Голосование пользователя

ссылка

Так и вышло, что вместо одного хоронили многих.

В месяц элесиас, последний месяц лета, ночь наступает быстро. Расставленные ребятами факелы горели внутри кольца каменных плит, а за ними густой пеленой поднимался лесной мрак. Факелы освещали высокую гору хвороста. На белой плите в её центре лежали те, кто выходил в лихое приключение, но взамен отправился в последний путь. Тайны древности — не игрушка для случайных людей; особенно тайны зловещей секты, сделавшей память о кошмарных небесных змеях своей религией. Но именно так, возможно, судьба находит неожиданных героев. Находит тех, кого вновь и вновь бросает в круговорот событий, весь масштаб которого ведом, наверное, одному только Адраммелеху.

Кольцо огней отражалось в бездонных вороньих глазах. Потусторонняя птица сидела на самой высокой из храмовых стел. Ночь скрывала броню иссиня-чёрных перьев, носившую в недосягаемых анфиладах былого цвет багровой меди. Кто знал, о чём думал демон? Сейчас его взгляд был прикован к худощавой девочке с пышной копной светлых вьющихся волос.

Флави, дочь старого барона, в свою очередь не сводила глаз с обглоданного лица несостоявшегося оруженосца. Добряк Тибольд оказался в Гринесте случайно, всего лишь сопровождая заезжего рыцаря-эрранта — и по своей доброте вступился за незнакомых ему людей. «Доброта» странно звучала в её мыслях. Эта концепция не пользовалась фавором в просторном, но лишённом всякого тепла маноре Лаббе. Узнать её было странно. Доброта пахла кипарисами. В конце концов, Флави шевельнулась. Она знала, что Гринест сгорит, а теперь её собственная рука, будто принадлежавшая кому-то иному, протягивала пылающую головню в хворостяной лабиринт. И в огромном погребальном костре рождалось пламя.

Аарон стоял между Нолём и Диланом. Мальчику казалось, что в разгоравшемся костре проступают очертания эмблемы, выбитой на могучих храмовых вратах. Пять драконьих голов — в цвет снега, бронзы, сапфира, турмалина и меланита — кружились в огне. Их танец безмолвно предупреждал о судьбе, постигшей много веков назад древний Унтер. У этой судьбы было имя. Это имя незримо присутствовало в багровом отсвете чешуи, что одним присутствием лишила рассудка Сковака и его паству.

Хворост занялся быстро. Вскоре он запылал в полную силу. Стена пляшущего огня скрыла от Дилана массивное тело наставника. Маэл, прозываемый то Медорезом, то Медовым Котом, был мёртв. Свирепый и храбрый, безусловно коварный, но по-своему надёжный. Оставивший во многих сердцах ненависть и презрение, но заслуживший беспрекословное доверие своего молодого воспитанника… всё исчезало в пламени. Дилан был брошен наедине с собой и миром, полным лживых богачей, ублюдков в сутанах и себялюбивых доброхотов. Даже эльфийское племя, народ грёз из детских сказок, не оставило ему ничего, кроме стрел, изуродовавших старого наставника, когда никто не мог прийти ему на помощь.

Ноль кутался в плащ. В носу счетовода застрял запах палёной плоти, которым теперь пропитался дольмен. Там, внизу, Ноль и Дилан сжигали оставшихся мертвяков, а потом разбойник выбивал из стен алтарной залы драгоценные камни. Ноля не преследовал император из зелёной звезды. Ноль не был обещан в жертву продажным предком. Его учитель не погиб, потому что, как положено губернатору, нечасто покидал родную канцелярию. Призрак матери не заменял Нолю друзей, потому что его матери было не до загробных глупостей. Ноль был всего лишь стюардом в городской ратуше, подбивавшим урожаи и дорожные пошлины. И теперь, застигнутый лавиной эмоций, он не знал, что сказать.

Костёр гудел! Он сверкал в круге камней, осыпал ярким светом низкорослые деревья паучьего леса, а Ноль всё пытался вспомнить приличествующую случаю молитву. В конце концов он отвернулся, в глубине души зная, что Тибо всё понял бы и без слов.

В небе плыла селуна.

— Тибо! — Флави взвизгнула, когда паук впился мальчику в ногу, и закрыла лицо руками. — Тибо, не умирай! Ну почему ты не выпутался, я же тебе помогала!

Дрожа, она замерла, боясь сойти с места и, как и Тибо с Нолем, попасть в ловушку. Что если в тенях притаились и другие пауки? От сдавившего грудь ужаса ей не хватало воздуха, Флави безумно озиралась по сторонам, не зная, что ей делать. Тёмный лес ожил — и крался к ней, мрачные провалы за деревьями, оплетённые уходящей вглубь них паутиной, стали похожи на бездонные ямы, в которые Флави падала и всё не могла упасть, оставаясь на месте. От копящейся на дне этих ям черноты кружилась голова и немели губы.

Перед глазами потемнело, и Флави чуть не упала, но в последний момент какая-то внутренняя сила распрямила её тело и заставила повернуть к пауку голову, медленно и тяжело, словно та была мельничным жерновом. В спокойном лице уже не было страха, только жёсткость и безмерная спесь, светло-карие глаза блестели в изменчивом пламени факелов, и отражённый в их глубоких зрачках паук был букашкой, скованной янтарём радужки. Взмокшие от пота, липкие русые барашки на лбу свернулись, как лепестки под нещадным летним жаром, которым горело её лицо.

— НИЗШИМ... — девочка, или то, чем она сейчас была, вскинула руку, указывая на монстра пальцем, — ДОЛЖНО ПОКОРЯТЬСЯ… И СТРАШИТЬСЯ!..

— Не падай! Нельзя! — заорал кто-то прямо в ухо оруженосцу.
Узкая ладонь упёрлась в спину Тибо, мешая упасть.

Если бы Тибо был знаком с Чиарой, то знал бы, сколь обволакивающими и приятными могут быть техники врачевания. Ведь хороший целитель лечит не только тело, но и душу; и кто, как не жрицы богини любви, сполна используют этот дар.

Но ладонь Ноля, переняв жар от книги, была обжигающей. Законы не владели сопереживанием. Они действовали в императивных понятиях юридической логики. И пусть половину третьей редакции кормирской фармакопеи позавчера сжевал Кларг, Хартии врачебной этики хватило. Безжалостное нормативно-правовое исцеление вырвало Тибо назад.

…прямо к морде огромного паука.

  Гоблины были в явном замешательстве. Они вертели головами, смотря то на Дилана, то на Флави, но ничего не говорили. Оглядываться на Дилана было страшнее: он всё ещё грозил кинжалом, и лицо у него было недоброе. Флави была не такая страшная. Гоблины внимательно таращили на неё глаза, ожидая, что она скажет что-то ещё.
  — М-м-м... умаляю? — попытался угадать один гоблин.
  — Пощади? — попробовал второй ещё раз.
  — Бери те фсё...?
  — Берите фсё чихатите! Да!
  Тут один из них посмотрел на мизинец Флави ещё раз, и до него, наконец, дошло. Он стал истово кланяться перед ней, сгибаясь в рабской покорности. Со связанными за спиной руками это было очень неудобно, из-за чего он даже ударился лбом о землю. Второй тут же подхватил эту идею, с не меньшим энтузиазмом распластавшись перед Флави.

— Да что вы заладили, а? Пытать, не пытать. Чудовища, не чудовища. Можно, нельзя. Подеритесь ещё из-за них...

Флави нехотя села. Может, она и хотела бы посмотреть, как мальчишки начнут выбивать друг из друга всю дурь, но не сейчас. Сейчас было уже как-то поздновато для этого, да и холодать начинало, а она привыкла на такие побоища смотреть днём со скамьи в уютной ложе под навесом, с пирожным в руке и попивая сок.
Флави нехотя встала. Она прошла к костру, где собрались остальные, и постояла так, пристально и со всей пронзительностью вперив недовольный взгляд в «новенького». Больно умный. Гляди, ещё командовать вздумает. Или, ещё хуже, манипулировать. Вон, Тибо его уж откармливать принялся, доверчивая душа.

Так ведь и без оруженосца остаться недолго.

Звучно хмыкнув, но ничего не сказав, Флави обошла костёр кружком, минуя труп с подозрительно знакомой штучкой, торчащей из головы, и присела на корточки рядом с непутёвыми пленниками.

— Не понимают они вас. Надо с ними по-ихнему, — Флави сделала загадочные диковатые пассы руками перед гоблинским носом, привлекая внимание. — Флави гоблин пощади. Гоблин Флави скажи. Флави искать… э-э… блестящий… штука. Лес. Блестящий штука!

Она немного пригнулась к озадаченному пленнику и продолжила уже шёпотом. Так гоблину должно быть понятнее, что они заодно.

— Гоблин Флави помогать. Флави гоблин отпускать. Как друзья, — она показала ему мизинчик и пошевелила, как маленьким смешным червячком. — Пальчик это друзья. Друзья?

  Неспешно шагая тяжёлой поступью, багбер прошёл мимо пленника, чуть не наступив тому на ноги. На его морде появился радостно-злобный оскал, когда он увидел человеческого юнца, выскочившего из кустов с мечом наперевес.
  — Наконец-то! Я не дрался уже три дня!

Аарон подполз на четвереньках к будущему кострищу, уселся поудобнее и стал раскладывать принесённые Тибо камни: без спешки, основательно, по возможности подбирая размер и форму. А закончив, отломил от охапки хвороста несколько палочек, кое как воткнул их между камешками очага и, довольный результатом, насадил оба ботинка сверху - "пусть сушатся".

Затем достал из рюкзака трутницу и принялся творить извечную шаманскую магию: с высеканием искр и раздуванием огонька, то и дело зажмуриваясь и вытирая слезящиеся от едкого дыма глаза:

– Ах ты ж зараза... А... Куда фига, туда дым..., - вспомнил он действенное "заклинание" и ткнул фигой в строну копошащихся с доспехом Флави и Тибо - определённо должно помочь.

  Было утро. Анчар сидел у окна в гостиничном ресторане, перед ним в изящной чашке, такой тонкой, что поднеси спичку - увидишь ее свет сквозь покрытую нежной эмалью фарфоровую стеночку, дымился кофе. В руке его тлела папироса - он медленно выпускал дым, сначала открывая рот, а затем, когда никотиновый туман уже сам начинал выходить изо рта, аккуратно выдыхал. В косых лучах солнца дым выглядел красиво, почти божественно, казалось, что из него сейчас появится ангел, демон или герой, как знаменитый генерал, скакавший на папиросной пачке с высоко поднятой шашкой.
  "Не появился. Не появился. Не появился," - дурачась, отмечал Анчар после каждой затяжки. - "Нету здесь героев. И бога тут нет. Есть только ты. Как так вышло, что я приехал и сделался главным в отряде? Почему так вышло, что Лизавету Михайловну арестовали именно сейчас? Неужели это бог, мой бог, бог террора, так подстроил? Для меня? А может быть, для нее? Может быть, этот наш бог знает, что все мы обречены, и ее тем самым уберегает для других совершений, более важных? Может быть."
  "Вот Гера считает, что бог есть, что тот бог, который у всех, он же и наш. А в сущности, как низко люди придумали бога, - перескочил он в мыслях на вечную тему. - Бог требовал от них поклонения, потому что сами люди хотели, чтобы им поклонялись. Они сказали, бог по образу и подобию своему создал человека, но это человек создал бога по образу и подобию своему. Если бы я имел абсолютную силу, и власть, и славу, как тот авраамический, ветхозаветный бог, разве стал бы я требовать поклонения? И требовать его не от всех, а от одного только народа, и руками этого народа ломать и убивать все остальные народы. Гера, Гера. Твой ветхозаветный бог - сумасшедший, вздорный ребенок. А мой бог - если он, конечно есть, во что я ни минуты не верю - не такой. Он дарит только смерть, а в жертву принимает только жизнь. И иногда он оказывает милости, а иногда преподносит нам уроки - как тогда Халтурину, когда тот пытался взорвать столовую во дворце. Что он хотел сказать ему? Что надо посмотреть в глаза человеку, которого хочешь убить? Может быть. И как он принял жертву Ивана. Иван же не просто убил - он будто сам на алтарь взошел. И верен остался до конца - даже крест целовать отказался. Но нет, я не верю ни в какого бога, а бог террора, если он существует, не хочет, чтобы мы в него верили. Ему нет дела до нашей веры, до мыслей, до слов. Он взвешивает только дела. Он взрослый, он не романтичен."
  На конце папиросы, словно ухватившись за нее в последнем безнадежном усилии, повис пепел. Анчар осторожно, будто боясь спугнуть бабочку, поднес руку к пепельнице и не стряхнул его даже - аккуратно переложил в медную тарелочку, над которой, как вся старая прогнившая империя, разлегся некрасивый, нестрашный лев.
  "Почему я себя так чувствую? Почему я внутренне рад, что Панафигину арестовали? Хотя без нее будет сложнее, будет опаснее, будет больше ответственности. Потому что я хочу, чтобы это была моя операция, мой удар, мой первый бой. Бедный Лёвин, думает, что я дока в терроре. Володя, Володя, я в терроре без году неделю. Я в борьбе давно, а ведь я никогда не делал и ни в кого не метал бомбы, и мы с тобой пойдем в этот бой бок о бок впервые. Почему же я вдруг так страстно этого захотел? Почему? Почему я уже тогда, на паровозе, на краю света, доказывал Глебу, что герой с бомбой лучше воинствующей человеческой массы? Ведь я не играюсь с собой, ничего себе не доказываю. Это все не для того, чтобы когда-нибудь потом, встретив Геру, похвалиться перед ней, что я взорвал ротмистра. Если бы так было, я бы не ротмистра хотел взорвать, а губернатора. Но я взорву ротмистра, потому что Лизавета Михайловна назвала его не случайно, потому что этого хочет весь город, а мы ведь все вышли из Народной Воли, как наши писатели из Гоголевской шинели."
  Кофе простыл, и Анчар, отпив полчашки, знаком заказал свежую. "Пусть меня тут считают буржуем," - подумал он с внутренней усмешкой, увидев лицо полового. "Пусть кривят губы. Мне это все равно, меня не задевает, все их взгляды отскакивают от меня, как дождь от мостовой."
  "Итак, о чем я думал? Почему я в терроре. Потому что после Москвы, после декабря я знаю - кто-то должен это делать. Но стой-ка! А до Москвы? Что, не должен? Я ведь возил динамит, я помогал, но сам не участвовал. Во мне чего-то не хватало, какой-то черты, какой-то детали. Я даже ни разу не узнавал, как попасть в БО. А теперь, что теперь во мне проснулось, что щелкнуло? Что там было в Москве? Что я, не знал, как кровав и уродлив режим? Знал. Я сам от него пострадал. Почему я вдруг в одну неделю нашел и силы в себе и средства снаружи, чтобы подхватиться и начать действовать?"
  Черехов знал ответ на этот вопрос, но его надо было проговорить себе в лицо. Обязательно надо было проговорить, чтобы стоять на этом основании еще тверже, чтобы разобраться в себе и дальше действовать стремительно и уверенно, ощущая под ногами гранитную плиту, а не качающуюся палубу корабля. Он убивал раньше, но никогда не чувствовал себя убийцей. Он помнил, как тогда, в Алзамае, всадив последнюю пулю в лоб Семену (ненавистному и злобному псу, похмельному садисту и мелкому тирану), потерялся, стушевался, перестал слышать уверенный голос Сверх-Черехова. Почему же теперь, еще не метнув ни одной бомбы, не проведя ни одной операции, он не сомневался, что не запнется, не дрогнет, ни до, ни после?
  Прежде чем ответить на этот вопрос, Анчар прикрыл глаза и почувствовал запах Гериных волос. Если бы его попросили описать этот запах, он бы не взялся. Сладкий? Нет. Терпкий? Нет. Цветочный? Травяной? Нет. Это был темный запах, хотя так нельзя было сказать, он был именно таким. Темный запах, от одного воспоминания о котором заходилось что-то внутри.
  Он старался не вспоминать о Гере в эти первые дни в Нижнем, потому что это могло помешать, и потому что раз подумав о ней вскользь, он мог начать думать постоянно, между делом, как гимназист. Это бы мешало, а кроме того, обесценило бы такое утро, в которое он сел и подумал как следует, и связал давно вызревавший вопрос с давно известным ответом. Так что ж...
  "Потому что я теперь не один", - сказал он себе наконец и глотнул обжигающего черного кофе.
  "Я больше не один в целом мире. Я ведь был один: я сражался за людей, но лишь за людей вообще, всех вместе. А на каждого в отдельности мне было плевать, как плевать им было на меня. И даже на товарищей. Живы - и ладно, погибли - так что ж теперь? А ради всех идти и убивать - а вдруг ты все же ошибаешься? И с чем тогда ты останешься в итоге? С пустотой, с ужасной пустотой, от которой вывернет нутро. Но мне вдруг стало не плевать на одного человека. И сразу я ощутил в себе силу, которой не хватало раньше. Воля была, а силы не было. А теперь и то, и то есть. Борьба сразу стала личной - не как месть, а как картина, которую должен дописать, потому что раньше писал "Портрет неизвестной", а теперь - понял, кто на этом портрете. Я словно паровоз, в который закинули вдвое больше топлива. И это никакого отношения не имеет до желания кем-то выглядеть. Это желание кем-то быть. Кем-то, кем только я один могу быть. Гера. Хочу ли я, чтобы она сейчас была здесь? Нет, не хочу. Хочу взять ее за руку, но здесь я буду за нее бояться. Она такая... сильная, но хрупкая, я буду бояться за нее, а мне нельзя ни за кого бояться. Все это вздор, ее здесь нет, и слава богу. Но как же хорошо, что она вообще есть!"
  Он допил кофе, отсчитал денег и убрал папиросную пачку с Белым Генералом в карман. Сказочный, лубочный генерал, который сражался в сказочной войне сказочного царя, за тридевять земель в тридесятом царстве. "Я - настоящий генерал, который ведет настоящую битву за настоящую Россию."
  "Я взорву ротмистра," - сказал себе Анчар, встал со стула и вышел из ресторана.

****

  За прошедшие дни Анчар новых шагов по исполнению операции не предпринимал. Жил он пока что все еще там же по тому же паспорту - гражданина Сербии Душана Евтича. Запасной паспорт оставался не разыгранной картой.
  Чтобы развлечься и чтобы иметь возможность при следующем визите в Бутербродную Компанию живописать свои наблюдения человека, первый раз побывавшего на таком внушительном торжище, Черехов потратил эти два дня, прилежно посещая ярмарку. Для поддержания образа ему следовало отыскать "сеялки-веялки", как несколько пренебрежительно отозвался о них обчищенный им Заболоцкий, особенно на паровом приводе (чтобы потом восхищаться ими в обществе), но чутье подсказывало Анчару, что так как это - оборудование не из дешевых, его подвезут ближе к концу, когда в дело пойдет крупный капитал. Анчар, готовясь к поездке и продумывая легенду, еще в Москве взял в библиотеке и просмотрел несколько номеров "Трудов общества" и подшивку журнала "Императорского московского общества сельского хозяйства", которое, впрочем, теперь уже Импраторским не называлось. В верноподданических монархических газетах то и дело попадались заголовки о повышении урожаев зерновых и льна, сбора товарного хлеба, росте экспорта яиц (Анчар еще подумал, куда в такую жару их можно экспортировать?). В журналах же попадались вещи более интересные - там поднимались проблемы борьбы с истощением земель, использованием удобрений, объяснялось, почему по урожайности зерновых русский крестьянин не может догнать, к примеру, австрийского. Про модернизацию там тоже было - после некоторых изысканий Черехов уже мог сказать про себя, что с уверенностью отличит локомобиль от парового плуга. Хотя (не считая Алзамайских мытарств, где о локомобилях не слышали), Анчар никогда не жил и не проводил много времени в деревне, тема его, как народника, отчасти даже захватила. Иногда он даже представлял себе, как крестьянские кооперативы, возглавляемые (после реформы образования) грамотными старостами, начинают массово закупать всю эту роскошную технику, фосфориты и суперфосфаты, и на нашем роскошном черноземе дают прикурить английским арендаторам и немецким бюргерам. Ему даже жалко было сознавать, что Душан Евтич - персонаж временный, до первой серьезной слежки, и все эти знания, скорее всего, не понадобятся. Хотя разве бывают бесполезные знания?
  Но пока что в деревнях всем правила община и тугой, прижимистый, подозрительный ко всему новому, описанный еще Салтыковым-Щедриным помещик старой формации, потому следовало ожидать, что сельскохозяйственные чудеса появятся на ярмарке позже. Можно было, впрочем, поискать удобрения. Да и просто походить, потолкаться в пассажах, присмотреть что-нибудь полезное или зайти к китайцам из простого любопытства.
  А заодно, конечно, же прикинуть, есть ли слежка, пользуясь всеми теми методами, которые он описывал Лёвину, да и кое-какими другими.

  Так пролетели два дня - невесело, но и не скучно.
  И теперь они с Шаховским ехали смотреть дачу, и это значило новое начало, и погодка для этого начала была самая подходящая - надвигающаяся гроза. "Если бог террора есть," - думал Анчар, осматривая тучи на горизонте, шедшие неровным, прерывистым фронтом, - "То он без ума от грозы. Гроза - это просто его воплощение. Сначала - душно, жарко, липко. Как сейчас в России. Потом буря: бой, шквал, смятение, ветер, уносящий простыни и фуражки городовых. А потом - тишь, свежесть, омовение. О, боже, нет ничего более неприятного, когда летом собирается гроза да проходит мимо. А мы - как в древние времена жрецы, чародеи. Чаро-дей - это "делающий что-то с чарой". Ведь первое и самое главное чародейство - вызывать дождь путем выливания из чары воды на землю. Вот так же и мы - динамитные чародеи, которые должны проливать кровь. Почти что. Вот Гера все про Бога, про Иисуса то есть, а мне в терроре мерещится что-то такое языческое, жизненное, когда люди совершали обряды ради урожая, ради милости земли. Вздор все это, какой же вздор, а все равно, мне нравится. Динамитное чародейство, хаха. Динамодейство. Попытка призвать бурю, создавая искусственный гром взрывами динамита. Да, вздор, но точно про нас."

  - Хорошая лошадь, - согласился он, хотя по его мнению лошадь была самая обычная. Но ведь это и было хорошо - призовая была бы слишком приметной, а эта - в самый раз. Та самая лошадь, про каких в сельскохозяйственных журналах пишут, что у нас их как в Америке: по двадцать на каждую сотню душ крестьян. - Гильза отлично подходит. Когда сможете начать наблюдение? Вы тогда остальные деньги пока у себя оставьте, строгий отчет я не требую, но крупные покупки, ингредиентов там, вы потом засвидетельствуйте. Это не оттого, что я вам не доверяю, просто в голове надо приход-расход держать. В нашем деле, видите ли, бухгалтерские книги не в почете.

  "Кадеты", - подумал он, осматривая ряды белых парусиновых палаток, издалека кажущихся белоснежными (хотя Анчар знал, что вблизи они наверняка замызганные). - "Кадеты некстати. Хотя... может, раз они рядом, то и искать здесь будут меньше."
  Все могло быть хорошим знаком и все могло быть плохим. Если твой бог - Террор, бесполезно гадать на кофейной гуще. Надо либо лежать под камнем, затаившись как мышь, либо идти вперед, не оглядываясь.
  - Вот эта что ли? - спросил Анчар с сомнением. Дача была одна среди других таких же дач. Помня, как не повезло с семейством соседей, Черехов не хотел, чтобы в этот раз вышло так же. А впрочем, ему здесь-то особенно не жить. Так, наезжать иногда. Сам он собирался жить в городе. Здесь будет лаборатория, будут готовить бомбу, ну и иногда они будут советоваться и составлять планы. Лёвин ведь и правда сойдет за студента, увлекающегося литературой, а Шаховской - за играющего в жизнь доктора. Вполне себе пара. Макар, правда, в эту компанию не очень вписывался, но он тоже мог пожить пока и на самокатах. Придумать ему легенду можно было и позже.
  - Сколько комнат? - деловито осведомился он у Шаховского. - Как вам хозяин?

Поглядывая то на импозантного Марко Воло, то на своих сопартийцев, Ривери с жадностью десять дней не евшего человека поглощала пищу. Как получалось. Без всяких сантиментов она отрывала части от речного краба, выковыривала деликатное мясо из-под панциря и также покрытых твёрдой хитиновой оболочкой ножек и отправляла в рот. Острый соус от сосисок из оленины кружком обвёл её губы, но плутовка не обращала на это внимание, как и на измазанные в крабе пальцы, только выдыхала остроту из себя да запивала её арабельским вином. А уж когда она, схватившись за самую крупную ложку, черпнула драконьего супа прямо из общей супницы на столе... Опустевшая ложка упала на стол, с её глаз полились слёзы, и от восторга Ривери застучала ладошками по столу, будто пират требующий ещё эля. Ну, пират по версии плутовки. Ничего более восхитительного она в своей жизни не пробовала!

— Я! — подскочила она, немного насытившись и раскрасневшись от вина. — Я могу рассказать анекдот!

Ривери нагнулась над столом, оперевшись о него обеими руками. Искорка выскочила из-под рукава и начала хозяйничать на почти пустой тарелке.

— Значит, так, — плутовка сосредоточила взгляд на Воло, — идут как-то по дороге воин, священник, маг и плут, каждый из них — известный искатель приключений, вместе они немало драконов победили, красавиц спасли, злодеев побороли. Видят — вдалеке мужик сено косит.

Она стала показывать, как именно мужик орудует косой, но это было больше похоже на махание воображаемым мечом в воздухе. После этого Ривери начала медленно обходить их стол.

— Ну, как водится: плут побежал прятаться, воин — вперёд, маг заклинание "Огненного шара" читает... Тут мужик косой взмахнул — воина пополам, ногой как наподдал — мага всмятку, потом тупой стороной косы святому отцу по лбу заехал...

Девушка остановилась за Ларсом и со звуком "Плюм!" легонько стукнула его по лбу соединёнными указательным и безымянным пальцами. После чего нагло вытащила из его тарелки кусочек еды и кинула себе в рот.
Другой же рукой, от которой в этот момент внимание было отвлечено, Ривери ловко и беззвучно попыталась подвязать к поясу священника Огмы со спины колокольчик, который она всё же прихватила с собой вместе с огрызками и прочей мелочёвкой из таверны. Ловкость рук и почти никакого мошенничества!

— Из тени ближайшего дерева, дрожа, выползает плут, — продолжила она, как ни в чём не бывало, — и спрашивает: "Мужик, ты... ты вообще кто?" Тот отвечает: "Я? Крестьянин я. Сено кошу." "О-о-о... Откуда ты такой взялся?!" "А из монастыря!"... Представьте, он на самом деле был монахом всё это время! Ахахаха!

Девушка залилась смехом, возвращаясь на своё место, и едва-едва нашла в себе силы подмигнуть Джафару. Заказ волшебника был исполнен. Откашлявшись, Ривери схватила кубок с вином.

— За знакомство! — и вслед за милой, но грозной Брун выпила остатки пьянящего рубинового напитка. — А Марко, расскажи, пожалуйста-пожалуйста, о своём самом лучшем приключении! И где ты раздобыл такой красивый костюм?

Вы не можете просматривать этот пост!

Роберт Моттар

Лохматишь Айзеку холку, а он смотрит на тебя бесстыжими собачьими глазами, мол, Человек, какой ты великолепный и могущественный, и какой ты настоящий друг, и не захочешь ли ты угостить меня — своего друга — может быть ещё чем-нибудь? Хотя ты только что давал ему рыбу. Вот куда деются припасы на парусных судах!

Несмотря на женственный вид лимнада была намного сильней человека, и в ее жилах текла отнюдь не красная кровь. Чтобы ее удовлетворить или оседлать нужно было быть настоящим героем, которым вчерашний раб пока не был. Поэтому лимнада с силой возила ее голову вдоль своей щелки за волосы. Второй рукой надавливала на затылок, заставляя впиваться верхними губами в ее нижние. На языке Энея, которым приходилось лизать и вибрировать был солоноватый любовный сок нимфы. Постепенно озерная девушка под этой стимуляцией стала постанывать, выгибаться на траве, словно змея и взбрыкивать ногами. А собственный фаллос парня увеличился до максимума и был готов аойти в любовницу.

Вы не можете просматривать этот пост!

    Но кузнец расхохотался. Изуродованной рукой человек-гора выставил деревянный талисман Илматера... и чёрный водоворот разбился о него, как прибой разбивается о скалы. Раскалённый молот поднялся, чтобы навсегда окончить путь Гарольда де Фуко, сына невервинтерского алхимика и Марианны Энквитур, прямой наследницы рода Авраама.

    Одним перекатом Урсула оказалась у пистолета, схватила его и выстрелила с колена. Пуля ударила в бок великану, пробила кожаный фартук, раздробила нижнее ребро и желудок. Осколки кости вонзились в мягкие ткани кишечника, делая выстрел смертельным если не сейчас, то завтра. Даже гениальный хирург Корсаков не смог бы исправить подобное. И тогда огромный молот с грохотом выпал из ослабевшей руки. Здоровяк закачался, не дойдя до Гарольда лишь шаг.

    Может быть, та, кто называла себя Урсулой Латту-и-Энквитур, не имела отношения к сложной генеалогии Роше-Энквитуров. Может быть, она ехала в Фандалин за своим серебряным счастьем, а вовсе не за Глорией или от глубины родственных чувств. Может быть, то и уберегло её от наследия Авраама, что она никогда не была частью проклятой семьи. Но если что умела знаменитая мошенница Шарлотта Перини, мастерица обмана и грима, так это стрелять. Плакаты с её очередным лицом можно было встретить от Лускана до Балдурс-Гейта. Все они были Шарлоттой, но она не была никем из них.

    Мерцающая матрица из многих крохотных цифр опутала великана, подчиняясь едва слышному шёпоту Эспера. Кузнец рухнул на колени, встретившись глазами с глазами пастора. И в этот миг священник понял, что вера Гарри Кларга была истинной. Не амулет, а вера защитила его от магии Гарольда. Не алчность, а вера заставляла терзать судью калёным железом. И Самуил Варнас усмотрел в этой вере то, что заставило его возложить худые руки на плечи гиганта. Ибо не только чудотворцем был измождённый мужчина в старой сутане, но и экзорцистом. Не одно лишь сострадание привело его в Фандалин.

    — Илматер простит, — шепнул Варнас, заслонив, загородив собою недавнего врага. То, что предстояло сотворить, касалось лишь его, Гарри Кларга и их безгрешного Господа. Самуил начал читать слова изгоняющей молитвы: «Non draco sit ihi dux»...
    — Нет... — кровавыми губами просипел великан, склонив гривастую голову ко лбу Самуила. Но священник был непреклонен:
    — Numquam suade mihi vana... — бормотал он.
    — Нет...
    Мягко, почти просительно Самуил возгласил:
    — Vade retro, Tiamat! Vade retro, Tiamat!

    Золотое пламя брызнуло из-под его рук. Там, где стоял кузнец, теперь пылал светоч. Арно с криком бросился прочь из залы, попутно ухватив за плечо чью-то тень. Его отчаянные вопли ещё долго не замолкали в гулких коридорах усыпальницы. Не выдержав, Гарольд заслонился рукавом — так ярко пылал очистительный огонь.

    Свет рукотворного солнца упал на мозаику, где Плачущий Бог протягивал к пастве изломанные руки. Страшный знак привлёк внимание Варнаса. По сложенному из мелкого стекла лицу Илматера текли кровавые слёзы. Икона смотрела на преподобного, который не отрывал рук от горящих плеч атамана. Илматер смотрел на него.

    Подняв потемневшие от чада ладони к своим щекам, Самуил увидел кровь на них. В памяти восстал образ перепуганной матери, которая почти силой заставляла нескладного, хмурого мальчишку переступить порог сельской церкви. Он вспомнил страстный шёпот преподобного отца, чьё имя ускользало от него, но чья молитва восславляла Творца сущего, подвижника миров. А вот молодой Самуил, согнувшись, входил в тесную хижину на окраине, где кричала и извивалась дворовая девка, привязанная простынями к кровати. Самуил открыл требник... Самуил нырял в бездны памяти.

    Кровавые слёзы текли по каменной иконе. То было знамение.


    * * *


    Судья Северин Холлвинтер смог добраться до Фандалина с помощью нежданных спасителей. Этот тёмный, мрачный город был охвачен страхом и паранойей. У моста, ведущего в Фандалин, возвышались столбы с сожжёнными телами. На их груди болтались таблички: «Богохульствовал!», «Укрыл скот!». С недальнего холма на Фандалин взирал особняк, спрятанный за ночной мглой и дождём. Семейное гнездо Энквитуров, ныне полуразрушенное и заброшенное, продолжало напоминать о былых властителях этих мест. На главной площади был сооружён косой крест, где обвисло прибитое гвоздями тело крестьянки с очередной табличкой: «Она воровала еду!». Тощий пьяница, качаясь, выкрикивал вслед фургону бессвязные лозунги и строфы песни:
    — Чума — наказание за ваши грехи! Догма Илматера нарушена, и смерть ныне скачет по Фандалину! Да-да! Да-а-а!

    Фандалин в беде!
    Скачет смерть к тебе!

    Группы мрачных мужчин в красных клобуках патрулировали ночные улицы, а двери немногочисленных лавок были где заперты, а где заколочены досками. Даже одноэтажная городская ратуша уже не принадлежала городу: эдикт, висевший на её дверях, был подписан вовсе не бургомистром Фандалина, а именем преподобного Иосифа Гристы. Лишь пост торговой компании, похожий на маленький форт, продолжал функционировать под защитой Эдвина Бартена и хмурой женщины по фамилии Торнтон. Оба они, вооружённые мушкетами и трапперскими ножами, долго отпирали стальную дверь и выспрашивали бумаги. Там нашли приют странники, слишком уставшие, чтобы задавать вопросы.


    * * *


    Лишь Гарольд беспокойно ворочался на старом топчане. В его ушах вновь и вновь звучал крик великана. Во сне юноше казалось, что на его руках лопаются красные бутоны, а из окон старого особняка выплёскиваются лианы тьмы. Это живая тьма. Они извиваются, становятся длиннее. Они ползут по улицам, огибая пятна редких фонарей, окружают торговый пост и всасываются в щели под крышей, чтобы... чтобы...

    Среди лабиринта, состоявшего из непроходимых зелёных изгородей, мерно билось огромное сердце. Сотканное из снов и недобрых грёз, из листьев и живой плоти, оно вздрагивало в объятиях колючих лоз, и безглазые глаза смотрели в пустоту. Вскинувшись под тонким одеялом, измотанный Гарольд вдруг увидел Эспера, который беседовал с судьёй при свете лучины. Мадам Торнтон врачевала ожоги его чести оливковым маслом и бальзамами Корсакова. Почему-то эта картина успокоила Гарольда. Съёжившись под одеялом, он пытался не уснуть и поймать слова тихой беседы:

    — Что успела поведать вам леди? — продолжал нумеролог.
    — Шахта «Фанделвер» упоминается в реестрах вместе с двумя другими шахтами, «Надеждой» и «Коронацией», — сквозь боль отвечал судья, постоянно кривясь. — Как известно, последние стали основными источниками серебряного богатства Энквитуров.
    — А что же с первой?
    — Разработка первой шахты началась в то же время, но никаких налогов с неё не платилось, а объём выработки соответствовал запасам только двух шахт.
    — Вы имеете сказать, что о ней просто забыли? — недоверчиво улыбнулся Валден-Рой. — Не верю. Это же тысячи марок упущенной выгоды. Это сравнимо с доходом от Горы Уотердип.
    — Впоследствии подтвердилось, что Авраам законсервировал шахту, сообщив об ошибке геологоразведки — мол, серебра там нет. Однако в последнем письме Теодор передал леди, что шахту «Фанделвер» он обнаружил в более чем подготовленном состоянии. Она просто была закрыта. Но по неизвестным причинам молодой мастер пришёл к мысли, что эта шахта — вовсе не серебряный рудник.
    — Но что же?!
    — Что-то иное, — Холлвинтер в очередной раз охнул. — Но что именно... неизвестно. Новых писем от Теодора не поступило.


    * * *


    Встреча в Фандалине стала совсем не такой, как планировали путешественники.

Губы Гарольда скривились. В отблесках пламени сложно было сказать наверняка, было то отражением ухмылки или брезгливого отвращения на слова гиганта с раскаленным молотом. Честно говоря, юношу мало интересовали габариты оппонента, его увесистый интрумент пыток, чуть не снесший преподобного в сторону словно сухое деревце. Больше всего зацепили столичного джентри слова безумца: неужели местный патриарх семейства Энквитур был каким-то образом связан с магией иномирья? Внезапная мысль о Глории и её брате пронзила сознание де Фуко, но юнцу решительно не хватало времени на раздумья.

Проклятый крестьянин смог совладать с материей эфира! Сколь сильна была его сила воли? Плоть слаба, но дух... Пальцы Гарольда крепче сжали волшебный жезл, он почувствовал, как внутри него закипает злость. Изгибаясь подобно хрупкому прутику на ветру, она нашла выход через арканный артефакт в руке де Фуко, новым сгустком темноты устремляясь к здоровяку с молотом.

Юноша быстрым движением отступил в сторону, шагая навстречу темноте склепа, которую не мог разогнать огонь. Сейчас он был как никогда собран и решителен. Гарольд оставил Кларга без ответа, понимая, что сейчас главарь бандитов пойдет за ним. Судя по всему недалекий фанатик, кузнец (или кем он там был) захочет избавить мир от того чего не в состоянии понять. Что ж, пусть рискнет.

    Удивительно, но оставшиеся в пещере так и не услышали шагов девушки. Вот она была — и пропала.


Получатели: Урсула Латту.

    — Теперь ты, Емик, — велел он. — Брось уголь на его живот и слушай, как огонь откроет правду.
    — Нет... — раздался стон. — Остановитесь, я... я... судья...
    — Ты? Ты — судья?! — расхохотался бас. — Милосердный Илматер наш судья, но никак не ты, подлец. А ты, брат, оставь трепет. Будет славно, если мы узнаем ответы до возвращения преподобного.

    Недолгое совещание, пока горел костёр, окончилось почти единогласно. По словам пастора, нападение и убийство произошли незадолго до их появления. Терять время было нельзя. Хотя Эспер, вторя голосу разума, предупреждал о трудностях предстоящего пути и советовал добраться до Фандалина, опасения за жизнь похищенных победили. Впрочем, у математика хватило времени, чтобы наспех пересмотреть сделанные днём записи. По-видимому, среди балансировочных уравнений, подходящих для этих суток, оставалось ещё одно, теоретически сохраняющее свой трансфигуративный потенциал. И Валден-Рой рассчитывал на него больше, чем на всю эту сомнительную затею. В конце концов, люди неразумны, но цифры разумны всегда.

    Конвой, превратившийся в спасителей, оставил животных и фургон неподалёку от костра, рассчитывая на то, что никто не поедет по глухой лесной дороге в чумной край. А если и поедет... что же, кирки и бочки против двух жизней: приемлемый риск. Поводья мулов набросили на ветви ближайшей осины.





    Возглавляемая Гарольдом и Урсулой, четвёрка медленно пошла по тропе, провожаемая грустными взглядами животных. Солнце окончательно скрылось, погрузив кладбище в синий туман. В нём проступали острые пики оград и белые тени монументов. Священник снова поднял щит, начавший светиться, и стало ясно: тропу окружали стелы и давние склепы, давно поросшие мхом и глубоко просевшие в землю. Деревянные кресты клонились друг к другу, а многие могилы казались то ли разорёнными, то ли просто заброшенными. Среди них стояли глубокие лужи стылой, пробирающей до дрожи воды. И чем дальше заходила процессия, тем старше становились даты и хуже читались эпитафии на могилах. Многие относились к рудникам: «Добытчик Йонка из Кониберри, ум. 1649». «Рональд, сын Роланда, 1576–1620, в шахте родился и в шахте погиб». «Вкнт. Алексей Стравишников из княжества Рашемен, маркшейдер, 1531–1586»... Жёлтый свет показывал летопись чужой смерти. Некоторые из гробов, которые оголились в мягком грунте, казались разбитыми изнутри.

    Могил оказалось намного больше, чем ожидалось от маленького шахтёрского городка. Гарольд, знакомый с местной историей лучше других, озвучил предположение, что захоронения остались со времён Старого Фандалина. Тогда жизнь кипела на серебряных рудниках. Искатели счастья и мойщики руды стекались к «серебряной лихорадке» на столбовых участках треста Энквитур. С той поры минули века, а кладбище пришло в запустение вместе с историей былых хозяев этих мест.

    Тропа поднималась под небольшой уклон, петляя между могил. Оказалось, что кладбище изрезано оврагами и представляет собой неровный, вечно ребристый ландшафт. Ни ровных аллей, ни чинного благолепия городских погребений. Здесь и там поднимались густые рощи сытых могильных деревьев, окружая шелестом листьев мраморный сумрак. Иногда на земле встречались прелые листья, пережившие зиму, и даже пятна нерастаявшего снега, покрытого чёрной коростой. Ливень сделался холодней, сколько ни ёжилась Урсула и ни поднимала воротник мундира. Луна едва пробивалась сквозь тесные тучи, выхватывая из тьмы лица ангелов. Слёзы блестели на мраморных щеках святых.

    Внезапно священник с предупредительным возгласом схватил её за локоть, указывая вниз. Прямо под сапогом девушки обрывалась узкая яма, усеянная на дне острыми обломками гробов и костей. Девушка едва не свалилась в безымянную общую могилу.

    Вскоре к дождю присоединился другой звук — неразборчивое ворчание во мраке. Вскоре стало понятно: это шум воды, быстро бегущей среди камней. Буйный весенний поток ярда в два шириной хлестал по небольшому оврагу, который спускался обратно к оставленной дороге и нырял в лесную чащу. Скорее всего, то был один из притоков реки, вдоль которой лежал путь на Фандалин. Как ни странно, следы сапог тянулись по краю оврага, иногда пропадая в зарослях. Недавно сломанные ветви подтверждали, что Урсула не сбилась с пути.

    Вскоре тропа вырвалась на небольшую поляну, образованную полукругом старых каменных саркофагов. Могильники будто в стеснении отдалились от широкого мраморного зева, поддерживаемого двумя старинными колоннами и треугольным порталом в античном стиле. Речушка ныряла в портал, оставляя между собой и стенами два явно рукотворных каменных бортика — а затем пропадала в темноте этого искусственного грота.

    Портал был не просто возведён над естественным руслом, но и удачно вписан в ландшафт. За ним поднимался холм, облицованный понизу панелями белоснежного фандалинского мрамора — и этот великолепный склеп, практически дольмен, не шёл в сравнение с многочисленными забытыми могилами, усеивавшими кладбище. Было очевидно, что над ним поработали архитекторы, а не простые гробовщики. Из земли проступали края древних плит, которые некогда устилали площадку перед входом.

    Что-то заставило шагавших впереди повернуться к священнику и жестами потребовать убрать свет. Слабый проблеск мелькал в темноте пещеры. Пока они ждали, оттуда показался фонарь, а с ним два оборванных бродяги мрачного вида. Поверх рваных рубах и свитеров они носили странные пелерины с колпаками из багровой ткани, на бёдрах болтались ножны с короткими тесаками, а лица терялись в неровных бородах. В свете чужого фонаря проступили огромные буквы, выбитые на треугольном портике. Они гласили:

    «Здесь обрёл мир и покой отец-основатель, почитаемый нами владыка Авраам Энквитур, отец Якуба и Исидоры. 1502–1574».

    Из тени колонны выступил третий бродяга, возникший словно из ниоткуда.
    — Илматер хранит! — громко прокаркал он. — Шесть свечей?..
    — И шесть апостолов, — нестройно отозвались вышедшие из пещеры. — Иди отдыхать, брат. Мы тебя сменим. Гриста обещал вернуться до рассвета.
    — Тяжкий вам выпал пост. Ночь будет недоброй, — хмуро заметил первый часовой, сняв с плеча длинный мушкет. — Мёртвые бродят среди этих могил. Я видел их дурное сияние.

    С этими словами он скрылся в тоннеле, а новые караульные устроились под каменным карнизом, не спеша вылезать под дождь и передавая друг другу оплетённую бутылку. Ружьё лежало на коленях одного из них. Стало ясно, что между колонн портала натянута бельевая верёвка, на которой сушились штаны и ещё два багровых клобука. Старинное захоронение превратили в дозорный пост. Следы вели сюда.

«….Скорей, скорей!
Выкинь из сердца смертные сны…»

Слова древней Песни на миг возникли в сознании Гарольда и он отчетливо понял, что сейчас случится... Чудо явившееся силой Искалеченного Бога затронуло кадавров, что тут же оставили свою трапезу и обратили взор на живых. Вернее будет сказать, на пастора Варнаса. Оставалось только удивиться выдержке этого человека, столь спокойно встающего на пути аберраций. Знал ли Самуил что делает или, как это было свойственно многим из его братии, надеялся на защиту веры? Разбираться можно будет позже, а пока Варнас решил за всех разом, начав этот бой.

– Ewch i'r tywyllwch, – произнес Гарольд, делая взмах волшебной палочкой над головой и направляя её в сторону одного из инфицированных. Что-то негромко ухнуло, когда с жезла сорвался сгусток черной с пурпурным материи и устремился в сторону мертвого солдата.

Большую часть путешествия Эспер провел в фургоне, склонившись над таинственного вида записями. Не то чтобы он вовсе не казал носа наружу, но мрачный унылый пейзаж быстро наскучивал... Завывания ветра, треплющего заросли жухлого кустарника, укутанная туманами дорога, мрачные деревья, напоминающие вытянувшихся на последнем параде калек-ветеранов - всё это навевало лишь тоску, да уныние. Поэтому какое-то время поерзав ради приличия на козлах, молодой человек то и дело возвращался к чтению и писанине.

Вот и сейчас Эспер, с лицом, преисполненным сосредоточения, перечитывал свеженаписанные заметки. Что-то не сходилось, очевидно в расчеты закралась ошибка, но вот где именно... Глаза начинающего мага блеснули в свете трепещущего пламени лантерна, когда ему показалось, что ускользающая суть уже вот-вот будет поймана цепким мысленным арканом. Он уже занес перо над нужным местом, как вдруг фургон качнулся и встал. От неожиданности Эспер дрогнул и поставил жирную кляксу. Одновременно с этим погас фонарь. Не успело возмущение обратиться в слова, как появилась и вцепилась в плечо Урсула.

- Да ч-что же это... Мадам, прекратите! - Валден-Рой высвободился из хватки попутчицы, довольно крепкой, надо сказать. - Я же могу вас испачкать чернилами.

Наскоро наведя порядок в бумагах, Эспер раздраженно откинул полог, выглянул наружу и... На миг остолбенел. Всего на миг. Самообладание вернулось быстро, впрочем как и природное любопытсво. Однако, прежде всего следовало защитить даму. В руках магика появились кусочек мела и небольшая грифельная дощечка с кристаллом в основании. Поглядывая на девушку и вполголоса декламируя формулы, он принялся не то чертить, не то писать, пока кристалл не засветился матовым огоньком. Эспер тут же коснулся им Урсулы. На мгновение вокруг неё замерцали и тут же погасли призрачные геометрические узоры.

- Я укрепил структуру вероятностных потоков и энтропической решетки вокруг вас - это должно снизить шанс деструктивных процессов в случае... Впрочем, объяснения подождут, просто держитесь подальше от... "Штук".

Конечно, может это и прозвучало немного невежливо, а тон был слишком резок, но ситуация к куртуазности не располагала. Не дожидаясь ответа, маг перевел взгляд на солдат, пожирающих лошадь.

- Господа, какова вероятность, что нам удастся... Объехать... Это.

    01. ВСТРЕЧАЕМСЯ В ФАНДАЛИНЕ





      Десятый день месяца штормокогтя
      Сыро и холодно
      Дорога на Фандалин
      Вечер

«Дорогой отец, мне горько наблюдать твои страдания. Если мы увидимся вновь, вряд ли это будет тот сын, которого ты помнил когда-то. Прощай».
        — из письма профессору де Фуко
«Тот заключил, что причина вовсе не в расстройстве разума: с мальчишкой говорит Илматер. Верующие шли из соседних деревень посмотреть на чудотворца».
        — из доклада легата Церкви в Невервинтере
«Могу я взять дешевое вино? На нормальное что-то денег не хватает».
        — из трактирной беседы
«Естественный матерьялизм, друг мой, составляет лишь часть нашей Системы Мира. Один увидит случай, другой обратит взоры к геометрии».
        — из «Введения в современную Школу Трансфигурации», издание второе, дополненное

    * * *


    Фургон покинул Невервинтер в четвёртый день штормокогтя. Северная весна не спешила: по ночам с Хребта Мира спускался ледяной ветер, оставляя на траве иней, а в плечах — дрожь. Тент над фургоном скрипел, а двух деловитых мулов приходилось укрывать попонами. Только с восходом тепло напоминало о том, что через считанные недели лето примет негостеприимный лесной край в долгожданные объятия. Так продолжалось один день за другим.

    Они оставили Невервинтер в тревожном, хмуром настроении. Жемчужина Севера привычно кипела торговлей и промыслом, но видящие глаза усматривали за повседневной суматохой признаки грядущей беды. Многопушечные фрегаты выстроились на рейде городской гавани. Среди парусов трепались на пронзительном ветру вымпелы правящего Дома Алагондар. На юг по Большой дороге маршировали колонны в изумрудных мундирах, взяв мушкеты на плечо. Порой они шли и шли часами, обгоняя фургон. Урсулу солдаты встречали весёлым посвистом, а сумрачного святого отца — почтительно прижатой к груди ладонью. Не скрываясь, Невервинтер готовился к тёмным временам. Иллускан с севера, Уотердип с юга, вольный союз Эвермита к востоку. Всюду видел врагов мрачный патриарх Алагондар, всюду искал союзников. Меркантильные перемирия и фамильные унии трещали по швам. Одним утром, поднимая тучи пыли и сгоняя редких путников на обочины, по тракту промчался эскадрон драгун. Это наёмники Торговой компании Побережья спешили на зов своего золота.

    А на четвёртый день политика осталась позади. Последние путники исчезли. Виллы феодалов и сельскохозяйственные латифундии покинули склоны холмов. С каждой милей земля окрест приобретала всё менее дружелюбные черты. На горизонте поднимались Меченые горы, а север застлала тёмная пелена Невервинтерского леса. Здесь встречались дозорные башни, но вскоре они исчезли. Величественное безземелье, что занимает тысячи лиг между Невервинтером и Уотердипом, вступило в свои права.

    Там, где от большака — того, что именуется на старый манер Торговым трактом — отделялась дорога на Трибоар, стояла едва ли не последняя дружественная засека. Полосатый шлагбаум был опущен, а по-утреннему пьяный гренадёр грозил мушкетом и требовал вернуться. Пришлось дождаться, пока из землянки вылезет небритый унтер, оденется, рыгая, и прочтёт условия контракта, заглянет в бумаги Урсулы и осведомится о деле преподобного Самуила. После объяснений лицо офицера вытянулось, а презрительно-усталое выражение сменилось сочувствием:

    — Проезжайте, — позволил он. — Но знайте, что в тех землях добра нет. Проезд по частной надобности закрыт до особого указания. Никого не касайтесь, нигде не вставайте постоем. И дышите, коли есть, через чесночный куль. Илматер в помощь... дураки.

    С этим напутствием, которое не тянуло на счастливые пожелания, четверо путников въехали в графство Фандалин.


    * * *


    Шестой день пути. Дорога, день ото дня всё теснее, вывела фургон к косогору над бледной рекой. Здесь всё казалось бледным, бесцветным. Цвета потерялись в этой земле серых полутонов. Ветви застыли в облетевших кронах. Чёрные, подобные мазуту воды влачили себя к тусклым откосам. Будто крючья склонялись к дороге сухие терновники. А та, несчастая, петляла у берега, сражаясь за угасающую жизнь. И когда стылый туман восставал среди древних деревьев, холодный голос весны шептал о минувших днях Фандалина.

    О времени, когда добро оставалось добром, а зло было злом.

    С самого утра, если утро ещё существовало над раскисшим половодьем, лил дождь. Хмарь затянула небо, проглотив бледный нимб солнца. Прятаться от воды у Урсулы получалось только в самом фургонне или сидя на козлах. Дрябло и низко плыли облака, цепляясь за чёрные колья деревьев. Недобрый, ненастный лес гудел и поднимал за колёсами старого фургона ворохи прелых листьев. Их вид подсказывал, что они гнили в земле с осени. Копыта чавкали, оставляя в кипящей дождём грязи отпечатки, а вода немедленно затягивала их — как торопливая горничная, прибирающая за незваным гостем. С реки по левую руку тянуло холодом. Водянистая мгла вздымала белёсые пальцы в немой мольбе, но Бог не отвечал.

    Рассечённый старой дорогой, тонувшей в глинистом месиве, лес ждал, не скрывая ожидания. Кора его сосен и тополей казалась струпьями на больных плечах. Горячечным кашлем оборачивался сырой туман, а капли дождя, градом катившие по рукавам и жалкому навесу над козлами, пахли горько и невкусно. Так и ехал фургон, отчаянно и упрямо продираясь сквозь редколесье. Кустарник царапал ноги усталых мулов. Те печально шагали под ржавый скрип осей да болтающегося на крюке фонаря. Близился закат, слабым золотом подрезая тучи над рекой...

    Даже разговоры поутихли. Молодой Эспер упрятался в кузове вместе со своими книгами. Он что-то беспрестанно записывал. Как-то раз, подсмотрев в его заметки, Гарольд нашёл знакомые по Университету рассуждения на темы истории и тайных наук. Не так уж, к слову, дурно изложенные. Сделав чуть позже то же самое, Урсула разобрала что-то про параболы, деление на ноль и эквивалентность материй с энергиями.

    Преподобный Варнас, разумеется, никуда не подсматривал. Всю дорогу священник казался отягощённым недобрым предчувствием, но только в Фандалине стала ясна хотя бы часть его мрачности. Конечно, ещё никто не видел весёлого пилигрима со знаком Догмы, но преподобный отец, кажется, лучше прочих предвидел, что именно их ждёт: мрак и пустота. Теперь он шагал вровень с мулами, вглядываясь в заросли близ обочин и не обращая внимания на дождь.

    Как-то сами собой Гарольд и Урсула остались за возниц. Во-первых, над скамьёй был натянут тент, а во-вторых, беловолосый франт легче прочих переносил насмешливые манеры девушки и не лез за словом в карман. Уж лучше перекидываться остротами, чем пялиться в окрестную муть. Впрочем, что-то неясное удерживало Латту от пущих откровений — что-то более сильное, чем давняя привычка к осторожности. Ни презентабельная внешность, ни высокая культура в повадках не заставляли опасаться Гарольда. Но что-то было в нём. Что-то заставляло интуицию девушки паниковать, стоило ей встретиться взглядом с измождёнными, украшенными синяками глазами Гарольда. Нездешняя тень кралась след в след за этим человеком, а интуиция умоляла Урсулу бежать без оглядки. Хотя бы тут присутствие святого отца ободряло. Да и слишком велик был куш.

    Так продолжалось из часа в час. Зачем, почему — кто бы знал? Был фургон, были дорога и лес, и казалось, что эта печаль записана в вечности: такой неизменной, такой постоянной она врезалась в память людей, сутулившихся под тяжестью мокрой одежды. Тот, кто хотел найти хоть малое укрытие от дождя, мог бы откинуть рваный полог из джута и убедиться, что в фургоне свалены кирки, заступы и лопаты, а в дальней части кузова составлены конопаченные бочонки с маслом и консервами. Не самый достойный товар.

    Впрочем, у большинства присутствующих имелись свои причины продолжать путь.

    На очередном повороте в листве блеснули камни редких надгробий. Могилы и покосившиеся ограды проступали среди леса как потусторонние призраки, пропадая в дожде так же безмолвно, как возникли. Косые кресты Илматера чередовались с безликими стелами, с которых время давно стёрло имена и даты. Железные прутья пропадали среди мха и кустарника. Это кладбище не имело конца, впитав судьбу многих и многих поколений.


    * * *


    Впереди дорога раздваивалась. Относительно широкая колея, по которой мог протиснуться воз, вела вперёд и исчезала в стене кустарника. Направо, в гущу могил и деревьев, ныряла узкая тропа, залитая жидкой глиной. Над развилкой нависал исполинский чёрный дуб, казавшийся обугленным; и лишь спустя секунду пришло понимание, что глаза не обманывают. Кора величественного гиганта спеклась и почернела от пламени, глина у корней затвердела, а с пузыристых ветвей на путников пялились пустые черепа, обглоданные огнём. Пять или шесть скелетов, сожженные до своих костей, висели на дереве как мрачное предупреждение.

    «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ОБИТЕЛЬ ТЬМЫ. СЖИГАЙТЕ СВОИХ МЕРТВЕЦОВ» — гласил на скорую руку сколоченный щит, цепью прикованный к дереву. Другая рука выцарапала на этом же щите слова поменьше: «Или умрите сами».

    Как продолжение ужасного натюрморта, шесть лошадиных трупов тонули в грязи у развилки. Кони лежали будто сломанные игрушки, выпростав грациозные ноги под дождь. Их седельные сумки были выпотрошены, а попоны и сбруя однозначно выдавали принадлежность наездников — чиновники Невервинтера. Все, кто помнил леди Глорию и её эскорт, узнали этих лошадей. Молодая хозяйка фургона и окружной судья Холлвинтер встретили свою судьбу здесь.

    Четыре человека в обрывках изумрудных мундиров сгрудились над одним из конских трупов в тесный кружок, поедая гниющую плоть и руками помогая срывать сырое мясо с костей. Треуголка, сбитая с головы одного из них, открывала затылок. Между жидких волос издалека виднелись багряно-алые опухоли, смутно схожие с нераскрытыми бутонами цветов. Вены и артерии, оплетавшие шею, казались набухшими нездоровой зеленоватой лимфой, которая пульсировала в такт движениям. Сквозь кирасу другого солдата прорвались сочащиеся гноем наросты, что выглядели не просто въевшимися в металл, а будто вплавленными в него.

    Мигнув, погас фонарь над козлами. Дымная змея изогнулась над фитилём. Стихли колёса. Мулы встали, напуганные тенью чудовищного дерева. И только шелестел дождь, накрыв мир тоскливой вуалью. Колеи позади фургона таяли, сливаясь с жидкой глиной.

    Смеркалось.


Получатели: Гарольд.

Получатели: Урсула Латту.

- Иу, - скривилась Элли, - ты бы хоть со мной посоветовался что ли... Тут на объявления отреагируют разве что, как на мега-подставу, типа придешь, а там в лучшем случае просто облом. Я попробую через дядю еще найти людей, - сказала она, в уме подсчитывая, во что это ей обойдется.

Музыка разрядила обстановку и оторвала от тягостных мыслей.
- Да, да! Они крутые, - на прошлой неделе дядя снова опередил ее с утра и врубил что-то другое из Arctic Monkeys, но стиль и голос она запомнила, узнала бы и во сне.
- Мне больше всего нравится вот эта, - она порылась в телефоне, выключила звук на магнитоле, как будто каждый день ездила с Хортом в машине, и нажала на "play".
ссылка

      Ефремов приехал через полчаса, прошедшие в тягостном ожидании. Катя плакала на кухне, Миша задумчиво перебирал струны гитары, почти не извлекая звуков, а Одинцов выпрямился на стуле посередине комнаты и молчал. Его мысли бесцельно странствовали в нарисованной схеме из бесконечных углов и осей, но не могли найти выход. Заветный указатель не сиял в конце коридоров призывным зелёным светом. Правильнее было бы сказать «зиял», но не имелось у Артёма и этого. Только новые повороты и новые круги. На ум напрашивалась «Божественная комедия» — простая и очевидная метафора. Но рядом не шагал Вергилий, а Артём Викторович Одинцов вырос советским человеком. В его распоряжении не имелось божественных комедий, и даже «Ирония судьбы» выходила на экран лишь в декабре. Спали жители соседних квартир, спал подъезд и спал дом, спал Ждановский район со своим Зелёным проспектом, продуктовыми магазинами и бетонными альковами в пыльной пустоте новосозданных улиц.

      На лестнице зазвучали шаги. Артём и Миша слышали, как каблуки отсчитывают пролёты, поднимаясь с этажа на этаж. Помнится, подходя к дому, Одинцов пытался прикинуть, какие окна принадлежат Убежищу Михаила. Но окна вампиров всегда закрыты шторами — иногда складчатыми «римскими», иногда тяжёлыми гардинами. Окна вампиров редко светятся в темноте.

      «Победа» показывала третий час. Во внутреннем покое, который навеивал механический бег секунд, не осталось нужды. Каблуки в подъезде досчитали до нужной площадки и остановились — Артём знал, что их владелец увидел то же, что и он: электрический свет, располосовавший надвое лестничную площадку. Одинцов поднялся:

      — На выход.

      Катя больше не плакала.


* * *

Выбор Одинцова: суд

      Суд вампиров — это суд статуса, это фарс статуса и это звериная дуэль, замаскированная под светский процесс. Здесь судят не за преступления, а за политическую конъюнктуру. Здесь, насмехаясь над советским строем, с удовольствием перенимают его объективизацию и фракционизм, так милые мёртвым стратегам. Со времён древнеримских сенаторов повелось, что на суде людей побеждает не тот, на чьей стороне истина, а тот, чья речь красива и ловка. Суд вампиров мало чем отличался в этом понимании.

      Он состоялся на следующую ночь, семнадцатого февраля тысяча девятьсот семьдесят пятого года. В башне, венчающей сталинскую высотку на Котельнической набережной, совет Примоген восседал в расставленных полукругом креслах — а Одинцов не мог отделаться от мысли, что привёл Мишу не на казнь, а на ярмарочную буффонаду.

      Пикантность ситуации, от которой глаза ненасытных грифов золотились в полумраке зала, закрытого на вечный ремонт, заключалась в том, что сын Гуникеевой арестовал сына Черновой. Спектакль. Один только Хороводин внушал Артёму мысль о том, что всё действительно было сделано правильно. Он долго расспрашивал референта, вдаваясь в нелицеприятные детали разговора с босяцким вожаком, ареста, визита в Институт и вечера на Садовой-Триумфальной. Для него действительно играл роль моральный облик преступника, а нарушение Традиций ещё оставалось тяжким проступком. Именно он поднялся с заключительным словом, когда Михаила ввели в зал два молодых человека с убранными брильянтином волосами.

      — Михаил Трофимов, неонат среди нас...
      — «Юноша среди нас», — недовольно поправила Гуникеева, прекрасно зная, что её шёпот услышат. — Ну что за манеры...
      Председатель не обратил на неё внимания:
      — Меня зовут Андрей Хороводин. В этом Домене я возглавляю Родословную по согласию Кланов. Известно ли вам это?
      — Известно, — послушно сказал Миша.
      — Желаете оспорить моё право?
      — Не-а, не желаю.

      Артём с Ефремовым сидели на длинном ряду откидных кресел вдоль стены. Неподалёку расположился казначей Петренко, и даже «призрак оперы» соизволил посетить концерт в честь своего Клана. Одинцов знал, что сейчас председатель задавал ритуальные вопросы — очередное наследие тех веков, когда власть одного вампира над другим определялась исключительно его силой. Теоретически, Миша мог не признать его право судить. На практике, как и многие анахронизмы, этот соблюдался с педантизмом пожилой воспитательницы.

      — Первая Традиция призвана оградить от истребления. Вторая — возлагает ответственность за наше потомство. За действия нашей Крови. Михаил, вы повинны в их нарушении, в безответственности перед Семьёй и нашим союзом, в преступном эгоизме и неприятной мне лично духовной чёрствости, которая...
      — Возражаю! — воскликнула Чернова. — Мне неизвестно, где господин Председатель увидел нравственные ориентиры в формулировке Традиций.
      Казалось, что глаза за очками Хороводина вот-вот вскипят. Но чудовищным усилием он сдержался.
      — ... и неумении блюсти свою собственность.
      — Своё Стадо, — опять прошептала Гуникеева, невинно улыбаясь.
      Бражедский резиново фыркнул.

      Какой уж тут «справедливый приговор» — прямо на глазах Артёма преступление становилось поводом для внутренней грызни. Примогенам было плевать на то, что именно сделал Миша. На убитого Юру, на оставшихся безымянными драугров — может, и на многих других. Гуникеева подтрунивала над подчёркнуто светскими формулировками Хороводина, Чернова препятствовала его речи, старший Вентру откровенно выбирал стороны и один только председатель стремился довести дело до конца. Вместе с разочарованием в Артёме проснулся оттенок нового уважения к инженеру. Должно быть, Андрею Хороводину требовались невиданная энергия и политическая воля, чтобы управлять этой сворой, где каждый вынужденно знал убийство и Жажду, знал свою силу. Открытый конфликт был для Хороводина смертелен, скрытое противостояние — равносильно поражению. Однако Председатель, уверенно шагая между Сциллой и Харибдой, продолжал речь:

      — Присутствующий здесь товарищ Одинцов подтверждает обвинение. Товарищ Ефремов — подтверждает обвинение.
      — Я горжусь своим Наследником, — с невероятной степенью правдоподобия вздохнула Гуникеева. Графиня Даэва метнула на неё испепеляющий взгляд.
      — Михаил! — возвысил голос Хороводин. — Не будь наши действия своевременны, Маскарад был бы нарушен вашим порождением. Присутствующие здесь подтверждают обвинение. Вам есть, что возразить?

      — Не-а, товарищ Председатель, — сказал Миша, опустив голову. — Я раскаиваюсь в своей, как вы сказали, безалаберности. Мне нужно было лучше следить за выродка...
      — За вашей собственностью! — лязгнул зубами Хороводин. — Имейте уважение хотя бы к деяниям рук своих, в конце концов!
      — Извините, — смирно сказал Миша. Он вдруг посмотрел на Артёма, но в его взгляде не было ожидаемой насмешки. — Я хотел бы сказать спасибо, что всё получилось исправить. Я лоханулся.
      — И только? — рявкнул Хороводин, весьма похожий на себя, разозлённого иронией Артёма на галерее ГУМ.
      — И только.
      — Вы считаете приемлемым вообще совершать то, что вы совершили?!

      Бражедский улыбался. Гуникеева покачала головой, но не с осуждением, а с сочувствием. Петренко понурился. Чернова в гневе отвела глаза.

      — Э, товарищ Председатель, — Миша нервно собрал длинные волосы набок, — я... не думаю, что вампиру нужно оправдываться за то, чего он делает со Стадом. Разве нет?
      — А перед собой оправдываться — лишнее, так?
      — А перед собой… честно, товарищ Председатель, я вас уважаю, Традиции уважаю. Но Стадо… мне же просто по барабану. Я уже говорил Одинцову. Извините.

      Даже Ефремов взорвался. Вскочив на ноги, он взревел:
      — Вы издеваетесь?! «Извините»?! Его надо бросить в торпор, как пса!
      — Вы забываетесь, Игнат! — взвизгнула Чернова.

      Поднялся шум, оттеняемый проблесками фонарей над Москвой. Зал высокой башни будто плыл в небе над городом, оторванный от грешной земли тридцатью двумя этажами. Даже Любовь Анатольевна перестала улыбаться.

      — Мы не можем судить за нравы, — взял слово Бражедский. — Это и без нас делают на каждом шагу. Поучают из каждой газеты. Взгляните за окно: страной управляют регуляции и нездоровые старики!

      «Зачем же за окно смотреть...» — подмывало сказать Одинцова, но он сдержался.

      — Ефремов, — попросил Председатель. — Сядьте.
      — Вампир — совершенный охотник, — высокопарно напомнила Чернова. — Охота — наша прерогатива.
      — Наша необходимость, а не развлечение, — сухо сказал Ефремов, возвращаясь на место рядом с Артёмом. Одинцов видел, что коллега сжимает кулаки в приступе нехарактерной для него ярости.
      — Мы судим за опасность охоты, а не её мотив, — продолжил его реплику Бражедский. — И здесь вина Михаила доказана. Осталось избрать наказание.


* * *

Выбор Одинцова: милосердие

      Саша Шкет недолго оставался заправилой на ТЭЦ Калининского и Ждановского районов. После страшного вечера, когда неведомая сила уволокла его в ночь, а затем отпустила, он начал меняться. Пропала глумливая наглость, а на её место пришли осторожность и странная, непостижимая уголовником грусть. Он помнил сладкий вкус на губах и скоротечный экстаз. Сколько ни искал Шкет, он не смог найти замену пережитому. Водка, пахшая автомобильным спиртом. Идущие по кругу сигареты. Лихорадочно-торопливая мастурбация в общем углу и ладони, вытертые о штаны под взглядами сокамерников — ничего не шло в сравнение. Долгие дни тратил семнадцатилетний босяк, обходя ночную Москву, спрашивая и воруя. Он пытался найти человека с глубокими глазами, которые казались ему бездонными как Кольская скважина — и не мог. Пытался вновь увидеть, как кровь течёт с запястья, а вопросы звучат прямо в его голове, вызывая сладострастную жажду ответить. Вывернуться наизнанку, рассказать всё, признаться в нелепой жалости к собственной жизни. В глубине подростковой души Саша Шкет мечтал снова оказаться рабом на заднем сиденье тёмно-синего «Москвича». Снова ластиться к ногам тех, кто мог подарить ему, отбросу, невиданное социалистическим богом блаженство. Потом Саня перестал искать. Он пытался попасть в Афган, но его отказывались брать из-за двух сроков за плечами. В девяносто втором он сменил рваное пальто на кожаную куртку, а затем на пиджак от «Хуго Босс». Изящный выбор, но торчавшая подмышкой кобура уничтожала последний намёк на элегантность. Двое его детей уже учились в Оксфорде, но…

      … но иногда Саня Шкет выбирался из «Мерседеса» и шёл по ночной Москве мимо Болотки и Театралки, а по заросшим щетиной щекам бежали злые детские слёзы. Он продолжал искать.


* * *

Выбор Одинцова: защита

      — … что открывает научному сообществу потрясающие перспективы на стезе борьбы с патологиями крови. В заключение вступительной речи, когда мы вот-вот перейдём к слушаниям тематических докладов, я бы хотела поблагодарить двух людей. Во-первых, моего мужа Анатолия. Мы познакомились в Москве в далёком шестидесятом году, и с тех пор он безотказно поддерживал меня в сложный период жизни, став надеждой и опорой в этом непонятном мире биологической химии.

      В зале австралийского конгресс-холла засмеялись. Пожилой мужчина в первых рядах, на крепких плечах которого пузырился неудобный ему твидовый костюм, смущённо улыбнулся.

      — И неизвестного широкой публике Артёма. Знакомство с ним вышло совершенно случайным, но подарило мне ценные мысли, которыми я буду делиться с вами в специализированной секции нашей конференции под названием «Популяционная генетика сегодня». Всех приглашаю.

      Профессор Сиднейского университета Дарья Д. Григорьева оставила трибуну под аплодисменты публики. Пожилая женщина едва держалась на ногах, пользуясь для ходьбы тростью из матового пластика, но её голова оставалась высоко поднятой. Международная конференция гематологов, посвящённая микробиологии и генетике, открывалась ею уже во второй раз — и во второй раз речь Дарьи Григорьевой была обращена к надеждам и вере.


* * *

Выбор Одинцова: напарник — Ефремов (взять русскую фамилию)

      Шли годы, и выстрелы всё чаще звучали над ночной Москвой. В их разноголосом базаре раз за разом повторялся хриплый пистолетный фальцет. Хлопал позолоченные задницы гильз скользкий затвор, а мишени падали одна за другой. Падали люди. Падали венгерские наглецы, решившие, что пора урвать свой кусок пирога. Падали драугры. Потёртый пистолет Тульского-Токарева с красной звездой на рукояти оставил за собой извилистый след, закончившийся пороховой гарью и криминалистической экспертизой рисунка нарезов. Вместо него Ефремов приобрёл «Беретту» в американской армейской модификации М9 — такую же бывалую, потасканную и надёжную.

      Вентру. Паладин, воспитанный на блистательных идеалах воинской доблести. Неизменный референт, стоявший по левую руку председательских тронов, кто бы их ни занимал. Девяностые принесли Москве войну, и Родословной были нужны генералы. Мало кто знал, что за лицом безупречного исполнителя скрывался отчаявшийся пятидесятилетний мужчина, принявший своё Обращение из страха. Много лет назад, в феврале спокойного семьдесят пятого, Ефремов и Одинцов беседовали в машине на Ленинском проспекте. Артём не спросил тогда, почему Ефремов убеждал его в том, что возраст не имеет значения.

      А если бы спросил, то узнал бы, что больше всего на свете Вентру боялся старости. В пятьдесят лет, умирая в Архангельской губернии от брюшного тифа, чиновник Ефремов пытался поддерживать политический баланс между интервенцией Антанты, белогвардейскими фуражирами и наступающими красными частями. Но высокий пост не мог спасти его от дряхлой дрожи в коленях и слабеющего с каждым днём зрения. Игнату Владимировичу грозили слепота и казённая койка на отплывающем британском пароходе — и его звезда словно сошла с рукояти чёрного пистолета, подарив другую, не менее чёрную жизнь. С тех пор Ефремов сражался из страха.


* * *

Выбор Одинцова: выслушать план Председателя

      Гласность сменилась Перестройкой. Перестройка — девяностыми. Девяностые уступили место олигархам, а за войной в Чечне последовала оттепель Медведева, затем майские указы, «пакеты» Яровой и другие тревоги суматошного политического мира. Грязь, ложь, махинации и бандитизм сплелись в бурлящий котёл, где даже Шива не смог бы умыть все руки сразу.

      Председатель взял своё в меняющемся мире, которого так боялся Артём и не могли понять Старейшины. Энергично и неутомимо он собирал на своей панели управления всё новые рычаги. Бандитов брал силой, бизнесменам сулил прибыль, политикам обещал преференции. Влияние российской Родословной ширилось вместе с влиянием ельцинской «Семьи», красноречиво перекликавшейся названием с клановой структурой бессмертных. Хороводин сделал ставку на банки, и не прогадал. Кризис девяносто восьмого едва не привёл на его место Гуникееву, но на последовавшей волне Любовь Анатольевна сама отдала Хороводину бразды правления и эмигрировала из Москвы — уже навсегда. Артём знал, что Примоген просто устала от повторявшихся из года в год лиц, но вряд ли жалел о её отъезде. Среди коррупции, чиновничества и под крылом шлюхи-Фемиды Родословная, как и обещал Одинцову председатель на галерее ГУМ, под портретами Ильича, перестала прятаться в подъездах. Банк, два инвестиционных фонда, металлургический завод, благотворительная организация и портфельные инвестиции в нефтегазовые компании не родились из пустоты. С нотками мистического страха Одинцов понимал, что все они были предусмотрены планом Андрея Хороводина ещё тогда — в далёком семьдесят пятом.


* * *

Выбор Одинцова: пощада

      Нью-Йоркский клуб гудел басами. Трущобы Бруклина середины восьмидесятых нравились Мише куда больше, чем московские подворотни. С помощью итальянской ветви Родословной, уже шесть веков занимавшейся перевозками её членов по всему миру, он смог добраться из РСФСР в Чехословакию, оттуда — в ГДР. На спокойном пропускном пункте несколько южнее Зуля баварский пограничник посмотрел в поддельный паспорт, потом сверился с рукописной бумажкой, которую выудил из кармана шерстяных брюк… и кивнул.

      — Wir haben auf Sie gewartet, Herr Leiche! So einen Nachnamen haben Sie!
      Миша рассмеялся и крепко пожал руку офицера. Несмотря на необратимые моральные повреждения, он умел быть благодарным.

      Вот и теперь Миша смеялся, крепко держа руку девушки, с которой познакомился три часа назад.
      — Ну и ну! «Господин Труп»?.. Он серьёзно тебя пропустил! — Дженни коснулась бокала остренькими белыми зубками.
      — Думаю, дело в том, что я похож.
      — Говорят, русские всегда мрачные. Поэтому ты выбрал такое депрессивное имя?
      — Потому что я и есть труп, — сказал Миша, заглядывая в её глаза. Дженни продолжала улыбаться, но без былой уверенности.

      Через полчаса поцелуев и танцев он предложил Дженни убить её. Просто так. С тем же успехом он мог вызвать такси или позвать погулять.
      — Ты… серьёзно можешь так сделать?.. — спросила Дженни.
      — Да, — Миша легонько поцеловал её пальцы. — Сверну тебе шею. Или ударю по затылку. Могу раскроить горло бокалом…
      — Фу! Последнее — отстой!
      — Да и первое для тебя будет не лучше! — захохотал Московский вампир.
      — Может… тогда лучше не надо? — Дженни сделала умильный вид. — Мне в воскресенье маму навещать.
      — Ты что, реально не хочешь, чтобы я тебя убил?
      Дженни моргала, пытаясь соотнести тон и смысл последней фразы. Потом улыбнулась:
      — Вообще-то… не очень…


* * *

Выбор Одинцова: Катя

      Наказанием Михаила стали две недели торпора, публичное бичевание, Большая Услуга в адрес Секретариата и обязательство в течение трёх лет покинуть Москву. Артём понимал, что это не решение. Ефремов правильно сказал на суде: таких убивают, когда стремятся к однозначному социальному благу. С другой стороны, проявив милосердие, он смог спасти свою собственную жизнь. Классический выбор между общим и частным. Классическая ловушка.

      Катя не разговаривала с ним почти три недели. За это время Одинцов успел прийти к мысли, что она дура. Затем — к тому, что это он дурак. Успел выкурить пачку позаимствованного у Ефремова «Кракуса». Он приезжал к ней на улицу Мельникова, но Катя не захотела его впускать. Возможно, именно здесь настал бы конец едва начавшимся отношениям. Настал бы, оставив более горькую гарь, чем порох пистолета ТТ. Но Катя проявила удивительную для девушки чуткость, сумев понять самое важное: больше всего на свете мужчины ненавидят неопределённость.

      — Три недели, — сказала она из-за двери. — Пожалуйста. Потом я приеду, если ты захочешь.

      Ровно три недели. Имея чётко установленный срок, Артём не стал творить глупостей. Не стал кричать, стучать или пытаться объясниться через дверь. К счастью, пожалуй. Вид женщины, видевшей, как мужчина теряет остатки самоуважения ради неё, вскоре становится противен мужчине. Немногие, вопреки фантазиям психологов, готовы уподобиться герою фон Захера-Мазоха. К двадцатому февраля Артём совершенно не хотел, чтобы Катя приезжала. К двадцать четвёртому думал, что просто найдёт другую, но мыслями каждый раз возвращался к дивану и вечеру после визита в Большой театр. К третьему марта — считал оставшиеся ночи, почти не покидая Убежища.

      Одинцову казалось, что пропасть между ними расширилась за эти ночи. И, открывая дверь Убежища, не знал, хватит ли у него сил простить то, что Катя не смогла его простить. Пожалуй, так. Эта мысль казалась тяжёлой и сложной, не менее сложным для него стал недолгий кухонный разговор.

      — Он был моим другом, — сказала Катя.
      — Да. Я знаю, — Артём изучал рисунок на дверце шкафчика, что над холодильником «Саратов».
      — Тёма… говори как есть.
      — Он чудовище, — не меняя голоса, добавил Артём.
      Катя вздохнула. Артём молчал.
      — Да, — вдруг сказала она.
      — И всё? — после долгой паузы рискнул спросить Мехет.
      — Не всё.

      Она стремительно кинулась на шею Одинцова, и Артём растерянно поднял руки, уже не зная, где перед ним театр, а где — настоящие чувства. Зарывшись носом в его волосы, Катя плакала и целовала его. Она шепнула четыре слова, но после них Артём не сомневался, что театр — и один, с Клеопатрой, и другой, с гитарой, и третий, с судьями и жюри — остался в прошлом.

      — Пока что — просто «да»…

      Ощущая, как взрывается внутри фейерверк счастья и горячего биения жизни, Одинцов обнял её куда крепче, вздрагивая от ненасытной жажды её тела. Спасённого им. Им же обретённого вновь.

      Шёл тысяча девятьсот семьдесят пятый год...

Вы не можете просматривать этот пост!

Щёлкаю дверным замком, выпуская себя из салона. Киваю мужику. А в голове мысль: что сказать человеку, чей брат стал скорпионами? Молчу.

      Счищая палкой вязкую грязь с обувки перед входом в жилье, Черехов хмуро глянул на высящиеся вдалеке угрюмые лохматолапые сосны и вспомнил свой первый ноябрь.
      Суд, вагон, кандалы — это все было, конечно, неприятно, жутковато, но все еще обернуто флером романтичной борьбы. Борьба! Можно было демонстрировать презрительную усмешку или зло смотреть исподлобья, хоть бы даже и в спину конвойному. Можно было приговаривать про себя: "Врёшь! Вернусь! Такого наворотим еще..." Можно было даже осторожно в это верить, тихонько поджидать, что там будет в этой вашей ссылке, да как, да там же, наверное, много будет таких, как он... комитет... кружок хотя бы... и пусть — труд! И пусть — бичи надсмотрщиков! Зато несломленный дух...
      Но уже в ноябре (тогда похолодало не так быстро, как в этом году, и в первую неделю ледок на лужах еще не схватился), когда он шел по раскисшей дороге (не помнил теперь уже, куда и по какой надобности ходил), увязая почти по колено, каждый раз вымучивая изношенный сапог из липкой толщи, чтобы плюхнуть ногу обратно в нее же, уставясь на страшно-безраличное, бурое месиво, Черехов вдруг понял, что это отныне и есть вся борьба, отведенная ему.
      Перемешивать дорожную грязь.
      Он остолбенело стоял, покачиваясь, на дороге, а потом, раскинув руки, дико, неистово закричал в свинцовое небо:
      — Ааааааа! Аааааа! Аааааа! — в легкие ворвался холодный сыроватый воздух.
      Его согнуло в поясе, и он бы упал, если бы было куда. Но грязь была настолько противна, что пришлось разгибаться.
      Вот как оно! Поборолся! Какая там борьба! Он же против них — ребенок! Он — мальчишка-гимназист, которого за шалость поставили в серый ободранный угол сердитые дяди. Только не с урока выставили — из жизни выставили.
      Где-то там шла жизнь: летели экипажи, печатались газеты, дымились сигары, работали фабрики, обсуждались новости, вопросы. И, может, где-то зарождалась не оформленная еще, тугая, но верная Мысль, а за Мыслью вставало Дело. А его взяли да вычеркнули.
      — Ооооо! Аааааа! — голосил Алексей Николаевич, схватив себя за грудь, перебирая руками по пуговицам, по воротнику. И еще пришло осознание: кричишь вот так, кричишь, пока голос не сядет. Кричишь. А никто не услышит. Похрипишь еще да и затихнешь. Это если вкратце жизнь пересказать. Выставили, похрипел, затих.
      Черехов сразу перестал кричать и заплакал, горько, жалко, тихо всхлипывая от беспомощности. Резкий и бесцеремонный осенний ветер обжигал щеки, высушивая слезы.
      Наглотавшись слез, он сначала вроде успокоился, а потом спохватился, все вспомнил и опять, схватив одной рукой шапку, а другой подергивая себя самого за волосы, словно барон Мюнхгаузен, пытающийся ведрнуться вместе с конем из трясины, закричал:
      — Аааыыыыыы!
      Завыл даже. Не помнил, сколько это продолжалось. Помнил только, что не успел еще охрипнуть, как раздался густой, грубый голос:
      — Чево воешь-то, дура? — с язвительным любопытством спросил не замеченный им мужичина, подошедший сбоку.

      Черехов сидел на печи, уютно сгорбившись и обхватив колени руками, потирая ноги. Он теперь был уже не тот. "Нет, немилостивые государи, черта с два вы меня тогда сломали. Пошипел, как закаляемая стальная рельса, пошипел, да, чего врать? Да и закалился. Нет уж теперь, не завою."
      Второй ноябрь давался непросто, через тоску, но к нему Черехов был готов.
      Он не думал про Австралию, не думал про теплые края. Если даже и нет их — ему это было все равно. Он думал про Москву. Он знал — Москва существует точно, с ручательством. И пусть ноябри там тоже не сахарные.
      Вошел Шинкевич. Алексей Николаевич поднялся со скрываемым раздражением, начал кое-как хлопотать. Шинкевич был смешон, но между ним и перманентным одиночеством Черехов все-таки выбирал обходчика.
      "А.С.А.В.", — улыбнулся он про себя грустно. — "А помнишь, ты мечтал... кружки... комитеты... ох ты ж Господи, грехи наши тяжкие!.."
      Но примерно с середины рассказа у Алексея уже было ощущение, что товарищ его по несчастью клонит к чему-то серьезному. И вот. Вывалил.
      Черехов поморгал, почуял, как поднимается внутри лихорадочная волна. "Не дать! Не дать наделать глупостей! Господи! Вот бестолковый." Но тут же гнилостно-сладко заныло: "А ведь это выход! И правда... убить! И бежать! Только бы этот вот остолоп все дело не испортил трясущимися ручками своими."
      Черехов взметнулся, жестом приказывая Шинкевичу молчать, обмирая, подбежал к окну, потом осторожно приоткрыл дверь, вгляделся. Вроде бы, никого. Тогда он сел за стол, провел рукой по лицу и заговорил:
      — Послушайте, Лев! Я вас очень понимаю! Я вас очень понимаю, — врал: ни капли сострадания не было к этому субъекту. Был только заполошный страх, что блеснувший шанс пропадет. — Это трудно. Но вы поймите. Вы один-то можете не справиться. Надо вместе. Вместе надо! Но надо как... вы поймите, нельзя просто убить. Если убить — то что потом-то? Если убить, — Черехов подивился, насколько легко он говорил это слово, — надо сразу и бежать. А чтоб бежать, надо хоть чуть приготовиться. Еды. Вещей. Зима на носу. Пока доберемся до людей, пока туда, сюда... Надо будет скитаться. Послушайте, Лев, я не отказываюсь! Но надо с умом, ага?
      Встал, нервно походил, еще раз посмотрел в окно.
      — А у вас что же, и план есть? Как его... ну это...
      "Господи... вот борьба-то, а! Пьяного урядника порешить. А мечтал-то царей да генералов..."

Вообще-то, великий князь не был лишен чувства юмора, особенное предпочтение отдавая сатире, желательно, письменной. Вот например пару дней назад в салонах пошла придуманная кем-то шуточка о графе Резнове, за авторством одной милой барышни с разбитым сердцем:
"Мой милый граф, он вопреки молве,
Смотрелся в зеркало и днями и ночами,
Но вот - решил жениться на себе..."
Кажется, была еще и четвертая строка, кажется касающаяся супружеского долга... жаль стерлась из памяти. В конце-концов графиню Эжени ведь наверняка позабавил бы столь милый курьез семейных традиций Андрэ. Или нет? Пожалуй, с учетом личных трудностей ее сиятельства, не стоит лишний раз напоминать ей о браках и связанной с ними мишуре в виде детей. Не важно. Так вот, юмор. Всякая шутка забавна ровным счетом до тех пор пока число пострадавших от нее сводится к одному личику. Иначе это и не шутка никакая, а совершенно точно что-то с терпким запахом карбонариев. В том же, что за пропажу мостов ответственна молодежь, великий князь почти не сомневался. Много их таких, сговорятся с языческим божком, али найдут старую книжку, а потом не то волшебного медведя в гримерку к актрискам запустят, не то мосты упрут. А всё, милостивые государи и государыни, от чего? Да просто молодые, незрелые, пушок над губой - голова в штанах. Ждут, что сейчас же, стало быть все мамзельки зашепчутся: "А это вот тот." А на самом деле? Административная высылка если штатский дворянин - тут еще повезло. На Кавказ если офицер - бывает. А уж если чиновник или Декабрист, тут уж брат никакого хулиганства, а изволь взять шапку и в Сибирь, разводить боевых медведей для Его Императорского Величества гвардии.
Одним словом, согласился повозиться с мостами Александр Михайлович неохотно, уж вовсе ему не улыбалась перспективушка гоняться по всей столице за какими-нибудь веселыми кутилами, носящими в одной руке бутылку французского вина, а в другой - магический гримуар. На них - и с маузером. Смех, срамота. Вы бы, братец мой коронованный, сразу пушки выкатили! Кстати, на улицах судачат, что в столице открылся новый публичный дом мадам D, не кажется ли Вам, Ваше Величество, что событие это представляет угрозу существованию монархии и надлежит отправить туда великого князя с полком солдат? Вот так и бывает - бил Наполеона, бил драконов, бил Декабристов и самого Кощея, а теперь ищешь мосты. Звучит как начало какого-то дурного анекдота про имперскую бюрократию, вроде "велел как-то губернатор сосчитать всех воробьев".
Ну да ладно. Нет худа без добра. По крайней мере будет на что посмотреть. Разумеется, самой симпатичной барышней был и остается граф Резнов, которому кстати и стоило бы искать мосты, занятие приличествующее его положению. Далее следует леди Ангелина, в целом pas mal, даже может быть с претензией на une fleur rebelle, но право же, живой корсет, да еще женского полу, непрерывно примыкающий к тем частям, что созданы не для дам, но для кавалеров... Это как минимум il n’est pire eau que l’eau qui dort, если не сказать très vulgaire, хотя и отдает изяществом поэзии Сапфо:
"Приди, Киприда,
В чащи золотые, рукою щедрой
Пировой гостям разливая нектар,
Смешанный тонко."
И все же, великий князь должно быть в силу возраста, не слишком стремился к странному и экзотичному, оттого и взгляд его на леди Ангелину оказался столь же мимолетен, сколь и брошенный на графа Резнова, остановились же глаза на милой жемчужной нитке, символизирующей между прочим чистоту и невинность. Эжени (это слово великий князь произносил через французское "œ̃", не имеющее аналогов в русском языке и выговариваемое как в слове parfum), сегодня особенно мила. Право же, если вокруг вас ходят неприятные слухи, вы разумеется обязаны быть милой, вот только далеко не у всех получается, а стало быть...
Александр Михайлович задержал взгляд на спокойном лице и бледной шее достаточно, чтобы остаться замеченным, но недостаточно, чтобы быть вульгарным. Право же, взгляды тоже нужно уметь бросать, как и делать комплименты. Легкий подобен поглаживанию по спине в последний миг вальса, тяжелый и долгий - приставшему в нетрезвом виде с поцелуями кавалеру. Как бы то ни было, если не считать Иду Христофоровну, находящуюся в состоянии чересчур интимном для обмена любезностями, лица закончились, разговоры же продолжились.
- Кощей Кощеич, не томи пожалуйста. Новый год едва прошел, а тут еще дело такое... Деликатное. Гениального изобретателя или столь нестандартно мыслящего заговорщика, я бы еще пожалуй поискал. А ну он так и английские линкоры нам выловит. Небось еще и орден за мосты-то получит. Конечно может быть во всем виновата проклятая заграница, но верится с трудом. Скорее петербуржский генерал-губернатор деньги на ремонт мостов украл, а дабы не прижали, да токма еще более дали, решил и сами мосты заодно куда-нибудь. В общем давай к делу.

Аспекты игры


Северная столица готовится к Рождеству. Над заснеженными улицами по вечерам все чаще вспыхивают разноцветные фейерверки, а обычно золотистый свет фонарей превращается в оранжевый, зеленый, пурпурный и какой угодно еще.
Днем Петербург оживленно гудит. Всюду слышится смех, прозрачный морозный воздух наполняет аромат свежей выпечки, а жители и гости рядятся в самые яркие, самые пестрые свои одежды. Здесь и там продают сувениры и подарки, кукольные и игрушечные мастерские уже гордо выставляют на витрины самые лучшие праздничные работы. Все сверкает, звенит и с нетерпением ждет Рождества.
Даже нечеловеческая и не совсем человеческая часть петербуржцев поддалась этому настроению - на своих встречах ведьмы варят особые праздничные зелья, способные похитить сердце любого мужчины, перешептываются о том, какие каверзы устроят в ночь на Рождество черти, и еще многие, многие другие создания обсуждают свои планы, что-то творят и готовят.

Пожалуй, единственное место во всей Северной столице, где не чувствуется приближающегося праздника - главная канцелярия Тайного приказа, его сердце и средоточие. Расположенная в Зимнем дворце, она занимает несколько покоев и отдельных комнат, отыскать которые может любой желающий, и здесь всегда, независимо от времени суток и календарной даты, царит дух строгой целеустремленности.
Резная деревянная мебель, глубокие черные кресла, подчеркнуто простые хрустальные люстры, сверкающий паркет и зеленые стены, украшенные разве что панелями черного дерева, младшие служащие в строгих костюмах - в главной канцелярии просто нет места Рождеству. Здесь все и всегда думают только о деле.

О деле пригласил своих подчиненных поговорить и Кощей. В его кабинете, обставленном вроде бы и просто, но в то же время с большим вкусом, было огромное окно, выходившее прямо на площадь перед Зимним дворцом. Только пестрая толпа, лихачи на расписных санях и большая елка в центре этой площади напоминали всем собравшимся о том, что, собственно, творится за стенами Тайного приказа.
Сам Кощей, расположившись на резном деревянном стуле, который даже на вид казался неудобным, задумчиво смотрел в это самое окно. Облаченный сегодня в строгий военный мундир, в одной руке он держал раскуренную трубку, а другой, не глядя, делал какие-то пометки в лежащих перед ним бумагах.
На собственных подчиненных, которые постепенно собирались в кабинете, он поглядывал изредка, рассеянным кивком приветствуя то великого князя, то графиню Ларскую, то графа Резнова, а то и леди Ангелину вместе с ее неразлучной спутницей.

И только когда все они наконец собрались, главный судья сосредоточил все внимание на них. Выпустив пару дымных колец, лениво уплывших к потолку, Кощей произнес своим удивительно глубоким, сильным голосом:
- Начну без околичностей, сразу к делу. Вы все знаете, что в городе творится неладное. Прежде, чем об этом станет известно каждому встречному и поперечному, мы должны проблему с мостами разрешить. Я имею рабочую теорию, с которой вы все будете ознакомлены, но перед тем - вам слово. - Он сделал глубокую затяжку и выпустил целое облако зеленоватого дыма. - Сударь великий князь, сударь Резнов, сударыни, поделитесь своими мыслями. С чего по-вашему мы должны начинать и как себя вести?

COMPLICITY

After losing her husband, who never returned from that trip where he guarded the merchants’ caravan, all Sophie could do was take care of her children and her pretty jar-shaped house. In fact, she had no time or energy left for anything else. She didn’t take part in the building of the Guillotine or looking after the Garden. She wasn’t really interested in what others were plotting. Sophie had never been an expert in beheading gods and couldn’t say she was fond of that. But… the others said that it would bring justice into their own hands, once and for all. And she might like having a little justice, because somehow she felt there wasn’t enough of it in her life. Of course, Sophie knew that all gangsters who attacked that caravan were dead. But there were times when she realized that she was not quite satisfied with that. There remained room for some more fairness. So she thought, maybe the others were right after all.

And so the others dared. And they succeeded. But it didn’t turn out quite as they expected, and Sophie was kind of glad that she wasn’t there at the moment. Was the Judge’s last prophecy true or not, she had nothing to do with that.

“Mommy!”
Her little son’s voice distracted her from her thoughts.
“Mommy, come here, I’ll show you something!”
Sophie sighed and went to the door — the yell was obviously coming from the street. She saw her younger son standing in front of the house, glowing with joy and pride.
“Mommy, look what I can do!” he exclaimed.
Sophie gave him a warm smile: “Alright, and what’s that?”
“Look!” the boy repeated and suddenly nodded — or so she thought at first — but his head kept moving downwards in a weird, unnatural way. Until it separated from the body with a loud squelch and thudded against the ground. The little body kept standing for a moment or two and finally fell down, pouring blood, turning the white salt covering the street into red mess.
Sophie shrieked at the top of her lungs. A man that was passing by stopped and turned to her with a puzzled expression on his face. Unable to speak or move closer, Sophie pointed at the boy’s body with her shaking hand. The man frowned incomprehensively.
“My son… oh gods, my son…” she stuttered.
“Oh, that!” the man finally said. “You shouldn’t worry too much, ma’am. It’s just…” He gave a strange gurgling sound and smiled.
Frozen with horror, Sophie was staring at him, watching a thin red line emerging across his throat, growing wider as the man kept smiling. Actually, the smile grew a bit wider and more cheerful as well. Blood gushed from the wound as his smiling head rolled off his shoulders to the ground.
Sophie sprang back, looking around for help. The street became almost crowded — she saw her neighbors and other people that were familiar and unfamiliar to her. They were turning to her one by one. Some waved their hands welcomingly, some called her by her name, everyone was smiling.
“Sophie! It’s just… You see? It’s just…” she was hearing here and there along with the disgusting sounds of their heads hitting the ground. There was so much blood the layer of salt couldn’t absorb it anymore. So it flooded the street like a river.
“Sophie!” came the voice from below. She looked down and saw a severed head that had rolled so close to her it was almost touching her toes. Sophie cried out and jumped away, but the head turned around and stared at her with a wild grin: “It’s just, Sophie! It’s just! It’s JUST!!! IT’S…”

Sophie sat up in her bed, panting and sweating. She didn’t know if she was still dreaming, she couldn’t recognize her bedroom or say if it was day or night outside. All she could think about — she didn’t want any justice anymore. She didn’t want it at all. But it was there for her, as well as for the others.

FACT 4

The Judge's body didn't rot, but instead it turned into a white shiny stone. People were happy about that, because it spared them from the suffocating smell of rotting flesh. Judge's body was a mountain, and it was too much carrion even for a city as big as the City of Bowls.
The stone was crumbly. Strong winds started to eat it out right away, turning into dust. Only later the citizens realized, that it wasn't stone at all. It was salt. And where it fell on the ground, the grass withered.

Эсперанса в ответ на страстную речь Мириам только грустно покачала головой. Мириам... Совсем ребенок. Страстный, умный, печальный ребенок. Готова оттолкнуть парня, страшась быть связанной. Попасть в зависимость. Те, кто ставят знак равенства между любовью и свободой - либо дети, знающие эти вещи понаслышке, либо холодные себялюбцы. В любви нет и не может быть свободы. Любя - добровольно связываешь себя с другим. Несешь в руках эту связанность, спутанность по рукам и ногам, лелеешь ее как жемчужину в створках раковины. Неважно - на годы или на час. Иначе это не называется любовью. Мириам, если ты хочешь быть свободной, готовься быть одинокой как луна в небе и холодной как лед на горной вершине.
Но Эсперанса промолчала. Безнадежно глупо делиться своим жизненным опытом с этой девушкой... вообще с кем-то. Каждый идет своей дорогой. В этот момент Эсперанса почувствовала, что они с Мириам, по сути, совсем разные люди. Все доверие Мириам, все ее сочувствие - иллюзия, готовая рухнуть, едва офицер в серой форме вошел в "Грацию".
Они не слышат друг друга, думает Эсперанса, глядя на Мириам. Они не понимают друг друга. Да где им друг друга понять. Жизнь жестока ко всем, но к каждому по-своему. Ей, девчонке с городской окраины, приходилось драться за место под солнцем, драться за свое достоинство - слишком многие смотрят на актрису как на доступную женщину; за мужчин, за тот выхваченный прожекторами круг света посреди сцены, на котором была сосредоточена ее жизнь. Она знала зависть, ревность, лицемерие, предательство, унижение, позорную зависимость от тех, кто принимает решения в мире закулисья; необходимость подчиняться сытым мерзавцам и идти на компромиссы с ними - ради того, чтобы идти не сворачивая по выбранному ею пути. Девчонки, грезящие сценой, думают, что этот путь усыпан розами; как бы не так! Ты творишь прекрасное, стоя по колено в дерьме. Самые прекрасные розы растут в жирной грязи. Со стороны не видно.
Она знала давление общественного мнения и власть толстого кошелька, но никогда - принуждения государства, насилия системы. Черные жандармы, въезжающие на черных конях в цыганское село, это была всего лишь зловещая метафора. Нет, она не могла представить себе отряды черных штурмовиков на улицах Буэнос-Айреса. Мириам навсегда ранена войной. Она привезла войну с собой. Она носит войну в себе. "Подруга, для чего ты приехала сюда? Ты приехала, чтобы начать жить сызнова или чтобы умереть?" И снова Эсперанса промолчала. Что спрашивать? Мириам не услышит и этого. Война вошла в Байрес вместе с офицером в серой форме, и Мириам тут же приняла бой, как боец пограничной заставы. Ей надо пройти по краю, дернуть тигра за усы, отсалютовать: я здесь! Смотри! Я не боюсь!
- Мириам, стой! Не надо! Оставь его! - почти крикнула она вслед, приподнявшись с места. Почти неприлично это, так громко кричать. Мириам не услышит. Может, она сейчас слышит только свою смерть, которая когда-то коснулась ее и обошла стороной, а Мириам все чувствует ее за левым плечом.

...А, вот она все же идет танцевать с другим офицером. Русским. Пронесло на этот раз.
Сеньора с косой опять отступила; но Эсперансу не покидало чувство, что она незримо присутствует то среди танцующих, то бродит меж столиков, поблескивая косой. Одна, как ей положено.
Эсперанса оглянулась по сторонам - и встретила еще один взгляд, и еще один.

Тот день.
Воздух обжигающе горяч - как плотное ватное одеяло, что накрыло город куполом и перекрыло доступ к кислороду. Город задыхается, дышит миазмами и своим собственным смрадом, переваривая себя в мареве июльского полдня.
Ты смутно помнишь кричащие заголовки в новостных лентах. У тебя тогда были проблемы по работе, и ты, поздно приплетаясь домой, даже не пытался вникнуть в то, о чем говорил диктор на канале: ты просто жевал свой нехитрый, но сытный ужин, приготовленной любящей женской рукой, а после ужина и контрастного душа ложился головой на её колени, клал раскрытую ладонь на её вздувшийся живот, ощущая кожей пальцев тепло и трепет зародившейся и распускающейся, словно прекрасный цветок, жизни под твоей рукой.
Это твой ребенок.
Ты не знаешь пола. Не суть.
Ведь это твоё, и не важно, какие будут ползунки - голубые или розовые.

Мигрень. Душно в кабине Урала.
Тяжелый бронежилет привычно давит на плечи, разгрузка и жилет тактический - набиты рожками с боевыми патронами. Сверху дали приказ, и никто не спросил, почему мы должны стрелять в своих сограждан.
А, может, и спросил кто-то. Но ему не ответили. Или ты просто не помнишь?

Город будто полыхает. Марево растянуло свой огненно-рыжий стяг над шпилями многоэтажек, его трясёт и лихорадит, он не похож на себя прежнего - он горит огнём перемен, напоен запахом тревоги и чем-то, смутно схожим с ароматом тления.
И жженой резиной.

Она тогда разволновалась, помнишь. Подняли тебя по тревоге, и ты очень, очень старался не шуметь, пока собирался, и даже поверил, будто она не услышала, как ты тихонько крался, уже вкинутый в форму, к дверям, а потом увидел, как она стоит (голые коленки, обнимает локоть, прислонившись к косяку двери спальной) и вопросительно смотрит на тебя - ни слова, ни жеста.
Помнишь, что ты сказал ей?
Или неважно всё это теперь?

Вопрос соседа застал на выдохе, пока итальянец терпеливо отказался от предложенного кокаина. Андрес поморщился, и отсалютовал бокалом, пока свободная рука стряхивала пепел.
— Напротив. У меня сегодня праздник!.. — он попытался сквозь боль передать радостную улыбку. Как ни странно, вышло: картинные эмоции у мужчины выходили виртуозно, — Я стал дядей!..
Его отвлек вклинившийся человек, наспех покупающий билет. Зубы скрипнули от злости и негодования: его прервали. Самолюбие отказывалось такое прощать! Андрес мрачно следил за торопыгой, медленно потягивая виски. Недовольно показал клыки, то ли демонстрируя неприязнь, то ли выдыхая алкогольные пары.
Взгляд сверлил каброна до самого столика, за которым его ждала милая сеньорита. Ненависть расцветала буйно и непрерывно.
Жаркие объятия, глупая улыбка.
Прижимая холодный бокал к виску, Андрес пьяно наблюдал за голубками, ощущая, как внутри все рвется от зависти.
А она была хороша.
Преступно, раз уж на то пошло.
Андрес знал толк в дамах. Платье с открытой спиной, высокие каблучки, довольно скромная заколка и такие же серьги. Она не пытается произвести впечатление: уверена в себе. Женщины редко отказываются от украшений, если они не стеснены в средствах. О, а она точно не из бедных, раз носит столь дорогое платье так непринужденно, будто это ночнушка.
Она уверена в себе. Знает, что юность — лучшее украшение, и не спешит опошлять свой образ, доведя его сладостной гармонии.
Проклятие!
Он ненавидел ее спутника уже столь яро, будто тот перебил всю его семью. Кем бы он ни был, он явно не заслуживал подобной компании.
Виски перетек в глотку резко.
Стакан ударил об стол, а не докуренная сигарета с шипением вонзилась в лед.
О, он был уже достаточно пьян, чтобы не видеть всех последствий. Он их просто видеть не желал.
Кивком извинившись перед оставленным человеком, итальянец встал, и вальяжно отправился к выбранному столу, гибко обходя любого, кто мог попасться под ноги.
— Пердон, — Андрес возник над столиком внезапно, обрывая разговор пары, и оголяя зубы так, что клыки блеснули в тусклом свете. Он играл не по правилам, но на войне все средства хороши.
— Прошу простить за наглость, — язык лениво цеплял зубы на шипящих, доводя речь до сладкого шелеста, — Уверен, я не испорчу вам вечер…
Он впервые взглянул на даму, с которой в этот вечер успел познакомиться лишь со спины. Брови нахмурились от удивления и легкого удовлетворения: его самые смелые догадки были верны. Воистину, она была прелестна, и запах дождя, повисший в воздухе лишь усиливал ощущение. Будто сама Весна, приняв женский облик решила посетить это заведение.
— …если украду вашу даму, — он вообще забыл, у кого сейчас просил разрешение: все внимание было на девушке, — …буквально, на один танец…
Последнее слово растянуло губы в наглой усмешке.
«Он заслужил наказание за то, что опоздал, не так ли?», — говорил этот взгляд.

Роскошный восемьсот пятьдесят третий "Хорьх" вывернул на проспект Сан-Хуан и неспешно покатил на восток, в направлении Сан-Тельмо, высвечивая круглыми фарами широкий клин блестящего от этого света мокрого асфальта. Сабина с интересом смотрела за стекло, исчерченное тонкими линиями разбившихся об него капель. Она нечастно бывала в Конститусьон, и он успевал немного меняться между ее визитами — появлялись новые вывески, подкрашивались и обновлялись фасады, другие же, напротив, отмечались со временем печатью запустения и какой-то неряшливости. Она смотрела — и Хосе, ее водитель, словно угадав настроение сеньориты Кабрера, нарочно не торопился догонять загоравшиеся впереди тормозные огни.
Сабина действительно не спешила. При себе у нее даже не было часов, она с легкостью отказалась от них и от необходимости поглядывать сегодня на циферблат: возможность не следить за временем — небольшая привилегия человека ее сорта, которой она нередко любила пользоваться. И вместе с тем ей приятно было думать, что вся эта ночь в ее распоряжении, и человек, который ждет ее в ночи, будет ждать столько, сколько потребуется. Или она его. Сколько потребуется.

Они не виделись давно. Не виделись из-за размолвки, инициатором которой была сама Сабина. Наверное, она немного устала от этих натянутых, болезненных отношений, которые в последние месяцы скорее вредили ей и ее семье, не давали надежд и не приносили удовлетворения. Но Сабина увязла в них, как увяз и Хавьер. Они не могли отказаться друг от друга — ни по велению разума, ни по велению души. И это было самым неудобным, раздражающим и отчасти опасным из всего, что происходило в ее жизни, — и самым удивительным.
Хавьер рушил ее семью. И Сабину выводило из себя то, как время от времени он, порой даже неосознанно, переводит разговор о них двоих на разговор о ее отце и делах, которыми он занимается. И чем сильнее они сближались, тем напористее становился Хавьер, вбивая клин между генералом и его дочерью. Однажды это дошло до точки, в которой неуступчивость сеньора Сильвы и себялюбие сеньориты Кабрера столкнулись — со скрежетом журналисткой перьевой ручки, царапающей стеклянный колпак, которым отгородилась гордая маленькая пахарито. Тогда-то генеральская дочка и сказала ему, что не может и не собирается больше выносить его упрямство и выставила за дверь. В метафорическом смысле — Хавьер Сильва никогда не был ни частью окружения, ни даже желанным гостем в доме генерала Кабрера.

Улица встретила ее зябким ветром, моросью, в свете фар кажущейся искрящейся белесой взвесью, и вывеской кафе "Грация", в сгущавшихся сумерках выглядевшей особенно ярко и по-своему чарующе.
— Не нужно ждать. — Она посмотрела на Хосе. — Меня проводят.
Сабина не стала задерживаться — ей не хотелось проводить на такой погоне даже лишние пару секунд, — она зашла внутрь, на ходу расстегнув и аккуратно сложив на руке легкую пелерину. Уже не услышав, как мягко зашуршали по асфальту шины отъезжающего кабриолета.
В "Грации" было прилично. За пределами Реколеты Сабина была в нескольких подобных местах, в том числе с Хавьером, и несмотря на ставшие уже почти традиционными планы интерьеров, все они чем-то неуловимо отличались друг от друга. С "Грацией" было точно так же — и велика вероятность, что через пару часов она сможет полюбить это место. Сейчас оно уже приятно удивило ее, когда Сабина прислушалась, а осмотревшись, зацепилась взглядом за сцену. Пронизывая наполненный звуками, запахом духов и сигаретного дыма воздух, играла скрипка, и Сабина узнала мелодию тотчас, а неосознанно вглядевшись в лица музыкантов — узнала и главного заводилу.
Она не видела афишу. Это Хавьер предложил ей встретиться здесь, он сам выбрал "Грацию". Потому что знал это кафе и любил его или потому что его самого привлекла афиша — не так уж важно, на самом деле. Важно, что это хорошее место для их маленького примирения; хорошее место, чтобы сделать примиряющий тост и станцевать примиряющее танго. Плохо только, что они запустят новый мучительный круг из напряженных диалогов и нервирующих встреч. И плохо, что она сама в каком-то смысле стремится к этому.

Медленно проходя к центральной группе столиков, Сабина вновь огляделась. Хавьера пока видно не было. Неважно. Сегодняшний вечер — не для опозданий. Сегодня они должны говорить о другом, думать о другом, делать что-то другое, отличное от ссор и неудобных вопросов, к которым они начали привыкать, — отдыхать, пить вино и танцевать. Веселиться — как раньше.
Она повесила пелерину на спинку стула, жестом подозвала официанта и села, положив на столик пачку "Голуаз" и спички, а сумочку — на колени. Подперев подбородок кулачком, она посматривала то направо, то налево, оценивая публику. Слушала оркестр Рикардо, лениво поправляя прическу.
Она ждала.

Хорхе ступает по переулку ровной походкой. Дождь, ветер, но ему всё равно: лишь выше поднимается воротник плаща, ближе к глазам съезжает кепка и туже затягивается развевающийся шарф. Работяге тепло: его греет знакомость пути, пачка купюр в кармане, предвкушение танцев и близость "Грации".

Вот он приближается к заведению, ухмыляется, от чего щербина в носу кажется ещё глубже, и открывает дверь подошедшей чуть раньше незнакомке. Улыбка становится шире, небрежным жестом он пропускает её: "Только после вас!". После уличной прохлады тепло кафе кажется жаром.
- Ааах! - со смаком вздыхает рабочий. Приветствует хозяина прикосновением к козырьку, но руки не подаёт: этот буржуй не вызывает у коммуниста добрых чувств. Он проверяет карманы: всё ценное суёт в пиджак и брюки, стягивает верхнюю одежду, вешает её на крючок. Окидывает взглядом лица, знакомые, незнакомые. Снова улыбается. И бредёт в бар, по пути вытаскивая портсигар. Садится на табурет.
- Погодка, эх! - кивает он знакомому бармену. - Весна! Мне как обычно!
"Обычно" - это рюмка кальвадоса и пепельница. Папироса уже в уголке рта, вторая тянется к прилизанному незнакомцу - крепкий, моряцкий табак, к которому Хорхе пристрастился ещё в порту. Щёлкает зажигалка.
- Что нового? - спрашивает Хорхе. Кроме предложения курить усач ему (пока?) не интересен, вопрос адресован человеку за стойкой. - Давно меня не было.

Пипе нравится аромат свежесмолотых зёрен. Она крутит деревянную ручку. В зале заиграл оркестр, музыка доносится на кухню. Рука крутит мельничку все быстрее и быстрее, пытается поспеть за вертлявым смычком. Музыка, как аромат свежемолотого кофе. Сначала едва слышна, но вот заполнила всё дразнящим, терпким предвкушением. Сегодня будет отличный вечер. Пипа ищет повод заглянуть в зал. Ей нравится слушать, как играет оркестр. Ей нравится начало вечера. Ещё всё впереди. Всё может сложиться так или этак. Пипе нравится неопределённость. Она поправляет волосы. Никто не торопится с заказами. Почти все столики пока пусты. Пипа высыпает зерна в воду и следит, как поднимается пенка. Она наливает кофе в тоненькую белую чашку. Прозрачный фарфор. Страшно раздавить. Пар поднимается к потолку вместе с угасающими последними нотками танго. И вновь скрипка разрывает тишину. Пипа улыбается. Она знает, для кого последние ноты и первая чашка. Пипа идёт через зал к старику Паскуалю.

- Не правда ли, сегодня будет великолепный вечер? - говорит она и ставит перед ним кофе.

Пипа не ждет ответа. Ей не хочется уходить. Пипа делает вид, что говорит со стариком. Ей хочется, чтобы все видели: она говорит со старым Паскуалем. Пипа не бездельничает. Ей нравится слушать оркестр. Это совсем не то, что дома, настроив патефон.

      Сумерки опускаются на город рано. Заключают в свои мягкие объятия кварталы, расчерченные улицами на огромные клетки. Приобнимают фешенебельные отели. Закрывают воспаленные глаза домишкам на окраинах.
      Небо умывается дождями с начала апреля, все никак не напитается влагой, не отойдет от сухого, холодного, пронизывающего ветра, завывавшего в трубах весь февраль.
      Вот и сейчас — кап-кап-кап — накрапывает. То стихает, то опять начинается. Капли такие маленькие, что не разбиваются об асфальт брызгами, а будто просто появляются на нем крапинками. Но уже смеркается, уже не видно, как появляются крапинки - просто мокрый, серый асфальт.
      По асфальту нервно цокают каблучки. По нему же шуршат шинами автомобили, с выпученными фарами несущиеся по проспектам, обгоняя дребезжащие трамваи. Город живет, суматошный, напряженный, суетящийся, но готовый вскинуться или затаиться. Беспокойный город на берегу океана, неожиданно пришедший в себя между приступами лихорадки. Сам себя оглушающий клаксонами и музыкой, сам себя волнующий и одергивающий. Недоверчивый город, в котором давно никому не было по-настоящему уютно.
      Кроме тех, кто еще танцует.
      На улице, разделившей Сан-Тельмо и Конститусьон, под навесом — дверь. "Грация" — гласит вывеска, не успевшая потемнеть от времени.
      А помнишь, брат, сто тысяч лет назад, тут была пивная, и девчонка заводная кружки подавала нам с тобой, и собаку, что качала головой?
      Но не стало пивной, подевалась куда-то девчонка (а может, постарела?), не стало и собаки по кличке Адмирал, которая в былые годы лежала на коврике у входа и провожала посетителей меланхоличным взглядом, давно забыв, как это – лаять.
      Пришел новый хозяин, выкупил место, выломал старый гнилой пол, постелил хороший новый, нанял толковых официантов вместо одноглазого Лопе (а девчонка, стало быть, вспомнилась из другой пивной?), купил мебель...
      Да кто он был такой?
      А важно ли это? Сейчас прямо важно тебе?
      Ну, тогда заходи и посмотри. Вот он стоит у стены, Фернандо Вальдес. В руке стакан, в котором льда больше, чем виски, на лице улыбка. Это снисходительная улыбка — он же хозяин! И не просто хозяин, для него "Грация" — не источник дохода, а больше так, развлекалово. Видно, любит танго послушать. У него, вроде бы, типография, магазин... Оборотистый малый. Хотя какой малый — роста-то он высокого. Но снисходительность его улыбки — теплая, приветливая. Он улыбается всем сразу, всему залу, а некоторым, кого знает, пожимает руки. Пожмет руку — крепко, но не так, чтобы пальцы захрустели, или поприветствует даму легким поклоном. Перебросится несколькими фразами, посмеется, в полуулыбке обнажая хорошие белые зубы. Кивнет холую-официанту — тот принесет бокал вина, проводит гостя к зарезервированному столику. Да, есть такие, кого Вальдес привечает. Но немного.
      А почему ж я сказал "любит послушать" танго, а не потанцевать? А черт его, Фернандо Вальдеса, разберет. Шаг у него, как у опытного танцора — наметанный глаз не обманешь. Только что-то наметанный этот глаз ни разу не видел его на танцполе.
      И еще тут есть один явно нетанцующий, только совсем другого пошиба — это Старик Паскуаль. Сидит, ногу на ногу закинув, палочку приобняв, курит. Смотрит на оркестр, грустно и как будто с какой-то надеждой. Как заиграют — так начнет ногой "дирижировать", а на лице у него появится выражение тоски и тихого удовольствия, сродни тому, когда хороший парикмахер ловко и бережно наводит порядок на голове, а ты сидишь у него в кресле, спокойный, но не одурманенный, собранный, и в то же время унесшийся далеко отсюда. Прогнать бы его, чтобы столик не занимал с одной чашкой кофе, давно уж выпитой. Но Вальдес его отчего-то терпит, хотя попрошаек вообще не жалует. Да Паскуаль, впрочем, и не попрошайка.
      А оркестр тем временем весь собрался.
      Афишка на входе не соврала, по крайней мере по первому пункту — Малерба собственной перцовой, со своими музыкантами. Он сейчас популярен: крутился на радио да и вообще — он же в двадцатых покорял Европу! Казалось бы, что там в Европе могут знать и понимать в танго? Ан-нет, раз человек добился успеха по ту сторону океана, в Парижах да Мадридах, значит, силён, значит, надо и нам послушать. Малерба, к слову, держал нос по ветру, и, сообразив, что сейчас модно на Ла-Плате в плане музыки, стал рубить четкие, ритмичные танго, но не так жестко и бескомпромиссно, как Король Ритма. Его композиции легко танцевались и оставляли любителям лиричности отдушину в виде скрипичных соло. Ему бы подошла фразочка навроде: "Мой оркестр играет не для вечности — он играет для вас".
      Афишка также обещала, что будет петь Медина, но он пока не появлялся. Еще один певец должен прийти в качестве гостя, а позже, вторым, будет играть старый, знаменитый оркестр, но какой — сюрприз! Рисковый ход, на самом-то деле — дорого два оркестра приглашать, да еще и хороших, и деньги могут не отбиться, а ведь народ не знает, на что идет. Но, значит, Вальдес себе мог позволить шикануть и поиграть в интригу. И, судя по тому, как активно люди в зал набиваются с самого начала — не прогадал с этим хозяин.
      Музыканты чувствуют себя раскованно, болтают, оглядывают зал. Скрипач мягко улыбается, банденионист вполголоса шутит, поглаживая свой потертый инструмент, контрабасист пьет кофе, поставив фарфоровое блюдечко на фортепиано. Только пианист сосредоточен и немного хмур.
      В "Грации" довольно шумно — хлопают двери, суетятся официанты с подносами, старые знакомые болтают между собой — еще не отошедшие от рабочей недели в пятничный вечер. Сразу направо от входа — бар: тут и виски, и канья, и ром, и текила, и джинн, и коньяк, и вино, и все, чего душа пожелает. Для тех, кого алкоголь не прельщает — кофе и матэ. Спереди — проход в кухню, по левую руку от него — лестница на второй этаж, по правую — дверь в уборные. Кстати, в дамской комнате висит огромное зеркало, перед которым можно поправить прическу, подкрасить глаза или просто бросить наметанный взгляд, чтобы понять: все, мимо такой неземной красоты ни один мужчина пройти не сможет, усовершенствовать совершенство нельзя!
      Дальше налево — танцпол и расставленные вокруг него круглые столики. Правая сторона — для дам, левая — для кавалеров, а те, кто пришел со своей парой, не созрел для кабесео или просто хочет пообщаться с друзьями садятся посередине, ближе к бару. А в самом дальнем углу — невысокая сцена с микрофоном.
      Все, пора начинать! Малерба кивает своим ребятам. Медины по-прежнему нет, но их это, кажется, не смущает. Они кивают в ответ — поехали!
      ♫ ссылка Ricardo Malerba – Charamusca
      Музыка будто маленьким аккуратным ножичком взрезает гомон, прорывается сквозь него, разбивает, как волнолом — и разговоры начинают стихать. Но не прерываются сразу. Это ведь не консерватория — люди пришли развлекаться, а не внимать с открытыми ртами. Да и как не закончить беседу, как не поделиться последними сплетнями, как не дослушать хорошую шутку или историю?
      Для затравочки Малерба выбрал "Языки пламени" — витиеватую мелодию с ненавязчивым скрипичным соло. В меру игривую, в меру драматичную. Он как бы хочет вам сказать: "Это будет веселый вечерок, не засыпайте! Идите! Танцуйте! Это все для вас! Вы же пришли за этим!"
      И вправду, почему бы, отложив сигару или поставив чашку кофе, не найти глазами ту, которая заинтересовала еще раньше, когда ты только в первый раз окинул взглядом залу... А потом, если взгляд зацепится за взгляд — и подойти.
      Или все же посидеть еще, подождать, когда музыка будет больше подходить к настроению.
      Почему бы и нет? В танго торопиться не стоит.

ЭПИЛОГ

Запах сладости и гари щекочет ноздри. Пластиковый шлем давит на глаза и скулы, вспотел под ним. Раскалывается голова. Суетятся люди. Ватные руки. Ватные ноги.
Усталый женский голос:
- Скар, снимай.
Глухой, шипучий, как крышку-с-полной-бутылки-колы мужской:
- Всё по пизде…
Тебе помогают снять шлем. Дрожат руки. Сгибаешься в приступе рвоты. Подросток с крысиными усиками и красными от VR-шлема глазами протягивает салфетку молча. Толстые бока. Сутулая фигура. Вздрогнул от смутной знакомости этого протягивающего жеста. Окидываешь взглядом комнату. Девушка с каштановым ежиком. Тонкая. Смотрит на тебя со смесью жалости и тоски. Толстый здоровяк, откинулся в кресле. Накрыто лицо мясистыми ладонями. Не движется. Но дышит. Подвижный мужчина в кожаной куртке. Острые черты. Колючая психофизика. Его она называет «Скар». Посмотрел – и как ножом порезал: чувствуешь, что в его глазах ты не жилец. Вдруг скривился, блестят глаза. Заговорил с тобой, но каким-то неожиданным тоном.
- Музыкант, пока ты ещё помнишь, я скажу тебе пару слов. Вот этот, который дымит – твой брат.
Оборачиваешься, не понимая, что происходит, но холодея: паренёк лежит в откидном кресле без VR-шлема, но вокруг глаз красные круги от него. Его лицо безразлично, его губы сухи и сини, из его ушей течёт кровь. Он похож на тебя, как две капли воды. Ты смотришь – и на этот раз ты не сомневаешься, узнаёшь ли лицо.
Скар продолжает:
- Его заПвПшил Мясник. Он ушёл. – Кивает на пустое кресло и брошенный шлем рядом с тобой.
Вы молчите.
Сена хочет положить тебе ладонь на плечо, но, потянувишись, отводит обратно. Она смотрит на тебя, будто ты не вернулся только что чудом, а остался на том свете. Она говорит:
- Саморегулирующаяся VR. От неё нельзя так просто отключиться и ей нельзя так просто управлять. Постарайся принять. В таких случаях можно играть только по её правилам и Мясник сыграл лучше.
- Профи. – Бухнул здоровяк, массируя глаза. – Пф. «Профи». Серийный. – Он начинает раскачиваться медленно.
Скар смотрит в пол. Его лицо резко, ассиметрично. Дрогнуло вдруг.
- Денег мы не возьмём. Сегодня я перечислю задаток обратно на твой счёт. Ты это уже вряд ли поймёшь, но мы передадим семье.
Он хватает тебя за руку:
- Они в порядке. Запомни хотя бы это.
Сена обнимает тебя порывисто.
- Прости, музыкант. Прости, прости, прости, прости…
Её слёзы горячи на твоём плече, но ты не понимаешь. Кто эта девушка? Почему здесь воняет жжёной изоляцией и рвотой? Ты отстраняешься от незнакомой наркоманки в панике. Красноглазая рожа. Кривая рожа. Толстая рожа… стиф-в-кресле! Дерьмо. Проводишь по волосам рукой. Ты упоролся? Здесь труп и какие-то бесы. И здесь душно. Давит в груди. Надо выбираться отсюда. Толкаешь рукой дверь не слушая их слов. Выбегаешь, хватая полной грудью ночной воздух. Кольнула спина. Грязный двор пахнет промышленным районом и мочой. Синеет позади проём двери без вывески, но ты не оборачиваешься. Нужно в бар. Привести в порядок мысли. Выбираешься на освещённые улицы и тонешь в плывущем мареве неона. В волнах бесконечного потока людей. В дыму рекламных голограмм.

Или пережить?
Ну, одну?
Бегу, пока держат ноги. Уже не разбираю дороги.
А как устаю, ложусь. Дух перевести.

Поддаюсь отчаянию. Закашливаюсь. Когда восстанавливаю дыхание, рядом - Ида. Колышет нагими грудями, будто античная богиня, дышит в Роуз. Ещё нет результата, а я уже улыбаюсь. Кажется мне: она знает, что делает.

Несколько позже, рвёт Ида шорты, ещё пуще обнажаясь. Указывает мне на майку и тянется за водой. Достаю из кармана бутылку, протягиваю - моя полная. Сдёргиваю футболку, вяжу её вокруг лица подруги. Затем, тащим Роуз к рясе. Оставляем её в безопасности.

Закончив со спасением, я притягиваю к себе Иду. Боком, не боком, обнимаю её. Крепко-крепко. И, как ни странно, несмотря на нашу частичную наготу, нет в том сейчас ничего эротичного: жгучая, глубокая, невыразимая в окружающей пыли благодарность переполняет меня, и я не знаю иного способа поделиться ей.

Укладываемся. Текут секунды, растягиваются, смазываются в пепле. Лежим рядом, бок о бок, жмёмся друг к дружке. Вдруг чую: начинается. Какой бы неподходящей ни была ситуация, не могу касаться обнажённого женского тела и не хотеть его. Поглаживаю Иду (помня о судьбе Роуз, не отпускаю). Смахиваю пыль с её кожи. Кашляю в ухо.

Извивающиеся голые тела танцовщиц. Полумрак, туманный дурман гашиша. Льется вино, звенит золото, спины русских рабов ломятся от веса яств, что несут они к столу. Крики, сталь, огонь. Вереница людей, связанных цепью, уныло бредет по снежной пустыне, погоняемая кнутами всадников. Женский плач, разоренная изба, полная изрубленных детских трупиков - точно такая же, как у Козы. Его рука швыряет на залитый кровью пол пригоршню серых монет. Его рот смеется - "За неудобство, мать". Знак, что здесь были именно они, если по огню и мертвецам не будет понятно. Снова танцовщицы. Шелк, блеск, золото, серебро, сталь, плоть, кровь сливаются в безумную круговерть. Все сменяется ледяным холодом, накрывается вьюгой.
Выбрасывает стужа рядом с плечами черного витязя пригоршню снега, тут же стаявшего на воздухе. Покрывается белой изморозью черная земля под ногами.
- Нечего рассказывать, Рощин. - С усилием говорит Всеслав. - Я забыл это и не буду вспоминать.

Ему не спится. Мысли, мысли, мысли. Что будет, если?..
Все "если" сходятся на одном - чем раньше он уйдет, тем лучше будет для них двоих. Как бы сейчас не хотелось остаться, как бы не тянуло в душе, какой бы страх не вызывал ночной город - надо тихо подняться и уйти, пока она спит.
Девчонка тут совсем ни при чем. Остаться больше, чем на ночь - значит угробить ее вместе с собой. А сегодня он все равно не уснет. Так чего медлишь, Восьмерка? Почему смотришь, как она спит, и не можешь оторваться? Вставай, мать твою!
Вздыхая, поднимается. Тихо собирает вещи, одевается. Выходит наружу, прикрыв дверь за собой, надолго перед тем обернувшись.
- Выкинь из башки эту дурь. - Бормочет себе под нос между затяжками сигаретного дыма, пока ждет такси. - Работы впереди дохуя, а ты юность вспомнил.
А на душе, сука, кошки скребут. И послать все это хочется, да вернуться назад. Но нельзя.

- Ааааа!
Кричали все вокруг. Один Александр не кричали норовтл вжатьуши в головуи забиться под диван. Не на шутку кот испугался происходящего. А рыцарь испугался чуть меньше, потому что девочки рядом и пугаться не приличиствует истинному джентельмену. Схватил первым делом Наташку, на руки подхватил и в сторону от золотого духа перенес.
Это раз. Эразм Фандорин загнул первый палец.
Нечего духам его друзей лапать.
Оглянулся на волчару позорного и гнизгов полицейских. В тюрьму точно посадят, а это совсем никуда не годится.
Это два.
На траву высокую позади, ведьмой наколдованную. С той ведьмой можно и не встретиться вовсе, избежать, ускользнуть, незамеченными прошмыгнуть. Или победить даже.
Это три.
Беда которая может быть, а может и не быть предпочтительнее той, которая точно случится.
Эт-то ч-четыре.
Так рассуждал Александр, одной рукой держа Алиску, а другой Ташку. Руки на Пелагатти не нашлось, но коднар не маленькая девочка, не потеряется сразу. И вообще Натку бы ему на загривок, она мелкая, как раз.
- В траву Пелагатти. В траву! Спрячемся.
Пусть рычит и ярится Азбырвалг, лишь внимание пр влекает к себе гнизгов. Первым пулю получит.

Отто

Последние несколько дней ты всё больше думаешь о том, чтобы одеться в неё. Представляешь, как выглядел бы. Прикидываешь, как это сшить. Ты сошёл с ума?

- Побоище здесь было славное, кр-ровопролитие и хр-руст костей, - удовольственно сообщил Голос, наслаждаясь каждым своим словечком. Будто конфетки прямо за щекой смаковал же, так был счастлив поведать свою тёмную историю.- Кр-ровища текла р-реками и ручьями, детки, вам такое и не снилось, ша-а-антр-рапа! Ну, а потом заклятьми шандарахнули как водится чёр-ртовы маги, а потом... Потом Тр-рава выросла! И какая тр-рава? Дур-рман трава, тр-рава мурава, проклятая тр-равушка. Ведьминская муравушка... хе-хе-хе. Ну, так вы шагайте жир-рненькие поросяточки смело вперед, чего уж там. Дер-рзайте! Пор-ртал есть, пряничный домик ведьмы есть, р-рискните охо-хо жир-ровички боровички, сыграйте со злодейой судьбой в кошки-мышки! А старина Аз-зарагх ваши крики послушает, когда они донесутся из зарр-рослей. А ведь этого может и не быть! Накор-рмите доброго Аз-зарагха, дайте ему вкусного сладкого мяса от пуза и мои маленькие гнилята, я вам помогу!

И снова гадко засмеялся с повизгиваниями значит, с поскуливаниями и выдрыгами господин Неизвестный.

Заметить этого собеседника Алессандро так не удалось, но мудрый кот спрятавшийся в мальчишечьем теле, хитрый этот и умный сир-мурлыко, почуял собачатину - это определенно было что-то псовое, вонючее и гавкающее... Казалось бы «он», кот, однако, упрямо отвечал – ЭТО. Собачье, вонючее, псовое это. Наверное, пушистику просто не нравились собаки.
- Думаю что не поймаешь, думаю что ты жир-жирненький маленький маменький сынок. Хе-хе-хе. Давай мА-а-альчик, заплати Аззарагху и он научит тебя быть мужчиной, - ответил этот невидимый подлец, поднимая бывшего усато-полосатого сира на смех. Это же не трудно совсем, когда на рыцаре доспехов и отсутствует любимый меч, о скакуне уж не говоря!
- Аззарагх собьёт твоё пузо и вытопит твой жирр на сливки. Аззарагх может помочь. Соглашайтесь, детишкам нельзя бр-р-родить в Фейерии одним.

К счастью приключенцы были не одни, с ними был Коднар вообще-то! – маэстро тонких магическихнаук, нареченный Пелагатти. В клюве у Пелагатти безжалостно полыхала яркая сигаретка, в сердце горела отважность, а побелевшие перья грозно топорщились, обещая скорую неизбежную расправу для одной невидимой падлы. Ну-ять-щас-получишь-мать-твою-ять!
Там где Алиска как и положено девчонке оробела и засмущалась, Пелагатти вышел вперед и треснул магией. От всей души и с положенной порцией матов на языке.
О да! И тут оно все случилось. Эйн-цвейн-дрейн, как говорится...
Зашелестела трава, обидно и визгливо захохотал голос, а на поляну пала непроницаемая тьма, точнее, это в глазах у иномировых пришельцев потемнело и вместо срыва покровов, колючая мгла ослепила каждого новоприбывшего. Всех. Кроме Голоса.

- Ахахахаха!!!

Ощущение опасности сгустилось. Колдовская трава, запах ночи, бывшая Фейерия и Слепота. Чудесное сочетание обстоятельств!
Впрочем, Дневник Наташки только взборился от этой нечаянной радости:
«Имя тебе верну, бесплатно волшебнице помогу. Имя Аззарагха впиши, нет в этой твари души! Свободу получит Ариэль, добрым другом тебе станет. Поверь!»

Аззарагх тоже от помоши не удержался, между всхлипывания смеха деловито поведав.

- Чую опасность. Чую Злыдней. Кор-ролевы-то нет давным-давно, вот и Фейерия про-рогнила. А скоро и вас не будет, а скорро и вы сгниете. Уже идут. Хе-хе. Бегите в тр-раву, вопите и орите, кор-рмите собой ночь!

Это было так странно, что Эбони только сейчас прекратила бессмысленные попытки — будто сигналы, посылаемые её мозгом рукам и ногам, вернулись назад в смущённой растерянности. Это как проснуться, отлежав себе руку, и... нет. Нечувствительная рука всё ещё подчиняется твоему движению, неприятно чужая, вялой рыбой переваливается на другую сторону кровати... здесь было не так. Совсем не так.

Говорят, по укурке некоторые забывают, как дышать. Эбони не пробовала — но вдруг поняла, каково это. "Не паникуй," — сказала она себе. Наверняка она лежит сейчас на полу, с вырубленной электроникой, и вот-вот техник Смит выдернет её обратно. Затем Саммер подумала, какая нахрен разница, паникуй сколько влезет. И снова недоумённая пустота. Ни сжимающихся внутренностей, ни напряжённых мышц, ни дрожи в подбородке. Неужели ей нужно тело, чтобы предаться панике? Как это делают аватары? Она не могла вспомнить.

Но ведь если у её аватара перегорела электроника, то она сейчас вовсе и не в Хауресе, она в... как его?.. Форте Охуенном, в своём кресле, в своём теле? Нелепая мысль. Понятие места здесь (здесь?) теряло смысл.

Понятие времени здесь теряло смысл.

И вот тогда Эбони стало действительно страшно. Того, что время остановилось. Того, что всё это одна и та же застрявшая секунда, в которой ей придётся провести целую вечность, прежде чем наступит следующая, а потом ещё одну — целую череду отчаянных беспомощных одиноких вечностей, прежде чем техник Смит дослушает анекдот и обернётся на экран.

Отто

Жижа, как жижа. Кинжал, как кинжал. А вот гармошка понравилась. Ты умеешь играть на таком. На боку у неё изображён радостный крестьянин и не менее радостный чёрт, перетягивающие канат. Столько счастья в их лицах, что даже жаль, что у тебя нет каната: похоже, это источник большого восторга.

Опешивший кот наблюдал за гнизгой и уже жалел, что дал себя погладить. Эта коза чуть не выдрала с него шерсти клок.
- Некогда мряусс Бинкс, некогда завтракать, надо операцию планировать.
Выскользнув из крысиной хватки и увернувшись от угрожающей порции добавки с крысиным паштетом котэ спрыгнул вниз. Настала пора действовать. Пора Решительности. Мяумент Взять Все в свои ру...Лапы. Показать , кто здесь красавецгероймужчина. Кто разбирается лучше во всем, чем рыжие девчонки, одна и вторая и тем более лучше, чем рогатое коднарище с большим задом. Ради этого можно пожертвовать утренним умыванием и второй половиной завтрака. Ну, разок можно.
- Мряулиса, Алиса. Собирайся. Собирай Пелагею. И Ташу. Нас мама ждет. Ждет-ждет, мяу.
Ополоумевший от возбуждения Александр скакал по квартире превращающейся в замок, перескакивая через лужи и мряяаал дурным голосом. Такое-то приключение, спасаться от гнизготерии в волшебной картине отступая из осажденного врагами замка.
- Волшебная страна! Мряяу! Алиса в картину!
Может крыску с собой позвать? Кот задавшийся вопросом едва не попал в лужу. Или доверить мисс Бинкс сохранность замка? Или они знакомы достаточно, чтобы впустить гнизгу в их тесный внутренний круг?
- Мрялисса! Времяу!

Вспоминать собственные сны наяву — занятие неблагодарное. Вспыхивает только что подожжённой сигаретой. Проходит сквозь сознание огненной змееподобной нитью — той самой, что скользит сейчас по гористому боку многострадальной Топфелл. Каждый чёртов сон.
Хорошо, что последнее время Грим спит совсем мало.

Он не из мстительных, нет. Он выполняет приказ, следует предписанию, букве закона, да чему угодно — только не собственным инстинктам. Не желанию снова почувствовать собственные зубы на чужой плоти. Она пахла старостью, подвальной пылью и аспидным — запомнил. Не желанию разыскать запах. Не желанию увидеть хоть один спокойный сон. Не желанию.
Среди их компании был один — с рыжими волосами и рыжим именем на «ф», произносить которое удобнее всего было сквозь смех. Всегда проигрывал, самый слабый из всех, не мог догнать.
Грим Грей не помнит его, равно как и остальную кучку уличных детей, потому что выполняет приказ.

Да, верно. Приказ.
Густой дым в вышине и алеющие венозные слёзы Топфелл напоминают о чём-то. Красное на чёрном и серебряном. Он должен проверить. Должен вернуться.
Горечь, проявившаяся на языке, заставляет сплюнуть. Табак обжигает губы, и Грим хмурится, перебирая пальцами в карманах. Пора осмотреть осиное гнездо. По крайней мере, дерьмовых стихов внутри точно больше не предвидится.

— Государственное дело, — спокойно роняет Грим Грей, показываясь в дверях. Он не любит касаться руками: плечи делают свою работу в разы лучше.
Беспокойное жужжащее многоголосие почти удаётся пропускать мимо ушей. Дело привычки. Если очередной умник потребует объяснений, он вытащит бумагу. Если подумать, вышло и вправду слегка неприлично. Но кому в голову придёт обвинять пса в том, что он не почистил ботинки перед визитом в приличное общество?
— Государственное дело, — всё так же тихо повторяет Грим Грей, продвигаясь к мелькнувшему за жужжащими спинами красному.

Может, сегодня он впервые сумеет выспаться как следует.

Ташка обернулась резко, едва подавив желание броситься в подошедшего пирожком. Жгучее чувство стыда догнало ее на сто сорок пятом градусе поворота. Что краска бросилась в лицо, прежде чем она успела остановить ловко запущенный коднаром процесс смущения, Ташка скорбно поняла по пылающим щекам.
"Глаза тебя выдают" любила упрекать ее бабуля и Ташке вдруг захотелось зажмуриться, чтобы беспорядочно бегающие большущие глазищи не позволили ее раскусить, с потрохами передать в пернатые лапы коднара.
- Яяя? - удивилась девочка, растягивая время, поскольку ответ был еще сыроват.
- Я это, любуюсь - красота-то какая, а! - широким театральным жестом обведя окно, а с ним и разноцветное небо. - Когда еще такое увидишь... - рассудительно закончила она и запихала в рот остатки пирожка, чтобы он надежно сдерживал рвущиеся наружу глупости.

      Огонь очень красивый.

      Он рисует красивые купола раскалённого воздуха, наполненные продуктами атомарного расщепления. Пройдёт ещё несколько десятилетий, прежде чем неорганическая химия окончательно придёт к выводу, что огонь — это всего лишь процесс. Это излучение в видимом диапазоне. Это цветы, порождённые плазмохимической реакцией и прекрасные в своей мимолётной красоте. В повседневной жизни никто не смотрит, как зарождается огонь. Люди шаркают спичками о рябое лицо коробка. Люди бросают в огонь поленья, смятые откровения, заумные книги. Пламя — будь оно жёлтое, рыжее или почти красное — радушно бросается на добычу. Пламя радуется всему подряд. Но то, что человек принимает за бессердечную жестокость (так находя в огне родственное начало, так приписывая ему тёмные страсти своего вида), на самом деле далеко от жестокого.

      Огонь прекрасен. Он действительно дарит красоту.

      И пусть всего мгновение парят в воздухе нарисованные купола, пусть неделимую долю секунды продолжается цветение эфемерно-горячих роз, пусть лишь один единственный миг отделяет синеву зарождающейся искры от ровного теплового гало... эти мгновения действительно прекрасны.

      Закрывая глаза, Людвиг фон Вартенбург увидел то, чего никогда не видел прежде: то, как за курносым прицелом двуствольного хаудаха расцветают звенья пламени. Как вспухает воздух, порождая словно наполненные огненной дымкой пузыри — и вот, пока эта мысль ещё бежит вместе с утекающей кровью, пузыри лопаются, а клочья огня становятся тем, что привыкли видеть солдаты. Громом и смертью. Кислой гарью. Бьющим в нос горьким дымом. Отдачей, которая сломала бы руку человеку, не практиковавшему железную дисциплину в теле и духе. Становятся дуплетом из примитивного дробовика.

      Вождь отшатнулся, попятившись из только что проделанной дыры. Если бы Людвиг мог видеть его, то на серой плоти лица, перемешанной с осколками каменной шкуры, он прочитал бы гримасу глубокого и почти человеческого удивления. Словно это не бессмертный страж Похъялы, а секунд-майор Федеральной армии по-настоящему не мог умереть. Дробь ударила в грудь, хлестнула по горлу, срывая всё новые и новые куски толстой шкуры. Где-то ниже читалась отметина, сделанная пулей Вебера, а рядом те, что оставили мушкет Кройце и пистолет доктора Крамма. В темноте ноября первобытная легенда столкнулась с неповоротливой и, вместе с тем, предельно логичной военной машиной будущего. Умирая, солдаты и канониры продолжали делать то, чему их учили — пулю за пулей они всаживали во врага, который продолжал стоять на ногах. Но вместо трепетного поклонения, которое вызывали побасенки о далёких землях севера у финских дикарей, солдаты стержневой нации обращались к другому — к философии всё более крупных калибров.

      Жирный свист наполнил собой метель. Сквозь мельтешение бурана внезапно рухнуло нечто тёмное, подняв на месте падения фонтан разбитых булыжников и комьев смёрзшейся земли. Ослеплённый вождь медленно обернул лицо к небу, пытаясь понять, что случилось. И там, на вершине наблюдательной башни, Дитрих Хайнц заорал, срывая охрипший с полудня голос на неприятный визг:

      — Выше на градус или два, герр ефрейтор!

      Ботфорт Бахмана упёрся в чугунный клин, регулирующий положение мортиры. С учётом того, куда именно приходилось стрелять, пушка задрала нос почти вертикально в небо, послав прошлое ядро по очень высокой дуге. По периметру лафета, узкой деревянной тумбы, шли небольшие риски с вытравленными градусами огня. Если сейчас мортира била в небо под углом в 82 градуса, то...

      Ефрейтор в сомнениях смотрел на орудие. Сейчас мортира была ещё больше похожа на кастрюлю, только дымящую остатками пороха. Вебер опускал в неё новое ядро, стараясь не уронить его раньше времени. Обычно для этих целей использовали специальный зацеп или верёвочную чашку, но сейчас не оставалось времени даже на это — пачкая рукава белой рубахи и обжигая пальцы о горячий металл, Микаэль водворил на место чугунный шар.

      «Градус или два» означало, что совершить выстрел придётся под углом в 84 градуса к горизонту, почти что в небо. Но внизу ворочалась тёмная фигура вождя, а новые хлопки пистолета больше не звучали. И здоровая рука Бахмана резанула темноту в непривычной артиллерийской отмашке.

      — Заряжай.

      Поворотный механизм со скрипом изменил угол наклона орудия. Прижавшийся к парапету Дитрих, двумя руками хватаясь за рвущуюся с головы треуголку, отчаянно кивал, без слов призывая поторопиться. Вебер, сплёвывая снег, лёд и пороховые гранулы, насыпал в запальное отверстие достаточно порошка. Уже на глаз, уже неважно...

      — К бою готово, герр еф...
      — Огонь!

      Мортира глухо бухнула, хотя звук её выстрела был больше похож на очень-очень громкий всплеск, чем на привычный громовой удар длинноствольных позиционных пушек. Подпрыгнув вместе с лафетом от некоторого переизбытка пороха, сигнальное орудие окрасилось в сизые клубы дыма. И, под расцветающие в небе вспышки сигнальных ракет, чёрное ядро со свистом достигло небосвода. Оно на несколько секунд поравнялось с лиловой луной и зависло на фоне бессмысленного фиолетового блюдца, прежде чем рухнуть обратно, с каждой секундой набирая скорость.

      Вождь поднял голову, ещё не зная, что именно слышит. Пышная корона качнулась в привычно-повелительном жесте. Даже самые свирепые среди северных дикарей, даже покорные саамы и эсты превращались в кротких тюленят в его присутствии, благословенном Матерью всех Матерей. Не зная усталости и пощады, арктический тролль берёг покой вверенных ему полей и равнин, айсбергов и стылых холмов.

      — Как учёный и дворянин... — проскрипели его изуродованные превращением губы.

      Перед смертью царь-олень видел стада этих гордых животных, вольно бегущих среди полей мифической Похъялы. В переливах северного сияния звёзды пели ему о звенящей вечности, о красоте января, об открытом полярном море.

      Перед смертью горный инженер Фриц Дортмунд видел бульвар Святой Анны. Видел статуи и особняки в стиле барокко, мраморные дворцы и банкирские дома. Оркестр давал венский вальс, обнажённые предплечья дам манили своей недоступностью, а принц Николай с улыбкой говорил что-то венценосному отцу.

      — ... я благодарю ва...

      Ядро, набравшее в скорости десятки морских узлов, разорвало его уродливую фигуру на куски камня, плоти и по-неживому густой белёсой крови, похожей на материализованную эссенцию самой зимы. Гомункул — личина человека, нелепо натянутая на каркас из костей и злой магии — перестал существовать в ту самую секунду, когда пожелал переступить порог казармы.

      Воцарилась тишина, в которой оседали догорающие красные ракеты. Выше их, за ковром штормовых туч, лиловая луна Похъялы медленно теряла демонический отблеск, становясь самой обычной бело-жёлтой луной. В переливах среди звёзд таяли далёкие картины сказочного города, где Старая Лоухи протягивала к очагу навсегда замёрзшие пальцы.

Рядовой, прищурясь, кивает мелко и смотрит в сторону трактирщика с дымящим блюдом, слушая тебя безразличным краем сознания. "На работу?", - переспрашивает рассеянно, и вы садитесь вокруг исходящего паром гигантского краба с ножами наголо. Собранные, как встающие в атаку солдаты в том самом 56-м, вокруг которого вращается, но к которому никак не приблизится беседа, будто опасливый комар.

Компеньяка произносит тост. За пламя. "За пламя", - глухо повторяет сержант. Брякнули тихо приборы. Течёт горячий сок. В еде они серьёзны - как в схватке или священнослужении. Компеньяка ест, сопя, и с глупым лицом, а сержант ест неспешно, но с жуткой неотвратимостью лесного пожара. Они умелы. Ты лишь поспеваешь.

Витальский краб - это краб из Виталии. Полуостров, где их ловят. В Черва-Элене его часто называют "витальный". За красноту, сытность, живость, витальную мощь. Варёный, он похож на огромное красное сердце. Не анатомически, конечно. Просто - похож. Сержант пригвождает ему ножом не в меру резвую клешню, которой тот попытался ухватить его за ус. В них много жизни. Есть их полезно.

В вашем городе принято менять слова. Размышляешь об этом, жуя жгучую от специй плоть. Вместо "агитация" у вас говорят "анимация". Вместо "апрельский" - "Аврелий". Но это имеет смысл - к такому выводу ты приходишь, проворачивая это в уме и глотая истекающий жизнью ком. Компеньяка разглагольствует о своих годах в колледже Сен-Амануа:

«…и я предложил профессору шестое доказательство. Мнмк. Спросил его. Глык. Не усматривает ли он в возможности нас, людей, изучить дикие языки проявление монопсихизма? А с тем – и лингвистическое доказательство бытия бога?», - Он вытирает блестящие губы хлопчатой салфеткой, - «Он не усмотрел».

Белоголовый, улыбчивый сын трактирщика принёс холодные синие спинки. Позаранку довольно откидывается на стуле, сыто сияя глазами. «Синие спинки» - это на самом деле синие свинки. Маленькие, размером с ладонь, а есть даже размером с упуфа или со спичечный коробок. Они разбредаются по широкому блюду, смешно перебирают ногами, перевернувшись об листья салата. Вскидывают иногда рыльца, заглядывая за край мира-стола. Вы ловко ловите их вилками. Они всегда холодны и приятно остужают рот после краба-горючего. Многие чужеземцы брезгливо относятся к такой еде, считая, что свинки – это что-то вроде тараканов или крыс, оттого что они заводятся в сырых домах сами. Это, конечно, неправда. Свинка никогда не заведётся в грязном доме и уж тем более в сыром. Эти животные любят свет, сухость, добрую атмосферу. Плохой человек никогда не услышит похрюкивание у себя в кладовой или в амбаре. Компеньяка продолжает о своей судьбе:

«…старший сын, но единственный, поэтому от меня много не ждут», - от неожиданности ты чуть не положил вилку, но он объяснил, что это «по мегалитическому календарю» и продолжил: «Мать нагадала Знамя. Сомнений быть не могло – я отправился на службу к уважаемому рыцарю пажом, но он едва не убил меня и я его понимаю: моё низкое сословие его оскорбило. Тогда я рассудил, что Знамя – это полиция. На вступительных экзаменах в Академию я процитировал наизусть гимн луне Экомета – всё-таки прежде чем вылететь из колледжа, я успел набраться там кое-каких знаний - и это была моя удача: экзаменатор оказался радикальных взглядов, сразу пригласил меня выпить с ним пива, мы долго обсуждали сезоны, грамматику Фотия и лирику Бонуа, потом хохотали, а потом он сказал: а ты хороший малый, Компеняка! Так и сказал: хороший малый, Компеньяка!»

К этому моменту Компеньяка уже порядком пьян, раскраснелся и машет руками. Да и вы с сержантом не отстали – ты ловишь себя на том, что когда кто-то смеётся – смеётесь все втроём, а история рядового, хотя ничего в сущности смешного в себе не имеет, чертовски занимательна и смешна. Вот этот его случай с обезьяной и волом: ты едва не лопнул! Даже старик-сержант блестит на удивление крепкими зубами. Сидр делает дыхание горячим, компанию хорошей, утро неожиданно интересным.

Сидр. Ты иногда задумываешься: из чего они делают его? Яблок не существует – это религиозный миф. Но в рецептах постоянно какие-то намёки… «Призрачный сидр» они называют это чугунное пойло. Наверно, из призрачных яблок. Сейчас тебе просто весело и немного плывуче, но ты уже знаешь его коварство: если увлечься, то когда встанешь, окажется, что куда-то исчезли ноги.

«…нас всех заставляли поклясться, что мы не расскажем этого списка ни единой живой душе», - шепчет Компеньяка, наклонясь заговорщически, но не к кому-то конкретно, а просто к пустому блюду, где белеют кости адского петуха. – «Я слышал, что на выпускном экзамене каждому дают сказать по одному Слову из него, как на учениях в полицейской Академии – по одному выстрелу», - ты собрал расползающееся тестом внимание. Это становится интересным. Ты слышал слухи про то, что… что… «Слышал слухи» - о боже. Твой стиль пьян.

«…я знал, что он вышвырнет меня и экзамена мне не видать. Мы собрались с друзьями и после прощальной гулянки решили попробовать один раз. Само собой, пробовать должен был только я. И вот мы вышли во двор. Моё слово было…», - ты чувствуешь внезапный ужас, который не успеваешь понять. Будто лавина сейчас обрушится, но не успеешь даже подумать о том, что не успел подумать. Тяжёлая рука трактирщика хлопнула Компеньяку по плечу и тот поперхнулся. Трактирщик спрашивает, скалясь лицом, но не глазами, надо ли ещё закуски, и ты расцепляешь побелевшие пальцы на подлокотниках. Компеньяка вяло отмахивается от улыбающегося, как акула, хозяина, а ты смотришь на сержанта и видишь, как он смотрит на тебя. Он медленно выдыхает. Что это было? Вам пора.

Ловким движением руки Алиска попыталась очистить стол, и тут вдруг выяснилось, что лёгким движением руки оно не получается. Как-то от слова «вообще»! Ибо на большом кухонном столе размокало так много всеразличной дребедени, что она, эта самая дребедень, решительно возражала против такого варварского обращения с собой! Она, знаете ли, эта самая развеселая дребень уже обрела свою собственную душу и не желала попадать в мусор.
На белой скатерти уютно обосновались колбасные шкурки, старые чайные пакетики, огрызки яблок, кожура от апельсина, конфетные фантики, немытые тарелки, журналы с кроссвордами, газеты, конфеты, клубки ниток, пуговицы, иголки, бисер, ручки, карандаши. Ко всему прочему, среди грязных тарелок затесалась средневековая чернильница, лысое перо для письма и даже папина записка для любимой дочери.

Ага, так он не просто так исчез!

...Вот в этом и заключается главная беда всех заколдованных столов: они очень и очень долго кажутся чистыми постепенно накапливая в себя грязь, день за днем они терпят пренебрежительное к себе отношение чтобы однажды, в такое вот «штормовое» серое утро (которое на самом деле уже не утро, а самый настоящий день, как все мы помним), взорваться мусорной сверхновой.
И спрашивается, кто догадался положить на обеденный стол груду опавших кленовых листьев и несвежий ботинок? Желтые листья кто-то засунул в сахарницу (которая теперь превратилась в вазу с сахарным сиропом, ага), а ботинок – О! – он покоился на тарелке полной размокших пирожков относительной свежести…Кто-то не убрал эти самые пирожки в холодильник и пироги более не относились к разряду благонадежных товарищей. То ли второй, то ли третьей свежести деликатесы! Хотя… Магия ведь для того и придумана чтобы убирать мусор и освежать пропавшую еду, верно?

Существовало даже одно заклятьице – «Всёпочинение». Данное заклятие обещало восстановить любую сломанную вещь превратив её из вещи дурной, в вещь первостатейную! А еще им можно было убирать квартиру, мыть посуду и склеивать разбитые фарфоровые статуэтки. В общем, нужная в быту волшба, правда, некоторые несознательные волшебники опасались использовать такую магию слишком уж часто. Что-то там про мировое равновесие гундосили, про тварей из вне, про истончение невидимых межмировых барьеров.

Множили бредовые слухи, заплесневелые старые болтуны же!

И вообще, вот если без магии пытаться обойтись, то под этим проливным дождем уборка грозила превратиться в самый настоящий ад! Серая пузырящаяся вода потихоньку трогала щиколотки, а маленькая Ташка нашла себе укрывище на кухне под фикусом. Это было самое сухое и надежное место в квартире – отсюда был виден сумрачный коридор, было видно большое кухонное окно и здесь можно было размокать наполовину – оставаясь относительно «сухо-мокрым». Взгляду маленькой девочки представилась любопытная книженция проплывающая вальяжным таким корабликом из коридора в кухню. Обложка пестрела зазывным названием: «Только не для маленьких детей!»

Ошалевшая под котэ-напором гнизга, как-то потеряла в значительности: то ли на нее бардак подействовал подобным образом, то ли проливной дождь, то ли угроза намазать ее собственную персону на бутерброд, а может даже сир Алессандро сумел воззвать к ее бюрократической совести, но крыса как-то неловко захрипела, прижала уши к голове и дернула усами на мордочке.
- Кхы-и-сх-вините. Не надо жалоб. Тинки Бинкс раздает штрафы и терпеть не может когда штрафуют её, вот я вас уверяю…- У высокой директрисы даже глаза блеснули затаённой слезинкой. – Ах-ха (хмыкнула про себя дама восстанавливая душевное равновесие). Слишком. Много. Воды. По мнению Тинки-Бинкс-с-с! Я соглашусь с девоч-ч-чкой. Оно может протечь к соседям, оно может протечь наружу, оно может протечь в иные дали. Нельзя использовать магию столь неподобающим, столь неуважительным, столь вопиюще пренебрежительным образом. Есть параграф БОЛЬШОЙ КНИГИ предупреждающий о возможных последствиях…Думаете, дело только в штрафе? Но ответственно заявляю вам как пятый секретарь, третьей Гнизговой Канцелярии, что последствия такой неразумной волшбы…


Но что там за последствия такие, никто уже не узнал. Потому что Пелагатти бахнул магией!
Грянул, треснул, озарил, окоднарил, в общем выстрелил из всех пушек разом!!!


…Сначала под кривыми лапами монстра затрясся пол, потом затряслись стены и наконец потолок. Затрясся фикус и маленькая Ташка под ним, затрясся харизматичный Сир Котэ устроившийся у Алисы на коленях и затряслась его многострадальная стойка. Дрожь нарастала, она становилась сильнее, объёмистее и жутче - что-то темно багровое вспыхнуло в коридоре заполняя собой каждый уголок несчастной квартиры, потом каждый уголок подъезда и наконец, каждый кирпич дома с Красной Башенкой на Васильевском Острове.
Свирепый жестокий шторм вдруг поутих, тонущий корабль заприметил одинокий лучик солнца пробивающийся сквозь безрадостную пелену туч, а потом пришел Шквал. И вихрь. И девятый вал великого шторма! Разбушевавшаяся стихия ударила по обитателям квартиры снегом, пургой, мокретью и ледяным ветром, она накатила и вдруг вырвалась наружу – с грохотом разбилось оконное стекло на кухне и чудесатая молния распорола равнодушную хмарь петербургского неба.

Магия вырвалась наружу! Впервые, пожалуй, за много-много лет квартирных экспериментов это там снаружи теперь вдруг пошел волшебный град с дождем, а небо взорвалось жесточайшей грозой, приобретая недружелюбный фиолетово-розовый оттенок. А вот внутри известной квартирки, известного семейства Васильевых-Бесфамильных, всё вдруг пришло в норму.
Как-то само собой.
Уцелел бардак на столе, уцелела вонючая вода под ногами, уцелел волшебник-Пелагатти и даже фикус с Ташкой.
И это либо очень хорошая новость, либо очень плохая...учитывая изменившийся цвет Петербургских туч и поваливший плотным одеялом синий снег…

Усевшийся на пол Александр презрительно глядел сверху вниз (как умеют только коты и благородные, и благородные коты) на распоясовшуюся крысу. Видел он крыс обыкновенных, встречал и канцелярских, но такого, чтобы сразу все - впервые.
Но как с такими обращаться сир Лекс знал. Этому учил еще папа. Канцелярские крысы признают только большую любовь и большую дубину. Но любовь они не ценят и потому вариантов особых нет. Только сила и власть, чтобы знали свое место и пикнуть не смели. И к крысам обыкновенным это относилось даже в большей мере.
В квартире живет кот и не какой-то гнизге тут командовать парадом!
Александр фон Лихтенштайн почувствовав лапами что-то подозрительно мокрое, пулей взлетел на стойку и уселся сверху. Как и было задумано. Тем более, что отсюда смотреть презрительно на "гостью" даже удобнее. Для начала шикнуть, потом припугнуть. А чем припугнуть? Обещанием надрать седалище, но не так прямолинейно, как коднару, а... образно.
- Позоррр. Мряу. Вы позор своей службы мисс Бинкс. Вломились в дом, грубите хозяевам. Оскормряубляете. Я подам на вас жалобу. Две жалобы. И выставлю вон за порог и шлите свои бумажки почтой вместе с инструкциями. Вы здесь гость всего лишь. И не в праве требовать. Тем более печенье, которое является символом уважения. Вы заслужили уважение своим хамским поведением? Вымогаете печенье, грубите. Я попрошу прислать более компетентного специалиста. Разве вы правильно ведете себя?
Котэ на секунду демонстративно вздыбил шерсть и пригнулся, чисто внутреннего демона показать. Спустя мгновение помахивающий хвостом кот был абсолютно спокоен.
- Немедленно извинитесь и мы продолжмяу, как профессионалы и отметим чаем. Или, мряу, вы оставите документы в почтовом ящике и исчезните. И будете ждать разноса сверху. У мряу, фон Лихтенштайнов, связи.

Захотелось сладкого. Так всегда случалось, стоило Ташке расстроиться. Пернатый житель квартирки, к которому она едва успела привыкнуть, не был ей рад в целом....никогда, но сегодня это почему-то было особенно обидно. Рука сама собой потянулась за липкой круглой конфетой, что было отчасти невежливо, ведь второй раз ей сладости не предлагали.
Нижняя губа оттопырилась, а уши покраснели - обида приняла очевидные черты.
Сунув карамельку за щеку, она надулась и исподлобья смотрела то на клювастого жителя, то на остроморденькую тётю, не зная, уходить ли ей прямо сейчас или ждать, когда дверь с треском захлопнется и она наверняка убедится в своей ненужности на той стороне чудес.

К счастью, рыжее солнце осветило ей путь и Ташка так сильно улыбнулась этой возможности, что желтая конфета выскользнула изо рта и с едва слышным стуком покатилась вниз по лестнице. Ташка проводила ее взглядом и принялась измышлять, как бы прошмыгнуть поскорее внутрь, пока не передумали.
- Родители на работе, а я вполне самостоятельная, - быстро протараторила она и юркнула под широкое крыло, плюхнулась по щиколотку в воду, попала под ледяной душ, но еще никогда не чувствовала себя такой счастливой. Воистину от печали до радости ее отделял один крошечный, но смелый прыжок.

Ташка открыла глаза. Она все еще стояла на площадке, теснимая строгой деловой женщиной с неприятной привычкой именовать ее "девочччкой", а желанное общество все еще скрывал от нее злой на весь мир сосед. Ташка вздохнула - это дурацкая привычка слишком сильно фантазировать иногда делала ее несчастной, особенно в первую секунду после того, как она открывала глаза.

Сказать вам честно, Алиска души не чаяла в своем доме! Ее квартира была даже не крепостью ее, а целым миром, из которого не желалось вылезать в мир внешний, как не желается покидать горячую постель по утрам. Алиске было страшно уютно в своем доме. Эта сказочная уютная кухня, в которой хотелось жить вечно! Там всегда было вкусно и весело, там всегда размещались гости, отчего в кухне становилось еще веселей. Там звонко били часы с кукушкой, там пахло ароматным чаем и малиновое варенье всегда стояло на столе. На кухне извечно жило какое-то лето, в тепле и солнце которого грелись все, находясь там. А еще в квартире был коридор, с которого все и начиналось. Коридор служил для того, чтобы настроить гостей на нужный лад: тут все очень и очень странно. Одна кособокая черная дверца чего стоит! Ух, кто бы знал, чего стоит Алиске не совать туда нос! Благо дверца эта уже примелькалась глазу, и в нее не хочется сунуть нос всякий раз, как проходишь мимо, и все же дверца там эта была, и гостям становится не по себе, глядя на эту деталь интерьера. И вообще, коридор считал своим долгом зародить в людских душах неуверенность в своем решении ступить на порог этой квартирки. Однако обитателей квартиры нисколько это не смущало. Коридор для них был таким же привычным, как и шансон, что играл не у соседей даже и не с улицы, а с комнаты этой же квартиры. Ибо в комнате жил коднар. Пелагатти был ворчливым и свободомыслящим. Алиска любила его грязные истории, любила выдумки его и пошлые шуточки. Разумеется, Пелагатти знал, как понравится маленькой девочке! Она любила его прокуренную тушу, практически необъятную, любила вредность его характера и шаркающую походку. Он, наверное, чувствовал это, потому как Алиска была уверена, что у них с Пелагатти это взаимно. А еще у Алиски был кот. Всем котам кот! Самый что ни на есть лучший кот в мире! Правда тот факт, что он был котом, не вызывало у Александра фон Лихтенштайна приятных эмоций, потому как Александр фон Лихтенштайн был самым настоящим рыцарем! Об том он любил вспоминать с особой ностальгией, а Алиска любила его послушать и погладить по теплой серой шкуре.

И все в их уютной жизни шло своим чередом, пока однажды Алиске не предстояло проснуться от самого настоящего снегопада! Она раскрыла свои большущие карие глаза и с огромным удивлением стала рассматривать снежинки, кружащиеся прямо над ее головой, в ее спальне, в ее квартире и в ее доме. И неизвестно сколько лежала бы она, рассматривая сию красоту, раздаваемую бесплатно, если бы не раскат грома из комнаты Пелагетти. Это было что-то поинтереснее обычного снегопада! И Алиска, выскочив из комнаты в одной пижаме поскакала к любимому своему коднару и принялась тарабанить к нему в дверь, чтобы тоже полюбоваться осенью в квартире.
- Открой! Открой сейчас же! Негоже такими чудесами одному любоваться! Умей делиться!

Дослушав речь Шарга, Муратар осклабился:
- Я запомню.
После этого его внимание переключилось на кинжал. Он вовсе не стремился взять кинжал в свои руки. Просто внимательно рассмотрел оружие, наполненное волшебной силой, в руках Шарга. Затем перевёл взгляд на самого орка, и так же внимательно изучил его взглядом, пытаясь понять, зачем ему понадобилась эта проклятая вещица, хоть и могущественная, но столь далёкая от того, что настоящие воины считали истинной силой. Не найдя ответа, он указал на кинжал:
- Зачем?

Вы не можете просматривать этот пост!

- Шеф за тобой отправил, - поздоровавшись, Мастер Следов сразу перешел к делу. Лохматый "теленок", высотой в добрых три фута, с умным видом прислушивался к разговору стражников.
- Я, наверное, лучше по дороге введу в курс дела. Там всё очень плохо, поэтому решили не мелочится и подняли всех тузов. Даже сам шеф прибыл на место преступления. Ну, он-то вообще не спит, похоже. Зато организовали подвоз кофе прямо туда, кстати.

Сапоги бодро стучали по брусчатке, поднимая водяные брызги. Волкодав Райка трусил впереди, держа нос по ветру. Похоже, совсем недавно уличные службы пустили воду, вымывая с многострадальных улиц нечистоты, что скопились за световой день. Только ночью фраза "подышать свежим воздухом" не воспринималась иронически в Готтсбурге.
- У нас убийство, - начал объяснять ван Хувер. - Убиенной значится Клара Росс, - Райк взял небольшую паузу. - Да, та самая, жена Ярона Росса, начальника городской торговой инспекции. Людей подобного масштаба убивают не каждый день, так что...

Конечно, после смерти Жирного многое изменилось. Но, как знал Земмлер, именно Росс контролировал денежную подоплеку тех дел, что проворачивала Троица, да и не только Троица. Откровенно купаться в деньгах ему мешала лишь его должность, номинально не самая высокая. Но его денежные активы были действительно впечатляющими.

- У нас есть даже преступник, взятый на горячем. Его обнаружили прямо на месте преступления, в бессознательном состоянии. Непосредственных свидетелей у нас нет, но косвенные улики указывают на него. Но и тут проблема. Предполагаемый убийца - фра Готфрид Эйнхорст. Первый меч столичной миссии ордена паладинов. А руководит столичной миссией, как и всем орденом - пресветлый ландмайстер Отто Штайнер. Есть несколько часов - до рассвета - прежде чем заинтересованные лица будут поставлены в известность. Конечно, когда участниками значатся такие буйволы, нам вроде как лучше в сторонке постоять, да?.. Но, поскольку это убийство, и оно случилось на нашей земле, расхлебывать эту кашу нам. Я понимаю, что ты хочешь сейчас сказать, но...там всё непросто и очень плохо, я повторюсь. Сейчас всё сам увидишь.

Дом, в котором проживала Клара, находился на окраине Портового, у самых стен, что разделяли его и Торговый. Здесь проживали благополучные люди, и даже вездесущая вонь рыбы и тухлой воды обходила эти места стороной. К моменту прибытия Земмлера, жилище и прилегающий к нему сад уже был оцеплен отрядом стражников. Одни ветераны - Курт запомнил эти рожи, кои поучаствовали в защите Тринадцатого во время массовых беспорядков сразу после распада Троицы.
- Пиздец там, - мрачно сплюнул Одноглазый Ху, отворяя калитку. Пройдя через ухоженный садик и добравшись до веранды, обер-экспедитор обнаружил Рыбулю в окружении двух подмастерьев. Старина мрачно курил трубку и прихлебывал что-то из дымящийся костяной кружки. Правосудор покоился на столике, в ножнах - пока что. Мастер Палач поприветствовал Земмлера сдержанным кивком.
- Уже битый час тут торчим. Капитан всё никак... - Рыбуля заворчал, но умолк, когда из дома вышел Мансель. Капитан и начальник Тринадцатого.
- А, Райк все-таки нашел тебя. Ну замечательно. Экспедитор Мьелберн внутри, и кое-какие сведения у него есть. Да, Мастер Мертвых тоже там. Я думаю, вы сработаетесь, - усмехнулся капитан. - Я пока буду здесь. Надо перевести дух... подышать свежим воздухом.

И засмолил папиросу.

Оказавшись внутри, Земмлер, наконец, лично осмотрел место преступления.
Фредерик с полнейшим безразличием взирал на труп. Мастера Мертвых вообще сложно удивить. Экспедитор Мьелберн сидит за столом, угощаясь домашней стряпней. Какой-то молодой парень из команды Райка ходит туда-сюда, делая зарисовки с разных ракурсов.
Картина была та еще. Вычурный ковер потемнел от крови. В самом его центре лежала Клара в неестественной позе: голова уткнута в ворс, руки за спиной. Зад бесстыже смотрит на гостей двумя дырками; в этом ему помогают ноги, широко разведенные в стороны. Но встать на это могло лишь у извращенца. Не столько потому, что женщина была мертва, но в силу обширных повреждений, коим подверглись наружные половые органы. Тут, наверное, орудовали игрушками вроде тех, что у Арно. Только с крюками и лезвиями. Матку и кишку вывернули наружу. Пахло здесь и чем-то ритуальным. На спине Клары углем нарисовали какой-то символ, похожий на угловатую спираль. Вокруг расставили пять свечей - каждую в вершине пятиконечной звезды.

Мастер Следов присел на корточки рядом с трупом:
- Горло жертвы перерезано острым предметом, судя по характеристикам раны - обычный нож, возможно кинжал. Глаза прикрыты самодельной повязкой, из её одежды. Следов побоев на теле нет. Как и следов сопротивления. Ногти чистые, - он водил рукой, отмечая факты.
- Знак в виде ломаной спирали. Начертан углем из камина, - махнул на очаг. - Ранее такой мне не встречался. Во всяком случае, считать меткой какой-либо банды или автографом убийцы я бы не стал. Вероятно, он как-то связан с общей ритуальной подоплекой убийства. Далее. Тяжелые повреждения влагалища и ануса. С повреждениями сопутствующих внутренних органов. Кхм, - Райк прочистил горло.
- Рекомые повреждения нанесены не холодным оружием. Ткани либо разорваны, либо раздавлены. Звучит абсурдно, но, похоже, это сделали руками. В буквальном смысле, - ван Хувер покачал головой.
- О, этот здоровяк может! Руки, ну чисто помесь молота и клещей! - с набитым ртом отозвался Мьелберн. Потом шумно проглотил и добавил:
- Цацки нашей дамочки на месте, так что сюжет про ограбление с отягощающими - мимо, - налил из изысканного графинчика себе вина, запил.
- Здесь потребуется вскрытие и исследование на предмет наличия алхимических декоктов в теле жертвы. Боль, должно быть, была ужасная. В таком случае требуется сильнодействующие алхимические компоненты, оборот которых нет-нет, да контролируются. А список поставщиков весьма ограничен, - отозвался Тальгорн.
- Вполне возможно, что ранения были нанесены после смерти, - парировал Райк.
- Но в таком случае пропадает весь смысл. Обычно, болезненные ранения и обширные повреждения наносят, чтобы вызвать определенные энергетические эманации. Это хороший, пусть и варварский способ получить большое количество силы для проведения энергоемких ритуалов. А следы указывают именно на это, - возразил Мастер Мертвых.
- Какой смысл делать всё это, если жертва не испытывает боли? - не унимался следопыт.
- Набор препаратов способен обездвижить жертву, заставить её замолчать и не двигаться. Но при этом она может испытывать боль в полной мере и осознавать всё происходящее, - заявил Фредерик менторским тоном, поджав губы.
- Но...
- Воу-воу, вам бы, господа хорошие, вести ученые дебаты в Академии, хорошо? Поспорите в другом месте, - развел экспедитор, прекрасно зная, что такое обычно имеет свойство затягиваться на долгое время. - Лучше дайте обер-экспедитору собраться с мыслями. Подняли ни свет, ни заря. Может, кофе?.. Подозреваемый находится в соседней комнате, под стражей. Можно его допросить прямо здесь, но...гиблое это дело, Земмлер. Наш здоровяк включил дурачка. Ничего не помню, ничего не знаю. Ну, как обычно.

Пятый день возрождающейся луны.
Четыре часа до полуночи.
Вольные земли. Северная гряда.
Лес у подножья Чертогов Спящих.

***
Огрызок луны застрял между двух острых зубьев скалистых гор. Яркий молодой серп, жнущий затерянные в вышине осколки многочисленных звезд. Оттуда умершие глядят на живых, порицая их проступки. Поддерживая их решения.
Черное небо взбороздили серебристо-серые облака. Они плыли быстро, словно спешили убраться отсюда. Порой их низкие стайки напарывались на скалистые клыки, укрытые снежной пылью. Сильный ветер то и дело смахивал ее, оставляя в воздухе многочисленные, сверкающие вихри.
Мир был тих и безмолвен. Его покой нарушало только потрескивание костра и неуверенный стрекот единственного сверчка, который странным образом все еще не впал в зимнюю спячку.

Из этих краев холод никогда не уходит. И летом, и зимой горы укутаны снегом. Реки несут в себе ледяную прохладу, а ветры голодно рвут открытые участки тела. Где-то ниже осень только-только начинает холодеть, покрывая высохшие травы спелым инеем. Здесь же сочная зеленая трава уже припорошена, укрыта снежными островками.
Высокие ели и сосны покачиваются, скрипя ветвями. В этих звуках можно угадать что-то потустороннее, болезненное. Будто пойманные души навеки застряли в этих сетях, хрипло завывая о своих муках.
Эти леса уходят дальше на запад, становясь все гуще и выше. Невидимая граница территорий остроухих начинается под их изумрудным покровом.
Он никогда там не был.
И, возможно, не будет.

Трудно сказать, что пошло не так. Были ли предпосылки. Просто в один момент жизнь вдруг лопнула с громким треском, как переполненный пузырь. На голову обрушилась темнота, испещренная мириадами разноцветных всполохов. И скрипучим пением незнакомого наречия.
На рассвете следующего дня Больверк должен был вести воинов своего племени на западные границы. Эльфы переступили черту. Эта война должна была стать первой войной с остроухими для Больверка.
Не сложилось.
Солнце клонилось к закату, когда его сознание вернулось. По положению светила он понял, что прошло не более четверти часа. Всего четверть часа отсутствовал он где-то в иных мирах, бросив свое тело. А обнаружил его посреди кровавого побоища.
Он сидел в центре деревни. Шалаши и костяные палатки были сметены, будто ураганом, разошедшимся кольцом от исходной точки - от положения Больверка.
Вокруг кровь.
Кровь сочилась по притоптанной траве. Кровь проникала в землю, отравляя ее красным, ржавым ядом. Алый закат лишь усиливал впечатление. Мир, казалось, полыхает, окутанный безумием.
Дети, женщины, мужчины. Слабые, сильные. Молодые, старые.
Все, кто попал в эпицентр - оказались повержены.
Разорванные, раздробленные кости. Растерзанные тела. Где-то справа еще пыталась ползти половина Фолкора, цепляясь окровавленными, изломанными пальцами за холодные бугры земли. Неподалеку остекленевшим, полным смертного порицания и укора взглядом смотрела на него Дэгни. Рядом с ней корчился в предсмертных судорогах маленький Олав, так и не увидевший свою пятую зиму.
Он не знал, как это произошло.
Но он знал, что это произошло из-за него.

- Уходи.
Слепой взгляд Сваранга, казалось, видит его насквозь. Шаман оказался в числе тех немногих, чудом выживших, которые находились за радиусом действия неведомой силы.
- Уходи.
Приподняв костяной посох, он громко стукнул им по облитой кровью земле.
- Отныне - ты не наш.
Голос его звучал безлико и мертво. В нем не было ни боли, ни сожалений, ни тоски. Сваранг лучше всех умел прятать свои эмоции и невозможно было никогда сказать наверняка, чувствует ли он хоть что-то.
Рядом с ним собирались выжившие. Остатки некогда внушительного племени. Они смотрели на Больверка с ненавистью. С яростью. И с ужасом.
- Отныне ты - изгой.
Последнее слово шепотом прошлось в рядах варваров.

Его провожали молча. Не в дань уважения, а чтобы убедиться, что он действительно ушел и не вернется больше в родное, обескровленное племя. Их ждали теперь трудные времена. Впереди зима, а людей осталось слишком мало. Они практически обречены на смерть. И всему виной Больверк.
- То, что здесь, - Сваранг единственный, кто все еще говорил с ним. Старый шаман приложил раскрытую ладонь к груди того, кого все эти годы воспитывал. - Управляет тобой. Должно быть наоборот. Ты должен управлять. Понимаешь? Эта сила станет проклятием. Или даром. Тебе решать.
Отняв руку, он сложил ладони на отполированной кости.
- Иди в Пещеры Памяти. Иди, и найди ответы. Иначе вопросы станет некому задавать.

Пещеры Памяти были скорее легендой, чем чем-то настоящим. О них часто говорили сказители. Где-то в самом сердце северных неприступных отрогов, в Чертогах Спящих находилась сеть узких ходов и лазеек. Сваранг рассказывал, что это место - древние колыбели гигантов. И что там хранятся их утерянные знания.
Идти до Чертогов четыре дня, по тяжелым, горным тропам. В тех местах Больверку еще не доводилось бывать. Поиск нужных пещер вообще казался невыполнимой задачей.
Но что еще оставалось?
Может, пойти на юг? К раш'арам. Плюнуть на предостережения шамана. Кошки примут его, не станут задавать вопросов...
Пока однажды все не повторится, и он не очнется среди груд трупов и кровавых холмов невинных жертв неизвестной силы.

От раздумий вывел новый звук. Где-то скрипнула ветка. Сквозь громкий треск и скрежет стонущих сосен это казалось незначительным и не стоящим внимания. Но буквально сразу Больверк ощутил чужой, пристальный, разумный взгляд.
За ним кто-то следил. Из темноты ночного леса, за границей светового пятна от костра.
В тенях мелькнули желтым росчерком яркие, большие глаза.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Маний еще несколько секунд смотрел туда, где еще недавно была бродяжка.
- Зато этот выбор будет моим. - его голос звучал в пустоту, но Аурус был уверен, что те, кто должен был, услышали.

Гвардеец вернулся в казармы. Надо было собирать вещи - завтра предстоял далекий путь, очень далекий.
И, если честно, пока Маний добрался обратно, он успел трижды передумать, и сейчас был не слишком-то уверен в своем выборе.

Люций любит говорить, что не надо думать, и Боги сами подскажут дорогу.
Но вряд ли они сами указывают Манию дорогу к их смерти. А если и указывают - какая разница?
В конечном счете, нет никакой разницы между смертью в бою и смертью в попытке сделать то, что хочешь. Есть разница только в том, во втором случае при жизни удовольствия больше.

Маний взял бумагу и зажег свечу.

Я, Маний Аурус Катон, центурион Королевской гвардии, принял решение покинуть свой пост и уйти в отставку из Королевской Гвардии.
В свете событий последнего дня я считаю себя недостойным своей позиции. Мне не хватает опыта не только для того, чтобы вести за собой гвардейцев, но и для того, чтобы самому вступать в битву.
Если это решение будет сочтено трусостью - я готов принять звание труса. Это лучше, чем подвести своих товарищей и послужить причиной их смерти.

Маний Аурус Катон.


Бумага была сложена и запечатана.
Пора было отправляться спать. День был тяжелым.

СЕТТИНГ

1. Атмосфера

      Морской форт «Герцог Гленн» (официально — «морская фортификация имени Его Сиятельства эрцгерцога Гленна») — это цепь укреплений, пунктиром отрезающая стратегически важную часть залива от открытого моря, но отрезающая только на словах. Де-факто, рукотворные острова, на которых возведены отдельные батареи форта (каждая — с зимним гарнизоном в 65 и летним в 220 человек), насыпаны в самом что ни на есть открытом море. Более открытом, чем горшок с замороженным томатным супом. Даже в ясную погоду линия берегов на востоке и юге едва-едва просматривается над горизонтом, а без подзорной трубы похожа на тёмный гребешок облаков вдалеке. Открытые всем ветрам и непогодам, каменные сооружения форта оставлены наедине с самими собой. Летом по двум фарватерам, защищаемым батареями форта, идут торговые и военные суда, поэтому значение этого оборонительного рубежа достаточно велико. Другой вопрос, что последний раз, когда пушки «Гленна» стреляли по неприятелю, случался около двадцати лет назад. Но идёт очередная война, а федеральная армия, как гласят ежемесячно привозимые газеты, терпит крах. Линия фронта ещё далеко, но всё реальнее кажется мираж вражеских парусов на горизонте. Поэтому пороховые бочки и ядра проверяются в погребах, на тесных плацах ведётся муштра, а офицеры загадочно курят трубки и разыгрывают в карты золотые марки, сидя в тепле каменных залов.

      Зимой форты пустеют. Море наполняется взвесью из растаявших кусков льда и шуги, хотя почти никогда не замерзает совсем. Температура держится на уровне минус восьми градусов, хотя ветер обеспечивает чувство минус пятнадцати. В такие месяцы жизнь сохраняется только в отапливаемых казармах (ах, слава водяному отоплению!), а прочие части батарей — прямоугольник стен и две толстые орудийные башни — вымирают дочиста. Лишь караульные тройки зябко прохаживаются среди них, да сварливые каптенармус с интендантом бродят в поисках заледеневших трещин. Это самое долгое время в смене. Оно начинается в середине сентября и продолжается до последних чисел апреля, пока холодные ветра и льды северных морей не перестанут блокировать морской путь. Остаётся вести долгие ночные беседы, гонять караулы почём зря, заказывать у лодочника-маркитанта с большой земли ящики грога и лучший африканский табак, да следить, чтобы отчаянный зауряд-прапорщик не протащил через половину моря блядей. Такова жизнь.

      С сентября по апрель самой важной задачей каждой батареи становится поддержание двух вещей: сети морских мин, проложенной вдоль дна залива так, чтобы в случае необходимости поднять её и заминировать фарватеры, и сигнального огня на крыше главной орудийной башни, чтобы наблюдатель с форта мог видеть этот сигнал со всех пяти вынесенных дальше в море батарей. Огонь здесь — самый быстрый способ связаться друг с другом, ведь перемещение между батареями возможно лишь на яликах в четыре или шесть весёл, и только у пристани форта стоит небольшой четырёхпушечный тендер, на котором с большой земли завозятся провиант и грузы.

      Трещат свечи. Сукно мундиров тяжелеет от дождей. Приближаются морские вьюги, а под тёмными кирпичными сводами остаётся совсем мало людей. Холод и уныние. Ночь. Скрип канатов на ветру.

2. Схемы и карты

Топографическая карта

Схема батареи

3. Быстрые факты, синхронизатор ожиданий и FAQ

Это реалистичный и достоверный боевик про солдат?
Нет; сорри, что нечётко обозначил позицию. Я такое плохо умею. Тег «Ужас» поставлен не случайно, а игра не совсем, мягко скажем, реалистична.

Содержание и престиж должности
Представителей знатных родов не направляют к такому месту службы, хотя и ссыльной дырой его не назвать. Это нормальное, вменяемое, спокойное место. Карьеры не сделать, но жалование платят хорошее и по морскому реестру, что для сухопутного вояки — большая удача. Вот офицер: сто марок оклада, двадцать марок северной надбавки, тридцать «морских» и пятнадцать суточных. Итого — 165 марок в месяц, а с премией «за беспорочную» да картишками выйдут все сто восемьдесят. У рядового состава меньше, набегает под девяносто, но и то хорошо... с двадцатилетней-то срочной службой, от которой только выкупиться и можно. Да и куда их тратить здесь?

Краткое описание батареи №3
Батарея — очень тесное место, хотя на плане может показаться просторным. На нижнем плацу поместится сотня человек, вставших плечом к плечу друг с другом. На верхнем — примерно столько же. В ворота с подъёмной решёткой, отделяющие форт от причала, сможет проехать только одна телега. По лестницам могут в ряд подняться не более трёх людей, царапая плечами мокрый мох на каменных стенах. Средняя высота батареи — два этажа, хотя между нижним и верхним плацем есть перепад в этаж, а орудийные башни имеют трёхэтажную высоту — таким образом, максимальная высота форта — это четыре этажа.
Материалы. Внешняя и самая толстая стена форта, обращённая в открытое море, целиком сложена из гигантских гранитных плит, все прочие — только облицованы ими, а основной стройматериал — это кирпич и цемент, в некоторых местах покрытые штукатуркой. В подвале можно увидеть огромные камни, из которых сложен сам остров, на котором стоит батарея.
В солдатских казармах темно и неуютно. Каждый этаж занимают по две жилых комнаты на 50 сдвоенных коек каждая, столовая, гардероб, помещения для досуга и личных нужд. Камбуз (вернее, полевая кухня) наполовину открытый — часто еда готовится прямо на плацу либо в подвале, где огонь для водяной котельной также используется под широкими чугунными плитами кухни. Офицерское размещение намного комфортабельнее и приятнее. Каждый из десяти офицеров имеет двухкомнатные апартаменты (спальню-гардероб и гостиную-кабинет), на втором этаже находятся курительная комната и офицерская компания. На первом — обеденная, бильярдная, помещения для личных нужд и импровизированная баня, которая, впрочем, открыта для посещения всеми (и обязательна для него же каждое второе воскресенье).
Батарея оборудована пятьюдесятью одной пушкой, и это много, но богатая Пальмира может позволить себе артиллерийский шик. Десять на (вернее, в коридоре внутри, по пять на этаж) внешней стене. По двенадцать на башнях, шесть на этаж. По шесть на боковых стенах (три на этаж) и пять на задней стене, из которых три стоят над воротами. В зимнее время сорок орудий консервируются, а обслуживанием оставшихся одиннадцати и занят гарнизон в пятьдесят человек.

Личный состав и ИМЕНА

3 батарея
• Премьер-майор Йоахим Руттгейм, толстый, ленивый, бессильный офицер.
• Капитан Гроссер, начальник караульной службы и заведующий боевым распорядком, достаточно профессионален.
• Капитан от артиллерии фон Мак, командир артиллеристов, достаточно профессионален.
• Штабс-капитан каптенармус Лехаим Нильсен, солдаты дразнят Вашим еврейством, обижается. Завхоз.
• Штабс-капитан Леопольд Крамм — тихий и невзрачный гарнизонный врач и самый, пожалуй, уважаемый человек среди прочего офицерства. Носит блестящее пенсне, склонен к пьянству. Врач хороший.
• Индендант, вахтмейстер Шульц. Какая-то вообще нигде не отличившаяся седьмая вода на киселе. Но, вроде, работу знает и делает.
• Вице-фельдфебель Зельде, начальник сигнальной службы, очень мерзлявый человек.
• Вице-фельдфебель Берн, адьютант, старается во всём походить на Людвига.
• Ефрейтор Бахман — командир противодесантного взвода, опытный и надёжный младком. Самый, собственно, надёжный из пяти ефрейторов. Ветеран войны.
• Юхи Лайкинен — ефрейтор одного из канонирских взводов, непризнанный глава солдат финского происхождения.
• Гренадёры Герцен, Шнайдер, Кройце, Румен, Лоусон, Ниссен — солдаты противодесантного взвода.
4 батарея
• Премьер-майор Зигфрид Пруммель — начальник четвёртой батареи, молод, но уже склонен к хандре;
• Вахмистр Денмарк — один из унтер-офицеров, пожилой и болтливый;
• Гренадёр Хенрик Хаделайнен — гренадёр, «однополчанин» Вебера, наполовину финн.

Арсенал
По этим же причинам, кстати, всё оружие на батарее заперто в арсенале, где также хранятся морские мины, пушечные ядра и бочки с порохом. Только офицеры имеют право на постоянное ношение пистолетов (которым пользуется меньше половины из них, поскольку пистолеты тяжелы и неудобны) и, по желанию, старомодных стеков. Сабли, шпаги, палаши, ружья и несколько нарезных штуцеров находятся под строгим надзором каптенармуса и выдаются исключительно под роспись и распоряжение кого-либо из офицеров. Только офицерские кортики разрешается держать в личных комнатах, но и то скорее как знак статуса, а не реальное подспорье в фантомном бою. Основная сила батареи обеспечена стенами и пушками. Вкратце, потенциально в арсенале можно найти:
• Саблю, шпагу, абордажный нож или палаш
• Пистолет или кавалерийский пистолет (более тяжёлая длинноствольная версия)
• Хаудах (двуствольный прадед обреза, стреляющий зарядами дроби)
• Ружьё образца 1788 года или нарезной штуцер
• Ядра для пушки, порох, средства ведения артиллерийского огня

Примерный распорядок дня
Часы есть далеко не у всех, поэтому время меряется склянками (четвертями часа) и по бою гарнизонного колокола.

Караулы
В дневных караулах стоит около 15 человек (пять одиночных постов по всему форту, три смены), в ночных — 20 человек (пять двойных постов по всему форту, две смены)
2230-0230 первая смена («детская вахта»)
0230-0730 вторая смена («совиная вахта»)
В особо холодные ночи смены могут становиться короче и к ним добавляется ещё одна, в особо ненастные — посты утраиваются для предотвращения возможных жертв или падений. Караульным прошлой ночи дозволяется спать до 0830 и выходить сразу к построению.
На вершине первой орудийной башни всегда дежурит двойной пост и горит сигнальный огонь.

Азартные игры
Весьма популярны и не запрещаются Военным уставом, хотя установлено ограничение: за годовую смену нельзя играть на сумму, превышающую месячное довольствие. Скажем, офицер, выигравший двухсотую марку, или по-джентльменски проиграет её обратно следующим же вечером, или откажется принять. Это в идеале. Не в идеале, понятное дело, всякое случается. Среди солдат популярны кости, нарды, прообраз домино и сотня других придумок. Также устраиваются другие развлечения — розыгрыши, импровизированные карнавалы и что угодно, чтобы переждать скорее бесконечную осень, а следом и зиму.

Ударно-кремневый замок и стрелковая школа тех лет

Обязательна ли воинская повинность? Всеобщий ли набор?
Да и нет. Производятся рекрутские наборы — в мирное время раз в пять лет, в военное чаще, вплоть до нескольких в год. За один набор каждых пятнадцати дворов в селе или двадцати окон в городе требуется один рекрут. От повинности можно откупаться официально, стоит это от пятиста до тысячи марок в зависимости от многих условий. Но уже через пару лет солдаты начинают получать жалование и уходить со службы спешат далеко не все.

Обращаться к офицерам полагается по полному чину?
Не обязательно. Даже этническому немцу тяжело пролаять больше четырёх слогов подряд. Достаточно основного звания (майор, фельдфебель, лейтенант), либо «господин», если неизвестен/непонятен чин адресата. С помощью некоторых фраз можно ловко уйти от чинов вообще: типа «Так точно», «Рзрштобртиться» и т.д. Общение идёт на «вы», даже к солдатам. Фамильярность — признак или гнева, или экстренной ситуации. Офицеры друг к другу могут обращаться по фамилиям в неформальной обстановке, по званиям без приставки «господин» — в официальной. Рядовых допустимо называть по имени либо «гренадёр/солдат/матрос». «Господа гренадёры» — это уже чересчур парадное обращение, но вдруг кто-то у нас ультра-вежливый?

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Что-то теплое и липкое ударило Рыбуле в лицо, шею и грудь, стекая вниз по телу, заставляю очнуться. Здесь была бы уместна плоская шутка насчет Рыбули и присказки насчет рыбы в воде. Но жидкость попала в рот, на губы и язык, железный запах пробился через ноздри. Еще даже не открыв глаза и толком не придя в себя, Йозеф понял - это была кровь.
- Ты как там, живой? - послышался мужской голос. Палачу казалось, будто в уши натолкали ваты.

Потом кто-то нанес пару пощечин, дернул за подбородок, и Рыбуля, наконец, разлепил глаза. Прояснилось.
- Я уж испугался, что мы тебя потеряли, - теперь голос звучал отчетливо. В нескольких шагах перед Йозефом стоял худощавый мужчина в черном плаще. Вытянутое лицо, пепельные волосы и длинный нос, на котором покоились темные, круглые очки. Должно быть, это и был Профессор. Ему даже шла эта кличка. По крайней мере, по отношению к его внешности.

Рыбуля обнаружил себя прикованным к стулу, абсолютно голым. Мебель была намертво привинчена к каменному полу подземелья, руки и ноги надежно удерживались кожаными ремнями. Что-то ироничное было в этой ситуации: подобное приспособление имелось в допросной Йозефа. Согласно регламенту, оный трон никогда не мыли, и у некоторых "гостей" языки развязывались даже до того, как их успевали посадить в кресло. Но конкретно это было относительно чистым, если не считать ту кровь из ведра, которой его окатили.

Слева, вдоль стены, было развешено несколько человеческих туш, иначе и не назовешь, сходство со скотобойней практически абсолютное. Тела висели вниз головой, удерживаемые крюками, со вспоротыми глотками, и так кровь стекала в аккуратно расставленные вёдра. В бледных лицах Йозеф узнал команду городской стражи, с которой он и планировал накрыть Профессора. Но всё получилось совсем наоборот.
А справа доносились чавкающие звуки: здоровенная зверюга обгладывала чье-то лицо, с явным удовольствием угощаясь щеками, хрустело хрящиками носа и ушей. Человека просто разрубили на аккуратные, порционные куски, превратив в корм для псины. Итого Рыбуля насчитал пятерых погибших, и он, шестой, был единственным выжившим. Профессор, заметив взгляд Йозефа, объяснил:
- Барбос проголодался, так что я решил воспользоваться твоим приятелем. Сейчас я проверю, не навредил ли тебя тот удар. Ты уже человек в возрасте, сам понимаешь, за здоровьем нужно следить, - Профессор отошел к столику, и начал перебирать какие-то медицинские инструменты. В отличии от залитой кровью комнаты, все приборы блестели начищенной до зеркального блеска сталью. Рыбуля, меж тем, чувствовал себя вполне сносно, если не считать гудящей головы и онемевших от холода стоп и кистей.

Больше всего его поражало именно спокойствие всех остальных. Словно не Джероми совсем недавно был морским тараканом, словно не Джессика видела весь этот кошмар своими глазами. Они разговаривают, хотят что-то анализировать и обсуждать…
Мэтт не мог так. Не понимал. Нервная судорога сводила до боли стиснувшие рукоятку ножа пальцы. Дыхание хриплое и прерывистое, а взгляд панически мечется с лица на лицо. Тщетно выискивая понимание в глубине знакомых и легко узнаваемых глаз.

Словно не пропадал бесследно чёртов доберман. Словно не Мадлен совсем недавно походила на хищную пиранью. Словно не дождь сводил с ума одним своим видом.
Мэтт не мог успокоиться. Ему казалось, что все вокруг сговорились. Что-то знают, но упорно отказываются говорить с ним начистоту. Свободным от паники уголком сознания он понимал, что здесь определённо не обошлось без удушающей хватки сводящей с ума паранойи… Но тонкий голос рассудка заглушала барабанная дробь проклятого дождя.
Джессика говорит, что-то от него хочет… Но Тернер не понимает – его не смущает испуганное осуждение в обращённых на лезвие взглядах. В конце концов, ведь не он это начал. Не Мэтт превращался в огромную креветку прямо посреди гостиной. Он и не думал убирать нож. Отступил на шаг – подальше от Джероми. Выставляя лезвие перед собой в качестве единственно доступной защиты.
Джесс курит и говорит.

- Какая к чёрту депрессия..?! – с удивлением отмечает, что произнёс последнюю реплику вслух. Надломленная истеричность обычно спокойного голоса совершенно не радует. Он смутно осознавал, что со стороны скорее всего сейчас походит на совершенно конченого психопата.
Он беспомощно смотрит, как Джессика встаёт и уходит. На второй этаж, не иначе. Найти источник странного звука. Слова застревают в горле комками. Джесс тоже сходит с ума. Только делает это по-своему.
С обречённостью смертника Мэтт вдруг осознал, что не может доверять никому в этом доме. Он понял, что полиция не приедет. Понял, что упустил свой единственный шанс. Нужно было бежать к машине, не отступая трусливо перед водопадом дождя.
- Не подходите ко мне! – выкрикивает он Джессике вслед. Переводит кончик ножа с Джероми на застывшую в дверном проёме Мадлен. А после – обратно.
Повторить процедуру не получилось. Погас свет, обрушивая на Мэтта тьму, совершенно непроницаемую для непривычного взгляда. Вслепую он отступил ещё на пару шагов назад, уткнулся в столешницу, выставив перед собой нож.
- Не подходите, - не сулящим ничего хорошего шёпотом повторил он, ожидая, пока глаза хоть немного привыкнут к изменившейся обстановке.

Шумело что-то вокруг. Голоса кажется, потом вопли, потом споры, потом... хруст потом был. Знакомый такой, так только кости хрустят, ломаясь.
Но все это — где-то далеко было. То есть, конечно, рядом, прямо над ухом, в принципе. Но на самом деле так далеко, что просто по барабану.
Потому что — больно. Потому что — свои кости хрустят. Потому что — чтобы вдохнуть, нужно стараться усердно, терпя и преодолевая, как в первый год послушничества.
Вдруг земля ушла куда-то. А вместе с уходом земли боли враз прибавилось, добавляя стонов сиплых, изо рта рвущихся.
Шатается мир вокруг, земля пятки щекочет. Голоса рядом. Что-то успокаивающее трещат.
Кажется, несут куда-то.
Долго несли. Вечность, а потом еще одну. Отключался по дороге, наверное. Сложно сказать, когда белый свет вокруг виден через узкую щелочку на левом глазу, кровью и слезами залитую. То есть этот белый свет, то нет его...
Снова земля под боком. Прохладная, приятная.
В рот что-то сунули. Еда, говорят.
Спасибо, мужики. Если зубы остались, прожую.
А Всепроститель смилуется — и поблагодарю в голос.

Протиснулся в камеру, голову пригибая, плечами невмерными проталкиваясь. Притолока больно здесь низка, дверь узка. Окинул взглядом ещё чутка ошарашенным сборище. Шлак с говном вперемешку, а поди ж ты - с сортами! Разделились, макаки миммулийские, на "кто главный", "кто совсем главный", "кто ещё главнее", "кто правильный", "кто неправильный". Разговоры о том, что мы один народ, толкать в этой сраной смерть-халупе не тот момент - самого под ребро чем толкнуть могут. Зыркнул на шакальё улыбчивое у окна, на стражей, что в другом конце сгуртились бодро-потерянно. Не удержали город. Кому плаха, кому каторга. Тут любой растеряется. Направился к ним упруго-кряжисто. Загудел:

- Ничого, служивые! Чай не тогосамого.

И добавил глубокомыслено.

- Авось ещё и это.

...Голова болела с самого утра – до тошноты, до звездочек в глазах. Вера медленно ходила по дому, стараясь не встречаться взглядом с матерью и Oma. Капли не помогали, кофе тоже. Прилечь у себя днем - означало привлечь внимание: неизбежно будут вопросы, настойчивое предложение вызвать герра Шнейдера - семейного доктора. Поэтому Вера терпела, только подолгу застывала у окна, глядя на пасмурное берлинское небо. И словно пытаясь заговорить боль, сознание крутило бессмысленные, повторяющиеся фразы: «Куда я еду? Куда? Зачем я еду? Что там будет? Ну что он может мне сделать?.. Ну, куда я еду? Бред, бред какой-то…»

В два часа нужно было отправляться за смокингом в прокатную контору. Когда Влас настоял на том, чтобы Вера его сопровождала, она сразу решила, что поедет туда не из дома – нельзя, чтобы мама видела этого паяца в женском платье. Для нее он – Влас Ильич, уважаемый человек, успешный антрепренёр, который помогает Верочке делать артистическую карьеру. И всегда - только в Верочкиных рассказах, за кадром их благопристойной жизни. Увидь она этого ломающегося, жеманного господина с вечной презрительной ухмылочкой на губах, она бы точно воспротивилась их с Верой общению. Анна Петровна людей чувствовала безошибочно, и мягко, но настойчиво объяснила бы дочери, что Влас скорее доведет ее до беды, чем до успешной карьеры.

Но Вера в свою жизнь матушку по мере сил не впускала. Анна Балецкая волновалась за дочь молча, иногда даже плакала, запершись в своей комнате, думая о том, что все это стремление Веры в богемные круги – абсолютно вынужденное, что если бы не Катастрофа, дома ее девочка вышла бы замуж за военного, рожала бы детей, возможно, учительствовала, и не помышляла всерьез ни о сцене, ни уж тем паче о подиуме универмага. А здесь, в такой родной для Анны и такой неприветливой для Веры, стране, без мужчин, без средств, со стареющими женщинами на руках, что остается ее дочери? Идти на фабрику? Или посудомойкой в «Прагер Диле»?..

Вера вышла на улицу, и влажный воздух немного облегчил ее головную боль. До салона вечернего платья было недалеко, и она решила пройтись пешком. С каждым шагом голова становилась все яснее и на место физическому страданию приходила смутная злость. На себя, на Власа, на его идиотскую затею, на всю эту зависимую, беспросветную жизнь.

В салоне на Веру посмотрели с неодобрительным любопытством. Но, впрочем, без удивления – к причудам русских эмигрантов в Берлине уже давно привыкли. Одного Вера никак понять не могла: как все эти служащие, официанты, лакеи, лавочники распознают в ней девушку из России? Не смотря на половину немецкой крови, не смотря на безупречный берлинский выговор, на недорогие, но сплошь германские вещи?.. «Что закажет русская фройлян? Как будет угодно…»

Переодевалась Вера в небольшом безлюдном кафе на Trautenaustrasse. Облачившись в мешковатый, чуть лоснящийся на локтях фрак и брюки, которые были велики на размер, она почувствовала себя глупо и неуютно. Отражение в зеркале туалетной комнаты ей не нравилось, и попытки сделать соответствующую прическу и грим никак не удавались. Кисточка много раз падала в мокрую латунную раковину, рука дрожала, волосы не слушались… Наконец, апатия овладела Верой, она кое-как нарисовала на красной уже от многократного умывания коже условные усики, обильно намочила растрепавшуюся стрижку, и надела котелок.

Сюда же, в кафе, в оговоренное время заехал за ней таксомотор Власа. Стоя на тротуаре и поджидая машину, Вера ежилась от влажности и нехороших предчувствий. И как только автомобиль притормозил рядом с ней, и Вера разглядела в окне развеселую девушку в шляпке, кудрях и… с клинообразной бородкой, Вера поняла, что предчувствия ее не обманули. Вечер обещал быть тошным.

«Соберись, соберись! Ты же актриса! – уговаривала себя Балецкая во время короткой дороги до “Silhouette”, - Вспомни, как вы весело дурачились в студии на Росси! Как Сережа Карнович наряжался в женские тряпки, примерял какие-то вуальки, разыгрывал Давыдова, и всем было весело. И ты сама во что только не рядилась вместе со всеми… Что же так тошнит, господи?..»

Внутри было тесно и дымно. Свет, громкая музыка, пьяный хохот, разряженная в чужое публика. Принужденное, преувеличенное, выдавливаемое из себя веселье. Вера сразу почувствовала эту характерную атмосферу, - наркотический угар. Эту вычурность и истеричность она уже не раз видела в местах, куда водил ее Влас. Поэтические чтения, выставка эскизов молодого художника, театральный русский салон – всюду, всюду, куда они приходили, она ощущала себя «по ту сторону» реальности гостей - многоликих, но таких одинаковых в своей кокаиновой взвинченности. И всегда она сжималась, напряженно молчала, растеряно улыбалась в ответ на не смешные шутки и заумные каламбуры.

Изредка попадался среди экстравагантных пустышек кто-нибудь действительно интересный. Вере нравились мрачноватого вида поэты и тонкорукие режиссеры из советской России; звонкие, прямые и ершистые женщины, говорящие напевно и заменяющие глаголы цезурами; совсем юные мальчики, сумрачно смотрящие на какую-нибудь роковую красавицу… Она пыталась представить себе их жизнь, развлекала и отвлекала себя тем, что пыталась понять их. Иногда они даже обращали на нее внимание, сами заговаривали – совсем просто, без высокопарности и кривляния. Но тут же вмешивался Влас Ильич – перебивал, «тянул на себя одеяло», шипел Вере на ухо: «Мы здесь не за этим! Идемте, идемте! Я Вас представлю N, он сможет устроить Вас…»

И давно уже догадывалась Вера, что никто никуда ее не устроит, что Влас – абсолютно бесполезен и просто морочит ей голову. Но признаться самой себе в этом она не могла. Да и не надежда уже заставляла ее таскаться с фон Зоко. Уже несколько месяцев он вяло шантажировал Веру. Нет, не знанием даже, не уликами, а всего лишь догадками. Но такими страшными и верными, что Вера старалась делать вид, что не понимает, о чем речь. И сама себя обманывала: «Надо ходить с ним. Может быть, что-то и сложиться… И ничего он мне не сделает».

На этот раз в компании Власа не было никого, о ком можно было бы думать. Поэтому Вера просто стоически отбывала свою повинность. Сначала она еще выжимала из себя улыбки и ответы на дурацкие вопросы. Но после трех бокалов шампанского отвращение снова обернулось головной болью. А уж когда одну из девиц вырвало, Вере совсем поплохело. Вернувшись из уборной, она забилась в угол дивана и застыла. Влас то и дело брал ее за руки: «Совсем Вам томительно, бедная? Ну, сейчас, сейчас. Уже уходим! Официант! Эй…» И бежал зачем-то за официантом, брал еще шампанского, или отвлекался на спор с кем-то, лез уже драться, снова кидался к Вере, снова обещал, что вот сейчас уже точно едем! Отворачивался и мгновенно про нее забывал. Еле дожила Вера до момента, когда Влас, наконец, всерьез направился к выходу.

Сели в такси.
— Вы где живёте, Вера Пал-лна? — заплетающимся языком спросил Влас Ильич.
– Паризер штрассе, 56 – выдохнула Вера и тут же осеклась, по спине пробежал озноб.

Впрочем, Влас что-то бормотал и ничего, кажется, не расслышал. Когда подъехали к серому, похожему на бисквитную фарфоровую вазу, дому Веры, он уже молодецки храпел, привалившись лбом к окну машины…

23.07.1926 11:13
Франция, Прованс, близ города Солье-Пон,
выход с фермы «Домен де Больё»,
+31 °С, солнечно, безветрено

Мы ложимся спать рано, потому что завтра нам рано вставать. Перед сном мы идём в столовую и смотрим расписание завтрашних работ на школьной доске. Мы разбиты по звеньям по пять человек. Наше звено — второе русское.

Завтра наш счастливый день: Соломон Самуилович поставил нас на почасовую работу по покраске забора фермы. По какой-то причине на почасовой ставке заработать можно раза в полтора больше, чем на сдельной, да к тому же не нужно бояться Доры. Мы ненавидим и боимся Дору. Дора — польская еврейка, работающая на приёме фруктов. Своей шестипудовой тушей она стоит у чугунных весов, на которые мы складываем свои скорбные ящики с абрикосами. Кажется, что она ненавидит весь мир, но нас она ненавидит в особенности: и за запрет говорить по-польски в школах, и за белостокский погром. Скривив толстые губы с зажатой в них сигаретой, она склоняется над нашим ящиком, волосатой рукой лениво перебирает фрукты и выносит вердикт: «Второй сорт. Не годно».

Но завтра — наш счастливый день, и мы ложимся спать в предвкушении лёгкой и прибыльной работы: три франка в час. А ещё завтра жалованье, за прошлые пятницу с субботой и эту неделю. С мыслями о жалованьи мы укладываемся спать в заставленном двухэтажными кроватями зале на втором этаже нашего то ли особняка, а то ли барака. Из раскрытых настежь окон всю ночь доносится ожесточённое кваканье лягушек из соседнего пруда. Вокруг подвешенной в коридоре тусклой лампы вьётся рой мотыльков и ночных бабочек. Поздно вечером с гулянки возвращаются какие-то поляки и пьяно пшекают между собой, в темноте спотыкаясь о стулья. Ночью ударяет ливень и барабанит по черепичной крыше, заливает широкий подоконник и кем-то оставленный свитер. Всё это было бы романтично, если бы чуть лучше оплачивалось.

Мы просыпаемся от настойчивых ударов в железное блюдо. На дворе пять утра, ещё темно. Мы встаём злые, невыспавшиеся. «На поле слякоть, — говорит кто-то. — Лучше идти босиком». Это из третьего русского звена; они идут на прополку кукурузы. Выстояв очередь к ряду пропиленных в полу отверстий и умывшись ледяной водой из больших жестяных умывальников, мы отправляемся на завтрак.

“La scala prossima”, — говорит нам повар Сальваторе, отваливая в миску черпак пшённой каши. Сам он считает это приветствием на русском языке. Не одно поколение русских сезонных рабочих ломало голову над происхождением этой фразы. Первыми обычно догадывались выходцы из малороссийских губерний.

С кашей, ломтём горячей ещё булки и кружкой чёрного как нефть кофе мы рассаживаемся по залу: русские к русским, итальянцы к итальянцам, поляки к полякам. Нас, русских, здесь человек тридцать, поляков чуть меньше. Итальянцев — под сотню. Мы всё ещё хмурые, но до изжоги крепкий и кислый кофе уже прогоняет сон. Из-за соседнего, итальянского, стола уже слышатся смешки. Да и у нас люди уже понемногу разговариваются. Вот, например, Фирсов, худой как жердь человек лет сорока пяти с облезающей кожей на лысине и жёсткой чёрной бородой с проседью, опять дал волю своей меланхолии, которая у него принимает несколько патологическую форму. Меланхолия Фирсова так черна, что вспоминает он даже не Россию, а какую-то гарсоньетку в Париже, которую снимал в позапрошлом году. «В пятнадцатом округе, — говорит он, обращаясь к Шнейдеру, семнадцатилетнему парню с выгоревшими на солнце волосами, которому не повезло занять место рядом с ним, — чудо как хороша была гарсоньетка. И метро рядом, и табачная лавка на первом этаже». Фирсов вздыхает, а Шнейдер хмуро молчит: он вообще был в Париже только проездом, а сюда приехал из Швейцарии, где живёт с родителями. В отличие от остальных, для него работа на ферме — не способ выжить, а летнее приключение. Приключение уже удалось — на прошлой неделе у Шнейдера кто-то украл пару сотен франков, которые он скопил и, дурак, держал под матрасом. Он подозревал итальянцев, смело пошёл к ним разбираться и был бит.

И Шнейдер, и Фирсов — члены нашего звена. «И лифт хороший был», — после паузы продолжает Фирсов, и Шнейдер сосредоточенно склоняется над миской. «Иван Сергеевич, перестань ты приставать к ребёнку», — проникновенно говорит Фирсову Платонов. Василий Семёнович Платонов — курский крестьянин, человек крепкий и к работе на земле привычный, и поэтому Соломон Самуилович поставил его начальником нашего звена. Василий Семёнович работает здесь в охотку и даже собирается остаться на зиму. Два других члена нашего звена — это мы: Ефим Барташов и Виктор Коробецкий.

Мы заканчиваем завтрак и, поёживаясь от предрассветного холода, выходим на двор, по которому в разные стороны уже разбредаются звенья. Мимо нас проходит третье русское, которым командует Илья Авдиевич Соколов. «А вы куда сегодня, господа?» — осведомляется он у нас. Выглядит он комично: с босыми ногами, в закатанных до колен полосатых брюках от костюма, в белой рубахе с расстёгнутым жилетом, в соломенной шляпе и с тяпкой на плече. Мы отвечаем, что на почасовую, и Илья Авдиевич завистливо вздыхает. «А мы вот на кукурузу, знаете», — говорит он. Сальваторе выносит кастрюлю с остатками завтрака, выливает её под стену дома и свистом подзывает собак.

Мы получаем краску, кисти и валики у Доры, которая своей тушей почти полностью перегораживает вход в складской амбар. Дора с глухой неприязнью смотрит на нас, но мы знаем, что сегодня она ничего не может нам сделать. «Дора могла бы играть в футбол голкипером, — говорит Шнейдер, удалившись от Доры на безопасное расстояние. — Знаете, почему?» Мы знаем, но молчим. «Потому что она бы перекрывала всю площадь ворот!» — заявляет Шнейдер и, не найдя поддержки своей шутке, тоже замолкает. Мы выходим на кипарисовую аллею, тянущуюся к воротам фермы, и шлёпаем по красной грязи. Справа, за кипарисами, абрикосовая плантация. Там с шумом приступают к работе итальянцы.



Тем временем солнце уже поднимается, розовым цветом заливая невысокие, поросшие лесом горы, у подножия которых стоит наша ферма. «Вёдро будет», — деловито оглядывая небо, говорит Платонов, и Фирсов согласно кивает. Мы доходим до дощатого забора, протянувшегося вдоль грунтовой дороги, и приступаем к делу. Сегодня можно не надрываться в погоне за числом сданных ящиков: нам нужно покрасить забор до поворота, а дальше — хоть иди на речку, хоть дрыхни в тени до вечера, — никому до тебя не будет дела. Теоретически возможно, что придёт Соломон Самуилович и возмутится бездельем, но у Соломона Самуиловича куча дел. А Доры вовсе можно не бояться — она сейчас стоит у своих весов и до вечера никуда не уйдёт.

К десяти утра готово уже больше половины работы. Солнце уже высоко, жара становится нестерпимой, в плывущем волнами прокаленном воздухе резко пахнет краской. Крася верх забора, Шнейдер заляпал себе лицо. «Тут противогаз нужен», — говорит он, сидя на траве и без толку оттирая слюной зелёные пятна на щеках. «Ты бы, дружок, в противогазе на такой жаре взвыл», — со знанием дела говорит Платонов. В кустах стрекочут цикады. Из-за поворота дороги выезжает телега, на которой местный фермер везёт закрытые брезентом фрукты. Фермер приветствует нас, поднимая соломенную шляпу. Платонов поднимает свою, говорит «бонжур» и провожает телегу взглядом.

Мы всё чаще начинаем поглядывать на кипарисовую аллею в ожидании тачки, на которой нам должны привезти обед. Тачка появляется ближе к одиннадцати. Её толкает Фабио, помощник Сальваторе, молодой чернявый парень. На тачке — большая кастрюля с супом, миски, лепёшки, и мы знаем, что между ними у Фабио ещё кое-что запрятано.

“Quattro franchi”, — говорит он Платонову, извлекая из-под лепёшек оплетённую полуторалитровую пузатую бутыль красного вина.
— Че-его, кватро франки? — набычивается Платонов. — За твоё-то пойло кватро франки? Это ты, голуба, мне должен доплачивать, что я такое пью.
“Quattro franchi”, — настойчиво повторяет Фабио. — “Quattro, quattro”, — выставляет он перед собой четыре пальца. Платонов кладёт ему руку на плечо.
— Послушай, Фабио, — ласково говорит он. — Ты что это наглеешь-то? Ваша кухонная братия… востра… банда ди кучина ещё мне и Шнейдеру должна. Шнейдер, — он показывает на Шнейдера, который, ухмыляясь, стоит рядом, — сольди? М? Донде эстан? — добавляет он почему-то на испанском.
“E-e-e”, — разочарованно тянет Фабио и показывает, что собирается уложить бутыль обратно в тачку. — “Non so i suoi soldi.”
— Стой-стой, — останавливает его руку Платонов. — Ун франки, — выставляет он перед собой палец. Фабио страдальчески кривится. — Дуэ, дуэ, — успокивающе говорит Платонов и мягко вынимает из руки Фабио бутыль. — Ну что, ребята, по сорок копеек скинемся?

Мы скидываемся по сорок сантимов, и Фабио уходит, оставляя нам обед и вино. Мы берём миски с фасолевым супом с мясом, лепёшки и отходим к дальнему, не окрашенному ещё краю забора, где усаживаемся в тени абрикосового дерева. Из-за забора слышится приглушённая итальянская речь — они там тоже собираются обедать.

ссылка

Предательство. Тлетворный привкус горечи на губах. Обида, расползающаяся гнилью по тонкой оболочке сердца. Боль – все что осталось осязаемого.
Ты ждешь удара в спину всю жизнь. В мире, где нашли свой приют лжецы и убийцы. Ты смотришь в лицо врагам, зная, что у каждого из них припрятан лучший яд для тебя. Ты ждешь. Ждешь…
Но когда входит острое тонкое лезвие меж ребер – удивление единственная эмоция.
Страшна смерть. Нет в ней ничего достойного.
Убога жизнь. Нет в ней ничего возвышенного.
Но хуже предательство.
Самого любимого. Самого дорогого. Кому ты верил всю жизнь. С кем не боялся засыпать. Кому душу открывал и выпускал самое потаенное, самое глубокое.
Простить?
Простить можно врага, что подлил яд в бокал с вином. Простить можно незнакомца, что ударил дубиной по голове ради горсти монет.
Но ни мужа. Ни сына.
Ни брата, что вонзил в твою грудь острый кинжал.

***
Рорнак брел вперед, не слыша громких детских криков позади себя. Не слыша стука копыт и топота шагов. Не видя своих случайных спутников, которые шли за ним, как коты за сметаной. Не за ним – за животом Ганса. Трактирщика Ганса, которого он только что зверски казнил. Отрезал от него кусок с нарисованной картой в Кьоль.
Кьоль.
«Сколько еще ты будешь мучить меня? Отчего тебе мало крови? Я устал… я просто устал… дай мне передохнуть от смертей»
Он замер, слепо вглядываясь в темноту. Что он натворил? Зачем?
«Ты убил ее» - подло шепнуло сознание.
Полоска кожи затрещала в сжатом кулаке. Этот город напьется их крови. Этот город сделает их безумными.
Обернувшись, Рор посмотрел на людей, которые шли за ним. Зараженные мечтой. Инфицированные надеждой. Там нет надежды. За стенами из серого кирпича есть только смерть и боль.
Он осознал это с удивительной ясностью.
Хватит. Он больше не пойдет на поводу безумия. Еще есть шанс вернуть свою человечность.
Достав кинжал, Рор поднял в руке окровавленную карту.
Он разорвет ее на мелкие кусочки. Не оставит шансов никому найти проклятый город.
Рука с клинком взметнулась…
И тут же упала.

Рор непонимающе посмотрел на кончик меча, выглядывающего из его грудной клетки. Он не чувствовал боли, что было странно. Ведь он слышал, как шуршало лезвие, проходя сквозь мясо и кости. Его мясо и кости.
- Ты промазал.
Голос обжег. Ударил хлыстом. Мир качнулся.
Голос, который он слышал так много лет и который оставил его две недели назад.
- Братик.
Он не видел ее лица.
- Сердце находится чуть выше, разве отец не учил тебя?
Холодный привкус ненависти был хуже осознания, что это конец. Вега, в отличие от него, никогда не промахивалась. Он постарался обернуться, но не смог. Он попытался последним усилием уничтожить карту, но ему не хватило сил.
И когда он падал лицом в грязные лужи – он думал о том, что Кьоль погубит их всех.

***
Вега стояла над трупом брата, безразлично смотря в его спину. Она долго ждала этого момента. Две недели. Две недели ада и дикой боли. Две недели в лапах у этого… доктора. Чертов доктор. Он вынул из нее душу и вставил обратно какой-то бесчувственный, пожеванный кусок.
Дотронувшись рукой до груди, она ощутила под одеждой тугую повязку. Рана все еще болела. Рана, оставленная самым дорогим в ее жизни человеком. Рана, которая никогда не заживет.
Даже после этой мести.
Нагнувшись, девушка вырвала из холодеющих пальцев клок кожи, брезгливо отряхнув его от крови. Человеческая кожа – прекрасно. У чертового города отличное чувство юмора.
Когда нелепая компания из трех мужчин, девушки и двух лошадей поравнялись с ней – Вега жизнерадостно улыбнулась:
- Привет.

Скользящее прикосновение ветра в волосах. Ослепительный, глаза слезящий, жадный глоток воздуха. Шум наполняет раковину уха. Слышно, как гуляют бураны в острых зубах чёрных скал. Как режет копыто горного козла камень. Как гудят горные просторы. Как вибрирует воздух. Теряешься в этом пространстве. В его огромных чертогах. Ещё слепая, но уже бодрствуешь. Далеко Ульпала, говорят горящие болью стопы ног. Далеко, ноет затёкшая спина. Ты долго шла по коридору. И, наконец, вышла из тьмы подземелья.

Манящая даль голубого неба над головой. Полдень. Сыпется из-под ног каменная крошка. Зьянья – в Уичипотле. Сомкнулись пики гор вокруг. Сонные, отдыхающие гиганты, чьи спины греет огромное солнце.

Каждый знает сказку про Уичипотль. Это полузабытое поселение жрецов в горах над Грацуэллой. Никто уже не знает той дороги, что вела бы туда. Всё забыто. Потерянно во времени. Основанный со времён ухода богов на небо, Уичипотль – обитель грусти и печали, вечных, но потерянных надежд. Мужчины и женщины, желающие воссоединения с праотцами мира, уходили высоко в горы, ближе к небу, чтобы жить рядом с богами на голых камнях. Они отказывались от семьи. Подставляли свои лица северным ветрам и до самой смерти не спускались со скал. Живя в пещерах, они посвятили свои жизни воссоединению с богами. Питаясь землей и воздухом, приносили себя в жертву, умирая от голода и страшных болезней. Давно кануло в лету время Уичипотля. Много веков тому назад земля под Грацуэллой разверзлась. Содрогнулась почва и обрушились горы, погребая под собой человека, зверя, мир. Исчез с тех пор Уичипотль и его мученики. Стёрлись в щебень старые дороги высоко в горах. И о нём забыли. Забыли о древней традиции самопожертвования, ведь с тех лет не было больше таинственного города, а время то – слезами усеяно, болью и страданиями.

Зьянья сразу это поняла. Прочитала на камнях. Ощутила в воздухе. То старое, полузабытое, давно умершее мучение, с которым сюда приходили, которое закапывали в земле. Огромное горное плато тянется вокруг настолько, насколько хватает глаз. Среди камней и горных трав разбросаны камни, валуны, громадные барельефы, когда-то отколотые от гор. Будто норы птиц, чернеют в скалах пещеры. Из одной такой вышла и она.

Уичипотль. Только ветер сюда стремиться. Это мёртвое место. Кладбище на камнях. Ошиблись те, кто приходил сюда. Не приняли их боги к себе на небо. И хоть не осталось на земле давным-давно костей, то злое, неудовлетворённое, после смерти от человека оставшееся, покоится в этих краях до сих пор.


Вдалеке виднеются полуразрушенные сооружения. Трибуны, вытесанные из камня. Сгрудились вокруг большой площади, вокруг площади Солнца. Именно здесь, впервые, когда-то на землю спустился бог Джаохаркельц. Увидев обожженный, голый мир, он предался глубокой грусти. Слёзы его стали звёздами в ночном небе, а глаза – Луной и Солнцем. Здесь стопы бога ощутили земной трепет. Это святое место. Камни поросли травой и мхом. Мелкие кустарники ютятся под гигантскими булыжниками. В месяц Солнца эта трава должна зацвести желтыми бутонами. Так говорят.

Шумная, пестрая толпа движется по узкой, извилистой улочке, почти по колено залитой бурого цвета водой. Сезон дождей – он продлиться еще не меньше месяца, за которые подобное придется наблюдать еще не раз. Белокожих это может смутить, но для местных обитателей в этом нет ничего необычного – естественный ход вещей. Только нищие теперь не лежат прямо на земле, а стараются забраться повыше – на выступы и заборы, откуда их злобными криками сгоняют хозяева.

Дождь не смущает Маун Су. Он вырос в пропитанных дождем джунглях Бирмы, где «влажный» сезон длится с мая по октябрь. По тамошним меркам здесь даже суховато.

Он движется сквозь толпу, одновременно сливаясь с ней и рассекая ее словно остро отточенный нож. Большинство не обращает на него никакого внимания – еще одно тело, чья жизнь висит на волоске сжимаемом пальцами Черной Матери. Малейшая прихоть – и острый клинок в другой ее руке перерубит волос, и душа покинет тело для следующего перерождения, а тело станет пищей богини.

Но есть в толпе немногие, кто замечают Маун Су. Замечает, чтобы в ту же секунду постараться отойти от него как можно дальше, исчезнуть среди других пешеходов, скрыться в подворотне. Все что угодно, лишь бы взгляд Маун Су не коснулся их.

Напрасный страх. Маун Су делает свое дело не из ненависти, алчности или честолюбия, не из рвения перед богами. Он просто делает то, что ему приказал патрон. А сегодня У Шве приказал найти и наказать одного человека. Имя его не имеет значения – человек или уже умер, или умрет совсем скоро, а мертвецам имена не нужны.

Человек пришел к У Шве. Человек сказал: «Я нашел богатых белых господ, которые желают купить опиума. Много опиума».
«Чудесно, - сказал У Шве. – Так пойди и продай его им».
«У меня нет столько», - сознался человек. У Шве улыбнулся ему:
«И не будет. Потому что я торгую опиумом в этом квартале».
«Я знаю, господин У Шве, - смиренно поклонившись отвечал человек. – Именно потому я пришел к вам. Я прошу милостивого соизволения стать вашим посредником в этой сделке».
Маун Су вышвырнул бы попрошайку. Но не Маун Су принимает такие решения. У Шве рассудил иначе.
Человек взял опиум и пропал. Он бросил свою семью: жену, троих детей, старуху-мать. Он пропал и опиум пропал. У Шве молчал.

Наконец, патрон вызвал к себе Маун Су.
«Следы вора нашлись в Доках Короля Георга. Склад Компании «Линдан», номер 186. Говорят, он прячется там, надеясь дождаться британского корабля и уплыть на нем из Калькутты. Найди его раньше, чем отчалит этот корабль».

Снова начался дождь. Первые тяжелые капли с влажным плеском разбиваются о мутный водяной поток, шуршат по облупленной штукатурке стен. Толпа вокруг продолжает свое бесконечное шевеление, лишь некоторые укрываются пологами своей одежды. Маун Су продолжает свой путь. Стекающие по уродливому лицу водяные потоки бесследно исчезают в складках просторной рубахи.



Доки Короля Георга встречают его гвалтом множества глоток, перекрывающим даже шум дождя и работу портовых машин. Здесь еще больше людей, еще больше суеты, еще больше бессмысленного движения, выкриков. Лоснящиеся от дождя, худые, как жерди, портовые рабочие в одних только повязках на бедрах таскают тяжелые тюки и грубые ящики. Встречаются и белые – в чистой одежде, с выпрямленными спинами и мясом на костях. Они коротко выкрикивают указания, что-то отмечают в своих тетрадях, и недовольно морщатся, если местный подходит слишком близко. Многие из них носит военную форму.



маун Су движется сквозь доки, подобно призраку – абсолютно чуждый, а потому – невидимый. Чужие взгляды не задерживаются на нем.

Поиск нужного склада отнимает некоторое время, заставляя плутать в бесконечном лабиринте безликих построек, различимых только по выцветшим табличкам на английском. Наконец, нужный склад находится. Маун Су осторожно трогает дверь. Не заперта.

Внутри темно и пусто. Узкая полоска света, проникшая в помещение вместе с бирманцем, серой лентой ложится на грязный пол, засыпанный мелким, полусгнившим мусором – стеблями тростника, обрывками джута, деревянными щепками. В дальнем конце стоит несколько стеллажей, пустых, с обвалившимися полками. У стены рядом с ними различим скрючившийся на полу силуэт. Затхлый, тяжелый воздух обволакивает незваного гостя, когда он входит внутрь и аккуратно прикрывает за собой дверь.

Человек у стены слегка шевелится, стонет. Маун Су неторопливо подходит к нему, прислушиваясь к шороху одежды и сбитому, частому дыханию. Окончив путь, он приседает на корточки, так что лицо его оказывается напротив лица человека. В слабом свете, проникавшем сквозь щели в стене, мелким бисером сверкают капли пота на подрагивающем лице человека. Маун Су чувствует исходящий от его тела жар. Человек ранен или болен.

На американской армейской раскладушке сидел, держась за бок, немолодой уже мужчина в майке-алкоголичке и трусах, с трёхдневной щетиной.
— О-ой, — протяжно простонал он.
— О-ой, — в тон ему откликнулся юноша в нейлоновой рубашке и шортах, на карачках переползший по полу с одного места на другое, без видимого смысла.
— Ох, — прокряхтел мужчина.
— У-у-уф, — заскулил юноша.

Некоторое время прошло в нечленораздельных вздохах. Натешившиеся китайцы из-за стены, наверное, могли подумать, что лаовай со своим китайским служкой занимаются какой-то особо извращённой формой содомии, медленной, болезненной и жалостной.

— Немолод я уже, чтобы меня бить, — наконец подал голос Эвандер.
— Ох, — простонал Билли, у которого причин жаловаться на возраст не было.
— Бывало и хуже, впрочем, — рассудительно сказал Эвандер.
— Бывало, — тяжело согласился Билли.
— А сколько у нас денег, Билли? — понизив голос, спросил Эвандер. Здесь нужно следить о том, что и как говоришь, — из-за стены всё слышно.
— Пара сотен, наверное, — ответил Билли, и, совсем уж сбился на шёпот, — мне проверить тайник?
— Не надо, — махнул рукой Эвандер. — И так ясно, что тысячи до завтра мы не соберём.
— А что делать? — вскинулся Билли. — Может, убежим?
— Ку-уда? — протяжно вздохнул Эвандер. — Назад в Китай, что ли? Так там война.
— Можно в Европу или в Америку, — пожал узкими плечами Билли. Ну конечно, это его золотая мечта — уехать в Америку.
— В Европе всё разрушено, а в Америке своих масонов хватает, — махнул рукой Эвандер. — Нет, Билли, бежать от всякого пинка — это низко и пошло.
— Тогда что? Может, занять у кого?
— Нет, — покачал головой Эвандер. — Отдадим ему завтра, он нас доить начнёт. Через неделю будем в долгах и у него, и у того, у кого ты займёшь, и вообще у половины Бенгалии.
— Тогда что?
— Придумаем, — фаталистски отмахнулся Эвандер и со стоном растянулся на раскладушке. — Вот что, Билли. Пора собираться. Приготовь мне ванну внизу и, о-о-ой, — Эвандер схватился за поясницу, — закажи таксомотор на нужное время.
— Может, на рикше лучше? — хмыкнул Билли.
— Чтобы приехать все в грязи? Нет, поедем на таксомоторе. Давай-давай, — Эвандер хлопнул пару раз в ладоши, — вперёд! Время не ждёт!

Присутствие духа и бодрость потихоньку возвращались.

— Замок сломали, гады, — в пустоту пожаловался Билли, выходя из комнаты. Эвандер поднялся на раскладушке, оглядывая рядок книг на полочке. Блаватская, Олькотт, Джинараджадаса, Лебитдер, Джадж и куча брошюрок, на плохой бумаге, с узкими полями и расплывающимся шрифтом — по теургии, каббале, мартинизму, — чего здесь только не было. Эти книги занимали полный чемодан и изрядно отягощали багаж путешественников, но были нужны как воздух. «Это орудие нашего труда, — говорил Эвандер ноющему под тяжестью чемодана Билли, — Без этих книг мы никто.»

Нужно было готовиться к лекции, но из головы не лез чёртов китаец. И чего ему не сиделось в Шанхае? Говорят, генералиссимус сейчас решил придушить Зелёную банду, вот многие и побежали. А может, бегут, потому что не верят, что Чан Кайши сумеет справиться с Мао. Эвандеру как-то до войны довелось проводить спиритический сеанс с министром финансов Китайской Республики (тот почему-то вызывал дух Томаса Эдисона), и оккультист тоже не слишком-то верил в возможности Гоминьдана победить в этой войне. Люди — дерьмо, коррумпированные, глупые, суеверные. Стоп.

Суеверные. Правильно, все китайцы суеверны, а бандиты, миллионеры и политики — вдвойне. Ду Юэшэн, босс шанхайской мафии, как Эвандер помнил из своего личного с ним знакомства, носил на спине высушенную голову обезьяны и сверял свой каждый шаг с гороскопом, а Бу Линь… Эвандер не очень хорошо знал его по своей шанхайской жизни, но полагал, что и у этого голова была забита всевозможными суевериями и страхами, а уж тем более в этой чужой стране, со своими богами, демонами и мистическими силами, в которые он, как настоящий язычник, не может не верить. И вот на этом мы будем играть. В конце концов, играть на страхах и глупости других людей — это единственное, что мы умеем, но это мы умеем делать хорошо.

Через пятнадцать минут Эвандер стоял перед разбитым зеркалом в своей спальне. Из зеркала на него смотрел уже не помятый и небритый мужик в грязной майке, а посвежевший, гладко выбритый мужчина с тонкими чёрными усиками в безукоризненном костюме. Эвандер сбрызнул себя одеколоном и снова глянул в зеркало, репетируя отработанный демонический взгляд.

— Сейчас! — донёсся крик Билли из соседней комнаты. — Мистер Лав! Машина уже подъехала!
— Иду! — отозвался Лав и прокашлялся. — Иду, — повторил он таинственным баритоном и взял из щербатой тарелки серебряный перстень с египетским иероглифом, надел его на указательный палец и подхватил трость, сверху донизу испещрённую загадочными тибетскими знаками.

Рассвет нового дня был туманным и тёплым. Из парной утренней дымки беззвучно выскальзывали редкие тени людей и тут же пропадали вновь, и потому некоторым из тех, кто нынче вышел из дому в установленный час, казалось, что они опаздывают на работу. И они постоянно спотыкались, отчасти потому что торопились, а отчасти потому, что ничего нельзя было разглядеть уже на расстоянии двух шагов.

Молодой человек, внешность которого негромко пела о берегах далёкой Азии, под сонную трель дверного колокольчика вышел из кофейни. Туман тут же съел все запахи, шлейфом прицепившиеся к плечам и подолу пальто Герберта Ли, но во рту его ещё долго оставался приятный вкус горячего завтрака, который можно было смаковать, перекатывая языком от щеки к щеке и прижимая к нёбу.

Серый уличный кот, сидевший неподалёку на канализационном люке, медленно повернул голову на звук. Огромными жёлтыми, с коричневыми крапинками, глазами он посмотрел на юношу и лениво сомкнул веки. Коту не было никакого дела до молодого библиотекаря, до тумана, кофейни, да и вообще до этого мира. Зверь видел свои золотые вселенные на обратной стороне век. Узкие щёлочки его глаз светились сквозь туман, как настольные лампы под серыми абажурами.

Обогнув дом, этажи которого неясной громадой уходили в невидимое за туманом небо, Герберт Ли вышел на аллейку, ведущую к библиотеке. Молодой человек прекрасно знал, что по левую руку от него находятся многоэтажки, а по правую — проезжая часть, но туману, как и коту у кофейни, не было дела до того, что знал или не знал Герберт Ли. И только тонкостволые облетевшие рябины, будто нарисованные грифелем на молочно-сером полотнище, стояли сейчас по сторонам неширокой дороги строго и терпеливо и держали на весу тяжёлые гроздья, полыхающие красным, яркие, как китайские фонарики.

Рябиновая аллея в этот утренний час была торжественным и вместе с тем уютным местом. Её тишину нарушали только проезжающие мимо машины, но и они делали это, как будто извиняясь: очень мягко и деликатно шуршали шинами по асфальту и, едва взглянув на идущего на работу молодого человека, скромно прятали свет своих фар в туманной пелене.

А потому всё нарастающий, резкий и торопливый цокот каблуков казался здесь и сейчас звуком противоестественным, странным и, может быть, даже неприятным.

Герберта Ли обогнала девушка. Она очень спешила. Длинноногая, в коротком чёрном пальто и объёмной вязаной кепочке с коротким козырьком, из-под которой выглядывали кончики светлых волос, девушка простучала ботинками мимо библиотекаря, даже искоса не взглянув на него. Вся её фигура излучала нервозность, но не хроническую, а временную, возникающую тогда, когда исключительно обязательный и добропорядочный человек допускает в своей жизни какую-то ошибку и боится, что не успеет её исправить к положенному сроку.

Взметнув в воздух парочку палых листьев, девушка нырнула в туман и умчалась прочь. Впереди ещё долго маячил её силуэт, и нервно, но теперь уже с убывающей громкостью, дробно барабанили тонкие палочки каблуков.

Постепенно этот звук стал частью тишины, обволакивающей Герберта Ли, и молодой человек смог вполне предаться своим размышлениям. Полотно тумана было прекрасным холстом, на котором воображение библиотекаря рисовало впечатляющие картины.

Здесь были джонки, выходящие в плавание под драконьими крыльями вместо парусов, и подводные лодки, придавленные тяжестью десяти тысяч лье. Здесь белые медведи беззвучно мяли лапами песок цвета сахара на тропическом берегу. Здесь сфинкс со щербатым носом играл в гляделки с огромной живой головой, а Моби Дик тащил за собой межгалактический корабль, экипажу которого уже ни за что не добраться до красной планеты. Но мелькало между этими одно видение, будто бы пришедшее не из знакомой Герберту Ли книги, а откуда-то извне.

Это был зверь, огромный и белый, но ни головы, ни тела его нельзя было разглядеть, потому что он всё время пребывал в движении и ни разу не показался целиком. Лишь пушистый и длинный хвост постоянно был на виду, то выписывая в воздухе замысловатые узоры, то затирая глубокие следы, оставленные, очевидно, острыми и длинными когтями. Зверь явно выгадывал время. Но для чего? Напасть ли? Или, удостоверившись, что молодому библиотекарю можно доверять, подойти и потереться головой о его колени?

Но даже в мирах книг не бывает такого, чтобы…

…чтобы молодая девушка, та самая, в кепочке и чёрном пальто, в восемь часов туманного утра понедельника стояла у библиотеки и ожесточённо трясла запертую дверь. Поняв бесполезность этого действия, она поднесла к лицу сложенные домиком ладони и приникла к высокому и широкому окну здания, пытаясь что-то разглядеть внутри, а потом забарабанила в стекло. Ответом ей было молчание. Девушка пробормотала что-то под нос, дёрнула дверь напоследок и обессиленно прислонилась к ней спиной. Несколько раз стукнула затылком о потрескавшееся местами дерево, кривя лицо в гримасе отчаяния.

Однако, увидев молодого мистера Ли, девушка издала радостный возглас и едва ли не кинулась к нему на шею.

— Ты! Ведь ты библиотекарь? — светло-зелёные глаза юной особы и всё её веснушчатое лицо говорили о том, что сейчас Герберт Ли для неё — единственная надежда, ангел и творец счастливого будущего (но, получив желаемое, она, скорее всего, забудет не только его, но и адрес библиотеки, в которую так хотела попасть). — Открой, ну пожалуйста! Мне… мне… там… Ну быстрее!

Едва ключ Герберта повернулся в замочной скважине, девушка вихрем влетела внутрь, процокала в читальное отделение, схватила там с одного из столов толстенную тетрадь, которую забыла в прошлую субботу, и которую библиотекарь не стал убирать в надежде на то, что владелица вернётся за ней, и убежала прочь, бросив на ходу: «Спа…» и оставив Герберта одного в тёмных комнатах библиотеки.

21.11.2041 16:35
Южный Макао, Колоане,
Эстрада де ла Алдеа

Гористый южный берег острова Колоане был самой малозаселённой частью переполненного народом Макао: на северном острове и в северной части южного лепились друг к другу пятидесятиэтажные небоскрёбы и дома-муравейники, а тут тянулась узкая извилистая дорога по лесистому склону горы над каменистым морским берегом, высилась на вершине горы белоснежная статуя богини моря А-Ма, и стояли на берегу моря небольшие посёлки с охраняемым въездом, частными пляжами и причалами для яхт. В одном из таких посёлков располагалась и вилла, купленная ещё дедом Ленни, а теперь доставшаяся по наследству ему.



Ворота гаража, увидев приближающуюся машину хозяина, гостеприимно распахнулись перед Ламборгини, Ленни завёл машину в подземный гараж и прошёл к лифту. Сначала он планировал подняться в свою спальню на третьем этаже, но, проезжая мимо второго, увидел сквозь полупрозрачную дверь лифта, что в гостиной кто-то есть. С не очень хорошим предчувствием на душе Ленни остановил лифт. Предчувствие его не обмануло: за открывшимися дверями лифта Ленни увидел картину, странную даже для его дома, видевшего многое.

У стеклянной стены, выходящей на балкон и море за ним, навытяжку стояли атлетического сложения молодой человек и девушка-мулатка. Из одежды на молодом человеке были только очки в толстой пластиковой оправе, часы и накладные груди пятого размера. На мулатке из одежды был только розовый страпон, ремнями закреплённый на бёдрах. Девушки Ленни не знал, а вот молодым человеком, разумеется, был Карл-Фридрих Хамфри.

Карл-Фридрих был единственным человеком из круга общения Ленни, чей вид в накладных грудях пятого размера не мог вызвать у Ленни удивления. И потому о Карле-Фридрихе, пожалуй, стоит сказать пару слов подробнее.

Пара слов о Карле-Фридрихе Хамфри


В центре комнаты на штативе была установлена видеокамера, рядом с которой спиной к Ленни и лицом к молодым людям стоял смуглый курчавый юноша в одних шортах. В руках он держал большой лист бумаги. Ещё несколько таких листов лежали у его ног. На стеклянном столике у дивана стояла бутылка коллекционного вина из отцовского погреба, бокалы с окурками внутри и лежала коробка от пиццы с парой оставшихся ломтиков. Рядом лежал полиэтиленовый пакет с рассыпавшимся по стеклу кокаином.

Появления Ленни в лифте молодые люди не заметили, и Ленни не спешил выходить, наблюдая за происходящим из кабины лифта.

— Меня зовут Карл-Фридрих, — без особого воодушевления в голосе по-английски начала девушка, очевидно, читая с плаката, — Владимир-Леон Мартин … чёрт, что там написано дальше? — девушка остановилась.
— Лютер, идиотка! — выпалил Карл-Фридрих.
— Непонятно написано! — заявила девушка. — То ли Лютер, то ли литр.
— Извините, я с детского сада не писал от руки, — жеманно заявил юноша с плакатом.
— Так! — властно заявил Карл-Фридрих. — Всё заново снимаем!

Девушка горько вздохнула. Ленни деликатно прокашлялся и вышел из лифта в гостиную.

— О! — обернулся в сторону хозяина дома Карл-Фридрих. — Ленни! А я думал, ты только через два дня приедешь!
— Нет, Кей-Эф, — заявил Ленни. — Вообще-то я позавчера должен был приехать.
— Гляди, какие у меня сиськи! — заявил Карл-Фридрих, поглаживая себя по накладным грудям.
— Круто, — без выражения откликнулся Ленни.
— Ты можешь их потрогать, — заявил Карл-Фридрих, соблазнительно покачивая грудями.
— В следующий раз, — сказал Ленни и обвёл рукой гостиную. — А это…
— Я могу даже дать тебе их поносить, — невинно заявил Карл-Фридрих, но, столкнувшись с мрачным взглядом Ленни, решил далее тему не развивать. — А, это? Это наш арт-проект.
— Я не ваш арт-проект, — хмуро заявила девушка. — Через пятнадцать минут время выходит, кстати.
— Мы продлим ещё на час, — отмахнулся Карл-Фридрих. — Знакомься, это Пабло, — указал он на волоокого юношу у камеры.
— Пабло как Пикассо? — спросил Ленни.
— Нет, Пабло как Дали, — ответил юноша. Карл-Фридрих заржал.
— Он остроумный, да? — спросил Карл-Фридрих, показывая пальцем на своего друга.
— Карло, что этот человек делает в твоём доме? — спросил Пабло Карла-Фридриха.
— Погоди, — Ленни помотал головой. — Ты, — указал он пальцем на Карла-Фридриха, — сказал ему, что это твой дом?
Карл-Фридрих снова заржал.
— Неловко получилось, правда? — сказал он, смеясь.
— Цао ни ма, — устало повторил Ленни. — Знаешь, Карло, Сюй Юань меня сегодня назвала дегенератом. Я забыл её спросить, как в таком случае называть тебя. А ты кто? — Ленни обратился к девушке.
— Я Мелисса, — ответила девушка.
— Блядь, блядь, блядь!!! — заорал вдруг Карл-Фридрих, хлопая себя ладонями по бёдрам. — Сколько раз тебе повторять! Мелисса — это я, а ты Карл-Фридрих Владимир-Леон Мартин-Лютер Хамфри!
— …Леон Мартин-Лютер Хамфри… — убитым голосом повторила вслед за Карлом-Фридрихом девушка. — Блядь, парни, как с вами тяжело. Некоторые клиенты любят вместе с вагиной поебывать и мозг, но это ж, сука, вообще изнасилование какое-то.
— Погоди, — Ленни приложил пальцы к вискам. — Я не понял. В чём заключается арт-проект?
— Я тебе объясню, — начал Хамфри, обращаясь к Ленни. — Вот она — Кей-Эф Хамфри, — Хамфри указал на Мелиссу. Мелисса с обречённым видом подняла ладонь в приветственном жесте. — А я проститутка Мелисса, — Хамфри погладил себя по накладным грудям.
— И чё? — без выражения спросил Ленни.
— И она меня ебёт, — продолжил Хамфри.
— И чё? — повторил Ленни.
— Ну, — заявил Хамфри. — То есть она — это как бы я, а я — это она.
— Я понял, да, — кивнул Ленни. — Ну и чё?
— Это о проблемах гендерного самоопределения, — подал голос Пабло.
— Ааа… — протянул Ленни.
— Ну, смысловых пластов-то там дохуя на самом деле, — заявил Хамфри. — Вообще по-разному это можно понимать. Не так всё это просто, друг мой.
— Я вижу, что непросто. А зачем это всё? — поинтересовался Ленни.
— Вот охуенный, кстати, вопрос! — язвительно заявила Мелисса. Девушка, не снимая страпона, прошла к дивану, уселась на него и принялась выкладывать дорожку кокаина.
— В приличных домах спрашивают разрешения, — через плечо заметил Хамфри.
— Это в приличных, — бросила Мелисса.
— Мы хотим представить наши видеоинсталляции на шанхайском триеннале, — продолжил Хамфри.
— Вот это? — Ленни обвёл инсталляцию взглядом.
— Там и другие идеи есть, — заметил Пабло.
— Нет, лучше не надо других идей, — покачал головой Ленни, развернулся и пошёл к выходу из гостиной.
— Э, ты куда? — крикнул ему вдогонку Хамфри. Ленни, не отвечая, зашёл в лифт и скомандовал кабине опуститься на минус первый этаж, то есть в гараж. Быстрым шагом пройдя к Ламборгини, Ленни распахнул дверь, поморщился на основательно въевшийся уже в салон запах разлитого мартини, выкинул пустую бутылку и достал из-под сиденья свой «Глок-17». С пистолетом в руке Ленни направился обратно к лифту.

— Я пришла к художнику Карлу-Фридриху Хамфри! — бодро говорил художник Карл-Фридрих Хамфри, обращаясь к Мелиссе и блядовито покачивая бёдрами. Пабло снова стоял рядом с камерой, держа в руках лист бумаги.
— Да, это я, — ответила Мелисса и положила ладонь на накладную грудь Хамфри. — Я, блядь, лучший художник всей Азии, я пиздец что за… — Мелисса осеклась, увидев Ленни, который вышел из лифта и решительно направился в гостиную с пистолетом в руке.
— А НУ ПОШЛИ ВСЕ НАХУЙ ОТСЮДА!!! — диким голосом заорал Ленни, поднимая пистолет и поочерёдно направляя оружие на Пабло, Карла-Фридриха и Мелиссу. Пабло выронил лист бумаги и поднял руки вверх. Карл-Фридрих застыл с раскрытым ртом. Мелисса заорала и бросилась к дивану, на котором лежала её одежда.
— Я пришёл изгнать вас, как торговцев из храма!!! — сам не зная, зачем, заорал Ленни, бешено вращая глазами. Пабло взвизгнул и бросился к лестнице вниз. Мелисса бросилась за Пабло, сжимая в охапке свою одежду. Карл-Фридрих, недолго думая, последовал за ними.
— По какому праву пришёл ты в дом отца моего!!! — орал Ленни, поспешая за молодыми людьми.
— Чувак, насилие — не выход!!! — орал Карл-Фридрих, улепётывая вниз по лестнице.
— Сделал мой дом вертепом разбойничьим!!! — грозно рычал Ленни, потрясая пистолетом.

Выбежав во двор, Ленни увидел, как все трое, в чём были, несутся к воротам. Карл-Фридрих остановился на полпути и обернулся к Ленни.
— Чувак, моя одежда! — крикнул он Ленни.
— Узри гнев мой! — крикнул в ответ Ленни и пальнул под ноги Хамфри. Пуля, выбив искры, срикошетила от гранитной плитки, которой была покрыта дорожка, ведущая к воротам. Карл-Фридрих подпрыгнул на месте и закричал что-то нечленораздельное, кажется, на иврите. Ивритом Карл-Фридрих пользовался только в исключительных случаях, и Ленни озадаченно подумал, что вообще-то он Карла-Фридриха так и пристрелить мог, и что, наверное, стрелять всё-таки не стоило.
— Мать твою, он упоротый!!! — панически заорал Пабло, добежавший уже до ворот и опасливо выглядывающий из-за створки. — Карло, спасайся!
Карл-Фридрих метнулся к воротам, спотыкаясь и падая. Ленни заливисто расхохотался.

…

— Чувак, я понимаю, что ты расстроен, но я не могу в таком виде никуда отсюда уехать, — до Ленни донёсся голос Карла-Фридриха, стоящего за оградой виллы. Ленни сидел в шезлонге у пустого бассейна, потягивал пиво «Циндао», которое нашёл в холодильнике, курил сигарету, задумчиво крутил в руках пистолет и наблюдал за морем, плещущимся в пятидесяти метрах ниже по склону. За оградой послышался шум проезжающего мимо автобуса.
— Чувак, это уже третий, — жалобно заявил Карл-Фридрих из-за ограды. — Они на меня смотрят.

Ленни заржал.

— Если здесь проедет полиция, меня арестуют, — заявил Карл-Фридрих.
— И верните, пожалуйста, мою одежду тоже, — послышался голос Пабло. — И камеру, она тоже моя.
— Чувак, меня правда арестуют и изнасилуют в тюрьме, — не унимался Карл-Фридрих.
— Сними об этом фильм, — Ленни, наконец, снизошёл до того, чтобы ответить.
— Камеры нет, — обиженно заявил Пабло.
— Блядь, Карло, — Ленни с наслаждением отхлебнул холодного пива и затянулся. После криков и погони по лестнице на Ленни накатила приятная усталость, и сейчас ему ничего не хотелось делать. — Блядь, Кей-Эф, — повторил Ленни. — Ты помнишь Фрэнка Говарда из нашего класса?
— Ну помню, — откликнулся Карл-Фридрих из-за стены. — Аристократишка хренов. Он, кажется, сейчас бизнес открыл где-то в Америке.
— Ха, бизнес! — хохотнул Ленни. — Он свой стартап в девятнадцать лет запустил, а полгода назад с ним на IPO уже вышел. Двадцать один год парню, это ж свихнуться можно. Так-то вот, Кей-Эф, — назидательно сказал Ленни. — А посмотри на нас с тобой.
— Да, на меня сейчас особенно забавно смотреть, — откликнулся Хамфри. — Фрэнки, вообще-то, всегда был уёбком.
— Не, Кей-Эф, — покачал головой Ленни, допил пиво и швырнул бутылку в пустой бассейн. Бутылка разлетелась о плитку. — Уёбки — это мы с тобой.
— Да уж, не поспоришь, — откликнулся Хамфри. — Ты одежду-то отдай. Мне холодно.
— Да иду… — Ленни протяжно рыгнул и нехотя поднялся из шезлонга.

…

Ленни подошёл к трёхметровой каменной ограде и перекинул через неё ком из одежды Хамфри и Пабло, всей, которую он нашёл в гостиной.
— Спасибо, Ленни, сп-пасибо! — послышался голос Хамфри, который от холода уже зубами начал постукивать. — Т-ты настоящий друг!
— А камеру? — спросил Пабло.
— Я её сейчас тоже принесу и перекину, — ответил Ленни. — Поймаешь?
— А, нет, не стоит, — откликнулся Пабло. — Потом Карло её заберёт, хорошо?
— Да без проблем, — беззаботно откликнулся Ленни. — Удачи, парни.
— Уд-дачи, Ленни, — попрощался с ним Карл-Фридрих. — Я б-ближе к вечеру приеду, окей? Я у П-пабло не могу остаться.
— У меня родители, — сказал Пабло.
— А денег на гостиницу у меня нет, — жалобно сказал Карл-Фридрих.
— Да конечно, приезжай, — сказал Ленни. — Только без сисек, блядь, своих! — заорал он, шлёпая по гранитной дорожке от ворот к дому.

Наконец-то можно отдохнуть, подумал Ленни, возвращаясь в дом и доставая из холодильника ещё одну бутылку пива. Наконец-то я дома, и никто мне не мешает. Пока — отдыхать, ничего не делать, валяться на диване и смотреть мультики по телевизору. А потом — поглядим.

В этом дождливом городе, название которого вряд ли вспомнят даже усыпанные пылью времени старожилы, полно безумцев. Одни, понимая, что не хотят умирать, выходят на улицы в лёгкой летней одежде и идут к затопленному пляжу искать в липком чёрном песке ракушки, ранят руки об осколки бутылок и становятся жертвами прилива. Другие, понимая, что не хотят жить, запираются в гробах-квартирах, заколачивают досками окна и двери, разбивают все лампочки, забивают уши ватой, а в горло заливают горючий яд алкоголя. А третьи просто шлёпают по бурлящим водоворотам луж, раскрыв над головами искусственные купола небес, натянутые на каркас железных когтей, бредут и бредят, не разбирая дороги, уступая автомобилям зелёный свет и теряясь в названиях стритс и авеню.

В этом дождливом городе, табличка с названием которого похоронена вместе с его основателями, полно безумцев. Но рассказать я, к сожалению, смогу только об одной. Её зовут Анабель, и она – паучиха. Самая большая паучиха в этом Городе. Она ткёт свою паутину в ателье имени себя, и помогают ей в этом арахниды поменьше, что суетливо носятся на своих тонких лапках туда-сюда с заказами или стрекочут иголками на старых оверлоках. Но сейчас все её маленькие слуги были разогнаны по гнёздам, а само ателье вместе со всеми недошитыми платьями было закрыто на замок. Этим октябрьским вечером Анабель отправилась в путешествие по выщербленным миллионом ботинок тротуарам вдоль широкого речного пролива, грозящего в такой лютый ливень выйти из берегов и захлестнуть подъезды ближайших домов.

Пожалуй, не буду лишать себя удовольствия и всё-таки расскажу об ещё одном местном безумце, тем более, он как раз проплывал мимо нашей героини на крытой чёрным брезентом скрипучей деревянной лодке, черпая мутные воды длинным шестом-веслом. У него густая седая борода, скисшая от дождей, похожая на мочалку, в которой запутались водоросли и копошатся маленькие морские паразиты, он высок и худ, на его плечи наброшена истрёпанная ветром ветошь, а плешивую макушку прикрывал капюшон. В его лодке ютилось с десяток клеток с различными животными, выкраденными им ночью с витрины зоомагазина. Две крысы, два кролика, две морских свинки, аквариум, бережно обёрнутый полиэтиленом, с двумя золотыми рыбками, две кошки, две собаки, два цветастых попугая. Каждой твари по паре.

Старик причалил к тротуару, ловко уцепившись веслом за витые железные поручни. Крикнул Анабель:

- Хэй, леди! Не желаете прокатиться? Сегодня последний день до того, как гнев Божий утопит эту Землю в дожде. У вас ещё есть шанс спастись! Садитесь в лодку, сегодня я не беру денег с пассажиров. Сегодня – последний день!

Неумолимое течение грозилось смыть лодку прочь от бетонного берега вместе со всеми спасёнными им божьими тварями, но длинные узловатые руки старика крепко держали реку в узде.

Какая-то безудержная радость слышалась в надломленном простудой голосе этого псевдо-Ноя. В хитрых чёрных глазах на дублёном лице ясно сверкало и переливалось счастье. Сегодня – последний день. Сомнений нет.

Энджи тянула до последнего. Уютная мысль остаться и встретить начало бури на улице, как раньше, в детстве, когда это казалось навроде подвига, а еще - единения с чем-то гораздо сильнее ее самой, рассыпалась о необходимость защитить родившееся в муках начало.

А может, не стоило оно той опеки…
Вот сейчас польет, а она никуда и с места не сдвинется.

Словно предупреждая, порыв ветра освежил горящее лицо. Вот-вот буря обрушится на ее голову струями сквозь прохудившийся настил.

Но Энджи будет сидеть и провожать спокойным взглядом поплывшие строки, отлично зная, что невозможно их вернуть. И горечь смешается в ней с удовлетворением – нельзя таким сказкам являться в мир.

Пригласив на танец несколько листков клена, ветер бросился на Фэй настойчивее. Будто не хотел, чтобы сказочница делила с ним затихший в благоговейном трепете сад.

Энджи устроилась поудобнее, даже взбила подпиравшую поясницу подушку, с вызовом поглядывая туда, где только что кружились беспомощные листья…

***

Терпение сошло на нет с третьей каплей, упавшей на ее рукопись. Крупная, она растопила почти целое слово, и Фэй дернулась к дому.
Ветер злорадно швырнул вдогонку ледяные капли – победитель на сей раз.

Фэй с блаженством вдела окоченевшие босые ноги в домашние тапки и скрылась за жалобно скрипнувшей дверью.

Остановилась почти сразу, у порога. Никогда еще она не бежала от грозы. Раскачивалась в беседке, легкомысленно доверяясь ее никчемной узенькой крыше, куталась в старый бабушкин вязаный палантин, пока не приходили к ней видения из еще ненаписанных сказок или не оживали сюжеты уже существующих, наполняя ее радостью свершившегося – детище увидело свет.

Но сейчас, застыв в нерешительности, Энджи чувствовала, как вползало к ней в сердце отчаяние – он не могла позволить этой сказке жить, но и оставить ее там, внутри, было сродни поеданию трупа. Чувствовать, как разлагается, гниет в тебе история… Фэй зябко повела плечами и, устроив листы с написанным поудобнее на камине, неслышно, словно боялась их разбудить, вышла на улицу.

В какой-то момент Энджи даже поймала себя на мысли, что находиться в одном доме с этой рукописью ей тяжко, невыносимо, не хочется.
Как в той истории о Джонатане Боро, боявшемся своей самой известной книги. Завидев ее в витрине магазина, он бежал, сломя голову , и больше там не появлялся, ровно как и в библиотеке, парке, кафе – везде, где кто-либо читал его творение. Тогда ей показалось это забавным, но, сейчас, сидя, прижав колени к подбородку, в хрустящем от каждого движения плетеном кресле, Энджи все сильнее осознавала неприязнь.

Можно ли не любить своего ребенка? Не желать его появления на свет? Фэй не знала, но чувство, ранее ей неведомое, пугало.

Она, пожалуй, посидит еще на террасе, позволит перестуку дождя по металлу крыши найти резонанс в ее взволнованном сознании, а затем продолжит писать. Чего бы ей это не стоило. Чего бы не стоило…

Тупоносый карандаш в очередной раз замер над увитым замысловатыми завитушками заглавием. Это же ведь заглавие – оно должно быть красивым, вычурным, привлекающим взгляд. И даже не важно, что это будут за слова. Важен сам шрифт, важна аккуратность в ведении вон той петельки, что навесным мостиком соединит витые воздушные башенки букв… лёгким, плавным движением обводить по контуру, придавая этому замку объём и плотность, насыщая узор новым паутинным плетением…

И в очередной раз карандаш нервно крутанулся в пальцах и отчаянно заёрзал по замусоленной, истончившейся бумаге розовым огрызком ластика, оставляя от изящного, избыточно сказочного королевства совсем не сказочные серые катышки, что тут же были безжалостно сметены под ноги.

Чай в кружке на столике уже пару часов как остыл, даже замёрз, на поверхности напитка уже появилась омерзительная сизая плёнка, маслянисто отсвечивающая и оседающая на стенки тёмными пятнами. За те же пару часов скрюченный осенней хандрой старый клён потерял ещё четыре листа, два из которых мирно опустились на буро-жёлтое сырое кладбище, одного сцапал ветер и утащил в сторону спящего озера, а ещё один запутался в волосах девушки, сидящей на скамейке-качелях под простым деревянным настилом.

Сказочницу без сказки, Энджи Фэй в очередной раз тиранило собственное воображение. А оно ведь такое, ему не объяснишь ничего, не оправдаешься, не структурируешь никак. Оно жестоко и несправедливо, да и нетерпеливо, к тому же. Сядь, мол, и твори. Вот тебе карандаш и бумага – марай, страдай, мучайся теперь. И только непослушный крольчонок Питер в синей рубашке, чей портрет писательница подложила под бумагу на коленки и иногда посматривала в любопытные червленые пуговичные глаза, дарил какое-то чувство внутреннего покоя, какую-то тонкую, еле заметную путеводную ниточку, за которую Энджи тянула тяжеленный мешок задумок и идей. И так, поменяв добрый десяток разнообразных изящно декорированных, но пустых названий, слово за слово, буква за буквой, рождалась новая история. Сначала несмелыми, грубыми штрихами, что уже складывались в знакомое всем «once upon a time…». А потом Фэй и сама не заметила, как не поспевают за шальным, точно заряженным электризующей энергией карандашом её собственные мысли.

Было без двух минут седьмого вечера, тучи, как будто овцы, специально нагнанные пастухом со всех концов света, угрюмо обступили двор, веранду и беседку, залепив тоскующее без солнца небо своими жирными сизыми тушами. Благо, что старый китайский фонарь на железной цепи над головой исправно цедил свет сквозь резную решётку.

Надвигалась гроза, стелясь холодной призрачной дланью по земле, вползая под одежду, въедаясь в кожу стылой пиявкой.

Это был один из тех пятничных вечеров, когда "старина Джейкоб" возвращался в тот старый бар-кабаре в своём даже не сером, а посеревшем, словно лицо мертвеца, пиджаке и без слов садился за чёрное, запыленное, точно на старых потёртых киноплёнках, пианино в углу скрипучей деревянной сцены. Этот старый усталый инструмент и эта сцена, кажется, ещё помнили, как сюда залетал безумным чертом Том Уэйтс, без сил падал на чёрно-белые клавиши, лил на них горючие проспиртованные слёзы, стонал свои баллады и, сорвав пару пьяных возгласов в свой адрес, уходил в ночь, надвинув на глаза свой крохотный смешной котелок.

Выступление же Джейкоба началось по-другому. В этом баре никогда не бывало больше пятнадцати человек за одну ночь, да и те – неудачники-интеллигенты с вечно чопорно недовольными вытянутыми лицами, снисходительно смотрящие на сцену сквозь свои тусклые тонкие очочки, вели негромкие скучные беседы, потягивали пиво, пускали в потолок никотиновый туман. Сухонький и ломкий, словно скелетик из "страшного" мультфильма, старый уборщик в замызганном зелёном фартуке ещё суетливо елозил по сцене шваброй, счищая с неё пыльный налёт, – а музыкант уже опустил пальцы на клавиши, начав неторопливую игру, а певичка, одетая в чёрное кружевное платье с глупо смотрящимся огромным бантом-бабочкой на узкой талии, запела, неловко и трогательно приникнув к микрофонной стойке.

Да, в этот раз маэстро Стоун выступал не один. Молодая девушка со смоляными волосами и золотыми глазами составила ему дуэт на этот вечер. Это могло быть и трио, если бы призрак уборщика, ухватив тонкими длинными руками-ветками ведро и швабру, спешно не ушмыгнул куда-то за сцену.

Какие-то глупые, наивные, детские песенки. Джейкоб отстранённо следил за закорючками нот в тетради перед лицом, послушно выстукивая игрушечный ритм. Словно считалка из игры. "Missed me, missed me – now you gonna kiss me!.." Песне к пятой вспомнили, что, оказывается, тут ещё работает один софит над сценой. Клякса бледного света окружила девушку, оставив пианиста в глубокой тени. Унылая публика уныло и достаточно жидко аплодировала, кто-то демонстративно зевал.

К десятому часу ночи Джейкоб закрыл ноты. Девушка куда-то исчезла – просто отпустила микрофон и отступила в темноту. А там её наверняка унёс в подсобку хозяин, вынул батарейки, поставил в угол и накрыл простынёй. А маэстро Стоун вышел под дождь. Рано закончил в этот раз. Да и народ не в восторге. Благо, как только дверь за ним захлопнулась и дождь осыпался на него миллиардами ледяных иголок, в баре заиграл лёгкий и тёплый, как солнечное весеннее утро, джаз.

Джейкоб поспешил, шлёпая по ртутным лужам, домой. Скорее. Прочь. Бегом из этого мокрого ада.

Эрик затушил сигарету и положил ногу на ногу.
- Да хер его знает. Единственное что - я однажды туда уронил бутылку бурбона. Неразбавленного. Ну ч-чисто случайно. Так озеро за пару секунд заледенело. - Бармен достал еще одну сигарету и закурил. - Вместе с моими ногами, бля.
- Вообще стаrайся туда ничего не rонять. Озеро тrи недели было льдом покrыто, лед - хеr пrобьешь, что снаrужи, что изнутrи. Ни одна тваrь не выrвалась. Потом какой-то мудак свеrху приказал туда целую цистеrну этого ебучего буrбона вылить, так мы там месяца два как нацисты в Дrездене, бля. - суровая женщина-солдат из Израиля очень смешно картавила и материлась высоким голоском, однако улыбок на лицах коллег не видно - то ли Ниёле шуток не понимает, то ли воспоминания о бурбоновой бойне еще свежи в памяти.
- А если уж уронил - забудь и постарайся отойти подальше. Не лезь в Озеро. Повторю еще раз: не лезь в ебучее Озеро. Для любителей поплавать есть бассейн. Но не лезь в Озеро. - тихо, но очень жестко произнес греческий подводник.
- Не думай слишком долго об Озере. Я читал, что это опасно. - мрачного вида парень из организации с непроизносимым названием помрачнел еще больше.
- Ой, бля, Бронни, где ты все это дерьмо вычитываешь? - Эрик кинул на коллегу скептический взгляд. - У тебя ж уровень доступа как айкью у вомбата, что ты надеешься найти? Кнопку "Слить ебучее Озеро в пизду"?
- Ну, в принципе, да, хотя я бы по-другому сформулировал.

Заныло под левой лопаткой. Ташка зажмурилась на минуту. Солнечный свет свербит затылок, как прицел снайпера. Захламленная квартира показалась чужой, Ташка будто застряла в гостях, вот только хозяева куда-то делись. Беспричинная тоска, сжимающая сердце, накатывала осенью с особым упорством. Казалось, осенний воздух таит в себе некий вирус тоски. Хотя, у всего есть причина, просто так сложно признавать это.
Ташка много раз пыталась нарисовать это чувство, тоска, тревога, страх, ожидание, такая странная смесь... но ничего не выходило. Карандаш замирал над листом бумаги. А что может быть страшнее чистого листа? Только жизнь, похожая на чистый лист, не заполненная ни чем... пустота. Все чаще Ташка думала, что ее жизнь и есть чистый лист. И она могла бы его наполнить, но боялась. Это было все равно, что нырнуть в темную воду, не зная что там в глубине.
Нужно было выныривать и жить дальше. Ташка открыла глаза. Встала из-за стола, взяла ноутбук и потащила в комнату. Сдвинула на столе чашки, карандаши, подключила к ноутбуку сканер. Достала из-под дивана коробку, открыла. Коробка доверху была забита рисунками, эскизами, набросками. Она была наполнена Ташкиной мечтой. Это был ее Остров. Ее мир, живущий на бумаге...
С каким-то тихим остервенением Ташка высыпала содержимое коробки на пол. Тщательно отобрала самые лучшие работы, не только эскизы и наброски, но и чертежи строений, планы разбивки ландшафта.
Сканируя их, Ташка чувствовала себя пассажиром тонущего корабля. Она сливала свою мечту в интернет. Годы своей жизни отправляла на адрес "до востребования". Может кто купит? Может быть... Да, черт возьми, есть же люди у которых есть не деньги, а ДЕНЬГИ! Пусть ее мечту воплотит кто-то другой... пусть так. Пусть ее Остров будет принадлежать не ей. Но он будет Существовать! Последний эскиз лег на стекло сканера... призрак надежды...
Ташка собрала все и засунула обратно под диван. Руки дрожали. Она торопливо оделась, словно бежала с места преступления или от спящего случайного любовника. Под левой лопаткой уже не ныло, тревога разлилась по всему телу, наполнила Ташку до краев темной водой. Ташка схватила сумку, выскочила из квартиры, зазвенела ключами. Скатилась по лестнице, словно за ней гнались. Распахнула дверь подъезда. Задохнулась от ударившего в лицо солнечного света. Мир вспыхнул и обрел реальность, наполнился звуками, заиграл цветами. Ташкина тоска прокатилась волной по телу и ушла, растворилась в воздухе смытая светом осеннего солнца, словно и не было ничего. Только привкус меди во рту...
Солнце, сожги настоящее во имя грядущего, - но помилуй прошедшее!.. (с)

Грустный дядька из медицинского отдела с грустным видом отдает тебе твои немногочисленные вещи. Говорит, что шрам исчезнет через три недели, если не пить томатный сок.
Действительно, та милая скотина чуяла овощи. Или что-то в этом роде. Никто так и не понял, почему, но среди широкого выбора меню роты охраны она выбрала именно овощной салат с помидорами внутри желудка Гюстава.
Интересно, кто придумал всех этих тварей? Можно понять и принять злых тварей, убийственных тварей, кислотных тварей, невидимых тварей, неосязаемых тварей, несуществующих тварей, но тварей, которые пойдут на все ради овощей - нет уж, это нельзя понять.
У начальника Охраны узнаешь, что по счастливой случайности работать ты будешь здесь же.
От проводящего тебя в раздевалку коллеги узнаешь, что случайность эта - несчастливая и последняя.
Потому что ты отправляешься Вниз. К тому, на чем стоит Склад "Закрытые Уста Господина".
К Алому Озеру.
Тебе выделяют комнату. Ты чувствуешь резкий запах освежителя воздуха над кроватью, напротив письменного стола. Пятно мятного сада в белой келье.
Кто-то вышиб себе мозги, сидя за столом. Кровь отмыли, а запах держится.
Печально сидеть за этим стулом.
Вызывают к начальнику. На ковер.
Но ковра у начальника не оказалось - такая же комната, как у тебя, но обклеенная разнообразными плакатами, фотографиями и вырезками. Никакой системы в них нет. Разглядывать некогда - начальник, поправив белую маску на лице и подкрутив правый механический глаз, начал объяснять твои права и обязанности.
- Меня зовут Ба́ку, я - командир Роты Стигма. Наша обязанность - дежурить на Алом Озере. На самом деле, мы обороняем мир от Алого Озера. Покурить там некогда, еслли ты воспринимаешь дежурство как наблюдение и подавление редких инцидентов. Я не могу сказать тебе, с чем конкретно ты имеешь дело. Но оно всегда вылезает из Озера. Я не могу сказать тебе, чем это можно обезвредить. Закономерности нет. Сотрудник Сирруш разрезал каменного осьминога пером. Я не могу сказать тебе, что тебя защитит. Кусок невидимой песчаной плоти поглотил три композитных двери и несколько танков, но был остановлен сотрудником Балу в ритуальной каменной броне. Единственное, что AСW понял за много лет охраны Алого Озера - исследования его не стоят той цены, что мы за них заплатим. Проще говоря, если тебе кажется что-то странным - стреляй. Если твой родной брат-близнец, вернувшийся с дежурства у Озера, покупает Camel вместо обычных Winston, ты должен немедленно вышибить из него мозги. Потому что три процента вероятности того, что что-то забралось в него, взяло под контроль его мозг и теперь может вырваться наружу, гораздо хуже, чем потеря твоего брата, который просто поменял вкусы. Да, все действительно настолько плохо. Мы здесь больше не занимаемся исследованием. Исследования обошлись слишком дорого. Мы уничтожаем. Нейтрализуем. На большее у нас нет сил.
Сделал небольшую паузу, чтобы Жобер переварил информацию. Перешел к практической части.
- Послезавтра Рота Стигма сменяет Роту Хетта на посту около Алого Озера. Сегодня ты закажешь у Интенданта то, в чем собираешься погибнуть. Завтра это привезут. Можешь познакомиться со своими коллегами.
Отвернулся. Похоже, пора уходить.

Нивеас

Темнота и тишина - окутывают плотным одеялом. Две сестрёнки. Как часто в паре... Моргаешь непроизвольно. Ничего. Тьма. Вакуум. Прохлада. Но ты знаешь, где ты. Это не может не радовать. Пока глаза привыкают к резкой перемене. Вспоминаешь...

Изжелта бурые зубцы полупустого бастиона смотрят на катящиеся по пустыне брарханы. Они мигрируют медленно. Как само Время. Проходишь по нагретой высоким солнцем крепостной стене. Одиноко торчит чёрным гвоздём часовой на пузатой башне. Каких-то людей всё ещё держат на стенах. Но крепость уже начинает пустеть. Гарнизон готовится уходить. Работники канцелярии ведут опись. Прошли сутки с тех пор, как отгремел главный бой. Не у этих стен. Далеко отсюда. Здесь перевалочный пункт. Крупный узел телепортов. Штаб. Склады. Это глухой мир. Вы не держали здесь много людей. В пустыне племена. Безразличны к войне. Торгуют с бастионом. Несколько служат глазами и ушами для ваших поисковых экспедиций. В пустыне иногда бывали очаги. Раньше. Теперь новых не будет. А старые вычистят все. Рано или поздно. Демоны не вводили сюда войска. Забрасывали вместо этого Низших. Не стремились даже контролировать регион. Просто сбрасывали и сбрасывали сюда мясо. Своих же. Как бомбы. Как-то проскакивала байка, что ваш разведчик слышал от них, как называли это место "Песочницей". Не знаешь, правда ли. Но символично. Сюда забрасывали десант из самых слабых и неразумных тварей. Не инферналы даже ещё. Щенки. Молодые и слепые. Но живучее и злое семя. Некоторые быстро росли. Вы до сих пор не нашли всех гнёзд. Никто не знает даже сколько их сюда сброшено. Как в инкубатор. Жрать и расти. Матереть. Проходить отбор. Часть механизма которого - ваш гарнизон...
Сходишь в тёмный проём. Лестница уводит в толщу стены. Здесь даже тень горяча. Кажется, будто от самих камней идёт жар. Тёплое местечко. Как теперь смеются уходящие отсюда счастливые солдаты. Нейя. Называется этот мир. Да. Тёплое местечко. По душным переходам. Мимо чадящих факелов. Через внутренний двор. В здание канцелярии. Ты не состоишь в гарнизоне. Странник. Не солдат. Остановился здесь. В долгом пути. Тебе кажется, ты потерял след. Неприятное чувство. Не оставляет, сосёт. Победа принесла облегчение. Великий день. Великий отдых и покой теперь. Но тебе ещё не легко. Ещё не наступило время отдохнуть. Не можешь ещё лечь на землю. Раскинуть руки. Что-то не даёт.
В канцелярии светло и шумно. Смех. Суета. Контраст с полумёртвой крепостью снаружи. Снуют туда сюда молодые аколиты, гонцы. Встречают кого-то удивлённым ахом. Увидел вспышку в зале телепортации, проходя мимо. Шелест бумаг. Скрип перьев. Слёзы и смех. Кто-то вернулся живым. Кто-то покинет сегодня эти стены навсегда. Кто-то уже покидает. Вокзал. Приходит тебе на ум. Электрическое бупанье телепоротов. Толчея.
С тобой здороваются приветливо. Тебя ждали. Удивительное совпадение! Здесь, кажется, знают, где теряется след твоих поисков. Тебе объясняют подробно. Не вправе требовать, нет. Но если уж тебе будет туда по пути. Есть одна просьба. Она налагает обязятельства. Определённо. Немлые. Один из транзитных миров. Так называемый «Предбанник». Его Хранитель не вышел на связь. Дело в том, что не удалось доставить вверенной ему группе аммуницию. Так им сообщили из смежного ведомства. Нет, они уходили не отсюда. Эта развязка абсолютно исправна. Из другого места. Но просят тебя здесь. Просто заглянуть туда. Что-то не впорядке. Телепорт того места. Один из телепортов. Работает в ненормальном режиме. Второй - отказался пропустить груз...

Так. Должно быть ты сейчас стоишь в том, который в "ненормальном". Насколько ты помнишь, один в храме. Один - в гроте. Не похоже на храм. Определённо. На междумирье тоже. Тот грот, должно быть. Начинаешь различать очертания постепенно. Мраморные плиты под тобой. В сколах и чёрных трещинах. Засохшая грязь. Остатки растений. Листья. Должно быть, это место затапливало. Низкий потолок. Мозаика вокруг тебя. Цветастый некогда круг. Поблёкший сейчас. Как выцветший половик. Всего помещения не разглядеть.

Монах подергал себя за бороду. Вероятно это было какое-то упражнение для концентрации мыслей, так как невидящий взор деда прошивал насквозь тролля, и блуждал где-то вдалеке, в закоулках памяти.
Наконец старик крякнул, нарушив затянувшееся молчание.
- Всех не упомнишь... Может и так.
Маг сделал несколько шагов навстречу чудовищу, и оперевшись на посох заговорил ровным, чистым голосом:
- Значит все таки сделка. Хорошо, тогда делаю встречное предложение. Я приму вызов, если твои подручные сопроводят моих друзей до портала, и оторвут голову всякому, кто станет у них на пути, будь то хоть сам Владыка Ада.
Все это время старик сверлил глазами вызвавшее его на поединок создание.
- С меня будет достаточно твоего слова чести.
Монах вопросительно поднял бровь ожидая ответа, который вполне возможно решить жить ему или умереть. Ну умирать все равно рано или поздно придется, просто желательно это желать в теплой кровати, выпив кружку парного молока, а не быть разорванным на части разъяренным порождением бездны.
Конечно же старикан и сейчас юлил: он знал, что эти дуболомы тролли не блещут интеллектом, и в тоже время сурово чтят свои клановые законы, считая своего рода добродетелями честь и преданность. Отличные слуги, щепетильные исполнители, но не больше...

Монах


Получатели: Монах.
Иштван улыбается тебе. Широко и ласково, склонив голову чуть набок. С такой улыбкой пошло бы развести широко руки, как для дружеского объятия. Но он не идёт так далеко.

Общее
Иштван просто солнышко. Просто сыт и доволен. Румян. И улыбчив. Сделал своё. Заслуженное облегчение. Смахивает испарину со лба. Подмигивает Чарли. Переводит улыбчивый взгляд на Клавдия. Смотрит. Недолго. Пару многовений дольше лишь. На Шайра потом. Совсем вскользь. Он всем вам рад. Это видно по нему. Всем вам рад! Всех бы угостил халвой. Но дела не ждут, дела не ждут... - довольная и добрая улыбка, становится извиняющейся.

- Вот паренёк, - Говорит он легко, подталкивая мальчика в спину, - Пообщался бы с вами подольше. Вы чудо просто как разумны, великодушны и мудры. Все бы ваши вот так.

Мальчик делает неуверенный шаг вам навстречу. Смотрит в пустоту. В космическую ночь перед собой. Наверно где-то далеко, за макушками деревьев - видит звёзды...

- Это счастье можете унести отсюда, - Кивает на статуэтку, - Нам оно совершенно... и даже, я бы сказал, желательно, чтобы никогда больше не было интересно. Паренёк в порядке, - Иштван громко и радостно хлопает ладонями, переводя с Чарли на вас счастливый взгляд, - просто под гипнозом сейчас. Сам не отойдёт - я предупредил! - Поднимает указательный палец наставительно. - Искусственно выводить надо. Но. Для вашего же блага, для вашего же блага... В подарочной, так сказать, упаковке! На вашем бы месте. Использовал не вскрывая. И это тоже бесплатная консультация в рамках дружеского обмена. Буйный больно. Ну, вы вкурсе, в Кого.

Подавшись вперёд чуть притянул к себе мальчугана за ворот рубахи. Зашептал что-то в самое ухо коротко. Провёл по белой голове потом. Ласково. Ворот отпустил.

- А теперь, если вы меня извините...

Разворачивается топать в сторону храма со вздохом. Обходит вас по дуге.

Налетел ветерок. Шумит лес. Качаются верхушки деревьев.

Клавдий

Проходя мимо. Иштван бросил взгляд на тебя. Ничего не сказал. Просто посмотрел.

- Ритуалы? Нет, - самозванный викинг усмехнулся слегка, - это не по нашей части. Хотя пару раз видел. Говорят Майское не самое лучшее место, - глухое больно. Оно вроде ничего для ритуала, но... Вообщем плохое место.

В два часа ночи город словно вымер. Четверо подростков шли прямо посередине улицы не боясь быть сбитыми машиной. Машин просто небыло. Только однажды навстречу пронеслась шальная такси. И снова все затихло.
Серые громады домов по бокам, темные деревья, моргающие желтым светофоры. Город выглядел совершенно иначе, чем днем, тише, чище, таинственне, но одновременно проще и честнее. От этого почему-то становилось грустно. Ведь возможно никогда теперь не оведется увидеть его днем.
- Нам сюда, - второй, так и не представившийся, внезапно свернул в сторону, проскользнул через щель между двумя пятиэтажками, построенными почему-то почти впритык.
- Осторожно, местные сюда всякий мусор сыпят, наверное чтобы никто не лазил.

Сумрачный двор. Заросшие клумбы, потрескавшийся асфальт, непонятно каким образом выжившая с прошлого дождя лужа. Стадо гаражей, снова какие-то проходы, тропки. Через некоторое время стало казаться, что пареньку в косухе просто доставляет удовольствие переть напрямик, через щели и лазы, хотя наверняка можно было пройти и по нормальным дорожкам, не сильно при этом проиграв во времени.

- Пришли. Вульф, ты код помнишь?
- 3 и 9, вот тебе и весь код, только дверь чуть приподними, а то заедает.

Темный подъезд весь исписанный какой-то пахабщиной, разбитая лампочка. Видимо не один вульфгар помнил код от этих дверей.
Третий этаж. Один из "проводников" звонит в дверь.
- Кто там?
- А в глазок, че не судьба глянуть? Открывай давай!
Клацнул замок, щелкнуло что-то, цепочка наверное, снова клацнуло. Сдавленый мат.
- Ну все, заходите. Блин уже год как переехали, а я все никак не привыкну к этому замку. Сталкер.
Худой и длиный парень с длинными волосами, в черной майке, драных джинсах и домашних тапочках протянул руку.