь — это всего лишь процесс. Это излучение в видимом диапазоне. Это цветы, порождённые плазмохимической реакцией и прекрасные в своей мимолётной красоте. В повседневной жизни никто не смотрит, как зарождается огонь. Люди шаркают спичками о рябое лицо коробка. Люди бросают в огонь поленья, смятые откровения, заумные книги. Пламя — будь оно жёлтое, рыжее или почти красное — радушно бросается на добычу. Пламя радуется всему подряд. Но то, что человек принимает за бессердечную жестокость (так находя в огне родственное начало, так приписывая ему тёмные страсти своего вида), на самом деле далеко от жестокого.
Огонь прекрасен. Он действительно дарит красоту.
И пусть всего мгновение парят в воздухе нарисованные купола, пусть неделимую долю секунды продолжается цветение эфемерно-горячих роз, пусть лишь один единственный миг отделяет синеву зарождающейся искры от ровного теплового гало... эти мгновения действительно прекрасны.
Закрывая глаза, Людвиг фон Вартенбург увидел то, чего никогда не видел прежде: то, как за курносым прицелом двуствольного хаудаха расцветают звенья пламени. Как вспухает воздух, порождая словно наполненные огненной дымкой пузыри — и вот, пока эта мысль ещё бежит вместе с утекающей кровью, пузыри лопаются, а клочья огня становятся тем, что привыкли видеть солдаты. Громом и смертью. Кислой гарью. Бьющим в нос горьким дымом. Отдачей, которая сломала бы руку человеку, не практиковавшему железную дисциплину в теле и духе. Становятся дуплетом из примитивного дробовика.
Вождь отшатнулся, попятившись из только что проделанной дыры. Если бы Людвиг мог видеть его, то на серой плоти лица, перемешанной с осколками каменной шкуры, он прочитал бы гримасу глубокого и почти человеческого удивления. Словно это не бессмертный страж Похъялы, а секунд-майор Федеральной армии по-настоящему не мог умереть. Дробь ударила в грудь, хлестнула по горлу, срывая всё новые и новые куски толстой шкуры. Где-то ниже читалась отметина, сделанная пулей Вебера, а рядом те, что оставили мушкет Кройце и пистолет доктора Крамма. В темноте ноября первобытная легенда столкнулась с неповоротливой и, вместе с тем, предельно логичной военной машиной будущего. Умирая, солдаты и канониры продолжали делать то, чему их учили — пулю за пулей они всаживали во врага, который продолжал стоять на ногах. Но вместо трепетного поклонения, которое вызывали побасенки о далёких землях севера у финских дикарей, солдаты стержневой нации обращались к другому — к философии всё более крупных калибров.
Жирный свист наполнил собой метель. Сквозь мельтешение бурана внезапно рухнуло нечто тёмное, подняв на месте падения фонтан разбитых булыжников и комьев смёрзшейся земли. Ослеплённый вождь медленно обернул лицо к небу, пытаясь понять, что случилось. И там, на вершине наблюдательной башни, Дитрих Хайнц заорал, срывая охрипший с полудня голос на неприятный визг:
— Выше на градус или два, герр ефрейтор!
Ботфорт Бахмана упёрся в чугунный клин, регулирующий положение мортиры. С учётом того, куда именно приходилось стрелять, пушка задрала нос почти вертикально в небо, послав прошлое ядро по очень высокой дуге. По периметру лафета, узкой деревянной тумбы, шли небольшие риски с вытравленными градусами огня. Если сейчас мортира била в небо под углом в 82 градуса, то...
Ефрейтор в сомнениях смотрел на орудие. Сейчас мортира была ещё больше похожа на кастрюлю, только дымящую остатками пороха. Вебер опускал в неё новое ядро, стараясь не уронить его раньше времени. Обычно для этих целей использовали специальный зацеп или верёвочную чашку, но сейчас не оставалось времени даже на это — пачкая рукава белой рубахи и обжигая пальцы о горячий металл, Микаэль водворил на место чугунный шар.
«Градус или два» означало, что совершить выстрел придётся под углом в 84 градуса к горизонту, почти что в небо. Но внизу ворочалась тёмная фигура вождя, а новые хлопки пистолета больше не звучали. И здоровая рука Бахмана резанула темноту в непривычной артиллерийской отмашке.
— Заряжай.
Поворотный механизм со скрипом изменил угол наклона орудия. Прижавшийся к парапету Дитрих, двумя руками хватаясь за рвущуюся с головы треуголку, отчаянно кивал, без слов призывая поторопиться. Вебер, сплёвывая снег, лёд и пороховые гранулы, насыпал в запальное отверстие достаточно порошка. Уже на глаз, уже неважно...
— К бою готово, герр еф... — Огонь!
Мортира глухо бухнула, хотя звук её выстрела был больше похож на очень-очень громкий всплеск, чем на привычный громовой удар длинноствольных позиционных пушек. Подпрыгнув вместе с лафетом от некоторого переизбытка пороха, сигнальное орудие окрасилось в сизые клубы дыма. И, под расцветающие в небе вспышки сигнальных ракет, чёрное ядро со свистом достигло небосвода. Оно на несколько секунд поравнялось с лиловой луной и зависло на фоне бессмысленного фиолетового блюдца, прежде чем рухнуть обратно, с каждой секундой набирая скорость.
Вождь поднял голову, ещё не зная, что именно слышит. Пышная корона качнулась в привычно-повелительном жесте. Даже самые свирепые среди северных дикарей, даже покорные саамы и эсты превращались в кротких тюленят в его присутствии, благословенном Матерью всех Матерей. Не зная усталости и пощады, арктический тролль берёг покой вверенных ему полей и равнин, айсбергов и стылых холмов.
— Как учёный и дворянин... — проскрипели его изуродованные превращением губы.
Перед смертью царь-олень видел стада этих гордых животных, вольно бегущих среди полей мифической Похъялы. В переливах северного сияния звёзды пели ему о звенящей вечности, о красоте января, об открытом полярном море.
Перед смертью горный инженер Фриц Дортмунд видел бульвар Святой Анны. Видел статуи и особняки в стиле барокко, мраморные дворцы и банкирские дома. Оркестр давал венский вальс, обнажённые предплечья дам манили своей недоступностью, а принц Николай с улыбкой говорил что-то венценосному отцу.
— ... я благодарю ва...
Ядро, набравшее в скорости десятки морских узлов, разорвало его уродливую фигуру на куски камня, плоти и по-неживому густой белёсой крови, похожей на материализованную эссенцию самой зимы. Гомункул — личина человека, нелепо натянутая на каркас из костей и злой магии — перестал существовать в ту самую секунду, когда пожелал переступить порог казармы.
Воцарилась тишина, в которой оседали догорающие красные ракеты. Выше их, за ковром штормовых туч, лиловая луна Похъялы медленно теряла демонический отблеск, становясь самой обычной бело-жёлтой луной. В переливах среди звёзд таяли далёкие картины сказочного города, где Старая Лоухи протягивала к очагу навсегда замёрзшие пальцы.
-
Бездна уважения и телячий восторг по поводу всей этой партии. Фантастика просто.
-
GG
-
Сурово и прекрасно, да. Но вот это... Микаэль Вебер: «Ну нахер» (бежать с Батареи или организовать глухую оборону) ...это просто эпичнейше.
-
Микаэль Вебер: «Ну нахер» (бежать с Батареи или организовать глухую оборону) Забыл добавить про золото в теме с побегом xDDD Как обычно, самые интересные варианты остаются за бортом)
Эх, опять конец истории...Интересно было бы узнать что ты сам обо всем этом думаешь, конечно? Сейчас, спустя большой перерыв, мне кажется, что что-то изменилось или, наоборот даже - не изменилось. Непонятнэ )) В любом случае, это был красочный путь, ещё одна возможность запустить театр воображения) спасибо)
-
Очень-очень-очень сочный пост! И даже немного жаль, что эта история подходит к концу. Очень жду скелетов, которых мы так и не нашли.
-
Пост очень красивый. Пройдет всего несколько десятилетий, и сочетания букв, вызывающих всплеск эмоций у читателя, будут изучены и научно определены. =) На самом деле, отличный пост, в котором органично сплелись созерцание и действие, лиричность, тонкий юмор и суровая сказка.
-
Твой стиль написания постов - это что-то неповторимое.
-
Какой могучий пост!
-
Внушительно
-
Хорошо, когда интересные игры достойно и логично заканчиваются.
-
Ладно. Возможно, в следующий раз я всё же войду в сказочный город и стану... ну ладно, не королём - так хоть оленем.)) Спасибо за луну. Она прекрасна.
-
Зачитался.
-
+^100
-
omg! почему я не играл в батарею.
-
Мои восторги! Такие посты нужно отмечать сотней плюсов. Великолепный слог, незабываемые сравнения - подобные тексты, к сожалению, редкое в своем роде явление, но тем они и славны. Вдохновения и соответствующих игроков мастеру!
-
Почему там, говоришь, сообщения на главную попадают? Не за художественную ли ценность? :)
|
-
Doors - The End. :D
-
Т____Т
-
Спасибо за службу, секунд-майор!
-
Спасибо за этого персонажа. (Читала, восхищалась.)
|
Бой кончился. Казалось бы победил, сразил, превзошел — ликуй да веселись. И все бы так. Но опять нашло. Бой один-на-один, поединок до смерти, когда каждый знает, что ни пощады не попросит, ни сдачи не примет — это не то же, что просто бой стенка на стенку, где каждый кто во что горазд машет, каждому от каждого прилететь может. Там иное — носись на коне, сыпь "гостинцами", смотри, чтоб на тебя кто сбоку не налетел, пока рубишься. Все быстро и весело, или тяжко и яростно, но токмо нету там Врага. Есть враги, супостаты — кроши их, помогай своим, чтобы больше врагов полегло да меньше наших. Веди воев, когда идут за тобой, держись со всеми, когда все держатся. Все просто. Но когда Василий выходил один-на-один, чувствовал он другой, особый азарт, что воспламенял кровь, придавал сил, пьянил посильнее, чем вино да брага — голова-то вот она, чистая, коли удар в шлем не поймал, а в душе такой разгон и такая сладость от слитной жажды победы, страха смерти и предвкушения удара, что и словами не передать. Иное. Сильнее, глубже, до дна самого достает. Но только в этом вы с супротивником вдвоем заверчены. Когда двое достойных встречаются, как бы друг друга ни ненавидели, как бы ни презирали род или племя, как бы жгуче не желали смерти того, кто напротив, они на эти последние секунды словно братья становятся. Братья по оружия, братья во смерти. Страшен их бой неизбежностью поражения иль победы, неизбежностью того, что ты либо убийцей станешь, либо самому убитому быть. Либо ты последний, кто ему в глаза смотрит, либо он тебе. И нет человека роднее во время поединка, чем тот, кто тебя мечом достать пытается. И потому, когда поединок окончен азарт — уходит. И чувствуешь — боль. И сладость — горечью отдается, и хмель — похмельем, а радость — не в радость. А внутри — пустота глухая, как будто струна оборвалась. Василий знал, что так не у всех, что есть мясники и самовлюбленные головорезы, но видел тоже и у других поединщиков порой, как после разящего удара не улыбаются они вовсе, а хмурятся и задумчивы. Застыл княжич над телом, глядя, как доспехи распадаются. Злился он на себя в такие моменты, и злость эту в себе держал. Ведь вроде же все правильно — и Соловья спасать надо было, и гетман — кощеевский прислужник, зло лютое. Но как ни крути — а больно. И не расскажешь никому и ни за что о таком. "Прощай, Гетман. И передай на той стороне привет мой тому ватажнику, чьего имени не знаю, которому голову разрубил до зубов. И багатуру берендеевскому, которого на пику насадил перед битвой у реки Быстринки. И атаману Кожаному, которому палицей лоб проломил. И прочим всем. Скажи, помню братьев. А сам спи вечно и не вставай никогда". Очнулся княжич, смахнул кровь с клинка булатного, вложил медленно саблю в ножны, как всегда до щелчка. Перекрестился неспешно. С нами Бог и святой Михаил. Оглянулся, увидел, что Лелислав пленника вязать хочет, да вроде ищет, чем бы. Снял с пояса свои путы ременные с медными бляшками, да бросил ему. — Так оно сподручнее будет, гусляр. Закричал голосом зычным, злость выплескивая: — Эй, корчмарь! Квасу неси, да поживее! Пить хотелось. Добавил бы еще, что, мол, пошевеливайся, рожа бандитская, пока хибару твою по бревнышку не раскатали. Но передумал, чего горло драть. К Соловью подошел, ружье свое подняв. Вот надо же... Все детство либо сам в соловьях проходил, либо против, а довелось бок-о-бок драться. — Скажи, как величать-то мне тебя? Соловей — это ж кличка разбойничья, вроде как. Не с руки, ты ж теперь не разбойник...
-
Добрый поединщик вышел. (раз уж я с вами не в игре, то буду читать и радоваться)
-
Хорошая компания на том свете собралась
|
|
|
- Я, в какой-то степени, нигилист, дорогой доктор. Я осознаю, что не являюсь идеалом, осознаю, что вы куда умнее меня, Вы, Морион Готрон - гений, но так же, вы безумец. Безумец не от того, что ищете истину, а от того, в чём вы её ищете. Вы знали, что слово «безумие» на латыни имеет общий корень со словами «ярость» и «бешенство»? Вы, словно бешенный пёс, вцепились мёртвой хваткой в свою идею совершенства, наивно полагая, что вы видите истину, Простите,- он поморщился, грозно смотря на безумца,- «путь» к истине, дорогу из хлебных крошек как в «Ганзеле и Греттель». Да вот только, в своём стремлении вы отстранились от мыслей об уязвимости своих стремлений и идеалов. Доктор, вы правда чертвоски умны, но вы безумец. Плевать, что вы хотите распотрошить всех здесь присутствующих, не скрою, я хочу этого не в меньшей мере, но, в отличии от вас, я осознаю, что ваша так называемая «свобода от рамок» ничто иное как самообман заблудшей в дебрях собственного разума овцы. Я не виню вас, Док, я вам, искренни, сочувствую, как и себе за свою глупость, как и всем нам, за наши грехи,- Борис перекрестился, спокойно стоя на своём месте,- Безумие доктор. Оно не остаётся не замеченным. И я вас понимаю, такое бывает. Не углубляйтесь в своё безумие, Док, вы можете смотреть шире, я знаю, я в вас верю,- улыбнувшись, он проследил за уставшим но всё ещё ясными глазами напарника, указав взглядом сначала на эмблему солнца, а потом на киборга, хоть и немного не понимая, что кибердизайнер смог в нём усмотреть.
- Мне нравится быть таким, какой я есть,- добродушно улыбнулся мужчина девушке-ниндзя, или как их там называли? Сумрака одолевали странные мысли. Ему было очень приятно общаться со столь интересными людьми, но всё же, в этом месте, в этом лифте, ему было очень некомфортно.
- Звёзды сияют в час нашей встречи, сиятельный господин Дэльфин,- приятный баритон Сумарокова сочился удивлением и каким-то скрытым самодовольством. Он не ожидал услышать приветствие эльфов, точнее меров, тем более, он не ожидал, что сможет сориентироваться и ответить ему старым приветствием. От того, ему стало ещё интереснее пообщаться с этим властным, без сомнения, великим человеком. Он выглядел очень живо и естественно, что добавляло ещё несколько пунктов в копилку подозрения к этому субъекту,- Мне не нужно много, господин. Денег,- сказал он синхронно с роботом,- Да,- улыбнулся он кожуху,- той же суммы будет более чем достаточно.
|
Коридор в доме МакНевиллов представлял собой небольшое пространство метра четыре в длину и полтора в ширину, казавшийся еще уже из-за втиснутой в него мебели. Большой добротный дубовый шкаф для одежды со слегка перекошенными дверцами и следами долгих прожитых лет на темной лакированной поверхности соседствовал у входа с погрызенной временем тумбочкой, похожей на галошницу и застеленной аккуратной салфеткой. Поверхность тумбочки, по всей видимости, предназначалась для ключей и сумок, но в данный момент удерживала на себе склад предметов различной степени надобности: россыпь ключей, зажигалок, чеков и визиток вперемешку с заколками-невидимками, бумажник, маленькая косметичка, маникюрный набор, десяток женских расчесок с преобладающими тремя цветами длинных волос на щетине, пара шлепанец, карманное зеркальце со сколотым углом и целый ворох металлических деталей, похожих то ли на головки для ключей, то ли на фитинги для водопроводных труб. Над тумбочкой висело очень старое и очень красивое зеркало почти в полный рост в массивной дубовой раме, вполне подходящее под прилагательное "роскошное". Поверхность зеркала была вычищена так, что грань между реальностью и отражением терялась из восприятия. Дальше по коридору стоял еще один шкаф поменьше и поновее, из-за приоткрытой двери которого выглядывал хвост поливочного шланга. На полу в коридоре лежал истоптанный ковер неопределенного цвета, поверхность которого была завалена обувью всех размеров и фасонов. Среди обувного хаоса было проделано несколько дорожек, ведущих к дверям: из-за открытой двери слева доносился лязг стиральной машины, прямо по коридору из щели в двери виднелись меняющиеся цветные сполохи, сопровождаемые бормотанием телевизора, а справа из-за какой-то из двух закрытых дверей доносился младенческий писк и угуканье. Как только Арли перешагнула порог, Тэдди протиснулся мимо нее и захлопнул дверь. Гавканье Боба и — согласно обоснованным сомнениям Тэда — дедушки, заметно стихло. Брэдли, поймав ответную улыбку Арли, засмущался, и не опуская пальца с "козявкой", удрал в комнату с телевизором. Тэдди, галантно предложив девушке пару растоптанных тапочек, свернул в открытую дверь налево, за которой обнаружилась достаточно просторная, но плотно заставленная мебелью кухня, в которой и погромыхивала стиральная машина. Обеденный стол был оккупирован армией кистей и красок, дислоцированной на обширном поле ватмана, и возглавляемой пятилетней художницей с длинными темными волосами, собранными в хвост. Девочка, не поднимая взгляда от творчества, обронила нейтрально-вежливое "здрасьте", а Тэдди принялся орудовать в шкафчиках, доставая пару больших потрепанных чашек, прозрачный пакет с безымянной заваркой черного чая и жестяную банку с надписью "Чили". — Это на самом деле сахар, — пояснил он надпись на банке, и кивнул на девочку. — А это Мадж. А вас как зовут? И где ваш опросный лист?
|
Слишком много информации. Слишком много вопросов, реплик, минутных мыслей и эмоций, всё, на что следовало реагировать и как можно быстрее... И желательно обстоятельно... Нужен был гений, чтобы не упустить ничего, и к счастью Морион именно что был гением и наверняка сумел бы отразить каждый словесный выпад, направленный в его сторону... Но порой действия ведут к совершенно неожиданным последствиям и вместо ответа доктор вдруг резко согнулся пополам, вцепляясь обеими руками в ногу и издав сдавленный, плохо сдерживаемый крик. Снова сны, снова как во сне... Динь-иднь-динь, люди и нелюди... Все умрут, а я грейпфрут... Спокойно... Собраться... Мир вокруг неестественный, нереальный, он давит, он убивает своей возмутительной неправильностью... Это был не его мир, все неправильно и это существо, эта металлическая банка в которой не было ничего от человека... Оно было... Прекрасно... Да-да, вот хоть какая-то деталь рожденная верной, жизнь не родная, но созданная... Творение. Монстр Франкенштейна... С силой, Готорн вогнал в ногу собственные шприцы, пуская в кровоток сильное обезболивающее в смеси с успокоительным. Ему нужен... Спокойный... Рассудок... Он посмотрел на Бориса и Судзуми... Да, в них были элементы красоты, их жизни точно в крови, в каждом из них неправильность. Один точно призрак, а другая не знает кто есть... Смерти много... Тьму не счесть... Да-да... Реальность. Вернуться в реальность, успокоиться, прояснить глаза... Ах, проклятье, теперь они точно сочтут его еще и припадочным психом, к чему объяснять, что у него иногда бывают видения? К чему объяснять что он видит то, чего нет и просто старается показать это остальным? Они просто рабы, рабы собственной бытовой рутины... Им не понять... Пока что... Пока они не узрели... Не осознали, что все вокруг в сущности большой обман, иллюзия покоя и безопасности... - Прошу прощения... Это место сводит с ума... Его голос на мгновение изменился, стал мягким, с ирландским и даже немного староанглийским акцентом, точно у древних сказочников, поющих саги... Что же, не только Судзуми здесь могла меняться до неузнаваемости. Пусть лишь на секунду. Пусть лишь случайно возвращаясь к светской вежливости и совершенно искренне извиняясь на возникшую неловкость прежде чем маска снова поднимет глаза и безошибочно восстановит в памяти все ему сказанное... - Вы знаете, я согласен с вами. Вполне возможно что я безумен. С каждым сказанным словом тембр, тон, интонация, менялись, всё возращалось на круги своя к низкому, немного шипящему и будто приглушенному голосу. Прошлое снова умирало. Будущее снова открывалось. - А что насчет вас, Борис? Или вы самоуверенно полагаете, что если вы видите меня и мою логику безумной и считаете что я вижу несуществующее, то вы стопроцентно правы и лишь ваш мир реален? Думаете если миллионы поверят в ложь, она станет правдой? Скажите, кто из нас больше похож на безумца, я, лишь допускающий что возможно всё что вы видите нереально и убого, а в ваших как вы выразились потрошках скрываются только крошки того-самого, вечного, что мы можем построить? Или вы, настолько поглощенные тем, чему вас учили всю жизнь, что неспособны даже узреть и понять иного? Он потянулся рукой со шприцами к мужчине и... ласково погладил его по плечу, точно их связывала некая особая, незримая никому связь. На губах сверкала улыбка. - То, что Судзуми-сан называет темной стороной, для меня лишь след из хлебных крошек... Что-то ведущее к монстру. Вы знаете, что изначально это слово произошло от латинского "moneo" означающего "чудо"? Вот и я в сущности просто верю, что мы, каждый из нас, можем творить чудеса. Если вам интересно какие - отчего бы вам не спросить нашего четвертого спутника кто он? Сдержанный смешок. Несмотря на прочувствованный, явно эмоциональный тон речи доктора, взгляд Мориона светился почти неестественной ясностью. Однако, дальше продолжить спор в частности обозначить, что именно доктор думает о плане собственного убийства, ему не удалось, двери лифта наконец открылись. Работодатель вызвал легкое чувство тошноты. То, что для остальных выглядело неестественно, Морионом представлялось как болезненная, омерзительная естественность в ее крайних формах... Дельфин полностью оправдывал своё имя, умное и безобидное животное... Но с подвохом, да-да, подвох всегда есть... И всё же искушать себя и еще раз пытаться "посмотреть" ученый не стал. Нога подсказала. - Мистер Глор. Как приятно снова увидеть вас... Мы кажется встречались в прошлом? У меня такое чувство что я вас помню... Впрочем, простите, кажется я немного ошибся. Думаю вы знаете чем я занимаюсь и знаете, что мой род деятельности оценить могут весьма немногие. Все что мне нужно - протекция. Выходы на правительства и корпоративный мир... Я компетентный специалист и в боевых областях могу справиться с целым рядом заказов. Но для этого нужно имя. А для имени нужна полная амнистия, возврат лицензии и собственная клиника. И конечно, определенные наличные. Уверяю, наше партнерство может стать... взаимовыгодным, каждый вложенный в мою работу кредо я отработаю сторицей. И разумеется готов выплачивать процент с каждого госзаказа. Что поделать, слишком долго он ждал подобной встречи. Пилил людишек только чтобы показать на что способен... Показать, что может быть полезен не в лечебнице, но как творец... Снабжать головорезов киборгами - хорошо, но есть куда более ценные и доходные рынки - армия, разведка, полиция... Всё что угодно лишь бы вывести своих созданий на поле боя... Лишь бы вИдение вошло в мир... - Что до задания - мне нужно именно заключение нашего партнерства. Будем считать это... Жестами доброй воли с вашей и нашей стороны. Кажется, когда-то он уже предлагал кому-то партнерство... Когда? Хоть убей не вспоминается... А Судзуми-то как... Практически призналась в любви бандиту... Слабость. Удалить центры эмоций. Определенно.
|
|
|
Это не солдаты. Просто мужики с оружием. Хех... Каков лорд-генерал таково и войско... Милая, милая Кимико, отчего ты была так бледна? Оттого ли что чуяла смерть? Оттого ли что знала, что смерть придет, а твой спутник лишился меча? Ронин... Впрочем, ронин ли? Нет, сейчас он был самураем, самураем по крови и духу, ведь важно не то как мы жили... Нет-нет, важен этот миг, последний миг. Важна смерть. Хорошая перечеркнет все грехи, плохая, напротив, покончит со всем... Но хотелось ли Кохэку умереть? Прежде он бросался в самые самоубийственные схватки с холодной решимостью, но сейчас... У него был принц, мальчишка, за которого Рио отвечал. Был Кёдзи, которого нужно было спасти... Была Кимико, которую нужно было... Взять замуж. Многое держало его на земле и тем благороднее было отринуть все это ради того, чтобы возможно в последний раз взвесить в руке клинок... И как прежде, в голове звучат стихи, те же строки, те же слова... Та же смерть. Та же жизнь. Вот только он сам уже был другим. Он не хотел умирать. Не так, не как страничка в истории восхождения даймио, простой воин, отдавший свою жизнь... Нет, теперь он был лордом-генералом, а лорду генералу нужна была слава... Нужно выжить. Выжить любой ценой. Но так, чтобы не стыдно было жить. "Сверчок не смолкает Под половицей в морозной ночи." - Люди Минами. Чужой клинок поднялся и в руках ронина он смотрелся ничуть не менее страшно, чем демонический меч, терзавший живых и мертвых. - Враг здесь, жжет ваши дома. Враг здесь, дабы забрать ваших детей и принести их в жертву, изнасиловать ваших жен. Когда-то давно, учитель сказал мне - "Никто не рождается воином". Обычно вы были крестьянами, но сегодня я смотрю перед собой и вижу буси, воинов, которым есть за что умереть... И есть за что побеждать. Ваши жизни, ваша слава, все внутри вас и нет ничего того, что мы не могли бы совершить! Сегодня, ваши дома обратятся в пепел и завтра о Минами никто не вспомнит, если мы не совершим невозможное! Если каждый из вас не сразится за троих и кровью врагов не впишет Минами в легенды! Мы вырвемся из этой деревни, вырвемся с честью и славой! Кохэку принял лук и колчан из рук одного из крестьян. Всё равно он был единственным, кто умел стрелять. И уж точно единственным, кто мог делать это с коня. Седлайте лошадей! Те кто в доспехах - верхом! Остальные - бегите, держась за седла! Помните, если вырвется хоть один - он донесет имена остальных, назовите их дабы никто не остался потерян! К победе! "Веет стужей циновка. Не скинув одежды, прилягу." Остается лишь надеяться, что крестьяне, обученные седлать лошадей, сделают это быстрее принца. Придется прорываться и наверняка они все погибнут. У него были шансы. Легкая, неприметная, особенно в ночи, броня, даст ему их, особенно на фоне закованных в доспехи самураев крестьян, наверняка куда более желанных мишеней. Остальное должен сделать лук. "Прости меня, Кимико. Прости что сердце воина сильнее сердца мужчины. Прости и ты, старик, я старался быть тебе другом. Да и ты, парень, порой так хотелось тебе дать пару раз по ушам... А ты, Годзаэмон, не прости! Иди в Ёми, Годзаэмон и больше не возвращайся! Я Рио Кохэку. Сегодня не прольется ни капли моей крови - или выйдет вся!" Уверенно, воин вышел из конюшни. Выбрал в качестве мишени ближайшего видимого всадника. Крестьянам стоит дать немного времени дабы оседлать лошадей. - Ужели мне спать одному... Тихий шепот под нос. Свист тетивы. Всего пятнадцать стрел. Пусть каждая стрела найдет свою грудь. Пусть каждая стрела станет телом.
|
В темноте работа не спорилась, каждое движение выходило неловко. Непривычные к новым хозяевам лошади переступали с ноги на ногу, дрожали, не слушались, вкрадчиво фыркали. Чужие ремни выскальзывали из озябших и скованных волнением пальцев. Внезапно раздалось ржание: конь, которого выбрал ронин, испугался начал переступать с ноги на ногу, брыкаться. Его взвел запах крови, обильно покрывавшей сырые одежды Кохеку. Некоторое время он не давал к себе подойти и грозил разбить стойло или зарядить копытом в живот. Время сейчас было самым ценным ресурсом, и оно утекало как через решето. Принц на белом конеРеусин работал удивительно быстро, повинуясь бешеному ритму бьющей в висках крови, ритму войны. Он старался не слушать никого и думать только о деле. Накинуть попону, застегнуть ремни, подтянуть, приладить. Наконец, одна лошадь была готова, это была белая кобыла онны-бугейси. Реусин взобрался-взлетел в седло. Кобыла беспокойно повел ушами, но подчинилась. Теперь жизнь принца и будущее клана Окура зависело от этого животного. Реусин наклонился с седла и протянул руку Айюне. Слов не последовало. Между молодыми пробежал как будто магический заряд. Ютанари осенило: это было мгновение судьбы. Все ее действия, выбор, выдержка и страдания привели к этому моменту. Аюйна взвешивает свои амбиции и чувстваМысли лихорадочно пролетели через накаленное сознание. Возьми она руку, и тогда на кон придется ставить все. Сейчас Айюна могла оказаться рядом с принцем на коне, и они понесутся в ночь навстречу неизвестности. Вчера он чуть не убил ее в тоннеле - какое же счастье, что это позади. Если они прорвутся, то она будет вместе с Рёусином, новым человеком, которого она узнала сегодня. Великодушным и мудрым, внимательным и расположенным к ней. Или же отказаться от предложения: времени убеждать нет. Айюна уйдет в тень, растворится среди паникующих крестьян, попробует выжить сама. Начнет новую главу в своей жизни, может даже вернется в Хиджияму… Служить новому двору. Каков он, этот Намахага? На выбор оставалось лишь мгновение. - Скакать вместе с Рёусином (-10% к шансу прорваться) - Остаться в деревне - Свой вариант Возможна речь или веская фраза.
Снаружи послышался топот копыт, приказы. - Скорее! Перекройте выходы. Окружайте их! Черные всадники наводнили деревню, вырываться из их хватки надо было сейчас - или никогда. Кохеку собирает отряд смертниковРио проследил взглядом за парочкой. Их взгляды переплелись похлеще чем ноги во время другого вида взаимодействия мужчины и женщины. Наемник усмехнулся: какая ирония, какая пара! Но долго размышлять было нельзя: в конюшню с обратного входа проникли фигуры с оружием. Кохеку схватился за меч, но облегченно вздохнул. - Это мы, - сказал трепещущий голос Рензи. Деревенские парни были нагружены вещами самураев, броней и припасами из комнаты Рёусина. - Вот потеха. Кому сейчас нужны рис и огурцы? Первый парень на деревне хотел было спросить даймё, каков будет следующий приказ, но остановился, увидев что принцу не до этого. Кохеку рыкнул на пареньков, чтобы те перевели внимание на Лорда Генерала Самурая. - Эй вы! Смотрите сюда. Те не дрогнули и не бросили вещи. Материал был годный. На минуту их хватит. Чумовая идея посетила ронина-самурая. А что если? - Выбежать на улицу одновременно с принцем в самоубийственной атаке/диверсии (+ 25% к шансу успеха) - Или обороняться в здании (бой, возможность перебить множество противников в неравной схватке, стать легендой) - Послать крестьян на смерть, а самому уйти (+5% к шансу успеха) - Свой вариант.
Омомори остается в одиночестве и занимает позициюКёдзи упрямо карабкался по холму, двужильный как моряк, сражающийся с океаном. Кимико сначала побежала вслед за колдуном, повинуясь невидимому внутреннему маятнику, но отрешенный взгляд следующего своему долгу колдуна чуть охладил ее пыл. Очередной окрик отца заставил ее замереть, а затем Маса догнал дочь и заключил в свои медвежьи объятья. Что-то лопнуло в груди молодой девушки, за один день побывавшей пленницей, объектом обожания, вассалом принца, любовницей самурая и самопровозглашенной охотницей на демонов. Она зарыдала вновь и уткнулась лицом в юкату отца. Амбиции были забыты. Маса укрыл непутевую и поторопил ее прочь, кустами вдоль холма, в темноту и безопасность, в обусловленную точку, где ждали остальные члены его семьи. Омомори еще раз обернулся: обоих Сабуро уже и след простыл. Это упрощало задание прорицателю. Его цель становилась кристально ясной. Над головой просвистел как будто ночной ветер, зажглись два светлячка. Вихрь Ёми почувствовал настрой колдуна, и обрадовался. Он предвкушал бой, как пес предвкушает охоту. Напои меня, Младший Брат. Напои меня, и я не останусь долгу, - предложил меч. Ночь обещала не только фокусы. - Реализовать план с призрачным отрядом, затем скрыться в лесу. (+10 - 15% к успеху в зависимости от обстоятельств)
Моридзуки видит цельГодзаэмон пробирался огородами и быстро заприметил Кёдзи на холме. Фигурка прорицателя была очень заметной в ночи, если знать куда посмотреть. Самурай не сомневался, что кто-нибудь из солдат скоро тоже обратит внимание. Сообщить Кёдзи средств в общем-то не было никаких, и Годзаэмону ничего не оставалось как побежать вверх по склону быстрее чем его старший спутник. Это была работа неблагодарная, чреватая кустами и камнями, неудобная на скользкой душистой траве, Она требовала концентрации. Тем не менее, мысли Моридзуки оставались в деревенской конюшне укрывавщей дорогих его сердцу Айюну и Рёусина. Что с ними будет? Как же они прорвутся через эту братию? Форма солдат была удивительно похожа на тех, кто еще прошлым днем напал на отряд самого Моридзуки. Они возвращались из Ишикари и везли ружье. Не это ли самое ружье, которое отец поручил доставить лорду Окура? Годзаэмон решил непременно завладеть обратно хинавадзей, если ему представится шанс. Но еще больше ему хотелось выжить и воссоединиться с друзьями. Если представится шанс. Где-то далеко на другом плане бытия кто-то взял судьбу Годзаэмона в стакан для Чо-Хана. Его жизнь зависела от этого броска костей. - В последующем бою приложить все усилия чтобы выжить. Уйти с колдуном, если тот уйдет. - Устроить засаду на подходе к холму и попробовать отбить ружье (+5% к шансу успеха Рёусина, высокий риск). - Свой вариант (напоминаю про действие перка +5 за выполнение квеста).
-
Куча шикарных фишечек.
Напои меня, Младший Брат. Напои меня, и я не останусь долгу, - предложил меч. Где-то далеко на другом плане бытия кто-то взял судьбу Годзаэмона в стакан для Чо-Хана.
-
нет, ну у нас каждый мастерпост - это отдельная песня.
|
А че Барсик? Барсик умница, ест да молчит, пока остальные разговаривают - подумал Олег про себя. Он внимательно всех слушал и не перебивал, набивая пустой желудок пирожками и морсом. В такие моменты, когда на тебя никто внимания не обращает можно подумать и привести свои мысли в голове в порядок. И в этот момент Олег краем сознания понял, что что-то изменилось. ...Алиса, кот, Чаров, Олег Юрьевич... - А? Что? Да-да! Храбрых и сильных, именно так! Но не пристало рыцарю бросаться в бой без предварительной подготовки. Потому, прошу меня простить, я пойду в холодный душ, "черный доспех" нагрелся! - Ого, суши-торт, никогда не пробовал! Выглядит аппетитно, под пивко думаю будет самый раз! Алиса, хоть мы и увиделись в первый раз, но Вы покорили моё кошачье сердце своей красотой и рыбкой! Если и пиво окажется вкусным, боюсь, тогда всем придётся услышать как я "мурлычу" и обвиваюсь вокруг хозяйки! - полушутя сказал Олег, улыбаясь во весь рот. День налаживался, можно забыть про дождливый Питер, как всё таки приятно собираться с друзьями. Давно нужно было это сделать. В последнее время столько всего навалилось - работа, новая онлайн игра - и всё никак нет времени собраться с друзьями. Отдыхать нужно с душой, таково мнение Олега, а не просто собраться, напиться до поросячего визгу и разойтись. И судя по разговоры Паши с Ларисой в этой компании он сможет отдохнуть, как следует! Даже мысли о Чарове не угнетали, не сможет он испортить такой замечательный день! Олег поблагодарил Ларису за пирожки и морс, встал из-за стола и пошел в соседнюю комнату. Не долго думая, закрыл дверь и включил в ванной душ. В голове в этот момент он пел песню известной группы Ленинград Для меня деньги бумага Для тебя – свобода На американскую мечту сегодня мода К этой мечте стремишься ты С одной стороны это конечно, понятно, что нужны деньги! Но всё же как хочется иногда вырваться за грань этого мира и побыть самим собой. Без всяких ограничений наложенных обществом, вот просто взять и бац - ты рыцарь на вороном коне, слева и справа от тебя такие же рыцари, а впереди вражеское войско и понимаешь, что сейчас будет битва, и адреналин в крови бушует, немного страшно, но рядом верный конь и друзья и понимаешь, что ты уже себе не принадлежишь, вы уже армия, обученная и у которой одна цель - победить! Мысли Олега немного сумбурны, мечтатель, что с него возьмешь.
|
|
|
Руби здорово задело, как Том отвернулся от ее предложения. Несмелого предложения, стоит заметить! Ей, вообще-то, тоже пришлось перебороть собственный скептицизм, чтобы его сделать. Да, после такой отповеди Марка, который как всегда горазд все испортить, наверное, трудно было спокойно усидеть на месте. Но МакНевилл тоже хорош! Он что, всерьез обиделся на ее брата? Руби, конечно, отчасти понимала, что сейчас должно твориться в душе у Тома. Он же знает, что в его рассказ непросто поверить, и в то же время ждет, что в него поверит хоть кто-то; хочет спасти друга, но не знает как, — и быть может, что также понимает, но просто не желает принимать тот факт, что Рона давно уже нет и что спасать уже некого. И он держал эту бурю сомнений в себе все это время — день за днем, месяц за месяцем, — а теперь решил осторожно поделиться и, получив закономерное недоверие, отступил. Но почему? И что это сейчас было? Неужели он такой глупый, что не понял ее намека? Или неужели он весь из себя такой важный, чертов главный драматический персонаж — "о, быть или не быть!" — и предпочел сделать вид, что не заметил, продолжив строить из себя мученика?
Всем этим трем болванам нужно было раздать по хорошей оплеухе! Марку — за то, что мог поддержать, но предпочел сыграть в циника. Дину — за то, что не пытается остановить МакНевилла. И наконец Томми… Руби поднялась. Она не могла понять, что сейчас чувствовала, но знала одно — она хотела запустить чем-нибудь в повернувшегося к ней спиной МакНевилла. Но в то же время не хотела его ранить — хватит с него и полетов с велосипеда. Поэтому она схватила попавшуюся на глаза колоду карт, которую, по ее мнению, даже в порыве гнева нельзя было превратить в случайное орудие убийства, и сжала ее в руке.
— Слышишь, ты! А ну стой, долбаный ты страдалец! — Нервно крикнула Руби и зло запустила колоду вслед МакНевиллу. Карты рассыпались, только малая их часть достигла спины Томми, остальные закружились в воздухе, разлетелись, и тут же стол и часть дорожки, ведущей к дому, оказались усыпаны черно-красной крапиной. — Как долго ты еще "не будешь мириться"? Полгода, твою мать, прошло, а ты все ждешь! Чего ты ждешь? И куда ты, блин, пошел? Думаешь, можно вот так заявиться в гости, притащить у себя на хвосте это… эту… — Руби на секунду запнулась, ей не хватило воздуха, — эту хрень! Ко мне притащить — а потом уйти как ни в чем не бывало? Сначала впутал, а теперь говоришь, что слишком гордый, чтобы принять мою помощь? Ну ты и придурок, МакНевилл!
-
Очень живо.
-
Браво!)))
-
жаль, возможность лайкать ограничена. Руби офигительная.
-
Просто решил плюсануть за все хорошие посты в этой игре. Этот пост, впрочем - мой любимый. Очень живые эмоции и смена состояний.
|
|
|
-
За все-все предыдущие посты, которые я не плюсовала. Читать их- сплошное удовольствие. Да пошлет Всевышний сиру Аделарду много лет не-жизни.)
-
Аделард ничего не смыслил в параболах, а, услышав такой термин, мог бы и дать в зубы, заявляя, что сочетался плотской любовью исключительно с людьми Аделард - сын гиперболы и параболы )))
|
|
|
-
Как же принц героичен - без лишнего надрыва и пафоса...
-
И отличная ночь для смерти. - Я готов, - бросил он ронину.
За это.
|
|
Рёусин был задумчив и погружен в свои мысли. Казалось, ни убогость пиршества, ни неотесанность крестьян, ни странность некоторых событий не смущали его или же прошли мимо его внимания. Нельзя было сказать, что он вел себя рассеянно — жизнь во дворце все же приучила его к обязательности соблюдения этикета. Но и интересы его явно обращались сейчас где-то в иных сферах, он смотрел на падающие звезды чаще, чем на людей и, обычно евший с хорошим аппетитом, едва притронулся к похлебке и разносолам. Человек, посвященный в его дела, но ненаблюдательный, мог бы понять это так, будто князя заботило, что солнце уже закатилось*, а клятв Кохэку он так и не услышал. Но, с другой стороны, тогда юноша поглядывал бы в сторону нижнего стола, а Рёусин почти не смотрел туда. Из этого состояния его вывел Годзаэмон своей репликой, но и то ненадолго. — Ты прав, — коротко ответил принц и повторил. — Ты прав. Отлично. Но лицо его не выражало ни озабоченности приготовлениями, ни радости от услышанного. Видимо, он воспринял все это как должное. Лишь появление Айюны несколько оживило принца. Он даже пару раз обмахнулся веером (хотя ему вовсе было не жарко). Быстрый перебор струн, казалось, заворожил его. По лицу юноши трудно было прочитать, что будит в нем эта музыка — азарт ли, волнение или трепет. Было лишь видно, что он заинтересован, как будто вспомнил что-то, связанное с этой мелодией. Рёусин не отрываясь следил за пальцами конкубины, выказывая при этом скорее интерес, чем восхищение. Наконец, звуки сямисэна стихли, и ее виртуозная игра отозвалась улыбкой на его лице (быть может, несколько официальной) и вежливым поклоном. — Наши гостеприимные, но опрометчивые друзья, похоже, по недомыслию забыли приготовить вам подобающее место, Айюна-сан, — произнес принц. — Лягушек не заставишь парить птицами, и нам остается лишь простить их. Однако вы напомнили о себе, осветив это место, словно упавшая с неба звезда. И затем жестом пригласил ее сесть за верхний стол.
|
— Этот ронин оказался так слаб. Кто бы мог подумать… Жалкий человечишка, не выдержал тяжёлой ноши власти, — мурлыкал в голове Кимико голос кого-то невидимого. — А вот Вы… Ваша рука поистине достойна ласкать эту рукоять… Вы та, которую я так долго ждал. Сильная, дерзкая, бесстрашная и красивая… Только представьте, каких высот мы можем достичь вместе! То есть Вы можете достичь, моя госпожа, — поправился голос.
Кимико не отвечала, на ходу крепко сжимая в правой руке запрятанную в ножны катану, тот самый демонический клинок Рио Кохэку. Крепко сомкнутые скулы, сконцентрированный взгляд перед собой и твёрдая, уверенная, хоть и немного порывистая поступь, выдавали в девушке крайнюю степень решимости. Казалось, на сумеречных, пустынных улицах деревни она искала глазами кого-то определённого. Видимо, основная масса жителей уже была в сборе на празднике. Впрочем, ей это только на руку — меньше риск попасться на глаза кому-то из родных. Этого Кимико сейчас хотелось меньше всего.
Встреть сейчас кто-нибудь крестьянку, принял бы её за привидение: неестественно бледное лицо, влажные волосы небрежно рассыпались по плечам и спине, мокрая юката, плотно обтянувшая тело, порвана в нескольких местах, словно одеяние у неприкаянной души, терзаемой демонами, и какое-то нечеловеческая отрешённость, сквозящая во всём — взгляде, движениях, голосе.
Ладонь жгло неимоверно. Но Кимико лишь поудобнее перехватила ножны, не сбавляя шагу.
— Ещё слово — и я за себя не отвечаю, — процедила она ледяным тоном, обращаясь к незримому собеседнику.
— Ах, простите мою оплошность, госпожа! Я не сообразил, что для юной девушки гораздо приятнее будет властвовать в иной сфере, — поняв, что допустил промах, перешёл демон к иной стратегии, и не думая отступаться. — Я уверен, с Вашей красотой и талантами Вы разобьёте немало сердец. С моей помощью, разумеется, — своевременно вставил он уточнение. — А может, Вам и не нужны многие и достаточно кого-то одного? Только назовите имя — и он Ваш раб до скончания веков. Постойте! Я сам угадаю. Хм-м, кого же выбрать… Тот, кого Вы только что покинули, или тот, к кому сейчас направляетесь? — принялся вслух размышлять голос. — Да что же это я! Может, и не нужно делать такой мучительный выбор? — в очередной раз закинула нечисть удочку, играя лукавыми нотками в интонации. — Я могу сделать так, что оба этих нечестивца будут валяться у Вас в ногах, молящие хоть об одном благосклонном взгляде в свою сторону, готовые исполнить любой приказ. Воин и маг, ручные, послушные Вашей воле, как прекрасно… — мечтательно вздохнул голос. — Хотите?..
— Хочу, — неожиданно вырвалось у Кимико.
Девушка замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась, уставясь на клинок, словно заворожённая, погрузившись в размышления.
— А ну заткнись, тварь! — спустя несколько мгновений заорала крестьянка, выходя из себя, и со всего размаху приложила катану о ближайшее дерево. — Я велела тебе молчать! — забыв о всякой предосторожности, девушка продолжала истошно кричать, лупя клинком уже о землю и даже отвесив ему пару пинков.
Наконец, выдохнувшись, она устало сползла на землю по раскрошенному стволу дерева.
— Слушаюсь, — изобразил демон святую покорность, смекнув, что на этот раз угадал и что нужно взять паузу, дав жертве время свыкнуться и оправдать для себя принятие такого притягательно-крамольного, желанного решения.
Некоторое время Кимико сидела, обняв колени и уставившись в одну точку.
— Любовь — это не кабала. И господин Омомори, и Рио имеют право любить ту, к которой лежит их сердце, — размеренно произнесла она, всё ещё что-то обдумывая. — Но вообще-то… мне нравится твоя мысль. А потому ты прямо сейчас укажешь мне путь до господина Кёдзи, — коварная, двусмысленная улыбка заиграла на губах крестьянки, когда она, поднявшись, гордо расправила плечи. — Ну? Не заставляй меня ждать. И сделай так, чтобы меня никто не заметил. Свидания должны проходить в тайне от глаз и ушей посторонних.
|
|
Девушки выбрались из машины, тут же оказавшись в мире, залитом сверкающим, беспокойным апрельским солнцем, и нырнули в тенистую прохладу библиотеки. Кейси с любопытством завертела головой по сторонам, и была немного разочарована - ряды полок вопреки ее то ли ожиданиям, то ли полустертым воспоминаниям были не из тяжелого, потемневшего дерева а из веселенького светлого ДСП, полы не покрыты гулкими каменными плитами, да и торжественная полутьма была разбавлена солнечными отблесками и голосами очумело чирикающих за окном воробьев. И все же полки были забиты самыми разными книгами - и в ярких суперобложках, и аккуратненькие брошюры вперемешку с журналами, и солидные корешки в переплетах из кожи молодого дерматина... Но ряды полок убегали в глубину, и там, между рядами прятались тени, делая дальний конец проходов между рядами загадочным и немного тревожным. Объявись сейчас библиотекарша и с подозрительным (а у всех библиотекарей такой вид, будто они всегда подозревают собеседника в чем-то), спроси, чем может помочь, наваждение бы и пропало. Но никого из персонала не было, хотя несколько посетителей и сидели за столами. наверное, у библиотекарей тоже бывают перерывы на ленч, или кофе, или чай. Да, чай очень подходил бы к здешней атмосфере, только его непременно надо было бы не заливать кипятком, а заваривать в маленьком чайничке и полупрозрачным узором, а пить из хрупкой чашечки, или стакана в металлическом подстаканнике, девушка видела такие в каком-то фильме. Впрочем, возможно библиотекарь неслышно скользила между рядами, проверяя, не нарушает ли кто правила, а может быть - затерялась между теней, и вынырнет, как Рип Ван Винкль, только через несколько дней. Или лет. Ведь может быть, что библиотекарь, которая появится сегодня - на самом-то деле библиотекарь из позавчера, а вчерашний библиотекарь был из послезавтра. Только с покупками домой может получиться путаница. Может, поэтому мистер Робертсон такой грустный...? - Интересно, - признала Палома закончив первичный осмотр, - у меня такое чувство, что это место пытается выглядеть более современным и безопасным, ну, чтобы скрыть что-то. Мне нравится. Договорились, конечно. Джилл, ты же здесь бывала? Как думаешь, здешняя Хранительница на меня сильно обидится, если я тут осмотрюсь? Тут есть, ну, я не знаю, подшивки газет, или земельные акты, или может, просто полазить. Ты сама обычно что за книги тут ищешь?
-
возможно библиотекарь неслышно скользила между рядами, проверяя, не нарушает ли кто правила, а может быть - затерялась между теней, и вынырнет, как Рип Ван Винкль, только через несколько дней. Или лет. Ведь может быть, что библиотекарь, которая появится сегодня - на самом-то деле библиотекарь из позавчера, а вчерашний библиотекарь был из послезавтра.
все, что на тему "Библиотекарь" - чорт, как здорово!
|
|
|
|
Чуть прищурившись, с едва уловимым оттенком осуждения во взгляде Руби наблюдала за Томом, управляющимся со своим велосипедом и деловито отказывающимся от предложенной помощи, держась так, будто ничего и не произошло, и только когда МакНевилл развел руки в стороны, она, инстинктивно поняв, что за этим последует, отвела глаза и на миг замерла в напряженном предчувствии. Руби представляла, насколько болезненно это может быть — и в тот момент, когда раздался звучный хлопок, что-то внутри нее съежилось от этой боли.
Может быть, Томми таким образом просто приводил себя в чувство. Может быть, короткая опаляющая вспышка помогала ему заглушить чувство неловкости и обиды, вызванное этим глупым недоразумением. А может, что за этим крылось что-то еще. Руби не знала и не считала нужным так уж заострять на этом внимание, все получилось как-то само собой, однако она могла понять МакНевилла — ведь иногда и сама поступала так. Наверное, время от времени все поступали. Били себя по щекам, закусывали губы или кожу на пальцах до крови, в отчаянии колотили кулаками в стену, причиняя себе подобную боль, иногда настолько сильную, что она была способна смести все другие ощущения подобно яростной волне, выбивающей дух из груди, а из глаз — слезы, и все только затем, чтобы пережить, перебороть ее — и когда она отхлынет, немного реабилитироваться в своих глазах.
Но не в чужих — с этим, разумеется, должна была помочь сигарета. Сигарета — это такой простой и надежный инструмент, помогающий мгновенно сменить тему, заставляющий окруживших тебя сверстников, скептически посматривающих на твои оцарапанные ладони, на твой старый велосипед или застиранные джинсы и задающих неудобные вопросы, растерянно вспоминать, не завалялась ли где-нибудь у них пачка "Американ спирит" и зажигалка. И вот спустя полминуты ты уже затягиваешься и, запрокинув голову, выдыхаешь струю сизого дыма прямо в небо и кончиком языка неосознанно касаешься зубов, где осел и не истончился еще привкус жженого табака — хорошего табака, откуда-нибудь из Кентукки, — и забываешь, что только сейчас неловко поднимался с земли, и знаешь, что все остальные тоже забыли об этом и о том, что твои руки горят от забившегося в кожу песка, просто потому что сигарета, зажатая в твоих ободранных и грязных пальцах, выглядит нереально круто.
Руби улыбнулась своим мыслям, таким забавным, глупым и правдивым одновременно. — Может, дома есть. — Подала она голос и кивнула брату. — Могу поспорить, что если посмотрю в зимней куртке Джонни, то найду курево в два счета. Но сначала лучше сделаю всем кофе. Давайте дуйте на кухню, а я пока пошарю в ящике для лекарств. Руби развернулась и пошлепала к дому, добавив, не оборачиваясь: — Велик оставь у ограды, Том. Здесь его никто не тронет.
-
психологически достоверно, просто класс.
-
Как вкусно-то, а!
-
И никакого торга, просто эта хулиганка - прелесть...
|
Кейси задержалась, складывая вещи в рюкзачок. Она все еще чувствовала неловкость перед учителем, и ей хотелось как-то загладить. Ну, сделать что-то приятное, там, спросить про какую-нибудь местную ерунду, то есть, знаменитость. Однако разговор завязался и без ее участия, и был достаточно интересен. - На самом деле легенды рассказывают не потому, что в них верят, - безмятежно, будто рассуждая вслух, сообщила Палома, копаясь в чем-то на дне рюкзака, - легенды просто появляются, потом их передают друг другу, а потом в них начинают верить. В любой профессии, в любой отрасли, колледже, школе, есть какая-то благоприятная или злая примета, или место, которое считается недобрым, или легенда. Вроде того же Баньяна. Это просто глупый рекламный трюк, придуманный до того как вошла в обиход телереклама. Тогдашним рекламщикам (хоть они и назывались иначе) приходилось ой как крутиться, чтобы протолкнуть материал. И жизни в нем было не более, чем в прокладках с крылышками. Но люди, передавая по кусочкам эту историю, придали ей смысл, юмор, жизнь. В конце концов несуществующий человек и его не менее фиктивный бык стали казаться столь же реальными, что и сосед, который ругает вашу собаку. Вплоть до того, что даже могила есть. Хотя, если разобраться, сейчас бы эту рекламу бы зарезали, как прославляющую экологически опасные практики. Кстати, эффект ноцебо не менее реален, чем плацебо, а ведь является, по сути, моделью проклятия. Его даже называют вуду-эффектом. А в этой школе есть своя легенда? Нда, вот это называется, сказала что-то приятное.... Палома и сама чувствовала, что ее занесло куда-то не туда, но с тормозами в последнее время случались презабавные вещи.... Тем более, Кейси краем уха слышала о какой-то трагедии, произошедшей когда они только перебрались в Редстон и она не пошла в местную школу, помогая с ремонтом дома. Вроде, случился внезапный паводок, и каких-то ребят из школы накрыло, кто-то погиб, а кто-то пропал.
|
|
-
Красивый и достойный финал (если это финал).
-
А я чего-то только добрался сюда, но LL прав в своей характеристике. К тому же, этот стих, да :)
-
Атмосферно
|
|
|
Так вот о какой Красной Женщине он всё твердил… Что ж, ей следовало и самой догадаться. Символичный цвет, благородный, многозначный, богатый на смыслы, порой несовместимые, противоречащие друг другу. Цвет пламени, тёплого и ласкового или же беспощадного и разрушительного. Цвет крови и войны. Цвет любви и страсти, заката и рассвета. Цвет прекрасной розы, королевы цветов, которая своими неприметными, но очень острыми шипами может уколоть до крови.
Жаль, что в жизни красота одной такой королевы, неприступной «колючей» красавицы, неминуемо влечёт за собой множество страданий ни в чём не повинных людей, попавших под колдовские чары... Кимико вдруг всё поняла: этот человек обращается с ней так, как если бы на её месте была Айюна. Ужасно! Несправедливо. Пугающе.
– Тебе нравятся цветы, ронин? – спросила девушка совсем спокойно. – Ярко-красные, алые, как кровь, розы. Какую розу ты бы выбрал? Только что срезанную, свежую, благоухающую, из последних сил старающуюся захватить последние моменты её короткой жизни, прерванной беспощадной рукой? Насладиться её сладким ароматом и бросить под ноги. А может ту, которую вырастил сам? Которая каждую весну благодарно распускается под твоими заботливыми руками и будет распускаться до тех пор, пока ты любишь и ухаживаешь за ней. Так какой цветок ты бы выбрал? – Кимико склонила голову набок, пристально рассматривая собеседника. – А женщины? Какие тебе нравятся женщины, ронин? Целомудренные, хранящие верность одному избраннику, или легкодоступные и ветреные, словно цветы-однолетники? Какое качество в нас главное, скажи? Нет, постой. Я сама тебе отвечу. Верность. Верность и постоянство. Отдайся госпожа Айюна тебе, ты, наигравшись, первым назвал бы её продажной шлюхой. Бросил бы под ноги, как увядший цветок, который больше не радует глаз. И не потому ли эта «роза» избегает тебя, чувствуя твоё желание срезать и погубить? Может быть, даже этим самым мечом. Так за что ты её осуждаешь и ненавидишь, Рио? За верность, которую она хранит господину, пусть даже умершему? За преданность роду Окура?
|
|
Айюна уже собралась уходить из грязного помещения, когда увидела, как Рио обращается к крестьянке. Точно так же, как чёрная жемчужина видна на дне белой чаши, было вполне очевидно, куда он ведет. И как это восприняла Кимико - тоже вполне понятно. Айюна проводила взглядом Рёусина. Неужели это правда он "продал" девочку? Не хотелось верить в то, что он на это способен, хотя, пока он был в подвале, Айюна решила бы, что это хорошая цена. Женщины часто бывают разменными монетами... Да вот хотя бы она сама... Но когда она пошла в дом Окура это по крайней было её собственное решение. Отец никогда бы так не поступил, не согласись она сама. А Кимико...
Ютанари посмотрела вслед убегающей девушке и быстро вышагивающему ронину (или точнее, новоиспеченному самураю дома Окура), направившемуся вслед. Она вспомнила, что еще совсем недавно почти ненавидела Кимико от того, с какой нежностью Рёусин повязывал ей повязку на руку и вот, эта повязка лежит в грязи. Кимико всего лишь крестьянка... Крестьянки ведь бывает спят с самураями и ничего... Но Кимико не такая, как все... Если ей не удасться всадить себе нож в живот "до", она непременно сделает это "после"...
"Это не моё дело. Это не моё дело",- твердила себе Айюна, идя прочь из крестьянской халупы... Но все же... Ни одна женщина такого не заслуживает.
"Да будут прокляты все мужчины на свете",- выругалась шопотом Айюна. И поспешила вслед за Кохэку. Она почти была уверена, что еще пожалеет об этом.
Айюна вошла как раз тогда, когда тишину огласил глухой стук ножа, упавшего на деревянные доски пола. Неужели опоздала? Но нет, вот они стоят друг напротив друга и следующая фраза мужчины уже наверняка разоблачает его намерения.
Она прошла вперед, так, чтобы при разговоре не нужно было повышать голос и встав почти рядом с Кимико, поклонилась Рио так же, как поклонилась бы иному титулованному самураю при дворе. - Прошу прощения, Кохэку-сан,- начала она,- мне срочно понадобилась моя служанка,- едва заметная улыбка тронула её губы,- боюсь, нам придется срочно удалиться. С этими словами она взяла Кимико за руку, крепко сжав её ладонь, и, увлекая девушку за собой, направилась к выходу, не обращая внимания на ронина.
-
Эмоциональная проекция персонажа в полной мере.
-
Поступок.
-
+
-
Уооооу!!! Крутой ход. Респектище. Это не в подвалы прыгать, когда за тобой самураи, маги и прочие боевые обрыганы.
-
да здравствует женская солидарность.
|
Есть пять колец на пути к пустоте... Кохэку был ветром, стремительным, сбивающим с ног, когда он шел куда-то, крестьяне расступались, когда останавливался, то обращался в гору, недвижимую и нерушимую, в речах его плескалась вода, в безупречных руках - металл, а в сердце пламя... Он победил их всех. Годзаэмона, потому что вышел, Кёдзи, потому что не исцелился, принца, потому что навязал ему игру на своем поле, непреодолимой силой, бурей, ронин сметал каждого, кто стоял у него на пути, клинком или веером, кровью или сакэ... И просьба, брошенная вперед, действительно звучала как приказ, вежливость была лишь журчанием, раздающемся в грохоте водопада... Лорд-генерал-самурай, оскорбивший принца и оставшийся в почете, получивший право убить самурая, пусть и через какое-то время, оставивший чародея бессильно шипеть, как лисицу, загнанную псом в нору... Его было не остановить и всё же... Он остановился. Удивленно, будто не осознавая той маленькой преграды, на которую наткнулся, маленькой ручки, которая осмелилась сделать то, на что не решились мужчины... Взгляд его мог бы сейчас даже Рёусина поставить на колени, в нем была власть, которой у мальчишки никогда не было, единственная секунда, которая потребовалась бы на то, чтобы наказать наглую крестьянку, лишив ее если не жизни то красоты... Власть Бога. Власть Демона. Но мгновения шли, а оставался лишь человек... Кохэку стоял в абсолютной неуверенности и на мгновение, лишь на мгновение, неуверенность к глазах его сменилась чем-то похожим на страх, впервые за день, впервые за жизнь с тех пор, как вернувшись домой ронин ощутил до боли знакомый трупный смрад... Водопад речей будто лился обратно, заливая пламя, заставляя рассыпаться гору, разносимую мелкими песчинками ветра... Ронин молчал, и молчание это было куда страшнее бранных слов. "Я отрублю тебе руки и ноги и брошу подыхать в канаву" Не звучало в молчании. "Пусть" Не звучал ответ. И на мгновение, лишь на мгновение, тот штормовой дракон, что пробуждал к жизни бурю пошатнулся... Потом осталась лишь пустота, холодная, безразличная и оттого жестокая пустота. - Купальня. Через десять минут. Тихо, так, что слышала лишь она, прозвучало вслед убегающей девушке, провожаемой взглядом кроваво-красных глаз, в нем была сила, но больше не было власти... Ронин огляделся, посмотрел в лицо каждому, от принца, должно быть впервые осознавшего цену верности коленопреклоненного вассала до колдуна и самурая, связанных клятвой верности с Рёусином. И многое было не сказано. "Никто из вас не бросит мне вызов. До заката ты не властен надо мной, мальчик. Тогда ты станешь моим господином, сможешь наказать меня, казнить. Но до тех пор... Я даймио вам всем". Кохэку молча повернулся и быстро, на грани (но лишь на грани) бега зашагал прочь. И что бы не прозвучало ему вслед, огонь можно погасить, землю рассеять, ветер усмирить, а воду испарить, пустоту можно лишь заполнить. Такова цена сделки с демоном. Такова цена верности. Рио не оглядывался.
|
Звонкий, командный голос князя вырвал её из медитативного полузабытья, которое уже начало окутывать сознание. Кимико открыла глаза как раз в тот момент, когда Рио выходил из погреба. Девушка часто заморгала, чтобы сфокусировать зрение и получше разглядеть недавнего нарушителя спокойствия. Вопреки всеобщей волне страха, прокатившейся по рядам крестьян, в душе девушки окровавленная, колючая фигура ронина подстегнула иное чувство – собранность, спокойную, выжидающую насторожённость. Словно притаившаяся кошка, наблюдающая за потенциально опасным существом, Кимико стояла, не шелохнувшись, следя за всеми действиями воина одним лишь взглядом.
Озарённый ореолом победы, гордо восседающий на коне даймё говорил вдохновенно, уверенно и… как-то подготовленно, подчёркнуто официально. Как правитель. Не вполне осознавая подоплёки, не зная деталей разговора, состоявшегося в подвале, Кимико тем не менее каким-то шестым чувством уловила в его голосе нотки фальшивости, будто кожей осязала витавшую в воздухе неестественность происходящего.
Внимательный взгляд чёрных глаз остановился на Кёдзи. «Изгнал демона, даже не спускаясь к одержимому? Так не бывает. Либо господин Омомори очень сильный колдун, для которого и стены не помеха, либо…». Пытливый взгляд снова скользнул по фигурам Рёусина и Кохэку, словно силясь прочесть их мысли. Об альтернативе этого «или» даже не хотелось думать. «Нет победного облегчения, нет триумфа. Нет радостного блеска в глазах. Есть… разочарование? Вина? Неуверенность?» – гадала Кимико, снова всматривались в оттенки эмоций, проявляющихся на лице мага. «Боги, да он еле на ногах держится!». Сердце болью отозвалось в груди при этой мысли. Если бы только Кимико обладала даром делиться своей жизненной энергией с другими, она, не колеблясь, в эту же минуту отдала бы половину, только чтобы не видеть опустошения, измождённой тоски в этих мудрых, бездонных, как пропасть, глазах…
Подозрительная фигура ускорила шаг и выросла рядом с ней, почти вплотную. Высокий, на целую голову выше. И опасный… Аура сдерживаемой силы, готовой в любую минуту прорваться наружу, словно ледяным потоком окатила крестьянку с головы до ног, отозвавшись волной мурашек, пробежавшей по спине. Кимико рефлекторно вздёрнула подбородок в горделивом жесте – и клинки взглядов схлестнулись в немом поединке. Подчёркнуто вежливая речь, так режущая слух своим контрастом с недавней бранью и нечеловеческим рёвом, а в глазах – вспыхивающие искорки бесовского огня. И эта дерзкая, издевательская, унизительная «просьба». А по сути – приказ повелителя. «Так вот какой ценой Вы усмирили демона, Окура-но Рёусин? И усмирили ли? Может, просто заключили с ним выгодную сделку, воспользовавшись никому не нужной крестьянкой, как разменной монетой?»
Нет страха. Вместо него – холодная ярость, клеточка за клеточкой стремительно завладевающая её телом.
– Конечно, называйте меня, как Вам угодно, Рио-сан, – ответила Кимико с лучезарной улыбкой, скользнув по высокому силуэту мужчины неожиданно тёплым взглядом.
Молниеносный взмах правой руки – и звонкая пощёчина наотмашь, в которую вложена вся сила и весь гнев, сотрясающий её тело.
– Но безнаказанно угрожать моему отцу я не позволю никому. Ни демону. Ни человеку. Ни ронину. Ни самураю, – сквозь зубы процедила девушка, огромным усилием воли сдерживаясь, чтобы не наброситься и не расцарапать Рио лицо. – Так что, господин всё ещё желает насладиться моим чарующим пением? – язвительно спросила Кимико и, не дожидаясь ответа, резко развернулась и бросилась прочь.
Вихрем проносясь мимо расступающихся односельчан, возле коня юного князя Кимико резко остановилась. Горько усмехнувшись от пришедшего в голову воспоминания, медленно размотала перевязанную недавно руку, и, вытерев лезвие о пояс юкаты даймё, с подчёркнуто вежливым поклоном, швырнула его к ногам лошади.
«Я просила у Вас только одного – с честью служить Вам. Не знала, что для этого нужно втоптать свою честь в грязь», – говорил её устремлённый на Рёусина прямой взгляд, полный немой укоризны.
Кимико удалилась, не оборачиваясь более. Её щёки алели стыдливым румянцем. А на ресницах блестели горячие слёзы уязвлённой гордости.
-
Вот это поворот. Вот это - поступок.
-
Потрясающе!)
-
Прекрасное противостояние. Отношения персонажей снова под угрозой, но так даже интересней.
-
Кимико - потрясающее сильная и волевая девушка! =)
|
|
|
|
Время бежало сквозь пальцы. Самурай видел это по тем солнечным лучам, что пробивались сквозь щели в деревянных стенах крестьянского жилища. Эти лучи подсвечивали пыль, а еще - они отмеряли время, которое он отпустил Омомори. Годзаэмон считал и в этом находил своё успокоение. "Скоро всё закончится. Этот долгий-долгий день, кривобокий и странный. Могу ли вспомнить такой же?" Мысли были спокойные, умиротворяющие, совсем непохожие на те чувства, что вертелись в душе парня, словно лиса и заяц, клубком. Там были гнев и сомнение. Гнев на ронина. Безродная собака, которая посмела тявкать на того, кто выше ее по всем статьям! Всё же обида за своего господина оказалась гораздо сильней, чем те оскорбления, которые нанес ронин самому Гоздаэмону. Где-то в глубине души он удивлялся этому. Последние годы заставили его, в какой-то момент, усомниться в своей принадлежности к самурайскому роду - высылка из Хиджиямы и год, проведенный вне столицы, только способствовали крамольным мыслям. Но теперь, стоило лишь пошатнуться исконной власти в Ишу, как появились в Годзаэмоне и понятия чести, и верность, которую и мечом не разрубить, и решимость убивать во имя своего господина. "А умирать?" - задал робкий внутренний голос. Парень задумался. Он смотрел, как кряхтит и утирает пот рукавом юкаты колдун. Уж этот бы таким вопросом не задавался и не размышлял ни секунды. Самурай усмехнулся. Несокрушимый дух Бусидо обитал в заморенном и тщедушном тельце придворного фигляра Омомори, которого придворная знать никогда особо не воспринимала всерьез. Кроме, разумеется, тех, кто увлекался составлением гороскопов или толкованием снов. "А умирать у тебя есть решимость?" - повторил голос уже уверенней. Годзаэмон не ответил самому себе. Боялся, что не найдет ответ, потому перевел взгляд на чан с кипятком. Вода стыла, время подходило к концу. К удивлению самурая, колдун почти успел: хлам был сдвинут со своего места и вот уже можно откинуть дверцу, спускаться вниз. Навстречу залитому кровью мяснику с острым мечом. Навстречу своей смерти во имя господина. У Годзаэмона вдруг стало сухо во рту. Он покатал языком по сухому нёбу, пытаясь собрать хоть крупицы влаги. Чтобы его голос не был хриплым, когда будет отдана команда. Откуда взялось волнение? Ведь гнев на оскорбившего никуда не делся. Вот только его подточили два голоса сомнений - Омомори и Айюна-сан. "А ты уверен, что этого бы хотел твой господин? Чтобы ты превратился в палача, не успев послужить ему и полного дня?" "И да, кстати, ты определился, есть ли у тебя решимость умирать за него?" - теперь голос спрашивал ехидно. Почти как Юми-нэ-сан когда маленький Годзаэмон пытался соврать, будучи пойманным во время очередной проказы. Кровь прилила к лицу парня. - Кхм! - он прочистил горло, оттягивая момент и пытаясь в то же время собрать всю свою волю в кулак. Однако же, никто не обратил на него внимание. Слегка растерянный, парень повернул голову туда же, куда и все, а затем, чертыхаясь, стал прокладывать путь из домика наружу. Будто отвечая потаенным мыслям и надеждам самурая, вершить свой суд явился господин. Рёусин-сама сидел на чужой лошади, а за поясом чужого кимоно у него был чужой боевой веер, однако решимость и властность у него были свои. И в этот момент Годзаэмон почувствовал, к своему удивлению, что ему хочется защищать своего господина. Оторвать руки тому, кто посмел ударить даймё по лицу или же сварить заживо того, кто посмел оскорбить словом и делом. Рёусин одновременно олицетворял обе половины жизни самурая: его детство под присмотром лучших самураев рода Моридзуки, воспитание, следуя духу и букве Бусидо, а так же желание умереть за господина; его юность под присмотром лучших красавиц Хиджиямы, как при дворе, так и в многочисленных борделях, уроки поэзии, многочисленные попойки и скачки наперегонки, когда ветер свистит в ушах заглушая собственные мысли. "Да, есть. У меня есть решимость умереть за своего господина", - сказал он сам себе, ощущая в этот миг какую-то гармонию и наполненность в душе. Словно язва вдруг закрылась или ветер перестал задувать сквозь дыру в стене.
Самурай придерживал поводья лошади, пока господин отвечал подлому ронину на оскорбления. Лицо Годзаэмона скривилось в гримасе отвращения, он считал, что слишком много чести этому Рио делал Рёусин, снисходя до ответа. Приходилось принимать во внимание то, о чем самурай лишь слышал - путь из Хиджиямы был непрост, да и зарубил этот наемник двоих, как только пришлось им вступить в схватку. Полной неожиданностью для парня оказалось то, что Рёусин вытащил свои мечи из-за пояса и протянул их Годзаэмону. Пару мгновений он тупо смотрел в пустоту, вслушиваясь в слова, что шептал ему господин на ухо. Мечи отправились за пояс, левая рука вцепилась в плечо мальчишки: - Рёусин-сама! - это было сказано тихо-тихо. Чтобы никто из крестьян не услышал непочтительного обращения к господину. - Зачем? Кто он такой, чтобы разменивать его жизнь на твою? Ответ был не нужен. Господин сказал свое слово, он отдал приказ, потому дальнейшие слова встали комом в горле самурая. Он отпустил плечо и покорился судьбе. Годзаэмон подошел к Айюне. Его лицо было серьезным и решительным, он совсем не походил на обычного себя. - Рёусин-сама отдал приказ и я его выполню даже ценой собственной жизни, - эти слова были сказаны бывшей конкубине и предназначались только им двоим. - Мы должны верить в него, - он взял девушку за руку и встал рядом, но в этом жесте не было фривольности или ласки. Это был жест поддержки, которую и сам он искал в тот момент. "Как бы посмотрел на это отец? Самурай должен защищать своего господина и в смерти. Самурай должен выполнять приказ даже ценой смерти. Что выбрать?" Годзаэмон терзался этими вопросами, Рёусин находился в подвале. Звонкий голос Кимико отбивал секунды мерными словами мантры. Время бежало сквозь пальцы.
-
Отличный пост
-
Замечательно, когда каждый делает свой выбор, но очень жестоко.
-
Всё же Годзаэмон классный парень.
-
Рёусин-сама сидел на чужой лошади, а за поясом чужого кимоно у него был чужой боевой веер, однако решимость и властность у него были свои.
|
Верхом Рёусин сразу же почувствовал себя увереннее. Теперь он мог взирать на всех свысока, не прибегая к надменным взглядам. Хотя он и чувствовал усталость, но сама торжественность ситуации и ощущение, что у него теперь есть хоть какие-то воины, придавало бодрости. Пожалуй, лишь следы ударов Ханпейты могли рассказать о непростом дне князя, который все утро шел по полям и лесам, сражался и принимал трудные решения, но сейчас был бодр и, кажется, даже немного весел от того, что вновь оказался в седле. У юноши не было заранее приготовленного плана, но, с высокого места осмотрев картину происходящего, он понял главное — ронин сидит взаперти. Действительно, глупо было бы сажать пленников в погреб, дверь которого можно высадить плечом. — Окружить выход! Наставить копья! Приготовиться стрелять! — твердо и грозно скомандовал принц. Затем он подозвал к себе Кёдзи, и тот коротко рассказа об угрозах ронина, о том, что в его мече демон, что ронин не в себе и меч необходимо у него изъять и уничтожить.* Он подъехал поближе, так, чтобы находиться сразу за спинами своих бойцов. — Рио Кохэку! — если голос ронина звучал, как рев зверя, то голос юного князя в тишине звенел, как тетива нового лука. — Ты оскорбил меня, назвав трусом, и кроме того осмелился вызвать меня на поединок. Обычно даймё не снисходит до ответа в подобных случаях. Однако, учитывая, что ты доблестно сражался за меня, и из уважения к твоему воинскому искусству, я все же отвечу тебе. Знай, что если ты решишь прорываться, тебе не выбраться живым. Ты просидел взаперти достаточно, чтобы твои глаза отвыкли от солнца, и если ты вылезешь из люка, тебе понадобится несколько секунд, чтобы привыкнуть к яркому свету. Но и без них тебя пронзят копьями и стрелами, тебя обварят в кипятке, тебя поразит магия оммёдзи и другие средства, о которых ты не помышляешь, а если понадобится, мы сожжем дом вместе с тобой. Ты никого, слышишь, никого не убьешь в этой деревне! Ни досточтимого Омомори-сан, ни храброго Годзаэмона, ни Кимико, ни ее отца, ни распоследнего крестьянина! Подумай дважды, прежде чем бросаться на дверь. То, что все соратники были на его стороне, придавало силы голосу принца и ему самому. Он огляделся вокруг: вот добрый и мудрый прорицатель, прекрасная и смелая Айюна, верный и пылкий Годзаэмон, Кимико, жаждущая доказать свою преданность, ловкий Кирито... — Мне говорили, ты понимаешь только язык силы. Ну что ж, думаю, мы разобрались, кто здесь сильнее. Теперь посмотрим, понимаешь ли ты язык разума. Ты говоришь, что я оскорбил тебя, заперев в подвале. Что за чушь! Теперь подумай головой: я — князь, мой долг — заботиться о моих подданных и соратниках. Идет война, Кохэку! Моя война, которую я веду против хитрого и умелого противника, я нахожусь в захваченной стране, вокруг рыщет враг, несколько вражеских солдат бежали, разнося весть обо мне по округе. Я зову своих людей, чтобы обсудить дальнейшие действия. Один из моих союзников, который и раньше демонстрировал своеволие и алчность, не является, не называя причины. Более того, он идет в дом, где сидят мои пленники. Чтобы унять свою жажду крови, пытая пленников? Или же чтобы освободить их и дать им в руки оружие? Ни один даймё, будучи в своём уме, не дал бы тебе возможность сделать это, не дал и я. Или может, тебя оскорбляют сомнения в твоей верности? Что ж, естественно сомневаться в верности наемника, который призывает продавать твоих соратников, который сыплет насмешками и спорит об оплате, часть которой уже получил. Можешь чувствовать себя оскорбленным сколько хочешь, но лишь глупец не поймет, что цель моих действий — не оскорбление, а защита тех, кто остался вместе со мной в трудную минуту. Юноша еще раз посмотрел них, на людей, с кем он дошел до Минами. Да, конечно, все они были верными, преданными людьми, но... Никто из них никогда не заменит ему ни отца, ни матери, ни сестер, ни друзей. Один лишь Годзаэмон был другом детства, но его вид пусть и радовал, в то же время давал почувствовать горечь утраты. Он ведь напоминал обо всех тех, с кем уже никогда не промчаться верхом по улицам Хиджиямы, с кем не осуществить детские мечты о походах, женщинах, совершениях... Исход ночного сражения оставил в душе князя дыру размером со сгоревшую Хиджияму, и собравшиеся в Минами люди, конечно, помогут ему добраться до Ямато, и, может быть, даже вернуть трон, но сумеют ли заткнуть эту зияющую дыру с обугленными краями? Рёусин сильно сомневался в этом. — Ты еще и назвал меня трусом. Что ж... все в этой деревне в той или иной мере боятся тебя. Ты — умелый боец, а кроме того еще и бываешь одержим, а это опасное сочетание. Но неужели ты думаешь, что я, Окура-но-Рёусин, убоюсь смерти от твоего меча? Я, потерявший дом, семью, всех родных и близких? Я, кого лишь долг правителя и желание мести останавливают, чтобы не броситься на меч или не сразиться лицом к лицу с тысячной армией? Ха-ха-ха! — юноша рассмеялся тихим, совсем невеселым смехом. — Ну смотри же. Рёусин легко спрыгнул на землю и похлопал коня по шее. Ну и красавец! От прикосновения к его гладкой шерсти веяло грациозной силой, изяществом и благородной гордостью, и от этого ощущения мурашки удовольствия пробежали по спине лорда Окуры. "Недолго ты служил мне." Молодой князь вытащил из-за пояса оба меча и отдал их Годзаэмону. На секунду сжав плечо Моридзуки и приблизив губы к уху своего друга, Рёусин тихо проговорил, хотя стоявшие совсем близко, возможно, и слышали его слова: "В моей комнате деньги. Если я не выйду из подвала, позаботься о Ютанари-сан". Наградив Кёдзи ледяным взглядом, в котором и без способности прорицать чувствовалось: "Даже не пытайтесь мне помешать", князь, обмахнувшись веером, подошел к двери, откинул засовы, распахнул ее и спрыгнул вниз.
На лепестке, Что на ладонь мне лег, Не видно кровь.**
Хотя вонь искромсанных тел сразу же ударила в нос, юноша сначала ничего не мог видеть в темноте. Но ему было достаточно знать, что ронин где-то здесь: — Ну что ж, Рио Кохэку! Ты хотел, чтобы я дал тебе возможность убить меня? Вот я, Окура-но-Рёусин, почтил тебя своим приходом. В руке моей — боевой веер, чтобы ты не сказал, будто я пришел безоружным. Срази меня, а потом умри, как бешеный пес. Или брось свой меч, признай, что я не трус, и поговорим, как мужчины. Рёусин и правда не знал, кто из них теряет меньше. Возможно, оба не теряли ничего.
|
|
Рёусин и Айюна Айюна застала Рёусина не в самый подходящий момент, и входить без разрешения было с её стороны дерзко. Однако юноша чувствовал себя обязанным ей. К тому же женщине, да еще и в приватной обстановке было простительно большее, чем тому же оммёдзи. Получше запахнув юкату, юный князь хотел было пригласить Айюну войти, но его прервали дерзкие крики ронина. Рёусин сморщился, как от несвежей рыбы. Именно сейчас он понял, почему ронин, несмотря на всю его грубость, был ему симпатичен. И именно сейчас понял, почему чувствует к нему такое сильное отвращение. Страх? Да, пожалуй, он относился к воину с опаской, но этим человеком всегда обуревали страсти, а действительно бояться стоило лишь тех, кто умеет оставаться спокойным. Из того, чему учил его отец, Рёусин отлично знал, что человек, который хочет убить тебя и в силах это сделать, никогда не будет кричать: "Иди сюда и сражайся!" Он придет и убьет, как Намахага, и сделает это стремительно и смертоносно. Значит, ронин либо просто был не в состоянии выбраться наружу, либо вел еще какую-то игру пойманного в клетку тигра. Да, Кохэку чем-то отдаленно напоминал ему отца. Своей непримиримостью, мощью, умением выплескивать ярость единым потоком. Но отец Рёусина был князем. Не захватчиком, не обладателем по праву сильного, он был владетелем Ишу по праву долга, по праву человека, под броней жестокости и ярости которого скрывается большое сердце. Сердце, где помещаются замок, Хиджияма и вся провинция Ишу со всеми своими жителями. Сердце человека, которому не все равно. Рио же был эгоцентристом, в груди его жили алчность, гордыня, цинизм и строптивость. Поэтому все те качества, которые в покойном лорде Окуре выглядели благородно и достойно, в ронине оборачивались низким и зловещим. Вряд ли принц мог бы выразить все это словами, но чувствовал сейчас очень ярко. И оттого, что Рио напоминал отца, и особенно оттого, каким сильным при этом был контраст, мальчику становилось очень одиноко. Это ранило гораздо сильнее, чем вопли и оскорбления разбушевавшегося наемника. Рёусин вздохнул. Вообще он предполагал, что быть даймё непросто, но что так непросто... — Айюна-сан, — начал он немного рассеянно. — Как видите, наш ронин то ли пьян, то ли сошел с ума, то ли несколько забылся. Видимо, мне придется пойти и принять какие-то меры по этому поводу. Однако, я хотел поговорить с вами с тех пор, как мы приехали в Минами, и не хотел бы это откладывать. Прошу, проходите. Сядьте ближе. Так много всего... произошло, — как-то невпопад ввернул он. Потом, вздохнув, немного помолчал, переводя дух. Что там говорил Омомори-сан? Все вылетело из головы. Закрыл глаза. Еще раз вдохнул, выдохнул. Кажется, крики ронина за окном стихли. Крики мучимых пленников тоже закончились. Видимо, как и сами пленники. Собравшись с мыслями, Рёусин посмотрел на конкубину. — Айюна-сан, — начал он. — Мне кажется, все эти события несмотря на их... словом, мне кажется, мы с вами преодолели былую неприязнь. Однако, я все же чувствую, что должен сказать это. Долгие годы я... Я был к вам несправедлив. Возможно, в семье моего отца и существовал определенный разлад, однако я не хотел бы, чтобы эта тема более поднималась между нами. Поэтому я прошу вас простить мне все те случаи, когда я досаждал вам. Возможно, я многого тогда не понимал. Он немного перевел дух и ненадолго отвел свой взгляд. Фууууу, сказать все это оказалось не так-то просто. — Я хотел бы от всей души поблагодарить вас за то, что вы сделали сегодня в лесу. Конечно, сражения — не самое подходящее занятие для девушки вашего положения. Однако ваше мужество и самообладание спасли меня там, где не спас меч ронина. Я долгое время ошибочно подозревал вас, но теперь я вижу, что ваша верность сделала бы честь многим воинам. Впрочем, я надеюсь, что вам больше не придется рисковать ради меня таким образом. Я никогда не забуду того, что вы сделали. О! — Рёусин улыбнулся, вспомнив. — Ваша лента. Кажется, она не принесла мне удачи в бою, но не думаю, что вас можно за это винить! Мы часто придаем знакам не тот смысл, которым они на самом деле обладают. Отныне и впредь я буду носить эту ленту на своем мече в память о том дне, когда наши старые разногласия потеряли свое значение. И в знак расположения к вам. Кстати, как вы себя чувствуете? Удалось ли вам выспаться? Нам скоро, возможно, предстоит еще один переход. Он всмотрелся в ее лицо. — Во время боя я не мог уделить внимания вашим страданиям — нужно было сражаться. Но сейчас... Я искренне надеюсь, что все следы схватки скоро навсегда пропадут с вашей прелестной щеки. Но... Рёусин немного смутился, но продолжил, сбившись с официального тона: — Словом. Если вдруг случится так, что останется какой-нибудь шрам... Для меня вы не станете менее красивой. За окном опять раздался рев ронина, на этот раз слов Рёусин не разобрал. Подходящий фон для такого объяснения, что уж там.
-
Японская романтика, что уж там.
-
Отлично пост)
-
ну вот, какие замечательные слова нашлись для дамы :)
|
|
– Благодарю, – крестьянка плавно распрямилась. – Я Кимико, младшая дочь старосты Маса Сабуро, – в голосе девушки послышались нотки гордости. – Та самая, которая провисела полдня на дереве, когда Ваш отряд так вовремя вошёл в Минами и избавил нас от этого позора, – последнюю фразу Кимико произнесла так, словно говорила о чём-то повседневном, о погоде или о том, как правильно замачивать рис.
У девушки не было никакого заготовленного сценария, как вести себя с принцем (к слову сказать, это была её первая в жизни беседа с особой благородного происхождения), поэтому сейчас она выдержала небольшую паузу, стараясь тщательно обдумать и взвесить слова, готовящиеся сорваться с губ.
– Господин, Вы, конечно же, догадываетесь, что Ваше благодеяние лишь отсрочивает наш незавидный конец, если мы не найдём решение… Предатели вскоре вернутся и тогда уже не пощадят никого, – к собственному удивлению, очень спокойно продолжала Кимико. – Стариков ждёт быстрая смерть, детей – раннее сиротство, а женщин… Уж лучше кинжал, чем такое бесчестье! – вдруг вспыхнула девушка, сверкнув глазами и чуть не вскочив с места. Повисла небольшая пауза. Немного совладав с приступом негодования, Кимико возобновила монолог:
– Я пришла не только поблагодарить Вас, повелитель, но и просить милости, – сказала она уже спокойнее. – Если уж в любом случае суждено умереть, я предпочту сделать это с гордо поднятой головой, не потеряв достоинства. А разве может быть бóльшая честь, чем отдать жизнь за своего господина? – задав этот риторический вопрос, Кимико пристально посмотрев в глаза Рёусину. – Возможно, сейчас Вы видите лишь обычную девчонку, от которой мало проку, – девушка понимающе улыбнулась, склонив голову набок. – Но ошибочно считать меня неженкой и белоручкой: я выросла деревне – к тяготам походной жизни я буду привыкать не столь долго, как если бы жила всюжизнь во дворце. Конечно, я не один из Ваших самураев и не умею так доблестно сражаться, как они. Но моя воля сильна, а дух мой не сломить, господин. Впрочем… – протянула Кимико, обдумывая внезапно пришедшую в голову мысль, – если одного слова женщины недостаточно…
Левая рука девушки скользнула к поясу, скрывшись в складках юкаты. Чтобы её действия не были расценены как угроза или провокация, Кимико, не делая резких движений, неспешно вытянула руку так, чтобы она была на уровне глаз, и раскрыла ладонь – в маленькой руке блеснул кинжал. В следующее мгновение, сделав вежливый поклон, Кимико с силой сжала пальцы в кулак. Лезвие нещадно впилось в ладонь, и девушка стиснула зубы, чтобы подавить малодушный стон боли. Сквозь сомкнутые пальцы засочились первые алые капли.
– Вот подтверждение моих слов, Окура-но Рёусин. Я прошу позволения сопровождать Вас в этом непростом походе, – выдохнула она, подняв глаза на принца.
|
|
- Увы, в руке моей, Слабея неприметно, Погас мой светлячок. Кохэку произносил эту присказку всегда, когда хотел кого-то убить, находясь в полном спокойствии и не испытывая ни капли моральной дилеммы, причем в его устах красивое трехстишье звучало так, как будто он произносил вовсе не его, а "Вырву вам внутренности, трахну ваших жен, убью ваших детей". Впрочем, должно быть именно так эти стихи и звучали для повидавшего на войне всё ронина, поэзия о любви, утрате, красоте природы, вечности, смысле жизни, всё для него окрашивалось в красный цвет. И задумчивый взгляд на Мученика, сопроводивший это декларирование не предвещал ничего хорошего. - Знаете... Они говорит со мной иногда.. Он рассказывает мне о своей силе, о том, что нося его - я как бог между людьми. В моей власт лишить их жизней или нет... Но иногда он шепчет и нечто иное... Внутри этого клинка он вечно пытает пораженные мной души, заставляя их раскрывать свои самые страшные тайны. У вас есть семьи? Он скажет мне где их найти. Быть может секреты? Они станут известны мне. Если только мы не будем хорошими друзьями... Говоря это, Рио зашел за спину к мченику и потянул связанные руки вверх на манер дыбы, так как силушка у ронина была большая, то вопросом времени было когда гости лежащего и неспособного встать начнут выходить из суставов. До этого, впрочем, не дошло. - Кажется, тебе мешают веревки? Позволь, я помогу. Свист клинка и отрубленные кисти падают на пол погреба, кровь хлынула двумя ручейками, но на сей раз Кохэку ушел из под ее потока, ни к чему марать руки. - Увы, в руке моей, Слабея неприметно, Погас мой светлячок... Как-то задумчиво произнес он, больше не улыбаясь. - Я хочу чтобы всё вы понимали, либо я услышу от вас то, что сочту интересным, либо четвертую и позволю вашим душам медленно вытекать из тел, чтобы воссоединиться друг с другом в "Испивающем Души". А потом я приду за вашими семьями. За вашими друзьями. Даже за питомцами. В последний раз спрашиваю - мы будем хорошими друзьями? Из горла Кохэку вырвался едва сдержанный рык, запах крови в воздухе наполнял его одновременно силой и жаждой пролить больше и больше... А может не только пленных? Почему бы не подняться к Айюне-дори и не объяснить ей, как сильно она заблуждалась? Нет-нет, он не позволит клинку помутить его рассудок. С другой стороны она проявила неуважение... А кто и когда нас уважал?! Кедзи уважал, он наш друг. У нас нет друзей. Мы одни. Всегда.
-
Кедзи уважал, он наш друг. У нас нет друзей. Мы одни. Всегда. Голм!
Зачетные терзания.
-
А кто и когда нас уважал?! Кедзи уважал, он наш друг. У нас нет друзей. Мы одни. Всегда. Сссславненькие хоббитссссы... нашу прелессссть... какой ужас, однако.
-
Вааа ужас!
|
Услышав, как Кёдзи позволяет себе так говорить с Сабуро, Рёусин обиделся. Вернее, сначала он обиделся. А потом он испытал гнев. Первый раз в жизни он чувствовал гнев. Не злость, не ненависть, не отвращение, а именно гнев. Ни тогда, когда он дрался с самураем, ни когда ронин пытался унизить его, ни когда горела Хиджияма, он не чувствовал того, что ощутил сейчас. Конечно, юный князь был еще совсем мальчишкой, и не умел всецело владеть тонкостями придворного этикета — этому надо учиться долго. Но отец брал его на советы, и Рёусин совершенно точно знал, что никто! никогда! не мог! сказать при отце "мы сделаем так-то" или "мы пойдем туда-то". Все говорили только "по моему мнению, лучше будет, если вы соизволите сделать так-то" или в самом крайнем случае "я уверен, что". Он забыл!!! Омомори-сан забыл, что он находится рядом с князем, а не с мальчишкой! Два года назад, Рёусин, должно быть, выбежал и, закрыв лицо рукавом, плакал бы в каком-нибудь укромном уголке. Два дня назад, наверное, замолчал бы, надувшись, а потом пожаловался бы на Кёдзи отцу. Но укромного уголка больше не было. И отца больше не было. А значит, и мальчику было тут не место. — Досточтимый Маса-сан, — исподлобья глянув на Кёдзи, сказал юноша, цедя слова сквозь зубы, и снова переходя на самый официальный слог. — Наш советник, утомленный тяжелой дорогой, слегка забылся и слишком много на себя взял. Поэтому не стоит принимать его слова за окончательное решение. Мы обсудили с вами все срочные вопросы, ваши ответы удовлетворили нас. Мы, Окура Рёусин, князь и владетель Ишу, выражаем вам благодарность за готовность помочь, которая подтверждается вашими словами. Мы ждем немедленного выполнение ваших обещаний. Помните, что мы не забываем услуг, оказанных нам в трудную минуту. Как не забываем и предательства. Наш разговор, должно быть, утомил вас. Мы милостиво позволяем вам покинуть этот дом. О дальнейших распоряжениях мы дадим вам знать в свое время. "Колдун еще и посмешищем меня выставил с этим золотом! Как будто я не знаю, сколько у меня денег! Вот же болван! Болван! Ему фокусы показывать в деревенском балаганчике!" Должно быть, к лицу князя от гнева прилила кровь. Он чувствовал, как все в груди пылает. Веер. Нужен веер.
|
|
Солнце взошло и опустилось над холмами, опоясавшими город Париж. Закат освещал густые виноградники, водопадами зелёных лоз бегущие по склонам Святой Женевьевы. Контрастными тенями он нарисовал острые шпили церкви в небе над Марсовым Холмом, который знают ныне как Холм Мучеников. Алые лучи касались замшелых стен многочисленных аббатств, притаившихся в долине Сены — одного, возведённого над форумом античной империи, и другого — кенотафа в память о человеке, которого мир запомнил как Святого из Сарагосы.
Вторя грустной красоте момента, с колокольни монастыря Сен-Виктор заплакал колокол.
С часом вечерней молитвы бронзовая гладь реки налилась ржавым отсветом. Майский ветер швырял вдоль улиц пыль, в которой путались стаи галдящих кур, раскормленные свиньи и не менее раскормленные графы. В гвалте правобережного рынка слышались стук больших колёс, хлопанье пышных ковров из самой Хойсалы и лай собак, пытающихся заткнуть друг друга не хуже крикливых глашатаев. Лавочники и мальчишки, бесправные шлюхи и ещё более бесправные серфы, чьи сеньоры никогда не окажутся вассалом нужного вассала — лица сливались в масштабный уличный маскарад, где рванина соседствовала с мантией, а почерневшие от грязи ноги — с кюлотами тонкой выделки. Никакая мистерия не повторила бы столь фантасмагорического, оглушительного, масштабного смешения почти двадцати тысяч человек. Липкий вечер был свидетелем и оммажу, данному блестящими от жирного сала губами, и торопливому бормотанию во мрачно-торжественном клире собора, где взгляд пресвитера похабно скользит среди светлеющих в молитве лиц. Город, заключённый в кольце по-уродливому прекрасных стен, кипел. К биению его чёрного сердца со всех концов долины тянулись редкие цепочки телег, путников и ослов, гружёных плетёными корзинами или тюками из больно трущего их шкуры джута. Город сплетал души и жизни в паутину пиров, долгов и наложенных именем Церкви сервитутов. Так жил Париж, черпая соки жизни отовсюду: из спазмов холеры, зародившейся в поганых ямах. Из безумных видений архиепископа Монфорта, узревшего непроизносимую истину в пустоте среди звёзд. Из храпа лудильщика в комнате-мастерской и скрипящих вёсел контрабандиста. Пока в сумерках холмов одни за другими гасли россыпи огней, означающие коммуны и деревушки, на углах парижских домов разгорались факелы, а хмурые стражники с дурными зубами налегали на поворотные механизмы ворот. И занавес низких туч клубился в небе над головой.
Город берёг свою ночь.
Но могут ли дубовый засов, надёжный замок, щит телохранителя уберечь от ночей, что таятся внутри?
С последними ударами колоколов в дальнем монастыре Аделард из города Вивье открыл глаза. Привиделось рыцарю, что фантомная вереница дней отделила «вчера» от нового «сегодня». Столь многое произошло, столь многое укрылось в туманах памяти! Руки Аделарда зашарили по смятой постели. В торпорном сне к нему вновь приходил Босфор. Острозубые скалы Золотого Рога вспарывали чёрную массу воды, и в ней, среди волн, вставали лица то греческого мудреца, то юноши и девушки, то Филиппа и даже месье Жана, поднимающего на весах тесный гроб, текущий с блюдца как свечной воск. Ощутимо вздрогнув, шевалье распрямился во весь немалый рост, доставшийся от медведеподобного отца. Многочисленные шрамы ясней прочего говорили о жизни, которую ему довелось вести. И пусть уста Филиппа манили посулами, обещая негу и покой в бесконечной веренице ночей, Аделард сорвал полог иллюзий.
Письмо! Перрин!
Мы сами есть архитекторы своей судьбы.
Рыцарь торопливо принялся одеваться.
|
Неизвестность и невозможность действовать стали для Годзаэмона сильным испытанием. Ветреный, импульсивный, исключительно деятельный - оказавшись в темном погребе, связанный, будто соломенный тюфяк, - парень успел искусать свои губы в тревоге. В полумраке ему рисовались ужасные казни или унижения в плену. Он видел, как горит родной замок и все в Ишикари проклинают его перед смертью. В какой-то момент он заснул, но сон этот был короткий и тревожный, самурай его даже не запомнил. Он проснулся с резким вскриком, весь в поту. Но пробуждение вернуло его к невеселой картине мрачного земляного погреба и к веревкам на руках и ногах. Наверху, тем временем, раздавались какие-то крики и вопли. Вначале кричали только мерзкие асигару, которые пришли вместе с той женщиной-воительницей. Ничего из тех кратких слов, которые слышал Годзаэмон, не внушало радости - солдаты лишь пинками и оскорблениями заставляли крестьян подчиняться их произволу. Однако, в какой-то момент (он не понял, в какой именно - видимо между видением креста, на который его подымут изверги и воспоминанием о красавице-таю из борделя в Хиджияме) асигару начали звучать встревоженно. Добавились крики уже местных деревенщин. Что-то было про "демонов" и про "колдовство", но слышно было до обидного плохо. "Неужели привлеченные кровью на деревню напали они?" - подумал самурай. Он один раз видел настоящего они - когда на спор решил перепить своего соратника, веселого толстяка Кумамото, и выпил почти два с половиной сё прекрасного саке. Но тот демон был маленький, зеленый и бестолково бегал по потолку трапезной. "Вот так судьба! Из лап злодеев-людей попасть в лапы злодеев-ёкай!" Воображение незамедлительно принялось рисовать большой котел, в котором захотят сварить хорошо откормленного и мясистого Годзаэмона мерзкие демоны. В этот самый момент, когда он составлял предсмертную и оскорбительную хайку, дверца подвала распахнулась и его выволокли наружу. Подслеповато щурясь от яркого света, а так же от боли, которая пронзила голову в месте удара, Годзаэмон осматривался вокруг. Веревки кто-то перерезал и теперь самурай смог выпрямиться во весь рост. Растирая затекшие конечности, он с удивлением для себя обнаружил Рёусина-сама ("Не в привычной одежде, какой-то грязный и с лицом что-то не то... Неужели били?!"), залитого кровью воина ("А это кто? Такого я не помню при дворце".) и кучку связанных асигару, которых еще не успели разорвать на сотню маленьких кусочков разгневанные крестьяне. - О, господин мой! - воскликнул самурай, становясь на колено и преклоняя голову. Ноги и голова отозвались болью, но в такие моменты можно и потерпеть. - Я невероятно счастлив видеть вас здесь и благодарить за свое спасение из вероломных лап врагов. Но почему вы здесь?.. И кто эти люди?.. Времени для разговоров не было. Пусть юный даймё и был старым другом Годзаэмона, в первую очередь ему нужно было утвердить своё главенство над этой деревенькой. Так что все разговоры откладывались на потом. Пока принц забирался на повозку, самурай подозвал к себе какого-то вертлявого мужичка и спросил: - Скажи-ка мне, куда эти черви могли деть мое оружие и припасы? Разузнай! И побыстрей, - устало добавил в конце, ощутив, что всё волнение последних часов навалилось разом. Рёусин-сама рассказывал народу какие-то страшные вещи. Оказывается, Хиджияма пала, лорд Ишу убит, а в стране враги. Ужасные вести! Война, к которой Годзаэмон готовился всю жизнь, наконец началась, а он оказался на ней не в строю, доспехах или на стене замка, а без оружия, грязный, да еще с больной головой. Незнакомого самурая спрашивать ни о чем не хотелось - от него ужасно разило потом и кровью. Да он и сам знал об этом - принялся распоряжаться по поводу дома и горячей воды. Годзаэмон и сам бы не отказался посидеть в бочке с горячей водой (видение котла они пронеслось перед внутренним взором), когда следующие слова заставили парня обернуться... Молния поразила Годзаэмона! Или нет... Ветер вырвал слова из его рта! Как бы то ни было, самурай застыл безмолвно оттого, что приближалась Она! Айюна-сан, отрада очей и сердца, цветок Хиджиямы и вечерняя звезда... - О-о-о, воистину, страшные времена настали, если они вынудили Вас отправиться в странствия по свету, Айюна-сан, - самурай склонился перед девушкой на одно колено и нежно взял ее тонкую руку в свою. Затем поднялся и осмотрел ее ближе. Каждое пятнышко на ее одежде вызывало боль, каждая маленькая царапина была царапиной на сердце Годзаэмона. - Теперь я буду с Вами и не позволю никому угрожать Вашей жизни! "Но кто же этот воин, который так нагло зовет Айюну-сан с собой в дом?!" Сердце требовало ответа, кровь залила лицо и обидные слова уже были готовы сорваться с языка, если бы не старый знакомец, непонятно откуда взявшийся здесь Омомори-сан - придворный звездочет, философ и бесполезный, в общем-то, человек. В магические таланты этого "онмёдзи" никто из друзей Годзаэмона, да и он сам, не очень то верил. Но увидеть хоть чье-то лицо, которое напоминало о старых, спокойных временах при дворе, было приятно. "Колдун" сам заговорил с неизвестным самураем о неподобающем поведении, пусть и не в тех же красках, которые виделись Годзаэмону. Однако, этого все равно хватило мужчине, чтобы "остыть" и с улыбкой ответить: - Омомори-сан, и вы здесь. Какие страшные новости поведал наш господин! - кивнул в сторону телеги. - Все настолько плохо? Признаюсь, мне не терпится расспросить вас подробней обо всех событиях и встретиться с теми, кто остался на холме.
-
Ветреный, импульсивный, исключительно деятельный - оказавшись в темном погребе, связанный, будто соломенный тюфяк, - парень успел искусать свои губы в тревоге. В полумраке ему рисовались ужасные казни или унижения в плену. Он видел, как горит родной замок и все в Ишикари проклинают его перед смертью. В какой-то момент он заснул, но сон этот был короткий и тревожный, самурай его даже не запомнил. Он проснулся с резким вскриком, весь в поту. Вот это все прекрасно).
-
Замечательный молодой человек! демон был маленький, зеленый и бестолково бегал по потолку трапезной. Да, вот что значит допиться до зеленых екаев )
-
попасть в лапы злодеев-ёкай!"
Прочитал как "екарных злодеев".
|
|
|
|
- Град наш совсем не готов принять в объятья славный летний фестиваль, - раздался в комнате тихий блеющий голос. Старик Леопольдо склонился над бумагами, так что борода пачкалась в чернилах на листах, и старейшине-козлу совсем не нравилось, то что он видел. Летний Фестиваль - один из самых крупных, если не самый, праздников для жителей города и крепости. Едва ли найдется зверь, что допустит даже мысль пропустить столь веселое и шумное действо. Разве можно упускать возможность услышать прекрасный раскатистый бас волка Генриха, или повидать заячий танцевальный путешествующий ансамбль. Ну а не увидеть цирк Барана, Осла и Петуха - самый настоящий грех, так в Писании и должно быть написано. А если не написано, то точно само собой подразумевается. И судя по цифрам, что он видел напротив слов «Запасы» и «Казна» Летний Фестиваль мог оказаться в этом году совсем не таким впечатляющим, как хотелось бы горожанам.
Маленький муравей оказался прямо перед глазами старейшины и застыл в ожидании. Леопольдо аккуратно подставил палец и поднес маленького «вторженца» поближе к глазам.
- Messor aciculatus, - задумчиво произнес козел, - Как далеко от дома ты решил зайти, храбрец-малютка. Ищешь ли ты прекрасный новый дом иль приключений в далекой чужбине?
Едва ли мог муравей ответить собеседнику. Лишь помахал усиками в знак доброжелательности. Усмехнулся Леопольдо и вернул мальца обратно на стол, не мешая ему более продолжать долгий и опасный путь. Благодарно дернулись усики муравья и он побежал дальше на встречу неоткрытым землям.
Старейшина вернулся к бумагам, думая над тем, что предстоит сделать, дабы спасти Фестиваль от уныния. В первую очередь, козел обратил взор к запасам еды. Вестимо, они оказались неутешительными. Нахмурился Леопольдо, не понимая, чем занимался Маркус и куда делась еда, но что ворошить прошедшее, надо думать в настоящем и спасать будущее.
- Могли бы мы поймать рыбы сполна да накормить зверей до упаду, но коль это не первый Фестиваль, возмущаться станут наши горожане, если мы дадим им снова обычную рыбу. Но если необычная морская скотина окажется приготовленной на длинном столе, то улыбками засияют лица зверей, - разговаривал сам с собой старейшина. Он думал о том, что по легендам, живет в реке, что у Города, невиданной длины осетр. Да такой он большой, что если его на самый длинный стол Крепости положить, то хвост свисать до пола будет. Вероятно, лишь легенды, но если бы легенда оказалась на Фестивале, то и Фестиваль был бы легендарный.
Думал Леопольдо и о развлечениях, коих совсем не хватало на наступающем празднике. Зайцы были заняты, Генрих ушел в далекие края преподавать пение. Кто же мог бы заменить таких прекрасных артистов? Козел открыл одну из своих огромных книг-летописей, где собирал рассказы зверей. Долго старейшина читал, выискивая, что могло бы поднять настроение горожанам, и вскоре нашел нечто восхитительное. Однажды, по рассказам, проходили через Город купцы с дальних восточных стран, невиданные доселе звери: черно-белые, похожие на медведей. И несли они с собой товары заморские с веревочкой. И если ту веревочку поджечь, то взлетали названные «ракеты» высоко небо и взрывались там красивыми огнями. Подумал Леопольдо, что надо бы у купцов Города спросить, не проходили ли иль не будут проходить те звери снова через ворота, пронося свои товары на продажу.
Долго же сидел старейшина, но чувствовал он, что ради Фестиваля придется сидеть куда дольше. Многое предстояло еще приготовить к празднику.
|
|
Каэро (в пабе "Огровый подвал")
Хмыканье Тегана было явно скептическим; погонщик вновь окинул Каэро оценивающим взглядом и остался невпечатлен увиденным.
– Драться нужно уметь всем. – Сказал он с надзидательностью, которую даже не пытался скрыть. – Здесь, за стенами, под колпаком, люди забывают что значит жить, цепляясь за жизнь каждую минуту. Если пойдешь с нами, парень, ты должен уметь нести свой собственный вес. Никто сопельки утирать не будет.
Он выпил остаток стакана залпом, в то время как Каэро говорил вновь.
– Парень, мне абсолютно на*ть на то, какие у кого причины и поводы. Кто, кому, за сколько. Обоснованные, необоснованные, все это одна грязь. Любой при власти найдет правильные слова, чтобы прикрыть свою задницу, в любом случае. Да что там задницу, – он махнул стаканом, улыбаясь широко, но взгляд у него был резким, совсем не смеющимся. – Небось то, что делается, это для вашего же собственного блага, а вы, дурачье, своего же счастья не понимаете...
– Теган, всё, тебе хватит! Давай сюда чарку! – Решительно перебила его Кара, и попыталась отнять стакан, который, караванщик, с завидным для его лет проворством и явно дразнясь, перекидывал из ладони в ладонь пару секунд вне досягаемости обширной барменши – но как только начало казаться что терпение Кары вот-вот лопнет, отдал стакан. Хрипло засмеялся и поднялся, нахлобучивая шляпу, собираясь уходить. Отчего-то подмигнул Каэро, как если бы он и сиринэ вдруг были заговорщиками в одной конспирации.
– Вишь? Это тоже, типа, для моего всё блага. – Он ткнул пальцем через плечо в сторону баршменши, которая только фыркнула, и принялась демонстративно оттирать злополучный стакан. – Хочешь двигать с нами, приходи на рассвете в "Перекресток", что у западных ворот, ждать не будем.
|
Со стороны Кохеку казался расслабленным и невнимательным: сквернослов, которого стоило бы проучить как следует. Расчет был, что именно так посчитают нападавшие самураи. Но они стоически сносили ругательства Рио и надвигались пружинистой походкой на бронированных коленях, сжимая мечи в двух руках. Пусть они не видели боевого искусства Рио раньше (издалека разглядишь ли по одному удару), но опытным воинам многое говорило положение корпуса и плеч, отсутствие напряжения в шее. - Вутей-самасу-вата-аттака-су! - погружение Кохеку в себя прорезал душераздирающий боевой клич. У Омниойи ёкнуло сердце. Казалось, вопль осязаемо кромсает воздух и боевой дух. За криком сверкнул меч - мгновенная вертикальная атака, которой можно было бы распластать человека без брони от плеча до пояса. Рио отреагировал моментальным уходом в сторону и быстрым ударом. Оппоненты прошли друг за друга, и первую секунду никто не знал, что случилось. Потом за спиной что-то дернулось, и Рио понял, что победил. Тело безымянного самурая рухнуло в судороге на землю, проливая кровь из живота разве что не фонтаном. Броня не спасла его. - Это все что ты можешь? - с грустью спросил Сейджиро и обрушил на ронина сокрушительный удар. У Рио не было времени уворачиваться, и он встретил катану катаной на уровне цубы. Сейджиро надавил, Рио ответил, вкладывая силу своего дыхания. Но ее было недостаточно, старший самурай в броне имел больший вес и мощь. Оба зарычали. - Это все, что ты можешь? - победно повторил свой риторический вопрос Сейджиро, прижимая Рио к земле и нарушая его равновесие. Рио рухнул на землю, и потянул бронированную фигуру следом за собой. Падение было уловкой - ронин выхватил короткий клинок с пояса самурая и, уперев рукоять в ладонь, принял на него весь вес противника. Острие прошло насквозь, а затем Рио дернул им вбок и назад. Раздался хрип. Из трех фигур с земли поднялась только одна. Ронин был заляпан кровью, и выглядел как настоящий ночной кошмар. Между тем, у Рёусина дела развивались совсем не так радужно. Сердце бешено колотилось в такт лошадиным копытам. С камнем и мечом в руке принц ждал своего часа. Броситься слишком рано, - и у противника будет время увернуться. Слишком поздно - и лошадь сметет под ногами. "Давай!", - сказал внутренний голос. Рёусин бросил булыжник в лошадь с расстояния в три метра. Животное встало на дыбы, высоко подняв всадника над головой принца. Ока не стал пытаться удержаться в седле, и сразу же спрыгнул на Рёусина, растопырив руки, как ястреб - когти. От удара принц упал, меч отлетел в сторону. Ока пропал из виду. Перед глазами оказалось серое пустое небо и крона дерева. Рёусин поразился их безмятежности. Через мгновение небо заменил закованный в перчатку кулак. В голове треснуло и зазвенело. - Это тебе за госпожу, - послышались будто издалека полные гнева слова. - Это за "выскочку", - обрушил он следующий удар. - Я всегда мечтал разбить нос лорду, - признался Ока. - Это за заколдованные стрелы, - как гром, кулак все глубже погружал Рёусина в темноту. - А это тебе за то, что поднял руку на лорда Ишу, - внезапно сказал другой голос, женский. И у Оки из груди показалась точка, быстро обраставшая багряным ореолом. Прыснула кровь: по-видимому, острие Айюны задело артерию. Самурай взревел и, резко встав, с разворота хлестнул девушку по лицу. Она упала без звука. Ока удивленно моргая посмотрел на нее, а потом на струйку крови, стекавшую у него по нагруднику. Из груди все так же торчал конец ножа. - Ты! Ты, ты.. - он хотел сказать что-то еще, или добить упавшую соперницу, но тут силы оставили его, и он свалился в грязь. Лошадь без всадника в страхе скакала прочь вдоль гребня холма. =============== Мотивирующая картинка Кёдзи глубоко вздохнул и опустил плечи. Сегодняшний день больше не требовал от него жертв. Он уже заплатил предостаточно.
-
И за картинку, и за описания.
-
Ужасно напряженный момент был.
-
какой бой, любо-дорого читать.
-
Динамичный и интересный пост.
|
Легкость предстоящего боя уже заменила холодную вязкую кровь в его жилах, и это было так здорово, что даже смерть казалась мелкой неприятностью по сравнению с потерей этого удивительного чувства.(с)
Рёусин увидел, как двое самураев развернулись и двинулись на ронина, а "его" самурай поскакал к нему. "Брошены кости. Чет или нечет Уж выпал. Судьба решена". Не стало напряжения последних часов и минут. Не стало всех мгновений, когда ронин бросал ему оскорбления, когда из-под пелены дождя неслись вражеские всадники, как била молния, мелькали стрелы, а он стоял и смотрел. То же, что и в последней битве его отца — стоял и смотрел. И это закончилось. Теперь он был внутри. Словно кто-то долго-долго собирал разбитую тарелку, и вот, Рёусин — последний кусочек фарфора, и он вставлен на место, и вокруг только существенное. Конь Ханпейты, казалось, уже заслонял собой полмира и все рос, но кто-то жаркий, огромный, сильный, спокойный, как гора, сказал: "Не сейчас." Все замедлилось: самураи переругивались с ронином на опушке, где-то там же, незамеченная принцем, показалась Айюна, ползли по склону фигурки асигару, но он смотрел только на передние копыта, вернее, взгляд его был направлен на передние копыта, а смотрел он в никуда, куда-то за Ханпейту, вместе с тем видя его целиком. Топотнули еще раз копыта, вычавкнув комья грязи наверх и в стороны, но тот же самый голос сказал: "Не сейчас." Уже видны были белки глаз врага, уже каждое пятнышко на его броне стало отчетливо видно, и рука сжалась на рукояти, обвязанной красной лентой, но не как раньше, судорожно, до побелевших костяшек, а легко и сильно. И тот же самый голос выдохнул, открывая неведомую заслонку внутри, из-за которой ударила струя сухого, напитывающего силой жара: "Давай!"
-
Самоотвержен
-
Легкость предстоящего боя... Прекрасно!
-
+
-
Прямо мурашки по коже от волнения за Рёусина.
-
Хоть мне и не нравится такое форматирование текста на ДМе, но тем не менее ставлю плюс. Читается легко. Да и сама ситуация вырисовывается перед глазами.
-
Я смотрю, свиток помогает посты писать)
|
- Моё имя Рио Кохэку, шлюхины слуги. И я хотя бы не скрываю, что я убийца. Ронин стоял и ждал, один человек под дождем, рука бережно поглаживает рукоять верного меча, шляпа отброшена куда-то в грязь. Ему доводилось прежде сражаться с самураями и всякий раз это означало свидание со смертью, сталкивался Кохэку и с целыми отрядами, но тогда за его спиной были такие же сорвиголовы, а теперь... Мир перевернулся, доблестные буси угнетают и притесняют людей, а коварный и беспринципный ронин... Один человека в поле, а за ним - девочка да старик. Защитник слабых и обездоленных! И ни один текст не передаст, сколько сарказма и жестокой самоиронии было в той мысли. Но впереди бой. Каким-то привычным движением, Рио проверил насколько хорошо клинок выходит из ножен и очистил свой разум, осталась лишь легкая грусть и решимость идти до конца. За что? За господина? За золото? За свою шкуру? Всё это было пред лицом гибели так мелко, так нелепо, что впору было только дерзко улыбнуться. Легкий взгляд на Кедзи. Старик проявил к нему уважение, хотя не должен был. На Айюну, наверняка охотно избавившуюся бы от него, но говорившую вежливо. А они, стоили ли они того, чтобы умереть? Нога ронина слегка отступила в сторону, как будто он собирался развернуться, но после не отрываясь от земли вернулась на своё место, просто проверка плотности грязи. Эти люди доверились ему как своему защитнику, как крестьяне доверяют буси, он не подведет их. Врагов двое. Опытные воины, единственный шанс на победу - лишить их координации. - А она была симпатичной. Охотно бы повеселился с ней если бы вы не лезли. Может эта шлюха еще и жива осталась бы. Ронин оскалился, лишь спокойный взгляд выдавал ту ледяную, немного меланхоличную сосредоточенность, которая скрывалась за наглой маской. Он планировал. Он вспоминал давно забытые уроки. "Самурай должен, прежде всего, постоянно помнить, что он может умереть в любой момент, и если такой момент настанет, то умереть самурай должен с честью. Вот его главное дело." И пусть для всех он был ронином, сейчас на мгновение Рио Кохэку вернулся таким, каким его знали когда-то. Быть может, в последний раз. - Вы злитесь потому, что ваша честь задета? Действительно, должно быть так тяжело... Самураи и спали со шлюхой. Таковы были слова. А мысли... В мыслях было иное. Стихи, на первый взгляд о любви, но на самом деле повествующие о смерти. "Сверчок не смолкает Под половицей в морозной ночи." Первым стоит выбить безымянного, младшего, а стало быть более слабого. Тогда у него будет шанс против Седжиро. Забыть о том, что воин должен быть скалой и двигаться как можно быстрее, подобно воде... На них доспехи, а вокруг скользко... "Веет стужей циновка. Не скинув одежды, прилягу." Глаза на мгновение закрылись, лишь чтобы вновь открыться. Капли стекают по коже, лишь вода без пота, волнения нет... Лишь покой. Итак, выбор сделан. Ему суждено победить сегодня. Или умереть. Но даже если так... "Ужели мне спать одному?!" Клинок стремительно вылетает из ножен, движение, сопровождающееся резким броском в сторону, удар направлен в живот одному из самураев.
-
Очень, очень в духе бусидо! Правильное настроение.
-
+
-
Шикарно.
-
Каков образ великолепного негодняя (но внутри он белый и пушистый). Браво!
|
|
-
Багряная линия ладно К лицу красавицы подходит Но недолго она насладится моментом
Выдернул меч, стряхивая кровь и кусочки мозга, бросился бежать. Тело - вниз по склону.
Садистское хайку - это, скажу я вам, такой жанр... ))
|
-
Ты такой же как я, служитель, сбросивший человечность ради сохранения древнего рода. Ты пришел, чтобы защитить Троих от креста. Я здесь, чтобы охранять Гвенедег - до последнего человека. Это, чорт, мотивация. Это, чорт, пафосно.
|
-
За последнюю фразу особенно.
-
Экс -Моисей - Интеллектуально модифицированная лайка, первое живое существо пережившее полет на субатомных двигателях, талисман команды Будда-Шань справедлив и суров)
-
Колесо Сансары крутится, крутится, крутится...
-
Чёрт возьми, я теперь хочу прочитать модуль про этих перерожденцев. :D
-
Ненене 5ого чужого не хочу
-
Была только кнопка с плюсом, поэтому жахнул плюсом х) Однако, этот пост - это нечто. В хорошем смысле ;)
-
За хорошее воображение в послесловии
-
За интересную игру, стойкость, находчивость и главное - отличный эпилог!
-
Хомяки в космосе! :D
-
Былинно
-
+
-
Даешь разведотряд Рембо! :) Пойду планету выносить )
-
По мне, играть в такие игры означает создавать себе нехилую карму. Но финал настолько прекрасен, что все искупает . Круто. )
-
Моя жизнь никогда не будет прежней...
|
После долгих разговоров и сомнений вы готовитесь в тишине. Наконец, решение принято, путь начертан. Все что предстоит - лишь следствие выбора и силы воли. - Подготовка -Под дождем работа колдуна затягивается, полуготовая кукла намокает и разваливается, но Кёдзи работает с забытым остервенением. Риск и предвкушение волшебства придают сил и концентрации, каждется, что холод и мокрота перестают существовать и весь мир состоит только из материи, соломы и лица, которое они призваны изображать. Работа превращается в медитативный транс, в поиски себя. Омниойи чувствует, что прикоснулся к своему самому сокровенному. Для других то, что он делает - магия. Для него самого - искусство и рефлексия. Как осанка и положение плеч передают то, что думает воин в поединке, так и узлы и стежки соломы передают чувства кукловода. Рёусин и Рио готовят веревку и выбирают место для ловушки. Лучше всего подходит ложбинка прямо за холмом, она загораживат обзор и выглядит довольно безобидно. Воины переглядываются, но молчат. Было сказано немало обидных слов, и теперь они занимают сознание целиком. К оскорблениям примешивается плохая погода: кажется, что весь мир ополчился на них. Но обещание битвы и славы маячит перед Рёусином, принц не боится, уверенный в силе своего оружия и положения. Если его опознают, то вряд ли будут пытаться убить. Королевская кровь защитит его в бою лучше самой крепкой брони. Рио же размышляет над силой врагов и союзников, взвешивает одну против другой. Чаша колеблется, воин понимает, что за каждый шаг придется платить. Он опытный делец кровью и смертью, и всегда может развернуть сделку в свою сторону. Остальные же еще не догадываются, что их ждет. Айюна забыта под плачущим небом. Она далеко от дома, далеко от дворца пленившего ее рода Окура, далеко от нормального очага. Мужчины решили играть в свои зловещие игры, ей остается роль с краю. Будет ли эта битва похожа на все остальные, в которых Айюна побывала - как пленница спасительных стен, как предмет залога, как беспомощный корабль в бушующем море? Ей остается только ждать, на какой берег ее выбросит немилосердная волна. Кирито пробирается от куста к кусту. Чувство опасности остро: если его поймают так, крадующегося перебежками от предмета к предмету, то несомненнно учинят ему тяжелое наказание. Подумают, что лазутчик и шпион. Могут и голову отрубить для простоты. Но Кун привык к риску, и купается в нем, как утка в озере. Нырнет, вынырнет - и снова обратно. Самое вкусное всегда под поверхностью воды. Еще одна игра с фортуной: улыбнется ли ему удача, или оставит посреди поля в промокших штанах? - Началось- Похоже, удача улыбнется. Перемахнув через изгородь и пару крестьянских хижин, Кун подбежал к деревянной стене трехэтажного дома, огляделся и протиснулся через узенькое окошко c заостренными углами - симпатичное, но очень неудобное для пролезания отверстие, характерного для домов в стиле Зеншуо. = = = = Пока Омниойи готовился, крестьяне успели разойтись по домам, а теперь угрюмо таскали мешки с провольствием к заготовленным захватчиками телегам. Из-за дождя провиант складывали под них, а не на них. Работа спорилась ни шатко ни валко, мешали погодные условия и отсутствие энтузиазма. Когда твой враг берет тебя в плен и просит помочь ему, насколько хорошо ты будешь стараться? Женщина в маске взирает на происходящее с некоторым нетерпением, она ерзает на лошади и переезжает с места на место, раздавая указания и оплеухи обратным концом своей нагинаты. Видно, что она совсем не получает удовольствия от процесса, и воспринимает дело как наказание не только для крестьян, но и для самой себя. В какой-то момент к ней подшел пожилой и лысоватый крестьянин и, поклонившись в землю, указал на привязанных пленников. Голый мужчина, получивший тридцать плетей, под дождем совсем сник и безвольно обвис на столбе. Кровь смешивается с дождем в ближайшей луже. Девушка и старик, привязанные за руки, намокли и, кажется, погрузились в кататонические состояние, как будто это не люди висели, а только их тела. Души путешествуют где-то в другом мире. Крестьянин не успел окончить свои увещевания как получил обухом нагинаты по спине и согнулся в обратную сторону от боли. - Иди и работай! - долетает до вас приказание. Тем не менее, спустя несколько минут получившего наказание мужчину снимают солдаты, заворачивают в кусок ткани и небрежно кидают в трехэтажный дом. Какое-никакое, но милосердие. Девушка и старик остаются висеть пока что. ===== Колдуна и куклу принца первыми заметили самураи. Один из них, фигура невысокая, но довольно грузная для своих размеров, с металлическим ободком-шлемом на лбу, выглянул из под навеса, и, не вынимая изо рта травинки, подбежал к онна-бугэйся и, рухнув на одно колено, сообщил об увиденном. Воины обернулись на принца, и начали быстро совещаться. Это привлекло внимание крестьян. - Это же принц Рёусин-сама! - крикнул один из них. - Принц пришел с армией, чтобы спасти нас! - воскликнул другой, но тут же получил тумак от жены. - Где его армия? - Бегите, принц! Бегите! - заорала привычно-командным, но лишеным изящества и тонкости голосом какая-то женщина средних лет. - Рёусин-сан! - воскликнули еще несколько крепких мужских голосом. В деревне поднялся бардак. Женщина отдала приказания; пешие солдаты в основной массе помчались усмирять разбушевавшихся крестьян. Сама онна-бугейся промчалась через улицу, раздавая удары особенно горланящим индивидуумам, а затем вылетела через изгородь на скользский и покатый под дождем холм - наперерез кукле. Это дело явно было ей по душе, хотя за маской было не разглядеть глаз, положение на седле показывало азарт и концентрацию. Самураи побежали в конюшни за конями и оттуда их появилось не двое, а целых трое. Они рванули вдогонку, слегка лязгая броней. Один из них достал лук, но стрелять пока не стал. Позднее из деревни вслед за конницей выбежала четверка освободившихся пехотинцев. Что ни говори, но группа скачучих во весь опор самураев - зрелище величественное и ужасное. Хищные, как соколы или волки, величественные, как статуи Хачимана, разъяренные, как кабаны на гоне, они внушали благоговейные чувства. Почувствовав добычу - всего один мальчик и его слуга, пешие, на открытой местности не могли ни сражаться, ни убежать - воины рванули вперед без страха. Ожидали ли они, что это может оказаться ловушкой и что у принца будет под рукой отряд и армия? Трудно сказать. Если они держали запасную карту в рукаве, то не собирались ее выкладывать до следующего хода со стороны принца. Расстояние стремительно сокращалось. Увидев, что его план работает, Кёдзи двинул в сторону веревки. Дождь способствовал его трюку: несясь навстречу каплям воды, разглядеть обман через прорези маски было очень сложно. - Сложите оружие и сдавайтесь, принц! - с западным акцентом закричала женщина-самурай, привставая в седле. - Вам некуда бежать! Она направила лошадь между деревьями и Омниойи, чтобы перекрыть единственный путь отступления на неудобную для кавалерии местность. Самураи тем временем приближались с другой стороны. Кёдзи: План сработал, но женщина направила коня не прямо на тебя с куклой, а мимо. Бежать в сторону западни не очень логично, но можно попробовать. В погоне может и не заметить. Выбор - придерживаться плана, либо импровизировать. Рио и Рёусин: Самураев оказалось не двое, а трое, так как один отдыхал внутри дома. Если вы вырубите женщину, битва все равно предстоит тяжелая. А если вы не успеете разобраться с ними до прихода пехотинцев, то перевес может быть на стороне противника. Выбор - придерживаться плана и сражаться, либо отступить сейчас, пока не поздно, оставив Кёдзи. Кирито: Айюна: Ты надежно спрятана под сенью деревьев. Можешь появиться, чтобы отвлечь внимание на себя, либо подождать и разобраться, как развиваются события.
|
Принц лишь бросил в сторону ронина надменный взгляд. Головорез, конечно, задел его своими словами, но сказать такое — что между безродным фехтовальщиком и принцем Ишу нет разницы — можно было лишь крепко забывшись. Рёусин хорошо понимал, что его шансы добраться до Ямато невелики, но он был уверен — если его голова окажется на пике, люди будут вздыхать и говорить: "Вот наш молодой господин, Окура, он был бы нам хорошим господином. Уж лучше, чем эти угнетатели". А если голова Кохэку, или как там он прозывался, окажется воздетой на копье, люди только скажут: "Поймали еще одного разбойника. И когда только всех этих убийц переловят." И это была важная разница. Та разница, которая не позволяла мальчику опустить руки и сдаться. Ронин был парией. Неважно, сколько лет пройдет, кому он будет служить — его честь останется запятнанной. Принц был надеждой. Во всяком случае, он сам так считал. И конечно, насчет отца безумец нес полную чушь — отец Рёусина был воином, а воины должны погибать в бою. И доля сыновей — не беречь отцов, и не лишать себя жизни из-за их смерти, а мстить за них. Потому принц решил не отвечать заносчивому негодяю. Раз тот надумал дать присягу, значит рано или поздно ему придется вспомнить те времена, когда честь и долг были для него не пустыми словами. К тому же, его отвлекла Айюна. Говоря с советником, ронином или торговцем, юноша старался представлять, что и как сказал бы его отец. Со всеми — но не с ней. Он ненавидел ее, презирал, но все это было из-за отца. Из-за отца и из-за матери. Рёусин уже набрал в грудь воздуха, чтобы уничтожить ее, чтобы язвительно спросить, не та ли это удача, которой так не хватило моему отцу? Но тут яркой вспышкой пришло осознание: его отец умер. Его мать, должно быть, тоже умерла. Насовсем. Их больше нет. И вот эта женщина, которую он ненавидел и презирал долгие годы — теперь единственный человек, который связывает его с отцом. Омомори-сан — мудрый, вежливый, но он — не от мира сего, он был хорошим советником, но никогда не был другом отца. Рёусин почувствовал страшное одиночество. Все эти люди — жестокий ронин, хитрый торговец, усталый советник, исполняющий свое предназначение — они были ему чужие. Он с небывалой силой ощутил притупившуюся было тоску по утраченному дому, по семье. Плохой ли была Айюна, хорошей — она была частью этой семьи, ее тенью, ее проклятием, ее вторым дном. Слёзы сами собой стали наворачиваться на глаза, не слёзы детской обиды, а сжимающая горло жгучая горечь утраты всего, что было ему дорого. Ему захотелось выйти в поле, раскинуть руки и ждать стрел, лишь бы не чувствовать этой горечи. Но нет, это было еще тоскливее. Он почувствовал, что если так и будет стоять, то бросится в объятия этой женщины и разрыдается, как маленький. Но нельзя было показать ронину слабость, да и всем остальным тоже. И нельзя было сделать ничего из того, что он сделал бы раньше. Да, теперь он — даймё, а даймё не пристало воевать с любовницей отца. Как ответил бы лорд Ишу? Засмеялся бы раскатистым смехом и обнял ее? На такое, конечно, молодой принц был сейчас неспособен. Но что-то он должен был сделать, молчание слишком затянулось. Рёусин словно невзначай поправил шляпу, прикрыв лицо, чтобы никто не заметил, как покраснели его глаза, и протянул один из мечей рукоятью конкубине. — Благодарю, Айюна-сан. Удача принесет нам всем победу. Его голос немного сорвался, но он все же постарался, чтобы слова прозвучали как можно тверже. Не хватало еще, чтобы кто-то из них решил, что он боится сражения. Принц подождал пока наложница повяжет ленту и сдержанно поклонился. — Дадим еще немного времени вашему торговцу, Омомори-сан, и начинаем. И дайте мне веревку. Я сам привяжу ее к дереву. Хотелось хоть чем-то занять себя.
-
Очень правильный принц. Достойный юноша. И только тут он понял, как он на самом деле одинок. Да.
-
Очень классно получилось.
-
Очень символично.
|
|
Чтобы почитать сказки как полагается, Эрвану пришлось вернуться в склеп за лампой. Его собственные черные без зрачков глаза видели витьеватый текст, но чтобы рассмотреть картинки, Кадве нужен был огонь. Вампир зажег хитрое приспособление, порадовавшись, что вчера потрудился погасить огонь и сэкономить масло. Теперь эта скромная лампада могла послужить ему. Возможно, другого вампира бы беспокоило, что он теряет время, читая сказки в лесу двенадцатилетнему подростку, вместо того, чтобы решать проблему на корню - начиная с друида. Но Киасид считал, что спасение Гвенедег д олжно начинать шаг за шагом, начиная с одной души. Может быть, ему не хватало своей семьи. Родители Эрвана, как и все его дети, и даже внуки, давно лежали в земле на родовом кладбище. Он помнил, как менялись их лица и тела, превращались из молодых, умильных и нескладных детских в стройные и крепкие станы взрослых, а затем в немощные сгорбленные силуэты стариков. Он помнил и посещал те места, где покоились их кости. На другом конце следа в деревне жило множество потомков Эрвана, вышедших из его чресел. Но он не знал, пожалуй, ни одного из них, если только кто-либо из немощных старожилов не дотянул до этого забытого и потеряного в туманах сознания века. Гвенедег ждали его десятки лет. Подождут еще час. Внимание и надежда живого ребенка были важнее. Эрван открыл книгу и пролистал сказки, впитывая пронзительные иллюстрации. Многие истории были ему знакомы, он слышал их в разных уголках Арморики. Наверное, их знал и Кадва - от бабушек и дедушек, даже приемных. - Ага, вот оно. Вампир выбрал историю, которая наверняка не была знакома его единственному слушателю. - Это история про юношу, который служил феям. Тебе понравится. Мендю был опытным рассказчиком. Еще при дворе Номеное он отличался своим искусством и благодаря ему располагал к себе воинов. Его часто просили пересказать то или иное происшествие - приукрасив речь немного. Став Киасидом, Эрван продолжил практиковаться, хотя и не так часто. Сказки у костра грели смертных, но кто хотел слушать их из уст холодных созданий ночи? Тем не менее один раз в сто лет шанс выпадал. Вот и сегодня нашласть внимательная аудитория. Голос Эрвана поменялся, приняв хорошо знакомые любителям сказок ритм и такт. Одинокий огонек в лесу, два силуэта, весенняя ночь. Бедняк и три чудесные девицыОднажды юноша собирал в лесу хворост, и мимо него проехал пожилой месье в ярких прекрасных одеждах. Увидев парня в обносках и совершенно запущенном состоянии, он спросил его: - Что ты здесь делаешь, мальчуган? - Собираю дрова, господин, - ответил парень. - Если я не соберу вязанку, то дома нам нечем будет топить очаг. - Выходит, твоя семья очень бедна? - спросил месье. - Насколько, что иногда мы едим лишь раз в день, и ложимся спать без ужина. - Что ж, это очень грустно, - сказал старик. Если ты пообещаешь мне, что встретишь меня здесь, на этом самом месте через месяц, я дам тебе денег. Они помогут твоим родителям и накормят и оденут твоих маленьких братьев и сестер. Стоило ли говорить, что через месяц парень уже дежурил на лесной поляне, в том самом месте где он встретил разодетого дворянина. Но сколько он не ждал и не вертел головой по сторонам в беспокойстве, его друг нигде не появлялся. В волнении, парень зашел глубже в лес, и вышел на берег пруда. В нем собирались искупаться три молодые девицы, одна в белом, другая в сером, а третья в голубом платье. Мальчик снял шапку, учтиво поздоровался и спросил вежливо, не видели ли они богато одетого человека. Дева в белом сказала ему, что дворянина можно найти в его замке, и указала дорогу, которая вела в этот замок. - Он попросит тебя стать его слугой, а ежели ты согласишься, он предложит тебе поесть. В первый раз когда он начнет обольщать тебя явствами, скажи “Это я должен услужить вам, милорд”. Во второй раз повтори эти слова, а в третий - резко откажись и оттолкни тарелку. Спустя короткое время мальчик нашел замок. Без отлагательств его привели под очи его властелина. Как и предсказала дева в белом, он предложил юноше стать его слугой, и когда тот согласился, угостил его тарелкой драгоценных мясных явств. Парень глубоко поклонился, но отказался от еды. Во второй раз он проявил настойчивость и снова сказал нет, а в третий раз так сильно и грубо оттолкнул блюдо, что оно упало наземь и разбилось. - Ага, именно такой слуга мне и нужен, - сказал довольный лорд. - Теперь ты мой ставленник, и если ты сумеешь выполнить три задания, которые я прикажу тебе сделать, я выдам за тебя одну из своих дочерей и ты станешь моим зятем. На следующий день он дал мальчику топор из свинца, пилу из бумаги и тележку из дубовых листьев, приказав ему свалить, связать и измерить все деревья в лесу вокруг замка в радиусе семи лиг. Новоиспеченный слуга тотчас с рвением приступил к исполнению задания, но свинцовый топор погнулся после первого удара, пила из бумаги перекосилась от одного захода, а тележка из дубовых листьев сломалась под весом первой же ветки. Парень впал в отчаяние и сел на землю, не в состоянии сделать что-либо. Он только постыло смотрел на свои бесполезные инструменты. Немного как ты, Кадва, с этим кулоном и его близнецом, - позволил себе ремарку Эрван.В полдень к парню подошла дева в белом, которую он видел у озера, и принесла ему обед. - О горе, что же ты сидишь без дела? - воскликнула она в ужасе. - Если мой отец пройдет мимо и увидит, что ты ничего не сделал, он убьет тебя. - Что я могу поделать с такой никудышной утварью? - посетовал мальчуган. - Видишь этот жезл? - ответила дева, вытащив из складок одежды небольшую волшебную палочку. - Возьми ее в руку и обойди лес, а работа сделается сама собой. Повторяй эти слова “Пусть лес падет, уложится в пачки и измерит сам себя”. Парень последовал совету девы, и дело заспорилось так скоро, что уже через несколько часов работа была исполнена. Вечером же лорд спросил: - Выполнил ли ты мое задание? - Да, господин. Не изволите ли вы посмотреть? Лес нарублен, уложен в пачки нужного веса и размера. - Прекрасно, - ответил милостивый лорд. - Завтра я дам тебе второе задание. Наутро он отвел паренька к холму на некотором расстоянии от замка и сказал: - Видишь эту каменистую возвышенность? К вечеру ты должен сделать на ее месте сад с фруктовыми деревьями и прудом для рыб посередине, чтобы утки и другая водяная дичь плескалась и плавала. Возьми эти инструменты. Он дал ему кирку из стекла и лопату из глины. Делать нечего, парень послушно приступил к работе, но с первого удара кирка разлетелась на тысячу осколков, а лопата разломилась. Юноша снова уселся и стал беспомощно глазеть на свои испорченные причиндалы. Время тянулось очень медленно, но как в предыдущий день дева в белом платье принесла ему обед. - И снова ты опускаешь руки, - укорила она. - Я не могу работать с киркой из стекла и лопатой из глины, - пожаловался юнец. - Вот тебе другой жезл, - ответила девица. - Возьми его и обойди этот холм, повторяя: “Пусть это место будет засажено деревьями и станет прекрасным садом, а в центре его пусть будет пруд с рыбой и утками”. Парень взял волшебную палочку и сделал как прошено, и работа вскорости была завершена. Чудесный сад вырос как по волшебству, с фруктовыми деревьями всех мастей и видов, а в центре появился маленький пруд с водоплавающей птицей. Повелитель замка вновь был удовлетворен результатом труда, и на третье утро дал своему слуге третье задание. Он подвел его к подножию одной из башен замка. - Смотри, вот башня из полированного мрамора, - указал он. - Ты должен взобраться на нее и найти на вершине горлицу. Принеси ее мне. Джентльмен справедливо полагал, что девица в белом помогла его слуге справиться с первыми двумя заданиями, поэтому на этот раз он отправил ее в город за покупками. Получив этот приказ, дева удалилась в свою комнату и разревелась. Сестры спросили ее о причине слез, и она ответила, что желает остаться в замке, и те обещали ей сходить в город вместо нее. К полудню дева вышла к подножию башни, и обнаружила там юношу в расстройстве оттого что он не мог вскарабкаться по гладким и скользким стенам сооружения. - Я пришла помочь тебе еще один раз, - произнесла девушка. - Раздобудь большой котел, разрежь меня на куски и кинь в котел все мои кости, не забыв ни одной. Это единственный способ справиться с заданием. - Ни за что, - воскликнул в ужасе юноша. - Я скорее умру, чем подниму руку на такую прекрасную девушку как ты. - Но тем не менее ты должен поступить как я тебе говорю, - настояла дамзель. Долгое время парень упирался, но в конце концов уступил требованиями женщины и порезал ее на маленькие кусочки, и положил их все в большой котел. Однако он забыл одну маленькую косточку - палец с ее левой ноги. Стоило ему это сделать, как сразу же юноша взлетел как по волшебству на вершину башни. Там он нашел горлицу и спустился обратно. Выполнив задание, он взял жезл, который лежал рядом с котлом и прикоснулся к костям, те срослись, и дама вышла наружу ничем не хуже, чем была. Когда молодой человек отнес голубицу к своему хозяину, тот сказал. - Довольно, я выполню свое обещание и отдам одну из моих дочерей тебе в жены. Но лица всех троих будут завешены вуалями, и тебе придется выбрать ту, которую ты желаешь, не видя ее лица. Всех трех девицы привели в покои хозяина замка, но парень без труда опознал ту, что помогала ему по отсутствующему пальцу на левой стопе. Он выбрал ее без промедления и они поженились. Однако властелин замка втайне был недоволен этим союзом. В день свадебного пира он расположил кровать новобрачных над глубоким склепом, и подвесил ее с крыши на четырех крепких веревках. Когда молодые улеглись, он подошел к двери залы и спросил: - Спишь ли ты, зять? - Нет, еще не сплю, - ответил юноша. Вскорости лорд вернулся и повторил свой вопрос и получил такой же ответ. - Когда он придет в следующий раз, сказала невеста, притворись, что ты спишь. Когда в следующий раз лорд окликнул юношу, тот ничего не ответил. Властелин замка удалился в предвкушении. Невеста тотчас разбудила своего супруга. - Срочно отправляйся в конюшню, седлай лошадь, которую зовут “Легкий ветер”, и беги. Едва юноша убежал из залы, как властелин замка вернулся и окликнул свою дочь, не спит ли она. Когда та ответила “Нет”, он позвал ее и обрезал веревки, так что кровать обрушилась в пропасть. Тем временем, невеста услышала цокот копыт в саду снаружи замка и выбежала к мужу, который как раз залезал на лошадь. - Подожди, - воскликнула она. - Ты взял Великого ветра вместо Легкого ветра, как я тебе наказала. Но теперь уже ничего не поделать, - прошептала она, залезая в седло позади мужа. Сильный ветер, как и следовало ожидать, унесся в ночь, громыхая как настоящая буря. - Видишь что-нибудь? - спросила девушка. - Нет, ничего, - ответил ее супруг. - Посмотри еще раз, - повторила она. - А теперь видишь? - Да, за нами огромный огонь. Невеста выхватила свою волшебную палочку, трижды взмахнула и произнесла: - Я превращаю тебя, Великий ветер, в сад, себя - в дерево, а своего мужа в садовника. Едва закончилось превращение, как властелин замка и его жена нагнали беглецов. - Эй, добрый человек, - обратился лорд к зачарованному садовнику. - Не проезжал ли кто здесь верхом на лошади? - Три груши за грошик, - ответил садовник. - Это не ответ на мой вопрос, - разозлился старый волшебник. - Я спрашиваю, не проезжал ли в этом направлении всадник! - Тогда четыре за грошик, - ответил садовник. - Идиот! - в негодовании воскликнул заклинатель и бросился в погоню. Затем молодая жена вернула себе, мужу и лошади их естественные формы и, снова сев на Великого ветра они поехали далее. - Что-нибудь сейчас видишь? - спросила девица. - Да, огромный огонь идет за нами, - ответил юноша. Девушка снова выхватила волшебную палочку. - Я превращаю этого скакуна в церковь, себя в алтарь, а мужа в служителя. Вскорости колдун и его жена оказались у дверей церкви и спросили священника, не проезжали ли юноша и леди в этом направлении. - "Dominus vobiscum," - ответил священник, и больше ничего путного волшебнику не удалось у него узнать. В третий раз жена превратила лошадь в реку, себя в лодку, а мужа в паромщика. Когда волшебник догнал их, он попросил паромщика перевести его через реку. Тот позволил им взойти на борт, но в середине потока лодка перевернулась, и заклинатель вместе с женой утонули. Девушка и ее муж вернулись в замок, захватили сокровище лорда фей и жили долго и счастливо. - Как и полагается молодоженам в сказках, - подытожил Эрван. - Про что эта сказка? - спросил Кадва, несколько удивленный превращениями и особенно разрезанием невесты. - Как видишь, феи дикие и непостоянные. Особенно девы. Их стихия - вода. Пруды, озера, источники, реки... колодцы, вроде того, в котором ты оказался. В своем элементе они способны совладать даже с сильным волшебником. Если ты хочешь остаться цел, то не нужно принимать то, что они говорят, за чистую монету. Следует разобраться, проявить хитрость и сноровку. Обратить их обещания против них самих. Согласно древнему коду, если фея дает тебе слово, то она обязана его исполнить. Истолковав сказку, вампир, наконец, перешел к сути дела. - Тебе нужно пока отложить уход в волшебную страну, Кадва. Нужно отправиться к Прауст и узнать, что она имела ввиду под объединением двух драгоценных камней. И как ты сможешь попасть туда, куда хочешь. Но этого мало. Ты и я - вместе - мы должны справиться с этим друидом, который пришел в мои земли и поработил моих людей. Который заставил их посадить тебя в колодец, чтобы принести в жертву. Одного из своих, по слову чужеземца! Ты не должен допустить такой несправедливости. И я не допущу.
-
Прекрасный пост и игра, а также заимателтная сказка - явно достойны + ;)
-
Очень трогательный момент, который в общей атмосфере Мира Тьмы кажется странным и чужеродным, впрочем, как и каэсид по отношению к вампирам. Самобытно, цельно и спокойно. Если честно, я совсем не ожидал, что увижу такую заботу и доброту, что мне очень и очень нравится. Линдонин, так держать!
-
Прекрасная сказка!
-
Эрван прекрасен.
-
Классный, проработанный персонаж! Прям симпатией к нему проникся)))
|
|
|
Запрокинув голову на вал соломенных подушек, Аделард отдался на волю музыки и скользящих среди одежд четырёх ладоней. С едва слышным скрипом шнурки, соединявшие кожаные полы кафтана, разошлись в стороны. Воды колодцев не могли очистить дорожное платье как подобает, но юноша и девушка не обращали внимания на пыль и ожоги. Филипп играл, а уступившая ему инструмент Аврора с нежностью касалась языком грубых рук Аделарда, что повторял с другой стороны греческий слуга. И, в сравнении с по-юношески гладкой их кожей, Аделарду казались ужасными его уродливые и ветвистые шрамы. Казались ужасными отнятые мечом пальцы, сломанное ударом дубины предплечье…
Почему-то рыцарю хотелось плакать.
Купаясь в озере тончайших шелков, он нашёл среди них жар ничем не защищённого тела и привлёк Аврору к себе, позволяя ей наполовину выскользнуть из затейливой вязи одежд. Как никто знал Аделард, сколь желанен плод, над которым ты не властен до конца, как он красив. Власть опьяняет, но, лишённый загадки, мир блекнет, растворяясь в бесконечной череде ночей. И, опьянённый, он искал.
Но сегодня… Сегодня звуки лютни обещали иную ночь, и стремительные молодые тела вторили им, войдя с наивной непринуждённостью в одинокое путешествие рыцаря из города Вивье. Горькие слёзы обратились отчаянным желанием: невыносимо сладким как последний бокал, подаваемый обречённому на смерть.
— Пой свою песню, добрый Филипп. Мы внемлем.
Глаза Аделарда закрылись, позволяя одиночеству исчезнуть в нарастающем буйстве эмоций и ощущений. Тоска отступила. Он желал продолжения, и сквозь прилившую к губам и щекам кровь нечётко сознавал, сколь внимателен взгляд Филиппа. Напротив даже, присутствие участного зрителя обратилось будоражащей пряностью, заставляя Аделарда с силою привлечь к себе затылок Архимедиуса и впиться языком в по-мальчишески неумелые мягкие губы. Он с жадностью кусал их, чувствуя как юноша — по знакам ли Филиппа или своей воле — лихорадочно избавляется от повязки, как его тело вздрагивает, а сердце торопливо стучит не то в опасении, не то в предвкушении. И кто знал, чего было больше в этом союзе: слёз или вожделения.
Аврора распустила завязки на тёмной рубашке, взвинчивая пляшущее в темноте сознание Аделарда зовущими объятиями. Шевалье осознал, что торса касаются уже не пальцы, но аккуратные груди с точками тёмных сосков. Из горла Аделарда вырвался тихий стон, а девушка с грацией кошки из далёких гор Хорасана взлетела на него, в едином слитном танце избавляя себя от последних одежд. То не заняло времени: вуали уже лежали поверх шелковистой талии, серебрясь в лунном свете. Стройная, обнажённая, Аврора подняла руки к потолку, складывая их в змеином представлении так, что под грудью обозначалась дуга рёбер. Архимедиус вскинулся к ней, откидывая шёлковый туман прочь, и со щемящей сердце болью Аделард понял, как многого он навсегда лишён. Как раскованы, юны и соблазнительно красивы эти вчерашние дети, которые могли бы быть братом и сестрой — кроме того только, что немногие близнецы способны так недвусмысленно ласкать друг друга, переплетая бёдра и уста. Аделард скользил по ним взглядом, направляя руку юноши к теням внизу живота. Тот застонал, не в силах сдержаться, инстинктивно начиная движения в противоход своему кулаку.
Нетерпеливое возбуждение подростка передалось Тореадору. Аделард вновь рванул Архимедиуса к себе. Затем приподнялся, позволяя Авроре распутать пояс штанов, и задохнулся словами, когда черноволосая голова опустилась меж его ног. Песня Филиппа лилась аккомпанементом в такт бурлящим волнам экстаза, что горячий язык поочерёдно приносил любовникам. Дрожь удовольствия и давно забытый галоп вновь скачущего в ослепительном нигде сердца бросали Аделарда то в изнуряющий жар, то в предсмертный холод. С мычанием отстранив Аврору, роняющую с губ длинные нити слюны, Аделард подхватил девушку. С непринуждённой гибкостью Аврора поднялась над крепким животом рыцаря, раскидывая руки с игривой улыбкой. Нетерпеливо качающий бёдрами точёный силуэт заставил шевалье вскрикнуть от наслаждения — и Аврора сама направила его внутрь, прикрыв глаза. Как многое отдал бы Аделард, чтобы знать, чем объяснить то выражение — удовлетворением или понукой… И была ли, в конечном счёте, ему разница?
Архимедиус стал на колени, обращаясь то в сторону лежащего на спине Аделарда, то к закушенным докрасна губам Авроры. Он переводил поцелуи в укусы, оставляющие синяки на коже грудей, и цеплял языком резко обозначенные от напряжения ключицы обоих. Под ладонями рыцарь чувствовал пот, покрывающий его спину и бёдра, и вот уже он сам приник к мальчику, поднимаясь языком от острых коленей к талии. Архимедиус навис сверху, не отрывая от его лица расширившихся глаз и позволив Аделарду вобрать себя до самого горла. В эти секунды рыцарь не видел, но знал, что вспыхивает и расцветает над его изуродованным шрамами телом продолжительный поцелуй между юношей и Авророй.
Даже на смертном одре не признался бы Аделард, что по своему желанию дал происходящему случиться именно так. В долгие годы жизни он понял: не будешь насильно достоин любви. Мановение пальцев Старейшины, пусть обожаемого благодаря силе Уз, не сделает желанным то, что делаешь поневоле. Не умея овладеть контролем над пустившимся в страстную ярость соития телом, он отдал им шанс. Пусть самое драгоценное, самое уязвимое, что есть у юной души, молодые слуги подарят друг другу — тепло финального поцелуя, скреплённое последней нотой…
И последовавшие в конце печальные аккорды явились своего рода квинтэссенцией прелюдии, но продолжения не последовало. Все трое замерли на беспорядочном ложе. В окне забрезжил рассвет. Филипп с преисполненным трагизма видом молча поднялся, закрыл окно. Аврора сладко спала на плече Аделарда, а Архимедиус неотрывно смотрел на вампира.
— Подними голову, — тихо произнёс Аделард, мягко лизнув ранки на мирно вздымающемся плече девушки.
Архимедиус осторожно приподнял подбородок, зажмурившись словно в ожидании удара. Аделард не держал сомнений, что юноше уже приходилось проходить через это — возможно, что от него он ждал мести.
— Не закрывай глаза.
Мальчик побледнел, едва заметно приподняв веки.
— Не закрывай.
Как загипнотизированный, тот уставился в потолок, щедро подняв голову. Аделард медленно приблизил лицо к беззащитно подставленной шее, ясно ощущая напряжение, охватившее всё тело несчастного, и так же медленно коснулся иглами клыков нежной как мягкий мрамор кожи. Глаза уставшего мальчика заволокла пелена эйфорического счастья…
Аделард не позволил себе сделать более двух осторожных глотков. Он отстранился, и Филипп проговорил:
— Пришел рассвет, мой гость. Теперь же нам, проклятым созданиям, настало время укрыться в норах, забыться сном, избавить мир овец от своего присутствия.
— Печаль истории, что вы поведали, сравнится лишь со щедростью, которой я стал свидетель, — так же тихо откликнулся Аделард, словно по негласному сговору не упоминая необычные обстоятельства беседы. — Я вновь благодарю вас, добрый сир. И пусть завтрашняя луна принесёт нам удачу.
-
Я даже не знаю, как откомментить этот шедевр.
-
Провалился на тысячу лет назад. Отлично.
-
За педогрека и романтизм xD
-
Совершенно внезапная замена скучной лекции))
-
Сир Аделард прекрасен. Как жаль, что мы его больше не увидим. Увы.
|
|
|
Где-то в далёком мире, имя которого неизвестно жителям Латерры... В городе под хрустальным куполом, лежащим на дне великого моря... В подводном дворце владыки демонов... Переступив через дымящийся труп одного из множества чудовищ, охранявших дворец, эльф, покрытый шрамами множества битв, вооружённый арсеналом магического оружия и артефактов, вошёл во дворец великого демона.
- А, вот и Храбрый Герой! - услышал Гацван насмешливый голос и увидел того, кому он принадлежал, - фигуру в красной мантии, полностью скрывавшей истинный облик повелителя демонов, с золотым посохом с навершием в виде трезубца в руке, верхом на огромном змееподобном монстре. - Неужели ты думаешь, что ты первый, кто осмеливается бросить мне вызов? Сотни таких, как ты, пытались сразиться со мной раньше, но они мертвы, а я - жив! - Значит, я буду последним! - в голосе героя не было ни тени страха или сомнения. - Всё закончится здесь и сейчас, Д'Спарил! - Ты прав, всё закончится здесь - для тебя! - засмеялся Змеиный Наездник, и его ездовой змей выдохнул струю пламени, метясь в эльфа.
Змеиный Наездник и смертный герой схлестнулись в битве, обрушивая друг на друга разрушительную магию, - та битва, в которой Гацван потерял всех своих родных и близких, казалась лишь бледным подобием схватки одного из могущественнейших существ мультивселенной с героем, вооружённым сильнейшими артефактами своего мира. Наконец, сражённый магическими выстрелами, змей Д'Спарила тяжело рухнул на землю бездыханным, и Змеиный Наездник поднялся на ноги. - Жалкий глупец! - в его голосе звучало уже не самоуверенное презрение, а злоба и ярость. - Ты думаешь, ты спасаешь свой мир, освобождая его от моего владычества?! Я и мои братья принесли вашему жалкому миру процветание, объединив под единой властью ваши расы, прежде занятые вашими мелочными междоусобными войнами! Мы принесли вам мир и порядок! - И вознамерились убить всех, кто не пожелал покориться вашей власти? - с мрачной насмешкой бросил в лицо демону эльф. - Нам не нужен такой порядок и такое процветание - заберите их себе! Народы Парториса пусть сами решат, какой путь им выбрать! - Какие громкие слова... - усмехнулся в ответ Д'Спарил. - Но одни лишь слова не помогут тебе! Ко мне, мои верные слуги!
Из ниоткуда рядом со Змеиным Наездником принялись появляться его слуги - служители Ордена Трезубца - и вместе со своим повелителем они обрушили на одинокого героя всю мощь своей тёмной магии. Но, хотя эльф был не единожды ранен, на его стороне были его воинские навыки, его арсенал артефактов и самый могущественный из них - одна из Книг Власти его мира. Один за другим слуги Д'Спарила падали замертво, и вот наконец мощная магическая атака поразила Змеиного Наездника в его чёрное сердце. - БУДЬ ПРОКЛЯТ, КОРВУС! - вскричал Д'Спарил, когда магическая энергия на глазах принялась сжигать его тело изнутри, жадно пожирая плоть демона. - Я проклинаю тебя... со всей яростью умирающего бога! Ты больше не увидишь свой родной мир!
Это был тот самый сон, после которого Гацван понял, что время его отшельничества подошло к концу, - он видел битву, свершившуюся в одном из далёких миров, и он зрел гибель одного из Змеиных Наездников. После этого видения посещали Гацвана ещё не единожды, но уже другие: он видел, как демонические армии пришли в движение, как они в бесчисленных мирах сокрушали тех, кто осмеливался поднимать голову и восставать против власти Наездников. Быть может, та же судьба ждала и Латерру - попытаться восстать и быть раздавленной тяжёлой пятой двух оставшихся Змеиных Наездников - но, может быть, всё ещё оставалась искра надежды?
Из дремучих лесов, где он много лет жил отшельником, пытаясь бороться со своими ночными кошмарами, Гацван шёл на запад, и сейчас вокруг него расстилались равнины, носящие имя Вырубленных. Гацван слышал, что когда-то на месте этих равнин зеленел древний Куронский лес, безжалостно вырубленный слугами демонических наместников, оставившими лишь маленький кусок прежде огромного леса, - и, может быть, такая же судьба в будущем должна была ждать и тот лес, что много лет давал ему приют. Идя на запад, следопыт чувствовал влияние демонических слуг, изменивших эти места: леса превратились в голые равнины, ручьи превратились в овраги, берега рек превратились в болота. Пару раз Гацвану приходилось сталкиваться с уродливыми монстрами, поселившимися в болотах, и с орками, кочевавшими по Вырубленным равнинам и готовыми нападать на всё, что движется, - к счастью, воинские навыки Гацвана не подводили его, и из этих схваток он выходил победителем.
Гацван шёл уже достаточно давно, солнце клонилось к закату, и нужно было найти себе место для ночлега, но вокруг него, докуда хватало глаз, расстилалась лишь голая равнина, почти совершенно плоская, если не считать невысоких холмов да редких оврагов. Однако вдалеке странник увидел поднимающуюся вверх струйку дыма, говорившую о том, что где-то рядом есть человеческое жилище, - и хотя любая встреча с местными людьми казалась отшельнику потенциально опасной, он направился туда. Приблизившись, он увидел становище кочевников - несколько крытых повозок, поставленных кольцом, рядом с которыми мирно щипали травку низкорослые лошади, которых сторожили крупные собаки - судя по тому, что эти собаки ростом были едва ли не выше здешних "пастухов", Гацван понял, что видит кочевой табор халфлингов. Ветерок, дунувший в сторону странника, донёс до него запах готовящейся еды, и в животе Гацвана слегка заурчало...
|
Каэро (в храме Нокрии?) Ему не было одиноко. Одиночество как концепт, как нераздельное, замнутое на самого себя бытие, больше не существовало в его вселенной. Удержав свою руку, он обрел семью в понимании, что будет недоступно смертным. Его дети, фрагменты его, прежней всевластной, сути, его братья и сестры в нынешней мощи... но всё же дети, потомки его одиночества, рожденные в муках и сомнениях плоды его самозачатия. Такие разные, они стали неповторимыми голосами мира: море, родившееся старым, ветер, умирающий юным чтобы возродиться снова и снова, голоса зверей, и песенное дыхание пустынь, и блеск драгоценностей в расселинах камней, и сны, что странствовали сами по себе, лениво окутывая новосозданные живые леса. Серый шар, что парил над ним, втрое больший чем он сам, уже не был серым. Шар теперь был невообразимой сложности плетением, где каждый из его детей был частью от части мира, и каждый любил его, вплетая свою нить в ткань мироздания, свою ноту в мелодию, движение своей руки в приливы и отливы. Драгоценный гобелен, где не существовало серого. Он испытал материнскую гордость за каждого, за каждый созданный ими лист травы.
Ему самому осталась ночь, невысказанное, чистый тёмный лист, понимающее молчание. Его первоначальная суть, что-то, через что он определил самого себя там, где не существовало ничего, но сейчас он был тьмой, без которой не могут существовать цвета, тёмный гобелен, необходимый для того, чтобы на фоне его ярче сиял свет.
Самый яркий свет. Самый возлюбленный свет. Самый прекрасный свет мира.
Этот свет едва не убил их всех.
Горечь предательства была слишком сильна даже сейчас. Видеть своих детей исчезнувшими, их яркие искры навечно поглощенными ярчайшим светом, плоды их трудов, детей их душ измененными в угоду иному замыслу было слишком большой болью даже сейчас. Свет стремился стать самым сильным, самым могущественным, единственным – как некогда был и он сам, всевластным. Был ли свет тем фрагменом его, что был сомнением, желанием поднять руку на зарождающихся богов? Был ли он нежеланием видеть свою суть разделённой, свою работу попранной, свой замысел нарушенным несовершенными, такими разными, такими многогранными желаниями иных? Если бы он знал это ранее, смог ли он уничтожить одну искру ещё в зародыше, дабы остальные могли существовать без страха, просто могли существовать?
Свет не слышал мольб и прошений, он не внимал доводам, он смеялся в ответ на угрозы. Многие искры богов погасли, их песни навеки умолкли прежде чем его дети, его братья и сестры, взялись за оружие, стремясь остановить возлюбленный свет мира. Он сам был последним из сражающихся, но это не сделало его удары меньшей болью, и каждый из этих ударов он наносил по себе равно как и по свету. Возлюбленному свету, ярчайшей, прекраснейшей, убийственной звезде...
И когда война завершилась, боль никогда не оставила его. Ни один из его детей не прошел сквозь это неповрежденным – кто в большей, кто в меньшей степени – и дальнейшие сражения давались им легче, но он, первичная ночь, скрылся в трещины и пещеры, в темноту и молчание. Он изгнал себя в мир смертных, слыша их мольбы, опекая их детей и убийц, двигаясь сквозь их перекрестки, храня их секреты... его дети приходили к нему за советом, они вели с ним тяжбы, они воздавали ему почести и забывали о нём, как все дети забывают своих родителей, чтобы вспомнить о них снова в минуту нужды или нежности, но он никогда более не пел и никогда более не касался мира как делал то ранее. Мир тёк и менялся вокруг, пока он оставался лишь фоном для сияния его спасенных детей, тёмным фоном, что не мог забыть, и не мог простить, и не мог перестать горевать...
* * * Каэро стоял в небольшом алькове в стене одного из туннелей. Дарованным храмом зрением он видел фигуры паломников, их, идущие в полной тишине, силуэты. Каким-то образом он вновь оказался на пороге храма, в дюжине шагов от выхода, и видение жило в его памяти как отчетливо запомненный сон, но Каэро почему-то не сомневался ни в его истинности, ни в его источнике.
Почему он видел всё это?
Потому что он искал правду.
Это было правдой.
Что теперь?
* * *
Молодой жрец, в чьей обязанности было присматривать за паломниками в этот невероятно сумбурный день посмотрел на застывшего в алькове Каэро, не в силах скрыть нетерпение. День был сумасшедшим, и, измотанный, жрец хотел лишь добраться до своей кельи и спать, спать, спать – или просто даже лечь и вытянуть ноги, на которых он простоял и пробегал последние восемнадцать часов. Он был неплохим по-своему парнем, этот молодой жрец – в меру верующим, в меру простоватым, в меру любителем легкого церковного комфорта – но сейчас мысли его были далеки от божественности и сосредоточены на ноющих ногах и горизонтальных поверхностях с одеялом. Храм Нокрии закрывался на ночные таинства, но этот последний из паломников пялился в темноту, не двигаясь с места и тем самым отдаляя его собственное соединение с кроватью. Жрец терпеливо ждал и обещал себе что ещё тридцать секунд и он будет выталкивать этого типа вежливой силой. Ещё тридцать секунд... и ещё тридцать... наконец-то веки бледного типа дрогнули, взгляд стал осмысленным. Молодой жрец, скрыв нетерпение как мог, подошел к Каэро и вежливо прожестикулировал в сторону врат из храма, всеми фибрами души надеясь что это последний паломник и он, наконец-то, может отдохнуть. Город был нервным сегодня и многие искали покоя и утешения в храмах. Но в то время как высшее жречество совещалось целый день (или находилось в кристаллах, как шептали послушники, невзирая на угрозы разных наказаний и дополнительной работы), вся забота легла на простых жрецов вроде него, и, как следствие, обычно легкая церковная жизнь была сегодня очень тяжёлой.
В беззвучии храма он с тренировкой нескольких лет встал спиной к туннелям и благословил жестом бледного типа – этот манёвр выглядел просто как движение, но теперь чтобы вернуться в туннели, бледному типу пришлось бы довольно грубо идти мимо него назад. "Леди Ночь" – взмолился мысленно жрец, чувствуя вместо ног две деревянные колоды. – "Только бы бы он ушёл и этот день закончился..."
|
|
|
-
Сочный персонаж
-
Интригующее начало истории. Буду с интересом следить за похождениями Эрвана. =)
-
Очень интересно читать. Замечательный персонаж, нестандартный.
|
|
|
|
Скрестив ноги и облокотившись ладонями о пол позади себя, Яндар вертел головой разглядывая широко распахнутыми глазами внутреннее убранство храма. Он был тут нечастным гостем, а сейчас в волшебном мистическом свете всё выглядело и вовсе незнакомым, и новым, словно бы Яндар зайдя с улицы в двери, оказался в каком-то совершенно ином и неожиданном месте, перенёсся куда-то посредством могущественного колдовства. Люди, сидящие рядом, были прекрасны, их юные лица, торжественные и таинственные в синеватом свете, притягивали взгляд, волновали и завораживали. А еще ведь была и золотая жемчужина над алтарём…
Заглядевшись на всё это, залюбовавшись своими невольными товарищами и деревенской святыней, Яндар пропустил мимо все вступительные слова ведьмы и очнулся лишь когда она обратилась к нему по имени. Встрепенувшись, он выпрямил спину и сел ровно, сложив руки на коленях, улыбнулся смущённо и с готовностью закивал. Да-да, его всё это тоже касалось. Теперь, да…
Выслушав всё до конца, чудак очень обрадовался, в животе у него закрутило от переизбытка чувств. Он и представить себе не мог, что всё вот так сложится. Он искупается в водах Озера Слёз, побывает в Иммильмаре, увидит самого Железного Лорда… Он, Яндар, будет путешествовать вместе с Беором и Баженкой, и целой дружинной воинов. А дальше будет еще интересней. А как же еще? Это же… Это же, это всем дажеммам дажемма. Не поверил бы своим ушам батюшка, будь он жив еще, долго б чесал свою плешивую голову.
Яндар еле сдерживался, чтобы не броситься в пляс по храму. Честно говоря, он был готов отправляться в путь вот хоть прямо сейчас… Ему-то особенно не с кем было прощаться. Вот может только проверить пойти грибницу на трухлявом пне у ручья, вдруг да повыскакивали уже один за другим ладненькие хрустящие братцы-грибочки? Он ведь даже их не ел и не трогал, просто наблюдал, удивляясь и радуясь, как они возникают будто из ниоткуда, растут день ото дня, а иногда и того быстрее. А еще можно сбегать на луг, куда прилетают иногда большие пёстрые бабочки, посмотреть, как они пьют из цветков своими тонкими длинными носиками, как машут невесомыми яркими крыльями. Хотя нет, поздно уже… Лучше уж побежать к старому дубу. Там, недалеко от него, в густой лещине, свила своё гнездо синяя сойка. Вдруг да уже проклюнулся кто-то из маленьких пятнистых яиц? Как здорово было бы посмотреть. А еще ведь лилия может сегодня зацвести на пруду. Или вот… Оказалось, что дел у Яндара перед уходом очень даже и много, можно и не поспеть все свои излюбленные места проведать. Выдохнув тяжело, он провел руками по голове, баламутя и без того взъерошенные короткие лохмы, и вновь огляделся вокруг, скользя шальным взглядом по лицами спутников, по маске ведьмы, по алтарю и жемчужине…
|
|
Ах, прекрасная Хеллиара, грациозная хозяйка лесов, улыбкой своей благословляешь ты смелых охотников рашеми. Смотри же теперь на нас, богиня! Смотри, как мы славим и любим тебя! Как мы веселимся и пляшем, как льём хмельной мёд и вино… и кровь. Великий праздник, богиня! Первый пир в честь тебя! Смотри же на нас, великая Хеллиара, улыбайся нам!
- Танцуют все!... – завопил Яндар высоким сорванным голосом, горстями разбрасывая мелкие железные шарики под ноги праздно гуляющим земляками -…Э-эй-эй!.. Мешочек с шариками опустел быстро, и отбросив его прочь, чудак тут же с радостным криком бросился проверять на себе самом эффект своих действий, поскальзываясь, расталкивая и роняя попавшихся под руку визжащих, смеющихся и шерудящих ногами, ловящих равновесие рашеми.
Проехав на заднице до ближайших кустов, и с треском провалившись в листву, Яндар перекувырнулся и лёг на спину, уставился вверх, улыбаясь небу и наслаждаясь хмельным кружением в голове. И это при том, что он вовсе еще и не выпил сегодня ни кружки. Просто еще и не успел даже до столов добраться. Сам праздник кружил ему голову еще почище крепкого джуйлда. Ух..
Белка прошмыгнула в ветвях наверху, махнув пушистым хвостом, и Яндар захохотал, радуясь. Добрый знак от богини, не иначе.
Он мог бы еще долго валяться тут на земле за кустами и смеяться сам с собой, как дурак. Может быть даже поиграл бы на дудочке, пытаясь приманить белку, или еще чего… Но тут позади затрещали ветви и через мгновенье над Яндаром нависло лицо, женское. Он задержал дыхание и заморгал в изумлении… Но нет, это была не богиня, конечно, нет. Рулла Белая – главная деревенская ведьма. Вот тебе раз. Если и она поскользнулась на тех шариках, то несдобровать бедняге Яндару, как бы не стать ему жабой до конца своих дней… Пискнув что-то, дурак в один миг перевернулся на пузо и заелозил по земле, что твой гад ползучий, пытаясь утечь от ведьминого гнева в кусты, или еще куда. Но разве ж от неё скроешься?
Яндар объявился у храма задолго до указанного Руллой часа. Он был взъерошен больше обычного, возбуждён и напуган. Не в силах стоять на месте, он нарезал хаотичные круги по поляне, жестикулировал, теребил дудку в руках и говорил сам собою в пол голоса. В общем, на первый взгляд, вёл себя как обычно… Но, нет, после свидания с ведьмой он был и правда взволнован, задумчив и даже серьёзен. Раньше-то он о дажемме и не помышлял. Но тут оказалось, что пришло и его время, так скоро и неожиданно. А что, может уже пора и ему стать мужчиной? Познать самого себя и мир, окружающий леса Рашемена… Не о том ли махала белка хвостом? Теперь голова его кружилась уже не от ощущения общего праздника, и опять не от хмеля, но от переизбытка мыслей, от скорых перемен, грядущих в его обыденной устоявшейся жизни. Любопытство брало верх над опаской, неизведанное манило…
Вскоре у храма стали собираться и другие молодые жители Тиннира и окрестностей, многих из них Яндар помнил еще совсем крохами. Что, неужели и для этих пришло время дажеммы? Улыбаясь и сверкая глазами, Яндар обошёл всех по кругу, разглядывая внимательно и даже принюхиваясь немного, словно бы видел всех этих рашеми в первый раз в жизни… Не произнося сам ни звука, он, впрочем, был готов с радостью вступить с кем-нибудь в разговор.
-
Хорошо, живо.
-
Это ж надо было вложить в один пост столько непосредственной, чистой радости.
-
Крутецкий персонаж.
-
сильно
-
... я всеми принят, изгнан отовсюду... здорово =)
-
+ик)
|
Шелдон доброжелательно ответил на вопросы нового сотрудника. Все было не слишком радужно. Люком на крышу был оборудован только штабной вагон, в остальных пришлось бы пробираться по наружной лесенке. Дорога была, в основном, очищена от близлежащих деревьев и кустарников, но на помощь кавалерии или других войск в спорных землях рассчитывать не приходилось. Паровик SEGR – 2 М, с собственным именем «Отважный», легко подал состав к перрону. Машинист Коби Брейн высунувшись из окна паровоза приветственно взмахнул рукой, а потом дал короткий гудок. В отличие от старых моделей на угле, паровозу использующему призрачный камень был не нужен целый бункер с углем и пара кочегаров. Этим кочегаром был итальянский иммигрант во втором поколении Марио Экспозито. Пока не нужно было работать, «жеребец» стоял рядом с паровозом и трепался с командиром спецкоманды Джо-Джо, который также отзывался на кличку Дабл-Джо, или просто Дабл. Можно было смело ставить доллар к центу, что два любвеобильный типа обсуждают хорошеньких пассажирок. Там действительно было на что посмотреть. Певичка Долли Амбридж, давно скучала у рельсов со своими двумя чемоданами. Прибытие поезда она встретила таким восторженным воплем, что перекрыла гудок паровоза. Экспрессивная девица даже выполнила танцевальную фигуру, используя поручень вагона. А потом вскинула вверх ножку как в «канкане». Это движение заставило дрогнуть не одно мужское сердце, и вызвала ядовитые комментарии остальных дам. Владелица нескольких магазинов одежды Эмма Винтер не удержалась и процедила сквозь зубы: - Дешевая шлюха. Женщина хотела открыть новую торговую точку в Додж-сити, но, Боже, в каком обществе туда приходилось ехать. Ее телохранительница Джессика Гейтс, которая зарабатывала на жизнь, проливая свою и чужую кровь, была более категорична: - Трипперная подстилка! Неудивительно, что женщины разошлись по разным вагонам, Долли села в первый, а Эмма с Джессикой во второй. Кондуктор и проводник Вильям Мэтью, или просто Мэт, как настоящий кавалер помог Амбридж поднять ее чемоданы. А скучающий отставник из охраны поезда, Крис, сунулся к вещам Эммы. Через несколько секунд он об этом горько пожалел. С лязгом распахнулась дверь штабного вагона и на перрон ловко спрыгнула временный начальник «Отважного» Бренда «Сова» Уотсон. Во время войны она попала под огнемет и почти ослепла. Кожа на лице женщины и волосы были искусственные. Без своих уникальных очков на призрачном камне Бренда ничего не видит, об этом в свое время писали во всех газетах. Как и о том, что Уотсон была в плену у южан, бежала из него и снова воевала. И, о ее командовании отрядом карателей, состоящим наполовину из беглых рабов. О безжалостности к себе, подчиненным, и, тем более, врагам. Даже выйдя в отставку, такая одиозная фигура не могла быть всего лишь начальником поезда. «Юнион Блю» назначил Уотсон управлять станцией в самый гадючник. Доведя «Отважный» до Додж-сити, Бренда получала эту станцию в свое полное управление. Так что через несколько минут, после того как Уотсон ступила на землю, хаос прекратился. Марио быстренько спрятался в паровозе. Крис лишился недельного жалованья и был отправлен охранять кормовую площадку поезда. Джо-Джо с о скоростью и отвагой настоящего стрелка самостоятельно испарился с пути женщины. Парочке из канадца Жана и вашингтонца Джека так не повезло. Вначале досталась им, а потом и двоюродному племяннику Филпатрика, Алексу Шелдону, который и возглавлял охрану поезда. - Я думала, - скучно и без эмоций процедила Бренда, уставившись своими страшненькими очками в лицо молодого человека, - что человек с такими родственниками знает, что такое долг и сможет его исполнять. Постарайтесь дальше меня так не разочаровывать. Но были и те, кого начальственный гнев не коснулся. Отставной сержант Брюс Стерлинг, по старой армейской привычке быть «всегда готовым», скучал около пулемета в штабном вагоне. А флегматичный мексиканец, которого все называли просто Боб, охранял вагон с продукцией фабрик Нью-Йорка. Никто не знал, что заставило его покинуть родину. Но служакой он был хорошим, упорным и выносливым как мул. Наемники же, из команды Джо-Джо, в это время зашли в ресторанчик пропустить по порции виски с содовой. Гарри Кейну и Филу Маккензи пришлось совершить стремительный обходной маневр, чтобы вернуться в поезд незамеченными. Но вернемся к скучающим пассажирам. После того, как Долли продемонстрировала окружающим свои ножки без чулок, Сеньор Арудженери как завороженный двинулся за ней в первый вагон. Его механическая танцовщица двигалась поразительно легко, несмотря на вес трех чемоданов. Только лязг металлический ног по перрону, да еще вагон качнулся, когда она вступила на лесенку. В отличие от него, миссис Синтия Рэтрок, которая путешествовала с дочкой Шарлотой, прикрыла ей лицо ладонью, чтобы та не смотрела на «падшую женщину». Шарлота в центре. Ожидаемо, что она села во второй вагон, сразу после владелицы магазина. Ковбой Антуан Бишоп с женушкой Джейн сели в первый вагон. Похоже, Джейн хотела посмотреть за спектаклем с участием певички и директора кукольного театра. Туда же отправился мистер Исаак Гольштейн. Может он тоже решил оказать покровительство искусству. Хотя коммивояжер из Вашингтона не производил впечатление меломана. Скорее его можно было представить со счетами или арифмометром в руках. Представитель «Пони-эксперсс» сел во второй вагон. Видимо седого Ганса Нойера певички уже не интересовали. Печальная Элоиза Смит как бы случайно задержалась около состава. Зашла она только после того, как в поезд загрузился ирландский убийца английского лорда. Она села в тот же вагон. Чем-то озабоченная миссис Бредли, выбрала второй вагон. Она держалась отстраненно, и никто не знал куда и зачем она едет. Последняя пассажирка соизволила выйти из бара, только когда перрон уже опустел. Ее слегка шатало, но взгляд оставался цепким и холодным. Как ее зовут никто не знал. За все время пребывания на станции она два раза сказала: «Отвали» и три раза «Двойной, без содовой». Весь багаж мисс «Отвали» состоял из небольшой сумки через плечо и длинноствольного револьвера. Когда за последним человеком закрылась дверь, Коби дал три гудка и «Отважный» медленно сдвинулся с места. Внутри вагоны выглядели довольно аскетично. Вдоль центрального прохода стояли деревянные сидения. обтянутые кожей. Все они смотрели по ходу движения поезда. На таком сидении могли удобно устроиться двое, или лечь один человек. Наверху и под сидениями полки для мелкого багажа. Каждая "секция" снабжена откидным столиком, который в свернутом положении висит вдоль стены вагона.
-
куча респектов за такое описание, как и за все остальное. Читать модуль доставляет истинное удовольствие.
-
Я ждал всего этого... :)
-
Как много потенциальных трупов персонажей.
-
Обожаю твои иллюстрированные посты!
-
Это... это просто нечто)
|
|
|
|
Марий отвечает и с каждым его словом брешь в памяти зарастает, обретая факты и подробности этой истории. Память центуриона, вещь, как оказалось ненадежная, сейчас искрила пренеприятными известиями: варвары разобьют девятый легион - свершившееся или еще не содеянное?
Часть Альде, которой принадлежал шлем центуриона и вся его жизнь до сегодняшнего дня, была шокирована и подвалена. Другая же его толика, чьей прерогативой было абсолютное имя и, видимо, навыки, лишь легкомысленно "развела руками" как бы в недоумении спрашивая "и что?". На счастье легионеров обе половинки души всегда были Воинами, готовы продолжать сражение даже в безвыходной ситуации...
Пилумы, как и ожидалось, собрали свою кровавую жатву: легионеры умеючи вогнали короткие метательные копья в незащищенные ряды бриттов, как следует проредив наступающую толпу. Теперь наступило время коротких мечей, гладиусов, так любимых имперцами за остроту, прочность и невероятное удобство при сражении в строю.
И в этот самый миг, когда ожесточенная решимость легионеров вкупе с их короткими клинками принялись отнимать жизни не менее решительных и храбрая варваров, течение времени дрогнуло, дав перебой. Альде с удивлением обнаружил, что все происходящие стало тягучим, замедленным ирреальным: можно было с легкостью делать что угодно, ведь для центуриона, как ни странно, такое было в порядке вещей - он по-прежнему был быстр и стремителен.
- ЦЕНТУРИЯ! ТРИ ШАГА НАЗАД! - проорал Альде и сам выступая вперед: ему нужно было место.
Тело, натренированное за годы службы не ради праздного удовольствия прочих, подобно некоторым атлетам, а для служению Богу Войны и Императору, сейчас стало идеальным. Мускулы бугрились на могучих руках, рефлексы и навыки были максимально обострены. Альде стал вестником Смерти - каждый шаг отбирал жизнь бритта. Каждый шаг делал Девятый Испанский более легендарным. Каждый шаг заставлял Адьде чувствовать себя Охотником.
Выход из плотной фаланги строя - встречных удар в шею здоровяка с двуручным зазубренным топором: маленький фонтанчик крови, который несомненно, превратится в поток, но немного позже. Альде, тем временем, ребром щита ломает шею другому, эфесом кроша зубы третьему. Короткой подсечкой роняет четвертого, пронзая его нагую грудь клинком, и на противоходе, крутанув меч в руке, добивает беззубого третьего.
Дальше Охотник не считал: это были не его цели, это была лишь приятная разминка, возможно, перед настоящей нагрузкой. Альде двигался вдоль строя, вперед и по сторонам, методично вырезая и калеча беззащитных варваров. Кто-то лишался головы, кто-то кистей рук, а кто-то - самые везучие - сразу жизни. Их счастье заключалось в том, что они так и не увидели Кровавого Центуриона, что был покрыт кармином и багрянцем кровавых брызг, как Цезарь пурпуром и народной любовью.
Режущий, колящий, эфесом и щитом. Каждый - чья-то жизнь. Каждый - новый шаг. Альде не чувствовал усталости или обычного напряжения боя, лишь навязчивое ощущение истинной жизни, беспрестанного упоения битвой. Поджать противника ударом щита, а затем выпустить ему кишки, пока он ме-е-едленно заваливается на товарища? Сделано. Грубым ударом ноги, закованной в латаные поножи, ускорить падение тела, придавив грузной тушой какого-то неудачника? Легко. Так же легко как и раздавить его кадык каблуком сапога, и броситься к следующему, лишая его жизни.
- FOR THE ROME! - кричит, видимо центурион Альде. Альде-охотнику плевать за чье имя сражаться. Гладиус стал продолжением его руки, нанося смертельные росчерки и узоры на тела этих восставших варваров, но на их месте с легкостью мог оказаться кто угодно. В какой-то момент, Альде закинул щит на спину, а меч убрал в ножны, заменив "уставное" оружие на двуручную секиру убитого берсерка: оружие дрянное, слишком эгоистичное, по меркам центуриона, но вполне подходящее для смертоубийства по меркам истинного Альде.
Секира разила беспощадно и верно, не хуже римского оружия, люди умирали слишком быстро даже для этой бойни: ломались и хрустели кости, рассекались глотки, тела и конечности, жалкие доспехи их вываренной кожи - Альде уверено продолжал зачищать пространство перед строем...
-
Органично влился в центуриона. Красивая игра какая.
-
Брутально. Классная сцена, и сам пост крут)
-
Очень явственно представил это слоу-мо. Шикарный образ, яркий, запоминающийся.
|
|
-
Сказал как отрезал)
-
Эх, вкусный какой))
|
На том и решили. Каэро отправился к храму Нокрии, в то время как Омни двинулся в Огненного Воробья. Путешествие рафа, хоть и долгое, было безынтересным: возбуждение на улицах поуляглось, и хотя некоторые лавки были закрыты куда раньше чем ранее, а таверны, напротив, были переполнены до краев, с рекордным в году количеством пьяниц, в остальном Лейф оставался Лейфом, с его золотыми фонарями и рукотворными каналами, с разносчиками, нахваливающими свои товары, сплетничающими кумушками в кафе и снующими по улицам грузчиками и курьерами. Если не приглядываться к висящим тут и там орнаментам, и разбросанными по некоторым деревьям частям одежды, которые никто не удосужился снять, тяжело было поверить что только вчера вечером город кружился в безумной кутерьме магии и веселья. Впору было задуматься так ли нужна была городу магия – и маги – если Лейф оставался Лейфом даже несмотря на то, что всех (кроме двух) лейфовских магов просто вычеркнули из жизни города. Может быть в этом и был неизвестный план? Да, магия приносила комфорт, роскошь и защиту, но крестьяне не перестанут привозить в город хлеб и корабли не перестанут отправляться от причалов только потому, что в городе внезапно не стало магов...
В какой-то момент путешествия рафа показалось что в толпе он увидел Шиолту Сарен и Халиту, шапочно знакомых студенток первого курса, но затяный своими раздумьям о непостоянстве всего в этом мире рафа среагировал слишком поздно и пара исчезла в толпе. То, что то вообще были они, было крайне маловероятно, конечно – и Халита, и Шиолта уже были магичками-сегодня-в-кристаллах, плюс девушки недолюбливали друг друга. Скорей всего просто две чем-то схожие со спины, но абсолютно другие барышни.
Омни
Обеденная зала "Огненного Воробья" была переполна: похоже, каждый постоялец в этот вечер пришел именно сюда чтобы съесть ужин, промочить горло и поделиться свежими новостями и слухами. "Огненный Воробей" был довольно респектабельным постоялым двором (хотя и не слишком фешенебельным, и совсем не слишком дорогим, что Вольси вполне устраивало): владела им семья исконных лейфовцев, и хотя некоторые места в гостиннице были отмечены недостатком финансов, в целом это было приятное, несколько старомодное место.
Обеденная зала постоялого двора, что могла вместить добрых пятьдесят человек была переполнена: гул разговоров практически заглушал легкую музыку, что играла тут же группа музыкантов, три официантки, сбиваясь с ног, обслуживали столики, и если бы не не вполне радостная атмосфера, можно было бы подумать что случилось какое-то знаменательное событие, а не катастрофа.
Каэро
Каэро же идти было совсем недалеко. Когда он подходил к комплексу, колокола на храме Нокрии пробили половину восьмого, однако во второй самый длинный день в году это лишь значило что свет солнца наконец-то приобрел янтарные оттенки и жара июньского дня стала чуть более терпима. Выросший в другом климате Каэро за прошедшее время так особо и не привык к изнуряющему (для него) летнему зною Лейфа, но лишенный сегодня сумрака кладбища или мраморных залов Университета он только сейчас осознал что за волнением дня не особо жару-то и заметил.
Широкая улица возле храма Нокрии, несмотря на довольно поздний час, была достаточно заполнена: кроме нищих, вымаливающих подаяние, и страждущих от миллионов разных хворей, просящих молитв в их имя (и подаяния), здесь хватало и просто просящих и ищущих утешения в этот сумбурный день.
Сам храм выглядел как тёмный, массивный, трехкупольный провал в небе; ночью здание сливалось с темнотой и становилось издалека совсем невидимым. Пройдя сквозь ворота Каэро оказалася в широком, но сумрачном мощеном дворе, усаженный по периметру неизвестными ему деревьями с тёмными листьями, похожими на ладони – как-то сразу звуки с улицы стали тише, галдеж отрезало, его собственные шаги стали почти неслышными и, хотя он не оглох, общее впечатление было что уши у него внезапно заложило ватой. Меж деревьями, по периметру двора стояли небольшие орнаментированные альковы, посвященные тридцати двум божественным детям Нокрии. В каждом перед символическим атрибутом божества горело по небольшой свече, словно бы источающей тьму вместо света, и лишь один альков – Каэнэля – был пуст и символически забит наглухо, как то велось издавна: мать помнила мятежного сына, но более не признавала его среди своих детей. Несколько воинов, в броне, подобной той что Каэро уже видел сегодня, застыли здесь и там, сжимая орнаментированные черным копья, неподвижные как статуи.
Перед некоторыми альковами были молящиеся, но большая часть простителей и паломников шла вперед, в высящуюся впереди громаду храма, узкие окна-бойницы которого были заполнены тьмой: ведущие внутрь двойные двери были распахнуты, но ни единого огня не было зажжено у этого порога. Несмотря на немалую громаду здания, храм был словно прижат к земле – ничего летящего, быстрого, воздушного – и его купола напоминали холмы, под которыми погребались древние воины. Говорят, храм восходил основанием ещё к племенам Мамонта, Сокола и Лисы, и глядя на эти стены, легко было представить эту древность даже если эти слухи были фальшивыми.
Даже во дворе было куда сумрачней чем снаружи, и, с каждым шагом к храму, вокруг становилось всё тише и тише, но Каэро продолжал видеть свободно как в ясный день, хотя и в странной, с холодным оттенком гамме и ближе чем обычно: благословение Нокрии, похоже, не позволяло ему видеть дальше чем то видели обычные лейфовцы. На одинокого сиринэ никто не обращал внимания – многие просящие были небогаты и многие носили темные мантии, накинутые – где в спешке, где подобающим образом – поверх обычной одежды.
|
Канонада за спиной. Дом заходил ходуном, словно фундамент резко качнуло волной. Это ведь просто гром, да ? Воображение уже рисовало сбитые в небесных далях самолёты, падающие прямо на толстые железобетонные перекрытия. Нет, бункер не так прост. Он ещё простоит. Вот только противник уже в городе: с кровопролитными боями, медленно, но уверенно занимает улицу за улицей на подходе к массивным дверям. Возможно ему понадобится целая уйма времени, чтобы вскрыть их и попасть внутрь. Возможно. Часы, дни, может быть даже недели. Но это было неизбежно. И в тот момент, когда враг будет на пороге, двери последнего рубежа обороны запечатают навсегда.
Толстые стены давали лживое ощущение безопасности. А ведь по сути именно они и ограничивали свободу передвижения. Не давали вырваться наружу. Убежать отсюда. Скрыться вдали, чтобы никто и никогда больше не смог тебя достать. Оставаться в бункере значило отложить свою смерть, а последние часы, а может быть дни и даже недели, провести в паническом страхе перед надвигающимся концом. Уже ничего не могло решительно измениться снаружи. Уже ничего не могло решительно измениться внутри. Последние уцелевшие защитники бункера были узниками куда больше, чем любые преступники, сидящие в тюрьмах. В отличии от последних, у них не было никакого будущего. Ни реабилитации, ни второго шансы, на прощения и понимания. Это война, а врагов принято убивать.
И всё-таки умирать не хотелось. И гнить внутри консервной банки желания не оставалось. Всегда можно было сбежать. Протиснуться между закрывающимися дверьми, пролететь под пулями, испытать удачу и возможно преуспеть в дерзкой попытке сбежать. Всё лучше, чем осознанно ждать того момента, когда довольный враг вскроет многотонные засовы и придёт расправиться с тобой, трясущимся и ослабевшим. Если, конечно, ты ещё будешь жив к тому моменту. Джероми выбирал шанс. Если Джессика не шутила, здесь определённо происходила какая-то чертовщина. Мэтт буквально слетел с катушек, им всем нужен был доктор. Да нет, к чёрту докторов, им давно нужно было собраться и поговорить. Ради этого они все и приехали сегодня. Чёрт побери, это ведь уже происходило. Откуда всё началось ? Как это прекратить ? И стоит ли ?
Надо было поговорить с Малкольмом на эту тему. Надо было позвать Джессику. Попросить Мадлен успокоить фотографа. Надо было закрыть эту тему раз и навсегда. Потому что механик больше не хотел никогда очутиться на дне проклятого ледяного океана. В полном одиночестве. Швыряемый течением по дну, как какой-то моллюск. Там наверху был полицейский, если Кинг его ещё не сожрал. Надо сказать ему, что всё в порядке, просто друзья немного перебрали. Сказать, чтобы ехал обратно в участок. Ему не стоит знать, что творится. А им пора обсудить всё по душам. Это было так глупо, стесняться говорить о чём-то реально важном, оттягивать важный разговор, избегать момента принятия судьбоносного решения.
Надо было пойти сейчас. Пойти и сказать им всё. Пускай он будет первым, кому-то давно пора было начать. Джероми махом допил пиво и поставил бутылку на тёмный пол. Развернулся и направился обратно к лестнице наверх. Нужно было ещё найти нож под дверью. Заодно можно было бы и зажигалку использовать, раз всё равно достал. А то внизу как-то боязно, мало ли что у Мадлен горючего могло храниться в подвале.
|
|
|
|
-
Круто играешь, чувак. Одобряю.
-
Ты не только стихи слагаешь, ты сохраняешь нужный градус безумия при полной адекватности действий. Это высший пилотаж ))
|
Накурили. Наследили. Пиво разлили. Стекло разбили. С ума посходили. Свиньи...
Всё это напоминало их посиделке в юности. Им по 17-18 лет. Молодые. Энергичные. Обезбашенные. Смелые. Они не думали о завтрашнем дне. Они не думали о будущем. Они не думали о здоровье. Они не думали о том, что о них подумают окружающие: родители, знакомы, соседи. Они не думали. Совершенно. Курили, пили, дебоширили, шумели, сорили деньгами. Деньгам родителей. И их совсем не мучила совесть. Зачем ещё их родители работали и зарабатывали деньги, как не для того, чтобы их любимые детки их спускали на всякую чушь?
Ноги Мадлен ступали по деревяным ступеням лестницы. Шаги отбивались четкими нотами в голове хозяйки дома, а ноты это будоражили воспоминания. Она вспоминала, как пару лет назад Мэтт в пьяном угаре полз по этой лестнице, называя себя Человеком-пауком, восклицая "ща я вам всем покажу! Ща вы всё увидите!", после чего бухнулся с третьей ступени вниз и уснул. Вспомнила, как Джесс до поступления в вет академию накурилась травы, надела халат с блестинками её матери, взяла пустую бутылку от пива и пела песни Мадонны, заявляя о том, что не нужна ей эта ветеренария, она уедет покорять Голливуд, ведь она талантлива, не так ли? И все вторили ей: "Да-да, Джесс, ты талант! Фортуна обязательно повернется к тебе. Ты будешь получать миллионы. Тебя будут обожать, боготворить". Мадлен улыбнулась. Вот это были гулянки! Наутро они все просыпались кто где - в ванной, на полу в кладовке, сидя на унитазе, под столом на кухне. Где угодно, но не вкровати. Малкольм говорил всегда, что если ты наутро после пьянки просыпаешься в кровати, значит это была не пьянка, а так, бабское чаепитие. А ещё как-то раз Джероми...
Шмяк! Что-то оказалось под ногами. Чуть сердце не остановилось. Пару сантиметров и это что-то оказалось бы на голове. Если ты не знаешь, что это, то лучше к нему не прикасаться и вообще не подходить близко. Любопытно, конечно, но инстинкт самосохранения всё-таки сильнее. А ещё оно шевелится, фи. Мадлен сделала пару шагов назад. Остановилась. Присела на корточки. Нагнулась поближе. Какой красивый синий цвет... Где-то рядом была Джессика. Нужно позвать. Может, она знает. - Хэй, Джесс, детка! Можешь подойти? Мне нужно твоё профессиональное мнение.
-
:))) Такие детали повышают правдоподобность отыгрыша компании.
-
Это супер! все теперь знают, какие мы на самом деле белые и пушистые!
|
Хайленд стоял позади пленников, так, чтобы полностью исключить возможность быть увиденным. Младший констебль Смитти так и не вернувшийся в промасленную кобуру, составлял ему компанию.
По фалковнийски он не понимал, но судя по короткому разговору, который состоялся между священником и колдуном перед этим, они намеревались убедить солдат дезертировать. Гниль и погань! Что может быть хуже?! Судя по всему, эти двое, как и музыкант, не делали различий между стражником и солдатом. Впрочем, здесь это допущение было верным... И любого служивого человека, они по определению записывали в трусы, взяточники и садисты. Проклятые стереотипы! Да, Хайлен был наслышан о нравах фалковниских солдат. Но так или иначе, они не могли быть мерзавцами поголовно. Не говоря уже о том, что человеку, вообще, редко свойственно оказываться мерзавцем целиком, без единого просвета. Он мог бы привести немало примеров. О да... он мог бы. Кривой Бил, например. Всю жизнь простоявший на посту неподалеку от выгребной ямы. Ни жены, ни детей, ни друзей, по-большому то счету. Даже глаз и тот один. А когда однажды утром сменщик нашел его околевшим, оказалось, что его не на что хоронить. Потому, что Бил, крышевавший всех лавочников и карманников в округе, перечислял свое жалование приюту для беспризорников, оставляя себе только на самое необходимое. Или Рыжий Уэсли, ни дня ни мысливший без хорошей драки. Готовый выбить зубы любому встречному, просто потому, что ему не нравилось как на него посмотрели. На пожаре он бросился в огонь, спасать кота. Сраного кота! Он и клички-то его не знал... А Ушастый Финн? Утро Финна начиналось с бутылки, и в обнимку с бутылкой, правда другой, начинался его день. Возвращаясь с дежурства Финн раздавал подзатыльники всей малолетней шпане что попадалась ему по дороге домой. Но, когда три ублюдка попытались задрать платье десятилетней девочке, в грязной подворотне, Фин не раздумывал ни минуты. Только сделал из своего виски розочку, потому что клинок он заложил. Два года, как его схоронили. Но девочка успела сбежать, а тех недоносков Винс сопровождал на виселицу лично. Вернее двоих из них, потому что третьего закопали в тот же день, что Финна.
В жизни каждого распоследнего засранца найдется место подвигу. Но эти двое, заранее записали фалковнийцев в предатели и дезертиры. Вариант с рекой не оставлял пограничникам выбора. Священник предлагал выбирать. И выбирать подлость. Даже не подумав о том, что дома их могут ждать жены и дети, которым попросту нечего будет есть, если папки сделают ноги. А еще о том, что человек всегда надеется, что "как-нибудь все обойдется". И самое главное, что героизм, это не только разорвать веревки и выплюнуть кляп в лицо пленителям. Пойти и сообщить начальству о нарушителях, даже если тебе после этого ждет эшафот - лишь бы граница была на замке, это тоже героизм.
И если хоть один из этих засранцев окажется героем, у них начнутся серьезные проблемы. Еще более серьезные чем сейчас.
-
Здорово, очень атмосферный пост, однозначный плюс :)
-
Круто
-
Это - позиция. Уважаю за отсутствие конформизма.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
-
Так и есть, сэр! Если вам дороги жизнь и рассудок, не ходите на бретонские болота с местными сумасбродными девицами!
-
Да уж, дожить бы))
-
Кормак с каждой сценой становится все круче и круче. )
|
|
Набором фейских чувств Мелисса ощущала пробужденный Альвой и Альбертом гламур (а также некоторую болезненность со стороны последнего - бедлам давал знать) - недурно. Если это позволит им победить - тем лучше. Раз уж они ввязались в эту драку с болотниками... Она выстрелила, но цель неожиданно ловко (или удачно) ушла, однако на этом удача ящера закончилась и Ши покончил с ним одним ударом. "Выходит, даже Кормак способен внушить страх мелким химерам, и больно клюнуть." - отметила слуа. Пока, Кормак оставался в сравнительно лучшем положении, чем был секунду назад. Если он продолжит в том же духе, Нольвен с лошадьми доберется до Серебрянного пути. Мелиссе не хотелось думать, что может произойти с её, в каком-то смысле, подопечной, возьмись та за меч. У неё ведь амнезия? Она ведь не станет впадать в боевую ярость по примеру остальных? Немного осторожности не помешает - лучница бросила быстрый взгляд на яму, куда провалилась принцесса (и где оказалась счастливо избавлена от волн соблазнительного гламура). Но занимала Мелиссу сейчас группа из 7 существ, заинтересовавшихся то ли ею, то ли лошадьми. Фея привлекла внимание Лили, большими глазами глядящей то на Морье, то на Кормака в ярости. Мелисса решила, что дело достаточно серьезное, пусть существа были мелкие, такой группой они представляют опасность...
Мелисса опустила лук и прикрыла глаза. До сих пор она оставалась в целом невозмутимой, даже когда Нольвен ушла под воду, это не вызывало в ней особой тревоги. Если она сейчас отступит, Нольвен будет всплывать среди ящериц. И ещё, эта лошадь... "Тц." - её коробило бросать почти свою лошадь. Не только у Ши была гордость. Но сейчас дело не в бедной лошадке. Фея не станет здесь слабым звеном, она должна сдержать этих милых, но голодных и опасных существ. Нольвен - на квесте судьбы, и она под её защитой. Во имя соблюдения тех древних контрактов или освобождения от лишних... Намокшая фигура феи стала преображаться, становясь контрастнее, и как-будто наполняясь объёмом: провалилась чернота, засветилась слегка бледность кожи, заалел сочно маковый цвет, а дождь и грязь поблекли... "Свидетель всех соглашений и Судья всей правды, Господин земных пастбищ, чьи глаза бессчетны, как звёзды в небесах - кто мной не забыт, и кто не забыл меня..." Её голову охватило свечение серебристых линий, и мгновение позже блестящая золотом диадема с изящными, вздёрнутыми вверх рогами возникла вместо них на черных как ночь волосах женщины, серебристые искры рассыпались по ним звёздами, лук тоже преобразился, стал богаче и напоминал чем-то о рогах серпа луны, а плащ упал мантией, невидимый узор которой был подобен волнам, которые гонит ветер по бескрайним зеленым равнинам и лесам и морю, и обратно... Мелисса не ожидала, что будет такой мощный эффект, она чувствовала, что часть силы от неё ускользает, но и оставалось немало. Чувствуя не гнев, но освежающую ясность, широту и трезвящее спокойствие, она вскинула лук, навела блеснувшую в свете гламура стрелу на первую химеру и пустила в полёт, немедленно накладывая следующую.
|