Голосование пользователя

Скрипело тележное колесо, не хватило дегтя смазать.
Не хватило времени. Уходили в спешке. На рассвете. А небо хмурилось тучами и плакало дождем. И дом за спиной стоял с открытыми дверями. Будто ждал, что хозяева передумают и вернутся. Казалось невозможным уйти отсюда, где каждое дерево и каждая тропинка знакомы с детства. И чистые слезы неба мешались с солеными слезами Дарины. И мокрые русые пряди липли к коже лица. Ноги босые легко несли тело. Лапти она надела потом, когда вышли на большую дорогу, что вела «в греки».
Не путешествие это было. Шествовать по пути надо с гордостью, достоинством и не торопясь. Бегство, побег. Из привычного течения жизни в даль кромешную, неизвестность. И внутри было пугающе пусто. Даже мыслей толковых не было. Растерянность. Недоумение и тоска. Так в одночасье рухнул ее привычный мир. Под скрип тележного колеса.

Но человек без мира не может и Дарина начала собирать его заново, на новом месте. Странно все. Дома нет. Земли нет. Хозяйства нет. Жили в большом каменном доме, вместе с другими воинами. Отец получал злато за службу. Мать легко справлялась с хозяйством и без Дарины. Нечего ей было делать. Леса нет, чтобы силки ставить, мед собирать, да грибы с ягодами. Ни огород полоть - поливать не надо, ни скот кормить. Времени вдруг много. Даринка тогда языки учить стала. Тут основным был греческий, с него и начала. Еще арабских и хазарских слов нахватала, как ягоды в лукошко. И влюбилась. В коней. Тут стены каменные давят, а когда всадник скачет, то кажется таким свободным. Да и ретивое взыграло. Отец вон мечник знатный и то ездить не обучен. Вот и пропадала Даринка у конюшен. А лошади лучшие у сарацинов. Пускай они безумцы почище греков, зато коней тоже любят. Может и ездить научат?!

Бывают такие ночи, что не видно не зги. Темные, страшные. Когда низкие облака закрывают и луну и звездочки. Такое чаще зимой случалось, перед снегопадом. Хорошо еще, что ночью все дома. Не страшно, даже когда волки воют. А Даринка и летом как-то в лесу ночевала. Ушла за грибами, а там еще на лесную малину наткнулась. Сама не заметила, как далеко забрела. Кода спохватилась, солнце уже вниз покатилось как на санках с горы. Заспешила она тогда, заторопилась. Споткнулась, упала неудачно, ногу растянула. Родным потом сказала, лешак запутал. А что, может это он тот ствол сухой под стопу подложил? Дальше Дарина ковыляла с палкой, как старая бабка. В лесу ночевать пришлось. А тут как раз тучи низкие, грозовые ветром натянуло. И гроза, страшная. Тогда Дарика и промокла насквозь и страху натерпелась. Думала, что никогда ночи страшнее не будет. Ошиблась. Вот почему так, когда решишь, что лучше не бывает, он и не есть?! А плохое оно завсегда хуже прежнего бывает. Так девушка подумала, когда на Гераклею пал дождь огненный. Не помог греческим безумцам их бог. Зря они извинялись, каялись, морили себя голодом и безумствовали по всякому. А ей Мокшь не помогла. Может она осталась там, в родной реке за соленой водой?! Она тогда не побежала, стояла и смотрела на падающий огонь. Не от храбрости большой, от воли и разума Куда бежать, если неизвестно куда огнь падет? А греки, хазары, сирийцы, армяне и прочие бежали и кричали. Метались в панике. Будто не хотели попасть к своему убитому богу. Отец же с побратимами и сотоварищами боевыми все были на стенах. До матери же она добраться не успела.

В голове шумело, во рту была горечь, а тело было вялым и расслабленным. Дарина стиснула зубы, чтобы не застонать и медленно перевернулась на живот. Приподнялась, руками себя помогая, а потом села, спиной в прутья клетки уперлась. Жутко хотелось пить. А безумный грек с удовольствием говорил ей о рабстве. О том, что его уже продавали. Раб божий - уже раб. А этот Софрон раб трижды, телом, разумом и душой. Они не для того всем своим малым родом бежали от власти Бравлина, чтобы она здесь стала рабой сарацин. Даже если это будет принц или как-там сказал гречонок, калиф. Судя по вид арабки, она тоже не слишком радовалась. Дарина вытерла с лица соленый пот и сказала:
- Я не хочу.
Сейчас она была совсем одна, одна, против всего мира. Чужого мира. Его нельзя было принять и слиться с ним. Это значило потерять себя. Такой мир можно было только согнуть и сломать под себя, как делали росии. Но одиночество давило на плечи , будто небо опустилось вниз. И солнце светило как проклятое, выжимая из тела пот и силы.
В голове, больной от удара, мысли метались как зверек в силке:
- Я... одна. Не мы... Гой еси красна девица... Изгой... Давно... Как с Ирпени ушли... А теперь одна... Мама? Отец? Думать о том больно... А этот радуется... что в рабство попал... Грек, одним словом... А эта... лицо кажется знакомым... нет... может видела в городе, но не знаю... Ничего не знаю... Багдад?! Кажется это столица сарацинов... Плакать хочется... Нельзя... Я теперь за всех предков...
Девушка не собиралась сдаваться. Она решила, что не будет жить рабыней. Найдет способ освободится, рано или поздно. Сбежит, обманет, украдет, убьет, выкупит себя, но вернет свободу. А если не выйдет, то всегда можно поцеловаться с Мораной. Из всех своих сейчас невеликих сил Дарина выпрямилась как могла, у стенки клетки и вскинула голову. Сверкнула на грека и арабку своими зелеными глазами и повторила:
- Не хочу.
А потом спросила:
- Есть пить?

Безжалостный зной лета...

Пыль тысячи копыт...

Причудливые фантазмы перегретого ветра...

Солнце, нависшее над головой лезвием палача...

Иль, всё же, лезвие было б милосердней?..

********************

Сколько времени уже прошло?.. Месяц? Год? Столетие?..

Софрон того не ведал. Бессмысленно вести счёт, когда рассудок большую часть дня помутнён палящими лучами. Забвение во снах ночью, забвение в делирии днём - вот и вся его отрада.

Орошённая потом щека юноши прижимается к прутьям, глаза равнодушным взглядом окидывают местность, не приковываясь вниманием ни к чему конкретному. Монотонные равнины. Унылые холмы. Время от времени, караван проезжал мимо обескровленных деревень и городов, где можно было полюбоваться на запустелые виллы, обрушенные акведуки, и сожжённые арабами церкви. Оголённые кости разлагающейся Империи - обелены они, и отшлифованы временем и ветром.

Случалось, полуденный жар достигал апогея - и тогда в этих руинах Софрону чудились не виллы - но величественные дворцы, блестящие позолотой. Не остов акведука - но окутанные во мрамор монументальные статуи и колонны. Не выгоревшие церкви - но константинопольские базилики, всем своим видом внушающие благоговение перед Богом. И не Софрон он был - но Василевс, неторопливо движущийся на золотой колеснице впереди триумфа... И ликовала ему толпа... И был он окружён трофеями и златом... И был одет он в пурпур и пальмовые ветви... И воздавали ему на голову венец лавровый...

Касались губы его чаши с водой - и рассудок возвращался вновь, гоня прочь сладостный мираж. Возвращались вновь руины и разруха. И хотелось в эти моменты Софрону - не кричать, возопить: "О Рома-Мать, царица наша! Слезами омовенная, кровью напоенная! Изнасиловали тебя твои же сыновья, распродали на рынке варварам, словно последнюю шлюху! Плачьте, о августейшие и багрянорождённые! Плачь, Велизарий, меч римский! Плачь, Нарсес Армянин! Ни мечи, ни легионы ваши не смогли вернуть былую Империю - лишь отсрочить смерть её, ибо высокомерие и апатия разят сильнее стали!"

Хотелось - но...

********************

Но усталость и апатия быстро брали верх - и Софрон вновь отдавал себя воспоминаниям о прошлом. Единственное, что удерживало его рассудок от распада. Он вспоминал былые времена - вспоминал своих учителей, их наставления...

Вспоминал то, с какой пылкостью он декламировал труды Цицерона и Квинтилиана. То, с каким трепетом и завистью на него смотрели лучшие ученики школы. Воистину, ораторское искусство - высшее из добродетелей, ведь разве не сказано в Завете: "В начале было Слово"? Сколько царств было покорено не златом, и даже не железом - но Словом, сказанным нужным людям в нужное время? Разве не Слово Божие, сказанное пророками нашими, ставило на колени и фараонов, и царей, и низших из рабов их? Ежели Вера - ключ к Царствию Небесному, то Слово - ключ к душе человеческой.

Вспоминал он и о днях, проведённых до прибытия в Гераклею. Вспоминал об остальных подростках, бывших ему когда-то товарищами - ныне пленённых, как и он сам. Кого-то из них он даже лично выторговал. Сколько бы Софрон старался об этом не думать - но мысль об их судьбе прочно засела в его голове, и от неё душе становилось мерзко.

Вспоминал юноша и о своей цели. Он не собирался разделять участь иного рабского сброда, отдавшись наложником для плотских утех чернейшему из варваров. И, посему, рассказывал он спутникам своим в прохладе ночи истории о городах, мимо которых они проезжали. Рассказывал об Адане, древнейшей лишь после Рима из городов ромейских. Рассказывал об Эдессе, колыбели христианской, приютившей Ефрема Сирина и Фому Неверующего. Рассказывал и о Платоне, и о Протагоре, и о Диогене Лаэртском - обо всех и обо всём, о чём знал Софрон. А о чём не знал - выдумывал сам: бестолковые варвары, у которых мир ограничивается родной деревней, всё равно поверят.

Главное - рассказывал всегда неподалёку от ушей работорговцев. Ибо одну максиму за всю свою жизнь Софрон выучил наизусть: Хорош тот слуга, который ублажает тело господина - но лучшим будет тот, кто усластит и разум его.

********************

И вот, наконец, одним прохладным утром, за росяной дымкой Софрон узрел стены города, по богатству за весь пройденный им путь доселе не виданного. Купола мечетей блестели в лучах восходящего солнца, преломляясь в росе радугой. Многочисленные пальмовые сады в своей сонной идиллии повиновались мановениям ветра. Хоть этому городу и далеко до славы Константинополя - но даже юноше пришлось мысленно согласиться, что это гораздо большее, чем то, чего он ожидал от потомков сасанидов.

—О Багдад, величайший из городов! - воскликнул кто-то из его пленителей.

И хлопнул ромей радостно в ладоши, ответив без раздумий:

— Воистину, настолько же легендарный, каким его описывал Геродот! Обитель Кей-Хосрова, внука Кей-Кавуса, из чаши Джамшида испившего! Многая лета тому царю, который правит этой столицей мира!

И хоть слова Софрона были притворными, и знал он о Кей-Кавусе лишь из небылиц, услышанных от раба-перса, и плюнул бы с большим удовольствием этому Джамшиду, да прямо в варварскую чашу его... Однако же, радость его была неподдельной. Евнух не имел ни малейшего сомнения в том, что именно он будет жемчужиной предстоящего аукциона. Он знал себе цену. И, раз уж Божьим промыслом суждено ему было уподобиться пророку Даниилу - то он обязан сделать всё, чтобы эту цену заплатил сам Навуходоносор.

  В тот день я думала, что умру. Я смотрела на свою окровавленную ладонь, но не чувствовала боли, а страх, который чуть позже накроет меня с головой, только-только подкрадывался к маленькому сердечку. Мне было обидно, так обидно, что я ничего не чувствовала, кроме обжигающего сожаления к самой себе. Я же не сделала ничего плохого! Я же была хорошей девочкой! Я чтила и любила отца и мать, братьев и сестру. Я была послушной и делала то, что мне говорили. Но больше не буду я кружиться перед мамой в платье, которое она заботливыми и нежными руками перешивала для меня каждый раз. Не увижу её радостью, не почувствую тепла её мягких объятий. Больше не получу от отца ни кусочка сладкой дыни, не увижу его счастливое лицо, когда он подзывал меня с улыбкой и спрятанными за спину руками. Я всегда предлагала ему разделить со мной лакомство, зная, что отец откажется, а он всегда после этого улыбался ещё шире и ласково гладил меня по волосам. А теперь мать и отец будут проливать по мне горькие слёзы, и от этой картинки у меня у самой глаза тут же тяжелеют, и слезинки одна за другой бегут ручейками по щекам. О, милостивый Аллах, я не хочу умирать! Не увижу я Рая и не обнимешь ты меня. Ведь не поиграть мне больше в деревянных солдатиков, что достались мне от старших братьев. Не раскрасить игрушки алым соком зёрен граната, воображая, что это плохие сунниты. Не побегать с мальчишками за врагами нашими, не закидать камнями да не поджечь их дома. Ничего я не сделала, чтобы нечестивые ответили за свои злодеяния!
  Как в бреду я встала с кровати и откинула невесомое одеяло, что в миг тот было тяжелее любого красочного ковра Кархи. Я смотрела на красное пятно на светлой простыне и думала, что это единственное, что останется от меня. Будет ли мама хранить кусочек ткани или безжалостные воды смоют последний мой след? И тут я почувствовала, как по упругому бедру разливается тепло, как тягучей тёмной змейкой вытекает из меня кровь. Сейчас всё закончится, и я не успею попрощаться с мамой! Безжалостно рву непослушное одеяло, что никак не хочет поддаваться моим слабеньким ручкам. Но Аллах милостив: трещит, рвётся с надрывом ткань. Дрожащими руками не складываю, комкаю обрывки, чтобы запихнуть между ножек, не дать последним каплям жизни покинуть моё тело. А ножки не слушаются меня, а глазки, распухшие от слёз, не видят ничего. Не с первого раза мне удаётся выйти из комнаты, но даже тогда не могу понять, куда бежать мне. Не знаю, как дошла до мамы, помню только, как упала в её объятия и сквозь непрерывные рыдания говорила ей, что люблю её и чтоб она простила меня за то, что я сейчас умру. А вот лица мамы не запомнила, потому что тут же уткнулась к ней в грудь, но со мной остался её запах, что не мог скрыть ни один аромат из лавки отца – жареный лук и напоминающий орехи аромат кунжутного масла.
  Наверное, я тогда очень испугала маму. Она крепко прижимала меня к себе, слегка раскачиваясь, и ласково утешала, но слов я не могла разобрать. Когда силы оставили меня и я больше не могла реветь навзрыд, мама отстранила меня, и я наконец смогла заглянуть в её лицо. Оно оказалось слегка взволнованным и совсем не заплаканным. Я шмыгнула носом и приготовилась снова лить слёзы. Мама не любит меня! Она не будет горевать о моей смерти! Я вся тряслась от обиды, а внутри меня всё неприятно сжималось да скручивалось. Но тут моя мама сказала, что я не умираю. Словам её не поверила я, хоть и с надеждой ухватилась за них. Как это так, не умираю? Меня ждал долгий разговор, что закончился странно. В конце я кивнула, плотно поджав губки. Мне было не всё понятно из слов мамы, но две вещи я уяснила: я действительно не умирала и я не хочу в клетку. Я сжала кусочек маминого платья в раздумьях. Она просила не говорить отцу, но ведь отец любит меня! Отец же, как и я, не желает, чтобы нас разлучили! И отец хороший, зря мама в нём сомневается, он не ошибётся. Я поговорю с ним и он обязательно меня поймёт. С такими мыслями я ушла приводить себя в порядок, чтобы предстать перед отцом в подобающем виде. Я была настроена решительно. Перебирала в голове разные варианты, как начну рассказ свой. Что я хорошая девочка и знаю, что должна стать хорошей женой достойного человека. И что меня теперь можно выдавать замуж мне тоже мама объяснила. Но чтобы стать хорошей женой и не опозорить отчий дом, мне ещё многому надо научиться по хозяйству. Я обещаю, что буду усердно учиться и трудиться. А вот говорить, что мне хочется ещё среди мальчишек побегать, наверное, не стоит. Ведь когда я стану чьей-то женой, то не будут меня больше звать камнями покидаться в неверных. Не позволят звонко смеяться, наблюдая, как корчатся от боли плохие сунниты под градом ударов палок. Не будет больше ни милых подарков, ни забавных обещаний жениться. Я крепко сжала маленькие ручки в маленькие кулачки. Когда я пыталась быть серьёзной, все вокруг продолжали умиляться и приговаривали, что мой хмурый лобик и надутые губки очаровательны. Но сейчас всё должно быть иначе! Шумно выдохнув и настроившись на важный разговор, я пошла к отцу. Но стоило мне только его увидеть, как на глаза против воли снова навернулись слёзы, хоть и думала я, что все их выплакала. Я кинулась к отцу, забыв все подготовленные речи, и вымолвила лишь, что в клетку не хочу.

  А сегодня я и правда могла умереть. Сквозь шум, что разбудил меня, я услышала крики. Они были злыми и не нравились мне, потому что могли разбудить маму. Когда через небольшую щель увидела людей в чёрных тюрбанах да с топорами в руках, когда услышала их гнилые речи, как разозлись я! В груди моей всё так и заполыхало. Да по какому праву они врываются в дом хороших и достойных людей посередь ночи! Да с оружием и с угрозами! Негодованию моему не было предела. Нельзя было позволить им свершать зло в наших домах. Я побежала было к маме, но остановилась в полушаге от неё. Она, конечно, будет на моей стороне, и обязательно придумает способ, как прогнать плохих суннитов. Но сначала мама упрячет меня куда подальше, снова скажет, что мне ещё рано. Потом пойдёт к отцу, а к тому времени уже может стать слишком поздно. И не могу я сидеть в стороне! Эти люди были так добры ко мне, я должна позаботиться о них, как они заботились обо мне. Я помчалась на крышу полная намерений что-то сделать, но ещё не знала, что именно. Сердце бешено колотилось в груди, так и выпрыгнет. Лёгкие горели, но сил мне ещё хватит, чтобы крикнуть так громко, чтобы все меня услышали! Я хотела призвать всех на помощь, призвать всех на борьбу против злобных суннитов. Уже была готова выкрикнуть, что нападают на наших, что пора выходить из домов, но слова никак не желали вылетать из горла. И вспомнилась ночь, когда жгли Ячменный квартал. И вспомнились истории о тех, кто сражался за нас. И слова сами слетели с уст.
  — Помните жажду аль-Хусайна! – крикнула я, но голос мой юный потонул тут же в шуме. Я выпрямила спину и встала на цыпочки, чтобы казаться ещё больше. Я раскинула руки в стороны, набрала как можно больше воздуха в грудь и закричала вновь, — Помните жажду аль-Хусайна!
  Я кричала свой призыв раз за разом, срывая голос. Люди должны услышать меня! Люди должны откликнуться! Они должны выйти из своих домов и прогнать злых суннитов! Я не думала, что со мной может случиться что-то плохое, не боялась. Неистовая ярость питала меня, пускай я и не понимала до конца сути этой вражды. Сунниты были плохие, потому что не дали внуку Пророка сделать глотка воды, и этого было достаточно. Они – плохие, мы – хорошие. Я – хорошая, я не оставлю человека умирать от жажды. Я даже не прошла мимо чёрного неверного, что укрыли толстой шкурой и оставили под палящим солнцем. А ведь у меня не было с собой ни воды, ни монетки. Я – хорошая, потому что даже плохим суннитам дам напиться. Собственной крови.

Руки в цепях, ноги в цепях.
Мысли свободны.

Аыым размышлял, не обращая внимания на боль во всём его естестве.
Размышлял о тех временах, когда он был Аыымом-Леопардом.
О тех временах, когда он был свободен, когда он был дик, когда он был прекрасен и могуч.

Его поймали.
Его осудили, незаслуженно, мерзко, низко.
Его сломали.

По крайней мере, попытались.
Лишили его члена, свободы, светлого будущего.
Но создали и новое - в котором обагрится кровью семья его пленителя.

Аыым не собирался сдаваться.
Он больше не может брать женщин - но есть одна, что по праву уже принадлежит ему. И он заберет ее обратно.
Вырвет из лап властителя Аксума, коему, и всем его сыновьям, отрубит член, и затолкает глубоко в мерзкий зев, из которого вышел приказ обратить Аыыма в рабство.

И прочие услышат, и убоятся, и не станут впредь делать такое зло среди тебя; Да не пощадит его глаз твой: душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу.
Каждый вечер бормотал себе эти слова Аыым, не помня уже, когда успел их выучить.

Эти мысли, это предвкушение сладкой расплаты, держали Аыыма.
Никакие кнуты, никакие истязания, никакие крики, никакие цепи не смогут его сломать, пока впереди Леопард его души видит добычу, как бы далеко она ни была.

Но Аыым не был глуп, хоть и не был умён.
Он мог бы в любом момент броситься на своих пленителей, ублюдочных работорговцев. Он бы смог убить одного, или даже двух - но умер бы, не сделав более шагов.

Леопард умеет ждать.
Потому пока надо было мириться, терпеть. Ждать возможности.
И запоминать всех тех, кто заслуживает его мести.

***

Аыым смотрел на копта.
На его лживую мягкость, лживое сострадание.
В его глазах отражался не Аыым-Леопард, а мешок со звонкой монетой.
А, значит, и он для Аыыма не был человеком. И зверем не был, ибо зверь благороден и прямолинеен.

Перед Аыымом была грязь. Выгребная яма, из которой почему-то сочились слова.
Его лживый язык отбросов предлагал учить арабский.
Аыым готовил слова, которыми бы опустить его, дать понять, кто он есть на самом деле.

Но гыб понимал: этот ублюдок любит быть выше окружающих. Любит свою власть нас слабыми. Любит её показывать.
Любит наглядно показать, что будет с теми, кто ему перечит, дабы это было примером всем остальным.

Потому Аыым будет сильным.
И кивнет.

Мерцают звезды в небесах. Изящная лодка скользит по гладким водам. Несется по масляной черноте Тигра, в которой танцуют редкие теплые огоньки окон и серебряный свет луны. И слезы катятся горьким ручьем, бегут по бледным щекам молодого принца.

Сегодня был прекрасный день. Долгий и отчего-то волшебный день. Таким он навсегда останется в памяти принца Камала. Последний день, когда в мире не было зла.

Отец утром направил его в мечеть Аль-Мансура с наказом отыскать великого мудреца и фатиха Аш-Шайбани и поступить к нему в ученики. И во всей огромной мечети, среди десятков ученых мужей его не оказалось — он не пришел сегодня, сказали юному принцу. И Камалу ничего не оставалось, кроме как вернуться домой, пошатавшись немного по богато убранным залам между кружками разных ученых. "Выбирай сердцем" — так говорили ему. Но Камал знал, что папа точно не одобрит, если он решит пойти в ученики к другому фатиху. Потому Камал просто придет в другой день. И будет слушать Аш-Шайбани, хотя и все прочие ученые без сомнения тоже очень мудры. В другой день.

Вот груз падает с плеч. Новый, совершенно свободный день встречает его. И принц Камал возвращается домой, чтобы чуть позже поехать с братьями на ипподром, играть в поло. Он плохо играет в поло, принц Камал, хуже всех своих братьев. Но он учится. Из игры в игру, из месяца в месяц. Над его неловкостью братья смеются пока, но он не обижается. Только шутит в ответ. Он научится. Как научился стрелять из лука. Как научился охотиться с соколом. Принц Камал упорен, он умеет терпеть — он всему научится.

Идет игра за игрой. И вот, когда солнце клонится уже к горизонту, шумная компания принцев оставляет коней слугам. Кто-то из них велит принести еды и вина. И скоро потомки племени Пророка сидят уже на устланной коврами земле и поднимают к розовеющим небесам кубки с райским напитком. И разливается звонкий смех — он на свежем вечернем воздухе пьянит не хуже вина.

Принцы скоро вернутся в Багдад. Вернется и Камал. Пьяный слегка, не желающий отходить еще ко сну, но отчаянно уставший, позовет он верного Касима и велит готовить лодку.

И вот изящная лодка скользит по гладким водам. В водах Тигра угасает зарево заката, небо на востоке уже черно, а на западе окрашено еще чудной палитрой тускнеющих красок. Принц Камал возлежит на груде шелковых подушек на носу лодки и подставляет лицо прохладному ветру. Он не владыка этого чудесного мира - только племянник того. Но он счастлив и будущее его прекрасно.

А потом солнце закатывается за горизонт и последние лучи его затухают за темной массой городских крыш. Ночь опускается на Багдад, но славный сиятельный Багдад отказывается подчиниться мгле - сотни и тысячи огоньков загораются в окнах домов. Сотни и тысячи огоньков пляшут в речных водах. И сверкают тускло каменья на перстнях, которыми унизаны тонкие пальцы принца Камала - он поднимает одну ладонь над собой и смотрит сквозь пальцы на вечерние звезды.

Минуты летят, обращаясь в часы. Верный Касим уже просит вернуться домой. Юный принц отмахивается от него.

Однако медленно, но верно тьма вокруг побеждает свет — все меньше огней в окнах, все чернее и непроглядней вода. И какое-то липкое неприятное чувство начинает прорастать сквозь дивную негу в душе. Предчувствие ли?

Когда принц видит впервые страшную картину, он отказывается верить глазам. Поднимается на локтях и смотрит вновь, не исчезло ли ужасное видение. Нет. Окровавленная голова несчастного Джафара ибн Яхьи предстает перед ним снова. Голова, отсеченная от тела.

— Прочь! — как белый призрак поворачивается к Касиму принц, и выдавливает из себя глухим шепотом: — Мы возвращаемся! Назад!

И несется лодка по масляной черноте Тигра. Прочь, прочь от страшного места. И слезы катятся горьким ручьем, бегут по бледным щекам молодого принца. Он знал визиря, хотя и мельком лишь. И знал халифа, своего дядю. Не слишком пусть хорошо, но все же считал того родным. Знал, что Харун и Джафар — как братья. А значит брат убил брата. И мысль эта рвет душу на части — как ужасен мир, как несправедлив, как мерзок, если возможно такое! Если не вечно братство, если любовь и дружба обращаются в смерть и кровь.

А разум его тем временем рисует картины новых казней и расправ — они неизбежны, если сам визирь, вчера осыпаемый дарами халифа и пивший с ним за старое братство, казнен темной ночью без всякого предупреждения. Иного не может быть — ужасам этой ночи не будет числа и увиденное станет только первым из них. Сколько братьев потеряет братьев еще? Сколько сыновей отцов, а отцов — сыновей? Как Аллах допускает такое! Как может наследник Пророка творить такое! Зачем луна и звезды светят еще этому миру, если он так безжалостен и жесток! Такой мир не достоин ни звона волн, ни закатных переливов небес. Ни великого Багдада, ни текущего сквозь его стены Тигра... Ничего не достоин.

Светлое пятно розового мрамора привлекает плывущий от чувств взгляд Камала. Дворец Бармакидов на реке. Еще горит свет в окнах. Безмятежная тихая музыка доносится из сада.

— Постой! — кричит Камал своему слуге, правящему лодкой, — Остановись у дома визиря!

И лодка замедляется, почти останавливается в водах реки. Камал собирается с силами и поднимается на ноги.

— Слушайте меня, потомки Бармака! Слушайте меня! - кричит он хрипло и голос его несется над рекой, — Я принц Камал, сын принца Вали, сына Повелителя Правоверных Мухаммеда аль-Махди! Слушайте меня!

Он пытается говорить четко и важно, сообразно значимости своих слов. Как вещают глашатаи. До дворца его голос все равно доносится слабым и далеким. Но вот видно движение в саду, видны фигуры в окнах.

— Собственными глазами я видел: визирь Джафар ибн Яхьи казнен! Джафар ибн Яхьи казнен! И голова его выставлена на мосту! Мне неведомо, какие преступления он совершил, но несомненно в глазах дяди моего они затмили луну и звезды! Значит гнев его затмит рассветное солнце! Страшитесь, потомки Бармака! Страшитесь!

И вот со странным удовлетворением видит Камал суету во дворце. Бегите же, Бармакиды! Бегите от гнева халифа, от его вероломных планов! Пусть рушатся они, эти планы, что черной тенью ложатся на славу дома Пророка и весь человеческий род. Пусть все спасутся! Пусть все живут! Вопреки всей мерзости мира. Вопреки всей силе и власти, которой не один смертный не достоин обладать. Вопреки всему.

Уже без сил Камал умолкает и падает снова на груду подушек.

— Вперед! Домой! — велит он Касиму.

И чувствует как с глубокой горечью мешается странное пьянящее счастье.

Вы не можете просматривать этот пост!

Сегодня Эзра впервые надел на голову ксута, сразу после того как главный раввин Багдада снял с руки и головы мальчика шимуша-раба и объявил что бар-мицва состоялась. Теперь и до смерти перебирая гдилим бар Моше или как говорили в большом Багдаде ибн Муса будет вспоминать подходящие к случаю строчки Торы и Талмуда, но сегодня, в первый раз, он будет перебирать гдилим и вспоминать самое важное что произошло в прошедшей мальчишеской жизни.

Семья Моше бар Ицхак жила в достатке когда родился Эзра, но когда родился Ицхак они уже были богаты, когда родилась Руфь они уже были безмерно богаты, а недавно появившаяся на свет Сара уже была не просто дочерью торговца, а члена тайного совета визиря. Мать Эзры рожала детей словно по планам б-га. Каждые 4 года на свет появлялся благословенный младенец. Так Ицхаку исполнилось 9, Руфь 5, а Саре год. Конечно у главы семьи были и другие дети, но это были дети рабынь и кроме денежной помощи никакого другого участия в жизни общины они не занимали, поскольку ни в коей мере не считались ее членами.

До 5 лет еврейский ребенок делает что хочет, а в семье бен Ицхака ест и пьет что хочет. Но в 5 лет Эзра понял, что его жизнь изменилась навсегда. Сначала в иешиве он получил хлыстом по спине за то, что ошибся всего лишь в одном символе при чтении отрывка из Торы. А уже буквально на следующий день ему разбил нос какой-то здоровенный подросток араб. Причем, как выяснилось из недолгой беседы, по ошибке, приняв его за шиита. Так мальчик получил сразу два урока. Первый, что все что ты делаешь должно быть не просто хорошо, а безукоризнено, а второй, что нужно много знать и много уметь, чтобы не пострадать даже будучи безвинным.

С этого дня Эзра прилагал все старания, чтобы учиться как следует, но как бы он не упорствовал хлыст еще много раз гулял по его спине и только на уроках счета он мог быть спокойным. Цифры словно посылались ему в голову свыше, давая ответ еще до того, как человек был способен их посчитать. И до 9 лет казалось что это и был его талант. Свободное же время, которого было не так много, потому что кроме учебы Эзре приходилось помогать в лавках многочисленной родни, он старался бывать в городе побольше, заводить друзей и приятелей. Это было не так сложно, потому что ему хватало знатности и денег, чтобы быть благосклонно принятым почти в любом доме. Конечно он никогда не ходил в кварталы караимов и антисемитов, но в остальном чувствовал себя спокойно.

Еще один урок дол ему приятель, знакомство с которым началось с зуботычины, а именно Салах ибн Мади. Эзра не был хилым, но его время целиком и полностью уходило на развитие знаний, а не на развитие мышц и обидеть его могли многие. Однажды он пожаловался на обидчика Салаху, без задней мысли, просто обида искала выход, а Салах предложил разобраться с обидчиком за смешную по меркам сына купца плату. Теперь мальчик знал, что за деньги можно купить не только товар или услуги, но и безопасность.

Довольно часто, по большей части по собственному выбору Эзра помогал дяде, Рувиму бен Ицхак. Тот занимался не самым почетным в общине делом, зато весьма прибыльным. Он торговал рабами и наложницами. Привозили их со всех краев непредставимо большого мира и маленькому бен Моше было очень интересно рассматривать их, знакомиться с их законами и обычаями. Именно из этой любознательности и родился бизнес, первый в жизни Эзры, который он начал в 9 лет.

Неудачная покупка, рабыня из Ромеи, которая оказалась слишком старой для тяжелой работы, а уж тем более для удовольствий. Но Эзра приметил, что она пользуется большим уважением среди других рабов и уговорил отца купить ее, тем более что стоила она, да почти ничего не стоила. Наблюдая за ней уже более подробно мальчик заметил, что та хранит у себя засушенные листья, довольно странные, которых Эзра никогда раньше не видел. Она добавляла их в еду, а еще делала из них настойки, которые давала больным рабыням. Допросив старуху Эзра узнал, что растение это зовется шалфеем и что оно имеет приятный запах, красивый вид, но ценится из-за того, что лечит множество болезней. Накопив небольшую сумму из карманных денег мальчик дал их работнику Рувима, который направлялся за очередными рабами на запад, наказав ему купить шалфея на все деньги. К возвращению каравана Эзра уже придумал что он будет делать. Часть он начнет продавать, а часть попробует посадить и сам выращивать. Ну как сам, точнее с помощью одного своего друга из под Багдада, полей у отца которого была вполне предостаточно, чтобы выделить маленький кусочек под посадку.

Впрочем прежде чем продавать Эзра опробовал эти листики на себе и друзьях. В пищу они особо не шли, да необычный привкус, но особо приятным его назвать нельзя. Правда пока он не попробовал добавить шалфей в жареную баранину низкого качества. Шалфей совершенно отбил неприятный привкус мяса, сделав его приятнее на вкус чем мясо ягненка. Впрочем лекарственные свойства вообще превзошли ожидания. Настой из этих листиков лечил кровоточащие десны, больное горло и даже выпадающие волосы. Вложения окупились сторицей, да и растение как оказалось благословенную землю Багдада полюбило как собственную и росло пышным цветом. К сожалению оказалось, что для того, чтобы сок набрался силы нужно более одного года, поэтому готовить из собственных листков удалось только через два года.

Как раз тогда его бизнес "накрыл" отец, узнав, что сын продает в его лавках и лавках его родственников странный товар. Причем узнал он об этом совершенно случайно, когда его приятель посетовал, что настой которым он покрывает голову, чтобы волосы перестали выпадать слишком быстро кончается. Последовал скандал, который завершился сначала поркой, а затем заключением взрослого договора. По которому Эзра бар Моше являлся поставщиком товара для Моше бен Ицхака в обмен на 50 процентов от выручки. Это было меньше чем раньше, зато объем продаж сильно вырос и в целом Эзра уже стал зарабатывать больше чем некоторые из взрослых членов семьи. Вот только тратить эти деньги ему не давали, откладывая их до того времени когда мальчику придет пора открывать собственную торговлю. Карманные деньги он продолжал получать, причем в гораздо большем размере чем раньше, потому что из старшего сына главы семьи он стал гордостью семьи.

Так и получилось, что к бар-мицве молодой игуди бевэль накопил приличный стартовый капитал. И теперь он строил планы по тому как быстрее закончить обучение и открыть собственное дело.

Бар мицва завершилась роскошным пиршеством, за которым не один рог был поднят за будущего великого купца. Вот только не планируй ничего наперед, если не хочешь прогневать б-га. То, что делало семью огромной силой в одну ночь превратилось в страшную беду. Отца арестовали и самое верное, что ему грозило это казнь. Способов спасти отца от казни было много. У молодого, но хваткого Эзры хватило бы и ума и друзей и денег, чтобы устроить побег из тюрьмы. Но тогда вся их семья стала бы изгоями. У ловкого на язык и знакомого с арабскими традициями подростка не было сомнений, что он найдет что сказать кади, для того, чтобы отца отпустили на свободу. Вот только и отец и его старший сын тогда навсегда станут изгоями для общины, а их род начнет медленно, но верно хиреть. Так что оставался только один способ, обратиться за помощью к общине.

Собрание общины началось и без этого повода. Могущественные бармакиды и все их сторонники оказались казнены или брошены в тюрьмы. На этом фоне арест одного из членов общины не казался главным событием, но Эзра был полон решимости не допустить этого.

- Ребе, позволь мне сказать слова в защиту отца моего. Сами стены синагоги, построенные во многом на его деньги не дадут мне соврать. Ты Руфь, вспомни, когда твоего мужа безвинно осудили и казнили, кто как не Моше бен Ицхак поддержал вашу семью и не дал ей пропасть в нищете, вспомни кто стоя на моем месте выступил за сбор средств вам в помощь. А ты Борух, вспомни как твой караван был разграблен, а ты сам пленен, и тебе оставалось только молиться о легкой смерти. Кто тогда пришел тебе на помощь и спас тебя от смерти? Моше бен Ицхак. А вы братья Коэны, вспомните как вы просили моего отца выпросить у визиря землю под строительство синагоги в новом квартале. И теперь вы все обсуждаете голову на мосту, а не жизнь своего собрата по вере. Я знаю как помочь отцу. Знаю кому и сколько надо дать, чтобы его отпустили и позволили уехать из страны. Я готов подхватить дело отца, а ему дать возможность рулить нашими делами в Синде или Ромее.

Тут надо сказать многие зашептались. Не Синд и не Ромея были главными странами поставщиками товара. Сейчас этот дерзкий мальчишка говорил что спасет отцу жизнь, но заберет у него дело. И это было единственной возможностью спасти это дело, поскольку останься изменник у руля, люди Халифа расправились бы с его лавками. В таком возрасте и так вырулить между всеми опасностями, к нему стоило присмотреться.

- Я не прошу у общины всю сумму, половину я внесу из того, что отец собирал мне для открытия собственного дела, но я прошу у общины дать вторую половину, чтобы соблюсти то, что говорится в Талмуде. Значение человека равносильно значению творения, всего взятого. Важны не рассуждения о доброй жизни, а добрые дела. Ребе, скажите свое слово, чтобы община могла решить.

«Сказал от жажды гибнущий в пустыне:
"Счастлив, кто гибнет в водяной пучине!"
Ему ответил спутник:
"О глупец, В воде иль без воды - один конец".
"Нет! - тот воскликнул. - Не к воде стремлюсь я,
Пусть в океане Духа растворюсь я!"
Кто жаждет истины, я знаю, тот
Без страха бросится в водоворот».
Саади

  Глупец или обманщик тот, кто скажет тебе, что колесо истории движет стремление к власти и богатству, славе и признанию. Тот, кто вслушается в шелест листвы пыльной чинары за окном, кто спросит речную гальку и лазуритовые бусы, кто поднимет глаза к теплым пушинкам далеких звезд, познает, что из века в век вперед влекут только три вопроса: что, как и почему? Кто умеет их задавать, никогда не станет слепым, а, значит, шаги по пескам времени не приведут его в трясину. Так знаю я, Ясмин Мекрани, за глаза называемая Духтар-аль-Мор, и то есть истина.
  Глупец или обманщик тот, кто скажет тебе, что мир исчерпывается отчим домом, а все прочее – земля врагов и добычи. Тот, кто внемлет бегущим с гор серебряным ручьям и черным ветрам пустыни, холоду ограждающих мир людей вершин и иссушающему солнцу, знает: границ не существует. Их нет ни за седым Кафом, ни за зеленым Синдом, землей Райев, ни за Столпами Джебель, на за солеными водами Варкаша, что еще называют Шизиром. Нет их и между мирами людей, духов и мертвых. Так знаю я, Ясмин, дева человеческой крови Севара из рода Мекрани по отцу, и дева змеиной крови Заххака рода Вадага по матери.
  Так было, так есть и так будет: сказка никогда не закончится: будет только перевернута страница. Быстра человеческая речь, но годы текут медленно.

  Чужие пальцы, дряхлые от книжной пыли, уже коснулись страниц моей жизни. А пока что я сижу в прекрасном саду, слыша, как прощается со мной листва старых смаргадов, рубин роз и невинность жасмина, гладь пруда и перезвон подвесок, защищающих дом от Дэвов-с-гор. И только древний Каф над головой по-прежнему безразличен: он, видевший взлет и падение Империй, множество смертей и рождений, подвигов и предательств, ни капли не жалеет дочь, что скоро навсегда покинет его вечную тень.
  Я знаю, что моя смерть для Мекрани – только начало нового рождения, но все равно плачу: сердце не всегда принадлежит разуму, а как иначе унять свою боль, кроме как жемчугом слез, я не ведаю. Звенит золотая брошь-тасни в виде головы змеи, вторят ей горным эхом мелодичные цепочки сережек-дарр: они прощаются со всем, что мне дорого.
  И я шепчу им в ответ, соединив ладони и всхлипывая:
  -Намас-сте, мер адиль…

  Прощайте, мои книги и таблички.
  Прощайте, мои цветы и кошки.
  Прощайте, мои горы и степи.
  Прощайте, моя кровь и люди.
  Прощай, Ширани, рабыня своей судьбы.
  Прощай, Мекрани, покойница своей земли.
  Здравствуй, Дева-из-Завтра.

  В далеком Багдаде или даже Руме я не забуду тебя, мама – я люблю тебя. Я не забуду вас, моя кровь.
  Жизнь моя досель была вкусной, как ширванский плов с сотней специй, как самаркандские сладкие лепешки, как крутобедрые дыни в меду. Сколько я помню себя, мне все легко давалось: сказывалась мудрая змеиная кровь. Быстрее всех я открыла свой разум буквам и цифрам, первой со всеми подробностями запомнила три тысячи лет Ширани, раньше прочих научилась писать и рисовать. Мне никогда не приходилось трудиться ради знаний: они сами наполняли меня, как вода – пустой сосуд. Вот только у некоторых он бывает чашей, у других – миской, у третих – кумганом, а мне достался настоящий хурджин. И, благодарение богам отца и матери, я могла не только запомнить все, что мне говорили, но и поделиться знанием с другими: ведь два самых бесполезных и отвратных Небу и Кафу человека на свете – это скупец, не тратящий свои богатства на людей, и мудрец, единолично владеющий своими знаниями.
  Я всегда старалась быть полезной и приятной другим: словом и делом, улыбкой и компанией. Если тяжело дяде Умару – сяду на колени, рассказывая о радостях своего дня. Коли птица печали коснулась крылом лица брата Малика – прикажу седлать коней и потащу его за собой купаться к ручью. Увижу тоску в глазах старого дяди Рихата – спою одну из долгих легенд и станцую, отбивая ритм на бубне-даффе с семьюдесятью медными кольцами. Узнаю, что плачет тетушка Зулейка – приду вместе с луной к ее ложу и буду долго-долго слушать, давая возможность излить беду моим ушам. Встречу сестру Улю – по обычаю спрошу «хаваал», и долго буду выслушивать все сплетни, ей известные.
  Вот только помощь делом рук мне не давалась - словно джинны заколдовали. Все то, что я знала, рассыпалось песком сквозь пальцы, стоило мне применить знание на практике. А, может быть, так боги намекали, что это – не мой путь? Не знаю. Поняла я только одно: лучше не пытаться порадовать отца попыткой приготовить халим или ниргиси хофтаи, а тетушек расшитым платом-саригом – только хуже будет. Я хорошо помню мученическое выражение лица папы, пробующего мою стряпню и старающегося доесть все до конца, и визг Джедие-ханум, когда оказалось, что я случайно зашила в и без того неказистый шальвар иголку – а я ведь не со зла!
  Воистину мне лучше было следовать советам благородной матушки и не искать себя там, где мне нет места. Раз уж моим даром рождения стали быстрый, как лурская стрела, разум и приятное глазу лицо, то и не стоит тратить время на то, что смогут сделать за меня рабыни и младшие жены. Все равно тот крови моей, кто станет мне мужем, будет любить меня и без умения в этих практических мелочах: главное, что беседы со мной будут украшать его вечер, а мой лик будет радовать его сердце. А уж что делать так, чтобы получилось лучше, чем у прочих, я сумею объяснить тем, кто преклонит свой слух к моим советам, тем паче, что я не стеснялась спрашивать лучших в своем ремесле, как они так умеют и в чем те их секреты, которые не запирают уста на три замка.

  Меня манило все вокруг: от древних легенд, вспоминающих еще времена, когда поныне живые и уже мертвые боги ходили среди нас, до тонкостей выпаса овец, от науки счисления до правил игры в човган и бузкаши: и плевать, что к последней женщин не допускают вовсе! Даже если они переоделись в мужской камиз-шальвар и нарисовали себе пушок над верхней губой и постарались огрубить голос – все равно не допускают! А потом от этого больно и обидно!
  Но превыше настоящего меня манили тайны былого. Слушая касыды акынов под переливы абрикосовой зурны или орехового дамбиро с тремя струнами, я словно сама оказывалась в тех стародавних летах, своими глазами видя славных батыров и прекрасных пэри, ужасных дэвов в клубах дыма и седобородых маджисов. Как я хотела оказаться среди них, став равной Меритерес или Саломее! Но истории странников были полны противоречий, и в поисках единственно правильных версий я обратилась к книгам. Но и там были различия, которые только побуждали меня искать еще, и еще, и еще…
  В поисках ответов на свои три вечных вопроса я не делала различий между языками, на которых выведены те или иные строки, равно учась читать арабскую вязь и символы санскрита, плавность изгибов фарси и строгость румийского письма. Меня манили слова и скрытая за ними история, завлекало то, как разные народы обозначают одно и то же явление, почему одни слова столь похожи, а иные различны, подобно небу и земле. Я искала забытую память и то, что осталось только в сказках, пытаясь найти в истории упоминание о прекрасных растениях гуль-хаидаан и анар-гриваан; о царе Нимрозе и его сорока наложницах из лазурита, о царе Ашшаре и его девяносто девяти походах; искала упоминания о вере моей матери о ее змеехвостом предке, о Городе Черепов и о том, как подчинять себе джиннов; о том, кто жил на нашей земле до нас и куда ушли царства из легенд.

  Но ошибется тот, кто скажет, что Ясмина была затворницей. Как и все девушки из Ширани, я по весне ходила в поле за дикорастущими цистами и травами, седлала своего коня, отдавая себя степной воле, обвязав пояс веревкой, шла к высокогорным источникам, в которых по ночам плескались прекрасные пэри со змеиными хвостами или птичьими крыльями. Я знала упоение танца в круге и прыжки через костер, относила вместе со всеми умерших на вершину башни и ходила с казаном мяса в становище, раздавая пиршество моего отца «младшим братьям его слуг». Жизнь моя за пределами дворца-мари была такой, как заведено исстари – а как давно это «исстари» началось, мне было не менее интересно, чем сама жизнь.
  В самом же мари, среди любящих родственников и книг, я могла делать все, что пожелаю, и так, как пожелаю, благо желания мои никогда не были предосудительны. Правда, один раз мне все же крепко досталось, когда я без спроса вломилась в покои Мухаммеда аль-Хорезми, да преумножит его Аллах знания этому достойному мужу. Я была возмущена и обижена на весь белый свет… до следующего утра, пока ученый муж не позвал к себе и, чуть пообщавшись, предложил вместе читать строки сокровищ. После этого я простила ему все, и даже будущие прегрешения заочно: такой шанс узнать что-то новое упускать было никак нельзя.
  И, кажется, я даже сумела произвести благоприятное впечатление на богатого знаниями перса, раз он предложил отправить меня в Обитель Мудрости в Гундешапуре. Отец мой – долгие лета ему! – конечно же, ответил отказом, но я и не расстроилась… сильно не расстроилась, потому что тогда еще верила, что судьба моя – быть в тени Кафа, а если и покидать ее, то лишь ради скорого возвращения. Ах, если бы к тому дню была жива мама, она бы наверняка сумела, заглянув в грядущее, повлиять на своего супруга и господина, но мне те таланты были не доступны, и возможность избежать предначертанного рассеялась, как утренний туман в зеленой чаше высокогорной долины.

  Немного времени, коль мерить рамками жизни взрослых, прошло с тех пор, прежде, чем я узнала, что Хазрат-Харун забирает меня из отчего дома, изъязвленного камнями громадных катапульт. Закончилась осада, закончилось мое сидение в темных комнатах у самых корней мари и страх за жизнь моей крови. Став искупительной жертвой, я попаду в Столицу Мира, где пропущу через себя новые ответы на три вечных вопроса, и уж точно никогда вновь не переживу тяготы вражьей армии у стен.
  Все еще впереди. Новая страница еще не написана, но палочку уже обмакнули в чернила…

Этот город - часть тебя, Салах ибн Мади ибн аш-​Шахид аль-​Лахми. Часть твоей кровной линии. Дворцы, мечети, шумные базарные ряды с народным гомоном и топкие набережные, куда сваливали отходы, покосившиеся лачуги и широкие проспекты. Город - это миллион жителей, с каждым не то что познакомится, увидеть всех не успеешь за всю жизнь. Во всем этом многообразии юный Салах ибн Мади рос и старался найти свое место в жизни.

Были у него победы и поражения. Была мечеть, где учили скучным вещам, но там было прохладно и спокойно. К сожалению, усидчивостью Салах не отличался, шалил, шумел и часто был порот. Была работа, но она утомляла, от нее ужасно болела голова и она приносила сущие гроши. Салах не хотел работать и всячески отлынивал. Был отец, владыка мира в детстве, превратившегося в жалкого неудачника, опозорившего великого деда, к юности Салаха. Опасаясь взбучек, юноша часто пропадал вне дома и конечно же нашел компанию таких же как он.

Воровал ли он финики с сада Хасид ибн Махмуда или подглядывал за купанием на женской половиной двора дворца аль-​Махди, везде находились фитьян, готовые поддержать его проделки. Он рано познакомился с вином и усладами женщин, и прочей красивой жизнью улиц, но также понял, что на всю эту жизнь требовались деньги, которые не добыть никакой работой и уж конечно не получить от отца или его прижимистых братьев.

Салах помнил того тучного мужчину, который в сумерках заходящего солнца показывал ему монеты тянулся к поясу своего халата. Помнил, как его нога опускалась мужчине на лицо, раз за разом. И монеты, блестящие в его руке, так много, как целый сезон под палящим солнцем гонять ворон. И удовольствие, которое дает победа, власть над другим человеком.

Нашлись и люди, которым требовалась помощь. Найти или проследить за человеком. Сказать, когда купец Ибрагим закрывает лавку, по каким дням принимает товар. Он даже пробовал просить милостыню, но был пойман местными нищими, которые объяснили, что это делать не стоит. От той науки у него остался шрам на ладони, которой он схватил за чужой нож. Так он учился, как быть полезным и в тоже время не влезть туда, откуда возврата не будет.

Салах рано понял, что несмотря на то, что ты сильный - всегда найдется посильнее тебя. Не одолев в честно бою запинают гуртом, натравят стражу или покажут железо. Поэтому он умел дружить. Давал взятку, чтобы стража отпустила попавшегося товарища. Приносил еду мелкому бездомному Абу ибн Бекиру, когда тот болел. Даже перед тем хилым еврейчиком извинился, когда понял что ошибочно принял его за шиита. С тех пор они не раз пересекались, гуляли вместе. С Эзрой было интересно, к тому же у него всегда были деньги, что особенно поднимало его в глазах Салаха. Салах как-то даже побил его обидчика за небольшую мзду. Но, к сожалению, близкой дружбы тогда не возникло, уж больно сильная разница в возрасте была у детей.

Идея отца отправиться в джихад не встретила у Салаха понимание. Нет, на словах он конечно отца поддержал, но идти в поход не рвался. Так что, когда патриарх семьи лично запретил Мади ибн Аш-​Шахиду ехать туда, только вздохнул свободно. Даже если отец и хочет отдать свою жизнь, убивая неверных где-то на краю мира, то это его судьба, а не судьба Салаха. Сестрам вон приходилось тайком денег подкидывать на сережки, когда отец грезил про победы над неверными. К тому же, Салаху нравился Багдад со всеми его достоинствами и недостатками, и он собирался прожить тут остаток своей жизни.

К своим восемнадцати лет Салах нарушил уже столько заповедей Ислама, что перестал считать. Почему же долг мусульманина — помогать попавшему в беду так сильно запал ему в голову. Ведь он всегда старался не рисковать понапрасну. Но к восемнадцати годам Салах уже научился просчитывать риски (хотя еще и был чертовски самоуверен) к тому же прекрасно знал все закоулки Багдада. В случайно встреченном беглеце Салех видел огромные возможности заработать. И сорочка это ерунда, зачем силой отбирать то, что сами будут просить отдать? Секундное замешательство и Салах махнул рукой.
- Следуй за мной и тихо.

Дворами, кругами и закоулками он провел беглеца через ночной Багдад в заколоченный лодочный амбар, где через отстающую доску стены можно было пролезть внутрь, и где в полусгнившей лодке он сам не раз ночевал, когда боялся приходить домой.
- Отдай мне свою одежду, я продам ее и принесу тебе что-то попроще. Никуда не ходи, завтра я принесу тебе еды. И скажи, кому подать весточку о тебе, достойнейший?

Одежду Салах конечно же не собирался продавать сейчас. Он спрятал ее в укромном месте, намереваясь продать позже, а беглецу принес лепешки, воды, рванину, чтобы прикрыться и новостей. Также он никуда не ходил, чтобы не рисковать понапрасну. И только потом, когда в городе стало потише, передал записку в один дом, а спустя еще неделю вывел беглеца на берег канала, где его уже ждала лодка.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Генерация: реалистик
Очки: 150+30+5
Книги: BS, MA, HT, TS
ТУ: 6-7
Запрещены: Богатство, Патроны, Иждиценцы, Богатство и т.д.
Максимальные атрибуты: 14 сила, 13 ловкость/интелект, 12 здоровье
Недостатки: Понижение атрибутов входят в недостатки
Снаряжение: выдадут - обсуждаемо с мастером
Языки: Русский обязательны, национальные по желанию, немецкий ломаный/акцент рекомендуется.
Ограничения: Трудно убить и Трудно вырубить - ограничены 2 уровнями
Карты: как обычно будут рисоваться
Таланты: 1 талант - 2 уровня максимум или 2 таланта по 1 уровню
Удача: только защитная, 1 использование в игровой день.

  Сир Зеггер ответил на твои слова, что, разумеется, он бы посоветовался, если бы был уверен, что хотя бы секунда промедления не может быть опасна для тебя.
  Шериф из Данварта прислал напыщенный ответ (кстати, писанный с ошибками старомодным, смешным языком), о том, что он всенепременно приложит "всяческие и любые, но также возможные" усилия, чтобы поймать негодяя.
  Сир Дитвор поблагодарил тебя за готовность помочь, но сказал, что помощь ему не требуется – уж на что на что, а на это людей выделят, был бы только план хорош. А какой план – это пока что секрет. Также он рассказал, почему Кирг пожаловал в Хоркмар.
  – Он вообще-то Кинстмарский душегуб, но, видно, прослышав про королевскую свадьбу, явился распотрошить пару кошельков потолще. Я слыхал, он ограбил какого барона на дороге и прегрубо обошелся с его супругой. А впрочем, может, это только слухи. К тому же, говорят, он заносчив, ну и решил в столичной земле прославиться – мол, глядите-ка, я король бандитов. Во всяком случае, скоро мы придумаем, как с ним сладить.

***

  Дядя сказал, что рыцари и так получают на королевской службе жалование. Если ты хочешь кому-то оказать особую милость – то пожалуйста, но на каждого просто так кошель серебра не напасешься, а так, не ровен час, другие рыцари обидятся. Впрочем, денег он, конечно, дал. Что бы ты без него делала, без дяди Индмара! По четыре серебряные марки шиллингами в трех кожаных мешочках. Ты даже сама без помощи слуги не смогла бы их вручить, до того они были тяжелые – каждый почти по килограмму весом!
  Рыцари кланялись и были весьма довольны, хотя, надо сказать, в их отношении к тебе мало что поменялось, разве что оно стало ешё более уважительным. Должно быть, в год каждый из них примерно столько и получал на службе, хотя учитывая, что зерно и стол были за счет казны, выходило, конечно, больше.
  А дядя Индмар успокоил тебя насчет отравления.
  – Видишь ли, – сказал он, – за королевским кубком следит сам чашник, за вашими с королевой – особые люди, в том числе и ваши фрейлины. Отравить кого-либо очень сложно. Просто... свадьба! Поздравить принцессу подходит толпа людей, все надеются на будущее расположение. Там же настоящий гомон стоял, как на рыбном рынке, прости Спаситель. Понаехало солобмарской знати, а стольники не всех из них даже в лицо знают. Вот и проморгали. А потом, кто же осмелится тебя тронуть? Уж если говорить по чести, его величество спустил это дело легко. Считал бы он Мальдру, небо ей Высью, частью нашей семьи, он бы такое тут устроил...

***

  Но вскоре произошло событие, после которого люди позабыли о неудавшейся свадьбе принца. Случилось это, когда первый снег (в Таннвере его называли "нарворским", то есть ненастоящим, ненадежным) уже стаял, дожди прекратились, и, наконец, подморозило.
  Погодка стояла пасмурная, но не слишком холодная, и в Вершвард прискакал гонец – на коне в мыле, измученный дорогой, он сказал, что у него очень важные вести и потребовал аудиенции короля. Гонец был рыцарем, хотя обычно для такого дела выбирали сержанта.
  – Король занят, сир Вальгер, – сказал канцлер. – А что случилось?
  – Война, ваша светлость, – прохрипел сир Вальгер, ещё не отдышавшись после того, как одолел все лестницы до тронной залы.
  За королем послали тут же, послали и за тобой, и за королевой. Такие важные известия было принято выслушивать в официальной обстановке.
  Конвар был трезв и, как тебе показалось, в хорошем настроении, но тебя он словно не замечал. Вместо скипетра и державы он держал на коленях маленького Замвера. Между вами сидела королева. Вокруг собралась целая толпа придворных – всем было интересно, с кем война, хотя все и так догадывались.
  Сир Вальгер подошел к трону и встал на одно колено. На нем была кольчуга, слегка тронутая свежей ржавчиной – ему некогда было чистить её в дороге. Поверх кольчуги – покрытая пятнами засохшей грязи гербовая котта, на которой можно было различить герб – что-то явно кинстмарское.
  – Ваше величество, – объявил он. – Я скакал днями и ночами без роздыху, чтобы лично доложить вам. На нас напал враг.
  – Напоите его и принесите табурет! – приказал король. – А то он с ног сейчас свалится.
  Подали кружку эля – сир Вальгер выпил её залпом, пролив половину на себя, и утерся протянутым полотенцем. Подали и стул, что показывало хорошее расположение короля: сидеть на докладах монарху, конечно, не допускалось, но смотрите-ка, сделал таки исключение.
  – Рассказывай!
  – Две недели назад король Элеснора и князь Илоноса Николеан объявил войну маркграфу дем Кинстзонзерн.
  – Что же он мне войну, постеснялся объявить? – хмыкнул король, как будто речь шла о каких-то пустяках.
  – Я думаю, он хотел, чтобы мы не успели подготовиться. Он обвинил маркграфа в том, что тот сжег деревню на границе.
  – Он действительно её сжег?
  – Вряд ли, ваше величество. Деревня-то погорела, да вот только чьих рук дело? Может, конечно, кто из баронетов побаловался, но могли и сами эльфы. Даже переговоров никаких не было.
  – А вы-то что гонца не послали сразу?
  – Послали, ваше величество, и не одного. Перехватили их, видно. Я одного мертвого на дороге нашел, пока скакал. Там ещё, в Кинстмаре. Видно подготовились на этот счет, заслали шайку, а может, нашим заплатили – у нас лихого люда много.
  – Да уж! А ты как пробился?
  – Я дороги хорошо знаю, я объехал где надо. Погоня была, но мы от неё ушли. Со мной несколько верховых было, мы разбежались по разным дорогам, вот меня и не поймали. И потом, я же рыцарь, ваше величество! Я поклялся графу, что донесу вести.
  – Ну ясно, молодцом. Так. И что маркграф Танфрим сделал?
  – Маркграф собрал знамена и кинул кличь по всему Кинстмару, чтоб к нему на помощь пришли.
  – И много людей явилось? Что Малегеры?
  Ловорда, стоявшая в отдалении, встрепенулась – речь шла о её отце.
  – Второй маркграф споро поднял войско и явился со всей дружиной и баронами!
  – Молодец! – кивнул папа. Два маркграфских рода, Дитвегеры и Малегеры были соперниками, но против общего врага объединились.
  – Наши выставили, может, три с половиной сотни копей или около того. Остальные не поспели – времени мало было, эльфы уже границу перешли. Конницы у них было слегка побольше, а пехоты вдвое больше нашего, да и позлее нашей будет. Но это ничего, мы-то думали, что им хороший бой дадим, даже если не разобьем, то отбросим, пока подмога не подойдет.
  – А где дело было?
  – У деревеньки Хадке. Там такая равнина, очень удобная, есть где коннице развернуться.
  – Ага, знаю-знаю. И что?
  – Наши не стали дожидаться, атаковали сами.
  – А кто командовал?
  – Каждый маркграф своей половиной армии. План они хороший составили, и ударили вместе, слитно.
  Сир Вальгер начал рассказывать что-то про какие-то знамена, видимо, о том, как выстроились войска и как вступали в бой. Король слушал с большим интересом, изредка уточняя детали. Тебе этот разговор был не совсем понятен – упоминались какие-то клинья, полоски, разные маневры. Но рассказ о сражении много времени не занял.
  – Сначала отбросили конницу их, пехота выстроилась "ежами" и давай стрелять. Мы на копья не полезли, решили сначала конницу разогнать. Стали её отжимать от пехоты, она попятилась ещё сильнее. И тут...
  Все почувствовали, что в рассказе наступило такое место, про которое гонец не знает, как бы лучше сказать.
  – Ну, говори, что замолчал? – подбодрил его король, и пересадил Замвера на соседний трон, на котором раньше сидел Ромор. – Давай как есть!
  – И тут, ваш величество, на нас ударили рыцари.
  – Вы же их потеснили?
  – Да в том-то и дело, что другие, – вздохнул сир Вальгер. – Их вначале не видно было, они из лагеря попозже подошли. Мы-то вроде побеждали, а потом глянули: валит новая сила к врагу на помощь. И это... под фламмарскими знаменами они были.
  – Что!? – переспросил король.
  – Не совсем так, ваше величество, – поправился сир Вальгер. – Герцогского штандарта там не было. А просто штандарты были с фламмарскими гербами, мы там многие узнали. Вы же знаете, у нас через одного там женатые на ольсверских женщинах, или наоборот.
  – А кто во главе стоял?
  – Барон Сазарэ. Графов не было, а бароны некоторые были.
  – Ну, и...?
  – Ну, и смяли они нас, ваше величество! – грустно сказал сир Вальгер и опустил глаза. – Рассекли надвое, знамена развалились и стали отступать. У Дитвегеров убили знаменосца, видимо. Эльфы воспрянули, связали нашу половину войска боем, а фламмарцы обрушились на другую. Окружили.
  – Сколько ж их было? – спросил король.
  – Не знаю. Мы и не разглядели толком. Несколько сотен конницы, сержантов очень много. Может, копий двести или триста. Все в хорошей броне. Да и кони хорошие у них были, свежие. У нас кони получше, но подустали уже, да и сами мы...
  – И что?
  – Маркграф и много воинов попало в плен, – сказал Вальгер. Ты отыскала глазами Ловорду – она упрямо сжала губы, молча слушая, что дальше.
  – Который маркграф? – уточнил король.
  – Его светлость макрграф дем Кинстзонзерн, – поправился рыцарь и облизнул губы. – Наша половина армии не стала к нему пробиваться, отступила. Замок Малегеров сразу осадили, ваше величество. Многие замки поменьше на юге – тоже, а многие сдались, наверное, хотя этого я уже не знаю.
  – Ну ясно! Что ж, пора напомнить кинстмарцам, зачем им нужен король! – усмехнулся папа и глянул на графа Индмара. Тот кивнул.
  – Это ещё не всё, ваше величество, – неуверенно проговорил рыцарь.
  – А что ещё?
  – Простите, что я это вам говорю, ваше величество. Но некоторые бароны... некоторые бароны перешли на сторону врага после битвы.
  – Сколько?
  – Говорили, трое. Зовут их...
  – Имена потом!
  И вот тут папа разозлился. Он сверкнул глазами и сказал:
  – Это они, пожалуй, поспешили.
  Все молчали, ожидая, что будет, но сомнений ни у кого не было.
  – Ну, что притихли? – спросил король насмешливо, немного справившись с гневом. – Безумный старик опять нарывается! Я надавал ему пинков в прошлый раз, надаю и в этот! Я объявляю князю Николеану и княжеству Илонос войну!
  – ДАААА!!! УРА, ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО!!! – закричали все мужчины в зале и подняли кулаки в воздух. – ДАААА!!! БЕЙ ЭЛЬФОВ!!! СЛАВА ТАННВЕРУ!!! СЛАВА КОРОЛЮ КОНВАРУ!!!
  Крики эти мощным эхом прокатились по коридорам и лестницам Вершварда.
  Когда они затихли, король поднялся с трона.
  – Сир Вальгер, благодарю за службу!
  Сир Вальгер устало поклонился, довольный, что его за плохие вести не наказали.
  – Я вассал Бальворов, ваше величество, – сказал он. – Граф меня и послал.
  – Неважно, – ответил папа. – Главное, что справился. Накормите его как следует и дайте четыре марки серебром. Индмар, собирай военный совет.

***

  Люди повалили прочь из зала – все спешили поделиться новостями со знакомыми, обсудить, прикинуть, что будет дальше и какая от этого может быть выгода или вред.
  Ловорда, конечно, приуныла.
  – Моего отца предали. Замок в осаде, – сказала она. – У нас был луг рядом с замком, березовая роща. Я там гуляла... Теперь их топчет всякое илоносское отребье!
  – А мне показалось, его величество твоим папой доволен! – ответила Цезни. – Побеждать всегда нельзя. Ничего с этим не поделаешь! Зато твой отец хотя бы на свободе и невредим. Его величество Кинстмар не бросит. У нас королевство раз в десять больше, чем их Илоносс паршивый.
  – Да, если успеет, – вздохнула Ловорда. – Армию собирать долго. Королевство у нас больно большое.
  – Ну, всё равно, он может и не всех собрать. А вот у нашего князя есть Соколиная Сотня, он наверняка её пришлет. Там самые ловкие, самые умелые молодые дворяне! У меня там брат!
  – Да что эта сотня-то...
  – А вот зря ты! – возразила Цезни. – Это отряд, каких ни у кого больше нет. На полном скаку бьют из лука без промаха, обскачут кого угодно, нападут, как снег на голову. Их знаешь как тилирийцы боятся? Как огня! Как гусь коршуна!
  – Цезни, их всего тридцать человек, – закатила глаза Ловорда.
  – Их шестьдесят! – ответила Цезни горячо. – Тридцать человек, тридцать коней. Чще! Вот увидишь, они эльфам покажут.
  Ловорда слабо улыбнулась.
  – Я не поняла, – подала голос Зольтра, – а почему, раз воины герцога Фламмарского участвовали в битве, он тоже войну не объявил.
  – Потому! – сказала Ловорда, и слезы навернулись на её красивые глаза. – Они уже так делали. Ведь рыцарь может приехать биться на любую войну, если синьор его отпустит. Во Фламмаре таких желающих мечами помахать – хоть отбавляй. Герцог ничего не теряет – он вроде никого никуда не посылал, с него спроса нет. Герцогское войско в войне не участвует, первейшие вассалы тоже – вроде и не при делах. Он – тот ещё жук, этот герцог.
  – А зачем ему это?
  – Чтобы война подольше шла. Его бойцы – всегда в позади стоят, сильно вперёд эльфов не лезут, а вот так вот в решающий момент ударят и переломят ход битвы. Ну и грабить будут, конечно, направо и налево. А герцог подождет, как дело пойдет. Если эльфы будут побеждать, он объявит нам войну под каким-нибудь предлогом и оттяпает себе марку моего отца. Они наверняка с Николеаном про это договорились. А если наши будут побеждать – отзовет рыцарей и ударит эльфам в спину: у них кусок оттяпает. Эльфийский подарок эльфийскому королю. Он уже так же посылал своих в прошлую войну, в 563 году. Я как раз тогда только родилась.
  – И чем закончилось в прошлый раз? – спросила Цезни.
  – Битвой у Пятнистого Холма. В тот раз не вышло у него: наши так отметелили фламмарских, что герцогу не до притязаний стало. А королю эльфов там выбили глаз!
  Ты про эту битву слышала раз сто, если не больше, и видела захваченные там трофеи.
  – А чего эльфы опять на вас полезли? – спросила Цезни.
  Ловорда почему-то посмотрела на тебя, как будто думая, стоит ли говорить прямо при тебе, и, видимо, передумала.
  – Да королю их второй глаз, похоже, не нужен! – справившись с чувствами, с деланой веселостью пожала она плечами.

  И тут прибежал паж и... позвал тебя на военный совет!
  – Будьте осторожны, ваше высочество, – шепотом предупредил тебя паж, восьмилетний мальчик. – Это ведь военный совет. Он секретный. Вы никому не говорите, что там будет – мне так вам велели передать.
  Зачем принцессу позвали на военный совет? Да уж конечно не чтобы послушать твоё мнение, но... ты была частью семьи, как и Зигда, а значит, видимо, Конвар считал, что ты имеешь право знать всё из первых рук, а не в пересказе.

***

  Все расселись в зале для малого совета за столом и в креслах вокруг него. Тут были придворные лорды, сир Коргир, сир Даммер.
  Папа словно преобразился – плечи его расправились, взор стал яснее, даже борода топорщилась воинственно. Ты давненько не видела его таким напружиненным, резким – он скинул на глаз лет пять, а то и десять. Война, кажется, была ему на пользу: не зря его называли Конвар Воитель – он провоевал всю молодость: с Николеаном, с другими эльфийскими князьями, со Свертмаром и даже с Ольсвером. Война была его стихией.
  Все слушали, что скажет король, а главный писарь записывал, чтобы ничего не было позабыто.
  Первым делом папа повелел отправить послов объявить войну эльфам, но только Николеану, как князю, а не как королю.
  – Эльфов много, будем колошматить их по очереди, – сказал он.
  Дальше он повелел созвать рыцарское ополчение – в Видмаре, в южном Таннмаре, в восточном Хоркмаре.
  – В Карфмаре и Хоркмаре пусть тоже готовятся к войне, они мне понадобятся в цветорад, когда снег сойдет. Но пока пусть сидят по домам. Далее, Метгер, в моих землях западнее Хорка вместо военной повинности введешь тележную – от каждой деревни по телеге с сеном и по телеге с провизией. А восточнее – пусть являются.
  – Ваше величество, дозвольте заметить! – попросил амкельмарец.
  – Дозволяю.
  – Что если из Амкельмара войска тоже подтянуть?
  – Не успеют, – отмахнулся король. – к тому же надо границу охранять. Если мы быстро Николеана не разобьем, Тилирия тоже нападет. К тому же он наверняка нам как король войну от всего Элеснора объявит – рано или поздно.
  – Я понимаю, ваше величество. Но можно с собой взять Соколиную Сотню и несколько десятков лучших всадников. Они и приедут быстро, и пригодятся. Против эльфов-то.
  – Я не стану выпрашивать у князя Соколиную Сотню! – сказал твой папа гордо.
  – Что вы, ваше величество! Князь будет только рад! Разрешите – я сам его попрошу! Ручаюсь, всё будет прекрасно!
  – Ну, хорошо, – согласился Конвар.
  Сенешаль поклонился с выражением признательности и торжества на лице.
  – Далее, – продолжил король. – Со мной поедут маркграф Хадриф, барон Оттвар, сир Коргир, сир Ибро. Оттвар – возглавишь передовой отряд. Ибро, я тебе обещал ответственную должность? Ну вот, на тебе будет разведка, бери с собой хороших коней. Хадриф – возглавишь таннмарское войско. Я поведу королевскую армию и своих рыцарей. Индмар – ты поведешь видмарскую рать.
  – Кому передать малую печать? – спросил канцлер.
  – Никому, я назначу регента.
  – А кого?
  – Её, – король кивнул на королеву Зигду.
  Королева также поклонилась, но лицо её не выразило ни удивления, ни радости – только спокойную покорность, дескать, ой, как прикажешь, мой муж и господин, поуправляю, конечно, пока ты там воюешь. И все же тебе показалось, что для неё это тоже неожиданность.
  В зале воцарилась тишина.
  – Её величество, конечно, одарена умом и мудростью, но у неё четырехлетний ребенок на руках, – заметил сенешаль. – Как же она будет...
  – За ребенком няньки присмотрят! А как будет, как будет... ты ей поможешь, значит.
  – Слушаюсь.
  – За принцем посылать? – спросил дядя.
  Конвар подумал.
  – Нет, – мрачно сказал он. – Пусть дома посидит, подумает, что натворил. А вот ты своих сыновей бери.
  – Понял, ваше величество.
  – Метгер, готовьте без меня подкрепления – набирайте солдат, сколько сможете, и обучайте – я вам из своей армии человек пятьдесят оставлю и несколько опытных сержантов для муштры. Даммер, будешь руководить подготовкой и командовать обороной замка, если что. А на тебе, Раймвер, – обратился он к графу, главному конюшенному, – покупка лошадей в Амкельмаре. Бери сколько получится. В Цветорад у меня ещё останутся люди, но им понадобятся здоровые лошади. И посылайте обозы с продовольствием и лошадьми каждый месяц. Людей для сопровождения возьмите у Хоркмарских лордов или в Карфмаре – добровольцев из молодых хватит, я уверен.
  – А где назначаем сбор? – спросил Индмар.
  – Как всегда, малый сбор ленников в Таннсольбе, большой в Лебварте. Ольк перейдем в Видхале. Договорись там с городами, запроси продовольствие и фураж. Они уступки попросят какие-нибудь... скажи, обсудим потом. Королевское войско выступает завтра утром.
  – Слушаюсь! Подготовлю грамоты и гонцов.
  – У кого есть вопросы?
  – Ваше величество, а я? – спросил наместник Воблан.
  – Что?
  – Мне ехать с вами?
  – Зачем?
  – Любая война заканчивается переговорами, я буду полезен.
  – Рано для переговоров! Да и Николеан церковь ни в грош не ставит.
  – Король эльфов-то, может, и не ставит, а вот герцог Фламмарский – весьма. К тому же я могу договариваться о сдачах, о выкупе за пленных.
  Конвар на секунду задумался.
  – Вы правы, – из всех собравшихся Воблан был единственный, кого король называл "на вы". – Но приезжайте не сразу – к праздникам. А то они могут подумать, что я договариваться пришел. А я иду драться, бить их смертным боем.
  Архисвященник склонил голову. Он единственный, кто мог не кланяться королю, но даже он выказывал уважение твоему папе.
  – Ну, всё, если больше вопросов нет, совет окончен.
  Лорды стали вставать и, кланяясь, уходить.

  – Индмар, останься. И ты, дочь, тоже останься. Фромор уже вернулся? Как он, выздоровел? Позовите-ка его.
  Пока паж бегал за сиром Фромором, который приехал в замок вот буквально на днях, король с деланым любопытством изучал карту, расстеленную на столе.
  Сир Фромор вскоре явился, и папа приказал всем слугам оставить вас четверых наедине.
  – Звали меня, ваше величество? – спросил старик, сдержанно улыбаясь.
  – Отдохнул от службы?
  – Да, ваше величество, но заскучал немного в деревне. Если мои старческие мозги могут ещё для чего-то пригодиться, я буду только рад. У нас вчера был первый урок после перерыва.
  – О! И как их высочество? Не забыла твою науку, собирая по полям ромашки?
  – Их высочество – прекрасная ученица, – поклонился сир Фромор. – Лучшей я не мог бы и желать.
  – Хорошо, – король слегка поморщился. – Ученица, может, и прекрасная, да только больно своевольная она растет.
  – Об этом, ваше величество, надлежит печься леди Корильде, – развел руками сир Фромор. – Воспитанием девушек занимается она.
  Дядя Индмар кивнул. Он уже мыслями был в дальнейших военных хлопотах и слушал не очень внимательно. Он даже и не понимал, зачем Конвар его-то задержал.
  Король же снова поморщился – видимо, в словах старого учителя ему послышался упрёк: мол, сам-то ты, твоё величество, не особенно много дочь воспитывал!
  – Значит, Корильда не справляется! Так что не знаю, что там кому надлежит, а печься придется тебе, сир Фромор.
  – Да, ваше величество, – согласился немного сбитый с толку учитель. – Каким образом вы бы хотели...
  – "Я бы хотел!" – передразнил его папа. – Я бы не хотел! А я приказываю тебе отныне и до дальнейшего моего повеления за каждую ошибку, хоть самую малую, которую моя дочь допустит у тебя на уроке, сечь её лозняком через рубашку. По четыре удара за каждую ошибку. В полную силу, на которую способна твоя старческая рука.
  Сказать, что сир Фромор был ошарашен – значит, ничего не сказать.
  – Ваше величество, но разве... – начал он возражать.
  – Молчать! – рявкнул король. – Ей ещё пятнадцати нет, а вместо того, чтобы быть верной, она уже крутит от меня всякие секреты. А потом вон что происходит! Знаешь, почему война началась? Потому что эти дураки эльфы решили, что раз меня родной сын в поросячий пятак не ставит, значит, мол, я потерял хватку. Посольство ещё своё убогое заслали, шпионов значит. А она... она знала про Ромора и его подарочек, а мне ничего не сказала! А что будет, когда она вырастет!?
  Тут уместно было бы сказать: "Ваш величество, а ничего, что ты пьянствовал да играл с принцем, вместо того, чтобы посольство принимать и показывать, какой ты весь ещё свежий и крепкий?"
  Но сир Фромор, конечно, ничего такого не сказал. Дядя Индмар тоже стоял, остолбенев.
  Потом старик поклонился, на лице его появилось выражение упрямства, и он желчно спросил короля:
  – Тогда, ваше величество, раз дело не в недостаточном прилежании, возможно, вам самому и стоит её наказывать?
  Вообще-то, за такие вещи можно было поплатиться, но Конвар просто отмахнулся от твоего учителя.
  – А у меня война, не слыхал?! Мне некогда! И почему бы не ты? Кто, если не ты?! Мастер Бальц что ли?!
  – Нет, но...
  – Вот и не "нокай". От тебя я жду верности и выполнения приказа.
  Тут за тебя вступился опомнившийся от шока дядя.
  – Кон! – воскликнул он. Ты первый раз слышала, чтобы кто-то ТАК называл папу. – Ты что, с ума сошел? Ты выпил опять?
  – Трезв, как монах! – отрезал отец.
  – Ты же на войну едешь! Ты хочешь, чтобы Эдвора ТАКИМ тебя запомнила?
  – Ты хочешь сказать, что я не вернусь?! – вскинулся король.
  – Нет, но ведь все в руках Спасителя! А нам с тобой уже не по тридцать лет, Кон. Мы уже старые.
  – Вздор! – рыкнул Конвар. – Это Николеан думает, что я старый, потому что я человек. Всё в руках Спасителя, говоришь?! А моя семья – в моих руках, понял, Индо?! – и ты тоже не слышала, чтобы кто-то называл так могущественного канцлера. – Ты её жалеешь, потому что она твоя племянница. А посмотри на дело трезво: в чем я ей отказывал? Чего у неё не было? Я был строг с ней? Нет, я всегда был мягок. И вот что я увидел в ответ! Ну так пусть получает по заслугам!
  – Зачем ты меня-то позвал? – сдался дядя.
  – Чтобы когда она начнет тебе жаловаться, ты знал, как дело было.
  – Ох, – дядя тяжело вздохнул.
  – Что ты вздыхаешь!? – прикрикнул Конвар. – Ничего, ей это пригодится. Она упряма и своевольна! Думаешь, муж будет сносить такие выходки и ни разу её не ударит? Вот пусть поучится терпеть боль. Потому что когда он её ударит, ей надо будет думать не об обиде, не о том, как отомстить, а о том, что она сделала для нас, для нашего королевства.
  На это дядя не нашелся, что возразить, только скептически пожал плечами.
  – И вот ещё что, – король снова повернулся к сиру Фромору и к тебе. – Никто пусть об этом не знает в замке. Для твоего же блага, – отец грозно посмотрел на тебя. – Всё, идите, дел сегодня ещё по горло у меня.
  Сегодня многих ты увидела такими, какими не видела никогда. И уж совершенно точно никогда сир Фромор не выглядел таким хмурым и потерянным. Он избегал смотреть в твою сторону, когда вы выходили из зала.

***

  Королевское войско отбыло на следующий день.
  Шел легкий снежок, воины шагали по двору длинной колонной, сотня за сотней. Позвякивала упряжь, скрипели ремни, звонко топали по подмерзшей земле копыта коней.
  Папа сидел на лошади – большой, сильный, грозный, оглядывал свою рать. Ты видела её на смотрах, и сейчас она выглядела не так браво – доспехи не сверкали на солнце, часть оружия была в обозе, воины были серьезны, никто не улыбался. Но папа, кажется, был доволен.
  И так он и уехал, ничего больше тебе не сказав на прощанье. Огромные ворота закрылись – и всё.
  Из замка ушли солдаты и рыцари, но большинство слуг осталось. И всё равно он казался тебе совершенно пустым, обезлюдившим и неуютным.

Ход I. 1385 – 1395 гг.

Кто-то скажет, что Дарем – край бедный и мрачный.

Вересковые пустоши, снежные зимы, продуваемые всеми ветрами каменные замки лордов… Да уж, край этот не походил на Эдем.

Но для тебя - был домом.

Ты родился в семье Томаса де Невилла, младшего сына сенешаля Англии и барона Ральфа де Невилла, того самого, что в битве при Невиллс-Кроссе пленил графа Файфа, а позже сражался на континенте, защищая законное право короля Эдуарда III на престол Франции.

Твоя семья была самой богатой во всей Северной Англии! Ну, после рода Перси, за одним из которых была замужем твоя тетушка Маргарет.

Невиллы, как ты знал с юности, вели свое происхождение от старой англо-саксонской знати. Были у вас в роду и шотландцы, но после целого ряда войн с горцами об этих предках предпочитали вспоминать не слишком часто. Но и не отказывались от них.

Твой отец был младшим сыном, а потому в наследство досталось ему не так уж много земли, но и пусть! Зато деньги у него водились всегда. Сначала твой дед, а потом дядья снабжали вашу семью всем необходимым и даже больше, а к тому же ростовщики Йорка с удовольствием давали Томасу Невиллу в долг. Не было тебе с самого детства отказа в одеждах, игрушках, слугах и домашних зверюшках. Жили в небольшом замке, что стоял у самой границы со скоттами, а потому был очень хорошо укреплен еще лет двести назад и с той поры, кажется, вообще не перестраивался.

Высокие стены, небольшой и обвитый плющом барбакан, стрельчатые окна и мощеное подворье, где могла разместиться сотня людей с лошадьми. И, конечно, покои хозяев в пятиэтажном донжоне.

Главное, что ты запомнил про родительский замок – там было чертовски холодно.

Зимой слуги топили все камины и печи, весной – так же. Немного проще было коротким летом, но с первыми холодами, что приходили обычно в начале-середине октября всё начиналось заново. А потому все домашние ходили в одежде, которую лучше всего характеризует слово «теплая».

Конечно, на выезды и отец, и матушка, и братья с сестрами одевались в дорогие платья, но дома предпочитали ходить в чем-то, больше напоминающем одежду богатых мещан, обшитую козьим мехом. И бобровые шапки – о, вот этот символ богатой одежды твои родичи очень любили. Потому что такие шапки – теплые!

Как отец твой был младшим сыном, так и ты стал младшим сыном для него.

Родившись в 1385 году, ты запомнил отца уже немолодым, за тридцать, человеком, упорно не желающим признавать, что бесшабашная молодость давно минула. Был Томас де Невилл среднего роста, худощав, пострижен по последней моде и гладко выбрит. Любил охоту и поездки в большой город Йорк, а еще обожал шахматы и турниры. И пускай хорошим турнирным бойцом он не стал, зато в искусстве войны на столе преуспел, не раз обыгрывая самого архиепископа Йоркского, своего брата и твоего, стало быть, дядю.
Вообще ты с самого раннего детства знал, что родственники есть везде.

Вот, например, твой двоюродный брат Ральф – старше тебя лет на двадцать, барон, хранитель Западной Шотландской марки, мировой судья в Северном и Западном райдингах Йоркшира, известный переговорщик – говорили, это он убедил скоттов заключить перемирие в Леулингаме.

Были среди Невиллов могущественные воины, славные дипломаты, набожные архиепископы. Много добрых имен и славных деяний дал твой род Англии.

*****

Невиллы всегда славились мужской силой. Мало у кого из твоих предков было меньше пяти детей. Вот и твой родитель не стал исключением.

Женившись в двадцать лет на совсем тогда еще юной Элеоноре из баронского рода Фицуолтеров, Томас де Невилл быстро показал, что достоин славных предков. В браке родилось семь детей.

Первыми, в 1374 появились на свет Бланш и Роберт. Затем, два года спустя, Ральф, потом в 1379 Томас-младший и Маргарита, а в 1382 – Чарльз.
Казалось, пара подуспокоилась, но спустя три года на свет появился ты.

Из-за такого количества старших детей, ты с детства привыкал к самостоятельности и еще к тому, что чаще видишь слуг, чем родителей. Маму больше увлекало чтение книг, отца – охота и пиры, а дети были предоставлены сами себе и еще верным вашим слугам, многие из которых имели на руках своих детей. Так что в семье царила полная гармония и взаимопонимание.

*****

Больше всего времени с тобой проводил Старый Пит. Был он не то чтобы по-настоящему стар – в 1390 ему едва перевалило за тридцать. Но всеми повадками напоминал старика. Постоянно ворчал, жаловался на погоду и нынешнюю молодежь, которая не может в церкви высидеть и часа, тогда как в его время…

Со стороны могло показаться, что Пит зануден и скучен. Но не тут-то было!

Он таскал тебя с собой рыбачить, учил строгать из дерева стрелы и игрушечные мечи, заставлял зубрить молитвы, а еще обучал народным танцам и знал целую уйму сказок. Так ты узнал про короля Артура, про огнедышащих драконов и громадных страшных чудищ, что, говорили, до сих пор скрываются в озерах Шотландии.

У самого Пита семьи не было: жена померла от болезни, как и двое детей. Потому про хвори ты тоже немного знал и, честно говоря, откровенно их побаивался. Слишком уж часто доводилось тебе слышать, как от поветрия вымирали целые села и не помогали ни молитвы, ни врачи.

*****

Твое детство пришлось на неспокойное время. Мятеж лордов-апеллянтов, поход в Ирландию, «Замечательный парламент», сменившийся парламентом «безжалостным»…
Твоей семье повезло не вмешаться в разборки сильных мира сего. Отец твой рвался на войну, но родичи его удержали, так что для вашей семьи то было время пусть и неспокойное, но прожитое в обычном ритме.

*****
В 1395 году вся ваша семья поехала в Ланкашир. Твой кузен Ральф гостил там у лорда Генри Болингброка, графа Ланкастера и с согласия последнего позвал и вас – вместе поохотиться и познакомить детей Томаса с другими знатными отпрысками.

Позже ты поймешь, что затея эта была посвящена единственной цели – найти для старших твоих братьев и сестер хорошие пары.

Но тогда – это было настоящим приключением.

Вы гостили в нескольких замках, принадлежавших лорду Болингброку, переезжая из одного в другой каждые несколько дней. Охотились на оленей и птиц, танцевали и пели. Оказалось, твоя матушка имеет очень сильный и чистый голос! А отец обыграл в шахматы самого хозяина!

*****

На одном из скромных ужинов, устроенных в вашу честь, ты познакомился со своим ровесником.

Звали его Генрих. Был он высок, слегка бледен, темноволос и пострижен под монаха, просто одет, немногословен. Его усадили подле тебя, потому что вы были самыми младшими детьми за столом. А еще он был сыном лорда Болингброка.

Твои попытки расспросить его о чем-либо упирались в стену вежливого безразличия. Вскоре ты увлекся рассказом одного из присутствующих на ужине рыцарей о походах во Францию и вовсе забыл про ровесника.

А на следующее утро, когда ты с другими детьми играл во дворе замка, Генрих появился вновь и предложил вам играть в крестоносцев. Неотступно следовавший за мальчиком слуга тащил связку деревянных мечей.

- Но кто же будет сарацином? – робко спросил один из пажеских детей.

- Эдвард! – внезапно позвал тебя сын лорда Болингброка, - Ты будешь сарацином, я приказываю. И погибнешь от моего меча!

В тот же миг тебе досталось по голени – это Генрих выхватил меч и с размаху ударил тебя.

- Возьмите меч, юный господин, - обратился к тебе слуга. И, наклонившись чуть ниже, прошептал, - Если заденете господина Генриха, вас выпорют.

  Убийство принцессы повлекло за собой множество событий, хотя наступали они не сразу. Для начала – те из гостей, кто были из далеких земель (Карфмар, Таннмар, Талвассе, Роннемар), спешно разъехались в ужасе, те же, кто жил поближе, наоборот, всячески тянули с отъездом, чтобы из первых рук узнать, что же будет дальше и кто виноват.
  Мастер Кунмер доложил королю (и об этом, конечно, стало известно), что Мальдра умерла от яда. Было объявлено о проведении дознания. Но вокруг принцессы в день свадьбы вилось такое количество людей всех сословий и из всех краев, что, понятное дело, определить виновного было просто невозможно. Конечно, стали допрашивать слуг, пажей, гостей попроще и так далее – этим занимался дядя Индмар вместе с Главным Королевским Судьей. Но, разумеется, никто ничего не знал и не видел, за исключением нескольких явно надуманных клеветнических доносов на личных врагов, которые только запутывали дело.
  Принц Ромор вконец обезумел – он был убит горем и одержим жаждой мести. Сразу же после убийства он пытался выставить заслоны на воротах, чтобы никто не мог уехать из замка. Однако сир Даммер выполнять этот приказ отказался – держать в замке сотни лишних людей было негде, да и кормить их нечем. Тогда Ромор послал на ворота своих рыцарей с оруженосцами (у него теперь была новая свита), но гвардейцы Даммера поколотили их древками алебард, чтобы они не мешали людям проезжать. Вышел скандал.

  Пару дней вы всё ещё обедали все вместе, впятером – отец, ты, брат, королева Зигда и четырехлетний Замвер, для которого ставили особый, высокий стул. Но после случая с воротами каждый ваш обед стал заканчиваться перебранкой. Ромор ни о чем, кроме расследования и похорон, не хотел слышать, а король... Конвару очень хотелось, чтобы всё это поскорее закончилось: найдут убийцу – хорошо, нет – плохо, конечно, но надо жить дальше. Ромора это бесило до скрежета зубовного.
  Вы как-то говорили с ним наедине, и ты узнала, что его так злит в отношении отца. Конвар явно выражал свои печаль и сочувствие, и ему было жаль юную принцессу: он ввел в замке траур до дня поминовения – то есть более чем на полгода, ведь еще даже не закончился цветорад. Правда, почти никто не захватил траурные платья на свадьбу, поэтому леди просто накидывали черные отрезы материи на плечи. Но больше, чем саму Мальдру, отцу было жаль, что всё вышло так наперекосяк. Что все расходы, все усилия, все приготовления пошли прахом. И главное – прахом пошло то, что он сам, Конвар II, смирился со свадьбой, заставил себя быть милостивым, показал слабость... А всё зря! И вот этого досадливого "эх, а всё зря!" вместо "какой ужас, мою невестку убили у меня в замке" Ромор и не мог ему простить.
  Наконец, день настал – после очередного скандала (Ромор требовал повесить мастера Кунмера, папа отнекивался) юноша крикнул в запале:
  – Это ты приказал её убить! Ты специально ищешь убийц кое-как! Это всё ты подстроил!!!
  Повисла пауза – было слышно, как тяжело дышит принц, и тебе показалось, что у папы от ярости зашевелились волосы в бороде. Глаза его налились кровью.
  – Пошел вон, щенок, – медленно процедил король и угрожающе приподнялся со своего резного кресла.
  Ромор почувствовал, что переборщил, стушевался, но упрямства ему было не занимать. Он поднялся и молча вышел – без поклона.
  – Все пошли вон! – крикнул король.
  И всё. Больше совместных обедов не было. С тех пор ты стала принимать пищу у себя в покоях.

  Ромор же на этом не успокоился.
  Не выяснив ничего определенного путем обычных допросов, в замке потихоньку начали пытать королевских слуг – не по-настоящему, а так, пугать. По приказу короля, который не хотел кошмарить случайных ни в чем не повинных людей, заключались они просто в показывании подозреваемому пыточных устройств и повторении вопросов. И вдруг принц Ромор, явившись в пыточную камеру и слушая, как допрашивают помощника кухаря, со словами: "А вот так не хочешь?!" – достал меч и с размаху, одним ударом отрубил несчастному руку. Это переполнило чашу отцовского терпения – король повелел сыну удалиться в своё новое графство и править им со всем тщанием.

  С отъездом Ромора активность дознания стала сходить на нет: скоро и пытки, и допросы прекратились. Было объявлено, что принцессу отравил неизвестный, который не избегнет наказания. Козлом отпущения сделали королевского чашника, сира Утвера Штомгера, любимца фрейлин. Над ним учинили настоящий суд! Сир Утвер мямлил, что является чашником королевской семьи, а принцесса Мальдра вот только что и стала её частью, и он не успел проследить и так далее...
  Конвар наказал его вроде бы гуманно, но очень обидно – он даже должности его не лишил, но повелел добавить в герб золотую чашу из которой капает черный яд. Сир Утвер был и рад, что легко отделался, но и страшно расстроен таким решением – герб ведь передавался потомкам, и было, что называется, "не отмыться".
  Только после суда последние гости стали потихоньку разъезжаться, обсуждая, кто же убил принцессу.

  Версий об этом ходило множеством. В основном никто, конечно, не проговаривал их вслух – за хулу на члена королевской семьи положены были всякие нехорошие вещи. Но люди умеют называть, не называя. "Дама исполненная благочестия" – это королева, "грозный лорд" – король, ну, и так далее.

  Сопоставив слухи, полученные от фрейлин, от служанок и от королевского шута, ты узнала, что Мальдру могли отравить... да все!
  Король – потому что сын достал его своими выкрутасами.
  Королева, потому что смотрите-ка, вчера была моей фрейлиной, а теперь в принцессы вылезла, её рыцарь тут турнир выигрывает!
  Кто-то из солобмарцев – потому что принцесса все же, хотя и выражая идеи миротворчества, стояла за свою партию. К тому же, миротворчество вообще не всем всегда нравится.
  Канцлер Индмар, потому что и так солобмарцев при дворе что-то перебор.
  Сенешаль граф Метгер – из таких же соображений, а также потому что хотел женить принца на Амкельмарке.
  А также высказывались абсолютно невероятные версии:
  Что это сделали эльфийские шпионы.
  Что сделал сир Утвер, потому что принцесса что-то там ему сказала (это была какая-то абсолютно невинная шутка), а король все понял, но пожалел дурака.
  Что это сделала... ВНЕЗАПНО ТЫ! Из зависти и потому что привыкла быть единственной дочкой в семье, а тут конкуренция, видите ли.
  Что это сделала леди такая-то или мизэ такая-то (список был огромный) из ревности, потому что ей "очень нравился принц Ромор".
  Что это сделал барон Хейгро (что!?), потому что свадьба дорого обошлась казне (чтооо!?!?!). Это была самая тупая версия, но барон Хейгро после известных событий приобрел славу опасного человека, и все доводы разума отметались фразой: "Барон? Да, он-то может."

  Судачили, конечно, много, ещё, наверное, месяц или два. Потом разговоры поутихли – обсосали уже все подробности, никаких новых версий, кроме самых сумасбродных, не возникало. К тому же появился новый повод для пересудов: приехало эльфийское королевское посольство из Илоноса, чего не случалось уже очень давно. Ты запомнила трех тонколицых послов – надменных, высокомерных, тщательно прячущих под беретами или под длинными волосами свои обрезанные уши. Обсуждали какие-то торговые пошлины, выдвигали какие-то бестолковые, немыслимые требования, как сказал дядя Индмар "сами не знаю, чего хотят".
  Дядя Индмар и принимал послов, ездил с ними на охоты и, если честно, управлял всем государством, благо ничего особенного не происходило. Потому что король... как бы это поприличнее... начал пить, как не в себя!

  Он пил много, не разбавляя, в одиночестве, в компании шута или с графом Индмаром.
  На людях папа пьяным не показывался, но мог, хорошенько выпив утром, приказать седлать лошадей и поехать "прогуляться". Или, если пил под вечер, мог завалиться в покои королевы. Королева увещевала его крайне мягко, никогда не критиковала, и хотя Хеви (которая стала её фрейлиной) говорила Ловорде (они подружились), что Зигду от этих попоек воротит. Но несмотря на это она всегда была с отцом "ласкова и приветлива", чем более пьяным он был – тем больше. Стоило королю разбушеваться, бросить в кого-нибудь кубком или стукнуть кулаком по столу, Зигда была рядом: брала его за руку, говорила что-то вроде "так им и надо, ваше величество, вы бы только не волновались" и все в таком духе.
  Ходили всякие сплетни, одна невероятнее другой – например, что королева своими руками моет королю ноги после поездок! Или что вместе с ним пьет неразбавленное вино и пишет указы. Конвар действительно издал пару каких-то глупейших указов, что-то вроде "повелеваю всем извиняться вслух перед вкушением рыбы, дабы не обижать лордов, у которых рыба есть на гербе!" Или "повелеваю каждому, о ком пошутит королевский шут, либо признать шутку смешной, либо либо уплатить ему серебряный шиллинг!" И это при том, что смеяться громко было запрещено – траур же... Какая-то полнейшая нелепица! Люди разводили руками, пожимали плечами и надеялись, что это не надолго.

  Ты хотела поговорить с папой, но... внезапно это оказалось невозможно.
  "Его величество отдыхает."
  "Его величество занят государственными делами."
  "Его величество приказал его не беспокоить."
  "Его величество никого не принимает. – Как, и меня? – Никого, ваше высочество!"
  Ты обратилась к дяде – что за чепуха такая?
  – Ты в опале, – сказал дядя Индмар, нахмурившись. Он первый раз в жизни назвал тебя "на ты". – Его величество очень сильно рассердился на вас с братом.
  Ты спросила, что же делать?
  – А ничего, – пожал плечами дядя. – Новых глупостей не натвори только, да и на глаза ему не попадайся. Из замка не убегай, и главное, не езди к брату. Можешь письмо ему написать, но про короля там поменьше пиши. Бывало и похуже, не переживай. Он отойдет, соскучится, вы помиритесь. Может, к снеговороту.

  Но к снеговороту ничего не решилось. Эльфийское посольство с первым снегом уехало, так ничего и не добившись.
  Зато усилия королевы, как ни странно, возымели своё действие. Король перестал пьянствовать: вместо этого он много времени проводил со вторым сыном, Замвером, твоим единокровным братом. Говорили, что король впал в детство – сам строгает для принца кораблики, играет с ним в солдатиков и показывает ему свои трофеи. Государственными делами пока что занимался дядя, но глупые указы были отменены, и люди вздохнули спокойнее.


***

  Чем всё это время занималась в это время ты?
  Сир Фромор ещё до злополучной свадьбы заболел, и дядя на пару месяцев отпустил его в имение: поправлять здоровье, проводить время с семьей (сир Фромор был бездетный вдовец, но у него были приемные дети и какая-то дряхлая родня без земли и денег) и сделать кое-какие распоряжения по хозяйству.
  Балов не проводили – траур же.
  У тебя появилась уйма свободного времени. Сидеть в замке и смотреть, как Золь обыгрывает опять всех в шашки по кругу? Даже петь – и то нельзя.
  Ты спросила у дяди, можно ли тебе ездить на прогулки, не особо надеясь, что тебя отпустят.
  – Да, почему нет? Только больше, чем на день не отлучайся, – попросил он. – И ещё тебе же свита нужна.
  И это было здорово! Раньше ты ездила заниматься верховой ездой с охраной – но то было другое. Эти люди следили, чтобы ты не простудилась, не упала с лошади, не заблудилась и не померла. Они именно что следили за тобой, а тебе не подчинялись. Но свита – это совсем другое дело!
  Ты спросила, какая свита тебе полагается.
  – Сколько соберешь, – усмехнулся дядя. – Только сейчас к тебе мало кто пойдет. Но я поговорю с рыцарями, несколько человек найдется! Да и зачем тебе большая свита? Хватит человек десяти на первое время, а потом уже будет и побольше.

  И свита нашлась! Пока что это были простые рыцари – из числа тех тридцати пяти, что просиживали на этаже у папы. На каждую прогулку их набиралось от трех до пяти человек, а некоторые ездили с тобой всегда. Рыцари брали с собой оруженосцев и пару-тройку конных сержантов на всякий случай. Для охоты это было маловато, да и не пристало принцессе охотиться самой в Хоркмаре, но можно было посмотреть на красивое место, посетить какую-нибудь церковь, заехать в деревню и поговорить с людьми, да и просто устроить пикник на воздухе и насладиться музыкой (вне замка это позволялось).

  За эти месяцы ты объехала все окрестности. Вокруг замка все земли были королевские, на день пути наделов других лордов не было, но коронные рыцари, владевшие некоторыми деревнями, считали за особую честь принять тебя у себя дома, хотя, конечно, после Вершварда их усадьбы выглядели крохотными и очень бедными. И все же это были хоть какие-то впечатления – ты посмотрела, как живут простые люди, чем они дышат, что едят, как одеваются, чем могут похвастаться и о чем печалятся.

  Из королевских рыцарей в твоей свите постоянно были трое: сир Ульке, сир Зеггер и сир Дитвор.
  Сир Ульке, родом из Видмара, был тот самый, что защищал тебя от толпы в Данварте и получил камнями от жителей сего гостеприимного города. Однако надо сказать, что сир Ульке и без всякого удара по шлему не блистал умом. Это был напыщенный, громкоголосый и бесцеремонный рыцарь лет тридцати, женатый и довольно скучный. Зато он был очень исполнительный! Он первый вызывался сопровождать тебя. Почему?
  – Так король приказал защищать её высочество, ещё когда мы ездили в Данварт. Приказ никто не отменял! Вот я и защищаю! – говорил он. Цезни над ним всегда подшучивала, но он этого обычно не понимал, и иногда на полном серьезе спрашивал: "А почему все смеются?" – чем вызывал новый приступ хохота, и даже Золь улыбалась (она худо-бедно научилась ездить верхом и тоже участвовала в прогулках).
  Любимая фраза сира Ульке была: "Приказывайте, ваше высочество!" Ему и правда можно было приказать всё, что угодно – с одинаковой деловитостью он мог забраться на дерево, чтобы осмотреть окрестности, или ввалиться в любой дом и потребовать для тебя кувшин молока. На дерево он карабкался в кольчуге, шлеме и с мечом, отчего ветки под ним иногда ломались – тогда он вскакивал с земли, ругался, но не мог даже заподозрить, что вы специально послали его на дерево, чтобы посмотреть, как он брякнется. И ничего никогда не ломал: "сир Ульке неубиваемый" или "дубовый рыцарь" – так его звали, и ему это нравилось. В разговоре же с простолюдинами он был страшно спесив и всегда требовал, чтобы "бездельники пошевеливались".
  Как турнирный боец он считался крепким середнячком.

  Сир Зеггер, родом из Хоркмара, был его полной противоположностью: это был очень умный человек, молодой (ему еще не было тридцати), но довольно опытный, крайне рассудительный, а его любимой фразой было: "А стоит ли?" Из всей твоей свиты его единственного интересовало, что о тебе подумают или скажут крестьяне. Например, однажды вы заехали на крестьянский двор, чтобы спросить дорогу, и сир Ульке принялся требовать еды на дорогу, потому что все вы проголодались. Но сир Зеггер сказал: "Уедем отсюда, ваше высочество. Посмотрите вокруг! Эти люди очень бедны. Им даже нечем вас достойно угостить. Каждый миг нашего пребывания здесь будет для них отмечен стыдом. Я лучше дам им шиллинг, если вы позволите."
  Говорить красиво сир Зеггер умел! В свои молодые годы он уже успел побывать в Ольсвере (правда, не в столице) и в Нарвории, отлично играл на лютне и слыл знатоком куртуазной любви. В твою свиту он напросился, потому что любил выезжать за ворота, а ещё потому что ему чем-то не угодила королева Зигда. Нельзя было назвать его завидным женихом – у него была одна маленькая деревенька, и только. Но зато он был статен, ясноглаз, учтив, и не женат. "Ах, какой рыцарь!" – говорили про него хором фрейлины мечтательно.
  Одно плохо – сир Зеггер был крайне паршив в деле преломления копий, и сам это признавал. На всяком турнире он выдерживал одну, ну, может, две схватки, а потом летел из седла на песочек, и потому старался не выступать. Это, однако, ничего не говорило о его храбрости – говорили, что в настоящем бою он хорош, и что совершил за время странствий всякие подвиги: победил в Ольсвере тролля, причем с одним оруженосцем, а это считалось ого-го! А ещё, уже тут, в Таннвере, вступился за какого-то старика и раскидал на дороге пятерых бандитов, как сосновые шишки. О подвигах своих он не хвастал, а напротив, всегда прибавлял, что тролль-то был старый и, наверное, больной, а бандиты – так, шпана из города.
  Сира Зеггера все любили – во-первых, послушать его треньканье у костра было приятно. А во-вторых... да, как его, негодяя, можно было не любить!?

  Сир Дитвор, родом из Кинстмара, был не так искусен в делах придворных и не так крепок, зато старше остальных двух. Это был один из тех самых пограничных рыцарей, сосланных сторожить роннемарские крепости, которых вернули, заменив рыцарями сира Ромора.
  – Я дурно послужил вам в прошлый раз, – сказал королю сир Дитвор. – Дайте же мне оправдаться.
  – Ладно, – ответил король. – Разберемся.
  А вот теперь канцлер определил его в твою свиту, мол, посмотрим, как справится.
  Сир Дитвор не играл на инструментах, плохо говорил по-ольсверски (за время службы он забыл многие слова), не умел потешно падать с деревьев. Но зато он умел рассказывать страшные, леденящие душу истории. Оооох, как вы их обожали! Это были то жуткие свертмарские предания о кровавых конгарах с островов, то истории о желтом шерифе, то байки про Тармандского Вепря. Про водяных коней, про русалок, про людоедов из неведомой Саланты, про красный туман, про корабль-призрак... каких только страшилок он ни знал! Цезни иногда, слушая его, вскрикивала и, забывшись, хватала за руку сира Зеггера. Зольтра – не на шутку пугалась и зажимала уши, и даже у Ловорды иногда зубы стучали. Рассказывал он их либо на обратном пути, на привале, который вы устраивали в уже в виду замка на какой-нибудь полянке – под треск костра, в сгущающихся сумерках. Либо, уже по приезду в полутемной зале, после ужина – при этом рыцари нарочно гасили масляные лампы, и только угли зловеще тлели в камине.
  Цезни с Ловордой настолько обожали пощекотать себе нервы, что иногда даже упрашивали сира Дитвора зарядить особенно жуткую историю по второму кругу.
  – Страсти какие! Ух! Я едва жива тут сижу! Сир Дитвор, кто вам всё это рассказал? – спрашивала Цезни.
  – Лесной ветер поведал мне сии тайны, – загадочно отвечал сир Дитвор. – Я разглядел их в узоре ряски на болоте. Я узнал их в пещере с тысячей входов и одним выходом. Речная ведьма в Роннемаре подарила мне их за поцелуй.
  Сир Ульке истории эти не очень любил и слушал невнимательно, но иногда все же увлекался и вставлял какой-нибудь глупый комментарий, навроде: "Так что ж он! Надо было этого рогатого по башке топором!!! Растяпа!" – чем злил сира Дитвора и немного разрушал обаяние истории, но страшно веселил всех остальных. Сир Зеггер же отдавал должное таланту рассказчика и порой, когда вы дослушивали историю и молча сидели, напуганные до мурашек, боясь пошевелиться, вдруг в полутемной зале эхом отдавались хлопки в ладоши – это один рыцарь аплодировал другому.
  Чего стоил сир Дитвор, как воин, никто особенно не знал – на турнирах он не выступал, так как был беден. Имение его было в запустении – шутка ли, десять лет на границе провел! Весь доход уходил на содержание семьи, и даже часть королевского жалования сир Дитвор отсылал домой. Но оружие и снаряжение он всегда содержал в чистоте.
  – Если он выжил на роннемарской границе, значит, знает, с какой стороны меч держать, – сказал про него как-то сир Коргир.
  Было ли это правдой, вам узнать пока не довелось, а вот зато что сир Дитвор точно умел, так это стрелять. У него был лук – не бог весть какой мощности, но он из него мог подстрелить зайца, белку или куропатку, если они вам попадались по дороге (хотя такое случалось и не часто). А порой Сир Зеггер держал с ним пари, чтобы развлечь вас.
  – В подсолнух попадёте отсюда? Вон, над забором головка, – спрашивал он.
  – На шиллинг? – спрашивал сир Дитвор, накладывая тетиву.
  – Спаситель с вами, на шиллинг! Вы такой меткий стрелок! На полшиллинга разве что.
  – Договорились, – и почти всегда сир Дитвор попадал.
  Сира Дитвора никто особенно не любил – он был некрасив, к тому же довольно замкнутый и хмурый человек. Он рассказывал о себе мало и вообще не любил привлекать внимания. Но зато, несмотря на его страшилки (а может, как раз благодаря им), с ним было удивительно спокойно.

  Оруженосцы у них были подстать господам: у сира Ульке – его племянник, Стольфер, бестолковый, но крепкий мальчик лет десяти. У сира Зеггера – сын другого коронного рыцаря, Амви (сокращенное от Амвер), очень аккуратный и расторопный, он обычно разводил костер и накрывал вам на стол, если вы желали трапезничать. Его все хвалили, и говорили, что он-то непременно заслужит шпоры. А у сира Дитвора – какой-то крестьянский парень, Столло или что-то вроде этого, молчаливый и тихий, который плелся в хвосте и ковырял мизинцем в зубах, хотя рыцари ему и делали замечания.
  – Что ж делать, если мешается? – говорил он виновато.

  Все шло прекрасно, но однажды вы столкнулись кое с чем жутким не в историях сира Дитвора, а в жизни. Заехав в глушь (глушь, скажем так, по хоркмарским меркам) и пробираясь сквозь чащу по дороге, вы увидели впереди, на пригорке, дерево, к которому был вроде бы привязан человек. Сир Дитвор поехал вперёд, чтобы посмотреть, что там такое, и скоро прискакали назад.
  – Ваше высочество, дальше ехать нельзя. Там зрелище смертоубийства, которое оскорбит ваш взор! – доложил он.
  – А что там такое? – обмирая от любопытства спросила Цезни.
  – Да какого-то дурака прибили гвоздями к дереву заживо. Ещё шевелится, но уже отходит, прибери Спаситель его душу.
  – А мы хотим посмотреть! – воскликнула Цезни.
  – А вот это как их высочество прикажет! – тряхнул головой сир Ульке.
  – А ну-ка, развернулись и поскакали назад! Живо! – встрял в разговор сир Зеггер. Сир Ульке посмотрел на него с удивлением. – Ну, живо! – добавил сир Зеггер. – Это Кирг!
  – А, испугались разбойника? – спросил сир Ульке насмешливо.
  – Потом, всё потом! – закричал сир Зеггер и, перехватив повод Зольтры, подстегнул лошадь Цезни, отправив её по дороге в другую сторону.
  Когда вы отъехали достаточно далеко, он рассказал, что это злодей и разбойник Кирг Железная Рука так расправляется со своими пленниками, а раз несчастный еще жив, значит, и Кирг где-то поблизости.
  – Кирг называет себя королем бандитов. Он вообще-то родом из Кинстмара. Говорят, у него и корона есть – из костей и зубов людей, лично убитых им.
  Зольтра поежилась, Цезни с восхищением слушала.
  – Совсем обнаглел! – сказал сир Ульке возмущенно. – Отчего же вы, сир Зеггер, не пожелали сразиться с ним?
  – Оттого, что я берегу принцессу, а не стараюсь выслужиться перед ней, – ответил он. – Говорят, у него в банде с полсотни человек. А у нас всего пять рыцарей, да два сержанта.
  – Отчего же и нет! Я бы и один вышел против него, и против целой сотни! – самонадеянно ответил сир Ульке. – Когда я сопровождал их высочество в Данварте, так там была толпа в десять тысяч...
  – А если засада? А если бы вас убили? Или захватили в плен?
  – Значит, судьба такая! Рыцарю не пристало бежать от опасности.
  – Да у вас-то да, кто ж спорит, судьба такая, – проворчал сир Зеггер. – А вы представьте, как будет себя чувствовать король, если его дочь попадет в лапы к негодяю?
  – Сир Зеггер прав, – коротко сказал сир Дитвор, послушав их.
  Сир Ульке только презрительно пожал плечами.
  – Вот их высочество отпустит нас как-нибудь, мы возьмем с собой человек двадцать верховых и отловим его.
  – Да его так просто не поймаешь, – проворчал сир Зеггер. – Крестьяне его боятся, никто ничего не скажет.
  – А мне речная ведьма нашепчет, – улыбнулся сир Дитвор.
  – Сир Дитвор, это не шутки и не истории у камина! – возразил сир Зеггер.
  – Вы правы, – согласился его собеседник. – Но идеи есть. А сейчас поехали в замок.

  С тех пор вы начали осторожнее выбирать маршруты для прогулок.

  Ты заметила, что все три рыцаря, кстати, неплохо сдружились – иначе сир Зеггер непременно обиделся бы на слова сира Ульке, что он де испугался. Но такие вещи троица прощала друг другу.


***

  В середине листолета, когда вернулись теплые деньки, Барон Оттвар, главный королевский Ловчий, устроил для тебя соколиную охоту.
  – Король никогда не был любителем охоты. Его величеству подавай настоящую войну! А теперь и вовсе потерял интерес. Но вам, ваше высочество, будет любопытно! – сказал он. – Охота с птицей изящна и отлично развлекает.
  Тебе показали птиц: в птичнике был огромный кречет Ураган с ужасными загнутыми когтями, ястреб Быстрокрыл с пестрой грудью, от которой у тебя зарябило в глазах, и сокол Красотка (оказывается, самки тоже использовались для охоты, ещё и как!). И ещё штук пять разных птиц.
  – Умельцы забирают их из гнезд, потом воспитывают. Ох и непростое это дело, ваше высочество! У каждого сокольника своя премудрость. Некоторые даже веки им сшивают на время – чтобы почувствовали себя беспомощными, а потом лучше доверяли бы охотнику. Ну вот, а это снаряжение.
  В особом шкафу были развешаны разные причудливые штуки – в основном кожаные.
  – Вот перчатка, это чтобы руку не поцарапали. Вот путы – чтобы раньше времени не улетел. Клобучок – тоже, его только перед самым подбросом снимают. Бубенчик на ноге – если потеряется. Манок – для того же.
  Перчатка была тебе велика. Барон Оттвар приказал найти детскую перчатку, но её не оказалось – Ромор случайно забрал её с собой вместе со своей птицей.
  – Ничего! Большая – не маленькая! – сказал барон. – Ну так я вас жду завтра с утра, ваше высочество, да?
  Денек выдался погодистый – ты взяла свою свиту и поехала вместе с бароном и его сокольничими на луг.
  – Возьмите сокола! – посоветовал барон Оттмар. – Для начала – самое то.
  Птицу посадили к тебе на руку, а сокольничий привязал кожаный шнурок, тянувшийся от её ноги, к поясу. Барон показал, как держать руку, чтобы не устать.
  Вы проехали шагом изрядное расстояние, прежде чем один из людей барона высмотрел в небе косяк диких гусей.
  – Вон они!
  – Ну, теперь, за дело! – сказал барон.
  Птицу отвязали, с головы её сняли клобучок.
  – Езжайте вперед галопом и подбрасывайте, как я вас учил! – приказал он.
  Ты сделала всё в точности, как он сказал, но так подбросила птицу, что перчатка, которая была слишком велика, слетела у тебя с руки.

  Наблюдать за птицей было, конечно, интересно! Она взмыла в небо, перехватила косяк и принялась атаковать гусей раз за разом. Другие сокольничие тоже выпустили своих птиц. Косяк развалился в небе – каждый гусь спасался, как мог, и вскоре ты увидела, как один из них падает, кувыркаясь в небе.
  Барон Оттвар послал слугу с собакой найти добычу. И тут вышло недоразумение. Когда ты скакала, ты немного оторвалась от остальных охотников, и теперь, насладившись зрелищем, поехала назад в поисках перчатки, да только что-то она тебе не попадалась – завалилась в траву. Один из сокольничих подъехал поближе, спросил, что ты ищешь, и в это время раздалось хлопанье крыльев, и птица приземлилась к тебе на руку.

  Это было... БОЛЬНО!
  Когти впились в предплечье и проткнули ткань твоего дорожного платья. Ты немного оторопела, не зная, что делать.
  Сокольничий кинулся к тебе, согнал птицу с руки и принялся перетягивать раненое место куском материи. Твоя свита прискакала во весь опор, а следом за ней и барон Оттвар.
  – Слава спасителю, ничего серьезного! – сказал он с облегчением. – Зачем же вы сняли перчатку, ваше высочество?
  Оказалось, что руку только немного поцарапало, да и платье можно было легко зашить. Но всё же – неприятно.
  – А это ваше дело, барон, следить, чтобы все было правильно! – с упреком ответил сир Зеггер.
  Барон нахохлился и сам стал похож на ястреба.
  – Зеггер, вы забываетесь! – сказал он, потому что сир Зеггер не назвал его "ваше благородие".
  – Я вам напоминаю о вашем долге! – ответил хоркмарец.
  Драки не вышло, но некоторая недосказанность осталась.

  Меджду тем, птицу подманили кусочком мяса и поймали, а слуга принес твоего гуся.
  – Каков удар, – показал барон. – У него сломана шея! Славная охота, ваше высочество!
  Сокольничие отыскали твою перчатку и вернули тебе с извинениями, что не уследили. Видок у них, в отличие от барона, был пришибленный.
  Потом расстелили скатерть на траве, отобедали паштетом и подогретым на костре пивом с пряностями. Отыскали и остальных птиц – всего подбили пять гусей, а шестой, подраненный, упал куда-то в лес.
  – На поживу лисам. Ничего не поделаешь, пока будем искать, уже стемнеет, – сказал барон.

  Цезни охота дико понравилась – хотя она и видела такое у себя в Амкельмаре, но сказала, что птицы очень хороши, а добыча для первого раза – отличная. Ловорда сказала, что это не дело – чтобы принцессе руку расцарапывали (хотя справедливости ради ранка была смехотворная), и что барону просто хотелось найти лишний повод показать, мол, я не просто так своё место занимаю. И вообще он мог бы быть поучтивее.
  Зольтра же призналась, что ей жалко гуся, и вообще непонятно, зачем эта охота нужна – всё равно птицы съедают мяса едва ли не столько же, сколько добывают, и уж точно меньше, чем все люди, которые за ними следят и их выращивают. Но другие две на неё зашикали, мол, ничего ты не понимаешь, глупая.

***

  Так и проходили твои дни, пока новые события, как снежный ком, не посыпались на головы короля, королевы и всех придворных.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Кто такие, черт побери, австралийцы?

Более чем сотню лет практически всё белое население Австралии составляли выходцы из Британских островов. Англичане, шотландцы, валлийцы, ирландцы смешивались между собой, рожали детей, те в свою очередь делали то же самое. К концу ХІХ века этот народ толком не понимал, кем себя считать. Вроде и британцы, а вроде и нет. Начало зарождаться осознание себя отдельным народом. Но каким будет этот народ?

Символами Австралии сейчас принято считать троих стереотипных персонажей: бушрейнджера (благородного разбойника), свэгмена (бродягу) и каторжника (конечно, несправедливо осужденного). Их всех объединяет неприятие системы, стремление к свободе. Вот эта национальная черта: желание самим распоряжаться своей судьбой, пройдет сквозь всю историю Австралии и доживет до наших дней.

В 1901 году все австралийские колонии объединились в Австралийский Союз. На его флаге был, конечно, флаг Британии, но тут же появился и Южный Крест, символизирующий, что Австралия всё же находится на другом конце света. А герб охраняют кенгуру и эму.



Австралия становится доминионом, а ее население к этом времени составляет примерно 4 миллиона людей. Набирает обороты борьба за права рабочих. Именно в Австралии в 1904 году лейбористы стали первой социал-демократической партией, пришедшей к власти на национальном уровне. При этом на уровне законов существует идеология "белой Австралии". Для "сохранения австралийской идентичности" постановили, что именно белое англоязычное население должно жить на этом континенте.

А в 1914 году началась Первая мировая.

Первым делом австралийцы оттяпали у нецев северную часть Папуа - Новой Гвинеи. А потом собрались и пошли воевать уже всерьез.

Британское командование в той войне отличилось тактикой "подставь австралийца". Именно жители доминиона отправлялись в самые горячие и рискованные операции и они же несли тяжелейшие потери. Впрочем, это же справедливо для индусов, канадцев и жителей иных доминионов.

В Первой мировой оззи воевали в составе АНЗАК - Австралийского и новозеландского армейского корпуса. Именно АНЗАК пошел впереди во время Дарданелльской операции - крайне смелой попытки высадиться в Дарданеллах и в перспективе занять Стамбул, тем самым выведя Османскую империю из войны.

Операция провалилась чуть более, чем полностью. За месяцы боев австралийцы, страдая от жажды, истекая кровью и ведя непрекращающиеся бои на узкой полосе берега, поняли, что британцы относятся к ним вовсе не как к равным. Чуть позже это еще раз подтвердилось на Сомме. А вернувшись с войны солдаты стали рассказывать об этом дома. Именно эти 300 000 солдат принесут идею о том, что австралийцы никому кроме самих себя не нужны, а британцы не старшие братья, а натуральные козлы.

После войны Австралия берет курс на постепенное обретение полной независимости. Появляются австралийские послы в США и Канаде (представьте, послы доминиона (!) в других странах!), заключаются торговые договоры с другими странами. Наращивается экспорт шерсти и зерна. За последнее, кстати, пришлось повоевать.

Война с эму

Великая война с эму... кажется, о ней слышали во всем мире. А дело было так: вернувшиеся с войны солдаты в массе своей начали вести хозяйство в Западной Австралии. Во время мирового финансового кризиса, который начался в 1929 году правительство предложило этим фермерам увеличить посевы, обещая субсидии. И тут в регион мигрировали десятки тысяч эму.



Эти птицы регулярно мигрируют после сезона размножения. А поскольку земли Западной Австралии были к тому времени расчищены, там наладили ирригацию и засеяли поля, эму расценили эту территорию как крайне удобную для проживания и начали совершать набеги на фермерские хозяйства.

Войско для борьбы с наглыми рейдерами возглавил майор Мередит из 7-й тяжелой батареи Королевских Австралийских сил артиллерии. В войско также входили два солдата, вооруженные пулеметами.

Боевые действия начались 2 ноября 1932 года. Заметив на одном из участков отряд противника в количестве около 50 штук, бравые воины открыли огонь, но оказалось, что эму недосягаемы для пулеметов. Тогда решено было применить знаменитую австралийскую смекалку и заманить коварных эму в засаду. Однако хитрые птицы разделились на мелкие группы и, неистово крича, бегали по полю, не желая попадать ни в какие засады. А по бегущим целям стрелять было тяжело. Тем не менее, несколько десятков птиц были убиты.

Следующая знаковая битва произошла 4 ноября. Отряд майора Мередита узнал, что по направлению к его позициям двигается около 1000 птиц. Была устроена засада у дамбы, а огонь открыли, только подпустив врага поближе. Но тут заклинило пулемет! Потери эму составили 12 штук.

В следующие дни отряд майора Мередита гонялся за эму по полям. Но даже установив пулемет на грузовик, не добился успеха: по проселочным дорогам автомобиль ехал медленно, а эму бегали крайне резво. К тому же прицельная стрельба с кузова была невозможна.

За шесть дней боев, со 2 по 8 ноября, было истрачено 2500 патронов и убито пару сотен эму. Майор в отчете отдельно отметил, что потерь среди его людей нет и сравнил эму с зулусами, отмечая их невероятное упорство в бою и крайне быстрый бег. Войска были отозваны.

Однако уже 12 ноября битва возобновилась. Эму, радуясь уходу военных, вновь начали совершать массированные набеги на фермерские хозяйства и Мередиту пришлось вернуться.

Вторая битва продлилась до 10 декабря. За это время было убито около тысячи птиц, потерь среди австралийцев все еще не было. На одного противника уходило, согласно отчетам Мередита, около десяти пуль.

Тем не менее, война с эму не принесла желаемых результатов и правительству пришлось вводить поощрение для фермеров за самостоятельное уничтожение птиц. Это оказалось куда эффективнее, чем задействовать армию.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

  – Я говорю не о войне, – ответила мама с горечью. – Я говорю о твоем отце. Он погиб не на войне, к твоему сведению.
  И больше вы не возвращались к этой теме.

***

  Присланные рассказы издатель опубликовывать не спешил, но посоветовал тебе обратиться в журналы и подсказал несколько еженедельников в Новом-Орлеане и Мемфисе. В парочке рассказы согласились напечатать, и хотя гонорары были скорее символическими, тебе прислали выпуски журналов, где на страницах красовалось имя Рональд Эгертон.

***

  Элис полностью поддержала твой план.
  – Поступай, как считаешь нужным! – сказала она. – Я приму любое твоё решение.
  Изо всех сил она постаралась не показать, как ей невесело, что ты опять уезжаешь, возможно, навсегда. Но что-что, а провожать и ждать она умела.
  – Не беспокойся, с нами всё будет в порядке. У меня теперь много времени. Если понадобится, я обучу Дэниэла всему, что умею, а для остального найду ему хороших учителей. Детям твоих кузенов они все равно понадобятся.

  – А ты не возьмешь меня с собой? – спросил тебя твой сын. – Я хочу поехать с тобой.
  И тебе пришлось объяснить, что дорога опасна, что ему надо подрасти, и вот тогда... а пока пусть слушается маму и дядю Каспера.
  – Ааа... – сказал твой сын разочарованно. – Хорошо, я понял, сэр. – И отдал тебе честь, как маленький солдат, получивший приказ.
  Ты тогда понял, что толком не знаешь, какой он – добрый или злой, нежный или нет, храбрый или трусоватый. Ты только видел, что он растет довольно замкнутым, нелюдимым. Сам по себе играет, не очень-то дружит с детьми Каспера и Джорджи, не очень-то жалует их самих.
  Ты попробовал вспомнить, каким был ты в семь лет, но с тех пор столько всего произошло? Ты помнил только, что был гораздо беззаботнее, несмотря на то, что твои родители были куда более строгими. Хорошо это или плохо? Ты не знал.
  Было хорошо сидеть в отцовском кабинете, курить сигары и писать рассказы о былых сражениях, местами приукрашивая, местами сгущая краски, составляя письма бывшим конфедератам и переписывая набело места из книги. Но это занимало время. Только теперь ты понял, что сыну оно тоже было нужно.

***

  Ты добрался до Канзас-Сити без особых проблем – по тому же пути, по которому когда-то с отцом вы отправились в Канзас. Миссури зализывал раны, нанесенные гражданской войной – кое-где, особенно в западных округах, ещё видны были пепелища на месте ферм, но на некоторых уже выросли заново отстроенные дома, а заброшенные поля были снова распаханы под рожь и овес или засажены табаком и пенькой.
  Канзас-Сити вымахал раз так в шесть или в семь – тогда здесь жило меньше пяти тысяч человек, теперь без малого тридцать! Оказывается, пока ты воевал и писал рассказы, страна развивалась...
  Из Канзас-Сити – на пароходе в Омаху. Ты увидел своими глазами, как на огромных, тяжелых паромах на Западный берег Миссури переправляют штабеля в сотни шпал, кургузые паровозы, похожие на откормленных железных баранов, и грузовые платформы. Здесь, в Консил-Блаффс, начиналась трансконтинентальная железная дорога. Отсюда цивилизация янки пыталась покорить дикий, непокорный материк.
  Омаха тоже уже была большим городом – пусть вдвое меньше Канзас-Сити, но не менее оживленным. Особенно тебе запомнилось огромное количество повозок – новых, ещё пахнущих свежей краской, бывалых и видавших виды, совсем старых, поломанных, изношенных, ждущих, когда их разберут на дрова, а металлические части, может, ещё используют, если они не проржавели до конца.

  В Омахе ты оставался почти до середины апреля – нужно было подождать, пока по пути следования подрастет сочная трава, иначе скотине будет нечего есть. Кроме того, караваны в Орегон отправлялись часто, а вот караваны в Калифорнию собирались теперь пореже. Золотая лихорадка закончилась. Все, кто бежал в Калифорнию от войны, уже давно уехали. Но всё равно были желающие отправиться через континент: к родственникам, в поисках лучшей жизни, а может, как и ты – ради наследства.
  Ты употребил время с пользой – купил себе хорошую повозку, запряжку мулов, и разузнал, что может понадобиться в дороге. Сперва ты подумывал купить Конестогу – огромную "колесную баржу" с выгнутыми по краям бортами ("больше повозка – больше влезет припасов"), но мастер тебя быстро отговорил.
  – Конестога для такого длинного длинного путешествия не подходит, – сказал он. – Если вы едете в Колорадо или в Вайоминг – тогда да. Но при таком долгом пути она убьет ваших животных, даже если вы возьмете быков. Вам нужна Шхуна Прерий, тут не может быть двух мнений. Сколько у вас времени? А, ну, в Калифорнию люди не соберутся раньше, чем через неделю-две. Я вам построю новенькую, в лучшем виде, уж будьте покойны!



  Вы обсудили, какой она будет – оказывается, там были свои тонкости: каким должен быть тормоз, из какой стали сделать оси, использовать дуб или клен, и делать ли подрессоренные козлы.
  – Советую поставить хорошие козлы, мистер Босс, – сказал мастер. – Если вы едете сами по себе, вам не с кем будет меняться на них, и вы, клянусь, отобьете всю корму, хе-хе, пока доберетесь до Южного Перевала. Ведь сама-то повозка без рессор! А в какой цвет вам её выкрасить? – спросил он с интересом. – Сейчас особенно популярны цвета государственного флага: синий с красной полосой и белый парусиновый верх. Но я могу покрасить зеленым или желтым. Или, если хотите, покрашу в небесно-голубой с желтой полосой, ведь вы из Миссури, не так ли?
  К повозке нужно было купить ещё множество принадлежностей – ящик с инструментами, домкрат, бочку для воды, ведерко и кисть со смазкой для колес, парусиновый верх. Затем настала очередь покупать припасы. К счастью, караваны переселенцев ходили по прериям давно, и уже давно было высчитано, сколько и каких припасов нужно на переход в тысячу шестьсот миль, а именно столько тропа и составляла.
  Брать нужно было не самые питательные, а самые нескоропортящиеся продукты: муку, бекон, солонину, рис, бобы, сушеные персики и изюм. После войны продавали ещё много консервов – ты взял по ящику тушеного мяса и сгущенного молока, а ещё торговец посоветовал тебе запастись кофе, чаем, табаком и виски.
  – Многие переселенцы – люди семейные. Они все возьмут еду с собой, а вот на кофе и табаке скорее сэкономят. Вот тогда-то вы на них и подзаработаете!
  Он также дал тебе советы, сколько брать с других людей, чтобы цены не были ни грабительскими, ни слишком низкими.
  – Ну, а в общем, смотрите сами! Это теперь ваш кофе и ваш виски, мистер. И советую взять ещё второй бочонок для воды – воды будет не хватать. Желаю удачи!

  Наконец, караван собрался. Вести его наняли двух джентльменов (потому что если один в дороге умрет, кто-то должен его заменить). Первый был сухопарый мужчина постарше тебя, родом из Филадельфии, Кеннет Томпкинс. Он сказал, что провел уже больше десятка караванов и знает все короткие маршруты (они назвались кат-оффами – "срезами"), и что деньги берет вперед и только за то, что покажет дорогу.
  – Если у вас есть свой капитан – хорошо, а если нет – выберите его. Я не буду капитаном, я только покажу дорогу. Я не отвечаю за то, сколько из вас выживет – только за то, что выжившие прибудут именно туда, куда собираются. Как идти, быстрее или медленнее, ждать ли отставших – это всё решайте сами, мне всё равно. У меня только одно правило – не пить воду из рек. Если я замечу, что кто-то пьет воду из реки – того я пристрелю, будь он хоть пятилетний ребенок, хоть беременная женщина. И мне плевать, что вы потом сделаете со мной: лучше смерть от петли или пули, чем от холеры, вот что я скажу. Других правил у меня нет. На все вопросы, на какие смогу, я отвечу, но разбираться в ваших ссорах я не намерен – делайте это сами. И предупреждаю сразу: деньги я не верну, даже если кто-то из вас решит повернуть назад.
  Второй был задиристого вида парень, Коллин МакМёрфи. Он был, как ты догадался, солдатом, который, похоже, дезертировал во время войны и рванул в Калифорнию, а потом вернулся назад, когда угроза призыва уже отступила. Он сказал просто:
  – Да, я ходил туда, в Калифорнию. Да, я хорошо знаю реку Гумбольт, я там был и всё запомнил. Я смогу провести вас там. Я возьму триста долларов вперед за то, что поеду с вами, и сверху половину денег, которые вы заплатите Томпкинсу, если он не сможет довести караван до конца.
  Поселенцы выбрали капитана – седоусого мистера Диккла с солидными бакенбардами, который сразу напустил на себя важный вид. Мистер Диккл, заложив пальцы в разрезы жилета, объявил также и свои правила: он запретил играть в карты и другие азартные игры, разводить без разрешения костры и напиваться допьяна, а также открывать огонь без команды, буде вам встретятся дикари.
  К тому времени, как всё это было решено, твоя повозка оказалась готова – ты загрузил её, опробовал и остался вполне доволен.

  И вы тронулись – все двести пятьдесят человек на более чем полусотне фургонов, с целым стадом скота, которое гнали позади, чтобы оно не поднимало пыль на дороге. Это было самое пестрое сборище, какое ты только видел. Тут были и американцы, и иностранцы: поляки, венгры, шведы и ирландцы. Тут были белые, но была и негритянская семья. Были, как и у тебя, новенькие Шхуны Прерий, выкрашенные в красный и синий цвета, а были и обычные грузовые и даже фермерские повозки, переделанные для путешествия.
  Вскоре ты понял, что хотя Орегонская Тропа (Калифорнийская тропа совпадала с ней на большей части пути, ответвляясь на юг только в Форт-Холл в Айдахо) и существует давным-давно, люди по-прежнему наступают на одни и те же грабли, отправляясь в путешествие по ней.
  Они все берут слишком много вещей.
  Они везут сундуки с платьями, венские стулья, шифоньеры и даже фортепьяно. Они везут железные печи и решетки для камина. И всё это – потому что эти предметы напоминают им о доме. Без них вполне можно выжить, но люди ведь не хотят выжить, они хотят жить. Они воспринимают дорогу, как всего лишь эпизод своей жизни, и пытаются пронести кусочки старой жизни в новую. Их пугает не необходимость жить без венских стульев или без фортепьяно, их пугает сам вид этих вещей, всегда сопровождавших их, а теперь выброшенных на обочину, потому что выглядит это жутко. Как будто ты выбросил саму надежду зажить лучше, чем раньше. Да и просто жалко выбрасывать то, за что ты заплатил, когда вез через океан.
  А дорога эта, дорога к новой жизни, была на самом деле дорогой смерти.
  Поначалу казалось, что путешествие – вещь утомительная, но в целом приятная. Люди были приветливы друг к другу, вежливы, старались помогать, обмениваться и делиться припасами и инструментами. Природа вокруг выглядела чудесно – перелески, речки, озерца, рощицы. Попадались и фермы, и торговые посты, и маленькие городки. По вечерам у костров играли концертины, скрипки и губные гармошки, во время дневных привалов дети, которых было много, играли в прятки и в жмурки.
  Но это была самая легкая часть.

  За эти первые недели путешествия ты познакомился с некоторыми из своих спутников, особенно с теми, что покупали у тебя какие-то припасы – таких пока было мало. Но некоторые, увидев, что ты путешествуешь один, приглашали тебя к своему костру, расспрашивали о чем-либо, делились едой – искусные хозяйки умудрялись прямо на колесах замешивать тесто, делать пироги и пудинги.

  Семья Тилтонов была такой большой, что ехала аж на двух фургонах – одним правил сам Генри Тилтон, другим его сын Фредерик. У них с женой было пятеро детей – два сына, три дочери, а ещё зять, тётка... Они были переселенцами из Массачусетса, у них в Калифорнии была родня – уехавший ещё в сорок девятом брат звал к себе, говорил, что земля не проблема, очень хорошая и её всем хватает, а климат – просто сказка! Сам Тилтон был аптекарем, но торговля снадобьями ему изрядно надоела, и теперь он собирался выращивать апельсины, что обещало быстрый и гарантированный доход, потому что "земля в Калифорнии такая – что в неё не бросишь, само растёт, забудешь стул в саду – и он ростки даст!"

  Ты познакомился с Мьежко Точинским – он, как и ты, был мятежником, и участвовал в недавнем восстании. Его брата казнили, а он взял его жену и детей в охапку, продал дом и бежал из страны. Он не очень хорошо говорил по-английски, но так жарко жестикулировал, что смотреть на него было уморительно. Это был живой, активный человек лет тридцати шести, он хотел оказаться как можно дальше от Европы.
  – На край земли! – говорил он. – Подальще от крулей, царей, всех! Так!
  Он много улыбался и был добрым, сильно сочувствуя всякому горю.

  Нортон Мюррей был здоровенный угрюмый шотландец, вечно всем недовольный. Конечно, не все шотландцы жадные, как в бородатой шутке: "Был в гостях у МакДугалов – чисто, но очень уж скромно! – А что подавали на стол? – Только пепельницу!" Но Мюррей и в самом деле был такой – вспыльчивый, крутого нрава, он торговался за всё, как в последний раз, насупливая свои кустистые брови, а допроситься у него чего-либо было трудно. У него было два сына – оба здоровенные кабаны, в отца, одному двадцать, другому шестнадцать, и он не стеснялся давать им подзатыльники, если они что-либо делали "не по-евонному". Но люди по странной прихоти разума к нему тянулись – в нём чувствовалась какая-то житейская мудрость и природная сила. Казалось, что вот этот человек понял жизнь: "Своей щепотки не уступит, чужой ни крошки не возьмет." К тому же попусту он не болтал, а вот поучал охотно. С тобой, впрочем, он не пересекался – всем закупился заранее, а кроме того, вез кучу всякого барахла, тоже явно от жадности.

  Завязывались в дороге и романы – ты одним из первых смекнул, что младшая дочка Тилтонов, ладная, скромная темноволосая девушка, влюблена в молодого Харди Гривса. Гривс тоже был парень что надо – статный, похожий на благородного оленя, с красивыми аккуратными усами и голубыми глазами, он мог понравиться кому угодно. Он ехал в Калифорнию вместе с отцом, человеком среднего достатка, которому врачи посоветовали сухой климат для излечения. У Гривса была лошадь, купленный недавно индейский пони, и он ездил по окрестностям якобы на разведку, а на самом деле собирал букетики цветов для мисс Тилтон, которая принимала их с плохо скрываемым восторгом.

  По старой доброй американской традиции, помимо продовольствия фургоны были набиты оружием. Даже на войне ты не видел такой разноголосицы: тут попадались и списанные со складов карабины, купленные в последний момент по дешевке, и видавшие виды хокеновские винтовки, и магазинки Генри, и их улучшенный вариант – карабины Винчестера с окошком сбоку для быстрой перезарядки, блестевшие латунью затворных рам. Такое оружие даже для тебя было в новинку. А были и какие-то древние мушкеты, кремневые дробовики времен войны за независимость, из которых стрелять подошло бы разве что бабуле Тилтонов – бодрой старушке, похожей на коршуна. Переделанные под патроны морские кольты с отломанными рычагами соседствовали со старыми драгунскими револьверами, а у Гривса на бедре болтался револьвер Ле Ма – с двумя стволами, один из которых стрелял пулями, а другой – картечью.
  Но стрелять было не в кого – ни бандиты, ни индейцы вас долгое время не то что не беспокоили – их и не видно было. Охотиться тоже не получалось – за четверть века животные научились обходить тропу стороной, и разве что птицу или кролика ещё можно было подстрелить, отойдя немного в сторону.

  Однако стоило вам выехать из более-менее обжитых районов Небраски в прерии Вайоминга, как ты понял, что путешествие не будет скучным – и не потому что вокруг происходит много интересного, а потому что надо было держать ухо востро.
  Тропа представляла собой не столько дорогу, сколько проплешину в траве, продавленную тысячами повозок. И по краям этой полосы лежали выбеленные солнцем черепа и скелеты, сломанные колеса и повозки, выброшенные вещи. В одном месте вы наткнулись на целую вереницу сожженных и разломанных повозок. Индейцы?
  – Не, – объяснил МакМёрфи. – Поселенцы сами сожгли свои повозки. От отчаяния, наверное.
  Никто тогда не понял, что он имел в виду.
  А вот что все заметили – так это сотни, нет, тысячи могил тех, кто до вас бросил вызов Великой Американской Равнине. Эта земля была усеяна костями. Иногда попадались целые небольшие кладбища. На одних могилах были оставлены таблички, на которых можно было прочитать имена и прикинуть, взрослый это был или ребенок. На других табличках надписи давно стёрлись, а на некоторых могилах вообще никаких табличек не было – только безымянные холмики, поросшие травой.

  И, черт побери, вы очень быстро поняли, как появились эти могилы.
  Смерть могла прийти откуда угодно. Можно было задремать на жаре и свалиться под колеса собственной повозки – так погиб сын мистера Диккла. Можно было присесть по нужде в кустах и быть укушенным гремучей змеёй, как произошло с одной из племянниц Мьешко – бедный сердобольный поляк едва все волосы себе не вырвал. Можно было быть убитым молнией, что случилось с зятем Тилтона – ведь на равнинах прятаться от грозы было негде. Можно было быть застреленным из-за пустякового спора, подхватить какую-нибудь болезнь, получить по башке копытом мула, погибнуть от неосторожного обращения с оружием – как своего, так и соседа.

  И чем дальше вы двигались, тем больше менялись внутренне. В прериях трудно выжить, но трудно и не сойти с ума. Почему?
  Да потому что эта земля была создана не по размеру человеку. Представь себе, что ты нашел огромные ботинки на берегу реки, вставил в них ноги и понял, что они даже не болтаются у тебя на ногах – ты с таким же успехом мог бы нацепить на ноги корыта. А теперь представь, что из-за кустов со стороны реки раздался плеск и фырканье, и ты понял, что их хозяин – там. Он огромный, и ты не знаешь, добрый он или злой, но знаешь, что он просто сильнее тебя, как человек сильнее мыши. А потом ты понял, что это были только детские ботиночки...
  Прерии были огромны, непостижимы разуму. Здесь не было ни лесов, ни домов, никакого следа человека, кроме костей и могил, которые от этого смотрелись ещё более жутко. Повсюду, насколько хватало глаз – только трава, невысокие холмы, ну, может, дерево или два... И вы со своим смешным караваном посреди этого безбрежного пространства!
  А однажды небо потемнело и вскоре на вас налетел ураган. Нет, не в смысле, что это был сильный дождь с сильным ветром. Это был смерч – торнадо!

  С убийственной быстротой он надвинулся на вас, и это было так колоссально, так ужасно, что многие люди закричали от страха, а быки замычали.
  Несколько минут казалось, что торнадо пройдет мимо, но он обрушился на караван, непредсказуемый, играющий, шальной, перевернул несколько повозок, закрутил фигурки людей, венские стулья, оторванные колеса, шляпы...
  Ты увидел, как побледневший Харди укрывает плачущую мисс Тилтон под повозкой, а стихия, смеясь, расшвыривает человеческие жизни, словно бумажки. И ничего нельзя сделать... вы – всего лишь муравьи перед лицом бесконечности.

  Переход был ещё и очень тяжелым физически. Ты понял, что в одиночку его осилить нельзя в принципе – иногда нужно было несколько человек, чтобы закатить фургон в гору или наладить нормальную переправу. Хуже всего были переправы, ведь многие переселенцы не умели плавать, а рек и ручьев вам встретилось превеликое множество.

  Топкие берега и быстрое течение собирали свою жатву животных и людей – даже несмотря на то, что вы натягивали канаты, страховали друг друга, броды были самым опасным местом. Всё бы ничего, но идущие впереди фургоны, особенно тяжело нагруженные, так размягчали дно, что повозкам, шедшим в конце было очень тяжело выбраться – колеса засасывало в ил по самые оси, а иногда наоборот опрокидывало фургоны течением.
  Много неудобства причиняла пыль – полсотни повозок поднимали её столько, что к очередному привалу несмотря на все ухищрения пыль покрывала всё как снаружи, так и внутри. На самих повозках никто кроме возниц и больных не ехал – не только потому, что они были сильно нагружены, но и потому, что люди предпочитали идти пешком в стороне, лишь бы не дышать пылью. Все приспосабливали платки на рты и носы, закутывались в покрывала, страдали – но шли и шли вперёд.

  По ночам глядя в усыпанное звездами бесконечное июньское небо, ты думал, что этот поход был вполне сравним по напряжению сил с маршем Железной Бригады, только растянутым на долгие месяцы. И, как и марш Железной Бригады, он изменил людей вокруг тебя.
  Мьешко совсем опустился – почти ничего не осталось от того улыбчивого и немного печального, но хорошего человека. Он стал покупать у тебя виски и иногда, несмотря ни на какие запреты, напивался допьяна, лежал в повозке, а правила жена его брата.
  Капитан Диккл сильно сник после гибели сына – он давно махнул рукой и на карты, и на отстающих, и на всё вокруг. Усы его, прежде важно топорщившиеся, теперь уныло повисли. Когда его кто-то о чем-то спрашивал, он отвечал не сразу, как будто словам приходилось пройти сквозь тяжелые мысли, клубившиеся, словно тучи, у него в голове.
  Тилтоны стали тихими, настороженными, зажатыми. Больше они не играли на концертине у костра и никого не угощали пирогами, разве что если тихонько отмечали какой-ниубдь праздник.
  МакМёрфи, хоть и проходивший раньше этот маршрут, признавал, что в тот раз всё было как-то попроще. Он стал задирист пуще прежнего и на глазах у нескольких людей, поссорившись с одним шведом, застрелил его. Дело было так – он ударил шведа по лицу, а тот схватил ружье и заставил его под дулом мушкета извиниться. МакМёрфи извинился, а потом, стоило шведу опустить ствол, выхватил кольт и всадил в бедолагу весь барабан. Никто ничего ему не сделал, потому что... потому что всем было все равно? "Убийство – тяжкий грех, но ведь швед первым схватился за ружье..."
  Молодой Гривс на глазах возмужал – теперь это был не щеголеватый юноша с востока. В его глазах прорезалось что-то от молодого волка, что-то вроде того, что появлялось у кавалеристов вашей бригады после первого года службы. У него отросла щетина, скулы обозначились острее, голос стал увереннее. Его отец много болел, и Харди больше не разъезжал на лошади, а правил фургоном. Он больше не носил мисс Тилтон букетиков, зато помогал их семье разбивать лагерь, когда управлялся со своим, носить воду и добывать топливо. Об их отношениях болтали всякое, а МакМёрфи как-то сказал с завистью: "Ой, да конечно он её завалил уже! Поглядите, как она на него смотрит! Как будто он Иисус Христос и вождь всех индейцев в одном лице, етить его!"

  Некоторые поворачивали назад, но с каждым днем таких становилось всё меньше и меньше – чем дальше, тем страшнее было остаться одному. Только сговорившись с двумя-тремя другими семьями можно было иметь какие-то шансы на возвращение.
  А некоторые сходили с ума! Ты сам видел какую-то тётку, которую пришлось связать, чтобы посадить в фургон, потому что она рыдая, обняла попавшееся у дороги дерево и сказала, что никуда больше не пойдет, и пусть её лучше оставят здесь, и дальше какую-то несуразицу из Библии. Да и вообще... от таких дел много у кого чердак начал протекать. И ты не был исключением.
  Иногда ты просыпался и... и не мог вспомнить лица ни Элис, ни своего сына, как ни силился. Иногда тебе снились странные, красочные сны – в них ты видел отца, дядю Рональда, или дока Дюпона. Однажды ты проснулся, уверенный, что всё твоё тело покрылось язвами, и пришлось развести костер и найти зеркальце, чтобы избавиться от этой безумной мысли.
  На войне враг был осязаем, а смерть – понятна. У тебя были идеалы, у тебя были товарищи, у тебя был командир и был приказ. Здесь же... здесь ты не вполне понимал, что происходит и зачем. Зачем дети умирают от укуса змеи или от цинги? Зачем МакМёрфи убил шведа, оставив целую семью без кормильца и рабочих рук? Зачем вы продолжаете этот убийственный путь? Разве апельсиновая роща в конце стоит этого всего – смерчей, переправ, пыли, мозолей, а главное – того страха, который переживали эти люди, и ты вместе с ними?
  Как вообще можно бросать вызов этой земле, по которой впору бродить только древнегреческим титанам или на худой конец голозадым индейцам, которые даже не понимают, что они – блохи, скачущие по животу бизона размером с целый штат?
  У тебя не было карты, а даже если бы и была – как бы ты ориентировался по ней в этой бескрайней земле?
  Но страх, надежда и гордость заставляли вас снова и снова сворачивать лагерь и ползти вперёд со скоростью пешехода, шаг за шагом, милю за милей, день за днём.

  Был только один человек, который не изменился ни на йоту – Кеннет Томпкинс. Этот мужчина со смешной фамилией только жевал травинку и кривил брови. Всё ему было всё равно – смерти, переходы, торнадо, жажда, убийства... Он всё это уже видел раз десять.
  – Как у нас идут дела? – спрашивали его люди.
  – Бывало и хуже, – неопределенно пожимал он плечами.

  Начались скалистые горы – и стало ещё тяжелее. Повозки ломались, животные и люди ломали руки и ноги, воды не хватало, еда у многих тоже стала заканчиваться. Все уже несколько раз перетряхнули фургоны и выбросили всё ненужное – и всё равно каждый раз находилось что-то, что в прошлый раз показалось нужным, и теперь вызывало дополнительную тоску необходимостью расставания.
  – Давайте-давайте, – злорадно говорил МакМёрфи. – Бросайте. Не будьте идиотами хотя бы теперь.
  А мистер Томпкинс только покусывал травинку и щурился.
  Только Мюррей ничего не выбрасывал и упрямо чинил ломавшуюся повозку. Ему с его сыновьями было легче других заталкивать её в гору, а с ними ничего не случалось – ни молнии, ни болезни, ни бури их не брали.
  Твоя же повозка становилась всё легче – уже раскупили и виски, и кофе (для многих – последнюю отраду, напоминающую о доме) и значительную часть продовольствия. Ты жалел, что не взял побольше лекарств – ты в них не разбирался, но тут можно было бы сделать отличную прибыль на средствах от поносов, мазях от ушибов или обычных пластырях. Многие косились на тебя неодобрительно, говорили, что надо бы этого крохобора того... распатронить вагончик, забрав еду и припасы! Их можно было понять – больше всего от голода страдали семьи, потерявшие повозки.

  Им приходилось полагаться лишь на сердобольность других членов каравана, а у тех у самих всё было рассчитано только на себя. Но неожиданно на твою сторону встал МакМёрфи.
  – Вы ошалели!? – сказал как-то собравшимся у твоей повозки и косо посматривающим в её сторону людям. – Это его припасы! Если он захочет, он может их хоть спалить. У нас свободная страна, никто не может говорить человеку, что ему делать с его собственностью, если он не нарушает закон. Терпите! Поломаться могла и его повозка. Надо было головой думать, прежде чем стальные печки с собой везти через весь материк!

  Единственное, что, пожалуй, приносило вам облегчение – это вид выбитых на скалах вокруг инициалов и дат переселенцев прошлых лет. Каких только надписей тут не было!
  "Лиам О'Брайен дошел досюда и дойдет до конца." Пятьдесят второй.
  "В память о моей Джуди, лучшей собаке на свете. Боб Аткинс." Пятьдесят шестой.
  "Бог помог нам, поможет и вам. Братья Галлахер." Пятьдесят восьмой.
  "Мы (длинный список имен) добрались сюда из Бостона, никого не потеряв. Боже храни всех странников на этой тропе!" Шестьдесят первый.

  Однажды Гривс-младший во время привала поднялся на уступ и выбил зубилом:
  "Гривсы и Тилтоны проделали этот нелегкий путь с Востока с Божьей помощью. 1867."
  – Мистер Босс! – крикнул он. – Хотите и про вас что-нибудь выбью?
  Ты ему, кажется, нравился.

  В Айдахо вы перевалили через гигантский и невероятно крутой холм, который так и назывался – Биг Хилл. Это было очень сложное место – скотина упрямилась, повозки буксовали, грозили сорваться, их приходилось тянуть наверх, а потом распрягать и потихоньку, на канатах, спускать вниз. Одному это было точно не под силу.

  Две повозки сорвались и покатились – одна только завалилась набок, а другая разломилась пополам. Как и чья-то жизнь – на до и после.

  Затем вы достигли Сода-Спрингс, и это стало для всех хорошей разрядкой. Здесь находились горячие источники, и каждый мог легко помыться и постирать вещи. Люди смотрели на тела друг друга: похудевшие, со следами недавно полученных шрамов и ушибов, и радовались, что худшее позади. Вы разбили лагерь на несколько дней – снова зазвучала музыка, кто-то даже танцевал, Гривс целовал мисс Тилтон, почти не прячась, и никого это не злило.
  – Рано радуются, – мрачно сказал МакМёрфи. – Осталась самая тяжелая часть.

  И, Господи Боже, он был прав!
  Вы въехали в долину реки Гумбольт. Хотя Невада уже три года как именовала себя штатом, слово "Территория" подходило к этим местам как нельзя лучше. Территория Смерти.
  Это было место, неподходящее ни для людей, ни для животных – выжженная солнцем, пересеченная, со множеством пригорков и коварных оврагов. Ни одного деревца, дающего тень, на десятки, если не сотни миль вокруг. Ни кролика, ни сурка. Поначалу ещё можно было поить скот в реке, но дальше она стала горькой от щелочи, и животные, как и вы, начали страдать от ужасной жажды. Вода была строго нормирована – по чашке в день, а солнце жгло немилосердно. По ночам же было холодно, но в качестве дров – только мгновенно сгоравший сухой и колючий кустарник, о который вы кололи руки.

  И именно здесь вам стали попадаться враждебные индейцы. До этого, на равнинах, вы видели их несколько раз – приземистые бронзоватые фигурки на горизонте. Они не проявляли к вам ни агрессии, ни интереса. На военном посту Форт-Ларами в Вайоминге вы с ними даже смогли поторговать, хотя это было скорее любопытно, чем полезно. В Айдахо вы индейцев вообще почти не видели. Но здесь, неподалеку от реки Гумбольт, жили жестокие племена пайюти и шошонов, а от шошонов, как известно, однажды произошли команчи, кентавры равнин.

  Индейцы приходили невесть откуда, воровали по ночам лошадей и быков, а одного мужчину-венгра убили, ударив дубинкой по голове, сняли с него скальп, отрезали член и запихнули в рот – вы нашли его раздетое, обезображенное тело только утром. И всё это так, что никто даже и не заметил! В другой раз дошло до перестрелки, и они ранили мистера Диккла стрелой в плечо.
  Приходилось держать ухо востро. Спасали вас только собаки, поднимавшие лай среди ночи, но собак было немного, на весь караван их не хватало, а индейцы, как волки, заходили с подветренной стороны. Справедливости ради нельзя сказать, что индейцы нападали часто, но они заставляли вас спать вполглаза и быть в постоянном напряжении. Их боевые кличи в ночи выматывали всех сильнее, чем день пути.

  И все же вы продвигались вперёд, оставляя позади могилы и трупы быков. От каравана после всего уцелело, пожалуй, две-трети. Не все люди погибли – кто-то повернул назад, кто-то, заболев, поехал в сторону известных поселений. Но многие и сложили головы в ходе трудного пути.

  И вот, на очередной переправе через приток повозки выстроились в длинную очередь. Дно было ненадежное, река неглубокая, но быстрая и очень холодная – несмотря на засуху, она не обмелела. Эту реку питали ледники в горах, таявшие в июле и августе особенно сильно.

  Очередь двигалась медленно – повозки часто застревали. Было понятно, что последним придется совсем тяжело.
  Так получилось, что Мюррей в этот раз оказался едва ли не в самом конце. И теперь он ехал вперед, заставляя других сдвинуть фургоны к обочине. Но никто не решался кинуть вызов грозному шотландцу и его сыновьям.
  Твой фургон уже значительно облегчился, и у тебя были все шансы проскочить даже после того, как его повозка проедет первым. Но он мог и застрять, и что тогда делать? К тому же, терять почти новый фургон, ни разу не сломавшийся за весь трудный путь, не хотелось – если ты собирался потом ехать в Монтану добывать золото, тебе он мог пригодиться.
  Ты оглянулся – неподалеку на лошади проезжал МакМёрфи. А следующим перед тобой был фургон Гривса. Кого-то из них можно было позвать на помощь, если начнется конфликт.
  Конфликт начался сразу же.
  – Съезжай в сторону! Съезжай, крохобор! А не то враз опрокину! – горячился Мюррей. У него наготове был револьвер, а у его сыновей – ружья, и ты понимал, что это – не миролюбивый швед. Такой если что стрелять будет первым.

Дикий (австралийский) Запад

С 1824 по 1851 в Австралии происходило нормальное такое развитие более-менее обычной британской колонии. Колонисты научились производить шерсть в промышленных масштабах, гнать самогон, выращивать с помощью довольно сложных ирригационных сооружений неплохие урожаи. А еще ряд авантюристов двинулось вглубь материка, нанося на карты неглубокие реки, высокие горы и страдая от жары, укусов ядовитых тварей, стычек с аборигенами. В это же время (в 20-30-х годах XIX века) буйным цветом цветут бушрейнджеры - беглые каторжники, скрывающиеся в австралийском буше (неосвоенном ландшафте, состоящем из кустарника и низкорослых деревьев) и промышляющие охотой, рыбалкой, грабежом.

А в 1851 году в Австралии нашли золото. И, Боже мой, что тут началось...

Знаете про американскую "золотую лихорадку"? Так вот, в сравнение с Австралией, это детские игры в песочнице. Дело в том, что в Австралии золотые пески лежали почти нетронутыми на самой поверхности, поскольку аборигены добывать золото не муели и не хотели. Да и мало их было. Нормальной была ситуация, когда фермер на своей земле находил вдруг полукилограммовый слиток золота. Драгметалл не нужно было мыть, не надо было добывать. Просто увидеть и поднять с земли. Ну и добраться с ним до порта, чтобы продать!

Вот, например, самый большой в мире самородок золота весом 90 кг. Да-да, он найден в Австралии:



В Австралию хлынули ирландцы, шотландцы, китайцы, бедные британцы, мечтающие обогатиться на добыче золота. Государство не вмешивалось, только ввело лицензию золотодобытчика - за пару фунтов любой желающий мог ее купить и добывать золото законно.

В 1860-х годах Австралия бьет мировой рекорд: в одной этой колонии - 40% всей мировой добычи золота! И вы же понимаете, к чему это ведет? Правильно - к безумному разгулу преступности.

Пока в Америке полыхает Гражданская война, австралийцы стреляются в буше, выясняя, кому принадлежит тот или иной участок, делают засады на особо успешных золотодобытчиков, формируют целые картели со своими вооруженными силами в сотню человек, единственная задача которых - довезти золото в порт. Заодно грабят банки, дилижансы и богатые фермы.

Самым известным бушрейнджером, пожалуй, является Нед Келли. Вы могли видеть его историю, например, в фильме "Банда Келли" 2003 года с Хитом Леджером. Он грабил банки и дилижансы, ненавидел полицейских, а еще одевался в броню, чтобы защититься от пуль.



До сих пор не вполне понятно, был Нед Келли благородным разбойником или простым уголовником, споры идут по сей день. Однако же в 1880 году его казнили и с тех пор преступность в целом пошла на спад.

В это же время здесь появляются китайцы. Они бегут из разваливающейся империи Цин, живут отдельными коммунами, добытое золото сдают напрямую властям колонии. Очень быстро выясняется, что австралийцам это не нравится. Какого, спрашивается, некий узкоглазый хрен продает золото по дешевке, уменьшая цену? К тому же китайцы умудрились разозлить еще и местных ирландцев, потому что их труд стоил даже меньше, чем труд бедных жителей Изумрудного Острова. Поэтому китайцев громили как британские колонисты, так и ирландские банды. Сейчас сложно говорить про общее число жертв среди китайцев, но с уверенностью можно сказать, что речь идет о тысячах убитых.

Тут же оказалось, что в Австралии огромные запасы меди, едва ли не самые большие в мире. А еще артезианская вода. Это позволило содержать большее количество населения, а заодно сделать местных шахтеров довольно богатыми. Оказалось, что работать за копейки, как в Британии, они не хотят. Во-первых, потому что людей и так мало и кем, спрашивается, заменить опытного специалиста, а во-вторых, уже в 80-х годах XIX века в Австралии формируются прото-профсоюзы. Это организации рабочих, которые, если что, все вместе бастуют. Справедливости ради нужно заметить, что забастовки были редкостью - управляющие компаний зачастую прислушивались к своим рабочим.

Нормой была ситуация, когда колонист приезжал из Британии, работал 3-5 лет на производстве и (помним, что австралийские зарплаты из-за дефицита кадров были в несколько раз выше, чем в Британии) зарабатывал достаточные деньги, чтобы открыть свое дело. И уже ему требовались рабочие, которых не хватало и чтобы привлечь которых нужно было поднимать зарплату...

Таким образом, к концу XIX века в Австралии зарплата, например, горного инженера была в 3-5 раз больше, чем у такого же горного инженера в Британии. А самое забавное, что метрополия ничерта не могла с этим сделать, потому что властям колонии такое положение дел было выгодно - это позволяло зарабатывать вообще всем.

В ХХ век Австралия входила очень богатой колонией, с 8-часовым рабочим днем, какой-никакой защитой прав рабочих и полным непонимаением, кто такие, собственно, австралийцы.

Ответ на этот вопрос был, как оказалось, на кровавых пляжах Галлиполи.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

  Сэр Уолтер сначала подумывал рассказать новости отряду по дороге.
  А новостей было немало. Что они теперь – не патруль. Что они скоро, возможно, станут богатыми. Или мертвыми. Или оба состояния, но по очереди.
  Но сначала было некогда: спешили, возились с повозкой, потом спешили ещё сильнее. Люди так устали, что, кажется, на их лицах даже не было немого вопроса, который де Мур ждал прочитать. "Почему мы свернули? Почему не в город? Куда мы потащились и зачем?"
  А людям надо будет решать – причем, каждому за себя. А это лучше на свежую голову делать, как ни крути. Не, правда, не надо всё это вываливать на и без того измотанных патрульных. Которые уже не патрульные, но не знают об этом. Мда.

  А некрасивая все-таки история. Некрасивая.

  Но с другой стороны... с другой стороны, что ему-то? Дело всё в Эдриане. Если бы не Эдриан – то так бы он и сделал, наверное: поехал бы в город и там всё сдал, кому следует.

  И ни хера хорошего из этого бы не вышло! Всё равно магистрат зубы эти толкнул бы кому-нибудь втихую, а тот бы их опять повез на юг.
  Тогда почему не мы?

  Посмотрел на Эдриана.
  Вот ведь испортят же младшего деньги. Куда ему деньги? Ему послужить надо как следует, понять, что такое служба. Понять, что если ты родился рыцарем, даже и безземельным, это не "о боги, как мне повезло!" Это ответственность. Ты – щит, который людей прикрывает от всякого. Ты меч, который рубит всякое, что людям жизнь отравляет. Да, не как в сказочках. Да, не сверкает твой меч, да, запылился твой щит, да, в сказочках не рассказывают, как ты вешаешь людей на деревьях, жрешь всякое дерьмо, мерзнешь, потеешь, проклинаешь всё на свете. Жизнь не такая, как в сказочках.
  Но разве это важно? Нет, не это важно.
  "А кто я теперь? Я все еще рыцарь? Или уже разбойник, контрабандист?"

  А что если эти зубы просто уничтожить? Сжечь, раздавить, утопить...
  Можно, да. Но за ними все равно придут, придут люди, которые задумали все это неприглядное дело, придут, и не поверят. Будут охотиться, убивать, пытать. И единственный способ закончить эту некрасивую историю – ехать на юг.

  А Эдриан... ну что же. Если получится у него стать добрым рыцарем или хорошим синьором, несмотря на все его эти трюки, значит, судьба такая. А не получится... ну что ж, тоже судьба. Он взрослый уже, все уже, поздно воспитывать. Раньше надо было думать. Да как-то не было времени раньше – с одной войны на другую.
  И если вдуматься, какие красивые истории вообще были в жизни сэра Уолтера.
  Ну, была парочка, да. Сэр Уолтер вспомнил фиолетовый с белым платок, повязанный на его копье. Вспомнил бешеный топот копыт, наконечник, покачивающийся над барьером в такт лошади, последние мгновения, удар... и – крики толпы! "Я все еще в седле!" Откнутое забрало, как он силился повернуть шею быстрее, чем поворачивается лошадь, чтобы узнать, что с НИМ. А он... а он лежит в пыли.
  И поцелуй, всего один поцелуй, зажигающий в груди фиолетово-белое солнце.
  Да, красивые истории тоже были! Пусть и парочка.
  Но в основном-то были истории некрасивые, зато такие, про которые говорили: "Славно!" "Славно повоевали". "Славно держались". "Славно пограбили". "Славно отдохнули".
  А потом патруль – и там уже даже и "славно" не было.

  Зато было "правильно".
  Да, это "правильно" стоило и красоты, и славы, и много чего ещё. Это "правильно" весило больше золота и согревало в холодную ночь не хуже шерстяного одеяла.
  Только вот теперь и оно закончилось – закончилось, когда они свернули с дороги на Вэстфог.

  "Ладно. Рано нос вешать, сэр рыцарь! Поглядим для начала, как дальше будет."



  За этими мыслями он и не заметил, как отряд добрался до поместья.

  – Нет, Барсук, всё тут было. Это – поместье моего друга, де Фонота. И если он все ещё тут живет, будет у нас и крыша над головой, и еда, и постель. Но я давно не слышал, как у него дела, а времена нынче неспокойные, так что ты с нами вместе не иди, а останься поблизости, но в сторонке, в тени. Кого попало не режь, во что попало не стреляй. Просто подстрахуешь нас, а то мало ли что? Понял? И Эдриан пусть с тобой пока постоит, не суется вперёд.
  И убедившись, что Барсук и брат его поняли, сэр Уолтер скомандовал остальным:
  – За мной!

  А подъехав к воротам зычно крикнул:
  – Эй, на воротах! Это рыцарь Де Мур, из степного патруля! Дома ли хозяин? Я явился с миром, шлю ему свой привет и пожелание здоровья и долгих дней во имя Альти. А еще я желаю с ним поговорить!

Вы не можете просматривать этот пост!

О чем может писать Вомбат? Конечно, об Австралии!

Колонизация континента, где тебя хочет убить даже куст

С точки зрения колониста XVI-XVII веков в Австралии делать нечего. Совсем.

Здесь, кажется, нет плодородных земель, нет богатых природных ресурсов, зато есть ядовитые пауки, ядовитые змеи, ядовитые муравьи, ядовитые скаты, ядовитые медузы, ядовитые растения, ядовитые утконосы... У колонистов немедленно мог бы появится вопрос: "Какого черта мы тут вообще делаем?"

Но не появился. Потому что колонизировали Австралию в массе своей каторжники, чиновники и солдаты, у которых и выбора-то особо не было.

Кто были эти люди?

С солдатами всё понятно: их отправили сторожить преступников и защищать от аборигенов. А вот откуда взялись остальные колонисты - это интересный вопрос.

Во-первых, это, конечно, были рецидивисты. Не убийцы (их в Англии вешали сразу; попадали, конечно, в Австралию XVIII века и такие парни, но это исключение), но воры, мошенники, аферисты, ирландцы, грабители, достаточно тупые или невезучие, чтобы попасться во второй раз (первый грозил штрафом или не слишком длинным тюремным заключением). Логика была такова: содержание заключенного в британской тюрьме XVIII века стоило чуть больше 20 фунтов стерлингов (довольно внушительная сумма, кстати), а содержание в колонии – около 8 фунтов. Выгода очевидна.

Во-вторых, хватало и просто авантюристов, которые между тюремным сроком и ссылкой добровольно выбирали вторую. А что, не зэк, а колонист - звучит гордо!

В-третьих, это были гражданские чиновники, отправленные сюда наводить порядок. Клерки, секретари, казначеи, они ехали в Австралию по приказу сверху. Хватало среди них юных карьеристов, которые через пару лет службы шли на повышение и ехали обратно в Англию, коррупционеров, желающих набить собственный карман (этих ждало горькое разочарование, о чем я расскажу позже) и даже тех, кто вообще не хотел ничего толком делать, а рассчитывал отсидеться в Австралии на хлебном местечке без строгого надзора сверху, характерного для Англии тех лет.

Первый флот прибыл к берегам Австралии в январе 1788 года. Тогда и началась, собственно, колонизация.

Тут стоит отметить, что к этому моменту у Британии имелся неплохой опыт создания колоний. Буквально только что отгремела американская Война за Независимость и из нее сделали правильные выводы. Так, в Австралии изначально не было американских вольностей. Каторжане работали на полях, скованные одной цепью, а губернатор имел прав в колонии больше, чем король в Англии.

В этом же времени можно искать истоки австралийского уважения к женщинам. И за это стоит благодарить проституток.

Женщин в Австралии было мало. Примерно 10% от всего населения колонии. Многие из них работали жрицами любви (это было легально), но, учитывая массовый спрос и крайне ограниченное предложение, могли:
а) завышать цену на услуги в сравнение с Англией
б) требовать к себе уважения
в) отказывать совсем неприятным клиентам

Очень быстро такая ситуация привела к тому, что обиженную кем-то проститутку шли защищать (читай: бить морду обидчику) несколько десятков ее постоянных клиентов. К проституткам в колонии относились в сотни раз лучше, чем на исторической родине. Отсюда же - очень раннее предоставление женщинам избирательного права. Женщина – тоже человек, считали австралийцы.

Возвращаясь к, собственно, истории. Первый же год колонизации ознаменовался жутким провалом: почти полностью погиб урожай. Так колонисты узнали то, что было известно аборигенам несколько тысяч лет: нихрена в Австралии не растет.

Пришлось просить еду у метрополии и других колоний, а еще осваивать ирригацию.

А потом началось исследование континента, и колонисты с удивлением обнаружили, что в Англии им попросту не верят.
Например, пишешь ты домой: видел животное, у которого голова оленя, а тело человека. И оно прыгает. И дерется. Казалось бы, ну кенгуру как кенгуру. А над тобой на родине смеются, вот ведь, мол, чудак, наверное, перепил и такое мерещится!

Когда в Англию отправили заспиртованное тело утконоса, ученые мужи посчитали это розыгрышем. Гибрид крота и гуся или утки, высиживающий яйца млекопитающий, потеющий молоком… ну кто в такое поверит? Очевидно, что такого не существует.

Или вот речки. Они в Австралии текут не с континента в море, а наоборот. А в туманном Альбионе не верят. Вы, говорят, там, наверное, совсем с ума все сошли, раз такое чудится, потому что не бывает такого.

А еще аборигены. Их изначально считали почти животными (в отличие, кстати, от индейцев). Про аборигенов я как-нибудь напишу отдельно – это сложная тема, потому что восприятие мира у них категорически отличается от привычного нам.

А еще офицеры устраивали рейды за женщинами аборигенов. Представьте идею для модуля: отряд солдат и каторжников-добровольцев идут в буш, чтобы привести в колонию женщин, отбив их у дикарей.



А чтобы еще лучше сформировать облик ранней колонии добавлю, что в Новом Южном Уэльсе (именно так колония называлась) почти не было наличных денег. Просто потому, что власти решили избавить колонистов от этого источника греха. В Австралии установился бартер, а главным эквивалентом в этой системе служил ром.
Второй губернатор, Фрэнсис Гроуз, командующий местными войсками, не только раздавал своим офицерам землю направо и налево, но и предоставил им монопольное право торговать алкоголем с судами, заходившими в порт. Естественно, это привело к тому, что дальше этот ром с безумной наценкой продавался колонистам, обмениваясь на их труд. Офицеры сколачивали целые состояния, открывали овечьи фермы, копи и ни в чем себе не отказывали.

Кстати, про овец. Это был максимально успешный бизнес. Хотя сейчас с овцами у австралийцев ассоциируются жители Новой Зеландии (и я не буду приводить тут традиционные шутки на эту тему; можете додумать сами), в конце XVIII – начале XIX века именно овцы помогли заработать многим людям. Потом, правда, это вылилось в кризис перепроизводства овечьей шерсти и одежды, но это детали.

В это дивное время власть в колонии принадлежала фактически военным, которые усиленно игнорировали Лондон, а Лондон усиленно игнорировал их. У Британии на тот момент были заботы покрупнее, связанные с одним известным корсиканцем.

Приказы о запрете торговли алкоголем колонистами игнорировались, каторжники были фактически на рабском положении, а губернаторы зачастую люто ненавидели Австралию и колонистов. В 1804 году, например, из-за невыносимых условий труда ирландцы подняли восстание прямо на ферме тогдашнего губернатора.

В 1806 году губернатором стал Уильям Блай – тот самый строгий капитан и невероятный зануда с «Баунти». Он пытался запрещать незаконный оборот рома, запрещал платить зарплату алкоголем, устанавливал «сухой закон», но местные вояки над ним просто смеялись. Потом Блай изъял у капитана Макартура, местного военного, завезшего в Австралию овец, перегонный куб. Тот подал на губернатора в суд и выиграл. Тогда губернатор решил арестовать самого м-ра Макартура. И вот тут закипело!

Военные местного корпуса (его называли «Ромовый корпус», кстати) пришли в дом к губернатору, вытащили его из-под кровати, где Блай пытался прятаться, и арестовали. В 1809 году его отправили домой, взяв с Блая слово никогда не возвращаться. Забавно, что дочь Блая осталась в Австралии, выйдя замуж за одного из офицеров «ромового корпуса».

Следующим губернатором стал Лаклан Маккуори, крайне хитрый засранец и очень успешный управленец. Первым делом он собрал местных богачей и предложил им сделку: они дают деньги на строительство первой в Австралии больницы, а он предоставляет им монопольное право на продажу рома, оставив, впрочем, за властями колонии право продать тот ром, что уже был у них на складах. Маккуори забыл упомянуть о том, что на складах у него было около 60 000 галлонов спиртного (против 40 000 у местных бизнесменов).
Забавно, кстати, что в этой больнице не было морга и туалета. Проектировавшая здание жена губернатора как-то забыла об этих двух помещениях.

Маккуори добился также замены «ромового корпуса» новым полком, а еще неплохо так поднялся, торгуя ромом и собирая пошлины с других торговцев. Именно во время его губернаторства население колонии сменилось на преимущественно свободных людей, многих каторжников помиловали и обеспечили работой. А еще именно Маккуори предложил назвать континент Австралией.

В 1824 году он возвратился в Англию, но история Австралии только начиналась.

  – Точно! – кивнул де Мур Барсуку. – Как всегда.
  Вот с Барсуком никогда никаких проблем. Сэр Уолтер догадывался, что у людей – у них в голове есть две такие извилины. Одна – она как бы за то, умный ты или дурак. А другая – за то, как ты выглядишь. И у некоторых людей эти извилины разнесены. Он вроде бы и не дурак совсем, а вторая извилина его толкает под руку: "Давай, покажи, что ты умнее, чем все думают!" Вот человек и начинает суетиться. "А может, думает, вот так!" или "А может, вот эдак!" И хорошо еще если спрашивает у других для начала, а то ведь есть и такие, которые сразу делают. Или спросят, им скажут "Не дури!", а они все равно сделают, словно бы назло.
  Иное дело Барсук. У него, наверное, эти две извилины в одну срослись. Это когда человек знает, что выглядит таким, какой он есть, а большего ему и не надо. Он спросит для порядку, так, подтвердить, напомнить. Не чтобы про него что думали, а чтобы все ладно вышло, по единому плану. Такие люди – самые полезные.
  А впрочем, может, дело было и не в извилинах, а в каких-то жидкостях, сэр Уолтер в этом всём смыслил, как свинья в апельсинах. Просто с извилинами как-то проще себе представить было.

  Подошел Корог с новостями.
  – Да, неприятная история! – согласился сэр Уолтер. – Какое-то гребаное колдовство. И в других условиях мы бы вернулись назад все и спалили этого Хагера во славу Альти. Но! Но тут все так повернулось, Корог, что некогда нам ни возвращаться, ни ждать, ни мешкать. Позже поймешь. Так что...
  Сэр Уолтер махнул рукой, затянутой в перчатку, и подмигнув Корогу, твердо подвел черту:
  – Хуй с ним! Пронесёт.

  Фраза Эдрина, вернее обвинение, что тот проглотил кулон, брошенное Хагеру в глаза, не вызвало у него ровно никакого ответа. Он просто поднял взгляд, моргнул и перевел его чуть правее плеча колдуна, разглядывая горизонт. Он еще не знал, что вскоре де Мур снова к нему подойдет для последних, прощальных слов. А пока тот занялся торговцем, вскоре завершил и его допрос, и допрос парня. Этим разговорами он, похоже, был более доволен, чем общением с бывшем начальником охраны фургона. После допросов, он вернулся к фургону и тихо стал переговариваться с братом.

  Решение командира оставить торговца при себе, а парня не связывать и оставить за похоронными делам было воспринято ими по-разному. Осберт явно обрадовался. Конечно, работа предстояла та еще, хоронить товарищей, но шансы на то, что он в конце-концов выживет, теперь возрастали до обозримой высоты. Перспектива остаться связанным посреди степи и страдать от жажды и голода в надежде, что кто-то будет проезжать мимо и, во-первых, решит помочь неизвестно кому, а во-вторых, сделает это не смотря на то, этот кто-то связанный, откровенно говоря, была чертовски мала… Парень кивнул, поклонился и отошел немного в сторону, присел на край обочины, видимо, решив для начал перевести дух, а уж потом браться за работу. Тем более, как говориться, в этом случае она уж точно от него никуда не убежит. Турберт, добрая душа, даже полез в фургон и спустя некоторое время появился у края борта с лопатой наперевес.

– На вот, держи. – кинул он лопату, так что она встряла рядом с Осбертом в землю. Тот вскинул голову и кивнул, мол, спасибо.

  Альвин же…Ну не то чтобы расстроился, но нахмурился. Дело возможно было в том, что он уже как-то успех свыкнуться с мыслью, где он остается тут. Возможно он стал это рассматривать это как своего рода справедливое наказание, за совершенное преступление, кто знает? А может быть дело как раз и было в наказании: не зря сир Уолтер подметил, что именно ему, Мелорику придется рассказывать окружному судье, где он взял два мешка человеческих зубов и куда собирался деть.
  Сложный вопрос. Вернее, не сложный, но ответ на него скорее всего приведет на плаху, а не “бросить связанного в степи”. Нельзя не согласиться, что в последнем варианте есть хоть какие-то шансы, по сравнению с жесткой пенькой. И это еще не говоря о том, что прознав о таком необычном случае, представители инквизиции тут же увидят в этом происки злых демонопоклонников и прочих омак-закуров чертовых, а значит незабываемые часы, дни и возможно даже месяцы в застенках обеспечены. Торговец однако не смел возражать: берут – уже хорошо, что не передумали сотавить в живых, а не убить на месте. Освободившись от пут, он потер руки и заковылял к фургону, придерживая раненый бок. Вскоре он занял положенное место на козлах.

– Господин Альвин! – Осберт махнул рукой ему – тот в ответ кивнул.
– Не вздумай глупить парень. Как только похоронишь – уноси ноги отсюда и никогда, никому ничего про это не рассказывай. – сказал торговец.

  Эдриан вновь подходит к Хагеру. На этот раз их разговор короткий, мимолетный, словно один знакомый повстречал другого на прогулке в парке и решил перекинуться парой-тройкой слов. Под конец Мур наклоняется к здоровяку и… тот отвечает ему шепотом, улыбаясь.



  Следом за Эдрианом к Хагеру подходит Корог, низко пригибаясь к земле. Излишняя предосторожность могла показаться забавной, но только не опытному разбойнику, уж он-то знал как быстро меняется обстановка в степи и превосходство тает за миг, оставляя по себе лишь удивление в немигающих глазах, обращенных к небу. Подобравшись, он принимается вязать руки сначала за спиной, потом ноги, затем режет рубаху на полосы для кляпа.



***

  Фургон начинает медленный разгон. Дозор идет дальше. Осберт некоторое время смотрит ему вслед, а затем берет в руки лопату и идет на другую сторону обочины, выбирая место для могил. Осмотревшись, он втыкает лопату в землю и плюет на ладони.

  По-деревенски наклоняется, замахиваясь лопатой, делает пару махов и останавливается, вскидывая голову. Похоже его окликнули.

***

  Скрип. Это первое чем отличается ход на лошадях, от фургона. Ну и скорость. То что можно преодолеть за день на лошади, попробуй одолей за пару дней на этой развалюхе, но Альвин не жаловался. Кормилец как ни крути, да и дороге-то все равно, она услужливо стелется под колеса, что лошади, что колесам телеги. Патруль заметно “потолстел”, и только через четыре дня можно будет говорить о том, чтоб на горизонте увидеть Вэстфог. Но мы-то знаем, что сир Уолтер ждет того самого заветного поворота, совсем незаметного поворота по дороге на город. По всем прикидкам если ехать и не останавливаться, то поздно вечером должно показаться крохотное озерцо Квендэл и тогда дорога делает петлю вокруг глубокого ущелья. На “выходе” из этой петли, нужно будет взять круто влево и уйти через подлесок, оставив дорогу на Фэстфог по правую руку.

  Обычно, в такие моменты положено приствистывать. В моменты, когда взору представляется что-то действительно невероятное, примерно то, что и наблюдал сейчас Эдриан. Много он повидал, конечно, весьма много такого, от чего у благородного человека, не говоря о простом, перехватит дыхание и захочется поскорей забыть, стереть из памяти парой-тройкой кружек крепкого брэнди. Однако же, на этот раз и сиру Эдриану выпал шанс удивленно вскинуть брови.

  Корогу не зря не нравился этот здоровяк, и крайне предусмотрительно было с его стороны подойти и стать сзади, уперев лезвие ножа тому в кадык. Если и были какие-то варианты у него раньше, то сейчас их не осталось ни одного.

  От него пахло потом. Крепким мужским запахом дальней дороги или тяжелой работы. Глаза внимательно следили за лицом Эдриана, словно это могло как то остановить его руки, но те делали привычное движение. Они медленно тянули рубаху вверх, сначала обнажив торс и пупок, слегка поросший короткими, черными волосами. Полоса волос уходила вверх, проявляясь под поднимающейся тканью. "Это" начиналось в районе самой нижней пары ребер и поднималось до ключиц. С первого взгляда показалось, что вся грудь Хагера, от низа живота до ключиц, представляет собой месиво из шрамов, впадин и бугров зажившей кожи. Кое где виднелись совсем не аккуратные стежки, видимо в тех местах, где рана расходилась слишком широко. В других местах кожа сильно натягивалась – не хватало куска мяса под ней, и потому плоть выглядела впавшей, как поверхность яблока, помятого о камень от падения с ветки.

  Все только выглядело безобразно и хаотично, но только с первого взгляда. Спустя некоторое время, глаза Мура поняли закономерность и взору колдуна предстала… великолепная картина, нарисованная прямо на живом человеке много лет тому назад. Кожа и плоть над каждым ребром, начиная со спины, была рассечена когда-то, затем сшита. Где-то раны были непосредственно над костью, где-то уходили в сторону, так что нельзя было определить: все ли их нанесли специально или только часть, а остальные появились не в ходе… скажем так, манипуляций. Шрамы причудливыми (уродливыми) белыми нитями опоясывали бока и грудь Хагера, сходясь на грудине. Это было похоже на то, если бы его тело охватил своими щупальцами осьминог. По центру, где соединялись все пути, был самый большой шрам. Скорее всего, если Эдриан не ошибался, то кожу вместе с мясом отодвинули сперва в сторону, как покрывало, сделали свое дело, а лишь затем устлали кости вновь – вернули на положенное место.

  Это было давно. Кожа огрубела, раны давно зажили и похоже теперь абсолютно не беспокоили своего хозяина. Возможно, хотя и маловероятно, что была некая рана, вернее, множество ран, которые получил “тогда” Хагер. Может он кого-то закрыл своей грудью, вобрав в себя такое множество рваных повреждений, что по идее кожа вместе с плотью должна была кусками свисать, отставая от костей и внутренних полостей. Может быть…

  Коснувшись…Только коснувшись пучками пальцев к поверхности его кожи, Эдриан ощутил тепло, но совсем не привычное тепло человеческого тела. О, нет! Там, под кожей и плотью Хагера притаилось “нечто” в ожидании добычи, как таится тигр – самый грозный охотник джунглей, за ветками и листьями, спокойно наблюдая за добычей… Только у этого зверя были зеленые глаза – в них плескалось пламя извечного Хаоса.

  Нельзя было с уверенность сказать, как так вышло. То ли по воле случая, получив такие жуткие повреждения, кто-то решил воспользоваться ситуацией. То ли изначально никаких ран и не было, а обряд начался с причинение этих самых ран, но тот кто это сделал, начертал специальные руны на кости этого человека. Особые руны. Сакральные. Нужно было обладать поистине великолепным здоровьем и нечеловеческой выносливостью, чтобы для начала перенести, а затем уже выжить после такого, но это того стоило – теперь он был под защитой Зеленого пламени. Правда… есть один существенный нюанс в этом всем: теперь руны и Хагер это одно целое, если снять их – пламя поглотит его.

  Мистер Риггс после рукопожатия остался в седле, а ты остался пешком. Доехали до угла и там встретились с парнем, который сидел на одноконной повозке с опускным задним бортом и жевал табак.
  – Всё купил, па!
  – А я работника нам нашел. Это Дарра. Это Майкл, мой сын.
  – Как дела, Дарра? – поприветствовал тебя парень лет двадцати. – Какой-то он дохлый, па.
  – Цыц!
  Ты забрался на козлы рядом с Майклом и вы поехали на ранчо.

  Ранчо находилось от денверских окраин милях в шести – от дороги в одном месте ответвлялась тропа, и подальше на тропе стояли ворота из бревен: два столба и перекладина. Забора вокруг ворот не было. Сверху на перекладине была прибита жестяная буква "R" со стрелкой, указывавшей вправо, а с другой стороны к букве "R" спинкой пристраивалась буква "J".
  – Наше клеймо. И ранчо наше так и называется – Джей-Арроу.
  – Джей-Арроу соединенные, – уточнил Майкл.
  – Джей-Арроу несвязанных нигде в округе нет, – пожал плечами мистер Риггс.
  – А где-то есть и такое! – упрямо уточнил Майкл. – Наше ранчо – "Джей-Арроу Соединенные."
  – Цыц!
  "Цыц!", похоже, было любимым словом твоего нового хозяина.

  Мистер Риггс любил порядок – на ранчо было две собаки, одиннадцать лошадей, одна кошка, четыре козы, две дюжины кур и двести восемьдесят семь коров, хотя двести восемьдесят семь их было в расчетной книге, а сколько на самом деле... хрен знает! На самом ранчо была всего одна корова – дойная, да ещё теленок при ней.
  Людей же тут было восемь человек: сам мистер Риггс, его старший сын Майкл, его младший сын Гэбриэл, жена хозяина Джоанна (но для тебя, конечно, миссис Риггс) и их дочь Джудит (но для тебя, конечно, мисс Риггс). Ещё тут были три работника – Айк Клементс (этот смотрел так, что лучше было называть его мистер Клементс), Коулмэн (да просто Коул) Фоулер и Джилл Толли (его все называли Джи-Ти). И о них обо всех я тоже расскажу чуть позже.

  Ранчо состояло из трех домов – скромного двухэтажного господского дома, приземистого сруба для работников и огромного амбара. Ещё были загоны – для лошадей и для скота. Загон для скота пустовал – он, кажется, вмещал от силы сотню животных. Были и крытые стойла – но очень маленькие, пристроенные к амбару, голов на десять. Ты спросил почему так.
  – Мы там только больных держим или ослабевших, – пояснил Майкл, который показывал тебе ранчо, пока в доме грели воду.
  С дороги тебе дали помыться – наполнили водой здоровенный чан в каком-то закутке, дали кусок мыла даже!
  – Бритва-то ещё и не нужна толком, – сказал Майкл, глянув на твоё лицо. А и правда, щетина у тебя толком ещё не росла, так, пушок пробивался.
  Ты быстро вымылся, все пошли в большой дом, сели за большой стол, взялись за руки, мистер Риггс прочитал молитву – и начали есть.
  Ооооо! Кормили тут так, как ты вообще не помнил, чтобы когда-нибудь кормили – давали вкуснейшее говяжье рагу, кукурузу, пирог с картошкой и куриными потрошками лепешки и простоквашу c патокой. Лучше, чем у мамы! Вилки и ложки были оловянные и очень красивые – с пузатенькими ручками и даже, мать их, с вензелями "Джей-Арроу Соединенные"! Сделанные явно на заказ. Повезло тебе, стало быть – ранчо было преуспевающее, а значит, богатое.
  Обстановка в доме тоже была такая, какую ты, сказать честно, не видел даже у Донахъю – стулья с какими-то резными спинками и подушками, шкафы со стеклянными витринами, какие-то занятные тарелочки, поставленные для красоты, белые платки на креслах у камина (чтобы сажа на сами кресла не оседала, догадался ты), кованая решеточка... Не то чтобы поражающая глаза роскошь – не было тут ни золота, ни серебра, а подсвечники были, к примеру, медные. Но все равно – зажиточно, зажиточно! Ничего не скажешь!
  За ужином тебя расспросили, кто ты, откуда и что умеешь. Поохали насчет твоей истории, пожалели тебя (миссис и мисс Риггс и Гэбриэл искренне, остальные – так, для виду). Рассказали, как называются пастбища вокруг: Луг Подкова, Желтый холм, Твин-Стоун, Форкед-Крик и ещё несколько, у которых имен собственных не было – дальнее у реки, дальнее у холмов, дальнее у Большого дерева (почему его не называли пастбище Большое Дерево – хрен знает). Ты их, конечно, сразу все забыл.
  После ужина тебе выдали постель – набитый щетиной матрац, шерстяное одеяло и пуховую подушку – и отвели в дом для работников, тот самый бревенчатый сруб. Тут было все очень аскетично – земляной пол, стол со стульями посередине комнаты, печка у стены, противоположной входу, и в каждом углу по лежанке. На стенах висела разная конская амуниция – у кого была своя, тот и держал при себе, а не в сарае. Тебе досталась та койка, что у входа – ну, оно и неудивительно, лучшие места уже были заняты. В стенах, проконопаченных паклей, были маленькие окошечки, закрывавшиеся ставнями, а вместо стекол в них была вощеная бумага – да ведь и правда, на что через них смотреть-то? Что во дворе делается? Так там всегда одно и то же.
  Так ты и заснул – а проснулся уже на следующий день работником. Барн-боем поначалу.

  Слуг в доме не было – работали тут все без исключения. Утром мистер Риггс собирал мужчин и давал задания – обычно работники разбивались на пары или тройки и ехали проверять скот на разных пастбищах, а кто-то оставался на ранчо и выполнял всякие хозяйственные работы. Собственно, это и был ты. Нужно было чистить загоны, ворошить сено, ходить за лошадьми, которые сегодня не работали, чинить корраль или крышу, запасать хворост (дров-то на зиму хватало), ну, и так далее. Если ночью подмораживало, приходилось ещё колоть лед в поилках. В общем, ничего особенного, по ферме ты всю эту работу хорошо знал. На пастбища тебя брать стали не сразу.
  У женщин своих забот тоже хватало – они шили, стирали, готовили, держали огород, убирались и следили за птицей. Но, кстати, стирали они только вещи членов семьи – работники, или, как их называли, рэнч-хэнды, за своей одеждой следили сами, и ты тоже. В следующую поездку в город мистер Риггс взял тебя с собой – купил тебе ещё готовой одежды: брюки, жилетку, которой у тебя отродясь не водилось, но которая оказалась в ноябре очень в тему, пару рубашек и пиджак для работы, а ещё заказал рабочие сапоги – кожаные веллингтоны с голенищами, что твои печные трубы.

  – В этих скорлупках ты много в седле не наработаешь, – сказал он, кивая на твои изношенные ботинки.
  Покупал он всё это для тебя в долг – тебе предстояло счет отработать, но ставить свои условия не приходилось. Счет на круг получился солидный – долларов тридцать, но зато вещи были добротные, крепкие, хотя и не слишком красивые. Плащей же на ранчо было в избытке – выбирай любой.

  Одежку прикупили очень вовремя – вскоре здорово похолодало. Зима в Денвере оказалась холоднее, чем в Айове – бывало, что и снежок выпадал, но, правда, ненадолго. В основном было просто холодно: ветер налетал с севера – с востока нападать ему мешали высившиеся к западу горы: воздуху было бы некуда деваться. Коул тебе рассказал про чинук – так тут называли теплый ветер, дующий по весне с гор.
  – Чинук – это такой друган, который старается помочь, а лучше б не мешал! – сказал Коул, хохотнув и подбросив поленья в печку, когда вы готовились уже ложиться однажды вечером. – Вроде и весна раньше приходит, а иногда вот снега больно много стаивает. Думаешь, чего наводнение-то было в Денвере? Чинук постарался. Ты вообще знаешь, откуда он взялся?
  Ты, конечно, не знал.
  – Была одна индеанка, и звали её Чинук. Очень она любила гулять по снегу и однажды её похитил горный ледник. Ледник увез её к себе в горы, и там она стала тосковать. Послала она ласточек домой, рассказали ласточки всё её родне. Родичи пошли на ледник войной, взяли с собой факелы и хворост. И отбили её, увезли назад. Теперь этот ледник просыпается каждую весну и как начнет звать: "Чщинууууук! Чщинууууук! Чщинууууук!" И тает, потому что плачет. Понял? Мораль истории: если уж заарканил девчонку, то сделай так, чтобы она не тосковала. Иначе в конце -концов останешься сидеть с голой жопой на горе и плакать.

  Зима была на ранчо самым тяжелым временем – когда выпадал снег, коров пригоняли в загон по очереди и подкармливали сеном и сушеной кукурузой: в загоне были здоровенные дощатые ящики, куда вы перебрасывали корм из амбара. Коровы, конечно, умели и в снегу покопаться, но трава была не сочной, пожухлой, и скот без подкормки отощал бы к весне. А кто захочет покупать тощий скот?
  В первый раз, когда стадо пригнали к дому, ты удивился, посмотрев на коров – они были не такие, как у вас дома, и не такие, как та корова, которая паслась всегда с телятами около ранчо. Ваша была желтоватая такая, с белесым брюхом и черным носом, с длинной, красивой шеей, почти как у лошади.


  Коровы из стада мистера Риггса были совсем другие – здоровенные, неуклюжие, с короткими шеями и толстыми тупыми белыми мордами. Подгрудок у них выпирал вперед, даже, можно сказать, свисал, а ноздри были немного как у собаки. Они даже свиней, пожалуй, чем-то напоминали – до того уродливые твари!

  Ты поделился своими наблюдениями с Коулом.
  – Чепуха! – ответил тот. – Это херефордская скотинка – лучше для стейка не придумаешь! Идут на мясо только так. Да и какая разница? Это ж корова, ей на скачках не красоваться. К тому же, выносливая!

  Вскоре ты понял, в чем был смысл скотоводства. Дело в том, что... само ранчо было вообще-то меньше вашей фермы в Айове! Серьезно! Мистеру Риггсу принадлежало акров сто земли, а больше ему было-то и не нужно. Одно дело, когда ты сажаешь зерно – пашешь землю, удобряешь, вкладываешься в неё: она должна быть твоей, а то её ведь могут и отобрать, тем более если она плодородная. И что ты тогда будешь делать?
  Скотоводу же фактически земля была не нужна – кроме той, что под домом, да под загоном. Почему? А потому что ЭТО СВОБОДНАЯ СТРАНА! Скотоводу было достаточно, чтобы земля рядом с его ранчо была ничьей! Чьи луга тут вокруг? Да ничьи! А если их кто-то и купит – почти всегда найдутся другие, всю землю не скупишь. Да и кому и зачем она понадобится, если она не пахотная? Значит, любой может пасти на них своё стадо, главное следить, чтобы не угнали, ну и перегонять туда-сюда с одного пастбища на другое, чтобы коровки не схрумкали траву до самых корней, а то очень долго новая трава будет расти.

  Крестьянам всех стран издавна известна простая истина – на хорошей земле всегда выгоднее сажать, чем пасти: земледелец с двухсот акров прокормит больше ртов, чем скотовод с трехсот, и неважно, херефордские там у него коровы или ещё какие. Однако каким бы искусным фермером ты ни был, обработать действительно большое количество земли ты не мог – во-первых, её для этого следовало купить, а во-вторых, где ты возьмешь столько работников? Круглый год их кормить выйдет накладно, ведь нужны они, по большому счету, весной да осенью. Можно нанимать их на сезон, да только много найдешь желающих пахать на тебя, как вол, пару месяцев, а потом получить пинка под зад? На такое дело люди шли от безысходности. Можно было создать систему арендаторов, как делали у вас в Айове, и раньше так и делали. Но теперь это стало сложнее – ведь по Гомстеду каждый мог найти бесхозный кусок земли и оформить его в собственность, так зачем делиться с "мистером Крюгером"? Вот и получалось, что фермер довольно сильно ограничен в возможности увеличить свою прибыль.

  Скот же требовал пригляда круглый год, но небольшое количество людей могли справиться с огромным количеством коров – были бы пастбища хорошие! Честно говоря, можно было за коровами и вовсе не следить (и некоторые нерадивые хозяева так и делали) – часть бы разбрелась, часть погибла, часть – потеряла вес, но всё равно скорее всего стадо вышло бы в плюс. Мистер Риггс, как любой собственник, желал этот плюс увеличить поскорее – именно поэтому вы на него и вкалывали. А так-то ходячее мясо само себя приумножало: покрыл бык телку – хоба! – вот и теленок поспел. Корова сама его выкормит молоком, он сам будет траву жевать – тебе надо только клеймо на него бахнуть, вовремя кастрировать, если бычок, да на бойню отогнать (и то оно само шагать будет). Это не зерно, которое без тебя шагу не сделает: землю удобри, вспаши, отборони, посей, собери, обмолоти, провей... А тут мясо само себя воспроизводит на глазах! Да ещё и не так быстро портится – это не зерно, которое и сгнить может: нет сейчас покупателей или плохую цену дают – да и черт с ними! Имея стадо, с голоду ты не помрешь в любом случае, можно и подождать.

  Были в этой системе подводные камни? Конечно, были! Во-первых, падеж скота. Какая-нибудь болезнь или лютая непогода могли скосить скот, и тогда твоему бизнесу хана. Скажешь, болезнь, засуха или град могут и пшеницу убить? Да, могут, но у тебя всё ещё останется хорошая земля – ты возьмешь в долг семян, посеешь их и сможешь отдать долг и снова встать на ноги. Со скотом так не выйдет – потерял, значит, потерял, начинай весь процесс сначала или нанимайся к тому, кто смыслит в этом больше.
  И во вторых, конечно же, скотокрады. Как украсть у фермера его зерно? Никак: оно лежит, в амбаре, амбар за окном, и за час его зерно не вывезешь, а если даже и вывезешь – то на чем? На нескольких повозках? Их легко найти или догнать. Скот же можно украсть с пастбища, пока хозяин сидит дома, быстро перегнать и продать где-нибудь в другом месте. Можно и вообще совершить "идеальное преступление" – украсть неклейменого теленка и заклеймить самому.
  Именно поэтому за скотокрадство на Западе нещадно вешали, не доводя дело до суда.

  Мистер Риггс начал разводить здесь скот ещё до войны, пригнав с востока стадо из сотни коров и за семь лет упорного труда утроив его. Дело шло то получше, то похуже – цены скакали, погода порой преподносила сюрпризы, скот иногда подворовывали то ли соседи, то ли индейцы, да и Денвер был не шибко преуспевающим городом в последнее время. Но все же в годы войны цены были хорошие, и множество бычков Джей-Арроу закончили свою жизнь внутри жестяных банок, вскрытых солдатами союза в окопах при осаде Питерсберга. Может, и Пэдди какими-то из них полакомился.
  Риггсу было тридцать восемь лет, а по глазам так все сорок пять. Он был среднего роста, с большими висячими русыми усами, коротко стриженный и весь такой словно на пружинах. Чувствовалось, что когда-то он вообще всё делал сам, а теперь вот переходит от состояния хозяина, который делает, в разряд хозяев, которые больше думают и распоряжаются, но никак не перейдет. Не любил он трёх вещей: болтунов, бездельников и попрошаек. Мистер Риггс верил в бога искренне, но очень по-простому – он как бы говорил богу: "Ну вот, Иисус, я честный человек, и это-то я точно знаю, а уж хороший или нет – это тебе решать."

  Миссис Риггс была подстать супругу – из тех женщин, что подают патроны, когда против тебя весь мир. В управление ранчо она не лезла, занимаясь домашним хозяйством, никогда на людях ему не перечила, и вообще говорила мало, но уж если говорила, то ей он никогда не бросал своё "цыц"! Проницательный глаз мог заметить, что это женщина совсем не забитая, что наедине она наверняка многое высказывала мужу и давала ему советы, и больше того, он к ним скорее всего прислушивался. Но для людей попроще было очевидно, что хозяин в доме один – Джебедайя Риггс.
  Лет ей было, должно быть, как мужу, хотя выглядела она постарше – у них было пятеро детей, и двое из них умерли ещё на востоке, и всех их она выносила и выкормила сама. Дети же эти отличались друг от друга разительно.

  Майклу было двадцать лет, он был их первенец и пошел в отца – приделать ему усы побольше и нарисовать пару морщин, так был бы точной копией. Но характер у него был иной – Майкл всё любил уточнять, был эдаким, как сказали бы в городе, занудой. Нельзя было при нем что-нибудь сказать, да неточно – обязательно поправит.
  – Хватит умничать, Майк! – говорил ему младший брат.
  – Ты вообще молчи!
  Майкл любил поработать, но больше любил раздавать другим указания, как и что делать, а ещё больше любил считать и записывать – он отучился в хорошей школе и всю нехитрую бухгалтерию ранчо уже пару лет как взял на себя. Никто не сомневался, что однажды он заменит отца, и заменит достойно.

  Гэбриэл (или Гэби, как звала его мать) был другой закваски – он был задумчивый, любил смотреть на закат, на огонь и на горы, грезил чем-то далеким. Маленький мирок ранчо был ему мал – его тянуло в город, но в город одного его пока не отпускали – в пятнадцать лет считалось рановато. Он учился похуже, чем брат, зато прочел больше книжек, и некоторые даже были хорошие. Хозяйские сыновья спали в доме, но иногда бывало, что непогода заставала ковбоев на дальнем пастбище, и тогда вместо того чтобы ехать домой они останавливались в сторожке на выпасе. Таких сторожек, полуземлянок-полухижин, раскидано было по окрестностям несколько. Построены они были из резаного дерна и дерном же крыты, так что по весне крыши их зеленели и прорастали свежей травкой. Внутри у них был земляной пол, одно окошко, со стен свешивалась пожухлая трава, а с крыши летом могли нападать жуки и червяки. Но всё же лучше было остановиться в такой лачуге, чем ночевать под дождем или по темноте плестись домой – не ровен час лошадь ногу сломает или ветку не заметишь и получишь в глаз.
  Вот когда вы останавливались в такой хижине и разводили костер на полу в очаге из камней (дым вместе с большей частью тепла вытягивало в то самое окошко, зато вы могли обсушиться и не угореть, пока костер трещал), Габи мог рассказать что-нибудь интересненькое – про Троянскую войну или про Робинзона Крузо.
  Мать украдкой за него переживала – она любила его сильнее всех своих детей, может, потому что у него были такие же как у неё голубые глаза. А переживала она потому что боялась, что однажды он уйдет из дому искать какого-нибудь глупого, призрачного счастья, да и не вернется, как это на Западе часто бывает. Люди тут пропадали и безо всяких индейцев – решил срезать через холмы, лошадь ногу подвернула, упала, сломала тебе что-нибудь, вот ты и умер от голода и жажды в тех самых холмах. И такое бывало.

  Джудит же было шестнадцать лет, и из всех детей она была самой непослушной. У неё была тонкая, красивая шея, тонкие, красивые губы, отцовские зеленые глаза и длинные волосы, как у матери, до середины спины. Волосы эти она ни за что не хотела стричь, вот просто ни в какую, а заплетала в длииииинную тугую косу и носила её под чепцом завязанной в узел. Она много смеялась и могла на смех поднять любого – хоть даже самого мистера Риггса, но тут уж мать её одергивала. С ней было наоборот – отец в ней души не чаял, а мать не давала спуску. Работала она тоже много, как и все – помогала матери, смотрела за козами, курами, носила воду и дрова, когда работники были заняты всем остальным.
  Платье у неё было темно-бордовое, а другое, которое она надевала по выходным – голубое-голубое, как небо весной. В этом платье она ходила в церковь – семья выбиралась на службу в полном составе хорошо если раз в месяц – и на неё там посматривали многие молодые люди.
  А ещё она умела ездить верхом, и неплохо. И иногда, когда ей совсем надоедало сидеть дома, она садилась на лошадь – по мужски, надев под платье штаны вместо петтикотов, и ехала с отцом и с братьями смотреть за коровами. Мать её всегда была против, но раз отец разрешал – что сделаешь?
  Джудит, пожалуй, смеялась над тобой больше всех, но беззлобно.

  А вот кто тебя не любил – так это Айк. Айк был немногим младше мистера Риггса, может, на год, он был из тех работников, что приехали тогда с самым первым стадом и потому считал себя привилегированным. Привилегированность эта заключалась не в том, что он работал меньше других – как раз наоборот, он всегда брал на себя самую большую часть работы – а в том, что оставлял за собой право обходиться с другими работниками так, как хотел, и даже немного командовать вами. Это был сварливый дядька, который всегда к тебе придирался. Через пару месяцев, в январе, мистер Риггс решил, что пора тебе поехать на пастбище и показать, что ты умеешь. В пару тебя поставили как раз к Айку.
  – Вон, корову видишь пониже других? Воооонн там. Давай, посмотри, что с ней, что-то она мне не нравится, – приказал Айк.
  Ты спрыгнул с лошади и пошел смотреть. А что?
  – Олух, мать твою! Куда попёр? А НУ В СЕДЛО ВЕРНУЛСЯ! – крикнул Айк. – Тебя ж коровы затопчут. Возьми веревку, отдели её от стада.
  Ты взял веревку и постарался подобраться к корове вплотную. Коровы при твоем приближении лениво разбрелись в стороны.
  – Что ты верёвку-то мацаешь, как недоношенный сиську?! Бросай уже! – снова окрикнул тебя Айк.
  Ну, ты и бросил.
  – Ты, придурок, издеваешься что ли надо мной!? – взревел он так, что коровы немного попятились. – Смотри, недоумок! Показываю первый раз!
  И он ловко раскрутил веревку над головой и набросил её на корову, а затем, пользуясь тем, что другой конец веревки был привязан к луке седла, оттащил корову подальше от остальных.
  Потом подъехал вплотную и снял петлю.
  – Давай, бросай теперь ты.
  Ты бросил. И конечно, даже до коровы недобросил.
  – Показываю второй раз! – объявил Айк. – Он же последний! Если кто со второго раза чего не понял, то он дурак. А дуракам на ранчо Джей-Арроу делать нечего. Дураки пусть дерн ковыряют у себя там в Айове-шмайове.
  И он показал. И опять, конечно, у тебя ничего не вышло.
  – Все, езжай домой. На пастбище ты мне такой не нужен! – отрезал Айк.
  И так далее – стоило тебе что-нибудь сделать не так, как Айк был рядышком со своими комментариями.
  – Какого хера ты кукурузу на землю просыпал?! Ты слепой?
  – Дарра! У тебя мозги под кепкой набекрень съехали!? Куда ты стадо погнал?!
  – Ты не на мисс Риггс смотри, а на коров смотри, олух!
  – Кто, кто так лед колет, безрукий!

  Джи-Ти было тоже лет под сорок, и ему вообще всё было всё равно – он был очень скучный мужичок, жилистый и работящий. Любимый его жест был – пожимание плечами.
  Когда ты спрашивал его, почему тебя так Айк не любит, он говорил:
  – Работай лучше, – и всё.
  Он вообще тебе ничего не показывал, а всё делал сам, если вы оказывались в паре.

  А вот Коул, самый молодой из них (ему было, может, лет двадцать шесть) объяснил тебе, в чем дело.
  – Да не бери в голову! Кочерыжка считает себя важным боссом, вот и думает, что ему можно всех задирать. Плюнь на него. И вообще, можешь его даже взгреть, гыгыгы. Эй, я это несерьезно! – добавил он. – Если серьезно, дерется он будь здоров, сам видел. Хотя... и не таких валили, Дарра, и не таких валили. Надо уметь просто. Я тя научу, как подрастешь немного.
  Сам он с Айком всегда азартно бранился, если тот был им недоволен, чем доводил Клементса до белого каления, поэтому вместе их не ставили. Коул был работник с ленцой, но зато классный наездник и ларьят кидал, как бог.
  – Я сам из Арканзаса, – сказал он. – Потом в Техасе на одном ранчо работал, у одного мексиканского типа. Там ребята научили. А сюда подался, потому что война началась, а мне это дело в одно место не уперлось – по людям просто так стрелять из-за негров каких-то.
  Но реальность была слегка интереснее – в Денвере у него жила тётка, переехавшая сюда с мужем, который открыл в городе магазин. Муж её помер, детей вроде бы не было, хотя была воспитанница, приемная дочь. Коул ждал, что тетка сделает его наследником. Однако та его даже толком жить не пустила – нет уж, сказала, не нужен мне нахлебник, иди-ка ты поработай где-нибудь ещё. С тех пор Коул наносил тёте визиты, пил у неё кофе и всячески показывал, что он хороший парень и вышло недоразумение.
  – Вот помрет – и достанется мне магазин, Дарра! Тогда приходи, я тебе скидку сделаю. Не знаю ещё на что, но на что-нибудь сделаю! А хочешь – становись продавцом. Ты считать-то как, умеешь?
  Ты умел не особо.
  – А, чепуха! Я тоже не умею. Главное не это! Главное – что? Бизнес! Заделаемся солидными людьми, будем дорогие сигары курить, а?
  Он так конечно шутил.
  Вообще пошутить он был любитель, и над тобой в том числе.

  Была, например, такая история, уже по весне, в марте. Ты остался дома, что-то то ли чистил, то ли чинил, и Джи-Ти тоже задержался зачем-то – что-то он там с лошадьми делал интересное.
  – А что, Джина-то понесла уже? – спросил у Айка мистер Риггс. Имена были не у всех коров, но у самых лучших, которые выделялись среди других.
  – Не, так и не понесла, сэр, – ответил Джи-Ти. – Я думаю, можт у Визиря ноги коротковаты – неудобно ему.
  – А ты видел, как он пытался?
  – Ну да, думал всё уж, а смотрю – нет, – он как обычно пожал плечами.
  – Так давай её с Геркулесом спарим!
  – Да, сэр, хорошая мысль.
  – Дарра! Седлай лошадь, съездишь на Форкед-Крик, пригонишь Геркулеса, понял? Джи-Ти, а ты пригони телку.
  Ну, ты понял, чего не понять?
  На Форкед-Крик работали Гэбриэл и Коул. Гэбриэл поил коня из ручья, и ты спросил у Коула, где тут Геркулес.
  – А зачем тебе?
  Ты рассказал.
  – А, ну, всё правильно. Вон того здорового бери, видишь у него рога длинные! И морда такая злая. Ты поосторожней с ним, бодливый, гад. Однажды ногу мне пропорол.
  Он отогнал для тебя быка от стада, и ты повел его домой, покрикивая сзади и хлопая бичом. Было страшновато: что если этот здоровенный бугай сейчас повернет на тебя да как попрет! Да даже если просто упрется и встанет – и что делать тогда? Уф... но ничего, привел, хотя и потратил на это уйму времени!
  Ты завел Геркулеса на двор, а дальше...
  Первым из ступора вышла мисс Риггс – она засмеялась звонким, мелодичным смехом, как будто колокольчик зазвонил.
  – Дарра! – воскликнул мистер Риггс. – Ты... ты издеваешься!?
  Ты не понял, что такого, ну вот же он, бык, где там ваша корова, сейчас всё будет!
  – Ты на кой привел вола на случку!?!?!?

  Напрасно ты оправдывался, что не знал, как выглядит Геркулес, и это всё Коул подстроиол. Напрасно говорил, что вот смотрите, яйца же висят! Откуда тебе было знать, что скотоводы ничего волам не отрезают под корень, а только перекручивают какие-то там канатики?
  История запомнилась надолго, и даже в Денвере люди, услышав, что ты Дарра Дайсон, усмехались и говорили: "Ааа, ты тот парень, который вола чуть на корову не затащил?"

  Но Коул умел не только разыгрывать – в отличие от остальных он умел и объяснять. Ещё раньше, в январе, он сказал тебе, увидев, как ты мучаешься с коровами.
  – Что, веревку не умеешь кидать? Пфф, проще простого! Слезай с лошади, сейчас покажу!
  Вы выбрали для тренировки пенек от сосны.
  – Смотри. Тут главное не как ты размахиваешься, не как бросаешь, главное, как её крутишь. Ты должен почувствовать её вес, как бы держать её вес в воздухе. Вот попробуй вот так её перед собой покрутить, чтобы она в кольце подержалась в воздухе.
  И он стал показывать – столько раз, сколько было нужно.
  – Почувствовал вес? Тогда переводи её наверх, или вбок, или куда тебе нужно, и оттуда бросай. Сначала так научись. Научишься – через год будешь кидать лучше Айка и лучше Джи-Ти. Кидать-то это просто – петля, она ж большая. Крутить сложно, чувствовать. Ничего, научишься. Это, брат, не буквы по бумажке выводить, дело нехитрое. Один раз получилось – больше уж не забудешь. А когда кидаешь, кидай всей рукой и даже немного плечами вперед подавайся. Как будто копье кидаешь! Хоба! Ничего сложного!
  И ты и правда научился! Не всегда с первого раза, но у тебя стало получаться – сначала накинуть на столбик, потом на пустую бочку, потом с седла, а потом уже на корову с седла. И однажды у тебя получилось вот совсем-совсем хорошо! Потом, правда, никак не выходило, но потом получилось два раза подряд. Потом три! А к марту ты уже с первого раза накидывал веревку на шею или на рога.
  Даже мистер Риггс похвалил тебя, сказав: "Смотри, Гэйб, как Дарра быстро научился! А у тебя до сих пор через раз! Давай, догоняй!"
  Но Коулу этого было мало.
  – На шею набросить ума много не надо! – сказал он, откинув со лба отросшие за зиму непослушные каштановые волосы. – А ты попробуй знаешь как попасть? Как техассцы – под ноги ей, чтобы обе задние ноги захватить!
  Задача казалась абсолютно невыполнимой, ты попросил показать, не веря, что такое возможно.
  – Ну, я давно этого не делал, – стал набивать себе цену Коул. – Но... ща!
  И он вспугнул одну корову, поскакал за ней, метнул ларьят ярдов с десяти, и веревка словно обняла коровьи бабки, а петля сама затянулась вокруг обеих ног.
  Ты спросил, зачем это надо.
  – Если корова бесится, или там бычок, или просто надо повалить на землю, чтобы клеймить или кастрировать – удобнее это лошадью делать, а не руками. Если её за рога один ловит, а другой веревкой ноги подрезает, она сама упадет. А ещё научись на рога набрасывать, а потом веревку через неё перекидывать, а сам в другую сторону подавать. Тогда и один сможешь ноги подрезать!
  И ты стал учиться набрасывать веревку таким способом. Это уже было и правда сложно, но ты не сдавался. Тем более на пастбище больше всё равно делать было нечего!

  Да и в целом заняться на ранчо было нечем – работа, скот, лошади, коровы, починка, уборка, завтрак в доме, обед на пастбище, ужин в доме.
  Единственным местом, где можно было повеселиться – был Денвер! Только денег у тебя не было – ты кругом оставался должен. Сперва за новую одежду. Потом за шляпу – в кепке уж больно уши мерзли. Потом за новое седло и ковбойское снаряжение – чепсы, краги. А потом и вовсе – ты попросил купить тебе в долг запряжку рабочих волов, чтобы помочь своим, если кто на ферме остался. Правда, мистер Риггс, довольный тем, как ты отработал зиму, повысил тебе зарплату – и сразу вдвое! До двадцати долларов в месяц! Однако волы, даже купленные со скидкой у мистера Риггса, обошлись в сто долларов. А это остаток весны и всё лето упорного труда. Джи-Ти же получал тридцать монет в месяц, а Айк с Коулом по тридцать пять.
  – Эй, Дарра! Поехали с нами в город! – звал тебя Коул. – Черт с ними с деньгами, я тебе поставлю выпивку!
  Ездили вы обычно не все, а Майк либо Гэйб (кто-то из братьев делал покупки), иногда Айк, ну и мистер Риггс тоже. Джи-Ти чаще всего сидел сиднем на ранчо.
  В городе тоже веселого было мало, но хоть не так однообразно – можно было зайти в магазин полистать каталог, или в пивную, или салун – послушать какую-нибудь певичку, если она там пела.
  Салун, в который вы ходили, назывался "Сова" – там была сова на вывеске и чучело совы над огромной полированной стойкой, всегда тепло, накурено и очень, очень красиво. Ты никогда и не был в таких красивых местах! Огромное зеркало за стойкой, бочки с пивом, медные плевательницы, белые скатерти на столах... Ух! А публика! Тут были серьезные ребята, и всякие там франты в черных фраках и при цилиндрах, и дядьки с огромными бакенбардами, которые курили сигары с золотыми колечками. А на сцене пели женщины – особенно была там одна курносая, Мари чего-то там. Пели – обалдеть, ещё и выделывали эдак значительно бровью. С ума сойти можно! Не по себе становилось в этом месте, если бы не Коул – ты бы там и десяти минут не пробыл.
  Пили вы там только по кружечке пива, а если хотели продолжения – шли в кабак, там было дешевле. Это была маленькая рюмочная в Лодо – так назывался квартал в городе, где было попроще, чем в Даунтауне. "Рюмочная номер 3" – так она называлась, и там можно было за гроши налакаться в слюни. Что Коул пару раз и делал, с трудом удерживая равновесие в седле. Здесь пол был заплеван табачной жвачкой, из щелей дули сквозняки, а стойка была сколочена из грубых, плохо обструганных досок.
  – Дарра, а слабо выпить Сок Тарантула!? – пристал однажды к тебе Коул. – Не, Дарра, ты как хочешь, а если мужик, то выпьешь!
  Лысый бармен по имени Дэвид, с головой, гладкой, как бильярдный шар, чего-то там намешал и поставил перед тобой стакан. Ну, ты и выпил! Эффект был... АААААДЕРЖИТЕМЕНЯЯЯПОЧЕМУЯДЕРГАЮСЬАААААААА! Тебя бросало то в жар, то в холод, то мутило, то пробивало на хи-хи, хотелось вскакивать, плясать безумную джигу-дрыгу, что ты и выкинул ко всеобщему восторгу!
  Домой ты приехал на повозке Майкла, полумертвый, бледный, покрытый испариной.
  – Чем вы его напоили?! – возмутилась миссис Риггс.
  – Да капельку виски просто дали!
  – Не лгите мне, мистер Фоулер! Ох не лгите! Бог простит вам вашу ложь, а я тресну вас половником!
  Коул, замялся и шепнул ей на ушко, чем тебя поили.
  – А что это за пойло такое?
  Коул шепнул ещё.
  – Стрихнин! Да вы с ума сошли! – всплеснула руками миссис Риггс. – Так, все быстро вон отсюда!
  Тебя положили на кровать в хозяйском доме, Джудит прикладывала к голове прохладную тряпку, спрашивала, как ты. Тебе делали какие-то компрессы. Неизвестно, было ли дело в лечении или в заботе, но на следующий день ты встал на ноги.
  Коул потом даже извинялся, говорил, кто знал, что на тебя это так сильно подействует? "Там стрихнина-то – меньше ногтя, так, крупинка!" В следующий раз он даже купил тебе самого настоящего виски – того, который можно было отнести к разряду "хороший". От него по крайней мере не тянуло сивухой.

  Ещё Коул ходил в бордель, но тебя и Гэбриэла он туда не брал, только Майка.
  Вместо этого он давал вам по пятнадцать центов и говорил:
  – Идите, купите лакричных леденцов, парни, и не говорите ничего, ради Бога, миссис Риггс! Мы на часик, а потом встретимся на углу.
  Когда вы встречались на углу, вид у них обычно был одновременно пресыщенный и веселый, и было крайне интересно, чем же они там занимаются?
  Мистер Риггс это дело всячески осуждал, но молча, а вот миссис Риггс могла легко пропесочить любого, кто ходил к женщинам, которых тут называли "испорченными голубками" или "накрашенными ангелочками" – ты так и не понял, почему, а Коул не стал объяснять.
  – Как-нибудь потом я тебе там всё покажу, – сказал он. – Подрастешь вот совсем немного ещё.

  В апреле трава зазеленела, и вы с Коулом, который вызвался тебе помочь, взяли карабины и погнали волов на восток, к вашей ферме. Найти её оказалось трудно – вы долго плутали по берегу Норт-Платта, останавливаясь на ночлег, так что даже еда у вас стала заканчиваться, но наконец ты узнал знакомые места.

  А на ферме все было... да почти по-старому! Брэди пахал на какой-то лошадке, Лиам что-то строгал, Дейдра готовила. Только Кона не было. А ещё ты заметил, когда они собрались, что одежка у них за зиму сильно поизносилась – зима выдалась тяжелая.
  Встретили тебя с прохладцей.
  – Дарра, какими судьбами? – спросил Брэди, чуть насмешливо, как тебе показалось. – Давненько я тебя не видел.
  Оказалось, зимой они пешком добрались до форта Морган и уговорили военных поделиться с ними индейскими лошадьми, захваченными в одной из экспедиций, а за это отсыпали убранного осенью зерна. Твои волы пришлись, конечно, кстати – на верховой лошади много не напашешь.
  Весть о смерти Пэдди всех буквально скосила – Дейдра даже не выдержала и ушла в другую комнату плакать.
  – Мы, в общем, так и думали, – сказал Брэди, стараясь держать присутствие духа. – Так и думали. Где, говоришь, ты его похоронил? Надо бы нормальную могилу сделать.
  Кон ушел куда-то со своим ружьем, говорили, что собирался в Денвер, но дошел он туда, погиб по дороге или к кому-то прибился – этого никто не знал.
  Посидели.
  Говорить было вроде не о чем.
  – Слушай, а у вас там на ранчо на этом грамотные есть? Ты бы написал письмо домой, как у нас что, а? – попросил тебя Брэди. – А то родители так и не знают.

Вы не можете просматривать этот пост!

  Все складывалось удачно. Никто из охранников даже не повел головой когда раздался свист, запоздало начали замедлять шаг. Фатальная ошибка. Первые плоды этой ошибки собрал Корог, его рука привычным движением легко отпустила клинок ножа на коротком замахе и тот, несколько раз кувыркнувшись в воздухе, четко вошёл в глаз худощавого парня. Снаружи осталась только рукоять. Охранник вообще ничего не стал говорить, руки было метнулись к голове, но так и не поднялись, замерев на уровне груди, ноги подкосились и он рухнул в пыль.

  Чего-то такого и ждал сир Уолтер, вместе с Мартином по одну сторону дороги, а Барсук — по другую. Дать залп, убить как можно больше сразу, с первой секунды нападения. Это значительно повышает шансы на победу да и вообще, в этом же и есть смысл засады!
  Турберт стреляет следующим, немного замешкался, видимо собирался с мыслями, но не растерялся и выстрелил. Правда и не попал. Болт пролетает мимо, и вот теперь охрана, спустя целых две секунды понимает, что они попали в очень хреновую историю. Во-первых, их товарищ падает с ножом в голове, во-вторых, только что к нему чуть не присоединился ещё один.   Оставшиеся в живых двое охранников тянутся за оружием, крутят головой и останавливаются, чуть пригибаясь. Видимо пытался таким образом избежать следующих попаданий.



  Фургон катится дальше. Также медленно. Это тоже по своему сыграло на руку Хельги: его цель не дергалась, не ускорялась или тормозилась, а плавно двигалась поступательно вперёд. Торговец как сидел с безучастными видом, так и упал вниз. Стрела угодила ему в плечо, а может в шею… куда то туда вроде. Он скрутился в пыли и замер, обхватив себя здоровой рукой.

— НУ!!

  Это раздалось изнутри фургона. Дикий крик, в котором соединялся приказ, просьба и предупреждение. Адресовался он скорее всего вознице, потому как именно он судорожно начал дергать вожжи, но толку от этого было не много.

  От того как свистнул сир Уолтер, до этого крика прошло три секунды.

  Была ли тилеанка невинна или нет, ты пока еще не знал. Но зато теперь с уверенностью мог сказать, что пальчики у нее умелые – а опыт это или, кхм, природный талант, дело уже десятое. Не стала она чиниться, и когда твоя рука решила навестить ее тайные земли. Как опытный путешественник, ты странствовал по ней, как по Империи. Начав путь свой через перевал Укус Топора – она и вправду игриво прикусила твои пальцы – ты скользнул по равнинам Аверланда, ее тонкой шее, и задержался средь виссенландских холмов. Но дальше тропа была открыта, и ты направил свой ход через альтдорфские долины живота к самым мариенбургским Пустошам, желая дотронуться до Врат. Прикрытые платьями Врата казались неприступными, и ты никак не мог приблизиться к ним, но тут пришла помощь – Лючия, томно выдохнув, приподняла юбки, открыв твоему взору затянутые в чулки стройные ножки. Теперь от заветной цели тебя отделял только батист трусиков – но дальше ты не решился следовать. Пока не решился – ты понимал, что рано или поздно, а скорее рано, пройдешь через них и отправишься в плаванье по бескрайнему морю наслаждений.
  А пока запретный плод не упал в твои руки, ты проводил свои часы рядом с ней. Внимательный, ты понимал, что впервые кто-то не тяготится твоим обществом, принимая тебя таким, как ты есть, и сама не пытается изображать из себя другого человека. Ну скажите на милость, с кем еще ты можешь сначала чинно идти под ручку, потом бурно обсуждать ошибки экспедиции бретонского лорда Родерика, а затем, стянув наливные яблочки с ветви дерева, растущего за забором чьего-то поместья, весело спасаться бегством от спохватившейся охраны – чтобы потом, спустя пару кварталов, беседовать о “Венке сонетов” изящного Рене Венсана?
  Когда еще ты мог бы представить себя сидящим рядом с девушкой в одних нижних штанах и расчесывающим ее локоны – безо всякой пошлости, лишь с неизбывной нежностью? Когда еще ты мог, отчаянно смущаясь, подарить кому-то брошь в форме перышка, усыпанную изумрудной крошкой, и кто мог вручить тебе держатель для пера, украшенный эльфийскими рунами и яшмовыми пластинками в виде чудесных животных? Разве ты мог представить себя стоящим на наряженной в камень набережной и смотрящим, как тает померанцевое солнце над темной кромкой далекого леса, раскрашивая небо в терракотовые оттенки?

  Все это – было. И пока что есть.

  А потом ты стоял перед венценосной интриганкой, смущенный от того излишне горячего поцелуя, которым коснулся ее украшенных кольцами пальчиков с ало-зеленым маникюром. Она заметила твою оплошность и поднесла кисть к своим губам, улыбнувшись тебе сквозь преграду пальцев. Шагнула вперед так, что ты практически чувствовал ее теплое дыхание. В голубой бездне ее глаз ты читал и еле прикрытое обещание, и чарующую женственность, и иссушающую страстность. А еще ты понимал, что эта девушка, кажущаяся малолетней вертихвосткой, тебя считывает – по мимике, по жестам и интонациям. Алые губы приоткрыты так, что виден ровный ряд белых зубов и изредка мелькающий язычок. Ее нелегко было не жаждать – и курфюрст этим пользовалась. Открыв сердце одной женщине, ты стал слабее к чарам других: по крайней мере, одной, с сильным духом, броской внешностью и отсутствием оков морали.
  Она улыбнулась чарующе, и положила на грудь тонкую ладошку:
  - Отрадно видеть такую готовность и самоотверженность! Тем более, в столь неспокойное время. На мое счастье, в Виссенланде достаточно мужей, готовых послужить при дворе и защитить грудью от ножа, жизнью от яда и клинком – от слова. – серебристые колокольцы смеха. – Правда, все они ищут или моего покровительства, или моего тела. Ну то есть делают это ради собственной выгоды, и только. А ради чего ищешь моей милости ты?
  - Не отвечай. – тонкий пальчик лег на твои губы.
  - Я знаю, что ты искренен в своем желании, а я такое ценю. У меня есть задание для тебя – и именно для тебя. Я как раз думала, кого послать, а тут Сигмар послал мне тебя. Думаю, это знак. А даже если нет, то я уже приняла решение. Мне нужен дворянин, равно владеющий клинком и головой, и при этом не связанный со мной напрямую. Думаю, я нашла такого: ты и в бою себя показал достойно, и на хорошем счету у наставников.
  Мне нужно, чтобы ты отправился в Штирланд, в замок графа фон Норденфельда. Он... скажем так, за жест доброй воли он готов повлиять на своего сюзерена и склонить его к нужному голосованию. Ты доставишь ему послание от меня и выполнишь то дело, которое он попросит, а потом вернешься назад с ответным посланием – так пойдет на пользу и мне, и Виссенланду, и Империи. Ну и, конечно же, тебе – доброе имя всегда полезно, не так ли? Подробности узнаешь на месте. А как вернешься, я, - лицо девушки исполнилось лукавства, - помогу тебе, если смогу.
  Ну а пока ты в пути, я прослежу, чтобы твоей спутнице никто не чинил проблем и преград и, если надо, возьму ее под свое крыло. Только отправляться тебе надо как можно скорее – выборы не бесконечны, и ты сейчас – один из тех, кто может повлиять на их исход. Я же правильно понимаю, что ты не отказываешься от своих слов и берешься за дело?

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

  Первой жертвой твоих сомнений стал бедный, бедный Пауль. Вы устроились на пустом заднем дворе трактира, где кроме вас было только какое-то пьяное тело, скорчившееся у забора и источавшее вокруг себя сивушный дух, да вольготно пасущиеся свиньи. Слуга прихлебывал холодное пиво из глиняной кружки с закрывающейся крышкой – альтдорфская традиция – и слушал твои выкладки. Когда речь свернула на то зло, что ты так рьяно обличал, а теперь стал хоть частично, но оправдывать, юноша поперхнулся пивом и чуть не уронил кружку, во все глаза смотря на тебя.
  В простой голове парня просто не укладывались такие сложные конструкции. Раньше как было: плохо это плохо, хорошо это хорошо – все просто и ясно. Хорошему надо следовать, от плохого бежать, как от огня. А теперь? Исключения пугали беднягу – как определить теперь, что достойно, а что подлежит осуждению? Неизвестность замаячила здоровенным призраком, но Пауль, прокашлявшись, нашел в себе силы выдавить:
  - Понял, кха-кха, господин! Ну, госпожа Лючия и вправду кажется хорошей? Но, может, она гораздо более коварна, чем все видимые вами ранее, и, прошу простить покорно, за милым личиком скрывается хитрая и опасная хищница, которая – клац! – и зубы в плоть. Заклинаю вас, господин, будьте осторожнее: вы сами учили меня не вестись на их улыбки и расположение и ждать удара. Может, она только выжидает время? Вы ей пока просто не дали знать о своих уязвимостях, и она выжидает, как змея в траве, когда вы потеряете бдительность, чтобы впрыснуть смертельный яд? Прошу вас, берегите себя!

  Но ты решил рискнуть и все поставить на кон. Беседу ты, конечно же, начал тет-а-тет – не хватало еще объясняться в окружении толпы планомерно накачивающихся пивом бездельников! С утра не вышло – госпожа Альвиницци собиралась посетить кого-то из тилеанских торговцев в столице, и одевалась в спешке. Зато вечер оказался твоим временем. Ты шикнул на Пауля, попросил Фульвиччио охранять за дверьми. Лючия, одетая в белую ночную рубашку – ужасно неприличную, аж чуть выше колен – и темно-синий шелковый халат сидела перед столиком, на котором было установлено маленькое походное зеркало, и неторопливо разбирала пряди черепаховым гребешком.
  Когда ты начал говорить, девушка отложила гребень и, сложив руки на коленях, внимательно слушала тебя. На губах ее после первых же слов появилась улыбка – но ничего оскорбительного, жестокого в ней не было, скорее это был след мягкой, благожелательной поддержки, чем насмешка. Хотя, откровенно говоря, твои обороты пару раз заставили-таки ее прыснуть в кулак: но на любые слова «прервусь» она просила продолжать и не держать ручей речей в себе.
  И вот слова сказаны, жребий брошен. Девушка перед тобой сидит с рубиновыми щеками, отводит в сторону взгляд. В комнате повисает такое густое молчание, что, кажется, его можно ложкой зачерпывать. Наконец, Лючия первой нарушает тишину. Ее голос чуть подрагивает колокольчиком.
  - Даже не знаю, что сказать… Хочется одновременно и «неожиданно», и «что ж ты так долго телился». – она нервно смеется. – Знаешь, Амадо, - ты мне тоже нравишься: умный, решительный, целеустремленный. Воспитанный… Я видела, как ты иногда на меня смотришь – но более взгляда ничего себе не позволял. Значит, уважаешь. А это хорошо… Ну,- тонкие пальцы сцепляются в замок, - по крайней мере, для той, кто привыкла не только к тилеанской открытости, но и к имперской сдержанности.
  Да что это я, все говорю и говорю! Прости, смущена просто. – она плавно поднимается с табурета. – В общем… - набрала она в грудь воздуха, выдохнула протяжно. – Не знаю, как правильно отвечать на такое. Скажу просто – я согласна.

  Она подошла к тебе и обняла, прижавшись всем телом и положив голову на плечо. Ты чувствовал через рубаху жар ее тело и даже быстрое биение сердца, чувствовал горячее дыхание и две печати ладоней на спине. Локоны ее щекотали тебе нос, но ты не двигался и не отпускал ее. Наконец Лючия, вопреки разговорам о вольности нравов ее соотечественниц, решилась на большее и, привстав на цыпочки, дотянулась до твоих губ в мягком поцелуе. Она была на вкус и как мед и лаванда, она была податлива и открыта, не беря, как та, первая, но отдавая тебе самое себя. Сердце девушки билось еще пуще, стуча набатом, и под твоими губами она негромко, еле слышно стонала.
  Наконец она первая разорвала поцелуй, отстранившись на миг и снова положив голову на плечо – но на сей раз уткнувшись носом в шею и легко поглаживая тебя по груди. Горячность вспышки страсти сменилась мягкостью и нежностью, легким как пушинка теплом.
  - Амадо… - мурлыкнула она, пробуя на вкус твое имя. – Давай… - ты почувствовал, как по коже тилейки пробежали мурашки. – не будем спешить с остальным пока что. Я представляла и ждала, но все равно оказалась не готова. Прости…

  С того дня она начала засыпать на твоем плече и просыпаться – или будить – от поцелуя. Вместе вы, держась за ручку, ходили по зоопарку, любуясь на огромных медведей и полосатых кошек, на многоголовых гидр и отвратительных химер, с удивлением смотрели на шерстистых носорогов откуда-то из-за Краесветных гор и на пернатых змей из Люстрии, на песчаных червей Арабии и кислевитских снежных барсов. Когда наступило несколько погожих деньков, вы, купив мороженое, гуляли по тенистым аллеям огромного имперского парка и горячо целовались под деревьями – тогда твои руки впервые получили возможность полностью скользить по всему телу Лючии. Вы чинно ходили по центру Альтдорфа, восторгаясь строгим изяществом старых зданий и дивясь на магические башни Колледжей.
  Курфюрсты уже почти неделю продолжали ломать копья, кто за кого проголосует. Первый тур завершился без явного победителя – лидировали Борис Тодбрингер из Мидденланда и Карл-Франц фон Гольсвиг-Шлиштайн Рейкландский. Эммануэль ожидаемо не получила ни одного голоса, зато, судя по слухам, свой отдала за рейкландца. А пока сильные мира сего определяли, как будет жить Империя, вы посетили театр, с удовольствием посмотрев высокоморальный «Замок настойчивости» и любовную драму о ремасской империи «Фульгенс и Лукреция».
  Драма, поставленная тилейским режиссером Дино Зинетти, была весьма фривольной и горячей. Огоньку добавляло и то, что вы сидели в одной из приватных лож – синьора Альвиницци достала приглашения через соотечественников. Вы попивали терпкое вино, закусывали фруктами, и сами не заметили, как под финальную сцену, когда голую – она действительно была обнажена! – Лукрецию секли плетьми, начали целоваться. Ты почувствовал, как на твою «паровую машину» легли тонкие женские пальчики, то ласково сдавливающие в нужных местах, то гладящие по всей длине, то беспокоящие осторожными прикосновениями, то чуть нажимающие.
  Гуляли вы и по музею, любуясь предметами старины – тогда снова зашла речь об эльфийском клинке. К этой новости девушка отнеслась достаточно спокойно, поведав в ответ, что и в Тилее, где многие города основаны на эльфийских руинах, находили оружие, доспехи и предметы быта древних асуров. Но – и ты мог не сомневаться – она была рада. Что один из таких артефактов прошлого оказался у тебя в руках. Как сказала девушка, такие клинки выполнены подлинными мастерами, надежны и никогда не подведут своего владельца в бою, равно справляясь с толпами гоблинов и закованными в броню воинами хаоса.
  В общем, ты мог наблюдать, как пацанистая и бойкая на язык тилейка становится в твоих руках мягкой и нежной, женственной и хрупкой, текучей, словно воск в пальцах. Впрочем, подобное «превращение» на тот уровень дружественного общения, что вы когда-то задали, не повлияло. Она по-прежнему язвительно комментировала все, что сочла достойным своего внимания, как и раньше, если заходила речь о колониях, отстаивала свою точку зрения… Но, стоило оказаться в твоих руках, сразу плавилась и теряла всю браваду, будто видя в тебе надежный щит. Слава смеси южной горячности и северной сдержанности – они создали для тебя ту девушку, что пришлась впору твоему скрытому под броней сердцу.

  …Такая идиллия была вскоре прервана, когда на утро тебя разбудил посланнец в цветах Виссенланда, передавший приглашение на прием к Эммануэль фон Либвиц. Одевшись и приведя себя в порядок ты последовал за гонцом во дворец, где пришлось вволю попетлять по коридорам и этажам, прежде чем выйти к покоям курфюстерин. Ты видел множество титулованных дворян, слышал их пререкательства, даже один раз успел стать свидетелем дуэли между рейкландцем и нордландцем – но чем она закончилась, ты так и не узнал.
  Вскоре ты оказался в приемных покоях Эммануэль. Правительница приняла тебя с улыбкой и, шурша открывающим спереди колени платьем с длинным подолом сзади, сама подошла навстречу, позволив поцеловать ручку. Склоняясь, ты чудом не занырнул глазами в почти неприкрытые глубины ее декольте, оставляющего открытым всю верхнюю часть груди. Фон Либвиц пахла пряным коричным ароматом, чуть мускусным и терпким, кружащим голову и, кажется, пьянящим словно вино. Устроившись в глубоком кресле, она отточенным жестом указала тебе на место напротив:
  - Что привело тебя ко мне, друг мой Амадей? Как продвигаются твои научные исследования? Как поживают твои тилейские друзья и молодой фон Рауков?

Вы не можете просматривать этот пост!

  А вы знали, что три тысячи шестьсот — самое любимое число Джозефа? Лично он сразу это понял, как только Пёрселл сказал число.

— Три-шестьсот. — задумчиво повторил за ним Джо, пробуя как оно вообще на вкус.

  Джонсон мог заверить вас — прекрасно! Сразу ушли в туман воспоминания, как он только что отбивал себе задницу, как ему в спину стреляли, а над ухом орали: "ОСАЖИВАЙ, СУКА, ОСАЖИВАЙ!" и только удача спасала их от того, чтобы не перевернуться и расхреначиться вдребезги на очередном повороте. Это превратилось в какие-то далёкие воспоминания, о которых он потом сможет рассказать в баре за парочкой станков виски, бесспорно. Но прямо сейчас важно было совсем другое — им удалось. Они наверное самые везучие сукины дети!
  Адреналин, смешавшись с этим восхитительным чувством, что ты только что поставил раком судьбу, хорошенько засадил ей и при этом пока остался в живых, превратился в какое-то ощущение блаженства. Эйфории. На лице Блэйна появилась лёгкая улыбка, он глубоко вздохнул и выдохнул. Да к черту тех мудаков на хвосте, да и вообще всех мудаков вместе взятых — нахрен! Нужно было просто перевести дыхание, осознать, что в тебе нет лишних дырок и что нужно что-то делать дальше, чтобы их не прибавилось. Для начала нужно успокоиться, но не расслабляться. Кажется у него пустой револьвер, он вроде тоже стрелял, или давал Гарри, смутно помнилось.
  Джо снял шляпу и утер лоб. Испарина была черной от пыли. Лёгкий ветерок приятно остудил голову, а солнце поспешило подсушить взмокшие волосы.

— Рты закрыть, сука! — гаркнул он на и так притихших двоих из дилижанса.
— Гарри, старина, ты чёт хреново выглядишь…

  Блэйн мельком глянул на рану товарища. Выглядело действительно не очень, но по большому счету не смертельно. Не то чтобы он прям уж так разбирался в ранениях, но у подельника вроде не было такой здоровенной дырки в животе, чтоб нужно было его добивать. Кровь перемазала ребра с одной стороны, но тот вовремя заткнул отверстие, не дал себе истечь кровью нахрен. Эта мысль — пристрелить Гарри — мелькнула у Джо в голове, но он тут же подумал вот о какой штуке. Они только что провернули весьма непростое дельце. Очень хорошенькое дельце. Гарри придумал, Джозеф добил и в итоге у них получилось. Да-да, Пёрселл и Саламанка вы скажете, как же они? Такие как они и нужны для таких ролей какие были у них, понимаете: стать там, пальнуть туда, свистнуть когда нужно, ну в общем на простых местах, пусть и рисковых, но за то и платят. Просто самую важную и сложную часть сделали они с Гарри! Джозеф был не семи пядей во лбу, но и дураком пока не стал: их тандем работает. Вывод, нужно не забывать делать эти чертовы выводы. Нет конечно, это не значит что он теперь готов на все, чтобы спасти жизнь товарищу, мол, дружбан и все такое, но терять рабочий механизм было глупо. Нет?
  Кстати о дружбе, на какой-то миг Джозеф прикинул: а вообще, что насчёт этого Гарри? Они ведь не первый день знают друг друга, вроде толковый малый. Свои закидоны, но у кого их нет. Наверное как то так и становятся друзьями, но пока он четко понимал, что не доверяет ему до конца. Одно дело не показатель, ко всему прочему, ещё не доделанное: подельник с дыркой, в крови, на хвосте ребята, которые горят желанием из пристрелить, а на горизонте шумиха, в ходе которой, возможно многие захотят присоединиться к тем мудозвонам. Очень, сука, многие. Да, из Техаса нужно валить, тут без дураков.

— Что там, Пёрселл? Все в порядке? — Блэйн снова надел шляпу и подмигнул подельнику, — сейчас поделим денежки и будет всё в порядке.

  Он встал и обошел дилижанс по кругу, разминая спину. Шел, неспеша перезаряжая револьвер. Патрон за патроном, поглядывая в ту сторону откуда только что приехали. Шелк. Шаг. Шелк. Ещё один. На последнем он вернулся обратно и встал перед Брауном с возницей. Молча направил сначала на парня. Выстрелил. Возница успел вскинуть руки, но Джо все равно выстрелил в голову, прямо через руку.

— Этот меня узнал. — пояснил он для Гарри, но почему-то забыв объяснить зачем было кончать второго.
— Уууу-а-а! — он завыл во все горло.

  Ему было плевать на тех, кого он только что убил. Болтаться в петле, потому что один из этих говнюков мог опознать его — не, спасибо, проще потратить два патрона и делов то.
  Вдруг, он вспомнил, что в их команде был ещё и четвертый — Саламанка. Как же давно это было, когда они только решались на это дело, черт. Где же его носят? Наверняка пристрелили, а может и нет, но пока его нет, так ведь? Не будут же они сидеть тут, с ранеными Гарри, с кучей стрелков за спиной и ждать пока сраный ковбой вернётся? Ну а когда встретятся — доля его, пусть и не полностью конечно, но деньги какие-то точно нужно будет дать в зубы, чтобы не начал ныть.
  Он снова посмотрел на кучу денег и улыбнулся. Настоящие, хрустящие! Повезло ещё, что не попались те сраные бумажки конференции, а старые добрые доллары.

— Три шестьсот! — снова повторил сумму, но уже четко, громко, словно обращаясь к кому-то, мол, на — смотри! Как тебе, а? Там наверняка было что-то в библии про это, он напряг память, но тщетно, махнул рукой, — да похер!

  Джо присел рядом и поворошил деньги рукой — куча пошатнулась и рассыпалась на меньшие кучки. Все равно было много, Джозеф даже не помнил, а видел ли он раньше столько. Куда же можно их потратить, да наверное много куда. От этого мысли он даже хмыкнул и поглядел снова на Пёрсилла.

— Что будешь делать со своей долей? — парень кивнул на куш и улыбнулся.

  Понятно, что распоряжаться честно заработанным проблемы личного характера, но интересно же. Хотя наверное, дело было в том, что Джозеф просто понятия не имел куда можно столько потратить.

— Эй, Гарри, ты там не вздумай сдохнуть! — окликнул он товарища, — нам с тобой ещё кучу долларов нужно просадить, понял? — Джозеф встал и поднес ему пачку денег в руке, показывая, что их действительно дохрена. — Три. Шестьсот. Мы купим охуенные стволы, не — каждому по два! Новые шляпы, я починю себе сапоги, — тут он не выдержал, заржал, выронив пару купюр, но даже не поднял, оставил.
  Вернулся и бросил деньги в основную кучу.
— Шучу конечно — куплю новые. — Джозеф закурил и щурясь продолжил подбадривать, — снимем классных девок, с во-о-отакенными сиськами. — он показал руками, — Чистых, дорогих, от которых пахнет духами, а не потом и перегаром. Понял? Потом… Ну это мы будем уже хрен знает где, понятное дело. — спохватился и продолжил,— Потом прокатимся на том сраном поезде, в самом дорогом что будет! Скажи, Перселл, ты с нами?

  Ожидая ответа, Блэйн подошёл к подельнику и остановился за спиной, положив ладонь на рукоять пистолета. На лице проступила кислая мина — Джозеф видимо что-то передумал — сплюнул в сторону. Честно говоря он уже было решил пристрелить этого мудака без возни, в спину, но эти джентльменские манеры! Да нет, на самом деле не манеры, он просто решил так: хоть и был этот Пёрселл мудаком, но парень все сделал — за это шанс нужно было дать. Дело было совсем не в том, что, мол, так не честно, подло и все такое. Была бы это другая ситуация и другой Пёрселл Шелдон, который просто мешал ему, то он просто приставил бы ствол к затылку и нажал на крючок. Тут же он каким-то внутренним чутьем понимал, что так будет правильно — просто дать шанс. Вот такие у него были сентиментальные отношения к пониманию судьбы и мироощущению, хотя он, понятно дело, ни разу в жизни не слышал таких умных вещей.

— Правда, думаю... Ты не поедешь, да?

  У него просто не было времени на все эти расшаркивания, да и зачем? Шанс не значит дуэль, ну в самом то деле! Как только он дерется, то схлопочет пулю и хрен с ним.
  Оставалось только это, а дальше взять Гарри, лошадей, деньги и рвать когти. Как можно дальше, но сперва позаботиться о Хьюзе, подлатать его бок, чтобы он ненароком не подох по дороге.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

  План возвращения был хорош. И отчасти он сработал. Собственно, он классно работал весь Техас.

  В Техасе бригаду Шелби вспоминали добрым словом – для техасцев это была часть их Легенды, Легенды о штате, который сопротивлялся дольше всех. Последние конфедераты ушли в Мексику – и в вечность – отсюда. Да и в последние дни Шелби вёл себя красиво, как рыцарь сражаясь против банд мародеров, широкими жестами оставляя добычу местным, поддерживая порядок. Настоящий южный джентльмен!
  Отношение к нему перенеслось и на тебя.

  Тебя встречали с распростертыми объятиями – практически ни в одном доме ты не получил отказа. И практически в каждом, где ты останавливался (а ты выбирал те ранчо, гасиенды или особняки, хозяйство которых не было разорено – в Техасе таких было много) – тебя кормили на убой, с эдаким подчеркнутым южным гостеприимством. Блокада была снята, и хотя экономика пока что не вошла в нормальное русло, цены постепенно нормализовывались: появился кофе, появилась соль.
  И знаешь что? Ты вдруг почувствовал, какое это удовольствие – НОРМАЛЬНО поесть. Нет, не так, нормально питаться регулярно! На войне ты не то чтобы постоянно голодал, но там, во-первых, выбирать не приходилось, особенно у Шелби. Захватили город и реквизировали в нем всех кур – будет куриный суп. А захватили ящик каменных галет янки, от которых у всех желудок говорил "ой-ой-ой" – так будете прямо на марше сосать их, потому что другой еды нет. Или вот вы разбили лагерь, взял ты миску бобов с беконом, только начал есть – а тут приказ от полковника: "Капитан Босс, выдвигайтесь в патруль!" А это же армия. Либо ты вскочишь и побежишь исполнять – и тогда есть эти бобы будешь холодными уже ночью (если повезет, и вы не свернете лагерь ещё до ночи), либо буркнешь "ща, доем только" – но тогда и твои подчиненные будут отвечать тебе ровно тем же.

  А тут спокойно, не торопясь: "прошу к столу!" Под вино уговорили по стейку или там по индюшачьей ноге. Всегда – гарнир, свежие овощи, а на десерт – ореховый пирог. Потом по стакану виски – сидите с ними в руках у холодного камина (на дворе июнь, жарища), курите сигары, а тебя внимательно слушают. Когда наговорились досыта – головой в подушку, тело бросаешь на хрустящие накрахмаленные простыни. А утром – вычищенные сапоги, накормленная повеселевшая лошадь, ободряющее слово на прощанье. Ты вдруг понял, что за пять лет войны успел забыть, что такое нормальная, не походная жизнь.
  Походная жизнь – она ведь какая? Сначала тебе интересно, ты словно часть большого организма, к тому же нигер стирает тебе носки и приносит саблю – в общем, не так уж сложно. Потом нигер исчезает, война становится более жестокой, начальство – более нервным, ситуация на фронте – более сложной. Ты сжимаешь зубы и "тянешь лямку". Все тянут.
  А потом – и ты не замечаешь этот переход – становится... а, все равно. Спишь в доме – хорошо! Спишь на земле – так что ж поделаешь? Ешь омлет из свежих яиц – зашибись! Ешь какую-то дрянь – сойдет, спасибо, что не голодным лег спать. Хозяйка взяла белье постирать у "мистера капитана" – благодарствую! Стираешь сам в ручье, в холодной воде, потому что денщиков тут нету – ну, ничего, не в грязном же ходить. Начальник похвалил – приятно. Сказал, что ты все запорол – да черт с ним, кроме тебя воевать все равно некому.
  И входишь в состояние, когда плохо – это нормально, если мы еще не проиграли. А если вдуматься – почему? Потому что когда кто-то рядом умер – от тифа, от недоедания, от картечи, от переутомления – это тоже уже нормально. И если уж не переживаешь из-за смертей, то переживать из-за червивого риса? Сегодня червивый, завтра будет не червивый, живым бы остаться. Приобретаешь состояние, чем-то близкое к отупению: какая-то часть тебя становится словно деревянной – потому что живое не может быть пуленепробиваемым, а другое бы тут не выдержало.

  А оказывается, все эти пять лет можно было-то жить по-другому, представляешь?

  Книга твоя была большинству этих людей не очень интересна сама по себе, но ты рассчитал верно – "я пишу книгу о Шелби" звучало, конечно, круто! Техасцы сами были не то чтобы любители почитать, но в их глазах ты становился человеком на одну ступень приличнее – не только офицер, но и писатель! Личность одновременно решительная и умная! С таким и побеседовать – честь.
  Единственное "но" – денег ты собрал немного, даже в Техасе. Собственно, денег тебе дали только три раза – один офицер, полковник Дансингтон, дал тебе пятьдесят долларов в Хьюстоне, ещё один старый майор (он сам даже и в войне-то не участвовал, только сын) – десятку, а один оставшийся без руки подполковник – еще десятку. Но это было все – больше ты не получил ни цента. Почему? Во-первых, у многих из них денег просто не было – за пять лет доллары США заменили валютой конфедерации, а она сейчас годилась только чтобы сигары прикуривать. У этих людей все ещё была земля и хозяйство, но не было рабочих рук – многие негры ушли с плантаций. А даже если и не ушли – было непонятно, куда и как продавать хлопок. Блокада янки выполнила свою цель – погубила экономические связи. А во-вторых, это были офицеры: они бы дали тебе много, если бы у них было, но для них более приемлемым выглядело отказать совсем, чем унизить тебя и себя подачкой в пару долларов. Проще было сказать с сожалением: "Приезжайте годика через два, мистер Босс, вот тогда будет другой разговор".
  В общем, большой кассы ты не собрал.
  Зато Дансингтон же выдал тебе штатское платье – потому что рассказывать о подвигах южан сидя в поношенном до крайности синем мундире со споротыми нашивками выглядело не очень. Одежда была не новая, но приличная, и пришлась в пору – брюки, темно-серый сюртук (он даже напоминал цветом форму) и жилетка, а пару рубашек ты купил в магазине в Хьюстоне. Неплохо! От старого костюма остались только шляпа и сапоги да желтый офицерский кушак, который солдаты отбирать не стали. Кушак этот был единственной вещью, сохранившейся с того далекого-далекого дня в шестьдесят первом, когда вы с Гассом заказали себе новую форму у портного. Где он теперь вообще, твой боевой товарищ Огастас Эгертон?

  Осознание того, что происходит в стране, тоже не способствовало веселым мыслям. Дело в том, что колесо истории, столкнувшись с Эдвардом Боссом, не просто выиграло или проиграло... оно покатилось дальше.
  В начале июня ты простился с Железной Бригадой, а уже 19-го числа в Гальвестоне янки объявили об отмене рабства. Путешествуй ты через северный Техас, мог бы посмеяться: туда мало того что распоряжение дошло нескоро, многим неграм о нем просто не сказали. Да там и белые-то не все про него слышали.
  Иначе было на юго-востоке штата: это была полоска земли вдоль побережья, где находились важные города и порты – Гальвестон, Хьюстон, Порт-Артур. Федералы тут установили военную администрацию, синих мундиров было в избытке, и распоряжение выполнялось. Ты насмотрелся на это в Хьюстоне – тысячи негров заполонили целые районы города, селились там в заброшенных домах, в палатках, ждали, когда Бюро Фридменов устроит их бедственное положение. Настроение у них было приподнятое – они уже не верили, что рабство опять возродится. Многие еще смотрели на бывших господ с некоторой опаской, но некоторые уже и насмешливо. В общем, старому порядку пришел конец.

  В остальном путешествие было довольно приятным. Мы представляем Техас, как выжженную солнцем прерию и заросли мескитовых колючек, но ты ехал через ту его часть, которая называлась Пайни Вудс – тут повсюду росли сосновые леса и рощи, приятно пахло хвоей, можно было легко найти тенек и переждать самые жаркие часы под веселый щебет птиц. Солнце припекало сильнее с каждым днем, но тебе, немало померзшему этой зимой, да и холодной весной тоже, это было даже приятно.
  И даже в в присутствии федералов были и свои плюсы. На дорогах было неспокойно, но Техас – вообще такой штат, где беспечность – худший компаньон при любой власти, а сейчас по крайней мере повального грабежа не наблюдалось. Да, когда вы с Шелби маршировали от Сан-Антонио к Игл-Пэсс, на юге было полно головорезов. Теперь же эта публика потянулась на север штата, ближе к индейской территории, в дикие, необжитые места. Говорили, там творился ад: все грабят всех, нечего жрать, никакой власти нет, индейцы опять бузят... А может, то были сказки? Ты не знал. С тебя хватило того, что ни разу за все время никто не попытался тебя ограбить или убить.



  Но все поменялось, когда ты пересек Сабин-Ривер в Ориндже и въехал в Луизиану.
  Не, не в том смысле, что тебя попытались убить. Хотя ты и правда чуть не умер. Но обо всем по порядку.

  Поначалу ты заметил только, что жара становилась все сильнее – хотя термометры вроде бы показывали столько же, через несколько дней ты ощутил, что даже в тени потеешь, как конь после скачки. Рубашка была постоянно мокрой, волосы липкими, ноги прели в сапогах.
  Затем ты понял, что этот край серьезно разорен войной: многие усадьбы стояли заброшенными. Ты заходил в дома и видел разгромленные гостиные, разломанные гарнитуры, сожженные в каминах, расколотые зеркала. Запомнился рояль с выломанными клавишами – жалкий, словно шепелявый рот с выбитыми зубами. Потом тебе рассказали, что генерал Бэнкс, которого вы побили на Красной Реке, реквизировал в Луизиане хлопок направо и налево, собственно, к этому сводилась его основная деятельность. При этом его молодые солдатики почему-то быстро слетали с катушек и начинали громить поместья, совершая акты бессмысленного вандализма и уничтожения. Это войско было стадом баранов с бараном во главе, и не снискав лавров на поле боя, оно изрядно потопталось по всем остальным "полям".
  Было бы наивно думать, что люди тут будут делиться с тобой деньгами – похоже, у них у самих было негусто. Но ты все же попытал счастья.

  Но то, что работало в Техасе на ура, в Луизиане не сработало вообще: из уважаемого офицера и начинающего писателя ты стал никому не нужным проходимцем. Почему так вышло? Тому было две причины.
  Во-первых, ты был миссурийцем. У Луизианы была своя, довольно печальная военная история – этот штат полностью выступил против союза, но вскоре наполовину был захвачен врагом, включая столицу – Новый Орлеан. Вы же в своем Миссури так до конца войны и не смогли разобраться, то ли штат за союз, то ли за конфедерацию. И как ни странно, многие считали, что конфедерация проиграла ИЗ-ЗА ТАКИХ, КАК ВЫ! А вообще-то не странно – пока победители назначают героев, проигравшие всегда первым делом назначают предателей.
  Кроме того, что Шелби, что его начальники – всякие Мармадьюки и Прайсы – дрались как раз за Миссури, и Луизиана посылала вам свои полки. Но славу Шелби добыл только себе и своим кавалеристам, а вот объединенные армии регулярно терпели поражения. И луизианцам казалось, что виноваты в этом миссурийцы.
  Но это-то еще ладно, главным было другое: с окончания войны прошло достаточно времени, чтобы луизианцы поняли – вот теперь начинается настоящая борьба. Борьба с Реконструкцией!
  Техас был страшным захолустьем, там и до войны люди жили... не очень, если честно. Войны за независимость сменились индейскими войнами, индейские сменились гражданской, теперь гражданская сменится новыми индейскими – и ладно. "Ну поставят нам нового губернатора – да и хер с ним! Мы и старого-то в грош не ставили, гыгыгы." В Техасе было не так много крупных плантаторов, и народ в целом попроще, зато и узда цивилизации не была накинута так туго – там многое решалось рукопожатием, а не тем, что написано в законе. Иное дело – Луизиана! Она являлась одним из самых (если не самым) развитых штатов глубокого Юга, и тут на кону были очень важные перспективы – тут проходила важнейшая транспортная артерия страны. Линкольна убили ещё в апреле, Эндрю Джонсон занявший его кресло, как мог сопротивлялся реконструкции, надо было суетиться, пока республиканцы не сделали решительный ход.
  Ты же со своей книгой про какого-то миссурийского генерала пришелся не ко двору. "Серьезно!? Вот сейчас об этом надо говорить!?" – думали местные. – "О том, как мы побеждали так, что проиграли войну!? Нет, сейчас надо другую битву выигрывать!"

  Короче говоря, ты стал получать отказы, мыкался то к одному дому, то к другому дому. Нет, собак, конечно, на тебя никто не спускал, но и слушать желающих было мало. Семьдесят долларов таяли на глазах – на корм коню, на еду для себя, на ночлег, на паромные переправы (тут ты постоянно натыкался на всякие байю, речушки и болота, переть по которым наудачу было опасно). Оно, конечно, можно было и в поле заночевать – стояло лето, но так можно было проснуться без кошелька и без коня. Или без ноги – в Луизиане было полно аллигаторов. Они, правда, по словам местных, на людей-то обычно не нападают, но... не очень хочется проверять, да?

  Но хуже всего было то, что ты не учел время года. Да и не мог учесть – откуда тебе было знать про то, что июль в Луизиане (а ты вышел сюда в июле) – худший месяц в году? Климат и так был убойнейший: дикая влажность, нездоровый болотный воздух, изнуряющая духота. Даже еда тут была подстать погоде: в первый раз заказав в харчевне "скакущего джона" ты подумал: "На вид аппетитно!" В самом деле, ядерная смесь из риса, коровьего гороха, рубленого лука и поджаренного бекона смотрелась неплохо для бывалого вояки: "еда мужская, полфунта". Но съев пару ложек, ты начал бешено отплевываться – эту смесь перчили здесь так, что можно было бриться!!! Зачем портить хорошие продукты таким количеством перца???
  Потом какой-то дед объяснил, что это хорошо – дескать, без специй еда будет гнить у тебя в животе, а какому животу это понравится?
  Ещё люди здесь ели раков, везде, постоянно – они были красными, как британские солдаты, усатыми, и сначала тебе показалось, что это какие-то перекормленные тараканы – раньше ты раков не ел. Но оказалось, что это довольно вкусно.
  И дополняли неудобства тучи насекомых – мошки, москиты, какие-то жучки, тараканы, кстати, клопы... задолго до янки эту страну захватила армия насекомых.
  Но вроде бы это неприятно и только, правда? Укусил тебя какой-нибудь гнус, ты его прихлопнул, и дальше поехал, и плевать, что по-латыни он называется aedes aegypti.
  Короче говоря, ты понял, почему солдаты Бэнкса громили усадьбы. От бессилия. В Луизиане было слишком много такого, с чем можно только смириться.
  Вскоре, ты понял их чувства еще лучше.

  Однажды утром ты проснулся с головной болью. Не то чтобы сильной... видно стаканчик виски вчера не зря показался косорыловкой. Ты все же сел на коня и поехал дальше – твой путь лежал на восток, к великой реке, а потом домой. До Миссисипи оставалось меньше недели.
  Весь день ты маялся, было особенно жарко, плохо. Заказал "скакущего джона" в таверн, но после пары ложек понял, что больше не сможешь в себя запихнуть. С трудом заснул, ворочаясь под суконным одеялом – тебя колотил сильный озноб. Тропический дождь стучал по крыше из щепы и отдавался в каждом уголке мозга.
  На следующий день все ещё шел дождь, и ты остался подлечиться, а то что-то совсем плохо стало. И ещё два дня тебя трясло в лихорадке. Попытался на лошадь залезть – спина отваливается. Пытался написать хоть несколько строк – буквы расплывались перед глазами. Уф. Может к врачу сходить? Денег жалко, немного их осталось. Еще попадется какой-нибудь шарлатан, заставит пить керосин или мочу, знаешь ты этих прохвостов.
  И так три дня. Потом отпустило, стало хорошо. Сел на лошадь и поехал. Никакая болотная зараза капитана Босса не возьмет!

  Но уже к вечеру стало похуже, ты остановился в отеле, с трудом поднялся по лестнице и рухнул на кровать, не снимая сапог.
  Ночь прошла... или то было несколько ночей... ты метался, как в огне, то вел в атаку свою роту, то прощался с женой, то тебя норовили повесить аболи... цы... сты... лицы... всё мешалось и путалось в голове.
  Потом снова отпустило. Ты понял, что надо раздеться – трудно было дышать. Встал, стащил с себя всё, кроме рубашки и кальсон. Во рту чувствовался железистый вкус крови. Ты подошел к зеркалу и увидел.

  Лицо твоё было неузнаваемое – красное, отечное, страшное. А глаза... Белки глаз БЫЛИ ЯРКО-ЖЕЛТОГО ЛИМОННОГО ЦВЕТА!

  "Желтый Джек" – вот что ты подцепил. Болезнь, косившая направо и налево людей, в армии и на флоте, от которой вымирали, порой, целые городки. Твоя печень прямо сейчас отказывала, твои почки ждали своей очереди.

  Господи! Что за дрянь!

  Ты сблевал на пол, и рвота была черной от крови. Испанцы не зря назвали эту болезнь vómito negro. Отшатнулся, упал, не в состоянии удержаться на ногах. До кровати так и не дополз, прежде чем отрубиться.

***

  Так плохо тебе не было НИКОГДА. Железная Бригада? Марши Шелби? Битвы? Зимние переходы? Бессонные ночи в седле? Боевые ранения?
  Ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха! – хохотали с того света тысячи раков в красных мундирах с желтыми бусинами глаз, умершие от Желтого Джека на Барбадосе. Ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха! – и ты метался под их хохот, сворачивался в дугу от боли в мышцах, снова и снова блевал кровью. В животе поселился ещё один рак – он щипал и щипал тебя изнутри своими клешнями, и ты стонал и скрежетал зубами, и не было никакого спасения от боли. Твоя печень, задавленная вирусом, хрипела бы "по-мо-гии-тее", если бы умела говорить.
  Кто-то ставил тебе холодные компрессы на лоб, давал питьё, какая-то женщина кормила бульоном с ложечки. Ты видел сморщенное, строгое, недовольное негритянское лицо. Если ты был в сознании – то кивал ей, говорил что-то едва ворочающимся языком. Если же бредил – принимал её за свою няньку или просто пугался, едва не плача, пытался отползти подальше и забиться в угол кровати у стенки.

  Ты провалялся в кровати ДЕСЯТЬ дней, то приходя в себя и мучаясь от боли, то проваливаясь в забытье. Кажется, приходил врач. Или это был священник?
  За эти десять дней "Желтый Джек" выжал тебя, как тряпку, и физически, и духовно. Потом ты пошел на поправку – она заняла ещё десять. Ты узнал, что врача зовут мистер Дюпон. Иногда он заходил к тебе побеседовать, ничуть не боясь заразиться.
  "Болезнь эта возникает от скученности," – говаривал он. – "А нас тут всего двое."
  Он был хирургом на войне, провел множество операций. "Я отпилил рук и ног больше, чем вы за свою жизнь выпили бутылок вина, молодой человек!" – говорил он с гротескным превосходством, полным самоиронии. Ему было под сорок лет. Тебе с ним повезло – никакой врачебной магии он не явил, но главное, глупостей не наделал: просто помогал твоему молодому телу самому одолеть заразу. А ещё он беседовал с тобой, умел и рассказывать, и слушать, и может быть, эти спокойные беседы сделали для выздоровления больше, чем компрессы и отвары из Индейского Табака. Когда у тебя кончились деньги на отель, он перевез тебя к себе домой, на ферму брата, и ждал ещё несколько дней, пока ты поправишься. Перевез бы раньше, да боялся, что ты не выдержишь "транспортировки", как он её называл.
  Его семья происходила из Канады – его предки были акадийцами, бежавшими в Луизиану после победы англичан. До войны он работал в Новоорлеанской больнице, очень старой, времен ещё колониальной эпохи, во время войны стал полевым хирургом – и сломался в 1864-м. Вернулся домой – просто больше уже не мог держать в руках пилу и скальпель, видеть только что отрезанные конечности, или новые – пораженные гангреной, распухшие, с натянутой до блеска кожей.
  "Вы, молодые, прошедшие войну, думаете, будто это – реки крови. Пха! Настоящий ужас войны – это ведра гноя," – сказал он как-то.

  Он взял почитать твой дневник и сказал, что знает издателя в Сент-Луисе, которому это точно будет интересно – если, конечно, облечь всё в мало-мальски пристойную литературную форму.

  Но всё же он рассказывал тебе и о своих наблюдениях на войне. Нет, конечно, от этого ты не стал хирургом, но узнал много любопытного. Например, что прижигание по его опыту помогает от инфекций очень плохо – прижженные ткани отмирают, и кроме дикой боли эффект от них минимальный. Помогает на первых порах, вот и кажется, что это хорошее средство, а на самом деле станет только хуже. "Если вас ещё когда-нибудь подстрелят, мистер Босс, ни за что этого не делайте. Прижигайте рану только если по-другому никак не остановить кровь. И ни в коем случае не прижигайте порохом! Многие просто не понимают, как это работает. Насыпьте порох в рану, но не поджигайте – он впитает кровь и хорошо заткнет её, как пробка, а потом вывалится, когда рана присохнет."

  Вы расстались почти друзьями – похожий на тень, отощавший Эдвард Босс и вполне здоровый Фрэнсис Дюпон, давно уже ставший тенью самого себя.

  Продав коня, ты добрался до Сент-Луиса на пароходе – третьим классом, то есть, на палубе. Шатаясь, пошел искать дом Сент-Луисских Боссов. Там на тебя посмотрели, как на призрака. Это был большой дом, с колоннами, английским садом и ливрейным лакеем, а ты выглядел, как ходячий труп и не вязался даже с внешним его обликом, не говоря уже об обстановке.
  Ты попросил у них двести долларов на дорогу – без колебаний тебе выдали пять сотен. Надо было просить пятьсот! Дали бы тысячу...

  На дилижансах, без особых проблем, ты добрался до Боссланда. Миссури. Округ Рэндольф! Пять долгих лет! А знаешь, что самое смешное? Жизнь тут не особенно поменялась – негры всё равно работали на полях, выращивая табак и пеньку. Ну да, больше не было надсмотрщиков, попадались среди них белые, жилища у них стали попросторнее и так далее, но только в господский дом их всё равно не пускали. Да и сам дом стал побогаче...

  Ну и вот она, долгожданная встреча.
  – Эд! Эд вернулся! Это Эдди! Эд, братец! Ты жив! Твой сумасшедший Шелби тебя все-таки не угробил! – кричал от радости Джорджи-старший, обнимая тебя. Кузен Кастер был куда более сдержан, но тоже приветлив.
  Джорджи-старший теперь был женат, у него была Патрисия Босс, тихая симпатичная брюнетка, как с картинки. Она была из Гоггинов, из кентуккийцев. Вообще в Боссланде мало что изменилось, но в округе Рэндольф поменялось всё. Теннесийская клика распалась... Райты – те почти все погибли на войне, а хозяйство их разорилось, землю поделили... Бруксы с Боссами! Ваша семья, похоже, отлично поднялась на этой войне. Каспер собирался баллотироваться в заксобрание штата. Твоя сестра вышла замуж за Джона Килкейна, того самого, что столбил вам участок.

  Стоп, какие нахер Райты?! Какие Килкейны!? Какая сестра!? Что с твоей семьей?!
  Все они: Джорджи, Каспер, Глэдис, Патрисия – переглянулись.
  – Он ничего не знает, – шепнул кто-то.

  Ты стоял и молчал. Они стояли и молчали. Первой опомнилась Глэдис.

  – Твоя жена тут, в Боссланде! И сын тоже! Мы их нашли.
  Почему они тогда не встречают тебя?
  – Они на прогулке в аллее. У нас теперь там кипарисовая аллея, у правого крыла.
  Видел ты ту аллею. Так чего они не зовут её?
  – Просто, понимаешь... когда твоего отца убили в Канзасе, – Джорджи не сказал янки, не сказал мы, не сказал северяне. "В Канзасе" – там были плохие янки. А у нас хорошие. – Её ведь увезли в эту ужасную тюрьму, в Канзас-Сити, по ошибке. И там... крыша обрушилась. И... в общем... балка повредила ей... ну...
  – Она не может ходить, Эд, – сказал Каспер хмуро. – А твой сын в порядке, – быстро добавил он.

  Ты увидел Элис чуть позже – по садовой дорожке её везла служанка в кресле каталке, рядом шагал Дэниэл Эдвард Босс – семилетний мальчик, совсем не похожий на тот розовощекий комочек, который бормотал "До свиданья, пап", когда ты уезжал в шестьдесят первом.
  Он недоверчиво смотрел на тебя. Он тебя почти не помнил.
  Элис улыбалась, и столько было щемящей нежности, невысказанной боли, стыда за себя и гордости за тебя, что слезы наворачивались на глаза. Её ноги в легких туфлях, прикрытые платьем, безжизненно покоились на подставке. Она похудела, осунулась даже, черты лица заострились. Но спина её была всё ещё прямой, как будто она сидела за фортепьяно или держала флейту в руках.
  – Здравствуй, Эдвард, – сказала она. – Вот ты и вернулся.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

  Она умеет слушать – редкое качество в наше время. Не как Пауль, который ловит каждое слово и принимает его словно откровение: она пропускает сказанное через себя, осознает и при необходимости задает уточняющие вопросы, или просит рассказать подробнее, или интересуется тем, что упомянуто было вскользь. Ты понял, что тилеанка не просто слушает – она слышит. Может, она и не со всем согласна, но твое мнение, и право на это мнение, она уважает. Наверное, это связано с ее родиной, где социальная лестница покорна не только крови, но и, помимо богатства, уму. В Империи это тоже есть, хотя и в меньшей степени – тут слишком много ретроградов, считающих умствования излишними. Неглупых и понимающих тоже хватает – но за них тоже не так-то просто зацепиться. Остается радоваться, что ты не в «рыцарственной и благородной» Бретонии – там подняться над собой иначе, чем мечом, почти невозможно.
  - Мне кажется, - говорит она, - проблема еще и в понимании. Сколь бы ты прозорливым не был, но, управляя деревней, например, ты все равно столкнешься с непредвиденными сложностями, человеческой глупостью и проблемами, не охваченными разумом прежде. И можешь затянуть принесение положительного результата – в моменте, но все же. Дурак решит, что ты плохой управленец, раз стало хуже, чем было, умный же поймет, что все оказалось лучше, чем могло бы быть, и что опыт появляется только с практикой. Увы, - улыбается Лючия, - большинство хочет всего и сразу.
  Другие же ищут рекомендации, и не понимают, что человек без них может быть куда ценнее, потому что он еще молод, не испорчен подстраиванием под других и пылает кипучей энергией. Хотя… - потянула она. – это две стороны одной медали: люди не видят дальше собственного носа и боятся рисковать, предпочитая действовать проверенными способами.
  И тут мы приходим к другой проблеме: имея даже на руках трактат, расписывающий, как поднять новообразованную колонию на ноги, глупец может решить поступать по-своему и, закономерно провалившись, назвать книгу вредной. Приятнее же повесить свою вину на других, верно? А если ему будет сопутствовать удача – это будет его заслуга, а не какого-то там автора или коллектива. Я умею слышать, и давно поняла, что люди в большинстве своем считают себя самыми лучшими, и не пытаются опираться на пути на других. Это как если бы вы решили работать в одиночестве, считая, что прочие вам только мешают. Возвращаясь же к разговору, тоже нередко встречается, что люди действуют семейственно, где один тянет другого вне зависимости от его талантов. И это беда для тех, кто пытается занять достойное себя место сам.

  Вы останавливаетесь у лоточника купить яблок в меду. Твоя спутница, даром что считается в империи иноземной дворянкой, с продавцом торгуется, как будто от этого зависит его жизнь. Короткая перепалка – и смущенный мужчина продает сладости чуть ли не втрое дешевле. Вы идете дальше по Пушечному проспекту, а торговец удивленно глядит вам вслед, и во взгляде его читается смешанное с удивлением уважение.
  - У нас нельзя не торговаться, - поясняет девушка, - иначе обдерут, как липку. Любой trafficante дает наценку в надежде стать богаче за счет простака, и самое лучшее дело – договориться так, чтобы и он в накладе не остался, и ты не разорилась. Плюс к тому, споры и торг на более серьезных уровнях помогут завести новые знакомства, показав, что ты бережешь свой кошель и не полезешь в невыгодные дела. К сожалению, - она негромко смеется, - для Империи это не всегда актуально. Тут не меньше, а скорее даже больше, ценится рыцарская щедрость, а привычка разбрасываться золотом считается признаком благородства. Потому-то наши дельцы так любят вашу, да и бретонскую тоже, знать – всегда можно при доле удачи понести усилий на денаро, а получить не то, что сольдо – полновесную лиру.

  Ваш разговор переходит к вопросам веры, и Лючия рассказывает о Мирмидии – достаточно спокойно и обстоятельно, чтобы понять, что фанатизма и божественного рвения в ней ни на йоту.
  - Солнечная Мирмидия – дочь Верены и Морра, сестра Милосердной Шалии. Она покровительствует войне и стратегии. В отличие от вашего Сигмара, требующего слепого повиновения и физической силы, и чтимого особенно рьяно в Мидденхейме Ульрика, выступающего за безрассудную отвагу и дикую жестокость, она воплощает науку и искусство войны, умение действовать максимально эффективно при минимальных затратах и потерях. В раннем детстве ее передали смертным родителям в Ремасе, и она стала девой-воительницей, мечом справедливости и воплощением цивилизации, в противовес варварству. Говорят, что Сигмар ведет на войну, а Мирмидия – возвращает с нее.
  Впрочем, я, чтя ее достоинство и стремление защитить мир культурный, чаще молю о помощи мудрую Верену, потому что знания и таланты в наше время значат не меньше, чем меч и щит, и сами при нужде могут стать оружием. Впрочем, я ищу в ней именно мудрости – стремления к правосудию и справедливости во мне не так много: я все же не законник, чтобы превыше всего ставить порядок. Это, - улыбается тилейка, - не значит, что я ищу свободы и беспорядочности, но такой приверженности к строгой упорядоченности, как желает видеть она, во мне, увы или к счастью, нет.

***

  Твое решение отправиться в столицу произвело впечатление на всех. Больше всего, конечно, на молодого фон Раукова. Он, хоть и принял твою протекцию и подал ходатайство о зачислении в ряды «Молниеносных», но все же считал сделанный тобой выбор в корне неверным – но, по крайней мере, он не сказал «недостойным». Приоритеты расставлены: для остландца ваш труд и то будущее, которое он формирует, меркнет перед воинской славой, и возможность его продолжить не стоит ничего, что могло бы перевесить походы и перестрелки даже не ради защиты своей страны, но во имя удовлетворения амбиций курфюрстов.
  Фон Рауков охладел к тебе, стал разговаривать подчеркнуто нейтрально, и так длилось дня три. А потом он… заговорщицки подмигнул тебе, и признался, что немного обижен на твою скрытность, хотя и все понимает. Ты терялся в догадках, пока Бендетто не пролил свет на странное изменение поведения вашего приятеля. Лючия без твоего ведома по секрету шепнула Андрею, что ты хочешь попросить у курфюрста фон Либвиц некое тайное и опасное задание, достойное и твоего мастерства, и твоего ума, считая, что такое дело, хоть и не принесет много чести и славы, пойдет на пользу твоей госпоже и всей провинции. Этой наглой, неприкрытой лжи оказалось достаточно, чтобы суровый северянин сменил мнение. А, главное, по возвращении тебе и не надо было ничего выдумывать: хватило бы сделать серьезное лицо и сослаться на страш-шную тайну. Кажется, вот оно – опосредованное влияние.

  Альвиницци к твоему решению отнеслись достаточно спокойно: уж они-то идти на войну не собирались. А вот предложение поехать с тобой брата с сестрой удивило. Они надолго заперлись в покоях Лючии, обсуждая что-то, одним им ведомое, после чего, вернувшись в облюбованную вами для исследований гостиную, оповестили тебя, что Бендетто остается в Нульне «на хозяйстве», беречь дом и контролировать безопасность торговли, идущей под покровительством их Дома, а Лючия едет с тобой – столицу повидать, собрать информацию о том, что надо в Альтдорфе и, по возможности, поспособствовать укреплению позиций семьи среди сильных мира сего. Ну и, конечно, заодно и помочь тебе в исследованиях: тут тилейцы были совершенно единодушны, что важный и серьезный научный труд не терпит не только суеты, но и ненужных простоев, будучи априори важнее веселых для кого-то пострелушек.
  Бендетто ушел принять ванную, Андрей еще не вернулся, а ты с Лючией сидел в креслах у камина, потягивал вино и делился подробностями своей небогатой пока еще биографии. Девушка, разрумянившаяся и расстегнувшая колет так, что ты видел белизну нижней рубахи, слушала тебя со всем вниманием.
  Она не жалела тебя, не плакала горько над тяжкой участью – а ты достаточно наслушался, чтобы понять, что девушки частенько так реагируют. Она внимала тебе по-мужски серьезно, и отвечала, хоть и немного заплетающимся языком, вполне рассудительно.
  - Амадей, мне кажется, ты немного не там ищешь ответ. Имея правильный базис для рассуждений, и правильно понимая ситуацию в целом, ты тянешь прошлое в настоящее. Думаю, это излишне. Ты понял, как относятся власть имущие к тем, кто ниже их и бесполезен им тогда, убедился в этом и сейчас. Но ты понял правила и подметил, что нужно сделать, чтобы сменить парадигму, хоть и отказался от этого, не видя нужды. Сейчас нужда появилась – но зато ты знаешь путь и понимаешь, что это только временно. Значит ли это, что ты не сделал ни шага вперед? Нет – просто ты не делал их навстречу, а шел или своим путем, или посолонь, не приближаясь. Так что нет ни стагнации, ни пропасти – просто не было необходимости в движении в направлении к ней. Вот смотри: с Бендетто же ты сблизился до определенной дистанции, верно? Но в душу к себе его не пускаешь и сам туда не лезешь вы достигли определенной дистанции, сейчас комфортной, и на ней остались. Значит ли это, что ты не смог сделать ни шагу, чтобы сблизиться еще больше? Нет, конечно. Значит ли, что между вами непреодолимая пропасть? Конечно нет. Просто сближение остановилось – так и тут. А так как ни курфюрст, ни мой братик, хотя и по разным причинам, не идут с тобой на более тесный контакт, это безусловно означает, что границы удобства и комфорта очерчены именно тобой. Резюмируя всю мой долгую речь, - снова улыбка, на сей раз чуть смущенная, - в общении с владычицей Виссенланда ты нигде не проиграл: ты просто не сел еще с ней за стол и не согласился сразу же играть по ее правилам и быть одним из многих, кто пляшет под ее дудку, весело при этом повизгивая.

***

  В дорогу вы отправились вчетвером, хотя и на пяти лошадях: пятый конек нес сундук с имуществом дамы, которая, во избежание лишних вопросов, предпочла облачиться в мужской костюм и весьма умело изображать из себя парня, следующего со старшим товарищем по делам в Альтдорф. Мальчик из Лючии получился весьма смазливый, но при этом не вызывающий сравнения с девочкой. Поведение же ее, веселое, немного резковатое и озорное, вкупе с комплиментами, расточаемыми встречным девицам, только убеждало наблюдателей, что перед ними гонористый юноша, лишь недавно выбравшийся в большой мир.
  Помимо тебя, Пауля и «Люччио», с вами в дорогу отправился сухопарый и костлявый наемник – телохранитель девушки по имени Фульвиччио. Молчаливый и неразговорчивый, он буквально источал из себя ауру еле сдерживаемой агрессии и напора, и не в последнюю очередь благодаря ему вас предпочитали обходить стороной: тилеец явно был из тех, кто сначала пронзает обидчика клинком, а потом выясняет, в чем, собственно дело. Пауль его откровенно побаивался, Лючия относилась ровно и с уважением, а он, в свою очередь, не мешался, в разговоры не лез, а если от него чего-то хотели, отвечал со сдержанной вежливостью. Фульвиччио было откровенно наплевать, куда вы едите, чем занимаетесь, кого изображает из себя синьора: задачей меркантэ было охранять девушку от любых посягательств, а прочее в сферу его интересов не входило.

  Помимо опасного охранника, вашу безопасность обеспечивало то, что по тракту между Нульном и Альтдорфом сейчас сновало сонмище людей и повозок, так что разбойники, гоблины и зверолюды предпочитали сидеть в своих логовах и носу не казать туда, где солдат было раз в десять больше, чем обычно. Но за безопасность пришлось платить отсутствием комфорта: мало того, что из-за большого количества караванов вы двигались медленно, так еще и все номера в трактирах по пути были разобраны. После первой же ночи, проведенной в общем зале – «А что, молодые господа, вы хотели, мест нет: вон, в том углу ажно целый барон со свитой расположились, и ничего, не ноют!» - Лючия поняла, что ее облик юноши скорее мешает и, наплевав на приличия, в ближайшем лесочке переоблачилась в платье. Теперь вы путешествовали как брат и сестра – иначе было бы слишком много вопросов и подозрений.
  С женщиной в отряде добывать комнаты для ночлега сразу стало проще – благородные господа еще не забыли об учтивости, и готовы были уступать милой девушке покои. Но и тут ты столкнулся с трудностями: кругом было столько маргиналов, начиная от вояк и заканчивая всякими гуртовщиками и плотовщиками, что оставлять Лючию одну было попросту опасно. Фульвиччио мог сторожить двери в нумера, и готов был быть и внутри – но тут воспротивилась тилеанка. Так что делить с ней комнату пришлось тебе. Первые два дня было еще ничего – ты мог устроиться и на полу, а вот в последнюю ночь перед приездом в Альтдорф вам досталась такая маленькая комнатушка под скошенной крышей, что туда влезали только одна кровать да шкаф. Зато было окно, куда могли забраться негодяи, выпивающие внизу. Делать нечего – пришлось делить ложе с коллегой, благо та не считала это чем-то предосудительным.
  В общем, за время дороги ты вволю смог насмотреться, пускай и при неверном свете свечей, на облаченную в полупрозрачную ночную рубашку сестру Бендетто – всегда и от всего отвернуться попросту не выходило. Впрочем, девушка специально не соблазняла тебя своими прелестями: в ее движениях и манере держать себя чувствовалась естественно, и даже то, что можно было бы счесть бесстыдством, было лишь не в полной мере осознанием своего воздействия на мужчин. Госпожа Альвиницци покинула родину в весьма юном возрасте, чтобы научиться искусству обольщения, но уже вполне впитала легкий дух своей страны для того, чтобы чувствовать себя комфортно полуодетой и не видеть в этом ничего непристойного.

***

  Наконец перед вами возникли величественные неприступные стены Альтдорфа, вот уже несколько столетий бессменно бывшего столицей Империума. Уплатив пошлину, вы въехали на его узкие, тесные улочки с нависающими над головами крышами, с запахом помоев и пота. Людей здесь было великое множество – как охотно пояснил Паулю какой-то доброхот, в столицу Рейкланда прибыло столько народа, что население увеличилось по меньшей мере вдвое. Курфюрсты со свитой, дворяне со своими присными, солдаты и торговцы, попрошайки и просители, авантюристы и наемники – все плавились в городе, как свинец в тигле.
  Как итог, вы опять столкнулись с нехваткой места. А не просто нехваткой – все постоялые дворы для благородных были давно и прочно заняты, и в итоге остановиться пришлось в средней руки заведении в портовом квартале, подле стены единственного в Империи зоопарка. Слуге и телохранителю опять достался ночлег в общей зале, а тебе с «сестрой» снова предстояло ютиться в одной комнате и на одной постели: как ты от женщин не бежал, судьба сама тебя загоняла к ним. Да и на полу теперь спать было тяжеловато: в город рано пришли холода, а по низу сквозь щели дули такие ветры, что простыть было проще простого.

  Теперь предстояло определиться, чем, собственно, заняться: ходатайство на прием в к Эммануэль, остановившейся в императорском дворце, ты передал, теперь оставалось только ждать – около седмицы. Как предупредил замученный визитерами писарь. А пока что город был в твоем распоряжении, весь от зоопарка и до Колледжей магии. Иди, куда хочешь, делай, что хочешь и не имей никаких обязательств вроде учебы на завтра. Только будь осторожен – в первую же ночь, когда ты вышел пройтись под луной, на тебя решила напасть местная шпана. Вид остро отточенного клинка отогнал их, но многим другим повезло куда меньше: как минимум несколько постояльцев уже сменили проживание в таверне на отдых в садах Морра.
  Даже работать над исследованием было затруднительно: не было ни места, ни книг, да и неумолчный гомон внизу не давал сосредоточиться. Пока что самым перспективным направлением для тебя могли стать попытки найти кого-то из магов, что безо всякого эльфийского смогут определиться с природой чар на клинке, или же попытки попасть в библиотеки – при Колледжах, при главном храме Сигмара или просто в городскую общественную. Впрочем, можно было уделить время Лючии или же подтянуть свои навыки: Фульвиччио наверняка не откажется потренировать тебя с клинком.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

- Мартин, ты в себя не веришь. Он помер еще до того как упал. А с сэрами спорить себе дороже. Ты вот судейские правила знаешь? И я нет. А может и взаправду требуется голову приносить, ну в каких то там случаях. Так что тащи топор. Если сам стремаешься, я подсоблю, но своим ножичком я его до вечера пилить буду.
И уже чуть тише, так чтобы только Мартин слышал.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

  Маховик террора, прошедшийся по многим нульнцам, не зацепил ни тебя, ни твоих приятелей, ни мэтра Лоренца. В итоге, можно было сказать, ты вышел сухим из воды. Мог бы на грязной пене этих репрессий подняться и упрочить свое положение? Наверняка. Но это уже был бы не ты: стал бы ты одной из верных болонок курфюрста или просто инструментом – не суть как важно: это был бы уже не Амадей фон Рейнеке, а некто другой, не достойный уважения. Ты жил тихо, и эти тишина и спокойствие стоили гораздо большего. Тем более, что у тебя и без танцев вокруг виссенландского престола планов было громадье.
  Взять хотя бы твой эльфийский клинок – нечастый в землях Империи артефакт былых времен. Не в состоянии сам разобраться с надписью на нем, ты обратился за помощью к мэтру Лоренцу. Преподаватель, не вникая в суть твоей проблемы, но желая помочь перспективному юноше с достойными принципами и умной головой, согласился поискать интересующие тебя словари. К сожалению, знающих речь асуров среди учителей не было, зато удалось выяснить, что руны азраи совершенно не подходят для изучения языка асуров, так что этот путь оказался тупиковым.
  Найденные словари тоже не стали сколько-нибудь значительным подспорьем: в отличие от человеческих наречий, эльфы придавали большое значение порядку слов и всяческим апострофам, уточняющим тот или иной знак. На мече было только три руны, и в первом приближении они читались чем-то похожим на «ветвь» или «меч», «прошлое» или «море», «богатство» или «мягкость» или «гордость», но дополнительные виньетки и завитушки, связывающие их в единую фразу, расшифровке не поддавались. Оставалось только гадать, что имел ввиду нанесший гравировку оружейник.
  В остальном же ты довольствовался либо переводами с эльфийских текстов, самими же эльфами и сделанные, или их вольный пересказ за авторством человеческих ученых. К сожалению, остроухие мало того, что вели свой календарь, так еще – ты не сразу сообразил – пользовались несколькими системами счисления и измерения расстояния, что вносило в их труды для непосвященного путаницу. Нельзя сказать, что эти книги оказались совершенно бесполезными – ты получил общее представление о землях крайнего юга что Старого, что Нового света, и узнал кое-что о прибрежных богатствах Инда, до сих пор остающегося для географов Империи Терра Инкогнита. И все же этого было чертовски мало.

  Это стало основной проблемой, второй же, не связанной, слава Сигмару, со штудиями, стало общественное мнение. Убеждая Пауля в коварстве слабого пола, ты не заметил, как перегнул палку – или же просто мальчик оказался излишне восприимчивым. Как бы то ни было, твой слуга, поверив всему сказанному, стал убеждать остальных в коварстве женской природы и опасностях, таящихся за нежным взглядом и под мягкими кружевами. Вывод у общества был один – юноша стал мужеложцем.
  Соответственно, это же мнение перенесли на тебя. Отец твоего слуги даже приходил разбираться, не совратил ли ты его мальчика, но в тот раз ты смог убедить мужчину, что ему не о чем волноваться. Поверивший словам твоим, он заткнул самых ярых горлопанов, но на каждый роток не накинешь платок – тем более, что на свидания ты не ходил, в бордели не заглядывал, не водил к себе женщин. В общем, вел ты себя неестественно и подозрительно, и стоило только кому-то что-то показаться, как ростки сомнения упали в плодородную почву. Наверное, с этим следовало что-то делать.

  Зато все это меркло перед твоим основным проектом, что ты вел вместе с университетскими приятелями. Может, вы и не стали друзьями, но некоторое взаимное уважения заработали. И если тилеец, случись что, мог бы и отступиться, не желая помогать там, где требуется много усилий, то остландец показал себя с лучшей стороны. Упрямый, как каменный тролль, Андрей фон Рауков считал, что те, кто занимается с ним совместным трудом, должны быть защищены от любых невзгод. Подход этот его был чем-то сродни взглядам рачительного хозяина или заботливого коменданта – это мои люди, и я обязан обеспечить им приемлемое существование. Самое смешное, что такие взгляды у него вполне уживались с признанием тебя главой маленькой рабочей группы.
А вскоре к вашей троице присоединился четвертый участник…

  Работать в «Corvo Bianco» было одно удовольствие. Во-первых, в вашем распоряжении была целая огромная зала на втором этаже, где можно было разложить и огромные свитки карт, кажущихся морями, и поднять над ними горы и утесы книжных стопок, и возвести города из чернильниц, перьев и даже набора статуэток животных из белого мрамора, которыми так удобно придерживать загибающиеся углы. Во-вторых, теперь можно было безо всяких проблем работать ночами – в отличие от Университета, отсюда не выгоняли, да и на свечи тратиться не приходилось. В-третьих, семейство Альвиницци явно не бедствовало, так что многие источники, с помощью которых можно было расширить ваше исследование, попросту покупались.
  Ну и в-четвертых, хотя, возможно, как раз-таки во-первых, четвертый ваш участник, а, вернее, участница, оказалась весьма полезной.
  Лючия Альвиницци действительно оказалась более смуглой, чем большинство жителей империи, с густыми, чуть вьющимися черными волосами и изящной, гибкой фигуркой. В отличие от Эммануэль, тилейка была не столь сильно одарена объемами груди и бедер, но при этом подвижна, как ртуть, и ловка, как кошка. Ее миндалевидные глаза, серые, как утренний туман в горах, смотрели с насмешкой и легким вызовом, а чувственные губы нередко трогала едкая усмешка. Ценители женской красоты могли бы отметить, что ее носик чуть большеват, а легкая горбинка не соответствует канонам красоты, но Лючия на такие мелочи, видимо, внимания не обращала.
  Собственно, игнорировала она и то, что женщине от природы пристало ходить в платьях. Девушка предпочитала роскошным одеждам и пышным юбкам обтягивающие штаны – никаких пышных разноцветных буффов, считающихся признаком хорошего тона! – мягкие кожаные сапоги до середины игры, белые мужские рубахи с пышными рукавами и ажурным жабо, и сверху набрасывала или легкий синий с серебряным шитьем дублет, или алый колет, украшенный тонким шитьем золотой нитью. Но и тут она позволяла себе вольности – вместо тяжелого пояса, на который можно было подвесить меч, тилейка довольствовалась широким кушаком из катайского шелка. К слову, волосы ее тоже были не в высокой прическе, как того требовалось, а были небрежно схвачены лентой в цвет одежды в толстенный «конский хвост».
  Лючия не отказывалась от вина, могла ругнуться на родном наречии, упрямо спорила, если считала себя правой и вообще вела себя несообразно женскому достоинству. Благодаря этому твой тяжелый разговор с фон Рауковым оказался совершенно бесполезен – остландец попросту не воспринял ее, как женщину, тем более что та, чуть поработав с макияжем и подбором одежды, могла запросто сойти за младшего брата Бендетто. Андрей, понаблюдав за Лючией, высказался определенно, заодно исполнив целую оду пышнотелым и золотоволосым северянкам. Ну, по крайней мере. Хотя бы с этой стороны проблем быть не должно.

  С появлением сестры Бендетто почти что дистанцировался от ваших изысканий, добровольно взвалив на себя тяжелый труд искать по книгам то, что вы ему указывали. Лючия же немедленно включилась в планирование, бомбардируя тебя разной степени полезности идеями. Что до морского снабжения и действий флота на прикрытии поселений, тут она, безусловно, могла дать фору всем вам, прочие же вопросы были для нее не столь прозрачны. Вообще, тилейка оказалась не столь гениальной, как расписывал ее брат – она могла и ошибиться, и забыть, и пропустить мимо ушей. Сказывалось и отсутствие системного образования: там, где требовались точные знания, а не талант и экспромт, она пасовала. Впрочем, девушка быстро училась и схватывала все налету – правда, столь же быстро забывала, если считала что-то ненужным и неинтересным.
  В любом случае, ее кипучая энергия оказалась весьма полезной, и нередко последними. Кто засиживался над картами, оставались вы двое. Рауков уходил к себе, утомленный Бендетто спал рядом, свернувшись в кресле у камина, а вы продолжали штудировать источники и проводить аналогии между освоением прибрежных территорий и строительством удаленных форпостов в глубине суши.

Вы не можете просматривать этот пост!

Эх, недорассказал куролов про самое интересное - откуда и куда путь держал! Командир помешал. Ну да его дело важнее всяко, чем любопытство Мартиновское, всё ж таки за свою жизнь Оса отвечает, своей судьбе помогает. Правда, бестолково как-то, то ли придумывает на ходу, то ли от страха язык отнимается, то ли от удара по башке не отошёл до конца.

Командира Мартин и сам побаивался, хотя уважал больше. Такой с виду мелкий, а приложить может будь здоров! Ещё и умный, бывалый. Жаль, не особо балует рассказами про походы прошлые. То ли опостылело ему всё, то ли не любит жемчуг перед свиньями метать. Ну то есть байки перед новичками травить. Свиньи не оценят, потому как не поумнеют — их на жаркое забьют раньше. С новичками, если разобраться, похожая история может выйти.

Ну да ничего. Мартин себя ещё покажет! Вот только в первой передряге бы уцелеть, и можно будет у костра уже самому голос подать и сэра Уолтера спросить: "расскажи, господин, что повидал в походах!"... только бы в интересе остаться, после передряги-то.

    Тогда, на сборах, Токке стоял в вычищенном до блеска наряде, вымытый и натёртый душистыми травами, с раскинутыми широко плечами и сияющей улыбкой. Это был волнительный момент, который Бермингтон хотел пережить с нетерпением. Он даже почистил канавки на рукояти булавы и накрутил туда новые кожаные шнурки, а навершие потравил в кислоте и почистил о ржавчины, на что отдал почти все деньги. И хорошо собрался в патруль, хоть и взял лишь самое необходимое. Теперь были другие времена, нежели раньше, ведь роль командира теперь лежала на плечах Токке — впервые за все долгие годы. И хоть он был воином, а не лидером, когда только поступило такое предложение — старый Бермингтон согласился, считая, что в такие мрачные времена лучше иметь хорошего воина впереди, чем болтуна. Таким он был, когда слушал нотации Дренгара — хорошим воином и плохим красноречивцем.
    — Конечно, Дренгар, я присмотрю за всеми, что бы нас не ждало впереди. — Ответил тогда скорее для вежливости, потому что едва сдерживался, чтобы не отправиться в путь прямо сейчас. А по окончанию разговора, направился к своему отряду, чтобы познакомиться с каждым.
    Сам Токке выглядел довольно сильным и выносливым, хоть морщины и обвисшая местами, покрытая пятнами кожа выдавала в нём почтённый возраст. Он хорошо управлял своим телом — не позволял ни челюсти отвиснуть, ни плечам опуститься. Всегда был будто наготове ко всему. И улыбался — не как пьяница какой-то или чудак, а искренне, и это смотрелось естественно на его лице, хоть и причин для улыбки, казалось, и не было вовсе.

***

    По окончанию первой ночи, которую Токке и отряд провели под холмом в степях, первый проснулся с первыми лучами и принялся складывать лагерь. Он никогда не любил формальные инструктажи перед важными делами, которые преследовали его вчера и почти каждый день всю взрослую жизнь до этого, потому Бермингтон не пытался всех собрать для раздачи приказов — не таким он был. Токке не боялся ответственности и ценил каждого, за кого эту ответственность принял, по этому, он и доверял каждому и утром решил, что будет лучше всем вместе обсудить их дальнейшие планы. Начал он самый первый, скинув возле костра свой пеммикан.
    — Садитесь, поедим немного перед тем как отправиться. — Он всё ещё улыбался и начал толочь брикет пеммикана кинжалом, деля его на порции и закидывая в котелок. Он уже знал всех по именах. — Этери, Уильям, вы знаете что-нибудь про эти места? Я слышал, что здесь есть деревня неподалёку. Думаю, лучше всего туда держать путь. Спешить пока незачем, но вот дорогу стоило бы разведать, что скажете? — Потом он обратил внимание на доктора в маске. — Мирон, как спалось? Слушай, я слышал, что ты увлекаешься алхимией. Может, ты сможешь мне помочь? — Он стянул с пояса коробочку, наполненную хрупкими полыми стеклянными шариками для пращи и достал одну. — Раньше я заливал горючие жидкости, чтобы освещать ряды противника, но все они у меня закончились... может у тебя есть идеи, чем можно их будет заполнить?
    Спустя какое-то время после разговора с доктором, он подошёл к ещё двум, кого отправили с ним в дозор. У Эрнальда была странная история, связанная с прошлым дозором, и Токке хотел показать, что ему плевать на то, что этот парень делал в прошлом. Куда сильнее его волновал миссионер Альти, ведь как он знал нрав некоторых из служителей Альти, особенно их грозную инквизицию. В отряде могло быть много такого, что стоило оставить внутри отряда, и командир собирался убедиться, что Урд такого же мнения. К нему он подошёл первый.
    — Урд, доброе утро. Я спрошу прямо — что ты будешь делать, если кто-то в группе нарушит ваши принципы? Я должен убедиться, что ты сможешь уступить в нужный момент, и умолчишь, даже если случится что-то очень плохое для Альти.
    На самый конец, Токке подошёл к Эрнальду — второму из самых младших членов отряда.
    — Присоединяйся к завтраку. Я вижу у тебя боласы. Как думаешь, сможешь попасть по вон тому деревцу с сорока метров?

  С самого же начала диалога Александра поняла, что, если не брать управление разговором в свои руки, то беседа затянется по меньшей мере на пару часов, и не факт, что принесет какие-либо плоды. Пожилые леди перво-наперво заверили фамулу, что единственная цитадель воспитания и культуры на Радже – здесь. Есть, конечно, еще несколько благородных домов и почтенных имен, но никто, кроме госпожи Лавланэ, не следит так за чистотой духа и крепостью веры. Все прочие добрые люди несут свет в себе, но не дарят его другим достойным.
  Перейдя от панегирика хозяйке, дамы плавно перешли к самой молодежи, неспешно рассуждая за кружкой тэ, как те позабыли и о вежливости, и о куртуазии, и всю свою жизнь посвящают либо погоне за удовольствиями, либо делами торговыми и денежными, не задумываясь о том, что, представ перед престолом Его, они будут наги и босы, и судить их будут не по влиянию и богатству, но по делам и чистоте. Дальше была целая пространная лекция о том, как низменные наслаждения оставляют на душе печать скверны, через которую, несомненно, могут войти в мир отвратительные демоны. Эти рассуждения сорорита осторожно прервала, понимая, что времени слушать пустые слова у нее нет.

  Задав несколько наводящих вопросов, Александра попыталась перевести разговор в более предметное русло, чтобы получить, наконец, хоть какие-то примеры «падения». Ее усилия, хоть и не сразу, не пропали в туне. После банальных обвинений в неуважении к старшим, к титулам и древней крови, после указаний на то, что раньше все были честнее и праведнее, и не чаяли себе жизни без служения, дамы наконец упомянули хоть что-то знакомое – «Ориент». Порадовавшись периоду, когда это гнездо порока и разврата прикрыли, они посетовали, что сие дворянское собрание вновь отворило свои двери – под тем же названием и на том же месте, только с другими лицами. На вопрос, а чем же «Ориент» так плох, сестра дельи Кардона получила стандартный набор грехов, который первым приходит на ум неискушенному человеку: пьянство, разврат, моральное разложение и наверняка потворствование всем тем сферам, что находятся в ведении Губительных Сил.
  Фамуле пришлось проявить все свои умения и дипломатический такт, чтобы «вдова благородного Навина Бихар-ат-Янама, квестора секундус Раджи», приоткрыла завесу и над семейными проблемами, посетовав, что ныне покойный ее двоюродный племянник, бедненький Арсланчик, тоже был втянут в это гнусное сектантство, и, поняв всю тяжесть подобной низкой жизни, попросту покончил с собой, кровью смыв все грехи. Луиза Понсоби, впрочем, от упоминания своих семейных проблем воздержалась, лишь покивав сокрушенно на слова подружки и осторожно поддев ту напоминанием, что, вообще-то, большинство из молодого поколения Чаттерджи уже давно ставят личное благосостояния превыше достоинства и славы Имериума. Крыть на это Амире Бихар-ат-Янам было нечем, и той оставалось только посетовать, что Силы планетарной обороны Раджи предпочитают гарнизонную службу доблестным сражениям с врагами Его.

  Тем временем из кабинета мадам Лавланэ вышла еще одна дама в возрасте, неторопливо направившаяся к столу с напитками. Не надо было обладать опытом Александры, чтобы понять, что не далее, чем через пять-десять минут, хозяйка салона, припудрив носик, позовет ее к себе. Оставалось решить, как провести означенное время с пользой, тем более что собеседницы с вежливыми улыбками и абсолютно корректным тоном продолжали поддавать друг другу хорошо завуалированные шпильки.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Скарлет обняла брата, улыбнулась.

– Конечно, братец. Ты всех съешь. Всех, кого захочешь. За маму, и за сестричку, это будет весело!
Искренний, без притворства, он был щедр настолько, насколько это было вообще для него возможно. Война чувствовала это в его дыхании, в его словах. Из того почти ничего, что было в их распоряжении, он поделился абсолютно всем.
Не это ли высшее родство и единство?

– Они у нас еще попляшут, да? – Она заглянула в голодные глаза Унгера. – Мы наберемся сил, и никто не сможет нам противостоять. Но придется немного потерпеть.

О том же говорила Эйва, она тоже это почувствовала. Сосущую пустоту там, где должна бурлить мощь. Жалкие капли силы, пока придется их беречь и копить.

Прикосновения сестры тоже были приятны. Они объединяли, связывали и вместе с тем щекотали воспоминаниями о снах могущества.

– Ну что ты! – Скарлетт легко качнула головой. – Вся прелесть в том, что невеста как раз еще не принадлежит. И не будет принадлежать никому, останется всегда свободной. Не станет женой. И своим чистым белым саваном укроет всех, кто осмелился ее пожелать. Впрочем, как хочешь, сестричка. Но черное не для меня, нет-нет. Возможно, там, дальше найдется что-то получше. Слышишь - там? – Война протянула руку к выходу, - там голоса. Вот, опять - слышишь? Может быть, нас там ждут верные адепты, готовые по одному знаку бросить к нашим ногам свои судьбы? Или несчастные жертвы, еще не знающие об ожидающей их чести? Знаешь, я не хочу эту одежду. Но я бы не отказалась от меча.

Вы не можете просматривать этот пост!

  Когда дверь вместо того, чтобы открыться и дать несчастной грешнице хоть одним глазком взглянуть на обитателей Пекла, хлопнула, пребольно ударив в плечо, Милли чуть не разрыдалась от обиды и жалости к самой себе. Сжавшись и втянув голову в плечи, она осторожно приложила ладонь к месту удара, словно пытаясь этим беззащитным жестом защититься от подступающей боли, не дав ей вырваться и охватить все тело. В глазах несчастной стояли слезы, губы кривила горечь, дыхание было прерывистым. Она закрыла глаза, смиряясь с неизбежным, пытаясь вспомнить подходящий Псалом для мятущейся души, как вдруг колоколом судного дня загремел хриплый гортанный голос, возвещающий... Нет, не конец света.
  Против воли своей так и не успевшая настроиться на душеспасительный лад – а что еще остается, если начался досрочный Армагеддон? – девушка прислушалась к Гласу, не сразу поняв, что он исходит от субтильной новый знакомой. А вникнув в сказанное – от души громко чертыхнулась, за что ее бы в свое время наверняка взгрел Хоган, считавший, что богохульства девице непозволительны. Оказалось – если эта, как там бишь ее, Кейт, не ошибалась – можно было еще попытаться спастись от пожарища. Именно что банального пожара, а не разверзшейся Геенны Огненной!

  Отрывисто задергав головой на предложение брать «ценное и легкое», Кина, так и не нашедшая в себе сил ответить, снова нащупала ставшими внезапно ледяными пальцами свои сокровища, совершенно уже не стесняясь новой знакомой и не боясь, что та прознает, где прячется все ее невеликое богатство. Кажется, все было на месте. Схватив даренную дедушкой гитару и прикидывая, относится ли полупустой чемодан к «легким» вещам, девушка к вящему удивлению своему услышала вопрос про плаванье.
  Вопрос этот казался таким внезапным и странным, что она обернулась полным изумления взором глядя на приятельницу: зачем той этот знать. Но почти сразу на смену удивлению пришло понимание, от которого личико Кины стало бледным, словно полотно. Мысль о том, что с корабля придется спасаться вплавь, ей даже не приходила в голову, равно как и то, что горящий пароход наверняка затонет. Что делать теперь, беглянка не представляла: умение плавать вовсе не входило в перечень умений, которыми должна обладать благородная и благовоспитанная леди. Однако на дно идти тоже не хотелось.
  Некстати вспомнились газетные вырезки о бое у Порт-Хадсона, где была разбита эскадра Фаррагута. Тогда она и милый Натаниэль смогли чужими руками уничтожить добрую сотню янки, одни из которых сгорели, а другие отправились кормить рыб. И вот теперь, по прошествии нескольких лет, Господь, жестокий и справедливый, как в Ветхом Завете, воздавал ей по делам ее. Она приговорила ни в чем неповинных перед ней людей к огню и воде – и вот теперь сама была обречена сгореть или утонуть. Все стало на свои места: нет никакого Судного Дня, нет сонмища чертей за дверью – есть только расплата. Именно она, Камилла д’Арбуццо, виновата в неизбежной гибели парохода и всех людей на нем. Морозные пальцы вцепились вместо ручки чемодана в крестик, как утопающий цепляется за спасительный обломок в надежде пережить кораблекрушение.
  Губы зашевелились, шепча еле слышно:
  - Господь мой, прости меня, грешную, что я направила тех людей на верную гибель: ведь была война и я, как умела, помогала победить праведным! Они были солдатами и знали, на что шли, а здесь, помимо гуннской орды федералов, есть еще женщины и дети – за что их? Помилуй их, и меня помилуй, молю: свои грехи я замолю.

  Импровизированная молитва была прервана Кейт, дернувшей растерявшуюся и снова начавшую скатываться в тоскливо-похоронное состояние Кину за рукав. Та посмотрела на нее широко распахнутыми глазами, где, казалось, плескались те воды, куда ей вскоре предстояло окунуться и судорожно сглотнув, жалобно попросила:
  - Один момент. Мой чемоданчик…
  Пускай и несколько громоздкий, чемодан все же был нетяжелым, а уж бросить его всегда можно было успеть. К тому же в нем ждало своего часа пристойное платье, а Камилла пока что была не столь богата, чтобы разбрасываться хорошими и почти новыми – «Ну вот, пошли почти дедушкины слова!»: мысленно отметила она – платьями. Стянув свой невеликий груз с полки, Милли снова замялась в нерешительности, опасаясь покинуть каюту и своими глазами узреть все происходящее, но деятельная Кейт – видит Бог, ни одно доброе дело не остается безнаказанным! – потянула ее за собой. Итало-ирландке не оставалось ничего, кроме как спешить за ней. Стараясь не отстать и не выпустить вещи из рук.
  В толчее вокруг все кричали, сквернословили, плакали и божились, а фоном ко всему этому служило огроменное рдяное полотно пламени, от которого становилось все жарче и жарче, бившее по глазам так, что приходилось щуриться. И ладно бы лишь огонь был спутником этой чудовищной картины – голоса вокруг нет-нет, да заглушали чьи-то надрывные, исполненные непередаваемой муки вопли, от которых мурашки бежали по коже. Если бы не Кейт, Милли бы, наверное, не нашла в себе сил пробиваться неведомо куда, а, рухнув на колени, вверила свою участь провидению.

  Но это было лишь преддверие Ада. Настоящий кошмар открылся глазам Милы лишь когда ее спутница распахнула врата, ведшие ныне не в изящный франтоватый салон, но в подлинную Бездну, исполненную голодного пламени и заживо съедаемых огнем людей. Взвизгнув и прикрыв рот рукой, шпионка отшатнулась, будто воочию представив, как под ногами проваливаются доски, и она с криком падает в голодную изжелта-красную утробу. Удушающий дым сжал горло, вырвав из него сухой надсадный кашель, а со вдохом вместо речной ночной свежести пришла лишь едкая противная гарь. Высохшие вмиг глаза снова наполнились слезами – но они просыхали раньше, чем Кина успевала моргнуть. Это был конец – братоубийце суждено заживо очиститься от греха на костре, словно какой-то средневековой ведьме.
  Когда сквозь треск и крики, от которых хотелось заткнуть уши, прорезался знакомый голос, повторявший ее имя, девушка обернулась, не представляя, что и ждать. Но вместо ангела за ней пришел Куинси, ставший в этой Преисподней Вергилием для двух потерянных душ. Нет, не Вергилием – скорее Орфеем, готовым попытаться вернуть к солнцу свою Эвридику. В первые с того момента, как она проснулась, несчастная почувствовала где-то глубоко в сердце пока еще неуверенную и слабенькую, но тень надежды. Пришел храбрый, умный, знающий мужчина, и теперь можно переложить весь груз забот на его плечи: он изыщет выход, он поможет миновать опасности, он спасет. А ей остается только послушно следовать за ним, помогая, но не ища возможности вместо него – так будет проще, лучше и понятнее.

  Несмело улыбнувшись спасителю, она воскликнула:
  - Найджи! Благодарение деве Марии! – восторг прервался глухим кашлем, от которого, казалось, можно было выплюнуть легкие.
  Не говоря больше ни слова, девушка накинула сверху влажное одеяло, сразу почувствовав себя самую малость лучше. А потом безумие пышущего огнем провала сменилось новым испытанием на пути страстей заклятой грешницы – бегством сквозь жар и дым к невидимой цели. Режет легкие, болят глаза, словно в них кинули соль, давит грудь, от жара дурно. Болят ножки в неудобной, не предназначенной для бега обувке, рвущий изнутри кашель, трущееся о раздраженную кожу одеяло. Нет ни пространства, ни времени, но осознания – только спина Куинси да близость бегущей рядом Кейт. Все прочие люди – смазанные фигуры, объятый пламенем пароход – извилистый лабиринт. Больно. Чертовски больно. Мутится в голове, хочется упасть и больше не шевелиться. Но надо бежать, мчаться, искать спасения. Только бы выжить. Только бы не стать одним из тех пепельных контуров, что еще недавно разговаривали, смеялись, строили планы на будущее. Только не персональный Порт-Хадсон!
  Она бежала за Найджи, спотыкаясь и напрасно пытаясь не дышать. Сквозь застилающую взор пелену она видела освещенные огнем страшные картины и старалась не думать о них, пыталась не чувствовать вообще ничего. Но когда безумный бег вывел Милу на верхнюю галерею, где стало чуть проще дышать, девушка вместе со всеми бросила взгляд вниз и отпрянула – где-далеко внизу была неподвижная, пугающая, антрацитово-черная вода, на которой раскаленной сковородой лежала объятая пламенем палуба.

  «Прыгай!» - она отрицательно мотает головой.
  «Прыгай!» - она пытается отступить, но твердая рука сжимает крепко.
  «Да прыгай же!» - истошный крик и безумные глаза уже дымящегося юноши, уже мало похожего на себя прежнего. Испуганный, какой-то кроличий кивок и неуверенный шаг вперед: это же леер?
  «Иди же!» - еще один шаг и попытка зажмуриться. Но не видеть ничто вокруг – еще страшнее. Снова открыть глаза и шагнуть в неизвестность. Она не сгорит. Может, утонет – но постарается избежать и этого.
  Новый шаг. Когда же Найджи сочтет, что уже достаточно, и поможет не сверзиться в жадно бушующее пламя?
  - Господи, спаси-и-и!

Вы не можете просматривать этот пост!

Контрастность — вот принцип, лежащий в основе тайны их рождения.

Брат молчаливый, собранный, скупой на жесты, и каждый из них словно выверен по линейке — и брат многословный, экспрессивный, можно сказать, расточительный в телодвижениях и звуках, не только связной речи. Первый сторонится — второй стремительно сокращает дистанцию и норовит пустить в ход ногти и зубы. Кажется, он успел на что-то обидеться…

Сестра открытая, прямая, яркая… экзальтированная? Пожалуй, немного. И сестра скрытная, осторожная, предпочитающая оставаться в тени. До поры до времени. Ослепительное солнце — и отражающая его свет луна. Такие разные и непохожие.

Но Эйва не чувствовала раздражения. Сплошные контрасты поодиночке — вместе единое целое. Какой смысл пытаться переделать природу другого, сделать его подобным тебе самому — зачем? Принять и постичь, изучить его сильные стороны и недостатки гораздо разумнее. И мудрее. Не тот могуществен, кто сжимает в руке меч, а тот, кто вооружён знанием и достиг совершенства в познании — Эйва была в этом уверена.

Строен и гармоничен был замысел того, кто призвал их в этот мир, надо отдать ему должное. Только почему так мало силы?.. Женщина молчаливо рассматривала свою ладонь с тонкими, длинными пальцами, и не находила ответа на мучивший вопрос. Несколько раз сжала ладонь в кулак, словно надеялась, что вот она раскроется — и энергия потечёт по телу неиссякаемым потоком. Тщетные чаяния.

Голос Скарлетт вырвал её из рефлексивного потока:
— Эйва. Оставь это кому-то из братьев. Тебе больше пойдет белая. Ты будешь как невеста.
— Самая великая ценность — свобода. А невеста всегда кому-то принадлежит, — возразила «тёмная» сестра.

И, склонив голову набок, посмотрела на Скарлетт с мягкой укоризной, как будто спрашивала: «И такой судьбы ты желаешь мне?».

— Чёрный поглощает все остальные цвета. Он ничто и при этом всё. Он ненасытен, ему всегда мало. Вбирая в себя всё больше и больше, он неустанно копит своё могущество и никогда не остановится, — Эйва взглянула на Унгера. — Тебе понравится, брат. Чёрный резонирует с твоей сущностью. А впрочем, со всеми нами.

Она развернулась к сестре, к которой во время короткой оды-импровизации, приблизилась почти вплотную. Предложение объятий удивило её — в самом деле, кто захочет прикасаться к Чуме? Впрочем, кто сказал, что в этом зале простые смертные.

— Не пренебрегай чёрным. Он защитит и укроет от ненужных глаз, поможет переждать тяжёлые времена, чтобы потом выпустить из своих объятий, когда обретёшь силу и будешь готова, — голос Эйвы, и без того негромкий, сделался вкрадчивым, когда она легонько провела рукой по огненным волосам, поправила разметавшиеся пряди. — Твоя красота притянет магнитом многие восхищённые взгляды, а ещё больше тех, кто пожелает её погубить. Но ты пока слаба. Все мы слабы.

Теперь тёмная сестра зазвучала ледяными нотками неудовольствия, которое не сочла нужным скрывать.

— Потому осторожность — наш верный спутник. По крайней мере, на первое время. Но мы непременно найдём виновных в нашей немощности. И убьём всех.

На этих словах чёрные глаза обратились на Унгера. И дьявольски улыбнулись.

Вы не можете просматривать этот пост!

  По легкомысленному и немного восторженному личику наследницы достойного курфюрста невозможно было понять, что она думает на самом деле, и думает ли: впору было предположить, что скользнувшая во взоре девушки серьезность тебе показалась. По крайней мере, на твой уважительно-нейтральный комментарий она ответила с широкой улыбкой, подцепив тебя под локоток и таща к жарко обсуждающей что-то компании студиозусов и фрейлин:
  - Амадей, не надо быть таким исполненным формальности букой! Мы оба – дворяне Виссенланда, и в такой обстановке можем общаться на равных! Титул титулом, а древность крови никто не отменял, даже если она не всегда подтверждается непрерывными бумагами. И не надо меня демонизировать – ах, девичья память иногда помнит отчетливо такие мелочи, что диву даешься. И зря вы чувствуете вину перед Леосом – напротив, братик вам весьма благодарен за урок. Именно после той дуэли Леос осознал, что не все в мире так просто и понятно, как ему казалось, и начал усердно заниматься с клинком, в чем достиг немалых успехов. Если бы ты не проучил бы его, он так бы и остался исполненным веры в собственную непобедимость без подтверждения ее делом. Так что ты совершенно зря переживаешь!
  И, право дело, - она рассмеялась серебристыми колокольцами, - не стоит судить обо мне по паре слов. То, что я помню кое-что из того, что папенька и наставники силятся вложить в мою прекрасную головку, еще не свидетельство моих личных заслуг. Слава Сигмару, я не лишена хороших советников, которые способны поддерживать мои земли пока что я позволяю себе жить и дышать полной грудью. – толи на эмоциях, толи в подтверждение своих слов, она на миг прижалась к тебе прикрытой только корсетом и тонкой тканью означенной частью тела, которая, к слову сказать, казалась куда более упругой, чем у первой твоей женщины.

  Утащив тебя к диванам, будущая хозяйка рунного клыка самостоятельно плеснула себе вина – ротхаузенского, кстати, - и наполнила твой кубок. Наводящие вопросы ее позволяли тебе самому строить изложение своей биографии так, как тебе считалось нужным, и где-то на середине рассказа ты подметил, что правильный подбор вопросов со стороны Эммануэль и твои осторожные ответы рисуют весьма недвусмысленную картину строгого, в чем-то даже педантичного юноши, немного сухаря, но при этом не только небесталанного будущего ученого или дипломата, но и воина, знающего, с какой стороны берутся за меч не только при дворе, но и на поле брани.
  Кажется, твой рассказ в итоге привлек внимание, и некоторые взгляды, ранее безразличные, сменились уважительными. Какие выводы сделала фройлян фон Либвиц, однако, осталось непонятным, но вроде бы недовольства ты не вызвал: и на все вопросы ответил, и не вел себя неотесанным болваном, и комплименты говорил к месту – никто тебя, во всяком случае, не обсмеивал. Кажется, все прошло хорошо, и ты даже получил приглашение прибыть с визитом в те покои замка короны, что принадлежали Эммануэль.
  Однако за беседой, затянувшейся где-то на колокол, ничего не последовало – мило распрощавшись с тобой, девушка извинилась за то, что не может уделить больше внимания, и упорхнула к другим гостям.

***

  Как мы уже упоминали, твоя сдача экзаменов первого круга была прервана не зависящими от тебя событиями – ими оказалась смерть курфюрста Константина и воцарение на престоле Эммануэль. У ставшей правительницей Виссенланда девушки нашлось много противников: во-первых, ее считали слишком молодой и беззаботной для такой должности, во-вторых, она была всего лишь женщиной, а, значит, априори проигрывала мужчинам в искусстве управления, ну и в-третьих, все хорошо знали и недоброй памяти правление Магритты Мариенбургской, и те проблемы, что произошли, когда Отиллия Талабекландская провозгласила саму себя императрицей. По всему Университету волнами перекатывалось недовольство, и студиозусы вместо учебы объединялись в партии и группки, поддерживающие того или иного альтернативного кандидата. Так как курфюрст – не император, и титул этот наследственный, можно было не сомневаться, что переворот, если он будет, выйдет кровавым.
  Основными кандидатами на почти вакантное место – не считать же за его владелицу малолетку в откровенных нарядах? – стали Бодо Пфайфраухер, граф Шварцпицен, и независимая от Виссенланда великая баронесса суденландская Этелька Морелла Топпенхаймер. Что старый упрямый вояка Бруно, что интриганка Этелька были весьма известны, их земли поддерживались в порядке, а золото из казны поддерживало дружественные языки. Основными доводами сторонников той или иной партии были, естественно, заботы о Виссенланде: Эммануэль не казалась крепкой хозяйственницей, а ее любовь к роскоши, драгоценностям и красивым нарядам могла разорить курфюршество не слабее, чем набег орков.

  Так продолжалось пару месяцев, пока курфюрст не нанесла ответный удар по еще не до конца окрепшим партиям. Солдаты и наемники, действуя по спискам, арестовали немало дворян и их свитских, и каждый день с площади звучали обвинения в заговоре против Империи, Виссенланда и фон Либвицев. Маховик репрессий прошелся и по Университету: если преподаватели почти все остались на своих местах, то студенческое сообщество проредило изрядно. Причем даже тебе было известно, что как минимум некоторые арестованные действительно злоумышляли против курфюрста. Отметил ты и то, что ни один из ее сторонников или тех, кто хранил строгий нейтралитет, не пострадал: видимо, вояки знали, кого брать. Пищу для размышлений о такой осведомленности тебе подал один из соучеников: напившись вдрызг, он по секрету сообщил, что многие антиправительственные группки спонсировались Эммануэль и контролировались ее же людьми, собирая вокруг себя недовольных.
  Когда число арестованных перевалило за несколько сотен – и это только дворян! – настала пора массовой казни. Согнали всех, даже студентов Университета и Академии, и тебя, ясное дело, в том числе. Обвиняемые в белых полотняных рубахах стояли перед эшафотом, а сама правительница, одетая на сей раз без особой помпезности, расположилась на невысоком походном троне. Рядом с ней ты узнал Леоса, гранд-маршала Экштейна, прозванного Львом Нульна, маршалов Эбена и Вольфхарта фон Либвицев, архилектора Виссенланда Константина Шварценберга, гроссмейстера Мариуса фон Плаутена из рыцарей-храмовников Сигмара Ордена Черных Молотов, и многих других командующих и придворных.
  Оглашение приговора затянулось: судейский крючкотвор, помимо обвинений, предъявлял публике и доказательства злонамеренности арестованных, которые, рассчитывая на снисхождение, стучали каждый первый на каждого второго, и каждый второй на каждого первого. Смертный приговор всем обвиняемым сопровождался плачем и молитвами, стонами и прошениями о пощаде. Эммануэль же, выждав. Пока все уверятся в неминуемой смерти, вытащила из рукава белый платочек и махнула им, приказывая остановить казнь.
  Понявшись со своего места, она в недолгой, но весьма эмоциональной речи поведала, как ее задело предательство, и как она сожалеет, что ее вассалы и подданные поддались наветам глупцов, и выразила надежду, что под ее началом провинция все же сплотится ото всех бед и угроз. После этих слов было объявлено помилование – приговор оставили неизменным дай Сигмар лишь каждому десятому. Внезапно получившие второе рождение приговоренные, уже одной ногой стоящие в царстве Морра, а также их близкие родственники, со слезами на глазах славили милость курфюрста, а народ запомнил, что правительница может и карать, и быть милостивой.
  Ты же отметил, что среди казненных были в основном простецы да мелкие сошки, лишь пара из приговоренных была из титулованной знати: Эммануэль не действовала себе в ущерб, а лишь припугнула знатные семьи, избавившись только от совсем упертых оппонентов. Вообще, судя по всему, графиня-выборщица знала многое о своих подданных и или хорошо готовилась, или отличалась феноменальной памятью: она помнила всех обвиняемых в лицо, а законы и уложения, в том числе и весьма древние, цитировала на память дословно, чем наверняка тронула бы сердце любого судейского.
  Тебя же все это миновало, и когда репрессии закончились, ты спокойно вернулся к учебе: благо ни мэтр Лоренц, ни твое приятели не пострадали. А вот Оскар фон дер Таннер и Алоис Хедингер, которых ты решил избегать, были казнены, правда, без той помпы, которая сопровождала заговорщиков. Молодые люди оказались не мужеложцами, а самыми натуральными культистами, которые решили искать новые знания в Имматериуме. К счастью, они были слишком восторженны и беспечны, не особо скрывая свои пристрастия, что и позволило без труда вывести их на чистую воду и устранить до того, как они смогли причинить сколько-нибудь много вреда.

***

  В твоем новом доме тебя все больше стали считать за своего – хотя и не забывали о том, чей ты сын. Семейство взяло тебя под опеку, ты же не мешал им жить своей простой жизнью и помогал деньгами: по крайней мере, в этой части жизни все шло своим чередом. Пауль твоими стараниями научился читать хотя бы вывески на лавках, а также писать корявые, угловатые, иногда не до конца понятные послания – но это было уже хоть что-то. По крайней мере, теперь ты мог использовать его куда активнее, и даже, буде возникнет такое желание, направить в Альтдорф или Мариенбург с поручением добыть что-либо, чего не оказалось в Нульне. Да и без таких глобальных планов грамотность слуги тебе была не лишней.
  Твоим штудиям никто не мешал, и ты мог спокойно запираться в твоей тесной комнатке, заполненной небогатым скарбом и книгами, и заниматься тем, что считал нужным. Друзей ты сюда не водил, женщин тоже, так что мог держать свою обитель в том виде, в котором считал нужным. Кстати о женщинах: хозяева несколько раз заводили разговор о том, как грустно, что такой достойный молодой человек пропадает без невесты, но дальше разговоров дело не ушло – ясное дело, ни им, ни их знакомым было не по чину строить матримониальные планы на сына рыцаря. Так что ты был предоставлен самому себе, да к тому же, каждодневно старательно экономя на лишних тратах, обзавелся весьма неплохой даже по нульнским меркам суммой в золоте и серебре.

***

  Правда, последнее время тебе было все не до ставших если не родными, то привычными стен. Не раз ты после долгих занятий с мэтром Лоренцом, засыпал прямо в Университете, а иногда и вовсе обходился без сна, с помощью увеличительного стекла и стопки словарей изучая старые карты, многие из которых попали в Империю диковинными путями. Наставник, души не чая в таком старательном ученике, к тому же наравне с ним ищущем не богатства и славы, но познания, из кожи вон лез, чтобы добыть что-то новое, что можно было бы на пару с тобой изучить. Так ты ознакомился с заметками гномьих путешественников и эльфийскими свитками, богато иллюстрированными книгами аравийцев и записями бесед с ограми-наемниками. По крупицам, по лоскуткам ты собирал информацию об обитаемом мире, его тайнах и сокровищах, о всех живущих и прорастающих.
  И, конечно же, мэтр Лоренц с радостью помог тебе с проектом, выбив у университетского начальства для тебя бесплатные бумагу и чернила, а также предоставив широкий список литературы, посвященный организации тех или иных колоний на практике – замечательный материал, переработав который, ты мог бы сформулировать некоторые общие теоретические постулаты. Для более полного доступа к информации тебе требовалось сдать экзамены – к этому ты и приступил, когда ситуация улеглась.
  Вопросы были непростыми, и задавал их не мэтр Лоренц, но консилиум из ректора и некоторых старших преподавателей. Требовали они многого – простым заучиванием ты не справился бы, но за время работы с наставником ты хорошо развил не только память, но и аналитику. Ссылаясь на труды своих предшественников, апеллируя к дневниковым записям и отчетам, анализируя чужой опыт, ты представлял разные взгляды на поставленную перед тобой проблематику, и вообще выступил блестяще. Финальной стадией была дискуссия с одним из аспирантов о шансах расширения бретонских экспедиций по миру. Ты грамотно разложил ситуацию и смог доказать, что в ближайшие несколько десятилетий от южного соседа не стоит ждать заморской экспансии, и твой визави был вынужден согласиться. Дело сделано: до магистерских регалий тебе еще далеко, зато богатая и обширная библиотека Университета для тебя теперь открыта.

***

  Что фон Рауков, что Альвиницци быстро согласились с твоим предложением – каждый по своим причинам. Первый откровенно скучал, второй же видел в тебе шанс реабилитироваться в глазах общественности. Поначалу, правда, остландец пытался оспорить твое руководство, пытаясь продавить свою позицию за счет старшего возраста и более богатого жизненного опыта, но ты, хорошо знающий свою тему, быстро заткнул его за пояс. Андрей признал твой опыт и главенство, и стал незаменимым помощником в вопросах логистики и действий малых с сил с наибольшим результатом. Бендетто же оказался гораздо более зажатым и дерганым, чем ты предполагал, и добиться от него пользы удалось далеко не сразу. Только после месяца совместной работы он, поняв, что это не попытка выставить его в дурном свете, стал говорить хоть что-то дельное.
  К сожалению, представляя более или менее торговые потоки, Альвиницци был полным профаном в вопросах морских перевозок, что не без труда, но все же признал. Желая хоть как-то компенсировать свою «бесполезность», он дрожащим голосом пригласил вас к себе домой – в поместье «Corvo Bianco», где проживала также его сестра Лючия, по словам юноши, гораздо более сведущая в подобных тонкостях. В доме, кроме молодых людей и небольшого количества слуг, никого не было, так что там можно было еще и организовать «штаб-квартиру» рабочей группы. Правда, для этого пришлось бы допустить к обсуждениям женщину…

***

  Тем временем тебе вернули отданный на изучение клинок. Ты был прав – он оказался выкован эльфами-азурами, причем несколько тысяч назад. Инженеры даже сумели восстановить руны, нанесенные на оружие, хотя смысл написанного от них и ускользал. Они также предположили, что он наделен некой магической силой, но подобные вопросы выходили за пределы их компетенции, так что магические свойства меча, если они, конечно, не рассеялись со временем, оставались для тебя загадкой. Одно можно было сказать точно – эти чары наверняка не несут в себе зла.
  Теперь следовало определиться – отдать ли оружие на изучение магам или, зная авторов клинка, попытаться самостоятельно прочесть их, используя допуск в закрытые раннее части библиотеки. И тот, и другой вариант были небезопасны, но могли принести неплохие дивиденды, если ты все-таки станешь обладателем волшебного оружия с понятными свойствами.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Новорожденные делают первые шаги в новом для них мире. Первый ли он или позади вас осталось бесчисленное количество таких миров? Неизвестно, разум может вспомнить лишь короткое время, начинающееся внутри чаш.

Каждый шаг здесь неприятен. Шершавый, сухой камень раздражает стопы - это не ноги тех, кто топтал этот мир десятилетиями, это совершенно новая кожа, словно у младенцев. Не знавшая ни грубости камня, ни мягкости шелковых ковров. Вы - не дети этого мира в том смысле, в котором это подразумевают люди - это вам кристально ясно.

Но не только из-за неприятных ощущений на измазанной черной жидкостью коже.

Здесь что-то не так. Что-то неправильно. Все здесь, не только в этом месте, но и в этом мире - и вы готовы в этом поклясться - вызывает у вас антипатию. Нет, это не ненависть, не ярость, не желание разрушить это здесь и сейчас - это довольно холодное, даже расчетливое чувство. Это ваш долг - подготовить этот мир к чему-то новому, к чему-то правильному, к чему-то, что придет после.

Вы понимаете, что мир будет сопротивляться. Вы знаете, что здесь существуют люди и их государства, у государств есть короли, а у королей - армии. И они не будут рады вашему долгу - они просто не поймут.
Вы знаете, что у этого мира есть боги, хотя не можете вспомнить их имен - они тоже будут против, потому что люди - их пища, источник их сил.

Вы чувствуете, что вам должна была быть дарована огромная сила, но вместо нее вы получили лишь капли могущества - остальное было украдено. Ваших сил не хватит сейчас, чтобы выполнить долг - нужно быть осторожными, нужно копить силу, нужно понять, что пошло не так. Иначе - конец. Иначе люди в своей глупости уничтожат вас. Иначе боги в своей жадности развеют ваш прах ветрами этого мира.

Вместе с тем, вы чувствуете, что ваш долг - это не внутренняя потребность. Он наложен на вас кем-то, а вы, в свою очередь, его приняли. Лежит ли этот "кто-то" среди мертвых тел тут, в этом храме из скучного песчаника? Или это его голос вы слышали там, в темноте?

Сны были прекрасны.
Они наполняли жизнью, страстью, бешеным бегом.
Под босыми ступнями, ударявшимися оземь, вспыхивали кровавые склоки.
Вихрь огненных волос летел пожаром, от которого полыхали дома и города.
Сердце грохотало тараном, разбивающим городские стены.
Звенящий смех сотрясал замки и рушил высокие башни.

Счастливая улыбка еще блуждала на губах Скарлетт, когда она вынырнула из густоты черного полубытия.
Легкое недовольство сменилось любопытством, едва она уловила запах свежей крови. Ноздри затрепетали, ресницы радостно дрогнули.

Что же, начало многообещающее.

Нас четверо. Это естественно, иначе не может быть.
Мы разные, но мы - вместе. Как четыре стороны света. Две сестры, два брата.

Небрежно стряхнув остатки тягучей жидкости, Скарлет легко выпрыгнула из своей чаши и стремительно сбежала по ступеням. Небрежно отпихнув ногой тело, вступила в еще теплую лужицу крови, едва-едва начавшую загустевать. Улыбнулась ярко и задорно, вытерла ступню о ближайший черный балахон.

Нет, эта одежда не для неё. Скучная и черная... Она найдет себе что-то поярче. А если не найдет – что ж у нее всегда будет достаточно крови, чтобы окрасить что угодно.

– Эйва. Оставь это кому-то из братьев, – кивнула на черную тряпку. – Тебе больше пойдет белая. Ты будешь как невеста.

Скарлет протянула руки к сестре:

– Обнимемся!

Помахала рукой братьям, замешкавшимся возле чаш.

– Твои, твои! Иди скорей сюда! Идите же, сестричка Скарлетт ждет! И сестричка Эйва!

Вы не можете просматривать этот пост!

Тьма. Непроглядная, вязкая чернота, баюкающая заклинаниями на древнем наречии. Закрыв глаза, женщина чутко прислушивается. Язык ей не знаком, но откуда-то извне приходит знание: он сакрален. Каждое слово, каждый составляющий его звук источают магию такой силы, что невольно мурашки бегут по обнажённой коже. Нет, не от холода — от восхищения близостью к такому... фундаментальному. И она всё слушает и слушает с блуждающей на губах улыбкой и, кажется, подпевает. Ей хочется впитать эту благодать, не расплескав ни капли.

Время отмеряет свой ход, течёт плавно. Сколько проходит в этом странном сне-медитации, часы, дни, годы?.. Она точно не знает, да и к чему чёткая хронология? В первые мгновения после пробуждения сознание ещё хранит застывший образ: последнее, что возникло перед мысленным взором прежде чем нечто выдернуло её в этот мир. Квинтэссенция её сущности, без которой даже имя — пустой звук.

Ей снился белоснежный цветок. Туго скрученные лепестки ещё не распустившегося бутона, на котором сама Смерть уже запечатлела свой губительный поцелуй. Сперва почти незаметное, крошечное чёрное пятнышко скраю одного лепестка. Но вот оно ширится, перекидывается на соседний и ползёт всё дальше, устремляясь к самой сердцевине. Оно уже давно стало видимо невооружённому глазу, но все усилия остановить его тщетны — вскоре весь бутон поражён язвами.

Она — увядание. Она — мор. И имя ей Эйва.

— Эйва...

Женщина повторяет слово, покатав на языке, словно пробуя на вкус, и улыбается. Обводит комнату долгим взглядом внимательно-задумчивых чёрных глаз. Четверо фигур — как четыре столпа, поддерживающих баланс мироздания. Двое сестёр и двое братьев. Гармонично, красиво, правильно.

Взгляд скользит вниз, к распростёршимся на полу телам, — и увиденное нравится Эйве. Они отдали свои жизни, дабы в мир пришли другие, трансформировали смерть в рождение — круг замкнулся. И это тоже правильно.

Плавный шаг вниз. Каменные плиты холодят босые ступни, но Эйва будто не замечает. Мягкой, неспешной поступью прохаживается она меж фигур в балахонах, а потом, склонившись к одной, забирает у неё одеяние. Не потому что страдает от холода и не оттого что собственная нагота рождает в душе стыд. Просто чёрная, тяжёлая ткань так красиво контрастирует с мраморно-бледной кожей... Как та увядающая роза из сна.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

  Хоть и смотрели глаза мои в пол, но все же время от времени мой взор поднимался равно в поисках опасности и попытках понять реакцию Мятежницы. Я еще не отвыкла от такого прежнего, такого человеческого действия – но Город был превыше такой простоты. Слова лились горным ручьем, и я не могла их остановить: речи прорвали долгую плотину молчания, и теперь стремились заполнить собой пустоту.
  Но Предательница, которая видела те далекие времена, когда одинокие девочки у водохранилища объединились одной волей, не желала слушать журчание моего потока. Слишком много слов, слишком они определенные и прямые – это хорошо для служанки, но плохо для той, кто пытается убедить другую Силенто в своей правоте. Я поставила все на искренность – и проиграла. Что же, иного я и не ожидала: чтобы слабая, скромная Бетти сумела сдвинуть неподъемный валун мнения древней ведьмы – это смешно. Но зато я узнала главное – Юрико не просто не желает признавать власть Хозяйки, но видит себя на ее месте. Тварь! – последнюю мысль я привычно прикрыла щитом из ряски и тины, не желая, чтобы обосновавшаяся в Телецентре особа почувствовала хотя бы ее отголосок.
  Кажется, мне удалось скрыть свое возмущение мороком, но Юрико не могла не удержаться от того, чтобы не нанести удар, припомнив те дни, когда я бродила потерянная и одинокая, не нашедшая еще в своей жизни нового света – лучистого величия Госпожи, воля которой стала мне тропой в блаженство. Да, я могла облачиться в синее, и до сих пор иногда беседую с Коралиной из Дистресс на отвлеченные темы, уважая ее знания и благорасположение. Но думать о том, что ради Синих я могу оставить Хозяйку или причинить ей какой-либо урон… Черно-белая плохо меня знает.

  Юрико отвергла милость Владычицы и просто вышвырнула меня в реальность, да так, что плотское тело мое, покачнувшись на самом краю ограждения, рухнуло в тягучую негу вод. Испуганная, лишенная концентрации, я забарахталась, задергалась, стремясь прорвать грань меж омутом и гладью воздуха – и вырвалась к солнцу. Перевалившись через борт, я выбралась на берег и выпрямилась, опасливо глядя по сторонам. Затянутый ковром трав бетон приятно холодил босые ступни, потоки воды с одежд и волос ласкали меня, рисуя под ногами изящный контур лужи, отображавший подол платья и кусочек затянутого тучами торжественно-мрачного графитового неба.
  Хозяйка пока молчит – а значит, я предоставлена унынию ожидания. Даже отзвука ее зова не висело в стылом воздухе – и я, склонив голову, пошла в свою маленькую обитель. Сейчас у меня не стоял выбор, в какое из двух «жилищ» направиться – сгорбленное убежище в глубинах дренажно-насосной станции на нижнем бьефе я использовала только когда мрак первозданной печали заполнял меня благородной меланхолией – или когда, в отсутствие Королевы, некоторые сестры угрожают мне страданием.

  Второе мое логово тоже отстает недалече от глади водохранилища – я всегда должна быть подле Нее, чтобы оперативно откликнуться на зов. Это расположенная на самом верху маленькая диспетчерская будка с вахтовой комнатой, уже захваченная расползающимся парком и увитая густым покрывалом шипастого плюща, украшенного противоестественно-яркими и опасными цветами. Я одна знаю, как пройти внутрь – позволить мясистой лозе обвить запястье, запустив зубы шипов в плоть, и напиться стылой крови: тогда полог разойдется, пропуская меня в затянутую вечным мраком обитель, освященную лишь тремя золотыми пятнами непоглощенных еще до конца упрямой зеленью стекол.
  Пройдя мимо призраков, сидящий в сломанных креслах и управляющих изъеденными ржой рычагами и кнопками, я затворюсь в теснине вахтовой комнаты, где под дырявым потолком медленно танцуют болотные огоньки, и рухну на узкое холодное ложе, похрустывающее заломами простыней. Со стены, где раньше висела, призывно улыбаясь, полуголая девица с плаката, на меня посмотрит через покрытую благородной патиной раму моя роскошная и царственная Королева, воплотившая созданным моим желанием изображением своим самое важное, глубокое и трепетное.
  Я смежу веки, баюкая распаханную лозой руку, и отдамся мертвенной гармонии покоя, вслушиваясь в звуки ни на миг не замирающего Города, исполненного тайн. Возможно, однажды я узнаю в плеске воды и шелесте трав, кто скрывается под именем «Корбан», которое упоминают старшие, что означает число «двадцать два», и где, наконец, можно будет отыскать известного под множеством имен Сказителя. Я открою этим загадкам двери в своем разуме – и принесу узнанное в дар своей Хозяйке.
  И тогда, тогда…

Вы не можете просматривать этот пост!

Разум рождается постепенно. Обычно для этого требуются многие месяцы, но магия - очень могущественная магия - может сократить этот срок.
Тем не менее, даже так любой разум рождается с малого, с искры. Она мелькает где-то в темноте и сперва новорожденное сознание неспособно осознать её, но с каждой новой ее вспышкой понимание нарастает все больше, пока не становится первой мыслью этого разума.

И она растет и крепнет, как и у всех - под звуки колыбельной. Только вот в этот раз колыбельная - это не нежная песнь матери, наполненная любовью. В нашей колыбельной звучат древние, тайные мотивы, воззвания к силам, недоступным простым смертным; эта песнь - не песнь упокоения, это одновременно обещание и молитва, с каждым звуком которой рождается все больше чувств.
Слово - и вот уже плывущий во тьме разум чувствует, как что-то тянет его вниз. Слово - и липкий холод пробирается внутрь. Слово - и кожа чувствует вязкую жидкость вокруг.

С каждым тактом мысли внутри сознания вспыхивают с новой силой, яркими картинами навсегда запечатляя несуществующие воспоминания - как рука держит меч, как губы шепчут тайные слова, наполненные великой мощью, как льется кровь, как перо скрипит, выводя на пергаменте цифры, как двигаться в седле, как разжигать костер, как...

Как и в другой, куда более светлой истории, в песню проникает диссонанс. Что-то идет не так и вспышки становятся все тише, все меньше, а смысл всплывающих в сознании картин становится таким далеким и размытым, что начинает ускользать, оставляя лишь чувство, будто у вас что-то украли.

В ранее четкий ритм вмешиваются другие звуки и вы чувствуете, как недовольно шевелятся ваши тела. Новорожденные сознания не способны осознать, что происходит, но одно известно точно - песня не была окончена.

Кто-то грубо хватает одного из вас, выдергивая из небытия и быстро проводит рукой по лицу, снимая липкую черную жидкость, в которой вы были созданы - новорожденная кожа тут же вспыхивает тысячей иголок. Глаза с трудом раскрываются - по ним все еще стекает эта жидкость, мешая видеть, но посреди мутного пятна света возникает лицо старого мужчины. Кожа его изрезана шрамами и морщинами, черная потрескавшаяся краска покрывает нос и лоб, а длинная борода, измазанная все в той же липкой жидкости, всклокочена.

Прежде, чем вы успеваете издать хотя бы звук, он подтягивает вас ближе к себе - так, что даже сквозь забитый жидкостью нос пробивается его зловонное дыхание - и произносит:
- Ищи птицу! Ищи грифа!

И прежде, чем тонущий в спектре новых явлений разум успевает осознать случившееся, старик с силой толкает вас вновь, в успокаивающие объятья темноты.

Песни больше нет. Звуки утихают. Одно событие за другим, разум переваривает случившееся за последние дни или секунды - хотя вам знакома концепция времени, но сориентироваться в нем сложно. Как, впрочем, и в том, кто вы есть - лишь имена отзываются благодарной пульсацией где-то в затылке.

Холодная тяжесть окружающих вас вод перестает быть приятной - тело начинает реагировать ознобом, а легкие отказываются вдыхать тягучую черноту, разгораясь огнем и кашлем.

Скорее инстинктивно, чем с полным осознанием ситуации, вы стремитесь наверх, прочь от глубины и выныриваете на воздух. Несколько секунд вам требуется на то, чтобы сделать несколько жадных, алчных глотков воздуха, еще несколько на то, чтобы очистить лица от плотной жидкости и получить возможность видеть окружающий мир. Вы оглядываетесь и видите тела, лежащие на полу. Каждый одет в черный балахон, под каждым уже растеклась лужица крови - эта картина не вызывает у вас особых чувств, ни жалости, ни сожалений.

Помимо мертвых тел в помещении есть еще люди - четыре обнаженные фигуры, каждая из которых стоит в каменной чаше высотой до пояса взрослому мужчине. Вы.

Вы смотрите друг на друга и в груди, в самой душе, что-то зарождается. Возникает ощущение чего-то правильного.
Так и должно быть. Не кто-то один, четверо. Так правильно.
Память подсказывает - то, что вы испытываете можно назвать родственными чувствами. По левую, по правую руку и напротив по диагонали стоят ваши братья и сестры.

Вы не можете просматривать этот пост!

  Ты приложил все усилия свои, чтобы воздать мэтра Лоренцу добром за добро – и получил если не друга – все же дружба между преподавателем и студентом нечастая вещь – то хорошего приятеля. Профессору импонировала твоя ответственность, собранность, хорошая память и, самое главное, интерес к дальним землям. Землеописание и внешние отношения Империи всегда были популярны среди студиозусов, метящих на дипломатическую службу и в большую политику, но в подавляющем большинстве случаев их интерес заканчивался там, где кончались границы доброжелательных соседей. Те же, кто испытывал интерес к далеким землям, искали в них не знания, но выгоды, и посему на лекциях нередок был вопрос о том, «а что там есть-то?» - а такой подход наставник неодобрял, хоть и держал свое недовольство при себе. Твой искренний интерес к географии как она есть, к подводным течениям внутренней кухни соседских тронов, к пониманию того, как окружение и экономика влияют на самосознание жителей не могли не вызвать в нестаром еще ученом муже уважения.
  С той поры ты, пускай и в ущерб иным предметам, стал частенько засиживаться в аудитории с мэтром Лоренцом, а когда вас оттуда просили, не считали зазорным перебраться в ближайший кабак: «Перо и Пергамент». В то время, как другие посетители дули пиво галлонами, щипали служанок за задницы и подвывали заезжим менестрелям, вы склонялись над картами и сравнивали путевые заметки Ромуальда фон Дроттинга, Петера Вермейера, Гуго де Тансервиля, Уго Блазентти и самого великого Марко Коломбо. Вы сравнивали тексты саг о Лостэрикссоне, открывшем далекую золотую Люстрию, с копиями докладов авантюриста Пизарро и дневниковыми записями Винченцо Коренцо, пытались сопоставить упомянутые ими места между собой и с имеющимися сведениями о побережье, иногда до хрипа споря о том или ином аспекте или трактовке фразы. Вы изучали записи участников крестовых походов со списками аравийских книг, накладывали карты Тилеи и Эсталии на имеющиеся записи времен Ремасской империи, пытались по летописям отыскать местоположение затерянных городов древней Нехекхары и пытались из обрывком данных представить себе далекие Южные земли и полумифический Инд.
  Не останавливаясь исключительно на изучении земель и народов, их населяющих, вы беседовали о нравах различных бретонских герцогств и противоречиях между Ледяным Троном Кислева и Ортодоксией, обсуждали взаимоотношения между гномскими Караками и войны городов-государств Тилеи, причины объединения и распада царств Арабии, пытались понять, что же нужно Катаю в Старом Свете, помимо торговли. Добрая половина этих бесед была некой интеллектуальной игрой, когда вы из крупиц информации пытались сложить единое панно, своими основанными на логике домыслами заполняя лакуны неизвестного.
  Ты узнал со временем, что мэтр Лоренц родился в небогатой дворянской семье в Талабекланде, и долгое время не видел для себя иной жизни, чем продолжение фамильной службы. Но как-то его полк, посланный в поддержку курфюрста Виссенландского во времена очередной тяжбы с Бретонией за перевалы, остановился в Нульне – и молодой офицер узнал, что есть люди, служащие Империи не только мечом и порохом, но и умом. Он оставил армию и, перебиваясь случайными заработками, стал готовиться к поступлению. За несколько лет такого полуголодного существования он сумел изучить все необходимое и, выложившись полностью, сумел-таки поступить на казенный кошт. Как и ты, он почти не принимал участия в пьянках и тусовках, только причиной тому было хроническое безденежье и опасение потерять таким трудом доставшееся место. Закончив обучение и получив диплом магистра высоких искусств, он вернулся на родину, где стал младшим советником при дворе курфюрста Герхарда Фейербаха. Но ограниченность интересов провинциальной знати, их низменные развлечения и готовность обнажить меч против давних оппонентов из Штирланда угнетали выпускника Университета, и после пяти лет службы, где все его таланты были практически бесполезны, он вернулся обратно в Нульн, лелея мечту организовать землеописательную экспедицию куда-нибудь, куда не ступала еще нога имперца. К сожалению, никто не хотел финансировать этот проект, и мэтр Лоренц был вынужден отказаться от грандиозных планов, найдя свое место в изучении далеких земель по бумагам и рассказам, попутно делясь знаниями с шумным и беспокойным сборищем студиозусов.

  Он же, кстати, узнав как-то об имеющемся у тебя загадочном мече – без подробностей, естественно – предложил отнести его к давним соперникам ученых мужей Университета – инженерам из Артиллерийской Академии. Пускай инженеры и были в первую очередь озабочены развитием порохового оружия, кузнечное дело многие из них знали туго, и могли по особенностям ковки и материалам определить, кем и когда было изготовлено то или иное оружие. К тому же, как и большинство людей, отдавших себя наукам, они спокойно относились к материальным предметам других рас – так что если меч этот не был запятнан скверной, тебе ничего не грозило. Впрочем, поинтересоваться можно было и у кого-либо из коллекционеров оружия – подобные господа не хуже инженеров разбирались в подобных памятниках старины.

  Как бы то ни было, а полгода усиленных занятий подвели тебя к самой черте экзамена. Вот только идея быстро и без проблем защититься столкнулась с непредвиденными и непреодолимыми событиями, вплотную связанными с некоторыми твоими знакомыми – но об этом чуть позже.

  …В тех редких случаях, когда ты все же был приглашен на студенческие посиделки, ты все больше сидел в сторонке, присматриваясь к окружающим, и вскоре выяснил, что не один ты жмешься по углам. Тех, кто более или менее регулярно присутствовал на шумных сборищах, но в общем веселье не принимал участие, оказалось несколько человек, и о каждом из них ты исподволь выспросил у окружающих – надо же знать тех, кто, возможно, мыслит схожим с тобой образом!
  Первым из них был здоровенный смурной остландец – Андрей фон Рауков, обыкновенно мрачно накачивавшийся пивом в дальнем углу. Мнительный, резкий в словах и предпочитавший силовое решение проблем любым другим, он был здесь белой вороной. К тому же его простые диковатые манеры вызывали у большинства смех – а на подколки он неизменно реагировал ударом.
  Другими одиночками была пара молодых парней, чьи успехи в учебе были больше, чем у многих. Оскар фон дер Таннер и Алоис Хедингер, кажется, сами не горели желанием завести новые знакомства, довольствуясь тем, что за бокалом вина изучали все новые и новые книги и периодически обменивались глиняными дощечками с какими-то заметками. Злые языки их обвиняли в мужеложестве – но доказательств тому никаких не было.
  Ну и наконец, тилеанец Бендетто Альвиницци – профессиональный неудачник, вечно влипающий в истории. Парень несколько раз «проштрафился» перед коллективом, и теперь был подвергнут обструкции. Во-первых, он до обмороков боялся крови, во-вторых, был трезвенником, а в-третьих, пытался ходатайствовать о принятии в Университет… своей сестры! Сколь бы ни были толерантны нульнцы, но сама мысль об ученой даме вызывала у всех негодование – к тому же, говорили, что Бендетто только запоминает, что говорят на лекции, а вот все домашние работы и выводы делает за него сестра, чьи слова он всего лишь озвучивает.
  Стоило решить, стоит ли сходиться с кем-то из них, или жить как прежде, тихо и спокойно.

  …От фройлян фон Либвиц, с легкой полуулыбкой слушающей тебя, пахло апельсином и мускусом. Милое личико ее, похожее на кукольное, выражало вежливый интерес, но, когда, ты представился ты подметил нечто новое. Сквозь пустое выражение проступило на крайний миг нечто новое, жесткое и четкое, строгое и монументальное в своей четкости. Пара ударов сердца – и перед тобой снова веселая куколка.
  - Здравствуй-здравствуй, Амадей фон Рейнеке! Конечно же, я помню и тебя, и ту детскую еще дуэль. Помню я и величественную строгость форта Роткирхен, что подле Ротхаузена. Как там гарнизон, не изменился? По-прежнему полторы сотни? Как поживают твой батюшка, рыцарь Фридрих сын Амадея, госпожа Кира? Я слыхала, что твой дядя Филипп в недавней сшибке с бандитами сломал руку – как она, нормально заживает?
  Ну и, конечно же, как ты сам? Как проходит твоя учеба, доволен ли ты избранным путем, или мысли о том, что воинская стезя была бы ничуть не хуже, не отпускают? Милый Амадей, да не стой ты букой в стороне ото всех! Пойдем к тем диванчикам, - она махнула рукой в сторону, где твои соученики смеялись о чем-то с парочкой фрейлин наследницы курфюрста и, кажется, даже исподволь их лапали, - выпьем аверландской «Золотой Лозы», а я послушаю твою историю! Или, - лукавая усмешка, - предпочтешь отдохнуть от нашей громогласной компании?
  Благородная дева продолжала казаться смешливой пустышкой, но больно ее знания не вязались с тем, что могло бы быть известно хорошенькой пустышке.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

  …Бой завершился – а с ним для большинства выживших закончились все проблемы. Погибших похоронили, раненных перевязали, разграбленное гобби утащили в повозки и по сумам, а после нажрались. И не было для них ни беды, ни тягот, ни сомнений. Ты только и слышал довольный гомон, перемежающийся взрывами смеха, да тосты за победу. Для них дальше хоть трава не расти – а ты не такой. Для тебя сражение – не радость, но тяжелый неблагодарный труд, где все твои знания, все стратегия, все достоинство просто бесполезны. Зеленокожие уродцы могли убить тебя и пройти мимо, и через неделю никто, кроме семьи, и не вспомнил бы, что был такой Амадей фон Рейнеке. Сколько таких, сложивших голову зазря, было? Ты читал семейные летописи, отрывочные и заполняемые от случая к случаю, и видел напротив строгих немало имен тех, кто был одной из ветвей родового древа. От них остались только имена: кем были при жизни эти Карлы, Фридрихи, Бернгардты, Клаусы? Об этом уже никто не скажет – а значит, они мертвы более, чем когда отправились в Сады Морра.
  Раненный, полупьяный, ты предложил молодому дави смешать кровь, но он отказался, честно сказав, что одного совместного подвига мало. Но если вы вместе отправитесь в странствия, будете истреблять шайки зверолюдов, изничтожать некромантов и убивать демонов, и несколько раз спасете друг другу жизни, то тогда… Пожалуй, тебе стоило порадоваться, что Фредин отказался: иначе бы во исполнение клятвы побратимов пришлось бы тебе отправиться в поход за славой в буквальном смысле куда глаза глядят. Твоего разумения хватало, чтобы понять, что такой анабасис вряд ли продлится долго и кончится хорошо. Тем более, что жить предстояло бы постоянно на лоне природы, ежечасно рискуя быть убитым, съеденным, выпотрошенным – и все это показалось бы везением по сравнению с некоторыми другими смертями! Зато юный гном, проникшийся к тебе уважением, оставил адресок семейной лавки с предложением заходить в любой день и час. Он с радостью поднимет с тобой кружки с пивом – если будет в это время в городе, конечно.

  …Большой город не опьянил тебя, не закрутил бешенным ритмом жизни. Ты остановился в маленькой тесной комнатке на втором этаже большого дома, совмещенного с кузней. Родня дядьки Вольфа приютила тебя как родная: воспитанник – это же почти как сын! Ты питался вместе со всеми скромной, но сытной пищей, просыпался с самого раннего утра от знакомого по Роткирхену пению петухов, смотрел из узкого оконца на деловитую суету окраин Нульна. Кузнец Ансельм и его супруга Магда относились к тебе с теплом и заботой, и даже не требовали денег: но ты, как благородный человек, все равно платил им – они не отказывались. Но зато такая жизнь все равно выходила в разы дешевле, чем если бы ты снимал комнату в трактире и там же столовался.
  Со слугой тоже вышло удачно. Решив, что тебя равно не устраивают люди без рекомендаций и те, кто просит слишком многого, ты попросил Ансельма посодействовать в поисках подходящего помощника – и через неделю знакомился с тринадцатилетним Паулем, одним из сыновей толстого пекаря с соседней улицы. Мальчик никогда раньше никому не прислуживал, но горел желанием помогать семье – а в отцовском деле уже были задействованы старшие братья, так что свободные руки младшенького оказались никому не нужны.
  Пауль много денег не просил, а дела свои выполнял старательно и тщательно: твое платье и комната всегда были опрятными, за столом всегда была чистота, а городские новости предавались исправно и без домыслов. В общем, в текущих условиях лучшего слугу было бы отыскать непросто. Правда, мальчик был совершенно неграмотен, и даже читать не умел, и никогда не держал в руках оружия тяжелее ножа, но тебе же не надо было вступать с ним в философские диспуты или искать противников для боя?

  Твои дни, встав в колею, неторопливо шли своей чередой. Проснувшись и приведя себя в порядок, ты завтракал вместе с семьей кузнеца, после чего неспешно гулял до Университета. Там ты, разобравшись с расписанием, которое имело пренеприятнейшее свойство меняться в последний день, ходил по лекциям, старательно записывая все, что говорят наставники. Пока что, в первые месяцы после принятия новых студиозусов, преподаватели только рассказывали вам о своем предмете и его базовых особенностях, к зиме же должно было начаться главное увеселение всего Университета – беседы и диспуты. На них, как ты узнал, каждый может озвучить свое мнение и попытаться защитить его от других, а иногда даже попробовать убедить остальных в чем-то заведомо неправильном: тут уж каждый старался, как мог, чтобы блеснуть перед другими своими знаниями.
  Большим подспорьем в учебе для тебя стала огромная университетская библиотека – раньше ты не мог даже представить, что где-то может оказаться столько книг! К сожалению, тех, кто еще не сдал ни одного экзамена, пускали только в первую залу, где хранилась самая базовая, самая общая литература. Со временем ты заметил, что некоторые твои соученики в своих речах, а равно и на первых диспутах, ссылаются на труды, о которых ты слыхом не слыхивал и в списках книг Первой залы не видел. Заинтересованный, ты пообщался со стареньким сухоньким мэтром Ингольдом – старшим смотрителем библиотеки, и узнал, что часть из этих книг находится в залах, куда доступ первогодкам запрещен. Ознакомиться с ни ми ты мог, купив в одной из немногочисленных книжных лавок, но первый же визит показал, что твоих скромных средств хватит дай Сигмар на одну книгу в пару месяцев – этого, конечно, для тебя было чертовски мало.
  Ты оказался в тупике и, переступив через осторожность, попробовал поговорить с профессорами: ну не станут же они препятствовать получению знаний тем, кто их жаждет! Как оказалось, не станут. Но и помочь особо не смогут. Тут-то и стало ясно, что твоя отстраненность от коллектива имеет свои минусы, причем – кто бы мог подумать! – для учебы. Как оказалось, цементирующим составом студенческого братства, а также посредниками между ними и преподавателями, служили так называемые «вечные студенты», многие из которых были уже тридцатилетними стариками. Именно эти люди могли добыть подешевле нужные книги, пускай и сменившие раньше не одного и не два владельца, договориться с профессорами о снисхождении или, например, проведении дополнительных занятий по интересующей тебя теме, обеспечить доступ к дисциплинам, не входящим в обязательный курс… В общем, с их помощью можно было получить все, что связано с университетской жизнью: не за бесплатно, конечно, но вполне по карману простым ученикам.
  Вот только для этого надо было стать «хорошим своим парнем», а для этого пришлось бы ходить на гуляния и пьянки, где, вместо того, чтобы отсиживаться в уголочке, общаться со всеми, заводить знакомства с соучениками и «вечными студентами» и вообще всячески демонстрировать свою приверженность корпоративному духу учеников Университета. Как на зло, ты, избрав иной путь, приучил всех к тому, что звать тебя с собой не стоит, а навязываться было не в твоих правилах.

  Ты взял за правило еще старательнее заниматься, часто засиживаясь в аудиториях до позднего вечера: домашние занятия тебя бы попросту разорили на свечи. Такой труд позволял тебе объять почти все дисциплины, даже те, на которые ты вынужденно ходил по минимуму. Это не осталось без внимания преподавателей, как и то, что ты вечно сидел один. Как-то на одном из таких самозанятий к тебе подсел мэтр Лоренц, преподававший вам географию пополам с лекциями о политических взаимоотношениях Империи и ее ближайших соседей. На его занятиях ты был одним из лучших учеников, так что профессор решил тебе немного помочь, предоставив несколько книг по землеописанию из собственной библиотеки.
  А помимо этого посоветовал тебе быть чуть общительнее и не игнорировать одноклассников. Как ни крути, знания без их практического применения бесполезны – а как их применять, если о тебе никто не знает? Сколь бы ты старателен не был и сколь высокий балл тебе не поставили, а первым делом свое место в жизни найдут те, у кого есть знакомства. Всем же прочим, скорее всего, придется проживать полунищенскую жизнь частного учителя, в лучшем случае – советника какого-нибудь купчика средней руки или небогатого рыцаря, без надежды на что-либо значимое. Если повезет – удастся остаться при Университете помощником кого-то из преподавателей – но и это, сетовал учитель, дело хоть и нужное, но не являющееся пределом для способностей талантливого молодого человека. Мэтр Лоренц ни на чем не настаивал и не предлагал «рецепта» жизни – он лишь излагал свои взгляды. Или, может, просто сетовал об упущенном?

  Шанс последовать советам неожиданно выпал в середине зимы, когда абсолютно все ученики без исключения были приглашены в одно из лучших заведений города – «Рубиновую лозу». Поводом для торжества стал день рождения младшего фон Либвица, которое он решил отметить с размахом. Как обычно это бывало, ты не ответил отказом – тем более что в «Лозе» можно было как пообщаться с кем-то, так и уютно устроиться в одном из многочисленных альковчиков, отгородившись от всего остального веселья. Но прежде чем ты что-либо предпринял, твое внимание привлек перекатывающийся по всему заведению шепоток: «Едут! Едут!». Как оказалось, помимо именинника ждали еще кого-то.
  Долго гадать тебе не пришлось. Спустя некоторое время ты, облокотившись на перила второго этажа, мог наблюдать, как в двери чинно и медленно вошло четыре пышно одетых девушки, мигом замерших в чинном поклоне. За ними неторопливо проследовала статная блондинка, одетая в пышное ало-изумрудное платье, украшенное золотом и жемчугами. Это была Эммануэль фон Либвиц, старшая сестра Леоса и, скорее всего, будущая курфюрст: старик Константин был совсем плох.
  Все замерли в глубоких поклонах, после чего двери «Лозы» с оглушительным грохотом захлопнулись. Девушки проследовали куда-то вбок, и ты потерял их из виду. Но не прошло и одного квадранса, как все вокруг снова взорвались оглушительными воплями, полными удивленного восторга. Ты решил уточнить причины очередного шума и… обомлел. Графиня и ее придворные дамы, оказывается, уходили переодеваться и теперь вышли на публику, сменив тяжелые закрытые платья на… на… Наверное, ты даже не мог подобрать ни слова, чтобы описать эти наряды.
  Открытые плечи, неприкрытые ничем, кроме тончайших перчаток до локтя, руки, полуприкрытые груди, подчеркнутые корсетами. Подолы вроде как были до пола – но только сзади. Спереди же был глубокий и широкий вырез, оставлявший неприкрытыми на два пальца выше колена затянутые в тончайшие чулочки стройные ножки. Улыбаясь и смеясь, девушки рассеялись по залу, пожираемые жадными взглядами. Сама Эммануэль плавной и грациозной походкой, напоминавшей о кошках, следовала от одного гостя к другому. С кем-то она обменивалась парой слов, с кем-то общалась не менее получаса, потягивая вино из необычного фужера с на удивление длинной ножкой.
  И вот теперь, кажется, она направилась к тебе. Но еще не поздно сбежать! Вот только… нужно ли?

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

  ВААГХ! надо давить в зародыше. Ты в этом убедился, когда проезжал вместе с отцом мимо какой-то шахтерской деревеньки. Не поселка даже – так, несколько наспех сколоченных домов и открытая каменная выработка. Зеленокожие успели сюда раньше, и теперь ты можешь видеть следы их пребывания: кругом грязь и нечистоты, объедки и испражнения. От домов остались только обгорелые черные остовы, тянущие вверх обломанные остовы балок. А в центре, на условной «площади», из тел, досок и камней и всякого барахла стоит грубо сколоченный идол, скалящий кривые зубы.
  Ты достаточно много читал, чтобы представить, какие разрушения и бедствия способен принести зеленый прилив – история Солланда тому пример – но впервые видишь это вживую. Если не обезглавить гоблиноидов сейчас, под знамена их вожака стечется целая орда маленьких гаденышей, и тогда Роткирхену будет суждено повторить судьбу южных границ Империи: как ни крути, а форт в любом случае станет одной из первых целей. И тогда… нет, об этом лучше не думать.
  Предав все огню, вы двигаетесь дальше, к месту рандеву с гномами. Проводники не ошиблись: миновав любые возможные засады, имперский отряд встречается с полусотней подгорных воителей. Невысокие, кряжистые, с густыми бородами, уверенно держащие в мозолистых руках кирки и топоры, арбалеты и мушкеты, они производят впечатление ожившей гранитной стены, где каждый камень отрастил мясистый нос и короткие ноги, но не разрушил при этом монолитности.

  С седобородым гномским таном, облаченным в полный латный доспех, риттер Фридрих фон Рейнеке беседует в твоем присутствии. Ты можешь наблюдать, как твой отец, частенько резкий и грубоватый, говорит непривычно медленно и неспешно, велеречиво и подчеркнуто-уважительно. Гном отвечает также, только через переводчика: совсем юного сородича, если судить по размеру бороды, скорее похожей на щетку для лошадей, чем на предмет гордости подземного – приплюснутого, как их называют острословы – народа. Твое дело – стоять рядом да подливать отцу пива в глубокую кружку.
  К слову сказать, беседа проходит за маленьким столиком, раздвинувшимся из широкой пластины – удобная вещь в походах, наверное: и места много не занимает, и удобна. Обмен любезностями – а переговоры ничем иным и не были – занимает почти три квадранса. Как потом ты узнаешь, такова дипломатия с давним и самым надежным союзником Империи: долгая, неспешная, обстоятельная и очень, очень осторожная. Скажешь что-то не то, мигом окажешься в Книге Обид, и хорошо, если расплачиваться придется золотом или обязательствами, а не жизнью.
  Но вот переговоры подходят к концу, тебя знакомят с короткобородым дави, которому суждено на этот поход стать твоим основным напарником. Его зовут Фердином, и родом он, в отличие ото всех остальных, из Нульна, где его род держит ювелирную лавку. С ним удается пообщаться поподробнее на привале: он, в отличие от своих соплеменников, а, может, благодаря возрасту, оказывается весьма разговорчив. Ты узнаешь, что твой собеседник прошел нетипичный путь: из гор гномы иногда уходят в людские города, а вот обратно – крайне редко. Но Фредин, охочий до славы и тоскующий по романтике Подземного Королевства, раскинувшегося на все горы в мире, решил вернуться в Карак предков. К прискорбию юного дави, назад его не приняли: живущих на поверхности подгорные воители не уважают, но позволили присоединиться к войску, чтобы совершить первый подвиг в долгой череде, который покажет всем, даже самым ворчливым долгобородым, что он достоин своих корней. Короткобородого это возмущает до глубины души, но ничего не попишешь: «взялся добыть из камня воду – так сжимай крепче».

  Три дня следующих дня вы ножом врезаетесь в сердце гор, по дороге разбив несколько шаек зеленокожих. Кругом лишь камни да камни, строгие, суровые, беспощадные к слабым, вершинами своими облаченные в снежное одеяло. Казалось бы, кроме гномов и неприхотливых орков и гоблинов, здесь никто не выживет, но однажды, поднявшись на седловину очередного перевала, ты видишь на востоке укутанную неестественным, густым, почти черным туманом полуразрушенную башню, внушающую неясное опасение одним своим видом.
  Ты сразу вспоминаешь легенды, что в нескольких днях пути на северо-восток через нагорье лежат руины Кровавого Замка, бывшей крепости Рыцарей Кровавого Дракона. Семь столетий назад древний вампир Валах Харкон бросил вызов этому рыцарскому ордену, а тех, кого он не убил, проклял вампиризмом. В конце концов армия Виссенланда разрушила это логово кровопийц-рыцарей, и долгое время угроза считалась поверженной. Но потом все чаще и чаще стали шептать, что глубокими ночами, когда Моррслиб пристально смотрит в беззвездное небо, что-то выползает из темноты, чтобы полакомиться старателями в отдаленных шахтерских лагерях, оставляя их трупы белыми и истощенными. Ходят слухи, что рыцарь в алых доспехах скачет за границей, окутанный тенью сумерек, верхом на коне-скелете в багровом доспехе, а на его щите красуется эмблема дракона. Некоторые шепчутся, что стены Кровавого Крепости снова охраняются, хотя теперь это скелеты-часовые и тени проклятых. Так это или нет, доподлинно никто не знал, а добровольцев проверить сплетни пока что не находилось.

  И вот, наконец, сбив с перевала хилые заставы гоблинов, одетых в черное тряпье, ваше объединенное войско спускается в долину, усеянную, наверное, доброй полутысячей мелких шатров из шкур и веток: жалким подобием жилищ. Сверху вы видите суету и гомон, и целую орду гоблинов, кишащую и клубящуюся в неорганизованном хаосе. Но вы, против ожидания, не останавливаетесь принять бой в узости, как рекомендуют многие тактики. Фредин, перебросившийся парой слов с таном Дори, поясняет, что это слишком опасно: гобби из ночных племен без труда заберутся наверх и нивелируют ваше преимущество обстрелом из луков и швырянием валунов и сородичей помельче сверху. Так что бой предстоит классический, стенка на стенку.
  Было только одно маленькое «но»: долина на была идеально ровной чашей в руке высоких гор, а была изрезана скальными отвалами и широким ручьем. Все это вынуждало врага дробить свои силы, но и лишало связи подразделения союзников. Как видно, все это было запланировано командованием союзников: именно поэтому и были нужны ответственные и, в первую очередь, рассудительные связные, одним из которых и вызвался быть юный дворянин.

  Гномы стали на левом фланге, между зубастым горным отрогом, похожим на пасть старика, и быстротечным ручьем, чья вода, бьющаяся о выступающие валуны, казалась белой. Но, когда лучи солнца преломлялись о его воды, они взрывались радужными искрами, словно вместо капель здесь были драгоценные камни. Наверное, не менее красива была бы и сама травянистая долина, где меж мягких мхов и терпкого можжевельника могли скрываться под капюшонами зеленых листочков наливные черничные ягодки – но все было вытоптано маленькими ножками и засрано, в прямом и переносном смысле.
  Ты был вместе с Фредином и арбалетчиками на холме сразу за шеренгами дружины бородачей, и наблюдал, как гоблины сбиваются в банды, готовые обрушиться на вас. Хотя то один, то другой болт вырывал из их рядов нескольких существ, остальные словно бы не обращали на это внимания. Более того, зеленокожие умудрялись устраивать свары прямо перед лицом неприятеля: как минимум, один из их отрядов, наступавших на вас, в вовсе потерял управление, погрязнув в поножовщине. Но и тех, кто готов был к атаке, хватало за глаза и за уши.
  Вскоре гоблины вышли на дистанцию стрельбы из своих луков – если это, конечно, можно было назвать луками. Палки с криво посаженными наконечниками тоже мало походили на стрелы, да и точность стрелков, мягко говоря, оставляла желать лучшего. Но их было слишком много, и все новые подходили, так что недолог был тот час, когда шальной выстрел найдет брешь в броне какого-нибудь незадачливого гнома. Впрочем, переживать об этом стоило в последнюю очередь: наибольшую опасность представляла вопящая и улюлюкающая орда, мчащаяся вперед. Длинные носы, острые клыки, ржавое самопальное оружие: поодиночке гоблины были смешны, но такой кучей – опасны. Первая волна ударилась о строй дави – и разлетелась брызгами крови и отрубленными конечностями, а за ней и вторая. Гномы на передовой держались твердо, а стоящие рядом с тобой стрелки методично опустошали свои колчаны, и каждый болт уносил жизнь от одного до трех гоблинов. Они воевали – а тебе приходилось бессильно сжимать кулаки, не имея возможности хоть что-то сделать.
  Но вот, наконец, затрубил боевой рог, гулко, протяжно. Фредин, стоявший без дела рядом с тобой, не менее недовольный ситуацией, бросил коротко: «Гномы стоят! А тебе, Фридрихсон, стал-быть, передавать. Ну, удачи, парень». Молодой гном ощутимо стукнул кулаком по твоему нагруднику и отвернулся: скрывал злые слезы от невозможности хоть как-то проявить себя.

  И ты побежал. По осыпающимся камням плато, по скользкому мху, по гладким булыжникам в реке. Видел спины ваших ребят и пытающихся продавить их зеленокожих. В «ставке» отца пусто – тебе пришлось, оглядеться, чтобы понять, что он воодушевляет солдат личным примером. Пробрался к нему – риттер фон Рейнеке отступил из сечи, чтобы высказать твой короткий доклад. Вокруг крики: «За Сигмара! Зеленые ублюдки! За Виссенланд! Что ты их стучишь, как по пизде ладошкой – давай с размаху! Империя-а! Получай, дятел пустотелый!». Отец, забрызганный чужой кровью, кивает: «Пусть стоят. Возвращайся, сын, и будь осторожнее».
  Ты двинулся назад, успев приметить с холмика небольшую банду орков, готовящуюся к атаке, и трех троллей, неторопливо прущих вперед. Приметил ты и вражеские копьеметалки, которые уже заявили о себе первыми залпами, пришедшимися пока в спины собратьев. Еще дважды ты мотался туда и обратно, передавая одну и ту же весть. А на третий раз, по дороге к гномам, тебе чуть ли не на голову свалилась пятерка гоблинов, перелезших-таки через осыпающийся каменный язык. Увидев человека, они бросились на тебя – так ты пролил первую кровь, отделавшись лишь неглубокой рваной раной в левой руке. Ты вернулся назад и передал отцовские слова, а заодно и сообщил о том, что враг нашел-таки проход.
  Вам с Фредином вручили по жестяному контейнеру – подрывному заряду, как сообщил дорвавшийся до дела гном, и приказали подорвать лаз. Вы поспешили к месту твоей схватки, и убедились, что внизу еще полтора десятка зелененьких, и еще больше еще пока только лезут. И вы врубились в их толпу, как Сигмар Молотодержец и король Курган Железнобородый, и все гобби полегли от ваших рук. Вы успели бросить заряды незадолго до того, как начали спрыгивать уже показавшиеся на удивление крупные гоблины в кольчугах и шлемах, куда больше похожие на воинов, чем все, кого раньше вы видели. Камень разметало во вздыбленное крошево, и зеленых вместе с ним.
  Никто не узнал, что вылазкой командовал сам вождь Готто Зеленое Пыряло, которого разорвало вместе с его телохранителями. Но вот шаман Тук Скизкоухий, верный советник незадачливого главы так и не состоявшегося ВААГХ! уцелел, и, более того, запомнил лица обидчиков. У тебя появился самый настоящий враг, только вот ты об этом пока еще не знал…

  Бой длился еще где-то два квадранса, после чего гоблины, лишенные объединяющей воли вождя и так и не сумевшие прорвать фронт, бежали. Тролли были зарублены гномами, расчеты копьеметалок были расстреляны охотниками твоего отца. Вместе со всеми ты преследовал бегущих, и немало зеленых спин узнали тяжесть твоего клинка, пополнив твой личный счет. ВААГХ! был рассеян, и долгие годы племя Плоскоголовых не могло оправиться от поражения.
  А потом были похороны погибших – немало сынов Виссенланда и Карак Норна пало в бою. Из твоих приятелей погиб Фриц: то, что он стоял в заднем ряду, не спасло его от копьеметалки. Зато отец и дядя были живы, хотя и не раз ранены. Ну а после похорон и сожжения погибших зеленокожих был пир, где ты понял, что гномы умеют веселиться не хуже людей. Пил и ты, да так, что голова на утро была словно у тролля – огромная и без единой мысли.
  Ну а на следующий день героям, многие из которых нетвердо держались на ногах, предстояла долгая дорога домой…

***

  Отец был не слишком доволен твоим выбором. Посуди сам: служи ты в полку или проходи послушание при храме, за твое обучение платил бы курфюрст, а вот пребывание в Университете для всех, кроме самых умных, ложилось на плечи родителей – а в том, что ты получишь право на бесплатное обучение, он крепко сомневался. Но мама смогла его аккуратненько переубедить: твой папа, хотя и не был одарен богатыми знаниями, вполне понимал, что такое инвестиции – а в том, что учеба в Университете это вложение в будущее, его убедили.
  В итоге ты получил туго набитый кошелек, комплект легкой латной брони, пару пистолей, меч да коня, и, распрощавшись с близкими, убыл в город. Один – дядьку Вольфганга с тобой не отпустили, сочтя тебя достаточно взрослым для самостоятельной жизни. Впрочем, быть в совершенном одиночестве молодому дворянину было невместно, так что в Нульне, в таверне «Лиса и Гусь», тебя должен был ждать слуга: племянник кого-то из отцовских десятников.
  Через несколько дней пути ты прибыл в город, где сразу почувствовал себя совершеннейшим провинциалом. Мало того, что стены вашего форта по сравнению с городскими казались игрушечными, так еще и его размеры настолько сильно превышали размеры Роткирхена, что ты попросту не мог представить, сколько же здесь зданий и жителей. Роскошные поместья, высокие башни, похожие на замки особняки – твоя малая родина смотрелась рядом с ними все равно что нищий солдат рядом с высокородным рыцарем. А уж городской рынок, мимо которого ты проезжал… Ярмарка в Ротхаузене, которая раньше казалась тебе средоточием богатств, теперь поблекла. стала чем-то простеньким и скучным.
  Откровенно говоря, и ты сам выглядел непрезентабельно, как ворон среди зябликов. Городской нобилитет блистал парчой и дорогим шитьем, золотыми украшениями и пышными буффами, дамы были одеты в пышные тяжелые платья и прикрывались зонтиками от скупого осеннего солнца. Даже простецы, и те были одеты куда более опрятно и нарядно, чем деревенские: все-таки житье в городе, как ты понял, куда роскошнее, чем даже в недалеких поселениях.
  Прибыв в «Лису и Гусь», и пообщавшись с новым слугой, ты спустя три минуты его попросту выгнал: пьяненький потасканный мужичок с лицом прощелыги, одетый в мятую камизу со следами частых возлияний был явно не тем, на кого можно рассчитывать. К тому же этот «нульнец», как оказалось, в городе жил всего месяц как, до этого подвизаясь половым в каком-то кабаке на тракте в Аверланд. Теперь тебе предстояло нелегкое дело, самостоятельно выбрать себе прислугу, а заодно и жилье.

  …В Университет ты, в итоге, поступил: на платный, конечно, хотя после экзаменов был вымотанный сильнее, чем после тяжелой тренировки или боя. Как выяснилось, особого расписания занятий нет: в лекториумах те или иные преподаватели читали лекции, дискутировали с пришедшими студентами, разбирали те или иные примеры из книг, или из жизни. Проблема была в том, что лекции могли вестись одновременно, а разделяться на две-три части ни ты, ни кто-либо другой, не умел. Так что предстояло крепко думать, что ты хочешь изучать и чем планируешь заниматься в будущем, если не хочешь стать «вечным студентом» из тех, кто и в сорок лет не определился, что их привлекает.
  А еще вскоре, после первых пробных лекций, выяснилось, что большинство твоих сокурсников свято уверено, что жизнь ученика Университета обязана включать в себя пьянки и гулянки до ночи: стараниями тех, кто провел в стенах обители знаний на пару лет больше, вы стали полупринудительно-полудобровольно таскаться на такие внеклассные мероприятия. На одной из таких посиделок ты услыхал краем уха, что через пару стульев от тебя сидит никто иной, как Леос фон Либвиц, тот самый, кого ты в своем далеком детстве победил. Правда, теперь юноша совсем не походил на того рыхлого слабенького мальчика: ты увидел невысокого жилистого парня с твердо поджатыми губами и стальным взглядом светлых глаз. Возможно, стоило пообщаться с ним и припомнить первое знакомство?

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

  Странный был этот клинок, странный и нетипичный. Амадей за годы своего обучения привык видеть разные мечи, какие-то из которых были длиннее найденного, какие-то – короче. Но даже те мечи, которыми пользовалась пехота, хоть они были по размерам и меньше находки, были гораздо тяжелее и, в основном, при этом еще и шире. Обнаруженное оружие было на удивление узким и легким, да еще у самой гарды имело две полукруглых выемки, что по всем правилам должно было делать его хрупким. В пользу того, что этот клинок – церемониальный, свидетельствовало и то, что изящная и витая гарда его с двух сторон была украшена парой драгоценных камней глубокого небесного оттенка: все это стало ясно после того, как Амэ отчистил его от налета грязи и пыли, а потом отполировал.
  Казалось бы, зачем использовать такое изящное и хрупкое оружие в бою, когда у его владельца наверняка было что-то более надежное? Ответ на это дала первая же проверка. Деревянный кол с битым горшком наверху, призванный изображать из себя неприятеля, оказался с первого же удара разрезан на две половины – именно ровно, под углом удара, разрезан, а не расщеплен! Мало какой из клинков в крепости был способен на такое, а этому изящному мечу хоть бы хны: ни царапинки, ни зазубринки. Как оказалось впоследствии, проржевелое железо с тренировочных чурбанов он рубит не хуже и, будь у юного фон Рейнеке руки посильнее, наверняка бы располовинил и соломенное чучело.
  В общем, обнаруженный в подземелье меч вполне мог оказаться волшебным, вот только вряд ли принадлежал давно покойному славному рыцарю: уж больно непривычно он выглядел. Амэ сохранил его для себя, ни с кем не поделившись, а спутники его, не рассказав никому тайны предводителя, вскоре и думать забыли о находке.

  Да и у самого фон Рейнеке-младшего было немало дел помимо клинка. Даже если не брать в расчет продолжающиеся тренировки и изучение далекого прошлого и тонкостей этикета сегодняшнего, молодому было, чем заняться: например, свинарником. По-хорошему, конечно, не дворянское это дело было – заниматься постройкой хозяйственного помещения, и, возможно, отец и хотел, чтобы Амадей отказался от приказа, не совместимого с его честью: а может быть, и нет. Как бы то ни было, но юный сын рыцаря предпочел с энтузиазмом взяться за дело, чем гадать о каких бы то ни было скрытых смыслах.
  Первым делом следовало решить, к кому обратиться за основами, потому что делать что бы то ни было, не зная, как, было глупостью. А кто заведует всем хозяйством? Правильно, коморник. Так что первым, кого посетил Амадей, был Ваншлоссе. Бодо, существенно располневший за те годы, что его знал Амэ, спокойно, не высказав ни малейшего удивления, покивал словам юноши и обещал поспособствовать: словами и знаниями, ясное дело. Впрочем, по зрелому размышлению, к своему опыту он присовокупил нарисованный тут же небольшой план того, как должно было выглядеть новое строение: на первый взгляд, ничего сложного в такой работе не было.
  Следующий визит новоназначенный строитель свинарников нанес своей матушке, благородной леди Кире. Та, выслушав печали сына, горько покивала головой, сетуя, что ее кровиночке приходится заниматься столь низким ремеслом. Но воля главы семьи есть воля главы семьи – отговаривать Амэ или пытаться как-то переубедить мужа она не решилась. Зато без лишних возражений, похвалив мальчика за предусмотрительность и разумность, согласилась проспонсировать «стройку века» пятью бутылями крепленного красного, зело уважаемого солдатней за то, что его требовалось не так уж много, ароматной пряной рулькой и несколькими веревками толстеньких сочненьких говяжьих колбасок. А уж репу, морковь, горох и все прочее для овощного рагу и так можно было получить на кухне.
  Дело оставалось за малым – собрать бригаду работников, готовых за добрую трапезу поработать сначала лопатами, а потом молотками и пилами. Как оказалось, с этим не так просто: кто-то соглашался сам, других приходилось отпрашивать либо у десятников, занимающихся с молодежью, либо у родителей, имевших на детей свои планы. Но не мытьем так катаньем, кого-то убеждая в необходимости стройки, перед кем-то ссылаясь на отцовскую волю, кому-то предлагая пару чарок из комендантских запасов, но Амадей сумел собрать работяг. В этом была сила штатных войск Империи: они моги и воевать, и строить, и сеять, и вообще делать все, что ни прикажут.
  Так началась работа. Доломали все старое, сгребли весь навоз в одну кучу. К тому моменту каждый третий уже оказался измазан в дерьме: не все ребята могли удержаться от того, чтобы не швырнуть навозом с лопаты в соседа – ни или чтобы не ответить метателю тем же. Впрочем, на процесс это не сильно-то повлияло: результат был достигнут достаточно быстро. Следом одни начали рыть ямы, другие – разравнивать поверхность. И хоть некоторые смеялись, что Амадей опустился до того, что работает сам, а не командует, говорунов быстро заткнули: народ в массе своей оценил, что сын рыцаря не отлынивает и трудится наравне со всеми.
  В общем, не без подсказок пару раз заходившего на стройку Бодо к закату все было сделано. Спины у парней, конечно, ломило, да и мозоли от лопат оказались в непривычных для будущих воинов местах, но все испытывали от сделанного глубокое удовлетворение: теперь каждый мог с чистой совестью сказать, что он уже приложил свою руку к обороноспособности Роткирхена. Ну и, конечно, не меньший восторг вызвал и поздний ужин, затянувшийся до глубокой ночи. Только к часу второй стражи, не без направляющих пинков от солдат, все разошлись.
  А наутро комендант Фридрих осмотрел вместе с сыном результат работ, придирчиво постучал по свеженькому дереву, прошелся по разровненному пятачку, где стоял старый свинарник, поморщился и… ушел, не сказав ни слова. Только под вечер он вызвал сына к себе, поблагодарил за труд и находчивость и объяснил свое утреннее поведение: Амэ настала пора привыкать, что не всегда добрые дела и исполненные приказы вызывают благодарность, нередко оставаясь без внимания. Об этом надо знать, но не след принимать близко к сердцу: достойные мужчины исполняют свой долг, не ожидая ничего взамен, ибо так велит их честь.

  Мужчины… Теперь Амадей фон Рейнеке мог себя сполна отнести к ним, впервые познав женщину. Правда, говоря откровенно, все произошедшее существенно отличалось от скупых строк в рыцарских романах и старинных сборниках канцон. Поначалу Амэ могло показаться, что они с братом приехали в самый обыкновенный трактир, только украшенный кричаще яркими тряпками. Для начала Людвиг заказал вина: себе – крепкого юбершрайкского «Черного доктора», младшенькому – сладкий ягодный аверландский «Солнцедар». Пораспрашивав за выпивкой Амадея о житье-бытье, а заодно пояснив, что залета можно не опасаться, он, наконец, счел их достаточно отдохнувшими с дороги, чтобы перейти к постельным утехам.
  При этом возможности выбора подростку он не дал, отойдя в сторонку для беседы с нарядно одетой стареющей дамой с аккуратной высокой прической, которую можно скорее было принять за небогатую провинциальную дворянку, чем за падшую женщину. По итогам беседы брат провел Амэ на второй этаж и буквально впихнул в одну из дверей. За спиной лязгнул в замке ключ и послышался довольный голос Людвига: «Развлекайся – за все уплочено!».
  Когда глаза юношу привыкли к полутьме, разгоняемой лишь светом свечей, он увидел обширное, больше всего, что видел раньше, ложе, на мягких простынях которого вальяжно раскинулась одетая в одно лишь прозрачное платье обширная женщина, раза в полтора шире сухощавого подростка. Длинные светлые волосы, неохватные мягкие груди, рыхлые формы и широкие бедра – впоследствии Амадей узнает, что в пресыщенном Нульне в те годы такие женщины были в моде. Раскинув белые колонны ног так, что Амэ мог видеть курчавый треугольник волос, она густым сиропным голосом, не терпящим возражений и пререкательств, потребовала: «Иди ко мне, котик».
  И Амэ утонул в этом мягком тепле и плавных движениях, оказавшихся на удивление приятными. Белые руки скользили по его спине, то легко касаясь, то притягивая с нажимом, пухлые губы непрестанно что-то ворковали. Как море, которое фон Рейнеке никогда не видел, она колыхалась под ним, поглощая ставшего мужчиной ребенка, как пучина поглощает корабль. И когда он выплеснулся на бедро предусмотрительно отстранившейся женщины, рухнув на полную грудь, горячность сменилась истомленной усталостью, не продлившейся, впрочем, долго. Умелыми губами вернув Амадею способность к соитию, женщина повернулась к нему спиной, встав на колени и полупопросила-полуприказала продолжать. Так продолжалось несколько часов: она практически не двигалась, позволяя сыну рыцаря делать все самостоятельно, и только предпринимала меры к тому, чтобы он не ушел раньше срока. Сигмар знает, сколь долго бы это длилось, если бы юноша не забылся наконец тяжелым сном без сновидений.

  А к утру настала пора возвращаться домой, где юного дворянина ждало обучение. К тому времени к леди Кире и герру Ваншлоссе присоединился и нанятый учитель, раз в неделю на два дня приезжавший в форт – молодой выпускник Нульнского Университета Дитлеф Байер, сын мелкого торговца откуда-то из Штирланда, своим умом и способностями сумевший нетолько выбраться из глуши, откуда был родом, но и поступить на казенный кошт в одно из престижнейших учебных заведений Империи.
  От него Амэ узнал историю своей страны и провинции и понял, откуда растут ноги у многочисленных склок между власть имущими. А еще он понял, что в Империи, в отличие от соседней Бретонии, например, социальная лестница куда как более свободна. Перспективный и неглупый простец мог через службу получить титул и влияние, оборотистый торговец – стать преуспевающим купцом и владеть золотом. Которое значит подчас не меньше, чем вереница славных предков, человек искусства способен обрести влиятельного покровителя. И, конечно, умный и умелый рыцарь может вознести свой род высоко-высоко – на трон курфюрста той или иной провинции. А уж его потомки обретут шанс стать Императорами – вершина того. Что только может представить себе человек!
  За два года обучения самый младший из фон Рейнеке – братья его пока что не обзавелись детьми – узнал многое не только по истории Империи, но и получил краткий обзор по судьбе мира: образованный человек должен понимать не только то, что происходит или происходило за оградой его дома. Но и иметь представление о соседях. И, само собой, как человек благородный, он постиг тонкости этикета: теперь-то ни при Виссенландском дворе, ни даже в стольном Альтдорфе Амэ уже не попадет впросак, не ответив тому, кому положено, так, как предписано. А наука этикета. Признаться, была не самой простой: попробуй запомни-ка, в какой провинции какие обычаи действуют, и почему хохландский герцог по тонкостям обращения находится на одном уровне с виссенландским графом, а вот рейкландский герцог стоит выше их обоих!
  Как бы то ни было, науку эту Амадей осилил – только время покажет. Насколько полезной она окажется в будущем.

2502 И.К.

  Год шестнадцатилетия Амадея фон Рейнеке стал непростым для всей Империи. В начале года скончался старый император Луитпольд I из рейкландской династии фон Гольсвиг-Шлиштайн, а его наследник, Карл-Франц I Рейкландский, многими не воспринимался, как значимая персона. Основным кандидатом на трон считался Борис Тодтбрингер, курфюрст Мидденхеймский и его, кажется, поддерживало большинство имперской знати. Однако, к вящему удивлению многих нобилей, в первом туре выборов явного лидера не обнаружилось. А спустя какое-то время, когда курфюрсты собрались вновь, безоговорочным лидером стал Карл-Франц I Рейкландский, сумевший за краткое время договориться со всеми претендентами, да еще к тому же изобличить в курфюрсте Остландском Максимилиане фон Кёнигсвальде колдуна Тзинча и изгнать в бою призванного чернокнижником демона! После такой яркой и убедительной победы сомнений о том, достоин ли новый император трона, ни у кого не осталось.
  Для Амадея же настала пора готовиться к своей первой битве: зеленокожие и звери, крысы и нежить, колдуны и вампиры в этот короткий период безвластия воспряли и попытались попировать на теле отвлекшегося гиганта. Гарнизону Роткирхена тоже пришлось поучаствовать в защите границ, когда Готто Зеленое Пыряло, вожак племени Плоскоголовых гоблинов, решил собрать свой собственный ВААГХ!. Вместе с контингентом виссенландцев в горы выступила и небольшая дружина гномов из Карак Норна, ведомая таном Дори из рода Каменных Шлемов. Юноше же, в соответствии с указаниями отца, предстояло решить, к какому подразделению он присоединится в бою.

  Но одним этим тяготы выбора достойного сына своего рода не заканчивались: став взрослым, он должен был покинуть дом, принося пользу курфюрсту, Империи и императору на новом месте. Он мог, следуя советам герра Байера и мамы, поступить в Нульнский университет, по окончании которого, став Магистром Семи Высоких Искусств, найти свое место на гражданской службе. Отец, братья, и дядька Вольфганг видели его будущее среди Алых пистольеров, где в свое время служил старший из братьев – Адальберт. Прослужив какое-то время в полку, юноша мог рассчитывать на рыцарские шпоры и назначение в ряды одного из отрядов, берегущих границы Империи. Или же вступить в ряды одного из рыцарских орденов и добавить к клятвам служения и следование их обетам. Наконец, он мог попробовать поступить в Артиллерийскую Школу и научиться направлять сокрушительный огонь батарей на врага, став повелителем поля боя на немалом расстоянии от жара рукопашных схваток и торопливой чехарды перестрелок.

Я всегда шел по линии наибольшего сопротивления.

Николай Гумилев

  Прощай, Хира.
  Я всю жизнь шла бок о бок с предательством – и предательством заканчиваю свое бытие. У меня, одинокой на обширном ложе, нет сил никого позвать, нет сил даже отверзнуть уста для молитвы. Но мне осталась память – и к ней я обращаюсь в последние минуты. Я ни о чем не жалею: сделанном ли, не сделанном – все свершилось так, как свершилось. У меня получилось преломить свою судьбу – и этого достаточно. Не печалит меня, что я ухожу – я покидаю Огонь Возженный не старой развалиной, немощной и больной, но той, кто сохранила силу рук и чувств. Я ухожу не рабыней и не изгнанницей – а значит, я останусь непобежденной.
  И мне доподлинно известно, что когда истает плоть моя на погребальном костре, дух мой освободившийся войдет в чье-то спеленатое тело – ведь в том воля Бога. Моего бога, обретенного на грани жизни и смерти, на тонкой полосе меж безумием и нормальностью. Я вернусь – я всегда возвращаюсь, через боль и страдание пытаясь изменить мир… и платя по старым счетам: не тем, кому должна, так их далеким потомкам.
  Я – не Скорпион. Я – стрела в деснице Его.

  А пока нет сил держать веки открытыми, я возвращаю себя в прошлое. Я помню бешенную скачку и свист камчи в руках ребенка, помню презрение к сыну Царя Царей, порочному дитю великого шахиншаха. Помню дворец, где скрыт кинжал за каждою улыбкой, и чистую, незамутненную отравой ярость поля боя. Помню предательство – первое в череде прочих, и изгнание. Ни на миг не позабуду, как подняла под своими стягами тех, кто не побоялся поднять голову против ломающей спины власти – и то, как я мнила себя новым Двурогим. И уж точно не сотрутся шрамы от поражения, когда трусость баранов и коварство змеи оказались сильнее Львицы.
  Никогда не уйдет из памяти та, что звала себя Шэри – рожденная в неволе гротескная копия меня, познакомившая свою хозяйку с пепельным вкусом безумия и мускусным запахом беспамятства. Долгие годы она была мной – дэвом ли, вторым ли я: никто не ответит доподлинно – и я, по прежнему ненавидя ее, иногда вспоминаю с тоской, как потерянную часть себя. Я не вычеркну из памяти Аврелианов, давших мне шанс, что легче перышка, и надежду, что не прочней морской зыби.

  И уж точно я не позабуду тот поход, что привел меня, пускай и кружной дорогой, обратно в Хиру. И пускай стерлись мелкие подробности, пускай не припомнятся дословно диалоги и все имена, я до сих пор как вживую вижу лица тех, кто меня окружал.
  Так и не ставший соратником мужчина, обучивший меня сдержанной мудрости и жестокой, бескомпромиссной любви к своей родине – тот, с кем я была рада идти одной тропой, но имела прискорбно разные стремления.
  Тот, кто был отдан мне, словно вещь, но кто сумел увидеть за царицей, воительницей, рабыней ту женщину, что могла бы быть – и заплатил своей жизнью за мою свободу. Тот, кто мог стать для моей стрелы луком, но остался только горьким прошлым.
  Рабыня, оказавшаяся честнее и справедливее большинства свободных, показавшая мне, что в плате добром за жестокую справедливость может не быть постыдной слабости. Та, что оставалась свободной и в рабстве, и в плену.
  Другие, не пролегшие столь же ярким следом на моей истории, но не забыты. Единственный подлинный маджис, для которого знание было дороже всего. Лекарь, возвращающий зельями гармонию телу, а рассудительной беседой – душе. Воин из тех, на чьих плечах стоит войско, и способный поставить приказ выше личной ненависти. Юноша, пылкость которого была очерчена богатством знаний. И все прочие, ставшие свидетелями моей дороги к перерождению.
  Все они капля за каплей, сами того подчас не осознавая, сделали меня такой, какая я есть сейчас, своими действиями и бездействием толкнули меня на тропу, приведшую домой. Я им всем благодарна за это – и даже попытка убить меня, нанеся удар тогда, когда я его не ожидала, не меняет моего благорасположения: сталь закаляется огнем.
  Прощайте, соратники и недруги.

  Прощай и ты, граница, идущая по душам людей.
  Прощай, Лимес.

  Со временем маленький Амадей поймет, что детство его было куда беззаботнее, чем у сверстников – даже не смотря на «проклятие». Дети крестьян и горожан, солдат и охотников рано меняют игрушки на тяжелый каждодневный труд, дети титулованной знати живут в окружении интриг и быстро привыкают не доверять никому. Юный же сын рыцаря, поздний и любимый, смог прожить свои маленькие годы в благословенном спокойствии, зная о тяготах жизни покуда только в теории.

  Самого младшего фон Рейнеке учили многому из того, что должен знать благородный дворянин – но первейшим из этих дел стало обучение воинскому искусству. Ведь сказано не раз с амвона церковниками: «Благословен будь Сигмар, скала моя, обучающий мои руки войне и мои пальцы – битве» – и наставники Амэ сполна этому следовали. Первейшим и основным из них был, конечно, дядька Вольф, на которого и была возложена обязанность обучения сына коменданта. Меч и копье, секира и булава, алебарда и кинжал – ветеран учил подопечного пользоваться любым холодным оружием, резонно замечая на возражения, «дескать, та же пехотная пика конному рыцарю вряд ли пригодится», что поле боя место такое, где запросто можно остаться без привычного клинка и быть вынужденным защищать жизнь свою и други своя тем, что под руку подвернется. Говорил – и учил: туго, основательно, упрямо требуя повторять прием раз за разом, пока он не доведется до автоматизма. Финты и прочие выпады он, конечно, не презирал, но относился к ним скептически. Считая уделом напыщенных хлыщей и тилеанских бездельников, почитая за правило, что бить нужно качественно и сильно, желательно только один раз, но так, чтобы враг, паскуда, больше не встал.
  Дальнобойное оружие, кстати, в перечень необходимого к обучению не вошло: не рыцарское это дело – с луком бегать. Да и с мушкетом тож, тем паче, что единственным пороховым оружием в крепости была винтовка ягермайстера Вальдмеера, который, к слову, и сам-то ее не так часто пользовал. Так продолжалось ровно до тех пор, пока в форт не прибыл на побывку средний из детей Фридриха – Людвиг. Юноша, к сдерживаемому разочарованию отца, не пожелал менять веселую службу в пистольерах на тяготы рыцарского пути, и продолжил службу в рядах элитной роты легкой кавалерии: «Молниеносных», которые имели доступ к куда как более широкому арсеналу орудий дистанционного убийства во славу Сигмара и императора. В нарядных одеждах, пахнущий дорогим парфюмом и алкоголем, отрастивший залихватски закрученные вверх усы, он только посмеивался с твоих талантов, рассказав, что настоящему дворянину вполне дозволены пистоли – замечательная и убойная вещь, которая позволит отправить к праотцам любого фехтовальщика, сколько бы тот искусен не был. И, конечно, продемонстрировал свои слова, за несколько секунд перестреляв целый ряд висевших на плетне горшков, меняя пистоли так быстро, что Амадей едва мог за ним углядеть. Так что с тех пор, как только Людвиг навещал отчий дом, он стал обучать младшего брата и премудростям стрельбы.
  Наконец, следует упомянуть о той лепте, которую внес в обучение сам глава семьи, который тоже не остался в стороне от учебного процесса. Комендант подарил сыну смирненькую лошадку из тех, что обычно служат заводными, и с тех пор Амэ был должен ухаживать не только за собой, но и за флегматичной Бебитой. А заодно – учиться держаться в седле и на рыси, и на галопе, не вылезать из седла часами (даже маленькую нужду справлять верхом!) и, само собой, учиться основам конного боя: основного искусства доброго рыцаря.
  Все это отнимало немало времени – но результат не замедлил себя ждать.

  Одним из первых случаев, где маленький сын рыцаря смог показать выученное на практике, стал «поединок» с Леосом фон Либницем. Стоит ли удивляться, что, когда Амэ попросил наследницу курфюрста дозволить дуэль ее именем, то согласилась в самых изысканнейших выражениях, некоторые из которых, к стыду своему, мальчик даже до конца не понял. А потом, когда поединщики встали друг напротив друга, потребовала у одного из свитских леденец, оставшись наблюдать со стороны за том, как мальчик медленно сходятся.
  Бой был быстрым – младший сын курфюрста и вправду оказался никакущим фехтовальщиком. Несколько выпадов, отведенный в сторону клинок – при иных раскладах можно было бы невозбранно рубануть поперек груди – жесткий блок, от которого меч титулованного нахаленыша отлетел, как от стены. А потом – короткий и выверенный удар по кисти, держащей меч словно кочергу. Звон клинка по плитам, и Леос взвизгивает от боли, прижимая к себе ударенную конечность, и, дуясь, как мышь на крупу, смотрит на победителя. Но, к его чести, находит в себе силы склониться перед победителем в куртуазнейшем поклоне:
  - Своими мечом вы доказали вашу правоту, герр фон Рейнеке. Беру своим слова назад – и прошу принять мое уважение.
  Эммануэль фон Либниц же громко и звонко захлопала, чествуя Амэ – и вскоре к ней присоединились и окружающие детей взрослые. Правда – и мальчик это приметил – в их глазах не было ни капли восхищения: скорее, они смотрели так, словно собирались выпороть того, кто посмел унизить сына владыки Виссенланда. Эммануэль же, сунув недососанного петушка на палочке в складки платья одной из придворных дам, споро, хотя и не слишком уверенно, подошла к Амадею и наградила его громким поцелуем в щеку:
  - Вы храбрый рыцарь, Амадей! Я запомнила вас – и благодарю за то мастерство, что со временем вы поставите на службу моему отцу… - она лукаво, с бесенятами в глазах, усмехнулась, - и впоследствии и мне, конечно!

  Младшее поколение фон Либницев отбыло восвояси, но на этом приключения победителя своей первой дуэли не закончились. Названной, как и многие иррегулярные подразделения, по имени своего командира «Дружине Готтлиба» предстояло исследовать подземелья под фортом. Отступая на время от нашей истории, хочется заметить, что изысканное имя на старом рейксшпиле – Амадей, было для простых и необразованных людей весьма сложным и непонятным, а называть человека, не зная, что скрывается за его именем, они были не готовы. Можно было бы обойтись прозвищем – но попробуй придумай такое, что не обидело бы сына коменданта! А посему, не без некоторых усилий фратера, Амадей был дословно переведен как понятный простецам Готтлиб. Так и повелось: для знати, родителей и близких знакомых мальчик звался Амадеем, прочим же он был известен как Готтлиб.
  Но вернемся к нашей истории. Впятером – к тому времени к мальчикам еще присоединился девятилетний Дитер Два Пуза – они, дождавшись ночи, проскользнули в ведущую вниз щель. Чуть ли не ломая ноги, дети спустились по осыпи, и только когда та закончилась, зажгли припасенный факел. Неверный, пляшущий свет заплясал и вырвал из мрака толстые, в три охвата, колонны, обвитые корнями и каким-то плющом, и тяжелые каменные стены с нишами, отбрасывающими дерганные тени, заставляющие самых опасливых дернуться и предложить вернуться. Амадей не отпустил их, храбро двинувшись вперед, и отвага оправдала себя: то, что дергалось в свете факелов, оказалось лишь обломанной да покрытой копотью статуей неизвестного рыцаря, уже безголового и с раскрошенным плечом, но по-прежнему упрямо продолжавшим сжимать в перстах каменный меч.
  Дальнейший осмотр прошел без сучка, без задоринки – ободренные уверенностью предводителя, дети облазали все помещение и убедились, что ничего страшного здесь нет. Правда, Трещетка все порывался всех убедить, что в любой момент могут явиться неупокоенные духи, которые заледенят тела и сожрут души, но ему уже никто не верил: все понимали, что Фриц не желает преуменьшать свой давешний подвиг. Одно только выбивалось из общей картины: в одном из мест, за полуосыпавшейся фреской, сюжет которой уже не поддавался осмыслению. Был еще какой-то ход, идущий еще глубже.
  «Дружина» решила, что там будут церковные подвалы, где, как горячо уверял Соломка, могут быть бочки с вином: а такой старый напиток, по его утверждению, мог быть баснословно дорогим. Так что после короткого совещания трое – Три Пуза не пролезал в дыру, а Трещетка «не хотел бросать друга одного» - спустились вниз, пару раз поскользнувшись и ободрав в кровь ладони и колени. Как оказалось, они заблуждались. Внизу не было рядов пузатых бочек, не было ящиков с церковными запасами. Здесь все было иным – даже камень был обработан как-то странно, испещренный тонкой, похожей на плющ резьбой. Непривычно тонкие колонны не просто упирались в потолок, но заканчивались сводчатыми арками, и галерея сверху приобретала от этого таинственный вид купольных нефов. Наверное, на стенах и полу тоже что-то было, но осмотреть внимательно их не представлялось возможным: очень быстро мальчики поняли, что хруст под их ногами идет не от камней – они ступали по старым, рассыпающимся от малейшего касания костям!
  Соломка и Зубастик, напуганные, спрятались за спиной своего вожака, бормоча молитвы, Амадей же наклонился, чтобы изучить находку. Ему уже доводилось видеть человеческие скелеты – крайний раз, когда через Ротхаузен к Паломнической тропе проследовала толпа флагеллянтов, несущих не только черепа да кости праведных, но и цельный скелет некого боевого священника, павшего в битве со слугами темных богов. Но то, что увидел Амэ, отличалось от наблюдаемого ранее весьма существенно. Одни костяки, прикрытые проржавевшими чешуйками и рассыпающимися панцирями, были длиннее и тоньше человеческих, другие же, присыпанные кольцами ржавых кольчуг, напротив были и меньше, и толще. Если они и принадлежали людям, то более чем странным.
  К сожалению, все здесь насквозь проржавело, и при попытке поднять тот или иной предмет тот рассыпался в пыль. Во всем этом – фон Рейнеке уже понимал – был один несказанный плюс: из таких древних костей скелета не поднимет ни один некромант, даже злая Алгана. А значит, нападения с низу можно не опасаться, как можно не бояться того, что кто-то вот прям щас бац – и ухватит за ногу. Уверенность в собственной безопасности позволила маленькому рыцарю собраться с духом и продолжить осмотр. Любопытство было вознаграждено: среди крошащихся под сапожком топоров и мечей, панцирей и кольчуг, шлемов и наручей он обнаружил не рассыпавшийся сразу клинок, с виду такой же ржавый, покрытый пылью и паутиной, как и остальные. Тело тонкокостного владельца было наполовину скрыто под обвалом, преграждавшим дальнейший осмотр, но оружие, кажется, не было засыпано камнями. Амадею оставалось только решить, что делать с находкой, после чего можно было смело покинуть братскую могилу: из небольшого пятачка не было иных путей.

  Но даже яркости этих событий не скрыть подробностей первого боя, в котором довелось участвовать Амадею – пускай и в качестве зрителя. Для охоты Фридрих фон Рейнеке избрал темный, старый, густой Рейквальдский лес, где исполинские дубы и клены сплетались ветвями высоко над головой, держа землю в вечных сумерках. Там, среди старых, серых от времени стволов и густых кустарников водилось немало дичи: от такой элементарной, как зайцы, до благородных косуль и здоровенных медведей. Конечно, как и всякий старых лес, Рейквальд не обходился без хищников: помимо волков, в его чащобах свили себе логова зверолюды и гоблины. Несколько племен последних, было известно даже Амэ. Например, Паучьи Клешни – про них рассказывали, что ночами на антрацитово-черных пауках маленькие зеленые поганцы забираются в дома и крадут непослушных деток. Не менее известны были и Перьеголовые, названные так в честь странной традиции прикрепления перьев ястреба или совы к собственным скальпам металлическими петлями. Ну и, наконец, нередко упоминалось и самое крупное племя – Плоскоголовые, живущие равно в Рейквальде и Серых горах. Свое название они получили от обычая привязывать деревянные доски к макушке головы своих детенышей, чтобы придать ей уплощенный вид по мере взросления.
  Гоблинов охотники не боялись: если не случится чего-то из ряда вон выходящего, лесные жители не отважатся напасть на сильный отряд. Так поначалу и было – ровно до тех пор, пока из лесу не донеслось зловещее ме-меканье, сменившееся вскоре истошным ревом, похожим на смесь блеянья козы и рыка хищника. Амадей увидел, как свалился с лошади один из отцовских спутников, держась за пробитую дротиком грудь – а потом на отряд с двух сторон налетело не менее полусотни, как тогда показалось мальчику, зверолюдов, вооруженных в основном копьями и грубыми топорами. Долго наблюдать бой с высоты седла он не успел, будучи отправлен под телегу могучей рукой Гуттерштрассера. Но и оттуда мальчик мог видеть, как его спокойные отец и дядька, да и другие мужчины, отчаянно отбиваются от вонючей и злобной орды.
  Один из козликов, с маленькими, почти незаметными рогами, воспользовавшись общей суматохой, попытался, видимо, ограбить телегу, но, сраженный рукой Вольфганга, рухнул прямо перед Амэ, держась двумя лапами за рассеченное горло. Тварь умирала долго, и даже умудрилась увидеть мальчика, глядя на него темными круглыми глазами, где мешались боль, разум и злоба. Впервые перед самыми младшем из фон Рейнеке умер кто-то разумный.
  Отряд сумел оборониться, перебив добрую половину нападавших, прежде чем оставшиеся бежали, оглашая лес трусливыми визгами и блеяньем. Ясное дело, после такого нападения, да еще повлекшего за собой жертвы среди людей, ни о какой охоте не могло быть и речи…

2 500 И.К.

  …А тем временем годы шли и мальчик все рос, продолжая совершенствоваться в воинском искусстве, и вскоре стал подростком, которому через несколько лет предстояло понять, с чем он хочет связать свою судьбу. А пока Амадей впитывал знания и готовился к маячившей уже не за горами взрослой жизни, мир шел своим чередом. Кто-то рождался, кто-то умирал, а в целом ничего глобально не менялось.

  Однажды, вскоре после того, как юноша отметил свое четырнадцатилетие, к нему, тренировавшемуся с Вольфгангом на плацу, широким шагом подошел отец: погрузневший, с поседевшими волосами и морщинами на лице. И, судя по всему, настроенный крайне решительно.
  -Сын. – Начал он без предисловия. – Ты уже знаешь, что у нас прохудилась ограда свинарника, что у западной стены. – Амэ, естественно, знал, потому что проснулся от того, что к нему в койку забрался погреться маленький поросенок. – Так вот, я, как комендант, - подчеркнул он, - желаю, чтобы ты мне завтра же построил новый на десять шагов левее прежнего. Можешь приступать уже сейчас. – И, развернувшись, ушел.
  Дядька Гуттерштрассер только пожал плечами.
  - Проверка какая-нить, видать. Думай, Амэ – я тут тебе не помощник.

  Впрочем, не все было столь печально. Как-то раз, когда в Роткирхен снова приехал Людвиг, Амэ было получено приглашение на конную прогулку с братом. Тот, по-прежнему задорный и веселый, да еще щеголяющий теперь знаками отличия меткого стрелка и сержанта «Молниеносных», уже отрастил остренькую бородку, за которой тщательно ухаживал.
  С час они беседовали обо всем и ни о чем, пока пистольер внезапно не остановился, блеснув широкой ухмылкой, и не спросил, не тая в голосе подкола:
  - Слыш, Младшенький, ты же уже почти рыцарь, эгей? С клинком, с копьем неплохо управляешься, в седле вон как добро держишься. Но – верь мне – этого мало для того, чтобы стать мужчиной. Кажется, пора бы нам это исправить, не думаешь? – он хлопнул Амэ по плечу. – Не желаешь ли вместе со мной в бордель съездить, наконец женщину познать, а? Понравится – я обещаю!

Вы не можете просматривать этот пост!

  Самая скверная, самая непредсказуемая ночь в году – Гехаймниснахт, Ночь Таинств, когда над миром навивает Моррслиб, темная луна, что заливает равнины и леса, горы и долины, моря и города своим безобразным светом. Лишь в одну эту ночь она приближается к миру, усиливая колдовские ветра и преображая их в бури, а темная магия собирается в незримые скопления и течения. Эти невидимые глазу простого человека потоки пробуждают мертвецов, уродуют младенцев в материнских утробах и заставляют скот пожирать друг друга. На Гехаймниснахт ослабляются преграды между реальностью и Владениями Хаоса, в эту ночь узкие пути становятся большими, а большие – огромными, что позволяет тысячам демонов до самого рассвета сеять гибель и разрушение в мире смертных.
  Этой страшной, самой темной ночью виссенландцы, равно как и жители всего Старого Света, благоразумно накрепко запирают свои двери и закрывают ставнями окна, разжигают жаркое пламя и не спят до рассвета, обращая к богам единственную молитву – дожить до первых лучей солнца. Но для демонопоклонников, некромантов, вампиров и других черных магов Гехаймниснахт – время разгульного празднества, поскольку в это время их сила достигает пика. В эту ночь приносятся жертвы Темным богам, а нечестивые ритуалы поднятия нежити вырывают из могил целые армии.

  Дурное дело – покидать дом в Гехаймниснахт, но гарнизон форта Роткирхен, что стоит в Виссенланде у подножия Серых гор, был вынужден выступит из крепости, когда в покои коменданта, громко хлопая крыльями, ворвался ворон – крылатый вестник с одной из дозорных башен. В корявом послании, выведенном рукой, привыкшей чаще держать меч, а не перо, было всего два слова: «Мертвецы идут». Понимая, чем это грозит, Фридрих риттер фон Рейнеке, комендант Роткирхена, собрал все свои войска и вышел в ночь.
  За прочными каменными стенами остался только караульный десяток, нестроевые, гражданские и единственная женщина в крепости – Кира фон Зейдлиц, жена коменданта, пребывавшая на последнем месяце тягости. В те мрачные часы, когда ее супруг вместе со своими людьми крушил белые костяки и разрубал вонючие гниющие тела зомби, она пережила свой бой: нервное напряжение и страх за близких вызвали преждевременные роды. Не имея возможности даже вызвать повитуху, бледная, она лежала на смятых простынях, а роды несчастной принимал некий жрец Морра, застигнутый в пути пробуждением Дурной Луны.
  Плохим знаком было рожать в Гехаймниснахт – чаще всего дети этого дня рождались с видимыми мутациями и безжалостно истреблялись. Но фрау фон Зейдлиц повезло: ее младший сын оказался крепеньким здоровым мальчиком, темноглазым и громкоголосым, без следа какого-либо искажения. Пуповина была перерезана ножом с рукоятью в виде ворона, которым жрец обычно отделял мертвых от живых – и так в мир пришла новая душа.

  Утром воины вернулись с победой. Не смотря на возражения жреца Сигмара, старого отца Захария, предлагавшего на всякий случая принести новорожденному мир и покой ударом освященного молота, риттер фон Рейнеке, счастливый взять на руки орущего младенца, распорядился готовиться к празднеству – его дом пополнился новым представителем. Священник, недовольный решением, все же исполнил свой долг: дитя было окроплено святой водой, а на шею его повешен маленький деревянный молоточек. И хоть по святцам ребенок должен был быть наречен Дитрихом, отец его настоял, чтобы именем сыну стало имя одного из его предков – славного рыцаря Амадея фон Рейнеке, ветерана Третьей вампирской войны, сразившего, по легенде, на честных поединках целых двух кровососов.
  Рожденный не во имя продления рода, а лишь от глубокой любви родителей, маленький Амадей рос, окруженный теплом и заботой. От него не требовали ни ранних тренировок с мечом, ни глубокого изучения молитв и изречений святых, ни досконального знания хозяйства крепости – знай себе живи, как живется. Но при этом нельзя сказать, что мальчика вовсе оставили без обучения. Фратер Пауль Леобшюц, сменивший упокоившегося фратера Захарию, учил его письменному рейксшпилю, как в современном, так и в классическом варианте, рассказывал о житии Молотодержца, его сподвижников и святых. Старый доппельзольднер Вольфганг Гуттерштрассер, приставленный к сыну коменданта дядькой, учил его основам воинской науки, причем делал это так туго, что к шести годам маленький Амадей – Амэ, как называли его в семье – научился владеть клинком лучше, чем письменностью, что, к слову, несказанно радовало его отца, почитавшегося в числе если не первых мечников курфюршества, то первого десятка точно.
  Этими основами, которые знали любые дети воинов Империи, обучение мальчика не ограничивалось. Коморник Бодо Ваншлоссе начал обучать его непростой науке счисления, а кроме того, истории Империи от дней ее основания. В обучение последнему включилась вскоре и фрау фон Зейдлиц: в отличие от академически сухих историй писаря, она вела свои рассказы с чувством и эмоциями, буквально погружаясь в описываемые периоды. Может, ее рассказам подчас не хватало точности, но слушая их, Амадей мог словно воочию увидеть храбрых рыцарей и стойких меченосцев, исполненных злобы северян и хитрых, коварных некромантов.

  Жизнь фон Рейнеке-младшего шла своим чередом – без проблем и без забот. Вполне возможно, что он бы так и остался в числе имперского «дворянства меча», не слишком образованного, но зато умелого и верного – вечно занятого главу семейства это более чем устроило бы. Но тут воспротивилась Клара, ранее почти всегда соглашавшаяся с мужем и господином своим. Старший сын ее, Адальберт, сейчас служил в войске курфюрста в рядах рыцарей Империи, и другого будущего для себя не видел. Средний, деятельный и активный Людвиг, ни минуты не могший усидеть на месте, также почитал воинскую стезю превыше всех остальных – хотя, не иначе как с подачи своего дядьки Алессио Маззаро, чтил также искусство музицирования и стихосложения. Младшего же, позднего и любимого, она желала видеть способным и талантливым, твердо намереваясь помочь малышу развить те качества, которые он проявлял ярче всего. Впрочем, будучи объективными, можно предположить, что дело было и в том, что Амэ родился под Дурной Луной – и только талантливость могла прикрыть эту тень, которая будет вечно преследовать ребенка.
  Согласившийся с супругой, Фридрих и фратер Пауль считали, что Амадею лучше пойти по церковной стезе, Вольфганг же громогласно утверждал, что талантам дитя место в армии, Бодо же осторожно предлагал обучение в качестве имперского инженера. Сама фрау Клара, не настаивая на определенном пути, предлагала сыну посвятить больше времени учению, а потом уже сделать выбор – благо младые лета его не требуют незамедлительного решения.

  …Хотя форт был расположен недалеко от Нульна, семейство фон Рейнеке не так часто оказывалось в большом городе – в гарнизоне поговаривали, что Фридрих до своего назначения имел конфликт с гранд-маршалом фон Рундштедтом, в результате чего его карьера и остановилась. Гости же из крупнейшего города провинции в Роткирхене были еще реже – откровенно говоря, им делать здесь было попросту нечего. Но однажды, когда Амадею исполнилось восемь лет, укрепление почтил высочайшим визитом сам курфюрст Виссенландский – Константин фон Либвиц, четырнадцатый представитель этого рода на троне провинции.
  Ох и суета началась! Весь гарнизон высыпал подновлять крепость, убирать территорию, драить доспехи и стирать давно уже не вытаскиваемые парадные одежды. Вызванные отцом домой, прибыли даже старшие сыновья – Людвиг к тому времени был приписан к Отчаянным Усачам – полку пистольеров со славной и длинной историей. Самого Амадея эта длящаяся неделю катавасия особенно не затронула – его разве что заставили повторить основы этикета, да в день высочайшего прибытия облачиться в нарядный костюмчик с ужасно давящим воротом и неудобными огроменными буффами патриотичного бело-серого цвета.
  С курфюрстом прибыли и его чада: девятилетняя Эммануэль и шестилетний Леос. Наследнице ты, наверное, мог посочувствовать – золотоволосая девочка с глубокими сапфировыми глазами была наряжена в даже по виду тяжелое платье шириной в четыре ее, и явно изнемогала под его весом, хотя и держала спину горделиво прямо. Леос – пухленький мальчик с соломенными, будто выгоревшими на солнце волосами и несколько более темными, чем у сестры, глазами, был облачен в шитый серебром колет, а буффы на нем были несколько меньше твоих – зато в разрезах проглядывали золотые, алые, изумрудные полосы.
  Вниманию Амадея их и препоручили, как только гости, осмотрев крепость о опробовав ротхаузенского «Дара Деаноса», отбыли в кабинет коменданта. Эммануэль завела было абсолютно пустую беседу о погоде и выгодах предгорного климата для местных виноградников, как в разговор встрял ее братец. Схватившись за клинок, он глотающим окончания голоском потребовал у фон Рейнеке-младшего сатисфакции – дескать, тот оскорбительно смотрел на его сестру. Даже незаточенный клинок выхватил из ножен – но был остановлен звонким переливчатым голоском Эммануэль, напомнившей, что обнажать оружие до начала поединка недостойно. Леос, державший меч словно палку, досадливо бросил оружие в ножны, но, чтобы никто не решил, что он отказался от вызова, повторил его. Дядька Гуттерштрассер попытался было встрять, но дорожная малая свита благородных отпрысков зашикала на него, объясняя, что сын милорда Константина в своем праве – тем более, что детская дуэль будет до первой крови или признания одной из сторон проигравшей.
  В принципе, Амадей мог отказаться – неписанными правилами это было не запрещено, но как это повлияет на семью. А мог и согласиться – хотя стайка кликуш вокруг детей курфюрста утверждала, что Леос не проиграл пока что ни одного боя.

  …Были, конечно, и другие приключения.

Например, однажды, спустя какое-то время после визита высоких гостей, к Амэ пришел один из его знакомцев – Фриц Трещетка, сын одного из солдат гарнизона. Сверстник Амадея, он на спор с другими ребятами провел ночь в страш-шном подвале крепости – великий подвиг для детей – и, к ужасу своему, обнаружил там полуобвалившийся ход куда-то вниз. В одиночку он побоялся полезть в него, но уже подпил Карла Соломку и Симона Зубастика – двух семилетних дружков, собирающихся пойти по стопам отцов-копейщиков. Решив, что этого недостаточно, он пригласил сына рыцаря возглавить их «поход», чувствуя, что так будет надежнее.

  А еще был неожиданный визит из-за границы: в Ротхаузен прибыла ни много ни мало бретонская карнавальная труппа! Мимы, паяцы, глотатели мечей и укротители огня – кого там только не было! Вот только Фридрих фон Рейнеке почему-то отнесся к этому визиту неодобрительно: как можно было предположить из отдельных оговорок, у него были какие-то личные неприятные воспоминания, связанные с пестрым и веселым шествием. Но, будучи мужчиной неглупым, он хорошо понимал, что многие его люди с радостью отправятся поглазеть на представление, и посему решил заменить его чем-то не менее приятным: охоте в густом Рейквальдском лесу, взяв с собой, помимо охотников, тех солдат, от которых ожидал больше всего безобразий на выступлении. Предложение отправиться на первую настоящую охоту последовало и Амадею.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

  Не получилось...
  Луций стоит, пошатываясь после того, как его на полном скаку сбила лошадь. Надо снова взять в руки меч или дротик. Дротик. Кинуть вслед их предводителю. Но ещё раньше, чем он Видит, как стрелы пробивают грудь Тамар.
  Да, вот так это и происходит – ты ничего не можешь сделать, просто смотришь, как умирает кто-то, кто тебе дорог.
  "Суки, – думает он. – Подлые пидоры!"
  Воспоминания, словно вспышка. Он вспоминает Новиодун. "Докажи, что от твоих варваров есть польза." И он, как обезьяна, что-то там им изображал, плясал под их пидорскую дудку, ломал комедию, чтобы просто его людей отпустили с ним на смерть, а не убили ещё там, на Дунае, безо всякого смысла, на потеху вельможам.
  До дрожи хочется их всех троих сюда, в свист стрел, в крики раненых и ржание лошадей. Как бы исказились страхом их убогие лица. Как бы задрожали их поджилки. Даже в тупую солдафонскую голову Максима проник был страх. Нет, не страх – леденящий душу ужас! И пусть бы они посмотрели, как Тамар без страха бросилась защитить его, Луция, а потом кинулась на врага. Как Эрвиг бросился в бой!
  Варвары достойнее римлян быть римлянами. Варвары похожи на тех римлян, которыми мы были когда-то. Да не так давно, всего каких-то полвека назад! Он же помнил... Как так случилось? Почему так стало? Это рок, проклятье, поразившее империю, или просто недоработка, несовершенство, которое можно исправить? Кто ж ответит на этот вопрос...

  Злость – это хорошо. Мертвый злиться не может. И злость притупляет боль, почти как вино. Но потом злость пройдет, Луций это знает.

  – Ты в плену, – говорит он Тингизу по-римски. Этот скот не поймёт слов, но поймёт всё по интонации.
  Зарезать его? Это могли быть его стрелы, а могли быть кого-то другого. Тамар ранил не он. Тамар ранил Луций, когда взял её с собой. Её ранил Софроний, когда отправил их сюда. Её ранил ёбаный Архип, когда сжег припасы и выпустил арабку. Её ранили три чванливых барана, не давших достаточно солдат. Луций злится сейчас на них. А больше всех на себя. Не за то, что сделал – за то, что ничего и не мог сделать. Такой был приказ – идти сюда, на растерзание. Он выполнил. Лучше было бы оставить Тамар в Империи, но никак нельзя было оставить. Лучше было бы сюда не приходить, но нельзя было не приходить.
  – Связать его! Эрвиг, стереги его! Татион, на холм! Помогайте раненым! – командует он. Арабки уже должны быть там, если ещё живы, они прикроют их своими стрелами.

  Он наклоняется, чтобы взять её за руку. Что он может сказать ей?
  – Ты справилась! Молчи! Не трать силы на слова! Держись, мы скоро будем в безопасности.
  Не будут, конечно, но и не в чистом поле, под дождем стрел.
  – Положите её на щит и потащили! – лишних щитов вокруг теперь много.
  Да, может, это плохая позиция, но лучшей все равно нет. Но холм крутой, сразу его не возьмут. И лучники, кто сможет стрелять, оттуда смогут быть как минимум на равных с гуннами, а щиты будут прикрывать лучше. И надо, надо черт возьми, посмотреть, как будут действовать эти чертовы гунны без командира.
  Да, может быть, там, на этом холме они все и погибнут. Но по крайней мере это лучше, чем сдаваться и быть сразу же убитыми этими дикарями. У него ещё есть кое-что в запасе. Аспург.
  – Марк! Марк! Найди...

  Он подцепляет непослушными пальцами свой шлем, лежащий в пыли. Напяливает его на голову. Ничто ещё не кончено. Это будет длинный день, хотя для многих он ознаменует короткую жизнь. Да что там. Уже и не так их много осталось.
  Что ещё? Берет лук вражеского предводителя, стрелы, меч, или что там у него. Пригодятся.

  А может... просто уехать прямо сейчас? Бросить всех этих людей. Только Эрвиг, арабки, гуннский начальник, Марк – на коней и в галоп... да, гунны могут и поймать их, но... могут и не поймать. Вернуться, выполнить задачу и забыть все это, как страшный сон.
  "Я не могу бросить своих людей."
  Все ты можешь, Луций. Все ты можешь. Ты потому и дукенарий службы ин ребус, что можешь предать кого угодно ради Империи. И себя тоже. Перешагнуть через любые принципы, любые обычаи, любые договоры, любые чувства. Мерзкий скорпион, который жалит крыс.
  Бросить Тамар с двумя стрелами в груди. Бросить Татиона, бросить всех. Спокойно жить ты уже не сможешь, но когда ты жил спокойно-то? Все равно не сможешь, так и так. Тогда в чем выигрыш оставаться?

  В том, что ты не как они. Чтобы делать то, что ты делаешь, нужно верить не только в Империю, но и в себя. Ты тот, кто делает до конца то, что делает. А ты здесь ещё не закончил, не так ли? Такая служба.
  Служа великому, можно предать кого угодно, потому что это целесообразно. Но нельзя этого делать, потому что... тебе страшно. А тебе страшно, Луций. Тебе страшно, что эти люди, ставшие близкими, перед которыми ты говорил громкие слова, которым признавался в том или в этом, умрут у тебя на глазах. Тебе страшно. А дукенарий ин ребус не бежит от страха. Его можно напугать, он ведь человек, хоть и наполовину. Но его нельзя сломать этим страхом.
  И даже если... даже если он умрет, эту битву увидит Тот, кто видит всё. Может быть, Он сейчас смотрит и решает, достоен ли Рим существовать?

  Но надо подстраховаться. Надо сделать так, чтобы все это было не зря. Не на небе – ты не можешь постичь небесных замыслов, Луций. На земле.
  – Марк, Эрвиг, ко мне! – кричит он. Он достает два камня из мешочка, каждому по одному. – Слушай приказ! Возьмете лошадей, всех, какие есть, этого... – кивает, сжимая зубы на Тингиза. – И поедете к кораблю. Я пошлю вам вслед арабок, если успею. Но не рассчитывайте на это. Уходите. Марк, вот мои отчеты. Про эту битву я не успел написать, так что тебе придется самому. Напиши все, как было – что они атаковали с трех сторон, как действовали, как стреляли, как нападали. И возьми с собой его лук, отдашь магистру. Эрвиг, ты... это твоя плата. Марк тебе поможет продать камень, ты станешь богаче, чем когда-либо мог надеяться. Только доставь его и пленника в Константинополь. Марк, слушайся его во всем, пока вы в степи, ты выживешь только так. Выполни это. И проследи, чтобы серебро Квирины пошло на нужды больных, в соответствии с его завещанием.
  Жмет ему руку по-римски.
  – Ну, все, не мешкай!

  – Татион, найди Адльфия. Может, он ещё жив.


Получатели:

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

  Достаточно было десяти минут, чтобы понять, что ни Администраторум, ни энфорсеры, ни арбитры, ни хоть какие-то властные структуры Раджи информацию, содержащуюся в инфосетях станции, практически не фильтровали. Местные обитатели жили словно вне единого пространства Империума, наполняя священные хранилища текстов всяческими свидетельствами своей интеллектуальной убогости. Реклама, обсуждение ближних и дальних своих, слухи, сплетни, высказывание «бесценного» мнения о тех или иных событиях… У фамулы могло создаться ощущение, что она буквально окунулась в информационную клоаку.
  Впрочем, стоило заметить, что откровенно еретических, ксенофильских или противоимперских высказываний не встречалось. Лишь изредка сестра Александра наталкивалась на перекрывающий электронную страницу официальный документ, уведомляющий, что приведенный здесь ранее текст подрывает устои Империума и нарушает его стабильность, в связи с чем информация с благословения духа машины стерта, автор ее привлечен к той или иной епитимье вплоть до казни.

  Но это все было фоном: достойную сорориту интересовала информация о благородной хозяйке салона. К сожалению, при всем обилии информации чего-то реально полезного было немного: госпожа Лавланэ не вызывала активного интереса у местной публики. В общем полученные данные можно было поделить на несколько подтипов.
  Первый, авторами которого являлись всякие неустановленные персоны, хаял достойную даму и ряд прочих лиц, называя их бесполезными толстосумами, ничем не торгующими и даже не ничего не производящими, а только тратящими деньги на то, чтобы такие же богачи могли беззаботно прожигать жизнь.
  Второй, встречающийся в разы реже, отмечал, что высокородная Екатерина Мария Клара Изабелла Конрадина Целестина Виктория, графиня Лавланэ, урожденная леди цу Гогенлоэ-Циммервальд – одна из немногих обитательниц Раджи, чей титул подтверждается имперским патентом. Более того, писал автор, графиня с высокой достоверностью возводит свой род ко временам сразу после Великого крестового Похода. Кроме того, обращалось внимание на то, что ни сама Лавланэ, ни ее покойный супруг не были уроженцами Раджи, а переселились на нее около сотни лет назад для контроля финансовых потоков. По смерти мужа, достойная леди унаследовала его отлаженный бизнес, и могла себе позволить не заниматься управлением, а жить для себя.
  Отмечалось, что почтенная дама свои богатства тратила не на гедонизм и распутство, а на создание благородной и комфортной атмосферы высшего света, в которой люди достойных кровей могли чувствовать себя сообразно положению. Вообще госпожа Лавланэ испытывала слабость к представителям знати, и ценила титул больше, чем человека. Если желающий посетить ее салон был простецом, даже пускай обеспеченным, она никогда не давала своего согласия, и никакие деньги не могли заставить ее передумать. Кроме того, по некоторым ремаркам можно было понять, что графиня людей сиволапого происхождения за людей вообще не считала, рассматривая их исключительно как обслуживающий персонал, создающий благородным господам комфортную жизнь.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Битва! Она начинается без всяких приготовлений, без всякого предупреждения. Враг возникает словно из ниоткуда и вот уже падают с неба стрелы. И падают сраженные стрелами римские воины.

Марк не находит себя, глядит неверящим взором разворачивающуюся катастрофу, глядит на Луция. Тот должен командовать сейчас своей маленькой армией... А Марк... Марк, пожалуй, должен остаться подле него... Разве не так?

Он и пытается остаться, придерживая коня. Только проходят секунду и все плотнее становится град стрел, все сильнее сжимает ужас сердце. К чему, к чему это? Так вопиет все естество Марка Аврелия. Он решается все же и спрыгивает с коня, укрываясь миг за телом животного, а потом бросаясь к повозке. Хоть какое-то укрытие, хоть какое-то спасение от стрел, каждая из которых в любое мгновение может без всякого предупреждения оборвать его жизнь.

Магистриан кричит в это время свой приказ.

- Так*! - отзывается Марк. Оглядывается быстро вокруг и зовет к себе пару солдат, еще не успевших. Кричит им прикрыть щитами уходящих рабов. И его самого.

И дальше несется вихрь событий. Несутся стрелы, бьют в щиты, бьют в мягкую плоть. Падают солдаты. Падает Адельф. Просто пропадает унесенный будто богиней Луций. Он тоже пал несомненно...

Вы не можете просматривать этот пост!

- Само собой, - немного легкомысленно кивнула рыжая на просьбу не распространяться о деталях плана Александры, - У нас всех свои секреты, да? Думаю, у парней тоже хватает своих дел, в которые они меня не посвящают.

Фенрия не стала уточнять, что пока что парни не проявляли к ее делам особого интереса в принципе, что, с одной стороны, девушку полностью устраивало, но с другой лишало так нужного ей чувства семьи. Рассуждать об этом в присутствии едва знакомой фамулы она не собиралась тем более. Сомнительно, что девушка могла даже сформулировать то, что ее, давно привыкшую жить семьей на полдюжины человек, беспокоило отрешение коллег.

- Что я не продаю! - С ноткой гордости в голосе усмехнулась Фенрия. Эта тема увлекала ее гораздо больше разговора о взаимных секретах и разделении планов, - Для обычного товара у меня есть наметки, нашла двух потенциальных торговцем поближе к бортам... Кстати, тебе не нужно ядерное топливо? Изотопная сигнатура в порядке, стержни стабильны и не фонят. Но есть вещи, которые сбытчику краденного не понесешь, - все это рыжая выговорила практически не меняя интонаций, прежде чем сделала короткую паузу, чтобы предвосхитить описание наиболее ценных частей своей коллекции, - У меня есть гильза псипусшки, отработанная, к сожалению, но чем богаты. Еще есть чешуя с пластинчатого доспеха, я почти уверена, лорда Анжуйского. Ну, который Каликсиду захватил. И еще шильд, кажется, от штормового болтера или может с наплечника, с головой волка. Хромированная пласталь, был в бою, со следами сражения. У таких вещей нет цены, они стоят столько, сколько за них готовы заплатить. И самое сложное - найти человека, коллекционера, который заинтересуется достаточно, чтобы отвалить достаточно тронов. Раздобыть их было непросто, все-таки, отдавать по цене материала не хочется. Кто-то особенно набожный. Или может наоборот. Поэтому я и подумала про Чаттерджи, он похож на такого коллекционера, эти хартисты все чудные. Ну или может есть еще кто-то, кто заинтересуется подобным.

Лифт мягко остановился, створки открылись и рыжая ненадолго замолчала, пока женщины не покинули кофейню. Глупо думать, что лифт не прослушивается, но все равно, Фенрия решила не говорить лишнего там, где кто-то может подслушать без доступа к технологическим уловкам.

- Это хорошо, - прокомментировала она ответ фамулы о стрельбе и пояснила, - Если дело пойдет скверно, надо знать, кто на что способен и кого надо прикрывать. Брать "Ориент" штурмом не зову. Сама управлюсь. Кстати, ты хорошо знаешь Лотту? Я так поняла, у твоего босса с ней были какие-то дела? Ей можно доверять? Ну, настолько, насколько можно доверять в нашем деле.

Вы не можете просматривать этот пост!

  "Это Руис!" – думает Луций затравленно, вслушиваясь в жуткий вой. – "Сука, нашел меня все-таки!"
  В этих голосах ему чудится хохот колдуна, он видит его лицо. Лицо тысячелетнего трупа. Улыбающееся лицо на пиру. Он должен был тогда разглядеть отражение этого лица в кубке с вином. И сейчас он пытается увидеть его силуэт в плаще среди деревьев.
  Но воевать призраками стоит, когда нет настоящих врагов. А они есть. Буквально везде.
  Куда бежать, в лес или на холм?
  Надо думать наперёд. На холме они будут в ловушке. В лесу их просто перебьют. Боже, оба выбора чертовски привлекательны, просто каскад возможностей!
  Голова отзывается болью на каждую попытку подумать, и соображать тяжело. Подъезжает Тамар.
  – Молодец! – говорит магистриан, бросив взгляд на свою строптивую рабыню, которая так и светится ехидством. – Теперь раздобудь мне щит.
  "У той арабки, что подстрелили, щит должен был быть. Кой черт я с собой щит не взял? Вояка херов."
  Надо спасать положение.
  "А может, не надо? Раньше начнется, раньше закончится. Как там Кэррол говорил? "Твой отец принесет тебя в жертву. У них в семье так принято." Так чего тянуть, клади голову на алтарь и жди спокойно, пока ритуальный нож, покрытый кровью ещё со времён Авраама, взрежет тебе горло."
  Но нет. Я тебе, отец, не какой-то еврей. Я Римлянин. Римляне умирают стоя, и неважно, сколько врагов лежит у их ног в этот момент – десяток или ни одного. Не в этом смысл.
  "О чем ты блядь думаешь? Какой алтарь? Какой нож? Смотри! Замечай! Действуй! Как бы вел себя целый легион, если бы его так атаковали? Уж наверное командир не повел бы его в лес, где строй нарушится и все перемешаются."
  Луций срывает с себя плащ. Пусть видят, что я здесь главный! Пусть попробуют взять меня живым!
  – Трибун! – орёт он глухим, не своим голосом, подъезжая к трибуну. – Отходим на холм! Держать строй!

Получатели: Аделфус Иэкомус Регулус, Гектор Марк Татион, Марк Аврелий Контаренон, Тамар.
  Потом ищет глазами Адельфа, скачет к нему.
  – Хватай рабов и воду! Несите сколько сможете унести! Возьмите пару солдат, пусть щитами вас прикроют! И ты, Марк, на тебе солдаты, на Адьфии рабы!
  Денек будет жаркий.
  "Поскорей бы это закончилось," – точит мозг предательская мысль. Луций мотает головой в шлеме, чтобы прогнать её.

  Даже без учета воздуха в легких человеческое тело обладает очень небольшой отрицательной плавучестью – потому что по большей части состоит из воды, как учат в школе. С учетом же воздуха чтобы надежно удержать на поверхности человеческое тело, достаточно так называемой плавучести жилета около шести-семи килограмм. Капковый жилет ВМФ имеет двойной запас плавучести – порядка пятнадцати килограмм, то есть утонуть в нём довольно проблематично. Но есть два "но". Во-первых, одно дело, когда ты в одних штанах и майке сиганул в море по команде "покинуть корабль", а другое – когда на тебе боевая выкладка, даже и без рюкзака: патронташ с боеприпасами, каска, винтовка, штык, гранаты, ботинки, ремни амуниции, жилет М2 с тремя минами, каждая почти по полтора кило весом и так далее. А во-вторых, утонуть – это одно, а захлебнуться – совсем другое.
  А что насчет вооружения? Миномет с двуногой весит тринадцать килограмм, плита – шесть, и значит, сержант Бэтмен, не зная всех этих значений плавучести (ни в одном уставе такое не прочитаешь, а если и прочитаешь – тут же забудешь за полной ненужностью), принял чертовски верное решение! Вот двадцатикилограммовый ящик с минами, даже с учетом его деревянного корпуса жилет не вытянет.
  – Не, не вытянет, – поделился мыслью Торнадо.
  – Так привяжи второй жилет к нему! – гаркнул Крэйзи Хорс. – Ты морпех или солдатская подстилка!?
  – Он хотя бы не проебался! – огрызнулся за своего подчиненного Айскрим.
  Но не всё было гладко: за ту минуту, пока десантный бот пыхтел к рифу, морпехи, напуганные справедливым гневом человека-летучей мыши, так спешили надежно закрепить жилеты на снаряжении, что махнули рукой на завязки собственных – просто поскидывали рюкзаки и накинули флотские "безрукавки", как придётся. Да и как их завяжешь-то поверх жилета М2? И, конечно, никакого масла они уже налить тоже никуда за минуту не успели. Но хотя бы на миномёте была кожаная затычка – уже хорошо.

  – На выход! Прыгай! – заорал рулевой, как только лодка остановилась. Он постарался подвести лодку с правого бока от другой, уже севшей на риф, чтобы прикрыться ею хоть немного от убийственного огня зениток.
  Морпехи стали неуклюже (потому что страшно!) переваливаться через борт. Попадание в холодную воду порядком всех ошеломило – это тебе не брызги в лицо или мокрые ноги: плавать в одежде и ботинках вообще неприятно, а в океанской воде – вдвойне. Пытаться найти кого куда и как тянуть никто не спешил, тут бы немного в себя прийти!
  Рядовому нулевого класса Смиту, несмотря на все усилия, под взором двух сержантов "забыть" минометную плиту не удалось – ему её всучили в руки напарники по несчастью, но хотя бы она была тоже жилетом обвязана. Когда лез с ней через борт, было ещё ничего, когда увидел под собой воду – стало стрёмно. Подводная мгла равнодушно глянула на тебя, и пришлось сделать усилие, чтобы разжать руки. Плюхнулся – ударило, как доской, не жестко, а упруго и неприятно. Упал неуклюже, окунувшись с головой, и сразу почувствовал, как тихо стало – ни рокота войны, ни рева самолетов, ни истеричных криков Бэтмена, ни чеканных команд Физика. Только шелест винтов и гулкие удары далеких взрывов, мрачно спокойные. Соленая, мутная смертная мгла. Сразу же стало до жути страшно – аж от самого живота до самого загривка. Каска стала душить ремешком, соль есть глаза, всё, что на тебе надето – тащить вниз, на глубину в шестьсот шестьдесят шесть футов. Забился непроизвольно, плиту эту сразу выпустил, попытался под жилетом разомкнуть пряжку – отстегнуть ремень с подсумками, сбросить к чертям карабин, каску, каску скорее! Бандольер стащить! Под водой даже крик получается задушенным – какое-то гогочущее бульканье. Ты тонул.
  А потом, всё ещё шаря под подбородком, уже расстегивая ремешок, вдруг оказался на поверхности. Солнце! Глотнул воздух, задышал. Ты и под воду-то ушел на фут или полтора самое большое. Тебя кто-то схватил и куда-то потянул.

  Физик и Бэтмен прыгали последними.
  – Ну, лезть, так лезть, эх-хо-хо, – сказал Голливуд, тоже задержавшийся, обреченно тряхнул головой, обнял покрепче трубу миномета и тоже, помогая себе одной рукой, отправился за борт. Ещё раз плеснула вода за бортом.
  Тут над головами просвистел снаряд. Предназначался ли он "двадцать первой" или нет – вы не знали, но ёкнуло.
  – Прыгайте! Прыгайте! – раздалось с кормы.
  – Давай, греби! Греби! – крикнул кто-то из уже приводнившихся.
  Прыгнули вслед за остальными, когда катер уже начал давать заднюю.
  Вода, как ей и полагается, была холодной, соленой и неприятной на вкус. Четырнадцать человек, в похожих на грибы касках, стали совершать смешные в других обстоятельствах телодвижения руками и ногами, пытаясь плыть к рифу. Сразу ко дну, кажется, никто не пошел. Набежавшая волна сначала продвинула всех к кораллу, а потом, как вам показалось, вернула обратно, на то же самое место. Гребаная волна! Морпехи отплевывались, но никто даже не чертыхался. Сразу возникло ощущение, что ваши гребки ничего не стоят, бессмысленная трата сил – как волна будет гнать, так и пригонитесь, может. А может, и нет – помотыляет-помотыляет, да и утопит. Все вы отчетливо ощутили отчаяние.
  Десять метров – это вообще много или мало?
  Когда под ногами твердая земля, и ты смотришь на эти десять метров с высоты своих без чего-то там двух метров – чепушня. Когда над водой торчит только твоя башка да воротник спасжилета, и ты, собственно, и не знаешь, сколько тебе грести (риф-то под водой, его не видно), а каждый гребок приближает тебя на несколько дюймов – это чуть меньше, чем бесконечность.

  А когда по тебе ещё и стреляют?

  Взрывы вздернули воду сначала ярдах в пятидесяти. Это было ещё ничего. Взрывы были не очень мощные, но опять-таки, когда смотришь на них снизу вверх, это как-то не замечается. Они кажутся громадными, а замечается, как колышется от них вода рядом с твоим лицом.
  – Греби! Греби же!
  Взззз-быыыыш! Вззззз-быыыш! – уже поближе. Закачало всех, а тут опять волна набежала.
  – Да ну нахрен! – заорал кто-то, сбрасывая с себя ремень от винтовки.
  ВЗЗБЫЫМ! – и с шипением опадает вода: – ШШШШ!
  – Это минометы!?
  – Греби, греби!
  А потом жахнуло совсем близко! Вы не знали, насколько, но показалось, что вообще рядом. Показалось, что вас всех убило.
  Но это просто дало по ушам. Бэтмен вдруг понял, что сам по себе на воде не держится – начал бешено грести руками, как получится.
  ВЗЗБЫЫМ-ШШШШ!
  Бьет что-то тугое, как мокрая тряпка, в лицо. Вода в ушах. Вода во рту. Вода в легких. Тонешь. Паника. Гаснет жизнь. Отчаяние. Такой вот конец истории.
  Тонешь, потому что нет сил сопротивляться страшной мысли – там нет этого ебучего рифа! Подлец-рулевой высадил вас где-то не там – ничего нет под ногами, не прощупывается! Там только холодная жидкая пустота. Жилет! Почему чертов жилет не помогает!? Ты не знаешь, что осколком вспороло ткань, и капковые волокна там намокли, и больше не держат тебя на плаву. Ты уверенно идешь ко дну, ты уже не плывешь, ты пытаешься не потонуть, как камень.
  Грохает опять, давая по ушам уже на добивание.
  Наполовину оглохший, на мгновения поднимаешь голову – и снова вниз. Слышишь только обрывки слов, видишь только чью-то незнакомую, до того перекошена страхом, физиономию.
  – Сержа...!
  – Ты...
  – Ру...
  – Да...!
  – Дер...!
  Дергаешься из последних сил, глядя наверх, из-под обода каски, которую забыл сорвать, видишь небо и солнце сквозь воду. Они там. Силишься вынырнуть, глотнуть воздуха, но немного не достаешь до поверхности – и снова проваливаешься. Сил нет уже перебирать руками и ногами. Так хочется ещё поперебирать, а сил нет! А-а-а-а!
  Последним усилием хочешь оттолкнуться ногами, веришь, что дно там, что сейчас оттолкнешься... но дна нет, и ты только глубже проваливаешься вниз, в бездну.

  А Дойчи не тонет, нет, Дойчи просто захлебывается – каждый раз пытаясь вздохнуть, лихорадочно открывая рот, ловит ещё соленой воды. В желудке вода, он больше не помогает держать тело на плаву своим пустым пространством. Да и не так уж помогал – ведь ты хорошо позавтракал. Этот завтрак тебя и убивает, тянет на дно. В животе холодно до рези.
  Бьешься, не можешь дышать. Слабеешь.

  А они всё стреляют, всё лупят по воде, по ушам, по башке.

  ВЗЗБЫЫМ-ШШШШ!
  – Кид...
  – Я...
  – Крэ...
  – Дер...
  – Гре...
  – Мать!...

  Из морской пехоты превращаетесь в подводную. В вечных часовых, которые будут слепо бродить, колышимые подводными течениями, по дну Тихого Океана и искать свои минометы, пока скелеты не развалятся, а форма не распадется. Тогда останутся только ваши призраки в замогильной тьме, среди тупомордых рыб и морских звезд.

***

  – Давай-давай! Ещё! Хлопай давай! – с мерзким хлюпаньем вода выходит изо рта. Ты очнулся. Кто-то держит тебя, Дойчи, лицом вниз, над самой водой, согнутого пополам, кто-то другой бьет по спине через жилет, с дурацким хлопаньем, вода выходит с кашлем.
  – Так хлопать-то?
  – Так, так.
  – Во, пошла!
  – Кашляет.
  Рядом Физик. Рядом Крэйзи Хорс. Рядом свои.

  Бэтмен тоже приходит в себя рядом.
  – С-с-смоттри, с-с-сержант! – говорит, запинаясь, Голливуд, показывая тебе трубу миномета в спас-жилетах. Улыбается, как может. Губы посинели у него.
  Кто-то вытащил тебя оттуда, ухватив за воротник, ты даже и не помнишь кто. Просто вдруг потянуло, и ты, полумертвый, с разъеденными солью глазами, оказался над водой. Задышал, закашлял.

  Вы не умерли. Вы всё ещё морская пехота.

  Стоите на рифе, упираясь ногами во что-то корявое, крошащееся, ненадежное. Воды примерно по пояс, но где яма, а где бугорок. Холодно так, что зубы стучат – почти все дрожат, бледные и вымотанные. Хорошо хоть сверху печет солнышко, но всё равно мокрая форма на ветру скользкой пленкой облепляет кожу, сочится влагой, сковывает движения.
  Перекличка. Двоих нету – Коламбуса и Пэтча. Убиты? Утонули? Взрывом разорвало? Захлебнулись и сейчас болтаются где-то в жилетах? Пэтч – шестнадцатилетний паренёк, он даже до берега не добрался. Коламбус – немногим старше, у него на щеке ещё родинка была. Где тела-то хоть? Неизвестно – вокруг их вроде не видно. Но человека в море трудно разглядеть, тем более когда глаза все в соли, а вокруг плавают всякие обломки. И трупы, кстати, тоже плавают, в жилетах и без них.
  У вас с собой есть миномет. Одна плита. Один ящик с минами и два жилета М2. Одна винтовка и три карабина, считая тот, что у Физика. У многих нет касок.
  – Парни, я ботинок потерял! – сокрушенно говорит Флаин Фиш.
  – Я тебе на берегу новый подарю, – мрачно говорит Крэйзи Хорс. – Там этого добра много будет.

  Вражеские минометы, или что это там было, больше не стреляют. Пока что.
  Берег – в пятистах метрах, там идет бой, слышите это явно.
  Надо решить, куда двигаться дальше, что делать. Неподалеку – разбитая лодка Хиггинса, из тех, что разнесло прямым попаданием на ваших глазах. Рядом с ней кто-то живой, не разобрать отсюда.

Жизнь на Матери земле под Синим Небом это череда выборов. Поехать прямым, коротким и опасным путем или спокойным, но дальним. Пойти в набег за чужим добром или охранять свое. Даже лечь спать пораньше или петь песни у костра, тоже выбор. Их много, как дорог в бескрайней степи. Но иногда ты вместо равнины оказываешься словно в горах, в незримом ущелье между скалами, где можно идти только в одну сторону. иначе, просто потеряешь себя, станешь кем-то другим. Таких ущелий тоже много: "честь", "власть", "долг", "страсть", любовь". Иногда они сливаются вместе, но от этого что их стены становятся только выше. Тамар свой выбор сделал уже давно, поэтому даже не подумала свернуть в сторону. И остановила своего коня только рядом с Луцием. Все получилось ровно так, как она говорила своему упрямому мужчине. Внезапное нападение всадников и расстрел пехоты из луков. Это он хотел увидеть?! Пусть смотрит. Улыбнулась, как оскалилась:
- Мы нашли гуннов! Гунны нашли нас!

  Лейтенант Манго, отвечая на вопрос Парамаунта, не знал, насколько сильно он был прав и насколько сильно заблуждался одновременно.
  По плану битву за Бетио должны были начать с получасового авианалета в 5:45 утра. Затем бомбардировка – два часа десять минут, чтобы в 8:25 прекратить огонь. Самолеты же должны были нанести удар ещё один раз в этот же момент, прямехонько за пять минут до того, как морпехи вывалятся из амтраков на пляжи.
  В реальности же произошло вот что: японцы первыми открыли огонь в 5:07, на который сразу же ответили огнем линкоры, в том числе и "Мэриленд", флагман адмирала Хилла, командовавшего операцией по захвату Бешио*. Мэриленд был старым линкором времен первой мировой, и с первым же залпом он "чихнул так, что обосрался" – от сотрясения корпуса радиостанция адмирала Хилла вышла из строя.
  А между тем командование авиации решило задержать авианалет, от которого шел отсчет времени всей операции на полчаса – "чтобы не бомбить в темноте" (как Донахъю и думал). Ни Хилла, ни Смита об этом не уведомили. В 5:42 корабли прекратили огонь, чтобы дать ветру сдуть пыль и расчистить воздух над Бешио для удара самолетов. Но самолеты не появились. Никто не знал, почему.
  Рассерженный Хилл в 6:05 приказал открыть огонь, а в 6:10 внезапно для всех появились самолеты. Но ровно к этому моменту, снаряды линкоров опять подняли в воздух облако пыли, и их удар пошел насмарку. Хуже того, именно из-за дурацкой двадцатиминутной передышки японцы, наблюдая формирующиеся волны десанта и понимая, что атака намечается только со стороны лагуны, перебросили туда с южного берега всех, кого смогли, развернули в капонирах полевые орудия, подтащили боеприпасы к огневым точкам и скорректировали план обороны.
  Но проблемы на этом только начались: из-за маневра транспортов в начале сражения (Хилл решил, что они встали слишком близко к берегу, и надо подвинуть их севернее) возникла путаница при перегрузке солдат в амтраки. Более того, сами амтраки, перегруженные наваренной на них броней и снаряжением морпехов, вынужденные идти против сильного встречного течения, не смогли выдать положенной скорости. Стало ясно, что высадиться в 8:30 не удастся. "Час H" – время, в которое первые отряды должны были оказаться на берегу и вступить в бой, сдвинули сначала на 8:45, а потом на 9:00. Самолетам, прилетевшим заранее для последней атаки, пришлось кружить над островом, вырабатывая горючее. В 8:54 Хилл приказал кораблям прекратить огонь. Амфибии только подходили к рифу, а летчики, не заботясь о реальной обстановке, а вместо этого формально ориентируясь на стрелки часов, прошлись по острову из пулеметов без особого смысла.
  Примерно в это же время батарея универсальных 75-мм орудий старшины Матсуо Чу́мы открыла огонь – и это были те самые разрывы, которые вы увидели у себя над головой.

  Впоследствии многие будут пытаться объяснить, что же было не так с японскими снарядами. Возможно, артиллеристы Чу́мы по ошибке использовали учебные или сигнальные снаряды. Или снаряды у них были бракованные, со слишком большим количеством взрывчатки? Или как-то очень уж эпично накосячили с взрывателями. Или с высотой подрыва.
  Но факт остается фактом – после тех первых залпов вместо смертоносных осколков и шрапнели на морпехов, сжавшихся в ожидании смерти внутри амтраков, посыпался... черный железный песок. Он не нанёс им никакого вреда, только напугал.
  После нескольких залпов батарея старшины Чу́мы временно прекратила огонь.

  Всех американских адмиралов, генералов, полковников и так далее в этот момент терзали два вопроса: смогут ли над рифом пройти лодки Хиггинса и сколько японцев осталось в живых на острове. Ответы на оба вопроса вскоре предстояло узнать.

  Чуть ранее пилот одного из "Кингфишеров", которого спросили, покрыт ли риф водой, ответил: "Отрицательно". Но по расчетам гидрографической службы этого быть не могло.

  Первый эшелон десанта на своих амтраках беспрепятственно достиг коралла, и выкрашенные серым амфибии, перевалившись через кромку рифа и подняв тучу брызг, поползли к берегу, качаясь, когда гусеницы задевали подводные образования. Они то карабкались по кораллам, как гигантские морские пауки, то плюхались в воронки, оставленные снарядами корабельных орудий, и у многих японцев, наблюдавших тогда за ними из своих амбразур, нервы натянулись, как струны на сямисэне. Ничего подобного этим "морским драконам", этим "железным паукам" они в своей жизни не видели. К Бешио двигались полчища врагов, и мало кто из защитников в этот момент верил, что такую армаду удастся сдержать.
  Но отступать им всё равно было некуда.
  Контр-адмирал Сибадзаки в это время в своём бетонном командном бункере диктовал радисту текст сообщения для штаба Императорского Флота:

  Противник приближается по всей северной оконечности острова; к северу от пирса, внутри атолла, замечено более ста плавающих танков. Наблюдается более двухсот десантных средств. В пределах атолла три крейсера особого типа, четыре или более эсминцев и тральщики ведут бомбардировку. Остальной флот противника за пределами атолла. Наблюдение затруднено, их перемещения точно установить не представляется возможным. Несколько десятков палубных и гидросамолетов обеспечивают врагу превосходство в воздухе. Все наши воины проявляют высокий боевой дух и готовы умереть, сражаясь.

  Японцы ждали, собираясь бить наверняка. От кромки рифа до берега было около пятисот метров. Для амраков – пара минут ходу. Но когда амфибии первой волны оказались в ста пятидесяти ярдах от береговой линии, рикусентай открыл огонь. Офицеры выскочили из окопов и, размахивая пистолетами и мечами, стали кричать, чтобы американцы пришли и сразились с ними. Батарея старшины Чу́мы на этот раз стреляла осколочными снарядами, с которыми всё было в порядке, четыре пушки выпускали каждая по десять-пятнадцать снарядов в минуту, ведя обстрел с "клюва птички". Самый же плотный обстрел вел 7-й отряд, сконцентрированный на стыке пляжей РЕД-1 и РЕД-2, под командованием коммандера Сугая: на вооружении у него были 13-мм пулеметы, легкие гаубицы и противотанковые пушки. С южной оконечности с закрытых позиций по ориентирам били горные пушки и гаубицы, ещё две горные пушки вели обстрел от основания пирса. Батарея спаренных стадвадцатисемимиллиметровых зениток ахала с восточной оконечности острова, стараясь выбить баржи с танками. И, конечно, все отряды с "коленными" минометами тоже вели огонь со всей возможной интенсивностью.

  Когда всё это обрушилось на вас, стало ясно, сколько действительно на острове осталось в живых японцев.

  Тысячи.

  Вы думали, что ваша подготовка размягчает оборону, поражает противника... Но на практике корабли постучались во врата Ада. А теперь, когда вы подошли поближе, створки растворились и оттуда раздалось: "Заходите!"
  И, как и предсказывал генерал Джулиан, идти внутрь пришлось вам, морпехам в рубашках цвета хаки, а не адмиралам с их красивыми большими линкорами.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

  Беседуя с Лоттой и пытаясь понять, почему выбор женщины пал именно на них, ячейка Фелиции и не подозревала, что их деятельная рыжеволосая нанимательница постаралась подгрести под себя всех аколитов, бывших на Радже и не выполнявших каких-либо действительно важных заданий. Одной из таких целей представительницы Ордосов была сестра-фамула Александра, представительница лорда-инквизитора Ляо Сэня. В отличие от бывшей летчицы, Ляо вытянул из Лотты все нервы, заставив ту представить полную информацию по делу, свое видение, планируемые действия и так далее. Как итог, рыжей пришлось по нескольку раз на дню мотаться в астропатический хор станции, что, конечно же, не улучшило ее и без того не самого радужного настроения. Как итог долгого обмена сообщениями, лорд-инквизитор обещал подумать у уведомить коллегу о принятом решении. И локальный эмиссар полагала, что ответом будет витиеватый, исполненный самых красивых, но насквозь фальшивых извинений отказ. Как вскоре стало ясно, Лотта ошибалась – спустя час после ее беседы со своим визави, давно уже безвылазно сидевшим на Базе Конклава, вызов в астропатический хор пришел к сеньоре дегли Кардона, где она получила от своего начальника полную выкладку по ситуации и указание помогать инквизитору Кларе-Лотте Хямёсаари: до получения новых указаний, естественно. Воспользовавшись ли услугами рикши, арендовав ли мотор, фамула отправилась в «Золотое зерно».
  Но отвлечемся чуть-чуть от задания, и остановимся на персоне достойного лорда-инквизитора. Ляо Сэня, которого за глаза называли Дедушкой Ляо, можно было по праву назвать старым хрычом. Морщинистый, как печеное яблоко, с сухой желтой кошей, редкой жиденькой бородкой до пояса он казался беззащитным старикашкой – если не смотреть в цепкие задорные темные глаза. Лорд Сэнь, легенда конклава, обладал феноменальной памятью и умением строить поразительные, но неизменно точные связи между явлениями, часто раскрывая дела до первого выстрела. А иногда даже не покидая своего кабинета. Для аколитов его, впрочем, это было слабым утешением: старик предпочитал играть их в темную, доверяя каждому лишь частичку необходимой информации, а иногда попросту сталкивая в болото проблем и наблюдая – выплывет ли его протеже? Но зато в редкие часы благорасположения Дядюшка Ляо был просто кладезем историй нелегкого инквизиторского быта, из которых имеющие уши и мозги слушатели немало могли для себя подчерпнуть. А еще он не чурался допросов подозреваемых, в том числе и форсированными методами, считая, что для получения сведений любой способ хорош. И сестре Александре, хотела она того или нет, пришлось обучиться и пыткам, как в специализированных камерах, так и с применением подручных инструментов.

  В то время, пока фамула подъезжала к кофейне, в подземном логове инквизиции под ней разговор продолжался уже без столь ярких оборотов. Лотта, еще раз оглядев ячейку и убедившись, что больше никто не хочет лезть в бочку, переча ей, садиться на место не стала, а, заложив руки за спину, начала мерять комнату шагами по совершенно непредсказуемой траектории, вещая:
  - Ну наконец-то мы вернулись к делу. Над покойничком мы соберемся, я уж постараюсь, сегодня ночью, край, завтра после обеда, если мой человек будет занят. Форма одежды – нейтральная. Никаких лишних стволов, никакой брони с головы до пят. Вы, даже если кто-то и будет «охранником», - двумя пальцами она изобразила кавычки, - добропорядочные имперские граждане, просто с несколько неуемным любопытством. Все всё поняли? Вот и ладушки.
  С черным товаром помогу, чем смогу, хотя на вашем бы месте я прошвырнулась по базарам и сама поискала выходы. Здесь это не так сложно, а в груде предлагаемого дерьма всегда найдется жемчужина. Ну да воля ваша: это не тот вопрос, где рогом надо упереться. Вон, пока лорд Эр, например, будет шерстить торговцев, отец Сифре может попытать себя на ниве пахаря неверующих душ и сеятеля ростков благочиния на черной от грехов земле, хэх.
  А ты, брыкалистая моя, - повернулась она к Фенрии, - можешь ходить где угодно и шмалять в кого угодно – главное, не попадайся. Я, конечно, если что, постараюсь вытащить, но для дела будет лучше, если о вас никто знать не будет.
  Звонко щелкнув пальцами, словно ставя точку в своих словах, рыжеволосая инквизитор перешла к следующим вопросам из того града, что на нее вывалили:
  - Местные пустоголовые кретины считают, что это либо чьи-то разборки, либо несвязанные между с собой случаи: если вообще о них узнают. Хотя «ориентовцы», кажется, видят в этом направленную против них руку. Ну так вот, об «Ориенте»…

  Внезапно инквизитор замолкла – кажется, ей пришло новое вокс-сообщение. По крайней мере, она, не став продолжать начатую было тему, объявила:
  - Опа! Кажется, к нам сейчас присоединится ваш новый товарищ. Внезапно, однако! Сейчас поздороваемся и продолжим.

  И верно, к концу монолога рыжей сестра Александра добралась до кофейни, где была с улыбкой встречена баристой Ронни. Короткий условный жест – и молодой человек предложил благородной госте посетить отдельные покои, где она без помех сможет ознакомиться с алым рекафом, сделанным по рецептам жителей Архиппы, что находится на далеком Иерихонском Лимесе. Повторив путь своих предшественников, сорорита спустилась на лифте в темно-синюю комнату с зеркалами, в которых многократно отражались расположившиеся на диванах три мужчины и одна девушка, чья непохожесть между собой могла свидетельствовать только о том, что это – аколиты Святой Его Императорского Величества Инквизиции. Женщина, по описаниям похожая на местного представителя Ордосов, хаотично ходила по помещению, но при виде новоприбывшей остановилась, обернувшись к ней. Из-под упавшей на глаза рыжей челки на сеньору дегли Кардона посмотрели пронзительные темные глаза:
  - Своим вниманием нас почила воспитанница самого лорда Сэня, благородная сестра Александра! – в чуть хрипловатом тоне была насмешка, но беззлобная. – Старый хер сподобился-таки помочь мне! Проходи…те, присаживайтесь, знакомьтесь с вашими новыми напарниками – мы тут как раз делишки наши тяжкие заканчиваем обсуждать. Думаю, лорд вас обо всех подробностях задания уведомил, не так ли? Вопросы ко мне есть? И да, соблюдая проформу, я – Лотта. – женщина дернула головой в некотором подобии уважительного поклона.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

  – Действуйте! – сказал майор Шэнкс. – Но сильно не рискуйте. Сбор в полумиле к северо-западу. Я постараюсь продержаться полчаса, минут сорок, но на большее не рассчитывайте.
  Парни не ответили на твои слова. Только Грег крикнул:
  – Ну тогда лучше, чтобы ты не ошибался, капитан!
  И некоторые засмеялись. Это был нервный смех – таким смеются, когда выпадает вдруг передышка между смертью и смертью. Вы отступили от реки, назначили коневодов, торопливо заняли оборону в кустах. Никто не курил, хотя всем очень хотелось. Солдаты лежали с карабинами в обнимку и ждали, когда покажутся янки. Некоторые пересчитывали патроны. Некоторые молились. Человек пять просто дремали, не в силах побороть усталость.
  – Я разбужу их, когда надо будет, – перехватил твой взгляд Гас.
  Чертовски хотелось пить. Ты потянулся к фляге – она оказалась пробита пулей.
  – Свезло! – сказал Колкинс, и протянул тебе свою. Вода была теплой.
  Янки показались густой цепью, в две шеренги, тоже с карабинами, они двигались, перекликаясь, по перелеску, свежие, почти не участвовавшие в бою. Вы подпустили их метров на пятьдесят, прежде чем открыть огонь.
  Все стреляли, как сумасшедшие, целясь быстро, почти лихорадочно. Из-за дыма было плохо видно, что происходит на той стороне, но ответные пули летели часто.
  – Босс, у меня три патрона осталось! – крикнул Грег. В тот же момент пуля смахнула с него кепи. – Ох, ну дают!
  Другая пуля, срекошетировав от дерева, расколола приклад твоего карабина.
  – Они отходят! – закричал кто-то. – Отходят!
  Перестрелка длилась не больше десяти минут, но янки отступили, приняв вас за большой отряд.
  – Они перегруппировываются, – заметил Гас.
  А этого вам и было нужно!
  Вы побежали к лошадям. Никто не был убит или даже ранен. Как там обстояли дела у янки, сказать было трудно, вряд ли вы многих подстрелили, хотя каких-то раненых они оттаскивали, а Колкинс говорил, что уложил двоих. Но сейчас это было неважно.
  Вы поскакали на соединение с Шэнксом, гадая, дождется он вас или нет...
  Он дождался.

***

  Вам удалось прорваться и соединиться с полковником Хантером.
  Шелби в это время пытался взять Маршалл, и ему это почти удалось.
  Однако примерно в это же время майор Келли, во главе двухсот кавалеристов союза (это были парни из миссурийской конной милиции) атаковал с юга, нанеся удар в пустоту между вашими полками. Смяв несколько конных пикетов, он практически разрезал вашу позицию надвое. Хупер, увидев это, не стал прорываться к Шелби, а повернул на север и соединился с вами. Теперь у вас было человек шестьсот и одна пушка – немного, но постоять за себя вы могли.
  Надо было уносить ноги. Благодаря твоей засаде, отряд майора Фостера сбился с курса, и вам удалось найти брешь во вражеской "линии". Вы переправились через реку, на восточный берег, и, построившись одной большой колонной, с полковником Хантером во главе, поскакали на юг, сбивая отдельные заслоны.
  Прождав вас час и не получив никаких известий, Шелби построился такой же колонной, только в полтора раза больше, и прорвался сквозь вражеские боевые порядки на Запад.

  Так вы разделились.

  Янки не хотели упускать свою добычу. Вместе с ротами Лонгхорна и Франклина твоя рота (пусть в ней было два десятка человек) отбивалась от преследователей, пока Хантер с Шэнксом нащупывали маршрут. Ребята Лонгхорна поделились патронами, хотя у них у самих было негусто.
  Федералы преследовали вас до заката.
  На следующее утро ты поехал к полковнику, узнать, какие будут приказы.
  Он сидел на коне и с пригорка осматривал в бинокль окрестности. Федералов не было.
  Ты обратился к нему.
  – Это вы тот капитан Босс, про которого рассказывал Шэнкс? – спросил он.
  У него были красные воспаленные глаза, а волосы в бороде спутались. Да и у всех вас вид был подстать.
  Он выслушал твой доклад, а потом снял с шеи бинокль и протянул тебе. Бинокль был тяжелый, в медной оправе, кажется, морской.
  – Дарю, – сказал он без цветастых слов. – Поднимайте людей. Пойдете в арьергарде.

  Дальнейший путь на юг напоминал тот самый марш, за который вашу бригаду назвали Железной, пусть сейчас вы и ехали не с ней. Янки преследовали вас, а иногда вам приходилось вступать в бой с теми, кто должен был вас перехватить. Завязывались стычки. Они отступали, пытаясь задержать вас достаточно, чтобы в тыл ударили преследующая кавалерия. Но все время в последний момент вы уходили, упрямо двигаясь на юг.
  Вы не знали, где находится Шелби, а между тем его бригада шла по параллельной дороге, всего в каких-то двадцати милях от вас.
  Около Седалии вы наткнулись на обоз из нескольких десятков повозок и двухсот мулов, стоявший вдоль железнодорожной ветки Пасифик. Вы набрали полные карманы провизии, разогнали мулов, которых не могли взять с собой, и сожгли повозки. А во Флоренсе сами попали в засаду и едва отбились.
  Потом последовали стычки у Кросс Тимберс и у Оленьего Ручья. Это были легкие бои – против вас сражались мелкие отряды милиции, ловившие здесь местных партизан. Но затем 16 октября вы натолкнулись на бригаду, которую вел сам генерал МакНил, командовавший обороной всего Юго-Западного Миссури, и пока вы бодались с ним, в тыл вам ударили охотившиеся за вами кавалеристы.

  Там пропал без вести Грег, вы не знали, что с ним случилось – никто из четырех человек его пикета не вернулся.
  Примерно тогда же пали от истощения ломовые лошади, тащившие пушку: вы сломали лафет и наглухо заклепали запальное отверстие, а затем бросили её.
  Семнадцатого вы захватили большую ферму у горы Вернон, где зажарили всех индеек и наконец досыта наелись. А уже ночью вас атаковали федералы. Вы, полусонные, вскочили в седла, и сами атаковали их отряд из двух сотен человек, и рассеяли его. А преследовать разбежавшихся было некогда – вы опять ринулись на юг.
  Наконец, двадцатого числа разведчики обнаружили в пяти милях большой кавалерийский отряд. Вас подняли в ружье, но... это оказался Шелби. Вы снова соединились.
  Холодало, погода стала портиться. Лошади умирали прямо под вами, люди засыпали в седлах. Один солдат из твоей роты сломал шею, свалившись в канаву, а другой лег на землю, положил под голову седло, и сказал, что он будет спать, пока не выспится, а если кто в него выстрелит, то пожалуйста, только это не заставит его проснуться. Те же, кто шел дальше, выглядели, как шайка оборванцев, а за вами скакал МакНил с тысячью своих отборных кавалеристов, и перед вами была вражеская территория, усеянная мелкими гарнизонами, заслонами и пикетами.
  24 октября МакНил настиг вас, и вам пришлось отбиваться в течение двух дней до самого Кларксвилля. И все же вы были Железной Бригадой! Вы прорвались!


  А потом, стоило вам перейти реку Арканзас, как хляби небесные развезлись, и пошел ужасающий снег с дождем. И никто уже больше не преследовал вас. Третьего ноября вы достигли Вашингтона в Арканзасе, и на этом рейд закончился.

  Людям понадобилось много времени, чтобы прийти в себя после такого напряжения. А генералы пока что подвели итоги.

  За 41 день рейда вы прошли полторы тысячи миль! Рапорт Шелби содержал следующие цифры: 600 солдат противника убито и ранено, 500 захвачено в плен и отпущено под честное слово, 10 "фортов" уничтожено, общая стоимость уничтоженного военного имущества, включая рельсы, мосты телеграфные провода, резервуары и так далее – 2 000 000 долларов! А еще захвачено 40 знамен, 600 револьверов, 600 ружей, 6000 мулов и лошадей и 300 повозок (большая часть сожжена или утоплена в Миссури при отступлении). Свои потери Шелби оценил в 125 человек, но тут он схитрил – это было уменьшение численности бригады без учета присоединившихся к вам волонтеров из местного населения, а их было несколько сотен.
  Много это было или мало? На первый взгляд цифры смотрелись внушительно, пусть Шелби кое-что приукрасил и завысил. Проблема была в том, что никакие из этих потерь для федералов не были критичными – они могли легко восполнить любую недостачу из списка до окончания зимы. Грубо говоря, если бы каждая кавалерийская бригада в вашей армии совершила такой рейд, у федерального правительства начались бы проблемы, а так это было для него неприятно, но не более того.
  Но рейд имел колоссальное моральное значение! Во многих округах Миссури и Канзаса активизировались партизаны-сторонники южан, а многие даже пришли под ваши знамена. Рейд не был нокаутирующим ударом, но он был звонкой пощечиной, а в политической войне, которой занимались генералы и союза, и конфедерации, это значило много.
  Шелби зауважали. Теперь ему доверили целую дивизию.

***

  Зимой вы приходили в себя и зализывали раны, а весной 1864-го подоспела новая кампания, на этот раз на Западе.
  Генерал Бэнкс, властитель Нового Орлеана, решил устроить военную экспедицию в Техас, так называемую Кампанию на Красной Реке. Для неё он задействовал внушительную Армию Залива и привлек множество канонерок адмирала Портера. Используя свои связи, Бэнкс, который хотел захватить северный Техас, чтобы заняться в нем конфискациями хлопка, заставил Гранта не только дать своё согласие, но и выделить небольшой корпус генерала Фредерика Стила. Пока техассцы готовились обороняться, Стил выступил из Литтл-Рока. Его поход вошел в историю под названием Кэмденская Экспедиция.
  Вот наперехват ему вы и отправились в конце марта.
  Сначала дивизия Шелби действовала сама по себе – вы атаковали армию противника с тыла у Элкинс Ферри, но Айовские и Висконсинские полки легко отогнали вас своими залпами: вы не могли полутора тысячами человек разгромить двенадцать тысяч. Им удалось отбиться и переправиться. Но вы и не собирались ложиться костьми у них на пути – только задержать их, навязать бой, пока Мармадьюк и Прайс придут на помощь.
  К девятому апреля Прайс подошел и атаковал Стила у Прэри Д'Энн. Четырехчасовое сражение не выявило победителя – обе армии отступили. Но Стил был так обескуражен решительностью натиска, что заперся в Кэмдене. Сам он считал, что удерживает хорошую позицию (он шутил, что "конфедераты укрепили её специально для меня"), но по сути это была ловушка, так как он не имел возможности беспрепятственно снабжать свою армию продовольствием.
  Между тем генерал Бэнкс потерпел поражение при Мансфилде и крайне нуждался в подкерплениях. Но Стил не мог двигаться дальше, не разрешив проблему снабжения. Он выслал большой отряд полковника Уильямса в 1200 человек, который захватил склад зерна, запасенного конфедератами, и на 200 повозках попытался доставить его назад в Кэмден, но Мармадьюк был тут как тут, и в стычке при Пойзон Спрингс отбил телеги, а отряд Уильямса вернулся в Кэмден ни с чем.

  Тогда Стил решил рискнуть и приказал подполковнику Дрейку привести из Литтл-Рока ещё больший обоз. У Дрейка в подчинении было около 1800 человек – пехота из Айовы, Индианы и Огайо, немного кавалерии и даже несколько пушек. Обоз состоял из 240 армейских повозок и 75 фургонов частных торговцев. У Дрейка был неплохой советник, майор Норрис, старый ветеран Мексиканской войны, который советовал ему избрать другой маршрут, но подполковник, будучи крупным политиком из Айовы, отмахнулся от Норриса, обвинив его в трусости.
  И вот по ним вы и ударили.
  Прайс стянул для сражения к Кэмденской дороге около пяти тысяч человек, и 25 апреля колонна Дрейка натолкнулась на спешенную бригаду Фэгэна на лесной просеке Маркс Миллс. Федералам не удалось сразу оттеснить противника, но они думали, что перед ними всего одна бригада. Они развернули свою батарею и попытались проложить себе путь гранатами, но внезапно Фэгэн тоже ответил артиллерийским огнем. 43-й Индианский и 36-й Айовский полки, составлявшие хребет вражеского отряда, отступили к середине просеки и заняли оборону у нескольких бревенчатых хижин. И когда Дрейк раздумывал, прорываться ему или отступать, ваша дивизия ударила ему во фланг и тыл.

  Успех был сокрушительный. Янки какое-то время оборонялись стойко, но их потери росли с ужасающей скоростью – сгрудившиеся в центре просеки солдаты легко поражались из-за деревьев. Раненые и умирающие солдаты в синей форме валялись повсюду. Лихой кавалерийской атакой вы заставили замолчать батарею: смертельно раненный лейтенант, её командир, выпустил последний заряд в упор в подступающих врагов, а потом умер прямо на лафете своей пушки.
  И в какой-то момент Айовцы и Индианцы начали пятиться, а потом побежали. 1-й Айовский кавалерийский попытался контр-атаковать вас, но вы просто смели его ударом с нескольких сторон.

  Разгром был полнейший. Из 1800 человек спаслось бегством около 200, а больше тысячи попало в плен. Ваши же потери исчислялись даже не сотнями, а десятками людей, а во всей Железной Бригаде был всего 1 убитый.
  Захвачены были повозки, провиант, пушки и 175 000 долларов наличных. И виски. И табак. И кофе.

  С пленными не церемонились. Война уже всех так достала, что солдаты вымещали на них свою злость, а офицеры ничего не могли и не хотели поделать. В плен попало около 150 солдат негров, две трети из них расстреляли на месте. Белых же раздели до белья (вам была нужна одежда, плевать какого цвета сукно у мундиров!) и погнали голыми в Техас, где многие умерли в концентрационных лагерях.
  Узнав обо всем этом, Стил в панике покинул свою "сильную позицию" и побежал обратно в Литтл-Рок. Он все ещё превосходил вас по численности, но уже не был уверен в силах, к тому же, его солдатам грозил голод. Ему всё же удалось отбиться от Прайса у Переправы Дженкинса, построить понтонный мост и с трудом унести ноги, бросив все повозки и пушки. На его счастье пошли дожди, и почва, и без того болотистая, превратилось в жирное месиво. Оценив, сколько лошадей вы в нем потеряете, ваши генералы решили, что выгоднее будет его отпустить.
  На этом бесславно закончилась Кэмденская экспедиция, а вместе с ней и кампания Бэнкса на Красной Реке, последняя кампания федералов к Западу от Миссисипи. Вместе с техассцами вы защитили Техас.

  Но война на этом не закончилась. Шелби сделали командующим округом Северный Арканзас. Ранее эта территория считалась ничейной, но теперь янки отвели свои войска из южного Миссури, потому что им нужны были полки для Оверлендской Кампании. Помешать Гранту со своими скудными ресурсами вы никак не могли, но решили использовать передышку, чтобы "зачистить" долину реки Уайт.
  Эта долина пользовалась дурной славой. Расположенная между фортами северян и вашими укрепленными пунктами, она представляла собой настоящий оплот анархии. Здесь гуляло около десяти тысяч мужчин призывного возраста – дезертиров с обеих сторон, бушвэкеров, партизан, пережидавших тут зиму шестьдесят третьего, да так и оставшихся на насиженном месте, и просто бандитов и бездельников. В основном они были "как бы на стороне южан", но активно торговали и с янки, и с вами, продавая отнятый у фермеров хлопок, меняя табак на кофе и сахар, сбиваясь в группки по 3-4 человека, воруя лошадей и мулов, грабя кого только могли. Надо было положить этой вольнице конец.
  Шелби сделал это в своем неповторимом стиле. Он приказал зачитать во всех населенных пунктах в долине своё обращение. "Выбирайте сторону! – говорилось в нем. – Вы можете, как мужчины, встать под мои знамена. Можете, как мужчины, пойти к Стилу. Но если после 10 июня я поймаю хоть одного из вас, прохлаждающегося, как дезертира и бандита, я повешу его. Я не стану угрожать. Я буду сразу бить."
  Как ни странно, это возымело свои плоды, и вы смогли нарекрутировать пять тысяч из этого сброда, хоть качество пополнения было и не на высоте.

  В июне вам также удалась дерзкая акция – дело в том, что по реке Арканзас то и дело сновали канонерки янки. Ваш флот давно был разбит, но так хотелось дать им окорот! И когда разведчики Шелби узнали, что канонерка "Куин Сити" оторвалась от эскадры, он решил непременно захватить её.
  Операция была проведена блестяще. Ты запомнил то туманное июньское утро, когда вы скрытно подобрались по кустам, заняли позицию напротив корабля, почти в упор. Туман стелился над рекой, и было видно, как матросы ходят по палубе и как вспыхивают огоньки их папирос. Лейтенант Коллинз развернул свою батарею, а они так ничего и не заметили. Над рекой разносились мерные удары колокола – это сменялись вахты.
  Два кавалерийских полка против одной канонерки! Бой тигра с китом! Это было нечто действительно необычное.
  Вы открыли огонь из всех стволов, паля со всей возможной скоростью! Ядра с треском проламывали борт канонерки (бронирование было из тюков льна, пули оно еще останавливало, а ядра – нет). Ваши пули решетили надстройки, усеивая их дырами, как пчелиные соты. Всеми овладел бешеный азарт!

  На канонерке водоизмещением 200 тонн было 4 пушки и 4 гаубицы, и матросы попробовали отстреливаться, но вы просто не давали им подойти к пушкам! Потом ядром расшибло гребное колесо, и корабль выбросил белый флаг! Двадцать минут жаркого боя – и победа! Какой торжествующий вой раздался тогда с вашей стороны!
  – Живо! На борт! – скомандовал полковник Эдвардс, и вы полезли туда, на бегу скидывая сапоги и прыгая в воду.
  Времени было мало – выше по реке стоял "Тайлер", тот самый, что обстреливал вас ещё в битве при Хелене. Это был корабль в два раза крупнее, броня на нем была из мореного дуба, а вооружен он был шестью двухсотмиллиметровыми пушками, которые просто смели бы вас на таком расстоянии двумя залпами картечи. Но разве храбрецов это остановит!?
  Пока ты, Гас, Колкинс и ещё несколько ребят запаливали пороховую камеру, другие солдаты сумели снять с лафетов две 12-фунтовые гаубицы и погрузить их на лодки. "Тайлер" вышел из-за поворота реки как раз когда вы были на полпути к берегу, кто на лодках, а кто просто вплавь, но батарея Коллинза метким огнем шестифунтовок прикрыла ваш отход. И стоило вам скрыться в кустах, за спиной раздался ужасающий взрыв! Обгоревший остов парохода "Куин Сити" быстро затонул.
  Так ты узнал ещё одну военную истину: в поединке Тигра и Кита побеждает тот, кто ударил первым, и ударил наверняка.

  Больше летом серьезных столкновений не было.
  За июль люди отдохнули, лошади немного набрали вес, и генералы стали думать, что же делать дальше. Грант упрямо двигался на Восток, пусть и не от победы к победе (его репутацию сильно подпортило поражение у Колд-Харбор, которое он потерпел, имея вдвое больше людей и понеся при этом вдвое более высокие потери, чем противник). Но это были тактические поражения. Войну он выигрывал. Что оставалось делать вам?
  Вы решили ударить в мягкое подбрюшье.
  "Миссури сейчас беззащитен, как никогда!" – твердил Шелби.
  Федералы и правда увели оттуда большую часть войск, и даже многие милиционные формирования были сведены к минимуму. Мощный удар всеми силами мог наконец исполнить мечту Прайса, Шелби, Смита и Мармадьюка – вернуть штат под ваш контроль! Даже в Сент-Луисе оставили чисто символический гарнизон.
  Могло ли это переломить ход войны? Вряд ли в военном смысле. Но в политическом – могло! Приближались осенние выборы 1864 года, такое поражение, потеря целого штата, могла стоить Линкольну президентского кресла. Вы могли вышвырнуть эту обезьянью морду из Белого Дома, ведь многие Нью-Йоркские газеты писали о том, что пора бы войну-то заканчивать. Сколько можно?
  В самом деле, летом 1864 года ещё ничего не было окончательно решено. Ещё не пала Атланта, а Уильям Текумсе Шерман ещё не начал свой страшный Марш к Морю.
  Кампания, которую вы начали в августе, вошла в историю, как Миссурийская Экспедиция Прайса 1864 года. К наступлению привлекли 12 000 человек – только на такое количество хватило продовольствия и фуража. Правда, у почти трети из них не было ни винтовок, ни револьверов, но оружие планировалось раздобыть из арсеналов северян.
  Ах, если бы экспедицией командовал Шелби! Прайс так и не выучил горьких уроков 1861-1862 года, и что хуже, он сильно сдал в плане здоровья. При Уилсон Крик (где ты убил Лайона) он стоял, как конная статуя, под огнем противника. Теперь же он руководил армией из повозки.
  Ни о какой стремительности речи не шло – за армией тянулся обоз, в котором было полно некомбатантов. Сентябрь прошел в мизерных стычках с крошечными отрядами ополченцев. 27 сентября вы добрались до первого мощного укрепления врага – форта Дэвидсон около городка Пайлот Ноб. Там засел генерал Эвинг с полутора тысячами бойцов, тот самый, который подписал Приказ Номер 11. Прайс предложил ему сдаться, но Эвинг, боясь, что его казнят без суда, отказался. Форт был рассчитан на вдвое меньшее количество солдат, но Эвинг хорошо организовал оборону – он поставил часть людей заряжать винтовки, а часть стрелять. Атака этого форта стоила вам 800 убитых и раненых, а Эвинг потерял только двести человек. Второй атаки он дожидаться не стал – заложив мину, которая через час подорвала пороховой склад и разрушила форт, он отступил, проскользнув между вашими бригадами. Вы преследовали его, но недолго. Дело в том, что пока корпус Прайса телепался со своим обозом, разворачивался и штурмовал форт, в Сент-Луис срочным порядком пришел восьмитысячный корпус янки. Прайс, обескураженный неудачей, отказался от мысли штурмовать город, и повернул на Запад. В каком-то смысле всё это повторяло неудачный рейд Мармадьюка.

  Шелби рвал и метал. Сложно представить, что переживал этот человек, знавший КАК надо было всё сделать. Но субординация есть субординация.
  Но не все было потеряно! Через две недели ваша дивизия выдвинулась к городку Глазго, заставила гарнизон сдаться и хотя часть складов была сожжена, вам удалось раздобыть новые мундиры, еду и больше тысячи мушкетов, а также сжечь небольшой пароход. Это сильно подняло упавший было боевой дух, и дальше вы стали громить разрозненные части северян одну за другой.
  Победы так и посыпались на вас. В Миссури у янки просто не было силы, сравнимой с вашей по численности, не считая гарнизона Сент-Луиса. Вы шли, выдавливая отряды противника, подходившие из Канзаса из одного города за другим. Был захвачен Лексингтон, потом на реке Литт-Блю вы оттеснили Кёртиса, который в прошлом году пытался поймать Шелби. Потом нанесли чувствительное поражение генералу Плезантону во втором сражении за Индепенденс.
  Это были мелкие победы, количество потерь в них исчислялось скорее десятками, чем сотнями. Но как приятно было снова наступать, отбивать города, принимать капитуляции. Не в виде кавалерийского рейда в формате "сжечь всё, что не смогли сожрать на месте и унести в карманах", а в виде полноценного противостояния армий. За вашим корпусом двигалось стадо из пяти тысяч голов скота, тянулись сотни повозок. На какое-то время показалось, что вы и правда ВЕРНУЛИСЬ В МИССУРИ!
  Но так не могло продолжаться вечно. Генерал Блант, которого вы отбросили от Лексингтона, подтянул подкрепления из Канзаса, и к решающему сражению при Вестпорте они с Кёртисом сконцентрировал силы, вдвое превосходящие ваши. Они просто не могли пропустить вас к Канзас-Сити, это стало бы концом карьеры для обоих.
  И 23 октября произошло последнее большое сражение, в котором ты участвовал. Да наверное вообще самая большая битва, которую ты видел, хотя и видел по сути только её кусочек – на поле боя сошлось около 30 000 человек. Случилось это на равнине, практически в голой прерии.
  Началось сражение невероятно удачно! Федералы стали прощупывать ваши позиции, но Шелби решительно кинул на них вас, Железную Бригаду, под командованием "Болотного Лиса", генерала Джеффа Томпсона. Томпсон больше года провел в плену у янки, после чего был обменян, и теперь мечтал восстановить свою репутацию.

  Ведомые им, вы ударили на янки, как дьяволы!

  Бригаду Мунлайта вы отбросили за покрытый ледком ручей Браш Крик, а бригаду Дженнинга загнали аж в сам Вестпорт.
  В этот момент, возможно, ещё был шанс выиграть битву. Правда, к противнику подошла бригада Блэра с артиллерийской батареей, но её атаку вы отбили. И тут, как и при Уилсонс Крик, в дело вмешался случай.
  Местный Фермер Джордж Томан сообщил федералам о лощине, о которой не знали ни Шелби, ни Блант, ни Кёртис. Сделал он это по единственной причине – накануне битвы конфедераты отобрали у него лошадь. По этой лощине 9-я Висконсинская батарея зашла вам во фланг, развернулась и как дала прикурить! Воодушевленные такой поддержкой, янки полезли в атаку. Вы дрались стойко, но под их напором и под фланговым огнем все же отступили. Если бы не это, возможно, вашей дивизии удалось бы опрокинуть крыло федералов и... но вышло как вышло.
  Дивизия Мармадьюка тоже долго держалась у брода Байрама, но и её отбросили. Вы соединились и заняли оборону, под градом ядер и снарядов. Федералы наседали. Надо было отступать.
  Потери составили по полторы тысячи человек с каждой стороны, но, как это часто бывало раньше, противник мог их себе позволить, а вы – нет.
  Ваша армия повернула на юг, подпалив за собой прерию. Путь был усеян брошенным снаряжением, повозками, мертвыми лошадьми. Отступающая армия всегда оставляет такой след.

  Началось тяжелое отступление, арьергардные бои. На следующий день части под управлением Прайса потерпели поражение от кавалерии Плезантона. Потери были не так уж велики, но многие солдаты разбежались, в панике бросая винтовки. Прайс прислал курьера, который передал слова командующего: "Скажите Шелби, что если кто и может спасти армию, то только он." Ты видел, как Шелби хмыкнул и покачал головой, посмотрев на полковника Эдвардса. Что ему оставалось делать, как спасать своего командира? Он прикрыл отход Прайса.
  И вот тогда-то, неподалеку от Марэ-де-Синь (того самого ручья, где вы ещё до войны ловили давно усопшего Джона Брауна и ты шел в свою первую атаку, в которой и познакомился с Гасом Эгертоном), тебя и ранили, первый и единственный раз за всю войну по-настоящему серьезно. Пуля пробила тебе ногу. Вернее было как? Под тобой застрелили лошадь. Ты высвободился из-под неё, попробовал встать, чувствуя, что нога побаливает (подвернул что ли?) и вдруг понял, что в сапоге полно крови. А ваши уже отходили.
  Ты мог вполне попасть в плен тогда. Колкинс обернулся, заметил тебя и подскакал.
  – Капитан, садись сзади! – крикнул он. Но ты не мог. – Тогда держись за стремя!
  Но и бежать за лошадью, держась за стремя ты не мог.
  – Проклятье! – крикнул Колкинс. – Тогда я побегу!
  Он спрыгнул с лошади, кое-как помог тебе забраться, и побежал, подгоняя её ударами шляпы и держась за стремя. Вы бежали следом за остальными, а пули расклевывали мерзлую землю у вас под ногами. Гас обернулся и увидел, что происходит.
  Он кликнул двух солдат, из недавних рекрутов, и они поскакали к вам. Тут Колкинсу прострелили спину.
  – Давай, капитан, скачи! – прохрипел он, отпустив стремя, и упал лицом в грязь.
  Гас спрыгнул, с лошади, затащил его на круп, замешкался, привязывая к седлу.
  – Возьми повод! – крикнул он кому-то.
  На твоих глазах, как во сне, пуля чиркнула его по щеке. Он замотал головой, шипя сквозь зубы, а что было потом ты уже не видел, стараясь удержаться в седле и не упасть, потому что раненая нога занемела, и стремени ты уже не чувствовал.
  Так вы ушли. Там же, под Марэ-де-Синь, в плен попали Мармадьюк и Кэбелл, еще один генерал. Это был уже разгром.

  Армию Прайса преследовали Плезантон и МакНил. Вы прорывались на юг, в который раз. У тебя оказалась прострелена икра – кости не задеты, но мышцы порваны. Если бы пуля попала в кость, скорее всего, ногу бы отняли.
  Колкинса оставили в каком-то городке в Канзасе – если бы вы повезли его дальше, он бы умер у вас на руках.
  – До встречи в Вашингтоне, джентльмены, – сказал он вам на прощанье слабым голосом. Вот чего-чего, а падать духом ворчун не умел. Вы пожали руки на прощанье.
  Было ещё несколько поражений – не таких основательных, просто на вас нападали, и вы отступали. В конце ноября янки, наконец, оставили ваш истерзанный корпус в покое.
  Не желая отставать от Шелби, Прайс в рапорте Кёрби Смиту заявил, что нанёс федеральному правительству ущерба на 10 000 000 долларов, захватил и отпустил под честное слово три тысячи федералов, взял восемнадцать орудий... Все это была брехня. Вы потеряли половину из 12 000 бойцов и не добились ровным счетом ничего. Вы ещё шли по Индейской Территории в Техас, спасаясь от преследования, а уже стало известно, что Линкольн переизбрался.

  Конец войны ты провел в Арканзасе, выздоравливая – рана не позволяла тебе ездить верхом, и ты хромал до самой весны. А великая драма под названием Война Между Штатами действительно подходила к финалу. Шерман ещё осенью железом и кровью прошелся по Джорджии, опустошив цветущий штат, и устремился к Ричмонду. Конфедерация потеряла все порты, была несколько раз разрезана на части. Через Техас ещё вывозили хлопок и ввозили оружие, но его нельзя было доставить туда, где оно было нужно. Вашу Транс-Миссисипскую армию уже никто не рассматривал в качестве
угрозы. Вас федералы особо не трогали, но и наступать на них вы были не в состоянии.

  Всё было уже понятно. Индейцы покинули вас первыми – Чокто и Чероки поехали к себе в Оклахому, а команчи (наименее дикие тоже служили у вас в армии) вернулись в прерии, где присоединились к своим собратьям, воровавшим у вас во время войны лошадей и продававшим их федералам.
  Но Шелби не был бы Шелби, если бы просто так сдался. Им овладела безумная идея – вывести войска в Мексику, где тоже шла гражданская война, предложить свои услуги одной из сторон (либо Максимиллиану, либо Хуаресу, ему было всё равно, кто согласится), и после победы превратить соседнюю страну в лагерь для всех солдат конфедерации и их семей, которые пожелают продолжить борьбу.
  С присущей ему деловитостью Шелби взялся за подготовку Большого Плана. На первый взгляд план казался нереальным, но с другой стороны если бы удалось увести в Мексику армию из 75-100 тысяч ветеранов, это могло бы получить какое-то продолжение. Загвоздка была в том, что стареющий Кёрби Смит, командовавший Транс-Миссисипской армией, никогда бы на такое не решился, а сам Шелби был слишком молод и имел недостаточно высокое звание, чтобы вести такую массу людей.
  Остановило ли его это? Ха!
  Шелби решил сместить Кёрби Смита и поставить во главе департамента генерала Симона Боливара Бакнера. У Бакнера было не слишком много заслуг военного характера, но он был опытный политик и крупный бизнесмен. Шелби заручился его поддержкой и собрал совещание в Маршалле, в Техасе, в котором приняли участие губернаторы Арканзаса и Луизианы (ну, то есть те, кого Конфедерация считала губернаторами этих штатов), а также генералы Транс-Миссисипской армии и множество офицеров, включая и тебя. Кёрби Смит на совещание не явился, хотя и приехал в Маршалл из Шривпорта.
  Шелби произнес свою речь, которую начал с того, что люди больше не могут идти за Кёрби Смитом. Он изложил свой план по созданию Империи Юга, которая объединит Техас и Мексику, заверил, что посол конфедерации при дворе императора Луи Наполеона, граф Полиньяк, уже ведет переговоры о поддержке со стороны Франции, сказал, что беглецы из армий Ли и Джонстона скоро присоединятся к вам, польстил Бакнеру, а закончил речь фразой: "Капитуляция – это слово, которое ни моя дивизия, ни я не понимаем."
  И... все с ним согласились.

  Кёрби Смит встретился с Шелби. Ты был при этом разговоре.
  – Генерал Смит, – сказал Шелби, стараясь за суровостью скрыть неловкость, которую испытывал. – Армия потеряла веру в вас.
  – Я знаю, – спокойно ответил Смит, хотя в глазах его, как тебе показалось, стояли слёзы.
  – Она не хочет капитулировать.
  – Я тоже не хочу. А чего хочет армия?
  – Вашей отставки в пользу генерала Бакнера. Затем концентрации сил на реке Бразос – и войны до победного конца.
  Старое лицо Смита тронуло выражение то ли улыбки, то ли сожаления, то ли сочувствия.
  – Каков ваш совет, генерал Шелби?
  – Сейчас же принять эти условия, сэр.
  – Отлично, – кивнул Смит, сел за стол и подписал "отречение".

  Это была тяжелая сцена.

  А дальше случилось то, чего Шелби никак не ожидал. Кёрби Смит вернулся в Шривпорт, и там он получил приказ губернаторов нескольких штатов сложить оружие, а также депешу от полковника союза Спрога, предписывавшую ему сдаться генералу Поупу. Смит вступил в переговоры с Поупом, и поначалу отказался сдаваться на предложенных условиях. Тогда Поуп смягчил их, и Смит... согласился.
  Вы, офицеры, сместили его, но для врага он всё ещё оставался главным. И не только для врага.
  Он подписал приказ от своего имени по всей Транс-Миссисипской армии, и приказал Бакнеру сложить оружие. А Бакнер вдруг передумал и подчинился.
  И почти вся Транс-Миссисипская армия подчинилась. Они дружно пошли в Шривпорт сдаваться.
  Это была позорная сдача. Не потому что враг измывался над вами, нет. Просто вы сдавались без сражения. Даже Ли на Аппаматоксе дал последний бой. Даже он сначала заключил перемирие, приказав прекратить огонь, а только потом позволил себе сдаться.
  Ли умел сдаться красиво.
  Кёрби Смит умел просто сдаться.
  Шелби не умел. Но он, ослепленный величием своего плана, так и не понял, что солдаты не хотят строить никакую Американо-Мексиканскую Южную Империю. Они хотят уже вернуться в свой родной Миссури, Арканзас, Техас и просто жить.
  Война достала их. Голод, холод, страх и жестокость достали их. Запах гари, ночевки на снегу, летящая в лицо картечь, виселицы, сабельные атаки достали их. Они воевали четыре года. Так много людей погибло. Они считали, что если не заслужили победу, то хотя бы заслужили жизнь. И поэтому вы, те, кто дрался за идеалы, а не за родной дом и семью, достали их больше всего.
  Они пошли и сдались.

  Шелби был в ярости. Но что он мог поделать?
  Он написал прокламацию, предписывающую всем солдатам присоединиться к нему, написал её на содранном со стены куске обоев, синими, красными и черными буквами, как объявление бродячего цирка, потому что ни бумаги, ни чернил в достатке у него не было.
  Потом, когда вы прочитали её, он построил остатки своей дивизии, сказал вам, что вас предали генералы, сказал, что вы начнете Революцию заново, сказал: "Если вы захотите, я поведу вас. Если потребуете – пойду за вами." Сказал: "Вперед, за Юг и за Свободу! На Шривпорт!"
  И дивизия издала дикий мятежный вой и двинулась за ним, за своим командиром.
  Но до Шривпорта вы так и не дошли – зарядили дожди, и дороги размыло. Пушки и повозки тонули в грязи. Вы повернули на Корсикану, и там разбили лагерь. И для многих это стало последней каплей. Как сказал один солдат: "Бог уже не хочет, чтобы мы сражались дальше."
  Шелби это почувствовал. Снова он построил вас и сказал вам без обычного своего пафоса:
  – Парни. Война окончена. Вы можете идти домой. Но я не пойду. За Рио Гранде лежит Мексика. Кто со мной?
  И вот тогда уже многие отказались.
  Отказался и Гас. Он сказал, что сделал для Конфедерации все, что мог, теперь попробует сделать что-нибудь для своей семьи. Вы обнялись, прежде чем он уехал.
  С Шелби осталось человек триста. Кто-то ещё отваливался по дороге, кто-то присоединялся. Авторитет Шелби сомнению не подвергался, но солдаты потребовали по старой южной традиции дать им самим выбрать себе новых офицеров. Старых бойцов, помнивших еще кампанию в Миссури 1861-62 года, не осталось, а новые тебя не любили – они помнили, как ты расстреливал дезертиров и вешал их на телеграфных столбах. У тебя были страшные глаза, Эдвард Босс.
  Так из капитана ты снова стал сержантом. Впрочем, нашивки спарывать никто не потребовал. На это всем уже было плевать, все равно мундир на тебе давно был синий, как и на большинстве.
  Вы дошли до Остина, а потом и до Сан-Антонио, обросшие бородами, потасканные вояки. По дороге вы забирали все нужное с военных складов, оставленных сдающейся армией конфедерации, изрядно повоевали с бандами мародеров, которых в Техасе расплодилось что-то уж очень много, и которые беззастенчиво грабили эти склады. Особенно отличился некий капитан Рэбб, который у вас под носом пытался ограбить казначейство в Остине. Вы перестреляли его банду до единого человека, как куропаток, а деньги не тронули.
  В Сан-Антонио вам тоже пришлось наводить порядок – этот город, пожалуй, единственный процветающий во всем Техасе, как мёд мух сейчас привлекал все сорта проходимцев и подонков. Только за один месяц на улицах убили семерых человек. Вы разогнали эту публику и остановились в лагере рядом с городом.
  Тогда же в Сан Антонио приехал Кёрби Смит. Шелби уже поостыл, и они встретились, как друзья. Шелби сказал, что оценил, что Смит выторговал для армии приемлемые условия сдачи, и не держит на него зла. Полковой оркестр сыграл для старика "Дикси".
  А потом за вами пришли федералы – три тысячи кавалеристов полковника Джонсона. Шелби послал ему записку, в которой сказал, что направляется в Игл Пэсс, но если тот хочет битвы, то Шелби ему её обеспечит. Джонсон не стал настаивать.

  И наконец, в Игл Пэсс, на берегу Рио Гранде, вы все построились и в последний раз склонили знамена. Оборванные, простреленные во многих местах, боевые знамена проигравшей армии. Красные полосы выцвели, а синие остались яркими, и также остались яркими белые звезды на них.
  Солдаты дивизии, солдаты Железной Бригады смотрели на свои знамена. Они убивали и умирали много раз, у них давно не было слез, и поэтому они не плакали. Но у каждого тогда сжалось сердце.
  Полковникам Эллиотту, Слэйбэку и Гордону было поручено привязать к полотнищам камни и утопить в реке.
  – Капитан Босс, – сказал Шелби. Для него ты остался капитаном. – У меня к вам просьба. Заверните это в знамя нашей бригады.
  Он открепил со шляпы свой потрепанный черный плюмаж, с которым ездил всю войну, и протянул тебе.

Вы не можете просматривать этот пост!

Стимпанк, который мы не заслужили.


Но это вам для разминки.

Вот настоящее чудо техники, после которого я не сомневаюсь, что попаданцы существуют!

Аспург ждал этой встречи. И он был очень, очень не рад, когда она, наконец, случилась. Гунны - гребаные психопаты, чего от них ждать понять невозможно, даже пытаться нет смысла. Он, Аспург, имел подозрение, что где-то высоко на той лестнице, которая ведет к верховному их вождю, гори он в огне всех преисподних разом, есть толковые ребята, которые только прикидываются психопатами. Иначе бы вся военная машина гуннов давно сама себя разрушила. Но понять, дошел ли он до уровня тех парней и, что еще важнее, кто едет сейчас ему навстречу - тут оставалось только довериться собственной удаче. Но эти мысли только теснились у него в голове, не особо оформленные. Говоря по совести, Аспург даже слова "психопат" не знал, но заменил его каким-то своим языгским словечком, обозначающим человека, у которого мозги слегка набекрень и крепятся непрочно.

Смерти он не боялся: он знал, что не умрет стариком, без зубов и памяти. Но пока-то он жив. Эрвиг у них типа проводника, его надо сберечь. Тамар... ее точно надо сберечь, к тому же, Аспург был совершенно не уверен в том, что сарматка будет вести себя правильно при встрече с гуннами, а выбесить их даже стараться не нужно. Да и, как ни вертись - она - женщина Луция. Умрет, когда придет ее черед, но лучше не теперь. Луций мог полагаться на преданность очень малого числа людей в этом отряде. Оставить его разом без Тамар и Аспурга, если дела пойдут хреново, было бы неправильно.

- Нет, - сказал Аспург, - мы не воевать сюда явились. Да и вряд ли справимся с большим конным отрядом. Наверняка по бокам скачут разъезды, наверняка нас заметили. Езжайте вы оба к Луцию. Предупредите его, если надо разделитесь, постарайтесь не сражаться. Прольется кровь, будет трудно начать с ними говорить потом. Я подожду их здесь. Попробую выиграть время и понять настроение того, кто ведет этот отряд.

Тамар кривилась и сдерживалась во время блестящего выступления своего мужчины. Ну не могла она оспорить его решение, на глазах у подчиненных. Тем более, во время такой речи. Тогда Луцию бы просто пришлось, хочет он того или нет, ставить ее на место. Так что аланка дотерпела до конц. Стискивая челюсти, бросая гневные взгляды и перебирая ногами как кобылица, которой хотелось вскачь. Но как только мужчина договорил, она потянула его в сторонку. За это время Тамар взяла себя в руки настолько, что не начала свою ответную речь со слов "Ой, дурак...".
- Я слышала, Луций, что твои соплеменники, тьфу, сограждане, сильно уважают придуманную греками логику. Так что ответь мне на вопрос, зачем нам дальше легионеры??!
Тамар говорила так, чтобы ее некто не услышал, но горячо и страстно:
- Про рабов вообще молчу. И те и другие не смогут идти со скоростью лошадей и будут нас только задерживать.
Аланка загнула один палец.
- В бою против гуннов они бесполезны без тех же коней. Если мы столкнемся с большим отрядом, то их просто стопчут, с маленьким, расстреляют из луков.
Она загнула второй палец, и сразу добавила третий.
- Да, если враг захочет отступить, чтобы привести подкрепление, то они не смогут его преследовать. Да и сбежать на своих двоих от четырех ног коня не смогут. Это как драться с бегуном. Если ты сильнее, то не догонишь, слабее - не убежишь.
Четвертый палец присоединился к остальным. Но перед этим девушка взмахнула рукой. словно очерчивая горизонт.
- Степь! Негде держать строй! Нет крепостей, что нужно брать и защищать! На что они там? Чтобы молодые волки гуннов потренировались в стрельбе по живым мишеням? Да еще легионеры выдадут нас одним своим видом. Не ходят тут местные пешком! Вот если всадника увидят издалека, внимания могут не обратить, особенно если доспехами не сверкать.
Выплеснув большую часть того что накопилось, аланка закончила почти спокойно:
- Да, они еще будут жрать нашу еду, которой и так мало.
Тамар продемонстрировала Луцию сжавшиеся в кулак пять пальцев.
- Оставь этих мулов ловить рыбу и охранять корабль. Если не хочешь ехать на разведку вдвоем со мной, возьми еще Аспурга, и несколько всадников и, или арабок. Но так, чтобы у каждого было по заводному коню, а лучше по двое. Вот тогда мы может что-то и разведаем.
Аланка посмотрела в глаза своему мужчине:
- Иначе они сгинут зазря. И мы с ними. А если и уцелеем, то будет та разведка, о которой я говорила. Конная. Только хуже, с мертвыми легионерами и погоней за плечами.

Первые лучи робкого рассвета приходят на смену зареву пожара. Марк Аврелий, бледный и уставший, возвращается после битвы с огнем. В руках его, трясущихся слегка и перепачканных сажей, уже стилус и заполненная пометками глиняная табличка.

- Мой господин! - обращается он хрипло к магистриану, - У меня список того, что удалось спасти...

Сбивчиво начинает он зачитывать список. На середине останавливается, мотает головой.

- Если кратко, у нас припасы на одну неделю. Может на полторы, если получится добыть рыбу или дичь. Путь назад же у нас и займет тоже неделю, ну может быть чуть меньше... - странно Контаренон глядит на магистриана, - Потому, если мы не намерены сворачивать назад в ближайшие пару дней, нам нужно резать людям пайки. Раза в два. Меньше - у нас не будет времени. Больше - не будет сил.

***

Марк Аврелий Контаренон наблюдает за казнью. Нехорошее зрелище. В последний момент он отворачивается.

Оказал ли Квирина помощь предателям? Да, вероятно да... Он ведь много кому оказал помощь, этот Клавдий Тиберий Квирина. Спасал жизни храбрых римлян еще под стенами Ктесифона, куда шел с воинством самого великого Юлиана. Спасал их и после. Спасал их даже на глазах самого Марка, вместе с ним. Вероятно были среди всех спасенных и предатели.

Нет, конечно, казнят его не зато... Но все же! Разве столь велика была эта помощь предателям? Может быть Марк не знает чего-то? Может что-то магистриан предпочел скрыть? Возможно.

Однако никак не может Марк Аврелий Контаренон отделаться от мысли, что Квирина погиб лишь за то, что не сменил вовремя сторону и не припал к ногам победителя. Как сделал это колдун Тиест, так кстати присягнувший Цельсу Альбину, хотя и заслуживавший в полной мере сейчас быть на месте Квирины. Как делал это либертин Адельфий, который хоть не испытывал нужды менять сторону, все равно стремился (как казалось сейчас Марку) заслужить милость своего "господина" ненужным избиением его жертвы... Это ли справедливость? Это ли служение закону и Империи? Не борьба ли это за сохранение обретенной уже власти от малейших даже угроз? От скромного врача, который, кажется, выполнял только свои клятвы. Если дают таковые поклонники Христа.

Не уподобляется ли Луций тирану Констанцию Галлу, которого сам когда-то помог низвергнуть?

Марк постарался отогнать мрачные мысли. Постарался убедить себя в том, что не знает всего. Без особого успеха.

***

Контаренон нашел колдуна на берегу. Приблизился медленно к тому, кого до сих пор считал вполне достойным казни. Остановился, раздумывая над тем, присесть ли рядом. Остался стоять.

- Ты говорил, что боги дали тебе видение... - сказал Марк хрипло после нескольких секунд тишины. Он указал в сторону тихой глади Данаприса, под которой скрылся так недавно несчастный Квирина, - Ты видел это? Так должен был умереть Квирина, Архип?.. Или... Или все должно было быть иначе?

Он запнулся. Посмотрел на Тиеста. В глазах его явно читался невысказанный вопрос "Что было со мной?".

Интересно, кто рассказал Луцию про увольнение? Хотя это тайна, которую раскроет даже ребенок. Там были Аврелиан, Фейруза, он и Тиест. Выбор невелик...



- Важное или хотя бы умное? Нет, магистриан. Такого я сказать не могу.

  – В каком смысле приказ? Ты же не военный, и ты свободный человек. Ты служил Аврелиану, потом перестал служить. Кто мог тебя заставить служить ей? Или просто не хватило твердости? К тому же, обязанности лечащего врача вроде не включают информировать её обо всем, что происходит в лагере, – разводит руками Луций.
  Приказ он выполнял. Спору нет, это лучше, чем "гори оно всё огнём" Требония, лучше, чем "я уподобился Аполлону" Архипа. Но лучше – не всегда означает достаточно.
  "Господи, Квирина, ты же солдат, хоть и в отставке. А главное качество любого солдата, которое он должен усвоить ещё до того, как научится держать щит и меч – понимать, где свои, в какую сторону поворачивать это оружие."
  – А почему вдруг ты бы ей отказал? Кто отменил этот "приказ"?
  Ладно, чего над человеком зря издеваться.
  – Все гораздо проще, Клавдий. Она нашла способ вылечить своё безумие. И ты стал не нужен. Вот так просто.
  Он вздыхает.
  – Я понимаю. Иногда так хочется усидеть на заборе в чистенькой тоге, и смотреть сверху на представление. А потом в этот забор кто-то врезается, а потом он ещё и загорается у тебя под задницей. И надо решить, в какую сторону спрыгнуть. Ты решил, как решил. Но почему ты спрыгнул не на нашу? На нашей стороне были люди, с которыми ты воевал плечом к плечу под Ктесифоном. На нашей стороне – Рим, которому ты когда-то служил. На нашей стороне – христиане. Зачем ты побежал к ней, а не вернулся ко мне, как я тебя попросил? Зачем ты стал драться с солдатами? Зачем сказал, что на неё не надо надевать цепи, хотя мой врач говорил обратное? Я задержал много людей в своей жизни, я знаю, как ударить человека рукоятью так, чтобы не проломить ему голову.
  Луцию действительно интересно.
  – Рим – это пятьдесят миллионов людей. Мы стараемся его защитить. Ты правда думаешь, что тебя это не касается, что усидеть на заборе в чистой тоге – это важнее, чем пятьдесят миллионов жизней? Я, Фейруза, Аврелиан – мы все страшные, плохие люди. Нельзя быть рядом с нами и остаться в чистой тоге. Все, что делает одних из нас более достойными, а других менее достойными – это наши цели.
  Он опять вздыхает.
  – Есть что сказать? Лучше что-нибудь важное. Или хотя бы умное.

- Капитан, на учениях лодки встали за два десятка метров до берега. Если колючка будет прямо у прибойной линии, то нам придется перебираться через нее. Но вы правы, амфибии и инструмент саперов с ними справятся. Капрал Диаманти, рядовые Янг, Гилл, Олсопп, принято. Что касается санитаров, то при всем уважении, сэр, один мало что может сделать. Их нужно использовать парами, с носилками. Иначе мне придется вместе с раненым выводить из боя и еще одного солдата, снижая силу подразделения. Прошу добавить ко мне второго санитара. Ну и армтраки, надеюсь будут нас поддерживать при высадке. Пулемет за броней это весомый аргумент. Спасибо что разъяснили мне все сэр. Приватную информацию я, разумеется, до личного состава доводить не буду. Но может быть имеет смысл рассказать ее лейтенанту Донахью и лейтенанту Хокинсу? На ваше решение, сэр.

***
Анжело с удовольствием принял предложение разделить спиртное. Ночью на палубе было не особо людно и офицеры нашли какой-то отнорок, поставили раскладные стулья, использовав в качестве стола массивную тумбу крепежа якорной цепи. Отпив щедрый глоток рома, щедро разбавленной колой - лейтенант выслушал Донахью и потянул:
- Ну я бы не сказал что тебя прям все не любят. Только начальство и подчиненные, как я заметил.
Лейтенант коротко усмехнулся и продолжил.
- Ну с подчиненными думаю понятно. У них с офицером есть такой негласный договор. Офицер командует, подчиненные выполняют. Но есть и обратная сторона этого договора. Офицер, как отец, закрывает подчиненных от гнева вышестоящего начальства. Конечно, если кто-то реально виноват, то его и наказывают. Но срывать на подчиненных свое плохое настроение после приватного разговора с Ами как-то... не очень хорошо. Вот возьмем например проступок нашего Вулкана. За него он был наказан - усиленным марш броском. Как и вся рота, что не уследила за ним. Но вот твоя выволочка, это уже, как там у нас называется... Никто не может быть наказан дважды за одно преступление. Так что солдаты увидели, что ты свою часть договора не выполняешь, просто используешь свою власть, чтобы сделать хорошо себе. Это естественно не любят. У тебя кстати закурить не найдется? А то я тут книгу выменял на все свои сигареты, а курить охота.
- Как это не найдется? – с немного нетрезвой обидой протянул Манго. – Куда ж я без табака!
Выложив на импровизированный стол початую пачку «Лаки», взводный кивнул:
- Угощайся! А я себе книгу на часы выменял. Подумал, знаешь, что без часов еще проживу: не один я во взводе, кто за временем следит. А вот без табака, особенно когда все начнется, точно не сдюжу. И, чую, дымить буду, как паровоз. И не один я. Ну не рядовых же обирать?
- Вот спасибо! - одобрительно потянул Анджело, вытаскивая сигарету из пачки, прикуривая, затягиваясь и с наслаждением выпуская дым в унизанное звездами небо, - А я часы проиграл своему новому сержанту. Оказалось, шельмец чертовски метко стреляет, любо дорого посмотреть. Ну да ничего страшного, тут на борту несколько тысяч человек, думаю что найду какие-то взамен. Кстати, когда книгу прочтешь, можем обменяться. Я тут читаю очень увлекательное чтиво про приключения Эдварда Босса и его друзей времен гражданской войны. Название пафосное, но читается очень легко. Гарантирую, тебе понравится.
- Незадача! – одними губами улыбнулся Манго. – С другой стороны, хороший стрелок рядом никогда не помешает. А часы найдешь, думаю. Вон, сменяешь книгу на часы, например! А мы махнемся, как дочитаем, конечно. Я, правда, не в восторге от подобного чтива, но уж лучше его листать, чем крутить в памяти кривые письма наших морпехов. Фицжеральд с этим справляется, да и пищу для размышлений дает. Ну ладно, посмотрим, что там с твоим Боссом.
Хлопнув очередной бокал виски с колой, Донахъю тоже закурил. Не с первого раза, правда: бензин в зажигалке почти закончился, и пришлось потрудиться, чтобы добыть огня. Наконец в легкие поступил долгожданный дым, и офицер продолжил, упрямо склонив голову:
- Ты не смотри, что если я тебе щас возражаю, это я считаю, что ты не прав. Это просто, мать его, диалог. Договор, говоришь, негласный. Понимаю, о чем ты: выгородить этих засранцев я и вправду не смог. Растерялся сам, если между нами. Но дальше, - он назидательно покачал пальцем, - я их не перс… прос… не прес-со-вал! Сержантам на вид ситуацию поставил, да. Но они, черт побери, были на месте, когда все случилось, и тоже могли поучаствовать, а не сопли жевать. Что, я один, что ли, за каждым вшивым морпехом должен ходить и нос вытирать? Нет, это работа. Тьфу, армия! Все взрослые и самостоятельные, м-мать их, должны уже быть. Ну тому олуху, который не разлепил веки, когда ему череп красили, устроил разнос. А нехер спать, как убитый. Ты вот, - Донахъю взмахнул рукой с зажатой меж пальцами папиросой, - говоришь, что наказаны марш-броском. Э-э-э, нет. Это наказание для всех, правых и виноватых. А вот реально виноватые получают еще и свое, а то выходит, что они обделались… отделались легким испугом, и все. Я ж свое получил не за то, что сам такой вод мудак и хреновый офицер, а потому что они решили, что запоминать работу с заклинившим пулеметом не надо, а вот бухнуть – завсегда.
- Диалог, да, это я понимаю! - лейтенант Клонис поднял бокал, стукнул его о бокал Донахью и сделал еще глоток, - Кто его знает кто там виноват, кто рисовал или кто подначивал или тот, кто спит и ничего не чувствует или сержант, что не может свое отделение держать в узде. Круговую поруку не тут придумали. И придумали умные люди. Теперь за Вулканом буду следить все, чтобы не пил. И не нальют если что и остановят, да и морально задавят. Потому что понимают - он всех подставил, все пострадали. Не, это мудрая штука. А с офицерами, честно говоря, сложнее. Я, как ты знаешь, тоже резервист. И тоже наблюдаю это от кадровых офицеров некоторое снисходительное отношение. Типа война кончится, ты домой поедешь, а для нас это вся жизнь. Ну вот с тобой тоже самое. Только я вот совсем на место капитана не рвусь. Нее, если предложат, то почему нет, но прям "работать" для этого...
Лейтенат Манго задумался на миг и потом чуть нетрезво продолжил:
- Насчет наших кадровых «друзей» ты в целом прав. Но, подумай, если какой-то резервист за счет своих навыков кадрового в производстве обскачет, что это значит? То-то же! Ну и к тому же, я ж говорю тебе, - настойчиво продолжил Фрэнк, - я же не собираюсь идти по головам. Все честно! Это их жизнь? Ну так пускай делают свою работу лучше, чем я, вот и все. Это, если можно так сказать, - новый взмах рукой, - соревнование! Ты меня понимаешь?
Выслушав тираду про соревнования, Анджело рассмеялся.
- Слушай, Френсис, ну брось. Ты реально думаешь, что хорошей работой можно в чины вылезти? Линейные части, это последнее место, где можно стать майором. Это надо куда-то в штаб идти, бумажки писать, да портфель за генералом носить. Вот это дело тебя быстро продвинет и накинет звездочек. А тут скорее война кончится, да демобилизут нас.
На искренний смех Анджело Донахъю ответил кривой невеселой улыбкой:
- Думаю, да. Я мог бы через руководство Компании попробовать выбить себе теплое местечко если не при штабе, так хоть в учебке, но это, хоть и может помочь росту в чинах, не скажется на дальнейшей карьере: а я, Анджело, думаю, что пора уже попробовать себя и в политике. А фронтовик, получивший повышение за бои, в глазах избирателей более яркая персона, чем тыловая крыса. А так, смотри, меня отделяет от капитана одна ступень. Хорошее управление взводом, несколько правильных и точных действий в бою с пользой для всех – и шанс на производство высок. А там уж дожить до майора, хотя бы и получаемого в день демобилизации, это дело, так сказать, техники. Главное – не косячить, быть на хорошем счету и показывать, что ты и можешь, и нужен. Вот как-то так. Сумбурно вышло, - вздохнул Манго, - но это все вискарь, а не непродуманность.
- Политика? Тут я ничего не понимаю. Думаешь боевой опыт поможет в сенате? Хотя, кто знает. В любом случае - уважаю. Высоко берешь. Давай выпьем за наши амбиции, что помогают нам быть лучше.
- Да и потом мы все хотим хорошо делать свою работу, заставить чертовых япошек сдаться на их островах, и потом спокойно вернуться домой к женам и детям. Но получается всегда хуже, чем планируем. Япошки отступают, но не сдаются. Мы бьем их, а их меньше не становиться. Мы собираем огромные силы, чтобы захватить остров размером с три футбольных поля. Дела....
Клонис прикончил сигарету, затушив ее о железо стола, замахнулся, чтобы бросить и едва успел остановить себя.
- Чуть не забыл, за борт ничего нельзя бросать. Нда, так о чем я? Офицеры, да. Так вот, за что тебя персонально Ами приложил, я, если честно, вообще не понимаю. Учения на то и нужны, чтобы косяки выявлять, вроде тех же задержек. Выявили - так молодцы. Значит отработаем, значит в бою такой косяк не вылезет. А Вулкан этот... ну мелочи же. Разве что он обиделся, что мы полчаса в строю ждали, пока ты с квартиры прибудешь. Лицо у него прям недоброе было, когда ждали.
- Да, ясное дело, виноваты все: и сами залетчики, и я, как их командир, и большое начальство, которое создало все условия для этого казуса. Ну, будем! – зазвенел он бокалами с Клонисом. – А Ами, думаю, взгрел меня по совокупности: раз, два, три, вот и терпение кончилось. Ни и заодно использовал меня как демонстрацию для прочих взводных – вот что может быть и с вами. Мнится мне, не один лейтенант после моей показательной порки решил почаще дрючить свое стадо.
- Так вот, а еще в нашем деле не совсем понятно, что значит хорошо сделать свою работу. Вот ты, например, в ходе учений выявил пробелы в знаниях своих подчиненных. Это хорошая работа или нет? Или вот, идем мы на этот остров, а там японский бункер. Ты его приказываешь взять, и парни его закидывают гранатами. Но пятеро погибают. Это как, хорошо сработано? А если наоборот, отступаете, сохранив всех живыми. Это как поработал? Только не говори, что хорошо исключительно тогда, когда ты и победил и плату за это не заплатил. Так в жизни особо не бывает.
Почти докурив одну сигарету, Манго сразу закурил от нее вторую:
- А насчет «делать хорошо» все и правда сложно. Устранить пробелы и научить нужному – бкзусловно хорошо, как и подтянуть дисциплину. А вот с примером с бункером все уже непросто. Надо его брать или мы могли обойти, можно ли было вызвать корабельную артиллерию или бомбардировку, насколько сильно он угрожал ходу операции, ну и так далее. Это бизнес, Анджело: если пять трупов стоили его взятия – то все правильно. Если нет – я нанес убытки полку, и могу быть подвергнут взысканию.
Клонис филосовски покрутил ладонью, выставил палец вверх:
- Вот тут уже будет важно, кто оценивает наши дела, кто решит, стоило оно того или нет. Критериев то не. Кстати, что думаешь про нового комполка?
Откинувшись на спинку стула и вытянув ноги, Фрэнсис посмотрел на звезды и перевел взгляд на собеседника:
- Шуп-то? Да хрен его знает: далековато от нас до него. Но вроде инструктор он хороший. Я с «экзо» из «Эхо» говорил, с Рейхелем, может, знаешь его. Он рассказал, что Шуп раньше еще был инструктором нашей дивизии, и вроде неплохим. Был еще наблюдателем от КМП в 43-й пехотной, ранен был. Ну то есть наш полковник – не совсем уж желторотик. А то, что он раньше даже батальон в бой не водил – не велика проблема, думаю. На этой Тараве роте как единому целому негде развернуться, да к тому же при таком обилии старших офицеров вопросы масштабных операций и без него будет, кому решать. Поживем, в общем, увидим, - философски пожав плечами, закончил Донахъю.
- Ну, в общем, ты меня успокоил. А то, я уже думал совсем штабного теоретика над нами поставили. Ладно, бутылку мы добили, коле тоже конец, так что предлагаю закругляться. Хорошо посидели. После Тарравы - я проставляюсь. И надеюсь, что уже капитану Донахъю!

  Милостью божественной или просто слепой удачей, но у преследователей оказалось не так много стрелков. Впрочем, для трех беглецов этого оказалось вполне достаточно, чтобы экипаж утлого суденышка пролил кровь. Ярко вырисовывающаяся в колышущемся свете факелов и пожарища фигура безвестного римского солдата была похожа на старинную статую – такая же пропорциональная, столь же могучая в застывшем на миг движении – зримый символ могущества Рима, который, раз приняв в свои крепкие, удушающие, похожие на тиски объятия случайных жертв, просто так их не отпустит.
  С тяжелым гудением, вмиг воскресившим в памяти далекий год боев под Ктесифоном, пущенное крепкой рукой тяжелое копье просвистело мимо, глубоко распахав щеку беглянки. Несколько пальцев в сторону, и быть бы Фейрузе мертвее, чем камень на морском дне. Везение – еще одно маленькое везение в череде прочих. Но их-то и стоит бояться: они вычерпывают до самого дна чашу удачи, и в тот момент, когда жизнь не одного, но многих повисает на волоске, вновь отпивающий из нее видит только сухое, словно глубины Бадията, медное дно.

  А вот момент, когда незримый лучник сорвал стрелу в песнь, царица-рабыня упустила. Она только увидела, как сдвинулся в сторону Архип, и как удар бросил мужчину на дно лодки. И почти сразу же над головой крылом ибиса хлопнуло белое полотнище паруса, принимая собой могучие порывы попутного ветра и унося суденышко и беглецов от людей скорого на расправу магистриана.
  То-то Альбин будет локти кусать! Вот только… Все негодование магистриана не сможет изменить того, что его присные все же смогли напоследок отомстить за гибель своих соратников. Не надо быть лекарем, чтобы понять, что чернооперенная стрела, выпущенная меткой рукой кого-то из цельсовых варваров, оборвала нить жизни Архипа. Ах, если бы здесь был Тиберий-шифокор, он бы мог как-то исправить ситуацию! Но лекарь толи не успел за беглецами, толи не захотел подвергать свою жизнь угрозе – как бы то ни было, помочь сагиттарию было некому. Фейруза догадывалась, сколь нестерпимую боль причиняет мужчине рана. Но понимала, что стоит вынуть стрелу – он быстро умрет от потери крови.

  А еще лахмидка отчетливо поняла, что тот, кто обещал защищать ее, сдержал свою клятву. Если бы не Архип-азадан, то оперенная смерть нашла бы ее грудь. И как отреагировать на это, арабка не знала. Традиции и воспитание требовали скупо поблагодарить выполнившего свою работу слугу, а сердце плакало кровью за верного соратника, так и не успевшего стать …другом?
  Тонкая рука бледной от ран царицы мягко ложится на щеку мужчины. В темных глазах – печаль, губы, изгибавшиеся некогда парфянским луком, горько смотрят вниз. Подрагивающие пальцы аккуратно гладят умирающего.
  Таш... Спасибо, Архип. Я… Я знаю о серебре и о том, что оно значит. И ты прав, мой спаситель, мне действительно стало легче. – Измученная женщина прерывается, переводя дух. - И от того, и от того, что я очистила свою душу от дэвы, сумев победить ее. – Лахмидка слабо улыбается, но грусть никуда не уходит. – За это, пожалуй, следует быть благодарной Альбину: если бы он не убил меня, я бы не смогла стать свободной. И не стала, если бы… - царица сглотнула и отвернулась, кляня себя за слабость, - не ты.


Получатели: Фейруза бинт Харис аль-Лахми.

  Твой побег не остался не замеченным. Может, в милиции у Рэйнса на это бы не обратили внимания, но не в Железной Бригаде – тут офицер имел некоторые обязанности, и ехать куда-то мимо постов на коне им несколько противоречило. На следующий день тебя привели к Шелби. Рука его по-прежнему была на перевязи, взгляд – изучающий.
  – Бывают случаи, когда сдача в плен оправдана, – сказал генерал. – Но не дезертирство, капитан. И всё же я принимаю во внимание ваше горе, Эдвард. Для меня важнее то, что вы вернулись. Вы сделали правильный выбор. Семье вы бы не помогли, а самоуважение бы потеряли. Они бы ещё чего доброго заставили бы вас стрелять в своих. Без самоуважения, Эдвард, нельзя вести людей за собой, только гнать их. А нам надо вести. Только так можно добиться от них "невозможного", того, что раньше никто не мог. Но... я понимаю. Любой на вашем месте колебался бы...
  Он посмотрел куда-то в угол.
  – Черт, да я и сам не знаю, где теперь моя семья, – сказал он будто совсем не тебе. – Отправил их в Миссури к Реддам, а тут этот приказ номер одиннадцать. Теперь выпрашивают милостыню где-нибудь у фор-поста янки...
  Потом вздохнул и словно вспомнил про тебя.
  – Отдыхайте, готовьте людей. И помните, что самоуважение нельзя потерять дважды.

  О, о самоуважении ваши генералы понимали слишком много.
  6 сентября конфликт между Мармадьюком и Уолкером, начавшийся ещё после штурма Хелены, достиг развязки – в виде дуэли, на которой первый застрелил второго.
  Сам Шелби тоже отличился в эти дни. Готовясь к рейду, вы частенько "не утруждали себя оплатой" собираемых по всей округе припасов и фуража. Рассказывали, что генерал Холмс высказался в адрес бригады Шелби, назвав её шайкой преступников, чьи воровские поползновения необходимо прекратить.
  – А Шелби ему и говорит, – рассказывал тебе Гас. – "Кто бы такое ни сказал вам, он лжет." Холмс ему в ответ: "А я им верю." Наш, мол, почему. Генерал: "Потому что все так говорят." Шелби: "Разве можно верить в то, что говорят все?" – "Конечно." – "А знаете, что о вас все говорят?" – "Нет!" – "Что вы старый дурак!" – отдал честь и вышел!

  Короче, складывалось ощущение, что ваши генералы многовато задираются друг с другом, вместо того, чтобы задираться с янки. Но ты знал, что это ощущение обманчиво – генералы были такими не просто так, а будь они покладистыми, словно хорошие мулы, не быть бы им генералами. О, ты насмотрелся на генеральское племя, и уловил, что генерал может быть бездарным, глупым, ленивым, безответственным, но при этом "настоящим". Что это значило – черт его знает, наверное, пойми это, ты бы сам стал генералом? Но одно ты понимал точно – в равной схватке никто не может побить "настоящего" генерала, кроме настоящего генерала получше. Даже если он полный бездарь. Они, наверное, обладали каким-то волшебством, но они умели заставить свободных, в общем-то людей заниматься не нужным, неинтересным, опасным и неприятным делом. Воевать можно было без пушек, без снарядов, какое-то время даже без еды. Но без генералов – нельзя. Без них из вооруженной толпы могла получиться шайка, банда, даже партизанский отряд, но армия – нет.

  Шелби добился желаемой свободы действий, и вы выступили из Аркадельфии 22 сентября с всего двумя пушками и шестьюстами лучшими людьми бригады, без обоза. Позже к вам присоединился полковник Хантер и полковник Коффи, приведя на двоих ещё примерно столько же кавалеристов. И, забегая вперед, вы устроили в Миссури такой тарарам, что он вошел в историю, как Великий Рейд.
  А самым удивительным было то, что против вас была... пятидесятитысячная армия янки!
  Почему же вам сопутствовал успех? Потому что Шелби, изучив, как действует кавалерия, усвоил на своем опыте три секрета кавалерийского рейда: "Правильно выбирай дорогу. Правильно выбирай момент. Правильно выбирай цель." Если Мармадьюк шел многотысячной армией с обозами и пытался захватить огромные склады с сильными гарнизонами, Шелби использовал малые маневренные силы, которые легко разделялись, наносили удары и соединялись, часто двигаясь по бездорожью. Его целями были небольшие склады, гарнизоны и городки, и везде он выполнял один и тот же прием: стремительно окружал город, выкатывал пушку и давал выстрел по строению, где засел основной гарнизон. Гарнизон, видя, что сопротивление бесполезно, сдавался – никто не хочет умирать зря... а ведь если бы хоть один из этих гарнизонов оказал вам настоящее упорное сопротивление, темп рейда был бы потерян, и вам пришлось бы отступать гораздо раньше. Но схема работала как надо.

  Рейд начался с возмездия – пройдя горы Уачита сквозь ущелье Каддо, вы тут же застали врасплох отряд, состоявших из джейхокеров и дезертиров-южан. Расправа была быстрой – около восьмидесяти убито на месте в коротком бою, ещё сорок сдавшихся расстреляно, включая их вожака, печально известного ирландца, капитана МакГинниса. Перед смертью он сказал:
  – Боже, благослови Союз и всех его защитников, благослови бедных неразумных мятежников, которые упорствуют, ожесточая свои сердца и упрямые выи, благослови миссис МакГиннис и её детей, благослови Конституцию, которую неправильно поняли, и сотри рабство с лица земли.
  Он был не робкого десятка, этот капитан, и когда в него целились солдаты, разорвал рубашку и обнажил свою грудь. А потом шесть винтовок сказали ему своё "аминь!"

  При Роузвилле вы захватили в плен другой отряд, где были как белые, так и негры, но тщетно ты всматривался в лица: Соломона среди них не было. Тех, кто был дезертиром из армии конфедерации, и тех, кто был северянином, ранее попавшим в плен и отпущенным под честное слово, безжалостно расстреляли, из остальных Куонтрилл, ехавший с вами, навербовал себе людей в партизаны. Негров же раздели, избили и приказали возвращаться к хозяевам, пригрозив, что если они вернутся в армию Союза, то будут повешены. Форму их вы напялили на себя – у многих куртки уже совсем сносились, к тому же синяя форма вводила противника в заблуждение. А чтобы не перестрелять друг друга, все вы стали носить на шляпах веточку сумаха.

  Первая серьезная стычка произошла у Неошо – вы загнали в город и захватили небольшой обоз федералов. 180 пленных, 400 так нужных вам карабинов Шарпса и 460 флотских револьверов – неплохо для начала! Но самым ценным призом были полтысячи прекрасных кавалерийских лошадей – при стратегии Шелби лошадей менять приходилось частенько. Попутно вы резали телеграфные провода и уничтожали железнодорожное полотно, где только могли дотянуться.
  Край уже был серьезно тронут войной – Бентовилль, городок, который вы проехали по пути, северяне недавно сожгли дотла, видимо, чтобы он не смог служить базой для партизан.
  А вы сожгли Мельницу Боуэра – это был опорный пункт про-северной милиции – и пятого октября уже были в Гринфилде, а федеральная армия только-только начала соображать, что Железная Бригада вовсю ураганит в Миссури. Стоктонский Суд, Мельница Каплингера, Мельница Кроу – ты помнишь, что в эту первую неделю вы только и делали, что жгли, разрушали, а также набивали сумки едой и патронами. Столбы дыма поднимались к небу, злые искры летели в завораживающем хороводе, словно снежинки в буран, когда с треском ломались перекрытия и здания рушились под напором огня. Ваши лица были черными от копоти, но Шелби даже не давал вам толком умыться – быстрее, быстрее, быстрее на северо-восток!

  Куонтрилл со своей бандой отделился от вас, и у Бакстер Спрингс в Канзасе устроил федералам кровопускание, перестреляв из засады целый отряд: его люди не брали пленных. Говорят, этот поехавший с катушек мститель перебил даже оркестр, а заодно и десяток гражданских, среди которых был известный журналист Джеймс О'Нил, а ещё застрелил сына генерала Кёртиса. Потом этот бой назовут Резней у Баксетр Спрингс. Спору нет, не брать пленных – некрасиво, но вам этот ход очень помог: федералы решили, что вы идёте в Канзас, к Форт-Скотт.

  К тому времени федералы наконец оценили ваши силы (слегка их завысив), и начали собирать войска для ответных действий.

  Да вот только действовали они неправильно! Они думали, что вы прорываетесь в округ Джексон и собирались окружить вас в районе Лексингтона. Телеграфные провода раскалились от летающих туда-сюда депеш, когда полковник Эдвардс, полковник Кэмпбелл, генералы Скофилд, Браун и Лазеар спешно решали, как же вас ловить.
  Шелби же как раз в это время повернул к Джефферсону, столице штата.

  7 октября вы дошли до речки Осейдж, на берегу которой стоял городок Варшава. Там засел 7-й полк Миссурийской Милиции. Бригада переправилась у него на глазах и изобразила наступление, а батальон майора Эллиота зашел янки в тыл, и полк разбежался. Битва за Варшаву шла всего полчаса – и город был взят.

  И здесь тоже вы захватили склады, повозки, амуницию: плащи, сапоги, шпоры, шляпы, теплое белье, лекарства и несколько ящиков отличного бурбона. А также хорошо укрепленный форт, который вы и сожгли к чертовой матери.

  Затем от Варшавы вы двинулись в Коул Кэмп и провели разведку, переодетые в форму федеральных солдат. Куол Кэмп был сельским раем, не тронутым войной, где жили лояльные союзу иммигранты из Германии. Здесь вы погуляли на славу! Не надо было ничего даже грабить! В синей форме вас встречали, как героев. Пока Шелби собирал сведения от разъездов, у вас выдалось немного времени, чтобы отдохнуть, и вы использовали немецкое гостеприимство на полную катушку: простодушные бюргеры поили вас сидром, Грег съел столько зауэркарута со свининой, что у него заболел живот, Колкинс успел по очереди повеселиться с тремя круглолицыми немками, а Гас купил себе отличное седло за смешную цену. Вы все перековали лошадей, а полковник Коффи даже шутки ради договорился с местными о своем выдвижении на выборы в Конгресс!
  Даже когда Шелби приехал в город вместе с основными силами, никто ничего не понял. И только потом к нему протиснулся высокий человек с хитрым взглядом и Миссисипской винтовкой в руках.
  – Рад видеть вас здесь, парни! – сказал он. – Я слыхал, Джо Шелби едет куда-то сюда, вот, пугну его из этой ружбайки при случае.
  – А! А ты из какого полка, приятель? – спросил генерал, не изменившись в лице.
  – Ты должно быть генерал? – спросил тот, широко ухмыляясь. – Сраааазу, сразу это понял, по перу у тя на шляпе. Да не из какого! Просто я добрый юнионист, и собрал тут что-т вродь партизанского отряда, для самообороны, из наших парней. Оружие прихватили в Варшаве, патроны тож оттуда.
  – А с кем вы воевать-то собрались? – засмеялся Шелби, хлопая себя перчаткой по бедру. – Тут ни одного мятежника вокруг, я так думаю.
  – Хорошо, если б оно так было, да оно не так! – возразил мужичок. – Их тут немало, и некоторые те ещё злыдни. Но мы с парнями над этим работаем, – с гордостью заметил он. – Позавчера вот прикончили старого Бисли, и Тома Мэйса, и еще парочку недотеп из армии Прайса, что по домам пошли.
  – А они что, оказали сопротивление? – спросил генерал. – Или подкрадывались к вам по кустами?
  – Да нее, – махнул рукой местный. – Прост. Мятежники же. Ну, вы ж знаете.
  – Знаю, знаю. Я же и сам мятежник, – ответил Шелби, и улыбки сползли с лиц у них у обоих. Только у одного лицо стало грозным, а у второго жалким. Шелби посмотрел на Эллиота, но потом повернулся к тебе. – Капитан Босс! Отведите этого человека в тыл и расстреляйте!

  Из Кэмп Коула вы поехали во Флоренс – оттуда все жители просто сбежали. По необъяснимой причине в этом городке во всех домах было полно куриных яиц, ими были забиты все ящики. Каждый из вас съел минимум по три омлета!
  Из Флоренса рванули к станции Типтон, и там гарнизон сбежал от вас, забыв даже свой флаг на флагштоке. Солдаты сорвали его и растоптали в грязи. Помнишь бесконечную вереницу горящих вагонов, разрушенные рельсы, полыхающее депо. Только один паровоз ушел от вас – вы погнались за ним, со свистом и улюлюканьем стреляя по кабине машиниста, но лошади скоро утомились, и пришлось вернуться. Намного позже вы узнали, что на этом паровозе с двумя вагонами от вас чудом спасся генерал Криттенден.

  Типтон был совсем недалеко от Джефферсона, всего в сорока милях, но Шелби решил не рисковать потерять всё – говорили, что там стоит восьмитысячный гарнизон. Железная бригада уже нанесла противнику страшный ущерб – вы везли за собой обоз из 30 повозок и уносили 40 знамен Союза. А федеральная кавалерия теперь дышала вам в затылок, иногда нападая на тыловое охранение.

  К тому же, сломалась ось у одной из двух ваших пушек, и в захваченном Бунвилле пришлось потратить три часа на её починку. и пора было подумать об отступлении, а если честно – о том, как в последний момент выпрыгнуть из захлопывающейся мышеловки.
  Места для маневра оставалось мало, но вам на руку играли три фактора. Во-первых, в бригаде было полно местных жителей, прекрасно знавших тут каждый овраг и каждую тропку. Во-вторых, федералы побаивались Шелби – у каждого из его противников, подходивших с разных сторон, было преимущество в силах, но пока небольшое, к тому же они точно не знали, тысяча бойцов в вашей бригаде или две. Нападать они не спешили, предпочитая пока что стягивать кольцо. Ну, и в третьих, за прошлый год вы стали такими кавалеристами, что янки и не снилось.

  Наконец, 12 октября Лазеар нанес удар, атаковав вас прямо за завтраком. У вас с Гасом чуть не случилось дежавю, но когда в войсках порядок, они действуют четко даже при неожиданном нападении: вы отбили первый натиск, вскочили в седла и понеслись на Запад. А у брода Даг устроили на врага засаду и многих перестреляли прямо в воде на переправе через реку Ламине (говорили, что полсотни было только убитых и утонувших).

  Заодно вы взорвали новенький, обошедшийся янки в 400 000 долларов мост и, спалив его остатки, атаковали врага у Джоунсборо, обратив его в бегство, чтобы расчистить себе место для маневра.
  И все же к 13 числу обстановка стала серьезной – генералы Лазеар и Браун зажали вас между своими отрядами близ Маршалла, имея в сумме чуть менее двух тысяч бойцов против вашей неполной тысячи, а ещё порядка шести тысяч врагов подходили с разных направлений. Нужно было идти на прорыв.
  Шелби приказал тебе с остатками роты вместе с отрядом майора Шэнкса сжечь мост через Солт Форк и удерживать там Брауна как можно дольше, чтобы тот не ударил в спину, пока сам генерал будет прорываться через боевые порядки Лазеара.
  Браун был храбр – его уважали даже конфедераты, он всегда сражался в самом опасном месте, и с ним нельзя было не считаться. Должно быть, он один из всей этой миссурийской шайки синепузых генералов не боялся Шелби.

  Вы засели на берегу, за камнями и деревьями, и открывали бешеный огонь каждый раз, как показывались федералы. Они отступали, не решаясь приблизиться – как ни странно, в этом бою янки были вооружены хуже: у половины их бойцов не было карабинов, а были только револьверы. И это было хорошо, потому что пойди они на принцип и атакуй более решительно, они бы понесли потери, но смяли вас и ударили в тыл Шелби. Но скоро на холме на той стороне реки развернулась четырехорудийная батарея и стала забрасывать вас ядрами. Со звонким крэк! ядра отскакивали от камней, со страшным треском ломали деревья, и это-то было всего страшнее, потому что разлетавшиеся щепки и осколки камней ранили людей и лошадей. Одна щепка попала тебе в лоб, оставив глубокую царапину, пошла кровь, стало тяжело целиться. Грег перевязал тебя рукавом сорочки. Твой мундир был весь изодран этими щепками. Твой карабин раскалился, приходилось откладывать его, чтобы он хоть немного остыл.

  Около десяти часов, перебегая от дерева к дереву и залегая, когда ядра срезали деревья, примчался Колкинс, стоявший в охранении на северном фланге вашей позиции.
  – Капитан, надо передать Шэнксу, нам надо отступать! – задыхаясь, доложил он. – В полумиле отсюда янки перешли реку, там семьсот человек и две пушки! Если они ударят нам во фланг – нам всем тут конец! – в его небритой щеке тоже торчала щепочка, но он её даже не замечал.
  – Поздно прорываться к Шелби, он уже должен был взять Маршалл, иначе ему крышка! – сказал майор, когда вы доложили об этом. Одновременно с этим прибыл другой посыльный – такой же отряд янки обходил вас и с юга. – Надо соединиться с Хупером и примкнуть к Хантеру! У них осталась пушка, мы продержимся какое-то время, пока Шелби вернется за нами!

  От тридцати парней из твоей роты, которых Шелби взял с собой, теперь осталось, может, человек двадцать тех, кто не был ранен.

В этом тоннеле оборонялись уже давным-давно, восстановить картину было трудно, но возможно. Корявенько, но хоть как-то представлялось происходящее.
Те люди (или нелюди), которые здесь оборонялись защищались у радиоактивной стены. Они прижимались к ней, боялись ее, но стояли насмерть, сжав кулаки и стиснув зубы свои. Откуда-то ожидая нападения, то ли из глубин этих проклятых тоннелей, то ли со стороны лифтов. Люди очень боялись чего-то неизвестного. Настолько боялись, что даже получая радиоактивные ожоги, страдая и умирая от лучевой гнили, все-равно не уходили отсюда. Это непонятным оставалось, очень даже непроясненным, но люди упорно строили баррикады и надеялись на атомную силу лучей. Будто бы она защитит их от врага. Правда сами же от излучения и страдали.

И умирали.

А потом пришел враг.

Или их всех добила радиация.

Дальнейшее оставалось неизвестным, но времени думать об этом уже не было, ибо вопли Одхе наконец-то были услышаны. Мощный поток раскаленной магической плазмы не оставил от случайной крысы даже мокрого места. Быдыщ! Великолепную дивнийскую ладонь слегка защипало от такого потока горячей волшбы. Мелкий паразит сгорел без остатка в одну секунду.
"Так тебе и надо, тварь! Сдохни, сдохни, СДОХНИ во имя всех богов ночи, аха-ха-ха, гори в инферно!!!

Крыса сдохла. Но как известно, у крыс всегда есть разведчики и на самом деле созданий этих тьма.
Эгерей такой эгерей.
- Рах Велик, Рах неодолим, Рах единственный, Рах непобедим! - тысячи шелестящих голосов огласили проклятый тоннель.
А потом они хлынули отовсюду. Стальные киборги-крысы, лишь отдаленно напоминающие настоящих крыс. Выпуклые глаза, металлические зубы, черная шкура поверх серебряного тельца. Живой волной эти мелкие гады стекались отовсюду.
- Враг. Враг. Враг. Враг.

Методичное скандирование.

Они собирались тебя убить, в этом не оставалось никаких сомнений совершенно точно. Ощерившиеся злобой морды, холодные писки. Они перекрывали путь вперед и бежать можно было лишь назад. Возможно, этого они и хотели.

- Беги. Беги. Беги. Беги прочь.

И да, крысы совершенно точно не боялись ионизирующего излучения. Плохая стена их не отпугивала.

«Благо мне, яко смирил мя еси»
Марк повторял эти слова раз за разом. «Благо мне». «Благо?..». Умом понимал, да, должно быть — благо, пути Господни неисповедимы, но… за что?! Почему снова и снова жизнь его должна рушиться?! Нет, он не рискнул бы сказать, подобно Иову, что чист перед Господом, но неужели он заслужил столь жестокое и несправедливое обвинение? Почему жизнь его должна раз за разом рушиться?

Помни, Господь милостив. Он не даёт испытания не по силам. Возможно, в тебе свило гнездо превозношение? Ведь ты же такой замечательный, и с Цезариссой был близок и учителем у тебя сам Василий… Тщеславие свило гнездо в твоём сердце, ты уже надеялся на успешную карьеру по церковной линии. Ты начал забывать о служении Господу и начал пещись о суетном. Так что же удивительного, что именно по твоему самолюбию и ударил Суд Господень?

Первые дни на корабле были самыми тяжёлыми. Напряжение бегства спало, делать пассажиру было особо нечего, кроме как думать… думать… думать… Многое было передумано, многое пережито. Марку казалось, что он уже ко всему готов и всякое повидал. Каким же он был наивным. Новая беда вырвала его из привычного уже, устоявшегося быта, заставила всё бросить и бежать, сломя голову. Может быть стоило остаться и принять мученическую смерть. Но… наверное это было малодушие. Или всё же разумное решение. Или всё же малодушие.
Что было бы, если бы он встретил разъярённую толпу на пороге своего дома, подобно мученикам не такого уж далёкого прошлого. Возможно, сейчас бы он уже пребывал на лоне Авраамовом, вкушал райское блаженство, далёкий от всех тревог мира. Если бы только ему хватило решимости…

Чувство вины перетекало в раздражение. Чем он заслужил такое испытание? Разве он не было добрым христианином, разве мог кто-то, помимо злобных клеветников, в том, что он недостойно несёт крест своего служения? А следом за ними приходили и более страшные своим тайным ядом прилоги уныния. Может быть Господу не угодно его служение, может быть ему следует оставить всё это и стать обычным человеком, прожить простую, незаметную жизнь обычного человека.

Марк молился так, как, наверное, до этого никогда в жизни. Особенно ночью, когда компанию ему составляли лишь скрипящие снасти, да шаги сторожа. Только молитва и спасала его от полного уныния. Она, да лицо учителя Василия, встававшее перед внутренним взором всякий раз, когда становилось совсем уж плохо. Марк вспоминал, что он говорил в таких случаях. Что не надо мерить свою скорбь отдельно от человеческой, ибо тогда она будет несносна. И верно, что, по сути, приключилось с Марком? Он всего лишь бы изгнан. Но ведь и апостолов, и пророков гнали, и самого Христа. Стоит ли в таком случае его скорбь чего-то великого? Едва ли. Далее если кто не падёт под скорбью, то ждёт его великое утешение если не в этом веке, так в будущем. И то верно, что лучше – предаваться унынию, или надежде? Раз не хватило решимости стать мучеником, надо терпеть скорбь этой жизни с радостью в надежде на будущее воздаяние! Поистине, слова великого учителя стали для Марка в то мрачное время целительным елеем, проливающимся на раны.

С корабля в Оливии сошёл уже другой человек. Смирившийся с посланным ему испытанием и готовый идти дальше. Верно и в этом городе найдутся братья по вере, которым пригодятся его знания и способности.

Что нужно человеку, чтобы победить врага? Плечо товарища и винтовка, а также, быть может, чуть-чуть внимания леди Фортуны.
А что нужно человеку, чтобы победить самого себя?
Тут Фортуна тебе не помощница, однозначно.

Кто-то предаётся играм с собственным разумом, отдавая себя демону Аль-гулю, идущему с человечеством бок-о-бок тысячи лет, в пьяном делирии обманывая себя, мол, «все так, как должно быть». Кто-то, пытаясь опровергнуть своё «Я», побороть свои комплексы отчаянным и инстинктивным прыжком в животное состояние, кидается в объятия половозрелых юных мисс, кокетливо дующих алые губы.

Самообман и саморефлексия.

Фитч, беря пример со своего непосредственного командира, старался избегать кутежа, но не потому, однако, что ему противна компания других людей, а потому, что в их компании он забывал быть самим собой, надевал «маску», переставал себя слышать, размышлять и познавать окружающий мир - такой огромный и восхитительный, налитый красками всех цветов и оттенков.

Запуская пальцы в мокрый песок, он думал о том, что было с ним хорошего, и что ещё будет. И загадочно улыбался.